Вовеки не забудется такое.
В те дни дышалось тяжко и в горах,
А тут была равнина за рекою
Сера, как пепел, как летучий прах.
Тропа вела вдоль мутного канала
Туда, где от воды невдалеке
Лопата одинокая лежала
На осыпи, на свежем бугорке.
…Я не забыл глаза скорбящей мамы
И горький взгляд Гамзата Цадаса,
Когда плясали строки телеграммы
В ладонях потрясенного отца.
— Сынок, поедем… Собирайся к брату, —
Сказал он, обернувшись на ходу.
Судьба несла нам новую утрату
В том сорок третьем памятном году.
Мать, обессилев от немых страданий,
От злых предчувствий и глухих тревог,
Впервые в жизни августовской ранью
Нас проводить не вышла за порог.
О, как ты изменилась, дорогая,
Под гнетом иссушающих вестей!
Отчаянье свое превозмогая,
Отец печально улыбнулся ей.
Над Каспием дышали раскаленно
Пески, жаровней неоглядной став.
И от махачкалинского перрона,
Протяжно свистнув, отошел состав.
А в том составе был вагон почтовый.
Не прерывалась письменная связь.
И мы с отцом пустились в путь суровый,
В купе служебном скромно примостясь.
Нас приютили вопреки закону,
Но были сплошь забиты поезда,
И доступ к неприступному вагону
Открыла нам семейная беда.
Мы всю дорогу тягостно молчали,
Стремясь в далекий город Балашов.
Казалось, нам вослед глядят в печали
Вершины гор в наплывах ледников.
О Балашове в первый раз, пожалуй,
Мы услыхали. Брат мой Магомед,
Опасно ранен, полыхая жаром,
Был в тамошний доставлен лазарет.
Еще живой, в бреду, на узкой койке
Он там пылал уже немало дней.
Засевшие в груди его осколки
Огнем горели и в груди моей.
Я помню час, когда средь многих горцев,
Родню покинув и цадинский дом,
Он твердо стал на путь противоборства,
Свой стан армейским затянув ремнем.
О Каспий, отчего ты так спокоен?
Слух до тебя неужто не дошел
О том, что рухнул твой земляк, твой воин,
Что бурей расщепило стройный ствол.
…Вагоны застревали на вокзалах
Среди руин, чернеющих вокруг.
Навстречу нам везли солдат бывалых,
Кто без ноги, кто без обеих рук…
За окнами в селеньях обветшалых
Дома безлюдны были и темны,
Как птичьи гнезда на аварских скалах,
Что вспышкой молнии разорены.
Так длился путь томительный и долгий
В пыли кромешной, в сумрачном дыму.
Но впереди забрезжил облик Волги,
Как свет надежды, пронизавший тьму.
У Сталинграда, в стареньком вагоне,
Отец, приблизясь к узкому окну,
Прикрыл глаза широкою ладонью,
Стоял и грустно слушал тишину.
Стоял он так и час, и два, как будто
Ему глаза лучами обожгло.
Потом вздохнул он, повернулся круто,
На полку опустился тяжело…
Отец, безмолвье ты хранил угрюмо,
Но я, присевши рядом, на краю,
Мгновенно угадал, какие думы
Все ниже клонят голову твою.
Терзает брата жженье вражьей стали,
Напрасно ждут его в родном дому.
Родитель мой, неужто опоздали
Мы к первенцу, любимцу твоему?
Мы опоздали с тобой, опоздали…
Вспомню — и вновь разрыдаться готов.
Госпиталь встретил нас тихой печалью,
И безутешно молчал Балашов.
С коек страдальцы с участьем глядели
Двум посетителям скорбным вослед.
Возле пустой и холодной постели
Мы задохнулись… Его уже нет!
На костыли опираясь, солдаты
Нас обступили. Но где Магомед?
Стены и двери, и окна палаты —
Все на местах. А его уже нет.
Даже врачи — победители смерти —
Нам виновато твердили в ответ:
— Сделано все, что возможно, поверьте… —
Верим, друзья. Но его уже нет.
Был среди них санитар-дагестанец.
Он поначалу стоял в стороне.
Но подошел к нам, когда мы остались
С горем безжалостным наедине.
Последние комментарии
7 часов 40 минут назад
7 часов 53 минут назад
8 часов 26 минут назад
8 часов 59 минут назад
1 день 29 минут назад
1 день 38 минут назад