Волчонок [Даниэль Мусеевич Клугер] (fb2) читать онлайн

Даниэль Клугер Волчонок

1

Волк еще дышал.

Воздух со свистом вырывался из полуоткрытой пасти, розовая пена стекала с языка на рыжую, сожженную солнцем траву. Зверь привстал на передние лапы, но тут же снова упал. Стрела, засевшая в позвоночнике, лишила его возможности двигаться, и главное оружие — ловкость, молниеносность броска — оказалось утраченным навсегда.

Волк тоскливо завыл. Краешком глаза он видел лес, прозрачно светящийся на горизонте и уже недосягаемый, с каждой секундой, с каждым свистящим выдохом из окровавленной пасти уходящий все дальше и дальше.

Бока, покрытые бурой, местами не успевшей слинять шерстью, судорожно поднимались и опадали в такт дыханию, сил оставалось все меньше, глаза мутнели.

Резкий свист заставил зверя насторожиться, он попытался подняться, из последних сил напрягая ставшие вдруг вялыми мускулы, тоскливое ожидание в его глазах сменилось ненавистью: он увидел человека.

Волк зарычал, и это рычание, казалось, отогнало неумолимую смерть. Когти впились в рыхлую землю, кровавая пена закапала чаще.

Человек остановил коня, злобно зафыркавшего на лежащего зверя, легко спрыгнул на землю и направился к волку. Тот снова зарычал, но уже слабее, и потянулся навстречу человеку. Ярость его была столь велика, что ему удалось протащить парализованное тело на несколько шагов. Теперь они были совсем рядом — охотник и добыча.

Охотник медленно потянул из-за пояса нож. Солнце заплясало на лезвии.

— Ну-ну, друг, я не хотел… Рука сорвалась…

Рычание было ответом на эти слова, рычание, полное ненависти и бессилия.

Человек шагнул вперед, занес руку. Зверь судорожно дернул головой, пытаясь поймать, раздробить еще не утратившими силу челюстями эту руку, несущую смерть. Но не успел.

Всхлипнув, поднялись и замерли бока, волк уронил голову.

Его глаза застыли.

Пора весенних дождей в Синопе окончилась так же внезапно, как и началась. Казалось, только что ливневые потоки обрушивались на землю, и конца-края этому не было видно. Но вдруг тяжелые черные тучи растаяли, растворились в голубизне весеннего неба, и вновь появилось долгожданное солнце.

Впрочем, несмотря на долгожданность, радость от этого быстро исчезла. Сразу же вслед за сезоном дождей в Синопе установилась невыносимая жара. Миновало всего-навсего три дня, но за это время беспощадное, отнюдь не благодатное солнце так опалило несчастный город, что жизнь в столице Понтийского царства замерла. Причем это касалось и царского дворца, и самых жалких лачуг, лепившихся к городским стенам. Недавние проливные дожди вспоминались теперь синопцами в таких же примерно выражениях, в каких рапсоды поют о Золотом Веке. Поэзии в этих выражениях было, конечно, поменее, но чувства — куда больше. Над белыми пыльными улицами повисло подрагивающее, напряженно звенящее облако зноя.

Облако, словно гигантская губка, впитывало множество звуков, из которых обычно сплетается голос большого города, и поглощало их, окутывало город немотой, еле слышным однообразным знойным звоном.

Проклятый зной, проклятый звон действовал на нервы, лез в уши, будто гигантская назойливая муха.

Хуже всех переносили жару, конечно, старики. Даже они, вечно мерзнущие по ночам, вечно дрожащие из-за медленно текущей, давно остывшей крови — обливались потом, задыхались, жадно хватали беззубыми ртами обжигающий словно в паровой бане воздух и слабыми голосами рассуждали о том, что подобная резкая перемена погоды — большая редкость, что климат в Синопе всегда отличался мягкостью и что боги, видимо, прогневались на синопцев.

«И, наверное, не на всех, — добавляли они еле слышным шепотом, — а лишь на двоих…»

И уж совсем беззвучно, одними губами говорили они:

«На Митридата Эвергета и Лаодику. На царя и царицу…»

Боги или нет, но в этом году все, действительно, встало с ног на голову.

Во всяком случае, так считал тридцатилетний сотник царского войска Диофант, изнывавший от жары в недавно купленном доме на северо-восточной окраине Синопы.

Год назад, неожиданно для многих и, в первую очередь, для самого себя, Диофант, из простого сотника, начальника конного отряда царской гвардии превратился в воспитателя понтийского царевича Митридата Евпатора. Строго говоря, он считался воспитателем обоих царских сыновей — Митридата Евпатора и Митридата Хреста, однако последний отличался болезненностью и некоторой слабостью ума. Большую часть времени он проводил в гинекие дворца, с матерью, царицей Лаодикой.

Митридат Евпатор являл собою полную противоположность брату — живой, крепкий, сообразительный. Именно на него возлагал серьезные надежды отец. Диофант, в глубине души, побаивался своего воспитанника. Временами он испытывал к царевичу чувство, подобное чувству человека к молодому зверю, прирученному, но все еще опасному. Иногда же Диофанту казалось, что не он воспитывает и обучает Митридата Евпатора, а кто-то другой, принявший образ двенадцатилетнего мальчика из дворца, испытывает его, посмеиваясь над его несообразительностью и тщательно скрываемой растерянностью.

Диофант долго ломал голову над странной, как ему казалось, прихотью царя. Действительно, трудно было понять, почему Митридат Эвергет, имевший возможность пригласить в качестве учителя для сыновей любого мудреца из Эллады или Италии, остановил свой выбор на малоизвестном и заурядном сотнике собственной гвардии. Следует оговориться: сам Диофант отнюдь не был о себе столь уж невысокого мнения, напротив, в мечтах он видел себя если не стратегом всего понтийского войска, то, во всяком случае, начальником гвардии. Но даже в мечтах он не заходил так далеко.

Понтийский царь был человеком импульсивным и зачастую принимал решения, в том числе и достаточно важные, под влиянием случайного стечения обстоятельств. Не исключено, впрочем, что он просто не хотел приближать к наследнику чужака, пусть даже ученого, а выбор кого-либо из придворных неизбежно означал бы возможное нежелательное влияние на будущего царя. В этом случае Диофант подвернулся кстати. Он не имел влиятельных родственников, не был связан ни с какими дворцовыми группировками, а был тем, кем был — достаточно опытным солдатом, с умеренным честолюбием, безукоризненной исполнительностью, трезвой головой, а главное — безусловной преданностью Митридату Эвергету.

Не далее как десять дней назад, царь, так же неожиданно, освободил Диофанта от обязанностей воспитателя. Сотнику вручена была весьма значительная сумма денег, большую часть которых он и потратил на покупку первого в своей жизни собственного дома.

Сотнику предоставили нечто вроде отпуска — неопределенной продолжительности — и он собирался посетить места своей юности — Херсонес Таврический и, особенно, Пантикапей, столицу Боспора, где у него было немало добрых друзей и где он не прочь был даже задержаться, поступив на службу к боспорскому царю Перисаду.

И вот — проклятая жара, он уже третий день валяется на мокром от пота ложе, то и дело проваливаясь в забытье.

А много, много чего надо сделать.

И ясная голова нужна, ясная, а не гудящий горшок. А тут еще это трижды проклятое солнце, смертоносный зной, чтоб ему…

Диофант поднялся, мотая головой и постепенно свирепея. Схватил стоявший у ложа кувшин, вылил на себя остаток воды. Никакого облегчения. Вода успела порядком нагреться.

— Чтоб тебя… — простонал он и со злостью запустил кувшином в стену. Кувшин оглушительно разбился. На пересохших губах Диофанта появилась бессмысленно-блаженная улыбка, словно звук расколовшегося кувшина расколол облако зноя.

Время шло медленно, время было душным, как воздух. Диофант лежал на ложе, уставившись невидящим взглядом в потолок. Следовало встряхнуться, следовало встать и выйти из дома, он обязательно должен был попасть сегодня в порт.

Диофант со вздохом встал, натянул на мокрое тело одежду и вышел из дома.

Белые камни и белые стены не успевали остыть за короткие летние ночи. Даже близость моря, Понта Эвксинского, не ощущалась, не приносила желаемого облегчения. И если многие синопцы спешили каждый день к гавани, то, скорее, по привычке. Ибо и здесь не чувствовалось ни малейшего ветерка, ни малейшей прохлады.

Выйдя на улицу, Диофант оглянулся. Странное чувство на миг охватило его: он подумал вдруг, что этот дом, купленный несколько дней назад и еще необжитый, никогда не будет обжит. Он даже не был уверен в том, что вернется сюда. На поясе висел кошель с царскими деньгами. Может быть, сегодня он еще вернется в новый дом, а завтра покинет его навсегда.

Диофант потер лоб. Странные мысли, нелепые настроения навевал зной, никаких иных причин для этого не было. Все прекрасно, и он отправляется в гавань, чтобы встретить боспорскую триеру «Галена». А там видно будет. Он улыбнулся, задрал голову и прикрыл ладонью глаза. Пальцы окрасились пурпуром.

— Встала младая, с перстами пурпурными, Эос! — продекламировал он и расхохотался.

Словно эхом его хохота, из ближайшего дома, из-за глухой каменной ограды донесся пронзительный крик женщины и следом за ним, после короткой паузы, — мяукающий плач ребенка.

Диофант растерянно замолчал, а потом снова расхохотался:

— Совсем с ума сошли… Рожать в такую жару, о боги! — и, продолжая смеяться, неторопливо пошел длинной улицей к порту.

По небу медленно, покойно ползло еле заметное облачко.

Корабли военного флота Митридата Эвергета, торговые суда из Эллады и Таврики, из Италии и Египта стояли с обвисшими парусами. Моряки дурели от нескончаемого безнадежного ожидания, да и само море, казалось, изнемогало от жестоких лучей солнца, лежало бескрайней и беспомощной гладью, сливаясь у горизонта с небом.

Плотная обволакивающая духота все тяжелела и тяжелела, словно наливалась свинцом, еще немного — и раздавит веселый город Синопу невидимая, неодолимая тяжесть.

Диофант опустился на горячую гальку, окинул взглядом корабли. Их было не так много, и «Галены» среди них не было. Видимо, штиль застал ее в пути, а на веслах идти дольше. Он лениво бросил камешек в воду — плоско, так, чтобы камешек несколько раз подпрыгнул на водной глади. Улегся навзничь, положив руки под голову.

Давешнее облачко быстро росло в размерах, темнело. Край его уже закрывал солнце.

Диофант закрыл глаза.

Что влекло его в Боспор, кроме желания посетить город, в котором не раз бывал когда-то? Он и сам толком не знал. Просто остался временно не у дел. Значит близилась скука. Больше всего на свете сотник не любил скуки. Скуки и неопределенности. Он был человеком дела.

Несколько крупных капель пробарабанили по груди Диофанта, одна ударила по губам. Он улыбнулся, по-прежнему не раскрывая глаз.

Собственно, неопределенность раздражала его в еще большей степени, чем скука. Неопределенности хватало. Неопределенные, непонятные вещи происходили в Синопе. Не он один чувствовал это. Доказательством тому — ожидаемый приход боспорской триеры. Что почувствовал, что узнал умный и осторожный Перисад? Что за вести принесли ему боспорские купцы, часто навещающие столицу Понта? Для чего царь Боспора направил сюда боевой корабль? Почему именно его, Диофанта, предупредили об этом?

Впрочем, ответ на последний вопрос ему известен. Причиной тому — его положение воспитателя царевича. Бывшее положение. Просто Перисаду еще не успели сообщить об этом.

Резкий шквал налетел неожиданно, так что два небольших торговых судна были мгновенно превращены в щепки. Моряки остальных судов и кораблей спешно убирали паруса, не рискуя выйти в неожиданно изменившееся, грозно забурлившее море. Некоторые суда, поменьше, выволакивали на берег, укрепляли ремнями и канатами.

Небо потемнело до черноты.

Ливневые струи хлынули стремительно и внезапно. Казалось, не из туч, а наоборот — с земли ударили вдруг в темное низкое небо.

Вернувшись домой и войдя в спальню, Диофант обнаружил, что промок до нитки. Не снимая мокрой одежды, он выпил вина, повалился на пол, на расстеленную львиную шкуру, и замер.

Пора было найти ответы на вопросы. На бесконечные вопросы плававшие в воздухе.

Что происходит в Синопе?

Что происходит во дворце?

Он не знал. Знал только, что его чутье, острое звериное чутье заставляло к чему-то готовиться. К чему?

К войне? К войне против Рима? Возможно. Даже наверное. Война рано или поздно начнется. Наместник Республики Маний Аквилий никогда не примириться с существованием могучего царства на границах Римской Азии. Что-то произойдет. Что-то должно произойти, вот-вот. Римляне, люди Мания Аквилия, снуют вокруг дворца. В воздухе пахнет заговором, и даже не одним. Отвратительный запах.

Дорилай Тактик, правая рука царя, можно сказать, его второе «я» — в Элладе. Неторопливо, обстоятельно, даже как-то лениво занимается чепухой — вербовкой наемников для понтийского войска или чем-то подобным. То есть, это не чепуха, конечно, напротив, очень важное дело, но… Но — сейчас? Но — Дорилай? И явно не торопится назад, в Синопу. Выжидает? Боится? Или…

Что за тайна?

Между царем и царицей Лаодикой — открытый разрыв. Почему? Из-за чего?

Лаодика, царица…

Что-то слишком часто мысли Диофанта стали возвращаться к этой женщине, красавице, ведущей свой род от великого Македонца.

И еще один человек.

Диофант поднялся, подошел к двери, выглянул наружу. Грохотал ливень.

И еще один человек, его бывший воспитанник, наследник престола. Митридат Евпатор.

— Я должен увезти царевича в Боспор, — сказал он вдруг и сам испугался собственного голоса. Мысль пришла ему в голову совершенно неожиданно и только сейчас. Почему? Диофант не мог объяснить. Но с каждым мгновением убеждался в том, что именно это он и должен сделать.

Увезти Митридата Евпатора из Синопы.

В Пантикапей.

Бурлящие, пенящиеся потоки, побежавшие по улицам, унесли в море несколько убогих окраинных хижин вместе с их обитателями, прочие дома быстро окружались грязно-бурой водой, и скоро вся Синопа превратилась в гигантский архипелаг, состоящий из несвязанных друг с другом больших и малых островов.

Дождь лил всю ночь и весь день, лишь к вечеру начал стихать и ночью, наконец, прекратился полностью.

И только тогда город постепенно пришел в себя, кое-как оправившись от встряски.

Солнце вновь появилось в небе. Хмуро, тускло-недоверчиво смотрело оно на вползавшую в порт, потрепанную недавним штормом триеру.

На борту триеры чернело имя: «Галена».

Во дворце царя Митридата V Эвергета было странное и непривычное затишье. Еще недавно дворец был шумным и бурлящим, больше походил на военный лагерь накануне похода. И вдруг опустел, для стороннего взгляда — внезапно и беспричинно. Многие друзья и соратники понтийского царя, едва позволила погода, двинулись на быстроходных кораблях кто в Элладу, кто в Боспор Киммерийский, кто в Херсонес Таврический, или верхом — в Пергам, ныне римскую провинцию Азии, в Армению Великую. Другие — их, впрочем, было немного, — решив позволить себе небольшой отдых посреди военных приготовлений, занялись охотой. Среди этих последних был и юный наследник Митридата Эвергета — двенадцатилетний Митридат Евпатор. Пышный, недавно отстроенный дворец опустел и затих.

Тише всего было на женской половине, в покоях царицы Лаодики. Упорно ходили слухи, будто между царем и царицей произошла серьезная размолвка, что царь более не посещает спальню Лаодики и крайне редко показывался с ней — даже в случаях, предписанных придворным ритуалом и древними обычаями. Поговаривали, что Митридат Эвергет теперь проводит дни в военном лагере за городом, изредка выезжая на охоту, а ночи — в спальне новой наложницы, юной сирийки, недавно появившейся во дворце. Иные полагали причиной размолвки именно эту наложницу, ибо царь вступил в опасный для брака возраст, а красавица Лаодика была, увы, не весьма молода. Но очень глухо и с оглядкой говорили также и о том, что, в действительности, причины размолвки куда серьезнее и лежат они в усиленных военных приготовлениях Митридата Эвергета, в подготовке к вооруженному столкновению с Римской республикой. Не было секретом для осведомленных людей (а таких в Синопе хватало), что царица всегда была сторонницей дружеских отношений с могучей западной державой и что по ее инициативе Митридат Эвергет был союзником Рима в недавней войне против восставшего Пергама. И вплоть до последнего времени у нее довольно часто бывали римляне, в том числе и люди римского наместника в Азии Мания Аквилия. Иной раз она принимала их открыто и демонстративно, чаще — тайно.

Царица в глубине души считала своего царственного супруга варваром. Хотя и получившим эллинское воспитание, хотя и отпрыском знатнейшего на Востоке рода Ахеменидов, потомков Дария Гистаспа, но — варваром. Пьющим неразбавленное вино, любящим лошадей и женщин, коверкающим эллинскую речь.

В первые годы супружества Лаодике даже нравилось это. В мечтах она видела себя обуздывающей свирепого варвара, хотя ничего свирепого в Митридате Эвергете не было. Во всяком случае, долгое время царь действительно прислушивался к мнениям царицы. Но то было давно.

Теперь Лаодика, отослав всех служанок и рабынь, довольствуясь обществом старой глухой своей кормилицы Фрины, проводила все время одна.

Глухие и неясные разговоры, полные намеков, туманных слухов, доходили и до самой царицы, и тогда лицо ее, белое, мраморное, с тонкими правильными чертами, становилось еще более неподвижным, превращалось в маску.

Разговоры…

Лаодика невесело усмехнулась. По телу прошла болезненная судорога. Она вспомнила мерный, негромкий, но с металлическими нотками голос Митридата Эвергета, его неистребимый персидский акцент, его невозмутимое лицо, холодные прозрачно-голубые глаза.

— Мои слуги встретили близ Синопы странного путника, — сказал он. — Путник направлялся, по-видимому, очень далеко. Во всяком случае, так показалось моим слугам. Он очень торопился, и его пришлось остановить стрелой.

Царь стоял перед ней неподвижно, заложив руки за спину. На нем была походная одежда, под длинным тонким плащом — легкий кожаный панцирь. Последнее время он всегда одевался так. Царь явился к ней неожиданно, без предупреждения, стремительно вошел в покои. У нее на мгновение появилась безумная надежда на то, что он вернулся к ней. Но выражение его лица убило эту надежду.

Митридат Эвергет смотрел куда-то вверх, а Лаодика сидела перед ним на высоком резном ложе, неестественно выпрямившись, напряженно, и смотрела на него, широко раскрыв глаза, не в силах отвести взгляда от его бледных, едва шевелившихся губ. Больше всего она хотела, чтобы он посмотрел на нее своими холодными глазами. Больше всего она боялась встретить взгляд его холодных глаз.

— Да, — сказал Эвергет. — Его остановили стрелой, поэтому я не знаю: был ли он для тебя всего лишь гонцом или кем-то еще. Я не знаю его имени и звания. Знаю только, что при нем было письмо, написанное тобой. Сама ли ты писала это письмо, или тебе подсказали — это мне тоже неизвестно. Всего этого я не знаю и не хочу знать, поскольку это для меня не имеет значения. Имеет значение другое. Отныне я хорошо знаю, что ты в лагере моих врагов. Возможно, ты даже ненавидишь меня. Что ж, скажу откровенно, — я подозревал это.

Его лицо чуть дрогнуло.

— Ты не отвечаешь, царица? Это хорошо. Ты не споришь, не отрицаешь, и это тоже хорошо. По крайней мере, мне не придется уличать тебя во лжи. Цари не лгут, — по-прежнему глядя вверх, сказал он. — Скажу только одно слово: поздно.

Странная улыбка появилась на его губах, появилась — и исчезла, растаяла, словно и не было ее. Или Лаодике только померещилась эта улыбка?

— Да-да, — повторил он. — Поздно. Ты опоздала. Ни ты, ни твои римские друзья уже ничего не успеете сделать. Камень сорвался с горы и летит вниз. Мы не станем рабами западных варваров. Даже если я погибну.

Он не притворялся спокойным. Лаодика видела: он действительно был спокоен. Даже небольшой шрам, полученный им в Пергаме от копья гелиополита^[1]— неровный, над левой бровью, — оставался спокойным, бледно-розовым.

Митридат помолчал немного. Перевел взгляд ниже, и случилось то, чего желала и боялась Лаодика: их глаза на какое-то мгновение встретились, взгляды столкнулись, не приняв друг друга. Лаодика вздрогнула, и тогда он сказал, и на губах его снова была улыбка — невеселая улыбка-гримаса:

— Мой сын должен вырасти моим сыном. Владыкой Понта, а не слугой Рима. Впрочем, именно таким он и вырастет. Я запрещаю тебе видеться с ним.

У выхода он остановился и добавил — мирным, даже добродушным тоном:

— И не преследуй Танит, во имя богов. Девочка не виновата в том, что ложе царицы пустует.

Это были последние слова, которые Лаодика услышала от мужа. Он ушел, ни разу больше не взглянув на нее, согнувшуюся, как от удара, а Лаодика долго не могла опомниться. Только оставшись одна, царица ощутила жестокий, леденящий ужас, животный страх, спазмой перехвативший горло. И страх этот не оставлял ее до сих пор.

Узнав о ее письме, прочитав это письмо, почувствовал ли он, понял ли он, что это — ответ, что главное — письмо к ней Мания Аквилия, что участь его, понтийского царя, не желающего уступать Римской республике, уже решена? И что она, его жена, царица Лаодика, дала свое согласие на это?

Почему они стали врагами — Лаодика и Митридат Эвергет, ее муж?

Может быть, она видела дальше его, лучше его? Понимала, что силу, идущую с Запада, не остановить ничем и сопротивляться ей — безумие? Она-то поняла это еще тогда, когда римские легионы шли на Аристоника, в Пергам, через земли Понтийского царства, когда она, царица и хозяйка, испытала почти суеверный страх при виде ровных, мерно шагающих квадратов римских манипулов, когда услышала ровный, грозный гул. И Лаодика уговорила, склонила царя к союзу с римлянами.

Выходит, что страх, ее страх встал между ними.

Что же теперь?

Она хотела покоя. Только покоя — и ничего больше. Она хотела избавиться от страха перед грозной чужой силой. Она боялась всесокрушающего дыхания войны. А он не хотел и не мог дать ей покоя. Грядущая война увела его от нее, грядущая война, к которой он готовился и о которой мечтал, разделила их. Не сирийская девушка Танит.

Теперь он отнимал у нее последнюю надежду — сына.

«Поздно», — сказал он.

Лаодика взглянула на Фрину, безучастно сидевшую в углу.

— Он отнял у меня сына, — сказала она. Старуха молча смотрела на нее. Ее глаза, глубоко сидящие на морщинистом темном лице, внимательно следили за губами царицы.

— Он запретил мне видеться с сыном, — сказала Лаодика. — Он отнимает у меня последнюю надежду.

Старуха не шевелилась.

— Он должен умереть, — сказала царица.

Лицо Фрины было безучастно, словно она не поняла сказанного. Лаодика слегка наклонила голову. Старуха тут же ожила, засуетилась, что-то бормоча, выпорхнула из спальни. Лаодика устало поднялась на ноги, прошлась по полутемной комнате.

Она вернулась к ложу, не раздеваясь, легла.

Поздно…

Лаодика закрыла глаза. Веки чуть подрагивали.

Поздно.

Она заставила себя дышать ровно и глубоко. Сон, пришедший через мгновение, был темен и тяжел.

Вход в спальню царя был завешен тяжелой львиной шкурой. Шкура поглощала все звуки, не выпускала наружу ни скрипа, ни шороха. По обе стороны от входа стояли рослые стражники. Они больше походили на эллинские статуи, раскрашенные и увешанные оружием, чем на живых людей, потому что стояли, не шевелясь, и даже, казалось, не дышали.

Шкура тяжело колыхнулась в сторону, и из спальни, покачиваясь, медленно вышел человек. Сделав несколько шагов, он остановился, не обращая внимания на стражников. Вытер краем плаща покрытое потом лицо и направился к галерее, соединявшей покои царя с покоями царицы. Шаги его постепенно становились все быстрее и быстрее, пока он в конце концов не побежал, громко стуча сандалиями по каменным плитам.

Стражники по-прежнему стояли, не шевелясь, не видя и не слыша никого и ничего, и из-за львиной шкуры по-прежнему не доносилось ни звука.

Прямо перед глазами вдруг вспыхнул ослепительно белый свет, словно что-то всколыхнуло черную бездну. Одновременно с этим беззвучным взрывом раскаленная игла пронзила виски.

Белая вспышка оформилась в квадрат.

Боль медленно угасала, но не исчезла полностью, а превратилась в тупую, ноющую.

Квадрат начал вращаться, постепенно теряя четкость очертания, расплываясь бесформенным пятном, сначала белым, потом фиолетовым. Вращение, убыстряясь, разорвало большое пятно на множество маленьких, они заискрились, будто разноцветные звезды, их сияние не было постоянным, они вращались и мерцали, словно ослепительные стеклышки, подчиняясь движению гигантской невидимой руки, и в это лихорадочное пульсирование, в это болезненное биение вплелся неожиданно четкий и громкий голос, и тогда все огоньки сложились в слова, такие же четкие, как и голос:

— ПРОСНИСЬ, ГОСПОЖА!

И эхо громыхнуло по бесконечному пространству сна:

— Госпожа!..

Она открыла глаза, еще не осознав смысла слов, проснувшись только от их упорядоченности, от самого звука чужого постороннего голоса, внезапно вторгшегося в ее сон. И не сразу поняла, что слова обращены к ней, что это она — госпожа, потому что во всех ее ночных видениях, хаотических, лишенных смысла, самым страшным, самым пугающим было именно это: проснувшись, она не могла вспомнить ни своего имени, ни того, где находится.

Чье-то лицо склонилось над ней, странно-знакомое и незнакомое, уродливо увеличенное, словно в кривом зеркале. Огромные, безобразно выпяченные губы шевельнулись:

— Госпожа..

Мгновение тянулось долго, невозможно долго, томительно-долго, но оно минуло, и она вспомнила. И странное лицо, склонившееся над нею, приобрело нормальные размеры и черты, превратилось в изрезанное морщинами коричневое лицо Фрины, а непонятное сводчатое помещение — в спальню. И голос Фрины был привычным — дребезжащим, скрипучим, может быть, самую малость громче обычного:

— Госпожа…

Лаодика шевельнулась, расслабленно вздохнула. Снова прикрыла глаза.

— Я не сплю. — Голос ее был тихим и слегка охрипшим. — Чего тебе, Фрина?

Старуха уже давно ничего не слышала, но легко угадывала смысл сказанного по движению губ. Она еще ниже склонилась над Лаодикой, так что царица ощутила ее горячее сухое дыхание, и шепнула:

— Он пришел.

Лаодика не открывала глаз. Фрина в замешательстве оглянулась на стоящего у входа человека и повторила:

— Он пришел.

— Я слышу. Можешь идти, Фрина. Ложись спать, ты мне больше не нужна сегодня.

Фрина ушла. Лаодика опустила ноги на пол, села. Только после этого взглянула на стоящего у входа.

— Я ждала тебя вчера, Аристей.

— Я пришел сегодня.

Он хмуро смотрел на нее. Единственный горящий светильник бросал колеблющиеся отсветы на его лицо, но лицо все равно казалось безжизненным. Темный плащ скрадывал фигуру, превращал Аристея в нечто огромное и бесформенное. Раньше Лаодика боялась его, вернее — его огромности. Сегодня она этого страха не ощущала.

— Я была права? — сухо спросила царица.

— Да. Он ночевал во дворце.

— Один?

Аристей усмехнулся.

— Конечно, нет, — сказал он. — С ним была Танит.

— Что скажешь? — спросила Лаодика. — Когда ты сделаешь это?

Аристей усмехнулся снова.

— Я уже сделал. Он мертв.

Лаодика замерла.

— Повтори.

— Он мертв, — равнодушно повторил Аристей. — Она тоже.

Лаодика медленно поднялась, подошла к стоящему в углу столику. Провела пальцами по кувшину с вином, потом по своему лицу. Теперь она знала, почему в снах не помнила своего имени.

Потому что, проснувшись однажды, царица Лаодика должна была услышать именно эти слова.

— Подойди, — сказала она.

Аристей сделал шаг, другой и остановился. Его качало из стороны в сторону, будто пьяного.

— Ты пьян? — неприязненно спросила Лаодика.

Он молча покачал головой.

— Что с тобой?

Он не ответил. Лаодика слышала только его дыхание, хриплое и громкое.

— Ты ранен?

— Он задел меня ножом, — через силу выдавил Аристей. — Моим же ножом, проклятье… Он успел вывернуть мне руку и ударить. Будь он проклят… — голос Аристея сел до шепота. — Будь он проклят…

Лаодика мельком глянула на него и отвернулась.

— Куда? — равнодушно спросила она.

— Будь он проклят… — шепотом повторял Аристей. — Будь он проклят, он ранил меня…

— Куда? — снова спросила Лаодика. Не потому, что это ее интересовало. Она чувствовала необходимость прервать бессвязный шепот.

Аристей, словно проснувшись, непонимающе посмотрел на нее. Вяло махнул рукой.

— Неважно. Это не смертельно. Просто я устал.

Она пожала плечами, подняла кувшин. Темная струя полилась в ритон.

— Выпей, Аристей. Это хорошее вино. Любимое вино царя… — она запнулась. Она не могла сказать, что всегда держала в спальне это вино для Митридата Эвергета. Даже когда он перестал посещать ее, она все равно держала для него это вино. Для мужа и царя, которого больше нет. Теперь она предлагает вино его убийце. — Потом можешь пойти и как следует выспаться. Тебе следует отдохнуть. Ты заслужил отдых.

Он взял ритон обеими руками, но пить не стал. Лаодика отошла в угол. Глядя в сторону, сказала:

— Он был твоим другом когда-то.

— Он был твоим мужем, — сказал Аристей.

— Он был тебе хорошим господином.

— Царем, — поправил Аристей.

— Царем, — повторила она.

— Царь не может быть ни плохим, ни хорошим, — сказал Аристей.

— Почему?

— Я ненавидел его, — сказал Аристей. — Но его больше нет. И это хорошо. А мы — есть. И это тоже хорошо. Наверное, ты права, он вяло усмехнулся. — Наверное, он был мне хорошим царем. Но — царем.

— Теперь ты убил его.

— А ты приказала это сделать.

— Я — не о себе. Я знаю, почему поступила так. Но я говорю о тебе.

Аристей поднял ритон, собираясь выпить. Пристально глядя в его лицо, Лаодика спросила:

— Можешь ли ты объяснить мне, почему ты согласился на это?

Он удивленно взглянул на царицу, еле заметно пожал плечами, все еще держа в руках полный ритон.

— Я взялся за это, надеясь получить от тебя награду, — он оскалился. — Я ошибся?

— Ты не ошибся.

— Люди — волки. Это я давно понял, еще ребенком. Значит, надо стать волком. Раз все — волки, значит, быть волком — хорошо.

— Так говорят волки, — ровным голосом сказала Лаодика. А про себя подумала: «Для шакалов». Вслух сказала: — Пей же. И уходи. Ты устал. Я позабочусь, чтобы награда была достойна тебя.

Он задумчиво посмотрел на ритон и вдруг резким движением поставил его на столик. Темные, почти черные капли упали на отполированную поверхность.

— Я не буду пить этого вина!

Выражение лица Лаодики не изменилось.

— Тогда иди, — безразлично сказала она.

Аристей некоторое время молча смотрел на нее. Потом сказал, растягивая слова:

— Нужно послать гонца… Немедленно. В Эфес. К Манию Аквилию. Он должен знать, что Митридата Эвергета больше нет. Что войны не будет. Что наемники будут распущены по домам. Что у понтийского войска новый стратег, которого зовут Аристей, и что этот стратег хочет быть другом Рима. Он должен знать, должен знать обо всем. И чем раньше, тем лучше, — лицо Аристея дергалось. — Для нас лучше, царица.

— Да, хорошо, — отвернувшись, сказала Лаодика. Ей стало холодно, она зябко передернула плечами. — Я так и сделаю. Гонец отправится сегодня же. И, конечно же, ты прав: кто еще может стать новым стратегом? Иди, Аристей. Я… — она запнулась. — Я благодарю тебя и жду тебя утром. Приходи… если позволит рана. А сейчас иди. Ты должен отдохнуть, Аристей. Иди.

Он повернулся и пошел к выходу. Он шел очень медленно. Лаодика не знала — от слабости или оттого, что прислушивался к чему-то. Скорее всего, последнее. Аристей не доверял никому. Впрочем, как и все в этом дворце.

И все-таки он не услышал, как за его спиной оказался кривоногий евнух и, не замахиваясь, коротко ударил, вернее, не ударил, а просто ткнул под лопатку ножом. Аристей, взмахнув нелепо руками, упал ничком и больше не пошевелился.

Вытерев нож, евнух спрятал его под одежду и вопросительно повернул к Лаодике жирное безбородое и безбровое лицо. На лице было обычное плаксивое выражение.

Лаодика снова зябко передернула плечами.

— Подай мне его плащ, — сказала она. — Я замерзла.

Евнух молча выполнил ее приказание. Она снова посмотрела на Аристея, лежащего с широко раскинутыми руками.

— Мне нужен Диофант, — сказала царица. — Позови его.

Евнух побежал к двери.

— Стой, — сказала Лаодика. — Разбуди Фрину. Передай ей… — царица на мгновение задумалась. Евнух ждал. — Передай ей: пусть непременно завтра же утром отошлет из города мою дочь. Теперь иди.

Царевич возвращался с охоты. Диофант, заложив руки за спину, стоял на верхней ступени дворцовой лестницы и молча смотрел на приближающихся охотников. Он увидел их еще издали, вернее, не их, а пыль, поднятую копытами коней, целую тучу пыли.

«Митридат Эвергет умер, — сказала утром Лаодика. — Теперь царь Понта — его и мой сын Митридат Евпатор. Он еще не знает, он еще вчера уехал на охоту и пока не возвращался. Дождись его, Диофант, встреть. Он должен узнать обо всем от тебя. Ты все расскажешь ему. Он ведь любит тебя. Расскажи ему обо всем, а потом приведи ко мне».

И теперь Диофант смотрел на приближающуюся группу всадников и страстно желал только одного — чтобы они ехали как можно дольше.

Царевич узнал его и пустил коня галопом. Диофант отметил его мастерскую посадку.

— Диофант! — закричал царевич. — Диофант, эгей! Жаль, что ты остался дома!.. Мы затравили оленя! Красавца оленя!.. Эй, Диофант!.. — Он осадил коня у самой лестницы.

— Диофант!.. — и вдруг замолчал.

Диофант тоже молча смотрел в его мальчишеское лицо с прозрачно-голубыми, как у отца, глазами. Руки его, за спиной, против воли сжались в кулаки. Он все яснее ощущал тяжесть того, что должен сказать.

Митридат медленно спешился, медленно поднялся по лестнице.

— Что случилось? — спросил он.

Диофант выдержал его взгляд.

— Я маленький человек, царевич, — сказал он. — Единственное, что я делал, — это учил тебя, как нужно натягивать тетиву, чтобы всегда попадать в цель, и как нужно сидеть на коне, чтобы конь не сбросил тебя. Я учил тебя, потому что эти две вещи — главное, что должен уметь царь. Я не думал, что это пригодится тебе так скоро, — он почувствовал, что лицо его застыло, словно от холода.

Подъехали остальные охотники.

— Что делать с оленем? — крикнул кто-то.

Митридат медленно повернулся к спрашивавшему, непонимающе посмотрел на него. Так же медленно перевел взгляд на оленя, переброшенного через седло, с неподвижными широко раскрытыми глазами. Голову оленя, наподобие диадемы, пересекала поперечная алая полоса, и Митридату показалось, что олень коронован.

Он неопределенно пожал плечами и отвернулся.

Охотники растерянно переглянулись.

Митридат начал спускаться с лестницы. Каждый шаг его был дольше предыдущего. У последней ступеньки он остановился и вдруг снова вернулся к Диофанту.

— Повтори.

Диофант не услышал, а угадал это слово, сказанное беззвучно. Он вздохнул. Главное уже было произнесено, но тяжесть почему-то не оставляла его. Он сказал:

— Твой отец, царь Понтийский Митридат Эвергет, умер.

Митридат опустился на ступеньку, медленно провел рукой по лицу. Оглянулся на вход, к которому сидел спиной.

Диофант сказал:

— Сейчас ты должен пойти к матери. Ей сейчас очень тяжело. Помни, что отныне ты — царь и мужчина.

Митридат поднялся, подошел к нему почти вплотную.

— Тяжело? — он смотрел в глаза Диофанту. — Ей тяжело? И ты веришь в это?

Диофант молчал. Митридат отвел взгляд в сторону.

— Это же она убила его, — тихо сказал он. — Почему же ты говоришь, что ей тяжело?

Диофант отшатнулся, и голос его изменился. Он предостерегающе поднял руку:

— Царь умер. Его никто не убивал. Не следует так говорить!

И тогда Митридат улыбнулся. И от этой улыбки Диофанту стало нехорошо. Лицо Митридата в эту минуту поразило его, потому что это уже не было лицо двенадцатилетнего мальчика. Сквозь мальчишеские черты вдруг явственно проступили жестокость и властность взрослого мужчины.

— Хорошо, — сказал Митридат. — Ты говоришь, царице тяжело? Она ждет меня?.. — он в раздумье опустил голову. — Я был хорошим учеником, Диофант. Мне кажется, я и впредь буду хорошим учеником. Я пойду… к царице, — он через силу выговорил это слово. — Но несколько позже. Сейчас я должен распорядиться… — он оглянулся. — Об олене. Ты понял меня, Диофант? Иди же к моей матери, Диофант, учитель мой, и скажи ей, что скоро я буду у нее.

Митридат долго и, казалось, бесстрастно рассматривал лицо Лаодики. Наконец его губы разжались, и он сказал:

— Прежде чем прийти сюда, я отправился к себе. Чтобы умыться и переодеться после охоты. На столике возле моего ложа я нашел нож. На лезвии этого ножа — запекшаяся кровь. Я очень удивился этой находке. Но потом понял, для чего этот нож подбросили в мою спальню. Я понял, что кровь на его лезвии — кровь моего отца. Видимо, мои друзья дали мне понять, что отец убит этим ножом и что я должен отомстить за него. Впрочем, возможно, это означало также и то, что я сам должен опасаться убийц.

Лаодика побледнела. Она поднялась со своего места и сделала шаг к нему. Но его взгляд остановил ее.

— Ты хочешь сказать…

— Я говорю.

Лаодика почувствовала, что во рту пересохло. Едва шевеля губами, она спросила:

— И ты знаешь… кто… его… убил?

Митридат удивленно поднял брови.

— Знаю ли я? Разумеется… Садись, я не хочу, чтобы ты стояла.

Лаодика села, безвольно опустив руки.

Он продолжал:

— Не так уж трудно это узнать. Митридат Эвергет, мой отец, готовился к войне. Его убийц нужно было искать среди тех, кто этой войны не хотел. — Митридат холодно улыбнулся. — Ты, наверное, удивляешься тому, что убийцы все еще живы? Сначала я хотел, чтобы вот этот нож побывал в груди каждого из них. Но потом понял, что какой же я царь, если только так могу отомстить? И я отправил послания моим военачальникам. Дорилаю Тактику, Неоптолему. Архелаю и другим. Пусть собирают войска.

Он поднялся.

— Теперь я беспокоюсь о твоей безопасности, — сказал он. — И о безопасности моей сестры Лаодики и моего брата.

Митридат Хрест, младший брат Митридата Евпатора, был хилым, болезненным мальчиком. Формально он теперь тоже считался царем Понта.

— Я не хочу, чтобы ты покидала свою спальню. У двери я поставлю стражу. Это честные и преданные люди. Они не допустят к тебе посторонних. Я хочу сделать это, поскольку убийцы еще во дворце. — Митридат подошел к двери, остановился.

— Сюда должен прийти Диофант. Передай ему, что я жду его в моей походной палатке. После захода солнца.

Оставшись одна, Лаодика вяло удивилась тому, что больше не испытывает страха.

— Все пустое… — прошептала она. — Поздно…

Камень был отпущен и теперь несся с горы, сметая на своем пути и тех, кто тащил этот камень по склону. Камень рос, превращаясь в огромную глыбу, заслоняя солнце.

— Все пустое…

Митридат лежал на животе, упершись узким мальчишеским подбородком в сжатые кулаки. Он не пошевелился, когда вошел Диофант, только, чуть скосив глаза, взглянул на вошедшего.

Диофант остановился у входа.

— Ты хотел видеть меня? — спросил он.

Митридат не ответил. Он лежал в прежней позе и молчал, словно не слыша вопроса. Диофант неловко кашлянул.

— Я слышу, Диофант.

И снова замолчал.

Диофанту стало не по себе. Он снова ощутил двойственность этого человека, двойную природу его, двойной облик — мальчика и мужа, царевича и царя, волчонка и волка. Ему захотелось выйти из палатки. Молчание, повисшее под низким войлочным сводом, стало осязаемым и тяжелым. Но он остался стоять неподвижно, и только руки его сами собой взялись за твердую перевязь меча.

Молчание затягивалось, становилось невыносимым.

Да есть ли здесь кто-нибудь кроме него?

Митридат приподнялся на ложе.

— Я учился у тебя, — сказал он. — Теперь я умею попадать в цель и хорошо держусь в седле.

Диофант склонил голову.

— Твоя похвала — большая честь… — пробормотал он.

Митридат рывком поднялся на ноги, подошел к нему почти вплотную. Он едва доставал Диофанту до подбородка.

— Теперь слушай, — тихо сказал Митридат. — Слушай меня и ответь: кто убил моего отца?

— Кто тебе сказал, что твой отец убит?

Митридат указал в угол палатки.

— Что там? — голос его опустился до шепота.

Диофант присмотрелся.

— По-моему, это собака, — неуверенно сказал он.

— Подойди и взгляни.

Диофант опустился на корточки подле громадного, неподвижно лежащего пса. Непонимающе посмотрел на царя.

— Этот пес сдох.

Митридат глухо ответил:

— Сегодня утром мне не хотелось есть. Я отдал ему еду. В полдень он сдох.

Диофант резко выпрямился:

— Ты допросил повара?

Митридат отрицательно качнул головой.

— Почему?

— Когда он принес мне ужин, я приказал ему выпить полный кубок вина, предназначенного мне. Он не успел дойти до двери, — полные губы Митридата дрогнули. — Так ты не знаешь, кто убил моего отца?

Диофант почувствовал, что щеки его горят.

— Нет, — ответил он, а взгляд полумальчика-полувоина продолжал держать его так, что еще немного — и он перестал бы думать самостоятельно.

Он собрал все силы и повторил громко:

— Нет, я не знаю. Боги хранят тебя, царь.

— Не знаешь… — словно не слыша его последних слов, протянул Митридат, и взгляд его отпустил сотника. — Хорошо, — он улыбнулся, и улыбка его испугала Диофанта. — Значит, это случайность.

Улыбка царя была мужской улыбкой на детском лице.

— Хорошо, — повторил он, не улыбаясь более. — Скорее всего, это случайность скорее всего, мой пес сдох от старости. Скорее всего, раб еще до моего кубка порядком нагрузился где-то. Скорее всего, он очнется утром, и у него будет болеть голова, и он ничего не будет помнить.

При каждом «скорее всего» у Диофанта начинало стучать в висках.

— И скорее всего, если мои подданные вновь останутся без царя, — сквозь зубы произнес мальчишка, — это тоже будет не более чем случайность. Почему бы и нет? Однажды я не проснусь утром, и царем станет Митридат Хрест, мой брат. Вскоре он умрет, потому что часто болеет. А перед смертью сделает то же, что в свое время сделал пергамский царь Аттал — завещает свое царство Риму. И римляне придут в Синопу, чтобы поставить здесь храм богине Случайности, и принесут в жертву свободу понтийцев. Ивинить в этом будет некого: случайность!

Он подошел к столику и налил в чашу немного вина. Медленно поднял чашу и так же медленно, не отводя взгляда от мгновенно побелевшего лица Диофанта, поднес ее к губам.

Скулы Диофанта свело судорогой, кожа на лице натянулась.

По-прежнему глядя ему в глаза, Митридат коснулся губами края чаши.

— Остановись! — крикнул Диофант.

Митридат нахмурился.

— Что это значит?

— Не пей, — выдохнул Диофант.

— Почему?

— Из… Из этой чаши… — Диофант запнулся.

— Да? — спокойно спросил Митридат, и лоб его разгладился. — Из этой чаши — что?

Диофант перевел дыхание и хмуро произнес:

— Ты же сам сказал, что из нее пил раб.

— Верно, — кивнул Митридат. — Но я хочу пить, а другой чаши здесь нет.

Диофант взял чашу из его рук, вылил вино на землю. После этого он тщательно протер чашу краем плаща. Поставил ее на столик.

— Теперь можешь пить.

— Но вина больше нет, — улыбнулся Митридат.

— Я принесу, — и, остановившись у входа, Диофант сказал: — Я действительно не знаю, кто именно убил Митридата Эвергета. Но ты уже не мальчик. Эвергет готовился к войне с Римом. А кто не желал этой войны, ты и без меня знаешь.

— Отныне войско, собранное моим отцом, — мое войско, — медленно произнес Митридат.

— В том-то и дело, — кивнул Диофант. — А вина я тебе сейчас принесу.

— Не надо, — сказал Митридат. — Я передумал.

Немного помедлив, Диофант сказал:

— Мудрые люди говорят, что если каждый день понемногу пить яд, то человек привыкает к нему, и яд больше не является смертельным.

— Да? — с интересом взглянул на него царь. — Я запомню. Спасибо, Диофант. Но не думай, что я не хочу пить, потому что боюсь яда. Я и правда — просто не хочу… — Он вздохнул и устало сел на ложе. — Я устал, Диофант… Я хочу немного отдохнуть. Мои друзья зовут меня на охоту, и, наверное, я поеду с ними завтра. Но я хочу, чтобы ты на этот раз не отказывался. Поедешь вместе со мной.

— Хорошо, — Диофант улыбнулся. — И вот еще что. Я вижу царя. И этот царь по-прежнему носит имя Митридат. Так был ли он убит?

Солнце только-только взошло. Выйдя из палатки, Митридат остановился, провел рукой по влажному от ночной росы войлоку. Пора было отправляться на охоту.

— Уже собрались, — ответил стражник на его немой вопрос. — Все готово. Ждут тебя, царь.

Митридат кивнул и подошел к группе всадников, расположившихся в отдалении. Среди них он увидел Диофанта.

— Ну что? — улыбнулся Митридат. — А сегодня мы затравим оленя? — И вдруг замолчал, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Улыбка замерла на его губах.

Взгляд Диофанта, напряженный, суровый, говорил: что-то должно произойти. Но что?

Митридат оглянулся. Он мгновенно почувствовал опасность, только никак не мог понять, откуда она.

Его рука потянулась к ножу.

— Пора отправляться, царь, — сказал один из охотников, Ксенофан. Его лошадь нетерпеливо перебирала тонкими нервными ногами. Ксенофан был немного старше царя и постоянно сопровождал Митридата в охотничьих развлечениях.

— Погоди… — произнес Митридат. — А где мой конь? — оглянулся он.

— Да вот же он! — кивнул Ксенофан.

Диофант молчал. Митридат снова посмотрел на него и медленно повернул голову туда, куда указал Ксенофан.

Действительно, его конь. Он сделал было шаг к коню и остановился.

ЭТО БЫЛ НЕ ЕГО КОНЬ!

Той же масти, того же роста. Но не его.

НЕ ЕГО!

— Кто… — Митридат остановился. Не спрашивать. Ни о чем не спрашивать. Царь не должен теряться. — Кто посмел привести его, не оседлав?

Он чувствовал за спиной напряженное молчание. И понял, что Диофант не мог его предупредить.

Митридат медленно пошел к коню. Тот стоял неподвижно и только изредка настороженно косил на него глазом. Митридат положил руку на холку. Конь содрогнулся, но не двинулся с места.

Теперь, когда Митридат понял, что за опасность ему угрожает, какой подарок ему был подготовлен, он почувствовал себя значительно лучше. Он стоял рядом с конем, не делая никаких попыток сесть на него, и только рука его тихонько играла жесткой гривой.

Вот он осторожно, стараясь не испугать животное, положил другую руку на круп. По телу коня прошла мгновенная, еле заметная дрожь.

В то же мгновение Митридат крикнул:

— Пора! — и взлетел на коня. Конь в тот же миг взвился на дыбы, но всадник, сдавив ногами его бока и намертво вцепившись в гриву, словно прирос к нему. Тогда конь, яростно заржав, помчался прочь от маленькой группы охотников и вскоре исчез из поля зрения.

Охотники переглянулись. За все это время ни один из них не произнес ни слова, и Диофант понял, что все они либо знали о том, что должно случиться, либо догадывались. Он тронул повод и медленно, будто нехотя, отъехал в сторону.

На него никто не обратил внимания. Диофант осторожно поправил колчан, поднял лук.

Первая стрела поразила Ксенофана, и тот без звука упал в траву.

Через несколько мгновений остальные тоже лежали в траве, а Диофант смотрел на них, и лицо его было неподвижно. В зубах он держал еще одну стрелу, на всякий случай. Но она не понадобилась. Пять изменников — пять стрел.

Он тряхнул головой и коротко свистнул. Конь послушно пошел рысью. Что ж, если нагонит — придется и коня Митридата остановить стрелой.

Он ниже наклонился к шее коня и пустил его галопом.

Когда Диофант увидел Митридата неподвижно лежащим в траве, у него сдавило горло — он подумал, что опоздал. Рядом с Митридатом стоял храпящий, поводящий боками конь. Диофант спрыгнул на землю и остановился, не решаясь подойти.

Митридат поднял голову, и Диофант облегченно вздохнул.

— Где остальные? — ровным голосом спросил царь.

— Там, — Диофант неопределенно махнул рукой и устало сел рядом.

— Это хороший конь, — сказал Митридат отворачиваясь. — Я хочу поблагодарить их. Они сделали мне подарок, достойный царя.

— Я уже отблагодарил их.

Митридат ничего не сказал на это. Диофант внимательнее посмотрел на него и увидел на лице следы слез. Он замер. Теперь он был доволен, что не догнал царя раньше, что не увидел плачущего царя. Митридат, словно не видя его замешательства, взглянул ему прямо в глаза.

— Кто из них сделал это? — спросил он.

— Не знаю. Некогда было спрашивать. Теперь это неважно. Важно, что ты справился с конем. Я знал, что ты справишься.

— Это хороший конь, — повторил Митридат. — И я больше не сяду на него. И никто другой больше не сядет, — он встал, положил руку на холку коня. — Пусть ходит в табуне. И пусть помнит о единственной поездке с царем. Я тоже буду помнить о ней. А теперь, — он снова повернулся к Диофанту, — теперь нам пора.

— Да, — сказал Диофант. — Нам пора.

Он тоже поднялся, подошел к царю.

— Слушай меня внимательно. Ты должен идти в порт.

— Зачем? — без всякого удивления спросил Митридат.

— В порту стоит одна триера, — Диофант замолчал.

— Продолжай, — голос царя был монотонен.

— Триера носит имя «Галена» и принадлежит царю Боспора Перисаду.

Глядя в глаза Диофанту, Митридат спросил:

— И я должен исчезнуть?

— Да.

После некоторого молчания Митридат сказал:

— Я понимаю. Моей жизни угрожает опасность.

— Да, — кивнул Диофант. — А Перисад — наш друг.

— Погоди, — нахмурился Митридат. — Ты не дал мне договорить.

— Прости.

— Мне угрожает опасность. Значит, я должен скрыться. Но разве царь может скрываться, спасая свою жизнь? Ведь тогда я перестану быть царем.

— Нет.

Митридат взял его за руку.

— Ответь: я — царь?

Диофант отступил немного, не зная, что сказать.

— Я — царь?

Глаза Митридата надвигались на него, расширялись, обступали со всех сторон, он чувствовал, что тонет в них.

— Ты — царь, — выдохнул Диофант.

— Хорошо, — Митридат отпустил его руку, отвернулся. — Ты позаботишься о моем коне.

— Хорошо, царь.

— На нем никто не должен больше ездить. Пусти его в табун.

— Я понял, царь.

— Значит, Перисад, — медленно произнес Митридат. — Царь Боспора.

— Он — твой друг.

— У царя не может быть друзей. Я иду, Диофант. Триера «Галена». Я запомнил. Я иду.

2

Он возвращался.

Флейта за спиной безостановочно выводила однообразную мерную мелодию. Мелодию сопровождали ритмичные удары бубна, и в такт им, так же мерно и ритмично ударяли по упругим волнам весла.

Он возвращался, хотя возвращаться — значит, идти назад, а он шел вперед, не желая оглядываться, не желая останавливаться, не желая еще раз ступить туда, где уже остался его след.

И все-таки это было возвращением.

Потому что семь лет назад эта же триера, неизвестно как оказавшаяся вдруг в Синопе, унесла его прочь, к берегам Таврики. Потому что теперь позади остались семь дней пути, семь лет изгнания, Пантикапей, дворец боспорского царя.

Пантикапей…

Он вставал в памяти каким-то тусклым, серым, наполненным нездоровой влажностью, сыростью. Каким-то негостеприимным. Понт Аксинский, Понт Эвксинский…

Негостеприимным… Но почему? Ведь именно Пантикапей, столица далекого Боспора, дал ему приют — ему, двенадцатилетнему мальчишке, гонимому, бездомному, царю-не-царю. И все-таки негостеприимным. Призрачным. Словно обитали в нем не люди, а призраки, словно приютило его царство теней.

«Ц-царс-с-ств-о теней…»

И не Понт Эвксинский переплывал он сейчас — Лету, Реку Забвения. А в памяти тени, тени…

Тени.

Сейчас ему казалось, что это не его память, что не он пробыл там семь долгих лет, а кто-то другой, хорошо, очень хорошо ему знакомый. И этот другой рассказал, нашептал ему о семи пантикапейских годах, нашептал вкрадчиво и назойливо, напел вполголоса, а он, забывшись в полудреме, слушал и запоминал — не Пантикапей, но рассказ о нем, шепот о нем.

И остался в памяти город, призрачный, как тающий в тишине голос. Тусклые, темные, древние стены, серое низкое небо, мерный шум прибоя, неясные, постоянно меняющиеся черты Перисада, царя Боспора.

— Доброго пути тебе, Мальчик.

— Я не мальчик.

— Доброго пути, царь.

— Я еще не царь.

— Доброго пути тебе, царевич.

— Я уже не царевич.

— Кто же ты?

— Тот, кем буду.

— Доброго пути тебе…

Кто говорил так? Перисад? Камасария? Или этот другой, так хорошо, до мелочей, знакомый?

Этот другой не имел имени. Иначе и быть не могло. Переплывающий Лету теряет имя, теряет память о прошлом, теряет все, приобретая тусклый, застывший покой.

И этот другой вошел во дворец боспорского царя с памятью, омытой Понтом-Летой.

И только сейчас, по мере возвращения, этот другой таял, истончался, колеблемый свежим попутным ветром, и на борту «Галены» стоял он — Митридат Евпатор.

Флейта смолкла.

Митридат обернулся, мельком глянул на покрасневшее, покрытое капельками пота лицо флейтиста. Прошел на нос триеры.

Весла замерли, повисли в воздухе, совсем низко над водой.

Скрестив руки, Митридат стоял на носу «Галены», над хищным черным тараном. Лицо его было хмурым. Очнувшись от тяжелого сна, он все еще переживал его, обдумывал наяву.

Вновь заныла флейта, вновь ударил бубен.

— Хэйя-хэй!

Вновь плеснула под веслами вода.

Не поворачиваясь, Митридат крикнул:

— Пора!

И эхом раздался крик кормщика, одноглазого Садала:

— Убрать парус!

Забегали, зашлепали по доскам палубы босые ноги. Заскрипели канаты.

«Галена», заметно сбавив ход, шла теперь только на веслах.

Напряженно глядя вперед, Митридат и сам толком не знал, что именно так страстно желает увидеть. Конечно, не Синопу, свою столицу — он сам приказал оставить город немного западнее. И не дворец Митридата Эвергета, отца, запомнившийся ему лучше и четче, чем боспорский, — дворца все равно не увидеть с моря.

Что же тогда? Берег, землю, камень?

По отлогим холмам ползло коричневое пятно. Стадо. До его слуха доносились голоса пастухов.

Вот и весла поднялись в последний раз и замерли неподвижно. Вот и «Галена» едва не коснулась днищем песка. С громким плеском ушел под воду якорь.

Он по-прежнему стоял молча и смотрел.

Ветер слегка шевелил волосы. Митридат почувствовал, как в запах моря вплелся новый, полузабытый, терпкий аромат каких-то трав. Запах земли. Митридат почувствовал, как тело его содрогнулось от этого внезапно обрушившегося воспоминания.

Запах земли. Его земли.

Лаодика не впервые видела человека, стоявшего перед ней неподвижно, будто статуя. В иное время он гордо и с достоинством носил тогу римского гражданина или кожаный панцирь легионера. Сейчас на нем были греческий хитон, гиматий, на ногах — белые от пыли сандалии. Но лицо было все таким же высокомерным, а голос — с резкими металлическими нотками. Лаодика не предложила ему сесть — потому, наверное, чтобы на короткое время ощутить себя подлинной царицей. И теперь он стоял перед ней, развернув широкие плечи и упрямо наклонив коротко остриженную голову.

«Как у раба», — подумала царица.

— Нам удалось узнать, что он возвращается.

Лаодика усмехнулась с непонятным ей самой злорадством.

— В таком случае вы мало что знаете, — сказала она. — Он не возвращается. Он уже вернулся, Эмилий.

Эмилий нахмурился.

— Да-да, — она протянула руку и взяла кубок с вином. — Сейчас он совсем близко отсюда, примерно в десяти стадиях к востоку от Синопы.

— Сколько у него людей… войска? — отрывисто спросил римлянин.

Лаодика пожала плечами. Это был совсем не тот вопрос, которого она ожидала.

— Я не знаю, — сказала она. — По-моему, у него только охрана. И моряки из Пантикапея.

— Ну, это не страшно, — облегченно вздохнул Эмилий. Он даже позволил себе слегка улыбнуться. — Отдай распоряжение — пусть твои люди немедленно выступают.

Лаодика допила вино. Покачала головой и вдруг рассмеялась. Не деланно, вынужденно, а с искренним весельем. И так же весело ответила:

— Нет, Эмилий. Никаких распоряжений я отдавать не буду.

— Что это значит?

— Это значит, что я устала. А теперь в Синопу прибыл царь. Настоящий царь.

— Не понимаю тебя, царица, — раздраженно сказал Эмилий.

Лаодика, казалось, уже не слушала его.

— Всю жизнь я искала покоя, — тихо говорила она, словно забыв о присутствии постороннего. — Ради того, чтобы обрести этот покой, я семь лет назад дала согласие… — она запнулась, коротко взглянула на римлянина и снова отвела глаза. — Ну, ты знаешь, на что. А покоя не обрела. — Царица вздохнула. — Моя Фрина умерла в прошлом году. Она была глухой, но прекрасно слышала меня. Слышала и понимала. Перед смертью она смотрела на меня молча и смеялась. Вернее, улыбалась. Я не знаю, почему…

— Семь лет назад речь еще не шла о жизни и смерти, — перебил царицу Эмилий. — О твоей жизни и твоей смерти. А теперь…

— А теперь мне это безразлично.

Эмилий покачал головой:

— Думаешь, он пощадит тебя?

— Я его мать, — устало сказала Лаодика.

— А тот был его отцом.

— Уходи. Манию Аквилию передай: пусть готовится к войне. И — прощай, Эмилий. Мне бы не хотелось, чтобы ты еще раз приезжал сюда.

Римлянин бесстрастно склонил голову и вышел. Лаодика усмехнулась, прошла по залу. Она так и не предложила Эмилию сесть.

День клонился к вечеру.

Наступил тот короткий промежуток времени, когда солнце только скрылось за холмами, поросшими низкой и жесткой травой, но темнота еще не проснулась, еще не выползла, потягиваясь и распрямляясь, из трещин и изломов. Она еще дремала, прячась за камнями, прячась в тени редких деревьев, но сон ее уже был хрупок и тонок и вот-вот должен был прерваться. И оттого все в мире замерло в краткой, неустойчивой неподвижности. Даже резкие порывы горячего летнего ветра внезапно прекратились, и только облака, призрачные и лишь наполовину не утратившие реальности, слегка подкрашенные скрывшимся за горизонтом солнцем, плавно плыли по небу, без конца меняя очертания.

Все в мире настороженно и боязливо ожидало властного и бесшумного прихода ночи — черной и жаркой, тяжелой и хищной, с твердыми, колючими огоньками звезд.

Спутники Митридата не знали, почему он приказал остановиться здесь, в десяти стадиях от Синопы, а не идти сразу в столицу, но никто не решился расспрашивать, а он ничего не объяснял.

Едва была поставлена его палатка, как он скрылся в ней, не дав никаких распоряжений, и только приказал принести побольше вина.

Вокруг его палатки поставили другие, поменьше, и вскоре на берегу, близ места, где пристала «Галена», вырос небольшой лагерь. Палатки пестрели среди пожелтевшей травы, как странные, внезапно распустившиеся цветы огромных размеров. К небу потянулся дым костров. На кострах, шипя и брызгая жиром, жарились наспех освежеванные туши баранов, привезенных с Боспора.

Вокруг костров сидели и лежали воины из охраны Митридата и моряки с триеры. К небу плавно поднималось облако, в котором смешивались и дым костров, и острый запах металла — мечей, шлемов.

Лагерь зажил обычной жизнью военного лагеря…

Старик в белой просторной одежде, опираясь на посох, подошел к царской палатке.

— Эй! — лениво окликнул его телохранитель. — Чего тебе, старик?

Тот, нисколько не смущаясь, повернулся к нему.

— Мне нужно говорить с царем, — спокойно сказал он.

— Ты в своем уме? — удивился телохранитель. — О чем ты собираешься говорить?

— Это я скажу царю, — ответил старик. Телохранитель нахмурился.

— Я безоружен, — сказал старик. — И стар. Кроме того, я друг царю. Я пришел из Синопы, и у меня для него немало вестей.

— Н-ну, хорошо, — неуверенно пожал плечами телохранитель, невольно подчиняясь спокойной уверенности незнакомца. — Войди, если так.

Старик кивком поблагодарил его и вошел в палатку.

Митридат некоторое время молча разглядывал вошедшего. У старика было худое длинное лицо. Длину этого лица подчеркивала линия тонкого крючковатого носа. Темная морщинистая кожа резко контрастировала с седой, почти белой бородой и такими же седыми волосами, схваченными обручем. И неестественными казались на лице очень старого человека глаза — громадные, черные, жаркие.

Наконец Митридат разжал губы:

— Ты хотел меня видеть?

— Хотел, царь.

Митридат усмехнулся:

— Я еще не царь.

— Люди говорят, что ты царь, — возразил старик. — Значит, это правда.

— Люди? — переспросил Митридат. — В Синопе?

— Не только.

— Садись.

Старик оглянулся, ища глазами скамью. Нашел, сел, от резкого движения его широкие одежды взлетели, словно крылья, и медленно опали, скрыв угловатые очертания худого тела.

Митридат подошел, сел напротив. Налил в ритон вина, протянул старику:

— Пей.

— Благодарю, царь, я пью только воду.

Митридат усмехнулся:

— Воду… Ты никогда не будешь иметь власти над людьми. Впрочем, ты уже стар.

— Это правда, — кивнул старик. — Но это означает также и то, что никто не будет иметь власти надо мной, а это уже немало.

— Тоже верно, — засмеялся Митридат. — Но в таком случае мне нечем тебя угостить. В моей палатке нет воды, вино я не разбавляю. Я ведь варвар.

— Я знаю, — спокойно сказал старик. — Благодарю тебя, мне ничего не нужно. Только поговорить с тобой.

— Вот как… — Митридат на миг нахмурился, потом махнул рукой. Залпом выпил вино, утерся. — Ладно… О чем ты хочешь говорить со мной?

Старик задумался, прикрыв глаза. Тонкие пальцы его рук чуть подрагивали.

— Царь, я хотел бы говорить с тобой наедине.

Митридат улыбнулся, пожал плечами. Кивнул телохранителю:

— Оставь нас.

Старик проводил телохранителя задумчивым взглядом, снова повернулся к Митридату. Видно было, что он хочет говорить о чем-то важном, и только никак не может решить, с чего же начать этот разговор.

— Ну вот, мы одни, старик. Говори, что ты хотел… Хотя нет, — перебил себя Митридат. — Сначала назови имя. Кто ты? Чем занимаешься? Откуда и куда идешь?

И тут старик улыбнулся. Его удивительные глаза от этой улыбки разгорелись еще жарче. Он сказал мягко, как обычно говорят с детьми:

— Кто я? Откуда? Разве это важно? Разве так уж необходимо знать — кто я и откуда? Разве это знание что-нибудь изменит в моем рассказе? Откуда я? — Он пожал плечами. — Из мира. Из странствий. Вчера я был из Синопы. А много раньше — из Афин. Еще раньше — из Херсонеса. Завтра буду отсюда, из твоей палатки. Так откуда же я?.. Ты сам видишь, царь, как трудно определить, откуда человек. Для этого сначала нужно определить, что такое время. И вообще — есть ли оно? А это определить очень трудно. Я не смог этого сделать, хотя и приложил немало усилий. Видимо, это одна из тех тайн, которые боги открывают людям неохотно.

Митридат с интересом посмотрел на него.

— Да ты мудрец, старик… Что такое время… Время — то, что проходит, то… — он задумался, — то, что нас меняет.

— Сколько лет ты был в изгнании? — спросил старик.

Митридат нахмурился:

— Зачем тебе это? Семь лет.

— А сколько ты плыл сюда?

— Семь дней.

— Можешь ли ты ответить, что для тебя было важнее: семь лет или семь дней?

Митридат молчал.

— Вот видишь, — сказал старик. — Не так легко определить, что же такое время… Ты сказал: мудрец… Нет, я не мудрец. Но я люблю мудрость других. Великих, настоящих мудрецов. Тех, чьими стараниями изменяется мир.

Митридат поднял брови.

— Мир изменяется стараниями мудрецов? Но разве мудрецов называют «пастырями народов»? Разве мудрость создает новые города и открывает новые земли? Может быть, все-таки это делает власть?

Старик покачал головой.

— Только истинная мудрость может изменить людей.

— Н-ну, хорошо, допустим. И как же эти твои мудрецы изменяют мир?

— Тебе, возможно, покажется странным, но, разумеется, к лучшему.

Митридат коротко рассмеялся.

— Кажется, я ошибся, — лениво сказал он. — Ты и правда лишь похож на мудреца, старик. И не много же ты понял в чужой мудрости. К лучшему? — Митридат покачал головой. — Вот уж в чем я нисколько не уверен.

— Но это так, — спокойно сказал старик. — Поверь мне, царь. Я тоже видел немало горя и страданий, бедствий людских. И все равно я вижу, что мир меняется к лучшему.

— Я не уверен в этом, — повторил Митридат. Его густые брови сошлись у переносицы. — Слишком много крови. Слишком много грязи. Слишком много дерьма. И слишком много измен. А сил мало! А все вокруг — к лучшему! — день ото дня все хуже и хуже. Люди скоро начнут жрать друг друга, взахлеб, с чавканьем! Не потому, что они голодны, а потому, что они — люди.

— Ты ошибаешься, царь, — возразил старик. — Ты молод, у тебя молодые глаза, ты хорошо видишь, но ты ошибаешься. Когда-то было много хуже. Только в сказках существует золотой век. Его придумал поэт Гесиод. На самом деле люди тогда подобны были диким зверям, рвущим друг друга на части, не знающим божественных законов.

Митридат резко поднялся. Висящий у пояса меч неприятно звякнул о металлические бляхи панциря.

— Люди сейчас подобны диким зверям. Сейчас, а не раньше, — сказал он. — Люди убивают друг друга, грызут друг друга. Человек забывает о том, что он человек… Или о том, что рядом — человек. И ничего нельзя сделать. И самому оставаться человеком уже невозможно. Потому что если вокруг — нелюди, что остается? — Он жестко усмехнулся. — Не знаешь, старик? Я сам отвечу. Нужно просто стать сильнее других. Сильнее всех. Иначе шакалы накинутся на тебя и не оставят ни клочка, ни косточки.

— И все-таки ты ошибаешься, царь, — снова сказал старик. Он провел тонкими пальцами по седой бороде, помолчал немного. Снова заговорил: — Ты спрашивал, чего я хотел. Я пришел к тебе вот почему. Ты молод, горяч. У тебя есть сила — боги даровали ее тебе. Ты — царь, в твоих руках власть. Ты умен. — Старик снова замолчал.

Митридат улыбнулся:

— Я молод, это ты верно сказал… Горяч? — Он пожал плечами. — Что ж, возможно. И это неплохо… Царь… — он нахмурился. — Да, я царь. Силен? Умен? — Митридат покачал головой. — Не знаю. Не думаю, что ты прав. Не уверен, — он произнес это слово медленно, разделяя слоги: «у-ве-рен».

Старик спросил:

— Знакомо ли тебе, царь, такое имя: Ямбул?

— Ямбул? — переспросил Митридат. — Ямбул, Ямбул… — он пожал плечами. — Нет, не знаю. Кто он?

— Великий мудрец. Он мечтал о мире, в котором не было бы места жестокости и несправедливости. В этом мире люди уже не были бы подобны диким зверям. Они стали бы людьми, настоящими людьми, царь!

— Мечтал? — усмехнулся Митридат. — Мечтал… Об этом мечтают многие. Все хотят, чтобы не было крови. Все хотят, чтобы люди не возились в дерьме. Все хотят быть сытыми и свободными. И никто не знает, как это сделать. — Он снова уселся на скамью напротив старика.

— Ямбул не только мечтал. Ямбул указал путь, — сказал старик. — Он написал книгу, в которой указан этот путь. Город Солнца. Гелиополис.

— Гелиополис… — повторил Митридат — медленно, словно пробуя на вкус. — Гелиополис, Гелиополис… — Он взглянул на старика. — Что это такое — Гелиополис?

— В этом государстве все равны перед законом и богами. В этом государстве нет бедных. Нет нищих. Все граждане сообща трудятся, все граждане сообща владеют всем. У них нет денег. Каждый пользуется всем, что ему необходимо, бесплатно. Нет денег — нет подкупа, нечестия. Нет денег — нет вероломства, алчности, потому что деньги — причина всего зла в мире, и богатство — источник всякого бедствия и начало всякой несправедливости.

Старик поднялся. Одежды его заструились от плеч к ногам. Он выпрямился, чуть приподнял голову и заговорил сильным, молодым голосом:

— Богатство порождает зависть, алчность, жестокость. Это его дети, его дочери, страшные в своем могуществе. Богатство заставляет издеваться над несчастными рабами — это богатство не дает им разогнуться, и их спины жжет солнце. Но и те, кто считает себя свободным, — тоже рабы. Потому что уже не спины — души их согнуты богатством. Богатство направляет правителей к ведению войн, это оно сжигает города и вытаптывает поля. Золото, царь, золото всегда залито кровью. И чтобы не было крови, коварства, жестокости — не должно быть богатых и бедных.

Старик замолчал. Митридат тоже молчал, с интересом глядя на него снизу вверх. Потом сказал:

— Садись. — И, когда старик сел, спросил: — И обо всем этом говорит твой Ямбул?

— И об этом, и о многом другом, царь.

— Н-ну, а мне — для чего мне все это? Для чего ты все это рассказал?

Старик тихо сказал:

— Мудрый царь может создать Гелиополис. Превратить свое царство в Государство Солнца.

— Создать… Гелиополис… можно? — Митридат словно оценивал слова на вес, проверял их тяжесть. — Можно?.. — И что же — кто-нибудь пробовал?

Старик опустил голову:

— Да.

— Пробовали, говоришь… — задумчиво сказал Митридат. Он налил себе немного вина, выпил. — Пробовали… Что-то я слышал… — он вопросительно посмотрел на старика.

— Это было давно.

— Где?

— В Пергаме.

— Кто?

— Аристоник.

— Теперь я вспомнил… — Митридат усмехнулся. — Брат царя Аттала. Того, что завещал царство Риму. Аристоник… Я слышал о нем. Но ведь его казнили?

Лицо старика стало грустным.

— Да, его… убили… казнили в Риме, — через силу выговорил он.

— И никакая мудрость не заменила ему могучую армию, а справедливость — метательные машины?

Старик молчал.

— А знаешь ли ты, старик, — медленно спросил Митридат, — что мой отец, Митридат Эвергет, помог римлянам разгромить Аристоника?

— Я не думаю, что это принесло ему пользу.

— Н-да-а… — Митридат снова задумался. Не об Аристонике и Гелиополисе — о том времени, когда его еще не было на свете, о походах, которые совершал его отец. — И ты… Ты был с ним?

Старик поднял голову.

— Да. Мне удалось спастись. С тех пор я странствую по свету.

Митридат молча разглядывал земляной пол в палатке. Вдруг он поднялся, хлопнул в ладони. Вошел телохранитель.

— Я хочу прогуляться, — сказал Митридат, не поворачиваясь к телохранителю и глядя в глаза старику. — Оседлайте нам двух коней.

Старик удивленно поднял брови:

— Царь…

— Пойдем, пойдем, старик, в такое время дня я всегда езжу верхом.

Они вышли. Митридат ласково потрепал по холке белого скакуна, легко вскочил на него — словно взлетел.

Старику помогли взобраться на коня — спокойного гнедого тяжеловеса.

Митридат искоса глянул на своего недавнего собеседника. Белый конь тронулся с места, пошел шагом, потом перешел на рысь. Конь старика рванулся следом.

…Они летели по степи — два всадника, один на белом, другой на гнедом коне — два неясных расплывчатых пятна под огромным небом. И ветер, казалось, летел за ними и не мог догнать.

— Ос… та… но… вись… царь… — задыхаясь, выкрикнул старик. — Не… мо… гу… больше…

Митридат тотчас остановил коня. Не глядя на старика, повернул обратно.

Телохранитель помог старику спуститься. Митридат молча смотрел на него. Старик стоял, покачиваясь, дыхание его было тяжелым и неровным. На лбу выступили крупные капли пота.

— Зачем ты пришел ко мне? — медленно спросил Митридат.

Старик молчал.

Митридат вздохнул. Лицо его было спокойным.

— Уходи, — тихо сказал он. — Уходи, старик.

И, не оборачиваясь, пошел, почти побежал прочь от темного лица в обрамлении седых волос.

В палатке его ждал Диофант.

— Я слушаю тебя.

— Можно выступать.

Митридат вздохнул. На мгновение — но только на одно мгновение — его лицо утратило привычную жесткость. Впрочем, Диофант не был уверен в этом. Да и не старался быть уверенным. Он уже давно отвык от уверенности, находясь рядом с этим человеком.

Митридат налил себе вина, поднял кубок. Кубок был подарен Перисадом, царем Боспора, и на нем художник изобразил, как уродливый колченогий Пан гонится за прекрасной нимфой Сирингой. Митридат провел пальцем по выпуклым фигуркам.

— Скажи, Диофант… — сказал он. — У тебя никогда не бывает чувства, что мы все куда-то плывем? Не стоим, не идем, а плывем?

— Только если много выпью, — усмехнулся Диофант.

— Нет-нет… — Митридат отпил немного вина. — Ты не понимаешь, Диофант… А мне все время кажется, что мы все находимся на гигантском корабле, неизвестно кем построенном и неизвестно куда плывущем. Где-то внизу, под нами, — гребцы. Кто они, какие, кто посадил их за весла? Мы не знаем, мы их не видим, они скрыты от наших глаз… Где-то вверху — огромные паруса. Их мы тоже не видим, настолько они огромны. Где-то кормщик… Кто он, этот кормщик? — Митридат улыбнулся. — Мы режем друг друга, бьемся отчаянно, спим с женщинами, рожаем детей, которые потом нас предают… или которых предаем мы, а корабль все идет, идет… Не казалось, нет?

— Нет, царь.

— Но ведь если корабль идет, если он плывет, куда-то он должен приплыть? Где-то должен быть берег. Где он, этот берег? И где тот берег, который мы покинули? Кто достигнет берега? Нас-то уже не будет. Дети? Внуки?.. — Митридат вздохнул. — Сколько, по-твоему, войска нужно, чтобы войти в Синопу?

Это было сказано в обычной для Митриадта манере — вести разговор, подчиняясь внутренней, какой-то одной ему ведомой логике. Диофант долго не мог привыкнуть к этому.

— Не нужно войска, — сухо ответил он. — Тебя ждут. Синопейцы волнуются. Слишком много приволья дали римлянам нынешние правители. Страна разорена. Если бы ты слышал, какие нынче цены на пшеницу, на вино, на оливковое масло. Люди голодают, родители продают детей в рабство. А римские купцы хозяйничают, как у себя дома. Людям надоело все это. Они ждут хорошего, настоящего царя.

Митридат снова выпил вина. Он пил много, особенно последнее время, но никогда не пьянел.

— Цены, — повторил он. — Почему ты, Диофант, всегда говоришь о таких вещах, как цены, деньги, и никогда не говоришь, например, о богах?

— Боги могут подождать, — сухо ответил Диофант. — У них есть время, они бессмертны. А людям нужно есть. И если есть нечего, они начинают роптать и смотрят по сторонам: нет ли другого царя? Более достойного.

— Вот как… — протянул Митридат. — Из тебя получился бы хороший царь, а?

— Нет, — спокойно ответил Диофант. — Царем нужно родиться.

— Разве мало было царей, рожденных не в царских семьях? — прищурился Митридат.

— Немало, — согласился Диофант. — Но для того, чтобы удержаться на троне, им приходилось тратить слишком много сил. Так что они тратили и силы, отпущенные их детям и детям их детей. И дети их детей теряли царства. Они уже не имели сил удерживаться на престоле.

— Может быть, может быть… — рассеянно кивнул Митридат. — Наверное, ты прав, Диофант, учитель мой, прав, как всегда. Хорошо… Меня ждут, говоришь ты, — это хорошо. Что ж… Скажи Садалу, что он и его люди мне не нужны более. Пусть возвращаются в Пантикапей.

— Слушаюсь, царь.

— Раздай им деньги, — Митридат улыбнулся. — Садал мечтает купить винный погреб? Дай ему побольше золота, пусть купит. Скажи, что царь когда-нибудь будет его гостем.

— Слушаюсь, царь.

— Дай им всем больше денег. Дай им вдвое против того, что я обещал.

— Слушаюсь, царь.

Митридат некоторое время молчал, разглядывая кубок.

— Синопа… — прошептал он. — Синопа… Семь лет… — Он посмотрел на Диофанта… — А ты постарел, Диофант.

— Время идет, — усмехнулся Диофант.

— Время идет, — задумчиво повторил Митридат. — Идет ли? Время… — Он снова замолчал.

Диофант догадывался, о чем он думает. Вернее, полагал, что догадывается. В Синопе Митридата ожидала встреча.

Митридат прошелся по палатке.

— Значит, ждут, — повторил он еще раз. — Прекрасно. Мы отправимся завтра. Одни. С восходом. Понимаешь, Диофант? С восходом.

— Да, царь.

— Только вдвоем. Ты и я, понял?

— Да, царь.

Митридат подошел к выходу, откинул полог.

— С восходом… — прошептал он.

* * *

Митридат не мог в точности сказать, как приветствовали его синопейцы, толпившиеся на улицах от окраины до самого дворца. Что кричали при виде запыленных всадников, один из которых ехал в пурпурной мантии. Да и были они, эти крики? С того момента, как он увидел поблескивающую кровлю дворца, с того момента, как ноздри его дрогнули, уловив старый, забытый запах синопейских улиц, он словно утратил слух. Он видел лишь цветовые пятна, беззвучно проносившиеся мимо него, неподвижно летевшего на вороном коне с застывшей на ветру гривой. И дворец, все время казавшийся недосягаемым, вдруг надвинулся на него, будто ожил — надвинулся и вырос, распластался в небе, закрыв собой все, весь мир. И бросил ему, спешившемуся, под ноги первую ступень своей лестницы.

И он медленно, так медленно, что, казалось, год пройдет, прежде чем это произойдет, ступил на эту первую ступеньку.

Ноги помнили эту дорогу — не он.

Митридат шел, и с каждым шагом пурпурная мантия становилась все тяжелее и тяжелее, а золотая диадема, которую он надел впервые за семь лет, все сильнее и безжалостнее давила виски. Плечи сгибались под непомерной тяжестью, и он едва удерживался от того, чтобы сбросить мантию, отшвырнуть диадему и побежать по этой лестнице.

Он знал, что не сделает этого.

Митридат остановился. Из дворца кто-то вышел, ему показалось, что это был один человек в чем-то белом, но фигура вдруг раздвоилась, так что он даже вздрогнул от неожиданности. Наверху лестницы, у черного, очень далекого от него входа во дворец, стоял не один человек, а два, вернее — две, две женщины в одинаковых белых пеплумах^[2], и одна из них осталась стоять, а другая пошла ему навстречу, и что-то сверкало в ее волосах. Когда она приблизилась, он сначала увидел только это, сверкавшее, — такую же, как у него, диадему в таких же, как у него, черных блестящих волосах. Но лица он не увидел, потому что смотрел вверх и не хотел видеть этого лица.

Митридат прошел мимо нее, едва успевшей посторониться, прошел, поднялся почти до верхней ступеньки и замер. В той тишине, которая его сопровождала от самых ворот, он вдруг услышал какие-то странные звуки, похожие на удары бубна и еле слышный стон флейты. Он испуганно (да, испуганно!) оглянулся.

Снова посмотрел на женщину, стоявшую перед ним. Снова перевел взгляд на ту, что оставалась позади него.

О боги, их было две!

— Кто ты? — хрипло спросил он и не узнал собственного голоса. И та, что была без диадемы, ответила:

— Лаодика.

— А ты? — И та, что была в диадеме, ответила ему:

— Лаодика.

И кто-то (откуда он только взялся здесь, на лестнице, их было только двое, откуда он взялся, проклятье?!) сказал, указывая на женщину в диадеме:

— Твоя мать, Лаодика.

И, указывая на ту, что была без диадемы:

— Твоя сестра, Лаодика.

Сказал: «сестра», а он услышал: «жена».

Митридат глубоко вздохнул, на мгновение — только на мгновение — закрыл глаза. Повернувшись, он спустился на несколько ступенек и оказался перед матерью. Она стояла неподвижно, глядя ему в глаза. Он медленно поднял руки, медленно протянул их к диадеме.

Диадема, ослепительно сверкая, плыла над дворцовой лестницей. И плавно опустилась на голову Лаодики-сестры.

— Пойдем, — сказал Митридат, положив руку ей на плечо. — Проводи меня. Я устал. Я хочу отдохнуть.

Он сказал это отрывистым голосом, отвернувшись от нее. Они скрылись во дворце, и только Диофант, до этого остававшийся внизу, подошел к Лаодике-матери.

— Вот и ты, — сказала она, ничуть не удивившись.

— Да.

— Хорошо, что это, наконец, произошло. Я бы не выдержала больше. Бесконечное ожидание, бесконечная пустота, бесконечный страх. Теперь все это закончится, правда?

Диофант промолчал.

Она сказала:

— Как странно. Словно ничего и не было. Ведь ничего не изменилось, правда? Снова во дворце Митридат и Лаодика. И с ними — Диофант. Правда, уже не сотник, но не все ли равно?

…Он идет по траве, густой и сочной, очень высокой, доходящей до пояса. Ногам холодно, он идет все быстрее, где же они? Они должны быть там, на холме, ведь он их видел, только что, сейчас, не могли же они уйти, ведь они тоже видели его, видели, не могли не увидеть, видели, отец еще улыбнулся, а мать помахала ему рукой, куда же они делись, отец, такой сильный, никогда никого не боящийся, самый храбрый человек, а мать — красивая, добрая, самая добрая на свете, где же они, они же видели его, они же знают, что ему страшно, что ему страшно одному, что он боится, они же знают, что он всегда боялся остаться один, куда же они ушли, куда?

Только что они были вон там, вон, на холме, на этом холме, освещенные солнцем. Только что — вот здесь, на вершине холма, куда же они ушли, куда?

Он уже не идет, он бежит, он машет рукой, отец, мать, где они, куда ушли? Он больше не может бежать, он задыхается, он останавливается, он кричит:

— Ма-ма-а!.. Отец!..

Куда же они ушли, почему не дождались его?

— Ма-ама! Отец!

Куда же они ушли? Почему оставили его одного?..

— Ма-ама-ма!.. Оте-ец!..

И солнце, почему вдруг скрылось солнце?..

Чья это рука так крепко ухватила его за плечо, чьи это пальцы так жестоко впились, чье это лицо, чей это голос:

— ПРОCНИСЬ, ЦАРЬ!

Примечания

1

Так называли себя сторонники Аристоника, вождя антиримского восстания в Пергаме (Гелиополис — Город Солнца). — Здесь и далее прим. авт.

(обратно)

2

Пеплум — греческое женское платье.

(обратно)

Оглавление

1

2

*** Примечания ***