Наш современник 2002 № 05 [Журнал «Наш современник»] (fb2) читать онлайн

- Наш современник 2002 № 05 1.31 Мб, 402с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Журнал «Наш современник»

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мозаика войны. (окончание) (Наш современник N5 2002)

 

МОЗАИКА ВОЙНЫ

 

*   *   *

Непоколебимо решение фюрера сровнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы потом вынуждены будем кормить в течение зимы... Это будет “народное бедствие”, которое лишит центров не только большевизм, но московитов вообще.

Франц Гальдер,

начальник генерального штаба

сухопутных войск вермахта

 

...900 дней бились войска Красной Армии, Военно-Морского Флота и жители города за свой любимый Ленинград. Ни массовые жертвы, ни голод, ни холод не сломили дух и доблесть защитников города Ленина...

О героической обороне Ленинграда напи­сано много. И все-таки, мне кажется, о Ленин­граде в годы войны, так же как и о всех наших городах-героях, следовало бы создать спе­циаль­ную серию книг-эпопей... построенных прежде всего на фактологическом, докумен­тальном материале, написанных искренне и правдиво... пусть молодежь в образах героев узнает своих отцов и матерей...

Это стоило бы сделать, пока живы очевидцы и участники тех героических событий...

Г. К. Жуков

 

В Подмосковье, в городе Красногорске, живет удивительный человек: участник блокады и обороны Ленинграда, ветеран войны и труда, полковник медицинской службы в отставке, художник и скульптор, архивист и мемуарист Василий Михайлович Леонтьев. В свои 76 лет он продолжает работать врачом высшей категории в госпитале имени А. А. Вишневского.

Вот что писала о нем местная газета “Красногорский вестник” от 22 февраля 2001 года:

 

...его дед по отцовской линии служил в минном oфицерском классе в Кронштадте, а дед по линии матери был знатным кровельщиком в Питере. Сам Василий Михайлович родился в Поморье, на родине Ломоносова, куда родители приехали по заданию партии осуществлять коллективизацию.

 Помнит В. М. Леонтьев заливные луга, на которых паслись стада тучных коров, первую гидроэлектростанцию, которую его отец построил для колхозников в Холмогорах, и себя самого, не по годам солидного, шагающего рядом с отцом. Войдя в избу, малыш к изумлению всех присутствующих степенно здоровался за руку с хозяином и, задрав голову кверху,  говорил: “Иван Петрович, записывайтесь в колхоз!”

 A пoтом семья Леонтьевых уехала в Питер, и мальчик начал ходить в школу, которую успешно окончил в июне 1943 года.

 Выпускной бал для всех 70 выпускников школ блокадного Ленинграда и 200 гостей состоялся в Центральном дворце пионеров. Все было на том балу— музыка, танцы, сияющие молодые глаза, улыбки и блокадные пирожные из черного хлеба — по одному на каждого участника встречи. Вася свое пирожное принес домой — там ждали его младшая сестренка и мама, которая работала на Гознаке, отец же с первых дней войны был на фронте и в строительных частях дошел до самого Берлина.

 Когда мальчику исполнилось 14 лет, он завел дневник, который прятал от посторонних глаз. В дневник он старательно и откровенно записывал все, что происходило вокруг, о чем он мечтал, думал, что запало в душу. Есть в этом дневнике записи о начале Великой Отечественной, о днях, которые становятся все длиннее, холоднее и голоднее, о том, что хоть в их дом и попало три снаряда, ни одно стекло из окон в квартире не вылетело — Вася загодя заделал их снаружи фанерой. Писал он о любимых книгах, посвященных путешествиям и путешественникам, своих друзьях — таких же, как он, блокадных мальчишках, о том, как дежурили они в подъездах домов и на крышах зданий, как тушили “зажигалки”, и, наконец, о том, как пришло к нему решение идти на фронт в действующую армию.

 Кстати говоря, оказывается, до сих пор нигде ничего не было написано ни об учебе ребят в блокадном Ленинграде, когда сразу по три-четыре класса занимались одновременно в подвале какого-нибудь дома, согреваясь около печки-буржуйки; ни об их эвакуации, в частности в Кировскую область, когда на станциях по ходу следования состава детей обязательно кормили горячей пищей, по прибытии на место развозили на подводах по домам колхозников, а зимой на двоих-троих обязательно выдавали пару крепких валенок, чтобы попеременно ходить на занятия в школу...

Линия фронта, по воспоминаниям ветерана, в ту пору была совсем недалеко от Ленинграда, и однажды 17-летний выпускник школы сел со знакомыми офицерами в грузовую машину и отправился добровольцем на этот самый фронт, твердо веря в то, что война скоро закончится и он вернется домой.

 Поставили паренька замковым к 152-миллиметровой пушке-гаубице, а потом, когда выяснилось, что во Дворце пионеров он занимался не только в телефонном, но и в кружке фотодела, перевели в фотовзвод армейской разведки при штабе армии. А тут — сражение на Курской дуге. Сталин издает приказ о том, что кадры необходимо беречь, и выпускников школ-десятилеток начали отправлять с фронтов для продолжения учебы в высших учебных заведениях.

В 1948 году Василий Леонтьев окончил Военно-морскую академию.

Первую практику будущий врач проходил на крейсерской подлодке “Катюша-21”, торпедировавшей немецкий линкоp “Тирпиц”, которую немцы искали повсюду, чтобы отомстить. На этой подлодке В. М. Леонтьев был не только фельдшером, но и начпродом, и начфином. Об этом времени напоминает сейчас ветерану его картина “По “Тирпицу” — пли!”, которую он написал уже здесь, в Красногорске.

 Кстати говоря, будущий морской офицер еще учился заочно на биологическом факультете Ленинградского университета, мечтая в глубине души посвятить себя лабораторной диагностике, быть врачом-диагностом. И его мечта осуществилась.

Старший лейтенант медицинской службы попал служить в Советскую Гавань. Работал бактериологом, а затем в санитарно-эпидемиологической лаборатории в бухте Постовой. Затем местом службы стала бригада строящихся кораблей в Комсомольске-на-Амуре, где бактериологическую лабораторию ему, по сути дела, пришлось создавать с нуля; потом Главный госпиталь Тихоокеанского флота во Владивостоке, где молодой врач продолжал заниматься как лабораторными исследованиями, так и любимой диагностикой.

А дальше была служба в Германии и госпитале имени Вишневского в Красногорске, куда семья Леонтьевых переехала в 1967 году, да так и осталась навсегда. Жена Василия Михайловича Валентина Николаевна — выпускница ленинградского медицинского училища, которая 18-летней девчонкой отправилась с мужем к первому месту его службы в Советскую Гавань, была правой его рукой в бактериологической лаборатории, работая и с брюшным тифом, и с паратифами, и с дизентерией.

 Уже золотую свадьбу отпраздновали супруги Леонтьевы, а все не нарадуются друг на друга.

 Дочь Татьяна Васильевна родилась в Комсомольске-на-Амуре, поездила с родителями по белу свету и, закончив одну из красногорских школ, тоже стала медиком. Здесь же, в Красногорске, Татьяна вышла замуж за офицера-строителя Валерия Викторовича Гаврюченкова, трудами которого в госпитале имени


А. А. Вишневского возведено много новых корпусов, в частности диагностический и все терапевтические. По военной линии пошли и их дети —Дмитрий и Михаил, один из которых уже старший военный врач, а другой — военный переводчик...

Леонтьев — автор пятидесяти опубликованных в печати научных медицинских трудов по любимому делу.

 

Вернемся, однако, в прифронтовой Ленинград.

Надеемся, что страницы, отобранные нами для “Мозаики войны”, не оставят наших читателей равнодушными.

 

Блокадный дневник школьника

Светлой памяти мамы

Полины Дмитриевны

 

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА. До этого дня много купались. Уже все загорели. И сегодня утром решили с сестрой Лидой пойти купаться. Попили чайку, и в этот момент по радио объявляют, что будет выступать Молотов. Я подумал, что он скажет о войне с Турцией, так как ходили такие слухи. Когда начал выступать Молотов, то у всех было какое-то нервное чувство. В этот день, который запомнился мне на всю жизнь, Германия совершила налет на Минск, Киев, Житомир и другие города. Молотов отдал приказ о том, чтобы отбить провокацию со стороны Германии. К вечеру сообщили, что немцы заняли три города на Украине. Вышло три постановления об объявлении военного положения почти на всей европейской территории СССР, о мобилизации мужчин 1905 года рождения и моложе.

26 ИЮНЯ. По Ленинграду началась охота за подозрительными личностями. Конечно, большинство пойманных оказались честными советскими людьми. Но бдительность! Нас предупреждали и раньше... Вечером мама проводила Лиду в эвакуацию с детьми Гознака в Тихвин.

8  ИЮЛЯ. В Ленинграде почти каждый день бывают тревоги, но самолеты не появляются над городом, их отбивают.

Нормы на хлеб установлены следующие: рабочим — по 800 граммов, служащим — по 600, иждивенцам и детям — по 400 граммов. Сначала за хлебом были очереди: якобы продавцы не привыкли быстро продавать по карточкам, потом очереди исчезли.

Наряду с обычными магазинами есть и “коммерческие”. Хлеб в них стоит 2 рубля 50 копеек, булка — 5-80, масло — 50 рублей. Мы “коммерческое” не берем — нам пока хватает нормы...

17 ИЮЛЯ. Папе пришла повестка — явиться в клуб Ногина на проспект Огородникова. Оттуда — на Обводный, в клуб Цюрупы. Послал маме записку, чтобы срочно ехала за Лидой в Тихвин. И мама уехала. Когда Ленинград оказался в окружении, мы все поняли, как папа был прав, послав маму за Лидой!

Вечером папу направили на Тучкову набережную. Я его провожал, шел рядом со строем. Там их посадили на баржу и ночью отправили куда-то по Неве. Я вернулся в пустую квартиру.

22 ИЮЛЯ. Месяц войны, а сколько событий! Как  немцы прут! Как меняются военные направления!

Мама рассказывает, какой трудный путь был до Тихвина, ведь в сформированные вагоны с эвакуированными провожатых не пускают! Ехала и на паровозе, и в тендере. Обратно, с Лидой, не легче. Попали в вагон товарняка, в котором возили то ли мазут, то ли солидол...

1—2 СЕНТЯБРЯ.   Какие мы умницы — взяли с огорода все, что смогли, что не успели еще разворовать: и картошку, и капусту... и даже зеленые листья капусты — ее называют “хряпа”. Да и папа молодец: оставил нам почти целый мешок сухарей, размочишь сухарик — и пей с ним чаек! Он не выбрасывал ни корочки белого, ни кусочка черного, сушил в газовой духовке, чтобы летом свезти на дачу хозяйке для коровы. А вот пригодились и нам!..

8 СЕНТЯБРЯ.   Слышал от солдат, что у нас есть такая сила, которая может все смести! Где-то под Ленинградом вроде бы ударили так, что на громадной территории земля горела, люди все бросились бежать, а некоторые даже сходили с ума! Это что-то похоже на тысячи термитных зажигалок. Такие вот слухи ходили по городу!*

15 ОКТЯБРЯ. Я стоял в подворотне с тетей Варей, управдомом и Крицким, соседом. Когда упали зажигалки, управдом побежала на чердак посмотреть, не попало ли что к нам. Я увидел, что у гаража горит зажигалка, побежал с Крицким, но у песка лопаты не оказалось. Крицкой побежал за ней. А я набрал руками песок в кубанку и стал тушить зажигалку, так и потушил. Полетела новая серия где-то поблизости. Прилег на тротуар рядом с домом. Новой порцией песка потушил зажигалку. Некоторое время я ходил, как пьяный и слепой, с черными кругами в глазах. Это меня ослепила зажигалка. Думал, что совсем уж ослеп, но через некоторое время все прошло. Новая серия зажигалок попала во двор казарм на углу Первой Красноармейской и проспекта Красных Командиров. Загорелись дрова и патроны. Через улицу долгое время был слышен треск патронов. Сева Давыдов живет там и рассказал, что кроме зажигалок их засыпали ржавыми гвоздями. Потом слышал, что немцы сбрасывают куски рельсов, шпалы, камни и бомбы с песком, а еще сбрасывают металлические стержни, как напильники. Это не для поражения ли людей, которые тушат пожары, не для устрашения ли? Они производят своеобразный свист и вибрирующий шум... В городе поговаривают о немецких листовках, якобы сбрасываемых с самолетов.

 

Советские дамочки,

Не копайте ямочки —

Пойдут наши таночки,

Зароют ваши ямочки.

Ленинградские матрешки,

Мойте окошки — не будет бомбежки.

 

А может, кое-что придумывают и внутри города.

В Ленинграде сохранились столовые, где можно поесть без карточек, там большие очереди. Готовят супы из соевых бобов и зеленой капусты (хряпы). Продают и дуранду (жмыхи), но за ней очереди с 5 часов утра.

20 ОКТЯБРЯ. Несколько дней не было тревог, но в это время немцы бомбили Москву, болею душой за Москву. Много читал о 1812 годе, о пожаре в Москве. У нас на улицах строятся баррикады на углах пересечения улиц, на первых этажах делаются амбразуры из кирпича (людей — жильцов — переселяют). Город готовится к боям за каждый квартал.

Выдали (выкупили) свинину, и вот на день у нас в рацион идет: 50  граммов свинины для первого, 200 граммов крупы, 1 кг хлеба. Добавка — немного картошки. К чаю по одному сухарику маленькому из папиного “фонда”, по кусочку сахара или конфетки. Это на четверых. Распорядок же таков: утром из самовара слабенький кофеек или чаек. Кусочек хлеба с маслицем или солькой. Часа в три обед. Бабушка варит суп на два дня. На обед небольшая тарелочка супа, треть дневной порции хлеба. На второе немного картошки или каши, когда киселек, когда ничего. В 7 часов вечера такой же чаек...

В городе многие уже начинают пухнуть, особенно те, которые отдают хлеб за табак.

23 ОКТЯБРЯ. Вечером натаскали с мамой кирпичей для печурки. Делать буржуйку железную не рационально. Мама заказала у кровельщика железную трубу.

9 НОЯБРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ. Спали долго. Метет пурга. Был обстрел. Город обрел вид своеобразной крепости, даже большие окна в магазинах заложены мешками с песком и обшиты досками. Часов в 8 вечера на улицах почти нет людей. Иногда в темноте слышно: “Стой! Кто идет?” Это патрули из рабочих отрядов охраняют спокойствие города. Разрешается движение пешеходов с пяти утра и до десяти часов вечера. Мы ведь живем в нескольких километрах от фронта. И днем и вечером иногда слышны приглушенные канонада или отдельные выстрелы — воюют! Город рано погружается в темноту, не увидишь блеска купола Исаакия, шпилей Адмиралтейства и Петропавловки — закрашены. Не увидишь памятники Петру, Николаю Первому и другим — они обложены песком и обшиты досками. Увезли куда-то коней с Аничкова моста.

10 НОЯБРЯ. Встал пораньше, бабушки и мамы нет. Согрел самовар, сам попил чай с картофельными котлетками, с добавленным “меланжем”*. Оставил  и Лиде, проснется — сама себя обслужит. Пошел в школу...

12 НОЯБРЯ. И в школе изменения. Сегодня суп капустный уже продается с вырезкой талона на крупу в 25 граммов, хотя в тарелке не было ни крупинки. За 100 граммов вареных макарон вырезают 50 граммов крупы. На уроке математики можно ребятам дать задачу: на сколько дней их жизни хватит карточки, если вырезать у них, иждивенцев, в день по 50 граммов крупы? Без “вырезки” можно было купить только по одному стакану чая с конфеткой по 7 копеек (по два — нельзя).

По радио говорили, что Ленинград находится в немецкой блокаде и подвезти продукты никак нельзя. Но ленинградцы должны все претерпеть для достижения победы над врагом, как терпело и отстаивало город население в 1918 году, когда к нему рвался Юденич. Наши части стараются оттеснить немцев от города, для этого нужно делать больше снарядов, пушек и другого оружия...

13 НОЯБРЯ. Сегодня рабочим выдают по 300 граммов хлеба, всем остальным — по 150. Сходил в магазин и получил на два дня 1200 граммов. Хлеб теплый, сырой и очень тяжелый (получилось немного больше кирпичика). От папы давно не получали весточек. Где он, бедный? Мы-то хоть кучкой. Сначала он писал, что находится на трудовых работах в Смоленской области, в хозчасти, в связи с инвалидностью. Потом перевели куда-то под Москву. Мама хотела послать посылку, собрала теплое белье, носки, рукавицы, немного сухариков (пока это еще его сухари), шоколаду (из нашего резерва), папирос, чтобы угостил товарищей по службе. Но адреса нет...

14 НОЯБРЯ. Ночь была морозная и очень звездная, день ясный. По радио сообщили, что в городе обезвредили крупную шпионскую организацию. Она получала задания “разлагать” людей и устраивать диверсии.

16 НОЯБРЯ. Начал работать — электромонтером. Получил 40 рублей. Прикинул: сколько же на них можно купить хлеба? Сейчас все расчеты ведутся исходя из цены на хлеб. А я толком и не знаю, сколько стоит хлеб на черном рынке. В магазинах же цены пока неизменные, хотя  и идет война! Ни в одной стране мира такого не было! Цена на всё взвинчивались!..

20 НОЯБРЯ. Сегодня нормы на хлеб уже такие: маме — 250 граммов на день, нам с Лидой — 125. Итого — полкило!

21 НОЯБРЯ. Объявили нормы на третью декаду ноября.

На маму На Лиду На меня

Мясо 500 граммов 150 150

Конфеты 300 250 200

Крупа 500 400 200

Жиры 275 175 —

Сахар 50 100 50

Сухофрукты — 100 —

Шоколад — 100 —

 

7 ДЕКАБРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ. Электричества нет, живем при коптилке. Трамваи не ходят — по этой же причине.

Мороз страшенный, как будто весь космический холод обрушился на Ленинград! Прямо дыхание захватывает. И что интересно: солнце яркое, небо голубое, весь город — как на ладони, а налетов вражеской авиации уже длительное время нет! Военные говорят, что у немцев нет касторового масла, которое необходимо для самолетов в сильные морозы*. Немцы не предполагали воевать в такой холод! А еще думаю, что они перебросили свою авиацию куда-нибудь к югу...

13 ДЕКАБРЯ, СУББОТА. Ура! Ура! Ура! Наши ожидания оправдались. Блестящая победа наших над немцами под Москвой! Немцы хотели окружить Москву и взять ее приступом, ведь везли даже гранит для установки там памятника Победы**. Немцы отступают и порой бегут, бросая оружие и технику. Освобождено несколько городов. Потери немцев в живой силе — более 85 тысяч...

15 ДЕКАБРЯ. Стоят сильнейшие морозы. На кухне замерзает вода. В комнате холодно, хотя разумно топим три раза. В школе продают суп или щи без выреза крупы. Дома попробовали соевое масло, раньше мы такого не знали, да и его мало. Поговаривают об олифе. Если ее прогреть, то она вроде бы избавляется от свинца. Не знаю, я не химик.

16 ДЕКАБРЯ. В городе большая смертность, только в доме № 14 из оставшихся умерло 7 человек мужчин.

 В больницах во дворах собирают трупы, хоронить многие не могут по экономическим причинам — плати хлебом! Складывают штабелями. Хоронят в братские могилы по 40—50 трупов...

Беспокоимся о папе. Но по-прежнему о нем нет никаких сведений. Ведь он ушел в бушлате. А здоровье-то подорвано еще на гражданской войне. Мама все время поддерживала его хорошим питанием....

25 ДЕКАБРЯ. Пошел в школу за справкой на карточки и узнал, что норму хлеба прибавили: рабочим — 350 граммов, остальным — 200. Слышал, что в  день по городу умирает около 2000 человек, это и видно по похоронным санкам и по валяющимся завернутым трупам у домов. Крепкий человек попадается редко.

В школе начались серии контрольных, дело к концу четверти. Думал закончить четверть на “хорошо”, но получил на контрольной случайно “пса”, и теперь он будет и в четверти.

31 ДЕКАБРЯ 1941 ГОДА. Этот Новый год будем встречать с пивом (продали для праздника!) и за чаем. Спать улеглись  в 10 вечера и слушали концерт до 11 часов. Карточки получены на третью декаду, но в магазинах ничего нет.

1 ЯНВАРЯ 1942 ГОДА. Думаем, что в этом году мы победим. Наши взяли Калугу.

5 ЯНВАРЯ. Развивается черный рынок.

350 граммов хлеба стоят 125 рублей,

100 граммов шоколада — 200 рублей,

коробок спичек — 7 рублей,

половина свечи — 30 рублей.

 

Положение с продовольствием все больше ухудшается. Очереди за продуктами громадные. Я не пойму — почему, не вредят ли где? Почти в каждый продукт добавлена дуранда — жмых. И в конфеты, и в повидло, и есть просто дурандная мука.

11 ФЕВРАЛЯ. Ура! Прибавка! Рабочим — 500 граммов, служащим — 400, иждивенцам и детям — по 300 граммов, да и хлеб не такой, как выдавали при минимуме в 125. Я сразу же пошел в булочную (очередь была небольшая) и выкупил на два дня 2 килограмма 200 граммов. Стоимость — 1 рубль                   25 копеек за килограмм. И сразу отметил: идет война, а цены на главное для народа не повышают, как было в истории при всех войнах.

13 ФЕВРАЛЯ. Прибавка прибавкой, но смертность велика, среди мужчин особо. А по радио объявляют, что тому или иному заводу требуются рабочие. Эти рабочие или уже в штабелях (писать мне об этом скорбно!), или дома, передвигаться не могут.

Люди на улицах закутаны, вглядишься в лицо и видишь явную дистрофию. На рынках — оживленная торговля, небольшие рынки и у магазинов. Вещи идут на продукты, продукты — на деньги. Хлеб стоит по 35—40 рублей за           100 граммов. За хлеб можно выменять от студня до вязанки дров. За пачку папирос дают 200 граммов хлеба (то есть до 80 рублей). Отдельно папироса — 5 рублей. Кусочек пиленого сахара — 25 рублей, конфета — 30 рублей. Спички — 10 рублей за коробок, плитка столярного клея — 25— 30 рублей.

1 МАРТА. Вечером мама поджарила хлеб на натуральной олифе, крестный сказал, что это можно, если олифу сначала прокипятить с солью, потом жарить. Получилось хорошо, никакого особого привкуса нет.

4 МАРТА. Карточки выдали с изменениями. Гознак, значит, не смог изготовить, кончилась целлюлоза? Карточки впервые без водяного знака!

27 МАРТА. Объявлено о выдаче-продаже детям сверх нормы по 50 граммов семги. Это подарок трудящихся Мурманской области. Радио сообщает о подарках ленинградцам от ряда областей, но мы что-то не замечаем их.

7 АПРЕЛЯ. Я глубоко убежден, что в  защите и спасении Ленинграда главная роль принадлежит женщинам. Заслуги групп МПВО просто неоценимы! Они везде: и трупы вывозят, и пожары тушат, и по квартирам пройдут — помогут немощным, ослабевшим... Не говорю уже о зенитчицах, прожекто­ристках, медичках — сплошь девчата! А мужчин совсем мало...

25 АПРЕЛЯ. Не могу не “обнародовать” предпраздничные выдачи (продажи):

  

                                                                 Рабочим       Служащим    Иждивенцам         Детям

                      

27 АВГУСТА. Большая новость: с сентября иждивенческие карточки будут выдаваться детям с 12 до 15 лет, мужчинам и женщинам с 55 лет и инвалидам 1-й и 2-й категорий! Все остальные должны работать! “Кто не работает, тот не ест!” Значит, мне — карточки нет! — работай!

30 АВГУСТА. Куда же устроиться на работу, хотя бы временно? На хлебозаводе мест нет. Зато в артели “Заказ-обувь” сказали, что примут учеником на строжку деревянных каблуков.

31 АВГУСТА, ПОНЕДЕЛЬНИК. Оформили на работу. Теперь у меня штамп о месте работы в паспорте. Выдали пропуск и рабочий номер: 2217. Завтра на работу к 8 часам.

1 СЕНТЯБРЯ. Первый день работы прошел так: сначала сходили и отточили ножи, от его остроты зависит результат и успех. Нож изготовлен из полотна пилы по металлу, отличная сталь. Потом учитель дал деревянные болвашки — грубая форма каблука. А еще каблучок-модель. Цех на четвертом этаже. Это большая комната. Около окон стоят верстачки. Работающие сидят на “липках”. Это специфические  сапожные четырехугольные табуретки; деревянное сиденье у каждой заменено на кусок кожи с мягкой подстилкой, с вогнутостью к полу. Сиденье удобное, “разработанное” десятилетиями сапожного мастерства. Вся работа сосредоточена в руках или на фартуке, прикрывающем колени. Настоящая ручная работа! Кое-что делается на деревянном упоре, помещенном на верстачке. Каблучок надо резать при постоянном сравнении с моделью, чтобы он не перегибался ни вперед, ни назад и, конечно, чтобы не косил в сторону. Примеряй и отсекай лишнее, снова примеряй. Выполненный отлично каблучок будет обтянут кожей и сядет на модельную дамскую туфельку. Высота каблучка — 6—8 сантиметров, да он еще и граненый! Не перевелись еще, значит, модницы в Ленинграде! Питание по карточке в столовой. Пока, скажу, — питание хорошее, но дороговатое — по 7—8 рублей на день.

2 СЕНТЯБРЯ. Сегодня уже сам начал резать каблучки. Пару каблучков сделал под наблюдением матери. Работу кончаем в 5 часов.

7 СЕНТЯБРЯ. Вторая рабочая неделя в артели. Уже режу по три пары каблучков. Начальник цеха Тося Иванова рассказала, что до войны каблучники очень хорошо зарабатывали — до двух тысяч в месяц. Но я не думаю остаться каблучником; к октябрю пойду в школу, если будут занятия.

Стало холодать, иногда бывают утренники-заморозки.

11 НОЯБРЯ. После завтрака в столовой пошел в школу. Занятия начи­наются в 9 часов. Было пять уроков. Занимаемся в кабинете естествознания. Отопление слабое, подтапливается через день. Умные руководители выбрали на весь большой район старинную школу, где осталось печное отопление. Ведь в школах советской постройки, просторных и светлых, отопление было водяное. Класс десятый существует практически символично, ведь в классе всего тринадцать учеников (вместе со мной). Ребят четверо: Велли, Алексей Костров, Славницкий и я. Остальные — девы. После учебы спустились во двор пилить дрова.

15 НОЯБРЯ. С утра ездил на Невский и купил за 15 рублей “Войну и мир” Л. Н. Толстого. Книг много в  магазинах. Продают и старые полные собрания сочинений. Книги — моя страсть. Но купить не могу, а ведь собрал бы все самое лучшее. Что может быть лучше книг и репродукций картин?

1 ДЕКАБРЯ. Несколько дней были снегопады, и довольно солидные. Снова комсомолки в ватниках и солдатских ватных штанах, в валенках проводят расчистку улиц и трамвайных путей. На некоторых улицах трамваи идут тихо, пробиваются с трудом. На трамваях подвозят населению дрова. Выгрузят часть у определенного места, обговорят, кто будет охранять по очереди, а другие на санках несколькими рейсами развозят по домам. Какой же у нас народ хороший!

30 ДЕКАБРЯ. В нашем классе двух ребят 1925 года рождения вызывали в военкомат. Перед ними встал вопрос: или дадут окончить школу, или заберут. Одного уже призвали. В этом году 1925 год призывают. В следующем — мой срок. Детям на праздник выдают (продают) 100 граммов печенья, 200 граммов яблочного соуса, 200 граммов клюквы и 90 граммов питьевого шоколада. Рабочие и служащие получают по 1 литру пива. Иждивенцам ничего не выделили (пусть работают).

31 ДЕКАБРЯ 1942 ГОДА. Вечером будем встречать Новый, 1943 год.

6 ЯНВАРЯ. А вот елка и для нас, старшеклассников, от города! Выдали билеты в Театр комедии около Елисеевского на спектакль “Фронт”. И дали даже подарки: по 10 грецких орехов, горсти три сушеных яблок, три конфеты, три печенья и по половинке плитки шоколада. Вот это, конечно, для Лиды. Были тревоги вечером и ночью. Били зенитки, но мы спали.

7 ЯНВАРЯ. Сегодня кончились наши каникулы, а младшим продлили еще на неделю.

9 ЯНВАРЯ. Сегодня включали ток с семи до 12 ночи.

10 ЯНВАРЯ. Ездил в Александринку на оперетту “Марица”. Место на третьем ярусе. Но все хорошо. Музыка и игра отличные. На третьем ярусе тепло, а вот в партере холодновато. Домой добрался к 9 часам. В связи с электрическим “удовольствием” не спали до 12 часов. Я рисовал акварелью.

19 ЯНВАРЯ. Много читаю — поскольку есть электричество. И вот уже к 12 часам сообщение “В последний час”. Наконец-то передали для всех нас долгожданную весть: НАШИ ВОЙСКА ПРОРВАЛИ БЛОКАДУ! А ведь я собирался спать и думал: хорошо было бы, если бы сообщили о Ленинграде. И вот оно — сбылось! И так радостно! Подумал теперь: ПОПАДУТ НЕМЦЫ И В КОТЕЛ ПОД ЛЕНИНГРАДОМ!

Сначала наши прорвались на другой берег Невы, а он высокий, продвинулись на 14 километров, а 18 января встретились части Ленинградского и Волховского фронтов, прорвали кольцо. Эти дни все должны запомнить! Шестнадцать месяцев город был в кольце, и не просто в  кольце, а в кольце смертей, голода, лишений. Теперь получили связь с Большой Землей, которая городу помогала и еще больше поможет. Целую ночь играло радио, передавали музыку, исполняли песни уже военных лет.

20 ЯНВАРЯ. В газете была перепечатка Приказа об изменении в форме одежды воинов армии и флота, покроя шинелей, мундиров; о новых знаках различия на рукавах, о введении погон.

25 ЯНВАРЯ. Продолжается сбор средств на самолеты, танки. Некоторые колхозники вносят по 100—200 тысяч рублей. Дают телеграммы Сталину, и от него получают благодарственные. И в школе начался сбор на танки “Ленинградский школьник”. Мы с Лидой внесли по 10 рублей, а одна девочка — 100 рублей и призвала других следовать ее примеру. Вообще в городе старшеклассников не так много. Сужу об этом по новогоднему сбору в Театре комедии.

21 ФЕВРАЛЯ. Всем прибавили хлеба по 100 граммов, а работающим — по 200 граммов. А еще мы узнали и опробовали американский прессованный фарш в металлических банках. Открываются они, когда начинаешь вращать специальный ключик, закрепленный на стенке.

23 ФЕВРАЛЯ. В райкоме комсомола документально оформили прием в комсомол. А я и так до этого жил и работал  по-комсомольски и даже, можно сказать, по-большевистски, как отец и мать и все русские люди.

6 МАРТА. Указ Президиума Верховного Совета о присвоении Сталину звания Маршала Советского Союза.

16 МАЯ. Ура! Еще одна победа! Пошли электрички с Московского. Не знаю, правда, до какого места. А ведь был работающим только Финляндский. Витебский молчит, Варшавский и Балтийский — пока ехать некуда. Сегодня день рождения у мамы. Собрались вечером и отметили.

10 ИЮНЯ. Сегодня — торжественный день: окончена школа! Получено среднее образование! Пригодится ли аттестат? Как пойдет жизнь дальше?

22 ИЮНЯ. Два года войны — и полное неведение о хотя бы приблизительном сроке окончания! Но мы все верим, что победим!

25 ИЮНЯ. Сегодня принял окончательное решение: не буду дожидаться призыва моего года, пойду на фронт раньше срока — добровольцем!

Швец, и жнец, и в дуду игрец

Нет, не перевелись еще таланты на Руси!

Публикуемые ниже любительские снимки прислал в редакцию журнала ветеран Великой Отечественной войны Виктор Королев. Свой ратный путь он начал в Прибалтике, потом были — Первый Украинский фронт, 3-я гвардейская танковая армия, штурм Берлина, освобождение Праги. После Чехословакии служил в Австрии, в Германии и лишь в 1947 году демобилизовался… Однако дальнейшая судьба фронтовика, по его собственному признанию, оказалась не менее сложной, чем в годы войны! Вот что нам стало известно из его письма: он подвергся репрессии — за то, что оказал сопротивление войскам МГБ в ограблении себя и других. Но не дал “пришить” себе 58-ю статью — изменника Родины — и через полтора года был освобожден, восстановлен в партии… В результате всех этих переживаний в борьбе за справедливость сказалась контузия, полученная в 1944 году на Висле, и ветеран стал пожизненным инвалидом 2-й группы.

С обидой и болью в душе пишет фронтовик о некоторых руководителях “разного пошиба. Когда я воевал, эти людишки под стол пешком ходили. Не нюхав пороха, они имеют о войне поверхностное представление и о нас, вояках, людях 1924 года рождения, которых осталось по всей России менее одной десятой процента, вспоминают лишь в Дни Победы… да и то наряду с мертвыми!”

“Теркин” — такое вот шутливо-уважительное “звание” было “присвоено” друзьями-однополчанами Виктору Королеву — человеку, безусловно, незаурядному, разносторонне одаренному, отнюдь не лишенному чувства юмора…

Чтобы не нарушать индивидуальности, самобытности авторского почерка, мы оставляем без изменений и “художественное оформление” фотографий, и подписи к ним.

3 мая 1945 года. Я и мои однополчане — солдаты мотопехоты — в Берлине. Виктор Ульянкин (стрелка № 1) и я с гитарой в руках (стрелка № 2) улыбаемся друг другу. Среди нас — немка, фрейлейн Эльза, которую мы спасли

из горящего дома. Здесь же и главный спасатель — Кушелев (стрелка № 3)

Моя первая встреча с Твардовским. Александр Трифонович


приехал к нам в полк,


чтобы отметить награждение


нашей 225-й Новгородской дивизии орденом Кутузова.

 

Прошу извинить за качество,


поскольку это — фотокопия со снимка


из армейской газеты военной поры

 

 

 

 

 

 

 

Посылаю вам эту фотографию


для представления моего общего вида. Такую вот новую форму


для контактов с мирным населением ввели нам как победителям


по приказу командующего Центральной группой войск оккупации Г. К. Жукова.

Перед моей поездкой


в американскую зону,


прежде чем сесть в машину,


я сфотографировался, —


как говорится, на всякий случай: мало ли что может случиться…

 

 

 

 

 

В 1946 году в Австрии


3-я гвардей­ская танковая армия проводила конкурс,


в котором я принимал участие…


в шести жанрах!


на лучшего худож­ника-оформителя сцены, живописца, певца, плясуна, поэта и аккордео­ниста,


за что был награжден


почетной грамотой,


премирован радиоприемни­ком “телефункен” и получил благодарности в приказе по армии, подписанном самим маршалом бронетанковых войск,


дважды Героем Советского Союза Павлом Семеновичем Рыбалко!

*   *   *

Александр Захарович Лебединцев родился 18 сентября 1922 года в станице Исправной Баталпашинского отдела.

В марте 1941 года поступил в 1-е Орджоникидзевское пехотное училище. Пройдя ускоренный курс обучения, в декабре получил назначение командиром взвода пешей разведки в 1135-й стрелковый полк 339-й дивизии Южного фронта, затем командовал стрелковой ротой, а летом 1942 года был назначен начальником штаба батальона.

Принимал участие в обороне Кавказа, в боях под Новороссийском, за станицы Эриванскую, Абинскую, Азовскую.

С лета 1943 года в должности начальника разведки 48-го стрелкового полка 38-й стрелковой дивизии, а затем — заместителя начальника штаба полка по оперативной работе участвовал в сражении на Курской дуге, в боях за освобождение Украины. В мае 1944 года был направлен на курсы усовершенст­вования офицеров пехоты. После их окончания в должности начальника штаба стрелкового полка принял участие в освобождении Чехословакии.

После войны окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе, служил в оперативном управлении штаба Закавказского военного округа, в Группе советских войск в Германии, старшим инспектором Главной военной инспекции в Центральном аппарате Министерства обороны. Уволился в запас в звании полковника.

Награжден тремя орденами Отечественной войны, орденом Красной Звезды, многими медалями. Почетный гражданин трех сел Украины, которые были освобождены под его командованием.

Один из инициаторов создания и нынешний председатель Совета ветеранов 38-й дважды Краснознаменной Днестровской стрелковой дивизии. На основе разработанных им исторических материалов создано 50 школь­ных музеев боевой славы, посвященных родному соединению.

Живет в Москве.

Перу Александра Захаровича принадлежит весьма объемистая рукопись — история его жизни с рождения и до наших дней. Основной материал, конечно же, относится к годам войны. Автор надеется издать рукопись отдельной книгой, которая, несомненно, представит для читателя определенный интерес. Мы же публикуем лишь несколько фронтовых эпизодов — в том объеме, в каком позволяют нам рамки рубрики “Мозаика войны”.

 

Начальник штаба поставил задачу сделать засаду в водяной мельнице, стоявшей на нейтральной полосе, так как пехота якобы сообщала о посещении ее ночами немцами. Я в это не поверил, но решил проверить, устроив там ночную засаду. Примерно к полуночи послышался негромкий шорох у входной двери, мы приготовились к нападению, но показалась голова телка, который, видимо, не раз сюда заглядывал полакомиться отрубями и слизывать мучную пыль со ступенек и досок возвышения. Не хотелось ему уходить от кормушки, но пришлось с нами проследовать прямо в штаб, где проснулось все начальство. Передали бесхозную животину на мясное довольствие в комендантский взвод, ибо местных жителей в селе не было.

Начальство требовало “языка” и почему-то именно от нашего взвода. Конечно, совершать нападение на высоту 73.1 было безумием во всех отношениях. Мы решили изучить подступы южнее ее. Как оказалось, минных полей здесь не было с обеих сторон, проволочных заборов тоже. Только в отдельных местах была спираль Бруно внаброс. Конечно, вся эта ложбина простреливалась многослойным огнем с южных скатов высоты и северной окраины села Надежда. Мы уже тогда понимали, что немцы не любят зимовать в землянках и только  крайних случаях строят полевые сооружения долговременного типа. Можно было предполагать, что на высоте у них ротный или батальонный опорный пункт, усиленный минометами, противотанковой артиллерией и инженерными заграждениями. Через несколько дней после тщательных наблюдений мы решили сделать пробную вылазку в намеченном направлении. Нам, конечно, не хотелось оставлять своих следов, и мы наметили проход по мерзлому грунту без снега. Как всегда, немцы не жалели осветительных ракет. Все мы были одеты в белые маскхалаты, передвигались исключительно осторожно, за час мы продвинулись километра на полтора в глубь вражеской территории и обнаружили красный полевой кабель в полихлорвиниловой изоляции.

Мы решили на следующую ночь перерезать этот кабель и ожидать связистов-линейщиков, устроив им здесь засаду. Но такой, много раз использованный прием был известен и немцам, особенно порыв кабеля с помощью кусачек. Поэтому мы решили просить артиллеристов днем сделать пристрелку одним орудием, а ровно в полночь открыть по этому месту огонь. Мы должны были укрыться в лощинке в двухстах метрах и в этот момент нарушить связь в месте разрывов. Примерно через час появились два связиста. Они опасливо осмотрели все вокруг и, не найдя ничего подозрительного, начали устранять порыв, предварительно включившись в сеть и предупредив об этом своих. Очень трудно описать состояние разведчика, находящегося во вражеском тылу и наблюдающего перед собой противника, которого необходимо разоружить, затолкать в его рот “кляп”, заломить ему руки назад и связать веревкой. Все это делать в считанные секунды, бесшумно и нести чаще всего  на себе, когда враг брыкается ногами. Одного пришлось в рукопашной ударом ножа уничтожить, а второго несли вчетвером за руки и ноги, падая на него, когда вспыхивали ракеты. Опомнились мы только, когда оказались на восточном берегу реки. На нашу беду не было ни куста, ни рощицы. Только в траншее перевели дух.

“Язык” был доставлен в штаб…

 

Утро 10 марта было солнечным. После завтрака разведчики принялись чистить оружие. Я тоже протер канал ствола пистолета и смазал его ружейной смазкой. Командир второй группы лейтенант Маркелов ежедневно чистил свой пистолет пулей, то есть выстрелом преимущественно вверх. Мы вышли на крылечко, он вынул пистолет и, вместо выстрела в небеса, вдруг прицелился по стоявшей в отдалении деревянной уборной, сделал выстрел по ней и… выронил пистолет из рук, так как из дверного проема упал вниз лицом наш политрук на все четыре взвода по фамилии Гора Иван Дмитриевич. Во рту его была самокрутка “козья ножка”, а штаны, как положено, спущены. Маркелов сам доложил о происшедшем комиссару полка. Произведено было дознание, но мы все подтвердили неумышленность случившегося. Маркелов был переведен в другой полк, и ему задержали присвоение очередного звания…

 

Вспоминаю, как я искал злополучные курсы усовершенствования командного состава, куда меня послали в самый разгар отступления двух наших фронтов: Юго-Западного и Южного.

Мимо шла тракторная колонна. Дышать было нечем в сплошной непроглядной пыли, и я решил свернуть вправо, чтобы далее следовать проселочной полевой дорогой. Увидел балку, по которой протекал ручеек. В нем застряла полуторка железнодорожников, и они безуспешно пытались ее вытолкнуть. Я подбежал и помог им. Наконец, выехали на сухую дорогу, и они бросились в кузов. Я тоже с заднего борта попытался влезть, но получил удар по рукам, машина поехала, а я остался. Вытащив свой револьвер, я сделал три выстрела по колесам и прострелил одну шину, но они и тогда не остановились, только один из мужчин вскинул немецкую винтовку и пригрозил мне.

Я снова почему-то вернулся в колонну. Начальница тракторной тяги пригласила меня рядом на сиденье трактора, и мы пару часов ехали и вели разговор на злободневную тему нашего грандиозного бегства. Потом, поблагодарив ее за участие, я спрыгнул, и меня подобрал один ездовой. Вечером у ручья сделали остановку, чтобы подкормить лошадок. Сварили кашу перловую и подкрепились сами. Более всего мы дорожили нашими двумя лошадьми и охраняли их буквально с оружием на изготовку.

В наступившем рассвете мы увидели голубую ленту Дона и слева станицу Константиновскую, где был большой наплавной понтонный мост. Здесь, в начале спуска дороги, на обочине стоял один из наших попутчиков — лейтенант Петр. Мы взаимно обрадовались встрече. Ни он, ни я ничего не знали об остальных двоих из нашей команды. Я спрыгнул с повозки, и мы начали спускаться к реке, южнее станицы с ее мостом, который подвергался непрерывным налетам вражеской авиации и бомбежкам. Мы решили искать другой способ переправы и вскоре нашли. То была обычная рыбачья лодка, на которой ее хозяин перевозил на тот берег таких же беженцев, как и мы.

Следующим рейсом он доставил нас на противоположный берег. Пройдя с десяток шагов, мы увидели грядку с огурцами, собрали несколько штук и съели их без соли и хлеба. Затем, в изнеможении и усталости, немедленно уснули на лужайке. Проснувшись через несколько часов, решили продолжить наш путь в сторону хутора, показавшегося вдали.

В одном из более зажиточных дворов увидели старика на порожке дома и его старуху, хлопотавшую у летней печки во дворе. Зашли во двор без спроса, поздоровались и сели на ступеньки. Я сразу понял, что мой попутчик более моего стесняется начинать разговор о еде, поэтому я спросил прямо: у кого можно купить что-либо из продуктов? Но старик ответил: вы не первые с таким вопросом обращаетесь. Я вспомнил о вчерашней стрельбе из револьвера по колесам полуторки и решил перезарядить барабан. Вынул его и начал шомполом выбивать пустые гильзы и вкладывать боевые патроны. Я как-то даже не придал значения этому, а на деда подействовало. Он медленно поднялся, спустился в погреб и вынес полкаравая хлеба и шматок сала размером с кирпичик хозяйственного мыла и повелел жене налить нам по миске супа. Я оставлял им денег, но они не взяли, сославшись на то, что, может, и их сынов накормит какая-нибудь доброжелательная хозяйка. Мы поблагодарили сердечно, унося не только полбулки хлеба и сало, но и теплоту в сердце.

Нам нужно было выходить к железной дороге Кропоткинская, Сальск, Сталинград, чтобы разыскать пресловутые наши курсы в таком сплошном потоке отступления. Дед посоветовал нам держать путь настаницу Большая Мартыновская и далее двигаться на ближайшую станцию Кубырле. Мы с Петром так и поступили…

 

Расскажу о том, как мы встретили Международный женский день в 1944 году. Весной путь наш пролегал в основном в южном направлении — на железнодорожную станцию Христиновка, что северо-западнее Умани. 7 марта артиллерия и обозы отстали. Ночами были еще морозы, грунт замерзал, и проходимость улучшалась, поэтому без всяких указаний свыше мы использовали ночи для переходов. В Рубаном Мосту проходили ночью, и я почувствовал под ногами какую-то гать из бревен, упал и в темноте ухватился за руку мертвеца. После узнал, что отходящие гитлеровцы якобы заполняли лужи мерзлыми телами наших воинов, то ли погибших, то ли расстрелянных военнопленных. 8 марта сосредоточились в Антоновке. Тылы отстали, но полевые кухни догнали и повара накормили нас горячей пищей. Более того, замполит капитан Мищенко объявил штабу и подразделениям о том, что в полку покажут кинофильм под крышей бывшего коровника, чтобы немцы не сбросили ночью бомбу по тому “кину”. Представьте, пришли почти все. Смотрели мы фронтовую передвижку, показавшую нам предвоенный кинофильм “Мы из Кронштадта”. Так отметили мы женский праздник.

В городе Умань еще до революции были построены огромные бетониро­ванные подземные хранилища для армейских складов. Мы оставляли их в 1941-м невзорванными, и немцы во время оккупации использовали их в своих целях. Все они были заполнены продовольствием для немецкой армии. Вывезти такое огромное количество они не успели, поэтому в поспешности взрывали перекрытия сводов, и продовольствие оказалось под плитами бетона. После отхода немцев местные жители начали разбирать обрушенную арматуру и вытаскивать деликатесные продукты. Ринулись туда и обозники с тыловиками. Двое наших тоже поехали и сумели откопать ящик с металлическими банками консервированного винограда и слив, коробку с плавлеными сырками, каких мы и не знали в то время в нашей державе. Даже был сыр в больших тюбиках, вроде зубной пасты. Была тушенка и рыбные консервы. Только бутылки шнапса все под тяжестью бетона пропали безвозвратно. Пару дней мы не прибегали к еде из походной кухни, пользуясь немецкими трофеями. Но всему приходит конец. Остались только мятые металлические банки с виноградом. Смыв с них грязь, один из наших, писарь Борис Евдокимов, разложил их в вещевые мешки и взял в поход. Под городом Брацлавом остановились перед взорванным мостом. Вся пехота с пулеметами переходила по пешеходной кладке на металлических тросах. Питались мы теперь по “бабушкиному аттестату”: на десерт открывали железную банку, пробив в ней ножом отверстие. Но из-за вмятости стенок она фонтанировала до потолка. Научились быстро переворачивать над миской и таким образом спасать компот…

 

Примерно 25 или 26 марта мы прибыли в полночь в одно украинское село и остановились на постой до утра. Населяли его не украинцы, а чисто русские, давно выселенные еще императрицей Екатериной Великой за отстаивание своей веры. В комнате было чисто прибрано, хозяйка оказалась весьма любезной и предложила мне отдохнуть на кровати, но я не мог это сделать, поскольку давно не мылся и знал, что заимел много вшей. Поэтому в изнеможении сидел на лавке. В избе топилась печурка кукурузными кочерыжками, и их нужно было подкладывать регулярно. В дверь снаружи вошла телефонистка Дуся и спросила: “Товарищ ноль третий, тут будэ штаб?” Я ответил утвердительно, и она шагнула в комнату с катушкой провода впереди себя и телефонным аппаратом на лямке через плечо. Шагнула и — упала, зацепившись за порожек двери. Упала на живот с катушкой и не поднимается. Я подумал, что она ушиблась виском о металлическую катушку и потеряла сознание. Писарь Евдокимов подхватил ее под руки и усадил на лавку. Потом сам подсоединил телефон, проверил связь с комбатами и приспособил телефонную трубку Дусе у уха на тесемочной петельке. Телефонистка спала беспробудно, и Борис Евдокимов решил подшутить над нею, так как она все отрицала, что может спать на дежурстве.

Для этого он полез рукою в камин русской печки и смазал палец сажей, после чего подрисовал Дусе “усы” и “бородку”. Через минуту зазуммерил телефон, и она тут же ответила: “Сосна” — слухае”. Борис взял у хозяйки зеркало на столе и поднес к ее лицу. Увидев свое разрисованное отражение, телефонистка расплакалась и обратилась ко мне с жалобой: “Почему сержант Евдокимов издевается?..” Посыльные рассмеялись от души, хотя многие спали. Я приказал Борису подменить на телефоне Дусю, а ей посоветовал выйти во двор и там чистым снегом вымыть лицо. Вернулась она, раскрасневшись от снега, и принялась вполголоса “мурлыкать” песню. Одна из них была у нее особенно популярной. За время оккупации они многому научились у немцев, в том числе и немецким песням. Это была весьма известная песенка “Лили Марлен”. Пела она ее с успехом на трех языках: немецком, украинском и русском, чередуя куплеты…

1993 год. Ольховатский район Воронежской области. Здесь формировалась родная дивизия. Однополчане собрались по случаю 50-летия вручения дивизии боевых знамен. Четвертый справа во втором ряду — А. З. Лебединцев

*   *   *

О подвигах гвардейца Мальцева рассказывает наш постоянный автор, ветеран войны Владимир Павлович Виноградов.

 

За сорок дней пребывания Николая Мальцева непосредственно на передовой его наградили тремя орденами — Красного Знамени, Отечественной войны I степени и Красной Звезды — и двумя медалями “За отвагу”. В первый бой в воздухе он вступил в 17 лет, последний закончил чуть старше 18-ти.

Девятиклассник саратовской школы Николай Мальцев с 8 октября 1943 года, когда ему исполнилось 17 лет, с нетерпением ждал повестки из военкомата, хотя и отец, бетонщик военного завода, и мать, и сестра Мария встречали письмоносца с тревогой. Они уже получили извещение о гибели Колиного брата Анатолия, защищавшего Севастополь, но муж Марии, летчик, продолжал сражаться с фашистами. Николай же рвался на фронт защищать Родину и отомстить за брата.

Часть Анатолия Мальцева прибыла на Крымский полуостров из Ирана. Брат условно сообщил о месте новой службы: “Обязательно откопаю велосипед Николая, зарытый во дворе дома, где он жил с Марией до нашествия немцев”. Николай спрятал его от крымских татар, начинавших террор против русского населения. Овчарку Индуса подарил пограничникам.

5 ноября Николаю вручили повестку, и отец сказал: “Собирай, мать, сына на войну!” Его направили в Качинскую авиашколу. Однако два месяца спустя Сталин приказал: курсантов, не имевших десятилетнего образования, учить на авиамехаников. Что ж делать? Николай стал авиамехаником и через месяц был направлен на 1-й Белорусский фронт, в 96-й гвардейский отдельный авиаштурмовой полк, к самолетам Ил-2, “черной смерти”, как прозвали немцы грозный штурмовик.

Парня избрали комсоргом эскадрильи, а спустя две недели, когда в боях выбили большую часть воздушных стрелков, комэск, капитан Желтов, сказал ему: “Завтра летишь стрелком с Захаровым”. 16 апреля 1944 года состоялся его первый полет  на штурмовку врага в район Варшавы. Снизу по ним били зенитки, сверху и сзади налетали “мессершмитты”.

— Я начал отстреливаться, — вспоминает Мальцев. — Старший лейтенант Захаров кричит: “Коля! Стреляй короткими, впереди еще бои, не хватит патронов”. А я шуровал вовсю. Думал: не выпущу хоть одну пулю, немец взамен выпустит в меня. Мы сделали четыре захода, сбросили бомбы, стреляли из пушек по танкам и живой силе. Вышли из пике и взяли курс на аэродром. Поднялись на тысячу пятьсот метров, и тут снова набросились “мессеры”. Я стрелял остатками боезапаса. Фашист с хвоста пробил плексигласовый купол, патроны кончились, но пришли на помощь два Яка-3, завязали бой с “мессерами” и дали нам уйти. Этот бой я запомнил на всю жизнь. 22 апреля вылетели семью “Илами” на предместье Варшавы Прагу — разбомбить железнодорожный мост.

Высота пять тысяч метров. На нас набросилось десять “фокке-вульфов”. Мы заняли круговую оборону, но они разбили наш строй. Наши три самолета, звено, откололись от своих и пошли на снижение. Мы пикировали столь стремительно, что “ф-в” отстали. Первой бомбой Герой Советского Союза Филатов поразил мост, а мы его добивали и штурмовали автобронеколонну. За два захода с высоты сто—сто пятьдесят метров подбили три танка, восемь автомашин и расстреляли до сотни солдат. А 1 мая, после второй штурмовки за день, другой мой пилот, лейтенант Коробов, увидел “мессеров” и крикнул: “Коля! Береги патроны, пригодятся. А теперь дело за тобой!” Я поймал в прицел фашиста, нажал гашетку и стрелял, пока не увидел черный дым.

— Тут я поймал второго в прицел, — продолжал рассказывать Мальцев, — нажал гашетку, а патронов нет. Вдруг — удар по кабине! Купол слетел. Что-то кричит Коробов. Я потерял сознание от ранения в голову. Коробов посадил машину. Очнулся я в медсанбате, на санпоезде привезли меня аж в Пензу. За сбитый “мессер” Коробова наградили орденом Красного Знамени, а меня — Отечественной войны I степени.

В госпитале Мальцев пролежал 18 дней, немного подлечился и — рванул на фронт, вместе с авиамотористом, младшим сержантом Сергеем Коротковым. По дороге решили заскочить в Саратов, показаться родным Мальцева. Но в Ртищеве ребят сняли с поезда. Комендант: “Кто? Куда? Откуда?” Документов не было, посадили на гауптвахту, а на другой день под конвоем — в Татищевские лагеря.

Вели их по Рабочей улице Саратова. Мимо родного дома Мальцева. Конвоир не пустил ни на минутку. Николай пытался рассмотреть в окнах родителей, но не увидел. Привели на пересылку. Приезжали “покупатели” из разных родов войск, но ни одного из авиации. Кормили плоховато. Мальцев проел куртку и унты, силы истощались. Приехал капитан под хмельком. “Танкисты есть?” Отозвались трое. “Мне надо пятнадцать человек”. Мальцев с Коротковым пошептались. Капитан заметил и спросил: “Что ждете? Гитлеру скоро капут. Поехали со мной Берлин брать”. Ребята записались, погрузились в теплушки и на третий день оказались в Верхнем Уфалее, в 29-м учебном танковом полку. “Сколько будем учиться и когда на фронт?” — “Месяца через три”. Настроение унылое. “Прокантуемся с полгода, и кончится война”.

Жили в деревянных домиках, спали на трехъярусных нарах, умывались в реке, в ледяной воде. В Нижнем Тагиле, наконец, получили Т-34 и — на Киев. Всю Украину проехали. Разгрузились в Катовицах.

Маршевая рота капитана Моисеева прибыла в 56-ю гвардейскую танковую бригаду полковника Захара Карповича Слюсаренко 3-й гвардейской танковой армии генерала Павла Семеновича Рыбалко. Оба — Герои Советского Союза. Ребята испытали большую радость служить в подчинении у таких людей… Мальцев воевал до Победы. А Сергей Коротков погиб в Берлине при форсировании канала Тельтов от фаустпатрона.

16 апреля 1945 года Мальцева приняли в партию.

24 апреля бригада подходила к реке Шпрее. Бои шли плотные, тяжелые, немцы оборонялись отчаянно. Мальцев уже приобрел некоторый боевой опыт. Люк не закрывал на задвижку с пружинами. А через три дня танк подбили. Трое были ранены, в том числе и он — от минометного удара. Ранение оказалось легким, другой бы, воспользовавшись случаем, посачковал бы в тылу, но Мальцев в ночь с 28-го на 29 апреля вновь бежал из госпиталя и на попутке догнал свою бригаду.

— После взятия Берлина мы совершили стопятидесятикилометровый марш на Ризу с ударом на Дрезден, — продолжает Мальцев свои воспоминания. — Особенно мне запомнился один бой. Второй батальон майора Жабина шел впереди седьмого гвардейского танкового корпуса. Гитлеровцев была тьма-тьмущая. Вдруг из-за холма вынырнул новый отряд бронетранспортеров с пехотой и танков. Слюсаренко спросил Жабина: “Справишься?” — “Трудно, но попробую, — ответил тот, — у меня вышли из строя два танка”. Через несколько минут Жабин попросил помощи. “Держись, Жабин, будет еще жарче!” — сказал Слюсаренко, и мы увидели, как над его машиной заколыхалось знамя бригады. Водитель старшина Бабаян вел танк в гущу немецких машин. “Мальцев! — крикнул мне командир, младший лейтенант Петров. — Подстрахуй комбрига!”

Вдалеке горели два “тигра”. Валялись десятки убитых немцев.

Но перевес сил у них утроился за счет подходивших танков и бронетранспор­теров. И все — на танк комбрига. Комбат приказал идти наперерез “тиграм”. “Стрелять только подкалиберными, но экономно!” — приказал командир взвода. Петров от радости закричал: “Попал! Ребята, горит “тигр”, смотрите!” Но справа загорелся и один наш. Из Т-34 выскочили двое, один уже дымился. Другие не успели вылезти: взорвалась боеукладка. “Тигр” влепил снаряд в мой танк. Но снаряд, к счастью, срикошетил. “Тигр” навел свой хобот снова. Я успел развернуться, но командир замешкался с выстрелом; удар немецкой болванки угодил под башню и заклинил ее. К машине комбрига мчались другие наши танки и три “тигра”.

“Неужели пойдут на таран?” — мелькнул у меня вопрос. Тревожным голосом Петров спросил: “Что будем делать, Николай?” Он только что прибыл в Берлин, опыта не имел. “Давить! — ответил я и приказал экипажу: — Проверить люки. Замки сильно не затягивайте. Заряжающему во время тарана освободить казенник от снаряда. Проверить, свободно ли открывается десантный люк, ослабить фиксирующие запоры. Спокойствие, ребята, и выдержка!” И услышал: “Экипаж к тарану готов! — это доложил радист Павел Рябов и предупредил: — После тарана не спешите выскакивать. Пусть немцы первыми выскочат, тут мы их и положим”.

Три лучших немецких тяжелых танка (один из них — “королевский тигр”: 68-тонный, с лобовой броней в 150 и башенной в 180 миллиметров) шли на четыре средних советских танка Т-34, которые вдвое легче немецких. “Комбриг избрал своей жертвой левый танк, комбат — средний, — сказал Петров, — а нам достался “королевский”. Смотри!” Я ответил: “Вас понял. Все будет в порядке”. И стал набирать скорость. В таране это главное. Махина перед нами росла, давила своей величиной и мощью, до полного контакта оставалось двадцать-двадцать пять метров. И фашисты стали пятиться, не выдержали нервишки.

“Вперед!” — крикнул комбриг, и наши Т-34 вгрызлись в “тигров”, мой — в “коро­лев­ский”. Левым бортом я ударил немца в его левое ведущее колесо. Оно отлетело метров на двадцать. Оглушительные взрывы, и все танки задымились. Немецкие и советские танкисты посыпались из машин. Фашисты, спасая жизнь, бежали наутек, позабыв о нашем знамени. Слюсаренко и Жабин покинули свои танки последними. Танк комбрига получил семь пробоин, знамя — семь ранений. Сейчас оно хранится в Центральном музее вооруженных сил РФ. Слюсаренко присвоили второе звание Героя Советского Союза. А я был представлен к ордену Красного Знамени.

После войны Николай Мальцев служил в Прикарпатском округе, затем — в 277-м полку 32-й бомбардировочной авиадивизии, летал на Ту-2, Ил-28, на других само­летах. Был сотрудником газеты 57-й воздуш­ной армии “Крылья Родины”, воевал с банде­ровцами, с бывшими эсэсовцами дивизии “Галиция”.

С 1955 года Мальцев снова в танковых войсках. Защитил докторскую, стал профессором, заслуженным деятелем науки Российской Федерации, генерал-майором. Уволился из армии в 1988 году и с тех пор работает заведующим кафедрой общественных наук Строгановского университета. Он — председатель совета ветеранов 3-й гвардейской танковой армии. В 2000 году выпустил историю совета и “Очерки о Боевых Красных Знаменах” армии, посвятив книги живым и павшим гвардейцам-танкистам.

*   *   *

Лев Михайлович Игнатьев, житель города Кирсанова Тамбовской области, в своей книге “В памяти моей”, посвященной 60-летию победы под Сталинградом, вспоминает о своем отце, красноармейце Михаиле Семеновиче Игнатьеве.

Письма с фронта

Мне шел пятый год, когда отец ушел на войну. Писем от него приходило мало. Их читали, по праздникам перечитывали и бережно хранили в бельевом сундуке. В одном из первых писем отец сообщил, что он — артиллерист-пулеметчик, получил звание сержанта и направлен в действующий гвардейский полк.

С фронта письма вообще приходили очень редко. Это были торопливые треугольники из одного листика, написанные карандашом, и почтовые открытки на плотной желтой бумаге. Писал отец предельно кратко, выстраданными в боях фразами. Никогда чувство юмора, иногда горького, не покидало его и на передовой. “Для поднятия воинского духа и боеспособности, — писал он, — ночуем на свежем воздухе, дышим ароматом зимних лесов и полей. Пишу на рассвете, после физзарядки на бодрящем морозце. Ночью же приказано не баловаться кострами, а крепко спать”. Он прекрасно владел русской словесностью. Иногда прятал между строк иной подтекст. И родители понимали, что хотел сказать сын. Порой писал то, что хотел выразить, открыто, но на немецком языке. (Отец окончил курсы немецкого языка при Тамбовском пединституте.) И, к нашему удивлению, военная цензура пропускала недозволенное: “Фашистский бомбардировщик по  дыму обнаружил нашу походную кухню и разбомбил ее... Пришлось временно стать поваром. Варю кашу на постном масле по два раза в день”.

В последних письмах чувствовалась горечь: “Между боями выполняю обязанности переводчика с немецкого; приходится видеть, как после допросов расстреливают немецких солдат. Даже на войне это неоправданная мера: на смерть есть бой”.

“Из-за частых ближних боев по замыканию Сталинградского окружения немцев Михаил не расстается с пулеметом”, — сообщил нам его фронтовой товарищ. Он же написал об отце во фронтовую газету. Она и принесла нам последнюю весть о живом отце с огненного рубежа в январе сорок третьего года. Но это было уже после его гибели, о которой мы пока не знали. И более года считали его без вести пропавшим. Лишь летом сорок четвертого на отца пришла похо­ронка. Однако через горечь извещения он жил в наших надеждах до конца войны.

Пулеметчик

(по запомнившемуся тексту фронтовой газеты)

 

Шел декабрь 1942 года. В боях под Сталинградом 124-й гвардейский стрелковый полк за сутки отбил три вражеские атаки. Бойцы готовились к отражению очередной... Было приказано: подпустить ближе.

В четвертый раз враг шел короткими рывками, рассредоточенными звеньями в шахматном порядке.

Сигнал к бою — красная ракета. Пулеметчик Михаил Игнатьев прицельным огнем прижал немцев к земле. Но небольшими группами они срывались с мест и, пробежав 10—15 метров, снова залегали. И вдруг с расстояния пятидесяти метров немцы, открыв огонь, ринулись вперед. Пулемет Игнатьева грохотом заглушил треск немецких автоматов. Но в самый напряженный момент он неожиданно смолк. Неисправность! Опытный пулеметчик определил: перекос ленты. Не задумы­ваясь, открыл затвор, протянул ленту... На это ему потребовалось секунд пять.

Враг этим воспользовался и оказался в двадцати метрах от пулемета. Полетели гранаты: наши и немецкие. Они оставляли на жизнь три секунды. “Единственное, о чем я подумал, — рассказывал потом Игнатьев, — успеть бы дать очередь до взрыва”. И успел. Почти в упор расстрелял летевшую на него группу фашистов. Живые и мертвые, они пали ниц. Оглушенный взрывами, раненый пулеметчик продолжал яростно строчить. К счастью, осколки гранат серьезных ранений ему не нанесли. Наступление было остановлено. В секторе пулеметного огня старшего сержанта Игнатьева осталось шестнадцать вражеских трупов.

В числе имен на обелиске

В феврале 1971 года уметская районная газета (отец родился в селе Царевка Уметского района в 1917 году) опубликовала статью участника Великой Отечественной войны пенсионера-следопыта из-под Ростова Якова Ермолаевича Скидана “Дорогие имена”. В ней рассказывалось о суровых боях осенью и зимой 1942 года под Ростовом, в которых участвовал Михаил Семенович Игнатьев.

“В жестоких затяжных боях... было замкнуто кольцо Сталинградского окружения. 15 ноября немецко-итальянские войска... стали отходить на юг. Они прорвали кольцо наших войск и заняли село Арбузовка. В ночь с 21 на 22 де­кабря наши части, воспользовавшись снежным бураном, ворвались в село и в ожесточенной схватке выбили немцев.

25 декабря 124-й гвардейский стрелковый полк был направлен в сторону станции Шептуховка... После 40-километрового броска солдаты дошли до хутора Ходаков Чертковского района. Командование решило остаток ночи дать людям отдохнуть. Выставили заслон и разместили бойцов в домах по всему хутору.

Одним из часовых был старший сержант Mихаил Игнатьев.

В 4 часа утра на хутор внезапно нагрянули немцы. Это были части, спешившие на выручку находившимся в “котле”: восемь танков и рота автоматчиков.

В этом неравном бою пал смертью храбрых и Михаил Семенович Игнатьев. В результате длительных поисков установлены имена 35 павших воинов. Среди них уметец М. С. Игнатьев. Погибших воинов местные жители похоронили потом в братской могиле. Сейчас здесь высится обелиск. За могилой воинов ухаживают жители и учащиеся начальной школы хутора Ходаков”.

 

И еще одна


братская могила


с бессменным женским “караулом” возле нее.


К кому пришли они


на погост?


Кому ставят поминальную свечу


в церкви?


Отцу? Мужу?


Сыну? Брату?..

Низко, до земли поклонимся всем, павшим и живым, отстоявшим


свободу


и независимость


нашей


Великой Державы — Святой Руси!

 

(обратно)

Станислав Куняев • Поэзия. Судьба. Россия (продолжение) (Наш современник N5 2002)

Станислав КУНЯЕВ

 

 

Поэзия. Судьба. Россия*

Шляхта и мы

I. Польское имя

Здесь все, что было, все, что есть,

Надуто мстительной химерой….

А. Блок “Возмездие”

*   *   *

Моя судьба каким-то странным образом с первых дней жизни была связана с Польшей. Я смутно понял это, когда в лютом январе 1943 года десяти­летним отроком зашел отогреться в верхний храм калужской Георгиевской церкви, переполненной женщинами, одетыми в потертые пальтишки, плюшевые душегрейки и ватники. Их бледные измученные лица в обрамлении черных платков и коричневых шалей были обращены к алтарю, где стоял седовласый батюшка в златотканой одежде. Возле него худенький старичок дьякон помахивал кадилом, и синеватый дымок ладана тонкими струйками плыл над старушечьими платками, шалями и полушалками.

— Господи! Даруй победу российскому воинству православному — у-у! — дребезжащий голос дьякона раскатывался по углам и приделам храма, уплывал в темный купол, отражаясь от мерцающего паникадила, от тускло поблески­вающего иконостаса, от застекленной иконы Калужской Божьей матери, в лике которой плясали язычки свечей…

От густой смеси запахов ладана, влажных несвежих одежд, человеческого дыханья и пота у меня покруживалась голова, я ухватился за чей-то тулуп и стал безвольно двигаться  в общей очереди к причастию, предвкушая, как батюшка поднесет к моим пересохшим губам ложечку теплого красного вина. Я уже подошел под его руку, но священник чуть помедлил с причастием и спросил:

— А как звать тебя, отрок?

— Станислав! — послушно ответил я.

— Не крещеный… — вздохнул батюшка. — Имя-то не православное, польское! — и чуть поколебавшись, все-таки поднес к моему рту заветную серебряную ложечку…

Вечером, вернувшись в нашу комнатенку, в углах которой при свете керосиновой лампы поблескивал иней, я спросил у матери:

— Мама, а почему меня назвали Станиславом?

— Когда тебя принесли из Хлюстинского родильного дома, я спросила у Юры, как назовем мальчика? Отец твой в то время политикой увлекался, газеты читал. А в газетах писали о каком-то советско-польском договоре. Ну, Юра и говорит: “давай в память этого договора сына Станиславом назовем!”

Когда я уже в почтенном возрасте крестился, то священник отец Владимир из церкви, что на Воробьевых горах, почему-то оставил мне мое прежнее хотя и христианское, но католическое имя. Я все хочу сходить к нему и попросить имя православное. Но почему-то медлю, раздумываю, а вдруг это судьба с какой-то целью привязала меня к польской истории?

Открыв недавно историческую книгу под названием “Советско-польские войны”, изданную в 2001 году, я прочитал на 130-й странице о том, что именно 27 ноября 1932 года, в день, когда я родился, Советский Союз и Польша ратифицировали Договор о ненападении… Вот, оказывается, в честь какого события отец окрестил меня Станиславом. Слава Богу, что не Марленом и не Жоресом…

 

II. Побежденные презирали победителей…

Вот уже больше года в нашу редакцию бесплатно поступает журнал “Новая Польша”. Нет, он отнюдь не русофобский, многие его публикации стремятся к тому, чтобы русские и поляки засыпали старые рвы недоверия и неприязни, чтобы задумались о будущем и перестали жить прошлыми страхами и национальными страстями.

Но делают они это странным образом. Девяностолетний патриарх польской литературы, нобелевский лауреат Чеслав Милош публикует в 7-м номере журнала за 2001 год свой короткий, но блестяще написанный фрагмент под названием “Россия” из книги “Родина Европа”, Милош хочет разобраться в истоках нашей нелюбви друг к другу.

“Начало всему — шестнадцатый и семнадцатый век. Польский язык — язык господ, к тому же господ просвещенных, — олицетворял изысканность и вкус на востоке до самого Полоцка и Киева, Московия была землей варваров. С которыми — как с татарвой, вели на окраинах войны…”

Польские авторы той эпохи, по словам Милоша, отмечают у подданных русского царя “склонность нарушать данное слово, коварство. Они же высмеи­вают дикость их обычаев” .

“Поляки так или иначе ощущали свое превосходство. Их бесило какое-то оловянное спокойствие в глубине русского характера, долготерпение русских, их упрямство…”

“Свое поражение в войне поляки встретили недоуменно… Побежденные презирали победителей, не видя в них ни малейших достоинств”.

Одним словом, поляки — это культурные западные люди, а русские московиты — варвары, азиаты, почти “татарва”…

Упаси Бог, я не утверждаю, что сам Милош разделяет эти взгляды. Он просто фиксирует их наличие в польском мировоззрении тех времен. Да и нет во взглядах такого рода ничего нового для человечества. Точно так же относились испанцы к индейским племенам Центральной Америки, а несколько позже англо-саксы к североамериканским индейцам, французы к арабам, японцы к китайцам и корейцам, а немцы не только к северным славянским и прибалтийским племенам, но и к самим полякам.

Но, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Поляки, во всем подражая западным культурным соседям, искали своих “недочеловеков” на Востоке. Они не задумывались о том, что “нецивилизованных” народов на земле нет, — есть просто разные цивилизации.

О том, каковыми показали себя наши соседи-славяне в эпоху русской Смуты, писал боярин Федор Шереметьев в 1618 году, после освобождения Москвы от “ просвещенных , — по словам Чеслова Милоша, — господ ” (а Милош — этого забывать нельзя, для нынешних поляков, как для нас Пушкин,  “ихнее — все”):

“Разнузданный солдат ваш не знал меры в оскорбительных излишествах: забрав все, что только было в доме, он злато, серебро (…) пытками вымогал. Увы! Смотрели мужи на насилие над любыми им женами, матери — на бесчестие несчастных дочерей. Свежа еще у нас о распутстве вашем и разнузданности память(…) Вы растравляли сердца наши оскорбительным презрением. Никогда соплеменник наш не был вами называем иначе, как же — москаль, вор и изменник. Даже и от Храмов Божиих не умели вы рук ваших удержать…”

Две эти взаимоисключающие точки зрения на поляков — как на “просве­щенных западных господ, цивилизаторов” и “грабителей, мародеров, колониза­торов”, зародившись в XVII веке, дожили до сегодняшнего времени. Поэт Давид Самойлов, солдат Великой Отечественной, освобождавший Польшу, пишет, к примеру, в книге воспоминаний так:

“Русская нация во многом, может быть, благодарна польской… В бурные времена исторические деятели России тянулись к татарщине, азиатскими методами решали насущные вопросы времени. В тихие же времена Михаила и Алексея Польша была ближайшей станцией европейской цивилизации”.

Но человек польской крови, писатель Мариуш Вильк, путешествовавший в 2000 году по нашему Северо-Западу, в очерке “Карельские тропы” несколько иначе описывает цивилизаторскую деятельность своих предков в “тихие времена Михаила”:

“Поодаль торчит на полсажени из воды остров Городовой, овеянный легендой о польских “па­нах”. Осенью 1613 г. польско-литовские отряды Тушинского вора, разбойничавшие в заонежских по­гостах, под командой пана Барышпольца и Сидора двинулись на Холмогоры. После шестидневной неудачной осады холмогорской крепости “литов­ские воры” отступили, обогнули Архангельск, по пути разорив Николо-Карельский монастырь; воз­вращаясь, сожгли несколько поморских сел, пере­шли по льду Онежский залив, безрезультатно оса­дили Сумский острог, снова напали на заонежские погосты, пытаясь взять Шунгский острог, но, по­лучив отпор, были биты под Толвуей... В марте 1614 г. русские войска окончательно разгромили отряды пана Барышпольца у реки Сермяксы, а ос­татки отрядов пана Сидора ушли в карельские ле­са. И в карельские легенды... Одна из них гласила, что “паны” жили на Городовом, откуда нападали на ближайшие деревни, брали крестьян в рабство и грабили до тех пор, пока их старый Койко на Падун не послал — за кладом. На порогах Падуна “паны” нашли свою смерть” (“Новая Польша” № 2, 2001).

Но, может быть, к покоренным народам (к “быдлу”) подобное отношение в те жестокие века было обычным, а в отношениях друг с другом шляхтичи были образцами благородства, рыцарства, галантности, европейской воспитанности, словом, личным примером и светочем для русских варваров? Наверное, я и остался бы пребывать в столь обычном заблуждении, если бы не попала мне в руки редкая книга — “Записки Станислава Немоевского”, изданная в 1907 году в России. Автор — знатный шляхтич, обучался в Италии, по возращении стал видным польским дипломатом при королевском дворе, а в 1606 году отправился в Москву, чтобы продать по просьбе Анны, сестры Сигизмунда III, царю Лжедмитрию I, уже сидевшему на московском престоле, шкатулку, наполненную, как пишет Немоевский, “бриллиантами, перлами и рубинами”. Лжедмитрий радушно принял посла-коммивояжера, восхитился драгоценностями, но купить их для Марины Мнишек не успел, поскольку был убит на другой день русскими заговорщиками. После его смерти по всей Москве начались польские погромы, и взошедший на трон Василий Шуйский, дабы спасти знатных поляков от мстительных москвичей, выслал их, а говоря современным языком, “интернировал” в количестве ста шестидесяти душ в городишко Белозерск на Вологодчину. Конечно, жилось там благородным и культурным шляхтичам среди диких варваров (вепсов и русских) несладко. Острог и курные избы для жизни были худые, тесные, грязные, питание плохонькое. Словом, жили они не лучше, чем наши военнопленные в польских лагерях после нашего поражения в 1919—1920 годы, много хуже, чем интернированное польское офицерство в советских лагерях 1939—1941 годов. Недоедали, умирали от болезней. Правда, жили без охраны. Но куда убежишь с берегов Белого озера? Кругом непроходимые леса да болота. И стали тогда грамотные шляхтичи засыпать царя Василия Шуйского челобитными посланиями, умолять “О хорошем содержании и снабжении достойными кормами” и о скорейшей отправке их на родину… Из Москвы им приходили ответы, что московская земля разорена, что воровских банд по ней шляется много и что пока невозможно ни содержания улучшить, ни домой отправить… И тогда среди шляхты начались раздоры. Какова была там шляхетская элита и стояла ли она выше “варваров”, о чем не раз говорит Чеслав Милош, можно судить из одной дневниковой записи Немоевского, сделанной летом 1607 года.

“Так как мы жили по своей воле, внимания ни на кого не обращали, то между нас открылся страшный разврат: хвастанье нарядами, банкетами, забавами, танцами (и это среди крайнего недостатка, нужды и заключения), наговорами одного на другого, взаимным язвлением и сплетнями, писанием пасквилей друг на друга, без всякой пощады кого-либо. К тому надо присоединить картежничество,  повальное пьянство, без мысли о страхе Божием, без внимания к великим праздникам, постам и дням, установленным для покаяния. И если бы еще упивались чем, а то скверной горелкой, смешанной с дрянным пивом. И для этой цели продавая одежду с себя или со слуги. Вследствие всего этого частые ссоры, раздоры, споры, пересылки о поединках и вызовы на поединки, драки, поранения, гнусный блуд, прелюбодеяния, paracidia — мать порезала на куски свое дитя и побросала на крышу, желая скрыть свой разврат и блуд — и иные гнусные грехи, о которых по омерзительности их и по брезгливости перед Богом и вспоминать-то не годится, и стыд не допускает, наконец, свершилось и ужасное душегубство: убийство в святой пасхальный день палкой в голову безоружного, сзади, шляхтича в тюрьме и по вздорному поводу. Присоединим кражи друг у друга и взаимные ограбления сундуков”.

Впечатляющие образы культурных, почти западных людей… Но бого­боязненный христианин шляхтич не был бы шляхтичем, если бы после этих честных записей не добавил, что это все — Божье наказание за то, что “заключение и мучение, что вынесли мы от столь подлого народа, нас не угомонило…” Этот же русский народ в записках Немоевского именуется “варварским”, “злым”, “животным” и, конечно, “быдлом”

Знатный шляхтич в своих записках горевал, что ему с высокородными панами приходится терпеть “от народа, вероятно самого низкого на свете, самого грубого и не способного к бою, не обученного в рыцарском деле, у которого нет ни замков, ни городов, ни доблести, ни храбрости”.

*   *   *

Я пишу эти страницы в первые дни ноября 2001 года. Сегодня четвертое — день Казанской Божией матери. Православ­ный праздник, учрежденный в честь иконы, под покровительством которой Минин и Пожарский в 1612 году повели свое ополчение на штурм Кремля и освободили его от польских оккупантов. Поляки часто иронизируют над тем, что мы еще помним давний день освобождения и чтим икону Казанской Божией матери, которая, кстати, во время войны какими-то таинственными путями попала в Ватикан, где и пребывает до сей поры в заточении у католиков. Взяли, так сказать, реванш… Ездят наши президенты и крупнейшие политики к папе — бывшему польскому кардиналу Войтыле — уже десять с лишним лет, и никто из них не решится попросить или потребовать, чтобы верну­лась наша национальная святыня на родину. Боятся, что ли, польские национальные чувства Войтылы потревожить?

Однако я отвлекся. Полякам чрезвычайно свойственно помнить и праздновать дни всех своих романтических и драматических восстаний против России. А чего же нам стесняться и не праздновать 4 ноября — наш день освобождения? Может быть, даже стоит его сделать национальным праздником, тем более что в 2002 году будет юбилей — нашего освобождения от польских оккупантов.

Рядом с калужским домом, где я пишу эту главу, в ста метрах буквально, стоит кирпичный терем с узорчатой кладкой, витиеватыми каменными наличниками, толстыми стенами. В нем после бегства из Москвы жила временно исполнявшая обязанности московской царицы Марина Мнишек, дочь польского сандомирского воеводы. От этого терема почти что видна окраина калужского бора, на кото­рой неверные соратники Лжедмитрия II в 1613 году зарубили саблями очередного мужа сандомирской авантюристки, возмечтавшей стать владычицей варварской Московии. Так что граница Руси и Поль­ши вполне могла бы при другом повороте истории пройти по окраине калужского бора, по речушке Яченке, по извивам моей родной Оки. Пусть об этом не забывают наши полонофилы...

Феноменальная особенность польской истории, видимо, заключена в том, что никакие социальные потрясения, никакие перевороты и национальные катастрофы за последние несколько веков не изменили сути того, что законсервировано в понятии “шляхетство”, “шляхта”… Чеслав Милош пытается убедить мир, что “шляхетство” есть самосознание не только польской знати, но всего народа. Возможно. Но тем хуже для народа, если, как пишет нобелевский лауреат, “ в Польше в эту эпоху (XVI—XVII века. — Ст. К. ) складывалась дворянская культура, и польский крестьянин или рабочий по сей день колют ею глаза русскому, сплошь и рядом неся на себе ее следы, отчего и получают от него кличку “пана” …”

Русский крестьянин или рабочий никогда не додумывался до того, чтобы “колоть” культурой Пушкина и Чайковского глаза узбека или казаха… Впрочем, позволю себе усомниться в правоте Милоша. Думаю, что польское простонародье не было заражено дурной шляхетской болезнью и относилось к России иначе, нежели знатное сословие. В доказательство приведу отрывок из воспоминаний того же Самойлова, с которым я на этот раз согласен. Поэт вспоминает о том, как в 1944 году его разведрота вошла в Польшу: “Деревня. Три часа назад здесь были немцы. Потом прошли наши танки. Поляки приветствуют нас со слезами радости. Ночь. Вошли в село, где еще не видели русских.

— Пять лет вас высматривали, — говорит старая бабка. Жители тащат нас в дома, угощают молоком и самогоном”.

Честное свидетельство того, что польское простонародье относилось к русским безо всякого гонора мы получили из уст восторженного полонофила. А это — дорогого стоит, поскольку подтачивает концепцию Чеслава Милоша о полной “шляхетизации” польского народа.

Так что деваться некуда: придется перейти на классовые позиции, чтобы понять — шляхетский гонор бессмертен. И от него страдали не только подвластные шляхте холопы, но куда более русские, белорусы и особенно украинцы, презрение поляков к которым правильнее объяснить не застарелой жаждой мести за исторические обиды (украинцы натерпелись от поляков за всю историю куда больше, чем нанесли обид сами), а особым польским расизмом по отношению к хуторянскому, почвенному, негосударственному и потому плохо приспособленному к сопротивлению племени. Незадолго до гибели Пушкина вышел в свет первый номер созданного им журнала “Современник”, где были опубликованы его размышления о “Собрании сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского”. Несомненно, что интерес Пушкина после польского восстания 1830 года к такого рода сочинениям обуславливался и тем, что в них Пушкин нашел немало страниц, изображающих нравы и национальный характер шляхтичей XVII века, их неизменное на протяжении веков презрение к триединому восточно­славянскому племени русских, украинцев и белорусов. Пушкин в своем отзыве щедро цитировал отрывки из исторических записей, которые, видимо, казались ему крайне важными, повествующие о расправе поляков с непокорными украинскими повстанцами:

“Казнь оная была еще первая в мире и в своем роде, и неслыханная в человечестве по лютости своей и коварству, и потомство едва ли поверит сему событию, ибо никакому дикому и самому свирепому японцу не придет в голову ее изобретение; а произведение в действо устрашило бы самых зверей и чудовищ.                             

Зрелище оное открывала процессия римская со множеством ксендзов их, которые уговаривали ведомых на жертву малороссиян, чтобы они приняли закон их на избавление свое в чистцу, но сии, ничего им не отвечая, молились богу по своей вере.  Место казни наполнено было народом, войском и палачами с их орудиями. Гетман Остраница, обозный генерал Сурмила и полковники Недригайло, Боюн и Риндич были  колесованы, и им переломали поминутно руки и ноги, тянули с них по колесу жилы, пока они скончались; Чуприна, Околович, Сокальский, Мирович и Ворожбит прибиты гвоздями стоячие к доскам, облитым смолою, и сожжены медленно огнем; старшины: Ментяй, Дунаевский, Скубрей, Глянский, Завезун, Косырь, Гуртовый, Тумарь и Тугай четвертованы по частям. Жены и дети страдальцев оных, увидя первоначальную казнь, наполняли воздух воплями и рыданием; скоро замолкли. Женам сим, по невероятному тогдашнему зверству, обрезавши груди, перерубили их до одной, а сосцами их били мужей, в живых еще бывших, по лицам их, оставшихся же по матерям детей, бродивших и ползавших около их трупов, пережгли всех в виду своих отцов на железных решетках, под кои подкидывали уголья и раздували шапками и метлами.

Они между прочим несколько раз повторяли произведенные в Варшаве лютости над несчастными малороссиянами, несколько раз варили в котлах и сжигали на угольях детей их в виду родителей, предавая самих отцов лютейшим казням”.

Конечно, в те времена нравы были везде жестокими. Степана Разина четвертовали. Петр Первый пролил на Красной площади море стрелецкой крови. Император Николай отправил декабристов на виселицу. Но в России так расправлялись со своими подданными, со своими бунтовщиками и предателями. С пленными других государств и народов даже в ту варварскую эпоху русская власть обращалась иначе. Немоевского с шляхтой Василий Шуйский “интернировал” на берега Белого озера. Тот же Петр Первый поднял кубок за “учителей своих” — пленных шведов и с почестями отправил их на родину, пленные французы после 1812 года, как правило, устраивались воспитателями и учителями дворянских детей (вспомним “Дубровского”)…

А с пленными малороссиянами польская государственная и духовная власть расправлялась поистине “огнем и мечом”. Впрочем, аутодафе и костры — западная традиция, изобретение католической Европы, которая унаследовала любовь к кровавым публичным зрелищам от древнего Рима. В Испании и Польше — двух флангах жестокого католического мира такие зрелища были особенно популярны. Десятками тысяч сжигала цивилизованная Европа евреев, марранов, ведьм, еретиков, алхимиков, мусульман, православных, ученых, народных вождей… Сожжения совершались на главных площадях во время всенародных праздников, по поводу бракосочетания персон королевской крови, приговоренным специально изготовлялись шутовские одежды, и само действие было сродни карнавалу. Известны случаи, когда в Испании костер поджигали высшие королевские особы. Последнее аутодафе в Португалии состоялось в 1739 году. В Испании — аж 1 августа 1826 года. В Польше... — но об этом ниже… История Европы и ее родной дочери Польши — это история вечно обновляющегося Холокоста.

Конечно, нравы с веками смягчаются, но все равно они подчинены генотипу, который и в феодальные, и в пилсудские, и в демократические времена нет-нет, да и вылезет из-под благопристойной оболочки, как шило из мешка.

Вот как вспоминают свою жизнь на заработках в современнойПольше украинские женщины:

“На одну из частных ферм под Краковом мы с Еленой добирались за свой счет...”

“Отношения с хозяевами? А их и не было. Они в буквальном смысле считали нас рабочим скотом. Где-то через месяц после начала нашей работы Тадезий поссорился с местными батраками, и те от него ушли. Вечером к нам подошла Стефания и приказала:

— Людмила, Наталья и Вероника, идите убирать свинарник.

Наталья не выдержала и возмутилась:

— Мы не договаривались работать по 15 часов в день!

Стефания резко развернулась и ударила ее кулаком в лицо, разбив губы:

— Не хочешь работать — убирайся! Никто тебя не держит и платить не собирается!

И женщины, сцепив зубы, отправились убирать...

Или другой случай. Анне в теплице стало плохо, и она упала прямо на помидоры. Хозяин от злости исполосовал ее ремнем да еще оштрафовал на 15 долларов.

Когда приходили к себе в комнату, не было сил даже плакать...” (“Русский дом”, 1998, № 3).

Что в XVII веке, что в конце XX — украинцы и украинки были и есть для “шляхты” рабочим быдлом и недочеловеками...

Но интересно, почему немцы в своих документах, разговорах, программах, рассуждая о судьбах славян в “третьем” рейхе, именно к полякам применяли чаще всего постулаты своей расовой теории. Гитлер говорил: “Необходимо следить, чтобы немцы ни в коем случае не смешивались с поляками, не насыщали ведущие слои польского населения немецкой кровью”; Гиммлер в генеральном плане  “ОСТ” отзывался о них как о “неполноценном населении”; идеолог фашистского расизма доктор Лейтцель размышлял о выселении в Сибирь “нежелательных в расовом отношении поляков” и “о числе пригодных для онемечивания расово полноценных” .

Видимо, доктор Геббельс послушал-послушал, как поляки, желая унизить русских, называют их “азиатами”, “варварами”, “татарами”, а украинцев “быдлом”, и понял, что с ними должно разговаривать на языке, которым они сами пользуются и доложил фюреру: “Мой фюрер! Поляки верят в расовую теорию. Кровь для них определяет все. Недаром их любимое ругательство, которым они награждают украинцев и других неполноценных — “Пся крев!” — собачья кровь. Но в таком случае они легко поймут, что есть в расовой иерархии народы, которые стоят выше поляков, — с большей чистотой расы и с большей близостью к арийскому идеалу. Полякам вполне возможно внушить чувство расовой неполноценности по сравнению с нами, немцами! — А потом добавил: “На поляков действует только сила. В Польше уже начинается Азия” . Чтобы не зазнавались — поставил шляхту на место. И совсем уж издевательски прозвучал ультиматум руководства вермахта полякам, оборонявшим в сентябре месяце 1939 года город Львов: “ Если сдадите Львов нам — останетесь в Европе, если сдадите большевикам — станете навсегда Азией” . Знали польские комплексы. Знали, чем застращать. Вы скажете — это история, было да быльем поросло. Сейчас Польша другая, и поляки другие. Не торопитесь, вот что пишет честный польский публицист Влодзимеж Завадский в наши с вами дни:

“Недавно архиепископ Жичинский, президент и премьер заметили по случаю шестидесятилетия Катынского злодеяния, что не следует винить в нем всех русских (спасибо! — Ст. К. ). Слова о том, что нельзя винить весь народ, кто-то счел сенсацией, и они вызвали в Польше широкий резонанс”. (Естественно, негативный. — Ст. К. ), “...при коммунистах наше отношение к России было шизофре­ническим… Власти и официальная пропаганда трубили о вечной дружбе, народ же смотрел на Запад, как будто на месте России зияла черная дыра…” “У нас теперь нет с русскими никаких контактов”, “правые… живут антирусской идеологией, они по религии антирусские” , “...не видно сил, которые искренне желали бы дружбы  с восточными соседями, и похоже, нас ждет переход через пустыню”.

 

III. Является ли Пушкин


русским интеллигентом?

“Польский след”, начиная с курьезной истории  обретения имени, проступал в моей судьбе постоянно. В 1960 году, во время моей ра­боты в журнале  “Знамя”, я решил  опубликовать на его страницах стихи  моего тогдашнего поэтического кумира Бориса Слуцкого.

Я созвонился с ним, приехал на Балтийский переулок, где в желтом оштукатуренном доме  времен первых пятилеток жил  Борис Абрамо­вич, позвонил в дверной звонок. Слуцкий открыл дверь — усатый, крас­нощекий, немногословный:

— Есть хотите? Я сейчас пожарю  для вас яичницу, а вы пока прочитайте мои стихи и выберите для журнала все, что считаете возможным и нужным.

Я сел за стол и с благоговением начал перебирать листочки желтоватой бумаги со слепыми расплывчатыми строчками — видно, давно они были отпечатаны на плохой, изношенной машинке, да никак не шли в дело. Первое стихотворенье называлось “Польша и мы”.  Я как прочитал его — так запомнил наизусть и до сих  пор помню.

 

Покуда над стихами плачут


И то возносят, то поносят,

Покуда их, как деньги, прячут,


Покуда их, как хлеба, просят –

 

До той поры не оскудело,


не отзвенело наше дело,


Оно, как Польска, не згинела,


хоть выдержала три раздела.

 

Для тех, кто на сравненья лаком,

я точности не знаю большей,

как русский стих сравнить с поляком,

Поэзию родную с Польшей.

 

Она еще вчера бежала,

заламывая руки в страхе,

она еще вчера лежала,

быть может, на десятой плахе.

 

И вновь роман нахально крутит

и звонким голосом хохочет…

А то, что было, то, что будет —

про то и знать она не хочет.

 

Стихи восхитили меня, и весьма долгое время я ощущал  их как мощную прививку вакцины вольнолюбивого полоно­фильства для моего духовного организма.

Да только ли для моего! Недавно я прочитал в сборнике “Поляки и русские”, изданном в 2001 году в Москве на польские деньги (что немаловажно!), воспоминания поэта В. Британишского “Польша в сознании поколения оттепели”:

“…вначале Польша была для нас окном в свободу… позже она была для нас окном в Европу ”, — пишет сам Британишский. Он же вспоминает фразу И. Бродского “ Польша была нашей поэтикой ”. О товарищах по Ленинграду эпохи оттепели Александре Кушнере и Евгении Рейне Британишский пишет так: “Они, как и другие, боготворили Польшу, как страну Свободы, обожали фильмы Вайды…”

И, естественно, что автор воспоминаний не может обойтись без признания заслуг крупнейших полонофилов военного поколения поэтов — Самойлова и Слуцкого: “Именно эти два поэта — авторы двух самых ярких и значительных поэтических текстов о Польше в нашей поэзии второй половины века… Мы повернули наши головы к Польше, которая стала для нас недостижимым идеалом свободы…”

Я вспоминаю, что и я, естественно, не с такой экзальтацией и не с таким подобострастием, но любил Польшу некой “странною любовью”, хотя, если обратиться к перечню имен из статьи Британишского (Слуцкий, Самойлов, Рейн, Кушнер, Бродский, Эппель, Марк Самаев — сюда бы еще добавить Галича и Горбаневскую), надо бы объяснить, почему все полонофилы тех лет — евреи и каким образом в их число попал русский человек Станислав Куняев? Ведь не только из-за истории с именем.

…Многие из нас в шестидесятые годы бредили словами “свобода” и “воля”. Эти слова как зерна, были рассыпаны в поэтических книжках тех лет.   Да, настоящая поэзия должна быть именно такой! Недаром свою любимую книгу, изданную в 1966 году, я назвал “Метель заходит в город”. Метель для меня была символом стихии, никому и ничему не подвластной. А Игорь Шкляревский, не мудрствуя лукаво, дал своему сбор­нику имя “Воля”, а Вячеслав Шугаев назвал книгу прозы еще хлеще — “Вольному воля”. Поэты военного поколения сразу уловили разницу нашего и их ощущения жизни. Поэт и переводчик Владимир Лившиц, прочитав мою книжицу “Метель заходит в город”, прислал мне такое письмо:

“Порой берет зависть: как Вам удалось достичь такой душевной раскрепо­щенности, такой свободы?.. Вероятно, людям моего поколения это уже не дано. Стихов, которые меня тронули, так много, что их не перечислить. Талантливые, умные, ироничные, но главное их качество — свобода. Жизнь нет-нет, да и подарит радость. Такой радостью была Ваша книга”.

Вечная борьба Польши за свободу и вечное сопротивление поэзии насилию — цензуре, государству, тирании! Ну как было не восхититься стихами Слуцкого о Польше! А тут еще и наш Коля Рубцов отчеканил свою мысль  о главенстве поэзии над жизнью:

 

И не она от нас зависит,


а мы зависим от нее!

 

Все это кружило нам головы и волновало сердца. Узы семьи, государ­ства, долга, исторической необходимости — все отступало перед жаждой полной свободы — да не только по Слуцкому, а бери выше — по Пушкину!  Сколько раз мы в нашем кругу, упиваясь, декламировали друг другу заветные строки:

 

 

Зачем кружится вихрь в овраге,


подъемлет пыль и лист несет,


когда корабль в недвижной влаге


его дыханья жадно ждет?


Зачем среди лесов и пашен


Летит орел, тяжел и страшен,


на чахлый пень — спроси его!


Зачем арапа своего


Младая любит Дездемона,


как месяц любит ночи мглу?


Затем, что ветру и орлу,


и сердцу девы нет закона.


Гордись, таков и ты поэт,


и для тебя условий нет.

 

Часто мы даже поправляли Пушкина и вместо “условий нет” читали “закона нет”, то есть возводили самоуправно  диктат поэзии  на  вершины бытия, дерзко приравнивая поэта к Творцу.

Прочитать по-настоящему и понять  национальное завещание Пушкина “Клеветникам России” нам еще предстояло.

Но вот камень преткновения: если слова из дневниковой записи Давида Самойлова “Любовь к Польше — неизбежность для русского интеллигента” справедливы, то в таком случае нельзя считать интеллигентами Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Федора Достоевского, Федора Тютчева, Николая Некрасова, Петра Чаадаева, Константина Леонтьева… Русских гениев художественной жизни и истории. (А может быть, гений и интеллигенция “две вещи несовместные?”) Следом за ними стоит целый ряд людей культуры как бы второго ряда, но исповедующих те же убеждения и потому тоже “недостойных” носить почетное звание “русского интеллигента” : В. Жуковский, В. Даль, Н. Лесков, К. Аксаков, А. Хомяков, В. Кюхельбекер. Не слабо, как вы понимаете, панове. Кого же тогда кроме Самойлова, Слуцкого, Бродского, Рейна, Кушнера и Британишского можно ввести в сонм ордена русской интеллигенции? Неужели Польше так не повезло, что самые славные имена русской культуры были свободны от полонофильства? А кто же тогда остается в рядах интеллигенции? Одиозный Фаддей Булгарин, ревнивый товарищ Пушкина Петр Андреевич Вяземский, выродок русской жизни, перешедший в католичество Владимир Сергеевич Печерин? Наиболее серьезное имя среди них — Александр Иванович Герцен. Но и тот, по глубокому замечанию Достоевского, “не стал эмигрантом, но им родился”… Не густо. Тем более что без размышлений об особенностях полонофильства каждого из них не обойтись. А особенности эти весьма любопытны. Но перед тем как поразмыслить о каждом из них, хочу высказать одно общее соображение.

Многие русские писатели вольно или невольно сострадали малым народам, жившим на просторах Российской империи и вообще в славянских пределах. Пушкин восхищался вольнолюбием кавказских горцев:

 

Так буйную вольность законы теснят,


так дикое племя под властью тоскует,


Так ныне безмолвный Кавказ негодует,


так чуждые силы его тяготят.

 

 Лермонтов очаровал русское общество романтическими образами отрока Мцыри, Измаил-бея, Хаджи-абрека, Белы, Казбича. Толстой написал великую повесть о Хаджи-Мурате. Достоевский в “Дневниках писателя”, Тютчев в политических стихах, Константин Леонтьев в повестях своей дипломатической жизни, Тургенев в романе “Накануне” демонстративно поддерживали греков и славян в их сопротивлении туркам, чехов в противостоянии онемечиванию, боснийсих сербов в борьбе за национальное бытие с империей Габсбургов. Даже вступление России в Первую мировую войну было оправдано русским обществом необходимостью помощи сербам. И лишь одно “национально-освободительное движение” — польское во все времена вызывало у крупнейших русских гениев неприятие. Добровольцы из России отправлялись умирать ради свободы греков в двадцатых годах 19 века, ради спасения болгар в 1887 году, русские юноши даже к бурам в Южную Африку убегали, “держали в зубах” песню “Трансваль, Трансваль, страна моя”… Но чтобы русские добровольцы во время польских восстаний сражались плечом к плечу с шляхтичами, помогая им закрепощать украинцев, белорусов, литовцев? Такого почти не было. Или не было совсем. Начало этой традиции сопротивления полонофильству было, конечно же, заложено Пушкиным в историческом письме Бенкендорфу от 1830 года:

“С радостью взялся бы я — за редакцию политического журнала… Около него соединил бы я писателей с дарованиями… Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас (имелись в виду близкие Пушкину писатели. Ст. К. ) против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет”.

Бенкендорф не предоставил поэту желанной возможности, и тогда Пушкин нашел блистательный выход из положения и написал свои великие патриотические оды “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”, полные презрения к демагогам из западноевропейских парламентов:

 

Но вы, мутители палат,


легкоязычные витии,


Вы, черни бедственный набат,


Клеветники, враги России.

 

Чеслав Милош совершенно не понимает этих стихов, когда пишет, что в них “нет ничего, кроме проклятий народу, который пытается отстоять свою независимость” . О польском народе в стихах Пушкина нет ни слова. И даже польский сюжет там не основной. Главный пафос стихотворенья направлен против газетных и парламентских провокаторов, против европейского интернационала, против сатанинской антанты всех антирусских сил Европы. Россия к тому времени лишь пятнадцать лет назад одолела нашествие двунадесяти европейских “языков” (вместе с польским), и вдруг они снова заговорили, заверещали, завизжали с трибун Лондона, Парижа, Вены… “Черни бедственный набат”... Слово “чернь” в польских стихах Пушкина — самое важное. Вспомним: “в угоду черни буйной” . Не о Польше писал Пушкин, тем более не о польском народе. Это было бы слишком мелко. Но о Европе, “ которая по отношению к России была всегда столь же невежественна, сколь и неблагодарна ”. Петр Чаадаев, которого и поныне многие невежественные  апологеты Запада (да кое-кто из наших неумных патриотов) считают чуть ли не русофобом, 18 сентября 1831 года написал Пушкину в письме из Москвы:

 “Я только что увидал два важных стихотворения. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы — национальный поэт… Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать… Стихотворение к врагам России в особенности изумительно, это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет… Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете: но пусть их говорят, а мы пойдем вперед… Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант… ” А если еще вспомнить, что Пушкин предпринял немало усилий, чтобы его младший брат Лев был зачислен в полк, сражающийся с польскими мятежниками, и если прочитать слова, написанные им в 1834 году о московских полонофилах:

“Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского возмущения. Гадко было видеть бездушного читателя французских газет”.

Пушкин был прав, утверждая, что восставшая в 1830 году шляхта открыто призывала Европу к очередному крестовому походу на Россию, изображая при этом себя защитницей общеевропейских интересов. В манифесте польского сейма от 6.12.1830 г. цели восстания были сформулированы людьми, несомненно страдавшими манией величия: “…не допустить до Европы дикой орды Севера… Защитить права европейских народов…”

Через тридцать с лишним лет во время польского восстания 1863 года немецкий историк Ф. Смит жестоко высмеет маниакальные идеи авторов манифеста: “Не говоря уже о крайней самонадеянности, с которою четыре миллиона людей брали на себя покровительство 160 миллионов, поляки хотели еще уверить, что предприняли свою революцию за Австрию и Пруссию, дабы “служить им оплотом против России”.

*   *   *

Ну, а что же наши полонофилы — Герцен, Вяземский, Печерин, буйный авантюрист Бакунин? Сразу надо сказать, что их обобщенный образ воссоздал тот же Александр Пушкин, видимо, уяснив для себя, что это задача исторической важности. Известный пушкинист С. М. Бонди в свое время по плохо сохранившемуся тексту реставрировал одно из посмертных стихотворений Пушкина о типе русского интеллигента-полонофила:

 

Ты просвещением свой разум осветил,


Ты правды чистый лик увидел.


И нежно чуждые народы возлюбил


И мудро свой возненавидел.

 

Когда безмолвная Варшава поднялась


И ярым бунтом опьянела,


И смертная борьба меж нами началась


При клике “Польска не згинела!”,

 

Ты руки потирал от наших неудач,


С лукавым смехом слушал вести,


Когда разбитые полки бежали вскачь


И гибло знамя нашей чести.

 

Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал


Во прахе, пламени и в дыме,


Поникнул ты главой и горько возрыдал,


Как жид о Иерусалиме.

 

Кто персонаж этого стихотворенья? Конечно же, не только московский либерал-полонофил Г. А. Римский-Корсаков возможный его прототип. Но и русофоб В. Печерин, и в какой-то степени Герцен, а в наше время он принимает черты то ли Бродского, то ли Бабицкого, то ли какого-нибудь совершенно ничтожного Альфреда Коха… Вот что значит пророческое стихотворенье, написанное на века! Все они “руки потирают от наших неудач”.

Но забавно то, что в полонофильстве современников Пушкина живет и делает это полонофильство смешным глубокое противоречие: сочувствуя Польше в ее отчаянной борьбе с самодержавием, с наслаждением предавая русские националь­ные интересы ради интересов прогрессивной Европы и ее шляхетского форпоста, каждый из них тем не менее, когда ближе знакомился с конкретными представителями шляхты, приходил в недоумение, а то и в ужас от крайностей польского национального характера — высокомерного, экзальтированного, истерического. И каждый из них рано или поздно приходил к выводу, что именно в этом характере заключены все прошлые, настоящие и будущие беды Польши.

 На что уж Герцен всю свою политическую и литературную репутацию бросил на польскую чашу весов во время восстания 1863 года, призывая русских офицеров в своем “Колоколе” объединиться с поляками против царизма в борьбе “за нашу и вашу свободу”, — и то в конце концов не выдержал и написал в “Былом и думах”:

“У поляков католицизм развил ту мистическую экзальтацию, которая постоянно их поддерживает в мире призрачном... Мессианизм вскружил голову сотням поляков и самому Мицкевичу”.

А князь Петр Андреевич Вяземский? Он и служебную карьеру начал в Варшаве в 1819—1921 годы, присутствовал при открытии первого сейма, переводил шляхте и магнатам речь Александра Перво­го, был против введения войск в Польшу во время восстания 1830 года, называл великие стихи Пушкина “Клеветникам России” шинельной одой, но потом с разочарованием признался в дневнике: “Как поляки ни безмозглы, но все же нельзя вообразить, чтобы целый народ шел на вольную смерть, на неминуемую гибель… Наполеон закабалил их двумя, тремя фразами… Что же сделал он для Польши? Обратил к ней несколько военных мадригалов в своих прокламациях, роздал ей несколько крестов Почетного Легиона, купленных ею потоками польской крови. Вот и все. Но Мицкевич, как заметили мы прежде, был уже омрачен, оморочен... Польская эмиграция овладела им, овладел и театральный либерализм, то есть лживый и бес­плодный...”

Но наиболее крутая и поучительная эволюция по отношению к Польше и к Западу вообще произошла на протяжении жизни с одним из самых отпетых русофобов в нашей истории — с Владимиром Печериным. Он, конечно же, представлял собой клинический тип русского человека, которому никакие диссиденты нашего времени — ни Андрей Синявский, ни генерал Григоренко, ни даже Солженицын ­­— в подметки не годятся. Вспоминая в своей поздней и единственной книге “Замогильные записки” о юности на юге России, в семье своего отца, поручика Ярославского пехотного полка, участника войны с Наполеоном, Владимир Печерин писал :

“Полковник Пестель был нашим близким соседом. Его просто обожали. Он был идолом 2-й армии. Из нашего и других полков офицеры беспрестанно просили о переводе в полк к Пестелю. “Там свобода! Там благородство! Там честь!” Кессман и Сверчевский имели ко мне неограниченное доверие. Они без малейшей застенчи­вости обсуждали передо мной планы восстания, и как легко было бы, например, арестовать моего отца и завладеть городом и пр. Я все слушал, все знал; на все был готов: мне кажется, я пошел бы за ними в огонь и воду...”

Кессман был учителем юноши Печерина, учил его европейским языкам. Отставной поручик Сверчевский занимал пост липовецкого городничего в городке, где стоял Ярославский пехотный полк. Оба — из поляков. Кессман покончил жизнь самоубийством еще до декабрьского восстания, Сверчевский, как один из бунтовщиков, был во время польского восстания 1831 года расстрелян отцом автора “Замогильных записок” майором Печериным. Но речь не о них, речь о национально-политической шизоф­рении, охватившей в начале 20-х годов XIX века часть дворянской интеллигенции. Насколько она, эта шизофрения, была глубока, свидетельствуют некоторые записи Печерина из его мемуаров:

“Я добровольно покинул Россию ради служения революционной идее и, таким образом, явился первым русским политическим эмигран­том XIX века”.

“Я никогда не был и не буду верноподданным. Я живо сочувствую геройским подвигам и страданиям католического духовенства в Польше”.

“В припадке этого байронизма я написал в Берлине эти безумные строки:

 

Как сладостно отчизну ненавидеть


И жадно ждать ее уничтоженья,


И в разрушении отчизны видеть


Всемирную десницу возрожденья!

Не осуждайте меня, но войдите, вдумайтесь, вчувствуйтесь в мое положение!”

“Таков был дух нашего времени или по крайне мере нашего кружка; совершенное презрение ко всему русскому и рабское поклонение всему французскому, начиная с палаты депутатов и кончая Jardin Mabile-M!”*

Национальная шизофрения “первого русского политэмигpaнта XIX века” доходила до того, что, скитаясь в нищете по Франции, живя жизнью, если говорить современным языком, бомжа, он обменял свои хорошие штаны хозяйке дома, где остановился на ночлег, на старые заплатанные штаны ее супруга, чтобы получить в добавку скромный ужин: “Чтобы возбудить ее сожаление я сказал: — Я бед­ный польский эмигрант”. А тогда ими была наводнена вся Европа. “С одним из таких настоящих “бедных польских эмигрантов” Печерин вскоре встретился, и вот какое впечатление вынес от этой встречи: “Потоцкий был самый идеал польского шляхтича: долговязый, худощавый, бледный, белобрысый, с длинными повисшими усами, с физиономией Костюшки. Он, как и все поляки, получал от бельгийского правительства один франк в день и этим довольствовался и решительно ничего не делал: или лежал, развалившись на постели, или бродил по городу… У Потоцкого была еще другая черта славянской или, может быть, преимущественно польской натуры: непомерное хвастовство”.

Не напоминает ли эта жизнь в чужой стране на “вэлфере” страницы из мемуаров Немоевского о быте польской колонии на берегах Белого озера в XVII веке? Действительно, национальный тип “идеального шляхтича” не то что с годами, а с веками не меняется в польской истории. А вот наш родной русоненавистник Печерин все-таки за несколько десятилетий скитальческой жизни по Европе кое-что понял. Особенно после перехода в католичество.

“Из шпионствующей России попасть в римский монастырь — это просто из огня в полымя. Последние слова генерала (епископа-иезуита. — Ст. К. ) ко мне были: “Вы откровенный человек”. В устах генерала это было самое жестокое порицание: “Вы человек ни к чему не пригодный”.

Как в этой сцене кратко и выпукло определена пропасть между западноевропейским типом человека-прагматика, человека-лицемера, иезуита, живущего по правилу “цель оправдывает средства”, и русского простодушного диссидента, русофоба по глупости, горестно прозревающего от уроков жизни, которые преподает ему высокомерная и лицемерная Европа!

“Католическая церковь есть отличная школа ненависти!”, — восклицает в отчаянье Печерин, бежавший из России от родного, “нецивилизованного”, простонародного православия.

А заключительный приговор Европе и католичеству, вырвавшийся из уст несчастного западника и полонофила, поистине трагичен. Сколько он ни боролся в себе с русской сутью — ничего у него  не получилось:

“Самый  п о д л е й ш и й  (обратите внимание! Ст. К. ) русский чиновник, сам Чичиков никогда так не льстил, не подличал, как эти монахи перед кардиналами. А в Риме и подавно мне дышать было невозможно: там самое сосредоточие пошлейшего честолюбия. Вместо святой церкви я нашел там придворную жизнь в ее гнуснейшем виде”. 

И не случайно, что в этом отчаянном покаянии Печерина возникает Гоголь с чиновниками из “Мертвых душ”, с Чичиковым, которые после жизни в Европе уже не кажутся ему, как в молодости, рабами и подлецами. Он уже почти любит их, потому что с ним произошло то, что происходит с русскими людьми на закате жизни. И слова Печерина “самый подлейший русский чиновник” — вольно или невольно залетели в его покаянную исповедь тоже из Гоголя, из “Тараса Бульбы”:

“Но у последнего подлюки , каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши под­лую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело”.

Кстати, в конце жизни Печерин, вынужденный в Ирландском католическом монастыре бороться с протестантизмом, поступил по-русски: публично сжег на городской площади протестантскую библию. Его судили, но, махнув рукой, судьи простили его, как русского человека, не отвечающего за свои поступки.

Любопытные свидетельства о шляхетском национальном характере оставил Фаддей Булгарин. С легкой руки Пушкина, заклеймившего Фаддея беспощад­ными эпиграммам, исследователи пушкинской эпохи относились к нему несерьезно. А зря. Человек он был незаурядный. Его предки по материнской ли­нии были княжеские бояре из Великого княжества Литовского — мать из знатного рода Бучинских. Родился он в Минском воеводстве, его отец, приехавший в Россию с Балкан, был тоже из знати — то ли албанской, то ли болгарской. Отсюда и фамилия Фаддея, которого на самом деле звали Тадеуш. Он был своеобразным кондоть­ером, наемником, солдатом удачи той эпохи. Вместе с Наполеоном и отрядами польской шляхты ходил на Пиренеи усмирять восставших против Бонапарта испанцев, потом с конницей Понятовского шел в составе наполеоновских войск на Москву, потом продал свою шпагу русскому правительству и занялся литературой и журналистикой. Понятно, почему его не терпел Пушкин. Но ясно и другое: поляков, будучи сам полуполяком и выросшим среди них — был вхож в дома Радзивиллов, Чарторыйских, Потоц­ких, — Булгарин знал, как никто другой. И вот что он писал о польской жизни:

“В Польше искони веков толковали о вольности и равенстве, которыми на деле не пользовался никто, только богатые паны были совершенно независимы от всех властей, но это была не вольность, а своеволие”... “Ммелкая шляхта, буйная и непросвещенная, находилась всегда в полной зависимости у каждого, кто кормил и поил ее, и даже поступала в самые низкие должности у панов и богатой шляхты, и терпеливо переносила побои, — с тем условием, чтобы быть битыми не на голой земле, а на ковре, презирая, однако же, из глупой гордости занятие торговлей и ремеслами, как неприличное шляхетскому званию. Поселяне были вообще угнетены, а в Литве и Белоруссии положение их было гораздо хуже негров…”

“Крестьяне в Литве, в Волынии, в Подолии, если не были принуждены силой к вооружению, оставались равнодушными зрителями происшествий и большей частью даже желали успеха русским, из ненависти к своим панам, чуждым им по языку и по вере”.

“Поляки народ пылкий и вообще легковерный, с пламенным воображением. Патриотические мечтания составляли его поэзию — и Франция была в то время Олимпом, а Наполеон божеством этой поэзии. Наполеон хорошо понял свое положение и весьма искусно им воспользовался. Он дал полякам блиста­тельные игрушки: славу и надежду — и они заплатили ему за это своею кровью и имуществом”.

Вот таким и были наши “разочарованные полонофилы”… Трудно было шляхте найти в них настоящих союзников.

IV. Адам Мицкевич и Константин Леонтьев

Масла в разогревающийся костерок моего искреннего полонофильства добавило пребывание осенью 1963 года на двухмесячных военных сборах во Львове-Лемберге.

Я с наслаждением бродил по его блестящим базальтовым мостовым, по тенистому, уставленному католическими надгробьями Лычаковскому кладбищу, заглядывался на прихотливую барочную вязь львовских костелов, поднимался к Высокому замку, откуда предо мной простирались каменно-парковые пространства первого европейского города, увиденного мной. А особняки с овальными окнами, резными дубовыми дверями, кованными из черного железа кружевами вокруг парадных подъездов и балконов говорили о какой-то особой, изысканной внутренней жизни, неизвестной ни моей Калуге, ни тем более далекой Сибири, откуда я недавно возвратился в Россию, и потому особенно загадочной и соблазнительной.

А тут еще вышел на львовские экраны “Пепел и алмаз” Анджея Вайды! Строчки из Циприана Норвида! Я уже знал и любил его стихи,  как и стихи Болеслава Лешмяна или Константы Ильдефонса Галчинского. Дружба со Слуцким и Самойловым, переводившими польских поэтов, не прошла даром… Ах, какой это был фильм “Пепел и алмаз”! От одной сцены, когда обреченный Мацек влюбляется перед смертью в Зосю, когда они в разрушенном костеле читают стихи о превращении угля в алмаз, мое сердце начинало сладко щемить.

А какую высоко театральную польскую боль источала сцена, где обносившаяся, потускневшая за годы оккупации шляхта в ночь освобождения сомнамбулически танцует полонез Огиньского, столь волнительный и для русского славянского сердца, полонез, заглушаемый могучей песней и грохотом шагов советских солдат, вступающих в город.

Но увидев эту сцену, я сразу же вспомнил размышления Константина Леонтьева из “Варшавского дневника”, которые он печатал в катковской газете будучи корреспондентом в Польше зимой 1880 года. Дело в том, что восьмой том из собрания сочинений Константина Леонтьева, изданного в 1909 году, в ту осень лежал у меня под подушкой в казарме Военно-политического училища, расположенного в центре Стрыйского парка. Никто из моих московских друзей Леонтьева еще не читал, а мне эту книгу взять с собой на военные сборы настоятельно посоветовал Александр Петрович Межиров, за что я ему до сих пор благодарен. Приходя  в казарму после работы в редакции окружной газеты “Ленинское знамя”, я уединялся в красном уголке, садился под портретом Ленина и погружался в пиршество мыслей, в красоту стиля, в бездну мужественных и страшных пророчеств этого великого и непонятого Россией человека.

“Как бы долго русский человек не жил в Варшаве, он вполне дома себя чувствовать здесь не может. Чудный вид города, не имеющий ни того всемирного значения и тех вещественных удобств, которыми так богаты европейские столицы, ни дорогих сердцу нашему национальных особенностей, привлекающих нас к московскому Кремлю… общество в сношениях с нами сдержанное и недоверчивое.

Однако и в Польше есть одна сторона жизни, которая, именно при всех этих невыгодных условиях, особенно бросается в глаза и вознаграждает русское сердце за все его здесь тяжелые и унылые чувства — одним только, но зато чрезвычайно приятным впечатлением.

Впечатление это производят стоящие в Варшаве русские войска.

На улице, в соборе, у обедни в праздник, в маленькой церкви на Медовой улице, в театре, в русском клубе — везде видишь военных… Целые толпы свежих, молодых и бесстрашных солдат, эти бравые энергичные лица офицеров, эти командиры, “испытанные великими трудами битвы боевой”, эти седины старых генералов… Эти казаки, гусары и уланы “с пестрыми значками”; эта пехота (“эта неутомимая пехота”), идущая куда-то своим ровным твердым могучим шагом…” (как в фильме Вайды. Ст. К. ).

“Наконец поднялась буря в Польше; полагая, что Россия потрясена крымским поражением и крестьянским переворотом, надеясь на нигилистов и раскольников, поляки хотят посягнуть на целость нашего государства.

Не довольствуясь мечтой о свободе собственно польской земли, они надеялись вырвать у нас Белоруссию и Украину.

Вы знаете, что было! Вы знаете, какой гнев, какой крик негодования пронесся по России при чтении нот наших непрошеных наставников… С тех пор все стали несколько более славянофилы”*.

Но буду честен: эти горькие страницы тогда лишь несколько смущали меня, но отнюдь не влияли коренным образом на мои страсти. Время Констан­тина Леонтьева придет для меня позже. А в ту львовскую осень 1963 года я вышел из кинотеатра, где только что посмотрел “Пепел и алмаз”, сел на лавочку возле памятника Мицкевичу и на одном дыхании, что со мной было очень редко, написал восторженное стихотворенье:

 

Умирает на белом экране


для чего-то рожденный на свет


террорист с револьвером в кармане,


милый мальчик, волчонок, поэт.

 

О, как жаль, что она остается,


две слезинки бегут по щекам…


Вот и кончено. Что остается?..


Остается платить по счетам.

 

Я ведь тоже любил неуютность,


я о подвигах тоже мечтал!


Слава… странствия… Родина… юность…


Как легко, как высоко витал!

 

Умирает убийца на свалке,


только я никому не судья,


просто жалко — и девушку жалко,


и его, и тебя, и себя.

 

Гибель героя в трепещущих на ветру белых  простынях, пропитанных молодой кровью, тогда потрясла меня. Но сейчас я понимаю, что не менее героической, а может быть, и более величественной и поучительной для Польши была в фильме жертвенная смерть от руки юноши-террориста седого партийного человека, может быть, более нужного Польше патриота, нежели Мацек. Как бы сам Анджей Вайда ни пересматривал в угоду новому времени взгляды и как бы ни отказывался от пафоса своей молодости. Нередко наши убеждения на закате жизни оказываются недостойными высот, на которых мы дышали горним воздухом в иные бескорыстные времена.

…А во Львове я сначала жил в казармах Стрыйского парка, ходил по утрам в армейской форме в окружную газету “Красное знамя” по аллеям, усыпанным грудами красных и желтых кленовых листьев, разгребая эту шуршащую реку кирзовыми сапогами, но вскоре, подзаработав денег в местных газетах, переехал в знаменитый отель Жоржа, из которого каждый день любовался на памятник Мицкевичу, стоявший посреди площади на гранитной колонне.

Мицкевич для меня в то время, как и Пушкин, был символом прекрасно­душного поэтического вольнолюбия, и я даже стихотворенье о нем  и о Львове сочинил:

 

Город средневековых мистерий,


семь печатей лежат на тебе,


эмигрант и бродяга Мицкевич


не желает сдаваться судьбе.

 

Сытый ангел парит и хлопочет,


хочет лиру поэту вручить,


но блаженный Мицкевич не хочет,


не желает тревогу лечить.

 

Сочиняя это стихотворенье, я, конечно, тайно подразумевал, что поэты всегда выше власти, всегда противостоят ей, всегда понимают друг друга в сопротивлении тирании. Какой тирании? Царской? Советской? Русской? Но тут я уже чувствовал — погружаюсь в зыбкую почву поэтических фантазий, а это небезопасно.

Реальная же история, как показало время, была совсем другой. Школярское прочтение Пушкина в молодые университетские годы у нас, как правило, заканчивалось хрестоматийными строками о Мицкевиче:

 

                      ...Он между нами жил


Средь племени ему чужого; злобы


В душе своей к нам не питал, и мы


Его любили. Мирный, благосклонный,


Он посещал беседы наши.  С ним


Делились мы и чистыми мечтами


И песнями (он вдохновен был свыше


И свысока взирал на жизнь). Нередко


Он говорил о временах грядущих,


Когда народы, распри позабыв,


В великую семью соединятся.

 

Однако трезвый исследователь жизни и ее истории, Пушкин не остановился на этой идиллической картине, но рассказал нам о том, что произошло с Мицкевичем после подавления польского бунта 1830 года:

 

...Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом


Стихи свои, в угоду черни буйной,


Он напояет. Издали до нас


доходит голос злобного поэта,


Знакомый голос!.. Боже! освяти


В нем сердце правдою Твоей и миром,


И возврати ему…

 

Что возвратить? Здравый смысл? Ум? Гений, который немыслим без “исторического ума?” Пушкин не сказал. Стихотворенье оборвано. Но можно догадываться о том, что он подразумевал и предчувствовал. Мицкевич, осевший после неудавшегося польского восстания  в Париже, погрузился в омут католического экзальтированного мистицизма, словом, впал в такое умственное расстройство, что даже французские власти, поддерживавшие ради борьбы с Россией шляхетскую эмиграцию, вскоре запретили ему читать лекции в знаменитой Сорбонне.

Реальная история русско-польской “дружбы-вражды” преподнесла мне один незабываемый урок в ту львовскую осень 1963 года.

Однажды мы с Эрнстом Портнягиным, поэтом и геологом, с которым я подружился во Львове, спустились в цокольный этаж отеля Жоржа, где был так называемый Кавказский зал. Там хорошо готовили шашлыки, к которым подавали местное мутноватое розовое вино. Рядом с нами за соседним столиком расположилась компания польских туристов, занимавшихся во Львове скупкой всяческого мелкого добра — электроплиток, слесарного инструмента, деталей, кипятильников, всего, что у нас стоило копейки, а у них значительно дороже. Этакий шляхетско-капиталистический бизнес в соцлагере. Но вели они себя в застолье, как настоящие паны, — шумно кричали, произносили тосты, целовали ручки паненкам, нестройно запевали “еще Польска не згинела”. Два пожилых вислоусых поляка лихо спели песенку послевоенных времен:

 

Мы млоды, мы млоды,


Мы бимбер пьем из шкоды,


Мы бимбер пьем шклянками,


а русские литрами.

 

Веселые паны с вызовом поглядывали на соседний столик, за которым пили “бимбер” наши гарнизонные офицеры. Один из них, с погонами капитана, не выдержал и в ответ на песенку и шумные размышления поляков о том, что Львов-Лемберг — польский город, повернулся к ним:

— Вы правы. Львов после войны действительно мог быть в составе Польши. А знаете, почему этого не произошло?

— Почему, пан офицер, почему? — загалдели разогретые бимбером паны-“челноки”.

Капитан загадочно улыбнулся:

— Я слышал, что в конце войны, когда надо было окончательно решать судьбу и послевоенное устройство Польши, руководство польской компартии во главе с Берутом пришло на прием к Сталину. Долго обсуждали, какой быть Польше, кому передать власть в разрушенной стране, и когда речь зашла о будущих границах Речи Посполитой, Сталин взял указку, подошел к карте и очертил пограничные контуры новой Польши. Поляки заметили, что Львов в эти границы не вошел. Один из приближенных Берута не выдержал:

— Товарищ Сталин, но ведь Львов никогда не был русским городом!

Сталин затянулся трубкой, выпустил из-под усов облачко дыма и произнес:

— Да. Ви прави. Львов никогда не бил русским городом, но Варшава била...

Польские туристы сразу приумолкли, отрезвели и вскоре бесшумно один за другим вышли из Кавказского зала.

 

V. Генерал с саблей и вождь с трубкой

В одном из номеров журнала “Новая Польша” опубликована дискуссия польских историков, которая проливает свет на то, почему на протяжении всей своей истории польские восстания заканчивались крахом. Вот что сказал профессор истории Януш Тазбир: “А январское восстание 1863 года? Это же было просто безумие… мы пошли в бой без оружия. Между прочим, манифест повстанческого правительства 1863 года был написан вовсе не кем-то из политиков, а поэтессой Ильницкой, которая верила, что одного только энтузиазма достаточно, чтобы враг был разгромлен. Друцкий-Любецкий, который был величайшим польским финансовым гением, в момент, когда вспыхнуло восстание 1830 года, был абсолютно убежден, что где-то есть командующий со штабом, который всем этим руководит, но он так ловко законспирирован, что русские его не могут схватить. А когда он узнал, что нет никакого командующего и никакого штаба, то велел собрать дорожные сундуки и уехал в Петербург, ибо считал, что все это не имеет никакого смысла… Восстание не имело ни малейших шансов на успех…”

Оно не имело шансов на успех еще по одной причине, о которой умалчивает историк. Когда в 1863 году одна из лондонских журналисток встретилась с Тютчевым, тот порекомендовал ей напечатать в Англии статью выдающегося русского фольклориста и славянофила Александра Гильфердинга, в свое время жившего в Польше и хорошо знавшего шляхту, поднявшую восстание. Оно, по мысли Гильфердинга, было “восстанием сверху”. Удельный вес дворянства в Польше был уродливо несоразмерен с числом холопов. В России лишь каждый двухсотый житель ее европейской части был дворянином, а в Польше шляхтичем считался каждый десятый. Ну где было польскому простонародью прокормить такое количество знати? Потому шляхетское сословие все время жаждало получить под свое господство украинское и белорусское “быдло”. А тут еще русский“царьосвободитель” собрался дать волю холопам в Польше! Да еще с землей и с самоуправлением! И шляхта восстала. Но поздно. Через год после начала восстания, 19 февраля 1864 года земля, находившаяся в пользовании польских крестьян, стала их собственностью без всякого выкупа (не то что в России); у мятежной шляхты российская власть изъяла 1600 имений и эта земля также были передана крестьянству. Разбитые и убежавшие в очередной  раз в эмиграцию шляхтичи-повстанцы обвинили Александра Второго в насаждении в Польше “коммунистических принципов”.

Ситуация во время Варшавского восстания 1944 года была похожей. Польский менталитет за столетие почти не изменился. Но Сталин, хорошо знавший поляков, и наши маршалы, усвоившие в первые годы войны, что с железным вермахтом нельзя играть в авантюрные игры, естественно, не могли воодушевиться призывами потомков поэтессы Ильницкой. Скисшие сливки шляхты, дезертировавшие из Польши осенью 1939 года в далекую Англию, захотели в 1944 году вернуться к власти в Варшаве по трупам советских солдат. Мало им было нескольких сотен тысяч уже зарытых в польскую землю. Такой вариант был, по их представлениям, возможен лишь при одном условии: если Черчилль предъявит Сталину ультиматум об их возвращении во власть. Но Черчилль знал, что Сталин не отдаст Польшу в руки обанкротившихся лондонцев, и когда последние “достали” его своими требованиями, написал 7 января 1944 года записку в английский МИД, в которой дал отповедь шантажистам:

“...Без русских армий Польша была бы уничтожена или низведена до рабского положения, а сама польская нация стерта с лица земли. Но доблестные русские армии освобождают Польшу, и никакие другие силы в мире не смогли бы этого сделать… Они (поляки. — Ст. К. ), должно быть, очень глупы, воображая, что мы собираемся начать новую войну с Россией ради польского восточного фронта. Нации, которые оказались не в состоянии защитить себя, должны принимать к руководству указания тех, кто их спас и кто представляет им перспективу истинной свободы и независимости”.

В ответ лондонские витии через несколько месяцев спровоцировали Армию Крайову на Варшавское восстание. Оно было героическим, и поэт Давид Самойлов, бывший в те дни на берегу Вислы, вдохновенно воспел польский подвиг самопожертвования:


Это было на том берегу.


Рядом. В Праге. Отсюда два шага.


Там, за Вислою, — вот она, Прага.


Мы стояли на том берегу.


Здесь отчаянно билась Варшава,


Пред судьбою не павшая ниц.


Горемычная, злая гордячка.


Непокорнейшая из столиц.


Польский город и польское горе,


Польский гонор, и говор, и голод


Здесь легли раскаленной подковой,


А война — наковальня и молот.


В сознании наших граждан, познавших историю с телевизионных экранов, из стихотворений и поэм, из романов о “пане Володыевском”, из кинообразов, созданных Збигневом Цибульским, Даниэлем Ольбрыхским, Станиславом Микульским, живет образ бесстрашной жертвенной Польши, Польши мужественных польских офицеров, генералов  и президентов с раскатистыми звучными фамилиями, Польши, вечно угнетаемой — и вечно восстающей на борьбу “за вашу и нашу свободу”.

Разве что неграмотный или глухонемой обыватель в Польше, да и в России не знает о том, как Сталин заключил с Гитлером в 1939 году секретное соглашение о разделе благородной Речи Посполитой. На этом его знания заканчиваются. То, что по этому соглашению к Советскому Союзу должны были отойти не польские земли, а западно-белорусские и западно-украинские, оттяпанные в 1920 году поляками у обессиленной гражданской войной России, он еще кое-что слышал. Но скажи ему, что на этих землях к 1939 году жило 10 миллионов украинцев, 4 миллиона белорусов и лишь 2 миллиона поляков, он удивится. Да и большая часть из этих двух миллионов — так называемые “осадники”, то есть польские переселенцы, а проще говоря, колонисты, из солдат и офицеров, отличившихся в войне с советской Россией и получивших в награду украинские и белорусские земли. Им была поставлена историческая задача “ополячить” восточные окраины Великой Польши (“от моря до моря”!) Пилсудского, окраины, о которых всегда мечтала шляхта. Осенью 1939 года многие из них очутились в лагерях для интернированных поляков под Смолен­ском. А в 1940 или в 1941 году закончили свой путь на Востоке, в Катыни.

Поляки не могут “простить” нам соглашения с Гитлером в 1939 году. Но все 30-е годы Польша Пилсудского “нахально крутила роман” (“и вновь роман нахально крутит” — из стихотворения Б. Слуцкого) с Германией Гитлера. В нем были объятья и секретные соглашения, и антисоветская и антирусская риторика, и “режимы особого благоприятствования” в торговле. Нам все время тычут в глаза визитом Риббентропа в Москву в августе 1939 года. Но тот же Риббентроп чуть ранее вел переговоры с Варшавой, а до него в Варшаве то и дело гостили министры “третьего” рейха Геринг и Франк, множество немецких генералов и дипломатов, польский министр иностранных дел Ю. Бек ездил на свидание к самому Гитлеру… Да и сам фюрер, после оккупации своими войсками Польши, приказал поставить в Кракове почетный военный караул у гробницы Пилсудского в Вавельском замке. Как бы отдавая дань благодарности его профашистской политике. Так что — чья бы корова мычала! А когда в результате Мюнхенского сговора Германия решила проглотить Чехословакию, то Польша, будучи гитлеровской союзницей, потребовала свою долю чехословацкой шкуры — Тешинскую область, где жило 120 тысяч чехов и всего лишь 80 тысяч поляков.

Посему не пристало польским историкам до сих пор попрекать нас, что мы вернули свое, а не взяли чужое. Своя рубашка действительно ближе к телу. Особенно когда она своя. А не чехословацкая.

И никакого такого девиза “за вашу и нашу свободу” шляхта, участвуя в расчленении Чехословакии, не вспомнила, за что ровно через год на очередном витке истории была раздавлена своей недавней подельницей по “мюнхенской групповухе”.

Во многих романах, стихах и кинофильмах польская шляхта изображена как сословие мужества, долга и доблести. Бессмертный миф! Но вспомним, что в конце октября 1941 года, когда немцы уже в бинокль рассматривали Москву — до Красной площади им оставалось 20 километров, — ни один нарком, от которого зависела оборона столицы, ни один военачальник, ни один член политбюро ЦК ВКП (б), ни тем более первое лицо партии и государства Иосиф Сталин — не покинули Москвы. Более того, 7 ноября 1941 года Сталин и его соратники показали своему народу и всему миру, что они — принимают парад на Красной площади и, значит, готовы сражаться до конца.

Алексей Сурков в эти дни сочинял гимн защитников Москвы:


Мы не дрогнем в бою за столицу свою,


Нам родная Москва дорога,


Нерушимой стеной обороны стальной


Разгромим, уничтожим врага.


Зоя Космодемьянская поднималась на эшафот со словами “Сталин придет!”; Александр Кривицкий печатал на машинке репортаж о 28 героях-панфиловцах… И если будущие продажные историки “докажут”, что это — мифы, то, в отличие от польских, они совпали с нашей историей и с нашей победой.

Как вела себя в похожей ситуации польская властная элита, когда немецкие войска 1 сентября 1939 года перешли польскую границу во время “польского блицкрига”? До Варшавы им еще было далеко — Варшаву немцы взяли лишь 28 сентября. Немецкий генерал и историк Типпельскирх пишет об этом так: “Когда польское правительство поняло, что приближается конец, оно 6 сентября бежало из Варшавы в Люблин. Оттуда оно выехало 9 сентября в Кременец, а  13 сентября польское правительство перешло границу. Народ и армия, которая в это время еще вела ожесточенные бои, были брошены на произвол судьбы”.

Типпельскирх только забыл сказать, что президент Польши  И. Мостицкий в первый же день войны покинул Варшаву, а 4-го сентября началась эвакуация правительственных учреждений.

7 сентября рванул из столицы в Брест главнокомандующий Э. Рыдз-Смиглы, на фотографиях он весь в аксельбантах, в наградах, с лентой через плечо, голова гордо повернута вполоборота. Умели польские генералы позировать! И маршал Пилсудский, и генерал Андерс тожена фотографиях выглядят воинственными и мужественными шляхтичами.

Недавно в России вышла книга “Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях”, в которой трое авторов (И. Яжборовская, А. Яблоков, В. Парсаданова) пытаются доказать, что Польша во время этого блицкрига была вполне способна успешно сопротивляться немцам, что правительство руководило страной, что ситуация, как любят говорить сегодня, была под контролем. Авторы приводят ноту польского посла советскому руководству: “По моей информации, глава государства и правительство сущест­вуют” и сами опираются на этот аргумент: “правительство страны находилось на своей территории”. И потому лишь удар с Востока 17 сентября, по убеждению авторов книги, оказался для поляков роковым: на два фронта Польша воевать не могла. Пытаться убедить читателей, что президент, правительство и маршалы, находившиеся с первого дня вторжения немцев в состоянии бегства, могли руководить страной, армией, организовывать оборону — такую глупость можно было написать и напечатать лишь за большие польские гонорары.

Блистательные польские кинофильмы (“Канал”, “Потом наступит тишина”, “Пепел и алмаз”) создали иллюзию того, что в Польше было мощное партизанское сопротивление фашизму. Но и это — тоже не выдержавший испытания временем миф, о котором В. В. Кожинов пишет так: “По сведениям, собранным Б. Урланисом, в ходе югославского сопротивления погибли около 300 тысяч человек (из примерно 16 миллионов населения страны), албанского — почти 29 тысяч (из всего лишь 1 миллиона населения), а польского — 33 тысячи (из 35 миллионов). Таким образом,  д о л я   населения, погибшего в реальной борьбе с германской властью в Польше, в 20 раз меньше, чем в Югославии и почти в 30 раз меньше, чем в Албании!”

Кожинов в сноске замечает, что “Речь идет именно о борьбе; другое дело — уничтожение поляков нацистами как “расово неполноценных”. Однако и здесь картина представляется более сложной, нежели ее рисует нынешняя польская пропаганда. Считается, что во время 1939—1945 годов Польша потеряла более 6 миллионов населения, но вот что пишет сионистский историк М. Даймонт о польских потерях: “Иначе обстояло дело в восточной Европе. Самым постыдным было поведение поляков. Они безропотно выдали  немцам 2 млн 800 тыс. евреев из 3 миллионов 300 тысяч, проживавших в стране. Польше предстояло узнать, что немцы презирали ее не меньше, чем евреев, они вырезали как баранов около полутора миллионов поляков…”

Позарились на чешские земли, выдали евреев, а история — справедливая сила… Она любит историческое равновесие.

Но ведь все же воевали поляки — и в Европе в английских частях — армия Андерса, и в составе наших войск, и в 1939 году — во время немецкого блицкрига, длившегося 28 дней? Да, воевали. Но общая цифра погибших за родину польских военнослужащих — 123 тысячи человек, 0,3% от всего населения — от 35 миллионов. Наши прямые военные потери — около 9 мил­лио­нов человек. Это 5% от населения страны. Немцы потеряли (чисто германские потери) 5 миллионов солдат и офицеров — около 7% населения…

В таких страстных войнах, какой была Вторая мировая, тремя десятыми процента — такой малой кровью — Родину не спасешь и независимость не отстоишь, никакие гениальные фильмы не помогут. В жестоких и судьбоносных войнах ХХ века сложилась одна арифметическая закономерность. В настоящих опытных, боевых, хорошо организованных армиях, воодушевленных либо высокими идеями патриотизма, либо агрессивной, тоталитарной пропагандой, соотношение павших на поле брани солдат и офицеров приблизительно таково: на десять солдат погибал один офицер. Эта цифра — свидетельство мужества офицеров, разделявших в роковые минуты свою судьбу с подчиненными. Это — норма хорошей армии. Она приблизительно одинакова и для армии советской и для немецкой. Если офицеров гибнет гораздо больше (1:3, как во фран­цузской), значит, армия, несмотря на мужество офицеров, плохо подготовлена. А если наоборот? В борьбе за независимость Польши на одного офицера погибало 32 солдата. Может быть, польские офицеры — а среди них ведь было немало и младших — умели успешно прятаться за солдатские спины?..

Есть еще один неприятный момент в польско-советской истории, о котором вообще почти никто не знает, потому что о нем ни советским, ни польским историкам и политикам вспоминать было не выгодно.

За 4 года войны советская армия взяла в плен более 4 млн военнослужащих 24 национальностей, воевавших в составе немецко-фашистских войск против нас. Поляки в этом списке занимают седьмое место, опередив, например, итальян­цев. Поляков-фашистов в нашем плену было 602801, а итальянцев 48967. А если обратиться к законам военной статистики, то она, опираясь на цифру пленных, скажет нам, что в рядах вермахта воевало против СССР более 100 тысяч поляков. Это — серьезная цифра, соотносимая с числом польских кавалеристов из корпуса маршала Понятовского, шедшего в составе армии Наполеона на Москву в 1812 году. Это уже был как бы четвертый (после 1612, 1812 и 1920 годов) поход поляков на наши земли.

Да оно и закономерно. Авторы исторического пропольского исследования Ч. Мадайчик и Н. Лебедева цитируют слова одного польского офицера, бывшего в нашем плену с 1939 года:

“Ненависть к Советам, к большевикам была так велика, что эмоционально порождала стремление выбраться куда угодно, хоть бы из-под дождя, да под водосточный желоб — под немецкую оккупацию”… Ну немцы и показали им то, о чем чуть выше вспоминал сионистский историк.

Так что давно бы следовало полякам замолчать о якобы совершившемся в 1939 году четвертом разделе Польши. Перед тем, как 17 сентября 1939 года наши войска перешли советско-польскую границу, им был зачитан приказ № 1. В нем были пропагандистские фразы, нужные политрукам и комсоргам, о помощи “рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши”, о “свержении ига помещиков и капиталистов”, но в конце приказа были слова, обнажающие суть нашего похода, его причины и реальные цели: “не допустить захвата территории Западной Белоруссии Германией” . В такой войне, какую мы пережили, где чаша весов колебалась много раз, каждое серьезное обстоятельство могло быть решающим. Немцам лишь “чуть-чуть” не хватило “времени и пространства” для взятия Москвы и завершения блицкрига, и только потому, что в 1939 году мы, “разделив Польшу”, отодвинули нашу границу на запад на несколько сот километров, та же Польша, не до конца стертая “с лица земли” западным соседом, была освобождена советскими войсками через шесть лет после “расчленения”. Кумир нашей либеральной интеллигенции Константин Михайлович Симонов сам участвовал в справедливом реванше 1939 года и оставил о нем такие воспоминания:

“Надо представить себе атмосферу всех предыдущих лет, советско-польскую войну 1920 года, последующие десятилетия напряженных отношений с Польшей, осадничество, переселение польского кулачества в так называемые восточные коресы, попытки полонизации украинского и в особенности белорусского населения, белогвардейские банды, действовавшие с территории Польши в двадцатые годы, изучение польского языка среди военных как языка одного из наиболее возможных противников, процессы белорусских коммунистов. В общем, если вспомнить всю эту атмосферу, то почему же мне было тогда не радоваться тому, что мы идем освобождать западную Украину и Западную Белоруссию? Идем к той линии национального размежевания, которую когда-то, в двадцатом году, считал справедливой, с точки зрения этнической, даже такой недруг нашей страны, как лорд Керзон, и о которой вспоминали как о линии Керзона, но от которой нам пришлось отступить тогда и пойти на мир, отдавший Польше в руки Западную Украину и Белоруссию, из-за военных поражений, за которыми стояли безграничное истощение сил в годы мировой и гражданской войн, разруха, неприконченный Врангель, предстоящие Кронштадт и антоновщина — в общем, двадцатый год”.

Ценно то, что эти строки из мемуаров “Глазами человека моего поколения” были написаны в конце семидесятых годов незадолго до смерти писателя, которому уже не нужно было ни лукавить перед историей, ни угождать властям, ни опасаться цензуры.

*   *   *

“Философию” шляхетства после исчезновения дворянства возложили, как венок на свои лбы, польское офицерство, чиновничество, духовенство, а в новое время и польская интеллигенция.

В небольшой книжечке Бориса Слуцкого с “польским” названием “Теперь Освенцим часто снится мне” (Санкт-Петербург, 1999 г.) есть одно ранее никогда не публиковавшееся стихотворение о том, как уплывала в Иран из Красноводска польская офицерская элита — армия генерала Андерса, не пожелавшая освобождать родную Польшу в составе советских войск.


Мне видится и сегодня


то, что я видел вчера:


вот восходят на сходни


худые офицера,


выхватывают из кармана


тридцатки и тут же рвут,


и розовые за кормами


Тридцатки плывут, плывут.


Я помню те времена, когда на тридцатку целый день можно было плохо-бедно, но прожить нашей семье в четыре человека. Не так уж голодно и нище жили польские офицеры в объятой войной стране, если столько у них осталось тридцаток*, что они, разорванные в клочки, покрыли чуть ли не все каспийское море. Правда, поляки жили и в некоторых лишениях, о чем Слуцкий пишет с пафосом сострадания:


Желая вовеки больше


Не видеть нашей земли,


прекрасные жены Польши


с детьми прелестными шли.


Пленительные полячки


В совсем недавние дни


Как поварихи и прачки


использовались они.


Бедные… Там на далекой родине немцы уничтожают их сограждан миллион за миллионом, а здесь в жестокой и ненавистной России прекрасным полячкам приходится обстирывать своих мужей и варить обеды своим прелестным детям… Какое несчастье! А отправлялись поляки в эшелонах к Красноводску в новенькой форме, сшитой на наших фабриках, со всеми погонами, прибамбасами, шевронами, столь милыми польскому офицерст­ву; голодная, воюющая страна щедро собрала им в дорогу продуктовое и вещевое довольствие, выдала денежное жалование — красными тридцатками, — такое, какое наши офицеры в глаза не видели. И ничего еще они не знали о Катыни — и все равно ненавидели. Потому что обладали одной польской особенностью: помнить в истории только пролитую польскую кровь и навсегда забыть чужую. Кстати, и Слуцкий в этом стихотворении предъявил своей русско-советской родине польский счет, как будто он был не советским евреем, а польским шляхтичем:


О, мне не сказали больше,


сказать бы могли едва,


все три раздела Польши,


восстания польских два,


чем в радужных волнах мазута


тридцаток рваных клочки…


Добавлю от себя — клочки с профилем Ленина, по декрету которого Польша в 1917 году обрела и политическую свободу и государственность.

Что же касается “трех разделов”, то о них Вадим Валерианович Кожинов, высоко ценивший Слуцкого, писал так:

“Как мощна все же русофобская пропаганда! Любой “либерал” преподносит как аксиому обвинение России в “разделах Польши”. Между тем в результате этих “разделов” Россия не получила ни одного клочка собственно польских земель, а только возвратила себе отторгнутые ранее Польшей земли, принадлежавшие Руси со времен Владимира святого и Ярослава Мудрого! Земли, которые отошли в конце XVIII века к России, и сегодня,   с е й ч а с   входят в состав Украины и Белоруссии, и те, кто возмущаются этими самыми “разделами”, должны уж тогда требовать “возврата” Польше около   т р е т и   нынешней украинской и белорусской территорий! Короче говоря, участие России в “разделах Польши” конца XVIII века — либеральный миф”.

В XVIII веке польский шляхетский сейм издал постановление, вынуждавшее белорусов пользоваться во всех государственных учреждениях только польским языком. Православные в ту эпоху не имели права занимать государственные должности. Все церковные требы — крещения, браки, похороны совершались только с разрешения католического ксендза. А жили белорусы, по описанию польского литератора тех времен Сташица, так: “Я вижу миллионы творений, из которых одни ходят полунагими, другие покрываются шкурой или сермягой; все они высохшие, обнищавшие, обросшие волосами… Наружность их с первого взгляда выказывает больше сходства со зверем, чем с человеком… пища их — хлеб из непросеянной муки… А в течение четверти года — одна мякина…” Это — покруче, нежели радищевские картины “Путешествия из Петербурга в Москву”. Не потому ли в конце 1789 года почти все восточные воеводства Речи Посполитой были охвачены крестьянскими восстаниями против шляхты и жидов-арендаторов. В январе 1793 года состоится второй раздел развалившейся Польши. К России отошли земли, окружавшие Минск. “Отторгнутые возвратих!” — таковыми были слова императрицы Екатерины о судьбе Белоруссии.

…Театральное разрывание “тридцаток” андерсовскими офицерами естест­венно вписывалось во всю атмосферу, в которой жила шляхта, находясь в Советском Союзе. Генерал первым подавал своему окружению пример шляхетского поведения. Писатель и журналист Александр Кривицкий, друг Константина Симонова, бравший у Андерса интервью в декабре 1941 года в гостинице “Москва”, вспоминает:

“Генерал Андерс стоял передо мной во весь рост уже во френче, застегивая поясной ремень и поправляя наплечный. Он пристегнул у левого бедра саблю с замысловато украшенным эфесом — наверное, собирался на какой-то прием. Его распирало самодовольство.

— Пока русский провозится с кобурой и вытащит пистолет, поляк вырвет из ножен клинок и… дж-и-ик! — Андерс картинно показал в воздухе, как легко и быстро он управится с саблей и противником.

— Но, господин генерал, — по возможности спокойно сказал я, — несмотря на такое ваше преимущество, мы давно воюем, а вы еще держите саблю в ножнах, — он метнул на меня взгляд, из серии тех, какие должны убивать”.

В декабре 1941 года произошла встреча Сталина с премьером Сикорским и генералом Андерсом. Немцы стояли под Москвой, а генерал Андерс доказывал Сталину, что нужно отправить польские части в Иран, чтобы там они прошли военное обучение и лишь после этого вернулись в Россию на Восточный фронт. Что было дальше, об этом пишет адъютант Андерса Климковский в книге, которая в 60-е годы вышла в Советском Союзе в издательстве “Прогресс”:

“На это Сталин с явным неудовольствием, в котором сквозило даже раздражение, ответил:

— Я человек достаточно опытный и старый. Я знаю, что если вы уйдете в Иран, то сюда уже не вернетесь.

Андерс продолжал настаивать на своем. На это Сталин ответил, что если поляки не хотят драться, пусть уходят… Дискуссия носила резкий характер. Сталин сказал, что если мы уйдем, то будем воевать там, где нам предложат англичане”.

Пророчество вождя оправдалось. Поляки отправились обучаться военному делу в Узбекистан (куда уехали сотни тысяч эвакуированных советских людей), потом переправились в Иран, о чем Слуцкий написал стихотворенье, потом в Палестину и в конце концов добрались только до Италии, где, выполняя приказ британского командования, дивизия Андерса в мае 1944 года вошла в горы возле местечка Монте Кассино и была поголовно уничтожена огнем немецких пулеметов с обоих склонов ущелья. Надрывающую душу песню об этой драме я слышал не раз во львовских и варшавских ресторанах: “Червоны маки под Монте Касино”. Да и сам Андерс, как и его соратники, в Польшу не вернулся. В 1970 году гроб с его телом горстка друзей зарыла в итальянскую землю возле того же ущелья, усеянного дикими красными маками.

Насколько живуче, несмотря на все уроки истории, пошлое либеральное полонофильство в среде нашей интеллигенции, я понял в последний раз недавно, когда прочитал книжку Л. Аннинского “Русские плюс”: “Разделов было не три, а четыре, но о четвертом мы не смели знать, мы и заикнуться бы не могли, — так назвать драму 1939 года”... “Когда Сталин и Гитлер разорвали Польшу…” “Польская трагедия знаком вошла в сознание молодых русских шестидесятников фильмами Вайды, Мунка, Кавалеровича. Это от них мы узнали, как бесстрашно — сабля в ладонь! — бросалась польская кавалерия на танковые колонны вермахта”… Но чем тут восхищаться? “Сабля в ладонь”, “Вжик-вжик”, жесты генерала Андерса…

Пора бы “шестидесятникам” понять, что они остались живы в годы той страшной войны благодаря “оловянному терпению” русского народа, который, затянув пояс, строил по воле Сталина Магнитку и Кузбасс, выплавлял танковую броню и создавал танки в то время, как бесстрашные поляки сеяли овес для кавалерии и точили сабли, чтобы бросаться на бронированные колонны вермахта. Как тут не быть шести миллионам убитых?

Трагикомическая сцена борьбы польской кавалерии с танками вермахта, восхитившая Аннинского, похожа на сцену из романа “Война и мир”, в которой обожающие Наполеона польские уланы в ответ на его распоряжение отыскать брод и перейти на конях Неман в припадке верноподданнических чувств просят разрешить им переплыть реку, не отыскивая брода. Адъютант императора милостиво разрешает им показать свою удаль:

“Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и  блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: “Виват!” — и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и поскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь в глубь к быстрине течения. Кони уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине течения. Уланы, цепляясь друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть, кто на седле, кто держась за гриву.  Они  старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания, и изредка недовольно взглядывал на тонущих улан, развлекавших его внимание...

Человек сорок улан потонуло в  реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом влезли на тот берег. Но как только они влезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: “Виват!”, восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми”.

Читая эту сцену, поневоле вспоминаешь слова Черчилля о поляках: “они, должно быть, очень глупы”, а заодно приходишь к грустной мысли о том, что Лев Николаевич Толстой, столь беспощадно высмеявший шляхетское фанфаронство, никоим образом не может претендовать на звание “русского интеллигента”, впрочем, как и все другие гении нашей литературы.

Но поляки не были бы поляками, если бы не переплавляли (как, впрочем, и русские) свои поражения (даже бесславные) в бессмертные легенды. Вот они и сложили о кровавой и нелепой бойне при Монте Кассино щемящую душу песню, которая для них стала той же самой вечной опорой, что для нас “Слово о полку Игореве” или вальс “На сопках Манчжурии”…

 

VI. “Каждый, к сожалению, волен…”

 

В сороковом году прошлого века мы с матерью жили неподалеку от русского города Ямбург, переименованного позже в Кингиссеп в честь эстонского революционного деятеля, в деревне Губаницы, куда матушка получила направление на работу в сельскую больницу.

Каждое воскресенье к нам приезжал из Ленинграда отец, который некогда дал мне польское имя. Он всегда привозил сыну в подарок какую-нибудь книгу и вечером читал ее вслух. Так я услышал впервые “Тараса Бульбу” и влюбился во всех героев сказочной повести. Не желая расставаться с ними, мы с отцом придумали такую игру. Уединялись в дальнем углу больничной усадьбы, где вдоль натоптанных тропинок росли, покачивая серебристыми соцветиями, могучие стебли подорожника, каждый из нас выбирал себе несколько стеблей пожестче, и начиналась игра.

— Ну, где твой Остап? — подзадоривал меня отец, храбро помахивая толстым сочным стеблем, — мой польский воевода пан полковник готов с ним сразиться.

— А вот он, Остап! — принимал я вызов, выхватывая из своего пучка самый жилистый стебелище и подставлял его под сабельный удар полковника. Отец с размаху ударял своим подорожником по моему, но лишь наносил ему легкую рану… следующий удар был за мной, и я лупил что есть мочи по тучной полковничьей шее, и так поочередно обмениваясь ударами и приговаривая “не гнутся еще казаки” — или “еще польска не сгинела”, мы рубились до тех пор, пока измочаленная и растрепанная не отлетала голова либо у пана полковника, либо у бесстрашного Остапа.

Но каюсь: иногда я изменял запорожцам, выбирая себе подорожник с пушистым сизоватым султаном, потому что он, как мне казалось, был похож на красавца предателя Андрия, который вылетал на крыльях самозабвенного шляхетского гонора навстречу своей ослепительной смерти. Шестьдесят лет прошло со времен той довоенной игры, а я все помню, как будто только вчера вечером отец читал мне вслух о том, как “...отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных полков. Под всеми всадниками были все, как один бурые аргамаки. Впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками первой красавицы. Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий”.

А кто же справится с витязем Андрием, влюбленным в знатную полячку, с этим прекрасным безумцем, предателем веры и сечи Запорожской? Ну, конечно, только старый Тарас, и сцена встречи отца с сыном каждый раз потрясала мою детскую душу. Когда отец, читая повесть, доходил до картины: “Оглянулся Андрий: пред ним Тарас!”, — все мое существо содрогалось от восторга и ужаса, и я шептал про себя, как молитву: “— Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?”

А сколько бессмертных пословиц и поговорок из великой повести мало­россиянина Гоголя вошло в русский язык: “Есть еще порох в пороховницах”, “сила одолела силу”, “нет уз святее товарищества”, “отыскался след Тарасов”, “я тебя породил, я тебя и убью”, “за сичь, за веру!”

Нет, если бы я получил пожизненный срок в одиночной камере и мне задали бы пошлый вопрос, какие три книги ты возьмешь на всю оставшуюся жизнь читать и перечитывать, я попросил бы “Капитанскую дочку”, да “Записки охотника”, да “Тараса Бульбу”.

Ах, как красиво умирают и ляхи и запорожцы у Гоголя! Не хуже, чем троянцы и ахеяне в “Илиаде”. Одна сцена, в которой куренной атаман Кукубенко вершит свой поединок со “знатнейшим из панов княжеского роду”, чего стоит!

“...не поддался лях, все еще силился нанести врагу удар, но ослабела упавшая вместе с саблею рука. А Кукубенко, взяв в обе руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему в самые побледневшие уста. Вышиб два сахарные зуба, палаш, рассек надвое язык, разбил горловой позвонок и вошел далеко в землю. Так и пригвоздил он его там навеки к сырой земле. Ключом хлынула вверх алая, как надречная калина, высокая дворянская кровь и выкрасила весь обшитый золотом желтый кафтан его…”

Но и сам Кукубенко гибнет прекрасной смертью, не хуже, чем польский княжич:

“Козаки, козаки! Не выдавайте лучшего цвета вашего войска! Уже обступили Кукубенка, уже семь человек только осталось из всего незамайковского куреня; уже и те отбиваются через силу; уже окровавилась на нем одежда. Сам Тарас, увидя беду, поспешил на выручку. Но поздно подоспели козаки: уже успело ему углубиться под сердце копье… Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги… И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. “Садись, Кукубенко, одесную меня! — скажет ему Христос, — ты не изменил товариществу...”

Поистине до сих пор не могу понять, почему после того, как судьба Тараса Бульбы за целых полтора века вошла в сознание и чувства нескольких поколений в России и на Украине, как после этого нашлись в мире силы, которые смогли расчленить наше восточнославянское тело, разрубить палашом наш общий позвоночник и разорвать нашу единую душу…

*   *   *

В 1964 году в возрасте тридцати двух лет мне повезло впервые поглядеть ближайший Запад, то есть побывать в настоящей Польше. Львов все же не заграница! В составе писательской туристической группы было три-четыре русских человека — я, жена Александра Межирова Леля, редактор издательства “Советская Россия” Глеб Панферов. Последний во время поездки частенько бывал выпивши, и, глядя на него, Межиров острил, как я понимал, специально для меня: “у него такое выражение лица, что я постоянно вспоминаю слова Бабеля о Бене Крике, — помните, Станислав? — который думал только “об том, чтобы выпить рюмку водки и об дать кому-нибудь по морде!” Остальные человек восемь поэтов, прозаиков и публицистов — Канторович, Кардин, Янская и другие были соплеменниками Бабеля. С Александром Межировым за эти десять дней я сблизился особенно тесно. Выпивали с ним по вечерам в номерах водку “Выборову”, рассуждали о Пушкине и Мицкевиче. Он приглашал меня побродить по польским рынкам и магазинам, где демонстрировал чудеса сообразительности, показывая, как надо выбирать ту или иную вещь, как торговаться, и когда он прочитал мне одно из своих стихотворений, в котором были строки:


Был когда-то изящен и тонок,


а теперь — ну и пусть! Ну и пусть! —


Продавщицы из комиссионок


знают вкусы его наизусть...


я понял, что он потомок не только Исаака Бабеля, но и бессмертного Янкеля из “Тараса Бульбы”.

Иногда за завтраком он протягивал мне письмо в конверте с надписью “Пану Станиславу”, в котором я читал его размышления о литературе, о поэтах, о наших спутниках по путешествию. Письма были остроумны и увлекательны. Он как будто изучал меня и в то же время пытался мягко управлять моими мыслями.

С чувством телячьего восторга и вольности я бродил по Старому Мясту — восстановленному поляками, что называется, “с иголочки” аж до каждого отполированного булыжника, заглядывал в средневековые костелы, читал изречения на мемориальных досках о том, что здесь у этой стены немцами было расстреляно столько-то польских патриотов.

Пока мои деловые соотечественники устремлялись к рыночным развалам из дешевых джинсов и кожаных курток, шушукались с гостиничными горничными о тайной продаже за злотые баночек черной икры, электробритв и “Столичной” водки, я бродил по ухоженным польским паркам, дышал воздухом исходящим от цветущих каштанов, сыростью, ползущей от мутной Вислы, или на родине Шопена в Желязовой Воле вспоминал, как моя мать, растившая нас с сестрой без отца, все-таки выкроила какие-то деньги и купила в сорок шестом году громадный, старый, темно-вишневый рояль. Он занял чуть ли не половину нашей единственной комнатенки, где мы ютились вчетвером. Угол под роялем зимой всегда сверкал, покрытый слоем инея. Однажды мать пришла измученная с работы из военного госпиталя, подняла лакированную крышку сказочного инструмента, исполнила один из гениальных этюдов Шопена, а потом бросила руки на клавиши, положила на руки лицо и расплакалась…

 

...Вечером я спустился в бар Варшавской гостиницы “Гранд Отель”, сел за стойку, уверенным голосом заказал сто граммов “Выборовой”. Огляделся. Рядом со мной сидел человек, оказавшийся англичанином, с которым мы каким-то образом разговорились. Впрочем, подробности встречи я изложил в шуточном стихотворении, которое никогда не печатал, забыл и лишь недавно обнаружил в старой записной книжке:


Я сказал ему: — Гагарин!


Я сказал: — борьба за мир!


И ответил англичанин:


— Битлзы! Англия! Шекспир!


Чтобы не угасла тема,


Я изрек без лишних слов:


— Черчилль! — И тогда мгновенно


Он парировал: — Хрущев!


Стопки сдвинули со стуком,


Молча выпили за жизнь


И, довольные друг другом,


улыбаясь, разошлись.


Слава людям знаменитым —


будь то вождь или король,


космонавтам и министрам,


кинозвездам, футболистам,


лишь бы имя, как пароль.


Он доволен — я доволен,


каждый при своем уме,


каждый, к сожаленью, волен


жить, как хочет, на земле.


Это были привычные мои стихи о правах человека, о том, что и мы, и Польша, и весь мир имеет право жить, как им хочется, за все страдания и жертвы, принесенные на алтарь свободы во времена новейшей истории. Каменные почерневшие остовы зданий, оставленные поляками как память о варшавском восстании 1944 года, потрясали мою душу. Сейчас эти развалины снесены, но тогда они мрачно и величаво высились среди разноцветных и шумных кварталов. Однажды я увидел, как какая-то лощеная европейская пара подъехала на “Мерседесе” к руинам, молодой человек с дамой, затягиваясь дорогими сигаретами, поглядели на священные камни и покатили дальше по Иерусалимским аллеям. Я почему-то решил, что это были шведы (как предста­вители самого богатого и благополучного народа равнодушной Европы) и написал вслед за Давидом Самойловым свою апологию Варшавского восстания, глядя на закопченные стены, которые Самойлов увидел зимой сорок пятого года:


По “Гранд Отелю” бродит швед,


Скучает с длинноногой шведкою.


Он, видимо, объездил свет


и утомился жизнью светскою.


Он на машине подлетел


К руинам взорванного здания


И, хлопнув дверцей, оглядел


Следы варшавского восстания…


………………………………………


Пускай распнут! Пускай сомнут,


Но есть у нации наследие,


И эти несколько минут


Облагородили столетие!


Жиреет плоть, дымится снедь,


Но где-то рядом в смежной области


Живут поэзия и смерть,


Сопротивляясь вечной пошлости.


Я вспоминаю об этом прямом объяснении в любви к Польше, чтобы отстранить все возможные упреки в предвзятых страстях и чувствах касательно нашей взаимной истории. Ведь такое стихотворение мог бы написать главный герой великого фильма “Пепел и алмаз”, если бы по воле Анджея Вайды он не погиб в 45-м…

Так что в 1964 году я был не менее страстным полонофилом, нежели многие наши советские поэты. И если “полонофильство” стало постепенно покидать меня, то объяснение этому может быть только одно: я медленно, но настойчиво влезал в глубины нашей истории.

Но не все же время я созерцал священные руины! Мы, конечно же, заходили в Союз польских писателей, где была своя иностранная комиссия с вежливыми паненками; на встречу с нами пришли известные польские литераторы Фидецкий и Помяновский. Они, оказывается, знали своих московских соплеменников и все последующее время в Варшаве не отходили от них, постоянно консультируя, как выступить на польском радио, получить небольшой гонорар, сделать скромный бизнес, обменяв на черном рынке наши красные десятки на польские злотые.


Маркитанты обеих сторон,


люди близкого круга.


почитай с легендарных времен,


понимают друг друга.


Естественно, что мы были приглашены на литературный вечер в Прахову Башню, где я впервые для зарубежных поклонников поэзии прочитал свои стихи “Пепел и алмаз”, стихотворенье о руинах Варшавского восстания и с особым успехом — “Польша и мы” Бориса Слуцкого. Мне даже аплодировали стоя. Однако на обратном пути в Россию я постепенно опомнился, и мой польский цикл завершился традиционным для русского поэта покаянием:


Я на поезде скором спешил


из Москвы в направленье Варшавы,


покидая границы державы,


где полжизни с размаху прожил.


Захотелось и мне посмотреть,


как сверкает чужая столица,


как торопится жить заграница,


как звучит иностранная речь.


Я увидел пейзажи, на взгляд,


столь же милой славянской равнины,


разве только что вместо осины


здесь все чаще каштаны шумят.


Да по праздникам в Кракове пьют —


не “Столичную”, а “Выборову”,


захмелеют — и песни поют,


и живут подобру-поздорову.


И должно быть, была хороша


сторона под названием Польша,


но случилось так странно и пошло,


что была неспокойна душа.


Потому что, куда бы стезя


ни вела за широкие реки,


от любимой земли, от себя


не уйти, не уехать вовеки.


 

VII. Холокост по велению сердца

Осенью 2000 года Польша была потрясена взрывом в городке, который носил имя Едвабне, что на русский язык переводится как Шелковый. Взрывное устройство было заложено шестьюдесятью годами ранее...

В сентябре 1939 года в Едвабне вступила немецкая армия. Через месяц местечко перешло под контроль советских войск, согласно секретному договору, по которому земли Западной Украины и Белоруссии, отторгнутые поляками у России в 1920 году, возвращались Советскому Союзу. Почти два года Едвабне была нашей пограничной заставой.

Но 23 июня 1941 года немецкие войска вновь занимают Едвабне. И тут в близлежащих местечках Радзивилове, Вонсоши, Визне разгорелись еврейские погромы.

Местные поляки уничтожают несколько сотен евреев, оставшиеся в живых бегут в Едвабне. Но 10 июля в Едвабне происходит тотальный погром местной еврейской общины вместе с беженцами. Умерщвлены не менее двух тысяч евреев…

В 1963 году в Едвабне был поставлен камень с высеченной надписью о том, что евреев умертвили гитлеровцы. И лишь в 2000 году Польша созналась,  что не гитлеровцы — а свои, поляки, веками жившие бок о бок с евреями. Книга историка Томаша Гросса, которая взорвала жизнь польского общества, называлась “Соседи”. Потрясение от этого момента истины для Польши было большим, нежели для СССР гул от ХХ съезда партии или для Америки убийство Кеннеди. И только трусливая лживость российских СМИ и газет не позволила нашим гражданам узнать и понять, что же произошло с нашим крупнейшим западным соседом, хотя скандал стал мировым и прокатился по всем “цивилизованным странам”. Еще бы! Ведь речь шла не о сербской, не об афганской или палестинской, а оеврейской крови. Такие “преступления против человечности” не имеют срока давности. Как признался в прошлом один из идеологов “солидарности”, а ныне главный редактор “Газеты Выборчей” Адам Михник, в Едвабне “налетели журналисты со всего мира”. Одни только наши, российские, почему-то “не налетели”. “Наверное, потому, что они пятнадцать лет предсказывали и прогнозировали еврейские погромы в России. А тут, оказывается, польский кровавый след отыскался. И где? В стране, где ихний Гайдар по фамилии Бальцерович якобы успешно построил рыночную экономику, где гражданское общество создано, где демократия пышным цветом распустилась. Ну зачем, скажите, рассказывать россиянам об этом скандале? Ведь именно русские по планам познеров, сванидзе и киселевых должны считаться главными антисемитами!.. А тут незадача, поляки спутали карты нашим папарацци, жаждущим погромов.

Когда я узнал о Едвабне, то написал в Польшу письмо своей давней русской знакомой, которая лет сорок тому назад вышла замуж за поляка и уехала вместе с матерью и дочкой в Польшу. Я попросил ее прислать все газетные материалы, которые попадутся ей на глаза о Едвабне, об отношении поляков к России.

Кое-что она мне прислала с письмом, в котором были и такие строки: “У нас на политику с Россией правое крыло партийной правительственной фракции очень строго смотрит, на каждое выступление, а особенно на политические отношения. И лучше с этой темой не связываться. Не писать, можно хлопот себе наделать. Я не берусь.

Мы с мамой совсем одинокие, дочь, два внука и зять вообще вот уже много лет не знают нас совсем. Тяжело нам морально и, конечно, материально. Живет Польша не то чтобы скромно, а чересчур скромно. Мы даже и газет не покупаем, не по нашим это пенсионным деньгам”.

Получив такое горькое письмо, я стал сам собирать сведения о Едвабне. Вот несколько отрывков из польских газет, выходивших во время этого длящегося второй год кризиса:

“Все читатели “Соседей” Яна Томаша Гросса, с которыми я разговаривал, ходят, как больные. Книга — слишком жестокая, и звучащее в ней обвинение слишком тяжко, чтобы можно было прочитать ее и жить, как прежде” (Л. Жаковский. “Газета выборча”. 18.10.2000).

А больными польские обыватели сделались не только оттого, что их соотечественники убивали евреев, а скорее оттого — как они их убивали.

“Основные факты выглядят бесспорно. В июле 1941 г. большая группа живших в Едвабне поляков приняла участие в жестоком уничтожении почти всех тамошних евреев, которые, кстати сказать, составляли подавляющее большинство жителей местечка. Сначала их убивали поодиночке — палками, камнями, — мучили, отрубали головы, оскверняли трупы. Потом 10 июля около полутора тысяч оставшихся в живых были загнаны в овин и сожжены живьем… (точно так же убивали украинцев в истории Георгия Конисского . — Ст. К. )

“Своими публикациями Гросс заставил нас изменить взгляд на поведение поляков во время Второй мировой войны…” (профессор истории Т. Шарота. “Газета выборча”. 19.10.2000).

Поляки — народ с богатым экзальтированным воображением, и многие из них чуть не тронулись умом, представляя себе картины расправы шестидесяти­летней давности:

“Мы не можем сбросить с себя и своей совести груз того горевшего 60 лет назад овина и того крика, который был слышен за два километра. Он и сейчас горит, и крик слышен по-прежнему. И так долго будет гореть овин, так долго будет слышен крик, как долго мы будем отталкивать от себя груз того нашего геноцида… Мы должны взглядом освобожденного воображения пройти этот путь… до самой середины жара и, если у нас потекут слезы по тем, кто там погиб, тогда мы обретем надежду на то, что из национальной ткани исчезнет антисемитский яд, который стольких из нас отравляет по сей день.

Впервые в жизни у меня подкатили слезы, когда я писал этот текст и видел, как горят живые люди” (Вольдемар Кучинский, советник премьер-министра.“Впрост”. 25.3.2001).

Казалось бы — полное поражение. Националистическая шляхта приперта к стенке. Только сдача в плен и покаяние… Но вдруг, словно засадный полк в роковое мгновенье осады запорожцами городка Дубно, на защиту шляхетской чести вырвалась католическая церковь. Кардинал Юзеф Глемп, которого несколько лет назад израильские евреи подвергали публичному унижению, заставив на территории монастыря Кармелиток устроить мемориал в память евреев, некогда убитых в монастырских стенах фашистами, на этот раз поднял перчатку, брошенную ему историей: он нашел точку опоры для контратаки, не побоявшись уязвить главную еврейскую мировую опору — Америку:

“Мне остается непонятным, почему поляков постоянно оскорбляют, особенно в американской печати, и продолжают приписывать нам антисемитизм, якобы не такой, как в других странах. Еврейская сторона все время выдвигает на первый план свою неприязнь к полякам. Не очень понимаю, каковы ее истоки. В сравнении с Европой у нас в Польше евреи жили сравнительно неплохо и чувствовали себя, как дома. Мы задумываемся: не должны ли евреи признать свою вину перед поляками, особенно за сотрудничество с большевиками, за соучастие в депортациях, за отправку поляков в тюрьмы, за унижение многих своих сограждан… Я думаю, что президент Квасьневский не имеет формальных оснований просить прощения от имени народа…” (кардинал Юзеф Глемп, примас Польши. “Наш дзенник”. 15.5.2001).

Что правда, то правда: “В сравнении с Европой” польские евреи жили сравнительно неплохо. Ну, сожгли их в Едвабне около двух тысяч, а в Европе, начиная со средних веков и аж кончая девятнадцатым, более 30 тысяч было их, бедных, сожжено, как сообщает “Еврейская энциклопедия” Брокгауза и Ефрона (1912 г.). Но какова смелость кардинала: самому президенту указывает, чего нельзя делать! Можно ли представить нашего пастыря, который, когда Ельцин, Квасневский и многие известные русофобы в связи с Катынью склоняли слово “русский”, попытался бы, подобно Глемпу, сказать, что вина режима, если она была, не есть вина народа, что, кстати, если говорить о Катыни, было бы сущей правдой.

Конечно, за тысячу лет существования бок о бок, с тех пор, как несколько миллионов евреев, спасаясь от погромов, сбежали в средние века из Англии, Франции, Испании, Германии на окраину Европы в далекую Польшу, поляки и евреи обрыдли друг другу и каждая из сторон накопила достаточно ненависти, но чтобы в ХХ веке изливать эту ненависть в разборках, присущих веку XVI?!

Поддержать своего примаса бросился епископ Ломжинский Станислав Стефанек, который заявил, что ни один из епископов и священников вверенной ему епархии не будет участвовать в государственных траурных церемониях, включающих покаяние поляков перед евреями.

Депутаты из Едвабне тоже отказались быть в числе кающихся на печальном юбилее. Бургомистр местечка Кшиштоф Годлевский заявил, что в знак протеста против церемонии покаяния уйдет со своего поста в отставку.

За призрачную ниточку спасения, протянутую кардиналом, сразу же ухватились многие польские историки, публицисты, политики.

“Польское население, за исключением небольшой группы коммунистов в городах и еще меньшей — в деревне, восприняло нападение СССР и создаваемую здесь советскую систему так же, как и немецкое нападение… Еврейское же население, особенно молодежь, массово приветствовало вторгающуюся армию и введение новых порядков, в том числе и с оружием в руках.

Второй вопрос — это сотрудничество с репрессивными органами, прежде всего с НКВД. Сначала этим занимались всяческие “милиции”, “красные гвардии”, “революционные комитеты”… В городах они почти полностью состояли из польских евреев, польские евреи в гражданском, с красными нарукавными повязками, вооруженные винтовками, широко принимали участие также в арестах и депортациях. Это было страшнее всего, но польскому обществу бросилось в глаза и чрезмерное число евреев во всех советских учреждениях, тем более что до войны тут доминировали поляки!” (профессор-историк Т. Стшембош. “Жечпосполита”. 27—28.1.2001).

Президент Квасневский, с ужасом изучавший обстановку вокруг скандала, познакомившись с потоком такого рода заявлений, схватился за голову: “Приезд в Едвабне — величайший вызов за весь мой президентский срок”.

Но шляхта закусила удила:

“Президент просит прощения за преступления против евреев, совершенные в Едвабне польскими руками. Должны ли евреи просить прощения у поляков за ГБ и преступления коммунизма в Польше? Такое мнение время от времени высказывается даже в серьезных дискуссиях. Известно, что в верхних эшелонах сталинского аппарата террора доля лиц еврейского происхождения были довольно значительной: мы не ждали, что в связи с этим представители еврейских кругов принесут нам извинения”.

Это слова М. Свенцицкого, бывшего мэра Варшавы (“Жечпосполита”. 2.5.2000) , из которых следует, что ежели евреи не извиняются за коммунизм, то и шляхте не пристало извиняться за Едвабну. И президенту — тоже.

Но коль всем принимать одни и те же правила, то и нам за Катынь (если это наших рук дело) нечего склонять голову. Жалко было глядеть на Путина, приехавшего в середине января 2002 года в Польшу. Как агрессивно и нагло польские папарацци вымогали у него катынское покаяние. И не нашелся наш подполковник ответить им приблизительно следующее: “Панове! Ведь мой предшественник уже покаялся. Вы что, хотите превратить эту церемонию в вечно повторяющийся ритуальный фарс для всех будущих президентов России? Да, я понимаю, что подобный ритуал — лучшая подпитка для шляхетского гонора. Но тогда пусть и господин Квасневский постоянно кается в России за убийство Ивана Сусанина, за поход Понятовского на Москву в 1812 году, за концлагеря 1920 года, а в Испании — за преступления поляков во время подавления Бонапартом испанского восстания, а в Израиле за Едвабне… Давайте, панове, все дружно отныне и навсегда участвовать в этом театре абсурда!”

Однако польский президент, как опытный политик, понимая, что еврейские гончие взяли след и уже не бросят его, пока окончательно не затравят бедную шляхту, пошел не только против правого-националистического крыла польского общества, но даже против церкви:

“Те, кто принимал участие в облаве, бил, убивал, разжигал огонь, совершили преступление не только против своих соседей-евреев, но и против Речи Посполитой, против ее великой истории и прекрасных традиций… За это преступление мы должны молить прощения у теней умерших и у их родных… Сегодня я, как гражданин и президент Польской республики, прошу прощения” (из речи в Едвабне 10.07.2001 во время траурной церемонии).

Какие прекрасные традиции были у Речи Посполитой по отношению к другим народам и какая великая история — мы знаем, однако у Квасневского, видимо, не было другого выхода.

Польские западники, польское еврейство и либеральная денационализи­рованная во время рыночных реформ часть общества нажимали на него и на ушедших в глухую защиту правых все сильнее и сильнее, они понимали, что есть шанс, как в спорте, выиграть историческую ситуацию не по очкам, а вчистую, нокаутом, провести полную “денацификацию” общества, а заодно и поставить на место до сей поры всесильную польскую церковь; тем более что в ней наметился тоже явный раскол. Многие клирики не согласились с самим кардиналом Глемпом:

“Польское государство и католическую церковь в Польше связывает печальное братство вины перед евреями — как в Едвабне, так и на протяжении всей нашей истории. Если говорить о самой трагедии 1941 г. в Едвабне, то она показала полное фиаско церковного пастырства” (священник Станислав Мусял, иезуит, бывший секретарь Комиссии епископата по делам диалога с иудаизмом. “Газета выборча”. 21.5.2001).

Ну, иезуиты и секретари по связи с иудаизмом — ладно! Хуже всего то, что иные служители культа раскалывались и каялись за то, что они давно знали подобные кровавые грехи соотечественников, но не выносили сор из избы:

“Едвабне напомнило о том, что знал, пожалуй, каждый, кто прожил больше 50 лет, и не только из литературы или документов, но и из своих воспоминаний, что поляки творили такие вещи, притом отнюдь не под прицелом немецких винтовок” (священник Адам Бонецкий. “Тыгодник повшехный”. 8.4.2001).

“Я считаю, что в основе нежелания признать вину таится не до конца искорененный антисемитизм” (священник Михаил Чайковский, сопредседатель Совета христиан и иудеев.“Тыгодник Повшехный”. 27.5.2001.)

Дискуссия то угасала, то вспыхивала с новой силой, шляхетские натуры никак не могли согласиться с тем, что на их глазах как бы по эффекту домино рушится вся веками выстроенная ими идеологическая лестница, что им приходится отказываться от самих себя, от своего экзальтированного польского мессионизма, который слишком уж явно стал пованивать истлевшей еврейской кровью. Они бросали в бой последние резервы своих патриотических страстей. Кто такой перед польской мессианской историей президент? — Да никто!

“Александр Квасневский в интервью израильской газете “Едиот ахронот” заявил, что попросит прощенья от имени поляков за убийство в Едвабне… он заявил, что поляки обязаны просить прощения, признав тем самым захваченную, униженную и убиваемую Польшу виновницей преступления. Из народа-жертвы Польша должна превратиться в народ-убийцу” (М. Юрек, бывший депутат сейма. “наш дзенник”. 8.3.2001).

Но где “натиск пламенный” — там и “отпор суровый”. Еврейские умы боролись за победу на полях Едвабны, как поляки во время Варшавского восстания — сейчас или никогда:

“Когда слышу, что книга Гросса, которая раскрывает правду об этом преступлении, есть ложь, вымышленная международным еврейским заговором против Польши, тогда во мне растет чувство вины. Эти лживые сегодняшние увертки фактически направлены на оправдание того преступления.

…Я — поляк, и мой стыд за убийство в Едвабне — это польский стыд, но в то же время я знаю, что если бы тогда оказался в Едвабне, меня убили бы, как еврея” (Адам Михник, главный редактор “Газеты выборчей”).

Иные интеллектуалы тужились перевести отчаянную схватку в русло нормального демократического процесса и пытались произносить слова, играющие роль обезболивающих медицинских средств при сумасшедшем, шизофреническом воспалении всей нервной системы:

“Мы на верном пути, мы перестаем быть народом, с одной стороны, одержимым манией величия, а с другой — закомплексованным, и стано­вимся нормальным народом, сознающим свои заслуги и достоинства, но также пороки и грехи” (профессор истории Т. Шарата.“Жечпосполита”. 1—10.12.2000).

“Едвабне может оказаться нашим катарсисом. Это последний момент, чтобы очиститься: никогда уже не повторится в нашем обществе такое напряжение и такая готовность разобраться во всем происшедшем” (Леон Керес, президент Института национальной памяти. “Тыгодник повшехный”. 17.6.2001).

А кардинал Глемп, отказавшийся приехать на поклонение Квасневского в Едвабну, за свое фанатичное, почти средневековое упрямство подвергся прямому шантажу со стороны финансовых кругов Польши:

“Известно, что душами в Польше правит церковь, поэтому отсутствие главы польской церкви в Едвабне будет значить для масс лишь одно: ко всему этому принудили евреи, а примас сумел устоять” (Валерий Амьель, бывший член прав­ления Всемирного банка и Международного валютного фонда. “Впрост”. 20.5.2001).

Весы качались то в ту, то в другую сторону, социологи то и дело замеряли температуру общественного мнения. Она зашкаливала.

20 марта 2001 г. 40 процентов поляков считали правильным, чтобы президент попросил прощения у евреев, 35 процентов были против, через месяц лишь 30 процентов были за “президентское покаяние”, а 48 считали, что Квасьневский ни за что не должен каяться. Казалось, что ортодоксальная католическая Польша выигрывает сражение у еврейских либералов, требующих унижения Польши, но тут евреи выбросили на стол свой козырь: из Америки приехал раввин Яков Бейкер, живший до войны в Едвабне. Его показания опровергли главный тезис кардинала Глемпа о том, что возмездие евреям было как бы следствием их помощи советскому коммунизму в насаждении в Польше советских порядков. Простодушный (или лукавый) раввин, расхваливая довоенную Едвабну ( “мы жили с поляками в согласии и дружбе”, “мы были добрыми соседями”, “поляки как народ не злые люди”, “помню Едвабне — какое это было прекрасное место!”), одновременно сказал многое, что камня на камне не оставило от тезиса о “возмездии” за союз евреев с большевиками. Оказывается, в той же довоенной антисоветской Польше Пилсудского уже вызрели все семена, давшие кровавые всходы 10 июля 1941 года: “Я тогда был уже взрослым и видел, как с середины 30-х нарастала враждебность поляков к евреям. Началось пикетирование еврейских лавок, ограничения на ритуальный убой, дискриминация студентов из национальных меньшинств, которым в аудиториях отводились особые места, и в Едвабне штурмовые группы национал-демократической молодежи стояли с металлическими штырями у еврейских лавок, чтобы поляки там ничего не покупали. Начались нападения на евреев, случались и убийства. Мы жили во все большем страхе. Печально говорить это, ибо Польша — моя родина, а мои дети и сейчас поют польские песни. Но под конец 30-х уже едва ли не все евреи хотели покинуть Едвабне, бежать из Польши. Я уехал в Америку в феврале 1938 г.”

Сказав эти главные слова, раввин опять залепетал что-то несусветное (“Что за прекрасная страна Польша!.. Поляки как народ не злые люди. Если бы не Гитлер, Сталин да еще несколько злых людей, между нами не было бы никаких проблем!”). Но дело было сделано. Поляки сдались и в конце концов признались во многом, о чем никогда бы не обмолвились, если бы не Едвабна. Поняли, что постоянно нарастающий в современной прессе крик о Катыни сдетонировал вопль Едвабне. Все в истории взаимосвязано.

“Многие годы мы протестовали против той лжи, которую заключала в себе советская надпись над братскими могилами в Катыньском лесу: согласно ей на этом месте немецко-фашистские захватчики уничтожили в 1941 году польских военнопленных. На двух памятниках в Едвабне написана аналогичная ложь” (Я. Ехранский, бывший директор польской редакции радио “Свободная Европа” .“Жечпосполита”. 26.1.2001).

Действительно, в 1962 году в Едвабне на мемориальном камне была высечена надпись: “Место казни еврейского населения. Гитлеровские гестапо и жандармерия сожгли живьем 1600 человек. 10.7.1941 г.”

Но разница между Катынью и Едвабне огромна. Секрет Катыни (если он был нашим) хранился в недрах всемогущего НКВД. Он был государственной тайной. Тайна Едвабны в строгом смысле слова тайной не была. Правду о том, кто сжег евреев, знали десятки и сотни местных жителей, повязанных кровью и круговой порукой. Знали потомки сожженных евреев. Кровавое дело, но не государства, а общества. На этом зыбком основании наследники шляхты попытались построить последние окопы защиты:

“В этой страшной истории есть один невиновный. Это польское государство… На счету Речи Посполитой — усмирение украинских и белорусских деревень, но на его совести нет геноцида, организации погромов или лагерей массового уничтожения (профессор Л. Курчевский, социолог. “Впрост”. 10.12.2000).

Ну, во-первых, слово “геноцид” при обсуждении едвабнской трагедии звучало в польской прессе много раз. А во-вторых, что такое — “усмирение”?

А в-третьих… Перечитал я все, что написал до сих пор, и задумался: да, подзалетели поляки, как никогда в своей трагической истории. И на чем поскользнулись? На еврейской крови, которая никогда не высыхает, потому что у нее особый состав. Недаром когда я побывал в Америке в 1990 году, то нашел в газете “Лос-Анджелес таймс” от 4 мая слова раввина Ицхака Гинзбурга, защищавшего четырех еврейских убийц палестинской девушки в одной из арабских деревень: “Должно признать, — писал Гинзбург, — что еврейская кровь и кровь не евреев имеют разную цену”. Вот этого поляки и не учли… Не учли еще и того, что евреи нигде и ни при каких обстоятельствах ни признают себя виноватыми. Ни за “насаждение коммунизма в Польше”, ни за то, что “Христа распяли”.

Какое счастье, что русские люди, пережившие времена Урицкого, Свердлова, Ягоды, Агранова, Френкеля, Бермана, Фирина, Раппопорта и других генералов Гулага, ни в годы войны и оккупации, ни во времена сталинской послевоенной диктатуры, ни в эпоху безвластия на рубеже 80—90-х годов не устроили ни одной своей Едвабны! А они ведь имели на это мстительных ветхозаветных прав не меньше, но, может быть, больше, нежели шляхта. Какое облегчение, что у нас этой областью жизни заведовало государство — безликая машина, не обладающая ни светлыми, ни темными страстями. Ну что оно делало? Разогнало антифашистский комитет, расстреляло 13 человек (не потому, что евреи, а потому, что на Крым посягнули), пошумело насчет космополитов, кого-то уволили, кто-то по пятому пункту не прошел в вуз или на повышение по службе. Кто-то получил инфаркт, кто-то инсульт… Ну разве эти государственные казенные репрессии можно сравнить с тысячами сожженных заживо, расчлененных, забитых лопатами? Премьер-министр Польши Ежи Бузек вслед за несколькими историками заявил с некоторым облегчением, что убийство в Едвабне “не было совершено от имени государства”. Но ведь это еще ужаснее, если не расстреливают в затылок по государственному приказу, а сжигают живьем по велению сердца!*

В 1944 году в первую годовщину разгрома Варшавского гетто Юлиан Тувим написал статью “Мы, польские евреи”, опубликованную тогда в Лондоне. Она давно лежала в моем архиве, и когда я ее просматривал, то всегда несколько недоумевал, что поэт обвиняет в страданиях своего народа не столько гитлеровских расистов, сколько кого-то другого. И лишь сейчас, внимательно вчитавшись в текст, я понял, что он обвиняет в холокосте свою родину. “ Я не делю поляков на породистых и непородистых, я представляю это расистам — иностранным и отечественным”, “моя ненависть к польским фашистам глубже, чем к фашистам других национальностей”, “я делю поляков на антисемитов и антифашистов”… Однако примечательно, что Тувим не желает вдуматься в то, почему поляк, сражающийся в рядах Армии Крайовой, может одновременно быть и антифашистом и антисемитом, что бывало на каждом шагу.

Есть в этой обвинительной речи и апокалиптические картины грядущего ветхозаветного возмездия всему европейскому миру:

“Над Европой возвышается огромный и все растущий скелет. В его пустых глазницах горит огонь страшного гнева, а пальцы стиснуты в костлявый кулак. И он, наш Вождь и Диктатор, будет определять наши права и требования”.

Ну чем не строки из “Коммунистического Манифеста” о “призраке Коммунизма”! Но одновременно есть в этом экзальтированном тексте и весьма прагматические попытки истолковать по-своему историю человечества, а то и просто “исправить ее”.

“Мы те, кто две тысячи лет тому назад дал миру Сына человеческого, невинно убиенного Римской империей”.

Если так, то куда же мы денем евангельское свидетельство о разговоре Римского наместника Пилата с еврейской толпой: “Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы. И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших”. Однако нынешний папа римский, в прошлом польский кардинал Войтыла, переложил, подобно Тувиму в 1944 г., грех распятия на “Римскую империю”.

А вслед за ними на втором витке польской истории известный историк и публицист Ян Юзеф Липский — человек героической судьбы, участник варшавского восстания, активист “Солидарности” не удержался от соблазна перебросить грех польского антисемитизма на плечи империи советской:

“Позором в истории нашей страны останется то, что в 1968 г. тысячи евреев и поляков еврейского происхождения были принуждены уехать из Польши. Советский полицейский антисемитизм, разгулявшийся в СССР еще тогда, когда в ПНР ничто его не предвещало… теперь был привит и у нас”…

Вот тебе бабушка и Юрьев день! Оказывается, мы поляков антисемитизму научили. И это пишет весьма честный и смелый мыслитель, который не мог не знать польскую историю со времен от средневековья, когда евреев сжигали на кострах, до эпохи Едвабне и Освенцима… Да если бы мы в этой науке были учителями поляков, как утверждает Липский, наша история пошла бы по совершенно другому пути! Нет, нам таких учеников не надо.

Да, понятно, что в борьбе с Россией шляхта опиралась на евреев, а евреи в той же борьбе на шляхту (“за нашу и вашу свободу”), но органическим и вечным этот союз, конечно же, быть не мог. Наиболее трезвые и бесстрашные умы (в первую очередь еврейские), конечно же, понимали это.

“Человек оттепели” Александр Галич, будучи старше и опытней поэтов-полонофилов из “списка Британишского”, никак не мог быть полоно­филом, потому что никогда не забывал о подлинном отношении шляхты к еврейству. Именно поэтому в поэме о Януше Корчаке (Якове Гольдшмидте, как демонстративно пишет Галич в предисловии к поэме) он заклинает пепел Корчака, летящий над Варшавой из печей Треблинки:


Но из года семидесятого


Я вам кричу: “Пан Корчак!


Не возвращайтесь!


Вам стыдно будет в этой Варшаве…

Вам страшно будет в этой Варшаве!


Вы будете чужеземцем


В вашей родной Варшаве.


Речь идет о том же, о чем вспоминает Юзеф Липский: в 1968 году большая часть еврейского населения Польши под давлением общества и государства вынуждена была эмигрировать из Польши. Вот ведь как получается: шляхтичи вытесняли, выдавливали евреев из Польши, а советская власть всяческими усилиями, наоборот, удерживала их, не выпускала, пыталась оставить в стране, а не избавиться от “пятой колонны”. Но в итоге и польское и советское государство было обвинено “мировым общественным мнением” в антисемитизме! Но в любом случае — не надо, панове, с больной головы на здоровую.

Да, история беспощадно посмеялась над многими священными, сакральными страницами польского сознания. Священной, неприкосновенной, к примеру, считается у поляков память о Катыни. И вдруг эхо одновременных с Катынью едвабненских событий несколько испортило эту сакральность, когда историк Кшиштоф Теплиц сказал то, о чем задумались после Едвабны многие:

“Сегодня о польских полицейских говорят, что многие из них были злодейски убиты в Катыни и Медном, но не говорят, что те, кто туда не попал, помогали гитлеровцам в “окончательном решении еврейского вопроса” (“Пшогленд”.  27.11.2001).

Вот где собака зарыта! Может быть, такой взгляд на Катынь поможет нам прояснить, почему, когда 19 апреля 1943 года в ответ на попытку вывезти часть евреев из Варшавы в Освенцим в варшавском гетто началось восстание, — ни лондонское правительство, ни Армия Крайова ничего не сделали, чтобы хоть как-то защитить обреченных евреев.

И все-таки, все-таки, чтобы я сейчас ни писал, я иногда ловлю себя на чувстве, что восхищаюсь поляками. Проходят века, эпохи, поколения. Но и в королевской Речи Посполитой, и в Польше подчиненной императорской России, и в Польше Пилсудского, и в социалистической народной, и в нынешней демократической — при любой власти и любом строе на польском небе проступают, как неизгладимые водяные знаки на банкноте, приметы Польши вечной, всегда восстающей, словно птица Феникс, из золы исторических крушений и перемен!

Сразу же после Едвабненского скандала 23 сентября 2001 года в Польше состоялись выборы в Сейм. И на них случилась сенсация: “правые”, которые вроде должны были бы после Едвабны сидеть не высовываясь, тише воды, ниже травы, незадолго до выборов в 2001 году (то есть в то же время, когда их линчевали за Едвабну) создали избирательный комитет, объединили вокруг него несколько мелких группировок, назвали себя “Лигой польских семей”  и, собрав 8% голосов избирателей, получили в Сейме 38 мандатов (из 460)!

Либеральная польская пресса опять впала в истерику:

“Лига требует одностороннего разрыва договора о сотрудничестве Польши с Евросоюзом, соблюдения норм христианской нравственности в публичной жизни, сохранения собственности в польских руках” (Виктор Кулерский. “Новая Польша”. № 11, 2001).

“Ответственность за появление в Сейме “Лиги польских семей” должна взять на себя церковь, т. к. церковное учреждение “Радио Мария” побудило к созданию Лиги” (Ю. Хеннелва. “Тыгодник повшехный”. 7.10.2001).

“…На сцену входят две радикальные группировки с радикальной риторикой против Евросоюза и вообще Европы — “Самозащита” и “Лига польских семей”… Зодчие экономических и политических перемен, имеющие заслуги в демокра­тизации Польши, легендарные фигуры августа 80-го отвергнуты избирателями” (профессор Э. Внуп-Липинский. “Газета выборча”. 24.9.2001).

Не выдержал сам Анджей Вайда:

“Выборы 23 сентября оказались откровенной антиинтеллигентской демонстрацией… Но чего мы могли ожидать, если в Польше 9% лиц с высшим образованием? Группировка, которая святым именем Божьей Матери будет оскорблять всех и каждого, у кого иные взгляды (“Лига польских семей”). К сожалению, в Польше что-то случилось” (“Жечпосполита”. 6—7.10).

А бывший министр юстиции В. Хшановский не побоялся произнести роковое слово:

“Не антисемитизм открыл “Лиге польских семей” двери к успеху. Основное — это страх перед Евросоюзом… Речь идет о страхе перед чужими” (“Газета выборча”. 21 сентября).

Браво, polaci! Еще Польска не сгинела… Так что дальше? Вместе за вашу и нашу свободу?

А едвабненская драма покаяния завершилась так:

“Прекрасная траурная церемония в Едвабне транслировалась по 1 программе польского TV. Ответное выступление президента Квасьневского, красноречивое отсутствие местных жителей, темные пустые места, где должны находиться наши правые политики, шокирующее отсутствие польских католических епископов. И местный священник, запершийся у себя дома” (“Жечпосполита”. 22.6.2001).

Жестоковыйное племя, ни в чем не уступающее племени еврейскому!

*   *   *

То, что Польша вывернулась из положения “на лопатках”, не позволила миру выхолостить из своей сущности шляхетский менталитет с горьким привкусом европейского расизма, означает, что еще не раз в будущем мы услышим из уст этой прекрасной пани по отношению к себе — “варвары” и “азиаты”, и не раз еще нас будут пытаться приволочить на алтарь покаяния за все “четыре раздела”, за “Катынь”, за судьбу “варшавского восстания”. Но чем громче поляки будут кричать о своих моральных и территориальных потерях на Востоке, о необходимости “репараций и компенсаций” со стороны восточного соседа, тем быстрее они приблизят своими криками время, когда немцы решительно и бесповоротно отберут у них свои Силезские и Прусские земли, подаренные Польше Сталиным в 1945 году, и тоже потребуют “репараций и компенсаций”. О путях этих “приобретений” даже честные поляки вспоминают, как правило, туманно и стыдливо оправдываясь:

“Почти каждый поляк, даже образованный, верит сегодня, что после II мировой войны мы вернулись на земли, отнятые у нас немцами… Восточная Пруссия, кусочек которой нам достался (! Ст. К. ) , никогда не была польской…” (Юзеф Липский).

Поляки чувствуют, что сейчас, когда пересмотрены исторические решения Ялты и на очереди ревизия Потсдама, они могут лишиться сталинского подарка, да и чехи тоже рискуют расстаться с Судетскими землями, поскольку в новой объединенной Европе принцип “коллективной ответственности” немецкого народа перед народами-жертвами будет отменен, и воля держав-победительниц, разгромивших фашизм, будет объявлена утратившей силу.

VIII. “Стыдно, пан Помяновский!..”

В 1920 году во время безумной попытки Юзефа Пилсудского создать Великую Польшу “от можа до можа” шляхта, пользуясь тогдашней беспомощностью Советской России, захватила часть Белоруссии и Украины аж с Киевом в придачу. Да ломоть Литвы. Еще вчера жившая под революционно-демократическими лозунгами Польша в одночасье стала националистическим государством. Нужно было давать ей отпор, но под какими призывами? Ведь освобождение Польши социалистом Пилсудским состоялось за подписью Ленина и под знаком борьбы с “тюрьмой народов”. С какими словами подымать русский народ на борьбу со своими братьями по классу — революционерами?

С величайшим трудом, сделав неестественную попытку объединить революционную фразеологию с обломками имперского патриотизма (как бы предвосхищая сталинский идеологический поворот перед Отечественной войной), правительственная газета “Известия” печатает 30 мая 1920 года “воззвание ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились”. Вот несколько отрывков из этого поистине исторического воззвания:

“Мы все обязаны по долгу совести работать на пользу, свободу и славу своей родной матери России. В особенности это необходимо, в данное грозное время, когда братский и дорогой нам польский народ, сам изведавший тяжелое иноземное иго, теперь вдруг захотел отторгнуть от нас земли с исконным русским населением и вновь подчинить их польским угнетателям”.

“В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их вам ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию… Не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут справедливо проклинать и правильно обвинять нас за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы (! Ст. К. ) не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку-Россию.

Председатель особого совещания при главнокомандующем А. А. Брусилов, члены совещания А. А. Поливанов, В. Н. Клембовский, Д. П. Парский, А. С. Балуев, А. В. Гутор”.

Тут же в подверстку были опубликованы отклики с собраний бывших офицеров недавно разгромленной (не без помощи Польши) деникинской армии с подписями и с готовностью идти на бой с поляками за Советскую Россию и народную власть.

А через неделю в той же газете был опубликован призыв Троцкого, в котором Главковерх витийствовал почти как Кутузов:

“Все, что есть честного в интеллигенции! Офицерство русское — то, которое поняло, что Красная Армия спасет свободу и независимость русского народа! Вас всех призывает Западный фронт!”

И это несмотря на то, что совсем недавно им был утвержден указ о расстреле командной верхушки корпуса Думенко, где было немало офицеров царской армии…

Не раз поляки были близки к победе над обессиленной Россией в тяжелей­шие для нее времена… Два раза владели Москвой, один раз Киевом. Трижды Польша была близка к желанной для шляхты границе по Днепру. Но на каждый такой удар неизбежно следовало историческое возмездие… Наши нынешние “Известия” по сравнению с “Известиями” троцкистской эпохи, когда пишут о неизбежно повторяющемся русском реванше, выглядят как совершенно антирусское издание. Как будто в Варшаве издаются. А не на Пушкинской площади. Исторический счет в газете идет только с польской стороны. Как будто им поляки платят за такого рода материалы. Вот что, к примеру, печатало это издание 11 июля 2000 года, во время визита Квасьневского в Москву, когда в Польше открывались “чеченские культурные центры”, когда поляки “жгли наши трехцветные флаги”:

“А чего еще хотели? Исторические обиды живучи. Три раздела Речи Посполитой, беспощадные карательные экспедиции царских войск в 18 и 19 веках, удар в спину в сентябре 1939 года, Катынь, брошенные Сталиным на произвол судьбы участники Варшавского восстания…”

Как будто Сталин спланировал и развязал это восстание, как будто не российский гражданин Максим Юсов из “Известий” пишет, а спесивый шляхтич из “жечпосполитой”.

Ну а 60 тысяч русских пленных, погибших в польских лагерях с 1920 по 1922 год? Эта цифра более чем в три раза превосходит количество пленных, зарытых в русской земле. (А в 1940 или в 1941 году — будущие историки еще уточнят дату.) Историки современные после долгих споров остановились на 60 тысячах красноармейцев, и нарком иностранных дел Советской России Чичерин в ноте от 9 сентября 1921 года на имя поверенного в делах Польши в России Г. Филипповича указывал, что “в течение двух лет из 130 тысяч русских пленных в Польше умерло 60 тысяч”. Ну, оспорите вы, панове, десять-пятнадцать тысяч — все равно наши трагические козыри будут старше. Как относились поляки при режиме Пилсудского к нашим военнопленным, откровенно писал один из его ближайших сотрудников Свитальский в дневнике, опубликованном в 1992 году:

“Помехой к деморализации большевистской армии путем дезертирства из нее и перехода на нашу строну является ожесточенное и беспощадное уничтожение нашими солдатами пленных…”

Вот о чем не желают вспоминать демократические журналисты из отечественных “Известий”. Да в нынешней Польше редакцию подобной антипольской газеты на другой же день после перечисления преступлений Польши против России сожгли бы вместе с сотрудниками, как евреев в Едвабне. И правильно бы сделали.

*   *   *

Читая о страстях, возникших вокруг Едвабне, начинаешь понимать, что в темных глубинах национального бытия народов есть такие отстойники, которые не высыхают, не исчезают, несмотря ни на какой внешний прогресс, ни на какие революции, реформы или перевороты. Все, что выпало в осадок племенной жизни в древние времена, нет-нет, да и взбаламучивается в жизни нации на крутых поворотах судьбы.

Польский историк Януш Тазбир в одной из дискуссий на страницах “Новой Польши” свидетельствует, что еще в XVII веке в Польше, кроме ведьм, “сжигали евреев, которые, по всеобщему мнению, были виновниками ритуальных убийств”.

Ю. Бек — будущий министр иностранных дел в правительстве Пилсудского, рассказывал отцу, как на Украине в 1918—1919 годы “в деревнях мы убивали всех поголовно и все сжигали при малейшем подозрении в неискренности”.

В ту же кампанию после занятия Пинска по приказу польского коменданта было сожжено 40 евреев.

В местечке Тешиево во время еврейского погрома было вырезано 4 тысячи человек… Ну как при таких традициях было не случиться Едвабне?

В 1931 году в журнале “Новый мир” (№ 5—6) были опубликованы воспоминания Я. Подольского, побывавшего в 1919—1923 годы в польском плену. В то время в мире еще не было опыта ни гитлеровских, ни беломоро-балтийских лагерей, и поляки как бы стали законодателями моды по отношению к военнопленным в ХХ веке:

“...мы явно мешали жить сопровождавшему нас унтеру… Чтобы вознаградить себя за беспокойство, он не кормил нас… семь-восемь дней мы оставались абсолютно без всякой пищи”. “Вставать, пся крев! Вставать! — Чуть зазеваешься — и с наслаждением хватит тебя палкой по чему попало”.

“Ночью по нужде выходить опасались. Часовые как-то подстрелили двух парней, вышедших перед рассветом из барака, обвинив их в попытке к бегству. Пресловутая попытка к бегству и оскорбление начальства стоили жизни не одной сотне наших военнопленных. Подозрительных зачастую переводили в штрафной барак — оттуда уже не выходил почти никто...” “Перед отъездом нас повели в баню. Издевательски гигиенические купания стоили жизни не одному пленному. Часами дрожишь голый в холодном предбаннике, потом — струя тепловатой или чрезмерно горячей воды — и уже гонят дальше. На влажное тело натягиваешь мокрую, вонючую одежду, грязным комом брошенную из дезинфекционного отделения.

После бани нас отделили свирепым кордоном от остальной массы пленных. Несколько человек были застрелены за попытку передать записку отъезжающим”.

“Не могу назвать точной цифры наших, побывавших в польском плену, но вряд ли ошибусь, сказав, что на каждого вернувшегося в Россию приходится двое, похороненных в Польше…”

Эта перепечатка из старого “Нового мира”, осуществленная в 11-м номере журнала “Новая Польша” за 2001 год, возглавляемого Ежи Помяновским, с которым, если не ошибаюсь, мы встречались в 1964 году, преследовала одну важную идеологическую цель. Дело в том, что после раскрутки Катынского дела в российской печати появилось несколько публикаций, рассказывающих о том, в каких нечеловеческих условиях содержались советские военнопленные после войны 1919—1921 годов. Польские авторы, печатающиеся в “Новой Польше”, усмотрели в этом попытку “нейтрализовать” катынское преступление некоей “анти-Катынью”, задним числом и “за чужой счет” обелить сталинский режим”. (Так пишет во вступлении к публикации в “Новой Польше” Н. По­дольская.) В том же предисловии, названном “Реплика” (к вопросу об “Анти-Катыни”), говорится: “Утверждения, будто условия содержания в польском плену в 1919—1921 году — тот же геноцид, полная историческая нелепица… Да, советских пленных подчас били, над ними издевались, они умирали от голода и болезней, бывали злоупотребления и расстрелы. Но сравнивать это с Катынью просто кощунственно! С геноцидом тут не было ровно ничего общего”.

Можно понять благородное негодование автора реплики. Особенно когда Н. Подольская начинает размышлять: о качестве польской и российской элиты. “И если совесть последней не слишком тревожит гибель 20 миллионов соотечественников, то что уж говорить о поляках, расстрелянных в Катыни”. О каких 20 миллионах и о какой “совести российской элиты” говорит Н. По­дольская, понять трудно (о 20 миллионах мирных жителей, убитых и замученных немцами? — так это на немецкой совести), но вот о ее личной совести и о совести главного редактора “Новой Польши” Ежи Помяновского в связи с этой публикацией есть повод поговорить.

Дело в том, что, читая воспоминания Н. Вальдена (Н. Подольского) о жизни в плену, я почувствовал, что они публикуются с большими купюрами. Мне захотелось узнать, что из воспоминаний публикаторы решили скрыть от глаз современного читателя. Я пошел в библиотеку, взял пожелтевшие, неразрезан­ные номера “Нового мира” за 1931 год и вот что обнаружил. Несколько отрывков, свидетельствующих о патологической жестокости шляхетских вертухаев по отношению к советским пленным, сознательно опущены. К примеру, вот таких:

“При мне засекли двух солдат — парней, пойманных в соседней деревне. Они собирались бежать, да выдал один “дядько”, у которого они заночевали в амбаре”.

“В лагере начался голод, изнурительные работы, бесчеловечнаяжестокость, нередко доходившая до прямых убийств наших пленных на потеху пьяной офицерни”.

“Передо мной стоит, бесконечно тянется цепь оборванных, искалеченных, изможденных человеческих фигур. Сколько раз я выравнивался вместе с товарищами по несчастью в обрывках этой великой цепи — на разных поверках и обходах и в тон обычному “рассчитайсь — первый, второй, третий” слышится “покойник, покойник, живой, покойник, покойник, живой”…

Как назвать эту практику уничтожения военнопленных (в своем боль­шинстве русских) — личной садистской жестокостью лагерных надсмотр­щиков или все-таки государственным геноцидом? Можно так, а можно этак. На ваш вкус, панове. Однако, изучив публикацию 1931 года более внимательно, я нашел в перепечатке более интересные изъятия, которые можно назвать подлогом идеологического характера. Поскольку автор воспоминаний Вальден (Подоль­ский) — еврей, то он, естественно, описал все случаи проявления со стороны поляков неистребимого польского антисемитизма, в конце концов закончившегося Холокостом в Едвабне. И, представьте себе, в “Новой Польше” именно все эти сцены изъяты тщательнейшим образом! Вот они, эти изъятия:

“Распахнулась дверь. С криком и ругательствами вошли несколько унтеров. Я назвал мою фамилию и положение в армии, как успел обдумать это в своем уединении:

— Жид? — с остервенелой злобой бросил мне один полячик.

— Нет.

— А кто есть, пся кревь!

— Татарин, — сказал я, быстро учтя органические особенности, роднящие мусульман с евреями. Внезапный переход в мусульманство не раз оказывал мне впоследствии большую помощь. Там, где поляк забивал насмерть еврея, он мог под добрую руку избить человека другой национальности только до полусмерти…”

— Жид проклятый, — послышался его (польского унтера. Ст. К. ) жирный баритон по соседству со мной: он дошел до еврея-красноармейца. Хрястнуло несколько ударов.

— Вправду не жид? — вернулся ко мне  мой “господин и повелитель”, недоверчиво разглядывая мою физиономию.

— Татарин, — повторил я снова.

— Пся кревь, — сказал в раздумье поляк и, махнув рукой, прошел дальше”.

“Помню, как на больших станциях к нашему вагону подходили господа с палками, “дамы из общества”. Наиболее “подходящих” пленных вытаскивали из вагона, били и царапали. Особенным успехом пользовались евреи. С тошнотой вспоминаю, как эти звери подступали ко мне. Начинался неизменный диалог.

— Жид?

— Не.

— Правду?

— В тифу лежу, — говорил я, наконец, с отчаянием юродивого. Это оказывало нужное действие, публика очень быстро оставляла меня в покое, приговаривая: “Ну и подыхай, его бы пристрелить нужно”. Какой-то шляхетский юноша действительно хотело испробовать на мне свой револьвер. Кто-то его остановил”.

Н. Подольский вспоминает о том, что во время захвата Галиции, “как и следовало ожидать, “не забывали о евреях”. Хорошие традиции “древней святой Польши” требовали того, чтобы насиловали еврейских девушек, убивали стариков, грабили гетто… Но разве не точно так же держали себя поляки и во время кратковременного пребывания на нашей Украине? Ужасное мщение готовит себе буржуазная шовинистическая Польша…”

Как же так, пан Ежи Помяновский, — идет серьезный и большой спор, а Вы в это время мелкими подлогами занимаетесь? Нехорошо. Не по-шляхетски. Не по-рыцарски. Впрочем, если Вы тот самый пан, который мне и Александру Пинхусовичу Межирову показывали в 1964 году Варшаву, то значит Вы — еврей… А если так, то как же можно изъять, вычеркнуть картины антисемитизма из документа Вашего несчастного соотечественника, комиссара, политработника, мученика, выбравшегося живым из жутких польских лагерей уничтожения, чтобы рассказать о них потомкам и в первую очередь соплеменникам? Совершая такой подлог, Вы же льете воду на мельницу всех тех “плохих поляков”, которые устроили маленький Холокост в Едвабне, да еще и на немцев все списали.

“Не было другого преступления против нации, которое бы так старательно скрывали — то молчанием, то ложью, — как катынское”, — пишете Вы: а что делаете сами, “умалчивая и скрывая”? Сколько горя принесли нам немцы! Но чтобы опуститься до самосуда над пленными, избивать, мучить — чем с удовольствием занималась провинциальная шляхта, культурные, образованные паненки, дамы — словно пришедшие к эшелонам с пленными из романов Болеслава Пруса? Я помню пленных немцев в Калуге. На них смотрели по-разному — с молчаливой ненавистью, с холодным равнодушием, а кто-то и с состраданием. Но никогда у русского человека не возникало соблазна — отомстить лично. Это — как понимал он — дело государства.

Может быть, душа у нас такая, может, наше православие не дает нам права жить по правилу “око за око”…

Хотя жестокость двух народов — испанцев и поляков — объяснить можно… Они веками оберегали великую Католическую Европу с двух флангов — испанцы от мавров и евреев, а поляки — от православных славян и от турок… Потому и костров инквизиции в Испании было много — и украинских гетманов с полковниками сжигали в медных быках на площадях Варшавы и Кракова… Европа вырастила за столетия свой спецназ. Испанцы на Западе, поляки на Востоке, тевтонский орден на Северо-Западе… Одни беспощаднее и жесточе других. Будучи в плену, вышеупомянутый Станислав Немоевский в своих “записках” уже в 1607 году сформулировал, каковы должны быть после покорения России геополитические планы тогдашней Польши, как наследницы крестовых походов: “После кратковременного усилия и наверной победы, при великой славе и работе рабов, мощное государство и расширение границ; вследствие этого мы не только в Европе стали бы могущественнее других народов, но имя наше сделалось бы грозным для Азии и всего поганства... Обитатели Черного моря должны были бы дрожать, а выше всего — расширение и соединение соборной католической церкви и приобретение такого количества душ для Господа Бога”. Во какой размах! Почти как у Збигнева Бжезинского в его “Великой шахматной доске”!

А еще, госпожа Подольская, меня тронули опущенные Вами в публикации слова Вашего отца о том, что “шовинистическая Польша” готовит себе “ужасное мщение”. А может быть, действительно, и гитлеровская оккупация, и возвращение в 1939 году Западных областей Белоруссии и Украины в историческое лоно, и даже Катынь — это и есть “ужасное отмщение” за все, что испытал Ваш отец и его товарищи в польских лагерях, отмщение за сладострастный, личный (что гораздо мерзостней государственного) антисемитизм, живущий до сих пор в шляхетских генах?

Я понимаю, как полякам все хочется списать на русских. Не только Юзеф Липский, но даже президент Квасьневский впал в соблазн такого рода, когда, попытавшись покаяться за Едвабну, он произнес:

“Для русских сказанное Ельциным “простите за Катынь” было, должно быть, страшным потрясением. Они были воспитаны в уверенности, что 600 тысяч их соотечественников пали, сражаясь за освобождение поляков от немецко-фашистских захватчиков. С таким сознанием они хотели жить и дальше, и вот их президент говорит, что была еще и Катынь и что важно не только то, что по приказу Сталина польских офицеров расстреливали выстрелом в затылок, но и то, что расстреливали русские”.

В этом отрывке два раза произнесено слово “русские”. Но еще в № 9 за 1992 году журнал “Наш современник” опубликовал письмо живущего в Нью-Йорке князя А. Щербатова о судьбе смоленского архива, попавшего в руки немцев в июле 1941 года, потом вывезенного в Германию, а после войны попавшего в Америку. А. Щербатов, изучавший этот архив, так писал о возможных организаторах катынского расстрела:

“Главным организатором был Л. Берия, а его правая рука полковник Райхман, польский еврей, член компартии, прибыл в Польшу с Красной Армией в конце войны. В 1951 г. он, уже будучи генералом-лейтенантом, был арестован при попытке уехать в Израиль с драгоценностями на несколько миллионов долларов. Его помощниками были офицеры Ходас, Лейкинд, Сироцкий”.

Так что если и были польские офицеры в Катыни расстреляны в марте 1940 года, то надо тщательно уточнять, кем. Может быть, и не совсем русскими. Или совсем не русскими, вопреки покаянию Ельцина и согласного с ним Квасьневского… Тогда и Едвабна будет выглядеть, как польское отмщение за Катынь. Вот ведь с какого конца клубок может размотаться! И нам, русским, в этом еврейско-польском клубке нечего будет делать. А еще забавно то, что в перепечатке воспоминаний Вальдена (Подольского) журнал “Новая Польша” опустил эпиграф, которым открывается новомировская публикация 1931 года:

“Вот тот, душечка Юзыся, что вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, то палач и он будет казнить. И как начнет колесовать и другие делать муки, то преступник еще будет жив. Будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить”.

Бессмертный Николай Васильевич Гоголь, бессмертная сцена казни Остапа, которую комментирует польский шляхтич своей Юзысе! Я понимаю, почему Ежи Помяновский, рискуя быть заподозренным в подлоге, опустил ее при перепечатке. Нельзя напоминать современным полякам о естественной, природной бесчеловечности, которая тянется через всю их историю от времен Тараса Бульбы и до Едвабне…

История посмеялась над польским гонором, над нобелевским лауреатом Чеславом Милошем с его провинциальным желанием видеть в польской натуре западно-европейскую, человечную, ренессансную закваску.

Но, может быть, шляхетские обыватели Едвабны относились к евреям не как к цивилизованным людям, а словно к “украинскому быдлу” или “русским азиатам”, к нецивилизованному народу? Тогда все понятно. Разве не цивилизованные государства Европы за столетия становления своих цивилизаций уничтожили столько нецивилизованного населения Африки, Индии, Центральной и Северной Америки, Китая и всяческих островов в разных океанах, что за ними не угнаться никаким племенным вождям арабских, или африканских, или афганских народов? А история европейской фашистской Германии разве не доказала, что так называемое “цивилизованное государство” может одновременно быть и расистским, и аморальным, и антихрис­тиан­ским? Главный редактор журнала “Новая Польша” Ежи Помяновский в одном из номеров, иронизируя над “имперскими амбициями” России, впав в глубокое историческое невежество, пишет:

“Народы, отказавшиеся от имперских притязаний, только выиграли на этом. Британские консерваторы выиграли выборы вскоре после того, как отказались от Индии, а лозунг, который привел их к власти, звучал: “Никогда еще вам не жилось так хорошо”. Французы благословляют де Голля за то, что он вытащил их из алжирской западни. Голландцы счастливы, что покинули Индонезию”.

Неудобно напоминать начитанному пожилому писателю, что европейцы ушли из своих колоний лишь после того, как по 150—200 лет выкачивали из них все соки, укрепляя жизнь метрополий. И не добровольно ушли, а лишь после того, когда не в силах были более удерживать власть, за которую цеплялись до последнего мгновения.

Ну что теперь после Едвабне делать с прекраснодушными розовыми полонофильскими чувствами Александра Герцена? С блоковскими словами о “гордых поляках”? С убеждением Давида Самойлова о том, что “любовь к Польше — неотъемлемая черта русского интеллигента” ? Думаю, что будь жив Слуцкий, он бы спрятал свои стихи о Польше и о шляхтичах из армии Андерса или переписал бы их, как честный поэт, на новый лад… Да и Бродскому с Рейном, и Кушнеру с Британишским пришлось бы разочароваться в словах “за нашу и вашу свободу”. Прокололась шляхта на пресловутом еврейском вопросе. Только что получила громадный нравственный капитал после покаяния Ельцина за Катынь и тут же по-польски бездарно промотала его. И сразу польское племя приблизилось в мировой истории хоть на вершок к африканскому племени Хутту, вырезавшему недавно тысяч триста своих соседей из племени Тутти. История — жестокая дама. Она долго терпит, но и мстит сурово. За словечко “быдло”, которым разбрасывалась шляхта на протяжении нескольких веков, за польский гонор и шляхетскую спесь, за болтовню о рыцарстве и благородстве, которыми, по словам Чеслава Милоша, отмечен весь польский народ сверху до низу.

Интересна в едвабнском деле одна подробность. Еще в 1980 году в США (где живет 15 миллионов поляков и неизвестно, сколько евреев) вышла “Книга памяти Едвабне”. Воспоминания и свидетельства очевидцев трагедии. Еще раньше, в начале 50-х, вышла “Книга памяти” Граева. В той же Америке. Так что засекреченным дело никак быть не могло. И в Польше о нем знали. Но скрывали, как дурную болезнь, как смертный грех. А раскрутили его именно тогда, когда каким-то силам стал нужен мировой эффект от этого якобы открытия. А какой — еще подумать надо.

Может быть, раскрутка Едвабны имеет такой смысл: “Хотите быть в НАТО под его защитой, хотите быть частью цивилизованной Европы, — покайтесь за еврейскую кровь. За украинскую или русскую не надо. А за еврейскую — обязательно…” Но это всего лишь мое предположение…

*   *   *

Эффект Едвабне можно было предвидеть. Едвабне — это искаженное эхо Катыни. В истории есть своя мистика. И чем громче и яростнее в последнее десятилетие нарастала катынская истерия, тем явственнее чувствовалось, что добром для Польши это не кончится. Гробокопательство вообще дело рискованное. Миазмы, исходящие из могил, отравляют воздух, историю и особенно сознание гробокопателей. Вскрытие гробниц и мощей никогда не приносило человечеству ничего хорошего. И чем яростнее будут травить поляки свои души воспоминаниями о Катыни, тем чаще из темного и бездонного исторического небытия будут всплывать на поверхности жизни призраки очередной Едвабне.

А если в конце времен все-таки откроется и тайна Катыни? Да, сегодня официальное общественное мнение, подвергшееся в последнее десятилетие беспримерной силовой обработке, считает, что поляков в Смоленском лесу расстреляли наши энкавэдэшники.

Но исследований на эту тему написано множество. Все просто не перечислить. Их десятки, если не сотни. В одних доказывается немецко-польская версия расстрела, в других не менее убедительная советская. Спор этот с переменным успехом шел  до 1992 года, до поры, когда идеологи и архивисты новой демократической России обнаружили в архивах три документа: “Письмо Берии Сталину”,  “выписку из протокола Политбюро № 13 от 5.03.1940 г.” и “письмо Шелепина Хрущеву от 3 марта 1954 года”.

1992 год был годом, когда новая власть поставила перед своими идеологами, историками, политиками одну задачу: испепелить, стереть из памяти людской, разрушить все победы и все основы советской цивилизации, скомпрометировать все ее деяния, оболгать всю ее историю.

Вот тогда-то и вколачивались в общественное сознание фантастические цифры (до 60 млн) репрессированных и расстрелянных при советской власти, возникали десятки миллионов (аж до 50!) наших солдат и офицеров, погибших в войне с фашизмом, публиковались нелепые цифры финансового долга нашей страны перед Западом, якобы сделанного коммунистическим режимом, и т. д.

Именно тогда и были   н а й д е н ы   документы о Катыни, которые должны были поставить точку в споре и дать основание Ельцину попросить у поляков прощения за “злодеяния советского режима”.

В 1995 году в Москве вышла книга Ю. Мухина “Катынский детектив”, в котором автор, изучив найденные в архивах документы, весьма убедительно предположил, что они, по разного рода признакам, изготовлены в наше время… Но никакого ответа на конкретные криминалистические, текстологические и стилистические провалы в документах, заставляющие подозревать, что это фальшивка, не последовало. Как и на книгу о Катыни военного историка В. Филатова “Славянский саркофаг”. Документы подделать можно. Особенно в нашу эпоху, когда история, если вспомнить “Бурю в пустыне”, август 1991 года или 11 сентября 2002 года, развивается при помощи провокаций мирового масштаба, когда ей, по словам Достоевского, “пускают судорогу”. Меня всегда в Катынском деле смущало другое. Документы можно подделать, но невозможно извратить и “переделать” причинно-следственную канву происшедшего. Даже боги, как говорит римская пословица, не могут бывшее сделать небывшим.

Польские офицеры в Катыни были расстреляны из немецких пистолетов немецкими пулями. Это факт, который не смогла скрыть или извратить даже германская сторона во время раскопок 1943 года.

Но для чего наши энкавэдэшники в марте 1940 года всадили в польские затылки именно немецкие пули? Ответ один: чтобы свалить это преступление на немцев. Но для этого наши “тупые палачи” должны были за 15 месяцев до начала войны предвидеть, что на ее первом этапе мы будем терпеть жестокое поражение, в панике сдадим Смоленск, немцы оккупируют район Катыни и долгое время будут хозяйничать там, появится прекрасная возможность списать расстрел на них, но для этого их надо будет разгромить под Москвой, Курском и Сталинградом, перейти в окончательное контрнаступление, создать перелом в ходе войны, вышвырнуть фашистов со Смоленской земли и, торжествуя, что наш гениальный план осуществился, вскрыть могилы расстрелянных нами поляков и объявить на весь мир, что в затылках у них немецкие пули!

Неужели этот безумный план советского руководства начал проводиться в действие уже в марте 1940 года? Неужели Сталин и Берия даже тогда, когда судьба войны в 1941—1943 годы колебалась на весах истории, словно греческие боги времен Троянской войны или великие шахматисты на мировой шахматной доске, хладнокровно рассчитывали и осуществляли продуманные на несколько лет вперед ходы истории?

Неужели растерянность Сталина в первые дни войны, приказ № 227, призывы “Велика Россия, а отступать некуда”, “За Волгой для нас земли нет” — это всего лишь навсего хорошо написанный и разыгранный спектакль для того, чтобы скрыть катынские преступления и пустить мировую общественность по ложному германскому следу?

Большего абсурда придумать невозможно.

 

IX. От Курбского до Чухонцева

В 1978 году я работал секретарем Московской писательской организации и потому имел возможность повлиять на состав поэтической бригады, отправлявшейся на какой-то литературный праздник в Варшаву. Помню, что мне удалось сколотить весьма разношерстную делегацию, в которую входили вместе со мной Валентин Сорокин, Олег Чухонцев и Леонид Темин.

Олега Чухонцева я знал давно и ценил как поэта с начала шестидесятых годов, когда он пришел в журнал “Знамя” со стихами, удивившими меня какой-то необычной для его лет зрелостью мысли и легкостью письма даже в обычных для того времени стихов о целине:

Есть в степи справедливый закон:


жми на тормоз, хоть я не знаком,


но ведь есть и закон темноты —


жми на газ от возможной беды.


Правда, когда через несколько лет в журнале “Юность” я прочитал его стихотворенье об Андрее Курбском, в котором Олег восхищался судьбой и бегством в ту же Польшу знаменитого диссидента XVI века, — все во мне восстало против такого толкования истории. Политические или исторические стихи в ту эпоху читались и разгадывались в узле всей русской судьбы. На место Ивана Грозного читательское воображение легко и естественно ставило любого из российских владык — от Петра Великого и Николая Первого до Иосифа Сталина и даже Леонида Брежнева. А фигура и лик князя-невозвращенца тут же заменялся образами царевича Алексея, Александра Герцена, а то и Льва Троцкого вкупе с Александром Солженицыным. И даже порой куда более “мелкие бесы”, вроде Василия Аксенова или какого-нибудь Анатолия Гладилина, кривляясь и гримасничая, примеряли на себя трагическую личину несчастного изгнанника и отпрыска древнерусского боярского рода.

Я в те годы каким-то государственным инстинктом уже ощущал опасность героизации такого рода исторических персонажей и, прочитав стихотворенье Чухонцева, написал в какой-то степени поэтический ответ ему, в котором была прямая полемика с Олегом:

 

Все, что было отмечено сердцем,


ни за что не подвластно уму,


кто-то скажет: а Курбский? А Герцен?


Вам понятно, а я не пойму…

 

Чухонцев знал, что мое стихотворенье написано не без его участия, догады­вался, видимо, и о том, что были и более глубинные причины для его написания (моя тревога в связи с жаждой эмиграции, возникшей во многих еврейских душах после арабо-израильской войны 1967 года, закончившейся победой евреев), однако наши отношения это, как ни странно, не портило, более того, в Польше они как-то особенно окрепли, когда мы ходили по Старому Мясту, вспоминали блоковскую поэму “Возмездие” и Олег, сверкая круглыми глазами и вращая большой головой на высокой тонкой шее, доверительно читал мне:

— Стасик! Ты помнишь? — “Отец лежит в Аллее Роз, уже с усталостью не споря”. — Я подхватывал блоковские строки: “А сына поезд мчит в мороз от берегов родного моря”.

Мы, конечно же, разыскали “Аллею роз” — улицу с мрачными польскими особняками, обрамленными решетками из чугуна, а потом пошли дальше к мутной Висле, к монументам из серого камня в честь героев польского сопротивления, к триумфальной арке на фронтоне которой черными буквами (то ли по-польски, то ли на латыни — забыл!) были выложены соблазнительные и коварные слова: “За вашу и нашу свободу!”

Олег многозначительно подмигивал мне, радостно и лукаво улыбался и в его большеротой застенчивой улыбке мне чудилось не высказанное: “Ну неужели я не прав? Как же ты не понял моего “Курбского”? Он ведь и боролся “за нашу и вашу свободу”! А тут еще и Леня Темин вспоминал не к месту из блоковского “Возмездия”:

 

Не так же ль и тебя, Варшава,


столица гордых поляков


дремать принудила орава


военных русских пошляков?

 

 Я хмурился, сосредотачивался, вспоминал другие строки Блока из того же “Возмездия”: “Здесь все, что было, все, что есть, надуто мстительной химерой” , упрямо повторяя про себя другого Блока, родного моей душе:

 

Россия, нищая Россия,


Мне избы серые твои,


твои мне песни ветровые,


как слезы первые любви…

Ну а коли так — чего бежать за какую-то границу, в какую-то Польшу*! Чухонцева как поэта ценил Вадим Кожинов и хотел приблизить его к нашему кругу, потому я, по совету Вадима, и взял Олега с собой, чтобы за целую неделю повнимательнее присмотреться к нему, поговорить откровенно о том, о чем в Москве говорить было трудно. Основания для наших надежд были — у молодого Чухонцева во многих стихах пробивались явные ростки русского народного ощущения жизни, но либеральное окружение влияло на поэта весьма властно, и тогда, видимо, из-под его пера появлялись стихи “курбского” направления. После чего тупые чиновники от идеологии выбрасывали из издательских планов книги Чухонцева, чем еще сильнее отталкивали его от патриотического крыла литературы к диссидентскому берегу… Хотя, читая недавно дневники Давида Самойлова, я нашел в них запись от 8.01.1984 года об Олеге Чухонцеве: “Его слегка русопятит, как бы он совсем не срусопятился”. Несколько забегая вперед, могу сказать, что, к сожалению, этого не произошло.

С выходцем из уральской казачьей семьи, бывшим сталеваром Магнитки Валентином Сорокиным мне было проще. Однажды в номере варшавской гостиницы он с яростной искренностью рассказал мне о родных своей жены Ирины, живших во время революции в Питере. Многие из них, происходившие из дворянско-офицерского сословия, во время Красного террора, организованного осенью 1918 года чекистами Моисея Урицкого, были поставлены к стенке, уничтожены стремительно и беспощадно с такой ветхозаветной жестокостью чуть ли не на глазах у малых детей, что “до сих пор, — заключил Валентин, — моя жена и ее родственники, рассказывая о том времени, оглядываются по сторонам, как бы кто не услышал”. Потом Сорокин прочитал свой стихотворный ответ Эренбургу, написанный им в конце пятидесятых годов, полный сарказма и негодования по поводу этого талантливого провокатора, тип которого щедро рождает среда ассимилированного еврейства во многих странах и культурах, если вспомнить Иосифа Флавия, Генриха Гейне, Андре Жида, Лиона Фейхтвангера, Салмана Рушди, Юлиана Тувима…

Сорокина я пригласил в поездку совершенно сознательно: мне надо было навести надежные мосты с русскими “официальными правыми”. Без этого союза и наша и их деятельность теряла многое. Мы были как бы очерчены меловым кругом своеобразного “русского диссидентства”, а они, обладая издательской и журнальной властью, были, по существу, отрезаны от неофи­циальных русских национальных кругов, от их творчества, от их идей и устремлений. Я в конце семидесятых годов твердо решил преодолеть этот разрыв хоть в какой-то степени. С Михаилом Алексеевым, с Петром Проскуриным, с Анатолием Ивановым я близок не был. Да и чересчур осторожно они вели себя в такого рода разговорах. С Сорокиным — человеком моего поколения, прямым и открытым, мне было легче…

Четвертым в нашей делегации был Леонид Темин. Одного еврея, тем более в Польшу, мне должна была навязать наша иностранная комиссия. Впрочем, я не возражал. Леня Темин был компанейский человек, выпивоха, всегда радушно улыбавшийся мне и даже дававший (“тайно, чтобы никому ни слова!”) почитать ходивший в те времена по рукам “Архипелаг Гулаг”. В этом тоже была какая-то доля доверия, которую я ценил. Поэт он был никудышный, и то, что его забыли сразу же после смерти все, в том числе и его соплеменники — справедливо, но любопытно то, что мне однажды рассказала о нем его киевская землячка Юнна Мориц.

— О, Леня! Он в молодости поражал нас своим остроумием, способностями, обаянием. Он был самым талантливым из нас. Но потом, Стасик, с ним случилась беда — травма тазобедренного сустава, множество неудачных операций… Чтобы не страдать от болей, он пристрастился к наркотикам, и сейчас, как это ни  печально, я вижу, что он деградировал… — Юнна Пейсаховна щурила миндалевидные глаза, поворачивала в разные стороны породистый птичий профиль, чтобы удостовериться, что рядом с нами за соседним столиком писательского ресторана нет никого, кто бы услышал ее, затягивалась дорогой сигаретой и внимательно вглядывалась в меня, как бы желая удостовериться: оценил ли я ее откровенность…

Той осенью польская интеллигенция только и говорила о знаменитом фильме “Кабаре” с “несравненной” Лайзой Минелли, и вот однажды в свободный вечер мы всей делегацией нырнули в какой-то варшавский кинотеатр… Поздно вечером, вернувшись в гостиницу, взяли пару бутылок “Выборовой” и стали обмениваться впечатлениями о фильме. Когда я весьма резко изложил свой взгляд на “Кабаре”: “И кривляка Минелли мне не понравилась! Лупоглазая, с громадным носом, похожая на акулу, с вульгарными манерами, и сюжет, когда ариец влюбляется в еврейку — пропагандистский, пошлый и затасканный!” — вдруг из полутемного угла, из глубокого кресла, в котором сидел Темин, послышались не слова, не возражения, а какие-то утробные шипящие звуки: — Шволочь-ч-ч! Ненавиж-ж-у-у! — Я опешил: в кресле сидел не человек, а существо, со сверкающими глазами, красногубое и лохматое. Оно пыталось подняться, упершись руками в подлокотники, но то ли было слишком пьяно, то ли — и тут я вспомнил Юну — накачано наркотиками, но, едва приподнявшись, бессильно рушилось обратно. Костыль Темина с грохотом покатился по паркету, а он сам откинулся на спинку кресла, опустил веки на выпуклые глаза и с пеной у рта забормотал что-то нечленораздельное, шипящее…

На другой день нам нужно было ехать в Краков, но мы не нашли Темина в гостинице. Однако местные писатели еврейского обличья успокоили нас, что Леня не пропадет, что о нем есть кому позаботиться и что вообще ничего не будет страшного, если он вернется в Москву на несколько дней позже нас. Ну, приболел человек — с кем не бывает! “Невозвращенец, как Курбский”, — грустно сострил я и махнул рукой.

Перечитывая недавно воспоминания Давида Самойлова “Перебирая наши даты”, изданные в 2000 году, я нашел в его дневниках любопытную, но понятную для меня фразу: “Видел фильм “Кабаре”. Замечательное кино. Прекрасная актриса”. А ведь Дезик, как мне помнится, был человеком со вкусом. Пушкина любил…

Х. “Жидовская водка”

Две мои последние поездки в Польшу пришлись уже на девяностые годы и были драматическими.

В девяносто втором в редакцию пришла немолодая милая полька и на хорошем русском языке попросила у нас разрешения перевести на польский язык роман внучки композитора Римского-Корсакова Ирины Владимировны Головкиной “Побежденные”, который мы только что напечатали в журнале. Роман взволновал ее до слез, и Агнесса пообещала, что сама найдет издательство в Варшаве, сама переведет роман на польский и что “Наш современник” даже какие-то пенензы заработает. Вскоре она встретила меня в варшавском аэропорту и привезла в российско-польский культурный центр.

Оглядевшись после девятилетней разлуки с Варшавой, я понял, что попал в совершенно другую Польшу. Никакого тебе Союза писателей с польскими евреями Фидецким и Помяновским, с приветливыми сотрудницами-паненками, угощавшими нас когда-то кофе, никаких прогулок с писателями-экскурсоводами по Старому Мясту, никаких выступлений в Праховой Башне… Сделал я было несколько звонков по старым телефонам, но понял, что зря. Кто в Америку уехал, кто бизнесом занялся, кто с  москалем вообще разговаривать не хочет. Однако наши соотечественницы — милые и внимательные  библиотекарши культурного центра все-таки ухитрились организовать в его стенах мой литературный вечер, на который пришли они сами, два-три чиновника средней руки из посольства, полтора журналиста из варшавских газет и все-таки один литератор. Всего набралось человек десять-одиннадцать… Литератор был толстым, добродушным, любопытным польским евреем по фамилии… А вот фамилию я забыл. Имя забыл тоже. Но буду называть его просто по-гоголевски — Янкель. В память о том, что именно Янкель был гидом и собеседником Тараса Бульбы в Варшаве. Янкель сразу рассказал мне, что прежде работал собкором одной из газет в Москве, что очень любит Окуджаву и Володю Максимова, который недавно был в Варшаве, и Янкель сделал с ним роскошную беседу. Мою фамилию он слышал и на вечере задал мне несколько очень неглупых вопросов, на которые я удачно ответил, и Янкель пригласил меня в гости к себе домой. “С польскими письменниками ничего не получается, — подумал я, — ну что ж, поговорю по душам с Янкелем. Тарас Бульба ведь тоже приехал в Варшаву к евреям за помощью и советом. Как там у Гоголя? “Слушайте, жиды! — сказал он, и в словах его было что-то восторженное…”

Однако мой Янкель оказался очаровательным человеком и редким собесед­ником. В маленькой тесной квартирке, набитой книгами и кошками, он радушно встретил меня, познакомил со своей русской женой и усадил в кухне за стол (в крохотных комнатках негде было повернуться). Он торжест­венно поставил на стол водку в каком-то фигурном штофе и приказал:

— Читай, Станислав, как она называется!

Я по слогам прочитал на штофе длинное польское слово и расхохотался: водка называлась “Жидовская”.

И началось наше русско-еврейское пиршество! Бедный Янкель, талантливый журналист и умный критик, в годы рыночной разрухи и реформ Бальцеровича опустился ради заработка до сочинения маленьких рекламных дайджестов, в которых пересказывал содержание великих книг — Достоевского, Толстого, Пушкина, то ли для студентов, то ли для школьников, и мое появление было как струя живой воды, пролившейся на его иссохшую литературную душу. Он расспрашивал меня о России, о поэзии, а я, разогретый жидовским эликсиром, вдохновенно вещал, перелетая мыслью от Тютчева к Мандельштаму, от Маяковского к Палиевскому, и сам заслушивался себя — столько неожиданных огненных мыслей возникало в моей голове то ли от соприкосновения с умным собеседником, то ли от особых свойств эликсира.

— Постой, Станислав! Не торопись, повтори! Это же гениально! — кричал мне мой Янкель (по-моему, его все-таки звали Збышек). — Я включу магнитофон, повтори еще раз то, что ты сказал!

Даже несколько котов и кошек, пушистых и гладкошерстных, высоко­породных и уличных, изящных и безобразно раскормленных, окружили нас, недоумевая, почему хозяин так восторженно кричит, подпрыгивает и хлопает в ладоши. Они бесшумно подползали к нам и рассаживались вокруг на стульях, пуфиках и кухонных табуретках.

— Включай свою сатанинскую технику! — кричал я Збышеку-Янкелю и продолжал, не теряя куража, вещать о Рубцове и Бродском, о Сталине и Дзержинском. Янкель записывал, менял кассеты, бормотал: “это же гениально! Так импровизировать мог только Мицкевич! Я все это напечатаю!..”

Где он сейчас, мой милый толстый еврей, куда делись мои откровения и пророчества, записанные им в тот волшебный вечер? Мне самому было бы интересно знать, что я ему тогда наговорил такого?

Впрочем, один раз мы еще встретились, когда я через три года приехал на Варшавскую книжную ярмарку. Скучное и бесполезное дело! Несколько дней я сидел возле нашего стенда, на котором были выставлены книги Юрия Кузнецова, Вадима Кожинова, “Пирамида” Леонова, наш с сыном “Сергей Есенин”, журнал с публикацией воспоминаний Ильи Глазунова “Россия распятая”, книги митрополита Иоанна Санкт-Петербургского. В советскую эпоху вокруг меня клубилась бы толпа издателей, книжных агентов, журналистов, я давал бы интервью, заключал договора, торговался бы за гонорары для  своих авторов. Вот от Глазунова даже доверенность есть на заключение всяческих контрактов с правом подписи. Уж он-то уверен, что ко мне очередь выстроится…

Но взгляды редких посетителей ярмарки скользили не задерживаясь по “Есенину”, по Кожинову, по Глазунову. Поверженная в прах Россия не интересовала зарубежных издателей…

Я загрустил и вышел с ярмарки, попросив приглядеть за моим стендом скучающую соседку из какого-то московского коммерческого издательства, и пошел по аллее к длинным желтым столам выпить под каштанами янтарного польского пива и съесть какую-нибудь шпекачку. Взяв кружку с белой шапкой пены, шкварчащих шпикачек, я вздохнул, и едва успел сделать первый глоток, как напротив меня подсел молодой светловолосый хлопец, похожий на Збигнева Цибульского из фильма “Пепел и алмаз”. Того же сложения, возраста и в таких же темных очках.

— Вы откуда? — спросил он на чистом русском языке.

— Из Москвы, — ответил я.

— У вас какой-нибудь бизнес? — спросил он.

— Книжная ярмарка, — ответил я.

— А, это тоже бизнес! — удовлетворенно промолвил он. — Но знайте, все, кто занимается бизнесом на территории, которую контролируем мы, должен платить нам за охрану и спокойствие. По двадцать долларов. Так что прошу, — и он положил свои крепкие костистые руки на стол.

Я опешил и от растерянности сказал ему:

— А ты знаешь, что похож на Збигнева Цибульского?

— На кого? — холодно спросил он.

— На великого польского актера.

— Не слышал такого.

— Ты что, “Пепел и алмаз” не смотрел?

— Какой еще “Пепел и алмаз”?

— Ну, который Анджей Вайда поставил!

— А кто такой Вайда?

И тут я собрался с мыслями, сделал второй глоток и откусил от румяной шпекачки половину. Потом вытащил сигарету.

— Ты — русский?

— Русский.

— Так вот что я тебе скажу, соотечественник. Ты не боишься, что когда-нибудь тебя найдут в мутной Висле?

Я встал, допил пиво и вышел из-за стола, с сожалением оставляя на нем вторую целенькую шпекачку.

— Не знаю, найдут ли меня в Висле, — послышалось мне в спину, — но тебя на твоей книжной ярмарке мы найдем!

Вечером я позвонил Янкелю и напросился к нему в гости. Свидание наше было гораздо менее вдохновенным, чем три года назад. Мы перекидывались какими-то малозначащими мыслями, посидели час-другой, выпили механически бутылку “Жидовской”, никакие магнитофоны не включали, и коты с кошками нами даже не интересовались. Когда я рассказал ему перед уходом  о русском рэкетире, похожем на Цибульского, Янкель проводил меня до парадного, потом вывел на улицу и сказал:

— Раньше, когда мы жили в социалистическом лагере и Польша была в нем самым веселым бараком, к нам все-таки приезжали якобы из-за железного занавеса Булат, Андрей Вознесенский, Распутин, ты…  А теперь, когда мы стали свободными, к нам приезжают украинские и русские бандиты… Братва… Так что иди прямо до площади, в переулки не сворачивай, перейдешь площадь — там и гостиница. В переулки не сворачивай! Всяко может случиться. В переулках у нас кипит ночная жизнь, как в Варшаве времен Тараса Бульбы…

Мы горестно улыбнулись и обнялись на прощанье.

Едвабне тогда еще не было…

*   *   *

Помнится, летом 2001 года я смотрел телевизор, выступала знаменитая польская актриса Беата Тышкевич. По каналу “Культура”. Когда ведущий программы задал ей обычный и пошлый вопрос о главной мечте ее жизни, то актриса не отшутилась, но ответила с неожиданной для женщины ее профессии выстраданной серьезностью:

— Чтобы Польша лежала бы как можно западнее от тех пространств, где она располагается сейчас. — …то есть подальше от России.

А вот польский еврей Станислав Лем, не менее всемирно знаменитый поляк, нежели Беата Тышкевич, недавно пожаловался: “Я все-таки удивлен тем, что поляки внезапно утратили все контакты с Россией. Как будто мы все переселились куда-то в район Антарктиды”.

Последние слова об Антарктиде, думаю, таят в глубинах еврейского подсознания заветную мечту человека, узнавшего о Едвабне: “Куда-нибудь переселиться подальше от Польши, хоть в антарктическую землю обето­ванную…”

Честно говоря, и нам бы хотелось, чтобы Россия лежала подальше на восток от Германии, подальше на запад от Японии и Китая. Подальше на север от Турции и Чечни. Подальше от евреев и поляков. Но ничего не получается. И так уже уперлись в ледовитые торосы Арктики. Так что будем жить там, где нам судил Господь. С “оловянным терпением”, по словам Чеслава Милоша.

сентябрь 2001 — март 2002 гг.

 

Библиография

П у ш к и н  А. С. Собрание сочинений в 10-ти томах. АН СССР. Москва, 1958.

Г о г о л ь Н. В.  Собрание сочинений в 6-ти томах. М., Худ. лит., 1978.

Т о л с т о й  Л. Н. Собрание сочинений в 22-х томах. М., Худ. лит., 1980.

Б л о к  А. А. Собрание сочинений в 12-ти томах. Изд-во писателей в Ленинграде, 1932 год.

М и ц к е в и ч  А д а м. Собрание сочинений в 5-ти томах. М., ГИХЛ, 1952.

Г е р ц е н  А. И. Былое и Думы. М., Худ. лит., 1982 г.

Ч а а д а е в  П. Я. Собрание сочинений в 2-х томах. М., 1913—1914.

Л е о н т ь е в  К. Н. Собрание сочинений в 9-ти томах. М., 1912.

П е ч е р и н  В. С. Замогильные записки. М., “Мир”, 1932.

Записки Станислава Немоевского. М., 1907.

В я з е м с к и й  П. А. Записные книжки.

Б у л г а р и н  Ф а д д е й. “Воспоминания” Захаров, М., 2001.

Еврейская энциклопедия. Брокгауз и Ефрон. 1912.

М а н д е л ь ш т а м  О. Э. Сочинения в 2-х томах. М., Худ. лит., 1990.

К о ж и н о в  В. В. Тютчев. М., Молодая гвардия, 1988.

К о ж и н о в В. В. Великое творчество. Великая победа. М., Воениздат, 1999.

С а м о й л о в Д. С. Перебирая наши даты. М., Вагриус, 2000.

С а м о й л о в  Д. С. Равноденствие. М., ГИХЛ, 1972.

С л у ц к и й  Б. А. Теперь Освенцим часто снится мне. Журн. “Нева”, С.-Петербург, 1994.

К р и в и ц к и й  А. Ю. Мужские беседы. М., Современник, 1986.

Т у ч к о в а-О г а р е в а  Н. А. Воспоминания. Асаdemia. Ленинград, 1929.

Г а л и ч  А. Я. Генеральная репетиция. М., Советский писатель, 1991.

М у х и н  Ю. И. Катынский детектив, Светотон. М., 1995.

Я ж б о р о в с к а я  И. С.,  Я б л о к о в  А. Ю.,  П а р с а д а н о в а  В. С. Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях. М., РОСПЭН, 2001.

М е л ь т ю х о в  М. И. Советско-польские войны. Вече, М., 2001.

Ф и л а т о в  В. И. Славянский саркофаг. М., Молодая гвардия, 1995.

Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., “Индрик”, 2001.

А н н и н с к и й  Л. А. Русский плюс. М., Алгоритм, 2001.

П о п о в  А. Пора проснуться! Белград, 1937.

К а р н е р  С т е ф а н. Архипелаг ГУПВИ. Вена—Мюнхен, 1995.

 

Журнал “Новая Польша”, 2001—2002 гг.

Журнал “Новый мир”. Книги № 5—6, 1931 год.

Журнал “Русский дом” 1998, № 3.

 

Польская газетная периодика 2000—2002 гг.

Российская газетная периодика 1998—2002 гг.

 

 

Приложение:

стихи польских поэтов о Польше и о России

 

Адам Загаевский

 

СТИХИ О ПОЛЬШЕ

Читаю стихи чужеземных поэтов


о Польше. Ведь есть у немцев и русских


кроме винтовок также чернила,


перья, немного сердца и много


воображенья. В их стихах Польша


похожа на дерзкого единорога,


кормящегося шерстью гобеленов,


она прекрасна, слаба, безрассудна.


Не знаю, каков механизм иллюзий,


но и меня, читателя трезвого, восхищает


сказочная беззащитная страна, которую


растерзывают черные орлы, голодные


монархи, Третий Рейх и Третий Рим.

 

                                                            Перевел Владимир Британишский

 

РОССИЯ ВХОДИТ В ПОЛЬШУ

                                            Иосифу Бродскому

По лугам и межам, городам и лесам


идут конные, пешие армии, кони,


орудия, мальчишки и старики-солдаты, дети,


бегут поджарые борзые, сыплются перья,


едут сани, кибитки, фиакры, “москвичи”,


плывут корабли, плоты, понтоны,


тонут лодки, пароходы, лодочки из коры,


летят аэростаты, бомбардировщики, ракеты,


мины и снаряды насвистывают модные арии,


слышны стоны бичуемых и резкие команды,


песни несутся в воздухе, их стальные ноты


тащат юрты, палатки, натягивают канаты,


трепещут над головами льняные полотнища флагов.


Бегут бездыханные, неживые курьеры,


мчатся депеши, темно-лиловым светом оплывают свечи,


пьяные командиры спят в незримых каретах,


шепчут молитвы верноподданные попы,


и плывет луна в едином железном потоке,


идут, идут танки, кортики и мечи,


свищут “катюши”, быстрые, как кометы,


играют дудки, гудят бока барабанов,


держат речь кнуты, тяжко вздыхают борта


паромов, вторжений, идут сыновья степей,


мусульмане, каторжники, почитатели Байрона,


игроки, потомки Азии, хромает Суворов,


следом пританцовывают услужливые царедворцы,


течет желтая Волга, поют реки Сибири,


задумчиво и неспешно ступают верблюды,


несут песок пустыни и размокшие миражи,


маршируют киргизы раскосые, движутся


черные зрачки уральских богов,


за ними школы,учителя, языки, поэты,


деревянные усадьбы сползают, как ледник,


бредут немецкие лекари, пластыри, припарки,


раненые, чьи лица белее алебастра;


шагают полки, дивизии, армии конные, пешие,


Россия входит в Польшу, срывая


паутину и листья, переговоры


и веревки с бельем,


разрывая узы и нити


дружбы, союзы, бинты и артерии,


взрывая мосты и ворота, будущее и надежду;


Россия входит в деревню на Пилице


и в глухие леса Мазовии,


срывает афиши и сеймы, разбивает дороги,


топчет мостки, договоры, ручейки и тропинки.


Россия входит в восемнадцатый век,


в октябрь и сентябрь, в смех,


в плач, в совесть, в напряженное внимание студента


и в блаженную истому прогретых каменных стен,


в разнотравье лугов и в лесные заросшие просеки,


топчет анютины глазки и резеду, оттискивает на влажном


мху следы копыт, гусениц и покрышек,


корчует печные трубы, деревья и дворцы,


гасит свет, жжет большие костры


в английских садах, мутит родники,


рушит библиотеки, ратуши и костелы,


развешивает на небе пурпурные знамена,


Россия входит в мою жизнь,


Россия входит в мои мысли,


Россия входит в мои стихи.


                                  Перевел Андрей Базилевский

 

ЕСЛИ Б РОССИЯ

Если б Россия была основана


Анной Ахматовой, если бы


Мандельштам был законодателем,


а Сталин — третьестепенным


персонажем забытою грузинского


эпоса, если б Россия сбросила свою


ощетинившуюся медвежью шкуру,


если б она могла жить словом, а не


кулаком, если б Россия, если б Россия...


                      Перевел Андрей Базилевский

Ярослав Ивашкевич

Из цикла «Азиаты»

*   *   *

Травы Толстого


Хлеб Достоевского


Плакучие ивы Чайковского


Меня оплели по шею

 

Не вырубит их сабля Володыевского


Не истребит смешок Даниэля

 

Кони стучат копытами день и ночь


Скачут несут маленьких наполеонов


И громадных нагих актеров


Из невероятных фильмов

 

На западе густые лозы над Луарой


Не то ивы не то виноград


Над головой курлычут журавли


Кричат павлины смерти в парках Петергофа

 

Хорошо что Ярославна


Тихой иволгой плачет на сырых палисадах


На обветшалых безмраморных стенах


По берегам белых озер

 

На морях острова полные звуков музыки


Все оркестры мира передают в эфире


Увертюры марши и солдатские песни


Не хочу слушать скрежет режущих инструментов

 

Только одну песнь запойте: одну


Песнь Чингисхана и его армады


Песнь наступающей конницы песнь клинков рассекающих


Чернобыльские дубы и энгадинские кедры

 

                                  `Перевел Андрей Бизелевский

(обратно)

Сергей Викулов • Солдат - всегда солдат (Наш современник N5 2002)

Сергей ВИКУЛОВ

Солдат — всегда солдат

 

Современные поэты в кратких биографиях к сборникам своих стихов не без гордости пишут: в таком-то году закончил Литературный институт...… Михаилу Федоровичу Борисову, поэту моего поколения, выпало на долю закончить институт совсем другого профиля, но не менее знаменитый, вошедший в историю под названием Великая Отечественная война. Далеко не все “учившиеся” в этом институте его сверстники, даже очень талантливые, закончили его и издали потом первые свои книги; они просто не успели их написать: были убиты...

Михаил Борисов остался жив. Хотя это абсолютно не соответствует логике тех сражений, в которых он участвовал. До сих пор дивясь этому чуду, он находит ему одно объяснение: “Судьба!” А я добавляю: “Судьба, Миша, это Бог. Не все осколки и пули отвел он от тебя — они не раз продырявили твою солдатскую шкуру; не от всех мин и снарядов уберег — они не раз пытались отвеять твою душу от тела; но главный, смертель­ный удар он все-таки отвел от тебя...…”

 

 

В 1941 году Мише Борисову исполнилось семнадцать лет (родился 22 марта 1924 года). Услышав по радио, что война, предчувствием которой жил народ, началась, он тут же, тайком от родителей, побежал в райвоенкомат — именно побежал (нынешние “мальчики” не поверят) “записаться добровольцем” на фронт, благо что военкомат теперь был рядом: семья к тому времени переехала из глухой алтайской деревушки (всего 20 дворов) в городок с красивым сибирским названием Камень-на-Оби.

У крыльца военкомата таких, как он, табунилось уже человек пятнадцать, и он крепко обругал себя, что прибежал не первым... Выстоял очередь. Предстал пред хмурые очи комиссара: “Хочу на фронт... добровольцем”. Тот твердо ответил: “Исполнится восемнадцать — приходи!” — и хлопнув ладонью по заявлению, смахнул его в стол.

Но “доброволец” не сдался, стал упрашивать, даже, как он напишет потом, “слезу пустил”: “Ведь я же тогда не успею! Война-то кончится!”

“Успеешь! — мрачно ответил комиссар. Но вдруг, покусав губу, добавил: — Хочешь в военное училище?.. Из пушки стрелять научишься...” — “Хочу!” — почти выкрикнул “доброволец”, боясь, как бы комиссар не передумал.

Училище находилось в Томске. Приехал. Поступил. Месяцев пять, не больше, покрутился возле пушек, а в конце декабря 1941 года оказался уже на фронте. Боевое крещение принял в Крыму в составе морского десанта, высадившегося под Керчью. Немцы, не ожидавшие неприятностей со стороны моря, в панике бежали, бросив всю технику, в том числе пушки и целый штабель ящиков со снарядами.

Увидев такое богатство, молодой артиллерист по-мальчишески обрадовался! Еще бы! Представлялся случай избавиться от ротного миномета, с которым он высадился на берег, и заняться прямым своим делом... Немецкая пушка, убедился, немногим отличалась от нашей, советской. Вместе с солдатами заставил ее повернуться куда следует... Поработал на ней, что называется, всласть! Мысль, что лупит по немцам из немецкой же пушки, неимоверно воодушевляла!

Однако бои за Керчь с каждым днем все больше ожесточались. Росли потери. Ранило (первый раз!) и тяжело контузило и Мишу Борисова, причем — вот судьба! — не раньше не позже, в день рождения — 22 марта 1942 года, когда ему исполнилось уже восемнадцать лет. Кто вынес его с поля боя, кто отправил в тыл, он не знает и сегодня: в сознание пришел лишь в госпитале, в городке с незнакомым названием Ессентуки...

То ли врачи постарались, то ли молодость взяла свое — через месяц встал на ноги, а через полтора, в конце мая, был снова в строю, получил направление в 14-ю стрелковую (гвардейскую!) дивизию, находившуюся на переформировании, а в ней определен в артиллерийский дивизион, первым номером, то есть наводчиком противотанковой пушки — “сорокапятки”. Эту, довоенного образца, 45-миллиметровую пушечку хорошо знали на фронте все, особенно пехота, потому что, в отличие от солидных калибров, она почти всегда действовала на передовой, в боевых порядках пехоты, прямой наводкой била по пулеметным гнездам, блиндажам...

Здесь, в дивизии, его “боевой опыт” (опыт десантника) не был проигнори­рован — его солдатские погоны украсили две лычки: “Младший сержант!” Вспоминает: “Гордился этим званием! Очень!” Потом будущий поэт воевал на Дону, на правобережном плацдарме; в потрескавшихся от жары, почти каменных степях на подступах к Сталинграду, освобождал Украину... “Сорокапятку” сменил за это время на грозную для врага 76-миллиметровую противотанковую... В бою на окраине совхоза “Челюскинец” Ворошиловградской области она показала себя особенно хорошо. Довелось бить по пехоте буквально в упор: “фрицы” предприняли там “психическую”. И здорово получилось! Более ста зеленых мундиров остались лежать на снегу. Было это 12 февраля... А 22 марта, там же, на Украине, его снова контузило, и снова — что за оказия! — в день рож­дения...

Запомнилось и еще одно событие той поры: его приняли в партию. В политотделе бригады, вручая билет, сказали: “Будешь комсоргом! Дивизиона!.. Девятнадцать лет — за тобой пойдут!” Приказы в армии, как известно, не обсуждаются...

...А война в то лето перевалила уже через двухлетний кровавый рубеж. И конца ей не было видно... Мише Борисову, уже сержанту, она приготовила к этой дате новое, и теперь уже можно сказать со всей определенностью, главное испытание .

...Назревала битва на Курской дуге. Артдивизион, в котором служил он в должности комсорга, занимал огневую позицию фронтом на Прохоровку, которой завтра предстояло стать известной не только всей России, но и Европе...

Ранним утром комсорг дивизиона Михаил Борисов, соблюдая маскировку, пробрался на батарею старшего лейтенанта Ажиппо. Что скрывать — тревожно было на душе. Знал уже, как, впрочем, знали и батарейцы, что выступ Курской дуги — это, по сути, клин в оборону противника. И не надо было обладать полководческим гением, чтобы угадать намерение немецкого командования —  отрубить этот клин, прорвав нашу оборону у его основания, справа и слева, окружив, а потом уничтожив сосредоточенные в нем войска.

К полудню комсорг успел посидеть (по-фронтовому — “покурить”) в каждом орудийном ровике, старался приободрить солдат, особенно комсомольцев, новичков, для которых предстоящий бой станет в подлинном смысле боевым крещением.

...Внезапно над батареей взлетел резкий, как выстрел, крик: “Танки по фронту!” Клацнули затворы пушек. Наводчики замерли у окуляров панорамы…... “Не стрелять! Подпустить ближе!” Командир, наблюдая за танками (насчитал 19 штук), понял, что они не замечают пока батарею, хорошо замаскированную. И этим глупо было бы не воспользоваться... Но через минуту-другую он же срывающимся голосом рявкнул: “Огонь!”

Три пушки почти синхронно подпрыгнули, изрыгнув пламя и дым. Четвертая почему-то замешкалась. Молодой наводчик судорожно работал маховиками наводки, а руки не слушались его... Сержант Борисов подскочил к пушке, оттолкнул салагу, сам приник к окуляру панорамы. Через мгновение пушка, как бы оправдываясь за промедление, рявкнула, что называется, во всю глотку, цель, выбранная ею, вспыхнула... Точными оказались и второй, и третий выстрелы.

Не зевали и другие расчеты: перед фронтом батареи горело уже шесть танков. Остальные начали обходить батарею, продолжая бить по ней из пушек и пулеметов. Ничего не скажешь, стрелять ребята тоже умели. Разнесло в щепки одно орудие, другое... Комсоргу повезло: успел сделать еще несколько прицельных выстрелов, пока взрывом не завалило пушку на бок, а его не бросило на бруствер. Приподняв голову, увидел: четвертое орудие цело! К нему, пригибаясь, бегут комбат и взводный... Рванулся туда же: “Снаряд, быстро!” — крикнул, прильнув к окуляру. Пушка выстрелила... почему-то беззвучно... “Тигр” закрутился на одной гусенице... Вторым снарядом добил его... Тот, что шел справа, начал пятиться, повернулся бортом...… Сержант не прозевал этого мгновения, поймал борт в перекрестие, пушка подпрыгнула, и опять бесшумно...

Кто мог более подробно рассказать об этом бое, длившемся, как показалось Мише Борисову, бесконечно долго, а на самом деле, как ему сказали, не более десяти минут? Пожалуй, только генерал, наблюдавший за ним в бинокль с командного пункта...… Один за другим у него на глазах вспыхивали танки... Но гибли и орудийные расчеты...… он видел, как к “живой” еще, но замолкшей пушке (расчет был срезан пулеметом) стремительно, в три прыжка, подскочил какой-то солдатик, схватился за маховики наводки, и она, напрягшись всем своим железным телом, тут же извергла острый язык пламени в сторону “тигров”, и еще раз. И еще... Но вот скрылось за черным кустом разрыва, замерло и это орудие...

Генерал опустил бинокль и, резко, как никогда, приказал: “Живым или мертвым найдите мне его!” — он имел в виду солдата, последнего, как ему казалось, живого на батарее.

Об этом рассказал потом Мише Борисову замполит бригады: он вызвался выполнить приказ генерала. Подскочив сколько-то на машине, он, в сопровож­дении двух ординарцев, короткими перебежками стал приближаться к огневой позиции батареи... Сержант Борисов в эту минуту, остыв от горячки боя, вдруг ощутил, что гимнастерка и брюки на нем буквально набрякли кровью... Кровь стекала и по лицу, и это его очень испугало: “в голову, выходит, ранен...” Поднялся, пошел... и сразу понял: ранен не только в голову, но и в спину, и в ногу.

Замполит увидел его уже метрах в ста от батареи. Истекавшего кровью сержанта солдаты подхватили на руки, втолкнули в машину. Офицер крикнул: “Быстро, в госпиталь!” И захлопывая дверцу, добавил: “Молодец, сержант! Семь штук на твоем счету!”

А было все это 11 июля 1943 года, за сутки до начала самого крупного за всю Великую Отечественную войну танкового сражения под Прохоровкой, на Курской дуге... Вылазка, какую осуществили немцы в тот день, в тактических планах обозначалась всего лишь двумя словами: разведка боем. Сержант Борисов вполне “удовлетворил” любопытство разведчиков, убедил их, что русские не дремлют и что “дугу” они выпрямить не позволят... Командование представило его к званию Героя Советского Союза, и через полгода, Указом от 10 января 1944 года, этого звания он был удостоен... Видимо, не сразу наградной лист дошел до высокого стола, да это и не удивительно: героизм “русских Иванов”, как называли нас немцы (“фрицами” кликали их мы), был в том сражении действительно массовым, и рассмотреть быстро все представления было невозможно.

Лет через двадцать, когда у бывшего артиллериста-наводчика дело все-таки дошло до стихов, написалось:


Сорок третий горечью полынной


На меня пахнул издалека —


Черною, обугленной равниной


Видится мне Курская дуга.


“Тигры” прут, по-дикому упрямы,


Но со мною в этот самый миг


Прямо к окуляру панорамы


Целый полк, наверное, приник.


Громыхнуло сразу на полсвета.


Танки, словно факелы, горят...

 

Раны, полученные в бою под Прохоровкой, Михаил Борисов не залечил до конца — не хватило терпения. Не сняв еще бинтов, сбежал в свою часть, и снова добровольно... Успел к сражению за Харьков, форсировал Днепр в районе Букрина, освобождал Киев, с боями прошел через всю Польшу, форсировал Одер севернее Кюстрина, прибавил к Золотой Звезде еще два боевых ордена, стал лейтенантом, участвовал в уличных боях в Берлине, стрелял прямой наводкой по рейхстагу, 2 мая 1945 года с достоинством “русского Ивана” расписался на одной из его колонн: “Был здесь...…”

Но я начал рассказ о Михаиле Борисове как о поэте, и теперь самое время вернуться к тому началу... У читателей наверняка возник вопрос: “Неужели он писал стихи на фронте?” Нет, на фронте не писал. Хотя желание такое не умирало в его душе. Жило глубоко потаенно, и когда представлялся случай, он-таки рифмовал какие-то строчки — “в уме”, конечно; хотя бывали случаи, что и записывал их на подвернувшийся листок бумаги — карандашом, разумеется (где ее возьмешь, на фронте, ручку!), совал тот листок в карман гимнастерки в надежде продолжить начатое, а тут снова то бой, то марш. Снова рытье окопов… и могил — тоже... До стихов ли? Через неделю—другую листок тот “превращался в труху”, как он вспоминает теперь... И о словах, написанных на нем, можно было лишь догадываться. И все же, все же…


В степи, где огня не выдерживал камень,


Мечталось о книге, что сам напишу, —


через годы и годы признается поэт. Что такое стихи, и как они делаются, он уже знал и на фронте, не во всех тонкостях, конечно, но знал. Больше того, знал радость первого успеха: за два года до войны, на городской олимпиаде детского творчества, набравшись храбрости, он со сцены прочитал свое стихотворение “Смерть комиссара” (речь в нем шла о гибели комиссара погранзаставы) и был удостоен первой премии — маленького школьного глобуса. Как же завидовали ему ребята! С каким значением выкрикивали, когда он шел с этим глобусом по улочке городка: “Поэт! Пушкин!”

            ...А война приближалась к концу. На перекрестках фронтовых дорог заметно веселее и, сказать по-солдатски, фартовее работали флажками солдатки-регулировщицы, а на щитках, прибитых к столбам, прямо-таки кричали, поднимая дух, надписи: “До Берлина 100... 80... 50 километров!” В те дни в голову сержанта Борисова невольно приходила мысль: что он будет делать, если вернется с войны? Ведь за душой всего лишь восемь классов... Выходит — что же — придется сесть за парту? Это после четырех-то лет фронта? И тебе уже за двадцать! Трудно было даже представить такое...

 

            В родной городок Камень-на-Оби он вернулся первым... первым… не на костылях, а на своих ногах. У пристани народу собралось — не протолкнуться. Вплотную к трапу — родная школа, в полном составе! А дальше — платки, платки… И еще флаги, плакаты, цветы... И даже оркестр! Городок встречал не просто Мишу Борисова, которого помнил школьником, а Героя! Заметил, ступая по трапу: женщины улыбались, но чаще сквозь слезы. А некоторые откровенно плакали. Плакали о тех, кто не сойдет по этому трапу уже никогда.

Праздник возвращенья остался в памяти Миши Борисова единственным, пожалуй, светлым пятном в длинной череде послевоенных годов, олицетворявших собою ту самую “мирную жизнь”, о которой так сладко и так радужно мечталось на фронте. Что он мог в этой жизни? И что умел?.. На фронте — да, умел стрелять из пушек, рыть окопы, варить солдатскую кашу... А здесь? Ничего... Робко думалось о стихах. Но без образования-то — как?..

Побывал в роно*, узнал, что власть позаботилась о таких парнях, как он: открыла вечерние школы. Как утопающий за соломинку, ухватился за это благо. Закончил 9-й и 10-й классы, получил аттестат, а с ним — выбора не было — поступил в юридическую школу; отучившись в ней два года, продолжил образование в юридическом институте, правда, заочно, и через шесть лет закончил его.

Каких трудов и лишений ему все это стоило, знает только он. Времени на учебу не хватало (приходилось подрабатывать), повторялись сердечные приступы, мучили головные боли: давали о себе знать тяжелые фронтовые контузии.

Не удивительно, что только через семнадцать лет после возвращения с войны Михаил Борисов взялся за перо. Искра Божия все эти годы тлела в его душе и вот вспыхнула наконец, может быть, уже не самым ярким пламенем, но все равно замеченным и редакторами журналов, и читателями...

Когда вышел в свет первый сборник его стихов (Кемерово, 1965 г.), он, припомнив все, что ему предшествовало, написал:


А жизнь подчас была как полоса,


Что штурмовою в армии зовется.


Для тех, кто не служил в армии и служить не собирается, поясню: “штурмовой полосой” там зовется полоса искусственных препятствий, которую каждый солдат должен научиться преодолевать сноровисто и быстро, как того потребует настоящий, боевой штурм. Фронтовая закалка помогла поэту: преодолел он эту полосу. Штурмом взял! Совершил, по сути, еще один подвиг, на сей раз гражданский. В полной мере оценить его могут, пожалуй, только те из сверстников, которые без проблем сразу после войны шагнули в светлые аудитории Литературного института.

 

Вполне допускаю, что многих из нынешних молодых удивит уже первая страница моего повествования о друге-поэте: “Как?.. В семнадцать лет?.. Добровольцем?.. На фронт?” — воскликнут они, не умея ни понять, ни объяснить столь безрассудного, а по их нравственным меркам, даже глупого поступка своего ровесника из далеких теперь уже сороковых годов. А узнав, какую цену пришлось ему заплатить за ту “глупость”, они рот раскроют от удивления: “И не скаялся?!”

Нет, не скаялся! Это я знаю твердо. Но объяснить себе тот “глупый” поступок пытался... Чем? Напрашивалось самое простое: “молодо — зелено”…. Но нет, в эту формулу он не укладывался, потому что не был только его, личным, поступком. Он был поступком миллионов, незрелость тут ни при чем. Тут решающим, главным было время, даже громче скажу — воздух, которым это поколение дышало. А он, воздух, был не только “бодрящим” (Некрасов), но и тревожным, пред­грозовым. Буржуазному Западу, мягко выражаясь, не по душе был народ, только что стряхнувший с себя обморок рабского послушания, извечного самоуничи­жения; народ, высоко, с достоинством державший голову, готовый постоять за себя. Господа империалисты сколько угодно могли называть его “колоссом на глиняных ногах”, но не могли не понимать, что снова согнуть его, поживиться за счет его “жизненным пространством” становилось все более проблематичным, а может быть, уже и невозможным.

Какую же работу надо было провернуть руководству страны, — имею в виду в первую очередь идеологическую, воспитательную работу, — чтобы народ стал таким, чтобы тревога за судьбу молодого социалистического государства, оказавше­гося в капиталистическом окружении, стала его постоянной тревогой. Каждое слово вождя, каждое державное действо партии и правительства, каждый новый фильм, новая книга, песня… и даже мальчишечьи игры растили, буди-ли эту тревогу.

Осмысливая то время с высоты фронтового опыта сверстников, он напомнил им:


Помните, как школьною порой


Мы, юнцы, в Чапаева играли?


Только это не было игрой —


Мы азы Победы постигали.


Он имел право перекинуть столь длинный мост от мальчишеских игр к великой Победе, потому что прошел по этому мосту сам, прошел, срываясь и падая, на ходу перебинтовывая раны, но ни в чем не раскаиваясь. “Было в нашем подвиге солдатском /Внутреннее, личное веленье”, — подтвердил он сказанное выше в другом стихотворении. Очень важное свидетельство! Веление Родины для его поколения было личным велением каждого.

 

Прошло почти двадцать лет, как отгремели последние залпы войны, а Михаилу Борисову продолжали сниться (это хорошо знают старые солдаты), продолжали сниться “военные” сны. Да если бы просто сны, а то кошмары, более жестокие, чем явь, которую он знал:


Глаза...… закрою на минуту,


И сразу, тут как тут,


Вновь силы дьявольские люто


Вокруг меня взревут... —


делится он своей бедой с читателями. В другом стихотворении — более конкретно:


Высота...… И падают солдаты —


Руки врозь — в колючую стерню,


Словно все на свете автоматы


Рубят их, сердечных, на корню.


Путь, пройденный им от Сталинграда до Берлина, предстает в этих кошмарах одним грохочущим и дымным, “солдатским полем”, на котором — что ни ночь, то бои, бои, бои...

 

Скрежет танковых траков


На поле моем


Поднимает с постели ночами.


Я по “тиграм” во сне бронебойными бью...

 

Добро бы одна ночь такая. А если их бесконечная мучительная череда?!


О Господи, — взываю я тогда, —


Яви одну-единственную милость


И сделай так, чтоб мне война


Не снилась


Отныне и вовеки. Никогда.


Но если бы только сны... Душу угнетала и сама память о войне. И не было способа если не избыть ее, то хотя бы приглушить, кроме одного: рассказать, переплавить в стихи. Стал замечать: опубликованные, они живут отдельно от автора. Рассказать — и тем самым хоть немного разгрузить, облегчить душу. Да и не имел он права унести эту память с собой... Любое свидетельство о войне, а свидетельство окопного солдата особенно, не будет лишним для потомков. Мог ли, к примеру, генерал, пусть даже самый боевой, припомнить после войны вот такую картину:

Мы под обугленным селом,


Чумазые, как черти,


Который день в снегу живем,


За сто шагов от смерти.


За сто берет и автомат,


Кучней ложатся мины...

Но пострашнее для ребят


Мороз, что дубит спины.


Шинель — не зимнее пальто,


И пахнут дни не щами.


Баланду в термосах — и то


Подносят к ним ночами...

 

Добавлю (по собственному опыту): днем об этом и думать нечего. Днем (это уже из стихотворения самого М. Борисова):


Мины землю рубят, как зубилом,


Как кувалдой, лупят “мессера”.

 

Обращает на себя внимание и еще одна подробность из приведенного выше стихотворения: “Подносят баланду”, а не щи, — бывало так на фронте... А хочется щей, домашних, горячих... И поскольку при “жизни” в окопе разрывы мин и снарядов — повседневная реальность, а щи — мечта, то, вполне естественно, они и снятся:


В окопе, промороженном до хруста,


Мне снятся щи,


Домашней варки щи.

О таком сладком сне невозможно было не рассказать соседу по окопу. И никакие другие слова не могли венчать тот рассказ, как только эти:


Бывает же такое наважденье —


Идет война, а снятся только щи.


А сколько зримых деталей, достоверных жестов и выразительных реплик в стихотворении “Психическая атака”! Она действительно была такая со стороны противника, и наводчик орудия сержант Борисов, отражая ее, не сдрейфил, отличился и храбростью, и боевой выучкой. Цитировать такое стихотворение — только портить его. Думаю, читатель извинит меня, а может, и поблагодарит, если я приведу его полностью.

Психическая атака


Они идут за рядом ряд,


Как три лавины,


За ними Ворошиловград,


Пол-Украины.


И тянет явно коньяком


От их походки...

А мы скупым сухим пайком


Заткнули глотки.


Припали к снегу, затаясь,


Мороз по коже:


Идет коричневая мразь —


И все же, все же!


У дула черное кольцо,


Не видно неба,


Мне пистолет сует в лицо


Комбат свирепо.


Орет:


— Ты, Мишка, сибиряк,


По скулам вижу.


Дай подойти им, так-растак,


Как можно ближе! —


Мой командир еще орет,


А сам при этом


Плашмя со лба стирает пот


Тем пистолетом.


Меня он знает — не слабак,


В мозолях плечи.


Я подпущу врага и так


Под хлест картечи.


И подпустили мы его,


И смерч ударил.


Не видно больше ничего


В смердящей гари.


Комбат опять орет:


— Растак,


Бери пониже!


Ты — настоящий сибиряк,


По хватке вижу!..


А враг нахрапом прет и прет


К моей траншее,


И у меня холодный пот


Бежит по шее.


Порушил цепь убойный град,


Мутится разум...

Но бью еще — и новый ряд


Ложится наземь.


Наверное, много еще стихов о войне написал бы пушкарь Михаил Борисов. И в русской батальной поэзии заметно прибавилось бы “горькой правды о солдате” (его слова), которой недостает в стихах сочинителей, видевших войну со стороны. Да и лирика не была ему чужда. Не раз смотревший смерти в глаза, он имел право, так сказать, посидеть у тихой речки, помечтать, подивиться всему сущему на земле, и даже самому мирозданию: “С какой звезды я прилетел сюда /На Землю эту грешную? Откуда?”

Или:

Когда мне снилось это чудо?


Река — дороги дальний след,


Луна — серебряное блюдо,


А звезды — россыпи монет.


А вот и еще — просто пейзаж, просто картинка осени:


Приглушая август и светля,


Осень ловко, словно молодица,


Стелет на окрестные поля


Покрывало выцветшего ситца.


Живописно, зримо. Словно не пером писано, а кистью... А в стихотворении, что рядом, уже не краски, а тонко переданное чувство доверия и благодарности, возникшее между человеком и табунком лошадей:


Лошадки к хлебу тянутся,


А сами,


Игривость безыскусную храня,


Исподтишка


Чуть влажными глазами


С лукавинкой косятся на меня.


...Неплохо, вроде бы...… Но нет, хочется большего:


Я колдую над строкою,


Тороплю ее в полет


И казнюсь, что под рукою


Колдовства недостает.


Похвальная неудовлетворенность сделанным, порою — не далее, чем вчера; неудовлетворенность, присущая истинным поэтам! И она обещала новые художественные открытия, особенно в лирике.

Но… случилось непредвиденное: на страну девятым валом накатился “гиблый блуд перестройки”. Так определил поэт-солдат Михаил Борисов начавшуюся в середине 80-х трагедию контрреволюционного переворота в Советском Союзе задолго до того, как организатор и вдохновитель его М. Горбачев на семинаре в Американском университете в Турции (1999 г.) расшифровался наконец: “Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма. Именно для этой цели я использовал мое положение в партии и в стране”.

“Уничтожение коммунизмз...” значит, уничтожение таких носителей его, как Михаил Борисов... Интуитивно уловив намерение Иуды, поэт в предисловии к своему “Избранному”, вышедшему в свет в 1999 году, с достоинством русского солдата-Героя заявил: “Лично для меня воцарившееся ныне время, а также сопутствующие ему железные тиски беспредела и хаоса сразу переросли в настоящую трагедию. Как в общем и для многих моих ровесников. Мы ведь родились, выросли и состарились вместе с Советской властью, были свиде­телями возмужания Отчизны, ее смертельной схватки с фашизмом, ее возрож­дения из пепла”.

Для выражения чувств, переполнявших его с этого времени, требовалось иное, более грозное оружие — публицистика, исполненная гражданственности, патриотизма, высокой нравственности. И он этим оружием овладел! Перевер­тыши, предавшие и Советскую власть, и партию, ненавистны ему до омерзения:


Встает из мглы угрюмый лицедей,


Беснуется, как может и как хочет,


И на брусчатке старых площадей


Над нашими святынями хохочет.


Он снова всемогущ и многолик,


Его напор


Атаки танков горше…...


Это какой же болью должна болеть душа поэта-солдата, чтобы разруши­тельный напор лицедеев, наглость, ставшая их девизом, показались ему “атаки танков горше”?

А что народ перед лицом этой наглости? Народ великой страны? Народ, совершивший социалистическую революцию; за 15—20 лет после нее научившийся делать танки и самолеты; сломавший хребет науськанному на него Европой завоевателю, за 10 лет преодолевший послевоенную разруху, перегородивший плотинами могучие реки, распахавший неоглядную целину, создавший, в ответ на вызов США, атомную бомбу; первым с планеты Земля врубившийся в кос-мос?

Что же народ?.. Такой вопрос не мог не встать перед поэтом. И вот его ответ, полный горечи и сожаления:


По всей стране моей народ


На адском мечется изломе.


Мечется...… на изломе... на адском изломе! “Преувеличение!” — скажет тот, кто устроился уже у корыта.

“Нисколько!” — отвечу я. Поэту-солдату с высоты его подвига (имею в виду психологическую, нравственную высоту) виднее. И я верю ему!.. Да и сам не слепой. Мечется народ, сбитый с пути, по которому шел 75 лет, мечется, не в силах понять логику случившегося, мечется, готовый что-то предпринять, но не знающий — что...

Новоявленные буржуи, среди бела дня ограбившие его и усевшиеся ему на шею, а вместе с ними их ставленники во власти, презрительно кривя рот, говорят:

“Плохой народ! Пьет, ворует, разбойничает, убивает... Дети его беспризор­ничают, занимаются проституцией... Это при живых-то родителях! Стыд, позор!” — кипя возмущением, восклицают они.

Что мог бы ответить народ на это, если б он мог ответить? То есть если бы ему дозволили раскрыть рот перед телекамерой, как это позволяется ежедневно, по секундам немерянно,  Немцову, например, Жириновскому, Швыдкому, Познеру, Хакамаде и др.; если б хитроумный и вездесущий Шустер благоволил народу так же, как названным выше выходцам из народа?

Боясь не уложиться в отсчитанные ему в телешоу “Свобода слова” 25 секунд, народ для ответа на облыжные обвинения извлек бы из национальной копилки мудрости всего лишь четыре слова:

— Что посеешь — то и пожнешь!

И был бы прав!

Вспомните, что вы посеяли, господа? Социальное неравенство, эксплуатацию человека человеком, безработицу, безнравственную масскультуру, сексуальную революцию — щедро посеяли, перекрестным способом — и ждете, что взойдут цветы всеобщего счастья и благоденствия.

— Не взойдут, — отвечают вам те, кто еще способен мыслить, отличать черное от белого. — Не взойдут, потому что народ, в национальном масштабе, это уже “проходил” и хорошо знает (а генетической памятью — помнит), какими всходами “радовал” его дедов и прадедов подобный посев. И помня, пятиться назад не захочет.

Пока же он пребывает в растерянности и разброде, демонстрируя своим поведением реальные всходы, а не те, какие рисуются в воображении новоявлен­ным хозяевам жизни. Поэт, умудренный суровым опытом войны, чутко уловил это состояние народа:


Ордынским одурманенным угаром,


Народ


Толпе разгульной стал сродни.


На первом месте здесь, как и следует быть, причина, на втором — следствие: “одурманенный... стал”. Но если “стал”, то, значит, не был таким, не был “толпой разгульной”. Стал ею только в эти “перестроечные” годы; стал, вдоволь хлебнув “дурмана” предательства, лжи, воровства, пьянства, наркомании, проституции, заказных убийств, детской беспризорности, нищеты — то есть всего того, что надежно обеспечивается фундаментальным законом капитализма: “Человек человеку волк”.

Поэт назвал этот угар “ордынским”. Наверное, справедливо, хотя такого разв­рата — изощренного, публичного, на глазах у детей — уверен, не знала и Орда.

Задыхаясь в этом “угаре”, поэт начинает терять веру в то, что в конце концов, он, угар этот, будет развеян ветром народного возмущения, материализую­щегося пока только в вопль: “Доколе?”


Слабее становится вера во мне


Под гнетом сомнений и боли,


Пока одиноко плывет по стране


Тягучее слово: “Доколе?”


Повсюду дурит настоящий Содом,


По-хамски хохочет Гоморра...

Что будет с Россией,


Когда мы уйдем,


Последняя рухнет опора?


“Мы” — здесь, по замыслу автора — ветераны войны, солдаты Победы. Но нам, читателям, за этим “мы” видятся не только солдаты, но и все военное поколение. Да, оно делилось на две почти равные половины — фронтовиков и “тружеников тыла”, но на деле являло собой крепчайший монолит, раздробить который не мог даже такой тяжкий молот войны, каким была подмявшая под себя всю Европу фашистская Германия.

Михаил Борисов принадлежит к этому поколению. Он гордится им, называет опорой государства. Но вместе с тем и тревожится: “Что будет с Россией”, когда оно уйдет? Тревога эта разрывает его душу. Он сравнивает ее с тревогой солдат — защитников крепости, только что, с большой кровью, отбивших приступ врага и вдруг получивших приказ оставить ее.

Что это: предательство? Измена?

Мучительно раздумывая над этим, поэт-солдат приходит к неожиданному выводу: война 1941—1945 годов, хотя она и была неслыханно кровопролитной и разрушительной, не стала главным, искупающим все страдания испытанием для народа, — оно, главное, впереди. Желая довести этот вывод до сознания всех, кто оборонял крепость-Россию, поэт пророчествует:


Мы начинали, знаете, с зачета,


Нас ждет еще экзамен основной.


(обратно)

"Власть над душами принадлежит единому Богу" (Беседа писателя Андрея Воронцова с архимандритом Тихоном (Шевкуновым) (Наш современник N5 2002)

 

“ВЛАСТЬ НАД ДУШАМИ


ПРИНАДЛЕЖИТ ЕДИНОМУ БОГУ”

 

 

С архимандритом ТИХОНОМ (ШЕВКУНОВЫМ),


наместником Московского Сретенского ставропигиального монастыря, беседует писатель Андрей Воронцов,


член Общественного совета журнала “Наш современник”

 

А. Воронцов: Отец Тихон, приближается светлый праздник Воскресения Христова. Среди читателей нашего журнала есть и верующие, и еще не пришедшие к вере люди. Думаю, и тем, и другим будет интересно услышать от Вас, что означает для русских людей этот великий праздник.

О. Тихон: День Воскресения Христова нам напоминает об истинном предназначении человека, о жизни длиною в вечность, которая предстоит каждому из нас. Хотим мы этого или нет, верим в это или не верим, нравится нам это или не нравится, но личность человека, его душа — бессмертны. Воскресение Христово — это не просто религиозное событие, не предание о смерти и воскресении божества (что было и у язычников), а дарованное людям духовное и историческое свидетельство о бессмертии души, о том, что Сын Божий сошел с небес — “нас ради человек и нашего ради спасения”, — умер и воскрес ради нас.

А. В.: Если не возражаете, поговорим о событиях духовной жизни, которые волнуют сегодня православных, да и не только православных, людей. Они встревожены и возмущены решением папы римского Иоанна Павла II организовать в России четыре католические епархии, в то время как три православных епархии на Западной Украине разгромлены католиками и их прислужниками униатами. 22 февраля нынешнего года у ватикан­ского посольства в Москве состоялся массовый митинг протеста православной общественности. Но многим людям не очень ясна суть проблемы, непонятно, почему католики не имеют права организовывать здесь епархии. Существуют ли какие-нибудь договоренности на этот счет между нами и католиками? Брали ли они на себя какие-либо обяза­тельства? Далеко не всем, даже некоторым православным и католикам у нас в стране, известно, каковы принципиальные расхождения между нашей и католической Церквами. Не могли бы Вы в общих чертах рассказать об этом?

О. Т.: Это, действительно, очень древний вопрос, уходящий своими корнями в историю. Перед тем как начать такой серьезный разговор, считаю необходимым сказать, что со многими католиками у право­славных добрые, теплые отношения. Сам я дружу с католиками из США, именно они подарили нам прекрасные копии Туринской плащаницы, которые каждый может увидеть у нас в Сретенском монастыре. Помню, в Америке один корреспондент подошел ко мне и сказал: “Вот видите, католики дарят вам копии Туринской плащаницы. Может быть, это и будет началом примирения двух Церквей? Ведь все проблемы, которые были между вами, возникли более тысячи лет назад, это было так давно, все уже забыто. Не пора ли объединиться и быть снова вместе?” Этому человеку было на вид лет 50, и я спросил у него: “Простите, каким браком вы женаты?” С некоторым недоумением он сказал, что четвертым. “А какие у вас сейчас отношения с первой женой?” Он ответил: “Нормальные. Мы остались друзьями”. “Что же вам мешает снова объеди­ниться? — спросил я. — Ведь разрыв произошел так давно, все проблемы уже, наверное, забыты. Сойдитесь снова и живите вместе”. “Нет, — отшатнулся он, — это уже невозможно! У нас теперь совсем другая жизнь”. “Вот видите, — говорю, — вы не можете соединить то, что разошлось в стороны двадцать лет назад, а тут тысяча...”. Не знаю, хороший ли я ему пример привел, но в тот момент ничего другого мне в голову не пришло.

Тысячу лет назад произошло разделение. О том, какие недопустимые новшества и фантазии — от “филиокве” до индульгенций — были привнесены западной католической церковью в основы христианской веры, расска­зывать долго. Сегодня католики в диалоге с православными готовы отказаться от всех своих нововведений, кроме одного — догмата о непогрешимости и главенстве папы в церкви. Здесь из области веры мы вступаем в сферу жесткой и зачастую беспринципной политики. “Подчинитесь главенству римского папы и веруйте, как вам угодно”, — вот столетиями сложившийся принцип политики папистов.

Митрополит Антоний Сурожский, архиерей, который придерживается весьма либеральных взглядов и который долгое время активно участвовал в экуме­ническом движении, недавно открыто заявил, что пришел к выводу, что Ватикан на самом деле стремится только к власти — власти над душами людскими и земными уделами. Мы же считаем, что власть над душами принадлежит единому Господу Богу. Вот вам и основные принципиальные различия.

Ватикан — это вовсе не только архаическое государство величиной с городской район. Это — могущественнейшее надгосударственное образование. Не прав был Иосиф Виссарионович Сталин, когда на вопрос о враждебных действиях Ватикана по отношению к СССР ответил насмешливым вопросом: “А сколько у этого Ватикана дивизий?” На самом деле у него огромная сила, огромная политическая и финансовая мощь. Вспомним хотя бы о том, что именно недооцененный Сталиным Ватикан непосредственно участвовал в разрушении Советской империи.

Вся история государства Российского наполнена непрекращаю­щимися попытками католической церкви подчинить себе непокорную православную Россию — это и поход тевтонских рыцарей в 1242 году, Смутное время, Лжедимитрий и ХХ век, когда Ватикан и гитлеровский фашизм выступили как союзники. Для нынешнего понтифика приезд в Россию стал настоящей “идеей фикс”. Но если для Ватикана приезд папы в Москву — это исполнение много­вековой мечты, то для России он означал бы падение еще одного из последних бастионов — духовной независимости Российского государства — и новый этап развала страны.

А. В.: История свидетельствует, что Запад, заключая с нами выгодные для себя договоры, легко отбрасывает их, когда почему-либо они становятся для него невыгодными. Возьмем хотя бы недавнюю историю с советско-американским договором по ПРО. Не так ли обстоит дело и с соглашениями между Православной и католической Церквами? Насколько мне известно, и понятие “Церковь-сестра”, и некие обяза­тельства католиков не вторгаться на нашу каноническую территорию возникли благодаря Баламандскому и Шамбезийскому соглашениям, в целом, как говорят (сам я полностью их текстов не читал), выгодных для католиков и имеющих выраженный экуменический характер. Договоренности эти, очевидно, впервые были нарушены еще в конце 80-х годов, когда началась католическая экспансия на Западной Украине. Сегодня, после решения папы римского об учреждении епархий в России, на них, по-видимому, можно окончательно поставить крест. Есть ли смысл в таком случае бороться за дух и букву этих соглашений? Мне кажется, тем самым мы ставим себя в несколько ложное и невыгодное положение. Католики нам говорят: ну у вас же есть епархии в Западной Европе и Северной Америке, почему нам нельзя иметь их в России? А мы отвечаем: прихожане православных церквей на Западе — либо российские граждане, либо русские по крови. Представителей коренного населения там, мол, нет или почти нет, и вообще мы, в отличие от вас, прозелитической деятельностью не занимаемся. А если в будущем у нас появится обширная иностранная паства или мы захотим ее иметь? Не дадим ли мы повод упрекать себя в непосле­довательности или двуличии? А в том, что такая паства может появиться, у меня особых сомнений не возникает. Я смотрел видеофильм о жизни английских православных (Московского патриархата), и там один священник, англичанин, отвечая на вопрос, почему он стал православным, высказался в том духе, что Православие — это чистый, незамутненный источник веры, оно ближе всех христианских конфессий к Христу, так как неподверглось никаким модернизациям, сохранило все порядки и установления древней Церкви. Такая психология близка и понятна нормальному западному человеку, предпочитающему все естественное, натуральное заменителям, в том числе и в религии. Перспективы миссио­нерской деятельности за границей у нашей Церкви, на мой взгляд, весьма неплохие. Так, может быть, лучше перейти от протестов, на которые Ватикан, скорее всего, даже не обратит внимания, к активной миссионерской дея­тельности на Западе? Я полагаю, тогда у католиков может возникнуть много проблем с прихожанами.

О. Т.: Думаю, что наша главная цель не создавать проблемы для католиков, а заниматься настоящим миссионерством — и в первую очередь в России. Любой священник, к которому приходят люди, должен помнить слова апостола Павла: “Горе мне, если я не благовествую”. Но открытие католи­ческих епархий в России никак не связано ни с миссио­нерством, ни с реальными нуждами очень небольшой католической паствы в нашей стране. И вопрос об организации епархий Ватикана — чисто политический.

А. В.: Следовательно, и отвечать на него надо политическими мерами?

О. Т.: Да, политические вопросы решаются на государственном уровне. Но государство наше сегодня ослабло. Россия больна, немощна. Этим сегодня жестоко и беспринципно пользуются все, кому не лень, чтобы получить для себя временные преимущества.

А. В.: То есть резюмировать ваши слова можно так: преграда на пути католи­ческой экспансии — сильное государство?

О. Т.: Сильное государство и сильная Церковь. Государству, а особенно такому, как Россия, необходима ясная цель, высокая идея — нацио­нальная, культурная, религиозная, отвечающая как историческим, так и современным интересам России. Об исторической ответственности, кстати, часто забывают, а ведь мы несем ответственность не только перед будущими поколениями, но и перед предыдущими, кровью и потом создававшими Россию.

А. В.: Завершая католическую тему, я хотел бы спросить: а можно ли сказать, что католики в полной мере получают Христовы Таинства? Мы, как и древние христиане, причащаемся Телом и Кровию Господа нашего Иисуса Христа, претворенными из хлеба и вина, а католики вкушают только освященные облатки из пресного теста. Можно ли вообще назвать это Причастием? Тем более что сами католические священники и монахи причащаются в алтаре на наш манер — Телом и Кровию. В свое время чешские гуситы (теперь их считают протестантами) критиковали католические таинства именно с православной точки зрения: почему, мол, мы не причащаемся, как русские — Телом и Кровию Христовыми из Чаши?

О. Т.: Это очень сложный вопрос, что такое таинства неправославных. Святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет, что таинств у них нет. Суть вопроса в том, в Церкви они или не в Церкви. Ведь раскольники, униаты, лютеране принимают причастие, в отличие от католиков, из хлеба и вина. Так называемая “филаретовская церковь” на Украине вообще внешне следует всем православным обрядам, но она — вне Церкви. А вне Церкви, как говорил священномученик Иларион Троицкий, нет спасения. Они — вне христианской семьи, христианского мира, они могут имитировать таинства и обряды, но не могут создать подлинную духовную общность. А вообще — это страшно. Ведь среди католиков, протестантов, “филаретовцев” на Украине есть множество добрых, богобоязненных людей. Что будет с их душами? Вспоминаю слова Святителя Московского Филарета (Дроздова): “Я не знаю, спасутся ли католики, но я у них точно не спасусь”. При всем нашем желании, чтобы и другие христиане спаслись, мы должны откровенно сказать, что истинные Таинства существуют только в Православной Церкви. Как, Промыслом Божиим, будут спасаться люди, отделившиеся от Церкви, — не наше дело, мы можем о них только молиться, скорбеть, напоминать, что Таинства, Семья Христова, неповрежденное учение о спасении есть только в Православии. Пусть мы недостойные, пусть мы грешные, пусть не соответствуем идеалу православного христианина — на нас равняться не надо, надо равняться на учение Православия, на дух Православия, на святых Православной Церкви, к чему уже приходят многие люди на Западе. В Италии целые приходы просились к нам. К сожалению, мы отказали им, как я понял, из политических соображений. Политика, конечно, играет существенную роль в нашей жизни, но она не должна превалировать, особенно в духовной сфере. Нас всегда ждет поражение там, где за политикой мы забываем о человеке, видим в нем не цель, а средство. Что касается проповеди Православия в католических странах, то тут мне сложно говорить. Сейчас для нас главное миссионерское поле — это Россия. Нам нужно укоренить веру, Православие прежде всего в самих себе, вокруг себя и усилить позиции Православия в государстве.

А. В.: Впервые за много десятилетий страной руководит не атеист и не полуатеист, как Ельцин, который на Пасху поздравлял нас с Рождеством Христовым, а православный (хотя, по-видимому, и недавно воцерков­ленный) человек. За ним тянутся и другие руководители. Но в чем выражается их православность на деле, особенно в контексте того, о чем Вы только что говорили?

О. Т.: Сам Президент уже неоднократно говорил о том, что вопросы веры — это сугубо личное дело. Домыслов вокруг появления в храмах властей предер­жащих сегодня хватает. Действительно, в администрации государства в последнее время появилось достаточно много воцерковленных и воцерков­ляющихся людей. Но не надо забывать: все они — дети сегодняшнего дня, они проходили или проходят те же этапы вхождения в Церковь, которые прошли и проходят многие читатели вашего журнала. Поэтому вряд ли стоит требовать от них сразу знания всех канонов и правил церковных, или возрождения самодержавной монархии... У нас есть люди в среде патриотической общественности, которые давно считаются православными, ходят в церковь, испо­ведуются, причащаются, но могут огорошить таким вопросом... Недавно позвонил один уважаемый мной человек и спрашивает: “А что такое Иисусова молитва? Как она произносится?” А другой говорит: “Епископы — это что такое? Это же католический сан — епископ?”

А. В.: Дескать, вот как глубоко свила гнездо ересь?

О. Т.: Да! Оказывается, и у нас есть епископы!.. Такие забавные вещи случаются, между прочим, с людьми глубоко верующими, и они от этого вовсе не перестают быть православными.

А. В.: Но, согласитесь, православные люди неизбежно будут ждать от верующих руководителей православной политики.

О. Т.: И все мы ждем этого, уповая на их веру, а еще больше — на Бога.

А. В.: Подводя черту под этой темой, можно ли сказать, что воспитание наших руководителей в православном духе прямо зависит от усилий Церкви?

О. Т.: Я думаю, “воспитание” — это не то слово, а вот воцерковление — это да. У нас почему-то вопрос о взаимоотношениях Церкви и власти сводят к позиции Президента, а ведь, слава Богу, воцерковляются и губернаторы, и руководители других уровней.

А. В.: Главное, чтобы они делали это не потому, что это делает Президент.

О. Т.: Скажу Вам честно — бывает по-разному. Элемента “престижности” Православия для нынешней политической и экономической элиты нельзя исключить. А ростки истинной веры могут быть и у тех, кто впервые зашел в храм даже из каких-то конъюнктурных соображений. Но ведь люди, слава Богу, меняются, в том числе и в лучшую сторону. В древности один языческий актер, глумясь над христианами, изображал Таинство крещения. Но Дух Божий сошел на него во время этого лицедейства. И тогда он исповедал себя христианином и принял мученическую смерть от язычников. Да и сегодня, сколько людей заходят в первый раз в храм отнюдь не от того, что их влечет искренняя вера, а благодать Божия касается их.

А. В.: А как Вы относитесь к такому современному духовному поветрию, как поиски новых ересей среди православных? Естественно, что все мы не без греха, а богословские размышления неизбежно отклоняются от некой “золотой середины” (так было и на Вселенских соборах), но некоторые православные авторы преподносят точку зрения своих оппонентов как сознательное, упорное укоренение в заблуждениях. Вот, например, священник из Белоруссии Петр Андриевский публикует в газете “Русский Вестник”, журнале “Благодатный огонь” и других изданиях статью за статьей, в которых без устали разоблачает таких “ересиархов”, как покойный патриарх Сергий, профессор Московской Духовной академии Алексей Ильич Осипов, диакон Андрей Кураев, и других. Отец Петр Андриевский — серьезный автор, его выводы порой интересны, он, наверное, тоже по-своему ищет истину, но смущают сами принципы его “разоблачительной кампании”, напоминающие “проработки” в дацзыбао времен “культурной революции” в Китае, и вложенная в его догматическую критику страсть, эмоциональность, мало подходящие для богословских споров, где каждое слово на вес золота. У о. Петра Андриевского существует немало последова­телей, столь же энергично изобличающих “ереси”. На пользу ли подобные дискуссии Православию?

О. Т.: Я лично очень люблю и почитаю профессора Алексея Ильича Осипова, и считаю, что он очень много сделал для Церкви. То же самое могу сказать об отце диаконе Андрее Кураеве. Все их критики, вместе взятые, и сотой доли не сделали того для Церкви, что сделали они. Оба они преподают в семинарии при нашем монастыре. Как-то я присутствовал на лекции Алексея Ильича, и что-то показалось мне в его словах неправильным. Тогда я встал и сказал: “Отцы дорогие и братья, вот здесь я с Алексеем Ильичом не могу согласиться”, и объяснил, почему. Алексей Ильич, в свою очередь, объяснил, отчего он считает так, а не иначе. В конечном счете, каждый остался при своем мнении. Но это обычные вещи, ничего в этом страшного нет. Или взять отца диакона Андрея Кураева. У него иногда бывают такие “перлы”, с которыми тоже невозможно согласиться. Но это совершенно не значит, что нужно кидаться на них и обвинять в ереси там, где ее и в помине нет. А происходит это либо от неграмотности, либо от зависти. А в конечном счете — от гордыни. Здесь еще один вопрос — о тех духовных плодах, которые ждет от нас Господь. У апостола Павла сказано, что плод духовный есть любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, вера, кротость, воздержание. А мы все чаще и чаще несем ненависть, раздражение, самоутверждение по любому вопросу, зависть, дикую злобу по отношению к человеку, с которым не согласны. Это, в сущности, и есть признаки страшной болезни, которая называется апостасия, отпадение от Бога.

А. В.: Независимо от того, какие высокие слова при этом произносятся...

О. Т.: Что толку в высоких словах, если произносятся они под густой сенью смоковницы, которая не приносит плода. Когда читаешь, какие безответст­венные обвинения вываливают порой на головы оппонентов, какая злоба сквозит во всем этом, то становится страшно за тех, кого обольщают, и за самих обольстителей.

А. В.: В сущности, это “полемические принципы”, заимствованные у совре­менных политиков с их постоянным поиском “компроматов” у конкурентов.

О. Т.: Да, и понимаешь, что такой человек обуян диаволом. Это очень печально, потому что, в сущности, мы имеем дело с невидимой бранью, которую враг насылает на Православную Церковь.

А. В.: Многие “ревнители благочестия”, о которых мы говорим, пропо­ведуют особое отношение к светской культуре, будто вся она без исключения (в том числе и православно-патриотическая) есть результат упомянутой Вами апостасии, а потому не только бессмысленна для истинно православных людей, но даже и вредна. Судя по письмам читателей, у этих “ниспровергателей” нашлось немало последователей. Они, быть может, не знают, что Церковь не отрицает позитивную светскую культуру, наоборот, в документе под названием “Социальная концепция Русской Православной Церкви” сказано, что “культура является богозапове­данным деланием человека” и “способна быть носительницей благовестия... когда влияние христианства в обществе ослабевает или когда светские власти вступают в борьбу с Церковью”.

О. Т.: “Ниспровергательство” это, может быть, даже в какой-то степени естест­венно на первом этапе воцерковления человека. Но горе тем, кто делает его своей целью или профессией. Человек самоутверждается на этом поприще, но не замечает, как разрушается сам. С “ниспроверга­тельством” мы сейчас очень часто сталкиваемся на примерах воспитания детей в воскресных школах. Яростное отрицание всего “нецерковного” в светской культуре — конечно, удел либо неофитов, либо людей, случайных в Православии. Реальная жизнь требует не разрушения, а созидания, не отрицания светской культуры, а воцерковления ее. А что мы зачастую видим? Только-только воцерковившиеся родители начинают кормить своих детей исклю­чительно высокодуховной пищей. Молитвы, творения святых отцов, жития святых, служба — и все. Лет до 12-ти это получается, а потом начинается катастрофа. Ведь человек состоит из духа, души и тела. Дух ребенка вроде бы напитан, с физической точки зрения — он накормлен, обут, одет, а вот душа его голодна. А свято место, как известно, пусто не бывает. Его занимают не прекрасные детские сказки, потому что их якобы западные люди написали, не художественные произведения наших гени-ев — Пушкина, Гоголя, Достоевского, не великие европейские писатели, произведения которых воспитывают в душе подростка добро и отвагу, а та грязь, что лезет из всех щелей и лживо именуется “современной культурой”. Ведь от нее никакими высокими заборами не отгородишься! Родители поражаются: как же так, мы-то прививали детям совсем другое! А в душе ребенка начинается тяжкий кризис, потому что, с одной стороны, он не может забыть того, чему учили его родители, учителя в воскресной школе, а с другой стороны, эмоцио­нальная сторона его существа уже не может обойтись без соблазнов масс-культуры, к которым его быстро приучили, как к наркотику. А за духовным наркотиком, как правило, следует настоящий — так уж устроена эта “культура”. И оказывается, что в душе у подростка нет внутренней защиты, которую, несомненно, дает высокая, истинная культура. Ведь душу ребенка нужно готовить к органическому восприятию таких высших духовных ценностей, как любовь, доброта, помощь ближнему, само­пожертвование, любовь к Родине. В итоге “ниспровергатели” ниспровергают самих себя. Пройдет время, эмоции неофитства ослабеют, и с человеком может произойти духовная катастрофа. Конечно, это не значит, что нужно бросаться в другую крайность и превозносить так называемые “общечеловеческие ценности”. Верующий, старающийся трезво мыслить человек всегда ощутит четкую грань между ними и ценностями истинно духовными.

А. В.: Последние несколько лет Русскую Православную Церковь сотря­сала дискуссия об электронной кодификации населения. Было сломано немало полемических копий, но кажется, дело идет к устранению самой проблемы, примирению сторон (включая и государство). Так это, или я ошибаюсь?

О. Т.: Меня этот вопрос интересовал с чисто духовной точки зрения. Утвержда­лось, что в современных электронных гражданских документах (не путать с товарной кодировкой EAN-13/UPS, о ней особый разговор) содержится как установочное число, упоминаемое в Апокалипсисе — 666. Как выяснилось, это была ошибка. И протестанты, начавшие эту кампанию, и православные греки пользовались непроверенными данными.

А. В.: Но ведь даже в Итоговом документе расширенного пленума Сино­дальной Богословской комиссии сказано, что “предположение о скрытом присутствии 666 может считаться отчасти основательным”, когда речь идет о стандарте кодификации EAN-13/UPS. А 21 февраля нынешнего года ваши оппоненты, видимо, получили новый весомый аргумент: суд города Приозерска Ленинградской области, изучив проблему по искам православных граждан, запретил налоговой службе обязывать людей принимать ИНН, так как, по мнению местных экспертов и юристов, штрих-код все-таки содержит число 666, а ИНН является заменой человеческому имени.

О. Т.: Существует система товарного штрих-кодирования EAN-13/UPS, и в ней действительно три разделительные полосы соответствуют цифрам 6. Но ни к ИНН, ни к электронным гражданским документам товарные штрих-коды не имеют никакого отношения, они в этих системах попросту не используются. Приозерский суд сформулировал в своем постановлении примерно следующее: если ИНН будет кодироваться в системе EAN-13, то в нем (ИНН) возникнет число 666. Но если любую небольшую информацию, не обязательно ИНН, записать в виде этого товарного штрих-кода, то в нем окажутся эти три полосы. Хотя, еще раз повторю, ИНН ни при каких известных операциях не переводится в систему EAN-13/UPS. Это все равно что ИНН — число, состоящее из двенадцати арабских цифр, — кто-то бы вдруг начал записывать римскими цифрами. Можно при желании, но бессмысленно. Во всей этой проблеме есть действительно актуальный и серьезный вопрос — возможность тотального контроля над людьми с помощью их электронной кодификации. Эту проблему, действительно, надо решать на государственном, правовом, общественном уровне.

Что касается эсхатологической части этого вопроса, то надо помнить, что в каждом поколении человечества создаются предпосылки для пришествия в мир антихриста. Слова апостола Павла о том, что антихрист уже действует в мире, актуальны всегда. Тень конца человеческой истории лежит на каждом поколении, точно так же, как тень смерти сопровождает каждое мгновение нашей жизни. Механизмы смерти всегда на взводе. То же самое происходит в истории человечества. Что касается ИНН, то сейчас сделано все, и довольно большими трудами, чтобы те, кто не хочет принимать ИНН, видит в нем опасность, не принимали его.

А. В.: Напомним читателям, что 24 декабря прошлого года появилось распоряжение заместителя министра по налогам и сборам Ф. К. Садыгова за № ФС-6-10/979@ и письмо Сбербанка России за № 04-8024, разрешающие православным не заполнять графу “ИНН” в платежных и юридических документах. Правда, эти предписания далеко не всеми налоговыми службами исполняются, что, в частности, и привело к судебному разбирательству в Приозерске. Но можно добиваться соблюдения своих прав.

О. Т.: Да. А дальнейшее раздувание и нагнетание истерии вокруг этой темы ведет только к смутам, разделению и соблазнам внутри Церкви. Если кто-то хочет этим заниматься — ну что ж, каждый будет отвечать за свои поступки.

А. В.: Отец Тихон, я хотел бы задать личный вопрос. Уважая и в целом разделяя мнение таких уважаемых в православном мире людей, как старец Иоанн (Крестьянкин), что лишь тот человек, который сознательно “поклонится зверю и образу его”, как сказано в Апокалипсисе, навечно предаст свою душу в руки диавола, я, однако, сомневаюсь, что слуги антихриста потребуют этого в открытой форме, что называется, в лоб. Это противоречит лицемерным принципам современной массовой пропаганды, да и вообще задавать прямые вопросы и получать прямые ответы не принято на Западе. Человека уводят от Бога как бы незаметно, без рывков, по принципу: “коготок увяз, всей птичке пропасть”. Да и не сказано ничего у святого Иоанна Богослова про сознательное поклонение. Просто “кто поклонится...” — все. Переход современного человека под власть антихриста, в том числе с помощью таких “удобств”, как электронное кодирование, представляется мне чем-то вроде итога беседы Ивана Карамазова со Смердя­ковым у Достоевского: “С умным человеком и поговорить любопытно”. Формально Иван Карамазов не участвовал в убийстве своего отца, а морально — участвовал, о чем ему потом бес не преминул напомнить. Не так ли в грядущем будет обстоять дело с принятием “печати антихриста”?

О. Т.: Господь говорит: “Сыне, даждь мне твое сердце”. Сердце человека, его свободная воля нужны Богу, но нужны они и диаволу. “Здесь дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей”, — как писал Достоевский. Какие уж здесь полутона, почитайте Апокалипсис, именно то место, о котором идет речь: “и творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми. И чудесами, которые дано было ему творить перед зверем, он обольщает живущих на земле... И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя...”

Кстати, Святитель Иоанн Златоуст писал, что в антихриста уверуют “единст­венно ради ложных чудес его” . Будут массовые обольщения людей именно чудесами, явлениями мистическими, из-за чего они и отдадут свое сердце антихристу и уверуют в него. Я полностью согласен со своим духовным отцом архимандритом Иоанном (Крестьянкиным), что антихрист будет требовать от христиан именно сознательного поклонения ему.

А. В.: То есть бессознательного поклонения человека, привыкшего жить по правилу — хоть горшком назови, только в печку не ставь, антихристу будет недостаточно?

О. Т.: Конечно. Сейчас некоторые, я слышал, пытаются утверждать, что принятие антихриста и отречение от Христа будут проходить для человека незаметно, но святые отцы утверждают обратное. Для них само собой разумеется, что в последние времена антихрист будет требовать от христиан именно сознательного поклонения. Так, у святого Нила Мироточивого мы читаем, что на печати антихриста будет написано : “Я твой есмь”. — “Да, ты мой еси”. — “Волею иду, а не насильно”. — “И я по воле твоей принимаю тебя, а не насильно”.

А. В.: Направляясь на встречу с Вами, я проходил мимо великолепно оформ­ленных витрин книжного магазина Сретенского монастыря — настоящее произ­ведение искусства. Изнутри он своим устройством и убранством не уступает витринам. В магазине просторно, удобно, светло, нет толкотни и духоты, как в других известных московских книжных магазинах, например, в “Библиоглобусе”, есть где присесть, полистать купленную книгу. Я знаю, что Вы активно руководите работой издательства Сретенского монастыря, отдаете ему много времени. По числу выпускаемых книжных наименований вы, наверное, не уступаете, крупным московским издательствам. Расскажите о наиболее интересных ваших книгах, новинках.

О. Т.: Одна из книг, которые мы недавно издали и, наверное, будем переиздавать — это “Непознанный мир веры”. Эта книга и для православных людей, и для только воцерковляющихся, где простым, понятным языком рассказано о Православии, о фактах, которые подвигли бы человека на размышления о вере, о том, насколько она важна и необходима для человека. Мы проводим благотворительные акции в Чечне, куда привозим книги, подобные “Непознанному миру веры”, и люди с большой теплотой отзываются о них. Издали мы библиотечку святоотеческой литературы, “Жития святых”, современные книги — о Туринской плащанице, альманах нашего интернет-сайта “Православие.ru” — о главных богословских, исторических, общественных проблемах православного человека. Работаем над большим многотомным изданием — это расширенное, переработанное и дополненное издание каталога архиереев митрополита Мануила (Лемешев­ского) от Крещения Руси до наших дней. Выпустили “Толкование на Новый Завет”, библиотечку художественной литературы: Гоголь, Достоевский, Бунин, Шмелев, Есенин. Сейчас издаем книгу отца Дмитрия Дудко. К сожалению, не так уж много пишут художественных книг право­славные писатели.

А. В.: Находите ли Вы время, чтобы читать — в частности, наш журнал? И если да, то что Вы можете сказать о нем, о наших авторах, что могли бы пожелать журналу и его сотрудникам?

О. Т.: Я всегда выписываю и с радостью получаю несколько номеров “Нашего современника” для монастырской библиотеки и для себя, знаю и люблю многих авторов. Что можно пожелать? Участвовать и дальше в нелегком деле, которое, к несчастию, еще до конца не осознано государством нашим, но которое мы с вами должны активно осуществлять: это обретение живой государственной идеи, основанной на наших религиозных, исторических, национальных корнях. Это совершенно необходимо. Церковь сама по себе не должна становиться идеологическим инструментом, в противном случае она пойдет по пути фарисеев и саддукеев, для которых идеология стала высшей ценностью, а живой Бог — оказался не нужен. Но православные миряне могут и должны заниматься идеологией. И у нации, и у государства есть высшая цель, ради которой живут люди, ради которой идут на жертвенное служение Отечеству и народу. Журнал “Наш современник” играет огромную роль в нахождении такой идеи. Не случайно у вас теперь самый большой тираж среди “толстых” журналов. Жаль, конечно, что ваши труды не получают достойного отклика со стороны государства.

А. В.: Государство — это особая песня. Только после объявления резуль­татов последней подписки оно предложило нам какую-то помощь — подписать на журнал 800 библиотек. А вот еще в прошлом году, когда о помощи (весьма небольшой) просили мы, министр культуры Швыдкой ответил в печати: мы намерены помогать журналам так — на каждый рубль, который им дает американский благотворитель Сорос, будем давать свой рубль. То есть идейную и художественную оценку литературных журналов государство доверило иностранному фонду! А Вам, наверное, лучше меня известно, какие ценности проповедует фонд Сороса и насколько они соотносятся с ценностями, о которых говорили Вы. Этот фонд и создан-то был, похоже, для того, чтобы препятствовать распространению Право­славия и патриотизма в нашей стране. А посмотрите, кому из года в год вручают Государственные премии по литературе! Дело даже не в том, плохие это писатели или хорошие, а в том, что от имени государства премии получают те, кто государство это не любит и, самое главное, абсолютно не скрывает этого. Какая же при этом может быть идеология?

О. Т.: Равнодушие, невнимательность государства к идеологии, к нацио­нальной идее дорого стоят. Вот уже десяток лет идут разговоры о выработке национальной идеи — как же можно не замечать тех, кто давно и плодотворно над ней трудится? Но, судя по Вашим словам, какие-то изменения в этой области все же происходят. Пожелаю вам дальнейших успехов. В заключение же хочу сказать, что мы — христиане и поэтому уповаем главным образом на Бога, а Он нас не оставляет, и, я верю, не оставит и впредь.

 

(обратно)

Борис Ключников • Дорога к свободе (Наш современник N5 2002)

Борис КЛЮЧНИКОВ

Дорога к свободе

 

(Антиглобалисты в поисках новой парадигмы развития)

 

...и дом Отца Моего не делайте

домом торговли.

Евангелие от Иоанна, 2—16

 

С точки зрения христианства и других великих религий нынешняя секулярная техноцентристская цивилизация — это кратковременное, всего лишь в 2—3 века отступничество, отклонение от пути духовного прогресса. Попущение Творца — еще одно испытание свободы воли человека, ложный путь, который не ведет к храму. Выход на космоцентристский путь развития неизбежен. Этого требуют и нарастающие социальные противоречия, и надвигающаяся экологическая катастрофа. Торжество планетарного капитализма не вечно: и природа, и человечество отвергают его. Фундаментальная критика и настоящая борьба против капитализма и глобализации еще впереди, только начинаются. В научных кругах многих стран идет поиск путей выхода из тупиков техноцентристской цивилизации, поиск иной, не рыночной парадигмы развития. Цель этого очерка состоит в том, чтобы ознакомить нашего читателя с кругом основных идей нетрадиционных экономистов. С тем, что они думают о неолиберализме и монетаризме, “правое дело” которого собирался “доводить до конца” наш Цицерон — В. С. Черномырдин. И упорно, до полного разорения России, доводят его продолжатели. Особенно своевременным представляется ввести нашу научную общественность в круг идей, развиваемых новыми диссидентами-антиглобалистами. Где они видят дорогу к свободе от диктатуры финансового капитала?

 

Кто такие антиглобалисты?

 

Клеветники на том

свете раскаленные сковороды лижут.

Русская пословица

 

Правила устанавливают сильные для слабых. Правду тоже. Кто платит, тот и заказывает, что объявить правдой, а что ложью. Так, в 90-е годы было решено объявить антиглобалистов анархистами, погромщиками, скинхедами, отбросами общества. Российские либеральные СМИ особенно усердствуют. На Западе хозяева СМИ более гибкие. События в американском городе Сиэтле в декабре 1999 года они вынуждены были освещать по сотням телевизионных каналов и напрямую. Это был первый мощный прорыв в плотной завесе лжи.

Пять бурных дней и ночей в Сиэтле демонстранты вели борьбу за срыв конференции Всемирной Торговой Организации (ВТО). Той самой организации, которую “пророк конца истории” и окончательной победы США либерал Фукуяма объявил “единственным институтом, который может стать мировым правительством”1. Первое заседание этого “мирового правительства”, намеченное как историческое торжество либерализма, в канун 2000 года не состоялось. Антиглобалисты не пускали в конференц-зал пять тысяч делегатов из 165 стран, съехавшихся в Сиэтл. Плечом к плечу держались профсоюзники, индейские крестьяне, бразильские батраки, согнанные с земли, водители, рабочие, красные и зеленые, студенты и профессора, представители 800 неправительственных организаций. Среди них такие авторитетные, как “Гринпис”, “Международная амнистия”, “Врачи без границ”, десятки организаций за “этические финансы” и за равные условия в торговле и многие другие. Конференция была сорвана, не сумев принять даже повестку дня.

Демонстранты несли очень глубокие по идеям лозунги. У меня получилась вот такая, думаю, и не очень полная подборка: Долой рыночное общество! Долой свободу торговли! Долой торговый строй! Долой глобализацию по-американски! Долой диктатуру финансового капитала! Долой проценты! ВТО — инструмент глобальных концернов! Долой ВТО-убийцу! Сохраним планету Земля для будущих поколений! Даешь справедливый обмен! Да здравствует гражданское общество планеты! И знакомое: протестные движения всей планеты, объеди­няйтесь! — почти “пролетарии всех стран, соединяйтесь!”.

Так и оценили события в Сиэтле в прессе: это фестиваль сопротивления американизации — глобализации, рождается Интернационал граждан планеты. “На суд мировой общественности вынесена не сама глобализация, а как ее осуществляет транснациональный капитал”1, — писал немецкий журнал “Шпигель”. Была одержана крупная победа, и во многом благодаря боевому духу амери­канской молодежи, ее самой просвещенной части — студенчества. Это нужно помнить, особенно рьяным антиамериканцам во всем мире, которые огульно бранят все американское. Антиамериканизм ныне расцветает буйным цветом, и люди склонны стричь все американское под одну гребенку. У нас в России это была бы крупная ошибка. Другая распространенная ошибка — считать, что мировое протестное движение состоит только из левых организаций. Нет, против глобализации выступают все антилиберальные движения. Все патриоты. Таковы, например, подлинные голлисты во Франции. Их лидер Шарль Паскуа — правый, и он дал, думаю, самую глубокую оценку победы в Сиэтле: “Там потерпели серьезнейшее поражение сторонники глобализации, которые исподтишка искореняют национальный суверенитет. Они хотели взять в осаду национальные государства, но сами оказались осажденными. Из-за сопротивления народов приостановлено наступление нового тоталитаризма — величайшей угрозы нашего времени. Этот тоталитаризм выступает под видом глобализации” 2 . В этой речи что ни слово, то программа. Особенно важно предупреждение о новом тотали­таризме3 . Это говорит весьма ответственный, самый, пожалуй, популярный политик Франции. Кстати, именно Шарль Паскуа часто говорит о необходимости союза Евросоюза и России. Если бы эти две части Европы отторгнули неолибе­ральные, монетаристские установки, то союз этот оказался бы чрезвычайно плодотворным. Ось Париж — Берлин —Москва дошла бы до Дели, до Индии. Но для этого надо работать.

Антиглобализм после Сиэтла перестал быть призраком. Протестное движение охватило весь мир. Даже в России появляются его ячейки. Много противоречий, неизбежных ошибок. И самая опасная в путанице относительно названия. “Антиглобалисты” сетуют на бездумных журналистов и считают, что они ведут борьбу за иную — настоящую глобализацию. Они за всемирность, потому что настало время самого тесного союза для решения общечеловеческих проблем. Их цель — духовное, нравственное сближение людей, искоренение войн, паразитизма, международного разбоя и преступности. Они против америка­низации, против глобализации только по узкому экономическому вектору. Законы рынка не способны считаться с иными культурами, охранять права народов на самобытность. Рынок попирает ограничения, налагаемые биосферой на деятельность человека. Рынок антисоциален, ибо выступает как мотор социальной несправедливости.

Со времени событий в Сиэтле антиглобалисты одержали еще несколько крупных побед. Они преследуют слеты властителей мира. Если в Сиэтле их собралось сто тысяч, то в Генуе, где проходила встреча “восьмерки, их было уже двести тысяч, а в Барселоне в марте 2002 года уже 400 тысяч. В Италии “восьмерку” охраняли сорок тысяч карабинеров, в городе было практически введено осадное положение. Итальянское правительство сделало все, чтобы дискредитировать это протестное движение. Лидеры антиглобалистов приняли меры, чтобы не допустить никаких нарушений закона, не дать возможности властям применить оружие. Для этого были подготовлены специальные инструкторы ненасильст­венных действий, правил гражданского неповиновения. Они учили демонстрантов, как не попасться на провокации полиции, как не допускать, чтобы власти вешали на них уголовщину. Один из таких инструкторов ненасилия, прославившийся еще в Сиэтле, подвергся полицейскому насилию в Филадельфии. Его следователь, скандально известный Джон Селлерс заявил, что перед ним начальство поставило задачу “вылить максимум дерьма” на этого инструктора, потому что он очень опасен, так как мешает полиции. За него потребовали залог в миллион долларов. Действительно, он более опасен для власти, чем 50 обычных убийц и насильников. Это рекордная сумма залога.

Так боится финансовая олигархия этого быстро набирающего силу протеста, что идет на широкомасштабные провокации. В Генуе один священник сообщил в свидетельских показаниях, что видел, как погромщики выскакивали из фургонов итальянских полицейских-карабинеров. Эти парни состоят в фашистской организации “Блэк Блок”1. То же самое наблюдалось в Барселоне во время сессии Всемирного банка. Провокаторы, переодетые в штатское, напали на испанских полицейских. В ответ полиция жестоко расправилась с мирными демонстрантами. В апреле 2001 года канадская полиция в Квебеке травила демонстрантов газом лакремогеном. Обвинители этой расправы собрали 4709 гильз. В Гетеборге, в Швеции, на образцовую демократию которой молятся наши либералы, полиция стреляла боевыми патронами. В шведскую бархатную перчатку заложена стальная рука. В Генуе насилие полиции над демонстрантами привело к гибели одного человека и ранению шестисот. Это уже побоище.

Главное, что все эти жестокости — аресты, превентивные аресты, запугивания родителей, гнусности, вроде провокаций, подкупа, шпионажа, в том числе электронного, не дают результатов. Чем больше изощряются власти, тем ярче пылает пламя протеста. Властители мира все чаще оказываются в осаде. Прячутся на военных судах. Выискивают места, где антиглобалисты их не достанут. В марте 2000 года в Вашингтоне проходил симпозиум на тему “После Сиэтла: как оживить ВТО”. 50 его участников обсуждали не суть противоречий, а как нейтрализовать протесты. Сошлись на том, что нельзя созывать конференции ВТО в США. Встречи в верхах следует проводить в пустынных местах или на авианосцах. Следующую встречу “восьмерки” планировали провести или в Катаре, или в горах Канады. Многие лидеры высказываются в том смысле, что надо эту “восьмерку” вообще отменить. Слишком много, мол, гласности. Российские реформаторы вот уже десять лет бьются за то, чтобы их приняли в эту самую “восьмерку” и в эту ВТО.

Либералы, когда крушили социалистические страны, всегда поддерживали неправительственные организации, всегда заявляли, что они борются за права человека. Ныне они развернулись против этих организаций, обвиняют их во всех смертных грехах. Перекрывают их финансирование, вводят негласную цензуру, слежку, аресты, ставят вне закона. СМИ, рыночная журналистика помалкивают. Вспомним, какой пропагандистский вал обрушивался на Советский Союз всякий раз, когда по глупости властей объявлялся диссидент или группа диссидентов. Какими героями на годы становились художники-модернисты, когда какой-то глуповатый чиновник отдал приказ пустить “против мазни” бульдозер. Российские либералы — бывшие диссиденты теперь не замечают несравненно более жестоких расправ над новыми диссидентами. Хозяева не позволяют!

В ходе борьбы с антиглобалистами из арсенала финансовой олигархии выбито ее самое безотказное оружие: лицемерная борьба за права человека. Она все чаще и все шире использовала это оружие для ослабления конкурентов и противников. В мире уже давно заметили, что чем менее конкурентоспособны западные товары и услуги, тем больше западные политики нажимают на права человека: как в странах-конкурентах оплачивается труд, какое профсоюзное законодательство, стандарты жизни, отдыха, как с правами женщин и детей и т. д. Если нет конкуренции и политических интересов, на все нарушения смотрят сквозь пальцы, особенно в государствах — клиентах США. Американцы, проигрывая на рынках японцам, уже давно ставят под сомнение приверженность Японии “общечеловеческим ценностям”. Культурные особенности этой нации в США критикуются как отступление от “всеобщих норм”. Но в Азии все чаще задают вопрос, кто эти нормы устанавливал?

В Азии да и в других регионах есть свои теоретики прав человека. Например, наиболее уважаемый в Азии после смерти Дэн Сяопина Ли Куан Ю — создатель сингапурского экономического чуда или посол Сингапура при ООН Кау Сикан. Они считают, что правительство должно править в соответствии с укоренившимися в данной стране традициями. Нигде в Азии не оправдывается геноцид или пытки. Но в Азии нет такого крайнего индивидуализма, как в США. Права личности подчинены национальным интересам. То есть они ставятся после территориальной целостности и национальной безопасности. Правительства иногда вынуждены, считают политики в Азии, задерживать без суда расистов, религиозных экстремистов, зажимать свободу печати и т. д. То есть порядок превыше всего, иначе — хаос, криминал, кровопролитие1. Как в ельциновской России! Правительство США после 11 сентября тоже пошло на чрезвычайные меры и навело свой порядок. Особенно заметно наступление на СМИ, которые моментально в струнку вытянулись и взяли под козырек. Пример — антитеррори-с­ти­ческая операция в Афганистане. Не то что в Чечне, где СМИ били в спину защитникам отечества.

После выступления антиглобалистов в Генуе и в Нью-Йорке финансовая олигархия взяла курс на то, чтобы поставить движение протеста вне закона. Они-де действуют “без каких-либо правил, нигде не закреплены их права и обязанности”2. Следующим шагом, видимо, будет объявление протестных движений, в том числе и пацифистов, террористами.

Те, кто внимательно следит за развитием движения антиглобалистов, отмечают со стороны властей предержащих крайнее ужесточение мер борьбы. И объясняют это их страхом, что антиглобализм впитает в себя все национально-освободительные движения, исламский фактор, недобитое коммунистическое движение, весь протестный потенциал планеты. Известно, что большинство правительств в “третьем мире” разделяет в той или иной мере взгляды антигло­балистов. Сотни экологических организаций, могучий фактор антиамериканизма, национальные движения в Европе и США — все обещает в ближайшие годы слиться в единый планетарный фронт борьбы с мировой финансовой олигархией. Ее задача — раздавить, пока не поздно, антиглобализм любыми средствами в зародыше. Думаю, уже поздно!

 

Безумные властители мира

 

Я глубоко убежден, что миром

правят сумасшедшие.

Л. Н. Толстой

 

Кого новые диссиденты считают врагами рода человеческого? Кто, по их мнению, препятствует выходу из тупика, от надвигающихся катастроф? Не США, не капитал вообще, а финансовый капитал. Финансовый капитал поэтому должен быть обезоружен. Они считают, что финансовый капитал оседлал могучее движение к всемирности и ведет мир к обрыву.

Феномен финансового капитала за век его существования претерпел метаморфозу. Р. Гильфердинг, эксперт в этом вопросе, в начале века считал, что финансовый капитал представляет собой “синтез ростовщического и банкового капитала” и поэтому: “Банковый капитал... превращенный в промыш­ленный, я называю финансовым капиталом”3. В то время он имел основание формулировать такое определение, потому что наблюдал, что “значение спекуляции и торговли уменьшается”4. Так было в начале века. Ныне 90% перекачиваемых ежедневно 2 триллионов долларов составляет спекулятивный капитал. Однодневные бабочки, залетающие в ту или иную страну и нажатием кнопок пересылаемые за большей прибылью в следующую. Олигархия создала для себя спекулятивный рай. Для нее это не только захватывающая дух игра, удовлетворение яростной, всепоглощающей страсти делать деньги, но и власть, планомерный захват геополитически важных узлов на планете. Цель — всемирная диктатура, новый тоталитаризм, подавление в человеке духа свободы. То, что провидчески описал Ф. М. Достоевский в “Великом инквизиторе”.

С древних времен ростовщичество приравнивалось к паразитизму. Оно выпадало из органического хозяйственного ряда. Древние презирали мытарей и менял. Иудейство запрещало проценты. Иуда Искариот ходил с денежным ящиком. Что весьма символично! Это были возмутители нравственности, отъявленные грешники. Иисус, кроткий сын Марии, только однажды в своей земной жизни применил насилие. Сделав бич, “начал выгонять из храма продающих и покупающих”, которые из храма “сделали вертеп разбойников” (Лк., 19, 45—46). “И деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул” (Ин., 2, 15). Иисус называет “их детьми дьявола и лжи”, “не устоявшими в истине”. Они выпали из благодатного поля бытия, потому что насмеялись над заветом: “Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет” (Лк. 12, 21).

Правильно этоили нет, но признаюсь, что читаю Писание как учебник высшей социологии, как закодированную науку об обществе. За тысячи лет генетический код многих явлений древности не изменился. Вот, например, ростовщичество. Оно не исчезло, оно разрослось, разветвилось, приняло благообразные лики. По сути же стало еще более паразитическим. Старый, всеми презираемый ростовщик стал банкиром — самым уважаемым членом общества. Но генотип его сохранился. Большинство исследователей отмечают его отчужденность, хотя он в самой гуще событий. Он создает свою экономику, свой искусственный мирок. Из этой ниши он упорно меняет окружающие его общества, подчиняя их своим жизненным ценностям. Он презирает “идиотизм деревенской жизни”, “дремучего крестьянина”, всех, кто не понимает толка в торговле и в деньгах. Для него и непонятна и ненавистна та таинственная сила земли, которую в избытке черпает крестьянин. Черпает, потому что живет в симбиозе с природой. Банкиры не сливаются ни с природой, ни с обществом, симбиоз с органическим миром им неведом. Их обычное состояние — это ксения — отчужденность их искусственного мирка. Используя новые научные открытия, в наши дни финансовая олигархия создает виртуальный мир, мир теней и химер.

Понятие химеры в жизни людей окружено мистикой. Это отражено в храмовой архитектуре. Химеры Нотр-Дама, например, настораживают, напоминают людям, забывшим о небесных силах, о таинственных и вредоносных явлениях. Богословы объясняют, что химера — это монстр, чудовище, оно не органично, не субстанционально, иллюзорно. Как выдумка, как тень, творение отца лжи — дьявола. Для биологов химера — это чужеродная ткань или даже орган, отличный от несущего организма, иногда безвредная, иногда паразитирующая. Никому не нужные наросты. Для экономистов, которые ищут пути в новую экономику, такой химерой являются банки и прочие финансовые спруты. Они созданы в эпоху гипертрофированной роли денег и отравляют жизнь человечества и природы. Или человечество их отторгнет, или они его задушат. Всех ненужных уничтожат. Есть такие планы! Отсюда лозунг антиглобалистов — долой диктатуру банков!

Они убеждены, что есть мировое правительство, которое незримо установило диктатуру финансового капитала. Никто, конечно, не дает его адреса или точного описания. Мировое правительство подобно призраку: загадочно, неуловимо и необоримо! Есть догадки, что оно состоит из нескольких финансовых олигархов. Их никто не избирал, они никому не подотчетны. Но обладают они поистине всеохватывающей тиранической властью. С этой высшей властью считаются и 200 самых крупных транснациональных корпораций и банков и самые могущест­венные политики, все, кто втянут в мировой рынок. Эта мировая финансовая олигархия направляет финансовые потоки планеты и без особых усилий может раздавить самых могущественных, но строптивых или неугодных. Раздавить не танками, не ракетами, а различными финансовыми операциями, финансовыми инфекциями, которые она неприметно впрыскивает в организмы государств, народов и корпораций. Назовем лишь некоторые средства воздействия: направ­ляемая инфляция, дефляция, дефолты, банкротства, обменный курс, процентные ставки, задолженность, правила торговли, правила передачи технологии, устанавливаемые ею юридические нормы и правила и сотни других вирусов.

Некоторые политики указывают на эту всепроникающую тираническую власть. Популярный политик француз Жак Делор, многие годы возглавлявший Евросоюз, в 1995 году отказался баллотироваться на пост президента Франции. Объяснил народу по телевидению кратко и честно: “Я не смог бы проводить свою политику”. Победивший на тех выборах Жак Ширак сказал в ноябре 1995 года бастующим французам: “Мы не можем обеспечить прежнее социальное обеспечение, так как Франция входит в мировое хозяйство”1. Где уж там россиянам сохранить социальные завоевания советского периода, когда реформаторы безоглядно, в срочном порядке стремятся интегрировать Россию в мировое хозяйство, да еще срочно вступить в ВТО.

Для мировой финансовой олигархии главное — навязать неолиберальную экономическую политику, монетаризм, т. е. свои правила. И тогда вездесущие деньги посредством рынка сами работают в интересах кучки олигархов. Даже в Давосе, где собирается мировая элита, около 900 человек, уже бьют тревогу по поводу неслыханной концентрации финансов и власти в немногих руках. “Во всем мире их не более десяти, — отмечает И. Рамонэ, главный редактор весьма влиятельного журнала “Лё Монд дипломатик”. — Их называют хозяевами денежных рынков. Одно их слово — и все начинает рушиться: доллар падает, токийская биржа идет к краху и т. д.”2. Так может случиться и с самими США, если республиканцы будут укреплять государственный суверенитет.

Возможно, одно из наших больших заблуждений состоит в том, что мы верим, что уже более полувека живем без больших войн, в мире и покое. Дело в том, что помимо локальных конфликтов мир сотрясают битвы другого характера: войны финансовые и торговые, крахи, кризисы, дефолты, банкротства. Их организует финансовая олигархия. У нее всюду есть пятые колонны, агенты влияния, надежные союзники. Но есть и множатся противники. Это не только антигло­балисты на левом фронте, не только красные и зеленые, но и государст­венники на правом фланге, опасные, упорные противники, потому что ведут войну такими же методами, что и финансовая олигархия. Таятся до лучших времен, но иногда поднимают забрало.

Весной 1995 года во Франции выбирали на семь лет президента. Среди девяти кандидатов был довольно известный политик, президент крупной корпорации Жак Шеминад. В традиционном обращении к народу и в листовке он сделал попытку объяснить, кто правит миром. Я сохранил эту любопытную листовку. Никогда более и нигде этот текст не печатался и не озвучивался. Цитирую: “Нас заставляют верить, что существует высшее существо, называемое рынком. Что нужно ему подчиниться, потому что это естественное состояние общества. Это ложь: у того рынка есть лицо, лицо олигархии, представленной лондонским Сити, Уолл-стритом, Федеральной резервной системой США, Международным валютным фондом (МВФ). Исполнителями ее воли у нас, во Франции, являются Казначейство и Банк Франции со своей сетью агентов в кабинетах министров и судах. Эта финансовая диктатура ответственна за безработицу... Это также и диктатура над человеческим духом... Мир стоит на пороге финансовой катастрофы. ...Спекулятивный рак разбросал метастазы на весь мир, он разъедает здоровое тело экономики”.

Шеминад пытался втолковать французам, что Франция в союзе с Германией может стать оплотом борьбы против финансовой олигархии, если бы эти страны “сбросили цепи, одетые на них посредством монетаристского контроля Бундесбанка и Банка Франции... Вот почему необходимо изменить правила игры”. То же и в России! Никакое правительство не сможет — не то что не захочет, — не сможет защитить наши национальные интересы до тех пор, пока не будет сброшена монетаристская удавка, пока не изменится либеральная экономическая политика. Вот почему так важен поиск иной программы развития. Это поиск дороги к свободе.

Императоры, короли, государи, великие полководцы тоже зависели от банкиров, вынуждены были обращаться к услугам ростовщиков. Ненавидели, но обойтись без них не могли. Без них не было ни мира, ни войны. Но короли могли все-таки ставить на место зарвавшихся лихоимцев. В последнюю четверть ХХ века положение в корне изменилось. Финансовая олигархия подобно спруту душит последние суверенные государства, в том числе и США. От нее теперь зависит судьба сотен миллионов людей. После развала СССР ее власти нет границ.

Даже мировая элита боится за свое будущее, со страхом говорит о сверхъестественной власти тех, кто управляет финансовыми потоками планеты. В Давосе сильные мира сего говорят о чем-то граничащем с мистикой, о сверхчеловеческих силах, о новом идоле, о новой, всех и вся подавляющей религии денег. Действительно, на планете создалось некое кибернетическое геофинан­совое пространство. Операторы геофинасов ни перед кем не отвечают, никем и ничем не ограничены. Внезапное появление геофинансов коренится в быстром овладении информационными системами, в передаче информации со скоростью света, в освоении спутниковой связи. Финансовые операции приобрели немате­риальность и безвременность: качества, которыми характеризуют божество. Это логически ведет к культу, к культу денег и рынка. В Европе в конце 90-х годов составили список 50 наиболее могущественных людей планеты: в нем нет ни одного президента или премьера. На первом месте оказался Билл, но не Клинтон, а Билл Гейтс, хозяин “Майкрософта”, который лидирует на рынке информатики.

Безумие властителей мира именно в том, что, подрывая старые структуры власти — государства, ООН, религии, они неспособны контролировать разруши­тельные стихии, которые они порождают. Олигархи не могут предвидеть результатов своих действий не то что на годы, но на день! В хаосе, который они творят, действуют факторы, которые схожи и с колдовством, и те, которые свойственны примитивным инстинктам людей восточных базаров. Как можно учесть “экономику слухов”, волны подражания, социальные эпидемии или заразную мимикрию? Какие компьютерные модели способны охватить эти выпущенные на волю рынка стихии! Делать деньги — это еще не умение отвести человечество от края пропасти.

Властители России покорно повторяют западные неолиберальные “аксиомы” о рынке, о рыночной демократии, о приватизации, о свободе конкуренции, об уходе государства из экономики. Не понимают или не хотят понять, что это насаждается для ослабления конкурентов, что это все вчерашний день западной практики и позавчерашний день теории. Никогда эти чужеродные саженцы в России не привьются! Вот понадобилась стальным корпорациям США защита государства, и Дж. Буш наплевал на все правила и постулаты либералов и обратился к самому кондовому государственному протекционизму. И правильно делает. Все звери равны, но лев самый равный! Это статья из “конституции джунглей”.

Народам нужны, однако, новые лидеры, не эпигоны финансовых олигархов, а люди, которые видят зарницы грядущих катастроф, способные остановить бег в пропасть. Горизонт их видения должен быть на несравненно более высоком уровне — знание принципов регулирования коэволюции общества, техники и природы. Этот горизонт должен охватывать и далекую перспективу ноосферы — сферы Разума, учения В. Вернадского и Бергсона. А это — солидарность и братство народов.

Мировая финансовая олигархия неспособна справиться даже с текущими задачами. Наиболее очевидный пример — необычное недавнее явление — рост мировой экономики, сопровождающийся ростом массовой безработицы. Экономика растет, а занятость быстро сокращается. Гибнут целые отрасли из-за неконкурентоспособности, из-за банкротств. В мире уже миллиард безработных, каждый шестой житель. Другой очевидный пример хаоса, создаваемого олигархами, — валютно-финансовая сфера. Алэн Гринспэн, который второй десяток лет возглавляет Федеральную резервную систему (ФРС) США, делает все более тревожные предупреждения. А он знает о состоянии здоровья мировой экономики и может в какой-то мере влиять на ее процессы больше, чем кто-либо другой в мире. И не случайно Дж. Буш в первые же часы после своего избрания 18 декабря 2000 года поспешил прежде всего на встречу с А. Гринспэном. Так вот, этот многоопытный Гринспэн считает, что лихорадка перешла в глубокую патологию, что развал мировых финансов может произойти мгновенно и внезапно. Этого олигархи боятся больше всего. Все для этого созрело. Масса ошибок, масса отрицательных факторов1.

Это и беспрецедентный рост спекуляций, и криминализация бизнеса, и задолженность, и дефолты. Главное — это состояние доллара. Доллар — главное оружие США в борьбе за мировое господство. Американцы молятся на свой зеленый вездеход. Когда-то он был золотой, затем сто лет имел только золотое обеспечение. Однако 30 лет назад и его сняли, не посчитавшись ни с кем из держателей долларов во всем мире. Покупательная способность доллара с 1912 года, когда была создана ФРС, упала в 8 раз. Однако главное опасение вызывает не падение покупательной способности доллара. Этим страдают все валюты. Беда кроется в никем не ограниченной, никем не контролируемой эмиссии долларов. Печатные станки в США гонят зеленые билеты сотнями миллиардов, а потом их тоннами развозят по всему свету, в том числе в Россию. Обычно говорят, что никто не ведет учета, никто не знает, сколько долларов циркулирует в мировых финансах. Но в неофициальных источниках промелькнула умопомрачительная цифра — 128 триллионов, т. е. по 21 тысяче долларов на каждого жителя планеты, по полмиллиона на каждого жителя США, в 18 раз больше, чем весь валовый национальный продукт (ВНП) Америки. Можно дать еще десяток обескуражи­вающих сопоставлений. И все они свидетельствуют, что доллар должным образом не обеспечен, что количество долларов, гуляющих по свету, многократно превосходит потребности мировой торговли. Тщательные японцы подсчитали, что реальная стоимость доллара в 2000 году колебалась от 6 до 8 процентов от номинальной. Чтобы понять, почему неконтролируемая эмиссия доллара в качестве мировых денег представляет собой крайне опасную авантюру, обратимся к таким авторитетам, как К. Маркс, Дж. Кейнс, Р. Гильфердинг. Маркс писал: “Выпуск бумажных денег должен быть ограничен тем их количеством, в каком действи­тельно обращалось бы символически представ­ленное ими золото (или серебро)”1. Современные экономисты скажут: бумажные деньги давно независимы от стоимости золота и прямо отражают стоимость товаров, деленную на число оборотов одноименных единиц денег. Р. Гильфердинг в своем классическом труде “Финансовый капитал” так и писал: “Итак, стоимость бумажных денег определяется суммой стоимости товаров, находящихся в обращении”2. Никакие самые щедрые статистические допуски относительно товаров, услуг и всего прочего, что находится в обращении, не оправдывают циркуляцию 128 триллионов долларов. Эта сумма многократно превышает стоимость всего, что производит мировая экономика. Значит, подсчеты японцев, что реальная стоимость стодол­ларовой банкноты всего 6—8 долларов, близки к истине. Доллар обесценен эмиссией, осуществляемой США. Это узаконенное фальшивомонетничество. США навязывают всему миру принудительный курс доллара.

Когда-то государи прикладывали свой штемпель к куску золота и чеканили свои монеты. Теперь правительство США магической силой своего штемпеля превращает бумажки в золото, в деньги. Да в какие деньги! В мировые, принудительный курс которых обязаны признавать все государства. Обязаны волей обстоятельств признавать бумажный, не обеспеченный золотом доллар, зная, что его безудержная эмиссия попирает все экономические законы.

Рубль, как известно, самым прочным образом привязан к доллару. Золото мы продаем за доллары, резервы храним в основном в долларах. Р. Гильфердинг предупреждал: “Бессмысленно хранить запасы в бумажных деньгах с принуди­тельным курсом... Золото — это мировые деньги, и только оно представляет собой резерв для всяческих расходов”3. Старая ошибка. Ее знали еще древние греки. Вот и Аристофан пишет как будто о российских финансистах и политиках: деньгами

 

С крепким правильным чеканом, с пробой верной золотой

Мы не пользуемся вовсе. Деньги медные в ходу,

Дурно выбитые, наспех, дрянь и порча, без цены.

Так и граждан благородных, славных домом и умом,

Выросших в хорах, в палестрах, знающих кифарный строй,

Их мы гоним, любим медных чужеземцев и рабов,

Подлых и отродье подлых, ловких новичков из тех,

Кто на виселицу прежде пригодился бы едва4.

 

Писал Аристофан почти две с половиной тысячи лет назад, но и сейчас его стихи не в бровь, а в глаз.

СЕМЬ СИМВОЛОВ ВЕРЫ НЕОЛИБЕРАЛИЗМА

 

Вот, Я подниму на них Мидян,

которые не ценят серебра

и не пристрастны к золоту.

(Исайя, 13—17)

 

Итак, в мировой экономике, включая Китай, пока безраздельно господствуют принципы неолиберализма. Остались после развала СССР лишь отдельные государства, островки в неолиберальном океане. Их объявили изгоями, осью зла. Мировая олигархия набросила монетаристскую удавку на весь мир. Но тирания их шаткая. Попытаемся разобраться, каковы звенья этой цепи, каковы основные ее постулаты.

Во-первых, это установка на экономический рост, на сверхприбыль во что бы то ни стало.

Во-вторых, свобода конкуренции, а планирование третируется как дорога к рабству.

В-третьих, открытие национальных экономик для мирового рынка.

В-четвертых, уход государства из экономики — “дерегламентация” — под предлогом борьбы с бюрократизмом.

В-пятых, приватизация в целях повышения рентабельности.

В-шестых, захват энергоресурсов и объявление всех ресурсов общим достоянием человечества.

В-седьмых, контроль над НТР, ориентация науки на максимализацию прибыли.

Таковы семь заповедей, семь символов веры неолиберализма. В социальных науках, в отличие от точных, нет определенного ответа — “да” или “нет”.  Истина устанавливается методом проб и ошибок, т. е. практикой. Ни одну из семи этих заповедей нельзя, безусловно, назвать бессмыслицей. Кто решится оспаривать, что глобализация — это назревший объективный процесс? Весь вопрос, в каких целях, как, кем она ведется. Если она ведется из-за сверхприбыли банками, для уничтожения наций, культур, жертвуя природой, то с ней надо бороться. Если, напротив, в объединяющемся мире будет больше справедливости, солидарности, если человечество начнет охранять и возделывать планету, то ей надо способствовать всеми силами.

То же можно сказать и об экономическом росте. Смотря какой рост, для кого, как его считать. В этом вопросе экономисты крайне отстали. Кенет Булдинг, основательный американский экономист, еще в 60-е годы иронизировал: “Кто думает, что можно продолжать экономический рост бесконечно, тот или сумасшедший, или экономист”. Писал это задолго до штудий Римского клуба. Он нарушил табу: не дергать дьявола за хвост. Булдинг крепко дернул за хвост идола экономического роста. И при капитализме, и при социализме, и для господ, и для товарищей рост валового продукта — цель развития, аксиома. И потому они соревновались, догоняли друг друга. И только недавно стали раздаваться разумные голоса об опасностях безумного бега, о пределах роста, о чрезмерном развитии и потреблении. Появились сомнения, а прогрессивен ли прогресс? Появились личности, организации, движения, которые выбирают путь через тесные врата. Они ищут иную, радикально отличающуюся экономическую парадигму.

Блестящий, рано ушедший политик и писатель Джими Гольдшмит в книге “Ловушка” (ловушка неолиберализма) прямо высказался: “Нельзя считать экономический рост мерилом успеха нации”. И сослался на опыт США: “За 50 последних лет ВНП в США вырос с 1400 млрд долларов до 5800. Этот феноменальный экономический рост не воспрепятствовал тому, что американское общество оказалось глубоко больным”1. Автор жил в США, хорошо знал эту страну! Экономически процветающие немцы сами называют себя народом без мечты (Volk ohne Traum). Кто знает немецкую историю, понимает, насколько это опасный для немцев диагноз — бездуховность. А в ельциновской России по-прежнему рабски повторяют иноземные догматы. Как недавно твердили, что экономика должна быть экономной, так уже 15 лет соловьем поют о рыночной демократии. На Западе уже все знают, что   п о   с у щ е с т в у   это бессмыслица, потому что рынок и есть мотор социальной несправедливости. Уже в европейских университетах учат: ВНП и его рост отражают только материальную сферу деятельности. Нужна экономика в широком смысле, учитывающая десятки новых факторов, которые минуют денежное обращение. Кто, например, сейчас учитывает вклад домохозяек в благосостояние семьи и нации? Или вклад труженика на своем клочке земли. Иностранный капитал сгоняет с земли миллионы крестьян, создает монокультурные плантации; кофе, каучук, какао — все для рынка, на экспорт. В статистике появляется информация о росте экономики. А что сталось с изгнанными крестьянами, до этого никому нет дела. Все это уготовили реформаторы и русским крестьянам. Новая экономика будет подсчитывать все отрицательное, что приносит экономический рост: и вред человеку, и вред обществу, и вред природе. Пришло время разрабатывать методику таких подсчетов, благо появилась необходимая счетная техника.

Народы отсталых стран интуитивно не доверяют успехам цивилизованного Запада. В прессе сообщалось, что старейшина одного из вест-индских островов отказал американской туристической компании в аренде острова. Зачем нам ваши доллары, даже миллион их, — сказал он. У нас есть все для здоровья и счастья: солнце, чистый воздух, чистая вода, простая здоровая пища, красивое море и прекрасные леса. Что вы привезете нам из США вместе с туристами? Пьянку, грязь, азартные игры, проституцию, болезни. А моих соотечественников из свободных людей превратите в обслугу туристов. На другом конце света, в Гималаях, король Бутана вторит вест-индскому старосте: “Нам нужен не валовый национальный продукт, а валовое народное счастье”, т. е. качество жизни, которое в долларах не измеришь. Не случайно об этом говорит король буддийского княжества Бутан. Это вполне в традициях буддийской экономики, временно оказавшейся не у дел. Но к ней склонны сотни миллионов буддистов. Их время приближается, евроцентризм заметно отступает. На него и его методы хозяйст­вования ополчилась сама матушка-природа, которую европейская цивилизация вот уже два века нещадно уродует. Уже и ООН и авторитетнейшие международные комиссии во весь голос кричат о подступающей экологической беде. “Если развивающиеся страны станут потреблять на душу населения столько же энергии, как индустриальные, то к 2025 году в мире будут потреблять в пять раз больше энергии. Экосистемы планеты этого не выдержат... Угроза всеобщего потепления и окисления окружающей среды исключает даже удвоение нынешнего потребления энергии” 1. Это заключение независимой международной комиссии “Брундланд”, точный расчет на основе самых убедительных научных анализов. Все государства подписались под этим в Рио в 1992 году, кроме США, эта страна — главный бастион финансовой олигархии, отказалась подписать и аналогичный протокол Киото.

Вернемся к другим заповедям рыночного блаженства. Они только на первый взгляд относятся исключительно к экономике. На практике они искореняют из сознания людей нравственные нормы, внедренные великими религиями. Идет бурный процесс дехристианизации. Ватикан вяло защищается, распыляет силы на миссионерство. Вот как описывает дехристианизацию в рыночном обществе профессор Р. Петрелла из католического университета в Луване (Бельгия): “В христианской цивилизации Бог заключал договор с человеком... Он мог и грешить. Всемогущий Бог милосерден, он может помиловать. Рыночные постулаты освящают союз между рынком (и технологией) и человечеством. Рынок является как всесильный регулятор не только всей экономической жизни человечества, но и как устроитель жизни людей и обществ, и к нему все должны приспосабли­ваться”. Даже Совет Европы, — сетует профессор, — учит нас (и цитирует резолюцию), что “надо доверить судьбу рынку”. И делает печальный, но, на мой взгляд, безупречно логичный вывод: “При такой парадигме рынок оставляет человеку лишь одну свободу — подчиняться. Если он не подчинится, то рынок его не простит. Не то что старый Бог! Его изгонят с рынка труда, с рынка капиталов, с потребительского рынка”2. В России тысячи людей уже изгоняются из квартир, из домов, им отключают свет и тепло в студеные зимы. Так требует его величество рынок и его новый комиссар Чубайс.

Заповедь о конкуренции особенно лицемерна. Ее давно нет! Много лет тому назад честный циник Рокфеллер заявил, что “конкуренция это грех, потому что крупные состояния создаются только в условиях монополии”. Кто и как захватил народную собственность во время приватизации в России? Вестимо, те, кто ближе стоял к корыту. Вступление в ВТО откроет шлюзы иностранному капиталу. Это не беззащитные рабочие и крестьяне. Тут наглостью не возьмешь. Побежденного пожирают без остатка, без надежды вернуться в бизнес. Китай учат поднато­ревшие на биржах и в банках зарубежные китайцы. У России таких учителей нет. Поэтому для нас очень опасна и третья заповедь — открытие национальных рынков. Нет нам смысла форсировать вступление в ВТО. Не нужна нам срочная интеграция в мировой рынок. Это выгодно только кучке олигархов, захвативших нефть, газ, алюминий, никель. Пока можно вполне обходиться проверенными двусторонними торговыми договорами.

Нужно искать и новые пути. В действующей рыночной парадигме Россия всегда будет в проигрыше: из-за климата, из-за бремени пространств и расстояний. Напротив, нарождающаяся установка на устойчивое развитие, на разумную достаточность, на разумное природопользование открывает перед Россией и всей Евразией благоприятные перспективы и достойное место в будущем международном разделении труда.

Что касается четвертой заповеди — ухода государства из экономики, оставляющей ему роль ночного сторожа наворованного, то ничего более вредного нельзя придумать. Константин Леонтьев, один из самых острых русских умов, считал, что у великороссов самый большой дар — это дар государственности, дар строительства государства. Это выстраданный русской историей дар, дар континентального народа, который веками защищался от кочевников степи и от латинства. Этому народу чужд дух торговли, которая, как говорил пророк Магомет, сродни лжи и обману. Наше оружие — представительный, но авторитарный строй, наши единственные союзники — армия и флот. Вот почему нация поддержала курс президента на укрепление вертикали власти. Россиянам не люба семи­боярщина. Рано или поздно они покончат с анархией и беспределом, с унижениями нации и наведут порядок, как уже бывало в нашей истории.

Пятая заповедь о приватизации едва ли нуждается в истолковании. Сама жизнь ее истолковала. Реформы отбросили Россию на 25 лет назад. Она теперь в числе отсталых стран, с ней мало считаются: за слабость и предательства не уважают. Олимпиада показала, как в мире ныне относятся к России: не нравится, так убирайтесь.

Приватизация в арсенале финансовой олигархии является проверенным средством ослабления национальных государств и их хозяйственных организмов. Спорна и ее рентабельность. В Англии, скажем, при лейбористах транспорт национализировали, а при консерваторах приватизировали. В обоих случаях ссылались на рентабельность.

Что касается захвата энергоресурсов, то объясняется это перспективой энергетического голода. Мировая финансовая олигархия спешит прибрать к рукам все запасы энергоресурсов. Базы США в Средней Азии нацелены на нефть и газ Каспия, а не на талибов. Талибов взрастили американцы. Их разгром — удобный предлог. Это ясно каждому, кто знаком с основами геополитики.

Жаль, что старая Европа, что деятели Евросоюза так медленно отходят от неолиберализма и монетаризма. Видимо, нелегко выбираться из американских сетей. Но интеллектуальная подготовка идет полным ходом. Подобно просве­тителям XVIII века идеологи, новые диссиденты-антиглобалисты прокладывают путь в новую экономику, экономику солидаризма, экономику биосферы, разрабатывают новую науку — экономику в широком смысле. Так что наше поколение уже наблюдает закат неолиберализма.

Почему нужна иная экономика

 

Нужно, чтобы пути человеческие сходились с путями Божьими.

Н. Ф. Федоров

 

В поисках новых путей развития центральное место занимает проблематика взаимоотношений человека и природы. Поднимаются и обсуждаются, казалось бы, давно решенные вопросы, темы, которые волновали людей тысячи лет назад. Признак того, что человечество стоит на пороге какого-то переворота, сравнимого по своим последствиям с ранним неолитом, когда охотники и собиратели в саваннах становились скотоводами и земледельцами. Тогда тоже встал вопрос о выживании человечества. Сейчас назревает более глубокий  кризис. Речь идет о том, выживет ли не только человечество, но и природа, не взорвет ли антропо­генная деятельность  экосистемы планеты! Угроза научно доказана, подтверждена резолюциями ООН, вышеупоминавшимися докладами международных комиссий по развитию и окружающей среде. ООН приняла в 1992 году в Рио-де-Жанейро “Программу действий на XXI век”.

Человечество, однако, вступает в новое тысячелетие по самому опасному пути: оно переделывает мир, в результате чего он становится все более искусственным. Дело идет к полному разрыву и антагонизму между человеком и природой. Перед глазами нашего поколения развертывается грандиозная трагедия мести израненной природы человеку. Мести за то, что он не пожелал, как ему было завещано от Бога, “сад Эдемский возделывать и хранить” (Бытие, 2—15). Человек повел себя как самый нерадивый хозяин, как беспощадный  эксплуататор. Не учат ли нас до сих пор, что “нам нельзя ждать милости от природы” и что надо от нее все брать? Н. Ф. Федоров еще сто лет назад называл общим делом человечества не эксплуатацию, а “регуляцию слепой, смертоносной силы природы в живоносную” — и объяснял разницу: “Эксплуатация ведет к истощению и смерти, а регуляция к восстановлению и жизни”1.

Весьма авторитетные ученые считают, что история развивается повторяющи­мися циклами. Древние легенды и предания, в том числе Библия, заключают в себе опыт ушедших поколений,  реальные события. Арнольд Тойнби писал: “...История повторялась  около 20 раз... И везде стадии надлома, упадка, распада”2. Если исходить из цикличности исторического процесса, то библейские предания о Потопе и прочие события — это воспоминания о будущем или будущее прошедшего (avenir du passe). Странные предания, странные мифы! Они как бы напоминают об опасностях, ожидающих человека, когда он посягает на природу и переступает границы дозволенного. Началось с грехопадения Евы. “Змей был хитрее всех зверей, которых создал Господь”. Он сказал Еве: ешьте запретный плод, “и вы будете как боги, знающие добро и зло”. Ева прельстилась: “И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание” (Бытие, 3, 1—6). Рассказ как бы указывает на этические границы исследований и экспериментов,  тех, которые неугодны Богу-Творцу. Он дал простор для самого широкого научного поиска. Вместе с тем он оградил человека от ненужных ему знаний, дав ему заповедь послушания. Но горделивое стремление быть как боги  оказалось сильнее послушания. Таково было религиозное сознание в эпоху, когда правила вера.

Только сейчас мучительно рождается этика исследований. В тяжелейших сражениях с либералами, которым все дозволено, рождается биоэтика. Библейский рассказ о строителях Вавилонской башни повествует о крахе первых архитекторов, ибо та стройка, как и новый мировой порядок, тоже была неугодна Богу: “Построим себе город и башню до Небес”, т. е. станем сами как боги. Уже в древности были догадки, что в основе этого рассказа лежат реальные события: строился какой-то храм, но какому богу? Якобы сатане, губителю человечества, врагу Бога Живого.

Древние греки и унаследовавшие их мировоззрение люди Ренессанса с их здравым смыслом и природным чувством красоты были убеждены, что Книга Природы лежит открытой, но ее надо правильно прочитать и понять, а не переписывать по человеческой воле. Так человек стал заниматься сельским хозяйством 10 тысяч лет тому назад. И преуспел, потому что следовал законам природы. Люди труда все чаще обращались к технике. Техника, особенно механика, имеет дело с искусственным миром. В прекрасных и мудрых мифах древних греков чувствуется поэтому какая-то неуверенность в отношении к технике. Они увлекаются ею, она для них, бесспорно, полезна, но они знают, что техника  н е о р г а н и ч н а. Для них она некое отклонение от гармонии природы. Это, собственно, отражает и этимология слова “механика” — нечто ловко обманное, с хитринкой, имеющее дело с искусственным миром.

Прометей — это технологический герой, он похитил огонь  у  б о г о в.   Дар титана оказался столь же трагичным, как и грехопадение Евы. Прометеева идея в том, чтобы стать героями, равными богам, и даже выше, чем они. В Библии роль прометеева племени исполняют исполины, погибшие за грехи от Потопа. Странные легенды и у древних греков: Афина (Атана) — богиня Искусств и Науки, а супруг ее Сатана. Будто указание, что и добро познания может стать своей противоположностью — сатанинским злом.

Дух Прометея витает над современным научно-техническим прогрессом. Однако современное западное общество, в отличие от древних греков, перестало замечать его  неорганичность, усеченность, оторванность от этики. Однобокий прогресс ведет к нарушению природной гармонии. Федоров критикует прогресс: “Это категория превосходства живущих над умершими, младших над старшими, высокомерное обращение сынов и дочерей с родителями”. Федоров отмечал, что прогресс нацеливает людей на индивидуализм, спорил с Гете, что “высшее счастье человека быть личностью”. Доказывал, что прогресс нацелен на увеличение массы удовольствий, на эгоизм, следовательно, разъединяет людей, и потому он и есть “смертный приговор общему делу регуляции природы”. Удивительно ли, что Федорова в ХХ веке объявили реакционером и ретроградом. Но он слишком велик. Его время только начинается.

Мы, видимо, живем в последние годы, когда еще верят в мифы о безгра­ничном прогрессе, например, в миф о нескончаемом экономическом росте. Технологические утопии тоже рассеиваются даже в США, где технологический фетишизм наиболее вульгарен. “Великому богу, имя которому Прогресс, уже пишется некролог”, — пишет английский ученый Э. О. Салливан1.

 На Западе у людей постепенно проходит и экологическая слепота. Растет понимание, что в западноевропейской цивилизации имеются страшные изъяны. Главный из них — рассматривать человека и его сознание как нечто независимое от природы. Это особенно прочно укоренилось у горожан, т. е. у 90 процентов населения стран Запада. Условия жизни мешают им думать о Вселенной и видеть ее. Миллионы городских детей не видели красоты звездного неба. Экология в переводе значит изучение своего дома, одна из дисциплин космологии. Но в современных университетах нет места для изучения космологии.

Истоки космологии в древнем Вавилоне. Греки в космологии недалеко ушли от вавилонян. Христианство развило учение об ангелах. В России в XIX веке была создана современная космология в трудах Хомякова, Киреевских, Аксаковых, Самариных, Федорова. Ее развивали Вернадский, Чижевский и десятки других крупных ученых. Интерес к русскому космизму стал появляться в других странах только в последние годы. Но ему, бесспорно, принадлежит большое будущее в ходе становления новой парадигмы развития. Она предполагает новое космо­логическое видение мира, в его целостности и органичности. Науки с их анализом разрушили то целостное восприятие мира, которое было присуще античному миру и даже средневековью. Оно остается, пожалуй, у поэтов с их ненаучной интуицией.

Пример тому Тютчев с его тонким восприятием связи микрокосмоса души и макрокосмоса Вселенной. Ньютон и Декарт, вопреки Птолемею, рассматривали мир как мертвое вещество, как гигантскую машину. Дарвин — это Ньютон в биологии. Твари у него, подобно машинам, создаются по частям. В Писании иначе: твари возникают как целое. Дарвиновская борьба за существование узаконила Марксову классовую борьбу. У православного мудреца Федорова иначе: “Главная болезнь — рознь, конфликт, борьба, небратство. Преодоление этой болезни требует совокупного труда поколений”2. Мир, видимо, возвращается к взглядам древних, склоняется к Федорову. Укоренившийся техноцентризм все труднее поддерживать. Точно так же рушилось в эпоху Возрождения религиозное сознание. Мир вновь к нему возвращается, но на качественно более высоком научном уровне.

Зачем в истории такие скачки и возвращения “на круги своя”? А. Тойнби считал, что “цивилизации подобны колесам колесницы, на которых религия взбирается на Небо”1. О том же писал и провидец Даниил Андреев в “Розе мира”. Духовное возрождение наступает не с налету, а неспешными шагами. Глубочайшие течения духовного созидания, как и могучие реки, зарождаются незаметно, часто в удаленных от цивилизации уголках. Отличительная черта всех светлых религий — органичность, естественность, жизненность, связь с космосом. Буддизм, индуизм, иудаизм, христианство, ислам — все исповедуют эту органичность, все зовут любить и охранять природу, вполне отчетливо указывают на принципы и границы вторжения человека в природу.

Перспектива экологической катастрофы привела к более взвешенным  оценкам научно-технического прогресса. Общественность убеждается, что он приносит не только полезные, но и ядовитые плоды. Оптимисты настаивают, что больше плодов полезных, пессимисты, что больше ядовитых. Западный человек, оглянувшись в прошлое, стал понимать, что в его жизни целесообразность труда (Zweckmaessigkeit, reasоnableness, raison) незаметно заменила эффективность труда. В обольщении своим умом и беспрецедентными техническими дарованиями западный человек стал творить и изобретать, забыв о цели труда и о смысле жизни. На Востоке, при всем его отставании в науках и технике, люди более созерцательные и не забывали этого. На Западе продолжают смотреть на восточных мудрецов как на чудаков, как на реликтов исчезнувших культур. Всевозрастающие материальные потребности стали его первой, а затем и единственной целью. Напрасно христианство две тысячи лет учило людей Запада, что “животворит дух, плоть же не пользует ни мало”. И “не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут” (Мтф. 6, 19).

За два века капитализма духовные истоки жизни почти иссякли. Но быстро росло поклонение маммоне, жажда богатства, яростная страсть к деньгам, пусть и лихим, к наживе, пусть даже преступной! Эту вакханалию мы и наблюдаем ныне в России. Деньги и у нас стали идолом. Французский политолог Жак Аттали, популярный среди российских либералов, предлагал даже назвать нашу эпоху “эпохой денег”. Колониальные захваты, промышленная революция, торговля, а в наши дни во все большей мере неэквивалентный обмен, планетарная система спекуляций, махровый паразитизм приносят “золотому миллиарду” все больше денег и... бездуховности. Идет быстрый процесс дехристианизации. Уже менее 2 процентов людей Запада бывает в храмах. А Ватикан, папа римский вместо того, чтобы сосредоточиться на этом бедствии, занимаются миссионерством среди “схизматиков”, то есть среди православных.

Главное противоречие нашей эпохи в том, что большинство народов планеты против глобализации-американизации. Сопротивляются вестернизации и установлению торгового строя. Отвергают евроцентризм, борются за свою национальную и культурную самобытность. А. Тойнби, признанный философ истории, несравненный знаток 16 умерших и 5 живых цивилизаций, любил свою Англию. Но знал, что хотя Платон и друг, но истина дороже. И как христианин и настоящий ученый имел смелость в разгар холодной войны в 1947 году заявить: “Все народы знают, что Запад это архиагрессор. ...Русские помнят, как их земли были оккупированы западными армиями в 1941, 1915, 1812, 1709 и 1610 гг.” И далее: “Русские никогда никого не принуждали к незападному христианству”2. Он считал, что две ветви христианства были всегда антипатичны и чужды друг другу. В такой степени, что после захвата турками Константинополя в 1453 году православные греки предпочли “тюрбан Магомета папской тиаре”. Предпочли мудро, потому что под тяжелой папской рукой, под папской тиарой не выжили бы очаги православия на Востоке. Веками Римский престол вторгался на канони­ческие территории православия, навязывая верховенство и безгрешность папы, насаждал раскол, униатство, мазеповщину. Вот и сейчас наседает на ослабевшие Россию и Украину. Белоруссии боится! Корни современного нестроения в “незалэжной” Украине — в ее духовной расколотости. Во Львове папу встречал миллион униатов, а в Киеве — 30 тысяч. Великое благо для Украины, что  униатство охватывает только 8—10 процентов народа. Напор униатства слабеет, потому есть надежда, что единая Украина не взорвется, не разлетится на части, как было в прошлые века. А. Тойнби знал, что Россия представляет собой центр православной цивилизации. Он знал, а вот либеральные правители России, кажется, не знают этого и готовы на любых условиях вползать в “цивилизованный”, американизированный западный дом. Щеголяя  фразой “цивилизованный мир”, они считают историческую Россию нецивилизованной, варварской страной, возносятся над наследием предков. Для них свет с Запада, из-за океана.

Времена меняются. Даже раньше, чем предвидел А. Тойнби, началось колоссальное воздействие жертв на агрессора, широкое контрнаступление иных цивилизаций против США, против евроцентризма. Пробудился воинственный дух ислама, который побеждал тысячу лет, пока не был сломлен под стенами Вены в конце XVII века и окончательно подавлен полками Потемкина в XVIII веке.

Мировая финансовая олигархия ведет нас к нескончаемым войнам с народами мусульманской цивилизации. Только солидарность в общем деле поможет избежать этой великой беды. Чтобы выжить, Запад должен возрождать христианство, по словам А. Тойнби — “этот апогей высших религий”, христианизи­ровать свои светские институты.

В свете такого столкновения идей передовые исследователи ведут поиск нового, устойчивого развития. Оно вызревает в мире, в том числе и в недрах рыночного общества. Обобщая опыт, исследователи создают ростки новой науки об экономике, называя ее физической экономикой, биофизической экономикой, биоэкономикой, экономикой ноосферы, метаэкономикой, экономикой в широком смысле, наконец, экономикой биосферы. Термины различны, акценты разные, различно наполнение в зависимости от преобладающего вектора поиска. Но основание у всех общее: соотношение технологической деятельности человека и природы. В практическом плане наиболее перспективны те школы, которые выдвигают на первый план широкую проблематику коэволюции биосферы, техносферы и социосферы. Эта коэволюция в традиционных обществах очень далека от совершенства, но принципы ее органичны. Ими до сих пор руководст­вуются две трети человечества. Это покаспасает планету. Распространение западной модели на “третий мир” неизбежно приведет, как выше отмечено, уже в ближайшие десятилетия к необратимым разрушениям в сложных и хрупких экосистемах. Экологические катаклизмы могут быть предотвращены только путем воссоединения производственных и природоохранительных процессов в единый трудовой процесс. Труд человека должен быть органически встроен в кругооборот живой и неживой природы, призван стать жизненосным.

Вклад Запада в единую человеческую цивилизацию будет скромным. Но то, что сделано Западом, нельзя оценивать однозначно отрицательно. Было много и добрых плодов: запрет рабства, равенство женщин, отмена сословий, прямая демократия на местах, всеобщее образование, расцвет науки и искусств. В наши дни транснациональный капитал создал строительные леса грядущего единства человечества, его первоначальную инфраструктуру. Нельзя только допускать, чтобы ее наполнила пресловутая “рыночная демократия”, установился торговый строй. Поэтому и идет поиск иных путей, дороги к свободе человеческого духа.

 

Будущее не за рынком,


а за планированием

 

Человечество способно сделать развитие устойчивым... Для этого технология и социальная организация должны стать управ­ляемыми и улучшены...

Комиссия “Брундланд”

 

Почему монетаристская модель экономики творит хаос и с трудом прививается во многих странах и обществах? Дело в том, что эта модель основана на господстве рыночной экономики, на принятых системах жизненных ценностей. Они в свою очередь формируются религией, культурой, производственными отношениями. В этом смысле религии выступают и как могучий экономо­образующий фактор. На Западе таким фактором стало протестантство. Вспомним знаменитую протестантскую этику труда, японский вариант буддизма или конфуцианство! Западная экономическая модель сложилась на принципах накопи­тельства, на убывающей вере в Бога и на беспредельной вере во всемогущий технический прогресс, в бесконечный экономический рост, в универсальность рынка. Это все постулаты техноцентристской цивилизации. В ней признанными критериями общественного успеха становятся деньги, ловкость в их стяжательстве.

“Этот человек стоит 100 тысяч долларов, а тот стоит 10 миллионов долларов”, — полушутя, полусерьезно говорят в Америке. Эта фраза всегда коробила сознание и православного, и советского человека. Теперь доллар и у нас критерий успеха. СМИ с гордостью сообщают нации, что среди 350 миллиардеров мира уже 7 русских, хотя, по правде, среди них нет ни одного русского, все новые русские! Разве не успех России? Жаль, конечно, что М. Ходорковский с его честно заработанными 3,7 миллиарда долларов не вошел в первую сотню миллиардеров. Он всего лишь 101-й.

Членами западного общества становится не человек — творение Божие — в его силе и слабости, а экономический человек — homoeconomicus. Духовной личности места не остается. Вспомним героев Шекспира и Сервантеса, Расина, Гете, Пушкина и Толстого. На смену им уже давно  пришли иные герои. Новые русские плоть от плоти этих героев нашего скучного времени. Глобализация так ненавистна народам потому, что она бездуховна, потому, что она распространяет тусклую техноцентристскую модель на все те общества, где еще теплятся органичные устои хозяйствования, разумная достаточность, коллективизм, солидарность, альтруизм, братская взаимопомощь. Американская модель внедряет принципы торгового строя. Самое опасное, что эта модель насаждается насильственно, все чаще с помощью оружия. Никто не смеет закрывать двери своего национального дома, отстаивать свою самобытность, свою культуру, ничто не должно мешать переливам капитала, будь он стократ паразитичен.

Бездуховная глобализация по вектору экономики, или даже по еще более узкому вектору финансов, стимулирует рост национализма, религиозный экстремизм, фанатизм, терроризм, агрессию. Если не остановить глобализаторов, экстремизм и терроризм распространят свои метастазы на все страны. Они породят гроздья гнева сотен миллионов униженных и оскорбленных пролетариев планеты. И тогда религиозных конфликтов, расовых войн и грандиозных столкновений цивилизаций не избежать. И тогда будет великое горе белому человеку. Меня поразила мысль, высказанная еще в 70-е годы одним английским лордом, известным демографом. Он писал, что опасается за голубоглазых и белокурых обитателей планеты, которым выпадет несчастье родиться в начале XXI века. Потому что их будет мало и они станут беззащитными козлами отпущения за грехи предков! Слепые американские поводыри ведут и ослепленную Европу в пропасть. Из событий 11 сентября эта страна не сделала необходимых выводов.

Особенно опасно поверхностное, недальновидное отношение к исламу, к глубинным процессам, которые происходят в недрах мусульманской уммы. Опасный просчет сводить все к фундаментализму, к экстремизму и, что хуже всего, к терроризму. Корень бурной реакции мусульманских народов — насильственная вестернизация, ассимиляция, порождающие нежелание принять американскую модель, стремление защитить свои культуры и свой образ жизни. Они не только не хотят, но генетически не могут принять американские жизненные ценности и ценности обезьянничающей с Америки России. Надо задуматься, что случи­лось с  национально-освободительными движениями? Например, с дружественным России арабским социализмом, с насеровцами, с баасистами, с прочими передовыми светскими течениями в “третьем мире”. Неужели все они ушли в песок? Почему часто берут верх религиозные течения? И почему демократические США поддерживали, да и продолжают и после 11 сентября поддерживать экстремистские религиозные секты и братства в той же Саудовской Аравии и других странах. Почему США непримиримы к национальным движениям (тому же Ираку), которые борются за модернизацию своих обществ?

Надо серьезно, с искренним уважением относиться к другим культурам и религиям, в том числе к высоким нравственным нормам ислама. Ислам не просто великая религия, но образ жизни миллиарда людей, и он, бесспорно, внесет капитальный вклад в нарождающуюся парадигму развития. Сказанное об исламе не относится, конечно, к политизированному исламу, насаждаемому экстре­мистами. Нельзя забывать, что православная Россия лучше других стран ладила с мусульманами, особенно в последние пять веков, когда была остановлена агрессия кочевников Великой Степи.

Дело не только в исламе, а во всех незападных традиционных обществах, которые отстаивают свою самобытность. Сошлюсь на мнение авторитетных антропологов, изучающих культуру и методы хозяйствования “отсталых” народов. По их наблюдениям, в традиционных обществах, в племенном строе изначально в течение веков укоренялась устойчивая, здоровая экономика. Ее принцип — не народ служит экономике ради прибыли, а экономика работает для рода, для племени, для народа, для их выживания.

Карл Поланьи был первым, кто усомнился в том, что “отсталые” народы действительно отстали, что они примитивны по сравнению с богатыми и развитыми. Все дело в том, какие применять мерки. Поланьи утверждал, что принципы и формы социальной и экономической организации примитивных народов вскоре будут востребованы человечеством, которое в своих взаимоотношениях с природой зайдет в полный тупик. В 40—50-е годы это казалось чудачеством. Такие идеи никому не были нужны.

Напротив, идеи Фридриха Хаека в те годы были нарасхват. Он (как и Поланьи) уехал из Вены от нацистов, и тоже в Англию. Хаек — автор знаменитой книги “Дорога к рабству”. Получил Нобелевскую премию, доказав, что социализм и планирование — это и есть дорога к рабству. Только рынок и конкуренция, — утверждал Хаек, — дают свободу человеку, открывают пути к совершенствованию личности. Он стал главным теоретиком неолиберализма. Роль государства, по Хаеку, сводится лишь к “созданию условий для максимально эффективной конкуренции”1. Его малоизвестный соотечественник К. Поланьи утверждал в своих междисциплинарных исследованиях прямо противоположное. Он, например, доказывал, что рыночные отношения вовсе не универсальны, что они исторически преходящи. Данные антропологии свидетельствуют, что многие общества их не знали или что они были весьма ограниченны. Рынок был ограничен не только в России, но и в Западной Европе. К. Поланьи дал основы экономики в широком смысле. Она должна учитывать и разрушение человеческой личности в процессе труда, и истощение природного капитала, и разрушение природы в целом. Нельзя считать рентабельность с точки зрения одной лишь прибыли. В основу метаэкономики, писал К. Поланьи, должны быть положены отношения человек — общество — природа.

Глубокомысленный К. Поланьи, конечно, не получил Нобелевской премии. Он писал еретические вещи. Например о рынке: “Как только рыночные отношения помимо товаров распространяются на землю, на труд и на деньги, общество становится придатком рынка и рынком управляется”2 . То есть все дела людские управляются рынком, деньгами. Именно этого ио добивались либеральные правители России, пуская землю на распродажу. Рыночные отношения ломают тысячелетние традиции, самые стойкие обычаи и нравы. Выпав из поля благо­датного бытия, рынок не оставляет места милосердию, взаимопомощи, солидар­ности, братству, родственности, общему делу. Особенно сокрушительный удар рынок наносит традиционным обществам Азии и Африки. Они достигли гомеостаза — известного равновесия с природой и людей друг с другом. Европейцы мало знают о мудрых общественных институтах, которые до сих пор бытуют среди “отсталых” племен. Там, например, нет страхования, но есть человеческая взаимопомощь. Рыночные отношения гасят последние очаги идеализма, самоотверженности, энтузиазма.

Карл Поланьи, исходя из данных культурной антропологии, пришел к выводу, разительно противоположному тому, что утверждал Фридрих Хаек: дорогу к рабству прокладывает не планирование, а рыночное мышление и рыночные отношения. Он не считал, что рыночные отношения подобны законам природы. Рынку есть и будет альтернатива. “Рынок, — писал он, — не может быть превзойден, пока социальные науки не создадут более широкую систему отсчета, на которую будет опираться и частью которой станет и сам рынок”3. Мысль основополагающая для экономики в широком смысле, для метаэкономики будущего. К сожалению, К. Поланьи не успел развить этот тезис.

Но пришло время его идей. Социальные науки разрабатывают именно “более широкую систему отсчета”. Над принципами будущей экономики биосферы работают ученые-антиглобалисты, многие организации “зеленых”. Либеральные правители России не видят этих новых горизонтов и пытаются догнать и втиснуться в поезд, который мчится к обрыву, к небывалому экономическому и экологи­ческому коллапсу. Поланьи шел той же дорогой, что Федоров и Вернадский с их грандиозными концепциями общего дела и ноосферы — сферы Разума. Совре­менные разноречивые концепции устойчивого развития — шаги в том же направлении.

История последних десятилетий сыграла злую шутку с предсказаниями Ф. Хаека. Он писал, что его охватывает “ужас от идеи руководства миром из единого центра” и что “мир на всех парах движется к рабству”. Но всемирная тирания исходит не из России, не от планирования, а от рынка, который оседлала финансовая олигархия. Мифы об открытости экономики, о свободном рынке, о конкуренции разоблачает сама жизнь. Хаос повсюду, потому что планетарный империализм нарушает объективные экономические законы не в меньшей мере, чем реальный социализм. Повсюду царят монополии. Они — плод тайных сговоров, политических интриг и геополитических замыслов. Военная мощь, ракеты и флоты во все большей мере определяют развитие мировой экономики. Дело не только в гонке вооружений, которая является обычным допингом. Бомбежки Ирака, Ливии, Югославии, Афганистана самым непосредственным образом влияют на цены.

Возьмем цены на продукты питания, например, на хлеб. Российские либералы, распространяя массу иллюзий, восхищаются, что в США фермеры составляют не более 3 процентов населения, но кормят всю страну, да еще и вывозят много продукции в другие страны. Однако несложные расчеты показывают, что стоимость каждого килограмма американского хлеба на 50—70 процентов состоит из дешевых привозных энергоресурсов, в частности, из арабской нефти. США заставляют ее продавать по заниженным ценам. Это им необходимо, чтобы все их товары оставались конкурентоспособными, чтобы страну обеспечить работой. Цены на нефть, несмотря на усилия ОПЕК, устанавливаются на тайных переговорах с арабскими шейхами. Шейхи не остаются внакладе. Но и переговоры ведутся в виду курсирующего 6-го флота США, под дулами его орудий, поблизости от расположения баз для воздушных армад. Типичная дипломатия кнута и пряника. Таким образом, себестоимость и ценообразование создаются под угрозой бомбометания. В этом смысле мировое хозяйство ныне выглядит как экономика бомбометания.

Это не пустой каламбур! Есть и другой аспект в экономике бомбометания. Правила мировой торговли, зафиксированные ВТО, запрещают всякий протекционизм, прямой или косвенный, исключают какие-либо государственные субсидии, прямые или косвенные тарифы. К некоторым странам были применены санкции, потому что там использовался неоплаченный труд заключенных. Это посчитали субсидией, нечестной конкуренцией. Много и других трюков в торговых войнах. Но никто в ВТО не посмеет засчитать огромные военные расходы США на содержание, скажем, флотов в качестве правительственных субсидий на установление заниженных цен на нефть. Зачем США собираются бомбить Ирак? Ясно, для того, чтобы добраться до качественной иракской нефти (около 10 процентов мировых ее запасов). Если США наложит свою тяжелую руку на иракскую нефть, их продукция станет более конкурентоспособной. Таковы принципы экономики бомбометания. А задача неолиберальной политической экономики состоит в основном в том, чтобы доказывать, что грабеж уже перестал быть основным средством захвата рынков, ресурсов и накопления.

Антиглобалисты в середине марта вновь организовали мощные полумиллион­ные демонстрации в Барселоне и осадили встречу в верхах Евросоюза. Они несли лозунги против участия Европы в войне в Афганистане. Наши СМИ помалкивают об этих грандиозных выступлениях. Последовательные экологисты требуют начинать сознательно управлять природопользованием, покончить с хаосом. Это не возврат к старому планированию, которое тоже осуществлялось в русле прометеевой логики: покорять природу, взять у нее и т. д. Настало время так планировать хозяйственную жизнь, чтобы она вписывалась в законы природы. Человечество должно вмешиваться в биосферу, но без нарушения экосистем, с прицелом на их совершенствование. Это предполагает, что научное планирование должно будет играть несравненно большую, чем сейчас, роль. Именно оно должно обеспечить выживание человечества.

Спор между рынком и планом продолжается. До 70—80-х годов верх брало планирование, с развалом СССР рынок торжествует победу. Но спор не окончен. Вред, нанесенный мифами неолиберализма, становится все более очевидным. Все меньше вспоминают Хаека, все чаще обращаются к кругу идей скромного венца Карла Поланьи. Оба были очень талантливы, последними из могикан Серебряного века, того поразительного культурного и научного расцвета, который случился в конце XIX — начале ХХ века в трех христианских империях — российской, австрийской и германской. Все три погибли в ходе братоубийственной первой мировой войны, коварно развязанной мировой финансовой олигархией. Из XXI века эта война видится как гражданская. Все надо сделать, чтобы избежать нового фашизма, чтобы трагедия не повторилась в третий раз. Надо строить союз и дружбу двух частей Европы — Евросоюза и России, чтобы вместе выбираться из неолиберального тупика. Вот почему так необходимо искать и переходить в новую парадигму развития. Только опираясь на нее, можно подрезать корни мировой финансовой олигархии. Только тогда объединенная Европа станет Европой отечеств.

 

От экономики бомбометания


к экономике биосферы

 

Выбирая богов, вы выбираете судьбу.

Виргилий

 

Поиск новых путей развития — в мире с природой и в солидарности всех наций — занимает умы многих крупных ученых. Они ведут исследования на передовых междисциплинарных научных рубежах. И ставят под сомнение самые основы монетаризма. Уже отмечалось, что К. Поланьи, изучая антропологию уходящих со сцены истории примитивных обществ, смотрел не в прошлое, а в будущее. Дело в том, что примитивные общества обходились без торговли, без рынка и, уж конечно, без банков. Это были органичные общества, вполне естественно встраивавшиеся в природу. Ни в капитализме, ни в социализме органичности Поланьи не видел. А это самое важное качество для будущей экономики. Торговля становится систематическим занятием только при господстве рынка. В зависимости от модели общества торговцы занимают или самые низы, или самые верхи социальной лестницы. Земледельцы, как правило, мирные люди. Они не любят торговлю, рынок, базар, не уважают и смотрят снисходительно на торговцев, презирают спекулянтов. Кочевники и скотоводы, напротив, склонны к набегам и торговле. Воин среди них часто и удачливый торговец. У них процветает культ добычи и набеговая экономика. Они стремятся покорить мирных земле­дельцев.

Не это ли мы наблюдаем на российских рынках? Мигранты с Востока, находясь далеко от родных краев, чувствуют себя на российских рынках как дома, как рыба в воде. Базар (или сук) это их ниша, родная им стихия. Русскому характеру торговля чуждое занятие. Типичный русский человек, выйдя на рынок со своим урожаем, стремится продать его побыстрее и убраться восвояси. В западно­европейских странах в принципе та же картина. Выходцы из Северной Африки и Турции тоже пытаются захватить розничную торговлю. Но государства там твердо стоят на защите своих граждан и умело ставят мигрантов на место. Такого безобразия, как на российских рынках, ни французы, ни немцы, ни испанцы — никто бы не потерпел.

Антропологи различают три вида торговли: подарочную, административную и рыночную. Рыночная торговля возобладала в морских странах. Внешняя торговля возникла там раньше внутренней, лишь слегка затронув основную массу населения в глубине континентов. Обратим, кстати, внимание, что новый экономический порядок его архитекторы называют торговым строем планеты. Архитекторы торгового строя защищают национальные интересы морских стран, “людей моря” против “людей суши”. Речь идет об исторической типологии цивилизаций. Не мешало бы начинать внимательно относиться к выводам отечественных геополитиков, таких как П. Семенов-Тян-Шанский, В. Вернадский, Н. Савицкий, Н. Трубецкой, В. Ильин и наши современники А. Панарин и  А. Дугин. Они в своих трудах неустанно напоминают нашим политикам, что Россия континентальная держава. При ее климате и просторах нельзя заставлять ее жить по законам и порядкам, установленным морскими державами, или вступать с ними в союз против континентальных стран. Это заведомо проигрышное дело. Это понимали, возможно интуитивно, советские политики. И совершенно не понимают или намеренно не хотят понимать либеральные властители России, “слабые и лукавые”, по слову Пушкина. Самый близкий пример — вступление в ВТО. Она создана для защиты интересов передовых морских держав, которым есть чем торговать и которые имеют опыт торговли и эксплуатации континентальных стран и народов. Россия, вступив в ВТО без длительной подготовки, заведомо будет в проигрыше, несоизмеримом с мелкими выгодами. Ее экспортеров задавят, из торговых судов они не будут вылезать. Внутренний рынок будет быстро захвачен иностранным капиталом. Либералы считают русских дураками. Чуть ли не Курилы готовы отдать, разоружиться и т. д., лишь бы Япония и США приняли Россию в ВТО. А спешное вступление не менее опасно, чем расширение НАТО.

Между континентальными и морскими державами существует фундамен­тальный дуализм. Этот дуализм, — пишет А. Дугин, — “сводится к противо­поставлению торговой цивилизации (талассократии, морского могущества — пример: Карфаген, Афины) и цивилизации военно-авторитарной (теллурократии — Рим, Спарта)... Уже изначально данный дуализм имеет качество враждебности, альтернативности двух ее составляющих полюсов... Сухопутным народам чужды индивидуализм, дух предпринимательства”1. Геополитика — это наука, и прикладная наука. США выигрывают, в частности, и потому, что последовательно воплощают в жизнь ее предписания. Например, захват Средней Азии — сердца мира (Нeartland). Это им завещал еще в начале ХХ века адмирал Макиндер. По его совету, следующий шаг — захват Восточной Сибири — Леналэнда. Однако оставим это печальное отступление, хотя тема его очень важна и актуальна.

В континентальных странах веками преобладала подарочная торговля, при которой деньги являются средством платежа, а не обмена. Средством обмена деньги становятся только при рыночной торговле. При подарочной торговле мотивацией является не прибыль, а солидарность и статус в обществе. Это одинаково относится и к славянам, и к тюркским народностям. Из этого следует, что до капитализма экономика в Евразии не могла господствовать над обществом, рынок не мог порабощать общество так, как он это делает сейчас. Мы живем при диктатуре рынка и денег. Задумаемся лишь, к чему сводятся дебаты в парламентах? К деньгам. О чем спорят депутаты Думы? Как делить мизерный бюджет, который трудами либералов в результате приватизаций сократился до одной десятой только военных расходов США (30 и 300 млрд долл.). Все крутится вокруг денег. В прошлом этого не было.

Исследователи новых путей развития делают упор на замену в будущем рыночной экономики экономикой солидарности или, как ее называют западные ученые, экономикой альтруизма, экономикой добротолюбия. У “отсталых” племен и народов до сих пор есть моральная обязанность помогать или даже содержать родственников. Брат, например, обязан содержать семью сестры-вдовы. У них нет страховых компаний, нет социального обеспечения, но есть взаимопомощь, братство, солидарность. Отсюда, видимо, проистекает известная непредприим­чивость неторговых народов. Тем, кому приходится общаться с африканцами, знают, что, выбравшись в Европу, они систематически помогают из своего более чем скромного заработка многочисленным соплеменникам, оставшимся жить в какой-нибудь солнечной африканской деревушке. И считают это вполне обычным поступком. По меркам цивилизованного европейца они чудаки, которые потакают бездельникам. Европеец и самую близкую родню, приехавшую его навестить, норовит поместить в гостинице, а не у себя в доме. И не потому, что у него тесно, а чтобы ничем не обеспокоить себя. Он никому не дает взаймы. Попробуйте попросить его об этом, перехватить немного денег на короткий срок. Обычный ответ — для этого, дорогой друг, есть банки, вот туда и обращайся! Советским людям наблюдать такие порядки было сущей трагикомедией. Нам это казалось чем-то очень уродливым. Кажется, однако, что мы тоже становимся “цивилизован­ными”. 200 лет на государственных зданиях во Франции красуется лозунг — Свобода, Равенство и Братство. Изучая жизнь этой достойнейшей нации, я часто ловил себя на мысли, что свобода у них есть, равенства маловато, а самым главным — братством — у них даже не пахнет. А ведь это суть христианства. Долгий путь нравственного совершенствования предстоит французам.

Вспоминаю печальный рассказ моего друга-француза, солдата, отступавшего жарким летом 1940 года под натиском военной машины вермахта. С неостывшим за полсотни лет негодованием мой старый друг Жак вспоминал, как обыватели брали с измученных солдат деньги за кружку воды. С другой стороны, он же рассказывал, что в родной Бретани, в его детстве в 20-е годы еще вполне патриархальной, за поделки для туристов ремесленники брали только по себестоимости. Она стоит, говорили они, один франк, и отказывались брать больше, даже если им это покупатели-туристы навязывали. Прямо по русской пословице: лишнее не бери, карман не дери, души не губи!

 

Не только примитивные общества, но и “реальный социализм” со всеми его недостатками и уродливыми явлениями нравственно был все-таки несравненно выше “рыночной демократии”. В нем был заложен дух солидарности, коллек­тивизма, товарищества, социальной справедливости, которые пока недосягаемы для самых успешных демократий с рыночной экономикой. Молодые россияне уже пробуждаются, присматриваются к антиглобалистам. В чем рыночная мораль? Если у тебя нет денег, ты не только не гражданин, ты не человек. Чубайсовские отключения электричества в больницах — наглядная иллюстрация. Что получили взамен? Право уезжать за границу? Только кто нас там ждет?! Свободу слова? Ну и говорите, сколько хотите и что хотите друг другу. А мы, олигархи, делаем, что хотим: деньги, власть и СМИ у нас! Кто платит, тот и заказывает музыку.

Уместно сделать твердый вывод: посредством современных СМИ многократно повысилась способность финансовой олигархии манипулировать общественным мнением. Современные СМИ способны методично отравлять массовое сознание, нагнетать психопатию, распространять душевные эпидемии, зомбировать всю психическую сферу нации — самую тонкую составляющую биосферы. Ведь человек — ключевой элемент биосферы! Говорят и говорят о правах человека, но не хотят признать основного его права — права на защиту своего и своих детей психического здоровья. На Западе популярны книги русского эмигранта, блестящего публициста Чахотина. Так, он в своей книге “Изнасилование толпы политической пропагандой” еще в 1952 году, до телевидения, писал: “Отравление — это преступление, которое издавна у всех народов карается самыми суровыми наказаниями. Пришло время осознать и принять законодательные меры для защиты огромных масс людей, чей голос и в демократическом государстве может подавляться психологической отравой”1. Далеко смотрел Чахотин. Но то ли еще будет, если не вырвать наркотическую иглу телевидения из рук мировой финансовой олигархии. В свете всех этих моментов понятна ностальгия старшего поколения по потерянному социалистическому раю. Хотя раем-то его никак не назовешь. Все, однако, познается в сравнении.

Вот и задумаешься над смыслом исторических событий. Почему в ХХ веке стали засыхать старые, но еще полные жизни христианские корни солидаризма и коллективизма? Почему, несмотря на самоотверженные усилия трех поколений наших соотечественников, завяли, так и не распустившись, цветы социализма и победил “новый русский” — хам, лихоимец и мироед. Каков замысел Творца? Ведь все это случилось как раз в такие времена, когда потребность нации, да и всего человечества в солидарности перед лицом катастроф становится очевидным императивом. Почему люди продолжают истреблять друг друга, хотя все больше их гибнет от природных катастроф?

Скромный библиотекарь Румянцевского музея Николай Федоров, на которого так часто ныне ссылаются, прозванный московским Сократом, считал вопрос о взаимопомощи и братстве главным вопросом жизни человечества. Вопреки Дарвину и Гегелю, он считал, что цивилизации — это результат сочувствия, любви, а не борьбы. И доказывал: всякий родившийся непременно бы погиб, если бы о нем не позаботились. Писал он мало, но на века. Такова его книга “Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, т. е. немирного состояния мира и о средствах к восстановлению родства”. Изучив 288 решений вопроса о смысле жизни, от ветхих людей до современников, Федоров пришел к выводу, что источник зла не только в человеке, но и в самой природе. “Болезнь небратства, — пишет он, — имеет в основе страшные силы вовне и внутри человека”.

Евангелие для Федорова это программа объединения людей для общего дела регуляции природы. Программа невыполнимая без солидарности и братства. Чехов не соглашался, что, “если Бога нет, то все дозволено”. Неверие вовсе не означает, что все дозволено. А есть ли Бог или его нет, — считал он, — человечество решит в ближайшие десять тысяч лет. Московский Сократ в ответ грустно иронизировал: так долго ждать нельзя. Усвоив дарвинизм, человечество уничтожит себя задолго до этого откровения: “Человек сделал, по-видимому, все зло, какое только мог ...относительно природы, относительно друг друга”. Остановить это зло может общее дело регуляции природы, но без единства, без братства это недостижимо. Человек будет продолжать не регулировать, а эксплуатировать природу для вражды, для братоубийственных войн, “для расхищения ее богатств блудными сынами ради жен”1 . Его мысли поражают своей глубиной, недаром он влиял на таких гениальных людей, как Достоевский, В. Соловьев, Л. Толстой, Циолковский, В. Вернадский. Концепция Вернадского о сфере Разума, о ноосфере прямо проистекает из философии Федорова. Из круга этих идей в наши дни рождаются концепции устойчивого развития, под их влиянием идет поиск новой экономики — экономики в широком смысле, экономики биосферы, которая включает регуляцию природы.

В экономической науке назревает переворот. Все ее основы пересматри­ваются. Нетрадиционные экономисты считают, например, классическое опреде­ление факторов производства — земля, труд, капитал — недостаточным. В прошлом веке добавили науку, но в “зеленой бухгалтерии” и этого недостаточно для познания мира в его единстве, для холистического взгляда на мир как на интегральную систему. Много было споров и предложений, чем заменить классику. Наиболее перспективным, но не окончательным, представляется самое простое решение. Изучать вместо классических: “земля — труд – капитал” — “материал — знания — энергия”.

 

За понятием “материал” стоит вся биосфера, а не только земля. Биосфера включает помимо земли экосистемы, космос. “Знание” это не труд только, но вся социосфера, вся техносфера, вся жизнь общества. Однако самая примечательная метаморфоза происходит с фактором “капитал”. В новой триаде ему вообще не найдено место. Его заменяет “энергия”. Это открывает радикально отличные от рыночных формы хозяйства. В центре — коэволюция биосферы, социосферы и техносферы на принципе комплементарности материала, знания и энергии.

В новой парадигме развития биосфера — это общее наследие человечества. Ни человек, ни общество, ни государство не имеют права что-то изымать из нее, дробить или продавать. Это не акции, а составляющие мироздания. Это опять возвращение к принципам традиционных обществ. Продажа земли будет запрещена. Не будет не только частной, но и общественной собственности на землю. Она — общее наследие ушедших, живущих и будущих поколений. Россия, сумевшая сохранить землю как общее наследие даже в трагичный для нее ХХ век, по воле близоруких либералов отступает перед натиском новой волны хищников-приватизаторов, “иных времен татар и монгол”.

Известно, что ни классическая политэкономия, ни марксизм, ни тем более монетаризм не замечают духовных основ труда, его связи с истоками жизни, с родной местностью — с малой родиной. Не уделяют они внимания и особой роли пола в естественном разделении труда. Работник у них абстрактный, общество безликое, природа не живой организм, а объект для эксплуатации. Производство потребительной стоимости превращается в умерщвление природы, включая работника. Все эти темы хотелось бы подробно изложить в других статьях.

Профессор Токийского университета Таманои еще в 80-е годы начал разра­ба­тывать основы “экономики в широком смысле” (economy in broad sense). Особое внимание он уделял отходам производства, энтропии. Изучая ее, он счел необходимым ввести понятие отрицательного производства. Это коренным образом меняет спектр экономического анализа. В будущем в себестоимость будут включаться все убытки от деятельности человека, наносимые природе, биосфере. Значение введения эффекта энтропии в том, что оно возвращает экономику в мир органических, природных систем. Экономика становится биоэкономикой. Жизнь — это обмен веществ, организм освобождается от продуктов распада. Кибернетические системы не знают энтропии.

Вводя энтропию в экономический анализ, мы должны будем рассматривать сельское хозяйство и индустрию как качественно отличные категории. В сельском хозяйстве земля и труд переплетаются в единую живую систему. Циркуляция воды и теплообмен органично решают проблему энтропии. Микроорганизмы участвуют в производстве. Весь производственный цикл остается частью экосистем, пока рука человека не переводит сельское хозяйство на индуст­риальную основу. Тогда все идет наперекос, появляются “ножки Буша” и прочие монстрики.

В индустрии, напротив, все выпадает из органических жизненосных систем. Она черпает ресурсы природы, часто невосполнимые. Делает проблему энтропии неразрешимой, если не выводить производственные циклы за рамки рыночной парадигмы, если не реорганизовать ее на принципах сельского хозяйства. Это снизит энтропию до минимума, превратив индустрию в квазибезотходное производство. Но для этого предстоит отказаться от гигантомании, от энергоемких производств, использовать энергию ветра, воды, гужевого транспорта, т. е. возвращаться к истокам. Одни ученые доказывают, что это приведет к падению производительности труда, эффективности производства. Другие возражают, что важнее не эффективность, а целесообразность, разумная достаточность. С расчетами в руках доказывают, что иначе затраты на защиту окружающей среды вскоре превысят отдачу от передовых технологий. Экономика станет неэкономной! В действительности экономика биосферы не должна привести к повсеместному возврату к ветру, гужевому транспорту и т. д. Наука создает все больше малоэнергоемких систем. Микроэлектроника и биотехнологии уже основательно меняют основы производства.

В Индии мне приходилось беседовать на эти темы с учеными и с простыми людьми. Всех их поражала западная гигантомания. Они говорили, что у природы непревзойденный глазомер на оптимальные размеры. Экономические ячейки тоже должны быть человеческих размеров. Смеялись: вот жую сушеную картошку, выращенную в Канаде, но made in Hong Kong. Производственные циклы какого-либо товара разбросаны по десяткам стран. Гипертрофия разделения труда. Учитывается только себестоимость, только прибыль. Качали неодобрительно головой: жадный белый человек! За что он бьется, что ему еще нужно? А западный человек с сожалением смотрит на жителей “отсталых” стран, любуется собой, своей предприимчивостью, своим нескончаемым поиском все больших денег. Не сомневается, что деньги, маммона — это чеканная свобода и власть. В самообольщении не понимает, что он давно потерял сокровенный смысл труда. Забыта древняя мудрость Экклезиаста: “всем трудам человека нет конца, и глаз его не насыщается богатством... Познал я, что нет ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей” (Еккл. 3, 12, 4, 7).

 

 

(обратно)

Стефан Калафа • О преодолении кризиса славянского мира (Наш современник N5 2002)

Стефан КАЛАФА

О ПРЕОДОЛЕНИИ КРИЗИСА СЛАВЯНСКОГО МИРА

 

 

Свое Слово хочется мне открыть публичным протестом против глубоко лживых и злостных утверждений Вацлава Гавела, ставленника Запада, будто бы составной частью так называемой демократической Европы являются только страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, в том числе страны западных и южных славян, в то время как великий русский народ и Русское государство к евроатлантической цивилизации не относится. Такое утверждение направлено на раскол славянского мира, на вовлечение южных и западных славян в структуры Запада во главе с США и воссоединенной Германией и вытеснение России в заволжские степи и за Урал с последующим ее разложением и овладением. Такие утверждения являются продолжением германского “дранг нах Остен” более чем тысячелетней давности.

Уроки истории

 

Славянский мир, западная граница которого когда-то доходила до Гамбурга, Люнебурга, Ганновера и Линца, испокон веков составляют три взаимосвязанные ветви — славяне западные, южные и восточные. Более чем тысячелетние уроки истории показывают, что внешние враги всегда пытались посеять семена раздора между ними с целью постепенного овладения их землями. Поражение любого славянского народа и любой из этих трех ветвей неминуемо сказывалось в жизни всех славянских народов и всего славянства. Так называемая Священная римская империя, предшественница современной Европейской унии и Запада, наступала против западных и южных славян с IX века, но именно раздробление, порабощение и исчезновение Древней Руси с политической карты Европы в XIII веке развязало руки германскому “дранг нах Остен”.

К счастью, для восточных, западных и южных славян жизнь на Руси не прекратилась даже под татарским игом. Великое княжество Московское взяло на себя высокую миссию по воссоединению и освобождению раздробленной и порабощенной Руси. К XVII веку границы Руси продвинулись до берегов Тихого океана. Воссоединение Великой, Малой и Белой Руси стимулировало возрождение западных и южных славян, подвластных тогда Западу, в том числе чехов и словаков. Эта благородная миссия России завершилась в майские дни 1945 года взятием столицы фашистской Германии Берлина, хотя земли полабских славян и по берегам Дуная оказались утраченными. Славянский мир вступил в новую полосу своей истории, и казалось, что отныне он будет свободен всегда.

Пути преодоления


кризиса славянского мира

 

Однако к концу ХХ века под влиянием внутренних противоречий и под жестким давлением Запада распадаются СССР, Чехословакия,  Югославия. Народы и государства славянского мира, таким образом, вступают в новую — быть может, столетнюю — полосу борьбы за свое существование.

Какими путями славянскому миру следует вести борьбу за самосохранение? Хочется подчеркнуть ответственность всех народов и государств, всех трех ветвей славянского мира за общее славянское дело. Истинные патриоты любой страны призваны анализировать положение и ответственность своей страны и ветви перед лицом всего славянства, они призваны искать и находить лучшие формы и пути этой борьбы. Этот анализ, несомненно, покажет, что отдельные страны, не ожидая пассивно помощи со стороны других, должны создавать условия и оказывать помощь тем странам, которые временно оказались в нелегком положении. Если, к примеру, Россия столетиями оказывала поддержку южным и западным славянам в их борьбе за независимость, то мне кажется, в настоящее время они сами должны подняться на борьбу против засилия Запада и тем самым создавать благоприятные условия для России в деле преодоления последствий распада страны. Все это должно стимулировать славянское движение — особенно у западных и южных славян.

Ограничусь некоторыми заметками только в связи с Чехией и Россией.

 

Чешская республика


и славянская взаимность

 

Волею судьбы чешский народ оказался на самом западном рубеже славянского мира. Известный чешский последователь идеи славянской солидарности Карел Калал сто лет тому назад писал, что любому образованному чеху следовало бы прикрепить над рабочим столом этнографическую карту средней Европы — она учила бы его славянской взаимности. “С севера, запада и юга окружен чешский народ шестьюдесятью миллионами немцев, — пишет он. — И народ немецкий считает своей целью германизировать узкий полуостров чешский, смело торчащий в громадное немецкое тело”. Спасение чехов, по убеждению Калала, только в составе славянского мира, потенциал которого должен умножить силы чешского народа в противостоянии германскому “дранг нах Остен”. В наше время, спустя сто лет, положение чешского народа усугу­билось еще больше.

В течение векового унижения и германского засилия чешский народ в значительной мере утерял способность ценой крови отстаивать свои жизненные интересы, что усугубляется еще и тем, что территория страны находится буквально на стыке главного противоречия Запад—Восток, Восток—Запад. Эти обстоя­тельства сказываются в так называемой идеологии “малого народа”. В минуту надвигаю­щейся опасности в большинстве своем народ ожидает, что ответст­венность за его судьбу взвалит на себя какой-то большой народ, а сам он склоняет голову и ожидает конечного исхода дела. На активную борьбу за собственную судьбу поднимается, как правило, меньшинство. Чехи в подавляющем боль­шинстве помнят свое славянское происхождение, чувствуют себя составной частью славянского мира, но, чутко реагируя на изменения в средней Европе, с удивительной легкостью могут временно забывать о своих кровных интересах, часть правящих кругов не прочь даже переметнуться в противоположный лагерь, таща за собой против его воли и народ.

В более чем тысячелетних отношениях имели место два столкновения между чешским и русским государствами. Первое в XI-м и другое в ХХ веке. В 1076 году чешский князь Вратислав II, верный союзник германского короля Генриха IV, выступил против Польши. Киевский князь Святослав Ярославич, союзник Польши, двинул свои войска во главе с Владимиром Мономахом в Силезию, чтобы тем самым оказать помощь польскому королю Болеславу II. Это столкновение историей уже позабыто. Зато памятно второе столкновение. В период русской революции и гражданской войны руководство Чехословацкого корпуса в союзе с Антантой трагически вмешалось во внутренние русские дела. В 1968 году, в период начавшегося процесса реставрации общества на рыночных принципах в Чехословакии, произошел ввод в страну войск Варшавского договора. Время показало, что эта акция была проявлением не силы, а слабости Советского Союза. Последствия этих событий только ускорили трансформацию социалистического сообщества.

Чувствуя себя победителем в холодной войне, Запад во главе с США и воссоединенной Германией решил продвинуть сферы своего влияния в восточном направлении. Главари Чешской республики вовлекают ее в структуры Запада и докатились до того, что сегодня разрабатывают два альтернативных пути этого вовлечения — станет ли Чехия в качестве германского протектората составной частью Европейского союза, наследника бывшей Священной римской империи, или же станет своеобразным аэродромом посреди Европы под протекторатом США.

Известно, какую роль при взятии Трои в Троянской войне сыграл троянскийконь. Такая же роль при разложении многонациональных славянских государств и вовлечении западных и южных славян в структуры Запада возложена на Вацлава Гавела. Чешская республика стала уже объектом повальной американизации и германизации. Свободное передвижение капитала, товаров и людей, как это предполагает вступление в Европейскую унию, повлечет за собой возвращение в пределы страны так называемых судетских немцев. Этот процесс уже фактически начался.

Этому сценарию противодействует ожившая идея славянской солидарности. Возродилась она буквально на второй день после ноябрьского переворота 1989 года. Неуклонный размах славянского движения, захватывающий все слои общества, — вот путь к изоляции западников типа Гавела. Правящая клика Гавела тянет народ в структуры Запада, но последователи альтернативной платформы не должны поддаваться этому курсу, не должны принимать участие в авантюрах Запада в Югославии и других точках мира, не должны соглашаться с амери­канизацией и германизацией страны. Они должны направлять все свои усилия на укрепление двусторонних и многосторонних связей на уровне Западной, Южной и Восточной Славии. Такое понимание идеи славянской солидарности может найти почву, особенно среди западных и южных славян.

 

Заключение

 

В заключение хотелось бы сформулировать несколько конкретных реко­мендаций:

1. Создать — при сохранении существующих национальных Славянских комитетов и Всеславянского комитета — Славянские комитеты Западной, Южной и Восточной Славии.

2. Не допустить, чтобы языком общения между славянами стал английский язык.

3. Воссоздать традиционные печатные органы, такие как дореволюционные “Славянские известия” в России или чешский журнал “Slovansky prehled”; возродить зарекомендовавшие себя организации, например Московское Славянское Благотворительное общество; шире переводить, публиковать и распространять труды славянских авторов.

 

Прага, 2001 г.

 

(обратно)

Ксения Мяло • На берегах единой Европы (Наш современник N5 2002)

Ксения МЯЛО

НА БЕРЕГАХ ЕДИНОЙ ЕВРОПЫ

(О превратностях великой мечты)

 

В конце ноября 2000 года, принимая в Свято-Даниловом монастыре президента Италии Карло Чампи, Алексий II подчеркнул, что Россия готова войти в Европейское сообщество, но только “при условии сохранения своего культурного и исторического своеобразия”. Чампи выразил согласие с этой точкой зрения, отметив особое значение православия как вероисповедания большинства россиян, и на этой протокольной формуле вежливости стороны расстались. Минувшие же с тех пор полтора года, вместившие в себя и визиты римского понтифика в бывшие республики СССР с центральным из них — в Киев, и вызвавшее крайнее недовольство Московской патриархии создание Ватиканом на территории РФ четырех епархий, объединяемых в митрополию, и виртуальный визит папы в Москву в ходе состоявшегося 2 марта 2002 года телемоста Москва — Рим, успели показать всю призрачность надежд Московской патриархии на то, чтобы, приняв главную перестроечную и постперестроечную формулу “вхождения России в Европу” (иначе — “в цивилизованное сообщество”, под которым опять-таки подразумевалось сообщество западное), попытаться сохранить при этом для себя некий особый статус, казалось бы, обеспеченный всей предшествующей историей. Но на чем, собственно, основывались все эти надежды, которые в свете последних событий не будет преувеличением назвать иллюзиями? Признаться, в позиции, высказанной патриархом на встрече с Чампи, меня удивила не только уверенность, с какой — от имени всей России! — заявлялось о ее готовности войти в Европейское сообщество, но и намерение сочетать такое вхождение с культурным и историческим своеобразием России. Между тем, если не сводить последнее лишь к внешним, бытовым приметам национальной жизни, а само русское православие не ограничивать рамками “восточного обряда”, то вряд ли можно будет отрицать, что своеобразие это во многом как раз и состояло в противостоянии Европе. Противостоянии, о котором лучшие умы России помнили и тогда, когда с этой самой Европой вступали в интенсивное и плодотворное культурное взаимодействие. “Иль нам с Европой спорить ново?” — пушкинская строка хрестоматийна, да и сама тема является осевой для русской общественной мысли, причем для всего ее спектра. Оспаривать это могут лишь самые упорные либералы-западники — как и то, что о подобном противостоянии, о некоей исходной несовместимости — или, выражаясь мягче, комплексе влечения-отталкивания — между Россией и Европой говорили не только русские. И в самый разгар эйфории “вхождения” всегда найдутся желающие обдать нас холодным душем с той стороны.

Так, например, той же осенью 2000 года Гельмут Шмидт, канцлер ФРГ в 1974—1982 годы, довольно пространно высказался на эту тему в интервью газете “Цайт”. На его взгляд, Россия, Украина и Белоруссия вообще не принадлежат к европейскому культурному пространству — “несмотря на восприятие определенных культурных импульсов Запада, на некоторый (!) вклад в общеевропейскую культуру”. Это — о восточнославянском мире вообще. Что же до собственно России, то и здесь акценты были расставлены с полной определенностью: “Многие любят русскую музыку, великолепные хоры Чайковского и Мусоргского, Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Многие знакомы и с великой русской литературой XIX века: Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой. Все это является неотъемлемым вкладом в европейскую культуру. А вот о российской истории, психологическом(!), политическом и экономическом наследии, которое современные русские должны преодолеть и переработать (курсив мой. — К. М. ), мы знаем очень мало”.

Тут примечательно все: и уверенность, что нужно переработать то, о чем, по собственному признанию, знают очень мало, и противопоставление русской литературы и русской истории (как если бы, например, “Война и мир” могла быть написана без русского национального опыта войны 1812 года). Но лучше всего, конечно, противопоставление вершинных достижений русской культуры (их готовы принять как часть общеевропейского наследия) и русского психологического склада, отторгаемого как по определению “не-европейский”. Иными словами, хотите в Европу — пожалуйте “на переплавку”, как говорил Пер Гюнту некий страшноватый Пуговичник. И, право, бессмысленно было бы с нашей стороны сетовать на это: в конце концов, хозяйкой европейского проекта является именно Европа, и она вправе предъявлять свои условия тем, кто так назойливо заявляет о своем желании в этот проект войти, занять местечко в давно набравшем ход поезде европейской истории. Но у него свой маршрут, и мне до сих пор непонятно, отдавала ли себе наша церковная иерархия, с 1991 года безусловно поддерживавшая курс на “вхождение”, отчет в том, как далеко может зайти подобная переплавка. А также и в том, что не только Гельмут Шмидт всё, подлежащее “преодолению”, связывает с “ролью Российской православной церкви”, которая, — по его словам, — “начиная с XIV века видела в Москве не только свой центр, но и преемницу византийской традиции — “третий Рим, а четвертому не бывать”. “Мне кажется, — продолжал Г. Шмидт, — именно на почве православной церкви и родилась эта идея, повторяющаяся вновь и вновь со времен Ивана IV, — быть обязанным выполнять русскую миссию даже за пределами своего государства” (Цит. по: “Московская правда”, 20.11.2000).

Назойливое желание России “войти в Европу”, конечно же, не могло не вернуть на авансцену вопрос о различии религиозного ядра европейской и русской культуры; а поскольку невозможно отрицать, что во всем, касающемся Европы и уж тем более Западной Европы, первенство Рима перед Москвой неоспоримо, то выводы напрашивались сами собой. К сожалению, с нелицеприятной прямотой они опять были сформулированы не в России, а в Европе. Годом позже Г. Шмидта один из его соотечественников, адвокат Фридрих фон Халем, писал: “Холодная война закончилась, и много людей (в том числе и политиков) на Западе и в России ожидали, что теперь в течение нескольких лет старая пропасть между ними зарастет. Когда это не произошло, разочарование было велико, и каждая сторона обвиняла в этом другую. Люди не поняли, что причины этой пропасти не в идеологии (социализм/марксизм или либерализм) и не в экономике (плановое хозяйство или свободный рынок), а в различии систем политических ценностей, которые были выработаны в течение более тысячи лет. А их источниками являлись римское право и католичество с западной стороны (курсив мой. — К. М. ) и татаро-монгольское иго и православие с восточной стороны”.

Оставим в стороне вопрос об уравнивании православия и татаро-монголь­ского ига как источников русских несовершенств — или, по меньшей мере, неприемлемых для Европы особенностей. К сожалению, подобному уравниванию немало поспособствовали отечественные евразийцы, но это — тема для отдельного разговора. Однако трудно, если и вообще возможно, оспорить основной вывод фон Халема: “Выход из положения только один: чтобы одна из сторон (а из сугубо практических причин это может быть в данный момент только Россия) отказалась от своей системы политических ценностей и полностью приняла систему ценностей другой стороны. А это было бы полнейшей катастрофой для России — она потеряла бы свою душу, и, вероятно, в конечном итоге, это стало бы катастрофой и для Европы” (“НГ”, 03.10.2001). Так что, по мнению Халема, ни о каком “счастливом пути России в Европу”, который видится российским либералам, на сегодняшний день не может быть и речи. “Пока не выявлены причины коренных различий систем политических ценностей, пока не проанали­зированы учения о власти и о роли личности внутри государства и у Евсевия Кесарийского, и у Иосифа Волоцкого, более или менее подсознательные противоречия будут препятствовать интеграции России в Европу”.

Можно спорить о том, стоит ли вообще вести такую дискуссию, тем более что Запад a priori и непоколебимо убежден в безусловном превосходстве своих ценностей. Но ясно, что, согласившись благословить перемены, начиная с Горбачева совершавшиеся в России именно под знаком признания этого превосходства, РПЦ изначально ступила на скользкую и коварную для нее почву. Почву, напротив, исконно родную для Рима, с основаниями могущего считать проект единой Европы своим тысячу лет вынашивавшимся детищем. Достаточно было видеть 2 марта внесение в зал Павла VI в Ватикане статуи Мадонны Лоретской в сопровождении флагов стран — участниц Евросоюза, чтобы вполне осознать: наше место на этом празднестве в точности соотносится с жалким местом российского рубля в ряду европейских валют, переходу которых в новое, единое качество призван был, в том числе, придать духовное измерение состоявшийся на следующий день после официального воцарения евро телемост. Этот аспект торжества проекта единой Европы вообще как-то ускользнул от внимания большинства обозревателей православных газет, писавших о телемосте исключительно под углом зрения “козней” Ватикана, только и думающего, как насолить Москве. Но такой подход мне представляется крайне упрощенным. Ведь еще в эпоху “бархатных революций” внимательные наблюдатели зафиксировали связь совершившихся в Европе политических перемен с подъемом “Фатимских упований”. Один из них писал тогда: “Многие католики рассматривают события в Восточной Европе как чудо, которое, по их мнению, было обещано Девой Марией во время ее явления трем детям в португальском местечке Фатима в 1917 году. Сообщая об этом, газета “Интернэшнл геральд трибюн” указывает, что, по некоторым данным, папа Иоанн Павел II всерьез воспринимает предсказание, сделанное в Фатиме, о том, что мир наступит после обращения России в католическую веру”.

Именно Фатимская икона Божьей Матери была установлена в московском костеле Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии во время телемоста. И хотя я, в отличие от многих, не склонна думать, что речь прямо и грубо идет “об обращении России в католическую веру”, да и об открытом католическом прозелитизме в России говорить особых оснований нет, ясно, тем не менее, что голос Русской Православной Церкви в единой Европе становится в лучшем случае второстепенным. Но иначе не могло и быть по определению. А потому неизбежно возникает вопрос: при столь очевидной перспективе этой второстепенности что побудило и наших иерархов, и немалую часть именующей себя православной общественности, тем не менее, поддержать паневропейский проект, в самом ядре которого изначально заложено недоверие и пренебрежение к русской истории, ко всему русскому национально-психологическому складу, к святым для нас именам, наконец? Ведь порекомендовал же русским Строуб Тэлботт, советник Клинтона по России, пореже вспоминать об Александре Невском, а почаще — о Ганзейском союзе. И тем не менее, уже после таких призывов, на высоком церковном уровне вновь и вновь звучали речи о готовности России войти в Европу. Так чем же объяснялась столь странная уверенность нашей Церкви, что позиции ее при подобном вхождении не пошатнутся точно так же, как уже пошатнулись позиции самого Государства Российского, с судьбами которого история так тесно сплела ее собственную судьбу?

*   *   *

Немалый свет на причины этого, на мой взгляд, проливает история ныне позабытого, а десять лет назад весьма заметного на российской политической сцене Российского христианского демократического движения. Собственно, дебютировало оно еще в агонизировавшем СССР, весной 1990 года, устами его лидера Виктора Аксючица огласив свою первую публичную декларацию на первом съезде народных депутатов РСФСР. Она, эта декларация, произвела едва ли не сенсацию, т. к. впервые о себе на подобном уровне заявило политическое движение, накал антисоветской риторики которого пожалуй что и превосходил достигнутый к тому времени либералами-западниками (по странной нашей терминологии, “демокра­тами”) и которое одновременно аттестовало себя как консервативно-патрио­тическое. Но отнюдь не в советском понимании этого слова, а как целиком укорененное в православной традиции дореволюционной России. “Совковости” (а мерзкое это словечко уже было пущено в оборот) христианские демократы чурались не меньше, чем демократы диссидентско-западнического толка, что и позволило РХДД безо всяких комплексов влиться в состав “Демократи­ческой России” (роль которой в разрушении СССР в комментариях не нуждается) и объединить в своих рядах людей столь разных, как нынешний апологет Киевского патриархата Глеб Якунин, с одной стороны, и ортодоксальный монархист, ныне покойный Петр Паламарчук — с другой. Именно РХДД первым продемонстри­ровало, до какой степени “белая” (и презентующая себя как истово православная) часть нынешней патриотической оппозиции в борьбе против “чудовища коммунизма” готова была объединиться с теми, для кого сама историческая российская государственность изначально помечена несмываемым клеймом своего омерзи­тельного, на их вкус, византийского и православного происхождения. Объединиться притом не только с отечественными интеллигентами-западниками и “новой русской” буржуазией номенклатурно-криминального происхождения, но и — что гораздо важнее — с мощными политическими силами мирового масштаба, десятилетиями готовившими и выжидавшими гибель СССР — именно и прежде всего как реально действующего наследника исторической России. В тот же год, когда РХДД предъявляло свою декларацию, Генри Киссинджер заявил без обиняков в одном из интервью: “Как идеологическая сила Москва, в основном, утратила свое значение. Но как государство Россия вызывала озабоченность своих соседей на протяжении 700 (!) лет. Сейчас Америке необходимо перенести внимание с идеологического конфликта на геополити­ческую область, где, как я по-прежнему считаю, Советский Союз остается потенциальным противником” (Цит. по: “Комсомольская правда”, 25.11.1990).

Сказано, казалось бы, с ясностью, не оставлявшей места для недомолвок. И, тем не менее, в августе 1991 года и “демократы”, и РХДД, и РПЦ* оказались по одну сторону баррикад — по ту же, по которую оказался и один из бывших директоров ЦРУ, Роберт Гейтс, как раз в те дни совершивший, с бутылкой шампанского в руках, прогулку по Красной площади, им самим названную его “индивидуальным парадом победы”.

Таким образом, политический выбор ядром руководства РПЦ был сделан — выбор, в значительной степени и моделировавшийся РХДД. Судьба последнего накануне рокового августа складывалась безоблачно и даже, по собственному выражению В. Аксючица, “почти феерично”: “Поездки по Европе и Америке, сотрудничество с Интернационалом христианской демократии, участие в съездах ХДС, ХСС, консерваторов в Великобритании, встречи с Колем, Андреотти, президентом Америки...” (“НГ-религии”, 12.04.2000. — курсив мой.).

Словом, было от чего закружиться голове. Но уже в конце августа 1991 года Аксючицем от генерального секретаря Интернационала христианской демократии Андре Луи, с которым еще 18 августа состоялась сердечная встреча в зале Совета национальностей Дома Советов, было получено письмо, вполне обнажавшее скрытые пружины сложившейся было “антанты”. Теперь, когда дальнейшая печальная участь СССР мало у кого на Западе, как и внутри страны, могла вызывать сомнения, РХДД, по сути, предъявлялся ультиматум. Андре Луи объявлял, что в Европе российских “коллег” будут считать демократами (“и окажут всяческую помощь”) лишь в том случае, если РХДД будет оказывать безусловную поддержку всем, даже самым малым народам “Советской империи”, добивающимся суверенизации. А также — и это уже напрямую касается темы данной статьи — столь же определенно будет поддерживать религиозных миссионеров с Запада. “Тут-то и наступило прозрение, — десять лет спустя вспоминает Аксючиц, — что наших коллег на Западе интересовала не столько борьба с коммунизмом, сколько свержение России”.

К чести РХДД, надо признать, что предъявленный ультиматум был им отвергнут, после чего партия прочно переместилась в разряд “красно-коричневых”, лишилась какой бы то ни было поддержки и довольно быстро угасла. Казалось бы, пример в высшей степени поучительный, тем более для Церкви, с которой РХДД в своем генезисе было связано гораздо глубже, нежели это может показаться поверх­ностному взгляду. Ведь точкой, из которой развилось движение, был довольно известный в 70-е годы так называемый “Огородниковский семинар”, разгром­ленный КГБ. Объединявший в основном городскую, резко диссидентски настроенную околоцерковную интеллигенцию, он вместе с тем был довольно прочными нитями связан с толщей монастырской жизни, т. е. со средой традиционного русского православия. Как рассказывает сам Александр Огородников (“НГ-религии”, 18.02.1998), благословение на создание семинара было дано его духовным отцом, архимандритом Псково-Печерского монастыря Иоанном (Крестьянкиным), с которым обсуждались даже и темы семинаров. Особое место занимали контакты со Свято-Успенской Почаевской лаврой, — как вспоминает Огородников, “в те годы центром духовного сопротивления, где в советское время принципиально не возносились молитвы “о властях и воинстве”, то есть отторжение существовавшей государственности приближалось к тому, что отличало РПЦЗ. Членом семинара был религиозный редактор “Радио России” Александр Щипков, автор книги “Во что верит Россия”, удивившей, да пожалуй что и позабавившей меня тем, с какой тщательностью в качестве положительной черты (“политически грамотен, морально устойчив”) в характеристике того или иного епископа отмечаются его “антикоммунистические взгляды”. В целом же можно с достаточными основаниями заключить, что в эти последние 10—15 лет, предшествовавших гибели Союза, в православной среде — как среди клира, так и среди мирян — интенсивно развивался процесс, превращавший ее в несомненного союзника нового римского понтифика в его борьбе против коммунизма, а также против “железного занавеса” и разъединения Европы. Союзничество это, — для многих, конечно, бессознательное — порою принимало просто парадоксальные формы, особенно экзотично смотрящиеся на фоне нынешних напряженных отношений между Москвой и Ватиканом. Градус этой напряженности сегодня побуждает иных ревнителей делать и вовсе эксцентричные заявления — вроде того, что католики вообще не христиане, да и сам папа не крещен (“Радонеж”, №2 (120), 2002 г.).

А между тем, Огородников рассказывает, что, будучи в лагере, однажды причастился у католического священника, литовца Альфонсаса Сваринскаса, с которым, как и с литовскими диссидентами в целом, тесные контакты поддерживались еще и до ареста. Свои неизбежные сомнения он разрешил исходя из взаимного снятия Константинопольским патриархом Афинагором и папой Павлом VI анафем 1054 года, и, судя по дальнейшему, никаких осложнений в отношениях ни с РПЦ вообще, ни лично с о. Иоанном (Крестьянкиным) у него, вследствие принятия католического причастия, не возникло. Разумеется, в этой связи не могут не возникать вопросы: решение Афинагора и Павла VI не признается РПЦ, а ведь речь-то идет о важнейшем для верующего человека таинстве, от участия в котором прямо зависит его посмертная участь. Гипотетически любой мирянин может оказаться в положении Огородникова — т. е. не иметь возможности причаститься по православному чину. Так дозволено ли каждому из нас в таком исключительном случае принять “латинскую” облатку? Либо на такие вольности (напоминаю, евхаристического общения между Русской Православной и Римской Католической Церквами нет) глаза закрывались лишь во имя некой, понимаемой как высшая, общей цели — совместной борьбы с “империей зла?”*. Между тем сама эта борьба, а еще больше такая совместность создавали для Русской Православной Церкви ситуацию, по меньшей мере, двусмысленную, каковой по самой сути дела не могло быть для Ватикана. Ведь с российской государст­венностью его не связывали никакие узы, никакие “святые воспоминания” (что, разумеется, не касается отдельных людей, граждан исторической России, исповедующих католичество, для которых дело может обстоять совершенно иначе). Напротив, история уже не раз показала, что любое разрыхление и ослабление последней создает благоприятные условия для продвижения католичества на Восток. Сетовать на это так же бессмысленно, как и на воду, неукоснительно стекающую по наклонной плоскости. Рим действует, подчиняясь своему призванию вселенской Церкви, каковой ощущает себя не в меньшей мере, нежели Церковь Православная. А вот готовность большого числа православных России — и среди клира, и среди мирян — громить свою собственную государственность, парадоксальным образом даже и в советское время служившую своего рода панцирем для того, что сегодня РПЦ именует своей “канонической территорией”*, не могла и не может не удивлять. Положительно, ненависть ослепляет, и конец XX века продемонстрировал это не менее убедительно, нежели его начало. Даже эмигранты первой волны, свою идентичность порою связывавшие с православным противостоянием “безбожной советчине” до такой степени, что и проживавшим в СССР русским (т. е. подавляющей части русского народа) отказывали в самом этом имени**, — даже они готовы были, в борьбе с этой самой советчиной объединяться с самыми одиозными партнерами. Союзничество РПЦЗ с нацистами общеизвестно, но кто, например, до недавнего времени знал о позорном сотрудничестве части русской эмиграции, в том числе и деятелей РПЦЗ, с хорватскими усташами?

А многие ли знают о переписке Антония Храповицкого с председателем “Лиги русских офицеров и солдат запаса за границей” Владимиром Гринем? Объеди­нявшая военнослужащих, главным образом украинского (по тогдашней термино­логии — малороссийского) происхождения, она ставила своей задачей освобож­дение от “советчины” прежде всего Украины, в случае необходимости — даже через отделение ее от СССР. Именно этот замысел и благословлял митрополит Антоний, в 1935 году писавший Гриню в дарованной ему грамоте: “Осведомившись о Вашем неуклонном намерении положить все силы на дело спасения хотя бы части русской земли — Украины — от страшного ига богоборческой и бесчеловечно лютой власти III Интернационала и памятуя Ваши прежние труды по общерусскому делу, признали мы за благо преподать Вам и сотрудникам Вашим наше Архиерейское благословение на новый труд и подвиг ради спасения погибающих душ человеческих, ради свободного исповедания веры Христовой в земле, некогда именовавшейся уделом Пресвятыя Богородицы”.

На фоне подобных прецедентов позиция поддержки “Саюдиса”, занятая в январе 1991 года архиепископом Вильнюсским и Литовским Хризостомом и настоятелем православного собора в Каунасе иеромонахом Иларионом (Алфеевым), кажется мелочью, хотя и подтверждающей прочность и укорененность описанной тенденции в Русской Православной Церкви. Как видим, под внешним покровом покорности государству она была далеко не столь однородной в отношении к нему, как то привыкли считать и западники, упрекающие ее за “сервильность”, и многие патриоты, наивно полагавшие, что несмотря на все превратности и трагедии истории ХХ века Русская Православная Церковь никогда не сможет принять сторону противников — да что там, ненавистников! — самого духа российской государственности. Кстати сказать, спустя пять лет после событий в Вильнюсе и тогда, когда уже из уст не самых неосведомленных представителей “Саюдиса” прозвучали слова о том, что стреляли не советские солдаты, иеромонах Иларион вновь заявил о будто бы имевшей тогда место “военной агрессии” со стороны СССР (“МН”, №3, 21—28 января 1996 г.). Более того: касаясь чеченских событий (а думается, многие еще не забыли атмосферу травли, провокаций и предательства, в которой находилась тогда Российская армия), он выступил с утверждением и вовсе уж удивительным: “То, что происходит в Чечне, показывает, что Россия не имеет права называться православной, христианской страной”.

Но коль скоро подобное заявляется официальным представителем (сотруд­ником ОВЦС) Московского патриархата, то почему бы Ватикану и не заняться пресловутым прозелитизмом на, оказывается, еще не тронутой (или уже покинутой) христианством территории? А зампред ГД по делам общественных объединений и религиозных организаций Александр Чуев представил общественности законопроект, в котором, в перечне традиционных для России исповеданий, православие “выведено (!) за рамки христианства"... для придания ему особого статуса! И что за легкость делаемых походя столь ответственных — вернее, безответственных — заявлений, которую трудно объяснить иначе, нежели весьма определенным образом направленной политической страстностью! Страстностью, которую, как видим, у иных не утолило даже и крушение ненавистного СССР.

В годы же, предшествовавшие этому крушению, подобная страстность у многих достигала силы аффекта: стоит напомнить, например, восторженные описания польских костелов и личности только что избранного Иоанна Павла II покойным В. П. Астафьевым. Еще бы! Новый папа, в отличие от ближайших своих предшественников, тотчас же и со всей прямотой обозначил готовность поставить все возможности Ватикана на службу тому, что З. Бжезинский, на языке политологии, называл “преодолением Ялты и Потсдама”. По подсчетам, имевшим хождение в западной печати, новый папа* не менее 15 раз встречался с одержимым идеей сокрушения “империи зла” директором ЦРУ Уильямом Кейси. Так что широкие православные круги, поддержавшие эту борьбу, действовали с вполне открытыми глазами — уповая, видимо, на то, что наградой станет согласие Запада на возвращение России к своему дореволюционному образу и, возможно, даже к православной монархии, с особым статусом в ней Русской Православной Церкви. Иными словами, перед нами своеобразный церковный аналог той же “стратегии партнерства”, которая на общегосударственном уровне была выбрана для России новым ее руководством — с той же надеждой на политические, и не только, дивиденды, с тем же крахом иллюзий и с тем же упорным нежеланием признать какую-то исходную ошибочность избранного десять лет назад “нового курса”. С той лишь разницей, что специфика церковной жизни позволяла облекать эти иллюзии в одеяния мистических упований на благотворное вмешательство Провидения, которое удалит мрачные стороны нынешней действительности с такой же легкостью, с какой оно, согласно подобной историософии, сокрушило ненавистный “красный Вавилон”. И ликование, которое спустя годы все еще выражают по поводу этого крушения многие представители православного клира и православной общественности, не может не поражать. Это — свидетельство либо прочности до сих пор не изжитых иллюзий, либо уж такой ненависти ко всему советскому, при которой даже и катастрофическое ослабление России, утрата ею исторических территорий, разделение русского народа, толпы беженцев, эпидемия сверхсмертности, охватившая страну, и даже массовое растление малолетних не воспринимаются как чрезмерная плата за радость увидеть падение красного знамени. Так, например, считающаяся патриотической газета “Русь Державная” уже 1998 году (!) все еще ликовала: “Ведь на наших глазах произошло это последнее неожиданное “крушение Капернаума”, это замедленное, как в кино или как во сне, падение увенчанной красным флагом “Вавилонской башни”. Мы пережили это не по книжкам, а на себе. Владевшая полмиром (так в тексте. — К. М. ) Империя “Светлого Будущего” в какое-то историческое мгновение обратилась в ничто, обнажив под своими уродливыми обломками светлый измученный лик великого народа-крестоносителя, пусть даже в лице его “малого остатка”. И теперь этому “остатку”, конечно, легче поверить, что так же легко и быстро, словно по мановению невидимой дирижерской палочки, очень скоро может рассыпаться и обратиться в ничто и нынешняя владелица “нового мира” Империя “Светлого Настоящего”...”

Так где уж тут было задуматься об отдаленных последствиях столь странного своего партнерства с Ватиканом в деле сокрушения “Вавилона”! Вот ведь даже обличитель самых темных сторон католической экспансии на Восток, историк-эмигрант Н. Н. Воейков, автор хрестоматийно известной книги “Церковь, Русь и Рим”, подпал под обаяние основателя “Руссикума” и “Украинской семинарии им. Иосафата Кунцевича” папы Пия XI — главным образом по причине объявлен­ного последним крестового похода против СССР, начало которого бывший папский нунций в Варшаве, кардинал Ахилло Рати, приурочил, между прочим, ко дню рождения Юзефа Пилсудского — 19 марта 1930 года.

И даже более чем спорная личность Пия XII, в 1952 году обратившегося “ко всем народам России” (“Ad universos Russiae popules”) с посланием, по оценке самого Воейкова, явно прозелитического толка и посвятившего, в духе Фатимского обетования, “ее народы” Непорочному Сердцу Богоматери, а также — что еще более важно — связанного с мрачным делом усташского “окатоличивания” сербов в годы Второй мировой войны, — так вот, даже эта личность вызвала известную симпатию Воейкова своей нашумевшей акцией отлучения коммунистов от Церкви.

Наконец, в дипломатических отношениях с Ватиканом находился и Колчак: Рим готов был признать его верховным правителем России, а взамен на еще не занятых Советами территориях создавались новые католические структуры. Не говоря уже о том, что католические епархии существовали и в дореволюционной России (см. “НГ”, 27.02. 2002). Так что бестрагедийно — более того, в немалой своей части и с радостью — воспринявшие крушение СССР и духовенство, и православная общественность нынешней России, увидевшие в этом крушении долгожданное торжество “белых” над “красными”, собственно говоря, должны были быть готовы к тому, что свою долю дивидендов от этого торжества захочет получить и Ватикан, так много поспособствовавший сокрушению “империи зла”. Вряд ли можно было сомневаться также, что величина этой доли будет прямо определяться политической силой “новой России”, и неужели наши иерархи, десять лет поддерживая и одобряя пресловутые реформы*, могли иметь какие-либо иллюзии относительно того, что сила эта стремительно убывает, а не прибывает?

 

*   *   *

 

А что происходит с тем, кто теряет свою силу, убедительно продемонстрировала еще Византия. Всем — особенно после извинений, принесенных Иоанном Павлом II в ходе его визита в Грецию в мае 2001 года — более или менее известно об ударе, нанесенном ей “латинянами” во время четвертого крестового похода. Однако гораздо меньше знают и помнят о том, что уже в эпоху первого крестового похода его вожди говорили о необходимости “покончить с греками”; тот же вопрос поднимался и в ходе двух последующих. Так что если дело и затянулось, то отнюдь не по недостатку рвения, но лишь по причине недостаточной слабости империи ромеев. Вовсе не являющиеся апологетами ни Византии, ни православия, западные историки констатируют тем не менее: “По мере того, как папство усиливалось политически, оно становилось все более требовательным и нетерпимым. Оно могло истреблять целые народы под предлогом искоренения ереси: как могло оно терпеть пренебрежение схизматиков? В течение всего XII и в начале XIII в. оно относится к Византии с явным недоброжелательством”, все упорнее обкладывая ее блокадой, предуготовлявшей ее падение (“Эпоха крестовых походов”, под ред. Э. Лависса и А. Рембо. Смоленск, 2001, с. 612).

Решающий час наступил в 1204 году, и дальнейшее известно: “четвертый крестовый поход навсегда уничтожил блеск Константинополя”, святыни его были разграблены и поруганы, множество людей убито и с поношением брошено без погребения. Именно за эти ужасы принес покаяние папа почти восемь веков спустя. Сегодня, разумеется, говорить о новых “крестоносцах” нелепо, хотя некоторые православные публицисты и любят злоупотреблять этим словом. Однако само по себе стремление к продвижению на Восток (как, впрочем, и в других направлениях земного пространства) сохранилось и по определению не могло не сохраниться у Церкви, позиционирующей себя как вселенская. А от этой посылки Рим не отказывался никогда, с чем, в частности, связано и непризнание им принципа канонических территорий — ultima ratio Московской патриархии в ее нынешнем споре с Ватиканом. И первой же своей энциклике “Redemptor Hominis” (1979) новый понтифик дальновидно сформулировал принципиальный тезис: “Границ для Христа не существует”.

В преддверии же его визитов в Грецию, на Украину, в Казахстан и Армению Ватиканом (точнее, Конгрегацией по вопросам вероучения) 30 июня 2000 года был подготовлен документ, носивший конфиденциальный характер, именуемый “Нота о выражении “Церкви-сестры”. В сопроводительном письме кардинала Йозефа Ратцингера, в частности, выражалось сожаление в связи с тем, что “в некоторых публикациях и произведениях некоторых богословов, участвующих в экуменическом диалоге, распространилось обыкновение употреблять это выражение для того, чтобы обозначить Католическую Церковь, с одной стороны, и Православную Церковь — с другой, заставляя людей думать, что на самом деле единой Церкви Христовой не существует, но что она должна быть восстановлена через примирение двух Церквей-сестер”.

Между тем, как объяснялось в Ноте, “в собственном смысле слова можно говорить о Церквах-сестрах в отношении поместных католических и не католических Церквей... и в этом смысле поместная Римская Церковь может также называться сестрой всех остальных поместных церквей”. Но — и это в данном контексте главное — “нельзя правильным образом заявлять, что Католическая Церковь является сестрой какой-либо поместной церкви или группы церквей. Это не просто терминологический вопрос, а прежде всего вопрос соблюдения основной истины католической веры — о единстве Церкви Иисуса Христа... Есть только одна Церковь, и поэтому множественный термин Церкви может относиться только к поместным Церквам...”

Документ, по оценке ряда наблюдателей, бескомпромиссно свидетельствовал об ужесточении позиции Рима в межцерковном диалоге и уж, во всяком случае, выбивал основания из-под того размягченного, сентиментального толкования понятия “Церквей-сестер”, которое довольно широко распространилось в России*. И такое ужесточение вполне коррелировало с развитием восточной политики Ватикана, четко заявившей о себе уже в начале лета 1997 года, когда в древней польской столице Гнезно состоялась встреча Иоанна Павла II с президентами семи стран Центральной и Восточной Европы (Германии, Венгрии, Польши, Чехии, Словакии, Литвы и Украины). Об этой встрече в свое время довольно подробно писала газета “Русь Православная”**, но, судя по всему, в Московской патриархии тогда не слишком внимательно отнеслись к поданным из Гнезно сигналам. В противном случае в дальнейшем мы бы не столкнулись с реакцией такого удивления и даже обиды при каждом новом и решительном шаге Ватикана. Ведь последний именно в Гнезно безо всяких недомолвок обозначил основные параметры своей восточной стратегии, приведя ее в соответствие не просто с общей стратегией Запада на этом направлении, но и, конкретнее, с расширением НАТО на восток. А также с весьма впечатляющими и символически значимыми историческими прецедентами. Выбор времени, места, имени святого покровителя встречи — все было не случайно, все было продумано до мелочей и носило следы тщательной подготовительной работы, печатью которой будут отмечены и последовавшие затем папские визиты в восточное пространство.

Итальянская газета “Corriere della sera” (4 июня 1997 г.) писала тогда: “Войтыла возвращается на то место, где 18 лет назад он обратился с призывом к ликвидации на европейском континенте железного занавеса... 3 июня 1979 г. в Гнезно папа Войтыла обратился со своим историческим призывом к единству Европы, разделенной в то время железным занавесом. Спустя 18 лет в том же месте и в тот же день Войтыла, который находится в преклонных годах, но старается их не замечать, вновь обращается с подобным призывом, имея теперь целью духовное единство христианской Европы”***.

Не забыты были, однако, и дела вполне земные: здесь же, в Гнезно, папа порекомендовал при расширении НАТО не обойти вниманием страны Балтии и Балкан, не оставить их в мрачной тени “ностальгических имперских воспоминаний России”. “Европейская интеграция не будет успешной до тех пор, пока все страны бывшего советского блока не получат приглашения соединиться”, — уточнил понтифик. Слова же эти звучали тем более весомо, что были осенены именем епископа Адальберта Пражского (по словам “Коррьере делла сера”, “духовного покровителя Европы”), тысячелетию гибели которого был посвящен гнезнинский съезд и усыпальница которого находится здесь же, в кафедральном соборе Гнезно. Его же память осеняла состоявшийся в 1000 году первый гнезнинский съезд, в котором участвовали создатель польской государственности король Болеслав I (Храбрый) и германский император Оттон III. Болеслав, известный своими набегами на Киевскую Русь, был большим почитателем Адальберта, именно он и выкупил (на вес золота) у пруссов тело недавно убитого ими епископа, поместив его в Гнезно. И именно он, после опустошительного набега на Киев, подарил императору Оттону руку Адальберта — “как символ небесной помощи в победах”.

Не так уж часто текущие политические события оказываются погружены в столь насыщенный, многообразными нитями связанный с событиями давности тысячелетней символический контекст. И символизм этот предстанет еще более масштабным, если напомнить несколько черт из облика самого Адальберта. Выходец из знатного чешского рода (первое имя — Войтех), он, тем не менее, был ревностным искоренителем славянского богослужения. “Слово Бог, — пишет С. Соловьев, — напоминало ему славянского идола, только слово Deus заключало для него понятие истинного Бога”. А поскольку Адальберт жил и умер еще до великого церковного раскола 1054 года, то эта его “латиномания”, не имевшая отношения к вопросам догматическим, предстает выражением именно цивилиза­ционного влечения к Западной Европе, и он, действительно, как никто другой, может служить олицетворением той же тяги, охватившей сегодня бывших членов восточного блока, да и немалую часть самой России. В довершение всего стоит сказать, что в западной историографии имеет хождение (хотя и не подкрепленная вескими доказательствами) версия о принятии Русью крещения именно от Адальберта. И присутствие в Гнезно президента Украины в ряду руководителей именно тех государств, которых, как писала “Коррьере делла сера”, “коснулась тысячу лет назад миссионерская деятельность св. Адальберта”, не могло не быть событием знаковым.

Тем не менее, именно после этого столь знаменательного гнезненского съезда должна была состояться встреча патриарха Московского и всея Руси с папой римским, — состояться в рамках экуменического собрания, открывшегося 23 июня 1997 года в австрийском городе Грац. Собрание это “Коррьере делла сера” назвала “Маастрихтом христиан”, что сразу поместило его в соответствующий политический контекст; на превосхождение Запада тонко указывало и место встречи — по определению той же газеты, “столица Штирии, город-символ, западный аванпост, выдвинутый по направлению к славянскому миру” (“Corriere della Sera”, 23 giugno 1997).

О том, что конкретно стояло за этим словом “аванпост”, хорошо известно из сравнительно недавней истории: именно под Грацем в годы Первой мировой войны, в местечке Талергоф, располагался австрийский лагерь смерти, который без преувеличения можно назвать предтечей аналогичных немецких лагерей и где мученическую кончину обрели десятки тысяч русин (или карпатороссов) — казненных именно как православные и как “московофилы”. Их отправляли сюда целыми семьями, даже с грудными детьми, ровняя с землей их села. За малейший проступок подвешивали к столбу вниз головой и избивали до потери сознания; при этом роль конвойных и палачей, как свидетельствуют архивы, обычно выполняли “украинофилы” — униаты, что не может не напоминать о сербах и хорватских усташах*. До сих пор не могу понять: неужели об этом не знали в патриархии и как могли назначить встречу в подобном “городе-символе”? Встреча, однако, не состоялась по причинам разного свойства — и давления части православной общественности, и главное, позиции Ватикана, самостоятельно снявшего с повестки дня вопросы об унии и ситуации на Украине. Но ведь уже за год до того, торжественно отметив 400-летие Брестской унии, Рим достаточно яснопродемонстрировал свою позицию по этому вопросу. На что адекватным ответом со стороны Москвы могло бы быть только твердое, пусть и спокойное напоминание о мрачных сторонах унии — чего и ждали столь часто поминаемые в пререканиях с Ватиканом православные Западной Украины. Однако в Москве дата прошла почти незамеченной.

Что же до несостоявшейся встречи в Граце, то еще до открытия “Маастрихта” газета “Москоу таймс” (14.06.1997), со ссылкой на пресс-секретаря Ватикана Ж. Наварро-Валлса, привела выдержку из письма патриарха к папе, в котором высказывались “настойчивое” желание, чтобы эта встреча все же состоялась”, а также надежда на продолжение диалога*. Несколько забегая вперед, отметим, что примерно такая же позиция была озвучена после решения Ватикана об организации католических епархий на территории РФ. В заявлении, принятом патриархом и Священным синодом, негативно оценивавшем это решение, в заключение все же выражалась надежда, “что несмотря ни на какие трудности, связанные с ошибочным курсом Ватикана по отношению к РПЦ, связи между православными и католиками будут развиваться и станут важным фактором сохранения христианских ценностей в жизни Европы и мира”.

А поскольку заявление, под рубрикой “Новости”, приводится в том же самом номере “Радонежа”, из которого мы получили потрясающие сведения о некрещености папы римского (как и всех католиков вообще — так о каких же христианских ценностях речь?) и на первой странице которого над Красной площадью нависает угрожающая тень этого самого “некрещеного папы”, сопровождаемая слоганом: “Папа объявил России войну”, то, право, есть от чего впасть в задумчивость. К сожалению, здесь налицо прямая корреляция с общим политическим стилем нынешней России, которая неудержимо пятится, время от времени принимая угрожающее выражение лица (нелепости, вроде только что упомянутого открытия “Радонежа”, и призваны, видимо, имитировать такую угрозу), — разумеется, никого не могущее ввести в заблуждение.

Так было и в конце 90-х годов, когда именно после “христианского Маастрихта” в Граце началась уже прямая подготовка визитов папы в восточнохристианское и, конкретнее, постсоветское пространство. В конце лета 1998 года президент Румынии Эмиль Константинеску направил папе приглашение посетить страну, и осенью того же года оно было подтверждено патриархом Феоктистом, несмотря на распри последнего с униатами из-за церковного имущества. Летом же 1998 года состоялся официальный визит в Рим румынского премьер-министра Раду Василе, который со своим итальянским коллегой Проди обсуждал проект гигантского международного нефтепровода Констанца — Триест, предназначенного также и для перекачки каспийской нефти. Тогда же “Коррьере делла сера”, опубликовала статью, выразительно озаглавленную “Италия — Румыния: нефтяная ось”, но папский визит в Румынию примечателен не только своей уже отмечавшейся соотнесенностью с общей стратегией продвижения Запада на Восток в постблоковой Европе, но и удивительной его беспроблемностью — тем более удивительной, что это была первая православная страна, посещенная понтификом после церковного раскола 1054 года. Ни тени протестов, всеобщий восторг — все говорило о правильности выбора места дебюта, ибо, хотя и православная, Румыния исторически засвидетельствовала о себе как о носительнице, пожалуй, мощнейшего в Восточной Европе комплекса влечения к Риму, сочетающегося с не менее мощной и устойчивой русофобией. В этом отношении она едва ли не превосходит даже католическую Польшу, и потому выпавшую ей роль — гостеприимно открыть Ватикану врата восточнохристианского пространства — в мае 1999 года исполнила безукоризненно. А осенью того же года, 8 ноября, нога Иоанна Павла II ступила на землю Грузии, и этот новый визит также был вписан в систему важнейших стратегических и даже военно-стратегических достижений Запада: принятых на саммите в Стамбуле решений о выводе российских войск из Грузии и Приднестровья и прокладке нефтепровода Баку—Тбилиси—Джейхан (Турция). Кроме того, пресса особо подчеркивала тот факт, что понтифик прибыл в Грузию, возвращаясь из Дели, т. е. следуя Великим Шелковым Путем , о центральном значении которого для США заявила тотчас по вступлении в должность президента Дж. Буша его советник по вопросам национальной безопасности Кондолиза Райс.

В Грузии визит папы внешним образом протекал более драматично, нежели в Румынии, с протестами немалой части монашеского духовенства. Однако за ним не последовали толпы негодующих мирян, сам католикос Илия приветствовал папу, а что до высшего политического уровня, то с него прозвучали заявления вообще удивительные. Президент Шеварднадзе назвал прибытие папы в Тбилиси самым крупным событием в истории христианства на Кавказе (а мы-то полагали, что таковым — по крайней мере, для Грузии — было прибытие сюда ее просвети­тельницы Нины, по преданию, сестры Георгия Победоносца). Что же да католикоса, то именно из его уст прозвучали слова, что “визит папы римского поможет представлению Грузии на самом высоком уровне в мировом сообществе”. Тем самым было обозначено существо проблемы, а именно: то, что выбор странами восточнохристианского мира вектора и даже идеала вхождения в “цивилизованное общество”, понимаемое как сообщество, основанное на ценностях Запада, лишал опоры и обессмысливал прежний многовековой формат противостояния, основанный на восходящем с Византии представлении о ее не только цивилизо­ванном равенстве с латинской Европой, но и об ее превосходстве. Справедливость требует признать, что для этого были немалые основания: ведь восторженные строки Византии посвятил сам Данте, и вплоть до XI—XII веков она для всего христианского мира представала средоточием не только огромных богатств, но и велико­лепной, блестящей культуры. Тогда — недосягаемой для Запада, в большинстве провинций которого, по признанию современного английского историка Рансимена, культурный уровень был гораздо ниже.

С учетом всего этого посещение папой кафедрального собора Святицховели в древней грузинской столице Мцхета, а также отслуженную им во Дворце спорта мессу следует считать событиями огромного символического значения. Аргументы “от статистики”, к которым так любят прибегать иногда православные оппоненты — мол, не так уж много людей пришло на папскую мессу, совершенно не умаляют этого значения, да и вообще не выглядят убедительно. Учитывая, что речь идет об исконно православной стране, и трудно было бы ожидать, что на мессу будут рваться толпы; но гораздо важнее то, что не протестовали толпы, что атмосфера на улицах была абсолютно спокойной. Такое же спокойствие будет отмечать и все последующие визиты папы в восточное пространство, в том числе и самый “острый” из них — на Украину. А это значит, что энергия массового противостояния исчерпала себя — по причине ли далеко зашедшей секуляризации, либо понимания того, что в Европу не входят, отрицая самое ядро, из которого она развилась, — католическую церковь, но исчерпала себя, судя по всему, необратимо. Ссылки же на советское семидесятилетие, разрушившее религиозную традицию, опровергаются прецедентом визита в Грецию, предшествовавшего посещению Украины.

*   *   *

Уже 11 ноября 1999 года, т. е. сразу же после грузинского визита понтифика, в Афинах открылась генеральная ассамблея Совета епископских конференций Европы, в которой приняли участие 34 представителя католиков. Она следовала за специальной сессией Синода епископов Европы, проходившей в Риме с 1 по 23 октября, в повестке же дня ассамблеи были намеченные в Риме вопросы — в частности, о подготовке иерархов католической церкви к юбилею 2000 года, а также об экуменических мероприятиях текущего года в Европе. На ассамблее в Афинах присутствовал и глава украинских греко-католиков кардинал Любомир Гузар, роль которого окажется особо значимой в ходе визита Иоанна Павла II на Украину. Мероприятие прошло совершенно спокойно, без каких бы то ни было негативных общественных реакций, и мне не очень понятно, на чем основана высказанная тогда “Радонежем” гипотеза, согласно которой “проведение католического форума в греческой столице явилось одной из форм давления Ватикана с целью вынудить греков дать согласие на папский визит”.

Греция вовсе не банановая республика, по отношению к которой могли бы быть применены (и кем?) столь грубые формы давления; она член и НАТО, и Шенгенского соглашения; а кроме того, не следует забывать о королеве Софии — греческой и, стало быть, по крещению православной принцессе, обвенчанной с королем Испании по католическому обряду и имеющей детей-католиков, что ничуть не шокирует большинство греков.

Так же неверно и то, будто бы Иоанн Павел II пошел на извинения за Четвертый крестовый поход лишь под давлением некого массового недовольства греков, окружавшего его визит (“НГ-религии”, 16.05.2001). Вопрос об ошибках Ватикана по отношению к Византии поднимался много раньше, о чем сообщает в своей книге Воейков: при Пие XI для ученых были открыты секретные до тех пор архивы, касающиеся церковного раскола XI века, а в 1939 году профессор Грегуар прочел в Афинах доклад, в котором, в частности, учреждение в XIII веке “Латинской империи в Константинополе” назвал “величайшей исторической ошибкой Запада”. Выступление это вызвало равно сочувственный отклик в католической прессе и в греческих православных кругах. А еще за полтора года до визита папы в Грецию на пресс-конференции, предшествовавшей упомянутой ассамблее, президент Совета кардинал Мирослав Влк, архиепископ Пражский, заявил, что Иоанн Павел II считает необходимым принести покаяние за грехи, совершенные в свое время крестоносцами, и готовит в этой связи некий документ.

И, кстати сказать, именно упорное нежелание русской православной общест­вен­ности замечать эту тщательную подготовительную работу Ватикана стало причиной того, что как-то без внимания остался визит, нанесенный президентом Назарбаевым главе Ватикана еще в конце 1998 года. Тогда было подписано Соглашение о взаимопонимании между Св. Престолом и Республикой Казахстан, что, разумеется, было элементом подготовки визита понтифика в эту страну — так же, как еще до визита в Армению между понтификом и католикосом всех армян в ноябре 2000 года, во время визита Гарегина II в Ватикан, было заключено соглашение о взаимном признании священства и таинств — особенно впечат­ляющее на фоне распространившегося в Москве обычая русских православных священников отказывать крещеным в Армянской Церкви в исповеди и причастии.

Однако Казахстану и Армении предшествовали Греция и Украина. Офи­циальное приглашение посетить Грецию президент страны Константин Стефано­пулос сделал папе во время своего визита в Ватикан в начале 2001 года, сам же визит состоялся в начале мая. На какие-то сложности, возникшие в этот промежуток, таинственно намекнул уже во время пребывания папы в Киеве пресс-секретарь Ватикана Наварро-Валлс; отвечая на вопрос о возможности посещения папой Москвы, он ответил, что за два месяца до поездки Иоанна Павла II в Грецию она представлялась почти невозможной, “но потом все изменилось” (“Радонеж”, №11—12 (114) 2001 г.).

25 апреля и 2 мая в Афинах состоялись предводительствуемые духовенством митинги протеста, в день же прибытия папы над многими храмами плыл погребальный звон, стены монастырей оделись в траур, а 4 мая в аэропорту “Спата” понтифика не встречали ни патриарх, ни Афинский митрополит. Элладская Православная Церковь выступила также против традиционного целования папой земли, однако одна монахиня (утверждают, что самочинно, но позволительно усомниться в этом) все же поднесла ему горсть. В целом визит состоялся как паломнический (а для паломничества, подчеркнул митрополит Христодул, “он не закрывает дверей”) и пастырский, т. к. встречи Иоанна Павла II с верующими ограничились проживающими в Греции католиками. Тем не менее двери Греции раскрылись для него, что дало возможность огласить покаяние Рима, и это было главное — жест уже вошел в историю. Население же в целом, несмотря на впечатляющие демарши духовенства, оставалось спокойным, молодежь — нередко спокойно заинтересованной, о чем мне известно от непосредственных свидетелей событий. Тем самым не будет преувеличением сказать, что теперь и Греция стала одной из “станций” на папских маршрутах, призванных в физическом пространстве планеты засвидетельствовать вселенское присутствие Римско-Католической Церкви. Впечатление усугубило посещение понтификом знаменитой мечети Умайяд (Сирия) — первое за всю историю, что имело особое значение и в контексте восходящей роли ислама, и, конкретнее, грядущей поездки в Казахстан, где апостольский нунций архиепископ Мариан Олесь за месяц до прибытия папы в эту страну ознакомил казахстанцев с отношением папы к исламу.

Но до Казахстана, после отдохновительного триумфального посещения Мальты, последнему предстояло самое серьезное испытание — испытание Украиной.

*   *   *

Если в Греции события XIII века — уже далекая история, к тому же не имевшая продолжения в каких-либо вопиющих актах утеснения греков латинянами, да и память о Четвертом крестовом походе не помешала греческой духовной интеллигенции после падения Константинополя в 1453 году в массе своей устремиться в Италию, а не на единоверную Русь (что своей причиной имело прежде всего отсутствие комплекса этно-цивилизационного превосходства западноевропейцев по отношению к грекам), то на Украине все обстояло существенно иначе. Противостояние унии здесь все еще кровоточащая история, дожившая до конца ХХ века, а само это противостояние было на протяжении всего времени отмечено резкими чертами не только религиозного, но и этносо­циального противоборства. Отношение польских магнатов и шляхты, равно как и польского духовенства — а именно оно стало в Малороссии передовым отрядом Рима, — к восточнославянскому населению, в особенности же к простонародью, мало чем отличалось от отношения рыцарей Тевтонского ордена к самим полякам. С той лишь разницей, что речь здесь шла еще и об иноверном “быдле”, и потому сегодня не только от представителей УПЦ МП (“москвофилов”) можно услышать хрестоматийные строки Шевченко:

 

Ще як були ми казаками,

А унii не чуть було,

Отам-то весело жилось!..

Аж поки iменем Христа

Прийшли ксьондзи i запалили

Наш тихий рай. I розлили

Широко море сльоз i кровi,

А сирот iменем Христовим

Замордували, розп’яли...*

 

 Нет, о том, что такое была уния, помнят и в “раскольническом” УПЦ КП (т. е. у “филаретовцев”), и в УАПЦ (т. е. у “автокефалов”). Так, еще в 1996 году, в разгар религиозных противостояний на Западной Украине, епископ Мефодий, управ­ляющий делами канцелярии Украинской Автокефальной Православной Церкви, рассказывал, знакомя корреспондента “НГ” с той малознакомой даже и российским поборникам православия страницей украинской религиозной жизни, какую являет противостояние именно автокефалов и греко-католиков на Западной Украине. Сетуя на отсутствие поддержки со стороны МП, к которой УАПЦ обратилась в начале этого противостояния, епископ Мефодий поведал, что их, кого в Москве именуют раскольниками, униаты считают “агентами Москвы”, борьба же принимала формы самые жестокие: “Если берешь в руки исторические хроники XVI—XVII веков, книги, написанные кровью и слезами, и смотришь на сегодняшние методы католицизма, то это почти один к одному. Становится страшно — та же ложь, та же ненависть. На религиозной почве тут многие готовы просто уничтожать друг друга... Население на Западе разделилось. Насилие почти тотально. Недавно застрелили псаломщика, закололи вилами православного старосту. Многие запуганы больше, чем в советское время” (“НГ”, 20.06.1996).

А в издаваемом УПЦ МП журнале “Православний вiсник” за год до прибытия папы в Киев можно было прочесть интересную статью Михаила Рожко по истории православных церковных братств XVI—XVIII веков, где напоминалось, что этот новый тип братств родился в ответ именно на Люблинскую (1569 г.) и Брестскую (1596 г.) унию. “...Первоочередной задачей их была защита святого украинского православия, над которым навис беспощадный смертоносный меч латинизации, полонизации украинского народа. Отсюда народились братства, основная деятельность которых была направлена на защиту родной Церкви и своего народа от западного оккупанта, который хорошо усвоил принципы времен Римской империи: если хотите уничтожить народ — убейте его язык, веру, культуру”.

При такой, как видим, живой и всеобщей национальной памяти, к тому же актуализированной текущими событиями на Западной Украине и явно ощущаемым присутствием за ними Польши (об этом прямо говорил епископ Мефодий), не без оснований можно было ожидать мощной и широкой волны протестов.

Разумеется, по самой специфике церковной жизни такие протесты потребовали бы и духовного руководства, и благословения, но именно таковых и не было. В известном смысле, события на Украине развернулись в формате, прямо противоположном греческому: если там, при впечатляющих демаршах духовенства, явно не хватало потенциала живой кровоточащей памяти в народе, то на Украине, при наличии весьма мощного потенциала таковой, он остался не задействованным. Причем, на мой взгляд, именно вследствие сознательно выбранной тактики поведения духовенства, в первую очередь — УПЦ МП, которую все, естественно, ожидали видеть лидером такого протеста. Однако “московская” Церковь, заявив о своем несогласии с визитом понтифика и проведя в его преддверии несколько довольно многочисленных демонстраций, затем обратилась к верующим с призывом соблюдать спокойствие и воздержаться от “провокаций”. И в самый день прибытия папы тщетно было бы искать на улицах украинской столицы монашеские процессии, подобные греческим, да и просто крестные ходы протеста. Последний — несомненно, сознательно — оказался сосредоточен за стенами Киево-Печерской лавры, и, приехав туда, я обнаружила не очень большое число вымокших до нитки людей (в Киеве в этот день шел сильный дождь), обходящих крестным ходом Успенскую церковь. Желающим раздавали листовки с процитированными мною строками Шевченко, фрагментом выступления на варшавском сейме в 1620 году волынского посла-депутата Лаврентия Дервинского с рассказом об ужасах унии и завещанием Феодосия Печерского. Сама процессия состояла, главным образом, из селян, явно ночевавших здесь же, в лавре, вымокших и усталых, но непреклонных, как и их предки, когда-то отстоявшие в жестокой борьбе православие на Украине. Они же стояли 24 июня у собора Св. Софии — дабы не допустить прибытия в него папы; но это была небольшая группа (никаких 300 человек, о которых повествовали московские апокрифы, не было и в помине) — в основном худенькие старушки, отнести которых в сторону для милиции не составило бы никакого труда. И если группой сопровождения понтифика (или им самим) было принято решение посещение Софийского собора отменить, то, разумеется, не по причине мифической массовости демонстрации протеста, а, думается мне, дабы избежать нелепой и смешной сцены. Более же всего, полагаю, потому, что особой необходимости в таком посещении, при всем его символическом значении, не было.

Главное уже было выиграно, и этим главным как раз и была беспротестность, спокойная атмосфера визита. “Наш Киев дряхлый, златоглавый”, словно не помня зла, гостеприимно распахнул перед римским гостем свои врата — символически, свои легендарные Золотые Ворота, напоминающие о светоносном, сияющем Киеве еще не только домонгольской поры, но и эпохи доцерковного раскола, эпохи Ярослава Мудрого, одну за другой выдававшего своих дочерей за западных государей. И отблеском этой памяти папа (сам-то, как показали дальнейшие события, ничего не забывший) сумел воспользоваться вполне.

*   *   *

Разумеется, сдержанная позиция Церкви, в том числе УПЦ МП (что до УПЦ КП и УАПЦ, то они, несмотря на все сказанное ими об унии, тотчас же и охотно пошли на прямой контакт с понтификом), диктовалась соображениями прежде всего политическими, той позицией, которую заняло высшее руководство страны. А вряд ли можно спорить, что для Л. Кучмы, донимаемого кассетным скандалом, прибытие столь высокого гостя было истинным подарком. И это показали первые же часы — да что там, минуты — пребывания понтифика на земле Украины.

Сама пышность встречи в Борисполе, сочетание высокого официального ее уровня (присутствие президента, представление членов дипкорпуса и т. д.) с процессиями “парубков и дивчат” в национальных костюмах и хором девчушек в веночках, восклицающих “Хай живе папа!”, говорили о большем, нежели только о прибытии высокого официального гостя и пастыря душ проживающих на Украине римо- и греко-католиков. Сразу же замечу, что я не считаю корректным обсуждение права Украины как независимого государства выбирать гостей, форму их встречи, равно как и право римского первосвященника на посещение шестимиллионной паствы. Однако уже в Борисполе стало ясно, что Иоанн Павел II отнюдь не собирался ограничивать себя рамками лишь государственного и пастырского визита и что предоставленные ему возможности (прямая трансляция всех важнейших событий по первому национальному каналу, разнообразие и масштабы полученных для соответствующих мероприятий территорий) он в полной мере использует для проповедей, обращенных не только к католикам, но и ко всей Украине. И не только к Украине, а urbi et orbi. Стало понятно также, что проблемы политические и исторические едва ли не потеснят в этих проповедях вопросы сугубо религиозные. Акценты же, расставленные в них, оказались таковы, что зафиксировать и оценить их российские политики и аналитики не только имеют право — они просто не имеют права уклониться от брошенной всей нашей исторической памяти вызова.

Нашлось место всему — и “злодеяниям, совершенным политическими силами против мусульманской общины Украины”, и преследованиям верующих, особенно, разумеется, греко-католиков. Не нашлось (у папы-славянина) ни одного слова напоминания о нацистской программе истребления восточных славян (план “Ост”), об эшелонах украинской молодежи, угнанных в рабство в Германию, о миллионах повешенных, расстрелянных, заживо закопанных и сожженных, брошенных в шахты советских граждан. Разумеется, папа посетил Бабий яр — тему Холокоста не может позволить себе обойти никто из действующих политиков, тем более мирового класса. Однако уничтожение евреев западной историографией и особенно политической публицистикой чем дальше, тем больше выдается за, по сути, единственное преступление нацизма, могущее быть квалифицированным как геноцид и преступление против человечности. Понтифик расставлял акценты точно по этой схеме, к тому же за посещением Бабьего яра последовало посещение Быковнянского леса, где погребено около 100 тысяч жертв репрессий советского времени, — за что особую благодарность папе выразил украинский “Мемориал”. Таким образом, краткое упоминание о нацизме (а оно во всех речах понтифика было очень кратким) снова послужило лишь поводом к пространным проповедям на тему о советском тоталитаризме, стало лишь элементом того “своеобразного суда, устроенного папой над советской властью”, о котором с таким удовлетворением писал на страницах “Независимой газеты” Максим Шевченко.

Видимо, чтобы не разрушить стройную конструкцию этого “суда” (хотя, собственно, по какому праву?), не помешать главному, в маршрут понтифика остался не включенным страшный Дарницкий концлагерь для советских военнопленных. Это было естественным продолжением линии поведения Иоанна Павла II, ни разу не произнесшего слов благодарности тем солдатам армии Конева, что ценой своих жизней спасли от полного уничтожения его родной Краков, и ни разу не призвавшего свою польскую паству прекратить надругательства над памятниками советским воинам, погибшим при освобождении Польши. Таков строй чувств понтифика, таковы его убеждения, роднящие его с достаточно одиозной фигурой Пия XII, которого Иоанн Павел II подчеркнуто назвал во Львове своим предшественником.

В контексте же украинского визита подобная расстановка акцентов была еще и функционально необходимым элементом в подготовке к тому главному, что совершилось во Львове 27 июня 2001 года.

Здесь во время литургии византийского обряда к лику святых были причислены 29 греко-католиков, лишь один из которых погиб в Майданеке, остальные же, как сообщается в житиях, “погибли от рук большевиков”, притом по большей части в последние военные и послевоенные годы. Во взвинченной атмосфере, хорошо подготовленной и предшествующими днями визита, и шедшей на протяжении 10 лет переоценкой исторических лиц и событий той эпохи, на Украине быстро вылившейся в прямую героизацию Степана Бандеры, Ярослава Стецько и их боевиков, подобная канонизация (точнее, по терминологии католической церкви, беатификация) тех, кто пострадал от советских карательных органов, была воспринята совершенно однозначно — как торжество справед­ливости и окончательное преодоление последствий “сталинского” Львовского собора 1946 года. К сожалению, как показывают многочисленные выступления в печати и по TВ, такой пропагандистски-упрощенный взгляд на события тех уже далеких дней весьма распространен и в России, в том числе не раз заявлялся иерархами МП. Причем если говорить о политиках, историках, политологах и публицистах, то часть из них, конечно, знает, что истина далеко не так проста, однако сознательно идет на ее искажение. Что же до основной массы населения, то ей, конечно, уже и неведомо, в какой сложной обстановке, в атмосфере каких раскаленных страстей происходил Львовский собор и до какой степени сильно здесь было негодование против греко-католического духовенства. Подавляющая его часть во главе с митрополитом Андреем Шептицким и его коадъюетором (т. е. названным преемником) кардиналом Иосифом Слипым открыто поддержала фашистскую Германию, тесно сотрудничала с оккупационными властями и несла свою долю ответственности за все, что происходило в годы войны на землях Украины.

Между прочим, сам Шептицкий писал 29—31 августа 1942 года папе Пию XII: “Весь наш край сегодня согласен с тем, что немецкий режим является злом в большей, едва ли не сатанинской степени, чем большевистское зло. В течение полугода не проходило и дня, чтобы не совершались самые ужасные преступ­ления... События развиваются так, как будто на несчастный народ набросилась банда сумасшедших или стая диких волков...” (“Наука и религия”, № 5, 2000 г.). В свете этих слов мудрено понять позицию академика Якова Этингера, в чьих глазах коллаборанство Шептицкого едва ли не оправдано — или, во всяком случае, искупается — тем, что митрополит, по некоторым данным, порою прятал преследуемых евреев (“НГ”, 07.09.2001). А то, что, по его собственным словам в письме к Пию XII, немцы “к жителям деревни относятся как к колониальным неграм”, видимо, не стоящая внимания мелочь*. Ведь это славяне; тем более стоит ли помнить об умерщвленных фашистами и бандеровцами православных священниках, о которых почему-то никто не вспоминает как о мучениках. Никто — в том числе и Московская патриархия. Пропагандистские апокрифы тут неуместны, ибо никем не опровергаемые факты говорят сами за себя. Шептицкий лично поздравил Гитлера со взятием “златоглавого города на Днепре”, и это было точным повторением его же позиции, занятой в начале Первой мировой войны, когда униатское духовенство выступило с воззванием, выражавшим надежду на скорый разгром “исторического врага Украины” — России. А еще до падения Киева митрополит Шептицкий выступил с пастырским посланием в поддержку провозглашенного 30 июня 1941 года правительством Ярослава Стецько Акта о восстановлении Украинской Державы. Он хорошо знал, что именно благословляет, и если в наводнивших Киев 60 лет спустя посвященных этому событию буклетах был стыдливо опущен третий пункт, то уж Шептицкому-то он был хорошо известен. А призывал этот третий пункт к “тесному взаимодействию с национал-социалистической Великогерманией, которая под руководством Адольфа Гитлера создает новый порядок в Европе и мире и помогает украинскому народу освободиться от московской оккупации” и совместной с “союзной немецкой армией” борьбе против этой самой оккупации.

Комментарии излишни, разве лишь стоит добавить, что первым опытом такого взаимодействия стала начавшаяся сразу же после обнародования Акта и продол­жав­шаяся неделю чудовищная львовская резня. Ядро ее составил еврейский погром, однако под нож шли и работники советских органов власти, и, разумеется, коммунисты, и подозреваемые в сочувствии к коммунизму, и просто случайные люди, и, к слову сказать, польская интеллигенция. Однако ради главного папа и это предпочел обойти молчанием. Главное же стояло вовсе не в том, чтобы восстановить права греко-католического вероисповедания — они давно восста­новлены, что, несмотря на все преступления прошлого, разумеется, должно было произойти. Однако такое восстановление не должно было произойти в форме превознесения особых жертв, особых страданий “безвинной жертвы сталинизма”, ибо говорить о подобной “безвинности” — значит лгать. Но именно миф об “безвинности” утвердили львовские беатификации, постоянные апелляции Иоанна Павла II и кардинала УГКЦ Мирослава Гузара к образам Шептицкого и Слипого, а также обещание папы львовянам, что недалек день, когда “в славе святого” они узрят и самого митрополита Андрея. Разумеется, на задний план отошел вопрос и об униатских захватах православных церквей в 90-е годы: ведь греко-католики лишь возвращали отнятое у них “сталинистами”.

И вот тут-то понтификом и была протянута Московской патриархии своеобразная оливковая ветвь, была выдвинута идея “экуменизма мучеников”, пострадавших от той же “безбожной власти”. К сожалению, Московская патриархия сама дала повод обращаться к ней с подобными предложениями, не включив на прошло­годнем Архиерейском соборе в сонм новомучеников ни одного из священников, принявших смерть от рук немецких оккупантов и их пособников. Однако сегодня, когда в ходе папского визита на Украину все точки над “i” были расставлены и стало ясно, что Ватикан подчеркнуто возводит родословие современной независимой Украины к “мечте митрополита Андрея Шептицкого” (именно так высказался папа в своей проповеди во время литургии византийского обряда под Киевом), принять эту “ветвь” — не значит ли предать всех тех, кто четыреста лет стоял и принимал муки за иное понимание исторических судеб Украины? Ведь и сама внутриукраинская война 1941—1945 годов была в огромной мере лишь продолжением борьбы “западенцев” (униатов) и “москвофилов”, на протяжении 400 лет после заключения Брестской унии составлявшей нерв внутриукраинской драмы. Перечтите “Гайдамаков” Шевченко, господа, — неужели это все тоже Сталин устроил?

И Ватикан ведь вовсе не собирается ограничиваться “жертвами сталинизма” и к лику святых еще в XIX веке причислил убитого жителями Витебска в 1623 году Иосафата Кунцевича, столь зверскими средствами пытавшегося насаждать униатство на землях Белоруссии, что это вызвало негодование даже одного из инициаторов унии, канцлера Речи Посполитой Льва Сапеги. И ясно, что львовскими беатифи­кациями предлагается ступить на скользкую дорожку отречения от крови наших мучеников — пали ли они жертвой неофитского бешенства Кунцевича, погибли ли от рук носивших гитлеровскую форму бандеровских боевиков батальона “Нахтигаль” или, уже в наши дни, были замучены выходящими из подполья “жертвами сталинизма”, как был замучен житель Тернопольской области, отец пятерых детей Василий Мокрицкий за отказ подписаться под требованием униатов передать им сельскую церковь.

Извинениями, которые, стоя перед папой, принес во Львове кардинал Любомир Гузар за отступничество Львовского собора 1946 года и еще более того — уклончивым молчанием наших иерархов уже поругана кровь и инициатора собора Гавриила Костельника, и зарубленного топором (считается, что по тайному распоряжению Слипого) писателя Ярослава Галана. Однако, в конце концов, в своей логике, по духу своей веры Гузар прав, как прав и папа, во имя политической конъюнктуры не отрекающийся ни от епископа Адальберта, ни от митрополита Андрея Шептицкого, ни даже от звероподобного Кунцевича и благословлявшего усташей кардинала Степинаца. Так что же — наша Церковь согласна, во имя общей борьбы с коммунизмом, на подобный “экуменизм мучеников”? Внятного ответа нет, но уже само по себе это уклончивое молчание не может не означать моральную победу Ватикана*. Ибо в поединках такого рода апелляции к “каноническим территориям”, при упорном нежелании обозначить существо вопроса, заведомо обречены на поражение.

*   *   *

В шуме, поднятом вокруг телемоста и этих пресловутых территорий как-то прошел не замеченным его фон — обвальное падение позиций России на южной дуге и крупные натовские маневры “Strong Resolve” (“Сильное решение”) на западном рубеже. А ведь перед нами в чистом виде “алгоритм Гнезно”, т. е. многоуровневое продвижение на Восток “общеевропейского дома”, вместе с которым не может не двигаться и его историческое основание — католическая Церковь.

Случайно ли, или по тонкому расчету, телемост 2 марта 2002 года пришелся на тот день, когда за литургией чтится память (день памяти — 1 марта) священно­мученика патриарха Гермогена. А потому уместно будет вспомнить — коль скоро сегодня такое слово не звучит — строки одного из тех его писем, что рассылал он по всей Руси, пробуждая ее дух: “Не свое ли отечество разоряете, перед которым многие орды иноплеменных изумлялись, а ныне вами же ругаемое и попираемое?..” В ясном свете этой памяти как нелепы надежды отстоять Церковь, предавая на расхищение страну.

(обратно)

"Научил мыслить..." (Наш современник N5 2002)

 

“Научил мыслить...”

 

 

Не все в России потеряно

 

Уважаемый главный редактор “Нашего современника”!

Пишу Вам впервые — вашей подписчицей я стала недавно. Я так долго искала что-либо подобное, так много разочаровывалась... И наконец “Наш современник”! Господи, как я обрадовалась: не все еще в России потеряно. Ваша публицистика — чудо! Ваши художественные публикации — лучшее из того, что печатают “братья” по перу и профессии! Ваш подход справедлив! Ваша смелость и откровение — целебное снадобье для славянских измученных душ!

Слава Богу, что вы есть, есть прекрасное, правдивое слово, овеянное духом любви к России, православию.

 

С глубоким уважением

Галина Лободина,

Ростовская обл., г. Волгодонск

 

 

 

Здравствуйте, уважаемый Станислав Юрьевич!

Являюсь постоянным подписчиком Вашего журнала с 1989 года. Как и основная масса советских людей, я с надеждой воспринял “перестройку”, так как тогда было над чем поработать в государстве, чтобы изменить жизнь к лучшему. Когда же убедился, что необъективные материалы в перестроечных изданиях не случайные ошибки (даже писал в “Огонек” и “Аргументы...” по своей наивности), а преднамеренная ложь, то в в1988 году для подписки выбрал те издания, которые вызывали у демократов наибольшую злость: “Советскую Россию” и “Наш современник”, и с тех пор с ними не расстаюсь, так как убедился, что они находятся на позициях Правды и защищают интересы русского народа.

Признаюсь, что всего более ценю в Вашем журнале публицистику. Очень жалею, что ушел из жизни Вадим Валерианович Кожинов. Мечтал на вечере встречи с ним задать ему ряд вопросов, которых накопилась куча. Смог присутствовать лишь на вечере его памяти...

Но лучшая память о человеке — продолжить его дело! Жду с нетерпением выхода каждого номера Вашего журнала, открывая в них всегда что-то новое в познании окружающей нас затемненной демократическими СМИ реальности.

Большое спасибо всем вам за ваш подвижнический труд.

С уважением

Иван Павлович Остроушко,

г. Люберцы, Московская обл.

 

 

Уважаемая редакция!

“Наш современник” читаю третий год и выписываю. Внимание к нему привлек Вадим Кожинов, научил не только читать публицистику, но и мыслить. Светлая ему память!

Очень порадовал № 8 за 2001 г., посвященный Северному флоту. С удовольст­вием, а иногда даже со слезами прочитала все рассказы и статьи. Отрадно, что в период разрухи страны, армии, ВМФ есть еще много мужественных моряков, которые добросовестно и доблестно несут свою тяжкую вахту. С волнением прочитала рассказы об экипаже “Курска” В. Шигина. Спасибо всем авторам!

 

Н. Скоромная,

Карелия, г. Сортавала

 

 

Уважаемый Станислав Юрьевич!

К сожалению, в Москве не представилось случая еще раз лично поблаго­дарить Вас за тот бесценный подарок, который Вы мне сделали в форме томика А. Передреева.

В “Наш современник” я пришел всего лишь со смутной надеждой, после того как я тщетно обошел ряд магазинов и издательств: я подумал — раз главный редактор с Передреевым дружил, может быть, в редакции найдется кто-нибудь, кто подсказал бы, где я могу попытаться достать его стихи. Но то, что Вы предложите мне книгу из своей личной библиотеки, оказалось для меня полной неожиданностью. Невозможно, я думаю, представить себе голландца, делающего такой жест по отношению к совершенно незнакомому человеку. Еще раз большое-большое Вам спасибо, Станислав Юрьевич!

Пользуясь случаем, хотел бы сказать несколько слов по поводу Ваших воспоминаний. Книга очень интересная (особенно главы о дискуссии “Классика и мы”, о “Метрополе”, о Рубцове и Передрееве), а главное — очень нужная: давно уже патриотической литературе пора было ответить на тот поток воспоминаний, который идет из демократического лагеря. И я рад, что это наконец произошло.

Желаю Вам, Станислав Юрьевич, счастья в личной жизни и всяческих успехов в жизни творческой.

С уважением

Александр Коппенол,

студент из Голландии, г. Лейден

 

 

Добрый день, Станислав Юрьевич!

Как бы так сделать, чтобы издать Вашу книгу “Поэзия. Судьба. Россия” не в двух томах, а “отжать” все самое-самое главное и выпустить один том хотя бы 100-тысячным тиражом. Ведь сейчас ничего более действенного, чем Ваша книга, нет. Тут важен мощный заряд, энергетический импульс. Мы же сделали много ошибок. Ваша книга помогает эти ошибки “просчитывать”, отбросить мелочи и — увидеть перспективу.

Книги В. В. Кожинова не сразу придут к широкому читателю, да и когда они все будут изданы большими тиражами. Кожинов “ворочает” веками , он ведь сложен. Я не хочу сказать, что Вы просты — порою устаешь расшифровывать, пока доберешься. Но Ваша книга — как электрошок. Встряска абсолютно необходима нам сегодня.

С. Л.,

г. Донецк

 

(Прошу, если будете публиковать, ограничиться инициалами, у нас в самостийной очень сложно...)

 

 

Здравствуйте, уважаемый Станислав Юрьевич!

В мае этого года мне удалось приобрести книгу о Есенине, написанную Вами и Вашим сыном, которая стала для меня настоящим сокровищем. Я от всей души хочу поблагодарить Вас за этот огромный труд.

С первых и до последних строк Ваша книга пронизана искренним сочувствием к Есенину. Вы очень глубоко чувствуете его поэзию, душу поэта, всю его сущность. И, пожалуй, главное, что сразу же эхом отозвалось и во мне — это Ваша вера в Бога. Я надеюсь, что не ошиблась, просто я не могу и думать иначе, читая седьмую главу, где Вы говорите об отношении Есенина к Богу.

Повторюсь, Вы очень тонко чувствуете каждое слово поэта, и Вы мне очень помогли по-другому взглянуть на стихи, которые прежде вызывали во мне бурю противоречий.

Да, я не могу не согласиться с Вашими словами: “Есенин... остается здесь с Богом, а не с людьми”.

Теперь позвольте сказать об одной из основных тем Вашей книги — облике эпохи, в которой привелось жить Есенину. Я часто думаю о том, как ему было тяжело преодолевать всю эту “житейскую стынь”. Везде — ложь, жестокость, порою непонимание, и отсюда — чувство одиночества, неприкаянности. Иногда я размышляю, сравнивая то время и наши дни. И если подумать, где больше той самой бездуховности, то можно с убежденностью сказать — в наши дни ее гораздо больше. Но это — предмет особого разговора...

Когда я прочла очерк поэта “Железный Миргород”, я была потрясена. Насколько он все же предвидел будущее! И как точно смог описать всю сущность Америки. Для меня Америка всегда была и остается оплотом бездуховности, где человек как личность уничтожен. И мне органически близки все те мысли, что были высказаны Есениным в данном очерке.

Мне больно смотреть на сегодняшнюю Россию. Наша страна всегда шла по своему пути. А что происходит сейчас? И как Есенину было больно за Русь уходящую, так и мне — за сегодняшнюю.

Станислав Юрьевич! Ваш труд и труд Вашего сына огромен по своей значимости. Мне кажется, что тем самым Вы помогли и душе Есенина. И сколько теперь людей иначе посмотрят на его творчество, на него самого.

С уважением

Н. Юденкова,

г. Гатчина, Ленинградская обл.

 

 

Здравствуйте, товарищ главный редактор!

C общественно-литературным направлением Вашего журнала я полностью солидарен. Это единственный в России национально ориентированный литературный журнал, русский журнал.

Очень тревожно за судьбы страны и народа. Они неразрывны и едины. Считаю, что нельзя, безбожно — разрывать тысячелетнюю историю страны, резать по живому, в угоду конъюнктуре переписывать, раз за разом, историю. Всего в ней было достаточно: и горького, и славного. Но глумиться над памятью и могилами — не по-человечески. Демократия, права человека... Все опошлено и извращено практиками новой “демократии”. Да и о каких правах человека можно говорить, когда разрушена великая страна, когда слабо, немощно государство, когда большая часть ВВП страны идет в карманы олигархии, когда душа русского человека разрывается и скорбит от горечи и от бессилия что-либо изменить...Тоска иногда охватывает такая... Старики, да и многие ровесники уходят, молодые детей рожать не хотят.

Жена моя работает преподавателем иностранного языка в школе, имеет высшую категорию, надрывается на полторы ставки, получает гроши, но не об этом речь. Она говорит, что с каждым годом в школу приходят все более и более слабые в физическом и в умственном отношении дети.

Детский сад, рядом со школой, вот уже лет восемь-девять, как превращен в детский дом. Почти все дети в нем имеют родителей, лишенных родительских прав за беспробудное пьянство...

Авообще-то, места у нас замечательные. Поселок Будогощь — это своеобразный “Крым” Киришского р-на. Здесь находятся детские летние (бывшие пионерские) лагеря, санатории-профилактории крупнейших на Северо-Западе ГРЭС и НПЗ. Поселок наш — в 30-ти километрах от г. Кириши. Воздух здесь, в отличие от города, чистый, дышится легко. Вот только не легко на сердце. Поселок расположен на песках, на возвышенности, в сосновом лесу. Вокруг немало озер, есть речка под названием Пчевжа. Красота необыкновенная, летом, осенью — полно грибов и ягод. Можно и порыбачить, и поохотиться, при желании. И вот красоту эту потихоньку изводят: незаконными порубками, лесными пожарами, откровенным воровством. Каждый день видишь машины, везущие лес в Питерский порт. Лесопромышленники и лесничие жируют, меняют иномарки как перчатки. Рубят прямо у дорог, вырубка ведется варварски, но власть на все смотрит сквозь пальцы. Зато в поселке, в лучших местах, выросли и продолжают расти — хоромы новых хозяев жизни...

Жена говорит — пишешь мало потому, что нет новых впечатлений, ведь сидишь сиднем на одном месте. Что ж, верно говорит моя Наташа. А куда, в нынешнее время, можно себе позволить поехать, с нашими-то доходами, имея троих детей на шее?! Вот и приходится черпать впечатления и положительные эмоции лишь из книг. О телевидении — бесовском — и не говорю. Радуют иногда лишь старые отечественные фильмы. Чаще всего читаю поэзию, публицистику. Кстати, уровень поэзии, публикуемой в “Нашем современнике”, глубже и значительнее, чем в других изданиях. Я уж не говорю о поэзии профессионалов, но и то, что печатается в “Мозаике”, творчество читателей, как правило, — талантливо и самобытно. Не видел ничего подобного в других журналах. Нет в них обратной связи, а ведь это любому творческому коллективу необходимо как воздух.

Не просто живется, но есть друг, это “Наш современник”. Откроешь журнал — и снова хочется жить и работать.

Искренне Ваш.

Виктор Владимирович Майсов,

пос. Будогощь, Ленинградская обл.

 

Здравствуйте, уважаемый Станислав Юрьевич!

Большое спасибо за лучший (главный) подарок в моей жизни. Поверьте, что это — не просто слова, а истинное отношение к тому, что произошло: Станислав Юрьевич Куняев прислал главную книгу своей жизни человеку, которого, по большому счету, не знает. Главное же то, что в “Поэзии. Судьбе. России” я нашел многие ответы на свои вопросы.

...Выездной пленум 1997 года в Омске — был единственным за последнее десятилетие пришествием в наши палестины Русского Слова. У власть имущих более в чести местная организация СРП во главе с г-ном Лейфером, поэтому главными “литературными событиями” давно стали десанты всяких там, знаете кого. С месяц назад были в Омске Татьяна Бек, Евгений Рейн и какой-то “черт в ступке” (забыл фамилию) — гл. редактор некоего поэтического (?) журнала “Арион”. Позабавил Рейн, который в областной библиотеке им. А. С. Пушкина долго рассказывал о том, как он искал парадные штаны для поездки.

Но в библиотеке они еще держались, хотя с таким моральным убожеством я ранее не встречался. Самое интересное произошло на следующий день. Весь этот “коллектив” проводил встречу с “деятелями культуры и литературы” в Литературном музее им. Ф. М. Достоевского (директор — Вайнерман!). По замыслу ее организаторов, там должны были присутствовать члены обеих писательских организаций.

Тот же “черт в ступке” начал там свое выступление с заявления о том, что “они (? — Ю. П. ) руки Куняеву никогда не подадут”. Так ведь о Куняеве его никто и не спрашивал! Стало быть, Вы для разных бесов — знаковая личность. Шли бы они в синагогу вместе с Вайнерманом, а то в музее имени Достоевского шабаш устроили... Я бы, конечно, сказал бы этому “арионщику”: “Во-первых, это Куняев вам руки не подаст...”. Было бы и “во-вторых”, и “в-третьих”.

...Вчера дал почитать Вашу книгу нашему замечательному скульптору Анатолию Цымбалу, который приезжал ко мне... за картошкой. Цымбал — автор памятника маршалу Жукову в Омске. И многих других работ. Еще три года назад он победил в конкурсе (всероссийском!) на лучший памятник выдающемуся нашему земляку — художнику Врубелю. Пока он в гипсе, но на литье нужен миллион рублей, которого у областной администрации якобы нет. Это понятно: губернатор Полежаев — лучший друг Абрамовича, который содержит (“Сибнефть”) омскую хоккейную команду “Авангард”. На паях, может быть. Сын Полежаева — крупный акционер “Сибнефти”. Закупают для команды канадцев и чехов за десятки тысяч долларов, дают деньги на “скелет” Дон-Кихота, возле ТЮЗа, а на памятник Врубелю — денег нет. Гипсовый макет рассыхается, приходит в негодность, а Цымбал уже два инфаркта перенес...

Но сибиряки не сдаются. Они — побеждают. Как в 41-м под Москвой... Надеюсь, так будет и сейчас.

Доброго Вам здоровья, Станислав Юрьевич!

Юрий Перминов,

г. Усть-Заостровка, Омская обл.

Уважаемый и навсегда любимый журнал “Наш современник”


и его главный редактор С. Ю. Куняев!

Давние подписчики Вашего журнала (примерно 20 лет) поздравляют Вас, Станислав Юрьевич, с присуждением литературной премии. Ваша книга “Поэзия. Судьба. Россия” читается на одном дыхании — “словно реченька журчит”, без навязчивых сравнений и метафор. Хочется перечитывать еще и еще. Низкий поклон за Ваш труд.

Поэтический сборник “Сквозь слезы на глазах” заставляет их литься и дальше: и горше, и светлее... Напевность, звучность... Красота природы или политика проникают в сердце и не оставляют в нем равнодушия.

Уйдет поколение военное и послевоенное, некому будет строить машины, локомотивы, мосты, дороги, не будет рабочего класса, мастерство которого приобреталось поколениями, зато будут юристы, банкиры, бизнесмены, поколение “дебильных девочек-поморок”. Кто скажет слово правды о русском народе? Будут ли свои Куняевы, Казинцевы, Шафаревичи, Кожиновы, Балашовы, правдивые публицисты, историки, поэты и просто патриоты? Мало вероятно, судя по “Миледи Ротман” В. Личутина, хуже горьковского дна; те хоть знали, что на дне, а герои В. Личутина просто не осознают этого, был здоровый телом и духом один персонаж, да и тот канул в бездну.

Это ждет нас всех? До этих людей А. Казинцеву уж точно не достучаться! А вообще-то он прав, таких деревень выродившихся и деградированных водкой по России сейчас много. Просто за “державу обидно”.

Просим прощения за отнятое время, но давнее желание сказать “спасибо” Вашему журналу за просветительство пересилило русскую стеснительность и подвигло написать Вам слова благодарности и тревоги за действительность.

Всегда хотелось низко поклониться таланту и эрудиции В. Кожинова, его кончина — наша семейная печаль!

С уважением

пенсионеры Штыревы А. И. и Н. А.,

г. Москва

 

 

Здравствуйте, дорогие “наши современники”!

В № 5 (2001 г.) с грустными мыслями прочитал письмо учительницы, упрекающей вас, что журнал якобы “громит евреев”. Жаль, что среди читателей “НС” есть люди, наивно считающие протест против сионистской оккупации делом “нехристианским”.

Уважаемая редакция, не слушайте подобные упреки. Нужна публицистика злободневная, недопустимо умалчивать о такой наболевшей проблеме, как сионизм. В этом плане особенно ценю С. Н. Семанова и М. П. Лобанова. Очень понравились воспоминания С. Ю. Куняева, особенно главы “Наш первый бунт” и “Русско-еврейское Бородино”.

Дорогие “наши современники”, продолжайте вашу линию, разоблачайте сионизм. В отношении оккупантов ни к чему излишняя щепетильность.

Стараюсь не смотреть московские телеканалы, ибо боюсь стать антисемитом. Впрочем, я им, кажется, уже стал. Просто невыносимо видеть эти физиономии — картавящие, шепелявящие, коверкающие русские слова. Не включаю “ящик”, т. к. не хочу портить себе кровь их созерцанием.

В “МГ” (1997, № 5) опубликована примечательная подборка статей выдающегося русского мыслителя В. В. Розанова “Я хочу быть русским!” Статьи по “делу Бейлиса”: “Европа и евреи”, “Андрюша Ющинский”, “Испуг и волнение среди евреев”. Читая их, есть над чем подумать. Побольше бы в патриотической периодике подобных публикаций.

А разве не возмутительно, что российскую культуру возглавляет чуждый ей человек, еще недавно направлявший разрушительную работу всяких “сванидз”. Нелепость: министром культуры является выходец из самого антикультурного, что есть в России, — телевидения.

Как-то я назвал покойного В. Астафьева лучшим современным российским писателем. Ю. Бондарев не хуже его, и по своей жизненной позиции он, конечно, гораздо мне ближе. “Горячий снег”, 2-я часть “Берега” написаны с толстовской силой, без преувеличения.

“Прокляты и убиты” Астафьева, при всем несогласии с ним, все же написаны талантливо. Но разве не подлость, да простит меня усопший, топтать мертвого медведя, “разоблачать” тысячи раз уже оболганный советский строй.

Бондарев и автор “Пастуха и пастушки” — выдающиеся писатели мирового уровня, но никогда им не дали бы Нобелевской премии.

А Солженицын — колоссальная мистификация, которая, думается, будет служить материалом для насмешек в недалеком будущем. Какой там “страдалец” за Россию! Сочиняя свой опус об “обустройстве” России, он находился по ту сторону океана. Сидя в лесу штата Вермонт, он поучал русский народ, как ему обустраиваться.

В письме С. Никифорову (4.2.1993 г.) он писал: “ В этом году не вернусь в Россию, надо еще дом построить”. 1993-й, трагический и переломный для России год. Но для “Солжа” возвращение на родину определялось не событиями, происходящими на ней, а сроками строительства усадьбы и обустройства “дворянского” поместья в 4,5 гектара.

Какой контраст между мифом о “великом писателе” и реальностью! Под величавой личиной — ничтожная душа.

 

Я видел, как венки святые славы

Позорились на пошлых головах.

                               (Ф. Шиллер)

 

Хочется, чтобы “Солж” дожил до 100 лет и стал свидетелем полного крушения собственного мифа.

А. Бондаренко,

г. Донецк

 

 

 

Уважаемый С. Куняев!

Огромное впечатление на меня произвели только что прочитанные в № 11 две статьи на тему глобализма: “Логика глобализма” И. Медведевой, Т. Шишовой и “Народ без элиты: между отчаянием и надеждой” А. Панарина. Два дня ходил я удрученный беспросветностью жизни человечества в ближайшем будущем. На третье утро пришло спасительное озарение. Кому выгоден глобализм? Кто двигает человечество на этот путь? Кто энтузиаст этого “дела”? Ответ один — сионизм. Глобализм для него — рычаг прихода еврейства к мировой власти. (Как в 1917—1924 гг. лозунг “Даешь мировую революцию!” был для Троцкого и ему подобных способом привести к мировой власти евреев того времени.)

Поэтому во всех последующих статьях на тему глобализма должна быть четко и аргументированно показана роль сионистов стран Запада и США, а также и “доморощенных”, в этом вопросе. Тогда люди разных стран будут знать своих настоящих “пастырей”. (Я надеюсь, что журнал “Наш современник” читается и в “цивилизованных” странах.) А знать врага — это уже половина победы. Вряд ли правители многих государств будут рыть себе и своим потомкам могилу, допуская евреев во властные структуры, как это случилось в России.

Примером может служить Китай, руководитель которого Цзян Цзэминь, отвечая на вопрос о причинах успехов в экономике, веско сказал: “Потому что у нас китайское правительство”.

С уважением

Ю. Г. Варенов,

г. Йошкар-Ола

 

 

 

Дорогая редакция “Нашего современника”!

Нет подписки на 2002 год на Ваш журнал даже в городской платной (!) библиотеке. А город-то наш русскоязычный. Только граждан России около 1000 человек. Что-то там В. В. Путин с министром печати с экрана телевизора обещали предоставить льготы по доставке подписных изданий на 2002 год для дальних русских, но, видимо, “как всегда”...

Пытался я выяснить этот вопрос и через посольство России в Литве — все покрыто мраком, и даже не найти “НС” в литовском каталоге на подписку. В полном неведении и в отношении цены, и увидим ли ваш журнал теперь? Но все равно, спасибо, что вы есть! За все!

Два слова о себе: с 1976 года я строил со всей нашей страной Игналинскую АЭС (скоро закрывающуюся) и город-спутник Висачинас. Почти четверть века посвятил этому, а теперь... Ах, что говорить!

Самые теплые пожелания “НС”.

Н. М. Тарбеев,

г. Висачинас, Литва

 

 

Уважаемые Валентин Григорьевич и Александр Иванович!

Праздник души, нечаянная радость — вот что такое для меня ваш приезд в Таллин.

Валентин Григорьевич, Вы так редко печатаетесь в “Нашем современнике”. Последнее, что я прочла — рассказ “В ту же землю”. Кажется, ничего более пронзительного, прожигающего душу мне читать не приходилось. Это и есть “глаголом жечь сердца людей”!

Я беру журнал в библиотеке, поэтому отстаю в прочтении номеров. Последним был № 5 с итоговой статьей А. Казинцева. Прозвучавшие в ней нотки встревожили и огорчили меня. Александр Иванович, неужели Вы считаете, что Ваши публикации в течение 10 лет были гласом вопиющего в пустыне? Господи, нет! Если б Вы знали, как мы семейно читали, обсуждали, удивлялись глубине Вашего таланта и во всем соглашались с Вами. К тому же Вам не перестроиться на другой лад, принцип “польсти-польсти” не для Вас! Простите, ради Бога, мою прямо­линейность.

Спасибо вам за все! Помните, у Некрасова Н. А.:

 

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови,

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви!

 

Вы — в этом стане!

С уважением

Мария Андреевна Слепухина,

Эстония, г. Таллин

 

 

Уважаемый Станислав Юрьевич!

Я просто благодарен, что Вы держитесь в такое тяжелейшее время и журнал “Наш современник” с большим опозданием, но доходит до нас в Приднестровье.

Это единственный печатный орган, публикующий истинную правду о жизни людей бывшего СССР. Вы напрямую указываете виновников развала нашей Великой Отчизны, которой мы лишились по вине заговорщиков в одну из ночей в Беловежской Пуще. Одним размашистым жестом трех предателей стали людьми второго сорта в бывших братских республиках, да еще и с кровавыми “ручейками” в придачу — от рук этих “братьев”.

Получается, что русский нужен только тогда, когда врага иноземного нужно турнуть, помощь оказать после стихийного бедствия, за гроши выпросить полезные ископаемые, да еще и что-нибудь построить на дармовщину. Просят в Москве подачки на русском языке, а в своих вотчинах русских заставляют разговаривать на языке коренного населения.

Я не хочу выплескивать горечь в адрес простого народа любой националь­ности, но метастазы с верхних эшелонов власти заражают постепенно и умы недальновидных граждан. Стирается память о погибших освободителях во 2-й мировой войне. За примерами далеко ходить не нужно. Что сейчас пишут о герое Николае Кузнецове? Зато в почете душегуб Степан Бандера и т. д. Так можно и Гитлера оправдать, забыть лагеря смерти, газовые камеры, сравнять братские могилы. Именно братские — в земельку хоронили погибших воинов, не разбираясь в национальностях. Фашисты “молотили” всех подряд: русских, молдаван, украинцев, грузин, татар и т. д. Советский — значит враг.

Я уже шесть лет, взяв отпуск, сажусь на обычный велосипед и еду по местам боев, посещая братские могилы. Встречаюсь с ветеранами Великой Отечест­венной войны и труда, воинами и учениками, руководителями и пастухами, рабочими и мелкими бизнесменами (я их просто называю: купи-продай; их жизнь заставляет этим заниматься).

По дорогам бывшего Союза я накрутил уже 42 тыс. км. Мой девиз: Память, мир между народами и дружба. Невозможно перечислить все встречи на Украине, в Белоруссии, России, Казахстане, Крыму и т. д. А сколько раз, склонив голову, стоял у братских могил, возлагал скромные букетики полевых цветов; на братские могилы в селах Молдавии положены траурные ленты с самодельными красными звездами...

Я рад, что у меня уже есть единомышленники, пока, правда, только двое, но есть уже наметка, что к этому делу готова подключиться молодежь. А мне уже 62 года стукнуло, но сдаваться не собираюсь.

Удачи Вам. Живи для нас, “Наш современник”.

С уважением

Владимир Николаевич Ковалев,

п. Днестровск, Приднестровье

 

 

Уважаемый Станислав Юрьевич!

Вот уже 10 лет я выписываю журнал “Наш современник” и с нетерпением жду каждый очередной номер, потому что нахожу в нем ответы на главные вопросы, стоящие перед русским человеком в нынешнее гибельное и тревожное время. Единственное спасение — как бы героические усилия коллектива редакции, писателей и публицистов, выступающих на страницах журнала, не оказались гласом вопиющего в пустыне, учитывая нынешний жалкий уровень духовности и культуры громадной массы русского народа. Тем не менее остается надежда, что голос истинно русских интеллигентов и патриотов все-таки будет услышан.

Чтение Ваших воспоминаний, работ А. И. Казинцева, В. В. Кожинова (так безвременно ушедшего из жизни) и других писателей и публицистов раскрывает глаза внимательному читателю, дает веру в будущее и надежду на то, что еще не все потеряно.

В шестом номере журнала за 2001 год была опубликована замечательная статья Александра Ивановича Казинцева “Как слышите, Владимир Владимирович?”. В статье содержится объективная оценка деятельности Путина, внушающей тревогу за будущее России. Блестящий анализ состояния экономики и социально-политической обстановки в стране раскрывает глаза на поведение Путина в роли президента. А. И. Казинцев, кроме того, отметил довольно подозрительные признаки заигрывания с международным еврейством и его “российским отделением”. Пристрастие Путина к этой небольшой, но чрезвычайно крикливой национальной группе в составе многонационального российского народа соседствует с безразличием к судьбе русских, составляющих 82% всего населения страны и уже поэтому являющихся основной опорой государства.

Последний эпизод в этом перечне пренебрежения к русским связан с награждением орденами России Ельцина и группы деятелей культуры, составленной из евреев и полуевреев, входящих в нынешний московский бомонд, мелькающий на телевидении и в окружении Путина и его администрации.

Если награждение Ельцина “за заслуги перед Россией” еще подлежит рассмотрению судом истории (хотя сегодня это может вызвать лишь смех сквозь слезы), то награждение Войновича способно только возмутить нормально мыслящего русского. О каких заслугах перед Россией можно говорить применительно к этому патологическому русофобу? Чего стоит один “Солдат Иван Чонкин”, дышащий откровенной русофобией (под предлогом борьбы с тоталитаризмом)! Его статьи в зарубежной прессе оскорбляют национальное достоинство русского человека (варвар, мол, не умеющий пользоваться зубной ниткой!).

В процессе обсуждения проекта нового гимна России Войнович представил свой “вариант”, в котором оскорбил достоинство русского народа в очередной раз, полагая, что русскому мужику не нужно ничего, кроме бутылки водки, а русской бабе — мужика. Мало того, Войнович публично заявлял, что он не будет вставать при исполнении гимна, предложенного Путиным, кстати. Так за что же Путин наградил Войновича? (За то, что у писателя — похоже, застарелые — проблемы с “вставанием”?) И при этом забыл, что на русской земле живут Распутин, Личутин, Бондарев, Лиханов и много других русских творцов и патриотов. Неужели Путин окончательно утратил чувство национальной идентичности и национального достоинства? Понятно, что список для награждения составлялся с участием непотопляемого “деятеля русской культуры” Михаила Ефимовича Швыдкого (ныне министра культуры).

Я, как русский, но вынужденный гражданин Украины, возмущен поведением Швыдкого в ходе его недавнего визита в “незалежную”. Его заявление, что позиция украинских властей в отношении русского языка на Украине “вполне приемлема”, свидетельствует о том, что либо он не понял, куда и зачем он приехал и какое государство сам представляет, либо лишний раз хотел доказать, что судьба русской культуры ему “до лампочки”. Неужели Швыдкой не знал, что на Украине именно властями ведется широкомасштабная война с русской историей, культурой и ее основой — русским языком? Только в Киеве, под боком “стратегического партнера” Кучмы, где русские составляют четверть населения, лишь в 19 школах обучение ведется на русском языке.

Путин должен принципиально и твердо заявить о своей позиции непримири­мости к нарушениям прав русского народа, принужденного быть разделенным. Такая позиция будет полностью оправдана юридически, исторически и морально.

В духе Большого договора с Украиной последняя обязана руководствоваться Европейской хартией о региональных языках. Ведь Украина при вступлении в Совет Европы подписала эту Хартию, предоставляющую большие права нацмень­шинствам (хотя в отношении русских это звучит кощунственно), в том числе обучаться на родном языке в школах и вузах, иметь свои СМИ, вести делопроиз­водство на родном языке. Однако Путин молчит, чего уж спрашивать со Швыдкого, который мог бы напомнить Кучме и его министру культуры Ступке о том, что русские на 2/3 нынешней территории Украины являются государствообразующей нацией.

Боюсь, что Путин не понимает свой народ, и спасителем России его вряд ли можно назвать, если судить не по словам, а по делам. Представляется, что, получив должность из рук кремлевской мафии и обманутого, манипулируемого народа, он не понял до конца, какую ношу взвалил на себя. В последнее время в его взгляде все чаще проскальзывают растерянность и загнанность...

 

Н. Д. Ивлев,

Крым

 

Уважаемая редакция!

Обращается к вам академик В. Присняков, до 1998 г. возглавлявший Днепропетровский университет. Возможно, мой краткий рассказ о собственной судьбе поможет лучше понять все то, что происходило и происходит в Украине.

В 1998 г. Днепропетровский университет подвергся “шоковой хирургии” — меня, ректора, академика многих украинских и зарубежных академий, председателя Международного комитета по ракетным двигателям Международной астронавтической федерации (МАФ), зампредседателя Международного комитета МАФ по космической энергетике (единственный из ученых СССР!); члена Исполкома Евразийской ассоциации университетов (Москва) и сети универси­тетов Европы и Азии (Рим); заслуженного деятеля науки УССР, лауреата Госпремии Украины, после успешного отчета на университетской конференции, после ТАЙНОГО утверждения отчета в присутствии замминистра, начальника кадрового управления, после ЕДИНОГЛАСНОЙ рекомендации конференции университета продолжить работу на посту ректора вдруг увольняют ПРОСТО ТАК, без какой-либо предварительной беседы, без письменного объяснения, без согласия профсоюза, заочно, да и еще с формулировкой “За прогулы” ! Хотя я всегда первым приходил на работу и последним уходил. И ДГУ по всем параметрам в тяжелейшее время, без денег, без зарплаты шел вверх.

40 лет безукоризненной службы — и вдруг такая месть .

Главные корни истинной причины лежат в “прозаическом” ... имени ДГУ, с которым связана вся моя жизнь. В 1954 г. университет получил имя 300-летия Воссоединения Украины с Россией. И никому это не мешало до момента начала перестройки, когда некоему “секретарю какой-то новой появившейся партии” по фамилии Заремба захотелось поменять это имя на имя Д. Яворницкого. В 1992 г. соответствующие бумаги пришли от бывшего президента Л. Кравчука. Но я не согласился менять имя университета. В 1993 г. на конференции в Иллинойском университете этот Заремба обратился уже к украинской диаспоре “помочь убрать ректора ДГУ Приснякова, который не только ретроград, но и имя 300-летия Воссоединения Украины с Россией не хочет снимать с университета”. Через месяц министр Таланчук попытался выполнить “приказ из-за бугра”, но его кавалерийский наскок без подготовки (“оболгать и объявить отбросами общества”) не привел к успеху, и “просьбу” не удалось выполнить. Системати­чески, каждый год “писатели” обращались к Президенту с просьбой поменять имя университету. Я стоял на своем. И когда в 1997 г. умер бывший выпускник ДГУ О. Гончар, снова активизировались “писатели”, поставившие цель к годовщине его смерти заменить имя университета. Решили не только снять ректора. Но и показать пример другим строптивым.

Показали...

В. Присняков,

г. Днепропетровск

 

 

 

Уважаемая редакция!

Я — участник Великой Отечественной войны. Полковник в отставке. Закончил Сумское артучилище и Военную артакадемию. Прошел все командные должности от замкомвзвода до 1-го заместителя начальника штаба — начальника оператив­ного отдела штаба Армейского корпуса. Два года был в загранкомандировке в одной из стран Западной Африки. После увольнения в запас 13 лет проработал начальником отдела Крымоблисполкома, а затем — Совета министров Автономной Республики Крым. Творческую деятельность начал еще во время службы в армии. Неоднократно печатался в периодической печати Крыма. Недавно у меня вышла из печати и роздана афганским ветеранским организациям Крыма поэма-дневник “Афганский след”.

 

 

*   *   *

Сегодня праздник всех военных,

Мы утонули в поздравленьях,

Медали там же нам вручили.

Ну, а потом кино крутили.

Хотя и старое кино,

Но столь родимое оно!

Родные реки и поля,

Родная русская земля...

Как все же странно. Лишь вчера

Мы отправляли труп Петра

В Россию... А сегодня смех

И песни на устах у всех...

Как видно, мы привыкли к злу,

К смертям, к войне, как к ремеслу.

*   *   *

Как там наш десантный взвод?

Он тропами идет,

Обходя вокруг “зеленку”,

Он идет цепочкой тонкой,

Углубляется в равнины,

Протекает сквозь теснины.

На засаду б не нарваться,

Проскользнуть и постараться

Без стрельбы весь путь пройти

И противника найти.

Ну, а дальше? Дальше бой —

Тут умей владеть собой.

*   *   *

Сегодня мне вручил медаль

Какой-то важный генерал.

А Коле орден он вручил,

Медаль тот раньше получил.

Обмыть медаль — таков закон,

Но где достанешь самогон?

Однако спас нас капитан —

Бутылку вынес и стакан,

Налил нам водочки на всех

И поднял чарку: “За успех!”

Мы пили каждый по глотку,

Мы пили водку, а тоску

Залить мы просто не сумели

И души наши — не согрели...

 

                                                     Ю. А. Безуглов

                                                                                 Крым

 

 

От редакции.   В этих  отрывках из поэмы — боль  утраты,  тоска  по дому. В канун Праздника Победы мы предоставили слово участнику Великой Войны. Тем более что Юрий Александрович Безуглов, как мы поняли из его письма, ведет активную работу в Крыму, а значит, в известном смысле, он и сегодня на передовой.

 

С Праздником Победы, дорогие читатели! Ваши письма, ваша поддержка, горячность, неравнодушие к судьбе страны позволяют надеяться, что, несмотря на трагизм ситуации, описанной вами, мы преодолеем нынешний развал, и будет еще у нас праздник, будет наша Победа.

 

(обратно)

"Помоги нам, немощным!" (Наш современник N5 2002)

 

“Помоги нам, немощным!”

 

Бодрствование

 

Здравствуйте, уважаемая редакция!

Читаю ваш журнал 4 года, беру его в библиотеках и знаю, насколько он пользуется спросом и насколько его “зажимают”. Среди библиотечных работников довольно много встречается лиц семитской наружности, и когда спрашиваешь журнал “Москва” или “Наш современник”, они отвечают, что библиотека их не выписывает, так как не пользуются спросом, и тут же предлагают журналы “Знамя”, “Звезда”, “Нева”.

Я считаю, что ваш журнал учит разбираться во многих ныне запутанных вещах, вселяя надежду, что есть еще силы, действительно озабоченные судьбой страны и народа, и, главное, будит национальное самосознание, то, чего более всего нам, русским, сейчас не хватает. Особенно нравятся статьи С. Кара-Мурзы, Казинцева, Бородая и рубрика “Слово читателя”.

В 10-м номере в статье Г. Немченко рассказывается о Юрии Соколове, ведущем курса “по отвыканию от алкоголя и табакокурения” в клубе “Оптималист”. Реклама у них поставлена широко, но и немудрено, ведь за свои курсы они дерут денег не меньше, чем за кодирование от пьянки, то есть дело трезвления поставлено на финансовую основу.

О другом последователе Г. А. Шитко, Владимире Михайлове, известно только в немногочисленных кругах православных людей. В школе трезвления Михайлова люди рассчитываются не своими нелегко заработанными деньгами, а своей благодарностью. Так же бесплатно начинал дело трезвления и Г. А. Шитко. Наш клуб “Бодрствование” благословил в 1993 году приснопамятный митрополит Иоанн, а первым священ­ником, окормлявшим его и благословлявшим принятие обета трезвости, был о. Александр Захаров, о котором в 9-м номере вашего журнала упоминает Григорьев в рубрике “Слово читателя”: о. Александр один из немногих священников-трезвенников, который встал на борьбу за народную трезвость. Из-за этой борьбы его лишили места настоятеля в храме, который он поднимал из запустения, теперь его лишили места настоятеля в церкви при детском доме. Но мы хорошо помним, как многие поражения России оборачивались к ее славе! Жив Господь!

Посылаю Вам свою статью, напечатанную в наших “Листках трезвости”, об о. Александре Захарове.

С уважением

Ю. Н. Кладиков,

г. Санкт-Петербург

 

 

К КОМУ НАМ ИДТИ

 

В наших первых “ЛИСТКАХ ТРЕЗВОСТИ” были напечатаны материалы, рассказывающие о священнике Александре Васильевиче РОЖДЕСТВЕНСКОМ, который в конце XIX  — начале XX века был глубоко почитаемым русским народом подвижником дела трезвления.

Есть среди добрых пастырей Санкт-Петербурга подобные ему подвижники и сегодня. Об одном из них — священнике Александре ЗАХАРОВЕ — мне и хотелось бы рассказать.

Настоятель Храма Богоявления на Гутуевском острове священник Александр ЗАХАРОВ каждую среду шестой год подряд читает акафист перед чудотворной иконой “Неупиваемая Чаша”. И сколько уже заблудших душ нашло здесь своего пастыря!

Многие из них приняли обет трезвости и стали прихожанами Церкви. А сколько матерей, жен и сестер утерли свои горькие слезы, обретя после этих молитв пропавших было своих защитников и кормильцев! Сколько заблудших, измученных бесом пьянства и больных, которых Господь приводил сюда, выходили из Храма уже другими людьми! Хотя внешне все оставалось как будто прежним: имя, город, дорога к дому. Но в душе вдруг оживало что-то доселе неведомое, но такое важное и родное — то, что зовется Надеждой, — и возвращались утерянные силы, и тихая радость обнимала сердце.

У отца Александра принимали обет трезвости многие члены православного клуба “Бодрствование” и братчики православного Братства во имя святого мученика Вонифатия, председателем которого является батюшка. Стал он и первым настоятелем родившейся в стенах завода АТИ, что на Цветочной, 16, церкви “Неупиваемая Чаша”.

Неисповедимы пути Господни, по которым Бог приводит к себе человека. Но путь этот сокращается, если человек идет навстречу.

У юного Александра Захарова дорога эта началась с самостоятельного, глубокого изучения истории России. Для его пытливого, ищущего ума знамена­тельным открытием стало то, что вся история нашей Родины оказалась нераздельно связанной с историей Русской Православной Церкви. Именно здесь и были найдены ответы на мучившие его вопросы: кто я? зачем я? куда иду?

 Работая после армии в строительной организации бульдозеристом, живя проблемами своего времени, он был, наверное, более озабочен вопросом “зачем жить?”, а не “как жить?”. Его ум и поэтическую натуру занимали поиски смысла и цели жизни, которые и привели его к Богу. В стихах того времени он писал:

 

“Сыт, не бит, одет с иголочки,

И трудом себя не рву,

Но сдается мне, что сволочью

В этом мире я живу”.

 

“Не там мне страшно, где опасно, —

Мне страшно жизнь прожить напрасно”.

 

24-х лет от роду Александр Захаров принял пред Богом обет трезвости. Видимо, в это время и проросли в мятущейся душе ростки заложенного православными предками семени Веры. А расцвели они тогда, когда он принял решение поступить в Духовную семинарию. Было это в 1990 году. Уже через год — рукоположение во диакона, а спустя еще год митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, приснопамятный Иоанн (Снычев) рукоположил отца Александра во священники.

Путь Богослужения начался с того, что духовное чадо владыки Иоанна, о. Александр, стал настоятелем разоренного Храма Богоявления на Гутуевском острове.

16 мая 1999 года в этом Храме состоялся знаменательный престольный праздник — исполнилось ровно сто лет, как этот Храм был освящен, причем участвовал в освящении и святой праведный Иоанн Кронштадтский.

Много выстрадал за прошедший век наш Храм. Перенес гонения на служителей и мирян, блокаду и попадание бомбы, несколько пожаров, — пока не вознесся над куполом Крест.

Трудно и долго восстанавливается былое великолепие. Только весной 1999 года были сняты тяжелые бетонные перекрытия, закрывавшие под сводами купола Лик Спасителя, обращенный к молящимся. Потихоньку начинает восстанавли­ваться былая роспись. Но от строительных лесов еще не освободились своды и стены, они — еще в выбоинах и ссадинах, местами закрытых иконами.

Эти израненные стены сродни таким же израненным душам многих прихожан. Страшный символ времени — разоренный Храм и — подобное ему сердце человеческое. Но при всем своем внешнем неустройстве Церковь давно живет полнокровной внутренней жизнью. И Благодать Божья не только возрождает наши души, но и чудесным образом восстанавливает фрески, обновляет иконы.

Впервые это случилось в ночь с 13 на 14 марта 1998 года, накануне дня памяти о явлении России образа Богоматери “Державная”. Еще не остывшая молитва прошедшей службы наполняла необычно пустынное пространство Храма. В воздухе ощущалось присутствие чего-то всеобъемлющего, торжественно ожидаемого. В темной ночной глубине с иконы Рождества Христова простирал руку и приветствовал мир родившийся Богомладенец. Выщербленные стены Храма сделались пещерой для рожденного Девой Марией, огоньки лампадок — звездочками, трепетное пламя свечей приносило ветерок Вифлеема.

Именно в эту ночь произошло чудо обновления старой потемневшей иконы, которому наутро стали свидетелями многие люди. Украшенная неувядающими живыми цветами, эта икона стоит теперь в красивом напольном киоте, и можно приложиться и поклониться Рождеству Спасителя мира.

“Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную” (Ин. 3,16).

Пошел пятый год, как я, многогрешный, принял в этом Храме Богоявления обет трезвости и вместе с постом и молитвой выполняю его, как свой религиозный долг. И наверное, теперь имею моральное право сказать, что пьянство убивает в людях все человеческое — сначала способности и таланты, потом оскотиниваются разум и воля, а когда погибает совесть, человек становится орудием дьявола. И только в Церкви, поставив свечу и преклонив колена, можно вымолить силы на борьбу с грехом и ощутить шевеление в сердце ростков Веры. А если есть Вера, придет и Надежда, а будет Надежда — возгорится и Любовь.

Если человек хочет вернуть радость и полноту жизни, здоровье и мир в семье, он должен принести свое покаяние. Ведь Христос претерпел за нас — алкал и жаждал, был унижен и, прибитый гвоздями, терпел на Кресте муки. Так неужели ради ответной любви к Искупителю не стоит заставить себя претерпеть страсть к выпивке? Ведь возвращаясь к трезвой жизни, человек возвращается к тому счастливому, безмятежному состоянию, когда в детстве он питался молоком матери и Божьей любовью.

А еще я хочу подчеркнуть, что обет трезвости берут не только те, кто хочет избавиться от беса пьянства, но и люди непьющие, но желающие помочь страждущим от этого недуга ближним своим, ибо сказано: “Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи”.

Помимо тяжести своего Креста, добровольно принимающий на себя еще и аскезу трезвости, дающий обет человек становится воином Христовым, так как, объявив тем самым войну духам тьмы, он получает силы на борьбу от Бога, благословение от священника и поддержку от молящихся за него. Но нужно быть готовым и к мести лукавого, ибо он нелегко выпускает своих заложников, а станет мучить их и всячески искушать.

Вот как говорит об этом священник Александр Захаров в своей книге “к кому нам идти?”, где четко обозначены пути Богоискательства:

“Обет трезвости — дело очень серьезное! Если нецерковный человек идет на это — ему надо знать, что за обетом должно последовать обязательное воцерковление. Если без Церкви, то такое отрезвление может пойти даже не на пользу, а во вред. В Евангелии говорится, что когда дух нечистый выходит из человека, то он не находит себе покоя и снова возвращается туда, откуда пришел, и если находит место незанятым, то берет с собою семь других, злейших себя, они вселяются в этого несчастного все вместе. Вот почему взамен пьяной жизни надо возрождать церковную, радость винную заменять радостью небесною”.

УСЛЫШИ НАС, ГОСПОДИ, УКРЕПИ НАС В ТРЕЗВЛЕНИИ И ПРАВОСЛАВИИ, ПОМОГИ НАМ, НЕМОЩНЫМ, НАЛАДИТЬ ТАКУЮ ЖИЗНЬ!

 

 

Геноцид: РоссИя  на  игле

 

У наркомафии РФ классическая структура. Низшее звено — розничные торговцы. Среднее — оптовики, перевозчики с группами охраны. Верхнее звено — не имеет непосредственно дел с наркозельем. Оно планирует операции и отмывает наркодоллары. Мафия имеет тесный контакт с наркодельцами ближнего и дальнего зарубежья. Наиболее крупные наркообщины в РФ — афганская и азербайджанская. По данным Совета по внешней и оборонной политике, последняя контролирует в Москве и Подмосковье продажу почти 100% героина и метадона.

Маковая соломка и конопля идут из Украины, Средней Азии, Молдавии, Литвы. Опий — из Афганистана, Таджикистана, Грузии, Азербайджана. Кокаин — из Колумбии, Перу, Боливии, Венесуэлы. Героин — из Кореи, Турции. “Синтетика” раньше шла из Индии, Нигерии. Сейчас ее освоили отечественные наркодельцы. В подпольный бизнес синтетических наркотиков втягиваются высококвалифици­рованные специалисты-химики. Они используют современные оборудование и технологии. По данным МВД, террористы Чечни производят синтетический героин для продажи в других регионах.

“Прозрачные” границы увеличили число зарубежных курьеров в 150 раз. По данным Федеральной пограничной службы, изымается лишь 10—15 процентов наркотиков.

Наши геополитические конкуренты и противники заинтересованы в дальней­шем развале России. Среди других средств они активно используют и наркотики. Еще в 1945 г. Аллен Даллес, будущий шеф ЦРУ США, рекомендовал насаждать в нашей стране наркоманию.

 В 90-е годы наше общество утратило привлекательные идеалы развития. А когда нет ясной, высоконравственной цели, особенно для молодежи, люди предпринимают попытки ухода от бесперспективности в мир иллюзий. Наркотики делают человека на короткое время “счастливым и беззаботным”. Одновременно он превращается в безвольное существо, которое не способно вступать в борьбу с социальной несправедливостью и произволом.

Наркомания углубляет раскол в обществе, уводит значительную его часть от какой-либо политической деятельности. А это, как ни странно, соответствует политике нынешнего руководства страны, которое после распада СССР сознательно ведет курс на превращение ее в полуколониальный придаток западных стран. Снижение политической активности населения облегчает реализацию антирос­сийских планов.

По данным Совета по внешней и оборонной политике, школы и места массового развлечения молодежи, в первую очередь дискотеки, являются сегодня основными центрами распространения наркозелья. Опросы учащихся старших классов Москвы и Санкт-Петербурга показали, что почти 70 % из них познако­мились с наркотиками именно в этих местах. Почти открыто торгуют наркотиками во многих вузах.

В 1990 г. на всей территории бывшего СССР число наркоманов составляло несколько десятков тысяч человек, причем среди выявленных были как пробовавшие наркотики, так и систематически употреблявшие. Сейчас в России официально состоят на учете 220 тысяч наркоманов. По сведениям Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), на учет становится каждый 50-й. Получается, что в РФ предположительно 11 миллионов наркоманов. По данным МВД, число россиян, хотя бы раз пробовавших наркотики без предписания врача, превышает 18 мил­лио­нов. Последнюю информацию озвучило ОРТ 18 июня 2001 г. По его данным, в России уже 12 миллионов наркоманов! Это более 10 процентов всего взрослого населения.

Более половины юношей и девушек начинали принимать наркозелье из любопытства. Стоит только начать. Конец этого любопытства — в морге.

В среднем каждый наркоман вовлекает 10—15 человек в такую же наркоти­ческую зависимость. По сути, он тянет их за собой на тот свет. Поэтому за последние четыре года увеличилось число студентов и школьников, употребляющих наркотики, в 6 раз.

По оценкам западных специалистов, доходы наркомафии составляют от 7 до 11 миллиардов долларов ежегодно. Мы не склонны доверять этим цифрам. Запад не заинтересован в том, чтобы Россия осознала всю глубину своей трагедии. Действительные доходы “нашей” мафии в несколько раз больше. “Норма прибыли” в операциях с наркотиками составляет от 300 до 2000 процентов. Килограмм героина в Афганистане стоит 9 тысяч долларов, в Таджикистане — 25 тысяч, а в Москве — до 150 тысяч долларов.

За короткий срок наркомания превратилась в реальную угрозу национальной безопасности страны. Мнение депутата Госдумы Н. Н. Губенко: “Наркомания — это не только проблема медицинская или общественная, но и политическая, напрямую связанная с вопросом национальной безопасности. Распространение наркотиков на территории России является одной из форм военных действий с применением “высокоточного оружия”, каким, без сомнения, можно назвать наркотики. Они уничтожают человека не просто физически, они разлагают личность. Они убивают не просто одного из нас, они убивают будущее нации. Наркотики стали эффективным средством борьбы против России, стимулирующим деградацию молодого поколения...”

По оценке зарубежных экспертов, если 7 процентов населения употребляетнаркотики, то страна погибает безвозвратно. Если оценки на канале ОРТ 18 июня с. г. верны, то этот рубеж мы уже прошли.

Средняя продолжительность жизни наркоманов после начала употребления тяжелых (типа героина) наркотиков — 4—4,5 года. Число смертных случаев от употребления наркотических веществ за последние 10 лет увеличилось в 12 раз. А среди детей — в 42 раза! Миллионы людей уже заняли свое место в очереди за смертью. Зелью отданы сотни тысяч юных душ, искалечены миллионы судеб. Запу-щенная в 90-е годы машина истребления работает эффективнее и экологи­чески чище, чем фашистские лагеря смерти с их газом “циклон Б” и примитивными крематориями.

Тревожные сведения поступают из Вооруженных Сил. Во многих регионах, в частности Москве, Подмосковье, Калининграде, в последние годы практически каждый 12-й призывник пробовал наркотики. А каждый тридцатый принимал их регулярно. Подрастает целое поколение студентов юридических факультетов, знакомых с наркотиками. Эти юноши и девушки в ближайшем будущем окажутся на работе в правоохранительных органах!

Проституция, распространение наркотиков породили эпидемии СПИДа, гепатита и венерических заболеваний. По данным Всемирной организации здравоохранения, с начала 90-х годов количество заболеваний сифилисом в России возросло в 40 раз, и сейчас эта болезнь встречается у нас в 100 раз чаще, чем в странах Европейского союза.

Ежегодно наркоманы совершают свыше 50 тысяч дерзких преступлений, убийств. Удельный вес жестоких преступлений среди них выше, чем среди других групп риска. Наркобизнес стимулирует общеуголовную преступность.

Наркомафия — порождение неумелой, бездумной и безответственной либерализации российского общества. К сожалению, некоторые “общечеловеки” очень широко трактуют права граждан в отрыве от интересов всего общества. По их понятию, употребление наркотиков является личным делом каждого. На самом деле это не так. В состоянии наркотического опьянения больной не в силах контролировать свои поступки и действия. Он становится социально опасным, готовым на все ради очередной дозы наркозелья.

Доктор медицинских наук Е. Кошкина из НИИ наркологии Минздрава свидетельствует: “Большую роль в распространении наркомании играют, к сожалению, и средства массовой информации. Проведенный опрос показывает, что основными источниками информации о наркотиках для подростков являются телевидение, радио, пресса. Хотелось бы сказать, что журналисты должны быть подготовлены к антинаркотической пропаганде. Необходимо четко различать рекламу наркотиков и антинаркотическую пропаганду. В настоящее время, к сожалению, идет только реклама наркотиков...” “Многие средства массовой информации только подогревают интерес к наркотикам, — пишет Алла. 16 лет, наркоманка. — Скажем, статья в “Ровеснике”, где по очереди рассказывается про каждый наркотик и описывается, какой от него можно поймать кайф. Это нормально? Так и захотелось сразу все попробовать”.

С благословения Запада Россия прочно села на наркотическую иглу.

Статистические данные и информация наркологических диспансеров показывают, что в России излечивается лишь пять-шесть процентов наркоманов (в том смысле, что выдерживают без наркотиков более одного года). В малых городах или в сельской местности шансов на излечение нет ввиду дороговизны лечения, отсутствия специалистов и центров по реабилитации.

Как уже говорилось, в среднем срок жизни наркомана 4,5 года. Массовая гибель 11 миллионов подростков и молодых людей содержит прямые признаки геноцида и государственной измены. Для справки: Гиммлер и его подручные за 11 лет пребывания у власти уничтожили в концлагерях меньшее число людей. Высокие посты в рейхе не избавили виновных от возмездия.

В Великую Отечественную войну Советская Армия потеряла на фронтах около 9 миллионов солдат. Наркотическая война, если ее не остановить, потребует от России больших жертв.

Президент НТО “Эврика”

Курчатов Александр Иванович,

г. Москва

Дети не нужны?

 

Представьте — дети стали неинтересными. Малодетность, изначально свойст­вен­ная урбанистическому обществу, постоянно усугубляется.

Для простого воспроизводства поколения родителей, с учетом невступления в брак части женщин и других обстоятельств, необходимо, чтобы в семьях, где женщина детородна, было в среднем 2,5—2,7 ребенка. При суженном воспроиз­водстве через каждые 25 лет, со вступлением нового, меньшего по численности поколения родителей, по закону геометрической прогрессии рождае­мость всякий раз резко снижается и одновременно стареет нация. Обвальное вымирание начинается в третьем поколении, через 50 лет после наступления малодетности, когда завершится формирование свидетельствующей о постарении нации перевернутой возрастной пирамиды, когда пожилых людей станет очень много, среднего возраста — меньше, моложе 25 лет — совсем мало.

Малодетность на территории нынешней России началась с 40-х годов. Сначала временная — из-за войны и ее последствий, потом, с начавшимся в 50-е годы массовым исходом из деревень молодежи, ставшая постоянной. Обвальное вымирание, как это и должно было случиться, началось через 50 лет после наступления малодетности — в 90-e годы, когда страна уже “съехала” в капитализм. Дополнительный фактор в уменьшении деторождения — ухудшение условий жизни в эти годы — лишь несколько увеличил вымирание, но, на мой взгляд, не явился главной его причиной. Но, тем не менее, вымирают многие национальности страны. Катастрофически вымирает главная ее нация — русские.

В 1999 году в России было 8,4 деторождения на 1000 жителей. Это в 2 раза меньше рождаемости в РСФСР в 70-е и 80-е годы и в 4 с лишним раза меньше, чем в годы 20-е и 30-е. Показатель катастрофический. Такая же или почти такая рождаемость нынче в Германии, Италии, Испании, Японии т. д. Малодетные нации сходят на нет, а их территории занимают другие народы...

 

Ю. Бернштейн.

г. Пенза

 

 

Русская школа

на рубеже тысячелетий

 

В нашем многонациональном округе есть хантыйские, мансийские школы, т. е. система национально-культурного образования в округе уже существует. И всего одна русская национальная школа — в Сургуте. Это на 80% славянского населения.

В своем докладе по этому вопросу ректор Ханты-Мансийского педагоги­ческого колледжа Е. П. Каргаполов отметил: “Испокон веков духовным стержнем русской культуры было православие. Духовность пронизывала и образование, и науку, и социальную жизнь, и культуру. Человек, духовно содержательный, нетерпим к любым проявлениям зла, накопившимся в обществе. Роль, которую играла Русская Православная Церковь на протяжении тысячелетий, да и в настоящее время, в вопросах духовного становления, воспитания молодых людей, формирования национального самосознания, никем не заменена и не может быть заменена”. Верность этого утверждения неоспорима. Не видеть этого может только слепой, препятствовать этому может только враг.

Именно сейчас наступил тот момент, когда впору возопить: “промедление смерти подобно”. Ибо придется год от года повторять вслед за Иваном Солоневичем горькие слова русской истины: “...Россия ...чудовищными жертвами оплачивает бездарность гениев и трусость вождей”. И помнить закон, о котором, наверное, не первый, но смело заявил Иван Ильин: “Есть закон человеческой природы и культуры, в силу которого все великое может быть сказано человеком или народом только по-своему и все гениальное родится именно в лоне национального опыта, духа и уклада. Денационализируясь, человек теряет доступ к глубочайшим колодцам духа и к священным огням жизни; ибо эти колодцы и эти огни всегда национальны: в них заложены и живут целые века всенародного труда, страдания, борьбы, созерцания, молитвы и мысли”.

Вопрос о человеческой природе и смысле жизни является фундаментальным философским вопросом, а в школе он, помимо данного значения, должен быть краеугольным камнем воспитательной работы.

Школьники старших классов, как показывает практика и проведенные опросы, в большинстве своем очень смутно представляют себе не только смысл собственной жизни, но и само понятие смысла. При этом важно отметить, что с христианской дилеммой свободы выбора, дарованной Богом от рождения, они совершенно незнакомы. Нет, к величайшему сожалению, во множестве российских семей такой формы духовной жизни, как религиозное воспитание. Те же опросы показывают, что из двадцати человек десять крещены, по их словам, верят в Бога, но не воцерковлены. Т. е. мы имеем дело с каким-то обмирщенным, осовремененным пониманием веры. Еще пять человек верят во что-то, что они называют по-разному: от сверхъестественного до Высшего Разума, некоего Абсолюта. Двое-трое считают себя атеистами. Но в действительности они только “считают”, т. к. абсолютный атеизм просто невозможен, и во время бесед выясняется, что они подвержены суевериям и предрассудкам, восходящим или к дохристианскому язычеству, или к современным мифам (инопланетяне, параллельные миры, осовремененные понятия реинкарнации и проч.). Остальные (3—4 человека) вообще не способны задумываться над подобными вопросами в силу недостаточного интеллектуального и духовного развития, обусловленного самыми разными причинами: от врожденных болезней до сложной социальной обстановки в семье. Этой группе свойственно отмахиваться от подобных размышлений и даже насмехаться над ними, иногда доходя до прямого богохульства (речь идет об обычном общеобразовательном классе средней школы).

На фоне такого восприятия, казалось бы, весьма трудно вести какие бы то ни было беседы о вечном и непреходящем, о жизни и смерти, о смысле человеческого бытия. Но стоит начать разговор, и мы сталкиваемся с обратным: дети, если и не готовы вести его, то в подавляющем большинстве способны отреагировать максимальным вниманием, мало-помалу втягиваются в детальные рассуждения и даже открыто дискутируют. Духовный вакуум требует заполнения. Но многие из нас, даже определившись со своими склонностями, талантами, выбором профессии, местом в жизни и, казалось бы, осуществляя созидательный труд, все же не смогут четко и ясно ответить: зачем каждый из нас пришел в этот мир? Потому что на этот вопрос нельзя ответить исходя из профессиональных или даже философских знаний, нельзя ответить на бытовом уровне, нельзя ответить, опираясь даже на большой жизненный опыт. Найти свое место в жизни — не значит ответить на вопрос о ее смысле.

Но, начиная разговор о вере, я задаю своим ученикам именно этот, самый главный вопрос. Самым результативным и близким к истине из всех прочих следует считать ответ, который рождается после долгих попыток рассуждений на эту тему. Жизнь и ее смысл — это акт служения. Хочется еще, оглядываясь на суетливую современность, добавить, “но не акт потребления”. Некоторые также произносят слово “борьба”, но чаще все же в понятии борьбы за существование.

В некоторых случаях приходится опускаться до бытового уровня и начинать постановку проблемы примерно так: неужели мы родились для того, чтобы съесть несколько вагонов продуктов, выпить несколько цистерн жидкости, отбыть на работе положенное количество часов, оставить после себя то или иное количество потомства и потом стать ничем. Уйти в полный мрак. Превратиться в разлагаю­щуюся массу. И все? И стоило ради этого коптить небо? И улавливаешь немой ответ — все человеческое существо против такого объяснения. Очень редко находится тот, кто с кривой ухмылкой скажет — а для чего ж еще? Почти все начинают подспудно осознавать, откуда идут корни этого вопроса, какая вечность питает их.

Что мешает нам вернуть в школы начала Православных знаний? Вернуть веру, надежду и любовь? Как вообще человеку жить без них? Как искать в темноте? И какое будущее могут построить люди ничего о нем не знающие? Куда бросать зерна Сеятелю, если нет пашни? Или мы будем продолжать заниматься философской демагогией, перемалыванием пустоты, разработкой никчемных педагогических концепций, основанных на всемирной помойке, и при этом говорить о великой ценности воспитательного процесса, образования и духовном здоровье будущих поколений? Или еще не наэкспериментировались? Тогда пусть мне ответят на тот самый вопрос: в чем смысл существования, и куда ведет эта ныне прокладываемая широкая и якобы светлая дорога через ворота “нового мирового порядка”?

Есть ли проблемы у русской школы? Вопрос наивный. Перечень проблем, напоминающий по объему древний свиток, можно увидеть в многочисленных педагогических и общественных изданиях. Но все эти проблемы (финансирование, экономические, компьютеризация, инновации, статус и прочая и прочая) сводятся, по большому счету, к одному лежащему в основе всего и главному вопросу: была, есть и будет ли русская школа? Именно его как-то не замечают, уклоняются от его постановки, просто боятся говорить об этом. Но наступает тот предел, когда, отвернувшись от этого вопроса, государство и чиновники, олицетворяющие нынешнюю власть, по сути, отворачиваются от своего народа, от его истории, от прославленных предков, от Бога, в конце концов.

За последние десять лет русская школа, находясь в постоянной финансовой осаде, выдержала также ряд штурмов иноязычных варваров и просвещенных воителей от образования. Они уже сделали несколько подкопов, местами взорвали крепостные стены, а главное — применили психическое, бактериологическое и химическое оружие: напечатали учебники, искажающие историческую истину, ставящие факты с ног на голову; вытравили дух русской школы, лишив его осознания национальной державности, повсеместно подменяя его пресловутыми общечеловеческими ценностями, под которыми, собственно, следует понимать крайний индивидуализм вместо традиционной русской соборности, набор рыночных приоритетов и главный принцип либерального общества “допустимо все, что выгодно” (помните увертюру Горбачева: разрешается делать все, что не запрещено законом). Вот уж действительно — дух гнилого Запада! А судьи кто? С кого берем пример? С американских школ, стены которых впитали насилие, ученики которых расстреливают одноклассников? Безусловно, там есть и положительный опыт, но почему-то реформы последних лет принесли нам только самое мерзкое. При этом зараза продолжает расползаться, а ее как бы не хотят замечать.

С 1993 по 1998 гг. число наркоманов среди школьников, а также в студенческой среде выросло в 6—8 раз. По данным МВД, за десять лет число смертельных исходов в результате употребления наркотиков увеличилось в 12 раз, а среди детей — более чем в 40 раз. Если рассмотреть этот вопрос с точки зрения главной возрастной группы — то под угрозой будущее страны.

Агрессивной стала пропаганда разврата. Разрушение семьи ведется через средства массовой информации и посредством внедрения сомнительных методик сексуального просвещения школьников, разработанных за рубежом в целях уменьшения рождаемости в развивающихся странах. По всей стране возникли так называемые центры планирования семьи. До сих пор это считалось прерогативой Господа Бога. А теперь...

В России на 1000 заключенных браков приходится 600—700 распавшихся. На каждого родившегося ребенка приходится два прерывания беременности, а более полумиллиона детей и подростков растут без попечения родителей. Каждый четвертый ребенок рождается сегодня вне брака. Ежегодно без одного родителя остаются около 500 тысяч детей и подростков. Около 2 тысяч детей и подростков ежегодно кончают жизнь самоубийством, около 30 тысяч уходят из семьи, 6 тысяч сбегают из детдомов и интернатов. В 4 раза выросло число родителей, лишенных родительских прав. В результате образовался целый слой беспризорников (по разным оценкам от 2 до 4 млн человек).

Духовный вакуум заполняют различные секты. Большинство из них своими проповедями разрушают личность и в действительности уводят юношество от истинного Богопознания. Под влиянием этих сект находится 500 тысяч несовер­шеннолетних и 1 млн россиян в возрасте от 18 до 25 лет.

Более половины школьников имеют ослабленное здоровье. До 30% детей к окончанию школы ограничены в выборе профессии по состоянию здоровья, лишь 15% выпускников могут считаться вполне здоровыми. 40% призывников не могут выполнить низшие нормативы по физической подготовке солдат и сержантов. У 28% призывников обнаружены признаки отставания в умственном развитии.

Вероятность вырасти в нищете для только что родившегося российского гражданина составляет порядка 70%. Это означает вероятность более 50% не получить необходимого для полноценной жизни образования, вероятность более 30% стать алкоголиками, наркоманами или попасть в преступную среду. Государст­венная поддержка детей за годы реформ сократилась в 2,3 раза. (Данные приведены из книги С. Глазьева “Геноцид”, а также официальных статистических источников.)

Принципы правового государства, которыми, в сущности, и не пахнет, слишком гипертрофировали идею приоритета прав личности над интересами государства. Идея служения стала крайне непопулярна, просто непонимаема ! К примеру, матери “прячут” детей от армии, и из юношей вырастают какие-то недомужчины (ох и посмеялись бы над ними их предки!). Мужчиной теперь считается тот, кто круче растопыривает пальцы и вместо русского языка пользуется полукриминальным слэнгом. Случись новое Куликово поле, будет ли кому выйти на него? Армия?! Так ведь в Чечне убивают, возразят мне. А на войне вообще убивают, в том числе на невидимой. На той, на которой их сейчас гибнет больше, чем под пулями: от наркотиков, криминала, алкоголя...

А приходилось слышать от учителей истории и такое: мы боимся называть русский народ русским, боимся говорить о его национальных интересах. Или чего стоит слепое следование либеральным ценностям, изложенным в учебниках истории, где любое проявление Российской державности если не высмеивается напрямую, то “научно” осуждается? Маразм крепчает, а Родина действительно в опасности. Даже само слово “Родина”... Вы не замечали, что мы дожили до того, что некоторые не стесняются открыто стесняться своей Родины?!

Но ведь пришло кому-то в министерстве образования в голову вынести за рамки базисного плана русскую литературу и историю. За эти предметы заступились писатели и педагоги-практики. Здесь уместна одна значимая аналогия: подобные меры были предусмотрены в гитлеровском плане “Ост” — плане уничтожения и порабощения народов Советского Союза. Каково? Получается, что в руководящих органах образования сидят в буквальном смысле враги народа. Энкавэдэшное, конечно, словосочетание. Затохточное. При этом мы уже давно не самая читающая страна в мире, не взирая на то, что в пользование нам от Бога и предков дан действительно великий и могучий русский язык.

Все вышеизложенное требует только одного государственного решения: определения государственной концепции образования и воспитания. Ее до сих пор нет! Это и позволяет носиться по школьным коридорам сквознякам с сернистым запахом, запахом разложения. Государственным мужам не следует стесняться своей Родины, не следует бояться употреблять так нужного сейчас школе слова “патриотизм”, а также надо открыто провозгласить в этой концепции не эфемерные общечеловеческие ценности, а национальные и государственные интересы России. Именно они, а не личные права, смогут защитить права наших детей. В том числе их главное право: право на будущее.

Глупо верить, что Россию ждут в Европах и Америках с распростертыми объятиями как равную. Равной она может там быть только с позиции собственной силы и достоинства, а не через признание в ПАСЕ или ООН, являющихся кукольным театром дядюшки Сэма.

Не так уж и давно, 11 августа 1984 года, американский президент “пошутил” на весь свет: “Соотечественники! С удовольствием сообщаю вам, что я только что подписал законодательный акт, по которому Россия объявляется вне закона — навеки ! Через пять минут мы начнем бомбардировать ее...”. Лично я из-за этой шутки, будучи тогда рядовым Советской Армии, простоял под проливным дождем сутки в полной боевой готовности вместе с нашей дивизией. И все ждал, когда на мою землю обрушатся те самые ракеты... Потом политики разобрались, что это была шутка. Но много позже я задумался, почему американский президент назвал СССР Россией. И понял: все потому, что как бы она ни называлась, они ненавидят именно Россию, а не какой-либо строй или режим, в ней существующий. Нет, я не возвращаюсь к поиску врага. Их искать не надо. Просто я не верю в искренность нынешних наших “друзей и партнеров”. На протяжении истории они не раз показывали свое истинное лицо. Исходя именно из знания истории, больше верится русскому государю Александру III Миротворцу, определившему, как узок круг наших союзников: “Союзников у России всего два — ее армия и флот”.

И русская школа не будет русской, даже если преподавание будет вестись на великом и могучем, но без особого внимания к государствообразующей нации, без опоры на Александра Невского, Суворова, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Пушкина, Георгия Жукова и многих, многих других подвижников и молитвенников Земли Русской. А нашим детям сегодня нужны не высосанные из пальца инновации, а немного больше любви, немного больше правды, немного больше уверенности, чтобы они чувствовали за спиной Державу. Всем детям... Всех национальностей...

Сергей Козлов,

директор Горноправдинской средней школы


Ханты-Мансийского АО,

член Союза писателей России,

п. Горноправдинск, Тюменская обл.

 

 

Русская идея уходит

 

Уважаемый Станислав Юрьевич!

А как Вы думаете бороться с тем, что происходит в России? Я — из той рыночной пыли, о которой Вы говорили в своем труде “Поэзия. Судьба. Россия”. Магистр с/х наук, закончил Университет дружбы народов в 1995 г. Мне 34 года. Торгую продуктами — по мелочи. Зарегистрировал казачью организацию в г. Троицке в Подмосковье. Я бы хотел организовать в моем родном Обнинске филиал вуза с ядром — культурологическим факультетом. В этом, например, заинте­ресована Государственная Академия славянской культуры. Там можно было бы собирать патриотическую молодежь, возможно также присоединение катехи­заторского факультета Свято-Тихоновского богословского института (одно время я учился и там на очной форме). Цель “моего” факультета — выработка школьных и вузовских программ, обучающих мыслить, помнить родство, быть русскими по духу.

Ваше исследование “Поэзия. Судьба. Россия” проникает глубоко в душу. Ваш текст буквально трепещет, мысль пульсирует, течет, живет. Т. е. Вы пристально вглядываетесь не только в “феномены”, приходящие к Вам извне, но и во всплывающие в Вашем сознании из глубин. Это и есть тот принцип любой верной обучающей программы. Вы — истинный Учитель непредвзятого мышления. Мышления — исследования, самоисследования. Что может быть сейчас важнее школы — верной, правильной, умной?

Я хочу сказать о том, что вызревает (или уже почти вызрело) в моем поколении. Абсолютное большинство людей моего возраста — с высшим образованием и без него — подались в торговцы, челноки, работники фирм. Кто и уехал. Читающих “НС” среди моих ровесников — мизер. Деньги становятся фокусом “духовности”, так как сколько ты заплатишь — такова твоя среда проживания, общения и т. д. Родина, конечно, у моих ровесников еще чувствуется, но как нечто пусть пока еще большое и живое, значительное, но уже отдаленное, неудобное, дискомфортное, “перпендикулярное” всеобщему духу выживания , даже как нечто пугающее: “Лучше бы этого не касаться” (из наиболее мягких высказываний).

Подавляющее большинство моего поколения не желает “кровоточить душой”, мыслить, выстрадывать то, что все еще шевелится в сердце, более того, желает цинизма: “Родина — это там, где мне хорошо”.

Русская идея все глубже уходит в область чистой метафизики и религиозности (а опросы свидетельствуют, что лишь около 4% крещеных по-настоящему воцерковлены. — о т ред. ). И это вещи уже почти решенные, и говорю я с Вами как бы из совсем недалекого будущего — необнадеживающего. В Обнинске, откуда я родом, евреи возглавляют поэтические объединения, ведут беседы в православных храмах, обустраивают свои американские программы. Славяне, как всегда, ершисты, сложны, раздроблены. И это тоже — проблема школы.

С уважением

Андрей Чирков,

ст. Анастасиевская,


Краснодарский край

 

СЛОВО НАДЕЖДЫ

 

Уважаемая редакция!

Публикация Игоря Ростовцева “Рукоять меча Божьего” в № 6 за минувший год оставила неопределенное чувство... Казалось, о войне столько написано и сказано, что нового, пожалуй, не сказать. Подвиги на войне и в тылу цементировали Победу. А подвиг Духа был один на всех в этой войне.

Историкам действительно удивителен тот факт, что в первые же месяцы сам Сталин И. В., советское правительство, коммунистическая партия пересмотрели свой взгляд на деятельность православной церкви. Православные со всей страны на собранные средства снаряжали танковые подразделения, отдавали в Фонд обороны деньги, золотые и серебряные украшения. Не только с верой в Победу, но и с верой в Бога шли люди в бой. Друзья познаются в беде. Митрополит Гор Ливанских Илия Карама был одним из них. Удивительна судьба этого человека, но удивительней то, что к его слову прислушались. Слово Надежды и Спасения было услышано. Поистине: “...в начале было слово...”. По своей жизни мы знаем, как нужно бывает это слово тем, кому необходима поддержка. Историческая память не дает покоя. ХХ век — “век антихриста” — прошел, а покоя в душе нет. Мир стал хрупок, как никогда. Жизнь человеческая по-прежнему стоит немного. Бушуют политические и экономические кризисы, не удалось построить светлое коммунистическое общество, не получится и со светлым капиталистическим. Нет ответа на вопрос: “Правильно ли живем?” Для Илии Карамы не было чужого горя, для каждого у него был кусок хлеба или слово надежды. Кто сегодня скажет нам его? Миром правит ненависть. События в США (террористический акт 11 сентября) тому подтверждение. Мир снова на грани мировой войны. Удар “возмездия” не решит проблемы, а переведет ее на рельсы войны. “Все — против всех”. “Кто не с нами, тот против нас”. И опять кровь, ненависть. Война вновь подбирается к нашему порогу. Но сегодня нет того народа, который может объединиться перед лицом общенациональной катастрофы. На мой взгляд, сегодня в обществе доминируют корпоративные интересы. Нация разобщена. Людей не объединяют общенациональные интересы: их просто нет. Девиз сегодня: “Не живем, а выживаем!” Хочется думать, что в какой-то миг оживет историческая память, и наш народ вспомнит моменты поистине общенационального испытания и триумфа.

На историческом пространстве у России не так много было искренних друзей и радетелей. Митрополит Гор Ливанских Илия Карама молился за Россию, и она была спасена. Сегодня мы на пороге новых испытаний. Вера уходит из душ людей, а пустоту эту заполняет ненависть. Сегодня никто не рушит храмы, разруха в умах и пустота в душах. Лев Николаевич Гумилев писал о том, что каждый народ уходит с исторической арены, уходит, теряя пассионариев, тех, кто определяет развитие общества, выражает интересы людей.

Неужели пробил и наш час? Оскверненные уста не прочтут молитву, грязные руки не сотворят креста, пустое сердце не сотворит добро. Остается уповать на помощь Небесной Заступницы и молитвы таких людей, как Илия Карама.

 

Родионова Людмила Валентиновна,

учитель истории школы № 520,

г.  Москва

 

“Испуг — общая черта эпохи”

 

Удивительно состояние человека, лишенного нравственных и духовных — как бы ни было расплывчато слово “дух” — понятий, для которого добро и зло безразличны, но все равно возможно . Ложь для него не имеет дурного запаха; к правде он не испытывает естественного доверия по родству... Для него существуют только мнения и относительный успех того или иного образа действий. Если когда-то и говорили о “силе правды”, то такой человек знает только о правде силы . Короче говоря, это человек, созданный повседневным чтением газет или сам для них пишущий, человек эпохи демократии. И мне хотелось бы знать: приводит ли демократия — в самом широком смысле, как жажда равенства, — к растлению масс, или же растление масс и демократия только сопутствуют одно другому?..

Человечество ныне искушается властью и страхом . “Чудо, тайна и авторитет” сократились до “власти и страха”; власть — вместо чуда, страх вместо авторитета, тайна же выпала вовсе. И “власть” здесь имеет двоякий смысл: власть над природой и власть над массами , причем чем шире одна, тем сильнее другая. За небывалую власть над природой массы платят небывалым подчинением и понижением уровня . Мы видим оскотинивание, расчеловечивание, развенчание человека на пути к все большей власти — над природой, над неживыми вещами, над всем, кроме собственной души. Человек, можно даже указать правило, тем более властвует над внешними вещами, чем менее владеет собой. Предел самообладания есть предел мирской нищеты, выход из общества и истории. Государство аскетов едва ли может рассчитывать на продолжительное существование, но и обратная крайность, общество исключительно внешних стремлений, не может быть долговечно. Его единственная скрепа — непрерывное расширение, непрерывное движение во всех направлениях, побольше шума и суматохи, которые внушат гражданам видимость смысла в их жизни. Общество не верующих в смысл жизни может быть только обществом самоубийц...

Мы были свидетелями десятилетий безответственной раскачки человеческой души. Внушали человеку нравственные заповеди и тут же показывали, что все дозволено . В сущности, это были судороги гуманизма и “просвещения”. От вполне растленного человека требовали и требуют, чтобы он остался христианином в отношении к ближним и гражданином по отношению к государству. Сытые и благополучные проповедники безнравственности полагали, что их сытая и благополучная жизнь останется такой вечно; что они растлят народы, а государство, под сенью которого они живут, останется все таким же просвещенным и благоустроенным и, главное, безопасным... “Врете, мерзавцы!” Не останется! Государство держится на совести, и только одной совестью, во всяком случае, то государство, которое желает быть долговечным. Впрочем, мы опоздали, безнадежно опоздали. Старое начало падать и будет падать, пока не развалится окончательно. Конец теперешнего культурного мира приблизился, хотя это и не тот конец, о котором говорит Апокалипсис. Кстати, к сведению боязливых надо заметить, что смысл Апокалипсиса не в том, что “будут ужасы”, а в том, что будет конец Истории . Без понятия о конце и суде Апокалипсис бессмыслен. Простодушное желание видеть во всяких ужасах признак апокалиптических времен — признак житейского, я даже сказал бы: грубо материалистического понимания Библии, но оно свойственно нашему времени.

Испуг — общая черта эпохи. Ясность и прозрачность душевной жизни не поощряется сим временем — не в последнюю очередь, думаю, потому, что человеком с ясной и безбоязненной душой труднее управлять. Легче всего подчинять волю испуганных и смятенных. Побуждения управителей, каким бы родом “народовластия” они ни прикрывались, всегда одинаковы: до предела уменьшить разнообразие личного поведения среди управляемых; согнать как можно больше народа в одно большое стадо или, если это не удастся, в несколько стад поменьше. Власть бережет усилия, дабы не иметь дело с личностью, ведь личность своевольна и упряма. Многими управлять легче, чем одним. Современная власть это знает и никогда и нигде не оставляет человека одного. Что же делать тому, кто не хочет быть испуганным и подчиненным? Сохранять прозрачность и чистоту души несмотря на все усилия власти и тех, кто ей служит. Пусть ищут и находят себе испуганных рабов: мы постараемся остаться свободными.

Как же нам, свидетелям неудержимого упадка всего человеческого, быть с общераспространенной верой нашего времени, с “верой в человека”? Признаюсь, моя вера в человека есть почти что только вера в себя и в тех, кого я люблю. Она не распространяется не все человечество; ко всему человечеству я отношусь скорее с сомнением. Говоря откровенно, я верю в сильных и их подвиг, в сильных и в тех, кого сильные могут защитить. Притом я понимаю, что мужество не обязательно длится, и тот, кто раз был героем, не обязательно снова им станет. Героями становятся не навсегда, а на время. Стой против судьбы, отбей сегодняшний натиск — большего нельзя требовать... Слабые же будут пищей или почвой для зла, если рядом с ними не окажется сильных.

...Теперь вы никого не убедите в том, что высшие ценности суть действительно высшие и потому могут требовать себе подчинения от ценностей второстепенных. Преимущество более сложного над простейшим больше не очевидно. Эпоха тяготеет к простейшим мыслям и простейшим формам их выражения при повседневном увеличении сложности обслуживающих общество машин. Я говорю, конечно, о культуре — именно в ней простое господствует. Все то, привычка к чему вырабатывается только длительным воспитанием и самовоспитанием, изгоняется из жизни... На место ясных и выработанных понятий, на место лестницы ценностей становится такая шаткая мера, как “успех”. Что есть добро? То, что имеет успех. Что есть зло? То, что не имеет успеха... А нужна ли еще кому-нибудь четкость понятий? Или она, как и даруемая четкостью понятий ясность мышления, необходима слишком малому меньшинству — просто интеллектуальная роскошь? “Четкость понятий и ясность мысли мешают получать удовольствие; удовольствие изгоняет мысль — так не лучше ли отказаться от мысли?” Так может рассуждать современное большинство. Нельзя сказать, право оно или нет, — хотя бы потому, что в решениях относительно себя самой личность всегда права. Но принять мир, отказавшийся от мышления и выражения мыслей, я никогда не смогу.

Мир человеческий отличается тем, что созидание в нем всегда ненадолго , а разрушение — навсегда . В этом и состоит сила революций. Защитники некоторого порядка продляют его бытие на заранее неизвестный, но всегда ограниченный срок; противники же — в случае успеха — прекращают его существование навеки. Вторые несомненно сильнее, т. к. обладают большими возможностями. Чья сила больше — рождающего или убивающего? Конечно, убивающего, потому что рождающий рождает на время, а убивающий — навсегда. Современность знает это и поклоняется убивающим и их силе. Однако и современность, как всякая другая эпоха, не застрахована от появления вольнодумцев. Вольнодумец сегодня есть человек религиозный, чья оценка вещей не замутнена соображениями силы и выгоды, потому что его положение безвыгодно. Мысль бесприбыльна. Кто хочет быть нравственным, пусть хорошо мыслит, сказал Паскаль. Соображение очевидное, но совершенно недоступное известному складу ума, а именно — умоначертанию нашей эпохи, для которого понятие “нравственности”, т. е. безвыгодной добротности в духовном смысле, безвыгодной годности, оконча­тельно заменено на выгодную негодность, прибыльную неполноценность духа .

Было время смысла и человечности, настало время целей и силы.

“Старый порядок”, с его достоинствами и часто упоминаемыми недостатками, разрушен. Новое расположение сил называется “демократией”; в нем принято видеть одно хорошее, а дурного не замечать. Но надо признаться: государство под властью общества или общество под властью государства — и то, и другое плохо. Удовлетворителен только случай достаточно сильного общества , связанного взаимной необходимостью с достаточно сильным государством ; состояние примерного равенства сил и взаимной потребности, как это было некогда в Европе. Бесспорно, это шаткое равновесие, и каждая из сторон пытается нарушить его в свою пользу, но все удачные государственные построения являются как раз случаями неустойчивого равновесия. Любое отклонение от середины, в пользу общества или государства, ведет к тирании, только в одном случае это тирания управляемых, а в другом — управляющих. Если нашей (говоря “нашей”, я имею в виду христианский мир, как бы мало от него ни оставалось) государст­венной машине суждено возродиться, то именно на пути к новому неустойчивому положению — ибо процветание и развитие всегда связаны с неустойчивостью и некоторой угрозой.

...Понижение культурного уровня с оглядкой на “средних” — такое же неизбежное явление при демократии, как равнение на культурный уровень высших при другом строе. Демократия оправдывается только тем, что избавляет своих граждан от угрызающих мыслей о личной неполноценности, о недостатке личной ценности перед другими. Этот вопрос она снимает за счет “уравнения гор”, не “наполнения долин”. Демократия не устраняет неравенства, но делает его незаметным, что гораздо хуже, т. к. уничтожает благородное желание само­совершенствования и соревнования. Состязание теперь идет только ради накопления и сверхнакопления имущества; неравенство в этой области не только не затушевывается, но поощряется и выставляется напоказ... Однако духовное содержание государственности, основанной исключительно на имущественных устремлениях, ничтожно.

Тимофей Шерудило,

г. Новосибирск

Язык и антиязык русского народа

 

За прошедшее последнее десятилетие русский язык в своей устной и письменной форме пугающими темпами изменялся далеко не в лучшую сторону. Резко снизился стилистический, интеллектуальный уровень языка телевидения и радио, многих газет и журналов, расхожей художественной литературы. В устном и письменном общении открыты все шлюзы, куда хлынула стилистически сниженная, блатная, тюремная и даже нецензурная речь, а также иноязычная лексика, преимущественно американский слэнг. При этом любые попытки хотя бы в какой-то степени через попечительские советы законодательно ограничить в печати этот мутный поток, разрушающий нравственность и культуру народа, объявляются владельцами СМИ наступлением на “свободу слова”, цензурой, ограничением “прав человека”, творчества и т. п. Так, владельцы столичных СМИ во всеуслышание объявили, что они сами для себя устанавливают культурные, нравственные, языковые и иные критерии и нормы и следуют им. Как известно, это свое соглашение они закрепили для себя соответствующим документом. Тем самым они освобождают себя от какого-либо контроля со стороны общества, что и осуществляется в действительности.

В таких условиях “свобода слова” легко превращается в информационный террор, а СМИ из средства отражения общественного мнения — в средство информационного, нравственного, психологического насилия над обществом в интересах СМИ и их хозяев.

Первой жертвой “свободы слова”, “демократической революции” стал, пожалуй, великий и могучий русский литературный язык, который передан нам в наследство для сохранения и развития нашими национальными гениями.

К настоящему времени уже немало издано словарей и словариков внелите­ратурной лексики, в частности и нецензурной. Авторы и рецензенты этих словарей пишут об этом как о достижении современной русской лексикографии. Особенно отмечается успех распространения этих изданий за рубежом.

Кроме того, в прессе было напечатано сообщение, что нашлись деньги для подготовки и издания Российской Академией наук словаря внелитературных слов и выражений, в том числе и нецензурных. Не хочется верить в истинность этого сообщения. За годы нашей безудержной демократии и “свободы слова” РАН прекратила издание таких ценнейших словарей, имеющих общенациональное и общеславянское научное и культурное значение, как Новый академический словарь современного русского литературного языка, Словарь языка XI—XVII вв., Словарь языка XVIII в., Этимологический словарь славянских языков... Но, оказывается, находятся деньги, спонсоры для массового издания нецензурщины, подкрепленного авторитетом Академии. Задаешься невольно вопросом: неужели опытнейшие лексикографы думают, что инвентаризируя нецензурные слова и выражения, описывая их значение, эмоциональные и прочие характеристики, они тем самым решают важную научную, академическую проблему и способствуют обогащению и повышению культуры русской речи? Напротив, мы считаем, что РАН становится в таком случае орудием разрушения культуры русской речи, ее пушкинской литературной “парадигмы”. Разве к этому когда-то призывали основатели Российской Академии наук и ее первый прославленный президент княгиня Е. Р. Дашкова? При учреждении Российской Академии наук они, в частности, писали, что Академии “надлежало возвеличить российское слово, собрать оное в единый состав, показать его пространство, обилие и красоту, поставить ему непреложные правила, явить краткость и знаменательность его изречений и изыскать глубочайшую его древность...” (Цит. по:   Л о з и н с к а я   Л.   Я.   Во главе двух академий. М., 1983, с. 81—82).

Между тем, как уже говорилось выше, и вне РАН издан не один сборник нецензурных “перлов”... “Русский мат”, отпечатанный в золотом тиснении, красуется на книжных уличных лотках. У нормального русского человека чтение таких словарей и сборников с первых страниц вызывает тошноту. Между тем некоторые лингвисты, исходя из объективистских и позитивистских позиций (раз явление существует, оно должно изучаться), считают такую работу вполне научно обоснованной.

К сожалению, примером подобного отношения языковедов к нецензурщине послужил нетактичный, а скорее — кощунственный поступок жившего до революции в России польско-русского ученого И. А. Бодуэна де Куртенэ по отношению к памяти великого лексикографа В. И. Даля. Суть этого поступка заключалась в том, что, будучи редактором 3-го издания Далева словаря (1903—1909 гг.), И. А. Бодуэн де Куртенэ самовольно включил в Словарь большое количество бранных, в том числе и нецензурных, слов, нарушив тем самым культурную традицию русской классической лексикографии. Словарь Даля — это авторский словарь. И включая в него внелитературные, нецензурные слова, Бодуэн тем самым нарушил авторские права Даля, оскорбил его память. Разве Даль, с юношеских лет до последних минут своей жизни наблюдая и записывая живую великорусскую речь, не слышал и не знал этих слов? Но будучи человеком высоких нравственных принципов, славянофилом по своему духу и творчеству, он глубоко осознавал, какую культурную, познавательную и общественно-историческую роль выполняют общенациональные толковыесловари. Даль решительно отметал нецензурщину. Вплоть до нашего “демократического” времени этот поступок Бодуэна не находил последователей.

Видный языковед, признанный авторитет в области стилистики и культуры русской речи, автор монографических исследований творчества и В. И. Даля, и И. А. Бодуэна де Куртенэ, В. И. Чернышев писал по выходе Словаря Даля под редакцией Бодуэна, что включение последним в Словарь бранной, нецензурной лексики вызвало против Бодуэна “бурю негодования” и что “неприличные слова, которые он внес, нет необходимости удерживать” (Избранные труды. Т. 2, М., 1970, с. 684).

Могут сказать, что все, имеющее отношение к человеку и человеческому обществу, достойно изучения. В то же время известно, что в человеческом обществе существуют принципиально разные явления — желательные и нежела­тельные; от последних общество призвано решительно избавляться. Так, алкоголизм и наркомания требуют самого серьезного изучения, но цель его — выявить социальные, психологические и иные причины, вызвавшие это социальное и личное бедствие, и усилиями всего общества искоренить эти губящие миллионы людей пороки и условия, их вызывающие. И было бы дико и преступно, если бы изучение этих язв нашего общества имело целью их пропаганду и распростра­нение. Но именно такой результат мы получаем в случае сбора и издания массовыми тиражами нецензурщины.

Моя внучка-семиклассница говорит, что в ее классе только один мальчик не ругается нецензурными словами. На стадионе школы со спортивным уклоном, что находится напротив дома, где мы живем, школьники, по-видимому, уже не могут играть в футбол и другие спортивные игры, не сопровождая игру нецензурными выкриками. При этом у них нет и тени смущения ни перед проходящими здесь взрослыми, ни перед физруком, наблюдающим за игрой. Видимо, и он привык на своих уроках к такому “эмоциональному сопровождению”.

Так же молчат окружающие люди, когда слышат нецензурную брань в городском транспорте, на улице, в общественных местах. Это чрезвычайно тревожный сигнал, свидетельствующий о глубоком внутреннем сдвиге в нравственности, культуре, психологии нашего народа.

В принципе, нецензурщина отторгается от собственно “системы языка”, и причина в том, какие чувства выражают нецензурные слова и обороты и какие лексические средства при этом используются. Матерщина вторгается в область сугубо личных, интимных человеческих отношений. Люди, как правило, не допускают в эту сферу жизни никого постороннего; это сугубо личная, закрытая для других сфера жизни человека. Эта тайна принадлежит только любящим друг друга мужчине и женщине. Без этой тайны невозможно и другое ниспосланное людям чудо — рождение потомства, продолжение человеческого рода. Эта тайна хранит человеческую любовь, хранит семью — самую главную клеточку общества, без которой оно бы не могло существовать.

Но именно эта область человеческих отношений стала темой нецензурных слов и выражений. Этим самым они вдвойне отторгаются от собственно системы литературного языка и нормального человеческого общения. Буквальный смысл матерных ругательств (т. е. внутренняя их форма, по терминологии лингвистов) омерзителен, хотя с течением времени он потускнел; и люди, привыкшие употреблять такие выражения, уже мало его замечают. Но тем не менее и исторически, и функционально этот смысл пока еще обеспечивает отторженность, запредельность оскорбительных выражений. Матерщина, повторюсь, сродни таким антисоциальным явлениям, как алкоголизм и наркомания. Ведь обще­известно, что “язык” пьяниц и наркоманов — это мат и нецензурщина. Союз названных стихий у таких людей закономерен и органичен, поскольку обнаруживает пустоту сознания, отсутствие норм нравственности, деградацию ума, в конечном счете — разрушение личности. Так что же — этому общественному злу надо предоставлять “права гражданские” в обществе и распространять печатно?

Корни матерщины — не лингвистические, они более глубокие. Если искать действительные причины этой распространяющейся, как эпидемия, болезни, то нужно прежде всего исследовать те условия жизни нашего общества, которые привели к резкому снижению материального уровня жизни большинства народа, к связанному с этим падению нравственности, распространению массы антисоциальных явлений.

Поскольку это болезнь общества, то и бороться против нее должно в конечном итоге все общество — государство, Церковь, семья, школа, литература... Но в нынешних условиях особое место в этой борьбе должна занимать “четвертая власть”, которая во многом и повинна в снижении культуры современной русской речи, в том числе и в распространении внелитературной лексики и фразеологии, в терпимом отношении к нецензурщине.

Приведу примеры отношения СМИ к ненормативной лексике, к нецензурщине. 2 апреля минувшего года эта лексика стала предметом обсуждения в передаче “Настоящее время”, которую ведет Д. Губин. Собеседником для себя Д. Губин избрал “редкого знатока” нецензурной лексики и, как оказалось, активного ее пропагандиста, носящего к тому же ученую степень кандидата... культуро­логических наук Р. Трахтенберга (носит ли он в действительности такую “подхо­дящую” фамилию?). Но “культуролог” Р. Трахтенберг не только изучает эту лексику, но одновременно весьма изобретательно делает на ней доходный бизнес. В центре мировой культуры, Санкт-Петербурге, он владеет шоу-рестораном “Хали-Гали”, в стенах которого эта лексика получила “права гражданства”. В ресторане ее можно свободно употреблять, но — и здесь дает о себе знать ученая степень “культуро­лога” Трахтенберга — только в анекдотах, частушках, ну и, разумеется, если нецензурное выражение само по себе представляет “произведение искусства”...

Судя по репликам, ведущий передачу Д. Губин был в восторге от такой “культурологии”. Р. Трахтенберг предлагает читать лекции по ненормативной лексике “юным слушательницам” Ломоносовского МГУ. В Израиле “культуролог” уже якобы читает лекции на тему “Об образных конструкциях ненормативной лексики в русском языке”.

Говоря о печатном распространении нецензурной лексики, Д. Губин пытался привлечь авторитет великого лексикографа В. И. Даля, который, мол, запечатлел эту лексику в своем Словаре. Но о том, как попала эта лексика в Далев Словарь, я писал выше.

Другой пример. В передаче “Радио России”, именующейся клубом-программой “Воскресная лапша” (5 августа 2001 г., 17.30—18.00; ведущие: Д. Водейников и К. Лупанова), обсуждался вопрос о русском мате. Участвовали радиослушатели, непосредственно в Клуб были приглашены студенты Института Дружбы народов, а в качестве авторитетного эксперта выступал академик В. Г. Костомаров.

Мнения о мате разделились, причем весьма показательно. Все радио­слушатели высказали тревогу за судьбу родного языка, призывали беречь его от ненормативной лексики; говорили, что сорное слово — это зло, что с помощью одних слов можно создавать положительный генетический облик, но есть и такие слова, которые его разрушают, и т. п.

Однако посетители Клуба и сами ведущие были не столь единодушны. Ряд студентов высказался, что мат — это низший слой языка, но выразительный, и его нужно сохранить. В деревне, мол, общаются на нем. Эту мысль будущих интеллигентов подхватили интеллигенты, так сказать, состоявшиеся. Ведущий заметил, что студент высказал важную вещь, мы не должны отказываться от мата.   М ы   с а м и   е г о   у п о т р е б л я е м   с   б л е с к о м,   признался он. Нужно жить в разных регистрах речи. При этом слова, что в деревне разговаривают матом, ведущие встретили хохотом, что, по мнению Д. Водейникова, произошло “под эгидой казуса”. (Залюбуешься, каков диапазон речи ведущего: от мата с блеском до высот того “галантерного” языка, о котором еще писал незабвенный Н. В. Гоголь!)

Разумеется, нецензурщина, как черная зараза, распространена в деревне. Но думать, что лексикон, употребляемый крестьянами, — это мат и что только им они обходятся в своей жизни и работе, значит клеветать на них. Если участники клуба редко бывают на селе, то пусть они присмотрятся к крестьянам хотя бы на рынке, когда крестьяне торгуют плодами своего труда. Вряд ли они услышат от них мат, скорее — от городского бомжа, пьяницы и хулигана, наркомана либо от своего коллеги-интеллигента.

Честь подвести итог дискуссии ведущие, разумеется, предоставили академику В. Г. Костомарову. Позиция академика по обсуждаемому вопросу, надо полагать, вызвала у радиослушателей наибольшее удивление. Он сослался на мнение двух своих аспиранток, которое он разделяет. Аспирантка (или стажер?) из Германии утверждает, что для России характерна Einmischungskultur, т. е. “культура вмешательства”. Люди могут сделать замечание другим об их речи, поведении и пр., что на Западе не принято. Там свобода, демократия: говори, что хочешь, и делай, что хочешь. То же сказала и русская аспирантка, побывавшая в Германии. Ей понравилось, что там никто тебе не сделает замечания, например в автобусе, хотя ты можешь торчать в дверях и мешать выходящим из автобуса или входящим в него. Академик солидарен с мнением своих аспиранток.

А ведь было время, когда Виталий Григорьевич выступал активным борцом за сохранение чистоты, богатства, культуры русского языка. И если бы тогда кто-либо из его аспиранток сказал, что ведь это же Einmischungskultur, он, нет сомнения, с гневом отверг бы такую пассивную позицию. Вся его книга “Программа КПСС о русском языке” (М., 1963 г.) проникнута мыслями о величии русского языка, заботой о нем. И не на мнение аспиранток или стажеров академик опирался, а на выдающихся ученых, видных государственных деятелей разных стран и знаменитых писателей. В частности, он ссылался на автора “Золотой розы”, этого шедевра о русском языке К. Паустовского. Виталий Григорьевич писал тогда: “...Борьба за чистоту и ясность русской речи приобретает особое значение потому, что, говоря словами К. Паустовского, “русский язык по существу дан не одному, а многим народам, и было бы настоящим преступлением перед потомками, человечеством, перед культурой позволить кому бы то ни было искажать его и калечить”. Думал ли тогда будущий академик, что придет такое время, когда он будет в столь высоком звании перед всей Россией защищать употребление мата? Можно только гадать, “под эгидой какого казуса” произошли такие решительные перемены в его “взглядах” на культуру русского языка и борьбу за его сохранение и развитие...

На примере этих передач и подобных выступлений в печати других авторов мы еще раз убеждаемся в необходимости законодательно лишить “четвертую власть” права безответственно, самовластно разрушать великий и могучий русский язык.

“Четвертая власть”, СМИ, должны изменить свою языковую, социально-культурную, нравственную позицию. Но “четвертая” не желает ни с кем делиться своей властью, оставаясь “независимой” от всего общества, за счет которого она существует и которому в идеале должна служить. Ведь заявил же министр культуры М. Швыдкой городу и миру, что он не может найти разницы между моралью и политикой. Поэтому неслучайно, что стоит только кому-нибудь заикнуться о таком контроле со стороны общества, как поднимается вселенский вопль о цензуре, о возрождении тоталитаризма, о нарушении “прав человека”, “свободы слова”, хотя речь может идти уже не о слове в строго научном понимании этого термина...

В. А. Гречко,

г. Нижний Новгород

(обратно)

Борис Агеев • Человек уходит... (Наш современник N5 2002)

Борис Агеев

Человек уходит...

(Мотив Конца Света


в повести Евгения Носова “Усвятские шлемоносцы”)

 

Какая, казалось бы, связь между библейским преданием о Конце Света, между мистическими пророчества­ми и мрачными видениями новозаветного дееписателя святого Иоанна и пронизанной светом и проникнутой любовным отеческим отношением к человеку повестью нашего современника Евгения Носова? Однако все усили­вающееся день ото дня и болезненное ощущение хрупкости и конечности земной жизни, овладевающее челове­ком вдумчивым, с реалистическим взглядом на бытие, подталкивает рассмотреть отемневшую от недавних и последующих бед и потрясений “фактуру” жизни именно с конечной “точки зрения” и сопоставить насыщенную полным светом картину бытия в повести “Усвятские шлемоносцы” с угрюмыми и загадочными предвидениями автора “Откровения”  Иоанна Богослова, известного еще как “Апокалипсис”. Тем более что никто, в сущности, не сомневается в том, что мир, в котором мы существуем, не вечен и придет же когда-нибудь к своему окончанию.

Добавим здесь, что “вопрос” Конца Света серьезно затронут: по решимости противостоящих в мире сил применить ядерное оружие друг против друга, о чем писали атеисты-философы, в богословии наработана целая наука о кончине мира — эсхатология. Принято считать, что Конец Света осуществляется каждое мгновение, и с каждым днем все слышнее эхо Cтрашного cуда. Вообще помнить о том, что происходило до нашего личного появления на Свет, и связывать текущую жизнь с неминучими последствиями есть занятие для человека благо­творное и понуждает отнестись со всей возможной серьезностью к “факту” общей жизни и к своей роли в ней.

Мы хотим проследить мотив “Апокалипсиса” в повести Евгения Носова, при том что сам художник писал совсем об ином и специально не заботился о подобном контексте догадок “чему надлежит быть вскоре”, да, возможно, к году написания своей вещи и не испытывал влияния святого Иоанна, “брата нашего и соучастника в скорби”, настолько явного, что это влияние могло отозваться в его творчестве.

И это при всем том, что художник кропотливо воссоздает словом всю материальную, вещную сторону жизни со всеми ее земными и “земляными” оттенками и со всей возможной полнотой, где, как кажется, нет интеллектуальной напряженности, нет мудрствования, дозволяющего промыслить связь изобра­жения с мистическим подсозна­тельным и непознаваемым — и следовательно, с духовным. Однако отношение художника к главному действую­щему лицу повести Касьяну настолько религиозно и так прозрачно соотнесено с тем высшим, что неназываемо и потому неподвластно режущей силе материалистического скальпеля и что как бы не существует как “предмет” в плотском “обиходе” жизни, но без которого по-настоящему мы и не сможем понять и оценить ни этого самого “обихода”, ни всего его очарования и всей его трагичности, — что мысль о Конце Света в связи с событиями повести не представляется чем-то необы­чайным. Тем более что сама “космогония” повести, ее яркий мир с укрупненными образами людей, собственно язык и художественная ткань произведения — о чем попытаемся сказать позже как о необходимом элементе нашего рассуждения — как бы наталкивают на выводы обобщающего характера, и именно предзакатного, конечно, характера.

Соглашаясь с тем, что наша работа носит экзотический оттенок, не лишена некоторых домыслов и догадок без объяснений, заметим, что Евгений Носов как бы подковал своего коня на все четыре копыта, и тот теперь скачет, куда хочет, и ничья узда толкований не станет ему впору, в том числе и наша.

По крупности изображения, по яркости красок и ясности образа Касьяна в повести условимся принять его как прообраз Человека с большой буквы, то есть как феномен. Договоримся также о необходимости двух “доказательств”: что в повести “Усвятские шлемоносцы” со всей прелестью изображен Свет с носителем своего смысла, с Человеком (Касьян), что этому Свету суждено погибнуть вследст­вие нарушения неких правил суще­ствования — назовем эти нарушения правил грехом, а также укажем содержание этого греха.

Оставим без изучения ряд совпадений в текстах “Откровения Иоанна” и повести Евгения Носова, которые иногда имеют удивительный резонанс, — они носят случайный характер и не играют особой роли в нашей работе, ибо ее выводы опираются на более глубинные параллели — и перечислим некоторые из них.

Из своего детства Касьян помнит причитывания бабушки о змеях, якобы водящихся в страшном уремном лесу близ деревни Усвяты, где они жили и где происходит действие повести: “Как у спинь-болота жили три змеи: как одна змея закликуха, как вторая змея заползуха, как третья змея веретенка...” Образы змей как колдовс­кой, нечистой силы в представлениях русских совпадают с толкованием образов драконов в “Откровении”: они суть воплощения сатаны.

После сходки усвятских мужиков у дедушки Селивана на последний перед уходом на войну совет — на “тайную вечерю” — хмельной Касьян видит, как в заречье реки Остомли луна “багрово зависла в лугах и почему-то казалась Касьяну куском парного легкого, с которого, сочась по каплям, натекла под ним красно­ватая лужа речной излучины”. “Откровение”: “Солнце стало мрачным как влася­ница, и луна сделалась как кровь”.

В “Апокалипсисе” четыре всадника: один победоносный, другой назначен взять мир с земли, третий появляет­ся на страницах “Откровения” с мерой в руке, четвертый есть сама смерть.

В “Усвятских шлемоносцах” тоже четыре всадника. Бригадир “воевода” Иван Дронов, “все с той же непроходящей сумрачной кривиной на сомкнутых губах” — он одним из первых усвятцев добровольно уйдет на войну. Колхозник Давыдко, принесший на покос весть о начавшейся войне: “дочерна запеченный мужик в серебре щетины по впалым щекам” — и скакал-то с вестью “локти крыльями, рубаха пузырем”. Третий всадник прибыл в Усвяты с повестками о мобилизации на войну: “верховой, подворачивая, словно факелом подпаливал подворья, и те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни безутешного горя”. Конечно же, повестки эти кажутся вызовом на последний Суд: “Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал, озабоченно шевеля губами, про себя нашептывая чьи-то фамилии, и наконец протянул Касьяну его бумажку. Тот издали принял двумя пальцами, будто брал за крылья ужалистого шершня, и, так держа ее за уголок перед собой, спросил:

— Когда являться?

— А там все указано”.

“Свернутая чурочкой клеенчатая тетрадь”, в которой должны расписаться оповещенные, безусловно, напо­минает книгу жизни из “Откровения”: “...и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими”. А вот так она описана в повести Евгения Носова: “Тетрадка была уже изрядно потрепана, замызгана за эти дни множеством рук, настигнутых ею где и как придется, как только что застала она и Касьяна. Перегнутые и замятые ее страницы в химических расплывах и водяных высохших пятнах, в отпечатках мазутных и дегтярных пальцев, с этими молчаливыми следами чьих-то уже предрешенных судеб, чьих-то прошумевших душевных смут и скорбей, пестрели столбцами фамилий, против которых уже значились неумелые, прыгающие и наползающие друг на друга каракули подписей. Попадались и простые кресты, тоже неловкие, кособокие, один выше другого, и выглядели они рядом с именами еще живых людей как будто кладбищенские распятия”.

“Значит, люди требуются. Как дровца в печку”, —  заключает верховой, не подозре­вая, конечно, какой силы огонь будет сжигать этих людей в той невиданной войне.

Последний, четвертый, всадник в повести — лейтенант из военкомата, орга­низующий сбор призывников и отправку их в части — появляется, действительно, будто с иного Света. “...У перил остановился непривычный для здешнего глазу, никогда дотоль не бывавший в Усвятах военный, опоясанный по темно-зеленой груди новыми ремнями, в круглой, сиявшей козырьком фуражке и крепких высоких сапогах, казавшийся каким-то странным пугающим пришельцем из неведомых обиталищ, подобно большой и непонятной птице, вдруг увиденной вот так вблизи на деревенском прясле. Смугло выдубленное лицо его было сурово и замкнуто, будто он ничего не понимал по-здешнему...” Мало что суров, непорядка не любит, но и человек обстоятельный, все считает по бумажкам: “Листки, должно, были сложены неправильно, потому что молчаливый лейтенант взял неспешно, с давящей обстоятельностью наводить в них какой-то свой порядок: опять положил верхнюю бумажку по низ, нижнюю — сверху, а ту, что была до того наверху, заложил в середину”. Прямо-таки провожатый на тот Свет с наказом от Иоанна: “Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть”. Должно быть, усвятский “матери­ал”, все эти мужики казались ему поначалу, как дедушке Селивану в другом месте повести: “...как серые горшки перед обжигом: никому из них не дано было знать, кто выйдет из этого огня прокаленным до звона, а кто при первом же полыме треснет до самого конца”.

Жена Касьяна Натаха, беременная третьим, рассказывает сказку своему младшенькому: “А змей тот немец­кий о трех головах... из ноздрей огонь брызгает, из зеленых очей молоньи летят. Да только папка наш в железном шеломе, и рубаха на ем железная...” “Откровение”: “Дракон сей (о семи головах) стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца”.

Далекий гул приближающейся к Усвятам войны разбудил деревенскую мифологию: жили ведь, “как в мешке завязаны”. Немцы представляются усвятцам с копытами и в касках с рогами, то есть жутковатыми, чертоподобными сущест­вами явно из легиона той самой нечисти из “Апокалипсиса”: “Они ж не нашенской веры, а может, и вовсе без никакой, потому, должно, и рога”. А сколько примет по поводу! “От метлы щели нет”, “Со смятой душой на такое не ходят”, “Догорела свеча до огарочка”, “Это верно: что в гроб, что на войну — в чистом надо”. Касьян письмо от брата Никифора, подумав, “бережно засунул за Николу (икона в доме Касьяна), который спокон веку хранил все ихние счета с посюсторонней жизнью”. И может быть, самая точная и острая примета — уход мужиков на войну от всего родного и близкого, во что врос сердцем и жизнью, — отзывается во фразе Иоанна, наверное, слишком загадочной во всем его сочинении: “...Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою”.

В “Откровении” огнь поядающий сходит на землю с неба, в повести Евгения Носова небо наливается чуже­родной угрозой. Вспомним луну, похожую на кусок парного легкого, сверху на купающихся в Остомле мужиков падает и тень курганника: “Чьи-то невидимые глаза, чей-то разбойный замысел кружил над мирными берегами”. В знойном летнем небе над уходящими на войну усвятцами появляется тревожное, “невесть откуда взявшееся одинокое облако, будто белый отставший гусь-лебедь, и тень от него, пересекая долину, мимолетно темнила то светлобеленые хаты, то блестки воды, то хлебные нивы на взгорьях”.

Касьян в ночном слышит звук приближающегося бомбовоза: “Сначала расплывчатый и неопределенный, он все больше густел в небе, собирался в ревущий и стонущий ком, обозначавший свое движение прямо на Касьяна, и когда этот сгусток воя и рева, все ускоряя свой лет, пересек Остомлю и уже разрывал поднебесье над самой головой, Касьян торопливо стал вглядываться, рыскать среди звезд, размытых лунным сиянием.

В самой светлой круговине неба он вдруг на несколько мгновений, словно потустороннее видение, схватил глазами огромное крылатое тело бомбовоза. Самолет летел не очень высоко, были различимы даже все его четыре мотора, наматывающие на винты взвихренную лунную паутину, летел без огней, будто незрячий, и казалось, ему было тяжко, невмочь нести эту свою черную слепую огромность — так он натужно и трудно ревел всем своим распаленным нутром”. Небо содрогается от звука летящей смерти, все живое в лугах и на земле замерло и затаилось. Здесь не имеет значения, что самолет этот, по всей вероятности, советский: важно само ощущение ужаса перед машинной мощью, содержащей в себе смерть. “Это ж она... — потерянно трезвел на своем мокром от росы полушубке Касьян. — Она ж летит...”

Картина поистине пророческая, апокалиптическая, она западает в душу читателя, и теперь с ним остается образ стонущего бомбовоза в светлой прогалинке ночного неба, наматывающего на винты взвихренную лунную паутину, образ жуткой избыточной силы человеческого разума, воплотившейся в смертоносную машину.

И наконец, начальная сцена повести — косьба травы на остомельских лугах. Касьян стоит на лугу со своей “ловкой, обношенной косой”, удивляясь, “экие нынче непроворотные травы”. Касьяну тридцать шесть лет — “самое спелое мужицкое времечко” — по новейшим подсчетам, столько же лет было и Христу, и вспомним, что в русском представлении о смерти — а Касьяну предстоит уйти вместе с остальными усвятскими мужиками на войну, откуда он, если судить по настрою повести и по ее высшей догадке, уже не вернется, “ибо время близко” — человек умирает не от несчастного случая, не от болезней и не от старости, а именно когда доспел, созрел. “Откровение”: “...пусти серп свой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела”.

Следует предположить, что авторский замысел зачина повести преследовал, конечно же, собственную цель: подготовить читательское восприятие к мысли с неотвратимости беды и вручить некий ключ к пониманию всей повести, однако подтекст первой сцены повести — косьба травы — слишком прозрачен и для нашего “специально­го” угла зрения и прямо отсылает наше воображение к страницам “Апокалипсиса”.

Вообще повесть “Усвятские шлемоносцы” — как она задумана и исполнена Евгением Носовым — суть откровение о достоинстве русского человека. По сюжету повесть поведывает о последних днях жизни усвятских мужиков перед их уходом на войну и собственно об уходе их. Повествование наполнено картинами земного, предшествующего войне бытования: работа, дом, дети... Еще нет войны на страницах повести — война ощущается как прекращение этого земного, — но повесть именно об этом: достоинство человека в том, чтобы честно исполнить свое земное по догадке святого Иоанна: “Знаю дела твои, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние дела твои больше первых”...

Здесь к месту будет рассказать о месте и значении Человека в Свете, как это позволит нам сделать текст повести. Для того обратимся опять к начальным сценам повести “Усвятские шлемоносцы”.

Человек (Касьян) является в самой сердцевине русской природы, на лугу у реки Остомли. По правую сторону от него места родные, обжитые, на которые и смотрится-то “со счастливым прищуром”. Касьян видит “сызмальства утешную речку Остомлю, помеченную на всем своем несмелом увертливом берегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне, свою деревеньку Усвяты на дальнем взгорье, уже затеплившу­юся избами под ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо сиявшую в стороне над хлебами...”

По левую руку “сторона необжитая, не во всяк день хоженая”, о которой нам еще придется вспомнить по другому поводу: “заливное буйное займище, непролазная повительная чащоба в сладком дурмане калины, в неуемном птичьем посвисте и пощелке. Укромные тропы и лазы, обходя затравенелые, кочкарные топи, выводи­ли к потаенным старицам, никому во всем людском мире не известным, кроме одних только усвятцев, где и сами, чего-то боясь, опасливо озираясь на вековые дуплистые ветлы в космах сухой кули, с вороватой поспешностью ставили плетеные кубари на отливавшую бронзой озерную рыбу, промышляли колодным медом, дикой смороди­ной и всяким снадобным зельем”.

Край Света, в котором существует Человек, обозначен лесом: “Займище окаймлял по суходолу, по матери­ковому краю сивый от тумана лес, невесть где кончавшийся, за которым, признаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая земля, иная округа со своими жителями и со своим начальством, ездить туда было не принято, незачем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касьянова вселенная, где он обитал и никогда не испытывал скуки, почитай, описывалась горизонтом с полдюжиной деревень в этом круге”.

Таким образом, Человек и место, где он обитает, носят исключительный, единственный характер — они одни в своем роде, и значит, “объяснения”, исчерпывающие эти два “предмета”, мы отыщем на страницах повести, в круге описываемых ею событий. Отметим только, что образ Касьяна на лугах укрупняется до значения первочеловека во Вселенной, и в продолжение его характеристики обратимся еще к одному отрывку повести, в котором Касьян идет с покоса к роднику попить воды: “Разгорнув лопушье и припав на четвереньки, Касьян то принимал­ся хватать обжигающую струйку, упруго хлеставшую из травяной дудочки, из обрезка борщевня, то подставлял под нее шершавое, в рыжеватой поросли лицо и даже пытался подсунуть под дудку макушку, а утолив жажду, пригоршнями наплескал себе на спину и, замерев, невольно перестав дышать, перемогая остуду, остро прорезав­шую тело между сдвинутых вместе лопаток, мученически стонал, гудел всем напряженным нутром, стоя, как зверь, на четвереньках у подножия горушки. И было потом радостно и обновленно сидеть нагишом на теплом бугре, неспешно ладить самокрутку и так же неспешно поглядывать по сторонам”.

Человек естествен в своем бытии, он напоминает большого чистого зверя в окружении органичной среды. Вспомним еще эпизод в ночном, когда Касьян “ложился ничком головой к реке и постепенно отходил душой” от созерцания природы, вслушивался в шорохи и шепоты зверушек, в плескание рыбы в реке. Человек определен художником как парное природе доброе животное, от которого никто и ничто не ожидает вреда. Однако речь здесь идет лишь об одной из сторон Человека с его первобытным плотским происхождением, а когда Касьян жалеет мерина Кречета — “Кабы все только с пользой, дак много на этом свете найдется бесполезного... ...Не одной пользой живет человек”, — то как бы расширяется в существо одушевленное. Понимание, что не все живет по правилу плоти, не все ради пользы, выводит Касьяна из бездумного звероподобного состояния в мир немно­гословной отзывчивости и к утончению внутреннего чувствования, возвышает его до существа со сложной душев­ной организацией. В повести “Усвятские шлемоносцы” он раскрыт как тип высшего рода и способен к тончай­шим душевным переживаниям.

С первой страницы повести Касьян занят деревенской работой. По преданию, Господь создал мир труждаясь. Труд для Человека в Свете не только способ доставить средства к существованию (вспомним библейское: “в поте лица своего...”), не только путь познания Света и не только способ регуляции природы и организации людей в сообщество, но глубинная опора жизни в Свете и необходимый компонент той полноты бытия, о котором еще скажем. Труд радует Касьяна.

На покосе появляются жена Касьяна Натаха с двумя их детьми. Она ждет третьего сына, зная Касьянов “завод”. На Руси имелось представление, будто один сын — не сын, два сына — полсына и только третий сын — вот сын! Предполагалась некая полнота человеческого существования в семье, родители были чадолюбивы и рожали много. Какова сцена встречи Касьяна с младшим сынишкой! “Касьян... цапнул пятерней за рубашонку, подкинул враз оторопело примолкшего парнишку, по-лягушачьи растопырившего кривулистые ножки, и, поймав на лету, сунулся колючим подбородком в мягкий живот. От этого прикосновения к сынишке уже в который раз за сегодняшнее утро все в нем вскипело буйной и пьяной радостью, и он, вжимаясь щекой в сдобное пахучее тельце, утратил дар речи и лишь утробно стонал, всей грудью выдыхал нечто лесное, медвежье: “мвав, мвав!”, как тогда под струями родникового ключа”.

Касьян жалеет жену, строжится на ее отступления от материнского “регламента”, побранил за своенравие, что пришла на покос, “а у самого меж тем при виде ее полыхнуло по душе теплом и мужицкой гордостью: пришла-таки!”

Отношения Человека в семье основаны на любви — Касьян любит жену и детей и испытывает ответную любовь.

Далее Человек с семьей органично входит в артель — писатель соблюдает иерархию “вхождений по возрас­тающей”. Вот на покос на помощь мужикам идут их жены с детьми. Вместе с семьей и артелью Касьян входит в сельский мир, в колхозное сообщество со своей иерархией.

В книге “старинных письмен” и “ненашенских времен и мыслей”, хранящейся у дедушки Селивана, Прошка-председатель означен как запевала, старшина хора: он глава деревенского мира, библейский тысяченачаль­ник. Это на нем лежит тяжкий груз отправки мужиков на войну и неизбывная забота об остающихся. Вот он сидит у конторы и ждет общего сбора: “...на верхней ступеньке крыльца, уронив голову в серой коверкотовой закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел Прошка-председатель, поверженно и отрешенно глядевший на свои пыльные, закочуренные сухостью сапоги”.

А вот и весь усвятский мир вместе с вернувшимися с покоса мужиками: “Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ — с бураков, скотного двора. Афоня-кузнец с молотобойцем, и даже самые что ни на есть запечные старцы, пособляя себе клюками и костыликами, приплелись, приковыляли на железный звяк, на всколыхнувшую всю деревню тревогу”.

В миру отношения между людьми построены на дисциплине и доверии. И, конечно, место Человека в Свете невозможно понять без его собственной среды, в отрыве от того, во что он вживлен и чем дышит его душа. Как остов мироздания, в котором обитает Человек, своеобразный центр Света, обнесенный стенами и подведенный под крышу — дом Касьяна в деревне Усвяты: “Деревня уже каждой своей избой хорошо виделась на возвышении. Касьян привычно отыскал и свой домок: как раз напротив колодезного журавца. Он всегда был тихо, со сдержанной молчаливостью привязан к своему дому, особенно после того, как привел в хозяйки Натаху, которая как-то сразу пришлась ко двору, признала его своим, будто тут и родилась, и без долгих приглядок хлопотливо заквохтала по хозяйству. Да и у него самого, как принял от отца подворье, стало привычкой во всякую свободную минуту обходить, окидывать со всех сторон жилье, надворные хлевушки, погребицу, ладно срубленный, сухой и прохладный, на высокой подклети амбарчик, в три хлыста увязанный все еще свежий плетень, всякий раз неспешно присматривая, что бы еще такое подделать, укрепить, подпереть или перебрать заново”.

Если мысленно продолжить направление взгляда Касьяна из окошка его дома, откроется чудная картина реки Остомли, картина необычная по своему цвету и тонкости ощущений: “Да и сам Касьян, бывало, ни на лес, ни даже на кормившее его хлебное поле не смотрел без устали, как гляделось ему на причудливые остомельские извивы, обозначенные где ивняком, где кудлатыми ветлами, а где полоской крутого обреза.

Вода сама по себе, даже если она в ведерке, — непознанное чудо. Когда же она и денно и нощно бежит в берегах, то норовисто пластаясь тугой необоримой силой на перекатах, то степенясь и полнясь зеленоватой чернью у поворотных глин; когда то укрывается молочной наволочью тумана, под которой незримо и таинственно ухает вдруг взыгравшая рыбина, то кротко выстилается на вечернем предсонье чистейшим зеркалом, впитывая в себя все мироздание — от низко склонившейся тростинки камыша до замерзших дремотно перистых облаков; когда в ночи окрест далеко слышно, как многозвучной звенью и наплеском срывается она с лотка на мельничное колесо, — тогда это уже не просто вода, а нечто еще более дивное и необъяснимое. И ни один остомельский житель не мог дать тому истолкованье, не находил, да и не пытался искать в себе никаких слов, а называл просто рекой, бессловесно и тихо нося в себе ощущение этого дива...

...Отступала река, вслед за ней устремлялись шумные ребячьи ватажки, было заманчиво шариться в лугах после ушедшей воды.

Чего тут только не удавалось найти: и еще хорошее, справное весло, и лодочный ковшик, и затянутый илом вентерь или кубарь, и точеное веретенце, а то и прялочье колесо. Еще мальчишкой Касьян отыскал даже гармонь, которая хотя и размокла и в продранные мехи набило песку, но зато планки остались в сохранности, и он потом, приколотив их к старому голенищу, наигрывал всякие развеселые матани.

...И все это — под чибисный выклик, под барашковый блекоток падавших из поднебесья разыгравшихся бекасов, которых сразу и не углядеть в парной притуманенной синеве”.

Картина Остомли по своей живой выразительности и по тому вниманию, с которыми художник облюбовыва­ет каждое свое слово, каждую строку в своем описании, есть, верно, концентрация миросозерцания. С такой благодарностью к сущему, окружающему человека, с такой проникновенностью изображенного Света немногое может сравниться в его повести. Писатель со всей мощью своего дара пишет о том, “чему не могли дать толкования” остомельские жители. И с горечью предчувствия мы торопимся насытиться душой этой картины прекрасного Света, ибо, по нашей догадке, он исчезнет так же, как и Человек, его обживший...

Отметим одно важное обстоятельство из уже сказанного и подкрепленного цитатами: оно касается характе­ристики Касьяна, вернее, главного, как нам показалось, его качества в миру — его заботливости. И остальные страницы повести подтверждают эту мысль: суть Касьяна — забота. Он хороший конюх, любит и понимает лошадей, не только, как заповедано, — добывает в поте лица своего хлеб насущный себе, жене, детям, матери, он всех их попекает, бережет.

Теперь и на войну ему придется идти и защитить все сродное ему, к чему довелось иметь касательство в своей жизни. И можно быть уверенным, что и к своему ратному делу он отнесется со всей честностью и исполнит его так же добросовестно, как и дело мирское.

Итак: Человек в повести Евгения Носова “Усвятские шлемоносцы” есть существо природное, цельное и одушевленное, привязанное к жизни, влюбленное в Свет, и суть его — забота. Он естественен в этом Свете и составляет его главную величину.

Такие предположения нам “разрешил” своей повестью сам художник.

Мы не зря повторяли на этих страницах слово “полнота”: оно наиболее исчерпывает авторское отношение к жизни и к людям, о которых он пишет. Он изображает с такой ясностью, с таким знанием предмета, слово его настолько объемно и искрится изнутри потаенными смыслами, что мы можем сказать с полным основанием о светописи в прозе Носова, как его основном свойстве. Свет в повести имеет те же два значения, что и в русском языке: Свет как мир, Вселенная, и свет как физическое явление, источник жизни. Светом насыщены картины повести, само действие повести по преимуществу дневное, ясное.

Неторопливое движение носовского пера не оставит никакой мелочи, ни самых незначительных деталей без внимания и тем придает и деталям и мелочам укрупненное, самостоятельное значение. И вспоминаются вдруг с радостным удивлением какие-нибудь “четыре высоконьких, стаканчиками, копытца” кобылы Даньки, “бабий прозорливый плач”, “застрехи пороховых соломенных кровель”.

На последнем построении призывников у конторы в глаза Касьяну лезет всякая мелочь, какая раньше не примечалась. Куст крыжовника откуда-то взялся, должно быть, Дуська-счетоводка сплевывала за окно кожурки ягод, крыжовник и принялся расти. Под кустом пестрявая курица, не боявшаяся толкотни, “лежа на боку, словно кайлом, долбила край ямки, обрушивала комья под себя, после чего, мелко стуча свободным крылом, нагребала на спину наклеванную землю, топорщилась всеми перьями, блаженно задергивая веком единственный глаз”. Казалось бы, для чего тут какой-то крыжовник, эта бестолковая курица: разве для того только, чтобы в неожиданном ракурсе напомнить о фразе Афони-кузнеца, что нам, дескать, такую бы войну, чтобы и курицу не зашибить, — когда вон какое серьезное дело затевается — война — и бабьи слезы не театральные, и столько разговоров о неприятеле и догадок, большая война ожидается али маленькая, — хотя для усвятца, уходящего навсегда, это не может иметь никакого значения. Однако для художника нет незначительного в изображении, все необходимо ему для полного исчерпания сущего — с мелким и большим, которые в этом исчерпании уравнива­ются. Язык его богат и гибок, за этим языком ощущается мощная толща прежней жизни, и, может быть, Евгений Носов один из последних могикан того прежнего русского языка, которым с исключительной полнотой изъясня­лись и прежняя русская жизнь, и прежний русский человек.

Он пишет человека цельного, полнокровного, действующего в среде своего племени и народа, и выражает собой его, народа, идею и идеал. И может быть, язык художника — отзвук голоса страждущего, уходящего и растворив­шегося в городах народа и, должно быть, так же со временем отомрет, как отмирает та часть русской жизни, содержанием которой он являлся. Язык этот исчерпывает полноту прежнего цельного Человека, краски его бытия, плотскую насыщенность обильного тука его жизни, звенит тысячами оттенков и обертонов — но это язык уходящий...

Каковы же предпосылки Конца Света, о котором мы намеревались сказать, в чем их значение?

Мы ничего не сможем в этом понять без проникновения в ту сторону повествова­ния Носова, которая корнями своими уходит в урему, в гибельный лес, в топи да болота: в дикое языческое чернолесье, в прародину Человека, из которой выросли его нервы и вызрели первые животные инстинкты и ощущения. Эта сторона напрямую связана со второй ролью Человека в Свете, о которой он сам до времени и не подозревает. Если краем смысла урема является источником погибели, ибо несет в себе потенциал нечистых неодушевленных сил, то вторая ипостась Человека, как бы подпитанная этими силами, — саморазрушительна.

Вернемся к последней сходке усвятских мужиков — на “тайную вечерю” у дедушки Селивана — и вспомним, кто он такой в Усвятах: “Жил он бобылем, в старенькой своей избе с давно осыпавшейся трубой, после смерти старухи не держал во дворе никакой живности, кроме воробьев да касаток, и даже не засевал огорода, дозволив расти на грядках чему вздумается...” У него “упрятанные под куделистые брови, но все еще живые востренькие глазки”, — по книге “старинных письмен” имя его означает леший. Он один из немногих мужчин в Усвятах, бывших на прошлой мировой войне, и ему приходилось убивать людей.

Новобранцы собрались у дедушки Селивана выпить, поделиться сокровенным, старик достает свою книгу и открывает ошарашенным мужикам подлинное значение их собственных имен. Николай оказывается “победителем”, Алексей “защитником”, Касьян “шлемоносцем”, то есть усвятские мужики являются по именам своим еще и ратниками, “имеющими указание к воинскому делу”. Токмо детей стращать, думает Касьян по возвращении домой.

Однако мужчина в Свете — и об этом, по сути, прямое, в настоящем времени повествование в “Усвятских шлемоносцах” — вспомним русское “мир стоитдо рати”, об этом главный рассказ художника, — как существо заботливое, носит долг защитить все то, что входит в круг его жизни: семью, дом, родину, мир, и потому подлежит военной обязанности. Повесть о том, что предшествовало уходу мужиков на рать, о стоянии мира перед войной. Неторопливый разговор писателя подготавливает мысль о времени Человеку осуществить свой долг в последней рати, небывалой на Руси по своей кровопролитности и жестокости. Достаточно вспомнить статистические двадцать семь миллионов погиб­ших и отнести большую часть убыли на тогдашнюю русскую деревню, очень плотно заселенную. По селениям северной Руси — из архангельских и вологодских областей — из каждых двухсот ушедших на войну мужиков возвращалось шестеро. Сход в небытие усвятских мужиков — самой зрелой и сильной части населения — в повести Носова подкреплен историческими фактами и носит апокалиптический характер. Художник знает о том, что и Касьян и уходящие вместе с ним усвятцы обратно не вернутся. С ними прощаются всерьез, и Алексей-защитник, Касьян-шлемоносец, и его брат Никифор-победоносец, и даже Афоня — не боящийся смерти — никто не вернется, всем гибнуть подчистую. Сколько тому примет на страницах повести! Как зловещий знак невозвращения почти перед каждым домом вырыта яма: писатель объясняет его прозаически — хотели поставить столбы под радио, да не успели за войной. Касьяну снится червонец, обернувшийся сперва дамой пик в невестиной фате, а потом смертью, нюхающей цветок. Слухи: “Бают, кабудто в рай будут зачислять”, за что позже Прошка-председатель сурово отчитывает: “Чтоб, значит, не пользовались посторонними слухами”. Прошка — человек реальный, иллюзий на счет уходящих не питает и провожает их точными и нужными словами: “Не этот флаг вы идете оборонять, который на конторе, а знамя... вовсе не из материалу, не из сатину или там еще из чего. А из нашего дела, работы, пота и крови, из нашего понимания, кто мы есть...” Люди собираются основательно, знают срам, в святое дело не лезут на четверях, как Кузьма. Вообще уходят с достоинством.

И Касьян знает, что свой ратный долг обязан избыть с честью. Своей жене он говорит: “Жил? Жил! Семью, детей нажил? Нажил. Вот они лежат, кашееды. Да с тобой третий. Нажил — стало быть, иди обороняй. А кто же за тебя станет?” Повесть еще и об этом: наше понимание, кто мы есть, сам жил и детей нажил — теперь пострадай. В одном из толкований мира присутствует древнее слово “страда”. Мир — это страдание. Не в нашей воле изменить мир, но должно перестрадать факт своего материального существования в Свете со всем его плотским содержимым, с болезнями, горем, войнами.

В контексте Конца Света уход мужиков на войну, исход русской деревни, от которого она не смогла оправиться, — наши современники застали на ее месте дотлевающие головешки — событие эсхатологическое и требует объяснений некоего высшего рода...

Сперва о том, что сами мужики предчувствуют погром деревни. Касьяна “проняло тоскливым ощущением близкого исхода: рвались последние ниточки, привязывавшие к деревне, к привычным делам. Все, отходился, отконюховал... Как же оно тут будет, если так вот все бросим? Война с ее огнем далеко, но уже здесь, в Усвятах, от ее громыхания сотрясалась и отваливалась целыми пластами отлаженная жизнь: невесть на кого оставлялась скотина, бросалась неприбранная земля...”

Вообще о социальном в повести Носова написано немного, художник в большей степени озабочен вечным, нежели преходящим. Вечное гармонично, оно — “лад”, социальное же в разладе. Не писал о социальном не только потому, что во время оно о нем нельзя было сказать правды, писателю было достаточно бы и того, что он сказал через “вечное”. Однако нам в своем разговоре придется “тронуть” и преходящее.

Касьяна томил “недуг души”, “когда он оказывался во всеобщей толчее — возле правления, на скотном базу или в мужицком сходе на улице”. Деревня из ночных лугов представляется ему еще и так: “С берегов Остомли в легкой подлунной полумгле деревня темнела едва различимой узенькой полоской, и было странно Касьяну подумать, что в эту полоску втиснулось почти полторы сотни изб с дворами и хлевами, с садами и огородами да еще колхоз со всеми его постройками. И набилось туда более пятисот душ народу, триста коров, несчетное число телят, овец, поросят, кур, гусей, собак и кошек. И все это скопище живого и неживого, не выдавай себя деревня редкими огоньками, чужой, нездешний человек принял бы всего лишь за небольшой дальний лесок, а то и вовсе ни за что не принял, не обратил бы внимания — такой ничтожно малой казалась она под нескончаемостью неба на лоне неохватной ночной земли. И Касьян приходил в изумленное смятение, отчего только там ему так неприютно и тягостно, тогда как в остальной беспредельности, середь которой он теперь распластался на кожухе, не было ни горестей, ни тягостной смуты”.

Социальное в повести сопряжено со “всеобщей толчеей”, со “скопищем живого и неживого”, откуда веет тоской и душевной смутой. Речь не только о варварском, “азиатском” способе управления народом — сам из мужиков, Прошка-председатель тут ничего изменить не может, ибо над всеми усвятскими жителями и над всей тогдашней Россией “стоял” злой и неуемный барин марксоид­ной окраски, — а о том, что социально искажает природную сущность Человека, искажает вообще все естественное. Писатель обиняком дал понять это в рассказе о кобыле прекрасных кровей Даньке, которая, будучи лишена бережной опеки Касьяна, обленилась и оскотини­лась в колхозном стаде, в “толчее”.

Отметим только, что социальное в повести Евгения Носова служит причиной неудовлетворенности Человека в Свете.

Кроме социального на нашем подозрении находится еще и некий изначальный грех, заключенный во второй ипостаси Человека в Свете. Условно назовем его грехом дедушки Селивана.

Вспомним, что Касьян рассказывал жене о шеломе, каске, которая ему “на роду написана”: “Я сам про себя читал. Будто мне от самого рождения та шапка заготовлена. Я, к примеру, родился, живу, землю пашу или там еще что делаю, ничего не знаю, а она уже здесь лежит”.

К Касьяну прибегают его дети:

“— Пап, Селезка лягуску забил, — донес Митюнька на брата.

— Как же он так?

— Палкой! Ка-а-к даст! Я ему — не смей, она холосая, а он взял и забил... Нельзя убивать лягусок, да, пап?

— Нельзя, Митрий, нельзя.

— И касаток нельзя. А то за это глом удалит.

— И касаток.

— И волобьев...

— Ничего нельзя убивать. Нехорошо это.

— Одних фасистов мозно, да, пап?

— Ну дак фашистов — другое дело!”

У дедушки Селивана Касьян спрашивает, случалось ли ему саморучно убивать людей:

“...Взглянув ясно и безвинно, ответил без особого душевного усилия:

— Было, Касьянка, было... Было и саморучно. Там, брат, за себя Паленого не позовешь... Самому надо... Вот пойдете! — всем доведется.

Мужики враз принялись сосать свои цыгарки, окутывать себя дымом: когда в Усвятах кому-либо приспева­ла пора завалить кабана или, случалось, прикончить захворавшую скотину, почти все посылали за Акимом Паленым, обитавшим аж за четыре версты в Верхних Ставцах.

— Ну и как ты его? Человек ведь...

— Ясное дело, с руками-ногами. Ну, да оно токмо сперва думается, что человек. А потом, как насмотришься всего, как покатится душа под гору, дак про то и не помнишь уже. И рук даже не вымоешь”.

Слушатели содрогаются от ужаса. Никола Зяблов признается: “По мне не умирать — убивать страшно”.

Касьян в силу своего мирного ролевого бытия — на пашне, в конюшне, дома — и помыслить не может об убийстве человека. Так же, как и остальные усвятцы:

“Было диковинно оттого, что их имена, все эти Алексеи и Николы, Афони и Касьяны, такие привычные и обыденные, ближе и ловчее всего подходившие к усвятскому бытию — к окрестным полям и займищам, к осенним полям и распутью, нескончаемой работной череде и незатейливым радостям, — оказы­вается, имели и другой, доселе незнаемый смысл. И был в этом втором их смысле намек на иную судьбу, на иное предназначение, над чем хотя все и посмеялись, не веря, но про себя каждому сделалось неловко и скованно, как если бы на них наложили некую обязанность и негаданную докуку”.

Неловко и скованно чувствует себя Касьян, однако вместо себя ему послать на войну некого, и потому сам должен честно отнестись к своей второй роли в Свете, роли шлемоносца, воителя. Образ врага преобразуется его сознанием, сатанизируется до категории нелюдя, когда его-таки — “можно”...

Здесь нужно вспомнить, что в русском представлении с воина снимается грех убийства самим предназначе­нием ратоборца, который идет на битву сложить голову “за други своя”: за мать, жену, детей. В бою, защищая “други”, необходимо все-таки победить. “В поле не только вражья воля, но и наша тож”. Тем более родная земля и в горсти мила, а в щепоти — родина. Дело, за которое идут умирать усвятцы, — правое.

Однако вопрос “убить — не убить” относится к разряду “вечных” и не может быть “снят” с благословления церкви. В мусульманстве убийство позволено при самозащите или при обороне родных людей, в христианстве же заповедь “Не убий” непреклонна и не делает исключений: она предъявлена человечеству как императив — научись решать свои проблемы, не убивая себе подобных. Из любви не убивают, значит, убивают из ненависти. Ненависть необходимо “накопить”. Касьяну, как существу заботливому — а заботливость его от любви ко всему, что его окружает: к родным и близким, к дому, к односельчанам, к Остомле и звездам над головой, — убийство глубоко отвратительно и ненависти в нем нет. Это религиозная заповедь вытекла из его любви, а не наоборот. Грехов как на Человеке Света на нем нет. Но вот именно ему предстоит совершить грех дедушки Селивана...

Ему, неверующему по тогдашнему атеистическому воспитанию, но человеку религиозному именно в том смысле, что он инстинктивно уклоняется от всякой неправды и бегает зла, как говорили угодники, ему, “переза­бывшему те немногие молитвы, которым некогда наставляла покойница бабка”, ему зажигается прощальная лампада под образом Николы, и к нему обращен некий укор из темноты этого образа.

Вспомним опять урему, дикое чернолесье, из которого веет духом вражды. У Касьяна его звериное чистое перемешивается со звериным нечистым дедушки Селивана, и так же, как урема — угрюмая, но неотъемлемая часть Света, так и нечистое подстерегает Человека на его дороге, как ни стремится он это обойти. А еще и в мире людей не все устроено так благостно, как видит это Касьян в ночном на берегу Остомли. Человеку даны благодать Света, но и тягостная необходимость убить себе подобного. Убивая — самоуничтожаешься, ибо ненави­стью губишь собственную душу. Причина этого разлада коренится, может быть, в иных мирах, недоступных сознанию, но исполнителем самоуничтожения является сам Человек. Иоанн: “Кто убивает мечом, тому самому надлежит быть убиту...” Этот грех на тонком ощущении запретности повергается Человеком.

Наверное, не случайно во всем творчестве Евгения Носова — фронтовика, калеченного войной и видевшего смерть в бою — исключая, может быть, рассказ о солдате, раненном на войне щепкой, — воспоминания дедушки Селивана не включены в прямое действие повести — мы не находим изображения батальных сцен: штыковой, рукопашный. Нет полнокровной, страшной картины убийства человека человеком. Художник как будто избегает всего, что может разбудить его память и растревожить затаившуюся в сознании тьму.

И вот, наконец, исход. Его картины щемят сердце. Повторимся: художник знает, что Касьян уходит навсегда, в обстоятельствах его проводов на войну он подробен в деталях, точен в настроении и невидимыми слезами плачет об уходящем.

Жена провожает Касьяна “померкнувшим взглядом, не найдясь, что сказать, чем остановить неумолимое время”, а “в едва державшейся насильной тишине стенные ходики хромоного, неправедно перебирали зубчики-секунды”. Мать сует Касьяну его пуповинку — последнее, что связывает Человека с его родом и со Светом. Он прощается с усвятцами и со всем миром, “где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки”, и мы видим, как прекрасен этот покидаемый Человеком Свет: “С увала, с самой его маковки, там, позади, за еще таким же увалом, бегуче испятнанным неспокойными хлебами, виднелась узкая, уже засиненная далью полоска усвятского посада, даже не сами избы, а только зеленая призрачность дерев, а справа, в отдалении, на фоне вымлевшего неба воздетым перстом белела, дрожала за марью затерянная в полях колоколенка. А еще была видна остомельская урема и дальний заречный лес, синевший как сон, за которым еще что-то брезжилось, какая-то твердь”. “Верхи почуялись еще издали, попер долгий упорный тягун, заставивший змеиться дорогу. Поля еще цеплялись за бока — то просцо в седой завязи, будто в инее, то низкий ячменек, но вот и они изошли, и воцарилась дикая вольница, подбитая пучкастым типчаком и вершковой полынью, среди которых, красно пятная, звездились куртинки суходольных гвоздик. Раскаленный косогор звенел кобылкой, веял знойной хмелью разомлевших солнцелюбивых трав. Пыльные спины мужиков пробила соленая мокрядь, разило терпким загустев­шим потом, но они все топали по жаркой даже сквозь обувь пыли, шубно скопившейся в коленях, нетерпеливо поглядывали на хребтину, где дремал в извечном забытьи одинокий курган с обрезанной вершиной. И когда до него было совсем рукой подать, оттуда снялся и полетел, будто черная распростертая рубаха, матерый орел-курганник”.

Нарушена “незыблемость жизни”, и, хотя “Касьян ничего не хотел другого, кроме как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки”, ему суждено пройти “излюбленной дорогой” по этому Свету, которому нельзя “дать истолкованья” и о котором мы не знаем, для чего дан он Человеку.

Уходит Касьян, оставляя недолюбленное, недоделанное: швейную машинку жене не купил, третьего своего сына не увидит, в ночном на кожухе не полежит, взирая на звезды... Сходит с земли и остальная сила — усвятские и русские мужики со всей России — вместе с ними уходит и “полая вода”, “главная армия”, уходит и история народов, кончается эпоха деятельных масс, а начинается история другая, которой управляют скрытые элиты, их деньги приводят в движение танки и самолеты быстрого реагирования, которые точечными ударами ракет приведут к равновесию временно шатнувшийся Вавилон с его “мировым порядком”. План этих элит, вероят­но, в том, чтобы сойти в небытие, по возможности, без грома, с комфортом и в последнюю очередь...

Сходит с земли вся полнокровная, простая, земляная жизнь и тот прежний Человек, природно-зрелый, “спелый”, сильный и цельный — о котором с таким обаянием рассказал художник Евгений Носов и о котором, вероятно, святой Иоанн загадочно бы заметил: “Кого я люблю, тех обличаю и наказываю”, — как бы приуготов­ленный ходом вещей к какой-то необычной роли, может быть, и непомерной, но в силу искони заложенного в нем свойства воителя — имя Касьян не случайно отыскало его в потемках того, первого, зачатия — он должен убить и тем приближает собственную гибель. Хотя и “не в пору затеялось”. Но никто и никогда — в том числе и сам Касьян, задай ему подобный вопрос — не смог бы согласиться с мыслью о таком его предназначении.

С кончиной Касьяна естественно прекратится полнокровная жизнь не только в русской деревне Усвяты, но и во всем Свете, ибо этот Свет ущербен без него, неполон и естественным образом как бы обречен на угасание без своего главного смысла, без своего продолжения — без естественного Человека.

Тень бомбовоза в ночном, в голубой лунной прогалине неба и машинный клекот, угнетающий все живое на земле, — вот иная, надвигающаяся реальность. Иного порядка, враждебная и жестокая к Усвятам, к Остомле, к этим лугам и живущему здесь Человеку. Реальность из того мира, который задним числом мы можем назвать общепринятым термином — миром технотронной цивилизации, основанным не на любовании Светом, а на сообра­жении пользы. Подобно зверю из “Откровения”, как какой-нибудь Змей Горыныч, — он летает быстро, палит без промаха и под побасенки об охране природы жжет и губит все на своем пути: источники вод, землю и само небо. Касьян в ночном с тревогой предполагает “отдаться неведению беды, в коем пребывали и эта отдыхающая ночная земля, и вода, и кони, и все, что таилось, жило и радовалось жизни в этой чуткой голубой полутьме — всякий сверчок, птаха или зверушка, ныне никому не нужные бесполезные твари” — да разве избежишь...

По замечанию Бердяева, всякая русская литература после творческих откровений о Человеке Достоевского должна стать апокалиптичной, то есть обязана свидетельствовать о Конце Света. В этом смысле повесть Носова “Усвятские шлемоносцы” не выходит из ряда таких свидетельств, а тень курганного орла на последних страни­цах повести — похожего на “распростертую черную рубаху” — есть провозвестник надвигающейся тьмы.

И обо всем том ярусе повести, близком по настроению к “Откровению” Иоанна, который дозволил нам вычитать мысль о Конце Света, сам Иоанн, наверное, мог бы сказать: “Не запечатывай слова пророчества книги сей: ибо время близко. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще”.

“Соучастник в скорби” святого Иоанна, художник редкостного и тонкого дара Евгений Носов обнял героев своей повести всем сердцем, никого из них не оскорбил нарочитым словом, всех понял и всех простил — в миру виноватого нет — и со всеми простился.

Человек уходит, Человек удаляется и взглядом на ходу назад на дом свой “прозрело улавливает в крайнем оконце тусклый прожелтень каганца”; оставленный на припечке в родном доме “фитилек зажжен был караулить и освещать его возвращение”... Из пропасти времен, из черноты небытия огонек этот отныне будет служить как бы напоминанием о том, что в прекрасном Свете жив был Человек.

(обратно)

Сергей Семанов • Москва в изображении Зельдовича и Ко (Наш современник N5 2002)

 

Москва


в изображении Зельдовича и К°

Обзор столичной печати

 

26 октября минувшего года государственная телепрограмма “Россия” в час ночи показала кинофильм под многозначительным названием “Москва”, режиссер А. Зельдович. Фильм оказался, мягко говоря, несколько необычным даже для столичного телеэкрана, где давно уже мельтешат голые тела, сцены совокуп­лений, извращения всех видов, звучат непристойные словеса.

В газете “Советская Россия” от 10 ноября появилась обстоятельная статья самар­ского журналиста Владимира Плотникова о поразившей его картине. Цитируем отрывки из этой статьи, сократив часть особенно отвратительных описаний.

“Предупреждаю нервную аудиторию: читая статью, не слишком ругайтесь за лексический бандитизм, нагромождение чудовищностей, кощунство на уровне клиники, разврат, извращения и визуальное растление, авторы которых заслуживают не то психиатрической, не то судебной экспертизы. Я, как мог, смягчил авторскую стилистику. Что касается речи, мы обязаны, хотя бы при помощи троеточий, обозначить те ругательства, которые не постеснялись выкрикивать популярные артисты по главному российскому каналу ТВ! Не будем чистоплюями: если вам неприятно это читать, то заткните уши и глаза на то, что все это мог услышать ваш сын и внук в ночь на 27 октября!

...…Перейдем к Леве. Человек мира, слоняю­щийся по континентам и случайно занесенный в Москву, Лев, кстати, был почти лыс. Гриву замещала пара то ли пейсов, то ли косичек, вьющихся от виска длиннее усов  запорожца. Тип феноме­нально отвратительный, скользкий, паукообразный. Абсолютный антипод мо­рали, этики и благородства. Чаще всего он смотрит на мир сквозь стекло стакана, и, как в кривом отражении, плавится его демонический лик. В черной хасидской шляпе, накачанный насосом чужеземец вытворяет прямо-таки тошно­творные вещи. Как, собственно, и все персонажи синематографической “Москвы”.

…...Недолго думая, Машенька пошла ва-банк, положив глаз на бескомплекс­ного Леву. Их платоническая преамбула была недол­гой. Для затравки лысый Лев преподал моск­вичке урок питейного мастерства. Наука за­ключалась в регулярном опрокидывании сто­пок с водкой в глотку посредством зубов. Маша оказалась достойной ученицей, дрессуре подда­лась сразу. Но все-таки уступила мэтру в фор­сированном поглощении пылающего виски (или пунша). “Я проиграла. Что я должна?” — “Поцелуй меня в ж…...”. Мальчик воспитан явно не на Бунине и даже не на Цвейге. Короче, за­варилось, закрутилось... И поперло самое страшное, дикое, кощунственное! На нагую и податливую Машу циник стелет огромную кар­ту СССР. Затем ВЫРЕЗАЕТ КЛОК ВОКРУГ ОТМЕЧЕННОЙ КРАСНОЙ ЗВЕЗДОЮ МО­СКВЫ И ЧЕРЕЗ ЭТУ ДЫРКУ “ТРАХАЕТ” (пардон, но это слово не сходит с уст героев) БАБУ С РУССКИМ ИМЕНЕМ МАША.

Наблюдая эту мразятину и высекая зубами пыль, я думал: “Ну мог бы русский человек та­кое измыслить”? Ответ пришел вместе с титра­ми, где режиссером значился некто ЗЕЛЬДО­ВИЧ!

Если кто-то не понял, что сцена траха МА­ШИ через карту нашей страны — есть цент­ральный символ фильма, еще раз прошу об­ратить внимание на название фильма — “Мо­сква”. А это однозначно указывает, кого име­ли в виду, когда имели через вырезанную Мо­скву.

Вскорости Лева остыл к Маше и переклю­чился на младшую сестрицу Олю. Устроив ей экскурсию по Москве, для закрепления знаний он грубо и в извращенном варианте взял дурочку прямо в ночной электричке. Подзем­ный сеанс любви, где демон греха торжествует над невинностью девственницы. И еще одна пощечина жителям страны с обрезанной сто­лицей: безродный космополит терзал девушку, носящую имя первой русской святой — княгини ОЛЬГИ!

…...Теперь о финале. Прожженный пошляк, святотатец и космополит Лева под ручку с обеими женушками (у них, кстати, паспорта с советской символикой) возлагает цветы к памятнику Неизвестного солдата! Великодушный жест? Намек на оставленную лазейку к Храму, покаянию, исправлению и преображению? Ага, особенно в свете его вонючей ремарки: “Неизвестный солдат — это солдат, которого не было” ...

Туши свет, вынимай саблю!

Вот так, лысый еврейчик поимел страну через дырку на месте звездатой Москвы, а теперь имеет пару жен с серпасто-молоткастыми “ксивами” — удостоверениями — нерусских личностей.     

…У нас же на главном телеканале России продолжают наноситься страшные удары по патриотизму русского народа. Вообще, глумление над столицей — дело подсудное. Патриотам-юристам необходимо привлечь глумцов к ответствен­ности, затеять процесс и довести его до победного конца. Или нам даже это не под силу? Ну, тогда грош нам цена. Да и утвержденная Президентом Государст­венная программа патриотического вос­питания граждан России на 2001—2005 годы — беспонтовая бумажка, которую можно нанизать на что-нибудь или просто вытереть ею известное место”.

 

 

Прочитав горячую статью В. Плотникова, мы обратились в редакцию “Советской России”, предложив подать совместный судебный иск по поводу данной кино-телемерзости. Увы, наше предложение было встречено руководством газеты почему-то весьма прохладно. Что ж, у них, видимо, имелись дела поважнее. Однако в суд уже успели, как скоро выяснилось, обратиться журналисты из еженедельника “Мегаполис-экспресс” И. Зайцев и В. Трухачев. Они посмотрели пресловутую ленту в обычном московском кинотеатре и сочли себя оскорбленны­ми, прежде всего — немыслимой матерщиной с экрана. Еженедельник сообщал об этом так (цитируем тоже выборочно):

“Сотрудников “М—Э” больше насторожило, что автор сценария — литератор Владимир Сорокин, смачно описывающий в своих книгах пожирание того, что  уже  однажды ели.

...В сценаристе журналисты все-таки не ошиблись — привычкам он не изменил. Но стресс испытали не из-за летающих по экрану фекалий и не из-за того, что наша любимая столица представлена городом сплошных уродов, а из-за мата, которым изъяснялись “москвичи”. Мат в исполнении профессиональных актеров звучал нагло и изощренно.

... Униженному человеку одна дорога: в суд. Не использовать же подведомственную газетную площадь под смывание личных обид! Ни строчки не напечатав про унижение, двое журналистов подали иск к авторам фильма и к тем, кто его аттестовал, выдав прокатное удостоверение.

...…Игорь Зайцев: “Прочитать сами то, что нас возмутило, мы в суде вслух не можем. Хотим попросить об этом авторов фильма. Но судья предупредил: одно нецензурное слово из текста, произнесенное вслух, — и человека удалят из зала заседания. А то и привлекут к административной ответственности. Но и публичный просмотр фильма в суде тоже не устроишь...… Проблема!”

 

О том, как произошло первое заседание суда, разбиравшее дело о кино­похаб­щине, поведал “Московский комсомолец”. Разумеется, “комсомольским” газетчикам, которые долгие годы подрабатывают рекламой женской и мужской проституции и всякого рода половыми извращениями, фильм Зельдовича понра­вился, о чем они и дали со­чувственный материал. Цитируем реплику режиссера фильма, а также дальнейшее изложение событий:

“— Не надо смешивать искусство и жизнь. Ну и что, что в ки­но ругаются матом? Ведь это же фильм, а не руководство к дейс­твию. У Достоевского Раскольников убивает бабушку, и никто пос­ле этого не бежит убивать старух...”

Не надеясь на собственные силы и способности, Зельдович зая­вился в суд с мамашей Аллой Ефимовной Гербер, некогда депутатом Государственной Думы. Старушке-маме приструнить бы публично сынка-похабника, была все-таки членом Союза советских писателей аж с 1971 года, о высокой нравственности пописывала... Бабушка Гербер страстно защищала творение сынка, прибегая даже к высоким литературным сопоставлениям:

“ — Теперь у нас судят кино, и это грустно. В искусстве должна быть мука! А это шоу мне напоминает процесс над Пастернаком”.

Круто, но совершенно бестолково. Судят не “кино”, а похабщину с экрана. Смотреть похабщину есть, действительно, “мука”, но при чем тут искусство? И, наконец, сравнивать бедного Зельдовича с видным российским поэтом... Стыдно, мамаша Гербер! Ну ла­дно, сынок назвал героиню Достоевского “бабушкой”, хотя она “старуха-процентщица”, это разные вещи, да и нет у нее по рома­ну ни детей, ни внуков, а только несчастная сестра. Специалист по матерщине Зельдович всего этого не обязан, разумеется, знать, но зачем же совать нос в чуждую ему русскую классику?

  В первом слушании решение не было вынесено, молодая судья отложила дело, решив, видимо, с кем-то посоветоваться. Она, дол­жно быть, помнила, как издевался березовский теленаемник Доренко над судейскими работниками столицы. Задумаешься тут...

Решение было вынесено на следующем заседании, которое состоялось 15 января сего года. Цитируем сообщение об этом, опубликованное в “Мегаполис-экспресс”, тоже вкратце.

 

“Ох...тельное решение вынес на прошлой неделе Басманный суд столицы. Вопреки общепринятым нормам нравственности, этики и морали каждый человек имеет право публично изъясняться на самом что ни на есть нецензурном языке. Вы тоже...… э-э-э... пришли в замешательство? Тогда переведите дух и читайте дальше. Хотя закон разрешает материться, мы все-таки не будем этим злоупотреблять, потому что любим и уважаем наших читателей.

Напомним суть дела. Минувшим летом два сотрудника издательского дома “Мегаполис-экспресс” посмотрели в кинотеатре фильм режиссера Зельдовича “Москва”. Видавшие виды зрелые мужики были шокированы увиденным, а особенно услышанным: новые русские персонажи то и дело поливали друг друга заковыристой матерщиной и вообще вели себя крайне непотребно. К слову,  на вечернем сеансе зрителей было маловато. Несмотря на рекламу фильма как явления большого искусства, народ, видимо, знал: при желании ознакомиться с самыми грязными сторонами жизни вовсе не обязательно тратиться на входные билеты. Но журналисты, клюнув на рекламную приманку, влипли, почувствовали себя обманутыми и оскорбленными и подали в суд на основании статьи Гражданского кодекса РФ “О защите чести и достоинства”. Они рассуждали логично: нецензурная брань в общественных местах потому и преследуется по закону, что наносит моральный ущерб личности. Пусть накажут создателй “Москвы”, которые заманивают зрителей в кинозалы и выливают на них ушаты словесных помоев. Пусть ответит Министерство культуры РФ, которое допустило фильм к прокату с одним лишь ограничением:“Детям до 16...”. Пусть — чтоб впредь и другим неповадно было.

Но суд, хотя и принял дело к производству, в итоге показал, что наказывать-то некого и не за что. Ответчики признали, что мат в фильме есть, но все законы соблюдены. Действительно, по кодексу признается только один вид оскорбления — личный. Откровенно глумясь над истцами, киношники вопрошали вслед за судьй: “Ваши фамилии с экрана произносились? Нет? Тогда в чем же оскорбление?!” Напрасно приглашенный на процесс профессор Института русского языка с научных позиций доказывал, что многочисленные непотребные слова в фильме адресованы именно зрителю, что они поданы авторами так, что унижают его достоинство. Ответчики талдычили свое: “Безадресная нецензурная брань не запрещена”. Суд с этим мнением полностью согласился и в иске журналистам отказал.

...Удручающее для истцов (и, хочется надеяться, для всех культурных людей) решение суда от имени законодательной и исполнительной власти указало “людям искусства” на открытые перед ними возможности материться где только пожелают. На заборе, конечно, писать похабные слова возбраняется  — привлекут за порчу имущества. Человеческая же душа — это нечто нематериальное, сколько ни выворачивай ее перед судьей, он не разглядит в ней оскорбительный плевок. Так что если очередной деятель захочет расцветить густопсовым матом театральный спектакль или кинофильм, никто его не остановит. Спрашивать мнение аудитории необязательно, предупреждать заранее тем более. Хавайте, дорогие кормильцы, плоды моих творческих исканий!

Но нет худа без добра. Согласно этим законам, любой возмущенный зритель, выйдя из “храма искусства”, может отправиться прямиком к Министерству культуры и, встав под окнами главы этого ведомства, выразить свое возмущение теми же словами. Лишь бы безадресно”.

Как видим, “проблема” матерного фильма пока не разрешилась, но тут самое время вспомнить о гражданине Швыдком, весьма своео­бразном попечителе российской культуры. И родился-то он в далекой от России державе Кыргызстан, и наши военные трофеи мечтал передать братской Германии, и порнофильм о похождениях одного прокурора по телеку показал — за все это, видимо, и полюбился в Кремле. В новой ипостаси министра он и разрешил к прокату матер­ный кинофильм. Более того, в одном недавнем публичном общении по государственному телевидению он же недву­смысленно дал понять, что матерный лексикон тоже имеет отношение к его культурному министерству.

Но не станем заканчивать наши заметки на печальной ноте. По поводу срамного кинофильма уже подан новый судебный иск, теперь уже по статье уголовной. За злостное хулиганство в общественном месте. Мы станем внимательно следить за судебным разбирательст­вом и обязательно сообщим о том нашим читателям.

 

Обзор подготовил С. Семанов

 

(обратно)

Марк Любомудров • Глобальные вопросы мировой истории (Наш современник N5 2002)

 

Глобальные вопросы


мировой истории

 

 

В конце января 2002 года в Москве в помещении Гуманитарно-социальной академии состоялась международная конференция по глобальным проблемам мировой истории. Организаторами выступили издательство “Энциклопедия русской цивилизации” (Москва) и журнал “Барнз ревью” (“The Barnes review”) (Вашингтон). Среди инициаторов — Олег Платонов, Юрген Граф (Швейцария), Дэвид Дюк (США). Хорошо известные в мире имена.

Участники прослушали и обсудили почти два десятка докладов, которые были посвящены разнообразным и весьма актуальным вопросам современной общественно-политической жизни. Авторитетным было и зарубежное представи­тельство: одиннадцать докладчиков прибыли из США, Австралии, Швейцарии, Австрии, Болгарии, Марокко. Россию представляли О. А. Платонов, М. Н. Кузнецов, И. М. Ильинский, Ю. К. Бегунов, М. Н. Любомудров, Б. С. Миронов, Н. К. Симаков.

В центре внимания оказались проблемы глобализации, как крайне опасного в своей разрушительности процесса, которым подготавливается планетарный тоталитаризм; вопрос о политической власти и ее роли в судьбе народов, темы свободы личности и ее правовой защищенности, информационной достовер­ности, тема образования и т. п. Особое внимание было привлечено к судьбе России и ее роли в современном мире, бескомпромиссно обсуждались и проблемы еврей­ского шовинизма, сионизма, еврейской экспансии и агрессивности, направленных против народов разных континентов, прежде всего против России и США.

Несмотря на разноплеменный состав участников, широкий разброс научных интересов, идейно-политических пристрастий, конференция обнаружила единодушие в оценках и итоговых выводах: пафос стремления к истине, бесстрашие и готовность идти до конца в борьбе за свободу, честь и правду были той объединительной силой, которая быстро сдружила всех участников, сплотила их и соединила разные голоса в единый мощно прозвучавший хор. Вероятно, каждый из выступавших мог бы повторить заключительные слова темпераментно прозвучавшей речи недавнего американского сенатора из штата Луизиана Дэвида Дюка: “Нас объединяет честность и верность правде. Надо остановить ложь, даже если это будет стоить тюрьмы или жизни. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!”

Упоминание о “тюрьме” и “жизни” отнюдь не красивая фраза. Как оказалось, почти все (!) зарубежные докладчики или уже отбывали тюремные сроки у себя на родине, или находятся под следствием и ждут судебного приговора... За что же? Только за то, что они честно писали правду, разрушали фальшивые пропаган­дистские мифы, разоблачали клеветников и лжецов. Наиболее рискованной их деятельность становилась, если затрагивался пресловутый “еврейский вопрос”. Нынешнее господство над миром иудо-масонской закулисы помимо финансовой мощи зиждется на плотной паутине многочисленных сфабрикованных легенд, мифов, основано на океане виртуальной лжи, на информационном терроре, направленном на подавление любой критики по адресу государства Израиль, еврейских организаций и их политики.

Тема всевластия, общемирового диктата иудо-масонской олигархии закономерно стала на конференции главной. Это действительно глобальная проблема (жгучая проблема!) мировой истории. Ректор Гуманитарно-социальной академии И. М. Ильинский в своем выступлении показал, сколь большую опасность представляет для России концепция “образования без границ”, насильственно внедряемая американизация и коммерциализация обучения. “У нас было и пока еще остается прекрасное образование, — сказал докладчик, — нам удается сохранять его благодаря сопротивлению ректорского корпуса”. Фундаментом русской системы является сочетание двух сторон: обучения и воспитания молодого человека. Глобализация же опирается на так называемые “дистанционные методы” (интернет, заочное обучение и т. п.), она “формирует человека непонимающего”...

К сожалению, Олег Платонов накануне конференции заболел и на заседаниях не присутствовал. Однако участникам был роздан текст его доклада: “Глобали­зация и христианство”. Платонов различает два общемировых процесса — христианскую глобализацию, основанную на духовных ценностях Нового завета (ее он “безоговорочно принимает”), и глобализацию антихристианскую, которая основана на отрицании Христа и устремлена к обеспечению господства “избранных”, узкой элиты, исповедующей иудо-талмудическую идеологию (главная, универсальная ценность — деньги и т. п.). Подчеркивая остроту и драматизм сложившегося противостояния, Платонов напомнил слова одного из руководителей мировой закулисы З. Бжезинского: “После крушения коммунизма главным врагом Америки стало Русское Православие”. В его докладе указано и на агрессивно-разрушительную роль масонской “Организации объединенных религий”, во главе которой стоит (вот уж скандальный образец оборотничества!) бывший генеральный секретарь ЦК КПСС М. Горбачев...

Православно-религиозный пафос, дух христианской Веры пронизывали и другие выступления как российских, так и зарубежных участников конференции: Н. К. Симакова, М. Н. Кузнецова, Ю. К. Бегунова и др. В них отчетливо проявилась мысль об общемировом историческом призвании России как главного христианского бастиона, препятствующего победе сатанинского глобализма. Известный московский юрист М. Н. Кузнецов корни нынешней правовой деградации увидел в апостасии, в отступлении людей от Бога: “Когда Бог выброшен отовсюду, тогда и правовые нормы перестают выполнять свое назначение”. Политический, духовный и нравственный кризис имеют своим источником безрелигиозность или исповедание сатанизма. Выступавший обратил внимание на возрастающую угрозу не только правам и свободам отдельного человека, но и суверенитету государств: масонскими глобалистами “поставлена задача — транснациональные корпорации должны вытеснить государства”.

В своем докладе (“Русофобия как орудие всемирного разрушения”) я стремился показать, что Россия — как главная хранительница православия — остается единственной страной, еще удерживающей мир от кары Господней, от окончательного его сокрушения и Страшного суда. В этом всемирное значение Русской православной цивилизации, и из этого же следует: русофобия, стремление погубить Россию означают и гибель, разрушение всего мира, планетарную катастрофу. Но надежды наши — как мне представляется — не потеряны. Я пояснил это следующим образом: “Россия сегодня повторяет путь Христа. И как Христос на кресте оставался Богом, так и распятая Россия — это все та же Богоизбранная страна — мессия, указующая путь к вечной жизни всему человечеству. И такая Россия — поверженная и убиваемая, быть может, еще страшнее своим врагам, ибо распятие предшествует воскрешению. А это означает, что страна приблизи­лась к новому, решающему повороту, к своему возрождению и обновлению”.

Религиозная основа была ощутима и во многих зарубежных докладах. К. Рейзигер (Австрия) причину предапокалиптического состояния мира увидел “в отходе от Бога, в нашем гедонистическом образе мыслей”, а их преодолением может послужить только “возвращение на путь евангельских заповедей”. При этом выступавший вспомнил имена Достоевского и Солженицына, напомнив об уникальной роли России в общечеловеческом развитии. Его доклад “Монетарные последствия глобализации” подтвердил и дополнил наши знания о зловещей роли долларовой паутины США и о все новых грандиозных аферах “еврейской финансовой плутократии”. К. Рейзигер убедительно показал, что огромное число долларов, “которое циркулирует в мире, не более чем “зеленая бумага”, которая давно уже не обеспечена ни золотом, ни материальными ценностями”. Вес доллара в мировой экономике “подкреплен американскими ядерными боеголовками и всеохватным контролем над СМИ”. На поставленный вопрос “что делать” докладчик ответил по-христиански: “Молиться, но и бороться. Даже если придется погибнуть в этой борьбе”. Он выразил надежду на то, что на борьбу с “паранойей избранности — сионизмом” поднимутся и объединятся западный мир, право­славный мир и мир ислама.

В докладе Р.-Л. Беркла (Швейцария) — “Шантаж Швейцарии” рассказывалось о том, как, используя политическую и финансовую силу, манипулируя жупелом антисемитизма, мировая финансовая олигархия сфабриковала обвинение против швейцарских банков в присвоении ими неких еврейских денег. “Под угрозой полномасштабной экономической войны и финансового бойкота со стороны США Швейцария вынуждена была пойти на уступки, подорвав доверие к своей ранее независимой финансовой системе”. Была раскрыта тайна вкладов, продана часть золотого запаса страны, “жертвам холокоста” было выплачено 1,5 миллиарда долларов. Сумма грабежа впечатляет, но нам знакомы и совсем иные масштабы еврейского финансового бандитизма: наши русскоязычные олигархи с двойным гражданством ограбили нас в десятки раз больше.

Тема холокоста затрагивалась во многих докладах: наиболее подробно у Ю. Графа, Р. Гранаты (США), Р. Крейги (Австралия). Их исследования, осуществ­ленные на высоком научном уровне, доказывают: не было шести миллионов евреев, уничтоженных гитлеровцами. Как не было и газовых камер, и мыло­варенных заводов, где из евреев якобы делали мыло, как не существовало и печей для массового сжигания трупов. Сведения еврейского русскоязычного литератора Вас. Гроссмана о том, что “евреев уничтожали горячим паром, выкачиванием воздуха и выстрелами из танков” Ю. Граф назвал ложью. Не сохранилось никаких (!) документальных или материальных следов подобных преступлений, все они “основаны только на рассказах людей”. По его данным, немцы несут ответственность за гибель в концлагерях около 300 тысяч евреев. Так называемая “Энциклопедия холокоста” указывает на гибель 800 тысяч.

Какова же цена “рассказов”? Этому был посвящен доклад Р. Крейги “Использование радиационных методов в исторических исследованиях”. Его резюме однозначно — исследование мест “массовых захоронений”, указанных “очевидцами”, дало отрицательный результат. Послойное сканирование почвы на глубину до десяти метров не обнаружило никаких следов захоронений.

Миф о холокосте раздувается Израилем и его международной прессой. Отчасти для оправдания сионистского терроризма, но и коммерческий гешефт велик: под “холокост” израильтяне выкачали из Германии миллиарды марок. А у меня кровоточит память о страданиях моего родного, русского народа, понесшего неисчислимые жертвы и от гитлеровского нашествия, и от еврейского экстремизма.

Об этом заставил вспомнить и доклад Д. Дюка (США) “Фактор сионизма в США”, в котором автор не раз возвращался и к русской теме. На его предложение “почтить миллионы жертв, пострадавших от еврейского холокоста в России”, зал единодушно встал и ответил минутой скорбного молчания.

Русские патриоты сегодня все с большей тревогой всматриваются в миграционные процессы в России, во все более очевидное “почернение”наших городов и весей за счет непрошеных хищных южных пришельцев. А вот Д. Дюка поразило в нашей стране, как он выразился, “огромное число голубоглазых людей”... Американского политика и публициста волнует проблема стремительного вытеснения “белых людей” в США, замещения их другими расовыми элементами. Что ж, своего рода возмездие за столетия негритянского рабства. Но острота проблемы остается: в процессе глобализации, в ходе неуправляемых (а может быть, и управляемых?!) демографических подъемов и провалов белая раса сегодня — исчезающая раса.

Д. Дюк много места уделил опасности еврейского шовинизма (идеологии “еврейского превосходства”), расизма и терроризма. Он говорил о рождении — на почве сионизма — нового тоталитаризма, новой, иудейской инквизиции, безжалостно подавляющей своих противников: “Еврейские расисты никогда не прощают своих врагов”. Между прочим, Дюк напомнил о том, что Юрген Граф у себя на родине, в “свободной” Швейцарии, за правду о холокосте был приговорен к двум годам тюрьмы. Ю. Графу удалось эмигрировать в... Белоруссию, где он теперь и проживает и даже обрел личное счастье, женившись на русской женщине.

Д. Дюк указал на несомненное существование всемирного заговора с целью мирового господства. Ссылаясь на просочившиеся в печать сведения, докладчик говорил о том, что Израиль интенсивно разрабатывает оружие массового поражения, проводит исследования по созданию смертельных вирусов, имеющих избирательную генотипическую направленность. Прозвучало и обличение столь распространенных в западном мире двойных стандартов, и пристрастного отношения к террору и террористам в зависимости от их племенной принадлеж­ности. Израильского террориста Ариеля Шарона, который “боялся приехать в Бельгию, чтобы избежать привлечения к ответственности Международным судом”, избрали главой государства Израиль. “Хладнокровного убийцу” Менахема Бегина сделали лауреатом Нобелевской премии мира... “Это все равно как если бы такую премию дали бен Ладену”, — заметил Д. Дюк.

Конференция — в этом ее успех и политическое значение — выбрала для обсуждения проблемы действительно всемирной значимости и актуальности. Понятно, почему в круг поставленных вопросов были включены доклады “Убийство президента Кеннеди” М. Пайпера (США), “Влияние сионизма в Западной Европе” А. Рами (Марокко), “События 11 сентября 2001 года и их последствия” К. Боллина (США). Эти события оказались поворотными в мировой истории.

Тема “Моссад” и ее зловещей роли в мировой истории неоднократно возникала по ходу конференции. Об этом же говорил и американский публицист М. Пайпер в своем докладе “Убийство президента Кеннеди”. В этом преступлении замешаны ЦРУ и Моссад. А мотивы, подоплека заключались в том, что Кеннеди решительно возражал против допуска Израиля в число ядерных держав, для Израиля же это была “ключевая политическая проблема”. Долгое время позиция Кеннеди оставалась известной лишь узкому кругу лиц.

Кроме “Моссад” никто бы не мог так долго скрывать следы этого преступ­ления, — делает вывод М. Пайпер. Весьма показательна и та травля, которой он подвергся, когда издавал книгу, посвященную убийству Кеннеди. Против Пайпера выступила еврейская “Лига борьбы с диффамацией”, его объявили “нацистом, идиотом, антисемитом”. По признанию докладчика, “были предприняты попытки убить меня и разорить моего издателя”.

...Доклад известного русского политического деятеля и публициста Бориса Миронова назывался “Влияние глобализации на политику российского прави­тельства”. Он прозвучал в конце конференции и в некоторых аспектах подытоживал ее. Б. Миронов высказал мысль о том, что так называемый глобализм и борьба с ним — это ложные ориентиры, ложная цель, выставленные мировой иудомасонской закулисой, чтобы отвлечь внимание, общественную энергию от борьбы с реальным процессом — с экспансией еврейского экстремизма.

Тему выступления докладчик уточнил следующим образом: “Влияние еврейства на политику российского правительства”. Анализ Миронова имел не только общенаучный, но и вполне конкретный характер: ведь он сам некоторое время работал в правительстве Черномырдина, являясь министром по делам печати и информации. Он еще раз напомнил о достаточно общеизвестном факте: “За последние десять лет евреи заполнили все поры правительства”. Не будем повторять приведенные Мироновым многочисленные цифры, имена, факты, характеризующие чудовищные разрушения, которым подвергалась Россия, указывающие на беспримерный по масштабам геноцид русского народа.

Некоторые еврейские аферы в правительстве Миронов наблюдал, как говорится, с близкой дистанции. Он поведал залу почти детективные подробности того, как “два еврея, Чубайс и Красавченко, жульнической комбинацией добились проведения в жизнь закона о приватизации и... ограбили всю страну”. Будучи министром, Миронов, по его признанию, на личном опыте убедился в том, что все поручения, исходившие ему сверху, от правительства, “касались только евреев и еврейских интересов”. Как явствовало из доклада, слово “еврей” в понимании Миронова — понятие собирательное и прежде всего социально-политическое, ибо к таковым он отнес и “чистокровных русских, которые служат евреям”.

Здесь, пожалуй, уместно сказать, что патриотизму и политической принци­пиальности нам, русским, можно поучиться у евреев: в государстве Израиль в кнессете нет ни одного русского. Не странно ли будет обвинять израильтян в русофобии на том основании, что они не допускают русских в свое прави­тельство?.. Однако в сегодняшней России доморощенные еврейские экстремисты постоянно кричат об антисемитизме тех, кто пытается оспорить их хищную экспансию.

Можно ли спорить с Мироновым в его призывах русифицировать нынешнюю “российскую” (россиянскую!) власть? Он полагает, что “законы для России должны писать русские люди”. А главным оружием русских, по его убеждению, должно стать пробуждение национально-патриотического сознания в массах русского народа. Это должно стать неодолимой преградой и для глобализма, — заключил докладчик.

Глобализация обострила все общественно-политические процессы на планете. Они требуют срочного, нелицеприятного, честного обсуждения. Конференция прошла под эгидой правды, научной взвешенности, взаимного уважения. На этой основе кристаллизовалось то духовное и идейное единство, та дружественность, которые были характерны для атмосферы заседаний. “Нас, идеологов анти­глобализма, на всей планете около ста человек”, — заметил один из зарубежных участников форума. Мало ли этого числа, или достаточно — покажет время. Генера­лиссимус Суворов говорил, что воюют не числом, а уменьем. Все участники конференции были единодушны в своем пожелании продолжить подобные встречи.

 

Марк Любомудров

 

(обратно)

Владлен Сироткин • Из России - в евро-Россию? (Наш современник N5 2002)

Из России — в евро-Россию?

 

С 1 января 2002 года все западные СМИ заполнены информацией и телекартинками о том, как двенадцать из пятнадцати стран Евросоюза технически переходят на единую валюту — евро. У нас этот процесс, за исключением, пожалуй, “Евроньюс” по пятой кнопке утром и вечером, показывают гораздо скромнее. Причем комментарии отечественных “спецов” скорее скептические, нежели аналитические: дескать, вот чего захотели — с “зеленым” спорить; да куда им — с суконным рылом да в калашный ряд...

Вот и наш обыватель не спешит обменивать свои кровные “деревянные” на евро — “бакс” привычнее и надежнее.

А надежнее ли?

 

Наши самые “свободные” СМИ (в которых, однако, с 1996 года свирепствует либо олигархическая, либо властная цензура, по сравнению с которой брежневский Главлит отдыхает) устроили вокруг евро настоящий заговор молчания, либо хоровод скептических насмешек — “где ихнему теляти волка съесть”.  Между тем введение евро для мировой валютной системы означает окончание более чем 50-летнего послевоенного периода господства доллара США в странах Западной Европы. Вкратце история этого господства выглядит так. В июле 1944 года сорок четыре страны будущей ООН (кроме СССР) собрались в маленьком городке Бреттон-Вудс на атлантическом побережье США и признали “бакс” международной валютной единицей в Европе и мире после неминуемого краха нацистской Германии и милитаристской Японии. Для успешного функционирования новой единой валюты в “лагере капитализма” были созданы три международные (читай американские) организации — Международный валютный фонд (МВФ), Международный банк реконструкции и развития (МБРР — вначале — для финансового обеспечения восстановления послевоенной экономики Западной Европы по “плану Маршалла”) и Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ — ныне ВТО — Всемирная торговая организация).

В 1945 году (хотя без официального упоминания, де-факто) бреттон-вудские соглашения вошли в исторический геополитический компромисс Сталина с Франклином Рузвельтом в Ялте: победители делили Европу на “сферы влияния”, но в каждой “сфере” хозяин устанавливал свои порядки, в том числе — и валютные. Сталина, как и его преемников вплоть до Брежнева, валюта не слишком интересовала. Зато приобретение новых территорий — весьма и весьма. Отсюда — и раздел Восточной Пруссии между Польшей и СССР (Калининградская область), и Прибалтика, оставшаяся после 1945 года в составе СССР. И новую границу с Финляндией на Карельском перешейке никто пересматривать не стал.

Между тем доллар как международная валютная единица все более и более обесценивался, особенно с укреплением национальных валют Западной Европы и Японии в 60-х годах прошлого века. Ослабить “долларовую удавку” попытался еще в 1965 году президент Франции генерал Шарль де Голль: он загрузил несколько транспортных самолетов бумажными банкнотами “зеленых” и пригрозил отправить их в США. Написано же на банкноте — “обменивается на золото” — вот и меняйте.

Из США последовало угрожающее предупреждение: пошлете “геркулесы” — собьем их над Атлантикой.

Дело в том, что американцы уже тогда, 40 лет назад, блефовали: доллар давно девальвировался и уже никакого золота на его поддержку в США не хватало. 15 марта 1971 года Федеральная резервная система США официально объявила, что доллар больше на золото не обменивается.

Казалось бы, всё — бреттон-вудским соглашениям пришел конец. Не тут-то было: сохранение даже необеспеченного золотом “бумажного” доллара (по нашему — “мавродика”) давало США огромную финансово-экономическую выгоду.

Ведь за одну стобаксовую бумажку, т.е. никчемный “мавродик” (себестоимость печатания стодолларовой банкноты сегодня — 11 центов), США получали на сто реальных долларов полноценных товаров.

Ясное дело, что США вовсе не хотели отказываться от такой “лафы” — их главного завоевания во Второй мировой войне.

И снова в ход пошла схема “земля в обмен на доллар-мавродик”. Вскоре после отмены золотого паритета в 1971 году американцы пошли на диплома­тическое признание ГДР (и, фактически, Берлинской стены), которую они до этого 20 лет в упор не видели.

Вслед за признанием двух германских государств и их одновременного приема в ООН США пошли на второй Потсдам — Хельсинкское совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе 1975 года. И снова — “земля на доллары”: подтверждались послевоенные границы 1945 года, но западноевропейцам как бы давали понять — не рыпайтесь с вашими планами “евровалюты”, СССР и его сателлиты в Восточной Европе вас не поддержат.

Брежневские старцы праздновали псевдогеополитическую победу — как же, завоевания Великой Отечественной войны в Европе сохранили.

Прагматичные американцы в эйфорию не впадали: через полгода после Хельсинки-75, в январе 1976 года, в Кингстоне (о. Ямайка в Карибском море) они созвали “финансовое Хельсинки” и подтвердили свой “мавродик” как единую международную валютную единицу, несмотря на то, что он уже тогда полностью обесценился.

От “мавродика” к евро

 

С тех далеких уже времен 35 лет прошло, но “финансовая пирамида” США продолжает функционировать, втягивая в свою орбиту все новые и новые страны “третьего мира”. Крупнейшим успехом ее строителей стало подключение к “долларовой игле” с 1992 года республик бывшего СССР. Суть “шоковой терапии” Гайдара состояла именно в этом: снять госограничения на свободное хождение доллара в РСФСР и “отпустить” для этого цены. И не случайно, как в Мексике, Бразилии или Аргентине, к этой операции с “американским мавродиком” были подключены все те же МВФ и МБРР. И хотя в Западной Европе вышел уже целый монблан серьезной финансово-экономической литературы о том, что “мавродик” — дутый, что после 1945 года в США “нашлепали” более 11 трлн 400 млрд таких “мавродиков”, не обеспеченных не только золотом, но и товарами (см., например, Пауль Фриц “Неминуемый крах доллара”, 1978 г.), операция этой грандиозной “финансовой пирамиды” продолжается. Причем на 1 января 2000 года 80 % нынешних “мавродиков” гуляет за границами США (но ввезти их обратно — ни-ни, есть квота — максимум 10 тыс. “баксов” наличными), а из них 1/3 находится в России.

Серьезные экономисты в ЕС и в России давно бьют тревогу: дефолт 17 августа 1998 года, сегодняшний кризис в Аргентине — тревожные симптомы непрочности “долларовой пирамиды”.

В Думе состоялось несколько парламентских слушаний на эту тему (см., например, “Крах доллара: пособие для российского общества по выходу из приближающегося кризиса” — М., 2000).

Однако тревожные голоса аналитиков заглушает дружный хор тех, кто кормится вокруг “мавродика”. Особенно усердствуют бывшие и нынешние руководители Центробанка. Еще бы — чтобы за 20 центов, что в реальности стоит сегодня USD (так оценивают реальную стоимость одного доллара США серьезные финансисты), да платить более 30 “деревянных” — это надо быть мастером по втиранию очков собственному народу. Один из таких “мастеров”, в 1992—1998 гг. зампред Центробанка Александр Хандруев опровергает всех сомневающихся, заклиная: “американцы никогда не допустят повторения Великой депрессии” (“МК”, 15.12. 2000). А почему, собственно, не допустят? Допустил же на наших глазах МВФ такую депрессию в Аргентине. А чем Россия и другие страны СНГ лучше?

Оппонент Хандруева Вячеслав Мавроди, брат небезызвестного Сергея, прямо пишет: “Я уже неоднократно предупреждал, что объективно доллар является не более чем “фантиком”, ничем не обеспеченной зеленой бумажкой в классической финансовой пирамиде мирового масштаба.

Как и всякая другая, долларовая пирамида имеет свой срок жизни, и сегодня ее срок заканчивается. Пирамида USD стоит на грани краха, который может произойти в самое ближайшее время”.

А братья Мавроди знают, как строятся такие “пирамиды” типа АО “МММ”. И уж если и они запаниковали — значит, дела с долларом действительно плохи.

Но у В. Мавроди хотя бы один успех — он прорвался на страницы “Московского комсомольца”. Мне, например, повезло меньше. Все, что я написал выше, я еще в феврале 2001 года изложил Сергею Пашкову в программе “Подробности” на РТР. Записали, но в эфир так и не пустили: “зачем пугать народ”. 4 января 2002 года вкратце изложил в записи то же самое на радио “Эхо Москвы” в передаче “Евромания” — и снова в эфир не пустили.

А вы говорите — “коммуняки”, Главлит, Гулаг. Надвигается гигантская финансовая катастрофа на весь мир и Россию, а наши “демократические” СМИ хотят продлить пир во время чумы. Этот “пир” резко осудил В. В. Путин. “Образовался своего рода консенсус, — говорилось в его “Ежегодном послании” 3 апреля 2001 г. Федеральному Собранию. — Очень многих устраивает нынешняя точка “равновесия”, а скорее — бездействия, когда одни приспособились к получению финансовых доходов, а другие — политических дивидендов от сложившейся ситуации. Этот консенсус многие путают со стабильностью. Однако такая “стабильность” никому не нужна. Это — путь консервации порочной традиции... путь к экономической и социальной стагнации”. И пока не поздно, надо не на “зеленый” уповать, а срочно переориентироваться на евро, как это уже делают китайцы. А они, как показывают их экономические успехи, совсем не дураки.

 

Владлен Сироткин,

председатель научно-экспертного совета


Международного центра поддержки прав

иностранных инвесторов


при Институте прав человека (Москва),


профессор

 

 

(обратно)

Александр Андреев • Шолохов во всем объеме (Наш современник N5 2002)

ШОЛОХОВ ВО ВСЕМ ОБЪЕМЕ

 

М. А. Шолохов . Все сочинения. М., Московский писатель, 2001.

 

Судьба творческого наследия М. А. Шолохова весьма схожа с его собственной судьбой. Получивший всемирное признание еще в молодые годы, потом лауреат Нобелевской премии, он не только не был в нашей стране официальным литературным кумиром, каким стал, скажем, во Франции человек с куда более скромным дарованием — Франсуа Мориак, но и находился в тени средних, теперь почти забытых писателей — А. Фадеева и К. Симонова. А первые две книги “Тихого Дона” были отмечены звучащей теперь уже анекдотично фразой критика А. Селивановского в “Октябре”: “Из общего потока крестьянской литературы особенно интересны для нас три романа: “Лапти” Замойского, “Девки” Кочина и “Тихий Дон” Шолохова”. Шолохов, заметьте, на третьем месте! К литературному наследию Шолохова долгие годы относились точно так же. Пройдет лет десять, и людям покажется невозможным, немыслимым, что в 1984 года, после смерти великого писателя, не был объявлен траур по всей стране, не был поставлен ему памятник в столице, не начато издание академического собрания его сочинений.

Более того, в годы “перестройки” и ельцинизма произошло позорное для нашей культуры событие, когда бесталанные, чудовищно некомпетентные в литературе люди стали с помощью телевизионных бандитов и газетно-журнальных мародеров выливать на уже покойного писателя и его творчество цистерны грязи, а большинство “литературоведов”, которые долгие годы успешно кормились возле Шолохова, молчали. Поразила поддержка этих шолохоненавистников А. И. Сол­женицыным, тем более непонятная, что ему, как человеку весьма сведущему в истории, было, вероятно, известно, что атаман П. Н. Краснов, сам неплохой исторический писатель и антикоммунист в не меньшей степени, нежели Солже­ницын, к тому же изображенный в “Тихом Доне” отнюдь не в лучшем виде, не испытывал никаких сомнений относительно того, откуда, мол, столь молодой писатель мог так хорошо знать обстоятельства политической жизни и военных событий на Дону в 1917—1922 годах. Краснов безоговорочно отдавал Шолохову писательскую пальму первенства, хотя и творчески, и политически это был весьма самолюбивый человек (например, в воспоминаниях пишет о себе исключительно в третьем лице). Но уровень культуры Краснова не позволял ему подхватить ходившие вовсю уже и тогда измышления о “плагиате” Шолохова. Это не значит, что уровень культуры Солженицына значительно отстает от уровня Краснова, но, однако, напрямую свидетельствует об уровне культуры в обществе.

Если бы те, кто отвечал за культурную политику в СССР, придавали бы измыш­лениям “антишолоховедов” ровно столько внимания, сколько они заслуживают, то есть абсолютно никакого (“Собака лает, ветер носит”), и занимались бы настоящим изучением творчества писателя, а не его циркулярной популяризацией (статеечка к юбилею, очередное “избранное” без серьезного справочно-литера­турного сопровождения), то, уверяю вас, куда меньше было бы соблазнов у “антишолоховедов”. Мало ли дураков находилось, чтобы оспорить авторство произведений Пушкина, Гоголя, Достоевского, Булгакова? Но отношение к ним литературного сообщества так и оставило их на месте дураков. Помилуйте, что будут думать об уровне нашего литературного профессионализма потомки, если мы, имея ранние произведения Шолохова, без рукописи первых двух книг “Тихого Дона” не могли определить, кто автор великого романа?

Это отнюдь не умаляет значения того, что эти две книги были наконец-то обретены, хотя сообщения в электронных СМИ об этом событии вполне соответст­вовали привычному неуважительному отношению к Шолохову: шизофренический бред о писателе давали годами, а здесь ограничились сюжетами в несколько минут и одной, если мне не изменяет память, более или менее продожительной передачей с участием Ф. Ф. Кузнецова (чуть ли не в рубрике “Человек и закон”). Но как бы там ни было, это событие, резко ударившее по зубам классиков “антишолохо­ведения” и отправившее их хуже, чем в нокаут — в культурное небытие, стало вехой, означившей начало настоящей культурной работы над наследием великого писателя. Это относится, безусловно, к книге Ф. Ф. Кузнецова “Шолохов и “Антишолохов”, главы из которой на протяжении двух лет публикуются в нашем журнале. Еще раньше Институт мировой литературы имени Горького РАН, возглавляемый Ф. Кузнецовым, подготовил издание “Тихого Дона”, лишенное цензурных и редакторских изъятий (М., Воениздат, 1995).

И вот — новое фундаментальное издание в серии “Всемирной библиотеки поэзии и прозы”: “М. А. Шолохов. Все сочинения”, осуществленное трудами того же ИМЛИ совместно с Пушкинским Домом (Петербург), Международным шолоховским юбилейным комитетом при Союзе писателей России, фондом “И возродится Великая Русь”, Академией поэзии, Международной ассоциацией художественных искусств (Париж), “Роман-журналом XXI век”. Первый том “Всех сочинений” Шолохова вышел в конце прошлого года в издательстве “Московский писатель” забытым уже тиражом в 100 000 (!) экземпляров под общей редакцией А. Ф. Стручкова, при участии С. М. Шолоховой, А. М. Шолохова, В. В. Васильева, В. Н. Запевалова, С. Н. Семанова.

Прежде чем перейти к рассказу об этом великолепном издании, не могу не заметить, что оно не лишено характерных, подчас забавных признаков нашего времени: например, открывается предисловием нового украинского казачьего генерала В. С. Черномырдина, кричавшего в октябре 1993 года о защитниках Дома Советов: “Давить их надо, давить!” (что уже, как сами понимаете, не смешно). Начинается оно почти как знаменитый пассаж И. С. Тургенева о великом русском языке: “В самые напряженные периоды жизни, когда порой бывает не особенно ясно на душе, когда не хватает времени даже для сна, я обращаюсь к книге...” Невольно подумалось: если вы, господин хороший, читали “Тихий Дон” и знаете, чего стоила нашему народу эта революция, как вы посмели отнять у потомков Григория Мелехова ее завоевания? Не появляются ли у вас мальчики кровавые в глазах?

А в конце книги нам предлагаются родословные древа “некоторых казачьих родов”, в том числе и Черномырдина, которое помещено рядом с генеалогическим древом М. А. Шолохова таким образом, что можно подумать, будто они родст­венники.

Все это — и предисловие Черномырдина на первом развороте с портретом (Черномырдина, естественно, а не Шолохова), и “древо” — достаточно ясно дает нам понять, кто является “генеральным спонсором” этого дорогого издания. Что ж, спасибо и за это Черномырдину, мог ведь дать и на Юза Алешковского, близкого ему по лексике... Государство-то наше забеднело... (А с другой стороны, откуда у Черномырдина, приватизировавшего государственный газовый комплекс, деньги, как не от государства?) Заканчивая эту щекотливую тему, сойдемся на “консенсусной” точке зрения, что черномырдинское попечительство о “Всех сочинениях” Шолохова, увековеченное в первом томе, делает его своеобразной библиографической редкостью.

Первый том “Всех сочинений” представляет собой книгу ин-фолио в 872 стр., в твердом, тисненом золотом переплете с суперобложкой. Он включает в себя все 4 книги романа “Тихий Дон”, “Хронологическую канву жизни М. А. Шолохова”, беседу А. Ф. Стручкова с Ф. Ф. Кузнецовым “Книга, на столетие опередившая время” и “Алфавитный указатель персонажей романа “Тихий Дон”.

И “Хронологическая канва”, и “Алфавитный указатель”, составленные С. Н. Сема­новым и А. Ф. Стручковым, являются незаменимым подспорьем для всех, кто интересуются биографией (как известно, весьма загадочной) и творчеством писателя. “Указатель”, например, дает четкое представление о том, кто из персонажей “Тихого Дона” был историческим лицом, а кто вымышленным. Кроме того, он включает и безымянных героев (помещенных в алфавитный перечень по первой букве сопутствующего им эпитета), что весьма облегчает работу исследователей, немногие из которых могут точно вспомнить, в каком именно месте “Тихого Дона” следует найти нужный эпизодический персонаж, и вынуждены пролистывать десятки, а то и сотни страниц.

Ф. Ф. Кузнецов в беседе с А. Ф. Стручковым приводит чрезвычайно важные, отсутствующие в предыдущих изданиях сведения об отношениях Шолохова со Сталиным, в частности, об их переписке времен коллективизации и 1937—1938 годах, в которой писатель, часто называемый “антишолоховедами” “продажным”, “безгласным”, прямо и резко рисует ужасающую картину беззаконий. Пожалуй, никакой другой живущий в СССР писатель (Булгаков писал Сталину больше о личных бедах) тогда на это не отваживался... И в “Хронологической канве”, и в беседе А. Ф. Стручкова с Ф. Ф. Кузнецовым содержится немало уточнений, разрушающих привычные нам мифы о Шолохове (созданные, впрочем, не без помощи самого писателя). Оказывается, Шолохов никогда не был ни комсо­мольцем, ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа, как писал он сам в юности в анкетах, чтобы облегчить себе возможность печататься. Шолохов служил налоговым инспектором окружной продкомиссии, но был быстро уволен с этой должности и даже чуть не угодил в тюрьму. Ф. Ф. Кузнецов рисует картину упорной, бескомпромиссной борьбы Шолохова за то, чтобы “Тихий Дон” был напечатан без цензурных изъятий и без навязываемого ему “идеологически верного” конца.

Издание прекрасно иллюстрировано фрагментами найденной рукописи первых двух книг романа “Тихий Дон”, а также рисунками С. Г. Королькова, О. Г. Ве­рейского, Ю. П. Реброва.

 

Александр АНДРЕЕВ

 

(обратно)

Александр Иголкин • Умение ставить вопросы (Наш современник N5 2002)

УМЕНИЕ СТАВИТЬ ВОПРОСЫ

 

Костырченко   Г.   В.    Тайная политика Сталина: власть


и антисемитизм. М.: Международные отношения. 2000. 784 с. Тираж 3000.

 

В 1994 году была опубликована монография Г. В. Костырченко “В плену у красного фараона. Политическое преследование евреев в последнее сталинское десятилетие”, почти сразу же переведенная на английский и французский языки. Без ссылок на это исследование сегодня не обходится ни один серьезный труд, рассматривающий положение евреев в СССР, причем практически все авторы, независимо от их политико-идеологических пристрастий, подбирая фактический материал для своих теорий, ссылаются на эту работу Г. В. Костырченко, оценивают ее как предельно объективную и беспристрастную. Достаточно сказать, что Вадим Валерианович Кожинов неоднократно использовал в своих работах материалы из книги Г. В. Костырченко, считая их полностью достоверными и убедительными. Другое дело, что интерпретация фактов, дававшаяся В. В. Ко­жиновым, не всегда совпадала с толкованиями Г. В. Костырченко. И вот вышла в свет новая фундаментальная монография ученого, которая гораздо шире предыдущей и по своим хронологическим рамкам, и по охвату проблем. Как известно, евреи сыграли немалую роль в захвате власти большевиками, гражданской войне, расказачивании, раскулачивании, политических интригах кремлевского руководства и других событиях советского периода. Поэтому можно сказать, что через призму “еврейского вопроса” историк изучает советскую национальную, культурную, кадровую политику, репрессивный аппарат, про­па­ган­дистские кампании, столкновения в номенклатурной, научной, промыш­ленной, культурно-идеологической элитах, множество сторон международных отношений, саму сущность строя, существовавшего в СССР до 1953 года и претерпевшего, как доказывает Г. В. Костырченко, “идеологическую мутацию” в 1930-е годы. Поэтому название книги может ввести в некоторое заблуждение; на самом деле работу Г. В. Костырченко можно рекомендовать всем, кто интересуется историей первых трех десятилетий существования СССР. Иссле­дование уже нашло своего читателя: первый тираж в 3000 экземпляров к началу 2002 года практически разошелся, и сейчас готовится дополнительный выпуск.

Вопросы, рассматриваемые в книге, чрезвычайно актуальны, важны для формирования исторической памяти, национального самосознания, мировоз­зрения и евреев, и русских. Сегодня свое видение положения евреев в СССР предлагают широкой аудитории далеко не только профессиональные историки, но и политики, идеологи, публицисты, писатели, тексты которых обычно основаны отнюдь не на всестороннем изучении архивных материалов и критическом осмыслении других источников. Вне науки все еще существует множество мифов о роли евреев в событиях 1917 года и первых двух послереволюционных десятилетий, о почти созданной в Крыму Еврейской республике, о готовившейся Сталиным массовой депортации евреев в Сибирь и о многом другом.

Исходя из каких-то соображений, часть публицистов откровенно преуве­личивает те гонения, которым подвергались евреи при Сталине чуть ли не с 1922 года, и пытается представить антисемитизм столь же органичной характерис­тикой советского строя, как и германского национал-социализма. Иногда, напротив, полностью отрицается какое-либо ущемление евреев как евреев, а не как оппозиционных политиков или (в понимании того времени) “буржуазных националистов”, или просто цеха театральных критиков, отклонившихся от “линии партии”, оказавшихся по своей национальности почти целиком евреями. Г. В. Костырченко показывает, что иногда принимались решения по снижению доли евреев (независимо от их политических или профессиональных характе­ристик) в той или иной структуре: действительно, 49% евреев от общего числа сотрудников Радиотелеграфного агентства Украины в 1950 году было признано чрезмерным. Правда, считать ли это “ущемлением прав” — вопрос, на мой взгляд, находящийся вне пределов исторической науки. Для Г. В. Костырченко характерно открытое стремление к “демифологизации”, стремление излагать историю евреев в СССР как обычный раздел историографии, “без гнева и пристрастия”, что очень важно, так как исторические мифы проникли даже в такие солидные издания, как “Британская энциклопедия”, уверяющая своих читателей, что Сталин готовил массовую депортацию евреев в Сибирь. Возможно, в очередное издание энциклопедии теперь будут внесены изменения: рецензи­руемое исследование полностью прояснило этот вопрос, часто использо­вавшийся для политических спекуляций.

Автор изучил колоссальный объем информации, в том числе практически все доступные материалы Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ) по избранной теме, большая часть которых впервые вводится в научный оборот. Вместе с тем Г. В. Костырченко прекрасно знаком с российской и зарубежной историографией, уже опубликованными документами, мемуарами, периодикой 1920 — начала 1950-х годов. Многочислен­ные беседы автора с современниками событий дали материал для оживления научного труда бытовавшими в исследуемый период шутками, присловьями, крылатыми выражениями (такими, например, как: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”). Монография снабжена необходимым справочно-научным аппаратом. Так, составленный автором “Именной указатель” насчитывает более двух тысяч имен.

Автор не считает, что в первые годы советской власти в политике больше­вистского руководства можно было бы обнаружить какие-то элементы антисеми­тизма, но чтобы понятнее были предпосылки национальной политики в 1930 — 1950-е годы, начинает свой анализ даже не с 20-х годов, а с дореволюционной эпохи. Первая из пяти глав называется “Решение “еврейского вопроса” при царях и большевиках”.

Следует отметить, что исследование Г. В. Костырченко вышло почти одно­временно с первым томом книги А. И. Солженицына “Двести лет вместе (1795—1995)”, посвященным русско-еврейским отношениям в дореволюционной России. Подход, методы сбора и анализа материала у писателя совсем не такие, как у профессионального историка. Что же касается выводов, то в чем-то они совпадают, но в одном важном пункте расходятся: в отличие от Г. В. Костырченко, А. И. Солженицын не считает, что царское правительство проводило политику государственного антисемитизма. Для Г. В. Костырченко тезис о государственном антисемитизме царского правительства самоочевиден, не требует особых доказательств; можно было бы с ним поспорить, хотя сложная и дискуссионная проблема оценки политики по отношению к евреям, проводившейся в России до 1917 года, находится вне пределов хронологических рамок исследования. Хотелось бы отметить, что сам автор определяет антисемитизм как “комплекс убеждений и действий, направленных против евреев как этноса”. В Российской же империи все существовавшие ограничения (вроде “черты оседлости”) распространялись только на иудеев, переход в православие автоматически полностью уравнивал евреев с другими подданными. Поэтому, на мой взгляд, точнее было бы назвать политику, проводившуюся в России в XIX — начале XX вв., не антисемитской, а антииудаистской; такая поправка представляется весьма существенной. Хочется отметить, что по всему тексту книги разбросана масса замечаний, свидетельствующих о прекрасном знании Г. В. Костырченко различных аспектов “еврейского вопроса” на протяжении всей истории пребывания этого народа в России; так, мне показалось любопытной ссылка автора на то, что в 1850 году Николаем I действительно была введена должность “ученого еврея при губернаторе”.

Касаясь самых первых лет власти большевиков, историк обоснованно пишет, что эта власть руками “маргинальных местечковых жителей”, “порвавших с еврейством ради химеры пролетарского интернационализма”, “чуждых русской культуре, языку, национальному быту”, “бесцеремонно расправлялась с ... национальными святынями и традициями”. Надо сказать, что на особом положении в годы революции и гражданской войны находились не только евреи, но и, скажем, латыши и китайцы.

Г. В. Костырченко приводит весьма интересные данные, свидетельствующие о чрезвычайно высокой социальной мобильности евреев сразу после революции; например, среди слушателей Коммунистического университета им. Артёма в тогдашней столице Украины в 1923 году насчитывалось евреев — 41%, украинцев — 23%. Естественно, это не могло не вызвать вполне определенных настроений у населения, поэтому с середины 1920-х годов на Украине стала проводиться политика “украинизации”. Сходные процессы возникали и на других территориях страны. Однако вплоть до середины 1930-х годов попытки “коренизации кадров” оставались эпизодическими и мало что меняли.

В ряде отношений проводившаяся в 1920 — начале 1930-х годов политика была направлена против национальной культуры всех народов СССР, включая еврейский. Синагоги закрывались так же, как и православные храмы, мечети, костелы, молельные дома. Предпринималась попытка создать нового человека, лишенного любых национальных корней; участвовавшие в ее проведении — и русские, и евреи, и латыши, и украинцы — отказывались от собственной нацио­нальной культуры, пытаясь создать взамен некую вненациональную. Случилось так, что такая политика связывалась, прежде всего, с именем Л. Троцкого, хотя, скажем, для разрушения исторической памяти русского народа историк М. Н. Покровский сделал отнюдь не меньше любого латыша или еврея.

Бесспорен имевший место в 1930-е годы отказ от идеологии, ставившей во главу угла “мировую революцию” и революционный космополитизм, тогда постепенно осуществлялся переход к новой идеологии, шла идеологическая мутация режима. Ее характерной чертой стало использование традиционной знаково-символической системы народов СССР, прежде всего — русского. Время, когда слова “родина”, “отечество” и “патриотизм” подвергались револю­цион­ному остракизму, завершилось не позднее 1934 года. Те, кто отказывался признавать историческое величие России, объявлялись врагами — независимо от их национальной принадлежности. Так, в “глумлении над русским народом” был обвинен Н. И. Бухарин; аналогичные обвинения предъявлялись Д. Бедному. Должны были пострадать и не успевшие перестроиться евреи — “проводники троцкистско-бухаринской линии”. Те же, кто безоговорочно стал на сторону Сталина (взять хотя бы столь разные фигуры, как Л. Каганович и И. Эренбург), продолжали пользоваться всеми милостями власти; политика “кнута и пряника” была строго селективна, причем отбор шел по идеологическому, а не нацио­нальному признаку.

Достоинство автора книги — в умении ставить вопросы, видеть проблемы и парадоксы. Одна из таких проблем — очевидное отсутствие предпосылок анти­семи­тизма в идеологии марксизма (в любой его интерпретации). Это принци­пиально отличало СССР от нацистской Германии.

Peпpeccиям в СССР подвергались все, причем, как пишет Г. В. Костырченко, в 1937—1939 годах из арестованных чаще других казнили не евреев, а греков и финнов. И далее автор продолжает: “В трагической череде уничтожавшихся нацменьшинств евреи занимали тогда одно из последних мест. Всего в 1937—1938 годах их было арестовано НКВД 29 тысяч, что составляло прибли­зительно 1% от общей численности этого нацменьшинства (такой же процент репрессиро­ванных был характерен для русских, украинцев и других основных народов СССР)”.

Автор считает, что “вызревание официального антисемитизма” (так называется вторая глава) относится к концу 1930-х годов. Доказывая, что “переход к негласной поли-тике государственного антисемитизма” имел место, во всяком случае, не позднее мая 1939 года, исследователь приводит воспоминания В. М. Молотова: “Когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: “Убери из наркомата евреев!” ...Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов”. Отметим, однако, что “чистку” НКВД в 1939 году можно объяснить и другими причинами, помимо антисемитизма как такового.

Интересен следующий факт, приводимый в монографии: на начало 1939 года из каждой тысячи евреев высшее образование имели 57 человек, а из тысячи русских — 6, почти в 10 раз меньше. По-видимому, такая политика в области высшего образования несовместима с государственным антисемитизмом. Но и позже при формировании студенчества государственный антисемитизм (если он был) проявлялся как-то странно: в 1941 году количество еврейской молодежи среди выпускников физфака МГУ составляло 74%, а в 1942 году — даже 98% (правда, Г. В. Костырченко высказывает сомнения по поводу последнего показателя, полагая его несколько завышенным).

В третьей главе (“Холодная война, власть, пропаганда”) анализируются послевоенные интриги номенклатурной элиты. Автор прослеживает процесс вызревания “романтики русофильства” в Ленинграде, что закончится “ленин­градским делом”, по которому будут расстреляны Н. А. Вознесенский, А. А. Куз­нецов и другие. Таким образом, историк подчеркивает, что жестоко наказывалась попытка возрождения любого национального самосознания — в том числе и русского.

В работе прекрасно показано, как на государственную политику по еврейскому вопросу влияли аппаратные интриги. Так, “усиление позиций группы Маленков — Щербаков — Александров почти всегда означало ужесточение антиеврейских кадровых чисток. А когда в фаворе оказывались Жданов и те, кто за ним стоял, то наблюдалось частичное свертывание этих акций”.

Большое место в книге занимает анализ кампании по борьбе с космопо­литами, активная фаза которой проходила с января по апрель 1949 года. Автор справедливо отмечает, что “обвиненными в космополитизме в принципе могли быть представители любой национальности”. Кампании предшествовал затяжной конфликт между двумя группировками в Союзе советских писателей. В конце ноября 1947 года группа театральных критиков (ее представлял, прежде всего, А. Борщаговский) перешла к открытой конфронтации с руководством ССП во главе с А. Фадеевым, ожесточенным нападкам подверглись А. Софронов (секретарь парткома ССП и секретарь правления ССП) и его единомышленники. Готовя ответный удар “театральным критикам”, группа Фадеева — Софронова сделала акцент на том, что их оппоненты “не имеют любви к советскому искусст­ву”, напомнив, в частности, что Н. Юзовский назвал творчество Л. Леонова “мужичьим”. К слову пришлось и то, что в секции критиков Всероссийского театрального общества лишь 15% членов оказались русскими. Обе соперничавшие группировки надеялись на поддержку высшего политического руководства страны — иначе А. Борщаговский не начинал бы открытой конфронтации.

Однако 28 января 1949 года в “Правде” появилась статья “Об одной антипат­рио­тической группе театральных критиков”, осуждавшая противников Фадеева и Софронова как “безродных космополитов”. В последовавшие дни газеты, одна за другой, предавали поименной анафеме “антипатриотических” театральных критиков, неизменно включая в их состав и русского Л. Малюгина. За “низко­поклонство перед Западом” “космополиты” увольнялись из редакций газет, журналов, из театров, но до ареста дело не доходило (единственный московский театральный критик, на короткое время взятый под стражу уже 6 марта 1953 г. — И. Альтман).

“Буржуазный космополитизм” был обнаружен не только у театральных критиков, но и литературоведов, философов, журналистов, историков, деятелей искусства. Однако конец кампании в советской прессе был положен довольно скоро — последняя передовица “Правды” по этой проблеме вышла 10 апреля 1949 года.

Можно сказать, что в ходе данной идеологической кампании партийное руко­водство боролось не с евреями: разоблачавшиеся театральные критики отнюдь не были носителями еврейской национальной традиции, травили их как раз за противоположную позицию (космополитизм, приверженность западным эстетическим образцам и ценностям). Г. В. Костырченко подтверждает этот тезис и таким фактом: евреи составляли 71% всех представителей интеллигенции, обвиненных в космополитизме, а 29% приходилось на представителей других национальностей.

Основной сюжет четвертой главы книги (“Национальная трагедия”) — разгром Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) ипоследовавшие затем гонения на иудаизм, национальную еврейскую культуру, а в Восточной Европе — и на сионизм. Сыгравший большую роль в годы войны ЕАК продолжал свою деятельность и в послевоенный период, когда его руководство стало проявлять инициативу в вопросах, которые целиком и полностью относились к прерогативе ЦК ВКП(б). В частности, поднимался вопрос о создании Еврейской республики в Крыму. Впервые идея переселения евреев в Крым появилась в 1920-е годы, причем, как пишет в связи с этим Г. В. Костырченко: “Создавалось впечатление, что сторонники крымского проекта в СССР и за границей координировали свои действия”. Интересна аргументация, выдвигавшаяся одним из сторонников “крымского проекта” в 1920-е годы: “Восток нас не устраивает; он требует энергии украинца-пионера, а евреям нужны уже обжитые районы — Украина, Крым...”. После войны члены президиума ЕАК даже делили портфели в будущем прави­тельстве этой “республики”. Однако “Сталин не мог не понимать, что одобрение крымского проекта ЕАК чревато взрывом массового недовольства”. Кроме того, проблема еврейского Крыма при определенном стечении обстоятельств могла превратиться в международную, привести к вмешательству Запада во внутренние дела СССР, — отмечает Г. В. Костырченко.

Г. В. Костырченко приводит документы в подтверждение версии, что 12 января 1948 года возглавлявший ЕАК С. Михоэлс был убит работниками МГБ. В сентябре того же года впервые арестован член президиума ЕАК — Д. Гофштейн, оговоривший ряд руководителей ЕАК; в ноябре было решено ЕАК закрыть. Затем начались аресты, полученные в МГБ “признания” позволяли расширить круг подследственных. Историк показывает масштабы репрессий: в мае 1952 года перед судом предстали 15 обвиняемых по “делу ЕАК”, 18 июля 13 из них, включая С. Лозовского, были приговорены к высшей мере. Разумеется, “суровый приговор... ни в коей мере не соответствовал сформулированным в нем “преступлениям”.

Прилив националистических чувств у советских евреев вызвало создание Государства Израиль, в еврейской среде упорно циркулировали слухи, что всем евреям будет предоставляться право туда эмигрировать. Произраильские симпатии проявляли даже люди, казалось бы, полностью интегрированные в советский истэблишмент. Так, жена маршала К. Е. Ворошилова (Голда Горбман) заявила: “Вот теперь и у нас есть Родина”. С конца лета 1948 года Израиль начал сбли­жение с США, которое резко усилилось после избрания Г. Трумэна прези­дентом; напротив, советско-израильские отношения становились все более холодными. В этих условиях советское руководство не могло мириться с симпатиями к Израилю со стороны советских евреев.

На национальную еврейскую культуру начались гонения: был закрыт ряд еврейских театров, арестован ряд литературоведов, журналистов и писателей, которым инкриминировался “еврейский буржуазный национализм”. Г. В. Кос­тырченко удалось установить общие масштабы репрессий по “дочерним” делам ЕАК: всего было репрессировано 110 человек, из них 10 были расстреляны.

В пятой главе (“Антисемитская агония диктатора”) исследуется положение евреев в различных сферах общественной деятельности в последние годы правления И. Сталина, а также знаменитое “дело врачей”. Автор отмечает, что “еврейская суперэлита” пострадала незначительно: на самом верху партийно-государственной власти оставался Л. Каганович, работали министрами Б. Ван­ников, Л. Мехлис, С. Гинзбург, Б. Двинский, Д. Райзер и другие.

Но в масс-медиа доля евреев сокращалась; так, в редакции газеты “Труд” она упала с 50% в апреле 1950 года до 23% в августе 1951 года. Г. В. Кос­тыр­ченко показывает, что аналогичные процессы шли в других областях культурно-идеоло­гической сферы, в науке и образовании. Например, доля евреев, принятых в аспирантуру Института права АН СССР, снизилась с 50% в 1949 году до 8% в 1950 году. Считать это проявлением государственного антисемитизма я бы не стал.

Говоря о вытеснении евреев из руководства промышленностью, автор, без какой-либо критической оценки и ссылки на источник, приводит приписывавшееся Сталину “указание”: “Надо организовать здоровых рабочих, пусть они возьмут дубинки и, когда кончится рабочий день, побьют этих евреев”. “Директива” относилась якобы к евреям завода № 30 (ныне MAПО “МиГ”). На мой взгляд, это тот редкий для Г. В. Костырченко случай, когда приведенный “факт” доверия не заслуживает.

О “деле врачей” уже существует обширная литература, тем не менее автору монографии удалось обнаружить много новых интересных фактов и обосновать гипотезу, что это “дело” нужно было Сталину не столько для обоснования репрессий против евреев, сколько для планировавшихся им перестановок в ближайшем окружении.

В литературе существует миф о будто бы готовившейся массовой депортации евреев в Сибирь в 1953 году. Этот миф расцвечивается такими “подробностями”, как планы публичных казней на Красной площади в Москве, проекты крушения железнодорожных составов с переселенцами и прочее. Верит в эти жуткие фантазии больного ума и вышедшая в 1996 году “Краткая еврейская энциклопедия” (том 8). Кстати, в азербайджанской литературе сегодня можно встретить утверж­дение, что при Сталине в Среднюю Азию должны были переселить азербайд­жанцев; разумеется, никакими документами такие планы не подтверждаются.

Заслугой Г. В. Костырченко является убедительное доказательство: планов депортации евреев не было и быть не могло. Как показывает история, единст­венным “документальным” подтверждением этих измышлений служит сфальси­фицированный Я. Я. Этингером материал — фрагмент письма “еврейской общественности” советскому руководству с просьбой “защитить евреев от справедливого гнева советского народа, направив их на освоение ...просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера” (с. 672). Никаких иных документов о якобы готовившейся депортации обнаружено не было. До конца дней Сталин не преодолел “амбивалентность” по отношению к евреям, в конце 1952 года он заявил (что засвидетельствовано Т. Хренниковым): “У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!” (с. 678).

В заключение еще раз подчеркну, что рецензируемая монография Г. В. Кос­тыр­ченко является весьма ценным вкладом в историческую науку и представляет интерес как для специалистов, так и самых широких читательских кругов.

 

Александр Иголкин,

доктор исторических наук,


с.н.с. Института российской истории РАН

(обратно)

Ирина Стрелкова • Глобализация как система управления миром (Наш современник N5 2002)

 

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ


КАК СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ МИРОМ

 

Лисичкин В. А., Шелепин Л. А. Глобальная Империя Зла. М, 2001.


Крымский мост — 9Д, Форум.

 

В “Нашем современнике” уже была отмечена книга двух авторов, В. А. Лисич­кина и Л. А. Шелепина, “Третья мировая (информационно-психологическая) война” (2001, № 6). Новая книга “Глобальная Империя Зла” продолжает исследование сложных и противоречивых процессов мировой политики. И если в первой книге был дан анализ методов, задействованных для развала СССР, то во второй перед нами исследование действующей сегодня системы управления всеми государст­вами и всеми народами мира.

В трудах В. А. Лисичкина и Л. А. Шелепина привлекает своеобычная манера суждений и доказательств, подкрепленных указанием на авторитетные источники. Один из авторов — философ, прогностик, другой — доктор физико-математических наук. У себя в знаменитом ФИАНе Л. А. Шелепин руководит общественным семинаром по проблемам глобализации, прочитанные там доклады издаются и, даже при небольших тиражах, получили широкое распространение. То есть ведется исследовательская работа на том уровне, который принят в академической науке. В пример можно привести из первой книги еще не встречавшийся в русской публицистике анализ разрушительной, антигосударственной деятельности не каких-то там диссидентов, а самого идеологического аппарата ЦК КПСС: двусмысленны цели памятных русской интеллигенции погромов то в биологи­ческой науке, то в литературе. Не все знали, что готовился и погром идеологи­ческих ошибок физиков, который мог бы отбросить назад отечественную теоретическую физику — если бы не стойкость академиков с мировыми именами.

В книге “Глобальная Империя Зла” возвращен по принадлежности политический термин. Ближайшую угрозу для человечества представляют в наше время действия США, где базируется общепланетарная Империя Зла. Россия, в представлении глобалистов, уже сброшена со счетов. Но до времени не будет развалена, ее сохраняют в виде, пригодном к употреблению, например, в качестве поставщика сырья, и при условии дальнейшей деградации промышленности, сельского хозяйства, науки, образования... Но это — в планах или, по-нынешнему говоря, в сценарии. А что на деле?

В книге “Глобальная Империя Зла” систематизированы механизмы массового изменения сознания. Они более действенны, чем военные операции. Духовная глобализация обращает человечество в информационное рабство: массы людей идут против собственных интересов. В том числе и население США. Сегодня в ходу лозунг, что США превратились в мирового жандарма и повсюду диктуют свою волю. Но на самом деле миром правит теневое правительство. Оно назначает президентов, распоряжается другими крупными политическими фигурами. В современном обществе стала невозможной яркая политическая карьера, повывелись политики, чего-либо добившиеся собственными силами, талантом и умом. Существуют “питомники” и “инкубаторы”, где выращивают деятелей, управляемых из тени. Этим, в сущности, и объясняется отсутствие на первом плане масштабных фигур.

В. А. Лисичкин и Л. А. Шелепин показали задействованную теневой властью клано­вость сильных мира сего. 358 семей-кланов имеют годовой доход, превышающий в долларовом исчислении совокупные доходы 45 процентов населения Земли. По определению Джозефа Кеннеди, отца президента США Джона Кеннеди, “Америкой управляют пятьдесят человек, и это круглая цифра”. Причем важнейшей чертой процессов, происходящих в американском обществе, является возрастание социального разрыва. В 1950 году богатые американцы с годовым доходом более 400 тысяч долларов платили подоходный налог в 91 процент. А в результате налоговых реформ Рейгана, Буша-старшего и Клинтона максимальный подоходный налог у богатых стал составлять только 39,6 процента. Но до такой ставки, как 13 процентов в России, — не только в США, вообще нигде не додумались. О социальном разрыве в США свидетельствует и медицинская статистика. Американцев с годовым доходом в 9 тысяч долларов и ниже умирает в три раза больше, чем американцев с 25 тысячами дохода и выше.

Русскому читателю есть с чем сравнивать существующее в процветающих США неравноправие человека белой расы с афроамериканцами, евреями, выходцами из Латинской Америки. Создана масса льгот для бывших “угнетенных”, и ничего не полагается тому, кто старательно работает и аккуратно платит налоги.

В систему управления миром, создаваемую теневым правительством, входит и насаждаемая во всех уголках планеты американская массовая культура. И дело не только в том, что людей приучают смотреть на все американское снизу вверх, поклоняться и подражать. Это было бы полбеды. Через массовую культуру, через СМИ последовательно вытесняется христианская цивилизация, изничтожаются моральные ценности, основанные на христианских заповедях. Это ставит под сомнение широко распространяемый тезис о конфликте между христианским миром и исламом. Книга “Глобальная Империя Зла” вышла до 11 сентября 2001 года, но в ней можно найти ответы на возникшие позднее вопросы.

Устойчива ли конструкция Империи Зла? Авторы книги напоминают, что мир может быть устойчивым только при многообразии. Построение сверхгосударства вызовет отклонение от равновесия, которое неизбежно будет возрастать. История знает тому много примеров. Начиная с Древнего Рима. Характерная особенность всех сверхгосударств — моральное разложение общества, деградация личных качеств и вырождение правящей верхушки.

Убедительно проанализирован в книге полный крах западной демократии. Правящая миром теневая власть не контролируется никем. Ее методы управления сложнейшими процессами мировой экономики вполне сравнимы с командными методами, от которых пострадала экономика СССР, а ведь тогда шла речь о хозяйстве только одной страны. Однако аппетиты глобальной власти растут, ее действия ужесточаются. У Империи Зла больше нет стран-партнеров с равными правами, для нее все — подчиненные. Вопрос лишь в том, сколько все это может продолжаться. И что должно быть сделано, чтобы крах Империи Зла не повлек за собой тотальное уничтожение всего человечества.

В подаче СМИ движение противников цивилизации бывает представлено только в виде демонстраций протеста, которыми сопровождаются встречи “боль­шой восьмерки”. Меж тем за последние годы во всем мире ученые занимаются исследованием процесса глобализации, уже ставшего причиной ряда националь­ных катастроф, экономических и политических, — от Югославии до Бразилии. Русская наука в этих исследованиях занимает достойное место.

 

Ирина СТРЕЛКОВА

 

(обратно)

Алексей Кожевников • "Каждый выберет дом и очаг..." (Наш современник N5 2002)

“КАЖДЫЙ ВЫБЕРЕТ ДОМ И ОЧАГ...”

(о поэзии Владимира Шемшученко)

 

“Родиной пахнет ковыль”. Книга стихов. — СПб., 1999 г.

“Продолжение”. Книга стихов. — СПб., 2000 г.

“Передозировка”. Книга стихов. — СПб., 2000 г.

“День русской поэзии”. Альманах. “ЛИО РЕДАКТОР”, СПб., 2000 г.

 

 Я пишу эти строки под негромкие звуки магнитофона. На кассете “Литера­турно-музыкальная композиция. Владимир Шемшученко. Караганда — Петербург”. Звучат стихи и песни, почти мальчишеский голос, срывающийся иногда на крик. По телу пробегает дрожь. Родина. Судьба. Любовь. Чувствуешь, что соприка­саешься с чем-то очень значительным и потому редким, чему название — настоящая поэзия.

 

...Мысль превращается в слова,

Когда, безумием объятый,

Ты слышишь, как растет трава

Из глаз единственного брата,

Когда ночей твоих кошмар

Впивается в неровность строчек,

Когда о край тюремных нар

Ты отобьешь остатки почек,

Когда кружит водоворот,

Когда не объяснить событий...

 

“Не объяснить событий...” А поэт и не пытается  объяснить происходящее, он просто рисует его таким, как есть, как снег или грозу, как явление природы. Гражданское и личное  в стихах Владимира Шемшученко тоже единое целое, как все в природе. Поэт не встает над происходящим “мудрым судьей”, а живет с ним единой жизнью. В этом и состоит отличительная черта русских Идеи и Веры — соборность, в этом и заключается квинтэссенция настоящего искусства — явление природы. Еще и еще раз перелистываю книги В. Шемшученко, нахожу полюбив­шиеся строки (оставлять пометки на страницах считаю кощунственным, ибо нельзя вторгаться в ткань самобытного явления).

 

...Я гражданин не той страны,

Которую навяжет всякий...

Когда я сдохну здесь — собаки

С Российской взвоют стороны.

 

Эти стихи из книги “Родиной пахнет ковыль” стали почти классикой последних лет и известны многим ценителям русской поэзии. Не берусь еще раз излагать трагический ход событий, постигший нашу Родину, русских людей в двадцатом веке. По воле судьбы поэт родился в городе Караганде, о котором он написал немало строк, но с горечью выдохнул: “В этом городе улицы в храм не приводят. Да и храмов самих в этом городе нет”.

Тема трагического “ИСХОДА” (да, да — заглавными буквами, как в стихотво­рении “Арал”) в творчестве автора занимает значительное место. И даже в более поздних стихах незримо, но присутствует. Ведь что ни говори, но вынужденный “исход” сотен тысяч (а может, и миллионов) людей, ставших беженцами, — это страшная реальность конца двадцатого века, захлестнувшая огромные простран­ства великой страны. И как ни горько все это сознавать, но именно это, на мой взгляд, явилось отправной точкой, началом такого поэтического явления, как Владимир Шемшученко. Мир лирического героя его стихов трагичен и объемен, его беженец — не беглец, не “вечный жид”, а попавший в беду сын Великой Матери, имя которой — Россия.

Потому так убедительны его стихи, где бы ни разворачивались описанные в них события: в глубинке, в Москве или в Петербурге, ставшем сегодня домом для поэта.

Все никак не привыкну к лесам и болотам —

Не хватает простора глазам степняка.

Здесь поют соловьи по невидимым нотам.

Здесь в Балтийское море впадает река.

 

Это уже из книги “Передозировка”. Для меня, “коренного” ленинградца (правда, тоже с оговоркой: мои родители — жители костромских земель, бежали сюда в 30-е годы как “кулацкий элемент”), было удивительно сознавать, что стихи Владимира Шемшученко о Петербурге одни из лучших, написанных за последнее время на эту тему. Это и стихи из книги “Продолжение”: “На асфальте снег не тает...”, “Не дождаться крещенских морозов...” и особенно его  новый цикл стихотворений в последнем питерском “Дне русской поэзии”. Видимо, эта удача объясняется тем, что поэт смотрит на город “незамыленным”, свежим взглядом одаренного человека. Вот один из самых ярких образов этих стихов:

 

Пью по капле — куда торопиться? —

Жизнь, настоянную на зле.

Город сжался за стенками шприца,

И кораблик сидит на игле...

 

Это из стихотворения “Передозировка”, так увидел поэт шпиль Адмирал­тейства и кораблик на его игле. Ну вот мы и подошли к самому главному.

Как мне кажется, именно поэзия В. Шемшученко наиболее полно и точно отобразила внутренний мир нашего современника за последнее десятилетие. Удивительно, но именно этот, еще молодой, поэт сумел показать всю сложность нашего времени, деформации и катаклизмы, боль и надежду, события, которые разыгрывались не только в обществе, но и ареной которых являлось каждое человеческое сердце. А ларчик открывается просто: поэт далек от декларации и возвышенных слов, он непосредствен и обращен к естественным человеческим чувствам, а трагедийность времени только высветила и обострила это дарование.

 

У Господа я для себя ничего не прошу.

Я только молю, чтобы сердце наполнил любовью.

 

Да, любовью. Несмотря на все житейские трудности, выпавшие на его долю, о которых говорится в книгах, и те, что остались за “кадром” стихов, но о которых внимательный читатель может только догадываться, — тема любви, сострадания, доброго отношения к людям и жизни — магистральная в творчестве В. Шемшу­ченко. Кстати, о любви. Что касается любовной лирики, то и здесь поэт “на коне”. Чего стоит только одно стихотворение: “Бросил в урну и ложку, и кружку...” со ставшей уже знаменитой строфой —

 

Не ударился  в глупую пьянку,

Не рыдал в тусклом свете луны, —

А принес из подвала стремянку,

Чтобы снять твою тень со стены.

 

Хотелось бы немного сказать и о технической стороне дела, о мастерстве поэта. При чтении стихов подкупает неожиданное и редкое для молодого автора свободное, раскованное владение языком, хотя словарь мог бы быть и побогаче.  Весьма перспективной, многообещающей предстает образная система поэзии В. Шемшученко. Наряду с привычными метафорами и сравнениями, встречаются образы многомерные в пространстве и во времени, исполненные в полутонах. Смещению или наложению привычных понятий, незначительным на первый взгляд движениям души отводится роль главных в решении темы.

Перечитал свои короткие заметки и улыбнулся: уж больно хороший у меня получился поэт Владимир Шемшученко. Пусть таким и остается! Он такой и есть. Я протянул руку к магнитофону и сделал погромче звук:

 

Кто-то снова в нас поверит,

И откроет настежь двери,

И часы по нашим сверит.

Так что будем, братцы, жить.

 

Алексей КОЖЕВНИКОВ

 

(обратно)

Оглавление

  • Мозаика войны. (окончание) (Наш современник N5 2002)
  • Станислав Куняев • Поэзия. Судьба. Россия (продолжение) (Наш современник N5 2002)
  • Сергей Викулов • Солдат - всегда солдат (Наш современник N5 2002)
  • "Власть над душами принадлежит единому Богу" (Беседа писателя Андрея Воронцова с архимандритом Тихоном (Шевкуновым) (Наш современник N5 2002)
  • Борис Ключников • Дорога к свободе (Наш современник N5 2002)
  • Стефан Калафа • О преодолении кризиса славянского мира (Наш современник N5 2002)
  • Ксения Мяло • На берегах единой Европы (Наш современник N5 2002)
  • "Научил мыслить..." (Наш современник N5 2002)
  • "Помоги нам, немощным!" (Наш современник N5 2002)
  • Борис Агеев • Человек уходит... (Наш современник N5 2002)
  • Сергей Семанов • Москва в изображении Зельдовича и Ко (Наш современник N5 2002)
  • Марк Любомудров • Глобальные вопросы мировой истории (Наш современник N5 2002)
  • Владлен Сироткин • Из России - в евро-Россию? (Наш современник N5 2002)
  • Александр Андреев • Шолохов во всем объеме (Наш современник N5 2002)
  • Александр Иголкин • Умение ставить вопросы (Наш современник N5 2002)
  • Ирина Стрелкова • Глобализация как система управления миром (Наш современник N5 2002)
  • Алексей Кожевников • "Каждый выберет дом и очаг..." (Наш современник N5 2002)