Мистер Аркадин [Орсон Уэллс] (fb2) читать онлайн

Мистер Аркадин

КНИГА I. БРАККО

Глава 1

Я сошел на берег за выпивкой, но понял, что она мне ни к чему, что нужно возвратиться к Мили — зря мы с ней поцапались— и помириться. И нечего тянуть. Незачем слоняться в доках, рискуя понапрасну привлечь к себе внимание.

Возле проволочной загородки я заметил двух полицейских из охраны порта. Они громко разговаривали и смеялись, изредка оглядываясь по сторонам и сплевывая на землю. У их ног горел небольшой костер, хотя ночь была теплая. Одна из тех серых ночей, с легким туманом, когда звуки и запахи становятся особенно отчетливыми. Время от времени откуда-то издалека доносился вой сирены, предупреждающий суда о тумане. А где-то поблизости, должно быть, разгружали оливковое масло— в воздухе стоял характерный сладковатый запах.

Надо вернуться к Мили. Она, верно, разревелась. А я не такой уж твердокаменный. Не такой, каким следует быть. И если женщинам иной раз приходится из-за меня всплакнуть, то исключительно ради их собственной пользы. Но даже и это меня огорчает. «У тебя мягкое сердце, Гай, сынок», — говаривала мне мать. С тех пор никто не называл меня этим именем — Гай, ну да дело не в этом. «Ты весь в меня, такой же добряк. И на пользу тебе это не пойдет, нет». И она меланхолично всхлипывала. Бедняга. Не следовало ей давать волю чувствам: в такие минуты грим на ее лице таял, заметнее становилась неестественная платина волос и вся она делалась похожей на старую истрепанную куклу. А на меня наплывала тоска. И я казался себе беспомощным, как сейчас, вдыхая этот тягучий запах.

Что-то похожее случилось сегодня и у нас с Мили. Она, Мили, вообще-то в порядке. Девочка что надо. Мне нравилась ее кожа, очень мягкая и нежная, едва уловимо пахнущая отполированной слоновой костью. Но сегодня этот запах, обычно приятно будораживший меня, лез в нос, отдавая мертвечиной.

Волна оливкового смрада поднималась откуда-то снизу, с пристани, тяжелыми облаками. Хоть бы ветер подул. Море терялось во мгле, но я знал, что оно близко, и слышал, как густая вода шлепает о каменную стенку мола. Надо было еще вечером выйти в море, раз уж мы загрузились. Или хотя бы завтра на зорьке. А то Тадеуш разъярится.

Это из-за Мили мы здесь торчим. Она отправилась за покупками. У нее пунктик — сколько бы ни было при себе деньжат, не уйдет, пока не изведет все. На этот раз она застряла у прилавка с шелковым бельем. Кому-кому, а мне известно, как это бывает, я сам однажды влип в этот шелковый рэкет. Одно тянет за собой другое… Так что той чепухой, которую наболтала Мили себе в оправдание, меня не проведешь. Мили взбрело в голову, что коли она меня разок выручила, прямо скажу, из довольно скверной заварушки, значит, возымела надо мной права. Вообще-то она просто создана для тихой семейной жизни где-нибудь в провинции, жаль только, что парни, с которыми она водилась, не стремились в тихую гавань. Дольше одной ночи они не задерживались. А она, бедняжка, всякий раз надеялась, что это серьезно.

Но со мной ей удалось протянуть целых четыре месяца. Просто потому, что мне все равно некуда было деться. Она свела меня с Тадеушем, а когда замаячил этот сигаретный бизнес, настояла, чтобы мы сделали ходку. И я уступил.

— Гляди, парень, — сказал Тадеуш.

Я знаю, он меня презирает; ну да он всех презирает. Мне плевать на это. У нас чисто деловые отношения. Встречались в маленькой арабской кофейне, близ Зокко, он сидел всегда за одним и тем же столом, перед ним — стаканчик перно, к которому он вроде бы и не прикасался, но раз 10–12 за день его доливали. Он не боялся яркого света и спокойно подставлял ногу арабчонку, полировавшему его туфли. К соседним столикам подходили разносчики, предлагая всякую ерунду или пакетики с фисташками. А Тадеуш покупал нейлоновые чулки, японские фотоаппараты, сигареты, я слыхал — даже оружие, торговал же он женщинами и наркотиками, — короче, всем, что можно сбыть с хорошим наваром. Он всегда платил наличными, в долларах. Не глядя доставал из кармана пачку банкнот — их всегда оказывалось столько, сколько нужно, вернее, столько, сколько он решил заплатить. И никто не мог надеяться хоть на цент сверх этой суммы. Он утверждал, что никогда и ничего не сделал ради другого и не искал к себе любви. Странный тип этот Тадеуш. И никто не встречал его с женщиной.

— Без уродин я обойдусь. Красотки мне не по карману.

И никаких следов. Ничего. Даже адреса. Он появлялся в кофейне рано утром, одетый в жемчужно-серый костюм, серые туфли дорогой кожи и при сером шелковом галстуке. И волосы у него были того же цвета, и глаза отливали серым блеском. Удивительное лицо. Иногда оно даже вызывало во мне зависть, хотя мне и самому не приходится жаловаться. Если я и унаследовал от своей мамаши нечто стоящее, так это внешность. А вот Тадеуша с его длинным шрамом, пробороздившим щеку, узким ртом и бесцветными глазами красавцем не назовешь. Мне было интересно, как его воспринимают женщины, и однажды я спросил об этом Мили. Она поколебалась с минуту и ответила:

— Он мужчина.

Я почувствовал себя уязвленным. Хотя смысл так и не понял до конца.

Тадеуш был на плаву. Он поставил себе когда-то цель и теперь добился ее, но не хвастал этим и не оправдывался. Всякий раз он играл только в одну игру. И, случись ему вести целый корабль, доверху груженный «Честерфилдом», он не взял бы в попутчицы даже самую смазливую бабенку.

Ну да черт с ним, каждый живет по-своему, и в конце концов это Мили привела меня на «Королевну» и она же вложила деньги в этот сигаретный бизнес. У нее были налажены связи в Танжере и Марселе, а мне оставалось мирно крейсировать по Средиземному морю и получать денежки. А на руках у меня был только один козырь — мой американский паспорт.

Им, кстати, я тоже обязан матери. Я никогда не отказываю ей в благодарности, если она ее заслужила. У нее хватило ума убедить одного детройтского бизнесмена, что он мой отец, и даже удалось заставить его оплатить мое воспитание и образование. Правда, я сменил не менее четырнадцати школ и детство провел в разных пансионах на различных фешенебельных европейских курортах, но это не по его вине, а из-за той, если можно так выразиться, светской жизни, которую вела моя матушка. Благодаря ей же я без труда выучился болтать на нескольких языках. Это мне пригодилось, когда в 1941 году я решил, что хватит шляться по миру неприкаянным, и записался в американскую армию переводчиком. Так я обрел почву под ногами и первоклассный паспорт.

Но не все мои проблемы разрешились сами собой с получением паспорта, потому что Америка не спешила заключить меня в свои объятья. И я вернулся в Европу, где для меня одинаково родными были бульвар Капуцинов, Пиккадилли или Гран Виа. И там я помаленьку — не без падений — начал вставать на ноги. Но тут ввязался в эту сигаретную авантюру, которая поначалу показалась мне делом совсем пустячным.

***

Однако хватит торчать здесь, дыша оливковым смрадом и предаваясь воспоминаниям. Я зажег новую сигарету и собрался идти. И вдруг услышал — так близко, что даже вздрогнул от неожиданности, — неровную поступь человека на деревянной ноге. Он, должно быть, шел по параллельной дорожке, вдоль внешней стороны пакгауза. Деревяшка стучала в глухой ночной тишине, как молот. На мгновенье его фигуру выхватил из тьмы резкий свет фонаря, и тотчас же он исчез, скользнув в густую тень. В этом хромоногом было что-то странное и жалкое. Я бросил сигарету. Но не двинулся с места, а продолжал следить за ним глазами. Наверное, теперь он ступал по сырой земле, так как шагов не было слышно. Вдруг тишину разорвал пронзительный свист, и сразу же вновь послышался стук деревяшки о каменную мостовую. Полицейские, стоявшие у костра, бросились в его сторону. Но одноногий прибавил шагу.

Он неуклюже торопился, обгоняемый собственной тенью, бегущей по набережной, пока не скрылся за автокаром, медленно вползавшим под навес. Полицейские яростно свистели, понапрасну будоража ночной туман. Тревожащий вой сирены отзывался им эхом.

Я остановился как вкопанный, наблюдая непонятную мне игру «полицейские и воры», похожий на зрителя в кинозале. Симпатии мои были на стороне бегущего — возможно потому, что преследовали его. И еще из-за этой тяжелой деревянной штуковины, которую он волочил с таким усилием.

Должно быть, он перебрался через проволочное ограждение, потому что приближался ко мне, путаясь в лабиринте кранов и сваленных грузов. Стараясь остаться незамеченным, я прижался к пирамиде мешков с цементом и, улучив момент, согнувшись, держась в тени, пустился бежать к пристани, где пришвартовалась «Королевна».

Я почти добежал до нее, когда из темноты наперерез мне бросился еще один человек. Он был огромен, настоящий великан, во всяком случае, мне так показалось, то ли потому, что я сам вжал голову в плечи, то ли потому, что он так неожиданно близко вырос передо мной. Он спотыкался. Задетый его гигантским телом, штабель древесины рассыпался. А он, наклонив голову, как раненый бык, сделал рывок и упал прямо за моей спиной. Поначалу я решил, что он пьян, точнее, из инстинкта самосохранения хотел, чтобы это было именно так и мне не пришлось бы им заниматься. Но теперь, когда он лежал у моих ног, издавая ужасные стоны, я уже не мог продолжать свой путь, предоставив его самому себе. Следовало наклониться, тронуть его за плечо, что-то спросить. Но тут я увидел нож, торчавший у него в спине. Лезвие на всю длину вошло в плоть между лопатками. Из раны хлестала кровь…

Я выпрямился и почувствовал, как меня заливает пот. Где-то в районе таможни полицейские все еще преследовали инвалида, их свистки по-прежнему тревожили темноту.

— Слушайте, — с трудом выдохнул тот, что лежал у моих ног. — Послушайте меня…

Я опустился на колени рядом с ним. Он тяжело дышал. Я не мог заставить себя прикоснуться к нему. И тут я заметил, что возле меня стоит Мили в одной пижаме. Ее присутствие рассердило меня, но и принесло облегчение.

— Ступай за доктором. Живо!

Она дрожала в своей легкой пижаме, но не от холода, а от страха. В ее взгляде, устремленном на раненого, было больше отвращения, чем жалости.

— Кто это?

Я пожал плечами. Она проговорила:

— Будь осторожен. Ты ведь знаешь, как мы должны быть осмотрительны. Тадеуш сказал…

Я схватил ее за руку и грубо тряхнул.

— Врача! Беги за врачом!

Раненый, с неимоверным усилием приподнявшись, прохрипел:

— Поздно звать врача. Не стоит.

Тем временем безумная игра «полицейские и воры» шла своим чередом, перемещаясь из одного укромного уголка, каких полно в доках, в другой. Странно, что, несмотря на свои отчаянные свистки, полиция до сих пор не получила подкрепления. Вся береговая часть была погружена во мглу. Казалось, весь Неаполь спит, кроме бегущего и его преследователей, кроме Мили и меня, и человека, умирающего на наших глазах. Я сумел наконец разглядеть его лицо: толстые губы странно подергивались, а темные глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу.

Мили зажала рот руками, пытаясь остановить дрожь.

— Гай, полиция!

Раненый сделал новую попытку подняться, но не смог и тяжело упал наземь лицом вниз. Мили, стуча зубами, тупо повторяла:

— Полиция… будь осторожен… полиция…

Склонившись над раненым, я ощутил дыхание смерти,

тяжелую смесь крови и пота. Он сжал мне запястье, его рука была уже холодной.

— Не надо полиции.

Он застонал.

— Не хватало мне сдохнуть на руках у легавых.

Кровь хлынула у него из горла. Она затекала под пальто и под рубашку и тонкой струйкой появлялась из рукава. Меня замутило. Я обернулся к Мили.

— Нельзя же оставить его здесь истекать кровью. Нам нужно…

Вряд ли я вправду знал, что нам нужно делать.

В этот момент со стороны маленькой гавани, где стоят на якоре яхты, раздался выстрел. Потом наступила мертвая тишина, как будто уши заложило ватой. Даже умирающий затаил дыхание. А вот и продолжение, жуткое продолжение. Три выстрела, быстро последовавшие один за другим. Я увидел неуклюжий силуэт одноногого, раскачивающегося на сходнях. Потом он чудно запрокинулся и упал, громко шлепнувшись о маслянистую воду.

— Это он тебя пырнул? Ну вот видишь, они его достали.

Таково было единственное утешение, которое я мог предложить бедняге: смерть другого. Он опять поднял голову, и на лице его изобразилось нечто похожее на улыбку.

— Ты мировой парень. Как тебя зовут?

Я ответил: «Гай ван Страттен. Гай ван Страттен».

Он качнул головой. Мое имя ничего ему не говорило.

— Я Бракко. Можно просто Марсель. Так я вроде среди своих помираю.

Он пожал мне руку и потом каждый раз, когда его душил спазм, судорожно цеплялся за нее. Тошнота и отвращение у меня почти прошли.

— Держись, старина. Все в порядке. Я с тобой.

Я бормотал какую-то чушь, но это действовало на него успокаивающе.

— Я дурной человек. Я вспоминаю друзей, которые у меня были…

Ему трудно давались слов», но хотелось выговориться. Я нагнулся пониже, чтобы не пропустить ни слова. Мили тоже подошла поближе. Ее больше пугала обступившая нас темнота, чем приближающаяся смерть.

— Я тебя раньше не знал. Ты мировой парень…

Из-за крови, льющейся горлом, слов было почти не разобрать.

— Мне хочется что-нибудь сделать для тебя.

— Отлично, старина, не беспокойся.

Я достал носовой платок и вытер ему губы.

Подоспело наконец подкрепление — два мотоцикла с колясками. А за ними целый грузовик с фараонами. Пора было смываться.

Мили опять начала дрожать.

— Полиция. Они идут сюда! Гляди!

Я слышал шаги по каменной мостовой и голоса людей, разговаривающих по-итальянски. Через считанные минуты они будут здесь.

Бракко прохрипел: «Плевать, они мне теперь уже ничего не сделают».

Судорога исказила его смертельно бледное лицо.

— Я умираю, — продолжал он, — но все же сначала кое-что я тебе скажу.

Почему я не оставил его истекать кровью между штабелями досок? Сиди я сейчас на борту «Королевны», у меня был бы шанс выйти чистеньким из этой заварухи. А теперь вот…

Мили прямо тряслась от страха.

— Бракко друзей не забывает.

Вдоль пакгауза зажглись прожектора, снопы света обшаривали все закоулки. Один из них скользнул к нам. Мили так побледнела, что ее губы на мертвенном лице казались почти черными. А Бракко все угрюмо бухтел: «Сделаю для тебя кое-что»…

— Забудь об этом, старина.

Он начинал действовать мне на нервы. Полиция нас засекла. Мы угодили в самое пекло.

— Кое-что получше, чем деньги… Гораздо лучше…

Мили упала на колени, прижавшись ко мне. Сквозь пижаму я чувствовал запах ее тела, видел под легким шелком упругие маленькие груди и твердые торчащие соски.

— Полиция! — опять прошептала она.

Бракко потянул меня к себе. Его дыхание было тошнотворным.

— Подарочек тебе, малыш… Целое состояние…

Едва ли он сознавал, что происходит вокруг него. Он цеплялся за свою мысль, как за мою руку. Опять приподнялся с искаженным болью лицом.

— Слушай. Слушай внимательно.

Я взглянул на двух полицейских, приближавшихся к нам. Луч света от их фонаря скользнул по фигурке Мили, по ее лицу, потом по лицу умирающего.

— Да это Бракко, — сказал один из полицейских.

В его голосе не было особого удивления от того, что он увидел здесь Бракко, к тому же умирающего, с ножом между лопаток. Фонарь направили на меня.

— А ты кто такой? Что тут делаешь?

Если бы я спокойно ответил тогда на хорошем итальянском, может, у меня и появился бы шанс, хоть и небольшой, но все-таки шанс… И если бы Мили не выглядела столь объятой ужасом.

— Просто проходил мимо. Я турист. Моя яхта стоит вон там.

Конечно, я все сделал не так, как следовало. Лучшим подтверждением моей невиновности было бы притвориться непонимающим и предъявить свой американский паспорт. Но теперь поздно было что-либо менять.

Один из фараонов остановил на мне свои стальные глаза. Он заметил мою растерянность. Мне показалось, ему это доставило удовольствие.

— Малыш тут ни при чем, — пробормотал Бракко.

Никто не обратил внимания на его слова. Полицейский переспросил:

— Так у тебя и яхта имеется? Давай-ка на нее взглянем. Пошли.

Влипли. На борту у нас на 10 тысяч долларов табаку. Что скажет Тадеуш! Он непременно будет ждать меня в Танжере в следующую среду.

— Ну так что, идем?

Я освободился от руки Бракко. Отпихнул Мили.

— Оставайся здесь и жди меня.

Если она увяжется с нами, из этой истории вообще не выпутаешься.

Терять больше было нечего. На таком суденышке, как «Королевна», не так-то просто спрятать товар. А уж эти ублюдки знают, где искать.

— Одни сигареты? Больше ничего? Марафету нет?

— Клянусь…

Я был для них сосунком. И вел себя как последний дурак. Тадеуш — тот лишь усмехнулся бы одной стороной рта, той, где нет шрама… Но сколько бы они ни прочесывали «Королевну», им ничего, кроме сигарет, не найти. Хотя и этого хватит, чтобы упечь меня за решетку.

— Пойдешь с нами.

Фараон выглядел вполне довольным. Было от чего. Все доказательства на руках.

Я взял чистый носовой платок, протер лицо одеколоном, зачесал волосы со лба. Я ничего не чувствовал — ни отвращения, ни страха. Я просто устал, чертовски устал.

Я ступил на сходни. Фараон шел за мной по пятам. Я увидел, что Мили все еще стоит на коленях возле Бракко. И сказал: «Не стоит трогать девочку. Она ни при чем».

Полицейский промолчал.

А Бракко все говорил. Теперь он своей огромной ручищей вцепился в руку Мили. Его губы были почти у самого ее уха. Я видел ее лицо, почти зеленое, и подумал, что она вот-вот хлопнется в обморок.

— Не забудь имя… его имя… и имя женщины тоже…

Не уверен, что слова были именно эти, но так мне послышалось.

— Чего это ты тут болтаешь, Бракко? — спросил полицейский. — Давай-ка, давай, продолжай!

Он тоже нагнулся над раненым. Но Бракко уже выпустил руку Мили и весь обмяк. Он был мертв.

Полицейские захлопотали вокруг тела. Я воспользовался моментом и отвел Мили в сторонку. Она заледенела от холода, лицо ее выглядело измученным.

— Что он сказал тебе? Быстро говори. Не теряй времени.

Она смотрела на меня невидящими глазами. Я тряхнул ее за плечи.

— Какое имя назвал Бракко? Отвечай же!

Полицейские удостоверились наконец, что он был действительно мертв, и осторожно уложили опять в лужу крови. Его нельзя было трогать с места до приезда доктора и судебного эксперта. Не пройдет и минуты, как они примутся за меня.

— Мили, прошу тебя!

Она пожала плечами.

— Да он сам не соображал, что говорил. Бедолага.

Вероятно, она была права. Но я настаивал.

— Но он назвал тебе имя? Чье?

Полицейские оставили тело и велели мне следовать за ними. Я едва успел услышать ответ Мили.

— Аркадин, — сказала она. — Грегори Аркадин.

Глава 2

Нет, Мили не ожидала меня у тюремной ограды, когда три месяца спустя я вышел на волю. Я понятия не имел, что с ней. Она ни разу не написала, что, впрочем, меня не только не огорчило, но даже не удивило. Такой поворот предусматривался нашим взаимным соглашением по поводу ходки на «Королевне». Я ничего не имею против женщин, но в серьезных обстоятельствах лучше обходиться без них. Доказательство преданности не сулило Мили особых выгод, да и мне тоже.

Девушка вроде нее, перебивающаяся со дня на день-известно, за счет чего она жила, — скитающаяся из страны в страну, то в одиночестве, то с кем-нибудь на пару, зависящая от любого чиновника, имеющего отношение к полиции, не могла допустить, чтобы на ее имя упала сомнительная тень. Какое-то время после моего ареста ее, конечно, держали под колпаком, потом, убедившись, что она напрочь забыла обо мне — очередная случайная встреча с неудачным концом, — оставили в покое. Логично.

А ее поведение даже мудро, уговаривал я себя в тюрьме. И все же теперь, совсем один на этих враждебных улицах, с пустыми карманами — у меня оставалось лишь несколько смятых бумажек, случайно завалявшихся в плаще, — я почувствовал, что мне недостает Мили. Здорово недостает.

У меня, конечно, было полно знакомых в Неаполе и в окрестностях. Но я совсем не торопился увидеться с ними. Кое-кто из этих людей работал с Тадеушем, и вряд ли меня ожидал у них сердечный прием. Я отсидел свои три месяца и потерял «Королевну», но весь конфискованный груз был прямым убытком хозяина.

Я отправился к метрдотелю отеля «Везувий» и намекнул насчет займа на сумму билета первого класса до Монте-Карло. Он ссудил эти деньги довольно охотно. Этот парень знавал меня в лучшие времена, а я тогда не скупился на чаевые, считая их страховым взносом про черный день.

Ривьера была мне родным домом. Я вырос на побережье. Я знал по имени всех крупье в казино, мог положиться на любого портье или бармена, а прислуга в дамских туалетах была поголовно приятельницами моей матери.

И как к последнему прибежищу я мог обратиться к ней самой, которая тихо-мирно жила себе в двухкомнатной квартирке в Босолейле вместе с Миртель. Миртель — это англичанка, которая лет тридцать или около того назад провела один незабываемый вечерок с моей матерью где-то в Довилле или Лугано. С тех пор они почти не расставались и вот теперь устроились на житье в расчете на ненадежные гонорары от применения всяческих рулеточных «систем», в плену своих горько-сладостных воспоминаний.

Мне было известно, что они имеют обыкновение отправляться в казино к открытию, как добросовестные чиновники, спешащие в свои конторы. Так что я знал, где их искать, и в одно прекрасное утро нашел. Я застал их в своем обиталище одетыми по-домашнему, в стоптанных шлепанцах, с волосами, изрядно поблекшими, накрученными на бигуди. Узенькие комнатушки загромождал всякий хлам, пахло кипевшим на газовой плитке супом.

— Ты неплохо выглядишь, — сказала мать.

Увы, я не мог вернуть ей комплимент. Столько беспокойных часов провела она в зашторенных наглухо залах казино, склонившись над столом, где играли в рулетку, что на ее лицо как будто упал отсвет зеленого сукна. С одного из ее искусственных зубов слетела коронка. Я помнил, с какой заботливостью она относилась к своим зубам, всегда обращаясь к лучшим в Нью-Йорке дантистам. Однажды она обронила фразу: «Моя улыбка, золотко, — мой капитал».

Она и теперь постоянно улыбалась, как в прежние времена, но это была уже не улыбка, а застывшая гримаса, которая не могла скрыть вечной тревоги в глазах, полуприкрытых веками, покрасневшими от дешевой косметики. В углу глаз дрожали слезинки, и только сами глаза были удивительно, по-детски голубыми.

— У тебя, надеюсь, все в порядке, не так ли?

Это был крик души. Она заметила печаль на моем лице, но, эгоистка до мозга костей, не могла отнести ее на счет жалости к кому-либо другому, даже к себе. Поэтому, не долго думая, пришла к выводу, который не расходился с действительностью: я попал в беду и явился за помощью.

Я поспешил разуверить ее ответной улыбкой. Я слишком хорошо знал свою мать, чтобы надеяться на поддержку, даже знай она, что я лишь на днях вышел из тюрьмы и мне негде приклонить голову. Слава Богу, я привык заботиться об одежде, так что всегда выгляжу прилично. Получив воспитание в среде женщин, живущих процентами со своей внешности, я еще в раннем детстве приобрел ценное умение носить последнюю рубашку и тратить последнюю тысячу франков с легкостью человека, уверенного в неисчерпаемости запасов того и другого.

Я вытащил пачку «Честерфилда» — того самого, что впутал меня в эту историйку — смешную или трагическую, смотря на чей взгляд. Я завел светскую беседу с Миртель, чья английская красота — румянец цвета дикой розы, волосы и глаза цвета октябрьских листьев — пострадала от разрушительного тока времени даже больше, чем облик моей матери. Я принял ее приглашение разделить их скромный завтрак — анчоусы и отварные овощи — и притворился заботливым сыном, выкраивающим пару часов своего драгоценного времени для визита в материнский дом.

— Вообще-то я проездом. Есть одна задумка, которую я надеюсь осуществить…

Мать никогда не задавала мне вопросов о том, на какие средства я живу. Она наплела столько лжи о самой себе, что сочла за благо не вникать в чужие дела. И на этот раз она с готовностью разделила мой натужный оптимизм и порадовалась видимости моего благополучия, не пожелав узнать, что за всем этим стоит. Меня это устраивало. Начни она задавать вопросы, мне пришлось бы туго. Источники моего дохода были, как правило, если и не вполне противозаконны, то по крайней мере необычны. Они были непостоянны, зависели от тысячи разных случайностей, умения вовремя промолчать, а иногда в нужный момент и проболтаться.

Вот и сейчас, как бы я объяснил ей, что мои планы на будущее покоятся всего лишь на одном имени? Даже если это имя человека с небывалой славой. Об Аркадине слышали все.

Да, все о нем слышали, но никто ничего не знал наверное. Кто он был такой? Что за человек? О нем рассказывали бесчисленные легенды; кто их сочинял — может быть, хроникеры желтой прессы, ежедневно занятые составлением рациона из слухов, острот, клеветы, инсинуаций, эти разгребатели грязи, готовящие пищу бедным умам, которым никогда не стать приманкой для газетчиков? Было известно, что Аркадин терпеть не мог фоторепортеров. Был случай, когда он разбил аппарат о голову фотографа, который не принял всерьез отказ попозировать, — это принесло Аркадину немало хлопот с прессой. Инцидент был улажен с помощью чека на кругленькую сумму в пользу журналистской благотворительной организации. Но с тех пор редакторы перестали отправлять своих репортеров на охоту за фотографиями Аркадина.

За их отсутствием стали прибегать к рисованным портретам. Скоро все узнали огромный торс, аккуратно подстриженную четырехугольную бороду, жесткие волосы, широкие меховые пальто, гигантские широкополые шляпы и прочие аксессуары, будто специально подобранные для того, чтобы подчеркнуть, придать дополнительный вес, увеличить и без того массивную фигуру.

Широко в ходу были едкие эпиграммы, посвященные ему. Публиковались пространные описания его вечеров, одни из которых отличались неумеренной роскошью, а другие походили на заурядные попойки. Его любовные дела были предметом постоянных сплетен и обсуждений. Он часто менял свои задушевные привязанности. Достаточно было раз появиться с Аркадиным, чтобы о тебе написали в газетах. Эти связи обычно обрывались вслед за дорогим подарком. Чего не простит женщина за песцовую горжетку, жемчужные клипсы и тем более каракулевую шубку?

Я слышал об Аркадине в Нью-Йорке, Лондоне и Гамбурге. По моим сведениям, он приложил руку ко всему, что пахло большими деньгами. Он имел плантации в Бразилии и на Борнео, шахты на Аляске и в Южной Африке, у него были нефтяные скважины, железные дороги, электростанции. Целые флотилии рыболовецких судов и пароходов, исследовательские лаборатории были под его контролем; не исключено, что он финансировал эксперименты в области межпланетных путешествий. Он располагал проектами обводнения Сахары и рецептами приготовления питательных смесей из глубоководных растений. Оказывал поддержку музеям, психолечебницам, онкологическим институтам. Он был всюду, по крайней мере везде стояло его имя. И это было единственное, что о нем знали конкретно, — его имя: в правом нижнем углу чека или внизу листа под контрактом.

И это все, что было у меня, — имя, ставшее достоянием всех. Только оно и еще то, что его произнес — как нечто чрезвычайно важное и с великим усилием — один умирающий, три месяца назад, туманной ночью в неапольском порту.

— Кое-что для тебя… Я не забываю друзей… целое состояние…

Сколько раз за последние три месяца я повторял про себя эти слова Бракко! Может, он был в беспамятстве, как считала Мили. Нет. Но даже если так, то должна быть причина, причем достаточно веская, чтобы на краю смерти человек был озабочен только одним в мире — Аркадиным.

Однако какая существовала связь между Бракко, жалким жуликом, промышлявшим кокаином и сутенерством, и величественным, могущественным Грегори Аркадиным, для меня оставалось загадкой. В тюремной камере я перебрал возможные варианты, но то была лишь бесплодная игра ума, не более того. Следовало начать действовать практически. Но как?

Между тем от безделья я пробовал кое-чем заняться. В Риме, пользуясь своими связями с тамошними киношниками, пробавлялся всякой ерундовой работенкой. С моими навыками это было плевое дело. Но мысли мои витали далеко от этих дел. Я не мог отделаться от размышлений насчет Аркадина. И всякий раз, когда я вспоминал о нем, опять погружался в ту липкую мглу неапольской ночи на берегу залива, чувствовал навязчивый запах растительного масла, слышал бесполезные свистки портовых фараонов, стук деревяшки о мостовую, предсмертное бормотанье Бракко.

И еще я видел твердые груди Мили под тонким шелком пижамы, ощущал знакомое тепло ее тела, прижавшегося ко мне, и желал найти ее. Она ли была мне нужна? Или меня влекло то, что в те минуты она была рядом со мной и слышала последние слова Бракко?

***

Найти Мили оказалось проще, чем я предполагал. Выяснилось, что она танцует в ночном клубе в Жуан-ле-Пэн. Да, она была танцовщицей. Это была ее «крыша», и, если не подворачивалось ничего получше, она прибегала к этому скромному источнику заработка. Ее номер заключался в том, что она голышом вертелась на сцене с огромным воздушным шаром в руках. Так как фигурка у нее была прелестная, принимали ее всегда отлично, особенно часам к трем утра, когда таял лед в ведерках с шампанским.

Денег у меня хватило лишь на виски с содовой. Миртель одолжила мне 20 тысяч франков. Старушке повезло в рулетку. Бедняга. Между нами кое-что было в давние времена, когда мне было 15 лет, а ей — ну, скажем, она была моложе лет на 20. И она всегда об этом помнила. Небольшие акты благотворительности вроде этого были процентами с того капитала. Все мои прежние подружки, которых я когда-либо ублажал, навсегда сохраняли ко мне капельку нежности, так что могу считать себя обладателем целой коллекции залогов человеческой теплоты. Это мое богатство. Не всякому же быть денежным тузом вроде Аркадина.

Но нынешним вечером мои 800 франков за виски с содовой, считай, вылетели в трубу. Ни одного знакомого лица. Пришлось извести еще 500 на чаевые официанту затем только, чтобы услышать, что моя девушка где-то на вечеринке. Какой вечеринке? Ну той, о которой все говорят на побережье. Той самой, которую мистер Аркадин дает на борту своей яхты. Он прибыл на неделю в Канны. Вчера побывал здесь, и ему понравилось, как танцует Мили. Он отвалил кучу денег, чтобы она могла расторгнуть контракт и танцевала для его гостей.

Я слушал с выражением безучастности. Официант был болтливый малый. Он распространялся о мистере Аркадине, яхте мистера Аркадина, гостях мистера Аркадина, небывалых чаевых, которые получил накануне от мистера Аркадина. Размеры чаевых всегда производят на этих типов неизгладимое впечатление.

Мне это показалось оскорбительным, и я разозлился. Из-за того различия, которое этот дурень провел между королевскими чаевыми мистера Аркадина и моей несчастной подачкой в 500 франков. Но еще больше из-за Мили. Была ли это ревность? Нет, конечно. Кто же будет ревновать такую девушку, как Мили. Меня раздражало то, что она уже вышла на связь с Аркадиным. Она не теряла зря времени и здорово меня обскакала. И наверное, как раз эта вспышка гнева заставила меня всерьез заняться тайной, столь загадочно прозвучавшей в словах Бракко.

Действия Мили ясно указывали на то, что и она решила сделать ставку в этой игре, которую сдал Бракко.

Первым же автобусом я выехал в Канны. То, что из всего побережья Аркадин выбрал именно это место, было мне на руку, ибо Канны в некотором смысле мой родной город. Набережная Круазет была моей детской площадкой.

Прежде всего я отправился в «Джокки». Его хозяйка Дженни — моя старая приятельница. Меня не пугали деловые женщины. Я не тяготился соперничеством с ними. Но если мы с Дженни доходили до стычки, выигрывала неизменно она. Раз мы поссорились из-за одной хорошенькой австриячки. Фридл была моей девушкой, и однажды я привел ее в «Джокки» потанцевать, а Дженни устроила ей скандал. Я вынужден был откланяться. Я многое способен выдержать, но не люблю оказываться между двух огней. И Дженни это оценила. С тех пор мы чувствуем близость друг к другу, некую родственную связь, как будто мы какие-нибудь шурины или девери.

В «Джокки» я могу не заботиться о счете, к тому же это отличный наблюдательный пункт. Множество народу. Сегодня, однако, все было не так. Пусто.

Дженни не была расположена к болтовне. Она хандрила. К тому же годы делали свое. Под копной волос, спускавшихся на лоб, я заметил морщинки. Ее белая блузка была, как всегда, безупречно сшита, чисто выстирана и отлично отутюжена, но тонкие запястья казались высохшими, тело утратило былую упругость.

В клубе было необычно темно. Ни одного посетителя, заслуживающего внимания: отпускники-парижане с облезающими от солнца красными носами, одна-две девушки, не удостоенные мобилизации на вечеринку Аркадина, молчаливая пара пожилых англичан. Фрэнсис, пианист, играл, даже не пытаясь скрыть скуку. Его бледные пальцы двигались по клавишам, как в летаргическом сне, выдавая время от времени неожиданный мелодический поворот и опять впадая в транс. Все равно никто не танцевал и никто не слушал музыку. Мулат откинул голову, закрыл глаза, будто очарованный собственной игрой, но его толстые губы кривились в усмешке. Я терпеть не мог Фрэнсиса и все же взял свой стакан и стал возле него. Он всегда был в курсе того, что следовало знать, от Палм-Бич до Монте-Карло.

— Он меня тоже пригласил на яхту. Я послал его к черту.

Знаю я, что это за штука, эти семейные вечеринки. Играешь два-три дня подряд без отдыху, а потом подымают якорь — и спасибо и прощай. У меня свои обязанности. Да и Дженни не хочу подводить.

Он водил Дженни за нос как хотел, тиранил ее своей свинской натурой, своей ленью, своими немыслимыми фантазиями. Бывало, что просто поднимался с места в самом разгаре вечера, при полном зале, и исчезал неизвестно куда. Еще он обожал испытывать воздействие своих бархатных глаз на какой-нибудь девчушке, пришедшей в клуб со своим дружком. Мерзейшее существо.

И тем не менее сейчас я старался его умаслить.

— Правильно. Надо знать свое место. Этот парень, видно, думает, что ему все позволено.

Фрэнсис сидел с напомаженными волосами, расчесанными на пробор, и напевал чилийскую мелодию. Ради чего я изливаю свои чувства к Аркадину перед этим отвратительным взбалмошным субъектом?

— Да, он тертый калач, Аркадин этот. Ты прав… Но есть один человек, который ему не по зубам.

Толстые пальцы с фиолетовыми ногтями по-кошачьи мягко, но цепко ласкали клавиши. Фрэнсис облизал губы. Я терял время зря. Он, вероятно, собирался поведать мне историю о том, как поставил на место мистера Аркадина.

— Который, пожалуй, сам может им покомандовать. Райна.

Я осушил свой стакан. Надо бы попросить у Дженни еще. Или пойти в другое место и попытать счастья там.

— Райна? Так, кажется, называется его знаменитая яхта?

Теперь он тихонько насвистывал. Я смотрел на его голубоватые белки, прикрытые лоснящимися веками.

— Это еще и имя его дочери.

Значит, у него есть дочь? Любопытно. Сколько ей может быть лет? 18 — гм, маловато. С молоденькими вести дела забавно, но рискованно. Я предпочитаю бальзаковский возраст. Женщин, которые знают жизнь, понимают, чего хотят, способны оценить определенный опыт. 18… Хотя нынешние восемнадцатилетние…

— Юмор в том, что он собрался отправить ее в монастырь. Не хотел выпускать из виду.

— Она тоже на борту?

— На борту? Никогда в жизни! Ее нога там не ступала. Он ее поселил на вилле, в Верхних Каннах. Там ее навещают друзья… которых папочка ей подобрал. Никогда она оттуда не выходит. И никогда не бывает одна. Вот так-то.

Эта девушка делала всю эту историю еще более загадочной. Забавно, что никто о ней не упоминал, я, во всяком случае, не слыхал. Правда, сидя за решеткой в Неаполе, я на целых три месяца выпал из светской жизни. Но здесь не место обнаруживать повышенный интерес к этому пункту. Фрэнсис сразу учует неладное, хитрющий парень.

Я отправился в обход знакомых мест. В холле «Карлтона», в баре «Мажестик», в портовом кабаке я узнал наконец то, что хотел.

Неожиданное появление Райны в жизни Аркадина волновало не только меня. Она воспитывалась в Швейцарии, потом в Америке. В день своего восемнадцатилетия совершила первый выход в свет, на балу в отеле «Уолдорф», где отец снял апартаменты на год. С тех пор они не разлучались.

Их появление всюду производило фурор — ведь эта девушка была наследницей одного из крупнейших в мире состояний. Мисс Аркадин в обилии покупала платья, меха, самые дорогие шляпки. Но по-настоящему радовал ее только автомобиль. Она ездила в нем одна, на бешеной скорости. Во всех других случаях она вела себя так, как требовал от нее отец. Но машину он уступил. Возможно, его восхищало ее упрямство. Ему, должно быть, нравилось видеть ее за рулем, при скорости 95 миль в час и в полном самообладании, больше, чем в толпе юных искателей чужих денег, которые слетались к ней, как осы на мед.

Мисс Аркадин тщательно охраняли. Однако она представлялась мне единственной ниточкой, которая могла бы вывести меня к ее таинственному папаше. У Мили было свое секретное оружие. Ну что ж, у меня найдется свое…

Глава 3

Следует признать, удача мне сопутствовала.

Через пару дней я сидел в баре отеля «Спортинг», делая вид, что всецело погружен в смешивание джина с тоником, не обращая внимания на презрительные взгляды бармена— впрочем, презрение, возможно, дорисовало мое воображение. На 20 тысяч франков долго не протянешь. Слава Богу, что я хоть набрел на Мили. В крайнем случае, будет где скоротать ночь.

Мили слишком обрадовалась моему появлению. И сразу это поспешила доказать. Ее теплая бархатистая кожа была по-прежнему восхитительна, а привычная близость приносила успокоение. И вместе с тем между нами встала какая-то преграда. Все было уже не так просто, как раньше. Мы любили друг друга, помогали друг другу, были добрыми приятелями, и все же… Между нами стояла тень Аркадина.

Начать с того, что у нее не было свободного времени. Она заявлялась в дом часов в 5–6 утра, немного отсыпалась, надевала чистое белье и отправлялась на яхту, «на работу», как она говорила, довольно кисло при этом усмехаясь. На борту яхты веселье продолжалось круглые сутки. Гостей было человек тридцать, часть из них все время проводила в баре, другие танцевали на палубе. Между едой беспрестанно подавались выпивка и закуска. В кают-компании шла непрерывная игра в покер. Кое-кто из гостей вообще не сходил на берег, время от времени укладываясь подремать на резиновых матрасах или матах прямо на палубе. Официант, собиравший поутру чашки и стаканы, перешагивал через их спящие тела.

Время от времени появлялся хозяин, молча переходивший от одной группы гостей к другой. Он казался чужим на собственном празднике, на борту собственной яхты. С его приближением смолкали разговоры, и, несмотря на то что гостей было много и все они были люди разного круга и в разной степени под градусом, он, казалось, пребывал наедине сам с собой. Взрыв смеха, острота, банальная шутка, встречаемая с большим восторгом, нежели она заслуживала, и опять молчание — так замолкают школьники с приходом учителя, желающего узнать, что это их так развеселило. Порой он исчезал на долгие часы. А то вдруг созывал всю компанию, предлагая крепчайшие напитки — неразбавленное виски, водку, кюммель. Требовал музыки. Подхватывал первую попавшуюся даму, хохотал, пел и шлепал женщин по заду.

— Это хуже всего, — поясняла Мили. — Это значит, что он в глубочайшей хандре.

У меня не было желания на собственной шкуре испытать меланхолию Аркадина. И та картина, что рисовала передо мной Мили, не внушала энтузиазма.

— Ты часто с ним встречаешься?

— Да. Нет. То есть наедине — никогда.

Он заплатил клубу в Жуан-ле-Пэн. Он обещал ей 20 тысяч франков в день. Но ни разу не попросил станцевать. И ничего другого в этом роде…

— Ничего. Даже ни разу до меня не дотронулся. Клянусь.

Я пожал плечами. Зря она так старается доказать свою

невинность. Нам же хуже, если ему плевать на Мили. И все же она опять и опять возвращалась на яхту, где никому не было до нее дела. Я попросил взять меня с собой, но она отказалась. У трапа, мол, всегда дежурит матрос. Но я ее раскусил. Я вовсе не собирался брать яхту на абордаж. Пускай Мили вынашивает свой план, а я тем временем пораскину мозгами и прибегну к обходному маневру.

Мой маршрут пролегал через аркадинскую дочку.

Мили дала мне свою машину, у меня завелись кое-какие деньжата. Не так много, но на скромную жизнь хватит. Я имею в виду ежевечерний обход трех-четырех баров. И вот сегодня, на второй вечер, в «Спортинге»…

Она вошла с самоуверенностью девушки, никогда не нюхавшей бедности и унижения. Это первое, что бросилось мне в глаза, и еще то, как она двигалась, — словно лебедь на воде. Легкая, грациозная. Видно, брала уроки в балетном классе. Я слыхал, сейчас модно включать балет в суперлюксовое воспитание. Казалось, при ее появлении двери раскрываются сами собой. Еще раньше, чем бармен кивнул мне в ее сторону, я понял, что это она.

А в следующее мгновение я увидел, что ее сопровождают. Этот молодчик был чересчур рыж и чересчур худ. Он был похож на стебель сельдерея, правда высокосортного. Бармен перегнулся через стойку и прошептал мне:

— Маркиз Рутли. Шотландский аристократ.

Они были вдвоем, и это не вязалось с тем, что я слышал, — будто бы она нигде не появляется без отца или целой своры проверенных друзей. Похоже было, она привыкла сама распоряжаться своими делами. Выбрала столик, заказала розовое шампанское, приказала официанту убрать лампу, раздражавшую ее. Молодой человек старался вовсю, но всегда на пару секунд запаздывал: к тому времени, как он был готов открыть рот. приказ уже был отдан ее спокойным, невозмутимым голосом.

Она сбросила меховую накидку и оказалась в изысканном наряде, явно потребовавшем немало усилий модельера. Фантастическая элегантность. На любой другой женщине это маленькое шелковое платье без всяких драгоценностей и вообще без украшений показалось бы убогим. Но тут явно запахло Диором. У меня глаз наметан — не зря я провел свое детство рядом с женщиной, которая буквально разрывалась между необходимостью иметь прекрасную одежду и невозможностью ее оплачивать. А Райна как будто родилась в этом платье. Даже нельзя было представить, что она его когда-то примеряла или покупала. В ней все казалось предопределенным, неподлежащим и не подверженным переменам. И если бы ее брови не были слегка густоваты и чуть темнее идеальных, если бы кончик ее прямого маленького носа не был так заносчиво вздернут, она, вероятно, не была бы так мила.

Мила? Так мне казалось, пока я не разглядел ее повнимательнее. Я способен оценить женскую прелесть так, как специалист определяет достоинства картины — наслаждаясь предметом, но не теряя объективности. Для меня не секрет, что красивая нога — по-настоящему красивая, от щиколотки до бедра — или манера держать голову могут затмить собою все остальное. Знаю я и то, как легко преувеличить значимость пары прекрасных глаз или красивой груди. Я с детства посвящен в тайны чудес, на которые горазд умелый грим или удачно подобранный бюстгальтер.

Глядя на женщину, я обычно подмечаю выгодные для нее моменты, отметаю неудачные и вывожу средний балл. Райна лишила меня критической способности. Она подчинила себе мой взгляд. Мила? Нет, совсем не то, это слово для нее не годится. Это можно сказать про Мили. Таких хоть пруд пруди. Райна была совсем другой породы.

Это сразу бросалось в глаза. Она была дочерью Аркадина. Это и задавало тон. Был ли ее отец так впечатляюще богат восемнадцать лет назад? Вряд ли. О нем заговорили только во время войны. И то поначалу весьма глухо. Райна родилась в Берлине, мать ее умерла при родах. Так говорила Мили, она услышала эту историю от стюарта на яхте. Забавно, что Аркадин так предан своему дитяти; а может быть, он устроил все таким образом, просто чтобы избавиться от родительских хлопот, ограничившись выдачей чеков, как мой собственный папаша?

Но к чему тогда все эти предосторожности? А что, если она — тоже помещение капитала? Симпатичная девчушка брачного возраста, к тому же единственная наследница, в определенных- обстоятельствах могла бы стать козырем в деловой игре. Хотя вряд ли Аркадин в этом нуждался: в любой ситуации козыри заказывал он сам.

Скорее всего, он опасался, что его юная дочь упадет в объятия первого встречного. Трудновато представить Аркадина, выплачивающего долги муженька своей дочери за счет приданого. А может быть, он решил устроить судьбу дочери каким-нибудь необыкновенным образом, выдать ее, скажем, за некоего титулованного хмыря? Это объяснило бы миссию бледнолицего шотландского лорда.

Рутли, так, кажется, его зовут. Однако пора браться за дело. Я здесь не для того, чтобы издали любоваться прелестями мисс Аркадин, а чтобы свести с ней знакомство. На мое счастье, я близко знал девушку, которая работает в «Спортинге» на коммутаторе. Пару лет назад мы с ней разок переспали. Надеюсь, она вспоминает об этом с удовольствием, как и я. И сейчас она поняла меня с полуслова.

Швейцар подошел к лорду Рутли и пригласил его к телефону. Мол, междугородная, из Лондона. Он занервничал, но все же поднялся и отправился к телефонной кабинке. Попросил извинения у Райны, но ей вроде было на это наплевать. С детским любопытством и высокомерием богатая путешественница наблюдала дикие нравы аборигенов. Но я не из тех, кого может смутить принцесса, забредшая в трущобы. И вполне безразлично я обратился к ней:

— Станцуем?

Она подняла свои великолепные густые брови, которые отмечали каждое мимолетное изменение в выражении ее лица. Теперь ей выпал черед смутиться. Она попыталась скрыть смущение улыбкой.

— Извините, но я…

Она взглянула на пустое место, где раньше сидел Рутли. Я придвинулся поближе.

— Не беспокойтесь о нем. Междугородные переговоры с Лондоном задержат его надолго.

Она подняла брови еще выше.

— Откуда вам известно, что Боб разговаривает с Лондоном?

Теперь я мог разглядеть ее вблизи. Знаток живописи мгновенно распознает руку мастера, ему не надо смотреть на подпись. И я, взглянув в лицо этой незнакомой женщины, сразу понял, что имею дело с личностью необыкновенно глубокой и совсем непростой.

Райна Аркадин была гордой, тщеславной, упрямой и недоверчивой. Она была дочерью своего отца. Привыкла к одиночеству, к тоскливой жизни в окружении нянек, гувернанток, учителей. Но в ней сохранился отголосок детства… детства, которого у нее не было. Ей не с кем было играть, некому было научить ее тем незатейливым радостям, с которыми знакомишься лишь в детстве.

Я взглянул ей прямо в глаза.

— Это я вызвал его к телефону.

Она чуть было не расхохоталась, но поспешно овладела собой. Она колебалась, и, признаюсь, ее сомнения меня удивили. Я не давал ей опомниться.

— Вы так и будете канителиться, или все же пойдем потанцуем?

Я протянул ей руку. Во рту у меня, пересохло, как это случается с игроком в покер, когда он играет большой шлем с парой десяток на руках. Иной раз оно выходит…

В тот раз у меня вышло. Она рассмеялась и, не обращая внимания на протянутую руку, поднялась и направилась к танцевальному кругу. И только там обернулась и остановилась, ожидая меня. Как и Рутли, я чуточку не поспевал за ней. До меня дошло, что таким путем она давала понять, кто хозяин положения.

Да, с этой девушкой не соскучишься. И будущее рисовалось мне довольно причудливым.

До чего же она была легка! Талия была у нее фантастически тонкая. И хотя я довольно близко прижимал ее к себе, совсем не чувствовал ее тела. Как будто я держал птицу — теплую, шелковистую, живую, но бестелесную, неземную. Котенок, даже мышь — нечто материальное. А птица — сама воздушность. И как бы крепко вы ни держали птичку, она остается вам неподвластной, никогда она не будет вам принадлежать.

Спокойно, даже не взглянув на меня, Райна сняла мою руку со своей талии, но между нами оставалась все та же дистанция в четверть дюйма. Ее рука, которую я держал в своей, была расслабленной, безразличной, а ту, что лежала на моем плече, я просто не чувствовал. Ее глаза продолжали блуждать по залу с выражением снисходительного любопытства. Наверное, и меня она воспринимала как часть этого зрелища, организованного исключительно для ее развлечения. Но в танце она послушно мне повиновалась. Когда партнерша, танцуя, в точности понимает и предвосхищает каждое ваше движение, между вами возникает особая интимная связь, наслаждение близостью.

Райне нравилось танцевать со мной. Она уже не так высоко задирала свою гордую головку. Шея ее томно изогнулась. Щека касалась моей. Я посмотрел в ее глаза. Они блестели.

Никогда еще женщина не интересовала меня так сильно. Она была моим шансом, единственным шансом, выйти на связь с Аркадиным, и если я его упущу… Хотел бы я знать, интересовала бы она меня так же сильно, если б носила другую фамилию, была бы просто Райной?

Я задержал дыхание. От женщин мне известно, что нет ничего смешнее мужчины, пыхтящего, как загнанный пес. Я боялся слишком близко прижать ее к себе, хотя тепло ее тела под легким шелком волновало меня. И еще я счел за лучшее молчать. А оркестр все играл и играл один танец за другим, мягко меняя ритм, переходя от танго к румбе, а потом к блюзу. Все шло хорошо, наши тела понемногу привыкали друг к другу, и она постепенно расслаблялась, как пловец, осваивающийся в холодной воде. Что-то между нами происходило, что-то невыразимо упоительное.

Я почти забыл, что Рутли не навечно застрял в кабине, ожидая разговора с Лондоном. Она как будто тоже не вспоминала о его существовании.

Пройдя через весь зал, к нам подошел официант.

— Мадемуазель Аркадин?

Она подняла одну бровь в знак недовольства.

— Месье Аркадин просит передать, что уже поздно. Выражение лица ее изменилось. Она сразу превратилась в маленькую девочку, которой хорошо живется, но в чьем облике читался страх. Она внезапно так отдалилась от меня, как будто мы никогда и не были вместе. Она оставила меня так же небрежно, как двадцать минут назад Рутли. В глазах ее появился вопрос, на который официант ответил прежде, чем она его задала.

— Он на улице. Ожидает мадемуазель.

Она прошла к своему столику, я следовал за ней, как собачонка. Она взяла сумочку, мех.

— Благодарю вас.

Безразличная фраза формальной вежливости. Точно так же она могла благодарить официанта, бармена, полицейского, регулировщика на перекрестке. Она прошествовала к двери, ни разу не обернувшись в мою сторону. Но я продолжал идти за ней, хотя теперь это, похоже, было бесполезно и выглядело бестактно.

В холле она почти столкнулась с Рутли, как раз выходившим из телефонной кабинки с взъерошенными волосами и раскрасневшимися щеками. Глупый болван, он решил, что ей наскучило его ждать, и приготовился оправдываться.

— Право, не могу понять, в чем дело… Мне трижды сообщали, что Лондон на линии, и каждый раз разъединяли. Должно быть, ураган над проливом.

Слушала ли его Райна? Она продолжала идти к выходу и даже не замедлила шага. Я слегка приотстал. Все же мне было слышно каждое слово. За раскрытой дверью виднелся поблескивающий капот «роллс-ройса».

— И завтра вы уезжаете! — с ноткой трагизма воскликнул Боб. — Могу я узнать, есть ли у меня шанс увидеться с вами в Испании, до того как мы встретимся на празднике?

Она ответила в знакомой мне светской манере, которой ее здорово обучили, но смысл слов не оставлял надежды:

— Зайдите как-нибудь. Папа о вас очень высокого мнения.

Они стояли в двух ярдах от меня.

За дверью дважды мягко прогудел рожок «роллса». Непривычный звук, никогда раньше такого не слышал. Короткий, но не резкий. Мелодичный, но требовательный. Я видел, как Райна подняла брови.

Боб не отставал от нее, проявляя навязчивость, которая, видно, не раз ставила его в дурацкое положение.

— Мне бы хотелось поехать с вами. Там такая чудная дорога.

— Я люблю ездить одна, — прервала его Райна, и в тоне ее проскользнуло нетерпение. — К тому же я собираюсь выехать рано утром.

Это было похоже на отставку.

— Но отчего? В такую рань!

Он попытался завладеть ее рукой, но она резко стряхнула его ладонь со своей.

— Там ждет отец. Не хотелось бы, чтобы он видел нас вместе.

И с тем скрылась. Когда он возвращался в бар, на лице его застыло выражение собачьей преданности, пробудившей во мне жалость. Он был почти моего роста, но какой-то бесцветный, слабый, ничтожный. Не тот соперник, которого стоит опасаться.

Больше мне нечего было здесь делать.

Я знал, что рано утром мисс Аркадин отправится в Испанию, одна.

Глава 4

На следующее утро с первым лучом солнца я стоял на Марсельской дороге, прислонившись к открытому капоту машины, которую взял у Мили. Уловка, конечно, детская, но в некоторых обстоятельствах излишняя тонкость — непозволительная роскошь. Вряд ли кто проедет мимо неудачливого водителя на пустынной дороге.

Райна остановила свой автомобиль раньше, чем успела узнать меня. Покуда я шел к ней, она могла дать себе волю разгневаться за то, что так легко попалась на крючок. Но она предпочла сделать вид, что поверила моей выдумке.

— Мне нужно в Марсель к полудню. Важное дело.

Она не обеспокоила себя ответом, просто кивнула на свободное сиденье рядом с собой и, едва я успел забраться в машину, включила скорость, так и не сказав ни слова.

В моем распоряжении было 150 миль, и надо было выжать из них максимум. Это было непросто. У «альфы-ромео» раздельные сиденья, так что между нами не было физического контакта. К тому же Райна полностью сосредоточилась на своем шоферском деле. Глаза ее были прикованы к дороге, которая шла извилистой лентой. Она ехала на чудовищной скорости и при этом сохраняла спокойствие, тело ее расслабилось, голова держалась прямо — как вчера, во время танца. Но маленькие руки, затянутые в перчатки, казались стальными.

Да, при такой скорости у меня было не много шансов преуспеть. Как тут заведешь разговор, когда в ушах свистит ветер, летящий навстречу со скоростью 90 миль в час? Она обращала на меня столько внимания, сколько уделила бы пуделю, а то и просто неодушевленному предмету, который положили бы вместо меня на подушку автомобиля.

При всем при том поездка была замечательная. Пляжи были еще пусты, волны бились об утесы, сосны, еще влажные от росы, дышали ароматной свежестью.

Только одно не давало мне покоя: я оставил Мили без гроша и с ангиной. Она подхватила ее, потому что слишком долго болталась на яхте с аркадинскими прихвостнями в одном тонком вечернем платье. Правда, в порядке компенсации она получила об Аркадине кое-какую информацию. Например, что у него есть замок в Каталонии, набитый ценностями, которые услаждают его взор лишь раз в году, когда он дает бал в Сан-Тирсо. Никто не знал, в честь какого события дается этот бал, хотя он всегда объявлялся примерно в одно и то же время, спустя несколько дней после фиесты, в деревушке, расположенной у подножья замка.

Туда приглашались сотни гостей: здесь были всемирно известные финансисты, важные политики хлопали по плечу звезд мюзик-холла, писателей, знаменитых и никому не ведомых художников, чиновников высшего эшелона власти и прочих лиц из всех западных столиц.

Ничто на свете не могло заставить Аркадина не только отменить, но даже ненадолго отложить этот бал — ни собственные дела, ни мировой экономический кризис, ни любовная интрига. А предстоящий праздник должен был быть первым, на котором появится Райна.

Сообщая мне все это, Мили уже температурила. Я же в этот момент собирал вещи. Известие о том, что я отправляюсь в Испанию, точнее, в Сан-Тирсо, сильно огорчило ее, и она по обыкновению отреагировала на него припадком ревности. Покуда-де она подвергала опасности свою репутацию и теряла здоровье на аркадинской яхте, я завлекал его дочку. И теперь вот решил продолжить свои амурные похождения в Испании!

С этим трудно было спорить. К тому же времени, чтобы успокоить Мили и убедить ее финансировать мою поездку, оставалось в обрез. А что и говорить — нечего пытаться приударить за дочкой мультимиллионера, если ты не можешь из собственных средств угостить ее хотя бы стаканчиком. А как я мог надеяться на приглашение в замок без предварительной подготовки.

С Мили мы все же поладили. Райна оказалась орешком покрепче. Стрелка спидометра ни разу не упала ниже 60. Утренние лучи освещали ее лицо — гладкое, чистое, как будто высеченное из мрамора. Ни яркое средиземноморское солнце, ни ветер, ни пыль не замутнили ее чистых, прямо глядящих глаз, хотя она не носила темных очков. Вчера мне показалось, что они табачного цвета. Сегодня — с оттенком зелени. Необыкновенная девушка. На лице ее совсем не было косметики, даже губы она не красила. Время от времени я украдкой бросал взгляд на эти губы, твердые, полные, чуть розовее кожи на ее щеках, окрашенных золотым лучом. Мне вдруг подумалось, что никогда в жизни я не целовал губ, не тронутых помадой, разве что краска таяла от жары или размазывалась от поцелуев. Я попробовал вообразить вкус губ Райны, чистых и свежих, как у ребенка. А может, кто знает, страстных и уже опытных?

Она напоминала мальчишку — так же насвистывала, так же коротко — короче меня — была подстрижена. Вчера ее волосы казались черными, сегодня они были теплого каштанового цвета. Я не ошибся вчера в ее оценке. Свитер в обтяжку и узкие брюки подчеркивали ее ладную и сильную фигуру. И я растерялся, не зная, как вести себя с этим волевым и надменным юным существом, рядом с которым все мои хитроумные маневры выглядели попросту смешными.

На мое счастье, прокололась шина. Высоко в горах, вдали от ближайшей деревни. Райна не стала чертыхаться и строить гримасы, а просто вышла из машины и достала ящик с инструментами. Я предоставил ей возможность самой подымать колесо домкратом, хотя она и покраснела от усилия. И только когда у нее вырвался стон от натуги, я, спокойно и молча, стараясь не выдать внутреннего ликования, надел краги, снял — легко и быстро — колесо и занялся им, продолжая молчать и не обращая внимания на девушку. Она стояла за моей спиной, и я чувствовал, что она смущена моим вежливым деловым молчанием. Оно почти убедило ее в том, что моя машина и впрямь сломалась и никакого умысла с моей стороны не было. И первой прервала молчание она сама.

— Слава богу, что это случилось не так близко от Марселя. Там такое большое движение.

Я завинтил последний болт. Всю работу я проделал аккуратно и так, будто всецело был поглощен ею одной. Она сказала:

— Мы еще успеем в Марсель до одиннадцати. Вам не поздно будет?

Я укладывал инструменты в ящик, каждый на свое место.

— Нормально. Тем более что вообще-то мне надо не в Марсель…

Я не смотрел на нее. Теперь мое внимание было поглощено вытиранием рук.

— …а в Барселону.

Я наконец закончил и стоял перед ней — просто, не гордясь особо, но и не унижаясь, с улыбкой — и ждал ответа. Его не последовало. Скорее всего, у нее не нашлось слов, которые она сочла бы подходящими для данного случая. Она посмотрела на меня долгим взглядом — да, глаза у нее были зеленоватые, как старая бронза, как сосновый лес, окружавший нас, где летнее солнце золотило хвою и бросало красные отсветы на прячущиеся в тени стволы. Я не торопился занять свое место. Я даже нарочно медлил, принуждая ее ждать себя.

Но наконец мы тронулись и на этот раз ехали еще быстрее, чем прежде. В облаке белой пыли мы проскочили Тулон, оставили позади Марсель и Нимскую дорогу, пролегшую между морем и кипарисовой аллеей. Неужто ей не хотелось пить, неужто она не проголодалась? Мы проезжали Монпелье.

Она остановила машину прямо на дороге, вьющейся в зарослях. Спокойно, не прячась за скалами, сняла брюки и свитер и осталась в черном глухом купальнике. Ее тело было точно вылеплено из воска, и в ней было столько утонченности, целомудрия и удивительной красоты, что я вспомнил «Еву» Кранаха. Она плыла, а я как болван стоял на берегу с выражением пса, который загнал свою жертву в воду и теперь не знает, что делать дальше.

Стояла невыносимая жара, и кругом не было ни души. Я скинул одежду и бросился в воду. Вынырнул рядом с ней, уже далеко от берега. Это было как вчера, когда мы танцевали. Мы не касались друг друга, но движения наши подчинялись одному ритму. Мы впускали в себя освежающую горечь воды, волны ласкали нас. Встретившись глазами, мы оба улыбнулись. И опять возникло вчерашнее чувство тайно разделяемого наслаждения.

Мы вместе ступили на берег-. Горячий песок обжигал ноги. Я растянулся на нем и через несколько секунд высох; на меня наваливался неодолимый сон. Райна уже спала рядом со мной, тоже обессилевшая. Во сне она казалась еще более юной: как у спящего ребенка, у нее были приоткрыты губы и глаза, и я видел ее влажный рот и веки. Меня тронуло, что она вот так, не боясь, уснула возле меня. Что это было — доверие или презрение?

Жара не дала мне углубиться в размышления.

Когда она открыла глаза, я увидел, что они полны золота и морской волны и такие яркие, такие огромные. Она вскочила на ноги.

— Господи, как я проголодалась, — сообщила она.

Через полчаса мы уже ели рыбную похлебку с чесноком в маленьком ресторанчике, который я давно заприметил.

В Сан-Тирсо мы добрались поздно вечером, когда каменно-ледяная луна заливала дорогу своим светом. После отдыха Райна позволила мне сесть за руль. Может быть, она несколько перебрала фронтиньянского вина. Она положила голову мне на плечо и проспала оставшуюся половину дороги. К концу пути она стала заметно нервничать. Все время поглядывала на часы. Я спросил:

— Вас кто-то ждет?

— Да. Отец. Боюсь, он будет беспокоиться, что меня еще нет.

Мы целый час тряслись по каменной дороге; мотор начинал барахлить.

— Тут всегда так, — объяснила Райна. — Тропа очень узкая и каменистая.

Я тоже ощутил беспокойство. Но чего мне-то было волноваться? Меня никто не ждал. Ни одна собака. Райна вернется под крылышко дорогого папочки и забудет меня. Стоп: разве я не этого хотел? Разве не он-то и был мне нужен?

Вскоре тропа стала шире, показалась залитая огнями каштановая рощица, а за ней на высокой скале между двумя водопадами предстал замок. Настоящий сказочный замок с башнями, стенами, увитыми плющом, и извилистой подъездной дорогой. Но не из той сказки, где принцесса выходит замуж за принца и живет потом долго и счастливо. А из той, что про злого волшебника, великана-людоеда.

Лунный свет подробно освещал грубый камень, блестел на крышах башен, отбрасывавших густые тени на горловину водопадов, нарушающих тишину ночи. Деревня спала. В замке не гасили огней.

— А теперь оставьте меня, — попросила она.

Ей казалось естественным высаживать человека глухой ночью в спящем селении, где он никого не знал. Ничто не заботило ее, кроме встречи с отцом. Она едва процедила что-то в ответ на мое кислое «спокойной ночи» и продолжала свой путь по крутой дороге, ведущей к замку. Я смотрел ей вслед, пока автомобиль не исчез за массивной оградой из резного дуба.

Глава 5

На следующее утро спозаранку я уже завтракал в гостинице рядом с акведуком. Спал я отвратительно. Комната оказалась вполне приличной, но меня заели клопы. А с первым лучом солнца во дворе прямо под моими окнами поднялся дикий гвалт. Кроме криков погонщиков мулов и грохота телег меня донимал запах яиц, жарившихся в растительном масле с черными оливками. Я сообразил, что вся эта свистопляска — начало подготовки к празднику в Сан-Тирсо. Нечего было и мечтать о том, чтобы опять заснуть. Да и дела меня ждали.

Хозяину гостиницы было не до меня, но погонщики оказались словоохотливыми. Они готовились к процессии, которая должна была состояться в следующую пятницу. Что же касалось замка, гостей, которых там собирали, и знаменитого бала, то до всего этого им не было ровнешенько никакого дела. И все же ярким солнечным днем, как и под ночной луной, мрачная громадина, оставшаяся после феодальных времен, была видна отовсюду, царила над всей округой, подавляла своим величием маленькое селенье, где, казалось, не было такого уголка, не существовало такой тайны, что укрылись бы от взора, устремленного из окна этого колосса; тень его падала на площади и аллеи, дворы, балконы и сады. Был ли замок красив? Или, напротив, ужасен? Трудно сказать. В не столь отдаленные времена он, превратившийся в руины, увитые плющом, смотрелся, должно быть, надменно и величественно. Аркадин купил его, отстроил заново и украсил. Все было сделано со вкусом, ничего лишнего. Разве что слишком заметны стали вложенные в это предприятие деньги, что диссонировало с естественной простотой камня, пришедшей в разорение деревней, полунищетой, в которой жили обитатели Сан-Тирсо. Они же остались равнодушными к миллионам и могуществу Аркадина. Они просто не обращали на него внимания с той присущей испанцам восхитительной гордостью, которая тем больше рождает презрения к богатству, чем беднее они сами.

Владелец замка мог собрать на этой уединенной скале самых знаменитых в мире и важных персон. Погонщики мулов уступали дорогу автомобилям, подвозившим гостей. А вечером в харчевне возле акведука мужчины тянули вино и толковали об урожае, скоте и женщинах, повернувшись спиной к замку.

Отношение это можно уподобить ушату холодной воды. Оно возвращало Аркадина к нормальным человеческим масштабам. Во всяком случае, мне так казалось, когда я сидел со своим стаканчиком за столом с приходским священником и кузнецом. А потом я подумал, что бездна, пролегшая между замком и селением, не больно-то способствует моему успеху. Потому что я был в деревне, а Райна не пригласила меня нанести визит.

Конечно, преодолеть дорогу и позвонить в колокольчик у ворот я мог. Но встретили бы меня наверняка градом стрел… Или, скорее, словами, что мистер Аркадин занят и не принимает. Бесполезно также мечтать о том, чтобы вскарабкаться к окну. Оно, скорее всего, расположено прямо над ревущим потоком. Даже к самому замку нельзя подобраться незамеченным. Мили говорила, что его стерегут стражи, имя которым — легион; они прикидываются кто педикюрщиком, кто деревенским сумасшедшим, но главное их занятие — шпионить и охранять.

Можно было бы попробовать позвонить по телефону, в надежде, что трубку снимет слуга, говорящий только по-испански. Но испанцев Аркадин в замке не держит. Он путешествует вместе со своей свитой, включая распоследнего мальчишку посыльного или подручного в гараже.

Итак, мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Следить за тем, как солнце медленно описывает дугу над аркой акведука, слушать крики ишаков и пение детей, пить кальвадос, прячась в тени за толстой стеной монастыря, жевать оливки, когда уж совсем нечего будет делать, и ждать. И вот тут…

Да, это была она. В хлопчатобумажном платье и сандалиях на веревочной подошве, какие носят крестьянки, с веточкой в зубах, засунув руки в карманы, она подошла ко мне, всем своим видом демонстрируя полную независимость.

— Вы еще тут?

Неужто она вправду поверила в мое деловое свидание в Барселоне? И разве она спустилась в деревню не затем только, чтобы встретиться со мной? Но разбираться во всем этом я не стал.

— Мне здесь понравилось. Захотелось, знаете ли, отключиться на время. Это местечко как нельзя лучше годится на такой случай.

— Бог дал праздник, черт — работу.

Она угодила в самую точку. Впрочем, ее замечание прозвучало вполне естественно. Но, быть может, она все же не доверяла мне? Бог знает, что она вообще обо мне думала.

Мы спускались по тропе, ведущей к водопаду. Спутница моя была, как всегда, невозмутимой. Чуть выше в горах жарилась под нестерпимо синим небом деревня, а здесь, ниже, было темно и холодно, как в пещере, и все окутано туманом, густо поднимавшимся от воды, которая бесновалась в скалах. Отсюда стены замка казались бесконечно далекими и по-прежнему неприступными.

— Вот место, откуда Святой Тирсо пытался выпрыгнуть, — сказала Райна, указывая на окна часовни тонкой травинкой, которую она вертела в пальцах.

Ее глаза опять изменили свой цвет. Может быть, на них упал отсвет ущелья, густо заросшего папоротником, а может, в них отражалась вода. Они стали почти серыми, цвета агата.

— Зачем это ему понадобилось?

Райна лежала на плоском камне, висящем над кипящим потоком. Вокруг ее головы, как бриллиантовый нимб, блестели капельки воды. У нее была изумительная шея. Она бросила безразличный взгляд на замок, как будто не имела к нему никакого отношения, и поведала мне связанную с ним легенду.

Святой Тирсо был монахом, много грешившим и из сомнения в божественном милосердии решившим броситься в этот поток. Но Пресвятая дева-заступница хранила его, и он оказался на берегу, не причинив себе никакого вреда. И тогда она возвестила ему: «Ты дрожишь, ты полон страха, потому что грешил против Господа. Но самый страшный твой грех в том, что ты сомневаешься в его милосердии. И остаток дней своих ты проведешь в раскаянии, заслуживая милосердие, в которое не веришь». И монах провел остаток дней в раскаянии, снискал Господнее милосердие и умер в глубокой старости в ореоле святости. Это чудо и будут праздновать в пятницу вечером в деревне, которая носит имя монаха.

— А у вас никогда не появлялось желания выпрыгнуть из окна замка?

— Почему оно должно было появиться?

Да, я был прав. С того места, где мы сидели, замок Аркадина и вправду был больше похож на тюремную крепость. Мне говорили, что когда-то сюда на несколько месяцев заключили Марию Манчини. Райна сказала: «И поделом, не будь дурой. Она хотела любви короля и мечтала о счастье бакалейщицы».

Райна была безжалостна. А может быть, эта стрела метила в меня.

— Я люблю этот замок. Он по мне. Из всех папиных домов в этом мне лучше всего. Здесь я чувствую себя в безопасности.

Рука ее свесилась вниз. Узкое бумажное платье облепило маленькие тугие груди? Почему она нуждается в безопасности?

— К тому же я люблю Испанию. И испанцев. Они чистые… жесткие… суровые… верят в судьбу. Я люблю…

Возможно ли, чтобы она полюбила меня? Но разве это было мне нужно?

Вообще говоря, в тот момент мне ничего не было нужно. Вряд ли имело смысл обманывать самого себя. Каждый вечер в своей комнате в гостинице я подводил итоги прошедшего дня, беспристрастно отмечая свои достижения на пути к цели, которых, как мне казалось, я добился. Райна находила меня каждый день. Я не знал, в котором часу она придет, потому что ей и самой было заранее не известно, когда удастся улизнуть.

— Они там маются от безделья. Вот и шпионят за мной от скуки. Воображают, что папа будет им за это благодарен.

«Они» — это люди свиты, прихвостни Людоеда. Это ведь она первая назвала отца «людоедом» — и в этом слове, когда она его произносила, были и насмешка, и нежность. Иногда во время наших прогулок она вдруг останавливалась и смотрела в небо или вздрагивала, услышав рев мотора. И, найдя глазами самолет, провожала его взглядом, пока он не исчезал из виду. Этот самолет уносил в Танжер ее отца или возвращал его домой после краткого визита в Лондон, и всякий раз дела устраивались так, чтобы непременно вернуться в замок к обеденному часу, чтобы сесть за стол вместе с дочерью. Они обедали по-испански поздно, так что нам принадлежал весь длинный день, пока не наступали чудесные летние сумерки, какие бывают только в Испании. Мы брали напрокат велосипеды и катили по каменистым дорогам, останавливаясь на отдых на мшистых берегах под скудной тенью можжевельника. Мы бродили по деревне, расшифровывая древние надписи, и пили из фонтанов, взбираясь на старинный акведук, где росла куманика и жили ящерицы.

— Его строили без всякого цементного раствора, и вот он стоит уже две тысячи лет, — говорила Райна.

Порою она делалась серьезной, как школьница, отвечающая урок.

— Я люблю все это. Это равновесие. Ведь акведук держится за счет самого себя, за счет собственного веса, за счет своей силы… Я люблю…

Это слово она повторяла часто, но без нежности, а с какой-то страстной силой. А я любил слушать, как она произносит: я люблю.

Шли дни, медленные и тягучие, словно оливковое масло, дни, полные криков и песен, смеха и запахов: запаха яблочного пирога, спелых абрикосов, ослиного навоза, винных бочек, которые разгружали в гостиничном дворе.

Хотя Райна была сильной, хорошо сложенной и бесстрашной, временами она хватала меня за руку, когда мы карабкались в гору, или бросалась ко мне в объятия с дерева или со стены. С ее стороны это не было ни кокетством, ни флиртом. Я еще никогда так долго не оставался с женщиной, с которой у меня ничего не было. Я сделался на удивление робок.

Однажды я заговорил о готовящемся в замке бале. Мне казалось, что такое важное событие требует лихорадочных действий, но ничего такого не было заметно, и Райну как будто в одинаковой степени не заботили ни гости, ни собственный туалет.

— Это будет маскарад, так ведь, — допытывался я как бы между прочим, — можно, например, надеть домино?..

Она взглянула на меня, и брови ее взметнулись вверх, как две змейки.

— Ты… собираешься туда идти?

Мы лакомились пирожками, которые купили у старика, торговавшего сладостями на площади. Губы Райны были в сахарной пудре.

— Конечно. А ты что, против?

Лицо ее стало чужим, почти враждебным.

— Я не рассылаю приглашений.

У меня опять, уже не в первый раз, возникло ощущение, будто я иду по проволоке над бездной. Означали ли ее слова, что она запрещает мне идти на бал? Зря я завел об этом речь.

— И вряд ли ты его получишь.

Может, она что-нибудь затевала? Старалась перехитрить по части бдительности отцовскую свиту? Ставила между нами барьер, готовя себе отходный маневр?

Кроваво-красное солнце окрасило белые стены замка в розовый цвет. На востоке небо, видневшееся сквозь изящно вырезанную арку акведука, стало нежно-перламутровым. Райне было пора уходить.

— Красавица должна вернуться в замок до захода солнца. Так гласит сказка. А то чудовище съест ее. Странно, однако, что Красавица ищет убежище в замке Людоеда.

Райна была явно не в духе. Она швырнула наземь остаток пирожка и раздавила его каблуком сандалии.

— Я должна попросить тебя, — резко сказала она, — не говорить со мной в таком тоне. Сентиментальность тебе не идет, да и мне тоже.

С каким пренебрежительным превосходством это было сказано, так разговаривал со мной Тадеуш. Моя мать говорила обо мне: «Слишком мягок, чтобы быть хорошим, слишком мягок, чтобы быть дурным». Мягкий, как тот пирог, что она бросила и раздавила ногой. Райне по душе бешеная скорость, испанская суровость ее отца.

Наступил вечер, Райна ушла домой, и горы сразу превратились в огромные кучи пепла.

Глава 6

В пятницу меня разбудил гомон погромче, чем в базарный день. Весь Сан-Тирсо высыпал на улицы. Мужчины тащили с гор пышные ветки для гирлянд. Женщины вывесили в окнах ковры и старинные яркие гобелены. Из дверей выносили статуэтки святых, Христа с кровоточащими ранами, святую Исидору в рабочем платье, Мадонну с пронзенным сердцем и, конечно, бесчисленные изображения местного святого, падающего со стены замка на глазах Девы-заступницы.

Дети несли корзины розмарина, который рассыпали по мостовой, очищенной ради такого случая от овощной шелухи и ослиного навоза. Повсюду воздвигались крошечные алтари, украшенные бумажными цветами, свечками и белыми полотенцами. Из некоторых домов вытащили даже зеркала. Тусклые, с обсыпавшейся амальгамой, они вместо привычных темных, замусоренных комнат отражали веселый беспорядок, царивший на улицах, а порой ловили и отбрасывали в толпу слепящий солнечный луч.

Я бесцельно слонялся среди этой бестолковой суеты. Вряд ли мне удастся встретить здесь Райну. Вчера она сообщила, что яхта ее отца уже пришвартовалась в Ситжесе и первые гости прибыли в замок. Но все-таки обещала прийти посмотреть на сегодняшнюю процессию.

День, который для трудового люда Сан-Тирсо был столь кратким, мне казался нескончаемым. Наконец сгустилась тьма и зажглись свечи. Их пламя трепетало в темной синеве ночи, как желтые крылья бабочек. С темнотой пришла тишина, и улицы разом опустели. Я вдруг оказался один, наедине с фигурками святых и мучеников, и вздрогнул, при свете свечей встретившись глазами с собственным отражением в зеркале. К свежему аромату зеленых веток и тонкому — вянущего розмарина примешивался тяжелый запах от масляных ламп, горевших перед распятиями, и этот чад живо напомнил мне другую ночь, в неапольском порту, — ночь, когда умер Бракко.

Я взглянул на замок, одиноко высившийся на скале; окна его были ярко освещены, а белые стены матово светились во мгле.

Наконец зазвонили колокола, и народ снова хлынул на улицы. В несколько секунд они заполнились людьми. На дороге, ведущей к замку, показались огоньки приближающихся автомобилей. Но им было уже не проехать сквозь толпу, собравшуюся встречать процессию, направлявшуюся сперва к центру, а потом к часовне, построенной на том месте, где умер отшельник.

Колокола звонили не переставая. Кающиеся растеклись на две колонны, их лица и фигуры нельзя было узнать под грубыми плащами с остроконечными капюшонами. Каждый из них держал перед собой смоляной факел, и, чинно шествуя, они пели.

Мне с трудом удалось пробиться в праздничной толпе, то обходя ее боковыми проулками, то карабкаясь через завалы какой-то рухляди, пока я не вышел к кладбищу, где и надеялся встретить Райну. В деревне было полно людей, явившихся со всей округи, не говоря уже о туристах. Были тут наверняка и гости Аркадина. Отчего я вдруг почувствовал тревогу? Из-за того лишь, что не увидел Райну? А может, на меня угнетающе действовали похоронные песнопения, монашеские одеяния, горящие огни факелов? Или же запах масла и воспоминания, которые он пробудил?

— Привет!

Она, как всегда, застала меня врасплох. Райна стояла рядом, в черном платье, стройная, как деревце. На голову была наброшена мантилья. Она протянула мне руку.

— Райна… Наконец… Я боялся, я…

— Шшш…

Она сделала мне знак молчать. Процессия приближалась к нам. От монашеских ряс исходил тяжкий дух плесени, пота и селитры, который ассоциируется с церковными подвалами. Мужчины были босы, и острые камни резали их ступни, шагающие по розмарину и лепесткам цветов. Они были подпоясаны веревками, завязанными узлом на животе. У некоторых на груди висело деревянное распятие.

Райна, казалось, была поглощена зрелищем, лицо ее побледнело. Все вокруг молились. Какая-то женщина, рыдая, била себя в грудь. Я попытался отбросить тревогу, овладевшую мной, и сказал:

— Самое время проверить, в своем ли мы уме.

Взгляд, брошенный Райной, вновь заставил меня умолкнуть. Я неподвижно стоял, зажатый толпой, рядом с непонятно притихшей девушкой. И вдруг прямо перед нами в толпе я увидел Мили.

Она явно искала меня. Но когда увидела, на лице ее отразилось не облегчение, а совсем другое, знакомое мне выражение. Она узнала Райну, стоявшую возле меня.

Участники процессии заполнили всю улицу; зрелище начинало приобретать какой-то трагический характер. Кое-кто нарочно подставлял спину под грубо сколоченные из бревен кресты, больно ударяясь о них. Слышались стоны.

Мне не сразу удалось пробраться к Мили.

— Что это за куклуксклановщина? — спросила она хриплым голосом.

Я отвел ее подальше от толпы.

— Не обращай внимания. Это их дела. Кающиеся.

Мили не знала, что это такое.

— Они замаливают грехи. Надеются получить прощение.

Мили не могла оторвать глаз от непонятного ей зрелища. Она уставилась на горящие желтым огнем факелы и огромные тени, которые отбрасывали капюшоны на стены домов.

— Видать, они порядком нагрешили…

Это навело ее на мысль и о моих грехах, и лицо ее исказилось злостью.

— Кстати, я видела с тобой эту аркадинскую дочку. Ума не приложу, что ты в ней нашел.

Ужас, сколько ненависти может выразить заурядное женское лицо. На лице Райны чувства не отражались никогда. Зато ревность и ярость Мили совершенно ее обезобразили.

— Что в ней такого, чего нет во мне? Не отвечай, пожалуйста. И без того знаю. Миллиончики ее.

Мне не хотелось, чтобы нас услышали. И не было времени разводить дипломатию. Поэтому я просто привлек ее к себе и прошептал: «Дура ты».

Она сразу же обмякла и. спрятав лицо у меня на груди, всхлипнула:

— Ох, Гай, если б ты знал, если б ты только знал!

Я все знал. И не хотел ничего знать. Я гладил ее по волосам, как гладят зверька, чтобы успокоить его.

— Ты приехала с Аркадиным?

Она плакала — от переживаний, от любви, от усталости.

— Да. Нет. С его людьми. Остальные задержались в Ситжесе. А я хотела тебя увидеть.

Стоны кающихся становились все громче. Толпа вторила им своими мольбами. Неужто и впрямь, как я только что пошутил, такие моменты — проверка на здравый смысл? Может, и мне раскаяться?

— Послушай, Мили, — обратился я к ней с твердостью в голосе. — Лучше нам оставить эту затею.

Она перестала плакать.

— Видишь ли, все это бессмысленно и к тому же опасно. Давай забудем обо всем.

В ее глазах появилась какая-то решимость; мне этот взгляд не понравился.

— Понятно, — выговорила она наконец.

И медленно отстранилась от меня.

— Ты задумал без меня залезть в корыто к этой грязной свинье, к этому чертову Аркадину. Все просто, как апельсин. Надеешься, что девчонка тебя выведет. Скажешь, не так?

Ну как ей втолкуешь. Глупая, невежественная баба, никаких резонов не понимает. А ведь вся эта история совершенно безумна, во всяком случае, так мне казалось этой сумасшедшей ночью, наполненной звоном колоколов, клацаньем цепей, криками кающихся.

— Но послушай и ты меня, Гай.

На ее лицо падали отсветы факелов, проносимых мимо.

— Ну берегись. Смотри, говорю. А то я шепну кое-что Аркадину. Не про Бракко. Не про этот дурацкий рэкет, как ты его называешь. А про то, что его гораздо больше заинтересует, насколько я понимаю. О тебе.

Неожиданно для себя я оказался лицом к лицу с врагом. Забавно. Но так оно, пожалуй, к лучшему. Такой поворот как-то больше соответствовал той трагедийной декорации, на фоне которой мы беседовали.

— Ты мне угрожаешь. Мили?

В голосе моем звучало ледяное спокойствие. Она на миг растерялась.

— Я просто предупреждаю, чтобы ты не бегал за этой…

Но я уже не слушал — я шел к Райне.

Обе половины церковных врат были открыты. Отпущение грехов человеческих неизбывно. И вечно пребудет, пока человек не усомнится в Господней любви. Любовь… Тирсо был прощен. Кающиеся начали выходить с пением «Те Deum»^[1]. По окрестным горам поплыли огоньки. Вокруг цвело оживленное веселье, и Райна, когда я наконец нашел ее, сжала мою руку в своей и улыбнулась мне.

***

На следующий день деревня дремала в сладостном утомлении. Фигурки святых вернулись на свои места, а зеленые ветки, уже увядшие, еще украшали стены домов. Дворники лениво махали метлами, сметая в кучу мятые цветы и сухие листья, закапанные смолой. Мы с Райной беззаботно бродили по безлюдным улицам. Она, казалось, забыла про свою экзальтацию и даже стыдилась ее. Она вела себя мягко и непринужденно и рассказала один забавный случай, происшедший в замке. Одна дама, под воздействием духа покаяния, который разбудила в ней вчерашняя процессия, решила, что непременно должна поведать мужу о своей неверности, к которой ее склонил их ближайший друг, тоже пребывавший в замке. Пришлось утихомирить ее парой таблеток снотворного в бокале шампанского.

— Это лишний раз доказывает, что нельзя всерьез относиться к народным поверьям, — смеясь, заключила Райна.

Стояла жара, и мы спустились в тень к акведуку. Райна выглядела усталой — под глазами темнели круги, но это лишь прибавляло ей женственности. Губы ее были бледны и, как всегда, не накрашены, что мне особенно нравилось.

— Пора уходить, — сказала она, — один отцовский секретарь видел, как я сматывалась. Он наверняка за мной шпионит.

Мы стояли неподалеку от того места, где Мили объявила мне войну.

— Неужели твоему отцу интересно играть роль Отелло при собственной дочери? Я полагал, что у него есть занятия посерьезней. Он хуже ревнивого мужа.

Райна перегнулась через нагретый солнцем камень акведука. Сквозь арку виднелся замок.

— Так и есть. Мне, пожалуй, замуж и не выйти.

Она подняла голову.

— А впрочем, зачем мне замуж?

Вопрос был адресован мне, во всяком случае, так я его понял. Это что, ловушка? На всякий случай надо держать ухо востро.

— Не волнуйся. Даю слово чести, что никогда не попрошу твоей руки.

Она взглянула на меня с тем выражением легкого недоверия, которое мне уже было знакомо, и рассмеялась.

— Ах, мистер ван Страттен, — возбужденно заговорила она. — Это так неожиданно. Право, не знаю, что вам и ответить.

И она сделала легкий пируэт, как настоящая балерина. Юбка завернулась вокруг бедер, и я увидел, как они хороши. Она покрутила в пальцах камешек и опустила его мне на грудь. То, что я чувствовал теперь, было не похоже на ощущение того первого вечера, когда тело ее казалось невесомыми к нему как будто нельзя было прикоснуться. Она прижалась ко мне, теплая, живая, и с учащенным дыханием глядела на меня огромными янтарными глазами. Тень придавала им что-то трогательное. Губы ее вздрагивали. Господи, то была Любовь!

Я обнял ее грубо и требовательно. Я целовал ее губы. Да, они были очень вкусны, эти бледные свежие губы. И очень горячи. Жадные и зовущие.

Солнечный свет упал на нас. На мгновение рассудок меня покинул.

— О, Райна, — запинаясь, прошептал я, — Райна…

Ее глаза были совсем близко. Веки дрожали.

Это легкое тело было в моей власти. Мне оставалось только взять его. Но уже через миг она тихонько высвободилась из моих объятий, из моих рук, которые только что так крепко держали ее.

— Я бы хотела, я бы хотела, — лепетала она.

В голосе звучал вызов. Но мужчина выражается иначе: я хочу.

В глазах ее была тревога.

Я совсем забыл про Аркадина.

Глава 7

В воскресенье вечером я отправился на бал. Проснувшись утром, я увидел просунутое под дверь приглашение. К нему была приколота записка: «Можно надеть домино». Райна не подписалась и не объяснила, почему приглашение прислано на имя какого-то графа Торрегона. На своем веку я сменил немало имен, но мне еще не случалось принимать титул. Интересно, думал я, кто этот Торрегон. Но все это было ерундой по сравнению с тем, что маленький кусочек картона сулил мне целый вечер с Райной. В замке Аркадина.

Теперь он был для меня только отцом Райны. Уговаривая Мили бросить темное и грозящее опасностью дело по получению наследства Бракко, я не лукавил. И был рад, что принял такое решение. Оно разрушало преграду, стоящую между мной и Райной. Теперь мои чувства к ней были избавлены от всякого налета корысти. Их не омрачали ни дурацкие угрозы Мили, ни тщеславные притязания, которые Райна приписывала Марии Манчини. Я не собирался жениться на завидной наследнице. Мне не нужны были ее деньги, мне нужна была ее любовь. Так нужна, что, получив перед самым выходом из гостиницы записку от Мили, я не раздумывая скомкал ее и швырнул в корзинку для мусора. Но сначала прочитал: «Гай, умоляю тебя, не встречайся больше с этой девицей. Иначе может быть трагедия. Предупреждаю тебя».

В постскриптуме значилось, что она еще не вернулась в Ситжес. Она ожидала меня в отеле «Фронтон» в Вила-Хермозе. Я знал это место, потому что не раз бывал там с Райной.

Мне недосуг было заниматься заботами или угрозами Мили. Я слишком хорошо знал, как женщины скоры на угрозы, но они не торопятся их выполнять. Моя мать, например, дважды пыталась кончить жизнь самоубийством, но так, что ее всегда успевали спасти. В первый раз — чтобы заставить отца заплатить за мое образование. Поэтому я проявил полное бесчувствие к попытке Мили шантажировать меня.

Итак, я вышел в путь в прекрасном настроении, под чужим именем и неузнаваемый в своем домино.

Мне не раз доводилось пересекать, границы, но никогда сердце мое не билось так сильно, как в тот миг, когда я переходил воображаемую линию, дальше которой Райна не позволяла мне ее провожать. Все другие гости были на машинах, так что, взбираясь по крутой тропе, я чувствовал себя кем-то вроде бедного родственника. Но мне было приятно сознавать, что на сей раз контрабандой руководила сама хозяйская дочь.

В холле, освещенном двадцатью факелами, которые держали лакеи, одетые в ливреи, первым я увидел Рутли. Он был в бархатной шляпе и белых чулках. Его окружала группа таких же идиотов.

Я посмотрел на него, слегка улыбаясь. Он заметил меня, туманно вспомнил, что где-то встречал, и, поскольку чувствовал неловкость от того, что не мог припомнить, где и когда, обратился ко мне особенно сердечно:

— Привет, дружище! Обалденный вечер, а?

Мы вместе проследовали мимо мажордома, собиравшего пригласительные билеты.

Народищу собралось уйма. Почти все вырядились персонажами картин Гойи, согласно девизу нынешнего праздника. Гости еще не обвыклись в своих костюмах, и потому особенная суета царила возле зеркал. Глаз то и дело натыкался на обилие бархата, золота и тончайшего шелка. От меня, однако, не ускользнуло, что некоторые из присутствующих, задрапированные в болеро и шарфы, куда больше напоминают персонажей великого художника, чем им, вероятно, хотелось. От этой толпы так и несло эгоизмом, алчностью, завистью; я размышлял о том, какой костюм следовало бы выбрать мне, будь у меня на то время, и как бы я сам в нем выглядел. На мой взгляд, наилучший костюм — смокинг, в котором никто не выделяется и в котором я чувствую себя чертовски уютно.

— Наденьте маску, — посоветовал Рутли. — Во второй гостиной это обязательно.

Сам он нацепил маску из красного атласа, с длинным смешным носом. Я надел свою. Навстречу мне шла Эльза Максвелл, одетая самим Гойей: бриджи до колен и алая перевязь не очень-то вязались друг с другом. Бегума была прелестна в облике герцогини Альбы. Пожалуй, если бы я выбирал наряд для себя, оделся бы Годоем, фаворитом королевы. Нет. У него был ужасный характер. Эдакий весельчак, любитель запускать змеев. Но где же Райна? Вот и она — разговаривает с пожилой дамой, серый цвет лица которой как нельзя лучше гармонировал с ее пепельным шарфом. На лицо моей милой спускалась мантилья, украшенная жемчугом. Розовая юбка была расшита серебром и подоткнута так, что открывала ноги в кремовых чулках. Сквозь прорези голубой атласной полумаски блестели глаза. Я узнал по костюму, кого она изображала — юную девушку с картины «Свадьба».

— Да здравствует невеста, — прошептал я, проходя мимо нее.

Она улыбнулась и вскоре подошла ко мне.

— Я ждала тебя. Идем.

Двое верзил охраняли вход в большую залу, скрестив перед дверью алебарды. Они были обнажены до пояса, их тела натерты маслом, а головы венчали марокканские тюрбаны.

— Причуда Людоеда, — объяснила Райна с извиняющейся улыбкой.

Гости дивились впечатляющей мускулатуре гигантов.

— Что же я должен делать? Бороться с ними насмерть?

Дело обстояло не так страшно, но и не совсем безопасно.

Гостей не пропускали без двух-трех огромных рюмок водки.

— Отец это придумал, чтобы люди побыстрей развеселились. А то на этих великосветских вечерах все так долго раскачиваются. И не успеют как следует разойтись, как пора ехать домой.

Первую рюмку я выпил довольно охотно. Вторая обожгла желудок.

— Довольно варварский обычай, — признала Райна. — Он ведь и сам настоящий дикарь. А таким способом выбивает слабаков.

Я выпил третью рюмку. Щеки мои горели, голова пошла кругом. Я посмотрел на букетик тубероз, приколотый у Райны к вырезу блузки.

— Ты ему понравишься, — сказала она. — Я правда в это верю.

Наконец-то меня пропустили. Мавры подняли свои алебарды. Райна вернулась встречать гостей.

Мне ни капельки не хотелось знакомиться с Грегори Аркадиным. Я хотел танцевать с Райной. Хотел увести ее на балкон. Хотел…

Ворот моего домино больно обхватил горло. Кто-то наступил на волочащийся за мной конец плаща, и я как будто попал в капкан. Я повернулся, ожидая услышать извинения. Вместо этого я сам сказал тому, кто крепко прижимал к полу мой хвост:

— Прошу прощения.

Он был задрапирован в тяжелую ткань, ярусами спускающуюся с плеч, под которой виднелось еще какое-то просторное одеяние. Что бы он ни надел на себя, как бы ни скрывался под маской, в тени треугольной шляпы, сомнений в том, что это за человек, не было. Подчеркнутая массивность безошибочно подсказывала единственно правильный ответ. Я попытался найти какую-нибудь вежливую фразу.

— Мистер Арк…

Он перебил меня:

— Это маскарад. Никаких имен, пожалуйста. — Он освободил меня из капкана, но повернулся так, что я оказался зажатым в угол. От водки я отупел. К тому же ужасно хотелось пить.

— Я видел, вы беседовали с Райной, — начал Аркадин.

Я совсем не был готов к разговору с родителем моей девушки. И отчаянно старался восстановить равновесие.

— Вы последнее время часто видитесь.

Это трудно было оспоривать. Мы ни от кого не таились.

— Да, почти ежедневно. Мы случайно познакомились…

— Случайно?

Короткие фразы Аркадина били по голове, как удары молота. Голова раскалывалась от боли. «Выбивает слабаков». Что до Райны, так тут я себя слабаком не проявил.

— Да, ряд счастливых обстоятельств… не вполне случайных.

Я…

— Вы, и Рутли, и многие другие.

Он стоял совершенно неподвижно. Черная безликая масса. Над кружевом сорочки я видел лишь его квадратную бороду.

— Вас сотни. Это неизбежно. Она богата.

Райна хотела, чтобы я понравился ему. Вряд ли она всерьез верила в успех этого предприятия. Он был настроен абсолютно враждебно. Лучше бы он презирал меня. Но я не собирался уступать без боя.

— Эти охотники за приданым, знаете ли.

— Да, конечно.

Удивляюсь, как я мог стоять перед Аркадиным, когда все плыло у меня в глазах. Может, он добавил в водку наркотик? Едва ли. Я видел, что другие пили ее со смехом. Да и я в этом деле не последний. Но три рюмки, да такой крепкой, на пустой желудок… Он повторил мои слова, но в оскорбительно-насмешливом тоне:

— Да, конечно. Конечно, вы знаете.

В бальной зале уже танцевали. Райна танцевала с Рутли. Она заметила нас, и лицо ее теперь было обращено в нашу сторону. Аркадин увидел это и сказал:

— Идемте.

Он раскрыл какую-то дверь и вывел меня в коридор. Мы ушли оттуда, где разгорался бал. Прошли комнату, где гости переодевались в маскарадные костюмы, она была пустой. Вошли в спальню, огромную, мрачную, тихую. Широкая кровать была задернута шелковым пологом. Меня обволакивал запах духов Райны, и я почти осязаемо почувствовал ее присутствие.

— Это ее комната. — объявил Аркадин.

Он стоял на пороге, оглядывая комнату, которая казалась одновременно роскошной и простой. В высокой вазе стояли белые розы.

— Это ее постель.

Мы прошествовали к кровати. Горничная уже приготовила постель к ночи, угол одеяла был отвернут, на атласных простынях была вышита ее монограмма. На подушке лежал желтый конверт.

— Она найдет это, когда придет сюда, — сказал Аркадин. — Я хочу, чтобы она прочла это.

Виски мне как будто сдавил железный обруч. Кровь больно стучала в голове.

— А вы можете прочесть теперь.

Лампа у изголовья мягко светила. Я прочитал имя, написание е сверху округлым летящим почерком. Это было мое имя. Гай ван Страттен. И ниже слова: Секретное досье.

В голове у меня стало проясняться, и сразу же, откуда-то снизу, во мне начал подниматься страх. Страх прочистил мне мозги. Я был готов к сражению.

— Ну так что? — спросил я со смешком.

Аркадин взял конверт в руки и мусолил его пальцами. Они были толстые и квадратные.

— На конверте вы названы ван Страттеном, — сказал он, и голос его был спокоен, как у учителя, объясняющего урок ученикам, — потому что именно этим именем вы пользовались последнее время и под этим именем вас знает Райна.

— Моего отца звали Сэмюэл Стритер, — сказал я в ответ, принимая такой же безразличный тон.

Он слегка пожал массивными плечами.

— Личность вашего отца достоверно не установлена, — поправил он меня. — Давайте будем считать, что Сэмюэл Стритер взял на себя отцовские функции в отношении вас.

Он протянул мне конверт. Незапечатанный.

— Взгляните. Обратите внимание на качество изложения. Мысль прослеживается необыкновенно ясно.

Я увидел имена, даты, названия мест. Все было абсолютно точно, до малейших деталей.

— Будьте добры положить это на подушку, чтобы Райна нашла сразу, как только придет после бала.

— Бал окончен, мистер Аркадин.

Я швырнул письмо на кровать и сорвал с себя маску. Он тоже снял свою, но аккуратно, не торопясь, и наконец я увидел его лицо. Широкое, властное, обрамленное густыми волосами и тщательно подстриженной бородой. Тяжелые веки прикрывали глаза, придавая им усталый и скучающий вид.

— И кто же дал вам эту информацию, мистер Аркадин?

Опять легкое пожатие плеч.

— Частное сыскное агентство. Иметь с ними дело неприятно, зато надежно. Правда, еще и очень дорого.

Его монотонный голос и оскорбительное равнодушие становились невыносимы.

— Вас, должно быть, удивляет, с какой стати я выбрасываю на ветер деньги ради такой ничтожной персоны, как вы, — жиголо, авантюриста-неудачника.

На лбу у меня выступил холодный пот. Он куражился надо мной, как хотел, а я ничего не мог поделать.

— Но для меня, — продолжал он, уже тоном резким и угрожающим, — все это имеет смысл, потому что Райна мне слишком дорога.

Не знаю почему, но в его словах мне почудилось нечто ставившее этого гиганта на одну доску с обыкновенными людьми, нечто такое, перед чем бессильны были все его деньги.

— Дороже всего на свете.

Да, это была примесь печали, может быть, страха. В конце концов он тоже был всего лишь смертным. Я же чувствовал себя полностью беззащитным. Я владел оружием, с которым мог пойти против него и сделать ему больно. А последние его слова чуть ли не отдавали его на мою милость, и в них звучало что-то такое, что тронуло мое сердце. В детстве я был более одинок, чем круглые сироты. Мать всегда смотрела на меня как на обузу. Отец — или тот, кто назывался моим отцом, — счел свои обязанности передо мной выполненными, подписав несколько чеков, как будто это был благотворительный акт. Я не знал, что такое родственные чувства. А Грегори Аркадин, могущий все или почти все на свете, пустился на трюк, недостойный его, лишь затем, чтобы отлучить меня от Райны, которая была ему дороже всего на свете.

Но случилось так, что и для меня она была не менее дорога, и я не мог простить ее отцу удара ниже пояса, который он нанес мне, чтобы выбить из игры. Не мог я простить ему и хладнокровных оскорблений. Ублюдок. Бездомный бродяга. Несостоявшийся авантюрист.

— А вы сами, мистер Аркадин? Вы сами — кто? Что бы вы сказали, если бы вам представили желтый конверт с вашим именем?

Он решил, что уже покончил со мной, и звук моего голоса его удивил. Он уже собрался ответить, но вмешался еще один голос. Райны.

— Что вы делаете в моей спальне, вы оба?

Она бесшумно открыла дверь и теперь стояла перед нами. Свет лампы золотил вышивку на ее юбке. Она разрумянилась от танцев; теперь она изображала гостеприимную хозяйку, предполагая, с милой улыбкой, что нарушила дружескую беседу между мною и отцом.

Аркадин взял конверт и протянул ей. не отводя от меня глаз.

— Благоволите повторить, что вы сказали.

Мне вспомнился рожок его автомобиля. Мне напомнил его этот голос, почти нечеловечески мягкий, но решительный. Таким голосом, подумал я, жрецы у каких-нибудь диких народов сопровождают свои кровавые ритуалы. Ни презрения, ни жалости не было в нем. Полное самообладание и отчуждение.

Все еще продолжая смотреть на меня, Аркадин жестом предложил Райне прочитать написанное. Я видел, как неохотно она переворачивает страницы.

Во мне вновь начал закипать спасительный гнев.

— Да, тут все правда, Райна. Я замешан во все эти истории. С валютой, с контрабандой. Я жил за счет женщин, промышлял фальшивой монетой. Три месяца — к счастью, не больше — провел в тюрьме. Но разве от этого я стал другим? Разве это меняет что-то в наших отношениях?

Она положила конверт на стол. Туберозы на ее груди и цветы в волосах уже начинали вянуть. Она казалась усталой и подавленной, храня надменное молчание женщины, чей костюм был на ней.

— Эта невеста слишком прекрасна, — сказал Аркадин. — Слишком прекрасна для тебя. Пошел вон.

Он гнал меня. У него было на это право. Это был его дом. И дом его дочери. Он был Аркадиным. Я же был похож на жалкого, разъяренного, бессильного младенца, которого наказали, но который хочет отомстить, кусая и царапая злую руку.

— Я, конечно, немногого стою. Ну а вы, мистер Грегори Аркадин? У вас ничего нет на совести? Ничего такого, что бы вы побоялись показать Райне, написанным черным по белому? Нет ли такого секретного досье о вашем прошлом? Со всеми деталями? Насчет Бракко, например?

Я швырнул в него это имя, как Давид свой камень в Голиафа. Он не дрогнул. Это несокрушимое спокойствие прямо-таки парализовало меня. Голова заболела еще сильнее. Я боялся, что меня вот-вот вырвет.

— Это бесчестно, — сказала Райна.

Я заметил, что кончик ее носа вздрагивает. Это единственное, что выдавало ее гнев. Голос же оставался спокойным и уравновешенным, как у отца.

Забитый камнями едва ли почувствует, какой из ударов будет смертельным. Я впал в такое же бесчувствие.

— Он в самом деле бесчестен. Как раз это я и хотел тебе продемонстрировать.

Надо идти. Прочь отсюда. Никогда не видеть их. Ни его, ни ее. Я побрел к двери.

— Нет, — услышал я, как сказала Райна. — Бесчестно то, что хотел сделать ты, отец. То, что ты сделал.

Карнавальная толпа приняла меня в свое жаркое лоно. Я прошел мимо идиотских мавров с их алебардами. Выбежал в холодную ночь, один на один с моим гневом и моей печалью, один в этих горах…

Глава 8

Когда я вошел в скверную комнатенку отеля «Фронтон», Мили спала. Сам не знаю, как я не сломал тогда себе шею на этой чертовой дороге Вила-Хермозы, тем более что бежал изо всех сил. Усталость только разожгла мою ярость.

Она испугалась.

— Не бойся, я не трону тебя. Иначе ты бы не вышла живой из моих рук. Хорошенькое добавленьице к списку в желтом конверте, а?

Слабый свет лился с потолка. Ну и видок у меня был тогда: по лицу, покрытому пылью, струями стекал пот, оставляя грязные следы на коже.

— В чем дело, Гай? — запинаясь, проговорила она. — Ты пьян?

Она скорчилась в изголовье кровати, прижавшись к стене. Усталость обессилила меня. Но я должен был узнать правду.

— Что ты сказала Аркадину?

— Аркадину?

Мили умела лгать не хуже других. Но она была никудышная актриса, и я понял, что ее удивление непритворно.

— Что ты сказала ему обо мне?

Она плотнее завернулась в пижаму и тряхнула своей каштановой гривой.

— Но, Гай, я не видела Аркадина с тех пор, как приехала в Испанию. Он был наверху, в замке, а я…

Я больно сжал ей руку.

— Ты не видела его? Можешь поклясться в этом? А твои угрозы, ты о них забыла? И письмо…

Она по обыкновению начала ныть.

— Я была так несчастна… эта девица… Ты знаешь, как я…

Я прервал ее: «Ну, ты добилась своего. У меня с ней все

кончено. Я ее потерял. И наверное, уже никогда не увижу».

Мили в слезах обвила мою шею руками.

— О дорогой, я так счастлива!

Но я оттолкнул ее.

— Ах, так ты счастлива? Мне плевать на это. Мне только надо знать…

Что я хотел знать? Я явился прямо к Мили, потому что был убежден, что все это дело ее рук, ее месть. Я собирался заставить ее признаться в этом и заплатить за предательство. Ярость, желание заставить других страдать- так, как страдал я сам, — вот что двигало мной. Задумайся я хоть на секунду, я понял бы, что у Мили просто-напросто не было времени, чтобы увидеться с Аркадиным, и что, даже если бы она выполнила свою угрозу, Аркадин не успел бы подготовить свое тайное досье. Кроме того, досье содержало подробности, о которых Мили не была осведомлена.

Я бессильно опустился в кресло.

— О'кей, Аркадина ты не видела. И ничего не рассказывала обо мне.

— И ни о чем другом. Я каждый день ходила на яхту, ты знаешь. Этот секретарь — ну, помнишь, я рассказывала, в очках такой, — пытался за мной приволокнуться. Я, наверно, не слишком решительно его отшила, а то бы…

Я в нетерпении перебил ее:

— Ладно, мне все это известно. Ну так что?

— Ну так ничего. В один прекрасный вечер меня и еще пятерых девочек пригласили в круиз по Средиземному морю. Утром мы отчалили. Остальные…

— Остальные остались в Ситжесе. Ты говорила. А ты, значит…

— Я ужасно хотела видеть тебя, Гай. Я так много о тебе думала, и когда мы разговаривали в последний раз…

Я отключился. Попытался сосредоточиться на своем. Она вылезла из постели и гладила меня по голове.

Итак, Аркадин не соврал. За мной следили ребята из сыскного агентства. Если не скупиться на денежки, эти чертовы ублюдки раскопают что угодно. Но как я сказал Мили несколько минут назад, каким бы путем он ни раздобыл свою информацию, от этого ничего не меняется. К тому же я рад был узнать, что Мили не замешана в это грязное дело. Потому что как-никак она была моим единственным другом. В целом свете.

Она протерла мне лоб одеколоном. Дала чистое полотенце и стакан воды, отдающей глиняным кувшином, в которых тут ее держат. Она потихоньку пыталась вновь завладеть мной.

— Да, Гай, знаешь, а я вспомнила еще то, другое имя.

— Какое другое?

Я не сразу понял, о чем идет речь.

— Другое имя, которое назвал Бракко. Женское. Софи.

Она произнесла это с некоторым триумфом.

— Софи? Какая Софи?

Она замялась.

— Софи какая-то там. Ну, иностранная фамилия. Я не расслышала фамилию. Похожа на русскую.

Я пожал плечами.

— Много нам пользы от этого имени. Да я и вообще выхожу из игры.

Не успел я договорить, как раздался стук в дверь. Мы, видно, здорово расшумелись среди ночи.

— Ладно, ладно! — грубо крикнул я.

Но стук повторился, и дверь открылась.

Старик портье, небритый, с заспанными глазами, сказал, что меня спрашивают по телефону. Это был полный абсурд, но спорить не имело смысла. Я вышел вслед за ним в темный глухой коридор, в конце которого на стенке висел древний аппарат.

— Алло. Что вам нужно?

Голос на другом конце провода был отменно вежлив.

— Мистер ван Страттен? Мистер Аркадин желает с вами переговорить.

Я не был уверен, что расслышал правильно. Неужто Аркадин так странно ошибся номером?

Да, именно его голос я услышал через мгновение. Он не стал тратить время на пустые любезности и с присущим ему сокрушительным спокойствием сказал:

— У меня к вам дело.

Что он имел в виду? Во рту у меня пересохло, и я опять почувствовал, как струйки пота стекают у меня со лба.

— Я говорю, у меня к вам дело.

У меня было что ему ответить. Я проглотил слюну, и в тот же миг услышал, как клацнула трубка.

Аркадин окончил разговор.

Мили стояла рядом со мной.

— В чем дело, Гай? Что случилось?

Я был совсем сбит с толку.

— Это Аркадин. Ничего не понимаю. Чего он хочет?

В темном коридоре было холодно и промозгло. Но нам даже не пришло в голову вернуться в комнату. Кошка, которую мы разбудили, такая же сонная, как портье, терлась об ноги Мили. Мили ждала от меня каких-то объяснений, а может быть, решения.

И тогда я услышал шум подъезжающего автомобиля. Дверь отеля отворилась, и вошел маленький человечек с топорщащимися усами. Он прикоснулся к форменной фуражке в знак приветствия.

— Мистер ван Страттен? Если вы готовы, автомобиль подан. Мистер Аркадин ждет вас.

Я почти конвульсивно пожал руку Мили, она в ответ сжала мою. Потом, не говоря ни слова, я вышел вслед за усатым в ночную тьму.

***

Дивный рассвет занимался над замком. Темные стены розовели, крыши деревянных домов сверкали, как старое золото, небо было чистым, как в день творения.

Но в самом замке еще царила ночь, и это впечатление усиливал запах горящих свечей, омаров, дыхания сотен людей, которые только что болтали, танцевали и пили здесь.

Гостиная и бальная зала были почти пусты. На полу валялись бумажные шляпы, розы, упавшие с дамских платьев, конфетти. Аркадин стоял, прислонившись к огромному камину, в окружении дюжины гостей.

Он сразу увидел меня и ждал, когда я подойду. Он что-то рассказывал. Старую байку про лягушку и скорпиона. В правой руке он держал бокал, и лакей наливал в него шампанское.

— «Мне надо перебраться через реку, — сказал скорпион лягушке. — Возьми меня себе на спину». Но лягушка знала, что такое скорпион, и отказалась. «Если я позволю тебе вскарабкаться на спину, ты меня ужалишь, а всем известно, что твое жало смертельно».

Взглянул ли он на меня, говоря это? Я не видел его глаза, но почувствовал, как его взгляд скользнул по мне с быстротой языка ящерицы.

— «Не будь дурой, — убеждал ее скорпион. — Ведь если я тебя ужалю, ты умрешь, а если ты умрешь, я потону. Логично?» Скорпион — мудрая тварь, а значит, знает логику. Лягушке пришлось признать, что да, это логично, и позволить скорпиону влезть на спину. Но когда они добрались до середины реки, вдруг…

Он поднял руку с бокалом шампанского, на мизинце которой блестело толстое золотое кольцо. Вторая рука была в кармане.

— …лягушка почувствовала резкую острую боль. Скорпион ужалил ее. Мышцы лягушки парализовало, и, опускаясь на дно вместе со скорпионом, она выкрикнула с последним вздохом: «Разве это логично?»

Лакей подал мне бокал шампанского.

— «Нет, — ответил скорпион. — Но что поделаешь. Я не могу с собой сладить. Такова моя натура».

Двое-трое гостей засмеялись каким-то нервным льстивым смешком. Я вновь почувствовал на себе взгляд Аркадина.

— Так давайте выпьем за тех, кто, как говорил Шекспир, верен сам себе… своей натуре, — сказал Аркадин, подымая бокам.

Был ли это вызов мне? Я выпил. Шампанское было ледяным и по-настоящему сухим, в горле у меня запершило. Аркадин погрузился в молчание, остальные тоже не говорили ни слова, и легкий огонек веселья, не успев разгореться, потух. Даже самые толстокожие поняли наконец, что пора убираться.

— Будьте добры сюда, сэр.

Это был голос слуги. Я поставил пустой бокал. Он вывел меня на террасу и оставил одного. Утро было по-прежнему чистым, но из кухни доносился жирный запах жарящейся пищи. Видно, усталая прислуга, не пожелавшая подъедать омаров и заливные языки, лакомилась тортильей. Я стал чувствителен к запахам, как беременная женщина.

К счастью, Аркадин не заставил себя ждать. Он повел меня за собой. Он был еще в смокинге, но тяжелый карнавальный плащ уже снял. Теперь он казался мне еще огромнее, чем раньше, возвышаясь надо мной примерно на полторы головы; он был так широк, что мне пришлось пропустить его немного вперед, потому что рядом мы не умещались на террасе. Я следовал за ним, как слуга.

Он не произносил ни слова, и ничто так раздражающе не действовало на мои нервы, как это его тяжелое молчание, которым он пользовался прямо-таки с научной изощренностью.

— Вы сказали, что у вас ко мне дело. Что за дело?

Под нашими ногами шумел поток. У меня высотобоязнь.

— Такое, какое только вам по плечу, мистер ван Страттен.

Он тщательно выговорил имя, которое, как ему было

известно, не было моим.

— Вы сказали, что можете представить мое досье со всеми подробностями.

Ну и дурак я был, вроде той лягушки, позволив вытащить себя на парапет. Несчастный случай — и концы в воду. Я, может быть, был единственным, кто перетащил бы его на другой берег, а он, зная это, все же ужалил бы меня. Как скорпион. Такова была его натура.

Во всяком случае, если наша прогулка над пропастью затянется, я, пожалуй, сам перекинусь через перила. Голова моя кружилась. Пришлось закрыть глаза.

— О самых интересных деталях вы, конечно, уже осведомлены.

Чтобы овладеть собой, я уперся глазами в массивную спину, которая, как экран, закрывала собой обзор. Понемногу я стал приходить в себя.

— Да, кое о чем. Человек вроде меня, много путешествующий…

— А где же вы бывали, мистер ван Страттен?

Слава богу, мы добрались до какой-то площадки. Я привалился спиной к сторожевой башне.

— Кроме прочих мест, в Неаполе.

Мне значительно полегчало. Утренний бриз высушил холодный пот, струившийся у меня по спине. Аркадин повернулся ко мне лицом.

— А теперь вот в вашем замке. Не всякому удается с глазу на глаз беседовать с самим великим Аркадиным.

Не знаю, удалось ли мне, как я того хотел, выразить, произнося это имя, ноту сарказма. Я хотел выжать все возможное из этой ситуации. И продолжал:

— Бракко умер. Но прежде, чем он умер, успел сказать кое-что. Может быть, то, что вам нежелательно было бы услышать.

Это был снайперский удар. Я ждал реакции. Ее не последовало.

— Так что же этот человек… Как, вы сказали, его звали?

— Бракко, — повторил я громко и со злостью в голосе.

— Что же этот Бракко меня не навестил?

Я опять начал терять контроль над собой. С его стороны это был тактический ход, желание вывести противника из себя, заставить его сделать ошибку.

— Бракко мертв. Я уже говорил. Он умер три месяца назад в Неаполе. Убит.

— Вами?

Вопрос был задан легким, чуть приглушенным голосом. Мне стало смешно.

— Неужто я похож на убийцу?

Аркадин сделал шаг мне навстречу. Черный костюм, борода, показная терпеливость в ведении разговора, утомительно скучного для него, — все это сделало его похожим чуть ли не на проповедника. Проницательные глаза и убежденность в том, что он вещал, это впечатление усиливали.

— Нет, не похожи. Вы не убийца, ван Страттен. Вы просто дурак.

Порыв ветра разметал его седеющую бороду; голос звучал по-прежнему ровно.

— Я не стану пытаться выкупить вашу тайну, потому что никакой тайны нет. Но все равно…

Эти глаза, полускрытые тяжелыми веками, эта неподвижная рука, готовая на все…

— Все равно, я хочу вам кое-что предложить. Дать вам шанс получить нечто, что вы смогли бы мне продать. А я купить. По хорошей цене.

На верхушке башни кричали галки. Деревня внизу казалась погребенной под слоем пыли. Все выглядело жалким и ничтожным в сравнении с этим черно-серым гигантом, довлевшим над всем, куда простирался взор.

— Следуйте за мной.

И опять мы двинулись через анфиладу террас, а потом комнат, где шаги наши отдавались гулким эхом и где тяжелая темная мебель и пышные ковры терялись между паркетом и высокими сводчатыми потолками. Один из портретов на секунду привлек мое внимание своим холодным, беспощадным взглядом.

— Вы пытались припугнуть меня тайной, которой нет. Взамен я предлагаю вам другую, которая существует.

Он, не останавливаясь, шел вперед, а я, хотя и поторапливался, едва поспевал за ним.

— Величайшую тайну моей жизни, мистер ван Страттен.

Он толкнул дверь, обитую гвоздями с небывалыми шляпками. и мы вошли в кабинет. В нем не было ничего лишнего: на стенах висели металлические ящички с картотекой, стояли диктофоны, счетные машинки, коротковолновый передатчик и приемник. Эта комната разительно отличалась от тех, которыми мы только что проследовали.

Аркадин уселся в кресло за столом. Если бы не вечерний костюм, он полностью отвечал бы моему представлению о нем до того, как мы встретились, — магнат перед батареей телефонов, папок с бумагами и курсами акций, экстренными сводками о состоянии дел в экономическом мире. Бросалось в глаза отсутствие лишних вещей; даже зеленые оконные шторы ничем не отличались от тех, что висят где-нибудь в почтовой конторе: эта абсолютная аскетичность и придавала кабинету некое своеобразие. Своей лаконичной простотой он напоминал монашескую келью или анатомический театр. Здесь-то, не отвлекаемый ничем, кроме телефонных звонков, Аркадин поклонялся своему идолу — мамоне.

Он жестом указал мне на стул напротив себя. В лице его появилась приветливость.

— Тут работают мои секретари. Обстановка чисто служебная, но, надеюсь, вы простите, здесь нам по крайней мере не помешают.

Он достал из бара бутылку испанского бренди и два стакана.

— «Карлос Куинто»… отличный напиток.

Он протянул мне стакан, наполненный золотистой жидкостью, с видом человека, страстно желающего узнать мое мнение о ее достоинствах.

— Если бы мне пришлось что-либо скрывать, как вы считаете, что бы это могло быть?

Только совсем не зная Аркадина, можно было подумать, что он валяет дурака, тратя свое время на пустяки. Раз уж меня сюда притащили, видать, у него были серьезные на то основания. И скоро они станут мне известны. Может, после моего ухода у них с Райной произошла ссора. Может, она потребовала…

Впрочем, нечего воспарять в мечтах, да и расслабляться под воздействием бренди тоже не стоит. Аркадин мог послать за мной, чтобы получше познакомиться на досуге. И сейчас говорит просто первое, что приходит на ум. чтобы, скажем, проверить мою реакцию. Надо быть начеку, проявляя внешние дружелюбие и сердечную откровенность.

— Не знаю, что именно приходится вам скрывать, мистер Аркадин, но кое-что вы наверняка скрываете.

— В самом деле?

На его лице отразился интерес, как будто он слушал занимательную чужую историю.

— Да взять, к примеру, вашу нетерпимость по отношению к фоторепортерам.

Он нежно согревал ладонями стакан с бренди. Понюхал и отпил маленький глоток. Потом сказал: «Водку нужно пить залпом. Варварское зелье. Бренди и портвейн — изысканные напитки, утонченные, их следует смаковать».

И неожиданно добавил:

— Ван Страттен, как по-вашему, сколько мне лет?

При всем хаотичном течении нашей беседы этот поворот был столь неожиданным, что я не сдержал нервного смешка.

— Что за вопрос!

Но он повторил его.

— Откуда мне, черт побери, знать!

— И я не знаю. Вот вам моя тайна. Я не знаю, сколько мне лет.

Он откинулся в кресле, казавшемся слишком тесным для его огромного тела. И сразу стал усталым и старым.

— Вы меня разыгрываете?

Только что с трудом достигнутое ощущение покоя испарилось. Я попытался вернуть его, но безуспешно. Этот человек имел в запасе немало сатанинских трюков.

— Надеюсь, вы не для того пригласили меня в дом в шестом часу утра, чтобы справиться о том, каковы мои догадки по поводу вашего возраста?

Он пристально разглядывал меня из-под тяжелых век, как бы взвешивая, на что я годен. И когда заговорил, тон его опять резко изменился.

— Вам знакомо такое американское понятие — агентурная проверка?

Он поставил стакан. Руки его лежали на столе ладонями вниз. Они были массивны и неподвижны, такими руками не катают бумажные шарики, не вертят карандаши.

— Так вот, это своего рода расследование. И очень тщательное. Раскапывают все, абсолютно все. Не только факты, но и намерения, мотивы. Принимают во внимание все обстоятельства. Никаких сроков давности. Им неважно, когда произошло событие. Не имеет значения и как вы вели себя потом. Ничто не зачеркивает прошлого, ничто не обеляет его. Любое событие значимо так, как если бы оно произошло сегодня, даже случись оно двадцать лет назад.

Он объяснял все это степенно, повторяя одно и то же по нескольку раз, с терпением учителя, занимающегося с отстающим учеником.

— У американцев, знаете ли, сильна фрейдистская отрыжка. Всерьез верят, что детское желание прижаться к материнской груди до самой смерти движет нашими поступками. А теперь вот что.

Он наклонился в мою сторону с выражением самой дружеской расположенности.

— Американцы затевают в Португалии строительство важных авиационных баз.

Вот оно что. Все просто и ясно. Он собирается заключить контракт на участие в строительстве. Но опасается американских секретных агентов. И то, что я успел о нем узнать — хотя на самом деле не знал ничего, — могло попасть им в руки. Привлекая меня на свою сторону, он целился в двух зайцев — и я буду держать язык за зубами, и помогу заставить замолчать еще кое-кого. Ну что ж, задумано неплохо. Зря только огород городили ради этой чепухи. Все это я ему изложил. Он внимательно выслушал меня, изучая свои толстые пальцы, которые оставались все такими же неподвижными.

— И что вы этим хотите сказать, мистер ван Страттен?

Я не привык, чтобы меня так укорачивали.

— Я лишь дал свое объяснение фактам, не более того. Мне, правда, не все до конца ясно. Почему, например, вы считаете, что можете на меня положиться?

Тень улыбки скользнула по его губам. Или мне показалось"? Из-за бороды нельзя было разглядеть наверное.

— Я думаю, что вы сделаете то, о чем я вас попрошу.

Бренди и новый поворот в разговоре снова возбудили мое беспокойство.

— Тогда другой вопрос: почему?

Он неопределенно махнул рукой.

— Вернемся к этому позже.

Я стукнул кулаком по столу.

— Нет, мистер Аркадин. Мне надо знать сейчас.

Он метнул в меня быстрый взгляд, острый и мгновенный, как щелчок фотоаппарата. Нет, улыбка все же была.

— Вы глупец, ван Страттен. Но… проницательный глупец. А я умею щедро платить.

Ну, наконец-то все сказано. Несомненно, какая-нибудь грязная работенка. И мне придется взяться за нее. Потому что только в этом случае я могу держать связь с Аркадиным, с Райной.

— Десять тысяч долларов, — продолжал Аркадин. — Без пошлины, разумеется. Можно получить золотом в Лихтенштейне.

Он как будто заключал со мной рядовую сделку. Я перебил его:

— Пусть будет двадцать тысяч.

На лице его снова появилось выражение саркастического превосходства.

— В роли бизнесмена вы слишком горячи, ван Страттен. Начинаете торговаться, даже не узнав, что будете продавать.

Моя реакция была автоматической:

— Чего не знаю — разузнаю.

— Точно так.

Он издал короткий поощрительный смешок. И как мне взбрело в голову, что я могу иметь с ним дело на равных? Он был, безусловно, хозяином положения, и ему смешны были мои детские выходки.

— Я выкладываю деньги за ваше профессиональное знание международного подпольного мира.

Я было запротестовал. Он не принял возражений.

— Вы проведете расследование и подготовите обстоятельный доклад.

Я оказался на лопатках.

— Доклад о чем? — спросил я почти униженно.

— О Грегори Аркадине.

Он подался вперед, и руки его, по-прежнему неподвижные, оказались на груди.

— О Грегори Аркадине, и все о нем. Я хочу, чтобы вы провели расследование обо мне.

Тут он как будто слегка потерял в превосходстве, и я попытался воспользоваться его минутной слабостью. Я заговорил тоном, каким обычно успокаивают нервных дамочек, попавших в дорожную аварию и мертвецки пьяных:

— Очень хорошо. Вы, стало быть, хотите, чтобы я провел расследование о вас. Но — между нами — что такое Могут разнюхать американцы, что было бы для вас нежелательным?

Только тогда и впервые Аркадин действительно взглянул мне прямо в лицо. И я впервые увидел его глаза, похожие на глаза Райны, только больше и красивее — из-за тех оттенков и той глубины, что приводили меня в смятение.

— Ван Страттен. Клянусь могилой матери, я отдал бы все, чтобы ответить на этот вопрос.

Волнение, даже страх сквозили в его голосе, но еще красноречивее были глаза, широко раскрытые и устремившиеся на какой-то невидимый мне предмет.

— Я расскажу вам одну историю. Короткую и странную историю.

Тяжелые веки упали, наполовину скрыв золотисто-зеленые глаза, и лицо приобрело привычную невозмутимость и неподвижность маски.

— 1927 год. Цюрих. Разгар зимы. Вам знаком Цюрих? Там всегда ужасно холодно зимой, особенно на берегах Лиматта, там, где вверх тянутся шпили церквей, похожие на перевернутые сосульки.

Я сразу подпал под его обаяние и почувствовал, как мною овладевает сверхъестественный ужас, который я только что видел в его глазах.

— Я как сейчас помню себя той ночью. Я бродил по черно-белым улицам вдоль берега реки, покрытой льдом, уши у меня замерзли, пальцы онемели. Я был совсем один в чужом городе и не знал, куда податься.

Он остановился, чтобы набрать воздуха.

— Мое одиночество было куда глубже, чем вы можете себе вообразить, ван Страттен. Пальто у меня не было, я был в пиджаке, в нагрудном кармане которого лежал толстый бумажник, а в нем — двести тысяч швейцарских франков.

Он опять на секунду прервался.

— Эти двести тысяч швейцарских франков стали основой, на которой я впоследствии построил свое состояние. Но я предупреждал, что история моя будет странной.

Он умолк, а я не решался заговорить. Хотел подождать, что еще он сам скажет. Наконец терпение мое иссякло, и я, почти презирая себя за слабость, подтолкнул его:

— Ну и?..

Он взглянул на меня так, будто я разбудил его.

— Что вы имеете в виду?

Мне не понравилось, что меня опять осадили, и я стал резче.

— Ну, продолжайте! Расскажите о ней. Вы ведь туда клоните, не так ли? Кто она такая?

Я снова показал себя чересчур горячим. Он медленно пожал плечами.

— Она? Кто она такая? Вы, кажется, не поняли, ван Страттен. Вопрос касается меня.

Обстановка становилась враждебной. Я упорствовал в недоверчивости, которая служила мне единственной защитой в трудные моменты, он же пытался убедить меня в своем.

— О'кей, мистер Аркадин. Сдаюсь. Так кем же были вы?

Он подтянул руки поближе к груди, как бы обороняясь.

— Вот об этом-то и речь. Кем был я? Что я делал на ледяной пристани в своем тонком пиджачке, в мокрых ботинках? Откуда я шел? И что я делал до той зимы 1927 года?

Его зеленоватые глаза были широко раскрыты и полны печали.

— Это и есть тайна, ван Страттен. И вы единственный смертный, кому я о ней сказал. Я не знаю, кто я.

Я не мог отвести от него глаз. Передо мной сидел человек, у которого были все основания не доверять мне, а у меня тысяча причин ненавидеть его, — и неожиданно для себя я испытываю к нему жалость. Я жалел его, как если бы он сказал мне, например, что болен раком. Только его случай был хуже и гораздо непонятнее. Я пробормотал какие-то неопределенные слова, вроде тех, с которыми обращаются к неизлечимо больным:

— Амнезия. Вы уверены, что совсем ничего… ничего не можете вспомнить? Совсем ничего?

До меня вдруг дошло, что тут что-то не сходится.

— А откуда же вам тогда известно, что ваша фамилия Аркадин?

Наступил его черед удивляться.

— Что за чушь! Не мог же я забыть собственного имени.

Тут он сам почувствовал, что сказал что-то не то, и замолк.

— Вы утверждаете, что не помните, кто вы такой, и в то же время уверены, что вы Аркадин. Каково? Может быть, это имя значилось на пузырьке с микстурой, которую вы принимали той зимой, прежде чем лишились памяти? Или это имя человека, которого вы убили и у которого украли двести тысяч швейцарских франков?

Я выпалил все это не задумываясь, наобум. Он посмотрел на меня еще более внимательно и спросил слегка дрожавшим, но все же спокойным голосом:

— Вы и вправду думаете, что именно так я получил свои деньги?

За эти мгновения моя безжалостность окрепла.

— А что? Может, вы их просто украли. Как знать?

В коридоре раздались шаги. Взгляд Аркадина заставил меня замолчать.

Из коридора послышался голос Райны:

— Гай здесь?

Я не шелохнулся, онемев под взглядом Аркадина с тем глупым послушанием, с каким лев подчиняется укротителю, хотя сам значительно сильнее его.

— Райна, дитя мое, ты же знаешь, я не люблю, когда меня беспокоят во время работы.

Она нетерпеливо подергала ручку двери. Дверь была заперта изнутри. Мне был виден ключ в замке.

— Я хочу видеть Гая, — сказала Райна. — Он вернулся. Я знаю, он здесь.

Мне достаточно было произнести ее имя, подняться и повернуть ключ. Но я не сделал этого.

— Мистер ван Страттен ушел, Райна.

Его голос звучал с привычным равнодушием.

— Он сообщил мне, что уезжает изИспании. Вряд ли вы теперь увидитесь.

Рука Райны, видно, схватилась за ручку с последней надеждой. Отпустила ручку. Секунду-другую она постояла возле двери, ожидая — безнадежно ожидая. И потом мы услышали ее удаляющиеся шаги.

Теперь у Аркадина было веское доказательство моей готовности исполнить его волю. Мы обсудили детали предприятия. Его инструкции были деловыми и точными.

— Пока достаточно. Свяжитесь с моими секретарями насчет текущих расходов. Не стесняйтесь. Мне нужны результаты, и притом срочно.

Я положил банкноты в карман и получил последние напутствия.

— Кстати. — сказал Аркадин. — вполне очевидно, да, я вижу, вы и сами это поняли, что Райна ничего не должна знать о нашем договоре. Позаботьтесь о том, чтобы не встречаться с ней больше.

Я пытался протестовать, но он не уступал.

— Она даже догадываться не должна о том, что вы выполняете для меня эту небольшую работу. А то еще вообразит, что я просто выдумал все это, чтобы разлучить вас.

Вспышка гнева, смешанного с обидой, заставили-меня выкрикнуть:

— А разве не так?

Он пропустил мои слова мимо ушей.

— Я вас не за того принял поначалу. Решил, что вы шантажист.

Губы его раздвинулись в презрительной улыбке. Теперь я разглядел его губы. Они были толстые, чувственные и красные, как у женщины. Как губы Райны, не нуждавшиеся в помаде.

Аркадин вновь доверху наполнил свой стакан. Потом поднялся, и я понял, что меня отпускают.

— Не забывайте слова Шекспира, мистер ван Страттен: «Верен будь себе».

Вот так я продал свою душу.

КНИГА II. СОФИ

Глава 1

Я не стану воспроизводить все подробности того дурацкого расследования, которое я провел, пытаясь обнаружить утерянные нити жизни Грегори Аркадина, как, цепляясь за обрывки случайных свидетельств, я развязывал языки с помощью денег. Это было бы длинно и скучно, и читать такое столь же тоскливо, как и жить такой жизнью.

Конечно, я начал с Цюриха, но это имело чисто символическое значение, поскольку Аркадин не сообщил мне ничего, кроме даты, и то довольно приблизительной, описания одинокого молодого человека на обледенелой набережной, дрожащего от холода.

Я возобновил связи с двумя десятками сомнительных личностей, с которыми и раньше сводила меня судьба в моей пестрой жизни; я поил их виски, обещал всякое, а сам только и ждал момента, чтобы ввернуть имя Аркадина. Но уж слишком громкое это было имя, чтобы разбудить какие-то личные воспоминания, имеющие смысл для моей миссии. Его знаменитость заглушала какие бы то ни было отголоски событий тридцатилетней давности. Аркадин… У каждого было что порассказать об Аркадине. О том, как он продавал оружие китайцам, воюющим на обеих сторонах, — винтовки без патронов, торпеды без зарядов. Но все это было общеизвестно. Так поступали многие. Или про то, как он свил гнездышко в Эфиопии и поставлял оттуда рабов для строительства дорог в фашистской Германии, как обманывал аборигенов, отравлял воду, гноил продукты и как из-за этого начинались эпидемии. Однако подобное числится за любым крупным предпринимателем. Все деньги, которые он получил от нацистов, он обещал поместить для них в южноамериканские банки. Но никто об этих денежках больше не слыхал. От них не осталось никаких следов. Но можно ли упрекать его в этом? Что за грех — нажиться на таких мерзавцах!

Я наизусть знал все эти истории. Они не представляли интереса ни для кого, и менее всего для меня, ибо касались сегодняшнего Аркадина. Даже самые информированные из моих осведомителей не имели сведений о прошлом Аркадина, до того, как он продал китайцам гнилое снаряжение, построил нацистам дрянные дороги и вошел в доверие к их магнатам.

Пришлось менять тактику. Из Цюриха 1927 года дорога вела в тупик. Нужен был другой, более надежный пункт отправления.

Чтобы выяснить, кем был Аркадин в прошлом, надо было понять его сегодняшнего, но не по информации, полученной в кабаках, и не по газетам. Познакомиться с ним в его обычном окружении. Узнать, что думают о нем люди его круга. Я, разумеется, не тешил себя надеждой, что финансовые тузы раскроют мне свои тайны — они хранятся с особым тщанием, ибо только секретность бережет честь этих семейств. Просто хотел освободить факты от пустой болтовни и дешевых сплетен. Если мне удастся шаг за шагом восстановить карьеру Аркадина, я неизбежно подберусь к ее началу. И тогда можно будет возвратиться в Цюрих.

Мои связи в сфере финансового капитала были гораздо слабее, нежели в мире кино, полусвета, контрабанды и свергнутых монархов. Чтобы проникнуть туда, необходимо было другое имя. Мне посчастливилось получить заказ из одного американского журнала на серию очерков о европейских дамах и господах «больших денег». Я начал с нескольких интервью, которые провел весьма добросовестно и которые после публикации имели некоторый успех. Это помогло мне представиться сэру Джозефу, на которого я имел виды. Сэр Джозеф, богатый почти как Аркадин, если не больше, получил пэрство за услуги, оказанные короне во время последней мировой войны, и сам по себе был фигурой довольно загадочной. Происхождения он был левантийского или какого-то в этом роде и, конечно, не достиг бы своего положения, если бы вовремя не ввязался в кое-какие аферы. Они с Аркадиным не раз оказывались друг у друга поперек дороги и наверняка ненавидели один другого. Во всяком случае, сэр Джозеф никогда не упускал случая высказать в адрес Аркадина какое-нибудь язвительное, хотя и замаскированное вежливостью замечание. Последний же, насколько мне известно, никогда не брал на себя труд отвечать ему. И сэр Джозеф в каждой словесной схватке выходил победителем. Теперь он, обезноженный ударом, который случился с ним прямо на полу Лондонской биржи, жил в Швейцарии и, как говорили, уже впал в старческий маразм.

Его вынужденная отставка и ослабление умственных способностей могли облегчить мою задачу. Мне казалось, что для сэра Джозефа, живущего в полном уединении, мой визит будет приятен, поскольку он создаст иллюзию возвращения его значимости на финансовом горизонте. Я рассчитывал на тщеславие дряхлого старика, которое подвигло бы его к откровенности. Оказалось, я понапрасну тратил время и деньги.

Почти неделю провел я в глухой деревушке, безучастный к красотам местного озера, окаймленного темными соснами, обмениваясь фразами с сэром Джозефом, которому я задавал те же вопросы и от которого получал те же ответы, что и от других героев моих репортажей, через посыльного. Наконец мне сообщили, что он примет меня в Бельведере, так назывался его дом. Но встретился я только с секретаршей, миловидной, но официозной, под защитой очков в черепаховой оправе. Она зачитала пространный ответ на мой опросный лист, который сэр Джозеф продиктовал «из уважения к журналу и несмотря на плохое состояние здоровья». Мне пришлось проглотить взгляды и мнения старого дурака по важнейшим проблемам экономики. Там было полно всякой чепухи и явно наблюдалась тенденция оставить в стороне предмет разговора и удариться в обстоятельные комментарии, что вселяло в меня проблеск надежды. Но и здесь меня ждало разочарование. На вопрос, касающийся его отношения к коллегам-финансистам, он ответил многословно и превознес до небес Онассиса и покойного Гульбекяна, а по поводу Аркадина ограничился следующим замечанием: «Один из наиболее проницательных авантюристов в финансовом мире и, безусловно, наименее щепетильный. Он из тех людей, которые в древности разграбили Рим и которых в более поздние времена вешали за пиратство. Но ныне мы вынуждены принимать его таким, каков он есть, — яркий пример эпохи хаоса и кризиса».

Я терпеливо выслушал эту диатрибу, к которой суровая секретарша добавила чуточку собственной убежденности в непогрешимости сказанного. Я ждал, когда она кончит.

«Что же касается его происхождения и источника его первоначального капитала, то самое тщательное личное расследование показало, что выяснить это не представляется возможным; никаких надежных свидетельств обнаружено не было».

Секретарша вручила мне копию текста, отпечатанную на машинке, и я мог теперь сколько угодно ее изучать — увы, к вящему разочарованию, — спускаясь в фуникулере с горы, где умирающий старый орел покоился в своем последнем гнезде.

«Самое тщательное личное расследование». Тут явно просматривалась ущемленность человека, сделавшего самого себя, которому столько огорчений доставляло собственное происхождение. Он пытался бороться с Аркадиным оружием, которым столько раз ранили его самого. Но он не преуспел в этом— «никаких надежных свидетельств обнаружено не было». Это не то что жадные до сенсаций журналисты, которые довольствовались бы слухом чем пикантнее, тем лучше. Холодный, расчетливый сэр Джозеф собирал все, что слышал о своем враге, но отвергал все недостоверное: «ничего удовлетворительного». Он бы очень порадовался любой крохе компрометирующего материала, но тем не менее вынужден был признать, что потерпел в этом деле неудачу.

На что же мне оставалось надеяться? Сидя у замерзшего окна, я прокручивал в памяти все, что сумел разузнать, и чувствовал себя таким же одиноким и озябшим, как Аркадин зимой 1927 года…

Наконец после затянувшихся дорогостоящих и бесполезных блужданий я возвратился назад, благо Цюрих был рядом. Я вернулся туда потому, что не мог придумать ничего лучшего, из-за упрямства, из-за того, что мне некуда было деться, как тогда Аркадину.

Я снова вышел на набережную. Снег лежал под ногами твердой коркой, как гранит. Чайки кричали, требуя корма. Прохожие торопились, подняв воротники, замотавшись шарфами, пряча руки в перчатках, а уши — за накладками из теплой шерсти или замши. Как заклинание я все повторял про себя слова Аркадина: «в своем тонком пиджачке и мокрых ботинках»… У него, значит, не было пальто? Я снял свое и, к изумлению кассира, повесил его на вешалке в кафе. Опять вышел на улицу, уши у меня замерзли, пальцы онемели от холода. Из суеверия я положил в карман две тысячи швейцарских франков мелкой купюрой. Мне хотелось как можно больше походить на Аркадина; я прикинул — в 1927 году ему было примерно столько лет, сколько мне теперь.

Итак, я бродил и бродил по набережной, мучимый холодом, от которого спирало дыхание, пытаясь сосредоточиться на главном, пока не стало ясно, что главное для меня в этой ситуации — необходимость согреться.

Глоток чего-нибудь горячего и пальто. Вот в чем я нуждался более всего. Так оно, верно, было и с Аркадиным. Отчаянно замерзнув, он должен был думать только об этом. К тому же у него были деньги и ему следовало купить одежду не только для того, чтобы не замерзнуть насмерть, но и чтобы не привлекать к себе внимания. Значит, он должен был зайти в первый попавшийся магазин готового платья.

Я прошел набережную его маршрутом, дрожа от холода в точности как он и высматривая магазин, тоже как и он. Судьба распорядилась так, что я его нашел. Тот самый.

Глава 2

Из Цюриха я отправился в Копенгаген. Первый успех, каким бы незначительным он ни был, опьянил меня. Я воспринял его как знак божественного покровительства. Через несколько месяцев плутания в безнадежности судьба мне улыбнулась. Она помогла мне выйти на того же портного и узнать, что Аркадин был поляком или по крайней мере приехал из Варшавы.

Старик ясно запомнил торговый знак, вшитый в карман пиджака. Он был тогда не владельцем лавки, как теперь, а закройщиком. Человек, пришедший без пальто, выбрал себе огромный, подбитый мехом плащ, который они уже не надеялись продать. Продавец показал ему другие, более современные модели. Но клиент уперся на своем. Пока покупку подгоняли по размеру — она была слишком велика и широка в плечах, — молодой человек грелся у изразцовой печи. Выглядел он изможденным. Продавец уговаривал его купить заодно и костюм, потому что тог, что был на нем, неимоверно износился, и в конце концов клиент согласился. Вот тогда-то закройщик и обнаружил торговый знак. Он гордился своей проницательностью. Из-за упрямства посетителя, пожелавшего иметь меховой плащ, и его акцента закройщик принял его за русского или поляка, что «одно и то же, если хотите знать».

Я был слишком взволнован, чтобы обсуждать этот пункт, к тому же никак не мот насладиться теплотою шерстяного пальто, которое я подобрал. «Вы тоже замерзли, не так ли? Но вы не собираетесь приобретать меховой плащ, и правильно делаете. Так-то лучше. Знаете, такие пальто, как ваше, называются „норка для джентльменов"».

Он рассмеялся, как. наверное, смеялся, разглядывая торговый знак на кармане поляка в меховом плаще. Человека, которым был Аркадин. Который не мог быть никем иным, кроме Аркадина.

— Так вы говорите, это произошло двадцать лет назад. У вас хорошая память.

Это ему польстило.

— Что до этого, сэр. я помню размеры всех моих клиентов. И коли я говорю — больше двадцати лет. то… Погодите минутку — точно, это было в 1927 году. Я вспомнил. Зима в тот год выдалась холоднее обычною. Я даже, помнится, однажды пошутил: жаль, мол. что поляк забрал меховой плащ. Я бы сам в него не прочь завернуться.

Итак. Аркадин прибыл из Варшавы. Я пока что не мог отправиться гуда на поиски. Да это неважно. Поляков полно не только в Польше. У меня множество знакомых поляков в разных сферах, в разных странах. Я ни минуты не колебался, с кого начать. И я знал, где моту найти Профессора.

***

В Копенгагене было почти так же холодно, как и в Цюрихе. Зима в тот год установилась рано. Луна-парк был совсем пуст. Большинство павильонов закрыто. Елена, скульптура без головы, и Гортензия, торс Венеры, грелись в фургоне с горячительным. Марко, Король Джунглей, и его бенгальские тигры сидели под одной крышей с факиром и его змеями. Но питомцы Профессора требовали уединения.

«Величайший в мире блошиный цирк» загнали в укромный уголок за автоматами, торговавшими шоколадными конфетами. Это удручало Профессора. Им, которому, согласно афише, «аплодировали коронованные особы Европы», пренебрегли. Правда, горький многотрудный опыт выработал в нем благородную отрешенность и покорность судьбе.

Профессор принял меня в своей рабочей будке. Она была очень тесная, круглая, там стоял металлический столик, залитый светом прожектора. Вокруг него должны были собираться зрители, ибо таланты подопечных Профессора могли быть оценены лишь с близкого расстояния. Теперь же он был один.

Я не понял, узнал ли он меня. Я познакомился с ним перед войной, мне было двадцать лет и у меня не было ни гроша. В Эштриле, где моя мамаша охотилась за одним бразильцем, который был чернее собственной сигары. Она лелеяла мечту выйти за него замуж, а меня держала за компаньона. Целые дни я проводил, плавая под парусом, а вечера — в казино, шныряя между столиками. Профессор тогда делал большие ставки. Уже в те времена он был ужасающе худ и имел серый цвет лица, в тон его остроконечной бородке. Казалось, он протянет недолго. Но вот поди ж ты, жив и по сей день, только с годами как-то замшел. По-прежнему носит монокль, и волосы по-прежнему спадают на черный бархатный воротник. Я никогда не видел его в какой-нибудь другой одежде, кроме смокинга. Однажды он пришел в нем даже на пляж. Помню, меня здорово поразили крепкие мускулы у него на руках и ногах. Было как-то жутковато обнаружить тайную силу в этом костлявом теле.

И вот опять я вижу его мускулистые руки, увядшие от возраста, с выступающими жилами — рукава смокинга были обрезаны до локтей для удобства. Был на нем и цилиндр. И хотя манишка у него выглядывала целлулоидная, на столе между крошечными лесенками, качельками и бумажной упряжью, которой пользуются в представлениях с блохами, я заметил великолепную черепаховую табакерку, инкрустированную золотом, которая в былые времена неизменно лежала у него под рукой на карточном столе. Интересно, какие превратности судьбы сделали из бывшего состоятельного плейбоя повелителя блох в датском луна-парке? Для меня не было секретом, что звание Профессора было липовым — но ему льстило, когда к нему так обращались, даже больше, чем когда его именовали графом, — а также и то, что богатство, которое он столь успешно проматывал, не было наследственным. Ходили слухи, что он был замешан в каких-то серьезных международных аферах. Или что он агент ЦРУ. На самом же деле он был всего лишь профессиональным мошенником, хорошо известным благодаря своим дерзким махинациям в Варшаве, Вене и Берлине, но из-за которых, однако, ему пришлось провести некоторое время в одном отдаленном уголке. Основанием для встречи с ним послужило мне отнюдь не наше мимолетное португальское знакомство. У нас было довольно много общих друзей, с которыми я поддерживал отношения все это время. Моему визиту он не очень удивился и не проявил ко мне особого интереса. К тому же он не располагал временем: его маленькие артисты обладали твердыми привычками, и представление всегда начиналось согласно расписанию. Правда, сейчас зрителей не было видно, и Профессор раздумывал, стоит ли затевать представление ради меня одного.

— Объясните точно, что вам от меня нужно, — спросил он глухим голосом, — я деловой человек. Даю вам пять минут.

Начало нельзя было назвать обнадеживающим, тем более что то, что я хотел узнать, трудно было уложить в несколько кратких вопросов. Я заговорил о Польше. Его круглые глаза, спрятавшиеся под морщинистыми, как у сердитой курицы, веками, уставились на стрелки часов.

— Как по-вашему, Профессор, отчего человек вдруг покидает Варшаву?

Он сухо усмехнулся. Костлявая рука его перебирала вещички, лежавшие на блестящем столе.

— За последние пятнадцать лет моя страна предоставила своим гражданам полный набор причин, порождающих желание распрощаться с ней. Перечислить? Вторжение немцев, блокада, оккуп…

Я перебил его. Меня интересовало совсем другое.

— Профессор, я толкую не об общих причинах. Меня интересуют некоторые конкретные события, случившиеся зимой 1927 года… криминального характера.

Я поймал взгляд его черного глаза, блеснувшего за стеклышком монокля.

— Вы ведь тоже имели отношение к некоторым эпизодам…

Он опять ухмыльнулся. Было очевидно, что он давно уже не

боялся полиции. Опасности и тревоги отошли в прошлое вместе с былым великолепием. Он взял табакерку и включил прожектор, заливший нас сияющим огнем.

— Им холодно, — прошептал он, открывая табакерку.

Внутри, похожие на крошки красноватого табака, кишели блохи. Они запрыгали по руке Профессора. Он сурово взглянул на меня.

— Отодвиньтесь-ка. Их беспокоит сигаретный дым. Они его не выносят.

Облокотившись на сморщенную руку, он созерцал своих пленниц на самой нежной части сгиба локтя, где кожа была ослепительно белой.

Я понемногу начинал раздражаться.

— Профессор, — начал я опять, довольно твердо. — Давайте вспомним кое-что. Мне это очень важно.

Он явно меня дурачил. Какой прок был во мне? Положение его было жалким, но доставляло ему удовольствие.

Он не курил. Не пил. Из-за своих маленьких учеников, которые этого не терпели. Я притворился, что меня занимает представление. Он поднял всю компанию на острие маленького стилета из слоновой кости, а потом причудливо раскидал по столу, и они должны были оставаться там, куда кто попал. Он улыбался с отеческой гордостью.

— Удивительно, не правда ли?

Мы оба склонились над столом. Я задержал дыхание, чтобы не вызвать панику в этом миниатюрном цирке.

— Послушайте, Профессор. В этой истории была замешана некая Софи.

Я очень близко придвинулся к Профессору, к тому же свет был очень ярок, так что на лице ясно обозначилась каждая морщинка, и мне нетрудно было заметить, как он вздрогнул. Я зацепился.

— Вы ведь знали Софи, Профессор?

Он выпрямился. Блохи резвились на его руке.

— Не могли бы вы найти другого поляка? Их везде полно. Чего вы ко мне пристали?

Итак, ларчик начинал открываться, имя Софи оказывалось более действенным, чем аркадинское.

Профессор собрал своих артистов и поместил в табакерку. Ему расхотелось продолжать номер. Мне было неловко видеть, как он пытается скрыть волнение. Я пробормотал, запинаясь:

— Поскольку мы немного знакомы. Профессор, я думал… Как бы то ни было, я не собирался идти на поводу

старческой немочи и отступать. Его грубая кожа тепло светилась под лучами прожектора, но под ней была плоть, холодная, как у ящерицы.

— Если бы вы свели меня с кем-нибудь, кто мог бы помочь. С кем-нибудь знающим, о чем идет речь.

Он посмотрел на меня подозрительно и враждебно.

— А почему бы вам не обратиться к Тадеушу? — сказал он, скорее думая о чем-то своем, чем отвечая на мой вопрос.

Этого я не ожидал. Ему что, было известно о моем участии в танжерских мероприятиях? И так ли уж он удалился от дел, так ли погрузился в дрессировку блох, как пытался это представить? Я решил попробовать обходной маневр.

— Тадеуш — тот парень, который занимается контрабандой? Профессор уже овладел собой. Он снял с целлулоидной манишки какую-то заблудшую артистку.

— Почему бы вам не порасспросить его? Черный глаз опять остановился на мне.

Меня никогда не тянуло связываться с Тадеушем. А уж тем более после неапольской заварушки. Менее всего после нее.

Но я не мог обосновать этим отказ принять его кандидатуру. Глаза Профессора с матовым металлическим блеском, притушенным серыми тонкими ресницами, неусыпно следили за мной.

— Тадеуш знает все, что следует знать. То, что происходит сегодня, что уже было когда-то и что опять случится в будущем.

Когда он говорил о Тадеуше, в его голосе звучало нечто похожее на скрытую угрозу. А может быть, это было презрение стареющего босса к молодому человеку, занявшему его место. Но в его голосе звучало и уважение.

Он пренебрежительно махнул рукой, как бы отвергая возможные, но бесполезные соболезнования.

— Он собрал вокруг себя подонков со всего мира. Они роятся вокруг него, как мои блохи, и каждый готов перегрызть глотку другому. Нет, мои блохи гораздо умнее.

Я улыбнулся. Его крупные волосатые ноздри вздрагивали, как будто чуя приближение желанной мести. Мне удалось перехватить инициативу.

— Тадеуш не знает Софи. Во всяком случае, так, как вы. Профессор.

Я не успел договорить эту фразу, как уже пожалел о ней. Идя в неизвестность, нельзя позволять себе столь категоричные суждения. Я ведь не знал наверняка, что Профессор действительно знает Софи, как и то, что она не связана с Тадеушем. Но Профессор продолжал улыбаться, хотя улыбка уже казалась вымученной.

— Софи, — пробормотал он, — Софи.

Я был уверен, что он вот-вот расколется. Но он изрек нечто совсем другое:

— Не стоит копать это дело, малыш. Такая женщина, как Софи, если она еще жива, теперь должна быть в полном согласии с законом. Вполне респектабельная дама.

Он, видно, и себя считал респектабельным — за этим столом с дрессированными блохами, в смокинге с обрезанными рукавами, с внешностью гробовщика.

— Откуда такая уверенность?

Он презрительно рассматривал меня. И наконец объяснил:

— Ты никогда не задумывался, почему все легавые такие остолопы? Потому что им и так хорошо. Не надо быть большим умником, чтобы ловить жуликов — они еще глупее.

Голос его звучал проникновенно и убедительно.

— Чтобы заниматься темными делишками, необязательно быть дурным человеком, достаточно быть дураком. И доказательство тому — то, что все они плохо кончают.

Я хихикнул:

— Преступление себя не оправдывает.

Он опять странно посмотрел на меня. Улыбка его была жесткой и горькой.

— Вот уже двадцать тысяч лет, как Каин открыл смертоубийство, а дело это по-прежнему в руках дилетантов.

Двое ребят с веснушчатыми носами просунули в будку мелочь.

Королевским жестом мне дали понять, что интервью затянулось. Пришла пора по-настоящему браться за дело. Хозяин с энтузиазмом раскрыл свою драгоценную табакерку.

Глава 3

Амстердам встретил меня привычным запахом селедки, дыма, гниющих фруктов и незабываемой гладью неподвижной воды. Мне не сразу удалось найти лавку Требича на задворках старой синагоги, поразительно узкой и зажатой между двумя нарядными домами с каменными лестницами, как моллюск в раковине. Витрина лавки так закоптилась от пыли, что на ней едва можно было разобрать: «Антиквариат — Букинистическая книга — Редкости». Спускаясь по ступенькам, ведущим вниз, я заметил криво написанное объявление:

English spoken

Se habla Espanol

Man spricht Deutsch

Si parla Italiano

Man spreekt Hollandsch

Gavaritze po Ruski

Movi cie po Polusku

И о чем это Требичу говорить на стольких языках? Прежде чем открыть запыленную дверь, я остановился на пороге. Бургомил Требич. То самое имя, что дал мне Тадеуш. Да, это вполне подходящее местечко, чтобы выудить кое-какие сведения о Софи. Потому что сейчас я искал ее след. «Cherchez la femme»^[2], как говорится в дешевых криминальных романах. Только она могла пролить свет на прошлое Аркадина. Я привык рассчитывать на женщин: они приносили мне удачу. Кроме того, женщины обладают удивительным свойством привязываться к вам как раз за то, что они для вас делают; и чем более слабым, беззащитным и неблагодарным бываете вы в их глазах, тем больше они готовы для вас сделать. Так, во всяком случае, поступали все женщины, с которыми мне приходилось иметь дело. Например, Мили.

Мы с Мили прошли через всякое — глупость, измену, ревность. Но эти сантименты не приносили мне огорчений, порой они даже льстили моему самолюбию. Она никогда не осуждала меня, и все, что она от меня требовала — быть рядом, быть преданным, — было легко и приятно выполнимо. Пока я держался возле нее, мне было, легко и спокойно.

Втайне я рассчитывал на Софи, как привык полагаться на Мили. Правда, неизвестно, в каком она возрасте — ровесница она Аркадину или старше его, — но и в пятьдесят женщины не лишены маленьких слабостей. Напротив даже. Взять, к примеру, Миртель…

Но Миртель к делу не относится. Пока и Софи тоже. На повестке дня у нас Требич.

Я решил как следует подготовиться к этой встрече и, прежде чем спуститься по этим стертым ступеням, хорошенько обдумал все в маленьком матросском бистро. Дубовые панели насквозь пропитались табачным дымом, в углу уютно гудела изразцовая плита, сверкавшая в густом воздухе, на ней варилась еда, и оттуда исходил анисовый дух. Я был там один-одинешенек, разум мой туманился, и я в двадцатый раз перечитывал письмо от Мили: «Мой дорогой, я виделась с Тадеушем. Не беспокойся. Он, по-моему, не собирается возвращаться к этой неапольской истории».

У меня не хватило мужества самому встретиться с Тадеушем. Он узнал от Мили о моем аресте и конфискации «Королевны» и груза. Выйдя из тюрьмы, я впутался в эту историю с Аркадиным, и путь моих скитаний пока что не вывел меня к Танжеру. Но если быть честным, то я из осторожности избегал марокканского берега. Когда Профессор напомнил о Тадеуше, я придумал первое попавшееся оправдание — будто мне срочно надо в Бельгию. Я собирался подослать к нему Мили. Да, видно, сам дьявол вмешался в это дело.

Возвратившись к себе в отель в Копенгагене, разочарованный беседой с Профессором, я нашел там длиннющее письмо от Мили, написанное ужасным почерком на тончайшей бумаге авиакомпании, почти неразборчивое, где слова налезали друг на друга, полей не было и в помине, а уж о стиле и говорить не приходилось. Как она в таких случаях заявляла, «как говорю, так и пишу». Я держал с ней связь. Перед отъездом из Испании я встретился с ней в Барселоне. Круиз, который собирался устроить Аркадин, не состоялся, он переменил решение и бесцеремонно отослал гостей восвояси, а моя темнокудрая подружка оказалась перед мрачной перспективой одинокого возвращения во Францию. Я уверил ее, что уезжаю без Райны, что даже не намерен видеться с ней. Собственно, таков был приказ Аркадина, а выполнять его приказы было необходимо, чтобы как-то справиться с поручением.

В разрыве с Райной Мили усматривала доказательство моей любви.

Райна с отцом должны были отправиться в Англию, а Мили пришла проводить меня на самолет, которым я улетал в Цюрих. Мы договорились сообщаться через авиапочту компании «Америкен Эрлайнз», и ее письма долго блуждали, прежде чем доходили до меня.

Она устроилась в Париже. Вдвоем с какой-то девушкой они сняли мезонин на улице Виктора Массе. Ей хотелось подыскать работу в ночном клубе или фотографироваться для журналов. Я предпочел, чтобы она не выезжала из Франции и обеспечивала мне надежный тыл. Через определенные промежутки времени я посылал ей деньги, заимствованные из тех, что были отпущены Аркадиным на дорожные расходы. Мили пребывала в состоянии любовного нетерпения, страстно ожидая моих писем.

Я как раз находился в Салониках, когда она отправила мне письмо, где сообщала, что прослышала от одной танцовщицы, с которой познакомилась на борту «Райны», будто Аркадин под воздействием исключительно благоприятной погоды все же решил устроить морское путешествие вокруг испано-португальского побережья с заходом в Северную Африку. «Ты не представляешь, — писала она, — как меня греет эта идея. Я тут помираю с голоду, на ужин у меня лишь кусочек салями, и все. И потом, одиночество…»

В случае возражений я должен был послать телеграмму. Но когда я получил это письмо в Вене, куда возвратился с Балкан, яхта была где-то в районе Балеарских островов, откуда мне пришла открытка с цветами и следующим текстом, прочитав который я не мог удержаться от смеха: «Здесь прелестно, и природа и все, и из-за этого я думаю о тебе». Дорогая Мили, сердце твое — чистое золото.

С чего бы я стал возражать, чтобы она тешилась шампанским и заливным цыпленком за хозяйский счет? Аркадин же и не подозревает, что я получаю информацию о нем из первых рук и только для виду тяну переписку с его секретарями.

Не знаю почему, послав ему столько реляций о безуспешных розысках, я скрыл от него открытие, сделанное в Цюрихе. Мне хотелось максимально использовать достигнутое преимущество, не выдавая до поры своих удач, чтобы произвести неожиданный эффект, но у меня все же не хватило терпения, и я похвастал перед Мили.

Оправданием тому было мое желание проявить свои деловые качества, чтобы отправить ее к Тадеушу. Без этого я не получил бы адрес Требича, и едва завязавшаяся ниточка сразу бы оборвалась. Потягивая Кюрасао в том амстердамском бистро, я обманывал себя, пытаясь представить дело так, будто я действую по собственной воле. Наступала ночь, дверь все чаще отворялась, впуская моряков, приносивших с собой густой запах тумана. На улице шарманка тянула любовную песенку.

Я выпил уже три стакана. Кюрасао был знатный, хозяин держал его для истинных ценителей. Матросы бросали косые взгляды на стоявшую передо мной китайскую бутылку и молча пили местный джин. Попугай, вылетев из-за стойки, облетал столики и склевывал семечки подсолнуха, которые они доставали из карманов. Я впал в легкую эйфорию, окрашенную грустью. Такое же состояние я пережил в Брюсселе, где ждал результатов визита Мили в Танжер. В этом странноприимном городе у меня старинная приятельница, которая держит заведение рядом с Пляс-де-Брукер. На первом этаже — бар, на остальных трех — номера. Габи предсказывала судьбу и снабжала нужными адресами. Она ужасно растолстела, потому что никогда не покидала своего места за конторкой, украшенной множеством флажков. Каждый напоминал ей о каком-нибудь приключении — в прошлом она была манекенщицей, маникюршей, массажисткой, вообще владела многими профессиями, благодаря чему ей удалось завязать обширные знакомства. Тут был даже флаг Коста-Рики, который она собственноручно нарисовала на кусочке картона. Некоторые флажки, например французский, английский, бельгийский, вызывали у нее множество воспоминаний А в мою честь она добавила звезду к американскому флагу. Она всегда встречала меня с неизменным радушием, вовлекая в свой непростой алчный мир с его запахом еды и бриолина, монотонным бормотаньем, похожим на шум подземной реки. Я же ограничивался мягким и абсолютно платоническим поглаживанием ее белой руки, унизанной тяжелыми кольцами.

Она раскинула на меня карты, предсказав, что темная дама желает мне добра, и я было подумал о Райне. но потом решил, что это. должно быть. Мили; она увидела человека неопределенного возраста и — о, черт! — какую-то серьезную неприятность — пиковый туз выпадал три раза. Габи, правда, успокоила меня, потому что бубны выпали на ту же сторону, а значит, данное событие следовало трактовать как не слишком значительное. А вечером ты получишь письмо».

Вечерняя почта и впрямь доставила мне очередную пространную эпистолу от Мили, отправленную из Манилы. Она подтвердила, что яхта пришвартуется в Танжере, и это была хорошая новость. Но все остальное мне понравилось гораздо меньше. Мили писала, что, когда они отплыли с Балеар, разразился сильный шторм. Ей пришлось слегка выпить, чтобы унять морскую болезнь. «А ты ведь меня знаешь, золотко, я всегда валюсь с одной рюмки. Бокал шампанского — и я была готова». Это, конечно, было преувеличением, но Мили вправду слаба на выпивку. Едва она «хватит», так будьте уверены, начнет нести всякую дребедень. Я продолжал читать с растущим беспокойством, и предчувствие не обмануло меня.

Как раз в этот вечер Аркадин, ненадолго выбравшийся из своей норы, заметил наконец Мили. Он даже начал за ней ухаживать, а так как вечер выдался довольно скучный — гости поодиночке боролись с качкой, — он пригласил ее распить последнюю бутылочку бренди в его каюте. «Ты понимаешь, что такую возможность нельзя было упустить. Я, конечно, подумала о тебе и решила, что ты будешь мной доволен и счастлив».

«Счастлив» — это, пожалуй, сильно сказано. Потому что сообщение о маленькой идиотке, совершенно спятившей от шампанского, шторма и свидания с Аркадиным, отнюдь меня не радовало. «Не знаю, как это случилось, золотко, но почему-то мы начали говорить о тебе». Обо мне, который возомнил себя умником, дурача своего босса и держа свою любовницу у него под боком. Могу представить, как он хохотал надо мной.

Попугай подлетел к моему столику и стал расхаживать по нему, медленно переступая негнущимися лапками. Если бы не перья, он очень походил бы на Профессора. Может быть, из-за круглого черного глаза под белым сморщенным веком. Я попытался его прогнать, но в ответ он разразился почти человеческим хохотом. Матросы за соседним столом тоже рассмеялись, и я почувствовал себя одиноким и жалким, что вывело меня из ступора, в котором я пребывал.

Письмо Мили вернуло меня на почву реальности. «Это странная личность, Аркадин. Как бы тебе его описать… Он неподвижен, молчалив, но в его присутствии чувствуешь себя пленницей. На яхте так здорово качало, что меня один раз даже швырнуло на пол — это не из-за шампанского, потом вдруг лампа упала и бутылка вместе с подносом. А Аркадин будто к месту прирос. Сидел себе, руки в карманах, и ничего. Когда он пригласил меня в каюту, мне сперва было не по себе, и вообще бородачи вроде него не мой тип, к тому же я люблю только тебя, а другие мужчины для меня просто не существуют, кем бы они ни были. А он всего лишь разок обнял меня, а потом мы начали говорить о тебе, и он вообще забыл о своих намерениях».

Мне нетрудно было представить его — массивного, неподвижного в штормящем океане, и Мили — полуобнаженную, с горящими щеками, танцующую перед ним, словно пьяная бабочка. «Я ему все выложила. Все. И пусть утрется!» Она все ему выложила, дурочка. Ей было мало бросить ему в лицо то, о чем судачила молва. Она приплела сюда и китайское оружие, и эфиопские дороги, и все такое. Чтобы он «утерся», что он, должно быть, и сделал с величайшим спокойствием. Это были невинные угрозы, обвинения в деяниях, срок которым давно вышел. Я вспомнил слова Профессора и понял, что они впрямую касались Аркадина. Он был слишком умен, чтобы остановиться на мелочах, свершение которых заставляет рядовых мошенников дрожать при одном упоминании о полиции. Он давно перешагнул этот порог. Дела, которыми он ворочал теперь, были честными, во всяком случае таковыми казались, и если о них не всегда была известна вся подноготная, то лишь из государственных интересов, а с точки зрения закона они были неуязвимы. Только Мили могла узреть в нем дешевого авантюриста, по локти запустившего руки в грязный бизнес. И, уж совсем войдя в роль обличительницы, она брякнула имя Бракко. Этого никак не следовало делать. Буквы налезали одна на другую, «…потому что утром мы не совсем в порядке, во всех смыслах. Он, конечно, забавный, как я тебе уже писала. И глазом не моргнул, когда я назвала Бракко. Только все сидел молча в каюте и не двигался с места. У меня появилась блестящая идея. Я спросила, почему это он носит бороду и не с 1927 ли года он ее отпустил».

Прочитав эти строчки, я почувствовал, как меня заливает холодный пот. Она провалила игру. Ей, бедняжке, так хотелось показать свою осведомленность. Она проболталась даже про цюрихского портного. «Он вроде слегка растерялся, как в тот раз, когда я ему сказала про поляка. А потом прикинулся, что ему смешно, и сказал, что я. видно, хватила лишнего. Но по глазам было видно, что он такого не ожидал».

Я читал и перечитывал письмо, терпеливо и со свойственной мне трусостью пытаясь найти хоть какие-нибудь обстоятельства, которые помешали бы Аркадину принять всерьез бред пьяной девчонки. Но утешиться было нечем. Я обещал Аркадину держать язык за зубами, и вот обнаружилось, что я доверился такому существу, как Мили.

Облокотясь обеими руками на стойку в туманном полумраке бара, я приготовился пожинать последствия того, что натворила Мили. Я был бессилен что-либо изменить. Только ждать, каждое утро и вечер справляясь насчет почты. Через два дня от Мили пришло новое письмо. В нем сквозило то же довольство собой, что и в предыдущем. «Я нашла для тебя чудную работенку, золотко». По прибытии в Танжер она сразу же направилась в известное кафе. Следил ли за ней Аркадин? Знал ли он Тадеуша? Знал ли Тадеуш его? Действительно ли Тадеуш был так осведомлен, как утверждал Профессор? «Ты знаешь, что такое Тадеуш. Лишнего не болтает. Всегда при деле. Похоже, дела у него идут неплохо».

Я отчетливо представил себе, как этот автомат сидит на своем обычном месте за столиком, вокруг которого шныряют всякие прощелыги, шантажисты и сутенеры. Подзывает кого-то к себе жестом, достает из кармана бабки и пересчитывает на вонючем мраморе столика. А Мили ждет своей минуты, кокетливо улыбаясь, строя глазки и думая обо мне.

«Я думала о тебе, я была так горда, что ты доверил мне это поручение и что я смогла его выполнить. Потому что с Аркадиным уж больно тяжело иметь дело. Представь только, на следующий день после нашего разговора в каюте он вел себя как будто ничего и не было. То ли он ничегошеньки не понял, то ли что. Но только обращался со мной как раньше, когда он еще спутал меня с египтянкой Нелли. А потом сошел в Малаге, и с тех пор мы его не видали».

Да, с Тадеушем ей все удалось на славу. Она получила адрес Требича. «Я только сказала ему. что тебе нужно разузнать кое-что о некоей Софи».

Хотел бы я очутиться в тот момент в Танжере и хоть одним глазом посмотреть, какое впечатление произвело на Тадеуша упоминание этой дамы, ведь дрогнула же маска Профессора! Тем более что. если верить Мили, он не держал на меня зла. Ему ведь прекрасно известно, что от такого никто не застрахован. Интересно, он сам это сказал или Мили от себя добавила? Он хотел узнать, есть ли у меня новая посудина. «Если да. то он готов опять с тобой работать, если представится случай».

Я не решался в это поверить. Я боялся Тадеуша, боялся его мнения обо мне и его власти, которая казалась мне безграничной. Месть такого человека была бы ужасной, заранее обдуманной. выпестованной, рассчитанной. И вот — он не сердится. Он дает мне нужный адрес.

«Он больше ничего не сказал. Написал имя на бумаге и отдал мне. Конечно, ведь вокруг было столько народу! Я поблагодарила. и все. Тогда он улыбнулся своей чудной улыбкой и сказал:,Не стоит"».

Неужто выпивка действует на меня, как на Мили? Только что обретенное спокойствие сменилось чуть ли не удушьем. R этом вонючем амстердамском бистро было нечем дышать. И ужасная эта шарманка никак не заткнется. Ан нет. теперь уж аккордеон. Холод был не такой, как в Цюрихе или Копенгагене, но мягкая влажность покрывала каналы, и уличные фонари бросали на воду маслянистые блики. Тополя вдоль набережной топорщили ветви, как кулаки, поднятые к небу.

Тадеуш сказал «не стоит». Вот формула. С чего это я решил, что она таит в себе скрытый смысл? Угрозу…

Разозлившись на самого себя, я пошел прямо к лавке и, не желая больше раздумывать, открыл дверь. Звонок на ржавой проволоке над моей головой звякнул, и где-то в глубине эхом отозвались колокольчики надрывными, простуженными голосами.

Лавка, точнее, магазин показался мне огромным, может быть, из-за темноты, которую там и сям пронзало сверканье каких-то позолоченных предметов, ваз, освещенных фонариками, спускающимися с потолка, и прочих пыльных штуковин. Да, он действительно был очень большой и напоминал лабиринт.

И в нем была разлита непонятная тревога — из-за удушающей жары и тех предметов, которые я уже начинал различать и которые производили на меня невыразимо грустное впечатление, как всякие сваленные вместе случайные вещи. Откуда взялись, например, эта изумительная резная арфа, эта чудная китайская шкатулка, эта ванна, выкрашенная в ярко-алый цвет? И этот шкаф — уж не гроб ли это?

Каскад звенящих колокольчиков наконец замер. Наступила мертвая тишина, прерываемая таинственными шорохами.

— Есть тут кто-нибудь?

Глупо, но голос мой дрожал. Я в сердцах двинулся вперед, но споткнулся о предательски громоздившуюся кипу книг, от которой сразу поднялась туча пыли. Мой лоб встретился еще с каким-то невидимым препятствием, которое мягко подалось, а потом заняло прежнее положение и опять стукнуло меня по голове. Это было чучело аллигатора, громоздкое и небрежно отделанное, с челюстями, похожими на пилу. Я выругался.

— Да есть ли тут кто-нибудь?

С лестницы раздался тонкий голос:

— Я здесь, сэр.

Я выбрался из завала, и тут же меня опутало какой-то сетью, но я уже сумел различить человеческое существо, утонувшее в старом кресле. Требич.

Вместе с креслом он двинулся на меня. От него исходил такой запах, что желудок мой содрогнулся. Его рука пошарила в окружающем хаосе и нащупала выключатель; над нашими головами засветилась тусклая лампочка.

Требич встал и оказался не таким уж маленьким и сморщенным. Напротив, он был довольно крупным мужчиной, выше меня ростом, толстым и одетым в бесформенный халат. Лицо еголоснилось. Сальная сетка для волос покрывала макушку, на которой уцелели грязные серые пряди, кольцами спадающие на затылок. Мягкая липкая рука протянулась ко мне, и я пожал ее.

«Не стоит». — сказал Тадеуш. Зачем он направил меня к этому жуткому старьевщику? В жизни я встречал немало гадких типов, но никто из них не производил на меня такого отвратительного впечатления, как этот дебелый поляк. Он держался учтиво и наклонился к моему лицу.

Он обращался со мной как со знатоком антиквариата и показывал свои жалкие сокровища с гордостью коллекционера. Я постарался поскорее вставить в разговор имя Софи. Вся моя заранее продуманная стратегия пошла прахом, ну да она все равно была шита белыми нитками. Мне хотелось как можно быстрей покончить дело с этим великаном. Ужасно хотелось выбраться на волю из этой адской дыры.

— Исключительный товар, уверяю вас. Всего сто десять гульденов.

Он сунул мне в руку старый телескоп, съеденный ржавчиной, который тут же стал разваливаться на куски. Один из них упал и закатился куда-то под дверь.

— Ничего, — поспешил успокоить меня Требич. — Это можно склеить.

Этот дурацкий предмет связал мне руки, и я не знал, как от него избавиться. Поляк вытащил еще какой-то пыльный пейзаж и начал вытирать его ладонью.

— Требич, — заговорил я со всей твердостью, на какую только был способен. — Я уже трижды спрашивал вас, знакома ли вам женщина по имени Софи.

Ответ последовал на удивление скоро.

— Софи Радзвейкз? Чудная женщина!

Я сердился на Мили за то, что она не смогла запомнить фамилию, которую Бракко пробормотал с последним дыханием. Теперь, услышав ее, я и сам мгновенно забыл. Можно было бы. извинившись, переспросить Требича, несмотря на кажущуюся рассеянность, он смотрел на меня столь же внимательно, как и я на него.

— Я, конечно, не знал ее лично, — продолжал он. жестом старой девы теребя свои паршивые волосы. Желтый череп его светился, как прогорклое масло.

— Погодите минутку. — оживился он вдруг, ловко пробираясь мимо каких-то неизвестных мне предметов. — Вот, чудненько подойдет в качестве футляра для вашею телескопа.

Он вытащил откуда-то кожаную сумку, разбухшую от сырости и набитую каким-то барахлом. Вытряхнул содержимое, с удовлетворением расправил и протянул мне.

— Так что же с ней случилось?

Мне не хотелось упускать нить разговора и пропасть в этом гиблом болоте, куда Требич пытался меня загнать.

— Где она?

Его бесцветные глазки ворочались в жирных складках век. Он обнажил зубы, которые удерживались во рту с помощью какого-то хитроумного металлического приспособления. Но его притворная масленая улыбка моментально исчезла, и в глазах появилась боль. Я видел этот взгляд у Профессора, у Аркадина. у всех, кто хотя бы на миг бывал обеспокоен сомнением или страхом. У всех, кроме Тадеуша.

— Где она? — переспросил он каким-то похоронным голосом. И вдруг' разразился смехом, сопровождая его таким жестом, будто что-то смахивал со стола. — А куда все мы деваемся в подобных случаях?

Он насильно повесил мне на плечо мерзкую заплесневевшую сумку.

— Вы хотя бы знаете, жива ли она?

Силы мои были на исходе. Я задыхался от раздражения и нетерпения.

— Ежели вы не желаете воспользоваться случаем, я могу продать телескоп без футляра, но он обойдется вам подороже.

О, как мне хотелось разбить эту лоснящуюся морду!

— Вы не ответили на мой вопрос, мистер Требич.

Он выскреб что-то из уха серым, длинным, как у китайца, ногтем мизинца.

— Так вы не берете мой телескоп?

Черт с ним, придется раскошелиться.

— Да я куплю, куплю, не беспокойтесь. Ну так что же вы мне наконец скажете?

Под столом, накрытым скатертью, что-то зашевелилось. Это кошка, я заметил серую лапу, играющую бахромой. Требич наклонился и взял ее, приговаривая что-то на идише. А потом, не меняя тона, почесывая кошачий затылок, вздохнул и сказал:

— Ах, эти девушки! Кто бы мог подумать! До чего же они были очаровательные! И они-то сгубили Софи. Да, они ее и сгубили.

Он продолжал играть с кошкой, которая царапала отвороты халата. Он прерывал свой монолог шутливыми выговорами и ласковыми похвалами, обращенными к ней.

— Вообразите, мой дорогой, эти маленькие дряни, оказывается, были подосланы полицией. Ах, ты так, ты так — испортишь ведь халат! Да, полицией. Паршивка, погляди, что ты наделала! — Он отшвырнул визжавшую кошку на пол. — Они действовали под видом учениц в ее школе танцев, знаете ли.

Я отчаянно пытался понять, что он мелет. Какая-то липовая танцевальная школа в Варшаве, которую держала Софи. Что за этим скрывалось? Полиция внедрила туда своих агентов. И что же они обнаружили? Я пытался как-то упорядочить сведения, которые сообщал Требич, и это злило меня еще больше, чем его молчание.

— Может быть, вас заинтересует этот прелестный аквариум, замечательная вещь для тропических рыбок.

Он извлек из кучи тряпья и спутанных лент тусклый от грязи стеклянный сосуд.

— Спасибо. Я беру телескоп.

— Но вы не заплатили.

Он со вздохом спрятал аквариум.

— Жаль. Ну ладно, у вас теперь будет хотя бы телескоп.

Я решил проявить твердость.

— Требич, я готов купить вашу информацию. Если она будет того стоить, я заплачу столько, сколько вы хотите. Понятно? Цена зависит от вас.

Он подтянул складки своего одеяния вокруг шарообразного живота и одарил меня взглядом оскорбленного отца семейства.

— Сэр, я давно поставил себе за правило никому и ни при каких обстоятельствах не давать никакой информации. Никому, понятно? Даже о мертвых. И естественно, не собираюсь изменять этой привычке на склоне лет. При моей профессии следует соблюдать осторожность.

Чем он вообще жил? Скупал краденое? Но кто же ему доверится? Разлагается себе потихоньку в этом хламе. И небось серьезно себя воспринимает, разыгрывая передо мной величие.

А может, он все это делает ради собственного развлечения?

— Видите ли, вы ведь ничего не взяли, кроме телескопа.

Мое лихорадочное нетерпение перешло в тупое уныние.

— Телескоп… и аквариум… весь магазин. На кой черт мне все это, если Софи мертва?

— Кто вам сказал, что она мертва?

Я вновь обрел почву под ногами.

— Но ведь никто не говорил, что она жива.

Что все-таки было ему известно? Временами мне казалось, что он тянул этот разговор скуки ради, из удовольствия пообщаться с человеком, относящимся к нему серьезно; а иногда наоборот — что его громадный восковой череп набит воспоминаниями.

— Я помню лишь, что, когда шайка распалась, она уехала.

Шайка, членом которой был Аркадин? Или тот парень, что стал Аркадиным? И что за шайка? Я пошел ва-банк:

— Белое рабство?

Перед войной Варшава была европейским перекрестком. Белых рабынь переправляли через нее в Южную Америку — молодых евреек из Польши и Прибалтийских стран. Требич покачал головой, углубившись в воспоминания. Серые зубы покусывали толстые мягкие губы.

— Да. Величайший рэкет в Восточной Европе. Великолепные девочки. Если бы вы их видели.

В его водянистых глазах зашевелилось нечто похожее на чувство.

Интересно, чем он-то занимался в этой шайке? Сутенерство-вал? Я пытался представить его моложе на тридцать лет, похудее, почище. Он поднял жирный мизинец с ногтем как у мандарина.

— Да, вот что вспомнил, вам это пригодится.

И опять завел свою идиотскую игру. Я терял терпение.

— Нет, Требич, нет. Больше ничего из этого дерьма не возьму.

Он оставался спокойным, но лицо его вспыхнуло.

— Нет, это вы купите, будьте уверены. Это вас заинтересует… весьма. Это идея, которая меня только что осенила.

И он наклонился ко мне, нависнув надо мной своей жуткой массой, и заговорщицки проговорил:

— Эти девушки, ну вы помните, я говорил, которые работали полицейскими агентами. Так вот одну из них я встретил. Здесь, во время оккупации.

Меня опять охватило бешеное возбуждение, но я попытался скрыть его.

— Ее имя?

Требич отодвинулся и стряхнул пепел моей сигареты, упавший на его халат.

— Я заплачу столько, сколько это стоит, Требич.

Он продолжил с напыщенным видом:

— Она была в Сопротивлении. Работала с англичанами. Я со своей стороны тоже участвовал в подпольной деятельности.

Это я хорошо себе представлял: черный рынок, поддельные паспорта, бог знает какой адский рэкет.

— Одну ночь она провела здесь. Это было… дайте вспомнить… в 42-м. Мы всю ночь проговорили о Варшаве. Поляки. знаете, народ сентиментальный.

Он расчувствовался.

— Баронесса вам все может рассказать о Софи.

Наконец-то, наконец что-то конкретное. Я спросил небрежно, как только мог:

— Отлично. Где я могу найти баронессу?

В лице его проскользнуло коварство.

— Это баронесса Нагель.

И он опять протянул мне телескоп, который я было забросил на полку.

— Не забудьте ваш телескоп. Прекрасная покупка.

Я нахмурился.

— Прекрасная? В нем даже нет линз.

Он потряс трубку, и в ней что-то загремело.

— А чего вы хотите за двести гульденов?

Я рассвирепел от его наглости.

— Две сотни гульденов!

Он не торопясь осмотрел инструмент.

— Стекло легко можно вставить. Кстати, если вы пожелаете заплатить в долларах, я сделаю скидку.

И быстрым движением он вытащил из кармана моего пиджака кошелек, спокойно открыл его и начал отсчитывать деньги.

— А потом, я ведь должен получить с вас за причиненный ущерб — разбитые тарелки, порванный занавес, поврежденные книги — все первые издания, между прочим. Не забудем также крокодильчика, он такой хрупкий…

Я сжал кулаки. Так не долго было разориться.

— Имя не забыли? Нагель. Н…А…

И с каждой буквой он отсчитывал двадцатидолларовую бумажку.

— Нагель. Баронесса Нагель. Б…А…Р…

Я выхватил кошелек.

— Хватит. Я знаю, как пишется слово баронесса. Мне нужен ее адрес.

Требич с сожалением проследил глазами за кошельком и застегнул на мне пиджак. Он стал похож на жирного старого монаха.

— Даю вам слово чести, дорогой друг, клянусь жизнью. Не имею ни малейшего, ни самого малейшего представления о том, где теперь баронесса или что с ней сталось…

Глава 4

Я был полон решимости не волновать баронессу понапрасну. У нее и без того хватало забот. Она достигла того щекотливого возраста, когда женщина изо всех сил борется с врагом, который, как ей известно, сильнее ее и в конце концов все равно возьмет верх. С необратимым опустошением, которое несет с собой время. Однако баронесса Нагель была не из тех, кто легко складывает оружие.

Я надеялся, что ей понравится этот венгерский ресторанчик. Польские кафе на Гринвич-Вилледж не такие шикарные. А тут подавали вкуснейший борщ. Не особенно изощренная в венгерской кухне, баронесса после икры заказала куропатку с виноградом. Она умела поесть с особым эпикурейством человека, привыкшего к хорошей еде, но знававшего и голод. Я следил за ее пальцами с накрашенными ногтями, умело обращавшимися с мелкими косточками и подливкой. Ей здесь явно нравилось, и это — только это — выдавало ее. Чуть больше равнодушия, чуть больше сдержанности, и она сошла бы за настоящую светскую даму. Я знал это по себе: манеры у меня вполне джентльменские, но что-то выдает во мне человека, комфортнее чувствующего себя в отеле, чем в чьем-либо доме. Я дал знак скрипачу, и он еще раз завел у баронессы над ухом старую цыганскую песню, которая ее восхитила. Она тихонько подпевала, покачивая хорошенькой ухоженной головкой, закрывая глаза на особо ностальгических завываниях скрипки. У нее была прекрасно сохранившаяся шея, высокая и гибкая, и глаза, большие, но обведенные темными кругами. Симпатичные ушки, просто созданные для бриллиантов, а не этих клипс, очень изящных, но всего лишь ониксовых.

Она заметила, что я разглядываю ее, и смутилась оттого, что выдала свои чувства.

— Мы, поляки, невозможны. — сказала она. — Глоток вина, немного музыки — и всю нашу жизнь можно прочитать по нашим глазам.

Мне очень хотелось придать этому вечеру налег интимности, предполагающей, что мы наслаждаемся обществом друг друга, а больше нам ничего и не надо. Мне это удавалось. На плоской груди баронессы цвели орхидеи. В ведерко со льдом ставили вторую бутылку шампанского.

Баронесса, не всегда так уж сильно привязанная к своей Польше, предпочла водке вдову Клико. Но все же я обедал с ней не только для того, чтобы показать свое восхищение. Но и она была слишком проницательна, чтобы превратно меня понять.

Когда я наконец напал на ее след — после множества ошибок, ложных надежд, вопросов, оставшихся без ответа, и ответов, от которых не было никакого толку, — на Пятой авеню, в магазине одежды, где она работала все эти годы после войны, то не стал притворяться, будто намерен поближе познакомиться с коллекцией зимней одежды, а прошептал ей на ушко между показом двух моделей, что хотел бы поговорить. Она сразу взяла верный тон: «О чем?» Я напомнил ей Варшаву и одного-двух славных поляков, которых знал, — конечно, не упоминая ни Профессора, ни Требича, ни тем более Тадеуша. В ответ она написала на программе показа очень разборчивым почерком несколько слов: «Давайте пообедаем вместе сегодня вечером. Я буду в ресторане «Гардения» в 7 часов».

Свидание получилось очень приятным. Что за жизнь вела эта баронесса? Была ли она такой же баронессой, как Профессор — графом? А может, вправду аристократка? Сомнительно, если она участвовала в рассекречивании шайки Софи. Трудно представить юную аристократку, завербованную полицией для шпионажа в липовой танцевальной школе. Но. в конце концов, всякое бывает, все может случиться. Особенно с женщиной, весь привычный мир которой перевернулся после первой мировой войны. Деятельность баронессы в оккупированной Европе, за которую она получила орден, подтверждала, что она обладала достаточной храбростью и крепкими нервами, чтобы служить в разведке или полиции.

Да, она могла быть хороших кровей. Посадка головы — гордая, но без заносчивости, вызов, с которым она ощипывала виноградную гроздь, грация и элегантность и особенно руки с узкими длинными ногтями — все это было классно. Так что вполне могла бы оказаться баронессой, хотя и разорившейся. И отчаянно одинокой. Я понял это но тому, как она прижалась ко мне, когда мы пошли танцевать. Она предавалась моим объятиям, как женщина, которая еще чувствовала себя молодой, но которой долго пренебрегали и у которой закружилась голова от шампанского и покрова таинственности, окружавшего нашу встречу. Она, правда, быстро овладела собой и потом держалась настороже. Мы болтали о пустяках. Не особенно нажимая, я коснулся ее участия в Сопротивлении. В отличие от многих других, кто побывал в подполье, она не слишком распространялась об опасностях, с которыми ей пришлось сталкиваться.

— Эта работа была для меня не такой уж славной, героической и вдохновенной, как для некоторых. Мне, к примеру, приходилось лгать, прятаться, выслеживать, подкупать…

Я льстиво улыбнулся ей.

— Но ведь все это ради великой цели, баронесса.

Она потушила сигарету в пепельнице.

— Не знаю, как насчет этого. Я просто делала свою работу.

Честно и по совести, как теперь продаю платья. У меня всегда было уважение к своей профессии.

Опять вызов. Она хотела подчеркнуть, что не скрывает того, что ей приходится самой зарабатывать на хлеб. И я продолжил все в той же галантной манере:

— Но не ко всякой работе, которую вы выполняли, вам хотелось бы вернуться…

В ее несколько жестких, цвета опала, глазах, когда она взглянула на меня, отразилось некоторое раздражение. Видно, я показался ей дураком.

— Я начала работать, когда мне исполнилось восемнадцать лет, — сказала она так, как говорят: «Сегодня был сильный дождь». — Мой отец разорился, мать болела, а младшая сестра пошла но кривой дорожке. А я зарабатывала штопкой чулок.

Она отхлебнула воды с мараскином и теперь катала во рту льдинку.

— А чем вы потом занимались? Наверняка были манекенщицей. Или переводчицей.

— Я была полицейским агентом.

Она закурила новую сигарету. Дым кольцами выходил изо рта. помада с которого не стиралась, несмотря на обильную трапезу. В лице ее все еще был вызов. Я притворился удивленным, увлеченным романтикой этого занятия. Не будь она гак утонченна, она пожала бы плечами.

— Это была довольно грязная работа, поверьте. И совсем не интересная.

Роль идиота оказалась очень выгодной. Может, остаться в ней навсегда?

— Преступники, наверное, никогда не бывают забавными. Дурные намерения оказывают столь же разрушительное воздействие на характер, как и плохое пищеварение.

Она постаралась вежливо улыбнуться.

— Дело в том, — поправила она меня. — что преступники, как вы их называете, — это всегда неудачники, и если они добиваются успеха, то оставляют это занятие и становятся уважаемыми людьми. Финансистами. Бизнесменами. Это проблема классовая, а не этическая.

Я отпил шампанского. Оно было в меру холодным. Я наполнил ее бокал и поднял свой.

— Давайте выпьем за преступление.

Мой остроумный тост едва ли позабавил баронессу, но уходить ей, видимо, не хотелось. Не часто в ее возрасте, бедной, но гордой, ей удавалось ужинать в ресторане с привлекательным холостяком. Это было достойным завершением дня, на протяжении которого мечтают о норковом манто, бриллиантовых серьгах, путешествиях по Европе, яхтах, Майами и тому подобном. Бедная баронесса. Возможно, она считала, что воспоминание о прошлом добавит нашей беседе пикантность, — о прошлом, которого она долго стыдилась, а теперь, после получения награды, может вспоминать с чистой, совестью…

— А вам не доводилось слышать о Софи Радзвейкз?

Говоря это, я не мог сдержать легкой дрожи. Не исключено, что она давно ожидала, когда я вытащу из-за пазухи свой камень, но сделала вид, что не заметила ничего особенного.

— Это была интересная женщина. Одна из крупнейших фигур в подпольном бизнесе Варшавы в 1925 году. Но нам удалось отлучить ее от дел.

Чему она улыбалась? Своей молодости? Я попытался представить ее себе в те годы. Итак, 1925-й. Шанель, платье мешком, кашемировый шарф на плечах, независимый вид. Может быть, челка. Она приходит в школу танцев мадам Софи учиться танго и вальсу. Там, наверно, играли танго «Мечта» или «Танец стрекоз» или нечто в этом духе.

— Это было печально до слез. Девочки были такие глупые. Нас было несколько, все ужасно молоденькие, и я не солгу, если скажу, что мы не боялись опасности. К тому же почти у всех семьи бедствовали. А вообще-то это занятие было опасным. Они действовали под прикрытием школы танцев, куда дамы приходили брать уроки танго.

Танго. Вот и цыгане наигрывали сейчас что-то вроде танго. Сладостный повторяющийся ритм возвращал ее к мысли о Варшаве, к тем годам, когда она была молода, жаждала приключений и встречалась с первыми разочарованиями. К годам своей молодости.

— Их жертвы оказывались в Буэнос-Айресе. Тут же были замешаны и наркотики.

Голос ее по-особому звенел, как будто она пыталась скрыть горечь пережитого.

— Да, грязное было дело, и нам было не до жеманства, мы рады были помочь покончить с этим.

Я поднес огонь к ее сигарете и спросил:

— А глава предприятия скрылась?

— Ее убедили уйти от дел и уехать за границу. Несколько лет назад она вышла замуж.

Баронесса явно разнервничалась. Мне пришлось прервать ставшие неприятными воспоминания.

— Не хотите ли потанцевать?

Я пытался представить свой интерес к Софи как дань вежливости.

— Как, вы сказали, ее теперь зовут?

Самба свела нас на танцевальном кругу. Мы танцевали щека к щеке.

Она сделала вид, что не поняла вопроса.

— Ну эту Софи, о которой вы рассказывали.

Танец кончился. Я проводил баронессу к столику.

— Я не называла вам ее нового имени, — уточнила она.

Она села, отпила шампанского. Оно уже было теплым.

Заказать еще бутылку? Я колебался. Это может на нее дурно подействовать. Еще разоткровенничается. А мне совсем не интересно выслушивать ее жалобы.

— Пароль дома моделей — абсолютная ответственность, — сказала она.

Она пыталась выглядеть благородной. Как Требич. Я не отступал.

— Она ваша клиентка?

— Она очень хорошая клиентка.

Это проясняло дело. Баронесса поняла, что мне от нее нужно, и шла навстречу. Значит, я мог начинать игру в открытую. Итоговый счет определит награду победителю.

— Если она постоянно покупает у вас платья, значит, вы встречаетесь. Она узнала вас?

— Наверняка. Но какое это имеет значение? Она теперь богатая, уважаемая дама. Чего ей меня опасаться?

Было забавно думать, как баронесса суетится вокруг богатой клиентки, которая всего тридцать лет назад…

— Вы слишком хорошо понимаете долг ответственности. Но как я слышал, в Аргентине не очень-то привечают людей с сомнительным прошлым?

Она с улыбкой перебила меня:

— Она живет не в Аргентине. И не в Бразилии.

И озорно добавила:

— Неужели вы рассчитывали, что я так запросто попадусь на вашу удочку?

Она прекрасно вела свою партию, с самого начала. Мне это нравилось.

— Держу пари на две сотни долларов, что я вас все равно поймаю.

— Давайте увеличим ставку до пяти сотен.

Жадность плохо отразилась на ее внешности, в одну секунду она превратилась в стареющую женщину, прожившую горькую жизнь в постоянной заботе о деньгах. Ради той, прежней, полной достоинства баронессы я готов был бы поступиться чем угодно. С этой проницательной корыстной дамой я решил поторговаться.

— Три сотни. Вполне приличная ставка.

Независимо от моей воли тон мой стал менее вежливым. Теперь это была не дружеская сделка, а чисто деловая.

— Давайте оба напишем на обороте карточки адрес Софи, — предложил я, пытаясь сохранить хотя бы видимость испарившейся сердечности, — а потом сравним.

Привыкшая к торговым сделкам, она сразу поняла, что это была моя последняя цена. Она решительно достала карандаш и написала несколько слов. Я нарисовал медведя. Она подала мне свою бумагу. Лицо ее было почти непроницаемым и ужасно постаревшим. Мне стало ее жаль. Я поцеловал сухую ладошку, которую она сунула мне под нос, как шестизарядный пистолет. Я хотел сгладить унижение чаевыми, которые собирался вложить в ее дрожащие пальцы. Когда она вновь подняла голову, я увидел, что в ее глазах стояли слезы. Она вытащила платочек и осторожно промокнула их, чтобы не размазать тушь.

— Я выгляжу смешной, — сказала она голосом, которому постаралась придать беззаботность. — Все это так… так грязно. Мне надо было бы вести себя иначе. Но вы добры ко мне. Редко встретишь холостяка в вашем возрасте, который не был бы, как это называется… негодяем.

Она тщательно высморкалась. У нее были отточенные манеры старой девы. Естественная простота женщины из общества с налетом манерности, который наложила на нее профессия.

— Признаться, я не чувствую угрызений совести в отношении Софи. Она прекрасно устроена. Она ничего и никого не боится. Кроме разве…

Она секунду поколебалась, стоит ли сделать еще одно откровение, о котором я не просил и за которое не обещал платить.

— Кстати говоря, вы не первый, кто наводит справки о Софи. В прошедший понедельник ко мне заявился один огромный бородач.

Я позвал официанта, чтобы скрыть охватившее меня волнение. Еще минуту назад я готов был торжествовать. Но оказалось, что все было напрасным — Аркадин опередил меня на три дня. Он нашел баронессу и Софи — и. значит, во мне больше не нуждался.

Глава 5

— Привет, — сказала Райна, как будто мы расстались вчера.

Она скромно сидела на скамейке в холле. Мне нравился этот отель, тут было очень тихо. После демобилизации я прожил здесь три месяца. Они ко мне хорошо относились. С аркадинскими денежками я мог- бы подыскать себе нечто более комфортабельное. Но я не знал, надолго ли мне придется задержаться в Нью-Йорке; и потом, моя скитальческая жизнь заставляла меня ценить те незначительные мелочи, которые создают ощущение дома. Тихая улица, лифтер, рассказывающий о своей дочурке (три года назад она заболела полиомиелитом), стук дверцы лифта, неизменный запах сухого бисквита, который только здесь подавали к завтраку, — все это рождало чувство принадлежности к этому мирку. Как у Габи в Брюсселе. Или у Дженни. Каким бы бездомным от природы ты ни был, всегда в глубине души теплится потребность иметь какой-то свой уголок. Так благородный лавр пускает корни только у стены или ствола дерева, а некоторые луковичные пускают свои слабые корни за отсутствием настоящей почвы в мох, в воду…

Как же, однако, Райна нашла меня?

— Ну, — сказала она с нежностью, — ты не рад меня видеть?

У меня не было слов, чтобы выразить свои чувства. Она поднялась и пошла мне навстречу, еще более стройная, чем запомнилась мне. Теперь я и представить не мог, как прожил без нее эти месяцы. Встретиться с ней таким образом было все равно что обрести тепло и уют после того, как ты долгое время прожил на холоде и ветру. Я как будто захмелел. Взял руку Райны в свою. Поднял к губам. Узнал жесткий, нервный рисунок ее длинных тонких пальцев с бледными сверкающими ногтями.

Райна, дорогая моя! Лифтер смотрел на нас, удивляясь европейской привычке целовать руки, для него это была манера сутенера или по крайней мере иностранца. Я увлек Райну за колонну. Но теперь нас мог видеть в зеркале портье, разговаривавший по телефону. Он окликнул меня тем дружеским тоном, который придает особый шарм отельной прислуге:

— Я думал, вы наверху. Это вас. Из аэропорта.

Я не выпускал руку Райны, как будто боялся, что она исчезнет, и не шевелился, парализованный неожиданностью случившегося.

— Они говорят, что все в порядке. Билет зарезервирован на самолет в 10.40.

Меньше часа назад в конторе компании я умолял, щедро раздавая чаевые, заказать мне билет, потому что послезавтра мне до зарезу необходимо быть в Мехико. Они обещали сделать все возможное. Хотя это трудно.

— Передать им, что все в порядке?

Нужно было что-то отвечать.

— Да. Подождите минутку. Мне надо подумать.

Райна отняла руку, и сразу же, как будто отпустила какая-то магнетическая сила, я почувствовал себя свободным и в голове у меня прояснилось.

— Я сам с ними поговорю.

Но портье уже повесил трубку.

— Они не стали ждать ответа, сэр. Но не беспокойтесь. Место вам зарезервировано.

С позавчерашнего дня я пытался улететь в Мехико. Мне надо было попасть туда раньше Аркадина. Баронесса уверила меня, что не продала ему адреса Софи, как это сделала для меня. Но она могла и обмануть. Я спешил ступить наконец на тот путь, который должен был вывести меня к таинственной Софи. Я приближался к цели и, как читатель детектива, желающий побыстрее узнать, чем кончится, переворачивал сразу по две страницы.

Но теперь все это враз перестало меня интересовать. Райна была в двух шагах от меня.

— Если у нас так мало времени, может быть, не теряя его. ты меня чем-нибудь угостишь?

В голосе ее звучала ирония. Может быть, она чуть-чуть поддразнивала меня. Она направилась к выходу. Я удержал ее.

— Нет. Пожалуйста. Мне так много нужно сказать тебе. Пойдем.

Я повел ее к лифту. Лифтер попытался было протестовать. Да. да, я знал, что по правилам нельзя приводить в комнаты женщин. Но в подобных местах обычно не так уж строго придерживаются правил. Я сделал знак служащему и повернулся к нему спиной. Я смотрел только на Райну. Как и все в этом отеле, лифт был старомодный и ужасно медленно тащился на восьмой этаж. Кабинка была тесная. Райна прижалась ко мне. и ее дыхание ласкало мой подбородок. Я взял ее под локти, просунув руки в широкие рукава ее жакета. Я чувствовал аромат ее кожи и запах духов. У меня опять начала кружиться голова, и я закрыл глаза. Я так хотел прикоснуться к ее губам, что не мог говорить. Она тоже была взволнована; я видел, как дрожит на ее груди медальон, похожий на рубиновое сердце с картины Сальвадора Дали.

Я дрожал от нежности.

— Райна!

Присутствие лифтера смущало ее.

Она произнесла укоризненно:

— Я должна на тебя сердиться. Ты оставил меня на много месяцев.

Как мог я объяснить свой отъезд, свое молчание? Да и сама причина теперь утратила всякий смысл.

— Я путешествовал. Швейцария. Балканы, Скандинавия.

Она улыбнулась.

— Турне по Европе? Ралли Монте-Карло?

— Нет. Важное поручение.

Она откинула голову, чтобы получше меня разглядеть, и смотрела, прислонившись к стене, с непонятной внимательностью.

— Поручение… моего отца?

Я совсем забыл, что Райна — дочь Аркадина. Оба они занимали все мои мысли, всю мою жизнь, но каждый по-своему, и в этой моей жизни они не пересекались. Я никогда не видел их вместе, если не считать той краткой и ужасной сцены в замке. Горечь воспоминаний о ней была так невыносима, что я старался выбросить ее из памяти. Мне неплохо удавалась подобная цензура собственного прошлого. То, о чем помнить не хотелось, я почти начисто изгонял из памяти. Райна будила только радостные воспоминания.

И я солгал:

— Нет, не твоего отца.

Но мои слова не убедили ее.

— Странно, а я думала… Впрочем, этого я и ожидала.

— От меня?

Мне не понравились ее слова; пальцы мои под теплым покровом меховых манжет перестали гладить ее руки.

— Нет, от него. Твой неожиданный быстрый отъезд и долгое отсутствие.

Мне не хотелось, чтобы она задавала много вопросов, и еще меньше — чтобы она догадалась, что Аркадин меня нанял. Она была нужна мне, но нужна спокойной и нежной, чтобы забыть вместе с ней обо всем на свете. Я прибегнул к маленькому шантажу — из трусости и любви к комфорту.

— Райна. дорогая, почему ты не веришь мне?

Эта хитрость обычно проходила. Но Райна была другой породы. Во взгляде ее появилось осуждение.

— Смешно. — пробормотала она.

Мы наконец-то добрались до моего этажа. Открыв железную дверь, которая с привычным скрипом повиновалась ему. лифтер опять было попытался заговорить со мной. Я в сердцах сам захлопнул дверь. И нерешительно взял руку Райны. Она без сопротивления дала повести себя.

— Отец тоже вечно спрашивает, верю ли я ему. — Она усмехнулась почти с сожалением. — И это очень смешно.

Ее слова обескуражили меня.

— Почему смешно?

— Потому что никто во всем мире из тех. кто сохранил здравый смысл, не вериг ему. И ты тоже.

Моя комната была в конце коридора, в нише, что придавало ей уединенность. Я поискал в карманах ключ и, к огорчению, не мог сразу его найти. Райна стояла у стены, как только что стояла в кабинке лифта. Я отчаянно, до боли хотел ее нежности. Никаких вопросов, никаких ироничных замечаний, никакой игры ума — все это было сейчас сверх моих сил. Мне хотелось склонить голову ей на плечо, вдыхать теплоту ее тела, целовать ее губы до изнеможения. Лечь с ней в постель? Может быть, и это. Но это потом. Сперва мне хотелось насладиться ее близостью. Это должно было произойти как взрыв, как высшая и неизбежная точка близости в тишине, в полумраке. Я сжал ее в объятиях, покрывая легкими быстрыми поцелуями, целовал глаза, шелковистую кожу шеи. дрожащий рот. Верит ли она мне? Она сказала, это невозможно. Но так или иначе, она была здесь, в этом маленьком отеле: она была в моей власти, молчаливая, как я того хотел, молчаливая и покорная. Надо было только открыть дверь. Я почти не обратил внимания на то, что она открылась сама собой, без ключа, который я гак и не нашел. Не надо света. Но когда я затворял дверь — Райна была все еще рядом, в распахнутом жакете, открывавшем ее стройное тело, — комната осветилась электричеством, и я увидел Аркадина, стоящего у искусственного камина.

Моментальный снимок может иной раз запечатлеть некие тайные оттенки выражения, которые никогда не появились бы на художественном фото. В ярких лучах лампы, осветивших его лицо снизу, я успел лучше разглядеть Аркадина, чем он меня. Да он на меня и не смотрел. Его глаза были прикованы к Райне; я с тайным и болезненным удовлетворением заметил, что он страдает. Но голос его был, как обычно, спокоен и холоден.

— Райна, что ты делаешь в комнате этого человека?

Она слегка побледнела, а может, на лицо ее упал луч света или такой она стала еще в коридоре. Все равно, ничем больше она себя не выдала.

— Это мне следует задать такой вопрос. Что ты здесь делаешь? Только не говори, что заранее узнал о том. что я здесь буду. Я и сама об этом не знала.

Долго ли она обдумывала свой шаг? Или случайно прослышала, что я в Нью-Йорке, и нашла мой адрес?

— Мне нужно кое-что обсудить с ван Страттеном.

Однако было ясно, что меня не собираются включать в число активных участников этой сцены и что мне отводится скромная роль статиста.

— Обсудить, — повторила Райна. Голос ее звучал громко, но хрипловато. — Ты дал мне слово, что если это случится…

Он перебил ее, и за броней самоконтроля, которым он обуздывал себя, я услышал ярость:

— Но и он дал мне слово не встречаться с тобой.

Было заметно, как мысли чередой промчались в голове Райны, одна за другой отразившись на ее лице фантастическими тенями. Сначала на нем мелькнула радость. Значит, подумалось ей, я не по своей воле исчез из ее жизни. Но тут же явилось новое соображение. Я дал слово отцу. Почему? Как ему удалось навязать мне свою волю? Ответ, увы, был слишком прост, и он мог разрушить все, что нас связывало. Он заплатил мне, и я предал Райну.

— Сколько? — сухо спросила она.

Она повернулась ко мне. Ее жакет, отделанный мехом, все еще был расстегнут, и под ним виднелось облегающее платье. Она, которая только что была так близка мне, что ее дыхание смешивалось с моим, теперь, ослепленная безжалостным презрением униженной женщины, враз отдалилась от меня.

Аркадин хотел было что-то сказать, но теперь его не принимали в расчет.

— Я задала вопрос, — повторила Райна, резко выговаривая слова, — сколько?

Есть какое-то непостижимое наслаждение, как в горькой сладости манго, в растравлении собственного стыда.

Я назвал цифру.

— Пятьдесят тысяч долларов.

И тут меня обуяла ярость — как будто наконец до меня дошло, что происходит, и я бросился сломя голову вперед, не заботясь о ловушках, которые расставил мне Аркадин, и не пытаясь скрыть своих чувств.

— Ты хотела правды. Вот она. Вряд ли она тебя удивит. Ведь ты сама только что призналась, что никогда не верила мне.

Потом я накинулся на Аркадина. как маленькая выведенная из себя собачонка на огромного невозмутимого пса.

— А вы зря разыгрываете передо мной мелодраму — отец, находящий свое невинное дитя в спальне соблазнителя. Это не я ее сюда завел. Она сама меня разыскала. И в ваше отсутствие ей здесь ничего не грозило…

В этот невероятный момент зазвонил телефон. Портье хотел узнать, к какому часу выносить багаж.

— К тому же у меня нет на вас обоих времени. Я уезжаю. Нынче вечером. По делу. По делу, которое может вас. мистер Аркадин, весьма заинтересовать.

Вечно я чересчур много болтаю. Мать мне всегда об этом говорила. Я лишаюсь своих преимуществ, выбалтывая их, я перегоняю свою энергию в пустые всплески эмоций. И осознаю все это слишком поздно.

Это одна из сторон незрелости моего характера. Вот и сейчас я дико размахивал руками и расшвыривал свои чемоданы перед Аркадиным, все так же стоявшим у камина, сложенного из красного кирпича, и Райной. неподвижно прислонившейся к двери. Мне хотелось завершить эту сцену эффектным уходом, как в кино. Но вместо этого пришлось пойти в ванную, чтобы забрать зубную щетку, бритву и шлепанцы, а потом застегнуть длинную молнию на портпледе. Пальцы мои дрожали, и я дважды спотыкался о табурет, стоявший возле радиоприемника.

— Пятьдесят тысяч долларов, — низким голосом повторила Райна.

Она повторяла эту цифру ради собственною удовольствия. До меня вдруг дошло, что для нее эта сумма смехотворно мала, и я покраснел. Она презирала меня не за саму сделку, а за цену, которую я назначил за нашу любовь. В конце концов, она была мисс Аркадин. И оценивала людей в своем масштабе мер, в долларах.

— Да, — сказал Аркадин с оскорбительным равнодушием. — Большего он не стоил.

Ну, это уж слишком. На меня сразу сошло спокойствие. Я сунул в чемодан вещи, которые держал в руках. Но в глубине души у меня кипело.

— Верно. Я больше не стою. А вы, мистер Аркадин? Какова ваша цена? Двести тысяч швейцарских франков?

Аркадин не шевельнулся, но Райна подошла ближе и стала между нами. Она была нашей ставкой в игре. Я махнул было рукой, чтобы она отошла в сторону, но тут поймал выражение ее глаз. Очень заинтересованное. Ей нравилось, что я наконец-то начал действовать; в этой дикой игре не на жизнь, а на смерть, которую я вел с ее отцом, она готова была встать на мою сторону. Она хотела моей победы. И я ринулся в бой.

— Вот откуда пошло ваше баснословное богатство! Ты в курсе, Райна? С этих самых двухсот тысяч швейцарских франков!

Неожиданная смелость вдруг подвела меня. Я забыл, что хотел сказать. В Испании я видел, как матадоры теряют чувство страха под взглядами женщин. И тогда на второй или третьей атаке они попадают на рога, и спасения нет. Случалось, правда, и так, что их безумная отвага награждалась, у быка кончалось дыхание, и он сдавался.

Аркадин сделал выпад, недостойный его. и это выдало его смятение.

— Если вы надеетесь получить эти пятьдесят тысяч…

Боже, что за жалкий трюк для такого гиганта! Я не мог сдержать улыбку. В глазах Райны мелькнули разочарование и упрек. Но они были обращены не ко мне. К нему. Я не изменил своей дерзкой манеры.

— Послушайте. Аркадин. Мы заключили с вами сделку. Вы как будто имеете представление о том. как ведут себя в подобных случаях. И отлично знаете, что деньги есть деньги на любом языке. Мне необходима как раз эта сумма, чтобы развязаться с вами.

Я забавлялся, как жонглер, выполняющий сложный трюк и наслаждающийся собственным умением.

— Как вы считаете, я могу сделать предложение вашей дочери, не имея за душой ни цента? Эдак оно будет выглядеть, будто я охочусь за ее приданым.

Тут уж сдержанность изменила им обоим. У отца вырвался возглас негодования, а дочь с неподдельной детской радостью выкрикнула мое имя.

По правде, я никогда не думал жениться на Райне. Сама мысль об этом не приходила мне в голову, слишком она была безумной.

Такой парень, как я. И такая девушка, как она. Я бросил им эти слова просто так, для эффекта. Это была мулета матадора, развевающаяся перед носом Аркадина, от ярости лишившегося дара речи. И такое невозможное заявление получило поддержку. Как синьорита бросает на арену розу. Райна бросила мое имя. Краска начала заливать ее щеки. Клянусь, она расчувствовалась, как школьница. Она приняла это всерьез. Решила, что я могу на ней жениться. Ну а почему бы и нет? Она увлечена мной. Это несомненно. И я любил ее, клянусь Богом, любил. Я с ума сходил по ней; на все был готов ради нее. Единственное, чего я не мог, — это вновь потерять ее. Смешно. Все эти месяцы я лелеял в душе воспоминания о Райне. Не увядающие, не покидающие меня воспоминания. Но я не задумывался о будущем. Где-то на донышке души теплилась надежда на чудо. Например, на такую вот встречу, после которой я никогда не оставлю ее. И Аркадин ничего с этим не поделает. Все, что он мог, он уже сделал, показав ей секретное досье на желтой бумаге, на которое она почти не обратила внимания. Она потеряла меня — и отправилась искать. Она пришла ко мне. забыв про гордость, и, стоило мне протянуть руку, она упала в мою ладонь, как созревший плод. Бедный старый Аркадин, с его миллионами, его идеями, его властью. Все это не поможет ему. Я торжествовал, бросая вызов его неприступности, оскорбляя его за то ледяное презрение, которое он проявлял ко мне.

— Все говорит за то, что эти двести тысяч швейцарских франков, ваш первоначальный капитал, был добыт нечестным путем. Вскоре я надеюсь раскрыть секрет вашей блистательной карьеры, и как знать, может, узнав рецепт, и сам сделаюсь Аркадиным.

Медленно, хотя в комнате было тепло. Райна завернулась в свой мех. Выражение лица ее было твердое и изучающее, как тог да, когда она наблюдала процессию кающихся в Сан-Тирсо.

— Ты слышала, Райна? — тяжело уронил Аркадин. В его глухом голосе мне слышалось признание собственного поражения. — И ты любила этого человека. Грязный шантажист.

И как только он еще недавно мог производить на меня такое грандиозное впечатление! Я чувствовал себя Давидом, сражающимся с Голиафом, которого неминуемо ждет поражение. Райна покачала головой.

— Разве я говорила, что люблю его?

Она произнесла эти слова каким-то странным голосом, будто речь шла о чем-то незначительном. Настал мой черед ощутить удар, нацеленный прямо в меня.

— Так ты его не любишь?

У него появилась надежда. Впрочем, серьезно ли Райна сказала эти слова? Мне надо было только подойти к ней, обнять, сделать то, что я не смог тогда, в Испании. Она была моей.

— Ты ведь не любишь его, правда, Райна?

В его голосе звучала тревога. Она не спешила разуверить его, в ней не было жалости. Она думала только о себе и обо мне.

— Ты говоришь, он шантажист? Я думаю, дело в другом. В том, что ты заплатил ему, чтобы он держался подальше от меня.

Удары ниже пояса не запрещены в той игре, в которую меня вовлекли. Я не мог позволить себе роскоши щепетильничать.

Я солгал.

— Я никогда не говорил, что откажусь от тебя, Райна. Да, я принял это странное поручение — расследовать его прошлое. Необычно, не так ли? Конечно, из-за денег. Потому что только так мог вернуть тебя, Райна, и иметь хоть что-нибудь, чтобы оплатить хотя бы свадебное путешествие.

Загадочное расследование, со всем наполнявшим его отчаянием и ужасом, поглотившее меня целиком, я сразу отбросил как ненужный хлам. Мне необходимо было убедить Райну, и я понял, что тот набор мелких уловок и хитростей, который обычно идет в дело в таких случаях, пройдет и на сей раз. Она исчерпала свою иронию и устала от недоверия. Хотела верить мне. Хотела переиграть своего отца. Опять зазвонил телефон. Мне напомнили, что аэропорт далеко и было бы неразумно откладывать отъезд. Но я уже был почти готов. Мне оставалось застегнуть ремни, что я и сделал с лихорадочной поспешностью. Некоторая суетливость лишь придала финалу естественность и подготовила мой благополучный уход.

— Тебе в самом деле необходимо уехать? — спросила Райна.

Она сделалась похожей на Мили. Еще час назад мысль о том,

чтобы покинуть ее, была для меня невыносимой. Теперь же я застегивал широкий ремень пальто, как воин, перепоясывавшийся мечом, с тем мужественным и радостным воодушевлением, которому так подойдут лаконичные слова утешения для той, что должна остаться дома за прялкой.

— Да, дорогая. Но я скоро вернусь и больше никуда не уеду. Встретимся в Париже.

Она стояла, прислонившись кстене, закутанная в свой мех, и лицо ее было бледным и изможденным. Она казалась безучастной ко всему.

— О, — простонала она, — когда только ты покончишь с этими блужданиями! Я устала от этой цыганщины. Мне хочется наконец раскинуть где-нибудь свой шатер.

Аркадин тоже заметил ее усталость и, несмотря на горечь, которую доставили ему ее слова, подошел к ней с почти униженным видом.

— Дорогая моя, почему бы тебе не отдохнуть немного на Капри или в Сан-Тирсо? Ты говорила, тебе там нравится. Зачем ты сюда приехала? Ведь это ты настояла, чтобы мы на недельку наведались в Нью-Йорк купить рождественские подарки…

Она стояла, глубоко засунув руки в карманы, мрачно и тяжело глядя на него из-под ресниц, оттопырив, как капризный ребенок, верхнюю губу.

— Я приехала, потому что хотела. Я хотела, потому что надеялась встретить здесь Гая.

Это был нокаут. Она таки его доконала.

Пришел портье за вещами. Я бросил последний взгляд на комнату. Никаких страстных прощаний. Это был бы дурной тон.

Да и ни к чему. Ведь нам предстояло встретиться через неделю-другую. И вместе провести рождество в Париже.

— Ну, пока, малыш.

Я послал ей воздушный поцелуй. Она ответила на него взмахом ресниц. Аркадин все еще стоял рядом с ней, словно впервые ощутив тяжесть своего массивного тела. Его легендарный профиль как-то размяк, и от всей величественности осталась просто бородатая фигура, почти смешная.

Я поднял шляпу, приветствуя его с преувеличенной вежливостью.

— До встречи, мистер Аркадин.

И не удержался, чтобы не добавить, хотя слышал уже скрип открывавшейся в конце коридора двери лифта:

— Забавно, не правда ли, как иногда, не зная, не ведая, расстаешься с привычным — и навсегда?

В аэропорту самолет ради меня задержали с отлетом на пять минут. Опоздать на рейс в Мехико мне не удалось. Но лучше бы я опоздал.

Глава 6

Это было отвратительно.

Я отдал команду причалить к берегу. Особого риска тут не было, побережье в этом месте было безлюдным. Да и вряд ли Оскар предпринял бы попытку к бегству. Он валялся на пустых мешках в душной каюте, не то спал, не то был в отключке. Такое бывало с ним все чаще и болезненней, и не знаю, что меня удручало сильнее — это полумертвое состояние или нервные припадки, которые заставляли его искать дозу, пускаясь во все тяжкие.

Я всегда испытывал суеверный страх перед наркотиками. Раз или два я попробовал, уступив настоятельному угощению. Но, видно, подействовало мое недоверие к этой штуке, и вместо состояния блаженства я почувствовал тошноту и головную боль. Неплохо обладать иммунитетом против некоторых соблазнов. Не пить, не притрагиваться к наркотикам… Я помню приятное чувство безопасности, когда наркоманы просили меня достать им порошка во что бы то ни стало. Я взирал на них с высоты своей воздержанности с презрительным сожалением. Смотрел сверху вниз, как Тадеуш. Это было очень приятное чувство.

Но к Оскару я испытывал жалость и отвращение. Не очень-то веселенькое зрелище — желтолицый бедолага, дрожащий от жажды «отключиться». Эта страсть почище голода. Но не мне делать сравнения.

Путешествие в Мехико оказалось совсем не похожим на то. что я рисовал в воображении. Мне здорово недоставало домашнего уюта, привлекавшего меня в нью-йоркском отеле, и всего, что меня там окружало, а самое главное — торжества, которое я испытал при отъезде. Победа над Аркадиным опьянила меня, и я решил, что теперь могу все. К тому же Райна позволила целовать себя. А когда самолет задержали из-за меня в аэропорту, я исполнился чувством детской радости от сознания важности своей персоны. Я флиртовал со стюардессой, добродушно и покровительственно болтал со вторым пилотом, утешал маленькую девочку, боявшуюся, что самолет попадет в грозовое облако. Успокаивающая обстановка, ощущение, словно тебя завернули в вату и окружили всеми мыслимыми удобствами, которые умеют создавать на борту самолетов, еще больше укрепили во мне чувство благополучия.

Я даже размечтался о том. как Софи встретит меня в аэропорту.

Реальность оказалась совсем не похожей на мечты.

Вот я один на дороге, тянущейся вдоль побережья, иду широкими шагами, жадно вдыхая озон, который ветер приносит с Атлантики. На море мне стало плохо, нервы не выдержали. Пролив — штука предательская. Штиль, лишь чуть-чуть покачивающий судно, хуже, чем лютый штормяга. На палубе у меня было еще меньше шансов развязать Оскару язык, чем внизу. От ветра он вообще отупевал, и его водянистые рыбьи глаза безнадежно уходили от моего взгляда. Пришлось держать его в каюте, не выпуская из рук лацканы ветхого бархатного пиджачка и пытаясь зацепиться хотя бы за проблеск осмысленности в его взгляде. От него страшно несло вонью, а в каюте, где места было не больше, чем в шкафу, и гак стояла невыносимая духота. А руки у него были ледяные и окостенелые.

Время от времени, желая достучаться до него, я с яростью его встряхивал. Но он как будто даже не замечал этого. Он стал каким-то желеобразным. Я весь внутренне собрался и обдумал другую, щадящую тактику. Делал какие-то заманчивые предложения, шутил, что-то обещал.

— Ну ответь мне, старина. И получишь свою дозу. А потом мы вернемся в Мехико.

Забавнее всего было то, что порошка у меня не было. Мне никогда раньше не доводилось бывать в Мехико, знакомых у меня здесь не было, а установить контакт с толкачами на голом месте не так-то просто. Когда-то за такую наводку мне пришлось довольно прилично заплатить. Это было только раз, в Испании, и тот случай оставил у меня неприятный осадок. Зато теперь я был напрочь отрезан от этого зелья и соблазнял Оскара пакетиком с бикарбонатом. Он же был в такой отключке, что даже не подозревал, что я его дурю. Я еще никогда не видел такого пристрастия к наркотикам. Когда я впервые встретил его в «Амор Брухо»^[3], он казался почти нормальным. Не хуже других типов, которых встречаешь в ночных клубах больших городов. В клубе Софи, или, как она теперь звалась, сеньоры Хесус Мартинес, таких хоть пруд пруди. Деревянная резьба на стенах, индейские маски и посуда составляли обычный декор для приманки туристов. Тут предлагали изумительную пульку, которую полагалось пить из фляжек, сделанных из свиной кожи и развешанных на деревянных крючках. Подавали тортилью, фаршированную индейским перцем, игуану, жаренную на вертеле и уложенную на огромные лакированные тарелки; музыканты, одетые в костюмы гаучо, исполняли печальные мелодии на гитарах. Я сидел там, не зная, куда деваться от скуки, когда бог весть откуда заявился Оскар и, усевшись вполне по-свойски, не обращая внимания на музыкантов, начал пиликать на гармонике. Он был похож на обыкновенного пьяного бродягу. Но бродягу-гринго с присущим им нахальством и безмерным пренебрежением ко всему чужому, пренебрежением человека, у которого кроме глотка виски есть за душой еще кое-что. Хотя наигрывал он не «Сюзанну» и не «Звездно-полосатый флаг», а какую-то сложную пронзительную мелодию, похоже славянскую.

Я вгляделся в него попристальнее. Что-то в его нездоровом, отечном лице показалось мне неуловимо знакомым. Я не мог' сообразить, кого он мне напоминал. Волосы его утратили свой цвет, вероятно, они всегда были неопределенного оттенка. Кожа была какой-то тускло-оловянной, а глаза — цвета стоячей воды. Бархатный пиджак его был изрядно поношен, но хорошего качества; он сохранил тот аристократический шик, который остается у дорогих вещей даже тогда, когда они отслужат свое. На секунду Оскар, игравший жалобную мелодию с трагически отрешенным выражением лица, сделался похожим на индейскую маску. Она выражала высшую степень меланхолии, или унижения, или презрения.

И вдруг меня осенило: я узнал это странное состояние оцепенения, полное одновременно презрения и высокомерной гордыни. Такое выражение я видел у русских эмигрантов, бывших белогвардейцев, моющих посуду руками, в которых ничто не могло уничтожить признаки породы, — руками, на мизинце которых поблескивали кольца-печатки с эмблемой полка. Оскар, должно быть, из русских. А может, поляк. Конечно поляк; я узнал мелодию, которую он играл. Вспомнил, как однажды ее насвистывал Тадеуш, пока отвратительный маленький араб объяснял ему, каким образом он потерял двенадцать коробок нейлоновых чулок. Вечер неожиданно приобретал интересный поворот. Я пригласил Оскара за свой стол. Он не стал дожидаться второго приглашения. Но он не пил. Не разговаривал. Сидел напротив меня со своей гармоникой и безразлично глядел в пространство, безучастно отвечая на мои вопросы. Да, он был одним из завсегдатаев этого заведения. Это можно было заключить по тому, что никто не обращал на него ни малейшего внимания, даже когда он извлекал из своей гармоники пронзительные аккорды, в свою очередь нимало не заботясь о том, что мешает музыкантам и танцующим. Да, он знал сеньору Хесус Мартинес. Его ничуть не насторожило, когда я назвал ее Софи. Конечно, моя фамильярность не могла не удивить его, но пока удивление поднималось к сознанию, преодолевая глубочайшую инерцию, его эффект постепенно ослаблялся и в итоге вылился всего лишь в неопределенно-любопытствующий взгляд его бесцветных глаз. Мне понадобилось время, чтобы понять причину такого ступора, который отделял его от меня, словно пеленой тумана. В зале стояла полутьма, он освещался только свечами в железных подсвечниках. Я наклонился вперед и в свете желтого огня увидел его подрагивающие ноздри. Все сразу стало ясным как божий день — бледность, оплывшее лицо и безучастность. Он накачался наркотиками, забальзамировался, как мумия.

Но он был единственной нитью, связывавшей меня с Софи.

Я стал завсегдатаем «Эль Амор Брухо». Целыми часами пытался выудить из Оскара хоть какие-то сведения, из которых можно было бы сложить нечто цельное. Постепенно я убедился, что он крепко связан с Софи, причем с давних пор. Иначе его не стали бы терпеть в этом заведении, усатый метрдотель которого зорко следил за соблюдением атмосферы живописного гостеприимства. А Оскар, невзирая на его бдительный надзор, к примеру, мог начать обход столиков с огромной шляпой или глиняной миской в руках, и посетители — кто с изумлением, кто с досадой — вынуждены были бросать туда монеты. Или с серьезным видом доставал из кармана грязный клочок бумаги, в который были завернуты иглы дикобраза. Это сокровище, по его словам, он получил от индейского шамана и с его помощью обещал излечивать сердечные болезни и змеиные укусы. Кое-кто из туристов покупал эти иголки, как покупают видовые открытки и поддельные индейские драгоценности.

Меня поражало его отношение к деньгам. Я ни разу не видел, чтобы он за что-нибудь платил. Он брал с чужого стола или с подноса официанта все, что ему нравилось, а тот безропотно ставил на место новое блюдо. Я подозревал, что он и спит где-то тут, в каморке возле кухни. Он неизменно был одет в один и тот же пиджак и шерстяную рубашку в оранжевую клетку. Но все это было чистым и отглаженным.

Он совсем не мог обходиться без наркотиков. Это видно было по землистому цвету лица, почти никогда не менявшего выражение. Мне нечего было ему предложить, поэтому я решил спровоцировать желания и потребности, которых у него не было. Самым простым, хотя и самым жестоким, было лишить его порошка.

Я арендовал старый «форд», взял на берегу рыбацкую шлюпку с матросом самого бандитского вида. Как раз такой мне и был нужен, потому что задумывал я ни больше ни меньше как похищение. Я хорошо заплатил, и никаких вопросов не возникло. Матрос обещал, что будет ждать в бухте на полпути из Веракрус в Наутле. Он понял, что предстоит довольно темное дельце, но это его не смущало.

Я зашел в «Амор Брухо», имея наготове предлог, чтобы выманить Оскара на улицу. Машину я припарковал в соседнем тупичке. Все оказалось проще, чем я предполагал. В юроде мне попалась афиша, извещающая о новом польском фильме «Улица Барская». Выяснилось, что Оскар когда-то жил именно на этой улице. Мне не составило труда пробудить в нем интерес. Я сказал, что фильм идет в кинотеатре за углом и в витрине выставлены фотографии. Он легко согласился выйти со мной. Когда я слег ка толкнул его в затылок, он мягко подался вперед, и трудность заключалась лишь в том. чтобы втащить его в «форд», не потому, что он был так уж тяжел, а потому, что был слишком мягок и податлив.

Хлороформ помог мне без хлопот доставить его на шлюпку. Очнувшись уже в открытом море, он не выказал никакого удивления. Пару раз втянул в себя воздух, сунул руку в карман, нашел то, что искал. Я по глупости не обшарил его. И потерял один из драгоценных дней.

В море у него от крылась морская болезнь, и это помогло мне избавить его от той дозы наркотика, которая у него оставалась, так что уже к вечеру он начал испытывать мучения. Работа с ним предстояла тяжелая.

Начать с того, что он дико сопротивлялся, кричал, что хочет на землю. Впадал в яростное молчание. Разражался потоком ругательств и угроз на всех языках, особенно на польском. Но все это меркло перед адскими конвульсиями, рвотой и неожиданными обмороками.

Пако, матрос, стоял на палубе, пожевывая свой красноватый табак, и развлекался, выплевывая коричневую слюну в море, стараясь переплюнуть сам себя. Дважды в день он приносил нам мерзкое блюдо из полупрожаренной рыбы, которую я с трудом мог заставить себя проглотить. Оскар вообще ничего не ел. Меня беспокоила его растущая слабость — он пластом валялся на койке, не в силах сделать ни единого движения. Но мне приходилось мучить его, бедолагу, немилосердно пытаясь вытащить хоть какие-то, пусть самые смутные, воспоминания прошлого.

Я то и дело впадал в отчаяние. Насквозь промокший от пота, задыхающийся в зловонии каюты, тормоша этот жалкий полутруп, сотрясаемый судорогами и рыданиями, я своими глазами наблюдал страшную картину гиперинтоксикации, о чем раньше только слышал. Иной раз приступ угасал сам по себе, как свеча без кислорода. Но бывали случаи, доводившие его до бешенства.

Так продолжалось трое суток. Результаты были ничтожны, бессмысленный монолог, начинавшийся сотни раз, обрывался. Я безумно устал. Оскар был совершенно измучен. Только что я понапрасну провозился с ним больше часу.

Я пошел прогуляться по берегу. Пако предупредил меня, что тут неподходящее место для прогулок. Один черт, я и так по горло увяз в болоте…

Я пытался свести вместе факты, которые с таким трудом раздобыл. Оскар состоял в шайке Софи. Был не простой пешкой. Но и не первой фигурой. Предводительницей была она. Правой рукой ее тоже был не он. В эти дни он не раз возвращался к прошлому, приговаривая: «Если б ты знал меня тогда, не осмелился бы так со мной обращаться». Еще чаще шептал, беспомощно и трусовато: «Вот погоди, узнает Софи, что ты со мной сделал». И, всхлипывая, добавлял: «Она всегда ко мне хорошо относилась, даже теперь, если бы я не…» Временами к нему возвращались остатки какого-то былого тщеславия, укреплявшего его силы, и он продолжал: «Но я никогда ничего не требовал. Любовь такой женщины для всякого мужчины — великая честь. Но она не может длиться вечно». То вдруг он начинал бить себя в грудь и клясться, что не скажет больше ни слова: «Я грязная свинья, ладно. Я плохо поступал с Софи, да. Был грязным вонючим подонком. Но я не стукач. Не какой-нибудь Атабадзе. Бедная Софи, она всегда была добра ко мне…»

В его бессвязной речи мелькали и другие имена: Зук, Симон, одноглазый Шаскиль. Раз мне показалось, что он упомянул имя Тадеуша, но я не был уверен, что правильно расслышал, Оскар выговаривал слова совсем неразборчиво, почти бессознательно.

Все же я выделил в этом хаосе фамилию Атабадзе, которая раз от разу произносилась со все большим негодованием. Оскар явно питал ненависть к этому человеку, ненависть, которая с годами не притупилась в нем, утратившем уже всякие чувства. Что хранило ее — вечное соперничество? Женщина? И то и другое?

Я шел крупными шагами по грязной гальке. Иногда под ноги попадались крабы, торопливо ползущие по грязи, оставляя за собой сияющий след. Мне опять приходил на ум Оскар.

По обеим сторонам узкой дорожки земля заросла буйной сероватой травой, из которой выглядывали змеи, обеспокоенные моим приближением. И всюду — грязь, болотная топь, зловещая даже среди белого дня.

Складывать воедино бессвязные сведения, которые по грамму удалось выцедить из Оскара, было так же трудно и нудно, как пытаться ловить ящериц, шныряющих под ногами.

И все же кое за что можно было уцепиться. Атабадзе — вот где, несомненно, собака зарыта. Софи его любила. Он, конечно, ее предал, По крайней мере так выходило со слов Оскара. Правда, здесь могло сыграть роль соперничество. Если б только выяснить, когда все это происходило! Но у него все в голове перепуталось: и прежние варшавские дни, когда он за один раз спустил огромное состояние и глазом не моргнул при этом, и сегодняшнее его жалкое существование, когда ему приходится терпеть издевательства вонючего Миллера, который заправляет в «Амор Брухо».

Но главные беды шли, разумеется, от Атабадзе. «Все мои несчастья тогда и начались. Все из-за этого сукина сына. Будь проклято все его потомство, если оно у него есть!»

Возможно, что Атабадзе развязали язык за двести тысяч швейцарских франков. Впрочем, это слишком жирно для стукача. Вряд ли польская полиция столь щедра.

Я пытался прощупать поглубже:

— И Софи из-за него пострадала?

Печаль в его голубых глазах тронула мое сердце.

— Да, пострадала. Представь, я видел, как она плакала. Это она-то! Но такое было только однажды.

Слезы ярости: слезы амазонки, которая дала себя уничтожить жалкому прохвосту. Горькие слезы женщины, которая любила. Сколько лет было ей тогда? Возраст Оскара вообще невозможно было определить. Время перестало для него существовать.

— Но я благородный человек. Ревность — низменное чувство. Я простил ее. Но этот жалкий сутенер Васав…

Васав Атабадзе. Вот если бы запросить Варшаву и справиться кое о чем. У меня были приятели, с которыми я познакомился в Лондоне и в концентрационных лагерях в Германии, когда я был в американской армии. С некоторыми из них мы обменялись адресами. Правда, с тех пор я ничего о них не слышал. И не решался обращаться к ним теперь, через много лет, с такой странной просьбой.

Можно было бы спросить Профессора… или Тадеуша. Требич, может, тоже что-нибудь вякнет, если пообещать ему чек и не отдавать до тех пор, пока не расколется. Вдалеке виднелась какая-то жалкая деревушка. Я ускорил шаги.

Почтовое отделение спряталось в рощице из фиговых деревьев. Человек с тяжелым одутловатым лицом спал, облепленный мухами, прямо за грязной, вонючей конторкой. Я лихорадочно написал по-английски текст телеграммы и, пока он разбирал его. заметил на низком потолке большую желто-зеленую ящерицу с круглыми серыми глазами без век, с длинным жадным языком, хватающую мух и слепней, роившихся в снопе света. Похожую на Оскара, похожую на меня. Охотящуюся за всяким сбродом…

Что же все-таки произошло между Софи и Васавом Атабадзе?

Глава 7

Я покачивался в глубоком шезлонге, вентилятор с жужжанием создавал искусственный ветерок. Льдинки в моем высоком стакане холодили ладони, и поднимающийся по соломинке коктейль приносил приятно освежающую горечь. Достаточно было протянуть руку, чтобы взять с огромного фарфорового блюда, что пожелаю, — плод папайи, банан, громадный апельсин или сладкий лимон. Достаточно было сделать знак — и одна из хорошеньких темнокожих девушек, разгуливавших по террасе, встряхивая черными кудрями и бахромой юбчонок в пестрых цветах, подойдет ко мне и составит компанию… С заставленной цветами террасы открывался дивной красоты вид. Море цвета индиго, гладкое, как бархат, лежало за высокими красноватыми рифами, а снег на вершинах гор блестел, как алмазная россыпь, на фоне ярко-голубого неба.

И все это не доставляло мне ни малейшего удовольствия, просто никакого. Я жалел, что не улетел первым же самолетом в Европу. У меня была очень слабая надежда увидеться с Софи, прочно защищенной броней денег и почтения, которые обеспечивал ее муж, генерал, герой какой-то местной революции, облеченный ныне в Мехико огромной властью.

Мне, в сущности, уже и незачем было с ней встречаться. Вряд ли она могла добавить нечто значительное к тому, что я вытянул из Оскара. Мое досье было почти укомплектовано. Пора было идти к Аркадину и вернуть Райну. Какого еще черта торчать на этом пляже, среди открыточного пейзажа, изнемогая под немилосердным солнцем?

Держало меня здесь дурацкое любопытство. Я никак не мог закончить свою миссию, не увидев своими глазами Софи. Мне хотелось познакомиться с этой удивительной женщиной, которая некогда держала Аркадина на поводке, как пуделя, целых три года. Он порвал поводок, укусил руку, которая кормила и холила его. Да, это было без сомнения так. И все же целых три года человек, который был в ту пору не великим Аркадиным, а ничтожным Васавом Атабадзе, послушно исполнял ее приказы, как Симон, как одноглазый Шаскиль, как Ференц, Гершельс и Якоб Зук, как все девять членов шайки Софи. Мадам Софи, как называли ее в преступном мире.

Наверное, поэтому я и приехал в Акапулько и провел два дня в неге и роскоши, которые меня нисколько не радовали. Об Аркадине я узнал, что если он и не донес на Софи и ее ребят, как считал Оскар, то, во всяком случае, слинял с кучей денег, когда почуял, что запахло жареным, как мажордом, который успевает скрыться во время пожара, прихватив хозяйское серебро.

Вот и вся его тайна. Жалкое, низкое существо! Персона, заставляющая дрожать правительства, человек, который может уничтожить любого обыкновенным телефонным звонком и который обожает хорошие манеры! В Испании мне рассказывали, как, буквально пародируя галантный жест какого-то идальго, который в свое время купил дворец в Севилье для дамы сердца, чтобы она могла сорвать понравившуюся ей розу, которая цвела во дворе, он приобрел Сан-Тирсо просто потому, что Райна, проезжая мимо, мечтательно воскликнула: «Гляди, папа, настоящий замок Спящей Красавицы!»

Может быть, он надеялся удержать при себе дочь с помощью высоких стен, рвов, остроконечных скал, несметных богатств и ревностной заботы? Разве он никогда не слыхал этой сказки, не ведал, что в один прекрасный день неминуемо появится прекрасный принц, который разбудит принцессу и увезет с собой на белом коне? Даже если принц окажется всего-навсего пропащим авантюристом, у которого много долгов и совсем нет титулов и который успел сразиться не с драконом, а с кредиторами и полицейскими…

Отдавшись мечтам, я сидел, прищурившись от яркого солнца, которое, отражаясь от белого мрамора террасы, слепило глаза. Я пристально разглядывал растение, изображенное на вазе; в гуще его лепестков открывалась ярко-красная, сочная и влажная глубина. Я вспомнил губы Райны.

Но надо было разобраться в собственных мыслях. Пожалуй, не оставалось ни одного недостающего звена, которое мне следовало бы обнаружить. Я знал даже дату и место рождения. Маленький городок возле Тифлиса, 1895 год. Какое совпадение: когда он оставил Польшу с карманами, набитыми деньгами, он был моим ровесником. Я занимался мошенничеством, случалось— доносительством, дурачил людей, жил за их счет, но никогда не воровал. Почему мистер Аркадин обратился именно ко мне? Я вяло раздумывал сам о себе. Девушка, которая прохаживалась возле меня, обернулась, ожидая приглашения, но, видя, что я углубился в свои мысли, отошла, пожав плечами.

Что скажет Аркадин, узнав о себе правду? Во Франции во времена «старого режима» детей-найденышей принято было считать принадлежащими к хорошему обществу; казалось предпочтительней, не зная истинного происхождения, отдать незаслуженное уважение крестьянину, нежели идти на риск унижения благородного сословия. Вот и Аркадин, наверное, рисовал в своем воображении всяческие возвышенные и трагические повороты судьбы; и уж конечно, непрезентабельной истории о торговле белыми рабынями, о подручном гангстерши, о доносчике и грабителе там не было места.

Я вновь и вновь прокручивал в голове детали этих событий, думая о них с удовлетворением, но все же с тенью сомнений. Оскар, после того как я залечил его страдания, вдруг разговорился и буквально утопил меня в потоке воспоминаний. Я узнал, что Софи в течение нескольких лет руководила одной из самых крепко организованных банд в Центральной Европе. Это началось в смутное время после первой мировой войны. Они организовали «агентство», помотавшее белым бежать из России со всеми своими драгоценностями и прочими вещами, не подлежавшими вывозу. В нем состояли в основном хорошенькие девушки без средств к существованию и не слишком строгих моральных правил. Это предприятие переросло в настоящую преступную организацию. Софи возглавляла ее с горячим энтузиазмом. Ее знали от Рио до Гонконга. Она ввела железную дисциплину и требовала абсолютного подчинения. Держала под контролем исполнителей, нанимателей, агентов, инспекторов; следила за каждым, где бы он ни находился: в Центральной Америке или на Среднем Востоке. Она регулярно получала информацию, знала всю подноготную личной жизни своих сотоварищей, и те, кому удавалось разбогатеть, являлись к ней с благодарностью. «Она была нам матерью, настоящей матерью», — всхлипывая, сказал Оскар.

Слушая его, я представлял себе жирную «мамашу» с крашеными волосами, ногтями, покрытыми лаком и обведенными черным ободком, слюнявящую пальцы, как жена мясника, когда она считает деньги или переворачивает счета. Но с капризами в духе Екатерины II, по очереди выбирающей в фавориты своих подчиненных, кроме разве что одноглазого Шаскиля или Якоба Зука. в копне своих мелких кудряшек слишком смахивавшего на овцу.

Почему она вышла замуж за Оскара? По его словам, из-за любви. Но скорее всего, чтобы избежать каких-нибудь неприятностей с полицией. Ей необходим был паспорт. И они были счастливы, пока не появился Атабадзе. Если верить Оскару, когда Софи взяла его в шайку, он был худ, как отощавший волк, и глаза его горели алчным огнем. Неуклюжий, в потрепанной одежде, он окружил ее рабской преданностью и был готов ради нее на все. Он пел русские песни, исторгая у нее слезы. Оскар прощал эту слабость жене, которая одновременно была его хозяйкой. Он привык проводить вечера с Софи и ее новым подопечным в обильных возлияниях и сентиментальных беседах. Он проглотил и то. что однажды она оставила Васава на ночь. К тому времени он заметно похорошел. Софи заслужила немного радости.

Ситуация обострилась, когда Атабадзе начал претендовать на первые роли и разгуливать в скунсовой шубе, изображая аристократа. Тут уж Оскар взревновал. Он попытался поговорить с Софи, но та сухо посоветовала ему не вмешиваться в чужие дела. С этого момента влияние Атабадзе укреплялось с каждым днем. Софи стала пренебрегать своими обязанностями, многие часы проводила, запершись с новым фаворитом, и вела себя как влюбленная продавщица. В это время в Польше начались облавы; мели всех подряд. Полиция внедрила своих агентов всюду — в барах, ночных клубах, благотворительных учреждениях, косметических кабинетах и танцклассах. Софи не придала этому должного значения.

Я не верю, что любовник оставил ее по своей воле. Так он больше терял, чем выигрывал. Скорее всего, дело объясняется тем, что. поняв, что пора смываться, он постарался сделать это с наибольшей для себя выгодой.

Может, Софи сама придумала этот план и доверилась Атабадзе — отправила его за границу со всем наличным капиталом, чтобы он там ее дожидался. Проще всего было добраться до Цюриха. Вены или Гамбурга. А может, все происходило иначе и тут сыграло роль какое-нибудь непредвиденное обстоятельство? Чтобы не оставалось ни капли сомнений, следовало просчитать все варианты. Оказалось, что как раз в том же 1927 году в Центральной Европе произошла железнодорожная катастрофа. Шок, нервное расстройство — и вот вам странник, скитающийся в ночи без пальто, без вещей. Он долго бредет, попадает на набережную, дрожащий, потерянный… страдающий амнезией…

Я пребывал в полудремотном состоянии, мысли мои текли своим ходом. Портье трижды выкрикнул мое имя, приглашая к телефону. Он тащил за собой длинный шнур, извивающийся на белом мраморном полу, как змея. Портье поставил телефон на столик возле моего кресла и ушел, получив свое песо.

Это звонил Аркадин, и я почти не удивился. Я уселся поудобнее и сделал два-три глотка из стакана. Я не собирался вставать по стойке «смирно» перед былым любовным партнером мадам Софи. И, не пытаясь скрыть своего веселого настроения, сразу же сообщил, что имею для него отличные новости.

— Ваше прошлое, мистер Аркадин. Я наконец докопался. Ну и грязь! Полно грязи, но самое интересное в том, что… — Я ждал его реакции. Он, должно быть, затаил дыхание от любопытства, уже, видно, понял, что все это не к его чести. Но он просто спросил: «И вы можете это доказать?» Такого оборота я не ожидал. Какие там к черту доказательства, просто факты. Но коли такие сведения имеются, при надобности за документами дело не станет.

— Я собираюсь вылететь самолетом во вторник. Надеюсь, вы не против, если я воспользуюсь возможностью первого пребывания в Мехико, чтобы немного тут осмотреться. Я, знаете ли, чуть-чуть устал и перенервничал. Нуждаюсь в перемене обстановки.

Я думал, что он остановит поток моих слов, но он молчал.

— Потерпите немножко, мистер Аркадин. Все детали вы найдете в досье. Я подготовлю его на досуге.

— Мне не нужно никакого досье. Скажите то, что знаете.

Я рассмеялся не без злорадства.

— Как? По междугородному телефону? Извините, мистер Аркадин, но мне кажется…

Тут он тоже рассмеялся, с таким необыкновенным весельем и прямо мне в ухо, что я даже подпрыгнул. Не только телефон донес до меня звук его смеха. Я высвободился из-под подушек, стряхнул широкополую шляпу, закрывавшую обзор, и увидел, что зеленый занавес из банановых листьев за моей спиной убрали и открылся вид на другую террасу. Там сидел Аркадин, одетый в белый балахон, в такой же, как у меня, крестьянской шляпе. Он был в своем обычном окружении: секретари в пиджаках и полосатых брюках, китаец-мозолист в кимоно, две-три грудастые шлюхи, подражающие ему в манере хохотать. Все они смеялись надо мной, и это так разозлило меня, что я побагровел. Спокойствие, которого я с таким трудом достиг, вмиг испарилось, я покрылся холодным потом и зло швырнул трубку на рычаг, а потом вышел к этой ржущей компании. У меня кое-что было в запасе для усмирения этого неумеренного веселья.

Аркадин неподвижно следил за тем, как я приближаюсь. Он сидел, обряженный в белоснежный пеньюар, и ноги его были вручены заботам китайца. Аркадин беззаботно поигрывал длинными шелковистыми локонами девицы, сидевшей у его ног. Никогда еще он не был так похож на восточного деспота. Он напомнил мне статую бородатого похотливого сатира, ласкающего юную деву на большом мосту в Берне. Ему здорово удалось вывести меня из себя. Всякий раз, как я встречал его, он бывал новым. В Сан-Тирсо он выглядел угрожающе, а потом как будто искал моего расположения. В Нью-Йорке, когда я ожидал высокомерия, он казался уязвленным. И теперь, когда я думал застать его обеспокоенным, он самодовольно расположился в ореоле своего богатства и адского бесстыдства, окруженный льстецами и паразитами.

Казалось, он не обратил никакого внимания на то, что я сказал ему по телефону. Не похоже было, что он боится каких-либо разоблачений с моей стороны. Правда, он не знал, что все-таки мне известно, и даже не мог себе этого представить. Чувство превосходства, которое питалось его незнанием, сделало меня к нему снисходительнее. Я решил подать свою информацию легко, без нажима.

— Какой приятный сюрприз! Я-то уже начинал скучать.

Он укоризненно пожал плечами.

— Скучать — в такой стране, с такими чудными девочками? Какая кожа, мой друг! Чистый шелк!

Его пальцы прошлись по голой спине девицы, прислонившейся к его креслу, и я подумал: «Это жест знатока; сразу видно, что торговля живым товаром оставила свой след». Я жаждал бросить правду ему в лицо.

— Могу я поговорить с вами наедине? — спросил я. И с неудовольствием услышал, что голос не повинуется мне. Арка-дин облокотился на спинку кресла, халат его распахнулся, оттуда выглядывала волосатая грудь.

— Я знаю, что вы имеете в виду. Эти люди вас смущают. Но, видите ли, я не могу обойтись без полезных мне, — он указал на секретарей, занятых бумагами, — и тех, кто украшает жизнь, — добавил он, хлопнув по загорелому бедру одну из девиц.

Она взвизгнула, обняла Аркадина за шею и заявила, что хочет покататься на водных лыжах.

Это начинало походить на фарс, и я перестал скрывать свое раздражение. Аркадин отреагировал на ее слова весьма милостиво:

— Замечательный спорт. Я тоже как-нибудь попробую.

Я засмеялся:

— Да, вы будете чудно смотреться на водных лыжах.

Тут вмешался секретарь в очках.

— Мистер Аркадин будет похож на Нептуна.

Это была уже настоящая пародия — серьезность блюдолиза и довольство толстяка, наслаждающегося экзотическими чудесами. Подошел еще один секретарь с кипой бумаг, с очень важным видом. Аркадин лениво принял документы, бегло просмотрел и продиктовал какое-то закодированное распоряжение. Все это входило в состав спектакля. Великий человек, шутя распоряжающийся миллионами, пока ему полируют ноготь большого пальца на левой ноге.

Но все это, однако, затягивалось. И он это понял, наконец, и, стряхнув китайца и девочку — так собака освобождается от блох, — выбрался из кресла. Полотняный халат болтался за его спиной, как тога.

— Купите подарок Чиките, — сказал он очкастому, — «категория 3 А». Нет, лучше «3 Б». Хватит с нее. И возьмите чилийских песо, мы немедленно выезжаем.

Затем он почти дружески взял меня под руку и повел в конец террасы. На мне был халат с короткими рукавами, и голой руке было больно от его объятия. Я сделал шаг в сторону.

— Ну так что там у вас, — произнес он. — Я слушаю.

Двое суток я лелеял свою маленькую повесть, и вот теперь,

когда пришел момент поведать ее, я все скомкал и передал ее так, будто прочитал где-нибудь в газете.

— До 1927 года некая женщина по имени Софи занималась рэкетом. Вы знаете каким.

Он не поддержал меня, мне пришлось говорить все самому.

— Из девяти мужчин, которые были у нее под началом, трое мертвы. Другие трое в Польше — их тоже можно скинуть со счетов. Остаются Оскар, который живет в Мехико за счет Софи, некий Якоб Зук в Западной Германии. И последний…

Он не обратил внимания на многозначительность, которую я придал этому слову.

— Ну так, последний?

Я смотрел ему прямо в лицо.

— Я думал, он собирается кататься на водных лыжах.

Я ожидал любой реакции. Но не равнодушия, с которым он наклонился ко мне посреди всего великолепия этой турецкой бани, украшенной зеленью и водяными фонтанчиками:

— У вас есть доказательства?

Жара не очень меня размягчила; напротив, она меня подстегнула, как сонную муху. Я чувствовал себя оводом, вьющимся над головой быка, которого злит его невозмутимость и толстокожесть.

— В них нет нужды. И так все сходится.

Я назвал ему его имя, место рождения, рассказал, как он попал к Софи, об их романе и о том, как он оказался с двумястами швейцарских франков в кармане.

— Так вот оно как. И все это вам поведал Оскар.

— Почти все. Подробности я восполнил логическим рассуждением. Если бы вы не избегали фоторепортеров, я показал бы Оскару вашу фотографию. Он непременно узнал бы вас, несмотря на бороду.

Он поправил халат, съезжавший с могучих плеч.

— А этот второй парень, который в Германии… Он тоже узнал бы меня?

— Уверен. Но вы вряд ли с ним встретитесь. Он в тюрьме. Пожизненное заключение. За торговлю живым товаром.

Он не обратил внимания на мое уточнение.

— Кстати, — сказал он, — вам забыли сказать, что в холле вас ожидают двое.

Я решил, что это трюк, которым он хочет прервать наш разговор и выиграть время, чтобы собраться с мыслями.

— Пускай подождут.

Но Аркадин добавил, отвернувшись от своей банды:

— Советую быть с ними повежливей. Они из полиции.

Мне не удалось скрыть, что удар пришелся в незащищенное

место; Аркадин отечески прошептал:

— Я немножко добавил к вашему счету на тот случай, если у вас возникнет нужда.

Он опять меня переиграл. Обращался со мной как со служащим на жалованье. Не особенно смышленым, но старательным, заслуживающим поощрения. Я был обескуражен: бросить ему в лицо столько грязи — и напрасно. Так ребенок со всей серьезностью сует пугач в нос прохожему, которого детская игра лишь раздражает или забавляет.

— И еще одно, — сказал Аркадин, возвращаясь к своей качалке. — Вы мне поведали… эту невероятную историю…

— Это подлинная история, мистер Аркадин.

— Все равно, пусть так, если вам угодно. Но когда вы встретитесь с Райной, не рассказывайте ей ничего такого. Даете слово?

Опять перемена тактики? То он обращается со мной как с шестеркой, то разговаривает как с другом.

— Мое слово для вас ничего не значит. Вы так однажды сказали.

Он посмотрел на меня с печальным упреком.

— Ван Страттен, — сказал он с тяжким вздохом. — Нормальному человеку вроде вас и представить нельзя, что значит иметь сознание и не иметь памяти. Стыдиться того, чего даже не можешь вспомнить.

Глава 8

Как ни странно, хотя мне и приходилось иметь дело с полицией разных стран, но еще ни разу не передавали меня в ее руки в качестве преступника, которого надлежит выслать.

Ну что ж, новый опыт, подумал я.

Но вообще-то, хотя я и собирался покинуть Мехико через пару дней, мне совсем не улыбалось совершать путешествие в сопровождении фараонов.

К счастью, они предоставили в мое распоряжение два часа до отлета. Сержант, невысокий сухопарый желтолицый парень, велел мне явиться в аэропорт с часовым запасом. И распорядился немедленно отправиться в дом сеньоры Хесус Мартинес, которая пожелала меня видеть. У меня не было причин отказываться.

В такси, которое везло меня вдоль широких авеню к холмам Чапультепека, я пытался подготовиться к беседе, о которой так долго мечтал и которая теперь, когда я оставил всякую надежду, была мне дарована — даже навязана.

Я не сомневался, что изгнанием из страны я был обязан жене могущественного генерала.

Сначала я заподозрил в этом Аркадина, который таким маневром мог бы обезопасить себя от моей встречи с его бывшей любовницей. Любовницей и хозяйкой. Но манера поведения полицейского, уважение, с которым он произносил имя Софи, свидетельствовали о том, что свои инструкции он получил именно от нее.

Стоял дивный изумрудный вечер, хотя и душный. Женщины жарили тортилью и сушили на огне арбузные семечки. Всякий раз, когда машина останавливалась на красный свет, оборванные ребятишки, похожие на заморенных цыплят, окружали нас, протягивая грязные ладошки, потом мчались прочь. По пути я разглядывал сверкающие купола храмов, покрытия которых напоминали кожу ящерицы, и гигантские яркие фрески. Это как-то занимало мои мысли — голова моя была пуста. Я, верно, здорово устал. Быстрая смена высот очень утомительна с непривычки. Вот так и моя жизнь неожиданно и резко швыряла меня от надежды к разочарованию, от страстного ожидания — к отвращению.

Но мы приближались к цели.

По обеим сторонам дороги тянулись богатые виллы; лужайки сменялись небольшими зарослями и перелесками. Цветы здесь были пурпурными или красными, стены чересчур белыми или желтыми. Меня охватила тоска по неброским и спокойным краскам.

Машина развернулась между двумя высокими стенами, у железных ворот, возле которых стояли два стража в щегольской униформе. У обоих к поясу были пристегнуты пистолеты.

Место было райское. Два громадных кедра бросали густую тень на лужайку, в центре которой дремал персидский кот. За воротами виднелось патио с фонтаном, над которым раскинул цветущие ветви американский луконос. Шторы в доме были опущены, и в холле, куда меня впустили, даже не спросив имени, было темно, как в пещере. Стены были сплошь увешаны яркой фаянсовой посудой, пол устлан ветками ароматических растений; у огромных дверей, обитых гвоздями, как в каком-нибудь испанском монастыре, тоже дежурили два вооруженных молодца.

Кот осторожно последовал за мной и вместе со мной же прошел через охраняемый вход. Мы очутились в просторной комнате, еще более затененной, чем холл. Я разглядел группу людей, сидевших вокруг стола, освещенного двумя канделябрами.

— Входите, — сказал женский голос. — Ваш самолет улетает через два часа. Не будем терять времени.

Толстый ковер покрывал пол. Служанка, с длинными, разделенными на пробор волосами, с голыми плечами, сидела на полу и чистила апельсин.

Софи сидела спиной ко мне, так что я сперва познакомился с ее компанией. Тут были два офицера и здоровенный мужчина, чернее черного, в незастегнутом кителе, открывающем могучий торс. Только он и мог быть тем самым" генералом. Нижняя челюсть, украшенная золотыми коронками, резко выдавалась вперед, увеличивая и без того огромную губу. Лоб над маленькими свиными глазками был такой низкий, что, казалось, волосы. на голове сливались с бровями. В тяжелой руке, увешанной перстнями, он держал карты и так был поглощен игрой, что не обратил на меня никакого внимания. Остальные тоже не удостоили меня взглядом, а сама Софи сперва положила карты на стол и подсчитала выигрыш и только потом обратилась ко мне.

За это время я успел разглядеть ее.

Теперь-то я понял и Профессора, и Требича, и Оскара. Женщина действительно необыкновенная. Локоны в ее замысловатой прическе уже начали серебриться надо лбом, но манера держать голову, гордый профиль с годами остались прежними. Пожалуй, слишком бросались в глаза ее драгоценности — тяжелые серьги, ожерелье, браслеты, звеневшие при каждом движении руки. Но платье отличалось королевской простотой.

Разобравшись с картами, она посмотрела на меня чистым и твердым взглядом. Жестом указала на стул рядом с собой. Я неловко уселся. Она не подала мне руки. Ее партнеры продолжали играть, по-прежнему не глядя на меня. Я был вроде и в компании, и один. Софи молча смотрела на меня, может быть, слишком внимательно. Толстая русская сигарета с окрашенным помадой мундштуком была в углу ее рта, а дым от нее почти совсем заслонял от меня ее глаза.

— Ну, — сказала она наконец, — так что же вы нам о себе расскажете?

Голос у нее был хрипловатый, как у заядлой курильщицы или любительницы спиртного. Вопрос прозвучал ободряюще. Я постарался улыбнуться как можно безмятежней.

— Простите, — начал я, — но мне, право, нечего сказать, мадам Радзвейкз.

Она,видно, никогда не вынимала изо рта папиросу, и оттого верхняя губа постоянно кривилась, придавая лицу выражение горечи, которая стояла и в ее больших прекрасных живых глазах.

— Сеньора Мартинес, — быстро поправила она меня. И кивком указала на чернокожего великана: — Мой супруг, генерал.

Услыхав свой чин, он повернул ко мне голову, и я увидел его хитро поблескивающие черные глазки. Он рассеянно дернул шеей и не стал выслушивать выражений восторга.

— Ну ладно, слушаю вас, — сказала Софи.

Чувствуя неловкость, я часто становлюсь нахальным.

— Извините, — сказал я, — я проделал длинный путь в Мехико, чтобы получить ответы на свои вопросы. Так что спрашивать буду я.

Она выбросила карту, забрала все, что было на столе, и генерал, явно недовольный, хищно фыркнул носом..

— Вас вышвыривают из страны, мистер Умник, как раз за

то, что вы задавали слишком много вопросов, а также потому, что мне не понравился способ, каким вы получали на них ответы. Я не позволю вам мучить людей. Чего это вы привязались к несчастному Оскару?

Она перебирала карты, и браслеты позвякивали у нее на запястьях. Мое самообладание улетучилось.

— Поверьте, я тоже не сторонник варварских методов. Но у меня не было выбора. Я веду серьезное расследование.

Она подарила меня еще одним взглядом своих чистых голубых глаз, окаймленных густо накрашенными ресницами.

— Серьезное расследование! А какого дьявола вы впутываетесь в чужую жизнь? Мою, например? Я замужняя женщина. Занимаюсь законным бизнесом. У меня отличная репутация. Никто не имеет ко мне претензий.

В ее манере держаться подчеркнуто покровительственно и великосветски было что-то неприятное. Но она по крайней мере не пыталась пустить пыль в глаза. Я вырвал из блокнота листок и нацарапал несколько слов.

Она взяла бумажку, едва удостоив ее взглядом, и передала генералу, который с удивлением, но внимательно ее прочитал и, вернув через стол, продолжал игру. Это хладнокровие меня прямо-таки обескуражило.

— Итак, я бигамистка, — с едва заметным удивлением произнесла Софи. — Это Оскар вам сказал?

Я почувствовал себя круглым дураком. Запинался и никак не мог совладать с голосом, чтобы произвести внушительное впечатление.

— Это часть той информации, которую я получил от него.

— Так он сказал, что я вышла замуж в Польше и мой брак с генералом недействителен?

Служанка подала апельсины, посыпанные сахаром. Софи предложила один мне и начала есть сама, жадно впиваясь в мякоть кончиками красных ногтей.

— Я не собираюсь использовать эту информацию, у меня нет намерения смущать ваш покой.

Она изучающе оценивала меня взглядом, как это делал ее кот. С тем же презрением. Глаза у них были одного цвета. Вообще они были очень схожи.

— Вы не причините мне вреда, мистер Умник, не беспокойтесь. Я открою вам секрет. Я никогда не была женой Оскара.

Она улыбалась, но сигарета, торчащая в углу рта, делала улыбку похожей на гримасу, и хотя само лицо становилось от этого моложе, в нем появлялось нечто зловещее.

— Бедный Оскар. Вы должны понять. Он уже ни на что не годится, живет за мой счет. Но остатки гордости должны чем-то питаться. И вот он вбил себе в голову, что некогда наши отношения носили иной характер. А я позволила этот безобидный шантаж, чтобы сохранить в нем хоть каплю самоуважения. Бедный старый Оскар.

В ее последних словах звучала материнская нежность.

— Но вам-то что нужно, мистер?

Апельсиновый сок стекал по моим пальцам. Она протянула мне свой платок. Мне казалось, что на лице ее одна за другой сменялись маски, но сама она оставалась при этом неподвижной, как изваяние.

— Всего лишь несколько имен. Тех людей, которые работали с вами в Варшаве.

Она опустила веки. Смотрела ли она в свое прошлое, или это дым щипал ей глаза?

— В самом деле? Такое старье ворошите! Почти никого из них не осталось в живых. Шаскиль и Шмрулс погибли в 1942 году в газовой камере, бедняга Стас умер от туберкулеза. Право, не знаю, зачем вам все это…

— Есть и другие.

Я решил переломить ход беседы, не дать ей спрятаться за пустой болтовней, перехитрить меня.

Но она и не пыталась это сделать.

— Да. Другие. Симон и болгарин вернулись в Варшаву, как я слышала. Вам Оскар об этом, должно быть, уже говорил. Пако попал за решетку. В испанской войне он потерял ногу. Перебрался в Мехико.

Про Пако я ничего не слыхал.

Она стала играть довольно рассеянно, но какое-то рычание, исходившее от мужа, заставило ее сосредоточиться. Она извинилась перед игроками.

— Да, — сказала она после паузы. — Пако. Ференц Блох — его настоящее имя. Здесь и в Испании его называют Пако. Франсиско, если вам это больше нравится.

У меня в голове забродили смутные воспоминания. Ференц Блох… Пако. Потерял ногу в испанской войне…

— Так, и что с ним?

— По слухам, отправился в Центральную Европу. Жив или нет, не знаю.

— Мертв, мадам.

Ей было трудно одновременно разговаривать и следить за игрой, и ее партнеров это раздражало.

— Вы уверены?

— Вполне. Это тот самый парень, что пырнул Бракко в неапольском порту, у него была деревянная нога, и полицейские, от которых он удирал, убили его в перестрелке. По документам, которые при нем нашли, его имя было Пако. Франсуа Пако. Он прибыл вместе с Бракко на сухогрузе, откуда-то с Балкан. Я разнюхал это, когда расследование привело меня в Тирану, а потом под Смирну. Он явно был не профессионалом, так, вор-любитель, вроде Бракко. Видно, сводили счеты друг с другом. Но если Пако и Ференц — одно лицо…

— Может, оно и не совсем так, — заговорила Софи. — Вот вы утверждаете, что человек на деревяшке убил этого, как его, Бракко и что у него был пистолет. А коли так, чего ж ему было резать Бракко ножом?

— Не знаю.

Я никогда об этом не задумывался. А ведь это и впрямь выглядело странно.

Софи перебирала карты, пристально наблюдая за мной. До меня вдруг дошло, почему ее облик казался мне столь знакомым. Несмотря на разницу в возрасте и манеру держаться, в ней было нечто неуловимо сходное с Тадеушем. Эта уверенность в себе, это умение казаться отделенной от других как бы незримой стеной, способность внушить впечатление, будто ничто на свете не может ее взволновать. У Аркадина все эти качества развились благодаря самоконтролю, власти, ощущению могущественности, внушаемому его фигурой. В отчужденности Тадеуша, за которой чувствовались холодность и тщательно скрываемая горечь, было что-то угрюмо-враждебное. А у Софи отчужденность была не нарочитой, а родившейся из ужасного тщеславия и эгоизма и к тому же мастерски переплавленной в обаяние, еще больше усиливавшее притягательность этой женщины. Благодаря этому качеству ей удавалось с достоинством выходить из самых сомнительных обстоятельств — рэкета в Варшаве, брака с этим зловещим мексиканцем. Я вспомнил о герцогине Альба, позировавшей Гойе, но ни на секунду не перестававшей быть гранд-дамой.

Но зато и самые низменные чувства, какие только способно отразить человеческое лицо, с удивлением замечал я во взгляде и улыбке Софи, и это не умаляло моего восхищения этой женщиной, смешанного и с уважением, и — как бы это точнее выразить? — да, пожалуй, нежностью. Меня необыкновенно влекло к ней, перешагнувшей шестой десяток, известной как прожженная авантюристка. Мне безумно хотелось работать с Софи или по крайней мере заслужить ее доброе отношение. Рядом с такой женщиной я чувствовал себя беспомощным сосунком, как с Тадеушем. Но там это чувство было болезненным и унизительным, а здесь доставляло почти осязаемое наслаждение.

— Расскажите мне об Атабадзе, — попросил я.

Голос выдал мое волнение. Я задал вопрос не из праздного любопытства. Ее лицо постоянно меняло выражение, кривясь, возможно, от сигареты, по-прежнему торчащей в углу рта, но глаза оставались бесстрастными.

— Васав…

В ее устах звук этого имени прозвучал с нежной грустью. Так она произносила его столько лет спустя.

— Я была без ума от него, если вас это интересует. Но что вам за дело до всего этого?

Она признавалась в любви, которую, как мне известно, предали, нанеся ей глубокую рану. Есть люди, которые пытаются скрыть обиду, есть такие, которые любят выставлять собственные страдания напоказ, но не признаются, что получили удар.

У меня в руках было тайное оружие, с помощью которого я мог больно задеть эту хладнокровно улыбающуюся женщину, увешанную драгоценностями, как индейская богиня.

— Должен сказать, что я работаю на Атабадзе. Правда, теперь у него другая фамилия.

Я внимательно следил за тем, каким — хотя бы малейшим! — движением выдадут себя эти глаза. Но его не последовало. Софи просто ответила:

— Конечно. Грегори Аркадин.

Она обезоружила меня этой фразой. Я жалко пробормотал:

— Так вам это известно?

На миг глаза ее, окаймленные крашеными ресницами, вспыхнули молнией. Но движенье плеч выглядело вполне равнодушным.

— Много лет.

Карточная игра все шла и шла, не зная конца, игроки сидели молча, безучастные ко всему, кроме карт. Софи, похоже, везло, и мне начинало казаться, что играет она не затем, чтобы отвлечь внимание партнеров, а всерьез, а вот я для нее не больше чем развлечение, нечто вроде комнатной собачонки.

— И вы не придаете этому значения?

Она опять пожала плечами, и на груди ее блеснул кулон.

— Деньги мне не нужны, мистер. У меня есть все, что захочу. Но даже если бы они и понадобились мне, этих денег я бы не взяла.

Она покачала головой, зазвенели длинные блестящие серьги.

— И не потому, что Васав не дал бы мне их, он дал бы.

— Двести тысяч швейцарских франков?

Она быстро произвела в уме подсчет.

— Почти. Это было в польской валюте.

— Он занял у вас эти деньги?

Ее быстрый колючий взгляд ясно показал, что она не собирается говорить больше того, что уже сказала.

— Если угодно — занял.

Яростное рычанье заставило меня вздрогнуть. Генерал сбросил карты со стола. Он проиграл. Софи невозмутимо придвинула к себе запись ставок, подсчитала выигрыш, постукивая по столу кончиком ручки из слоновой кости. Продолжая рычать, мексиканец достал из-за пояса кошелек крокодиловой кожи, набитый купюрами, и недовольно отсчитал проигранную сумму. Софи взяла деньги аккуратным и бесстрастным жестом, внимательно пересчитала, свернула и положила в сумочку. Так Тадеуш убирал кошелек в карман своих серых брюк.

Теперь мужчины пили, возбужденно обсуждая игру. Софи отодвинула стул, хлопнула в ладоши, и вбежал мальчик, одетый в белую ливрею. Она указала ему на зеленый кожаный альбом, лежавший в куче других на столике у окна. Софи быстро перелистывала страницы альбома. Я увидел фотографию красивого мужчины лет тридцати. Его блестящие, вьющиеся от природы волосы были коротко острижены, голова повернута в профиль, но глаза смотрели в аппарат, большие и ясные глаза фавна. Высокий лоб, четко очерченный решительный подбородок, рот, темный, чувственный, как у Райны. Одежда, которую довершал галстук с булавкой, отличалась броской элегантностью и подчеркивала самодовольство того, кто ее носил. Он действительно был очень хорош, и я понял, почему Софи, как ни сильна была ее воля, наконец сдалась.

— Он отпустил бороду, — сказал я.

Но она, разумеется, знала и это.

— Да, у него уже была борода, когда я встретила его потом в Довилле. Это было перед войной. Он сидел рядом со мной и не узнал меня. Конечно, столько лет прошло…

Меня так и подмывало сказать, что, раз увидев ее, забыть невозможно. Но я не осмелился.

— Правда, и он изменился. Сила и живость обратились в жир. Он выглядит теперь не крепким, а тяжелым. Тяжесть гнет его к земле. И зачем эта борода?

Она выглядела сейчас молоденькой трогательной девушкой, размышляющей над тем, почему ее дружок не сбреет эти ужасные усы.

Я ее подзадорил.

— Может, он не хочет, чтобы его узнавали…

— Может быть.

Мне не удалось натолкнуть ее на тот путь рассуждений, который был мне нужен. Пришлось закинуть другой крючок.

— Или решил создать для себя новый образ. Добродушного делового человека, могущественного, с незапятнанной репутацией. Нечто среднее между Буддой и Юпитером Громовержцем.

Ей, которая всегда оставалась самой собой, такой поворот показался непонятным.

— Хотя бы для того, чтобы производить впечатление на Райну, — пояснил я. Наконец-то я попал в десятку. Она переспросила с явным интересом:

— На Райну?

— Ну да. Его дочь. Вы не знали, что у него есть дочь? Родилась в Берлине. Мать умерла при родах.

Софи ничего не знала про Райну и никогда не видела ее с Аркадиным… Материнские чувства были ей чужды, и она не придала никакого значения ее существованию.

— Нет, о ребенке я ничего не слыхала. Правда, я не видела Васава с тех пор, как он уехал из Варшавы, пока мы не столкнулись с ним тогда в Довилле. Когда он кончил игру, кто-то прошептал: «Это знаменитый Грегори Аркадин». Вот так я вторично познакомилась со своим возлюбленным. Хотела было заговорить с ним. Сказать: «Привет, Васав, так где же те денежки, которые я передала тебе в 1927 году? Помнишь?» При его-то богатстве он мог бы мне вернуть этот должок.

Она провела рукой по лбу, рукой, украшенной тяжелыми кольцами, выхоленной, но все же рукой уже старой женщины.

— Но я этого не сделала, — продолжала она, рассказывая будто не мне, а самой себе. — Потому что увидела в зеркале его лицо. Он уже не смотрел, как прежде, прямо перед собой. Веки стали тяжелыми. И все же в глазах оставалось что-то от прежних дней — взгляд человека, обреченного на одиночество.

Мне — было понятно, о чем она говорила — этом странном и остром чувстве жалости, которое не раз появлялось и у меня наедине с Аркадиным.

— Я вспомнила радость, которую мы с ним делили. Без него моя жизнь была бы тусклее. Он умел сделать меня счастливой. А иногда и унижал. Бывало, я и плакала. Но все это нужно пережить, чтобы обрести чувство, что ты действительно прожил жизнь.

Обида все еще была жива в ней, тайно лелеемая, но она имела затаенную надежду со временем превратить ее из болящей раны в нежное, горько-сладостное воспоминание.

— И потом, он всегда выигрывал. Я начала ставить на те же цифры и тоже выигрывала. Не считая того, что он скрасил мою жизнь, я получила от него гораздо больше, чем он от меня. Так что он мне ничего не должен. И я подумала: если он так сильно желает быть другим, зачем я стану ему мешать? Зачем разрушать это чувство безопасности, которое он так старательно создавал, этот покой, доставшийся ему так нелегко? Большой молчаливый человек с бородой, в меховом пальто. Таинственный человек. Бог с ним, раз он так хочет… Я уже получила свое. А его пусть пребудет с ним.

Ее партнеры кончили пить и собирались возобновить игру. Они подали ей знак сдать карты. Прежде чем закрыть альбом, я мельком увидел еще несколько фотографий и узнал худое лицо человека с деревянной ногой — в расцвете юности, и Оскара, уже серое и помятое. Софи отобрала альбом.

— Кстати, — сказала она, — это, конечно, неважно, но все же кто направил вас ко мне?

Она преподала мне блестящий урок того, как нужно держать свои секреты. И я воспользовался им, не выдал Аркадина. Упомянул лишь Профессора и Требича. Она задумчиво выслушала меня, не перебивая, слегка нахмурившись при упоминании баронессы.

— И еще о вас говорил Тадеуш.

— Малыш Тадеуш из Танжера?

Чудно было слышать, как Тадеуша называют малышом.

— Он вам про меня говорил? Забавно. Правда, после всего этого…

Итак, она тоже его знала и тоже — как и я — была удивлена, что он замешан в это дело. Мне показалось, что ей удалось объяснить себе, как это произошло, но она не поделилась со мной своими соображениями. Однако я и сам уже кое-что кумекал. Мысли сами собой стали складываться в нечто логически связное. Тут мексиканцы за карточным столом начали проявлять нетерпение.

— Вы можете идти, мистер, — сказала Софи.

Тон ее голоса незаметно, но решительно переменился. Эта история перестала ее занимать. А мне пора было на самолет.

— И когда увидите хозяина, передайте, что он может чувствовать себя спокойно. Васава Атабадзе давно нет на свете.

Я взял ее руку, которую она мне не подавала, и коснулся губами.

— Вы хотите сказать, что у него нет причин для волнения?

Она вздохнула, не пытаясь вырвать руку, которую я не выпускал.

— Он великий Аркадин, миллиардер с новым именем. Вот так. Оскар — наркоман. Каждому свое.

Она села на свое место за столом, сразу забыв обо мне. Мальчишка в белом проводил меня к машине.

Уже стемнело. Улицы заполнились народом. Колокола звонили к службе. Из бара вышел пьяный человек с красным, будто залитым кровью лицом; он прихлебывал прямо из бутылки. В нише полуразрушенной стены я увидел статую мадонны со сложенными вместе ладонями и прочел табличку с названием площади: Плаза де ла Соледад. Площадь одиночества.

Никогда я не чувствовал себя так одиноко, как в толпе на этой площади. Такое же беспросветное одиночество можно было прочесть и в глазах Аркадина.

Пьяный остановился перед мадонной, с трудом сохраняя равновесие, и взял бутылку в другую руку, чтобы перекреститься, а потом приложился губами к кончику ноги мадонны. Я позавидовал ему. Жаль, я не умею молиться.

КНИГА III. ЛЮДОЕД

Глава 1

Я вернулся из Мехико с простудой. А может, это была нервная лихорадка. В общем, зубы у меня стучали от озноба и я никак не мог с этим совладать.

Меня скрутило окончательно, когда я вышел из самолета в Орли. Райна нашла, что я выгляжу ужасно. Сама она была холеная и свежая, как весенняя фиалка, одета в бобровую шубку и замшевый берет, который делал ее похожей на задорного мальчугана. Она сделала вид, что дуется на меня.

— Я так и знала. Ты явился лишь затем, чтобы сразу исчезнуть.

Я и вправду собирался улизнуть. В Мюнхен, повидаться с Якобом Зуком. Простая формальность. И тогда я мог бы предстать перед Аркадиным с полным досье, получить с него обещанные деньги и начать жить своей жизнью.

Этими мыслями я тешил себя все бесконечные часы путешествия. Метеоусловия были как нельзя хуже, меня то бросало в дрожь, то мутило, и я с трудом сохранял остатки оптимизма, который как будто бы внушался обстоятельствами.

А едва я ступил с трапа, меня проняла эта лихорадка.

На летном поле дул пронизывающий ветер. Мне стоило усилий добраться до буфета, довольно грязного и скудного. Я взял консоме, оно было чуть теплым, зубы стучали о ложку.

— А у меня для тебя неважные новости. Непонятно откуда опять объявился Боб. Готов на все ради меня, бедняга. И, к сожалению, все такой же скучный. Но что делать бедной девушке, если ее милый далеко? Приходится утешаться с тем, кто под рукой.

Она выложила все это с легкой угрозой и рассчитывая на мою реакцию, но просчиталась. Мне было безразлично, что юный Рутли снова занял место ухажера возле нее. Более того, я был бы даже рад, чтобы он сопровождал Райну в Сан-Тирсо, если я не успею вернуться к Рождеству.

— Рождественская неделя в Париже была бы для меня невыносимой. Все эти дни я провела бы у окна своего замка, погруженная в мысли о своем господине и повелителе, который отправился в крестовый поход.

Я сделал попытку попасть ей в тон.

— К счастью, у тебя есть шут, который станет развлекать тебя последними сплетнями с Джермин-стрит.

Да, меня таки здорово забрало.

— Тебе надо в постель, — сказала Райна. — Или, если хочешь, надень смокинг и поедем куда-нибудь выпьем как следует.

Увы, я не мог позволить себе ни того, ни другого. Диктор объявил посадку. Надо было идти. Райна легкой походкой шагала рядом со мной вдоль холодных цементных коридоров, насквозь продуваемых сквозняками.

— Очень вероятно, что ты встретишь там отца, он сейчас как раз в Германии. Смешно. Вы стали прямо неразлучны.

Она хихикнула, как школьница.

— Надеюсь, нам не придется больше расставаться. Я не могу без тебя. А ты, кстати, поступаешь совсем как мой отец. Чисто по-русски.

Таможенник поставил штамп в моем паспорте, проверил посадочный талон.

— По-русски? Но твой отец совсем не русский.

Дальше ей нельзя было идти со мной. Толпа пассажиров, торопящихся к таможенному пункту, прижала нас друг к другу.

— То, что он говорил тебе, Райна, — неправда. Ты разве не знаешь, что он совсем потерял память, давно, еще в 1927 году?

До чего же глупо с моей стороны обсуждать такие дела в столь неподходящем месте, на ходу! Чтобы оставить за собой последнее слово, я готов выдать тайну, которую обещал хранить во что бы то ни стало. Но Райна почти не придала значения моим словам и продолжала смеяться.

— Миленький мой, у тебя и вправду сильный жар, — сказала она. — Попроси у стюардессы выпить как следует.

Чиновник вежливо, но непреклонно преградил Райне дорогу. Мы успели только обменяться прощальным поцелуем.

— Амнезия не может длиться тридцать лет.

Сладость ее губ… Мне даже полегчало. Однако надо было поторапливаться, все уже были в салоне. Мне не удалось даже оглянуться и махнуть рукой.

И вот опять монотонный рев моторов, искусственный климат самолета, обходительное внимание стюардессы. Опять закладывает уши…

— Вам нездоровится? Не хотите ли чаю? Подушку?

Вот и она обращается со мной как с больным. Хорош, верно, у меня видок. Но теперь мне досаждала не только лихорадка. Меня беспокоили слова Райны, брошенные ею напоследок: «Разве может амнезия длиться тридцать лет?»

Эх, я бы полжизни не пожалел сейчас за медицинский справочник. Может, в самолете есть врач? Хорошо бы познакомиться с ним и побеседовать о проблемах памяти.

Какие, однако, глупости лезут в голову. Просто-напросто я дико устал, к тому же эта простуда.

В Мюнхене стало еще хуже. Шел снег, потом потеплело; ноги тонули в какой-то мокрой каше, похожей на тающий сахар.

Небо было так густо затянуто тучами, что уже в три часа зажгли уличные фонари. Витрины освещались особенно ярко, в них горели рождественские елки. Тротуары были запружены народом, и все вместе это казалось невыносимым. Вялые, безжизненные лица, закутанные шерстяными шарфами, которых ожидание Рождества делало однообразными и похожими на маски. И еще бесконечные приветственные крики; «С наступающим!», обращенные с одной стороны улицы на другую, подарки, причудливо перевязанные ленточками, свисающие с запястий. И я, совсем одинокий, совсем чужой в этой стране, в этом городе, где никто не ждет меня к обеду и никто не готовит для меня подарка.

Я приехал, чтобы повидать незнакомого мне человека, старого жулика, наверняка неприятного и грязного. Уже придя на свидание с ним в тюрьму, я вспомнил, что как раз накануне его должны были выпустить. По случаю Рождества. Была тому и другая причина, о которой я узнал там же: «Старикашка совсем плох. Пусть уж помирает где-нибудь на воле».

Чем больше я размышлял о своей миссии, тем больше убеждался в ее бесполезности. Как сказала бы моя матушка, со мной приключился очередной припадок щепетильности, от которого никакого проку.

Но как бы то ни было, а я все-таки продирался сквозь сумерки, дрожа от лихорадки. Опять начинался снег, но это были не те пушистые хлопья, которые изображают на календарях или стеклянных шариках, а колючая, тающая на полпути к земле крупа. Я искал улицу, название которой мне нацарапали на листке бумаги в тюрьме. Писал старик готическим шрифтом, который я едва разбирал. Я уже дважды спрашивал дорогу и, кажется, совсем сбился с пути.

Наконец я решился спросить еще раз. Но не успел. Здоровенный парень загородил мне дорогу. Он поднял лацкан зеленоватого пальто, и на обороте я увидел полицейский значок. Тут же к нам подошел еще один, в штатском, и они сопроводили меня под арку, в мягкое безмолвие маленького заснеженного двора.

— Прошу прощения, мистер ван Страттен.

Здоровенный объяснялся по-английски с большим трудом. Я нетерпеливо прервал его, сказав, что мне некогда и пусть уж он лучше продолжает по-немецки. Полицейский явно почувствовал облегчение.

— Так-то оно будет проще. Мы по поручению итальянской полиции, речь идет об одном убийстве.

Господи, неужто всплыла эта давняя история?! Как они пронюхали, что я в Мюнхене, и как можно было выследить меня в кишащем людьми городе, в густом тумане?

— Ах это. Был случай. В Италии. Кого-то ударили в спину ножом.

— Именно так. Правильно. А вам-то откуда это известно?

Смех и слезы. Мне нужно еще до ночи успеть к Зуку. Потом

вернуться в отель и лечь наконец в постель, забыв о Рождестве, забью обо всем, зарыться в тепло и уснуть.

— Послушайте, это произошло у меня под носом. Но я все, что знал, давно сообщил итальянской полиции. Мне нечего добавить.

Они поколебались, с сомнением переглянулись и отошли в сторону пошептаться. Терпение мое лопнуло.

— Послушайте, я замерз, да и время позднее. Меня ждут у мистера Аркадина, у него прием.

Я брякнул это, только чтобы отвязаться от них. Но мои слова произвели неожиданно сильное впечатление.

— А? — переспросил тот, что поменьше. — Вы направляетесь к мистеру Аркадину?

Я и забыл совсем, что еще полгода назад это имя тоже действовало на меня магически.

— Но тогда вам в другую сторону.

Я невольно ухмыльнулся. И сказал, что заблудился, что не знаю города. К тому же погода.

— Мы вас проводим.

Черт бы их побрал! Однако мне ничего не оставалось, как следовать за ними. Может, оно и к лучшему. В Акапулько мы с Аркадиным расстались в самых дружеских отношениях. К тому же я вез ему отличные новости от Софи. Меня хорошо примут; зная его широкий образ жизни, я мог рассчитывать на королевское угощение. Может, это будет самое счастливое Рождество в моей жизни.

Мои спутники выбрали кратчайший путь, и вскоре я увидел залитые светом окна отеля. Полицейские были сама вежливость, у входа они уважительно раскланялись со мной, добавив, что им, собственно, была от меня нужна лишь небольшая информация. Имя жертвы. Для этого необязательно идти в участок. Они могут направить мне фото для опознания на адрес мистера Аркадина.

Наконец они удалились, пожелав мне счастливого Рождества. Мне к тому времени чуть полегчало, и я тоже их поздравил. На площади перед отелем собралась в кружок группа Армии спасения, они пели псалмы под духовой оркестрик. Подымаясь в лифте, я с удивлением заметил, что напеваю эту мелодию.

Аркадин занимал целое крыло пятнадцатого этажа. Коридорный, стоявший на площадке, указал мне дорогу в комнату, откуда доносился праздничный гул, даже не спросив ни пригласительного билета, ни имени.

Сперва я ничего не мог разглядеть в нарядной толпе. Сизый табачный дым висел в воздухе. Зеркала затуманились, люстры были погашены, и горели только свечи да огромная рождественская ель, щедро увешанная игрушками и сладостями. Детей вокруг елки не было; и, как я заметил, толпа гостей — мужчины в смокингах и декольтированные дамы — резко отличалась от той, что я видел в Сан-Тирсо. На таких вечеринках Райна не присутствовала.

Я начал искать глазами хозяина. В такой толчее это было не просто. Блондинка со стеклянными глазами бросила мне на плечи гирлянду бумажных цветов, другая напялила на голову бумажную шляпу, которая тут же с треском разорвалась. Высокий мужчина размахивал красным воздушным шаром, другой бил в игрушечный барабан. Я засомневался, что вечер действительно окажется таким веселым, как я ожидал.

Несколько человек развлекались, пуская стрелы в мишень, прикрепленную к двери, инкрустированной в стиле Людовика XV. На софе в обнимку с двумя броскими девицами сидел Дед Мороз в черных ботинках и алом балахоне. Под белой окладистой бородой я узнал лицо, которое искал. Я прошел мимо стрелков, и стрела угодила мне в рукав. Я со смехом вытащил ее. Начала разбаливаться голова.

— С Рождеством, — обратился я к человеку в красном.

Этим я решил ограничиться в смысле приветствий.

— Дурачитесь, — продолжал я без всякой преамбулы; меня мутило от вида двух его красоток.

Аркадин без слов оставил их и, пройдя сквозь толпу как нож сквозь масло, подвел меня к оконной нише. Казалось, он пребывал в прекрасном настроении.

— Ну, — начал он, — нашли вы вашего подопечного? Очень мило с вашей стороны навестить его как раз в сочельник. Я. пожалуй, тоже займусь тюремной благотворительностью. Как, вы говорите, его имя, вашего протеже?

Боль застучала у меня в висках. Пожалуй, не видать мне на этот раз рождественского ужина.

— Якоб Зук. Вам это имя знакомо не хуже моего. Но я не встретился с ним.

Аркадин стащил красный колпак и снял фальшивую бороду. И запустил пальцы в настоящую.

— Что так? Он сбежал?

— Нет. Его выпустили. Он все равно долго не протянет. Небось умирает сейчас в какой-нибудь жалкой комнатушке. На Себастианплац, 16, если быть точным.

Аркадин разглаживал свою бороду.

— Ну что ж, хорошо, — заключил он. — Не хотелось бы выглядеть бессердечным, особенно в нынешний вечер. Мир на земле и благоволение во человецех. Но все же, если ваша история правдива, для меня было бы лучше, если этот, как его — Зук? верно? — выйдет из обращения.

Он подал знак лакею, обходившему гостей с подносом, взял бокал и предложил мне. Шампанское отдавало горечью. Возможно, из-за болезни. Я обливался потом.

— За Васава Атабадзе — потерянного, обретенного и благополучно забытого вновь!

Что отразилось сейчас на лице Аркадина? Злое торжество? Я вспомнил прозвище, которым не без нежности наградила его Райна, — Людоед. Мне вспомнилась также история про Людоеда, у которого бородатое лицо выражало злую радость. Я принял какие-то пилюли от простуды, может быть, из-за них мне стало как-то не по себе. Я задыхался в этой дымной комнате. Пробормотав извинение, я вышел на площадку.

Ко мне подошел привратник с письмом, ответ на которое ждали внизу.

Опять эти полицейские. Мне не хотелось, чтобы меня втянули в бесконечно длинное расследование. Лучше уж шумные радости у Аркадина.

— Я сейчас напишу записку, — сказал я привратнику.

И вернулся в переполненную народом душную комнату. Стрелки забавлялись вовсю. Аркадин тоже к ним присоединился. Он умелой рукой, почти не глядя, посылал в цель стрелу за стрелой. Ему аплодировали. Меня вынесло к стене, на которой висела мишень. Мальчишка-привратник наблюдал за игрой округлившимися глазами.

Бумага из полиции все еще была у меня в руках. Я машинально разорвал конверт. И когда поднес к глазам фотографию, чуть не вскрикнул, как от удара.

На ней была Мили.

Она лежала на скамейке, волосы ее разметались, рот широко раскрылся в немом ужасе. Приливная волна намочила ее вечернее платье, смятое, облепившее ноги, и между лопаток виднелся нож. Темное пятно расплылось по голой коже. Кожа, нежная теплота которой, пахнувшей слоновой костью, была мне так знакома. Мили… мертва. Убита. Убита ножом в спину, как Бракко.

Не одна только лихорадка бросила меня на сей раз в пот. Ярость. Я поднял голову и встретился глазами с Аркадиным. Все это время он следил за мной. Остальные с головой погрузились в пьяное веселье и ничего вокруг не замечали. Бросали стрелы. Пришла очередь Аркадина. Он взял стрелу и сломал ее в пальцах. Потом спокойно, не торопясь достал из кармана красного балахона нож, раскрыл его, попробовал лезвие и легким точным ударом метнул. Лезвие осталось торчать в мишени, проткнув рельефную деревянную панель, и дрожало прямо у меня перед глазами.

Отчаянно пытаясь сдержать дрожь в руках, я вложил фотографию в конверт. И направился к двери. За дверью я тотчас бросился к телефону. Нельзя ли срочно связаться с сеньорой Хесус Мартинес в Мехико? Очень, очень срочно!

Я тяжело дышал и чуть не падал от слабости, так что пришлось опереться о телефонную кабинку. До меня доносились невнятные голоса на другом конце провода.

Чья-то рука властно взяла из моих рук трубку.

— Прошу отменить вызов.

Трубка легла на рычаг.

— Нет нужды звонить в Мехико, — спокойнейшим тоном произнес Аркадин.

Полнейшее ощущение кошмара: гигант в красном балахоне глядит мне прямо в глаза в тесноте телефонной будки. Я почувствовал удушье.

— Что с Софи? Ее тоже зарезали? Как Мили? И Оскара? «Амор Брухо» тоже не стоит вызывать?

Где-то вдали раздавались смех, крики и музыка. Рождественская вечеринка была в самом разгаре. Никого не волновала наша интимная беседа.

— Наконец-то до меня начинает доходить, — продолжал я. — Все до капельки.

Полицейские в Неаполе кинулись за одноногим, посчитав его убийцей Бракко. Но Бракко убил кто-то другой. Человек, которого они с Пако пытались шантажировать. С Пако-мексиканцем, он же Ференц из Варшавы.'

— Это домыслы, — холодно уронил Аркадин.

Он достал из кармана портсигар и, как всегда, точным движением зажег сигарету. Я смотрел на его медлительные пальцы, никогда не выдававшие его.

— Это больше, чем домыслы, и я легко бы убедил вас в этом, будь шантажисты живы.

Он улыбнулся, поигрывая пламенем золотой зажигалки.

— Не все еще мертвы, мистер ван Страттен.

Мы приближались к самой развязке.

— А Мили! Несчастное дитя! Она была вообще ни при чем. Даже не понимала, в какую игру ее втянули.

Печаль скользнула по лицу Аркадина, но тут же исчезла.

— Вы хотите сказать, что она не была с вами в сговоре?

Похоже, он почувствовал некоторое беспокойство. У меня же ярость и боль пересилили страх, который на минуту овладел было мной.

— Да нет же. Глупая, взбалмошная девчонка, она даже не понимала, что за имена бросала вам в лицо — Бракко, Софи…

До сего момента Аркадин был словно во хмелю. А тут он вдруг как будто протрезвел. Швырнул окурок на пол и раздавил его ногой.

— Жаль, — процедил он.

— А Софи, — не унимался я, — что с Софи?

Ярость просто раздирала меня. Я испытывал физическую боль за женщину, с которой виделся всего лишь час, и за девушку, которую довел до гибели.

— Софи знала о вас все. Вам не удалось ее провести. Ни фальшивой бородой, ни чужим именем. Она вас узнала. Хоть и прошло столько лет. Но держала язык за зубами. Она никогда бы не проболталась.

Аркадин окончательно овладел собой. Правда, он был бел как полотно.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Почему? Да когда бы я успел? И как я вообще мог заподозрить, что ее жизнь в опасности?

— Это было очевидно.

Опять лихорадка или гнев бросили меня в пот. Мне стало трудно дышать, во рту чувствовался неприятный привкус. В висках стучало молотком.

— Бракко и одноногий. Мили. — Я задыхался. — Софи и Оскар. Остался один Зук.

Гости наконец заметили отсутствие хозяина.

Двойные двери распахнулись, и толпа полупьяных девиц вывалилась на площадку.

— Остался один Зук.

Аркадина окружили. Он взял бокал из рук какой-то полуголой брюнетки.

— Один? А вы правильно сосчитали? — спросил он, улыбаясь. И, подняв бокал, залпом осушил его. — За вас, мистер ван Страттен.

И тогда я понял.

Глава 2

Что за вонь тут стояла, запах настоящего звериного дерьма, только без того живого тепла, которое всегда ощущаешь в присутствии животных. Печная дверца была открыта, и огонь высвечивал каплю, свисавшую с носа старика. Он то и дело смахивал ее тыльной стороной ладони, но она неизменно появлялась вновь.

Он лежал, растянувшись на вонючем матрасе под кучей тряпья. На нем было еще застегнутое наглухо пальто и шапка. Он словно оцепенел, и из этого состояния его выводили только приступы кашля. После приступа он каждый раз сплевывал в грязную тряпицу, которую доставал из кармана. Вряд ли он слышал то, что я говорил ему. Но время шло, и его, и мое — неумолимо бежали минуты, и терпению моему настал конец. Я яростно вышагивал по чердаку, задевая головой потолочную балку и не чувствуя при этом боли. Одна мысль владела мной.

Уговорить старика Зука уйти со мной.

Немедленно. Не теряя ни секунды.

— Говорю же, он знает "адрес. Я сам по дурости ему проболтался.

Старик, утонувший в тряпье, смотрел на меня поверх очков в стальной оправе.

— На кой ему сюда тащиться?

Я сел на колченогий стул и, изо всех сил стараясь держать себя в руках, пытался вразумительно втолковать ему суть дела.

— Вы единственный, кто остался в живых.

Он смахнул свою каплю и прочистил горло.

— Живой, да ненадолго.

— Да, ненадолго. Если только не решите все же уйти со мной. И побыстрее.

Я наклонился над смердящим матрасом и взял умирающего за руку; тело его было тяжелым и расслабленным, как у мертвеца. Я должен заставить его уйти. Должен убедить.

Но он не верил в опасность, или ему все было безразлично.

— Не хочется мне идти на холод. Оставьте меня в покое.

Я пытался вдолбить ему, что мне тоже грозит беда. Он

презрительно ухмыльнулся.

— А мне-то что! Кто вы мне такой!

Я пытался пробудить в нем какое-то подобие человеческих чувств. Рассказывал о его старых приятелях, об Оскаре и Софи. Он тряс головой, что-то все время неразборчиво бормоча, но не думал вставать с места. Мой рассказ об Атабадзе оставил его равнодушным, а может, он мне просто не поверил.

— Ну и что? Мне от него ничего не нужно. И ему от меня ничего не нужно.

Было ясно, что он уже не в себе. Я выложил ему все: что я в бегах, что жизнь моя висит на волоске, как и его собственная. Ему было не до меня, он и своей-то жизни толком не помнил, целые куски ее напрочь выпали из его памяти.

— Не знаю я ничего. Много чего повидал, много чего понаделал. Польша очень далеко, Польшааа… Оскар, да, Софи, хорошенькая штучка… стерва…

И он пустился в слезливую историю о том, как она обвинила его в краже.

— Бросьте вы об этом, Зук. Софи мертва. И вы скоро отправитесь за ней следом, если…

— Если, если — какое там если, все там будем, рано или поздно.

Он поглубже зарылся в свои тряпки и до бровей натянул замызганную шапчонку.

Я снова в отчаянии принялся за свое.

— Зук, Софи и Оскар убиты, и еще Мили и Бракко. Ножом в спину. Я знаю, кто убийца. Могу доказать, если вы мне поможете. А то и меня пришьют заодно с вами.

Он засмеялся, поскреб затылок корявыми черными ногтями и сказал:

— Да не сделаешь ты этого. Не вяжется чего-то твоя байка. И меня на понт не возьмешь. А сам-то ты здорово труханул. Так что валяй, чеши отсюдова. Чего ждешь-то?

Но куда мне было деваться, где искать спасения в мире, если всемогущий Аркадин сыщет меня на дне морском! Вот уже полгода я и шагу не могу ступить без его ведома, без того, чтобы он не обскакал меня.

Нет, мне бежать некуда. Остается только встретиться с ним лицом к лицу. Выдвинуть обвинение и доказать его. Пока Зук жив, это еще можно.

Но сколько он протянет?

Сквозь снежную пелену мне послышался характерный звук рожка аркадинского автомобиля. Я прижался лбом к треснувшему оконному переплету. Ошибки не было. В черном пальто и широкополой шляпе он медленно шествовал в морозной ночи. Его громадная фигура неясно вырисовывалась в тусклом свете, освещавшем двор.

Я кинулся к койке и стащил с нее старика. Он был без брюк, и надо было видеть его серые костлявые ноги в грязных, изношенных кальсонах. Я потащил его к двери, не обращая внимания на пинки и протесты. Схватил штаны, валявшиеся у двери, и завернул его в одеяло.

— Это он. Уже на лестнице. Пошли.

Решимость придала мне сил, и с божьей помощью я вытащил старика на площадку. Ветхая, изъеденная жучком лестница скрипела под тяжелой поступью Аркадина.

Одна из дверей, выходивших на площадку, была полуоткрыта. Я без колебаний втащил Зука в полутемную чужую комнату. Толстая блондинка, одетая в выцветший халат, жарила на плите колбасу. Она недоуменно обернулась. Я вложил ей в ладонь банкноту.

— Тихо. Потом объясню.

В комнате почти не было мебели; стояла неприбранная железная кровать, с которой до полу свисало одеяло, на подушке, в том месте, куда она клала голову, темнело сальное пятно. Хозяйка, видно, готовилась уходить. Она была немолода. Отекшее усталое лицо ничего не выражало, разве что удивление, вызванное нашим появлением.

Я подтолкнул Зука к кровати.

— Ложись, быстро.

Он скользнул под одеяло и издал гнусный смешок.

— Такого со мной почитай годов четырнадцать не случалось.

Я укрыл его с головой. Шаги на лестнице приближались. Я

подошел к двери и закрыл ее за собой как раз в тот момент, когда массивная фигура Аркадина выплыла из тускло мигавшего света уличного фонаря. Он молча взглянул на меня. Я, запинаясь, пробормотал:

— Вы ищете Зука. А вот он я. А его нет. Вышел. Не знаю куда.

Он молчал и не двигался, только пристально смотрел на меня, а я дрожал, как ребенок, которого застали за нехорошим занятием.

Я опять быстро заговорил:

— Может, я дверью ошибся. Пойду гляну наверху.

Спотыкаясь, я поднялся по ступеням, которые вели на

чердак. Мне пришлось цепляться за грязные, обшарпанные стены и двери, за потолочные балки — ноги меня едва держали. Я услышал, как внизу Аркадин поворачивает ручку двери блондинки и входит в ее комнату. Голова у меня пошла кругом, и, не прислонись я к двери, рухнул бы на пол. Не знаю, сколько я простоял так в полной тишине. Зубы мои стучали от холода. За окном звенели трамваи, гудели клаксоны, лаяли собаки, пели рождественские гимны члены Армии спасения. Но мне спасения не было.

Наконец дверь внизу снова растворилась, и лестница затрещала под тяжелыми шагами. Я очнулся от оцепенения, которое пригвоздило меня к месту, и поспешил в комнату блондинки. Зук по-прежнему лежал на кровати, укрытый до подбородка. Женщина, шаркая туфлями, устраивалась со своей колбасой на краю стола. Колбаса уже успела остыть, на плите готовился соус.

— Что он сказал?

Зук потерял в путешествии свой платок и вытирал теперь нос покрывалом. Женщина занялась соусом.

— Да ничего такого. Поговорили про погоду. Он ни о чем не спрашивал.

Они не поняли, что здесь только что произошло. Бог с ним, с безразличием этой бабы, но безмятежность Зука, который нежился в теплой постели, так взбесила меня, что я готов был задушить его собственными руками.

— Он видел тебя? Он узнал тебя?

— Да. Он вошел в комнату. Женщина было запротестовала, сказав, что у нее гости. Он ее отстранил, подошел прямо к кровати и откинул одеяло. А на мне была шапка, — с безумным хохотом закричал Зук. — Он меня и не разглядел! В шапке-то!

И все? Да. Ну, оглядел комнату. Женщина пожаловалась на холод. И на высокую квартирную плату. Он спросил: «Вам надо за комнату заплатить?» И достал из кармана деньги. Она показала мне их, смятые в кулаке, как будто боялась, что я заставлю ее делиться со мной. Потом он ушел. И больше ничего? Конечно, нет. Пожелал им веселого Рождества.

Все смешалось у меня в голове, силы мне изменили, и я опустился на стул, стоявший рядом, на спинке которого сушились чулки. Женщина стеснялась есть в моем присутствии, к тому же она никак не могла опомнитьсяот той суммы, которую получила, и не знала, что ей следует делать или говорить.

Мне стоило большого труда вытащить Зука из теплой мягкой постели, в которой он пригрелся.

***

Надо было перетащить его ко мне. Он почти не мог передвигаться, уличный холод вызывал у него страшные приступы кашля. Пришлось одолжить ему свой шарф. Мы не могли поймать такси и вынуждены были идти пешком по мокрому снегу, каждую минуту старик мог упасть замертво. Он спотыкался и скользил, я из последних сил старался удержать его. Мне надоело твердить ему об опасности. Я решил прибегнуть к другому средству убеждения.

— Зук, вы пятнадцать лет провели в тюрьме, у вас было время помечтать. Может, есть что-нибудь такое, что вам хотелось бы получить? Что-нибудь, чего вам не хватало все эти годы?

Он тупо покачал головой. Ему нужна была только постель и возможность спокойно умереть, а не тащиться черт знает куда в холодной ночи. Я обещал ему жарко натопленную комнату, пуховую перину. Ему нужна была постель и просто тепло.

Несмотря на то что он сопротивлялся, плевал и спотыкался, мы все же немного продвинулись. Господи, как же мне обрыдли отели. Этот был по крайней мере спокойный, пожалуй даже респектабельный. Усатый швейцар услужливо распахивал двери каждому гостю. Район этот в свое время бомбили; лепнина с потолка обвалилась, а стены обшарпались, электропроводка пришла в негодность, и лампы в люстрах часто мигали, а то и надолго гасли. Я воспользовался как раз таким моментом и проволок своего приятеля к лифту. Кажется, я наконец мог его кое-чем побаловать. Его осенило посреди улицы, в потоке транспорта, разбрызгивавшего дорожную грязь во все стороны.

Ему захотелось гусиной печенки, жирной, прожаренной с луком и яблоками, и с картофельным пюре. И с соусом. И большую кружку пива.

Я все это обещал. Я пообещал бы ему все на свете. И попросил объяснить во всех деталях. Яблоки с картошкой у немцев называются «рай и ад». Старик прошамкал это с вожделением, предвкушая удовольствие от густой подливки, которой приправляют гусиную печенку. Объяснений хватило как раз до конца пути. В номере он уселся в кресло, но шапку снять отказался. Он, дескать, всегда сидит за столом в шапке.

Я спустился в ресторан. Там были рады услужить. Да, конечно, разумеется. Отличное рождественское меню. У них лучшие в городе обеды. Старинные баварские блюда. Гусь?

Сделайте милость. Шпигованный каштанами, с гарниром из красной капусты. Гусиная печенка? Ради бога. Превосходный паштет, трюфели, желе из портвейна. Нет, жареной печенки нет. Это следовало заказать заранее. «Рай и ад»? Столь обыденное блюдо… вряд ли оно найдется в отеле такого класса, тем более в сочельник.

Я прервал метрдотеля. Попытался поговорить лично с шеф-поваром. Он был слишком занят, ему недосуг было со мной объясняться. Три рождественских варианта, все изысканнейшие, а тут еще «рай и ад»! Я отступил. Зук начинал терять терпение. Я надеялся, что жара от радиаторов умерит его аппетит и он вздремнет, сидя в кресле. Но мысль о еде заполнила все его существование, прежнее оцепенение сменилось жадным ожиданием, на которое было жалко смотреть. Челюсти его двигались, пережевывая отсутствующую пишу, с губ стекала слюна, глаза полузакрылись в мечтательном предвкушении удовольствия.

— Сиди тут, — распорядился я. — я иду искать жареную печенку.

Но он воспротивился. Он отказывался оставаться один в номере и желал идти со мной. Я открыл окно, и морозный воздух привел его в чувство. Но когда я стал запирать дверь, он вздумал кричать и бить в нее ногами, грозя поднять на ноги всю гостиницу. Так что пришлось оставить дверь незапертой. Он обещал ждать меня час. Но ни минутой дольше.

Я обходил одну за другой темные улицы. Толпа начинала редеть. Кое-кто еще разглядывал освещенные витрины, но большинство магазинов было уже закрыто. Жизнь переместилась в кафе и рестораны.

Я зашел в два-три из них, но напрасно. Было самое неподходящее время — между обедом и ужином. Попытал удачи в менее презентабельных заведениях…

Время шло. Меня пробирал озноб. Спускался белесый туман. Ноги у меня замерзли, глаза жгло огнем. Проходя по улицам мимо домов, я ловил дуновение тепла из открывавшихся дверей. Люди спешили домой с цветами и подарками, радостно приветствовали друг друга. Где-нибудь за этими дверьми наверняка подавали «рай и ад» с гусиной печенкой. Только я не знал где. Я обреченно скитался в лабиринте враждебных для меня улиц, близкий к отчаянию. «Счастливого Рождества!» — желали плакаты, развешанные между тротуарами. Трубы Армии спасения играли псалмы, две-три старые девы в шляпках пели дрожащими голосами. Спешащие к своим домам люди не останавливаясь шагали мимо них, изредка кто-нибудь бросал монетку в кружку для пожертвований.

Я из суеверия бросил в кружку довольно крупную бумажку. Божьи люди поблагодарили меня кивком и продолжали петь. Кто подает бедным, подает Господу. Может, он поможет мне?

Я, наверное, в двадцатый раз очутился на одной и той же площади. Бессмысленное кружение. Силы мои кончились, и я решил возвратиться в отель. В этот момент длинный черный автомобиль проехал так близко около меня, что чуть не сбил с ног. Он остановился. Стекло бесшумно поднялось, и в окошке показалась голова Аркадина. Он улыбался.

— Могу я спросить, что вы тут делаете?

Я смутился, как будто он застал меня голым.

— Покупки. Занимаюсь покупками.

Мы остановились посреди дороги, и высокий полицейский, мрачный от того, что ему выпало дежурить в такую ночь, подошел к нам и велел проезжать.

— Садитесь, — пригласил Аркадин. — Глупо ходить пешком в такую погоду.

В машине было тепло. Я разомлел и закрыл глаза. Аркадин достал из кармана фляжку, обтянутую свиной кожей, и открутил пробку.

Я сделал внушительный глоток бренди. Крепчайшая жидкость обожгла нутро, и мне сразу стало хорошо. Недавнее отчаяние развеялось как дым. Мы с Аркадиным сидели в роскошном автомобиле, который бесшумно катил по улицам, где полицейские бдели на своем посту, а горожане славили Господа и его милосердие. А я навоображал себе всякого на пустом месте. Да, но следует признать, что та аркадинская шуточка скверно пахла. Впрочем, может, он хотел только припугнуть меня? Я ухватился за эту спасительную мысль и решил, что, если найду силы посмеяться над ситуацией, в которую попал, мой ночной кошмар сгинет. И мы вместе отпразднуем сочельник. И так, смеясь, я рассказал ему про злоключения с. мюнхенскими поварами, и это его тоже, кажется, позабавило. Он отдал распоряжение шоферу и, когда мы подъехали к его отелю, послал за хозяином.

Все разрешилось легче легкого. Мне даже не понадобилось вставать с места, и я наслаждался теплотой, разлившейся по телу. Служащие отеля со всех ног бросились исполнять пожелание гостя. Они, разумеется, включат в рождественский обед гусиную печенку, и, уж конечно, у них найдется немного «ада и рая». Они держат это блюдо для персонала. Пять минут — и все будет готово.

Смешно, право. Надо будет как-нибудь заказать это блюдо для себя, раз уж я так из-за него нахлопотался. Кстати, я был голоден.

— А почему бы нам не войти? — обратился я к Аркадину. — Хоть они и обещали через пять минут, вряд ли управятся так скоро. Я бы перехватил чего-нибудь в баре.

— Нет, — отрезал он.

В этом «нет» было нечто столь решительное и непреклонное, что мой натужный оптимизм вмиг улетучился. Мне с трудом удалось сохранить светски-любезный тон, приличествовавший, как мне казалось, случаю.

— Отчего же? Не желаете, чтобы нас видели вместе?

Из-за бороды было не понять, усмехнулся он или нет, к тому же в машине было темно. Но его безжалостную иронию я сполна ощутил в словах, которые он произнес:

— А вы поумнели, ван Страттен. Пора бы уж.

Теперь он заглядывал мне в лицо.

— Слишком многих видели в вашей компании, ван Страттен. И для всех это плохо кончилось. Например, для Бракко. Бракко ведь умер у ваших ног. Потом были Оскар и Софи. Их убили, как раз когда вы посетили Мехико. И эта ваша бедная девочка, Мили. Так что с вами опасно попадаться на глаза.

Я почувствовал, как захлопнулся капкан. Все эти месяцы мне казалось, что я двигаюсь, куда сам пожелаю; я вел игру, которую — иногда с остервенением, иногда с удовольствием— временами выигрывал. А все это время я был мошкой в паутине Аркадина.

И теперь я связан по рукам и ногам, втянут в сеть случайных свидетельств. Он пытается загнать меня в угол. И мне нечего сказать в оправдание. Нечего. Потому что мой рассказ прозвучал бы так нелепо, что никто на свете не поверил бы мне. Особенно что касается Аркадина.

Я вжался в угол автомобиля, инстинктивно боясь даже прикоснуться к Людоеду. Я нашарил ручку и открыл дверцу. Меня охватил ночной холод.

— Да… Вы, видно, так все с самого начала и задумали.

Он спокойно затворил дверцу и высунулся из окошка.

— Это преувеличение. Мне понадобилось выяснить некоторые подробности, и вы мне крайне пригодились. Отдаю вам должное. Но знаете, в чем ваша беда, ван Страттен? Я, например, всегда знаю, чего хочу. А вы без конца меняете мнения о людях и взгляды на жизнь. И это плохо.

Он аккуратно вытер усы, на которых осели капли влаги.

— Видите ли, есть две категории людей: те, кто дает, и те, кто требует; те, кто не собирается давать, и те, кто не осмеливается требовать. Вы осмелились, но сами не знали, что вам, собственно, нужно.

Двери отеля раскрылись, к автомобилю приближалась процессия во главе с метрдотелем. Официант нес блюдо, накрытое серебряной крышкой. За ним следовали мальчики с хлебом, вином, блюдом с фруктами. Коротким жестом Аркадин пресек поток слов, готовых сорваться с почтительных уст метрдотеля.

— А теперь, — продолжил он, — вы от меня больше ничего не получите, ван Страттен. Даже если упадете на колени. Больше ничего. Ни денег. И, конечно же, ни моей дочери.

На губах его заиграла жестокая ухмылка.

— И даже вашей жизни.

И приказал кому-то из прислуги, ожидавшей распоряжения:

— Отдайте этому господину его гусиную печенку.

Я едва успел отступить — машина рванула с места, тихо исчезнув в ночи.

Когда я вернулся в отель, нагруженный едой, стояла тишина. Слышались только негромкие звуки, доносившиеся из кухни, но коридоры были пусты.

Слава богу, Зук дождался меня! Он по-прежнему сидел в кресле, завернутый в одеяло, так, как я его оставил. И ветхая шапчонка была все так же надвинута на глаза.

— Я задержался, но принес эту штуковину, — выдавил я из себя, стараясь казаться веселым; отчасти это удалось, потому что я действительно обрадовался, увидев, что старик все еще здесь. — Ешь скорее, пока не остыло. И потом мы тронемся.

Я поставил блюдо на стол. Подошел к креслу. Зук не произносил ни слова. Я дотронулся до его руки.

И тут все поплыло у меня перед глазами.

Между лопатками у него торчал нож.

***

Я закрыл за собой дверь. Сверхъестественным усилием заставил себя не бежать по этому длинному коридору. Швейцар по обыкновению приветствовал меня. Я спустился по лестнице. Ночь, темная и холодная, была теперь моим спасением. Я свернул в первый же переулок и пошел быстрым шагом. Я не знал, где искать убежища. Я прошел немного, потом бросился бежать, все быстрее и быстрее, несмотря на усталость, несмотря на то, что ужас перехватывал дыхание. Мне хотелось, чтобы между мной и стариком, который лежал, скрючившись, на полу в моей спальне с ножом в спине, поскорее пролегло пространство. И как можно большее расстояние между мной и той рукой, которая всадила в его тело этот нож…

Я очутился у реки и бежал, петляя вдоль окутанной туманом набережной. Мне казалось, что в туманной тишине я слышу музыкальный звук, в котором, как в шипении змеи, таилась угроза — рожок автомобиля Аркадина…

Снедаемый страхом, задыхающийся, я, спотыкаясь, свернул в переулок, ведущий к площади, расцвеченной мерцающими огнями.

Да, это был тот самый рожок, властный и вкрадчивый одновременно, необычная мелодия которого запомнилась мне еще в тот первый вечер в клубе «Спортинг» в Каннах.

Во мне проснулся звериный инстинкт, который помогает оленю найти укрытие при звуке охотничьего рога.

Не помню, как я успел спрятаться от машины, на полной скорости мчавшейся прямо на меня с пустынной площади, и, пропустив ее, броситься в какой-то проулок. Темная громада церкви высилась как черный остров между домов с ярко горевшими окнами. Двери этих домов были на замке, а двери Господа открыты всегда.

Я взлетел по ступенькам и, задев слепого нищего, отворил обитую кожей дверь и вошел внутрь, мокрый и промерзший до мозга костей. Тускло горели свечи, раскачивались золоченые кадила, ярко светился алтарь, теплая волна праздничного настроения хлынула на меня сверху, где летали пухлощекие ангелы, где дудели в свои трубы архангелы, где на верхушках колонн громоздились тяжелые гроздья винограда. Золото, наивное и трогательное, роскошь барочного орнамента, музыка, запах воска и фимиама — все это дурманило меня до головокружения. Я почувствовал тошноту и решил выйти на воздух. Меня качнуло. Чтобы не упасть, я оперся рукой на соседа. Он оказался крепким и хорошо держался на ногах. Он даже подхватил меня под руки.

Это был Аркадин.

— Счастливого Рождества, — сказал он.

И поспешно добавил:

— Мир на земле и в человецех благоволение.

Меня потрясло это святотатство. Но вид у него при этом был вполне искренним.

— Не желаете помолиться? Разве вы не за тем пришли?

— Я пришел, потому что это святыня и потому что мне больше некуда идти. На улице меня может сбить машина. В моей комнате в гостинице труп — может, вы и забыли об этом, да я-то амнезией не страдаю.

Мы стояли лицом к лицу, как перед смертельным поединком.

— Это очень удобный недуг; и вам может сгодиться в беседах с полицейскими.

Но не полиция страшила меня. Тогда, во всяком случае.

В церкви пел детский хор. Несказанный покой нисходил вместе с этим пением, и, как ни гадко было у меня на душе, он коснулся и меня. И вдруг, как несколько часов назад в автомобиле, ко мне вернулась надежда. То не был слепой, бессознательный животный рефлекс. Это был луч божественного провидения.

Вокруг запели псалом. Пастор в сверкающем облачении прошествовал к алтарю. Прихожане опустились на колени, в сиянии свечей им улыбалось святое семейство — лысый бородатый Иосиф, Мария в голубом платье, святое дитя с огромными прозрачными глазами. Вифлеемская троица. Рядом со мной в нише висела икона в тяжелом золотом окладе — Отец, Сын, Святой дух. Опять троица. И мы тоже были троицей, неразрывно связанной друг с другом любовью и ненавистью. Райна, ее отец и я. Моя жизнь, моя смерть и я.

Я проверил, со мной ли бумажник. Он оказался на месте. В нем лежал билет на самолет, улетавший нынче ночью. Я заказал его на всякий случай, потому что не рассчитывал управиться с Зуком к этому часу. Но агент авиакомпании уговорил меня: «Это последний самолет, сэр, перед Рождеством. Потом будет перерыв дня на два, а то и на три».

Аркадин все еще стоял возле меня, внимательно наблюдая за литургией. Я наклонился к нему.

— Райна обещала вспомнить обо мне как раз в полночь. — прошептал я.

Может быть, именно эти слова принесли мне спасение.

— Райна, — повторил Аркадин. — Райна потеряна для вас. Или вы для нее — не имеет значения.

Он перекрестился вслед за всеми, то ли машинально, то ли припечатывая знамением свой приговор.

— Кроме того, — продолжил он с внушительностью, которая не могла не произвести впечатление, — Райна вообще ни при чем.

Божественное дитя явилось на свет и взяло на себя грехи мира. Может, и Аркадин рассчитывал на отпущение грехов благодаря Райне, благодаря тому, что он жил ради нее? Это единственное, что бросало луч света на таинственную фигуру этого трагического героя, сотканного из противоречий.

— И Райна ничего не должна знать.

Вот чего он боялся больше всего на свете — что Райна обо всем проведает. Не о преступлениях его, не они его заботили. Он страшился предстать перед Райной мелким жуликом и потому так боялся свидетелей существования Васава Атабадзе, жадного воришки, беззастенчивого сутенера. Бракко разгреб всю эту грязь, и Аркадин не мог допустить, чтобы хоть капля ее замарала Райну. Мысль о том, что она узнает, как ее отец, великий, безупречный, всемогущий Аркадин, украл двести тысяч франков у своей хозяйки и покровительницы, была для него невыносима. Она противоречила всем его устремлениям и более всего желанию власти, неотступно тяготевшему над ним. Вот почему он ужаснулся, увидев меня с Райной: перед ним мелькнул призрак собственной молодости. Память о которой он хотел бесследно стереть. И потому искал тех, кто остался в живых, кого можно было опасаться, чтобы ликвидировать свидетелей, одного за другим, сколько бы их ни оказалось. А потом избавиться и от орудия мести, то есть от меня. А Райна все повторяла: «Папа любит все таинственное. Он настоящий русский». Райна и впредь будет думать: «Отец — великий человек. Ему идет властвовать. А борода делает его похожим на Саваофа, Юпитера, Синюю Бороду». Он будет услаждать ее баснословно дорогими платьями, путешествиями, и она забудет меня. Быстро забудет. «Папа так добр ко мне», — будет говорить она.

— Погодите!

Аркадин бежал вслед за мной. Он потерял шляпу, полы его широкого пальто развевались за его спиной, как крылья летучей мыши. Он задыхался. Служащий остановил его у первого же пропускного пункта. Я уже не волновался. Все билеты были проданы.

Мне посчастливилось впервые в жизни стать свидетелем того, как богатейший в мире человек останавливается перед преградой, которую не может смести. Он вытащил бумажник и, размахивая долларовыми бумажками, кричал и требовал, но все напрасно. Свободных мест не было.

Последние пассажиры торопились пройти на посадку. Он в отчаянии вопил:

— Послушайте, ради бога, послушайте! Мне необходимо попасть на этот самолет. Я заплачу любую сумму. Тысячу долларов. Десять тысяч долларов!

Пассажиры оборачивались, прислушивались и, может быть, даже колебались. Если бы кто-нибудь из них согласился на эту сделку, я пропал.

— Я Аркадин!

Я остановился в дверях и тоже стал кричать дурацким голосом:

— Брось валять дурака! Если ты Аркадин, то я Дед Мороз!

Пассажиры рассмеялись. Стюардесса отвернулась от него.

— Прошу побыстрее, леди и джентльмены, поторопитесь.

Снег пошел еще гуще, заглушая все звуки, и уже не слышно было голоса Аркадина. Он потонул в гуле пропеллеров.

Глава 3

В Барселонском аэропорту Райны не было.

Я послал ей телеграмму из Цюриха, правда, трудно было рассчитывать на то, что она успеет получить ее вовремя. В рождественскую ночь плохая надежда на почтовые услуги. Особенно в таком месте, как Сан-Тирсо. К тому же сегодня утром все просыпаются позже обычного. Почтовая служащая, слуги в замке и Райна в своей кровати инфанты. Замок Спящей Красавицы. Так она однажды в шутку назвала его, и отец сразу же его приобрел. Я надеялся найти там убежище. Единственно возможное для меня. Но не мог туда добраться, потому что он был заколдован. Впрочем, я не знал наверное, где сейчас Райна.

За время полета из Мюнхена я продумал множество вариантов. Осталась ли она ждать меня в замке, как обещала? С ней должен был быть Боб. Но Боб такая зануда, что она могла удрать от него в Барселону. Или поехать на всенощное богослужение в Монсерра.

В ее отсутствие замок оказался бы для меня не местом спасения, а смертельной ловушкой. Тюрьмой.

Но у меня была фора перед Аркадиным. Правда, это был всего лишь мой домысел, никаких серьезных оснований думать так у меня не было. Нечего и говорить, что, как только я улетел из Мюнхена, Аркадин сделал все, чтобы догнать меня. Зафрахтовал самолет. Но полет на столь дальнее расстояние не может конкурировать с коммерческой авиалинией. В плохую погоду, которая держалась на всей трассе, он не мог прибыть в Барселону раньше, чем за десять часов. Это меня утешало. Это давало мне возможность добраться до Сан-Тирсо и найти Райну.

Правда, он мог распорядиться по телефону, и меня могли схватить, как только я появлюсь в замке или просто в городе.

Но коли я условился с Райной встретиться в аэропорту, лучше сидеть на местё. Самолет приземлился в семь утра. К этому часу почтовое отделение должно открыться. Добавим сюда время на то, чтобы получить телеграмму, надеть пальто и выехать в аэропорт.

Я следил за медленно подвигавшейся стрелкой часов и считал минуты. Я с ума сходил от нетерпения; я буквально физически ощущал, как каждое мгновение приближает ко мне Людоеда. Я вспомнил, что в ту ночь из Мюнхена вылетали три самолета, не считая самолетов других компаний. Может быть, Аркадин купил билет на один из них и теперь стремительно приближается к Риму или Милану. Так что ему только часть пути придется проделать на частном самолете. Значит, я проиграю еще два-три часа.

Один из выигранных мною часов уже истек, пропал в туманном одиночестве аэропорта, в нервном ожидании и бесполезном всматривании в дорогу, ведущую в город. Сказка приобретала очертания кошмара.

Я уже порядком надоел всем бесконечными вопросами и просьбами о чашечке кофе, с которой все равно не мог мирно устроиться, и то и дело выбегал за дверь при малейшем шуме, а потом опять в буфет, согреться, потому что на поле дул пронизывающий ветер. Меня наверняка принимали за какого-то подозрительного типа. Тем более что я был без багажа. У меня вторично проверили паспорт, и я опять мысленно возблагодарил свою матушку за то, что она одарила меня американским гражданством. Но вот будет забавно, если здешние полицейские получат на мой счет инструкции…

В конце концов я тоже мог прибегнуть к защите полиции. Странно, что мне раньше это не пришло в голову. Недоверие, которое я к ней испытывал, было результатом моей пятнадцатилетней— не вполне респектабельной, скажем так, — деятельности. К тому же мне мешала гордость. Точнее, тут был вопрос этики. Я и вообще не был фискалом. А тем более не мог донести на отца Райны. И она никогда бы мне этого не простила.

А зачем мне свобода, если я до конца жизни не смогу избавиться от презрения Райны? Я, который всегда особенно остро переживал его, когда оно исходило от других, даже от тех, кто ничего не значил в моих глазах, не вынес бы презрения девушки, которую любил.

Аркадин хладнокровно убил пятерых — затем только, чтобы его дочь не узнала, что когда-то он был мелким жуликом. И если удастся, убьет шестого.

Эта мысль вывела меня из прострации, в которой я производил в голове разные расчеты и предположения, от которых становилось муторно, и я опять нервно зашагал по залу, как зверь в клетке.

Было уже половина девятого.

По радио объявили о прибытии самолета из Танжера, и тут же голос, звучавший глухо и тяжело, как молот, спросил, находится ли в порту мисс Аркадин. Я вскочил, натянутый как струна, околдованный этим нечеловеческим голосом, назвавшим имя Райны.

— Se llama la senorita Arkadin… Atencion… la senorita Arkadin. Вызываем мисс Аркадин.

Вызывал по радио ее отец из частного самолета. Дрожа от усталости, голода и животного страха, я стоял, ожидая, с угодливой улыбкой.

— Сеньорита Аркадин, вас встречают.

И только тогда я бросился к ней, чуть не сбив с ног служащего.

— Райна! Райна! Наконец!

Я боялся, что мне не удастся сдержать себя и я разражусь истерическими рыданиями прямо на глазах удивленной девушки, сопровождающего ее бессловесного, нерасторопного Боба и всех испанцев. Я прижал Райну к себе, спрятал свое возбужденное лицо в воротник ее пальто. От него исходили тепло и знакомый аромат. Антей обретал силы, коснувшись земли. Я пришел в себя.

— Райна, я должен поговорить с тобой.

В этот момент к нам подошел какой-то тип в форменной одежде.

— Сеньорита Аркадин, ваш отец просит вас. Очень срочно.

Я не выпускал ее руки.

— То, что я хочу сказать, тоже очень срочно, Райна. Очень.

Она ничего не могла понять, но мое лицо испугало ее.

— Твой отец будет здесь через несколько минут. Но сначала выслушай меня.

Я увлек ее к скамье. Боб разглядывал рекламные плакаты.

— Райна, когда будешь разговаривать с отцом, убеди его, что мы провели сейчас вместе не меньше часа. Он должен поверить, что я успел рассказать тебе…

— Да что рассказать?

Я не мог уложиться в несколько слов, не мог объяснить все в этом зале ожидания. Да еще на глазах служащего, который кругами ходил около нас, ни на секунду не выпуская Райну из поля зрения.

— Сеньорита, благоволите проследовать со мной в радиорубку, я свяжу вас с мистером Аркадиным.

Она автоматически повиновалась. Я поплелся за ней, бормоча на ходу:

— Райна, если я для тебя хоть что-нибудь значу, скажи ему. что ты все знаешь. Я потом объясню. Ради бога.

Мы подошли к винтовой лестнице, которая вела в радиорубку.

— Но в чем дело, Гай? Это все так непонятно.

Я схватил ее за руку с отчаянием тонущего.

— Я только спасаю свою жизнь.

Она стала подниматься по лестнице. В рубке слышался громоподобный голос Аркадина.

— Он летит в итальянском «пайпере», — пояснил радист, с готовностью уступая свое место. — Сейчас он в нескольких километрах от берега. Ждет вас больше четверти часа. Кажется, он здорово… ну да сами послушайте.

Он протянул Райне микрофон, снял наушники, включил рубильник, и голос Аркадина заполнил комнату.

— Моя дочь. Я хочу говорить с моей дочерью. Немедленно.

Она взяла микрофон.

— Я здесь, отец. В чем дело?

Голос ее звучал ровно, но в глазах, обращенных ко мне, застыл вопрос.

— Ты видела ван Страттена?

Я схватил ее за руку и крепко сжал.

— Да, отец, он здесь, со мной.

Долгое молчание. Потом вновь раздался голос, искаженный пространством, в котором слышалось смятение, может быть, молчаливая мольба.

— Не слушай его, Райна. Не позволяй ему ничего говорить, пока я не прилечу. Я буду через несколько минут. Не слушай его.

Рука Райны сжала хромированную поверхность микрофона.

— Скажи ему, что уже поздно, — взмолился я.

— Не слушай его, Райна!

— Скажи, что поздно, Райна. Скажи ему, пожалуйста!

— Слишком поздно, — эхом повторила Райна.

Наступила тишина. Непривычная и такая глухая тишина, что все мы стояли не двигаясь, как будто прибитые к месту взрывом. Потом послышался треск и далекие незнакомые голоса.

— Отец! — закричала Райна.

Никакого ответа; долгое молчание внушало ужас.

— Отец, что случилось? Ради бога! Ответь!

Наступил ее черед кричать, умолять, лихорадочно пытаться связаться с тем, с кем ее разделял пролив. Но ответа не последовало, была великая пустота.

Райна медленно положила микрофон на стол. Радист, встревоженный, надел наушники и начал вызывать «пайпер». Тревога распространилась по всему аэропорту. Вдруг разом завыли сирены, на поле поднялась суета. Сверху, из радиорубки, все это было хорошо видно.

Райна высвободила руку и стала спускаться вниз. Боб ждал ее. Я не решался следовать за ней и о чем-либо спрашивать. Я остался в рубке, пытаясь понять по доносящимся из эфира звукам, что же там произошло. Я стоял, тупо уставившись на штекеры, напоминавшие мне стрелы, дрожавшие в приколотой на двери мишени на празднике у Аркадина.

Приземлялся самолет из Танжера. Весь персонал высыпал на поле. Взвыла сирена. Самолет был почти у земли.

Любопытство и волнение заставили меня присоединиться к толпе. Я услышал обрывки разговоров.

«Пайпер» — это был Аркадин… чуть не врезался в самолет из Танжера… Сумасшедший… пьяный.

Я с трудом разобрался, как все произошло. Пилоты танжерского самолета видели, как «пайпер» заходит на их коридор, между ними оставалось меньше двухсот ярдов. Видно было, что самолетик терпит бедствие. Он терял скорость и вертелся, как воздушный змей на ветру. На танжерском решили, что пилот «пайпера» потерял контроль над управлением, это часто бывает с любителями. Они поняли, что сейчас «пайпер» врежется в их четырехмоторный самолет. Столкновение казалось неизбежным. И вдруг чудо: воздушная яма или неожиданный воздушный поток — и самолетик пошел назад, покачался с крыла на крыло и скользнул мимо огромного пассажирского самолета, не задев его. И тут — пилоты утверждали это в один голос — в тот короткий момент, когда самолеты максимально сблизились, они заметили, что кабина была пуста.

Я стоял не шевелясь. Вокруг меня бегали, разговаривали. Я ничего не видел и не слышал. Я думал только о Райне.

Я увидел, как она медленно направляется к машине. Бросился следом.

Она молча и пристально посмотрела на меня сухими глазами, так безучастно, что сердце мое окаменело от горя. Я трясся.

— Райна.

— Ладно, — сказала она. — Я спасла твою драгоценную жизнь. Для этого мне пришлось убить родного отца. Что еще вам угодно от меня, сэр?

Только что, когда жизнь моя висела на волоске, я колебался, стоит ли мне рассказать ей правду об Аркадине. Теперь сомнения мои усилились — ведь говорить пришлось бы о мертвеце. Но я не мог потерять Райну. Если она, оплакивая отца, будет во всем обвинять меня, это будет несправедливо.

— Райна, твой отец… Ты не знаешь, кем был твой отец?

Она пожала плечами.

— Мой отец… был… моим отцом. И все. Я любила его. Тебе хорошо известно, что я не раздаю любовь направо и налево. Дело не в том, что для этого нужно было быть великим, благородным, героичным или могущественным или даже просто честным. Мне не нужны были, я знать не хотела никаких оправданий для любви. Мне не было дела и до твоего прошлого. Откровенно говоря…

Конец этой истории напоминал бал-маскарад в Сан-Тирсо. Столько волнений и выдумки, столько жестокости и терпеливого ожидания, страдания и страха — и все зря. Мы оба рисковали всем, чтобы склонить Райну на свою сторону, а она отвергла роль судьи. Она не стала бы читать досье Аркадина, как не стала читать желтое досье с моим именем. Возможно, она давно обо всем знала, но молчала, как Софи. Если ее отца тешила атмосфера тайны — так что с того?

Но Аркадин, который знал и мог все, не понял этого. Как Тирсо, который сомневался в божественном милосердии и любви, он не доверился снисходительности и покорности дочери. Как Тирсо, он кинулся в бездну.

И получилось так, что это я швырнул его туда. Но я слишком труслив для убийства. Я спрятался за Райну, я продиктовал ей слова, которые достали Аркадина так же верно, как нож в его руках достал Бракко, Мили и остальных…

В этот момент я вспомнил всех их, всех этих людей, которые погибли ни за что. Но кровь требует новой крови, и смерть зовет к отмщению. И Аркадин, и я — оба мы не измыслили себе новых правил, а жили по законам неписаного кодекса нашего железного века. Мира, где приходится платить по счетам.

Какими неисповедимыми путями перепутались судьбы людей, с которыми я был связан в Копенгагене, Амстердаме и Танжере. Профессор, утаивший больше, чем сказал. Мексиканский генерал с глазками-буравчиками и поросячьим смешком. И конечно, Тадеуш — «малыш Тадеуш», как почти с нежностью назвала его Софи, молча достававший из кармана деньги, никогда ничего не забывавший…

А Райна даже не подозревала о туче, маячившей на горизонте ее будущего. Да если бы и знала, искренне не придала бы этому никакого значения.

Я смотрел, как она уходила от меня. Самая прекрасная девушка в мире. Самая богатая девушка. Девушка, которая любила меня. Которую я любил.

Я убил Аркадина. И она отвергла меня. Передо мной разверзлась огромная бездонная пропасть жизни, лишенной надежды.

Я знал, что никогда не увижу ее.

Маркиз, который, как истинно воспитанный британский джентльмен, стоял в стороне, подошел ко мне. С иронией — или по глупости — он спросил, неужели я позволю Райне уехать вот так, совсем одной. Я ответил, что, не будь у меня других забот, я охотно занялся бы его физиономией.

Он невозмутимо посмотрел на меня голубыми детскими глазами.

— Какое совпадение! — воскликнул он. — Я испытываю точно такое желание.

Но я не удостоился этой чести. Пожав плечами, он двинулся вслед за Райной.

1955

Примечания

1

Тебе, Господи (лат.).

(обратно)

2

Ищите женщину (франц.).

(обратно)

3

Amor Brujo (ucn.) — любовь-волшебница.

(обратно)

Оглавление

КНИГА I. БРАККО

КНИГА II. СОФИ

КНИГА III. ЛЮДОЕД

*** Примечания ***