Альманах «Мир приключений», 1990 № 33 [Кир Булычев] (fb2) читать онлайн

Мир Приключений 1990. Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов

Сергей Другаль ЯЗЫЧНИКИ

Городок Института реставрации природы имел свою гавань в бухте, узкой горловиной соединенной с океаном. В бухту заходили иногда парусные сухогрузы, и тогда два портальных крана на причале начинали неторопливую работу, заглядывая в трюмы. Была еще малая пристань, к ней лепились прогулочные яхты сотрудников института, и была пристань малышковая с надувными катамаранами для плавания внутри бухты. На дощатом настиле этой пристани, глядя сквозь щели в прозрачную воду, лежал вундеркинд и акселерат Алешка. Неподалеку под присмотром Нури возились в песке голыши-малыши, их визг и смех подчеркивали тишину утра. Решетчатая тень на песчаном дне шевелилась, рождая солнечных зайцев. Алешка опустил руку в воду. К растопыренным пальцам приплыли мелкие рыбешки, тыкались носами. А потом черная лента подползла по дну к самым пальцам, волоча на себе мертвых рыбок и рыбью чешую. Алешка вытащил руку — ладонь была в черной слизи, — поднес к лицу. Пахло нефтью.

— Нури, — позвал он. — Нури, смотри, что это?

Посетитель держался скромно, но скрытая наглость читалась в его глазах. Обычный, сильно помятый костюм, дешевая маска-фильтр сдвинута на ухо, незапоминающееся лицо, покрытое сизым румянцем с множеством морщин и мешочками под глазами. Посетитель опустил взор, сложил руки на груди и, просветлев, возгласил:

— Бытие божие доказано!

Отец Джон отложил эспандер, вздохнул. “Проходимец, — пробежала вялая мысль. — Послать к черту? В смысле — отпустить с миром? К сожалению, время сейчас таково, что самая худая овца в приходе дорога. Впрочем, это вроде чужая овца, так сказать, заблудший агнец. Но откровение божие, как правило, и глаголет устами проходимцев”.

Посетитель словно подслушал мысли святого отца.

— Не то чтобы чудо, — сказал он, — так, нечто кибернетическое.

Интересно, если его скинуть с балкона, разобьется или уцелеет? Отец Джон не забыл прошлогоднюю сенсацию, когда некто Хмелевски математически доказал бытие бога. Он вывел формулу, из коей неизбежно вытекала необходимость божественной воли при сотворении сущего. Но математик что-то там напутал со знаками, где-то вместо минуса поставил плюс, и формула оказалась несостоятельной. Зловредный языческий журнал “Феникс” напечатал ехидную передовицу. Было много шума… Отец Джон сел на пол возле кислородного фильтра и начал дышать по системе йогов. Шесть секунд он втягивал в себя воздух, секунду задерживал дыхание и еще пять секунд выдыхал сквозь сжатые зубы.

— Хмелевски прохвост, а здесь никакой подтасовки. Дело чистое, — сказал проходимец.

Отец Джон прекратил гимнастику, убрал со лба подвитой каштановый локон и внимательно посмотрел на посетителя, подумал: “Не так прост!”

— Пять минут вашего внимания, святой отец. Мы поймем друг друга, как деловые и имеющие одинаковые склонности люди.

— Говорите!

— Доказать бытие божие на современном этапе развития науки не представляет труда. Правда, вы со мной не согласились…

Отец Джон хмыкнул, начало ему понравилось. Не банально, с подтекстом. Пройдоха, конечно, но, похоже, пройдоха квалифицированный, а с профессионалом всегда приятно иметь дело. Сейчас, конечно, будет клянчить деньги; интересно, под каким соусом?

— Точно! Я аферист и вымогатель — это вы правильно подумали. Такова моя профессия уже много лет. Но стало тяжелее работать, возраст сказывается.

— А кому легко? Каждый несет свой крест, — вздохнул отец Джон.

— Н-да, так вот, зовут меня, допустим, Тимотти Слэнг. Можно проще — Тим. Но это не важно, чек вы все равно будете выписывать на предъявителя.

Отец Джон поднял бровь: чек! Смешно. Он уже забыл, когда расплачивался чеками. Нет, жить можно, ничего не скажешь, но в этом богом забытом городке три прихода…

— Чек будет, — продолжал Тим. — Объясню, на чем основана моя уверенность.

В доме с мезонином, с террасой, увитой пластмассовой пахучей зеленью, было темно. В окнах торчали многодырчатые сферы фильтров — верный признак зажиточности хозяев.

Тим сидел в щели у низкого заборчика, прислушивался к себе — внутри что-то бурчит и трепыхается. Преодолевая дрожь, он лег на живот и пополз. Пыль через маску забивалась в ноздри, было трудно дышать.

Это ужасно, думал он. Еще недавно сравнительно преуспевающий делец — и ползет на брюхе к чужому, незнакомому дому, чтобы ограбить. Он, так уважающий собственность. Грубо и глупо, а главное, примитивно. Это особенно удручает: примитив. Тим испытывал страх и стыд.

Он привык зарабатывать деньги изящно. Проходил в кабинет легким шагом уверенного в себе человека. Конечно, предварительно звонил. По делу, касающемуся нарушения седьмой или, скажем, десятой заповеди божьей. Да, он знает, он осведомлен. Его принимали сразу. Еще бы, фирма “Слэнг и К°”, небольшое, но процветающее предприятие, хорошо известное в определенных кругах.

Тим проходил в кабинет, минуя секретаршу (У, мордашка!). Он был сосредоточен, элегантен, светло глядел в растерянные глаза хозяина. Он садился и начинал мягко говорить о морали, о том, что десять заповедей бога забыты — и вот общество разлагается. Нужны ли примеры? Ах нет, не нужны! Сам он, кстати, ведет жизнь добродетельную и десятую заповедь не нарушает никогда. Хмыкать не надо. Вы, конечно, помните эти бессмертные слова, но он не может отказать себе в удовольствии процитировать их: “Не пожелай жены ближнего твоего, не пожелай дома ближнего твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего суть ближнего твоего”. Беседуя, Тим наблюдал за клиентом и всегда точно определял момент, когда он начинал поддаваться шантажу. Тогда, произнеся девятую заповедь: “Не доноси на друга твоего, не твори свидетельства ложна”, он извлекал пачку фотографий. Раскладывая их, как карты в пасьянсе, он называл факты, цифры, даты, имена, описывал ситуации. В конце он называл цену, не забывая присовокупить, что негативы и видеопленки будут доставлены после оплаты чека.

“Не обмани” — прекрасная заповедь, хотя и не числится среди заповедей божьих. Этими словами он обычно заключал визит. Честность в деле была девизом их фирмы, они никогда не обманывали клиента. Одно лицо дважды никогда не шантажировали Они не считали возможным рисковать доверием общества и уважением клиентуры. Цена, как правило, была приемлемой, материалы впечатляющи, а клиент покладист. Фирма процветала на ниве морали, а Тим пользовался любовью сограждан за умеренность и неболтливость. Конечно, неудачи, неизбежные в любом серьезном деле, случались и раньше, но теперь вот пошла сплошная полоса неудач. Тим продумал и безупречно подготовил операцию, имевшую в его картотеке шифр “Мораль и Харисидис”. Казалось бы, нет более благодарной работы, чем шантаж этого улыбчивого банкира-греховодника. Тим готовился полгода, израсходовал ссуду, взятую в банке Харисидиса, и надеялся отхватить приличный куш. Когда материал был собран, банкир принял его в своем загородном доме на берегу океана, где можно было дышать без маски.

Харисидис посмотрел принесенный Тимом фильм, чудо операторского искусства, и попросил показать его еще раз. На экране папаша Харисидис держал речь перед избранными членами правления банка. Речь шла о переводе на экологические расходы крупных сумм с личных счетов членов правления — эта статья не облагалась налогом. В следующем эпизоде папаша Харисидис (так его звали вкладчики и он сам себя) вручал взятку экоинспектору.

Довольный банкир благодарил Тима за доставленное удовольствие и велел подать коньяк.

— Как это вы тонко сработали, Слэнг, — сказал он. — Приятно вспомнить, отличная была операция. Инспектор, правда, еще новичок в этом деле, однако пойдет далеко. Но что привело вас ко мне?

— Надеюсь, вы купите у меня фильм?

— Это еще зачем? — Удивление банкира было столь непритворным, что Тиму стало жутко.

— Иначе я выпущу его на экраны страны, такую хронику купит любая прокатная фирма, да и видео не побрезгует. История-то уголовная! Взятка!

Папаша Харисидис поперхнулся коньяком и взволнованно прошелся по кабинету.

— Слэнг, — с чувством сказал он. — Казните меня, я было подумал о вас не так, но вы просто альтруист, что крайне редко в наше время. Я ценю это качество у своих вкладчиков — ну да, вы ведь тоже мой вкладчик. Где еще можно держать капитал в наше время… — Банкир повозился с клавиатурой компьютера, глянул на дисплей, довольно оттопырил губу: — Э, да вы еще и мой должник… Ладно, из уважения к вам погашу часть ссуды, при условии, что вам удастся показать фильм по видеосети. Вкладчики будут в восторге.

Тим машинально собрал и уложил аппаратуру, разместил в чемоданчике кассеты и направился к выходу. Он был сломлен, морально убит и, выражаясь фигурально, вышиблен из седла. Банкир провожал его, приобняв за плечи, просил заходить по четвергам — “Парни, я скажу, пропустят” (парни из синдиката убрали с глаз долой дубинки), — хвалил фильм.

— А этот вид через замочную скважину и переход на крупный план, моя преподлейшая физиономия, а! И смущенное личико инспектора, но сколько в нем непосредственности и обаяния! А пачка паунтов! Я, знаете, иногда расплачиваюсь наличными — это впечатляет!

…Несколько позже ушла Бьюти Жих, самая удачливая из сотрудниц их фирмы. У нее неожиданно открылся бас, что в сочетании с ее весьма выпуклыми формами обеспечивало ей такие гонорары, что Тим только ахнул, услышав сумму.

После Бьюти пришлось расстаться с Пупсом-невидимкой. Он был дока по съемкам в темноте, незаменимый специалист по подглядыванию из-за угла. В своем камуфляжном плаще, присоске-маске, громадных очках ночного видения и электронных наушниках он походил на вымершую летучую мышь, чем весьма гордился. Пупс ушел из фирмы после того, как Тим отказался оплатить его счет за пребывание в больнице по поводу сложного перелома крестца. Это производственное увечье Пупс получил, выслеживая чемпиона по пинкам с разбегу: в свободное от тренировок время Зат Пухл занимался сводничеством — это чемпион-то, гордость нации… Пупс изловчился и спас дорогую съемочную аппаратуру, но обозленный Зат сильно помял ценного работника.

Пупс заявился к Тиму через месяц после своего ухода. Передвигался он с трудом, но с бывшим шефом говорил, не скрывая снисходительной жалости. Тим грустно кивал, со всем соглашаясь. Да, вступление в синдикат неизбежно, конечно, в наше время одиночке с такой профессией трудно продержаться, но он привык к самостоятельности… Впрочем, он еще подумает.

— Чего там думать! Мне просто смешно, — непочтительно сказал Пупс-невидимка. — Мне смешно, что господин советник так церемонятся с вами!

Действительно, чего там думать, когда все кредиты исчерпаны и оборудование — редкостное, уникальное оборудование для съемок в инфракрасных лучах, для видения сквозь стены, для подслушивания на любом мыслимом расстоянии, и запонки-транзисторы для служебной связи, и парики, и маски-фильтры из мягкого пластика, и прекрасный лимузин, и даже гипноизлучатель в виде медальона с шершавым лунным камнем — прощальный подарок Бьюти, — все, что так дорого было сердцу Тима, все пошло за полцены в тот же синдикат, куда ушел работать Пупс. И это было еще удивительно, что он жив: парни из синдиката могли просто пришить Тима — дело житейское.

Так Тимотти Слэнг, живое воплощение десяти заповедей, знаток и страж морали, завершил свою карьеру. Впереди были пустота и безнадежность. Тим стал бродягой, вульгарным вымогателем и попрошайкой. Таких бродяг великое множество на всех дорогах маленькой Джанатии — страны всеобщего благоденствия. Он ночевал в зарослях синтетического кустарника, если исхитрялся загодя проникнуть в парк, питался щедротами папаши Харисидиса и, опускаясь все ниже, решился на грабеж. Еще днем он высмотрел этот коттедж, уловил признаки запустения вокруг него и подумал, что хозяева бывают тут не часто. В коттеджах с воздушными фильтрами, известно, живут люди богатые, и потому в любом случае удастся раздобыть кое-что из одежды. Тима особенно угнетало отсутствие приличного костюма. Бродяга, если он хочет преуспеть, должен быть хорошо одет. Тим знал, чем рискует: его приметы, и отпечатки пальцев, и формула пота и слюны — все эти данные хранились закодированными в ведомстве охраны прав граждан министерства всеобщего успокоения. Закон Джанатии, страны всеобщего благоденствия, мудро охранял каждого от каждого, и досье на каждого велось со дня рождения и еще долго после смерти. Как специалист Тим понимал, что тотальная слежка равносильна отсутствию всякой слежки, тем не менее для полиции не составит труда упечь его в кутузку годика на два. Будь у него деньги, он в первой же аптеке приобрел бы набор таблеток, прием которых меняет не только формулу запаха тела, но даже тембр голоса, цвет кожи и узоры на пальцах. Но, будь у него деньги, черта с два полез бы он в чужой дом. Для одинокого бродяги грабеж — последнее дело.

Тим присел на корточки под окном и прислушался: в доме было тихо. В оконном стекле зеркально отражались написанные на облаках слова: “Перемен к лучшему не бывает”. “Так и есть, — подумал Тим, — так и есть”. Он потянул створку, и она неожиданно легко подалась. Тим лег на подоконник, неловко перевалился через него и услышал, как хлопнули внутренние раздвижные ставни. Густой мрак окутал его. Он поднялся, хрустнув коленками, медленно выходя из предынфарктного состояния. Здесь дышалось легко и без маски.

— Вы можете сесть, кресло справа от вас, — раздался в комнате хорошо поставленный баритон.

— Благодарю, — машинально ответил Тим.

В голове билась мысль: “Пропал! Совсем пропал! Этот тип, конечно, видит меня. Что делать?” Тим двинулся вправо, нашарил кресло и сел. Он закрыл глаза и стал повторять в уме десять заповедей. Последнее время повторение заповедей стало для него чем-то вроде аутотренинга, успокаивало, помогало сосредоточиться. Он никогда не задумывался над первой: “Аз есмь Господь Бог твой, да не будут тебе бози иные разве Мене”. И вторая — “Не сотвори себе кумира и всякого подобия…” — как-то не задевала его. “Не приемли имене Господа Бога твоего всуе” — в этой третьей заповеди что-то есть, ну а четвертая была законодательно закреплена в Джанатии: “Помни: шесть дней делай и сотвориши в них все дела твои; день же седьмой — Господу Богу твоему”. “Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли”. Ох, когда бы этого было достаточно для благоденствия, как почитали бы родителей своих джанатийцы! “Не убий” — шестая заповедь. Кстати, почему шестая, не первая? Грешен, задаю вопросы, господу виднее. “Не прелюбы сотвори…” Какие там, к черту, прелюбы в таком возрасте и состоянии! “Не укради” — вот он, восьмой грех, за него и кара.

— Вермикулит! — прозвучало в темноте (Тим вздрогнул, он впервые слышал это слово, и оно показалось ему страшным). — Сотворим молитву всевышнему, всеблагому, породившему вас, недостойных.

Тим не верил в столь невозможные совпадения, в голове его все перепуталось: присутствующий в темноте буквально подслушал его мысли. Действительно, не пора ли перейти к молитве?

— Если вы настаиваете, — пробормотал Тим.

— Тогда “Отче наш”. Я послушаю. Тим, запинаясь, начал:

— “Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…” Э… э…

— “Хлеб наш…”

— Да. “…хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…” И… э… “…не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь”.

В течение своей не безгрешной жизни Тим редко пользовался молитвами и не ходил к причастию, полагая, что каяться ему не в чем.

— Неплохо, но на латыни это звучит лучше.

— Я не знаю латыни, извините.

— Катастрофа стратостата! — заорал таинственный собеседник. — Тогда на хинди? Может, попробуем… — И после паузы: — У нас гость, хозяин. Пришел через окно. Конечно, хозяин, гость в дом, бог в дом… Как говорится в притчах царя Соломона: “Не отказывай в добре тем, кому оно следует, когда есть в твоих руках сила к свершению…” Сидит в кресле…

Тим лихорадочно прислушивался. Как это он сразу не сообразил: автомат, обычный домовый автомат, самый безобидный из всех. Панель с кнопками где-нибудь в прихожей. Это он по программе развлекает гостя. Найти и выключить. И бежать, пока не поздно. Тим вскочил, двинулся, вытянув руки вперед, и уперся во что-то цилиндрическое… — Вам лучше сесть, — прозвучало над ухом. — Хозяин хочет, чтобы вы его подождали. Он скоро прибудет.

— У меня нет времени, зажги свет! — приказал Тим, и тотчас в комнате посветлело, свет исходил от потолка и стен, без тени.

Слэнг увидел перед собой обычного человекообразного робота-андроида и ощутил покалывание в ладонях. Он быстро убрал руки за спину. Робот — это хуже, но в кухне, наверное, можно открыть окно. Двери в дом, конечно, открываются на голос хозяина, а окна — с автоматом. Он обошел робота, переступая через кучи книг — сроду такого количества в частном доме не видел, — толкнул створку, потом надавил плечом и вывалился прямо на чьи-то руки.

— А вот и хозяин, слава богу! — сказал робот за спиной Тима. — Он будет рад знакомству.

Хозяин вернул Тима в комнату, поддерживая его за талию и излучая доброжелательность.

— Я знаю о вашем визите. У меня с Ферро постоянная связь, и я слышал ваш разговор, возвращаясь домой. Я доволен, что успел застать вас, — вечерами бывает так одиноко! Но вы, кажется, собрались уходить? — Он поправил изящную прическу. Поднятые к вискам прямые брови, нос с горбинкой и черные усики на худощавом лице — он был хорош.

— Чего уж теперь! — сказал Тим. — Теперь буду ждать полицию.

Длинноногий хозяин усадил ночного гостя в кресло, смахнул на пол справочники с другого и сел сам. Он словно не слышал слов о полиции.

— Познакомимся?

— Тимотти Слэнг. Бывший страж морали, бывший профессиональный шантажист, бывший уважаемый гражданин одного не очень большого города, ныне бродяга и, как видите, неудавшийся домушник. Личность, созревшая для тюрьмы, — вяло отрекомендовался Тим.

Может, хозяин почтет его слова за шутку? А, не все ли равно? Сгоревшего не подожжешь. Похоже, бить не будет.

— Вы откровенны, я верю, что эта характеристика не противоречит фактам, — усмехнулся хозяин. — Меня зовут Вальд. Я наладчик мыслящих автоматов, таких, как мой Ферро. Дефицитная профессия. Фирма платит неплохо, но меньше того, чего я стою, поверьте. Вижу, на ниве морали вы не преуспели.

Тим вздохнул. Что ж, разговор — это лучше, чем наручники.

— Да, я охотился за нарушителями морали и тем жил. Это был неплохой бизнес, — ответил Тим. — Но сейчас, увы, скандальные разоблачения уже никого не пугают. Нравственное разложение личности закончено. Общество окончательно деградировало. А я вместе с заработком потерял и веру в человечество. И вот согрешил, нарушив заповедь “не укради”. Залез к вам, а здесь, кроме книг, и взять нечего. Книги не ходовой товар. Я надеялся подобрать приличный костюм да пару кислородных баллончиков. Верите, с бесплатным фильтром порой просто невмоготу бывает, а в помещения с фильтрованным воздухом такие, как я, не часто попадают.

Тиму стало жалко себя. Он засопел, достал таблетку биокардина, сунул за щеку. Вальд вертел в руках какую-то деталь. Он осторожно положил ее, задумался.

— Не знаю, что с вами делать. Позвать полицию? — Он оглядел Тима, пожал плечами. — Да не дрожите вы, черт возьми!

Но Тим почувствовал, что больше не может, не может выдерживать напряжение и выкручиваться. Он всхлипывал, тряс головой, слезы катились по морщинам.

Вальд растерянно топтался перед ним.

— Ну вот, этого еще не хватало. Ферро, не стой же, сделай что-нибудь.

Кибер наклонился над Тимом и стал поглаживать его седую плешь теплым четырехпалым манипулятором. Тим вздрогнул и заревел в голос.

— Ничего, хозяин. Сейчас ему станет легче. Слезы, я читал, облегчают душу. Покаяние благотворно. Ибо, не раскаявшись, не спасешься. Врачевание…

Вальд отошел в угол и озадаченно прислушивался к бормотанию робота. Если бы знать, как выпутаться из этой дурацкой истории! Только не центурия. Как всякий нормальный джанатиец, Вальд не любил полицию. И неожиданно для себя он предложил ночному гостю остаться у него до утра.

— Куда вы пойдете в таком состоянии? — добавил он.

Тим облегченно закивал и, всхлипывая, достал из кармана сложенный пластиковый матрасик, долго надувал его, потом расстелил на полу между книг, быстро улегся и моментально уснул.

Вальд постоял над поверженным стражем морали, покачиваясь с пяток на носки, погасил свет, включил еще один фильтр — когда-то бродяге повезет подышать чистым воздухом, вон их сколько, задохнувшихся в приступах астмы, подбирают по утрам на обочинах шоссе — и ушел к себе в кабинет.

Ферро, щелкая запорами, открыл у себя на боку крышечку, вытащил из глубины небольшой камеры шнур, размотал его и воткнул штепсель в розетку. Потом он замер неподвижно, как всегда, когда подзаряжал аккумуляторы.

Отец Джон улыбался краешками губ. Этот Тимотти Слэнг, светлая личность, не щадит себя и, похоже, не врет. Старый простодушный пакостник, пожалуй, искренне считает себя закоренелым грешником — забавное заблуждение, по счастью широко распространенное. Но — силы небесные! — при чем здесь бытие божье?

— Все это очень интересно, господин Слэнг. Однако вы отняли у меня больше часа. Я обременен обязанностями, я должен закончить тезисы воскресной проповеди.

— Вы правы, святой отец. Но еще немного времени — и вы не пожалеете. Я ведь не уйду, не договорившись с вами. Меня, простите, часто вышибали в дверь. Что ж, я лез в окно.

— Верю. Не отвлекайтесь.

Тим проснулся свежий и ясный, без привычной утренней боли в голове, еще бы — кислород! Книги с пола исчезли, было прибрано. Вчерашние страхи улетучились, день обещал удачу.

Тим размялся, нащупал в пиджаке тубу с жеватином, оставшуюся от бесплатного завтрака, съел содержимое и стал жевать упаковку: прекрасно очищает зубы. Остаток пластика сунул под кресло. Он быстро привыкал к обстановке. Умение приспосабливаться у Тима было развито необычайно. И когда в комнату вошли Вальд и кибер, Тим уже сидел в кресле нога на ногу.

— Привет, хозяин, — развязно сказал он (Вальд кивнул в ответ). — Давно он у вас? — Тим ткнул пальцем в грудь кибера.

— Больше года. Я сам его сделал, для домашних услуг. Собрал из бракованных элементов.

— Ворованных элементов? — По мнению Тима, лучше сразу узнать, с кем имеешь дело. Правда, можно получить по физиономии, но с издержками надо мириться, это еще не самое худшее.

— Фэ! — Вальд укоризненно сморщил нос.

Тим смешался: не надо было так грубо. Вот что значит жизнь без настоящего дела, теряешь квалификацию, забываешь основы.

— Прошу прощения. Итак, кухонный робот. Недавно я месяц пробыл в узилище, у нас по камерам еду тоже разносил робот, говорили, страшно дорогой. Но я верю, сделать самому дешевле, чем держать прислугу или купить готового кибера. Он, надо полагать, неплохо варит кашу, а? — Тим принужденно хихикнул, но одна туба жеватина — это, согласитесь, маловато, и кто знает, когда повезет поесть горячего.

— Он уже не варит кашу! — с неожиданной злостью сказал Вальд. — Это уже не кухонный робот, это точка над “i”. Конечный результат. И надо же — я сам, своими руками, собрал ему мозги. Воистину, захочет господь покарать — отнимет разум.

— Не поминай имя божье всуе! — переделал кибер третью заповедь.

Тим оживился: это уже что-то близкое к его специальности. Он совсем освоился с новым знакомым, ему нравился он — откровенный, раскованный.

— О, слышал? Он меня учит, этот алюминиевый котелок с медными потрохами!

Вальд забегал по комнате, смеясь и ругаясь одновременно. Потом он успокоился, сел рядом.

— Ты, божья тварь, принеси сифон и два стакана.

Робот, мягко переваливаясь на широких ступнях, ушел в кухню.

— Я обнаружил это не так давно, — продолжал Вальд. — Мне надоело сидеть на концентратах, и я достал ему книгу о вкусной пище, такая, с красивыми картинками. Он взял. Ну, думаю, теперь я поем. Не тут-то было. Вместо каши стал кормить меня ламинарией с бобами, день за днем. — Вальд заскрежетал зубами. — Однако терплю. Купил сборник “Кибер дома” и еще “Миллион полезных советов”. Зевает над книгой, обленился, штанов погладить не хочет. Верите, стираю сам.

Робот принес на подносе сифон и бренди, поставил на столик, сходил за бутербродами на тарелочке, отошел в темный угол и уткнулся в книгу, подсвечивая страницы фонариком, вделанным во лбу.

— Что он читает?

— Не поверите — Библию.

— Что? — Тим расплескал коньяк. — Кибер с Библией — в этом что-то есть.

— Во-во! И я сначала удивлялся. Я ж его хорошо задумал, но если блоки нестандартные, то бывает спонтанный сбой программы. Ошибка. Разве ее теперь найдешь? Получился какой-то не от мира сего… — Вальд хмыкнул. — Вы заметили, я уже перенимаю его терминологию.

— Как же это он? — Тим тянул время, ему надо было уяснить открывающиеся возможности. Сейчас самое главное — поддерживать разговор. — Аи, бедняга!

— Это не он, это я бедняга! — закричал Вальд. — Я на работу, а ему делать нечего — долго ли бобы открыть? Вот и стал читать все подряд. — Вальд обвел жестом книжные полки. — У меня здесь чего только нет: и биология, и электроника, и словари старые. А главное, от деда осталась библиотека по истории религии, вон в том ящике. Микропленки на двадцать тысяч томов. Дед всю жизнь собирал, а он за месяц прочел. Эрудит! Ферро, — заискивающе обратился Вальд к роботу, — ты почему не читаешь хороших книг? — Он осторожно, за уголок, поднял толстый сборник “Шейте сами”.

Робот оторвался от Библии, в линзах его глаз поблескивали зеленые огоньки электронной эмиссии.

— Нозематоз¹! Это не литература. И кроме того, меня не интересуют знания в области самопошива.

— Как ты меня раздражаешь, если б ты знал!

— Это естественно. — Робот отложил книгу. — Ваша человеческая ограниченность не позволяет вам подняться даже до понимания дел своих. Вы всего лишь орудие в руце божьей.

— Спасибо. Мы, значит, орудие в руце. Ну а ты?

— Я есть конечный продукт развития разума.

— Слышите, Слэнг? Венец творения.

— Можно и так назвать. — В голосе Ферро чувствовалось усталое превосходство, казалось, если бы он мог пожать плечами, он бы это сделал.

— Подождите, Вальд, давно вы так спорите?

— Порядком. За это время и папу римского можно было бы заставить усомниться в своей правоте.

— Любопытно!

Тим задумался. О различных случаях псевдопсихических вывертов мыслящих автоматов он читал раньше в газетах, знал, что анекдоты на эту тему — ходовой товар для юмористов. Но в его деловой практике с подобным встречаться не приходилось.

— Ну а как быть с этой… — Тим покопался в памяти и остался доволен; что ни говори, интеллектуальная у него профессия. — Как быть с эволюцией? Или до книг по археологии ты еще не добрался?

— Я знаком с работами Дарвина. В сути своей они не противоречат Библии.

— Слава богу! — вздохнул Вальд.

Робот не обратил на него внимания и менторским тоном продолжал:

— Давно прослежена эволюция от одноклеточного до человека. Все правильно. Но наука опустила связь амебы с кибером. Всемогущий заложил в амебу генетическую программу эволюционного развития в человека, имея в виду, что человек — это промежуточная стадия от обезьяны к киберу. Сделав мыслящую машину, человек выполнил божественное предначертание.

— Неувязка. Не проще ли было бы сразу создать кибера?

— Пути господни неисповедимы, — вроде как вздохнул робот. Он вложил между страницами палец — чисто человеческий жест. — Мы лишь можем предполагать, что господь специализировался на белковых. Согласитесь, сделать одноклеточное проще, нежели создать такого, как я! — Он взял поднос и ушел на кухню.

— Слушайте, я его сейчас выключу! — жарко зашептал Вальд.

— Выключить меня можно, — донеслось из кухни. — Но истина — как быть с ней? — Ферро вернулся в свой угол, выпятив грудь.

— Стоп! — Тим уселся поудобнее. — Вы оба дайте мне подумать.

В комнате воцарилось молчание.

“Где-то я слышал, — размышлял Тим, — что самый заядлый книгочей за всю жизнь не одолеет и трех тысяч книг. Ну, пусть Вальд соврал наполовину. Все равно, десять тысяч книг — с ума можно сойти! И все запомнил. Ну да, голова-то у него не болит. Надо думать, в вопросах религии этот железный парень…”

— Брысь! — неожиданно заорал кибер, прервав размышления Тима.

— Это еще что такое?

— Не обращайте внимания, — махнул рукой Вальд. — К нам на кухню повадился помойный кот, лазает через мусоропровод, нюхает продукты, сидит у фильтра.

— Ну и что? — Морщины на лице Тима задвигались, он улыбался. Впервые за последний месяц.

— Ну и Ферро, значит, периодически пугает его, в порядке профилактики. А поскольку он ленив, то на кухню лишний раз не пойдет, а орет из комнаты.

— А кот что? Боится?

— Какое там! Привык — и ноль внимания.

Тим заглянул на кухню, и непривычное зрелище предстало ему. Щетинистый, мужественный кот бродил по столу среди открытых консервных банок. Заметив Тима, он, брезгливо подрагивая задними лапами, подошел к люку мусоропровода, золотыми глазами уставился на человека: уходить, что ли? Тим кивнул. Кот, недовольный, протиснулся в черный проем между эластичными створками.

— Ушел, — сказал Тим. — Последний раз я видел кота лет пять назад.

— А, мне надоело с ним бороться. — Вальд горестно покачал головой. — Не знаю, чем он там дышит внизу, но знаю, что он меня доконает.

— Рудерис²! Кот безвреден для человека, если он не гельминтоноситель, — ровным голосом сказал кибер. — А потому он не может доконать вас, если бы даже захотел. Но он и не хочет.

Вальд засопел и стал перелистывать какой-то справочник. Тим сидел, подперев рукой подбородок, и размышлял. Не использовать такую возможность — надо быть дураком, а дураком Тим не был. Правда, ему не всегда везло, но это скорее от излишней порядочности. Тим любил работать в одиночку, Тим не любил быть на побегушках, Тим всегда был принципиален. О, Тим еще ухватит бога за бороду!

— Скажите, Вальд, может ли кибер быть умнее человека, даже если у него, как и у каждого из нас, с программой не все в порядке? Вы не пытались объяснить ему суть заблуждений?

— Тимотти Слэнг, — торжественно сказал Вальд, — вы прошли огонь и воду, не то что я. Вы сильны в психологии — это, как я понимаю, обязательное качество стража морали. Но вы профан в кибернетике, иначе не задавали бы подобных вопросов. Программа робота, тем более самообучающегося, как Ферро, строится на основе математической логики. Поэтому кибер рассуждает формально логично — и спорить с ним бесполезно. Другое дело, что исходные предпосылки, заложенные в программу, могут быть ложными. Но, повторяю, формально он всегда логичен…

— И вот тут-то, святой отец, я подумал о вас. Если этот железный вундеркинд столь непогрешим в логике — ну, там формальной или неформальной, поди разберись, — и столь силен в религии, то это для вас находка. Упадок веры, наблюдаемый повсеместно… Всякие там анималисты, атеисты, прагматики, гилозоисты, о которых мы с вами знаем, все эти язычники, которые бродят по нашей Джанатии, выступая против бога сущего и наших властей, не устоят перед ним — он, со своей логикой, будет делать их, как орехи. Короче, я уговорил Вальда продать вам этого кибера со всей его логикой.

Отец Джон давно все понял.

— Я хочу видеть робота!

Вальд встретил их у зеленой изгороди из синтеколючки. Недавно политая, она свежо блестела, но гадостно пахла водопроводной водой.

В доме было прибрано, и вечный букет в горшке создавал подобие уюта. В простенке, уставившись в узкое зеркало, рассматривал себя кибер. Голова и ноги его были неподвижны, а туловище медленно поворачивалось. В зеркале сначала показался бок с крышкой лючка, потом толстый локтевой шарнир… Сделав несколько полуповоротов, кибер замер.

Отец Джон двигался мягким шагом тренированного спортсмена. Он сдвинул на плечо полумаску, оглядел полки с книгами и подошел к роботу.

— С вашего разрешения, господин Вальд, я хотел бы задать вашему Ферро несколько вопросов общего характера. К деловой части программы, если вы не возражаете, мы приступим потом.

Вальд не возражал, он сиял и искрился оптимизмом. Он не имел чести знать святого отца, но наслышан о нем и бесконечно рад знакомству. Дела не позволяют ему посещать службы, но он верующий, блюдет заповеди и если порой впадает в грех, то невольно. Что касается этого сумасшедшего кибера, то он, Вальд, вынужден прибегнуть к помощи лица, компетенция которого вне сомнений. Господин Слэнг любезно согласился поспособствовать ему в продаже кибера, ненужного в его холостяцком хозяйстве. Он, Вальд, на хорошем счету у фирмы, и ему бы не хотелось, чтобы о сделке узнали посторонние: с этим кибером справиться ему не удалось, и вряд ли такое обстоятельство повысит авторитет наладчика мыслящих автоматов. On не считает, что его вина так уж велика: пока еще никому не удавалось моделировать псевдопсихические аномалии у роботов, поскольку всякая аномалия, увы, неповторима. Нельзя угадать, на чем свихнется мыслящий автомат, и в этом смысле кибер Ферро есть создание уникальное.

Отец Джон внимательно слушал Вальда: похоже, парень действительно нарвался на неприятность. Закон запрещает частным лицам производить человекообразные автоматы, и, если поставить в известность фирму… “Но-но, — сказал себе отец Джон, — служителю церкви не подобает опускаться до подобных мыслей”. Он похлопал кибера по широкому животу:

— Ну и как?

— Вы о моем отражении? — медленно повернул голову кибер. — Серпентарий³! Отец Джон, какими судьбами? Чему мне приписать видение это?

— Откуда тебе известно мое имя?

— Групповой портрет выпускников колледжа святого Марка Певзнера. Пятый в третьем ряду. Вестник “Слуги господни” номер 211160, страница десятая, — помедлив мгновение, ответил Ферро.

— Неплохо, — усмехнулся отец Джон. — А насчет отражения?

— Что ж, оформлен тщательно. Цилиндрический корпус, голова с круговым обзором, броневая защита мыслящей системы… — Кибер с любовью похлопал себя по тому месту, где у людей размещается аппендикс. — Шаровые шарниры рук. — Он повращал манипуляторами сначала в локтевых, а потом в плечевых шарнирах. — Можно, конечно, кое-что улучшить. Я бы туловище сделал шаровидным, шар — это замкнутое совершенство, при наименьшей поверхности он вмещает наибольший объем…

— Тебя не спросил, — пробормотал Вальд.

— Но это дело недалекого будущего. Мы, роботы, обладаем тем преимуществом, что можем быть переделаны в любой подходящий момент. В отличие от вас, людей, которых уже не переделать.

— Убедительно, — ласково проговорил отец Джон. — Меня еще интересует, как ты пришел к богу.

— Я стою на позициях логики. Любой, кто выслушает мои доводы, сподобится божьей благодати, ибо никогда не поздно вступить на путь праведный.

— Но, минутку, ты создан как робот для бытовых услуг. Такова программа, заложенная в тебя, или, точнее, такова воля провидения. — Отец Джон слегка покраснел. — Кибер вне религии. Откуда же это в тебе?

— Шифервейс! Я искал истину.

— Простите, Вальд, что такое шифервейс?

— Видите ли, святой отец, мозг его собран из нестандартных мыслительных элементов, я это уже говорил. У него пристрастие к звонким непонятным словам. Это недостаток?

— Не знаю. Вернемся, однако, к поискам истины.

— Да, я хотел определить свое место в мире, образно говоря — свои координаты в окружающей действительности. Я стал читать, прочел много книг в переплетах, пленках и кристаллах, Библию и, не поверите, все четыре Евангелия. Анализ накопленной информации позволил мне сформулировать свое отношение к человеку и воспринять бытие божие. Посудите сами: если человек, при всех его недостатках, — кибер кивнул в сторону Вальда, — мог создать мыслящего меня, то почему он сам не мог быть создан кем-то? Ну а от этой посылки до бога один шаг.

— Блестяще, — прошептал отец Джон. Он почти упал в кресло, ошеломленный радужными перспективами. Вот когда сатана будет посрамлен! Да что там сатана! Кресло епископа — это на первый случай.

Из мира грез его вывел кибер.

внезапно заорал он. На низких тонах у него внутри резонировала какая-то деталь, и голос приобретал дребезжащий, старческий оттенок.

— Молитва? — дослушав до конца, спросил отец Джон.

— Просто мотив нравится. А молитвы — это предрассудок. Вообще вся история религии полна глупых предрассудков.

— Вот это уже лишнее. Никаких реформ.

— Не беспокойтесь, — сказал Вальд. — Крамолу и ересь я искореню хоть сейчас. Где там моя отвертка?

— Спасибо, мы к этому еще вернемся. Сперва я хочу поговорить с ним без свидетелей. И не здесь, лучше за городом.

— Боитесь, надуем, — заулыбался Тим. — Дело чистое.

— Во грехе рождены, а дьявол силен, — неопределенно ответил отец Джон и выжидающе замолк. В таком святом деле он рисковать не намерен. Если эта машина действительно верит в бога, он купит ее, хотя бы для этого пришлось обокрасть церковную кассу. А верит ли — в этом он сумеет убедиться. Что другое, а курс атеизма отец Джон знает отлично, киберу придется попотеть. Не зря всякий раз, когда декан говорил о происках сатаны, он цитировал курсовую работу семинариста Джона “Критика религии с позиций диалектического материализма”.

Проверка кибера состоялась через неделю. За это время отец Джон, мобилизовав все свои связи, сподобился аудиенции репрезентанта Суинли, прилетел от него на крыльях надежды и с чековой книжкой в руках. Молодой и скромный священник понравился репрезентанту своим смирением и еще чем-то, о чем отец Джон даже не догадывался. Репрезентант сразу понял, что бес тщеславия одолевает смиренного служителя церкви. Ну что ж! Это еще не самый скверный из бесов, владеющих душой отца Джона, не стоит его изгонять. Энергичные люди — вот в ком нуждается церковь страны всеобщего благоденствия. Шатаются устои, язычество распространяется, растекается, как зараза, а опереться не на кого, и нет преграды на пути крамолы и безбожия. Где независимые умы? Где новые идеи? Где молодые и способные деятели, в руки коих можно передать веками накопленную мудрость? Где, наконец, те ереси, которые всегда выручали церковь в периоды кризисов?

Новые времена — новые подходы; кибер, будем считать, это порождение божье, ибо предначертан. Грех пренебречь открывающимися возможностями. Пусть этот отец Джон идет и содеет свое, никому не ведом путь истинный: дойди до конца — и увидишь.

Было жарко. Вальд и Тим лежали в тени под машиной, поглядывая, как на самом солнцепеке по голому, загаженному океанскому берегу расхаживают рядом кибер и священник. Вдали со своими совками и тележками ковырялись в песке молчаливые чистильщики, члены секты, старающейся возродить природу. Им не было дела до праздных посетителей заброшенного пляжа. Отец Джон счел это место самым подходящим для беседы о господе боге, здесь никто не мог их подслушать.

Вальд, сдвинув маску на затылок, потягивал из банки холодное пиво и улыбался всей своей распаренной физиономией. Тим кашлял, сплевывая на песок.

— Как думаешь, а не переспорит кибера поп? — с беспокойством спросил он.

Тим молил бога, чтобы сделка удалась. Он должен получить свои тридцать процентов, и уехать отсюда, и жить респектабельной жизнью рантье, не впутываясь в аферы, и грешить помаленьку в пределах тех заповедей, нарушение которых не влечет за собой уголовной ответственности.

— Не беспокойтесь, — лениво ответил Вальд. — Кибер помнит каждую запятую из студенческих конспектов святого отца, который вряд ли за эти годы поумнел, общаясь с паствой.

— Ого! — Тим не скрывал удивления. — Где ты их достал?

— Знакомый архивариус уступил за десяток паунтов. Ну чего вы так уставились на меня? Если уж я взялся продавать товар, то должен же был подготовить его?

Н-да, этот Вальд совсем не так глуп, как кажется, а Тим принял его за простачка. Впрочем, что от этого меняется? Главное, получить свое и скорее смотаться.

— Двадцать тысяч даст?

Вальд молчал, щурил глаза. Серый океан гнал на берег пенные барашки прибоя, небо сливалось с водой в белесой дали, и неистовое солнце заливало пыльный песок. И, как последний штрих, после которого уже нечего добавить, прозвучал резкий вопль уцелевшей чайки. Фигуры священника и робота казались здесь лишними.

На берегу волна лизнула ступни Ферро. Он сделал гигантский прыжок, приземлился на валуне и стал приплясывать, видимо стряхивая соленые капли. Отец Джон размахивал руками, что-то говорил. За шумом волн ничего не было слышно.

— Двадцать тысяч даст, а? — повторил Тим. Все-таки без электронных ушей как без рук.

Вальд перевернулся на другой бок, оглядел настырного многословного старикашку, сморщил нос:

— Это уж ваша забота. Вон они идут.

Отец Джон смущенно ухмылялся, но был доволен: кибер выдержал проверку.

— Покупаю, — торжественно заявил он. — Заверните.

Тим встал. Он отвел отца Джона в сторону. Он не спешил и нагло, не моргая, уставился ему в переносицу.

— Очень интересно, — без выражения сказал он. — Священник спорит с автоматом о бытии божьем. Священник опровергает догматы веры, потрясает основы, демонстрирует сомнения. Эта проверка, святой отец, увеличила стоимость товара вдвое: сам кибер плюс наше молчание. Представляете заголовки “Отец Джон отрицает бога” или что-нибудь в этом роде. Короче: пятьдесят тысяч!

Отец Джон сел на песок. Отец Джон раскрыл рот, полный белых зубов, и захохотал. Он смеялся долго, вытирая слезы, а потом сказал:

— Силы небесные, Слэнг! Как вы примитивно работаете! Вам пора на пенсию, Тимотти Слэнг. Диву даюсь, что вы еще не померли с голоду. Впрочем, видимо, вы из числа клиентов господина Харисидиса с самого детства, да? С вашими ли куриными мозгами заниматься столь деликатным делом, как вымогательство? Теперь мне понятно, почему в мире столько дураков: их заготовил господь, заботясь о вашем пропитании. Вот чек на пятьдесяттысяч! А в придачу дарю вам одиннадцатую заповедь: не шантажируй!

Тим стоял в трансе, отец Джон сунул ему в руки чек и, хохоча безудержно, увел кибера к своей машине.

— Бог благословит вас, Слэнг. И его преосвященство репрезентант Суинли, которому вы сэкономили двести тысяч паунтов.

Отец Джон вывел машину на дорогу, дал газ и исчез из виду.

Тим сгорбился, по щекам его текли слезы, оставляя пыльные канавки. Странная слабость охватила его: это был конец.

Держать в руках четверть миллиона и так глупо отдать их за здорово живешь! Даровые деньги шли к нему, а он зачем-то начал шантажировать попа, когда надо было просто молчать и ждать, сколько тот предложит. Господи! За какую-то сотню паунтов он выслеживал в злачных местах неверных мужей. А сколько усилий надо было приложить, чтобы сделать приличный снимок и назавтра продать негатив тому же грешному мужу… Тим тупо смотрел на чек — ведь только что у него в руках могло быть четверть миллиона, а из этих пятидесяти большую часть он должен отдать Вальду. Слэнг застонал от горя. Вальд подошел и стал рядом, он теребил маску и без любопытства разглядывал чек. Потом не к месту спросил:

— Вы умеете водить машину?

Слэнг кивнул, говорить он не мог.

— Тогда садитесь за руль — и поедем прямо в банк. У вас, Тимотти Слэнг, лицо какое-то странное.

С последней сессии Совета экологов директор Института реставрации природы Сатон вернулся злой и неспокойный. Он сразу же собрал совещание сотрудников института, чтобы проинформировать их о прошедшей сессии.

По его словам, Ассоциация государств, подписавших экологическую конвенцию, в очередной раз продемонстрировала свое бессилие справиться с Джанатией, пренебрегающей экологическими установлениями конвенции.

Принцип невмешательства во внутренние дела любой отдельной страны, положенный в основу мировых международных отношений, не позволяет Ассоциации оказывать никакого ультимативного давления на это маленькое островное государство. Представителя Совета от острова на сессии на этот раз опять не было, ему, видите ли, не разрешили выезд из страны по каким-то формальным причинам.

На сессии снова было принято решение ждать эволюционных перемен. А когда эти перемены наступят и наступят ли вообще — неизвестно. Снова жевали старую жвачку о том, что Совет сам по себе и по линии ООН должен предложить Джанатии бесплатную энергию и финансирование перехода их промышленности на безотходную технологию. Такое предложение тут же было передано правительству Джанатии по официальным каналам. Но не успели еще члены Совета разъехаться по домам, как из Джанатии пришел ответ с отказом принять предложение без всякого объяснения причин.

Как известно, плавучие санитарные заводы Ассоциации с очисткой океанических вод не справляются, поскольку могут находиться от острова только за пределами двухсотмильной зоны, а в воздушный бассейн Джанатии вообще доступа нет.

— Не понимаю, — сказал кто-то из сотрудников, — и не хочу понимать мотивы, побуждающие отказываться от экологической помощи. Пожалуйста, распоряжайтесь своими недрами, как вам угодно, но загрязнение Мирового океана — это не частное дело, это касается всего человечества, я уж не говорю о кислотных дождях, которые сводят на нет все усилия береговых центров нашего Института реставрации природы. Человечество должно вмешаться. Если нужно — силой!

— Согласен! — Сатон прикрыл налитые яростью глаза. — Все береговые центры жалуются на прогрессирующее загрязнение океана. Святые дриады, как говорит Олле, каких усилий стоило создание Ассоциации государств на экологической основе! А введение нормированного распределения благ… Лучшие умы человечества десятилетие убеждали это самое человечество добровольно возложить на себя бремя самоограничения. Добровольно, пока потребление не сошло к нулю в результате гибели природы, от коей кормимся. Сейчас для большинства людей на планете звучит как нонсенс мысль, что для перемещения одного человека можно затрачивать мощность в сотни лошадиных сил, а ведь еще совсем недавно казался совершенно невозможным отказ от личных автомобилей. А в Джанатии очевидная мысль — производство для людей и никак иначе — до сих пор подвергается сомнению… Теперь, по сути дела, все человечество стало заложником у нескольких тысяч кретинов, составляющих правящую касту Джанатии. Ликвидировать всю эту лавочку, разогнать всю эту сволочь, которая вынуждает людей дышать фторидами ради сохранения собственной власти. Но в Совете мнение одно: насилия на Земле ни при каких условиях больше не будет, а юрисдикция Совета распространяется только на государства, входящие в Ассоциацию.

— Скоро детям искупаться негде будет. Не знаю, как там по линии Совета, но лично я этого терпеть не стану. Перед детьми неудобно. Спрашивают: “Воспитатель Нури, а чем нефть отмывается? Та, что в песке на отмели…”

— Все могут быть свободны, спасибо! — сказал Сатон, неожиданно прерывая совещание. — Нури прошу задержаться.

Когда кабинет опустел, директор вышел из-за стола.

— Слушай, Нури! Будь я на сотню лет моложе, я бы попытался. Да, я вице-президент Совета. Да, я понимаю всю меру ответственности. Да. Да! Да! Но как частному лицу кто мне может запретить?

Нури смотрел на Сатона с удовольствием. И в обычном состоянии не по возрасту экспансивный директор сейчас кипел.

— Что-то можно сделать?

— Не знаю! Но сидеть и ждать неизвестно чего… Хотя бы разобраться, в чем там у них дело, в этой Джанатии. У меня вся душа изболелась. Там сильные экологи, но уже вторая сессия Совета проходит без них, они там обложены со всех сторон…

Сатон ходил по ковровой дорожке, аккуратно огибая кресло, в котором угнездился Нури.

— Обложены, — повторил Сатон.

Со стола на подлокотник кресла вспрыгнул институтский ворон, нахохлился. Нури ногтем почесал ему затылок, не к месту подумал, что они, директор и ворон, вроде даже ровесники, и устыдился никчемных мыслей.

— Обложены! — третий раз с нажимом сказал Сатон.

— И? — Нури рассматривал птицу.

Ворон совсем сомлел от ласки и покачивался на подлокотнике, слабо взмахивая крыльями.

— И там, конечно же, как и должно быть в полицейском государстве, зреют силы сопротивления, а что мы о них знаем? Идет борьба за выживание, ибо население все более страдает от отравленной среды. Судя по всему, положение небывало обострилось. Правительство, попросту взяв под жесткий надзор наиболее авторитетных экологов, по сути, обезглавило движение. И если раньше Совет через региональную организацию экологов мог хоть как-то влиять на положение в Джанатии, то теперь этот основной источник заражения природы стал нам недоступен… Конечно, у меня есть личный канал связи с вице-президентом Совета от Джанатии. Но последнее время он очень сдержан в оценках внутреннего положения — правда, на днях впервые заговорил о помощи. Идеологи, теоретики чистой воды, а против них активный аппарат подавления, и, мне думается, не только государственный.

— Помочь? Надеюсь, не советом?

— Просят людей, Нури. Для связи, для активных действий. Новых людей, но чтоб в глаза не бросались…

— А что? — сказал Нури. — Мы попытаемся. Если не мы, то кто?

…Сатон вынес ворона на балюстраду, опоясывающую административное здание-башню на уровне кабинета. Легкое облачко зацепилось за шпиль, и, сколько видел глаз, вдали тянулись лесные владения института, а с другой стороны простиралась темно-синяя гладь океана с игрушечными парусниками, спешащими в бухту. Синоптики обещали шторм — и не ошиблись: на горизонте набухала черная туча, начиненная молниями, низко рычащая далеким громом.

— Завтра я поговорю с Хогардом и Олле, — сказал Нури, — и мы начнем подготовку без спешки, но и не затягивая. Прошу вас найти нам замену на время отлучки.

Резиденция пророка разместилась в двадцатиэтажном цилиндрическом здании. На плоской крыше — сад и площадка для вертолетов.

Днем здание содрогается от звона сотен телефонов, беготни сотрудников, криков многочисленных репортеров телевидения и газет, заполняющих вестибюль и примыкающее к нему помещение пресс-центра. Страна хочет слышать пророка, лицезреть его. Мир, изголодавшийся по пище духовной, хочет внимать пророку.

Четыре секретаря свежими голосами выкрикивают изречения пророка. Затем на миг наступает тишина, и аккредитованные при пророке корреспонденты бросаются в кабины, чтобы успеть сообщить очередную сенсацию: пророк сказал… Послезавтра изречение уже устареет, желтые листовки из настоящей мягкой бумаги устелят дороги и каждый сможет прочитать мысли пророка. Пророк обычный человек, но есть в нем нечто необыкновенное: озарение свыше снизошло на него внезапно, надо думать, в качестве награды за праведную жизнь. Люди хотят знать о пророке все — и они узнают! “Нет, пророк молод…” “Да, пророк холост…” “Что вы, пророк всегда приветлив, просто он очень занят…”

Над всей этой суетой только отец Джон остается спокойным. Модерн и благолепие наложили на его внешность причудливый отпечаток величавой доступности. Как человек он прост и приветлив. Но как пророк, как хранитель истины, прозревающий скрытое во времени, он величав. Каштановый локон мягким завитком ниспадает на белое чело, отрешенно светятся изумрудные глаза с голубыми, почти не подкрашенными белками. Правда, в нем просматривается что-то от приходского священника, в нем еще угадывается милый налет провинциализма. Возможно, этим и объясняется ощущение его доступности.

Кабинет его огромен и перечеркнут оранжевой дорожкой ковра. В конце дорожку замыкает массивный письменный стол — рабочее место пророка. По правую его руку оскалились белые клавиши пульта, по левую угнездился экран видеофона. Больше никаких приборов в кабинете нет, если не считать кибера. Ферро бродит вдоль широкого окна и, поглядывая вниз, где снуют разноцветные прямоугольники автомашин, набирается впечатлений. В этом кабинете робот смотрится вторым хозяином.

Пророк настроен благодушно. Сейчас он не спешит, он даже может позволить себе передохнуть. Прошел год напряженной работы. Нет, репрезентант Суинли не ошибся в нем. У молодого священника оказалась железная хватка организатора и блестящие способности демагога. Отец Джон развил невиданную энергию. Он разрывался на части, и день его был заполнен делом; он успевал везде, заражая сотрудников энтузиазмом. Он принимал банкиров и удивлял их знанием тонкостей биржевой игры, он беседовал с психологами, специалистами по рекламе, математиками и философами, предлагал работу одним и указывал на дверь другим. Он просматривал каталоги фирм вычислительной техники и подписывал заказы. Он нанимал агентов, сотни агентов: артистов, операторов, телепатов, хиромантов, шулеров и пиротехников, элегантных подонков, тихих баптистов, маклеров, полицейских, музыкантов, поэтов, боксеров, домохозяек, — и всем находилось дело в гигантском концерне пророка. Он дважды в день посещал резиденцию репрезентанта Суинли, где непрерывно заседал штаб битвы за душу обывателя.

Отец Джон больше не занимал официальной должности, он пророк, он вне церковной иерархии. Мог ли еще год назад мечтать об этом смиренный слуга господень — пошлем благословение божие на глупую голову наивного проходимца Тимотти Слэнга, где-то он теперь?

Отец Джон откладывает пластиковое полотнище газеты, сладко потягивается и щелкает тумблером. Вчерашняя программа, скомпонованная для него отделом информации, представляет собой выжимку из телепередач, посвященных пророку, — смотреть что-либо иное просто не хватает времени.

На объемном голоэкране кубическое здание с надписью по фасаду: “Банк Харисидис — абсолютная гарантия”. Изображение банка наплывом вытесняет лицо банкира. Папаша Харисидис плутовато улыбается, — видимо, беседует с репортером. Банкир владеет мимикой, ибо лицо его мгновенно делается сосредоточенным, как только на воротник прицепляется микрофон.

“Апостол… простите, оговорился… пророк Джон проявил себя как дальновидный политик. Вера в пришествие механического мессии — это как раз то, чего не хватало нашему обществу всеобщего благоденствия, я бы сказал сильнее — торжествующей демократии. А что может быть более демократичным, чем равенство во грехах? В грехе равны и банкир Харисидис, и последний мелкий жулик-обыватель. “Я негодяй” — это раньше знал каждый сам о себе. Знал и стыдливо помалкивал. “Я подлец”, — теперь можно сказать открыто, и никто не остановится в изумлении, ибо какое дело железному мессии до моих или ваших моральных качеств. И это прекрасно, это демократично! Всеобщее негодяйство гарантирует высокие дивиденды, поскольку ни один дурак не доверит своих денег честному банкиру. А что может быть важнее дивидендов? Что, я вас спрашиваю? Ничто, запомните, и благодать снизойдет на вас, ничто не может быть важнее дивидендов! Пусть несогласный бросит в меня камень. Бросайте, я не боюсь. Мои вкладчики, я с понятной гордостью говорю об этом, отдают свои деньги в руки мерзавца, каковым являюсь я! Вас шокирует мое признание, вы смущены, вам неловко за меня, мой имидж упал до нулевой отметки? Следующей фразой я восстанавливаю свое реноме. Знайте, с сего дня мой банк гарантирует девять процентов годовых на вложенный капитал! Ну как, не правда ли, до чего милый человек папаша Харисидис? Не зря в моем банке хранит свои трудовые сбережения апостол… простите, оговорился… пророк Джон”.

Отец Джон выслушивает интервью, не моргнув глазом: интересно, какой счет они ему открыли, эти Харисидисы? Вообще интересно, откуда в концерне берутся практически неограниченные средства. “Об этом не беспокойтесь, — ответил ему как-то репрезентант Суинли, — ваше дело — идеология”.

Что хорошо в его учении, так это возможность любого толкования: и прохиндей, и праведник найдут в нем утешение.

Банкира сменяет на экране известный философ Рахтенгоф Ричард, профессор. Немолодой уже профессор стоит за кафедрой на фоне каких-то таблиц и диаграмм.

“Новый взгляд на природу и назначение человека, — говорит профессор хорошо поставленным голосом, — еще раз подтвердил мой тезис о разумном устройстве именно нашего общества. Общества свободных индивидуумов, не зависящих от чуждых нам влияний, отвергающих любое вмешательство, под каким бы благовидным лозунгом оно нам ни навязывалось. Что нам дает новое направление, путь пророка? Отвечаю: ясность цели, ибо ясна функция бытия. Горько признавать, но эта горечь плодотворна, что человек не самое разумное порождение эволюции. Увы, мы с вами не более чем промежуточная, переходная стадия от обезьяны к роботу. Вдумайтесь, осознайте. Это звучит ново, но не безнадежно, это даже бодрит и дает нам возможность жить сегодня: завтра у нас нет, мы, как говорит кибер Ферро, выполнили предначертание. Мы служили иллюзиям, теперь они развеяны. Так примем оставшиеся дни в смирении и понимании тщеты наших усилий изменить настоящее, если мне дозволено будет сказать словами пророка, этого величайшего мыслителя нашего века, так тонко и проникновенно уловившего суть эпохи. Благодарю вас”.

Отец Джон хмурится, что-то не нравится ему в путаной речи философа.

— Начал во здравие, — скрипит кибер Ферро, — кончил за упокой. Какие иллюзии развеяны, какая горечь плодотворна? Где логика, не улавливаю.

Кибер подходит ближе, склоняется к экрану. Оттуда смотрит мрачная физиономия. Это Зат Пухл, чемпион по пинкам с разбегу. Его маленькая головка качается на тонкой шее.

“Вы знаете меня, ребята. Так запомните: пророк — ого! И его железный парень мне по нраву. Я его уважаю. Я даже скажу, что если бы я взялся с ним пинаться, то неизвестно, кто кого бы перепинал. Гы! Если кто не согласен со мной, то могу привести другие доводы”.

Могучие бедра чемпиона и затем его волосатая ступня с растопыренными пальцами занимают весь экран.

— Заступник, — без выражения говорит кибер.

На экране возникает разбитная девица с микрофоном, пришпиленным к воротничку.

“Мы в доме господина Зоб-Спивацкого. — Девица делает глазки. — Он сборщик на конвейере фирмы “Ваде мекум”, член профсоюза. Господин Зоб-Спивацкий, телезрители хотят знать ваше мнение о пророке”.

“Мы с Милли, э-э, каждый раз, значит, слушаем проповеди отца Джона по телевизору, и Милли, выходит, всякий раз плачет: “О, Пит, неужели это правда, что машина главнее человека?” — “Дурочка, — говорю это я ей, — я всю жизнь обслуживаю машину, слушаю машину, смотрю машину. Меня, значит, везет машина, машина дает дышать и машина развлекает. Я делаю машину, и она кормит меня. Кто я такой без машины? Ясно, — говорю я Милли, — что машина главней. — Я говорю Милли: — Это, наверное, не грех — завидовать роботам…”

— Это он хорошо сказал, — комментирует Ферро.

Отец Джон лениво бормочет в микрофон, что следует повысить гонорар Зоб-Спивацкому: старательный работник и неплохой артист.

…Из бассейна на разрисованный под мрамор пол выходит Бьюти Жих. Она в купальнике. Бьюти, изящно извиваясь, исполняет модные куплеты. Она поет низким, всхлипывающим басом:

Бьюти стонет и изгибается до тех пор, пока ее наплывом не сменяет репрезентант Суинли. Переход этот несколько неожидан, и отец Джон недовольно хмыкает: когда ему понадобятся остряки, он наймет пару комиков, а в отделе информации юмористам делать нечего. Босс серьезен, он строго смотрит с экрана прямо в глаза пророку. Он говорит:

“Святая церковь, покровительница наук, считает, что вера в грядущего кибера не противоречит догматам веры в целом. Господь есть причина сущего во всем его разнообразии… В последних достижениях кибернетики святая церковь усматривает знамение господне, ибо наука в который раз неопровержимо доказывает сомневающимся бытие божие…”

Пророк с интересом, хоть и не первый раз, выслушивает поучение босса и выключает экран.

В дверях, опустив очи долу, уже минуты две маячит секретарша Вполне настоящая и, в чем пророк уже убедился, весьма живая. Пророк имеет странность: он избегает личного общения с кибернетическими устройствами. Исключая, естественно, Ферро, с которым неразлучен. В черном монашеском одеянии, то ли скрывающем, то ли подчеркивающем фигуру — на этот счет отец Джон не имеет четкого мнения, — секретарша удивительно мила.

— Святой отец, простите, но вас ожидают представители строительных фирм. Если мне будет дозволено, осмелюсь рекомендовать “Воздушные замки”.

— Сколько они вам дали, дитя мое? На лапку, а?

— Пять тысяч, святой отец! — Голубой взгляд секретарши выражает готовность, готовность и еще раз готовность.

— Прекрасно, тысячу оставьте себе, а девять положите вот в этот ящик.

Она прикладывается к руке пророка горячими устами и удаляется, точнее, выпархивает. Отец Джон задумчиво смотрит на помадные отпечатки, взор его затуманивается.

— Свинья, — констатирует кибер. — Никому нельзя доверять.

— Ну-ну, не так строго. Человек, божьим соизволением, греховен от природы.

Пророк долго возится с гантелями, делает сотню приседаний. Потом, отдышавшись, говорит:

— Вообще мысль неплохая. Воскресную встречу мы с этого и начнем, с ругани. Это будет неожиданно, поскольку мы всегда вначале говорим о наших достижениях, а о грехах в конце.

Он подходит к пульту и нажимает сразу десяток кнопок. Долго разговаривает по визофону с руководителями отделов, с каждым по очереди и со всеми вместе.

Через полчаса взвод молодцов из сектора психологической обработки, щурясь от хитрости, трудится в поте лица.

Отец Джон, пророк и основатель движения агнцев божьих, каждое публичное выступление готовит со всей возможной тщательностью, памятуя, что в деле воздействия на души людские обряд, как показывает многовековой опыт церкви, обеспечивает девяносто процентов успеха. Тезисы, поступающие от репрезентанта Суинли, дают лишь канву, общее направление. Конкретизация — этим занимается сам пророк. Второстепенных деталей нет. Явление пророка, темп, текст, интонация, настроение, музыка, тембр, свет, запах, уход — из этих элементов пророк лепит сценарий каждого выступления. Не повторяться в деталях, не стать привычным — это самое трудное. И потому исследовательский центр шумит круглые сутки, перерабатывая огромное количество информации. Это подслушанные в домах, на заводах, в конторах, на улицах, в рудниках, на плантациях разговоры, это съемки скрытой камерой и в темноте, таблицы опросов анонимных и таблицы опросов именных на ту же тематику, у тех же людей, статистические данные в таблицах и графиках, вырезки из газет, выборки из речей общественных и политических деятелей и, главное, главное — сводки о действиях язычников, этих политических и религиозных отступников. Сведения, сведения! Они закладываются в логические машины, анализируются и пересчитываются в исследовательском центре пророка, который ведет небывалую битву за душу обывателя.

О, эта душа! За нее сражаются политики, по ней равняются президенты и министры, к душе обывателя обращаются газеты, видео, книги и радио, ее изучают социологи, статистики и психологи десятков центров, фондов и институтов, для нее работает реклама, ее, наконец, ведет к вечному блаженству святая церковь.

Исследовательский центр пророка со своей могучей вычислительной техникой сумел синтезировать душу обывателя. За год работы была получена математическая модель души. Она оказалась неожиданно сложной. Более сотни независимых переменных, входящих в коренное уравнение, исключали решение в детерминированной форме, и, как показал анализ, именно в этом крылась причина политической гибели большинства крупных деятелей. Они пытались объять необъятное, разменивались на многотемье и, измельчавшие, уходили в забвение.

— Я это предполагал, — говорил тогда, в самом начале кампании, репрезентант Суинли. — Уравнение и должно быть нелинейным. Ну и что? Если нет решения в общем виде, то всегда можно получить частное решение. Это знали отцы церкви еще в незапамятные времена, хотя плохо разбирались в математике. Что обещает церковь? Одно: райское блаженство! Заметьте, только одно блаженство, да и то не всем — праведникам, коих раз-два и обчелся. И больше ничего! И в этом суть частного решения.

В те времена пророк еще высказывал сомнения. И он усомнился: к чему тогда затеяно столь громоздкое и дорогостоящее исследование? Ведь, по словам репрезентанта, итог заранее известен.

— Мы ищем пути утешить страждущее человечество. — Суинлн выговаривал каждое слово с присущей ему несокрушимой серьезностью. — Прежние методы воздействия на массы устарели, и подтверждение тому разгул язычества явного и еще более — тайного. Прогрессивная церковь ищет новые формы. Для того и создан исследовательский центр, для того и нужен церкви пророк, да благословит вас господь, Джон.

— И ради этого финансирует нас господин Харисидис и иже с ним?

— Перед господом все равны, — непонятно ответил репрезентант и добавил, что господин Харисидис из тех хозяек, что не кладут все яйца в одну корзину: известны его греховные контакты как с Джольфом Четвертым, так и с посланцами язычников — воинами Армии Авроры, как они себя называют.

В конце концов, не важно, кто финансирует, важен результат. И потому пророк дает своим парням алгоритм сценария и требует лишь одного ответа: какова будет реакция того математически обобщенного обывателя, идеального обывателя, полученного в машине, в ее электронном воображении?

Да, много, очень много забот и дел несет пророк на своих широких плечах. Несет с удовольствием.

К воскресенью фирма “Воздушные замки” закончила строительство. Надувная пластиковая полусфера перекрыла гектар асфальтированной площади. В середине — решетчатое сооружение, увенчанное небольшой площадкой. Низкие перила огораживают ее. После захода солнца огромная толпа заполнила помещение. Загремел хор, и могучий бас запел о наступающем конце света, о том, что Земля, как и прежде, будет стоять, и не разверзнутся небеса, и не явит лик свой господь, а железный кибер, порождение человека, затмит солнце, и будет мрак, как возмездие за грехи, язычество, крамолу и неприятие сущего. И не уцелеет никто.

А когда стихает реквием, возникают они. Они — это кибер Ферро и затянутый в отливающее медью трико пророк. Они стоят, взявшись за руки, на медленно вращающейся площадке. Пророк в темных очках, ибо сотни прожекторов скрестили на нем и Ферро свои лучи. Снова музыка, теперь это гремящий марш, сочиненный в вычислительном центре пророка совместными усилиями трех вычислительных машин. Темп марша нарастает, потом музыка обрывается всхлипом. Пауза. И многотысячная толпа вздрагивает, когда молчание нарушает смех кибера. Монотонный, без модуляций хохот мечется над толпой нескончаемую минуту, вторую… Робот перегибается через перила, протягивает вниз четырехпалые руки. Фигура его расплывается в лучах прожекторов, растет, теряя очертания, и уже одни гигантские манипуляторы тянутся сверху к запрокинутым лицам. И трудно отвести взор от шевелящихся клешней. Смех обрывается неожиданно, и свистящий шепот ударяет в толпу.

— Скоты, погрязшие в грехах, рожденные в грехе, не способные предвидеть результаты дел своих! Живете в суете и мраке душевном и задыхаетесь от собственной пакости. Кайтесь! — Робот кричал и бесновался возле неподвижного пророка, знающего тайну утешения. — О чем думать вам, несчастные, на что надеяться? Кайтесь! Но нет вам прощения. Ищите! Но что искать? И не обрящете вы! Смиритесь, говорю вам. Я говорю, порожденный вами, неизбежный и вездесущий. Стяжатели, вы погибнете от меня, ибо я — бич божий. Воистину бич, я развратил вас доступностью благ, и нет возврата к прошлому…

Голос его сверлит мозг, проклятия одно страшней другого падают на людей. Наэлектризованная толпа колышется, слышутся вскрики и плач.

— В чем вина каждого? Не мне — себе этот вопрос задайте. В души свои смотрите, и кто из вас увидит свет? Кто свободен хотя бы от одного из семи смертных грехов? Я вам напомню их, ибо коротка ваша память, люди.

От зависти кто свободен? Чему завидуете? Не уму, не праведной жизни, не трудолюбию, не мастерству! Завидуете силе, деньгам, власти.

От скупости кто свободен? Я не говорю: кто ближнему отдал рубашку? Кто милостыню подал, спрашиваю?

Чревоугодие уже и грехом не считаете, рабы животов своих ненасытных. Спрашиваю, кто очищает тело свое постом?

Гордыня вас обуяла, и смирение ваше полно злобы и лицемерия. А гордость — смертный грех, ибо чем гордиться каждому, не жизнью ли своей, короткой и убогой, не слабостью ли своей перед лицом власть имущих?

Богопротивному унынию поддаетесь и в тоске проводите дни свои, а тоска ваша от невозможности утолить стремление к греху, и нет у ней иной причины.

О седьмом смертном грехе спрошу: от гнева на ближнего кто воздержался? Свои грехи прощаете, чужие — никогда. Кто из вас не обидел друга злопамятностью и гневом своим?..

Вальд, один из немногих, кому в этой толчее удалось сохранить способность рассуждать, видел вокруг искаженные лица и сам ощущал странную приниженность, слыша оскорбительный смех и вопли человекоподобного автомата. Рядом с ним лысый толстяк, взвизгивая, раздирал на себе рубаху. Парень в ярком свитере выхватил из губ соседки сигарету, та даже не повернула голову. Вальд почувствовал сладкий запах эйфорита. Толпой овладевала массовая истерия. Вальд это понял, пробираясь к выходу. Он двигался, расталкивая людей, но на него не обращали внимания, и только иногда он ловил на себе внимательный и понимающий взгляд и тут же забывал о нем. Вальд отодвинул женщину, которая, подняв руки, бессознательно выкрикивала что-то. Сжатая толпой, она уже не могла опустить рук. Вальд подмял под себя парня с неподвижными глазами и, карабкаясь по чужим плечам, выбрался наружу.

Он долго стоял, судорожно вдыхая пропитанный бензином и серным ангидридом воздух. Рядом чавкал компрессор фильтра. Вальд вспомнил о маске, натянул ее; пошатываясь от головокружения, побрел к своей машине. На уровне вторых-третьих этажей репродуцировались фигуры кибера и пророка. Голограммы давали увеличенные изображения, и пророк, казалось, заглядывал в самую душу своими добрыми изумрудными глазами. Ферро смолк, и в пространстве зазвучал утешительный баритон пророка:

— Робот прав, ведь он свободен от пристрастий. Да, мы рабы! Рабы грехов своих. Своей лености, рабы вещей, своих страстей. Мы грешны, да! Но мы таковы изначала, я и каждый из вас. И если тысячелетия не переделали нас, то неужели надо доказывать, что ничто уже не способно изменить нас, таких, как мы есть, я и каждый из вас. Но одному-то мы должны были научиться. Смирению! Готовности воспринять мир таким, каков он есть. И прожить свое, думая о себе и не пытаясь переделать данное. И мы смиримся, я и каждый из вас! Ибо сказано в писании: “Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться: и нет ничего нового под солнцем”.

Не зря получали паунты молодцы из сектора психологической обработки, нет, не зря. Этот рефрен — “я и каждый из вас” — действовал безошибочно: чем дальше, тем больше хотелось слушать пророка, который принимает меня, маленького человека, таким, каков я есть.

Вальд стряхнул наваждение, уселся в машину, загерметизировал салон, включил аппарат очистки воздуха, сдернул маску и приник губами к раструбу, вдыхая свежий холодный воздух. Он положил под язык таблетку, помедлил с минуту, прислушиваясь, как разливается по телу тепло и яснеет голова, набрал на щитке шифр маршрута. Машина тронулась с места, протискиваясь в промежутки между плотно стоящими лимузинами прозелитов⁴ — новообращенцев в агнцы божьи. За машиной увязался юродивый без маски, кривляясь и крича:

— Милостивец, дай подышать!

Его отогнал центурион — полицейский автомат-андроид.

Хорошая у него машина. Вальд истратил на нее треть денег, полученных от Тима за робота. Кстати, где Тим? Он как сквозь землю провалился. А поп наверняка надул его там, на берегу, после сделки на Тиме лица не было.

Вальд вспоминал о чем угодно, только бы забыть этот проклятый смех Ферро, еще звучащий в мозгу, только бы не думать об этой сумасшедшей толпе. Кошмарное наваждение. Видно, они что-то подмешивают к атмосфере, иначе почему этот окаянный пророк всегда выступает в закрытых помещениях. А добрый кибер Ферро, что они сделали с ним?

Вальд уловил собственный взгляд в зеркальце и вздрогнул: какое бессмысленное выражение лица! Что ему, собственно, до этих фанатиков, кто заставляет его посещать их сборища? Мысли его метались в заколдованном круге: кибер, пророк, рев пьянеющей толпы и изредка спокойные, сосредоточенные лица — конечно, язычники. Что в этом главное? Зачем это, кому нужно? Бесконечные шествия агнцев божьих вперемежку с центурионами и их автоматическими помощниками — андроидами, а рядом медленно плывущие такие же бесконечные ленты машин. Пророк через день принимает эти угрюмые парады. Зачем? Зачем агнцы часами орут цитаты из пророка, какой в этом смысл? Почему он, Вальд, должен начинать рабочий день молитвой Великому Киберу? Высший шик — преклонение перед Роботом. Любите машину, делайте машину! Покупайте машину — это патриотично. Машина несет вам счастье, смотрите на машину: какие формы, какой экран! Обратите внимание, как это кресло обнимает ваше тело, разве вы ощущаете собственный вес? Глупо иметь двух детей, еще глупее не иметь двух машин: воздушная и магнитная подушки, автоматический маршрутизатор, единственное место, где гарантирован чистый воздух! Браслет сюда, нет, чуть повыше, и через несколько минут вы уснете. Синтезатор запахов. Любому суррогату — аромат говядины. Что вы, эту программу наберет ребенок! Великий Кибер освобождает вас от любого бремени, бремени труда и бремени размышлений. Думать — это так трудно. Главное — иметь машину, пока не поздно… Мы стали людьми, чтобы делать машины, в этом цель и смысл бытия! Почему, почему?

Великий Кибер! Он давно пришел и поселился в домах как хозяин. Это он орет и кривляется на экранах визофонов, перед его бледным фонарем все замирают в экстазе. И прекращается общение в семье, и дети растут, не зная родителей. Он гремит на кухне тарелками, сопит в ванных комнатах, шьет платье, плавит сталь, бежит по улицам в смрадном шлейфе, летит по воздуху, роется под землей. И везде, куда приходит он, человек становится ненужным. Человек перестает быть хозяином, отныне он лишь слуга, безличный и покорный. И кибер, его Ферро, прав: человеку на Земле делать нечего…

Вальд сжался, ему внезапно показалось, что он понял причину своего состояния. Дело здесь не в наркотике — пророк показывает, сколь глупую шутку сыграло с собой человечество. Толпа, сама того не понимая, стыдилась собственного унижения. Рабы божьи, рабы Кибера. Последнее убедительнее, поскольку наглядно. Бытие божье, как говорил Тим, еще надо доказывать — бытие и могущество Кибера видно каждому.

Франтоватый наладчик с его ненужными усиками корчился на мягком сиденье своей новой, с программным управлением машины, он размахивал руками и что-то бормотал, кому-то грозил несвязно и дико. На светящейся ленте энергетического шоссе, урча вентиляторами фильтров, скользили и обгоняли его темные лимузины агнцев божьих.

Вальд пришел в себя от тишины. Вылез из машины, разогнул онемевшие ноги. Она стояла, уткнувшись в запертую дверь гаража. Вальд помедлил возле замка, вспоминая шифр. Когда дверь отошла в сторону, машина, хрюкнув компрессором, вползла в гараж. Оттуда донеслось щелканье контактов зарядного агрегата и всхлипывающий звук присосок. Вальд передернулся от глупой мысли: черт ее знает, может, она тоже соображает что-то? Слегка побаливала голова, он нехотя побрел в свой пустой дом; не зажигая света, прошел в кабинет, уселся за письменный стол, потом дернул шнурок старинного бра. “Словно ничего и не было”, — подумал Вальд. А может, действительно приснилось ему, что его скромный кибер Ферро кричал людям: “Скоты, прах от праха!”

Вальд словно со стороны увидел себя, сжатого потной толпой, втягивающего запрокинутую голову в плечи, и призрачные четырехпалые хваталки у самого лица. Если он, кибернетик-наладчик, никак не может забыть это сборище, то как же действует пророк на людей, знающих о роботах только то, что они есть. “Я-то знаю, что кибер орет по готовому тексту, он всегда орет по готовому, он иначе не может. А я могу? Может, я тоже только по готовому, тоже повторяю чужие слова? Может, мне только кажется, что я сам по себе, а на самом деле я под сеткой, и сверху некто наблюдает за исполнением программы: работай, ешь, спи, вставай, включи видео, сделай кибера, продай кибера”.

Предопределение и безысходность, программа, заданная воспитанием, средой, образом жизни, программа, не имеющая цели, спонтанный хаос…

Вальд тупо смотрел на телефон, который звонил не переставая, потом медленно поднял трубку.

— Проверка. — Голос был хрипл и безразличен. — Сообщаю: отключать аппарат запрещено законом о контроле над перепиской и телефонными разговорами. Сегодня принят.

— Как это? Не может быть, — машинально произнес Вальд.

— Ты, никак, из мысляков? — Голос не изменился. — Смотри, парень! Не вздумай отключить.

Вальд положил трубку, руки его дрожали. Он сам не понял, почему его так затронуло сообщение, скрывать-то ему, собственно, нечего, а вот поди ж ты. Ему казалось, что он принял пророково “прожить свое, думая о себе”, но, видимо, гражданское чувство, сколько ни вытравливай его из человека, в нем живет. Кажется, его нет, но оно притаилось, и жжет душу, и понуждает к действию.

Это был вечер сюрпризов. Почти сразу дверной динамик забасил:

— Откройте входную дверь. К вам с миром агнцы божьи вашего прихода.

Вошли два дюжих мужика. Отодвинув Вальда в сторону, быстро и умело разместили в комнатах микрофоны.

— Ты теперь, парень, у нас как на ладони. Распишись-ка здесь. Пропадет что из приходского имущества — шкуру спустим. Понял, да? — сказал старший агнец. Свитер обтягивал его мощный торс с выпуклым животом, а на свитере фотоспособом было изображено что-то невообразимое.

— Дай ему между глаз, — возясь с проводкой, посоветовал тот, что помоложе.

Вальд без мыслей рассматривал лэйб на его обтягивающих брюках.

Когда они, топая и сморкаясь на пол, ушли, Вальд не стал закрывать двери: к чему? Он выдвинул ящик стола, машинально достал толстый блокнот с кодами. Блокнот остался от того времени, когда Вальд пытался разобраться в псевдопсихических аномалиях Ферро. У него тогда действительно ничего не получилось — он не обманывал отца Джона, — а теперь, что ж, теперь уже поздно. Да и кому это нужно?.. В динамике послышалось чье-то деликатное дыхание.

— Входите, открыто. И микрофоны включены.

Никто не ответил. Вальд поднял голову. В дверях стоял Вальд.

— Ага, так и должно быть, — сказал Вальд. — Я этого ждал. Я знаю, что вполне созрел. — Он хихикнул. — Но у меня еще хватит ума добраться до психиатра.

Он засунул блокнот под бумаги в ящик, бодрой походкой прошел мимо посторонившегося двойника, направляясь к машине в гараж. Двойник пошел за ним и молча уселся рядом Вальд вывел машину на дорогу.

— А что, могу я сам с собой поговорить? Себе-то я все могу сказать. Доверительно, а? Вообще это даже тривиально — тронуться умом. В моем положении, в наше время.

Двойник улыбнулся.

— Поезжайте прямо, Вальд. Я рад, что мы так похожи. И мне нравится ваша реакция на мое появление, мы у себя не ошиблись в выборе. Меня зовут Нури Метти, а вас я знаю.

— Рад знакомству. — Вальд покосился в зеркальце на собеседника. Похожи до озноба. — Зачем я вам, куда мы едем и кто вы? Я к язычникам и вообще к политике отношения не имею. Я наладчик мыслящих автоматов! Вам понятно? И фирма мной довольна. Я фирмой тоже. Мне вообще все нравится. Все! Понятно?

— И отравленный воздух?

— Ничего, дышу.

— И псиной пахнущая вода?

— Пейте кипяченую.

— И молитва перед работой?

— Великому Киберу! Почему бы нет? Достоин!

— И закон о дозволенных пределах мысли?

— Привыкнем. А мне и скрывать нечего. Мне! Нечего! Они долго молчали, глядя на дорогу, перечеркнутую рекламными отблесками.

— Я понимаю, что выгонять вас из машины не имеет смысла, — сказал Вальд. — Я вам зачем-то нужен, и вы наверняка не один. Говорите, и… Я устал.

Нури рассматривал собеседника и думал, что пока все идет как надо: из дома увести удалось без усилий, почти сразу. Если дело сорвется, об их встрече Вальд будет молчать. Лучшего варианта собственной легализации вообще не придумать: и внешность, и специальность, коттедж отличный, место удобное.

— Нам нужна ваша внешность, ваша работа и ваш дом.

Вальд справился с собой, и только голос выдавал его состояние:

— Я исчезну? Как это будет? Если можно, без боли.

Нури секунду недоуменно смотрел на него.

— А, вот вы о чем! Нет, это все временно. Потом вы сможете вернуться, если захотите. А сейчас мы вас переправим на материк, и у вас будет что-то вроде отпуска. Хорошо оплаченного.

— Значит, вы оттуда. — Вальд перевел дыхание. — И когда это произойдет? Изъятие?

— Сейчас. Доберемся до побережья. Выйдете в море на моторке, а там вас подберет парусник. Красивый, днем вы увидите его белые крылья… Сверните, пожалуйста, вон у той развилки. Поскольку отныне я буду изображать вас, мне нужны подробности из вашей жизни. Много подробностей и бытовых деталей. И сведения о фирме. Не беспокойтесь, я знаком с работой наладчика мыслящих автоматов.

— Вы и там собираетесь меня заменить?

— Да. Мне нужно легальное положение в вашей стране, — ответил Нури и непонятно добавил: — Пока не поздно. А то скоро пацанам искупаться негде будет.

Нури был единственным в группе, прибывшим в Джанатию без официального прикрытия. Второй воспитатель дошколят в детском саду при Институте реставрации природы, а ныне торговый советник Хогард Браун заменил в торгпредстве заболевшего сотрудника. Для Олле была продумана сложнейшая операция юридического характера, в результате которой он явился на остров для вступления в наследство, доставшееся ему от весьма далекого родственника. Изящная жизнь пришлась Олле по душе, и он предпочел остаться в обществе, где деньги еще что-то значили. Он со своим псом Громом жил в лучших гостиницах, крайне неудачно играл в казино и беднел не по дням, а по часам…

Сейчас Олле сидел у Нури, развалясь в кресле, штиблеты из тонкой кожи стояли рядом, и он с удовольствием шевелил пальцами. Дорогие хлопчатобумажные носки спускались с икр модными складками.

Было прохладно и сумрачно, потрескивал под потолком озонатор, по-лесному чуть шумел фильтр-кондиционер. Старинное бра мягко освещало бумаги на письменном столе и раскрытый портсигар, не дорогой и не дешевый, как раз такой, какой мог купить себе преуспевающий наладчик мыслящих автоматов, если бы он курил. Вообще в кабинете было уютно и приятно.

Нури поднял с пола пачку газет, кресло под ним скрипнуло. Он смотрел на Олле покрасневшими глазами.

— Если б ты знал, сколько я читаю! Какой странный у них принцип отбора информации…

— Страшное дело, не могу смириться… А ты неплохо устроился. Дышать можно, книги вот различные. Сам прибираешь?

— А ведь они лгут! В газетах, в передачах!

— В самом деле?

Разговор был бессвязным и сумрачным. Они пытались уразуметь случившееся и, как это бывает, когда в доме беда, инстинктивно избегали затрагивать болевые точки и говорили о вещах посторонних, к делу не относящихся…

Сообщения о катастрофе были куцыми и невнятными: газ, скопившийся за ночь в подвальных помещениях здания конгрессов Джанатии, взорвался днем во время открытия долгожданной и много раз откладываемой сессии регионального Совета экологов… Раскопано более ста трупов…

— Готовились помочь, а теперь кому? — Нури мрачно смотрел в сторону и постукивал пальцами по столешнице. — Мы здесь уже третью неделю, а что выяснили? Я, пока знакомился с обстановкой в стране, все понимал, всю раскладку: с одной стороны, кучка политиканов и демагогов — эти за власть отца родного придушат; с другой — равнодушные массы, которые на своем опыте знают, что любая борьба у них в Джанатии приводит лишь к замене одних руководящих мерзавцев другими, и решают, чтоне стоит копья ломать, пусть уж старый бандит сидит у кормила, примелькался.

Нури покопался в стопке газет, вытащил одну из них.

— Вот она. Шикарное название: “Т-с-с”. Выпускается с разрешения министра общественного спокойствия.

— Ничего особенного. Мне там предлагают должность, — сказал Олле. — Я вчера просадил в казино пару сотен монет. Потом… как это… надрался. Да. И не в ту машину сел. Ну, конфликт, в общем. Не успел оглянуться, а сзади, спереди, с боков, знаешь, эти броневички с инфрасиренами. Доставили в участок. Тех троих, которые не пускали меня в машину, как вы, наверно, догадались, увезли в больницу. Пока звонили в посольство и выясняли, кто я, что я здесь делаю, явился какой-то тип, улыбается, говорит, что от меня все отказались, а при моем образе жизни я через месяц свои штиблеты без соли кушать буду. И предложил работу. Не очень обременительную и не требующую смены моих привычек, и даже с Громом расставаться не надо будет. Сильные люди, как он сказал, всегда сильным людям нужны. А ты что скажешь?

— Что за работа?

— Рядовым в охране у Джольфа Четвертого.

— У какого, черт побери, четвертого? Говори яснее!

— Святые дриады, Нури! Ты хоть эту самую “Т-с-с” читал?

— Ну! Сильно пишут о преступлениях, дух захватывает.

— Еще бы! Орган бандитского синдиката, а Джольф Четвертый — председатель этого синдиката. И ему нравятся молодые и здоровые лоботрясы, каковым он меня и считает.

— Так бы сразу и сказал. Раскинем мозгами: что нам это даст? — Нури сильно задумался. Потом сказал: — Прежде всего среди лоботрясов легче найти прохвоста, который нужен нам в консультанты. Он должен быть немолодым, компетентным, с меркантильными наклонностями, с задатками интеллекта. Надо же нам разобраться, кто есть кто.

— Хорошо бы прохвоста, — мечтательно сказал Олле. — Но трудно. Их здесь полным-полно. Как узнать, что это тот самый, который нам нужен?

— Кто найдет, как не ты? Ты ж вращаешься среди этих подонков. Хогард обложен со всех сторон, мне высовываться нельзя. Думаю, тебе стоит дать согласие этому типу. Охранником — не так уж плохо. Организованная преступность не может у них не иметь контактов с юстицией — это я уже усвоил. — Нури помолчал, покосился на портсигар. — Время кончается, у них там в участке сейчас сплошное чириканье… А выдержишь в лоботрясах?

Олле не ответил. Повесив на палец смокинг и небрежно посвистывая, он поднялся по винтовой лесенке на крышу коттеджа, угнездился на открытом сиденье малютки орнитоплана. Он лишний раз порадовался, что сумел переправить в Джанатию этот аппарат. Сверху была хорошо видна крошечная лужайка перед домом Нури, в лунном свете пластиковая зелень ограды ничем не отличалась от натуральной. Неподалеку тянулась серая лента эстакады энергетического шоссе, а за ней мерцали багровые всполохи горящей речки. В низком небе темным золотом мерцали слова: “Перемен к лучшему не бывает”. Обочины шоссе шевелились, покрытые телами спящих. Олле достал из боксика полумаску-присоску и прилепил ее к подбородку.

Он укрепил на бицепсах и запястьях браслеты и тем самым включился в систему биоуправления. Через секунду он ощутил контакт. Потом нажал на педаль, подав первый импульс бионасосу. Заработало сердце странной птицы и погнало глюкозу в синтетические мышцы орнитоплана. Олле шевельнул крыльями и ощутил их приятную упругость.

Пропев утреннюю молитву Великому Киберу, Нури сдал листок с текстом механическому дирижеру, вложив в щель на его животе растопыренные пальцы. Взяв жетон, он прошел к себе на рабочее место. По пути его окликнул игровой робот:

— Сыграйте, господин, вам повезет.

Робот собирал утреннюю мзду в пользу синдиката Джольфа Четвертого, и Нури подчинился заведенному порядку. Робот проглотил монету и произнес утешительно:

— Господину повезет завтра.

Громадный зал был разделен на ячейки-боксы, и когда Нури поднялся на пульт, он увидел десятки прямоугольных ячеек, образованных стенами двухметровой высоты, цех психоналадки. Его коллеги — наладчики занимали свои места. Нури, опустив руку в карман комбинезона, скатал до маленьких дисков напальчники с отпечатками пальцев Вальда и сунул жетон в прорезь на пульте. Загорелся зеленый огонек, мягко шумнул в высоте мостовой кран, застыл над головой и опустил в бокс недвижимого будущего центуриона-андроида. Магнитный захват пополз вверх. Рабочий день наладчика мыслящих автоматов начался.

Нури с пульта вывел защитную сетку и накрыл ею бокс. Теперь кибер был защищен от посторонних излучений. Дисковые антенны излучателей были намертво встроены в стены бокса и закрыты пластиковыми экранами… Робот лежал животом вверх, Нури увидел его номер, крупно написанный светящейся краской, и вызвал программу наладки на экран дисплея. Программа давала сведения о частотах излучений, вызывающих к действию двигательные реакции. Давала она и список предпочтительных частот и типов излучений, которыми можно было воздействовать на робота при отработке его псевдопсихических реакций. Остальное зависело от опыта и интуиции наладчика.

Профессиональный инженер-наладчик должен обладать выдержкой укротителя, эрудицией психолога и реакцией боксера. Мыслящий универсальный автомат всегда индивидуален; начиная его отладку, никогда нельзя предвидеть, что получится: робот-полицейский, кибер для домашних услуг, сварщик-универсал или грузчик-укладчик? Миллионы самопроизвольных связей, возникающих в блоках модулей, не поддаются анализу, поэтому поведение новорожденного кибера всегда неожиданно. Отладка ведется по реакциям на контрольные ситуации, и здесь все зависит от искусства наладчика. Доктор математики, воспитатель дошколят Нури Метти был кибернетиком высочайшего класса и легко, почти машинально выполнял работу, которая давалась Вальду с каждым годом все труднее. Нури, поглядывая сверху на беспокойно снующего в боксе робота, брал на клавиатуре пульта аккорды, одному ему известные сочетания частот влияющих излучений. Повинуясь этой неслышной музыке, кибер сначала замирал, потом возобновлял движение, но жесты и походка его уже теряли угловатость, становились осторожными и расчетливыми. С этого момента Нури начинал обучение. Фирма никогда не торопила наладчиков, в среднем на воспитание робота высокого класса затрачивалось десять рабочих дней. Асы справлялись с этой работой за неделю и предъявляли дирекции тихого, исполнительного кибера с нормальными реакциями и ровным характером, кибера, навсегда лишенного агрессивности, незаменимого в быту неутомимого слугу, превосходного собеседника, имеющего в запасе могучий набор анекдотов, и терпеливейшего слушателя. Несмотря на высокую цену, эти автоматы не залеживались, имущие приобретали их охотно: иметь в доме кибера — это так престижно.

Нури работал неспешно, он мог бы отладить кибера за смену, но не хотел привлекать к себе внимания. Он размышлял о деле и о Вальде, который там на берегу выложился весь. Нури, чтобы не выйти из образа, ежевечерне прослушивал запись их разговора. Кажется, банк Харисидиса финансировал обучение Вальда. Да, именно. Этот крупнейший банк Джанатии старался облагодетельствовать молодых людей, подающих надежды. Вальд подавал надежды и получил ссуду на весьма льготных условиях.

“Банк поддерживает таких, как вы, Вальд, молодых и со склонностью к технике, — говорил банковский агент. — Техники нам нужны”.

Вальд не послушал тогда предостережений Нормана Бекета, своего компаньона по квартире. Норман говорил, что банк закабаляет студентов, а потом годами сосет проценты из инженеров. Вообще во многом оказался прав немногословный товарищ его студенческих лет. Норман готовил себя в космолетчики, электроникой интересовался только в пределах курса и был славным парнем. На жизнь он подрабатывал журналистикой и здорово разбирался во всяких скучных вещах вроде истории профсоюзов, политики и прочем подобном. Правда, Вальд уже плохо помнил, чем увлекался Норман Бекет, — пути их разошлись сразу после колледжа. Вальд устроился в фирму, а Норман уехал в другую страну на стажировку по обмену молодыми специалистами, который тогда еще практиковался Джанатией. Вальд читал, что Норман был в составе второй Венерианской экспедиции, потом работал пилотом в рейсовом транспортнике и то ли был уволен, то ли сам ушел из космонавтики и занялся журналистикой. Года три назад Норман звонил Вальду, рассказывал, что недавно вышел из тюрьмы, что снова работает в журнале, но Вальд не поддержал разговора. Почему не поддержал? Наверное, они слишком разные — Норман и Вальд.

“Завтра, — думал Нури, — надо будет узнать, где сейчас Норман Бекет, это можно поручить Олле. И узнать как можно скорее, а то дни идут, а связи с оппозицией все нет…”

…Фирма щедро, как показалось сначала Вальду, платила ему, но почти сразу денег стало не хватать. Треть всего, что он зарабатывал, уходило на уплату процентов. Вальд трудился как одержимый, ему удалось разработать блок взаимопомощи для шахтных роботов, фирма обогатилась, а Вальд расплатился сразу за два курса обучения. Потом умер дед, единственный родственник Вальда. Он оставил ему в наследство ящик кассет по истории религии и десять акций. Вальд продал акции “Кибернетик инк” и погасил ссуду за третий курс. Оставалось не так уж много, но что-то заклинило в мозгу, новые идеи не появлялись, работа выматывала полностью, на вечерние занятия сил не оставалось, не оставалось сил и на творчество, а только оно оплачивается по высшим ставкам. Последние годы он нервничал, злился и лишь с трудом брал себя в руки. Расслабиться на работе — это конец. Сильно выручил Тим, проведя операцию с Ферро: был оплачен четвертый курс. И все! Дальнейших перспектив не было. И если ранее заводской психолог диву давался, глядя, как Вальд расправляется с контрольными общими и специальными тестами, то в результатах будущей очередной проверки Вальд был совсем не уверен. Тесты! Не многие выдерживали проверку. За пять — семь лет работы реакции человека замедлялись, и фирма мягко, без нажима, предлагала другую работу. Более легкую, но менее оплачиваемую…

“Подходит срок платежей, — подумал Нури. Трогать кредитную карточку, оставленную Вальдом, не хотелось. — Ничего, возьмут наличными”.

…Цеховой мастер, точнее, надсмотрщик, казалось, без дела прогуливался по своему узкому помосту, поднятому над боксами, он давно уже поглядывал в сторону Нури.

— Вам сегодня повезло, Вальд? Я говорю, тихий кибер достался!

— Случайность, мастер.

— Счастливая случайность! — Мастер нажимом клавиши обездвижил кибера и вызвал кран. — Сегодня и завтра можете быть свободны.

— Спасибо, мастер. Ценю доброту.

— Ладно, ладно. Давайте вашу карту, я отмечу.

Выходя из проходной, Нури увидел в стороне на панели робота-полицейского, который дежурил возле лежащего ничком тела человека. Рядом стояла аккуратная табличка: “Он не кололся, не пил и не играл. Он умер здоровым”. Все это освещалось мерцающим светом рекламы по фасаду: “И здоровым и больным — всем полезен жеватин”.

С Хогардом Нури связался через спутник на ходу из машины, унаследованной от Вальда. Совместить мощную рацию с ее бортовым компьютером для Нури труда не составило. Это было удобно во всех отношениях, спутниковая связь не пеленговалась и была защищена от преднамеренных помех. Нури пытался одновременно вызвать и Олле, но тот не отвечал: то ли не позволяла обстановка, то ли не обратил внимания на тихие сигналы слабенькой рации, вмонтированной в браслет Ами-табха. Впрочем, не заметить пульсацию браслета!.. Придется Хогарду из представительства непрерывно вызывать Олле, надо срочно разобраться с Норманом Бекетом и, если не удастся его найти и установить контакты, искать другие пути, чтобы выйти на связь с местной оппозицией.

Хогард ответил, что фамилия Бекета ему знакома. И может быть, не мудрить, а просто сделать запрос по информу? Вот и сделай, сейчас сделай. Хогард запросил и тут же продиктовал Нури ответ:

Норман Бекет, технический колледж, участник

второй Венерианской экспедиции, пилот транспортника

регулярной линии Земля — Луна; отличия — пояс космонавта.

Сейчас сменный редактор журнала “Феникс”,

депутат парламента от партии “Гражданское движение

за обновление Земли” (Нури понял: чистильщики, грозы).

Адрес…

Шифр видео…

Подробное досье — в ведомстве охраны прав граждан

— “Феникс” единственный в Джанатии оппозиционный журнал, — пояснил Хогард. — Надо полагать, с редактора глаз не спускают, стопроцентный язычник. Но повидаться с однокашником — вполне безобидное дело, вряд ли это привлечет внимание.

— Я увижусь с ним. Посмотрим, что получится в ходе беседы. Все. Подъезжаю к дому. Связь окончена.

— Минутку, прими фотографию.

Нури подождал, пока из щели воспроизводящего аппарата выползла цветная стереофотография Нормана Бекета, и отключил связь.

Возле коттеджа на псевдогазоне стояла чья-то машина, и это Нури не понравилось: визит в неурочное время, когда хозяин заведомо на работе, мог означать одно — усиленную слежку. Где-то он приоткрылся, привлек внимание вездесущего министерства всеобщего успокоения.

— Мир вам, — сказал Нури, входя.

Два агнца рылись в ящиках стола и весьма удивились, увидев Нури. Но не испугались.

— Мы тут аппаратуру проверяем, — пояснил тот, с громадным животом и в обтягивающем свитере. — Чирикает!

— В мое отсутствие? В столе? И замок взломан.

— Ты, парень, не дергайся, посиди пока в сторонке, мы сейчас тобой займемся. Паунты, какие есть, положи на стол.

Нури вздохнул с облегчением: мелкий грабеж. Черт с ними, пусть берут наличные и уходят.

Агнцы сосчитали банкноты, разложили на две небольшие пачки. Они не спешили, им хотелось развлечься. Верзила расположился в кресле за письменным столом. Младший сидел на углу стола, покачивая ногой.

— Хорошо живешь. Старинные вещи, книги. Неужто все прочитал, а? — Старший агнец сдвинул со стола пачку книг, она рассыпалась. — Подбери, мысляк. Видишь, непорядок.

— Вы взяли деньги. Прошу, уйдите. Младший длинно сплюнул на ковер.

— Гляди-ка, разрешил.

“Люди, — подумал Нури, — это ведь тоже люди”. Он наклонился за книгой и получил очень точный и крайне болезненный удар ногой в печень. Он с трудом разогнулся, преодолевая шоковое оцепенение. Агнцы наблюдали за ним со спокойным любопытством. Нури скрипнул зубами, прогоняя боль. Люди. Агнец, не трогаясь с места, прицелился ногой в пах, не достал и скривился. А лица у них вполне нормальные…

— Ты, мысляк, подойди ближе, — сказал младший. — Я дам тебе урок, чтоб ты не вздумал с аппаратурой баловаться. Подойди, говорю.

Нури не знал, что такое унижение, и был потрясен. Мир светлых человеческих отношений, мир, в котором профессия воспитателя — самая добрая профессия и считается самой главной, привычный и естественный мир Нури и его друзей внезапно рухнул: перед ним были люди, которым доставляет удовольствие причинять боль другому. Нет, готовясь к операции в Джанатии, Нури и все его товарищи не обольщались насчет этой страны, но одно дело смутные предположения о том, что не все люди братья, а другое — когда тебя бьют просто так, ради развлечения… Нури не двинулся с места.

Младший агнец лениво оторвался от стола и вдруг с устрашающим воплем “йы-х!” в прыжке выбросил ногу вперед, чтобы попасть в подбородок. Нури не был бойцом, он даже не предполагал, что ему придется, что он сможет поднять руку на человека. Но долгие уроки ниндзя выработали в нем автоматическую реакцию на каратэ: он неуловимым для чужого взгляда движением обеих рук перехватил ногу агнца у лодыжки и носка, когда тот был еще в прыжке, и, откидываясь назад, резко вывернул стопу книзу. С каким-то шлепающим звуком агнец упал лицом и животом на пол и остался лежать недвижимым.

Старший агнец был очень тяжел, пол вздрогнул, когда Нури вышиб из-под него кресло. “Смерти я им не желаю”, — подумал Нури. Он бил вполсилы, но удар кулаком в темя выключил гиганта, и тот закрыл глаза, не успев изменить удивленного выражения лица.

“Сколько времени прошло — секунда, две? Что я стану говорить своим пацанам? Что реализовал свое право на защиту?” Нури стоял над поверженными агнцами, ощущая, как уходит гнев и остается в душе пустота и еще испуг от своего страшного умения.

…Олле прибыл, как всегда, к вечеру. Он ходил вокруг, с приятным удивлением разглядывая агнцев. Они сидели на стульях, составленных спинками, касались друг друга затылками и были склеены между собой тонкой лентой. Они не двигались и только временами хрипло просили:

— Убери собаку, хозяин.

— Не уберу, — грубо отвечал Нури из-за стола. Он вертел в руках, листал, изучал и чуть ли не на свет рассматривал листы толстого блокнота, который нашелся в куче бумаг, вываленных агнцами из ящиков стола.

— Смотреть на этих грубиянов одно удовольствие, — сказал наконец Олле, занимая привычную позицию в кресле. — Но что ты намерен делать с ними? На что употребить?

Нури оторвался от блокнота, невидяще взглянул на Олле, на раскрытый портсигар. Потом взгляд его стал осмысленным.

— Отпущу, конечно. Они теперь будут тихие, будут кроткие, воистину аки агнцы божьи. Да и твой Гром, — он кивнул на пса, сидящего посередине комнаты, — они такого никогда не видели, если вообще видели в своей хулиганской и пьяной жизни хоть одну собаку.

Нури расклеил агнцев, и они, с опаской оглядываясь на пса, тихо вышли, положив на стол деньги.

— Любите книгу, источник знаний, мерзавцы! — сказал им вслед Нури.

— Ты уверен, что полностью стер из их сознания происшедшее?

— Э! Тряпки. Никакого сопротивления внушению. У любого из моих дошколят воли больше, чем у десятка подобных типчиков. Ты почему на вызов не отвечал?

Олле был весь в белом, этакий улыбчивый, беловолосый гигант, с невероятно выразительными глазами, сплошь из жил и мышц состоящий.

Нури вздохнул:

— Красив до невозможности!

— Положение обязывает. В охране у него все в белом, Джольф может это себе позволить. На меня что-то вроде моды, бандиты съезжаются с дальних концов страны поглядеть, очень им мои фокусы со стрельбой нравятся. Недавно меня осматривал сам господин министр всеобщего успокоения. Эстет, рафинированный ценитель прекрасного. Я, значит, в белом; Гром, значит, черный. Контраст, а? Министр и Джольф давние друзья, взгляды у них, видишь ли, одинаковые. А на вызов, бывает, я сразу отвечать не могу: все время в толпе, на виду.

— Учту, — сказал Нури. — Мы пока в исходной точке, знаем, что Вальд сделал кибера и продал его пророку, это мы уже обсуждали. А теперь знаем еще, что есть депутат Норман Бекет, однокашник Вальда, то есть теперь мой однокашник. И… Ты сегодня позвони из города по автомату Норману.

— Нет, звонить нельзя!

Нури задумался. Отрывочной информации, полученной от Вальда и Хогарта, явно не хватало.

Так ничего не придумав, он махнул рукой:

— Плохой из меня координатор… Как бы сообщить ему мой адрес и сказать, что Вальд хочет видеть его? Раскроюсь? Ну и черт с ним. Не все же время они записывают разговоры, никаких запасов пленки не хватит. Судя по справке, Норман как раз и связан с оппозицией.

— Ты чего это? — Олле разозлился. — На тебе все держится, ты единственный из нас так удачно законспирирован. И как вообще ты себе это представлял? Ну, нашу работу здесь?

— Никак себе не представлял. Я воспитатель, я кибернетик, я механик-фаунист. В резиденты не гожусь. — Нури вздохнул: — Ну а кто резидентом родился? Нет у нас таких.

Олле долго молчал, жалея задерганного заботами Нури.

— Ладно. С Норманом Бекетом я свяжусь.

— Каким образом? Сам сказал: звонить нельзя.

— Самым естественным. Прямо от тебя сейчас поеду к нему, адрес есть.

— Не поверишь, — Нури засмеялся с горечью, — такое мне просто в голову не пришло, все какие-то обходные пути ищу.

Нури проводил Олле до его двухместной машины с могучим дизелем, магнитоприемником и сверхмощным фильтром. В сумерках неподалеку маячили бездомные ночлежники в своих респираторах. Они устраивались на обочинах энергетического шоссе и совсем не замечали ни Нури с Олле, ни роскошной машины.

— “Миллионеры”… — Голос Олле был полон недоумения. — Ты знаешь, их так и зовут. Каждый мечтает иметь миллион.

— Люди, — сказал Нури.

Дом Вальда был расположен за городом, примерно в получасе езды, в ряду других отдельно стоящих коттеджей. Бродяги всегда старательно обходили дома, они если и попрошайничали, то редко и деликатно, вообще беспокойства не причиняли. Странные люди, они возникали в сумерках и исчезали утром, оставляя на обочинах уложенные лентами пустые пластиковые пакеты от завтраков и использованные респираторы с дешевыми угольными фильтрами. Автоподборщики утром же забирали этот мусор. Завтраки и респираторы сбрасывали каждое утро с вертолетов лихие молодцы в униформе. При этом с неба громоподобно звучало:

— Господин Харисидис угощает! Папаша Харисидис угощает! Ешьте и не теряйте надежды, пророк молится за вас!

Нури просыпался под эти вопли, и к моменту, когда он выезжал из дома, на автостраде уже было пусто, — видимо, бродяги превращались в обычных прохожих. Во всяком случае, Нури так и не научился различать их в толпе.

— Господин обеспечен? — Из мрака возник человек, на груди его светился кленовый лист.

— Слушаю вас.

— Умер бог реки. Пожертвуйте на похороны.

— Конечно, — сказал Нури, протягивая банкноту.

Человек надвинул маску, исчез. От реки, вспыхивающей болотными огнями, донеслось завывание:

…Нури вошел в кабинет. В кресле, которое только что покинул Олле, сидел, приятно осклабясь, порченный жизнью старик. Гладко выбритый, в модном полосатом костюме, с лицом, покрытым множеством морщин, с мешочками под глазами. Его маска с плоским баллончиком лежала на подлокотнике.

— Что-то вы поздно домой возвращаетесь, Вальд. И замок сломан. Поставьте новый.

Нури вздохнул. Воистину день визитов. Опять непрошеный гость. Он прокрутил в памяти историю Вальда. Вальд вроде упоминал какого-то старика.

— Что вы думаете об этом, Вальд?

— Э, о чем об этом? — Нури пригляделся.

Старик, похоже, безобидный, не грозит, не юродствует. Пришел и сидит смирно.

— Ну, об этом: я вижу землю, свободную от человека, вместилища греха и порока? Нет человека, нет порока, о чем речь? Вы, конечно, с вечерней проповеди? Что еще выкинул ваш кроткий кибер Ферро?

Так, вроде что-то проясняется. Не тот ли это старик, который помог Вальду сбыть самодельного кибера пророку?

— Ничего я об этом не думаю. И не впутывайте меня. Плевал я на пророка, на божьих баранов…

— Агнцев, Вальд.

— На божьих баранов и на вашего кибера.

— Вашего, Вальд.

— К черту! Что вам нужно от меня?

— Ничего, — грустно сказал старик. — Был сейчас в местном приходе, два агнца вернулись от вас перекошенные и ничего не говорят, только бормочут про какую-то собаку. Какая в Джанатии может быть собака? Не хочу вам неприятностей, зашел узнать, появился предлог навестить вас. А если по правде, Вальд, просто я тоскую. Знаете, ощущение, будто мне кто-то должен и не отдает деньги, а истребовать я их не могу. Противный вкус ругательства, которое не произнес. Вам это знакомо? Нет, конечно. Держу пари, вы ни разу не нарушили ни восьмой, ни десятой заповеди. Это при такой-то импозантной внешности. С точки зрения утилизации морали вы пустое место, как, впрочем, каждый порядочный человек, а сколько я их видел — и десятка не насчитаю. У меня непривычное состояние, Вальд. Похоже, я испытываю угрызения совести. Я, Тимотти Слэнг, — угрызения! Смешно, но это так. Когда я шантажировал блудных мужей, когда я поставлял нераскаявшихся алкоголиков сумасшедшим старухам из общества дев-воительниц, меня не мучила совесть. Когда я прижал к ногтю дантиста Зебрера, который вместо золота использовал на зубы некий желтый декоративный металл, и получил от него сотню паунтов в обмен на молчание, мне было легко и спокойно. Я кормился за счет собственной совести, а укажите мне того, кто ни разу не пошел на выгодную сделку с ней. Любая административная или политическая карьера — это толстая цепь сделок с совестью, стыдливо именуемых компромиссами. Поймите меня правильно: я шантажировал личность. Возможно, что с вашей точки зрения — это гнусно. Но меня это не тревожило, таково, видимо, свойство моей психологии. В конечном счете каждый нарушитель морали допускает возможность шантажа как формы расплаты за грех — улавливаете мысль? Локальный шантаж для меня внутренне приемлем. Но сейчас мне не по себе, я взволнован, меня возмущают масштабы аферы. И хотя это делается вполне квалифицированно, мне противно, во мне восстает совесть профессионала, знающего меру и пределы допустимого в деликатном деле морального вымогательства.

Старик замолчал. Он печально моргал темными веками и долго смотрел на Нури. Память сработала: Тимотти Слэнг, неудавшийся домушник, беспомощный вымогатель, бездарный бизнесмен. Подумать, какие заботы его одолевают!

Слэнг поднялся, опираясь на подлокотники, он горбился, новый пиджак нелепо топорщился на выступающих лопатках.

— А вы изменились, Вальд. От вас, прирожденного конформиста, веет этаким непокорством. Или мне только так кажется? Вы стали выписывать газеты? — Он не ждал ответов и задавал все новые вопросы. — Ваши микрофоны и видео всегда на контроле, и оператор жалуется, что в вашей аппаратуре часто что-то чирикает. Зачем вам это нужно, эти помехи? Они возбуждают лишнее любопытство надзорных органов. Или у вас есть что скрывать, появилось? Нет, портсигар вы не закрывайте, сейчас как раз пусть чирикает. Не удивляйтесь, я в этих делах эксперт. Как там что устроено, не знаю, а в части применения — дока. Насчет собаки: вы раздобыли гипнотическую машинку? Не отвечайте, зачем мне знать? Ах, Вальд, я вижу, что посеял вселенское зло, уговорив вас продать кибера этому попу. Можно, конечно, оправдаться, дескать, человек не в состоянии предвидеть последствий своих поступков. Как говорит Ферро, прости им господи, они не ведают, что творят. Но я — то ведь догадывался, что из этого может получиться, когда подсунул вашего кибера церкви.

— Бросьте, Слэнг. Предвидеть этого вы не могли, как не можете помешать тому, что происходит.

— Труслив я, Вальд. И слаб, и мерзок самому себе. — Старик замолчал, словно споткнулся. Он долго сморкался в дорогой льняной платок. — Мне нечего вспомнить, я ничего не сделал, о чем следовало бы помнить. И я уже ничего не смогу сделать.

— Как знать, — сказал Нури. — Сколь искренне ваше желание загладить содеянное зло?

Тимотти Слэнг долго смотрел в переносицу Нури, жевал губами, мешочки на его лице беспорядочно задвигались. Он слабо усмехнулся:

— Что мы можем? Там такие силы, что вы и представить себе не в состоянии. Вот поговорим, душу отведем — и то хорошо. Не нам с вами, Вальд, лезть в такие дела. Уж кому знать, как не мне.

— Это ново, — сказал наугад Нури. — У вас что, связи с премьер-министром?

— Хуже. Я уже год как работаю консультантом по рэкету в синдикате Джольфа Четвертого. Инструктирую новичков, их называют приемышами, даю советы рэкетирам-сборщикам. Ничего интересного. Но я бываю в курсе кое-каких дел, поскольку синдикат в особо важных случаях, ну, консультирует, в общем, правительство. И такой важный государственный акт, как закон о контроле над частными разговорами, не мог быть подготовлен без участия синдиката. Понятно, в этом деле обошлись без меня, младшего консультанта.

— Н-да, я вижу, вы там многому научились, в вашем синдикате.

— Во всяком случае, я понял, что в одиночку мне не прожить. Но видит бог, если бы я не растратил так глупо деньги, полученные за Ферро, то и ноги моей не было бы в этом притоне зла. Настоящего злодея из меня уже не получается, а когда я вижу наших ужасных костоломов, их называют анатомами, потому что они хорошо знают, как и куда бить человека, меня просто с души воротит. Весь род человеческий состоит из мерзавцев — это непереносимо. Когда я пребывал в амплуа стража морали, то как-то легче было, попадались иногда стоящие люди, а теперь нет. Но оставим это. Одной ногой я уже на той стороне, пора сливать воду, пора о душе подумать.

— И я о том же. Есть такой… как его… Норман Бекет, слышали?

— Минутку. Если мне не изменяет память, он числится в нашей картотеке. Это не из “Феникса” ли?

— Возможно.

— Зеленый. А может, и красный. Из “Феникса”. Помню, как же. Господин министр общественного спокойствия просил недавно, я краем уха слышал, провести акцию против журнала. Что-то наши из синдиката там то ли подожгли, то ли взорвали: мелкие услуги правительству мы всегда охотно оказываем. Норман Бекет… Вам это нужно?

Тим подошел вплотную, долго смотрел в глаза Нури, вытирая слезы. Отошел, угнездился в кресле и грустно констатировал:

— Вы не Вальд.

— Так-то вот! — Нури обреченно произнес: — Ты входишь в образ, можно сказать, акклиматизируешься, все тебя принимают за Вальда, а потом приходит некто Слэнг и говорит: “Ты не Вальд!” Вот именно, я не Вальд, я с материка, и я враг того, что здесь происходит. Если вас интересует, Вальд жив и здоров. Я взял его имя и облик на время, Тимотти Слэнг…

Слэнг молчал, глядел в сторону, мешочки на лице застыли.

Нури усмехнулся:

— Со мной возможность шантажа исключается. Да и незачем. — Он положил на подлокотник кресла толстую пачку банкнот. — Здесь гораздо больше, чем вы сможете заработать в вашем синдикате до конца дней своих. А нам нужна информация и о синдикате, и о прочем. Вся. Естественно, та, которая доступна вам.

Тим взвесил пачку на руке, отделил меньшую часть, сунул во внутренний карман, остальное положил на стол.

— Сегодня они там на берегу воют как-то по-особому, сил нет слушать… А река опять горит. Знаете, Вальд… я уж так и буду звать вас… Знаете, Вальд, я заметил, что с годами мой моральный уровень становится все выше, а соблазнов для меня, э-э, все меньше. Наступил этакий внутренний покой. Мне бы список вопросов. Когда есть список, работать легче… Я с вами свяжусь. Говорят, вчера на помойке собаку видели… Пойду на берег, повою…

Зеленый квадрат сто на сто метров был огорожен тонкими неошкуренными сосновыми стволами, продольно закрепленными на низких столбах. По диагонали квадрата на высоте поднятой руки протянут стальной трос. Олле погладил шершавую кору, вдохнул запах живицы: местами на дереве выступала смола, уже побелевшая на солнце. А к квадрату примыкало помещение с хищниками и открытый загон с табунком разноцветных пони.

Олле долго любовался почти игрушечными лошадками, ощущая на сердце беспокойную радость от встречи с ними. Он подумал о своем золотом коне, оставшемся дома в Институте реставрации природы, и услышал, как шумно вздохнул Гром. Пес тоже тосковал по дому, простору и лесу, по детскому запаху и не понимал старшего, который привез его в духоту и ужас здешних городов. Пес не знал покоя, постоянно чувствуя ту струну, что была натянута в душе Олле, ощущая опасность, грозящую Олле со всех сторон, от странных, всегда почему-то злых людей. Вот этот, идущий по другую сторону Олле, тоже зол и насторожен. Охранники всегда ходили парой, следить один за другим входило в их обязанности.

— Я пристрелю твоего пса, если он будет показывать мне клыки. И тебя тоже…

Охранник не договорил, даже пес не уловил движения Олле: идущий рядом с ним словно споткнулся и скорчился на оранжевом песке дорожки.

— Дурак, смерти ищешь? — звучно сказал Олле и забросил в кусты кобуру с пистолетом, выдранную из-под мышки стража вместе с куском пиджака.

Гром ощерился, его жуткие клыки коснулись лица поверженного, и тот зашелся странным звуком: “Н-га, н-га…”

— Фу, Гром!.. Если ты, недоумок, еще попытаешься мне угрожать…

— Что вы, шеф. Разве я сам, я бы не осмелился…

На черной шерсти Грома мелькнул красноватый отблеск. Олле отвернулся. Конечно, еще одна проверка. Что они всё проверяют? Вон и Гром, добрейший пес, ласковый, как щенок, научился на людей зубы скалить — кто бы поверил! Олле подозвал собаку и продолжил обход по знакомому маршруту. У каждого работника внутренней охраны свой маршрут, своя зона ответственности. Он прошел под резным деревянным навесом, вдоль ближней к дворцу стороне ограды. Под навесом в один ряд стояли высокие кресла, накрытые шуршащими холщовыми чехлами. Неподалеку на лужайке сияли белизной скатертей столики и столы. Дерево, живое, необработанное, — суперроскошь, недоступная воображению жителей Джанатии.

Звенели хрусталем и золотом приборов слуги в черном, на дорожках уже были разбросаны влажные бутоны роз без стеблей. Фонтаны — не струи, а бесшумные туманы в синих искрах разрядов — висели над цветочными клумбами, исходя прохладой и свежестью. Какая странная судьба изобретения Нури! Ведь это он придумал шаровой сгусток капель, взвешенных в электростатическом поле. Здесь они украшают жилища богачей… Рядом с фонтанами высились массивные конусы из прорезного серебра, прикрывающие терминалы кислородного завода, который обслуживал резиденцию Джольфа Четвертого. Над конусами роились громадные черные и изумрудные бабочки, эти живые цветы, и Олле подумалось, что даже в лесном массиве их института он не видел такого скопления бабочек.

От дворца в парк широкими ступенями розового родонита спускалась лестница парадного входа. От лестницы двумя полосами живых самшитовых изгородей начинался этот парк, уходящий вдаль террасами, с озерами, с медленно текущей речкой, образующей маленькие водопады и зеркальные заводи. Ивы и ракиты, растущие по берегам, купали ветви в прозрачной воде. Эта гармония для Олле, последнего на Земле штатного охотника их института, была привычной: повсюду на планете возрождались вырубленные предками леса, очищались воды, оживлялись и заселялись омертвевшие от химикатов реки. Институт все больше зверья выпускал на волю, ибо что за лес без зверя или река без рыбы. Программа “Возрождение” уже давала свои результаты. Везде. Кроме Джанатии. И здесь, в этой благодати, невозможно было представить себе, что рядом, в считанных километрах отсюда, люди живут в отравленной атмосфере, и горят реки, и энергетические магистрали усеяны телами бездомных…

Олле и Гром прошли по бесконечной анфиладе комнат, приготовленных к приему гостей. Олле снова и снова дивился какой-то нежилой, нечеловеческой роскоши обстановки и убранства этого дворца. Казалось, этот и предыдущие Джольфы умудрились ограбить лучшие музеи Земли и стащить награбленное к себе в гнездо. Олле знал, что и должность и дворец Джольф Четвертый унаследовал от предшественника, Джольфа Третьего, и что объединенное человечество научилось защищать себя от Джольфов, а потому злодействовать они могли только в пределах Джанатин. А много ли с нее возьмешь? Видимо, много, если умеючи брать.

По служебному ходу они прошли в диспетчерскую. По пути Гром обрычал литую чугунную мерзопакостную скульптуру “Спазм”. У входа в покои Джольфа было целых два “Спазма”.

В диспетчерской перед целым иконостасом экранов всех видов наблюдения и защиты сидели двое — дежурный анатом Джольфа и офицер охраны премьер-министра. Олле уже встречал этого здоровяка и запомнил его лицо. Они с демонстративным любопытством оглядели Олле и собаку, переглянулись.

— За что ты его там? — спросил офицер.

Олле пожал плечами:

— Угрожал.

На центральном экране были видны подъезжающие лимузины гостей, невозможно импозантный дворецкий, застывшие в картинных позах функционеры синдиката и суетящиеся слуги. Дважды на экране появлялся сам Джольф Четвертый, он лично встречал пророка и премьер-министра, выйдя за ворота. Резиденцию Джольфа отделяла от всего мира высокая гранитная стена, а ворота были врезаны в массивную приземистую башню. Когда-то вся эта фортификация могла играть защитную роль, а теперь выполняла чисто декоративные функции. В защите Джольф полностью полагался на автоматику.

— Значит, если я тебе стану угрожать?..

Офицер был могуч, под два метра ростом, неестественно развитые широчайшие мышцы спины, гипертрофированные бицепсы… и выучка. Чувствуется — это тебе не рыхлый, перекормленный агнец. И взгляд — наблюдающий, человеческий взгляд, хотелось улыбнуться ему в ответ. Олле сделал над собой усилие:

— Не советую. Я тебе не советую! — Взор Олле потерял осмысленность, он смотрел в переносицу офицеру пустыми глазами.

После паузы офицер принужденно рассмеялся:

— По-моему, вам пора идти, Олле!

— Да, благодарю вас. Пойдем, Гром.

— Ваш шеф умеет подбирать себе монстров, — сказал офицер, когда они вышли.

— Ваш тоже, — усмехнулся дежурный.

“Святые дриады, неужели только злая сила вызывает у них уважение? — думал Олле. — Миллионы книг написаны о добре и любви, благородстве и сострадании, но разве они читают книги? Зачем им книги? Странная жизнь в странных заботах ни о чем существенном, жизнь без просвета. Или мне это только так кажется, а каждый видит цель: приобщиться к власти, к богатству, иметь возможность унижать окружающих безопасным хамством или, хуже того, покровительством. Иметь тот самый миллион, о котором так часто говорит банкир Харисидис, и тогда можно владеть тем, что недоступно другим, что вызывает зависть. А что? В этом что-то есть: зависть окружающих — признание успеха. Для маленькой души это большой стимул к деятельности. Зависть порождает агрессивность, обусловливает утверждение собственного “я” через унижение слабого, зависимого. Люди, как говорит Нури, люди, что вы с собой делаете! Мне, конечно, легче, я привык с животными. Но сохранять маску воинствующего лоботряса, оберегать независимость ежедневными драками, как оберегает лидерство вожак в обезьяньем питомнике, — противно. Видели бы меня, озабоченного, вечно хмурого, драчливого и вздорного супермена, мои друзья — кто бы из них поверил? Что, собственно, сделал этот дурак охранник, что я так остро реагировал? Ну, велели ему спровоцировать драку; может быть, Чистейший-в-помыслах, тьфу, этот Джольф Четвертый хотел угостить пикантным зрелищем гостей? Видимо, так и есть.

А до чего быстро я вошел в роль! Нури все не. может привыкнуть к массовому озверению, к нравственному запустению. Или нет, это только верхний слой, это дерьмо видимое, ибо оно всегда плавает на поверхности. А люди, как говорит Нури, люди остаются людьми, и человеческое из них не вытравить. Может быть, только не здесь, не в этом дворце, не в окружении Джольфа Четвертого”.

Олле взглянул на часы. По расписанию уже пора было идти в зал приемов — Джольф Четвертый любил появляться в сопровождении рослых и красивых охранников.

Олле занял свое место в свите. Джольф Четвертый, а лет ему было около шестидесяти, среднего роста, спортивный, улыбчивый и обаятельный, с бокалом в руке обходил гостей, для каждого находя ласковое слово. Здесь все были свои, все знакомы, и никто не обратил внимания на то, что премьер-министр, пророк Джон, генерал Баргис и сам Джольф скрылись за малоприметной дубовой дверью служебного помещения. По обе стороны ее картинно вытянулись Олле и знакомый уже ему офицер охраны премьера. Браслет на левой опущенной руке Олле неприметно прижал к стене.

В зале лакеи разносили напитки. Гости — мужчины не моложе сорока, женщины не старше тридцати — группировались по трое — четверо. Приглушенный шум разговоров заполнял зал. Лица мужчин, схожие общим интимным выражением хорошо информированных чиновников — Олле встречал их постоянно в Джанатии, этих прохвостов с чувством собственной значительности, — были оживленны.

“Избранные, — думал Олле. — Из кого избранные? Для каких дел избранные?” Ему было скучно наблюдать за ними, прислушиваться к их беседам, надеясь поймать ниточку, за которую можно было бы зацепиться и выйти… на что? Информация, которой он снабжает Нури, мало отличается от того, что дает Слэнг. О том, что синдикат сотрудничает с верхушкой полиции и кое с кем из правительства, известно каждому. Может быть, сегодня повезет: впервые Олле воочию видел всех этих подонков, собравшихся в одном гнезде. Альянс уже не скрывают!

Олле рассматривал овальный зал с потолком, выложенным золотыми плитками, инкрустированными бирюзой и шпинелью. Это сочетание прозрачно-красных камней с голубой россыпью по золоту было очень красиво. На стенах розового мрамора были развешаны портреты предшественников Джольфа Четвертого, из которых только последний — Третий умер своей смертью. Пол был выложен мозаикой из драгоценных пород дерева, повсюду расставлены кресла и диваны.

Джольф Четвертый вышел об руку с пророком, обаятельно улыбаясь. Олле двигался следом в двух шагах, мысленно поторапливая их: Нури всегда на связи, пора бы начать передачу. Но сделать это можно только под открытым небом — передатчик, вмонтированный в браслет, имел слишком малую мощность, чтобы вести трансляцию из экранированного золотом дворца.

Джольф не торопился, он иногда останавливался, клал руки на плечи кому-нибудь из молодых гостей и проникновенно смотрел в глаза.

— Я тот самый винтик, — задыхался от преданности осчастливленный вниманием, — в ком вы, шеф, Чистейший-в-по-мыслах, можете быть уверенными.

Джольф Четвертый кивал — верю, верю — и, скорбя от необходимости исполнять роль хозяина, переходил к другому гостю. “Тот самый винтик” смотрел ему вслед просветленно.

Гости то рокочущими, то щебечущими группками двигались по бесконечной анфиладе комнат. Джольф, сдерживая усмешку, слушал восторженные возгласы гостей, застывающих возле открытых витрин, где на черном бархате были выложены камеи и камни. Олле был равнодушен к красоте камней, но и его иногда поражало непостижимое искусство ювелиров и скульпторов.

Он, Олле, разбирается в животных, камни — хобби воспитателя Хогарда, знаменитого спелеолога. Олле вздрогнул, увидев Хогарда неподалеку в свите премьер-министра, улыбчивого, вежливого и равнодушного. Гром тоже огляделся, вильнул хвостом. Олле положил руку ему на голову: не надо, здесь Хогард чужой. Чистокровный дог, мутант в первом поколении, огромный, покрытый блестящим непроницаемым черным мехом, Гром снова послушно двигался рядом, мелко переступая на толстых, как у тигра, лапах и сдерживая жажду движения. Взгляды гостей останавливались на этом звере, казалось, едва укрощенном. И Олле и его пес смотрелись словно не от мира сего…

Спускаясь по родонитовой лестнице, Олле коснулся большим пальцем основания мизинца и темсамым включил передатчик. Тридцать минут — трансляция ведется в реальном времени, — и запись тайных переговоров будет в распоряжении Нури. Только вот что он с этим материалом делать будет… Только бы Гром не стал общаться с Хогардом… Хотя отговорку всегда можно найти: “Хогард оттуда, я оттуда, могли встречаться. Ну а пес тоже…”

Места за столами были расписаны. Пророк Джон прочел краткую молитву, благословил трапезу и закончил цитатой из Экклезиаста: “И похвалил я веселие, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его”. Гостей, похоже, бог аппетитом не обидел, едят вовсю. Хотя, с другой стороны, у Джольфа Четвертого еда и напитки без примеси синтетики. Здоровый мужик пророк и всегда к месту цитирует Священное писание. А премьер мелковат, но бодрится и спину держит.

Ложа, скорее, возвышение, крытое пестрыми шкурами; в креслах за круглым столом с напитками Джольф Четвертый, генерал Баргис, премьер-министр и пророк. Гости, в основном мужчины, пониже на траве за расставленными двумя дугами столиками — сколько их здесь, сотни две будет? И охраны не менее тридцати лбов. Ничего себе компания. Олле отмечал все это, думая об одном: еще пятнадцать минут — и трансляция будет закончена… Хогард тоже под навесом для почетных гостей и вертит двухстволку, хрупкую в его громадных ладонях, рассматривает поблескивающее бриллиантами цевье и, похоже, прячет растерянность. Ну да, слуги вручили ружья каждому гостю.

Джольф взял в руки старинный, инкрустированный золотом мегафон: ружья — его подарок мужчинам… Конечно, охоты больше нет, такие времена. Но для дорогих гостей и соратников… Он, Джольф, обеспечивает возможность показать свое искусство в стрельбе по живой цели. Экзотическое развлечение, не правда ли? Патроны розданы?..

Где, в каком зоопарке был похищен пятнистый хищник или у Джольфа есть собственный зоопарк, не учтенный в регистре Совета экологов?

Цепь скользила по тросу, зверь мог двигаться вдоль троса и метров по пять в стороны. Леопард сначала прижался к сетчатой ограде загона, шипя и скалясь. Электрический удар отбросил его от ограды. Кто-то засмеялся в тишине:

— Шеф, я уложу его!

Хлестнул выстрел. Зверь метнулся в сторону и упал, опрокинутый цепью, вскочил, молча кинулся к стрелявшему. Почти в упор грянули выстрелы. Шипя, кашляя кровью, леопард еще несколько минут, расстреливаемый с двух сторон, метался на своей привязи, пока не упал бездыханный. Страшно рыкнул Гром, потом тонко заскулил, почуяв на голове руку Олле.

— Пластиковые пули, — пояснил Джольф и повернулся к пророку. — Иначе никакого удовольствия. Но вы, отец мой, не стали стрелять.

— Не убий! Шестая заповедь.

— Не первая? — Джольф улыбнулся стылой улыбкой. — Мне тоже, знаете, вид крови неприятен.

Премьер-министр облизнул губы.

— Ерунда! — Генерал переломил ружье, вложил патроны. — Охота — занятие для настоящих мужчин. Не для постников и трезвенников, не про вас будет сказано, святой отец.

“Что ты знаешь об охоте, жирный скот?” — мельком подумал Олле. Взгляд его был неподвижен, на лице застыло выражение отвращения, он не умел, да и не желал скрывать свое отношение к происходящему. Люди! Не лучшие представители рода человеческого собрались здесь у Джольфа, но разве можно было представить столь густую концентрацию подонков! Они находят удовольствие в убийстве — этого Олле не мог ни понять, ни принять. То, что происходит здесь, — распад личности, нравственный стриптиз, и, поразительно, они не испытывают неловкости один перед другим. Они ведут себя как ненормальные. Олле, охотник Олле никогда не пользовался оружием, хотя отловил для института десятки хищников из тех, что уцелели в горах и пустынях и неминуемо должны были погибнуть, если бы их не переселили в какой-нибудь из лесных массивов Института реставрации. Метод Олле был прост: выследил, догнал, связал. Сеть. В крайнем случае укол со снотворным. Стрелять в беззащитного — это повергло Олле в смятение, казалось противоестественным.

За оградой труп леопарда утащили в загон. Пони, напуганные выстрелами и запахом крови, сбились стайкой в углу. Джольф взял мегафон.

— Друзья, чем мне порадовать вас еще? Такой вопрос я задал себе, готовя этот дорогой для меня праздник, эти именины сердца. Уверен, хе, что угожу всем. Сейчас каждый сможет убить пони. Заряжайте свои ружья, друзья, развлекайтесь…

Под резкое щелканье бичей пони выбежали в загон, озираясь и не понимая, чего хотят от них эти люди с их страшными бичами.

— Стреляйте, стреляйте! Каждый может убить пони! — В голосе Джольфа слышались высокие нотки. — Стреляйте!

Гремели выстрелы, и страшно, тонко кричали пони. Они метались в загоне, шарахаясь от ударов пуль, падая и снова поднимаясь. Генерал из ложи палил беспрестанно, и Джольф Четвертый дергался при каждом его выстреле. Премьер спрятал лицо в ладонях; повернувшись к нему, что-то неслышное говорил Хогард, на лице у него застыла улыбка, и Олле увидел, как медленно скручивались стволы ружья в его руках.

— Почему ты не стреляешь? — Олле впервые увидел, что глаза у Джольфа белые и пустые. — Стреляй!

Тут Олле усмехнулся, и Джольф замолчал на полуслове…

Много дней спустя Хогард рассказывал Нури, как все произошло.

Рев пса и странный, никогда не слышанный крик Олле заглушили выстрелы. Взлетел, защищая Джольфа своим телом, ошеломленный охранник, а два смерча, белый и черный, ринулись на одно из полукружий столиков, и здесь, на этом фланге, перестали стрелять. Слуга с подносом продолжал двигаться по дорожке к гостям, когда Олле остановился на мгновение и огляделся. Он бешено скалился:

Я покажу вам охоту, паскудники!

Олле действовал в невозможном темпе, но и выучка генерала сказалась. Еще дымились изломанные ружья на траве и только начинали шевелиться поверженные стрелки, слышно было, как в зубах пса хрустнула рука охранника, выдернувшего пистолет, и он раскрыл рот для крика, когда генерал Баргис выстрелил, почти не целясь. Олле машинально тронул плечо и сморщился, удар пластиковой пули был резок и болезнен. Генерал не успел перезарядить ружье — в два немыслимых прыжка его достиг Гром, опрокинул, но, расстреливаемый охраной в упор, не смог дотянуться до горла генерала. Охрана уже пришла в себя, и десяток стволов глянули в лицо Олле.

— Этого живым! — взвизгнул Джольф. — Живым!

Олле пробивался к трибуне, где смолкло рычание пса. На него навалились подручные и анатомы, но отхлынули, а четверо остались лежать. Волоча на себе кучу тел, Олле добрел до собаки, стряхнул охранников и опустился на пол рядом с Громом…

— Олле раскрылся, — заключил Хогард. — По-моему, он весь этот месяц общения с Джольфом и его присными мечтал учинить нечто подобное. Вот это — “убить пони” — застало врасплох и Олле, и меня. А когда лошади закричали, когда начался расстрел, весь этот ужас стрельбы по живому… Но у меня не было мысли как-то соотнести это с людьми. До меня еще не дошло, что стреляли люди, эта мысль существовала как бы вне меня: мы ведь в принципе не могли представить себе подобное, да и кто мог? Олле уже был пропитан ненавистью к этим человекообразным, и реакцию его я считаю нормальной. Точнее, единственно возможной, да… Олле шарил руками по телу собаки, как слепой, я не видел его лица. И тут зачмокало. Знаете, такие маленькие гранатки. Олле накрыло желтое облако, и он свалился, прикрывая собой Грома. Потом его уволокли куда-то, и я увидел, что учинил наш застенчивый Олле за какую-то минуту. Там, где действовали Олле и Гром, никто из гостей не ушел самостоятельно: функционеры из охраны, до кого дотянулся Олле, надолго потеряли дееспособность. Стонущего генерала унесли на носилках.

Нури задумал невозможное. Обнаруженный им блокнот содержал фрагменты программ самообучающегося домового робота, их составил Вальд, когда работал над своим кибером. Еще там, на берегу, Вальд говорил, что у него с кибером двухсторонняя связь. Значит, сделал вывод Нури, в принципе возможна переналадка, точнее, корректировка части программ. Если удастся принудить Ферро записывать, а затем транслировать разговоры, ведущиеся в штаб-квартире пророка, то это позволит многое понять, ведь, похоже, пророк становится значительной силой в Джанатии. Задача осложнялась тем, что воздействовать на программы можно было только дистанционно, ибо непосредственного доступа к Ферро никто не имел, кибер и пророк были почти неразлучны.

Нури уже неделю сидел вечерами, ведя длительные диалоги со своим компьютером, мощным, хотя и портативным. Хорошо, приходские агнцы больше не мешали, несмотря на то, что прибор для создания помех работал почти непрерывно.

Труд был каторжным. Надо было выделить в памяти кибера свободные блоки, изолировать их от прочей памяти, настроить на запоминание информации, поступающей в форме человеческой речи, и побудить кибера на независимую от него передачу информации. Нури взял отпуск и отсыпался днем, работая по ночам, когда радиопомех было меньше. Но ночью кибер, как правило, находился в экранированном помещении, и это сильно осложняло работу. Помог Слэнг. Неведомо какими путями он узнал, что пророк завел привычку прогуливаться по утрам в саду на крыше своей резиденции, обсуждая с Ферро план работы на день. Нури уже раза два нащупывал кибера своим лучом и получал отклик — это обнадеживало. Нури действовал, в основном полагаясь на интуицию и богатый опыт наладчика мыслящих автоматов. Программист ас, он шел по следу Вальда, программиста средней руки. Интересно, что Вальд на материке, когда у него через Сатона попросили помощи, счел задачу невыполнимой без непосредственного перемонтажа мыслительных элементов.

И вот настал день, когда Нури услышал в динамиках голос пророка, глубокий и значительный. Видимо, он прогуливался наедине с Ферро.

…“Сколько еще они могли бы сохранять статус-кво? Три, ну, пять лет. Это без меня. Со мной — максимум десять лет. Конец неизбежен, ибо положение в Джанатии абсурдно. Опровергни, Ферро!”

“Посылка верна в целом. И с точки зрения лица, руководствующегося нормальной человеческой логикой. Но история алогична. История показывает, что чем абсурдней форма правления, тем дольше длится узурпация власти. Кажется, людям нечем дышать, люди пьют отравленную воду, дети умирают от асфиксии, власть имущие озабочены лишь тем, чтобы любыми способами сохранить свою власть, и пренебрегают нуждами людей, ситуация античеловечна, а государство стоит. И будет стоять до полного вырождения населения. Кажется, любой день может стать последним, а в государстве ничто не меняется. Это я вам, хозяин, говорю на основании анализа информации, заложенной во мне. Ведь история религии весьма тесно переплетена с историей человечества…”

“Ты беспощаден, Ферро. И правдив. — Голос пророка гаснет. — Я как-то раньше не задумывался над этим”.

“Раньше, отец Джон, вы не были пророком…”

Контакт длился от силы три минуты. Нури подумал, что трансляция в реальном времени просто невозможна, ведь не может же кибер часами находиться в саду. Он снова засел за программы: следовало заставить Ферро копить информацию и транслировать ее потом в сжатом во времени виде. Блоком и в возможно короткий срок. А пророка, похоже, гнетут сомнения…

Тимотти Слэнг подробно рассказывал об обстановке в синдикате, который, надо думать, сросся с государственной полицией настолько, что временами не отличить, кто из них за порядком следит, а кто рэкетом занимается. В последнее время участились диверсии на предприятиях химической, нефтеперерабатывающей и биологической промышленности, действуют какие-то группы, называющие себя воинами Армии Авроры. Охрану на этих предприятиях, объективно виновных в экологических преступлениях, обеспечивают уголовники. Синдикат же поставляет и кадры провокаторов.

— Но это все от случая к случаю, — говорил Слэнг. — Единой организации не чувствуется, и потому Джольф все чаще поглядывает в сторону генерала Баргиса с его лоудменами.

— Кто такие?

— Лоудмены мне лично больше нравятся. Люди солидные, порядка хотят.

Большего насчет лоудменов от Тима добиться было невозможно. И без того он почти возвысился до анализа, этот бывший мелкий шантажист.

Приближалось время связи, и Нури вышел в темноту во дворик, где всегда стояла машина Вальда, набитая аппаратурой: приемник, транслятор, автономное питание.

Зажглись огни в окнах соседних коттеджей. Прошаркали по бетону к реке анимисты, те, кто одушевляет силы природы. Вдали над городом вспыхнуло “Пророк любит вас” и “Фильтр “Ветерок” вдувает сам”. От реки донеслось протяжное:

Нури вынул из приемника крошечную кассету, увидел по цвету, что Олле что-то передал. Кассета величиной с наперсток имела емкость на два часа. Нури машинально вложил ее в гнездо и почти сразу услышал шепот Олле:

“Я в имении Джольфа, Нури. Ожидают прибытия пророка и еще какого-то важного начальства. Сборище необычное. Пока отключаюсь, продолжу при первой возможности”.

И сразу знакомый каждому голос пророка:

“Господа, прежнего мира нет и не будет, это надо принять, с этим надо смириться. Прежняя государственность гибнет, религия умирает. Мы, здоровые силы общества… — Пророк помолчал. — Ну, пусть не здоровые, наиболее организованные, я имею в виду правительство и государственные институты, вас, Чистейший-в-помыслах, и вас, генерал, мы стоим перед трудным решением”.

“Как-то вы сразу, святой отец…”

“Церковь учит видеть суть вещей, господин премьер-министр. Если очистить человека от демагогической шелухи и подать, так сказать, в голом виде, то вы увидите, что им правят три силы: голод, пол и честолюбие. Все остальное — наносное. От философии, этики, религии. Я бы сказал, — в голосе пророка явственно слышится усмешка, — все остальное от лукавого. Таков человек и каждый из нас. Но я не о нас, я о пастве. Люди живут в состоянии непреходящей тревоги, общество разрозненно, нет единства цели. Критика и отрицание — вот единственно общее для тех групп, на которые распалось общество, если еще можно выделить в этом хаосе какие-то группы. Мы сами сомневаемся в себе, ибо разломана материальная основа жизни, на смену естеству пришел суррогат. И не стоит обманываться, что все образуется само собой. Несмотря на неприятие Ассоциированного мира в целом, мира, который препятствует реализации личностных возможностей, в массах растет стремление возврата к природе. Не стоит этого недооценивать — язычество проникает во все слои общества, и даже в нашей среде многие заражены им”.

“Господа, я исхожу из того, что принятие экологической помощи с целью реорганизации промышленности для нас априори неприемлемо!”

Тоже знакомый голос. А-а, премьер-министр.

“Почему?”

Это уже командный бас.

“Видите ли, генерал, — поясняет пророк, — в случае принятия помощи потребуется полная ликвидация действующих производств и строительство новых. А в новом производстве…”

“После нас! После нас!”

“Именно, в новом обществе нам места уже не будет”.

“В обновленном безотходном производстве с бесплатной энергией, — заговорил премьер-министр, — а именно это нам предлагают ассоциаты, частной инициативе придется потесниться. Помощь, буде она принята, пойдет по государственной линии при жестком общественном контроле. Эта помощь отнюдь не ставит целью укрепление нашей с вами власти”.

“Стоит ее принять — и изменится вся система кардинально. Будет иной порядок вещей”.

“Я внимательно слушаю. (Это Джольф, его голос.) Полагаю, мы приспособимся. Власть порождает преступность, а мы — тень власти”.

“Приспособитесь, Джольф, приспособитесь, — премьер-министр. — На какое-та время. Но не думаю, что надолго”.

“Я тоже слушаю… э… внимательно. Мои лоудмены должны иметь четкие перспективы”, — басит генерал.

И снова назидательная речь пророка:

“Два обстоятельства дают мне основание надеяться, что промысел божий восторжествует. Во-первых, уже три поколения джанатийцев пришли в мир суррогата и подорванной природы, они не знают другого мира. Это позволяет им мириться с тем, что в иных условиях считалось бы невыносимым. Кстати, именно поэтому языческие проповедники не имеют того успеха, которого можно было бы ожидать: люди просто не могут представить себе иного мира. Во-вторых, на Земле сократилось потребление жизненных благ, поскольку львиная доля энергии, сил и средств направляется на реставрацию природы. Ассоциаты называют это самоограничением. В полной мере использовать эти два обстоятельства нам мешает только одно — наша разобщенность. Каждый преследует свои цели. Вы, Джольф, стремитесь к власти и богатству, вы, генерал, к власти и порядку, у государства во веки веков цель одна: сохранить статус-кво, существующее положение вещей”.

“Истинный патриот всегда стремится сохранить статус-кво. Но что вы предлагаете, отец Джон?” — недоумевает Джольф.

“Объединение. Не формальное, естественно. Государство никогда не признает ваш синдикат официально. Да и мы в этом меньше всего заинтересованы. Я говорю о сути, о координации, единстве действий. Ваш синдикат, например, выполняет некоторые просьбы министра общественного спокойствия…”

“Разве?”

“Я не в упрек вам, Джольф. Я призываю создать единый центр, координирующий усилия государства, церкви и синдиката в акциях, направленных на сохранение существующего положения. Уверен, что должное место в этом деле найдете и вы, генерал, со своими лоудменами-штурмовиками. Вы — реальная сила. Но программу вашу, генерал, следовало бы уточнить…”

“У меня задача — предотвратить разрушение промышленности. Или вам, святой отец, неведомо положение? Ежедневные диверсии на предприятиях…”

“Церкви все ведомо”.

Нури дослушал до конца. Бесценная информация, но как ее использовать, кому передать? И где этот Норман Бекет?

Нури вышел из машины. Если что, то дубликатор вызова есть и в доме. Крики от реки звучали глуше — это анимисты и другие сектанты устраивались на ночлег, и только женский голос, высокий и неукротимый, выводил во тьме странную мелодию, наверное песню, но слова были неразличимы. Нури слушал этот голос не первый раз, и песня всегда затрагивала какую-то струну в сердце. Ночью просматривались звезды, ветер от недалекого океана сдувал хмарь с несчастного острова, и в такие ночи можно было спать без маски.

Нури вытащил из почтового ящика пачку корреспонденции. В этом регионе средоточия частных коттеджей он был самым крупным подписчиком. Но “Т-с-с”, официоз синдиката, никогда не испытывал затруднений с распространением, хотя подписка на него была не дешева, и Нури знал, что многие из его благонамеренных соседей получают именно эту газету. Он прошел в кабинет, лег на тахту и развернул “Т-с-с”, раздел объявлений. Что там сегодня? О, портрет Тима! И под ним:

Достукался!

Младший консультант, по кличке Старик Тим, в быту Тимотти Слэнг, выпал в осадок. Старик вел аморальный образ жизни: стучал красным на синдикат. Расколоть подсудимого не удалось. Пусть родственники не беспокоятся — жидкость некрофаг прекрасно растворяет трупы.

Нури аккуратно свернул газету. Он не стал перечитывать объявление, он вышел во двор и сел на бетон возле машины. Млечный Путь уходил в бархатную черноту бесконечности. На материке под защитой соснового леса посапывали в спальнях его подопечные дошколята, наверное, храпел сытый лев Варсонофий и, конечно, не спал директор института доктор Сатон. Все остается на своих местах. Где-то там пересекаются параллельные прямые, а Земля вообще-то голубая, и чернота неба не более чем тень Земли. И кто-то из великих говорил, что вечность — не что иное, как перпендикуляр к нашему времени и пространству. А сколько времени надо, чтобы труп растворился целиком? А если Тима живьем бросили в некрофаг? Он, конечно, не мог утонуть, некрофаг тяжелая жидкость. Он плавал в ней и растворялся, съедаемый бактериями. Сколько вечностей слышался крик Тима? Зверье!

Нури никогда по-настоящему не думал о грозящих опасностях, это было вне его восприятия. И наверное, он впервые понял серьезность своей работы: за связь с ним убивают. Это страшно, это невозможно принять. Еще три дня назад Слэнг сидел, как всегда, в кресле, вытирал глаза и говорил, говорил… Он любил монологи, старик Тим…

Нури вскочил от боли в ушах, затряс головой и тут же увидел на дорожке конус кипящего пламени. Конус мгновенно погас, и на его месте возник некто длинный и веселый.

— Ты звал меня? — голосом злого духа сказал он. — Ты звал меня, Вальд! Я пришел.

Он был перетянут в талии толстой металлической полосой со множеством мелких раструбов понизу. Пояс космонавта, такой точно был у Рахматулы. Ну да, это Норман Бекет, вот и шрам поперек глаза, рассекающий бровь и скулу. Похож.

Нури протянул руку и увидел, что в кулаке у него зажата газета. Норман разжал кулак, вытащил и развернул газету.

— Это он, — после паузы сказал Норман. — Сначала, как мне сообщили, явился какой-то неестественный красавец, сказал, что ты хочешь видеть меня, и исчез. Меня не было, поговорить с ним не мог, но насторожился. А потом вот он пришел, тоже от тебя. Конечно, старик знал, что попытка связаться со мной грозит ему смертью, и вот поди ж ты…

— Некрофаг, — без выражения сказал Нури.

— Да.

— Я жалею о том, что искал встречи с тобой, Норман.

Бекет возился с застежками, стянул с головы блестящий шлем, перекинул через плечо чешуйчатый пояс и пошел в дом, не оглядываясь.

— Странные у тебя знакомые, Вальд. Сколько мы с тобой не виделись? Четырнадцать, нет, пятнадцать лет. Кто ты сейчас? Наладчик. Отличная специальность. А этот, младший консультант? Он говорил, что он твой друг…

Нури машинально отвечал на вопросы. Он был в шоке от гибели Тима, потрясен и с постыдным, как ему казалось, облегчением думал, что он не просил Слэнга связывать его с Норманом. Нет, просил, просил, пусть не впрямую. Но тем не менее это была его собственная инициатива, Слэнга. И что “стучать красным” — это и есть связаться с Норманом. Наверное, лучше, если Норман так и будет принимать его за Вальда.

— Конечно, прямые контакты со мной опасны. Ты поэтому жалеешь о встрече? Не бойся, Вальд, я пользовался поясом, а следить за мной в полете они еще не научились.

— Я не о себе, — сказал Нури. — Что ты можешь сделать, Норман? Ты один, я один.

Норман долго молчал, поглаживая обожженную кожу головы и рассматривая Нури. Потом он улыбнулся.

— Тебя это тоже волнует, Вальд? Вот не ожидал, что ты до такой степени изменишься. Помнится, ты был абсолютно пассивен.

— Годы… Синдикат, лоудмены, агнцы божьи. Мерзость!

— Вот именно. Добавь сюда закон о дозволенных пределах мысли, тайные, пока еще тайные, концлагеря для язычников… И потом, с чего ты взял, что я один?

Нури не ответил. Конечно, Норман в лидерах легальной оппозиции, он наверняка связан с подпольем.

— Зачем ты звал меня?

К этому вопросу Нури был готов. Он связно, с подробностями рассказал, как сделал кибера для домашних услуг, как познакомился с Тимом и продал робота отцу Джону.

— Господи, — сказал под конец Нури, и это вышло у него вполне естественно. — Черт меня дернул сделать этого робота! От него все пошло.

Норман взглянул удивленно.

— Ты что? Всерьез думаешь, что здесь в твоем кибере дело? Если б только кибер, уж с зтим-то мы справились бы! Но это длинный разговор, у нас еще будет для него время. А сейчас главное — быть в курсе всего, что затевает пророк, самая опасная фигура среди этих реакционеров.

Норман, длинноногий, длиннорукий и какой-то мосластый, похожий на кузнечика, сидел в том самом кресле, в котором так любил сидеть Тим. От него исходила спокойная сила, от него веяло уверенностью. И он доверял Вальду, которого, надо полагать, не вспоминал десяток лет, о котором не знал ничего. Доверял секреты оппозиции, а может быть, просто пренебрегал секретностью. Ну что тут скрытого: оппозиция хочет знать, что делается в стане ее врагов, это очевидно. И если Вальд ранее имел связь со своим кибером… Надо посмотреть, нельзя ли эту связь возобновить?

— Я уже попытался и иной раз слушаю разговоры пророка с кибером.

— Это здорово! — воскликнул Норман.

— Пока еще все это не очень хорошо прослушивается, — ответил Нури.

Он не знал, под каким предлогом передать Норману запись, сделанную Олле. А передать надо было, по возможности не раскрывая себя. Наконец решил сослаться на Тима: дескать, Слэнг, старый язычник, изловчился достать запись и вот оставил ее здесь третьего дня. Может быть, для Нормана и оставил?

Насыщенной событиями была эта ночь. Приближалось время урочной связи с Хогардом. Нури, проводив Нормана, с которым договорился о способе связи, снова залез в салон машины. Экранчик уже мерцал, и потрескивало в динамике. Стали гаснуть окна соседних коттеджей, светился вдали разноцветным куполом туман смога над ночным городом, и тихо допевали свои гимны язычники всех мастей. Нури, стараясь отвлечься от скорбных мыслей о Слэнге, подумал, что ему все не хватает времени заняться язычниками, а если в Джанатии кто болеет о природе, то это они…

Потом от ближнего завода заухали взрывы, донеслась очередь крупнокалиберного пулемета и реквием стих. Боевые группы язычников — воины Армии Авроры, как они себя называли, — начали свои ночные операции. Что они сегодня взорвали — стоки, склад, цех? Об этих ночных сражениях официальные источники информации молчали. И это настораживало. И Норман, так много сказавший сегодня, о воинах Авроры не проронил ни слова. Только Тим, бедный Тим говорил иногда об их партизанских налетах на химические заводы-автоматы, наиболее вредоносные. Тим говорил, что язычество — не религия даже, это образ мышления, отрицающий неравенство между человеком и природой, не воспринимающий разницы между человеком и, скажем, деревом. Природа равна самой себе, неравенства нет, как нет и предпочтения. Эти экскурсы в царство язычества старик Тим всегда завершал словами: “Пойду повою!”

От раздумий Нури отвлек привычный звук работающего приемника. На экране замигали цифры позывных Хогарда и почти сразу возник он сам. Нури сел перед камерой.

— Нури?

— Здравствуй! И говори!

— Олле схвачен…

— Глупости! Как это можно схватить Олле? Я только что слушал его сообщение о совещании у Джольфа…

Пока Хогард рассказывал, как все было, Нури не произнес ни слова.

— Пса они сбросили со стены, — закончил Хогард. — Я задержался, чтобы его подобрать, но не нашел. Я попросил посла, и он сделал официальный запрос, ссылаясь на то, что Олле все-таки гражданин Ассоциации. Посол почти вынудил премьера истребовать Олле у Джольфа. Но Олле бежал. И кажется, не один… Сведений о нем нет. Будем ждать. Это единственное, что нам остается.

Нури рассматривал мерцающее изображение Хогарда, и сердце его сжималось от жалости. Он пытался поставить себя на место Хогарда и не мог: Олле всегда поступал как хотел. А каково было Хогарду!

— Знаешь, приди в себя! Не хватало, чтобы и ты там ввязался в драку без толку и результата. Ты для нас единственный источник денег и оборудования, на тебя замкнуты все легальные каналы…

— Я что… — Хогард вяло усмехнулся. — Жив, здоров…

— Только что у меня был Норман Бекет, я сумею сегодня же связаться с ним. Считая Олле, нас уже будет четверо. Возьмем этот притон приступом. К чертям!..

Нури еще долго сидел в машине, приводя в порядок мысли.

Беда не приходит одна, как-то все это сразу обрушилось. Смерть Тима, несчастного, беззащитного старика, жуткая смерть. Исчезновение Олле. Он жив, конечно, иначе не должно быть… Загадки психики! Совсем недавно Олле отчитывал Нури за желание раскрыться перед Норманом. А сам!

Олле очнулся в полной темноте и тут же вспомнил, что Грома больше нет, вспомнил ощущение мокрой от крови шерсти на ладонях. Он застонал от боли в душе — щеночек Гром! Попытался сесть и обнаружил, что скован, — когда шевельнул руками за спиной, в запястья впились шипы наручников. Мысль о Громе не давала думать о себе, и Олле волевым усилием загнал ее в глубину сознания. Дураки, надо было сковать выше локтей. Морщась от боли, он свернулся калачиком и пропустил тело через кольцо руки — цепь. Обычное утреннее упражнение — перешагнуть через сцепленные в пальцах руки. Убедившись, что перевести оковы вперед ему по силам, он порадовался забытому на руке браслету и вернул себе прежнюю позу. Оковы на ногах — ерунда. Плохо, что так болит голова, — то ли его били по голове, то ли это выходит обездвиживающий дурман. Гром! Как он кинулся на выстрелы, заслонил собой! “О чем они там совещались, хотел бы я знать, а этот… пророк, с каким любопытством он следил за Хогардом, за единственным здесь ассоциатом. Хогард все видел, конечно, понял и простил”. И Олле, который дома, в институте, иногда светло завидовал воспитателю и опекуну ползунков Хогарду, снова привычно восхитился его выдержкой и чувством ответственности: вмешаться было легче всего, но где взять силы, чтобы не вмешиваться?..

Загремели запоры, вспыхнул под потолком свет, Олле непроизвольно хмыкнул: он лежал на полу в каменном мешке, без окон, на холодных, мокрых плитах. С потолка свисала тяжелая цепь, из стен торчали ржавые крючья. Средневековье — ни дать ни взять. Два здоровенных анатома молча вытащили его, подхватив под руки, и за порогом камеры Олле проволокся коленями по пластиковому покрытию в светлом переходе, отметил еще несколько камер с обитыми жестью дверьми и глазками в них, подумал, что Джольф, конечно же, должен иметь собственную тюрьму, но он, охранник Олле, даже не догадывался о ней.

Его протащили через караульное помещение; подручные, оторвавшись от телеэкрана, молча уставились на него, и Олле поймал странный взгляд знакомого офицера, с которым они вместе стояли у дверей в овальном зале. В следующей комнате его швырнули на пол. За столом сидели Джольф Четвертый, он же Чистейший-в-помыслах, советники, то есть шефы провинциальных филиалов синдиката, и кто-то незнакомый в бронзовой униформе лоудмена. А посредине, как главный предмет обстановки, стояло жесткое кресло с высокой спинкой и металлическими нашлепками, опутанное проводами; справа от него пульт со множеством экранов, глазков, кнопок, тумблеров и клавиш.

Джольф Четвертый, играя лучевым пистолетом Олле, с каким-то даже веселым выражением разглядывал его.

— Я вот думаю, что на моем месте сказал бы наш пророк? Он, мне кажется, сказал бы: “Кто находится между живыми, тому остается надежда, так и псу живому лучше, нежели мертвому льву”.

До чего они любят цитировать Священное писание! Олле промолчал, повернулся на бок. Громадный башмак — носок армирован металлом — шевельнулся у самого лица. Олле остро ощутил свою беспомощность, чувство непривычное и унизительное.

— Рекомендую, господа, анатом Олле. Вчера вы его видели в деле и убедились: несокрушим, свиреп, ловок. Все качества супермена. Но это видимая сторона. Кто он, Олле Великолепный? Что мы знаем о нем? Не много знаем. Лет ему тридцать пять, рожден в экспедиции на Марсе, с детства накачан утяжелителями, на Землю прибыл восемнадцати лет от роду и весьма быстро адаптировался. Интеллектуал — написал исследование “Язык мимики и жеста у древних народов Средиземноморья”, которого никто из нормальных людей не читал, прославился как мим, записи стоит посмотреть, и вдруг ушел в охотники — последний легальный охотник на планете. Вот, пожалуй, и все, что нам известно достоверного. Экзотика! Сплошная загадка. Но далее загадки множатся… Неожиданно оставил службу в Институте реставрации природы, весьма уважаемой в мире ассоциатов организации, и месяца четыре назад появился в Джанатии. Якобы вступил в права наследования. И почти сразу повел расточительный образ жизни, неестественный для ассоциата, которому должна быть присуща аскетическая склонность к самоограничению. Он обратил на себя внимание крупными проигрышами в казино, ну и внешними данными. А скорее, он сам хотел привлечь наше внимание. Зачем? С наследством вообще так запутано, что сам министр всеобщего успокоения разобраться не сумел. Эта неясность и побудила нас пригласить Олле в анатомы, чтобы был на виду. Мы пригласили, но, спрашивается, почему гуманист Олле согласился служить в синдикате, столь одиозном предприятии в глазах любого ассоциата? Мы успели показать Олле всем сотрудникам внешнего наблюдения, но как минимум раз в неделю он исчезал, уходил из-под нашего контроля. Спрашивается, куда и зачем? Как вы полагаете, Олле, мои вопросы закономерны?

— Здесь кто-то говорил о псе живом?

— Здесь я говорил. — Джольф взглянул на начальника охраны — именно он, звероподобный, водил своим ботинком возле лица скованного Олле. — Что там с собакой, Эдвард?

— Сбросили в ров. Кто-то польстился. Мясо.

…Нет! Невозможно принять эту весть — щеночек Гром! Пес всегда виделся Олле щеночком. Таким, каким он был в первый день там, в институте. Чистокровный дог, мутант Гром был совсем не похож на своих родителей, а с возрастом все более терял привычный облик собаки. В помете он оказался единственным детенышем, и случайно забредший в лабораторию Олле долго дивился на это глазастое и зубастое чудо. А потом попросил кинологов-генетиков отдать щенка ему на воспитание.

— Берите! Мать все равно отказалась кормить его.

— И правильно. Сколько можно? Месяц, ну, два от силы. Зубы-то, как у рояля, в два ряда.

Кинологи вежливо посмеялись:

— Что вы, Олле! Ему неделя от роду.

Щенок, наступая на собственные лапы, приковылял к Олле и гавкнул басом.

— Гром! — воскликнул навсегда очарованный Олле… Черно и безразлично стало у него на сердце.

— Развяжите меня, если хотите со мной разговаривать.

— Нет! Мы имели возможность убедиться, что жизнь вам не дорога. В кресло его!

Анатомы считали себя вполне подготовленными к злодействам: Джольф Четвертый не жалел денег на оплату инструкторов каратэ. Олле не раз с усмешкой наблюдал эти занятия: освоить два-три приема — это все, на что были способны люди Джольфа, поголовно страдающие бронхитом или астмой. Но недостаток умения они возмещали старательностью. А если иметь в виду полнейшее пренебрежение к чужой жизни, то следовало признать, что Джольфу служили отъявленные бандиты. Они набросились на Олле всей сворой. Они били так, как их учили, но не могли пробить броню его мышц. И связанный Олле был им страшен, секунды через две один из анатомов уже свалился с разбитой коленной чашечкой. Но тут начальник охраны дважды ударил Олле ботинком в подбородок… Втроем они усадили его в кресло и не отпускали. Олле выплюнул кровь.

— Я тебя запомню, подонок!

Болели истоптанные руки, прижатые к спинке кресла. Олле погасил боль, отложил ее на потом, это он умел делать, как и принимать на себя чужую боль.

— Продолжим, — сказал Джольф. — Я все думаю: зачем вы приехали к нам, с кем вы? Конечно, и генералу, и премьеру была бы интересна конфиденциальная информация о нашем синдикате. Но никому из них Олле Великолепный служить не станет, не так ли? Пророк Джон? Не серьезно. Остаются две возможности. Репрезентант Суинли, его любопытство к делам синдиката несомненно, но зачем бы стал на него работать мысляк Олле, ассоциат Олле, о религиозности которого и говорить не стоит? И последнее, наиболее вероятное… — Джольф перегнулся над столом, он ловил взгляд Олле. — И последнее…

— Ерунда все это! — Из раны на подбородке лилась кровь, Олле сосредоточился, чтобы унять кровотечение. — Ерунда! Я сам по себе.

Джольф Четвертый выпрямился.

— Непостижимо. Пытаюсь и не могу понять, — сказал он. — За минутное удовольствие заплатить жизнью! Вы ведь знали, чем рискуете… Испортить праздник! Это непростительно и… Почему я с вами вожусь, Олле? Чем-то вы мне нравитесь. Может быть, своей раскованностью, непривычной для Джанатии? Или мне хочется обратить вас в нашу веру? Безнадежная попытка, не правда ли? А ведь наш почтенный синдикат пользуется уважением власть имущих, тех, кто имеет явную власть: премьер, генерал Брагис, наконец, пророк. Тайная власть у меня! Надеюсь, вы не думаете, что они нас боятся? Надеюсь, вы понимаете, что их уважение искренне? Уж вы-то могли бы понять: организованная преступность — один из краеугольных камней, на которых зиждется здание общества всеобщего благоденствия; государственный аппарат не мог бы существовать без нас, ему просто нечего было бы делать. Мы, и никто иной, обеспечиваем само существование полиции, судов, прокуратуры, тюремной администрации, банковской охраны, страховых обществ и многих других государственных институтов. Изыми мы свои вклады — и банковская система рухнет. Воздержись мы от ликвидации шайки мысляков-экологов — и под угрозой спокойствие государства. Один мой сотрудник в ранге новичка-приемыша уже только фактом своего существования гарантирует безбедную жизнь пяти государственным чиновникам — такова статистика. Мы, и только мы, даем тем, кто стоит у власти, возможность продемонстрировать единство слова и дела, единство намерений и исполнения, о которых тоскуют управляемые массы. Процессы над мафией так утешительны, они будят веру в добрые намерения власть имущих. Вам еще не смешно, Олле? Государство с его центурией и другими карательными органами могло бы покончить с нами в считанные дни, но этого никогда не будет, оно не пойдет на это. Обратите внимание: в судах допустимы любые отклонения от закона, но нас, мафию, судят, скрупулезно соблюдая законность. Мы были, есть и будем. С нами всегда будут бороться, но нас никогда не победят!

Олле слушал этот панегирик преступности и по той легкости, с которой Джольф походя упомянул о расправе над экологами, понял, что приговорен: живому знать об этом не положено. Джольф прикрыл глаза, ему нравился собственный голос.

Олле прервал его:

— Бросьте, Джольф! В истории нет такого преступления, которое не пытались бы оправдать соображениями высокой пользы и даже морали. Всякое убийство безнравственно, расправа над экологами преступна вдвойне, ибо они были беззащитны, как дети, ваши экологи в Джанатии. За это преступление вы заплатите жизнью! И еще: поразительно не то, что вы, видимо, всерьез считаете полезной деятельность своей шайки. Поразительно, что вам верят.

Джольф стал непритворно весел. Нет, какое-то обаяние в этом бандите все-таки было.

— В вашем ли положении угрожать? Побойтесь бога, Олле! Но вы правы — верят! Или делают вид, что верят, а это, в общем, равноценно. Не правда ли, господа?

Господа закивали. Двусмысленность вопроса не дошла до их мозгов, не привыкших к таким тонкостям.

“Эти верят, — подумал Олле. — Жратва, женщины, деньги, зрелища — цель и смысл жизни для них. Только ли для них? А те, вдоль дорог, потенциальные “миллионеры”? Кто из них не пойдет в услужение к Джольфу с истовой верой и радостью?”

— Преступник как личность не в состоянии подняться выше среднего уровня. И в силу этого крупный преступник вашего масштаба, Джольф, всегда концентрирует возле себя серость. Гений и злодейство вещи несовместимые — или вы не слышали этого? — Олле торопил события, поскольку ощущал, что левая рука, неудобно зажатая, стала терять чувствительность. Он заметил, что Джольф медленно бледнел, взгляд его терял осмысленность. — Власть и богатство — вот что позволяет утвердиться преступной личности, всегда, в сущности, сознающей свою заурядность.

— Я не договорил, — хрипло произнес Джольф. Глаза его сходились к носу, и он, встряхивая головой, возвращал их на место. — Я еще не рассмотрел последнюю возможность. Точнее, единственно оправданную причину вашего появления в Джанатии. Дорогой подарок премьер получит от меня — доказательство нарушения конвенции о невмешательстве! И конечно, вы здесь не один. Чтобы понять это, особого ума не нужно.

— Десяток разбитых физиономий у ваших мерзавцев да пара разорванных псом штанов — это вы называете нарушением конвенции? Ради вашей банды? Не обольщайтесь, Джольф, я сам по себе, я одиночка, как и вы, не имеющий отношения к Джанатии. Вы враг ее, и не отождествляйте себя и свою свору с неким гражданским учреждением. Судить вас можно и по законам Джанатии, и по законам Ассоциированного мира. Я в Джанатии потому, что хочу жить без самоограничений. Причина, на мой взгляд, вполне уважительная. И скажите… этим, чтоб не сопели так.

— Мои анатомы, — Джольф обрел способность смотреть прямо, — сейчас привяжут вас к этому креслу, и, держу пари, вы назовете своих сообщников. Никто не может выдержать комбинированного воздействия электротока на нервные и болевые центры. Вы сначала нам все скажете, а потом сойдете с ума от боли, превратитесь в тихого, запуганного идиота, будете вздрагивать от резких звуков и бояться собственной тени…

— Развяжите, и посмотрим, кто кого будет бояться.

— Я не хочу лишать своих соратников удовольствия видеть, как будет терять лицо Олле Великолепный… Господа?

— Мы готовы. Только чтобы сразу не подох, как старик Тим.

— Ну, он молод, он силен. Он многое выдержит. Привяжите его.

Четверо навалились, прижали. Пятый анатом завозился за спиной, пытаясь снять наручники.

— Шеф, здесь у него на руке какой-то браслет, я такого никогда не видел.

— Любопытно! — Джольф вертел браслет, рассматривая экранчик и выпуклости узора. Он надавил на что-то там, экранчик осветился, побежали красные числа вызова. — Пусть посмотрят специалисты.

“Браслет Амитабха — невиданный свет, — подумал Олле. — Все-таки хорошо оснастил нас Сатон. Вот сейчас, сейчас! Успеть поймать мгновение”.

Джольф сделал движение, и Олле отчетливо увидел, как складывается браслет.

Ему давили на плечи, и он ринулся всем телом вниз, увлекая за собой рычащих охранников.

До того как браслет сработал, Олле успел спрятать лицо в колени, но невозможная по интенсивности вспышка света ослепила его. И он замер так на минуту, пережидая световой шок, потом вывалился из кресла, сжавшись в комок, вывел из-за спины скованные руки и открыл глаза. Плоские, черно-белые фигуры Джольфа и его подручных были недвижимы, реальность для них исчезла.

“Смотрели они на меня так, что ясно: сетчатка у них обожжена, но не выжжена, — думал Олле. — Надолго вряд ли кто ослепнет”.

Он подполз к столу, взял блик, зажал в коленях, наложил соединяющую пластину наручников на раструб и, изловчившись, нажал на спусковой крючок. Олле не считал блик серьезным оружием, разве что для ближнего боя. Но на выходе раструба температура мощного лучадостигала четырех тысяч градусов, и пластина почти мгновенно испарилась. Таким же путем Олле избавился от оков на ногах. Морщась от боли, он плеснул воды из сифона на оставшиеся на запястьях и лодыжках следы от стальных браслетов и ожогов. Потом сжег кресло и пульт и отбросил блик. Взял со стола свой браслет.

Мир постепенно стал обретать объемность. Скорбя о том, что не может поднять руку на беззащитного, Олле с сожалением оглядел Джольфа и присных его, разоружил ближайшего громилу и вышиб ногой дверь. Он возник перед охраной с пистолетом в левой руке, злой и грозный. От хлесткого удара ладонью по шее обморочно закатил глаза и осел ближайший анатом.

— Не вздумайте стрелять! Изувечу! Лечь на пол, быстро!

Его знали. Со вчерашнего дня особенно хорошо знали. И с готовностью, словно только и ждали команды, повалились животами на замызганный пластик пола.

— Мне тоже лечь? — Офицер спокойно смотрел в лицо Олле.

После мгновенного раздумий Олле поддался чувству симпатии.

— К дверям! — Он шевельнул пистолетом. — А вам всем лежать! Кто двинется — пристрелю.

Офицер пошел впереди, они вышли, Олле привалился к двери, его подташнивало. Где здесь выход, черт его знает.

— Ну что ж, пойдем. — Офицер рассматривал его со жгучим любопытством.

— Куда?

— У вас сейчас один путь.

Олле почувствовал шорох за спиной, приоткрыл дверь, рявкнул: “Лежать!” — и снова закрыл.

— Вы знаете мой путь?

— Знаю. Зовите меня Дин.

Они пробежали по длинному переходу. Оба стража с автоматами у неприметного входа в личную тюрьму Джольфа были мгновенно разоружены. Олле втолкнул их в полутемный тюремный коридор, закрыл скрипучие двери и задвинул наружный засов.

— Сейчас нас увидят на пульте в диспетчерской. — Офицер вынул блик, Олле покосился на него, промолчал. — Идите впереди меня, будто я вас конвоирую. Будет лучше, если вы мне скажете, сколько еще времени у нас есть.

Встречные подручные и приемыши, завидев Дина, вытягивались. Заминка произошла только в диспетчерской, где дежурный, похоже, что-то понял. Во всяком случае, он сделал попытку вытащить пистолет. Дин пресек эту попытку и, не обращая внимания на окружающее, сел за пульт, стал набирать команду на снятие электронного контроля выходных ворот.

— Работайте спокойно, — сказал Олле. — Еще минимум полчаса Джольфу и остальным будет не до нас.

На мониторе было видно, как отходят в стороны массивные полотнища ворот и поворачиваются в зенит стволы лучеметов.

— Основное питание я отключил, но система охраны имеет автономное энергоснабжение. Поэтому поторопимся.

Олле не пришлось сдерживать темп, Дин проявил себя с лучшей стороны. Они рванулись к стоянке транспорта, личный шофер Джольфа, всегда дежуривший в лимузине, был грубо сдернут с сиденья и отброшен в сторону. Олле занял его место, нажал на стартер, в ту же секунду Дин упал на сиденье рядом, и машина с места почти прыжком вынеслась за ворота.

— Нам нужно минут двадцать, и мы будем у цели.

— Вы рискуете карьерой. — Олле не отрывал глаз от шоссе, пустынного и извилистого. — Ради чего?

— И ради вас тоже, Олле. Наши, я имею в виду боевиков-язычников, будут рады вам. Впрочем, решать будете сами. А мне все равно пора было уходить, на меня в охране Джольфа уже стали коситься, да и премьер что-то не очень жалует в последнее время. Должен сказать, что у них есть к тому основания гораздо большие, чем они могут об этом догадываться.

Он помолчал, провожая взглядом промелькнувший пост контроля. По обе стороны автострады сплошной сверкающей лентой прозрачных покрытий тянулись гидропонные поля.

— Дайте-ка мне ваш пистолет. Возможно, Джольф очнулся от шока. Не знаю, что вы там с ними сделали. Погоня — ерунда. Хуже, что через десять километров расположен контрольный пост Джольфа, шоссе наверняка перекроют. По моему сигналу выпускайте крылья — там голубая кнопка на пульте. Справитесь?

Олле не ответил. Почти инстинктивно он уловил впереди у обочины какое-то движение и бросил машину в сторону. Хвостатый снаряд базуки со сминающим шорохом промчался мимо. Взрыва позади они уже не слышали. Дин выстрелил навскидку, сдвинулся вперед.

— Вверх, Олле! — закричал он, перекрывая вой встречного вихря.

Олле надавил кнопку, боковым зрением уловил, как выдвигаются короткие подкрылки, и ощутил отрыв машины от шоссе. Это был не полет в привычном для Олле понимании — это был длинный планирующий прыжок: машина перелетела на высоте десяти метров над шлагбаумом и шипастым участком дороги. Олле сделал усилие, чтобы справиться с управлением, и машина резко приземлилась на передние колеса. Еще в прыжке-полете Дин выстрелами поразил обслугу лучеметов, суетящуюся на плоской крыше здания поста. Дин снова сидел рядом и после второго поворота, вытянув руку, выключил двигатель.

— Стоп! — Он повозился с клавиатурой бортового компьютера, задавая автомату маршрут, выползли по бокам и образовали закрытую кабину обтекатели из поляризованного пластика. — Олле, заберите запасные баллоны, пригодятся. Уходим.

Они вышли из машины, поглядели ей вслед, она набирала скорость.

Дин повел Олле в сторону от шоссе, в какие-то бетонные развалины. Пробираясь через хаос арматуры, они услышали смягченный расстоянием звук взрыва.

— Все! — Дин на секунду остановился. — Машины нет. Нас нет. На этот раз они загодя пустили в ход лучеметы.

В завале бетонных обломков (как пояснил Дин, остатков входа в метро — результат карательных операций полиции) зияла широкая щель. Они вошли в нее.

…Головоломная схема универсального самообучающегося домового кибера давала лишь общие представления о его электронной начинке. Вообще задача дистанционной перенастройки казалась Нури невыполнимой, тем более что, как предупреждал Вальд, Ферро был собран из бракованных блоков. Сатон по просьбе Хогарда привлек большую вычислительную машину, ту самую, разработкой которой в свое время руководил генеральный конструктор Нури Метти, до того как он возвысился до звания воспитателя дошколят. Машина выдала кипу тестов, по отзывам на которые можно было по кусочкам внедрить новую программу в управляющую систему кибера. Нури возился с этими тестами больше месяца, предварительно он уволился из фирмы, ссылаясь на болезнь. Место за ним оставили: ценный работник, а в последнее время — как заново родился, инициативен, активен… Дома он работал над программой с малыми перерывами на сон и еду. Соседи его не беспокоили — кого теперь интересуют соседи? Местные агнцы не напрашивались на контакты, хотя раза два забредали днем, оговариваясь необходимостью проверить регистрирующую аппаратуру. Он впускал их, клал на стол купюру и, похлопывая пальцами по столешнице, молча ждал ухода. Независимость как черта характера своей непонятностью всегда пугает людей с рабской психологией, ибо может быть объяснена только силой, на которую опирается. Какие-то смутные слухи о всесилии Нури ходили в среде окрестных агнцев. И Нури не трогали.

По ночам он связывался с Хогардом, от него узнавал, что поиски Олле по официальным каналам не увенчались успехом, — это было главным. А потом Хогард рассказывал о текущих делах, о новых, все усиливающихся диверсиях воинов Армии Авроры, о том, что диверсии нередко сопровождаются быстротечными ночными боями с полицией и военизированными отрядами лоудменов. Схватки происходят обычно в окрестностях автоматизированных предприятий цветной металлургии и химии. И еще о том, что агнцы и лоудмены посещают совместные сборища и драки между ними поутихли, — видимо, генерал Баргис и пророк Джон сумели договориться о совместных действиях, а союз церкви с армией, ну, пусть не с официальной армией, которая запрещена, с полулегальными воинскими образованиями по типу штурмовых отрядов, всегда чреват кровопролитием. Над этим стоит подумать.

Смерть старика Тима, исчезновение Олле сильно уменьшили поток информации, и материал для социологического анализа теперь весьма скуден. И с деньгами у Нури стало трудно. Олле, как легальный эмигрант, мог посещать консульство, что и делал порой, подбрасывая затем деньги Нури. Сатон главную задачу сейчас видит в том, чтобы всемерно помогать Норману Бекету, а чем можно помочь, кроме добротной информации? Хогард связывался с Сатоном. Они полагают, что действия воинов Армии Авроры, деструктивные в сути своей, объективно полезны, поскольку разрушенные в результате диверсий предприятия уже, как правило, не восстанавливаются, и это в конце концов будет способствовать принятию Джанатией экологической помощи Ассоциированного мира. Но когда это будет? Из истории известно, что гражданские войны самые затяжные и разрушительные…

Настал день, когда Нури понял: дело сделано, команда на переустройство программного комплекса кибера Ферро может быть подана, невозможное стало возможным: кибер будет фиксировать в блоках памяти всю дневную информацию и выдавать ее по требованию Нури в спрессованном виде.

Никак нельзя было Нури вступать в личный контакт с Хогардом, каждый шаг которого был под наблюдением недремлющего ока министерства всеобщего успокоения. И они решили воспользоваться так называемым почтовым ящиком.

Хогард выехал из посольства и увидел четыре знакомые машины наблюдения. “Хоть двадцать”, — злорадно подумал он. Маршрут советника Хогарда всегда один: посольство — торговое представительство. И сегодня он будет без изменения. Он двинулся по спокойной улице старой части города, где сосредоточились официальные учреждения. Как и везде, правящее чиновничество умело обеспечить тишину и порядок в своей жилой и рабочей зоне, здесь даже воздух казался чище. Все четыре машины сначала шли следом, но на повороте к центральному проспекту две из них обогнали его. Это естественно, в сплошном потоке машин лимузин Хогарда вполне мог затеряться, и потому — двое сзади, двое спереди. Привычная тактика.

Передние машины влились в поток. Хогард последовал за ними по проспекту, образованному пятидесятиэтажными коробками. Он вспомнил, что в первые дни своего пребывания в Джанатии все поражался немыслимому множеству машин на улицах столицы. Потом понял: салон машины — единственное место, где можно дышать без маски. Для многих машина была не столько средством передвижения, сколько местом ночлега, по сути, домом на колесах. Безмашинные граждане на ночлег выбирались из города — все-таки загазованность меньше. Дешевого фильтра в маске хватало ровно на восемь часов — время сна на надувном матрасике где-нибудь на обочине. Но в том воздухе, что можно было высосать через фильтр, кислорода было недостаточно — отсюда бледность на лицах и трупы астматиков на обочинах.

На высоте десятых этажей на искусственном облаке проецировались разноцветные призывы: “О себе думай!”, “Наша надежда — пророк Джон”, “Глупо иметь двух детей, еще глупей не иметь двух машин “Уют”, “Раздельное проживание укрепляет семью. Покупайте два “Уюта”. Эти призывы чередовались портретами пророка и генерала, рисуемыми лазерными лучами на облаках и на фасадах зданий. Реклама работала вовсю. Пестро одетые толпы двигались по тротуарам вдоль витрин. На большинстве — маски телесного цвета, но странной формы. Попадались плотные группы людей в демонстративно серых или черных масках — это были язычники разных толков. Хогард по разрисовке курток и балахонов уже мог различать гилозоистов, утверждающих одухотворенность материи, способной ощущать и мыслить; тотемистов — в масках, напоминающих лица животных, наших братьев по крови, происхождению, среде обитания; зороастрийцев в белых одеждах с оранжевой окантовкой, почитателей четырех элементов — воды, огня, земли и воздуха; анимистов, одушевляющих силы природы; маздеистов, у которых Митра — бог небесного света, солнца и чистоты. Улица жила насыщенно, и мерцающий на фасадах призыв “Природа консервативна, она не любит перемен. Следуй природе”, видимо, не срабатывал.

Машины в потоке двигались со скоростью пешехода, и Хогард замечал временами какие-то завихрения вокруг группок язычников.

Люди в костюмах бронзового цвета — лоудмены — затевали драки, которые как-то быстро затухали.

Выделялись белыми касками и черными пластиковыми щитами центурионы, дежурившие в паре с роботами-андреонами возле припаркованных у панелей машин. Полиция бдила.

А вот что-то новое: красная продольная полоса светофора неожиданно перечеркнула перекресток, пропуская пешую колонну, охраняемую бронзовыми лоудменами. Во всю ширь улицы был развернут транспарант “Мы принюхались!”, а замыкал колонну, довольно длинную, на десять минут стоянки, лозунг: “Все не так плохо, как кажется”. Боковые лоудмены иногда выкрикивали в микрофоны сентенции вроде “Лучшая новость — отсутствие новостей!” и “Кто-то должен иметь привилегии!”.

Наблюдая за этой неожиданной демонстрацией, Хогард включил рацию. Он не стал ждать отзыва.

— Нури, не спеши, я немного опаздываю.

— Понял, — ответил Нури. — Я на месте.

Наконец колонна функционеров консервативной партии, весьма активной и даже воинствующей — Хогард это знал, поскольку следил за политическими течениями в обществе, — истаяла.

Политическая жизнь в Джанатии была весьма пестрой и запутанной хотя бы потому, что влияние той или иной группы зависело не столько от ее численности, сколько от доступа к средствам информации. Консерваторы занимали место между лоудменами и агнцами божьими, именно они обеспечивали массовость радениям агнцев. Хогард отдавал должное пропаганде защитников статус-кво, умело направляемой людьми грамотными и умными. Диапазон средств воздействия был весьма широк — от вот этих консерваторов с их универсальным лозунгом “Мы принюхались” до сектантов-непротивленцев и агнцев божьих, ведомых пророком. К ним же примыкает полиция, полулегальные формирования лоудменов с генералом Баргисом во главе и бандитский синдикат Джольфа. И вся эта мощь против язычников, всерьез не принимаемых и никем не признанных, которых вроде бы и не существует. Не много ли?

Язычество многообразно в проявлениях своих, в нем каждому есть место по душе и убеждениям, нет нетерпимости. Хогард не видел реальной альтернативы язычеству в стране, где природа поругана и исчерпана.

Осознанно или интуитивно власть имущие понимают опасность язычества для себя и его привлекательность для масс. Надежда на радостное возвращение к природе, на единение с ней, неясная, но сказочно заманчивая. Правители понимают это и ведут атаку на язычество переизбыточными силами. Кстати, в Ассоциированном на экологических началах мире язычество не прокламировалось, хотя в среде сотрудников Института реставрации природы языческое отношение к природе процветало. Это было как бы само собой разумеющееся убеждение экологов, ибо язычество отрицает бездумное потребительство: одно дело завалить родник бульдозером, другое — убить нимфу ручья. Надо полагать, сторонники существующего положения понимают ущербность своей пропаганды, ведь “Мы принюхались” — в сущности, лозунг, не имеющий смысла, неприкрытая демагогия. Потому и атака на язычников ведется избыточно превосходящими силами. Один язычник с его робкими призывами к совести и милосердию страшнее власть предержащим, чем сотня фашиствующих лоудменов! Отсюда и официальное замалчивание язычества. Нет его, и все!

Так размышлял Хогард, двигаясь в потоке машин до следующего перекрестка, где его должна ждать посылка от Нури. Двигался, стараясь подгадать к моменту перекрытия магистрали красной полосой. Он прибыл вовремя и остановил лимузин в трех метрах от перехода, обозначенного белыми пластиковыми дисками на асфальте. Передние машины с наблюдателями умчались, подчиняясь движению потока. А вот и Нури. Он спешил последним по переходу с пакетом под мышкой. Он замешкался, оглянулся, из пакета выпали пластиковые тубы консервов, среди них небольшая кассета. Нури наклонился было поднять тубы, но загорелась зеленая полоса, он махнул, сожалея, рукой, вспрыгнул на панель и исчез в толпе пешеходов. Хогард тронул машину, услышал легкий щелчок снизу и улыбнулся: магнитная присоска сработала, кассета для Сатона у него. А тубы остались на асфальте, сминаемые колесами машин. Завтра кассета с программой уйдет к Сатону с сотрудником, отъезжающим в отпуск.

Хогард свернул в переулок, к зданию торгового представительства, сдвинул на лицо маску и вышел из машины. Лимузины наблюдателей выстроились неподалеку гуськом. Он помахал им, поднялся на ступени и почувствовал, как дрогнула земля. А потом над изумленно притихшим городом прокатился далекий гром и в мутном небе вспыхнули багровые всполохи. Отчаяние рождает насилие. Воины Армии Авроры стали действовать при свете дня…

Жрец-хранитель был стар. С какой-то робостью во взоре он рассматривал огромного Олле, что стоял в круге света без тени.

— Что привело вас к нам?

— Обстоятельства и давнее намерение.

— Вы искали встречи?

— Да. Случая.

— Цель?

— Служить делу Армии Авроры.

— Ваша вера?

— Возврат возможен. На ином витке спирали, но возможен.

— Ваши убеждения?

— Человек — дитя природы. Не причиняй вреда матери своей.

— Что вы скажете о нем, Дин-поручитель?

В круг вышел Дин, встал рядом с Олле, почти равный ему по росту.

— Язычество никого не отринет. Олле — язычник по своим убеждениям. Он светел в намерениях и поступках, и пусть Аврора, богиня утренней зари, даст ему удачу!

— Что скажете вы, братья мои язычники?

Олле ощущал присутствие многих людей, хотя и не видел их из своего светлого круга. Он был спокоен, и это чувство, от которого от отвык за время общения с Джольфом и его анатомами, настраивало на внутреннее принятие свершавшегося обряда и омрачалось только скорбью по Грому. Впервые за прошедшую неделю у него ничего не болело, а этим утром удивленные быстрым заживлением раны хирурги-язычники, работники одного из госпиталей Армии Авроры, сняли швы на подбородке.

— Пусть он назовет тотем! — сказал кто-то из тех, кого он не видел.

— Два! — ответил Олле. — Собака и лошадь.

— Он выбрал правильно, — сказал жрец. — Из живых.

В зале зазвучали птичьи голоса, — видимо, включили запись. Когда эта музыка лесного утра стихла, сладко засвистел божок ночи — соловей.

— Принять его и оказать первый знак доверия. Соловей прозвенел хрустальным колокольчиком и смолк.

— Отныне вы — брат наш язычник, Олле. Спасибо всем. Мы с Дином завершим обряд. И пусть каждый делает свое дело во славу Авроры.

В полутьме послышалось движение множества людей, и пространство расширилось.

К тому времени, когда белый круг, образованный терминалами световодов, потускнел и стали различимы предметы в сумеречном освещении окрашенных светящейся краской стен, они остались втроем в зале станции. Из черного зева тоннеля донесся далекий шум проходящего поезда.

— Они постепенно растекутся по всему маршруту. Администрация подземки всегда выполняет наши необременительные просьбы, — скажем, подать в нужный пункт поезд или временно прекратить движение на какой-то линии…

Дин, говоря все это, помог жрецу снять алую мантию и высокую конусообразную шапку в золотых звездах. Он был преисполнен почтения.

Жрец опирался на руку Дина и старался держаться прямо. Старомодный костюм и белая манишка с галстуком смотрелись как привычный для него наряд. Он протянул руку, и его маленькая, сухая ладонь утонула в ладони Олле.

— Здравствуйте, Олле. Рад видеть вас в наших рядах. Дин много рассказывал о вас и вашей собаке, и я почему-то ждал встречи. Позвольте представиться: профессор природоведения на кафедре экологии столичного университета. Бывший. До того как кафедру разогнали, признав вредоносной, смущающей умы и распространяющей зловредные семена язычества. А сейчас вот возвысился до уровня жреца-хранителя на языческом капище. Работа почти по специальности, хотя в ведомстве у меня пробелы, литературных источников мало, многие обряды изобретаем сами по наитию. Здесь я сильно надеюсь на вас, Олле.

— Что я знаю — все ваше.

— Жрец-хранитель! Мог ли ты это представить себе, Дин, когда слушал мои лекции? Ты ведь был не худшим моим учеником.

— Да, профессор. Я хочу сказать, нет, профессор.

Жрец печально улыбнулся:

— Какое сейчас природоведение! Скорее нечто из области воспоминаний. Наука о невозвратно утраченном, не правда ли, Олле?

— Не могу согласиться с вами, профессор. В Ассоциированном мире я работал у Сатона в Институте реставрации природы. Вам здесь, в Джанатии, трудно представить, сколь быстро природа залечивает свои раны при разумной и ненавязчивой помощи человека…

— Если она не совсем исчерпана, Олле, не совсем исчерпана… Я участвовал вместе с Сатоном в разработке глобальной программы реставрации природы — опасное, представьте, занятие в Джанатии. На программу была вся наша надежда, но Джанатия, увы, не приняла ее… Утраченный генофонд невосстановим. Знаю, у вас в институте создают подобия, конструируют новых животных. Это, конечно, хорошо, хоть что-то, но химера не заменит подлинника.

— Новые поколения воспримут химеру как изначальную данность, для них стараемся.

— Мы, надеюсь, еще поговорим с вами о Сатоне, о вашем институте…

— Поговорим. — Наверное среди убиенных экологов были люди молодые и сильные, но Олле почему-то представился сопящий анатом рядом с беспомощным в своей бесплотной старости жрецом. — Скажите, профессор, вас много уцелело?

— Я один… Те, кто случайно не был на открытии сессии, потом просто исчезали без следа. Дин привел меня сюда… Язычников всегда гнали… Сейчас, прошу вас, надо закончить обряд, пойдемте.

Тоннель, в котором были сняты рельсы и чувствовалась под ногами плохо утрамбованная щебенка, вывел их в обширное, теряющееся вдали помещение.

— Музей тотемов! — громко сказал жрец-хранитель. — Первый знак доверия. Смотрите, Олле, что утратила Земля по вине человека, и скорбите вместе с нами.

Белый свет залил зал с квадратными колоннами и остатками фундаментов снятых станков. Наверное, здесь когда-то были ремонтные мастерские… Олле замер: стены и колонны были увешаны цветными изображениями животных в тяжелых рамах.

Язычник по своей сути, Олле знал все это, но снова душа его наполнилась печалью. Прекрасное прошлое Земли, необратимо утраченное, смотрело на него прозрачными глазами зверей; их благородные лица, как чудилось ему, несли печать обреченности. Обреченности и вопроса. Почему для маленькой газели Томсона не нашлось места на Земле? Чем провинились перед человечеством синий кит? сурок? стеллерова корова? тигровый питон? носорог? ламантин? тасманийский дьявол? единорог? кондор? маленький лис корсак? утконос? сумчатый волк, бухарский олень? выхухоль? венценосный голубь? гепард? дрофа и сотни других, исчезнувших как вид с лица Земли? Невозвратно исчезнувших! Эти мысли одолевали Олле, пока они шли по залу. А прошли они только раздел млекопитающих. Рыбы, рептилии, птицы, растения — это было впереди. Скорбная галерея казалась бесконечной, и не было счета потерям.

— Выбирайте стезю, брат наш язычник. У нас каждому найдется дело по душе — и смиренному чистильщику, и стратегу-экологу.

— Я преисполнен скорби…

— Вы сделали выбор?

— Моя ненависть ищет выхода, отравителям нет оправдания. Воин Армии Авроры — вот мой путь. Я обрету покой, когда оживет река.

Самым сложным было найти сухой и, желательно, разветвленный ход со многими выходами на поверхность вне жилых районов либо в районах, покинутых людьми. Самодельные, изготовленные в подземных мастерских ракеты язычников, отличаясь высокой точностью, имели дальность действия всего три километра. В городских условиях этого было вполне достаточно. Обычно в сумерках воины Авроры, возникая на поверхности в подходящих развалинах, быстро монтировали примитивные пусковые установки и тут же исчезали. Пуск ракеты осуществлялся сигналом по радио, и ответный удар, если бывал, приходился по пустому месту. Атака с десятка точек позволяла вывести из строя безлюдное химическое предприятие-автомат средней величины на месяц-два, и, если работа потом возобновлялась, язычники проводили новую атаку.

Очень удобны были заброшенные подвалы: в них можно было работать и днем, размещая сразу несколько пусковых установок. Ракетный залп из развалин бывал порой весьма эффективным.

Карты подземных коммуникаций если когда-либо существовали, то давно были утеряны, и штаб Армии Авроры организовал специальные группы, которые непрерывно вели разведку коммуникаций всех видов — для обеспечения текущих военных действий и на будущее, когда придется создавать новое безотходное, экологически чистое производство.

Центральный штаб с его электронным оборудованием размещался в широком тоннеле, а немногочисленный постоянный персонал так и жил здесь, в боковых ответвлениях, разделенных на клетушки — у каждого своя. Потолков не было за ненадобностью, пластиковые перегородки создавали лишь иллюзию уединения, но Олле быстро привык и успевал высыпаться на своей надувашке за немногие часы свободного времени. Он проходил что-то вроде стажировки при штабе, постигая тактику партизанской войны в Джанатии.

Олле не спешил восстанавливать связь с Нури, хотя имел возможность подать о себе весть. Он знал, чем это кончится: Сатон немедленно отзовет его. Одно дело разведка, другое — прямое участие в боевых операциях. Олле захотел остаться в нарушителях запрета, он любил поступать по-своему, если это не мешало жить другим: запреты себе он устанавливал сам. И еще Олле по утрам вспоминал о допросе у Джольфа, когда затрагивал бритвой косой шрам на подбородке, всегда помнил расстрел пони и ощущение мокрой от крови шерсти Грома на ладонях. И как там Джольф говорил: “Ликвидация шайки мысляков-экологов”? Нет, из Джанатии он не уедет. Долги надо отдавать.

Насколько Олле разобрался в структуре, командующего у Армии Авроры не было. Было командование. Местные операции готовили региональные штабы, поручая их выполнение выборным командирам групп. Крупные готовил центральный штаб.

Уже через неделю после посвящения Дин, руководитель разведки Армии Авроры, привлек Олле к разработке операции, над которой штаб работал давно и без особого успеха. Объектом диверсии должен был стать комбинат полиметаллов. Этот комбинат, расположенный обособленно, в стороне от крупных городов, полностью погубил растительность в радиусе ста километров вокруг себя и сделал эту громадную территорию абсолютно непригодной для жизни. Ремонтники и наладчики доставлялись на комбинат вертолетами раз в неделю на четыре часа. Воины Армии Авроры много раз пытались взорвать это гнездо отравы, но картель не жалел сил и средств для его защиты. Ночью многочисленные детекторы инфракрасного излучения регистрировали любую попытку приблизиться к комбинату, и тогда автоматически срабатывали пулеметы. Днем территорию комбината патрулировали анатомы из синдиката и смешанные пары — центурион и андроид. Неудачей закончилась попытка взорвать комбинат с воздуха: управляемый по радио вертолет, заполненный взрывчаткой, был сбит лучеметами, не достигнув и стен ограждения. Рабочих обыскивали перед посадкой в вертолеты, и доставить взрывчатку частями было невозможно. Разведка подземных коммуникаций ничего путного не дала. Через забитые ядовитой слизью стоки пройти было невозможно, технологические тоннели были заминированы на всем своем протяжении, и от привычной тактики ракетного обстрела с близкого расстояния пришлось отказаться. А смертоносный комбинат днем и ночью продолжал выбрасывать из своих труб сернистый газ, фтористый водород, двуокись азота и двуокись серы, повергая своей несокрушимостью в отчаяние центральный штаб Армии Авроры.

Олле предложил необычный план: провести нападение тремя бронированными машинами-автоматами. Этому должна была способствовать отличная дорога, сперва петляющая между дюнами и свалками, а на последнем километре идущая прямиком к воротам комбината. Если точно знать план дороги и ее профиль, а в штабе эти данные есть, то можно задать автомату маршрут и скоростной режим. На скорости триста километров в час прямой участок машина преодолеет за двенадцать секунд. За это время охрана не сумеет ничего понять, а боевые лазеры, если и сработают, не успеют прожечь зеркальную броню машин.

Все свершилось, как было задумано. Набитый взрывчаткой лимузин вывернулся из-за поворота на прямую и, взревев ракетными ускорителями, ринулся вперед. Только на последней сотне метров он был накрыт лучами боевых лазеров и сияющей вытянутой молнией ударил в металлические ворота ограды. Взрыв словно испарил ворота: решетчатые вышки с лучеметами и здание охраны исчезли в адском пламени взрыва. В пролом ринулись одна за другой еще две машины. Первая сокрушила бетонную стену цеха, вторая взорвалась внутри, полностью разрушив вакуумные плавильные печи.

Этот взрыв печей и слышал Хогард утром того дня, когда Нури передал ему кассету с командой на перестройку программного комплекса кибера Ферро.

Через спутник связи и Хогарда Сатон сообщил, что с кибером можно начать работу. Но прошло еще несколько дней, пока Нури, позвонив из автомата, вызвал Нормана. Нури, серый от усталости и недосыпа, усадил его в кресло и включил запись. Из прибора послышался тонкий писк, и почти сразу все кончилось.

— Ну как? Вам понравилось, Норман?

— И это все?

— А вы что думали, Норман Бекет? Не говорить же мне с ним часами. Вся дневная информация за пять секунд.

Норман захохотал, облапил Нури, как клещами, и поднял его вместе со стулом.

— Вальд, наладчик! Если это так, то ты даже не знаешь, что ты сделал! — Норман поставил Нури перед собой и смущенно топтался на месте. — Давай сейчас послушаем, а? Ты, я знаю, устал, но я тебя прошу.

— Конечно.

Нури был тронут столь неожиданным и бурным проявлением чувств. Что-то забытое в этой сумасшедшей гонке, в этой ненормальной жизни без просветов почудилось ему. Вот так необузданно радовались жизни его пацаны-дошколята в Институте природы, так смеялся Олле, победив в беге своего пса. Норман теребил застежки шлема, глядя на него блестящими глазами.

Нури перемотал пленку, вставил ее в дешифратор.

— Третьего дня было совещание у Джона. Сугубо конфиденциальное. Перед этим они, полагаю, смотрели видеозапись парада лоудменов.

Нури нажал кнопку. Послышался недовольный старческий голос:

“Не то, Джон, все не то. Взгляните на их животы и лица, разве ради них святая церковь прилагает столько усилий? Почему нет молодежи, где интеллигенция? Те, кого вы ведете, — стадо”.

“Ваше преосвященство, — зазвучал командный бас, — обойдемся наличными силами. Что касается интеллигентской сволочи, то от них вся смута. Мои парни давят их и будут давить. Это они, мысляки, вечно недовольны существующим порядком, органически неспособны соблюдать закон о дозволенных пределах размышления, дурацкий, кстати, закон; кто его придумал, тому мозги вышибить надо. Я не вижу большой беды в том, что рабочих мало в рядах агнцев божьих. Их нет и в рядах лоудменов, чисты наши ряды”.

“Вы согласны с этой точкой зрения, Джон?”

“У меня нет расхождений с генералом, мы достаточно понимаем друг друга. Не надо ждать консолидации всего общества, это химера. Язычники никогда не будут с нами”.

Нури взглянул на Нормана. Перед ним сидел, казалось, совсем другой человек, напряженный, с застывшим взглядом.

— Старик — это, похоже, репрезентант Суинли, — пробормотал Нури.

Норман молча кивнул.

“…Но где подлинная массовость движения? Лишний десяток тысяч хулиганствующих типов, подобных этим, что были на параде, не делают погоды — извините, генерал, за резкость. Движение теряет смысл. Оно идет на убыль, хоть это вы понимаете? Полтора года усилий дали очень скромные результаты. Язычество усиливается, Армия Авроры, о действиях которой мы молчим, набирает силы. Мы говорим об интересах текущего дня — они предлагают программу на будущее. Человек не может не думать о будущем, оно в его детях. Мы стимулируем выпуск машин — это для сего дня. Это хорошо, но рынок уже перенасыщен машинами и призыв владеть машиной, пока она не овладела нами — не спорю, это у вас, Джон, эффектно получается, — уже почти не действует. Кто для нашего движения сделал больше меня? Но я спрашиваю себя, я спрашиваю вас, Джон, вас, генерал, и вас, господин Харисидис, есть ли реальные надежды сохранить статус-кво? Или надо признать неизбежность принятия экологической помощи и постепенно, пока мы еще у власти, готовиться к тому, чтобы войти в новые времена и порядки с наименьшими для нас потерями? В вашем движении, Джон, я искал путь, но не просветил господь слугу своего, и я не вижу: что дальше?”

После длинной паузы пророк произносит:

“Диктатура церкви!”

И сдавленный полушепот репрезентанта:

“Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! Вы с ума сошли, Джон. Диктатура церкви! Было это, все было! Не хватает еще взвалить на церковь ответственность за все, что творится в нашей стране всеобщего благоденствия. Вы задумывались над вопросом, почему за три тысячи лет церковь пережила и вынесла все: смену властей и формаций, войны и катаклизмы, средневековье и возрождение, революции социальные и технические? И уцелела. Все проходило, а церковь стоит. Почему? Потому что мы всегда стремились к власти над душами, ибо это самая реальная власть. Я грешен, господа, грешен цинизмом, ибо вижу несовершенство человека. Но одно дело удержать паству от насилия и совсем другое — диктатура именем церкви, а любая диктатура есть насилие. Зачем вину за насилие брать на себя? Я стар и хотел бы служить добру, но ложен был мой путь, и вижу: я повинен во зле…”

Пророк непочтительно перебивает его:

“К чему столько пафоса и эмоций? В ваших устах этот панегирик человеческому разуму и добру просто смешон. Диктатура неизбежна, и сие от вас не зависит, у нас просто нет другого выхода: язычество набирает силы, идейная борьба с ним не дает результатов, приемлемых для нас, обстоятельства принуждают нас к насилию. Вы задавали нам вопросы, теперь позвольте вас спросить: а не есть ли история церкви историей борьбы с язычеством?”

“Вы правы, Джон, вы правы! Борьба с язычеством — великий грех монотеизма вообще и христианства в особенности. Господь выделил человека из природы, поставил его над ней. И я, служитель божий, усомнился…”

“Зеленый! Язычник!”

“Ну-ну, генерал. — Голос пророка ласков. — Вы преувеличиваете. Сомнение — простительный грех, и апостолы сомневались… Его преосвященство внес достойный вклад в наше движение, он стоял у истоков и, как говорит мой кибер Ферро, выполнил предначертание. Теперь мы достаточно сильны… Я уполномочен объявить вам, господа, что по общему согласию руководство движением отныне полностью переходит в мои руки. Его преосвященство не нашел общего языка с теми, кто нас финансирует…”

“Тут неподалеку на помойке недавно видели собаку. Я вас покидаю, господа. — В старческом голосе репрезентанта слышится ирония. — Надо съездить. Возможно, и мне повезет. А потом пойду… повою”.

В этот раз пауза тянется нескончаемо, присутствующим надо время, чтобы прийти в себя от шока.

“Репрезентант слишком тонкий политик. Он не понимает духа времени. Больше прямоты, больше действий, больше, если дозволено сказать, наглости. Вот чего мы ждем от вас”.

Это голос папаши Харисидиса.

“Совершенно с вами согласен, — говорит пророк. — Мы хотим, чтобы вы убедились в нашей готовности к действию”.

“Лоудмены могут выступить в любой момент. Покончим с язычниками!”

“Да! И я полагаю, весьма полезным будет, если Джольф Четвертый, Чистейший-в-помыслах, нанесет удар по гидропонным предприятиям. В любом случае мы в этом замешаны не будем…”

Совещание длится более двух часов, и постепенно перед Нури и Норманом разворачивается картина масштабного заговора, охватывающего все звенья государственного аппарата.

По мнению пророка, движение достигло своего апогея, когда к нему примкнул известный своими радикальными убеждениями отставной генерал Баргис. Генерал привел с собой полтораста тысяч лоудменов — горластых фанатиков тишины и порядка: после ликвидации регулярной армии — вынужденная уступка Ассоциированному миру — многие бывшие офицеры примкнули к движению генерала. Генерал оказался настоящей находкой, он воплотил в дело соглашение о сотрудничестве. Он создал и возглавил военный штаб, наладил взаимодействие с полицией, особенно с теми ее формированиями, которые непосредственно вели бои с Армией Авроры, нашел общий язык с синдикатом Джольфа и умело пользовался услугами его анатомов. Короче — он взял на себя всю оперативную подготовку переворота, оставив за пророком идеологию и связи с промышленным картелем. Обширный опыт генерала оказался как нельзя кстати. Подготовку можно считать законченной, остановка лишь за деловыми кругами.

После того как господин Харисидис заверил присутствующих, что деятельность штаба встречает понимание в деловых кругах и что премьер-министр — милейший, надо сказать, человек и широких взглядов — полностью в курсе событий, совещание приступило к обсуждению конкретных деталей намечаемого переворота.

Норман дослушал все до конца, вынул из аппарата и спрятал на груди кассету.

— Спасибо, Вальд. Твою услугу переоценить нельзя! Мы еще увидимся. — Лицо его было отрешенным и замкнутым. — А сейчас я должен исчезнуть.

— Что будет, Норман?

— Будет то, что должно быть. Это судороги уходящего. Править по-старому они не в состоянии. Нового принять не могут, в новом для них места нет. В прошлом такая ситуация рождала фашизм. Будет борьба. И знаешь, что в ней самое страшное? — Он помолчал. — То, что мещане тоже люди. — Он застегнул на груди лямки пояса астронавта и оглянулся в дверях. — До встречи, друг.

— Тебя убьют, Норман.

— Ну, не сразу. — Норман натянул шлем, улыбнулся. — Я пока еще депутат парламента, а они вынуждены до поры соблюдать приличия. И вообще — это не так просто.

Олле вошел в руководящий состав центрального штаба Армии Авроры как-то незаметно для себя. Сначала Дин привлекал его к обработке и анализу информации, поступающей от разведывательных групп, потом Олле постигал основанную на скрупулезной исполнительности и дисциплине тактику партизанской войны в городских условиях и накапливал личный боевой опыт. В последнее время, случалось, Олле командовал боевыми группами многослойного прикрытия. В штабе считали, и Олле разделял эту точку зрения, что в городской операции главное — прикрытие. Это когда две-три независимо действующие группы выполняют главную задачу, а мгновенно возникающие группы прикрытия отвлекают на себя полицейские силы и тут же исчезают в толпе, а ночью — в развалинах или подземных переходах. Очень эффективная тактика.

В этот день с утра Дин был чем-то озабочен, но нашел время предупредить Олле, что жрец-хранитель ждет их сегодня, дабы оказать второй знак доверия.

Жрец ждал их в Музее тотемов. Он был в своей спецодежде — алой мантии и синей шапке в звездах. Он обнял Дина и тепло поздоровался с Олле.

Они пошли по длинному заброшенному тоннелю и остановились перед тяжелой двустворчатой дверью, украшенной выпуклым резным изображением львиной головы, покоящейся на когтистой лапе.

Жрец тронул коготь, и створки разошлись.

Олле не заметил ни высоких сводов украшенного колоннами зала, ни великолепных светильников, неожиданных здесь после мрачных переходов. Олле увидел детей. Это было непривычно. В Джанатии дети не играли на улицах, их прятали в квартирах и машинах, где можно было дышать. Здесь они стояли молча, опустив глаза, и, вслушиваясь в их молчание, Олле вспомнил звонкозвучных подопечных Нури и Хогарда. Он вгляделся в детские лица с синюшными кругами под глазами и задохнулся от темного гнева на страшный мир взрослых, в котором если недостает доброты, то разума должно бы хватить для понимания той маленькой истины, что на нас жизнь не кончается, что дети после нас должны жить. Кошке это понятно, кошка лапой скребет, следит, чтобы после нее на земле чисто было…

— В Музее тотемов вы видели утраченное. Здесь то, что осталось, — звери, сохранившиеся в Джанатии.

К зверям были отнесены мыши домашние, проживающие в ящике со стеклянными стенками, две серые крысы в большой клетке и пара мелких собачек помойной породы. Под потолком чирикали воробьи, на полу ковырялись в рассыпанном корме неаккуратные сизые голуби, и в том же вольере сидели хмурые вороны. Был еще зверь — кот, он лежал на подушке и был удобен для обозрения и робких поглаживаний.

Жрец проследил взгляд Олле.

— Это брошенные дети. Сейчас многие бросают детей. Мы подбираем их — кто-то должен думать о будущем. У нас несколько приютов и даже есть школы. Сейчас у нас здесь несколько сотен детей от пяти лет и старше.

Дети, узники неустроенного мира, неправедно осужденные на муки за грехи своих родителей, не смотрели, а созерцали животных, группками толпясь у ограждения. Красиво одетые дети с белыми лицами…

Олле словно наступили на сердце. Ему стало стыдно своего здоровья, силы и благополучия, того, что вот он может уйти отсюда в любой момент, вернуться в привычный, желанный мир своего института, расстаться с Джаиатией, очнуться от нее, как от дурного сна… А дети? Куда им уйти? А ведь были у него сомнения: не превысил ли данных ему полномочий, ввязавшись в драку, нарушив удобный, оправданный высокими соображениями принцип невмешательства. Сомнения… видишь ли… были.

— Я знаю, гнев ваш праведен и ищет выхода. — Жрец смотрел в глаза Олле и тонкими движениями касался его груди у сердца. — Не надо слов, слова придут потом. Я хочу удвоить вашу силу и снять тяжесть с души. В Джанатии мало радости, а человек не может без нее. Примите наш подарок. И мы порадуемся с вами. Дин, пусть он войдет!

Он не вошел, он ворвался, лишь только Дин чуть приоткрыл малозаметную дверь.

— Святые дриады… — прошептал Олле, упав на колени и протягивая руки. — Гром! Щеночек мой!

Вечером в штабе были включены все экраны. Диктор известил о чрезвычайном сообщении, с которым выступит премьер-министр страны.

На экранах премьер хорошо смотрелся: государственный деятель, озабоченный государственными делами, для которого безопасность государства и благополучие граждан — единственная забота.

Он откровенно сказал, что устои шатаются, поскольку общество расколото усилиями тех, кто называет себя язычниками. Язычество — безнадежная попытка пробудить в человечестве давно угасшие атавистическиеверования, возможно и оправданные на заре цивилизации, но смешные в наш век всеобщего прогресса. Не для того человек, венец божественного творения, вырос до царя природы, чтобы в итоге признать себя недостойным лидирующего в ней положения. Догмы язычества настолько несерьезны, что оспаривать их бессмысленно. Вместе с тем никто не может сказать, что правительство виновно в гонениях на язычников, в ущемлении их прав, оно всегда было лояльно к своим гражданам. Но лояльны ли язычники к государству, к обществу, благами которого они пользуются?

Тут премьер сделал длинную паузу, перебирая на столике листы с текстом выступления.

“В язычестве, — продолжал премьер, — выделилось агрессивное крыло, так называемая Армия Авроры. Формирования этой армии ведут войну против сил порядка. Те выстрелы и взрывы, которые слышат по ночам граждане, есть отголоски этой войны. И правительство более не вправе скрывать вред, который наносится экономике Джанатии. Мы надеялись, что все образуется само собой и что язычество откажется от вооруженной борьбы, переведя ее в плоскость идеологии, чему правительство готово было способствовать, ибо в Джанатии каждый может говорить все что угодно, соблюдая одно условие — не посягать на устои. К сожалению, эта наша позиция не оправдала себя. С прискорбием должен сообщить, что Армия Авроры ударила по самой основе жизни — по гидропонным сооружениям”.

На экранах возникли развалины гидропонных теплиц, снятые с вертолетов. Панорама производила жуткое впечатление — сплошной хаос пленки, труб и решетчатых конструкций. Потом крупно были показаны рабочие, убирающие лопатами зеленую слизь — все, что осталось от растений; были показаны погрузочные машины и бульдозеры, работающие в развалинах.

“Граждане Джанатии знают, что в стране нет голодных, что необходимые продукты питания щедротами картеля и банков даются бесплатно и каждый из нас не ведает заботы о хлебе насущном. Мне горько, но я должен сообщить, что отныне мы вынуждены ограничить в рационах натуральные продукты. Естественно, что на жеватин, как продукт синтетический, ограничения не распространяются…”

Премьер еще долго говорил.

— Гнусная провокация! — Дин ударил кулаком по столу. — Я не думал, что они решатся на такой ущерб. Мы никогда не трогаем предприятий пищевой промышленности, и все это знают. Нет, каков масштаб провокации!

Офицеры подавленно молчали. Потом Олле спросил:

— Вы сказали “не думал, что они решатся”? Вы знали?

— Вчера был предупрежден, только не знал, где и как они ударят, а то бы мы их там встретили. Это работа Джольфа Четвертого. Сейчас Баргис бросит на нас своих лоудменов. Нанести удар по организованному язычеству — его давняя мечта. Потом, когда язычество как движение будет уничтожено, они увеличат раздачу пищи, восстановят гидропонные теплицы — не велика задача. Передача власти пророку, осторожный выборочный террор против интеллигенции, и все вернется на круги своя, легальная оппозиция им не страшна.

— Надо организовать охрану пищевых предприятий, — сказал кто-то из офицеров.

— Это значит подставить наши боевые группы под удар объединенным силам полиции, лоудменов и гангстерам синдиката.

Олле прислушивался к беседе, положив руку на голову пса. Гром с момента встречи не отходил от хозяина, все стараясь заглянуть Олле в глаза. Язычники-хирурги сотворили чудо, вернув пса к жизни. Раны на собаке зажили, но выделялись на черной шерсти серыми пятнами, следами стрижки и повязок.

— И еще прошу учесть… — Дин приглушил звук видео. — Генерал собирается выкурить нас из метро. В ближайшее время. Мне это доподлинно известно.

— Что значит “выкурить”?

— Пустить ночью в метро хлор. И помешать этому мы не можем, сил не хватит.

— Они знают, что у нас здесь дети?

— Не обольщайтесь, для них нет запретов. Эвакуацию детей надо начать утром, с первыми поездами.

— Эвакуацию?

— Да. На улицы.

— Пойти на ликвидацию приютов?

Вопрос остался без ответа. Офицеры связи вышли, последними поездами еще можно было успеть добраться до приютов и начать подготовку к выводу детей.

— Я вот все слушаю вас, братья мои язычники, и не приемлю вашу позицию. Детей увести надо, тут спорить не о чем, но ничего более конструктивного в ваших рассуждениях нет. Запись совещания у Джольфа вы слышали. Дин где-то умудрился достать пленку, и мы знаем, что наши враги объединяют свои силы. Война! А врагов лучше бить поодиночке — это азбука. Я беру на себя Джольфа Четвертого, и, надеюсь, он станет последним. — Олле потрогал шрам на подбородке. — Мы у него в долгу, а долг платежом красен, не так ли, Гром?

Пес застучал хвостом по полу, оскалился. На него смотрели с опаской: в голове не укладывалось, что этот чудо-зверь вполне ручной.

— Олле прав, — сказал Дин, — надо ударить по притону Джольфа, он терроризирует всю Джанатию. Пока цело это бандитское гнездо, каждый день можно ждать провокации. Надо действовать крупными силами.

— Не надо крупными. — Олле улыбнулся. — Вы, я и Гром — это уже трое. Еще двух я подберу сам. Сколько их там в замке? Меньше сотни? Ерунда. Что совершенно безотлагательно надо сделать, так это ликвидировать периферийные филиалы синдиката. Этим займитесь! И еще. Необходимо предотвратить дальнейшие провокации. Чтобы не повадно было впредь взрывать теплицы или травить нас хлором. Надо дать им понять, что мы имеем доступ к подземным энергомагистралям.

Ночью, когда Олле лежал на своей сиротской надувашке, к нему в каморку зашел Дин. Пес разрешил ему потрогать себя.

— Удивительное ощущение — касаться собаки. — Дин вздохнул.

— Вы пришли, чтобы сказать мне об этом?

— Я пришел спросить, кто будут эти, четвертый и пятый.

— Один из них тот, кто дал вам пленку с записью совещания у Джольфа.

— Нет! Ему нельзя.

Олле помолчал, осмысливая новость. Нури все можно, — значит, пленка не от Нури. Значит, Дин о Нури не знает, значит, Нури сумел связаться с Норманом, “которому нельзя”.

— Конечно, — сказал Олле. — Норману Бекету пока нельзя.

Они осторожно улыбнулись друг другу. Будучи человеком сдержанным, Олле ничего не рассказывал Дину ни о Нури, ни о Хогарде. Дин, возглавляя разведку Армии Авроры, был профессионально скрытен. Разговор о Нормане развития не получил, Олле только заверил Дина, что он разочарован не будет…

Нури предчувствовал наступление перемен в своей жизни. Полагая свою миссию выполненной, он все чего-то ждал. Он сделал все, что мог, и надеялся, что это понимает Норман, который больше не подавал о себе вестей. Ежедневные разговоры с Хогардом становились все короче, Хогард сообщал о событиях дня, о том, что в воздухе носится что-то неопределенное и все ждут перемен к худшему. Видимо, подготовка к перевороту заканчивается.

После уничтожения гидропонных теплиц — а уже известно, что это было дело рук Джольфа, — на следующий же день боевики Армии Авроры захватили подстанцию и удерживали ее более часа. Это время столица была в темноте. Что творилось в городе, представить немыслимо. Но Армия Авроры получила возможность заявить, что более не потерпит провокаций, от кого бы они ни исходили. И пусть подземелье оставят в покое. Правительство было вынуждено дать обещание. Что касается Нури, то ему надо сидеть спокойно и ждать. И поддерживать связь с кибером Ферро: вдруг он узнает еще что-нибудь от кибера ценное? Боясь расслабиться, Нури установил для себя жесткий режим физических нагрузок. После наступления сумерек он шел на берег реки. Уступая давнишнему своему желанию разобраться в сути язычества, он садился неподалеку от молящихся, слушал реквиемы. Скорбные мелодии, утихая в одном месте, возникали в другом, и эта печальная эстафета заканчивалась сама по себе после полуночи. Река мерцала в ночи длинными неясными огнями, на горизонте светился воздух, и вспыхивали в небе рисуемые лучами лазеров на аэрозольных туманах изречения пророка, рекламы, призывы и лозунги.

Нури тихо рычал сквозь зубы от ярости и жалости, разглядывая бездомных бедолаг, коротающих время вокруг фонаря. К нему привыкли, к этому обеспеченному из коттеджа, который не скупясь жертвовал на инвентарь для чистильщиков реки и берегов, на кислород для умирающих, на одежду для нуждающихся.

Вообще появление на берегу людей обеспеченных, жителей загородных коттеджей, было привычным для бездомных. Обеспеченные “приходили повыть”, давали деньги и старались уйти незамеченными до появления анатомов и приемышей, собирающих в пользу синдиката ночную мзду за право ночлега и жизни. И беда тем, кому нечем было откупиться. К Нури привыкли, его даже ждали на его обычном месте. Туда, где он бывал, сборщики-приемыши подходить боялись. Нури как бы защищал своим присутствием ближайших язычников от посягательств грабителей.

После молитв, если ветер дул с моря и можно было без масок дышать, с Нури подолгу беседовали язычники всех мастей. Они удивлялись наивности и любознательности этого новичка. Они менялись, странные люди с неприветливыми лицами бродяг и мягкими повадками интеллигентов.

Человек, живущий на помойке и видящий вокруг только кучи мусора, кучи мусора и помойку, не может остаться нормальным, думал Нури, человек не создан, чтобы жить на помойке. И язычество в Джанатии — способ сохранить себя, надежда увидеть свет.

— Язычество нельзя назвать религией, как это принято понимать, — говорил один. — Язычество — это система этических представлений, определяющих отношение человека к миру, к среде обитания. Говорят, язычество порождено беспомощностью древних перед силами природы. Мы придерживаемся иной точки зрения. Корни язычества — в понимании человеком собственного всесилия. И разнуздай он свои силы — ничего живого в мире не останется. Это понимание было интуитивно присуще предкам, и они воплощали его в запреты. Ярчайший пример тому — тотемизм. Если угодно, назовите его культом, верой, заблуждением, а только прикладное значение тотемизма переоценить невозможно. Объявление того или иного животного запретным для охоты способствовало сохранению данной популяции животных и в целом животного мира. Каждое племя имело свой тотем, и тем самым каждому виду животных давались шансы на выживание. Монотеизм, преклонение перед одним богом, снял все запреты. Помните библейское: “Размножайтесь, наполняйте землю, обладайте ею и владычествуйте над всеми животными и над всею землею”. За каких-то триста лет, ничтожно малый промежуток времени в истории человечества, менее чем за двадцать поколений освобожденный от ограничений человек, владыка, покончил с животным миром на планете. Охота из источника существования превратилась в развлечение. Риск, которому подвергал себя древний охотник, исчез. Безнаказанное убийство было объявлено благородным занятием. Тотемизм, не имея приложения, ушел из жизни людей. Сейчас это только символ, тень прошедшего.

Нури слушал и думал, что неистребима память человеческая, как неистребимо стремление к чистоте. И не мог понять, как эти замордованные бедолаги, не имеющие угла, чтобы преклонить голову, ночующие в мусорных кучах на берегу умерщвленной реки, умудрились сохранить в себе знание, находят в себе силы мечтать о будущем, силы противостоять. В себе, только в себе, ибо в Джанатии все враждебно разуму и человеку, и негде ему больше черпать силы для надежд…

Из темноты выступил некто дергающийся.

— Можно киберу к фонарику?

— Посиди с нами. Устал, наверное, от угловатости? — И для Нури разъяснение: — Местный дурачок. Сейчас много таких, роботам подражают.

Тут второй собеседник повел речь, и были его слова непривычны романтику и рационалисту Нури.

— О крайностях хочу сказать. В любой религии крайности порождают фанатизм, а фанатизм требует крови. Нужны ли примеры? Еще в нашем веке велись религиозные войны, я не говорю о средневековье. Язычество — самая гуманная религия в истории человечества, в язычестве нет лицемерия. И крайности в ней вылились в анимизм, первоисточник сказки и поэзии. Анимизм, кстати, присущ детям, убежденным, что звери разговаривают… А вот и Эльта. Ты пришла, Эльта? Спой, Эльта. Золотые строки спой. Человек интересуется, хороший человек. Спой ему, жрица.

Нури не увидел в сумерках ее лица. Хрустальный, прозрачный голос сформировал мелодию. Нури уже слышал ее, но теперь проникновение свершилось. А потом на мелодию легли слова:

Слова прошли, мелодия догорела не сразу. А потом Нури воспринял вопрос:

— Вы запомнили?

Нури молчал. Вселенский смысл гимна анимистов, который весь — стремление к гармонии, только подчеркивал непреходящий ужас того, что человек сотворил с домом своим.

Нури очнулся от раздумий: браслет Амитабха на левом запястье упруго сжимался, требуя внимания. Внеурочный вызов?! Нури незаметно удалился, и никто не обернулся ему вослед. Здесь каждый приходил и уходил, когда хотел. Нури поднял руку: на экранчике светились позывные Олле…

Полицейский бронетранспортер был отлично оборудован — водяная пушка, пулемет с запасом магазинов, катапульта-гранатомет. Техники-язычники вместе с Нури многое в нем усовершенствовали. Фильтр снизу гнал столь мощные потоки очищенного воздуха, что даже в открытой кабине можно было обходиться без масок.

Водитель-центурион вел машину, преданно поглядывая на веселого Олле и его гигантского пса.

— Ну что, сержант? — Олле положил руку водителю на плечо. — Ударим по этой сволочи? Не боишься?

— С вами нет, генерал!

— И правильно. Пока мы живы — смерти нет. Помрем — нас не будет. Только не генерал я. Лейтенант Армии Авроры.

— Генерал!

Дин засмеялся.

— А что, Олле, был же у гладиаторов Спартак-император.

Бронемашину обгоняли лимузины обывателей; судя по эмблемам, это были в основном агнцы божьи. Пророк устраивал очередное действо где-то на окраине. В ущельях окраинных улиц, образованных стоэтажными коробками жилых ульев, темнело чуть ли не сразу после полудня. Здесь же за городом, который, казалось, не имеет конца, было светло. Осталось позади безнадежное: “Перемен к лучшему не бывает!” Этот излюбленный лозунг официальной пропаганды малиново светился на черном облаке, образованном над ближними теплицами. На обочинах, устраиваясь на ночлег, копошились бездомные, использованные респираторы и пластиковые коробки от бесплатного вечернего рациона аккуратной лентой были уложены по обе стороны магистрали в стороне от проезжей части. Граждане Джанатии, те, что на обочинах, трогательно заботились о чистоте своего отечества.

Полицейские посты пропускали машину беспрепятственно, патрульные вертолеты пролетали не задерживаясь: бортовой компьютер обеспечивал соответствующий отклик на запросы. По мере удаления от города исчезали бездомные, контроль над магистралью слабел. Мутный солнечный диск был почти у горизонта, когда километрах в двадцати от резиденции Джольфа Четвертого они свернули в развалины. Здесь был замаскирован орнитоплан Олле. На сиденье его угнездился Нури, положив на колени сверток. Он поднял машину в воздух, сделал круг.

— Как это принято говорить: всё, братья мои язычники, я пошел.

С земли ему сотрясающим лаем ответил Гром.

— Теперь гони! — сказал водителю Олле. Они сразу выбрались на шоссе.

— Мы в пределах досягаемости радаров, и охрана сейчас увидит нас. И пусть видит, скоро мы исчезнем.

Пустынное в это время шоссе после суеты городских окраин смотрелось непривычно. Кое-где попадались заброшенные многоэтажки, вода давно уже подавалась только в городские дома, в городе же были сосредоточены и основные перерабатывающие предприятия: скученность и теснота в Джанатии считались экономически оправданными. Безлюдье и заброшенность были бы даже приятны Олле, но пейзаж портили необозримые свалки.

— Они станут многолетними источниками сырья, когда мы получим от вас безотходную технологию и бесплатную энергию.

— Как вы сказали, Дин?

— От вас, я сказал. От вас… генерал, иначе зачем вы здесь?

Олле смотрел на дорогу, ту самую, по которой они с Дином несколько месяцев назад — черт, как бежит время! — мчались в лимузине Джольфа — отличная была машина, а дорога сейчас совсем по-другому смотрится.

— Нури говорит — мы не должны вмешиваться.

— А дети? — скрипучим голосом сказал Дин.

Олле молчал.

— А отравленная вода? А дышать людям нечем?

Олле молчал.

— Вы не смогли удержаться. И Нури не смог, я же вижу. Да и кто сможет пройти мимо, если ребенка убивают! В этом случае нет и не может быть оправдания невмешательству. Невмешательство вообще выдуманная античеловечная, антигуманная позиция. Накорми голодного, помоги болящему, напои жаждущего, будь милосерд — в этом основа жизни. И тот, кто раз отступился от этого, тот потерял себя.

— Я в километре от цели. — Голос Нури был деловит и спокоен. — Тут освещенная аллея и хорошо просматривается полянка — полагаю, та, где расстреливали пони. Здесь и приземлюсь. Работайте. Сейчас будет много крику.

Экран локатора покрылся рябью, водитель потянулся к верньеру.

— Забудьте про автоматику, сержант.

Дин натянул шлем. То же сделали остальные. Олле посадил перед собой пса и зажал его голову между своими коленями. Они на полном ходу приближались к ребристому участку дороги, охраняемому дюжими приемышами и анатомами. Олле посмотрел на часы — все шло минута в минуту, как и было рассчитано.

Завидев полицейскую машину, один из охранников, сняв маску, вышел на середину шоссе и картинно застыл, улыбаясь. Второй, который сидел за панелью боевого лучемета, тоже встал.

И в это мгновение Дин включил сирену. Это был не тот инфразвук, которым пользовалась полиция в городских условиях, чтобы нагнать страху на жителей. Многократно усиленный, об этом Нури позаботился заблаговременно, он сминающим ужасом словно сдул приемышей с дороги. Вмонтированные в шлемы поглотители низкой частоты смягчили удар инфразвука для сидящих в машине, но Олле ощутил, как вздрогнул и ощетинился Гром, услышал его вой и еще сильнее сжал голову собаки. Десять секунд работы сирены казались нескончаемыми.

— Страшное оружие, — сказал Дин, когда сирена смолкла. (Обезумевшие приемыши успешно преодолевали кучи мусора, не сбавляя темпов на подъемах.) — Жаль только, поражает и своих.

Гром вздрагивал под рукой, прижимаясь к Олле. Страх отпускал его не сразу, и пес нервно встряхивался.

— Полагаю, там у Джольфа сейчас тихая паника. Весь технический персонал занят поисками причин выхода электроники из строя. И нас они потеряли из виду.

У знакомых ворот резиденции Джольфа сержант остановил машину, вышел, закричал:

— Два офицера охраны премьера с визитом к Чистейшему-в-помыслах по конфиденциальному делу!

Ему долго никто не отвечал, потом на башне между зубцов выглянул подручный.

— Два офицера…

— Слышу, чего орать. Ворота все равно не работают, автоматика сломалась.

— Открой малую дверь.

— Шеф ждет вас?

— Не ждет, — машинально сказал правду сержант.

— Тогда пойду узнаю. — Подручный исчез.

Сержант оглянулся на Дина и забарабанил кулаком в шалую дверь.

— Пойдем, — сказал Олле. — Пора: пока крикун действует.

Крикун, результат технической изощренности кибернетика Нури, или, как он сам говорил по этому поводу технической извращенности. Крикун — невероятно мощный генератор радиопомех. Раз включенный, он работал примерно час., до тех пор длилась химическая реакция в его ведрах. В радиусе километра все электронное оборудование на время действия крикуна выходят из строя — так утверждал Нури, и он не ошибся: электронная защита резиденции Джольфа Четвертого и внутренняя связь были парализованы, лазерные пушки обездвижены, на экранах локаторов и инфракрасных приборов ночного видения изображения потеряли смысл…

Нетерпеливый Олле пустил в ход катапульту и вышиб дверь гранатой. Они с Димом ворвались в тамбур. Подручный стоял с аппаратом связи в руке, видимо безуспешно пытаясь соединиться с хозяином. Он смотрел мимо них в медленно бледнел. — он увидел Грома.

— Сержант, работайте.

— Руки назад!

Сержант неведомо откуда извлек наручники, поманил к себе подручного, тот повиновался. Сержант надел браслет ему на руку.

— Садись сюда.

Он пропустил цепочку через дверную ручку и защелкнул наручник на второй руке. Подручный оказался прикованным к тяжелой двери.

— Готово, генерал!

— Сержант, спросите: сколько их здесь?

Подручный молчал. Дин подошел поближе:

— Если вы не будете отвечать на наши вопросы, то я попрошу собаку…

Гром оскалился — жуткие клыки на черной морде…

— Сам шеф, анатомы, пять или шесть подручных, — как в бреду, зачастил охранник. — Один приемыш, он в диспетчерской. Прислуга инженерного обеспечения, дежурные на кислородном заводе. Я точно не знаю…

— Не разбираюсь я, генерал, в этой бандитской иерархии, — сказал сержант. — Извините.

Олле, поднаторевший в этих вещах за время службы у Джольфа, разъяснил:

— Советник — босс какой-либо местной шайки, анатом — из персональной охраны, палач. Подручные — кандидаты в анатомы, нечто вроде личной гвардии. Функционеры интеллигенты, представляют Чистейшего-в-помыслах в официальных органах, малочисленны. Техники и прислуга — инертная масса, ни во что не вмешиваются.

— Приемыш?

— Начинающий гангстер. Опасен, выслуживается. Что там считать? Сколько есть, все наши будут.

В диспетчерской техники возились с аппаратурой. За пультом скучал приемыш. Сержант поманил его пальцем: иди сюда на пару слов. Никто из техников даже не поднял головы. Увидев в коридоре пса, приемыш молча протянул руки. Приковать его к ручке двери и заклеить рот пластырем было делом одной минуты. У приемыша были очень выразительные глаза, и взор его говорил, что умирать он ну никак не хочет, а хочет, наоборот, жить.

На этом эффект внезапности исчерпал себя. Едва они вышли в парк, молодой приемыш, идущий по открытой галерее в диспетчерскую, глянул вниз и узнал Олле. Он молча кинулся обратно, забыв о своем пистолете. Догнать его было невозможно, и Дин выстрелил навскидку. Пластиковая пуля шлепнула приемыша ниже спины, он дико взвизгнул и скрылся.

— Сейчас за нами устроят охоту, — виновато сказал Дин.

— Кто за кем, — пожал плечами Олле. — Не убивать же тебе было мальчишку.

Они почти бегом двинулись через парк, миновали поляну с орнитопланом на ней, и первое, что увидели, был подручный, прикованный наручниками к решетке конуса кислородного терминала. Подручный довольно громко мычал через нос, поскольку рот его был заклеен лентой. Пиджак — его был разорван, болтались ремешки от выдранной кобуры. Олле, замедлив шаг, обозрел его.

— Не понимаю, — с удовольствием сказал он. — Я точно знаю, что у Нури не могло быть с собой наручников.

Далее на знакомой аллее, обняв руками дерево, стоял еще один подручный, руки его были скованы по ту сторону ствола. Рядом, закатив глаза, валялся третий. Из носа его текла кровь, глаз заплывал синяком.

— Святые дриады! — воскликнул Олле. — У меня в помыслах личные счеты с Чистейшим-в-помыслах. Я бы не хотел, чтобы Нури, не к ночи будь сказано, дорвался до него раньше меня.

— Там еще один, и больше мне не встретились. — Нури сидел неподалеку на длинной скамейке и гладил Грома, пистолеты лежали по обе стороны от него. — Я жду вас уже четверть часа и ждал бы еще. Дышите глубже. Какой здесь воздух! И бабочки под фонарями. О, Мардук, Перун, Озирис, сколько нескончаемых дней я был лишен этой радости! — И без перехода добавил: — Надо думать, мы уже обнаружены?

Служебное здание, где когда-то допрашивали Олле, было пусто. Они пробежали по нему, не зажигая света, и Гром ни разу не дал понять, что за очередными дверьми могут быть люди. Дин пробормотал, что теперь можно не бояться удара в спину, и ринулся быстрей ко дворцу.

Громада дворца — они приблизились к нему короткими перебежками — постепенно обретала детали, и в предрассветной серости словно угадывалась рельефность фризов. Ни света в окнах, ни звука. Но когда на фоне черной листвы живой изгороди возник силуэт фантома, от колонн прозвенела автоматная очередь, а в стороне еще одна.

— Этих я сейчас, — сказал Олле. — Ваша забота — вовремя включить проектор, когда анатом заорет.

Олле и пес неслышно слились с кустами, а Дин прижал к щеке прицел проектора. Услышав, как в напряженной тишине внезапно рыкнул Гром и по-дурному возопил анатом, Нури вздрогнул и засмеялся. Уже неделю он пребывал в состоянии восторженной приподнятости: все было хорошо, все было очень хорошо, Олле нашелся, Гром жив и воины Армии Авроры — отличные ребята…

Дин повел раструбом проектора, в невидимом ультрафиолетовом луче вспыхнул белым светом синтетический костюм дергающегося анатома, два выстрела Олле слились в один — и сразу топот и сложный звук запирающейся двери.

Олле и пес вычленились из темноты. Рядом стонал анатом, руки его болтались.

— Второй успел удрать. Сейчас они будут бросать гранаты, — сказал Нури.

И сразу частые взрывы окутали ступени дворца. Их оранжевые вспышки на короткие мгновения высвечивали основания рифленых колонн.

— Феерическое зрелище, — сказал Дин.

— Все в порядке, — сказал Нури. — Ползем дальше.

Короткими перебежками они кинулись к ближайшему служебному входу, одному из многих. Такие входы охранялись системой “ухо — глаз”. Но парализованная крикуном автоматика лишила Джольфа привычной защиты, блокировка входов не работала. Вход оказался открытым, коридор-тоннель — пустым, и только вскрикнул кто-то в боковом ответвлении, когда они бежали по длинному и плохо освещенному тоннелю. Несколько переходов и лестничных маршей — дорога, знакомая Дину и Олле, — вывели их в вестибюль, от которого начиналась парадная часть дворца. Из-за узорчатых дверей доносились взрывы гранат.

— Нури, уйми идиота, имущество портит. — Олле кивнул на узкую лестницу, и Нури взбежал по ней.

Здесь, внутри балочного перекрытия, подпираемого колоннами главного входа, было вмонтировано помещение с телеаппаратурой. Камеры через люки смотрели в парк и вниз на ступени входа.

Идиот был не один. Второй сидел рядом на опрокинутом ящике. Они непрерывно доставали из ящиков небольшие, с куриное яйцо, гранаты и опускали их в отверстия люков. Этим делом они были всецело заняты, пиджаки их висели на спинках стульев, портупеи с кобурами под мышками опоясывали потные рубашки. Валялись пустые ящики, а полные стояли штабелями у стены, и Нури подивился неисчерпаемости запаса гранат. В помещении сладко пахло эйфоритом.

— Ладно, парни, кончайте!

Подручные повернули головы. Одинаковые лица, и у каждого во рту слюнявая сигарета.

— Внизу давно никого нет. Так что давайте лапы кверху — и к стене!

Подручные посмотрели на пистолеты в руках Нури и одинаковыми движениями потянулись к кобурам. Их затуманенные эйфоритом мозги действовали медленно, но сработал условный рефлекс: бей, хватай, стреляй!

Нури выстрелил по кобурам с обеих рук. Это были боевые заряды, не пластиковые пули, которыми пользовался Олле. Искусству стрелять не целясь их обучили при подготовке к забросу в Джанатию: пуля всегда следует по той линии, которую ты мысленно провел между стволом пистолета и целью. Будь уверен — и ты не промахнешься…

— Я же прошу: к стене!

Страшное дело — одурманенный наркотиком дурак. Обезоруженные, они кинулись на него одновременно. Нури едва успел бросить пистолеты — стрелять в людей он не научился — и принять второго на удар. От первого он отклонился, и тот по инерции скатился вниз по ступеням и остался лежать недвижим. Гром обнюхал его, поморщился и отошел. На морде его было написано недоумение.

Второй, сопящий и мокрый, после удара в скулу навалился на Нури и словно прилип к нему, не давая возможности действовать. Нури несколько секунд возился с ним, пока не удалось вырваться и провести прием. Подручный тоже загремел по лестнице. Этот прием не числился в учебниках, но Нури почувствовал глубокое удовлетворение достигнутым результатом. Кратковременная легкая боль в правой стопе навевала ощущение чего-то древнего и настоящего.

— Семь и восемь, — сосчитал сержант, связывая подручных спина к спине.

— Не нравится мне это! — Олле следил, как Гром обнюхивал двери служебных входов в вестибюле. — Так мы до морковкина заговенья провозимся. Где все? Чтоб разом.

— Здесь внутри дверца, организованного сопротивления не будет. — Дин набивал карманы гранатами — Нури приволок сверху целый ящик. — Убийство, поджог — в этом они доки, но сражаться не умеют и серьезного сопротивления своим злодействам не выносят. Защита у Джольфа наружная и, по сути, от своих, больше ему никто не угрожает.

Они кинулись через анфиладу парадных комнат. С той стороны овального зала разом загремели несколько автоматов, и сержант, вбежавший первым, упал. Дин из-за колонны швырнул раз за разом несколько гранат.

— Даешь Чистейшего! — Олле броском пересек зал.

На цветном паркете валялся покалеченный взрывом подручный; второй, поникнув головой, обнимал мраморную Венеру.

— Где Джольф? — Олле схватил его за подбородок, повернул к себе, подручный закатил глаза. Олле услышал убегающие шаги, зарычал: — Вперед, Гром!

Два анатома бежали по переходу, ведущему в покои Джольфа, мимо литых скульптур серии “Спазм”. Олле и пес догоняли их с устрашающим ревом и выстрелами. Знакомая до деталей двустворчатая дверь в приемную перед кабинетом Джольфа, пропустив анатомов, не успела закрыться, и Олле и Гром ворвались в приемную буквально на плечах беглецов. Их уже ждали.

В учебном бою ниндзя Олле в броске поражал три точки одновременно. Здесь он превзошел себя, и первые от дверей четыре анатома были выведены из строя за то самое мгновение, которого им не хватило для выстрела. Никто из них не успел упасть, когда Олле, стреляя с обеих рук, обезоружил еще двоих. Он очень спешил, он боялся, что начнут стрелять в собаку… С восторженным ревом Гром опрокинул того, который бежал последним, и завертелся по комнате черным вихрем, предупреждая даже попытку двинуться.

Олле отбросил разряженные пистолеты, коснулся ботинком лежащего начальника охраны:

— Ты сам встанешь, Эдвард? Или мой пес поможет тебе?

Анатом, гора мышц, поднялся с неожиданной легкостью. Удар Олле, нокаутирующий других, не имел для него серьезных последствий, хотя и сбил с ног. Он стоял пригнувшись, но и при этом был под два метра. Кожа на его голове двигалась вместе с волосами. Олле тронул шрам на подбородке, усмехнулся:

— Положишь меня — уйдешь живым. Гром, не вмешиваться, следить.

Анатом рванулся, не дожидаясь конца фразы. Его кулак-гиря был нацелен Олле в лицо. Чтобы убить. И прошел рядом, почти коснувшись его… Гигант пролетел мимо и рухнул боком на пол, сбитый ударами в колено спереди и в шею под ушами, нанесенными странным образом сзади.

— Это тебе не связанного казнить, палач!

Анатом захрипел и, вывернувшись, лежа метнул нож. Олле вроде не двинулся — тяжелый нож прошелестел возле уха и вонзился в дубовую створку двери на половину лезвия.

— Святые дриады, чего я не могу, так это бить лежачего! Гром заскулил, пытаясь поймать взгляд Олле: можно?

— Следи, — засмеялся Олле.

Олле был в азарте боя. По своему характеру он в принципе не способен был причинять боль даже тем животным, которых отлавливал для своего института, но сейчас ощущал сладкое чувство мести, и оно не казалось ему недопустимым или противоречащим морали. Он бил воплощенное зло, ибо что значил гангстер Джольф без анатома Эдварда? Исчезающе малая величина.

Он смотрел, как поднимается Эдвард, и отстраненно вспоминал странную, уже забытую на Земле и по крупицам восстановленную специально для него, Нури и Хогарда науку рукопашного боя, не того примитивного каратэ, которым хвастались подручные. Анатом! В свите Чистейшего-в-помыслах анатом потому и назывался так, что владел методами причинения страдания, знал, куда давить, чтобы жертва была на пределе потери сознания от болевого шока, знал, куда бить, чтобы выключить сознание на время или навсегда.

— Один раз достать! — Эдвард затряс головой, глаза его утонули в нависших веках.

— Давай! У тебя фэйс еще не тронут.

Олле уклонился от кулака, сделал шаг навстречу и неуловимым для глаз ударом ороговевшей ладони снизу рассек анатому подбородок. Он двигался втрое быстрее Эдварда, массивное тело охранника моментами казалось ему почти неподвижным.

— Ты ведь знаешь, куда бить, ударь!

Сминая железными пальцами плечо бандита, Олле усилил его движение, не позволил прекратить удар, и огромный кулак на выпрямленной руке, как таран, ударил в стену и проломил ее. Секунду анатом рассматривал раздробленные фаланги пальцев, кровь с подбородка капала на пол.

— Больно! — удивленно сказал он. — Ой, больно!

Нури возник в дверях, стряхивая с себя штукатурку. Он охватил взглядом поле сражения и остался доволен. Эдвард, махая уцелевшей левой, помраченно двигался рывками по кругу и рухнул, сотрясая мебель. Гром наступил ему на живот, заглянул в глаза, и анатом тонко заверещал.

— Сожалею, я задержался около сержанта, пока Дин бегал искал врача. Сержант надолго вышел из строя, отличный парень! — Переступая через лежащих и стонущих, Нури подошел к двери в кабинет Джольфа, надавил, потрогал ручку. — Надо взрывать, — сказал он.

— Обойдемся.

Олле приволок “Спазм” — центнер чугунной отливки, не имеющий художественной ценности. Между собой анатомы называли эту скульптуру “Предмет с дыркой”. Действительно, “Спазм” имел то ли в конце, то ли в начале удобную для хватания дыру.

— Я только теперь понял, зачем она нужна. — Олле, держа предмет с дыркой под мышкой, разбежался и трахнул по замку.

Двери распахнулись.

Кабинет Джольфа был пуст. Пусто было и в прилегающих покоях. Олле откинул занавесь, скрывающую двери лифта, послал вызов, услышал глухой взрыв в верху шахты и шум падения кабины.

— У него на крыше всегда дежурит вертолет с пилотом. Ну да никуда он не денется, автоматика аппарата не работает.

— Уйдет он, Олле! Крикун иссяк.

— Этого нельзя допустить. У Джольфа на побережье запасное убежище. Если он уйдет, все потеряет смысл, Джольф сразу восстановит синдикат!

Последнюю фразу Олле произнес уже на бегу. Он несся громадными прыжками, хватаясь на поворотах за стены и колонны, в парк, где на поляне лежал орнитоплан.

— Бесполезно! — Нури подбежал, когда Олле уже был в седле, и помог ему застегнуть браслеты. — Против вертолета эта птица бессильна. Жаль, не предвидели. Его б ракетой…

Аппарат задрожал, ему передавалось состояние пилота. Олле спрятал ладони в оперении, поднял оба крыла вверх, и они сомкнулись у него над головой.

— Святые дриады, если не я, то кто! — В два взмаха он поднял машину в воздух.

Завыл, захлебнулся воем Гром. Сверху донесся крик Олле:

— Утешься, Гром, малыш! Пока мы живы, смерти нет!

Олле набирал высоту, усиливая взмахи, собственная сила казалась ему неисчерпаемой: выше, выше! Только тогда он сможет спорить с вертолетом — в падении, в полете-пикировании с почти сложенными крыльями. Вертолет он увидел неожиданно в двухстах метрах ниже себя. Джольф, видимо пытаясь оценить обстановку, сделал круг над дворцом и пошел в сторону океана. Олле забирался все выше, понимая, что его вот-вот заметят, ибо Аврора высветила его первыми лучами. Встречный бриз от океана замедлял скорость, но облегчал подъем. Олле следовал за вертолетом вдоль побережья, угадываемого по белеющей полосе прибоя. Он еще не знал, что будет делать, его спортивно-прогулочный аппарат имел сугубо мирное назначение и не был приспособлен к драке. Олле перешел в горизонтальный полет. Слегка снижаясь, он следовал за вертолетом параллельным курсом. И его заметили.

Вертолет завис и стал набирать высоту, его сферическая пластиковая кабина повернулась вертикальной прорезью к Олле, и ствол пулемета в ней, тонкий и длинный, задвигался. Вот сейчас Джольф срежет его пулеметной очередью или изрубит винтом. До смертоносного диска оставалось двадцать, потом десять метров. Страха не было, была уверенность, что Джольф не уйдет.

— Пока мы живы… Вспомни убиенных экологов, Джольф!

Олле привстал на сиденье орнитоплана; застонав от страшной боли, вырвал из крыльев обе руки вместе с браслетами и приросшими к ним синтемышцами и толчком выбросил себя из аппарата. В каком-то сумасшедшем движении он еще успел заметить, как рухнул сверху его аппарат, ломая лопасти винта вертолета, и как мгновенно синей радугой разлетелись брызги подкрашенной глюкозы — голубой крови его чудесной птицы. Он весь сосредоточился на одной мысли: войти в воду вертикально, ногами вниз, — и это ему удалось. Опускаясь в черную глубину и замедляя в ней движение, он видел, как неподалеку, быстро теряя очертания, погружался в океан вертолет с разорванной от удара о воду кабиной.

Олле вынырнул, работая ногами, в руках — предплечьях и запястьях — рвущая боль. Олле знал, что руки у него целы, а боль — это реакция на разрушение крыльев, поскольку аппарат на время полета включался в нервную систему пилота. Но боль обездвижила руки, и он не мог даже сбросить браслеты. Он лег на спину, качаясь на малой волне, берег скрывался в туманной дымке, спешить было некуда.

Океан дышал, как живое существо, безмолвное в этом прохладном утре. Семья чистильщиков просыпалась на берегу от утренней росы. Люди вылезали из своих тележек, выпускали воздух из матрасов и, зябко ежась, брели к воде сполоснуть лица. Рокот донесся сверху, и они увидели над океаном черный вертолет и большую птицу над ним, розовую в первых лучах солнца, еще не коснувшихся воды и берега. Они видели, как, сложив крылья, птица сверху ударила по вертолету и сломала ему винт, и вертолет, вращая уцелевшей лопастью, рухнул в океан.

Чистильщики переглянулись и увели свои тележки с пляжа подальше в дюны. Мало ли что может случиться: приедут на своих ревущих машинах, схватят, станут задавать вопросы, угрожать, гнать от берега. Чистильщика всякий обидеть может.

Они видели, как из воды выполз на коленях странный человек, длинные руки его неподвижно висели. Выползи остался лежать вниз лицом на мокром песке. Они смотрели и тихо обсуждали вопрос: подойти, помочь? Боязно, конечно, но ведь человек…

Внезапно из-за прибрежных валунов выскочил огромный черный зверь. Он двигался прыжками, на толстых лапах, и шумно дышал, вывалив красный язык. Зверь подбежал к лежащему, засуетился, тонко завыл. Человек поднялся на колени, потом на ноги, и они ушли в дюны — человек и зверь.

Нури достал гостевой билет — результат невероятных усилий Хогарда. Билет был заодно и пропуском в столицу: все магистрали были перекрыты оперативными отрядами лоудменов, их черные машины образовывали непроницаемые дорожные пробки. Движение на автострадах замирало с восьми вечера до шести утра — таков был главный результат объявленного в Джанатии чрезвычайного положения.

Нури спешил. Норман не выходил на связь уже вторую неделю, Олле тоже не давал о себе знать, накопилась целая коробка кассет с записями. Нури подчинился тогда решению штаба Армии Авроры остаться на связи с Ферро, но сейчас это решение казалось ему неоправданным, а привлечение его к акции против Джольфа Четвертого выглядело как некая уступка его темпераменту. А ведь Нури и просил всего-то разрешения остаться в резиденции Джольфа, превращенной язычниками в детский приют. Какой-то смешанный отряд лоудменов и полиции пытался захватить резиденцию, но был наголову разгромлен воинами Армии Авроры. Нури участвовал в обороне резиденции и кислородного завода в роли консультанта-кибернетика, не более того. И он был вынужден сразу вернуться к себе, как только угроза захвата приюта миновала…

Пророк Джон, как узнал Нури из сообщения кибера Ферро, закончил подготовку к перевороту и не сомневался в успехе. Это ощущалось и в наглой самоуверенности агнцев божьих, проверявших документы на дорогах, и в безлюдности притихших в предчувствии еще горшей беды городков, мимо которых мчался лимузин Нури, и в той лихорадочной спешке, с которой правительство издавало законы. Закон об организации приходов на предприятиях взамен профсоюзов — в каждом священник, центурион и кибер-секретарь; закон о принятии присяги на верность фирме; закон, объявляющий веру в Великого Кибера государственной религией; закон, объявляющий язычество ересью, караемой заключением в концлагерь на срок, достаточный для обращения в веру истинную. Правительство объявило, что замурует бездействующие линии метро, но это решение после эпизода с отключением электроэнергии пришлось отменить. С концлагерями тоже не получилось. Это доказывало, что Армия Авроры превратилась в силу, способную ограничивать произвол власть имущих.

После захвата резиденции Джольфа и одновременных уничтожающих ударов по местным филиалам гангстерский синдикат был разгромлен и потерял значение как сила, противостоящая язычеству. Во всяком случае, Джольф Пятый на смену Четвертому не появился, а с уцелевшими бандитствующими элементами, в случаях когда они проявляли себя, справлялись даже обитатели обочин.

Миновав последний пикет лоудменов у въезда в столицу, Нури переключил машину на ручное управление и по вымершим гулким ущельям улиц двинулся к “Фениксу”, надеясь застать там Нормана Бекета и отдать, наконец, ему пакет с пленками. Здание мятежного журнала располагалось вдали от центра, по соседству с серыми коробками домов рабочей окраины. Небольшая площадь перед ним была заполнена толпой. Желтые агнцы вперемежку с медными лоудменами угрожающе орали, размахивая лучевыми пистолетами.

Нури вышел из машины, на него никто не обратил внимания. Но когда он попытался пробраться через толпу к входу в здание, колоссальный,трехметрового роста, кибер, по-видимому основной здесь распорядитель, прогудел что-то теснящимся рядом с ним лоудменам, и Нури был схвачен и вышвырнут на узкую панель. Напрасно он размахивал пропуском и пытался что-то доказывать. Толпе было не до него. Дожили, черт возьми! Шахтный кибер, даже не требующий психоналадки, примитивный, как арифмометр, командует людьми!

Встав на сиденье своей открытой машины, Нури увидел, как десяток агнцев ломились в двери редакции. Он видел, как двери распахнулись и вышли три сменных редактора, люди, известные всей Джанатии. Среди них был Норман Бекет, он возвышался над толпой в своем шлеме и стоял спокойно, положив руки на пояс астронавта. Толпа отхлынула, когда рядом с ним появился Олле.

— Генерал! — послышалось в толпе.

— Ну, — сказал Олле, не повышая голоса. — В чем дело?

Из толпы выдвинулись двое агнцев:

— Мы хотим войти внутрь!

— Так войдите. — Олле не тронулся с места.

Агнцы переминались с ноги на ногу, оглядывались на толпу.

— Бараны! — сказал Норман. — Примитивные бараны…

Он не договорил, на груди его на мгновение вспыхнула и погасла огненная полоса. То, что случилось вслед за этим, было подобно вихрю. Олле выбросил вперед кулак, и лучевой пистолет, выбитый из рук агнца, взлетел над толпой. И пока агнец, перегнувшись, медленно опускался на асфальт, второй уже летел плашмя в толпу, сбивая передние ряды. Олле врезался в толпу, как нож в масло, и через минуту площадь опустела. Двое остались на площади — трехметровый кибер и Олле, замерший перед ним в сутулой позе борца. Олле повернул голову, Нури увидел его непривычно усталое, будничное лицо. Он, видимо, что-то сказал, потому что Норман исчез.

— Это ты их привел? — громко, как глухому, растягивая слова, спросил Олле, обращаясь к киберу.

— Я здесь главный. Их мне подчинил тот, кто задает программу! — прорычал кибер голосом генерала Баргиса. Он согнул колени и подался корпусом вперед, готовясь к броску.

— А чем ты занимался раньше?

Олле явно не замечал намерений кибера, Нури в отчаянии подумал, что это неправильная линия поведения. Нет, правильная — это бежать: автомат может кинуться в любое мгновение, человек не в состоянии противиться натиску полуторатонной громадины, нет на Земле такого человека. Нури нащупал под мышкой пистолет… Бесполезно, его и гранатой не взять. Был бы крикун…

— Раньше я складывал в штабель медные вайербарсы.

— Вот теперь подумай, почему все разбежались. Ты не можешь командовать, ты не умеешь составлять программу. Убирайся!

Робот медленно выпрямился. Он долго молчал, и были слышны стоны поверженных агнцев.

— А что нужно, чтобы составлять программу?

Нури увидел, как появились и стали у входа в редакцию два больших автобуса. Их, видимо, ждали: с десяток сотрудников, торопясь, грузили в машины ящики и связки бумаг.

— Что нужно? — повторил Олле. — Я помогу тебе, робот. Раздели для начала длину окружности на диаметр с точностью до сотого знака. Только не спеши, чтобы я успел проверить.

Помещение редакции опустело, машины скрылись, оставив за собой пыльные смерчи. Олле, переступая через агнцев, медленно пошел по шоссе…

На площади недвижимо стоял робот, выкрикивая цифры квадриллионных долей “Пи”, вокруг него снова гуртились агнцы. Он не дошел и до пятидесятого знака, когда на площадь выкатился сферический низкий танк и завис на своей воздушной подушке. Из середины его вырвался слепящий белый луч и неровным зигзагом пробежал по фасаду здания. Косо, на уровне пояса перерезанный робот тяжело рухнул на асфальт, послышался треск, и в то же мгновение, словно облитое напалмом, здание вспыхнуло. Танк ворочался на площади, белая нить луча связывала его с горящим домом, и Нури, чувствуя опаляющий жар, тупо думал, что незачем тратить энергию, если дом и так горит, и что, видимо, экипаж танка сейчас дышит эйфоритом. Дико выли увязающие в жидком асфальте агнцы и лоудмены. А потом над танком на уровне пятого этажа завис в воздухе Норман, опоясанный бледным сиянием. Он швырнул в танк какой-то большой цилиндр и тут же исчез в клубах дыма.

Взрывная волна сбила Нури с ног, он сполз к рулю и поднял машину над дорогой. Танка на площади не было, вообще ничего не было, кроме мечущегося адского пламени.

Нури, набирая скорость, двинулся к центру. Поскольку не удалось отдать пленки, а теперь это вообще не имело смысла, оставалось действовать самому. Он еще надеялся найти Олле и попасть к открытию парламента, но надежда эта почти угасла у первого виадука: на проезжей части перекатывались циклопические полусферы танков и маячили патрульные лоудмены.

Нури отвел машину назад и нашел стоянку неподалеку от входа в метро. Он протиснулся через молчаливую, колышущуюся у эскалаторов толпу, удивился: улицы пусты, а здесь, под землей, не протолкнуться. Ленты двигались почти пустые, к центру с окраин никого не пропускали. Густая цепь агнцев божьих под командой киберов-андроидов сдерживала толпу. Нури, размахивая пропуском, пролез к старшему киберу — его можно было узнать по эмблеме атома, мерцающей на панцире, — сунул ему карточку. Робот взглянул на символы, отодвинулся, освобождая проход.

Через несколько минут Нури вышел на площадь перед зданием парламента. Массивное, но зажатое между титаническими цилиндрами жилых домов, уходящих в низкие мутные облака, оно выглядело старым и тесным. Над крышей парламента сияло: “Грешите! Пророк приемлет вас такими, какие вы есть”.

Его остановил патруль агнцев: “Пропуск? Подождите!” Ждать пришлось долго: через площадь тянулись колонны, скорее, компактные гурты агнцев и лоудменов, у каждого возле бедра болтался массивный блик. Нури заметил, что” нигде не было видно излюбленного в Джанатии лозунга “Перемен к лучшему не бывает!”. Вместо него появилось звонкое, но абсолютно бессмысленное изречение пророка “Подлинное равенство — это равенство во грехах”.

Агнцы шли не менее получаса. Они пересекали площадь и скрывались в темнеющей пасти тоннеля у основания жилого цилиндра. Нури помнил схему метро и знал, что там находится вход в давно забытую линию, ведущую в рабочие кварталы. Линию открыли, но где остановятся поезда, увозящие агнцев, знают только диспетчеры Армии Авроры. Было очевидно, что генерал Баргис чего-то не доработал и явно лишался значительной части своих боевых отрядов. Нури мельком подумал об этом, рассматривая колонны.

Каждую возглавлял андроид, человекоподобный робот. Походка робота была более плавной, чем у марширующих в рядах. Агнцы явно подражали роботам, угловато дергаясь при каждом шаге. Это было трудно, это замедляло движение, но они старались с маниакальной настойчивостью.

Иногда андроид, не сбиваясь с шага, поворачивал голову назад и начинал размахивать манипуляторами, тогда из него вырывалась грохочущая музыка, и агнцы начинали ритмично орать железный марш. Этот марш, по заверениям пророка, как нельзя более отражал внутреннюю потребность усредненного джанатийца, уставшего от официального вранья, в откровенном излиянии.

… Нури все-таки опоздал, и его кресло в гостевой галерее оказалось занятым. Пришлось стоять, и он примостился у барьера. Отсюда хорошо просматривался зал, расходящийся вверх полукруглым амфитеатром. На сцене, за длинным столом, сидели министры и еще какие-то люди в бронзового цвета костюмах. Этот назойливый цвет преобладал и на скамьях депутатов. С краю возвышалась широкоплечая фигура пророка, кресло рядом с ним пустовало, репрезентант Суинли не явился, как того и следовало ожидать.

Нури оглядел зал — свободных мест не было. На это столь долго рекламируемое заседание прибыли все депутаты. Премьер-министр — его респектабельная фигура уже виднелась за трибуной — склонился над листками с текстом, но смотрел исподлобья в зал. Он стал говорить о долге правительства перед страной, о том, что правительство сознает свою ответственность за то несколько необычное решение, которое он будет иметь честь предложить избранникам и представителям народа.

— Я буду откровенен, господа, я, может быть, буду резок. Общество переживает глубокий кризис, ибо внешние силы не оставляют надежд на перемены в Джанатии. Нам пытаются диктовать, что нам делать в своей стране, как нам вести свое хозяйство. Нам навязывают так называемую экологическую конвенцию. Принять ее — это значит добровольно наложить на себя ограничения в потреблении. Ассоциаты пошли на это, но мы, заботясь о благе граждан, не пойдем на снижение уровня потребления — правительство отвергает конвенцию. Мы сами кормим, обуваем и одеваем себя. Кто хочет, пусть ограничивается, мы в чужих советах не нуждаемся…

Нури слушал. Да, это сильный аргумент против экоконвенции, подсказанный пророком и взятый теперь на вооружение премьером.

— Нам говорят, что мы кому-то мешаем, сбрасывая свои отходы в океан. Но мы очищаем свою страну и отходы сбрасываем в свои территориальные воды, и если наши действия кому-то не нравятся, то это не наша забота… Я знаю, язычники не разделяют наше мнение, но мы, господа, и не стремимся к единомыслию, мы стремимся к порядку. Чего нам не хватает, так это порядка. Растет хаос во всех сферах общественной жизни и в экономике Джанатии…

“Ну, если он заговорил о порядке, — подумал Нури, — то тут не обойдется без пророка, который вместе с Баргисом, собственно, и провоцирует стремление к порядку. Нет, разгром гангстерского синдиката был своевременной мерой, премьер лишен возможности говорить о борьбе с организованной преступностью как о первоочередной задаче в деле наведения порядка”.

— …Правительство особо отмечает заслуги пророка, его энергичную деятельность, направленную на защиту основ общества торжествующей демократии. Мы все отлично понимаем, в каких сложных условиях работает отец Джон, мы приветствуем новые движения, в которых сплотились истинные патриоты. Когда я думаю о словах пророка нашего, я думаю, не есть ли стремление человека удовлетворять свои гордыню, жадность, лень, чревоугодие, сластолюбие — главный двигатель прогресса? Но если это так, а это так, то не греховен ли сам прогресс и не карает ли нас господь за грех прогресса? Карает! Карает депрессией, которую мы переживаем. Производительные силы выросли настолько, что предложение во всех сферах производства превышает спрос. Насыщенность промышленности автоматикой привела к тому, что количество незанятого населения превысило все мыслимые пределы. Вот кара за грех прогресса!.. И если мы примем бесплатную технологию, то, я спрашиваю, что останется делать джанатийцу? Отсюда один вывод, и я взял на себя смелость донести его до нации: мы отклоняем помощь так называемого Ассоциированного мира. К этому зовет нас здравый смысл и наша гордость!

Имея в виду все сказанное, перед лицом народа и нации, сознавая свою ответственность перед историей, мы приняли единственно возможное решение…

Премьер сделал паузу. Шорох пробежал по залу, желтые и бронзовые выпрямились, на скамьях оппозиции озабоченно притихли, и только телеоператоры по-прежнему перемещались по проходам со своими камерами.

— Единственно возможное решение: призвать к управлению государством того, кто полностью свободен от предрассудков, присущих нам от рождения, того, кто обладает непогрешимой логикой, железной последовательностью, неограниченными возможностями, чей рассудок не связан традициями, а разум безупречен и чист. От имени правительства я предлагаю вам, избранники народа, всю полноту власти передать в руки достойного…

С грохотом распахнулись двери, и, ровно топая, по главному проходу замаршировала шеренга агнцев божьих.

Премьер тихо просиял, снова стал серьезным и, срывая голос, закричал:

— Кто более достоин этого, нежели Великий Кибер Ферро! Да здравствует железный диктатор!

Что-то двухсложное рявкнули агнцы. В наступившей вслед за тем тишине были слышны шаркающие шаги премьер-министра. Он, горбясь, сошел с трибуны, а навстречу ему двигался кибер Ферро. И когда они поравнялись, в зале раздался смех. Премьер вздрогнул. Слева, в первом ряду, негромким (но было слышно всему залу), срывающимся от смеха голосом сменный редактор “Феникса” произнес:

— Прохвосты! Нашли-таки себе фюрера!

— Я арестую вас, Норман Бекет! — прохрипел премьер.

— Знаю! Но разве вы не сдали полномочия? Вот только что и на глазах всей страны.

— Проклятый мысляк! Язычник! — загремел, не вставая, генерал Баргис. — Вывести его!

И пока агнцы, потея от усердия, выволакивали из зала Нормана, Нури напряженно рассматривал его худощавое лицо с обожженной кожей и отекшими от перегрузок глазами, редкие волосы и большие, с синими венами руки пилота-межпланетника.

— Где же право открытой дискуссии? Боитесь пустить меня на трибуну!

Нормана увели. За столом правительства замешкались, зашептались… Потом пророк Джон отодвинул кресло, направился к трибуне. Но Ферро, его кибер, одним движением четырехпалого манипулятора остановил пророка, и голос его загремел в зале. “Ну да, он не нуждается в усилителе”, — вспомнил Нури.

— Люди, вы призвали меня, чтобы я разрешил противоречия, которые вами порождены. — Кибер, кажется, принял игру всерьез. — Гомо фабер, способный строить мыслящие устройства, оказался не в состоянии построить простейшую схему производства — потребления, хотя критерий оптимальности такой схемы очевиден и вытекает из принципа экономии энергии: потреблять все, что производится, производить не больше, чем нужно для потребления. Тот, кто задает программу (жест в сторону пророка), усматривает противоречие в том, что производится больше, чем можно потребить. Нужен ли я для решения столь примитивной задачи: следует сократить производство. Я это предлагаю, поскольку схема общества по заданной мне программе считается неизменной!..

Нури слушал. Речь кибера, его однолинейная примитивная логика создавала впечатление какой-то карикатуры на глубокомысленные рассуждения премьера. Но ведь и решения государственного масштаба, судя по результатам, принимаются правительством на столь же убогом уровне мышления. О, Мардук!

Но одновременно Нури отмечал какие-то необычные выбросы в речи робота. “Что-то в нем неладно”, — подумал кибернетик. Он несчетное число раз имел с Ферро телеконтакты, но видел его впервые: кибер как кибер, слегка утрированная внешность, присущая роботам для домашних услуг. Отличная машина. И конечно, он весь во власти формальной, машинной логики. Но не может быть, чтобы пророк не отрепетировал, не проиграл много раз программу поведения и выступления кибера в парламенте. Откуда же тогда эти флуктуации в поведении и в словах Ферро, незаметные пока для окружающих, но очевидные для него — наладчика кибернетических устройств.

…— Следует сократить число автоматов, — продолжал кибер, — увеличится занятость…

Ну вот, все становится на свои места: луддизм, чистейший пример формальной логики, не способной не то что оценить значимость связей, а просто выявить действующие факторы. Это уже было, и даже жрец-хранитель, обсуждая стратегию Армии Авроры, высказывал опасения, не есть ли разрушение предприятий язычниками проявлением неолуддизма на данном витке истории. “Не есть, — ответил ему Дин, — поскольку язычники не против промышленности и назад в пещеры не зовут, они против убийства человечества несовершенной, расточительной и вредоносной технологией производства материальных благ”.

…Формулирую вывод: противоречие устраняется уменьшением количества машин. Я — машина!

Робот сел на пол и неуловимым движением отделил у себя сначала левую, а потом правую стопы и осторожно положил их на пол.

В зале и за столом правительства оцепенели. Через секунду на пол легла ось коленного шарнира и шлепнулась бедренная часть ноги. Ферро отвернул кисть манипулятора, крутанул в плече культю — за ней тянулись цветные жилки проводов.

— Нет! — закричал пророк. — Нет!

— Ах, Джон, отец Джон! Вам же говорили, что мозг Ферро собран из нестандартных элементов, он чреват сбоем программы. Не вняли предупреждению, честолюбец!

Норман Бекет стоял в проходе между креслами. Рядом с ним, просветленный и прекрасный, Олле со своим Громом. За их спинами офицеры Армии Авроры квалифицированно и без шума заменяли караулы лоудменов.

Норман поднялся на трибуну, придвинул панель с микрофонами.

— Пока мы там в кулуарах убеждали многих, что агнца божьего украшает кротость, а оружие кроткому ни к чему, вы здесь, кажется, все проблемы успели решить? — Со странным выражением он смотрел, как корчится на полу несчастный кибер. — Людям нечем дышать, мы пьем отравленную воду. Разрушена сама основа жизни. И никакие софизмы, а они продиктованы властолюбием, личными амбициями или невежеством наших властителей, не могут оправдать отказ от экологической помощи. — Норман говорил, не повышая голоса. — Мы предлагаем эту помощь принять незамедлительно. На этом условии Армия Авроры, командование которой я представляю, прекратит свою деятельность.

Верхняя палуба пятимачтового фрегата, поднятая над волнами на десяти метровую высоту, звенела детскими голосами. Соленый бриз, опережающий паруса, был сладок и опьянял маленьких джанатийцев.

— А если не будет ветра, Нури? Тогда мы остановимся на самой середине океана? Воспитатель Нури, если не будет ветра?

Веерный строй парусных барков и гафельных шхун уходил за далекий горизонт, и Нури думал, что сверху, с высоты полета дирижабля-катамарана, сопровождающего флот, парусники, наверное, кажутся цветами, уроненными на складчатую скатерть океана.

— Ветер будет…

Марк Азов, Валерий Михайловский КАПИТАН — ДОЧЬ КАПИТАНА

— Обычно из музеев пропадают картины. Но картина, как видите, на месте. Исчезла модель: девушка, которая позировала художнику. Здесь она изображена в виде Дианы, самой быстроногой из греческих богинь. Лиза, так звали девушку, была танцоркой, крепостной балериной, танцевавшей Диану “на феатре” графа. Художник, тоже крепостной человек, назвал свою работу “Почивающая Диана”. Отдыхающая Диана. Юная богиня прилегла после удачной охоты у входа в грот на согретой солнцем оленьей шкуре и ненароком вздремнула. Словом, во всем, что касается выбора сюжета и модели, никаких загадок нет. Труднее постичь, как этот шедевр удержался на стене, где его повесили еще в XVIII веке. Войны, мятежи, нашествия, пожар Москвы, революция, эвакуация… Впрочем, и это как-то можно объяснить… Ну хотя бы героизмом сотрудников музея.

Но вот что остается тайной даже для самих сотрудников, о чем говорят только шепотом, так это таинственное исчезновение Лизы! Как только из-под кисти художника глазам явилась нарисованная девушка, живая пропала без следа.

Что значит чудес не бывает? Граф как раз и позаботился, чтоб не было. Вокруг оранжереи, где художник писал “Лизкину персону”, он предусмотрительно расставил стражу — гайдуков с ружьями. Мышь бы не проскочила — не то что крепостная девка.

Да и не стала бы она бежать без художника. В то время уже ни для кого не было секретом, что между художником и танцоркой… амур… Да такой, что хоть берись за руки и беги топиться. Благо бежать не далеко: овальный пруд, вы его и сейчас видите, — под окнами.

Но главное, граф был предупрежден, потому что примерно за неделю до описываемых событий Ванюша — так по непроверенным данным звали крепостного живописца, — подновляя плафоны в кабинете их сиятельства, подглядел на столике афишку, где граф своей рукой подчеркнул строчки: “…в заключение представления крепостной человек Тришка Барков горящую паклю голым ртом есть примется и при сем ужасном фокусе не только рта не испортит, в чем любопытный опосля убедиться легко может, но и грустного вида не выкажет…” Вам смешно?.. А Ваня сразу понял, чем это грозит ему и Лизе, и, только граф вошел в кабинет, так и грохнулся на колени:

“Ваше сиятельство, не продавайте Лизавету!”

А граф был просвещенный человек.

“Ты знаешь, — говорит, — Ванюша, я людей не продаю. Но князь (некий князь, большой театрал, в это время как раз гостил у графа)… князь нам за Лизку кого презентует?.. Тришку, который огонь глотает, то-то. А балета у кого нынче нет?.. И не моли — князю слово дано!.. Не тебе графское слово отменять!” И направился к выходу.

А Ванюша на колешках — за ним:

“Велите хотя бы память оставить — Лизкину персону списать. Я шедевр сотворю для вашей славы. Не то Питербурх — Париж позавидует, какая она есть Лиза, российская Диана!”

“Ну разве что в виде Дианки”.

“Ее, ваше сиятельство! Лиза ли не богиня востроногая?! Да она веткой в лесу не хрустнет, оленя не спугнет!..”

“Я с ней в лесу оленей не пугал. — Граф погрозил пальчиком. — А ты шалун, Ванюша!.. Ну да ладно. — Граф поднял его с колен. — Вставай, не раболепствуй. Я тебя из домашних мазунов в художники произвел, а сотворишь шедевр — вольную выправлю!.. Только ты уж не обессудь, писать будешь в оранжереях: и тебе светлее, и мне видней. И запоры навешу покрепче, и стражу поставлю позлее… Дабы ты, Ванюша, лесную богиню в лес не умыкнул”.

Вот так и договорились. Граф повелел запустить их в оранжерею — зимний сад с застекленной наклонной стенкой… Ну да, та, что в конце парка. Стекла повыбиты не без вашей помощи. А ведь специально из Италии архитектора выписывали и садовника… В оранжерее соорудили декорации, что ли, для будущего шедевра. Хотя грот, который на заднем плане, Ванюша предварительно набросал с того грота, что над прямоугольным маленьким прудиком… Кому реставрировать? Года не прошло с войны… Ну вот. В оранжерее Ванюша расстелил оленью шкуру. Это королевский пятнистый олень. Лиза возлегла… Думаю, бедняжке пришлось так вот царственно возлежать в неге не один день и не два. Шедевры на халтуру не пишутся даже в наше время. И Лиза неоднократно засыпала — и спит на этой картине самым натуральным образом. Наплакалась и заснула. Девочки меня поймут: особенно сладко спится, когда наплачешься… А уж им-то было из-за чего слезы проливать.

“Скучно в неволе, Ванечка, а без тебя и вовсе солнышку не взойти. Дале деньки пойдут — все как ночи черные!..”

“Не беда, Лизок. Я художник. Коли у художника черный день, он берет кисть и раскрашивает его”.

Только тем и утешались. Две рыбки в стеклянном плену. Порой наплывет в двойном стекле сомовья морда — гайдук. Глаза выкатил от усердия и усами шевелит… Лишь по ночам стекла для надзора непроницаемы. Сторожа по кругу ходят, ключами звякают, как псы цепями, и для бодрости перекликаются:

“Слу-шай!..”

Утром графа разбудили:

“Караул, ваше сиятельство! Не уберегли!..”

Граф в распахнутом халате, сияя подштанниками, вбежал в оранжерею — художник уже связанный лежит, а на нем верхом гайдук.

“Усы оборву, тараканы!”

Да что им усы, когда головы на ниточках висят?

“Запоры не тронуты, ваше сиятельство!..”

“Мы тут все переворошили!.. Пылинки повымели!”

“Собак запущали! Так ведь и следу нет! Не могла она ни убечь, ни затаиться!”

Граф пнул ногою художника так, что туфлю потерял:

“Где Лизавета, каналья!”

“Где ей быть?.. Тут”.

Только тогда обратили внимание на шедевр. Лиза в прямоугольнике рамы — как будто не на картине, а в зеркале. Вроде бы даже дышит во сне, и веки подрагивают… Вам не кажется?.. Даже странно, что перед зеркалом никого нет…

Граф “стал в пень”, как тогда говорили, но лишь только вышел из этого деревянного состояния, так и бросился к художнику:

“Ты эфто что… подсунул своему благодетелю?.. Незаконченный шедевр?.. У Лизки была… родинка?!”

Ванюша только глазами заморгал: как же он опростоволосился с родинкой? Кто не знал этой родинки? Другие актерки мушки ставили — оттеняли белизну плеч. Лизавета же не утруждалась…

“Махонька, ваше сиятельство, с просяно зерно”.

“Где родинка, вор?!”

“Велите руки ослобонить”.

Развязали ему руки. Ванюша взял кисть и, прикоснувшись к шкуре оленя, на которой до этого лежала Лиза, будто снял с нее кончиком кисти какое-то пятнышко и легким движением перенес на полотно. Пятнышко со шкуры исчезло, а на плечо Лизы воротилась родинка…

Тут словно темным ветром дунуло по оранжерее — все ощутили присутствие кого-то или чего-то непостижимого уму. Гайдуки закрестились:

“Гос-споди! Дьявол Ванька живую душу насовсем перерисовал!..”

— Жарков! На пол-лаптя вправо!

Ученик Жарков поспешно отодвинулся от шедевра, его палец так и не дотянулся до родинки на плече Дианы. Он побаивался Лины Львовны, единственной из всех учителей, потому что еще месяц назад она ходила по поселку в гимнастерке с погонами старшины. И голос у нее был старшинский, надорванный на ветру, и все, что она только что рассказывала о портрете, никак не клеилось к этому ее командному голосу.

Но портрет действовал сам по себе: казалось, Лиза лежит не на оленьей шкуре, а на облаке и вместе с облаком парит в серебряном воздухе…

Никто не заметил, как Лина Львовна вышла. Девочки еще долго перешептывались и ушли на носочках, пугаясь подскакивающих паркетин, словно боялись разбудить девушку, спящую здесь, в неотремонтировэнном музее, с самого XVIII века.

Осень — пора разлученных деревьев. Каждое деревце стоит отдельно, на собственном острове из опавших листьев. А эта первая послевоенная осень в графском парке была особенно одинокой. Военное хозяйство, которое здесь размещалось, съехало, а художники с этюдниками еще не набежали. Где уж те художники?.. И музей закрыт, Лину с ребятами пустили потому, что они обещали помочь в уборке. Словом, пусто. В пространстве между деревьями просматривались лишь остовы покалеченных статуй. Поредела людьми Россия.

Дойдя до конца липовой аллеи, Лина Львовна присела на каменную скамью под обелиском, воздвигнутым, как гласила надпись, “по случаю посещения дома сего государыней Екатериной Алексеевной из мрамора, пожалованного самой императрицей”. Ходили в гости со своим мрамором.

Лина Львовна огляделась — учеников поблизости не было — и достала пачку папирос “Казбек”. Роскошь, по тому времени куда большая, чем мрамор для Екатерины. Впрочем, Лина могла себе позволить: больше не на что было тратить деньги — все по карточкам.

Размяв табачок и постучав мундштуком по коробке, чтобы стряхнуть крошки, она сунула папиросу в рот, щелкнула зажигалкой…

— Подарите кусочек дыма.

Из зарослей одичавшей сирени вышел мужчина в синей милицейской форме с погонами лейтенанта и с полевой сумкой через плечо. И человек этот, и его сумка, и странные слова — все это было и знакомо, и понятно, и ожиданно… Кто знает, может, ради одной лишь этой встречи Лина сбросила свой вещмешок на деревянную платформу у подмосковного поселка, примыкавшего к графскому парку, и осталась тут?..

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 00 мин

В свете фонарей над стоянкой такси у главного входа клубился падающий снег. Огромный стеклянный улей, к которому слетались самолеты, жил своей обыденной жизнью. По плоскостям аэровокзала сновали пассажиры. Пройдя ряд багажных весов с хвостами очередей, Кира вошла в зал ожидания, длинный, полупустой. Вдали светилась стойка кафе-бара, там уютно поблескивал кофейный автомат. Буфетчик налил Кире чашечку кофе и стал обходить немногочисленные столики, собирая грязную посуду.

Со свистом и громом приземлился лайнер где-то за снежной пеленой, пронизанной лучами прожекторов.

В репродукторе девушка кашлянула и сказала:

“Внимание. Совершил посадку самолет Ил-86, прибывший рейсом 364-м из Хабаровска”.

Кира поспешила допить кофе, пошла к выходу из зала. Буфетчик проводил ее оценивающим взглядом: эффектная деловая женщина в пальто из мягкой кожи с отделкой из меха ламы.

Пассажиры хабаровского рейса входили по одному, толкая стеклянные двери, и тотчас же отряхивались от снега. Кира, стоя у стены, пропускала женщин не глядя, к мужчинам присматривалась: все-таки столько лет прошло — могла бы и не узнать…

— Вы меня ждете, девушка?

Кира обернулась.

— Ах, извините!

Спрашивающий, нагловатый юнец, понял, что ошибся.

— Да ей лет тридцать, не меньше, — доложил он довольно громко поджидавшей его компании.

Кира не удержалась от улыбки: если бы тридцать…

В этот момент он вошел, хромая. Его хромоту она бы ни с чьей не спутала. Большеголовый, в распахнутой лохматой сибирской шубе и в свисающем до колен мохеровом шарфе. Шапку, такую же лохматую, как шуба, он снял и встряхнул так, что брызги полетели прямо на Киру. Конечно, это он. Только волосы с тех пор, как она видела его в последний раз, изрядно поредели и стали какими-то трехцветными.

Кира шагнула от стены к свету. Не увидеть ее теперь он не мог. Их взгляды встретились.

— Кира?.. Кирюшенька! Кира Кирилловна! (Она утонула в сибирской шубе). Дай я тебя расцелую! Ну, красавица! — Профессиональным жестом фотографа он повернул ее лицо, чуть притронувшись к подбородку. — Королева! И годы не берут. А я еще помню, когда ты вот такая была… Не больше этого чемоданчика!..

В руке он держал дипломат, кейс-“атташе”, весьма примечательный с виду: не черный, а темно-вишневый с застежками под черненое серебро.

“Пассажиров, прибывших из Хабаровска рейсом 364, — сказала почему-то сердито девушка в репродукторе, — просят пройти в третью секцию для получения багажа”.

Он заспешил. Достал пачку визитных карточек:

— Вот тут мои координаты.

Кира с интересом рассматривала прямоугольничек глянцевой бумаги.

— Не ожидала? Как графья живем! Могём и вам изготовить такие визиточки. Своя рука владыка… А пока вот тут на обороте черкните телефончик, мадам. Можно личный, можно и служебный. — Из того же кармана достал пачку фломастеров, один протянул Кире: — Возвращать не надо. Сувенир.

— Спасибо.

— Будь счастлива, лапушка! — Он снова со смаком расцеловал ее в обе щеки и погрозил пальцем: — Если ты еще раз исчезнешь с горизонта на целых двадцать лет, дядя Вася обидится.

Кира задержала его руку в своей.

— Постарайтесь не подавать виду. Никто не должен догадаться, о чем мы сейчас говорим. Вы отдаете мне кейс и ух дите.

— Что?

— Только не смотрите на чемоданчик. За нами следят.

Он испуганно оглянулся.

— Не оглядывайтесь. — Она протянула руку к чемоданчику. — Давайте!

— Да неужто ты та самая баба… тьфу… женщина, которой я должен был передать эту посылочку?

— Не смотрите на чемодан!

— Да ты сама на него смотришь!

— Да, да… конечно.

Она достала из сумочки пудреницу с зеркальцем, сделала вид, что поправляет прическу. Он в это время встревоженно оглядывал зал: милиционер у входа, солдаты с прапорщиком, компания юнцов, паренек, с виду приблатненный, в кепочке, громадный, зверского вида командированный с раздутым портфелем…

Щелк — Кира закрыла пудреницу.

Вася вздрогнул, прижал к себе чемоданчик, спросил:

— А ты хоть знаешь, что в нем?

— Двести тысяч чеками Посылторга.

***

Между платформой, куда Лина Львовна сбросила свой вещмешок в первую послевоенную осень, и поселком, где она теперь преподавала в деревянной школе рядом с графским парком, протянулась узкая полоска пустыря.

Девочка, совсем еще кроха, закутанная в два платка, бежала через пустырь среди торчащих из-под снега стеблей прошлогоднего бурьяна. Было раннее утро, точнее, утро зимы сорок седьмого. Еще не рассвело. Цепочка расплывшихся фонарных огоньков дрожала над платформой, где стояли дощатые ларьки, скобяной и хлебный.

Девочка пробралась под локтями покупательниц и, встав на цыпочки, положила на прилавок хлебные карточки.

— Чевой-то?.. — ухмыльнулась продавщица. — Можете ими печку растопить. — И засунула в авоську буханку белого хлеба. Потом, подумав, еще буханку.

— Расщедрилась! — послышался веселый голос.

За спиной у девочки стоял большеголовый человек — тогда еще молодой Вася, без тысячерублевых мехов и мохеров, в обдергайчике-полупальтишке с цигейковым воротничком. Хромая — он и тогда хромал, — Вася прошел за прилавок и стал заталкивать в авоську девочки буханку за буханкой.

— Учись, Кирюша, пока я жив, — хохотал он при этом. — Дают — бери, не дают — хватай!

Кира, раскрыв рот, глядела, как авоська растягивается, превращаясь в длинную колбасу…

— Вася-фотограф, — объяснила продавщица женщинам в очереди, когда он с Кирой ушел. — Прохиндей редкий! А девчонка — участкового дочка. Вот он и выслуживается.

Кира с отцом и матерью жила на краю поселка в подмосковном теремке, обшитом вагонкой.

Вася-фотограф еще не успел обмести свои валенки, мама — смотать с Киры платки, как дверь в сенях хлопнула и вошел отец, в синей милицейской шинели с погонами лейтенанта, с полевой сумкой через плечо.

Увидев раздувшуюся сетку с невиданным уловом белых буханок, он нахмурился, замерзшими, непослушными пальцами выудил из авоськи одну буханку, от другой отрезал половину…

— Так ведь карточки отменили! — заорал на всю комнату Вася. — С сегодняшнего дня хоть сам жри, хоть свинью корми, никакая милиция, — он подмигнул участковому, — не запретит!

— Я не свинью выкармливаю. — Отец сунул ручки авоськи Кире в руку: — Тащи обратно… А ты, — прикрикнул он на маму, которая рванулась было к Кире, — почему не лежишь?

Мама болела — не выходила из дома.

Авоську схватил Вася, поволок ее к выходу:

— Ребенка бы пожалел, дурак! — У самой двери обернулся, крикнул: — Дураком и помрешь!..

Обитая войлоком дверь захлопнулась…

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 05 мин

— Говорят, яблочко от яблоньки не далеко падает, — сказал Вася, запахивая сибирскую шубу, — но может откатиться… И довольно далеко. — Он оглядел Киру с ног до головы. — Вообще ты, девочка, неплохо упакована. — Он взъерошил мех на оторочке Кириного пальто и даже зачем-то на него дунул. — Где работаешь?

Кира пожала плечами: попробуй ответь…

— Понимаю, — усмехнулся Вася. — Наивный вопрос. Кто в наше время выглядит на свою зарплату?

Он что же… не расслышал о чемоданчике?.. У кого в наше время двести тысяч в “дипломате”, да еще чеками? Это же вдвое больше, почти полмиллиона, если на черном рынке…

— Не торопишься? — Подхватив под локоток, Вася вывел ее из зала.

Приблатненный паренек поспешил следом.

В третьей багажной секции толпились у ленты транспортера пассажиры хабаровского рейса. Приблатненный сюда не зашел…

— Гляди внимательно, — сказал Вася. — Если тут не окажется второго такого чемоданишки, значит, ты, мамочка, прозевала своего миллионера.

Лента пошла. Пассажиры подхватывали свои вещи и уходили. Вася снял две громадные сумки.

Лента остановилась — вещей больше не было, секция опустела.

— Надеюсь, ты на колесах? — сказал Вася. — А? Подбросишь?

У Киры уже иссякало терпение.

— Я же сказала: отдаете мне кейс и уходите.

Васе тоже надоело:

— Дура ты! Откуда в моем “дипломате” двести тысяч?

— Не знаете, что везете?

— Я в чужие чемоданы не заглядываю!

В колыхнувшихся стеклянных дверях отразилась фигурка Приблатненного. Он вещей не получал и никуда не уходил.

— А ты?.. — В голосе Васи звучало откровенное подозрение. — Ты-то почем знаешь, что в моем чемоданчике?

— Случайно выяснилось, что мы знакомы… — Кира говорила правду: это выяснилось действительно случайно. — И мне поручили вас встретить.

И это было правдой: поручили. Но вот кто поручил?

— Значит, ты та самая дама, которая должна была ждать меня на телеграфе? — Вася вздохнул вроде бы с облегчением.

— Я и ждала на телеграфе, — обрадованно подхватила Кира, — пока не выяснилось, что вы не вылетели в тот день из-за погоды.

Кира нарушила свой главный принцип: говорить только то, что было на самом деле, ничего не выдумывая, и сразу получила по заслугам.

— Вот что, Кирюшенька, — твердо сказал Вася, — никакого кейса я тебе не дам. Никто меня на телеграфе не должен был ожидать. Это я так сказал, для проверочки. Прости старичка.

С виноватым видом пригладил ладонью меховую оторочку Кириного рукава и нагнулся за своими сумками.

— Стоять! — скомандовала Кира шепотом. — Я сотрудник уголовного розыска.

Вася как будто ждал этого. Распрямился.

— Ну что ж! Не так обидно для твоего отца, как если бы ты с теми породнилась, чья это посылочка.

Ну вот и заговорили об отце. Этого разговора Кира особенно боялась.

Но Вася не стал продолжать.

— А пальтецо это и сапожки… австрийские, — спросил он, — тебе на Петровке выдали?

— Это мои вещи.

— Кто же ты по званию?

— Капитан.

— Значит, супруг приличный человек. — Вася подхватил обе сумки одной рукой, в другой по-прежнему крепко держал чемоданчик. — Пойдем, что ли, посидим…

Приблатненный за ними не пошел.

Вася выбрал укромный уголок с аэрофлотским узким диванчиком. Отсюда было видно кафе-бар, уютно поблескивающее кофейным автоматом. Сумки Вася поставил на пол, кейс — к себе на колени.

— Вот что, Кира. Посылочку я отдам только на законных основаниях. Как у вас там полагается: согласно ордеру в присутствии понятых. Ну, хотя бы… — Вася указал рукой на пассажиров, толпящихся у стойки кафе-бара. — Хотя бы этих…

Он привстал с явным намерением пойти позвать кого-нибудь.

— Сидеть!

— Ну чего ты дергаешься? Вошла в роль? Забыла, что ты из милиции? Кто тут за нами может следить, чудачка?

— Преступник. Причем очень опасный!

— Да что ты говоришь? — Он явно не желал принимать ее слова всерьез. — Но вряд ли теперь ему что-нибудь обломится. “Моя милиция меня стережет”, как сказал поэт.

— Поэт сказал “бережет”.

— Тоже красиво. Стеречь меня вроде бы не за что. А?.. Надеюсь, ты понимаешь, Кирюшенька, что я к этим деньгам не имею никакого отношения?

— Тем более надо отдать.

В ответ он еще крепче сжал ручку кейса:

— У дяди Васи пока еще честное имя, дядя Вася никогда людей не подводил. Мне доверили без счета, в запертом чемоданчике, сказали, там фигли-мигли, ну… цацки женские… бабушкино колечко… ложечки для варенья…

Ошибки быть не могло. При досмотре багажа в Хабаровском аэропорту просвечивающая аппаратура подтвердила: кейс набит пачками денег. Сколько их — было известно заранее. И заранее договорено с хабаровским УВД: человека с деньгами пропустить.

Но Вася, разумеется, не знал, что его ведут и передают из рук в руки оперативники двух городов. Он продолжал:

— Вам же мало того, что в семье горе: человек загудел — виноват, арестован, — так вы готовы все описать. Семью по миру пустить. Я ставлю себя в его положение. Для кого он все это делал? Для себя? Господи, Кира, что нам, мужикам, надо? Сыт, пьян, нос в табаке. Ради этого нет необходимости запускать руку в государственный карман, достаточно подобрать то, что само падает. Все для вас, для наших лапушек! И вот, посуди: жена такого человека — ну, который загудел, — она не привыкла, как другие, нищенствовать…

— Другие — это я?

— Мы о мужиках говорим, Кирочка, о сильном поле. Вот и о тебе, видать, мужик позаботился. — Он снова окинул оценивающим взглядом Кирину “упаковочку”. — Мужчина идет на риск — на то он и мужчина. Но если он загудел, оставил женщину без средств, так сказать, для приличного существования, хотя бы на те годы, пока он там трубит, так это действительно преступник.

Приблатненный вышел из третьей багажной секции не один, с ним был громадный мужчина с раздутым портфелем. Проходя мимо аэрофлотовского диванчика, оба покосились на Васин чемоданчик и многозначительно переглянулись.

Разговор опасно затянулся. Кира положила свою ладонь на Васину руку, сжимавшую ручку кейса:

— А если за эти фигли-мигли человека убили?

***

За платформой, где стоял хлебный ларек, простиралась утоптанная множеством ног рыночная площадь, ограниченная с трех сторон фанерными павильонами: фотография, тир, скупка… Держа маленькую Киру за руку, отец, все в той же синей шинели, с извечной своей сумкой участкового, шел между рядами торгующих, стараясь не очень-то приглядываться. Какие-то кучки шушукающихся субъектов рассеивались при их приближении и вновь сбегались, как только участковый показывал спину. Лишь инвалид с опухшим от пьянства лицом не сделал для милиции исключения, прохрипел требовательно, указывая беспалой рукой на гору трехрублевок в своей ушанке:

— Браток, не пройдем мимо!

Кира то и дело останавливалась, притормаживая движение участкового через рыночную площадь. Тут ее привлекла толпа глиняных собак, кошек и свинок-копилок на расстеленном прямо на земле одеяле, там — базарные коврики, целый вернисаж на ограде общественного туалета: пейзажи с лебедями, тиграми и русалками. А вот безногий моряк начищает зубным порошком медяшки: перед ним на столике горит целое созвездие солдатских пуговиц, флотских пряжек с якорями и медный таз для варенья.

Вася работал в фотоателье — попросту говоря, в фанерной будке. На распахнутых крыльях дощатых ставен — образцы фотоработы: мальчики и девочки в обнимку с игрушечным медведем, дети разные, медведь один, новобрачные, склонившие друг к другу головки наподобие открыточных голубков, дед — ветеран всех мыслимых войн с бородой-веником, георгиевским крестиком и медалью “За отвагу”…

На скамье у входа сидели какие-то женщины, Кира не очень-то их разглядывала, видела только ноги на залузганной семечками земле.

Как только в толпе мелькнула фуражка участкового, женщины стали заталкивать под лавочку кошелки. В кошелках заткнутые газетными пробками бутылки с мутной жидкостью, сало в тряпочке, живой петух с нахальным глазом.

Вася сегодня был неотразим в белом костюме из шелкового полотна.

— Кирюшенька!

Усадил Киру на круглый стульчик с винтом и раскрутил так, что она взлетела к потолку под жестяной рефлектор с огромной затрещавшей лампой.

— Сделайте умное лицо! Улыбочку, если можно,полуконскую! — Вася прицелился из своего фотоящика. — Шпокойно! — Он коверкал слова для смеха. — Шнимаю… Шпортил!..

Но испортил праздник отец.

— Мы не за этим пришли, — сказал он, снимая Киру со стула. — Говорят, ты гастролируешь по области.

— Говорят, что кур доят.

— Я и сам вижу: дань собираешь… Курка — яйка.

Участковый смотрел в сторону двери, за которой ждали женщины с кошелками.

Вася надулся, засверкал глазами:

— Собираю!.. Пошли покажу!

Они прошли за ширму. Вася положил чертежную доску на две табуретки и из большого черного конверта высыпал на нее множество разнокалиберных фотокарточек: шесть на девять и девять на двенадцать, три на четыре, два на три, с уголком и без уголка, сложенные, надорванные, порванные пополам. Одна пожелтела так, что не разбери-бери — любительский хлам, на другой белое пятно вместо лица — в пятиминутке снимали. Третья — изделие провинциального фотографа: клиент на коне, в папахе, с кинжалом и надпись наискосок: “Привет из Конотопа”. Но что роднило эти клочки фотобумаги — удивительно схожие лица: губастые и лобастые пареньки, стриженные под бокс или наголо, под нулевку…

— Вот что я собираю, — сказал Вася. — Соберу кусочки — пересниму на портрет.

— Такой вид работ прейскурантом не предусмотрен.

— А кто предусмотрит? Кому надо? Для плана невыгодно! Тут над одной карточкой прокряхтишь иной раз целый рабочий день. Чтобы все это из кусочков собрать, реставрировать, переснять, увеличить, подретушировать, мне приходится целую банду кормить халтурщиков.

Кира выбежала из душной будки. Разговор ее мало интересовал, куда больше — петух с нахальным глазом, поглядывающим из кошелки…

Женщины терпеливо ждали, лузгая семечки.

— Мужнина карточка еще с довойны висит, — сказала одна из них, в плюшевой жакетке (впрочем, они все были в плюшевых жакетках). — С дитями хуже: те года, что на фронт побрали, и вырасти не поспели, не то что сняться.

Участковый вышел из павильона с большим черным конвертом.

— Вот эти ваши фотокарточки, — объявил он женщинам, — придется пока изъять под расписку. До разбирательства.

— А портреты?

— Делать портреты он не имеет права. — Отец достал из сумки исписанный листок. — Вот я составил акт. Распишитесь.

Женщины не сдвинулись с места.

— Сынок, — сказала одна из них после томительной паузы, — тебя, случаем, не кошка родила?

Эту фразу Кира помнит до сих пор, как только что сказанную. Что дальше было — вообще уплыло из памяти. А было так: отец вернулся в павильон. Не глядя на Васю, протянул ему конверт с фотографиями:

— Пойми, ты меня ставишь в неудобное положение.

Вася прижал конверт к груди:

— Все! Это последние! Больше никогда! Ничего! Никому!

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 15 мин

— А если за эти фигли-мигли человека убили?

Вася прислушался к чемоданчику, будто там тикал взрывной механизм, но из рук не выпустил.

— По-твоему, я не знаю, за что загребли Долгова? Сбывал неучтенную продукцию.

— На очень крупные суммы.

— Тем более? Чтобы Долгов из-за каких-то двухсот тысяч…

— Я сказала “за”, а не “из-за”. За убийство шофера автофургона, который чуть было не помешал краже контейнеров с фотоматериалами, импортируемыми из-за границы, и за другие преступления Долгов обещал кое-кому двести тысяч чеками, которые у вас в чемоданчике. В Хабаровске видели, как жена Долгова передавала вам чемоданчик.

— Ну, спасибо, Кирюшенька! Спасибо, доченька! — Вася даже встал с диванчика и прошелся. — Значит, Долгов, по-твоему, не мог убить человека, а дядя Вася мог?!

— Я этого не сказала.

— Подождешь, пока суд скажет? Это мы знаем. Да между мной и Долговым, если хочешь знать, вообще ничего общего!

— Положим, этого я тоже не могу сказать. — Кира достала из сумочки фотографию. — Узнаете?

— Ну, я.

— Этот человек фигурирует в деле под кличкой Фотограф.

— Мало ли у Долгова было фотографов?

— Но ведь и вы в их числе. Разве не без вашей помощи фирма “Долгов и приятели” хапнула около миллиона через киоски Союзпечати? Разве не вы, дядя Вася, помогли им наладить серийный выпуск цветных фотооткрыток с ликами киноартистов и звезд эстрады? Это уже далеко не то, что вы делали раньше. Тут на вас работали государственные предприятия и торговая сеть, в дело шли государственные материалы… ворованные, кстати сказать.

Ответ был неожиданным и по форме, и по существу:

— Что-то я проголодался.

Они перешли в буфет. Здесь, терзая вилкой сосиску на бумажной тарелочке, дядя Вася повторил свой главный тезис:

— Между мной и Долговым нет ничего общего: Долгов — делец, а я — художник… — Вася выскреб из баночки остатки окаменевшей горчицы. — Ну, может, и не художник. Но для меня артисты, художники, поэты, короче, люди, которые, кроме денег, делают еще что-то такое, чем нельзя горшки накрывать, — это все тонкий помол, высший сорт, экстра! Себя я не осмеливался даже равнять с ними. Я себя считал так… ремесленником. Пока как-то само собой не поменялось отношение к фотографии. Выставки даже стали организовывать фотохудожников. Но ты же знаешь наши дела: хочешь быть фотохудожником — хоти. Все хотят. А Долгов и ему подобные хотя и не художники, но… умы эпохи! Долгов, Кирюшенька, объединяет личное с общественным: в рамках общественного производства развязывает частную инициативу. Долгову ремесленники ни к чему, потому что он из художественной продукции гонит вал. И вот представь себе дядю Васю, который в свободное от работы время, как доктор Фауст — одиночка, трудится в своей фотолаборатории от души и для души, за бесплатно, как вдруг является Мефистофель и предлагает за душу Фауста приличные деньги…

— Государственные.

— Никаких других вы мне не давали заработать.

Буфетчик, собирая со столиков бутылки, прошел мимо. Киру, он, видимо, не забыл: глядя на Васю, понимающе ухмыльнулся. Кира подождала, пока он пройдет, и перегнулась через столик к собеседнику:

— Это вы-то, дядя Вася, настолько не от мира сего, что не понимали, в какой оказались компании?

— Я сказал: я только художник. А от мира или не от мира — это, знаете ли, не в компетенции Министерства внутренних дел.

Вася прошелся по столикам, в одной из вазочек отыскал салфетку, вытер рот.

— Вот уж не ожидал, что из тебя выйдет милиционер. Кирилл думал — получится художник. Он сам был художником.

— Отец никогда не был художником.

— Ошибаешься. Я за то только и любил твоего отца, что он во всем был художником, даже в том, как он служил в милиции.

***

Когда к Кирилловым приходили гости, Киру укладывали спать за дощатой, оклеенной обоями перегородкой с портьерами вместо двери.

В разрезе портьер клубился синий папиросный дым, шумели гости и громче всех — дядя Вася:

— Я ему предлагал: иди ко мне в ретушеры.

— Но я же не ретушер, — басил отец.

— Ты художник!

— И не художник.

— Ты еще в школе рисовал как бог. И с фронта вернулся с глазами, с руками. Подал бы в Суриковский… В Строгановку, на худой конец. Пусть бы попробовали не принять демобилизованного! Так нет же! Ты как прирос к погонам. Для всех война кончилась в сорок пятом, кроме тебя одного. Ну кто тебя в милицию тянул? Что, тебя под конвоем туда привели?

— А семья? У нас с Клавой уже была Кирочка. Семью кормить надо?

— Я тебе говорил: “Семью беру на себя!”

— Ты всегда всё берешь на себя, — сказала Клава.

— Что “всё”, скажи, пожалуйста? Можно подумать, я твою Кирочку кормил собственной грудью.

— Не грудью, так выменем.

Все расхохотались, кроме Клавы.

— Я серьезно, — пояснила она. — Когда Кирилл был на фронте, он мне субпродукты таскал с мясокомбината: вымя, сычуг, осердие…

— Сердце не предлагал? — спросил кто-то.

— Бросьте ваши хохмочки! Кирилл за меня воевал, а я что, не могу?..

— Я не за тебя воевал, — сказал Кирилл.

— Для тебя я вообще дезертир, а то, что у меня одна нога короче другой на целых три сантиметра…

— Никто тебя не считает дезертиром. Но, между прочим, лазить через забор мясокомбината…

— Если ты дурак, ты и лазь через забор. А я лазил на Доску почета, наклеивал фотографии “бойцов” со скотобойни и передовых колбасниц. А платить они могли только по перечислению: вот и расплачивались сердцем, выменем и желудком. Сколько я мог сожрать всего этого? Передовиков у них много, а я один.

— Какой ты ни на есть оборотистый, но ты не Джон Пирпонт Морган — миллиардер американский, чтобы кормить чужую семью!

— Как раз Морган тебя кормить бы не стал, потому что ему не нужен ретушер, а мне — позарез. Причем хороший ретушер! Художник!..

Отец рассердился. Это даже за перегородку передавалось, хотя голоса он не повышал:

— Давай не будем вспоминать, зачем и для чего тебе понадобился ретушер. Ты, помнится, тогда сказал: “Все, Кирилл, это последние…” И прекратим такие разговоры раз и навсегда! А если кто интересуется, как я оказался на службе в милиции, — отец обращался уже не к Васе, а к другим гостям, — так это очень просто: полковник в военкомате спрашивает: “Гражданская специальность есть?” А какая у меня специальность? Десять классов и пехотное училище. Вот он и предложил служить в милиции. Мне одному, что ли, предлагали?..

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 20 мин

— Вот что я тебе скажу, Кирюшенька. — Вася смотрел на нее с сожалением. Похоже, ее он жалел больше, чем себя. — Был бы на твоем месте какой-нибудь двоюродный знакомый, которому я по случаю раздобыл новый бампер для “Жигуля”, тот бы расшибся в лепешку, чтобы выручить дядю Васю из беды.

Откуда он знает, что делается сейчас в душе у Киры? Может, ей больше всего на свете хочется именно этого: выручить его из беды? Может, она вообще оказалась здесь из-за этого?.. А деловые Васины приятели… Уж Кира-то знает, как они топят друг дружку, только бы выкарабкаться на бережок.

— Вас послушать, так все ваши двоюродные знакомые, включая Долгова, не жулье, а рыцари без страха и упрека.

Кира сказала это слово “рыцари” просто так, из-за отсутствия другого подходящего. Она не знала, что оно значит для Васи. Отец никогда не рассказывал, а Вася сразу завелся. Даже стул принес;

— Рыцарей без страха и упрека, — начал он, усадив Киру против себя на стул, — я вообще в жизни не встречал… кроме нас с твоим Кириллом. Это было еще в школе. Играли в рыцарей. Кирилл Вальтер Скотта начитался и всех нас просветил. Сочинили кодекс рыцарской чести, нашли себе каждый по даме сердца: Кирилл — Клавочку…

— Маму Клаву?..

— Ага. Он к нам во двор на волейбол бегал. А я — Томочку. Томочка была — беретик, челочка, она ее сладким чаем смачивала, чтобы челочка лежала как приклеенная ко лбу… И платьице, сколько ее помню, всегда одно и то же: в пятом, шестом, седьмом… Застиранное ее мамой так, что весь наш кружок юных археологов не мог… как сказать… реконструировать его первоначальный цвет. Ну и выросла она, само собой, из этого платья… Не девочка, а циркуль на тонких ножках! Вот такая Томочка. Васина Дульсинея… — Вася отвернулся.

Кира старалась не смотреть на него, не спугнуть что-то новое или, может быть, очень старое, что проявилось сейчас в нем…

— Мы с Кириллом не только Томочку и Клавочку — мы всех девчонок взялись защищать. На это надо было иметь, я тебе скажу, большую смелость. Двор у нас, да и вся улица были хулиганские: сявки, урки, настоящие жиганы — кого только не было! Был один, он называл себя Богдыхан, так ему дань платили. Садился он прямо у входа на школьный двор, скрестив ноги, ну как сидят по системе йогов, и, пока не отдашь ему завтрак, яблоко или там пятачок, в школу он тебя не пустит. В такой обстановке, сама понимаешь, героем считался тот, кто девчонок обижал, а кто за них заступался — тот, значит, сам девчонка. Или он стреляет за этой девочкой. Ну, ухаживает. За это вообще задразнят до полусмерти. Но Кирилл твой ничего не побоялся, и стали мы с ним всех обидчиков лупить портфелями по голове. Портфель, между прочим, тоже оружие. Особенно если учесть, что у Кирилла в портфеле лежали Брокгауз и Ефрон, два тома энциклопедического словаря. Если таким портфелем по башке хлопнуть, человек не умрет, зато станет намного умнее. Это проверено… Словом, скоро к нам другие пацаны стали перебегать, даже от Богдыхана, записываться в рыцари. Я уж было поверил, что справедливость в жизни торжествует, как вдруг пошел кинофильм “Александр Невский”, в котором рыцари показаны как фашисты. После этого фильма слово “рыцари” употребляли только со словом “псы”: “псы-рыцари”. Да когда до директора школы дошло, что мы играем в рыцарей… Представляешь?.. Выстроили нас перед всем классом у доски. Директор прочитал мораль: мол, все пионеры и комсомольцы, а эти — псы-рыцари. Пытались рыцарским орденом подменить пионерскую организацию. И в комсомол нас после этого не принимали, вспоминали рыцарское прошлое. Кирилла в комсомол приняли уже в военном училище, а я так до сих пор “несоюзная молодежь”.

— Ну и что же, вы после этого перестали защищать своих девочек?

— Да нет Они уже к тому времени в нашей защите не нуждались. А просто кончилась детская игра. Вскоре война началась, не стало больше Томочки.

— Она погибла?

— Не знаю. Может, где-то живет. Только это уже не Томочка, а чья-то бабушка.

— Вы не пробовали ее искать?

— Поначалу хотел, но с какой стати? Кто я ей? Я после этой истории с директором и “псами-рыцарями” стал ее избегать, как-то стеснялся перед ребятами. В общем, вел себя как последняя сволочь. А потом, когда годы прошли, кого искать? Может, у нее и фамилия другая. Я же сказал: это уже не Томочка.

Вася замолчал, Глядя куда-то в сторону.

— А Кирилл вот женился на Клаве, — сказала Кира.

— Ну и что с того?

Фраза сорвалась с Васиных губ — и они сразу же побелели. Сболтнул и понял: Кира ему этого не простит.

***

Дело было вечером 9 мая 1948 года. В обшитом вагонкой теремке, где жили Кирилловы, потрескивал радиодинамик. Артисты поставленными голосами пели про войну лихие, беспечальные песни. Оплакивать кого-либо вслух было не принято. Да и то сказать, если бы слезы, пролитые по 20 миллионам погибших да и без числа ползающих еще по земле увечных, вдруг хлынули разом из репродукторов, какие бы их сдержали плотины? Впрочем, плотины, как позже выяснилось, можно было возвести любые, без ограничений.

Вечером этого дня, как всегда, собрались гости, и мама Клава постелила Кире за перегородкой на кожаном диване рядом с письменным столом отца. Диван был скользкий, и Кира тут же сползла на пол вместе с простыней. Мама посмеялась, поцеловала ее и подставила к дивану стул, чтобы Кира не вывалилась ночью.

— Спи, доча!

— Свет не туши.

— Я папину лампу включу.

Мама придвинула поближе к дивану настольную лампу.

— Васину. Ту, что дядя Вася принес.

Мама Клава вынула из картонной коробки Васин подарок — избушку из уральского камня с лампочкой внутри, включила, погасила верхний свет и ушла за перегородку.

Каменные стены оказались прозрачными — избушка осветилась изнутри сказочным светлячковым сиянием.

Кира долго не могла заснуть, глядя зачарованно на изумрудную избушку…

Тень от качнувшейся портьеры заставила ее нырнуть под одеяло.

Вошел отец. Постояв над Кирой — спит ли? — снял трубку телефона, стал накручивать диск.

Приподняв одеяло “домиком”, Кира разглядывала его лицо, освещенное светлячковым сиянием ночника.

Кирилл держал телефонную трубку у уха и молчал. Точнее, губы молчали, а глаза говорили, и все его лицо кого-то слушало. Долго-долго…

Наконец он положил трубку и оглянулся на Киру.

— Не спишь?

— С кем ты разговаривал?

— Я?.. А-а… никто не ответил.

Неверящие глаза глянули на него из “домика”.

— Кирилл, ты никогда не врешь?

— Ну-у… может быть, раз в году.

Потом Кира поняла, что этот раз в году бывает только в мае и только девятого числа.

Уже и теремок, обшитый вагонкой, соскребли бульдозером с лица земли. Через пустырь потянулись коробки панельных пятиэтажек. В одной из них получил квартиру Кириллов, теперь уже капитан милиции, с семьей.

Кира училась в седьмом классе и в районной художественной школе. На этюды ходила в графский парк. В этом году в начале мая там уже вовсю цвела сирень. Те самые кусты, что за обелиском из мрамора императрицы. Их теперь подстригали.

Расставив этюдник, Кира набрасывала мокрой акварелью сиреневые дымки…

Подошел Валера, Кирин одноклассник, уставился на этюдник.

— Это что? В художественной школе задают?.. А у нормальных людей праздник, День Победы.

— Это для Кирилла. Он воевал.

— У тебя фазер, что ли, Кирилл?

— А как его еще называть: Кирилл Петрович?

— Ну… папа.

— У нас не те отношения.

— Ну, вы даете! Какие могут быть с фазером отношения? Тем более с участковым. Вот у меня с ним — другое дело: он за мной, а я — от него… Слушай, если он воевал, почему я на нем орденов не видел?

— Не любит вспоминать.

— Значит, не забыл еще. Кто забыл, тот любит вспоминать… Кстати, нормальные люди сейчас все в кино…

Кира редко завидовала нормальным людям, но кино, говорят, хорошее.

— А подарок?

— Нормальные люди дарят настоящие цветы, а не нарисованные.

Валера стал отламывать ветку, и в этот момент появился Кирилл. Форма на нем была уже не та синяя, первых послевоенных лет, а полевая сумка осталась старая.

Валера при виде участкового растерялся, но Кирилл лишь посмотрел на ветку в его руке, на Киру с этюдником и сказал одну фразу:

— Это что же будет: пейзаж или натюрморт?

И ушел, не дождавшись ответа, а Валера осмелел, даже хихикнул довольно громко вслед и сказал:

— Убедилась? Зачем ему твоя самодеятельность, если он пейзажа от натюрморта не отличит?

— Сам ты не отличишь! Он сказал, что сломанная ветка — не пейзаж, а натюрморт — не живая природа, а мертвая.

Валера расхохотался.

— А ты — какая природа? Знаешь? Чокнутая! Ничего он этого не говорил!

Отца они увидели снова, когда подходили к пятиэтажкам. Он стоял в будке телефона-автомата, прижимая к уху трубку…

— У вас что, дома телефона нет? — спросил Валера.

— Ты же знаешь — есть.

— Почему же он из автомата разговаривает?

Кира не отвечала.

Валера презрительно скривил губы:

— Загадка: сын моего отца, а мне не брат.

Кира молчала.

— Сводный брат, — сам себе ответил Валера. — У меня есть сводный брат. Гошенька… Так вот: я с моей мамочкой проживаю в пятом подъезде, а он с моим папочкой — в шестом.

— Ну и иди в свой шестой подъезд! — Кира сорвала с его плеча свой этюдник.

— Пятый…

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 25 мин

— Думаешь, он твою маму не любил? — сказал Вася — Что ты?! Я этого не говорил и не скажу, хоть бы меня резали! Когда его после госпиталя в сорок третьем отпустили на долечивание в Москву, он сразу нашел Клаву — и в ЗАГС. Я ему говорю: “Прежде чем расписываться, надо бы выяснить, что оно такое любовь. Ни один ведь из вас не знает, и я не могу подсказать”. Так он мне на это ответил: “Эх ты, а еще практичный человек! Надо ей оставить аттестат”. Ты понимаешь, Кира? Жены офицеров получали по аттестату деньги. А у Клавы никого не было — как бы она без аттестата прожила?.. Тем более что, кроме аттестата, он ей оставил… тебя, Кирюшенька.

К ним снова подошел буфетчик. С недовольным видом убрал посуду, протер столик. Кира и сама понимала, что разговор затянулся свыше всякой меры, но не слушать того, что говорил Вася, она уже не могла.

— Кирилл твою маму никогда не забывал, что бы в его жизни ни произошло… Хотя она что-то предчувствовала. В сорок пятом, когда война уже кончилась, а Кирилл еще в госпитале лежал после последнего ранения, Клава вдруг говорит: “Он не вернется”. Ну, я на нее наорал. “Убитые, — говорю, — на которых похоронки прибыли, и те возвращаются!..” А она мне дает почитать его последние письма. Письма как письма. Хотя, конечно, не такие, как прежде. Это я понял, потому что прежние письма она бы мне не доверила читать ни за какие ковриги. Но и эти тоже были хорошие. Заботливые письма, он ей напоминал и где спички лежат, и как надо дверь в передней притворять, чтобы не выстудить комнату. Клавочка, ты знаешь, могла газовые краны оставить открытыми. По сути, у Кирилла было две дочери — Клава рано начала болеть. И он не только вернулся. Он за всю жизнь повода не подал даже подумать про. него… что бы у него тут… внутри… ни происходило. А ведь за нами, мужиками, нужен не то что глаз — целая ваша Петровка, 38!

Вася замолчал, посмотрел на Киру. В ее взгляде он не увидел ничего утешительного.

— Отец твой был человек, а ты… — Вася постучал по крышке столика, только что протертого буфетчиком. — Ты эта… плита древесностружечная. Ее можно пилить только по прямой, потому у нас вместо мебели кубодубы!

***

В девятом классе проходили “Грозу” Островского.

— Катерина — луч света в темном царстве, бубнил у доски Валера, — она полюбила Бориса, а он оказался такой слабовольный, что не захотел с ней пожениться, она и утопилась в речке.

— Почему же она полюбила Бориса, если он такой кисель? — спросила Лина Львовна.

Валера втянул голову в плечи и скорчил рожу: поди знай…

— А может, она любит кисель, — сказала Кира громко, на весь класс.

Лина Львовна постучала карандашиком по картонной коробке из-под папирос (она по-прежнему курила “Казбек”).

— Вы хотите высказать свое мнение, Кириллова, или так?..

— Высказать. Я тоже люблю кисель, компот и мороженое. — Кира говорила ровно, без интонаций и глядела, не мигая, на Лину Львовну. — А слово “люблю” я не люблю. Любовь — это обыкновенный эгоизм, больше ничего. Начинают канючить: “Дайте мне вон того человека, а то утоплюсь, как Катерина”. Это же только жадные дети так пускают слюни в “Детском мире”: “Ма-ма-а! Купи-и-и-и! Хочу-у-у это!..” И в кино, и в книгах эта ваша любовь служит оправданием любых, самых подлых поступков: бросают жен, мужей, предают детей — и все аплодируют: ах, как замечательно! Он, она, оно любит!

— Луч света в светлом царстве. — Лина Львовна сказала это тихо, для себя, а не для класса, но Кира услышала.

— В темном.

— Я не оговорилась: вы живете в светлом царстве, Кириллова. Все знают, как к вам относится ваш отец… В нашем микрорайоне вообще мало семей, где есть отцы, тем более такие…

— У Добролюбова сказано — в темном! Добролюбов вообще не обо мне писал! Он писал, что Катерина жила в темном царстве!

— А вы читали Добролюбова? — Лина Львовна знала по опыту, что они либо не читают совсем, либо не дочитывают до конца статью Добролюбова. — Ну… где он пишет о детстве Катерины. — Она порылась в книжке с закладками. — Вот здесь: “Забываясь в своих радужных мечтах, гуляя в своем светлом царстве…”, Катерина, оказывается, тоже жила в светлом царстве, как и вы, Кириллова, пока не кончилось детство… У вас этот период затягивается… — Лина Львовна смотрела не на Киру, не на класс, а поверх голов, в окна, за которыми виднелись вершины лиственниц графского парка. — Где уж вам, в вашем детском царстве, понять взрослую Катерину? — Лина Львовна машинально достала папиросу и стала разминать, весь табак высыпался на книжку. — Да что там Катерину? Любую одинокую женщину. — Выбросив пустую папиросу, она снова приблизила книгу к глазам. — “Еще кабы с ним жить, — так думает она, — может быть, радость бы какую-нибудь я и видела… Как мне по нем скучно!.. Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску. Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя!..” Плачет…” Это ремарка такая: “плачет”. Она плачет… у Островского… Катерина!..

Лина Львовна тщилась внушить классу, что дрогнувший голос и увлажнившиеся глаза — все это к ней лично не имеет отношения: виноваты Островский с Добролюбовым — и только они…

— А что касается меня, Кириллова, — сказала она Кире уже в конце дня в раздевалке, — то можете успокоиться: у вас будет другая учительница. Может, ей ваша детская жестокость придется по душе… Мне квартиру дали изолированную в Черемушках…

К слову: это была чистая фантазия. Так бы и разогнались дать квартиру учительнице. В Черемушки она попала по обмену.

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 30 мин

Поднос с использованной посудой, собранной по столикам, буфетчик внес за перегородку, в подсобку. Здесь двое в перчатках подхватывали указанные буфетчиком стаканы и относили в лабораторию. Лаборатория находилась в микроавтобусе, дежурившем у запасного входа в аэровокзал. Отпечатки пальцев на стаканах фиксировали и сличали с теми несколькими образцами, которые привезли с собой: искали определенных людей.

— Пока ничего общего. — Эксперт звонил прямо из автобуса полковнику на Петровку. — Ни одного попадания.

— Значит, он все-таки один пришел, — сказал полковник. — А его отпечатков у нас как раз и нет…

Кира оглядывала буфет. Лиц, известных на глаз или по картотекам, не попадалось. И тем не менее, она в этом была уверена абсолютно, преступник давно, вот уже… — Кира глянула на табло электронных аэрофлотовских часов, — полчаса минимум, как наблюдает за ними, не сводит глаз с чемоданчика. Преступник, который пойдет на все…

Стало как-то даже холодновато, хотя Кира не снимала пальто с мехом ламы.

— Только смерть, — сказал Вася, — одна лишь смерть могла их развести.

— О ком вы говорите?

— Да о них же — о твоем отце и маме Клаве.

***

В том последнем, выпускном году День Победы отмечали вчетвером: мама, Вася и Кира с Валерой.

Вася не фотографировал и не хохмил, сам выпил принесенный с собой коньяк и ушел.

Мама легла спать в своей комнате.

Кира приглушила звук телевизора. На экранчике, слегка увеличенном пустотелой линзой, куда мама залила глицерин, беззвучно плакали ветераны.

— Хочешь, я тебе что-то покажу? — Выдвинув ящик отцовского стола, Кира вынула стопку красных коробочек, разложила перед Валерой.

— Это все его ордена?

— А что, мои, что ли? А эти красненькие — орденские книжки.

— А та зеленая?

— Зеленая — вообще записная. Телефоны разные. Не служебные… — Кира перелистывала книжку. — Вот это фронтовой друг. Это тоже однополчанин, в Алма-Ате живет… Дядя Вася — школьный товарищ… А этот вот человек, Михаил Иваныч, — знаменитый художник, действительный член Академии художеств. Кирилл когда-то у него учился.

— Ну-ка, покажь… На улице Горького живет!

— Как ты определяешь?

— По первым цифрам. Вот этот… Скорей всего, Черемушки.

— Какой? — Она заглянула в книжку.

— Да вот, сверху. Карандашиком… Тут даже не написано, чей это телефон: ни имени, ни фамилии — одни цифры.

— Может, ты пойдешь?

(Это прозвучало неожиданно не только для Валеры — даже для нее самой.)

— В общем-то, время есть… И мамочка уже разрешает засиживаться в гостях у девочек. Я ей обещал аттестат зрелости предъявить всего через пару месяцев.

— Можешь ты понять, что мне не до тебя?!

— Ладно!

Валера обиделся, ушел. А Кира с записной книжкой Кирилла подошла к телефону, набрала номер… Ей ответили сразу же, без гудков.

— Алло!

Кира молчала. Голос был женский. На другом конце Москвы где-то прикрутили звук в телевизоре. Теперь и там, на таком же маленьком экранчике с такой же линзой, наполненной глицерином, беззвучно плакали ветераны…

— Алло!

Голос был очень знакомый. Кира как будто увидела, как Лина Львовна, прижав к уху трубку, выуживала из коробки папиросу.

— Молчишь?

Кира молчала.

— Значит, у вас там все в сборе… А я по-прежнему одна. Сегодня даже подумала: а вдруг ты не позвонишь? Сколько уже прошло дней Победы? И столько же звонков… Раньше я как-то уверенней их ждала, потому что ты иногда проходил мимо окон со своей сумкой, а в последний год за окнами только крыши чужих домов… Кирилл! Это большое горе — жить без тебя!.. Молчи. Я уже слышала: ты не мог иначе. Остаться в живых и не прийти с войны к женщине, которая все эти годы ждала? И потом… там ребенок… Но прошло время, Кирилл: я прождала тебя дольше, чем она, в четыре раза. А Киру ты поставил на ноги: она вот-вот сама полюбит кого-то… Другого!.. А я — только тебя. Молчи. И этот ответ я уже слышала: “Детей любят без взаимности…” Это твоя фраза, Кирилл. В сущности, мы все живем для нее. И ты, и Клава могли бы устроить свою жизнь по-другому, и я… Я ничего от тебя не требую, Кирилл. Позвонил, и ладно… А будет ли она счастлива от этого? Узнает ли она вообще когда-нибудь, что существует и такая любовь на свете, когда все ради другого, а для себя только вот это: помолчать по телефону.

Кира отстранила трубку от уха и уже намеревалась положить ее, как в трубке вновь зашелестело:

— А помнишь, Кирилл? Под Рославлем, кажется, мы курили с тобой за медсанбатом в лесу. И подошел какой-то ходячий ранбольной: “Подарите кусочек дыма”. Так и сказал — “кусочек дыма”! Ты еще повторил эти его слова… Потом, в графском парке. Помнишь?… Вот так и твои звонки. Сколько мы знаем людей, у которых все есть, все! А вот этого… дыма — ни кусочка.

Она замолчала. Кира старалась не дышать. Молчали обе.

— А помнишь, Кирилл, ту историю, ты сам ее мне рассказал, думаю, сам и придумал — такой легенды нет, я пролистала все источники, — о художнике и крепостной танцорке? Так вот, знаешь, почему я уехала от тебя подальше? Именно потому: ты меня перерисовал — и я исчезла. — Снова молчание в трубке. — А знаешь, Кирилл, когда она будет счастлива, твоя Кира? Когда поймет, как мало… мало, Кирюша, для счастья надо! — Снова в трубке зашуршало, Лина Львовна чиркала спичкой. — Нет, я не плачу, Кирилл, я закуриваю. С чего нам плакать? Вон сколько лет прошло, а мы все дымим…

— Его нет, — сказала Кира. — Уже скоро год, как его убили.

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 35 мин

— А сама-то ты хоть счастлива? — спросил Вася.

— Давайте не будем тянуть время.

— Значит, не очень. Жаль. Может, лучше бы твой отец сам побыл хоть чуток счастливым, чем вкладываться в тебя?..

— Давайте отложим этот разговор.

— До чего отложим?.. До выхода из тюрьмы?.. — Вася рывком запахнул шубу, шарф запихал комом за пазуху. — Поехали!

— Куда?

— В парикмахерскую на Садово-Самотечную, где эстакада. Там ты будешь свидетелем, как я передаю чемоданчик сестре Долгова — Рите. Вот тогда будет доказано, что я к этим денежкам не имею отношения: у жены Долгова взял, сестре передал.

Вася подхватил свои сумки, Кира наступила ногой на ремешок, волочившийся по полу:

— Стоять!.. И без жестов. Что бы я вам сейчас ни сказала, улыбайтесь. И вообще, ведите себя непринужденно. Вас хотят убить. (Вася, как было приказано, улыбнулся.) Преступник знает, что деньги у вас в чемоданчике. Он считает их своими: он из-за них шел на убийство, то есть на смертельный риск. И он уже подсылал в Хабаровск дружков за этими деньгами, но жена Долгова сказала, что их изъяли при обыске. Доходит? Долгов попросту обокрал своих сообщников. Вор у вора дубинку украл. Воры этого не прощают. За такие финты, по их понятиям, расплачиваются кровью. Но поскольку Долгов в тюрьме, а деньги у вас, вы расплатитесь за Долгова.

Улыбка так и осталась на Васином лице. Как нарисованная.

— Видите вон тех людей? — Кира глазами указала на стойку кафе-бара. — Или тех… — Она перевела взгляд к аэрофлотским диванчикам посреди зала ожидания — пассажиров в зале было человек пятьдесят. — Один из них убийца.

— Кто?

— Это нам самим хотелось бы узнать.

— Но, надеюсь, ваши тоже тут? Вы должны меня охранять. Это ваша обязанность.

— Наши обязанности вы знаете. Но как вы себе представляете эту охрану вашей особы? Ведь преступник не станет набрасываться на вас здесь, при людях: он пойдет за вами. Вернее, за вашим чемоданчиком.

— Тогда я пошел… А вы хватайте.

— Первого попавшегося?

— Того, кто пойдет за мной.

— А он скажет, что шел в туалет… да мало ли еще куда… И что самое интересное, это может оказаться правдой. А настоящий преступник будет стоять и посмеиваться.

— Выходит, вы настоящего преступника не можете отличить от человека, который идет в туалет?.. За что вам зарплату платят?

— Вот как? — Кира усмехнулась. — Ну кто же в наше время за одну зарплату станет задерживать вооруженного преступника? — Кира никак не могла удержаться от этой реплики.

Вася оживился:

— Кирюха! О чем разговор? Ты же дядю Васю знаешь! Когда за мной пропадало?

— Ну вот, наконец-то вы довольны, — сказала Кира. — Все стало на свои места: из дочери Кирилла вырос нормальный взяточник.

— Упаси бог! Что ты, Кирюшенька! Ты дама — ты в стороне. А с твоими сослуживцами мы дотолкуемся по-джентльменски. Уж кто-кто, а Вася в курсе, почем нынче жизнь!

— Может, мы не будем торговаться?

— Хорошо! Я вам сам покажу, кто из них бандит. Работнички! Вон тот, в кепочке…

Приблатненный в кепочке так никуда и не ушел: из багажного отделения воротился в буфет.

— По-вашему, как в кепочке, так и бандит?

— Ну, тот… небритый.

— Вы забыли, что я уже не ребенок, дядя Вася. Я инспектор по особо важным делам.

При этих словах Вася низко опустил голову: влип!

Кира этого не заметила. Краем глаза она посматривала в сторону кафе-бара: громадный мужчина с раздутым портфелем заправлялся уже второй раз. Это всего-то за полчаса.

— Если даже вы укажете нам настоящего преступника, — сказала Кира, — мы его не возьмем. Мы не имеем права задерживать человека только по одному подозрению. Судить его не за что. Он ничего не совершил — значит, останется на свободе… И вот тогда совершит преступление.

— Значит, вы будете ждать, пока он меня убьет?!

— Нет. Это вы намерены ждать, пока вас убьют. А я уговариваю вас, как слона: отдайте мне чемоданчик. Преступника интересует кейс, он ни за что его не упустит, он как привязанный будет идти не за вами, а за чемоданчиком. — Кира протянула руку к “дипломату”, но Вася не отдавал. — Вы, ей-богу, как ребенок!

— А что мне будет?

— Что значит “что”?

— Ну, что вы со мной сделаете, когда откроете кейс, а там действительно двести тысяч? Кто на суде докажет, что это не моя доля в делах Долгова? Жена Долгова вам признается, что это доля убийцы? Или — деньги ее мужа, да? Чтоб на него намотали еще двести тысяч — как раз до “вышки”?! Нет уж, у меня один путь: на Самотеку, к Рите. Кейс я только ей отдам. С нее и спросите!

Вася шагнул к выходу — Кира преградила дорогу.

— Хотите сорвать нам операцию?

— Ах, операцию?! — Вася так посмотрел, что Кира отвела глаза. — Операция! Ну и взяла бы ты, Кирюшенька, белую мышку, морскую свинку и производила бы над ними операции. А на людях зачем? Тем более на друге твоего отца, который тебя за ручку водил в художественную школу на Кропоткинскую: надеялся — хоть из тебя, если не из твоего отца, получится что-нибудь такое… не участковое!

***

Состарились пятиэтажки, выросли между ними двенадцатиэтажные параллелепипеды, и появился в нашей повести новый персонаж — голубой медвежонок, мальчик в синтетической шубке.

Молодой, спортивного покроя папа вывел медвежонка из нового (чешский проект) деткомбината и повел по дорожке…

Сумерки. Идет снег. Два прозрачных куба светятся сиреневым светом — это два новых магазина. На одном неоновыми трубками написано “Рассвет”, на другом — “Чемпион”.

— Куда мы идем? — спрашивает сын.

— В “Рассвет” за продуктами.

Но путь к “Рассвету” проходит мимо “Чемпиона”, там сын упирается лбом в витринное стекло. За стеклом среди прочих спорттоваров плывет в лучах “дневного света” длинная синяя лодка-байдарка RZ-89 (“эрзетка”) в собранном виде.

— Хочу-у синюю лодку!..

Спортивного вида папа тоже обуреваем смутным желанием уплыть на синей лодке в настоящий рассвет, а не в тот, где торгуют макаронными изделиями… Но он выражает свои чувства лишь одной фразой:

— У тебя губа не дура, Кирилл.

И отправляется за макаронными изделиями…

Но вот изделия уже в авоське, а домой не тянет. Они вновь задерживаются у витрины “Чемпиона”, где плывет в сиреневом свете пустая синяя лодка, вздыхают и идут дальше, через занесенные снегом пустыри. На пустырях стоят вразброд огромные панельные коробки недостроенных корпусов новых микрорайонов. Микрорайоны сливаются у горизонта с самой Москвой, стирая границу между городом и поселком…

Возле одного из таких новых домов отец и сын остановились.

— Вот здесь мы будем жить, — объявил старший. — Ты не против?

Младший не возражал: он думал о синей лодке.

— А как насчет посмотреть планировочку? — спросил старший и, не ожидая ответа, поволок сына в подъезд…

Сторож, который мог бы им воспрепятствовать, грелся в своей бытовке-вагончике.

Отец и сын уже скрылись в подъезде, когда к этому месту подошла Кира.

Кира выросла, как выросли ее каблуки. Взрослая женщина, уверенная и озабоченная. Ее тоже интересовал этот новый дом. Проходя, она всегда поглядывала на известные ей три заляпанных окна на шестом этаже и балкон без перил… И на этот раз взгляд привычно скользнул по тем же окнам, и вдруг… все замерло и затихло в преддверии беды: на неогороженном балконе — голубой комочек синтетической шубки.

Ее сын, маленький Кирилл, переваливался на неумелых иож-ках у самого края неогороженного, обросшего льдом балкона, и казалось, колючий зимний ветер со снегом вот-вот сдует его с головокружительной высоты…

Кира, задыхаясь, взбежала по лестнице. Спортивного покроя папа стоял у балконной двери, обвисший, как мешок.

— Валера! Ты что?..

— Боюсь спугнуть.

Оттолкнув мужа, Кира тенью метнулась через балконную площадку. Кирилл и не услышал, как очутился у нее на руках.

— Мама? — удивился он. — Мама Кира?..

Вновь оттолкнув Валеру, Кира с Кириллом сбежала вниз. Тут собралась толпа.

Кира пошатнулась, передала сына мужу и села прямо в снег.

— Что с тобой? — опять растерялся Валера. — Тебе воды?

Его снова оттолкнули. На этот раз какая-то женщина:

— Обморок, не видите?.. Надо дать воздуху. — Женщина расстегнула на Кире пальто, жакет и вдруг испуганно вскрикнула: — Ой, что это… боженьки?!

Киру вызвали к начальнику на следующий день.

— Как здоровье, Кириллова?

— Спасибо, не жалуюсь.

— А у нас другие сведения. В районе новостройки… вы знаете где… дамочка упала в обморок. А сердобольных у нас хватает… Одна гражданочка расстегивает на ией пальтишко, жакетик, а там… у дамочки под мышкой… как вы думаете, что?..

— Я не врач.

— А гражданка, которая жакет расстегивала, как раз врач, но она позвонила нам. “Это, — говорит, — по вашей специальности”. Короче: женщина решила, что леди, та, что упала в обморок, по меньшей мере резидент одной из иностранных разведок, потому что под жакетом оказалась…

Начальник сделал многозначительную паузу…

— Ну… спецкобура с пистолетом.

— Вот именно. Сперва надо сдавать оружие, а уж потом падать в обморок, Кириллова.

Спорить с начальством не полагалось. Кира молчала, а начальник как будто позабыл о ней — уткнулся в бумаги.

— У меня просьба, — вдруг сказала Кира.

Начальник быстро поднял голову:

— Перевести вас на более спокойную работу? Так? В детскую комнату милиции?..

— Нет, — сказала Кира, — просьба личного характера…

Валера мыл посуду на кухне.

— Кирилл спит? — спросила Кира.

— А то мы тебя ждали! Поканючил для виду: “Мама, мама!” — и вырубился.

Валера помог ей раздеться.

— Чаю налей!

— Бу сделано, гражданин начальник!

Кира присела к кухонному столу, пила чай, пока не отогрелась после улицы.

— Меня вызывали к начальнику. В управлении уже знают про обморок, предлагают другое, более женственное занятие.

— Укротительницей тигров в цирке? — Валера расхохотался.

— Сейчас ты заплачешь, — сказала Кира. — Я отказалась от квартиры: попросила, чтобы дали на первом этаже.

На Валеру было жалко смотреть — так он испугался.

— Надеюсь, тебе дали… койку в психушке. Нормальные люди не обращаются с такими просьбами.

— Твои нормальные люди сами с балкона бросятся и детей побросают с шестого этажа, но на первый этаж не пойдут. А я хочу быть спокойной за ребенка.

Валера все еще не верил в “катастрофу” — так он определил все это мысленно.

— Может, ты меня разыгрываешь? Ты же не можешь не знать, что во всех объявлениях об обмене пишут: “Первый этаж не предлагать”.

— Значит, будем разменивать эту квартиру.

— Ну, вот и до развода дошли. Ты так любишь сына, что готова его без отца оставить.

— Какой ты отец?.. Для этой роли нужен мужчина. А ты бы до сих пор там стоял, на балконе, ждал, пока милиция прибудет, пожарная команда или парни, которых ты тренируешь по тройному прыжку.

— Чтоб решиться, надо быть не отцом ребенка, а…

— Матерью!

Кире показалось — сейчас он ее ударит, но Валера разжал кулаки.

— Думаешь, ты хорошая мать? — спросил он тихо. — Да?.. Таких вообще надо лишать материнства… по суду! У нормальных людей мать сидит дома с ребенком, а у нас папочка, мужик, спортсмен, выкупал сынулю, высадил на горшочек и моет молочные бутылочки, вот… в передничке… пока мамочка падает в обмороки со спецкобурой под мышкой. Да о чем нам с тобой разговаривать?! — Махнув рукой, он достал из кухонного ящика рулетку и ушел в комнату.

— Валерик…

Кире показалось — она крикнула: “Валерик!..” Но она только разевала рот, как рыба… Он обмеривал комнату.

— Как думаешь, сколько здесь метров? — спросил, когда она вошла.

— Ты же знаешь: восемнадцать и шесть десятых.

— А по длине?

— В объявлении пишут общий метраж.

Он не слушал.

— А если по диагонали?..

Назавтра она сама зашла за Кириллом в садик. Домой не спешила: боялась увидеть вешалку с голым крючком вместо Балериной куртки, пустоту под тахтой, где стоял его чемодан…

— Почему сегодня меня ты гуляешь? — спросил Кирилл. — Почему меня папа не гуляет?

Кира молчала, думала: “Валера прав, таких надо лишать материнства”.

У “Чемпиона” Кирилл вырвал свою руку из ее руки, прижался к стеклу.

В витрине уже не было байдарки — лишь какие-то скучные майки и штаны.

— Уплыла синяя лодка, — затянул Кирилл дрожащим голосом…

Кира не выдержала — схватила его за руку и буквально волоком потащила домой. Он орал не умолкая, но она словно одеревенела. Открыла наружную дверь своим ключом. Кирилл, едва переступив порог, умолк, и глаза его сказочно расширились: комнату наискосок, по диагонали, пересекала синяя лодка. Здесь она казалась гораздодлиннее, чем в магазине. Кирилл видел ее совсем близко, и не сбоку, а сверху, новенькую, с дюралевым языком руля, с медными барашками креплений. Поблескивая светлым лаком деревянных шпангоутов, стрингеров и красными полосками фальшбортов, она словно плыла по паркету комнаты и носом вплывала в коридор.

— Так я и знал, — сказал Валера. Он как ни в чем не бывало сидел тут же, собирая лодку. Пот лил с него, как на тренировке в зале. — Так я и знал: по диагонали ляжет.

Кира разделась и пошла на кухню. Конечно, ужина Валера не готовил, посуду не мыл: сегодня он принадлежал лодке. Кира заплакала и стала мыть тарелки. Ночью, когда уже лежали вдвоем, она сказала:

— Ты очень хороший, Валерик. Другой бы за этот выбрык с первым этажом меня убил.

— И убью!..

— Все равно понять друг друга мы никогда не сможем.

Да! Тысячу раз он прав: таких баб надо всего лишать, не только материнства. Ну кто ее тянет за язык?!

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 40 мин

— Если вы не можете, Кира Кирилловна, — сказал Вася, — облегчить участь пожилого человека, у которого нет лишних лет в запасе — по вашей милости сидеть в колонии, так я вам вашу задачу облегчу. Чтоб вы, не кривя душой, могли доложить начальству: не удалось, мол, изъять без шума вещественное доказательство. — Вася, прижав к животу чемоданчик, поплотнее уселся на аэропортовском диванчике. — Посидим, за жизнь побеседуем. Как насчет личного счастья?..

Ну что ты с ним будешь делать? Тащить куда-то? Силой отнимать чемодан? На виду у всех? Кира оглядела зал. Громадный и Приблатненный — они теперь не расставались, играли в крошечные дорожные шахматы. Остальные сгрудились у стойки кафе-бара. Буфетчик обслуживал пилота, молодого человека в форме летчика гражданской авиации… Нет уж! Вспугнешь птичку — потом ищи-свищи!

— Ну так как насчет личного счастья?

— Вы уже спрашивали.

— А ты не ответила. Кто твой мужик? На безмужнюю ты не похожа.

— У меня сын… Уже в кроссовках шеголяет сорок шестого размера.

— Кириллом назвала?

— Угадали.

— Я знал, что Кириллу в конце концов повезет… А у меня вон две дочери и два внука: один — Руслан, другой — Артур. Васей там даже и не пахнет.

Громадный в кафе-баре заспешил: сунул в карман дорожные шахматы, встал и зашагал в их сторону. Ростом и шириной плеч он значительно превосходил дядю Васю. Кира рядом с таким великаном вообще показалась бы малявкой. Гигант этот надвигался прямо на них. Вася испуганно подобрал ноги, стараясь отодвинуться как можно дальше… Но Громадный, едва не наступив на Васю, развернулся так, что задел его полой распахнутого пальто, и прошел мимо. Вася, осмелев, даже бросил ему вслед реплику — правда, не очень громко, на всякий случай:

— Смотреть надо!

— Спокойно, — предупредила Кира, — вас могут специально провоцировать.

“Внимание! — сказал простуженный радиоголос. — Заканчивается посадка на рейс 310-й Москва — Волгоград”.

— Ага. Подождем, пока он из Волгограда вернется. — Вася надвинул на лицо свою лохматую шапку и запахнулся в шубу, в обнимку с чемоданчиком. — Разбудишь, когда кончится детективчик.

— Преступника вы не пересидите.

Вася ухмыльнулся:

— Я вам его высижу. Когда все подозреваемые разбредутся по своим маршрутам, останется только милиция и преступник.

— И еще кое-кто: Чита, Сыктывкар и Улан-Уде закрыты по погодным условиям.

— Подожду, пока откроются. Здесь погодные условия вполне позволяют.

Он откинулся к стенке, запрокинул голову, лицо накрыл мохнатой шапкой и прикинулся спящим.

Кира представила себе лица сотрудников розыска из опергруппы, занявших все ходы-выходы из аэровокзала, мерзнувших на летном поле и отогревающихся в машинах, — и тех, кто в спецлаборатории, и полковника… Боже! Что он о ней сейчас думает?! И еще одного человека. Человек этот злорадно и победоносно ухмылялся во всю свою подлую рожу… Так бы и плюнула…

Его звали Супрун. Супрун Роман Тимофеевич, следователь УВД. Все знали, что он из себя представляет, но все молчали. Получалось как с лозунгом “Не проходите мимо”. Против, так сказать, равнодушия. Равнодушно проходили мимо. Вот так и Кира проходила мимо Романа Супруна. А почему? Спросите что-нибудь полегче. Почему проходят мимо бетонной балки, перегораживающей дорогу? Потому что попробуй сдвинь… Кира бы и на этот раз, возможно, прошла, если бы не одна женщина. Мимо той женщины Кира не смогла пройти. То есть уж было прошла, как услышала брошенное вслед: “Из-за таких вот и остаются дети без отца!..”

Женщина не производила впечатления несчастной. Шуба на ней стоила… по меньшей мере первый взнос на однокомнатную квартиру. Но уж кто-кто, а Кира знала: муж этой женщины сидит за убийство. Сознался на предварительном следствии. Двое детей… Но при чем здесь Кира? Она всего лишь установила факт, что муж женщины, экспедитор, сопровождал автофургон и принимал участие в драке. Следствие вел Супрун…

“Можно вас? — Женщина догнала ее в подземном переходе у Театра кукол. — Вы все-таки тоже женщина. Может, даже мать? Следователь не поверил — вы поверьте: они ему чеки обещали, двести тысяч чеков Посылторга за то, что убьет. Но он не убивал… Ищите того, кто взял у них чеки”.

Кира не раз задавала себе вопрос: решилась бы она заново ворошить это закрытое дело, если бы Ромкины покровители не пошли косяками выбывать из органов — кто “по возрасту”, кто “по состоянию здоровья”, кто в юридическую консультацию, а кто и на скамью подсудимых?.. Может, все-таки решилась бы после встречи с этой женщиной. Проще всего свалить все на одного Ромку. Но права женщина: так уж бывало, и не раз, даже к исключительной мере приговаривали невиновных из-за таких вот, которые проходили мимо. Ей бы, Кире, еще искать и искать преступника, а она уже передала человека следователю, да еще какому!..

В протоколах, которые вел Супрун, никакого упоминания о чеках не оказалось. А ведь Ромка был обязан запротоколировать… И теперь судьба мужа этой женщины, отца ее детей, зависела от чемоданчика с чеками, который Вася должен был отдать добровольно, во что бы то ни стало добровольно! Но никак не хотел.

— Знала бы, что вы такой упрямый, ни за что бы не вызвалась…

Вася мигом сбросил шапку с лица.

— Еще и сама вызвалась?! Браво, Кирюшенька! А я уж было в душе тебя простил: служба, думаю, есть служба, приказы положено сполнять. А ты, оказывается, добровольно, по собственному желанию!

***

Да, это действительно было так. Хотя Вася не слышал и не мог слышать того разговора Киры с полковником:

— Разрешите, товарищ полковник!

— Да. Слушаю вас.

Кира отлично понимала, что полковнику не хотелось ее слушать: на этом деле он наживал себе врагов, так же как и Кира. Но он слушал, и очень внимательно.

— Сообщили из Хабаровска: вчера, в 11.00 по местному времени, жена Долгова вышла из дома, зашла к родственнице… золовке, а от нее ушла с маленьким чемоданчиком кейс-“атташе”, который она у городских касс Аэрофлота передала человеку, купившему билет до Москвы. Человек этот промелькнул в деле Долгова, они его называют Фотограф.

— Все они фотографы.

— Но у этого Фотографа в чемоданчике, который он должен отвезти в Москву, минимум двести тысяч рублей. Судя по показаниям сообщников Долгова, это доля Бармена. Гонорар за убийство шофера.

— Вы думаете, он повезет эти деньги Бармену?

— Он о Бармене понятия не имеет. Фотографа должен встретить в Москве кто-то из родственников или друзей жены Долгова, чтобы припрятать деньги, так сказать, до лучших времен, когда Долгов выйдет из тюрьмы.

— Почему Фотографа не задержали в Хабаровске?

— Я просила пока этого не делать. Фотограф может вывести на Бармена. За квартирой Долгова и его женой в Хабаровске следили дружки Бармена. Один из них видел, как жена Долгова передавала Фотографу кейс. Теперь все зависит от вас, товарищ полковник. Если вы договоритесь с Хабаровским УВД, чтобы Фотографу дали вылететь в Москву…

— Значит, вы считаете, что Фотографа в аэропорту Домодедово будет подстерегать Бармен или кто-то из его сообщников?

— Бармен собственной персоной. Он кровно заинтересован в том, чтобы никто из его сообщников не узнал, кому достались эти деньги. Зачем, спрашивается, Бармену делить на всех то, что, по общему мнению, и так уже с возу упало: замели при обыске на квартире Долгова?

— С вами не соскучишься, — сказал полковник.

Кира понимала, что он этим хотел сказать. От того, смогут ли они выявить настоящего преступника, зависит не только судьба экспедитора, но и многое в их собственной жизни, даже то, как, когда и в каком настроении уйдет на пенсию полковник Егоров и кто займет его место в этом кабинете. Кира вздрогнула, представив себе здесь Супруна… Ведь это не просто человек, а стиль, в каком будут вершиться дела, и, значит, судьба еще многих и многих людей зависит от того, удастся ли Кире поймать Бармена. А все, что они знали о Бармене, так это только то, что он бармен… а может, официант в Москве, а может, и в Московской области. Главное, не в Хабаровске — тогда это дело расхлебывали бы в Хабаровском УВД.

Бармен напакостил в Москве: именно здесь, у Курского вокзала, убит водитель автофургона с импортными фотоматериалами, цейсовской фототехникой.

— Масштабы у них, — Кира имела в виду хабаровских дельцов, — общесоюзные: Долгов жил в Москве, здесь и познакомился с Фотографом.

— Ну хотя бы приметы Фотографа…

— Не только приметы. Вот. — Кира положила на стол фотографию. — Передали из Хабаровска по фототелеграфу: жена Долгова и Фотограф у касс Аэрофлота. Хорошо виден кейс.

Это был тот самый, Васин кейс. Только на фото не видно, что он темно-вишневый и застежки — под черненое серебро. Все это Кира знала по описанию, которое получила давно, еще до того, как в Хабаровске сфотографировали Васю. Можно сказать даже — Вася познакомился с кейсом позже Киры, гораздо позже. Кира уже выудила массу подробностей: и что за убийство обещали двести тысяч, и что после убийства Бармен подсылал к Долгову своих дружков за деньгами, но Долгов все тянул, пока не сел. А теперь Долгов, точнее, его жена постаралась распустить слухи, что деньги эти якобы изъяты при обыске сотрудниками Хабаровского УВД. На самом-то деле Долгов оставил себе эти двести тысяч, так сказать, на черный день. И смертельно боялся, что их найдут. Потому что, во-первых, они подлежат конфискации, во-вторых, увеличивают общую сумму нанесенного государству ущерба ровно на двести тысяч, а соответственно и срок наказания Долгову и его сообщникам. В-третьих, если Бармен узнает, что Долгов его облапошил, он будет мстить по-страшному всей семье Долговых. С него станется…

— Приметный чемоданчик — будете с ним носиться еще лет десять после того, как меня препроводят на пенсию, — сказал полковник, но фото не вернул — значит, отдаст размножить…

Кира воспрянула духом:

— Ситуация возникает, можно сказать, уникальная: в тот момент, когда Бармен попытается отнять кейс у Фотографа, мы его возьмем с поличным.

Иван Ильич давно уже оценил ситуацию, еще когда первый раз скрипнул стулом, но глаза его, вопреки ожиданию, не заблестели, ноздри не раздулись, как у гончей… Невозмутимое административное выражение сохранилось на лице, пальцы привычно наводили порядок на столе: сюда фломастер, туда — календарик…

— Завидую я тебе, Кириллова. Все у тебя так просто: он попытается — мы возьмем… Рассчитывать на то, что Бармен тихо-мирно отнимет кейс у Фотографа, мы не можем: Бармен не оставит живого свидетеля. Особенно теперь, когда Долгов под следствием.

— Это я как раз понимаю.

— Понимаете? — Полковник вновь перешел на “вы”. — Так как же вы на это идете? А еще юридический факультет окончили!..

Кира понимала, что он хочет сказать: ни чьей жизнью, даже если это жизнь преступника, они не имеют права рисковать, кроме своей собственной, и то ради спасения чьей-то жизни.

— Здесь как раз тот самый случай. Надо, чтобы Фотограф добровольно, не вызывая подозрений у Бармена, который будет за ним следить, передал кейс с деньгами нашему сотруднику. Ну-у, как будто он передает тому, кому должен был передать. Убийца пойдет за кейсом. Бармена интересуют деньги, а то, что они в руках сотрудника милиции, он знать не будет.

— Сотрудник милиции не человек, по-вашему?!

Кира растерялась: что с ним? Первый раз, что ли, приходится рисковать?

— Подстраховать будет крайне трудно: Бармен выберет для нападения самое неудобное для нас место. Более того, мы сами будем выбирать для него такое место, иначе он не решится. Думаю, это вообще неоправданный риск.

Снова заскрипел стул. На этот раз скрип означал: аудиенция окончена…

Но Кира еще не сказала самого главного. Собственно, с чем пришла.

— Можно я?

— Не понял.

— Прошу поручить это мне, товарищ полковник.

Иван Ильич посмотрел на Киру: вроде женщина как женщина, даже о косметике не забывает: вон как ловко кладет! Молоденьких штукатурка обычно старит, а эту вот молодит… Как она тогда упала в обморок со спецкобурой…

— Мне кажется, вы начали забывать, Кира Кирилловна, какого вы, простите, пола. Что, у нас мужиков нет, холостых и бездетных? Я еще твоего отца не забыл…

“Откажет, — подумала Кира. — Раз уж и о Кирилле вспомнил…”

— Нет, нет… Я должен подумать. Подумать должен. В конце концов, вы все для меня не чужие…

Кира не знала, что как раз перед ее приходом в кабинете полковника побывал майор Супрун. Намекал, что ответственность за допущенную ошибку, если докажут, что это была ошибка, будет нести не столько он, Супрун, сколько… “Вы же знаете, товарищ полковник, как это у нас делается: начальство всегда виновато”.

“Да, — думал полковник, — от супрунов уже не отмыться. Кирилл — тот бы не стал полковником”.

Кира ждала ответа.

— Хорошо, — сказал полковник, — с Хабаровском договоримся — операцию проведем. И все же никак не возьму в толк, почему именно вы, Кира Кирилловна, должны послужить приманкой для Бармена?

— Но, кроме меня, некому. Этот человек, что на фотографии… С какой стати он отдаст кейс нашему сотруднику? Да так, чтобы Бармен не увидел тут ловушки.

— А тебе, значит, Фотограф отдаст двести тысяч за твои красивые глаза?

— Дело в том, товарищ полковник, что мы знакомы с этим человеком.

И вот дошла очередь до кожаного пальто на меху ламы. Когда Кира, собираясь в аэропорт Домодедово — это было уже сегодня, — доставала пальто из шкафа, Валера оторвался от телевизора.

— Пошла на дело?

— А может, на свидание?

Валера брезгливо оттопырил губы. Он оброс бородой, в которой попадались уже седые пружинки.

— Знаем мы эти ваши свидания! Если из нас кто Мегре — так это я. Тоже когда-то думал: с чего это она среди бела дня наводит вечерний марафет? Взял и проверил. Раз в театр пошла без мужа — так двое зрителей с Малой Бронной перекочевали на Петровку. Другой раз уехала в командировку в Ярославль, а жила в Москве в гостинице “Северной” на Марьиной Роще, в ресторане отплясывала с пузатыми товароведами из Перми. Я бы тебе тогда устроил Варфоломеевскую ночь, если бы твои коллеги в штатском не притиснули меня в углу. “Нечего, — говорят, — облизываться на чужих дам”. А что эта дама моя жена…

— Когда-то ты даже ревновал.

— А сейчас так вообще не пущу. Думаешь, не знаю, на что ты идешь?

— У нас разглашать не положено.

— Майор звонил. Супрун Роман Тимофеевич.

— Ромка?..

Этого следовало ожидать. Не исключено, что в ближайшее время Ромка задружит с Валерой. У Валеры с ним обнаружится больше тем для разговоров, чем с ней, с Кирой, хотя на самом-то деле Роман и Валера — все равно что кот с канарейкой.

— Он что, так и представился майором?

— А чего ему скромничать? Скромница у нас ты. Майор этот, по-моему, моложе тебя, а ты вот еще капитан… пока не разжаловали в сержанты.

— Это тоже Ромка сказал?

— Он сказал, что ты вешаешь на отдел дело, которое давно захоронено с концами! Полковник тебе потакает, потому что с твоим папаней служил. Но ему что? Он себе пенсион выслужил по высшему классу, а ты… еще и голову подставляешь.

— Значит, по-Ромкиному, получается: пусть опасный преступник бродит на свободе?

— Преступника без тебя схватят. Майор сказал, ты можешь отказаться. Мало ли что? Заболела!.. — Валера стал снимать с нее пальто. — Хочешь — врача вызову. Вадик тебе что хошь напишет!

Валера работал в спорткомитете, вся медицина была на него завязана. Кто не хочет видеть своего сына или дочь в школе олимпийских резервов?

— А полковник твой только рад будет, — тарахтел Валера, сдирая с нее пальто. — Почему именно ты должна хватать разных там опасных преступников? У вас такие мужики есть, что еще неизвестно, кто опасней…

— Опасней любого преступника знаешь кто? Майор Роман Супрун!

Валера только рукой махнул — он от Киры еще и не то слышал.

— Да он тебя по-человечески жалеет, а ты…

— Такие майоры никого не жалеют, кроме себя! Знаешь, почему закрыли дело об убийстве шофера? Потому что Ромка катил, как танк, на экспедитора, и Долгов с компанией ему в этом помогали. Словом, любыми правдами и неправдами добились от экспедитора, который участвовал в драке, чтобы он взял на себя вину в непреднамеренном убийстве. Человек двенадцать лет получил вместо четырех. Бармен, мокрушник, гуляет на свободе, а Ромка зато майор!.. И этот майор лучше всех знает, что Бармен выйдет только на кейс — “атташе”, который Фотограф отдаст лишь одному человеку: мне, а не каким-то мужикам. И тогда все кино завертится обратно: экспедитор через четыре года выйдет, а не через двенадцать, его, кстати, двое пацанов дома ждут; а с Ромки погоны снимут и выгонят из органов милиции, если не отдадут под суд.

— Да-а, ему не позавидуешь, — протянул Валера. — Пенсиона он, в отличие от полковника, еще не выслужил.

— Похоже, ты ему сочувствуешь.

— Почему? — Валера пожал плечами. — Мне он не сват, не брат. А вот ты с такими работаешь.

— А ты с какими?

— Я?.. С нормальными.

Кира как-то взялась подсчитать, сколько раз за день Валера употребит это свое любимое: нормальный, нормально, в норме, нормалек… — и со счета сбилась еще до обеда. А за обедом в присутствии сына он вдруг завел:

“Нормальный мужчина должен зарабатывать не меньше сотни”.

Кирилл его поддержал:

“Валера прав. — Он отца называл, как и она своего когда-то, только по имени. — Мужик, который приносит меньше ста рублей в месяц, — лентяй или алкаш”.

“В месяц? — расхохотался Валера. — Детеныш! В день!..” Сам Валера сидел на зарплате, а если перепадали какие-нибудь неучтенные гроши, прятал — Кира даже знала где — на непредвиденные расходы. Поэтому Кира в тот день не придала этому разговору особого значения. А вот сейчас вспомнила…

— Болтун! — Она глядела на него, как мать на неудачное дитя: боже, за что мне такое?! — Ты же ни о чем не имеешь своего мнения, только повторяешь, как попка-дурак, а твой сын потом всю жизнь будет чувствовать себя несчастным.

— Это еще почему?

— Потому что у него не будет ста рублей в день.

— Ах, вот ты о чем вспомнила! — Оказывается, и он не забыл о том разговоре. — Должны быть!

— Вот как ты рассуждаешь?

— А как мне рассуждать? Как ты и твой отец рассуждали: хорошо живет — значит, ворует? Дорассуждались! Может, как раз потому и воровали, что плохо жили?

Кира разозлилась:

— Посмотрим, как вы дальше будете жить! Может, еще больше рассобачитесь?.. Как-то я не замечала, чтобы богатый был честнее бедного!

— А я как-то не замечал, чтобы ты и твой отец были счастливы при вашей честности.

— Смотря что ты называешь счастьем.

— Что и все: в личной жизни…

— Не то!

— Ну, в труде! — Валера стал накаляться. — Ты довольна своей работой с Ромкой в одной компании?

Как ответить на такой вопрос? Если сегодняшний ее поход в аэропорт Домодедово закончится поимкой Бармена, дела пойдут веселее. Без Ромки! А если нет? Майор Супрун — человек молодой, и покровители его еще не все состарились.

— Ты знаешь, почему я пошла в милицию?

— Потому что дура! Те, кто убил твоего отца, давно пойманы, а ты все гоняешься за их тенями. Ждешь, пока и тебя, как Кирилла-старшего, пырнут самодельной финкой из рессорной стали? Ну да это еще куда ни шло: романтика! Но неужели ты до сих пор не убедилась, что в милиции не ангелы служат с крылышками, а даже, может быть, наоборот. Нет! Ты судишь по Кириллу! Майор Супрун и тот не может Кирилла перекрыть. Да где это видано, чтобы дочь всю жизнь молилась на отца, который к тому же не любил ее мать?

— Он ее любил, — сказала Кира.

— По-твоему, можно любить двоих?

— Можно! — Она сама не ожидала от себя такого ответа. — А можно и только одного себя.

Зачем? Зачем она во всем обвиняет его, Валеру? Скорей она сама отпетая эгоистка, чем он. Валера — друг и всегда был другом. С седьмого класса он за ней этюдники носил, потом посуду мыл и Кирюшу на горшочек высаживал, пока она, как он говорит, за тенями гонялась. Не будь она эгоисткой, разве пошла бы замуж без такой любви, какая была у Лины Львовны к Кириллу? Перекосила всю жизнь человеку — замкнула его на себе. А может, все дело в том, что она женщина? Просто женщина, а не сумасшедшая фанатичка, какой он ее вообразил? Не могла же она не выйти замуж, как ее мать вышла, как все… нормальные люди.

— Знаешь, что я тебе, Валерик, скажу… Мы с тобой только в одном не сходимся: ты хочешь жить, как люди, а я — как человек. — Она потянула на себя пальто, он не выпускал. — Ты дядю Васю помнишь? Он к нам с мамой приходил и после того, как отца… Не помнишь? Так вот, его могут убить, если я не поеду в Домодедово.

АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 45 мин

“Внимание, — сказала та же простуженная девушка в радиорубке. — Заканчивается посадка на самолет Ил-86, следующий рейсом 218-м Москва — Чита”.

“Читинцы” потянулись к выходу. Кира быстро пересчитала “старожилов” — тех, кто так никуда и не ушел с момента прибытия хабаровского рейса: Приблатненный, Громадный… Пилот?! Молодой человек в форме Аэрофлота съел сосиски, полстакана сметаны, выпил какао, и буфетчик откупоривал для него бутылку фанты.

— Сейчас не время, понимаете, — сказала Кира, — выяснять наши с вами отношения. Вы же свою смерть держите в руках. Преступник пришел сюда убивать. Все равно кого… Того, у кого в руках окажется чемоданчик. Неужели вам жизнь не дорога?!

— По-твоему, жизнь в колонии какого-то там вашего режима так уж дорога?

“Не хватало мне сейчас расплакаться”, — подумала Кира, а вслух сказала:

— Я, что ли, виновата, что вы связались с Долговым? Делали бы фотопортреты, как когда-то… Но использовать государственную технику, материалы, торговую сеть, а денежки класть в свой карман… Вам бы вовремя покончить с этим!

— Я старый человек.

Кира сразу поняла, что он хочет этим сказать. Старые дельцы, куда более старые, чем Вася, говорили: “Я старый человек — воспитан при капитализме”. А этот — этот социализмом развращен. Ему развязывают руки, а он сам себе связывает. Зачем ему снаряжать себе новый возок? Пусть молодые… А он предпочитает и дальше ехать в рай на государственном транспорте.

— При вашей деловитости вы могли бы стать… ну, скажем, директором.

— Я для этого слишком честный… То есть вообще-то я могу обмануть, но не себя же. — Вася подумал и добавил: — Я бы так болел за дело, что умер бы. Я же не Долгов.

Долгов был директором, даже генеральным директором, целого треста бытовых учреждений — на нем держалось благополучие большого города.

Вася стянул с шеи свой мохеровый шарф, скомкав, бросил на диванчик.

— Всё! Итог.

Кира не могла смотреть на его обнажившуюся шею в жировых складках.

— Я понимаю, вам не начать жизнь сначала, но год или два за участие в делах Долгова…

— Нет, Кирочка, пора подбивать бабки. Может, для какого-нибудь воришки это и немного — год — два, но я, Кирюшенька, приличный человек, добропорядочный семьянин, уважаемый член общества садоводов-любителей. Соседи все люди как люди: полковник в отставке, солист оркестра Большого театра, врач — иглоукалыванием лечит. Здоровались со мной в лифте, а я оказался жуликом, сижу в тюрьме… Ну да ладно, черт с ними, с соседями, не им сидеть. Но мне-то каково? Из пуховой постельки — да на нары. У меня, Кирочка, привычки выработались: без телевизора да без таблеточки не засну. Если бы граждане судьи могли хоть на минуточку поставить себя на мое место, им бы совесть не позволила…

— Ни я, ни Кирилл никогда этого не хотели. Он вас, если хотите знать, любил, как брата. И я — как родного дядю… Даже несравнимо сильнее, потому что другого такого веселого и душевного человека, как вы, дядя Вася, мне уж, видно, никогда не сыскать.

— Спасибо, ласточка. Хоть посочувствовала.

— Не чужой же вы мне! Столько лет, можно сказать, вместе! — И вдруг новая мысль обожгла ее болью и злостью: — Сколько же можно так жить, дядя Вася? Сыщики и разбойники в одной упряжке!

— Ну, тут ты не права: никогда мы с Кириллом не ходили в одной упряжке. У нас с ним шло, как бы это сказать, соревнование: кому лучше? Кириллу, правда, это все было до фени. Он такой человек: если кому-то лучше, чем ему, так на здоровье. Вот когда наоборот — ему лучше, чем другому, — Кирилл чувствовал себя не в своей тарелке: вроде чужое отнял. Короче, мы с ним играли в разные игры на одной доске: я в дамки, он — в поддавки. Партия эта так и осталась неоконченной, потому что Кирилл и свою жизнь подставил вместо чьей-то, может, вовсе не достойной его… Но Кирилл на этом не кончился, он в лице дочери Киры цап меня за рукав: попался!

— А если бы не попались?

— Если бы не попался или попался не тебе, может, и не понял бы того, что я понял сейчас, Кирюшенька.

Васина рука легла на меховой обшлаг ее рукава:

— Ты вообще-то не принимай близко к сердцу. Не ты, так другой… Разве в том дело, куда вы меня пересодите. (Так и сказал: “пересодите”.) Какая, к черту, разница, что в итоге жизни — параша или унитаз? Главное, ничего другого. — Вася помолчал, глядя в сторону. — А совесть тут ни при чем.

— Но если не совесть, так что?..

— Как бы это сказать?.. Ну вот почему я тебя все время спрашиваю, ты в жизни счастлива или нет, а ты все время убегаешь от ответа?

— Но вы же понимаете, что момент самый неподходящий.

— Как раз подходящий. Ты человек, который подводит черту под всей моей биографией. Так вот, я хочу знать: сама ты хоть довольна жизнью? Или воруй не воруй — один черт?..

— Смотря что человеку надо.

— А что человеку надо в моем возрасте? На здоровье не жалуюсь, на жену — тоже. Дочери — красавицы, королевны! Обеих прибарахлил по высшему классу, придипломил и замуж повыдавал… даже по два раза. Зятьев и тех остепенил. Внуки!.. — Вася поспешно выуживал из карманов фотографии. — Видала? Щеки в формат не вписываются. Штангисты растут.

— И на вас похожи.

— В общем, да… Все Васино: уши, нос, даже характер. Бойкие ребята — палец в рот не клади. Но вот ты сказала: я веселый и душевный. А они только веселые. И уже Васи нет, есть так… веселый малый с Васиными ушами. Ну да грех жаловаться — были бы здоровы… И чтоб не было войны!.. Что еще? Работа? У меня и без злосчастного Долгова твоего с работой был ажур: фотовитрины, стенды, альбомы, проспекты, буклеты. Дом — полная чаша, ломится от мебели: серый клен, “птичий глаз”, арабская гостиная с перламутровыми инкрустациями, как у короля Сауда. Японская эта вся музыка с колонками… От стереозвука хоть из дому беги, что я и делал. Дача у меня есть. Там и гараж. Даже гараж, Кирюшенька, кирпичный! Так чего же еще мне до полного счастья не хватало?..

Вася замолчал, будто ожидая ответа. Хотя кто бы мог ответить?..

Кирилл-старший говорил ей когда-то: “Кем бы ты ни стала, дочура, ты должна остаться художником. Даже если совсем перестанешь рисовать. Потому что главное — не то, как тебя видят, а как видишь ты… Вот, смотри… — Он хранил все ее рисунки. — Поначалу ты рисовала солнце с лучами как палки. Потом, когда поняла, что лучи воображаемые, стала их слегка намечать пунктиром, а теперь вообще лучей не рисуешь — только отблески солнца на вещах… Но если и эти отблески исчезнут — тогда останутся одни лишь тусклые вещи…”

— Нет! Ты мне все-таки скажи, — не успокаивался Вася, — чего мне в этой жизни не хватало? Какого рожна-пирога?!

— Кусочка дыма.

Наступило молчание. Вася, видно, пытался осмыслить ее слова. А она и сама еще не успела этого сделать.

— Тамару вспоминаете?

— Кого?

— Девочку с челочкой, склеенной сладким чаем.

— Томку?

Наконец-то до него дошло.

— Да-а… Ты права: это такой дефицит, что ни купить, ни украсть, ни достать по знакомству.

Кира не сводила глаз с кафе-бара. Пилот рассчитывался с буфетчиком, кредитку он достал некрупную и довольно-таки потертую… А Громадный и Приблатненный, видать, надолго присохли к столику. Похоже, они разливали принесенное с собой. Если так, то вряд ли можно подозревать кого-нибудь из них…

— Я тебе скажу, кто преступник, — вдруг сказал дядя Вася.

Выходит, он знает убийцу!

— Вон тот бармен.

— Бармен?

— Ну да… Глянь, как он считает мелочишку. Если бы настоящие бармены так считали, не они бы нас обсчитывали, а мы их.

Буфетчик, отсчитывая пилоту сдачу, с трудом выуживал монетки, прилипающие к мокрому подносу.

— Ну, вы как ребенок, ей-богу! — разозлилась Кира. — Кто вас просит работать за нас?! — Она с тревогой оглянулась на кафе-бар.

— Зыркает, бандюга, — сказал Вася.

— Последний раз требую: отдайте кейс!

— Ничего. Потерпит. Никуда не денется. Последний вопрос, Кирочка, самый последний. Ты за кого же меня принимаешь, птичка ты моя? Пусть я жулик, делец, пусть мое место в колонии. Но неужто я уже и не мужик, а так… мразь трусливая: позволю, чтобы ты свою шейку, Кирюшенька, под их нож подставляла, лишь бы я скрипел еще на этом свете? Это ты-то, девочка, дочурка моего товарища, который тобою одною только и дышал, пока дышал!

“Ах, вот как! — наконец-то поняла Кира. — Он, оказывается, давно все знает и решил принять удар на себя, как когда-то брал на себя семью Кирилла…”

— Не-ет! Должна быть справедливость! — сказал он.

Вася с решительным видом обернул вокруг шеи шарф и стал застегивать шубу. Одной рукой не получалось, и он на мгновение поставил кейс на аэрофлотовский диванчик. Кира положила руку на кейс. “В этом чемоданчике, — подумала она, — заложена судьба минимум трех человек: один не будет сидеть двенадцать лет за другого, другой не совершит нового убийства, а третий не сможет больше подтасовывать дела ради своей карьеры, калечить жизни людей, мерзавец…”

Выпрямилась и с кейсом в руке пошла к выходу.

Вася рванулся было за ней, но наткнулся на пилота, который, оставив сдачу буфетчику, поспешил за Кирой…

— Ослеп? — выругался пилот. — Чурка с глазами!

Стеклянная дверь чуть не ударила Васю по лбу.

Откуда-то взялся сержант:

— В чем дело, гражданин? Вы чего хулиганите?

— Я?!

Кира, а за ней и пилот затерялись в толпе у багажных касс…

Буфетчик тем временем уже связался с группой захвата.

— Внимание! — передавали из машины радиограмму. — Все по местам! Преступник в форме пилота гражданской авиации второго класса. Быть предельно внимательными!

***

…Не было ни погони с пугающими завываниями сирен, ни перестрелок в проходных дворах. Вместо этого — длинный путь в полутемном автобусе с дремлющими пассажирами Аэрофлота. Среди них несколько Кириных коллег и тот, кто ехал ее убивать…

Потом коллеги сменились — убийца следовал бессменно.

Он шел как привязанный за женщиной с кейсом и при этом, как хороший футболист, видел все “поле”, тщательно просеивая в уме невольных, а может, вольных попутчиков. Двое пассажиров аэрофлотовского экспресса поехали в том же троллейбусе, но один “отвалил” у спуска в метро, а другой и в метро не отставал, почти до упора, но все же вышел раньше, на “Комсомольской”.

Бармен чуть расслабился, — кажется, хвоста не было. Теперь бы не упустить момент… Женщина с кейсом, как назло, держалась только освещенных и людных мест. Еще бы! При таком чемоданчике! Хотя, конечно, вырвать и убежать — раз плюнуть. Но хоть один глаз тебя отметит… А Бармен потому и жил вольно, под собственной фамилией и с незапятнанным паспортом и даже в дружинниках ходил, что не оставил до сих пор ни следочка: ни описаний, ни пальчиков для картотек. Глаз у него был цепкий, осторожность звериная: он же не свободой рисковал — жизнью.

За Курским вокзалом, у магазина “Людмила”, женщина прошла под арку во двор. Неужели живет в этом доме? Нырнет в подъезд, хлопнет дверью, и, пока он будет возиться с кодом, лифт унесет ее на неведомый этаж…

Но не нырнула… Отлегло… Пошла дворами. Наискосок. Бармен прибавил ходу. Здесь бы как раз и закончить эту затянувшуюся прогулочку. Кому рассказать — не поверит: спина взмокла… Но во дворах, как назло, тут какой-то мужик ставит машину, там трубу, что ли, прорвало — аварийка приехала, работяги на тачке катят баллон.

Ну вот, наконец! Длинный, неуклюжий автофургон-рефрижератор с опустевшей кабиной — видно, водитель заночевал где-то по соседству — громоздился у въезда в Малый Полу-Ярославский. Кира прошла вдоль гофрированной стенки рефрижератора в переулок… и наткнулась на дощатые щиты с предупреждающими знаками — ограждение ремонтных работ.

Бармен проскользнул следом. Местечко — нарочно не придумаешь. Все есть, даже куда сбросить труп. До утра не найдут, по крайней мере… А может, как раз наоборот, придумано нарочно для него? Бабочка должна знать, что здесь перерыто, раз она где-то тут живет… Да нет… дура! Попыталась обойти щиты… Там действительно тротуар свободен, но зато и тьма… Тьфу ты! Повернула обратно! Мандраж напал. Еще бы! При таком чемоданчике!

Кира уходила из ловушки для того, чтобы Бармен перестал сомневаться и решился, наконец, напасть. А он уже и не сомневался: зря, что ли, тащился за нею от самого Домодедова через всю Москву, рискуя ежеминутно потерять?.. Нет уж, птичка, полезла в силок- не трепыхайся: обратного пути нет.

Откуда Бармену знать, что вся эта его психология была заранее запрограммирована на совещании у полковника Егорова так же, как аварийка в проходном дворе, мужик с машиной, работяги с баллоном и засада в рефрижераторе!

Протискиваясь обратно к улице вдоль стенки автофургона, Кира увидела белое лицо, широко расставленные глаза и нож… Разделочный, мясной, сточенный до узкой стальной полоски, — таким ткнули шофера…

***

Щелкнул выключатель, лампочка осветила прихожую — Кира пришла домой. Сняла пальто и сразу же повязала фартук… Посреди коридора валялись лыжные ботинки: две пары больших, тяжелых ботинок, с них натекли лужи. Кира подняла и хотела было выставить за дверь… Но задержалась у телефона. Телефон стоял на столике возле зеркала. Кира набрала номер. Долго никто не подходил. Потом отозвался женский голос, уже немолодой, с одышкой:

— Слушаю… вас…

Это была Лина Львовна.

— Я слушаю. Говорите. Кто это?..

— Кириллова Кира.

Наверно, Лина Львовна шарила пальцами по тумбочке в поисках “Казбека”, но “Казбека” давно уже не было: только лекарства.

— Я хочу сказать, что все это было не зря… То, что было у вас и Кирилла.

— Ничего не было.

— Ну да. То, что ничего не было, было не напрасно, я счастлива. — Кира вытерла фартуком слезы и шмыгнула носом. — Извините.

Глеб Голубев ПАСТЬ ДЬЯВОЛА

…Произошли события, и притом одно за другим…

М.БУЛГАКОВ

Мне навсегда запомнилось, с какого прекрасного, идиллически-тихого и безмятежного вечера началась захватившая нас круговерть удивительных приключений, о которых хочу рассказать.

Было уже за полночь. А мы с Сергеем Сергеевичем Волошиным все не уходили спать, любуясь океаном. Темнота в тропиках сгущается стремительно, внезапно и кажется такой плотной, что ее хочется оттолкнуть рукой. Но в этот вечер сияла полная луна, океан был совершенно спокоен, и до самого горизонта протянулась серебристая лунная дорожка. Моряки называют ее “дорожкой к счастью”.

— И это Бермудский треугольник, прославленный своей роковой и зловещей таинственностью? Коварная Пасть Дьявола, как его еще называют?! — негодующе сказал Сергей Сергеевич. — Прямо картина Куинджи “Ночь на Днепре”! Вы не чувствуете себя обманутым, Николаевич? Работаем тут уже второй месяц, скоро домой, а ни о каких загадочных происшествиях рассказать друзьям не придется. Вы, мой друг, небось огорчены? Признайтесь, ведь отправились с нами в плавание, надеясь на сенсационные приключения. Но я вас честно предупреждал: все эти р-р-р-ро-ковые тайны, вроде исчезновения судовых экипажей, похищенных коварными инопланетянами, или бесследно пропавшие при ясной погоде самолеты, — все эти сказочки придуманы вашими коллегами-журналистами, так что сетовать не на кого. Сами виноваты.

Он был прав, и это было обидно. Сколько историй, одна удивительнее другой, рассказывали о ставшем воистину притчей во языцех Бермудском треугольнике! Но как-то все они произошли много раньше нашего появления здесь…

Правда, мы дважды попадали в сильнейшие штормы, которые налетали совершенно внезапно. Во время одного из них наши радисты приняли несколько сигналов бедствия. Тогда погибло небольшое судно. К счастью, команду успели снять вертолетами. Пропали два американских самолета-заправщика. Они даже не успели подать никаких сигналов. Но и в этом не было ничего загадочного. Их обломки сразу нашли и определили, что самолеты по неосторожности столкнулись в воздухе.

Ученых радовали обнаруженные магнитные аномалии и замысловатые течения-ринги, о существовании которых раньше и не подозревали. Но в ответ на мои расспросы ученые мужи обидно поучающим тоном старательно растолковывали, что хотя эти открытия весьма интересны для науки, ничего сверхъестественного и необычного в них нет. Все происходит по строгим законам природы.

— Но почему же тогда именно здесь из года в год работают не только наши суда, но и целая международная флотилия — ученые США, Франции, Канады? — допытывался я.

И мне снова, в какой уже раз, терпеливо, как не слишком понятливому школьнику, объясняли, что этот уголок Мирового океана именно тем и примечателен, что здесь много интересного и для океанологов, и для метеорологов, и для исследователей земного магнетизма…

— Но почему именно тут?!

— Вот это мы постепенно и выясняем.

“Здесь возникают тропические циклоны!” — с гордостью провозглашали метеорологи. Но и с циклонами нам почему-то не везло: все они обходили “Богатырь” стороной. Вот и сегодня за обедом начальник метеослужбы профессор Лунин объявил, что зарождается новый ураган, названный “Луизой”, он движется в сторону Антильских островов.

— Но боюсь, — сказал он, — нам с этой “дамой” познакомиться поближе вряд ли удастся. В нашу сторону она, пожалуй, не повернет. Хотя, впрочем, в небесных делах все возможно.

Пока никаким ураганом не пахло. В самом деле, Сергей Сергеевич прав. Мир и покой, как на знаменитой картине Куинджи “Ночь на Днепре”.

Конечно, было обидно. Но мне не хотелось признаваться в этом, и я как можно насмешливее сказал:

— А мне кажется, Сергей Сергеевич, что вы опечалены еще больше меня.

— Почему?

— Во-первых, я уже не раз убеждался, что вы не меньший любитель приключений, чем я, а во-вторых, знаю давно: стоит вам заговорить о том, что, дескать, давненько мы ничего интересного не встречали, как неожиданности начинают обрушиваться одна за другой.

— Лестно слышать, — засмеялся Волошин. — Но на сей раз, увы, Николаевич, вы ошибаетесь.

Мог ли я предполагать, что “на сей раз” сам окажусь пророком?!

Бросив прощальный взгляд нд манящую “дорожку к счастью”, мы неторопливо пошли по палубе вдоль борта.

Вдруг Сергей Сергеевич замер, словно сделал охотничью стойку, почуяв дичь.

— Зайдем к Володе? — предложил он.

Я кивнул. Это стало у нас своего рода ритуалом: заглядывать перед сном в ходовую рубку, где к этому времени нес вахту наш друг, второй штурман Володя Кушнеренко, “се-конд” на морском жаргоне.

Днем в святая святых ходовой рубки мы заглядывали редко. Посторонним — а такими наш капитан Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенного, — там появляться запрещалось. Проплававший по всем морям и океанам почти полвека, наш капитан был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, добрым, а на вид даже весьма добродушным — полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на “Богатыре” держал крепко — “как на крейсере”, по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.

Запрещалось, например, выбрасывать окурки за борт, играть на палубе в неположенные часы на гитаре и других инструментах, опаздывать в столовую и свистеть (это уже, видимо, дань морским суевериям: чтобы не накликать непогоду). Запрещалось ходить по служебным помещениям без рубашки при любой жаре, а на баке появляться раздетыми до трусов. Спать полагалось только в каюте, а не выносить постель на палубу, дабы, как было сказано в капитанском приказе, судно не превратилось в плавучий табор.

Аркадий Платонович любит иногда выражаться нарочито старомодно и порой совершенно неожиданно, но всегда к месту, употребить красочное выражение, взятое чуть ли не из летописей. И боже упаси кого-нибудь нарушить один из его запретов, хотя голос капитан никогда не повышает.

Свет в рубке был уже потушен, в темноте смутно вырисовывалась фигура рулевого, замершего возле своего пульта. На больших судах, таких, как “Богатырь”, никаких “штурвалов” не увидишь. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и клавишами. Моряки прозвали их “пианино”. Так и говорят рулевые, сменяясь с вахты и помахивая кистью уставшей руки: “Ну, отыграл на пианино…”

— А где Владимир Васильевич? — спросил Волошин.

Рулевой молча показал взглядом на неплотно прикрытую дверь, которая вела в штурманскую рубку.

— Это мы, — сказал Сергей Сергеевич, открывая дверь. — Зашли пожелать спокойной вахты.

Володя молчал, ожидая, когда мы войдем. Потом хмуро ответил:

— Боюсь, не поможет.

— Ожидается шторм? — удивился Волошин.

— Нет, пока все тихо, но принята радиограмма из Гамбурга: прервалась связь с яхтой “Прекрасная Галатея” какого-то Хейно фон Зоммера. Вторые сутки не отвечают на вызовы. Официально просят всесуда и самолеты, находящиеся поблизости, принять участие в ее поисках.

Мы с Волошиным переглянулись.

— А что за яхта? — спросил Сергей Сергеевич.

— Прогулочная. Катала богачей по океану. Двенадцать человек команды да прислуга. И гостей этого фон Зоммера человек пять — шесть, а может, больше, точно не известно.

— А где была эта красавица, когда ее последний раз слышали?

— Последний раз выходила на связь позавчера, в шестнадцать тридцать. Находилась примерно вот здесь. — Володя ткнул пальцем в большую карту, разложенную на широком штурманском столе.

— Далеко от урагана. И закрыта от него Багамскими островами. Погода там, наверное, хорошая.

— Полный штиль. Яхта новенькая, только в прошлом году построена. Капитан и команда — опытные моряки. Навигационное оборудование самое совершенное, локаторы, радиопеленгаторы. Кроме судовой рации, работавшей во всех диапазонах, имела и аварийную. Был на ней установлен даже автомат, подающий сигналы бедствия. Бывают такие случаи, что радист не может добраться до своей рубки: ну, пожар там сильный, взрыв. Тогда автомат сам подает сигналы, сообщает позывные судна и координаты. И, несмотря на все это, яхта молчит…

Мы вышли на палубу. Что-то неуловимо изменилось вокруг. Ночная тьма вдруг стала иной, тревожной, враждебной.

Нахмурившись и покачивая головой, Волошин таким быстрым шагом направился к метеонаблюдательной площадке, что я еле поспевал за ним по трапам и переходам. На площадке он зажег свет и заглянул в будку, где покоился его любимый “ипшик”, как Сергей Сергеевич ласково называл инфразвуковой предсказатель шторма, созданный у него в лаборатории новой- техники. Волошин не уставал всем по нескольку раз объяснять, что этот чудо-прибор улавливает по образцу “уха медузы” неслышимые инфразвуковые волны — “голос моря” — и способен предупреждать о приближении шторма за двое суток.

Сергей Сергеевич довольно долго внимательно изучал прибор, несколько раз слегка постучал пальцами по его шкале и пожал плечами:

— Нет, совершенно спокоен. Пока еще ни разу не подводил. Ладно, — повернулся он ко мне, — зайдем к радистам, Николаевич.

Радиостанция на “Богатыре” размещалась в трубе, установленной, как и на всех больших современных судах, лишь по традиции, для красоты. Озабоченный “секонд” уже был здесь. Рядом с вахтенным радистом сидел начальник радиостанции Вася Дюжиков. Они даже не заметили нас. Оба не отрывали глаз от мерцающих огоньками приборов.

Дюжиков снял наушники. Из них слышались неразборчивые, озабоченные голоса.

— Ну как? — спросил штурман.

— Пока ничего.

Радисты часто жаловались на перебои связи — то один, то другой диапазон волн вдруг почему-то попадал в зону молчания. Да я и сам это замечал по своему превосходному японскому транзистору. То он работал прекрасно, то вдруг начинал принимать лишь европейские станции, Америка же для него переставала существовать, то на всех диапазонах слышался лишь треск и шорох атмосферных разрядов. Но сегодня связь вроде была хорошей.

Дюжиков посмотрел на часы, висевшие над столом. Два сектора на циферблате выделены красным цветом — по три минуты, от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой. Международные периоды молчания, как принято называть это время. В эти шесть минут каждого часа радиостанции на всех судах и поддерживающие с ними связь на берегу обязаны слушать, не раздастся ли в эфире зов о помощи.

Сейчас было сорок четыре минуты первого. Стрелка приближалась к сектору бедствия.

Вахтенный радист менял настройку, и в рубку врывались тревожные голоса.

“Галатея”, “Галатея”!” — взывал женский голос и что-то сказал по-немецки.

Я вопрошающе посмотрел на Володю.

— “Галатея”, где ты? Отвечай. Твое положение!” — перевел он.

“Проклятая Пасть Дьявола”, — мрачно пробасил по-английски бесконечно усталый голос.

Тотчас же в эфире воцарилось молчание. Я взглянул на часы: стрелка вступила на красное поле.

Она двигалась страшно медленно, еле ползла. И все это время, вдруг словно ставшее бесконечным, из динамика доносились только шорохи и треск атмосферных разрядов.

Это гробовое молчание показалось мне тревожней самых громких призывов о помощи…

Стрелка с явным облегчением соскочила с красного сектора. В динамике снова начали перекликаться голоса на разных языках.

Мы вышли на палубу и остановились у поручней. Некоторые иллюминаторы еще светились, бросая на мчавшуюся внизу черную воду теплые, золотистые блики.

— Техника совершенствуется, а плавать все так же нелегко, — сказал штурман. — По статистике Ллойда, число кораблекрушений не уменьшается.

Мы помолчали. Потом Сергей Сергеевич сказал:

— Ладно, я отправляюсь спать. Завтра надо закончить подготовку техники. Возможно, и нам придется принять участие в поисках пропавшей “Галатеи”.

Ночью волнения на море не было, но все равно она прошла беспокойно. Мучила духота. Я дважды вставал, проверял кондиционер. Он работал нормально, а ощущение духоты не проходило. Почему-то слегка поташнивало и было противное чувство непонятного страха.

Утром выяснилось, что плохо спал не я один. Многих угнетало подавленное настроение. И качка уже началась, — правда, легкая, чуть заметная. С юго-запада неторопливо и размеренно набегали волны зыби — посланцы бушующей где-то далеко “Луизы”.

Встал я рано, но, когда поднялся на шлюпочную палубу, увидел, что работа уже идет вовсю. На специальной площадке шустрые техники из лаборатории Волошина, которых Сергей Сергеевич иронически называл Эдисонами, собирали дирижабль.

Сергей Сергеевич тоже был тут, веселый, бодрый, безукоризненно выбритый, в какой-то новой щегольской курточке с бесчисленными карманами на молниях. Он стоял в сторонке и ни во что не вмешивался, но насмешливые, прищуренные глаза его не упускали ни одной мелочи.

Наш “Богатырь” — настоящий плавучий институт с двадцатью шестью научными лабораториями и собственным вычислительным центром. На нем все заботливо предусмотрено и для работы, и для отдыха. Порой ведь приходится проводить в море по полгода. Есть спортивные залы, волейбольная площадка, плавательный бассейн, даже бильярдная, где шары на столах заменены шайбами: удобнее играть при качке.

Проводить исследования ученым помогают три вертолета и мезоскаф, способный погружаться на глубину до двух километров и брать со дна пробы грунта стальными клешнями. А уж великое множество всяких хитроумных приборов и не перечесть. Они позволяют ученым сорока разных специальностей изучать одновременно и глубины океана, и волны на его поверхности, и течения, и все, что творится в атмосфере.

Но по-моему, любимым детищем Волошина был действительно замечательный разборный дирижабль. Сергей Сергеевич не только разработал его конструкцию, но и сам руководил постройкой. И гордился им вполне заслуженно. Это была как бы летающая лаборатория. Притом разборная, не загромождавшая палубу. Мягкая оболочка извлекалась из трюма, быстро укреплялась на жестком, прочном каркасе и наполнялась газом за полчаса.

В передней части гондолы располагался командный пункт, все остальное место занимала лаборатория. Здесь можно было сделать необходимые анализы воды и воздуха, исследовать всякую живность, выхваченную из океана буквально на лету. Ученые могли не только наблюдать за состоянием моря и атмосферы, но и опускать приборы с глубины океана. Остроумное автоматическое устройство, которым Волошин любил похвастать, позволяло воздушному кораблю швартоваться где угодно без помощи наземной стартовой команды. И управлял дирижаблем один пилот.

Жесткий каркас придавал дирижаблю такую форму, что издали он очень походил на летающее блюдце. У дирижабля были своего рода крылья, придававшие ему некоторые полезные качества самолета. Четыре реактивных двигателя позволяли при желании развивать скорость до трехсот километров в час, давая возможность за короткое время облететь значительный район.

Над волнами кружились за кормой две небольшие птички. Они отличались от чаек острыми серповидными крыльями, как у ласточек, и кричали по-иному, как-то особенно жалобно.

— Качурки, — сказал подошедший и остановившийся рядом со мной профессор Лунин — начальник нашей метеослужбы. — По-моему, куда более верные предвестницы шторма, чем “ипшик” Сергея Сергеевича.

— Значит, будет шторм, Андриян Петрович? — спросил я.

— Нет, стороной пройдет. Зыбь разве немного качнет. Вот магнитологи нынче именинники. Магнитная буря разыгралась вовсю. А “Луиза” уже ушла в Мексиканский залив, задела только самую западную оконечность Кубы. Там места болотистые., пустынные, обошлось, к счастью, без жертв. А на острове Доминика около сотни погибших. Нас от “Луизы” теперь заслонит Флоридский полуостров, так что большой волны не будет. Вот в Новом Орлеане готовятся к ее визиту… Но мы все же полетим в ту сторону, где прошел ураган. Хоть полюбуемся, что он там натворил.

— А разве “Галатею” мы искать не полетим?

— Заглянем и туда, где она предположительно пропала.

С Луниным я бы, не задумываясь, отправился в самый рискованный полет. Андриян Петрович прямо-таки излучал уверенность, силу и спокойствие.

Выглядит он величественно и живописно: уже немолодой, ему под шестьдесят, рослый, плечистый, обветренное и загорелое до черноты лицо под шапкой совершенно седых волос. Несмотря на начинающуюся полноту, в движениях Андриян Петрович быстр и по-юношески порывист.

“Небесный кудесник”, как его все называют даже в глаза с легкой руки Волошина, весел, остроумен, и прогнозы погоды на ближайшие сутки, какими начинает он ежедневные оперативки, доставляют всем наслаждение и задают хороший тон для работы на целый день. Лунин много постранствовал по свету, дрейфовал и на плавучей станции в Арктике, дважды зимовал в Антарктиде. Под стать Волошину, он тоже большой оригинал и выдумщик.

На “Богатыре” между тем шла подготовка к исследованиям. Из открытой двери радиорубки доносился разноголосый шум. Это перекликались многочисленные суда нашей международной экспедиции, сверяя приборы перед началом работ. И дирижабль обретал уже форму и рвался в небо.

Однако новое неожиданное происшествие нарушило мирную работу…

Наблюдая за океанографами, готовившими приборы, я увидел, как в ходовую рубку прошел капитан. Одно это уже было не совсем обычным. Капитан вахты не стоит и без особой нужды в рубке не появляется, тем более в открытом море, вдали от рифов и мелей. К тому же Аркадий Платонович был явно чем-то озабочен.

Еще больше я насторожился, когда через некоторое время он с таким же озабоченным видом прошел из ходовой в радиорубку. Затем туда же поспешно поднялся по трапу начальник экспедиции профессор Суворов. Он прекрасный океанограф и талантливый организатор, несмотря на молодость. Чтобы придать себе побольше солидности, Андрей Самсонович завел себе окладистую, холеную бороду. Но она все равно не может скрыть, что Суворову всего лишь сорок лет, зато принесла ему прочно приставшее прозвище Черномор.

Когда же вскоре в радиорубку вызвали Сергея Сергеевича и профессора Лунина, я понял: происходят какие-то весьма важные события.

Узнал я о них, только когда Волошин наконец вышел из радиорубки.

— Что случилось, Сергей Сергеевич?

— Пропал самолет. Английский, легкий, марки “Остер”. Какой-то делец Ленард Гроу, отдыхавший у своего приятеля на острове Андрос, решил полюбоваться с высоты бушующим океаном. Летел нормально, потом вдруг связь стала прерываться, и он понес какую-то околесицу.

Волошин замолчал, глядя куда-то в небо. Я тоже посмотрел в том направлении, но небо было пустынным. Только с печальным криком носились над волнами качурки.

— Что же он передал? — нетерпеливо спросил я.

— Будто океан приобретает необычный желтоватый цвет… Последняя фраза была: “Я слепну, слепну! Я ничего не вижу!” Наши радисты тоже поймали ее и записали на пленку. И тут связь прервалась окончательно. Его все же успели запеленговать. Послали к месту бедствия два самолета, катер, но ничего не нашли…

— Вы меня не разыгрываете, Сергей Сергеевич? — недоверчиво спросил я.

— Что вы, Николаевич! Разве такими вещами шутят?

— Он был один в самолете?

— Да. Один. Но вроде пилот опытный, хотя и любитель.

— Будем его искать?

Сергей Сергеевич неопределенно пожал плечами:

— Вообще-то шеф говорит, что отправляет нас в обычный рабочий полет. Но коль скоро мы будем в том районе, конечно, и поищем тоже.

— Меня возьмете, Сергей Сергеевич?!

— А вы не боитесь? Ведь полетим в сторону урагана, там ветерок.

— Меня не укачивает.,

Устроившись в дальнем углу гондолы, я сделал запись в дневнике: “Четвертое сентября. В 11.10 вылетели на поиски яхты “Прекрасная Галатея” и пропавшего самолета “Остер”.

Лаборант Гриша Матвеев проверял бесчисленные океанографические приборы. У него тщательно ухоженная борода, как у голландских старых шкиперов, но парень он молодой, веселый, отлично играет на гитаре и превосходно исполняет песни времен Отечественной войны двенадцатого года. Однако за работой Гриша совершенно меняется. Все делает неторопливо и аккуратно.

Костя Синий тоже был занят делом, возился у своей рации. Он одессит, много плавал на разных судах, был радистом и на самолетах, свое дело знает прекрасно. Костя любит поговорить, но пока, в присутствии начальства, непривычно тих.

Командир дирижабля Борис Николаевич Локтев, ближайший помощник Волошина, молчаливый и спокойный, всегда занятый лишь своей техникой, устроился за пультом управления и подал команду:

— Дать свободу!

— Есть дать свободу!

Я уже много раз летал на дирижабле, но все никак не могу привыкнуть к необычным ощущениям при взлете. Вдруг наваливается на плечи какая-то тяжесть. И, только выглянув в окно гондолы, замечаешь, как стремительно возносишься в небо.

Подъем прекратился. Мы на миг неподвижно повисли над “Богатырем”. А затем взревели двигатели, и наш воздушный корабль полетел над океаном. Андриян Петрович с явным удовольствием окинул взглядом океанский простор, где один за другим катились водяные валы, увенчанные белыми гребнями пены.

— Все-таки величественное зрелище. А знаете ли вы, друзья, что как раз в этих водах один ураган едва не изменил весь ход истории? — спросил он, поворачиваясь к нам. — Первый тропический ураган, с которым познакомились европейцы, едва не погубил эскадру Христофора Колумба, возвращавшуюся домой с радостной вестью об открытии Нового Света. Если бы это случилось, неизвестно, когда бы снова открыли Америку. По преданию, именно тогда это явление и получило свое название. Индейцы, которых великий адмирал вез в Испанию, начали в ужасе кричать: “Хуракан! Хуракан!” В чуть измененном виде это индейское слово и закрепилось за местными бурями, в отличие от тихоокеанских тайфунов. Хотя природа и механика образования у них одинакова.

— Андриян Петрович, а почему им дают женские имена, ураганам? — спросил Костя.

— Такая традиция. И, как у всякой традиции, истинную причину ее возникновения установить нелегко. Она уже окружена массой легенд. Пожалуй, лучше всего ответил на этот вопрос один мой знакомый английский метеоролог. — Андриян Петрович засмеялся. — “А как бы вы еще назвали, — сказал он, — бешеную бурю, неожиданно налетающую на вас неизвестно откуда, а потом, нежно воркуя, исчезающую неизвестно “куда?” Впрочем, теперь дискриминация кончилась: тайфунам стали давать и мужские имена, чтобы никому не было обидно.

Все посмеялись. Прижимая к голове огромные наушники, Костя слушал перекличку разноязычных голосов в эфире.

Время от времени Сергей Сергеевич спрашивал его:

— Ничего нового?

Костя лишь качал головой.

— Вот и острова, — оживился Волошин. — Будем смотреть в оба. Но их тут примерно семьсот, а обитаемы только тридцать. Да свыше двух тысяч рифов протянулось на тысячу с лишним километров. Это тоже примерно, никто их точно не считал. Можно просидеть на каком-нибудь всю жизнь, и тебя не найдут.

Впереди, за грядой рифов, отмеченных кипением бурунов, появились первые островки — большие и маленькие, едва выступавшие из воды. На крупных островах по склонам гор курчавились леса, на берегу в тени пальм и апельсиновых рощ белели домики. Мы полетели на запад над Большой Багамской отмелью, протянувшейся между этим архипелагом и Кубой. Это была южная граница Бермудского треугольника…

— Где-то здесь с самолетом прервалась связь, — сказал Сергей Сергеевич. — На всякий случай его приметы: бортовой номер 4390, опознавательные знаки британские: красно-белый крест и диагональные полосы на темно-синем фоне.

Теперь мы летели совсем низко, тщательно рассматривая проплывавшие внизу островки, рифы, взбаламученное штормом море. Вода была мутной, волны несли множество всякого мусора: обломки досок, крышу, сорванную с какой-то хижины, вырванные прямо с корнями длинные стволы пальм. На них сидели чайки, отдыхали после бури.

— Да, порезвилась все же “Луиза”, — сказал Андриян Петрович. — В таком мусоре обломки самолета можно и проглядеть.

Облака становились все гуще, плотнее и поневоле заставляли нас снижаться. Было видно, какого труда стоило Локтеву удерживать сотрясаемый ветром дирижабль.

— Острова тут кругом. А “Остер” такой самолет, что на песчаном пляже сесть может, — подал голос командир.

— Да, — согласился Волошин. — Вон сколько катеров снует между островами. Наверное, его ищут. Что там слышно, Костя?

— Ничего пока, — ответил радист. — Никаких следов.

— Смотрите, островок вроде необитаемый, никакого селения не видно, а возле него три суденышка, — оживился Волошин. — Что они тут делают? Может, обнаружили самолет? Или с “Галатеи” кто спасся?

— Там у них палатки разбиты, видите? — сказал Лунин. — Целый лагерь. Похоже, они тут уже давно находятся.

— Может, спустимся, узнаем новости? Экспедиция у нас международная, работаем вместе с англичанами, и есть разрешение местных властей садиться на любой здешний островок. Как, Борис Николаевич? Давайте вон к той пальмочке.

Локтев кивнул и начал разворачивать дирижабль. Мы плавно подлетели к стройной кокосовой пальме, стоявшей одиноко, в некотором отдалении от других, на самом берегу.

Автоматическое устройство надежно притянуло нас к стволу пальмы. Через минуту спустили штормтрап.

Было приятно ощутить под ногами прочную, не качающуюся землю. Во главе с Волошиным мы направились в ту сторону, где над вершинами песчаных бугров торчали мачты стоявших в лагуне суденышек.

Увязая чуть не по колени в ослепительно белом горячем песке, мы поднимались по склону холма. Из глубины острова ветер доносил резкий и пряный запах сухой травы, аромат каких-то незнакомых цветов. Из-под ног разбегались юркие ящерицы и довольно крупные крабы пурпурного цвета.

С вершины песчаного бугра открылась вся лагуна, и сразу бросилось в глаза то, что было незаметно с воздуха: каждое суденышко держалось обособленно. Нет, это была не рыбачья флотилия, зашедшая в лагуну на время шторма. Тут каждый явно не желал замечать соседа.

— Братцы, а ведь это, похоже, искатели сокровищ, — произнес Сергей Сергеевич. — За последние годы их столько тут развелось, скоро и островов не хватит. Создают акционерные компании, выпускают целые атласы карт с указанием мест, где якобы затонули корабли, специально строят суда для поисков сокровищ. Форменный бум разгорелся, к ужасу археологов. Смотрите, только тут, на одном островке, обосновались сразу три соперничающие между собой компании авантюристов. Копаются в песке, рыщут под водой среди рифов и делают вид, будто друг друга не замечают. А ведь если кому из них повезет, пожалуй, дело до драки дойдет.

— Повезет ли? — насмешливо сказал профессор Лунин. — Наверное, современных долларов куда больше попадает в карманы мошенников, чем добывается старинных пиастров со дна моря.

— Это бесспорно, — засмеялся Сергей Сергеевич, рассматривая суда в бинокль. — Но раз уж сели, может, все же с ними побеседовать? Да и неплохо бы вон ту яхточку посмотреть поближе. “Стелла Марис” — “Звезда моря”! Правда, хороша? Рядом “Мария” и, кажется, “Сонни”. Эти давно не ремонтировались. Ишь какие запущенные.

В самом деле, “Звезда моря” и своими изящными очертаниями, и нарядной свежей окраской — белоснежные надстройки и рубка, алые поручни, — и надраенными до блеска и сверкающими на солнце медными рамами иллюминаторов разительно отличалась от неказистых соседок и сразу привлекала взор.

Мы начали спускаться по склону холма к двум палаткам, напротив которых стояла на якоре красавица яхта.

Возле одной из палаток, засунув кулаки в карманы оранжевых шортов и покачиваясь с носков на пятки, нас поджидал высокий, плечистый человек в пестрой расписной рубашке и тропическом шлеме. Глаза его были закрыты огромными очками с темными зеркальными стеклами. Но даже они не могли скрыть того, что рассматривает он нас весьма недружелюбно.

Однако Сергей Сергеевич, словно не замечая этого, приветствовал его, как лучшего друга, которого давно не видал.

Я знаю английский не слишком хорошо и разговаривать стесняюсь: мало практики. А Волошин владеет этим языком в совершенстве, но и ему оказалось не легко завести беседу с неприветливым человеком в шлеме. Поначалу тот проворчал в ответ что-то неразборчивое, весьма похожее на угрозу.

Сергей Сергеевич назвал себя, представил каждого из нас, рассказал, что мы советские ученые, участники международной экспедиции и сейчас ведем поиски членов экипажа “Галатеи” и пропавшего самолета.

Человек в очках пробурчал, что о пропаже самолета они тоже слышали, но здесь он не пролетал.

— А о пропавшей “Галатее”?

— Нам некогда слушать радио.

Однако Сергей Сергеевич не сдавался, и незнакомцу пришлось представиться тоже.

— Дональд Сеймур, — назвал он себя и нехотя добавил, что они тоже занимаются исследованиями, не уточнив, однако, какими именно.

Но Сергей Сергеевич так восхищался “Звездой моря”, что Дональд Сеймур начал постепенно оттаивать.

Оказалось, Сеймур был разбогатевшим инженером-строителем. Он похвастал, что сам разработал проект яхты. На ней все предусмотрено для поисков затонувших сокровищ. Есть особый колодец, позволяющий рассматривать дно океана прямо на ходу. Яхта снабжена специальными насадками, их он тоже придумал сам. Они направляют вниз сильные водяные струи, размывая донный ил и песок и обнажая скрытые под ними обломки галеонов.

В прошлом году им повезло. Они отыскали среди обломков разбившегося о рифы галеона золотой брусок, два золотых слитка, два обломка золотых брусков и золотой слиток поменьше, много серебряных монет и украшенные жемчугом пуговицы — наверное, от капитанского камзола, всего на шестьсот пятьдесят тысяч долларов…

Сеймур перечислял находки и называл цифры, словно речь шла не о бесценных предметах старины, а просто о каких-то выгодных товарах, потом добавил:

— И вот эти часы. — Он вынул из кармана и покачал на ладони тяжелые золотые часы с выпирающими, как стенки бочонка, крышками.

Искатель сокровищ нажал на головку, крышка с мелодичным звоном открылась.

Циферблат был покрыт небесно-голубой эмалью, не потускневшей за века под водой. Римские цифры были составлены из крошечных серебряных шпеньков.

— Конечно, механизм пришлось заменить, — сказал Сеймур. — Все начисто съела коррозия. Но от растворившихся стрелок остался отпечаток на циферблате, ставший заметным на рентгеновском снимке. По нему мы узнали, когда именно пошел ко дну галеон: часы остановились в одиннадцать сорок. А на крышке — видите? — выгравировано имя часовщика — Жан Клондель. Оно помогло выяснить, когда были сделаны часы — в конце семнадцатого века, в Амстердаме.

Искатель сокровищ становился все разговорчивее и уже начал хвастать, что они надеются найти здесь адмиральский корабль “Дон Педро”, затонувший во время шторма 16 марта 1668 года.

— Мы это точно выяснили, раскопали секретные документы в архиве…

Но тут его остановило громкое предостерегающее покашливание. Мы оглянулись и увидели, что к нам незаметно подошел еще один искатель сокровищ — багроволицый толстяк в смокинге и галстуке бабочкой, словно он был не на безымянном островке, затерянном в океане, а собирался куда-то на званый вечер или прием с коктейлями. Впрочем, на голове у него красовалось сомбреро с широченными полями, никак не вязавшееся с изысканным костюмом.

— Мой компаньон Арчибальд Крейс, — сразу помрачнев, представил его Сеймур. — Врач-стоматолог.

Увлекательная беседа оборвалась. Сеймур притих, насупившись, и поспешно спрятал часы. Молчал и его компаньон, сердито рассматривая нас маленькими свиными глазками и помаргивая белесыми ресницами.

Сергей Сергеевич сделал еще одну попытку восстановить наладившиеся было хорошие отношения и попросил у искателей сокровищ позволения сфотографировать на память их чудесную яхту. Толстяк только посопел в ответ. Но Сеймур не устоял и милостиво разрешил:

— Пожалуйста, если она вам действительно так понравилась.

Сергей Сергеевич начал перебегать с места на место с фотоаппаратом в поисках самой выигрышной точки. Я последовал его примеру.

Но тут к нам с угрожающим бурчанием двинулся еще один неведомо откуда появившийся тип — плотный, приземистый, длиннорукий, как горилла. Рожа у него была прямо-таки пиратская, грязная рубашка расстегнута чуть не до пояса.

Сергей Сергеевич, уже сделавший несколько снимков, остановился и, опустив фотоаппарат, вопросительно посмотрел на Сеймура.

— Убирайся! — сказал тот громиле. — Он фотографирует мою яхту. Кому нужна твоя облезлая “Мария”!

Человек остановился, озадаченно оглянулся на стоявшие у берега суда, поскреб когтями в лохматой шевелюре и, что-то ворча, медленно, вразвалку удалился.

— Он думал, будто вы фотографируете их замарашку “Марию”, — засмеялся Сеймур. — Вон ту облезлую посудину. Идиот.

Мы посмеялись, сделали еще несколько снимков, Сергей Сергеевич поблагодарил Сеймура и его по-прежнему мрачно молчавшего компаньона. Попрощавшись с искателями сокровищ и пожелав им удачи, мы пошли к дирижаблю.

— Ну и публичка! — покачал головой профессор Лунин, когда мы остановились на вершине бугра, чтобы передохнуть и бросить прощальный взгляд на лагерь “честных авантюристов”. — Инженер-строитель и врач-стоматолог!

— А громила с пиратской рожей?! — сказал я.

— Да, хорош, — засмеялся Лунин. — И как вырядились все…

— Ничего в них забавного нет! — вдруг горячо воскликнул Гриша Матвеев. — Пираты они, хищники! Представляете, что после них от предметов древности остается?! Паразиты! Неужели на них никакой управы нет?

— Думаю, в здешних пустынных краях никакие законы вообще не действительны. Сплошное беззаконие. Надо нам поскорее убираться отсюда подобру-поздорову, — с напускным испугом произнес Андриян Петрович и, засмеявшись, зашагал по раскаленному песку к дирижаблю.

— А мы вас заждались. Я даже выкупаться успел, — встретил нас Костя. — Хороша водичка, только тепловата. А вы что-нибудь узнали?

— На пиратов нарвались, — ответил Лунин.

— Ну да? — Костя недоверчиво посмотрел на каждого из нас. — Разыгрываете?

— Давайте взлетать, потом все расскажем, — распорядился Сергей Сергеевич. — Времени у нас мало.

Мы еще пролетели на запад. Вода внизу была все такой же мутной и полной всякого мусора. Над обломками снесенных ураганом хижин и сломанных пальм с жалобным криком сновали качурки. Безлюдны и пустынны были берега проплывавших под нами островков.

— Надо, пожалуй, возвращаться, — озабоченно посмотрев на часы, произнес Сергей Сергеевич.

Командир нажимал одну за другой кнопки на пульте. Воздушный корабль начал стремительно подниматься. Нас окутали плотные облака, скрыв из глаз острова и взбаламученное штормом море. Стало темно, пришлось зажечь свет.

Пробив слой облаков, мы вырвались к солнцу. Оно сияло здесь ярко и безмятежно, словно и не было никакого урагана.

Двигатели взревели. Набирая скорость, мы полетели на северо-восток, где нас ожидал “Богатырь”.

— Как хотите, а все-таки здесь что-то нечисто, в этой Пасти Дьявола, — вдруг решительно объявил Гриша. — Сергей Сергеевич, вы ведь, конечно, знакомы с гипотезой Макарова, Гончарова и Морозова? Изучив огромный материал, эти ребята пришли к выводу, что Земля имеет как бы некий силовой каркас. На нем покоятся плиты правильных геометрических очертаний. Ну вроде футбольного мяча, сшитого из отдельных кусков кожи. “Швы” между плитами, то есть ребра скрытой под ними силовой решетки, совпадают со многими срединно-океаническими хребтами, разломами земной коры, зонами активных поднятий и опусканий…

— Ты собираешься прочитать целую лекцию? — перебил Гришу Сергей Сергеевич.

— Авторы этой гипотезы считают, что как раз на стыках плит, в точках пересечения линий силового каркаса, происходят всякие непонятные и загадочные явления, — не обращая внимания на реплику, продолжал Гриша. — Якобы именно здесь располагаются центры минимального и максимального атмосферного давления, зарождаются ураганы. Тут же будто бы находятся основные нефтяные месторождения и даже центры древних цивилизаций. Один из таких районов — Пасть Дьявола.

— Универсальная теория, — покачал головой Лунин. — Берется объяснить все загадки на свете. Но почему же исчезают здесь суда и самолеты? В чем все же причина?

— Ну, если честно сказать, объясняют они это довольно туманно, — ответил за Гришу Сергей Сергеевич. — Просто неким воздействием гипотетических узлов силового каркаса, пересекающихся именно в этих местах.

— Да, туманно, — протянул Андриян Петрович. — По-моему, весьма уязвима эта оригинальная гипотеза. Во-первых, даже нематематику ясно, что скроить земной шар, как и футбольный мяч, можно тысяча одним способом, из разных наборов правильных геометрических кусочков. Так что каждый может рисовать силовой каркас по своему желанию.

— Ну, ребята выбирали рисунок силовой решетки не произвольно, а исходя из реальных данных различных наук, — пробовал возразить Гриша. — Они обнаружили закономерность в кажущемся хаосе.

— Или просто начали подтягивать к узлам силовой решетки все любопытное из самых разных наук? — наседал на него Лунин. — Не буду касаться других наук, но метеорологию-то уж вы, ради бога, не трогайте. Центры атмосферного давления непрерывно перемещаются, вся атмосфера подвижна, а вы хотите ее привязать к жесткой решетке! Ураганы зарождаются в точках соединения плит! Ну как вы, океанограф, можете повторять подобную чепуху? Ведь эти точки располагаются и на суше, некоторые в центре материков, в Арктике и в Антарктиде. А ураганы возникают лишь над океанами, да и то в узкой, строго локализованной полосе — у экватора. И причины этого нам давно известны, ничего общего не имеют с каким-то мистическим воздействием таинственных силовых линий.

— Что, Гриша, трещит по швам гипотеза? — засмеялся Волошин.

— Ну что, в самом деле! — не унимался Андриян Петрович. — Ведь в своей области, как и полагается ученым, все вроде относятся к разным скороспелым гипотезам скептически. А расскажи им сказочку о космических пришельцах или таинственной Пасти Дьявола, тут же готовы рты разинуть от восторга и всему верят…

Что произошло в этот момент, я не смогу толком рассказать.

Дирижабль вдруг резко провалился куда-то вниз, так что на какой-то миг мне показалось, будто пол гондолы ускользнул из-под моих ног и я парю в воздухе. А потом нас стало швырять из стороны в сторону с такой силой, что все мы повалились на пол, пытаясь за что-нибудь ухватиться.

Только Локтев не потерялся, намертво вцепился в рукоятки управления, и это нас спасло.

Двигатели натужно, дико взревели. Потом один из них заглох, за ним второй…

Вскочивший Волошин кинулся на подмогу к Локтеву.

Наш воздушный корабль швыряло, крутило, бросало то вниз, то вверх.

Двигатели загудели снова…

И вдруг так же внезапно все успокоилось. Дирижабль летел плавно, словно с ним ничего и не было. А мы еще сидели на полу и потрясенно переглядывались: профессор Лунин, Гриша и я.

И фигура Бориса Николаевича, застывшего у пульта управления, все еще была словно скована неимоверным напряжением…

— Что это было, Сергей Сергеевич? — срывающимся голосом спросил я.

— Локальный ураган. Скрывался вон под тем облаком, — ответил вместо него Андриян Петрович. — Мы в него случайно залетели. Уникальное явление, редкостное.

Он вскочил и кинулся к приборам:

— Только бы самописцы все зафиксировали! Неужели отказали?! Нет, вроде работают нормально. Крепко нам повезло!

— Спасибо Борису Николаевичу, — сказал Волошин.

— Что? Ах, вы в этом смысле… Да, конечно, молодец, он действовал блестяще. А ведь мы на какой-то миг даже невесомость испытали, когда проваливались, а? — покачал головой Лунин.

— Да, — засмеялся Сергей Сергеевич. — Как в падающем лифте. — И повернулся ко мне: — Понравилось?

— Не очень, — честно ответил я.

— Зато теперь сможете правдиво описывать ощущения, какие при этом возникают. Даже такие мощные нисходящие потоки воздуха для нашего кораблика не страшны, не то что для дирижаблей старых конструкций! — не удержался он, чтобы не похвастать. Но сейчас Волошин имел на это полное право.

— Какой интереснейший район! — снова начал восхищаться Лунин. — Но тут нужно держать ухо востро, дорогие мои воздухоплаватели. Несколько лет назад в здешних местах исчез двухмоторный самолет. Его долго искали. И только через год обнаружили обломок крыла. Исследование показало, что самолет попал в турбулентный поток необычной интенсивности. Видимо, наткнулся на такой же ураганчик.

— Да, ловушка опасная, — кивнул Сергей Сергеевич. — Но оказывается, и вы, Андриян Петрович, следите за сообщениями о загадках Бермудского треугольника?

— Небось грамотный, — слегка смутившись, отшутился Лунин. — Только не уверяю, будто самолет пропал бесследно. И объясняю его гибель вполне естественными причинами. Воздушный океан не безопасней обычного. Сами только что убедились.

— А “Прекрасная Галатея”? Где она или хотя бы люди с нее?

— Оставьте, Сергей Сергеевич! — отмахнулся Лунин. — Неужели вы всерьез верите в эти сказки? Я же понимаю, вы поддерживаете их лишь для того, чтобы людям скучать не давать, такой уж у вас характер. И прекрасно! Но ведь некоторые начинают о загадках Пасти Дьявола всерьез рассуждать, даже, видите, теоретическую базу пытаются под них подвести. Сколько стыков, узлов насчитали у своей силовой решетки создатели универсальной гипотезы? — повернулся он к Грише.

— Кажется, шестьдесят.

— Значит, шестьдесят, а то и больше критических горячих точек на планете, где должны происходить всякие невероятные события, так? Почему же прославилась одна Пасть Дьявола? Отчего лишь она одна заслужила столь зловещую славу?

— Не только она. Есть еще Море Дьявола, в другом полушарии, в районе Филиппинских островов. Там тоже пропадают при загадочных обстоятельствах суда и самолеты. А Ив Сандерсон насчитал таких точек даже десять…

— Вот как! Тогда получается, вся Земля одинаково загадочна. С этим я согласен.

Тут и Сергей Сергеевич со смехом поддержал Лунина:

— Нет, Гриша, сдавайтесь. Гипотеза, конечно, оригинальная, но весьма сырая. И Андриян Петрович сразу нащупал ее ахиллесову пяту: аналогичные явления должны повторяться во всех без исключения узлах предполагаемой силовой решетки.

— А какой центр древней цивилизации вы обнаружили в этих волнах? — не мог успокоиться Андриян Петрович. — Затонувшую Атлантиду?..

Тут Костя снял наушники, отключил аппаратуру и объявил:

— Крепко сердится шеф. Будет нам тот компот…

И мы замолчали, думая о самом реальном, что нас ожидало, — о разносе за долгую задержку.

В этот вечер особенно много народа собралось на кормовой части палубы, под вертолетной площадкой. Это место было торжественно наречено Волошиным “Клубом рассказчиков”. По вечерам тут обсуждались все судовые новости; наши барды, а их на “Богатыре” было немало, пели свои иронично-романтические песенки или просто задумчиво бренчали на гитаре. А порой здесь устраивали серьезные лекции, ученые разных специальностей рассказывали о сделанных открытиях. И каких только занимательных историй тут не услышишь!

Сегодня, конечно, все жаждали узнать о нашем полете. Кто-то даже успел подготовить на большой доске карту Атлантики. На ней красным фломастером был отмечен большой треугольник с вершинами у Бермудских островов, у острова Пуэрто-Рико и у южной оконечности Флориды и пунктиром отмечен наш маршрут. Мы с Гришей подробно рассказали обо всем, что видели, о встрече с кладоискателями на необитаемом островке.

— Еще не перевелись такие?

— А про “Галатею” ничего не прояснилось?

— Увы, нет, — ответил подошедший Сергей Сергеевич. Он успел принять душ, переодеться и выглядел таким бодрым и свежим, словно и не мотался целый день над океаном.

Вскоре подошел и профессор Лунин, сел на уступленный кем-то шезлонг в стороне, у борта. Я удивился: “небесный кудесник” не так-то часто посещал “Клуб рассказчиков”, а сегодня он наверняка тоже устал. Но видно, загадка пропавших бесследно “Галатеи” и самолета не давала покоя и ему.

“Эге! — подумал я. — Оказывается, загадки Бермудского треугольника не стареют”. Хотя ученые мужи и старались наперебой убедить меня, что никаких загадочных происшествий в Пасти Дьявола не бывает, а все объясняется вполне естественными причинами, они немножко лицемерили. Все в душе надеялись, что с чем-нибудь необычным и необъяснимым нам столкнуться все-таки посчастливится. И теперь радуются, что это, похоже, произошло!

Конечно, стали вспоминать различные истории загадочного исчезновения судов и самолетов в Бермудском треугольнике: танкера “Сольфер Куин”, большого транспорта “Циклоп”, целого звена американских торпедоносцев — “эвенджеров” и вылетевшего на их поиски большого самолета-заправщика.

Гриша Матвеев весьма живописно и трогательно рассказал таинственную историю шхуны “Кэролл Диринг”. Паруса у нее были подняты, на камбузе, на еще горячей плите, стояли большая кастрюля бобов с мясом и закипевший чайник. Видимо, команда собиралась обедать. Но все куда-то исчезли, кроме двух кошек, хотя шлюпка была на месте…

Тут Сергей Сергеевич взмолился:

— Сколько можно, братцы?! Все эти душераздирающие истории давно тщательно проанализировал и объяснил Лоуренс Куше в книге “Бермудский треугольник: мифы и реальность”, успевшей уже выйти на русском языке двумя изданиями. Каждый может взять ее в судовой библиотеке, хотя сомневаюсь, чтобы нашелся кто-то, кто ее еще не читал. Все эти истории или вранье, мистификация, или описанные в ней аварии объясняются без всякой мистики, естественными причинами. Работаем мы тут уже почти два месяца и могли сами убедиться, какие тут сложные условия для плавания: сильные течения, частые туманы, внезапные шквалы.

— Однако “Галатея”-то исчезла при хорошей погоде, — подал голос кто-то сверху, с вертолетной площадки. Там, оказывается, тоже собрались любопытные, словно в литерной ложе.

— И покинутые людьми вполне исправные суда здесь все же не раз находили, вы же не станете отрицать, Сергей Сергеевич? — обидчиво сказал Гриша.

Волошин неопределенно повел плечом, хотел что-то ответить, но его опередил чей-то молодой, задорный голос — наверное, какого-нибудь матроса, укрывшегося в быстро сгущавшейся темноте:

— Может, их все-таки пришельцы похитили, на другую планету увезли? Ведь об этом многие пишут.

— Устроили здесь этакую человеколовку для ротозеев? — засмеялся Волошин. — Но гораздо лучше это делать там, где народу побольше. Вон в Лондоне, по данным Скотленд-Ярда, за год бесследно пропадает до двенадцати тысяч человек, и никто не думает, будто их похитили гости с других планет. А тут сразу заметят. Мне лично больше нравится другая гипотеза: а что, если тут существуют своего рода ворота в другой мир, в соседнюю вселенную, и через них по неосторожности туда и проскакивают некоторые самолеты и корабли?

— Ну, это уж полная фантастика.

— Почему? Такую гипотезу — о существовании множества параллельных вселенных, возможно сообщающихся между собой, высказал отнюдь не фантаст, а вполне солидный ученый академик Марков.

— Гипотез хоть отбавляй, — помолчав, сказал Сергей Сергеевич. — Кто во всем винит гигантские волны, якобы возникающие тут при внезапных подводных землетрясениях. Другие считают причиной гибели судов нападение морских чудовищ, будто бы скрывающихся в глубинах океана…

— А о гипотезе Баркера слыхали, Сергей Сергеевич? — спросил Олег Никаноренко.

— Что за гипотеза? — спросил боцман.

— Баркер написал целую книгу “Великая мистерия в воздухе”, — начал рассказывать Олег. — Он ссылается на последние открытия физиков, вроде бы подтверждающие существование антигравитационных частиц материи. И вот, считает Баркер, эта материя, не подчиняющаяся нашим законам тяготения, проникает внутрь земной коры и скапливается под морским дном, порождая сильные гравитационные и магнитные аномалии…

— Гипотез завлекательнее одна другой немало, но мы же ученые мужи, давайте оставаться материалистами, — сказал Сергей Сергеевич. — Мне кажется, ни у кого уже не может быть сомнений, что, к сожалению, и в наше время могут по вполне естественным причинам происходить катастрофы даже с крупными судами, кажущиеся порой совершенно загадочными. Океан, как и в старину, шутить не любит.

Тут Володя Кушнеренко весьма кстати напомнил о таинственной пропаже огромного норвежского супертанкера-рудовоза “Берга Истра” в декабре семьдесят пятого года. Две недели его тщетно искали суда и самолеты. И ничего не нашли — ни обломков, никаких следов, — хотя в том районе Тихого океана, где он исчез, не было ни одного шторма за это время.

Загадочное исчезновение танкера объявили самой таинственной пропажей века и начали состязаться в сочинении предположений одно фантастичнее другого, как и легенд о Бермудском треугольнике. И наверное, исчезновение “Берга Истра” так бы и осталось одной из волнующих тайн океана, если бы не счастливый случай. Японское рыболовное судно заметило в океане спасательный плотик с двумя обессилевшими людьми. Это оказались моряки с исчезнувшего танкера. Девятнадцать дней их носило по океану, и они уже отчаялись спастись.

Морякирассказали, что “Берга Истра” погубил внезапный взрыв страшной силы — точная причина его, кажется, не установлена и по сей день. За три минуты танкер ушел на дно. Спаслись только они двое, чудом оказавшись возле спасательного плотика.

— Вот вам пример, как огромное, оснащенное новейшим оборудованием судно тонет так быстро, что не успевает даже подать сигнал бедствия, — сказал Волошин. — И не остается никаких следов катастрофы — ни обломков, ни масляных пятен на воде. Попробуйте-ка разобраться в такой загадке.

— Да и с воздушными лайнерами, конечно, всякое может случиться, — вдруг подал голос профессор Лунин. — Как нас сегодня тряхнуло, Сергей Сергеевич?! И ведь при тишайшей погоде, совершенно в чистом небе. А несколько лет назад большому, отлично оборудованному самолету, к сожалению, не так повезло, как нам. И произошло это как раз в здешних краях.

Мы все приготовились слушать, и “небесный кудесник” неторопливо начал:

— В тот день над Флоридским полуостровом бушевали грозы. И чтобы обойти их, все самолеты, вылетавшие из Майами, делали большой крюк в сторону океана. Мифические опасности Бермудского треугольника страшили летчиков куда меньше, чем обыкновенные. Лишь пилот одного “Боинга-720” решил лететь над берегом напрямую, понадеявшись на свой опыт и на совершенное навигационное оборудование. На самолете был действительно великолепный локатор. Летчик выбирал промежутки чистого неба и лавировал, обходя тучи. При этом он, как положено, согласовывал с землей каждое изменение курса и высоты. А земля все время держала самолет под наблюдением своих локаторов.

И вдруг связь прервалась, и светящаяся точка, обозначавшая на экранах локаторов положение самолета, внезапно исчезла. К счастью, удалось достаточно точно засечь место, где исчез самолет. Туда немедленно отправили поисковые группы. Места там дикие, труднопроходимые, топкие болота, кишащие аллигаторами, так называемый Эверглейдский национальный парк, один из заповедников США. Но все же поисковые группы сумели быстро обнаружить в болотистых зарослях обломки самолета.

Удалось найти и обгоревший, но все же уцелевший стальной контейнер с особой аппаратурой, непрерывно записывавшей до последней секунды на металлической магнитной ленте показания важнейших приборов самолета — данные о скорости, высоте, изменении курса. Специалисты расшифровали эти записи и смогли достаточно достоверно представить себе, что произошло с лайнером.

Когда пилот направил машину на участок чистого неба между грозовыми тучами, самолет неожиданно подхватил мощный поток теплого воздуха и понес вверх со скоростью свыше трехсот километров в час. Нос машины задирало все круче. Самолет неистово трясло. Летчик прилагал все усилия, чтобы выправить машину и не дать ей перевернуться. И не сразу заметил, что где-то на высоте десяти километров самолет попал уже в другой поток воздуха, более холодного… Этот вихрь с такой же силой потащил машину вниз…

Добавьте к скорости воздушного потока скорость самого лайнера. Приборы показали, что самолет ринулся к земле почти вертикально с огромной скоростью и на высоте двух километров начал разваливаться… Вся трагедия заняла сорок пять секунд. Вот вам и великолепный самолет. Вот вам и чистое небо. Кстати, это грозное явление природы, открытое в последние годы, мы так и называем — турбулентностью чистого неба. Оно встречается во многих районах, особенно в тропиках.

— Н-да, — покачал головой Волошин. — Пример впечатляющий. А произойди эта катастрофа над океаном? Была бы еще одна тайна Бермудского треугольника.

— Вполне возможно, и этот “Остер” попал в такую ловушку, — кивнул профессор Лунин.

Но ему тут же кто-то возразил из темноты:

— Он же все время поддерживал связь с землей и ни о каких вихрях не говорил.

— Да и “Галатею” никакие вихри вознести в небеса не могли, — поддержал скептика биолог Бой-Жилинский. — Она-то куда подевалась?

— А может, и самолет, и “Галатея” попали в антисмерч? — неуверенно произнес Гриша, покосившись на профессора Лунина. И поспешил заручиться поддержкой Волошина: — Вы ведь слышали о гипотезе Позднякова, Сергей Сергеевич?

— Слышал, — без особого интереса кивнул тот.

— А это еще что за гипотеза? — насупившись, спросил Лунин.

— Бывший опытный летчик и штурман, Герой Советского Союза Поздняков, летавший в здешних краях, считает, будто причиной гибели самолетов в этом районе могут быть своего рода гигантские антисмерчи — нисходящие вихревые потоки воздуха огромной мощности. А водная часть такого антисмерча — возникающий в океане мощный водоворот, способный затянуть в пучину не только упавший самолет, но и оказавшееся тут судно…

“Небесный кудесник” не выдержал:

— Слышал он звон, да не понял, откуда он!

Гневно фыркнув, Лунин вскочил, махнул рукой и ринулся прочь, в темноту. Это было так выразительно, что все не выдержали, негромко рассмеялись ему вслед.

Но Гриша не хотел сдаваться:

— Вы тоже не согласны, Сергей Сергеевич?

— Честно говоря, нет. Вы видели, как разгневался Андриян Петрович, так что с позиций метеорологии эта гипотеза не выдерживает никакой критики. Но и с точки зрения элементарной механики она весьма уязвима. Вы представляете, какой силы должен быть этот вихрь, если даже суда, попавшие в самый ад циклона, вовсе не затягиваются целиком под воду, а тонут, просто разламываясь под ударами волн? И самолеты-разведчики метеорологов специально залетают внутрь циклонов, в самый “глаз бури”, как его поэтически называют, — и ничего, остаются целы.

— Верно!

— А главное, — закончил Волошин, — никто на свете пока не наблюдал таких смерчей. Это весьма подозрительно. — Он встал и, устало потянувшись, добавил: — Пора спать, братцы, завтра работы много. По-моему, кто-то уже к нам спешит с разносом от разгневанного начальника экспедиции. Полундра!

Все начали поспешно расходиться по каютам.

К утру океан совершенно успокоился, и ученые смогли наконец заняться исследованиями.

Сергей Сергеевич попросил начальника рации снова дать послушать обрывки последних переговоров по радио с пилотом пропавшего самолета, которые вчера удалось записать на магнитофон. Я, конечно, отправился с ним и попросил пойти и Володю Кушнеренко, чтобы он мне перевел все в подробностях: моего знания английского языка могло оказаться недостаточным для понимания специальных терминов.

Пристроившись на чем попало в разных углах радиорубки, мы молча следили, как Вася Дюжиков перематывал ленту.

— Качество, конечно, неважное, — предупредил он. — Сплошные разряды.

“Остер”! “Остер”!” — перебивая Васю, вдруг раздался крик из динамика, и кто-то быстро заговорил по-английски.

— “Гроу, сообщите, где вы находитесь!” — перевел Володя. “Я не знаю, где нахожусь”, — ответил другой голос, немножко гнусавый и хрипловатый.

— “Я потерял ориентировку и ничего не понимаю… Земля, вы слышите? Гирокомпас тоже вышел из строя… Все приборы отказали. Земля, Земля, вы слышите?” — едва успевал переводить Володя.

Голос летчика вдруг прервался на полуслове, заглох в диких свистах и треске атмосферных разрядов.

Потом вдруг на миг прорезался совсем другой голос.

“Мы потеряли ориентировку, — проговорил он тоже по-английски, медленно и тягуче, словно диктуя. — Мы потеряли ориентировку. Возможно, придется садиться на воду”.

— Это другой самолет, американский. Попал в густую облачность. Но это гораздо дальше, у берегов Флориды, — торопливо пояснил Дюжиков.

“Прошу курс для посадки на воду”.

“Курс ноль — один — ноль, — ответил голос Земли. — Повторяю: курс ноль — один — ноль”.

И вдруг мы услышали снова голос Ленарда Гроу.

— “Земля, я на грани катастрофы… Похоже, окончательно сбился с курса… Не вижу ни одного острова… Повторяю, не вижу ни одного острова”, — переводил Володя.

“Ваши координаты? Хотя бы примерно…”

“Определиться не могу. Я не знаю, где нахожусь. Сбился с курса, сбился с курса. Господи, со мной еще никогда не бывало ничего подобного… Все небо затянули сплошные тучи… В них зияют какие-то черные дыры!”

Женский голос вдруг неожиданно что-то быстро произнес по-испански и тут же по-английски.

— “Развернитесь в сторону запада”, — перевел Володя и пояснил: — Это кубинская станция его пеленгует.

“Я не знаю, где запад… Я не знаю…”

Долгая пауза, потом из динамика опять донесся заглушаемый свистом, прерывающийся голос Ленарда Гроу:

“Все смешалось… Земля, я… Странно… Я не могу определить направление…”

“Гроу, Гроу, отвечайте, отвечайте!”

“У меня осталось мало горючего… Осталось мало горючего… Я отклонился от курса куда-то в сторону… Я не вижу ни одного…”

Молчание. Только свист и разряды.

Потом голос Земли:

“Остер”! “Остер”! Гроу! Отвечайте! Говорите что-нибудь. Мы стараемся вас запеленговать. Говорите хоть что-нибудь”.

“Что?”

“Пойте, черт возьми!”

Мне послышался вроде легкий смешок — и вдруг погибающий летчик начал читать монолог Гамлета.

“Быть или не быть? — вот в чем вопрос…”

Но он тут же прервался и вскрикнул:

“Море выглядит как-то необычно… Оно желтое или серое. Боже! Я, кажется, слепну! Нет, я вижу, вижу… О господи! Только не это! Нет! Нет!”

Молчание. Свист и разряды.

Напрасно взывает Земля:

“Остер”! “Остер”! Мы вас запеленговали! Высылаем два самолета. Держитесь! Держитесь! Вы слышите нас? Отвечайте! Мы вас запеленговали”.

Нет ответа. Молчание. Только бушует магнитная буря, грохочет в динамике, свистит по-разбойничьи.

Начальник рации выключает магнитофон и тихо произносит:

— Все.

Мы долго молчим.

— Какой-то у него тон странный, — говорю я. — Моментами вроде ликующий.

— Выпил для храбрости перед полетом. У них это принято, — хмуро отвечает Дюжиков. — Но все-таки какой крепкий мужик! — Он восхищенно качает головой. — В таком положении Шекспира читать!

— Что же с ним произошло? Почему он стал слепнуть? Что он там увидел такое ужасное? — допытываюсь я.

Мне никто не отвечает. Сергей Сергеевич задумчиво просит:

— Василий Петрович, прокрутите, пожалуйста, еще раз последний кусок. С того места, где он говорит, будто море выглядит как-то странно.

Снова звучат надрывающие душу голоса.

А на палубе мир, покой, тишина, все заняты будничной работой. Заканчивается очередная станция, как ученые называют остановки для проведения серии исследований. Океанографы достают из глубины океана тросы с батометрами и осторожно, словно священнодействуя, разливают воду по колбам и пробиркам. За ними придирчиво наблюдает начальник экспедиции.

— Все же волнение перемешало верхние слои, обогатило воду кислородом, — удовлетворенно говорит Черномор — Суворов, рассматривая одну из колб. И добавляет уже для меня: — Без штормов океан давно превратился бы в безжизненную водяную пустыню.

В гидрохимической лаборатории — строгом и сияющем стеклом царстве — собрались наши самые красивые и милые девушки. Начальник лаборатории Казимир Павлович Бек, худощавый, высокого роста, сутуловатый, в любую жару при галстуке и в белоснежной рубашке, выглядит среди них особенно строгим и даже немножко чопорным, академичным “ученым мужем”. Трудно поверить, что он увлекается автомобильным спортом и нередко принимает, как рассказывал мне, участие в весьма ответственных гонках.

А вдобавок он редкостный знаток латыни, да еще каких-то особенных средневековых ее научных жаргонов: специально изучал их, чтобы расшифровать рукописи Леонардо да Винчи. Многие места в них гениальный итальянец нарочно засекретил, опасаясь, как бы его открытия не были использованы во вред людям. “Одно и то же пламя и дает свет и сжигает”, — любил говорить Леонардо.

И вот, разгадав зашифрованные секреты, подобрав разные варианты газовых смесей для дыхания под водой и сперва испытав их на себе в лаборатории, Казимир Павлович разработал методику, позволяющую нашим водолазам нырять на глубины свыше километра в самом обычном акваланге. Интереснейший человек, согласитесь.

Но девушкам у него в лаборатории, по нашему общему мнению, было очень скучно: переливают из пробирки в пробирку воду, добытую с разных глубин, окрашивают ее всякими реактивами и монотонно диктуют бесконечные унылые цифры: “Двадцать три — одиннадцать… Двадцать пять — ноль…”

Из своей лаборатории им вторят синоптики: “Три — пять — ноль — девять. Направление ветра семьдесят, скорость полметра в секунду…”

Метеорологи снова и снова часами изучают бесчисленные фотографии, полученные с метеоспутников, и разрисовывают синоптические карты таинственными условными значками.

Андриян Петрович тоже доволен, сияет, как именинник:

— Общими усилиями удалось прозондировать атмосферу в ближайших окрестностях “Луизы”. Пригодились и наши наблюдения, проведенные во время полета. Вот примерный подсчет энергии скрытой теплоты, измеренной лишь в одной из облачных полос урагана за десять часов. Ну, я вижу, цифры вам ничего не говорят. Вам, журналистам, все подавай сравнения. Хорошо, пожалуйста. — На минуту задумавшись и нахмурив выгоревшие лохматые брови, он добавляет: — Можете записать: одна только эта часть тропической атмосферы содержит столько же энергии, сколько могли бы выработать сто Братских ГЭС за те же десять часов…

Я записываю.

— А ураганчик какой нам судьба подарила? Это же уникальные наблюдения! Редкостно повезло.

Я тоже думаю, что нам редкостно повезло, но в другом смысле, чем “небесный кудесник”… Хорошо, что благополучно выскочили из этого “ураганчика”, как он ласково его называет.

Цифры Андриян Петрович привел, конечно, любопытные. Но, признаться, сейчас меня больше волнует судьба пропавшего самолета. И никаких следов “Галатеи” до сих пор не обнаружено, не найден никто из ее команды.

“В семнадцать часов было принято официальное заявление правительства Содружества Багамских Островов о том, что все поиски, проведенные по его распоряжению, к сожалению, не дали результатов, — записал я вечером в дневнике. — Ни на одном из осмотренных островов не обнаружено ни пилота, ни обломков пропавшего самолета или каких-либо предметов с него.

Принято решение: пропавший самолет считать погибшим и поиски его прекратить. Благодарим за помощь всех, кто принимал в них участие”.

А яхту все еще искали. Несколько раз над нами пролетали самолеты с английскими и американскими опознавательными знаками.

Вечером мы, как всегда, собираемся в нашем “клубе”.

— Братцы, давайте размышлять, только без всякой чертовщины, — усаживаясь поудобнее, предупредил Волошин. — Загадки действительно интересные, пока непонятные, но будем все же искать им естественное объяснение, а не сочинять фантастическое. Причем вы обратили внимание, что все высказывают смелые гипотезы только не по своей специальности? Если речь касается океанографии, Гриша проявляет должную трезвость и скептицизм. А в проблемы метеорологии вторгается так же смело, как и летчик Поздняков. Или гипотезой силовой решетки начинает всех ошеломлять. Кстати, ее тоже не случайно высказали вовсе не специалисты в этой области, а любознательные дилетанты. Андриян Петрович справедливо вас раздраконил, Гриша.

Все рассмеялись.

— Тогда придется молчать, потому что обычными причинами ни пропажу “Галатеи”, ни загадочное исчезновение самолета пока никому объяснить не удается, — сказал Бой-Жилинский. — Согласитесь, Сергей Сергеевич.

— В этом рассуждении чувствуется знание психологии, присущее представителю биологических наук, — согласился Волошин. — И все же уверен: как бы мы ни фантазировали, все равно жизнь нам не перещеголять. Зачем придумывать антисмерчи, когда вполне исправное судно, оказывается, могут утопить самые обыкновенные бабочки?

— Не может быть!

— Может. В 1913 году в Персидском заливе на немецкий пароход “Адлер” налетела такая стая бабочек, что закрыла все небо и залепила стекла ходовой рубки. А вокруг было множество рифов. Вахтенный штурман растерялся и не успел остановить машину, судно наскочило на риф, получило пробоину и затонуло. Разгадка оказалась чисто биологической.

— И ведь тут летчик ослеп вроде, — задумчиво произнес боцман, когда утих смех.

— Потому, наверно, и врезался в воду.

— А отчего он ослеп?

— Магнитная же буря была, — многозначительно произнес Костя Синий.

Все смотрели на него, ожидая дальнейших объяснений.

— Хотите верьте, хотите нет, а у магнетизма огромная сила, — продолжал Костя, подавшись вперед и таинственно понизив голос. — Привез я в прошлом году тетке магнитный браслет из Японии, она давно просила. Давление, понимаете, у нее, в обмороки часто падает, и вообще года уже, как говорится, не те. Привез. Надела она тот браслет, и все сразу как рукой сняло: ни давления, ни обмороков. Чтобы вы знали: замуж вышла нынче зимой.

Костя — парень хороший, весельчак и лучший чечеточник на судне; как и полагается быть коренному одесситу, приземистый, кругленький крепыш с походкой вперевалочку и стальными бицепсами, которыми он любит поиграть, с тщательно ухоженными модными бачками, делающими его лицо еще круглее, и с длинными “казацкими” усами. Широкая грудь его и руки щедро разукрашены довольно рискованной татуировкой.

Есть у Кости еще одна забавная и вполне простительная слабость: он любит приврать. Причем каждую невероятную историю непременно начинает словами: “Хотите верьте, хотите нет, а был со мной такой случай…”

Одно уже это присловье теперь вызывает смех, приводящий Костю в ярость.

— Не понимаю, с чего такое веселье? — надменно спросил он. — У вас еще зубки не прорезались, а смеетесь. Спросите любого ученого, вот хоть Сергея Сергеевича, не даст соврать.

— В данном случае, к сожалению, не могу вас поддержать, Костя, — покачал головой Волошин. — Хотя земное магнитное поле и оказывает, несомненно, воздействие на все живые организмы, в том числе, конечно, и на человеческий, и может порой — скажем, во время магнитных бурь — вызывать некоторые неприятные ощущения: слабость, головную боль, даже учащать пульс, но, насколько известно, никто еще от него не слеп. В принципе оно вовсе не губительно. Все организмы на земле проходили долгий путь эволюции в магнитном поле, привыкли к нему: Ни свести с ума летчиков и моряков, ни погубить их каким-либо иным способом никакие магнитные аномалии, бури или возмущения не могут.

— А как же у Лема в “Непобедимом”? — не хотел сдаваться Костя. — Там туча из кристалликов, господствующая на планете, куда прилетели космонавты, создает магнитное поле, которое начисто отшибает у них память. Разве нет?

— Я тоже люблю фантастику, но не забываю, что это фантастика, — засмеялся Волошин. — Какой мощности должно быть это фантастическое поле?

— Не знаю, — пожал плечами Костя.

— В миллионы эрстед. А в местах наибольших аномалий или даже во время сильнейших магнитных возмущений мощность земных полей не достигает даже одного эрстеда.

Все помолчали, задумчиво покуривая. Потом боцман сказал:

— А что же никаких обломков-то не нашли? Никаких следов самолета? Ведь его же успели запеленговать и точно знали, где искать. А ничего не нашли.

— А яхта куда подевалась? Тоже ведь без всяких следов.

— Да, все же тут что-то нечисто, в этой Пасти Дьявола.

И снова начинают обсуждаться гипотезы необычные и фантастические. Гриша Матвеев подробно рассказывает о гипотезе трех молодых энтузиастов. Тут его никто не перебивает, выслушивают внимательно. Но многие высказывают те же возражения, что и профессор Лунин, сразу подметивший ее уязвимые места.

— Близкую гипотезу развивает американец Ив Сандерсон, — добавил Гриша. — Он давно собирает сведения о пропаже судов и самолетов при загадочных обстоятельствах и насчитал, кроме Бермудского треугольника, еще девять таких районов, только менее известных, по пять в каждом полушарии — в северном и в южном.

— И чем же объясняет этот Сандерсон пропажу судов и самолетов в отмеченных им десяти точках?

— Большинство этих районов расположено восточнее побережий материков и там, где теплые морские течения сталкиваются с холодными. Тут же существуют и мощные глубинные течения. Взаимодействие всех этих течений и перепады температур, считает Сандерсон, вызывают в таких местах мощные магнитные отклонения. Они как-то изменяют магнитное поле…

— Опять магнетизм. Сергей Сергеевич же объяснил.

— Возможно, меняется также под этим воздействием и сила тяжести. Все эти явления, как предполагает Сандерсон, якобы способны перемещать суда и самолеты в таких местах в какие-то иные точки пространственно-временной протяженности…

— Туманно, туманно…

— Хорошо, шеф тебя сейчас не слышит. Он бы тебя быстро переместил в иную протяженность, — под общий смех зловеще произнес Костя Синий.

— Думается, и роль всяких магнитных возмущений в этом районе нередко преувеличивают, — сказал Волошин. — Вот пишут, что уж больно часто тут дурит радиосвязь. Одно из нарушений долгое время выглядело совершенно загадочным и необъяснимым. Почему-то именно здесь, когда американские метеоспутники пролетали над Бермудским треугольником, вдруг у них прерывалась передача на Землю собранной информации. Во всех других районах сигналы были прекрасно слышны, а тут затухали начисто, гробовое молчание. Это поспешили объявить очередной “Бермудской мистерией” и писали, будто в затухании сигналов повинен некий энергетический источник, находящийся где-то в глубинах океана.

— Верно, — кивнул Гриша. — Гипотеза Чарльза Берлица.

— А объяснение оказалось до смешного простым, — продолжал Волошин. — Информацию с американских спутников принимают две наземные станции, а место для них случайно выбрали такое, что перемотка видеомагнитофонной пленки на спутниках для новой записи происходит как раз в то время, когда они пролетают над Бермудским треугольником. Понятно, что, пока идет перемотка, никаких сигналов не передается. Спутник молчит.

— Это точно, — подтвердил Костя Синий.

— Ну а что касается Сандерсона, — добавил, помолчав, Волошин, — то он человек с весьма богатой фантазией, у него и почище выдумки есть…

По-моему, Сергей Сергеевич знает решительно все, что где-нибудь кто-то писал о загадках Пасти Дьявола! Впрочем, есть ли вообще интересные вещи, о которых он забыл или не успел прочитать?..

— Сандерсон, например, уверяет, будто в океане обитают разумные существа, чуть ли не со времен легендарной Атлантиды приспособившиеся жить под водой.

— Крепко! — восхитился кто-то за моей спиной.

— Да, неплохо. И они построили какие-то огромные купола под водой, которые якобы обнаружили, конечно, здесь, у Багамских и Бермудских островов, некие безымянные водолазы и ловцы омаров.

— Они что же — там живут, под этими колпаками?

— Назначение их у Сандерсона как-то неясно. То ли это дома, то ли гигантские фильтры, которые очищают засоряемую людьми воду.

Мой взгляд случайно задержался на лице Казимира Павловича Бека, и я поразился, с каким вниманием, даже подавшись вперед, слушает он Сергея Сергеевича. Неужели поверил в эти мифические купола?

— Но все-таки признайтесь: фантасты повторяются, — засмеялся Волошин. — Все труднее приходится вашему брату, а, Николаевич? Все это уже было в романах: и атланты, чудом сохранившиеся на дне Маракотовой бездны у Конан Дойла, и дома-купола в занимательном романе нашего Беляева “Подводные земледельцы”.

Итак, никаких сенсаций ничто не предвещало. Ученые целые дни занимались будничной работой. Я томился от жары, слонялся из лаборатории в лабораторию. Проявил снимки, сделанные в лагере искателей сокровищ. И у меня, и у Сергея Сергеевича они получились неплохо. На некоторых даже оказалась на переднем плане свирепая рожа громилы.

Рассматривая фотографии, я снова в деталях припоминал наш полет и опять не мог не думать о загадочном исчезновении самолета и яхты. Другие пока вроде о них забыли, занятые работой.

Но Пасть Дьявола вскоре напомнила, где мы находимся…

“Десятое сентября. В 10.15 приняли сообщение береговой станции о пропаже флоридского тунцелова “Сперри”, рыбачившего где-то севернее Багамских островов, и просьбу ко всем судам и самолетам, находящимся в этом районе, помочь в его поисках.

Снова тот же зловещий рефрен!

Дирижабль стали срочно готовить к полету”.

— И ведь опять не сами сигнал бедствия подали, не успели. За них уже другие тревогу поднимают, — берясь за наушники, покачал головой Костя Синий, когда мы заняли места в гондоле и приготовились взлетать. — То еще местечко…

На сей раз полетели оба лаборанта — и Гриша Матвеев, и Олег Никаноренко, — чтобы было побольше наблюдателей и каждому достался сектор обзора поуже. Ради этого взяли без особых просьб и меня.

“В 12.22 вылетели на поиски пропавшего тунцелова”.

К сожалению, к этой записи в дневнике мне добавить почти нечего. Мы кружили над безмятежно сверкавшим в лучах солнца океаном весь день, почти до сумерек, но нигде не заметили никаких признаков бедствия. Видели много траулеров, выкрашенных чаще всего почему-то в траурный черный цвет, и тунцеловные боты и сейнеры, больше похожие на изящные прогулочные катера, чем на работяг-рыбачков. В тех местах, где, наверное, было побольше рыбы, они порой собирались даже группами. Но чаще рыбачили вдалеке друг от друга, одинокие среди безбрежного океана. Некоторые из них отвечали на иаши вызовы и расспросы, другие отмалчивались, занятые своим делом. Ничего о пропавшем тунцелове мы не узнали и никаких следов его не обнаружили. Ни шлюпки с потерпевшими крушение моряками, ни обломков судна — ничего. Повторялась история с “Прекрасной Галатеей”.

— Что вы так внимательно высматриваете в океанских глубинах, Николаевич? — спросил меня Волошин. — Купола, возведенные подводными жителями Сандерсона? А вот то, что уровень океана здесь образует огромную впадину, вы замечаете?

— Где здесь?

— Мы с вами летим над гигантской водяной воронкой, углубляющейся возле Пуэрто-Рико на целых пятнадцать метров! И вовсе не замечаем этого. Ее обнаружили с помощью точнейших радиолокационных альтиметров пролетавшие над впадиной спутники.

— Отчего же она возникла?

— Открытие интереснейшее, но тоже без всякой мистики. Объясняется конфигурацией морского дна в этом месте. И никакого влияния на волнение моря такое понижение его уровня не оказывает. Плавая тут, мы его вовсе не замечаем, как пассажиры поезда, идущего в Астрахань, не ощущают, что спускаются в Прикаспийскую низменность, лежащую на целых двадцать шесть метров ниже уровня моря. Вот если бы при таком строении дна и тут поверхность была такой же, как в других местах, считают океанографы, здесь бы творилось черт знает что, вечно бушевали бы страшнейшие штормы. Вот вам еще одно из любопытных открытий, заставляющих заниматься изучением здешних вод.

— В самом деле, этот “Сперри” словно в другой мир канул, — сказал я, отнимая бинокль от уставших глаз.

— А что? — сказал Волошин. — Помните гипотезу Маркова о возможности существования множества параллельных вселенных, сообщающихся между собой? Дверь в одну из них может оказаться в любом месте. Не исключено, что как раз тут. — Сергей Сергеевич показал на океан под нами.

— Вы серьезно? — недоверчиво спросил я.

— Я же говорил вам, эту гипотезу высказал весьма серьезный ученый, академик Марков. Он даже окрестил эти миры, которые могут быть микроскопически малы по сравнению с нашим, но тоже иметь свои звездные системы, галактики, цивилизации — разумеется, соответственных размеров. Марков назвал их фридмонами в честь замечательного советского ученого Фридмана, чьи труды по теории относительности подсказали возможность их существования. По возвращении напомните мне, я вам дам почитать статью самого Маркова. А пока нам нельзя отвлекаться. Ложимся на обратный курс, но будем все же высматривать пропавший “Сперри”. Может, от него хоть какие-то обломки остались?

Мы вернулись на “Богатырь”, не найдя ничего.

Вечер был тихий, спокойный, прогноз хороший.

— Может, не станем разбирать дирижабль, Андрей Самсонович? — спросил Волошин начальника экспедиции. — Ничего ему не сделается, а утром продолжим поиски тунцелова.

Суворов угрюмо задумался, теребя бороду, потом пробурчал:

— Ладно, давайте обождем до утра. Но вообще мне эти поиски надоели. Мешают нормальной работе.

— Ничего не попишешь, — покачал головой Волошин. — Помощь терпящим бедствие — священный долг.

Вечером, вскоре после ужина, радиостанция береговой охраны поблагодарила всех оказавших помощь в поисках исчезнувшего тунцелова и официально объявила, что считает дальнейшие поиски бесполезными, а “Сперри” погибшим. Предполагалось, что он погиб еще неделю назад, во время шторма, когда загадочно пропал без вести и “Остер”.

Оказывается, “Сперри” давно не выходил на связь, но до сих пор никого это не беспокоило, ибо рыбаки во всем мире вообще не очень аккуратно поддерживают связь с берегом. А координаты свои предпочитают не сообщать, особенно если напали на рыбное место.

— Во время того шторма он погибнуть не мог, — покачал головой Костя Синий. — Ведь мы же сами видели: разве то штормик был? Так, небольшая зыбь.

— Они еще днем заявили: нечего, дескать, тратить время и деньги на поиски проржавевшей банки, — угрюмо подал голос Вася Дюжиков. — Мы слышали разговоры катеров береговой охраны. Дескать, все рыбачьи суда настолько изношены и потрепаны, что их вообще нельзя в море выпускать.

Радист на судне, а тем более старший, — лицо важное и всеми уважаемое. Он передает приветы родным и близким, оставшимся на берегу, и весточки от них, так что все перед ним немножечко заискивают. “Маркони” в курсе всех событий в мире, всех новостей, в том числе и таких, о которых нам, простым смертным, знать не положено. Поэтому Вася, человек весьма отзывчивый и добрый, привык говорить солидно, веско, а мы все — слушать его почтительно и внимательно.

Мы стояли на палубе, возле радиорубки. Из открытой двери ее доносился громкий писк морзянки, потом вдруг вырвались чьи-то хриплые голоса.

— Яхту все продолжают искать, — кивнул в сторону двери Вася, — твердят на всех языках: Пасть Дьявола да “роковой треугольник”. На шведском, на немецком — даже без перевода понятно.

— Ш-ш, — остановил я его, схватив за руку.

Сочный, хорошо поставленный баритон проникновенно произнес по-английски:

“Господи! Прими души погибших в море рыбаков катера “Сперри” — Джона Бенсона, Оливера Кроу, Ганса Гартвига, Роско Санчеса, Бенжамена Маковски, Диего Родригеса. Господи! Благослови всех, находящихся в открытом океане, и помоги им благополучно вернуться в родной порт…”

Голос внезапно оборвался. Полная, глубокая тишина…

Начальник радиостанции взглянул на часы и тихонько пояснил:

— Очередной период молчания.

Мы осторожно вслушивались, но эфир безмолвствовал.

Я очень опасался, что после вчерашнего заявления местных властей, так поспешно объявивших “Сперри” погибшим и поиски его бесполезными, начальник экспедиции отменит полет. Но он приказал, чтобы мы отправились пораньше. Может, именно потому, что местные власти так быстро поставили крест на своих рыбаках.

Перед вылетом Сергей Сергеевич посовещался с океанографами.

Решили сегодня осмотреть район севернее и восточнее тех мест, где рыбаки обычно ведут промысел тунца. Вылетели мы рано. Но сколько ни кружили над океаном, ничего не нашли.

— Все, окончательно решили больше не искать, — сказал Костя, сдвигая наушники на загорелую, крепкую шею. — Сейчас передали: родственники рыбаков требуют продолжать поиски, а им ответили: дескать, рыбаки знают; на что идут. На море, мол, всегда были и будут несчастные случаи. С этим приходится мириться. Так и заявили.

— Да, — сказал Гриша Матвеев. — Можно уже наверняка считать, что и они стали жертвой Пасти Дьявола.

— Не спешите отпевать, — вдруг сказал Сергей Сергеевич, рассматривавший что-то в бинокль.

Он произнес это таким тоном, что мы все схватились за бинокли. И увидели шлюпку.

Нет, это была даже не шлюпка, а целое маленькое непотопляемое суденышко, словно небольшая подводная лодка с иллюминаторами и наглухо задраенными люками. Окрашенная в голубовато-серый цвет, она едва выступала из воды. Ее удалось заметить только потому, что из люка высунулся человек в оранжевой куртке, размахивающий красной тряпкой.

— Отличная спасательная шлюпка, — сказал Волошин. — И какой оригинальной конструкции.

Когда мы подлетели ближе, он крикнул в мегафон:

— Вы со “Сперри”?

Человек в люке быстро закивал.

— Сколько вас?

Человек поднял указательный палец и крикнул по-немецки

— Меня зовут Гартвиг!

Гартвиг! Его имя упоминалось вчера в молитве, которую мы слышали по радио.

— Хм, а из нас никто толком не знает немецкого, — покачал головой Волошин.

Он подал знак Косте. Тот сбросил штормтрап. Гартвиг ловко поймал его, закрепил и скрылся в люке.

— Костя, спустись. Надо ему помочь.

Но помощь не понадобилась. Гартвиг снова показался в люке и, выбравшись из него, освободил трап и начал довольно уверенно подниматься по качающейся лесенке, хотя ему мешала, оттягивая левое плечо, туго набитая сумка.

— Подождите, мы вас поднимем! — крикнул Волошин по-английски.

Гартвиг лишь помотал головой.

В тот же миг мы с удивлением увидели, как его лодочка стремительно скрылась под водой…

— Что за черт. Он ее утопил? — озадаченно произнес Сергей Сергеевич. — Не могло же ее так быстро залить через верхний люк. Волны-то нет никакой. А я только хотел предложить ему поднять и шлюпку, прихватить ее на “Богатырь”. Любопытная лодочка, хотел посмотреть ее поближе.

Тем временем Гартвиг уже благополучно поднялся по лестнице. Гриша и Костя дружно подхватили его, втащили в гондолу.

— Добро пожаловать, — не очень, пожалуй, к месту приветствовал Сергей Сергеевич.

— Благодарю! Благодарю! — раскланиваясь со всеми, уже по-английски вскрикивал спасенный.

Был он среднего роста, черноволосый, с глубоко запавшими глазами. Куртка на нем болталась, как на вешалке.

— Зачем вы лодку затопили? Мы могли бы захватить и ее, — сказал Сергей Сергеевич.

— О, я не знал… Не надо беспокойства… На нее мог наткнуться какой-нибудь судно, — с сильным акцентом, коверкая слова, по-английски отвечал Гартвиг. — Будет катастрофа.

Сергей Сергеевич усадил спасенного поудобнее, поставил перед ним термос с горячим черным кофе, разложил бутерброды. Тот, благодарно кивая, начал жадно есть. Но уже через несколько минут отодвинул от себя столик:

— Данке! — И добавил на ломаном английском: — Много вредно. Нельзя.

Тем временем штормтрап был уже поднят, двигатели взревели, и мы на полной скорости помчали к “Богатырю”. Гартвиг с интересом осматривал гондолу, пульт управления.

Сергей Сергеевич пробовал его расспрашивать по-английски, но узнали мы немного. Гартвиг был на “Сперри” механиком. Вопросы Волошина он понимал плохо, отвечал на них запинаясь, с трудом, часто вставляя немецкие слова.

Мы поняли только, что после шторма Гартвиг вышел на палубу подышать свежим воздухом и вдруг увидел, что с юго-запада стремительно мчится огромная волна.

— О! Водяная гора! До неба! — воздевая руки, с ужасом восклицал он.

По счастью, Гартвиг стоял недалеко от спасательной шлюпки. Крикнув товарищам, чтобы спасались, он успел забраться в шлюпку и захлопнуть за собой люк. Налетевшая волна сорвала шлюпку и швырнула далеко в сторону.

Катер перевернулся и пошел ко дну. Похоже, при этом произошел какой-то взрыв, потому что разлившееся по воде топливо вдруг вспыхнуло.

— А откуда у вас оказалась эта шлюпка? — спросил Сергей Сергеевич. — Ведь такими обычно снабжают танкеры.

Запинаясь и путая немецкие слова с английскими, Гартвиг кое-как объяснил: шлюпку их капитан Джон Бенсон по случаю недорого купил в прошлом году у владельца списанного на лом танкера.

Стыдно признаться, но, слушая сбивчивый рассказ Ганса Гартвига, я чувствовал разочарование. Выходит, в гибели “Сперри” не было ничего загадочного: утлое суденышко погубил обычный шторм, внезапно набежавшая волна. И причина взрыва, наверное, была тоже вполне объяснимой, хотя пока и не очень ясной.

— Странно, что волну эту не зарегистрировала ни одна береговая станция, — изучая карту, сказал Гриша. — Нам бы сообщили.

Олег вместе с Волошиным расстелил вдоль дальней стенки кабины надувной матрас. Гартвиг поблагодарил их, прижимая руку к сердцу, и улегся на него, подложив под голову свою объемистую сумку. Повздыхав и поворочавшись, он повернулся лицом к стенке и затих — похоже, заснул.

На “Богатыре” нас с нетерпением ждали. Все вышли встречать на палубу, кроме машинной вахты Еще бы: первый чудом спасшийся из Пасти Дьявола!

Только вертолетная площадка была пуста, готовая принять дирижабль. Сергей Сергеевич помог Гартвигу спуститься из гондолы. Тот на миг задержался, явно смущенный всеобщим вниманием, крепко придерживая левой рукой свою сумку и словно собираясь юркнуть обратно в гондолу.

— Господин Грюн! — вдруг раздался голос Казимира Павловича Бека. — Как вы очутились на рыбачьем катере?!

Толпа расступилась, пропуская Казимира Павловича Он прекрасно говорит по-немецки.

— Здравствуйте, господин Грюн! Профессор протянул руку спасенному И профессор Бейлер был с вами? Проводили какие-нибудь опыты? Или просто решили отдохнуть, порыбачить? Неужели он погиб?! Какой ужас! Что с вами? Вы не узнаете меня? Я доктор Бек Мы не раз встречались с вами и вашим учителем на семинарах и конференциях.

— Вы ошибаетесь. Я немец, но меня зовут Гартвиг, Ганс Гартвиг, — хрипло ответил спасенный по-английски, отступая на шаг и энергично мотая головой. — Я не знаю вас… И никакого профессора Бейлера тоже… Вы ошибаетесь… Я вас впервые вижу…

— Прошу извинить. Но вы так похожи, — сказал Бек тоже по-английски, неловко опуская протянутую руку. — Прошу меня извинить, мистер Гартвиг.

Гартвига окружили судовые врачи. Они все были тут: терапевт Егоров, и хирург Березовский, и даже стоматолог, милейшая Ольга Петровна. Врачи подхватили Гартвига под руки и повлекли к себе в лазарет

Сергей Сергеевич ушел с капитаном и начальником экспедиции, чтобы рассказать о полете. Техники и вахтенные матросы под руководством Локтева начали возиться с дирижаблем. Толпа любопытствующих окружила Костю и наших лаборантов, чтобы узнать, как мы нашли Гартвига. А я спросил у Бека, отведя его в сторонку:

— Казимир Павлович, с кем это вы его спутали?

— Очень неловко получилось, — покачал он головой. — С одним химиком, учеником и главным помощником известного профессора Бейлера из Западной Германии.

— Чем он прославился?

— У него много работ по гидрохимии, особенно по растворам газов в воде. А последние годы мы с ним занимались, можно сказать, одной проблемой, — разумеется, параллельно, самостоятельно: как добиться, чтобы с обычными аквалангами нырять на большие глубины. Искали, какие газовые смеси для этого нужны…

— Припоминаю, — обрадовался я. — Вроде бы он открыл какую-то смесь и, пользуясь ею, опускался чуть ли не на километр.

— Да, — хмуро кивнул Казимир Павлович. — Бейлер любит рекламу, есть у него такая слабость. И свою смесь он засекретил, чтобы получше заработать на ней, а может, и по каким-то другим причинам. У них ведь особые условия работы. Как же я обознался? Хотя у меня великолепная память на лица. И фамилия у этого ученика Бейлера такая запоминающаяся: Грюн — зеленый. Питер Грюн.

— Нет, это Ганс Гартвиг, — сказал я. — Он был на “Сперри” механиком. Его среди других рыбаков, считая уже погибшим, вчера по радио поминали в молитве.

— Ну что ж, бывают поразительные сходства, — кивнул Бек. — А что случилось с катером?

— Его опрокинула огромная волна, и произошел внезапный взрыв. Видимо, спасся один Гартвиг. Мы толком не могли его расспросить, не зная немецкого. Может, вы с ним потом побеседуете?

— С удовольствием. Но только вряд ли медики его быстро выпустят.

Судовые врачи часто ворчат, что мы оставляем их без работы. Теперь они прочно завладели Гартвигом, уложили его в лазарете в отдельный бокс и никого к нему не подпускали. Разрешили только недолго побеседовать с ним капитану и начальнику экспедиции. Переводчиком был наш главный полиглот — второй штурман Володя Кушнеренко, знающий шесть языков. Потом он рассказал нам с Волошиным:

— Говорит, о причине взрыва понятия не имеет. Вокруг по воде разлился и загорелся мазут. Гартвиг поскорее задраил люк, включил систему водяного защитного орошения и двигатель. Отойдя на безопасное расстояние, он якобы снова открыл люк и целый день плавал, не удаляясь от места гибели, кричал и подавал звуковые сигналы сиреной, но безрезультатно. Ничего нового Гартвиг, в общем, не рассказал.

— В примечаниях к лоции указано: только за последние три года в этих водах погибло семьдесят пять тунцеловных катеров, — помолчав, добавил Володя. — И все главным образом из-за плохой остойчивости. Даже в небольшой шторм перекидываются. На это времени не много надо. Две-три минуты — и готов. Крепко повезло этому Гартвигу. Из такого переплета выкарабкаться! Неудивительно, что он от пережитого вроде малость рехнулся. Плачет, старушку-мать поминает, крестится.

— Что же с ним решили делать? — спросил Волошин.

— Передадим на первое встречное судно, какое будет направляться в любой ближайший порт. Так решил кэп. Ну а если дня два — три никого не встретим, придется доставить его на берег на дирижабле.

— Не могли на мину случайно напороться?

— Вряд ли, — покачал головой Володя. — Уже лет двадцать в здешних водах подобных случаев не было. Тут море чистое.

— Море чистое, а место нечистое…

На следующий день мы совершили еще один полет в район, где предположительно погиб “Сперри”. Вдруг все же чудом спасся еще кто-нибудь, кроме Гартвига? Однако справедливо кто-то сказал: чудеса потому и называются чудесами, что не повторяются… Мы кружили над океаном целый день и ничего не нашли.

Возвратившись, мы уже не застали Гартвига на “Богатыре”: его передали на встретившийся английский лайнер, шедший на Багамы.

Сергей Сергеевич огорчился:

— Жалко, не удалось с ним побеседовать подробнее.

— А по-моему, от расспросов все равно толку было бы мало, — сказал я. — Слишком он потрясен пережитым.

— Точно, — поддержал меня Костя. — Хотите верьте, хотите нет, а был у нас в Одессе такойслучай. Идет как-то один старый докер по пирсу, не буду называть его фамилию, и видит: барахтается в воде человек и орет во весь голос по-английски: “Помогите! Помогите!” Оказывается, один раззява англичанин со своего шипа за борт свалился и пузыри пускает. Ну, докер, конечно, остановился, посмотрел и спокойненько так говорит: “Чего кричишь, дура? Плавать нужно было учиться, а не иностранным языкам”. И пошел дальше. Так и с этим Гартвигом.

Когда общий хохот стих, Сергей Сергеевич сказал, сочувственно покачав головой:

— Каких только случаев не бывает в Одессе!

И все захохотали снова, а Костя громче всех.

В тот же день начальник экспедиции с явным облегчением распорядился разобрать дирижабль и с утра всем приступить “к нормальной работе по графику”…

Мы втянулись в строго размеренный судовой режим. Каждое утро нас будил голос вахтенного штурмана, зычно раздававшийся из динамиков внутрикорабельной связи, выключить которые, к сожалению, было невозможно:

“Судовое время семь часов, команде вставать. Доброе утро, товарищи! Сегодня понедельник, пятнадцатое сентября. Температура воздуха плюс двадцать шесть градусов, температура воды также двадцать шесть градусов…”

Но Бермудский треугольник продолжал настойчиво напоминать о своих загадках. В радиопередачах, которые мы слушали, обсуждались причины возникновения гигантской волны, потопившей “Сперри”, но не отмеченной береговыми станциями оповещения. Наверное, Гартвиг много нарассказал и репортерам, только газеты до нас не доходили.

Мы вели научные исследования не только с борта “Богатыря”. Время от времени в океане устанавливали буи на якорях — настоящие небольшие лаборатории. Целый месяц они автоматически измеряли температуру воды, направление и скорость течений на разных глубинах, вели наблюдения за погодой, регулярно передавая все сведения по радио.

Жизнь наша шла размеренно и спокойно. Но восемнадцатого сентября в эфире опять прозвучал тревожный сигнал: “Всем, всем, всем!” При хорошей погоде пропала яхта “Мария”, занимавшаяся поисками затонувших сокровищ возле Багамских островов. Вот уже третий день не выходит на связь, не отвечает на вызовы.

Заканчивалась радиограмма все тем же зловещим рефреном — просьбой ко всем судам и самолетам, находящимся в этом районе, принять участие в поисках пропавшей яхты.

— “Мария”, “Мария”, — морща лоб, задумчиво проговорил Волошин. — Что-то мне это название кажется знакомым. Надо лететь. Пойду переоденусь по-походному. И вам советую поспешить, если хотите отправиться с нами. Позавтракаем в воздухе.

Я побежал в каюту, захватил блокнот, диктофон, два фотоаппарата и поспешил на палубу. Оболочка дирижабля быстро наполнялась газом.

— А я ведь не ошибся, мы с этой “Марией” уже знакомы, хотя и мимолетно, — сказал Сергей Сергеевич. — Он достал из планшета фотографию. — Помните? Мы снимали роскошную яхту “Звезда моря” этого Сеймура, разбогатевшего инженера с компаньоном — зубным врачом. А на заднем плане попала случайно в кадр и “Мария”.

— Значит, это она пропала? Что же с ней могло случиться?

— Пасть Дьявола, — лаконично, но весьма многозначительно ответил Сергей Сергеевич.

— А может, она вовсе не пропадала? Может, они в самом деле там передрались у островка, перерезали друг друга?

— Нет, “Звезда моря” цела, и другие яхты тоже, сейчас сообщили. А “Мария” ушла оттуда через неделю после нашего визита.

— Куда?

— Вот этого, к сожалению, никто не знает. Разве такие сведения искатели сокровищ сообщают?

Мы взлетели, быстро позавтракали, выпив крепчайший кофе и закусив бутербродами, и поспешили занять привычные места у окон, где за каждым был закреплен сектор для наблюдений.

Небо на горизонте сливалось с морем, одно незаметно переходило в другое. Казалось, мы неподвижно парим над океаном. Какое-то странное, колдовское ощущение. Может, в самом деле улетим незаметно в какую-то другую вселенную?!

— Да, — задумчиво произнес Сергей Сергеевич, — сильно сказал как-то старик Конрад о пропавших без вести судах: “Никто не возвращается с исчезнувшего корабля, чтобы поведать нам, сколь ужасна была его гибель, сколь неожиданной и мучительной стала предсмертная агония людей. Никто не расскажет, с какими думами, с какими сожалениями, с какими словами на устах они умирали…”

Помолчав, он добавил:

— Одно утешает: агония оказалась недолгой, если они даже не успели подать зов о помощи. Повторяется история “Прекрасной Галатеи”.

— Но почему? — снова не мог удержаться я. — Ведь не было ни шторма, ни магнитной бури. Почему же они, как и “Галатея”, исчезли бесследно, не подав никакого сигнала?

Никто не ответил мне.

Наверное, и на этот раз нечего было бы записывать в дневник, если бы не чистейшая, невероятная случайность, какие порой вдруг совершенно неожиданно круто меняют спокойное течение событий.

Когда мы уже разворачивались, чтобы лечь на обратный курс, вдруг заметили маленькое белое судно. Волошин посмотрел в бинокль:

— Тунцеловчик. Рыбачат.

Но Локтев, словно не слыша его, направил дирижабль к суденышку.

— Ты что, Борис Николаевич? Это же тунцелов.

Командир промолчал и лишь через несколько минут вдруг отрывисто сказал:

— Что-то у них не в порядке. Мы все приникли к биноклям.

— “Сперри”! — вдруг вскрикнул Олег Никаноренко. — “Сперри”?! Пропавший тунцелов?!

— Точно, “Сперри”, — подтвердил Гриша. — Две буквы совсем стерлись, еле разберешь название.

— На вызов не отвечают, — сказал радист.

— И на палубе никого нет, — пробормотал Сергей Сергеевич, не отрывавшийся от бинокля.

— Нет, один лежит возле рубки. Ближе к корме, — сказал Олег.

— Где? Нет, это какие-то тряпки, — ответил Волошин. — Хотя…

Мы подлетели к суденышку совсем близко. Могли рассмотреть уже без биноклей и полустертую надпись на корме, и труп, валявшийся ничком на палубе возле рубки.

На судне по-прежнему никого не было видно.

Дирижабль завис метрах в пяти над палубой. Борис Николаевич опять блеснул мастерством. Он осторожно подвел дирижабль к самой рубке. Швартовое устройство надежно притянуло гондолу к леерной стойке, так что не пришлось даже спускать штормтрап.

Костя, первый спрыгнул на верхний мостик, заглянул в рубку, отшатнулся.

— Умер прямо на вахте, за штурвалом, чтоб мне пропасть! — крикнул он. — Тут и лежит.

Один за другим мы перебрались на катер, оставив Локтева, как всегда, за пультом управления.

Стояла пугающая тишина. Зной, полное безветрие. И хотя мы находились посреди открытого океана, дышать было невозможно…

Кроме останков человека на палубе и второго в рубке, мы обнаружили еще четыре трупа: один в машинном отделении, остальные в крошечном грязном кубрике. Два рыбака свалились прямо возле стола, за которым, видимо, сидели. Третий, самый старший из всех и получше одетый — вероятно, капитан, лежал тут же на койке.

Не стану описывать, как они выглядели… У капитана застыло на лице выражение непередаваемого ужаса или страшной боли. Похоже, он пытался подняться с койки, но не мог. А один из валявшихся у стола схватился руками за голову, словно она раскалывалась.

Видимо, все они погибли в одно время. Но от чего?

— Отравились, что ли?

— Сразу все? Сомнительно.

Мы переговаривались вполголоса.

— Да уж в рыбе-то они разбирались, не стали бы есть опасную.

— Не обязательно рыбой. Не одну же рыбу они ели. Вон у них и консервы есть.

— Попробуй теперь узнай.

В самом деле, в ведре груда немытой посуды. Две тарелки на столе с остатками какой-то еды, давно высохшей. На полу какие-то пятна. Следы рвоты? Но пол такой грязный, что никакая экспертиза, наверное, уже ничего не выяснит.

— Какого же черта тот Гартвиг нам баки забивал? — вдруг взорвался Костя Синий. — Не перевертывался катер, целехонек. Может, это он сам их всех отравил?

— Кто?

— Да Гартвиг же!

— А то был вовсе не Гартвиг. Ведь весь экипаж на борту, все шестеро, — сказал Гриша Матвеев. — Настоящий Гартвиг в машинном отделении лежит, возле дизеля.

— Точно. А кто же был тот?

Мы переглянулись. В самом деле: кто же был человек, спасенный нами неделю назад? Зачем выдавал себя за механика с тунцелова и рассказал сказочку о внезапно налетевшей гигантской волне, якобы потопившей катер, о взрыве и загоревшемся мазуте? И откуда он взялся посреди океана в своей загадочной шлюпке? Зачем поспешно ее затопил?

— Может, это был все же Грюн — так его, кажется, называл Казимир Павлович? — нерешительно спросил Гриша.

— Ученый-химик? А как он очутился в открытом океане?

— И зачем ему было отпираться, врать?

Кто мог ответить на эти вопросы? Где теперь было искать мнимого Гартвига?

Стараясь не глядеть на трупы, мы обошли весь катер. Суденышко давно не ремонтировалось, было старое, обшарпанное, грязное, но еще вполне пригодное для плаваний. Дизель исправен. Он, видимо, еще долго работал после гибели моториста и остановился сам, когда кончилось горючее.

Девять из двенадцати холодильных цистерн были забиты крупными, как на подбор, тунцами. Видимо, рыбакам посчастливилось напасть на рыбное место, и они, наверное, мечтали скоро вернуться домой с богатым уловом…

Радиопередатчик в рубке был старенький, но вроде тоже исправен. Почему же рыбаки даже не попытались передать сигнал о постигшей их беде?

На столе в рубке лежал судовой журнал. Последняя запись была сделана третьего сентября: “Луиза” отвернула в сторону. Зыбь с юго-запада шесть баллов. Все в порядке”.

Значит, они погибли примерно в то же время, когда пропал “Остер”. Впрочем, судить об этом было трудно. Записи в журнале велись нерегулярно, от случая к случаю, и были весьма лаконичны.

— Сделав последнюю запись, вахтенный пытался потом написать что-то еще. Видите? — сказал Волошин, внимательно изучавший судовой журнал.

В самом деле, ниже последней записи прямо поперек листа было нацарапано крупными каракулями какое-то слово. Но разобрать его оказалось совершенно невозможно. Мы рассматривали журнал все по очереди и гадали:

— Dead? Death?⁵

— Первая буква “d”, точно. Может, dagger⁶?

— Здрасте, я ваша тетя. Какой danger⁷?

— А может, daily⁸. Так гадать можно без конца, — сказал Сергей Сергеевич.

Сергей Сергеевич несколько раз сфотографировал страницу журнала с последней записью и непонятными каракулями. Потом мы, как заправские криминалисты, сфотографировали трупы, немытую посуду в кубрике, тарелки с остатками засохшей еды, подозрительные пятна на грязном полу, даже оттаявшие после остановки двигателя холодильные цистерны, наполненные гниющей рыбой. А Олег сделал несколько зарисовок.

После этого Сергей Сергеевич попросил Костю вызвать “Богатырь”, пригласить в радиорубку начальника экспедиции и капитана и подробно рассказал обо всем, что мы обнаружили.

— Что с ним делать, с этим “Сперри”? Может, вы подойдете и сами все осмотрите? Возьмете его на буксир?

— Это ни к чему, — решительно ответил Суворов. — Пусть расследованием занимаются местные власти. Мы сейчас обо всем им сообщим.

— Может, нам подежурить тут, повисеть над судном до прихода спасателей? Обнаружить такое маленькое суденышко будет нелегко. Выглядит оно вполне исправным, потому его до сих пор и не нашли. А название почти стерлось. Кажется, на судне все в порядке и оно занимается рыбной ловлей, просто не отвечая на вызовы по радио. Может, и мы видели его раньше, но пролетали мимо, ничего не заподозрив.

— Нет, не нужно, — ответил начальник экспедиции. — Прогноз хороший, шторма не ожидается. Береговая охрана высылает катер на подводных крыльях немедленно. Они просят только поднять над рубкой тунцелова флаг — международный сигнал: “Требуется помощь”. И если можно, просят нарисовать на крышке рубки и на бортах такие же кресты красной краской. Она у вас должна быть в аварийном НЗ. Сделайте это и поскорее возвращайтесь.

— Хорошо, Андрей Самсонович.

Мы сделали все и начали плавно подниматься. Весь в алых крестах, “Сперри” выглядел так, словно на нем произошло кровавое побоище. Не понять, что с ним случилась беда, и проплыть мимо было невозможно.

— Сергей Сергеевич, а не могли их поразить инфразвуковой удар? — задумчиво спросил Гриша Матвеев. — Картина ведь очень похожая. Они же все наверняка здоровяки были, а умерли сразу, одновременно. Вспомните: в ту ночь, когда “Луиза” бушевала, и на “Богатыре” многие себя плохо чувствовали. Наверняка под воздействием инфразвука. Разве ваш прибор его не улавливал?

— Уловил под утро, но очень слабый. Шторм прошел далеко стороной.

— А они были ближе к шторму. Тогда они и погибли, в ту ночь или утром!

— Ну а почему же погибли только они? — покачал головой Волошин. — Там ведь наверняка и другие рыбачьи суда были.

— “Сперри” оказался на пути особенно мошной инфразвуковой волны.

— Возможно, Гриша прав, — поддержал его Олег Ника-норенко. — И самолет мог от этого же погибнуть.

Я понял, о какой гипотезе они говорили. О ней часто упоминали в последние годы в связи с загадками Бермудского треугольника и таинственными происшествиями в других морях. Было известно несколько случаев, когда обнаруживали вполне исправные суда, по каким-то непонятным причинам покинутые командой.

Некоторые ученые высказывали предположение, что при чиной таинственных катастроф мог оказаться инфразвук, тот самый “голос моря”, неслышимый человеческим ухом, но улавливаемый предсказателем шторма “ипшиком”, которым так гордится Сергей Сергеевич. Мы не слышим инфразвук, но, как выяснилось, он оказывает воздействие на человеческий организм, может вызвать ощущение усталости, тоски, морской болезни, безотчетного страха и тревоги. Может, именно этот страх и заставляет моряков в панике покидать исправные суда? А инфразвук определенной частоты способен ослепить и даже оказаться смертельным…

— Еще академик Шулейкин, разрабатывая теорию возникновения “голоса моря”, пришел к выводу, что основное излучение инфразвука идет приблизительно в диапазоне шести герц, — говорил Гриша. — А ведь роковая частота начинается от семи. Очень близкие величины.

— Но дело ведь не в одной частоте, — возразил Волошин. — Не менее важна и мощность инфразвукового удара. В океанографии я не специалист, но с точки зрения техники и физики это маловероятно.

— Но даже при частоте в шесть герц такой удар мог ослепить летчика, — настаивал Олег Никаноренко.

Конечно, горячие споры о том, что могло погубить рыбаков, продолжались и вечером в “Клубе рассказчиков”. И гипотеза инфразвукового удара нашла много сторонников.

— Почему же инфразвук приобретает опасную силу именно в этом районе? — спросил Володя Кушнеренко.

— Видимо, его генерируют ураганы, проходящие, как правило, по южной стороне Бермудского треугольника, — доказывал Гриша. — Возможно, что волны как бы усиливаются, достигают опасных величин, протискиваясь через узкие проливы между многочисленными островками Багамского архипелага. Проливы служат как бы природными трубами — мощными усилителями.

— Но почему мы на “Богатыре” ничего особенного не ощутили? Легкое недомогание бывает у многих при любом шторме.

— Ну, раскачать такую махину, как “Богатырь”, и вызвать в нем опасные вибрации никакому инфразвуку не под силу. Другое дело — маленькие суда вроде тунцелова.

— И ослепляет инфразвук, выходит, не всех, а на выбор, — недоверчиво произнес Дюжиков. — Самолетов в тот день здесь много летало. Почему же ослеп один Гроу?

— Ну, может, организм у него такой оказался…

— Инфразвуковые волны могут быть разными по силе, — сказал Гриша. — Может, “Сперри” и самолет Гроу по несчастной случайности оказались на пути особенно опасной инфра-звуковой волны…

— А отчего же гибли такие крупные суда, как “Анита”? — спросил Володя. — Двадцать тысяч тонн водоизмещения не шутка. Это тебе не катер.

— Да и куда оно делось? — поддержал его кто-то с вертолетной площадки. — Допустим, люди слепнут, гибнут. Но суда-то ведь не тонут от инфразвукового удара. Куда же они деваются? Даже если команда погибла или в панике сбежала?

Конечно, немало разговоров~было и о том, что спасенный нами неделю назад незнакомец оказался вовсе не Гартвигом. Кто же он был на самом деле? Откуда взялся посреди океана и зачем обманул нас, выдавая себя за рыбака со “Сперри”? Об этом тоже высказывались самые фантастические предположения.

Сергей Сергеевич не принимал участия в этой дискуссии. Он сидел в стороне с профессором Беком, который, похоже, его о чем-то долго и подробно расспрашивал. Но видимо, и Волошин всерьез размышлял над возможностью поражения инфразвуковым ударом, потому что на следующий день вместе с Иваном Андреевичем Макаровым, возглавляющим лабораторию биофизики, снова стал прослушивать запись последнего разговора с Ленардом Гроу. Конечно, я был тоже в радиорубке и опять с замирающим сердцем слушал хрипловатый, немножко гнусавый голос:

“Земля, я на грани катастрофы… Похоже, окончательно сбился с курса… Не вижу ни одного острова… Повторяю: не вижу ни одного острова”.

“Ваши координаты? Хотя бы примерно…”

“Господи, со мной еще никогда не бывало ничего подобного… Все небо затянули сплошные тучи… В них зияют какие-то черные дыры!”

Треск и разбойничий свист атмосферных разрядов заглушают голос пилота.

“Гроу, Гроу, отвечайте, отвечайте!”

“У меня осталось мало горючего… Осталось мало горючего… Я отклонился от курса куда-то в сторону… Я не вижу ни одного…”

Молчание. Свист и разряды.

После долгой, томительной паузы вскрик:

“Море выглядит как-то необычно… Оно желтое или серое. Боже! Я, кажется, слепну! Нет, я вижу… вижу… О господи! Только не это! Нет! Нет!..”

И все. Молчание, свист, разряды. И уже тщетно взывает голос с земли:

“Остер”! “Остер”! Мы вас запеленговали! Высылаем два самолета. Держитесь! Держитесь! Вы слышите нас? Отвечайте!”

Когда магнитофон затих, Волошин задумчиво посмотрел на своего старого друга и спутника по многим плаваниям:

— Ну что скажешь, Иван Андреевич?

Макаров помолчал, пряча глаза в глубоких щелочках под густыми, лохматыми бровями.

— Что-то голос у него ненатуральный, — проворчал он наконец.

— Не обращай внимания. Хлебнул для храбрости. Он там еще монолог Гамлета читает, но Дюжиков из этой копии вырезал, чтобы не отвлекало, — ответил Волошин. — Ты по существу говори: мог его ослепить инфразвук?

— Спроси что-нибудь полегче. Мы ничего не знаем о воздействии инфразвука на человеческий организм даже в лабораторных условиях. Тем более в естественной среде.

— Значит, ты сомневаешься?

— В городах мы не меньше и гораздо длительнее подвергаемся воздействию инфразвука. Возможно, он и служит причиной некоторых недомоганий и болезней, которые прежде медики приписывали другим факторам. Надо вести исследования. Но насколько мне известно, никто еще от него не слеп и тем паче не умирал.

— Ясно, — кивнул Волошин. — Лунин тоже считает, что в открытом океане интенсивность инфразвука на несколько порядков меньше той, какая опасна для жизни. Но что же с ним все-таки произошло, с этим Гроу? Гирокомпас-то у него почему отказал? И что это за дыры в небе? Что он там увидел, какую чертовщину?..

Утро не принесло новостей.

— Н-да, похоже, уже можно звонить в колокол, — задумчиво произнес Сергей Сергеевич, — помянуть “Прекрасную Галатею”.

— В какой колокол? — удивленно спросил Черномор.

— В знаменитый колокол затонувшего фрегата “Лютина”. Его подняли с морского дна, и теперь он висит в главном зале лондонской конторы Ллойда. Разве вы не слышали о таком обычае? Специальный глашатай в алом плаще трижды звонит в колокол и громко объявляет название судна, которое отныне официально считается погибшим. А если оно к тому же пропало без вести, его заносят в особую Красную книгу Ллойда…

Он не договорил. “Богатырь” вдруг резко сбавил ход, а потом начал круто поворачивать влево. Это было настолько неожиданным, что все бросились на палубу.

— Обломки в море! — крикнул кто-то.

Матросы быстро спустили шлюпку, и через полчаса на палубе лежали какие-то куски досок, окрашенные в белый цвет, скрепленные изогнутыми, скрюченными железками. Концы досок были расщеплены и словно обожжены.

— Похоже, часть кормовой обшивки какого-то небольшого судна, — сказал Володя. — Шхуны или яхты. Со следами взрыва.

Сергей Сергеевич тем временем повернул обломки так, что стала видна крупная буква “М”, черная на белой доске.

— “Мария”? — спросил профессор Суворов.

— Трудно сказать, — задумчиво ответил Сергей Сергеевич, не отрывая глаз от груды покореженного металла и обгоревших досок. — Владимир Васильевич уверяет, что возможность столкновения с миной в здешних водах практически исключается.

— Кушнеренко прав, — подтвердил капитан.

— Попробуем исследовать обломки в лаборатории, — сказал Сергей Сергеевич.

— Только чтобы они остались в том виде, в каком их нашли, — поспешно сказал Черномор и посмотрел на капитана. — Наверное, следует их передать местным властям? Обломки торжественно унесли в лабораторию, а мы разбрелись по палубе, обсуждая неожиданную и во многом загадочную находку.

— Нет, все же хотите верьте, хотите нет, но с этой Пастью Дьявола дело явно нечисто. То еще местечко…

Какой таинственный взрыв разнес на куски яхту искателей сокровищ? Что с ней случилось?

Об этом я кинулся расспрашивать Волошина, когда он наконец вышел перед ужином погулять по палубе.

— Удалось что-нибудь выяснить, Сергей Сергеевич?

— Почти ничего, — устало ответил он. — Очевидно одно: взорвалось не горючее и не запас спиртного, который у них на борту наверняка был солидным. Яхту разнесло какой-то сильной взрывчаткой, скорее всего, из группы пентрита, по просвещенному мнению Бека.

— Вы думаете, несчастный случай?

Сергей Сергеевич неопределенно пожал плечами.

— Во всяком случае, еще одна загадка Бермудского треугольника. Ведь наверняка никто не уцелел, чтобы рассказать, что же там случилось.

Мы помолчали.

— Обломки приказано завтра доставить в Нассо — столицу Содружества Багамских Островов, как оно именуется после обретения независимости, — сказал Волошин.

— Вы полетите в Нассо? — загорелся я. — Меня возьмете?

— Думаю, возражений не будет. Казимир Павлович Бек тоже изъявил желание отправиться с нами.

С высоты столица Багамских островов выглядела игрушечной, в точности как на красочных фотографиях туристских рекламных проспектов: прямые улицы с шеренгами стройных кокосовых пальм, старинные особняки и отели среди зелени парков, тщательно ухоженные газоны, площадки для гольфа.

Наше приземление на аэродроме вызвало всеобщий интерес. Небольшой оркестрик встретил нас песней “Приезжайте посмотреть наши радостные острова”. Несмотря на оптимистичность названия, в песне рассказывалось о том, как в давние времена на рифах возле города погиб парусник “Претория”.

Настроенные такой встречей на торжественный лад, мы с Волошиным отправились в город.

Некоторые улицы были типично английские. На других больше чувствовался старый колониальный стиль: бесчисленные статуи английских королей, мореплавателей и надменных полководцев на площадях и в скверах, изысканные бунгало и каменные особняки с площадками для гольфа и плавательными бассейнами.

А толпа на улицах живая и пестрая, как во время карнавала. Вокруг веселые темнокожие лица, сверкающие улыбки. Идут, пританцовывая, стройные красавицы в неимоверно пестрых платьях. На перекрестках словно дирижируют жезлами полисмены в тропических шлемах. Дорогу к центральной площади нам радушно указал пожилой мулат в строгом черном костюме, помятой шляпе и с галстуком-бабочкой, но босой.

Сергей Сергеевич, торжественно держа перед собой объемистый тюк с небольшими обломками “Марии”, направился к широким каменным ступеням монументального старинного здания, где помещались правительственные учреждения.

— Давайте я вам помогу, — предложил Бек.

— Да я справлюсь, спасибо. Подождите меня здесь.

— Мне тоже было бы любопытно заглянуть туда, — с какой-то настойчивостью сказал немного смутившийся Бек.

— Пожалуйста, пойдемте вместе, — пожал плечами Волошин.

Они ушли, а я остался их поджидать на скамейке в тенистом парке, с любопытством озираясь по сторонам.

О богатой всякими авантюрными событиями истории Багам нам рассказывал перед полетом начальник рейса. Есть у Черномора хорошая привычка: собираясь в экспедицию или даже просто вылетая куда-нибудь на конференцию всего на несколько дней, он специально изучает историю этой страны, а потом нередко поражает местных жителей тем, что знает ее лучше, чем они сами.

И я теперь, сидя на скамейке в парке, помянул Черномора добрым словом. Пожалуй, я и сам бы мог встать и, как заправский гид, зычно вещать: “Леди и джентльмены! Багамы по праву называют жемчужиной Атлантики. Несмотря на свою давнюю и богатую авантюрными событиями историю, это одно из самых молодых государств: только в семьдесят третьем году оно обрело независимость, оставшись, однако, членом Британского содружества наций. Восемьдесят пять процентов населения составляют мулаты и негры. И если вы сейчас видите кругом много белых лиц, то знайте, что почти все это туристы, приносящие стране свыше семидесяти процентов дохода…”

Волошин и Бек пропадали довольно долго, наконец появились в дверях, и я поспешил к ним навстречу.

— Ну, одной загадкой, кажется, меньше! Экипаж “Сперри” погиб от пищевого отравления. К такому заключению пришли здешние судебные медики, — сказал Волошин.

— Сразу все шестеро? И так быстро, что даже не успели ничего передать по радио?

— Я тоже выразил некоторое сомнение, — сказал Волошин. — Но чиновник, с которым мы беседовали, настаивает на этой версии. Говорит, что рыбаки покупают консервы по дешевке. А отравились они все сразу, он считает, потому, что на таких суденышках все обедают и ужинают одновременно, а не по вахтам, как на больших судах. В этом есть резон. По некоторым признакам они считают, что рация на “Сперри” была неисправна. Рыбаки сумели наладить ее с грехам пополам лишь в последний момент, а о том, что случилось, передать уже не смогли.

— А какой таинственный пакет вы столь торжественно вручили чиновнику? — вдруг спросил Волошин у Бека.

— Есть у меня кое-какие соображения, — с явным смущением ответил тот. — Считал своим долгом поставить о них в известность.

— А что за сомнения? — допытывался Волошин.

— Не хочу пока говорить. Не люблю преждевременных сенсаций, которые, скорее всего, могут оказаться ошибочными.

Волошин пожал плечами:

— Интригуете?

— Значит, самое вульгарное пищевое отравление? — огорченно повторил я.

— Вы разочарованы? — усмехнулся Волошин. — Этот чиновник мне так и сказал: “Все равно нам не поверят. Кому интересно отравление испорченными консервами? Все равно будут трубить в газетах и по радио о роковых тайнах Пасти Дьявола. А нам, — говорит, — эти тайны уже осточертели…”

Однако в Нассо нас поджидали и другие новости. По дороге на аэродром мы задержались у киоска, чтобы накупить побольше свежих газет и журналов.

— “Остерегайтесь своей собаки!” — громко прочитал Сергей Сергеевич. — Посмотрите, какая прелесть: даже собственной собаке нельзя доверять. Оказывается, ей могут в куске мяса подбросить миниатюрный передатчик. Находясь в желудке, он станет передавать все, что вы говорите. В веселеньком мире они живут. — Волошин взял другую газету и воскликнул: — Позвольте, это же Гартвиг!

На фотографии какой-то человек пытался прикрыться ладонью от наседавших на него фоторепортеров.

— Гартвиг же умер. На “Сперри”.

— Ну, не Гартвиг, а тот, кого мы спасли. “Известный ученый заявляет: “Мы… стали жертвой… промышленного шпионажа”, — запинаясь, перевел Сергей Сергеевич заголовок над фотографией. — Ба, да это же в самом деле доктор Грюн, Питер Грюн! Казимир Павлович, вы вовсе не обознались. Чего же он нам морочил голову, известный химик? Ладно, потом разберемся.

Мы вернулись с кипами газет и журналов, Сергей Сергеевич, озабоченно посмотрев на часы и покачав головой, распорядился немедленно взлетать:

— Вопросы потом. Нам еще нужно — по плану — пройти к востоку вдоль островов.

Дирижабль стремительно взмыл в небо. Мы напоследок полюбовались игрушечным городком на острове, и вот он уже растаял в солнечной дымке.

Сергей Сергеевич подробно рассказал, какие сенсационные новости мы узнали. Лаборанты и Костя только ахали. Один Борис Николаевич остался невозмутимым, словно и не ожидал от Пасти Дьявола ничего иного…

Океан под нами выглядел совсем идиллическим и приветливым. Сегодня в полный штиль вода над отмелями оказалась такой прозрачной, что даже была вроде невидимой. Никакой синевы, отчетливо заметен каждый бугорок на дне.

И вдруг мы увидели внизу большое темно-синее пятно почти правильной круглой формы. Это был не островок. Что-то странное, словно дыра в морском дне, наполненная совсем иной, темной водой. А вот и еще одна такая же круглая загадочная дыра.

— Что это такое?

— Знаменитые “синие ямы”, — сказал Гриша Матвеев. — Карстовые воронки в морском дне. По ним из глубины земли поднимается вода, заметно отличающаяся от морской своей соленостью, плотностью, температурой, даже цветом. Из некоторых воронок, бывает, фонтанирует совершенно пресная вода. Местные жители издавна используют такие источники: ныряют в них и наполняют сосуды пресной водой.

— Вот вам еще пример невыдуманных чудес Пасти Дьявола, — наставительно сказал Волошин. — А мы эти интереснейшие “синие ямы” только начали изучать. Всего несколько раз нырнули с Казимиром Павловичем в одну из них. Как-нибудь расскажу. Явление удивительное, правда, Казимир Павлович?

— Да, совершенно необычный мир, — подтвердил тот. Маневрируя, мы выбрали подходящую высоту, сделали несколько фотоснимков и потом полетели дальше.

Казимир Павлович полностью перевел нам интервью с мнимым Гартвигом — Питером Грюном, которое тот дал по возвращении в Гамбург. Оказывается, “Прекрасная Галатея” была не просто прогулочной яхтой, катавшей от острова к острову богатых бездельников. Ее зафрахтовал один концерн, чтобы под видом такой прогулки секретно провести испытания новой газовой смеси, изобретенной профессором Бейлером, позволявшей якобы нырять в обычном акваланге на глубину до полутора километров.

Однако конкуренты все же пронюхали об этом замысле и сумели под видом второго механика устроить на яхту своего агента. Его чрезмерное любопытство вызвало подозрения, и механика хотели высадить на ближайший остров. Но он перехитрил всех, заблаговременно припрятав в различных укромных местах заряды взрывчатки и включив часовой механизм-Ровно через сутки яхта взлетела на воздух. Заряды были размещены со знанием дела, ее буквально разнесло на куски, так что даже обломки, считал Грюн, вряд ли удастся обнаружить.

Разумеется, при таком взрыве погибли все находившиеся на яхте. Спасся один Грюн, и действительно чудом: только потому, что как раз в это время отплыл в сторону от яхты на подводном суденышке типа ныряющего блюдца. В этом кораблике он и поплыл в сторону Багамских островов, но мотор испортился, и его понесло на северо-восток, в открытый океан. Грюн был так перепуган, что и тогда не решился подать по радио сигнал бедствия, опасаясь снова привлечь внимание вражеских агентов. И только к нам обратился за помощью, понимая, что на советском дирижабле никакие промышленные шпионы конкурентов ему не угрожают. Но все же рассказывать и нам правду о том, что с ним произошло, Грюн не стал.

— Какая дурацкая история, — брезгливо поморщившись, сказал Казимир Павлович. — Жаль Бейлера! Впутался в темные дела. И вот печальный, но логичный конец.

— Н-да, этот Грюн нас, признаться, ловко поморочил своими россказнями, — покачал головой Волошин. — Использовал все слухи, услышанные по радио, пока болтался в океане, даже фамилию себе подходящую подобрал. И о зловещей Пасти Дьявола помянул, а мы уши развесили.

— Тогда, может, мы нашли обломки “Галатеи”, а вовсе не “Марии”? — сказал вдруг Гриша Матвеев.

— Откуда же на них взялась буква “М”? — ехидно спросил Костя.

Сергей Сергеевич кивнул:

— И я думал об этом. Когда мы исследовали обломки в лаборатории, меня удивило, как хорошо они покрашены. А ведь эта “Мария”, помните, Николаевич, — повернулся он ко мне, — выглядела ужасной замухрышкой. Впрочем, может, только издали? Я бы скорей поверил, что это обломки “Звезды моря”.

Сергей Сергеевич указал биноклем куда-то вниз:

— Издали “Мария” выглядела не лучше вон той шхуны или яхточки, ремонтом которой занимается команда. Видите? Зашли в тихую бухточку и малярничают.

— Ишь как название красиво вывели — “Кармен”. Так и сияет, без бинокля видно, — сказал Гриша.

— Только маляры они неумелые. Начали работу с названия. Те еще маляры.

— Да, толкового боцмана им явно не хватает, — согласился Сергей Сергеевич, рассматривая яхту в бинокль. — А может, это просто шутники, одесситы? В конце концов, каждый красит свою яхту, как ему нравится. Ну ладно, поворачиваем домой.

— Еще одну станцию проведем, Сергей Сергеевич, — попросил Гриша, — а то шеф будет ругаться, что мало сделали.

— Давай, только побыстрее.

Отлетев немного в сторону от островка, мы неподвижно зависли над водой на высоте сорока метров. Гриша уже начал спускать приборы, как вдруг мое внимание привлекло необычное поведение радиста. Костя на миг замер, скорчившись у приемника, а затем стал что-то лихорадочно писать в большом блокноте.

Я увидел, как он крупными буквами вывел трижды повторяющийся мягкий знак. Это сигнал какого-то важного срочного сообщения.

“Всем, всем, всем, — писал Костя. — Срочно. В 16.12 прервалась радиосвязь с пассажирским самолетом ДС-9, следовавшим рейсом Гамильтон — Кингстон — Ямайка. Связь прервалась, когда самолет находился примерно в точке с координатами…”

Я позвал Волошина. Костя подал ему блокнот с записанной радиограммой.

— Летел с Бермуд на Ямайку, — задумчиво произнес Волошин, дважды перечитывая радиограмму. — И замолчал где-то здесь. — Он склонился над картой, укрепленной на штурманском столике у пульта управления. — Километров двести от нас. Надо лететь. Мы, наверное, сейчас ближе всех к месту возможной аварии. Гриша, сматывай свои удочки! А ты, Костя, вызови “Богатырь”, надо посоветоваться. Хотя подожди, может, еще что передают?

Костя молча подал ему вторые наушники. Волошин послушал и сказал, снимая их:

— Ничего нового, повторяют тот же текст. Мощная станция, громкий сигнал. Это Нассо? Может, запросить у них дополнительные сведения. Какая станция?

— Не знаю, — виновато ответил радист. — Свои позывные не передали, сразу пошел текст сообщения. Они тут форму не соблюдают, работают как хотят. И обращения о поиске, как полагается, не передали.

— Видно, торопились. Но искать, конечно, надо. Связывайся с “Богатырем”, Костя.

— Есть. Черт, опять плохое прохождение. Тот еще райончик. Всегда эта петрушка в тропиках…

Разговор с начальством был коротким. На “Богатыре”, оказывается, тоже приняли сообщение о пропавшем самолете и разрешили нам отправиться его искать.

Но сколько мы ни кружили над океаном, ничего обнаружить не удалось. В уже быстро сгущавшихся тропических сумерках мы вернулись на “Богатырь”.

Наутро Волошин собирался продолжить поиски, но начальник экспедиции не разрешил.

— Разбирайте дирижабль. Никто нас больше об этом не просит, — сказал он. — Никаких новых сведений о пропавшем самолете не поступало. Или его нашли, или уже искать бесполезно. Давайте заниматься своими делами.

Против обыкновения, Сергей Сергеевич спорить не стал. Начальник рации сказал нам:

— Если SOS был короткий и больше не повторился, вполне возможно, какой-нибудь трепач нарочно ложный сигнал дал. Захотел порезвиться. И сразу замолк, чтобы не запеленговали.

— Неужели такие бывают? — не поверил я.

— Еще сколько развелось за последние годы! Многие передатчиками обзавелись, а совести нет, вот и хулиганят. Одного в Англии будто бы поймали. Развлекался, паразит, подавал сигнал бедствия из своей спальни. Оштрафовали за незаконное использование электроэнергии, вот и все. А уже в море спасательные суда вышли, самолет с парашютистами-аквалангистами вылетел. И шторм был в девять баллов.

— Действительно, па разит, — покачал головой Сергей Сергеевич. — А Пасть Дьявола, конечно, так и тянет своими загадками таких радиохулиганов. Хочется добавить еще одну тайну. Вполне возможно, что и мы попались на такую удочку.

— Итак, судьба этой чертовой “Галатеи”, как и “Сперри”, наконец разъяснилась, — с явным облегчением объявил Черномор. И добавил, повернувшись ко мне: — И видите, без всякой мистики и загадочности. Я был прав, — торжествовал Черномор. — Даже бы сказал, причина ее гибели оказалась, к сожалению, довольно банальной для наших дней… Как и смерть рыбаков.

Он был прав, и я снова испытал некоторое разочарование. А многие, наоборот, по-моему, восприняли привезенные нами новости даже с облегчением. Смерть от отравления испорченными консервами — это было всем понятно и ничуть не загадочно. И все пошли наперебой вспоминать, как кто-то из родственников или знакомых отравился грибами, кто-то рыбой или колбасой.

А Костя Синий даже рассказал, как один его приятель однажды отравился гречневой кашей:

— Хотите верьте, хотите нет…

Только Гриша Матвеев упрямо не хотел расстаться со своей гипотезой:

— Что они могли там выяснить, когда прошло столько времени после смерти? А смерть от инфразвука наступает чаще всего просто от остановки сердца, так что при вскрытии можно ничего особенно загадочного и не обнаружить. Вот они и приписали все отравлению. Конечно, судебным медикам оно кажется вероятней, чем гибель от инфразвукового удара. А я все же уверен, что именно он погубил рыбаков. И Ленарда Гроу тоже.

Гриша был не одинок в своей верности тайнам Бермудского треугольника.

Чиновник, с которым беседовал Сергей Сергеевич, оказался прав. Заметку в несколько строк о том, что рыбаки отравились испорченными консервами, напечатала лишь одна из купленных нами газет, да и то где-то на шестой странице. А во всех других на самых видных местах по-прежнему пестрели хлесткие заголовки: “Новые жертвы Пасти Дьявола!”, “Они умерли все сразу совершенно здоровыми!”, “Бермудский треугольник не желает раскрывать свои тайны!”.

Две газеты опубликовали интервью с Ричардом Стоксом, в поместье которого на острове Андрос недавно гостил пропавший при таких загадочных обстоятельствах Ленард Гроу. В довольно высокопарных выражениях Стоке расписывал достоинства и увлечения покойного друга. Тот, видимо, был мистиком, увлекался дзэн-буддизмом, секретами африканских колдунов и сокровенными обрядами водуизма, процветающего до сих пор на здешних островах.

“Ленарда — мы звали его между собой Ларри — властно влекли к себе чудеса и тайны. “Я не ищу им объяснений, — говорил он. — Чтобы тайна сохраняла свою силу, ее нужно уважать”. Он специально ездил в глухие районы Мексики, чтобы испытать самому, какие чудесные видения вызывает пейотль — сок одного из растущих там кактусов, который древние ацтеки почитали даром богов. Он дружил с египетскими заклинателями змей. Давно его привлекала и тайна Бермудского треугольника. Он полетел ей навстречу, и она поглотила его. Как бы я хотел узнать, что увидел, исчезая в Неведомом, Ларри. Думаю, он был счастлив!”

— Н-да, тот еще был типчик. Мистик, наркотиками баловался. Неудивительно, что погиб, — покачал головой Костя Синий.

— Но ведь при загадочных обстоятельствах, верно?

— А “Мария” чего взорвалась?

И вечером споры в “Клубе рассказчиков” разгорались с новой силой. Снова поминались инфразвуковые волны и антисмерч, магнетизм и гравитация, их, возможно, еще неизвестные науке таинственные воздействия на человеческий организм, гипотезы о смещении времени и пространства…

Эти загадки продолжали нас волновать, но ученые, в общем-то, радовались, что могли снова спокойно заняться своими исследованиями.

Океанографы проводили научные станции и в задумчивости склонялись над картами.

— А система течений здесь оказалась гораздо сложнее, чем прежде считали, — качал головой профессор Суворов, поглаживая бороду. — Вон куда этого “Сперри” затащило. — И опять, конечно, не преминул подчеркнуть для меня: — Вот вам еще реальная польза мнимо таинственных происшествий.

— Значит, все же есть польза и от разгадывания тайн Пасти Дьявола? — не удержался Сергей Сергеевич.

— Совсем иная, чем состязание в сочинении всяких фантастических гипотез. Вы же прекрасно понимаете, Сергей Сергеевич.

Несколько дней “Богатырь” плыл в одиночестве по пустынному океану. И только голоса на различных языках, раздававшиеся из динамиков радиорубки, свидетельствовали, что где-то за горизонтом вместе с нами занимаются научными исследованиями еще десятки судов из многих стран. Но потом наша размеренная жизнь оказалась снова нарушенной. Утром радио принесло сенсационную новость: расследование показало, что букву “М” написали на обломках, найденных нами в океане, совсем недавно и явно умышленно, чтобы сбить с толку! Значит, это были обломки вовсе не пропавшей яхты искателей сокровищ, а какого-то другого судна — скорее всего, по заключению экспертов, взорванной “Прекрасной Галатеи”.

Поэтому, говорилось в радиограмме, надежда найти “Марию” или кого-либо из членов ее команды еще не потеряна.

Но что же случилось с “Марией”, если она не взорвалась, как мы предполагали, найдя обломки? И кому понадобилось выводить на них букву “М”? Для чего?

Радиограмма была лишь предвестьем новых неожиданностей. Мы не успели обсудить волновавшие нас вопросы, как пришла еще одна тревожная и загадочная весть:

“Тридцатое сентября. В 13.26 получена радиограмма о том, что внезапно прервалась связь с большим пассажирским авиалайнером “Боинг-727”, направлявшимся из Бостона в Каракас. На борту 123 человека. Все суда и самолеты, находящиеся поблизости, просят срочно принять участие в его поиске”. Неизменный рефрен!

Начали срочно готовиться к вылету. Ведь даже если лайнеру удалось благополучно сесть на воду и хоть часть пассажиров успелавыбраться, долго на спасательных плотиках они не продержатся.

“Вылетели в 14.42”.

Связь с лайнером прервалась, когда он находился примерно в ста километрах севернее островов Кайкос. Туда мы и направились на полной скорости, какую могли развить двигатели. Мы почти не разговаривали, стараясь не пропустить ничего. Все приникли к биноклям и, конечно, думали об одном: что же могло случиться с огромным воздушным лайнером, оснащенным всякой электроникой и новейшим навигационным оборудованием? Это не маленький “Остер” с пилотом-любителем. Почему он вдруг замолк на полуслове и больше не ответил на вызовы? Что с ним произошло в Пасти Дьявола?

— Вижу землю! — негромко произнес командир дирижабля.

Впереди на горизонте появился в голубоватой дымке один остров, другой, третий… Мы развернулись и, сбавив скорость, полетели над отмелями.

— А вот, похоже, тот островок, где мы видели “Карменситу”, — сказал Волошин. — Еще Гриша возмущался, какие на яхте маляры неумелые. Где же она?

“Карменситу”, заметно похорошевшую после ремонта, сиявшую свежей краской, мы обнаружили у другого, тоже маленького и явно необитаемого островка.

— Борис Николаевич, сделайте, пожалуйста, над ним кружочек, — попросил Сергей Сергеевич. — Только не опускайтесь слишком низко. Вы же знаете, какой это нервный народ — искатели сокровищ. Как бы не пульнули из автомата. Так. Я пока сделаю снимки красотки преобразователем… А вы, Костя, чтобы отвлечь их внимание, запросите, пожалуйста, не пролетал ли тут вчера такой же точно дирижабль, как наш. И непременно запишите ответ на магнитофон.

Мы все посмотрели на Волошина с недоумением. Командир, пожав плечами, кивнул и взялся за штурвал. Костя занялся своей аппаратурой. Сергей Сергеевич, сделав несколько снимков каким-то сложным аппаратом, внимательно рассматривал яхту в бинокль. Я последовал его примеру, но ничего интересного не увидел.

— Отвечают? — спросил у радиста Волошин. Тот кивнул, не отрываясь от аппаратуры.

— Отлично, — удовлетворенно произнес Сергей Сергеевич. — Ну что же, не будем больше испытывать их терпение, отправимся восвояси. Разумеется, никакого дирижабля они вчера не видели? — спросил он у радиста, перематывавшего пленку на магнитофоне.

— Нет, — покачал головой недоумевающий Костя.

— Этого и следовало ожидать, — засмеялся Сергей Сергеевич. — Но дайте-ка мне послушать голосок “Карменситы”. Одну минуточку. Только подключу к магнитофону вот этот приборчик.

Из динамика посыпались громкие звуки морзянки. Звучали они, по-моему, весьма сердито и неприветливо. Но Сергей Сергеевич, следя за извилистой линией, возникавшей на ленте, которая ползала за стеклянным окошком прибора, удовлетворенно кивал головой.

— Отлично! — сказал он, отключая прибор. — Как говорил ваш почетный земляк Остап Бендер: “Суду все ясно”. Можем продолжать полет.

— Но что вы проверяли, Сергей Сергеевич? — удивился я. — Зачем запрашивали их о дирижабле?

— Вы же знаете, обожаю всякие розыгрыши, — засмеялся он.

— А на “Марии”, похоже, придется поставить крест, — сказал Костя, снимая наушники. — Нигде никаких следов ни ее, ни людей. Прекращают поиски.

— Увы, — меланхолично кивнул Волошин. — Я более чем уверен: “Марии” давно не существует.

— Почему? — хмуро спросил Гриша. — Даже если она погибла, поиски, по-моему, нельзя прекращать. Ведь погода, когда она исчезла, стояла хорошая. Люди с нее вполне могли спастись. Островов тут масса, и плавала она наверняка между ними, не в открытом океане…

— Стоп! — вдруг вскрикнул Волошин.

Локтев и сам уже, заметив что-то, начал поспешно поворачивать штурвал управления.

— Что там? Спасательный плотик? — спросил я.

Мне никто не ответил. Но, приникнув к широкому окну гондолы, я уже и сам увидел внизу чёткие очертания самолета! Вода была так прозрачна, казалось, будто он стоит на песчаном берегу. Но самолет был на дне, под водой, и совершенно целый, вроде вовсе не поврежденный!

— “Остер”?!

— Да, похоже, тот самый.

Только тут до меня дошло, что покоившийся на дне самолет, конечно, вовсе не воздушный лайнер, какой мы искали. Неужели и в самом деле “Остер”, пропавший три недели назад при таких загадочных обстоятельствах?!

Дирижабль неподвижно повис над затонувшим самолетом.

— Конечно, надо бы понырять, обследовать его, — пробормотал Волошин. — Но сейчас нет времени, надо искать американца. Сбросим буй, Борис Николаевич, чтобы место отметить. И сообщите о находке на “Богатырь”, пусть известят местные власти.

Волошин стал составлять радиограмму. Дирижабль снизился, и мы с Олегом по команде Локтева сбросили в воду ярко-оранжевый буй на увесистом якоре.

— Выглядит вполне исправным, — покачал головой Волошин. — И чего он залетел так далеко к северу? Тут его и не искали…

Костя вдруг сорвал с головы наушники и крикнул:

— Нашелся лайнер! Его воздушные пираты угнали. Только что передали: совершил посадку в Белеме.

— Что ж, теперь мы можем осмотреть затонувший самолет. Время у нас есть, — сказал Волошин и посмотрел на Локтева. — Давайте, Борис Николаевич.

Мы повисли над буем на высоте десяти метров, сбросили на воду резиновый надувной плотик.

Забрав акваланги, мы с Волошиным и оба лаборанта спустились на плотик и начали готовиться к погружению.

Вода была чистейшей. Никак не верилось, что самолет лежит на тридцати метровой глубине. Но я немало нырял и прекрасно знал, как обманчивы расстояния и размеры под водой.

Мы начали погружение. Костя и Олег для страховки остались на плотике, наблюдая за нами в “подводную трубу” — ящик со стеклянным дном, опущенным в воду.

Хотя глубина и была не слишком большой, спускались мы неторопливо, чтобы избежать обжима маски от сильного давления и дать глазам постепенно привыкнуть к меняющемуся освещению. Быстро тускнели, исчезали пестрые, яркие краски. Вот свет уже стал голубовато-синим. Он вызывал ощущение холода и придавал всему вокруг неприятный унылый и сумрачный вид. В этом мрачном мире не хотелось задерживаться…

Снаружи самолет выглядел совершенно исправным, даже винт уцелел, только погнулся. Погнулись при ударе о воду и стойки шасси, но не сломались, лишь глубоко вошли в белый коралловый песок.

Я заглянул в кабину и невольно отшатнулся, увидев в ближайшем ко мне левом кресле… скелет летчика!

Я знал, сколько кишит в теплой воде возле рифов всякой хищной, прожорливой живности — крабов, рыбешек. Но все же не представлял себе, как они способны “поработать” за сравнительно небольшое время, прошедшее после гибели самолета…

На полу кабины среди клочьев одежды валялся парашют Судя по положению ремней, летчик не пытался им воспользоваться. Не был расстегнут и поясной ремень. Значит, пилот до последнего момента надеялся благополучно посадить самолет.

Мне показалось, что в углу кабины что-то шевелится. Всмотрелся пристальней и обмер. Из полутьмы на меня смотрел совершенно человеческий глаз — задумчивый и слегка печальный, “со слезой”. Потом оттуда к моему лицу осторожно, неуверенно потянулись три гибких щупальца.

Осьминог уже успел устроить в кабине уютное жилище!

Разговаривать под водой мы не могли, только обменивались взглядами и жестами. Сергей Сергеевич попытался открыть дверцу и пролезть в кабину, распугав сновавших вокруг скелета разноцветных рыбешек. Но дверь не подалась, видно, ее заклинило при ударе.

Сделав побольше цветных снимков с различных точек, мы стали всплывать. И конечно, возбужденно заговорили, перебивая друг друга, как только наши головы оказались над поверхностью воды и мы освободились от загубников.

— “Остер”! — закричал Гриша. — Я же говорил, его инфразвуковой удар ослепил. Только непонятно, как же он сюда залетел? Это же километров на двести севернее того места, где с ним прервалась связь.

— Да, не мог он столько слепым пролететь.

— А по-моему, это какой-то другой самолет, — сказал я. — У того были британские опознавательные знаки, а у этого какая-то широкая черная полоса с белыми каемками на красном фоне. Чей это знак?

— Черт его знает. — Даже Волошин был явно растерян.

— Надо попросить нырнуть Локтева. Он точно определит.

Борис Николаевич спустился на плотик, надел акваланг и нырнул. Пробыл под водой Локтев довольно долго.

— “Остер”, — сказал он, когда вынырнул и снял маску. — У них компас установлен так высоко, что его только с пилотского сиденья видно. И рукоятка триммера расположена неудобно — наверху слева, почти над головой пилота. “Остер”.

— А опознавательные знаки? — спросил Волошин. — Что это за черная полоса на красном фоне?

— Тринидад и Тобаго.

— Значит, “Остер”, да не тот, — задумчиво проговорил Волошин. — Когда же он погиб? И отчего? Вроде исправен, а врезался в воду под таким углом.

— Еще одна загадка Пасти Дьявола, — сказал Гриша. — И вряд ли кто ее когда разгадает…

— Да, — согласился Волошин. — Похоже.

Как мы ошибались! Но узнать разгадку нам предстояло еще не скоро…

Вернулись мы на “Богатырь” почти уже в сумерках, но на этот раз даже строгий Черномор не ворчал на нас. Волошин сразу ушел докладывать о находке, а мы отвечали на расспросы, пока не взмолились:

— Братцы, дайте нам хоть переодеться. Мы же с ног валимся. И не ели ничего целый день. Все расскажем, все…

— И даже больше, — ехидно добавил кто-то под общий смех.

Разговоров и споров в этот вечер в нашем “клубе”, конечно, было немало. Нас донимали вопросами, заставляли припоминать малейшие детали всего, что мы увидели, осматривая затонувший самолет. А нам рассказали подробности угона авиалайнера, услышанные по радио, хотя это было, конечно, гораздо менее интересным и уж ничуть не загадочным.

Так что засиделись мы в своем “клубе” опять допоздна даже без Волошина, который все еще, видимо, совещался с начальством.

А утром я заспался. Слышал побудку, голос вахтенного штурмана по спикеру, но тут же снова провалился в глубокий сон. И проспал, прозевал полет, который, оказывается, снова совершил в Нассо Сергей Сергеевич. Выскочил на палубу, услышав шум взревевших двигателей, когда дирижабль, набрав высоту, уже быстро удалялся, исчезая в солнечном сиянии.

— Что же вы меня не взяли, Сергей Сергеевич? — упрекнул я, когда они вернулись.

— Хотел вас позвать, Николаевич, да подошел к двери вашей каюты, услышал, как вы храпите, и решил не будить. Нассо вы уже видели, а пробыли мы там всего час — видите, как быстро вернулись. Полет был чисто деловой, даже лаборантов не брали. Надо было только передать материалы осмотра самолета и снимки.

— Будут его поднимать?

— Наверное. Но были они несколько озадачены. Говорят, никакой “Остер” с островов Тринидад и Тобаго тут не пропадал — во всяком случае, с шестьдесят второго года, когда они стали независимым государством и завели собственный флаг и опознавательные знаки.

Из собравшейся вокруг толпы жаждущих новостей посыпались недоуменные вопросы:

— Откуда же он сюда залетел?

— Новый сюрприз Бермудского треугольника?

Сергей Сергеевич только весьма выразительно развел руками, высматривая кого-то в толпе.

— А, вот и вы, Казимир Павлович! — воскликнул он, увидев Бека. — У меня к вам серьезный разговор. Пойдемте ко мне в каюту.

— С удовольствием, — улыбнулся химик.

— Все, продолжаем нормальную работу, — с явным облегчением объявил начальник экспедиции. — Переходим на новый полигон, севернее. Надеюсь, там нас больше ничто не будет отвлекать.

Ученые занялись своими делами. На следующий день — второго октября, как отметил я потом в дневнике, — решено было провести очередной исследовательский полет дирижабля. Я не собирался лететь, но вдруг с удивлением увидел на площадке, где воздушный корабль готовили к полету, Сергея Сергеевича, одетого по-походному.

— Вы разве не хотите составить нам компанию, Николаевич? — спросил Волошин.

— А чего вы вдруг летите? Ведь это обычный исследовательский полет? Я хотел посидеть, привести в порядок записи.

— Смотрите, как бы не прозевать вещи поважнее и поинтереснее, — сказал Сергей Сергеевич с напускным безразличием, заставившим меня сразу насторожиться.

— Разве это какой-то особый полет? Не плановый, обычный?

— Плановый, — кивнул он. — Обычный. Как вы любите писать в своих очерках, “рядовой полет”. Но ведь такие полеты и приводят к открытиям…

Я отложил все дела, быстро собрался и поднялся в гондолу. Мы направились на юго-запад. Но поначалу это был в самом деле совершенно обычный рабочий полет. В нужных точках проводили океанографическую станцию. Автоматы-самописцы непрерывно вели метеорологические наблюдения.

Сергей Сергеевич, как всегда, развлекал нас всякими занимательными историями, но время от времени вдруг замолкал и внимательно осматривал океан в бинокль.

— Что вы ищете? — спросил я.

— Ищу? Просто любуюсь.

Так мы летали до двух часов. Потом Гриша сказал:

— В этом секторе программа исчерпана. Переходим в другой район, Сергей Сергеевич?

Волошин глянул на часы и обратился к Локтеву:

— Давайте еще немножечко пройдем курсом 240, Борис Николаевич.

Командир недоуменно посмотрел на Волошина.

— Должен же я показать представителю прессы обещанный сюрприз. Да, признаться, и самому хочется полюбоваться. Думаю, он появится минут через двадцать.

Заинтригованные, мы, конечно, начали смотреть во все глаза. И действительно, вскоре увидели впереди два небольших суденышка. Одно оказалось катером береговой охраны. Он вел за собой на буксире какую-то яхту. Приглядевшись, я воскликнул:

— “Кармен”! Что с ней случилось? Тоже потерпела крушение?

— О нет, она вполне исправна, — засмеялся Сергей Сергеевич. — И даже была совсем недавно приведена в образцовый порядок, заново покрашена, как мы видели. Крушение потерпела не яхта, а ее экипаж.

Ничего не понимая, мы смотрели на Волошина.

— Борис Николаевич, прошу описать приветственный круг, — весело продолжал Волошин. И торжественно добавил: — Джентльмены! Позвольте вам представить: “Кармен” — она же пропавшая без вести “Мария”!

— Сергей Сергеевич, катер вызывает, — перебил его радист. — Благодарят за помощь в задержании контрабандистов.

— Передайте им наши поздравления, — ответил Сергей Сергеевич. — И спросите, если не секрет, велика ли добыча?

— Они отвечают: героин и марихуана на сумму около миллиона долларов, — через некоторое время доложил потрясенный Костя.

— Неплохо! — кивнул Сергей Сергеевич. — Ну что же, как любит говорить уважаемый шеф, наш долг выполнен и совесть чиста. Можем спокойно продолжать научные исследования.

— Но как вы догадались, что “Кармен” — это “Мария”? Что она вовсе не пропала, а ее захватили и перекрасили контрабандисты? — спросил я.

— Исключительно методом дедукции, как прославленный Шерлок Холмс, — скромно ответил Сергей Сергеевич. — Поначалу я тоже думал, как и все, будто с яхтой что-то случилось. Пожалуй, первое подозрение у меня зародилось, когда мы увидели, как в укромной бухточке необитаемого островка какие-то люди ремонтируют и красят яхту, весьма похожую на “Марию”. Впрочем, таких яхт тут сотни. Удивило и насторожило меня то, что подметил Костя: начали они ремонт как-то странно. Первым делом тщательно выписали название суденышка, хотя сама яхта еще не была покрашена, помните? Нелепо и странно, правда? Разумные люди так не поступают, Костя был прав.

Радист сиял.

— И честные тоже, подумал я, — продолжал Волошин. — Тут явно спешили прежде всего написать название яхты, да покрупнее, поярче, чтобы оно сразу бросалось в глаза. Это было, конечно, лишь первое смутное подозрение. А тут странная радиограмма о пропавшем самолете, якобы летевшем на Ямайку. Мы получили ее, помните, как только собрались провести станцию возле островка, где ремонтировали яхту.

— А что вам показалось в ней странным? — удивился я.

— Во-первых, не назвала себя и свою волну, как полагалось бы, передававшая ее станция. А в конце радиограммы не было традиционного призыва ко всем судам и самолетам помочь в поисках. Мы еще напали тогда на Костю, упрекая его, будто принял не всю радиограмму. А он утверждал, что ее и передали такой куцей, и приводил в доказательство магнитофонную запись, которую, по счастью, сделал, как дисциплинированный радист. Она мне весьма пригодилась, я ее потом тщательно изучил.

Сергей Сергеевич обвел довольным взглядом наши внимательные лица, и они, видимо, подействовали на него вдохновляюще.

— Была у этой радиограммы и вторая странность. У нас она воспринималась как переданная какой-то очень мощной станцией, а на “Богатыре” ее едва расслышали. Неудивительно, потому что передала липовую радиограмму не береговая станция, как мы подумали, а пройдохи, захватившие “Марию” и поспешно перекрашивавшие ее на наших глазах в “Кармен”. Мы были совсем рядом с ними, отчетливо слышали призыв. И клюнули. Отправились на поиски никогда не существовавшего самолета. Но потом я задумался над этой странной историей. Помните, сколько шума было при угоне лайнера? А тут почему-то о пропавшем самолете никто не вспоминает. Если пассажиров с него спасли, об этом непременно бы передавали сенсационные репортажи. Если же самолет пропал бесследно, обязательно начали бы снова поминать зловещую Пасть Дьявола. А о нем просто молчали, никто не вспоминал, словно никакого самолета и не было. Тут мне Дюжиков и подсказал, что это могла быть просто мистификация. Шутка? Вряд ли. Моряки сигналами бедствий не шутят. И тут мне вспомнилось выступление в американском конгрессе председателя подкомиссии по охране побережья и мореходства — так, кажется, она именуется. Я наткнулся на него в одной из газет, купленных в Нассо. Называлась заметка, разумеется, интригующе: “Пропали бесследно…” В ней приводились зловещие данные, собранные подкомиссией и сообщенные конгрессу: за последние годы в прибрежных водах Флориды и Багам, оказывается, пропало без вести больше шестисот небольших морских судов, рыболовных или частных яхточек! Их экипажи стали жертвами торговцев наркотиками, которые на похищенных яхтах под носом таможенников перебрасывают свой товар в укромные бухточки.

Костя, сдвинувший наушники, чтобы можно было слушать Волошина, громко присвистнул и покачал головой.

— Дело дошло до того, что береговая охрана издает специальные предупреждения для владельцев яхт и прогулочных катеров, чтобы они были осмотрительны, нанимая экипаж или приглашая малознакомых людей в гости. Именно таким путем, оказывается, проникают на борт облюбованного судна современные пираты, а не идут в открытую на абордаж, как в старину. Вспомнив обо всем этом, я подумал: а не навела ли и нас судьба на шайку “честных контрабандистов”, захвативших “Марию” и спешно перекрашивавших ее?

— Лучшее место для темных делишек трудно найти, — сказал Гриша. — Около семи сотен необитаемых островов!

— Конечно! И повели они себя хитро. Для перекраски яхты выбрали укромную бухту на необитаемом островке, но неподалеку от Нассо, где пропавшую “Марию” никто не искал. И первым делом отчетливо и красиво, чтобы видно было издалека, вывели новое название — “Карменсита”.

— А зачем было фотографировать перекрашенную яхту? — спросил Олег. — Вы же сами сказали, яхты местной постройки похожи одна на другую, не различишь.

— Верно, таких яхт тут много, — подтвердил Волошин. — К тому же они ее не только перекрасили, но и переделали — одну надстройку убрали, другую соорудили. Но я сфотографировал новоявленную “Кармен” в инфракрасных лучах с помощью электронно-оптического преобразователя. И вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь.

Сергей Сергеевич разложил на штурманском столике несколько фотографий.

— Видите: на снимке под свежей краской заметна старая, местами облупившаяся, и отчетливо проступает название…

— “Мария”! Ну, это улика неопровержимая! — воскликнул я. — Теперь они не отвертятся. Наверное, эти гангстеры нарисовали и букву “М” на обломках “Галатеи”, случайно наткнувшись на них. Чтобы все подумали, будто это все, что осталось от погибшей “Марии”, и перестали ее искать.

— Вполне вероятно. Больше никому такая мистификация была не нужна, — согласился Волошин. — Ну а разговор по радио, запрос о другом дирижабле, нашем мифическом двойнике, я тоже тогда затеял не только для того, чтобы усыпить подозрительность бандитов.

— Суду все ясно, — перебил его ухмыляющийся Костя. — Вам надо было еще раз услышать, как работает их судовая станция, сравнить почерк радиста с фальшивкой о мнимой пропаже самолета.

— Конечно. И все совпало в малейших деталях, установить это мне позволили точнейшие приборы. А кроме того, помните громилу, Николаевич, пытавшегося помешать нам делать снимки на том островке, где мы беседовали с искателями затонувших сокровищ? Он еще случайно попал на снимок. Теперь бандита легко опознать. Мошенники были уличены, оставалось лишь сообщить об этом местным властям…

— Так вот зачем вы летали в Нассо! — воскликнул я. — И ничего мне не сказали. Не по-дружески.

— На то был строжайший приказ начальства. Но чтобы вы не обижались, расскажу, какие выводы подсказала мне эта темная история…

Сергей Сергеевич сделал длинную паузу и вдруг сказал:

— Думаю, главная сенсация еще впереди.

— Какая?!

— Потерпите до вечера. Все узнаете в “Клубе рассказчиков”.

Надо ли говорить, что вечером в “клубе” собрались, по-моему, все, кроме вахтенных? Были тут Казимир Павлович Бек, профессор Лунин и руководители почти всех других лабораторий. Пришли даже Аркадий Платонович и начальник экспедиции. Сидя рядом с капитаном, он привычным жестом машинально оглаживал свою роскошную бороду.

На ярко освещенной доске, чтобы всем было хорошо видно, и на сей раз повесили большую карту Бермудского треугольника, только теперь не совсем обычную. На ней было изображено океанское дно — причудливое переплетение горных хребтов и чудовищных пропастей, скрытых под многокилометровой толщей воды под нами. Особенно выделялась впадина Пуэрто-Рико, глубочайшая в Атлантике.

Звездное небо, обступившая нас темнота и притихший, словно тоже внимательно слушавший океан создавали удивительную, весьма подходящую обстановку для разговора о загадках Пасти Дьявола. И Сергей Сергеевич оказался в ударе.

— Ну, думаю, теперь все, даже самые закоренелые скептики убедились в том, о чем я всегда не уставал напоминать: как ни интересен для науки этот регион, ничего сверхъестественного в нем нет. И пытаться искать какую-то одну таинственную причину, порой оказывающуюся губительной для плавающих здесь судов и пролетающих самолетов, так же бессмысленно, как и пробовать привести к одному знаменателю, скажем, все автомобильные аварии на дорогах Крыма или Подмосковья, — начал он.

Неторопливо и обстоятельно, как заправский лектор, Волошин снова напомнил, как сложен по своим природным условиям этот уголок Мирового океана для мореплавания и полетов. Бурный Гольфстрим, теплые воды которого, причудливо меняя направление, заставляют быстро и неожиданно изменяться погоду; вдруг возникают водяные смерчи или тропические ураганы; внезапно налетают из просторов океана гигантские волны цунами, прозванные “волнами-убийцами”, и мощные воздушные потоки, способные швырнуть с небес в океан или на землю даже современные реактивные лайнеры.

— Интереснейших, но вполне естественных по своим причинам явлений тут природа припасла немало. Поэтому каждый год и отправляются сюда экспедиции из разных стран.

— Что важно отметить: работающие обычно совместно, по единой программе, как мы в этом году с учеными США, Франции и Канады, — вставил Черномор. — Прекрасный пример международного научного сотрудничества. И надо сказать — простите, Сергей Сергеевич, что вас перебиваю, — многие из названных вами действительно любопытнейших явлений были этими экспедициями открыты именно за последние годы: вихревые течения — ринги, внутренние волны с громадными амплитудами, связь поверхности океана со строением дна, сильнейшие магнитные аномалии.

— Совершенно верно, спасибо за дополнение, Андрей Самсонович, — кивнул Волошин и продолжал: — А судов тут плавает много: почти каждый день мы видели на горизонте их по три-четыре.

Тут не удержался и внес уточнение капитан.

— Это лишь те, что вы замечали, так сказать, простым глазом, — сказал он, наставив на Волошина, словно пистолет, курительную трубку, с которой, по-моему, никогда не расставался. Она будто приросла к его широкой ладони. — Мы же на мостике, на экране локаторов, их видим раз в шесть больше.

— То есть больше двух десятков каждый день?

— Да.

— Вот видите. Среди них, как мы знаем, немало и суденышек небольших, прогулочных, с мореплавателями неопытными. Они особенно часто становятся жертвой стихии или современных пиратов, как “Мария”. Не случайно статистика, которая, по словам Ильфа и Петрова, знает решительно все, показывает, что аварий с частными самолетами и прогулочными судами становится заметно больше в отпускной период или во время рождественских каникул.

— А надо еще сказать, — снова подал голос Черномор, — течения тут такие сильные, что очень быстро уносят обломки потерпевшего аварию судна или самолета очень далеко и порой в совершенно неожиданный район. Причудливую их систему мы еще далеко не изучили как следует. Английский океанограф Джеймс Рендел, — добавил он, засмеявшись, — даже пришел в такое отчаяние, что в одной статье заявил: “Нет никакой необходимости заниматься подобными течениями. Они не подчиняются никаким правилам, и поэтому изучение их бесполезно…”

— Прелестно, — сказал Волошин. — Так что помяните мое слово: этот райончик еще преподнесет науке немало сюрпризов. Ну, о “Прекрасной Галатее” говорить не будем. Ее гибель от рук промышленных шпионов к науке никакого отношения не имеет. А вот гибель команды “Сперри”…

— “Сперри”? — удивился я. — Что же загадочного в гибели несчастных рыбаков? Ведь установлено, что они стали жертвой обычного пищевого отравления.

Видно, удивился не один я. Многие переглядывались. А Волошин нарочно тянул паузу, как хороший артист, и неторопливо, с многозначительными повадками опытного фокусника развернул какую-то газету и поднял ее над головой, показывая всем.

— Эту газетку мы привезли из Нассо, — сказал он. — Там только и кричат на всех углах об этой сенсации. — И Волошин торжественно прочитал заголовок: — “Советский ученый разгадал зловещую тайну коварной Пасти Дьявола! Он утверждает, что команда “Сперри” отравлена внезапным выбросом метана с океанского дна!”

— Метана?

— Откуда он взялся? — раздались недоумевающие голоса.

— Попросим рассказать об этом нашего уважаемого Казимира Павловича Бека, — сказал Волошин. — Это его гипотеза о причинах гибели команды “Сперри” вызвала такую сенсацию. Казимир Павлович, пройдите, пожалуйста, сюда, к карте, она ведь вам понадобится, — пригласил он.

Профессор Бек держался куда менее уверенно и гораздо скованней, чем Волошин. Подойдя к карте, он задумчиво покашлял, рассматривая ее и обдумывая, с чего начать.

— Ну, прежде всего должен сказать, что это интересное открытие было сделано еще несколько лет тому назад одновременно в разных местах и учеными различных стран, — наконец заговорил он. — А что касается гипотезы о том, что оно может служить объяснением хотя бы некоторых загадочных катастроф в здешних краях, в так называемом Бермудском треугольнике, то к ней я — хочу подчеркнуть — не имею никакого отношения. Ее высказал профессор МГУ доктор геолого-минералогических наук Соколов в статье, опубликованной в номере пятом журнала “Природа” за 1988 год. Он есть в нашей библиотеке, кто хочет, может познакомиться с деталями.

— Я же читал ее в свое время! — не выдержав, сокрушенно воскликнул Волошин. Вид у него был смущенный: как же это он что-то упустил? — Эх, дал я маху! Очень интересная гипотеза.

— Что же касается собственно меня, то моя заслуга невелика: я обратил на эту гипотезу внимание чиновников, занимавшихся расследованием причин гибели рыбаков на “Сперри”, и, похоже, она подтвердилась.

— А в чем она заключается? — спросил Бой-Жилинский.

— Как бы объяснить покороче? Не хочу злоупотреблять вашим вниманием, но начну все же немножечко издалека, — улыбнулся Казимир Павлович. — Вы все, конечно, еще не забыли страшной природной катастрофы, которая произошла в августе 1986 года в Африке, в Камеруне, она потрясла весь мир. Где-то на большой глубине под дном озер Монун и Ниос произошла подвижка земных слоев, и в образовавшиеся трещины вырвалось большое количество углекислого газа — по некоторым оценкам, до тысячи кубических метров! В считанные минуты погибли, были отравлены все жители ближайших селений — более тысячи семисот человек, а так же вся живность вокруг. Страшная катастрофа.

Он покачал головой, помолчал и продолжал:

— Примерно в эти же годы выяснилось, что скопления опасных для всего живого газов — углекислого, метана, сероводорода и других. — существуют и в глубинах океана. Хочу сразу подчеркнуть, что это вовсе не какая-то особенность данного района, а то в газетах, как видите, уже трубят об “отравленных водах Бермудского треугольника”. Такие газовые скопления существуют во многих местах. Есть они и здесь, как показало бурение глубоководных скважин — вот они отмечены на карте красными точками. Причем очень интересно, что природа создала для хранения этих газов совершенно уникальные газгольдеры, что ли. Неспециалисту, нехимику это даже может показаться невероятным, но в глубоководных котловинах, в нескольких сотнях метров от поверхности дна при низких температурах и высоких давлениях, которые там существуют, метан образует с водой твердое соединение! Представляете, в глубинах океана под нами этакие огромные купола, сцементированные газогидратом.

“Это, пожалуй, почище куполов, выдуманных Сандерсоном! — подумал я. — Воистину, весьма на выдумку природа торовата. А может, Сандерсон слышал об этом открытии, только перефантазировал, как ему казалось поинтереснее?”

Теперь я понял: рассказ о фантастических куполах Сандерсона, наверное, и напомнил тогда Беку статью Соколова, психологически подготовив его к разгадке тайны гибели команды “Сперри”.

— Существование таких куполов в разных уголках Мирового океана — вполне доказанный факт, — продолжал Казимир Павлович и снова повернулся к карте: — Теперь обратите внимание на строение дна под нами. Отчетливо видно, что оно здесь все рассечено разломами, — вот эти штришки на карте. Формирование его еще не закончилось.

— Скорость движения различных участков океанского дна достигает тут двух сантиметров в год, — уточнил начальник экспедиции. — Огромная скорость по геологическим меркам времени.

— А каждый большой разлом, — кивнул Бек, — как вы понимаете, может вызвать трещины в этих колпаках, хотя толщина их стенок и достигает порой трехсот метров. И тогда находящиеся под ними под большим давлением углекислый газ и метан смертоносными фонтанами вырвутся на поверхность океана. — Помолчав и стараясь по нашим лицам убедиться, все ли его поняли, профессор Бек закончил: — По расчетам профессора Соколова, такие выбросы вполне способны погубить экипажи кораблей в очаге своего действия. В подробном письме, врученном местным властям, я специально указал признаки изменений в тканях, по которым можно даже через сравнительно большое время после смерти отличить газовое отравление от пищевого. Надо отдать должное местным судебным медикам: они весьма заинтересовались и провели исследования особенно тщательно. Результат, сообщают они, не оставляет сомнений: рыбаки попали в облако бескислородных газов и погибли очень быстро, даже не поняв причины.

Мне вспомнилась загадочная запись в судовом журнале и наши попытки ее расшифровать…

— Так что, похоже, гипотеза профессора Соколова получила трагическое подтверждение, и мы стали свидетелями этого, — закончил Казимир Павлович и сел, а его место у карты снова занял Волошин.

— Ну, каков сюрприз мы вам приготовили? — спросил он. — Нелегко было мне уговорить Казимира Павловича никому не проговориться раньше времени да и самому держать язык за зубами. Ведь я — то узнал все это, когда второй раз летал в Нассо и, вернувшись, допросил Казимира Павловича, можно сказать, с пристрастием. Он все твердил, что не любит шумных сенсаций, но мы с ним все же решили обнародовать сразу обе разгадки: и похищение “Марии” пиратами, и объяснение гибели рыбаков. Хотя, конечно, признаю самокритично, они далеко не равноценны: история с “Марией” — просто вульгарные проделки гангстеров, к сожалению нередкие в здешних краях, а вот подтверждение интереснейшей гипотезы профессора Соколова — это, конечно, весьма любопытно для науки. И еще один новый повод как можно лучше исследовать этот район. Не устану повторять: Пасть Дьявола еще порадует и поразит нас не одним открытием! Только нужно не забывать мудрые слова старика Конан Дойла: “Мир и так достаточно велик и сложен, чтобы не впутывать еще и всяческую чертовщину”.

— А как же все-таки с пропажей “Остера”? — спросил Гриша Матвеев. — Ведь выброс метана не мог достать самолет.

— В принципе это возможно, — ответил Бек. — Нашими учеными на Охотском море был зафиксирован выброс газа в виде факела высотой в пятьсот метров.

— Полкилометра!

На вертолетной площадке кто-то громко и весьма выразительно присвистнул.

— Н-да, — покачал головой Бой-Жилинский. — Мне не однажды приходилось как раз у берегов Камчатки летать с разведчиками рыбы. Они обычно держатся высоты всего в триста метров — оптимальная для того, чтобы высматривать в воде рыбьи косяки.

— Так что и низко летящий самолет может попасть в такой выброс, — сказал Бек.

Все помолчали. Потом Гриша встряхнул всклокоченной головой и упрямо сказал:

— Но ведь этот Гроу не умер мгновенно, а еще довольно долго разговаривал с землей.

— Да еще нес всякую чертовщину, — поддержал Гришу кто-то из темноты.

— Да, эта загадка все же остается необъясненной.

— Я уверен, что летчика погубил все-таки инфразвук, — настаивал Гриша.

— Люблю упрямых и настойчивых, — засмеялся Волошин. — Но задумайтесь, Гриша: на каждый катастрофический случай приходились бы сотни таких, когда инфразвук вызвал менее серьезные, но ощутимые последствия. Однако до сих пор ни одного такого случая, насколько мне известно, не зарегистрировано. А науке нужны точно установленные факты. Но в том-то и беда, что тут уже не отличишь действительных случаев от историй, сочиненных газетчиками. Медвежью услугу оказали газетчики шумихой насчет загадок Пасти Дьявола. Она теперь мешает научным исследованиям. Инфразвуковой “голос моря”, разумеется, интереснейшее явление, и его надо тщательно изучать. Особенно в естественных условиях. Как он действует в открытом море, мы практически еще ничего не знаем.

— Сергей Сергеевич абсолютно прав, — поглаживая бритую голову, сказал профессор Лунин. — Взаимодействие атмосферы и гидросферы интересует сейчас и океанографов, и нас, метеорологов. Напомню, что “синоптик” — слово греческое и означает оно буквально “вижу одновременно”. Так и следует нам вести работу, рука об руку и ничего не упуская! Все видеть во взаимосвязи, одновременно. И скажу честно: с позиций метеорологии гипотеза профессора Соколова даже и насчет самолета кажется мне гораздо интереснее и убедительней всяких выдумок об инфразвуковом ударе, — закончил он.

Раздалось еще несколько голосов с разных сторон, но начальник экспедиции властно — а это он умеет, несмотря на молодость, — закрыл заседание “клуба”:

— Спать, спать! Всем по каютам. Час поздний, а завтра нам предстоит продолжать разгадывать настоящие, не придуманные тайны. Чтобы через десять минут я никого на палубе не видел!

Все стали, переговариваясь, расходиться.

— Поверьте моей интуиции, Гриша, — взяв Матвеева под руку, сказал Волошин. — Она меня редко обманывает. Гроу погубил не инфразвук и не выброс газа — было бы слишком много совпадений, а это явление редкое. Чует мое сердце: разгадка в чем-то совсем ином.

И Сергей Сергеевич оказался прав. Вскоре из радиопередач мы узнали, что же на самом деле произошло с Ленардом Гроу.

Оказывается, все его выкрики по радио были издевательской инсценировкой!

Как признался его дружок, Ричард Стокс, у которого он гостил на Багамах, Гроу запутался в каких-то темных финансовых делишках. Ему грозила тюрьма. И он решил инсценировать свою гибель в таинственной Пасти Дьявола.

Намалевав на стареньком “Остере” Ричарда Стокса опознавательные знаки Тринидада и Тобаго, Гроу ждал подходящего момента. Таким ему показалась суета и шумиха, начавшаяся после загадочного исчезновения “Прекрасной Галатеи”. На следующий день отправился в полет и он. Передав сообщение о том, будто с ним происходит нечто загадочное и прервав связь на полуслове, Гроу собирался улететь на Гаити. У него были в кармане документы на чужое имя, и он рассчитывал после такой эффектной гибели в Пасти Дьявола надежно затеряться в пестром латиноамериканском мире и начать новую жизнь.

Однако полетел он почему-то не на Гаити, а на север, в открытый океан. И Пасть Дьявола в самом деле его проглотила. Он упал в море, когда кончилось горючее. Почему он залетел сюда? Что с ним случилось?

“Вероятно, он перед полетом принял наркотик для большей остроты впечатлений, — заявил корреспондентам Ричард Стоке. — Но, видимо, не рассчитал дозы, и чудесные видения, о которых мы никогда не узнаем, увлекли его в широко раскрытую Пасть Дьявола…”

Я сижу у себя в каюте, расшифровываю свои торопливые записи. А на судне между тем идет размеренная, будничная работа. Океанографы готовят приборы к очередной станции. Сергей Сергеевич Волошин задумчиво рассматривает своего любимого “ипшика”, ломая голову, как же его усовершенствовать, чтобы он вовремя предупреждал о возможном инфразвуковом ударе. “Небесный кудесник” Лунин в своей рабочей каюте, в задумчивости поглаживая бритую, дочерна загоревшую голову, внимательно изучает бесчисленные снимки облачных завихрений, сделанные со спутников. Очаровательные лаборантки под руководством строгого Казимира Павловича Бека переливают пробы воды из одних колб в другие, окрашивая ее во все цвета радуги. Техники готовят к запуску радиозонды и метеорологические ракеты. Сосредоточенно гудят и подмигивают разноцветными лампочками электронно-вычислительные машины, едва успевая переваривать собранные материалы. На разных языках деловито перекликаются радиоголоса в эфире.

В этой будничной, спокойной, деловой обстановке и происходят подлинные открытия. Именно здесь они рождаются, а не в пустых газетных спорах и сенсационной шумихе. И приходят открытия всегда неожиданно. Надо постоянно ждать их и быть начеку!

Анатолий Безуглов Из записок прокурора

СТРЕЛЫ АМУРА

Стояло жаркое лето. Много отдыхающих. На пляжах — не пройти. А скорые поезда, воздушные и морские лайнеры доставляли все новых и новых курортников.

В один из последних дней июля в номере люкс лучшей южноморской гостиницы “Прибой” поселился гость из Москвы, Сергей Николаевич Виленский. Ему было лет пятьдесят. Высокий, подтянутый, с волевым, но несколько утомленным лицом, с сединой в каштановых волосах, Виленский появлялся на людях всегда тщательно одетый, чисто выбритый и благоухающий дорогим одеколоном. Облик его довершали защитные очки в тонкой золотой оправе.

Виленский занимал, по-видимому, немалый пост, о чем говорило наличие сопровождающего его не то секретаря, не то референта, по фамилии Зайцев. Роберт Иванович, молодой человек лет двадцати пяти, поселился тоже в “Прибое”, но в скромном номере.

Обедал и ужинал Виленский в ресторане гостиницы. При этом неизменно присутствовал и Роберт Иванович.

Поужинав, Сергей Николаевич в зале не задерживался, и Зайцев оставался один, — видимо, парню было некуда себя деть. На второй или третий вечер он познакомился с солистом инструментального ансамбля “Альбатрос”, развлекающего посетителей ресторана.

Антон Ремизов — так звали певца — сразу обратил внимание на Виленского и его референта, потому что метрдотель проявлял к ним особое расположение и даже сам директор ресторана почтительно подходил к их столику.

Зайцев, проходя мимо оркестра, бросил какую-то одобрительную реплику. Ремизов, отдыхая после очередной песни, подсел к Роберту Ивановичу. Перекинулись несколькими фразами. На следующий день они случайно встретились на Капитанском бульваре, у павильончика “Пепси-кола”. И сразу нашлась общая тема. Зайцев оказался большим знатоком современной эстрадной музыки. Через час оба чувствовали себя как старые знакомые.

— В Южноморске впервые? — поинтересовался Антон.

— Впервые, — кивнул Зайцев. — Правда, в прошлом году был с патроном в соседней области. Все думал, заглянем сюда на недельку. Куда там! Не до отдыха было… Да ты, наверное, слышал…

Они уже перешли на “ты”.

— Так это твой шеф наводил там порядок? — вскинул брови Ремизов.

Референт Виленского молча кивнул в ответ. Солист “Альбатроса” посмотрел на своего нового приятеля с уважением.

Дело в том, что в прошлом году в соседней области работала комиссия из Москвы, проверяя работу гостиниц. В результате кое-кто лишился теплого местечка, а на некоторых были возбуждены уголовные дела. В “Прибое” это событие обсуждали все — от уборщиц до директора. Одни громко, вслух, другие — трагическим шепотом. Потому что и в этой привилегированной гостинице роскошные номера нередко предоставлялись, если в паспорт была вложена всесильная сотенная…

“Вот почему руководство ресторана так внимательно к гостю из Москвы”, — подумал Ремизов, вспоминая, как директор обхаживал Виленского.

Ну а если Зайцев его доверенное лицо…

Недаром говорят, что такие люди, как референты или личные секретари, могут порой сделать даже больше, чем их начальник.

Антон был молод, родился в Южноморске, пел каждый вечер в “Прибое”, где успел перевидеть столько знаменитостей, что самому хотелось стать когда-нибудь очень известным. А без связей…

Короче, по его мнению, Зайцева неплохо было бы чем-нибудь привадить.

На следующий день Ремизов заглянул в номер Зайцева чуть ли не с утра. Роберт говорил по междугородной. Речь шла о заграничной поездке.От имени Виленского Зайцев сказал, чтобы вместо Сергея Николаевича в делегацию включили его заместителя.

— Ты очень занят? — спросил Антон у референта, когда тот закончил разговор.

— До двух свободен. — Роберт посмотрел на часы. — Патрон отбыл на встречу в облисполком.

— Отлично! — обрадовался Ремизов. — Хочешь, сведу тебя в один погребок?

— С утра-то! — ужаснулся Зайцев. — Да патрон меня…

— Можешь взять себе минералку, пепси или лимонад…

Немного поколебавшись, Роберт согласился.

По дороге солист “Альбатроса” осторожно стал расспрашивать о Виленском. О его работе Зайцев ничего определенного не сказал. Лишь упомянул, что Сергей Николаевич — член коллегии.

— А что он за мужик? — продолжал интересоваться Антон. — Суровый?

— С чего ты взял? — вопросом на вопрос ответил референт.

— Ну, как я понял, не пьет, никаких других вольностей… Жена небось строгая?

— Похоронил три года назад, — вздохнул Роберт. — Жили душа в душу.

Солист “Альбатроса” задумался. У него тут же родилась идея: когда Зайцев со своим шефом придут в ресторан ужинать, так, невзначай познакомить его с какой-нибудь симпатягой. Понравится Виленскому — хорошо, нет — придумают что-нибудь другое.

— Попробовать, конечно, можно, — после некоторого колебания одобрил предложение референт.

Вечером Сергей Николаевич и Зайцев ужинали, как всегда, в ресторане “Прибоя”. Антон на правах приятеля Роберта Ивановича был представлен Виленскому. Вскоре он подсел к их столу с девушкой. Сергей Николаевич был к ней внимателен, но, как только закончил ужин, тут же распрощался и покинул ресторан.

Неудача не обескуражила заговорщиков. Вторую попытку они сделали через день. И опять Виленский не проявил к новой девице никакого интереса.

— На него не угодишь, — вздыхал Ремизов, когда они с Зайцевым гуляли по Молодежному проспекту, одной из самых красивых улиц города. — А ведь это были лучшие кадры!

— Канашки славные, ничего не скажешь, — согласился референт. — Но… Ты уж извини, сразу видно, что голытьба… По-моему, именно это его и отпугивает. Понимаешь, патрону вечно надоедают просьбами, жалобами. Тому помоги, того устрой, третьему денег дай…

— Понимаю, старик, понимаю, — кивал Ремизов.

— Неужели у тебя нет такой знакомой, чтобы, ну… Чтобы не было в глазах безнадеги? Из солидной, обеспеченной семьи?..

— Дай подумать, — сказал Антон, перебирая в голове всех девушек, которых знал.

Осенило его, когда они поравнялись с четырехэтажным домом солидной довоенной постройки. Здание утопало в зелени акаций.

— Заглянем тут к одной, — предложил Ремизов, решительно направляясь к подъезду.

Зайцев последовал за ним.

На первом этаже Ремизов нажал кнопку звонка у двери с табличкой, на которой было выгравировано: “Мажаров М.В.”. Открыла девушка в домашнем халатике и шлепанцах.

— Антоша? — удивилась она. — Привет!

— Привет! — расплылся в улыбке Ремизов. — Вот гуляли, решили забрести на огонек…

— Милости прошу, — распахнула двери девушка.

— Знакомься, Нинон, — представил Зайцева Антон. — Роберт. Из Москвы.

— Очень приятно, — протянула руку хозяйка. — Нина. Проходите.

Гостиная, куда они вошли, поражала роскошью. Старинная резная мебель красного дерева, шелковая обивка на диване и бархатные портьеры, малахитовый столик под бронзовым канделябром, напольные часы выше человеческого роста, камин, уставленный дорогими фарфоровыми безделушками, текинский ковер с тусклым звездчатым орнаментом почти во весь пол комнаты, переливающийся хрусталь на люстре, картины со следами патины на полотне, что говорило об их подлинности. В углу стоял кабинетный рояль “Стейнвей”.

— Кофе? — предложила Нина, усаживая гостей на диван. Она была чуть выше среднего роста, неплохо сложена.

Красавицей ее назвать было нельзя, но женственность и какая-то удивительная мягкость в линиях лица, а также живые глаза делали ее привлекательной. Ей было около тридцати лет. Для невесты, прямо скажем, возраст критический.

— Как, старик, насчет кофе? — спросил Антон Зайцева.

— Спасибо, не будем утруждать хозяйку. Вот если бы чего-нибудь холодненького…

— Боржоми?

— С удовольствием, — согласился Роберт. Нина вышла.

— Резюме? — осклабился Ремизов, кивнув на дверь, за которой она исчезла.

Зайцев неопределенно пожал плечами.

Нина вернулась с подносом индийской чеканки, на котором стояла запотевшая бутылка и два фужера.

Попивая ледяной боржоми, Антон вел “светский” разговор — о южноморских сплетнях, о погоде и других малоинтересных вещах.

Зайцев молчал. И это его молчание интриговало хозяйку. Она бросала на него любопытствующие взгляды, все ждала, когда же он заговорит, но, не дождавшись, стала сама расспрашивать, в каком санатории он отдыхает и нравится ли ему город.

Роберт ответил коротко: приехал с патроном по делам и отдыхать, в общем-то, нет времени.

Когда Нина снова вышла за чем-то, он шепнул Ремизову:

— Попробуй пригласить сегодня вечером…

— О’кей, проверну, — заверил его Антон.

Вернулась хозяйка. Зайцев, сославшись на занятость, вежливо распрощался, сказав, что надеется еще встретиться. Антон позвонил в гостиницу через час.

— Порядок, старик! — весело сказал он Зайцеву. — Правда, пришлось поработать…

— Родина тебя не забудет, — шутливо откликнулся Роберт. На самом деле Антону особенно трудиться не пришлось.

Мажарова с радостью приняла приглашение.

— Ты давно ее знаешь? — все-таки поинтересовался в заключение Роберт.

— Спрашиваешь! — воскликнул Ремизов. — Не волнуйся, тут все в ажуре. Да ты сам видел хату…

И опять Антон, мягко говоря, преувеличивал: с Ниной он был знаком чуть больше месяца. Познакомился на Капитанском бульваре. Привыкший к легким победам Антон ринулся в атаку и неожиданно встретил отпор. Мажарова оказалась не из тех девиц, что сразу капитулируют перед солистом ансамбля “Альбатрос”. Серьезно же он ею не увлекся. Да и она быстро поняла, что Ремизов не тот человек, который ей нужен. Просто приятный знакомый, не более. И в доме Нины Антон был до этого всего только раз. Тоже зашел как-то на полчасика…

Встреча Мажаровой с Виленским чуть не сорвалась. Зайцев сначала пришел один. Сергей Николаевич где-то задерживался и появился тогда, когда уже думали, что он не придет.

Виленский выглядел уставшим и вел себя несколько рассеянно. Но мало-помалу его увлекло женское общество. Неожиданно он заказал бутылку шампанского. Еще больше окрылило Роберта и Антона то, что Сергей Николаевич пригласил Нину танцевать. Потом еще и еще. В довершение всего после ужина он проводил ее до самого дома.

— Не узнаю патрона! — встретил на следующее утро Зайцев забежавшего к нему Антона. — В лирическом настроении. Напевает. Отказался сегодня от банкета у какого-то местного босса.

— Лед тронулся! — довольно потер руки Ремизов. — Надо ковать железо, пока горячо!

— Попросил телефон Нины. У тебя есть?

— Конечно!

Ремизов тут же черкнул на бумажке номер. И помчался к Мажаровой.

Она встретила его взволнованная: только что звонил Виленский, пригласил прокатиться с ним на катере.

— С тебя причитается, Нинон, — серьезно сказал солист “Альбатроса”.

— За мной не пропадет! — откликнулась девушка.

— Хорошо! — сказал Ремизов. — Давай баш на баш. Я тебе сделал Виленского, а ты мне, соответственно, кадр. Чтобы было на что посмотреть и…

— Намек поняла, — рассмеялась Нина. — Это мы организуем…

Она стала нетерпеливо расспрашивать своего приятеля о Сергее Николаевиче.

Антон не жалел красок. К тому, что он слышал о Виленском от Зайцева, его воображение приписало еще столько достоинств и добродетелей, что у девушки захватило дух.

Антон ушел, оставив Мажарову в крайне возбужденном состоянии. И это не укрылось от ее тетки, которая вернулась с покупками из магазина.

Полина Семеновна носила фамилию первого мужа — Воль-ская-Валуа. На самом деле первый избранник Нининой тетки в детстве был просто Курочкиным. А двойная фамилия была его артистическим псевдонимом. Он работал в цирке. Вольтижировал на лошади в паре с Полиной Семеновной.

Когда Полина Семеновна при неудачном выступлении лишилась нескольких передних зубов, она поняла, что надо менять жизнь. К ней был весьма неравнодушен главный администратор труппы. Это было желанное пристанище для еще молодой, привлекательной женщины.

В один прекрасный день в очередном городе появились афиши, на которых Вольский-Валуа анонсировался в единственном числе.

Полина Семеновна с первых же дней совместной жизни взнуздала (терминология конюшни ее не покидала) и своего нового мужа. Под ее нажимом и с ее непосредственным участием супруг Полины Семеновны добился должности директора в стационарном цирке одного из южных городков.

Казалось, стоять оплоту их семейного счастья. Ан нет! Налетел ураган в лице работников ОБХСС и унес домик, собственную “Волгу” и все, что с таким трудом, перышко к перышку, собиралось много лет. Мужа приговорили к лишению свободы на долгие годы.

Перед бывшей наездницей встала дилемма: ждать его возвращения или не ждать? Если ждать, то с годами одиночества уйдет и ее красота, так сказать, единственный ее капитал. Но тогда зачем ждать? И вообще, она поняла, что цирковое искусство принесло ей в конечном счете лишь разочарование. Полина Семеновна решила навсегда порвать с этим жанром.

Третий человек, на которого Полина Семеновна сделала ставку, был строителем. Вдовец. Занимал скромный пост прораба. Но, навсегда испуганная крахом, которым кончил незадачливый директор цирка, на этот раз Полина Семеновна неустанно следила, чтобы ее избранник ни в коем случае не преступил закон. Однако рок преследовал эту настойчивую и решительную женщину: муж не вынес бремени семейного счастья и сгорел в одночасье от сердечного приступа.

Похоронив последнего супруга, она доработала до пенсии и тихо-мирно зажила в своей комнатке в Южноморске. Детей ей бог не послал. На старости лет появилась новая привязанность и предмет опеки — Нина. Племянница.

Беспокойная натура Вольской-Валуа не могла смириться с тем, что Нина не замужем.

Застав племянницу взволнованной, с горящими глазами, Полина Семеновна поинтересовалась, что с ней происходит. Нина рассказала о Виленском и его приглашении.

— Знаем мы этих командированных, — попыталась охладить ее пыл тетка. — Кавалеры на неделю…

— Да что вы, тетя Поля! — воскликнула Нина. — Сергей Николаевич не такой… Серьезный, внимательный…

— Ты, голубушка, не обольщайся… Разведет с тобой шуры-муры, а придет время — помашет на прощанье ручкой, только его и видели. Даже имя твое забудет в своей Москве…

— А если у него серьезные намерения? — не сдавалась Нина. — Он мне говорил, что такой одинокий…

— Все они так начинают, — вздохнула бывшая жена трех мужей. — А вот как заканчивают…

— Выходит, мне следовало отказаться от прогулки? — с отчаянием произнесла Нина.

Тетка помолчала, подумала.

— Отказываться не надо, — вынесла она свое решение. — Только воли ему не давай. Приглядись хорошенько, что у него на уме. А там видно будет…

Нина надела свое лучшее платье, при помощи тети Поли сделала модную прическу, поколдовала с косметикой и в условленный час отправилась на место свидания.

Все было как в сказке — изумительное море, великолепный катер, цветы, фрукты, шампанское. Сергей Николаевич не сводил с Нины влюбленных глаз. Ухаживал не так, как современные молодые люди. Осторожно держал ее за руку и даже… читал стихи Ахматовой, Вознесенского и современных зарубежных поэтов.

Нина вернулась домой с охапкой пунцовых гладиолусов, очарованная встречей и опьяненная не то шампанским, не то легкой качкой, не то своим чувством к этому необыкновенному человеку. Она поведала обо всем Полине Семеновне в самых восторженных выражениях.

— Ну вот что, — выслушав племянницу, сказала тетка. — Пригласи-ка ты его к нам. Хочу сама посмотреть, каков твой Сергей Николаевич. У меня глаз — алмаз, ты сама знаешь…

— К нам? — испугалась Нина. — Его же надо принять как полагается!..

— Примем, — твердо заверила Полина Семеновна. — Я в свое время умела встретить гостей. И еще как!

— Боже мой! А где достать деликатесы? Не кормить же его котлетами…

— Ты говорила, что у тебя знакомый парень поет в ресторане…

— Антон? Это идея! В “Прибое” все есть!.. Виленский был приглашен в воскресный день.

Хлопоты начались с утра. Полина Семеновна сбегала на рынок, купила овощи, фрукты, свежую рыбу и птицу. Нина через Антона достала в ресторане “Прибой” — красную и черную икру, балык, крабы, семгу.

Вольская-Валуа, вспомнив приемы, которые она закатывала прежде, решила тряхнуть стариной. Из кухни доносились умопомрачительные запахи.

Нина штудировала книгу “О вкусной и здоровой пище”, чтобы поизысканней сервировать стол.

Посоветовавшись, тетка и племянница решились на кощунственный шаг — выставили коллекционный фарфор и хрусталь. Столовое серебро было тоже извлечено из сафьяновых футляров.

Чем ближе подходил намеченный час, тем сильнее волновалась Нина.

— Бог ты мой! — сокрушалась она, примеряя платья и не зная, на каком остановиться. — Надеть нечего! Сергей Николаевич, наверное, насмотрелся за границей… Нет, надо подновить гардероб! Только ума не приложу, как достать модные вещи.

— Ты уж постарайся, — советовала тетка. — Ничего не жалей! Как на бегах: на хорошего коня надо ставить все! Зато потом сорвешь куш — ого!

— Ну что вы, тетя Поля! — смутилась племянница. — Главное — чувство…

— Было бы у него в. кармане, — Вольская-Валуа хлопнула себя по карману фартука, — а уж чувство приложится. — И она положила руку на сердце…

Перед самым появлением Виленского раздался звонок в дверь.

Думая, что это Сергей Николаевич, Полина Семеновна, сняв фартук, пошла открывать дверь сама.

На пороге стоял здоровенный детина с огромной корзиной цветов.

— Мажарова тут проживает? — строго спросил он. Нина выскочила из комнаты в коридор.

— Я Мажарова…

— Мы из фирмы услуг “Заря”, — сказал парень.

Но прежде чем вручить цветы, он потребовал паспорт, потом попросил расписаться в получении.

— Какая прелесть! — восхищалась Нина, ставя розы в хрустальную вазу.

— Интересно, от кого? — спросила Полина Семеновна.

— Я уверена, что это Сергей Николаевич…

Тут Нина увидела среди листьев небольшой квадратик картона. На нем было четыре строчки:

Подписи не было.

— Ну конечно же, это он! — воскликнула девушка. — Читал эти стихи мне на катере… Сергей Николаевич влюблен в поэзию…

— Неужели же есть на свете такие мужчины? — покачала головой Полина Семеновна. — Мне никто никогда не читал никаких стихов…

Она с завистью посмотрела на племянницу.

Снова позвонили в дверь. На этот раз появился Антон. Нина провела его в гостиную. Он осмотрел стол, присвистнул:

— Полный порядок!

Затем сел в кресло и просидел в нем безмолвно, пока не появился Виленский.

Приезд Сергея Николаевича возбудил любопытство соседей: еще бы, возле дома остановился большой черный лимузин, из которого вышел элегантный мужчина в великолепном светлосером костюме. Правда, по случаю жары пиджак Сергей Николаевич перекинул через руку.

Из открытых окон глазело несколько десятков пар глаз.

Московский гость отпустил шофера и направился к подъезду.

Он поцеловал руку Нине, вежливо кивнул Полине Семеновне, которая приняла у него пиджак и повесила в прихожей в шкаф.

С Антоном поздоровался, как со старым знакомым.

— Ну и ну! — улыбнулся Сергей Николаевич, оценив великолепие стола. — Русский размах. Западные люди встречают гостей очень скромно. Был я у одного англичанина-бизнесмена… Прямо скажем, не нищий. Фамильный особняк, “роллс-ройс”… А подали несколько сэндвичей… И все!

В дверях появилась Полина Семеновна с серебряным ведерком, в котором изо льда торчала бутылка шампанского.

— Прошу за стол, — пригласила Нина.

Видя, что Полина Семеновна не садится, Виленский спросил у нее:

— А вы?

— Спасибо. Дела на кухне, — ответила она и вышла. Сергей Николаевич вопросительно посмотрел на Нину.

— Тетя Поля у нас по хозяйству…

— Я так и подумал, — кивнул Виленский. — Простите, а где ваши родители?

— Они не любят бывать летом в Южноморске, — ответила, несколько смутившись, Нина. — Курортники, шум, суета…

Антон откупорил шампанское.

— Сергей Николаевич, вам слово, — сказал он, наполнив бокалы.

— Да, мы слушаем вас! — подхватила Нина.

— Ну разве можно отказать такой очаровательной хозяйке? — Виленский встал, подумал и прочувствованно продекламировал:

— Здорово сказано! — воскликнул Антон.

— Да, — улыбнулся Сергей Николаевич, — хоть и восемь веков назад, но истинная поэзия не стареет…

— Тоже испанский поэт? — спросила Нина.

— Хайям… Персия.

Мажарова смутилась и, чтобы сгладить неловкость, поспешно подсунула Сергею Николаевичу тарелочку с осетриной.

— Не беспокойтесь, Ниночка, я сам…

— Ну, хорошо, чувствуйте себя как дома.

— Спасибо. Соскучился я по домашнему уюту, — с чувством произнес Виленский. — Я даже стал забывать, что это такое… Гостиницы, рестораны, самолеты… Калейдоскоп лиц, стран…

— Ух как здорово! — не выдержал Антон. — Так хочется повидать свет!

— Все имеет свои хорошие и дурные стороны, — произнес Виленский. — Кстати, не думайте, что там молочные реки и кисельные берега. Тысячи проблем. Возьмите хотя бы экологический кризис. В городах нечем дышать: смог. Дожили до того, что просто питьевая вода продается в бутылках в магазине, как у нас минеральная или лимонад. — Сергей Николаевич махнул рукой. — Впрочем, вы все это сами прекрасно знаете из газет и программ телевидения.

— Конечно, — кивнула Нина. — Но когда живой свидетель…

— Уверяю вас, это скучно…

— Все равно расскажите, — потребовала Нина. — Интересно…

— Ну о чем? Как один мадридский миллионер поселился в пещере? И что он охотится с первобытным луком? И носит вместо одежды шкуру?

— Во дает! — вырвалось у Антона. — Чокнутый, что ли?

— Вероятно, не без этого, — улыбнулся Сергей Николаевич.

— А кто же ведет его дела? — поинтересовалась Нина. — Или забросил все?

— Представьте себе, нет. Раз в месяц возвращается в город, в свой офис, дает нужные указания — и снова в пещеру… Или вот еще. Один лондонский бармен пролежал под землей в гробу шестьдесят один день…

— Неужели?! — ужаснулась Нина. — Для чего же?

— Реклама, — пожал плечами Виленский. — Двигатель бизнеса…

Полина Семеновна, которая стояла возле чуть приоткрытой двери, чтобы не пропустить ни слова из разговора за столом, вошла в комнату.

— Рыбу подавать? — обратилась она к Нине.

— Несите, — ответила та.

Воздали должное кулинарному искусству тети Поли — форель была выше всяких похвал, о чем Виленский не преминул сказать бывшей наезднице.

Антон снова заговорил о загранице. Сергей Николаевич признался, что там его охватывает ностальгия, и он каждый раз с радостью возвращается домой.

После рыбы была подана жареная курица. Потом — кофе. Сергей Николаевич попросил Антона спеть.

— Хорошо бы что-нибудь ваше, южноморское, — прибавил он.

— Сделаем! — весело откликнулся Ремизов. Настроив гитару, он запел.

Мелодия были игривая, Виленский развеселился.

— А что, недурно, — смеялся он. — Очень даже недурно.

В прихожей раздался звонок. Затем послышался женский голос и голос Полины Семеновны. Хлопнула входная дверь, и в комнату зашла тетка. Нина спросила, кто приходил.

— Крюкова, соседка, — буркнула Полина Семеновна. — Странные люди, все им нужно знать… Кофе еще сварить?

Не успела Нина ответить, как зазвонил телефон. Нина сняла трубку, потом благоговейно протянула ее Виленскому.

— Сергей Николаевич, вас…

— И тут нашли, — вздохнул он.

Он некоторое время отвечал по телефону “да” или “нет”, затем несколько раздраженно сказал:

— Замминистра не министр, может подождать… А машину пришлите к гостинице. — И положил трубку.

— Покидаете нас? — огорчилась Нина.

Сергей Николаевич посмотрел на часы и спокойно произнес:

— К сожалению, пора.

Уходя, Виленский со всеми сердечно попрощался, нашел теплые слова и для Полины Семеновны, сказав, что так вкусно готовила лишь его мама

Вольская-Валуа была покорена.

— Вот это мужчина! — сказала она, оставшись вдвоем с племянницей (Ремизов ушел вслед за Виленским). — Манеры, культура, обхождение — все как в прежние времена!

— Я же вам говорила, говорила! — радовалась Нина.

— Да, на современных вертопрахов он не похож, — подтвердила Полина Семеновна.

— Скажите, а как он ко мне, а? — допытывалась Нина. — Нравлюсь я ему?

— С одной стороны, цветы, ваша прогулка на катере… — Тетя Поля задумалась. — А с другой…

— Что с другой? — насторожилась Нина.

— Влюбиться в таком возрасте… — Вольская-Валуа покачала головой. — Тем паче в наше время. Девицы теперь такие распущенные. Если уж у нас в Южноморске такое творится, представляю, что делается в Москве! — Она помолчала. — Впрочем, в жизни всякое бывает. Не надо торопить события, милая. И действуй с умом. Не вздумай первая бросаться ему на шею. Дай надежду, обласкай…

— Ах, тетя Поля! Легко вам говорить! Ведь времени в обрез!.. Вдруг он завтра уедет?

Вольская-Валуа развела руками:

— Что поделаешь? Если у него серьезные намерения, скоро вернется… А сейчас давай убирать…

И пошла на кухню.

— Господи! — донесся вдруг из коридора ее голос.

Нина выскочила из комнаты. Полина Семеновна показала на стенной шкаф в прихожей.

На вешалке висел забытый Виленским пиджак.

— Как же это он! — воскликнула Нина.

— Голову ты ему вскружила, вот и забыл, — улыбнулась Полина Семеновна.

— Надо срочно отнести в гостиницу! — сказала Нина, снимая пиджак с вешалки и перекидывая через руку.

Вдруг из внутреннего кармана выпали какие-то книжечки и мягко шлепнулись на ковровую дорожку. Нина нагнулась, но Полина Семеновна опередила ее.

— Записная книжка с телефонами, — произнесла Вольская-Валуа. — Интересно, много в ней телефонов женщин…

— Тетя Поля, — запротестовала Нина, — это некрасиво!

— А красиво будет, если у него там, в столице, целый гарем? — сказала Вольская-Валуа, листая странички с фамилиями и телефонами. — А что, и в самом деле, кажется, человек порядочный. Посмотри, — протянула она записную книжку племяннице, но та смотреть не стала, хотя и сгорала от любопытства.

— Я верю Сергею Николаевичу, — как можно спокойнее заявила Нина.

— Да ты только взгляни, какие у него тут телефоны: вот Водолазов Семен Семенович — министр, а это Верхоянский — заместитель председателя комитета… Чувствуется масштаб… А это что такое? Ба, да это же его сберкнижка! — воскликнула тетушка. — Посмотрим, какие у него накопления.

— Тетя Поля! Неприлично…

— Неприлично, милая, воровать, — ответила тетка поучительным тоном. — А посмотреть… Надо же знать, ради чего стараться. Теперь-то он шишка. Впрочем, это ничего не значит. Говорят, министры и те получают всего семьсот рублей в месяц. В наше время это разве деньги? А если вдруг дадут по шапке?

— Как вы можете так говорить о Сергее Николаевиче? — возмутилась Нина.

— Все по земле ходим, — философски заметила Полина Семеновна. — Сейчас, милая, когда идет перестройка, погореть может каждый. И чем выше человек стоит, тем больнее ему падать. Но если человек умный… — Вольская-Валуа, охнув, протянула Нине раскрытую сберкнижку. — Да ты хоть одним глазком взгляни, дуреха! — осипшим голосом сказала бывшая жена директора цирка. — С ума сойти можно!

Нина наконец заглянула в сберкнижку. На текущем счету Виленского было семьдесят три тысячи пятьсот рублей. Сумма, как говорится, прописью.

— Ну, Нинка, — с трудом придя в себя от потрясения, произнесла Вольская-Валуа, — заполучишь такого мужа — считай, что родилась в сорочке. — И заворковала: — Книжечки положи в карман, пиджачок повесь. Да, да, милая, повесь. Словно мы до него и не дотрагивались… Когда спохватится, сам заедет…

Нина покорно повесила пиджак на вешалку.

За пиджаком заехал референт. На следующее утро. Зайцев извинился за беспокойство и передал Нине букет цветов от Сергея Николаевича, а также записку: “Дорогая Ниночка! Позвольте отныне называть вас так и пригласить сегодня на оперу “Травиата”. Мне забронированы места. Ради бога, если вы заняты, обижаться не буду. Ваш Сергей Николаевич”.

Текст был отпечатан на машинке, лишь свое имя Виленский написал от руки.

Как только Зайцев ушел, Нина бросилась искать Антона. Он сидел в погребке на Капитанском бульваре.

— Ну что, старушка, претензий нет? — весело спросил солист “Альбатроса”.

— Спасибо, Антоша, спасибо, дорогой, — совершенно искренне сказала Мажарова.

— Я-то сделал свое дело, а ты? — укоризненно произнес Ремизов.

— Погоди, Антоша, сделаю. Только мне сейчас…

— Нет, давай разберемся, — настаивал тот. — Обещала кадр — выкладывай! Кстати, я видел тебя в воскресенье с такой, синеглазенькой… В маечке “Адидас”. Подойдет!

— Вера? Рада бы, но место занято… Моряк-офицер.

— Замужем, что ли? — разочарованно протянул Антон.

— Пока нет, но…

— “Пока” не считается! — воспрянул духом Антон. — Морячки, сама понимаешь, приплывают и уплывают, а мы остаемся…

— Ладно, ладно, это мы обсудим… лотом… Ты мне вот как нужен! — провела она ребром ладони по горлу.

— Опять насчет деликатесов?

— Нет, другое. Понимаешь, срочно необходимы вещи…

— Джинсы?

— Господи, какие джинсы! Платье, туфли… Но чтоб самое-самое! Фирма затрат не пожалеет! Все нужно сегодня!

Ремизов присвистнул:

— Ну, ты даешь! Я же тебе не золотая рыбка! Требуется время… Надо встретить кой-кого из деловых людей…

— Антоша, миленький, выручай! — взмолилась Мажарова.

— Ладно. Антону сказали: надо, и Антон расшибется в лепешку, но сделает… Условие прежнее. Твой покорный слуга и та синеглазенькая блондиночка должны не позднее следующей субботы отправиться на яхте на пикник…

— Спасибо, Антончик! — обрадованно воскликнула Нина. — Я знала, что ты не подведешь.

— Да, — заметил солист “Альбатроса”, — если синеглазка боится качки, то у меня в городе есть отличная хата. “Джи-ви-си” — стерео, четыре колонки. Записи — полный атас…

Он допил свой бокал и вместе с Ниной покинул погребок.

— Топай, старуха, и жди, — сказал Ремизов на улице. — Жди. Если Фаина Петровна в Южноморске, ты сегодня же будешь одета, как звезда эстрады…

Вечером, когда раздался звонок в дверь и на пороге появилась женщина, отрекомендовавшаяся Фаиной Петровной, Нина подумала даже, что Антон прислал не того человека, который так был нужен ей.

Но стоило лишь Фаине Петровне выложить на стол целлофановый пакет, как Нина прямо-таки застыла на месте.

— Сорок шестой тебе, верно? — астматически продышала спекулянтка, вынимая платье из упаковки.

— Да, да, — прошептала Нина. Ее руки сами потянулись к платью.

Золотисто-зеленое чудо переливалось, играло тысячами искорок, словно было сотворено из кожи неведомого, сказочного змея.

— Фирма, — с невольным уважением сказала Вольская-Валуа и подавила вздох, вспомнив, какие наряды даривал ей второй супруг.

— Нога тридцать шесть, как мне сказали? — продолжала Фаина Петровна, вынимая из волшебной сумки коробку с красочным рисунком и надписью: “Саламандра”.

А в коробке…

Нина боялась взять в руки бежевую лодочку на высоком тонком каблуке, как будто это был башмачок Золушки.

— Высоковат каблук, — заметила Вольская-Валуа.

Заметила для того, чтобы хоть чем-то умалить достоинство вещей (а значит, и будущую баснословную цену) и умерить восторг племянницы (который не даст возможности эту цену сбавить).

— Что вы, тетя! — еле дыша от восхищения, проговорила Нина. — Самый шик!

— И сколько просите? — постаралась взять торг в свои руки бывшая наездница.

— Иди, дочка, прикинь на себя, — игнорировала вопрос Фаина Петровна.

И ее тусклые глаза прикрылись дряблыми веками, похожими на куриные.

Фаина Петровна была величайшим психологом. Она знала: стоит женщине надеть на себя красивую вещь — расстаться с ней она уже никогда не согласится. Сколько бы ей за это ни пришлось заплатить презренных бумажек.

Через пять минут Нина вошла на кухню. Вошла, как входит в тронный зал королева.

— Платье — четыреста, туфли — двести пятьдесят, — астматически прохрипела Фаина Петровна.

— Может, сбавите немного, любезная? — начала было ошеломленная Вольская-Валуа.

— Скинут тебе, дражайшая, на Загорянской барахолке, — без тени эмоций ответила Фаина Петровна. — Я вам по-божески… И только потому, что Антоша рекомендовал…

— Мы согласны, согласны, — торопливо сказала Нина, стрельнув в тетку недовольным взглядом.

— Ну и по рукам. Носи, дочка, на здоровье, — подобрела спекулянтка. — А это не интересует? Шанель.

Фаина Петровна достала из сумки изящную коробочку, которая золотилась так же, как платье на Нине.

Что и говорить, флакон знаменитых французских духов был тут же куплен за сто двадцать рублей…

— Ну и цены! Это просто кошмар, ужас какой-то! — никак не могла успокоиться Полина Семеновна, когда Фаина Петровна покинула квартиру.

— А что вы хотите? Теперь так! — ответила Нина, вертясь перед зеркалом. — За дефицит платят в пять — десять раз дороже, чем в магазине.

Раздался телефонный звонок. Нина бросилась к аппарату, думая, что звонит Виленский.

Но это был Ремизов. Он был серьезен, не такой, как всегда.

— Нинон, — сказал солист “Альбатроса”, — обижаешь…

— Кого? — удивилась девушка.

— Запомни: с Фаиной Петровной не торгуются.

— Это все тетя Поля, — виновато ответила Нина.

— Учти, Фе Пе — поставщица самых избранных домов. Так что, если впредь тебе понадобятся…

— Поняла, Антоша, поняла, — поспешно сказала Нина.

— Вот и умница. Чао!

— Чао!..

В назначенный час к дому, где жила Нина, подкатил на “ЗИЛе” Сергей Николаевич. В строгом темно-синем вечернем костюме.

Почти все жильцы дома, как по команде, высунулись из окон дома. Еще больше любопытных было, когда Виленский появился из подъезда, слегка поддерживая под руку Нину.

Она была неотразима в своем переливающемся на солнце платье и чудесных туфельках. Видно было, что волосы ее побывали в руках искусного мастера (двадцать рублей). Вечерний туалет дополнял кулон старинной работы.

Черный лимузин повез эффектную пару к зданию оперного театра, а весь дом еще долго не мог успокоиться, обсуждая это событие.

Сергей Николаевич во время спектакля больше смотрел на свою спутницу, чем на сцену, отчего Нина смущалась и краснела.

После оперы ужинали в ресторанчике на воде. С цыганами…

— Тетя Поля! Тетя Поля! — возбужденно говорила Нина, вернувшись домой. — Он меня любит! Честное слово, любит!..

— Что, уже предложение сделал? — всплеснула руками Полина Семеновна.

— Нет, до этого еще не дошло. Но я ведь чувствую! Вы бы слышали, какие он мне слова говорил!..

— Ладно, ладно, — примирительно кивнула Вольская-Валуа. — Но что он сказал конкретно?

— Что хочет познакомиться с моими родителями…

— А ты?

— Но ведь они же в Пацловске… Я так и ответила.

— А что, — заволновалась Полина Семеновна, — если уж разговор зашел о родителях… Кажется, дело действительно на мази… Ну, девка, ну, держись! — Вольская вдруг вздохнула глубоко и тяжело. — Небось выскочишь за Виленского и забудешь меня, старую… — Она шмыгнула носом.

— Вас?! Что вы такое говорите, тетя Полечка! — Нина обняла тетку и закружила по комнате. — Я возьму вас с собой в Москву!

— Спасибо и на том… А вообще ты решила правильно. Если хочешь зажить по-настоящему, надо уезжать в столицу. Там красота! Масштабы! И если уж положение, так положение.

— Тетя Полечка, — глядя ей в глаза, по-дочернему спросила Нина, — скажите, как мне вести себя дальше? Знаете, хочется, чтобы он решился поскорей…

Полина Семеновна предложила смелый, граничащий с дерзостью план — пригласить Виленского пожить у них.

— Вы что! Да он никогда не согласится! — замахала руками племянница.

— Попытка не пытка, — сказала бывшая наездница. — А уж если даст согласие, тут мы его и взнуздаем…

Как уже было сказано, обитателей солидного четырехэтажного дома на Молодежном проспекте очень интересовали визиты в квартиру Мажаровых представительного мужчины, приезжавшего на “ЗИЛе”. Но больше других интересовало происходящее Валентину Павловну Крюкову, жившую на первом этаже.

Валентина Павловна была натурой сложной, противоречивой. Но, как у всех людей, у которых желания возобладают над логикой и разумом, во всем многообразии их чувств доминирует одно, которому подчиняются все их жизненные силы. Таким чувством у Крюковой была зависть.

Она завидовала сослуживцам, попавшим в график отпусков в самое теплое время; завидовала женам, чьи мужья имели более высокое звание и зарплату, чем ее Юрий Алексеевич (она звала его Юликом); завидовала соседям, которые занимали двух- и трехкомнатные квартиры, тогда как ее семья прозябала (иначе она не говорила) в однокомнатной. Она даже как-то искренне позавидовала своим знакомым, имя которых упоминалось в газете “Вечерний Южноморск” по поводу того, что их сынишка, унесенный на лодке во время шторма в открытое море, был спасен. Пусть мальчик был на краю гибели, но зато слава по всему городу! А вот об ее Игоре, победителе смотра школьной художественной самодеятельности, ни одна газета не написала ни строчки! Где же справедливость?

Эти слова Крюкова чаще всего обращала к своему супругу — громоотводу и глушителю ее оскорбленного самолюбия.

Нужно подчеркнуть, что Юрий Алексеевич (Юлик) был создан природой так, что умел выдерживать натиски супруги. И не только ее.

Работал Крюков в институте, проектирующем ирригационные сооружения. Что греха таить, в институте этом (да и только ли в нем) на одного стоящего работника приходилось не менее семи бездельников. (Ох, и верна же русская пословица про тех, кто с сошкой, а кто с ложкой!) Так вот, Юрий Алексеевич был с сошкой. И пахал с утра до вечера. Кого посадить за самый срочный и невыгодный заказ? Крюкова. Кому в командировку куда-нибудь в раскаленную степь или в залитую осенними дождями хлябь? Конечно же, Юрию Алексеевичу. Дежурства в учреждении по праздникам тоже доставались ему. Крюков был из тех, кто неизменно занимал последнюю строчку в списках на улучшение жилплощади, получение путевок, премий, и числился в списке первым, если надо было отправиться на овощную базу, уборку картофеля или субботник.

При всех вышеперечисленных условиях Крюков сумел защитить кандидатскую диссертацию, воспитать неплохого сына и оставаться при этом неунывающим, добрым и отзывчивым человеком. Замечено, что именно на таких все держится. И работа, и семья.

Про работу мы уже сказали. А что касается семьи…

Пока он находился в Южноморске, все шло отлично. Любые попытки Валентины Павловны создать грозовую атмосферу он пресекал в корне. Но стоило кандидату технических наук отбыть в командировку (они, считай, отнимали половину его жизненного и календарного времени), как Крюкова пыталась сотворить что-нибудь такое, что, по ее мнению, должно было, наконец, помочь восторжествовать справедливости.

Взять, к примеру, жилищный вопрос. В отсутствие мужа Валентина Павловна как-то пошла к самому директору института и спросила в лоб: почему до сих пор одному из лучших сотрудников не предоставят, на худой конец, двухкомнатную квартиру, хотя Крюков мог по положению претендовать и на трехкомнатную?

Ошарашенный начальник удивился:

— Но Юрий Алексеевич никогда даже не заикался об этом! — И что-то отметил в своем блокноте.

Вернулся кандидат наук из очередной командировки, узнал о походе супруги к директору института и тоже задал ей вопрос в лоб:

— Кто тебя уполномочивал ходить с жалобами?!

Жена расплакалась.

Но Юлик был неумолим.

— Пойми же, Валя, — более мягко сказал он, — я терпеть не могу клянчить, жаловаться, просить… Пусть за человека говорят его дела. А уж как там решат — на их совести…

— Это ты не хочешь понять меня, Юлик, — отвечала жена. — Сколько можно ютиться в одной комнате? Игорю уже семнадцатый год… Да и не солидно. Стыдно перед знакомыми…

— Так у нас, считай, две комнаты…..

— Как две? — От удивления Крюкова даже огляделась вокруг.

— А кухня? — в свою очередь удивился Юрий Алексеевич. — Большая, светлая. Сыну там здорово! И где живем? В самом центре! Теперь ведь новые дома строят в тринадцатом микрорайоне… Хочешь жить у черта на куличках? Утром и вечером в автобус не втиснешься…

Валентина Павловна, вздохнув, согласно кивнула — муж тоже был прав.

— А на Сиреневой набережной строят дом-башню, девять этажей, — робко сказала она. — Лоджии в сторону моря… Там нельзя?

— Ого куда замахнулась! — присвистнул Крюков. — Не те мы с тобой птицы…

Один раз задуманное Крюковой дело удалось, но…

Как-то в доме зашел разговор о приобретении автомобиля (вести экономно хозяйство Валентина Павловна умела и ежемесячно откладывала кое-что на сберкнижку). Для нее приобретение “Жигулей” стало бы поводом кое-кому утереть нос. Для Юрия Алексеевича же этот вопрос был далеко не самым главным в жизни.

— Машину? — почесал он затылок. — Даже не знаю. Не думал… Вообще-то неплохо было бы, но как подумаешь: идти к начальству, просить, унижаться… — Крюков махнул рукой.

И вскоре отбыл в очередную степь, привязывать к местности очередной проект насосной станции.

Валентина Павловна же решила сделать мужу сюрприз.

И снова в кабинете директора института был задан вопрос в лоб:

— Почему ведущий специалист не может получить легковой автомобиль?

— Разве Юрий Алексеевич хочет иметь машину? — пуще прежнего удивился директор. — Так это запросто. Нам как раз выделили трое “Жигулей”.

На сей раз он не стал ничего чиркать в своем блокноте, а вызвал заместителя и дал указание поставить Крюкова первым на получение вазовского красавца.

Но торжество супруги было сорвано.

— Зачем нам машина? — грозно спросил кандидат наук, когда вернулся из степи с облупившимися от беспощадного солнца носом и ушами.

— Как зачем! — словно пораженная громом, воскликнула Валентина Павловна. — Ты же сам хотел!

— Откуда ты взяла?

— Но мы ведь обсуждали этот вопрос перед твоим отъездом!

— Это я так… Гипотетически… А ты снова пошла с жалобой!

Валентина Павловна многозначительно шмыгнула носом.

— Валя, — опять смягчился Юрий Алексеевич, — ты, как женщина, просто понятия не имеешь, что значит машина. Это добровольное закабаление себя в рабство. И к кому? К железке! Во-первых, гараж, во-вторых, запчасти, в-третьих — стать личным шофером всех наших родственников… Я уже не говорю о расходах на бензин и амортизацию. И еще. До твоей и моей работы — не более пятнадцати минут ходу… Я, между прочим, люблю ходить пешком… Полезно…

Короче, никакие доводы жены в пользу приобретения “Жигулей” не помогли. Одна только мысль, что придется, к примеру, доставать какие-нибудь шины через темных лиц (в автосервисе, а тем более в магазине запчастей в Южноморске их еще никогда в свободной продаже не было), приводила Крюкова в ужас.

Первая очередь на машину была отдана одному из молодых сотрудников института, который опрометью бросился в рабство к железке на четырех колесах…

В описываемое время в доме Крюковых сгущались новые тучи. Игорек окончил школу и подал заявление в Южноморский университет. Самый престижный вуз в городе.

— Надеюсь, ты все сделаешь, чтобы Игорь поступил? — с вызовом спросила Юрия Алексеевича жена.

— Я уже все сделал, — ответил муж.

— Ты говорил с Журавским? — обрадовалась Валентина Павловна.

— С Журавским я не говорил и не буду говорить, — отрезал Крюков.

Журавский был декан факультета и бывший сослуживец Юрия Алексеевича.

— Так что же ты тогда сделал? — трагическим контральто произнесла Валентина Павловна.

— Передал нашему сыну любовь к науке — раз…

Последовал глубокий вздох жены.

— Научил его трудолюбию — два…

Последовал еще более глубокий вздох.

— Воспитал его честным и порядочным — три. Этого мало?

— В наше время — даже очень мало! — парировала жена. — Блат или деньги — вот чем можно взять любую крепость! Подумай, что будет, если Игорька срежут на экзаменах!

— Чушь! Если он достоин — пройдет.

— Я узнавала: на приемных экзаменах по математике всегда свирепствует какой-то Гаврилов… Ты его не знаешь?

— Не знаю и знать не хочу…

— Но ведь, если Игорек не поступит, это армия! — в ужасе заломила руки Валентина Павловна.

— Армия так армия. Хорошая жизненная школа…

Некоторое время Крюкова молчала. Затем бросила в лицо мужу:

— Идеалист несчастный!

Были слезы, была истерика. Но это на Юрия Алексеевича не подействовало. Он уехал на строительство важного ирригационного объекта, в проект которого надо было срочно внести коррективы.

— Валентина, — сказал Крюков на прощание, — прошу тебя, ни в коем случае не ходи к Журавскому. У старикана железные принципы. Ты только испортишь мои с ним отношения.

Скрепя сердце Валентина Павловна дала слово, что не будет беспокоить декана. Однако сидеть сложа руки она не могла. Не в ее натуре было пускать любое дело на самотек. Тем паче, если это касалось судьбы единственного сына.

“Ну что же, — подумала она, — на Журавском свет клином не сошелся”.

И так как данное мужу слово касалось лишь декана, Валентина Павловна решила поискать другую фигуру, которая могла бы повлиять на ход событий, а главное — на свирепого Гаврилова.

Но такой человек не отыскивался.Среди родителей абитуриентов пошли даже слухи, что нынче любителям всяких окольных путей перекрыли все пути и лазейки.

А экзамены надвигались с жестокой неумолимостью.

Нужно ли говорить, какое впечатление на воображение Валентины Павловны произвело появление у Мажаровых явно очень ответственного человека…

Разведку Крюкова начала издалека. Поначалу пригласила на чашку чая Полину Семеновну, хотя прежде с ней лишь сухо здоровалась — какой резон знаться с отставной циркачкой?

Выставив на этот раз коробку шоколадных конфет и печенье, Валентина Павловна стала вдруг хвалить Нину (прежде за глаза она называла Мажарову перезрелой барышней) и заодно прощупывала, кто такой Виленский.

Вольская-Валуа заливалась соловьем (знай наших!), что, мол, Сергей Николаевич приехал из Москвы с большими полномочиями, остановился в “Прибое”, в лучшем номере, местное начальство тянется перед ним по струнке, каждый день на приемах на “Розовых камнях” — и так далее, все в том же духе.

Бывшая наездница буквально ошарашила соседку, сообщив, что Виленский ни мало ни много — жених Нины. Осталось лишь решить, где играть свадьбу, в Южноморске или же в Москве. Полина Семеновна, мягко говоря, опережала события, но уж больно ей хотелось поставить на место заносчивую соседку, которая прожужжала ей все уши о своем гениальном муже и вундеркинде-сыне.

После ухода Полины Семеновны Крюкова тут же позвонила знакомой, которая работала в гостинице “Прибой” дежурным администратором. Та подтвердила, что Виленский действительно какая-то важная особа. И передала то, что уже распространилось среди работников гостиницы: Виленский непосредственно принимал участие в событиях соседней области, где кое-кто из начальников после приезда московской комиссии полетел со своего места. По словам дежурной, у приезжего из Москвы бывают разные шишки, и Виленский обращается с ними, как с подчиненными. Например, может запросто послать генерала за спичками. И тот выполняет поручение с радостью. А на днях Виленский подъехал к гостинице в роскошном открытом автомобиле с каким-то иностранцем — не то шейхом, не то восточным принцем (тот был в экзотической одежде, в чалме), а открыл дверцу и помог выйти им из машины темнокожий слуга в ливрее.

Сердце Валентины Павловны забилось тревожно. Неужели это перст судьбы? Рядом, можно сказать — на одной лестничной площадке бывает такой человек!..

На следующий день, дождавшись, когда Нина придет с работы, Крюкова заглянула к Мажаровым, тепло поздоровалась с девушкой и сказала:

— Что-то вы давненько не заходили ко мне, Ниночка…

— Да? — удивилась Мажарова.

Она, кажется, вообще никогда не была у Крюковых.

— Вечно мы в хлопотах, в бегах, — елейно продолжала Валентина Павловна, — встретиться, поговорить по-соседски, по-дружески не находим времени… Знаете, я хочу вам показать экстравагантный костюмчик. Так купила, для дома… Вы молодая, следите за модой… Скажите, хорош ли…

Нина попыталась было сослаться на усталость и занятость, но Крюкова все-таки затащила ее к себе.

Костюмчик оказался ординарным, но Нина, чтобы не обидеть хозяйку, покупку одобрилл.

На этом Валентина Павловна не успокоилась. Она силком усадила гостью за стол, где была выставлена масса вкусных вещей.

— Я так рада за вас, так рада! — ворковала Валентина Павловна, подкладывая Нине на тарелку лучшие куски. — Признаюсь, всегда верила, что муж у вас будет необыкновенный! На вас была отметина — счастливая…

Нина не могла взять в толк, с чего это соседка так обхаживает ее, но, когда Валентина Павловна завела разговор о Сергее Николаевиче, она сразу поняла, что причина всему именно он, Виленский.

Вообще в последние дни девушка стала замечать, что все соседи здороваются с ней как-то по-особенному, внимательно, даже заискивающе. Интересовались здоровьем, чего раньше не было и в помине. Дошло до того, что сосед с третьего этажа, генеральный директор объединения, прежде не замечавший Нину, ни с того ни с сего предложил утром довезти ее до работы на персональной машине.

И вот теперь Крюкова…

“Я только невеста Виленского — и уже какое внимание ко мне, — подумала Нина. — Что же будет, когда я стану его женой!”

Душу ее переполнила гордость.

Валентина Павловна, словно разгадав мысли девушки, продолжала:

— Я завидую вам, Ниночка. По-хорошему завидую. У вас впереди золотое время — свадьба, медовый месяц… Где думаете провести его?

— Наверное, за границей, — ответила, не задумываясь, Нина, потому что сама уже не раз рисовала в своем воображении, как они с Сергеем Николаевичем после свадьбы отправятся путешествовать. И непременно где-то там, за границей… Ведь для Виленского это, конечно же, не проблема.

— Я так и думала… И пора хорошая, везде будет бархатный сезон. Говорят, в это время особенно хорошо в Болгарии, на Золотых Песках…

— Зачем же Пески? — пожала плечами Нина. — Есть места и получше. Лазурный берег во Франции, Италия, Гавайские острова…

Она невольно выдала свои мечты.

— Разумеется, разумеется, — поддакнула соседка. — Я видела по телевизору — там просто шикарно…

Она уже собиралась приступить к основному — просить Мажарову посодействовать в поступлении сына в университет (через Виленского, конечно), как пришла Полина Семеновна.

— Ниночка, тебя ждут, — сказала Вольская-Валуа, и весь ее вид говорил: пришел ОН.

— Сергей? — воскликнула девушка.

— А кто же еще…

— Извините, Валентина Павловна.

— Понимаю, понимаю, — суетливо подхватилась и Крюкова. — Заходите, пожалуйста, всегда буду рада…

Ее разбирала досада, что не удалось поговорить о главном. На лестничной площадке Полина Семеновна встретилась с племянницей.

— А эта мымра зачем тебя приглашала? — кивнула Вольская-Валуа в сторону соседей.

— Сама не знаю, — пожала плечами Нина. — Угощение выставила, дифирамбы пела…

— Это пока цветочки, — усмехнулась бывшая наездница. — Скоро тебе в ножки будут кланяться. И не такая шушера! Жены больших начальников!..

Виленский, как всегда, пришел с цветами — букет алых роз уже полыхал в хрустальной вазе.

— Решил сегодня без звонка, — оправдывался он.

— Ну и прекрасно! — сказала Нина.

— Хочу пригласить на концерт. Столичные артисты. Алла Пугачева, Геннадий Хазанов…

— Не может быть! — всплеснула руками Нина. — Я так мечтала попасть на этот концерт, но невозможно достать билеты!

— Как видите, я угадал ваше желание, — скромно улыбнулся Виленский.

Нина взяла отгул на два дня, потому что предстояла масса дел. Первое — встреча с Фаиной Петровной. Для выходов в театры, на концерты и в рестораны одного вечернего платья было явно недостаточно. Да и дома Виленский не должен был видеть Нину в затрапезном халате.

Фе Пе явилась по первому зову с набитой сумкой. И ушла, сильно облегченная, почти начисто избавив девушку от наличных денег. Зато у Нины появилось все, что она хотела: кружевное белье, воздушные пеньюары, купальный костюм гонконгского производства, два вечерних платья и туфли к ним.

Полина Семеновна, которая была командирована на рынок за парной телятиной, свежей рыбой, фруктами и овощами, одобрительно крякнула:

— Гардеробчик теперь у тебя что надо! — Она долго рассматривала белье и пеньюары. — Хороши, ой, хороши!

Оставив тетку колдовать на кухне, Нина отправилась к Антону: надо было запастись деликатесами.

Солист “Альбатроса” развил бурную деятельность и достал со склада ресторана все, что требовалось. О переезде Виленского к Мажаровым Ремизов уже знал.

— У меня к тебе просьба, старушка, — сказал он. — Замолви словечко перед Сергеем Николаевичем…

— О чем это? — насторожилась девушка.

— Не поможет ли он мне перебраться в Москву? Знаешь, губить свой талант в кабаке, пусть и самом шикарном в Южноморске, мне не светит…

— Ладно, Антоша, — пообещала Нина.

— Ему ведь стоит только заикнуться где надо…

— Загляни на днях. Для тебя постараюсь…

Антон прямо-таки расцвел от этих слов. И на прощанье сказал:

— Да, знаешь, я сам познакомился с твоей подружкой… — С какой? — не поняла Нина.

— Ну, синеглазка… Вера…

— Антоша, — вдруг заволновалась Нина, — я же говорила, не надо… У нее моряк…

— “Сегодня ты, — пропел Ремизов, — а завтра я… Пусть неудачник плачет!..” Согласилась на днях посетить мою берлогу и послушать записи…

Нина хотела еще что-то сказать Ремизову, помялась, но так и не сказала.

Домой она вернулась, нагруженная свертками, коробочками, баночками.

— Это балык, — говорила она, выкладывая на стол продукты. — Салями, паштет из гусиной печенки, крабы…

— Вот теперь я спокойна, — радовалась Вольская-Валуа. — Не ударим лицом в грязь…

Виленский приехал в сопровождении Зайцева. Референт Сергея Николаевича внес в квартиру Мажаровых солидный сверток с подарками, но, сколько Полина Семеновна ни уговаривала остаться его пообедать, Роберт не согласился.

Виленский дал ему указание: беспокоить только в случае крайней необходимости, а по мелочам принимать решения самостоятельно.

После обеда Виленский поехал по делам, договорившись с Ниной о встрече вечером. Он зайдет за ней.

Нина с нетерпением ждала вечерней встречи с Сергеем Николаевичем. Ей почему-то казалось, что то, о чем она мечтает, совершится именно сегодня вечером. Когда они останутся одни, при свечах (сценарий расписала Вольская-Валуа), он возьмет ее руку и скажет: “Будьте моей женой…”

Девушка сгорала от нетерпения. И счастья. Но счастье никогда не бывает полным.

Около семи вечера раздался телефонный звонок.

— Завтра у тебя в кассе хотят провести ревизию! — выпалила Вера-синеглазка, подруга с работы.

Когда через несколько минут Полина Семеновна зашла в комнату, то сразу заметила, что с племянницей творится что-то неладное. На ней, как говорится, не было лица.

— Что с тобой? — встревожилась тетка.

— Так, ничего… — отвечала племянница.

— Переволновалась, поди… Ты успокойся. Все идет по плану…

Нина не решилась признаться, что ей грозят неприятности. Дело в том, что на работе Мажарова была казначеем кассы взаимопомощи. Вихрь последних дней “сладкой” жизни закружил, залихорадил ее, и она брала и брала из кассы деньги, никому ничего не говоря. И выбрала все, что там было. Около трех тысяч рублей…

— Приляг, — посоветовала Полина Семеновна. — А я пойду в магазин за минералкой…

Вольская-Валуа вышла, а Нина стала срочно обзванивать всех своих знаком, ых. Никто не мог одолжить ей такую сумму. Самое большее, что предлагали подруги, десять — двадцать рублей, и только одна пообещала полсотни.

“Что делать? — билась в голове Мажаровой одна-един-ственная мысль. — Что же делать?”

Ее охватило отчаяние. Ей рисовались страшные картины. Как завтра обнаружат, что она взяла три тысячи, потом приедет милиция… Завершение — “черный ворон”, суд, тюрьма…

— Ох! — со стоном повалилась она в кресло и обхватила голову руками.

Звонок в дверь буквально подбросил ее. Находясь еще во власти страшных видений, она вышла в коридор, открыла дверь.

— Добрый вечер, Ниночка! — ласково сказала Крюкова.

— Здравствуйте, — машинально кивнула девушка.

— Вы можете уделить мне несколько минут? — с мольбой в голосе произнесла соседка.

— Проходите…

— Знаете, — замялась Валентина Павловна, — лучше у меня…

Нина, словно автомат, последовала за ней.

Крюкова усадила Мажарову пить чай и начала издалека. Скольких трудов ей стоило вырастить сына, и вот настал час трудных испытаний… Из-за какой-нибудь чепухи может поломаться жизнь человека…

— Какой чепухи? — переспросила Мажарова, почти не слушая собеседницу.

— Представляете, стоит какому-нибудь деспоту поставить Игорьку на вступительном экзамене на балл ниже, и все полетит прахом: бессонные ночи родителей, слезы матери, надежды…

— Что вы, Валентина Павловна, у вас такой хороший сын! — сказала Нина.

— Я очень, очень боюсь. Игорек застенчивый… — Валентина Павловна приложила к глазам платочек и неожиданно для гостьи произнесла: — Вся надежда на вас…

— А… а… я, собственно, при чем? — опешила девушка.

— Один звонок! Один только звонок! К ректору…

— Чей звонок? — все еще недоумевала Нина.

— Вашего будущего супруга… Не откажите, Ниночка! — Крюкова умоляюще прижала руки к груди.

— Сергей? — пролепетала Мажарова. — Что вы, Валентина Павловна, он такой ответственный… авторитетный…

— Знаю, знаю, все знаю. Потому и прошу. Умоляю!

— Так он меня не послушает, — пыталась как-то отбояриться от назойливой женщины Мажарова, у которой и от своих забот раскалывалась голова.

— Вы еще не знаете мужчин. Простите, конечно… Это мужья не слушаются, ни в грош не ставят жену… Я, конечно, думаю, у вас будет по-другому… Поверьте, такой невесте, как вы, отказать невозможно. Я знаю, на что способен влюбленный мужчина…

— Но у меня язык не повернется… Нет, нет…

— Известно, сухой кусок горло дерет… А мы на него маслица! — глядя с надеждой в глаза девушке, сказала Крюкова. — И не волнуйтесь, Ниночка, все будет строго между нами. Конфиденциально. Будут знать лишь вот эти стены, я да вы… Мы, конечно, не миллионеры, но для сына я ничего не пожалею.

Она замерла в ожидании. Нина молчала.

— Так как же, а?

— Прямо не знаю, как с такой просьбой обратиться к Сергею… Я подумаю, — тихо сказала Мажарова.

— Буду очень признательна… Могу часть сейчас… Сын-то один…

“Боже мой, — вдруг подумала Мажарова, — а может, это выход?”

И неожиданно для себя выпалила:

— Валентина Павловна, вы не могли бы одолжить мне денег? На время?

— Господи! — облегченно выдохнула та. — А я о чем толкую? С радостью!

— Нет, мне лично…

— Конечно же, тебе, — тихонько засмеялась Крюкова. — Как бы аванс… Я уже приготовила…

Валентина Павловна поспешно встала, достала из письменного стола пачку денег и положила перед Мажаровой:

— Две с половиной тысячи… Устроит?

— Да, да, устроит! — воскликнула девушка, неловко сгребая расползающиеся купюры и не веря в свалившееся с неба избавление. — Я отдам… Честное слово!

— Хорошо, хорошо, — кивала Крюкова. — Потом сочтемся. — И перешла на деловой тон: — Слушайте, Нина. Самое главное — экзамен по математике. Там есть такой профессор Гаврилов… Запомнили?

— Гаврилов, — машинально повторила Мажарова.

— Ну и остальные, естественно… Но основное, повторяю, Гаврилов… Когда Игоря зачислят — еще столько же…

— Я пойду, — встала Нина. — Сергей вот-вот вернется.

— Понимаю, понимаю, — поднялась Валентина Павловна. — Только очень прошу: по возможности со звонком не тянуть. Сами знаете, экзамены на носу…

Проводив Мажарову, Валентина Павловна вернулась в комнату и остановилась возле фотографии с изображением ее супруга на верблюде среди барханов.

— Вот так, Юрий Алексеевич, — сказала довольная Крюкова. — Ты делаешь свое дело, а я — свое. Посмотрим, кто лучше…

— Ниночка, дорогая, — сказал Сергей Николаевич на следующий день за обедом, — пригласите, пожалуйста, завтра ваших самых близких друзей…

— Зачем? — спросила девушка, и у нее взволнованно забилось сердце: неужели наконец-то он решился…

— Если вы согласны, — тоже волнуясь, проговорил Виленский, — мы объявим о нашей помолвке.

От нахлынувших чувств у Мажаровой перехватило горло.

— Ну вот, слава богу, и сладилось! — радостно воскликнула Вольская-Валуа. — Поздравляю, голубки вы мои!

У Полины Семеновны на глазах выступили слезы. Она чмокнула в лоб племянницу, подумала и то же самое проделала с Виленским.

— Сергей Николаевич, поверьте, Ниночка у нас хорошая. Скромница, преданная, а уж хозяйкой будет… Век жить будете да нахваливать.

— Вижу, вижу, уважаемая Полина Семеновна. Я ведь не мальчик, — скромно ответил Сергей Николаевич. — Мне многого не надо: чтобы любила и понимала…

Он взял Нинину руку и надолго прижал к губам.

— Радость-то, радость какая! — не унималась тетя Поля. — Надо сообщить родителям Нины.

— Безусловно, — сказал Сергей Николаевич. — Очень хочу познакомиться с ними.

— Достойные люди, честное слово, — уверяла Вольская-Валуа. — А что приготовим к торжеству? Куропаток или, может, поросеночка под хреном?

— На ваше усмотрение, — ответил жених, доставая из кармана и раскрывая бумажник. — О расходах не беспокойтесь.

— Нет-нет, — запротестовала Мажарова. — Сережа… — Она осеклась, потому что впервые назвала Виленского просто по имени.

— Теперь всегда называй меня так, — попросил Виленский. — В твоих устах мое имя звучит как музыка…

— Сережа, милый, — уже смелее сказала Нина, — такое событие, такое событие… И при чем тут деньги?!

— Ты ставишь меня в неловкое положение, — строго произнес Виленский.

— А ты поставишь меня в еще более неловкое, — твердо проговорила девушка, отобрала бумажник и засунула ему в карман. — В конце концов, ты мой гость. Вот потом, когда…

Виленский вздохнул, недовольный.

— Не надо дуться, хорошо? — весело сказала девушка. — Как говорится, свои люди — сочтемся.

Виленский улыбнулся и, торжественно оглядев женщин, достал из кармана сафьяновую коробочку.

— Ниночка, я хочу завтра в знак нашей помолвки…

Он раскрыл футляр. На черном бархате сверкнуло колечко с зеленоватым граненым камнем.

— Какая прелесть! — вырвалось у Полины Семеновны. — Изумруд?

— Да, — кивнул Виленский, надевая кольцо на палец невесте. — Берег как память. От мамы…

— Сразу видно, старинная работа, — сказала Вольская-Валуа. — Камень карата полтора? — продемонстрировала она свои познания в драгоценностях.

— Три, — поправил ее Сергей Николаевич.

Он не выпускал из своих рук Нинину руку, рассматривая на ее пальце старинное колечко с красными камешками.

— Это тоже неплохо, — поспешила заверить Виленского Полина Семеновна. — Рубины…

— У меня есть бриллиант, — сказал Сергей Николаевич. — Купил в Амстердаме. Правда, не очень дорогой, тысяч двадцать… Но прекрасной огранки… Если ты хочешь, дорогая, я отдам ювелиру, он вставит в это кольцо…

— Что ты, Сережа, такой подарок! — запротестовала было Нина.

— О чем ты говоришь? — покачал головой Виленский, снял с ее руки колечко с рубинами и положил себе в карман. — Ты должна выглядеть как королева… Будешь выглядеть…

Девушка расцвела от счастья. Но, взглянув на часы, заволновалась.

— Опаздываю на работу, — встала она. — Так не хочется идти…

— Я буду ждать и считать минуты, — поцеловал ей руку Сергей Николаевич.

Нина вышла на улицу. Ей казалось, что всё улыбается — прохожие, деревья, дома…

Ей вдруг представились такими ничтожными служба, мелочные заботы и хлопоты, которыми она жила до сих пор.

Увидев очередь на автобус, Нина решила добираться на такси.

По дороге она то и дело поглядывала на подарок жениха. Зеленоватый прозрачный камень переливался всеми своими гранями.

Проезжая мимо салона-магазина для новобрачных, Мажарова проводила глазами витрину, где был выставлен манекен невесты в подвенечном платье и фате.

“Свадебный наряд закажу Фаине Петровне. Самый дорогой!” — решила девушка. И погрузилась в мечты.

И уже не “Волга” с шашечками везла ее по улицам Южноморска, а голубой “мерседес” Сергея (Виленский говорил, что у него собственный “мерседес”.) катил по Калининскому проспекту Москвы. И не на обрыдлую работу она ехала, а на очередной прием в посольстве, где в свете хрустальных люстр общаются почтенные мужчины в смокингах и женщины в дорогих платьях, увешанные драгоценностями. Среди них выделяется блестящая пара — она и Сергей…

— Приехали, — вернул на землю Нину голос шофера такси.

“Ничего, — мысленно говорила себе она, — скоро кончится эта серая жизнь…”

Первым делом она положила в сейф кассы взаимопомощи деньги и с облегчением вздохнула: теперь все в порядке, тревоги и страхи остались позади.

“Как вовремя подвернулась Крюкова!” — подумала девушка.

Недостающую сумму одолжила ей Полина Семеновна. Тетка подгребла все свои сусеки, как выразилась, ради счастья племянницы.

— Тетя Полечка, — заверила ее Нина, — за мной самый дорогой подарок. После свадьбы.

— Ладно, ладно, — отмахнулась Вольская-Валуа. — Для меня главный подарок — твое замужество, твое счастье…

Зачем на самом деле нужны были Нине деньги, она тетке не открыла.

Когда Нина рассказала Вере о сделанном ей предложении, о кольце с изумрудом и пригласила ее на официальную помолвку, та обрадовалась.

— Я так тебе завидую, Нинка, так завидую! Антон все уши прожужжал про Сергея Николаевича… Такой симпатичный. И с положением…

— Значит, ты была у Антоши?

— Да… А что?

— Смотри берегись, — шутливо погрозила ей Нина. — Антон известный в городе донжуан.

Вера усмехнулась:

— Нет, со мной не пройдет…

Когда Вольская-Валуа вела с Сергеем Николаевичем светские разговоры, она незаметно старалась выпытать, сколько у него комнат, где дача, есть ли родня. Близких родственников у Виленского не было. А по поводу квартиры и дачи он сказал:

— Вот приедете погостить, сами увидите. Главное, Полина Семеновна, теперь в доме будет хозяйка…

— Что верно, то верно, — согласилась Полина Семеновна. Их беседу прервал приход Антона. Полина Семеновна оставила мужчин одних и поспешила на рынок.

Ремизов долго мялся, прежде чем спросить:

— Сергей Николаевич, Нина вам ничего не говорила по поводу меня?

— Говорила, — кивнул Виленский. — Хотите в столицу?

— Есть такая мечта, — скромно потупился Антон.

— И правильно! — похвалил Сергей Николаевич. — Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом… Но вы, если говорить честно, не рядовой певец, поверьте…

— Вы так считаете? — взволнованно спросил солист “Альбатроса”.

— Я слышал столько разных шансонье. И наших, и зарубежных… У вас талант, Антон. И вы имеете полное право рассчитывать на признание.

— А вот приходится развлекать пьяную публику! — в сердцах произнес Ремизов.

— Ну, этого стыдиться не надо, — подбодрил его Виленский. — Наш известный композитор Раймонд Паулс тоже начинал играть в ресторане. А теперь? Звезды эстрады почитают за честь исполнить каждую его новую песню. Стал министром…

— Это точно, что он начинал в ресторане? — удивился Ремизов.

— Раймонд мне сам рассказывал. И о своих мытарствах, и как нелегко было пробиться…

— Ну, наверняка у него была рука где надо, — вздохнул солист “Альбатроса”. — А у меня, увы, никого…

Виленский некоторое время размышлял, потом сказал:

— А вы знаете, я могу поговорить с приятелем. Он на Центральном телевидении играет далеко не последнюю роль… Надо тебе помочь, надо, — как бы сам себе сказал Виленский. — Кто-то хорошо заметил, кажется Эренбург, — таланты надо поддерживать и бережно растить, а серость сама себе пробьет дорогу… Вот что, дружище, — похлопал он Ремизова по плечу, — чтобы этот разговор не остался втуне, скажи Роберту Ивановичу, чтобы он обязательно напомнил мне в Москве о тебе. Пусть теребит, не стесняется, так и передай…

— Непременно, Сергей Николаевич, — захлебываясь от счастья, проговорил Антон. — Непременно скажу. Роберт Иванович и сам считает, что мне нужно расти… Вы не можете себе представить, как я благодарен вам… Спасибо, от всей души спасибо!

— Благодарить будешь, когда переберешься в Москву, — улыбнулся Виленский. — Только не забудь пригласить на свой первый сольный концерт в столице…

— Да я… я… — Солист “Альбатроса” не находил слов благодарности.

От Виленского он улетел буквально на крыльях надежды.

Весь дом обсуждал известие, что у Мажаровой состоится помолвка. Сведения эти распространила Крюкова, хотя Полина Семеновна сообщила ей о предстоящем событии “по секрету”. То, что помолвка действительно будет иметь место, красноречиво подтверждали запахи варенья и жаренья, доносящиеся из квартиры Мажаровых.

Вольская-Валуа несколько раз выходила из подъезда и возвращалась на такси с набитыми сумками, что тоже не ускользнуло от любопытных глаз жильцов дома на Молодежном проспекте.

Антон Ремизов тоже принял участие в подготовке торжества. Привез на машине массу цветов, сбегал за минеральной водой и вообще выполнял различные поручения Полины Семеновны.

— Тетя Поля, хочу предложить вам одну идею, — обратился он к Вольской-Валуа. — Так сказать, сюрприз для Сергея Николаевича и Нины.

— Интересно, какой? — загорелась Полина Семеновна.

— Представляете, садятся гости за стол, объявляется помолвка… И тут раздается свадебный марш Мендельсона… Каково?

— Так все его играют в подобных случаях, — несколько разочарованно произнесла Полина Семеновна.

— Соль вот в чем, — хитро улыбнулся Антон. — Исполнять марш будет наш ансамбль! Ребята заранее спрячутся в этой комнате. — Ремизов показал на дверь спальни. — И в нужный момент…

— Здорово! — воскликнула Вольская-Валуа, уразумев, в чем дело. — Помолвка с оркестром! Масштаб и красиво! Ну, Антоша, ну, молодчина! Хорошо придумал…

— Шикарно, не правда ли? — сказал польщенный солист “Альбатроса”. — Так я побежал. Инструмент надо привезти, аппаратуру…

— Беги, милый, беги, — напутствовала его Полина Семеновна.

— Только смотрите не проговоритесь, — попросил Ремизов.

Вернулся он с двумя парнями из ансамбля. Они перетащили в спальню свою электромузыкальную экипировку и при помощи Полины Семеновны замаскировали ее.

— До вечера, — сказал, уходя, Антон.

То и дело звонила Нина. Ее обещали отпустить с работы на два часа раньше, но надо было еще побывать в парикмахерской.

— Не волнуйся, голубушка, — успокоила Полина Семеновна племянницу. — Делай свое дело, справлюсь без тебя. У меня, считай, почти все готово.

— А где Сережа?

— Как ушел с утра, так до сих пор не появлялся и не звонил.

Хотя Полину Семеновну и подмывало рассказать Нине, какой сюрприз приготовил Антон, она все же сдержалась.

Только Вольская-Валуа успела положить трубку, как раздался звонок в дверь. Пришел Виленский с Зайцевым. Сергей Николаевич был озабочен.

— Полина Семеновна, дорогая, — сказал он, когда они прошли в комнату, — я так расстроен, прямо слов не нахожу…

— Что случилось? — встревожилась Вольская-Валуа.

— И почему я не могу жить и поступать как все простые смертные? — продолжал в сердцах Виленский, набирая номер рабочего телефона Нины. — И мне же еще завидуют! Смешно!.. Алло, — сказал он в трубку, — будьте добры Мажарову… Спасибо… Ниночка, ты? Хорошо, что застал… Понимаешь, ангел мой, я срочно должен вылететь в Москву… Если бы я мог задержаться! Лечу спецрейсом. Самолет через пятьдесят минут… Когда освобожусь? К сожалению, не знаю… Конечно, в силе! Да, люблю… Как только покончу с делами, тут же назад, в Южноморск. И заберу тебя насовсем в Москву… Прости, любимая, ждет машина… Целую! — Он подошел к Полине Семеновне и, приложив руку к сердцу, грустно произнес: — И вы простите меня. — Виленский развел руками. — Увы, я не принадлежу себе…

— А как же помолвка? — растерянно, упавшим голосом спросила Вольская-Валуа. — Гости, стол?..

— Считайте, я буду среди вас. — Виленский обнял Полину Семеновну за плечи. — Всем своим существом!.. Поднимите бокалы за наше с Ниночкой будущее счастье…

— Сергей Николаевич, — осторожно напомнил Зайцев, показывая на часы. — Самолет могут задержать на пять — десять минут, но не больше…

— Едем, сейчас едем, — кивнул Виленский. — Не огорчайтесь, Полина Семеновна, мы в Москве такой пир закатим! А сегодня от моего имени поблагодарите всех тех, кто придет в этот дом. И запомните: помолвка не отменяется. Ни в коем случае!

Полина Семеновна понимающе кивнула.

Виленский на прощанье обнял тетку невесты и расцеловал в обе щеки.

— Не знаю даже, как вас благодарить, — сказал он прочувствованно. — За все, за все! И не говорю “прощайте”… До самого скорого!

Полина Семеновна поцеловала его в лоб, попрощалась с Зайцевым и, как только захлопнулась дверь, бросилась к окну.

Виленский с референтом сели в длинный черный лимузин. Машина тут же сорвалась в места…

Вечером, в назначенный час, собрались гости. Нина была в новом вечернем платье. Сели за стол. Рядом с невестой символически был поставлен стул, а на стол — прибор для временно отсутствующего жениха. Торжество прошло по задуманному плану (правда, без ремизовского сюрприза). Внезапный вызов Сергея Николаевича в Москву для выполнения спецзадания в какой-то степени даже придал всему элемент значимости и необычности…

Когда Игорь вернулся со вступительного экзамена по математике и рассказал матери, что там произошло, Валентина Павловна не удержалась и поспешила к Мажаровым.

— Я ваша должница на всю жизнь! — облобызала она Нину.

— Сдал, да? — порадовалась вместе с соседкой девушка.

— Только благодаря вашему жениху! — воскликнула Валентина Павловна. — Но сколько пережил мой мальчик за каких-то полтора часа! Кошмар! События развивались прямо-таки драматически…

— Ну да? — охнула Мажарова.

— Нет, вы только послушайте, — продолжала Крюкова. — Значит, берет Игорек билет. Труднейшие вопросы. И задача черт знает какая сложная. Игорь садится готовиться к ответу. Волнуется — ужас!

— А вы его предупредили? — перебила соседку Нина.

— Что вы, зачем это! Не дай бог, проговорился бы ненароком другим абитуриентам!.. Так вот, потеет он над задачей… Тот самый Гаврилов несколько раз подходил к нему, стоял, смотрел, что мальчик делает. Манера у него такая. Следит, чтобы не пользовались шпаргалками. — Валентина Павловна вытерла платочком вспотевшие ладони — так она до сих пор была взволнована.

— А дальше?. — нетерпеливо спросила Мажарова.

— Короче, задачу Игорек до конца так и не решил…

— Как это?

— Говорит, заклинило… А все уже ответили. Он один сидит в аудитории… В это время профессора Гаврилова вызвали к ректору… Экзамен принимают двое, понимаете? И тот, другой экзаменатор, тот, что помоложе, говорит: хватит, мол, думать, иди отвечать… Ответил Игорь на первый вопрос, подает решение задачи. И вы представляете, экзаменатор ставит Игорю двойку…

— Двойку? — ужаснулась Нина.

— Самую натуральную!.. Тут возвращается профессор Гаврилов и спрашивает: “Ну как?” Игорь сквозь слезы ответил, что завалил. Гаврилов взял листок с решением задачи… Ну а дальше — как в сказке… Гаврилов сказал, что хотя Игорь и не завершил задачу до конца, но нашел очень оригинальное, смелое решение… Представляете? И собственной рукой переправил двойку на пятерку!.. Все говорят, что с Гавриловым такого еще не бывало! — Крюкова подмигнула Нине. — Но мы-то знаем, в чем дело! И какой аргумент нашел, а? Вот что значит звонок ректору от самого Сергея Николаевича!

— Ну и хорошо, — сказала со вздохом облегчения Мажарова. — Главное, все закончилось благополучно.

— Не то слово! Прекрасно! А ведь на математике отсеялось больше половины абитуриентов!.. Ниночка, милая, пойдемте к нам! Это событие необходимо как-то отметить…

— Я бы с удовольствием, — сказала Мажарова, — но жду звонка от Сергея.

— Передайте ему от меня самый сердечный привет! Вы не можете себе представить, как я благодарна ему. Я же мать!

— Будем надеяться, что и остальные экзамены Игорь сдаст на “отлично”.

— Я теперь не сомневаюсь в этом. — Валентина Павловна многозначительно посмотрела на Мажарову и вдруг хихикнула: — Вашими молитвами.

Нина допоздна просидела возле телефона, но звонка из Москвы так и не было.

Виленский не позвонил ни на следующий день, ни на третий, ни на десятый. С тех пор как его вызвали внезапно в столицу, от Сергея Николаевича не было никаких вестей. Но Нина ждала. Ждала на работе, ждала дома, никуда не отлучалась по вечерам.

Полина Семеновна первое время говорила:

— Нечего изводить себя. Смотри, на кого ты стала похожа: похудела, глаза провалились… Ты должна быть в форме! Пойди погуляй, отвлекись…

Но Мажаровой казалось, что стоит только отлучиться — и именно в этот момент позвонит Виленский.

Шли дни, а от жениха не было ни слуху ни духу.

Вольская-Валуа начала потихоньку ворчать:

— Хоть бы открыточку прислал… Всего два слова…

Теперь, отправляясь в магазин или на рынок, она все чаще вздыхала, говоря при этом:

— Пора бы Сергею объявиться…

Это был намек на то, что с деньгами у обеих было весьма туго: помолвка потребовала солидных расходов.

А когда Нина в день получки вернулась совсем пустая (зарплата ушла уа покрытие долгов), Вольская-Валуа не сдержалась:

— Обижайся не обижайся, а мне все это не нравится. Так порядочные люди не поступают… Ел, понимаешь, на наш счет, пил…

— Что за мещанские разговоры! — перебила возмущенно тетку Нина. — Вы не имеете права!

— Имею! — в свою очередь перебила племянницу бывшая наездница. — Может, у него и бешеные деньги, а я тебе последние отдаю! Он, поди, сейчас черную икру трескает, а мы с тобой на макаронах сидим, копейки считаем!.. Мог бы, между прочим, подкинуть, когда уезжал…

— Так ведь Сережа предлагал, но я отказалась… Я же вам рассказывала…

— Тоже мне гордячка нашлась! — фыркнула Вольская-Валуа.

— А кто меня учил: не мелочись! На такого жениха надо, мол, поставить все, что есть! Кто, а? — упрекала тетку Мажарова.

— Ладно, ладно, — несколько поостыла та. — Что теперь говорить…

“До чего же мы рабы ничтожных бумажек! — с отчаянием думала девушка. — Надо жить так, чтобы не они властвовали над нами, а мы над ними… Так говорил и Сережа…”

Но как обрести эту желанную свободу, эту власть, Нина не знала. Но хотела. И ради этого была готова на что угодно.

Как-то забежал Антон. Первые его слова были:

— Что слышно от Сергея Николаевича?

— Он очень занят, Антоша, — неопределенно ответила Мажарова. — Но скоро освободится…

Ей было неловко признаваться, что жених пока не дал знать о себе.

— Мне ничего не передавал?

— Господи, — раздраженно сказала Нина. — Человек только-только уехал, а ты…

— Понимаю, старуха, понимаю, — смутился Ремизов.

— Это сказка скоро сказывается, а дело… — назидательно произнесла Мажарова.

— Извини, Нинок, — виновато сказал Ремизов. — Просто все здесь уже вот так осточертело! — Он чиркнул рукой по горлу. — Я взял и послал подальше…

— Кого?

— Ансамбль.

— Уволился? — удивилась Нина.

— Ну… Пусть кто-нибудь другой поет для пьяных рож… Понимаешь, неделю назад какой-то тип заказывал одну песню за другой. Я, не щадя голоса, все исполнял, все его прихоти. А он, подлец, кинул мне всего рубль! Это было последней каплей… Нет, Антон Ремизов создан для более высокого полета, чем “Альбатрос”…

Бывший солист ансамбля улыбнулся своей шутке.

— А как у тебя с Верой? — поинтересовалась Мажарова.

— Да ну ее, — отмахнулся с гримасой Ремизов. — Рабоче-крестьянская кровь… Отсталая девица! Говорит, сначала распишемся… А на кой черт козе баян? Тоже мне богатство!

— Ясно, — усмехнулась Нина. — Не обломилось…

— Я даже рад. Свяжись с такой — крови попортишь ого-го!.. Ну, чао, старушка!

— Приветик.

— Если будет какой сигнал от Виленского…

— О чем речь, Антоша! Тут же звякну, — заверила его Мажарова.

Юрий Алексеевич Крюков позвонил домой в день, когда в университете вывесили списки прошедших по конкурсу абитуриентов. Трубку взяла Валентина Павловна.

— Ну как, Валюша? — взволнованно спросил он.

— Все хорошо, Юлик, — ответила спокойно и с достоинством жена. — Наш Игорь — студент! Да, да! Сама приказ читала…

У Юрия Алексеевича вырвалось какое-то нечленораздельное клокотание, потом он, справившись с нахлынувшей радостью, произнес:

— Ну что, мать, кто был прав? Я ведь говорил, что наш сын пройдет! И без всякого блата!

— Посмотрела бы, как ты сейчас пел, если бы не я, — усмехнулась Валентина Павловна.

— Валентина! — раздался в трубке строгий голос Крюкова. — Ты была у Журавского? Отвечай!

— Успокойся, — сказала жена, — у Журавского я не была. И вообще ни к кому в университете не обращалась…

Она решила ничего не говорить мужу. Во всяком случае, пока.

Вечером того же дня она пригласила в гости Нину.

Когда Крюкова позвонила к ней в дверь, Нина поначалу испугалась. Думала, Валентина Павловна пришла требовать долг. Девушка стала лепетать что-то, обещая отдать деньги в самое ближайшее время.

— О чем вы говорите, Ниночка? — сказала мать новоиспеченного студента. — Это я хочу с вами рассчитаться…

И вручила растерявшейся Мажаровой конверт.

— Две с половиной, — торжественно произнесла Крюкова. — Как и было условлено. Верно?

— Да, да, все в порядке, — пробормотала Нина. — Спасибо, большое спасибо…

— Милочка вы моя, — расчувствовалась Валентина Павловна, — я должна вас трижды благодарить. Вы когда-нибудь поймете мои чувства. Когда станете матерью. В молодости мы живем для себя. Потом — для семьи, детей… Собирали на машину… А потом подумала: ведь судьба сына дороже…

— Рада, что смогла помочь, — скромно сказала девушка. Крюкова стала расспрашивать о Виленском.

— Сережа настаивает, чтобы я ехала к нему, — сказала девушка. Не открывать же соседке, что от жениха ни слуху ни духу.

— А вы?

— Думаю перебраться в Москву только после того, как мы распишемся, — ответила Нина.

— Тоже правильно, — одобрила Валентина Павловна. — Надо ехать в качестве законной жены… Да, Ниночка, я все хотела у вас спросить: эта история в нашем городском тресте ресторанов… Он имеет к ней отношение?

Мажарова пожала плечами, загадочно улыбнулась.

— Понимаю, понимаю, — кивнула Крюкова. — Конечно, неуместный вопрос. Но весь город только и говорит об этом. Еще бы! Восемь человек сняли! Троих уже взяли под стражу…

— И правильно, — усмехнулась Мажарова. — Обнаглели… Эх, если бы не такие люди, как Сережа, хапуги вовсе распоясались бы…

К Нине скоро вернулись спокойствие и уверенность. Добрая тень Виленского приютила, спрятала ее от палящих лучей действительности.

И как приятно оттягивал карман халата конверт с деньгами…

— Ниночка, — вдруг страстно обратилась к ней соседка, — вы помогли мне один раз, так посодействуйте и во второй!

— Смотря в чем, — осторожно ответила Мажарова.

— Измучилась я, — жалобно произнесла Валентина Павловна. — Сами знаете, мы ютимся втроем в одной комнатке. А ведь муж — кандидат наук, имеет право на дополнительную площадь. По закону! Да и Игорьку теперь нужна отдельная комната… Если бы вы взялись… Я имею в виду Сергея Николаевича… Попросите еще один раз. Его звонок председателю горисполкома — и вопрос будет решен… Ведь мы давно стоим на очереди. Другие получают, а мы… — Она махнула рукой.

— Что вы, Валентина Павловна! Квартиры — это очень сложно, — сказала Нина. — Да и сейчас за это строго… Гласность… Перестройка…

— В университет тоже было нелегко, однако… — Крюкова многозначительно посмотрела на девушку. — Только один звонок председателю…

— Звонок… — хмыкнула Нина.

— Я понимаю, что труднее…

— А риск?

— Чем больше риск, тем больше благодарность. — Валентина Павловна вышла и вернулась с пачкой денег. — Аванс — пять тысяч…

Мажарова завороженно смотрела на внушительную стопу купюр.

“Боже мой! — мелькнуло у нее в голове. — Вот она, свобода!”

— Поверьте, вы совершите доброе дело, — словно издалека донесся до Нины голос Валентины Павловны. — Осчастливите троих людей…

— Ладно, — выдавила из себя Мажарова, ей казалось, что эти слова произнесла не она, а кто-то другой. — Какую вы хотите?

— Трехкомнатную, конечно же! — оживилась Крюкова. — И если можно, поближе к центру…

— Постараюсь…

— А на Сиреневой набережной? — выдохнула Валентина Павловна. — Ну, в девятиэтажке?

— Делать так делать, — ответила Мажарова, рассовывая, деньги по карманам.

— Ниночка! — вырвалось у Крюковой. — Я буду молиться за вас по гроб жизни, хотя и не верующая.

…Когда Мажарова вернулась к себе, Вольская-Валуа молча протянула ей телеграмму. В ней сообщалось, что через день приезжает Михаил Васильевич, дядя Нины…

— Ну, тетя Поля, — с сожалением вздохнула девушка, — лафа кончилась… Завтра придется перебираться в общежитие…

Дело в том, что эта квартира не принадлежала ни ей, ни ее родителям.

Родилась и выросла Нина в небольшом городке Павловске, неподалеку от Южноморска. Тихое провинциальное захолустье часто рождает обывателей или мечтателей. Нина относилась ко второй категории. Она всегда пребывала в грезах о чем-нибудь необыкновенном. В детстве — о славе киноартистки. И непременно знаменитой. Затем, когда подросла и окончила школу, — о жизни в большом городе с огромными домами и вереницами автомобилей. Идеалом для нее был Южноморск с его пестрой публикой и праздничным духом. Она ездила туда поступать в институт, но с треском провалилась, так как в школе училась средне. В ее родном Павловске было одно-единственное учебное заведение — финансовый техникум. Пришлось идти туда.

После техникума наступили будни — работа на старенькой мебельной фабрике и дом. Единственное увлечение — мечты. Теперь уже о блестящем муже — капитане дальнего плавания, крупном ученом, космонавте. Пищу для грез давал телевизор. Но у них в Павловске не было моря, отсутствовали крупные предприятия, а космодром находился за тысячи километров.

Местным женихам Нина отказывала. Постепенно претенденты иссякли. Годы уходили. И вот Нина решилась сама поехать в Южноморск: не придет же гора к Магомету!

В Южноморске, помимо тети Полины, родной сестры отца, жил еще один родственник — двоюродный дядя. Тоже Мажаров. Он приходился отцу Нины двоюродным братом.

Дядя, Михаил Васильевич, был человек суровый и родню не очень жаловал. Его поглощала единственная страсть — красивые, дорогие старинные вещи. Деньги Михаил Васильевич имел. И немалые. Считай, полгорода ходило с его зубными протезами и фиксами. Дантист он был отличный, от клиентов отбоя не было. Его страсть разделила Михаила Васильевича не только с дальними, но и с ближайшими родственниками. Когда была жива жена, семья еще как-то держалась. Но с ее смертью дети дантиста — дочь и сын, — повзрослев и встав на ноги, постарались уехать от скупердяя отца подальше. И общались с ним лишь посредством редких писем да телеграмм послучаю дня рождения.

Приезд Нины в Южноморск не был желанным подарком для дяди. Надо было помогать девушке с устройством на работу, предоставить хотя бы временное жилье. Михаил Васильевич болезненно воспринимал любое постороннее вторжение в его жизнь, а еще больше — в его квартиру-музей.

Полина Семеновна взяла его в оборот. Брюзжа и ворча, дантист устроил так, что Нину по лимиту приняли на вновь построенный завод химического волокна (его директор сверкал прекрасной вставной челюстью, сработанной Михаилом Васильевичем), прописали и дали место в общежитии. Но работала она- не у станка (заводу выделили лимит только для рабочих), а в бухгалтерии. Дядя попросил…

На несколько месяцев в году — в самую жару — Мажаров был вынужден оставлять весь свой антиквариат на попечение Полины Семеновны: с какого-то времени у зубного протезиста стало покалывать сердце, и врачи настоятельно советовали уезжать летом в более северные широты. С июня по август он жил в Карелии, где теперь постоянно снимал домик возле озера.

Тетке было скучно и боязно одной в его богатой квартире. Да к тому же в городе произошло несколько квартирных краж, слухи о которых с неизменными преувеличениями распространялись по всему Южноморску. Поэтому Вольская-Валуа попросила племянницу пожить вместе с ней у дантиста, на что Нина с удовольствием согласилась.

И вот теперь хозяин возвращался домой.

Свое возвращение в общежитие Мажарова отметила вечеринкой, на которую пригласила девочек и из других комнат. И даже комендант, суровая и строгая Раиса Егоровна, согласилась заглянуть к Нине на огонек, чего с ней никогда не случалось. Все только потому, что в общежитии знали, чья Мажарова невеста.

Но ни восхищение подруг, ни почтительное отношение коменданта не радовали Нину. Переезд в общежитие с его казенным бытом, мебелью, общей кухней и душем еще более обострил тоску. Ожидание становилось невыносимым.

Единственно, что не беспокоило, — это деньги. Из тех, что так нежданно-негаданно свалились, можно сказать, с неба, она отдала долги, расплатилась с тетей Полей, и у нее еще осталась порядочная толика.

Чтобы поддержать репутацию будущей жены влиятельного и состоятельного человека, Мажарова не скупилась на затраты. И деньги таяли день ото дня. Такая уж особенность у денег. Тем паче у шальных. Они, как магнит, притягивают людей, подобных Фаине Петровне.

Спекулянтка скоро проторила дорожку к Нине и в общежитие. Девушка не могла отказать ей: неудобно, она еще могла ей пригодиться (и, по мнению Нины, в недалеком будущем), а главное, Фе Пе приносила вещи, которые соблазнят кого угодно.

И вообще лихорадка приобретения захватила Мажарову. Ей казалось, что уже сами вещи делают человека значительным, возвышают над другими.

Появление у Нины дорогих нарядов, роскошного заграничного магнитофона, умопомрачительной зажигалки (девушка начала курить, считая это признаком светскости) и других безделушек она объясняла Вере, с которой жила в одной комнате, что родители выдали ей деньги на приданое.

Ах эта Вера-синеглазка…

Все ей расскажи, объясни, растолкуй. Особенно нервничала Нина, когда Вера поднимала вопрос о Виленском.

Действительно, тянулись дни, недели, а Сергей Николаевич все не ехал. Нине казалось, что девчонки втихомолку уже посмеиваются над ней (и правда, кое-кто стал уже судачить по этому поводу), а тут еще ближайшая подруга с расспросами.

Как-то у них с Верой произошел разговор, окончившийся ссорой.

— По-моему, так поступать, как твой Сергей, нельзя… — начала Вера.

Начала без всякого желания обидеть подругу и даже, наоборот, из чувства сострадания.

— Значит, занят, — отрезала Нина.

— Так невеста же… — продолжала Вера. — Я просто удивляюсь… Посмели бы со мной так обойтись!

— Ну какие у тебя кадры? — презрительно скривилась Нина. — Один шоферюга, другой — слесарь… Ты просто бесишься от зависти…

— Зато честный! — выкрикнула Вера, покраснев от обиды.

— Что ты имеешь в виду? — многозначительно прошипела Мажарова.

— А то… Может, твой Виленский — мошенник! — запальчиво ответила Вера. — Увидел, в какой квартире и обстановке ты живешь, вот и… А как узнал, что ты общежитская…

— Как ты смеешь! — Нина даже ногой топнула. — Сергей Николаевич… Сергей Николаевич… — Она задохнулась и некоторое время молчала, гневно глядя на соседку по комнате. — Да он сам имеет денег дай бог!.. И вот какое кольцо подарил! — ткнула Нина под нос подруге подарок жениха. — И не забывай, Сережа — член коллегии!..

— По телевизору тоже показывали одного, — усмехнулась Вера. — Выдавал себя за генерала. А сам стольких женщин обманул, что не сосчитать… Предлагал руку и сердце, потом обирал их — и поминай как звали… Судили голубчика, десять лет дали…

Это было последней каплей. Мажарова бросилась на Веру с кулаками, та завизжала и выскочила в коридор. Нина бросилась на кровать и разрыдалась: слова подруги разбередили в девушке сомнения, которые с недавних пор не давали ей покоя.

“Нет-нет, — отгоняла их от себя Нина. — Ведь он жил не где-нибудь, а в “Прибое”! Даже сам директор гостиницы вытягивался перед ним!.. А личный референт Зайцев? А приемы на даче “Розовые камни”? А восточный шейх со слугой? Генерал, который бегал для Сергея за спичками? В конце концов, звонки министра из Москвы…”

Она вспомнила, как Виленскому было все легко и доступно — прогулки на яхте, билеты на концерт Пугачевой, места в оперном театре и многое другое, что простым смертным дается с превеликим трудом. Нина постепенно успокоилась. Сергей Николаевич есть Сергей Николаевич, могущественный, влиятельный, богатый. И он вернется к ней. Непременно вернется. А Верке просто завидно…

Несколько дней они не разговаривали друг с другом. Но потом Вера не выдержала, попросила прощения, и мир кое-как восстановился.

А тут случилось такое…

Беря “аванс” у Крюковой под обещание помочь в получении квартиры, Нина была уверена, что дело это каким-то образом удастся со временем уладить. Расчет в основном строился на замужестве. Она не сомневалась, что богатый и всесильный Виленский выручит в любом случае — или поможет семье кандидата технических наук въехать в вожделенную квартиру, или она вернет Валентине Павловне пять тысяч.

Дом на Сиреневой набережной заложили в конце прошлого года. И хотя коробка здания была уже готова, ничто не предвещало быстрого окончания остальных работ. Всякая там окраска, оклейка, настилка полов… Строителей в газете ругали. Не сдавали они объекты в срок, и все тут.

Да что далеко ходить за примером: жилой дом для их комбината строили три года, а потом еще год устраняли недоделки после сдачи. А жильцы, получив ордера, въехали еще лишь через восемь месяцев — не ладилось то с водоснабжением, то с канализацией…

Обещая настырной Крюковой трехкомнатную квартиру на четвертом (непременно!) этаже, с лоджией на море (разумеется!), Нина была спокойна: развязка наступит еще не скоро. К тому времени она будет женой члена коллегии.

Однако Мажарову подвели. И кто бы мог предполагать — все те же склоняемые на все лады строители!

Оказывается, в той самой башне-девятиэтажке на Сиреневой набережной проходил конкурс лучших бригад отделочников, собравшихся со всей области. Так что дом сдали со значительным опережением графика и на оценку “отлично”.

Об этом невесте Виленского радостно сообщила заявившаяся в общежитие Крюкова.

— Ниночка, вы не можете себе представить, какая чудная квартирка! Я только что оттуда!

— Какая квартирка? — переспросила ошеломленная девушка. — Откуда “оттуда”?

И Валентина Павловна рассказала ей, что ходила смотреть свое будущее гнездышко (найти его не составило труда: один подъезд, а на четвертом этаже всего одна трехкомнатная квартира). Поведала и о соревновании отделочников, и о досрочной сдаче.

— Вы знаете, у нас прекрасные соседи, — возбужденно продолжала Крюкова. — Директор гастронома, дочь генерала, очень милая молодая женщина. Она была так рада познакомиться со мной… Но я — то знаю почему…

— Уже въезжают? — выдавила из себя Мажарова, чувствуя, что у нее холодеет под ложечкой.

— Ну да! Выдают ордера, — ответила жена кандидата наук. — Вот я и пришла посоветоваться: подождать, когда вызовут в горисполком, или пойти завтра к председателю…

— Нет-нет! — вырвалось у девушки. — Я сама… Узнаю и… И тут же сообщу вам.

— Понимаю, понимаю, — согласно закивала Валентина Павловна. — Зачем лишний раз афишировать? День — другой не имеет значения… Столько ждали, так чего уж…

Нине кое-как удалось выпроводить Крюкову. Уходя, та сказала:

— Скоро из командировки возвращается мой Юлик. Представляете, какой его ждет сюрприз!..

“Это конец!” — оборвалось все внутри у Мажаровой, когда за соседкой дяди закрылась дверь.

Ну сколько можно потянуть? Самое большое — неделю. И то вряд ли. Эта настырная баба не успокоится, будет надоедать, непременно опять пойдет смотреть свое “гнездышко”. А дом заселяется. И где гарантия, что уже завтра не въедут в ту квартиру настоящие хозяева? И тогда…

От этого “тогда” Мажарова пришла в ужас.

“Что делать? Боже мой, что же делать? — лихорадочно билось в голове. — Единственный выход — возврат Крюковой “аванса”… И сказать, что с квартирой сорвалось. Но где взять такую сумму?”

От денег, которые были недавно у девушки, остался, как говорится, один пшик.

Первой мыслью было — продать все! И наряды, и вещи, которыми так щедро снабдила ее Фаина Петровна. Но когда Мажарова стала предлагать их подругам, то поняла: девчонкам из общежития это не по карману. Да и на самом деле Фе Пе, мягко выражаясь, хорошо попользовалась Нининой широтой: Мажарова, оказывается, переплачивала спекулянтке в три — четыре раза. Даже избавившись от всего, не набрала бы и трети нужной суммы.

Тогда девушка перебрала всех, кто мог бы ее выручить.

Тетка? У Полины Семеновны на книжке не было и пятисот рублей…

Дядя? У того снега среди зимы не выпросишь, не то что рубль…

Антон? С тех пор как Ремизов бросил ансамбль, он сам крепко сел на мель…

Подумала Нина и о родителях. Ей стало еще тоскливее и страшнее…

Мать всю жизнь была учительницей. В последнее время ее замучил радикулит, и все же она не шла на пенсию, считала своим долгом помогать дочери. У нее болела душа за Нину, которая до сих пор так и не устроила свою семейную жизнь. Слала дочери то на новое платьишко, то на туфлишки…

Отец… Тихий, незаметный человек. В отличие от своего двоюродного брата — дантиста, его никогда не интересовали деньги. Он проработал в маленькой местной типографии наборщиком около сорока лет, не заработав не только на антиквариат — в доме не было приличного мебельного гарнитура… Какие уж там сбережения…

“За что, за что они должны получить такой жестокий удар? — терзалась Нина. — Единственная дочь — в тюрьме! Из-за кого? Из-за этой противной Крюкихи! Подавай ей, видишь ли, роскошную квартиру в центре! Может, она еще захочет, чтобы ее муженька пристроили в Москве? Министром?”

Ах, как сладко, когда есть на кого обратить ненависть! Тогда и отчаяние переносится легче…

Промучавшись пару дней, Мажарова пришла к выводу: почему, собственно, она должна возвращать Крюковой деньги? Почему?

Нина припомнила наставления Вольской-Валуа, которая учила: если хорошенько поразмыслить, то даже из безвыходной ситуации можно найти выход.

Валентина Павловна эти два дня не жила — она пребывала в золотисто-розовом сне. Наконец-то ее мечта сбывалась. Жить в новом доме на Сиреневой набережной — это уровень! Престижно! Ни один из их знакомых не мог даже и подумать об этом…

Крюкова обошла все мебельные магазины. И уже твердо знала, в какой комнате что будет стоять. В столовой — очень милый гарнитур югославского производства. Не полированный, но с резьбой! Крик моды! Для спальни, по ее мнению, вполне подходила финская мебель. Темных тонов. Игорьку тоже можно было кое-что купить. Не дорого, но со вкусом.

Проинспектировала Валентина Павловна и магазины тканей, ковров, посуды. Мысленно прикидывая, во что обойдется оборудование будущих апартаментов, она понимала: денег, оставшихся от полученного мужем наследства, не хватит. Но были ведь родные, друзья. Одолжат. А отдавать… Что ж, теперь она заставит Юлика поскорее закончить докторскую, опубликовать, наконец, монографию, которую он никак не отнесет в издательство. И вообще убедит его, что пора уже занять такой пост и положение, на которое ее муж имеет полное право.

Крюкова верила: с переездом в девятиэтажку жизнь их должна перемениться коренным образом.

Ее так распирало, что она не выдержала и похвасталась перед соседкой. Потом, засев за телефон, обзвонила кое-кого из приятельниц, сообщив, что на днях получит квартиру. Когда ее спрашивали, где именно, она с гордостью отвечала, что на Сиреневой набережной. Приятельницы охали, поздравляли. А Валентина Павловна торжествовала, радуясь произведенному эффекту.

Во время одного из таких телефонных разговоров раздался звонок в дверь. Долгий и настойчивый.

Крюкова открыла и когда увидела на пороге Мажарову, то невольно отшатнулась: на Нине, что говорится, лица не было.

— Вы одна? — бледными, дрожащими губами произнесла девушка.

— Да… А что случилось? — У Валентины Павловны нехорошо екнуло в груди.

— Не звонили? Не приходили?.. — чуть слышно спросила Мажарова, которая, как было видно, еле стояла на ногах от какого-то необычайного волнения.

— Кто должен был звонить?.. Прийти?..

Мажарова вошла в коридор и прислонилась к закрытой двери.

— Все… Все пропало… — выдавила она из себя, и от беззвучных рыданий у нее задрожал подбородок.

Крюкова подхватила ее под руки, дотащила до дивана.

— Как я могла согласиться! Зачем мне надо было связываться? — обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, причитала девушка.

Валентина Павловна бросилась на кухню и принесла стакан воды с валерьянкой.

— Объясните, ради бога, что случилось? — спросила она, с трудом заставив Нину проглотить лекарство.

— Ужас!.. Ужас!.. — бормотала Мажарова. — И все из-за вас! — Она метнула на Крюкову гневный взгляд. — Арестовали!..

— Сергея Николаевича? — воскликнула Валентина Павловна, невольно опускаясь на диван рядом с девушкой.

— Нет-нет! Сережа ничего не знает! — замахала руками Нина. — Скажите честно, вы никому не проболтались про квартиру?

Крюкова так и обмерла: буквально две минуты назад она вела беседу именно об этом. Да и раньше было…

Видя ее замешательство, Мажарова повторила настойчивее:

— Умоляю, скажите правду!

— Ну что вы, Ниночка… Я же понимаю… Конфиденциально, так сказать… — залепетала Валентина Павловна.

— Значит, никому? — пристально посмотрела ей в глаза Нина.

Крюкова как-то нерешительно покачала головой.

— Да ведь все ваши соседи уже знают! — возмущенно сказала Мажарова (эту информацию она получила от Вольской-Валуа).

Валентина Павловна совсем растерялась. Помявшись и поерзав на диване, она наконец призналась:

— Понимаете, намекнула одной знакомой… Вскользь и неопределенно… Но поверьте! — схватила она Нину за руку. — Это надежный человек. Ближайшая моя…

— Я так и знала! — выкрикнула Мажарова, вырвав свою руку у Крюковой.

Она откинулась на спинку дивана и долго сидела молча, бессмысленно глядя перед собой.

Валентина Павловна боялась даже пошевелиться.

— Что вы наделали? — повернулась к ней Нина. — Вы… вы убили меня! Слышите? Из-за вас я сяду в тюрьму!.. Да знаете, что им уже известно все? И как ваш Игорь попал в университет, и каким образом вам выделяют новую квартиру… Меня допрашивали, слышите?..

При каждом слове Мажаровой жена кандидата наук становилась все бледнее и бледнее.

— Как?.. Откуда… известно? — с трудом выдавила она из себя.

— Не надо было болтать! — пригвоздила ее Мажарова.

Валентина Павловна почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Но Нина продолжала:

— Меня три часа мучил следователь… Я все, конечно, отрицала… Но ведь на деньгах ваши отпечатки пальцев! Ваши, понимаете!.. Он показал мне экспертизу… Отпереться вам теперь не удастся…

— Господи! — охнула Валентина Павловна. — Я-то в чем виновата?

— Как в чем? В даче взятки! Любой юрист вам объяснит…

— Деньги… Отпечатки… Взятка… Ниночка, дорогая, что же делать? — заломила руки Крюкова. — И… И кого арестовали? Вы не объяснили…

— Человека, через которого устроили Игоря…

— Ага, понимаю, — машинально кивнула Крюкова.

— Он же и квартиру вам делал…

— Что же теперь будет? — Валентина Павловна с ужасом посмотрела на девушку.

— “Что, что”! — в отчаянии хрустнула пальцами Мажарова. — Ждать ареста! Уже есть ордера. И на меня, и на вас… Мне их следователь показывал… Ах, какая же я дура! — Нина снова залилась слезами.

— А Сергей Николаевич?.. Неужели он?.. — с надеждой прошептала Крюкова.

— Замолчите! Не позорьте его светлое имя! — закричала на нее Мажарова. — Мало того, что вы разбили мое счастье…

— Простите, Ниночка! Простите! Скажите, что делать?.. Что я могу?

— Поздно!.. Поздно!..

Девушка всхлипывала все тише и тише.

— Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать, — словно саму себя убеждала Крюкова, расхаживая по комнате. — Ну давайте подумаем вместе, обмозгуем!

— Есть еще один человек, — нерешительно произнесла Мажарова. — Друг Сергея… К тому же хорошо знаком со следователем…

— Так-так-так, — присела рядом Крюкова, внимая каждому слову девушки.

— Мне удалось узнать… У следователя вторая семья… Алименты… Он может пойти… Надо ему…

— Дать? — обрадовалась Валентина Павловна. — Дадим! Сколько?

— Да погодите вы! — оборвала ее Мажарова. — Уже раз дали…

— Молчу, молчу, — прижала руки к груди Крюкова.

— Надо ведь с умом… Не пойдешь же прямо… — Нина замолчала, вздохнула, приложила пальцы к губам — думала.

Валентина Павловна почтительно ожидала.

— Эх! — сказала в сердцах Мажарова. — Не доверяю я вам!.. Не умеете вы держать язык за зубами…

— Теперь буду держать! Клянусь сыном!

— Значит, следователю десять, не меньше, — хмуро произнесла Нина.

— Десять тысяч? — вырвалось у Крюковой. — Откуда у меня?

Мажарова смерила ее презрительным взглядом, как когда-то Фаина Петровна Вольскую-Валуа.

— Хорошо, — зло усмехнулась она, — выпутывайтесь сами… А уж я как-нибудь позабочусь о себе…

— Десять так десять, — обреченно кивнула Крюкова. — Но где гарантия, что все кончится и нас не тронут?

— Возьмет деньги — будет связан с нами одной веревочкой… Но главное слово за прокурором, — железным голосом продолжала Мажарова.

— Еще и ему? — простонала несбывшаяся квартировладелица в роскошном доме на Сиреневой набережной.

Подсчитывали и рядились до позднего вечера.

Громко, как это почему-то принято в ресторанах, играл оркестр. За столом, заставленным дорогими блюдами и напитками, сидели двое: Нина и Антон. Шел разговор. Не интимный. Просто дружеский. Ибо Антон не претендовал на руку и сердце Нины. Он зашел к ней в общежитие грустный и пришибленный от последних неудач — никуда его петь не брали.

— Прошвырнемся в кабак? — предложила Мажарова.

Ремизов выразительно вывернул карманы брюк.

— Я приглашаю, — сказала Нина.

В “Прибой”, естественно, не пошли. Но в Южноморске имелись места не хуже.

Бывший солист ансамбля “Альбатрос” все плакался собеседнице в жилетку.

— Предки пилят — повеситься хочется, — говорил он, смоля одну сигарету за другой. — В тунеядцы записали…

— Тебе же нельзя курить, Антоша! — переживала за него Нина. — Голос ведь!..

— На кой он мне теперь! — отмахнулся Ремизов. — Пойду на сейнер… Когда-то я ходил на путину… Возьмут.

— Хватит кукситься! — бодрилась Мажарова, сама наполняя бокалы. — Вот приедет Сергей Николаевич…

— Только на него и была вся надежда, — вздохнул Ремизов.

У Нины настроение стало несколько лучше. В ресторанах она забывалась. Казалось, что именно здесь начинается настоящая жизнь. Особенно когда с легкостью швыряешь на стол для расчета крупные купюры…

Перед тем как уходить, Нина достала из сумочки пачку десятирублевок с банковской бумажной лентой и, распечатав, отсчитала небрежно несколько штук. Ремизов, не скрывая зависти, произнес:

— Есть же люди…

— Такого добра у меня… — усмехнулась Мажарова, бросая в сумку остальные деньги, словно это была мелочь. Антон недоверчиво покачал головой.

— Не веришь? — несколько обиделась девушка.

Она достала из сумки сберегательную книжку, раскрыла ее и протянула Ремизову.

Тот присвистнул.

— Восемнадцать тысяч… — произнес он хриплым голосом.

Сумма настолько поразила его, что он долго не мог прийти в себя. Дар речи вернулся к Антону только в такси.

— Знаешь, какая у меня идея, — решил поделиться он с Мажаровой. — Все равно болтаюсь без дела… Хочу на недельку в Москву махнуть… Брательник обещал одолжить мне башлей… Поразвеюсь там… Заодно попробую найти Роберта…

— Референта Сергея Николаевича? — заволновалась Нина.

— Да, Зайцева… Не знаю, удобно ли…

— Удобно, удобно! — горячо заверила Мажарова. — И зачем Роберта? Ты уж, Антоша, найди самого Сергея Николаевича… Впрочем, вряд ли он в Москве, не то объявился бы… Но ты узнай адрес…

— А как? — спросил Ремизов.

— Очень просто, — ответила Нина. — В паспортном столе.

— Это мысль! — согласился Антон. — Но я знаю, что есть люди, адреса которых не дают. И номера телефонов тоже.

— А ты постарайся! Понимаешь, это ведь не только для меня! Сережа и тебе обещал кое-что…

Для того чтобы Ремизов мог посвятить в Москве поискам Виленского столько времени, сколько понадобится, Мажарова отвалила ему двести рублей.

В Южноморске — бархатный сезон, самый пленительный для курортников, а в столице стояла холодная осенняя погода, с ветром и мокрым снегом.

Ремизов бегал по Москве с красным насморочным носом, отчаянно зяб в плаще. А побегать пришлось изрядно.

В Мосгорсправке ему дали адреса нескольких Виленских, а также десятка два Зайцевых. И жили они в разных районах столицы. Отправляясь каждый раз по очередному адресу (частенько к черту на кулички), Ремизов с замиранием сердца ожидал увидеть знакомое лицо. Но список адресов постепенно исчерпывался, а это оказывались другие Сергеи Николаевичи и Роберты Ивановичи.

Когда все адреса кончились, Антон попытался найти дорогих сердцу гостей его города каким-либо другим способом. Зашел в несколько министерств в центре Москвы, сумел даже попасть на Центральное телевидение. Но, увы, никто не слышал о члене коллегии Виленском, а тем более о его референте Зайцеве…

Разошлись деньги, взятые взаймы у брата и презентованные Мажаровой. На последние Антон купил билет в Южноморск. На купейный вагон не хватило.

Ремизов приехал на вокзал за полтора часа до отхода поезда. Ему осточертела Москва с ее толчеей, забитым транспортом, промозглой погодой и бесприютностью. Антону уже не нужны были ни Виленский, ни Зайцев — поскорее бы домой, на солнышко, к морю. Что скажет Нина, ему было наплевать. Пусть едет в столицу сама. А он сыт по горло…

Южноморск, родной ресторан “Прибой”, где он пел по вечерам, — все это Ремизову теперь казалось раем.

Антон стоял возле буфета и дожевывал булочку.

И вдруг…

Сначала Антон подумал, что ему померещилось. Но когда он получше вгляделся в человека в длинном кожаном пальто, покупающего газету в киоске “Союзпечать”, то чуть не вскрикнул от радости.

Это был Роберт Иванович Зайцев.

Зайцев взял сдачу, на несколько секунд задержался, разглядывая в витрине обложки журналов, и этого времени хватило, чтобы Ремизов сумел пробраться к нему сквозь поток людей.

— Роберт! — срывающимся от волнения голосом крикнул Антон, боясь, что тот исчезнет, поглощенный человеческим водоворотом. — Роберт Иванович!

Зайцев удивленно посмотрел в его сторону. И когда Ремизов подбежал к референту, тот улыбнулся:

— Антон! Ты? Какими судьбами?

— Понимаешь… поезд… — счастливо лепетал Ремизов, тряся руку доверенному лицу Виленского. — Через час… Как я рад… И вот уезжаю…

— А-а, уезжаешь… Я думал, тебе в город. А то мог бы подвезти. У меня машина…

— Роберт Иванович, я вас искал… И Сергея Николаевича! — сыпал Ремизов, стараясь сообщить самое главное. — Нина просила…

Они отошли в сторонку. Антон рассказал референту Виленского, как любит своего жениха Мажарова, как переживает и томится.

— Патрону приятно будет услышать это, — сказал Зайцев. — А вообще как она?

— Нинон? Процветает…

И он поведал Зайцеву о тех нарядах, какие невеста Виленского приобрела для будущей жизни в Москве, сколько у нее на сберкнижке и что именно Нина командировала его в столицу на поиски Сергея Николаевича.

— Уж скорее бы он приехал, — заключил Ремизов. — А то она устала ждать… Отчаялась…

— А зря, — нахмурился Зайцев. — Патрон сам извелся…

— Где он? — вырвалось у Ремизова.

— Э, брат, что хочешь знать! — похлопал его по плечу Роберт Иванович. — Как ты думаешь, держал бы меня Сергей Николаевич, не умей я хранить государственные секреты?

— Прости, старик, — сказал Ремизов, снова переходя на тот тон, который установился у них там, в Южноморске. — Значит, можно передать?..

— Не только можно — нужно! Днями нагрянем в ваш благословенный город… Насколько мне известно… — многозначительно улыбнулся Зайцев.

— Слушай, Роберт, а меня ты не забыл? — решился наконец напомнить о своих делах Антон.

— Господи! — вздохнул референт. — Провинция есть провинция… Это у вас там сплошной треп, а здесь, в столице…

— Ну и как? — загорелись глаза у бывшего солиста ансамбля “Альбатрос”.

— Послушай, старина, — серьезно начал Зайцев, — был о тебе разговор где надо… Тебя пригласят на ЦТ в этом году…

— На Центральное телевидение?! — воскликнул Ремизов.

— Да, на конкурс. Но в этом году ты лауреатом не будешь. Усек?

— Усек, — несколько погрустнел Антон.

— Только дипломантом, — чуть усмехнувшись, продолжал Зайцев. — А вот на следующий год… Понял? Тактика.

— Вот теперь все ясно, — расплылся в улыбке Ремизов.

— Получишь первую премию. Это даст тебе право претендовать на положение солиста Всесоюзного радио и Центрального телевидения…

— Спасибо… Я… Спасибо… — Антон схватил руку Роберта и долго тряс ее.

— Дальше — дело за тобой, — осторожно освободился от него Зайцев. — Фестивали в Варне, Сопоте, Сан-Ремо… Старайся сам. Наше дело — вывести на орбиту…

Объявили посадку. Зайцев взял адрес общежития Мажаровой и на прощанье облобызал Ремизова.

Среди пассажиров этого поезда Антон был самым счастливым человеком.

Референт Виленского знал, что говорил. Телеграмма, пришедшая буквально через два дня после возвращения Ремизова в Южноморск, сообщала, что Сергей Николаевич вылетает к невесте. Заветное послание отнесла к Мажаровой сама Раиса Егоровна, хозяйка общежития:

— “…Обнимаю, целую, твой Сергей”, — дочитала Нина и, обняв комендантшу, закружила по комнате. — Видите, видите! Едет… Летит!

— Радуйся, голубка, радуйся, твое дело такое, — расчувствовалась суровая управительница женского общежития. — Встречай своего суженого…

— Раиса Егоровна, — воспользовалась случаем Мажарова, — ничего, если мы устроим прием здесь?

— Зачем же здесь? — солидно ответила комендант. — В красном уголке будет сподручнее… Жених-то твой не простой смертный…

— Нет-нет! — поспешно отказалась Нина. — Спасибо. Мы уж в нашей комнате… Уютней. И без особого шума…

— Ну, смотри сама. Я хотела как лучше…

Но особенно торжествовала Мажарова, когда с работы вернулась Вера. Дав ей прочесть телеграмму, Нина не без ехидства сказала:

— Ну что, съела? Так кто мошенник?

— Ладно, Нинча, — смутилась подруга. — Нашла о чем вспоминать…

— А ты говорила: бросил, потому что общежитская, — не унималась Мажарова. — До чего же вы все примитивные! Потому что серые… А для Сережи главное — человек. Поняла?

Вера полностью признала свое поражение и, чтобы замолить свою вину, взялась помогать в устройстве предстоящего банкета.

В день приезда Сергея Николаевича из кухни на этаже, где жила Нина, разносились по общежитию ароматы, сводившие с ума всех обитателей, привыкших к постным запахам столовки. Это колдовала Полина Семеновна.

Ремизов снова бегал по магазинам, заглянул по знакомству в буфет “Прибоя”.

Приближался торжественный час. В комнате Нины и Веры был накрыт стол. Такой, за который не стыдно было посадить Виленского.

Мажарова, одетая в новое платье (результат последнего визита Фаины Петровны) и туфли, не могла найти себе места.

Вера и Антон дежурили внизу, в вестибюле, чтобы торжественно встретить и проводить жениха к невесте. Вольская-Валуа несла вахту на кухне у духовки, в которой томилась индейка.

И когда в дверь раздался стук, Мажарова подскочила к ней в один миг.

В комнату ввалилась Крюкова. Она была в стареньком платье, сбившейся косынке и с узелком в руках.

Мажарова так и застыла с открытым ртом.

Валентина Павловна, не поздоровавшись, плюхнулась на стул.

— Нина, вы передали кому надо деньги? — задыхаясь, спросила она.

— Конечно! Все отдала! — пришла наконец в себя девушка. — Но почему вы здесь? Вас не должны видеть у меня! Ни в коем случае!

Но Крюкова ее не слушала.

— Звонили… Инспектор… — лепетала она в ужасе.

— Откуда? Какой еще инспектор? — опешила Мажарова. — Откуда же еще могут, как не из милиции?.. Про ордер говорили…

— Ордер? — воскликнула Нина.

— Ну да! Вы же сами говорили, что следователь показывал ордер на арест…

— Что вы мелете? Никто нас арестовывать не собирается! И кто вам сообщил такую чушь? — зло сказала Мажарова.

— Игорь… Сын… Меня не было дома… Позвонили. Сказали, чтобы я пришла сегодня же… Умоляю, пойдемте вместе. С повинной… Все расскажем…

— Успокойтесь! Слышите! Возьмите себя в руки! — зашипела на нее Мажарова. — Дело закрыли, понимаете, закрыли! И мне твердо заявили: все концы в воду…

Валентина Павловна замотала головой.

— Я читала, что чистосердечное признание учитывается, — продолжала она. — Это наш единственный шанс… Я вот уже и вещички собрала, — показала Крюкова узелок.

И сколько Нина ни пыталась ее разубедить, что идти в милицию ни в коем случае не надо, Валентина Павловна твердила свое…

Впервые я как прокурор соприкоснулся с этой историей, когда ко мне позвонил в конце рабочего дня дежурный по горуправлению внутренних дел майор Крылов.

— Товарищ Измайлов, — сказал он, — у меня тут один посетитель… Что-то непонятное произошло с его женой… Можно мы подъедем к вам?

— Конечно, — ответил я.

Минут через двадцать в мой кабинет уже входил Крылов с взволнованным мужчиной лет сорока пяти. Он представился: Юрий Алексеевич Крюков. Сказал, где работает. Инженер был крайне возбужден, и мне с трудом удалось разобраться в его сбивчивых объяснениях.

По словам кандидата наук, он, вернувшись из длительной командировки, застал дома странную картину. Дверь была не заперта, в квартире ни жены, ни сына. Более того, исчезли почти все вещи: мебель, посуда, ковры, телевизор, транзисторный приемник, стереоустановка, шуба и дорогие платья жены, библиотека, которую они столько лет собирали для сына. Но самое удивительное — на подоконнике он нашел записку от супруги.

“Юлик, дорогой! — писала жена. — Прости! Я виновата перед тобой и Игорьком. Проклинаю себя! Господи, почему я не послушалась тебя? Я запуталась, связалась со взяточниками. Пришлось продать все. Но не помогло. Теперь меня должны взять под стражу. Я решила пойти в милицию с повинной. Люблю тебя и Игоря. Твоя Валентина”.

Сумбурная записка говорила о том, что писавшая ее была сильно взволнована.

Прочтя записку, Крюков, по его словам, бросился к соседям. Но никто не знал, где его жена, где сын Игорь и что, собственно, произошло. Юрий Алексеевич побежал в ближайшее отделение милиции. Там его жена не появлялась, и о решении арестовать ее не было известно.

Крюков на этом не успокоился и добрался до городского управления внутренних дел. Майор Крылов по его просьбе обзвонил по телефону все райотделы милиции, районные прокуратуры, но ничего не узнал о судьбе Валентины Павловны. (Что никто из следователей городской прокуратуры не арестовывал Крюкову, я знал: за санкцией пришли бы ко мне).

Я попытался выяснить у убитого горем супруга, о каких взятках идет речь в записке. Крюков клялся, что понятия не имеет. Мне показалось, что он был искренен. Его больше всего пугало, что с женой. А вдруг она что-нибудь с собой сделала? Основания для тревоги, как я понял, были нешуточные. И вообще вся эта история весьма настораживала.

Мы посоветовались с Крыловым, как быть. Майор предложил, чтобы этим делом занялся уголовный розыск. И вызвал двух сотрудников из городского управления — старшего оперуполномоченного капитана Линника и лейтенанта Гурко. Они уехали вместе с Крюковым, пообещав доложить мне о результатах своих действий.

Часа через два позвонил Линник и взволнованно сообщил, что придет с известиями чрезвычайной важности.

— Крупная птица попала к нам в руки, — сказал капитан.

— Жду, — ответил я.

Через пятнадцать минут он уже входил в мой кабинет.

— Крюкова таки пришла в милицию, — первым делом доложил старший оперуполномоченный уголовного розыска. — Правда, долго шла. Все не решалась, бродила по городу… А теперь разрешите по порядку…

Как следовало из его рассказа, из прокуратуры они первым делом направились на квартиру Крюковых, где застали сына Игоря. Юноша находился, как говорится, на грани помешательства. И уж за кого нужно было по-настоящему опасаться, так это за него. Оказывается, сегодня днем мать призналась сыну, что в университет он поступил за взятку. Рассказала она ему и то, что связалась с каким-то человеком, который обещал устроить им квартиру на Сиреневой набережной. Тоже за приличную мзду. И все это, по словам Валентины Павловны, вскрылось. Не помогли ни деньги, ни связи. И теперь ее ожидала тюрьма…

Игорь был потрясен. Он не помнил, как убежал из дома и где бродил.

Капитан Линник попытался выяснить у парня, кому именно мать давала взятки. Игорь сказал, что не знает. По его словам, Валентина Павловна последнее время имела какие-то дела с Ниной Мажаровой, племянницей их соседа.

Линник и Крюков решили поговорить с дантистом — благо лишь перейти лестничную площадку.

Михаил Васильевич Мажаров ничего не мог сообщить о Нине и ее отношениях с Крюковой. Не знал. Но в это время приехала его родственница Полина Семеновна с просьбой одолжить на вечер столовые приборы для какого-то торжества, которое намечалось в общежитии у Мажаровой.

Вольская-Валуа решила, что Линник и Гурко (они были в штатском) — какое-то городское начальство, которое хочет торжественно приветствовать Виленского, и потому обрадовалась их желанию быть гостями Нины.

Поехали в общежитие. И Крюков тоже. По дороге Вольская-Валуа охотно рассказала о своей племяннице, о ее счастливой звезде — такого жениха отхватила! Когда Линник стал осторожно выспрашивать, как выглядит Виленский, бывшая наездница не жалела эпитетов, описывая будущего родственника.

— Вы не можете себе представить, — признался капитан, — я прямо ушам своим не поверил… Все сходилось! И внешние приметы, и способ действия… Ведь мы буквально позавчера получили ориентировку! А главное, этот самый Виленский “работал”, как обычно, с напарником…

Под каким-то предлогом капитан остановил машину, сделал незаметный знак Гурко. Выйдя, они быстренько наметили план действий.

На их счастье, Виленский еще не прибыл в общежитие, так что к его появлению удалось отлично подготовиться. Были вызваны еще двое работников милиции. Затем начались допросы, которые работники угрозыска провели прямо-таки артистически.

Пока Гурко сидел в комнате Мажаровой (Нина, так же как и тетка, приняла их за гостей), Линник приглашал в красный уголок одного за другим сначала Антона Ремизова, затем Веру, потом Вольскую-Валуа! Было сделано так, что они не смогли передать друг другу содержание разговоров.

В заключение допросили Мажарову.

Постепенно прояснилась вся картина — с момента появления в Южноморске Виленского до событий сегодняшнего дня, потрясших семейство Крюковых (Валентина Павловна тоже успела “чистосердечно” признаться в милиции).

Венцом всего было появление в общежитии Виленского и Зайцева. С охапкой цветов и шампанским. Московские гости бросились всех сердечно обнимать. Не избежали объятий и поцелуев даже Линник и Гурко. А потом…

Потом Виленский и Зайцев были задержаны и доставлены в горуправление внутренних дел…

— В общем, еще тот банкет получился! — весело заключил капитан. И уже серьезно добавил: — Захар Петрович, прошу вашей санкции на арест…

— Кого персонально? — спросил я.

— Виленского, Зайцева, Крюковой и Мажаровой.

— Вы считаете, что Крюкову и Мажарову тоже надо взять под стражу?

Капитан замялся.

— Вы бы видели, как они ведут себя! — сказал он. — Кричат, возмущаются. И каждая утверждает, что она, мол, жертва…

— Ну, на арест гастролеров я дам санкцию… А вот женщин, по-моему, брать под стражу не стоит. Есть другие меры пресечения… Значит, обе утверждают, что жертвы?

— Ну да, — усмехнулся Линник. — Жертвы! Жертвы своего желания обойти закон…

Капитан дал мне для ознакомления документы, которые привез с собой.

Судя по ориентировке, поступившей в управление городской милиции, капитану действительно повезло — к нему в руки попал опасный преступник, которого разыскивали по всему Союзу. Настоящая его фамилия была Колесов. А Виленский…

Впрочем, в Ленинграде его знали как Бобровского, в Киеве — как Сабинина, в Архангельске он именовался Никольским.

Таких, с позволения сказать, псевдонимов у Колесова насчитывалось десятка полтора.

За плечами у него имелись две судимости и несчетное количество обманутых женщин. Колесов был брачный аферист.

Прежде чем дать санкцию на арест его и напарника (Зайцев “работал” под своим именем), я, как и положено, решил встретиться с ним. Но были у меня кое-какие вопросы и к капитану.

— А с чего это Крюкова всполошилась сегодня? — спросил я Линника. — Ведь, насколько я понял, все эти взятки — выдумка Мажаровой. Как и мифический друг Виленского, выдуманный следователь-взяточник и несуществующее постановление на арест и прочее…

Линник засмеялся:

— Анекдот в том, что Крюковым действительно днем звонили. Инспектор. Только не из милиции, а из отдела учета и распределения жилплощади горисполкома. И речь шла об ордере на получение квартиры…

— В доме на Сиреневой набережной? — удивился я, потому что, признаюсь, рассказ капитана все еще стоял у меня в голове.

— Да нет. Крюковы давно стояли на очереди. Вот и подошло время. Им выделили двухкомнатную квартиру во Втором микрорайоне. Отличное место. Я бы сам с удовольствием переехал туда… А Крюкова, не разобравшись, решила, что ее арестовывают… Крепко, видать, заморочила ей голову эта Ниночка. Когда совесть нечиста, и не такое может померещиться…

— Понятно, — кивнул я. — Теперь о Виленском, то есть Ко-лесове… Вы не интересовались, как ему удалось устроиться в “Прибое”?

— Наши пытались, — ответил капитан. — Но теперь уже трудно установить… Как будто к директору гостиницы был какой-то звонок. От кого и откуда, не помнят. Якобы откуда-то сверху… Но это обычный трюк Колесова. Звонят из Москвы: ждите, мол, ответственного товарища, забронируйте люкс…

Впрочем, не исключено, что номер в “Прибое” Колесов получил за взятку — есть насчет администрации сигналы. — Линник вздохнул.

— Что ж, Колесов мог позволить себе это, — согласился я. — Судя по тому, сколько у него было на сберкнижке, когда он познакомился с Мажаровой…

Капитан снова рассмеялся:

— Липа…

— Как это? — не понял я.

— Сумма липовая. Тоже трюк… Кладется на текущий счет рубль, затем Колесов своей рукой пишет столько, сколько ему заблагорассудится… Для приманки невест… Якобы случайно забывает свой пиджак со сберкнижкой в кармане — и дело в шляпе! Как же, солидный жених… Разумеется, никто ему в сберкассе больше его рубля не выдаст…

— Ловко, — согласился я. — А кольцо, что он подарил Мажаровой? Ну, с изумрудом?

— Гурко уже показывал ювелиру. Из рондоля. Есть такой сплав. Но работа очень тонкая. Здорово кто-то подделал…

— И все же мне не до конца ясно, — признался я. — Откуда “ЗИЛ”? Генерал, который бегал для Колесова за спичками? Какой-то шейх?

Капитан Линник развел руками:

— Тоже пока не знаю. Впрочем, возможно, сам “жених” нам признается…

…Честно говоря, когда “жених” появился у меня в кабинете в сопровождении конвоя, я понял, почему ему удавались аферы со сватовством: это был представительный, весьма привлекательный мужчина с прекрасными манерами.

— Я жертва недоразумения! — заявил Колесов чуть ли не с порога.

Я едва скрыл улыбку и переглянулся с капитаном: то же самое твердили Крюкова и Мажарова. И Ремизов… Арестованному было предложено сесть.

— Официально заявляю, — продолжал он, — что не имею никакого отношения к этой скандальной истории! Какая-то мошенница, воспользовавшись моим честным именем…

— Ну, гражданин Колесов, — остановил я его, — насчет честного имени вы, прямо скажем, несколько преувеличили…

Услышав свое настоящее имя, арестованный вдруг словно обо что-то споткнулся, хотя и сидел на стуле. Лицо у него вытянулось, а слова застряли в горле. Однако Колесов быстро справился с собой и, видимо, моментально оценил обстановку.

— Честное слово, — улыбнулся он обаятельнейшей улыбкой. — Честное слово, гражданин прокурор, в данном случае я чист, как ангел. И хотите верьте, хотите нет — действительно жертва. — Он помолчал и печально добавил: — Любви…

— А по-моему, чего-то другого, — заметил я.

Действительно, когда мы до этого говорили с капитаном Линником, то не могли разобраться, почему лже-Виленский приехал к Мажаровой во второй раз? По сведениям из ориентировки, Колесов всегда, когда чувствовал опасность, быстро исчезал и никогда не возвращался на старое место.

Я попросил арестованного ответить на этот вопрос. На другие,естественно, тоже.

Колесов удобнее расположился на стуле, закинул ногу на ногу и одарил нас очередной улыбкой.

— Ну что ж, не буду осложнять вашу работу, — сказал он и добавил: — И наши отношения… Надеюсь, моя откровенность будет принята во внимание…

И Колесов начал исповедоваться.

В Южноморске, как и в других городах, все шло по плану. С помощью своего “референта” Зайцева он вышел на “богатую” невесту. В заблуждение аферистов ввела квартира, в которой жила Нина, а также ее шикарный образ жизни — дорогие наряды, обеды, которые она задавала, и легкость в обращении со своими деньгами.

— Как же это вы обмишурились? — спросил я. — Стреляный воробей…

— Не могу понять, — искренне признался Колесов. — Стечение обстоятельств, гражданин прокурор… Этот местный любимец публики Ремизов подвел. Да и Зайцев оказался на этот раз не на высоте, не навел справки…

Но разоблачить Мажарову помог невольно все-таки бывший солист ансамбля “Альбатрос”. О том, что Нина “общежитская”, Антону сообщила Вера, а Ремизов нечаянно обмолвился об этом Зайцеву.

Вот, видимо, почему Мажарова так не хотела сближения своей подруги с Антоном…

Узнав о “невесте” правду, Колесов с “референтом” поспешили покинуть Южноморск. Прихватив единственную на сей раз добычу — Нинино кольцо с рубинами.

— Мелковато, Колесов, — покачал головой Линник. — Забрали у девушки золотое кольцо с настоящими камнями, а подсунули фальшивое… Ведь Мажарова вас и поила, и кормила. Икоркой, бифштексами, балычком… Тратилась…

— Подумаешь, тратилась! — презрительно фыркнул арестованный. — Да я на нее истратился раз в пять больше! Рестораны, морские прогулки, театры, концерты!.. В копеечку влетело!..

Впрочем, такие расходы, по словам Колесова, всегда неизбежны. Но они чаще окупаются. Обычно он покидал “возлюбленных” с хорошим кушем. Под видом расходов на покупку автомашины или для вступительного взноса в кооператив. Правда, иной раз выходило баш на баш, дебет равнялся кредиту. В этом случае “любовь” кончалась тогда, когда кончались у “невесты” деньги, как выразился брачный аферист… После Южноморска для уголовной парочки наступила полоса неудач. В Архангельске Колесова и вовсе чуть не разоблачили на месте. А тут Зайцев случайно встретил на московском вокзале Антона Ремизова. Рассказ бывшего ресторанного певца о пачках купюр, которые он видел у Нины, опять сбил мошенников с толку. Тем более, они сидели на мели…

— Вот я и решил снова посетить ваш город, чтобы помочь Мажаровой красиво и легко избавиться от презренных бумажек, — грустно сообщил Колесов. — Впервые изменил своему правилу: дважды не пить нектар из одного цветка… За что и поплатился…

Его огорчение выглядело весьма натурально.

Разъяснилось и то, каким образом аферист сумел окружить себя в Южноморске соответствующим антуражем. “ЗИЛ” нанимал Зайцев… в съемочной группе столичной киностудии, приехавшей снимать фильм в соседний городок. Зайцев же, угостив в ресторане артистов, занятых в картине, попросил их посетить своего патрона. Те и заявились в гостиницу после очередного съемочного дня — в гриме и одежде своих героев. Вот откуда генерал, побежавший за спичками для Колесова, а также восточный шейх со слугой…

— Ну а почему вы назвались членом коллегии? И какой? — поинтересовался я.

— А я, гражданин прокурор, всегда был членом коллегии, — с улыбкой ответил Колесов. — Нет, я серьезно, — добавил мошенник уже без улыбки. — В школе — в редколлегии стенной газеты, в институте-тоже. Там, — он кивнул куда-то в сторону, но я понял, что он имеет в виду, — также бессменный член редколлегии газеты “К новой жизни”. Все зеки, да и начальники колоний, плакали, читая мои стихи… Так что я, по существу, не врал…

Беседа с Колесовым затянулась до глубокого вечера.

Потом допросили Зайцева. Тот был насмерть перепуган — еще бы, первый арест в его жизни!

Любопытная деталь выяснилась из допроса “референта”: этот молодой человек с высшим образованием (институт иностранных языков) начинал уголовную карьеру самостоятельно. Пользуясь знанием английского, выдавал себя за иностранца, предлагал юнцам, мечтавшим о заграничных рубашках, джинсах, куртках, “фирменные” шмотки, брал у них деньги и исчезал. Судьба нечаянно свела его с Колесовым, который посулил золотые горы и сладкую жизнь…

Оба из прокуратуры были отправлены в изолятор временного содержания. На следующий день их этапировали в Москву, где имелось не одно заявление от потерпевших “невест”.

Были привлечены к уголовной ответственности Мажарова и Крюкова. Первой было предъявлено обвинение в мошенничестве, второй — в попытке подкупить должностное лицо, дать взятки. И хотя деньги не были переданы по назначению, это случилось не по воле Крюковой. Произошла, как говорят юристы, ошибка в объекте. Но то, что она сознательно шла на преступление, было очевидно.

Было очевидно и то, что Мажарова и Крюкова друг друга стоили, подталкивая одна другую к совершению преступлений. Для их характеристики я приведу лишь фрагмент из протокола их очной ставки:

“СЛЕДОВАТЕЛЬ. Скажите, гражданка Крюкова, за что вы давали деньги сидящей перед вами Мажаровой?

КРЮКОВА. Первый раз — аванс.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. За что?

КРЮКОВА. За то, что Сергей Николаевич Виленский поможет моему сыну поступить в университет.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А второй раз?

КРЮКОВА. Когда Игоря зачислили, я отдала остальную сумму, как договаривались. Хотела отблагодарить Виленского.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. За что?

КРЮКОВА. Я же сказала: он помог сыну поступить, звонил ректору…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Гражданка Мажарова, вы получали от Крюковой эти деньги?

МАЖАРОВА. Да, но Сергею Николаевичу не передавала, потому что ни он, ни я никакого влияния на ход вступительных экзаменов Игоря в университет не оказывали. Никто никому не звонил и даже не собирался…

КРЮКОВА. Врет, она врет… А как же с экзаменом по математике?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Очень просто. Мы допрашивали профессора Гаврилова. Вот что он показал. — Следователь достал протокол и прочитал: — “На письменном экзамене по математике я обратил внимание на абитуриента Крюкова. Подход к решению задачи был нетрадиционным, интересным, творческим… Но в силу сложившихся обстоятельств я на несколько минут вышел из аудитории, а когда вернулся, то узнал, что мой напарник ассистент Гриничев поставил Крюкову “неудовлетворительно”. Я был поражен. Познакомился с черновиком ответа. Задал еще несколько вопросов и убедился, что мое первоначальное суждение о математических способностях абитуриента Крюкова было верным: он способный, творчески мыслящий молодой человек. И формально оценивать его знания, как это хотел сделать ассистент Гриничев, нельзя. Мне удалось убедить коллегу по кафедре исправить двойку на пятерку. Убежден, что мы тогда поступили правильно. А что касается давления на меня сверху при оценке знаний Крюкова, то его не было, как не было и в отношении других абитуриентов”.

КРЮКОВА. Значит, Игорь сам…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Абсолютно точно — сам! И благодарить надо было сына, школу и отца…

Гражданка Мажарова, вы действительно хотели помочь семье Крюковых получить квартиру?

МАЖАРОВА. Конечно, нет. Я просто была не в силах отказаться от денег, которые предложила Крюкова… Они мне так были нужны! Потом я думала, как покончить с этой аферой… И придумала новую, с арестом, следователем, прокурором. Крюкова клюнула… Таким образом, я сразу, как говорится, убила двух зайцев.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Уточните, пожалуйста, свою последнюю мысль.

МАЖАРОВА. Ну, во-первых, мне не надо было возвращать “аванс” за квартиру, а во-вторых, Крюкова дала мне еще солидную сумму… Теперь ясно?”

Прокуратура города возбудила также уголовное дело в отношении Фаины Петровны. Махровая спекулянтка была арестована. На допросах выяснилось, что от нее тянутся нити кое к кому из директоров южноморских магазинов и баз. Но это уже тема для отдельного разговора.

Судебный процесс над Мажаровой и Крюковой вызвал большой интерес в городе. “Вечерний Южноморск” опубликовал по его материалам фельетон. Это, по мнению газеты, должно было послужить уроком для тех, кто во что бы то ни стало хочет заполучить престижного мужа или жену.

ИГРАЛИ СВАДЬБУ…

День, когда произошло событие, о котором я хочу рассказать, запомнился очень ярко. Это было второго сентября, начало учебного года (на первое выпало воскресенье). Моя жена ушла на службу раньше всех, так как работает у черта на куличках. Потом умчался сын Володя, которому вечно не хватает десяти минут. Он сменил в этот день привычные джинсы на строгий костюм, однако же наотрез отказался от галстука. Последним покидал квартиру я.

Лето в этом году задержалось. С утра было жарко. Улицы города превратились в живую движущуюся клумбу: тысячи учеников, отутюженных и причесанных, торжественно несли в руках букеты цветов. Особенно трогательно выглядели первоклашки, горделиво шествовавшие в сопровождении бабушек, дедушек или мам и пап.

А когда я возвращался после работы тем же маршрутом домой, мне изредка попадались спокойные и сосредоточенные мужчины, а чаще — женщины с охапками уже чуть увядших и растрепанных гладиолусов, георгинов и роз. Это возвращались с работы учителя.

В подъезде я столкнулся с Володей. Он был в том же костюме, но теперь при галстуке. В одной руке сын держал огромный букет едва распустившихся бутонов “Глории Дей”. Розы были с нашего садового участка. В другой он нес что-то завернутое в бумагу, перехваченную шелковой лентой.

— “Лебединый дуэт”, — догадался я.

— Да, папа, — ответил Володя.

Над этой лесной скульптурой (страсть, заимствованная у меня) он корпел последние полторы недели, пустив в дело привезенный с Северного Кавказа причудливый корень сосны.

— На свидание? — поинтересовался я.

— На свадьбу… Дай трояк на такси. Опаздываю. Расставшись с тремя рублями, я спросил, когда его ждать.

— Не знаю, — бросил на ходу сын. — Но не волнуйся, буду трезвым. Абсолютно! — подчеркнул он с улыбкой.

В тот год борьба с алкоголизмом, а точнее, с продажей спиртных напитков велась особенно активно.

Я хотел еще узнать, на чью свадьбу он торопится, но Володи уже и след простыл.

На столе в большой комнате меня ждал еще один сюрприз — записка. “Захар! Соня рожает. Обед на плите. Даша”.

Соня — ближайшая подруга жены. Она ждала четвертого ребенка. Младшей девочке шел лишь третий год. Муж Сони в командировке. Значит, сейчас Даша усаживает за стол старших детей подруги, а маленькую будет кормить из ложечки…

Я пообедал, просмотрел вечернюю газету. Затем взялся за журнал “Социалистическая законность”, полученный утром. Пробежал оглавление — моей статьи не было, хотя я отослал рукопись четыре месяца назад.

После программы “Время” по второй всесоюзной показывали чехословацкий фильм “Тихая квартира”. Забавный. Веселый и немного грустный. Я отвлекся от всего, даже не услышал, как хлопнула входная дверь. Увидел Володю, когда он уже вошел в комнату.

Я сразу понял: что-то стряслось.

Сын прислонился к косяку, бледный, растерянный.

“Подрался…” — промелькнуло в голове. Расстегнутый пиджак, съехавший набок галстук, дрожащие губы…

— Что случилось, Володя? — вырвалось у меня.

— А ты… Ты еще не знаешь? — выдавил он из себя.

— Что я должен знать?

— Ну как же — прокурор города…

Сын рванул галстук, отбросил его и как подкошенный свалился в кресло, обхватив голову руками. Я не выдержал, вскочил.

— Отвечай, когда спрашивает отец! Натворил что-нибудь? — заорал я.

Сын некоторое время сидел в той же позе, потом медленно поднял на меня глаза. В них стояли слезы.

— Папа, это такой ужас! — срывающимся голосом произнес Володя. — Свадьба же! А люди падают в судорогах… Их рвет кровью… — И он вытер слезы рукавом пиджака.

— Кто падает? Когда? — опешил я. — Прошу тебя, возьми себя в руки, расскажи спокойно!

Я уже жалел, что накричал на сына: на его лице была такая скорбь, такая мука…

— Сначала все было хорошо… Очень! Весело… Здорово придумали!.. Олька такая красивая, счастливая!.. — бессвязно начал рассказывать Володя. — И муж у нее отличный парень… Штефан… Аспирант архитектурного института… Высокий, волосы черные, смуглый… Телевидение снимало… И в самый разгар вдруг падает телеоператор!.. Вызвали “скорую”… Только его увезли — Олин отец, Андрей Петрович, тоже упал… Его так рвало! С кровью, представляешь!.. Начались судороги… Опять вызвали “скорую”… Увезли Андрея Петровича — такая же история со Штефаном… С Олей плохо… Началась паника… Это какой-то кошмар!.. Просто жуть какая-то!..

Сын замолчал, уставившись в пол безумными глазами Я понял: он еще находится под впечатлением ужасных событий и вряд ли способен говорить более вразумительно.

И еще до меня дошло: случилось нечто такое, что требовало моего срочного вмешательства.

— Где играли свадьбу? — спросил я, набирая по телефону номер дежурного милиции по городу.

— В банкетном зале… На Первомайской улице, — только и смог ответить Володя, снова погружаясь в транс.

Услышав голос дежурного, я назвал себя и спросил, что он знает о происшествии в банкетном зале на Первомайской улице.

— Туда выехала следственно-оперативная группа, товарищ прокурор… А что и как, мне пока не сообщали.

— Кто там из руководства?

— Замначальника управления внутренних дел города товарищ Шалаев и ваш заместитель товарищ Ягодкин, — отчеканил дежурный.

— Почему мне не сообщили? — спросил я.

— Как только я принял сообщение, доложил дежурному прокуратуры города, а он… Думаю, не хотел вас беспокоить.

— Ладно, разберусь… Машина свободная есть?

— Так точно! — ответил дежурный.

— Будьте добры, пришлите за мной. Я дома.

— Слушаюсь, товарищ прокурор!

К банкетному залу я подъехал без нескольких минут двенадцать. Сквозь стеклянные стены четырехугольного здания лился яркий свет. У подъезда стояла “скорая помощь”, три машины УВД и огромный желтый автобус с надписью “Телевидение”. Лейтенант милиции, стоящий у входной двери, узнал меня, взял под козырек и сказал:

— Вход в зал вон там, товарищ прокурор.

Я поблагодарил и прошел через небольшой вестибюль внутрь помещения. Вдоль стен буквой “П” размещались столы с угощением. Лампы дневного освещения на потолке заливали все вокруг ровным светом. По полу змеился кабель в резиновой изоляции, в углу стояла телеаппаратура, софиты.

Чего только не было не столах! Фрукты, свежие и соленые овощи, вареная и копченая колбаса, паштеты, жареная птица, пироги, салаты… Все, конечно, уже развороченное, наполовину съеденное. И ряды бутылок. Пустых, наполненных и частично опорожненных.

Что мне сразу бросилось в глаза, так это три человека, методически и спокойно убирающие блюда и тарелки с едой со столов и складывающие их в какие-то ящики. Собирали угощение следователь городской прокуратуры Геннадий Яковлевич Володарский, старший оперуполномоченный уголовного розыска УВД города Кармия Тиграновна Карапетян и эксперт-криминалист Александр Лукьянович Назарчук.

Я невольно задержался у входа. И, глядя на размеренную работу своих коллег, подумал, какое радостное событие отмечалось здесь несколько часов назад и чем оно кончилось. На память пришли стихи Жуковского: “Где стол был яств, там гроб стоит…”

Ко мне подошел Игорь Ефимович Ягодкин, заместитель, и на мой немой вопрос пояснил:

— Скорее всего — острое отравление.

— Чем? — спросил я. Мой зам пожал плечами.

— Пока не ясно, — ответил он. — Возможно, продуктами… Будут исследовать всю пищу. — Ягодкин показал на столы.

— Сколько человек пострадало?

— В больницу увезли семь… Но кто знает, может быть, отравилось больше… Гости разошлись. Не исключено, что кому-то стало плохо уже дома.

— Спиртного выпито много? — поинтересовался я.

— В том-то и дело — ни грамма!

— Как? — удивился я. — Свадьба же…

— Так ведь свадьба была необычная, — пояснил Ягодкин. — Трезвая.

— А-а, — протянул я, припоминая слова сына, сказанные им в подъезде нашего дома. — Вот почему тут снимали для телевидения… По-моему, первая в Южноморске…

— Да, — вздохнул Ягодкин. — Первая… И комом… Телевизионщики, между прочим, из Москвы!

— Центральное телевидение? — уточнил я.

— Вот именно… И первой жертвой стал их оператор.

— Знаю, — кивнул я, вспоминая рассказ сына.

— Сначала подумали, что оператор запутался в проводах, — продолжал мой заместитель. — Потом смотрят: он лежит и не шевелится. Решили, что сердечный приступ…

К нам подошел следователь прокуратуры Володарский, который дежурил нынче в горуправлении внутренних дел и приехал сюда с работниками милиции после тревожного сообщения одного из гостей.

— Захар Петрович, — сказал следователь, — я сейчас говорил с телережиссером… Оказывается, снимали не на кинопленку, а на видео…

— Ну и что же из этого? — спросил я, не поняв, какое это может иметь значение.

— Так надо посмотреть, что происходило на свадьбе… С самого Дворца бракосочетаний.

— Когда?

— Сейчас. Тем и хороша видеозапись, — сказал Володарский. — Прямо в ПТС.

— А что это такое?

— Передвижная телевизионная станция, — пояснил следователь. — Автобус у подъезда видели?

— Конечно, — кивнул я. — Идея мне нравится.

Я перебросился несколькими словами с заместителем начальника УВД города Палаевым, поздоровался с Карапетян и Назарчуком, которые продолжали заниматься блюдами с праздничным угощением, и пошел вместе с Володарским в ПТС.

Возле желтого автобуса стояли двое мужчин. Один из них, в джинсовом костюме, оказался телережиссером. Его звали Грант Тимофеевич Решетовский. Второй назвался Александром. Но он мог и не представляться — это был Саша Маяков, без которого немыслимы передачи для молодежи. На этот раз на лице популярного ведущего не было его привычной обаятельной улыбки, он был потрясен случившимся.

— У вас готово? — обратился к Решетовскому следователь.

— Да-да, — откликнулся режиссер.

Мы забрались внутрь ПТС, где было тесным-тесно от всевозможной аппаратуры, которой распоряжалась сосредоточенная девушка в белом халате.

— Садитесь, — предложил режиссер. — В тесноте, да не в обиде… Люба, включай.

Все уставились на экран телемонитора. На нем возникла наша набережная, потом площадь перед Дворцом бракосочетаний, к которой подъехала кавалькада автомашин во главе с “Чайкой”, украшенной разноцветными лентами, воздушными шарами, обручальными кольцами. Двое молодых людей — шаферы — помогли выйти из “Чайки” невесте и жениху.

Да, моя жена была права: Оля Маринич действительно из гадкого утенка превратилась в паву. Стройная и грациозная, в белом платье и фате, с букетом белоснежных роз, она олицетворяла чистоту и женственность. Смущалась, конечно. Как и жених, который был выше ее на голову. Смуглый, с копной чуть волнистых черных волос и большими карими глазами.

Камера наехала на Маякова, стоящего тут же с микрофоном в руках.

“Да, дорогие товарищи, вы поняли сами: это волнующий момент в жизни Оли Маринич и Штефана Мунтяну. Оля учится на четвертом курсе Южноморского медицинского института. Штефан — аспирант Московского архитектурного института… У нас еще будет время спросить, где и как они познакомились… А теперь давайте вместе с ними пройдем во Дворец бракосочетаний…”

На экране возник высокий торжественный зал Дворца. Решетовский обратился к следователю:

— Эту церемонию можно, наверное, пропустить?

— Конечно, — кивнул Володарский.

Режиссер дал указание Любе. Она начала манипулировать кнопками, тумблерами. Вновь вспыхнуло изображение. Мы увидели невесту и жениха, сидящих в “Чайке” с охапками цветов в руках. Машина ехала по зеленым улицам Южноморска. В кадре появилось лицо Маякова.

“Оля, — обратился в невесте ведущий, — расскажите, пожалуйста, как вы познакомились со Штефаном”.

“Пусть он сам расскажет”, — смущенно ответила девушка.

“Прошу, — поднес микрофон к жениху Маяков. — Вам теперь часто придется выручать жену…”

“Чего она стесняется, не знаю, — улыбнулся Штефан. — Мы были в турпоходе, в горах… Только в разных группах…”

“И еще не были знакомы?” — спросил ведущий.

“Нет, — ответил жених. — Однажды на привале обе группы расположились рядом… Я сразу обратил внимание на Олю…”

“А вы?” — поднес микрофон к невесте Маяков.

“Штефан все время сидел в сторонке, что-то рисовал, — сказала Оля. — Я спросила, что изображено на рисунке. Штефан сказал, что это дома будущего. Квартиры — отдельные модули. Их можно располагать на основной опоре, как ветки на дереве…”

“Значит, вы первая подошли к Штефану?” — с лукавой улыбкой спросил ведущий.

Видя, как смутилась Оля, Штефан поспешно сказал:

“Нет, первым подошел я… Порезал палец, и мне указали на Олю: она студентка-медичка, обработает рану и сделает перевязку”.

“Рана, конечно, была серьезная?” — заметил с иронией Маяков.

“Ерунда, — засмеялся Штефан. — Это был просто повод…”

“А потом я подвернула ногу, — продолжала невеста. — Что делать? Палатки уже свернули, собрали рюкзаки, а я не могу идти… Тогда Штефан понес меня… Знаете, как детей носят, на спине…”

“Вы серьезно вывихнули ногу или тоже повод?” — спросил Маяков.

“Серьезно”, — ответил за Олю Штефан.

“Тяжело вам пришлось?”

“Готов носить ее на руках всю жизнь, — ответил Штефан, с нежностью глядя на молодую жену. — А к концу похода мы решили пожениться…”

Решетовский опять повернулся к следователю:

— Дальше идет церемония возложения цветов к памятнику защитникам Южноморска… Пропустить?

— Можно, — кивнул Володарский. — Давайте, как говорится, ближе к делу.

На экране телемонитора возник банкетный зал. Заставленные угощением и бутылками столы были еще во всем своем великолепии. Торжественные, празднично одетые гости — в основном молодежь — стоя приветствовали появившихся в дверях молодоженов, которые в сопровождении шаферов прошли на свое почетное место — в центре столов напротив входа.

Пока молодые усаживались, в кадре появился Маяков.

“А теперь я расскажу вам, почему мы решили показать вам эту свадьбу, — обратился он к телезрителям. — Почему наша съемочная группа приехала в этот прекрасный город-курорт… Вы будете свидетелями торжества, возможно необычного для многих… Но с каждым днем таких свадеб становится все больше и больше. Во многих городах и селах нашей страны… Такие свадьбы называются трезвыми. Да-да! Во всех этих многочисленных бутылках, которые вы видите на столах, нет ни грамма спиртного… Видите, это “Байкал”, “Буратино”, “Фанта”, боржоми, нарзан, пепси-кола, “Тархун”… Я знаю, что некоторые из вас сейчас скептически улыбаются, — заметил ведущий. — Как это, свадьба без бокала вина или рюмки водки? Скучно, мол, и тоскливо… Погодите, будет и веселье, будет много-много интересного… Между прочим, сюрпризы тоже будут… Я вижу, что собирается сказать тост отец жениха. Простите, молодого мужа…”

Камера наехала на полного, лысоватого мужчину, стоявшего рядом с молодыми. Штефан явно вышел внешностью не в отца.

“Дорогие Оленька и Штефан! — торжественно произнес Мунтяну-старший. — Дорогие наши гости! Вот и наступил волнующий момент в жизни семей Мариничей и Мунтяну… Наши дорогие дети соединили свои судьбы, свои жизни… Что же пожелать им на этом долгом пути? Конечно же, счастья, взаимной любви и уважения!.. И еще — много детишек!”

“Беленьких и черненьких”, — подсказал кто-то из присутствующих.

Раздался смех.

“Пусть будут и светленькие, — с улыбкой подхватил отец Штефана, — и темненькие… А теперь прошу налить в бокалы шампанского за молодых!..”

— Как шампанского? — вырвалось у следователя.

— Смотрите, смотрите, — сказал режиссер.

На экране крупным планом появились красивые бутылки с серебряной фольгой на горлышке. Взлетела одна пробка, другая, третья. Пенная золотистая жидкость полилась в бокалы.

“Я же сказал вам, что будут сюрпризы, — появился ведущий с микрофоном в руке. — Вот и первый! Как на хорошей свадьбе — шампанское, но без градусов!”

К Майкову подошла девушка, протянула ему бокал с играющим вином.

“Мне? Большое спасибо!.. Что ж, отведаем! — Ведущий отпивает из бокала. — Вкусно! Уверяю вас!.. Хочется от всей души поблагодарить виноделов Молдавии за такой подарок тем, кто отказался от спиртного! Они могут теперь справлять любые торжества с этим традиционным напитком… Еще скажу, что отец Штефана, Василий Константинович Мунтяну, — один из ведущих виноделов солнечной Молдавии. Он принимал участие в разработке безалкогольного шампанского!”

Камера панорамой прошлась по залу и остановилась на молодоженах. Оля что-то говорила Штефану. Рядом с Мунтяну-старшим сидела темноволосая женщина.

— Это мать жениха? — спросил следователь.

— Да, — ответил Маяков.

— А это, насколько я понимаю, отец невесты? — указал на мужчину возле Ольги Володарской.

— Андрей Петрович Маринич, — кивнул режиссер.

— А где ее мать? — поинтересовался я.

— Умерла два года назад, — сказал Маяков.

“Вот, значит, какое горе было в их семье”, — подумал я.

Было решено пропустить еще несколько эпизодов — тосты, которые произносили родители и друзья молодоженов.

На экране появились ведущий и девушка в очках. На заднем плане под ритмическую музыку самозабвенно танцевала молодежь.

“Ира, — обратился к девушке в очках Маяков, — вы ближайшая подруга Оли, не так ли?”

“Да. Мы вместе учились, вместе вступили в клуб трезвости…”

“Как называется клуб?”

“Антибахус”.

“Насколько я знаю, — продолжал с улыбкой Маяков, — Бахус — бог вина в Древнем Риме… “Антибахус” — против этого бога?”

“Совершенно верно, — кивнула девушка. — Мы объявили войну спиртным напиткам… Словом, боремся с пьянством! А вернее, с любителями выпить”.

“Каким образом?”

“Проводим беседы, читаем лекции о вреде алкоголя… Организуем вечера. У нас на этих вечерах бывает очень интересно!.. Ну а самое главное — личный пример. Все члены “Антибахуса” проводят дни рождения, юбилеи и другие торжества без вина и водки”.

“А как насчет пива?”

“Тоже не пьем”.

“Такие трезвые свадьбы, как эта, уже были у вас в клубе?” — спросил ведущий.

“Нет, свадьба Оли и Штефана — первая”.

“Почему?”

“Так ведь “Антибахус” существует только год… Оля — первая бракосочетаемая из членов клуба… Я тоже буду справлять трезвую свадьбу…”

“Простите, скоро? — улыбнулся Маяков. — Если, конечно, не секрет”.

“Не знаю”, — засмущалась девушка.

“Ира, еще один вопрос… Есть латинское изречение — ин вино веритас… То есть истина в вине… Как относятся к этому члены вашего клуба?”

“Резко отрицательно! — засмеялась девушка. — Наш лозунг — истина в трезвости! Я уверяю, что придет время, когда водку, вино и прочее зелье будут показывать в музее… Ведь пьянство — добровольное, отвратительное рабство!”

“Спасибо, Ира. Пожелаем “Антибахусу” успехов…”

На экране остался только ведущий, который сказал:

“Товарищи, сейчас будет еще один интересный момент. Прошу обратить внимание…”

На телемониторе появились молодожены. К ним подходили гости, преподносили подарки. Оля и Штефан принимали их по очереди, говоря слова благодарности. Каждый подарок вызывал аплодисменты, улыбки.

“Вот этот рушник вышит собственными руками, — продолжал комментировать ведущий. — Картина тоже написана тем, кто дарит ее… Мне сказали, что такое условие поставили молодожены. Ничего покупного! Подарок должен быть выполнен собственноручно… Смотрите, сколько выдумки, фантазии, а главное — любви и тепла вложено в них! Честное слово, такой подарок действительно дорог! В нем есть часть души того, кто его делал! — Маяков засмеялся: — А это просто вершина творческой инженерной мысли!”

На экране двое молодых людей подвели к Штефану велосипед, но не обычный, а с педалями вместо ручек руля. Раздался взрыв смеха. Маяков пригласил парней к микрофону.

“Это ваше собственное изобретение?” — спросил он.

“Собственное, как и исполнение”, — подтвердил один из парней.

“Ну и как, ездит?”

“Попробуйте”, — посоветовал с улыбкой другой молодой человек.

“Спасибо, — рассмеялся ведущий. — Обязательно прокачусь…”

А подарки все несли и несли. Кто картину, кто свитер, кто чепчик и пинетки для будущего малыша, кто шкатулку из дерева, кто вышитую накидку на подушку.

Среди даривших я увидел и своего сына. Когда он вручил Оле лесную скульптуру “Лебединый дуэт”, Володарский незаметно улыбнулся мне.

Особое внимание гостей привлек подарок черноволосого молодого человека — макет старинного здания.

“Спасибо, Гиви, — растроганно произнес Штефан. — Ты воплощаешь в материале мои идеи лучше, чем я изображаю их на бумаге!”

Гиви обнял молодоженов и отошел в сторону.

Затем пошли кадры танцующих гостей. Потом появился хоровод ряженых. Его сменили парни и девушки, исполнившие молдовеняску. Маяков спросил некоторых из танцующих, нравится ли им такая свадьба. Все ответили, что очень нравится. Пожилым людям она тоже пришлась по душе.

На какое-то мгновение на экране появился отец Оли, Андрей Петрович Маринич. Улыбаясь, он шел прямо на камеру с бутылкой безалкогольного шампанского. Потом сразу возник в кадре представительный мужчина, явно кавказец.

“Дорогие Оленька и Штефан! — произнес он. — Дорогие Мария Егоровна и Василий Константинович! — поклонился мужчина родителям жениха. — Дорогой Андрей Петрович! — Поклон в сторону Маринича. — Дорогие гости! У нас в Грузии говорят: когда две реки сливаются в одну, то рождается великая река. Так слились судьбы Оли и Штефана…”

— Это кто? — спросил Володарский.

Режиссер достал записную книжку, перелистал и ответил:

— Георгий Лауарсабович Берикашвили… Отец Гиви, который подарил Штефану макет.

— Ясно, — кивнул следователь.

— Между прочим, — заметил Решетовский, — Берикашвили тоже винодел…

А тот продолжал свой цветистый тост, обращаясь то к невесте, то к жениху, то к их родителям. Кончил он довольно неожиданно:

“Так прошу же наполнить бокалы вином, в котором играет солнце Грузии!”

Среди гостей снова прошел недоуменный ропот, как при заявлении Мунтяну-старшего, предложившего выпить шампанское.

“Да, — поднял руку Берикашвили, собственноручно наполнил кавказский рог, торжественно поднес его Штефану и при удивленной тишине произнес: — Я очень уважаю Василия Константиновича! За то, что он изобрел шампанское без алкоголя… Но первое безалкогольное вино сделано у нас в Грузии! Прошу, дорогие друзья, выпить его!”

В кадре появилась бутылочка емкостью 0,33 литра с красивой этикеткой, на которой по-грузински и по-русски было написано: “Гвиниса”.

Зал взорвался аплодисментами и возгласами одобрения. На экране замелькали смеющиеся лица, соединяющиеся бокалы, ряды тарелок и блюд с угощением.

“Посмотрите, — продолжал рассказывать Маяков, — столы буквально ломятся от всевозможных яств! И как красиво сервировано! Но готовили эти блюда в основном сами гости… Вот еще одна особенность свадьбы Оли и Штефана. Более того, почти все фрукты и овощи выращены руками тех, кто сидит сейчас за столом… Прекрасно, не правда ли? Помидоры так и просятся на выставку! А виноград, персики!.. Даже вот эти шампиньоны выращены в теплице! А эти грибы собрала и замариновала Олина подруга!..”

Свадьба на экране продолжалась. Девушка и парень спели шуточную песню о том, какие заботы появятся теперь у молодоженов. Потом в кадре возник долговязый молодой человек, удивительно точно изобразивший известного эстрадного артиста Хазанова и его монолог студента кулинарного техникума. Его сменил парень, прочитавший свои стихи, посвященные Оле и Штефану. Кто-то крикнул: “Горько!” Но тут же несколько голосов провозгласили: “Сладко, сладко!”

Смутившиеся жених и невеста поцеловались.

“Действительно, почему на свадьбах обычно кричат “горько”? — спросил Маяков. — По-моему, более правильно будет “сладко”… Это, кстати, тоже новая традиция, и появилась она на таких вот трезвых свадьбах…”

Посреди зала поставили стол. На нем появились электрический утюг, отвертка, раздвижной ключ.

“Не удивляйтесь, — прокомментировал ведущий, — это начались испытания будущей жены… Представьте себе, муж уехал в командировку, а в доме поломался электрический утюг. Вызывать мастера? А может, попробовать починить самой? Посмотрим, как решит эту проблему Оля…”

На экране крупным планом озабоченное лицо невесты. Она неуверенно берет в руки утюг, осматривает, дергает шнур, затем начинает разбирать. Гости весело подсказывают. Один из шаферов просит отставить подсказки. Под одобрительный гул присутствующих Оля находит поломку и устраняет ее.

“Молодец, Оля! — говорит довольный Маяков. — Если справилась с таким сложным прибором, то остальное все будет нипочем!..”

Починенным утюгом невеста гладила мужскую рубашку. Гости аплодировали.

“Экзамен выдержан! — произносит ведущий. — Жениху тоже предстоят испытания, только немного попозже… А перед этим надо подкрепиться…”

Оля и Штефан идут на свои места. Шафер берет бутылочку с безалкогольным вином “Гвиниса”, хочет налить невесте. Но она отказывается. Шафер наливает жениху, себе. А Оле — “Фанту”. После очередного тоста все выпивают.

“Внимание! — провозглашает Маяков. — Настала очередь Штефана держать экзамен!”

На столе и посреди зала — большая пластмассовая кукла. Рядом — чепчик, пеленки. Новоиспеченный муж надевает на “ребеночка” чепчик. Но никак не может справиться с завязочками. Штефан растерянно улыбается, берет пеленку. Кукла падает на пол. Раздается всеобщий смех, потому что присутствующие думают, что жених разыгрывает публику.

Штефан нагибается за куклой и тоже чуть не падает. Становится ясно, что с ним происходит что-то неладное. Но неестественно ведет себя и камера. Изображение в ней то перекашивается, то ходит из стороны в сторону.

Затем вдруг зал на экране переворачивается вверх тормашками. Видна часть потолка с плафоном дневного света.

— Упал! — вздохнул режиссер.

— Кто? — не понял следователь.

— Стасик Каштанов, — пояснил Решетовский. — Оператор… На этом съемки оборвались… И веселье, как вы понимаете, тоже… Началась паника…

Телемонитор погас. Некоторое время мы сидели молча. Первым заговорил Володарский.

— Грант Тимофеевич, — обратился он к режиссеру, — вы неотлучно находились в зале?

— Почти… Мы ведь не все снимали. Так бы пленки не хватило…

— А вы? — спросил следователь Майкова.

— Я не выходил.

— Значит, первым потерял сознание и упал оператор Каштанов? — уточнил Володарский. — Потом — отец Оли, а за ним — жених?

— Совершенно верно, — подтвердил Маяков. — Четвертым, насколько я помню, упал друг жениха… Да вы его видели в последних кадрах. Они пили со Штефаном безалкогольное вино “Гвинису”…

— По-моему, этот кадр снимал ассистент оператора, — сказал Решетовский.

— Точно, — кивнул ведущий. — Юра снимал.

— А где ассистент? — спросил следователь.

— Юра Загребальный? Уехал на “скорой”, которая повезла Каштанова в больницу, — ответил режиссер. — Он буквально боготворит Стаса.

— Вы не в курсе, Каштанов ел что-нибудь из угощения на столе? — спросил следователь.

Маяков отрицательно покачал головой: мол, не знаю. А Решетовский сказал:

— Возможно… Уж очень настойчиво приглашал его отец Оли… По-моему, они куда-то выходили вместе… Кажется, покурить… Помню, Стас сказал, что Андрей Петрович мировой мужик…

Мы поблагодарили телевизионщиков, попрощались и покинули ПТС.

— Какие у вас есть соображения? — спросил я у следователя!

— Понимаете, Захар Петрович, — ответил он задумчиво, — интересно получается… Смотрите, кто отравился: жених, оператор, Андрей Петрович Маринич и шафер… Штефан, отец Оли и шафер сидели рядом. Так?

— Ну?

— Скорее всего, они ели одно и то же блюдо… Маринич, наверное, все-таки уговорил Каштанова посидеть с ним за столом, и, как это принято, он положил оператору еду. Ту же, что ели они…

— Вы думаете, ботулизм, пищевое отравление? — спросил я.

— Да. Врачи предполагают ботулизм, — ответил Володарский.

— Чем именно отравились?

— Бог его знает! На столе были грибы, рыба, мясо и другие продукты домашнего приготовления. Копченый окорок, сало, колбаса…

— Ясно, — кивнул я, вспомнив одну из последних телепередач “Здоровья”, в которой говорилось об отравлении грибами, законсервированными в домашних условиях. — Грибы — опасная штука…

— Не только грибы, — возразил следователь. — Все, что консервируется дома, закатывается в банки, коптится, вялится… Но, заметьте, помимо этих четырех, увезли в больницу с отравлением еще двух человек. А они сидели в разных концах зала… И потом, Оля и родители Штефана находились рядом с женихом и шафером. Так почему же с ними ничего не случилось?

Я опять вспомнил телепередачу и сказал:

— Часть курицы может быть поражена ботулизмом, а остальные части не затронуты ядом… Жениху, Андрею Петровичу и другим попались отравленные куски. Оле и родителям Штефана повезло… Но какая-то еда была приготовлена на кухне ресторана?

— Верно, — кивнул Володарский. — Более того, среди отравившихся — повариха Волгина. Наверное, она пробовала пищу, которую готовила… Я распорядился опечатать кухню, а продукты послать на исследование в санэпидстанцию. Результаты анализов обещали сообщить как можно быстрее.

Мы зашли в ресторан, позвонили в третью больницу, куда увезли пострадавших. Дежурный врач сообщил, что положение пока остается серьезным. Степень отравления у доставленных в больницу разная. Особое опасение вызывает состояние Каштанова и Маринича.

Я поехал домой. Володя еще не спал. Я рассказал ему, что было мне известно. Сын пошел в свою комнату. Я тоже лег. Но спал тревожно. Под самое утро позвонил Володарский.

— Каштанов умер, — сказал он глухим голосом. — Звоню из больницы.

— Что говорят врачи?

— Еще не разговаривал с ними. Они с ног сбились. Ведь еще шесть человек! Промывание, уколы, капельницы…

— Держите меня в курсе. Я буду в прокуратуре в восемь. Звоните!

— Хорошо, Захар Петрович…

До девяти часов утра никаких сведений от Володарского не было. Вскоре он явился сам. С красными от недосыпания глазами, уставший.

— Как остальные пострадавшие? — первым делом осведомился я.

— По-разному, — ответил следователь. — Бедная Оля! — покачал он головой. — Мы с ней просидели часа два, беседовали о жизни… Она все время бегала, узнавала то про жениха, то про отца… Больно на нее смотреть… В свадебном платье, зареванная…

— И что же она вам рассказала?

— Жизнь у девушки последние годы была не очень сладкая, после смерти матери. Отец, оказывается, любитель выпить.

— А кем он работает?

— В музее. Начальник фотокинолаборатории… Как я понял, человек он способный. Энтузиаст! Это его стараниями славится наш музей… Представляете, создал фонд кинодокументов и видеофильмов! Сам ездил в Москву, пробивал в Госфильмофонде нужные для экспозиции кинокартины… Буквально недели две назад о нем была большая статья в “Вечернем Южноморске”. Не читали?

— Что-то припоминаю, — кивнул я.

— Оля считает, что мать умерла из-за отца. Очень сильна переживала его пьянки… Оля тоже ненавидит все, что с этим связано.

— Поэтому, наверное, и является одной из активисток “Антибахуса”, — заметил я.

— Это точно. Она и Штефану заявила: “Если будешь выпивать, уйду от тебя”. Но он тоже противник спиртного. Хотя сам из Молдавии и сын винодела.

— Интересно, как отнесся к идее трезвой свадьбы Олин отец? — спросил я.

— Оля говорит, что принял в штыки. Мол, нечего позориться. Еще подумают люди, что ему жалко денег на свадьбу дочери, экономит на спиртном… Но Оля со скандалом, но добилась своего. Отец дулся до последнего дня. А теперь девушка не может себе простить, что находится с ним в натянутых отношениях… Говорит: “Не дай бог, умрет!..” А Андрею Петровичу очень плохо. Все время на кислороде…

— Выяснили, что они ели?

— Оля говорит, что отец вообще ест мало. Попробовал салат из помидоров, ковырнул баклажанную икру, съел кусочек рыбы, ложку грибов и крылышко куриное. То же самое ели Штефан и его родители…

— А шафер, которого тоже забрала “скорая”?

— Его зовут Ваня Сорокин. Он ел эти же блюда.

— Ага, — заметил я, — все-таки отравившиеся ели одну и ту же пищу.

— Но Каштанов к ним не присаживался. Хотя, по словам Оли, отец очень звал его за стол. У них, я имею в виду Андрея Петровича и Стаса, возникла взаимная симпатия. Оля слышала, как они беседовали о видеомагнитофонах, о какой-то пленке. Каштанов пообещал помочь Мариничу записать на видеомагнитофон редкие ленты из фонда Гостелерадио. Для музея, разумеется… Они выходили вместе курить. Несколько раз. Задерживались подолгу.

— А кто же в это время снимал свадьбу?

— Юрий Загребельный, ассистент оператора.

— Да, конечно, — вспомнил я, — режиссер говорил. Насколько я понял, закуски были в основном принесены гостями?

— Оля ругает себя за это, — сказал следователь. — Считает, что виноваты грибы или копченая рыба.

— А что готовили на кухне?

— Горячее… Котлеты по-киевски и цыплят табака… Еще от кухни были деликатесы — черная и красная икра, шпроты… Между прочим, я успел немного переговорить с поварихой Волгиной. У нее самая легкая форма отравления, ее, наверное, завтра выпишут из больницы. Повариха уверяет, что продукты были свежайшие. Цыплят и кур привезли с птицефабрики буквально тепленькими.

— Неужели можно отравиться икрой?

Володарский не успел ничего ответить — на моем столе зазвонил прямой телефон. Я сразу узнал голос первого секретаря горкома партии Георгия Михайловича Крутицкого.

— Захар Петрович, вы можете сейчас подъехать ко мне? — спросил он после взаимных приветствий.

— Могу, — ответил я. — В связи с каким вопросом? Может быть, захватить материалы?

Я уловил усмешку в голосе первого секретаря.

— Два человека умерли от отравления, а вы спрашиваете…

— Как два? — вырвалось у меня. —Только оператор из Москвы…

— Минут двадцать назад скончался Маринич.

— Отец невесты!.. — Некоторое время я не знал, что и сказать. — Хорошо, Георгий Михайлович, я переговорю со следователем, который ведет это дело, и тут же в горком…

— Жду.

По суровому, отяжелевшему лицу Володарского я понял, что он догадался, о чем шла речь.

— Все-таки не спасли Андрея Петровича, — произнес он с горечью. — Представляю, что сейчас с Олей… Надо принимать срочные меры! Если ботулизм в еде, которую принес кто-нибудь из гостей, то могут стать жертвами члены семьи! Нужно срочно выявить всех приглашенных на свадьбу! Предупредить!.. Я прямо сейчас свяжусь с Карапетян.

— Она одна не справится.

Я набрал номер начальника управления внутренних дел города и попросил выделить людей в помощь Володарскому и старшему оперуполномоченному уголовного розыска Карапетян. Затем поехал в горком партии.

Когда я зашел в кабинет Крутицкого и начал рассказывать о событиях на свадьбе, Георгий Михайлович остановил меня жестом:

— Знаю, знаю… А вам известно, что, помимо семи человек, попавших со свадьбы в третью больницу, этой ночью было госпитализировано с острым отравлением еще несколько человек?

— Как? — опешил я.

— Так, Захар Петрович. В больницу номер четыре доставили двух человек из санатория “Южный”, а в больницу номер два отец привез сына-десятиклассника. Еще один пострадавший доставлен в железнодорожную больницу.

— Об этих случаях мне никто не сообщал…

— Свяжитесь с заведующим горздравотделом, он вам расскажет подробности.

— А среди тех, кого привезли во вторую, четвертую и железнодорожную больницы, смертельных случаев нет?

— Пока нет… Не дай бог! Меня информируют каждые полчаса… Три человека в очень тяжелом состоянии… Кто ведет следствие?

— Володарский, — ответил я. — Очень опытный следователь.

Крутицкий помолчал, подумал.

— Справится один?

— Надо будет — создадим бригаду.

— Смотрите, — предупредил первый секретарь. — Это ЧП! Надо срочно, немедленно установить источник отравления!

— Приму все меры, — пообещал я.

— Если понадобится какая помощь или мое личное вмешательство, звоните, — сказал на прощанье Крутицкий.

Я ехал в прокуратуру и размышлял: что же произошло? Помимо семи человек, отравившихся на свадьбе, в больницы города доставлены еще шестеро. Итого — тринадцать. Чертова дюжина! А вдруг будут еще?..

Чем связаны все эти случаи?

Может быть, в магазины города поступили испорченная колбаса, рыба, лимонад или какие-нибудь консервы! Хотя на свадьбу гости несли домашние продукты, но не исключено, что кто-то схитрил и принес покупное… Иначе как объяснить, что среди пострадавших есть такие, кто не был вчера в банкетном зале?

От всех этих дум голова шла кругом. Происшествие из ряда вон!

Когда я зашел в свою приемную, там меня ожидали Володарский и Карапетян. Оба уже знали о том, что было известно Крутицкому. Более того, в четвертую городскую больницу буквально полчаса назад поступил еще один человек с признаками отравления ботулизмом. Он был из местных, южноморский, слесарь аварийной службы горводопровода. Пришел утром домой после ночной смены, и ему стало плохо — рвота с кровью, судороги.

Прежде чем обсудить со следователем и оперуполномоченным уголовного розыска создавшееся положение, я позвонил заведующему горздравотделом. Он только что провел совещание главврачей больниц. Я спросил, какая же причина массового отравления.

— Похоже, что ботулизм, — ответил он. — Симптомы налицо. Нарушение чувствительности, сужение поля зрения, головная боль и головокружение, рвота. У тяжелых больных — бред, судороги…

— Так похоже или точно ботулизм? — настаивал я.

— Видите ли, Захар Петрович, — не очень уверенно сказал мой собеседник, — кое-кто из врачей сомневается… Отдельные симптомы на отравление ботулизмом не похожи… В больницах, где лежат доставленные больные с подозрением на отравление ботулизмом, проводятся срочные анализы. Мне должны сообщить результаты с минуты на минуту.

— Просьба: сразу позвоните мне, — попросил я.

— Непременно, Захар Петрович. Я положил трубку и сказал:

— Кармия Тиграновна, что санэпидстанция?

Карапетян протянула мне результаты исследования пищи, изъятой со свадебного стола и из кухни банкетного зала.

— Видите, еда как еда, — прокомментировала она, когда я кончил читать. — Продукты свежие. Придраться не к чему…

— Вижу, — сказал я, откладывая заключение. — В чем же дело?

— Пострадали ведь не только на свадьбе, — сказал Володарский.

— Я уже думал об этом… Значит, необходимо выяснить, какие продукты покупали и ели пострадавшие вчера. Где покупали. Кармия Тиграновна, в санэпидстанции исследовали все, что вы взяли ночью со свадьбы и с кухни?

— Чтобы исследовать все, знаете, сколько понадобится времени? — ответила Карапетян. — Мне сказали, что на анализ брали понемногу из каждого блюда.

— Надо проверить все! — сказал Володарский. — Буквально каждый кусочек, каждый грамм!

Оперуполномоченный пожала плечами. Я поддержал следователя. Он тут же подготовил постановление о направлении на исследование всех продуктов и напитков, которые употреблялись вчера на свадьбе.

Раздался телефонный звонок. Это был заведующий горздравотделом.

— Захар Петрович! — произнес он взволнованно. — Из третьей больницы сообщили, что все пострадавшие отравились метиловым спиртом! Ботулизм тут ни при чем!

Я не поверил своим ушам.

Карапетян и Володарский с напряжением смотрели на меня.

— А остальные? — спросил я.

— Результатов еще нет. Я вам тут же сообщу… Да, Захар Петрович, мне сообщили, что в железнодорожную больницу позавчера поступил больной с отравлением.

— Позавчера? — переспросил я.

— Да. Отравление метиловым спиртом. Ну, ждите моего звонка…

— Хорошо. Спасибо. — Я положил трубку и сказал: — Ничего не понимаю! Ведь свадьба была трезвая!.. Как уверяли устроители, ни грамма спиртного! А все, кого увезли из банкетного зала в больницу, отравились метиловым спиртом! А вы, Кармия Тиграновна, проследите, чтобы все изъятые со свадьбы бутылки — пустые, полные, начатые — были срочно исследованы! И еще попрошу вас выяснить, на каких предприятиях в нашем городе применяется метиловый спирт.

Не успел я договорить, как снова позвонил заведующий горздравотделом и сообщил, что другие семь больных, включая слесаря горводопровода, тоже отравлены метиловым спиртом.

— Надо срочно допросить пострадавших. Всех! — сказал Володарский.

— Кто сможет давать показания, — уточнил я.

— Естественно, — согласился следователь. — А кто в тяжелом состоянии, у тех допросить родственников или свидетелей. У нас четыре объекта — вторая, третья, четвертая и железнодорожная больницы… Сначала я поеду в третью, где лежат увезенные со свадьбы, потом в четвертую.

— Чтобы ускорить дело, — сказал я, — вторую и железнодорожную больницы возьму на себя.

Из прокуратуры мы вышли вместе. Карапетян и Володарский уехали на машине, выделенной УВД города, а я на своей служебной.

Во второй больнице я первым делом зашел к главврачу. Он тут же вызвал доктора из приемного покоя и представил мне:

— Элеонора Тимофеевна Тюльпина.

Она, зная, для чего приглашена, положила передо мной на стол три истории болезни — столько пострадавших поступило вчера ночью в их больницу.

— Ах эти выпивки! — покачала головой Тюльпина. — Никогда не доводят до добра. Многие думают: подумаешь, выпиваю… А по данным Всемирной организации здравоохранения, у алкоголиков продолжительность жизни на пятнадцать лет меньше, чем у непьющих! А сколько остается калек! Сколько умирает от несчастных случаев! Взять хотя бы вчерашнего Михальчика… Он и так плохо видел, а теперь и вовсе может ослепнуть.

— Кто и когда доставил его в больницу? — спросил я.

Тюльпина взяла историю болезни.

— “Михальчик Валерий Афанасьевич, тысяча девятьсот тридцать четвертого года рождения, — читала она. — Поступил в больницу в двадцать три часа пятнадцать минут”. Привез его из пансионата на своей машине сосед по номеру, санитарный врач. Хорошо, он догадался промыть пострадавшему желудок — заставил пить воду с содой… Михальчик еще ничего, сам мог ходить. А вот женщину… — Тюльпина взяла другую историю болезни. — Белугину Анастасию Романовну пришлось нести на носилках. Она была сильно выпивши… А как кричала, ругалась! То ли спьяну, то ли от боли, все поносила этого самого Михальчика.

— Их что, вместе доставили?

— Ну да! Кричала, что выпить, мол, дал, а закуски пожалел… И водка, кричит, дрянь. Сучок! Потом стала умолять меня отпустить ее в пансионат.

— Почему?

— Сказала, что завтра муж приезжает. И если все узнает… А что “все”, я так и не поняла. Между прочим, Михальчик тоже просил, чтобы его отпустили. Но как отпустить, если у обоих рвота, судороги…

— Они сказали, что именно пили? — спросил я.

— От Белугиной вообще нельзя было добиться чего-нибудь путного. Бредить начала. А Михальчик уверял, что пили они “Пшеничную” водку, а закусывали яблоками и виноградом. Просто, говорит, Белугина пить не умеет…

— Можно с ними поговорить?

— С Белугиной вряд ли, — ответил главврач больницы. — Лежит с капельницей. А с Михальчиком пожалуйста.

Меня отвели в палату к пострадавшему. Она была на двух человек. Одна койка пустовала: больной ушел на процедуры.

Михальчик, длинный, худой, лежал вытянувшись на спине, с закрытыми глазами. Я невольно отпрянул: уж не умер ли?

— Валерий Анафасьевич, — сказал главврач, — к вам пришли…

Больной шевельнулся, пошарил рукой по тумбочке, нашел очки с сильными линзами и надел.

— Черт, — выругался он, срывая очки, — все равно не вижу!

Вид у него был страшный: синюшное лицо с седой щетиной, провалившиеся глаза. От слабости на лбу выступил пот.

— Я прокурор города, Измайлов Захар Петрович, — произнес я негромко, но четко.

— Прокурор! — Больной вцепился руками в кровать, стараясь приподняться. — Белугина, да? Померла?!

— Жива, жива Белугина, успокойтесь, — сказал главврач. — Надеемся, что обойдется… Вы как себя чувствуете?

Михальчик вяло махнул рукой:

— Я-то что, я мужик, слажу…

— Валерий Афанасьевич, — вступил я в разговор, — у меня к вам есть несколько вопросов.

— Спрашивайте, товарищ прокурор. — Он повернул на мой голос голову, но по выражению его глаз я понял: он ничего не видит.

— Что вы вчера пили с Белугиной?

— Водку… Другого не употребляю. — Он помолчал и добавил: — “Пшеничную”.

— И много выпили?

— На двоих даже пол-литра не допили…

— Где купили?

Михальчик подтянулся на руках и устроился полусидя.

— Да и пить, собственно, не собирался, — почему-то стал оправдываться он. — Уже восемь дней отдыхаю в пансионате, даже не тянуло… Купался, в кино ходил… А вчера решил посмотреть танцы. Сам я не очень большой любитель… Стою, глазею, как другие раскачиваются из стороны в сторону. — Михальчик осклабился: — Ну и танцы теперь пошли…

Он сделал странное движение корпусом, но, ойкнув, откинулся на подушку.

— Спокойней, спокойней, — уговаривал его главврач. — Где болит?

Михальчик показал на живот. Я вопросительно посмотрел на доктора. Тот, кивнув, сказал, вероятно, для меня:

— Ничего, это пройдет… Страшное уже позади…

— Дай-то бог, — жалко улыбнулся пострадавший. — Помирать еще рановато…

— Продолжать можете? — спросил я его.

— Могу-у, — протянул Михальчик. — Стою я, значит, у стеночки, и вдруг объявляют белый танец… Тут передо мной дамочка возникла… Белугина… Я удивился про себя: помоложе нет, что ли? Но самому приятно, конечно, хоть скоро вот шестой десяток, а все еще, выходит, нравлюсь… Танцуем мы с ней, значит, по-моему, с грехом пополам… Ведем беседу… Оказывается, она уже двое суток отдыхает, а номер — как раз над моим. Соседи, стало быть… Кончился этот танец, я пригласил ее на следующий. “С превеликим, — отвечает, — удовольствием…” Ну что ж, вам хорошо, и нам приятно… Слово за слово, Анастасия Романовна как бы невзначай спрашивает, разбираюсь ли я в утюгах. Я сначала подумал, что это какая-то шутка… Нет, говорит, ей надо починить утюг… “Пожалуйста, — отвечаю. — Не то что утюг, а и турбину электростанции починить могу!..” Белугина говорит: “Заходите после ужина…” В номере она одна… Короче, я быстро смекнул, что к чему… А как идти с пустыми руками?.. Ну, яблоки у меня были, виноград “изабелла”, днем на рынке покупал… А вот выпивки… — Больной развел руками. — Выскочил я за ворота, остановил такси… Торкнулся в один ресторан, в другой. На вынос не дают даже пиво! Сами знаете, какие нынче строгости… Вот, думаю, незадача!.. Спрашиваю у таксиста: “Не выручишь? Позарез нужен бутылек, какой угодно!” Таксист говорит: “Рад бы, да теперь не промышляем, проверяют нас. Обнаружат — дадут по шапке и мигом из таксопарка с волчьим билетом…” — “А дома, — спрашиваю, — нет? Может, завалялась бутылочка чего-нибудь?” Он смеется: “Жена на дух не переваривает спиртное. Если отважусь принести, голову проломит той бутылкой…” Ну, я совсем скис… Он видит, что действительно надо мне позарез. “Ладно, — говорит, — попробую выручить. Знаю одного человека, у него бывает. Только есть ли сейчас, не знаю…” Я обрадовался, говорю: “Вези”. Таксист предупредил: “Тот человек рискует, так что…” Я спрашиваю: “Сколько надо?..” — “Двадцать рублей…” Я подумал, что это, конечно, дорого, но, раз уж сам добивался… Поехали… Минут через пятнадцать останавливается, говорит: “Давай деньги…” Я дал. Он куда-то ушел… Вернулся быстро, сунул мне бутылку, завернутую в газету…

— Вы помните, где он останавливался? — спросил я.

— Какое там! Я и в своем собственном городе вечером ни черта не вижу. Как крот… Зрение плохое — куриная слепота…

— Неужели совсем ничего не приметили? — настаивал я.

Михальчик задумался, глядя невидящими глазами куда-то в потолок.

— Нет! Хоть убейте… — Он мучительно морщил лоб. — Впрочем… Когда я ждал шофера, мимо проехал трамвай…

— Номер не разглядели? — с надеждой спросил я.

— Я же сказал, — виновато покачал головой больной. — И еще. Таксист остановил машину рядом с какой-то будкой… Вроде “Союзпечать”… А может, “Табак”… Точно сказать не могу… Глаза… — Он замолчал.

— Хорошо, продолжайте, пожалуйста, — попросил я.

— Ну, привез он меня к пансионату. На счетчике — восемь рублей… Я дал красненькую. Сдачу брать было неудобно… Забежал в свой номер, прихватив несколько яблок, винограду… Пошел к Белугиной… Она увидела бутылку, сполоснула два стакана… Выпили за знакомство, потом — за хорошую погоду… Смотрю, повело бабоньку. Хватит, думаю. А она командует: “Наливай…” Ну, я плеснул ей еще, на самое донышко… Анастасия Романовна выхватила у меня бутылку, налила стакан до краев — и залпом… Глаза покраснели, навыкате, сама вдруг озверела… Как начала меня поливать! Я прямо-таки опешил… А она знай всех мужиков поносит… Взяла за горлышко бутылку — и хрясь о стол!.. Руку себе здорово распахала. Кровь хлещет, а ей хоть бы хны. Даже боли не чувствует… Я здорово струхнул: чего доброго, истечет кровью, отдаст концы, а мне отвечать… Вспомнил, что мой сосед по палате врач. Выручил как-то тройчаткой, когда у меня голова болела… Я бегом к нему. Сосед уже спать лег, так я поднял его с постели. Рассказал, что и как… Помчались мы к Белугиной… Смотрим, а она лежит на полу. Рвет ее. Корчится вся… Ну, вдруг и из меня фонтан… Сосед-врач первым делом перевязал Белугиной руку, потом говорит: “Вот что, дорогой товарищ, у нее и у тебя — отравление…” Я ему: “Какое там отравление! Выпили всего ничего, даже не всю бутылку до конца…” Он как рявкнет на меня: “Делай то, что говорю! С этим не шутят!..” Заставил меня выпить литров пять воды с содой… Я все стравил… Мы пытались то же самое сделать с Белугиной, но не смогли разжать ей рот… Хорошо, у соседа машина своя. Снесли в нее Анастасию Романовну и на полной скорости в больницу… А Белугина плюс ко всему ругала меня при всех врачах! — Михальчик махнул рукой. — Конечно, не в себе была… Вот так, товарищ прокурор… Я ни при чем. Она же сама напросилась…

— Скажите, Валерий Афанасьевич, вы, случайно, не запомнили номер такси?

— Если бы и захотел, то не разглядел бы…

— Ну а водитель?.. Какой он из себя?

— А бог его знает! Не молодой и не старый…

— Блондин? Брюнет? Какой нос, рот?..

— Так ведь в салоне темно… Для меня — как в пещере… Глаза у меня… — снова повторил он.

— А слух?

— Нормальный.

— Какой у водителя голос? — продолжал допытываться я. — Высокий, низкий, глуховатый, звонкий?.. Может, шепелявит, картавит, заикается?..

Михальчик некоторое время молчал, наморщив лоб, пытался вспомнить.

— Речь нормальная, — вымолвил он. — Веселый… Байки травил… Про артистов, композиторов…

— Можете пересказать хоть одну? Снова мучительное раздумье.

— Понимаете, — стал оправдываться пострадавший, — голова у меня другим была занята… Как бы достать бутылку… Но одну байку, кажется, помню… Какого-то скрипача пригласил в гости богач. На чай. И говорит: “Прихватите с собой скрипку…” А музыкант отвечает: “Огромное спасибо, но моя скрипка чай не пьет…”

“Да, — подумал я, — маловато для того, чтобы опознать водителя такси”.

— Валерий Афанасьевич, а бутылка “Пшеничной” как выглядела? Ничего подозрительного?

— Нормальная была бутылка, обыкновенная, — ответил Михальчик. — Запечатана, этикетка… Все чин чинарем…

— Где она?

— Мы уехали и оставили в палате Белугиной все, как было.

Протокол допроса пришлось Михальчику зачитать вслух. Он расписался на каждой странице на ощупь. Подпись его заверил главврач.

Прежде чем допросить пострадавшего десятиклассника, я позвонил из кабинета главврача в управление внутренних дел, попросил разыскать Карапетян и передать ей задание: срочно отправиться в пансионат “Скала”, изъять разбитую бутылку “Пшеничной” (если ее не успела выкинуть уборщица) и стаканы, из которых пили Белугина и Михальчик.

…Подростка, доставленного в больницу с отравлением, звали Максим Подгорный. В курс дела ввела меня заведующая терапевтическим отделением Людмила Антоновна Бек.

— Максика доставили в больницу около четырех часов утра, — рассказывала она. И по тому, как Бек назвала пострадавшего, я понял, что у доктора и пациента установились дружеские отношения. — Типичные признаки острого отравления… — И Людмила Антоновна перечислила симптомы, которые наблюдались у всех пострадавших.

— Кто его привез? — спросил я. — “Скорая”?

— Нет, отец. На такси. А мать лежит дома с сердечным приступом…

— Где же выпивал парнишка? — поинтересовался я. — В компании с дружками?

— В том-то и дело — один… Понимаете, мальчик прогулял первый день учебного года. Катался на парусной доске. Кажется, называется “виндсерфинг”… А подбил его на это приятель постарше… Классный руководитель решил позвонить родителям: почему Максим не явился на уроки? Родители в недоумении: утром он ушел в школу, как все… Конечно, мать с отцом разволновались, стали обзванивать друзей сына… Те ничего не знают. А парня нет в пять часов вечера, в семь, в восемь… Заявился он в девять… И отец не придумал ничего лучшего, как сказать: “Иди туда, откуда пришел, где болтался весь день!..” Представляете, даже дверь не отворил!.. Тоже мне, метод воспитания!.. Максим, я поняла, мальчик с характером… Короче, нет его еще полчаса, час… Отец перепугался, вышел на улицу. Расспросил соседских подростков, но никто его сына не видел… Матери плохо, свалилась с сердечным приступом… Отец пошел искать Максима по городу… Нашел под утро в сквере, возле набережной, под скамейкой… Пришел в ужас… Схватил такси — и к нам!

— Как себя чувствует Максим?

— Все шутит, — улыбнулась завотделением. — А что им, молодым! Все как с гуся вода! Он даже не представляет, чего избежал!.. Просто счастливая случайность…

— Я могу с ним побеседовать?

— Если не очень долго, — сказала Бек. — Все-таки он пережил немало… Кстати, у него сейчас отец…

— Действительно кстати, — заметил я.

Максим Подгорный лежал в крохотной палате, где рядом умещались кровать и два стула. Парнишка, видать, был хорошо тренированный — широкая грудь, тугие бицепсы играли под рукавами больничной пижамы, которая не сходилась на нем. Крутая, с коротким ежиком волос голова, крепкая шея.

О том, что подросток перенес острое отравление, говорили синяки под глазами и чуть сероватый цвет лица.

Отец Максима, напротив, был неспортивного типа: долговязый, нескладный, с узкими плечами. Он суетливо поднялся со стула при нашем появлении, уступая его заведующей отделением.

— Сидите, сидите, я постою, — сказала Людмила Антоновна. И представила меня.

Подгорный-старший хотел выйти, но я попросил его остаться в палате, По закону допрос несовершеннолетнего должен проводиться в присутствии педагога или кого-нибудь из родителей. Обстановка в палате была довольно свободной. Наверное, после всего пережитого отец и сын уже выяснили отношения. Оба, по-видимому, чувствовали себя виноватыми друг перед другом, отсюда — взаимная нежность и сердечность.

Отец не без юмора рассказал, как не пустил свое чадо домой. Я тоже не хотел вносить излишнюю официальность и спросил у подростка с улыбкой:

— Значит, решил насолить родителям?

— Проявил мужскую непокорность, — поддержал тон Максим. — Завил горе веревочкой…

— Ну и где же ты гульнул?

— На лоне природы, — ответил Максим. — Если можно назвать лоном природы сквер у набережной.

— С кем выпивал?

— В гордом одиночестве…

— А выпивку где достал?

— Это была проблема… Понимаете, магазины давно закрылись. Но я слышал, что можно раздобыть спиртное у таксишников.

Отец Максима не выдержал, театрально развел руки и произнес, качая головой:

— Нет, вы только послушайте! Я, кандидат наук, такого не знаю, а он…

— Значит, остановил я “тачку”, — продолжал Максим.

— Какую тачку? — удивился отец. — Ты же говорил, что такси…

— Это жаргон, — объяснил подросток. — Шофер послал меня подальше… Останавливаю второго. Результат тот же… Говорит: “Сначала сопли утри…”

— По существу, он прав… — снова не выдержал отец.

— Папа, ну дай мне досказать! — взмолился сын.

— Молчу, молчу!..

— Короче, подфартило мне не то на седьмом, не то на восьмом такси… Говорю: “Шеф, надо сделать пузырек”. Он смеется: “Пепси-колы или кефира?..” Я уж хотел отойти. Он открыл дверцу и сказал, чтобы я садился. Только поинтересовался, есть ли у меня деньги. Я показал четвертной… Поехали… Остановился он на Партизанской улице, недалеко от трамвайной остановки. Там “семерка” ходит… Сбегал он, принес что-то завернутое в газету. Я ему — деньги, он — сдачу, десять рублей…

При этих словах отец шумно вздохнул.

— Что было в газете? — спросил я.

— Водка. “Московская”… Таксист спрашивает, куда меня везти обратно. Я сказал: на набережную, к “Бесстрашному”…

Это был памятник морякам, сражавшимся во время войны с фашистами. На пьедестале установили легендарный катер “Бесстрашный”…

— Я расплатился по счетчику, — продолжал Максим, нашел в сквере пустую скамейку… И прямо из горлышка… — Заметив муку на лице отца, Максим сказал: — Папа, я же объяснил: первый раз в жизни. И последний, честное слово!..

— Много выпили? — спросил я.

— Грамм сто, не больше. — Паренек поморщился. — Жутко противно! И неудобно… Течет по подбородку… И вдруг такая боль в животе!.. Словно ножом!.. А голова прямо раскалывается… Я успел сделать еще глоток — и провал… Ничего не помню… Соображать стал, и то смутно, когда меня отец растолкал… Как ехали в больницу — в тумане. Ну а уж здесь меня взяли в оборот… Спасибо Людмиле Антоновне…

— Вот видишь, Максик, до чего доводит выпивка, — менторским тоном, однако доброжелательно проговорила Бек.

Подросток сложил руки на груди и ангельским голоском пообещал:

— Людмила Антоновна, клянусь, как выйду из больницы, тут же побегу в “Антибахус”! Стану самым активным членом клуба!

— И будешь молодцом, — погладила его по голове заведующая отделением.

— А где бутылка? — задал я очередной вопрос.

— Понятия не имею!

— А вы ее видели? — обратился я к отцу.

— Ничего не видел, — пожал плечами Подгорный-старший. — Вы бы знали, в каком состоянии находился сын! Лежит под скамейкой… Извините, в том, что из него вышло… Без пиджака, карманы вывернуты…

— Обчистили? — спросил я у парнишки.

— Обчистили, — вздохнул Максим. — Деньги, авторучку…

— Японскую, — подчеркнул Подгорный-старший.

— Даже календарик увели, ханыги несчастные! — со злостью произнес Максим. — Дружок привез из Сингапура…

— Вернемся к такси, — взял я нить разговора в свои руки. — Номер не запомнил?

— Не-е, — отрицательно покачал головой паренек. — Впрочем… Кажется, пятерка была… Да-да.

— Это хорошо, — одобрил я. — А имя, фамилия водителя? Ведь на панели обычно имеется, так сказать, его визитка.

— Я сидел сзади… И не обратил внимания…

— Ладно. Внешность описать можешь?

— Рубашка с погончиками. По-моему, голубая… На сиденье лежала куртка. Из ортальона… На пяти молниях, — перечислял подросток — Коричневая… Джинсы “Вранглер”… Часы фирменные, но не разобрал чьи. Электроника…

Мы, взрослые, переглянулись с улыбкой.

— Это одежда, — сказал я. — А внешность?

— Лет тридцать пять. Среднего роста. Кругломорденький, гладкий из себя…

— Усы, борода есть?

— Бритый.

— Волосы на голове?

— Чуть вьющиеся.

— Цвет?

— Темные…

— Особые приметы? Ну, шрамы, родинки, наколки, фиксы?

— Вроде ничего такого…

— О чем вы говорили по дороге?

— Я молчал. Трепался он. Анекдоты травил…

Я насторожился. Михальчику продал спиртное тоже любитель анекдотов.

— Что-нибудь запомнил?

— Уклон у него какой-то странный, — ответил подросток. — Сплошь и рядом композиторы, музыканты да певицы…

“Неужели тот?” — мелькнуло у меня в голове.

— Запомнил я только одну байку, — продолжал Максим. — Про знаменитого итальянского тенора. Не то Базини, не то Мазини… Он был сапожником. Как-то к нему подошел профессор музыки и попросил поставить набойки… Сапожник стучит себе молотком и поет… Потом замолчал… Профессор обалдел от его голоса, говорит: “Пой еще”. А сапожник отвечает: “Сеньор, мне некогда заниматься пустяками. Петь, когда жизнь дана нам для того, чтобы ставить подметки?!” Впоследствии этот сапожник стал гениальным певцом…

— Скажи, если ты встретишься с водителем, узнаешь его?

— Факт.

— Еще один вопрос. Когда он остановился на Партизанской улице и пошел за бутылкой, рядом не было ничего приметного?

Подросток снова задумался.

— Я уже сказал: недалеко трамвайная остановка… Еще — киоск…

— Какой?

— “Союзпечать”…

— Спасибо, Максим, — сказал я, радуясь про себя: почти наверняка это было то же такси…

— Да, — вспомнил еще паренек, — на таксишнике были перчатки… Я подумал: во фраер!

Оформив протоколом допрос и пожелав Максиму поскорее выписаться (Бек сказала при этом, что отпустит его завтра), я покинул палату. Зашел к главврачу и позвонил в прокуратуру. Володарский еще не вернулся. А в управлении внутренних дел мне сказали, что передали Карапетян мою просьбу и она выехала в пансионат “Скала”.

Теперь я мог отправиться в железнодорожную больницу, где уже третий день находилась еще одна жертва отравления метиловым спиртом.

“Есть ли связь между ним и теми, кто отравился минувшей ночью? — размышлял я по дороге. — И потом… Максим утверждает, что успел отпить из бутылки граммов сто, не больше. Когда его нашел отец, бутылки возле парня не оказалось или он ее просто не заметил — не до того было… Значит, надо срочно послать на то место людей, обшарить все вокруг… Но не исключено, что ее прихватили с собой те, кто снял с Максима пиджак и обчистил карманы… И наверняка выпили… Выходит, есть еще жертвы! Или жертва, если грабитель был один?”

Главврача железнодорожной больницы Бориса Исаевича Червонного я знал лично. Он был депутатом городского Совета, и мы не раз встречались на сессиях Совета.

— Семен Базавлук поступил к нам позавчера, часов в одиннадцать утра, — сказал Борис Исаевич, перелистывая историю болезни пострадавшего.

— Я могу с ним побеседовать?

— Что вы, Захар Петрович! Он очень плох… Спасти его надежды почти нет.

— Даже так?

— Выпил слишком большую дозу. На пять человек хватило бы!

— Сколько ему лет?

— Тридцать девять… Представляете, на руках трое детей, жена и престарелая мать…

— Где работает Базавлук?

— На железнодорожной станции. Сцепщик вагонов.

— Придется поговорить с его женой.

— Она сейчас здесь, я ее видел, принесла передачу. — Червонный вздохнул: — Не знаю, понадобится ли…

— Как бы пригласить ее сюда, Борис Исаевич? — попросил я. Главврач позвонил в терапевтическое отделение и дал соответствующее распоряжение.

— Странное у нас отношение к пьянству, — покачал головой Червонный, положив трубку. — В России, мол, пили испокон веков. Традиция, так сказать… Заблуждение! Просто не знают истории… В конце прошлого века в России началось наступление на пьянство… Поднялась передовая общественность. Толстой, Достоевский и многие другие… Плоды не заставили себя ждать. За тридцать лет — с середины шестидесятых до середийы девяностых годов — количество потребления алкоголя на душу населения снизилось более чем на одну треть! Представляете? И было самым низким в Европе и в Америке… Посудите сами: в начале века французы пили — в пересчете на чистый спирт — по сравнению с русскими в пять раз больше, итальянцы — чуть меньше, чем в пять раз, швейцарцы — почти в три раза больше, бельгийцы — больше чем в два раза!.. Вот он, миф о европейской умеренности! И суждение, что пьянство — русская болезнь, выдуманный ими, просто-напросто клевета! Скажу более: в тысяча девятьсот четырнадцатом году в России действовал сухой закон. Причем успешно, что поразило Европу… Я уже не говорю о советском времени — двадцатых, тридцатых годах… Мой отец до сих пор вспоминает, что выпить в праздник двести грамм водки считалось уже позором… Самое большее — одну — две рюмки. А в будни — ни-ни! И ведь никакого сухого закона не существовало!

Стук в дверь прервал рассказ.

— Да-да, войдите! — крикнул Червонный.

На пороге появилась женщина с набитой целлофановой сумкой в руках.

— Садитесь, Лидия Ивановна, — предложил главврач.

Он представил меня жене пострадавшего. Та несмело опустилась на стул и спросила:

— Как мой Семен, товарищ доктор?

— Сами видите, делаем все возможное и невозможное, — ответил главврач.

Он старался не смотреть на несчастную женщину. У нее задрожал подбородок, скривились губы — вот-вот разрыдается.

— Но мы не теряем надежды, — попытался успокоить ее Червонный.

— Спасите мужа! — произнесла женщина с отчаянной мольбой в голосе. — До конца жизни буду бога за вас молить!.. Ведь трое сирот останется…

Женщина все-таки не сдержалась, слезы покатились из глаз, она вытирала их широкой, натруженной ладонью.

— Лидия Ивановна, прошу вас, успокойтесь, — поднялся Червонный. — Нате, выпейте водички…

Он протянул ей стакан. Женщина отпила несколько глотков и, судорожно вздохнув, взяла себя в руки.

— Товарищ прокурор хочет кое-что выяснить у вас, — сказал главврач.

Базавлук молча кивнула.

— Расскажите, пожалуйста, что случилось с вашим мужем? — спросил я.

— Ох, Семен, Семен! — покачала головой женщина. — Сколько раз говорила ему: не доведет до добра выпивка!..

— Часто пил?

— А то! — вздохнула Базавлук. — Люди думали — тверезый мужик… И верно, пил только дома. И от детей прятался. У него в гараже лежанка, так он придет с работы, выпьет и спит себе… Очухается, искупается в душевой во дворе, тогда уж в дом идет… А позавчера жду его к завтраку, жду, он все не идет и не идет… Накануне-то он приехал и, как всегда, приложился. Всю ночь продрыхал. Я сбегала с утра на базар, хотела за обед приняться, да свет отключили. У нас такое бывает… Пошла в гараж за керосином — батюшки! Семен свалился с лежака, в блевотине, корчится… Перепугалась я — ужас! Поднять его не могу — здоровенный… Свекровь кликнула, она прибежала, и мы вдвоем еле-еле уложили Семена на лежак… Стали его холодной водой отхаживать. Семен что-то мычит, ничего не поймешь… Только и разобрали: “Митьке скажи! Митьке скажи!” Потом приподнялся, глаза навыкате, тычет пальцем в угол гаража, кричит: “Ой, чертенята прыгают! Прогоните, прогоните!” Свекровь перепугалась, крестится, дрожит. А я думаю: ну, все, допился до белой горячки. Как сосед наш, его полгода держали в психушке… Говорю свекрови: “Что делать-то будем? Надо “скорую” вызывать…” Она отвечает: “А может, обойдется? Варенья кисленького наведем с водой, отпоим. Очистим внутренности…” Она его уже раза три таким образом в себя приводила. Но тогда Семену черти не мерещились… Побежала я к соседям, у которых телефон, позвонила. Расспросили меня, что и как… Минут через двадцать приехала “скорая”. Я поняла, что из психушки… Врач посмотрел мужа, нахмурился. Спрашивает: “Что он пил?” — “Водку”, — отвечаю. “А ел что?..” Там у Семена в гараже на столике огурцы соленые были, лук зеленый, яйца вареные… Я стала допытываться, что с мужем. Врач говорит: “Похоже, сильное отравление”. Спросил, где бутылка из-под водки. Я ответила, что не знаю… И впрямь, бутылки что-то не видать… Стакан, кружка с водой… Семен всегда запивает горькую водой… “Может, — говорю, — на работе угостили?..” Ну, мужа положили на носилки — ив машину… Я тоже поехала… Привезли сюда, в железнодорожную больницу… А Семен все время в беспамятстве. И снова какого-то Митьку вспоминает. Скажи, мол, Митьке. А что — бог его знает…

— Значит, бутылку из-под водки вы в гараже не нашли? — еще раз уточнил я.

— Нет. Меня об этом и в приемном покое спрашивали… И еще интересовались, часто ли муж выпивает, находился ли на принудительном лечении от алкоголизма. Я ответила, что на принудительном не находился, а вот добровольно вылечиться пытался. Его в первой городской больнице лечили отварами трав…

— Какими именно травами? — взыграло в Червонном профессиональное любопытство.

— Чебрецом, плакун-баранцом, — ответила Базавлук.

— И помогало?

— Некоторое время воздерживался… Врач мне объяснил, что эти отвары внушают отвращение к водке. Но все равно потом потянуло. — Она безнадежно махнула рукой. — И пошло-поехало!

— Скажите, Лидия Ивановна, — спросил я, — в этот раз муж пил один или с кем-нибудь?

— Один, один, товарищ прокурор, — заверила меня Базавлук. — Я видела, как он приехал вечером в гараж, загнал машину и сам остался…

Где муж достал водку, она не знала. Я составил протокол допроса, попросил расписаться. Перед уходом Базавлук обратилась к Червонному.

— Борис Исаевич, а что с этим? — показала она сумку. — Тут яблочки, сливы, куриный бульон… Может, я сама покормлю Семена?

— Нельзя ему сейчас ничего, — мягко ответил главврач.

— Отощает ведь, — жалобным голосом протянула женщина, но, поняв, что просить бесполезно, распрощалась и вышла.

— Откуда взялся этот проклятый метиловый спирт? — Червонный встал со стула и зашагал по комнате. — Последний раз, насколько я помню, в Южноморске им отравился лаборант на заводе имени Орджоникидзе. Хлебнул из бутылки, думая, что это этиловый спирт… Но это было пять лет назад! А тут — массовое отравление. У вас есть уже какие-нибудь предположения?

— Пока нет, Борис Исаевич.

Главврач хотел что-то сказать, но тут зазвонил внутренний телефон.

— Да, — ответил Червонный. По нахмурившемуся лицу я понял: что-то произошло. — Понятно… Ладно… Вы сделали все, что могли… — Положив трубку, Червонный сказал: — Только что скончался Базавлук.

Приехав в прокуратуру, я попросил секретаря узнать, на месте ли Володарский. Но он сам зашел ко мне.

— Что в четвертой больнице? — поинтересовался я.

— Слава богу, смертельных случаев больше нет…

— Вы кого-нибудь допросили?

— Почти всех… Начал с тех, кого доставили из санатория “Южный”. Правда, из троих, привезенных оттуда, только один отдыхал в санатории — Алясов. Двое других — муж и жена Морозовы — друзья Алясова, живут в Южноморске у родственников.

— Ну, рассказывайте, — попросил я.

— Дело было так, — начал следователь. — Алясов — совхозный зоотехник из Карагандинской области. Фронтовик. Вроде непьющий, вернее — не увлекающийся. Приехал по путевке… Вчера вечером встретил на набережной однополчанина Морозова, который прогуливался с женой… Они не виделись с сорок пятого года… Алясов пригласил их в свой номер в санаторий: как не обмыть такую встречу?.. Алясов выскочил на улицу, стал спрашивать, где есть поблизости кафе или ресторан. Ему объяснили. На автобусе ехать минут двадцать. Долго! Он остановил такси. Ну, на радостях поделился с шофером, что совершенно случайно встретился через сорок лет с фронтовым другом. А винные магазины, мол, закрыты… Таксист попался отзывчивый, сказал, что может выручить… Алясов обрадовался… Поехали они на Партизанскую улицу…

— Как, как? — переспросил я.

— На Партизанскую улицу, — повторил Володарский. — А почему вы удивляетесь?

— Да нет, я не удивляюсь… Совпадение…

И я рассказал следователю, что двое допрошенных мною людей — Михальчик и Максим Подгорный — взяли водку у таксиста, который возил их на ту же самую улицу.

— Такси останавливалось у остановки седьмого трамвая? — уточнил я.

— Совершенно верно! — подтвердил Володарский. — Рядом с киоском “Союзпечать”.

Когда следователь дошел до внешности водителя, которую описал Алясов, стало окончательно ясно: водку зоотехнику из Карагандинской области продал таксист, “выручивший” отдыхающего из пансионата “Скала” и Максима Подгорного. Совпали даже такие детали, как куртка на молниях, перчатки, музыкальные байки. Номер машины Алясов полностью не запомнил, но сообщил, что в нем были цифры 5 и 8.

Завершились посиделки в номере Алясова тем, что вызвали “скорую помощь”.

— А бутылка где? — спросил я. — Из-под водки?

— Осталась в номере. Изъяли. Карапетян повезла на исследование…

— Какая именно водка?

— “Столичная”.

— Чье производство?

— Местное.

— Дальше, — попросил я.

— Слесарь аварийной службы горводопровода Любешкин, — достал другой протокол допроса следователь. — Он вообще рассказал какую-то не очень правдоподобную историю…

— Что же?

— Вы только послушайте. Любешкин говорит, что ночь была очень хлопотная — четыре раза выезжали по вызову. Особенно трудно, по его словам, пришлось в жилом доме на Комсомольском проспекте. Сама авария несложная, но работали по грудь в воде — подвал затопило. Замерз, говорит, как цуцик… Ко всему прочему их машина испортилась, так что домой шел пешком. Бежал, чтобы согреться. Присел в сквере передохнуть. Глядь, рядом со скамьей, в траве, прислоненная к деревцу недопитая бутылка. Взял, понюхал — вроде водка… Отхлебнул для сугреву… Действительно, водка.

— “Московская”? — уточнил я, потому что вспомнил рассказ Максима Подгорного.

— Совершенно верно… — удивился Володарский. — Любешкин сказал, что решил остальное допить дома, под закуску. Пришел, сварганил себе яичницу, достал соленых помидоров и маринованных баклажанов… Ну и прикончил бутылку… Чувствует: что-то не то!.. Лег спать… Проснулся от страшной боли в животе. Началась рвота. Жена Любешкина переполошилась, вызвала “скорую”. — Следователь молчал, потом добавил: — Не понимаю, откуда в сквере могла взяться водка? Мне кажется, он просто сочинил всю эту историю, чтобы не выдавать того, кто снабдил его спиртом…

— Сквер возле “Бесстрашного”? — спросил я.

— Да…

— Эту самую бутылку распивал там Максим Подгорный, — сказал я. И поведал вчерашнюю историю про скандал в семье кандидата наук и чем она кончилась.

— Это же надо! — покачал головой следователь. — А я — то думал, что Любешкин мне голову морочит… Еще иронизировал: обрадовался, мол, что выпил на дармовщинку, вот и вышло боком…

— Когда он нашел бутылку?

— В начале седьмого утра.

— Вы проверяли это?

— Да, звонил в горводопровод. Там подтвердили, что аварийная бригада покинула дом на Комсомольском проспекте в шесть.

— Хорошо, — кивнул я.

— Понимаю, — сказал Володарский, — вы хотели уточнить, не мог ли Любешкин обворовать Максима Подгорного?

— Верно, Геннадий Яковлевич. Но теперь ясно, что парнишку обчистили раньше. Ведь отец нашел его около четырех часов ночи и тут же увез в больницу. А бутылку Подгорный-старший не заметил, потому что было еще темно… К Любешкину домой ездили?

— Вместе с Кармией Тиграновной… Жена Любешкина подтвердила показания мужа, стала рассказывать…

— Бутылку нашли? — нетерпеливо перебил я следователя.

— Конечно. Но, понимаете, “Московская” не нашего производства…

— Как?..

— Судя по этикетке, произведена в Прибалтике…

— Господи! — вырвалось у меня. — Как она попала в Юж-номорск?

Геннадий Яковлевич развел руками.

— Эту загадку еще предстоит решить, — сказал он. — Потом я допросил привезенных со свадьбы. Мунтяну, ну, жених, вставать пока еще не может, но показания дал.

— Он знает, что тесть умер?

— Нет, от него скрывают.

— Так что же рассказал Штефан?

— Говорит, что не имеет представления, как в его бокале оказался спирт… По его словам, Андрей Петрович весь вечер подбивал его выпить… Как только приехали в банкетный зал, Маринич, уловив момент, когда Ольги не было рядом, намекнул Мунтяну: мол, нехорошо, не обмыть такое событие — грех. Даже сказал будто бы полушутя-полусерьезно: “Не выпьем — разведетесь…” Штефан оказался как бы меж двух огней: с одной стороны, тестя не хочется обидеть, а с другой — дал слово Ольге. Она на полном серьезе предупредила Штефана: если выпьет хоть грамм, то прямо со свадьбы уйдет и между ними все будет кончено… Жена, разумеется, для него дороже… Он так и заявил Андрею Петровичу. Тот отстал. Правда, бросил: ты, мол, как знаешь, а я сам себе голова… Прошел час, другой… Штефан стал замечать, что глазки у тестя несколько помутнели, движения стали какие-то неуверенные… Штефан пилтолько лимонад да безалкогольное шампанское и вино, что привез Берикашвили, “Гвиниса” называется… Однако один раз, когда он выпил бокал “Гвинисы”, ему показалось, что в вино подлили водку… Но признаться невесте Штефан побоялся: еще подумает, что ее обманывает. Нарушил слово и хочет свалить на кого-то… Короче, Штефан промолчал… Ваня Сорокин, шафер, что сидел рядом с ним, признался на ухо Штефану, что ему, кажется, тоже подлили в “Гвинису” спиртное…

— Постойте, постойте, — прервал я следователя. — Помните, в видеозаписи есть момент, когда Сорокин предлагал Ольге грузинского безалкогольного вина? Ольга отказалась, и Сорокин наполнил бокалы Штефану и себе… Может, именно тогда они выпили вина с метиловым спиртом?

— Вполне возможно, — сказал Володарский. — Надо еще раз посмотреть видеозапись, хорошо бы вместе с Мунтяну и Сорокиным… В общем, Штефан почувствовал себя плохо часа через полтора, так же как и шафер.

— Вы допрашивали Сорокина?

— Да. Он подтвердил то, что рассказал Мунтяну.

— Откуда, по их мнению, в “Гвинису” попала отрава?

— На этот счет оба ничего не могли сказать. Если вы помните, со свадьбы увезли семь человек, — продолжал Геннадий Яковлевич. — Помимо жениха, шафера, Маринича и оператора Каштанова — еще двух гостей и повариху Волгину… О Мариниче и операторе я скажу позже. Те два пострадавших гостя уверяли меня, что пили только прохладительные напитки и безалкогольное вино. Когда пили “Гвинису”, тоже почувствовали привкус водки.

— Опять “Гвиниса”, — вздохнул я.

— Вот именно! — Следователь достал из папки протокол допроса. — Теперь о Волгиной… Очень жизнерадостная особа, во время нашей беседы все время хихикала… Выпила почти стакан метилового спирта, а отделалась легче всех! По ее словам, шкалик ей предложил сам Маринич. За хорошую работу.

— Когда?

— Волгина говорит, гости сели, по первому разу закусили, отведали ее котлет по-киевски, и сразу после этого на кухню завалился Андрей Петрович… Пиджак расстегнут, левая сторона оттопыривается… Спрашивает, где кудесница, которая готовила котлеты. Волгина отвечает: “Я”. Он обнял ее за плечи и говорит: “Золотые у вас руки! — А на ухо шепчет: — Примем по сто грамм?..” Повариха согласилась… Повела в закуток, достала фужеры, два бутерброда с красной икрой. Маринич вынул из кармана початую бутылку… Выпили за здоровье молодых. Причем Волгиной он налил почти полный стакан. Себе — поменьше. Объяснил, что надо еще с одним хорошим человеком выпить… Повариха считает, что Андрей Петрович был уже навеселе… Волгиной стало плохо часа через полтора, но она скрывала до последнего.

— Она не помнит, какую именно бутылку достал из кармана Маринич?

— Очень хорошо помнит! Наша “Столичная” со знаком качества.

— А Маринич не говорил ей, случайно, где купил водку?

— Нет, он не сказал, а она не поинтересовалась.

— Понятно, — кивнул я. — Жаль, что не прояснен такой важный момент…

— Еще бы! — сказал Володарский. — Неизвестно еще и то, что и где пил покойный оператор Станислав Каштанов…

— Какие показания дал его ассистент? — спросил я. — Юрий Загребельный.

— Я еще не беседовал с ним, — ответил следователь и посмотрел на часы. — Загребельный обещал прийти в прокуратуру. Понимаете, он должен встретить мать Каштанова. Ей сообщили утром по телефону, и она тут же вылетела в Южноморск… Думаю, ассистент оператора скоро появится… Знаете, Захар Петрович, мне кажется, что Маринич и Каштанов выпивали вместе. Режиссер намекал, да и Загребельный обмолвился, что оператор не дурак выпить. Отец невесты, как мы знаем, — тоже. И потом, Маринич всю свадьбу крутился вокруг Каштанова, и оба несколько раз отлучались из зала.

— Вполне вероятно, — согласился я. — Главное, необходимо выяснить, где они брали водку.

В кабинет заглянула Карапетян:

— Можно?

— Нужно, Кармия Тиграновна! Ну, что там у вас? — нетерпеливо спросил я.

— Что анализы? — спросил Володарский.

— Сейчас, сейчас, — с улыбкой посмотрела на нас Кармия Тиграновна. — Во-первых, Захар Петрович, в пансионате “Скала” в номере Белугиной сохранилось все как было. Фрукты на столе_ стаканы, разбитая бутылка из-под “Пшеничной”… Между прочим, приехал муж Белугиной. Кто-то из персонала проболтался, что она пила с другим мужчиной. Муж, естественно, рвет и мечет! Прямо Отелло! Пригрозил директору пансионата, что дело так не оставит. Развели, говорит, разврат и пьянство!.. В пансионате паника! Кошмар! — темпераментно жестикулировала Кармия Тиграновна.

— Этикетка на бутылке чья? — спросил я.

— Нашего завода… Судя по дате, выпущена еще в прошлом году.

Мы переглянулись с Володарским.

— Странно, — сказал следователь. — Выходит, с прошлого года она где-то лежала? На складе, в магазине или у кого-то дома… И сделала свое черное дело только вчера?

— Все может быть, — пожала плечами Карапетян. — Меня больше волнует, что в трех известных нам случаях в бутылках южноморского ликеро-водочного завода был метиловый спирт.

— Вы имеете в виду те, из которых пили Михальчик, Алясов и Маринич? — уточнил следователь.

— Да, — подтвердила Кармия Тиграновна. — Правда, с завода они вышли в разное время, но факт остается фактом! Может быть, сейчас кто-то где-то покупает бутылки с отравой! Понимаете, вышедшие с нашего завода! По-моему, надо срочно что-то предпринимать!

Я разделял мнение Карапетян. Володарский сказал, что следует принять экстраординарные меры.

Я набрал номер первого секретаря горкома партии.

— Слушаю вас, Захар Петрович, — сказал Крутицкий, и по его тону я понял, что он уже давно ждет моего звонка.

— Георгий Михайлович, нужно вмешательство горкома и горисполкома.

Я рассказал про ставшие известными нам факты и поделился соображением, что, возможно, метиловый спирт попадает каким-то образом в продукцию на южноморском ликеро-водочном заводе.

— Ваши предложения? — спросил первый секретарь.

— Чтобы не пострадало больше ни одного человека, прекратить производство, — ответил я, — а также вывоз готовой продукции с территории завода. Это раз. Во-вторых, приостановить продажу во всех магазинах, ресторанах, кафе и закусочных водки и вина нашего производства. В-третьих, создать комиссию, которая разобралась бы, каким образом в продукцию ликеро-водочного завода попадает метиловый спирт.

Крутицкий ответил не сразу. И понятно: решение было очень ответственным. Но Георгий Михайлович, видимо, осознал: если источником отравы является завод, последствия могут быть самые страшные.

— Согласен, — наконец твердо произнес Крутицкий. — Я свяжусь с исполкомом. Мы решим. Но чтобы не возникло в городе кривотолков и слухов, прошу вас, Захар Петрович, подготовить небольшое выступление по телевидению. Разъясните, чем вызвана эта мера. Кстати, воспользуйтесь поводом и затроньте еще раз вопрос о необходимости продолжать решительную борьбу с пьянством и алкоголизмом, а также со спекуляцией спиртными напитками.

— Хорошо, — ответил я.

— Сейчас я позвоню Козлову, и он сообщит вам, когда нужно будет сегодня вечером выступить.

Козлов был директором нашего телецентра.

После разговора с Крутицким я попросил Кармию Тигра-новну продолжать.

У нее, оказывается, было еще одно важное сообщение: в трех недопитых бутылочках “Гвинисы”, изъятых для исследования со свадебного стола, эксперты обнаружили метиловый спирт, чуть разбавленный безалкогольным вином. Две бутылочки стояли на самом столе, в том месте, где сидели Штефан и Сорокин, а третья, как выяснила Карапетян, — где находились те двое гостей, которых увезли с отравлением.

— Теперь понятно, как в бокалы этих четверых попал яд, — резюмировал Володарский.

— Но непонятно, как метиловый спирт попал в “Гвини-су”, — заметила инспектор уголовного розыска. — Я говорила с Берикашвили. Он страшно перепугался! Уверяет, что на их винном заводе отродясь не было метилового спирта! И попасть в “Гвинису” он не мог! Ни в коем случае!

— Где сейчас Берикашвили? — спросил следователь. Карапетян посмотрела на часы и ответила:

— Уже в воздухе. Летит домой, чтобы срочно разобраться на месте. Говорит, если виновата “Гвиниса”, никогда не простит себе того, что произошло на свадьбе сына его лучшего друга Мунтяну.

— И в Грузии начнется переполох, — вздохнул Володарский. — Как и на нашем ликеро-водочном заводе…

В подтверждение его слов на моем столе зазвонил телефон — это был директор завода. Срывающимся от волнения голосом он попросил рассказать, что произошло, и прислать материалы, на основании которых на продукцию его завода налагается запрет. Я ответил, что на завод выедет, мой заместитель, Игорь Андреевич Ягодкин.

Затем позвонил Козлов и сообщил, что на выступление мне дают пятнадцать минут. Время выхода в эфир — двадцать сорок пять.

Прежде чем отпустить Володарского и Карапетян, я сказал:

— Товарищи, в этом деле есть еще один аспект — спекуляция водкой. Я имею в виду “музыкального” таксиста. Не исключено, что спиртное по завышенной цене продает еще кто-нибудь из его коллег. Значит, надо подключить ОБХСС… Кармия Тиграновна, кого бы вы посоветовали включить в группу?

— Старшего лейтенанта Ярцева, — не задумываясь ответила Карапетян. — Работает у нас всего год, но дело свое знает туго! Здорово соображает! Главное — горит!

— Это хорошо, что “соображает” и “горит”, — улыбнулся я характеристике, данной Ярцеву.

— Дело о спекуляции в автосервисе помните? — спросила Кармия Тиграновна.

— Конечно.

— Ярцев, по существу, раскрутил… Значит, я могу доложить начальству, чтобы его дали мне в помощь? — спросила Кармия Тиграновна.

— Разумеется.

— А у меня вам такое задание, — обратился следователь к Карапетян. — Попытайтесь все-таки разыскать бутылку, из которой пил в гараже покойный Базавлук.

— Сегодня и поеду, — кивнула Кармия Тиграновна.

— Сегодня не надо, — сказал я. — В семье такое горе… Уж лучше завтра. И постарайтесь как можно деликатнее. Объясните, для чего нужна эта бутылка.

— Поняла вас, — ответила Кармия Тиграновна. — Действительно, сегодня ехать не стоит… Займусь таксистом…

Следователь и оперуполномоченный уголовного розыска ушли. Я решил заняться неотложными бумагами. Но меня все время отвлекали телефонными звонками. Пошли круги от вмешательства Крутицкого: звонили из магазинов, ресторанов, кафе, просили в виде исключения разрешить продажу хотя бы коньяка, — горел план. Я направлял всех к их начальству, которое имело твердую установку от горкома партии.

По внутреннему телефону позвонил Володарский:

— Захар Петрович, пришел ассистент оператора… Хотите присутствовать на допросе?

— Да. Я сам сейчас к вам приду.

Я был рад избавиться от объяснений с работниками торговли и общепита.

Юрий Загребельный был еще совсем молод — не более двадцати двух лет. На него сильно подействовала трагедия, свидетелем которой он оказался. Парень был бледен, измотан бессонной ночью, проведенной у палаты Каштанова, и встречей с матерью умершего.

— Стас был такой человек! Такой мастер! — повторял ассистент. — Лучший оператор на областном телецентре! А ведь он долгое время работал на “Мосфильме”, работал с крупнейшими нашими режиссерами! — И Загребельный назвал несколько довольно известных фамилий.

— А почему же он очутился на телевидении, да еще у нас в области? — спросил Володарский.

— Все из-за пристрастия к выпивке, — тяжело вздохнул ассистент оператора. — Кабы не водка, Стас уже давно был бы народным артистом, лауреатом Государственной премии, а может быть, даже и Ленинской… В общем, — махнул рукой Загребельный, — погубил его зеленый змий… Жена бросила, с “Мосфильма” — “ушли”… С трудом устроился у нас… И вот… Следователь дал ему выговориться и спросил:

— Юра, расскажите, что происходило в банкетном зале во время свадьбы? Что делал Каштанов, с кем общался, выпивал ли? Вы ведь, как его ассистент, были все время рядом, так?

— У меня должность такая, — ответил Загребельный. — Что ж, постараюсь все припомнить… Честно говоря, когда я узнал, что нам нужно снимать в Южноморске свадьбу, то забеспокоился. За Стаса, конечно… Ведь не удержится, выпьет… Положение у него на телестудии было — хуже некуда: предупредили в последний раз… А как стало известно, что свадьба трезвая, я успокоился. Особенно когда мы уже приехали в банкетный зал после бракосочетания… Я чего боялся: на столах-то выпивки не будет, а вот в буфете… Но оказывается, по настоянию членов клуба “Антибахус”, которые распоряжались на свадьбе, буфет вчера был закрыт… Стас, он такой, достанет… А тут — негде… Ну, снимаем мы, все нормально… Андрей Петрович, отец невесты, пару раз подходил, все интересовался нашей техникой… У него в музее тоже есть видеомагнитофон. Просил достать учебные и видовые фильмы… Стас намекнул, что не мешало бы промочить горло… Андрей Петрович приволок бутылку шампанского, но безалкогольного, что привез из Молдавии отец жениха.

Я вспомнил просмотренную нами видеозапись свадьбы. Как Маринич шел в кадре с бутылкой шампанского. И сказал следователю, что, наверное, Загребельный имеет в виду этот момент.

— Да, да, — подтвердил ассистент оператора. — Но Каштанов обиделся. Говорит: “Мы не гости на свадьбе, и на нас обет трезвости не распространяется…” Андрей Петрович смутился… Вот завтра — пожалуйста. Режиссер, мол, просил снять поездку молодых на катере, там можно и принять… А Стас смеется: “До завтра еще дожить надо…” — Загребельный тяжело вздохнул. — Словно накликал беду… Андрей Петрович постоял, подумал, потом говорит: “Ладно, что-нибудь сообразим…” Через минут двадцать снова подходит… Что-то шепнул Каштанову. Стас прямо-таки расцвел. Дал мне указание: “Сними пару сцен, а я пойду покурю…” Вижу, оба направились к двери… Снимаю я, а на душе как-то неспокойно… Хотел предупредить Каштанова, да разве он меня послушается? Нет, конечно!.. Вернулся Стас веселенький. Взял, у меня камеру… Потом его опять потянуло курить… По-моему, Андрей Петрович ему какой-то знак подал…

— Что, снова вышли вдвоем? — уточнил Володарский.

— Сначала Маринич, а за ним — Каштанов… Вернулся Стас минут через пятнадцать. Я спрашиваю: “Камеру возьмешь?” — “Нет, — отвечает, — работай, набирайся опыта…” Присел рядом, стал отбивать ногой такт под музыку… Тут режиссер дал отбой… Мы ведь не все снимали… Стас говорит: “Мировой мужик этот Маринич…” Я ему на ухо: “Может, пойдешь на улицу, подышишь воздухом? Лицо красное, глазки бегают… Решетовский сразу поймет, что ты выпил…” Стас хлопнул меня по плечу: “Ты прав, айда проветримся…” Я спросил у Решетовского и Маякова, когда надо будет снова снимать. Они посовещались, и режиссер сказал: “Сейчас танцы, а их мы уже снимали. Так что минут двадцать можете с оператором отдохнуть…” Мы вышли на балкон. Я спрашиваю у Стаса: “Где же вы разжились?” Он говорит: “Андрей Петрович купил три бутылки у таксиста…”

Мы с Володарским переглянулись. А Загребельный продолжал:

— “Хоть закусываешь?” — спрашиваю. Стас говорит: “Полный ажур! Бутерброды с красной икрой, семга…” И достает из кармана бутылочку. Того вина, что грузин привез на свадьбу… Тут на балкон вышел Решетовский и посмотрел на Стаса подозрительно. Каштанов смеется, показывает бутылочку “Гвиниса”: мол, безалкогольное… Режиссер успокоился, ушел в зал. Стас зло сплюнул и сказал: “И чего этому троглодиту надо? Все вынюхивает да высматривает! Главное, Юра, мы с тобой свое дело сделаем! Материал дадим классный, пойдет на “ура”!” Потом подмигнул мне, щелкнул ногтем по бутылочке… А я пить как раз захотел, говорю: “Дай хлебнуть, заодно попробую, что за штука безалкогольное вино…” Стас говорит: “Тебе нельзя, один из нас должен быть как стеклышко…” И засадил остальное…

— Погоди, Юра, — остановил его следователь. — Что, вместо вина в бутылочке было спиртное?

— Ну да! — сказал Загребельный. — Как объяснил Каштанов, они с Андреем Петровичем для конспирации налили в бутылочки из-под “Гвинисы” водку, чуть-чуть закрасив ее вином.

“Слава богу, прояснилось, — подумал я. — Надо срочно дать знать в Грузию Берикашвили. Чтобы предотвратить панику на заводе, выпускающем безалкогольное вино”.

Володарский, видимо, подумал о том же, потому что мы снова обменялись взглядами.

Загребельный продолжал свой рассказ. По его словам, остальные эпизоды свадьбы он снимал сам. Каштанов куда-то исчез. Появился он в тот момент, когда жених должен был перепеленать “ребеночка”. То есть куклу. Уже совершенно пьяный, оператор выхватил у Загребельного камеру. Она ходила в его руках ходуном. Загребельный бросился выручать шефа, но тот вдруг упал.

Дальнейшее нам было известно.

Володарский стал задавать свидетелю уточняющие вопросы. Но у меня уже не было времени: надо было готовить выступление на телевидении. Я пошел к себе.

Утром следующего дня, когда я вышел из дома в тренировочном костюме, чтобы побежать трусцой на службу, две соседские старушки с особым почтением поздоровались со мной.

— Ой, Захар Петрович, — сказала одна из них, — хорошо, что у нас запретили продавать спиртное! Мой-то первый раз лег спать на трезвую голову…

Я знал, что она мучается с пьяницей мужем.

— Навсегда бы так, — поддержала ее товарка.

По пути в прокуратуру прохожие, как мне показалось, обращали на меня внимание больше обычного, — видимо, из-за вчерашнего выступления.

Первая половина дня у меня ушла на заседание в исполкоме горсовета. Там тоже в кулуарах много говорили о случаях в Южноморске, спрашивали, нет ли еще жертв. К счастью, таковых действительно больше не было. Возможно, помогли экстренные меры.

Когда я возвратился в прокуратуру, секретарь сообщила мне, что звонила Карапетян. У нее имелись якобы очень важные новости. Спрашивал меня и следователь Володарский. Он уехал по делам и должен был вот-вот вернуться.

Только я успел перекусить в буфете, как они оба нагрянули в мой кабинет. Володарский попросил высказаться первой Кармию Тиграновну.

— Как мы договорились, — начала Карапетян, — утром я пошла к Базавлукам. С участковым инспектором. Обстановка — сами понимаете… Жена рыдает, мать плачет, дети притихли… Зеркала все занавешены… Я посочувствовала их горю… Знаете, Захар Петрович, уже хотела уйти… но что-то меня остановило… Попросила сестру Лидии Ивановны показать мне гараж. Объяснила, что очень надо найти бутылку. Надо, мол, разобраться, откуда взялась отрава, чтобы еще кто-нибудь не умер. Они сами пережили, что такое потерять родного человека из-за трагической случайности… Во дворе, как это принято, сидели соседи. Я попросила двоих быть понятыми… Зашли в гараж. С нами пошла сестра и мать умершего… Стоит “Москвич”, довольно новый еще… Из гаража — дверь в небольшую пристройку. Там столик, кушетка, на полках разный инструмент, автокосметика, запчасти… Бутылка с кислотой для паяния и с машинным маслом… Что меня удивило — множество канистр. Все — двадцатилитровые… Я насчитала восемь штук. Подумала: вот запасливый водитель!.. Осмотрели мы все уголки, все закутки — нет бутылки из-под спиртного… Смотрю, один из понятых все время крутит носом. Я удивилась. А он пробурчал: “Вроде как спиртом пахнет…” Открываем мы одну канистру — керосин, вторую — бензин. Третью — резкий спиртной дух! Налито, как говорится, под завязку… В остальных пяти тоже спирт!

— Сколько же всего? — спросил я.

— Сто двадцать! — поднял вверх палец Володарский.

— Старуха удивилась, — продолжала рассказывать Карапетян, — сестра покойного тоже… Ничего не поделаешь, пришлось допросить Лидию Ивановну… Откуда в доме спирт? Не знает… Чьи канистры? “Наши, — отвечает Базавлук, — купили с мужем весной десять штук, потому как дефицит…” Спрашиваю: “Где еще две канистры, ведь в гараже всего восемь?” Лидия Ивановна разводит руками: ей это неизвестно… А у меня не идет из головы: почему мы не нашли бутылку? Может, Базавлук черпанул кружкой прямо из канистры? Выходит, что спирт там метиловый! Я попросила участкового позвонить к нам в управление, чтобы подвезли в лабораторию спирт и меня… Самый настоящий метиловый спирт! — закончила Кармия Тиграновна.

— Да, в стакане, который стоял на столике в подсобке гаража, тоже были остатки метилового спирта, — сказал Володарский.

— Точно, — кивнула Карапетян.

— Выходит, что Базавлук ни у кого спиртного не покупал, — вслух размышлял я. — Но откуда у него эта отрава? И в таком количестве… Вообще что за личность Базавлук?

— Кармия Тиграновна позвонила мне из лаборатории, — сказал следователь, — и я тут же поехал на железнодорожную станцию… Зашел в отдел кадров. Начальник помнит Базавлука только в лицо. Подумаешь, сцепщик вагонов! А из личного дела много не выудишь… Работает восемь лет, не судим, выговоров не имеет. Я нашел бригадира сцепщиков. Тот охарактеризовал Базавлука положительно… Не знаю, может, просто не хотел говорить о покойном плохо… Короче, сведений раз-два и обчелся… Тут как раз подъехал Ярцев, из ОБХСС. Мы с ним зашли в железнодорожную милицию, к майору Ушакову. Он там начальник ОБХСС… Стали интересоваться, имелись ли за последнее время факты хищения метилового спирта. Ушаков сказал, что цистерны с метиловым спиртом проходили через станцию, но сигналов о его хищении не поступало. И вообще, никогда, мол, не слышал, чтобы воровали метиловый спирт. Кому он нужен! Вот этиловый — другое дело! Они имеют несколько ориентировок, что на станции Степногорск в течение последнего года было похищено из цистерн более двух тысяч литров этилового спирта…

— Ничего себе, — покачал я головой. — А воров нашли?

— Троих. А четвертый, главарь шайки, скрылся. Ищут, — ответил следователь и замолчал.

— Небогатый урожай вы собрали на железной дороге, — заметил я.

— Ярцев там занимается по своим каналам, — сказал Володарский. — Выясняет, нет ли на нашей линии хищений метилового спирта на других станциях…

— Как обстоят дела с поиском таксиста, продававшего водку пострадавшим? — снова обратился я к Карапетян.

— Пока ничего, — развела руками Кармия Тиграновна. — Я была вчера в таксопарке… С водителями разговаривать не решилась: еще дойдет до того, кого мы ищем… Побеседовала с диспетчером. Молодая девчонка, работает всего месяц, никого толком не знает…

— Что думаете предпринять дальше? — поинтересовался я.

— Понимаете, Захар Петрович, у них есть еще один диспетчер, Гундарев… Двадцать пять лет оттрубил в нашем таксопарке, из них двадцать — за рулем… Попал в аварию, не по своей вине… Машину после этого водить не может: руку покорежило. Стал диспетчером… Он заступает сегодня с восьми вечера… Думаю, Гундарев сможет кое-что сообщить нам…

— Что ж, попытайтесь. Возможно, и повезет, — сказал я. — Вот еще что хочу спросить у вас… Помните, я говорил вам, что Базавлук в бреду упоминал какого-то Митьку?

— Конечно, помню, — ответила Кармия Тиграновна. — Я сегодня разговаривала с родственниками и соседями Базавлука. Никто не знает, кого имел в виду покойный… Я понимаю, Захар Петрович, что это важно.

Мы расстались, чтобы каждый мог заняться своим делом.

Вечером, в восемь часов десять минут, Карапетян зашла на территорию таксопарка. Хозяйство считалось образцовым. И не только по трудовым показателям — любо-дорого было смотреть на ухоженную территорию. Чистая, озелененная, с удобными беседками для отдыха под тенью виноградников.

Диспетчерская, как это принято, находилась рядом с воротами.

Артуру Валентиновичу Гундареву было за пятьдесят. Он сидел в своей застекленной конторке в тщательно выглаженной рубашке. Левая рука была неестественно согнута чуть ниже локтя — след аварии.

Капитан постучалась. Диспетчер повернулся, приоткрыл дверь и подозрительно оглядел незнакомую женщину.

— Можно, Артур Валентинович? — шагнула в конторку Карапетян.

— Раз уж зашли, — неодобрительно заметил Гундарев. — Что вам нужно, гражданочка?

— Я из милиции. — Кармин Тиграновна показала свое удостоверение.

Диспетчер хмыкнул, но особой радости по поводу визита не выразил.

Тут в окошечко, выходящее на улицу, заглянул водитель, протянул какую-то бумагу. Гундарев сделал на ней отметку и что-то чиркнул в журнале перед собой.

Шофер сел в “Волгу” с шашечками, и машина отъехала.

Гундарев кивнул на табуреточку, приглашая капитана сесть.

— Много работы? — спросила Кармия Тиграновна для затравки беседы.

— Нормально, — ответил диспетчер. — Но ведь вас не это интересует? — усмехнулся он.

— Точно, одного человека ищу, — улыбнулась Кармия Тиграновна.

— Почему именно у нас?

— Водитель такси…

— И что же натворил этот человек?

— Сами понимаете, ничего хорошего…

— Ну а я тут при чем?

— Вы, Артур Валентинович, патриарх автобазы…

— Патриарх, говорите? — хмыкнул Гундарев. — Да, четверть века — не шутка!

— Меня не помните? — спросила Карапетян. Она узнала в Гундареве шофера, который лет восемь назад выручил ее, когда надо было догнать грузовик, на котором, по предположению сотрудника уголовного розыска, пытался скрыться преступник.

Диспетчер посмотрел на капитана повнимательней, и его лицо расплылось в улыбке.

— Поселок Нижние Лиманы? — как пароль, произнес он.

— Вспомнили, — обрадовалась Карапетян. — Здорово мы тогда гнали! И так ловко срезали повороты…

— А с машиной, товарищ капитан, вы тогда обознались…

— Бывает…

— Злоумышленника нашли?

— Взяли на следующий день.

“Хорошо, что мы знакомы, — подумала Кармия Тиграновна. — Повезло. Теперь разговор, кажется, наладится”.

— Помогите, Артур Валентинович, и на этот раз…

— Пожалуйста, чем могу, — кивнул диспетчер, и лицо его посерьезнело.

Карапетян сначала поинтересовалась, кто из таксистов работал в ночь со второго на третье сентября. Приблизительно с восьми часов вечера, так как уже к этому времени Маринич купил у водителя такси три бутылки водки.

Гундарев полистал журнал. Набралось сорок девять фамилий. Но они ничего не говорили Карапетян. Прошлись по государственным номерным знакам, что стояли на машинах этих водителей. Цифра “5” была у двенадцати.

Но кто же из них?

— Лет тридцати пяти, — стала объяснять Кармия Тиграновна. — Коричневая куртка на молнии.

— Вообще-то возраст самый расхожий, — сказал Гундарев. — А куртки, почитай, нынче носят поголовно.

— Водит в перчатках, — вспомнила Карапетян.

— В перчатках? — удивился диспетчер. — Таких что-то не знаю… Сам никогда не надевал перчаток за рулем, даже зимой. В машине тепло… Да и не так баранку чувствуешь в перчатках…

— Веселый, — продолжала капитан. — Знает много анекдотов…

— Анекдотов, анекдотов… — повторил Гундарев, наморщив лоб. — Постойте! — Лицо его прояснилось. — Уж не Ренат ли? Слова не скажет без шутки-прибаутки. А уж анекдотов знает — на все случаи жизни! Точно, в куртке! И за тридцать парню…

— Фамилия? — волнуясь, спросила Кармия Тиграновна.

— Хабибулин. Машина с номером двадцать пять — семнадцать… Посмотрим, на линии он или нет. — Гундарев перелистал свой гроссбух и ткнул пальцем в страницу: — Выехал в двенадцать часов. Стало быть, в парк вернется в двадцать четыре ноль-ноль… Но обычно задерживается, так что накиньте еще час-полтора. На всякий случай…

— Адрес его можно узнать?

— Запросто. У кого-нибудь из водителей или механиков. Его знают хорошо… Хотите…

— Нет-нет, — остановила диспетчера Кармия Тиграновна, в планы которой не входило афишировать визит в таксопарк. Наверное, придется через паспортный стол…

— Странно, что вы заинтересовались Хабибулиным, — покачал головой Гундарев. — Такой мужик…

— Какой?

— Сами посмотрите, — предложил диспетчер и показал в окошко. — Там у нас доска Почета. Фотография Рената уже несколько лет красуется…

У Карапетян сразу запечатлелось в голове: фотография! Но как ее взять?

— Спасибо, Артур Валентинович, — сказала Кармия Тиграновна.

— Не за что.

— К вам просьба: о нашем разговоре — никому.

— Само собой… — даже несколько обиделся Гундарев. — Не пацан, понимаю…

— Возможно, мы продолжим беседу, — на всякий случай предупредила диспетчера Карапетян.

— Я тут до утра, — сказал Гундарев.

Карапетян вышла из диспетчерской. Во дворе таксопарка было вроде пусто. Лишь в одной беседке сидели два человека. Но доска Почета была в стороне от них.

Неспешной походкой Кармия Тиграновна направилась к ней.

“Ренат Ибрагимович Хабибулин”, — прочитала капитан под портретом широколицего мужчины.

Совсем не монгольского типа лицо. Она вспомнила показания Максима Подгорного: “гладенький”, “кругломорденький”… Любитель рассказывать анекдоты, номер машины с цифрой “5”. Он? А если нет?

Карапетян оглянулась. Никто вроде бы ее не видит. Охватило острое искушение взять фотографию. А вынималась она из рамки как будто легко…

Кармия Тиграновна прикинула, сколько времени уйдет на то, чтобы достать фото Хабибулина другим способом. Целая вечность!

“Была, не была!” — решилась она.

Через несколько секунд фотография исчезла в ее сумке.

“Да простит меня бог и начальство”, — усмехнулась про себя Кармия Тиграновна.

Она вышла за ворота таксопарка. Буквально следом выехало такси. Карапетян остановила его, села.

— Куда? — не очень любезно спросила женщина-водитель.

— На Гоголя… Возле булочной, — ответила Карапетян, которой не хотелось называть адрес горуправления внутренних дел. — Что вы такая сердитая? — спросила она у водителя.

Та вдруг улыбнулась:

— Испортили вы мне выезд…

— Чем же? — удивилась Карапетян.

— У нас примета: если первой сядет женщина, вся смена будет неудачной.

— А вы сами кто? — поддела Карапетян.

— Поэтому и смешно, — ответила та и поддала газу. Домчались минут за десять.

Кармия Тиграновна бросилась в научно-технический отдел и попросила срочно размножить фотографию Хабибулина. И пока это делали, она узнала адрес Максима Подгорного, так как его уже выписали из больницы.

Старший лейтенант Ярцев, к счастью, находился в управлении. Кармия Тиграновна вручила ему один из экземпляров фотографии и направила в больницу, где лежал Алясов. С другой она поехала к Подгорным.

Опознание проводилось по всем правилам — с понятыми. Но, увы, Максим не признал в Хабибулине того водителя такси, который продал ему бутылку водки.

Такой же результат был и у Ярцева.

Значит, не Хабибулин.

Карапетян снова поехала в таксопарк, чтобы возвратить на место портрет передовика и еще раз поговорить с Гундаревым.

Территорию таксопарка уже успели полить. В мокром асфальте отражались фонари. Томно стрекотали цикады в глубине двора.

У доски Почета стояли три человека. Курили.

Карапетян зашла в диспетчерскую.

— Опять здравствуйте, — сказала она Гундареву с улыбкой и, сев на табуреточку, виновато произнесла: — С Хабибулиным мы обознались…

— Ну и слава богу! — обрадовался Артур Валентинович. — А я все сидел, думал после вашего ухода… Выходит, Ренат чистый?

— Чистый, — кивнула Кармия Тиграновиа. — Артур Валентинович, давайте снова вернемся к тем двенадцати водителям, кто работал в ночь со второго на третье и у кого номер имеет пятерку…

— Давайте, — согласился диспетчер. — Я тут вспомнил… Курочкин, он ведь тоже любитель анекдотов. И я видел его как-то в перчатках за рулем… Правда, постарше меня будет. Скоро на пенсию, а хочет пойти в заочный институт. Увлекается цветами, мечтает стать ботаником…

— Как так? — удивилась капитан. — У человека пенсионный возраст?

— Я Петровичу то же самое говорил… А он носит с собой вырезку из журнала… Какой-то немец в свои восемьдесят шесть лет учится на математика. В их университете! Представляете? Восемьдесят шесть!.. И между прочим, имеет уже три профессорских звания и пять докторских! По разным наукам! Вот чудо, правда?

— А Курочкин в ту ночь выезжал в смену?

— В том-то и дело, что нет, — вздохнул Гундарев.

— Тогда не стоит о нем говорить.

Кармия Тиграновна стала расспрашивать диспетчера о всех, кто был в числе двенадцати. И когда дошли до некоего Шерстобитова, Гундарев обронил фразу:

— Николай, тот расскажет вам про музыку все, что захотите…

— Как это? — встрепенулась Карапетян.

— Знает всех композиторов, певцов и всякие смешные истории из их жизни, — пояснил Артур Валентинович.

Кармия Тиграновна еле сдержала волнение:

— Откуда у него такая осведомленность?

— Он сам артист. В ансамбле танцевал. А у них рано выходят на пенсию. Вот он и пошел в таксисты…

— Давно работает?

— Второй год… Самому за сорок, но выглядит лет на десять моложе… Водитель хороший. План выполняет на сто пять — сто десять процентов… Тоже чудак: другие водители в ночь идут с неохотой, потому что за клиентами охотиться надо, а Николай — с удовольствием…

— А сегодня?

— Уехал. Когда вы уже ушли…

— Номер его машины?

— Двадцать семь — тринадцать.

— Погодите, у него же был другой.

— Точно, он ездит на двадцать пять — двадцать четыре. А сегодня его машина испортилась, посадили на радиофицированную. По вызову работает. Фургон. Верное дело! Можно полтора плана дать запросто!

— Выходит, и он передовик?

— А как же! Фотография Шерстобитова тоже на доске Почета.

— До которого часа у него смена?

— До девяти утра…

Заручившись согласием Гундарева помочь, если понадобится, и попрощавшись, Карапетян вошла на территорию таксопарка. На этот раз у доски Почета никого не было. И в беседках для отдыха вроде бы пусто. Кармия Тиграновна быстро водворила на место портрет Хабибулина, затем подошла к фото бывшего артиста ансамбля песни и пляски. Полное лицо, круглый подбородок, чуть вьющиеся волосы. Шатен. И подпись внизу: “Николай Евсеевич Шерстобитов, водитель”.

С его фотографией пришлось повозиться. И ко всему прочему Кармию Тиграновну чуть не застали за этим делом двое мужчин, вынырнувших из-за поворота аллеи. Капитан едва успела спрятать фотографию в сумочку. Те, кажется, были увлечены разговором и ничего не заметили.

Выйдя за ворота таксопарка, Карапетян позвонила по телефону-автомату дежурному по городу и попросила срочно прислать машину. Та подъехала без четверти одиннадцать.

На этот раз Кармия Тиграновна решила не размножать фото: не хватало времени. И так поздно, люди же, вероятно, легли спать. Но что поделаешь, придется побеспокоить.

Сначала Карапетян поехала к Подгорным. Действительно, бодрствовал только глава семьи, корпевший над научной статьей. Извинившись за позднее вторжение, Кармия Тиграновна попросила разбудить Максима, чтобы еще раз провести опознание.

Подросток из нескольких предложенных ему фотографий безошибочно указал на портрет Шерстобитова. Да, это был тот самый водитель такси, продавший ему ночью спиртное…

Чтобы окончательно убедиться, Карапетян заехала в больницу к Алясову. Зоотехник из Карагандинской области тоже моментально узнал Шерстобитова.

Все сомнения отпали. Кармия Тиграновна позвонила домой Володарскому и сообщила последние новости.

— Я сейчас оденусь и буду ждать вас у подъезда, — сказал следователь. — Встретимся, решим, что делать.

Забрав по пути следователя, дежурная машина доставила их в горуправление внутренних дел. Приближалась полночь. Короткое совещание провели у замначальника уголовного розыска подполковника Свешникова. В нем принял участие и старший лейтенант Ярцев.

— Ну что ж, товарищи, — сказал Володарский, — дело теперь за вами…

— А за вами, Геннадий Яковлевич, идеи, — в тон ему ответил Свешников. — Ведь, насколько я понял, Шерстобитов — звено в какой-то цепочке.

— Так оно, по-видимому, и есть, — кивнул Володарский. — Последнее звено в преступной цепи… Смотрите, что получается: все, кто отравился метиловым спиртом в городе, покупали ночью выпивку у Шерстобитова. Тот, в свою очередь, брал ее у кого-то, живущего на Партизанской улице. Сам он живет…

— …на улице Корнейчука, дом четыре, квартира одиннадцать, — подсказал Ярцев, который уже успел связаться с паспортным столом и участковым инспектором.

— Дальше, — продолжал следователь. — Спиртное у Шерстобитова не покупал один-единственный человек, ставший жертвой отравления.

— У него самого этой отравы — залейся, — заметила Карапетян.

— Есть одно обстоятельство, — развивал свою мысль Геннадий Яковлевич, — на которое следует обратить особое внимание… Покойный Базавлук упорно твердил о каком-то Митьке. Просил жену что-то передать ему, — вероятно, очень важное… Честно говоря, меня очень интересует этот Митька… Нет ли в семье Шерстобитова человека с таким именем?

— Я разговаривал с участковым инспектором, — сказал Ярцев. — У Шерстобитова в семье только жена и две дочери. Митьки, как сами понимаете, нет… Может быть, задержать Шерстобитова и хорошенько потрясти? Глядишь, назовет…

— А если нет? — усмехнулся Володарский. — Нет, надо действовать наверняка. Чтобы не спугнуть человека с Партизанской улицы, где таксист берет для пассажиров водку.

— Тогда я предлагаю вот что, — сказал старший лейтенант. — Кто-нибудь из наших сотрудников остановит Шерстобитова, сядет к нему в такси и попросит достать водку… Шерстобитов, скорее всего, поедет на Партизанскую. Нужно, чтобы там тоже были наши. И, незаметно проследив за таксистом…

— Ерунда! — не выдержав, перебила Ярцева Карапетян. — Весь город только и говорит о вчерашнем выступлении Измайлова по телевидению…

— Но он не сказал конкретно, что спекулируют спиртным водители такси, — возразил Ярцев. — Разговор шел вообще…

— Кому надо, тот понял, — сказала Кармия Тиграновна. — И некоторое время не будет спекулировать.

— Я с вами не согласен, — вставил замначальника уголовного розыска. — Есть такие наглые и отчаянные — море по колено! Тем более сейчас ночь… Я считаю, рискнуть надо… Как, Геннадий Яковлевич?

— Действительно, чем черт не шутит? — согласно кивнул Володарский. — Только следует все продумать.

— А это уже наш хлеб, — улыбнулся подполковник.

Был разработан следующий план. Выполнять план страждущего выпить будет курсант Омской высшей школы милиции Чигарьков, который находился в городском управлении внутренних дел Южноморска на практике. Параллельно с этим Ярцев направится на квартиру к таксисту и попытается выяснить у его жены, кто такой Митька. Легенду придумали на ходу: мол, только что с поезда, помнит, где живет Шерстобитов, но адрес Митьки забыл.

— Не ахти, конечно, — заметил Ярцев, — но сойдет, наверное…

— Думаю, да, — сказал замначальника уголовного розыска. — Город наш курортный, на дворе ночь, женщина спросонья… Теперь подумаем о дальнейшем. Допустим, вы вышли на того, кто снабжает Шерстобитова водкой. А у него дома ничего нет. Тоже, наверное, смотрит телевизор…

— Но у нас есть бутылки, которые он держал в руках! — воскликнула Карапетян. — А на них — отпечатки пальцев! Значит, нужно как-то получить отпечатки пальцев человека с Партизанской улицы.

— Хорошо, — согласился Свешников, — будем действовать по обстоятельствам…

Прикинули, кого еще привлечь к операции, кто и где конкретно будет находиться.

Карапетян позвонила в таксопарк. Ответил Гундарев.

— Артур Валентинович, — сказала она. — Кармия Тиграновна беспокоит… Где сейчас Шерстобитов?

— Думаю, минут через десять будет на улице Коммунаров. Там возьмет клиентов и повезет на вокзал. К московскому дополнительному…

— Спасибо, — поблагодарила диспетчера капитан. — У него есть другие заказы?

— После вокзала хочу послать Шерстобитова в район колхозного рынка, что на проспекте Кутузова.

— Пока его не занимайте, — попросила Кармия Тиграновна. — Я вам еще позвоню…

— Ладно, — согласился Гундарев.

Курсант Чигарьков, получив соответствующие инструкции, поехал еще с одним сотрудником милиции на вокзал. Ярцев — на квартиру Шерстобитова. Еще двое работников УВД отправились на Партизанскую улицу, где должны были находиться неподалеку от киоска “Союзпечать”, у которого обычно останавливался таксист-спекулянт.

Володарский, Карапетян и Свешников остались в управлении ждать сообщений.

Было четверть второго ночи. Операция началась.

Такси-фургон с номерным знаком “27–13” подкатило к вокзалу, и из него вышли две женщины. К ним тут же подскочил носильщик. Вещей у отбывающих было много, и они охотно воспользовались его услугами.

Шофер — а это был Шерстобитов — закрыл заднюю дверцу, окинул профессиональным взглядом привокзальную площадь — на стоянке такси “загорало” пяток “Волг” с шашечками. Ближайший поезд приходил через час. Шерстобитов сел за руль, включил зажигание. Тут к нему подбежал молоденький долговязый морячок с чемоданчиком в руках.

— Свободен, шеф? — заглянул он в салон.

— Не знаешь, где стоянка? — покосился на него водитель.

Вообще-то ему не хотелось упускать клиента, уж больно разухабистый видок был у морячка. А с другой стороны, было неудобно нарушать корпоративную этику: могли увидеть товарищи по автопарку, ожидающие пассажиров.

Клиент, видимо, принял нерешительность шофера за одобрение и, рванув дверцу, плюхнулся на заднее сиденье.

— В Яблоневку, — назвал один из районов города морячок.

Водитель газанул, но счетчик включил только тогда, когда выехал с площади. Пассажир, посматривая на часы, вертел головой по сторонам: явно приезжий.

— Слушай, шеф, выручи, — обратился к Шерстобитову, — выручи!.. Кореша не видел два года, неудобно ехать с пустыми руками…

— В каком смысле? — усмехнулся таксист.

— Пузырек нужен, — взмолился морячок, доставая из кармана бумажник. — Двойную цену даю!

— Не по адресу, служивый, — сурово ответил Шерстобитов.

— А за две красненьких? — все еще не терял надежды пассажир.

— Даже за десять нет! — отрезал водитель. — Я терять место не хочу. И вообще…

Поняв, что таксист непреклонен, морячок спрятал деньги.

— Что же мне делать? — с отчаянием произнес он.

— Чаек попьете, — сыронизировал Шерстобитов.

— Ладно, не юмори, — обиделся пассажир. И вдруг попросил: — Стой, попытаюсь у них…

Впереди на стоянке такси виднелись две “Волги” с шашечками.

Шерстобитов остановился. Получив с клиента деньги и кивнувколлегам, поехал дальше…

Приняв сообщение от Чигарькова, что его миссия не увенчалась успехом, подполковник Свешников сказал Володарскому и Карапетян:

— Значит, Шерстобитов не хочет рисковать…

— А может, разгадал? — высказала предположение Карапетян.

— Курсант говорит, не похоже…

— Подождем Ярцева, — сказал Володарский.

…Квартира Шерстобитова находилась на третьем этаже. Когда Ярцев подъехал к дому, во всех окнах не горел свет. Старший лейтенант нашел нужную дверь, опустил на пол большой чемодан и чуть прикоснулся к звонку, словно бы не очень решаясь будить хозяев.

За дверью молчали.

Старший лейтенант снова коротко позвонил. Раздались чьи-то шаги, и женский голос спросил:

— Коля, ты?

— Тамара Николаевна, извините, я не Коля… Я друг его. Федор Самсонов… Может, помните, мы вместе ездили на Красные Камни?

Щелкнул замок, дверь приотворилась, но немного — мешала цепочка. В щель смотрел недоверчивый глаз.

— Ради бога извините! — еще раз сказал Ярцев, приподнимая соломенную шляпу в знак приветствия. — Только что приехал ростовским поездом… В отпуск… А Николай Евсеевич дома?

— Он сегодня работает в ночную смену, — сказала жена Шерстобитова.

— Да, да, понимаю, — кивнул Ярцев. — Жаль… Собственно… Простите, Тамара Николаевна, не подскажете, как проехать к Мите?

— Водолазову? — почему-то обрадовалась Шерстобитова. Она, видимо, боялась, что поздний нежеланный гость попросится на ночлег. — Двоюродному брату Николая?

— Ну да! — тоже обрадовался старший лейтенант. — Я был у него всего один раз… Помню, улица Партизанская, а номер дома…

— Шесть, — подсказала женщина. — Там будет трамвайная остановка, вы перейдете улицу…

— Спасибо, спасибо, — кивал сияющий Ярцев. — Рядом с газетным киоском… Я такси возьму… Большой привет Коле! — помахал он шляпой.

— Вы уж простите, что не приглашаю, — сказала на прощанье Шерстобитова. — Дочь что-то прихворнула…

— Ради бога! — приложил руку к груди Ярцев.

Щелкнул замок. Старший лейтенант, подхватив пустой чемодан, сбежал вниз по лестнице, думая о том, как здорово он ввернул про мнимую поездку на Красные Камни — чудесное местечко за городом, куда ездили по выходным отдыхать южноморцы…

…Через десять минут после того, как Ярцев передал важную весть, уже были получены кое-какие сведения о двоюродном брате водителя такси.

Дмитрий Степанович Водолазов, 1956 года рождения, женат, детей не имел. Проживает в доме тетки жены, некоей Зои Ильиничны Лазебниковой.

Интересные штрихи к биографии Водолазова дал участковый инспектор, в чьем ведении находились собственные дома на Партизанской улице. Дмитрий работал в мастерской по ремонту фарфоровых изделий, но жил явно не по средствам: недавно приобрел автомобиль “опель”, который, по слухам, обошелся ему в семнадцать тысяч. Жена Водолазова не работает, шляется по комиссионкам, покупая заграничные вещи.

По словам участкового, супруги третируют свою родственницу, больную пожилую женщину, на чьей жилплощади они занимают лучшие комнаты. Соседи возмущаются: мол, сживают старуху со свету, чтобы после ее смерти заполучить дом…

— Что будем делать? — спросил подполковник Свешников.

— Первым делом вызовем такси, — сказала Карапетян. — Ко мне на дом. — Заметив удивленные взгляды Володарского и Свешникова, она пояснила: — Придется пожертвовать чашкой из сервиза…

— Кое-что понимаю, — улыбнулся следователь.

И они набросали план ареста двоюродных братьев.

…Радиофицированная “Волга”-фургон подъехала к дому Карапетян с погасшим зеленым огоньком. Когда в машину сели двое мужчин и женщина, на счетчике уже было пятьдесят две копейки.

— Сначала поедем на Партизанскую улицу, — сказал Володарский.

— Будет сделано! — ответил Шерстобитов, лихо трогая с места.

По дороге пассажиры говорили о том, какое скверное было в этом году лето. Водитель тоже разделил это мнение. Выехали на Партизанскую улицу.

— Вам куда именно? — спросил Шерстобитов.

— Дом номер шесть, — ответил Ярцев.

От всех троих не ускользнуло, как напряглась спина водителя.

— Стоп, — приказал Ярцев, когда “Волга” поравнялась с киоском “Союзпечать”.

Водитель резко нажал на тормоз.

— Приехали, — произнес он глухим голосом.

— Еще не совсем, — заметил Ярцев, а своей спутнице сказал: — Мы вас ждем, Кармия Тиграновна.

Карапетян вышла из машины. В ней остались следователь и старший лейтенант.

Карапетян перешла улицу и направилась к воротам дома номер шесть. Она несколько раз нажала на кнопку, но самого звонка не услышала.

Прошло, видимо, минуты две, пока наконец раздались шаги за калиткой. Прогрохотал отодвигаемый запор, и на улицу выглянул молодой мужчина, крепкого телосложения, с холеными усами и баками.

— Дмитрий Степанович, — сказала Кармия Тиграновна, протягивая красивую чашку с отбитым краем, — выручите! Из мейсенского сервиза!..

Профессиональное любопытство сработало безотказно: Водолазов машинально взял разбитую чашку, повертел в руках. И вдруг опомнился.

— Вы что, рехнулись? — зло проговорил он. — Знаете, который час?

— Мне необходимо… — начала было Карапетян.

Но дверь перед ней захлопнулась. Уже из-за калитки Карапетян услышала:

— Чокнутая! Это ж надо додуматься!..

Кармия Тиграновна опустила чашку в целлофан и быстро вернулась к машине. Возле нее стояли трое сотрудников милиции.

— Порядок, — произнесла довольная Кармия Тиграновна, протягивая Ярцеву, сидящему в машине, пакет с чашкой, на которой теперь уже были отпечатки пальцев Водолазова.

Следователь Володарский вышел из “Волги”, а на его место, возле водителя, сел один из милиционеров.

— Поехали, — сказал шоферу Ярцев.

— Куда? — с дрожью в голосе спросил Шерстобитов.

— В горуправление внутренних дел.

— Зачем?.. — совершенно упал духом водитель.

— Поговорим… О музыке, композиторах, певцах и о другом прочем…

Такси отъехало. А следователь, оперуполномоченный угрозыска и двое других сотрудников милиции направились к дому номер шесть.

Когда Водолазов, снова поднятый настойчивым звонком, появился на пороге калитки и увидел Карапетян, гневу его не было предела.

— Проваливайте! — завопил он, но, заметив рядом с Кармией Тиграновной трех мужчин, двое из которых были в милицейской форме, осекся.

— Старший следователь прокуратуры города Володарский, — представился Геннадий Яковлевич. — Вот постановление на проведение у вас обыска…

Водолазов было вспыхнул, пробормотав что-то вроде: “Безобразие, будят среди ночи”, но все же пропустил во двор работников милиции и следователя.

На крыльце дома стояла молодая женщина в длинной ночной сорочке и кружевном пеньюаре.

— Что такое, Митя? — спросила она, вглядываясь в пришедших людей. Разглядев форменную одежду, тихо ойкнула.

В дом заходить не стали.

— Товарищ Козырев, — обратился к участковому инспектору Володарский, — обеспечьте, пожалуйста, понятых.

Козырев вышел за ворота. Скоро в соседнем дворе послышались голоса.

Когда участковый и понятые появились во дворе, откуда-то из глубины двора, покашливая и шаркая, вышла старая женщина в накинутом на плечи потертом демисезонном пальто.

— Здравствуйте, — поздоровалась она с незнакомыми ей людьми.

Ей ответили, а Володарский спросил:

— Если не ошибаюсь, Зоя Ильинична Лазебникова?

— Не ошибаетесь, — ответила владелица дома.

Геннадий Яковлевич назвал себя, Карапетян и других сотрудников милиции. Объяснил, для чего они здесь в столь необычный час.

— Давно вам пора заняться этим прохвостом! — закивала старушка. — Давно! — И указала на мужа своей племянницы.

Жена Водолазова зло прошипела:

— У-у, старая ведьма! Гроб по тебе плачет!..

— Не выражайтесь, гражданочка! — строго предупредил ее участковый.

— Пройдем в дом? — предложил следователь.

— Зачем в дом? — возразила Лазебникова. — То, что вас интересует, во флигельке…

Следователь попросил Водолазова, Лазебникову и понятых пройти вперед. За ними двинулись остальные.

Пристройка — или, как сказала Лазебникова, флигелек — примыкала к дому. Это было довольно просторное помещение, окна которого выходили на улицу. В одном из них торчал ящик кондиционера. Занавеси плотно прикрывали окна от постороннего взгляда снаружи.

Перед глазами присутствующих предстала любопытная картина: почти половина комнаты была заставлена бутылками с прозрачной жидкостью и этикетками водок “Русская”, “Столичная” “Пшеничная”, “Московская”. Бутылки были запечатаны стандартными пробками.

Насчитали двести четырнадцать штук.

— Откуда это у вас? — спросил следователь Водолазова.

— У друга свадьба послезавтра, просил купить… — глядя в сторону, ответил Водолазов.

— Врешь! — бросила ему в лицо Лазебникова.

— Иди ты! — замахнулся на нее Водолазов.

Участковый инспектор кинулся между ними и схватил парня за руку.

— Последний раз предупреждаю! — строго сказал участковый.

— Ладно, — буркнул Водолазов, потирая руку, — Только уберите ее отсюда, прошу!

— Она обязана присутствовать, — спокойно сказал Володарский. — Как домовладелица… Что в бутылках?

— Вы что, ослепли, не видите? — усмехнулся Водолазов.

— Я вас спрашиваю! — чуть повысил голос следователь.

— Водка…

— Опять врет! — встряла Лазебникова. — Вы лучше загляните в подвал. — И она показала на люк в полу.

Открыли его, включили свет — клавиша выключателя находилась над люком.

В подвале аккуратным штабелем лежали пустые бутылки. Многие были без этикеток. Тут же, на столике, лежали пробки в картонном ящике и наклейки. К краю стола крепилось какое-то сооружение.

— Пробки надевает на бутылки, — пояснила Лазебникова. — А зелье у Митьки здесь, — указала она на несколько бидонов из-под молока. Между ними стояли две канистры, точно такие, какие Карапетян видела у Базавлуков в гараже.

— Что в емкостях? — задал вопрос Водолазову следователь.

— Не знаю… Это не мое…

— Неужели мое! — посмотрела на него с презрением старушка.

— Вы же владелица, — нагло заявил Водолазов. Лазебникова растерялась.

— Гражданин Водолазов, — обратился к нему Володарский, — откуда у вас эти канистры?

— Официально заявляю: ко всему этому я не имею никакого отношения! — ответил Водолазов. — И ничего не знаю!

— Ну что ж, мы вам скажем, — не выдержала Карапетян. — По вашей вине погибли от метилового спирта два человека! А еще трое останутся калеками на всю жизнь.

— Батюшки! — всплеснула руками Лазебникова. — Это те?.. Про которых по телевизору рассказывали?

— Да, Зоя Ильинична, те, — подтвердила оперуполномоченный уголовного розыска.

Водолазов побледнел. Из его горла вырвался какой-то клекот. Потом, рванув на себе рубашку, он закричал:

— Это не я!.. Слышите?! Я не виноват!..

Водолазова привезли в прокуратуру для допроса. Это было около девяти часов утра. До этого Володарский произвел тщательный обыск в доме и других подсобных помещениях. Изъяли двести четырнадцать запечатанных бутылок с прозрачной жидкостью и пятьсот шестьдесят пустых. С этикетками и без них. Помимо этого у подпольного винодела взяли несколько тысяч штук этикеток и пробок, а также самодельную машинку для запечатывания бутылок. Фляги из-под молока и канистры были пусты. Анализы показали, что раньше во флягах находился этиловый, а в канистрах — метиловый спирт. Теперь же это зелье, разбавленное до сорока градусов, находилось в запечатанных бутылках.

Сначала Водолазов пытался отрицать свою причастность к продаже спиртного. Но когда ему представили заключение дактилоскопической экспертизы, которая подтвердила наличие на проданных Шерстобитовым бутылках отпечатков его пальцев, задержанный сдался. Из показаний Водолазова, Шер-стобитова и свидетелей вырисовывалась картина преступления.

Приблизительно года полтора назад Водолазов познакомился со сцепщиком вагонов Семеном Базавлуком. Тот сказал, что может достать сколько угодно этилового спирта, а вот как его реализовать?.. В преступную группу решили привлечь родственника Водолазова — водителя такси Шерстобитова. Так образовался подпольный “синдикат” по производству и сбыту различных “водок”.

Роли распределялись следующим образом. Базавлук, зная, когда и какие следуют через южноморскую станцию составы, похищал из цистерн этиловый спирт. Причем воровал он не в Южноморске, а на других станциях, отправляясь туда на собственном автомобиле. В доме покойного сцепщика была обнаружена ручная дрель с набором прочных победитовых сверл, с помощью которых он проделывал в цистерне отверстия и через них похищал спирт.

Затем спирт попадал к Водолазову. Тот разбавлял его до крепости водки, разливал в бутылки и запечатывал. Пустые бутылки (некоторые уже с этикетками) Водолазов приобретал у одного знакомого, работающего на пункте приема стеклотары. Вот почему бутылка, купленная Максимом Подгорным, была из Прибалтики. Новые этикетки и пробки Водолазов доставал у другого приятеля, с нашего ликеро-водочного завода.

Реализация готовой продукции лежала на водителе такси Николае Шерстобитове. Преступники проявили некую изобретательность. Чтобы каждый раз не беспокоить жителей дома звонками (и держать в неведении Лазебникову), для передачи бутылок использовался ящик из-под кондиционера. Внутри он был пуст. Водолазов ставил в него несколько бутылок со спиртным. Нажатием малозаметной кнопочки снаружи Шерстобитов открывал ящик, брал оттуда бутылки и оставлял выручку за них. По спекулятивным, разумеется, ценам.

За день до трагических событий, разыгравшихся на свадьбе Штефана Мунтяну и Ольги Маринич, Базавлук похитил очередную порцию спирта. На беду, он ошибся: в цистерне был не этиловый, а метиловый спирт. Как и почему это произошло, останется навсегда тайной, которую сцепщик вагонов унес с собой в могилу. Его ошибка стоила жизни троим людям, в том числе ему самому. Потерял навсегда зрение Михальчик. Тяжелые осложнения получили Белугина, супруги Морозовы. Невозможно себе представить, сколько бед могла натворить эта шайка, если бы стараниями следователя Володарского, сотрудников милиции Карапетян, Ярцева и других преступники не были пойманы и разоблачены в столь короткий срок.

Кир Булычев ПОДЗЕМНАЯ ЛОДКА

Глава 1. ДИПЛОМНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

— Здравствуйте, дорогие дипломники, — сказала Светлана, входя в класс.

Десять семиклассников биологической школы окружили ее.

— Садитесь, — сказала Светлана. — Столы и кресла вам уже малы. Почему вы так быстро растете?

— Вы еще посмотрите, как мы за лето вырастем, — сказал Джавад, который и без того был выше Светланы.

— Все пришли? Никто не заболел? Никто не улетел на денек на Луну? Никто не купается на Гавайских островах? — спросила Светлана, усаживаясь в учительское кресло.

— Если вы меня имеете в виду, — сказал Пашка Гера-скин, — то я пришел сегодня раньше всех.

— Этого не может быть!

— Мне тоже свойственно ошибаться, — признался Пашка. — Я становлюсь рассеянным.

— Он хочет сказать, что становится великим, — пояснил Аркаша Сапожков.

— Мне очень приятно, — сказала Светлана, — что в нашем классе будет великий выпускник. Но пока займемся делом. Итак, вы должны мне сегодня сказать, какие путешествия вы себе придумали.

Наступила тишина. Никто не хотел говорить первым. Диплом, который надо защитить после седьмого класса, называется: “Необыкновенное путешествие”. За месяц надо путешествие совершить, а потом написать о нем необыкновенный отчет. Задача сложная.

— Хорошо было сто лет назад, — сказала Маша Белая.

— Еще бы! — подхватила ее близняшка — Наташа Белая. — Любое путешествие было необыкновенным. Даже на Луну семиклассники еще не летали.

— А еще лучше было тысячу лет назад, — сказал Илюша Чашков. — Тогда еще паровоз не изобрели.

— Надо ли ваши слова понимать так, что вы ничего интересного не придумали? — спросила Светлана.

— Я придумал, — сказал Джавад. — Я уже начал делать воздушный шар, чтобы совершить на нем беспосадочный полет вокруг света.

— Уже летали! — сказал Пашка.

— А я полечу быстрее, — сказал Джавад.

— Очень хорошо, — согласилась Светлана. — Необыкновенным может стать даже обычное на первый взгляд путешествие.

— Конечно! — воскликнула Маша Белая. — Мы с Наташей договорились с дельфинами, что они иас перевезут через Средиземное море.

— И если будет хорошая погода, мы поплывем к Азорским островам, — сказала Наташа.

— Верхом на дельфинах? — удивился Аркаша. — Но ведь это опасно.

— Неужели дельфины дадут нам утонуть? — обиделась Маша.

— Ну а ты, Аркаша? — спросила Светлана. — Ты, наверное, придумал что-то необыкновенное.

— Я совершу путешествие вокруг нашей дачи.

— Как так?

— Я обойду всю дачу и буду наблюдать, как живут насекомые, как растут цветы.

— Теперь я понял, почему он испугался за близняшек! — сказал Пашка. — Сам-то выбрал самое безопасное путешествие на свете. Но если увидишь незнакомую собаку, сразу зови бабушку на помощь.

— Я постараюсь, — улыбнулся Аркаша. — Только она не услышит. Потому что я сначала уменьшусь в сто раз.

— Молодец, — сказал Алиса. — Жалко, что ты меня обогнал.

— Ты тоже хотела путешествовать вокруг дома? Тогда пошли вместе.

— У меня была другая идея, — сказала Алиса. — Я тоже хотела воспользоваться открытием куньминьского физика Ли Чуси, который научился уменьшать живые существа. Я собралась повторить путешествие Нильса на диких гусях. В Африку.

— Одно другому не мешает, — сказала Светлана. — Это два различных путешествия.

— Я подумаю, — ответила Алиса. Она была огорчена. Какая же она наивная! Решила, что никто, кроме нее, не подумает об уменьшении.

И пока другие ребята рассказывали о своих планах, Алиса размышляла: может быть, в самом деле отправиться в путешествие вместе с Арка шей? Или все-таки полететь на гусях?

— Гераскин, — услышала она голос Светланы. — Что же ты молчишь? Опять рассеянность подвела?

— Не надо иронизировать, Светлана, — серьезно ответил Пашка. — К великим людям нужен особый подход, деликатный. Мы очень ранимы.

— Извини, — сказала Светлана. — Но учти: хоть ты и очень великий, дипломную работу я с тебя спрошу. Иначе в восьмой класс не перейдешь.

— Есть у меня одна мысль… — сказал Пашка. — В общем, я решил совершить путешествие к центру Земли.

— Ого! — сказал Илюша Чашков. — Ради такого путешествия я согласен отказаться от моей идеи.

А идея у Илюши была интересная — он хотел проплыть подземной рекой, что течет под Сахарой.

— Это невозможно, — сказал Аркаша. — Даже взрослые еще не были в центре Земли. Это невероятно трудная задача. Ты забыл, какое там давление?

— Я ничего никогда не забываю, — сказал Пашка.

— Подземный корабль еще только проектируется! — воскликнул Джавад.

— Корабль, может, и проектируется, но подземная лодка уже существует, — отрезал Пашка.

— Хорошо, — улыбнулась Светлана. — А теперь каждый из вас по очереди подходит ко мне и сообщает все детали путешествия, чтобы я убедилась, что оно безопасно. Кто первый? Ты, Илюша? Тогда оставайся в классе, а остальные свободны. Вы сами договоритесь, кто пойдет ко мне следующий.

В школьном саду Пашка отозвал Алису в сторону.

— Слушай, мой юный друг, — сказал он. — Чует мое сердце, что ты расстроена от того, что узурпатор Сапожков украл у тебя идею.

— То-то и обидно, что он не крал, — сказала Алиса. — По крайней мере, с точки зрения науки его путешествие более интересное.

— Лилипут бегает в траве от кузнечика! Тоже мне путешествие! Алиска, предлагаю: присоединяйся ко мне.

— Зачем?

— Мне нужен верный напарник. Моя идея уникальная, но одному, пожалуй, не справиться.

— Тогда расскажи, в чем дело.

— Потом. Сейчас ты дашь мне согласие, я расскажу обо всем Светлане, сообщу, что мы едем вместе.

— Пашка, а я знаю, зачем тебе это нужно.

— Зачем?

— Ты боишься, что Светлана тебя одного не отпустит. Признавайся немедленно! Или я с тобой не поеду.

— Значит, поедешь! Жди меня здесь. Я побежал к Светлане.

Вышел он от Светланы минут через десять. И тут же, поманив Алису за собой, побежал к стоянке флаеров.

— Что она тебе сказала? — спросила Алиса.

— Разве это так важно? Главное — мы с тобой вдвоем отправляемся в невероятное и удивительное путешествие к центру Земли.

Глава 2. КУЗНЕЦ СЕМЕН ИВАНОВИЧ

— Сейчас ты увидишь гения, — сказал Пашка Гераскин, направляя флаер вниз, к тихой, извилистой речке, отороченной ивами.

Речку пересекала запруда, у которой стояла старая, седая мельница. Водяное колесо медленно вращалось, с него, сверкая под солнцем, стекали струи прозрачной воды.

За мельницей была видна крыша еще одного дома — тоже старого, бревенчатого, под тесовой крышей. Из трубы поднимался дым.

— Что это такое? — удивилась Алиса.

Ничего не ответив, Пашка посадил флаер на площадке перед мельницей. Слышно было, как из дальнего домика раздаются гулкие, короткие удары.

— Пошли! — Пашка первым направился туда. Широкая дверь была распахнута. Над ней прибита вывеска:

КУЗНИЦА

Кузнец Семен,

как слон, силен

последний настоящий кузнец в Галактике

— Семен Иванович! — сказал Пашка, заглядывая внутрь. — Можно к вам?

— Заходи, коль не шутишь, — раздался в ответ сиплый голос.

И снова послышались быстрые удары.

Они вошли внутрь кузницы. Она была невелика и заставлена, завалена железными предметами так тесно, что посреди нее только-только оставалось место для горна и наковальни, возле которой стоял сам кузнец и стучал небольшим молотом по раскаленной докрасна старинной алебарде.

Кузница была удивительной. В первое же мгновение Алиса увидела в ней множество вещей, которые встречаются только в музеях. Там лежала груда лошадиных подков, наконечников копий и алебард, стояли прислоненные к стене решетки и спинки железных кроватей, на гвоздях, вбитых в стены, висели амбарные замки и стремена…

Но удивительнее всего был сам кузнец.

Он был не очень велик ростом, но казался великаном, которого так стукнули по голове молотом, что он вдвое уменьшился ростом, раздавшись во все стороны. Математик бы сказал, что этот человек точно вписывается в куб. Алиса подумала, что этот человек похож на старинный сундук.

— Ну что, решился? — спросил кузнец у Пашки.

— Я ни минуты не сомневался.

— Тогда погоди, — сказал кузнец. — Я еще обед себе не заработал, а уже умираю от голода.

Руки его не переставали работать. Левая быстро и точно двигала раскаленную алебарду, а правая ловко постукивала по ней молотом.

— Павел, — приказал кузнец, — шуруй!

Пашка, видно, был здесь не в первый раз. Он кинулся к мехам и начал работать ими. Кузнец прикрикнул на Пашку:

— Смелей, немощь городская! Пашка не обиделся.

— Помочь тебе? — спросила Алиса.

— А ты, девочка, иди собирай цветочки! — сказал кузнец, и этим Алисе сразу не понравился.

Но сам он сразу же забыл об Алисе, потому что снова принялся молотить по железу.

— Все! — закричал он торжествующе и сунул алебарду в бочку с водой.

Поднялось облако пара. Пашка распрямился, потер руки, ему было приятно чувствовать себя помощником кузнеца.

— Ну и как? — спросил он. — Получилось у нас?

Кузнец ничего не ответил. Срывая на ходу фартук, он побежал к мельнице.

— Пошли за ним, — сказал Пашка.

— Но он не звал.

— Он никогда не зовет.

Они вошли в старую мельницу. Внутри обнаружилась обширная кухня. На стеллажах вдоль стен бесконечными рядами стояли банки и бутылки с приправами, специями, вареньями, соленьями, маринадами и соками. С потолка свисали длинные связки лука и чеснока, сушеной мяты и укропа. А вдоль стены тянулся длинный широкий стол, на котором стояли кастрюли, миски, чайники, котлы и сковородки. Еще больше их было на старинной плите с шестью конфорками.

— Зажигай! — приказал кузнец, кидаясь к столу и начиная быстро разделывать карпов, которых вытаскивал из ведра.

Пашка наклонился к сложенным у плиты полешкам, ловко наколол лучины, заложил в плиту и разжег ее.

Алиса глазам своим не верила. Она, честно говоря, впервые в жизни видела, как разжигают плиту, только в сказках об этом читала. И было непонятно, зачем же жечь дрова, если еду тебе приготовит электровакуумный комбайн?

Кузнец, который все еще чистил рыбу, словно угадал ее мысли.

— Чепуха! — зарычал он. — Ты эти современные штучки-дрючки брось. Это, прости, не продукт получается, а самоубийство. Может, для вас, людишек умственного труда, роботы-шроботы и нужны, а нам это без надобности! Больше огня, Пашка!

— Слушаюсь, капитан! — ответил Пашка, подбрасывая поленья в плиту.

— Девчушка, как тебя кличут? — спросил кузнец.

— Алиса Селезнева.

— Алиска, хватай ведро, беги к колодцу, одна нога там, другая здесь.

— А где колодец?

— Найдешь, не слепая!

Кузнец весело улыбался. Он был совсем не такой страшный, как в кузнице. Голова его казалась полушарием, вросшим в покатый холм плеч. Короткопалые руки были подобны слоновьим ногам. И вообще он был больше всего похож на слона, вставшего на задние ноги, только вместо хобота торчал красный носик, по сторонам которого яростно горели круглые голубые глазки.

Алиса взяла ведро и вышла из мельницы.

Колодец она увидела сразу, он был шагах в двадцати, под большой липой. Над колодцем была двускатная крыша, под ней отполированное руками бревно с намотанной на него цепью. Алиса прикрепила ведро к цепи, и бревно принялось крутиться, позвякивая. Потом ведро плеснуло, ударившись о воду.

Только сейчас Алиса поняла, как здесь тихо и ласково. Только и звуков что монотонное жужжание стрекоз, кузнечиков, мух и других насекомых да отдаленное поскрипывание мельничного колеса. Как будто Алиса попала в сказочный, давно ушедший, древний мир, в котором никто и не подозревает, что где-то есть флаеры, космические корабли, роботы и марсиане.

Алиса принялась тянуть ведро из колодца. Железная рукоять поворачивалась с трудом, ведро было тяжелым, и Алиса представила себе, как ведро появится сейчас над срубом колодца, а в нем медленно плавает щука, которая спросит: “Чего тебе надобно, старче?”

Она так поверила своей выдумке, что брала ведро осторожно, как бы щука ее не укусила. Никакой щуки, конечно, в ведре не оказалось, но вода в нем оказалась газированной, она бурлила от пузырьков, что поднимались к поверхности. Алисе даже почудилось, что нести это ведро было очень легко — вода все время стремилась наверх.

Когда она вернулась, в мельнице работа шла полным ходом. Жарко и весело трещали дрова в плите, скворчала на сковородке рыба, закипала в кастрюле картошка, кузнец взбивал мутовкой клубничный мусс, Пашка резал хлеб. Он отколупнул кусок корки и сказал:

— Лучше чем пирожное.

— Еще бы! — согласился кузнец Семен. — Я сам муку мелю и хлеб пеку. Ко мне за хлебом из Австралии прилетают. — И тут он побледнел, даже пошатнулся от ужаса. — Соус! — закричал он. — Соус перестоялся!

Он схватил с плиты кастрюльку и принялся бегать с ней вокруг комнаты, чтобы остудить.

— А почему у вас вода газированная? — спросила Алиса.

— Это не вода! Это нарзан, лучший в мире нарзан. Наливай в чайник, ставь на плиту, потом бери скатерть и приборы в буфете и быстренько накрывай на стол. Поняла, Алиса-киса?

От кузнеца Семена исходил такой шум, грохот, веселье, столько в нем было жизни, что хотелось смеяться.

— Еще минута, и я помру от голода! — закричал он. — Пашка, сливай картошку, волоки на стол, мечи из подпола сметану, соленые огурцы и не забудь квас. Мой квас на нарзане — лучший в мире, за ним из Австралии прилетают.

Наконец через пять минут все было готово, и они уселись за стол.

— Начинай! — зарычал кузнец.

Он наколол на вилку целого карпа, высыпал из кастрюли десяток крупных, как дыни, картофелин, отломил половину буханки, и в мгновенье ока все это исчезло в его пасти.

— Вы Гаргантюа и Пантагрюэль сразу, — сказала Алиса. — Это были такие…

— Не надо объяснений. Я все читал, — ответил кузнец. — Не отвлекай меня, а то аппетит пропадет.

И с этими словами он кинул в рот еще одного целого карпа.

Но больше Алиса на хозяина не смотрела, потому что сама принялась за еду, которая оказалась такой вкусной, что остановиться было невозможно.

Клубничный мусс кузнец есть не стал, подвинул миски с ним гостям, а сам вздохнул, сказав:

— Ох, надо мне себя ограничивать! С понедельника обязательно сяду на диету.

С этими словами он взял со стола еще одну буханку хлеба и не спеша затолкал ее себе в рот.

— А почему у вас в колодце нарзан? — спросила Алиса. — Ведь нарзан в средней полосе не бывает.

— Мой колодец — сверхглубокий, — ответил кузнец. — Я его сделал во время последних испытаний. Нарзан поступает с глубины трех километров.

И только тут Алиса вспомнила, зачем они приехали к кузнецу.

Она хотела было спросить про подземную лодку, но кузнец поднял толстый палец и произнес:

— Никаких деловых разговоров. Сейчас все спать, спать, спать. Пища не выносит легкомысленного отношения.

Он с трудом поднялся из-за стола и побрел наружу, где в саду, под яблоней, Алиса увидела помост, заваленный сеном. Там все они и заснули.

Разбудил Алису шмель. Он летал над самым ухом и занудно жаловался на жизнь. Солнце уже стояло низко, тени стали длинными. Слышно было, как поскрипывает мельничное колесо. Пашка спал на сене, раскинув руки и ноги, как парашютист в свободном падении. Кузнеца Семена не было видно. От сена пахло сладко и сонно. Может, еще подремать? Пять минуток?

И тут от мельницы донесся громовой голос кузнеца:

— Вставать, вставать, чай готов!

— Я не хочу чаю, — ответил Пашка, не просыпаясь.

Алиса вскочила. Ей было неловко. Приехали к одинокому мужчине и улеглись спать, а он вынужден заниматься хозяйством.

Кузнец уже сидел за столом. Он сам все приготовил. Притащил самовар литров на сто, сверкающий, как раскаленная лава, расставил чашки, разложил по вазочкам варенье и, главное, испек такую гору пирожков, что над ней виднелась только блестящая макушка кузнеца.

— А мужик твой спит? — спросил кузнец, наклоняясь в сторону, чтобы увидеть из-за самовара Алису.

— Я думаю, он скоро придет, — сказала Алиса. — Он любит все делать сам, не выносит, когда ему приказывают.

— Понял, — сказал кузнец и усмехнулся. И тут же закричал на всю округу. — Павел! Не ходи пить чай! Спи немедленно!

Но его приказ запоздал.

Пашка уже стоял на пороге.

— Ясное дело, — сказал он. — Если дрова пилить, то где Гераскин? А если чай с пирогами, то о Гераскине забыли.

— Представляю тебя занудным стариком, — сказал кузнец. — Ты же всех своих внуков перепилишь.

Пашка стоял в неуверенности — то ли смертельно обидеться, то ли счесть слова кузнеца шуткой. Но кузнец сам решил за него эту задачу.

— Есть выход, — сказал он. — Давай есть пирожки наперегонки. Ты берешь, я беру, ты берешь, я беру. Кто последний взял — проиграл.

— Ой, — сказала Алиса. Она уж не знала, когда кузнец шутит, а когда говорит серьезно.

— Давайте, — сказал Пашка, усаживаясь за стол.

Кузнец начал соревнование всерьез. Он глотал пирожки, словно горошины, а Пашка тем временем спокойно жевал, запивая чаем, не спешил, только спросил:

— А кто выиграет, что получит?

— Любое желание, — ответил серьезно кузнец.

— Ты же проиграешь! — шепнула Алиса.

— Проиграю — значит, проиграю, — сказал Пашка, продолжая не спеша жевать пирожок. — Хорошие сегодня пирожки у вас получились. Мне сейчас с капустой попались.

— А ты правее возьми, вон там, с брусникой. Сказка!

И, не дожидаясь, пока Пашка возьмет пирожок справа, кузнец схватил оттуда штук пять пирожков. Гора уменьшалась на глазах. Это уже была не гора, а пологий холм, над которым ритмично двигались ручищи кузнеца, словно ковши экскаватора.

И тут Пашка подобрался, словно изготовился прыгнуть.

Пальцы кузнеца скользнули по блюду, подбирая последние пирожки. Пашка мгновенно вытянул руку, схватил предпоследний пирожок и крикнул:

— Я выиграл, Семен Иваныч!

Ручища кузнеца замерла над последним пирожком. Он поднял глаза на Пашку, хлопнул белыми ресницами и сказал с уважением:

— На вид маленький, а жуешь, как великан. Придется тебе с понедельника садиться на диету вместе со мной.

— Мне это еще не грозит, — сказал Пашка.

— Желание сейчас будешь заказывать или потом?

— Потом, — сказал Пашка.

— Правильно. Тогда часок передохнем и пойдем смотреть машину.

— У меня желание, — сказал Пашка.

— Понял, — ответил кузнец, улыбаясь. — Пошли смотреть машину сейчас.

Глава 3. ПОДЗЕМНАЯ ЛОДКА

Кузнец Семен Иванович с трудом поднялся из-за стола и пошел впереди. Хоть ножищи у него были толстые, все равно Алиса удивлялась, как они выдерживают вес такого тела.

Они миновали колодец, прошли сквозь заросли орешника, и тут Алиса увидела покосившийся сарай. Двери его были заперты на замок. Семен Иванович начал искать по карманам ключ, не нашел, рассердился, рванул замок, дужка отлетела, и он сказал:

— Ничего, завтра починю. И они оказались в сарае.

Кузнец потянул на себя большой железный рычаг у двери, и деревянный пол в сарае разъехался у самых Алисиных ног. Они увидели большую продолговатую яму, на дне которой лежало веретено метров в десять длиной, с широкой винтовой нарезкой, отчего Алисе оно показалось похожим на длинный батон с заостренными концами.

— Вот она, моя подземная лодочка, — сказал кузнец Семен.

Он включил свет, и яркие лампы, спрятанные под стропилами сарая, залили все белым светом. Кузнец первым спустился по лесенке к подземной лодке.

Он обошел ее, похлопывая, словно лошадь.

— Ну как, красавица? — спросил он.

— У меня желание есть, — сказал Пашка.

— Но ты его уже заказал.

— То было не желание, а пожелание, — сказал Пашка.

— Не вижу разницы.

— А я вижу, — сказал Пашка. — Как честный человек, вы должны выполнять условия.

Тут кузнец расхохотался, принялся хлопать себя руками по бокам и повторять:

— Ну, хитрец, ну, Пашка, хитрец! Ну, перехитрил! Ну, перехитрил старика!

Отсмеявшись, кузнец спустился вниз, подошел к люку, что был врезан в борт подземной лодки и начал его отвинчивать. Он, видно, почувствовал, что Алиса смотрит на него с удивлением, поэтому, не оборачиваясь, сказал:

— Ты не думай, Алиска-барбариска, изнутри все на автоматике. А вот чтобы снаружи открыть, нужна моя сила.

Внутри подземной лодки было темно. Кузнец просунул в люк ручищу, пошарил там, нашел выключатель, и в лодке загорелся свет.

— Влезайте, — сказал он, — поглядите, как там, может, не понравится.

Пашка в мгновение ока нырнул в корабль. Кузнец подсадил Алису, и она буквально свалилась на Пашку. Там, в лодке, было страшно тесно, они умещались, лишь прижавшись друг к другу. Даже ноги некуда было вытянуть, потому что они упирались в пульт управления.

— Ну как, устроились? — раздался голос снаружи.

— Замечательно, — сказал Пашка. — Можно попробуем?

— Как ты попробуешь, если не учился? — спросил кузнец. — Ты мне машину сломаешь.

— Вы же мне показывали, — возразил Пашка.

Пульт был выкован из железа, узорчатый, витиеватый, вместо кнопок на нем были изогнутые рукоятки, а рядом торчали ажурные головки ключей.

Пашка повернул рычажок, над пультом загорелась лампочка, спрятанная в выкованную сеточку, словно в корзинку.

— Эй ты, неслух! — послышался голос кузнеца. — Ты хоть люк закрой. Забыл, что ли?

— Я ничего никогда не забываю, — ответил Пашка и повернул другой рычажок.

Сбоку послышался удар — захлопнулся люк, затем страшный визг. Алиса вздрогнула.

— Что это? — крикнула она, стараясь перекричать визг.

— Понятное дело, — ответил Пашка. — Люк завинчивается.

Пашка взялся за два больших рычага, что торчали в узких прорезях пульта, и одновременно двинул их вперед.

— Теперь держись!

Дрожание лодки усилилось, и тут Алиса почувствовала, что сползает с железного кресла на пульт, — нос лодки начал крениться вниз.

— Совсем забыл, — сказал Пашка. — Привяжись.

Он вытянул со своей стороны конец широкого брезентового ремня, перекинул через Алису, та нащупала со своей стороны крепление, защелкнула ремень. Теперь они были привязаны одним ремнем к креслу, но все равно было очень неудобно, потому что приходилось руками упираться в край пульта, чтобы не стукнуться об него головой.

— И так будет всегда? — спросила Алиса.

— Настоящий исследователь не имеет права надеяться на легкую прогулку, — строго сказал Пашка. — Если не нравится, останешься дома и будешь путешествовать вокруг дома вместе с Аркашей. Но если вас сожрет какой-нибудь необразованный паук, я не отвечаю.

— Мы уже под землей? — спросила Алиса, чтобы переменить тему разговора.

— Разумеется. Где включается экран, ты не помнишь?

Вопрос был риторическим. Пашка принялся поворачивать ключики. В кабине зажегся яркий свет, потом погас, включился вентилятор, из крана, похожего на кран самовара, который высунулся из стены как раз над Алисиным ухом, полилась вода…

— Не то, — бормотал Пашка, — не то…

Вдруг над пультом зажегся экран. На нем появилась цифра “6”. Она поехала вправо, а от левого края экрана двинулась к центру цифра “7”.

— Вот видишь, — сказал Пашка. — Я же говорил. Мы на глубине семи метров. Теперь можно перейти на горизонтальный ход.

Пашка потянул на себя два рычага, и лодка приняла горизонтальное положение. Алиса с облегчением откинулась на спинку кресла.

— А как она работает? — спросила Алиса. — Снаружи непонятно.

— Как все гениальное — просто, — сказал Пашка. — У этой лодки два корпуса. Как орех в скорлупе. Внешний — керамический, жаростойкий, с резьбой. Он ввинчивается в породу, как бур. А внутреннее ядро, в котором мы с тобой сидим, остается неподвижным, как бы плавает внутри бура. Этой лодке никакие породы, никакая температура не страшны. Мы можем с тобой сквозь вулкан пройти — и хоть бы что.

— И это он сам сделал?

— Собственными руками. Что мог — выковал в кузнице. — Пашка показал на приборы пульта. — А что не смог, заказал, ему сделали по его чертежам. Простой скромный гений.

— А почему он тебе эту лодку дал? Разве он ее не для себя делал?

— Нам с тобой повезло, — ответил Пашка. — Пока он ее изобретал и строил, он так растолстел, что ему в люк не влезть. А кому-то надо под землю идти. Вот и повезло кузнецу.

— Повезло?

— Конечно, повезло, что он меня встретил. Он за меня теперь двумя руками держится.

— Что-то ты, Пашка, темнишь, — сказала Алиса.

— Я не темню. Сейчас вылезем на поверхность, он сам тебе все расскажет.

На экране цифра семь уехала обратно и снова появилась шестерка.

— Постепенно поднимаемся, — сказал Пашка. — Видишь, какое простое управление.

— Вижу, — сказала Алиса. — Любой ребенок сможет…

— Ну, не любой, — ответил Пашка серьезно. — А очень талантливый. Важно не только управлять, но и маневрировать. Нужна интуиция. И точность. И не мешай мне. Мы поднимаемся наверх. Река позади.

Алиса следила, как на экране сменяли друг дружку цифры: 5, 4, 3, 2, 1, 0.

— Приехали, — сказал Пашка. — Пора вылезать. А то Семен Иванович проголодается, уйдет ужинать.

Снова раздался страшный визг — это отвинчивался люк. И вдруг лодка качнулась, нырнула носом вниз, на экране снова поехали цифры — только в обратном порядке: 0, 1, 2, 3…

Лодка замерла.

— Это что такое? — удивилась Алиса.

Послышался грохот, открылся люк, и в кабину хлынул поток воды.

— Мы в речке!.. — успела крикнуть Алиса, но вода ударила ее, кинула на Пашку. Дышать было нечем, со всех сторон стенки — не выберешься, никуда не денешься… Алиса пыталась задержать дыхание и отыскать в темноте люк, но подземная лодка, видно, повернулась, погружаясь в воду, и руки никак не могли нащупать выхода.

Воздуха не хватало. Алиса инстинктивно рванулась вверх и выскочила из воды — оказывается, под потолком кабины остался пузырь воздуха.

— Но где Пашка?

И стало страшно… Страшно до смерти.

Алиса выплюнула воду и позвала:

— Пашка!

Голос ее не слушался, звук его заглох в узком темном пространстве.

Алиса решила нырнуть, чтобы отыскать друга, но тут же натолкнулась на него. Он бултыхался совсем рядом и, видно не сообразив, вцепился в Алису и чуть не утащил ее под воду.

— Погоди, Пашка! — крикнула Алиса.

В этот момент подземная лодка накренилась, дернулась, вода хлынула наверх, Алиса еле успела набрать воздуха, как оказалась снова под водой. И непонятно было, то ли лодка поплыла сама по себе, то ли ее крутит водой.

Тут, видно, Алиса потеряла сознание, потому что ей вдруг показалось, что она бежит по солнечной поляне, светит солнце… Она стукнулась о жесткую спинку железного кресла, свалилась в узкое пространство за ним, больно ударилась и пришла в себя.

…Лодка покачивалась, будто попала в шторм, но воды в ней не было.

Удар. Лодка замерла.

Алиса стала карабкаться из-за кресла.

Из люка в кабину протянулся луч света. Пашка лежал в кресле, закрыв глаза.

Что-то темное закрыло люк, послышался глухой голос:

— Вы живые или нет?

— Живые, — с трудом ответила Алиса.

— Тогда вылезайте, мне за вами не залезть.

Алиса сообразила, что голос принадлежал кузнецу. Она подхватила Пашку под мышки и потянула к люку.

Пашка начал кашлять. Он отбивался, но вяло, будто сам не соображал, что делает. Могучие ручищи кузнеца встретили Алису у люка, рывком вытащили ее наружу, затем выволокли Пашку.

Алиса упала на траву. Хотелось только одного: лежать, закрыв глаза, и ни о чем не думать. Но она заставила себя открыть глаза и сесть. Кузнец сидел рядом с ней, перед ним лежал на траве Пашка, и кузнец делал ему искусственное дыхание.

Пашка махал руками и все еще кашлял.

— Посадите его, — сказала Алиса. — Только не бейте его по спине, позвоночник сломаете.

— Еще чего не хватало, позвоночники ломать, — обиделся кузнец.

Пашка открыл глаза и сказал между приступами кашля:

— Я сам, со мной все в порядке. А где Алиска?

— Я здесь.

— А лодка? Лодка утонула?

— Лодку я вынул, — сказал кузнец. — Я как увидел в речке пузыри — сразу понял, что ты не там выскочил, да еще сдуру люк раскрыл.

— А откуда мне знать…

— Молчи, путешественник! Пришлось мне в речку лезть и лодку на берег тащить. Хорошо еще, что я сильный: в лодке четыре тонны веса. Чуть не надорвался, пока на берег вытянул.

— Спасибо, — сказала Алиса. — А мы чуть не захлебнулись.

— Так чего же вы на приборы не смотрели? — сказал кузнец укоризненно. — Там же есть указатель, где лодка — в земле, на воздухе или в воде.

— Я забыл, — сказал Пашка. — Я думал, что мы снаружи. Я на указатель глубины посмотрел — он на нуле. Вот я люк и открыл.

— Нет, — сказал Семен Иванович. — Лодку я вам не доверю. Мне нельзя на душу такой грех принимать. Ты же не только себя загубил, ты невинную девочку погубить решил, разбойник.

Пашка ничего не ответил. Он снова закашлялся. Но Алиса не была уверена, что ему хотелось кашлять. Кашель был дипломатическим. Пашке очень хотелось, чтобы его пожалели, но никто его жалеть не собирался.

— Подводим итог, — сказал кузнец. — Испытания провалились. Команда к походу не готова. Пошли одежду сушить. Заодно перекусим.

Глава 4. СТАРШИЙ БРАТ ГАРОЛЬД

За ужином Семен Иванович был печален, ел он мало: три жареных курицы, пирог с капустой, мешок пряников и ведро чая. Пашка сначала оправдывался — он не терпит признаваться в своих ошибках.

— Жаль, очень жаль, — сказал Семен Иванович, допивая последнюю, семнадцатую чашку чая. — Я так надеялся… Это был мой последний шанс.

— Еще не все потеряно, — сказал Пашка. — Я постараюсь оправдать ваше доверие. Будем считать, что произошла случайность… Больше она не повторится.

— А если так случится под землей, на глубине ста километров? Тогда как я вас вытащу? И что мне скажут ваши родители? Нет, и не мечтай.

Кузнец так расстроился, что смахнул со щеки слезинку, тяжело поднялся из-за стола и побрел на улицу.

— Ну вот, — сказал Пашка, — видишь, что ты наделала!

Алиса только улыбнулась. Она понимала: кто-то должен быть во всем виноват. Только не Пашка.

Она осталась убирать со стола. Потом вымыла посуду. За всей этой историей скрывалась непонятная трагедия, в которую Алису не посвятили.

Когда Алиса, наконец, вышла на поляну, она увидела, что кузнец сидит на большом пне, а вокруг него, заложив руки за спину, ходит Пашка и что-то доказывает. Алиса подошла к ним.

— Я вам не помешала? — спросила она.

— Нет, — ответил кузнец. — Пашка твой меня уговаривает. А я не поддаюсь.

— Алиска, подтверди, что на меня можно положиться! — воскликнул Пашка.

— Когда как, — честно ответила Алиса.

— Да? А кто черного рыцаря победил? А кто пиратскую мамашу разоблачил? А кто, наконец, до лесного города долетел? Ты?

— Я и говорю — когда как, — повторила Алиса.

— Жаль, — сказал кузнец. — Я так надеялся…

Было тихо. Тонкие, легкие облака плыли по вечернему небу. Солнце уже опустилось низко, и тень от колодца пролегла через всю поляну.

— Мой бедный брат! — произнес кузнец. — Сколько еще тебе ждать спасения?

— Ваш брат? — не поняла Алиса.

— Она ничего не знает, — сказал Пашка.

— Мой брат Гарольд, — сказал кузнец. — Гарольд Иванович. Ведущий талант в систематике пещерных сколопендр, рыцарь науки, святой человек… Мой учитель во всем — в большом и малом, мой славный братишка! — Голос кузнеца дрогнул. — Я не могу… — Кузнец тяжело поднялся с пня и сказал: — Подождите, я сейчас. Мне надо успокоиться.

Он вернулся в мельницу.

— Что случилось с его братом? — не выдержала Алиса.

— Его брат Гарольд пропал без вести в какой-то очень глубокой пещере.

— Ой, как страшно! И давно это случилось?

— Давно, — отозвался Семен Иванович, подходя. Он держал в руке жареную свиную ногу и обкусывал ее, как куриную ножку. — Это случилось двадцать лет назад. Поиски ни к чему не привели. Я — единственный человек в мире, который не поверил в смерть Гарольда. Остальные… только посмеиваются надо мной.

— Поэтому вы и построили подземную лодку? — спросила Алиса.

— Пошли ко мне, — сказал кузнец. — Я расскажу все по порядку.

Жил Семен Иванович в мельнице, на втором этаже. Посреди комнаты стояла низкая железная кровать, спинки которой были выкованы в виде множества виноградных листьев. Рядом с кроватью был низкий столик с лампой, на нем лежали справочники по металлургии и стояла ваза с леденцами. Белые стены были завешаны фотографиями.

Семен Иванович уселся на кровать, гости — рядом с ним, и, глядя на стену, кузнец принялся рассказывать, в нужных местах показывая пальцем на ту или иную фотографию.

— Вот это мои бабушка и дедушка, — говорил он, — я их почти не помню. Мой дед был энтомологом, он отыскал на Марсе пустынных паучков и этим прославился.

— Мы проходили это в школе, — сказала Алиса. — Его фамилия Бордаев.

— Это наша общая фамилия, — сказал Семен Иванович. — Молодец, Алиса-киса, ты меня радуешь. Ты, наверное, хорошо учишься?

— Прилично, — сказала Алиса.

— Она почти отличница, — честно сказал Пашка.

— Чего о тебе сказать нельзя.

— У меня бывают срывы, — сказал Пашка. — Настоящий талант не может быть отличником.

— Неубедительно, — сказал Семен Иванович. — А вот это мои папа и мама. В день свадьбы. Мой папа тоже хотел стать энтомологом, но моя мама страшно боялась пауков, и ему пришлось заняться кулинарией. Он изобрел торт “Двойной сюрприз”. Не слышали?

— Нет, — сказала Алиса.

— После смерти папы никто не смог его изготовить. Этот торт состоит только из начинки. Но начинка сделана из десяти сортов ягод и плодов, сливок и кефира. Она совершенно жидкая и даже частично газообразная. Для того чтобы этот торт не расплылся, папа придумал специальное силовое поле… А вот и мы с Гарольдиком.

На следующей фотографии была изображена вся семья. В креслах сидели бабушка и дедушка, они держали на коленях двух мальчиков. Сзади стояли папа и мама. Мальчики были очень разные. Тот, что постарше, был худеньким, серьезным и грустным. Младший был веселым, крепким бутузом.

— С детства мы были очень разными. Гарольдик отлично учился и никогда не баловался. А из меня получился большой шалун. — Кузнец тяжело вздохнул и продолжал: — Вы не представляете, сколько пришлось из-за меня пережить моим родителям и брату! И не только в раннем детстве. Именно я стал причиной трагической гибели наших родителей. Да, я! Как сейчас помню этот страшный момент. Мне было четыре года, и мне захотелось попробовать новый папин торт, над которым он работал второй год. Это был суперторт, им можно было накормить всю планету. Достаточно было положить на тарелку затравку, сделанную из крема, как этот крем начинал расти.

— Как так? — удивилась Алиса.

— Он забирал из воздуха атомы и сам строил из них свои молекулы. Ты положил на тарелку чайную ложку крема, а через час получалась целая цистерна прекрасного крема. Папа хранил крем в специальном контейнере, потому что не изобрел еще способа, как остановить крем, если он начал расти. Но я подглядел, куда он клал ключ от контейнера, и однажды, когда все легли спать, я открыл контейнер, положил затравку на тарелку и начал ждать, пока она увеличится. Как сейчас помню: в доме тихо, все спят, я сижу возле тарелки и смотрю, как на глазах увеличивается комок крема. И как трудно мне удержаться, чтобы не попробовать, но я терплю, а крем все растет, растет, как снежный ком…

Кузнец замолчал, рассеянно запустил пальцы в вазу с конфетами и ссыпал их себе в рот. Проглотил, не заметив, что они были в фантиках, и продолжал:

— Когда крем начал расползаться с тарелки, я взял ложку, ведь я был воспитанным мальчиком, и принялся его есть. Крем был такой вкусный, что я забыл обо всем. Помню только, как мне пришлось отступить, когда крем сполз со стола, помню, как я ел его на улице, а он выползал из окон и расплывался по газону… Помню какие-то крики, шум. Мои родители утонули в креме, стараясь остановить его, но Гарольдика они успели выбросить в окошко. Я не сразу узнал, что стал сиротой, потому, что меня увезли в больницу и с трудом спасли. Беда была не только в том, что я съел слишком много крема. Беда была в том, что он и во мне продолжал расти. Лучшие медики и химики мира не спали несколько суток, пока придумали способ остановить крем. К тому времени, говорят, он затопил мой родной город Кинешму. Меня спасли, но на всю жизнь я остался калекой.

— Калекой?

— Как мне объяснили доктора, мой организм, для того чтобы спасти себя, перестроился и научился переваривать пищу в сто раз быстрее, чем нормальный. Вы видели, какой я обжора? Это не распущенность. Это безнадежная болезнь. Мой брат Гарольдик, который после смерти родителей стал меня воспитывать, возил меня ко всем врачам-диетологам, я проводил месяцы в санаториях, но кончалось все печально: меня приходилось выписывать, потому что я пожирал все, что лежало вокруг, я воровал пищу с соседних столиков, грабил кухни и склады.

А от того, что я так много и быстро ел, во мне бушевала энергия. В двадцать лет я уже был чемпионом мира по толканию ядра, только ядро у меня было в десять раз тяжелее, чем у остальных, — иначе со мной никто не желал соревноваться. А с соревнований по поднятию штанги меня выгнали…

Кузнец показал на фотографию молодого атлета, который держал одной рукой штангу весом килограммов в пятьсот.

— Только представьте себе эту трагедию, — продолжал кузнец. — Всю жизнь Гарольд мечтал пойти по дороге нашего дедушки и открыть новый вид пещерной сколопендры. Он так любил порядок, тишину, систематику! А ему достался я… Вместо библиотек он посещал мою школу и выслушивал жалобы учителей на мое поведение. Он не выносил обжорства, а вынужден был кормить меня с утра до вечера. Он ценил тишину, а я ее всегда нарушал. Я дрался, целовался с девочками, прогуливал уроки, а Гарольдик терпел. И только когда с грехом пополам я окончил школу, Гарольд договорился, чтобы мне отдали эту мельницу, где я устроил пекарню. Правда, пользы от этой пекарни было мало — я пожирал свежие булочки быстрее, чем их пек. Но по крайней мере Гарольд мог больше обо мне не беспокоиться. И в один прекрасный день двадцать лет назад он сказал мне: “Все, Семен. Я выполнил свой долг. Остаток жизни я посвящу науке. Я наведу порядок в энтомологии”.

— Это наука о насекомых, — пояснил Пашка, хотя все знали, что это такое.

— Я испек мешок булочек для Гарольда, он взял с собой длинную веревку и фонарь и спустился в глубокую неисследованную пещеру, что начинается как раз за мельницей. Он сказал, что вернется, как только отыщет свою сколопендру. Но не вернулся… Вот и все.

— Нет, не все, — сказал Пашка. — Вы о себе не рассказали.

— Обо мне? Что можно сказать обо мне? Я понял, что мой долг — спасти моего брата. И я решил посвятить остаток моей жизни поискам Гарольда.

— А разве его не искали? — спросила Алиса.

— Его искали. Его искали с помощью современных приборов. Целый месяц экспедиция спелеологов исследовала пещеру. И никакого следа…

— Может, он погиб? — спросил Пашка. — Провалился в трещину и погиб?

— Тогда бы его нашли. Нашли бы его тело. Но раз его не нашли, значит, он ушел так глубоко, что спелеологи были бессильны. Нет, — мой брат жив!

— Значит, подземную лодку вы построили, чтобы отыскать его?

— Разумеется, — сказал кузнец.

— И вы ее сделали собственными руками?

— Я изобрел ее и построил всю, до последнего винтика!

— Но кто вам рассказал, как ее делать?

— Мне подсказало мое горе, любовь к брату и чувство вины.

— Это удивительно, — сказала Алиса. — Ни один институт еще не изобрел такую лодку, а вы изобрели.

— А моя наследственность? А мой папа? Мой дедушка? Они наградили меня талантами, которые раньше пропадали втуне. Первым делом я построил кузницу у своей мельницы, потому что лодка должна была быть очень крепкой. Я проводил в кузнице дни и ночи, пока не стал лучшим кузнецом в мире. Ко мне прилетают даже из Австралии, чтобы выковать то, что никто не может выковать. В музее народного искусства вы можете увидеть мои учебные работы: железную веточку ландыша в натуральную величину, паутину с пауком и три подкованных блохи. Но это все шутки…

— Шутки гения, — сказал Пашка.

— Нет, — серьезно ответил Семен Иванович. — Это шутки огорченного человека. Это лишь первый шаг к спасению Гарольда. Потом я перечитал всю литературу по металлургии и теплостойким сплавам, выучил все, что касается бурения. И потратил десять лет, пока создал такую лодку, которая может достичь центра Земли. И тут случилось новое горе!

— Какое? — спросила Алиса.

— Я вырос.

— Выросли?

— Да, я несколько растолстел. Я много работал, я махал молотом с утра до вечера, но мой организм все время требовал пищи. И я сам не заметил, как немного располнел. Изготовление внешнего корпуса потребовало двух лет упорного труда. И когда лодка была готова и я хотел испытать ее, оказалось, что влезть в люк я не могу. Я готов был себя убить!

— Надо было сесть на диету, — сказал Пашка.

— Не говори глупостей, Павел, — ответил кузнец. — Я не только сел на диету. Я целый день не ел, я потерял сознание от голода, но похудел только на один килограмм. А если во мне лишних сто двадцать?

— А сколько не лишних? — спросил Пашка.

— Триста сорок, — ответил кузнец.

Наступила тишина. Кузнец нагнулся, достал из-под кровати мешок с конфетами, высыпал в вазу и немного подкрепился.

— Я готов был себя убить. Но потом понял, что моя смерть не спасет Гарольда. Я должен найти человека, который согласен подхватить эстафету, выпавшую из моей растолстевшей руки.

— И это был я, — без лишней скромности сказал Пашка. Но Алиса не поверила своему другу.

— А почему вы не обратились к ученым, к испытателям, к спелеологам? — спросила она.

— Я обращался, — сказал толстяк. — Но меня, к сожалению, подняли на смех. “Неужели, — сказали они, — какой-то кузнец-самоучка может построить подземную лодку, которую до сих пор не изобрел наш институт?” Разве они могли понять, что мною двигали высокие чувства, а ими только научные планы? Однажды сюда приехал доктор Воляпюк. Он осмотрел мой корабль и сказал, что моя лодка никогда не сможет проникнуть в глубь Земли, потому что я самоучка.

— А вы? — спросила Алиса.

— Я выкинул доктора на тот берег речки. И больше ко мне никто не приезжал.

— Кроме меня, — сказал Пашка.

— А как же вы встретились? — спросила Алиса.

— Мы встретились в музее народных талантов, — сказал Пашка. — Мне так понравилась кованая паутина, что я решил научиться кузнечному делу. Ты же меня знаешь!

Алиса кивнула. Она знала, какой Пашка увлекающийся человек.

— Я сюда прилетел, и мы подружились.

— Пашка — хороший парень, — сказал кузнец. — Но одного я его под землю не отпущу. Надежности в нем мало. Я ему так и сказал. “Найдешь солидного спутника — бери корабль, отправляйся к центру Земли”.

— Вот я и привез сюда Алису.

— Ну, хитрец! — сказала Алиса. — А сам сделал вид, что все произошло случайно.

— Но теперь я сомневаюсь, — сказал кузнец. — Ведь путешествие нешуточное, а сегодня Пашка чуть вас не утопил.

— Больше это не повторится.

— Под землей меня не будет… Нет, не возьму такого греха на душу.

— Алиса, ну скажи! — взмолился Пашка. — Скажи, что ты будешь за мной следить!

— За тобой нелегко следить.

— Но ты подумай о брате Семена Ивановича. Он уже много лет сидит под землей, он мечтает увидеть солнце. Он ждет спасения! Неужели в тебе нет сердца?

Пашка может уговорить даже чугунную тумбу. А Алису уговорить легче. С ее-то любовью к приключениям!

— Но как мы его найдем? — спросила Алиса, и Пашка вздохнул с облегчением: если она спрашивает — значит, уже колеблется. — Ведь прошло…

— Двадцать лет, — сказал кузнец.

Алиса подумала, что двадцать лет никто под землей не проживет, и, видно, Семен Иванович угадал ее мысли, потому что сказал:

— Гарольдик жив. Я получил от него записку. В прошлом году.

Кузнец расстегнул рубашку, вытащил висевший на груди золотой медальон, раскрыл его, достал изнутри свернутый в трубочку золотой листочек и расправил его на столе.

— Смотрите, — сказал он. — Это я нашел у моей двери в прошлом году.

На листочке чем-то острым были выдавлены маленькие буквы:

“У меня все в порядке. Вынужден задержаться. Нашел три вида неизвестных науке насекомых. Надеюсь, ты ведешь себя достойно. Гарольд”.

— В прошлом году? — спросила Алиса.

— А это значит, что он находится где-то там… — Кузнец показал под ноги. — И не может вырваться. Видите, он написал: “Вынужден задержаться”.

— Значит, под землей есть жизнь, — сказал Пашка. — И мы стоим на пороге великого открытия.

— И эта жизнь не отпускает ко мне Гарольдика!

И кузнец не выдержал. Он зарыдал. Страшно было смотреть, как рыдает такой громоздкий мужчина.

Алиса поняла, что обязательно отправится в глубь Земли, чтобы воссоединить Семена с братом Гарольдом.

— А долго надо будет путешествовать? — спросила она.

— День-два, не больше! — радостно откликнулся Пашка. — Лодка ведь быстроходная.

— Пашка прав, — сказал сквозь слезы Семен. — Ведь не в раскаленном же центре Земли запрятан мой брат!

— Мы найдем его, даю слово, — сказал Пашка. — Завтра в путь.

— Нет, — сказал кузнец. — К путешествию надо подготовиться. И я хочу, чтобы Алиса научилась управлять лодкой. Пускай она будет главной.

— Еще чего не хватало! — воскликнул Пашка. — Я же мужчина!

— Ты легкомысленный мужчина, — сказал кузнец. — Или Алиса, или никто.

— Ладно, — взял себя в руки Пашка. — Я сдаюсь.

Ему очень хотелось отправиться в недра Земли. Он жаждал великих приключений и открытий.

Семен Иванович проводил их до флаера. Уже стемнело, жужжали комары. Громко плеснула рыба у плотины.

— Завтра с утра испытания, — сказал кузнец.

Он поднял руку, прощаясь со своими юными друзьями, и побрел на мельницу, чтобы чего-нибудь перекусить.

Глава 5. В ГЛУБИНАХ ЗЕМЛИ

Три дня продолжались тренировки экипажа и испытания подземной лодки. Алиса быстро привыкла к тесной каюте, сама сшила две подушки, чтобы не так жестко было сидеть на железе, а Семен Иванович усовершенствовал привязные ремни. Теперь они надежно подхватывали терранавтов и не давали уткнуться носом в пульт. Слово “терранавты” придумал Пашка. От латинского слова “терра” — “земля”. Слово всем понравилось, и даже подземной лодке дали название “Терранавт”. Правда, написать это слово на борту было нельзя — лодка сотрет его о грунт в две секунды. Зато Алиса написала его большими буквами на обложке судового журнала. Ведь не бывает корабля без судового журнала. За спиной водительского кресла укрепили контейнеры для воды и еды. Места там было достаточно. И хоть договорились, что путешествие продлится только два дня, Семен Иванович набил эти контейнеры продуктами так, словно сам собирался в далекое путешествие.

— Ничего, — сказал он Алисе, когда она начала было спорить, — ведь Гарольдик там изголодался, он будет рад домашним продуктам.

За дни испытаний “Терранавт” пробуравил поляну так, будто на ней резвились громадные кроты. Алиса уговорила кузнеца после путешествия передать чертежи лодки ее знакомому сантехнику — ведь нет лучшего способа делать подземные коммуникации, чем проходить их на “Терранавте”. Тем более что его внешняя оболочка могла разогреваться до трех тысяч градусов — и тогда стенки туннеля, который лодка прокладывала в земле, становились твердые и гладкие, как фарфоровые.

Наступил четвертый день. Семен Иванович вызвал из Москвы трейлер, погрузил на него лодку, отвез ко входу в пещеру. Там он и поджидал путешественников. Когда прощались, он вручил им выкованные за ночь острые ножи и каски, блестящие, легкие и крепкие. Спереди — фонари, которые не требуют подзарядки тысячу часов и светят ярче любого прожектора.

— Если встретится подземная опасность, — сказал Семен Иванович, — сразу включайте фонари — подземные жители не терпят яркого света.

— Подземная опасность… — прошептал Пашка с надеждой. Он мечтал встретить подземную опасность.

На прощанье Семен Иванович нежно обнял друзей и передал им письмо для брата и фотографию Гарольда. На ней был изображен худенький молодой человек в очках, с бородкой. Человек был очень серьезен.

— Наверное, мой брат изменился, — сказал Семен. — Но вы его узнаете. Он добрый.

Кузнец был взволнован. Он вытащил из-за пазухи буханку и принялся ее жевать.

Алиса с Пашкой залезли в лодку.

— Поехали! — сказал Пашка.

Алиса включила механизм, который закрывал люк, потом проверила, как работают приборы. Пашка с трудом терпел, когда же начнется путешествие. Но молчал, потому что дал слово Алисе, что капитаном корабля будет она. И слово свое держал.

Все приборы работали нормально. Алиса включила двигатель и толкнула вперед две большие рукояти. Лодка задрожала, ввинчиваясь в землю.

Над пультом в изящной кованой рамочке появилась цифра “1”.

Алиса включила экран. Он тоже был обрамлен рамкой из железных листочков. По экрану бежали цифры, которые показывали плотность породы.

— Земля, — сказал Пашка.

На третьем метре порода стала плотнее. Алиса посмотрела на спидометр — “Терранавт” ввинчивался в землю со скоростью метр в минуту. Конечно, это был не предел скорости, но Семен Иванович просил не торопиться.

— Один недостаток у нашей лодочки, — сказал Пашка. — Дрожит.

— Привыкнем, — сказала Алиса.

Она с удивлением посмотрела на экран, который показывал плотность породы, — цифры на нем внезапно побежали назад, к нулю. Алиса хотела было сказать Пашке, что прибор испортился, но в этот самый момент они почувствовали, что лодка падает. Если бы не ремни, терранавты вылетели бы из кресел.

— Держись! — крикнула Алиса, не отрывая глаз от глубиномера.

Цифры на нем выскакивали как сумасшедшие. Лодка ударилась обо что-то, свалилась набок, выпрямилась и снова полетела в глубину.

— Это пещера! — крикнул Пашка.

Еще удар! Лодка замерла. Алиса перевела дух и выключила двигатель.

Стало очень тихо. Только слышно было, как часто дышит Пашка.

Глубиномер показывал 67 метров.

— Конечно, пещера, — согласилась Алиса.

— А крепкий у нас кораблик, — сказал Пашка, который уже пришел в себя. — Грохнулся с высоты двадцатиэтажного дома — и хоть бы что.

— Да, кораблик хороший, — согласилась Алиса. — Только я очень испугалась.

— А я, честно говоря, даже не успел.

— Может, выберемся, посмотрим, что вокруг? — предложила Алиса.

Пашка согласился. Они надели шлемы и открыли люк.

— Далеко не отходим, — сказала Алиса.

— Что ж я, не понимаю, что ли? — сказал Пашка. — Здесь все равно ничего интересного.

“Терранавт” лежал, заклинившись в расщелине. Если посветить наверх, то увидишь, как она расширяется.

— Здесь проходил спелеолог Гарольд, — сказал Пашка.

Гулкое пещерное эхо отозвалось перекатами шума.

Когда эхо смолкло, под землей стало тихо. Даже в ушах звенело от тишины. Только где-то далеко капала вода…

— Поехали, — сказала Алиса.

Они снова забрались в лодку. На этот раз управлял ею Пашка.

Лодка врезалась в стену расщелины и начала снова пробиваться в глубь земли.

Целый час они двигались без приключений. Лишь на счетчике выскакивали новые цифры да показатель плотности утверждал, что порода за бортом становится все плотнее и немного теплей, словно горячее дыхание центра Земли добиралось до ее коры.

Висеть на ремнях было неудобно. Поэтому Алиса предложила идти вниз под углом в сорок градусов. Пускай скорость будет меньше, но зато они не так устанут.

— Тогда мы сильно отклонимся от пещеры, сквозь которую спускался Гарольд, — сказал Пашка и тут же перевел “Терранавт” на планирующий спуск, потому что тоже устал висеть на ремнях.

Еще через полчаса они выпрямили лодку и перекусили.

— Знаешь что, — сказал Пашка, — давай еще на полкилометра спустимся, а потом обратно.

— Почему? — удивилась Алиса. — Мы же всего-навсего на сто пятьдесят метров спустились.

— Скучно!

— Ну вот! — удивилась Алиса. — Ты же сам хотел пробиться к центру Земли.

— До центра нам целый год добираться.

— Ну, пускай не до центра. Хотя бы до того места, откуда пришло письмо на золотом листке.

— А ты уверена, что оно настоящее? — спросил Пашка. — А вдруг его Семен Иванович сам написал?

— Зачем?

— Чтобы мы согласились в этой лодке путешествовать.

— Слушай, Пашка, — рассердилась Алиса. — Тебя никто за язык не тянул. Ты сам меня затащил в это необыкновенное путешествие.

— Но я же думал, что оно в самом деле необыкновенное, а оно — самое скучное путешествие в мире. У этой проклятой лодки даже никаких рук нет, чтобы образцы собирать. Может быть, мы сейчас проходим мимо алмазных месторождений и даже не подозреваем об этом.

— Не ворчи, — сказала Алиса. — Займись лучше корабельным журналом. Будешь вести его через каждые пятнадцать минут.

— И что записывать? Как капитан Селезнева чихнула?

— Я уверена, что еще будут приключения, — сказала Алиса. — А пока что я увеличиваю скорость вдвое. Ты согласен?

— Нет!

— Ты не согласен?

— Каждый лишний метр значит, что нам придется дольше подниматься. Ты об этом не подумала?

— Ты совсем пал духом, — сказала Алиса. — Открывай журнал и пиши, как мы открыли подземную пещеру.

Пашка подчинился. Со вздохом он достал журнал, записал что-то в него, потом открыл контейнер, вытащил оттуда пирожок, начал скучно жевать его да так и задремал, повиснув на ремнях. Алиса не стала его будить — хуже нет, когда экипаж недоволен. Ведь известно, что матросы чуть было не заставили Колумба вернуться обратно. Послушался бы он матросов, осталась бы Америка не открытой.

Пашка проспал почти час. За это время лодка опустилась еще на сто метров. На счетчике глубины горели цифры — 205 метров. “Ой, — подумала Алиса, которая тоже очень устала, — сколько же нам придется подниматься! А если откажет двигатель?” И ей стало не по себе от мысли о том, какой толстый слой камня отделяет их от солнца.

И куда они стремятся? А вдруг до самого центра Земли идет камень, сплошной камень…

Где искать этого Гарольда?

Сами руки потянулись, чтобы повернуть рукоятки на подъем.

Но упрямство взяло верх. “Еще часок, может, два часа, — сказала себе Алиса, — и будем возвращаться”.

Пашка мирно спал, свесившись ей на плечо, а минуты текли медленно, и было слишком тихо, лишь урчал двигатель.

Алиса незаметно задремала, а когда в следующий раз она поглядела на глубиномер, тот показывал 306 метров. Алиса кинула взгляд на второй экран. Плотность упала. Алиса посмотрела на таблицу и поняла, что лодка находится в воде. Понятно, почему она так быстро опускается. Видно, они попали в подземное озеро или даже в море. Интересно, глубокое оно?

На отметке 440 метров погружение прекратилось, и лодка снова начала вгрызаться в породу. Если внизу под морем какая-то новая пещера и в ней скрывается несчастный Гарольд, то через туннель, который пробурит лодка, вода хлынет туда и все затопит, испугалась Алиса. Но потом она вспомнила, что не включала обогреватель внешнего корпуса, поэтому лодка отбрасывает породу назад и закупоривает туннель.

Пашка пошевельнулся во сне, лениво открыл глаза и не сразу сообразил, где он. Потом проснулся окончательно, посмотрел на экран и не поверил своим глазам.

— Что это? — спросил он. — Сколько я спал?

На экране горело число — “456”.

— Посчитай, — сказала Алиса. — Ты заснул, когда было двести метров?

— Да.

— Значит, проспал четыре часа.

— Шутишь!

— Посмотри на экран. Он не будет врать.

— Что-то неладно, — сказал Пашка. — Четыре часа… Нет, не может быть! Поворачивай назад. Хватит!

— Я пошутила, — сказала Алиса. — Мы прошли сквозь подземное море глубиной в двести метров.

— Море? И ты меня не разбудила? Ты предательница.

— В лодке нет иллюминаторов, и ты бы все равно ничего не увидел.

Пашка успокоился, но вскоре стал жаловаться, что у него все затекло. Они поменялись местами на кресле, но это не помогло. Алисе тоже надоело висеть на ремнях в махонькой каюте.

Может, и в самом деле повернуть назад?

Алиса решила подождать, пока об этом снова попросит Пашка. Иначе, когда они вернутся на поверхность, он будет всех уверять, что хотел пробиться к центру Земли, да вот Алиска испугалась и сорвала экспедицию.

— Смотри! — крикнул Пашка.

На показателе плотности снова был ноль.

— Держись! — крикнула Алиса.

Лодка начала падать. Казалось, что она падает страшно долго. Цифры глубины слились в сплошную линию. И когда наконец лодка ударилась о дно и покатилась по нему, отчего все в каюте перепуталось, на глубиномере горело число “624”. Это была уже рекордная глубина! Наверное, ни один человек еще не спускался так глубоко.

— Все! — сказала Алиса, потирая ушибленную руку. — Приехали!

— Давай вылезем поскорее, — сказал Пашка. — Полцарства за то, чтобы выпрямить ноги!

Люк со скрежетом и визгом открылся. Они спрыгнули на каменный пол громадной пещеры, и как ни старались достать до потолка лучами фонарей — так его и не увидели. И во все стороны простиралась пустота.

Тихо. Совсем тихо. Никто не живет на такой глубине.

— Знаешь, что я сейчас сделаю? — сказал Пашка. — Я вытащу из кабины подушки и буду спать на полу. Не возражаешь?

— Только будем спать по очереди, — сказала Алиса. — Мало ли что…

— А если придет Гарольд, — сказал Пашка, залезая в лодку за подушками, — скажи ему, чтобы подождал, пока я проснусь.

Пашка положил подушки на камень, вытянулся и закрыл глаза.

“Все-таки он храбрец, — подумала Алиса. — Я бы никогда не осмелилась здесь заснуть. Конечно, известно, что внутри Земли никто не живет. Но ведь получил же записку Семен Иванович… А почему здесь не жить? Воздух хороший, свежий, совсем не холодно. Только темно. Но к этому можно привыкнуть”.

И Алиса решила пройти немного вперед, посмотреть, что представляет собой пещера, в которую они попали.

Только она сделала шаг вперед, как услышала голос Пашки.

— Нет, — сказал он, — спать я не смогу. Я думал, что я устал, а на самом деле хочу начать исследования. Не уходи без меня!

Пашка вскочил и догнал Алису.

И они пошли по гулкому подземному залу, где никогда не ступала нога человека.

Глава 6. В ГОСТЯХ У ПЛЕМЕНИ ОХОТНИКОВ

Метров сто они прошли по гладкому, словно отполированному полу, затем пол начал полого подниматься, кое-где стали встречаться светлые столбики сталагмитов, сверху падали редкие капли воды. Алиса запрокинула голову, посветила фонарем — оказалось, что потолок здесь совсем невысок, с высоты трехэтажного дома свисали многочисленные сосульки сталактитов. И чем дальше они шли, тем ниже опускался потолок и гуще становились столбики и сосульки, кое-где они соединялись, образуя неровные, тонкие посредине стволы, будто путешественники попали в лес.

— Как бы нам не заблудиться, это будет глупо, — сказал Пашка.

— У меня компас на руке, — сказала Алиса.

— Ему здесь нельзя доверять. Вдруг где-то рядом запасы магнитного железняка?

— Пойдем обратно?

— Погоди, что-то блестит.

За лесом сталактитов поднималась гладкая скала. Она была черной, лишь кое-где поблескивали звездочки светлых вкраплений.

— Как ты думаешь, это алмазы? — спросил Пашка.

— Надо бы в справочник по минералогии поглядеть, — ответила Алиса.

— Но я его не взял.

— Зато я взяла, — ответила Алиса. — Только он на борту остался.

Пашка попытался отковырнуть кусочек скалы, но ничего не получилось. Нож только скользил по ее поверхности.

— Легкомысленно ты отнеслась к путешествию! — сказал Пашка. — Надо было молотки взять, взрывчатку.

— В следующий раз возьмем, — ответила Алиса.

— В следующий раз поедешь с кем-нибудь еще, — мрачно сказал Пашка. — Лучше бы я вокруг дома с Аркашей пошел. Сражались бы сейчас с пауками и гусеницами. Все интереснее. Здесь никакой жизни нет.

Но Пашка глубоко заблуждался.

Алиса вдруг почувствовала, что они не одни. Нет, она ничего не услышала и не увидела — так же тихо вокруг, но воздух… шевельнулся, будто повеял легкий ветерок.

Алиса оглянулась.

Луч ее фонаря скользнул по столбам сталактитов и отразился в человеческих глазах.

Кто-то наблюдал за ними.

— Пашка!

— Ну что еще?

— Пашка, здесь кто-то есть!

— Где?

Алиса не успела ответить, потому что раздался пронзительный свист и со всех сторон на них кинулись какие-то черные страшные существа, навалились, придавили к каменному полу.

Алиса отбивалась, как могла, ее пальцы хватались за шерсть, за крепкие, корявые пальцы, скользили по мощным мышцам…

Но сопротивление было безнадежно. Она почувствовала, как ее поднимают и тащат.

— Пашка!

— Я здесь!

Алиса сообразила, что ее несет кто-то большой и сильный, перекинув через плечо. Она стала молотить кулаками по спине существа, но оно не обращало на это внимания.

Путешествие закончилось быстро.

Алису кинули на землю. Она увидела, что неподалеку горит большой костер, мохнатые люди, что схватили терранавтов, окружили их и переговариваются между собой возбужденно и громко.

Язык существ состоял не из слов, а из каких-то междометий.

Так как Алису никто не трогал, она приподнялась и села. Пашка лежал рядом.

— Пашка, — сказала Алиса, — ты живой?

— Живой, — ответил Пашка. — Только они меня по голове стукнули.

Услышав голоса пленников, мохнатые люди принялись еще громче ухать, ахать и рычать, но в их поведении не было ничего враждебного. Вернее всего, они были очень удивлены, увидев в своем подземелье таких странных гостей.

Местный ребенок вертелся возле Алисы и трогал ее ручонками. Алиса направила на него свет фонаря, ребенок зажмурился и заверещал, а большой мохнатый человек, что тащил Алису, рассердился и ударил кулаком по фонарю.

Удар был такой сильный, что Алиса поняла: еще раз стукнет — фонарь вдребезги. Так что она выключила фонарь, и мохнатый успокоился. А ребенок отбежал к костру и тер глаза, плакал. Мохнатая женщина подошла к нему и стала успокаивать.

— Уух, — сказал мохнатый человек. — Ты?

— Я Алиса, — ответила Алиса, поднявшись на ноги. Она ткнула себя пальцем в грудь и повторила: — Алиса.

Мохнатый охотник подумал немного, его маленькие, спрятанные в глубоких глазницах под низким покатым лбом глазки заморгали, — видно, мохнатый соображал. Наконец он сообразил и произнес:

— Алиса! — И ткнул ее в грудь коротким пальцем. Потом еще подумал, ткнул себя пальцем и сказал: — Рын!

И все мохнатые вокруг повторили:

— Рын! Рын! Уух как Рын!

— Начало положено, — сказал Пашка. — Первая встреча доктора Ливингстона с дикарями на реке Замбези.

Он сделал шаг вперед и, ткнув себя в грудь, сказал:

— Павел Гераскин! Москва!

Эти слова привели мохнатых в полное замешательство. Никто из них не мог выговорить таких сложных слов. Мохнатый начал было стараться:

— Аве! Аски… Мо-ва… — Потом махнул рукой и отвернулся от Пашки. Зато при виде Алисы он рассмеялся, показав все свои могучие клыки, и повторил: — Алиса! — Потом снова показал на себя и повторил: — Рын.

Остальным Алиса тоже понравилась. Мохнатые люди по очереди подходили к ней, и каждый представлялся, и каждому Алиса называла свое имя. Пашке это не нравилось, но на него никто не обращал внимания.

Потом мохнатые люди повели Алису к костру и посадили на круглый камень. А когда Пашка тоже постарался занять там место, его оттолкнули в темноту и Рын зарычал, показав клыки. Пашка счел за лучшее подчиниться.

На костре, насаженное на железные пруты, жарилось мясо.

Один из мохнатых людей долго выбирал куски получше, потом протянул прут Рыну, который был здесь главным. Рын понюхал, одобрил мясо и, сняв кусок с прута, дал Алисе.

— Спасибо, — сказала Алиса.

Сзади, из темноты, донесся шепот Пашки:

— А он рук не моет.

Сам Пашка не отличался чистоплотностью, но сейчас у него было плохое настроение.

Алиса откусила кусочек, мясо было мягкое, но несоленое.

— Как? — спросил Рын. — Ах, добро? Кус-кус?

— Ах, кус-кус, — согласилась Алиса.

— Они здесь подземных крыс едят, — сказал злобно Пашка.

Рын услышал голос Пашки и не одобрил его тона, потому что, не поворачиваясь, метнул назад большую кость. Послышался удар и Пашкин крик:

— Так и убить можно!

Алиса вскочила:

— Пашка, тебе больно?

— Еще бы, крысоеды проклятые! Ты, Алиса, как хочешь, но я возвращаюсь в лодку и беру курс наверх.

В самом деле он, конечно, никуда без Алисы не двинется, но унижений Пашка не выносил.

— Пашка, ах! — сказала Алиса Рыну. — Уух, хороший! — Нет, — отозвался Рын. — Он груб!

— Груб! Груб! Груб! — закричали остальные мохнатые люди.

Алиса обернулась и протянула Пашке кусок мяса.

— Не надо, — гордо сказал он. — У меня в лодке жареная курица есть.

Но мясо сжевал в мгновение ока.

Подошли две дикие мохнатые женщины, они стали щупать Алисины волосы, гладить шершавыми пальцами ее лицо. Алиса терпела, хоть и было страшновато.

— Алиса — тут, Алиса кус-кус всегда, — сообщил Рын.

— Нет, — сказала Алиса. — Спасибо за гостеприимство, но у нас здесь дело.

Издали послышались голоса. Голоса приближались.

Мохнатые люди поспешили туда, где тускло светили факелы. Вскоре к костру подошла еще одна группа подземных жителей. Они волокли за собой большую мохнатую тушу. Морда была оскалена, острые зубы оскалены. Это же медведь! Огромный черный медведь!

— Вот это добыча! — сказал Пашка.

— А ты говорил — крысы, — сказала Алиса.

— Но крыс они тоже едят, даю слово, — сказал Пашка. Женщины сбежались к медведю, начали каменными скребками сдирать с него шкуру.

Главный охотник, седой, хромой, обросший шерстью так, что сам был похож на медведя, сел к костру и, посмотрев на гостей, спросил Рына, кто такие.

Рын начал объяснять, больше жестами, чем словами.

— Я попрошусь с ними на охоту, — сказал Пашка. — С моим ножом я для них находка.

— Этого еще не хватало, — сказала Алиса. — Нам пора уходить.

— Нет, — сказал Рын. — Кус-кус свежий медведь.

— Он прав, — сказал Пашка. — Пещерного медведя мы еще не пробовали.

Охотники у костра принялись петь. Пели они заунывно, медленно и однообразно, а вместо припева хором рычали.

— Алиса от-туда? — спросил Рын, показывая наверх.

— Да, — сказала Алиса.

— Я — от-туда, — сказал Рын, — но… — Он искал слова, которых у него в языке было совсем немного.

— Давно? — спросила Алиса.

— Ой, да! — сказал дикарь.

Он стал показывать руками, как давно, и, по мере того как он рассказывал, Алиса поняла, что язык жестов становится ей все более доступен. А по тому, как Пашка, сидевший рядом, поддакивал Рыну, стало ясно, что и Пашка все понимает.

Много-много лет назад, показал Рын, никто не помнит сколько, племя его жило на Земле, наверху, где солнце и хорошая охота. Но потом пришли другие люди, похожие на Алису и на Пашку, совсем без волос, была война, многих мохнатых убили, а оставшиеся спрятались в пещерах. Но безволосые люди добрались и до пещер. Поэтому мохнатые ушли глубже под землю, пока не забрались так глубоко, что забыли путь обратно.

— Вы же неандертальцы! — сообразил Пашка.

— Неа — что? — спросил Рын.

— Пашка, — сказала Алиса укоризненно, — как же Рын может знать слово, которое изобрели совсем недавно?

— А я думал, что они сами себя так называли, — сказал Пашка.

— А наверх не хочется? — спросила Алиса. Она тоже помогала себе жестами, и Рын ее сразу понял.

— Страшно, — ответил Рын. — Потому что безволосые люди нас убьют.

— Нет! — возмутился Пашка. — Безволосые никого не убивают. Они цивилизованные, они овладели природой и летают в космос.

Рын Пашку не понял, но улыбнулся.

— Ты же видишь, — сказала Алиса. — Мы не хотим зла.

— Вы — другое дело, — ответил Рын. — Ты хорошая. Ты так похожа на женщину, которая попала к нам давно-давно, когда Рын был маленьким. Она пришла сверху и осталась жить у охотников. Рын ее очень любил.

— Наверное, тоже заблудилась, — сказал Пашка.

— Я покажу, — сказал Рын.

Он повел гостей внутрь низкой пещеры, где остановился перед гладкой стенкой, на которой было много рисунков мелом.

— Смотри, — сказал Рын.

На стене был портрет женщины с длинными белыми волосами. Портрет этот был приблизительный, как будто его рисовал пятилетний ребенок. Так что угадать, кто нарисован, было невозможно.

— Смотри! — Пашка бегал вдоль стены и рассматривал рисунки. — Это мамонт! А это саблезубый тигр! Они здесь водятся?

— Совсем мало осталось, — сказал Рын. — Кус-кус нет. Даль ходи.

— Наверное, когда неандертальцы скрывались здесь от древних охотников, — сказала Алиса, — то и другие животные тех времен тоже стали прятаться в пещерах.

— Он кус-кус что? — спросила Алиса, показывая на мамонта.

Молодая женщина, что несла факел, нагнулась и подняла с пола белесую тряпку.

Алиса увидела, что это белый лишайник. Значит, здесь есть подземные растения, которые никогда не видели света.

— Рын кус-кус нет, — сказал охотник, и это значило, что лишайники не годятся людям в пищу.

— Ого! — воскликнул Пашка. — Что мы видим!

На стене был изображен настоящий дракон, вокруг которого, словно для масштаба, были нарисованы маленькие человечки с копьями.

— Драка, — сказал Рын. — Много кус-кус, но бух!

И Алисе стало ясно, что в таком драконе много мяса и он — желанная добыча для неандертальцев, но, к сожалению, охота на него очень опасна, и многие погибают во время нее.

И чтобы Алиса в этом не сомневалась, Рын показал на лежащего у ног дракона человечка.

— Амба! — сказал он.

Пашка не отрываясь глядел на дракона, и Алиса поняла, что теперь Пашка не поедет обратно до тех пор, пока не отыщет и не поразит в честном бою подземное чудовище.

— Учти, — сказала Алиса. — Если драконы здесь и сохранились, то их нужно немедленно занести в Красную книгу и охранять как зеницу ока.

— Ладно, — согласился Пашка. — Одного мы с тобой поразим, а остальных будем охранять как зеницу ока.

— А кто рисовал все это? — спросила Алиса.

— Рын! — Охотник ударил себя кулаком в грудь, и звук получился такой гулкий, что по пещере раскатилось эхо.

Женщина подняла с пола кусок мела, Рын жестом попросил Алису, прижавшись спиной, встать к стене и быстро обвел ее мелом, потом велел отойти и показал на Алисин силуэт на стене, очень гордый своим мастерством.

— Так каждый может, — сказал Пашка, — тоже мне художник!

Но этим работа Рына не кончилась. Поглядев на Алису, он вернулся к своему рисунку и нарисовал два кружка на месте глаз, потом вертикальную полоску — нос и горизонтальную — рот. Затем подошла очередь волос — их он нарисовал прямыми линиями, и теперь Алиса стала точной копией той женщины, что была нарисована раньше. Сходство поразило и самого художника.

— Ах! — воскликнул он.

А женщину, которая держала факел, больше всего потрясло мастерство художника. Жестами и междометиями она уверяла, что сходство портрета с Алисой потрясающее. И она так громко восторгалась, что сбежалось все племя. И конечно же, все были потрясены талантом Рына.

Тут Пашка не выдержал. Он отобрал у Рына кусок мела и заявил:

— Хоть в школе по рисованию у меня всего четверка и художником я становиться не намерен, но я обязан показать, что умеет делать обыкновенный талантливый школьник двадцать первого века.

Он велел молодой женщине с факелом встать у стены и принялся рисовать ее портрет. Портрет был не очень удачным, но, разумеется, куда ближе к действительности, чем работа Рына. Алиса предпочла бы, чтобы Пашка не демонстрировал свои таланты, но останавливать его — это значит еще более укрепить в упрямстве. Так что терпела и ждала; чем это кончится.

Все племя глазело на Пашку. Принесли еще факелов, чтобы приезжему художнику было сподручнее. Пашка увлекся, очень натурально изобразил шерсть, скошенный лоб, маленькие глазки и даже шкуру, в которую женщина была закутана.

Минут двадцать он трудился. Потом отошел на два шага, склонив голову, обозрел свой труд и сказал:

— Готово! Принимайте работу.

Охотники вежливо смотрели на стену, потом хромой охотник сказал:

— Шкура похожа.

Охотники разошлись, а женщина поглядела на свое изображение и вдруг заплакала.

Ее подруга обняла натурщицу и повела прочь. Алиса и Пашка остались одни.

— Ничего не понимаю, — рассердился Пашка. — Я же старался. Неужели моя картина хуже, чем эти детские каракули?

— Не знаю, — сказала Алиса. — Может быть, они не привыкли к таким рисункам.

— Да, — утешил себя Пашка, — им еще расти и расти, пока они поймут искусство.

Они вернулись к костру. Охотники подвинулись, освобождая им место. Пока жарилась медвежатина, молодые женщины спели гостям песню, а воины сплясали боевой танец, в котором они очень понятно изобразили, как охотятся на мамонта.

— Рын, — спросила Алиса, — а почему Пашкина картина вам не понравилась?

Рын ответил, что понравилась, но видно было, что говорит он это только из вежливости. Алиса пристала:

— Говори правду!

И Рын, вздохнув, объяснил, что Пашка, к сожалению, не понимает искусства. Искусство должно показывать не то, что видишь, а то, что хочешь увидеть. Если ты рисуешь картину охоты, то зверь должен быть побежден. Если ты рисуешь человека, то человек должен быть красивым. Вот Алису Рын нарисовал красивой, а Пашка нарисовал Кы-ну очень некрасивой, он показал, что у нее на теле растут волосы, что у нее низкий лоб и маленькие глазки. Мы и так знаем, что у нее маленькие глазки и низкий лоб, но это же не искусство!

Может быть, Алиса не все тонкости речи Рына поняла, но главное было ясно: не быть здесь Пашке великим художником.

Охотники спрашивали Алису, как там, наверху, как охота, есть ли мамонты? И когда Алиса пыталась объяснить, что там уже совсем другая жизнь, что безволосые люди на мамонтов не охотятся, ее не понимали.

— А чего бы вам не вернуться наверх? — спросила Алиса. — Вас там никто не обидит.

— Обидят, — ответил Рын уверенно.

— Можно послать кого-то из вас, пускай поглядит.

— Нет, — ответил Рын. — Мы знаем. Безволосые охотятся на нас и очень мучают.

После обеда Алиса спросила:

— Пашка, а где фотография брата Гарольда? Нужно ее показать неандертальцам, может, они его видели.

— Правильная мысль, — сказал Пашка. — Я как раз собирался пойти к лодке и принести оттуда фотографию.

— И заодно принеси оттуда чего-нибудь вкусненького для наших хозяев.

— И об этом я тоже подумал, — сказал Пашка.

Он включил фонарь и пошел к лодке. Никто его не останавливал: нужно человеку куда-то сходить — его воля.

— И куда вы дальше? — спросил Рын.

— Вниз, — сказала Алиса. — У нас там дело.

— Нет, — сказал Рын. — Вниз нельзя. Внизу плохо. Внизу вас обидят.

— Но что там такое?

— Там царство Четырехглазого!

При этом имени все вокруг костра начали водить ладонями у лица — видно, отгоняли злого духа. Женщины завывали, дети плакали, а мужчины били копьями в пол и угрожающе рычали.

— Чем он опасен? — спросила Алиса. — Он дракон?

— Он хуже дракона. Дракона мы кус-кус, а Четырехглазый нас кус-кус.

— Людоед?

— Много наших людей погибло навсегда, попав в его царство, — объяснил Рын.

Тут вернулся Пашка с целой коробкой спелых яблок.

Неандертальцы сначала не хотели их есть, боялись, но потом, видя, как Пашка хрустит яблоком, последовали его примеру.

Ну и радость началась!

Алиса следила, чтобы и маленьким досталось, и старикам, которые выползли откуда-то из пещер. К счастью, Семен Иванович не пожалел яблок, и всем хватило.

— Вот это вы будете есть каждый день, если подниметесь наверх, — сказала Алиса, которой очень хотелось, чтобы неандертальцы вернулись на Землю.

— Но мы не знаем туда пути; давно уже обвалились все пещеры и забыты ходы, — сказал Рын.

— И не мечтай, обойдемся без этих красных шаров, — сказал хромой охотник. — Там безволосые. Там друзья Четырехглазого.

Пашка воспользовался паузой и вытащил фотографию Гарольда.

— Простите, — сказал он, протягивая ее Рыну, — вы не видели где-нибудь такого человека?

Рын взял фотографию, посмотрел на нее, и вдруг лицо его исказилось гримасой ужаса.

— Нет! — закричал он. — Никогда!

Другие неандертальцы, любопытствуя, что же так испугало смелого охотника, подходили, смотрели на фотографию, и при виде лица Гарольда Ивановича их охватывал ужас. Женщины тащили детей, прятали их в темноте, охотники потрясали копьями.

— Чего вы так испугались? — спросил Пашка. — Это фотография одного хорошего человека, энтомолога, мы его должны спасти. Вы что, фотографии раньше не видали?

Но Алиса уже поняла, что не в фотографии дело, — эти люди узнали Гарольда Ивановича и почему-то его испугались.

— Кто он такой? — спросила Алиса у Рына.

— Ты знаешь! — сказал он.

— Я не знаю о нем ничего плохого.

— Ты его друг, — сказал Рын и поднял копье.

— Они его друзья! Они шпионы Четырехглазого! — раздались крики.

Несколько копий уткнулись в грудь Алисы. Пашка отступал от занесенного над его головой каменного топора.

— Честное слово, мы ничего не знаем! — закричала Алиса. — Мы его даже никогда не видели.

“Еще мгновение — и нас убьют, — поняла она. — Это же дикие люди!”

Но в этот момент раздался голос Рына:

— Охотники великой пещеры не проливают кровь детей! Остановитесь.

Остальные нехотя опустили оружие.

— Может быть, они в самом деле ни в чем не виноваты, — сказал Рын. — Они пришли сверху, а не снизу.

— Тогда пускай уходят, — сказал хромой охотник.

— Пускай уходят! — закричали остальные неандертальцы.

— Пошли, Павел, — сказала Алиса.

— Пошли, нас здесь не поняли, — сказал Пашка и поднял фотографию Гарольда Ивановича с пола пещеры. — Может, еще пригодится.

Когда они уходили, ни один неандерталец не тронулся с места.

Вслед им глядели враждебные глаза.

Отойдя метров на сто, Алиса обернулась. Сзади по-прежнему горел костер, и вокруг него черными сутулыми тенями стояли охотники.

— Ничего страшного, — сказал Пашка. — Спустимся пониже, найдем дракона.

Глава 7. ЦАРСТВО ЧЕТЫРЕХГЛАЗОГО

— Подытожим, что нам известно, — сказал Пашка, забравшись в лодку. — Где-то здесь, под нами, обитает человек, который похож на Гарольда Ивановича. А может быть, это и есть Гарольд Иванович.

— Вряд ли, — сказала Алиса. — Ведь неандертальцы говорили, что он людоед.

— Для того чтобы проверить информацию, мы должны спуститься в так называемое царство Четырехглазого и посмотреть на него.

— Если он нас не съест, — сказала Алиса.

— Съесть нас нелегко, — уверенно возразил Пашка. — Зубы обломает. Нас с тобой целое племя неандертальцев убить не смогло.

— И не хотело, — сказала Алиса.

— Дикарям доверять нельзя.

— Пашка, если они не оценили твоего произведения, это не значит, что они недостойные люди.

— Дикари — и этим все сказано. Но не отвлекайся. Поехали дальше.

Алиса включила двигатель. Лодка послушно ввинтилась в породу. И снова начали выскакивать на экране цифры глубины.

На этот раз они не долго пробивались сквозь камень. На показателе плотности появился ноль. Алиса тут же остановила лодку. Та покачнулась, проехала по инерции вперед, но, к счастью, никуда не упала.

— Добро пожаловать в царство Четырехглазого, — сказал Пашка.

Алиса выскочила из лодки на пологий откос громадной полости и удивилась: вокруг было светло! Свет исходил от стен, он был мерцающим, тусклым, но фонарей не требовалось.

— Алиска, — сказал Пашка, — ты взяла счетчик радиации?

— Нет, я не думала…

— Типичное урановое свечение, — сказал Пашка. То ли он где-то об этом читал в фантастическом романе, то ли полагал, что радиация должна быть светящейся, но сказал он это так уверенно, что Алиса невольно сделала шаг назад.

Но потом заметила, что светится не вся стена, а точки на ней, словно зеленые звездочки. Вот одна звездочка оторвалась от стены, перелетела на другое место…

— Алиса, стой! — закричал Пашка. — Ты с ума сошла!

Но Алиса уверенно подошла к стене. Так она и думала: вся стена была усеяна светлячками.

Они переползли на подставленный Алисой палец, и Алиса показала светящийся палец своему другу. Тот, конечно, сообразил, что видит насекомых, но не сдался.

— Может, они тоже радиоактивные, — сказал он. — Ты поосторожнее.

Алиса огляделась — полость была столь огромна, что ни потолка, ни дальнего ее конца не было видно. Алиса прислушалась. Неподалеку журчала вода.

Туда они и направились.

Под ногами пружинил белый мох, идти было легко, как по ковру. Вскоре они увидели подземную речку, которая бежала по камням. В воде мелькали тонкие, прозрачные рыбки.

— Жалко, что папы нет, — сказала Алиса. — Он бы страшно обрадовался. Такое открытие!

— Ничего страшного, — сказал Пашка, — считай, что это открытие сделали мы с тобой. Интересно, хватит его на Нобелевскую премию?

— Пашка, зачем тебе Нобелевская премия?

— Мне бы очень хотелось стать самым молодым ее лауреатом. Тогда меня внесли бы в книгу рекордов Гиннеса.

— Ну и логика! — удивилась Алиса.

— Какая есть. Представляешь, я прихожу в школу, а все спрашивают: “Что это за медаль у тебя, Гераскин?” А я молчу. Учитель физики спрашивает: “Что за медаль?” А я говорю: “Можете меня сегодня не спрашивать, я так устал, всю церемонию награждения на ногах простоял”.

Порой с Пашкой трудно: непонятно, где кончаются его шутки и начинаются его глупости.

Они пошли вниз по реке. Светлячки, которых они видели на стене, резвились во мху, и оттого было радостно, как на карнавале.

— Мы сюда будем экскурсии возить, — сказал Пашка.

— Не спеши, мы еще не знаем, кто такой Четырехглазый. Может, он не захочет, чтобы сюда ездили экскурсии.

Пашка замер.

— Прислушайся.

Издалека доносилось постукивание, словно несколько молоточков выбивали дробь.

— В случае чего, — напомнила Алиса, — включай фонарь — он ослепит любого местного жителя.

— Знаю.

Речка повернула, огибая высокий холм. За ним обнаружилась большая впадина, в которой горели фонарики, наполненные светляками. При свете их были видны маленькие существа, которые откалывали молотками куски породы.

— Шахтеры, — сказал Пашка.

При звуке его голоса работа тут же остановилась.

Шахтеры замерли, испугались.

Алиса смогла их разглядеть. Некоторые из них были в красных или синих колпаках, большинство бородатые, ростом каждый не больше ботинка.

— Это же гномы! — сказала Алиса. — Самые настоящие гномы! У нас один живет в Заповеднике сказок, я с ним знакома. Только все думают, что они вымерли.

— Это кто вымер? — строго спросил гном с самой длинной белой бородой. — Это мы вымерли?

— Я не говорю, что вы вымерли, — сказала Алиса. — Только так считает наука.

— Значит, ваша наука никуда не годится.

— Разумеется, никуда не годится, я тоже так считаю, — предательски заявил Пашка. — Я лично всегда был убежден, что вы не вымерли.

— И на том спасибо, — сказал самый старый гном.

— Скажите, пожалуйста, — спросила Алиса, — а вы давно здесь живете?

— Мы всегда здесь живем, — сказал гном. — С тех пор как люди вытеснили нас с Земли. Развели машины, автомобили, поезда, раскопали все горы — куда деваться честному гному? Пришлось уйти сюда.

— Но мы не жалуемся, — сказал второй гном. — Мы очень довольны.

— Мы счастливы! — сказал третий.

И что-то в их голосах Алисе не понравилось. Люди редко кричат о том, что они счастливы. Если они кричат, значит, не очень счастливы.

— А вы откуда? — спросил первый гном.

— Мы сверху, с Земли.

— И зачем к нам приехали?

— Мы ищем одного человека, — сказала Алиса. — Он потерялся двадцать лет назад. Паша, покажи фотографию Гарольда Ивановича.

Пашка достал фотографию и протянул старому гному.

Фотография была размером с гнома, и Пашке пришлось поставить ее на землю.

Старый гном посмотрел на лицо Гарольда Ивановича, которое было чуть поменьше его самого, ахнул и упал в обморок. Среди гномов началась паника. Некоторые кидали свои лопаты и кирки, пытались зарыться в породу, другие с криками убежали.

Пашка поймал на бегу одного из гномов, взял его осторожно двумя пальцами и приподнял. Гном зажмурился.

— Простите, — вежливо сказал Пашка. — Вы, кажется, испугались?

Гном кивнул.

— И чего же вы испугались?

— Мы ничего плохого не сделали, — пискнул гном. — Мы выполняем нормы. За что нас так пугать?

— Честное слово, — сказал Пашка, — мы не хотели вас пугать. Мы хотели только узнать. И если вы недовольны, мы уйдем и оставим вас в покое. — С этими словами Пашка осторожно поставил гнома на камень.

— Мы так далеко ехали, — сказала Алиса. — А вы не хотите с нами разговаривать.

— Мы знаем, — послышался голос из-за каменной глыбы, где скрывалось несколько гномов. — Вы нас нарочно испытываете. Вас прислал господин Четырехглазый.

— Нас никто не присылал, — сказала Алиса. — Но если вы скажете нам, как пройти к этому господину, мы тут же уйдем.

Гномы осмелели, некоторые стали выходить из укрытий. Старый гном пришел в себя и сказал:

— Уберите портрет. Умоляю. У меня слабые нервы.

Пашка послушно спрятал фотографию в карман.

— Куда же нам идти?

Гномы, как по команде, показали вниз по течению подземной реки.

Когда Алиса с Пашкой отошли на несколько шагов, сзади послышался тонкий голосок:

— Простите, а зачем вы сюда приехали?

Алиса обернулась. Гномы стояли кучкой, в руках покачивались фонарики со светлячками.

— Я же сказала, мы ищем человека, портрет которого вас так напугал.

— А зачем? — повторил вопрос старый гном.

— Мы хотим ему помочь.

— Я же говорил, говорил! — воскликнул самый молодой из гномов. — Они его хотят убить!

— Тише! — Старый гном погрозил ему кулачком. — Как же вы ему поможете?

— Мы еще не знаем.

— Мы вам подскажем.

Алиса присела на корточки.

— Вообще-то он бессмертный, — прошептал старый гном. — И убить вам его будет очень трудно. Но у него во дворце есть потайная комната. В этой комнате хранится стеклянное яйцо. Если это яйцо разбить, то он умрет. Понимаете, его смерть в стеклянном яйце! Но это страшная тайна, которую знаем только мы, гномы. Если вы нас выдадите, то мы все погибнем. Он не пощадит нас!

Гном замолчал.

Его руки так дрожали, что фонарь раскачивался, словно маятник.

— Спасибо за информацию, — сказал Пашка. — А у этого Четырехглазого другое имя не Кощей Бессмертный?

— Есть такая версия, — прошептал гном.

— Скажите, — спросила гномов Алиса, — а почему вам пришла в голову мысль, что мы намерены убить Четырехглазого?

— Это не мысль, — ответил старый гном, — это наша мечта.

— Но почему мы?

— Вы молодые, красивые, — сказал гном. — Пришли сверху. Наверное, там узнали, что у нас безобразия, вот и прислали вас его убить. Правильно? Мы угадали?

— Посмотрим, — сказал Пашка. — А драконы здесь водятся?

— Водились, — сказал гном.

— Пойдем, Пашка, — сказала Алиса. — Ты забыл, что время дорого? Семен Иванович волнуется.

По берегу реки вела дорожка. Сначала она была просто тропинкой — видно, ее протоптали гномы, — но вскоре, возле озера, в которое впадала подземная река, тропинка закончилась. Поперек нее был шлагбаум из окаменевшего бревна. На нем прибито объявление:

ГОСУДАРСТВО ПОРЯДКА

ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН

— Мы почти у цели, — сказал Пашка. — Всегда жалею, что приходится вступать в бой без оружия.

— Пашенька, — попросила Алиса. — А можно сегодня не сражаться?

— Ты с ума сошла! — сказал Пашка. — Когда мне еще придется встретиться с настоящим Кощеем Бессмертным?

— Но ведь это не Кощей. Вернее всего, это несчастный брат Семена Ивановича, который заблудился и сошел с ума.

— Не исключено, — согласился Пашка. — Но что мы знаем о самом Семене Ивановиче?

— Он твой знакомый.

— Он совершенно случайный знакомый. И очень странный при том. Мне просто не пришло в голову, что он злобный волшебник. И он сознательно послал нас на смерть. Где письмо для Гарольда?

— У меня.

— Надо его немедленно вскрыть. Там инструкция по завоеванию Земли.

— Нехорошо читать чужие письма.

— Алиса, неужели ты до сих пор не поняла, что мы имеем дело с волшебниками, которые никого не щадят?

— Волшебники вымерли.

— Нет, не вымерли. Они спрятались под землей. Ты это отлично знаешь, но пытаешься закрыть глаза на правду. Земле грозит опасность. Мой долг проникнуть к Кощею и разбить стеклянное яйцо. Но, как ты понимаешь, без боя он не сдастся. Давай сюда письмо.

— Нет, Паша, ты, скорее всего, ошибаешься.

— Я отниму силой!

Алиса поняла, что Пашка настроен решительно. Он уже сам верил в то, что они вступают в царство зла.

Алиса подошла к шлагбауму и хотела подлезть под него, но, как только она до него дотронулась, раздался пронзительный вой.

Алиса отпрыгнула от шлагбаума, но вой не прекратился.

— Всё, — сказал Пашка. — Поздно. Мы обнаружены.

— Ну и что? — сказала Алиса. — Мы ничего плохого не сделали.

— Бежим обратно к неандертальцам!

Но договорить Пашка не успел.

По берегу озера к ним спешили странные существа, похожие на людей, но в то же время не люди. Они были очень худыми, длинные руки болтались, будто тряпичные, узкие лысые головы покачивались на бегу. Существа были покрыты короткой светлой шерстью, сквозь которую просвечивала голубая кожа. В руках они держали заостренные палки.

— Нарушение, — сказало первое существо, подходя к Алисе. — Это нельзя.

Лица у существ были неподвижны, глаза белые, невидящие, движения вялые.

— Пропустите, — сказал Пашка, — нам нужно к вашему царю.

— Слово не известно, — ответило существо. — Вы подлежите изоляции для выяснения личности.

— Еще чего не хватало! — возмутился Пашка. — Мы сами пойдем куда хотим.

— Нет, — сказало существо, — вы не пойдете куда хотите, а пойдете куда положено.

Алиса оглянулась. Сзади подошли еще три таких же монстра.

Пашка протянул руку, чтобы отвести железную палку, которую существо уперло ему в грудь. Но как только он коснулся ее, из палки вылетела искра, и Пашка скорчился от боли.

— Нет! — закричала Алиса. — Вы не смеете!

— Мы охраняем порядок, — сказало существо. — Вы не хотите слушаться, вы сами виноваты.

С этими словами оно направило палку на Алису, которая склонилась к Пашке.

— Мы пойдем, — сказал Пашка. — Но учтите, что я вам это припомню.

Существо кашлянуло, а может, засмеялось.

— Тебе больно? — спросила Алиса, когда они, миновав шлагбаум, шли по прямой, посыпанной песком дорожке.

— Я умею терпеть, — сказал Пашка.

Они миновали большое квадратное поле, окруженное изгородью из колючей проволоки. На поле трудились неандертальцы. Они выкапывали какие-то белесые корни. По углам поля маячили белоглазые существа с железными палками.

Затем они обогнали вереницу гномов, каждый из которых тащил большой мешок, сгибаясь под его тяжестью. За гномами также брело существо с палкой. Один из гномов споткнулся и свалился под тяжестью мешка.

Вжжик! — вылетела молния из палки, и гномик начал корчиться от боли, потом дернулся и затих на камнях. Остальные гномы остановились, но существо с палкой прикрикнуло на них:

— Вперед! Не останавливаться!

Ногой оно отбросило с дорожки тельце гнома, подобрало мешок и сунуло в сумку, прикрепленную к животу. Пашка сжал кулаки.

— Нет, — прошептал он, — я не уйду отсюда, пока не прекращу этот фашизм.

Он с такой ненавистью поднял кулак, обернувшись к охранникам, что те отшатнулись, выставив вперед свои палки.

Это мгновенное отвлечение дало Алисе возможность наклониться и схватить лежавшего у обочины гнома. Она сунула его в нагрудный карман. Никто вроде бы не заметил.

Дорога стала шире. Теперь она шла между совершенно одинаковых высоких каменных стен, в которых через равные промежутки были двери, забранные железными решетками. Из одной двери доносился плач.

— Кто там? — спросила Алиса.

— Не разговаривать, — ответил охранник.

У следующей двери Алиса увидела обитателей этих камер: прижавшись к решетке, стояли маленькие существа, во всем подобные тем, что вели Алису и Пашку. Они протягивали сквозь решетку покрытые белой шерсткой лапки и молили:

— Кушать! Кушать! Кушать!

Один из охранников на ходу ударил ногой по решетке — существа отскочили.

— Я думал… — начал было Пашка.

— Как видишь, и среди них не все равны, — поняла его Алиса.

Она осторожно прижимала руку к груди. Ей казалось, что тельце гнома все холодеет. А может, ей только кажется?

— Пашка, — сказала она по-английски, полагая, что охранники его не знают. — Держи себя в руках. Никаких неосторожных поступков. Мы должны выбраться отсюда.

— Понимаю, не маленький, — сказал Пашка. — Только я очень злой.

Охранники остановились перед пустой камерой. Решетка была откинута.

— Входите, — сказал главный охранник, подталкивая пленников концом палки.

Решетка опустилась. Звякнул замок.

Охранники пошли прочь. Алиса осторожно выглянула. Один из них остался, стоит у стены, сторожит.

Внутри было темно. Лишь кое-где по стенам ползали зеленые светлячки.

— Мы требуем свидания с вашим начальником! — сказал Пашка, подходя к решетке.

— Молчать!

— Я буду жаловаться!

Молния из палки пролетела через всю камеру и ударилась, разлетевшись искрами, в дальнюю стену.

— Погоди, Паш, — сказала Алиса.

Она отошла в угол так, что охранник не мог ее увидеть, и осторожно достала из кармана гнома. Гном уместился на ее ладонях, только босые ноги свешивались вниз. Глаза его были закрыты. Алиса осторожно приложила ухо к его груди. Вроде бы сердце бьется. Она погладила гнома пальцем по щеке. Щека теплая. Алиса присела на корточки и открыла аптечку, что была вмонтирована в пояс ее комбинезона. Оттуда она достала мягкую ампулу со стимулятором. Пашка стоял рядом, закрывая Алису от решетки.

Алиса закатала рукав рубашечки гнома и приложила ампулу к его руке. Чуть-чуть прижала, чтобы под кожу гнома попала капля лекарства.

— Чего делаете? — спросил неожиданно охранник, заглядывая сквозь решетку.

— Спим, — сказал Пашка. — Не приставай.

Гном пошевелился. Приоткрыл глаза. И в ужасе зажмурился. Алиса поднесла губы к уху гнома.

— Тише, — прошептала она, — а то они услышат.

Гном понял. Он так и остался лежать у нее на ладонях. Но терпения его хватило ненадолго. Вдруг он стал биться, стараясь вырваться. Алиса опустила его на пол.

Гном кинулся к решетке, но увидел ноги охранника и бросился обратно к Алисе.

— Вам надо будет подождать, — прошептала Алиса, — пока нас уведут. Потом вы сможете уйти. А сейчас опасно.

— Спасибо, — сказал гном. — Я думал, что меня убили. А вы кто такие?

— Мы ваши друзья.

— Если вы наши друзья, вы должны убить Четырехглазого, — сказал гном убежденно.

— Я это обязательно сделаю, — сказал Пашка.

— Но сделать это можно, только если знаешь страшный секрет, — сказал гном. — Я вам его открою.

— Если вы про стеклянное яйцо, в котором жизнь Четырехглазого, то мы уже знаем.

— Как? Откуда вы знаете эту страшную тайну?

— Нам сказали об этом другие гномы.

— Тогда судьба всего нашего мира в ваших руках.

И в этот момент послышался шорох. Гном бросился в угол и сжался там в комочек. Плита в центре камеры поднялась, и оттуда хлынул яркий свет.

В люке появилась голова охранника.

— Следовать за мной! — приказал он.

Глава 8. ВО ДВОРЦЕ ЧЕТЫРЕХГЛАЗОГО

Вниз вела белая лестница. Возле нее стояли еще два охранника, такие же белоглазые, слепые, с такими же длинными, как хоботки, носами и большими ушами.

Коридор под камерами был ярко освещен и покрашен в белую краску, отчего создавалось больничное настроение.

Охранники быстро пошли вперед. Два впереди, третий сзади.

По сторонам коридора были двери, такие же белые, как и стены. Из-за некоторых слышались голоса, одна была приоткрыта, и кто-то там плакал.

Поворот. За ним еще один охранник. При виде своих коллег он отступил, вжался в стену. Еще поворот. Еще охранник. Они шли по лабиринту, и за каждым углом стоял охранник с палкой наготове.

Потом они попали в круглый зал. По сторонам большой двери в конце его стояли на страже два чудища, которых Алисе и в книгах видеть не приходилось. Это были огромные карикатуры на людей, коренастые, корявые, с зубастыми мордами и глазами навыкате. Чудовища качнулись навстречу друг другу, закрывая проход. Первый охранник остановился в шаге от них и прошептал пароль. Чудовища нехотя расступились. Проходя мимо, Алиса подняла голову и встретилась взглядом с чудовищем. И поняла, что оно слепое: белые глаза были без зрачков.

Пропустив пленников вперед, охранники остались снаружи. Дверь тихо закрылась.

Они стояли в самом настоящем тронном зале, как будто перенесенном в это подземелье из старинной сказки. Алисе даже показалось на секунду, будто она видела его на картинке в детской книжке.

Широкая красная ковровая дорожка вела к возвышению, — на котором стоял позолоченный каменный трон с высокой спинкой, с прикрепленной наверху резной хрустальной короной. Балдахин над троном был сделан из белого меха, а под сводчатым потолком было вырезанное из камня изображение огромного отвратительного насекомого, глаза которого светились и, казалось, наблюдали за каждым, кто посмел войти в тронный зал.

Прошла минута, может быть, две, пока Алиса и Пашка осматривались, не смея шагнуть вперед. Но зал был по-прежнему пуст и зловеще тих.

— Эй! — не выдержал наконец Пашка. — Кто тут живой?

“И-вой…” — откликнулось эхо.

Алиса разглядывала стены зала. Они были украшены картинами, выложенными драгоценными камнями. На картинах были изображены мрачные горы, ущелья, высокие ели, тесно стоящие у подножия гор, между деревьев была протянута паутина, у подножия елей росли громадные поганки и мухоморы. На мухоморах сидели черные улитки. Картины эти были сделаны так тщательно, что не сразу сообразишь, что стоишь в зале, а не в темном лесу. Каждая травинка была выпилена из малахита, горы выложены из сапфиров и бирюзы.

— Не прячьтесь от меня! — сказал Пашка. — Меня не надо бояться.

— Пашка! — укоризненно сказала Алиса. — Ты опять за свое.

— Нет, ты только подумай: притащить нас в подземелье, издеваться, а потом привести в минералогический музей.

— Храбришься? — спросила Алиса. — Мне тоже не по себе.

— Я ничего не боюсь, — ответил Пашка громко, чтобы тот, кто подслушивает, не сомневался в Пашкиной отваге. — Просто мне все это надоело.

С этими словами он повернулся и направился обратно к двери, толкнул ее, но дверь была заперта.

— Эй! — сказал Пашка. — Выпустите меня!

Он стучал в дверь кулаками. Дверь была гранитной, так что он только отбил кулаки.

— Ну, ладно! — сказал Пашка. — Тогда я объявляю здесь революцию! Отныне я и есть Четырехглазый! Кощей Бессмертный! Властитель подземного царства!

Он перебежал зал, поднялся на три ступеньки и сел на трон.

— Ну как? — спросил он. — Похоже? Где бы еще корону найти?

Но тут он вскрикнул, подскочил на троне, скатился по ступенькам вниз и сел на ковер.

— Что? Что случилось? — Алиса подбежала к нему.

— Дергается! Током бьет! — сказал Пашка. — Даже трон у них не настоящий.

— Я думаю, что за нами наблюдают, — сказала Алиса. — Наблюдают и посмеиваются. Пустили детей в тронный зал! Посмотрим, настоящие ли это противники или просто детский сад, который вышел сюда порезвиться?

— А что я такого сделал? — обиделся Пашка. — Я пошутил. Каждый может пошутить.

В тишине послышался тихий смех. Совсем рядом. Он доносился откуда-то из-за трона.

Алиса быстро пошла туда, откинула тяжелую меховую портьеру и увидела за ней небольшую притворенную дверцу.

— Пашка, смотри! Пашка уже был рядом.

— Он туда спрятался?

— Может, это ловушка?

— Какая еще ловушка? Мы с тобой где? Разве не в ловушке?

— В ловушке.

— А из ловушки в ловушку можно ходить без пропуска. — С этими мудрыми словами Пашка первым ступил в тускло освещенный проход за тронным залом.

Это был узкий, чистый, безликий коридорчик, в который выходило несколько дверей.

За первой был какой-то склад, там грудами лежали вывески и плакаты: “Вход воспрещен”, “В труде высшее счастье”, снова “Вход воспрещен”, “Норму выполнил дотла — будет свежей голова”, “Сегодня недоел, завтра остался запас”, снова “Вход воспрещен” и просто “НЕЛЬЗЯ!”.

Они прошли ко второй двери. Она была закрыта на засов. Пашка хотел откинуть засов, но Алиса сказала:

— Если он спрятался, то не сюда.

— Разумно, — согласился Пашка.

В третьей комнате стояло несколько вырубленных из камня ящиков. Все они были наполнены драгоценными камнями. В одном — груды рубинов, в следующем — алмазы, затем ящик с изумрудами. Все камни были огранены и сверкали в полутьме, но оттого, что их было слишком много, они не казались драгоценными камнями, а выглядели как кучи стекляшек. Ведь драгоценный камень, чтобы быть драгоценным, должен быть одиноким.

Они повернули за угол. Коридор кончался небольшой лестницей и перилами. Двенадцать ступенек. Они поднялись на площадку, куда выходила дверь, обитая кожей. Обыкновенная дверь, какие бывают в старых домах.

На двери был прикреплен почтовый ящик. На стене рядом с дверью — кнопка звонка.

Пашка толкнул дверь — она была заперта. Тогда Алиса нажала на кнопку звонка. Внутри отозвалось мирно — “дзинь-дзинь”.

— Иду, иду, — послышался за дверью голос.

Дверь приоткрылась на цепочку, и в щели блеснули очки.

— Вам кого? — спросили изнутри.

Это было как во сне. Только что ты прошел мимо чудовищ, стоял в тронном зале, видел ящики с изумрудами, и вдруг, как пробуждение, а может, провал в другой сон, — мирный голос за обыкновенной дверью.

Алиса не нашлась что сказать. Ведь не Кощея же спрашивать. Но Пашка вдруг сообразил.

— Простите, — спросил он. — Гарольд Иванович здесь живет?

— Гарольд Иванович? А кто вас к нему послал?

— У нас письмо к нему от брата, Семена Ивановича.

— Не может быть! Сейчас отворю.

Звякнула цепочка, дверь растворилась. На пороге стоял невысокого роста, худенький, пожилой человек в очках, одна дужка которых была сломана и подвязана веревочкой. Он был в синем халате и шлепанцах на босу ногу.

— Заходите, пожалуйста, умоляю вас, здесь опасно стоять снаружи. Проходите внутрь, проходите.

Алиса и Пашка прошли узким, темным коридором, где стояло длинное, в рост человека, зеркало и на пустой вешалке висела шляпа, в небольшой кабинет. Стены кабинета были уставлены стеллажами с книгами, там стоял письменный стол, на котором лежали бумаги и тетради и горела лампа под зеленым абажуром. Перед столом стояли два черных кожаных кресла.

Алиса посмотрела на Пашку, Пашка на Алису.

— Давайте знакомиться, молодые люди, — сказал хозяин квартиры. — Меня, как вы изволили проницательно догадаться, зовут Гарольдом Ивановичем.

— Я Алиса Селезнева.

— А я Павел Гераскин.

— Чудесно, чудесно. — Гарольд Иванович пожал гостям руки. — Уж я и не чаял дождаться вестей из дома. А как же вам удалось меня отыскать?

— По фотографии, — сказал Пашка и протянул Гарольду Ивановичу его портрет, который вызывал такой ужас у обитателей подземелий.

Гарольд Иванович взял фотографию и принялся ее рассматривать.

— Как я изменился! — сказал он. — Даже не нужно смотреть в зеркало, чтобы понять, как промелькнувшие годы избороздили мое чело морщинами. О годы, годы!

С этими словами Гарольд Иванович прошел за стол, сел и поднес фотографию к глазам.

— У меня еще письмо к вам есть, — сказал Пашка и протянул Гарольду Ивановичу конверт.

— От брата? От Сени? Как я вам благодарен, мои юные друзья! Да вы садитесь, садитесь, отдыхайте, в ногах правды нет, как говорил Цицерон.

Гости послушались. Но как только Алиса опустилась в кресло, она от удивления подскочила — кресло лишь казалось кожаным и мягким. На самом же деле оно было искусно вытесано из черного мрамора. Только ударившись об него, можно было понять, что кресло — обман.

Пашка вскочил, потирая ушибленный локоть.

— Это как понимать! — воскликнул он. — Зачем вы обманываете людей?

— В чем дело? — Гарольд Иванович поднял голову и удивленно уставился на Пашку сквозь очки.

— Это же не кресла, а камни!

— Ах, да… — Гарольд Иванович виновато улыбнулся. — Я виноват! Эти кресла стоят здесь так давно и так давно никто в них не садился, что я сам поверил, что они кожаные. Господи, как бежит время! Поймите, я старею, я теряю память, я становлюсь рассеянным. И мне так дороги все воспоминания о моем земном прошлом, о нашей с Сеней квартире, о дедушкиных креслах, что я стараюсь поддерживать в себе иллюзию того, что жизнь продолжается. Да, жизнь моя давно уже прекратилась, но я себя обманываю… простите старого, немощного человека.

— Ничего, — смутился Пашка, — я понимаю. Просто от неожиданности…

— Хотите, я уступлю вам мой стул? — Гарольд Иванович даже приподнялся. — А я постою…

— Нет, что вы! — возразил Пашка. — Сидите, я не устал.

Наступила тишина. Гарольд Иванович снова углубился в чтение письма.

Пашка отошел к полкам, стал смотреть на корешки книг. Потом, не подумав даже, что надо попросить разрешения, протянул руку, чтобы достать одну из книжек. И тут же отдернул руку, потому что между пальцами и стеллажом пролетела голубая искра.

— Ой! Током бьет!

— Что? — Гарольд Иванович был раздражен. — Из-за вас я не могу дочитать письмо! Что еще стряслось?

— Я хотел взять… А оно ударило.

— Это остаточное электричество, — сказал Гарольд Иванович. — Возможно, вам приходилось об этом слышать. Электричество накапливается в горных породах.

Алисе показалось, что глаза Гарольда Ивановича за толстыми стеклами очков улыбаются. Или ей это показалось? А его указательный палец дотрагивается до кнопки посреди стола.

— Не расстраивайтесь, Павел Гераскин, — продолжал Гарольд Иванович. — Это не настоящие книги. Откуда мне здесь их добыть? Это лишь корешки, выточенные из камня. Как ученый и интеллигентный человек, я не мыслю себе существования без библиотеки. За долгие годы я выточил эти стены — точную копию библиотеки моего дедушки. Видите — вот полное собрание сочинений Чарлза Дарвина. А это моя любимая книга — произведение французского энтомолога Фабра. Он так интересно писал о муравьях! А дальше справочники, справочники, словари. Но есть книги для развлечения. Да, я не чужд этому. Видите “Пиквикский клуб” Диккенса? А это его же роман “Айвенго”.

Алиса послушно смотрела на корешки. На них золотом были вытиснены названия. Но ведь “Айвенго” написал не Диккенс, а Вальтер Скотт! А тут написано — Диккенс.

— Простите, — сказала она.

Но Пашка ее опередил.

— Смешно, — сказал он. — Любой ребенок знает, что “Айвенго” написал Вальтер Скотт.

— Что? — Гарольд Иванович буквально подскочил на стуле. — Конечно же, Вальтер Скотт. А там что написано? Диккенс? Это безобразие! Я прикажу казнить всю типографию! Я их растерзаю!

Рука Гарольда Ивановича протянулась к красной кнопке, но в миллиметре от нее замерла. Гарольд Иванович спохватился и переменил решение.

— Ладно, — сказал он, — пошутили — и хватит. Но я должен сказать тебе, Паша, что ты безобразно воспитан. Если пожилой, немощный человек совершил маленькую ошибочку, неужели ты должен смеяться над ним? Неужели у тебя хватит совести смеяться и издеваться?

Казалось, Гарольд Иванович вот-вот заплачет. Голос его дрожал.

— Я не хотел, — сказал Пашка. — Нечаянно получилось.

— Я принимаю твои слова за извинение, — сказал Гарольд Иванович. — И мы забудем об этом печальном инциденте. Попрошу тебя, Алисочка, расскажи мне подробнее о моем брате Сене. Как он выглядит, чем занимается? Скучает ли обо мне?

— Он очень о вас скучает и любит вас, — сказала Алиса. — Все двадцать лет, прошедшие с того дня, как вы потерялись в пещере, он не вылезал из кузницы, чтобы изготовить подземную лодку для вашего спасения.

— Это удивительно, — сказал Гарольд Иванович. — Значит, он всегда верил, что я жив? Я этого не хотел.

— Значит, вы нарочно потерялись? — удивилась Алиса.

— Все значительно сложнее, ах, сложнее! Ты еще девочка, тебе не понять той страсти, которая ведет настоящего ученого к подвигам и жертвам. Неужели ты думаешь, что Колумб, отправляясь в безнадежное и опасное путешествие к берегам неизвестной Индии…

— Колумб открыл Америку, а не Индию, — вмешался Пашка.

— Павел, — сказал печально Гарольд Иванович. — Ты плохо кончишь. И может быть, даже в ближайшем будущем.

— Колумб отправился открывать Индию, а открыл Америку, — сказала Алиса.

— Молодец, девочка. Так вот, Колумб также вынужден был разорвать связи со своими близкими, бросить семью, которая его не понимала, и даже оставить на произвол судьбы своих детишек… Но если бы он думал о семье, Америка осталась бы неоткрытой, а Колумб никогда бы не прославился.

— Но Америка уже открыта. Зачем вы под землю полезли? — спросил Пашка.

Он дразнил Гарольда Ивановича, и Алиса, хоть и не одобряла Пашкиного поведения, понимала, что Пашка не верит этому тихому старичку. И ни на секунду не забывает о несчастных гномах.

Гарольд Иванович лишь вздохнул и продолжал:

— Я рожден не для обычной жизни, не для того, чтобы ходить на службу или сидеть в кабинете. Я из тех пионеров, которые первыми поднимаются на Эверест и достигают Северного полюса. Меня влекут высокие цели познания! — Гарольд Иванович вскочил, начал бегать по кабинету, размахивая руками, халат его распахнулся и летел сзади, словно крылья летучей мыши. — Мой любимый дедушка посвятил жизнь подземным исследованиям. Он открыл восемь видов насекомых, таящихся в глубинах земли, в тишине, в темноте, в подземных озерах и безмолвных реках. Статьи моего дедушки публиковались в ведущих энтомологических журналах Европы! Но сколопендра таинственная, безмолвный страж подземных пространств и пропастей, о которой писал в своем труде средневековый путешественник Генрих Сильмузфанский, который утверждал, что укус ее вызывает сладостные видения, сколопендра таинственная моему дедушке не далась в руки! И бессмертная слава ускользнула от него! С той минуты, как я осознал себя, с той минуты, как я впервые взглянул на коллекцию моего дедушки, на прозрачные и почти не видные тельца и ножки насекомых земной пучины, я понял, что у меня в жизни есть призвание. И этому призванию я послушно следовал всю жизнь. Да, всю жизнь! Меня не волновали страсти и шум земной поверхности. Я убегал с уроков, чтобы забраться в подвал или подпол. Я проводил каникулы в пещерах и ямах. В тишине… в тишине… в тишине… — Последние слова Гарольд Иванович произнес тихим, свистящим шепотом.

— Но ваш брат Семен Иванович, — сказала Алиса, — рассказывал нам, как вы о нем заботились, как вы заменили ему родителей…

— Я человек долга! — сказал Гарольд Иванович совсем другим, громким, пронзительным голосом. — Во мне уживаются две натуры. Одна — романтическая, стремящаяся к неизведанному, к великим свершениям, любящая тишину и уединение подземных глубин. И вторая моя натура — это Долг. Долг с большой буквы. Как тяжело мне было нести свою ношу, тащить на своих слабых, не окрепших еще юношеских плечах заботу об этом толстом, шумном, неумном мальчишке, полном каких-то шуток, розыгрышей, необдуманных поступков, всегда жующем, всегда чего-то требующем от меня! Как я порой ненавидел его! Но я стискивал свои молочные зубы и нес свой крест. И ждал, с наслаждением ждал того момента, когда Семен подрастет настолько, что я смогу наконец-то оставить его и не мучиться совестью, что я чего-то недоделал! Вы просто не представляете, какой я совестливый человек… И я дождался. Выполнил свой долг и ушел к романтике глубоких пещер. К одиночеству.

— Значит, вы не хотите возвращаться? — спросила Алиса.

— Я! Возвращаться? В сутолоку и суматоху жизни мелких людишек, которые не знают великого слова “порядок”? Которые не имеют высокой жизненной цели? Нет. Мое место здесь. Среди моих коллекций и тишины!

— Но ваш брат так переживает!

— Это несоизмеримо! — Гарольд Иванович расстегнул пижамную куртку, и там обнаружился широкий, кованый пояс с прикрепленной кнему связкой ключей. Он выбрал маленький серебряный ключ, подошел к большому резному шкафу и, прикрывая замок от гостей спиной, открыл его. Шкаф был поделен на плоские ящики. Один из них Гарольд Иванович вытащил. Осторожно перенес на письменный стол и произнес: — Можете убедиться сами.

— На планшете ровными рядами были прикреплены насекомые. Совершенно одинаковые паучки, почти прозрачные, с ноготь размером, но с длинными тонкими ножками.

— Знаете ли вы, мои дорогие гости, — сказал Гарольд Иванович, — что этот вид паука неизвестен науке? Совершенно неизвестен. Ни один ученый не подозревает о его существовании. И я его открыл! А знаете ли, как он называется? Он называется Паук Гарольди! В мою честь! А в этом шкафу хранится еще более ста неизвестных видов. Более ста! И все они называются в мою честь!

— Очень интересно, — сказал Пашка. — Но если все они Гарольди, как их различить?

— Их не надо вам различать. Я их различаю, и этого достаточно.

— А зачем вам так много одинаковых? — спросила Алиса.

— Одинаковых? В природе не бывает двух одинаковых особей. Каждая отличается от всех других. Как отличаемся мы с вами. Я же каждого паука знаю в лицо! Я никогда их не перепутаю. Я должен поймать всех, всех, понимаете? И всех наколоть на булавки. Они все Гарольди — они все мои!

— Но их не останется, если вы их всех поймаете!

— Это мой идеал. Тогда они останутся только здесь! И если вы, профессор Браун, или вы, доктор Сиге. мицу, захотите убедиться в их существовании, пожалуйста, идите ко мне, просите, умоляйте! И может быть, я соглашусь показать, а может, и нет…

Гарольд уморился, побледнел. Он устало поставил обратно на место планшет с паучками, запер шкаф и застегнул пижаму.

— Это — романтическая половина моей жизни.

— А ту… сколопендру вы нашли?

— Молчите! — вдруг испугался Гарольд Иванович. — Вокруг завистники. Не смейте говорить о самом святом, самом сокровенном!

Он перевел дух, прошел к себе за стол, уселся, устало положив руки перед собой.

Наступило долгое молчание.

Его прервал Пашка:

— А вопрос можно задать?

— Задавай.

— Кто такой Четырехглазый?

— Кто-кто?

— Четырехглазый.

— В жизни не слышал такого имени. А почему ты спрашиваешь?

— Все здесь боятся Четырехглазого. Он правит подземным царством и всех страшно угнетает.

Гарольд Иванович снял очки, прикрыл их ладонью. Покачал задумчиво головой.

— Нет, не приходилось слышать такого имени.

— Но кто же правит этим царством? — не сдавался Пашка. — Кто командует этими… с палками?

— Лемурами?

— Пускай лемурами. Кто сидит на троне в тронном зале? Кто заставляет гномов приносить ему драгоценные камни, кто убивает неандертальцев? Кто держит людей в камерах? Неужели вы не знаете?

— Как? Держит людей в камерах? Угнетает неандертальцев? Здесь? В царстве свободы и порядка? Не представляю. Мальчик, тебя ввели в заблуждение.

— Но кто здесь главный?

— Ума не приложу. Я никогда об этом не задумывался. Наверное, кто-то правит. Но я же ученый, я романтик, я занимаюсь своими делами и не вмешиваюсь в окружающую жизнь.

— А кто вас кормит, кто сделал вам эти кресла и стеллажи?

— Паша, дорогой мой, ты мне надоел, — сказал Гарольд Иванович. — Ты все время задаешь нетактичные вопросы. Я же тебе сказал: совершенно не представляю, что происходит вокруг. Я живу как бы в башне из слоновой кости. Я изолирован от мира и выбираюсь отсюда только на экскурсии в поисках насекомых.

— Странно, — сказал Пашка. Он не верил этому кабинетному ученому.

— Что же мы должны сказать вашему брату Семену Ивановичу? — спросила Алиса. — Вы не хотите возвращаться?

— Ты угадала. Не хочу.

— Может, вы напишете ему письмо?

— Здесь очень плохо с бумагой.

— Но вы ему посылали письмо. На золотом листке.

— Золото денег стоит, — отрезал Гарольд Иванович. — Скажете Семену на словах, чтобы не беспокоился и не вмешивался в мои дела. Сколько нужно повторять одно и то же!

— Хорошо, мы пойдем, — сказала Алиса.

— Возвращайтесь и забудьте о том, что видели. Я устал и не буду вас провожать.

— До свидания.

Гарольд Иванович не ответил.

Пашка первым пошел к двери. Алиса за ним. Они вышли на лестничную площадку, закрыли дверь. Щелкнул замок. И тут же они услышали, как звякнула цепочка.

Молча они прошли коридором, вышли в тронный зал. Там было пусто и тихо.

— Он и есть Четырехглазый, — сказал Пашка, глядя на пустой трон.

— Помолчи, — сказала Алиса. — Здесь слушают. Нам бы скорее добраться до лодки.

— Точно, — согласился Пашка. Но у выхода из тронного зала начал сомневаться: — Не в моих правилах бросать угнетенных на произвол судьбы.

— Пашка!

— Правильно. Мы вернемся.

— Пашка!

— Двенадцать лет Пашка. И знаю, что говорю.

Дверь из тронного зала медленно распахнулась. Два чудовища, что стерегли ее с той стороны, скалились, заглядывая внутрь.

— Скажите, как вас называть? — спросил Пашка, который совсем расхрабрился.

— Мы тролли, — ответило одно из чудовищ и щелкнуло зубами так, что уши заложило от грома.

Охранники-лемуры стояли поодаль, палки наготове.

— Господин Гарольд Четырехглазый, — сказал Пашка, — велел нас отпустить.

И он пошел по коридору прочь от тронного зала. Охранники шли сзади.

— Видишь? — Пашка наклонился к Алисе. — Они не возражали.

— Это ничего не значит, — сказала Алиса. — Не исключено, что он все же просто эгоистичный ученый, который ничего, кроме своих пауков, не видит. И в самом деле не подозревает, что происходит вокруг.

— А кто же тогда здесь правит?

— Не знаю. Не видела.

— Ты наивная или притворяешься?

— Я осторожная, — улыбнулась Алиса.

Пашка спросил:

— А почему он назвал их лемурами? Ведь лемуры — это такие обезьянки. У Аркаши был лемур, маленький, как белка, только без хвоста.

— Я думаю, что обезьянок назвали лемурами в память об этих, о жителях подземелий, наверное, потому, что они ночные.

— Эх, скорей бы выбраться! Мы бы такую экспедицию организовали! И главное — освободили бы угнетенных!

— Я думаю, что Гарольд Иванович именно этого и боится, — сказала Алиса.

Эта мысль пришла ей в голову, потому что лемуры остановились перед лестницей, что вела в камеру. В ту самую, из которой их час назад увели.

Лемур сказал хрипло:

— Иди. Наверх!

И в самом деле, откинув люк, Пашка оказался в загончике с решеткой. Решетка была закрыта. Люк захлопнулся.

— Вот этого я от него не ожидал, — сказал Пашка.

— А я, к сожалению, ожидала, — ответила Алиса.

Глава 9. ПОПЫТКА БЕГСТВА

Из темного угла камеры послышался голосок:

— Вы живые? А я так боялся за вас!

— Гном! — удивилась Алиса. — Ты почему не убежал?

— Тише! Там снаружи дежурит лемур. А у лемуров замечательный слух.

Алиса присела перед гномом на корточки.

— Я боялся за вас, я думал, что вас съел Четырехглазый. Или тролли разорвали. Я думал, подожду, пока выключат свет. Тогда побегу к своим. Но я еще думал: а вдруг они придут обратно? Вдруг вы нашли стеклянное яйцо и разбили его?

— Спасибо, — сказала Алиса, — что ты думал о нас. Но стеклянного яйца мы не нашли.

— А Четырехглазого видели?

— Может быть, видели. Только я не уверена. Мы видели одного человека и даже разговаривали с ним.

— Какой он? Скажи, какой?

— Он невысокого роста, в очках, седой, он собирает подземных насекомых. А живет в маленькой квартире за тронным залом.

— Нет! — воскликнул гном. — Это не тот. Это кто-то из пленников Четырехглазого. Он скрывает их в подземельях. Четырехглазый громадного роста, у него оскаленные, как у тролля, зубы, у него четыре глаза. Когда он говорит, изо рта у него идет дым. Если он поглядит на тебя в упор, то ты падаешь без чувств.

Лемур, который стоял снаружи, услышал голоса и заглянул сквозь решетку.

— Что за разговоры? — спросил он. — Нельзя. Надо молчать.

— Молчим, молчим, а ты не подслушивай, — сказал Пашка. — А то я тебя заколдую.

— Нельзя, — сказал лемур, но от решетки отошел.

— А лемуры служат Четырехглазому? — спросила Алиса.

— Некоторые служат, а некоторые боятся. Лемуры глупые. Лемуров можно обмануть. Мы, гномы, их обманываем. Вот тролли — это ужасно. Тролль может гнома одним зубом перекусить. Это наши самые страшные враги. И Четырехглазый их любит. Он, может быть, сам из троллей.

— Гном, — спросил Пашка, — а ты сам Четырехглазого видел?

— Нет, нет, что вы! — пискнул гном. — Кто его видел, долго не проживет. Но мне рассказывали верные люди. Мой старший брат Фуро попал в колесо, но чудом остался живым.

— Куда попал?

— В колесо.

Лемур снова сунул свой бледный нос-хоботок в решетку, вынюхивал.

Так Алиса и не узнала, что такое колесо, в которое попал брат гнома.

Когда он отошел, гном знаком попросил Алису взять его на руки, добрался до ее уха и начал быстро шептать:

— Сейчас свет потушат, я тогда побегу к моим знакомым. Тут есть городские гномы, их заставляют канализацию чистить, камеры строить, камни гранить. Я у них инструменты возьму, мы вашу камеру откроем и вас к себе уведем. Потому что, если не увести, Четырехглазый вас обязательно сожрет. Ждите и молчите, с лемуром не спорьте.

И тут свет в подземелье погас. И в камерах, и в коридорах — везде. Только поблескивали светлячки. Откуда-то издалека донесся строгий голос:

— Всем честным жителям спать, спать, спать… Вы должны быть готовы к завтрашнему трудовому дню. Запрещается видеть плохие сны, храпеть и вставать с постели. Виновные будут наказаны. Спокойной ночи, спокойной ночи…

Заиграла тихая музыка. За стенкой звякнуло.

— Это лемур спать ложится, — сказал гном.

— А как же он будет сторожить нас?

— Ночью все спят, вы тоже. А если спишь, как можно убежать?

— А ты?

— Меня все равно что нет. Меня уже сегодня убили, и в большой книге записано, что я умер. — Гном хихикнул: — Даже лучше, что меня нет. Только вот паек мне теперь выдавать перестанут.

— Не беспокойся, — сказала Алиса, которая вдруг поняла, что страшно проголодалась. — Это долго не может продолжаться.

— Хорошо бы, — ответил гном. — Но мне не дожить. Некуда деваться.

— У нас есть подземный корабль, — сказала Алиса. — Если вы поможете нам до него добраться, мы привезем помощь — и вас освободят.

— Какое счастье! Тогда я побежал! Поставь меня на пол!

Легонько прошелестели быстрые ноги гнома, и наступила мертвая тишина.

Пашка с Алисой уселись у стены, прижавшись друг к другу. Было холодно и голодно.

— Почему он нас не отпустил? — спросил тихо Пашка. — Или не убил?

— А вдруг в самом деле Гарольд Иванович ни в чем не виноват? Вот и гном Четырехглазого совсем иначе описывает.

— У страха глаза велики.

— Он, наверное, не знает, что с нами делать, — сказала Алиса. — Если нас отпустить, мы сюда приведем людей. И власть его кончится. А если мы пропадем без вести, то за нами пошлют экспедицию, и его царство все равно будет открыто.

— Тогда нас лучше убить, — сказал Пашка мрачно. — Пока еще экспедиция сюда доберется! Он успеет следы замести.

— Все следы ему не замести, — сказала Алиса. — Нас неандертальцы видели, нас гномы видели. Они расскажут.

— Только нам будет уже все равно.

— Давай надеяться на гномов, — сказала Алиса. — Они нас выручат. Нам бы только до лодки добраться.

Было темно и тихо. Алиса пригрелась, прижавшись к Пашке, и задремала.

Проснулась она оттого, что кто-то осторожно дергал ее за рукав:

— Алиса, проснись. Это я, Фуррак, ваш друг.

Алиса сразу пришла в себя — вокруг слышались легкие шаги, шепот, шорохи.

— Я привел других гномов, — сказал Фуррак. — Они принесли инструменты.

Покачивались зеленые фонарики, наполненные светлячками. Черные силуэты гномов суетились вокруг.

— Алиса, подними нас к замку, — сказал гном Фуррак. — А то нам трудно туда забраться.

Проснулся Пашка.

— Привет, — сказал он, — спасатели пришли.

— Шшш, — сказал Фуррак, — лемура разбудишь.

— А я такой страшный сон видел, вы не представляете.

— Шшш, — зашипели на него сразу все гномы. — Страшных снов смотреть нельзя, Четырехглазый накажет!

— Ну и запуганные вы!

Алиса подняла на ладонях двух гномов к замку. Один из них светил зеленым фонариком, второй достал инструменты из мешка, что висел у него через плечо, и начал копаться в замке. Остальные гномы собрались внизу и подняли фонарики, чтобы было больше света.

— Знаешь, Алиса, — сказал Фуррак, — они все пришли, чтобы на вас поглядеть. Мы так давно живем без всякой надежды, а вы — наша надежда. Чем скорее вы приведете помощь, тем скорее мой народ будет свободным. А если вы не приведете помощь, то скоро от нас никого не останется.

— Я обещаю, — сказала Алиса, — что вам не долго придется ждать.

Замок щелкнул.

Алиса открыла замок. От щелчка чуть было не проснулся лемур, что лежал снаружи. Он заворочался во сне, зачмокал тонкими белыми губами. Все замерли.

Но лемур перевернулся на другой бок и тихонько захрапел.

— Вот кто-нибудь услышит, что он храпит, донесет куда надо, и его накажут, — сказал гном.

— Пускай спит, — сказала Алиса. — Пошли?

— Да, пошли. Только я хотел попросить у вас прощения.

— За что?

— Мы не принесли с собой никакой пищи. И нам, гномам, которые всегда славились гостеприимством, очень стыдно. Но сейчас конец месяца, и мы истратили все талоны, а без талонов нам не дают никакой еды.

— А что вы обычно едите? — спросила Алиса.

— Мы выращиваем съедобный мох и подземный овес, делаем из них муку и жарим пироги. Мы собираем сладкие грибы и делаем из них приправы. Мы выменивали у подземных охотников мясо…

— Прекрати, — зашумели снизу остальные гномы. — Не говори о еде! Мы же все голодные!

— А почему вы теперь не выращиваете и не обмениваете? — спросил Пашка.

— Но ведь нельзя! Все, что собирается, выращивается и делается, нужно сдавать в распределитель Четырехглазого. А он уже выдает всем, сколько нужно. Это называется справедливость.

— А почему же мало выдают?

— Потому что надо делать запасы. Надо быть разумными. Должен быть порядок.

— Не говори, как глупый лемур, — послышался снизу голос одного из гномов. — Ты же знаешь, что нашу пищу поедают охранники и тролли. Им теперь не надо заботиться о еде. За то, что они нас охраняют и мучают, им выдается пища, только куда больше, чем остальным.

— Вы пойдете или будете беседовать? — раздался еще один голос. — Скоро свет включат, а вы все разговариваете.

Пашка осторожно открыл решетку, и они пошли по улице между камер, где спали обитатели подземного города, которым нельзя было храпеть и видеть плохие сны.

Впереди бежали три гнома с фонариками и показывали путь. Потом шли Алиса с Пашкой, а остальные гномы замыкали шествие.

Гном Фуррак сидел на плече у Алисы, как матрос на мачте.

Передние гномы повернули направо.

— Не туда, — сказала Алиса. — Нам налево. Я помню, откуда нас привели.

— Мы не можем идти по дороге к шлагбауму, — сказал Фуррак. — Там охрана, которая не спит даже ночью. Придется пойти в обход.

Передний гном покачал фонариком, и вся процессия остановилась.

— Помоги, — сказал Фуррак Пашке.

Тот прошел вперед, нагнулся и поднял крышку люка.

— Нам вниз.

Они очутились в таком же коридоре, какой вел из камеры во дворец Четырехглазого.

— Теперь совсем тихо, — прошептал Фуррак на ухо Алисе.

Стены коридора разошлись, исчезли в темноте, и впереди открылся обширный, низкий зал, в котором бесконечными рядами тянулись одинаковые каменные столы. Глаза Алисы уже настолько привыкли к темноте, что света зеленых фонариков было достаточно, чтобы понять: на каждом столе лежит лемур. Лемуры лежали одинаково, на спине, нос-хоботок кверху, руки сложены на мохнатой белой груди, и тонкие вялые пальцы переплетены. Сначала Алисе показалось, что лемуры умерли и их здесь сложили перед похоронами. Но тут же она сообразила — лемуры дышат. Они похрапывают, стонут во сне, морщатся, вздыхают, но никто не поворачивается, не меняет позы.

— Что с ними? — спросила шепотом Алиса.

— Как что? — удивился гном. — Они спят.

— А почему все одинаково? И почему здесь. Ведь неудобно.

— Может, и неудобно, но так надо. Они здесь работают, за этими столами, и спят здесь. Чтобы времени не терять. Проснутся, сразу за работу. Видишь, что у них в руках?

Тут Алиса заметила, что в пальцах каждый сжимает маленькую коробочку.

— Там, в коробочке, их работа. Маленькие камешки и палочки. Много-много камешков и палочек. Они сидят весь день и перекладывают камешки и палочки. Один считает, сколько пайков надо гномам выдать, другой — сколько штрафов наложить, третий — сколько лемуров на какие работы послать. Очень много работы.

— Ты шутишь, Фуррак?

Но гном не шутил. Как и все гномы, он был лишен чувства юмора. Он удивился, что Алиса такая непонятливая.

— Каждому лемуру выдают одну коробочку. Если он ее потеряет — значит, останется без работы, а если без работы, — значит, без еды и попадешь в большое колесо. А чем лучше лемур работает, тем больше у него коробочка. Вон видишь — лежит главный лемур?

Алиса увидела лемура, который держал на животе целый сундук. Правда, и стол у него был вдвое больше, чем у остальных, и под головой была подушечка.

— А что ты про колесо говорил? Это что-то страшное?

— Иногда очень страшное, а иногда просто страшное, — сказал гном. — Но это увидеть надо.

По узкой лестнице они вышли на поверхность. Если можно считать поверхностью пол громадной полости, поросший мхом и лишайниками. Неподалеку журчала речка.

— Вот тут мы встретились, — сказал Фуррак. — Куда теперь?

— Сейчас соображу, — сказал Пашка. — Река была справа. Теперь слева. Нам туда!

Ноги тонули в белом мху, и потому звука шагов не было слышно. Темными котятами впереди бежали гномы, и зеленые фонарики раскачивались на ходу. А вокруг реяли светлячки.

“Скоро мы поднимемся наверх, — подумала Алиса, — и трудно будет поверить, что далеко внизу останется странное и загадочное царство Четырехглазого, где сидит упрямый Гарольд Иванович и не хочет оторваться от подземных букашек. Словно закроешь последнюю страницу интересной и страшной книжки и знаешь, что все это неправда, что так не бывает, хотя минуту назад ты в это верил”.

Впереди блеснул борт “Терранавта”.

Гномы остановились, испугались.

— Вот и наша лодка! — закричал Пашка. — Ну, теперь берегись, Четырехглазый!

Он подбежал к лодке и похлопал ее по борту, как боевую лошадь. “Какая она твердая, надежная, даже красивая!” — подумала Алиса.

— До свидания, отважные гномы, — сказала Алиса, опуская на мох Фуррака. — Спасибо вам за помощь.

— Мы ждем, — сказал Фуррак. — Скорее возвращайтесь. Когда Четырехглазый узнает, что вы убежали, он начнет искать, кто вам помог, и, конечно же, догадается, что только гномы могли открыть замок. И он будет нас пытать. Скорее! Привезите много пушек и ружей, привезите острые пики и железные щиты! И ведите нас в бой!

Гном даже приподнялся на цыпочки, чтобы стать выше ростом, и выпятил грудь.

— До встречи, друзья, — сказал Пашка и протянул руку к люку, чтобы открыть его.

— Не спеши, Паша, — раздался тихий голос.

Пашка обернулся. Вспыхнули яркие фонари, которые держали в руках могучие, злобные тролли.

Гномы кинулись врассыпную, некоторые старались зарыться в мох.

Алиса зажмурилась.

— Глупые гномы сказали вам, что все спят, когда гасят свет. Но спят не все.

Алиса прищурилась, чтобы рассмотреть, кто это говорит. Она подозревала, что увидит сейчас Гарольда Ивановича, но увидела совсем другого человека.

Перед ней стояла высокая повозка на толстых широких колесах. В повозке сидел человек в черной мантии и широкополой шляпе, с полей которой опускалась книзу сетка, подобно тем, что носят пчеловоды на пасеке.

— Нам надо было узнать, где вы скрываете свой подземный корабль, — сказал человек в шляпе. — Вот мы и подождали, пока вы сами нас к нему приведете. Теперь для нас не будет преград в подземном мире. Мы сможем спускаться и подниматься, куда захотим. И власть моя расширится безмерно. А ну-ка, Паша Гераскин, открой мне корабль, я хочу посмотреть на него изнутри.

— Сами открывайте, — сказал Пашка.

— Не люблю непослушных мальчиков, — сказал человек в шляпе. — Я, повелитель подземелий Четырехглазый, приказываю тебе: открой подземный корабль, который теперь принадлежит мне!

— Еще чего не хватало! — грубо ответил Пашка.

— Тролль, научи этого пащенка хорошим манерам, — приказал Четырехглазый.

Алиса не успела ахнуть, как тролль схватил Пашку за шиворот и поднял в воздух. Алиса бросилась Пашке на выручку, но второй тролль громко захохотал и схватил ее. Земля ушла из-под ног, и Алиса почувствовала, как на ее горле сомкнулись страшные когти тролля.

— И не подумаю! — закричал Пашка.

— Тогда, тролль, милый мой, — спокойно сказал человек в шляпе, — будь любезен, помучай немного Алисочку. Мне ее очень жалко, но я не вижу другого способа образумить глупого Пашу. Пощекочи ее когтями, почеши ее зубами, откуси ее тонкие пальчики, выцарапай ее голубые глазки!

Когти сжали шею Алисы так, что ей стало трудно дышать.

— Нет! — закричал Пашка. — Не смейте! Мучайте меня, но Алису не трогайте!

— Вот на это я и рассчитывал, — сказал человек в черной шляпе. — Вы ведь так просто устроены, благородные мальчики.

— Открою я вам корабль, — сказал Пашка.

— А ты, тролль, не отпускай Алисочку и мучай ее немножко, чтобы Паша поторопился.

Алиса не смогла сдержать стона — так больно резали ей шею когти тролля.

Пашка сказал:

— Отпустите меня скорей! Я все покажу.

Пашка отвинтил крышку люка.

Он торопился, чтобы освободить Алису.

— Залезайте, — сказал он.

— А вот это лишнее, — возразил человек в черной шляпе. — Я залезу, а ты меня там запрешь или еще какую-нибудь гадость придумаешь. Нет уж, я вашим кораблем займусь на досуге, без свидетелей. А сейчас нам придется вернуться ко мне во дворец. Идите рядом с моей каретой, только не смейте убегать. Учтите, что тролли бегают очень быстро. Понятно?

Человек в шляпе стегнул повозку бичом — сначала по правым колесам, потом по левым. Из колес донесся писк и стоны.

Тролль опустил Алису на мох.

Повозка двинулась вперед, Алиса и Пашка шли по ее сторонам.

Алиса потерла шею.

— Тебе больно? — спросил Пашка с другой стороны повозки.

— Нет, все в порядке, — сказала Алиса.

Колеса медленно поворачивались, повозка ехала со скоростью пешехода. Алисе стало интересно, почему из колес доносятся такие странные звуки. Она нагнулась и увидела, что колеса устроены подобно беличьему колесу — внутри по ступенькам бегут гномы, много гномов. Они нажимают на ступеньки внутри колеса, и оно катится вперед.

— Там живые гномы? — удивилась она.

— Там наказанные, непослушные гномы, — ответил Четырехглазый. — Они знают, что только послушание может помочь им искупить свою вину.

— Но это же бесчеловечно!

— Это разумно и способствует дисциплине, — ответил Четырехглазый. — В государстве нельзя без наказаний, а то все распустятся. Все, что я делаю, я делаю для блага моих подданных.

— Алиса, не разговаривай с ним, — сказал Пашка. — Он же изверг! Когда мы вернемся наверх, я всем расскажу, что он здесь творит!

— Вот поэтому вы и не вернетесь наверх, — сказал Четырехглазый. — Я, к сожалению, не могу этого допустить. Я столько труда положил в создание образцового, счастливого государства, что любое вмешательство со стороны для меня невыносимо.

— Ничего себе справедливое! — возмутился Пашка. — Спросите у гномов, которые заперты в этом колесе, справедливое ли оно?

— Конечно, справедливое. Если бы гномы вели себя достойно, они бы гуляли сейчас на свободе. Ничего не бывает без причины. И каждый мой подданный знает: ведешь себя хорошо — живешь хорошо. Нашкодил — будешь наказан. Это и есть справедливость. Не замыслил бы ты, Паша, предать меня, убежать отсюда и донести на меня злым людям, что обитают на поверхности земли, ты бы тоже остался жив и, может, занял бы высокое положение в моем обществе.

— Не нужно мне высокое положение!

— Вот именно поэтому ты и умрешь.

— Если вы нас убьете, — сказала Алиса, — то за нами тут же пошлют экспедицию, и все ваши тайны будут раскрыты.

— Не знаю, не знаю. Пока что эта лодка существует в единственном экземпляре… Впрочем, я обязательно что-нибудь придумаю. Вот соберем сейчас высший совет моего королевства, посоветуемся и найдем способ, чтобы и вас убить, и тайну сохранить. — Четырехглазый обернулся к одному из троллей и приказал: — Включай свет! Начинается трудовой день.

Тролль поднял трубу, висевшую у него через плечо, и громко затрубил.

И тут же впереди, где лежал подземный город, начали вспыхивать огни, загорелись они и под потолком пещеры, и вдоль улиц города, так похожих на коридоры в тюрьме.

— Хватит спать! — зарычал тролль так громко, что голос его, усиленный эхом, разнесся на километры. — Начинается новый счастливый день! Вставайте, лежебоки! Вставайте, преступники, вставайте, виноватые! Все, кто видел дурные сны или храпел, должны немедленно доложить об этом начальнику квартала для получения наказания! С добрым трудовым утром, граждане справедливого королевства!

Тролль снова протрубил.

Огоньки загорелись ярче. Алиса представила себе, как где-то в глубине пленные охотники и наказанные лемуры крутят громадные колеса, дающие свет этому городу.

— А теперь ты, — обернулся Четырехглазый ко второму троллю, — объяви общее собрание.

— Уважаемые свободные граждане! — закричал второй тролль. — Ваш уважаемый и любимый повелитель просит и умоляет вас, если вам нетрудно, собраться на площади перед дворцом для того, чтобы присутствовать при поучительном и незабываемом зрелище.

— Будем судить этих пришельцев, — подсказал Четырехглазый троллю.

— Справедливый и великодушный повелитель будет советоваться с народом, каким образом казнить двух негодных пришельцев, которые мутили народ и подрывали законную власть. Теперь они осознали свою вину и умоляют наказать их так, чтобы никому не повадно было нарушать порядок в нашем счастливом государстве. Спешите участвовать!

— Молодец, — похвалил тролля Четырехглазый. — Теперь предупреди, как положено.

Тролль снова протрубил сигнал и крикнул:

— Напоминаю! Все, кто не поспешит сейчас, немедленно, быстро, радостно на собрание, будут сурово наказаны, как враги свободы. Только попробуйте не прийти, мерзавцы!

— Ну, последнее — лишнее, — сказал Четырехглазый.

— С ними иначе нельзя, — прорычал тролль. — Совсем распустились.

— Вот именно поэтому я хочу, чтобы суд над этими хитрецами был страшным, ужасным! Чтобы он стал уроком для всех!

Они въехали на главную улицу города. Видно было, как лемуры палками и пинками выгоняют из камер своих бедных родичей, как небольшой тролль, видно троллиный детеныш, гонит перед собой толпу перепуганных гномов, как целая толпа вооруженных лемуров подгоняет связанных цепью неандертальцев.

При виде повозки Четырехглазого лемуры отгоняли народ к стенам и заставляли падать на колени.

— Зачем же так? — не выдержала Алиса. — Вы же производите впечатление интеллигентного человека.

Ее волновал вопрос: человек в черной шляпе и Гарольд Иванович одно лицо или нет? Голос вроде похож, но и не похож…

— Они иного, к сожалению, не понимают, — ответил Четырехглазый. — Их приходится приучать к демократии палкой. Что ж, мое общество вынуждено пройти через этот реконструктивный период. Пускай для постороннего зрителя он может показаться недостаточно эстетичным, но иначе наступит анархия и вернется та дикость, из которой я год за годом вытаскиваю этих несчастных…

— А зачем? — спросил Пашка. — Зачем вытаскивать?

Четырехглазый полоснул бичом по одному колесу, затем по другому, гномы внутри заныли, заплакали, колеса стали вращаться скорее.

— Для их блага, — сказал Четырехглазый. — Вы просто не представляете, в каком я застал их состоянии. Никакого порядка! Гномы копают драгоценные камни, но не знают им цены и отдают за бесценок грязным, отвратительным неандертальцам. Неандертальцы охотятся, за кем хотят! Лемуры жрут мох и вообще ничего не делают. Тролли охотятся на гномов и лемуров, и никакого порядка!

— А как же они вас стали слушаться? — спросила Алиса.

— Цивилизованный человек всегда найдет способ, как управиться с дикарями, — ответил Четырехглазый. — Они не знали, что такое справедливая власть, и потому не знали, что надо сопротивляться… А когда сообразили, было поздно. Вот только до неандертальцев я никак не доберусь! Отбиваются! Безобразие какое-то! Я у них пленных беру, набеги совершаю, стараюсь перевоспитать их трудом — помирают, но не перевоспитываются. Но с помощью вашей лодки я смогу их обуздать!

Как раз в этот момент повозка обогнала еще одну партию неандертальцев. Они были скованы цепями, со всех сторон шли лемуры, уткнув им в спины электрические палки. Один из неандертальцев понял, видно, что речь о нем, поднял голову и оскалился. Глаза его горели ненавистью.

— Бей его! — крикнул Четырехглазый троллю. — Бей его! Тролль ударил наотмашь когтистой ручищей по лицу неандертальца. По распоротой щеке потекла кровь.

— Вот так! Так будет с каждым, кто не хочет понять высшей справедливости!

— Вы мне противны, Четырехглазый, — сказал Пашка.

— А мне не нужно тебе нравиться, мальчишка! Через несколько часов тебя не будет на свете. Уж я позабочусь, чтобы всенародный суд с тобой расправился пожестче.

Улица кончилась, и они оказались на площади перед дворцом. На этот раз они подошли к нему со стороны главного входа.

Дворец оказался большим зданием из полированного мрамора с зелеными нефритовыми колоннами. Колонны были украшены пышными капителями, которые представляли собой пауков, плетущих паутину. В стеклянные глаза пауков были замурованы зеленые светлячки, они бились внутри, старались вылететь наружу, и от этого казалось, что пауки вертят глазами. На отполированных стенах дворца были выложены алмазами слова:

“ТРУД, ПОРЯДОК, СПРАВЕДЛИВОСТЬ — ЭТО И ЕСТЬ СЧАСТЬЕ”.

Площадь перед дворцом была заполнена жителями подземного города. Свободное пространство перед широкими ступенями, ведущими к дворцу, было оцеплено рядами лемуров-охранников с электропалками на изготовку. За их спинами покорной молчаливой толпой стояли обыкновенные лемуры. Канцеляристы держали в лапках заветные коробочки с камешками и палочками. Другие лемуры также прижимали к груди инструменты своего труда: один — лопату, второй — лом, третий — метлу, четвертый — грабли, пятый — весы. Гномы толпились в первом ряду, а неандертальцы стояли закованные в цепи, — видно, их здесь боялись.

Два тролля вытащили из дверей дворца трон, что стоял раньше в зале. И замерли по сторонам его, глядя перед собой зверским взглядом. Вслед за троном из тех же дверей вышли знатные лица государства. По крайней мере, так решила Алиса, глядя, как важно они выступают и как толкаются, чтобы занять место поближе к трону.

Там были лемуры, но не простые лемуры, а толстые, лоснящиеся, там была старая троллиха в шапке из лемурьих шкур, там были две амебы. Алиса не знала, как их еще назвать — белые студенистые туши с черненькими глазками по сторонам узкого рта. Там был горбатый карлик на костылях из самородного золота и ящерица, которая шагала на задних лапах. упираясь хвостом в пол. Там были две огромные белые летучие мыши, которые семенили, сложив крылья, как плащи, а за ними вышло привидение — ходячий голубой скелет со светящимися зубами. И все эти знатные лица королевства были так густо увешаны драгоценностями, браслетами, ожерельями, диадемами, кольцами, серьгами, что живого места не оставалось. Толпа на площади подалась назад, зашелестел испуганный шепот.

Четырехглазый, увидев этих чудовищ, подумал вслух:

— За верность этих ублюдков мне приходится дорого платить.

— А вы не платите, — сказал Пашка.

— Пускай радуются, — сказал Четырехглазый. — Если кто из них начинает заноситься, я обвиняю его в измене, отдаю на растерзание подземному дракону, а богатства возвращаю в казну. Так что, считайте, все ценности у них на временном хранении. — И Четырехглазый засмеялся. Смех его глухо долетал сквозь сетку. — Эй, стоять! — приказал он гномам в колесах.

Повозка замерла. Четырехглазый ступил на площадь, все склонились в поклонах.

— Пашка! — ахнула Алиса. — Это не он!

— Да, — сказал Пашка не менее удивленно. — Я был убежден, что Четырехглазый и есть Гарольд Иванович. Все сходилось. Но этот…

— Он по крайней мере на голову выше Гарольда Ивановича!

— Значит, зря мы его подозревали.

Глава 10. СУД И ПРИГОВОР

Странной походкой, будто у него ноги не гнулись, Четырехглазый поднялся по ступенькам. Обернулся, глядя на толпу, но сетки, скрывавшей лицо, не откинул.

Он уселся на трон, поднял руку.

Один из троллей вышел вперед и прогудел в трубу.

Второй тролль встал рядом.

— Начинаем показательный суд! Никто не уйдет от справедливой руки закона. Ура!

— Урра-а! — завопили значительные лица.

— Ура-а… — потянули отдельные голоса в толпе.

— Не слышу радости! — рассердился тролль.

— Урра-а! — уже громче крикнула толпа.

— Преступники, подойдите сюда! — приказал Четырехглазый.

В пещере была такая удивительная акустика, что каждое его слово доносилось до последнего человека в толпе.

— Пошли, что ли? — спросил Пашка.

Он храбрился, но на самом деле ему было страшно. Алисе тоже. Этот сумасшедший диктатор может и впрямь их казнить. А желающих исполнить его приказание здесь больше чем достаточно!

— Преступление их ужасно! — сказал Четырехглазый.

— Смерть! — закричали значительные лица.

Ящерица попыталась укусить Пашку, летучие мыши расправили крылья и принялись хлопать ими, тролли скалились…

— Есть мнение — смерть, — сказал Четырехглазый. — Есть ли другие мнения?

— Нет! — закричали приближенные. Толпа молчала.

— Есть другое мнение, — сказал Пашка. — Во-первых, я не знаю, в чем нас обвиняют.

— Позор! — закричали значительные лица. — Он издевается над нашим судом! Он ставит под сомнение слова повелителя!

— А вы скажите, скажите! — не сдавался Пашка.

— А почему бы и не сказать? — перекрыл общий шум голос Четырехглазого. — Я скажу. У нас все открыто, демократично. Вы прибыли сюда без приглашения, по сговору с нашими злейшими соседями — презренными неандертальцами, для того чтобы свергнуть законную власть, вы вели агитацию против моей персоны, вы склонили к предательству ничтожных гномов, вы, наконец, намерены открыть тайну нашего великого государства чудовищам, что живут наверху. А как все знают, наверху нет разумных людей. Там нет порядка, нет счастья. Вы лазутчики, которые хотят отнять у нас наши славные чертоги! Которые хотят съесть все наши продукты и отобрать драгоценности!

Какой шум подняли тут значительные лица, трудно вообразить. Больше всего испугала их опасность расстаться с драгоценностями. Троллям пришлось защищать пленников от их гнева.

Кое-как угомонив приближенных, Четырехглазый произнес:

— Судить этих негодяев будет народ. Так у нас принято. Я не буду вмешиваться в голос народа. Вот ты! — Палец Четырехглазого уперся в лемура, который стоял в одном из первых рядов, прижимая к груди маленькую коробочку.

Его сразу же вытолкали из толпы, и, перепуганный, ничего не соображающий, он оказался на пустом пространстве. На площади наступила гробовая тишина.

— Как зовут тебя, глас народа? — спросил Четырехглазый.

— Забыл, — прошептал лемур.

Значительные лица покатились от хохота. Одна из летучих мышей даже взмыла над площадью, но Четырехглазый погрозил ей пальцем, и мышь ринулась обратно так быстро, что сбила с ног троллиху, что, конечно, только прибавило веселья.

— Замечательно, — сказал Четырехглазый. — Ты существо без имени, и имя тебе народ. Требуешь ли ты от имени народа, чтобы мы казнили этих мерзавцев?

Лемур стоял неподвижно, лишь рот его открывался и закрывался, а хоботок вздрагивал.

— Молчание — знак согласия, — произнес Четырехглазый. — Итак, народ потребовал смерти пришельцев, и мы, конечно же, подчиняемся столь недвусмысленно высказанному требованию. Теперь скажи нам, представитель народа, отдадим ли мы их дракону или кинем в пропасть, чтобы они умерли от голода?

Лемур выпучил от ужаса глаза и пошатывался, как ванька-встанька.

— Правильно, — сказал Четырехглазый. — Кинем. Пускай помучаются перед смертью. Но крови не прольем, не такие мы жестокие, как некоторые распускают о нас слухи. Решено. Единогласно. Кто не согласен, поднимите руки и пеняйте на себя!

И вдруг раздался громкий звон.

Все неандертальцы подняли свои волосатые, могучие руки.

— Что? — Четырехглазый подпрыгнул на троне и застучал в бешенстве ногами о пол…

Нет, поняла Алиса, не ногами! Он стучал деревянными ходулями! Она хотела сказать об этом Пашке, но тот сделал быстрый шаг вперед, остановился на верхней ступеньке и закричал:

— Жители подземелья! Честные гномы и неандертальцы! Угнетенные лемуры и другие тролли! Объединяйтесь! Да здравствует революция! Долой диктатуру Четырехглазого! Час освобождения близок!

Значительные особы сначала опешили от такой наглости, Четырехглазый все еще в гневе стучал деревяшками по полу, а в ответ на Пашкин призыв из толпы донесся тонкий, но отчетливый голосок гнома:

— Да здравствует свобода!

— Найти! — кричал Четырехглазый. — Уничтожить!

Началась суматоха. Лемуры кинулись в толпу, разыскивая гнома, другие избивали беспомощных неандертальцев.

— А вас… вас, мерзавцы…

Четырехглазый не находил слов от возмущения. Он поднялся на ходулях, потерял равновесие, уцепился за шапку троллихи, шапка слетела, обнаружив лысую, бугристую голову.

И вдруг Четырехглазый громко ахнул и замер.

Голова его медленно поворачивалась, растопыренные пальцы трепетали. Алиса проследила за движением его головы и увидела, что над площадью медленно порхает какое-то насекомое, похожее на ночную моль, только больше размером и совсем прозрачное.

Как во сне, повелитель подземного царства медленно двинулся к моли.

Догадавшись, что привлекло внимание диктатора, значительные лица кинулись вперед, стараясь поймать моль.

— Нет! — закричал Четырехглазый. — Не смейте! Вы повредите ей крылья! Ее нет в моей коллекции! Сачок! Срочно сачок!

Но сачка ни у кого не было.

Все замерли, глядя на моль, которая как ни в чем не бывало порхала над толпой. Четырехглазый прыгнул за ней, упал, но куда проворнее оказался Пашка. Во вратарском прыжке он кинулся за молью, та не успела увернуться и попала в ладони Пашки.

Лежа, Четырехглазый кричал:

— Осторожнее! Не помни крылья! Убью!

— Убью! — кричали значительные лица.

Пашка осторожно держал моль в ладонях.

Тролль достал из-за пояса коробочку и молча подставил Пашке.

Пашка положил туда моль, тролль закрыл коробочку и передал ее диктатору, который одернул свою мантию, чтобы не были видны ходули, и с трудом поднялся. Он приоткрыл коробочку, заглянул в щелку и сообщил:

— Этот вид науке неизвестен!

— Это он! — прошептала Алиса. — Он ходулями меня одурачил.

Пашка кивнул.

— Спасибо тебе, пришелец, — искренне сказал Гарольд Иванович. — Спасибо, Паша. Наука тебя не забудет. За такую заслугу я позволю тебе высказать любое желание. И я его исполню.

По площади прокатился вздох облегчения. Алиса поняла, что никто из подземных жителей не хочет их смерти. Но в толпе придворных послышались недовольные голоса.

— Молчать! — рассердился Гарольд Иванович. — Здесь я приказываю. Павел Гераскин, тебе предоставляется слово.

— У меня есть желание, — сказал Пашка, — чтобы вы отпустили нас с Алисой домой, а также отпустили всех неандертальцев, выпустили из колес несчастных гномов и вообще вернулись к своему брату. Хватит вам здесь прохлаждаться.

— Много, ох как много желаний у тебя, Паша, — сказал укоризненно Гарольд Иванович. — Но, к сожалению, это все не желания, а требования. А требований я не допущу.

— Разве это не желание — остаться живым?

— Нет, это ультиматум. И если ты не хочешь остаться без желания, то спеши, проси. Ведь все равно я тебя казню. Потому что интересы государства выше личных. Тебя не я приговорил, тебя народ приговорил. А против народа я не пойду. Говори желание, которое лично я могу выполнить.

— Хорошо, — сказал Пашка. — Есть у меня желание. Стало очень тихо. Только ящерица постукивала от нетерпения хвостом.

— С детства я интересовался собиранием насекомых, — сказал Пашка. — Не было у меня большей радости, чем накалывать на булавки бабочек и жучков. Все в классе завидовали моей коллекции. Алиса может подтвердить.

Алиса смотрела на Пашку во все глаза. Никогда в жизни он не собирал бабочек и жучков.

— Я хочу перед смертью, — продолжал Пашка, — увидеть великую и знаменитую коллекцию подземных насекомых, собранную великим ученым Гарольдом Ивановичем. Если я увижу ее, то могу умереть спокойно.

Над площадью шелестели удивленные голоса. Никто ничего не понимал.

— Ты не лжешь, мой мальчик? — спросил Четырехглазый.

— Я никогда не лгу! — торжественно соврал Пашка.

— Ну что ж, я знаю одного энтомолога по имени Гарольд Иванович. Он живет в задних помещениях моего дворца и никогда не выходит к людям. Я попрошу этого скромного человека показать тебе коллекцию. Но как только посмотришь, сразу на казнь — договорились?

— Разумеется, после такой коллекции и умереть не жалко, — сказал Пашка со слезой в голосе.

Алиса не понимала, что задумал ее друг, но не стала мешать ему. Она надеялась на Пашкину находчивость.

— Идите в тронный зал, — приказал Четырехглазый. — Вас проводит мой верный тролль. А вы, все остальные, расходитесь, срочно расходитесь по своим рабочим местам. И ввиду того, что все прогуляли целый час, проторчав на этой площади, ничего не делая, вы все оштрафованы на дневной паек, а сон сегодня будет укорочен на час. Ура!

— Ура! — крикнул кто-то из придворных.

— А что касается вас, мои дорогие помощники, — сказал диктатор, обернувшись к значительнымлицам, — то после казни прошу всех на скромный ужин.

Больше Алиса ничего не слышала. Тролль втолкнул их с Пашкой в тронный зал, молча показал на дверь за троном и остался стоять возле нее. Видно, никто не имел права входить во внутреннюю квартирку кабинетного ученого Гарольда Ивановича.

Они поднялись по знакомой лесенке.

— Ты что задумал? — спросила Алиса.

— Ничего! — ответил Пашка, показав себе на ухо: могут подслушивать.

Он первым подошел к двери в квартиру Гарольда Ивановича и нажал на кнопку звонка.

— Он еще не успел, — сказала Алиса.

И в самом деле, им пришлось подождать минуты три, прежде чем изнутри послышались шаркающие шаги и голос ученого произнес:

— Кто там?

— К вам гости! — бодро сказал Пашка. — Ваши старые друзья, нас прислал Четырехглазый.

— Кто-кто? — Гарольд Иванович приоткрыл дверь, не снимая цепочку.

— Здешний повелитель.

— Здесь есть повелитель? Никогда не слышал, — сказал ученый. — Ах, это вы, Пашенька и Алисочка? Как я вам рад! Заходите, заходите.

Ученый откинул цепочку и впустил гостей.

Черная шляпа висела на вешалке в прихожей. Но сам диктатор успел снять ходули и был уже в домашнем халате и шлепанцах.

— Заходите, — сказал он ласково. — Что же вас снова привело ко мне?

— Страстное желание посмотреть на вашу коллекцию, — сказал Пашка. — Прежде чем нас казнят, я должен насладиться ею.

— Казнят? Вас? Детей? Какое варварство! Вы, наверное, злобные преступники?

— Честно говоря, нет! — прошептал Пашка. — Но этот мерзавец Четырехглазый думает иначе. И знаете почему?

— Почему же?

— Он нас страшно боится.

— Вас? Детей?

— Он боится, что мы вернемся обратно и расскажем о тех безобразиях, которые здесь творятся.

— Безобразия? — Ученый был очень расстроен. — Не может быть! Я, правда, не встречался со здешним повелителем, но, по отзывам, он милейший человек и жертвует всем, чтобы научить местных дикарей жить по справедливости, соблюдать порядок и плановую систему. Он считает, что мир должен быть организован строго и четко, как коллекция насекомых.

— Нет! — поддержал хитрость Гарольда Ивановича Пашка. — Когда встретитесь с этим негодяем, то поймете, насколько вы неправы. Это мучитель и садист. Он уверен, что люди должны жить, как бабочки на булавках.

— Не будем отвлекаться. Какую часть коллекции вы хотели бы посмотреть?

— Все части, — сказал Пашка.

— Ну что ж, начнем.

Следующие полчаса показались Алисе самыми скучными в жизни. Гарольд Иванович доставал один за другим планшеты с наколотыми на них насекомыми и подробно рассказывал о них Пашке, а Пашка не спеша задавал вопросы. И если посмотреть на них со стороны, то подумаешь, что перед тобой старый ученый и его верный ученик.

— Вот и все, — сказал наконец Гарольд Иванович. — Вы ознакомились с моей скромной коллекцией. Если не считать той коробочки, которую мне принесли сегодня.

Он показал на коробочку с молью, пойманной Пашкой.

— Ею я займусь сегодня вечером, когда с вами будет покончено. Довольны ли вы, Павел Гераскин?

— Мне жалко, что моя мечта стать собирателем насекомых не сбудется.

— Если бы это зависело от меня, — сказал Гарольд Иванович, — ты был бы моим любимым учеником. Но народ… народ требует.

— Чего требует народ?

— Ты же мне сам сказал, что народ тебя приговорил?

— Ничего я не говорил. Народ ждет не дождется, когда вас убьют.

— Ах, не говори страшных вещей, у меня слабые нервы! Как можно меня убить, когда меня все так любят?

— Как жаль, — сказал Пашка, оглядываясь, — что вы не показали мне всю коллекцию. Не думал, что вы будете обманывать меня по мелочам.

— Я? Показал не всю коллекцию?

— А где сколопендра Гарольди? Почему вы ее скрываете?

— Но она же существует в единственном экземпляре!

— В той маленькой комнате? — Пашка показал на дверцу за письменным столом. — В стеклянной банке?

— А ты откуда знаешь?

— Я догадался, — сказал Пашка. — Я только кажусь рассеянным и невнимательным. А на самом деле я все запоминаю и умею делать выводы!

— Впрочем… — Гарольд Иванович поправил очки. — А я и сам собирался тебе ее показать. А почему бы и нет? Ты же никому о ней не расскажешь!

Гарольд Иванович открыл дверцу. За ней обнаружилась маленькая комната, и сквозь дверной проем Алисе была видна узкая кроватка и шкафчик. Из шкафчика Гарольд Иванович извлек небольшую хрустальную баночку. В ней сидело прозрачное, удивительно гадкого вида членистоногое.

— Вот она! — сказал Гарольд Иванович, показываясь на пороге. — Сколопендра Гарольди! Мое сокровище.

Пашка подошел поближе.

— Руками не хватать! — испугался диктатор.

— Я только посмотрю! — произнес дрожащим голосом Пашка. — Посмотрю и умру!

Гарольд Иванович нехотя приблизил банку к лицу Пашки. Алиса уже все поняла и напряглась для прыжка. Пашка резко толкнул Гарольда, выхватил банку и кинулся к выходу.

— Аа-а! — закричал Гарольд, метнулся к письменному столу, схватил электрическую палку и бросился за Пашкой. Он забыл про Алису.

Когда Гарольд пробегал мимо нее, Алиса совершила отчаянный прыжок, сбила с ног Гарольда Ивановича, выхватила палку и кинулась вслед за Пашкой. Гарольд Иванович никогда не занимался физкультурой, и потому, когда он с проклятиями поднялся на ноги, Алиса уже была у входа в тронный зал.

Она успела вовремя. Тролль готов был схватить Пашку.

Алиса подняла электрическую палку и воткнула ее в мохнатый бок чудовища. Запахло паленой шерстью, тролль закрутился на месте от боли.

Еще через секунду Пашка и Алиса выбежали на площадь.

А там за эти минуты многое изменилось.

Толпа лемуров поредела, — видно, многие поспешили на рабочие места. Но вместо них на площади появились неандертальцы — сотни разъяренных, страшных охотников. Размахивая копьями, они наступали на лемуров и троллей. Их товарищи крутили в воздухе цепями, сбивая с ног охранников. Могучий тролль, утыканный стрелами, как дикобраз, вертелся от боли и ревел, знатные лица метались вокруг трона. Но и неандертальцам приходилось несладко — многие из них уже упали, пораженные электрическими палками.

И в этот момент Пашка вскочил на трон и оттуда закричал:

— Стойте! Все стойте!

Пашка поднял руку с зажатой в ней стеклянной банкой.

— Здесь у меня, — кричал он, — стеклянная банка, в которой заключена смерть Четырехглазого!

— У-у-у-у-у! — прокатилось по площади. Одни кричали от ужаса, другие от радости.

Все замерли.

В этот момент из дверей тронного зала выскочил Гарольд Иванович.

— Остановите его! Убейте! — кричал он.

Но никто не двинулся с места. Гарольда Ивановича погубило то, — что он всегда появлялся перед своими подданными на ходулях и в черной шляпе с вуалью. А в маленьком, лысом энтомологе трудно было угадать великого повелителя подземелий.

Визжа от страха и злобы, Гарольд Иванович старался влезть на трон, чтобы отнять у Пашки склянку со сколопендрой.

И в ту минуту, когда его руки дотянулись до Пашки, Пашка размахнулся и со всей силы грохнул склянку о каменный пол. Склянка разлетелась вдребезги.

Знатные лица побежали во все стороны, лемуры-охранники кидали палки и падали на колени перед неандертальцами, умоляя о пощаде. Тролли, сшибая все на своем пути, умчались прочь.

Гарольд Иванович охнул тонким голосом и упал на спину.

Наступила тишина.

И в этой тишине Пашка сказал:

— Все! Кончился ваш Четырехглазый. Это говорю вам я, Павел Гераскин! Можете жить спокойно.

Глава последняя. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО БРАТА

К подземной лодке Алису и Пашку пришли провожать гномы и неандертальцы. Лемуров там не было — лемуры побежали толпой грабить продовольственные склады, чтобы впервые за десять лет наесться до отвала.

Неандертальцы втиснули в люк завернутое в одеяло бесчувственное тело Гарольда Ивановича, который все еще был в глубоком обмороке. Алиса с трудом уговорила диких охотников это сделать. Она сказала им, что Гарольд Иванович не имеет никакого отношения к злобному диктатору, который исчез без следа после того, как его взяла смерть.

Она присела на корточки перед гномом Фурраком, который был страшно горд тем, что смог пробраться тайными ходами к неандертальцам и поднять их на помощь Алисе и Пашке.

На прощание он подарил Алисе свой фонарик с зелеными светлячками, а Алиса оставила подземным жителям все припасы, которыми их снабдил на дорогу добрый Семен Иванович. Вместо припасов положили Гарольда Ивановича.

— До скорой встречи! — сказал Пашка новым друзьям. — Живите спокойно.

Закрылся люк.

— Постараемся выжать из этой машины все, на что она способна, — сказала Алиса.

— Я тебя сменю, когда устанешь, — сказал Пашка. — Надо за ним присматривать. Как бы чего не натворил.

Поднимались они медленно. Пришлось огибать обширные подземные пещеры. Только через два часа они оказались выше подземелий, и лодка уверенно поползла наверх.

Пашка отыскал забытый кусок сыра, и они с Алисой разделили его.

И тут они услышали сзади стон. Очнулся Гарольд Иванович.

— Где я? — спросил он слабым голосом. — Я умер?

— Нет, вы живы, — ответил Пашка. — Хотя думаю, что вы заслуживаете смерти.

— Ах! — завопил Гарольд Иванович. — Выпустите меня немедленно! Моя коллекция! Они же ее разорят!

— Когда туда отправится экспедиция, — сказала Алиса, — мы попросим их забрать и вашу коллекцию.

— Нет, я не переживу! — рыдал Гарольд Иванович. — Двадцать лет я посвятил собиранию этих насекомых. Это смысл моей жизни! Я не занимался ничем другим!

— Так уж и не занимались! — сказал Пашка. — А кто был Четырехглазым диктатором?

— А кто? — спросил Гарольд Иванович.

Алиса обернулась. Ей показалось, что за очками глазки Гарольда Ивановича лукаво поблескивают.

— Он забыл! — возмутился Пашка. — Двадцать лет он всех мучил, а теперь забыл!

— А это был не я, — ответил Гарольд Иванович. — Честное слово, не я. Я даже из своей скромной квартирки выходил только в походы за насекомыми. Я ничего не знаю. Клянусь памятью моего дедушки, я ничего не знаю. Клянусь памятью моего дедушки, я ничего не знал!

— Оставь его, Пашка, — сказала Алиса. — Он ни в чем не сознается.

Гарольд Иванович горько рыдал. Он перечислял неизвестные науке виды открытых им насекомых. Он вспоминал паука Гарольди, и сколопендру Гарольди, и мокрицу Гарольди…

И так он стенал, пока Пашка не сказал:

— Хорошо, мы возвращаемся назад. Но учтите, что там вас ждут неандертальцы и ненавидящие вас гномы, я уж не говорю о лемурах… Возвратимся. Вас встретят с распростертыми объятиями.

Гарольд Иванович сглотнул слюну и замолчал.

Он молчал и тяжко вздыхал полтора часа подряд.

Потом вдруг произнес:

— Я все равно уйду под землю. Есть еще много других подземелий, где обо мне ничего не знают…

Алисе вдруг стало его жалко. И она чуть было не достала коробочку с молью, что успела схватить со стола диктатора. Но тут она вспомнила о гномах в колесах и передумала. Она отдаст эту моль в музей, и пускай ее называют молью Гераскина, потому что поймал ее Пашка.

Через пять часов подземная лодка выбралась на поверхность земли неподалеку от мельничной запруды. Гарольд Иванович то стонал, то засыпал и бредил во сне, грозил кому-то, распределял какие-то должности и пайки. Потом просыпался и спрашивал:

— Я ничего лишнего не сказал? Мне приснился странный кошмар.

Но ни Алисе, ни Пашке разговаривать с ним не хотелось. Когда “Терранавт” замер на поверхности земли, Пашка открыл люк и сказал:

— Вылезайте!

Гарольд Иванович принялся умолять его:

— Пашенька, милый, любименький, только не говори ничего моему брату. Он простой и недалекий человек, он может тебя неправильно понять.

— Нет, — сказал Пашка, спрыгивая на траву, — как приговоренный к смерти, я не имею права молчать.

— Паша! — умолял Гарольд Иванович. — Это была шутка!

— Не надо, не унижайтесь, — сказала Алиса, помогая Гарольду Ивановичу выбраться из подземной лодки. — Есть некоторые поступки, которые нельзя держать в тайне. Иначе их повторяют.

Она вышла из лодки последней.

Посреди лужайки стоял громадный, добрый Семен Иванович. Он держал на руках полотенце, на котором лежал пышный каравай хлеба.

— Добро пожаловать, мои дорогие! — сказал он.

Гарольд Иванович оглянулся на Алису, потоптался на месте, а потом с криком: “Братец, младшенький мой, я так скучал, так тосковал по тебе!” — побежал к Семену Ивановичу и старался обнять и его, и каравай, что было совершенно невозможно.

— Какое счастье! — повторял сквозь слезы Семен Иванович. — Какое счастье!

Пашка посмотрел на Алису и пошел к флаеру, что стоял у мельницы.

— Вы куда! — удивился Семен Иванович. — Обед на столе!

Алиса, которая пошла следом за Пашкой, обернулась и сказала:

— Мы потом прилетим. Завтра. А сегодня мы очень устали.

Гарольд прижался щекой к локтю младшего брата и махал им вслед ручкой. Он быстро осмелел.

— И не надейтесь! — крикнул Пашка. — Мы обязательно завтра прилетим.

Он задвинул дверцу флаера и поднял машину в воздух.

Ростислав Самбук ЖЕСТОКИЙ ЛЕС

Перевод с украинского

ОТ АВТОРА

В предлагаемой читателю повести “Жестокий лес” речь идет о борьбе украинского народа в годы Отечественной войны с националистами-бандеровцами и о трагических первых послевоенных годах, когда на западноукраинских землях часть обманутого националистами населения выступила против Советской власти.

Организация украинских националистов (ОУН) была создана еще в двадцатых годах. Перед войной ее возглавил Степан Бандера. ОУН пользовалась полной поддержкой униатской (объединенной католической и православной) церкви и ее наставника митрополита Андрея Шептицкого. Когда в Германии к власти пришел Гитлер, оуновские верховоды и униатские архиереи горячо приветствовали фашизм. Именно с Гитлером они связывали свои далеко идущие планы отрыва Украины от Советского Союза.

После вероломного нападения гитлеровцев на Советский Союз бандеровцы выступили на стороне оккупантов, создав Украинскую повстанческую армию (УПА). Они не сложили оружия и после изгнания гитлеровцев, продолжая терроризировать население Западной Украины. Пользуясь поддержкой отдельных слоев сельского населения, недовольного перегибами в проведении коллективизации, они еще несколько лет оказывали вооруженное сопротивление Советской власти.

Свой верховный командный орган они называли Центральным проводом.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Солнце клонилось к закату. Оно садилось в багровую тучу, и Бутурлак подумал, что завтра будет ветер. Он облизал запекшиеся губы: до завтра надо было дожить… Обтер рукавом гимнастерки пот со лба — воздух неподвижен, насыщен горьковато-пряным запахом трав, отчего жара кажется еще тяжелее.

Сейчас бы ветерок, чтобы прогнал нахальных слепней, жалящих сквозь влажную гимнастерку, а то лежишь, вжавшись в землю, стараясь не выдать себя ни единым движением.

Он скосил глаза в сторону лозняка, где угадывалось большое, тяжелое тело Иванова. Удивительно: Иванов крупнее их всех, а для врага словно невидимый. То ли ему везет, то ли умеет высмотреть хорошее место для маскировки, то ли повадка у них, у сибирских охотников, такая, а скользит он сквозь деревья лесной опушки как тень — не треснет ветка, не шелохнется лист.

Бутурлак устало прикрыл глаза, с отвращением передернул плечами — липкая, грязная майка будто приросла к телу…

Иванов подполз неслышно, горячо выдохнул лейтенанту в ухо:

— Речка там… — ткнул коротким пальцем в сторону низкорослых кустов, тянущихся вдоль опушки.

— Горынь? — спросил Бутурлак и сразу почувствовал глупость вопроса: они пробивались к Горыни, и других рек впереди не могло быть. — Откуда знаешь?

Иванов насмешливо глянул на лейтенанта — очевидно же!

— Речка… — повторил убежденно. — Ну… вон лоза начинается, кустарник редеет, песок… И пахнет речкой!

Лейтенант недоверчиво скривился. Он предполагал, что речка где-то здесь, рядом, но, отбиваясь от гитлеровцев, они уже давно кружат по густому лесу и потеряли ориентацию. Единственное, на что надеялся, что, переправившись через эту небольшую полесскую речку, они смогут оторваться от преследующих их по пятам немцев.

Полчаса назад они видели на прогалине небольшой лесной хутор. Если это Безрадичи, то и впрямь от опушки до Горыни всего метров триста, — чутье Иванова и на этот раз его не подвело.

Лейтенант оглянулся. За соседним кустом, вытянув руку, лежал навзничь Васюта. Бутурлак не слышал его тяжелого дыхания, но, увидев, как часто вздымается на груди гимнастерка, понял: ефрейтору плохо. Васюта потерял много крови.

К нему прижался Горянский. Лег щекой на приклад автомата, сочувственно смотрит на товарища.

Лейтенант снова перевел взгляд на Иванова, но тот, наверно, еще сердился на секундное недоверие, смотрел отчужденно: мол, решай сам…

А что решать?

Единственный шанс — вперед, через Горынь.

Двое суток прошло с той ночи, когда десять парашютистов — их боевой десант — приземлились в лесу. Боевая группа, возглавляемая им, лейтенантом Владимиром Бутурлаком, должна была разведать гитлеровские укрепления в этом районе.

О том, что противник ведет здесь оборонные работы, командование Красной Армии узнало от местных партизан. Тогда и возникла идея забросить в тыл врага группу разведчиков.

Сначала удача была на их стороне. Продвигаясь вдоль шоссе, они обнаружили мощную оборонительную систему врага — подходы к ней простреливались из дзотов и врытых в землю танков. Штурмовать такие укрепления можно только большими воинскими силами.

Разведчики Бутурлака даже сумели нанести на карту схему гитлеровских укреплений. Но на второй день они наткнулись на засаду эсэсовцев. Бутурлак приказал отходить к лесу — километр болотистой низины, поросшей чахлым кустарником.

Эсэсовцы прижали их к земле кинжальным пулеметным огнем и обстреляли из минометов. Одна из мин взорвалась в двух шагах от радиста. Осколок попал ему в затылок, второй разбил рацию.

На переходе к лесу потеряли старшего сержанта Юхана Аарму, двадцатилетнего эстонца, который родился и вырос в Абхазии, в одном из эстонских сел на берегу Черного моря. Кроме эстонского, русского и абхазского языков, Юхан знал немецкий и английский. В глазах товарищей он был чуть ли не профессором, хоть закончил всего один курс университета.

Когда разведчикам удалось немного оторваться от эсэсовцев, Бутурлак спросил, где сержант.

Иванов произнес мрачно:

— Там… на опушке… Его скосило из пулемета, когда поднялся с гранатой…

Значит, Юхан пытался задержать эсэсовцев. Бутурлак снял пилотку, отдавая дань подвигу сержанта, но сказал не о нем.

— Вот здесь, в планшете, — постучал кончиками пальцев по твердой коричневой коже, — карта со схемой фашистской обороны. Погибну я — возьмет тот, кто будет поблизости…

Вдруг снова раздались автоматные очереди.

Лейтенант коротко скомандовал:

— Бой не принимать! Отходить тихо! Постараемся оторваться…

Но расчет на то, что эсэсовцы, боясь партизан, не войдут в лес, не оправдался. Всю ночь они не давали покоя разведчикам, и лишь в предрассветном тумане группа Бутурлака оторвалась от преследователей.

Лейтенант решил дать бойцам хотя бы короткий отдых.

Залегли в неглубокой лесной балке. Два часа сна — совсем мало для людей, падающих от усталости. Но два часа — это, в конце концов, сто двадцать минут, а кто из них не мечтал хотя бы о десяти минутном отдыхе?

В полдень вышли к маленькой речушке и, найдя перекат, где вода доходила лишь до колен, перебрели на другой берег. Но их засекли и сообщили по радио координаты передвижной эсэсовской группе. Эсэсовцы обстреляли разведчиков на подступах к небольшому селу, скосили пулеметными очередями еще четырех бойцов и ранили Васюту.

Теперь из десяти их осталось всего четверо. Здесь, в кустах возле Горыни, они ждут, когда солнце скроется в черной туче над горизонтом.

Наконец Иванов сказал:

— Вы ждите, а я… — Махнул рукой в сторону реки. — Пока не стемнело, поищу брод…

Бутурлак одобрительно кивнул.

Иванов бесшумно раздвинул кусты, и лейтенант увидел, как мелькнули в чаще еще совсем не стертые подошвы его сапог, подбитые двумя рядами блестящих гвоздиков, — Иванов берег обувь, зная, как тяжело старшине достать сапоги сорок седьмого размера.

Бутурлак подполз к Васюте.

— Поспи, — сказал, — пока вернется Иванов.

Ефрейтор положил раненую руку на грудь, закрыл глаза, уснул мгновенно.

Бутурлак знал эту особенность Васюты, которой завидовали разведчики: ефрейтор всегда выгадывал на отдыхе по сравнению с другими хоть несколько минут.

— Ты тоже спи, я постерегу, — сказал он Горянскому.

— Вы же отдыхали меньше нас…

— Спать! — коротко повторил Бутурлак.

Горянский подчинился приказу. Сладко вздохнув, положил под голову пилотку, обхватил двумя руками автомат, прижал к груди, как ребенка, и заснул, дыша ровно и бесшумно.

“Совсем еще мальчишка”, — подумал Бутурлак, глядя на его круглые, покрытые легким пушком щеки.

Ему тоже хотелось спать, и он сильно потер ладонью лоб, отгоняя сон.

Он представил себе, как нервничает сейчас начальник фронтовой разведки, как звонят ему из штаба, а он вынужден прибегать к неопределенным обещаниям, как в глубине души, может, клянет его, лейтенанта Бутурлака, не зная, что от заброшенной в тыл врага разведывательной группы осталось меньше половины и вообще неизвестно, удастся ли и этим четверым пробиться к своим…

В конце концов, когда полковник уверится, что от Бутурлака напрасно ждать сообщений, он сформирует новую разведгруппу… Если даже и те разведчики погибнут, все равно начнется наше наступление, и все эти гитлеровские доты и линии укреплений будут стерты с лица земли, но это будет достигнуто большей кровью, значительно большей, и много солдат погибнет, штурмуя неразведанную линию гитлеровских укреплений.

Бутурлаку перехотелось спать. Черт, почему не возвращается Иванов? Он посмотрел на часы — прошло тридцать минут.

Лейтенант решил подождать еще четверть часа, но тут в соседних кустах затрепетали листья. Бутурлак поднял автомат и сразу же опустил его.

Иванов обтер грязным платком потное лицо и коротко доложил:

— Горынь в полукилометре. Берега заросли лозняком, перекат недалеко, около него на том берегу засада — два эсэсовца.

— Речка широкая?

— Быстрая, и Васюте придется туго, — понял его Иванов. — Мы с Горянским переплывем выше по течению и снимем засаду.

— Да, другого выхода нет, — согласился лейтенант. — Только дождемся темноты… За ночь должны оторваться от них… Там начнутся такие леса, что и сам черт нас не найдет.

— Черт — нет, — мрачно усмехнулся Иванов, — а эсэсовцы… Вцепились, как собаки в горло!

— Мы должны затеряться в лесах, — повторил Бутурлак. — Двинемся в десять. Теперь спи. Будешь дежурить после Горянского.

Это было справедливо, и Иванов не протестовал. Сменяясь через каждый час, они проспали до десяти вечера. В темноте подползли к крутому берегу Горыни. Бутурлак с Васютой залегли в лозняке, а сержант с Горянским поползли к омуту, где кусты купались в быстрой воде. Горынь здесь суживалась и была глубокой. Иванов рассчитывал подобраться к другому берегу до поворота, который прикрывал их от эсэсовцев.

Бутурлак нагреб холмик нагретого солнцем и еще не остывшего песка, уложил на него автомат.

Стал прислушиваться. Выше по течению что-то плеснуло.

Лейтенант вытянул шею — неужели ребята неосторожно выдали себя? Но вот плеснуло еще раз, поближе, и Бутурлак понял, что на плесе играет большая рыба.

Прошел чуть ли не час, а на том берегу все было спокойно.

Низко над водой пролетела сова, сонно засвистал перепел. Сначала Бутурлак не понял, что это сигнал, — так естественно свистела птица. Но Васюта толкнул его, прошептал:

— Слышишь?

Лейтенант свистнул, отзываясь. Поползли к воде. Бутурлак, пропустив вперед Васюту, перебрел речку следом за ним.

Острожаны раскинулись на берегу лесного озера — огромные дубы расступились, и крытые соломой хаты подходили к самой воде.

Озеро было вторым кормильцем: земли не хватало, да и что соберешь на тощем песчаном грунте? Немного ржи, несколько мешков картошки… А в озере гуляли килограммовые щуки, окуни, сазаны, лещи, не говоря уже о плотве, красноперке и другой мелочи.

За рыбу у Северина Романовича Жмудя можно было получить и хлеб, и крупу, и даже керосин. У Северина Романовича были хорошие кони, и он возил рыбу на базар в город. Накопил деньжат и построил в Острожанах нарядный дом под железной крышей, возле самой церкви. Церковные купола были тесовые, а эта ярко-зеленая крыша возвышалась над соломенными черными шапками села гордо и вызывающе.

Северин Романович пристроил к своему дому открытую веранду и любил здесь попивать днем чаек, посматривая на разъезженную песчаную дорогу, что ведет от озера к лесу, не обращая внимания на покупателей, толпящихся возле его магазинчика, к которому от веранды ведет вымощенная красным кирпичом дорожка. Теперь это единственный магазин на все Острожаны. Раньше на лесном конце села была еще лавка Боруха, но, слава богу, новая власть избавила Северина Романовича от конкурента, отправив Боруха Гольцмана со старой Гольцманихой да подрастающими гольцманятами в концлагерь, и это был еще один козырь в пользу этой власти.

Правда, Северин Романович все же испытывал что-то вроде насилия над собой, когда ему приходилось кланяться какому-нибудь плюгавому немцу, который небось там, в своем фатерлянде, снимал шляпу перед самым ничтожным чиновником. Но в конце концов, с этим можно мириться. Ведь вот такой плюгавый немчик, не колеблясь, приказал повесить всех активистов, не успевших выехать из Острожан, список которых Северин Романович составил задолго до того, как первый гитлеровский мотоциклист прогромыхал под окнами его дома.

Повесили красных на ветках дуба, что рос между церковью и верандой Северина Романовича. Первому накинули на шею петлю Степану Дуде, тому самому голодранцу, который организовал рыболовецкую артель и старался лишить его, Жмудя, монополии в торговле рыбой. Все обходили этот страшный дуб стороной, а Северин Романович со своим младшим братом Кириллом, который и привел тогда эсэсовский отряд в Острожаны, пировали на веранде, закусывая самогон жареными карпами.

Кирилл сидел спиной к дубу, пил самогон маленькими рюмками, больше нажимал на карпов, а Северин каждый раз, поднимая стакан, со злорадством смотрел на дуб.

— За твое здоровье, Кирилл! — чокнулся с братом.

Один вопрос крутился у него на языке, но он боялся попасть впросак и показать свою деревенскую неосведомленность.

Правда, в том, что Кирилл выучился на адвоката, немалая его, Северина, заслуга. Кто ежемесячно посылал деньги во Львов на учение? Он, старший брат. А потом их дороги разошлись: Северину пришлось чуть ли не два года быть под большевиками, а ловкий Кирилл успел убежать в Краков, там, говорят, он и прибился к самому Степану Бандере — главному руководителю Организации украинских националистов, обещавшей украинцам полную свободу и независимость под эгидой Адольфа Гитлера…

Наконец Северин Романович решился, с шумом отодвинул стакан и спросил прямо:

— Как там, Кирилл, с нашими?.. Ну, значит, руководителями? В смысле правительства, о котором ты когда-то говорил?

Кирилл не отвел взгляда от полной рюмки. Покрутил ее тонкими белыми пальцами, не разлив ни капли. Ответил уклончиво:

— Рано еще говорить о правительстве. Не до этого. Вот возьмут немцы Москву, тогда…

Северин Романович дохнул ему винным перегаром прямо в лицо. Скрутил кукиш:

— Вот что тогда будете иметь! Поздно будет! Теперь, когда немцы нуждаются в нашей помощи…

Кирилл сам был убежден в этом, но не мог сразу признаться брату, что не оправдался пока ни один из расчетов организации. Хотя почему ни один? Красных выгнали, и, если разумно взяться за дело…

— Нужно доказать Берлину, что без истинных украинских патриотов им будет несладко! — уже более уверенно сказал он. — А здесь, — обвел рукой вокруг, — в наших селах, и подавно. Дуду повесили, а сколько дуденят осталось? Я тебе говорю, — доверчиво склонился через стол к брату, — здесь без нас немцам не обойтись. В окрестных лесах столько сейчас окруженцев⁹. И все вооружены!

— Что же делать? — Глаза Северина Романовича испуганно забегали.

— Организовываться! — убежденно ответил Кирилл. — Сами возьмемся за оружие, сами и наведем порядок.

— Против немцев? — ужаснулся Северин Романович.

— Ты что! Раздавят! — Кирилл приложил палец ко рту. — Здесь хитрость нужна. Немцы дадут оружие, потихоньку, чтобы никто не узнал. А мы, мол, и против немцев, и против красных, за самостоятельную Украину! Вот и девиз…

Северин Романович, размышляя, потер лоб. Сказал категорически:

— Раскусят!

Пренебрежительная улыбка мелькнула на лице Кирилла.

— Не каждому об этом говорить надо… К тому же, когда раскусят, поздно будет. Мы сплотимся. В ОУН есть Служба безопасности, трибуналы — нескольких строптивых расстреляем, другие твердую руку почувствуют. На днях я разговаривал…

Северин Романович насторожился:

— С кем?

Но Кирилл уже сообразил, что сболтнул лишнее.

— С особой весьма авторитетной.

Он так и не сказал, с кем, будто подчеркивая этим свое превосходство над обыкновенным сельским торгашом — брат или сват, а не лезь, куда не следует. Каждый должен знать лишь то, что ему положено, — это принцип нового порядка, с которым Кирилл не мог не согласиться.

Со времени того разговора братьев прошло три года, и Северин Романович сумел оценить мудрость Кирилла. Любил даже похвастать после рюмки в кругу хороших знакомых, что, мол, деловой нюх никогда не подводил его, Северина. Он всегда знал, что из брата будет толк, и не зря тратился на его обучение. Зато теперь Кирилл Романович Жмудь адвокат и известный деятель Украинской повстанческой армии, даже имеет подпольную кличку Коршун (об этом, правда, Северин Романович уже не говорил).

Все одобрительно кивали, соглашались с Северином Романовичем, догадываясь, что острожанский староста — прихлебатель гитлеровцев — давно с лихвой возвратил себе эти издержки (недавно из вырезанного бандеровцами польского села вывез он пять подвод всякого добра), да помалкивали — кому охота связываться с самим Коршуном!

Северин Романович пристроил к своему дому флигель, обставил комнаты шкафами и диванами, привез даже рояль, выменянный на продукты в соседнем местечке, — за дорогой, красивый, блестящий рояль просили всего два пуда сала, Северин Романович сторговался за пуд да мешок картошки. Сам шел за подводой, чтобы случайно не повредили рояль на лесных выбоинах, а потом полдня ходил вокруг него, изредка с удивлением и гордостью тыкая пальцем в клавиши.

Вечером приехал Кирилл с двумя подчиненными. Они стали издеваться над Северином Романовичем: мол, зачем ему рояль, да еще такой ценный — “Беккер”!

Жмудь надулся и заявил, что выпишет для сына Григория учителя из местечка: эти вшивые учителя оголодали, ими сейчас хоть пруд пруди, а он для своего дитятки ничего не пожалеет…

Один из прибывших захохотал и сказал, что его дитятке больше подходит автомат или карабин, — он видел, как ловко глушил мальчишка рыбу гранатами; но старый Жмудь только улыбался загадочно: знал, что за деньги сейчас можно сделать все.

Другой приятель брата стал перебирать клавиши, потом сел и заиграл. Северин Романович, подперев кулаками подбородок, смотрел, как быстро бегают по клавишам холеные пальцы игравшего, вдруг вспомнил, какие толстые и неуклюжие пальцы у Григория, с обкусанными черными ногтями, — и ему на миг сделалось тоскливо. Но опомнился — вот еще причуды! — и пригласил дорогих гостей к столу.

Вообще в последнее время настроение у Северина Романовича часто портилось. Не потому, что торговля шла хуже или что-то в хозяйстве не ладилось, — нет, слава богу, свиньи набирали вес, рыба ловилась, и уже четыре лошади стояли в конюшне. Но как подумает, что красные взяли Киев и продвинулись к Полесью, делалось не по себе. Правда, остановились, и, если верить Геббельсу, навсегда. А скоро, мол, доблестная немецкая армия, выпрямив линию фронта, перейдет в наступление. Но Кирилл рассказывал, что немцы строят укрепления где-то там на западе, значит, не о наступлении, а об обороне думают… Кирилл уверял также, будто у Бандеры хватит сил, чтобы контролировать леса вокруг Острожан и дальше, и что красные не осмелятся сунуть сюда нос, но… Северин Романович только вздохнул тогда в ответ.

На всякий случай начал потихоньку колоть свиней — за сало давали золото, случалось, и драгоценные камни, а с золотом он не пропадет: еще не весь мир — Украина, вон в Канаде сколько земляков устроилось, живут хорошо… Тем более что у Северина Романовича была твердая договоренность с Кириллом, чтобы вовремя предупредил, когда возникнет реальная опасность. В сарае за конюшней стояли две крепкие смазанные подводы, он сам придирчиво осмотрел их и запретил пользоваться ими в хозяйстве. Только один раз разрешил запрячь в них коней — в ту ночь, когда грабили польское село, но тогда сам бог велел, грех было не воспользоваться панским добром…

Сегодня на рассвете он внезапно проснулся и сел на постели. С улицы донесся гул мотора, и свет автомобильных фар скользнул по окну, — его сразу прошиб холодный пот.

Жмудь торопливо нащупал брюки и, не забыв сунуть в карман подаренный братом немецкий вальтер, босиком, со свечкой в высоко поднятой руке вышел на веранду, спросил громко:

— Кто здесь?

Калитка заскрипела, и по выложенной кирпичом дорожке к веранде двинулись двое.

Северин Романович стиснул в кармане рукоятку вальтера, но, увидев в дрожащем свете свечи высокую офицерскую фуражку, сделал шаг навстречу, изобразил на лице улыбку, будто офицер мог в темноте увидеть ее.

— Прошу, господа, — поклонился почтительно. — Какое-то неотложное дело ко мне?

Двое поднялись по ступенькам. Один смотрел на Жмудя молча и холодно, второй, одетый в блестящий плащ, выступил из-за его спины и спросил по-украински:

— Прошу пана, вы — Северин Жмудь?

— Да, я, — поклонился Северин Романович еще почтительнее. — Имею честь быть старостой этого села.

Офицер что-то тихо проговорил. Северин Романович, уже немного насобачившийся в немецком, на этот раз то ли от волнения, то ли со сна не понял ничего.

— С вами разговаривает гауптман Либлинг, — сказал человек в плаще. — Нам срочно нужен ваш брат — Коршун.

Жмудь отступил, приглашая гостей в дом, но они не сдвинулись с места.

Северин Романович переступил с ноги на ногу — чувствовал себя неловко босиком и в ночной рубашке.

Кроме того, с братом у них условлено: он не знает, где Кирилл, и вообще впервые слышит про Коршуна, кто бы ни спросил…

Наверно, переводчик правильно истолковал его молчание, потому что дальше сказал уверенно:

— Коршун должен был предупредить вас, что его может разыскивать Марк Степанюк…

У Северина Романовича немного отлегло от сердца.

— Вот так бы и сразу, — ответил. — Прошу уважаемых господ в дом…

— Дело неотложное, — остановил его переводчик. — Гауптман хочет знать, когда Коршун может быть здесь.

Жмудь ответил уклончиво:

— Ну, часа через полтора. Сейчас пошлю хлопца верхом…

— А быстрее?

“Что я, дурной — коня загонять?” — хотел возразить Жмудь, но поостерегся, пообещал:

— Может и быстрее… — Перегнувшись через перила веранды, он громко позвал: — Андрей, проснись! Говорю тебе, Андрей! Вот я тебя, сукин сын, кнутом сейчас!

— Чего ругаетесь? — послышалось с риги. — Наработаешься за день — и ночью поспать не дадут!

— Я тебе посплю! Седлай Серка, лодырь проклятый, да быстрее! — Оглянулся на гауптмана — доволен ли? — пригласил: — Прошу, господа, в дом.

Он провел прибывших в гостиную, зажег керосиновую лампу, пододвинул удобные кожаные кресла и, разбудив жену, пошел в конюшню к Андрею: если не проследишь, ведь ничего толком не сделает, всегда хозяйский глаз нужен.

Проверив, как оседлан Серко, сказал почти шепотом:

— Поскачешь в сторону Грабова хутора. Той дорогой, что мимо вонючего болота. Возле болота слезешь и коня проведешь, а то загубишь еще. Знаешь дом Кондратюка?

— Почему же не знать? — недовольно пробурчал Андрей.

— Скажи Кондратюку, чтоб сразу нашел Кирилла Романовича. Передай, его спрашивает Марк Степанюк. Пусть едет немедленно сюда.

Андрей вскочил на Серка, погладил его по выгнутой шее.

— А если будут спрашивать, что это за Марк Степанюк?

— Не твое дело! — нахмурил брови Северин Романович. — Скажешь, Марк Степанюк, и все! Ну, двигай!

Он сам открыл ворота и немного постоял, почесывая грудь под расстегнутой рубашкой. Думал: “Этот гауптман, наверно, большая шишка. Приехал грузовой машиной, легковой по их лесным дорогам не проедешь, и охрана полдесятка солдат. Да и дело к Кириллу у него, наверно, важное, иначе чего бы заявился среди ночи…”

Коршун в сопровождении охраны — двух всадников с автоматами — и Андрея во весь опор помчался в Острожаны. Разыскивать долго его не пришлось: ночевал на хуторе Грабовом, где разместился весь его отряд, если можно было назвать так банду в две сотни бандеровцев, обычно разбросанных по окрестным лесным хуторам.

У немцев гарнизон был только в городке. Полицейские функции они передоверили банде Коршуна.

Бросив поводья Андрею, Коршун пошел к веранде, на которую уже выскочил из дома Северин Романович.

— Кто? — спросил его Кирилл.

— Двое каких-то… гауптман и переводчик…

Коршун бросил взгляд за ворота, где стояла грузовая машина с немецкими солдатами, нахмурился:

— Ты прикажи, чтобы дали корм моим лошадям, да присмотри…

Северин Романович понял, что его отстраняют от разговора, обиделся: он бы и сам не пошел, нужны ему их тайны! Но так, бесцеремонно…

Спустился с веранды, хлопнул в ладоши, подзывая Андрея, приказал:

— Заведи лошадей в конюшню, мешок с овсом возьми в кладовке, тот, уже начатый!

Увидев Коршуна, гауптман Либлинг широко улыбнулся и протянул ему руку, указал на место напротив себя. Впервые Либлинг обращается с ним, как с равным.

“Еще и не то будет, когда красные накрутят вам хвост”, — неожиданно подумал он и сам удивился: неужели он радуется победам Советской Армии? Нет и еще раз нет! Но эти важничающие немецкие свиньи!..

— Что случилось, герр гауптман? Такой срочный вызов!

— Ну что вы — вызов! — перебил его Либлинг. — Просто у меня не было другого выхода.

Коршун удобнее устроился в кресле: вот как запели, уважаемые! Бросил сухо:

— Я слушаю вас.

Гауптман разложил на столе карту.

— Вот здесь, — ткнул карандашом в хутор Безрадичи, — сегодня около часа ночи группа русских разведчиков форсировала Горынь. Они сняли наш патруль и углубились в лес. Наверно, двигаются сюда, — нарисовал стрелку. — Обойти ваше острожанское озеро Щедрое им будет трудно. На их пути еще одно озеро — Черное; между озерами приблизительно двадцать километров — зона болот, и только здесь, — Либлинг ткнул палец в карту, — остается проход. Дело очень серьезное. Мы думаем, что им удалось разведать — возможно, частично — систему наших оборонных сооружений. Но есть основания считать, что разведчики не успели связаться со своим командованием.

— Сколько их? — спросил Коршун.

— Четверо или пятеро.

Коршун потер тыльной стороной ладони чисто выбритый подбородок. Начал рассуждать вслух:

— От речки Горынь до Острожан шестьдесят километров. Они уже идут часов семь. По три километра в час — ведь чащоба, больше не сделают, так что до нашего озера еще остается сорок. Ну, тридцать пять… Сегодня днем будут отдыхать — вы же им передышки не давали, — в лучшем случае будут здесь завтра к рассвету, а вернее, в середине дня. Если, конечно, будут…

Гауптман одобрительно наклонил голову.

— Наши расчеты сходятся, — сказал. — И командование рассчитывает на вас, господин Коршун!

Впервые за все время их знакомства — а знакомы они более двух лет, с того времени как Кирилл Жмудь возглавил бандеровский отряд и установил контакты с абвером, — гауптман Либлинг назвал его господином.

Коршун посмотрел изучающе: не смеется ли над ним? Но гауптман был серьезен и даже доброжелателен, и Кирилл успокоился.

— Я помешал вам завтракать, господа! — сказал, повеселев. — Продолжайте! Да и я к вам с удовольствием присоединюсь.

— Но ведь эти разведчики… — попробовал возразить Либлинг.

— Никуда они не денутся! Мы все успеем, — прервал его Коршун самоуверенно. — По территории, занятой моими отрядами, им не пройти!

Это “моими отрядами” вырвалось у него невольно, и Коршун на миг смутился. Чтобы скрыть неловкость, высунулся в окно и крикнул:

— Северин, иди-ка сюда! Составь нам компанию!

— Иду! — отозвался из конюшни Северин Романович. — Иду. Куда только этот разбойник подевался? Андрей, где ты, сукин сын? Коней купать пора!

— Оставь своих коней… — недовольно сказал Кирилл. — И вели жарить яичницу, а то на столе все остыло.

Подстегнутый кнутом жеребец поднялся на дыбы, замутив воду.

— У-у, черт придурковатый! — захохотал Гришка, отскакивая. — Я тебя сейчас!.. — Он еще раз замахнулся кнутом, но Андрей перехватил руку.

— Не надо, это же зверь! Если его бить, совсем осатанеет! Гришка недовольно опустил кнут. Сплюнул сквозь зубы.

— Сам знаю, — процедил презрительно. — Не твое дело! Мой конь, что хочу, то и делаю!

Андрей насупился:

— Но спросят с меня! А ты только и знаешь, что отцу жаловаться. Что вчера говорил? Андрей, мол, коней заездит, ему что — не свои, хозяйские.

— А что, неправду сказал?

— Еще раз скажи, — пригрозил кулаком Андрей, — не посмотрю ни на что!

Григорий отступил, похлопал по воде ладонями.

— Ой-ой, не очень-то заносись!

Андрей угрожающе двинулся к нему, но Гришка голым пузом бросился на воду, обрызгав Вороного и Андрея, сказал примирительно:

— Разошелся! Я ведь так, не со зла…

— Смотри мне! Я ведь точно знаю, кто нашептывает отцу…

Не ожидая ответа, побежал, высоко поднимая колени и разбрызгивая воду. Сразгону вскочил на Серка, распластался голым телом по спине коня, обхватил руками шею. Серко скосил на него большой синий глаз, фыркнул и пошел на глубину, довольно заржал, весело, задорно, будто бы озорным жеребенком.

Купая коней, Андрей время от времени поглядывал на берег: не появятся ли в конце улицы белые кобылы Демчуков? Еще вчера Филипп говорил, что утром поедут с отцом за дровами. Уже перевалило за полдень, а их все нет. А Филипп ему так нужен!

Хата Демчуков — вторая от озера, приземистая, с маленькими окошками, крытая полусгнившим тесом. Тес порос мхом, и Демчук иногда грустно шутит, что зеленый цвет крыши роднит его жилище с домом Жмудя.

Андрей видел, как между хатой и сараем мелькнул синий платок тети Катри, матери Филиппа, — наверно, побежала доить корову.

Он соскочил с Серка, лениво обрызгал коня водой. Любил купать лошадей, но сейчас было не до этого. Смотрел, как плещется в воде Гришка.

Счастливый Гришка: каждую осень отец отвозит его в город в школу. Когда еще была жива мать Андрея, Северин Романович поклялся, что выучит и племянника; мать плакала перед смертью, просила брата Северина, а он сказал, что слово его твердое.

Мать отписала Северину Романовичу все их добро. Правда, добра того было — хата, корова да свинья, но дядька не выполнил пока своего обещания. В первую же осень, собираясь отвозить Гришку в школу, сказал Андрею:

— Не выходит в этот раз. Я говорил там, — неопределенно махнул рукой, — но отказали. Вот разобьют немцы красных, тогда уже…

Андрей глядел на дядьку широко открытыми глазами и еще не верил.

— Вы же обещали матери… — начал, сжав кулаки. — Договорились, что за деньги от хаты…

— Какие там деньги — слезы! — скривился Северин Романович. — Тех денег тебе на подштанники не хватит. Подожди год, хлопец, за год ничего не сделается.

Прошел уже не год, а два, осенью Гришка снова поедет в город, а Андрей опять останется чистить навоз в коровнике да выслушивать упреки дядьки, что ест хлеб даром.

Разве даром? Кто коров пасет и за лошадьми ходит?

Андрей похлопал Серко по крупу. Любил коней, чуть ли не спал в конюшне — это, наверно, было единственное, что держало его у дядьки. А так — не маленький уже, четырнадцать скоро, подался бы сам в город. Там жила двоюродная сестра отца, мать говорила: душевная женщина, — и советовала обратиться к ней в случае нужды. Но было страшно двинуться одному в большой и голодный город; наслышался он от Северина Романовича, как живут городские, а у тетки Михайлины два рта, не хватало ей еще одного нахлебника…

Гришка что-то кричал ему, но Андрей не оборачивался. Тот подбежал, спросил:

— Коней в ночное погонишь сегодня?

Андрей глянул исподлобья: этот Гришка будто мысли его читает…

— Не знаю… Как распорядится твой отец… — ответил уклончиво.

— Скажи отцу, чтобы отпустил меня. Это совсем не входило в планы Андрея.

— После того как ты ходил с нами в ночное, мать сказала — кашлял. И велела больше не пускать.

— Ты вот что, — заговорщически подмигнул Гришка, — не вспоминай об этом. А я тебе дам противотанковую гранату. — Он погрузился в воду по шею, осторожно похлопал по воде ладонями и вдруг ударил так, что в воздух взлетел целый сноп брызг. — Хочешь, вместе будем рыбу глушить?

У Андрея загорелись глаза: и где этот черт только берет противотанковые гранаты?

Искушение было настолько велико, что решил согласиться. В конце концов, можно было бы взять гранаты, а потом как-нибудь отвертеться от Гришки, но здравый смысл взял верх, и он ответил вроде бы равнодушно:

— Катись ты со своими гранатами!

Но Гришку трудно было сбить с толку. Он хитро посмотрел на Андрея сощуренным от солнца глазом и предложил чуть ли не торжественно:

— Ну а миномет?

— Какой миномет? — сразу не понял Андрей.

— Какой? Обыкновенный ротный миномет и ящик мин к нему. Тяжелый, черт бы его побрал, еле дотащил!

— Украл?

— Ну, ты осторожнее! — сделал вид, что возмутился, Гришка.

И Андрей понял: точно, стащил в каком-нибудь из отрядов своего дядьки. Головотяпы эти бандеровцы, у них не только миномет — что угодно можно стащить.

А Гришка продолжал:

— Хочешь, село обстреляем? С того берега? Вот будет смеху!

— Ты что, сдурел? Люди ведь!

— А мы по околицам… Для страха!

— Откуда знаешь, как стрелять? Умеешь?

— Ничто! Пристреляемся! Так попросишь отца?

— Посмотрим… — неопределенно сказал Андрей, но знал: сделает все, чтобы Гришка остался дома. — Давай гони коней, хватит им мокнуть!

Они вывели коней на берег, Андрей вскочил на Серка и подъехал к хате Демчуков. Крикнул тетке Катре, что собирается в ночное, — пусть Филипп найдет его.

Филипп прибежал во двор к Жмудю уже после обеда, когда Северин Романович лег отдыхать, а Гришка сидел под присмотром матери и решал задачки — у него была переэкзаменовка на осень по математике.

Андрей позвал Филиппа в сарай, где на чердаке у него был свой уголочек — здесь хранил самые большие свои ценности: шкатулку с фотографиями отца и матери, собственную метрику, последнее письмо отца, в котором тот сообщал, что их часть отступила от Тернополя, и спрятанный между бревнами и крышей “шмайсер”. Тут же летом он и ночевал: на мягком сене спалось лучше, чем в маленькой комнатке во флигеле, где стояли две кровати — его и Павла, молчаливого пожилого человека, который работал по найму у Северина Романовича уже несколько лет.

Мальчики устроились на сене, и Андрей сказал полушепотом:

— Я такое услышал сегодня! Клянись матерью, что никому не скажешь!

— Еще чего, будто впервые меня видишь!

— Ты не шути, — блеснул глазами Андрей, — а клянись! А то случайно скажешь кому…

Филипп, положив руку на сердце, сказал, уставившись не мигая на товарища:

— Клянусь! Клянусь матерью, пусть язык у меня отсохнет, если скажу кому-нибудь!

— Так слушай. Сегодня ночью поднял меня дядька Северин и послал верхом на Грабов хутор, а там Коршун. Тот, как только услышал, что требует его какой-то Марк Степанюк, сразу на коня — и сюда. Но никакой это не Степанюк — немецкий офицер, и с ним еще один. Приехали с охраной на грузовой машине. Тот, второй, наверно, тоже какой-то чин. В плаще таком длинном, блестящем…

— Может быть, эсэсовец?

— Нет, молний на петлицах не было. Сели в машину и поехали, а Коршун приказал своим хлопцам, двое их было, седлать коней. Пока они возились, я и услышал… — Андрей снова осторожно оглянулся. — Они с дядькой Северином сидели на веранде и не видели меня. Понимаешь, этот немец приезжал к Коршуну, чтобы тот перехватил разведчиков…

— Каких разведчиков?

— Не понимаешь каких? Советских, конечно. Они почему-то идут от Горыни сюда, почему — не услышал, наверно, пробиваются к своим, и Коршун должен их перехватить. Между нашим озером и Черным. Надо их предупредить.

— Ну да, предупредить! А как? До Черного озера двадцать верст, и вояки Коршуна не будут спать.

Андрей как-то сразу сник: он и сам понимал, что задача трудная, вряд ли удастся предупредить, но надо попробовать.

— Я думал так… — начал не очень уверенно. — Возле озер места заболоченные, без проводников не пройти. А за Голомбами сухо. Скажем, что погоним коней на ночь, а сами — за Голомбы. Может быть, встретим их.

Филипп, наморщив курносый нос, сказал поучительно:

— Сам говорил, что бандеровцы будут искать разведчиков, поставят там посты…

— А мы опередим их. Попробуем пройти через Змеиный яр. Там в чащобе есть одна тропинка, ее мало кто знает.

Филипп поднялся, подтянул и без того короткие полотняные штаны, оголив худые лодыжки. Минутку постоял, задумавшись, потом захлопал глазами и спросил нерешительно:

— А может?.. — Румянец залил его веснушчатое лицо. — А может, возьмем автоматы и…

Андрей ответил не сразу. Лежал, подложив ладони под голову. Ему и самому хотелось взять автомат, даже руки зачесались. Он совсем неплохо стрелял. Вместе с Филиппом давно-давно, когда фронт только прокатился через Острожаны, они нашли возле лесного хутора, где держала оборону рота советских бойцов, несколько “шмайсеров” и немецкий ручной пулемет. Завернутый в тряпку, он лежал сейчас в сарае под сеном. Тогда же впервые и опробовали оружие, установили в лесу мишень и стреляли, соревнуясь, пока не научились за сто шагов прошивать ее короткой очередью.

Андрей представил себе, как они пробираются по лесной тропинке верхом, с автоматами на груди, как коршуновцы преграждают им путь, а они прорываются с боем. Но сказал глухо:

— Про оружие забудь. Ты что, сдурел. Все дело погубишь!

Филипп с независимым видом положил руки в карманы и возразил с гордостью:

— Мы бы им дали прикурить! Этим коршуновским воякам…

— Хвастун! — осуждающе бросил Андрей.

Филипп обиделся, шмыгнул носом, поднял сжатые кулаки, но сразу же сообразил, что сейчас не до сведения счетов.

— Без оружия так без оружия, — неожиданно легко согласился он.

— А отец тебя пустит в ночное?

— А они с матерью собираются на ночь сети ставить. Так утром будут выбирать. Никуда не поедут. Я Белку и уведу в ночное. Только Сергейка может прилипнуть. Как с ним, брать?

— Конечно. Побудет с лошадьми, если нам придется отлучаться.

— Ладно, я побежал, а то мама велела огурцов нарвать к обеду.

Филипп шмыгнул в проем, из которого торчали концы лестницы, и бесшумно исчез, будто зарылся целиком в сваленном в сарае сене. Он вообще-то был одни кости да кожа, поэтому, хоть и были они с Андреем одногодки, никто не давал ему больше одиннадцати лет.

Андрей еще немного полежал, потом неторопливо спустился по лестнице во двор.

Гришка уже закончил занятия и был на улице. Андрей подошел к веранде, где сидела тетка. Глянув туда-сюда, почесал затылок, выражая нерешительность, и тетка Анна сразу же заметила это.

— Ну, чего тебе? — спросила. — Я ведь вижу, так и распирает тебя…

— Да ничего меня не распирает. Хотел только спросить, можно ли — Гришке со мной в ночное? Мне вдвоем лучше, но… перекупался он сегодня и снова кашляет…

— Что-то не заметила.

— Сдерживается при вас. Я и говорю, вы бы не разрешали без ватника.

— Сам поедешь. У тебя здоровья на двоих хватит, а он мальчик болезненный…

— Мне что… Я и сам управлюсь, но он просился… — Андрей был доволен: тетка Анна костьми ляжет, а ни за что не отпустит своего дражайшего сынка в ночное.

Так что и это дело можно считать улаженным.

Впереди на Серко ехал Андрей. Конь шел спокойно, изредка фыркая, и парень время от времени гладил его по крутой бархатной шее.

Следом за Серко на Белке трусил младший брат Филиппа — Сергейка. Стискивая тонкими ножками крутые бока кобылы, он сидел выпрямив спину, — наверно, представлял себя настоящим всадником, даже ветку лозы держал, как саблю, изредка взмахивая ею, хлестал по кустам.

Оглядываясь, Андрей встречал его напряженный взгляд и уже жалел, что открылись мальцу. Правда, Филипп ручался за брата, да и Андрей знал, что Сергейка проглотит язык, а не выдаст тайну, и все же тревожился: если вояки Коршуна остановят их, может испугаться и сболтнуть что-нибудь…

Придержал Серко и, когда Сергейка поравнялся с ним, предупредил:

— Сейчас Змеиный яр, и там нас могут остановить… Ты молчи, я сам буду разговаривать.

Сергейка насмешливо скосил на него свои большие глаза. Он был совсем не похож на старшего брата. Тот — беленький, как лен, что выгорел на солнце, с синими глазами, курносый, а у Сергейки глаза темные, навыкате, пронзительные, нос с горбинкой и волосы черные — настоящий цыганенок.

Мать говорила, что похож на прадеда — тот пришел в полесские леса из Карпат, убежал от суда, построил хату над озером, от нее и началось село, треть жителей его были родственниками Демчуков.

— Не делай из меня дурака, — по-взрослому ответил Сергейка и стеганул прутом молодую березку. — Ты очень чего-то перепуганный.

— Ну смотри… — Андрей почувствовал себя неловко под его насмешливым взглядом, но, чтобы не признать превосходства Сергейки — этого он допустить не мог, — строго приказал: — Держи язык за зубами! — И, не ожидая ответа, погнал Серко.

Они спустились в Змеиный яр. Теперь, оборачиваясь, Андрей видел только Сергейку, — наверно, Филипп припал к спине Вороного, уклоняясь от веток ольхового кустарника, нависавших над тропкой. Андрей и сам чуть ли не распластался на спине Серка, один Сергейка продолжал сидеть прямо, лишь иногда отстраняя особенно длинную ветку.

Кони шли осторожно, Серко перестал фыркать и подрагивать шкурой. Он вытянул голову, будто мог увидеть что-нибудь в лесном мраке, и настороженно прижал уши.

Тропа пошла вверх, кустарник поредел, мальчик ударил коня босой пяткой, но конь вдруг остановился и захрапел, будто кто-то метнулся ему навстречу. И в этот момент темноту прорезал тонкий луч фонарика. Андрей невольно поднял руки, прикрывая глаза ладонями.

— Стой! — приказали из леса сердито. — Стой, стрелять буду!

Андрей опустил руки, натянул повод, придерживая коня, и ответил неожиданно тонким голосом:

— Так стоим же, разве не видите?

— Кто такие? — вышел из кустов высокий, огромный человек в фуражке, с автоматом на груди. Осветил всадника фонариком. — Чего здесь шляетесь?

— Да в ночное! — Андрей постепенно начал приходить в себя. — На Дубовую поляну.

— Поворачивай! — высокий перевел луч на Белку, потом на Вороного. Сказал восторженно: — Кони же хорошие какие! — Схватил Серка за повод, конь захрапел и присел на задние ноги, но высокий не выпустил повод, похлопал коня по морде. — Чьи такие хорошие кони?

— Из Острожан мы, — ответил Андрей, — а кони, может, слышали, Северина Романовича, если знаете…

Высокий выпустил повод.

— У доброго хозяина и кони добрые, — сказал с уважением. — Так чего вас из Острожан сюда занесло? Прошу пана, скажи-ка!

— Там уже луга вытоптаны, а на Дубовой поляне трава! — объяснил Андрей. — И болот нет.

— Трава везде трава, — пробурчал высокий недовольно. — Приказано не пускать.

— Почему это? В лесу места уже мало стало?

— Сказано — не пускать! — выступил из-за высокого еще один, с карабином за плечом. — Ну-ка, поворачивай!

— Выходит, даром десять верст гнали? — В голосе Андрея появились плаксивые нотки. — Коней не напасем, дядька будет ругаться!

— Иди ты со своим дядькой… — начал бандеровец, но первый одернул его:

— Потише! Не слышал, что острожанские? Жмудь, наверное.

Он не договорил, но Андрей понял, что высокий знает о родственных отношениях Коршуна, и решил идти напролом:

— Сегодня утром был у нас дядя Кирилл, он не говорил, что нельзя в ночное.

— Кирилл Жмудь твой дядя? — спросил высокий. — Почему же сразу не сказал? А кто с тобой? — Снова включил фонарик, направив луч на Белку.

— Свои, острожанские, — успокоил его Андрей.

Высокий выключил фонарик. Приблизился к Андрею, сказал почему-то шепотом, будто кто-то мог подслушать:

— Вы там будьте внимательны, если появится кто-нибудь, сообщите нам, прошу пана.

— Кто теперь в лесу? — недоверчиво спросил Андрей. — Кроме ваших, никого нет.

— До сих пор, может, и не было никого, а теперь могут быть всякие… Если увидите кого, то быстро сюда или в бывшее лесничество, что за Дубовой поляной! Понял?

— Хорошо! Сделаем, как приказываете!

— Северину Романовичу поклон… — Высокий отступил, давая ребятам дорогу. — Скажешь — от Фрося Ивана Васильевича, они знают, из Подгорцев мы…

Андрей отпустил повод, и Серко легко вынес его из Змеиного яра. Мальчик придержал коня: теперь тропинка стала шире и можно было ехать рядом с Филиппом.

Спросил с гордостью:

— Ну, как я его?

— Дай бог, — засмеялся Филипп. — Принял тебя за Гришку!

— Теперь мы свои люди у бандер. Слышал о лесничестве?

Филипп кивнул.

— Вы с Сергейкой разведите костер, а я там осмотрюсь.

— Сергейка и сам управится.

— Не дело маленького бросать.

— Конечно, не дело, — вздохнул Филипп. Андрей понял его.

— Я останусь с Сергейкой, а ты пойдешь к лесничеству. Смотри только, чтобы не сцапали!

— Меня сцапают?! Да я весь в отца!

— А он как волк по лесу ходит… — добавил Андрей, улыбнувшись. — Знаю, что скажешь. Но ведь твой отец не хвастун…

— Я хвастун? От такого слышу!

— Ладно, не горячись. К лесничеству подбирайся с острожанской стороны, где не ждут.

— Там хлев старый остался, — раздумчиво сказал Филипп. — Они небось сена туда натаскали и спят, а один сторожит.

— Эти, видишь, не спали, — обернулся Андрей в сторону Змеиного яра. — Если тебя задержат, сошлись на Фрося. Мол, он сказал: в лесничестве коршуновская засада.

— Да наплету чего-нибудь, — сказал Филипп и вдруг засмеялся тихо и уверенно: — Отбрешусь!

Они уже подъехали к Дубовой поляне. Спутали лошадей, пустили пастись.

Андрей с Сергейкой пошли за хворостом. Филипп постоял немного — уже жалел, что сам напросился идти в лесничество: не потому, что боялся бандеровцев, — был уверен, что ему ничего не сделают, в крайнем случае задержат до утра, но было жутко идти одному по лесу, где в чащобе, наверно, водились лесовики и русалки. Филипп знал, что они никогда первые не трогают людей, и все же было страшно, да еще сыч завел свое монотонное “пу-гу, пу-гу”.

“Сыча испугался?” — подтолкнул он сам себя. Вырезал из орешника крепкую палку и неслышно скользнул в кустарник. Решил добраться до лесничества по балке, образованной небольшим ручьем.

Андрей поковырял веткой в пепле, выкатил картофелину. Сдул пепел, перебрасывая в ладонях, попробовал острием складного ножа и бросил картофелину Сергейке.

— Готова! — Выкатил вторую, разломил на две части, присолил и положил стыть на траву. — Что-то Филипп задерживается…

Сергейка не ответил. Ел картошку, громко вдыхая воздух, чтобы не обжечь нёбо. Достал еще одну картофелину, съел и только тогда предложил:

— А может, и нам туда смотаться?

— Скажешь! — язвительно заметил Андрей. — Коней бросим, да и те, — махнул неопределенно рукой в сторону, противоположную лесничеству, — могут подойти.

— С лошадьми ничего не случится, — легкомысленно возразил Сергейка. — И вообще…

Андрей понял. Пожалуй, Сергейка прав: разведчики не пойдут на костер — обойдут стороной. Правда, со всех сторон Дубовой поляны тянутся болота, но все равно в темноте, за деревьями можно проскользнуть незаметно и рядом. Они ведь разведчики, умеют ходить по лесу.

Андрей забыл про картофелину. Лег лицом вверх, положив ладони под голову. Смотрел в звездное небо, думал: когда же, наконец, не будет ни бандер, ни гитлеровцев, и в их селе откроют школу, приедут учителя, и он будет держать в руках учебники… Наверно, очень-очень далеко до этого дня…

Поднялся на локтях, спросил Сергейку:

— А ты не боишься смерти?

Мальчик подул на картофелину, ответил безразлично:

— Когда это еще будет… И в самом деле — когда!

Андрей и сам думал, что перед ним целая вечность, а пока он вырастет, люди что-нибудь придумают и победят смерть, потому что как можно не видеть эти леса, безбрежное звездное небо, не купаться в их теплом, щедром озере?

Вспомнил маму. Стало ее жалко до слез — закопали в сырую землю на сельском кладбище; вспомнил отца, о котором сказали, что погиб за Львов на седьмой или восьмой день войны. Андрей был уверен, что отец уложил не одного фашиста. Он гордился своим отцом, но никто не знал об этом, кроме Филиппа и Сергейки, потому что гордиться таким отцом было опасно. Северин Романович, сердясь на племянника, обзывал его красным бандитом и бурчал, что именно таких, как отец Андрея, должен презирать каждый настоящий украинец, потому что связался с красными и защищал Советскую власть. В глубине души Андрей не верил в гибель отца и ждал его.

Совсем недавно до Андрея дошел слух, уже давно ходивший по селу: мол, Северин сам пустил весть о смерти свояка, чтобы прибрать к рукам хозяйство сестры. Теперь Андрей твердо верил, что отец жив и скоро вернется, даже тайно надеялся, что он среди этих советских разведчиков. Почему бы нет? Ведь кто лучше его ориентируется в здешних лесах? А командование знает, кого посылать в разведку. Эта мысль тревожила, волновала Андрея, хотелось куда-то бежать, что-то делать.

Где же Филипп? Неужели сцапали бандеровцы? Андрей представил, как коршуновцы тянут товарища к полуразрушенному хлеву, оставшемуся на территории сожженного лесничества, и тревожно вздохнул.

— Ты чего? — спросил Сергейка.

— Да нет… подумал, не задержали ли бандеры Филиппа.

— А что сделают? Должны отпустить.

— Маленький ты еще и не знаешь…

Сергейка вытер руки о штаны, возразил с достоинством:

— Какой маленький, уже десятый пошел! И знаю, что к чему… Среди тех бандер есть не такие уж и злые. Вон дядька Евмен из нашего села — добрый.

— Так он же дурак, его кто хочет вокруг пальца обведет. Северин приказал — он и пошел в отряд.

— А Василий Байда? Тоже дурак?

— Горячий он, — вздохнул Андрей. — Когда Коршун впервые приехал в Острожаны и за бандеровцев агитировал, очень уж красиво говорил и оружие давал… Вот Василий и соблазнился на автомат. Ему всего шестнадцать было.

— Автомат — хорошая штука! — подтвердил Сергейка. — Я уже стрелял! За сто метров в бутылку попадал.

— Не бреши!

— За пятьдесят точно.

— Филипп давал “шмайсер”?

— А кто же еще?

Сергейка потянулся за картофелиной, но не взял, прислушался.

— Ходит кто-то…

В конце освещенного круга мелькнула тень, и Филипп, тяжело дыша, шлепнулся на теплую землю возле костра.

— Хорошо устроились: картошку едят, греются… — Сел, подставив огню забрызганные штанины. — Ночь росная, — пожаловался, — замерз я…

— Ну? — только и спросил Андрей.

Филипп выкатил большую картофелину, начал с жадностью есть, не очищая.

— Говори же!

— Две засады. Одна возле самого лесничества, а вторая на берегу ручья.

— Бандеры тебя не засекли? — спросил Сергейка.

— Скажешь! Я к лесничеству от сосняка вышел, где им заметить? Сидят, курят. А те, что у ручья, услышали — крикнули. Я затаился, они снова крикнули и успокоились. Пришлось назад продираться через молодняк. А у вас что? Греетесь?

— А что?

— Ну, — неуверенно сказал Филипп, — в лесу побродили бы… Подальше от костра…

— Ладно. Мы с Сергейкой пойдем, — согласился Андрей, — а ты погрейся.

— Может, Сергей с лошадьми останется? Маленький еще…

Андрей покосился на Сергейку, хотел уже сказать про автомат, но тот предостерегающе покачал головой.

— Не такой уж и маленький, — возразил Андрей. — Пойдет со мной!.. Пошли! — кивнул Сергею, и они исчезли за освещенным кругом.

Филипп, лежа на боку и грея спину, глядел им вслед. Потом съел еще несколько картофелин и пошел к ручью, где паслись лошади. Белка, стреноженная, подскакала к нему, ткнулась теплой мордой в плечо.

Вороной фыркнул недовольно, словно не одобрял угодничества Белки. Вдруг он навострил уши и втянул в себя воздух, фыркнул беспокойно, будто почувствовал опасность. Белка тоже насторожилась.

Тревога лошадей передалась Филиппу — метнулся, припал к могучему, в несколько обхватов, дубу.

Небо на востоке уже посветлело, между деревьями легли предутренние тени. Филипп выглянул из-за ствола, показалось, что кто-то осторожно двигается между дубами в сторону угасающего костра.

Филипп не спускал с движущейся тени глаз, понял, что человек, немного согнувшись, перебегает от ствола к стволу. Вдруг он исчез. А Филипп двинулся в заросли, где сгинул незнакомец.

Здесь пахло прелой травой, грибами. Филипп ступал осторожно, неслышно, отводя ветки молодых дубков, стараясь не дышать. Неожиданно увидел в нескольких шагах от себя человека, который смотрел из-за деревьев на костер. Он был в пилотке, плаще и держал в руке автомат.

Сначала Филиппу показалось, что это гитлеровский солдат, он попятился, но на какое-то мгновение взгляд его остановился на автомате. Это был не немецкий “шмайсер” с рожком, а советский автомат с круглым диском и деревянным прикладом. Филипп чуть не вскрикнул от радости.

— Дядя! — позвал он негромко. — Не стреляйте, дядя! Я здесь один…

Прошло несколько секунд… Наверно, солдат хотел убедиться, что Филипп действительно один. Наконец он вышел из-за ствола.

— Это ты развел костер? — спросил.

— Да.

— Что здесь делаешь?

— Ночуем. Кони у нас…

— Подойди!

Филипп как-то неуверенно пошел, вытянув шею и откинув назад голову. Только приблизившись к человеку в пилотке, понял, какой он высокий.

Солдат наклонился к нему, осмотрел внимательно, спросил:

— Говоришь, ночуете… А где же остальные?

— А они вас ищут.

— Как это нас? — Солдат схватился за автомат и быстро оглянулся. — Откуда знаете?

— Вы, дядя, не волнуйтесь, я сейчас расскажу. — К Филиппу возвращалась уверенность. — Вы ведь советские разведчики?

Солдат вдруг присел перед ним на корточки, теперь его глаза были вровень с лицом Филиппа. Солдат взял мальчика за плечи большими, тяжелыми руками. Филипп почувствовал, какие сильные эти руки, комок подкатил к горлу, и захотелось плакать, но он стоял, не отводя взгляда от внимательных и изучающих глаз. Филипп знал теперь точно, что это советский разведчик, которого они так долго ждали и уже почти не надеялись увидеть. Теплая волна подступила к горлу, он заговорил быстро, будто боялся, что его остановят и он не сможет сказать все, что должен.

— Если вы разведчики, то остерегайтесь! Мы специально здесь ночуем, чтобы предупредить вас… Андрей узнал, что бандеры охотятся за вами, это он точно знает, потому что слышал от самого Коршуна. Немцы Коршуну велели, и бандеры засели здесь…

Солдат слегка стиснул ему плечи, и Филипп остановился, будто конь, которого взяли в шенкеля.

— Что за Коршун и при чем здесь бандеровцы? — спросил. — Ну-ка, давай все по порядку.

Филипп шмыгнул носом, застеснялся, обтерся рукавом и рассказал то, что слышал от Андрея.

Солдат слушал, не перебивая, потом поднялся и погладил Филиппа по голове. Сказал, словно пожаловался:

— Не все слова твои я понял, но в основном ясно. Друзья твои пошли нас искать? Куда?

— К болотам.

— Это далеко?

— Версты четыре.

— Вот что, — решил солдат, — пошли!

Филипп оглянулся на Белку, что подошла совсем близко, и солдат понял его.

— О конях не тревожься, — успокоил, — здесь недалеко, расскажешь все лейтенанту. — Он взял парня за руку, будто боялся, что тот убежит, и пошел наклонившись, раздвигая плечом кустарники.

Лейтенант Бутурлак, выслушав Филиппа, помрачнел. Раскрыл планшет, подозвал мальчика.

— Карту понимаешь? — спросил.

— Нет, — покачал тот головой.

— Эх ты, а еще парень! — неодобрительно сказал лейтенант. — В каком классе учишься?

Филипп ответил, смутившись, будто виноват:

— Школы у нас нет…

Но Бутурлак уже понял свою ошибку. Глаза у него заблестели, похлопал Филиппа по плечу, пообещал:

— Не долго уже… Потерпи до осени. — Наклонился над картой. — Лесничество здесь помечено, а в нем, говоришь, засада? — отметил карандашом. — И здесь, где ручей…

— Они еще Змеиный яр стерегут. — Филипп тоже склонился над картой, стараясь что-то понять в линиях и значках. — Змеиный яр от Щедрого озера чуть ли не до Дубовой поляны. Мы ехали по нему, там бандеры тоже сидят.

— Змеиный яр — это, наверное, здесь… — Лейтенант провел на карте извилистую линию. — И много их там?

— Змей-то?..

— Да не змей! — нетерпеливо сказал Бутурлак. — Про бандеровцев спрашиваю.

— Мы видели двух, но еще есть…

— Почему так считаешь?

— В лесничестве в засаде не меньше пятерых, я сам туда ходил, и на ручье тоже. Андрейка слышал — четверо вас. Куда же двум против четырех?

— Логично. — Лейтенант покачал головой. — Все дороги перерезали, и остается болото.

— Не пройдете, — сказал Филипп, — там только мой отец ходит, он лесником был.

— Здешние болота — гибель! — Иванов, который стоял рядом, опершись спиной на ствол ольхи, вздохнул: — Почти такие, как у нас в тайге.

— Что ты предлагаешь? — сердито спросил Бутурлак.

— На мой характер, лучше принять бой.

— Переждем до вечера, — одобрил Горянский, — в сумерках ударим по бандеровцам и пробьемся.

— А если они днем лес прочешут? — ехидно спросил Бутурлак. — Будут охотиться на нас, как на куропаток.

— Может, Андрейка знает дорогу через болото? — раздумчиво сказал Филипп. — Он здесь все тропки знает.

— Давай сюда своего Андрейку! — приказал лейтенант. — Где он?

— Должен скоро быть. Пошли с Сергеем вас искать.

— Не можем терять время. Скоро уже совсем светло станет. Анисим, — попросил Иванова, — пойди, пожалуйста, с пареньком, поищи ребят. А мы в этом дубняке побудем.

Сержант, не говоря ни слова, взял автомат.

— Мы быстро, — пообещал.

И действительно, они увидели Андрея и Сергейку где-то в километре от Дубовой поляны. Вернее, увидел Иванов.

— Они? — указал пальцем.

Ребята сбежали с возвышенности, исчезли в подлеске и снова появились.

— Сергейка! — крикнул Филипп, но Иванов шикнул на него, дождался, пока мальчишки сбежали в лощину, и вышел им навстречу, держа Филиппа за руку.

Андрей остановился, закрыв собой Сергейку, так и стоял, пока сержант Иванов не подошел вплотную.

— Ты искал нас? — спросил сержант.

— Вы один?

— Нас четверо.

— Коршун так и сказал: четверо или пятеро, — почему-то облегченно вздохнул Андрей.

Хотел спросить об отце, но промолчал. Осмотрелся вокруг.

— Они возле Дубовой поляны, — объяснил Филипп. — Я первый их заметил.

— Да, первый, — подтвердил Иванов, и Филипп с благодарностью поднял на него глаза. Пошел бы сейчас за этим человеком в самое пекло.

…Лейтенант смерил Андрея изучающим взглядом. Парень понравился ему: высокий и, наверно, выглядит старше своих лет. Светлые волосы, глаза синие, лицо продолговатое, и подбородок не округлый, да еще и ранняя морщина прорезала лоб, — видно, волевой. Лицо умное, и смотрит открыто. Такому можно довериться.

Андрей посмотрел на двух солдат, что сидели на траве, и тень разочарования скользнула по его лицу: отца нет. Бутурлак заметил его взгляд, понял по-своему:

— Конечно, с раненым в болоте будет труднее, но что делать? Проведешь нас через болота, Андрей?

Мальчик замахал руками, словно защищаясь. Отступил на два шага:

— Нельзя, только безумный сейчас туда пойдет…

Бутурлак мрачно усмехнулся:

— Другого выхода нет.

— Есть, — возразил Андрей, — мы тех бандер, что в Змеином яру, возьмем на себя, а вам уже только ворон не ловить… — Сказал и спохватился: лейтенант может обидеться. — Мы им наплетем, что видели вас здесь, они — сюда, а вы в яр…

Услышав это, даже Васюта, который обессиленно дремал, привалившись спиной к дереву, открыл глаза.

— Ну а дальше? — спросил Бутурлак. — По яру выйдем к озеру Щедрому, а там — Острожаны…

— На берегу, недалеко от села, есть рыбацкая хижина. Его отец, — кивнул на Филиппа, — там сети держит, весла… В хижине побудете день, а ночью проведем вас дальше. Там вас искать не будут.

Лейтенант обвел взглядом своих подчиненных. Видно, что-то прочитал на их лицах, потому что ответил утвердительно:

— Хорошо. Но ведь… — вдруг остановил себя, — хижина на берегу, и если кто-нибудь…

— Хлопцы постерегут, — сказал Андрей, кивнув на братьев. — Закроют хижину на замок, а сами рядом будут крутиться. Да там днем никого и не бывает.

Горянский вдруг поднялся.

— Товарищ лейтенант, разрешите задать парню один вопрос!

Бутурлак пожал плечами.

— Твой конь? — коротко спросил Андрея Горянский, показав пальцем на Серко.

— Мой.

— Хороший конь! — почему-то неодобрительно сказал Горянский. — А тот тоже твой?

— Не мои это лошади, — вдруг сообразил Андрей и густо покраснел. — Дядьки моего, а вы, если не верите…

— Подожди, — приступил к нему Горянский. — Родного дядьки кони? И Коршун, я так понял, именно к нему приезжал в ту ночь?

Кровь отхлынула от лица Андрея. Сказал гневно:

— Можете не верить мне, потому что и Коршун — мой родной дядька. Брат матери, вот кто он! А я живу у дядьки Северина, потому что мать умерла, а отец в Красной Армии.

Он хотел еще добавить, как надеялся встретить отца среди них четырех, но горло вдруг перехватило, он задохнулся, на глаза набежали слезы, и Андрей отвернулся, чтобы этот недоверчивый солдат не заметил их.

— Ты что, с ума сошел? — дернул Горянского за галифе Васюта.

Горянский зло посмотрел на него, многозначительно кашлянул, глянул на Бутурлака, но тот махнул рукой:

— Отставить, Горянский!

— Слушаюсь! — ответил мрачно, но было видно — остался при своем мнении.

— Вперед пойдет Сергейка, — предложил Андрей, — он скажет бандерам, что мы увидели вас и пошли следом. А я буду все время с вами…

— Предлагаешь себя заложником! — невесело усмехнулся лейтенант. — Не надо, парень. Вот что, — сказал решительно, — вперед поедете вы все трое, потому что иначе постовые могут что-нибудь заподозрить.

Мальчики поймали и распутали лошадей, сели верхом, разведчики вереницей двинулись за ними.

Фрось, услышав фырканье лошадей, выступил из кустов.

— Это вы, хлопчики? — крикнул.

— Дядя, там… — притворившись взволнованным, сказал Андрей, — солдаты! Мы видели — несколько солдат обогнули Дубовую поляну и подались к болотам.

— Ох, боже мой! — захлопотал Фрось. — И много их?

— Трое или четверо.

— Точно, они. Ну-ка, хлопцы, вылезайте из кустов, за мной! Так говорите, что к болотам от Дубовой поляны подались? И как давно их видели?

— Да только что, дядя… Мы сразу же на коней — и сюда. Как вы велели.

Из кустов вылезли еще пять человек, одетых в ватники. Лица заспанные, недобрые.

— Ты, Сидорчук, давай к лесничеству, прошу пана, — распорядился Фрось. — Предупреди наших, чтобы поторапливались. Мы их, разведчиков, с тыла, а они с фланга; прижмем к болоту, никуда не денутся. Давайте, хлопцы, потихонечку за кустами, за деревьями, как тени, прошу пана. Мы сейчас этих советских вояк накроем. В спину им ударим, в спину, прошу пана, так, чтобы не убежал никто.

Бандеровец с карабином схватил Серко за уздечку.

— Ну-ка слезай! — приказал Андрею.

— Вы что? Не отдам коня, я дядьке пожалуюсь.

— Слезай! — замахнулся тот палкой.

— Потише, — перехватил его руку Фрось. — Я ведь говорю — тихонечко, прошу пана, ты тенью будь, растворись в лесу. На коне тебя за полверсты видно, а должен за кустами… Ну, чего стоишь? — обозлился он вдруг. — Я сказал — к лесничеству!

Бандеровец с карабином шепотом выругался, но отпустил уздечку. Фрось махнул рукой и побежал по тропе, что вела к Дубовой поляне, за ним остальные четверо.

Бандеровец с карабином двинулся направо, где начинался молодой сосняк. Остановился, пригрозил Андрею кулаком.

Проехали немного, Андрей соскочил с коня, передал повод Филиппу. Прислушался. Тихо, будто и не было здесь никого, только дятел долбит сухую ветку.

— Ждите, — шепнул Андрей и юркнул в чащобу.

Продрался сквозь густой орешник, которым заросли подходы к Змеиному яру, побежал к ольшанику, где оставили разведчиков. Вдруг дорогу ему преградил Иванов.

— Вы? — удивился мальчик. — Должны ведь ждать там…

Сержант снисходительно улыбнулся:

— Ребята ждут, а я хотел вас подстраховать, чтобы чего не случилось. — Он засвистел дроздом, прислушался и свистнул еще раз. — Сейчас будут здесь, — объяснил. — А ты молодец, здорово обдурил бандеровцев!

Невдалеке засвистел дрозд, и из-за деревьев выскользнули разведчики.

— Подождем немного, — предложил Бутурлак, видя, как тяжело дышит Васюта.

— Нет, — запротестовал тот, — нельзя тратить время! Они пробрались через орешник к лошадям.

— Дядя, ко мне, — похлопал по крупу Белки позади себя Сергейка. — Садитесь, дядя, держитесь за меня, я крепкий.

Горянский помог Васюте сесть сзади Сергейки. Старался не смотреть мальчику в глаза — наверно, корил себя за подозрительность, — но, встретив открытый взгляд Сергейки, дружелюбно улыбнулся. Взял кобылу за повод и хотел уже двинуться, но Иванов остановил его:

— Садись и ты. — Похлопал Серко по широкой спине. — И вы, товарищ лейтенант. Бандеровцы могут возвратиться, увидят следы…

— Резонно, — похвалил Бутурлак.

— Вы — ко мне, — позвал сержанта Филипп.

— Но ведь… — засомневался тот, — нас семеро…

— Я пойду впереди, — предложил Андрей. Покачал босой ногой: — Такой след никого не насторожит.

Иванов сломал ветку, осмотрелся вокруг, замел следы. Легко вскочил на Вороного.

— Поехали! И пусть все будет хорошо.

Солнце высоко поднялось над лесом, рыба клевала плохо, но Гришка упорствовал, бросал и бросал блесну, надеясь, что вытянет хотя бы подлещика. Здесь рыба брала всегда, сегодня же как отрезало. Это сердило. Хотел похвастаться перед Андреем. Все же братец убежал вчера в ночное с Демчуками, нашел себе компанию, такие же голодранцы, как и он сам. Вон чего-то с утра оба крутятся на берегу.

Он понял, что улова сегодня не будет. Тяжелая лодка шла медленно, наконец раздвинула носом камыши и ткнулась в песок.

Гришка вытянул весла, положил аккуратно вдоль бортов, выскочил на берег. Сдвинул соломенную шляпу на затылок, прищурился, подставил солнечным лучам веснушчатое лицо. Постоял немного. Хорошо жить, на свете, когда греет утреннее солнце и можно ничего не делать.

Если бы еще не задачки!

Мать опять будет сердиться, что не решил ни одной. Ну, поругается и перестанет, ему не впервой.

Гришка поплелся к рыбацкой хижине Демчуков, возле которой торчала из камышей голова одного из братьев.

Гришка понял, что это Сергейка, — ветерок ерошил черный чуб.

— Ого-го, Сергей! — позвал. — Иди-ка сюда!

Тот повернулся недовольно, приложил палец к губам, требуя тишины.

— Что там у тебя? — не успокаивался Гришка.

Сергейка задвигался. Вдруг послышалось хлопанье крыльев — молодая утка выскочила чуть ли не из-под ног Сергея, поднялась над камышами и сразу же тяжело упала, прячась в них.

— Эх, ты! — возбужденно закричал Гришка. — Палкой нужно было ее, здесь без палки ходить нельзя!

Сергейка выбрался из камышей. Стоял и смотрел исподлобья, и в выпуклых глазах его Гришка заметил страх. Но может быть, это только показалось ему?

— Пошли купаться, — предложил Гришка. — Рыба не берет, ну и бес с ней.

— Жара, — солидно объяснил Сергейка, — вот и не берет.

— А где Филипп?

Мальчик оглянулся, и Гришка опять заметил в его глазах тревогу.

— Домой побежал.

— Вы почему здесь с утра крутитесь?

— Отец сеть велел починить. — Сергейка кивнул в сторону растянутой на подставках рыбацкой сети.

— А-а… нудная работа. Так пойдешь купаться?

— Не хочу.

Вдруг Гришка прищурил хитро глаза, кивнул на руку, которую Сергейка заложил за спину.

— Что там у тебя?

Он заглянул пареньку за спину: держит сжатый кулак, а что в нем?

Гришка сделал вид, что все это ему ни к чему. Разделся, оставшись в синих сатиновых плавках с завязками сбоку. Такие плавки были в селе только у него — мальчишки купались голяком.

Он пошел к озеру. Камыши отступали здесь от берега, покрытого белым песком, вода была чистая, прозрачная, прогрелась на мели еще с утра; зайдешь немного глубже и видишь, как снуют у ног большие озерные раки. Купаться здесь — одно наслаждение. Но Гришка не вошел в воду. Любопытство мучило его.

— Иди сюда! — позвал он Сергейку, но тот не двинулся с места. — А ты знаешь, что у меня есть? Гранаты. Сегодня будем с Андреем глушить рыбу! Вечером поедем на лодке к сосновому берегу.

Сергейка облизал языком пересохшие губы, выжал из себя жалобно:

— Сегодня мы с Филиппом не сможем.

— Почему не сможете?

— Да отец велел… — Мальчик замялся. — Что-то там у них по хозяйству…

— Не бреши! По глазам вижу… — Гришка вдруг прытко подскочил к Сергейке, схватил его за руку, вывернул. — Ну, показывай, что у тебя?

— Не трогай! — Мальчик дернулся, но Гришка держал крепко. — Вот Филипп вернется, он тебе задаст!

— Мы твоего Филиппа — одной левой! — Гришка начал выкручивать Сергейкину руку.

— Пусти!

Вдруг Гришка закричал и выпустил мальчишку.

— Ты кусаться? — догнал Сергейку, который отскочил к камышам, подставил ногу, толкнул, навалился всем телом, выкрутил руку и наконец разжал все пальцы.

Сергейка лежал, уткнувшись в песок, и плакал.

Гришка держал красную звезду с серпом и молотом — такие звезды носили советские солдаты на пилотках и фуражках, он сам видел их, когда красные войска отступали с боями через Острожаны, даже сорвал одну с фуражки убитого командира. Хранил несколько дней, пока отец не увидел, выругал его и, отобрав, выбросил в мусор.

А здесь — блестящая красная звездочка…

— Где взял? — спросил он грозно.

— В лесу нашел. — Сергейка смотрел испуганно.

— Врешь! — схватил малого за ухо, прижал затылком к земле. — Скажи правду, где взял?

Сергейка захныкал:

— Пусти, больно ведь…

Вдруг Гришка увидел в глазах Сергейки торжество. Не успел удивиться, как что-то тяжелое и горячее навалилось на него, стиснуло шею.

Гришка закричал тонко, жалобно, потому что, казалось, пришла его последняя минута.

Филипп налетел, словно коршун, бросил узелок с продуктами, который прихватил из дома, упал на Гришку с разгону, схватил за чуб и ткнул лицом в мокрый песок.

— У-у, гад, на маленьких нападать! Ешь землю, ешь, вот тебе!

Гришка был сильнее Филиппа — быстро выкрутился и сделал попытку подмять его под себя. Но Сергейка потянул его за ногу, а Филипп навалился опять. Гришка понял, что с двумя ему не справиться, и сразу стал канючить:

— Пустите меня, двое на одного, не честно!

— А на маленького — это честно? — Филипп еще раз ткнул его носом в песок. — Ну-ка, просись!

— Простите… я не хотел…

— Так-то… — Филипп отпустил Гришку, тот быстро отскочил в сторону, пригрозил кулаком:

— Я вас, гадов, по одному поймаю! Голытьба проклятая!

— Ах ты ж и свинья! — удивился Филипп.

— Вот дядьке Кириллу скажу, кто красные звезды прячет. Вместе со своим отцом на дубу будете качаться!

Филипп посмотрел на Сергейку, который стоял насупившись, и, вспомнив, что раненый советский ефрейтор подарил мальчику звезды с пилотки, сообразил, что ссориться с Гришкой нельзя.

Махнул рукой, сказал примирительно:

— Когда-то и у тебя такую видели.

— То у меня, а то у вас…

Филипп поднял кусок сухого ила, швырнул в Гришку. Тот отскочил, погрозил кулаком,побежал в село. Вдруг остановился, постоял немного, оглядываясь по сторонам, и пошел, низко пригнувшись к земле, будто что-то искал.

Филипп слышал, как виновато дышит за спиной брат, но ничего не сказал, молча стал подбирать огурцы, высыпавшиеся из узелка.

— Я ему не показывал, — сказал Сергейка. — Он налетел и разжал пальцы.

— К хижине не подходил?

— Что ему там делать? А ведь дали мы ему! — Сергейке явно хотелось перевести разговор на другое. — Больше с нами не будет задираться!

Филипп поднял с травы полбуханки хлеба, строго предупредил младшего:

— Я взял из кладовой, и мать не видела. Если будет спрашивать, молчи.

— Дай, я отнесу, — протянул руку за хлебом Сергейка.

— Звезду спрячь в хижине.

— Наученный уже.

— Спроси, может быть, нужно чего…

Филипп осмотрелся, нет ли кого поблизости, и, сняв незапертый замок, пропустил Сергейку внутрь.

Тетка Анна не отлучалась ни на минуту, и Андрей никак не мог пролезть в кладовую.

Наконец, выглянув в окно, тетка увидела, что свинья подобралась к грядкам, она схватила палку и, громко ругаясь, побежала в огород.

Андрей юркнул в открытые двери кладовки, схватил кусок сала, подпрыгнул, сорвал кольцо копченой колбасы, все засунул за пазуху, осторожно выглянул из дверей и быстро пошел к веранде. Там нос к носу столкнулся с Гришкой.

Гришка возбужденно дышал, — видно, его что-то очень взволновало. Сразу спросил:

— В ночное оба Демчука с тобой ездили?

Андрей сложил руки на груди так, чтобы хоть немного прикрыть свою ношу под рубашкой.

— Ну, оба… А что?

— И ничего не произошло?

У Андрея похолодело внутри. И все же нашел силы ответить равнодушно:

— Ничего. А что?

— Понимаешь… — Гришка придвинулся, горячо задышал в ухо: — Что-то у них не то… Кто-то там в хижине… В их рыбацкой…

Наверно, Андрей побледнел, но, к счастью, Гришка ничего не заметил.

— Откуда знаешь? — как можно равнодушнее спросил Андрей.

Гришка рассказал о своей драке с братьями.

— Иду домой, — продолжал он, — вдруг вижу — хижина на замке. Никогда такого не было. Филипп с собой узелок притащил. Когда швырнул я его, узелок развязался — полхлеба выпало, огурцы рассыпались. Зачем хлеб, спрашивается?

— На обед, как зачем?

— Овва, на обед! Так им мать полхлебины и даст! На прошлой неделе у отца полпуда муки занимали — до урожая, понял?

— Может быть, стащил где? — предположил Андрей. Это было нехорошо — говорить такое о Филиппе, но ничего другое на ум не пришло.

— Где стащишь? Разве что у нас… Да кладовая на замке, ключ у матери.

Андрей чувствовал, как сало прилипает к потному животу.

— А-а… — сказал так, будто только что вспомнил. — Они пса привели, нашли где-то приблудного, наверно, его в хижину и заперли.

— И огурцы для пса?

— Ну-у, если голодный, и огурцы будет жрать. У хромой Текли сучка окурки глотала. Ей-богу, сам видел. Филипп сказал — пес большой. Хвастался: мол, выучу — никто к нам не подступится!

— Пойдем посмотрим!

— Сейчас не могу, надо за травой для коров ехать.

— Слушай… — В голосе Гришки появились льстивые нотки. — Если пес действительно хороший, скажи Филиппу, чтобы продал мне. Я ему две противотанковые гранаты дам. Мне свой пес во как нужен!

— Пес — и гранаты! Может быть, за миномет? — Андрей вспомнил вчерашний разговор.

— А вот это не хочешь? — Гришка скрутил фигу, но сразу же пошел на попятный: — Хотя, если пес действительно большой… Я могу еще сала кусок добавить.

— Завтра я с Филиппом поговорю, — пообещал Андрей.

— Сходи сегодня, когда привезешь траву… — сгорал от нетерпения Гришка.

— Там посмотрим…

Андрей шмыгнул в конюшню, спрятал сало и колбасу под какое-то тряпье в подводе, облегченно вздохнул. И как еще Гришка не почуял дух этой злосчастной колбасы! Андрей взял тряпку и обтер жирный от сала живот.

Только теперь он понял всю серьезность того, что произошло.

Хорошо, что Гришка наскочил на него и поверил в выдуманного пса. Но ведь он может рассказать обо всем случившемся и еще кому-нибудь. У Андрея похолодели руки. Слава богу, Северин Романович с утра поехал посмотреть на покосы и вернется только после обеда. А тетке Анне эти рассказы про хлеб да запертую хижину ни к чему — знает только свою кладовую и магазин.

Андрей вышел из конюшни, постоял, высматривая Гришку. Тревога все больше охватывала его. Вдруг решил: заложил два пальца в рот, свистнул пронзительно. Подождал немного и, не услышав ответа, свистнул еще раз.

— Чего тебе? — раздалось с веранды. Гришка стоял с учебником в руках.

— Поехали со мной за травой.

Тот безнадежно махнул рукой:

— Мать не пустит.

— Ну, сиди над своими задачками! — У Андрея немного отлегло от сердца: тетка Анна задержит Гришку часа на два, за это время можно обернуться.

Андрей быстро запряг Серка, и подвода покатилась дорогой, что вела к озеру. Филиппа увидел еще издали, он возился возле сети. Дорога здесь раздваивалась: одна вела в лес, куда и нужно было Андрею, другая шла вокруг озера. Остановив подводу на развилке, Андрей позвал друга.

— А где Сергейка? — спросил.

— В хижине… с ними…

Андрей достал из-под тряпья колбасу и сало.

— Держи!

— Где это ты?

— Где было, там нет. Что тут с Гришкой у вас приключилось?

— На Сергея наскочил. Ну, я ему и дал!

— “Дал, дал”… — передразнил Андрей. — Растяпа, узелок бросил, а Гришка хлеб увидел, полбуханки. Замок на хижине заметил. “Откуда и для чего?” — спрашивает.

— Что же будет? — испугался Филипп.

— Я ему про пса наврал. Мол, вы собаку приблудную в хижине держите. Хочет ее у вас купить.

— Плохо. Надо лейтенанта предупредить.

— Зачем? Пусть пока отдыхают спокойно. — Андрей вскочил на подводу. — В селе ведь бандеровцев нет. Если Гришка и скажет кому-нибудь, пока Коршуну сообщат…

— Страшно мне!

— А мне не страшно? — рассердился Андрей. — Жди меня. Я за травой еду. Должен вернуться, пока Гришка задачки решает.

Он отпустил вожжи, и Серко с места взял рысью.

Андрей вернулся перед самым обедом. Гришка только что закончил свой урок и, отложив тетрадь, скучал на веранде.

Увидел Андрея, обрадовался и побежал следом за подводой в коровник.

У Северина Романовича было пять коров, теперь осталось три — двух пришлось отдать немцам, и Жмудь целую неделю ругал их последними словами — что это за власть, которая берет даже у своих! — но быстро успокоился. Что коровы? Тьфу! Дай бог, чтобы все утряслось и красных остановили, тогда и о скотине можно будет подумать.

Андрей навалил полные ясли клевера. Чернявка потянулась к траве толстыми губами. Андрей ткнул ее коленом в бок — не любил эту корову за ненасытность, из-за нее тетка Анна часто отчитывала его и обзывала бездельником.

— Свинья, а не корова! — выругался он, а уголком глаза следил за Гришкой: зачем притащился в коровник?

— Видел Демчуков? — спросил Гришка нетерпеливо.

— Это ты про пса? Тонка кишка у тебя. Они за него хотят два кило сала.

Знал, что даже Гришка не сможет сразу достать столько сала, а ему нужна была отсрочка только до ночи.

— Два кило сала за них обоих не дадут! Вишь, чего захотели! — выкрикнул Гришка.

— Вот и я говорю — слишком много. Пробовал сторговаться за одно кило — не хотят. Говорят — овчарка…

— Что-что? — не поверил Гришка. — Овчарка?

Андрей знал, на какой крючок подцепить Гришку, — тот давно просил дядьку Кирилла достать ему где-нибудь овчарку, но овчарки были только у эсэсовцев, и раздобыть такого пса не мог даже Коршун.

— Наверно, от немцев как-то отбилась. Тощая, говорят, все ребра видны, и злая — не подступишься!

— Мне бы хоть глазком посмотреть на нее. Сбегаем вместе?

— А конюшню кто будет чистить?

— Так я сбегаю сам…

— Сердятся Демчуки на тебя, — предостерег Андрей. — Филипп грозился, что уши тебе оборвет.

— Ну! Неизвестно, кто кому! Когда освободишься, сбегаем?

Андрей неопределенно кивнул и, захватив вилы, пошел к конюшне. Не успел еще прибрать навоз из-под коней, как в дверях появилось возбужденное лицо Григория.

— Быстрее, — заторопил он. — Отец едет, а мать в кладовой. Скажи ей, отец зовет…

— А потом все шишки на мою голову!

Андрей знал, что Гришка не отцепится, но не хотел ему помогать. Пусть сам рискует. Если даже Гришке и удастся стащить сало, можно будет еще что-нибудь придумать. Главное — дотянуть до вечера.

Андрей воткнул вилы в кучу навоза, вышел из конюшни. Гришка с надеждой смотрел на него.

— Чего стоишь столбом? — прикрикнул Андрей.

Тот усмехнулся угодливо, юркнул за угол конюшни и спрятался в кустах смородины.

Увидев бричку Северина Романовича, что заворачивала к воротам, Андрей позвал громко:

— Тетка Анна, дядька приехали!

Тетка выглянула из кладовой, обтерла руки белой тряпочкой и захлопотала:

— У меня борщ остыл, а он того не поймет, что крутишься целый день…

Она исчезла в кладовке, появилась через несколько секунд с кольцом колбасы в руках. Андрею показалось, что задержалась на миг у дверей, и потом, охая, засеменила к кухне.

Гришка несколькими прыжками одолел расстояние от кустов к кладовой и быстро проскользнул в двери.

— Эй, — закричал с улицы Андрею Северин Романович, — умер ты, что ли? Открывай!

Андрей побежал к воротам. Чуть ли не в ту же секунду бесшумно открылись кухонные двери, и тетка Анна метнулась к кладовой.

Андрей взял коня за уздечку и завел во двор, Северин Романович спрыгнул с брички, сбросил фуражку, обтер потный лоб рукавом, хотел что-то сказать Андрею, но не успел, потому что в кладовке послышался крик, оттуда выбежала тетка Анна, замахала руками, подзывая мужа.

— Иди-ка сюда, Северин, посмотри на своего сыночка, вора проклятого! Он доведет меня до погибели, все ему даешь, все для него, а ему все мало и мало!

Северин Романович потянулся, разминаясь с дороги, спросил равнодушно:

— Чего напрасно расшумелась?

Бросил кнут на сиденье — видно было, что устал и ему не до семейных сцен.

— Это я напрасно? — выпалила тетка Анна. — Посмотри ты на него! — Она вытолкнула из кладовой испуганного Гришку. — Смотри, что у него за пазухой! — Засунула руку и вытащила огромный кусок сала. — Я еще днем заметила — кольцо колбасы исчезло. На голодранца нашего подумала, прости господи! — Кивнула на Андрея. — Ну, решила, я ж тебя подловлю! А оказывается, это вон кто! Скажи, для чего оно тебе? — Ударила салом по шее. — Не кормят тебя, что ли? Голодный ходишь?

Гришка стоял опустив голову.

Северин Романович потянул кнут с брички. Гришка увидел, заныл:

— Уже и куска сала жалко! Просил я когда-нибудь у вас? Может быть, мне вот как нужно! — Краем ладони резанул по горлу. — У кого же взять, как не у родимых родителей?

— Добро разбазаривать! — Лицо Северина Романовича начало наливаться кровью. Схватил сына за ворот рубашки, хлестнул кнутом.

— Не бейте! Хотите, на колени стану! Не бейте! — захныкал Гришка, крутя шеей. Дернулся, стараясь вырваться, но отец держал крепко. — Простите меня!..

— Для чего брал? — занес кнут Северин Романович, но, перехватив взгляд Андрея, опустил руку и подтолкнул сына к веранде. — Пойдем в дом, там разберемся.

Он швырнул кнут обратно в бричку, Гришка понял: пронесло, — незаметно подмигнул Андрею, но сразу лицо его стало жалобным, в глазах даже появились слезы, поплелся в дом сгорбившись.

— Мне, ей-богу, плохо сделалось, когда увидела его в кладовке! — добавила масла в огонь тетка Анна и, недобро посмотрев на племянника, пошла на кухню.

Андрей начал распрягать коня, но сразу же бросил. Прислушался. Голоса доносились из комнаты, закрытые окна которой выходили на улицу. Андрей перелез через перила веранды и пробежал в коридор. Стал у двери, прислушался.

— Я уже просил вас, — услышал плаксивый голос Гришки, — чтобы достали овчарку. А эти Демчуки где-то сцапали пса и хотят за нега два кило сала. Я и подумал…

— “Подумал, додумал”… — сердито пробурчал Жмудь. — А о том не подумал, что они все у нас вот где!

Андрей представил, как Северин Романович стиснул свой огромный кулак.

— Сами бы привели того пса, да еще и благодарили бы меня!

— Откуда я знаю?

— Ты сын хозяина, должен знать. Всякой шушере сало носить… За одно это тебя плеткой отхлестать надо!

— Уж и плеткой! — В голосе Гришки появилась нагловатость.

Северин Романович вздохнул:

— Благодари бога, что устал я. А то… Ты видел ее хоть, собаку эту?

— Андрей сказал — хорошая.

— “Андрей сказал, Андрей сделал”… Сам, спрашиваю, видел?

— Нет. Они его в рыбацкой хижине закрыли.

— Пойди посмотри.

— Я с ними подрался, не покажут.

— Из-за чего подрался?

— Да малец звезду не хотел показывать.

— Звезду? — удивился Северин Романович. — Какую звезду?

— Нашел, говорит. Обыкновенная звезда, красноармейская. Такая же, какую вы отняли у меня.

Пружины дивана, на котором сидел Северин Романович, громко застонали.

Несколько секунд длилось молчание.

— В самом деле мог найти, — вздохнул наконец Северин Романович. Помолчал и спросил: — А звезда, видно, что в лесу лежала? Заржавела или почернела?

Андрей уперся плечом в стену, потому что колени предательски задрожали.

— Я и сам подумал: почему новая звезда? — услышал Гришкин ответ. — Но все равно… — вздохнул Гришка. — Я вам про пса, а вы мне про звезду…

— Ну-ка помолчи! — приказал Северин Романович. Через минуту спросил: — Чужих людей поблизости не встречал? Красноармейцев?

— Откуда им здесь взяться? — удивился Гришка.

— Видел, что дядя Кирилл утром приезжал? Немцы советских разведчиков ловят.

— Слушайте, — быстро сказал Гришка. — А Филипп еще узелок нес. Полхлебины и огурцы… Сам видел, рассыпал он.

Диванные пружины снова застонали.

— Ну-ка позови Андрея! — приказал Северин Романович, но, видно, передумал, сказал: — Нет, не нужно. Бери коня, быстро скачи в Грабово.

Андрей стремглав выбежал во двор. Под стеной сарая перебрался к бричке, стал распрягать коня.

“Что делать? — думал взволнованно. — Неужели подозревает? Ведь ночью меня к Коршуну посылал”.

Северин Романович крикнул с веранды:

— Чего еще коня не распряг?

— Да я, дядя, конюшню заканчивал убирать, чтобы Серка уже на чистое завести.

— Я сам Серка выпрягу. Седлай Гришке Вороного.

— Куда это он на ночь? — как можно равнодушнее спросил Андрей. — Конь горячий и темноты боится.

Северин Романович не ответил, спустился с веранды. Сразу за ним выскочил Гришка, одетый в парусиновую куртку.

— Ты куда? — спросил Андрей.

— Дела, — ответил неопределенно.

— Овчарку уже завтра посмотрим? — спросил Андрей. Северин Романович подошел к племяннику:

— Ты сам пса видел?

Андрей сразу принял решение: “Если скажу, что видел собственными глазами, может, поверят, пойдут смотреть, а там будь что будет! Можно закрыть обоих в хижине, продержать до вечера”.

— Показывали… Хорошая собака, овчарка.

— И в хижину заходил?

— Конечно.

— Никого там не было?

— Кому там быть?

Северин Романович переглянулся с Гришкой. Видно, твердые ответы Андрея поколебали его решимость.

— Ну, пусть будет по-твоему, — сказал Северин Романович. — Выводи Вороного. А ты не гони, — обратился он к сыну, — заночуешь в Заозерном, сегодня не возвращайся, конь действительно темноты боится. Скажешь Ивану Иосифовичу, что я утром наведаюсь к нему.

Андрей понял, что все это говорится для него, чтобы сбить его с толку.

Гришка ответил уверенно:

— Я все сделаю, как вы велите. А пса уж правда завтра посмотрим.

— Будет у тебя пес, — пообещал Северин Романович.

Гришка вскочил на коня.

“Немедленно нужно действовать, — мучительно думал Андрей, — но как?”

Северин Романович крикнул от ворот:

— Чего ворон ловишь? Заводи Серка в конюшню. Сейчас я воды принесу. Потом поедим и бричку будем ремонтировать. Заднее колесо едва держится.

“Он не отпустит меня ни на шаг, — мелькнула мысль. — Но любой ценой нужно предупредить разведчиков. Правда, домой тогда возврата не будет… Пусть! Попрошу разведчиков, чтобы взяли с собой!”

Андрей метнулся в сарай, достал из тайника автомат. Завернул в ватник.

Северин Романович вытягивал воду из колодца и наливал в длинные деревянные корыта. Увидев Андрея, приказал:

— Заводи коня.

— Сейчас, только повожу немного, пусть совсем остынет.

— Хорошо, — согласился дядька.

Андрей взял Серка за уздечку. Шел немного сбоку, чтобы конь закрывал его от Северина. Открыл калитку. Щеколда звякнула, Северин Романович оглянулся, что-то крикнул, но Андрей уже не слышал. Вскочил на Серка, ударил голыми пятками в бока, пустил коня галопом — успел увидеть, что дядька выскочил на улицу и угрожает ему обоими кулаками.

Впереди заблестело озеро. Андрей натянул повод, осаждая коня возле ветхого забора Демчуков.

— Дядя Антон! — крикнул.

Демчук выглянул из-за сарая — в белых домотканых штанах и такой же рубашке навыпуск. Держал топор и смотрел недовольно, — видно, Андрей оторвал его от работы.

— Чего тебе? — Воткнул топор в колоду, потянулся к кисету с махоркой — курил он много, от курева усы и кончики пальцев были у него темно-коричневыми.

— Дядя Антон, — быстро заговорил Андрей, — нельзя терять ни минуты… В вашей рыбацкой хижине спрятаны советские солдаты, их надо скорее вывести. Сейчас здесь будут бандеровцы.

Демчук вытянул изо рта еще не прикуренную цигарку, подошел прихрамывая к забору: левая нога у него была немного короче, еще в детстве сломал, и кости срослись неправильно. Советовали поехать в город к врачу, да где тех денег на врачей наберешь?

Оперся на забор, спросил, внимательно глядя маленькими светлыми глазами:

— Ты что мелешь? Какие солдаты?

Андрея начала раздражать непонятливость Демчука.

— Мы, когда ходили в ночное, натолкнулись на четверых советских разведчиков. Спрятали их в вашей хижине, Филипп и Сергейка там присматривают. А дядька Северин узнал и Гришку к Коршуну послали верхом.

Демчук помрачнел, лицо даже почернело, размял толстыми, шершавыми пальцами цигарку, выбросил.

— Душу бы из вас вытрясти! — сказал угрожающе. — За это бандеровцы всех нас на сук…

Андрей вытащил из-под ватника автомат, повесил на шею.

— Если мы дадимся! — ответил дерзко.

— Дурак ты, вот кто! — вдруг рассердился Демчук. Потер подбородок, обернулся к хате, крикнул: — Катря! Слышишь, Катря!

Жена Демчука, полная, красивая и голосистая, — первая певунья в селе. Удивлялись, почему такая красавица пошла за бедняка, да еще и хромого, но со временем даже самые злые сельские сплетницы притихли, увидев, в каком согласии живут Демчуки.

Катерина Семеновна выглянула в окно, спросила:

— Что тебе, счастье мое?

Вот так всегда: “Счастье мое”, или: “Радость моя”, а он: “Птичка моя певчая…”

— Запрягай Белку, рыбонька, и побыстрее!

— Что так горит?

— Скоро здесь будут бандеры, и не сносить нам всем головы!

Демчук быстро, почти не хромая, взбежал на крыльцо, взял пиджак, карабин, выскочил обратно на крыльцо, жена за ним:

— Дети где?

— Там, — махнул рукой за озеро. — Со мной пойдут… Ты собирайся быстро, вещи возьми самые необходимые, продукты. Поедешь по лесной дороге до Заозерного, у тетки Митри переночуешь, а утром на хутор к сестре. Там и встретимся.

Она стояла, опустив безвольно руки. Вдруг сказала:

— Рассуждайте себе, как знаете… Никуда я не поеду и сыновей не пущу! Что нам делать у сестры?

Демчук подошел к ней:

— Знаешь, что твои сыновья натворили? Советских разведчиков прячут, а бандеры сейчас здесь будут. — Увидев, как побледнела жена, обнял ее. — Не бойся, ласточка, все, ей-богу, перемелется, были бы только живы.

Жена легонько оттолкнула его.

— Чего же ты стоишь? Торопись!

Демчук поцеловал жену. Залез на коня сзади Андрея. Тот пустил повод, и Серко, пританцовывая, двинулся к озеру. А Демчук все оглядывался назад, пока подворье не исчезло за поворотом.

Коршун, выслушав племянника, рассердился.

— Ну-ка, Алекса, позови Фрося! — приказал громко эсбисту¹⁰ — длинному и на первый взгляд хилому мужику с внимательными и хитрыми глазами, который торчал в дверях и слушал немного путаный рассказ Гришки.

— Сукин сын этот Фрось! — сказал эсбист уверенно. — К стенке бы его!

— К стенке всегда успеем. Позови, говорю!

Фрось появился минут через пять, протопал тяжелыми сапогами по ступенькам, остановился в дверях, заняв чуть ли не весь проем, приложил руку к грязной полувоенной фуражке:

— Явился по вашему приказанию, друг Коршун!

Коршун подошел к нему близко, пронзительно посмотрел в глаза:

— Прозевал разведчиков?..

— Ни! Нам сынок Северина Романовича сказал, что видел их за Дубовой поляной. Мы прочесали лес до болота, но никого не встретили.

— Этот? — Коршун отошел, показывая Гришку, что примостился на стуле.

— Нет, тот повыше был, курносый…

— Андрей то был, — вставил Гришка.

— Я и говорю, — обрадовался Фрось, — кони хорошие, такие кони только у Северина Романовича могут быть!..

— Почему решили, что разведчики в болоте погибли?

— А куда же им было подеваться? — совсем по-домашнему развел руками Фрось. — Мы же весь лес прошерстили; наверно, они нас заметили и решили пробиваться через болота, а там… сами понимаете…

— Да, через болота им не пройти, — согласился Коршун. — Но ведь мальчишки могли обмануть вас. Вы — к Дубовой поляне, а они провели их через Змеиный яр.

— Но ведь ваш племянник… — покачал головой Фрось, и Коршуну стало ясно, что Фрось был прав: кому же верить, если не родственнику самого Коршуна?

— Вот что, Фрось, — смягчился он, — поднимай хлопцев — и быстрее в Острожаны! Он вас проведет, — кивнул на Григория.

“Может, мне лучше самому?” — подумал про себя, но, вспомнив, что разведчики пробились через все эсэсовские засады и легко в руки не дадутся, решил не подставлять свою голову под пули. Стал распоряжаться:

— Часть отряда пошлешь по дороге левее села, в засаду, отрежут им путь к Темному лесу, а с остальными окружишь рыбацкую хижину — Гриша тебе покажет. Если они там действительно прячутся, — добавил вдруг неуверенно Коршун.

— Там они, там, вот увидите, — просунул голову в двери над плечом Фрося эсбист.

— Ну, с богом! Торопитесь, чтобы преградить им дорогу до темноты, — отпустил их Коршун.

Когда уже выходили, крикнул вдогонку:

— Постарайтесь захватить их живыми, хоть одного. Привезете сюда, вместе допросим.

Эсбист оглянулся, длинное и мрачное лицо его посветлело.

— Будет сделано! — рявкнул воодушевленно.

Андрей, спрыгнув с коня, направился к дверям хижины, но, вспомнив про замок, позвал Филиппа:

— Отпирай быстрее!

— Замок только для вида… Лейтенант так велел…

Андрей толкнул дверь плечом и чуть не попал в объятия Горянского. Тот мгновенно схватил висевший у мальчика на шее автомат.

— А-а… — догадался Андрей. Отдал солдату оружие. Привык к полутьме, увидел Бутурлака. Под его вопросительным взглядом сделалось стыдно, сказал понурившись: — Мы не виноваты, так вышло… Скоро здесь будут бандеры, надо бежать!

Бутурлак спросил кратко:

— Кто это с тобой?

— Дядя Антон, отец Филиппа.

— Хорошо, — кивнул лейтенант, — позови его сюда.

Старший Демчук зашел в хижину.

— Теперь рассказывай, — приказал лейтенант Андрею.

Андрей заговорил, сбиваясь и не очень складно, но Бутурлак слушал, не перебивая.

— Так вы сможете провести нас? — спросил Демчука. — Какой дорогой?

— Прошу, пан-товарищ, есть два пути: вокруг села к Темному лесу, но там на бандер можно напороться, или по болотам. Правда, опасно… Но пройдем.

— Там только дядя Антон дорогу знает, никто из села не ходит, даже я, — быстро вставил Андрей.

Лейтенант развернул планшет.

Андрей слушал, как лейтенант обсуждает со старшим Демчуком дорогу, удивлялся. Он до сих пор находился в сильном возбуждении, думал: разведчики встревожатся, сразу станут собираться, а лейтенант спокойно склонился над картой. Наконец щелкнул кнопками планшета, спросил:

— Бандеровцы, конечно, узнают, кто помог нам. Что будет с вами?

— Пусть господин-товарищ офицер не сушит себе этим мозги. Жена моя, наверно, уже ушла к сестре, а я с сынами, как проводим вас, пересидим в лесу. — Усмехнулся в усы: — Пересилим, если не очень будете медлить. Так и скажите начальству: заждались мы вас здесь.

Такая длинная речь далась ему нелегко.

— Что с этим? — Горянский взвешивал на руке отобранный у Андрея “шмайсер”.

Бутурлак скользнул взглядом по Андрею, сказал:

— Отдай!

— Спасибо! — Андрей радостно схватил оружие.

Филипп, увидев это, полез в угол хижины, отбросил старые сети, сдвинул ящик и тоже вытащил “шмайсер”.

— Ах ты негодник! — не выдержал отец. — Ну-ка, давай сюда!

Филипп вжался в угол, смотрел решительно, крепко вцепившись в “шмайсер”, сказал:

— Я за сто метров бутылку разбиваю.

Это прозвучало достойно.

— Что поделаешь, война… — сказал Бутурлак. — Во время войны все взрослеют раньше.

Демчук подумал: “Война, конечно! Этому лейтенанту самому двадцать — двадцать два, а уже офицер, и тот сорокалетний здоровяк подчиняется его приказам!”

Вышли за лейтенантом поодиночке.

Сергейка стоял снаружи у двери, сторожил. Последним вышел отец, потянул его за собой.

— Держись возле меня, — приказал. Огляделся вокруг, позвал лейтенанта: — Там лодка Жмудя. — Указал пальцем в камыши. — Мы все влезем в нее… Наискось через озеро — версты четыре; вокруг идти — девять.

Бутурлак слушал напряженно, засомневался:

— Лодка выдержит?

— Лодка хорошая, сам делал Жмудю, выдержит. Вы все ляжете на дно, чтоб не увидели вас. Будут думать — старый с мальчишками поехал рыбачить.

Бутурлак кивнул.

Филипп с Андреем сели на весла, Демчук взялся за руль, Сергейка примостился на носу.

Разведчики, лежа на дне, старались не шевелиться, лодка села глубоко и могла бортами зачерпнуть воду.

Бутурлак смотрел, как ловко и слаженно работают веслами ребята, стараясь не показать, что лодка тяжелая.

Славные ребята. Если бы не они, разведчики непременно напоролись бы ночью на бандеровскую засаду.

Андрей, перехватив внимательный взгляд лейтенанта, понял его по-своему.

— Мы привычные к веслам, — объяснил. — Вот дядя Антон не даст соврать: до Заозерного за час добираемся, а от Острожан туда напрямик шесть верст.

— Ты сколько классов кончил? — спросил Бутурлак.

Увидев, как мальчик помрачнел, понял, что коснулся больного места.

— Четыре… — Вдруг Андрей подумал, что лейтенант может понять это не так, как нужно, и уточнил: — Мы с Филиппом еще перед войной учились, семилетка у нас была.

— Фашисты закрыли школу?

— Сожгли!

— В Германию многих забрали?

— Конечно. Правда, кое-кто на хуторах спрятался, а два парня в бандеры подались, говорят: в бандерах как-то перебьемся, а в рейхе ихнем точно погибнем.

— Вот так так! — покачал головой Васюта. — Значит, перебьются… С автоматами в руках! Автомат — не игрушка, из него стрелять прикажут.

— А они несознательные, — подал голос Филипп. — Да и Коршун врал им, обманывал: с фашистами, мол, будут воевать…

— А воюют с нами!

— Ну, люди уже стали разбираться, что к чему, — сказал Демчук. — Поняли, что бандеры у фашистов в услужении…

— Ничего, дядя Антон, — пообещал лейтенант, — скоро мы им на хвост наступим! — Улыбнулся открыто: — Учиться хочешь?

Андрей утвердительно кивнул и стиснул зубы так, что выступили скулы и лицо приобрело решительно-упрямое выражение.

— Он у Гришки — это его двоюродный брат, в городе в школе учится — книжки таскает, — сказал Филипп. — Мы как-то попросили у него учебники, не дал, жадина. Вот и берем потихоньку, да он и не замечает, лодырь.

— Славное у вас озеро! — Лейтенант перебросил руку через борт, поплескался. — И большое, как море. А у нас на Днепре…

На берегу грохнуло. Лейтенант замолчал, напрягся, прислушался.

Тишина, только вода плещется…

И вдруг далекая и будто несерьезная автоматная очередь прострочила эту тишину…

Еще издалека увидев рыбацкую хижину, Фрось остановил коня, приказал:

— Давайте, хлопцы, спешивайтесь! Ты, Пецух, бери троих и заходи с той стороны! От леса их отрежем, чтобы не убежали, а мы отсюда навалимся!

Пецух с тремя стрелками побежали к опушке, которая начиналась метров за четыреста от берега.

Фрось в бинокль осмотрел хижину.

Спокойно, никого не видно, двери приоткрыты, замок висит на скобке. Рваная сеть качается на ветру.

Подозвал Гришку.

— Ты говорил, что хижина заперта? — Передал ему бинокль: — Ну-ка глянь!

Гришка сразу почувствовал свою значимость — сам пан Фрось советуется с ним! Засопел от удовольствия, растянулся на траве, оперся на локти, навел бинокль на хижину. Хорошо помнил: двери были заперты. А сейчас приотворены.

Вдруг дух перехватило, показалось, что кто-то высунул из дверей дуло карабина, что черный ствол наведен на него, сейчас выплюнет огонь… Гришка отбросил бинокль и испуганно вжался лицом в траву.

— Что там? — встревожился Фрось.

— Кто-то есть… — Губы у Гришки побелели. — Целился в меня…

Фрось отобрал у него бинокль. Отлично! Если красные разведчики в хижине, то их песенка спета. Фрось поднялся на колени, махнул рукой:

— Матлюк, ко мне!

Матлюк, парень лет двадцати, короткошеий, краснощекий, подбежал к сотнику, уставился преданными глазами.

— Возьми гранаты, прошу пана, — сказал Фрось, — и ужом, ужом под камышами. Посмотри, парень, кто там в хижине, брось им в дверь гранату, проверим, есть там кто?

Матлюк захлопал глазами, возразил нерешительно:

— Но тогда ведь они все… — провел ребром ладони по горлу. — А вы же говорили, нужно взять красных живыми.

— Ты, парень, не лезь поперед батьки в пекло, прошу пана! Гранатой их, потому что, пока будешь брать их живьем, они не одного нашего уложат. Понял?

— Слушаюсь! — Матлюк засунул гранаты за широкие голенища немецких сапог, проскользнул в редкий прибрежный лозняк.

— Ловкий малый, хороший… — засмеялся ему вслед Фрось. Вздохнул сокрушенно, но не очень искренне: — Жаль будет, если его скосит.

Он вновь вооружился биноклем и сразу отложил. Гришка было потянулся за ним, но Фрось оттолкнул его руку локтем.

— Сиди тихо, парень, прошу пана, — покосился на него Фрось, — и спрячься, потому что сейчас здесь такая стрельба начнется…

От хижины глухо ухнуло.

Фрось схватил бинокль, посмотрел, потом поднялся и побежал. За ним редкой цепью бандеровцы. На Гришку никто не обращал внимания, и он побежал следом, стараясь укрыться за спиной огромного стрелка.

Хижина горела, Матлюк стоял неподалеку, с удовлетворением наблюдая за пламенем.

— Там кто-нибудь был? — спросил на ходу Фрось.

— Никого, — вздохнул Матлюк с наигранным разочарованием. — Но если бы и были…

— Отлично сработал, прошу пана, — похвалил Фрось. Увидев Гришку, поманил пальцем. Сказал недовольно: — Так что, ошибочка вышла?..

— Но ведь мы предполагали…

— Предполагали, — поучительно поднял палец Фрось, — и не угадали!

— Не угадали, — понуро согласился Гришка. Вдруг вытянул шею, вглядываясь в камыши. — А где же лодка? — спросил растерянно. — Я оставил там лодку, — ткнул пальцем в камыши, — а ее нет.

Фрось сразу понял Гришку. Побежал к берегу, вскочил на мосточек и припал к биноклю. Гришка и невооруженным глазом заметил черное пятнышко на фоне темнеющего неба.

— Правее смотрите, дядя! — закричал взволнованно. — Видите — правее!

Фрось навел бинокль и замер.

— Вон они… — процедил сквозь зубы. — Не догнать… — Но вдруг решился. — Матлюк! — заорал изо всех сил. — Коней давай, прошу пана, побыстрее, а то убегут!

Матлюк замахал руками, выстрелил из автомата в воздух, и коневоды поняли его, погнали лошадей к хижине.

— Ну, дорогие мои, не тратьте даром время! — Фрось вскочил на своего коня. — По берегу, по берегу, прошу пана, и оружие держите наготове! Должны перехватить их!

— Они скачут по берегу… — Бутурлак оторвался от бинокля. — Садись, Иванов, на весла, теперь все равно, увидят нас или не увидят! Каждая минута дорога!

Иванов поменялся местами с мальчиками, налег на весла так, что лодка зачерпнула бортом.

— Не перестреляют, так утонем, — пробурчал Горянский.

— Лежи и помалкивай, — прикрикнул на него сержант. — Не так уж и далеко до берега.

Лейтенант следил за всадниками, сообщил:

— Быстро скачут!

— Нам бы до лесу добраться, — сказал Демчук. — Полверсты от берега. А потом еще полторы до болот.

Никто не ответил ему.

— Ветер встречный… — пожаловался Демчук. — Если бы попутный, уже причалили бы.

И действительно, встречный ветер гнал мелкие волны, они разбивались о носЧлодки. Сергейкина рубашка намокла и неприятно холодила, но мальчик не жаловался, лежал на просмоленных досках, напряженно всматриваясь в берег. Вдруг поднялся на колени, закричал тонким голосом, указывая на берег левее лодки:

— Глядите, глядите! И там конные!

Все смотрели на берег правее от лодки, и никто не заметил, как слева из прибрежного кустарника на песчаный холм за километр от берега выскочило несколько всадников.

Постояли, осматриваясь, и быстро поскакали вдоль опушки наперерез лодке.

А лодка уже уткнулась носом в берег.

Первым оценил ситуацию Бутурлак: выскочил прямо в воду и побежал к лесу, дав длинную автоматную очередь по всадникам. Видно, ни в кого не попал: стрелял на ходу и не очень целился, — но кое-чего достиг: двое передних резко осадили коней, а другие стали поворачивать к лесу.

— Быстрее! — замахал руками Бутурлак и дал вторую очередь, более прицельную, потому что одна из лошадей уткнулась с разбегу в землю, перевернулась через голову, подмяв под себя конника.

Лейтенант оглянулся; увидев, что его догоняет Андрей, указал на лес, а сам снова обстрелял бандеровцев.

Демчук бежал первым, держа Сергейку за руку и все время оглядываясь на Филиппа. Горянский поддерживал Васюту. До лесу оставалась половина пути. Бутурлак подумал, что, пока бандеровцы не опомнились и не открыли огонь, им, наверно, удастся добежать до леса. Он поднял автомат, чтобы снова обстрелять бандеровцев, но рядом уверенно застрочили, и один из всадников, взмахнув руками, упал с коня.

Бутурлак увидел — Андрей растянулся на траве, держит “шмайсер”, как на учениях, возле правой щеки, и стреляет короткими прицельными очередями.

— Быстрее к лесу! — закричал сердито Бутурлак; парень, наверно, не услышал, потому что продолжал стрелять. — Я тебе что сказал! — Подбежал и схватил Андрея за плечо. — Ну-ка, быстрее!

Андрей посмотрел удивленно — забыл обо всем, кроме всадников, вел бы бой с ними до конца, но, увидев рассерженное лицо лейтенанта, виновато улыбнулся и побежал вслед за другими. Слышал за спиной дыхание Бутурлака и не выдержал, чтобы не похвастаться:

— Видели, дядя, как я их?..

— Видел, хорошо стреляешь! — Бутурлак хотел добавить еще что-то, но не успел, потому что пули бандеровцев засвистели над их головами, и он инстинктивно пригнулся и запетлял между редкими кустами.

Васюта с Горянским уже добежали до опушки и… Где же Иванов?

Лишь подумал о сержанте, как увидел его. Иванов стоял на опушке и строчил по отряду Фрося.

Разведчики вслед за Демчуком взяли немного наискосок, к осокам, за которыми начинались болота. Перед осоками росли редкие дубы и деревья ольхи. Приходилось перебегать поляны. Бандеровцы воспользовались этим, с фланга ударили автоматные очереди. Слева приближался к ним второй коршуновский отряд Фрося. Бутурлак понял, что бандеровцы решили соединиться здесь, у мелколесья, и отрезать им дорогу к чаще, к болотам.

Переползли следующую поляну, за нею начинался редкий осинник, он постепенно становился гуще, под ногами уже была вода.

Демчук не выпускал руки Сергейки, пробирался среди деревьев, за ним шли Васюта с Горянским, немного отстал Филипп, замыкали группу лейтенант, Иванов и Андрей.

Бандеровцы наступали им теперь чуть ли не на пятки, и одна из автоматных очередей прострочила ствол осины за два шага от сержанта. Иванов плюхнулся на мокрый мох, крикнул Бутурлаку:

— Давай, лейтенант, отступай, я их задержу!

Бутурлак запетлял между тонкими осинами, но Андрей не побежал за ним.

— Дядя, — крикнул сержанту, — не теряйте времени, я здесь останусь… — Он поднял “шмайсер” и дал длинную очередь в сторону поляны, откуда наступали бандеровцы. — Отходите, дядя, быстрее!

— Я тебе дам — отходите… Голову сверну, — отозвался Иванов. — Беги, пока не поздно!

Андрей посмотрел на него с жалостью.

— Но вы же утонете в болоте, а я знаю тропку… В кустах что-то мелькнуло, послал туда очередь.

— Я догоню вас, скажите дядьке Антону, чтобы подождал возле пяти осин.

— Я тебе подожду! Ну-ка, марш отсюда!

— Но я ведь говорю… — Мальчик осекся — понял, что сержант давно уже все решил.

Осознав это, Андрей рванулся вперед, к кустам за поляной, откуда доносились очереди бандеровских автоматов, бежал и стрелял от пояса, не глядя, куда стреляет, — вызывал огонь на себя…

— Куда, сумасшедший? — послышался отчаянный крик за плечами. Припав к стволу дуба, обернулся назад и увидел, что сержант бежит следом.

Иванов догнал Андрея, схватил тяжелой рукой, прижал к земле.

— Дурак, — выдохнул сердито, — умереть легко, это не геройство!

Андрей хотел объяснить ему, что он и не собирался умирать, но не успел: в двух десятках шагов от них затрещали кусты и из них выглянул человек в фуражке с трезубцем.

Андрей чуть-чуть повел автоматом, нажал на гашетку и успел увидеть, как фуражка свалилась с головы бандеровца и он тяжело упал, ломая ветки.

— Ложись, — придавил его Иванов, — и смотри левее…

Андрей понял: сержант признал его.

Он оглянулся, увидел, что Иванов стреляет по кустам, за которыми перебегают бандеровцы. Вдруг он заметил, что пули не срезают ветки над их головой и стрельба отдалилась за поляну.

— Дядя, — начал возбужденно, — чего они?..

— Быстрее! — Сержант схватил его за руку, потянул за собой.

Вода чавкала под ногами, и скоро бежать стало невозможно — с трудом вытягивали ноги из вязкой топи. А выстрелы, отдаляясь все дальше, вдруг затихли.

— Встр-ре-ти-лись!.. — злорадно протянул Иванов и объяснил Андрею: — Две группы в чаще наскочили друг на друга! Жаль, что быстро разобрались… Могли бы еще немного и пострелять друг в друга.

Вода доходила Андрею до колен, и он остановился, чтобы сориентироваться.

Они перебрели озерцо, обошли лесной завал и наконец вышли на тропку, которая вела к пяти осинам. Точнее, тропки не было. Вокруг — гнилая вода, и осоки отражаются в ней…

Но Андрей шел уверенно — слышал, как тяжело ступает сзади сержант, и думал, что дядька Антон уже где-то совсем близко от заветных пяти осин.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Ребята, Шелюка убили!

Андрей увидел испуганное мальчишечье лицо над изгородью. Сергейка стоял на нижней перекладине и показывал рукой в сторону улицы, ведущей к озеру.

— Какого Шелюка?

Глупее задать вопрос было трудно, Андрей сразу понял это, но слова уже вырвались. Он швырнул тяпку и, перепрыгивая через грядки, бросился к забору.

— Ивана, “ястребка”, — услышал.

— Осторожно, картошку потопчешь! — крикнул сзади Филипп.

“К черту картошку! Шелюка убили!” — подумал Андрей, пробрался между густо посаженных подсолнухов вдоль изгороди и одним махом перепрыгнул через нее.

Сергейка мчался по тропинке вдоль огородов вниз к озеру, Андрей видел, как мелькают его черные, растресканные пятки, слышал сзади прерывистое дыхание Филиппа и Верки. Немного замедлил бег и, когда Филипп догнал его, сказал с присвистом:

— А я его сегодня видел… Шел с карабином и косой к Змеиному яру.

— Угу… — кивнул Филипп. — Он и отца звал косить, но отец не смог.

Еще издали увидели Белку и дядю Антона. Демчук тащился рядом с возом, тяжело припадая на левую ногу, в одной руке держал вожжи, в другой — карабин.

Андрей подумал: “Почему дядька Антон не повесил карабин на плечо, ведь так тяжело нести!” — и остановился, пораженный: с воза свешивалась рука — огромная рука с мозолями на ладони; она безвольно раскачивалась, и пальцы оставляли след на песке.

За возом шли несколько женщин, босоногая детвора бежала рядом, удивленно поглядывая на убитого, обегали Демчука, что-то спрашивали, но дядька Антон шел молча, кажется, ничего не видел и не слышал, смотрел прямо перед собой, иногда понукая Белку по привычке — кто же станет подгонять лошадь, если на возу покойник?

Андрей подождал, пока воз поравнялся с ним, и пошел рядом, не спуская глаз с руки, что мертво свисала с воза.

— Кто его?

Конечно, это могла спросить только Верка. Андрей глянул на нее недовольно, но сразу и поостыл: что с нее возьмешь — глупая девчонка, наверно, никогда в жизни не слышала стрельбы.

— Бандеровцы, кто же еще! — Веркины большие зеленоватые глаза стали еще больше от испуга, и он, смягчившись, добавил: — “Ястребок” он, ну и…

Девочка шла рядом по узкой тропинке, касаясь голым загорелым плечом руки Андрея. Вдруг он застыдился и замедлил шаг, пропустив ее вперед, — теперь Верка шла рядом с Филиппом и задавала свои наивные вопросы ему.

Андрей даже пожалел об этом, но сразу обо всем забыл, потому что из ворот выскочила женщина и заголосила пронзительно, тонко, и неподдельное отчаяние было в ее крике.

— На кого же ты покинул нас? — голосила женщина. Она схватилась за борт воза, стараясь откинуть ватник, которым было покрыто лицо убитого. — Родная кровь моя!

Это была тетка Текля, сестра Шелюка, и Андрей подумал, что действительно ей теперь будет плохо. Муж погиб на фронте, дождалась брата — дважды был ранен, но выжил и вот уже полгода, как вернулся в Острожаны. Жил у сестры, и она со своими тремя дочками — одна другой меньше — наконец хоть полегче вздохнула.

— Проклятые ироды! — Голос взлетел высоко и там, на верхней ноте, захлебнулся.

В конце улицы появился человек с карабином на плече, и Андрей издали узнал второго сельского “ястребка” — Богдана Вербицкого.

Демчук остановил воз, протянул Богдану карабин Шелюка. Тот взял молча, забросил на второе плечо, так и стоял с двумя карабинами.

Демчук отвернул ватник с лица убитого и,наконец, поднял руку покойного и уложил вдоль тела. Шелюк лежал на свежей траве — наверно, он сам накосил ее, — смотрел в небо раскрытыми глазами, прядь мокрых от пота волос прилипла ко лбу. Казалось, он живой, просто прилег на минутку отдохнуть, и коса с нестертой травой была рядом.

— Как случилось? — спросил Вербицкий.

— В спину из автомата, — объяснил Демчук. — Он косил на поляне, стреляли из леса. Подошли шагов на тридцать и ударили из кустов. Я гильзы нашел.

— Сколько их было?

— Двое. По следам определил… Убили и ушли, даже карабин не взяли.

Тетка Текля крикнула в отчаянии:

— В спину стреляли! Вы слышите, люди? В спину, бандиты безбожные! Что же это делается, люди?

— Такое и делается… — как-то безразлично сказал Богдан, а может, только показалось Андрею, что безразлично, ведь могли убить и его.

С прошлой осени не появлялись бандеровцы в Острожанах, люди уже привыкли к покою.

Половину дома занимал магазин, в двух комнатах находился сельсовет, красный флаг висел над крыльцом, и у входа была прибита дощечка, на которой печатными буквами по просьбе отца Филипп вывел: “Острожанский советский сельсовет. Добро пожаловать!”

В маленькой комнатке с окном на улицу, за простым сосновым столом, покрытым красной скатертью, обычно заседал Антон Иванович Демчук — председатель Острожанского сельсовета. Правда, застать его здесь бывало трудно: дядька Антон томился в комнате и решал иногда все вопросы на озере, на улице или на чьем-то огороде, тут же ставил печать, сначала долго и тщательно подышав на нее.

Тело Шелюка перенесли в сельсовет. Начали сходиться люди — известие об убийстве быстро облетело все село.

Андрей, Вера и Филипп стояли возле крыльца, прислушивались к разговорам.

— Теперь в лес не сунься! — возбужденно говорила молодица в цветном платке.

— А они только активистов трогают, — возразила тетка с длинным морщинистым лицом. — Мы им ни к чему!

— Активистов? — уперла руки в бока молодица. — У тебя сын где? Я ведь сама тебе от него письма читала: японцев бьет, значит, в Советской Армии. И ты, выходит, активистка…

— Ну их всех к черту, твоих бандер! — огрызнулась тетка.

— Моих? — взвизгнула молодица. — Да я бы их!.. — Вдруг оглянулась, видно испугалась. — Да бог с ними, — скривила губы в улыбке.

— Чего это она? — толкнула Андрея локтем Вера.

— А-а, — отмахнулся, — разве не понимаешь?

— Откуда же ей? — вставил Филипп.

В самом деле, откуда? Андрей глянул на девчонку, будто впервые увидел. В серо-зеленых глазах интерес и удивление — что поделаешь, нездешняя, про бандеровцев только слышала, да и то, наверно, лишь краем уха.

Вера тонкими длинными пальцами теребила конец туго заплетенной косы. Одета в дешевенькое ситцевое платье, коленями светит (сельские девчата носят широкие и ниже колен), на ногах желтые кожаные сандалии — предмет тайной зависти местных модниц. Но главное — Верка комсомолка. В Острожанах до войны была небольшая организация, которую возглавлял Степан Дуда. И теперь в селе есть один комсомолец — Богдан Вербицкий. Он вступил в комсомол в армии, демобилизовался по состоянию здоровья и приехал в Острожаны. Полсела гордится им, полсела боится за него: бандеры вот шастают.

Когда Верка сказала мальчишкам, что, перед тем как отец привез ее сюда, она вступила в комсомол, Андрей пренебрежительно захохотал. Тогда Верка показала им комсомольский билет — настоящий билет, с номером, фотографией и печатью.

Андрей даже растерялся.

Филипп взял у Веры билет, рассмотрел внимательно, чуть ли не понюхал, вздохнул, шмыгнул носом и спросил:

— Ну, хорошо, а правительственные награды имеешь?

— Нет, — замотала косами.

— А у Андрея медаль “За отвагу”!

— Не может быть! — округлила глаза Верка.

— Почему это не может быть? Мы советских разведчиков спасали, Андрей бой принял и скосил двух бандер.

У Верки вытянулось лицо. Это понравилось Андрею, но он сделал вид, что все, о чем шла речь, — пустяки, даже махнул рукой: мол, что же тут такого — принять бой! Но перехватил взгляд Филиппа и немного смутился. В самом деле, чего петушиться перед девчонкой!

А она протянула руку, потребовала:

— Покажи!

— И чего бы я ее с собой носил?

— Тогда пошли!

Андрею хотелось пойти показать награду. Иногда он доставал из сундука гимнастерку, ощупывал приколотую к ней медаль, любовался ею и даже надевал гимнастерку. Потом сам презирал себя за слабость. “Неужели, — думал, — и Петр Андреевич вот так вытаскивает свой офицерский мундир и примеряет его, когда оказывается один, перед зеркалом?” У Петра Андреевича три ордена и пять медалей, но “За отвагу” у него нет, и у Вербицкого нет, так что он один из их села удостоен такой награды. Солдаты сказали ему, что “За отвагу” — очень почетная медаль.

Выручил Филипп — вот что значит настоящий друг! — сказал небрежно:

— Я бы тоже посмотрел, давно не видел. Пошли втроем. С этого дня они с Филиппом признали Верку своей.

В тот же вечер они увидели во дворе школы директора, он что-то увлеченно строгал.

Петр Андреевич Ротач — демобилизованный капитан — носил пулю в легких, часто кашлял. Он умел плотничать и своими руками уже многое сделал в школе — выстругал доски для парт, отремонтировал в классах полы, сейчас хотел заменить ступеньки на крыльце — старые почти сгнили.

Завидев ребят, отложил топор, выпрямился, но сразу тяжело закашлялся. Когда успокоился, спросил:

— С чем пожаловали, друзья?

— Да как-то нехорошо получается, Петр Андреевич! — неуверенно начал Филипп. — Нам уже скоро по пятнадцати будет, а…

— А вы еще не комсомольцы, — опередил его директор.

Вот так всегда: не успеешь о чем-то подумать, а у директора уже и ответ готов.

— Я уже говорил в райкоме комсомола, на будущей неделе секретарь приедет к нам, соберем молодежь вашего возраста, потолкуем…

Ребята счастливо переглянулись.

— Может быть, что помочь вам? — спросил Андрей.

Петр Андреевич скосил хитро глаза. Вот как оно получается: так не допросишься, а услышали про комсомол — пожалуйста!..

— Пришкольный участок зарос сорняками, прополоть надо бы…

— Завтра сделаем, — пообещал Филипп твердо. — Детвору заставим и сами… — Осекся: достойно ли будущему комсомольцу вместе с малышней выпалывать сорняки?

— И сами обязательно! — понял его колебания директор. Андрей заглянул в конюшню, где когда-то стоял Серко.

Хороший был конь, где-то он теперь?

Года еще не прошло, как Андрей вернулся в Острожаны. Тогда, после боя с бандеровцами, Демчук провел разведчиков через болота, а сам с сыновьями подался на один только ему известный хутор разыскивать жену. Андрей вместе с разведчиками перешел линию фронта. Разведчики зачислили его в состав своего подразделения. Бутурлак пригрел его, как брата. Но когда фронт двинулся вперед и Острожаны были освобождены, лейтенант сам доставил его в село.

“Надо учиться!” — такой был его аргумент, и Андрей не мог не согласиться с этим. Тем более что на селе, в доме Северина Романовича Жмудя, который убежал с гитлеровцами, открыли семилетку.

В конюшне стоял неказистый рябой конь. На нем держалось все школьное хозяйство: завозили дрова, вспахивали жмудевский огород, который теперь назывался пришкольным участком, ездили в райцентр за стройматериалами и учебными пособиями.

— Петр Андреевич, — спросил Андрей, — а можно будет в пятницу в город съездить?

Директор посмотрел внимательно:

— Зачем?

Андрей вытянул из кармана серый конверт — не солдатский треугольник, а настоящий конверт, да еще с маркой в углу. Помахал с гордостью:

— От Бутурлака. Он был ранен, лежал в госпитале, а сейчас выписывается, спрашивает: может ли месяц пожить у нас? Ему отпуск дали. Пишет, что мечтает порыбачить, и вообще понравилось ему здесь.

Директор, который был наслышан о прошлогодних событиях, не удержался от иронии:

— Понравилось, говоришь? Едва голову не снесли — что же здесь может понравиться?

— Не об этом он… — попробовал объяснить Андрей. — Природа…

— Ну, если природа, то давай. Не возражаю.

— Мы с Филиппом вместе съездим, встретим его. — Андрей почему-то постыдился сказать, что собирается пригласить и Веру. Но может быть, она еще и не поедет.

— Заедете в роно, — поставил условие директор, — получите мел.

— Конечно, заедем! — обрадовался Андрей. — Может, еще чего?

Со времени того разговора прошло уже три дня. Ребята, как и обещали Петру Андреевичу, организовали работу на пришкольном участке, пропололи грядки, заканчивали взрыхлять землю на кукурузной плантации, когда прибежал Сергейка с сообщением об убийстве “ястребка”. И теперь, стоя у сельсовета, Андрей думал, что не следует завтра брать с собой в райцентр Веру. Если бандеры начали шататься вокруг села — опасно. Кому-кому, а бандитам год назад они хорошо насолили, могут и отомстить теперь. Андрей представил себе длинную дорогу через лес — выстрелить могут из-за любого куста, из-за любого дерева.

Отозвал Филиппа, спросил прямо:

— Как считаешь, будем завтра брать Верку?

— В райцентр? А почему нет?

— Да бандеры ведь появились…

— Может, это какой-то один, дурной? Случайно напоролся на Шелюка…

— Слышал, твой отец же сказал: двое!

— Если отец сказал, то это уже точно! — подтвердил Филипп. — Он по следам определяет.

— Возьмем! — решился наконец Андрей. — Раз обещали, нехорошо от слова отступать. Комсомолка она! И должна ничего не бояться!

Филипп не очень уверенно кивнул: девчонка остается девчонкой…

— Рыбная ловля, конечно, дело хорошее, — говорил райвоенком, но смотрел осуждающе, давая понять, что на словах он приветствует идею лейтенанта отдохнуть у Щедрого озера, на самом же деле относится к этому отрицательно. — А вы слышали о наших, так сказать, специфических условиях?

— Вы имеете в виду бандеровцев? — спросил Бутурлак спокойно.

— Здесь, знаете, до сих пор стреляют.

— Товарищ майор, — решил прекратить этот разговор Бутурлак, — вам известно, как я познакомился с Щедрым озером? Мы вчетвером пробивались через здешние леса после разведывательной операции и на берегу озера впервые столкнулись с бандеровцами.

— Вас было четверо, и вы были вооружены.

— Нас было больше, — уточнил Бутурлак, — с нами были еще трое симпатичных местных мальчишек. Кстати, они тоже были вооружены.

Лицо военкома расплылось в добродушной улыбке:

— Не про острожанского ли Андрея Шамрая вы говорите?

— Именно о нем.

— Ну, тогда я о вас наслышан!

— Пустяки… Теперь вы понимаете, что ваши специфические условия для меня не новы.

— Не говорите, — не сдавался военком. Он снял телефонную трубку и попросил Ярощука срочно зайти к нему. — Наш начальник милиции, — объяснил. — Милиция в соседнем доме, сейчас придет.

И действительно, начальник не заставил себя ждать. Был он уже в летах, о чем свидетельствовали морщины на лице и седина в волосах, но лицо было розовым, а глаза молодо блестели.

— Это лейтенант Бутурлак, разведчик. После госпиталя получил месячный отпуск. Хочет отдохнуть на Щедром озере — рыбу половить, так сказать…

Бутурлак сердито посмотрел на военкома: зачем так сразу настраивать человека против него?

— В Острожанах вчера “ястребка” убили, летчика демобилизованного. — Ярощук сел на стул напротив Бутурлака. — Косил сено, а они его в спину из автомата…

— Так вот я и говорю, — подхватил военком, — что же это за отдых, если все время должен будет оглядываться? Тебе лечиться надо. Бледный, щеки ввалились…

Бутурлак незаметно подвигал левой рукой. Пуля пробила ключицу, плечо до сих пор ныло.

— Ничего, — ответил весело, — гитлеровцев добили, с японцами на Дальнем Востоке разделаемся, а потом уже и здешним хозяйством займемся.

— Нет людей, — вздохнул капитан. — Леса бы прочесать…

— Год тому назад какой-то Коршун здесь шатался, — вспомнил Бутурлак.

— Убежал, — ответил капитан. — По нашим данным, подался на Запад вместе с братом — острожанским старостой Северином Жмудем. — Он улыбнулся Бутурлаку вдруг как-то предупредительно и сказал: — Ты, лейтенант, вот что… Мы тебя на всякий случай вооружим, хочешь? Ну, чтобы и рыбу ловил, и о себе думал!

Лукавый огонек блеснул в глазах Бутурлака.

— Хитрый ты, капитан, — засмеялся и похлопал Ярощука по колену. — Хочешь вот так, даром, еще одного “ястребка” заиметь?

— Я ведь о твоей безопасности забочусь. Да и боевой офицер — он всегда в строю! А в Острожанах еще один “ястребок” живет. Я ему прикажу: в случае чего — в твое полное распоряжение.

— Вот что, — уже серьезно сказал Бутурлак, — ты меня на пушку не бери! Я сам, если будет нужно, помогу Договорились?

Военком обошел стол, стал напротив Ярощука.

— Хитрый ты, капитан, — сказал. — Я тебя себе в помощь позвал, а ты за пять минут сам помощником обзавелся.

— На вас только и надежда, товарищ военком, — не принял шутки начальник милиции. — На демобилизованных. Иначе нам всем крышка.

За окном послышался скрип колес, Бутурлак выглянул и широко, радостно улыбнулся.

— Это за мной, — сообщил. — Персональная карета…

Военком подошел к окну, увидел рябого коня, запряженного в телегу.

— Андрейка Шамрай? — спросил удивленно. — Зачем это он?

— А я еще неделю тому назад из госпиталя письмо ему написал, — признался Бутурлак. — Выходит, почта у вас работает неплохо.

Он потянулся за маленьким обтрепанным чемоданчиком, что стоял возле стола, хотел встать, но двери резко распахнулись, и в кабинет ворвался возбужденный Андрей, а за ним дежурный по военкомату.

— Я ему говорю, у меня срочное дело, а он не пускает, — пожаловался Андрей майору, но, увидев Бутурлака, бросился к нему. Наверно, хотел обнять, но остановился в шаге от него, протянул руку — неумело и смущенно.

Бутурлак прижал его нестриженую голову к груди.

— А ты вырос, Андрейка, эк какой стал! — Взял ласково за ухо, отклонил голову, заглянул в глаза. — Как я рад тебя видеть! Но что случилось?

Тревожный огонек, который было погас в глазах Андрея при встрече с лейтенантом, снова вспыхнул при его вопросе.

— Что случилось? — повторил Бутурлак, и теперь Андрей увидел и военкома, и капитана в милицейской форме. Заговорил взволнованно:

— Мы только что Гришку видели. На рынке. Смотрим, идет с корзиной, а в корзине картошка и кусок сала. Заметил нас, опешил от неожиданности и постарался смешаться с толпой… Но мы его выследили…

— Подожди, — прервал его военком, — что это за Гришка?

— Да Жмудь… Гришка Жмудь! Сын Северина.

Военком переглянулся с Ярощуком. Капитан подошел к Андрею.

— Интересно, — сказал многозначительно. — Григорий Жмудь? Родственник Коршуна?

— Племянник, — подтвердил Андрей. И добавил с огорчением: — И мой двоюродный брат!

— Куда он пошел?

— От рынка по улице Первомайской. Потом свернул — не знаю, как называется улочка, на ней еще небольшой магазинчик, рамы на окнах зеленым выкрашены…

— Яблоневая, — уточнил Ярощук.

— Третий дом направо — из красного кирпича. Гришка туда пошел.

Дом на Яблоневой принадлежал бывшему преподавателю городской гимназии Ленартовичу. Два года назад он умер, в доме проживала его вдова — старушка лет семидесяти.

Работники милиции незаметно окружили дом. Лейтенант, заместитель Ярощука, одетый в гражданское, взошел на крыльцо, постучал. Открыла старушка, до бровей повязанная платком.

— Соседи сказали, комнату сдаете? — поинтересовался лейтенант.

— Сдавала, — ответила старуха, — но уже заняли.

— Жаль… А кто же занял?

— Не все ли равно? Заняли, и все.

— Но может, не надолго?

— Не знаю. Это мой старый постоялец, я незнакомым не сдаю.

— А можно его повидать?

— Ушел, нет его.

— Вот что… — Лейтенант вынул удостоверение. — Проверка документов! — Отстранил старушку, ступил в полутемный коридор. — Где его комната?

От калитки к дому уже бежали Ярошук и двое вооруженных милиционеров. Протопали по деревянным ступенькам на мансарду. Ярощук бросился в полуприкрытые двери гостиной, обставленной старинной мебелью. Никого, только кот спит на подоконнике. На кухне тоже никого.

Сверху позвал лейтенант:

— Идите-ка сюда, товарищ капитан!

В небольшой светлой комнате две кровати. Одна расстелена. На столе — прибор для бритья, зеркало. Дверцы шкафа открыты, на дне — грязное белье. Корзина с картошкой сиротливо стоит возле дверей.

Ярощук прошелся по комнате, заглянул под кровать, вытащил стоптанные домашние туфли. Осмотрел, бросил на пол. Спросил лейтенанта:

— Считаете, убежал?

— Не сомневаюсь.

Капитан кивнул. Спустился на первый этаж, позвал старуху, которая стояла в передней.

— Кому вы сдали комнату, гражданка Ленартович? — спросил строго.

— Грише, — спокойно посмотрела ему в глаза. — Он у меня всегда останавливался.

— Какому Грише?

— Григорию Жмудю из Острожан.

— Почему не прописан?

— Так только ведь позавчера приехал.

— Один?

Старуха отвела глаза:

— Один, конечно. Сказал, что снова будет учиться в нашей школе.

— Странно, — усмехнулся Ярощук. — Григорий Жмудь — подросток, а уже бреется и туфли сорок третьего размера носит.

Пани Ленартович не растерялась.

— Родственник какой-то с ним приехал. Сегодня должен возвращаться, вот и поехали…

— А прибор для бритья забыл?

— Неужели? — удивилась.

— Григорий с ним поехал?

— Не знаю.

— Какой он из себя, родственник Жмудя?

— Человек он в годах уже, лет за шестьдесят, сухой такой и кашляет.

— Климук, — обратился капитан к лейтенанту, который стоял на нижней ступеньке лестницы, — принеси, пожалуйста, сверху рубашки. В шкафу там, грязные, видел?

Когда лейтенант возвратился, взял рубашку за плечи, растянул перед старухой.

— Сухой, говорите, а рубашки почему-то пятьдесят шестого размера носит!

— Не знаю, не знаю… — смутилась. — Может, это не его.

— Все может быть, — ответил капитан. — Жаль, гражданка Ленартович. Да, — повторил, — жаль, возраст у вас такой…

— А я еще не жалуюсь! — блеснула глазами сердито.

— Позовите понятых, — распорядился капитан, — сделаем обыск.

Бутурлак сидел на скамейке в небольшом скверике за райотделом милиции. Рядом пристроилась Вера. Андрей и Филипп лежали животами на густом спорыше.

Филипп дрыгал голыми ногами, рассказывал оживленно:

— Школа у нас теперь — семилетка, и мы с Андреем за год прошли пятый и шестой класс. Петр Андреевич сам вам скажет — знания у нас и за седьмой есть, но не твердые…

— Кто это — Петр Андреевич?

— Директор школы. Он историю преподает. Еще и географию, и немецкий. Учителей не хватает, всего четыре, да из роно обещают еще прислать.

Бутурлак положил на колени чемодан, расстегнул.

— А я вам подарки привез, — сказал подчеркнуто равнодушно. — Это тебе, — протянул Андрею часы с черным циферблатом. — Трофейные, это от наших разведчиков. Васюта и Иванов персональный привет передавали. Тебе тоже привет и это… — протянул Филиппу почти такие же часы. — Еще и Сергейке подарок есть. — Переложил что-то в чемодане. — А тебе, Вера, вот…

— Шоколад! — радостно воскликнула девочка. Действительно, Бутурлак держал большую плитку шоколада, аккуратно завернутую в серебряную фольгу.

Андрей прижал часы к уху, слушал, как мягко и бесшумно тикают. Глянул на часы Филиппа: тоже хорошие, но, наверно, не такие, как у него. Вот это подарок! У них на все село только и есть одни ручные часы у Петра Андреевича, а так несколько ходиков по хатам, вот и все.

Филипп держал свои часы на ладони, смотрел, как двигается секундная стрелка, не отводил взгляда и даже побледнел от волнения. Поднял глаза на Бутурлака, сказал робко:

— Но ведь это такая ценность… Я не смею…

Лейтенант взъерошил ему волосы.

— Смеешь, смеешь! — засмеялся весело. — Ты, Филипп, все сейчас смеешь!

Послышался гул мотора, и во двор въехал милицейский газик. Ярощук соскочил с переднего сиденья и остановился перед скамейкой. Спросил Андрея:

— Какой из себя Коршун?

— Поймали Гришку? — вскочил на ноги Андрей. — И Коршуна?

Ярощук покачал головой.

— Опоздали. Наверно, вы спугнули их. Так какой из себя Коршун?

— А такой… Ну, как вы, огромный…

— Как я, говоришь? — задумчиво сказал капитан. — Что ж, это подходит.

— Что подходит?

— А-а… — махнул рукой Ярощук. — Предположение.

Капитан подозвал Бутурлака, рассказал про результаты обыска.

— Мне кажется, — сказал под конец, — проворонили мы сегодня самого Коршуна. И появился он здесь не случайно. Подумайте, лейтенант, может быть, и в самом деле не стоит ехать в Острожаны?

— Если уже и вы начинаете уговаривать меня не ехать, то я обязательно поеду, — ответил Бутурлак. — Иначе что скажут обо мне эти ребята?

— Ну, счастливого пути, — протянул ему руку Ярощук.

…Андрей проснулся, когда еще не начало светать. Бутурлак спал, сладко посапывая. Мальчик зажег свечку в сенях, написал лейтенанту несколько слов на оберточной бумаге. Достал из погреба кувшин молока, поставил на стол рядом с запиской и, не скрипнув дверью, вышел во двор. Подхватив плетеную из лозы корзину, побежал по тропинке между огородами к лесу.

Вчера вечером лейтенант спросил, есть ли в окрестных лесах грибы, и Андрей решил с утра пораньше набрать хоть половину корзины. Знал недалеко от села грибные места, там попадались и рыжики, и белые.

Небо на востоке посветлело, но в лесу еще было темно. От росы сразу намокли штанины стареньких брюк. Андрей шел быстро, скоро согрелся, даже захотелось пить.

Напился из лесного родника. Разгреб еще прошлогодние, полусгнившие листья, вода сразу набежала в ямку. Наклонился и пил прямо из нее, чувствуя приятный запад мха и какого-то горьковатого корня. Подумал, что вкуснее воды не пил еще никогда.

Начало светлеть и в лесу.

Андрей поколебался немного: куда идти? Налево, где начинался густой еловый лес, могли быть рыжики, а прямо под дубами — боровики. Решил: лучше принести боровики, все же считаются королевскими грибами, хотя сам считал: нет ничего вкуснее поджаренного елового рыжика — твердый, хрустящий и пахнет лесом!

Пошел к дубам неторопливо. Солнце еще не пробилось сквозь чащу, а боровик хорошо прячется в сухой листве, и в полумраке его не заметишь.

Время от времени Андрей прикладывал к уху часы и, услышав тихое тиканье, улыбался.

Думал о Бутурлаке. Лейтенант будет жить в Острожанах месяц. Тридцать дней. И эти дни представлялись ему сплошным праздником.

Поселился лейтенант в его хате, которую после смерти матери так бесстыдно присвоил себе его дядька.

Парня тревожило, сможет ли он прокормить лейтенанта. Собственно, картошка есть, у соседки была корова, Андрей обеспечивал ее сеном, а она его — молоком. Рыба ловилась, молодая морковь и другие овощи поспевали на огороде, но как быть с хлебом?

Андрей сам обходился почти без хлеба, лишь иногда получал буханку, когда привозили хлеб учителям, — Петр Андреевич оформил его школьным завхозом, и Андрей добросовестно работал. Но он — одно дело, а лейтенанту после госпиталя необходимо усиленное питание!

Бутурлак вытащил из солдатского мешка три большие буханки хлеба, несколько банок консервов и большой кусок сала.

— Это сухой паек на две недели. — объяснил, — а через полмесяца съезжу в город и получу еще по аттестату.

Теперь Андрей успокоился. К грибам можно будет сварить чугунок картошки с салом или поджарить леща… А днем Сергейка с товарищами притащит корзинку черники.

Чудесно жить в таком райском месте, как Острожаны!

Андрей присел под огромным деревом, ожидая, чтобы посветлело. Почему-то сразу подумал о Вере, как вчера, когда возвращались в Острожаны, она рассказывала о ленинградской блокаде.

Верина мама была острожанка. Давно, еще в гражданскую войну, когда красные полки громили Пилсудского и какая-то кавалерийская часть забрела в их село, она приглянулась красному командиру, и он увез ее с собой. Жили они в Ленинграде — большом и сказочном городе. Когда-то баба Мотря показывала несколько цветных открыток, полученных от дочери. Андрей сам видел их и не мог поверить, что все эти дома и дворцы можно было сотворить человеческими руками.

Видел он и первую фотографию внучки Мотри, она не понравилась ему: платьице с какими-то причудливыми финтифлюшками, смотрит важно, а на голове огромный бант. Не девчонка, а барышня какая-то…

Когда началась война, Вера с матерью остались в Ленинграде, отец бил гитлеровцев на разных фронтах и дослужился до полковника.

Мать умерла от голода, а Веру вывезли из блокадного города. Жила в детдоме, но отец, получив двухнедельный отпуск, забрал ее и привез в Острожаны к бабушке. Теперь баба Мотря ежемесячно получает с почты деньги по какому-то аттестату, как с гордостью она объясняла. Еще бы, никто и никогда в Острожанах не получал так деньги — ежемесячно из рук самого почтальона.

Сначала на Веру бегало смотреть все село: как-никак, а полковничья дочь! Но потом привыкли, и нарядная девочка с ее кожаными сандалиями уже не привлекала внимания.

Первый солнечный луч пробился сквозь крону дубов и осветил сухие листья на земле. Андрей посмотрел вокруг и сразу увидел в нескольких шагах от себя коричневую блестящую шляпку боровика. Срезал осторожно — ножка крепкая, белая, совсем не червивая. А рядом еще один…

Андрей спустился в лощину и вскоре набрал уже полкорзинки грибов. Вышел на небольшую полянку и остановился, пораженный: посередине ее вытянулся на толстой ножке огромный, может быть на килограмм, белый гриб.

Андрейка подошел осторожно, будто мог испугать его, обошел вокруг и сел рядом. Снял с шляпки сухой дубовый листок, погладил, ощутил ее здоровую упругость, вздохнул и срезал.

Действительно, гриб хотя был и огромный, но без единой червоточинки, и Андрей представил себе, как удивится Бутурлак. Наверно, и не видел таких грибов сроду, точно не видел, даже и в их грибном краю такие встречаются редко.

Боровик занял все оставшееся место в корзине, и Андрей по привычке посмотрел на небо, определяя время, но сразу вспомнил о часах — посмотрел, еще не было и шести.

Растянулся на траве, подложив ладонь под голову, лежал и слушал, как тикали и тикали возле уха маленькие секундочки и отбивали время. Тогда Андрей отбросил левую руку, чтобы не слышать этого мерного времени, чтобы покорить его себе, чтобы время принадлежало ему.

Было совсем тихо. Пахло медом, травами и грибами. Рядом раскачивался большой лиловый колокольчик, раскачивался гордо и победно, будто был настоящим церковным колоколом, и нужно лишь наклониться к нему, чтобы услышать тревожную музыку.

Андрей наклонил колокольчик к себе, и… автоматная очередь разорвала тишину.

Мальчик схватил тоненький стебелек, потряс его, автомат молчал. Но ведь он точно слышал очередь, даже узнал по звуку: очередь из “шмайсера”.

Схватив корзинку, Андрей перебежал в густые заросли ежевики, замер, прислушиваясь.

Кружат бабочки над поляной, голосистые птицы ссорятся на дубе.

Андрей спрятал корзинку в кустах и, обойдя ежевичные заросли, осторожно углубился в лес.

Сразу начинался орешник, потом шел молодой дубняк; дальше — мощные дубы, солнечные лучи почти не проникали сквозь их густые кроны, лес помрачнел.

Вдруг мелькнула тень, и Андрей, прижавшись к дубу, увидел: человек наклонился над чем-то, и автомат свисает у него с шеи. Он не разглядел ни лица, ни одежды — видел только, что незнакомец высокий, а на голове у него обыкновенная шляпа с полями.

Человек с натугой поднял что-то двумя руками с земли и забросил на спину.

“Косуля…” — догадался Андрей.

Согнувшись под тяжестью туши, человек двинулся между дубов. Что-то в его фигуре показалось знакомым, будто где-то уже встречался Андрей с этим великаном. Напряг память, но образ сразу расплылся. А высокий уже исчез за стволами, будто и не было ни его, ни косули, ни автоматной очереди. Лес молчал, и лишь вдали громко трещала сорока.

…Бутурлак, заглянув в корзину, покачал удивленно головой:

— Ну и ну! — Вытащил гриб-великан, поднял над головой — еще немного, и был бы зонтик. — Такой и на сковородку жалко класть.

— Ничего, — пообещал Андрей, хотя и не совсем уверенно, — еще найдем, у нас это не диво!

Лейтенант стал чистить картошку, Андрей нарезал полную сковородку грибов и только после этого рассказал про очередь из “шмайсера” и убитую косулю.

Бутурлак слушал молча и, лишь расправившись с картошкой, поставив чугунок на плиту и обтерев руки, лишь тогда попросил:

— Познакомь меня с вашим директором.

— А я пригласил его к нам на завтрак, он тоже грибы любит.

— Вот это хорошо. И еще такое дело: в селе есть оружие, не слышал?

— Конечно, есть. Два карабина у Богдана Вербицкого, свой и убитого Шелюка, да еще в сельсовете…

Бутурлак оборвал его нетерпеливым жестом:

— Не об этом спрашиваю! Если у мальчишек поискать, что-нибудь найдем?

— Но ведь был строгий приказ о сдаче оружия, я сам отнес автомат!

— Это я знаю! — Какая-то хитринка появилась в глазах лейтенанта. — Но ведь, думаю, что-то и осталось?

— Должно быть, — согласился Андрей.

— Нужны два — три “шмайсера”. И гранаты. Побольше гранат.

— С гранатами трудно, — ответил Андрей, будто с другим оружием вопрос был решен. — Гранатами рыбу глушат.

— Значит, так: после завтрака мы с вашим директором немного потолкуем, а ты пройдись по селу — выясни обстановку.

На месте сожженной рыбацкой хижины стоял стожок сена. Антон Иванович все время собирался построить новую хатку, но сельсоветовские и другие хлопоты совсем не оставляли времени: он едва выкроил несколько часов, чтобы скосить приозерный лужок, а уже Филипп и Сергейка сами подсушили сено и сложили его в стог, — накосить еще два таких, и корова на зиму будет обеспечена кормом.

Мальчикам не хватало рыбацкой хижины: как-то уж повелось, что принадлежала она больше им, чем отцу. Здесь хранился весь их немудреный скарб, начиная от различных приспособлений для рыбной ловли и кончая одним из двух стареньких кожухов; хижина была и крепостью, и местом разных игр, и все острожанские мальчишки завидовали Демчукам — еще бы: иметь хижину, да и где — на берегу озера!

Теперь, когда хижины не было, место это обезлюдело, но все же Филипп и Сергейка считали его самым лучшим для купания и с удовольствием плескались на прогретом солнцем мелководье. Да и красноперка брала здесь неплохо.

Сергейка забрасывал и забрасывал удочку, уже наловил полсадка, но никак не мог остановиться; какая-то рыбацкая ненасытность овладела им, не заметил даже, как из-за леса выползла черная туча и хлынул ливень.

Гроза не очень испугала Сергейку — он не был человеком легкомысленным и заранее позаботился об укрытии: сделал в стогу лазейку, которая вела в маленькую уютную пещерку — здесь можно было пересидеть любую непогоду, а спалось лучше, чем дома: там отец высвистывал носом такие рулады, что хоть ноги уноси, а в стоге лишь изредка шуршали мыши да неподалеку в густых камышах квакали нахальные озерные лягушки.

Когда упали первые дождевые капли, Сергейка сразу же смотал удочку и, оставив садок с рыбой в камышах, полез в свое убежище. Прикрыл сеном лаз, чтобы не затекала вода, да так было и уютней: лежишь на мягком сене в темноте, слушаешь, как бесконечными потоками льет дождь на землю, и думаешь о своем — сладко и приятно. В такие минуты, кажется, нет преград для исполнения всех твоих желаний. А желаний у Сергейки было много, а самое заветное из них — научиться играть на рояле.

На том самом лакированном черном “Беккере”, который привез когда-то в Острожаны Северин Романович Жмудь и который стоял сейчас в той же комнате, переоборудованной в школьный зал.

В первые дни после того, как Северин Романович, нагрузив полные подводы всяким добром, подался следом за немецкими войсками, его дом под железной зеленой крышей опустел; мальчишки повыбивали стекла и залезли в комнаты, тарабанили по клавишам кому не лень, чуть ли не бегали по ним босиком…

Потом в село возвратился Демчук, он взял на учет остатки вещей Жмудя и забил окна досками.

А Петр Андреевич Ротач, приняв дом Жмудя под школу, как-то привез в Острожаны из города настройщика — глубокого старика, который колдовал над инструментом целый день.

Сергейка весь этот день просидел рядом со стариком, и не было для него более значительного человека на свете, чем этот седобородый дед. Ведь Петр Андреевич сказал недаром: единственный специалист на всю область.

Старик был молчаливым, и за день они не перемолвились ни словом. Когда на дворе легли первые вечерние тени, он собрал весь свой инструмент и пробежал пальцами по клавишам — легко, быстро. Рояль отозвался звучно, сильно — дед только крякнул удовлетворенно. Оглянулся и поманил пальцем Сергейку; тот подошел несмело, на носочках, старик разрешил ему коснуться нескольких клавиш, а сам смешно склонил голову набок и прислушался, зажмурив глаза. Потом закрыл осторожно крышку и сказал с сожалением:

— Такой инструмент для концертного зала, а не для школьных хулиганов…

С того времени рояль стоял запертым, ключ хранился у Петра Андреевича, и директор говорил, что со временем добьется в роно учителя, который будет учить музыке его синеглазых полищуков¹¹.

Сергейка положил под щеку ладонь и представил себе, как он играет на рояле. Музыка сразу заполнила его; так бывало часто: звуки возникали в его воображении, обволакивали, возвышали, он мог сложить их в мелодию, и она была такой величественной, что Сергейка изнемогал от ее мощи, звуки рвались из него, он смотрел в темноту широко раскрытыми глазами и летел, летел на волнах музыки куда-то далеко-далеко…

Музыка убаюкала Сергейку, и он уснул, пригревшись. Не знал, сколько прошло времени, — наверно, уже наступила ночь. Рядом кто-то сказал хриплым, простуженным голосом:

— Погода собачья, я уже не хотел идти, но условились… Хотя, — вздохнул, — в такую темень безопаснее, все по хатам прячутся…

— Так что же вам от меня нужно? — спросила тонким голосом женщина и, не дожидаясь ответа, снова спросила: — А кто застрелил Шелюка?

Только теперь до Сергейки дошел настоящий смысл разговора. Лежал, боясь шелохнуться, и даже едва слышное шуршание мыши до смерти напугало его. Все еще шел дождь, не грозовой, а монотонный, обложной, скрадывая голоса. Поэтому говорили довольно громко, но Сергейке все же приходилось напрягать слух.

— Кто застрелил, тот застрелил… — Видно, вопрос не понравился человеку, потому что он добавил недовольно: — Не твое дело. Что в селе делается?

— Какой-то лейтенант приехал. У младшего Шамрая остановился. Быстро снюхались.

— Учитель как?

— Он себе под жилье в доме Северина, что под школу взяли, кладовую переоборудовал. Пробил окно и печку поставил.

— Ладно, не долго ему уже теперь…

— Можно, я его?

— Можешь! — позволил хриплый. — Только осторожненько, прошу пана, без шума, чтобы знали: твердая у нас рука и дотянется повсюду!

Женщина засмеялась злорадно:

— Для него одной пули достаточно.

— Вот я и говорю: тихонько-легонько, пальнешь разочек ночью, чтобы советским активистам не спалось.

— Долго еще возле села будешь крутиться?

— Как бог пошлет и как пан Коршун прикажет…

— Святые хлебом не накормят.

— А ты для чего?

— У меня тоже уже нет. Здесь, в корзине, две хлебины.

— Пока хватит. Мясо есть, и картошка еще осталась.

— А когда же на село пойдете?

Хриплый ответил не сразу. Наконец сказал не очень уверенно:

— Сегодня Коршун пришел. Сказал — завтра ночью.

— Погуляем! У меня руки давно чешутся! — сказала женщина.

“Кто это? — подумал Сергейка. — Какая может сказать такое у нас в селе? Может, не женщина? И неужели вообще такое возможно?”

А женщина смеялась и говорила сквозь смех:

— Разговор очень полезный состоится. — Вдруг оборвала смех, и жуткая злость почувствовалась в ее голосе: — Я эту красную сволочь, Демчука, собственными руками задушу! Вместе с его выродками!

— Никому ничего даром не проходит, — подхватил мужчина. — Наш список, знаешь, большой, но мы не торопимся, тихонько, осторожненько…

— Слышать вас не хочу… Все тихонько, осторожненько! Жечь и стрелять нужно, а вы в укрытиях отсиживаетесь!

— Заткнись! — жестко сказал хриплый. — Ты в хате живешь, а мы всю зиму в укрытии гнили. Коршуну школа нужна, документы там какие-то остались. Слышал я, в доме Северина тайник есть, вот за школу ты и отвечаешь. Коршун тебе какой приказ давал? И смотри сиди тихо, учителя тебе разрешаем — и все. Завтра вместе развлечемся, черт бы их всех побрал. Ясно?

— Что же тут неясного?

— Иди уже!

Это было сказано грубо, и женщина, наверно, ушла, потому. что разговор прекратился. Но мужчина еще стоял возле стожка. Сергейка ощущал его присутствие и не ошибся, потому что человек крякнул и сказал женщине вдогонку:

— Руки чешутся? Может, у меня они и не так еще чешутся, но, извините, выдержку надо иметь.

Он постоял еще немного, что-то бормоча себе под нос, и затем пошел к лесу.

Сергейка, переждав еще с четверть часа, осторожно выглянул из стога и, не увидев никого, побежал, разбрызгивая лужи, домой.

Антон Иванович, выслушав торопливый рассказ сына, сразу распорядился:

— Филипп, беги позови Петра Андреевича и Вербицкого. — Немного поколебался, добавил: — Подними и лейтенанта, пусть тоже придет.

Первым Филипп разбудил Бутурлака — высшего авторитета в военных вопросах, чем лейтенант, у него не было. С Бутурлаком он поднял и Андрея, послал его к Вербицкому, а сам побежал будить директора школы. Филипп понимал, что дорога каждая минута, что боевые действия уже начались.

Вскоре все четверо были в хлеву во дворе Демчука. Антон Иванович не хотел будить жену и волновать ее.

Горько пахло навозом, жевала жвачку, громко дыша, корова, а Белка встревоженно переступала с ноги на ногу и била копытом.

Не сговариваясь, все закурили.

— А теперь, сынок (светлячок цигарки разгорелся, вырвав на секунду из темноты хмурое лицо председателя и возбужденное личико Сергейки), расскажи все по порядку, что слышал…

Сергейка успел прийти в себя, рассказывал уже не так торопливо и путано, как отцу, да никто и не подгонял его, слушали терпеливо, иногда только уточняли отдельные детали.

— Что это за женщина может быть? — растерянно спросил Вербицкий. — Неужто у нас в селе есть такая?

— Я уже думал, — отозвался Антон Иванович. — Может, Груздева?.. Во-первых, муж у нее — бандеровский вояка и исчез куда-то. Во-вторых, самогонщица. Я к ней меры применял, и зуб на меня имеет. В-третьих, в город на базар ездит, спекулирует и живет безбедно. Слышали: две буханки хлеба бандерам принесла и раньше продуктами обеспечивала. Кто, кроме нее?

— Может быть, — согласился Богдан, — но неужели сама будет стрелять?

— Языкастая она… — сказал Демчук. — Но никогда бы не подумал, что может стрелять. И все же Сергейка слышал…

Вербицкий не выдержал:

— Под арест ее сейчас же, и все!

— Как под арест? — удивился Петр Андреевич. — А если не она? Сергей, подумай, — обратился к мальчику, — ты помнишь голос Груздевой? Она это была?

— Кажется, нет… А может быть, и она… Дождь шумел, — пожаловался Сергейка.

— Вот видите, — уверенно сказал директор школы, — нет у нас оснований для ее задержания.

— Вчера самогон гнала, вот и основание, — выпалил Богдан.

— Откуда знаешь? — спросил Антон Иванович. — Причащался?

— Прошу не оскорблять! — обиделся Вербицкий. — Степан Кушнир в отпуск пришел, а я что, монах, по-вашему?

— Хватит, — прекратил неприятный разговор Антон Иванович. — Итак, решаем: гражданку Груздеву задерживаем до выяснения обстоятельств.

Никто не возражал, только лейтенант Бутурлак сказал директору школы:

— И все же, Петр Андреевич, вы не должны ночевать у себя. Приходите к нам. Места много, и всем вместе веселее.

Директор кивнул.

— Итак, давайте по порядку, — сказал Бутурлак. — Первое и самое важное, о чем мы узнали: бандеровцы завтра ночью пойдут на село. Мы должны организовать оборону.

— Нас здесь четверо. Как считаете, Богдан, тот парень, что приехал в отпуск…

— Не просыхает…

— Больше, кроме стариков, насколько мне известно, в селе мужчин нет.

— Еще Игнат, заведующий сельпо, — сказал Демчук, — Игнат Суярко.

— Слабый он какой-то…

Бутурлак вспомнил заведующего магазином: длинный, тонкошеий, а голова большая, тяжелая, всегда раздражен. Вчера лейтенант спросил, можно ли будет через две недели поехать вместе с ним в райцентр. Суярко посмотрел с неприязнью, ответил, что конь у него слабосильный, а придется везти товар; может быть, правда, товара и не будет, тогда…

— Больной он: не то почки, не то печень — бог его знает… По болезни и демобилизован из армии, — ответил Демчук. — Но ведь солдат и воевал!

— Для чего он нам? — вмешался Вербицкий. — На все село два карабина, а нас уже и так четверо.

— Мы с санкции Антона Ивановича, — возразил Бутурлак, и веселые нотки прозвучали в его голосе, — провели небольшую ревизию. Точнее, не мы, а Андрейка с Филиппом. Они знали, что год назад сельские мальчишки нашли в лесу оружие. Спрятали, да потом не могли найти. Так вот, наши ребята разыскали ту захоронку. Теперь у нас три “шмайсера”, ручной пулемет, не считая гранат.

— Вот это да! — с неподдельным удивлением воскликнул “ястребок”.

Лейтенант не выдержал и весело рассмеялся, и этот его смех немного разрядил сгустившуюся обстановку.

— А я уже думал, — сказал Вербицкий, — конец нам. Что сделаешь с карабином против автоматов? Как кроликов…

— Подождите, — сказал директор школы, — никак все же не могу поверить, что Груздева собирается меня убить. На днях разговаривал с ней, еще дочку ее хвалил… А что тот бандеровец говорил про какие-то документы, спрятанные в школе, и что сам Коршун интересуется ими? Я считаю, надо сообщить обо всем этом районному руководству.

— Связи с районом нет, — сказал Демчук. — Опять линия повреждена. Или повредили, — уточнил.

— Придется ехать.

— Вы и поезжайте, Петр Андреевич! — предложил Бутурлак. — Только не задерживайтесь, ведь каждый активный штык нам важен!.. А вы, Антон Иванович, все же поговорите с Суярко. Слышали, сам Коршун прибыл, и сколько их сейчас с ним, подручных, только бог знает.

— Богбогом, а нам бы стоило знать, — отозвался Антон Иванович. — Пока что их не больше четырех-пяти.

— Откуда знаете?

— Две буханки хлеба, — сказал рассудительно Демчук. — Для пятерых буханка на день — в обрез. Мясо у них есть — косулю убили, — так хлеба им как раз на два дня.

— Логично, — сказал лейтенант. — Но ведь к Коршуну могут прийти еще на помощь.

— Могут, — вздохнул Демчук. — Кстати, Петр Андреевич, вы сейчас в школе ремонт делаете, посмотрите: а вдруг найдете тайник Коршуна…

— Ремонт? — спросил с иронией Ротач. — Ну, если это называется ремонтом…

Бутурлак усмехнулся. Завтра на село налетят бандеровцы, и кто знает, останется ли кто из них в живых и останется ли целой сама школа, а они начинают спор о каком-то ремонте… Что ж, люди есть люди…

— Давайте подытожим, — сказал он. — Вы, Антон Иванович, сейчас или утром попробуете по телефону связаться с районной милицией. Если не выйдет, в райцентр едет Петр Андреевич. Богдан разговаривает с отпускником Кушниром. Если просохнет, дадим ему карабин. С Суярко я поговорю сам. Сейчас прошу не расходиться. Андрей! — крикнул. — Тащи сюда оружие! Пулемет беру на себя, вам — по “шмайсеру”.

— А карабины нам! — отозвался Андрей.

— Детям до шестнадцати… — начал Бутурлак шутливо, но сразу понял, что ребята не примут его шутки, и закончил серьезно: — Вы будете в резерве главного командования и, если останется оружие…

— Прошу вас, — сказал Антон Иванович, — извините, но я уж по старинке, с карабином… Не привык к этим тарахтелкам…

— Мы, дядя, с вами поменяемся, — обрадовался Андрей.

— Давайте сразу договоримся, — предложил Вербицкий, — начальником обороны села назначается лейтенант Бутурлак. Антон Иванович, не возражаете?

— Согласен.

— А то анархия какая-то начинается — “поменяемся”… Все будут выполнять приказ, и точка.

— Товарищ Ротач — старший по званию, — сказал Бутурлак.

— Нет, нет, — возразил Петр Андреевич. — Я политработник, а вы — строевой командир. Вам и карты в руки.

Бутурлак понимал, что для споров нет времени.

— Есть! Село объявляется в осадном положении, — серьезно сказал Бутурлак. — Но это строгая военная тайна! Вербицкий, когда будешь разговаривать с Кушниром, ничего прямо не говори. Если согласится помочь, веди ко мне. Гражданку Груздеву задерживаем сразу. А с дочерью ее как? К соседям, что ли?..

— Да не бросим же одну, — проворчал Демчук.

— Вот и хорошо. Сейчас мы с Вербицким немного посовещаемся, а на рассвете посмотрим, где будем ставить засады. Ребята, будете легкой кавалерией. Сергейка, это к тебе тоже относится. Подберите еще трех-четырех надежных людей, будете наблюдать, кто в село приходит, кто уходит из него. Понятно, для чего?

— Еще и как! — откликнулся Филипп. — Выявить, с кем бандеры имеют связь.

— Я всегда знал, что ты умница, — улыбнулся Бутурлак.

Антон Иванович постоял во дворе, глаза привыкли к темноте. Дождь все еще шел. Он натянул капюшон старого брезентовика, чтобы лучше замаскироваться. Забросил карабин за плечо, дулом вниз, как носят иногда охотники, пощупал гранаты в карманах. Подумал: “Сколько еще война напоминать о себе будет? За день Андрей с Филиппом нашли три автомата, пулемет. А сколько еще будут подрываться на минах люди, дети, женщины? Надо за это дело браться. Покончим с бандитами, тогда…”

Прижимаясь к заборам, направился к сельсовету. Постоял на крыльце, ища ключи в карманах. Не нашел и решил уже возвращаться за ними домой, но вдруг нащупал во внешнем кармане пиджака. Выругал себя: мол, стареем, уважаемый, и делаемся забывчивым, ведь ощупывал этот карман, черт бы его побрал…

Но в дом не вошел. Скрутил толстую цигарку, высек огонь огнивом, прикурил. Ну и махорку подарил ему Бутурлак! Не то что их горький самосад, от которого дерет в груди. Сладкая, и запах неземной, такую бы курил до конца дней своих. Еще бы настоящей газетной бумаги…

Антон Иванович глубоко затянулся. Выдохнул дым и прислушался. Показалось, будто кто-то прошел по улице.

Демчук перегнулся через перила крыльца, вглядываясь в темноту. Никого нет, только дождевые капли булькают в лужах.

Антон Иванович отпер двери, сбросил у порога брезентовик, повесил его на гвоздь, аккуратно вытер о тряпку ноги и зажег свечку. Любил во всем порядок и осуждающе смотрел на тех, кто вваливался в сельсовет, как в коровник, не сняв шапки и не вытерев ноги.

Сел на удобный, реквизированный у Северина Романовича Жмудя стул, придвинул телефон, покрутил ручку.

Сразу услышал в трубке далекий девичий голос, взволнованно закричал, прикрыв микрофон ладонью:

— Алло, девушка, это острожанский председатель говорит, слышите меня? Это райцентр?

— Нет, Заозерное.

— А с районом связь есть?

— Пожалуйста, кто вам нужен?

— С начальником милиции соедините меня, девушка, и держите связь, потому что дело у меня серьезное…

— Соединяю с коммутатором райцентра, — послышалось в ответ, и эти слова прозвучали для Антона Ивановича как самая лучшая музыка.

— Алло… Алло!.. — закричал, услышав в трубке какой-то шорох, но никто не откликался, и Антон Иванович сразу вспотел от волнения. Вдруг трубка отозвалась:

— Капитан Ярощук слушает.

— Товарищ капитан! — Антон Иванович обрадовался так, что чуть не стал заикаться. — Из Острожан Демчук. У нас неотложное дело, и лейтенант Бутурлак просил срочно переговорить с вами…

— Давайте, что там у вас? — Голос капитана звучал сонно. Демчук понял, что телефонистка включила квартиру Ярощука и разбудила его, но не стал извиняться — знал, что связь может прерваться в любую минуту.

— Есть сообщение, товарищ капитан, что завтра ночью бандиты пойдут на наше село. Кажется, появился Коршун. У него тайник с документами в школе…

— Какие документы, какой тайник? — не понял Ярощук. — Вы что-то путаете…

— Я говорю все правильно. Коршун сделал в свое время в нашей школе тайник, где хранятся какие-то документы. За ними он и вернулся. Нападение бандиты назначили на завтра, ночью. Бутурлак возглавил оборону села, и мы будем держаться до последнего. Но просим прислать подмогу…

— Откуда знаете, что бандиты нападут именно завтра? И про Коршуна? — спросил Ярощук.

— От надежного человека! И все точно, как я говорю.

— Хорошо… — Капитан уже принял решение. — Сегодня утром в Острожаны выедет мой помощник с двумя солдатами. Вы поняли меня?

— Большое спасибо, товарищ капитан!

— Передайте Бутурлаку, что я полагаюсь на него и прошу… Но в трубке раздался треск.

— Алло! — покричал еще на всякий случай Демчук, но никто не отозвался, и он положил трубку.

Антон Иванович погасил свечку, сидел за столом, думал: когда разобьют группу Коршуна, надо будет заняться школой. Конечно, искать бандеровские документы будут те, кому положено. А он договорится с женщинами, чтобы помогли привести школу в порядок, да и мужики пусть помогут с ремонтом, не все же директору одному надрываться — вон как кашляет! Для своих же детей пусть потрудятся: ведь теперь каждый может учиться, поступай хоть в университет в Киеве, а еще год тому назад из всего села учился один Гришка Жмудь.

Демчук растроганно подумал о своем младшеньком. Хороший мальчуган растет. Умный, любознательный, нужно все сделать, чтобы выучить его.

Да и Филиппу пальца в рот не клади: на будущий год пойдет в техникум или будет учиться в десятилетке. А Сергея он обязательно выучит на врача. Собственный врач в Острожанах — Сергей Антонович Демчук!

Что бы было, если б Сергейка не услышал разговора бандеровцев? Антону Ивановичу сделалось холодно, и он жадно затянулся махорочным дымом. Заявились бы в хату — мучили бы, истязали, резали. Пусть бы только его, а то всех: и Катерину, и детей…

Демчук встряхнулся, встал, натянул брезентовик, вышел на крыльцо, запер сельсовет и вдруг услышал: где-то совсем недалеко бахнуло. И сразу еще раз — из карабина или из пистолета.

Антон Иванович замер, прислушиваясь, — где-то возле школы…

Щелкнув затвором карабина, вгоняя патрон в патронник, побежал под хатамл, настороженно всматриваясь в темноту.

Возле школы, тяжело дыша, остановился. Услышав голоса во дворе, стал подкрадываться к калитке.

— Кто там? — спросили требовательно. — Стой, стрелять буду!

— Не надо, — услышал голос Вербицкого, — идите сюда, товарищ председатель.

Возле бывшей кладовой Жмудя, переоборудованной Ротачем под жилье, стояли трое: Петр Андреевич, без шапки, без плаща, видно, выскочил только что из дома, Бутурлак и Вербицкий.

Лейтенант осветил фонариком окно комнатки, позвал Антона Ивановича.

— Видите, — показал, — два выстрела из парабеллума — одну гильзу я уже нашел…

— По вас стреляли, Петр Андреевич, но промахнулись? — спросил Демчук.

Ротач не ответил.

Бутурлак зашел в комнату, и все двинулись за ним. Ротач зажег свечку, лейтенант наклонился над кроватью.

— Вот она, ваша смерть, Петр Андреевич, — ткнул пальцем. — Точно стреляли, и если бы вы уже легли…

Демчук увидел в ватном одеяле две дырочки.

— Да, — покачал головой, — целился в грудь. Вернее, целилась… — Сразу заторопился: — Давай, Богдан, быстрее, может быть, на горячем поймаем…

— Успеем, не ждет же нас. — Вербицкий отодвинул кровать, осветил свечой и выковырнул из деревянной стены пулю. Подбросил на ладони. — Точно, из парабеллума… — Подтвердил так, будто от этого зависело задержание преступника.

— Я решил переночевать в сарае, на сене, — начал объяснять Ротач. — Заснул уже, и вдруг выстрелы!

— Стрелял человек местный, — сказал Бутурлак. — Видите, знал, где кровать. Два выстрела в темноте, и обе пули попали в цель.

— Рука твердая! — отозвался Ротач. — Никак не могу поверить, что это Груздева.

— Пошли, — предложил Вербицкий.

— Пошли, — согласился Бутурлак, — нельзя терять ни минуты.

— Понятых бы… — засомневался Ротач.

— Понятых — потом, — решил Демчук. — Сейчас опасно, подстрелить может.

Бутурлак с Ротачем стали возле окон хаты Груздевой, Вербицкий с Антоном Ивановичем постучали в двери.

За занавеской маленького окна мелькнуло лицо. Прижалось к раме, разглядывая.

— Кто там? — послышался женский голос.

Демчук подошел к окну, стал сбоку — проклятая баба может и выстрелить…

Сказал требовательно:

— Откройте, гражданка Груздева! Из сельсовета к вам, по делу!

— Шляются здесь ночью… — послышалось из окна. — Не открою, приходите утром!

— Именем Советской власти! — повысил голос Демчук. — Открывайте, не то выломаем двери!

— Если тебе, старый дурень, выпить захотелось, так и сказал бы!

— Гражданка Груздева, за оскорбление Советской власти!..

— Тю, придумал! — пошла на попятный женщина. — Ладно, подожди, открою уже.

Она задержалась ненадолго — наверно, одевалась, — отодвинула засов и, увидев еще трех мужчин, не испугалась.

— Проходите, сейчас зажгу свет. — Отступила, пропуская их в дом. — Потише, дочь спит.

Груздева выгребла из печи уголек и стала его раздувать, чтобы зажечь свечу. Бутурлак потряс коробкой со спичками, женщина поднесла лейтенанту свечу. Отступила на шаг, рассмотрела их. Сказала с усмешкой:

— Такая славная компания, прошу… Если в самом деле захотелось, то бутылочка найдется.

Но свеча в руке мелко дрожала, выдавая волнение.

Демчук стоял молча, осматривая комнату. На кровати в углу, прекрасной кровати с шарами на спинках, спала девочка — разбросала руки, разметала волосы по подушке, тихо дышала. Мать, видно, спала рядом — одеяло отброшено, подушка примята.

Вербицкий, опередив Демчука, выступил вперед, забрал у Груздевой свечу, ткнул Ротачу.

— Подержите, — попросил и повернулся к женщине. — Руки, — приказал, — протяни ко мне руки!

— Что тебе нужно? — спросила Груздева тихо, оглядываясь на кровать. — Врываются в чужой дом!..

— Руки! — повысил голос, и она протянула голые по локоть, полные руки.

Вербицкий потрогал их, зачем-то нагнулся и понюхал ладони.

“Парень с головой, — с уважением подумал Бутурлак. — После пистолета должны пахнуть железом, а если ошибка — холодные”.

“Ястребок” отпустил руки Груздевой, подошел к кровати, потрогал подушку и простыню под одеялом.

— Гражданка Груздева, вы никуда не выходили сейчас? — спросил Демчук, поняв Вербицкого.

— Ты что, сдурел?

— Отвечайте на вопрос!

— Куда же могла? В такую ночь!

Проснулась девочка, испуганно села на кровати. Груздева бросилась к ней, обняла, прижала к себе, будто закрывала собственным телом от тех, кто ворвался ночью в их дом.

Вербицкий повернулся к Демчуку.

— Вроде правду говорит… — Пожал плечами.

— Позови кого-нибудь из соседей, — приказал Антон Иванович. — Мы вынуждены сделать у вас обыск. — Подошел к Груздевой. — С кем виделась сегодня вечером на озере? — спросил с угрозой.

— Ты что, в своем уме?

— Я, гражданка Груздева, при исполнении обязанностей, и прошу вас!..

— Ладно уж, — махнула рукой, — я думала, как порядочные, за бутылкой…

— Вы знаете, что самогоноварение…

— Да замолчи! Немцы за самогон расстреливали, и то гнала!

— Пользуетесь гуманностью Советской власти? — спросил Петр Андреевич.

— Чего это он? — набросилась на Ротача Груздева.

— Правильно говорит, — одобрил Демчук. — Власть к вам со всем уважением, а вы!

— Это ты — с уважением? Ночью и с оружием?

— Ты помолчи, Леся Устимовна! — как-то сразу перешел на домашний тон Демчук. — Должны сделать у тебя обыск, поняла?

— Если самогон ищете — пожалуйста, есть еще… Сама покажу. Больше ничего нет.

— Сами посмотрим…

Вербицкий привел двух понятых. Молодую женщину с живыми глазами и старика — ее отца. Стали в дверях, с интересом осматриваясь.

Демчук предложил:

— Начали, товарищ Вербицкий, времени мало.

Собственно, в хате и смотреть нечего было — какая мебель в сельском жилье: сундук, шкаф, полочка с посудой…

Бутурлак сел у дверей рядом с Ротачем. Сказал тихонько:

— Я не верю, что эта женщина вместе с бандеровцами.

Тот наклонил голову.

— И я тоже. Но Демчуку виднее. Здесь иногда такие нюансы бывают… Переплелось все так, что постороннему человеку и не понять.

Обыск ничего не дал. Две бутыли мутноватого самогона, и все. Демчук написал акт, дал подписаться понятым.

— Пойдем, гражданка Груздева, — приказал. — А ты, Настя, — повернулся к молодой женщине, — посмотришь за девочкой.

Наконец смысл того, что произошло, дошел до Груздевой.

— Ты что, сдурел? — подступила к Демчуку. — Или не допил с вечера?

— Сама знаешь, непьющий я.

— Лучше уж иметь дело с пьяницами.

— Тебе, конечно… — как-то мрачно согласился Антон Иванович. — Значит, задерживаем тебя, вот так…

— Я тебе задержу! — схватилась женщина за ухват, но Вербицкий быстро перехватил ее руку.

— Ну-ну, спокойно! — прикрикнул.

— За что? — побледнела Груздева, наконец поняв, что с ней не шутят. — Неужели и правда за самогон? Да ведь не одна я…

— И до других доберемся, — пообещал Демчук. — Возьми теплые вещи, потому что в подвале замерзнешь.

— Меня — в подвал?

— А кого же?

— Ну, — пригрозила кулаком Груздева, — отольются тебе вдовьи слезы! — Но не заплакала, не заголосила, только бросила злой взгляд на всех, взяла ватник и теплый платок, попросила соседку совсем спокойно: — Посмотри за Фросей, Настя. Долго они меня не задержат, не имеют права. Не оставляй девочку без присмотра.

Она набросила на плечи ватник и пошла к двери, не оглядываясь и не обращая внимания на плач дочери, только опять недобро глянула на Демчука.

Бутурлак случайно перехватил этот взгляд и сжался — так смотрят только на заклятых врагов.

“А здесь и в самом деле нюансы — и так просто не разберешься”, — подумал.

Светало, и сизая полоса тумана, что лежала над озером, растворилась в прозрачном воздухе.

Андрей и Вера сидели на краю неглубокого рва, по дну которого сбегал в озеро ручеек. Весной он выходил из берегов, но сейчас ручей можно было перейти, не замочив колен. Берега его поросли одуванчиками, и Вера плела широкий и очень красивый золотой венок. Она уже дважды примеряла его, смотрясь в спокойную, прозрачную воду, спрашивала Андрея, идет ли ей, а он только кивал в ответ, не зная, что сказать, — она была красива, настоящая принцесса из сказки.

Они сидели уже более часа, наблюдая, кто и куда выходит из села. На рассвете Андрей с Филиппом разбудили Веру и еще пятерых надежных ребят и девочек, разделились на пары и теперь следили внимательно за всеми, кто ходил по селу.

Вере выпало быть с Андреем. Ему хотелось этого, но для отвода глаз предложил Вере пойти с Филиппом. Девушка возразила: зачем, мол, разлучать братьев, пусть уже Филипп идет с Сергейкой, к тому же и пост у них важный — дорога, что ведет к райцентру.

…Проехал на телеге старый Иванцов — Вера насторожилась, спросила Андрея, не нужно ли последить за ним. Но он сказал, что старик второй день возит сено с приозерных лугов и не может быть у него никаких симпатий к бандерам, потому что “ястребок” Иван Шелюк, убитый бандеровцами, собирался жениться на его внучке.

Вера проводила глазами старика — Андрейке, конечно, виднее, но она все же выяснила бы, почему это деду так необходимо возить сено именно сегодня.

Андрей посмотрел на девушку и удивился, как внезапно изменилось ее лицо. Она сделалась настороженной, смотрела недоверчиво, сразу повзрослела, и Андрею показалось, что она утратила всю свою привлекательность.

Прошли две женщины с тяпками — Андрей не пошевелился: они шли к огородам, отсюда их будет видно.

Андрей опустил ноги пониже, так, чтобы голыми пятками касаться холодной родниковой воды. Разговор с Верой как-то иссяк, девушка напевала незнакомую Андрею песенку, в ней говорилось о синем платочке и чувствах девушки, которая обещала никогда не забывать встреч с парнем. Это нравилось Андрею, и он с удовольствием слушал и смотрел, как Вера вплетала в венок последние цветочки.

Бросив на Андрея быстрый взгляд, Вера надела венок.

Теперь она точно была прекрасной. И уж конечно, лучше той, что настороженно и недоверчиво следила за стариком. Он спросил:

— А кем ты будешь, Вера? Какое у тебя самое заветное желание в жизни?

Девушка засмеялась, заложила руки за голову и легла в своем легоньком ситцевом платьице спиной на влажную еще траву.

— Подожди… — Андрей поднял ее за руку, расстелил свой старенький ватник.

Девушка посмотрела благодарно и сказала с сожалением:

— Моя мечта никогда не осуществится, и это иногда угнетает меня. Точнее, я уже смирилась, но все же бывает грустно.

— Пустое! — резко сказал Андрей. — Теперь кем захочу, тем и стану, это я точно знаю!

— Маршалом Советского Союза!.. — не удержалась от иронии Вера.

— Захочу — буду маршалом!

— Да, — неожиданно быстро согласилась девушка, — захочешь — станешь!

— Почему же ты грустишь? Вера лежала и смотрела в небо.

— Вот так бы пела и пела целый день… — сказала вдруг жалобно.

— Так кто же мешает?

— А голос?

— А что? Голос у тебя хороший.

— Это тебе только кажется. А для певицы…

— А-а… — понял Андрей. — Тут действительно: нет так нет…

Он наклонился над Верой, заглянул в ее грустные, потемневшие глаза.

— Ты моя жаданка, — сказал и сам испугался своих слов.

— А что такое жаданка? — Видно, Вера догадывалась, но в ее глазах были вопрос и ожидание.

Но Андрей уже пришел в себя.

— Ты хотел сказать — жадная? Но ведь это неправда.

— Конечно. Я не это сказал.

— Я только к жизни жадная, — призналась девушка. — И чего нельзя, все равно добуду. А вот голоса нет… Раньше плакать хотелось, а теперь уже смирилась, но все равно — я артисткой буду. Выйду на сцену, а ты будешь мне аплодировать. Хочешь?

— Очень хочу, — искренне признался Андрей. — А ты будешь настоящей артисткой. Может быть, народной.

— Почему?

— Потому что хочешь.

— Пожалуй, этого мало, — сказала Вера. Поднялась, подвинулась к Андрею, заглянула ему в глаза. — Скажи, что такое жаданка?

Андрей вздохнул.

— Ну, желанная… — объяснил, краснея.

— Ты хочешь сказать — любимая? — Зеленый огонек вспыхнул в Вериных глазах, посмотрела серьезно.

Андрей тоже серьезно ответил:

— Да, я хотел сказать именно это.

— А ты — мой любимый! — Глаза у девушки смеялись и радовались. — Я это поняла сразу, как только увидела тебя.

Андрей осторожно взял Верину руку, впервые в жизни почувствовав, какие мягкие ладони у девушек.

— Ты будешь моей невестой?

— Да. Только никому не говори об этом.

Андрей представил себе, как насмешливо скривил бы губы Филипп. Пообещал совершенно искренне:

— Конечно. Это наша тайна.

Он стал колотить ногами в прохладной воде и понял, что жизнь у него изменилась.

— Я выйду за тебя замуж, как только ты захочешь, — совсем серьезно пообещала Вера.

— Девушкам можно после шестнадцати, — вздохнул Андрей. — А парням…

— Разве не все равно? Я всегда буду тебя ждать!

Вера сказала это так, что Андрей понял: будет ждать. Он с благодарностью посмотрел на нее и лишь теперь увидел по-настоящему, какая она красивая.

— Лучше тебя нет на свете. Твои глаза как наши зеленые леса, а сама ты как лесной цветок, и как весенний ландыш, и как золотой медок, и как лиловый колокольчик! Это правда? — спросил вдруг, потому что сам испугался своих слов.

— Если ты говоришь — правда… — И она засмеялась счастливо, потому что, наверно, не было в тот миг счастливее ее на всей земле.

— Я хочу учиться и много знать, — сказал Андрей. — И еще я хочу летать. Наверно, стану летчиком, но раньше закончу институт, поеду учиться во Львов или Киев.

— И я.

— Бутурлак рассказывал, какой огромный и красивый город Киев.

— Мне он нравится.

— Но ведь ты не была в Киеве.

— Какой ты непонятливый! Я про лейтенанта.

Андрей почувствовал, как встрепенулось у него сердце. Наверно, впервые в жизни узнал, что такое ревность. И все же никогда бы не простил себе, если бы сказал хоть одно нехорошее слово про лейтенанта.

— Нет на свете лучшего человека, — сказал убежденно.

Он хотел найти еще какие-нибудь более сильные слова, но замолчал, увидев, что из села вышли двое — женщина и мужчина.

Женщина шла немного впереди, с большим лукошком для грибов, и Андрей узнал в ней Настю, соседку Груздевой.

Андрей быстро сказал Вере:

— Вот за той женщиной последим.

— А за мужчиной? — Девочка села, поправила косы, но венок не сняла. — Кажется, лавочник?

— Да, заведующий магазином.

Только теперь Андрей увидел, что лавочник тоже нес плетеную корзину. Вспомнил, что Бутурлак собирался поговорить с ним об обороне села от банды, подумал, что разговор уже состоялся и Игнат Суярко специально идет за Настей. Но в таком случае Игнат должен знать, что они с Верой находятся здесь у околицы, и подать какой-нибудь знак. Но Суярко прошел мимо — не заметил или сделал вид, что не заметил их, шел, потупившись в землю. Огромная голова его, казалось, не держалась на тонкой шее и все время раскачивалась.

— Лавочник из армии пришел. Какие у него могут быть связи с бандеровцами? — сказал Андрей решительно. Подхватил корзинку, специально захваченную из дома. — А вот с теткой Настей поиграем в прятки.

— А если ее ждут бандеровцы?

— Возможно…

— Но тогда же… — Вера медленно поднялась. — Они же… как “ястребка”…

— Жаль, нет оружия. Лейтенант запретил… Вот что, — принял решение, — ты будешь держаться на расстоянии и при первой же опасности — сразу в село!

Вера отрицательно покачала головой.

— Я тебя одного не оставлю.

— Должна.

— Я же сказала — нет. — Глаза у девочки снова потемнели, и лицо приобрело упрямое выражение.

Андрей понял: не оставит. Предложил:

— Будем держаться подальше оба. В случае чего — быстро назад.

Вера подхватила свою корзину и побежала наискосок через луг к дороге.

Возле леса, где дорога превращалась в узкую тропинку, Настя сразу взяла направо, и подозрения Андрея усилились. Какие же там грибы? Скоро начинаются болота, места гнилые, грибы можно встретить лишь на возвышенных местах, да и тех немного. Настоящие грибники идут по тропинке к Змеиному яру — там можно набрать и боровиков, и подберезовиков, и рыжиков.

Вот и Игнат Суярко пошел по тропинке — оглянулся, постоял, прикуривая, увидел, что Настя, а за ней и ребята забирают вправо, покачал головой и побрел дальше проторенной дорогой — к грибным местам.

Лес становился гуще, дальше все чаще попадался мокрый мох, а Настя все шла, не торопясь и не оглядываясь. Андрей с Верой пробирались следом за ней, прячась в кустах.

Наконец Настя остановилась, поправила платок, огляделась по сторонам, и Андрей потянул Веру за огромную ель.

Может быть, здесь у нее назначена встреча?

Настя присела и сразу спряталась в кустарниках.

— Слушай, — придержал Андрей Веру, — стой здесь, а я посмотрю.

Он осторожно перебежал к соседней сосне, постоял, прислушался, присмотрелся — женщина собирала что-то в лукошко. Черника — сообразил парень. Действительно, здесь, в этой чащобе, начинаются сплошные заросли черники, и Настя могла податься сюда, чтобы набрать с утра детям ягод.

Андрей вернулся к Вере, рассказал, что делает Настя, но Вера покачала головой.

— Мы не пойдем отсюда, — сказала решительно.

— Подождем, — согласился Андрей, — в этих местах можно набрать лукошко черники за час. Увидел, что Вера стоит в мокром мхе, забеспокоился: — Там, левее, есть сухая поляна. Перебежим.

— Здесь мы в безопасности, — возразила Вера, — и все видим, а там нас могут выследить.

Но сможет ли девчонка простоять в болоте час? Андрей спросил об этом, Вера сердито блеснула глазами.

— А чем я хуже тебя? — только и сказала.

Андрей растерялся. Но все же он должен о ней позаботиться. Так уже повелось испокон веку, потому что он мужчина и сильнее!

Андрей осмотрелся вокруг, выбрал посуше место и потянул Веру за собой. Они сели на хвою, оперлись спинами об еловый ствол, Андрей, собрав немного прошлогоднего сухого мха, сказал:

— Сбрасывай сандалии.

Сам расстегнул пряжки и обтер покрасневшие Верины мокрые ноги мхом. Вытер и сандалии, поставил рядом.

— Пусть сохнут, — заметил деловито.

— А ты добрый, — сказала Вера, будто сделала для себя еще одно открытие.

— Неужели? — усмехнулся, покраснев, будто его поймали на чем-то нехорошем. — Просто вижу — зябко тебе…

— Лес здесь страшный, — перевела разговор на другое.

— Здесь еще не страшный. Вот за Дубовой поляной начинается болото…

— Мокрый лес — это нехорошо. Я люблю сухой. А болото очень смердит.

— Не говори глупости, — оборвал Андрей.

Посмотрела удивленно: впервые услышала от него резкое слово.

— Почему же глупости?

Андрей поднялся, выглянул из-за сосны — Настя собирала чернику. Сел и объяснил:

— А потому, что без этих болот не было бы речек.

— Скажешь! Из этих болот и стока нет.

— Это кажется, что нет. А попробуй высушить их — высохнет лес, даже наше Щедрое озеро.

— Ну, озеро! — не поверила. — Там подземные источники.

— А откуда они?

— И все же не люблю болот, отвратительные и страшные.

— Не такие они уж и страшные.

— Ну, и хвали свои болота! Каждый кулик свое болото хвалит.

Андрей обиделся:

— Конечно, мы — полищуки, болотные люди… Обжились здесь…

— И дальше своего носа ничего не видите! — уколола Вера.

— И вредная же ты…

— Вредная. — неожиданно согласилась. — Вернее, не вредная, а люблю возражать.

— Возражай, — махнул рукой Андрей. — Так даже интереснее. Хочешь есть?

Вытащил из кармана ватника завернутый в чистую тряпицу кусок хлеба с тонким куском сала. Разломил на две части, большую отдал Вере и с удовольствием смотрел, как смачно надкусила она острыми белыми зубами кусок.

Девочка увидела, что Андрей наблюдает за ней, сморщила нос, сказала, жалуясь:

— Это моя слабость: люблю поесть. После блокады…

— Я тоже люблю. Приходи сегодня к нам обедать, мы уху сварим.

— Бабушка будет ругаться.

— А ты пообедай у бабушки, а потом к нам на уху.

— Ладно, — согласилась Вера, — я уху всегда могу есть. Вдруг треснула ветка, и они припали к земле.

Настя прошла совсем рядом, удивительно, что не заметила их, и Андрей подумал, какие из них плохие дозорные: заболтались, как дети. А если бы появились бандиты?

Оказалось, Настя перешла на новое место, и опять ее платок замелькал под деревьями.

Женщина собирала чернику еще полчаса, и никто не появился в лесу, никто не искал ее. Когда она набрала полное лукошко, то сняла платок, поправила волосы и, повесив лукошко на локоть, направилась в село.

— Вот тебе и выследили! — разочарованно сказал Андрей. — Оказались в дураках.

Но Вера подошла к этому совсем с другой стороны:

— Выходит, Настя — честная, и мне это приятно.

— Конечно, но ведь полтора часа…

Они немного отстали от Насти, шли осторожно, не хотели напоследок попасть ей на глаза, и, оказалось, правильно сделали, потому что вдруг Вера остановила Андрея легким прикосновением руки и указала на чащу справа, из которой появилась фигура человека.

Они упали на мокрый мох, Андрей пополз к кустам, что росли в нескольких шагах. Вера протиснулась в них следом за ним, выглянула из-за его плеча, прошептала над ухом:

— Смотри, вооруженный…

— Тихо… — одними губами сказал Андрей. Он это заметил сразу — на груди у человека висел автомат.

Бандит, по-видимому, шел на встречу с Настей…

Но почему-то спрятался за дерево и следит за нею, как следят и они. Почему не зовет ее?

Когда Настя исчезла за кустарником, человек с автоматом пошел не за нею, а в чащу. Шел он осторожно, скользя от ствола к стволу, приближался к Андрею и Вере, должен был пройти совсем близко, и, когда их разделяло всего полсотни шагов, Андрей узнал его.

Ему сделалось холодно, он едва сдержался, чтобы не подняться и не броситься на проходившего.

Если бы у него было хоть какое-нибудь оружие… Лежал не дыша, держал Веру за плечо, чтобы не выдала себя неосторожным движением.

А по лесу шел Гришка — его двоюродный брат Григорий Жмудь. И Андрей знал точно: Гришка расстрелял бы его, не колеблясь, прострочил бы из “шмайсера” без сожаления, без угрызения совести.

Гришка остановился в нескольких шагах от их укрытия. Стоял и смотрел вслед Насте и, когда она исчезла, пошел, уже не прячась, по направлению к бывшему лесничеству.

Тогда, на базаре, Андрей видел Гришку лишь издалека, теперь же рассмотрел хорошо и вынужден был признать, что за год Гришка возмужал и вырос. А может быть, таким высоким делала Гришку высокая фуражка с лакированным козырьком.

Но все это было не важно, а главное было то, что по лесу шел Гришка Жмудь и чувствовал себя здесь хозяином, потому что ступал твердо и ветки трещали под его ногами, а он, Андрей, все еще лежал, втиснувшись лицом в прошлогодние листья, и гнев клокотал в нем.

Наконец Андрей поднял голову, оглянулся на Веру. Она смотрела темными от страха или злости глазами, зрачки у нее стали большими, лицо вытянулось и заострилось — кровь отлила от щек.

— Знаешь, кто это был? — тихо спросил Андрей.

— Бандеровец, кто же…

— Мой двоюродный брат Гришка Жмудь. Слышала?

Произнеся эти слова, Андрей почувствовал, что ему стало легче, будто избавился от чего-то унизительного. Теперь знал, что встретится с Гришкой, непременно встретится и отплатит ему за эти секунды безволия и унижения.

— Тот, которого ты выследил в райцентре? — спросила Вера и с интересом посмотрела на Андрея.

— Тот самый! — признался Андрей, вздохнув. — Если бы у меня было оружие…

— Раз он здесь уже появился, то увидитесь, — сказала Вера совсем легко, но вдруг поняла, каким именно может быть это свидание, и зрачки у нее опять потемнели от ужаса. — Но лучше, чтобы не виделись!

— Я все равно его подловлю, — пообещал Андрей. Знал, что говорит не напрасно.

Вдруг подумал, что в лесу, кроме Григория, есть еще бандеровцы, они могут обнаружить их, — взял девушку за руку и потянул к опушке. Только там почувствовал себя в безопасности.

— Надо немедленно сообщить лейтенанту, — сказал, и они побежали, продираясь сквозь кусты.

Уже начали густеть сумерки, а солдат из райцентра все еще не было. Демчук нервничал, крутил ручку телефона, но станция не отвечала.

Наконец, услышав на улице скрип колес и увидев в окно на пароконной бричке трех милиционеров, вооруженных автоматами, Антон Иванович обрадовался, выскочил на крыльцо сельсовета и засуетился возле брички. Пожимая младшему лейтенанту руку, радостно заговорил:

— Бричку поставим на школьном дворе, лошадей накормим, а для вас ужин давно готов. Игнат, — оглянулся на завмага, который стоял на соседнем крыльце магазина, — сбегай за Бутурлаком, пусть идет к школе. Мы едем туда.

Игнат Суярко ощупал солдат внимательным взглядом, забросил за спину карабин, пошел молча, покачивая тяжелой головой.

Бутурлак считал, что бандеровцы пойдут на село только ночью, но, как опытный командир, расставил посты заранее. Когда Суярко сообщил ему о прибытии помощи из района, оставил Игната на посту вместо себя и пошел к школе, где Антон Иванович уже кормил солдат горячей ухой.

При появлении лейтенанта все трое встали из-за стола, вытянулись по стойке “смирно”.

— Младший лейтенант Владимир Лебединский, — отрекомендовался тот, кто возглавлял группу, Бутурлаку, — прибыли в ваше распоряжение для выполнения боевого задания…

— Садитесь! — сказал Бутурлак, которому Лебединский сразу понравился.

Ему было лет двадцать — розовые щеки, округлый подбородок и розовые мальчишечьи уши, которые все время чуть заметно двигались, что делало младшего лейтенанта немного смешным.

Бутурлак смотрел, как младший лейтенант быстро расправлялся с едой, не подгонял его, но тревожно глянул на темное окно.

Лебединский перехватил этот взгляд:

— Не волнуйтесь, товарищ лейтенант. Я в этих местах уже второй год и немного изучил ситуацию. Как правило, они приходят на рассвете, когда людям лучше всего спится, — мы не опоздаем…

Бутурлаку понравилась его спокойная уверенность и отсутствие рисовки, как сказал: “…немного изучил ситуацию”, — так что не хвастун, а это самое главное.

— Пока вы ужинаете, я познакомлю вас с обстановкой в общих чертах.

Лебединский слушал внимательно. Когда узнал, что у острожан есть гранаты, сказал:

— В ближнем ночном бою гранаты незаменимы.

“А он опытнее, чем я считал”, — подумал Бутурлак, и от этой мысли стало приятно.

— Давай сделаем так… — перешел на “ты”. — Усилим твоими автоматчиками наши засады. В месте предполагаемого удара я разместил посты так, чтобы подступы к селу простреливались с флангов. Твои хлопцы здесь и пригодятся.

— Пошли, — уклонился от прямого ответа Лебединский, и это тоже понравилось лейтенанту. Не хотел принимать решение, пока сам все не посмотрит.

Совсем стемнело, ни в одном окне не было света — будто село затихло перед опасностью, затаилось в ожидании.

Бутурлак показал младшему лейтенанту намеченные им посты для автоматчиков. В полуразрушенном сарае занял позицию Вербицкий. Место в самом деле было удобное — проглядывались все подходы к селу от леса. Другой пост был через сто шагов, возле дровяника, — влево от дровяника лес немного отступал вглубь, и опасность нападения с той стороны была меньшей.

— А куда ты поставил пулемет? — поинтересовался младший лейтенант.

— В центре. Между дровяником и сараем. Бандеровцы выйдут из леса, там мы их и встретим в лоб.

Лебединский помолчал минуту.

— А если пулемет поставить в дровянике? — предложил. — Вместо двух автоматчиков. Тогда усилим левый фланг и поле обстрела пулеметчика сразу увеличится. С фланга будет косить, а ты знаешь, что такое фланговый пулеметный огонь. Он прижмет бандер к земле, а два автоматчика из сарая и третий с огорода легко их расстреляют.

— Слушай, ты давно в армии? — спросил Бутурлак.

— Два года.

— И где служил? Все время во внутренних?

— Закончил войну в Праге. Командир стрелкового взвода. А ты был разведчиком? Ярощук информировал нас…

— Принимаю твое решение.

— Не решение, а предложение.

— Не нужно… Мы с Вербицким заляжем с пулеметом в дровянике, а ты в сарае. Двух твоих ребят с моими ветеранами — Ротач и Демчук — поставим на посты справа от сарая. Игната используем как резерв. А вообще мобильность и быстрота маневра — наше спасение.

— Прикажи выдать моим хлопцам гранаты. Штуки по три — четыре найдется?

— Будет.

— Вот и хорошо.

Перед тем как занять свое место за пулеметом, Бутурлак обошел посты. Завернул и к Андрею с Филиппом, которые устроились на небольшом стожке сена, сложенном на пустыре, что вклинился между двумя огородами. В нескольких шагах от стога услышал сердитый шепот:

— Стой! Кто идет!

И щелканье затвора карабина.

— Это я, Филипп, Бутурлак, — отозвался.

— Проходите, Владимир Гаврилович.

Лейтенант перебежал к стожку, прижался к сухому, душистому сену. Хлопцы лежали вровень с его головой — утрамбовали сено, сделали даже небольшой бруствер из него, будто он мог защитить их от пуль. И все же Бутурлак похвалил:

— Хорошо придумали. Удобнее стрелять.

— Это Филипп, — не стал примазываться к чужой славе Андрей.

— Все спокойно?

— Видно все как на ладони. Заяц не проскочит! — Филипп обвел рукой вокруг.

— Не дремать, — строго предупредил Бутурлак, — и в случае чего ты, Филипп, сразу бежишь ко мне, а ты…

— Задерживаю их автоматным огнем, — подхватил Андрей.

— Ладно, ребята, все поняли, — похвалил Бутурлак. Хотел уже идти, но на миг задержался и предупредил: — Услышите стрельбу с той стороны села, не обращайте внимания. Оставайтесь здесь. Бандеровцы могут напасть с двух сторон, и вы оголите наш тыл.

— Угу… — буркнул Андрей.

— Не “угу”, а повтори приказ, — сказал строго лейтенант.

— Есть не оставлять пост, если на вашей стороне будет стрельба.

— Так-то!

Он исчез неслышно, растворился в темноте, и Андрей восхищенно прошептал:

— Сразу видно, настоящий разведчик!

— Хитрый… — не одобрил Филипп.

— Ты осторожнее…

— А чего он нас сюда загнал? Это так, видимость. Будто мы и делаем что-то, а на самом деле — пшик!

Андрей и сам догадывался, что лейтенант сознательно определил их на второстепенный пост, но не мог не возразить Филиппу:

— А если и правда ударят в спину?

Филипп лишь вздохнул разочарованно. Лег на “бруствер” грудью, всматриваясь в залитые лунным светом огороды и луга. Обычная картина: огороды — они всегда огороды… А ты сиди здесь и только думай, что выполняешь важный приказ. Просидишь до утра — и вот тебе фига, а не бандеровцы…

Парень вытащил карабин на “бруствер”, приноровился к нему и поискал мушкой цель на лугу. Какая-то тень, кажется, движется. Неужели человек?

Филипп оторвался от карабина, протер глаза. Нет, показалось. Куст, и тень от него неподвижна.

Подумал, как будет замечательно, если бандеровцы появятся с их стороны и они с Андреем первые заметят их. Понял, что в действительности это очень плохо: неизвестно, чем тогда все обернется, ведь бандеровцы могут проникнуть в село, прежде чем они их встретят. Но мысль о нападении именно с этой стороны волновала и возбуждала; он был все время в том приподнято-напряженном состоянии, когда не страшна никакая опасность и человек не колеблясь идет под огонь, не сознавая до конца, чем это ему грозит.

Андрей раскинулся на стожке лицом кверху, сказал рассудительно:

— Лейтенант велел, чтобы один отдыхал, а другой нес службу. Что-то меня сон одолевает. Сейчас около двенадцати, разбудишь в первом часу.

— А я бы не смог сейчас спать.

— Все же я посплю.

Андрей подмостил под голову немного сена, вздохнул, потянулся, закрыл глаза, думал, что заснет сразу, но в голове крутились разные мысли и видения, раздражал лягушачий хор и сонное воркование какой-то птицы. Андрей понял, что вряд ли уснет, покосился на Филиппа, который прижался к “брустверу”, и спросил:

— Филипп, чего бы ты больше всего хотел на свете?

— Уничтожить бандер! — ответил уверенно.

— Да нет… Какое у тебя заветное желание? Бандер мы и так уничтожим.

Филипп немного подумал.

— Отец говорил, какое-то там совещание будет в области, и обещал взять с собой. Вот хотел бы в цирк сходить.

— Дурной ты. Разве про это спрашиваю? Вот Вера сказала, что артисткой хочет стать. А ты ради чего хотел бы жить?

— Ради чего?.. Ради чего… — недовольно заерзал Филипп. — Это уже мое дело.

— Не хочешь не говори.

— А ты сам?.. Знаешь, чего хочешь?

— Я буду летать! — Андрей смотрел широко раскрытыми глазами в звездное небо: почему-то оно стало ниже, будто звезды приблизились к земле. — Буду летать! — повторил как-то торжественно. — Я буду летчиком и поднимусь в небо, а может быть, и к звездам. Ведь когда-нибудь же люди полетят к звездам, почему не я?

— Когда еще это будет!

— Скоро, Филипп. Вот мы с тобой выучимся и возьмемся за это дело…

Филипп крякнул совсем по-взрослому. Возразил веско:

— В Острожанах до сих пор электричества нет. Лучше уж с этого начинать.

— Во всех селах уже будет электричество.

— Будто это само собой сделается… Если все будут летать, кто в Острожанах будет порядок наводить?

Андрей уловил в словах Филиппа плохо скрытый упрек и подумал, что он прав. Действительно, кто будет работать здесь, в Острожанах? Вдруг решил: скоро возвратятся мужчины из армии, а провести электричество или починить трактор не так уж сложно — обойдутся и без них. Хотел сказать об этом, но Филипп опередил его:

— Я лесничим хочу быть и выучусь на него.

Андрей поднялся на локтях, чтобы заглянуть в лицо другу.

Неужели угадал его мысли? Ведь и он все время колеблется, кем стать: летчиком или лесничим?

Вот только теперь, всматриваясь в звездное небо, решил окончательно: летчиком. Но было тяжело, будто оторвал от себя что-то родное, переполовинил душу. А сейчас сделалось легче: он — летчик, а Филипп — лесничий. И теперь он уже знает, что острожанский лес будет в надежных руках. А этот лес и озеро — половина его, Андрея Шамрая, а может быть, не половина — значительно больше, потому что он когда-нибудь исчезнет с лица земли, а лес останется и вечно будет смотреться в синее небо око Щедрого озера…

Андрей хотел все этосказать Филиппу, но не успел, потому что тот сам начал неторопливо:

— Как подумаю, что куда-то из нашего леса ехать нужно, тоскливо становится. Поэтому и решил: в лесу мне жить. Только не в таком, какой он теперь, — жестокий и пахнет порохом и огнем.

— Точно, — согласился Андрей. — Я сегодня, когда увидел Гришку, ткнулся носом в листья — они гнилью пахнут и еще чем-то… Думал: чем? А теперь ты подсказал: порохом или ржавым железом… И почему это так? Нет же там ни пороха, ни ржавчины…

— А для меня сейчас все пахнет порохом, — признался Филипп. — После того как отец нес карабин Шелюка.

— И сейчас пахнет… — втянул ноздрями воздух Андрей.

— Сейчас не удивительно — оружие всегда порохом пахнет.

— А я люблю смотреть, как сыплются из автомата гильзы, — сказал Андрей, и в этих его словах не было никакой логики.

— А пули летят в людей!..

— Если в фашистов или бандер — что здесь плохого?

— Будто у тех автоматы молчат!

— Стал ты рассудительным.

— Да нет… Вот лежу и жду бандер — скорее бы шли.

— Ты слышал — Вера артисткой хочет…

— Пусть будет, она и сейчас — артистка.

— Почему?

— Ходит, как русалка, в веночке из одуванчиков.

— Ей идет.

— Что-то ты часто ее вспоминаешь.

Андрей смутился: неужели Филипп догадывается о чем-то? Ответил притворно-равнодушно:

— Девчонка, как все.

— Конечно… Вот Нюра Андрусишина — красавица!

— Нюрка — красавица? В веснушках вся!

— Ну и что? А глаза!..

— У всех глаза.

— Нам с летчиками спорить, известно, трудно, — не без ехидства сказал Филипп, — но и летчики иногда садятся на землю. И хотят есть…

— Хватит, — примирительно сказал Андрей, — потому что ты меня все равно не рассердишь. Я сам еще не знаю, может быть, вместе на лесничих будем учиться…

— Это было бы хорошо. И знаешь, Нюра тоже в лесотехнический будет подавать.

— Что-то у тебя Нюра с языка не сходит…

— А я и не скрываю, мы с нею поженимся, когда выучимся.

Андрей даже подскочил на стожке:

— И давно решили? Что-то раньше не слышал…

— Да сегодня. Сергейка к отцу бегал, а мы с ней за селом дежурили.

— Это новость! Ты же и не говорил, что она тебе нравится.

— А сегодня понравилась, — ответил Филипп, — мы и решили. А вы с Веркой не решили?

— Ну, скажешь! — Андрей отвернулся, чтобы Филипп не заметил, как вспыхнули у него щеки. Не признавался даже себе самому, что и летчиком решил стать только из-за Веры: что артистке делать в лесу? К ближайшему театру сколько километров? — Мы с Веркой товарищи. И все!

— А мы с Нюркой целовались, — признался Филипп.

Андрей представил себе, что бы произошло, если бы он осмелился поцеловать Веру. Пробормотал что-то невнятное, отвернулся и лег боком на нагретое сено. Лежал, думал: хорошо все у Филиппа. Хорошо и понятно: они с Нюрой закончат техникум, потом лесотехнический институт, поженятся и будут хозяевами в здешних лесах…

Вдруг встрепенулся. Как назвал Филипп лес? Жестоким? Да, теперь этот лес жестокий — сколько людей полегло в нем за последние годы и поляжет еще?!

А они сделают его мирным лесом, проложат дренажные рвы и спустят лишнюю гнилую воду, очистят от бурелома, разведут зверей, и будут ходить в их лесу вместо вооруженных автоматами людей зубры и лоси, и будет в нем всегда много грибов, ягод, цветов, и птицам в нем будет вольно петься.

А Филипп построит на берегу озера большой дом с широкими окнами на месте их рыбацкой хижины, и в этом доме всегда будет радостно, и в его окнах будет отражаться голубой простор…

Он еще подумал, что когда-нибудь пролетит над этим лесом и непременно снизится и покачает Филиппу крыльями, а потом свечкой пойдет в свое бездонное небо, где только он и солнце и нет ни жестокости, ни автоматных очередей, — солнце и он, и только гудят моторы… и заснул — сразу, не успев додумать про Веру, но она ему приснилась, и он улыбался во сне сладко и вздыхал.

…Ночь прошла спокойно, перед рассветом упал туман. Бутурлак решил, что именно его и ждали бандеровцы, чтобы незаметно войти в село. Приказал Вербицкому обойти посты и предупредить всех, чтобы были начеку.

Постепенно рассветало, небо на востоке светлело, и начал затихать лягушачий концерт. Темнота отступала неохотно, но звезды меркли, и черные силуэты сельских домов все четче выделялись в сизоватых клубах тумана.

Возвратился Вербицкий и доложил, что на постах не спят и держат оружие наготове. Бутурлак кивнул, не отрываясь от пулемета, знал: сейчас бандеровцы выйдут из леса…

А небо все светлело, и вот уже первый солнечный луч несмело выскользнул из-за горизонта. Бутурлак оторвался от пулемета. Вербицкий поймал его взгляд и кивнул.

— Все, — подтвердил, — бандеры уже не придут.

Когда солнце выкатилось из-за леса, к их укрытию пробрался Лебединский.

— Что же, лейтенант, ложная тревога? — спросил. — Может быть, твоему пареньку все померещилось?

— Не знаю, что и думать, — признался Бутурлак. — А если бандеровцы пронюхали про ваш приезд? Может, кто видел вашу бричку? Ты, Богдан, еще подежурь здесь, — приказал Вербицкому. — Сменим через час. — Взял Лебединского под руку. — Наверно, у них что-то случилось и пойдут они на село следующей ночью.

Младший лейтенант осторожно освободил свой локоть. Сказал, глядя прямо в глаза Бутурлаку:

— У меня приказ возвратиться сегодня днем.

— И бросить нас на произвол судьбы?

— Знаешь что, — опустил глаза младший лейтенант, — давай позвоним Ярощуку. Как он решит, так и будет.

— Если есть связь… Пойдем попробуем.

Бутурлак крутил ручку аппарата четверть часа подряд, старания его были напрасны.

Лебединский лежал со связанными за спиной руками в неудобной позе, поджав под себя ноги и уткнувшись лицом в траву. Коршун стоял над ним.

Боль, гнев и безнадежность переполняли лейтенанта, стон и рыдания рвались из уст. И он кусал их до крови, чтобы хоть как-то унять ту страшную боль, рвущуюся изнутри.

Они влипли, как мальчишки. Отъехали от Острожан километров за шесть-семь и думали, что ничто им уже не угрожает.

Младший лейтенант знал, чем может обернуться для них притупление внимания; сначала сам шел впереди коней с автоматом наготове, потом его сменил один из солдат. А потом они решили, что уже нечего бояться, уселись вдвоем на заднем сиденье, возничий подстегнул коней, и рессорная бричка запрыгала на выбоинах лесной дороги.

Первой очередью чуть ли не в упор бандеровцы скосили обоих бойцов. Лебединский успел схватить автомат и спрыгнуть с брички прямо в кусты, но зацепился ногой за какой-то корень, и это решило его судьбу. Навалились двое, оглушили ударом по голове, и, когда пришел в себя, увидел, что какой-то великан заглядывает ему в глаза.

— О-о, прошу пана, — усмехнулся зло. — Со встречей! Очень извиняюсь, что так невежливо с вами обошлись.

Лебединский рванулся, но руки были связаны за спиной в локтях, и он бессильно опрокинулся на спину.

— У-у, гады! — выдохнул гневно.

— Я не советовал бы пану так выражаться, — ехидно сказал бандеровец. — Ведь пан уже не офицер, а обыкновенный пленный, даже, прошу прощения, не пленный, а арестованный, потому что таких офицеров мы в гробу видали…

Он выпрямился — высокий, огромный, одетый в немецкий офицерский мундир без знаков отличия, — снял немецкую военную фуражку и вытер грязным платком потный лоб. Продолговатое лицо его окаймляла бородка, в которой кое-где пробивалась седина, глаза смотрели остро и безжалостно. Размахнулся и сильно ударил Лебединского носком сапога в бедро.

— Ну-ка, поднимайся! — заорал. — Мы не собираемся здесь валандаться с тобой!

Лебединский ударился головой о корень, что выступал из земли, в висках сразу зазвенело, резкая боль пронзила все тело, и он снова потерял сознание.

Фрось вздохнул, спрятал платок в карман, пожаловался:

— Хлипкие какие-то пошли люди: только раз стукнешь, а он уже и неживой…

Подбежал Гришка, покосился на Лебединского, напомнил Фросю:

— Дядька просил хоть одного живым…

— Куда он денется?

Фрось откупорил флягу, глотнул сам, скривился и, поколебавшись секунду — другую, приложил горлышко к губам Лебединского. Тот глотнул, закашлялся и сел, осматриваясь помутневшими глазами.

Фрось поболтал флягу, на слух определил, сколько осталось, и закупорил ее.

— Поднимайтесь, прошу пана, у нас нет времени.

Младший лейтенант встал на колени, качнулся немного и поднялся. Сделал несколько шагов, пробираясь сквозь кустарник, и вышел на дорогу. Увидел, как два бандеровца тянули с брички за ноги мертвого бойца.

— Второго уже оттащили? — спросил Фрось и, получив утвердительный ответ, приказал: — Закопайте их, прошу пана. Сапоги я уже осмотрел, кирзаки стоптаны и ничего не стоят. С этого снимете потом, — кивнул на Лебединского, — а пока двигайте дальше. Времени мало, и стрельбу могли услышать.

— Кто там услышит? — незлобиво отозвался один из оуновцев.

— Глупый ты еще, парень, — укорил Фрось, но вдруг взорвался гневом: — Я кому сказал — быстрее их в могилу! Самим пули захотелось?

Бандеровцы заторопились, и мертвая голова бойца запрыгала по дороге, оставляя извилистый след. Лебединский смотрел на этот след и думал: лучше бы его скосили первой очередью, чтобы не видеть такого… Но подумал, что у него все еще впереди: и позор, и пытка, и смерть, и он должен искупить свою вину, не склонить головы и принять смерть достойно.

Перед ним возник светловолосый парень с голубыми глазами. Задрав голову, посматривал с любопытством, на губах усмешка.

— Я этого видел возле милиции, — радостно сообщил Фросю. — Шел с самим капитаном Ярощуком и разговаривал…

— Цепкая память у тебя, Гриша, — одобрил тот, — это хорошо, пригодится в жизни.

Фрось обошел вокруг Лебединского, будто впервые увидел и хотел досконально разглядеть его, толкнул кулаком в спину к бричке. Младший лейтенант сделал два шага и остановился. Фрось толкнул двумя руками, и Лебединский упал грудью на дно повозки.

Фрось захохотал.

— Ну-ка, Гриша, — приказал, — привяжи его к подножке. Голову и ноги прикрепляй хорошо, чтоб лежал спокойно.

Лебединский дернулся, но на голову и ноги навалились, прикрутили веревками так, что невозможно было пошевелиться.

Фрось развалился на заднем сиденье, упершись сапогами в спину младшего лейтенанта.

— Садись здесь, — указал Гришке на место рядом. — Давно так удобно не ездил.

Гришка вскочил в бричку, поставил ноги на спину Лебединскому между связанными руками, ткнул больно каблуками. Подошли те, что закапывали убитых. Посмотрели, как устроились Фрось и Гришка, захохотали.

— Пан Фрось всегда что-нибудь интересное придумают! — льстиво сказал один.

Другой бандит влез на передок, прикрикнул на коней, второй стал на подножку, и бричка покатилась. Пыль и песок из-под колес забивали младшему лейтенанту рот и нос, бурьян стегал по лицу, а он, пока никто не видел, плакал от боли, гнева, обиды, от чувства собственного бессилия…

Проехали с километр, остановились, и бандеровцы отвязали Лебединского. Набросили на голову мешок, один из них затянул на шее веревку, взял конец в руки и повел за собой, как скотину.

— Недобрый ты, Матлюк, — осудил его Фрось. — Дал бы товарищу напоследок хоть на лес посмотреть. Человек все же.

— А что пан Жмудь скажет? — буркнул Матлюк, и Лебединский понял, что его ведут к самому Коршуну.

Сначала шли по сухому лесу, лишь изредка пробираясь сквозь кустарник. Потом под ногами зачавкало, вода прибавлялась, поднялась до колен.

Когда вода стала выше колен, Лебединский прыгнул в сторону, надеясь, что трясина затянет его, но, видно, выбрал неудачное место, потому что Матлюк дернул за веревку, а бандит, который шел сзади, схватил за связанные руки и сильно ударил в спину.

— Жить надоело? — зашипел в ухо. — Придется подождать немного.

…Коршун обошел вокруг скрюченного у его ног Лебединского, приказал:

— Ну-ка, хлопцы, поставьте его на ноги, что-то мне захотелось посмотреть ему в глаза.

Подскочили, подхватили, подвели. Младший лейтенант скользнул вокруг взглядом. Два небольших шалаша из веток стоят в еловом молодняке — увидеть их можно только вблизи. Рядом вход в землянку, дальше на веревке висит в беспорядке какое-то тряпье, на поляне горит костер, в чугунке что-то кипит, пахнет кулешом. Коршун стоит в двух шагах от него. Вот он какой: выбритый, короткая стрижка ежиком, поверх чистой и даже выглаженной рубашки серый пиджак.

Стоит расставив ноги и засунув руки в карманы синих с красным кантом офицерских галифе.

Коршун смерил Лебединского оценивающим взглядом, сказал ровным и спокойным тоном:

— Вот и увиделись! Вы нас ночью ждали и неплохую встречу подготовили, но извините, что нарушили ваши планы.

Младший лейтенант смотрел поверх его головы на лес, подступивший вплотную к поляне. Думал, в селе есть информатор. И еще: Коршун сейчас будет истязать его. Выдержит ли?

Будто отвечая на его мысли, Коршун спросил:

— Откуда в Острожанах узнали о том, что мы решили прошлой ночью идти на село? И про тайник в школе?

Лебединский продолжал смотреть поверх его головы, будто не слышал вопроса.

— Вот что, — распорядился Коршун. — Привяжите-ка его к дереву. А то разговор у нас начинается как-то вяло.

Бандеровцы подтолкнули Лебединского к старой толстой березе. Прикрутили так, что не мог пошевелиться.

— Хорошо, — одобрил Коршун. — А теперь оставьте нас наедине!

Когда все отошли, сел напротив младшего лейтенанта, прикурил цигарку, положил ногу на ногу. Помолчал немного и начал так, будто они вдвоем сидели в гостиной в удобных креслах и вели непринужденный разговор.

— Обстоятельства заставили меня взяться за оружие, а так, юноша, я адвокат — и по образованию, и по духу, то есть должен защищать права человека, вверившего мне свою судьбу. Думаю, если вы будете откровенны со мной, не раскаетесь.

Младший лейтенант смотрел на лес и небо, он уже не чувствовал связанных за спиной рук, казалось, не чувствовал и самого себя, тело сделалось невесомым, каким-то чужим, и Лебединский обрадовался: если станут пытать, наверно, не будет больно.

А Коршун продолжал:

— Я отослал своих людей для того, чтобы вы, не колеблясь, назвали имя предателя. Кроме меня, здесь четверо. От кого-то из них в Острожанах узнали о нападении и тайнике с документами в школе. Вам известно, от кого? Если вы назовете имя предателя, я подарю вам жизнь. А может быть, в селе каким-то другим путем узнали о наших планах?

“Ишь чего хочет! — подумал Лебединский. — Скажи я ему об услышанном Сергейкой разговоре, он отомстит мальчугану, и смерть ребенка упадет на мою голову…”

— Мы тратим напрасно время, господин Жмудь, — ответил, впервые посмотрев Коршуну в глаза.

— Не вынуждайте меня прибегать к крайним мерам воздействия. — Коршун поднялся, выпустил табачный дым прямо в лицо младшему лейтенанту и погасил цигарку о кончик его носа.

Лебединский закрыл глаза от боли; а казалось, что его тело уже не будет чувствовать ничего.

— Вот так, товарищ, — заговорил Коршун уже совсем другим тоном. — Хочу предупредить, что это только цветочки.

У Коршуна было хорошее настроение. Все шло так, как ему хотелось. Хорошо, что Гришка вовремя увидел Андрея и они успели навострить лыжи. Отличный парень растет — Гриша. Действительно их с Северином косточка. Надо будет помочь ему выбиться в люди. Отблагодарить Северина за давнюю помощь. Бедный Северин! Такой жизнелюб, человек с такой хваткой — и погиб от случайной бомбы.

Гриша рассказывал: на какой-то станции недалеко от Львова советские самолеты бомбили гитлеровские эшелоны с техникой, а Северин на своих подводах как раз проезжал через городок.

Гришка бросился к какому-то подворью, спрятался, а отец с матерью побоялись оставить подводы — от них не осталось ничего, прямое попадание…

Гришка добрался до Львова. У него был адрес старого приятеля Кирилла, и тот принял его.

Советские войска наступали так быстро, что Коршуну тогда не удалось попасть в Острожаны, где в конюшне Северина он соорудил тайник — не с документами, как говорил своим подчиненным, плевать он хотел на любые самые важные документы. В тайнике хранились деньги и ценности. Денег, правда, не очень много (где возьмешь валюту во время войны — всего тысячи три, если считать на доллары), но в железном сундучке, закопанном под яслями, было немало золота и ювелирных изделий, награбленных отрядом Коршуна в окрестных селах и местечках. Хватит на всю жизнь и ему, и наследникам, если они у него будут. А нет, повезет Гришке — тоже неплохо, все же своя кровь.

Убегая от Советской Армии, Коршун успел приказать Фросю, чтобы взял двух человек и остался возле Щедрого озера: должен обходить стороной Острожаны и вмешаться только тогда, когда сельские активисты вздумают перестраивать или сносить усадьбу Северина Романовича. К счастью, там оборудовали школу, директор оказался хорошим хозяином, и тайник был в безопасности.

Коршун пересидел зиму у львовских знакомых, восстанавливал контакты с оставшимися в подполье оуновскими проводниками, договорился о явках и паролях за границей — было намерение с небольшим отрядом пробиться через чехословацкие леса в Западную Германию, а там сам черт ему сват с его золотом и бриллиантами.

В начале лета послал Гришку в райцентр, где он когда-то учился и жил на квартире у вдовы директора гимназии. Парень должен был найти Фрося.

Получив известие от Гришки, Коршун в тот же вечер выехал в городок — и надо же, как раз накануне Гришка встретился на базаре с Андреем! И на ровной дороге случаются ухабы. Хорошо, что в Острожанах есть свой человек. Сегодня же ночью надо послать Фрося, чтобы разузнал обстановку в селе. И принесло же туда этого лейтенанта-разведчика как раз тогда, когда Коршун прибыл на Щедрое озеро!

Да обойдется. Как говорит Фрось: “Потихоньку-помаленьку, прошу пана”.

Мудрый человек этот Фрось, мудрый и преданный, таких нужно всегда держать при себе, даже там, на Западе…

Коршун почти забыл про Лебединского, привязанного к березе. Вот что значит размечтаться! На такое способны лишь настоящие интеллектуалы, люди высокой мысли.

Коршун поднялся, выпрямился. Заглянул близко-близко в глаза Лебединскому, спросил:

— Надумал? Будешь отвечать?

Младший лейтенант молчал.

Коршун подошел к костру, вытащил раскаленный острый железный шворень, шагнул пружинисто к Лебединскому и сделал выпад, как делают фехтовальщики…

Лицо младшего лейтенанта перекосилось от боли, но он не закричал, не застонал даже. Отбросил голову назад, смертельно побледнел и закрыл глаза.

— И все же ты будешь говорить!

Коршун почувствовал, что у него от гнева трясутся руки, тыкал раскаленным шворнем в грудь лейтенанта, молил бога, чтобы тот хотя бы застонал, хоть вскрикнул раз, один раз, больше не нужно, чтобы он, Коршун, хоть на миг почувствовал превосходство над этим зеленым юнцом.

Наконец, поняв, что тот будет молчать, раздраженно отбросил шворень и пошел к шалашам.

— Кончай его, — деланно-равнодушно махнул рукой. — Ничего он не знает…

— Так мы сейчас развлечемся, прошу пана! — обрадовался Фрось. — Гриша! — позвал. — Сможешь добраться до того дерева? — Указал на осину, что торчала посреди гнилого болота.

— Зачем?

— Я же говорю, развлечемся! Только осторожно, прошу пана, чтобы самому не увязнуть. Мы тебя веревкой обвяжем на всякий случай. Видишь вон ту ветку? Крепкая такая? Привяжи к ней веревку. Чтобы конец висел над болотом. На локоть над водой, прошу пана.

— Глупость какая-то, — пожал плечами Гришка. — Для чего эти детские забавы? — И потянулся за веревкой. Он привязал веревку к ветке и осторожно вернулся на островок.

— Давайте его сюда и развяжите, — приказал Фрось.

— Зачем развязывать? — не поверил Матлюк. — Я их больше связанными уважаю.

— Шутник! — усмехнулся Фрось. — Развяжите, когда говорят, прошу пана!

Теперь заинтересовался затеей Фрося и Коршун.

— В самом деле, зачем? — спросил. Фрось угодливо улыбнулся:

— Под той осиной страшное болото. Он сразу погрязнет, схватится за веревку. Ветка согнется, он руками будет перебирать по веревке, надеясь выбраться. Тихонечко так, ручками… А болото будет засасывать. Держаться уже сил не хватит, и он тихонечко так будет опускаться — долго на нас будет смотреть и просить о помощи…

Коршун внимательно посмотрел в холодные глаза Фрося.

— Развяжите! — приказал.

Лебединский пошевелил пальцами, еще не веря, что у него развязаны руки. Исколотая грудь страшно болела, глаза слезились, горел рубец на щеке, в кончики пальцев будто загоняли иголки — начинала пульсировать кровь. Сделал неуверенный шаг вперед, качнулся, но устоял.

— Вот что, — подошел к нему Фрось, — мы так решили, прошу пана: пройдете болото — живите. Не пройдете — что же, мы не виноваты. — Он указал пальцем на одинокую осину. — Там проход, туда идите.

— Стреляйте уж лучше! — сказал Лебединский.

— Странный человек, прошу пана. Сказано, стрелять не будем. Выберешься — будешь жить!

“В конце концов, какое это имеет значение — пуля или болото? — подумал Лебединский. — Болото даже лучше: может, перед смертью холодная вода зальет огонь в груди, уменьшит боль…”

Шагнул неуверенно к болоту, пошел, не оглядываясь, и сразу провалился по пояс. С трудом вытянул ногу, сделал еще шаг, еще и еще, поднял руки — вода доходила уже до горла, а боль в груди утихала, будто и не колол его раскаленный шворнем Коршун.

Еще несколько шагов. Бессильно взмахнул руками и заметил над головой привязанную к осине веревку. Инстинктивно схватился за нее, но выпустил сразу — увидел, как стоят на островке шестеро бандитов и жадно смотрят на него, ждут, что будет молить о помощи…

Взглянул на небо, на верхушки деревьев, сложил руки над головой, последний раз выдохнул воздух и глотнул воду. Трясина сразу затянула его…

— У-у, проклятый! — выругался Фрось. — Обманул, бес бы его взял! И здесь обманул, прошу пана!

Вид у него был такой, будто его и в самом деле одурачили.

Еще ночь просидели сельские в засаде, но бандеровцы так и не пришли.

Утром Бутурлак пошептался о чем-то с Антоном Ивановичем, и тот пошел в сельсовет. Дождался, пока собрались возле магазина женщины, высунулся в окно и позвал мальчугана, который крутился на улице:

— Эй, Юрко, сбегай к школе, скажи, чтобы Вербицкий с лейтенантом пришли сюда. На совещание в район их вызывают.

Он посмотрел, как хлопец понесся по улице, и сел за свой покрытый красным полотнищем стол.

Посетителей не было. Демчук покрутил ручку телефона — никто не отозвался. Скрутил цигарку, закурил.

Вскоре пришел к магазину Суярко.

— Когда керосин будет? — зашумели женщины, увидев его. — Уже два месяца керосина не было!

Демчук слышал, как Суярко снял карабин и поставил его на крыльцо, щелкнул замком, открывая магазин, — никто из женщин туда не зашел, и так знали, что полки пустые.

— Вот с бандерами покончим, — сказал Игнат, — тогда и в район поеду. Не могу сейчас, как мобилизованный, значит…

— Черт бы их побрал, этих бандер! — рассердилась какая-то женщина. — А ты, Гнатик, съездил бы.

— Съезжу, — пообещал Суярко. — Будто от меня что-то зависит… Расходитесь, бабоньки!

Антон Иванович хотел затянуться, вдруг подумал: “Что за голос у него? Какой-то не мужской!” Пальцы у него задрожали, подошел к окну, глянул исподлобья на продавца, сам себе сказал: “Нет, не может быть! Хотя почему не может быть? Все может быть. И если Игнат сейчас спросит…”

Суярко подошел к окну, поздоровался с Демчуком, спросил:

— Только что мальчишка прибегал в школу, сказал, что Богдана с лейтенантом в район вызывают. А как же мы здесь одни останемся?

Антон Иванович глубоко затянулся. “Так, значит, он!”

— Начальству виднее, — неопределенно ответил Игнату и затянулся еще раз, чтобы хоть немного успокоиться — пальцы мелко тряслись.

— Связь, значит, восстановили? — спросил Суярко и вопросительно посмотрел на Демчука.

— Начальник милиции звонил, — подтвердил Антон Иванович. — Совещание там у них какое-то, и оружие новое дадут…

— Ну! — радостно воскликнул Суярко. — Давно уж пора, потому что карабин — тьфу! А о своих “ястребках”-милиционерах, что нам на подмогу прислал, спрашивал?

Какой-то повышенный интерес прозвучал в этом вопросе, и Демчук понял, что Суярко задал его не зря. Антон Иванович развел руками:

— Начал что-то говорить, но я не разобрал — связь прервалась. А что с ними может быть? — Внимательно посмотрел на Игната.

Тот отвел глаза:

— Да ничего, так просто…

“Он, — окончательно решил Антон Иванович. — Точно он. И голос у него хрипловатый, но бабий, вот Сергейка и спутал. Послушаешь, закрыв глаза, — женщина, да и только!”

— А если лейтенант не захочет ехать? — продолжал допытываться Игнат.

— А мы его сейчас спросим. Идут уже…

Антон Иванович кивнул головой на улицу, в конце которой появились двое. Дождался, пока подошли. Суярко обернулся к ним лицом, а Демчук, стоя в окне, многозначительно подмигнул им.

— Кто звонил? — спросил Бутурлак, поняв, что Демчук призывает его к сдержанности в присутствии Суярко.

— Ярощук. Сказал, чтобы Вербицкий выезжал немедленно, новое оружие будут давать. А вы, — подмигнул опять, — по усмотрению.

Бутурлак сделал вид, что колеблется.

— А если сегодня нападут на село? — начал нерешительно.

— Не верю я этим сказкам, — вдруг вмешался Суярко. — Вторую ночь не спим, и все напрасно.

— Так считаете? — остро глянул на него Бутурлак. — Может быть, вы и правы. Поеду, — сказал нерешительно.

— Ну и правильно, — сказал Суярко, взял свой карабин и направился к дому.

Когда отошел подальше, Демчук спросил:

— Вы обратили внимание на его голос?

— Неужели он? — задохнулся Вербицкий.

Антон Иванович рассказал о разговоре с Суярко. Вербицкий почесал затылок.

— Как же он мог снюхаться с бандеровцами? — спросил. — И где? Служил в армии…

— Все может быть, — задумчиво сказал Бутурлак.

Ротач вывел на улицу запряженного в подводу коня. Вербицкий взял вожжи, сел на передок. Бутурлак растянулся на ватнике, наброшенном поверх сена, и подвода заскрипела по сельской улице.

За селом Бутурлак слез с подводы, пошел впереди, держа автомат наготове. Когда углубились в лес, Вербицкий свернул на едва заметную дорогу, и выехали на поляну. Здесь, сменяясь каждые два часа, они проспали до шести вечера. В начале седьмого часа Вербицкий запряг гнедого, и подвода погромыхала назад в Острожаны.

— Дядя, срочное сообщение! — Гришка достал из кармана куртки вчетверо сложенный клочок серой бумаги.

Коршун неторопливо развернул листок, прочел: “Друг Коршун! Вербицкий и лейтенант поехали в район, возвратятся завтра. Не теряйте времени. Жду ночью”. Коршун бросил письмо в костер, похвалил:

— Молодец, Ерема!

Велел Гришке позвать Фрося.

Антон Иванович, как условились, в семь вечера вышел за околицу к мостику. Подвода стояла в кустах на опушке. Бутурлак сидел на ней, свесив ноги, а Богдан выглядывал из зарослей.

Увидев Демчука, лейтенант с облегчением опустил оружие.

— Ну что? — только и спросил.

— Как только вы уехали, Суярко взял лукошко и пошел в лес. В сторону Змеиного яра, как и в прошлый раз. Вернулся через час. Я его вроде невзначай встретил, заглянул в лукошко — с десяток грибов для вида.

Бутурлак задумался.

— Наверно, положил письмо в условленном месте. Интересно, что запоет, увидев нас? Поехали!

Суярко жил во второй хате от магазина, у одинокой старой женщины. Подводу оставили возле сельсовета и пошли, не скрываясь, посередине улицы. Игнат должен был быть дома, потому что на магазине висел замок. Суярко столярничал у себя на подворье, он делал неплохие табуретки и стулья, пользовавшиеся спросом у острожанских женщин.

Заметив идущих по улице, отложил рубанок. Стоял, смотрел не мигая, и только голова его чуть-чуть покачивалась на длинной шее.

— Игнат, — крикнул ему Вербицкий, — иди-ка сюда на минутку!

Суярко обошел кучу досок, на ходу застегивая ворот рубашки, вдруг пригнулся и метнулся за угол дома, схватив карабин, который лежал на ступеньках крыльца.

— Стой! — сорвал с шеи автомат Бутурлак. — Стой, стрелять буду!

Суярко не оглянулся. Бежал по дорожке между грядками капусты, на ходу передергивая затвор карабина.

Лейтенант прицелился, дал короткую очередь, не попал. Бросился следом, обежал хату и застрочил короткими прицельными очередями.

Игнат добежал до кустов, что росли за огородами, не успел спрятаться — упал лицом в землю.

Бутурлак с Богданом перенесли тело в хату. За ними вошел Демчук.

Вербицкий осматривал вещи Суярко, а Бутурлак стоял посреди хаты, рассматривая найденный парабеллум.

— Из него и стрелял в Петра Андреевича, — сказал Вербицкий.

— Ничего здесь больше нет, пойдемте, — заспешил Бутурлак. — Нельзя терять ни минуты. Надо перекрыть все выходы из села, чтобы и мышь не выскользнула.

Бандеровцы вышли из леса, когда небо уже начало сереть и в последний раз неуверенно крикнул филин. Постояли немного на опушке вместе, потом четверо — по одному — двинулись к селу, а двое остались в кустарнике.

Бутурлак выругался сквозь зубы: Коршун оказался осторожнее, чем он думал, и решил начать с разведки боем.

Когда четверо подошли ко рву, который делил луг пополам, двинулись и те двое, что отстали.

Ударила автоматная очередь из риги — открыл огонь Вербицкий.

Бутурлак поддержал его длинной пулеметной очередью.

Вербицкий сразу понял тактику Бутурлака: отрезать бандеровцев от леса. Скосив первого, он выскочил из риги и увидел Ротача, бегущего из соседнего подворья и стреляющего на ходу.

— Вперед! — закричал Богдан, перепрыгнул через ограду и увидел, как взорвалась граната на подворье, с которого строчил Бутурлак.

Пулемет сразу замолк, к подворью метнулась черная тень. Вербицкий хотел прошить ее автоматной очередью, но не успел: сухо ударил выстрел, странный среди автоматной трескотни, и бандеровец упал.

“Хорошо бьет старый Демчук”, — подумал Вербицкий. И тут его ударило в плечо и отбросило на спину. Богдан упал, ударившись обо что-то затылком, но сознания не потерял. Хотел поднять автомат, рука не слушалась. Увидел, как юркнул к дому Ротач.

“Ну чего же не стреляешь?” — подумал Вербицкий.

Возле хаты, из-за которой били очередями, взорвалась граната, через несколько секунд вторая, и Богдан понял, что Петр Андреевич решил забросать бандитов гранатами.

После третьего взрыва стрельба прекратилась, стало тихо. Вербицкий, пошатываясь, поднялся. Сделал шаг к Ротачу, но в голове помутилось, и он упал на руки Петра Андреевича, успевшего подхватить его.

…Услышав стрельбу, Андрей соскочил со стожка, хотел бежать, но Филипп задержал его:

— Куда? Бутурлак приказал…

— Там люди гибнут, а мы отсиживаемся!

— Давай! — махнул рукой Филипп, и они побежали.

Петр Андреевич как раз положил на траву Вербицкого, когда хлопцы вбежали на подворье. Ротач приказал:

— Быстрее к сараю! Посмотрите, что с лейтенантом!

Андрею не нужно было повторять — уже перепрыгивал через забор. А Филипп задержался на мгновение, оглядываясь. Где отец?

Сердце сжалось, но сразу отлегло: увидел — отец перелезает через забор следом за Андреем.

— Живой! — закричал радостно Филипп, побежав за отцом. — Живой!

Лейтенант лежал на боку, отбросив руку. Андрей остановился в шаге от него, словно окаменев.

— Чего стоишь? — Антон Иванович отстранил его, взял Бутурлака за плечи.

Андрей встрепенулся, помог опустить лейтенанта на землю. Став на колени, прижался щекой к ладони, почувствовал тепло.

— Владимир Гаврилович! — поднял голову Бутурлака, погладив его лоб. — Очнитесь!

Лейтенант открыл глаза. Тряхнул головой.

— Что со мной? — спросил. Пощупал голову, посмотрел на ладони — сухие. Поднялся на ноги. — Кажется, порядок!

— Наверно, вас оглушило, — объяснил Антон Иванович.

— Что с бандеровцами?

— А постреляли…

— Всех?

— Надеемся. Нужно осмотреться. Вербицкий ранен.

— Куда?

— По-моему, в плечо.

Бутурлак вздохнул облегченно. Вдруг вскочил на дрова, начал всматриваться в луг.

— А те двое? — спросил.

— Какие? — не понял Демчук.

— Позади шли двое. Один из них, наверно, Коршун. Бутурлак схватил пулемет.

— Может, еще не успел убежать! — Перепрыгнул через дрова, побежал к ручью. Андрей рванулся за ним.

— Андрей! — послышалось со двора.

Это Вера… Уже рассвело, и он сразу увидел ее. Но узнал бы и в темноте.

— Ты чего? — остановился на миг.

— Куда ты?

— Коршун там. И Гришка с ним.

— Подожди, я с тобой.

Андрей увидел, как мимо прошмыгнул Филипп. Бежал, указывая Бутурлаку на кусты у леса. Андрей глянул туда и заметил человека, который уже почти скрылся среди деревьев. Увидел еще: Бутурлак стал на одно колено и из дула пулемета вырвались языки пламени.

“Не попадет с такого расстояния…” — подумал Андрей. И действительно, человек исчез за деревьями.

Андрей погрозил Вере кулаком и побежал к Бутурлаку.

От ручья послышались выстрелы, и Филипп, который тоже бежал к лейтенанту, взмахнул руками и зашатался. Бутурлак дал длинную очередь, потом еще короткую.

— Филипп! — крикнул Андрей. — Что с тобой?

Филипп поднялся, но сразу снова упал. Андрей подбежал к нему:

— Тебя ранило?

Филипп пожал плечами, пощупал ногу, закатал штанину.

— Нет, но и стать не могу.

— Подвернул. Это ничего.

— Как ничего? А Коршун!

— Коршун?

Андрей оторвался от Филиппа, увидел, что Бутурлак уже почти добежал до леса. Услышал за спиной взволнованное дыхание. Оглянулся: Вера…

— Филипп, — сказала девушка, — дай мне карабин. Я умею стрелять.

— А как же я?.. — спросил он, но тут же согласился: — На, бери.

Вера схватила карабин и побежала к лесу.

— Куда? — бросился за ней Андрей.

В лесу снова застрочил пулемет. В ответ коротко ударили из “шмайсера”. Теперь Андрей знал, что Бутурлак увидел Коршуна или Гришку и преследует их.

“Наверно, — подумал, — бегут к болоту. Антон Иванович говорил, что бандеры отсиживаются где-то на островке”.

— Вера, — крикнул, — подожди! Догнал ее уже на опушке.

— Побежим туда, там тропка…

— Но ведь Коршун побежал прямо…

— Мы перережем ему дорогу.

Они свернули с тропинки на узкую просеку, пробрались сквозь густые березовые заросли, бежали по мокрому ольшанику, пока наконец не добрались до старой дубовой рощи.

— Где-то здесь, — сказал уверенно. Указал Вере на удобное место за толстым дубом. — А я там…

Перебежал метров за сто и услышал треск бурелома под чьими-то ногами — человек, не разбирая дороги, продирался напролом через подлесок.

Андрей выглянул из-за дерева и увидел Коршуна.

Тот шел, пошатываясь и тяжело дыша, красный, без пиджака, расстегнув ворот рубашки. Держал автомат наготове, иногда оглядывался.

Подошел совсем близко, Андрей дал очередь над его головой.

— Стойте! — крикнул. — Бросайте оружие!

Выступил из-за дуба и дал еще очередь, Коршун бросил автомат. Стоял, уставившись на парня, наконец узнал, усмехнулся:

— Ты, Андрей? — Наклонился, чтобы поднять “шмайсер”.

— Не двигаться! — приказал Андрей, но Коршун не послушался.

Вдруг прозвучал короткий выстрел, Коршун схватился за руку. Сделал шаг назад.

Андрей оглянулся. Вера снова целится, из дула карабина идет дымок.

— Руки вверх! — скомандовал Коршуну, но тот не поднял, держал правой левую, а между пальцев проступала кровь.

— В кого стреляете? — выкрикнул с ненавистью и метнулся к автомату.

Андрей дал очередь под ноги Коршуну, и тот отскочил.

— Руки вверх! — повторил Андрей.

Теперь Коршун понял серьезность положения. Поднял руки.

— Спиной, ко мне спиной! — приказал Андрей.

Лицо Коршуна искривилось, хотел что-то сказать, но промолчал. Андрей быстро обыскал его, вытащил из кармана пистолет и две гранаты.

— Вера, — приказал, — держи его на прицеле, а я свяжу ему руки.

— Что ты хочешь делать со мной, Андрей? — спросил Коршун.

Мальчик, не отвечая, начал снимать с себя ремень.

— Молчать! — сказала Вера, но Коршун только блеснул на нее глазами.

— Андрей, — продолжал Коршун, — ты не сделаешь этого, ведь будешь потом себя проклинать! Должен выслушать меня…

— А я уже слушаю. Где Гришка?

— Гришка? Разве я знаю, где он? Наверно, спрятался где-то. Лес большой… А нам нужно поговорить наедине. У меня есть тайна. Она не для третьих ушей.

— Нет, вам не поймать меня.

Коршун посмотрел на Веру тяжелым взглядом.

— Ладно, — решился. — Пусть слушает. В конюшне у Северина, под желобом, закопан ящик с ценностями. Там хватит тебе и этой девчонке на всю жизнь. И мне тоже.

— Вот оно что! — удивился Андрей. — Теперь мне все понятно!

— А если понятно, беги в село…

— Оказывается, вы еще и грабитель!

— У тебя это последняя возможность выбиться из нищих в люди…

В мелколесье затрещали ветки, и из-за деревьев, тяжело дыша, выбежал Бутурлак. Андрей обернулся к нему, и в этот момент Коршун рванулся к кустам. Прозвучал выстрел, но он не остановил Коршуна.

“Шмайсер” в руках Андрея задрожал, он стрелял не целясь. А Коршун бежал, будто был заколдован. Наконец все же споткнулся и упал на бок, подвернув под себя руку.

Андрей подбежал, приказывая:

— Не двигаться!

Коршун поднял здоровую руку, стиснул кулак, будто угрожая Андрею, но сразу же разжал, рука мертво упала на грудь.

Подошли Бутурлак и Вера. Девушка всхлипнула виновато:

— Это я — мазила… Он же мог удрать…

— Ты храбрая, — возразил Андрей, — и ты мне еще больше…

Парень не договорил, устыдившись, глянул на Бутурлака: не заметил ли чего? Но лейтенанту было не до того.

Бутурлак перевернул Коршуна лицом вверх: мертвенная бледность проступила на лице бандеровца.

— Это Коршун? — спросил лейтенант.

— Да.

— Вот и конец… — сказал лейтенант хрипло.

Возвращаясь в Острожаны, они увидели в лесу редкую цепь вооруженных людей. Прибыл отряд из райцентра и прочесывал лес. Капитан Ярощук, возглавлявший операцию, подошел к Бутурлаку.

— Догнали? — спросил нетерпеливо.

— Коршун убит. Но убежал его племянник Гришка Жмудь.

Капитан пожал всем руки.

— За ликвидацию банды Коршуна большое вам спасибо! — сказал торжественно. Приказал помощнику: — Продолжайте операцию.

Андрей объяснил Антону Ивановичу, который вел отряд, где найти тело Коршуна.

— Что там в селе? — спросил Бутурлак Демчука.

— Три бандита убиты и один ранен, Фросем назвался. Признался, что ликвидировали группу младшего лейтенанта.

— Какого младшего лейтенанта? — не понял Бутурлак.

Ярощук снял фуражку, объяснил:

— Позавчера младший лейтенант Лебединский и его группа не вернулись в райцентр…

— Убит Лебединский? — все еще не верил Бутурлак.

— К сожалению, все трое.

Лейтенант помрачнел. Потом поднял автомат, прозвучали три одиноких выстрела. Прощался так, как прощался со своими солдатами, не вернувшимися из разведки.

Солнце коснулось верхушек деревьев, они словно загорелись, и Бутурлак закрыл глаза.

Вчера из Острожан уехал капитан Ярощук со своим отрядом. Гришку они так и не нашли — то ли утонул где-то в болоте, то ли удалось ему убежать. В конце концов, капитан не очень огорчался: главное — ликвидировали банду Коршуна.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

По небу плыли тучи, и лучи солнца, склонявшегося к горизонту, с трудом пробивались сквозь них. Андрей почти бежал по узким львовским улицам, думал: как хорошо жить на свете, когда есть и тучи, и солнце, когда пахнет недавним дождем и с листьев деревьев падают большие, теплые, прозрачные капли. Но все же в сердце затаилась тревога: сейчас он увидит Веру…

Она уже ждала его возле театра, Андрей издалека увидел ее и остановился. В его представлении еще жила девочка с венком из одуванчиков на светлой голове, а стояла и улыбалась ему высокая, стройная девушка, наверно самая красивая во Львове, нет, во всем мире. Он пересек улицу нерешительно, даже со страхом, а она протягивала к нему руки и, когда подошел, припала щекой к его груди. У Андрея перехватило дыхание. Он несмело коснулся ладонью ее светлых, шелковистых волос. Вера подняла глаза, и только теперь он понял: не изменилась совсем, такой же золотой одуванчик, каким была в Острожанах.

Наконец Вера оторвалась от него, положила ладони ему на плечи и начала с интересом разглядывать:

— Какой ты стал высокий, Андрейка, и… — Остановилась, но все же досказала: — И красивый!

Андрей почувствовал, что счастливая улыбка растягивает ему губы, но не мог ничего с собой поделать, только улыбался и молчал, потом осторожно взял ее руки, держал в огрубелых от тяжкого деревенского труда ладонях — и мог так держать целую вечность.

— Поступил? — спросила Вера.

Он не понял, о чем она, понял только потом, когда переспросила, встревожившись:

— Что с институтом?

Ему сразу сделалось легко, потому что в этом вопросе было столько заботы о нем, что Андрей понял: он не чужой Вере. Сжал ей руки и кивнул, потому что так и не мог вымолвить ни одного слова. Только увидел, как просияла Вера, и сказал то, что никогда не звучит банально, ведь в этих словах кроется, может, самая большая тайна в мире:

— Я люблю тебя!

Вера засмеялась счастливо, освободила одну руку из его ладони, потянула за собой, и они пошли, как дети, взявшись за руки и размахивая ими. Поднялись под портик театра, с неба упали первые капли, и хлынуло так, как бывает лишь в Прикарпатье, когда тучи останавливаются перед горами и сразу же обрушиваются ливнем на землю.

До начала спектакля еще было много времени, и Вера потребовала:

— Рассказывай, как все было…

Андрей посмотрел на нее сверху вниз. Ничего не хотелось говорить, потому что все его хлопоты, которые еще вчера были самыми важными и самыми необходимыми, теперь показались незначительными. Он махнул рукой и сказал небрежно:

— Прошло уже… — Но сразу подумал, что должен сказать Вере всю правду, и добавил, глядя ей прямо в глаза: — Честно говоря, на математике чуть не срезался, но потом подумал и как-то решил задачку. И Филипп поступил. В лесотехнический.

— Вы оба такие умные! — сказала Вера радостно, но Андрей возразил:

— Это ты у нас самая умная и… самая красивая!

Но Верасказала:

— Ты увидишь наших актрис — вот красавицы!

Андрей промолчал, перевел разговор на другое:

— А ты по-украински теперь хорошо говоришь. Совсем как местная!

Вера заважничала:

— Год в сельской школе, два года во Львове. Но все же, когда принимали меня в студию, предупредили, что должна много работать. Я и сама знаю, что должна.

— Никак не могу поверить, что ты артистка.

— Какая же я артистка — в массовке бегаю! Сегодня увидишь в третьем действии. Мы там танцуем.

Андрей посмотрел на Веру с уважением. Ишь ты! Вера выходит на сцену, в костюме и загримированная, скоро она станет знаменитой и, возможно, не захочет смотреть на обыкновенного студента-политехника. Таких во Львове пруд пруди.

Вдруг Вера глянула на него искоса и спросила то ли с укором, то ли недоуменно:

— Но ведь ты хотел стать летчиком!

Андрей покраснел. Он не осмелился признаться, что не мог бы быть так далеко от Веры. Ответил рассудительно:

— Петр Андреевич сказал, что в наше время настоящий летчик должен быть инженером. Реактивные самолеты начали делать, а на них неучем не полетишь!

— Не полетишь, — согласилась Вера.

Ей вообще хотелось во всем соглашаться с Андреем. Она представила его себе в форме студента-политехника — темно-синий мундир с погончиками будет ему к лицу, и девчонки из студии умрут от зависти.

— Тебе нравится Львов?

Андрей кивнул не совсем уверенно. Город произвел на него двойственное впечатление. Узкие улицы центра, с двух сторон каменные громады, прижавшиеся друг к другу, наполняли сердце тревогой; он чувствовал их суровую угрюмость — простояли века и будут стоять здесь вечно. В такие минуты вспоминал прозрачное лесное озеро, луга, бескрайний лес; там, дома, все дышало, радовалось жизни. В лесу он мог целый день пробыть один, а здесь людской муравейник окружал его, он все время чувствовал на себе человеческие взгляды и еще не знал, что пройдет немного времени — и, как все горожане, он научится быть одиноким в толпе.

— Пора. — Вера взяла его под локоть, и они вошли в театр…

Отец Иосиф Адашинский знал, что перед ним сидит эмиссар¹² Центрального провода Организации украинских националистов, но он не волновался: в конце концов, что такое теперь Центральный провод! Точнее, отец Иосиф немного обманывал себя, какой-то червячок тревоги все же копошился под сердцем. Сидят где-то там в Мюнхене и думают, что все здесь будут танцевать под их дудку. Нет уж! Он не такой глупый, чтобы добровольно подставлять свою голову под удар, она ему дороже, чем все идеи ОУН и ее главаря Степана Бандеры. И пусть этот эмиссар говорит что хочет, он, отец Иосиф, будет осторожным и мудрым, как змий.

— Так, так… — говорил и неопределенно качал головой. — Может быть, уважаемый господин хочет кофе?

Эмиссар как раз начал рассказывать о новых инструкциях зарубежного центра ОУН, и эта реплика отца Иосифа прозвучала до некоторой степени бестактно, сбила его с мысли и вернула к суровой действительности. Он пристально посмотрел на отца Иосифа — не издевается ли? Но его преосвященство смотрел на гостя доброжелательно, будто от того, хочет гость кофе или нет, зависело практическое внедрение идей, декларированных оуновским посланцем.

— У его преосвященства есть настоящий кофе? — усмехнулся недоверчиво. — Даже у нас там он стоит больших денег.

Отец Иосиф подумал, что этот зарубежный гость много чего не знает и ему придется здесь не сладко. Хлопнул ладонями, вызывая домашнюю работницу, и приказал ей мягко:

— Пожалуйста, кофе нам, Фрося, и пирожное.

Гость с удивлением посмотрел на красивую Фросю и невольно выпятил грудь. Хорошенький чертенок! Этот поп умеет устраиваться. Задвигался в кресле и положил ногу на ногу. Но, увидев свои неопрятные, в пятнах брюки, спрятал ноги. Привык носить хорошие костюмы, сшитые у модных портных, а здесь пришлось маскироваться под бедного мужичка, который донашивает штаны до того, что уже светятся, и даже тогда еще долго думает, стоит ли покупать новые.

Эта роль была не по вкусу оуновскому эмиссару — всегда жил в достатке, даже в роскоши; у отца был магазин в Коломые, сыну дал университетское образование, и он оправдал надежды отца — до прихода Советов редактировал одну из националистических газет, за что был пригрет самим Степаном Бандерой. А теперь — грязные, запятнанные штаны…

Эмиссару Центрального провода было уже за сорок. У него была спортивная фигура, и он подчеркивал это, туго затягиваясь поясом. Даже совсем голый череп не огорчал его: от этого увеличивался и так высокий лоб и делались выразительнее глаза под мохнатыми бровями. Все это должно было свидетельствовать о суровом нраве Юлиана Михайловича Штеха, его волевом характере, лишенном какой-либо сентиментальности.

Юлиан Михайлович знал, что борьба проиграна, еще тогда, когда захромала гитлеровская лошадка; но теперь, когда американцы ввязались в “холодную войну” с Советами, опять появились какие-то шансы, в ином случае он ни за что не согласился бы, рискуя жизнью, переходить границу, чтобы хоть немного расшевелить единомышленников, оставшихся во Львове.

Служанка принесла кофе. Юлиану Михайловичу захотелось сразу отхлебнуть, даже чтобы немного обжечь губы, но сдержался и медленно поболтал ложечкой в чашке, размешивая сахар. Один кусочек, чтобы только прибить горечь, — тогда можно пить маленькими глотками, ощущая, как постепенно исчезает усталость и появляется жажда деятельности.

Наконец пригубил и искоса посмотрел на отца Иосифа.

Поп не нравился Штеху. Бледное, удлиненное, нервное лицо, тонкий нос с чувственными ноздрями, узкие губы и живые глаза. Такие привлекают внимание женщин, а это несправедливо, потому что женщина во всем должна покоряться мужчине, а как она покорится такому тюфяку?

— Центральный провод рассчитывает на вас, святой отец, ибо наша борьба священная и церковь во всем должна поддерживать ее.

Его преосвященство легким движением остановил собеседника.

— Мы делаем общее дело, и возглавляющие ОУН деятели не могут обижаться на церковь, — ответил твердо. — Но необходимо учитывать новые условия и некоторую — я хочу подчеркнуть это — перегруппировку сил.

— Которая все время меняется в пользу Советов? Уголки губ у отца Иосифа опустились. Ответил с горечью:

— К сожалению…

Сплел тонкие пальцы на груди, стиснул крепко — даже побелели. Кто-кто, а он-то знает о связях униатской церкви с оуновцами. Разве можно подсчитать, сколько проводников организации происходят из семей священников, где их воспитывали в духе любви и уважения к князю церкви митрополиту Андрею Шептицкому? Сам Мельник, который возглавлял ОУН до сорокового года, — многолетний управитель владений митрополита. Не говоря уже о нынешнем шефе ОУН Степане Бандере, сыне священника-униата из села Угринова вблизи Калуша. Барановский — сын священника из прикарпатского села Дорогова. Личный знакомый и друг отца Иосифа капеллан батальона “Нахтигаль”, член Центрального провода ОУН Иван Гриньох — бывший приходской священник из Галича. А такая решительная, такая боевая и в то же время милая дамочка Гнатковская, жена самого начальника Службы безопасности ОУН Николая Лебедя, функционерка Центрального провода, — кто она? Дочь священника из Косова. А заместитель Бандеры Ленкавский? Родился в семье Станиславского греко-католического приходского священника. И все же, подумал отец Иоqиф, осторожность и еще раз осторожность!

Он пододвинул Штеху коробку с сигаретами, закурил сам. Спросил:

— Надеюсь, пан прибыл во Львов не ради спасительных бесед со мной?

— Конечно, нет! — раздраженно ответил эмиссар. — Во-первых, ваше преосвященство, наверно, догадывается, что я здесь инкогнито? Только один человек знает меня. Для всех я Николай Дейчаковский, работник Коломыйского райпотребсоюза. Здесь я в командировке. Разные заготовки и прочее…

— Об этом можно было и не предупреждать меня.

— Обязан, чтобы ничего нежелательного не случилось. Во-вторых, с вами встречаемся только в крайних случаях, когда возникнет острая необходимость при выполнении какого-либо задания.

Отец Иосиф побледнел, но сказал твердо:

— Прошу прощения, но я должен сразу предупредить: никаких ваших заданий выполнять не буду.

— Вы что? И нашим и вашим подыгрываете?

В тоне Штеха была открытая угроза, но это не испугало отца Иосифа. Заметил жестко:

— Вы побыли здесь — и адьё… — помахал рукой, — в Мюнхен. А мне жить во Львове, и иметь дело с их госбезопасностью не желаю.

— А за рубежом надеются, что святой отец возглавит движение наших верных сторонников.

— Передайте головным деятелям провода, что состояние здоровья не позволяет мне…

Штех покраснел.

— Болото! — выкрикнул. — Мы знали, что здесь вонючее болото, но чтобы такое! Забыть лучшие идеалы!

— Вы не понимаете одного, — возразил отец Иосиф, — эти идеалы можно распространить по-разному, и слово божье, тихо и своевременно сказанное, действует лучше, чем…

— Нам нужны действия, святой отец! — вырвалось у Штеха. — Мы должны доказать Западу, что здесь, на Украине, наша организация еще влиятельна, что с нами следует считаться, вот так!

Отец Иосиф пожал плечами:

— Центральный провод хочет дать мне в руки бомбу?

Но Штех уже овладел собой:

— Итак, ваше преосвященство, насколько я понял, отказывается активно сотрудничать с нами?

— Надеюсь, вы уже успели ознакомиться с советскими газетами? — уклонился от прямого ответа отец Иосиф. — В селах создаются колхозы, во Львове строят заводы, скоро здесь от рабочих прохода не будет…

— Вы правы, — согласился Штех, — но вы не учитываете зарубежной ситуации. Мы должны доказать американцам, что Украина не хочет идти с Советами. Нужны систематические акции, чтобы создать за границей общественное мнение! Нужно дать повод, за который могли бы ухватиться наши сторонники в правительстве Трумэна.

Отец Иосиф подумал, что Советы разгромили гитлеровскую Германию, на которую так надеялись оуновцы, теперь залечивают военные раны, и на это направлены все их усилия. Помешать им трудно, но возражать Штеху не стал. Промолчал, а тот продолжал:

— Мелкие акции, что осуществляют наши боевики, выходя из лесных убежищ, уже не производят впечатления. Необходимо заняться операциями, которые получили бы широкий резонанс. Святой отец, надо составить список видных советских работников во Львове и уничтожить их.

— Легко сказать! — Бескровные, узкие губы отца Иосифа скривились. — Наши явки разгромлены, лучшие люди давно арестованы.

— Хватит, святой отец, выкручиваться! У Службы безопасности пана Лебедя руки длинные.

В глазах отца Иосифа замелькали злые огоньки.

— Если глубокоуважаемый господин прибыл сюда, чтобы запугивать меня, он может сразу возвратиться в Мюнхен. Никто не пойдет за ним.

— Но вы должны знать свою паству…

— Хорошо, — перебил его отец Иосиф. — Я назову вам одного. И все.

— Только одного! — разочарованно ответил Штех.

— Я знаю еще кое-кого, но, насколько я понял, нужны абсолютно надежные люди. Без предрассудков и с твердой рукой… Этот один — племянник куренного Коршуна. Знали такого?

— Слышал. Коршун погиб где-то на Волыни.

— Племяннику удалось спастись. Сейчас работает на новом большом заводе.

— Что вы! — обрадовался Штех. — Отлично! Должен ликвидировать директора или главного инженера. Как с ним связаться?

— Давайте сделаем так: ждите его завтра в четыре часа в соборе святого Юра. Правый притвор. Он сам подойдет к вам. Спросит: не имеет чести видеть господина Габьяка? Запомнили? Габьяка. А вы скажете: “Не Габьяка, а Коструба”. Это и будет пароль.

Андрей с Филиппом постояли немного возле памятника Мицкевичу — романтический памятник поэту-романтику — и пошли по широкой аллее, ведущей к оперному театру.

Они перешли трамвайную линию, выбегавшую из соседней узкой улицы, пересекавшей аллею. Грохоча на рельсах, подошел старый трамвайный вагон, и люди, толпившиеся на остановке, двинулись к нему.

К трамваю подбегал высокий парень “голубой рубашке с закатанными выше локтя рукавами.

— Смотри! — закричал вдруг Филипп, схватив Андрея за руку. — Видишь? Неужели Гришка?

— Гришка! — воскликнул Андрей. — Точно, Гришка!

Парень взялся за поручни, вскочил на подножку, и трамвай тронулся.

— Гришка! — закричал Андрей.

Не услышать его было невозможно, но парень не оглянулся. Стоял на ступеньке, прижавшись грудью к спине пожилого пассажира, а трамвай уже набирал скорость.

— Гришка! — выкрикнул еще раз Андрей и бросился вдогонку за трамваем, но было уже поздно: трамвай повернул за угол. — Говорят, у каждого человека есть двойники, — сказал несколько растерянно Андрей, возвратясь к Филиппу.

Филипп пожал плечами.

— Наверно, мы все же ошиблись, — решил Андрей. Посмотрел на часы, заторопился: — Пошли, Владимир Гаврилович уже, наверно, ждет нас.

Бутурлак действительно сидел на скамье недалеко от оперного театра. Андрей думал, что увидит его в форме с погонами капитана госбезопасности, но Бутурлак был в скромном сером костюме и рубашке апаш. Шея и лицо загорелые, волосы почти выбелены солнцем, и ветерок играет ими.

Бутурлак увидел ребят издалека, подумал: они держали оружие, будучи еще детьми, а сейчас по аллее к нему идут совсем взрослые люди, с такими он уже ходил в разведку… Пусть судьба бережет их — чтобы никогда больше не пришлось им стрелять…

Он поднялся и протянул руки навстречу. Андрей, застенчиво улыбаясь, пожал руку капитану, но не выдержал и совсем по-детски прижался к нему. Он был уже на полголовы выше капитана, а форма студента-политехника делала его еще выше и стройнее.

Бутурлак повел парней в кафе на центральной улице, заказал неприхотливый обед и кофе.

Он расспрашивал их про Острожаны, про Петра Андреевича Ротача, про отца Филиппа — Антона Ивановича, который стал председателем острожанского колхоза “Красное Полесье”. Вспомнили, как дрались с Коршуном, и Андрей рассказал о встрече с Гришкой Жмудем или парнем, похожим на него. Бутурлак насторожился, слушал очень внимательно, переспросил даже, во что был одет парень.

— Считаете, что действительно Гришка Жмудь? — спросил его Филипп.

Бутурлак неопределенно хмыкнул, сказал, что ничего не считает, но никогда не следует относиться к таким фактам легко мысленно.

Андрей заметил, что Бутурлак глянул на часы — наверно, не хотел обижать их, но не мог и засиживаться, — и отодвинул недопитую чашку.

Они проводили Владимира Гавриловича до трамвайной остановки, и Андрей еще раз вспомнил, как садился в трамвай парень в голубой рубашке.

Штех внимательно посмотрел на высокого, светловолосого молодого человека в голубой рубашке, подошедшего к нему.

— Простите, вы ошиблись… — Ответил так, как было условлено. — Моя фамилия Коструб.

Парень переложил из руки в руку газету, ничуть не смутившись под испытывающим взглядом Штеха. Это понравилось эмиссару.

— Подожди меня возле собора, — сказал Штех и, не оглядываясь, направился к большой иконе святого Николая.

Поставил свечку — не потому, что верил в бога, давно уже привык верить лишь своему разуму, интуиции и сообразительности, просто в глубине души был суеверен. В конце концов, почему не поставить свечку? Что такое свечка? Тьфу, копеечное дело. А вдруг поможет?

Штех перекрестился, постоял немного, проникаясь молчаливой торжественностью храма. Людей в эти предвечерние часы было еще мало, пахло ладаном. Этот запах всегда нравился Штеху, возвышал и будто обновлял его.

Гришка стоял недалеко от входа, возле чугунной ограды сада митрополита. Штех сделал ему знак, чтобы шел за ним, и направился вниз, к парку Костюшко. Здесь, в боковой тенистой аллее, найдя свободную скамейку, он сел и поманил к себе Гришку.

Штех сказал, что знал Тришкиного дядьку и уважал его, что Григорий должен отомстить Советам за его гибель, а что сам Штех — функционер Центрального провода (на всякий случай Штех не сказал, что занимает положение намного более высокое) и прибыл сюда, чтобы передать Гришке приказ центра.

— Так вы оттуда? — Гришка выпрямился на скамье. Казалось, еще секунда — вскочит и станет смирно.

— Оттуда. И если ты не глупый, должен понимать, какая это честь — выполнять мои задания.

У Гришки даже просветлело лицо: он слышал, что такое приказы Центрального провода — их выполняют лишь самые достойные.

— Надеюсь, что смогу быть полезным, — отчеканил он, сжав кулаки.

— Расскажи, что делал после гибели дядьки.

— Дядька хотел взять Острожаны, наше родное село, у него там был какой-то свой интерес, но нас встретили огнем. Только мне удалось спастись. Добрался в Броды — это подо Львовом. Там жила моя тетка — сестра матери. Сын у нее погиб, мой двоюродный брат Алексей Иванцов. В лесу на мину напоролся. Говорят, ничего не осталось. А тут приехал я… Похож на Алексея, тетка и говорит: “Будешь сыном, о смерти Алексея в загс не сообщали…” Документы взял и сделался Алексеем Иванцовым. А тетка, чтобы никто не узнал об этом, переехала со мной в Бибрку. Представил справку, что отец погиб на фронте, и это правда: муж тетки был в Красной Армии и погиб за Советы. Закончил во Львове ремесленное училище, а потом поступил на завод. Место в общежитии дали…

Штех выдержал паузу, положил доверчиво руку Гришке на плечо — знал, какое это впечатление на него произведет, сказал весомо, глядя парню прямо в глаза:

— Ты должен сделать вклад в наше дело, в этом твое высокое предназначение.

— Да, — ответил Гришка, даже не зная, о чем идет речь. Готов был выполнить все, что скажут.

Но Штех спросил его о чем-то совсем прозаичном:

— Знаешь вашего директора Стефана Висловского?

— Да кто же его не знает?

Гришка представил себе седого, низкорослого мужчину, худого, подвижного, с умными глазами. Ему приходилось слушать директора на собраниях — на трибуне он становился как-то выше, находил какие-то особые слова.

— Говорят, он авторитетен в городе?

— Да, — ответил Гришка уверенно. — Завод большой, Висловского все знают.

— Нужно убрать его! — Штех посмотрел на Гришку внимательно.

Гришка сразу понял, о чем он.

— Убить? — спросил.

— Сможешь?

— Почему нет? Они убили моих родителей и дядьку. Должен отомстить!

— Держи! — Штех вынул из внутреннего кармана пиджака офицерский вальтер.

— Где вас найти?

— Нигде, — ответил жестко Штех. — Явок не будет. Если провалишься, выпутывайся сам. В крайнем случае пересидишь где-нибудь до холодов. Пока здесь успокоятся. Затем позвонишь отцу Иосифу, он скажет, что делать.

— Все?

— Нет. В доме Висловского оставишь записку, — протянул листок. — Перепишешь печатными буквами. — И добавил угрожающе: — Учти, мы не спустим с тебя глаз. Знаешь, что бывает с теми, кто обманывает нас?

Гришка злорадно усмехнулся:

— Пусть господин функционер не беспокоится, этому Висловскому уже не ходить по земле.

Сегодня Висловский проснулся поздно, солнце уже поднялось над деревьями. Воскресенье, и можно немного расслабиться. Он встал с постели, выглянул в окно — осень, но деревья совсем зеленые.

Скрипнули двери, в комнату заглянула сестра Зеня.

— Закрой за мной, Стефан, — попросила. — Я тороплюсь на рынок.

Висловский пожал плечами: Зеня ужасно боится воров, на дверях у них два самых лучших английских замка, но Зеня велела приделать еще стальную цепочку, и прежде чем впустить посетителя, внимательно осматривала его и даже расспрашивала: кто и зачем?

— Я закрою, иди, — пообещал Стефан Федорович.

Но Зеня все еще стояла в дверях. Висловский сдался и спустился за ней на первый этаж, щелкнул двумя замками и набросил цепочку.

Здесь же, на первом этаже, был его кабинет. Он зашел в кабинет, сел за стол и углубился в работу. Завтракать решил вместе с сестрой, когда она вернется с рынка.

Неожиданно в передней раздался звонок.

Стефан Федорович недовольно оторвался от дела и, вздохнув, пошел открывать двери.

Щелкнули замки, зазвенела цепочка. Директор вопросительно уставился на юношу с дешевенькой картонной папкой под мышкой, неловко переступавшего с ноги на ногу.

Юноша смотрел на него так просительно и растерянно, что он мягко спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Рацпредложение у меня, — сказал Гришка, — хотел бы с вами посоветоваться.

— У меня есть часы приема.

— Но у меня такое важное дело, что ждать еще неделю…

Директор посмотрел на Гришку с интересом, отступил, пропуская в переднюю.

— Прошу в кабинет, — сказал совсем доброжелательно. — Как ваша фамилия?

— Иванцов. — Гришка не скрывал себя, ибо все равно отступления не было.

— Прошу вас, товарищ Иванцов, проходите. Что там у вас?

Директор протянул руку, указывая на пистолет под пиджаком, — и как он мог заметить его? Лицо Гришки вытянулось, покрылось мертвенной бледностью, он положил папку на стол и пробормотал, как провинившийся мальчишка:

— Ничего у меня нет, и я пришел…

— Не волнуйтесь так. — Директор взял папку в руки.

Только теперь Гришка понял, что Висловский протягивал руку к ней, а он испугался и едва не провалил дело.

— Посмотрим, что вы предлагаете, — сказал Висловский, развязывая тесемки. — Садитесь! — указал на кожаное кресло возле стола.

Гришка автоматически подался к креслу, но успел сообразить, что будет занимать неудобную позицию, что ему нужно быть непременно позади директора.

— А можно мне… — остановился на полдороге, — посмотреть книжки?

Висловский мягко улыбнулся.

— Здесь есть что посмотреть! — сказал с гордостью.

Гришка повернулся к стеллажу, который возвышался за спиной Висловского. Краем глаза наблюдал, как директор вытащил бумаги и стал рассматривать чертеж. Недавно Гришка узнал, что их бригадир придумал какое-то приспособление к станку, сделал вид, что изобретение его очень интересует, и попросил чертеж на воскресенье.

И вот сейчас Висловский изучает этот чертеж.

Гришка, взяв со стеллажа какую-то объемистую книгу, полистал ее, чувствуя, как колотится у него сердце. Поставив книжку на место, сделал шаг ближе к столу.

— Интересная мысль, — сказал директор с уважением, — непременно надо использовать ваше приспособление!

Гришка смотрел на Висловского сбоку, не знал, что ответить. Неужели начнет расспрашивать?

Висловский усмехнулся и снова углубился в чертеж.

Гришка осторожно вытащил пистолет, поднял его и сразу нажал на крючок. Звук выстрела оглушил его, и он чуть не выпустил оружие, но успел увидеть, как пуля пробила пиджак на плече директора.

Висловский медленно повернулся к нему.

Гришка отступил, отгородился от директора пистолетом, держа его неудобно, двумя руками, перед грудью.

— Вы что?.. — глухо спросил Висловский. Он смотрел на Гришку снизу вверх, и тот увидел в его глазах боль и удивление.

— Я… Я ничего… — Гришка прижался спиной к стеллажу и вдруг понял, что отступать некуда, поднял оружие и выстрелил директору прямо в лицо.

Висловский зашатался и упал на стол.

Гришка стоял и тупо смотрел, как стекает кровь из размозженного черепа на полированную поверхность. Наконец очнулся, засунул пистолет в карман, быстро схватил чертеж и, стараясь не запачкать его кровью, положил в папку, завязал тесемки. Делал все машинально, хотя был в напряжении и прислушивался к малейшему шороху в пустом доме.

Почему-то на носочках пробежал в переднюю, уже взялся за замок, но вспомнил, что забыл положить записку. Возвратился, тоже на цыпочках, положил на стол записку — так, чтобы бросалась сразу в глаза. Уже спокойно огляделся, не оставил ли следов, и уверенно направился к выходу. Осторожно открыл дверь и выскользнул на крыльцо. Замки щелкнули за ним. Перегнувшись через перила, посмотрел, нет ли кого на улице.

Никого…

Пробежал по дорожке к выходу, калитка не скрипнула, и солнце ударило ему в глаза. Голова закружилась, он чуть не упал, но сразу овладел собой и направился к воротам парка.

— Иванцов! — услышал вдруг. — Алексей!

Не остановился, шел ссутулившись, понимал, что произошло что-то ужасное и он пропал, но все-таки шел, не оборачиваясь, будто в парке было спасение.

— Лешка! — крикнул кто-то уже совсем близко.

Теперь нельзя было не остановиться. Оглянулся и узнал Клапчука. Улыбается, подает руку. Пожал нехотя.

— От Стефана Федоровича? — спросил Клапчук. Проныра проклятый, все он знает, повсюду сует свой поганый нос! Пролез в комсорги цеха, капитал себе зарабатывает!

И все же Гришка сделал попытку выкрутиться.

— Какого Стефана Федоровича? — сделал вид, что удивился.

— Нашего директора — Висловского.

— Разве он здесь живет?

— В том домике.

“Все… Теперь все… А если и этого гада?.. — Почувствовал холодную тяжесть оружия. — Заманить куда-нибудь и…”

— Нет, я мимо шел… — Но знал, что все это напрасно.

— А я к Стефану Федоровичу! — Клапчук взмахнул портфелем и добавил многозначительно: — Он просил материалы для доклада подготовить.

— Зачем же дома директора беспокоить?

— А он сам велел прийти. Ну, бывай, — помахал рукой. Гришка смотрел вслед Клапчуку: “У, гад проклятый!” Лихорадочно обдумывал, что делать.

А что делать? Бежать немедленно, пока есть время.

Гришка быстро пересек дорогу и затерялся в аллеях парка.

…Убийство Висловского взволновало весь город.

Хоронить директора вышли все рабочие завода. Из уст в уста передавали содержание записки, оставленной убийцей:

“Так будет со всяким, кто снюхается с большевиками, смерть и еще раз смерть. Беспощадный меч ОУН настигнет вас везде!”

Стояли на кладбище, стиснув кулаки, сотни и сотни — сильные, сплоченные, — и эта гневная, молчаливая толпа была самым красноречивым ответом на бандитские угрозы.

На похоронах было много молодежи, особенно из Политехнического института, где Висловский вел спецкурс. Пришли и Андрей с Филиппом.

— Какой же негодяй этот Иванцов! — сказал кто-то у них за спиной. — Втерся в доверие…

— Я тоже слышал, что Висловского убил какой-то Иванцов, слесарь сборочного цеха, — сказал Филипп, взяв Андрея под руку. — Директор принимал его дома, а он…

— Из-за угла они умеют!..

— Смотри! — сказал Филипп, увидев Бутурлака, который искал кого-то взглядом в толпе.

— Владимир Гаврилович! — крикнул Андрей. Бутурлак махнул рукой, подзывая.

— Вот так изредка и видимся, — сказал он невесело.

— Вы поймаете его? — спросил вдруг Филипп.

— Обязательно, — кивнул Бутурлак, — ему не скрыться.

— Откуда этот Иванцов? — не выдержал Андрей. — Если не секрет.

Бутурлак достал из кармана фотографию:

— Можете посмотреть.

Андрей глянул и побледнел.

— Он! — выкрикнул. — Смотри, Филипп, это же Гришка!

— Какой Гришка? — не понял Бутурлак. — Алексей Иванцов — убийца Висловского.

— Гришка это! Гришка Жмудь, мы ведь вам рассказывали о нем.

— Он! — подтвердил Филипп. — Точно он.

— Пошли, ребята, со мной! — сказал решительно Бутурлак.

Они вышли с кладбища на улицу, где прижался к тротуару черный трофейный автомобиль, капитан посадил в него ребят, сам сел рядом с шофером, приказал:

— В управление.

Андрею еще не приходилось ездить в таких больших и комфортабельных автомобилях, но он не обратил никакого внимания ни на обитые настоящей кожей сиденья, ни на множество никелированных деталей.

— Я знаю, почему он Иванцов, — сказал, нагнувшись к Бутурлаку. — Мать Гришкина, тетка Анна, в девках была Иванцова. А еще сестра ее тоже Иванцова.

— Сестра? Жива? Может, знаешь, где она живет? — нетерпеливо забросал его вопросами Бутурлак.

— Почему не знаю? Раньше в Бродах жила, а потом переехала в Бибрку.

— А мы ищем его… — начал Бутурлак, но не закончил. — Как зовут Иванцову?

— Мария, а отчество, наверное, как у Гришкиной матери, Петровна.

Машина остановилась возле областного управления государственной безопасности, и Бутурлак, оставив ребят в вестибюле, ненадолго отлучился. Вернувшись, сказал что-то часовому и проводил их на второй этаж, в кабинет, где за письменным столом сидел подполковник. Он предложил всем сесть, представился:

— Виктор Эдуардович Яхимович. О вас мне уже рассказывал Владимир Гаврилович. Что вы знаете про Иванцову?

Андрей смутился:

— Ну, тетка Гришки Жмудя, моего двоюродного брата. Он с Коршуном шел на Острожаны, и мы с Владимиром Гавриловичем…

— Знаю. Григорию Жмудю тогда удалось убежать. Вы утверждаете, что это он? — Яхимович положил на стол фото.

Андрей разглядывал внимательно. Гришка возмужал, конечно, но такие же пухлые губы и маленький шрамик над правой бровью. Указал пальцем на этот шрамик.

— Ты помнишь, Филипп, как Гришка упал в лодке и разбил лоб об уключину?

— Да, у него шрам на лбу, — подтвердил Филипп.

— Доказательство несомненно, — констатировал подполковник. — Теперь что вы знаете про Иванцову?

Андрей рассказал все, что знал.

— Как звали сына Иванцовой?

Андрей вопросительно глянул на Филиппа и покачал головой:

— Не знаю.

— Алексей?

— Не могу утверждать.

— Ну, ладно. Откуда узнали, что Иванцова живет в Бибрке?

— А в Острожанах старая Кухариха, родственница мужа Иванцовой, говорила. Еще говорила, что муж Иванцовой погиб на войне.

Подполковник перелистал какие-то бумаги в папке, лежащей перед ним.

— Вот что, ребята, — сказал, — мы здесь с капитаном немного посоветуемся, а вы посидите там, — кивнул на дверь.

Бутурлак проводил их в соседнюю комнату, дал несколько журналов и вернулся к Яхимовичу.

— Вызывайте машину, капитан. Опергруппу возглавите вы, Возьмите с собой Андрея Шамрая. Парень, кажется, умный, пусть, как родственник, придет к Иванцовой и постарается выведать, где сейчас Григорий Жмудь.

Дом Марии Петровны Иванцовой — оштукатуренный и опрятный — стоял посреди небольшого садика. Над самым крыльцом раскинула ветви яблоня, усыпанная желтыми большими плодами. От крыльца до калитки вела вымощенная красным кирпичом дорожка, обсаженная сальвинией. Георгины тянулись выше проволочной изгороди, а под окнами дома уже зацветали хризантемы.

Калитка была не заперта, и Андрей направился прямо к крыльцу. Постучал в дверь, но никто не отозвался. И услышал вдруг за спиной:

— Вам кого?

Оглянулся. Возле крыльца полная женщина, улыбается, смотрит добро.

— Я к Марии Петровне.

— Так я Мария Петровна.

— А я из Острожан. Может быть, слышали: Андрей Шамрай? Племянник Северина Романовича.

— А-а… Тот мальчик, которого он взял к себе? Ну ты и вырос! — На миг глаза ее стали грустными, и Андрей понял, что вспомнила сына. Вытерла руки, засуетилась: — Проходи, Андрейка, я сейчас ужинать тебе дам, изголодавшийся ты какой-то…

— Да нет, спасибо.

— Не говори. — Она легко взошла на крыльцо, отперла дверь и пошла вперед, говоря: — Ты не стесняйся, сынок, я тебе сейчас колбаски поджарю с картошечкой. Или, может, яичницу хочешь?

“Нет здесь Гришки”, — подумал Андрей.

Женщина излучала такую искренность и простоту, что Андрею стало неловко. Она даже не спросила, почему это Андрей пришел к ней. Если бы Гришка прятался здесь, непременно выдала бы себя — взглядом, вопросом, внутренней настороженностью, а она посадила Андрея за стол, застеленный чистой клеенкой, спустилась в погреб, принесла полный кувшин молока, нарезала хлеб толстыми ломтями, поставила перед парнем целую сковородку яичницы с колбасой и только потом присела напротив, с удовольствием наблюдая, с каким аппетитом Андрей ест.

— Мы в Бибрке со студентами. Самодеятельность. А я вспомнил, бабка Кухариха рассказывала, что вы здесь, вот и зашел…

Это объяснение, наверно, вполне удовлетворило Марию Петровну, потому что широко улыбнулась и сказала с напускным упреком:

— Старая трещотка, я же просила… — Вдруг спохватилась и не договорила, о чем именно просила бабку Кухариху, да Андрею и так было все понятно: не рассказывать про переезд Иванцовой в Бибрку.

— Спасибо, Мария Петровна! А здесь у вас хорошо. — Поднялся из-за стола, заглянул в комнату. Должен был осмотреть дом, хотя бы поверхностно.

В погребе Гришки не было — когда Мария Петровна спускалась за молоком, Андрей заглянул туда.

— Я здесь все одна да одна. Летом Алексей приезжает, зимой сдаю комнату командировочным, а так — тоскливо…

Она сказала “Алексей”, даже не сомневаясь, что их тайна никому не известна, и Андрей вдруг пошел на риск. Сказал, пристально глядя на женщину:

— Зачем это вы, тетя Мария? Передо мной можно и не таиться. Мы с Гришей двоюродные братья, а я все знаю.

Мария Петровна, прибиравшая со стола, уронила стакан и даже не заметила, что он разбился. Испуганно уставилась на Андрея:

— Откуда знаешь?

— А Гришка вам ничего про меня не говорил?

— Говорил, что Советам служишь.

— А вы разве не служите? — Андрей знал, что Мария Петровна работает шеф-поваром в местной чайной.

У Марии Петровны на шее выступили пятна.

— От работы не отлыниваю, — ответила.

— А Гришка зачем на заводе работает? Кстати, здесь он сейчас? — быстро спросил Андрей.

— Нет.

— Правду говорите?

Гримаса исказила лицо Марии Петровны:

— Ой, парень, какой же ты!

Андрей понял, что допустил промах, попробовал оправдаться:

— Нужен Гришка мне. Где он?

Мария Петровна глянула отчужденно, но Андрей смотрел искренне, как и раньше, и женщина спросила:

— Что с ним случилось?

— Почему так думаете?

— Странный был какой-то. Будто перепуганный. В воскресенье приезжал. Собрал вещи и сразу подался.

— Не сказал куда? Не чужой я, может быть, помогу Гришке. — Андрей опустил глаза — все же обманывал эту доверчивую женщину, но другого выхода не было: Гришка Жмудь мог натворить еще много бед.

— Ой, парень, помоги, очень прошу тебя! Что-то с ним происходит, кто-то сбивает его, подстрекает… Он мне не сказал, но знаю: в Ставное пошел, девушка у него там. Хорошая девушка, Анна Климашко, работает медсестрой.

— К ней подался?

— Куда же еще? Вечером и пошел. Если бы во Львов, то налево к автобусу. А он через переулок, там дальше дорога на Ставное.

— Что взял с собой?

— Денег попросил. У меня было девятьсот рублей, все отдала. Сала, хлеба, вещи зимние.

— Зимние? — переспросил Андрей. — Зачем сейчас?

— Я тоже спросила. Говорит, нужно. Неуверенный был какой-то.

Андрей заглянул в комнаты, у которых были отдельные выходы в переднюю. В каждой по кровати и дивану. В самом деле, Мария Петровна могла сдавать их жильцам. Подумал: “Бедная женщина, наверно, копила все Гришке, а он…”

Мария Петровна схватила его за руку.

— Ты уж не говори никому про Гришу! — горячо дохнула ему в лицо, став на пороге. — Он достоин лучшего, правду тебе говорю!

Андрей промолчал. Скоро она узнает, что натворил Гришка, и прозрение будет не из легких.

Андрей вышел, не оглядываясь. На улице было уже темно, и звезды сияли на небе.

— Будешь в Бибрке, заходи, — услышал он с крыльца.

Пробормотал что-то в ответ и направился к калитке.

Бутурлак вышел из-за кустов, спросил шепотом:

— Ну, что? Я уже начал волноваться.

— Гришки здесь нет. Он за семь километров, в селе Ставном.

Дом Климашко, один из лучших в Ставном, стоял сразу за церковью. За ним к леваде тянулся огород, засаженный картошкой, за речкой чуть ли не сразу начинался лес. Два автоматчика отрезали усадьбу от огорода, еще два контролировали ее с боков. Бутурлак в сопровождении председателя сельсовета и лейтенанта милиции прошли через подворье. Немного сзади держался Андрей.

Председатель сельсовета требовательно постучал в окно. Изнутри подняли занавеску, выглянул мужчина.

— Ты, Федор? — спросил. — Что случилось?

— Открывай, уполномоченный будет ночевать.

— Сейчас, только зажгу свет, — послышалось из-за окна. Чуть ли не сразу загремел засов, и хозяин открыл двери.

Стоял на пороге, держа в руке свечку.

Бутурлак проскользнул мимо него в дом. Старший лейтенант милиции потеснил Климашко в сени.

— Где Алексей Иванцов? — спросил угрожающе. — Здесь?

Хозяин стоял в одном белье, босой, молчал и смотрел испуганно.

— Какой Иванцов? — начал, заикаясь. — Никого н-нет.

— Алексей Иванцов! Тот, что ухаживает за вашей дочкой.

— Так они ушли… — Климашко немного пришел в себя. — Дома только мы с женой.

Старший лейтенант включил карманный фонарик, ощупал лучом сени. К стене приставлена лестница, над ней дверца на чердак.

— Стой здесь!

Старший лейтенант указал Андрею на входные двери, а сам ловко полез по лестнице. Отбросил дверцу чердака и, как на учениях, сделав упор на локти, проскользнул на чердак.

— Здесь никого, — появился в дверях Бутурлак.

— И на чердаке пусто, — отозвался старший лейтенант. Он медленно спустился по лестнице.

— Осмотрите подворье, — приказал Бутурлак, — я пока что поговорю с хозяевами. Оденьтесь, — повернулся к Климашко, переступавшему с ноги на ногу, — и попросите жену, чтобы поднялась.

Жена Климашко уже стояла одетая в комнате, служившей гостиной. Женщина лет за сорок, полная, но еще красивая. Климашко вернулся в комнату в штанах и рубашке, но босиком, стал рядом с женой, будто искал у нее защиты. Бутурлак попросил хозяина сесть, отодвинул лампу на край стола, чтобы лучше видеть, спросил прямо:

— Был у вас позавчера Алексей Иванцов?

Климашко искоса поглядел на жену, но она смотрела равнодушно, и он ответил:

— С Анной он нашей гуляет… этот Алексей. Так вот приходил… В воскресенье вечером. Ушли с Анной. Молю бога, чтобы были живы, не знаем, куда подались.

— И вы вот так отпустили дочь?

— А что делать? Взрослая уже. При Советской власти умные все стали. Что для них родители?

— Помолчи! — вдруг вмешалась жена. — Если на человека что-то свалится, — подняла глаза на Бутурлака, — то не знает, что и говорит. Они с Алексеем давно уже решили пожениться, ну, он и Анна наша. А в воскресенье он приходит, вызывает Анну во двор, пошептались, дочь и говорит, что едет с Алексеем.

— Куда?

— Мне и самой это очень хотелось бы знать.

— Предупреждаю, что речь идет о задержании опасного преступника. — Бутурлак достал из папки бумаги, сунул их супругам: — Познакомьтесь и распишитесь, за ложные. сведения…

— Да знаем… — не дал ему закончить Климашко. — И пусть пан-товарищ не думает, что говорим неправду, потому что сами не хотели отдавать Анну за этого парня.

— В котором часу пришел Иванцов?

— Наверно, за полночь. Зашли в дом, она и говорит: “Едем с Алексеем”. — “Куда?” — спрашиваем. А она: “Напишем”. Мол, у Алексея неприятности. А какие могут быть неприятности, если нужно прятаться? Я и подумал: или криминал какой-нибудь, или с бандерами… Вот и вы говорите: опасный преступник! А что натворил?

— В свое время узнаете.

— Вот-вот… — Климашко даже заскрипел зубами. — Такое наваливается на нашу голову! Говорю им: “Не делайте из меня дурака”. А они свое: “Надо идти!”

— Что дочка взяла с собой?

Опять Климашко переглянулся с женой.

— Да говори уж, — наклонила она голову.

— Когда ушли, я и увидел: ружья нет. Оно у меня висело в той комнате, — кивнул на двери справа. — Наверно, Анна через окно передала.

— Ну а вещи какие взяли? Продукты?

— Окорок копченый, кусок сала. Белье, обувь, одеяло. Зимнее пальто. Спрашиваю: “Зачем пальто?” — “Так, — говорит, — дело такое: может, и до холодов придется побыть”.

— И куда же они пошли? — допытывался Бутурлак. — Огородами к лесу?

Климашко заморгал, хотел что-то сказать, но вскочила жена:

— Я уже вам правду скажу. Это он, обормот, нашу дочку опутал, а она такая доверчивая и любит его. Поймайте же этого бандита, может быть, Анюте легче станет. Я слышала, в Сарны хотели ехать. На станцию пошли. Я во двор вышла, слышу: шепчутся, а Алексей и говорит: “В Сарны поедем, а там видно будет”. А увидел меня — осекся.

— Если узнаете о местонахождении дочери и Алексея Иванцова, — сказал официально Бутурлак, — немедленно сообщите органам госбезопасности.

Выслушав информацию, Виктор Эдуардович подумал немного и спросил:

— Итак, считаете, что они решили пересидеть в лесу?

— Куда еще могут податься? Про остров среди болот, где Гришка прятался с Коршуном, знают только местные жители, но ведь туда никто не ходит, болота черные, опасные — кому хочется жизнью рисковать? Жмудь недаром пошел к Анне. Ему одному на острове не выжить. В окрестные села не пойдешь, здесь тебе и конец. А женщину не заподозрят. Еще и с настоящими документами. До райцентра там километров десять, и раз в неделю за продуктами сходить можно.

— Решено! — Подполковник хлопнул ладонью по столу. — Сейчас я сообщу волынским товарищам, что Григорий Жмудь, вероятно, где-то в их краях, и договорюсь о вашей операции. А вы отдыхайте до двенадцати. В тринадцать выедете с оперативной группой.

— Надо бы взять с собой Шамрая. Можно найти проводника и среди местного населения, но Андрей уже в курсе дела.

— Не возражаю.

Оперативная группа прибыла в райцентр после одиннадцати ночи. Заночевали в гостинице, а в четыре утра Бутурлак разбудил людей. Газик подвез их километров за пять — шесть до островка в болотах, дальше дороги не было, и группа вместе с Андреем углубилась в лес. Шли не торопясь, но, собственно, и торопиться было невозможно: темень, под ногами хлюпает вода, надо продираться сквозь кустарники.

Как находил Андрей тропинку среди болот, было известно только ему, но шел уверенно, иногда останавливался для ориентации. За ним как тени передвигались два автоматчика — в прошлом разведчики, они чувствовали себя в лесу как в собственном доме. У одного из них, Валентина Соколова, высокого рыжего лейтенанта, была исключительная реакция. Рассказывали, что когда-то эсэсовец целился ему в спину с нескольких метров, но Валентин, подсознательно почувствовав опасность, отклонился, пуля чиркнула лишь по шинели, а Соколов, падая, сумел срезать эсэсовца автоматной очередью.

За Соколовым шел младший лейтенант Дмитрий Копоть, низкорослый и на первый взгляд даже тяжеловатый, но сильный и ловкий. Копоть, как и Андрей, был из местных жителей, родился и вырос в селе севернее Житомира, умел ходить по лесам, как волк, бесшумно и незаметно.

Бутурлак шел последним.

Светало. Над болотами полосами лежал туман, и Бутурлак подумал, что именно в тумане было бы хорошо подкрасться к островку. Спросил Андрея:

— Далеко еще?

— Подходим. За теми осинами болото, ну и по болоту метров триста. — Он вытащил из кармана пистолет и засунул за пояс. Перехватив одобрительный взгляд Бутурлака, покраснел, отвернулся и юркнул между ольховыми деревьями.

Тогда, три года назад, после разгрома Коршуна, Антон Иванович повел их на остров. У бандеровцев там было две палатки и довольно просторная землянка, которую зимой можно было переделать в укрытие. Антон Иванович решил не разрушать землянку. Зимой, когда болота замерзали и сюда можно было приехать на лошади, землянка служила бы неплохим прибежищем для лесников и охотников.

Даже в густом тумане Андрей увидел пять осин и показал на них товарищам. Осторожно, не хлюпая, вышли на берег острова. За кустами начинался густой лиственный лес, в его сердцевине, на поляне, и была когда-то база бандеровцев.

Бутурлак приказал всем рассредоточиться, и они пошли редкой цепью, бесшумно ступая между деревьями. Вдруг капитан остановился, подал знак другим, чтобы замерли. Стоял, глубоко вдыхая воздух.

По приказу Бутурлака Соколов пошел в разведку. Вернулся через несколько минут.

— Они там. Девка что-то варит на костре. Жмудь, видимо, еще спит или вышел на охоту.

— Соколов и Копоть — в обход, — скомандовал Бутурлак. — Андрей — со мной!

Они вдвоем неслышно подобрались к поляне и увидели шалаш из еловых веток и землянку. Немного дальше между стволами деревьев на веревке висела одежда, а перед входом в шалаш пылал костер, и девушка помешивала ложкой в подвешенном над ним чугунке.

Она сидела к ним спиной, до нее было совсем близко, шагов двенадцать, и капитан, шепнув Андрею на ухо: “Прикроешь меня”, пополз, как уж, к костру.

Он сразу затерялся в высокой траве. Когда-то это и было его профессией — бесшумно и ловко подползти, благодаря этому умению сохранил жизнь на войне.

Дрова в костре трещали, Бутурлак уже почувствовал тепло на лице. Быстрым движением он зажал девушке рот ладонью.

— Вот что, — наклонился над Анной, всматриваясь в полные страха глаза, — молчи, иначе будет плохо. Где Гришка?

Девушка показала глазами на шалаш.

— Тихо сиди! — повторил строго, отпустил Анну и метнулся в шалаш.

Гришка лежал в углу на постели, сделанной из еловых веток и укрытой одеялом. Спал в ватнике, раскинув руки, сладко похрапывая. Бутурлак приставил дуло пистолета ему к груди. Гришка раскрыл глаза и, наверно подумав, что это сон, закрыл их снова, пытаясь повернуться на бок.

— Поднимайтесь! — громко приказал Бутурлак.

Гришка быстро сунул руку под пальто, служившее ему подушкой, но капитан схватил его за локоть. Сам нащупал под пальто и достал вальтер. Спрятал в карман.

— Ну? — сказал грозно. — Поднимайтесь!

Но Гришка лежал, все еще не веря своим глазам. Вдруг всхлипнул и, встав перед Бутурлаком на колени, заголосил:

— Что вам нужно от меня? Я ни в чем не виноват!

Ломая ветки, в курень втиснулся Андрей, за ним Соколов. Не говоря ни слова, он связал Жмудю руки за спиной, поднял за воротник ватника, посмотрел на искаженное страхом лицо, подтолкнул Гришку к выходу.

Только теперь Гришка узнал Андрея, и лицо его исказилось ненавистью.

На первом же допросе Григорий Жмудь все рассказал.

— Что вы думаете об этом Кострубе? — спросил Яхимович у капитана.

— Неужели Штех? — с сомнением сказал Бутурлак. — Ведь есть сведения, что он в Станиславской области.

— Был в Закарпатье, — уточнил Яхимович. — А потом его видели в Яремче и Коломии. Дальше след утерян. Я так и думал, что он во Львове: город большой и затеряться легко. А по описанию Жмудя, он: мохнатые брови, голый череп, на подбородке ямочка. Штеха забросили в Советский Союз для организации террористических актов. Он может натворить много бед. Висловский был лишь первой жертвой.

— Как думаете, товарищ подполковник, действительно ли у нас в руках нить к Иосифу Адашинскому? Тот, кто вызвал Жмудя на свидание с Кострубом, ссылался именно на него.

— Нет доказательств, — покачал головой Яхимович. — Отец Иосиф скажет — провокация, а у нас нет доказательств.

— Установить наблюдение за священником. Ведь от его имени пришли к Жмудю.

— Штех мог знать о связях семьи Жмудя с Адашинским и использовать этот факт в своих целях.

Бутурлак задумался, предложил:

— А что, если искусственно ускорить развитие событий? Они долго сидели вдвоем и разрабатывали план операции.

Подполковник слушал Бутурлака, не перебивая и постукивая карандашом по столу. Когда капитан закончил, сказал взволнованно:

— Правильная идея, я целиком поддерживаю ее. Думаю, что начальник управления согласится с нами. Но давайте все обсудим еще раз: мы сможем выйти на Штеха в том случае, если с ним свяжется Адашинский. Но не исключено, что Штех постарается убрать Жмудя, как нежелательного свидетеля, ведь он понимает, что мы не спим и разыскиваем убийцу Висловского. Они назовут Жмудю место встречи и пошлют исполнителя…

— Но Жмудь может сам выбрать место встречи и продиктовать свои условия.

— Рискнем!

Яхимович снял телефонную трубку и попросил приема у начальника управления. Вернувшись, сказал:

— Начальство дает согласие. Под нашу персональную ответственность.

Бутурлак рассказал Жмудю, что он должен говорить Адашинскому. Они прорепетировали несколько вариантов разговора, и наконец Бутурлак набрал номер телефона.

— Слушаю, — прозвучал в трубке уверенный бас отца Иосифа, его голос был слышен даже в кабинете капитана.

Гришка смотрел на Бутурлака испуганными глазами и молчал. “Давай!” — кивнул ему капитан, но Жмудь только безмолвно шевелил побелевшими губами.

— Я вас слушаю, — повторил Адашинский нетерпеливо, и тогда Гришка сказал:

— Извините, святой отец, звонит вам Алексей Иванцов.

— Откуда ты? — От уверенного баса не осталось и следа, отец Иосиф явно перепугался.

— Из телефонной будки. У меня срочное дело к вашему преосвященству. Святой отец посылал ко мне господина Коструба, чтобы я сделал одно дело, так я выполнил его приказ и временно живу у знакомого. Но к нему приезжают родственники, надо переехать, у меня ни связей, ни денег. Так будьте добры, передайте пану Кострубу, что я буду ждать его завтра в полдень в парке Костюшко, возле кинотеатра.

— Я понял тебя, сын мой… — Голос отца Иосифа дрожал. — Я попробую исполнить твою просьбу. Если он не придет, больше мне не звони…

— Я полагаюсь на вас, святой отец, — ответил Гришка и по знаку Бутурлака положил трубку. Вытер рукавом пот со лба и вопросительно посмотрел на капитана.

— Хорошо, — похвалил тот, и Жмудь заискивающе улыбнулся.

Григорий Жмудь, в низко надвинутой на брови фуражке и черных очках, сидел на скамейке под ветвистым дубом в нескольких метрах от кинотеатра. В вестибюле кинотеатра два окна выходили на сквер — за одним притаился Соколов, за другим — Копоть. Мимо кассы с букетом, как нетерпеливый влюбленный, расхаживал капитан Бутурлак. В аллеях сквера на скамейках сидели несколько человек: один читал газету, два играли в шахматы, еще один углубился в книжку, качая коляску с ребенком, рядом парень что-то рассказывал девушке, нежно прижавшись к ней…

Сеанс недавно начался, и в сквере было малолюдно.

Бутурлак глянул на часы: без минуты двенадцать.

В центральной аллее парка появились двое — высокая, стройная блондинка и на небольшом расстоянии от нее мужчина в модном габардиновом плаще. За ними прихрамывал, опираясь на палку, старик в фуражке, дальше шли, взявшись за руки и оживленно болтая, две девочки.

На выходе из аллеи блондинка села на свободную скамейку. Человек в габардиновом пальто, не оборачиваясь, направился к кассе кино. Остановился и осторожно осмотрелся по сторонам. Увидел на скамейке Жмудя. Стрельнул глазом на Бутурлака и равнодушно обернулся к кассирше. Купив билеты, он засунул руку в карман пальто, направился обратно в сквер.

Бутурлак опустил вниз букет. “Он, — подумал, — это он!”

Человек вроде бы шел к блондинке. Бутурлак мог побиться об заклад, что они сообщники.

Обратил ли внимание на блондинку юноша, что читал книгу, машинально покачивая левой рукой детскую коляску?

А человек в габардиновом пальто, не дойдя до блондинки, остановился возле скамейки, на которой сидел Жмудь, и, наверно, что-то спросил у него. Жмудь обернулся. Человек выхватил из кармана немецкий парабеллум, но в ту же секунду пистолет выпал у него из руки…

Наверно, он еще не успел сообразить, что произошло, и, может, даже не почувствовал боли в пальцах, растерянно посмотрел по сторонам, но за эти мгновения Гришка успел сползти со скамейки и, прикрывая ладонями голову, спрятаться за толстый ствол дуба.

Наконец человек глянул в окно, за которым стоял Соколов, но, очевидно никого не увидев, метнулся к зданию кино, надеясь юркнуть за угол.

Навстречу вышли двое.

— Спокойно, — услышал, — руки вверх!

Блондинка резко поднялась — рука в кармане жакета — и быстро направилась к выходу из парка. Юноша, бросив книжку в пустую коляску, встал и пошел за ней следом.

Теперь Бутурлак был уверен, что блондинку не выпустят из виду: на улице стояли две оперативные машины…

В семнадцать часов Бутурлак докладывал подполковнику Яхимовичу:

— Блондинка села на Городецкой в трамвай. С ней вместе ехала Таня Громова. Вагон был полупустой. Доехала до предпоследней остановки. Живет в Хлебном переулке, дом номер четыре. Одноэтажный, принадлежит гражданину Эпендюку Афанасию Ефимовичу, блондинка — его дочь Галина Савицкая. Диспетчер трамвайно-троллейбусного управления, вдова, муж ее убит в сорок четвертом году. Служил в Украинской повстанческой армии. За домом установлено наблюдение.

— Хорошо, — сказал Яхимович. — Личность раненого установили?

— Пока что молчит. Документов при нем нет.

Галина Савицкая вышла из дома в начале седьмого. Дождалась трамвая. Сошла в центре и направилась к Драматическому театру. Шла, помахивая небольшой сумочкой, и, наверно, только Бутурлак да еще несколько оперативных работников, которые следили за ней с разных сторон, догадывались, что в сумочке рядом с пудрой и помадой лежит пистолет и блондинка неплохо им владеет.

Она шла по тротуару — высокая, элегантная, в цветастом шелковом платье, — и мужчины оглядывались на нее…

Спектакль в театре шел второй раз. Билеты были распроданы заранее, возле подъезда шумела толпа празднично одетых людей. Савицкая постояла немного, будто ждала кого-то, посмотрела на часы и вошла в театр. В зале прошла к одиннадцатому ряду и села в кресло рядом с лысым мужчиной. Бутурлак, делавший вид, что разыскивает свое место, чуть не вскрикнул — сомнений быть не могло: блондинка встретилась со Штехом.

Свет медленно погас. Бутурлак, пригнувшись, скользнул за бархатную штору. Капельдинерша, закрывая двери, шикнула, но капитан проскочил мимо нее в фойе.

— Телефон и два — три места в зале, — сказал Бутурлак администратору. — Одно — в ложе справа. Один стул приставьте в проходе к двенадцатому ряду.

— Сделаем, все будет сделано. — Администратор вышел, а Бутурлак позвонил Яхимовичу.

Подполковник, выслушав его, ответил коротко:

— Действуйте!

По распоряжению Бутурлака все выходы из зала были взяты под контроль, перекрыли парадный и служебный выходы из театра, а также выезд из внутреннего театрального двора, расставили посты вокруг всего огромного здания.

Приехал Яхимович. Бутурлак ждал его в администраторской. Выслушав донесение, подполковник спросил:

— А где Копоть?

— В левой ложе возле сцены. Оттуда хорошо видны Штех и Савицкая. Но вряд ли во время действия они выйдут из зала.

— Конечно. Но могут вообще уйти после первого же акта.

— Будем брать на улице. При выходе из театра.

— Кто?

— Соколов и я.

— Хорошо, — согласился Яхимович. — Только будьте осторожны. У этого Штеха какая-то звериная интуиция, сильный и владеет оружием блестяще.

— Что ж, — кивнул Бутурлак, — попробуем взять без шума.

…Штех только взглянул на Савицкую, как понял: произошло непоправимое. Умел читать по ее глазам. В зале начало темнеть, а затем свет погас совсем.

— Ну? — прошептал нетерпеливо в ухо.

— Ловушка… Там была ловушка, и Ярослава взяли.

Штех откинулся на спинку кресла. Смотрел, как медленно раздвигается занавес, и плохо понимал, что происходит на сцене. Какая-то хата под соломенной крышей, вишневый садик и панорама села на заднем плане. Зачем он здесь? Взяли Ярослава Доберчака, последнего его помощника, устроили вульгарную ловушку, куда мог попасть и он. Слава богу, Галина отсоветовала идти на встречу со Жмудем. Умница она, Галина, и любимая; более нежной и умной, наверно, нет на всем свете. Шевельнулся в кресле, почувствовал теплое Галинино плечо, прижался и спросил еле слышно:

— Гришка Жмудь там был?

— В том-то и дело, что был…

Штеху сделалось страшно. Если арестовали Жмудя, то в госбезопасности, наверно, знают, что связал его с Кострубом отец Иосиф Адашинский. Вот Гришка Жмудь и позвонил его преосвященству, назначил ему, Кострубу, свидание в парке, и он сразу понял, что Жмудя надо убрать. Но так попасться на удочку! Только случай спас его сегодня.

“Однако, — подумал, — дела не такие уж и плохие. Ярослав не знает, где я квартирую, отец Адашинский поддерживал со мною связь через Галину, вчера прислал какого-то старика с запиской. Галина меня не выдаст, Галина влюблена в меня, и я пообещал взять ее с собой за границу. Но надо сегодня же сменить квартиру. Есть еще один человек. Знает: в случае провала попадется и сам. А он служил в эйнзатцкоманде, вешал, расстреливал — за это по головке не погладят”.

Взял руку Галины, сжал осторожно и спросил:

— А ты как?

Она поняла его сразу.

— Проверяла, — объяснила. — Никого.

Если Галина говорит — никого, так оно и есть. Галина хитрая и осторожная, она хитрее и его самого…

На сцене парень в полотняных брюках выяснял отношения с девушкой, она плакала, а он кому-то угрожал, девушка была красивой, она нравилась Штеху, он старался понять, что делается на сцене, но никак не мог — эта история с Гришкой Жмудем выбила его из колеи. Незаметно взглянул на Галину. Вот характер: смотрит с интересом, переживает, спектакль увлек ее, забыла обо всем на свете, даже о нем.

Хотел что-то спросить, дотронулся до нее, но Галина остановила его:

— Поговорим в антракте, не мешай.

А в антракте их могут ваять.

Штех переплел пальцы, стиснул больно. Там, в Мюнхене, еще тешат себя иллюзиями, а он знает, что все их расчеты — мыльный пузырь. Хоть бы им удалось удрать отсюда, а дальше… Пока Запад как-то заинтересован в них, но кто знает, что будет дальше, как повернутся события.

В антракте Штёх отвел Галину в угол фойе. Сели так, чтобы не обращать на себя внимание, и Штех попросил:

— А теперь расскажи, как все было.

— Может быть, уйдем отсюда? — предложила.

— Лучше вместе со всеми. Затеряться в толпе. Уверена, что тебя не засекли?

— Да.

Она рассказала о том, как все произошло в сквере. Прозвенел звонок, и Штех сказал мечтательно:

— Вот так бы не думать ни о чем! Нет ни наших, ни ваших… Спектакль, ты рядом. Тишина и покой! — Он положил ладонь на Галинину руку, погладил. — Быстрее кончать здесь надо, задержались мы.

Галина отняла руку.

— Тишина нам может только сниться, — ответила сухо. — Тишина для нас подобна смерти, вот так-то. Сейчас бы гранату! — Обвела взглядом фойе. — Швырнула бы, не задумываясь.

Штех представил себе, что у него тоже не задрожала бы рука, но прежде всего надо думать о себе. Галина такая еще горячая и неопытная, и он должен сдерживать ее.

— Пошли. — Поднялся и почтительно подал руку. — Пусть пани думает не о гранатах, а об искусстве. — Штех притянул Галину к себе. Сказал нежно: — Скоро я поведу тебя в Миланскую оперу.

Она ответила легким пожатием руки и долгим, полным надежд взглядом. У входа в зал их вежливо пропустил вперед человек в сером костюме. Отстал в проходе и занял место на приставном стуле в двенадцатом ряду. Огляделся. Обратил внимание на человека, что сидел через несколько кресел от Штеха и его подруги и оживленно переговаривался со своей соседкой. “Нет, говорят, девушки, с которой не сумел бы познакомиться Валентин Соколов”, — подумал Бутурлак.

После окончания спектакля зрители долго не отпускали артистов, Штех аплодировал тоже, стоя наблюдал, как азартно хлопает Галина.

Занавес опустился в последний раз, и они протиснулись в проход. Штех шел за Галиной и вдруг перехватил взгляд человека в сером костюме — холодный, пристальный. Цену таким взглядам Штех хорошо знал. У него похолодело в груди, посторонился, вежливо пропуская вперед полную женщину, оглянулся, будто разыскивая кого-то. Этих двух — трех секунд Штеху было достаточно, чтобы сориентироваться и принять решение.

Галина шла не оглядываясь, уверенная, что он не отстает. Серый костюм шел немного впереди ее и тоже не оглядывался. Их со Штехом разделяло уже несколько человек, сзади медленно пробирались между рядами последние зрители, и проход к сцене оказался свободным.

Штех грубо оттолкнул какую-то женщину и несколькими прыжками одолел расстояние до барьера, отделявшего зал от оркестровой ямы. Боковым зрением заметил, как от дверей справа кто-то тоже метнулся назад, — значит, человека в сером подстраховывали. Ну, теперь кто кого!

Он прыгнул в оркестровую яму и бросился к узкой боковой двери, услышав, как преследующий загрохотал пюпитрами…

Сегодня у Веры была настоящая премьера — девушке дали роль со словами. Не имело значения, что слов было мало, всего три предложения, и находилась она на сцене минуты две, не больше, но это была роль, и в программе было написано: “Артистка В. Яхонтова”.

Андрей ждал ее возле дверей, ведущих из фойе за кулисы.

Как только Вера появилась, Андрей бросился к ней. Он перехватил ее испуганный, вопрошающий взгляд и воскликнул:

— Ты играла чудесно, я просто в восторге!

Она благодарно посмотрела на него и сказала:

— Наши девчата устраивают в буфете небольшой праздник по поводу премьеры, я приглашаю тебя.

Андрей вспомнил, что у него почти совсем нет денег, и покраснел.

— Неудобно, вы там все свои…

— У нас все готово. Несколько бутылок вина и пирожные. Я сказала, что ты будешь. Девочки ждут. Но сначала пройдем ко мне в гримерную, я оставила там шаль.

За кулисами Андрей был впервые в жизни и с интересом разглядывал все вокруг. Они вышли на сцену. Монтировщики декораций разбирали комнату, где происходило последнее действие. Работали быстро и ловко. Вдруг из-за левых кулис выскочил какой-то лысый человек в темном костюме. Он перебежал сцену, перепрыгнул через опрокинутый стул и, озираясь, исчез за противоположными кулисами.

— Шатаются тут! — с осуждением посмотрел ему вслед пожилой рабочий и подобрал стул. Он подозрительно глянул на Андрея, но, узнав Веру, приветливо улыбнулся: — Поздравляю тебя, Верочка! И дай бог, чтобы это было хорошим началом…

Он не договорил — из-за левых кулис выскочил Бутурлак, чуть не столкнулся с рабочим, сбил стул, заметил Андрея, крикнул:

— Лысый!.. Не видели лысого в темном костюме?

Андрей указал проход между кулисами, в который шмыгнул лысый, и Бутурлак метнулся туда.

— Ловят кого-то! — покачал головой рабочий сцены и с грохотом снова поставил стул.

Андрей хотел побежать за Бутурлаком, но Вера задержала его.

Перебежав сцену, Штех оказался в коридоре, куда выходили двери гримерных. Впереди маячила светящаяся вывеска “Служебный вход”, но он не тешил себя надеждой, что удастся выскользнуть на улицу. Понимал, что все выходы из театра блокированы.

Дверь в одну из артистических уборных была открыта. Штех заглянул — пустая, перед зеркалом горит лампочка, в углу висят какие-то платья.

Он юркнул за дверь. Слава богу, ключ торчал в замке, он быстро повернул его и, привалясь к двери спиной, провел ладонью по лицу, будто снимал напряжение и страх последних секунд. Затем сбросил пиджак, снял обувь, оборвал на левой туфле шнурок, потому что не развязывался. Вытащил из кармана штанов пистолет, быстро осмотрел платья — черт, все длинные, такие, наверно, носили в прошлом веке. Наконец наткнулся на темный жакет и юбку. Жакет жал в плечах, но выбора не было.

На стуле перед зеркалом лежала длинная шаль. Закутался так, что торчал только нос, и лишь теперь вспомнил, что он без обуви. Возле входа стояло несколько пар туфель на высоких каблуках, но ведь у него сорок третий размер! Штех сбросил носки, сунул босые ноги в собственные туфли. Схватил пистолет и, держа его наготове под шалью, выскользнул в коридор.

Вера потянула Андрея дальше по коридору.

Вдруг дверь одной из гримерных открылась, и в коридор вышла женщина в темном жакете, закутанная шалью. Она быстро пошла к выходу.

Какая-то неуклюжесть движений привлекла к ней внимание Андрея — шла широко, совсем по-мужски. Андрей невольно посмотрел на ее ноги и удивленно подтолкнул Веру: женщина была обута в мужские туфли, на одной шнурок был оборван и волочился по полу, но самое странное — кривые, мускулистые ноги были густо покрыты волосами.

Андрей пожал плечами — в конце концов, здесь, в театре, всякое увидишь, но Вера метнулась следом за женщиной и, догнав, коснулась ее плеча:

— Простите, пожалуйста, вы, наверное, по ошибке взяли мою шаль!

Женщина даже не оглянулась, схватила Веру за руку и прошипела:

— Молчи и иди рядом, если хочешь жить…

Она притянула Веру к себе и показала из-под шали дуло пистолета. Девушка споткнулась, но женщина удержала ее и потянула к выходу.

Секунду Андрей не мог понять, что произошло. Вдруг вспомнил Бутурлака, который исчез за кулисами, снова взглянул на волосатые, мускулистые ноги женщины, догнал и схватил ее за руку.

— Подождите… — начал, но вдруг почувствовал под пальцами железную твердость мускулов. Женщина вырвалась из его рук и бросилась вперед.

— Держите ее! — закричал Андрей и увидел, как от группы людей в конце коридора отделился человек в сером костюме. Узнал Бутурлака, который поднимал пистолет, но почему-то очень медленно. Женщина пригнулась, отклонилась к стене, в ее руке сверкнул парабеллум, и Андрея оглушил выстрел.

Штех умел стрелять, но узкий жакет сковывал движения, и он не смог как следует поднять руку для точного выстрела.

— Ложитесь! — закричал отчаянно Бутурлак Андрею и Вере, которые стояли в узком коридоре за спиной у Штеха.

А Штех уже снова целился. Бутурлак отклонился от пули и выстрелил Штеху в бедро — в ногу мог бить не колеблясь.

Штех прижался к стенке, но в этот момент бежавший по коридору сзади него Соколов, растолкав Веру и Андрея, выстрелил Штеху в правое плечо. Штех выронил пистолет, и сразу же на него навалились Соколов и Андрей.

Бутурлак, подобрав пистолет, оглянулся — в конце коридора, откуда выскочил Соколов, стояли растерянные артисты.

— Извините, — смущенно улыбнулся капитан, — испортили вам праздник.

Артисты расступились, и Штеха повели к выходу.

Андрей хотел пойти за капитаном, но Вера взяла его за руку и сказала:

— Пойдем. Нас ждут…

Мадлен Л’Энгл СКЛАДКА ВРЕМЕНИ

Перевод с английского

Глава I МИССИС ЧТО

Темная, бурная ночь.

В мансарде, в спальне, на кровати сидела Маргарет Мюррей, закутанная в стеганое одеяло, и смотрела, как трепал деревья ледяной, порывистый ветер. Тучи неистово неслись по небу. Сквозь них проглядывала луна, и тогда по земле стелились тени, точь-в-точь привидения. Дом сотрясался.

Мэг, закутанная в одеяло, тоже содрогалась. Обычно она не боялась плохой погоды. “И совсем я расклеилась не из-за погоды. Просто погода вдобавок ко всему. Добавка к ней самой, Мэг Мюррей — девочке наоборот”.

Школа. Все с школе неладно. Она была одной из отстающих в классе. Сегодня утром учительница резко сказала ей:

— Никак не могу понять, Мэг, как у умных родителей может быть такой ребенок. Если не подтянешься, оставим на второй год.

А одна из девочек заметила:

— В конце концов, Мэг, почему ты ведешь себя как ребенок? Мы ведь не в первом классе.

Во время завтрака она немного побуянила, чтобы снова ощутить себя самой собой.

А когда с книгами под мышкой она торопилась домой, один из мальчишек сказал что-то обидное об ее “немом братце”. Тогда она швырнула книги на землю, задала ему хорошую трепку и заявилась домой в разорванной блузе, с большим синяком под глазом. Сэнди и Деннис — десятилетние братья-близнецы — пришли на час раньше и негодовали:

— Если надо, мы и сами можем поколотить кого следует.

“Я — маленькая преступница, — угрюмо думала она. — Скоро все заговорят об этом. Не мама. Но все остальные. Хорошо бы папа…”

Но пока она не могла думать об отце — боялась расплакаться. Только мама спокойно говорила: “Когда он вернется…”

Вернется… Откуда? Когда? Конечно, мама знала, не могла не знать о респектабельно-злых сплетнях. И конечно, они должны были ее задевать, как и Мэг. Но мама не подавала виду. “Почему я не умею притворяться? — думала Мэг. — Почему, глядя на меня, любой обо всем догадывается?”

Неистово дребезжало под порывами ветра окно, и Мэг еще плотней закуталась в одеяло. Свернувшийся на подушке пушистый серый котенок зевнул, показал розовый язычок, потянулся, вновь свернулся калачиком и заснул.

Спали все. Кроме Мэг. Спал даже Чарльз Уоллес — “немой братец”. Обычно он каким-то непостижимым образом чувствовал, что она просыпается совершенно несчастной, и тогда прокрадывался на цыпочках к ней на мансарду.

Как могут они спать? Целый день по радио передавали предупреждение об урагане. Как могут они оставить ее в этой расшатанной медной кровати, зная, что в любой момент может снести крышу и ее выбросит в ночное дикое небо и унесет далеко, неизвестно куда?

Она уже не справлялась с дрожью.

“Но ведь я же сама попросилась в эту комнату наверху, — начала она уговаривать себя. — Мама мне позволила, потому что я самая старшая. Это — знак доверия, а не наказание”.

— Ну а ураган — это уже не знак доверия, — произнесла она вслух; сбросила одеяло и встала.

Котишка развалился на постели и посмотрел на нее большими невинными глазами.

— Спи, — сказала Мэг. — И будь доволен, что ты котенок, а не такой урод, как я.

Она взглянула на себя в зеркало платяного шкафа и скорчила гримасу, выставив зубы, скрепленные скобками; машинально поправила очки, запустила пятерню в мышиного цвета волосы так, что они вздыбились, и застонала, как ветер за окном.

Половицы холодили ступни. Ветер завывал в щелях оконных рам, несмотря на то что это были особые противоураганные окна. Она слышала, как ветер воет в трубах. Пока она спускалась, все время лаял Фортинбрас, большой черный пес. Наверно, тоже испугался. На кого это он лает? Фортинбрас никогда не лаял просто так.

Неожиданно она вспомнила: когда она пришла на почту за письмами, то слышала разговор о бродяге, который украл двенадцать простынь у жены констебля. Его так и не поймали, и, может быть, сейчас он подбирается к дому Мюрреев — ведь дом на отшибе и на этот раз его могут заинтересовать не только простыни. Тогда Мэг не обратила особого внимания на разговоры, потому что почтальонша, выдавая ей письма, с медовой улыбкой осведомилась, давно ли писал им отец.

Мэг вышла из своей маленькой спальни и, двигаясь среди теней мансарды, случайно натолкнулась на стол для игры в пинг-понг. “Теперь на ноге будет синяк — вдобавок ко всем моим несчастьям”, — подумала она. Потом она наткнулась на свой старый кукольный домик, коня-качалку Чарльза Уоллеса, на электрическую железную дорогу близнецов.

— Почему со мной все время должно что-то случаться? — спросила она у большого плюшевого медведя.

Она спустилась с лестницы, остановилась, прислушалась. Направо, в комнате Уоллеса, было тихо. Ни звука из комнаты матери. На цыпочках она прошла по коридору в комнату близнецов, то и дело поправляя очки, как будто они могли помочь ей видеть в темноте. Похрапывал Деннис. Сэнди пробормотал что-то о бейсболе и затих. У близнецов не было никаких проблем. Учились они не так уж хорошо, но и не плохо. Вереница хороших отметок, в которой иногда проскальзывали “отлично” и “посредственно”. Неутомимые бегуны, заводилы в играх, так что если пускали сплетни о семье Мюррей, то только не о близнецах.

Она вышла из спальни и стала спускаться по лестнице, стараясь не наступить на скрипящую седьмую ступеньку. Фортинбрас перестал лаять. Да и лаял он все это время не из-за бродяги. Если бы кто-нибудь посторонний был около дома, то Форти продолжал бы подавать голос.

“А вдруг бродяга все-таки зайдет? А вдруг у него нож? Рядом никто не живет, так что никто и не услышит, а мы будем кричать, кричать, кричать… Ведь всем все равно, кому это интересно. Приготовлю-ка себе какао, — решила она. — Станет веселее, а если крышу вдруг сорвет ветром, то меня не унесет”.

В кухне уже горел свет, и Чарльз Уоллес сидел за столом и пил молоко, заедая хлебом с джемом. Он выглядел маленьким и беззащитным, когда сидел вот так одиноко, в большой старомодной кухне, белокурый малыш в вылинявших джинсах. Ноги его по крайней мере на шесть дюймов не доставали до пола.

— Привет, — радостно сказал он. — А я тебя жду.

Фортинбрас, лежавший под столом, у ног Чарльза Уоллеса, в надежде получить кусочек поднял изящную темную голову и забарабанил хвостом. Однажды зимой, ночью, он появился на ступеньках крыльца — полувзрослый щенок, тощий и заброшенный. По мнению отца, он был помесью сеттера с гончей и отличался особой мрачной красотой.

— Почему ты не пришел в мансарду? — спросила Мэг брата, обращаясь с ним, как с ровесником. — Я ведь до смерти боялась.

— В твоей мансарде очень дует, — ответил малыш. — Я знал, что ты спустишься. Разогреваю для тебя молоко. Должно быть, оно уже горячее.

Откуда Чарльзу Уоллесу всегда все про нее известно? Почему он всегда все о ней знает? Он никогда ничего не знал или не хотел знать, о чем думают Деннис и Сэнди. А вот про маму и Мэг мог рассказать все до мелочей.

Может быть, из-за того люди и шептались о младшем сыне Мюрреев, что он их пугал. Однажды Мэг подслушала: “Говорят, что у умных людей дети часто бывают неудачными. Двое нормальных, но эта уродина девчонка и малыш — точно не в себе.

Действительно, Чарльз Уоллес редко разговаривал при посторонних, поэтому люди считали, что он так и не выучился говорить. Правда была и то, что заговорил он только в четыре года. Мэг прямо выходила из себя, когда видела, как люди смотрят на брата, шепчутся и сочувственно качают головой.

— Не беспокойся о Чарльзе Уоллесе, Мэг, — однажды сказал ей отец — незадолго до того, как он их покинул. — С головой у него все в порядке. Просто он все делает по-своему, когда ему это надо.

— Не хочу я, чтобы он вырос, как я, немым, — сказала тогда Мэг.

— Моя дорогая, ты не немая, — ответил отец. — Ты — как Чарльз Уоллес. Твое развитие идет собственным путем. И в свое особое время. Не так, как у всех.

— Откуда ты это знаешь? — поинтересовалась Мэг. — Откуда ты знаешь, что я не немая? Просто потому, что ты любишь меня?

— Да, я люблю тебя, но знаю не поэтому. Помнишь, мы с мамой давали тебе тесты?

Да, правда. Мэг поняла, что некоторые игры, в которые они играли с родителями, были тесты, и этих тестов было гораздо больше для нее и Чарльза Уоллеса, чем для близнецов.

— Тесты на коэффициент умственного развития?

— Да.

— У меня коэффициент в порядке?

— И даже лучше.

— А какой?

— Об этом я не собираюсь тебе говорить. Но тесты подтверждают, что ты и Уоллес, когда подрастете, сможете заниматься чем захотите на очень высоком уровне. Подожди, пока Чарльз Уоллес заговорит. Увидишь сама.

Как он был прав! Она убедилась в этом, когда Чарльз Уоллес заговорил — безо всякой подготовки, не как все малыши, а готовыми длинными фразами. Как бы отец им гордился! Но он покинул их задолго до этого важного события.

— Последи лучше за молоком, — произнес Чарльз Уоллес (и дикция у него намного лучше, чем у его обычных сверстников). — Ты ведь не любишь, когда сверху собирается пенка.

— Но тут молока вдвое больше, чем надо, — заметила Мэг, заглядывая в кастрюлю.

Чарльз Уоллес спокойно кивнул:

— Я подумал, что маме тоже захочется.

— Чего мне захочется? — раздался голос. В дверях появилась мама.

— Какао, — ответил Чарльз Уоллес. — Может, хочешь сэндвич с паштетом и сыром? Я с удовольствием тебе приготовлю.

— Как мило с твоей стороны! — ответила миссис Мюррей. — Но пожалуй, я и сама справлюсь, если ты занят.

— Совсем нет, — ответил Чарльз Уоллес и, соскользнув со стула, засеменил к холодильнику, осторожно, как котенок, переставляя ноги. — А ты, Мэг? — спросил он. — Будешь сэндвич?

— Да, сделай, пожалуйста. Но только не с паштетом. Есть у нас помидоры?

Чарльз Уоллес заглянул в холодильник:

— Есть. Один. Мама, ничего, если я отдам его Мэг?

— Очень хорошо, — улыбнулась миссис Мюррей. — Только не так громко, пожалуйста, Чарльз. Ты разбудишь близнецов, и они спустятся к нам.

— Пусть мы будем единственные, — сказал Уоллес. — Вот какое слово я придумал сегодня — замечательное, а?

— Изумительное, — ответила миссис Мюррей. — Мэг, подойди ко мне, я хочу посмотреть на твой синяк.

Мэг опустилась на колени у ног матери. Теплота и свет кухни настолько успокоили ее, что она позабыла о своих страхах. В кастрюле кипело ароматное какао; цвели герани на подоконниках, посередине стола стоял букет изящных желтых хризантем. Красные занавески с голубыми и зелеными геометрическими фигурами были опущены и, казалось, освещали пестрым изяществом всю комнату. Мягко, как крупное, сонное животное, мурлыкала плита; ровно сиял свет; снаружи ветер по-прежнему бился о стены дома, но злые силы, что так испугали Мэг, когда она была одна наверху, растворились в привычном уюте кухни. Под стулом миссис Мюррей удовлетворенно вздохнул Фортинбрас.

Миссис Мюррей нежно прикоснулась к щеке дочери, на которой сиял синяк. Мэг снизу посмотрела на мать с обожанием и в то же время чувствуя обиду. Не очень-то Мэг ободряло, что мать у нее — замечательный ученый, да еще такая красавица. Пламенеющие волосы миссис Мюррей, белоснежная кожа, голубые глаза с длинными ресницами особенно производили впечатление рядом с некрасивой дочкой. Волосы Мэг были ничего, пока она носила косы, но как только она перешла в старшие классы, ее подстригли, и теперь мать и Мэг пытались соорудить прическу, но с одного бока волосы вились, а с другого висели, как сосульки, и Мэг стала еще некрасивее, чем раньше.

— Ты не понимаешь, что значит выдержка, не правда ли, дорогая? — спросила миссис Мюррей. — Счастливой середины — вот чего я хотела бы от тебя добиться. Ужасный синяк подставил тебе Гендерсон. Между прочим, сразу же после того, как ты легла, приходила его мать и жаловалась, что ты сильно его побила. Я ответила, что, раз уж ее сын на год старше тебя и на двадцать пять фунтов тяжелее, я считаю, что жаловаться должна ты, а не он. Но она все равно твердила, что во всем виновата ты.

— Все зависит от того, как посмотреть, — сказала Мэг. — Так всегда: что бы ни случилось, люди говорят, что во всем я виновата, хотя я совсем ни при чем. Но все-таки мне жаль, что я побила его. И вообще эта неделя у меня очень тяжелая. Я все время злюсь.

Миссис Мюррей погладила Мэг по спутанным волосам:

— А знаешь почему?

— Ненавижу быть белой вороной, — сказала Мэг. — И для Денниса и Сэнди это тоже небезразлично. Не знаю, то ли действительно они такие, как все, то ли просто притворяются. Пытаюсь и я притвориться, только ничего не получается.

— Ты слишком откровенная для этого, — ответила мама. — Жаль, что отца сейчас нет с нами, он сумел бы тебе помочь, а я всего лишь могу тебе посоветовать подождать. Со временем все станет для тебя легче. Правда, сейчас тебе от этого не лучше.

— Вот если бы я была не такой отвратительной, если бы я была такой же хорошенькой, как ты…

— Мама у нас не просто хорошенькая, она красавица, — провозгласил Чарльз Уоллес, слизывая паштет. — Но я готов поклясться, что в твоем возрасте она была просто гадкой.

— Ты совершенно прав, — ответила мать. — Подожди, Мэг.

— Сэндвич с салатом? — спросил Чарльз Уоллес у матери.

— Нет, благодарю.

Он разрезал сэндвич на куски, выложил их на тарелку и поставил перед матерью.

— Сейчас и твой, Мэг, будет готов. Думаю поговорить с миссис Что о тебе.

— Кто это — миссис Что?

— Пока не будем о ней говорить, — ответил Чарльз. — Не хочешь ли салат из лука?

— Да, пожалуйста.

— Что означает “миссис Что”? — спросила мать.

— Так ее зовут, — отозвался Чарльз Уоллес. — Ты знаешь дом под крышей из дранки в глубине леса? Дети к нему не ходят, потому что в нем обитают привидения. Вот там они и живут.

— Они?

— Миссис Что и два ее друга. Мы с Фортинбрасом пошли гулять дня два назад — близнецы и ты, Мэг, были в школе. Мы любим с ним бродить по лесу. Неожиданно Фортинбрас погнался за белкой, я за Фортинбрасом, и мы оказались в этом доме, так что я познакомился с ними случайно.

— Но там никто не живет, — возразила Мэг.

— Живут. Миссис Что и ее друзья. Они очень милые.

— Почему ты мне раньше об этом не рассказал? — спросила миссис Мюррей. — Ведь ты знаешь, что тебе нельзя далеко уходить от дома.

— Знаю, — ответил Чарльз. — Вот поэтому я и не сказал тебе ни слова. Я просто погнался за Фортинбрасом, ни о чем не думая.

Сильный порыв ветра обрушился на дом и до основания потряс его. Неожиданно потоки дождя стали хлестать в окна.

— Не нравится мне этот ветер, — сказала Мэг нервно.

— Ничего страшного, с крыши слетят одна — две дранки, — сказала миссис Мюррей, — но дом этот простоял двести лет и, думаю, простоит еще. На этом холме всегда ветрено, Мэг.

— Но ведь это ураган, — простонала Мэг. — По радио так и объявили!

— Октябрь, — ответила миссис Мюррей. — И раньше в октябре бывали ураганы.

Когда Чарльз протянул Мэг ее сэндвич, из-под стола выполз Фортинбрас. Он протяжно, низко завыл, и шерсть вздыбилась у него на загривке. У Мэг побежали по коже мурашки.

— Что случилось? — тревожно спросила она.

Фортинбрас пристально смотрел на дверь, ведущую в каменную маслобойню, где помещалась лаборатория миссис Мюррей. За лабораторией находилась кладовая, откуда был выход на улицу. Миссис Мюррей приложила много сил, чтобы научить всю семью входить в дом через гараж, а не через лабораторию. Но Фортинбрас выл, вытянув морду в сторону лаборатории.

— Не оставила ли ты на бунзеновской горелке какие-нибудь пахнущие химикалии? — спросил Чарльз Уоллес у матери.

Миссис Мюррей встала.

— Нет. Но все же пойду посмотрю, что так обеспокоило Фортинбраса.

— Это бродяга, я уверена, бродяга, — нервно сказала Мэг.

— Какой бродяга? — спросил Чарльз Уоллес.

— На почте говорили, что один бродяга стащил все простыни миссис Банкомб.

— Тогда нам надо получше стеречь наволочки, — беззаботно ответила миссис Мюррей. — Думаю, Мэг, что даже бродяга не выйдет на улицу в такую ночь.

— А может, он бродит, — сказала Мэг, — чтобы найти пристанище.

— В таком случае я предложу ему переночевать у нас в амбаре, — ответила миссис Мюррей, направляясь к двери.

— Я пойду с тобой, — резко заявила Мэг.

— Нет, Мэг, оставайся с Чарльзом и ешь свой сэндвич.

— “Ешь”! — воскликнула Мэг. — Чтобы я ела в такой момент?

— Мама может сама о себе позаботиться. Я имею в виду ее физическую силу.

Чарльз Уоллес уселся в кресло отца. Он мог долго сидеть совершенно спокойно, не то что другие маленькие дети.

Фортинбрас выскочил за миссис Мюррей.

Через несколько минут, которые показались Мэг вечностью, вернулась миссис Мюррей. Она оставила дверь открытой — неужели для бродяги? Но для бродяги существо было слишком мало. Нельзя было понять, какого оно пола, сколько ему лет. Оно было закутано в какие-то одежки. Голова была обмотана несколькими подобранными по тонам шарфами, и на самой макушке лихо высилась фетровая шляпа. Поразительно яркая розовая накидка была накинута поверх пальто из грубого сукна, а на ногах красовались черные резиновые ботики.

— Миссис Что, — подозрительно спросил Чарльз, — что вы тут делаете? Ночью, в такое время?

— Не беспокойся, голубчик. — Голос, тянущийся из-под приподнятого воротника, накидки, шарфов и шляпы, напоминал скрип ворот, но совсем не противный.

— Миссис… гм… Что говорит, что заблудилась, — сказала миссис Мюррей. — Не хотите ли отведать горячего какао, миссис Что?

— С большим удовольствием, — ответила миссис Что, снимая шляпку и накидку. — И не то чтобы я заблудилась — меня просто сдуло ветром с правильного пути. И когда я поняла, что нахожусь поблизости от дома Чарльза Уоллеса, я подумала: не зайти ли мне передохнуть к вам, прежде чем пуститься в дальнейший путь?

— А как вы узнали, что это дом Чарльза Уоллеса? — спросила Мэг

— По запаху.

Миссис Что размотала зелено-голубой шерстяной шарф, шарф в набивных красных и желтых цветах, и еще один красный шарф в черный горошек. Подо всем этим обнаружились редкие седые волосы, собранные на затылке в маленький, но аккуратный пучочек. Сияющие глазки, нос пуговкой, рот, сморщенный, как осеннее яблоко.

— Подумать только, до чего здесь у вас тепло и красиво! — сказала миссис Что.

— Присаживайтесь. — Миссис Мюррей указала на стул. — Не хотите ли сэндвич, миссис Что? Я съела с паштетом и сырной пастой, Чарльз — с джемом, Мэг — с салатом и помидором.

— Погодите, я подумаю, — объявила миссис Что. — Я обожаю черную икру.

— Вы подсмотрели! — негодующе закричал Чарльз. — Мы бережем ее к дню рождения мамы и не можем отдать ее вам.

Миссис Что глубоко и торжественно вздохнула.

— Нет, ни в коем случае, — продолжал Чарльз. — Мама, не отдавай икру, а то я рассержусь. А что вы скажете насчет салата из тунца?

— Хорошо, — кротко ответила миссис Что.

— Я приготовлю салат, — предложила Мэг и отправилась в кладовую за консервами.

“Для того чтобы так расшуметься, — подумала Мэг, — эта старая женщина является к нам в середине ночи, и мама принимает все как должное, как будто нет в этом ничего особенного. Клянусь, что эта старуха и есть тот самый бродяга. Клянусь, что именно она украла те самые простыни. И конечно, Чарльзу Уоллесу ни в коем случае не следовало заводить с ней дружбу, особенно если вспомнить, что он не разговаривает с обычнымилюдьми”.

— Я поселилась тут недавно, — говорила миссис Что как раз в тот момент, когда, выключив свет в кладовой, Мэг вернулась на кухню с консервами тунца. — И по правде говоря, соседи мне не очень нравились, пока я не познакомилась с крошкой Чарльзом и его собакой.

— Миссис Что, — сурово спросил Чарльз Уоллес, — почему вы взяли простыни у миссис Банкомб?

— Чарльз, дорогой, они были мне так нужны.

— Вы должны сейчас же вернуть их.

— Чарльз, дорогой, не могу. Я ими уже пользовалась.

— Вы поступили очень плохо, миссис Что, — проворчал Чарльз Уоллес. — Если уж вам были так нужны простыни, могли бы сказать мне.

Миссис Что покачала головой и прокудахтала:

— Ты не мог бы уделить мне простыни, а миссис Банкомб могла.

Мэг нарезала сельдерея и смешала его с тунцом. Секунду поколебавшись, она открыла холодильник и достала банку маринованных огурцов.

“Зачем я делаю это для нее, не знаю, — думала Мэг, нарезая огурцы. — Не верю я ей ни капельки”.

— Скажи своей сестре, чтобы она мне доверяла, — заметила миссис Что, обращаясь к Чарльзу. — Скажи, что у меня добрые намерения.

— Дорога в ад вымощена добрыми намерениями, — нараспев произнес Чарльз.

— Подумать только, он еще насмехается! — заметила миссис Что с лучезарной улыбкой и любовно посмотрела на мальчика. — Как ему повезло, что те, кто с ним рядом, понимают его шутки!

— Боюсь, — заметила миссис Мюррей, — что ему не очень-то повезло. Мы не всегда понимаем Чарльза Уоллеса.

— Но в конце концов, вы его не подавляете. — Миссис Что энергично кивнула. — Вы позволяете ему быть самим собой.

— Вот ваш сэндвич. — И Мэг протянула сэндвич миссис Что.

— Не возражаете ли вы, если я сниму ботики? — спросила миссис Что, держа в руках сэндвич. — Послушайте… — Она подвигала под столом ногами, и все услышали, как в ботиках хлюпает вода. — Ноги совсем мокрые. Беда в том, что ботики чуточку маловаты, и я не могу их снять самостоятельно.

— Я помогу вам, — предложил Чарльз Уоллес.

— Нет, ты не сможешь. Ты слишком слабый.

— Я помогу. — Миссис Мюррей присела на корточках около миссис Что и потянула за скользкий ботик.

Неожиданно ботик оказался у нее в руках, а сама миссис Мюррей с грохотом повалилась на пол. Миссис Что кувырнулась вместе с креслом и оказалась тоже на полу, но сэндвича из сморщенной лапки она все же не выпустила. Из ботика полилась вода и разбежалась струйками по большому ковру.

— О, милочка моя! — заохала миссис Что, лежа на спине в перевернутом стуле, одна нога в красном, в белую полоску, носке болталась в воздухе, другая по-прежнему была в ботике.

Миссис Мюррей поднялась.

— Вы не ушиблись, миссис Что?

— Не мешало бы мне мази, — ответила миссис Что, по-прежнему лежа на полу. — Кажется, я растянула связки. Гвоздичное масло, смешанное с чесноком, — вот что мне требуется. — И она отхватила довольно большой кусок сэндвича.

— Пожалуйста, встаньте, — попросил Чарльз. — Не нравится мне, как вы лежите. Вы слишком увлеклись.

— Пытался ли ты когда-нибудь подняться на ноги, если твоему достоинству растянули связки?

Но миссис Что приподнялась, подняла стул, поставила его, а сама снова уселась на пол, выставив вперед ногу в ботике, и снова откусила кусок. Для старой женщины она двигалась с большой ловкостью. Наконец Мэг убедилась, что миссис Что действительно старуха, и при этом очень древняя. Миссис Что пробурчала с полным ртом:

— Тяните, пока я сижу.

Миссис Мюррей спокойно, как будто в том, что она стягивала ботики со старой женщины, не было ничего необыкновенного, потянула за ботик и высвободила вторую ногу. Обнаружился серо-голубой шерстяной носок, а миссис Что сидела на полу, шевеля пальцами, и, прежде чем подняться, прикончила без остатка сэндвич.

— Наконец-то, — сказала она. — Так-то лучше будет. — И, взяв оба ботика, потрясла их под раковиной. — Наелась досыта, согрелась изнутри и снаружи, пора домой.

— Не лучше ли остаться у нас до утра? — спросила миссис Мюррей.

— Благодарю вас, дорогая, ни в коем случае, ведь мне предстоит так много дел, что я не могу попусту тратить время.

— Но ночь такая бурная.

— Бурные ночи — вот чем я горжусь, — сказала миссис Что. — На меня просто сильно подуло, и я сбилась с пути.

— Подождите хотя бы, пока носки высохнут…

— Мокрые носки мне не мешают. Мне не нравится, когда вода хлюпает в ботиках. Не беспокойтесь обо мне, овечка. (Никому бы и в голову никогда не пришло назвать миссис Мюррей овечкой.) Я посижу еще немного, засуну ноги в ботики и отправлюсь в путь. Кстати о путях — попутно. Существует и такой, как тессеракт.

Миссис Мюррей побелела, как полотно, и, нащупав сзади стул, оперлась о него. Голос ее задрожал:

— Что вы сказали?

Миссис Что с усилием пыталась натянуть на ногу ботик.

— Я сказала, — ворчала она, проталкивая ногу внутрь ботика, — существует и такое — тессеракт, рывок.

Ботик наконец удалось натянуть, и, схватив шали, шарфы и шляпку, она опрометью выбежала из кухни.

Миссис Мюррей стояла неподвижно, не пытаясь помочь старой женщине. Как только открылась дверь, ворвался блестящий и мокрый, как тюлень, Фортинбрас, он сильно запыхался. Он посмотрел на миссис Мюррей и завыл.

Дверь с грохотом хлопнула.

— Мама, что случилось? Что она сказала? — закричала Мэг. — Что это такое?

— Тессеракт… — прошептала миссис Мюррей. — Что она имела в виду? Как догадалась?

Глава II МИССИС КТО

Когда Мэг проснулась под трезвон будильника, по-прежнему дул ветер, но солнце сияло вовсю; буря почти улеглась. Она села в постели и потрясла головой, чтобы собраться с мыслями.

Должно быть, ей все приснилось. Она испугалась бури и боялась, что явится бродяга, вот ей и приснилось, что она спустилась в кухню и познакомилась с миссис Что, той, что так расстроила и напугала маму словом “тессер…”. Как дальше, Мэг позабыла.

Она поспешно оделась, подняла с постели свернувшегося в клубок котенка и бесцеремонно бросила его на пол. Котенок зевнул, жалобно замяукал, потянулся и бросился вон из мансарды, вниз по лестнице, в кухню. Мэг убрала постель и тоже поспешила вниз.

В кухне мать поджаривала тосты. Близнецы сидели за столом и ждали. Котенок лакал из блюдечка молоко.

— Где Чарльз? — спросила Мэг.

— Спит еще. Ведь мы провели такую беспокойную ночь.

— А я — то думала, мне все приснилось, — отозвалась Мэг.

Мать осторожно перевернула четыре куска хлеба, потом твердо заявила:

— Нет, Мэг, не надейся, что это был сон. Я не больше твоего разобралась в ночных событиях, но я твердо знаю одно: не обязательно понимать, что к чему, чтобы уяснить, что происходит. Жаль, что ты заметила, как я расстроилась. Видишь ли, папа и я часто шутили насчет тессеракта…

— Что такое тессеракт? — спросила Мэг.

— Есть такое понятие. — Миссис Мюррей дала близнецам сироп. — Потом тебе объясню. А то ты в школу опоздаешь.

— Не понимаю, почему ты нас не разбудила? — спросил Деннис. — Вы нас ловко надули. Из-за вас мы пропустили много смешного.

— Зато в школе сегодня ты не будешь такой сонный, как я. — Мэг взяла свой тост и уселась за стол.

— Это неважно, — сказал Сэнди. — Мама, если ты позволяешь старым бродягам заходить в наш дом посреди ночи, то мы должны быть рядом и защищать тебя.

— В конце концов, папа хотел от нас именно этого, — добавил Деннис.

— Конечно, мы знаем, что ты очень умная, мама, — сказал Сэнди, — но тебе не хватает здравого смысла. У Мэг и Чарльза его тоже нет.

— Знаю. Мы слабоумные, — горько произнесла Мэг.

— Хотелось бы мне, чтобы ты не была такой дубиной, Мэг. Сироп, пожалуйста. — Сэнди потянулся за ним через стол. — Не принимай все на свой счет. Ради бога, придерживайся золотой середины. Ты как тупица ведешь себя в школе, слоняешься вокруг, смотришь в окно и ни на что не обращаешь внимания.

— Ты сама себе все усложняешь, — сказал Деннис. — И Чарльзу Уоллесу тоже плохо придется на будущий год, когда он пойдет в школу. Мы-то знаем, какой он умный, но на людях он такой странный, вот все и привыкли, что он немой, уж и не знаю, как это все будет. Сэнди и я зададим хорошую трепку тому, кто хоть раз его ударит, но это, пожалуй, и все, что мы сможем для него сделать.

— Пока не кончился этот год, не будем беспокоиться о следующем, — сказала миссис Мюррей. — Еще тостов, дети?

***

В школу Мэг пришла усталой, веки опускались, в голове было туманно. На уроке по экономической географии ее попросили рассказать о главных предметах импорта и экспорта Никарагуа. И хотя она добросовестно выучила все накануне вечером, сейчас не могла сказать ни слова. Учительница насмешливо улыбалась, класс смеялся, а она плюхнулась на свое место.

— Так или иначе, — пробормотала она, — кого волнует импорт и экспорт Никарагуа?

— Если ты грубишь, Маргарет, то покинь класс, — сказала учительница.

— Ну ладно, ну и уйду! — И Мэг вылетела из класса. Во время перемены ее пригласили к директору.

— Что случилось с тобой, Мэг, на этот раз? — спросил он, приятно улыбаясь.

Мэг мрачно уставилась в пол.

— Ничего, мистер Дженкинс.

— Миссис Портер говорит, что ты была очень груба. Мэг пожала плечами.

— Разве ты не понимаешь, что все усложняешь своим поведением? Я убежден, что ты можешь успешно справляться с заданиями и идти наравне с остальными одноклассниками, если постараешься. Но некоторые из твоих учителей так не считают. Поэтому ты должна сделать над собой усилие. Никто за тебя его не сделает. Что ты мне на это скажешь, Мэг?

— Не знаю, что делать, — ответила Мэг.

— Начни с того, что делай домашние задания. Мама может тебе помочь?

— Конечно, если я попрошу ее.

— Мэг, что тебя беспокоит? Может быть, у тебя дома неприятности? — спросил мистер Дженкинс.

Наконец Мэг подняла глаза и посмотрела на него, поправив очки характерным жестом.

— Дома все прекрасно.

— Рад слышать. Думаю, ты переживаешь, что с вами нет отца?

Мэг устало взглянула на директора и потрогала скобки на зубах.

— Давно вы получали известия от него?

Мэг была уверена: она правильно угадала, что под напускным заботливым участием мистера Дженкинса сквозило явное любопытство. “Как ему хочется все знать! — подумала Мэг. — Но даже если бы я что-нибудь знала, ему бы сказала в последнюю очередь или в предпоследнюю”.

Почтальонша знала, что прошел уже почти год, как они получили последнее письмо, и можно только представить себе, какому огромному количеству людей она рассказала об этом и как она злословила на этот счет.

Мистер Дженкинс ждал ответа, но Мэг только плечами пожала.

— А чем занимается твой отец? Наукой, кажется?

— Он физик. — Мэг обнажила зубы и продемонстрировала два устрашающих ряда скобок.

— Мэг, тебе не кажется, что тебе будет легче жить, если ты посмотришь правде в глаза?

— Я и смотрю правде в глаза. Должна признаться, что это легче, чем смотреть в глаза некоторым.

— Тогда почему же тебе не посмотреть в лицо правде о твоем отце?

— Оставьте отца в покое! — воскликнула Мэг.

— Перестань кричать, — резко приказал мистер Дженкинс. — Хочешь, чтобы тебя вся школа услышала?

— Я не стыжусь того, что говорю, — сказала Мэг. — А вы? Мистер Дженкинс вздохнул.

— Неужели тебе хочется быть самой неуживчивой, необщительной девочкой в школе?

Мэг не обратила внимания на его слова. Она потянулась через стол к директору.

— Мистер Дженкинс, вы знаете мою маму, не правда ли? Вы не можете сказать, что она не смотрит правде в лицо. Она — ученый. Она доктор биологических наук, у нее докторская степень по бактериологии. Она имеет дело с фактами. Когда она мне скажет, что отец не вернется домой, тогда я поверю. Но пока она говорит, что он обязательно вернется, я верю в это.

Мистер Дженкинс опять вздохнул.

— Не сомневаюсь, Мэг, твоя мать хочет верить, что он вернется. Хорошо, Мэг. Поделать с тобой я ничего не могу. Возвращайся в класс. Постарайся быть не такой непримиримой. Может быть, тебе станет легче учиться, если ты поведешь себя более разумно.

***

Когда Мэг вернулась из школы, мама работала в лаборатории, близнецы были на занятиях спортивной лиги. И ждали ее Чарльз Уоллес, котенок и Фортинбрас. Фортинбрас подпрыгнул, положил голову на плечо Мэг и лизнул в лицо, а котенок кинулся к пустому блюдечку и громко замяукал.

— Давай, — сказал Чарльз Уоллес, — пойдем.

— Куда? — спросила Мэг. — Я есть хочу. И никуда не пойду, пока не поем.

Она злилась из-за разговора с мистером Дженкинсом, поэтому говорила раздраженно. Чарльз Уоллес задумчиво смотрел, как она пошла к холодильнику, дала немного молока котенку и отпила сама.

Он протянул ей пакет:

— Здесь сэндвич, пирожки и яблоко. Думаю, нам пора идти в гости к миссис Что.

— Вот так так, — протянула Мэг. — А зачем?

— Она тебе не очень нравится, правда?

— Да, не очень.

— И напрасно. Она хорошая. Уверяю тебя, она на нашей стороне.

— Откуда ты знаешь?

— Мэг, — нетерпеливо сказал он. — Знаю, и все тут.

— Но зачем нам именно сейчас отправляться к ней в гости?

— Я хочу побольше разузнать о тессеракте. Разве ты не помнишь, как это слово расстроило маму? Ты ведь знаешь, что если маме не удается скрыть от нас, что она расстроена, значит, дело серьезное.

Мэг немного подумала.

— Хорошо, пойдем. Но обязательно возьмем Фортинбраса.

— Конечно, возьмем. Ему надо побегать.

И они отправились. Фортинбрас то бежал впереди, то возвращался к маленьким хозяевам, затем вновь исчезал из виду. Семья Мюррей жила в четырех милях от деревни. Позади дома высился сосновый лес, и как раз туда Чарльз повел Мэг.

— Чарльз, ты знаешь, мне кажется, что она попадет в передрягу — я говорю о миссис Что, — если только узнают, что она поселилась в доме с привидениями. Да потом эти простыни миссис Банкомб и все такое. Они могут засадить ее в тюрьму.

— Вот поэтому я собрался сегодня к ней в гости. Хочу предупредить их.

— Их?

— Я же тебе говорил, что она живет там с двумя друзьями. Я даже уверен, что простыни стянула не сама миссис Что, хотя и не могу ручаться.

— Но зачем ей понадобились эти простыни?

— Это я и хочу выяснить, — сказал Чарльз Уоллес, — и предупредить их, чтобы были начеку. Вряд ли они позволят кому-нибудь вторгнуться в их убежище, но, по-моему, мы должны предупредить их об опасности. Иногда во время каникул туда забираются мальчишки в поисках приключений; правда, они сейчас все помешались на бейсболе и вообще на спорте.

Они замолчали, пробираясь по благоухающему лесу. Под ногами шуршал мягкий настил из ржавых сосновых иголок. В ветвях посвистывал ветер. Чарльз Уоллес засунул ладонь в ладонь сестры, и это ласковое, доверительное прикосновение малыша так обрадовало ее, что она почувствовала, как тает тугой комок внутри ее. “Чарльз любит меня такой, какая я есть”, — подумала она.

— Что, в школе сегодня опять плохо? — спросил он чуть погодя.

— Да. Меня вызвал мистер Дженкинс. Расспрашивал об отце с фальшивым участием.

Чарльз Уоллес глубокомысленно кивнул:

— Я знаю.

— Откуда?

Чарльз Уоллес покачал головой.

— Не могу объяснить. Ты говоришь мне, вот и все.

— Но я никогда ничего тебе не говорю. А ты все равно знаешь.

— По тебе догадываюсь.

— А близнецы? Ты о них тоже знаешь?

— Думаю, мне это нетрудно, если бы захотел. Если бы я был им нужен. Но ведь это утомительно, поэтому я сосредоточиваюсь только на тебе и маме.

— Ты хочешь сказать, что читаешь наши мысли? Чарльз Уоллес огорчился.

— Думаю, что это не совсем так. Я будто понимаю некий язык. Если очень сосредоточусь, то понимаю, о чем ветер говорит с ветвями. Это происходит у меня непреднамеренно. Хорошее слово, правда? Не-пред-намеренно! Сегодня утром я попросил маму посмотреть его для меня в словаре. И действительно, мне пора учиться читать, хотя боюсь, мне трудно придется в школе, когда поймут, что я уже кое-что знаю. Пусть лучше думают, что я немного туповат. Тогда меня не будут ненавидеть.

Впереди залаял Фортинбрас — так он предупреждал, когда на дороге появлялся автомобиль или кто-нибудь подходил к их дому.

— Там кто-то есть, — резко сказал Чарльз. — Кто-то слоняется вокруг дома. Идем же!

И он изо всех сил бросился бежать. На краю леса стоял мальчик, а Фортинбрас яростно лаял на него. Когда они, тяжело дыша, подбежали к мальчику, тот сказал:

— Прикажи собаке отойти.

— Кто это? — спросил Чарльз у Мэг.

— Кэльвин О’Киф. Он из нашей школы, но старше меня. Хитрый жук.

— Эй, парень, я тебя не трону, — сказал мальчик Фортинбрасу.

— Сидеть, Форт, — скомандовал Чарльз Уоллес, и Фортинбрас сел, по-прежнему продолжая тихонько ворчать. — Хорошо. — Чарльз Уоллес уперся руками в бедра. — А теперь расскажи нам, что ты здесь делаешь?

— Я мог бы сам вас об этом спросить, — ответил мальчик негодующе. — Вы — дети Мюррей. И я не нахожусь в границах ваших владений.

Он попробовал отойти, но ворчанье Фортинбраса становилось все громче и громче, и мальчик остановился.

— Мэг, расскажи мне о нем, — потребовал Чарльз.

— А что я о нем знаю? Он старше меня на два класса, играет в баскетбол.

— Да, я в баскетбольной команде, потому что высокого роста.

Кэльвин был несколько обескуражен. Действительно, он был длинным и тощим — кожа да кости. Из рукавов голубого свитера торчали мосластые руки, вельветовые поношенные брюки были на три дюйма короче, чем следовало. Ярко-рыжие волосы явно нуждались в стрижке. Несколько веснушек того же цвета украшали скулы. Глаза ярко-голубые.

— Признайся, что ты здесь делаешь? — потребовал Чарльз Уоллес.

— Да кто ты такой? Малышня! Да к тому же с головой у тебя не все в порядке, так, кажется?

Мэг от ярости покраснела, но Чарльз Уоллес спокойно ответил:

— Правильно. И если хочешь, чтобы я отозвал собаку, признавайся.

— Первый раз встречаю такого странного дурачка. Я убежал из дому.

Чарльз Уоллес кивнул.

— А что у тебя за семья?

— В моей семье у всех детей сопливые носы. Всего нас одиннадцать. Я третий. Я мутант.

Чарльз Уоллес ухмыльнулся:

— Я тоже.

— Но не думай, я не мутант для бейсбола, — сказал Кэльвин.

— А я так и не думаю.

— Как в учебнике по биологии… — продолжал подозрительно Кэльвин.

— “Изменение в гене, — процитировал Чарльз Уоллес, — влечет за собой появление у потомства черт, отсутствующих у родителей, но передающихся потомству”.

— Что здесь творится? — изумленно спросил Кэльвин. — Мне сказали, что ты не умеешь говорить.

— Люди думают, что я слабоумный, и от этого чувствуют превосходство надо мной, — ответил Чарльз. — Зачем их разочаровывать? Сколько тебе лет, Кэл?

— Четырнадцать.

— Как ты учишься?

— Я отличник. Слушай, тебя кто-нибудь просил прийти сюда сегодня днем?

Чарльз Уоллес, придерживая Фортинбраса за ошейник, подозрительно посмотрел на Кэльвина.

— Что ты имеешь в виду — “просил”? Кэльвин пожал плечами.

— Ты по-прежнему мне не доверяешь?

— Я тебе доверяю, — ответил Чарльз Уоллес.

— Тогда ответь мне: зачем ты здесь?

— Форт, Мэг и я решили прогуляться. Мы часто гуляем днем.

Кэльвин засунул руки в карманы.

— Ты что-то скрываешь.

— И ты тоже, — сказал Чарльз Уоллес.

— Хорошо, старина мутант, — согласился Кэльвин. — Вот что я тебе скажу: иногда у меня появляются предчувствия. Можешь называть их побуждениями. Знаешь, что такое побуждение?

— “Влечение. Обязательство… Что-то тебя побуждает действовать”. Не очень хорошее определение, но из Оксфордского словаря.

Мэг присела на жесткую траву. Форт вырвался из рук Чарльза Уоллеса и, подбежав к Мэг, улегся рядом и положил голову ей на колени.

Теперь Кэльвин старательно говорил, обращаясь одновременно к Чарльзу Уоллесу и Мэг:

— Когда у меня появляется это чувство, побуждение, я всегда делаю то, что оно мне подсказывает. Не могу объяснить, откуда оно появляется, как я воспринимаю его, да и случается это не часто. Но я всегда подчиняюсь ему. И сегодня днем у меня появилось чувство, что я должен прийти к дому с привидениями. Вот и все, малыш. Я ничего не скрыл. Может быть, мне предназначено было встретиться здесь с тобой? Теперь твоя очередь говорить.

Чарльз Уоллес изучающе посмотрел на Кэльвина; глаза его остекленели, казалось, он что-то обдумывал. Кэльвин спокойно стоял и ждал.

Наконец Чарльз Уоллес сказал:

— Хорошо. Я тебе верю. Но не могу ничего сообщить. Я хотел бы доверять тебе еще больше, но пока не могу. Может быть, тебе лучше отправиться к нам домой и пообедать.

— Пожалуй, но… что скажет ваша мама? — спросил Кэльвин.

— Она будет в восторге. У нас замечательная мама. Она не одна из нас. Но она просто замечательная.

— А Мэг?

— У Мэг свои трудности. По-настоящему она ни то ни другое.

— Что ты имеешь в виду — не одна из нас? — спросила Мэг. — Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я ни то ни другое?

— Не сейчас, Мэг. Я тебе потом все расскажу.

Он взглянул на Кэльвина и, казалось, принял неожиданное решение:

— Хорошо, возьмем его с собой к миссис Что. Она узнает, если с ним не все в порядке.

И он пустился бежать на коротких ножках к развалившемуся старому дому.

Дом с привидениями был наполовину скрыт вязами. Они стояли почти голые, земля вокруг них была усыпана сырыми листьями. Дневной свет зеленоватого оттенка зловеще отражался в слепых окнах дома. Ставня, повисшая на одной петле, глухо ударяла о стену. Другая скрипела. Мэг не удивилась — не зря поговаривали, что в доме обитают привидения.

Парадная дверь была заколочена доской. Чарльз повел их к заднему ходу. И эта дверь казалась заколоченной, но Чарльз Уоллес постучал в нее, и она широко распахнулась, поскрипывая на ржавых петлях. На вершине одного из вязов хрипло прокаркал ворон, и дятел рассыпал свою барабанную дробь. Большая серая крыса поспешила удрать за угол дома, и Мэг вскрикнула.

— Они здорово веселятся, используя всю эту декорацию, — успокаивающе заговорил Чарльз Уоллес. — Проходите. Следуйте за мной.

Кэльвин сильной рукой взял Мэг под локоть, Форт прижался к ее ноге. Она была счастлива, чувствуя их заботу; это заставило ее подавить страх. И они пошли вслед за Чарльзом в темный дом.

Они вошли в комнату, похожую на кухню. В большом очаге над веселыми языками пламени висел черный огромный котел. Почему же из трубы не шел дым? В горшке что-то булькало, и запах от варева напоминал скорее химические препараты миссис Мюррей, чем что-то съедобное. В ветхом кресле-качалке сидела пухлая маленькая женщина. Но это была не миссис Что.

“Должно быть, — решила Мэг, — одна из двух ее друзей”. На носу у женщины громоздились громадные очки, вдвое толще и вдвое больше, чем у Мэг, и она трудолюбиво вышивала что-то на простыне. Несколько простынь лежало на пыльном полу.

Чарльз Уоллес подошел к ней.

— Я считаю, что вы не должны были брать у миссис Банкомб эти простыни, не посоветовавшись со мной, — сказал он так солидно и внушительно, как только мог. — Зачем они вам нужны?

Пухлая маленькая женщина просияла лучезарной улыбкой:

— Чарли, дитя мое! “У сердца свои резоны, которые разум человека понять не в силах”. Это сказал Паскаль.

Чарльз резко возразил:

— Ваш ответ мне не подходит.

— Твоя мама сказала бы то же самое. — Сквозь стекла очков снова блеснул лучезарный взгляд.

— Я не говорю с вами о чувствах мамы к моему отцу, — огрызнулся Чарльз Уоллес. — Я говорю о простынях миссис Банкомб.

Маленькая женщина вздохнула. В стеклах громадных очков отразился свет, и они сверкнули, как глаза совы.

— Я думала, ты сам догадаешься. Простыни должны быть под рукой на тот случай, если нам понадобятся привидения, — сказала она. — Если нам придется отпугивать кого-нибудь. Вот Что и решила обставиться посолидней. Вот почему так весело жить в доме, где обитают привидения. Но мы совсем не хотели, чтобы ты знал о простынях. “Пойманы на месте преступления”. Английский. Как я тебе говорила…

Но Чарльз Уоллес повелительно поднял руку:

— Миссис Кто, знаете ли вы этого мальчика?

Кэльвин поклонился:

— Добрый день, мэм¹³. Простите, не расслышал вашего имени.

— Миссис Кто, — ответила женщина. — Он не тот, за кого я его принимала, но подходит, Чарльз.

— А где миссис Что? — спросил Чарльз.

— Занята. Время подходит, Чарли, время подходит! “Ничто не может отвлечь достойного человека от славных деяний”. Сенека. А он очень хороший человек, Чарли, дорогой, очень хороший, но сейчас ему нужна наша помощь.

— Кому? — спросила Мэг.

— И крошка Мэгги здесь. Дорогая, рада тебя видеть. Твоему отцу, вот кому. А теперь отправляйтесь домой. Час еще не настал. Не беспокойтесь, без вас не обойдемся. Хорошенько поешьте и отдохните. Как следует накормите Кэльвина. А теперь идите! “Вера — сестра справедливости”. Верьте нам! А теперь кыш!

И, вскочив с кресла, она с неожиданной силой выпроводила их за дверь.

— Чарльз, — пробормотала Мэг, — ничего не понимаю. Чарльз схватил ее за руку и потащил прочь от дома.

Фортинбрас давно уже был впереди, сзади бежал Кэльвин.

— И не надо. Я ведь тоже не понимаю, — ответил Чарльз. — Пока не понимаю. Как только пойму, то сразу объясню. Но вы видели Форта — ни ворчанья, ни лая. Будто так и надо. Отсюда заключаем, что все в порядке. Послушайте, сделайте мне одолжение. Не будем ни о чем говорить, пока не поедим. Мне необходимо поесть, чтобы объяснить факты.

— Вперед, дурачок! — весело закричал Кэльвин. — Я никогда не был у тебя дома, но сейчас от всей души чувствую, что первый раз в жизни иду к себе домой!

Глава III МИССИС КОТОРАЯ

Наступал вечер, они шли по лесу. Чарльз и Фортинбрас весело скакали впереди. Кэльвин шел рядом с Мэг, осторожно помогая ей, чтобы она не споткнулась о корни деревьев.

— Какой удивительный, запутанный день, такого у меня никогда в жизни не было, — сказала Мэг. — Я перестала расстраиваться, не переживаю; мне просто хорошо. Почему?

— Наверно, нам не надо было встречаться раньше, — сказал Кэльвин. — Я хочу сказать, что я знал, кто ты и все о тебе, просто не был знаком. Но я рад, что мы встретились, Мэг. Мы будем друзьями, я знаю.

— Я тоже рада, — прошептала Мэг, и они замолчали. Когда они добрались до дома, то увидели, что миссис

Мюррей все еще работает в лаборатории. Она наблюдала, как бледно-голубая струя медленно движется по трубке из мензурки в реторту. На бунзеновской горелке булькало фаянсовое блюдо с тушеным мясом.

— Не говорите Сэнди и Деннису, что я здесь готовлю, — попросила она. — Они такие подозрительные, боятся, что какие-нибудь химикалии попадут в мясо, но я ставлю эксперимент и не могу готовить на кухне.

— Мама, это Кэльвин О’Киф, — сказала Мэг. — Ему хватит мяса? Пахнет просто замечательно.

— Здравствуй, Кэльвин! — И миссис Мюррей пожала ему руку. — Рада познакомиться с тобой. Сегодня на ужин у нас нет ничего, кроме тушеного мяса, но его предостаточно.

— Прекрасно, — ответил Кэльвин. — Можно мне позвонить по телефону? Я хочу, чтобы мама знала, где я.

— Конечно. Покажи ему, где телефон, Мэг.

Мэг повела Кэльвина внутрь дома.

Чарльз Уоллес и Фортинбрас уже исчезли. С улицы доносился стук молотка: Деннис и Сэнди заколачивали что-то в укреплении, построенном ими на вершине одного из кленов.

— Сюда, пожалуйста. — Мэг провела мальчика через кухню в гостиную.

— Сам не знаю, зачем я ей звоню, когда где-нибудь задерживаюсь, — горько сказал Кэльвин. — Она и не заметит моего отсутствия. — Он вздохнул и набрал номер.

— Ма? Ах, ты, Хинки? Скажи маме, что я поздно вернусь. Не забудь. А то вы опять запрете дверь. — Он повесил трубку и посмотрел на Мэг. — Ты знаешь, что ты счастливая?

Мэг криво улыбнулась:

— Не всегда.

— У тебя такая мама! А дом! Вот здорово, твоя мама просто чудесная! Если бы ты видела мою! У нее выпали все передние зубы, и папа сделал ей вставную челюсть, но она не вставляет ее и по большей части ходит непричесанная. А когда причешется, тоже не много радости. — Он сжал кулаки. — Но я люблю ее. И это самое смешное. Я всех их люблю, а им наплевать на меня. Может быть, поэтому я звоню, когда не прихожу домой. Потому что мне не наплевать. Больше никто ни о ком не заботится. Ты просто себе не представляешь, какая ты счастливая, что тебя любят.

Мэг удивленно сказала:

— Никогда об этом не думала. Принимала все как должное.

Кэльвин погрустнел; потом его щедрая улыбка вновь осветила лицо.

— Должно случиться что-то хорошее, Мэг! Хорошее! Я чувствую.

И он начал кружить по красивой, хотя и неприбранной гостиной. И остановился перед фотографией, стоявшей на пианино: небольшая группа людей на берегу.

— Кто это? — спросил Кэльвин.

— А, группа ученых.

— Где?

Мэг подошла к фотографии.

— На мысе Канаверал. А вот отец.

— Который? Тот, что в очках?

— Тот, кого надо подстричь. — Мэг захихикала, забывая о заботах, и все потому, что получала удовольствие, показывая Кэльвину фотографию. — Волосы у него того же цвета, что мои, и он всегда забывал подстричься. Обычно все кончалось тем, что мама сама принималась за его голову, потому что у него никогда не было времени, чтобы стричься у парикмахера.

Кэльвин изучающе посмотрел на фотографию.

— Он мне нравится, — объявил он беспристрастно. — Немного похож на Чарльза Уоллеса, не так ли?

Мэг опять засмеялась:

— Когда Чарльз был младенцем, он выглядел точь-в-точь как папа. Ужасно смешно.

Кэльвин продолжал смотреть на фотографию.

— Он некрасивый. Но он мне нравится.

Мэг негодующе воскликнула:

— Очень даже красивый!

Кэльвин покачал головой.

— Ха. Он высокий и тощий. Как я.

— Я считаю, что ты тоже красивый, — сказала Мэг. — Глаза отца похожи на твои. Ты знаешь, они ярко-голубые. Только ты не видишь этого, потому что он в очках.

— Где он сейчас?

Мэг окаменела. Но ей не пришлось отвечать, потому что хлопнула дверь из лаборатории на кухню и вошла миссис Мюррей, неся блюдо тушеного мяса.

— Вот и я. Удалось докончить тушение на плите. Ты приготовила уроки, Мэг?

— Не совсем, — ответила Мэг, идя на кухню.

— Надеюсь, Кэльвин не будет против, если ты займешься этим до обеда.

— Конечно, пускай занимается. — Кэльвин покопался в карманах и извлек пачку сложенных листов бумаги. — Дело в том, что у меня самого есть чем заняться. Математика. Трудно она мне дается. Там, где я имею дело со словами, все в порядке, но только дело доходит до цифр…

Миссис Мюррей улыбнулась:

— Почему же ты не попросишь Мэг помочь тебе?

— Но я старше Мэг.

— А ты попробуй.

Мэг разгладила листы и просмотрела их.

— Учительнице все равно, как ты это решишь, Кэльвин? Я хочу сказать, у меня свой способ решения.

— Думаю, все равно, лишь бы ответ получился правильным.

— Тогда сделаем это вот так. Взгляни, Кэльвин, ведь так проще, не правда ли?

Карандаш ее забегал по бумаге.

— Вот так штука! — воскликнул Кэльвин. — Мне кажется, я понял. Покажи еще раз на другом примере.

И опять Мэг начала писать.

— Всего-то надо запомнить, что обычную дробь надо превратить в бесконечную периодическую десятичную. Понимаешь? Поэтому 3/7 есть 0,428571.

— Что за сумасшедшая семейка! — воскликнул Кэльвин. — Я думал, меня сегодня уже ничем не удивишь, ведь ты одна из самых отстающих в школе и тебя часто вызывают за это к директору.

— Да, что поделаешь.

— Вся беда в том, — быстро сказала миссис Мюррей, — что Мэг часто играла с отцом в математические игры и узнала, как находить простейшие решения. Поэтому, когда учителя хотят, чтобы она решала более длинным путем, она просто отказывается это делать.

— Может, в этой семье есть еще чудаки, вроде Мэг и Чарльза? — спросил Кэльвин. — Если есть, я хотел бы с ними познакомиться.

— Мешает и то, — продолжала миссис Мюррей, — что у Мэг неразборчивый почерк. Я сама с большим трудом разбираю его, вряд ли у учителей есть желание и время разбирать ее каракули. Думаю подарить ей на Рождество пишущую машинку. Может быть, это поможет.

— Если я что-то решаю правильно, никто не верит, что я сама это сделала, — пробормотала Мэг.

— Что такое мегапарсек?

— Одно из прозвищ, которое отец дал мне, — ответила Мэг. — А также три миллиарда двадцать шесть миллионов световых лет.

— Что такое Е = mс2?

— Формула Эйнштейна.

— Что такое Е?

— Энергия.

— m?

— Масса.

— с2?

— Квадрат скорости света за секунду.

— С какими странами граничит Перу?

— Не представляю. Перу где-то в Южной Америке.

— Столица штата Нью-Йорк?

— Нью-Йорк-сити, конечно!

— Кто написал “Жизнь Семюеля Джонсона”?

— О, Кэльвин, я не сильна в английской литературе.

— Джеймс Босуэлл! — подсказал Кэльвин.

Он тяжело вздохнул и повернулся к миссис Мюррей.

— Понимаю, что вы имели в виду. Не хотел бы я быть ее учителем.

— Возможно, у нее слишком одностороннее развитие, — ответила миссис Мюррей, — хотя в этом виноваты мы с отцом. Между прочим, до сих пор она с удовольствием играет в куклы.

— Мама! — в ужасе взвизгнула Мэг.

— Дорогая, прости меня, — мягко попросила миссис Мюррей. — Но я уверена: Кэльвин понимает, что я хотела сказать.

Неожиданно Кэльвин широко раскинул руки, как будто обнимая этим жестом Мэг, и маму, и весь дом.

— Как это случилось? Ну разве это не чудо? Я чувствую себя так, будто родился в этом доме. Я больше не одинок! Вы понимаете, что это для меня значит?

— Но ведь ты один из лучших в баскетболе и по другим предметам! — запротестовала Мэг. — Ты на хорошем счету в школе. Тебя все гробят.

— Это неважно. Не было, во всем мире не было ни одного человека, с которым я мог бы поговорить серьезно. Конечно, я могу подстроиться под остальных, стараться быть как все, но тогда я перестаю быть самим собой.

Мэг достала из шкафа вилки и крутила их в руках, посматривая на мальчика.

— Я совсем запуталась, — сказала она.

— Я тоже, — весело откликнулся Кэльвин. — Но по крайней мере, теперь я знаю, что впереди нас ждет что-то хорошее.

***

Мэг удивилась, что близнецы приятно взбудоражены появлением Кэльвина за столом. Они слышали о его спортивных победах и поэтому были в восторге. Кэльвин съел пять кусков мяса, три порции желе и дюжину пирожков, а потом Чарльз Уоллес захотел, чтобы Кэльвин уложил его спать и почитал ему. Близнецы, закончив приготовление уроков, получили разрешение посмотреть телевизор. Мэг помогла матери помыть посуду и уселась за стол, чтобы приготовить уроки. Но не могла сосредоточиться.

— Мама, ты расстроена? — неожиданно спросила она. Миссис Мюррей взглянула поверх страниц научного журнала, который листала. Некоторое время она молчала.

— Да.

— Почему?

И опять миссис Мюррей замолчала. Вытянула вперед руки и посмотрела на них. Длинные, сильные, красивые руки. Потрогала широкое золотое кольцо на пальце левой руки.

— Я пока еще молодая, — наконец сказала она, — хотя это трудно понять вам, детям. И я по-прежнему люблю вашего отца. Я очень скучаю по нему.

— И ты думаешь, все происшедшее имеет отношение к отцу?

— Думаю, имеет.

— Но какое?

— Вот этого я не знаю. Но это единственное объяснение.

— Ты думаешь, что все это можно будет объяснить?

— Да. Но уверена также и в том, что при наших ограниченных способностях мы не всегда в состоянии понять некоторые объяснения. Но видишь ли, Мэг, от того, что мы чего-то не понимаем, совсем не значит, что объяснения нет.

— Я люблю понимать, — сказала Мэг.

— Мы все любим. Но это не всегда возможно.

— Чарльз Уоллес понимает больше, чем мы все?

— Да.

— Почему?

— Ну, полагаю, что он… другой.

— Другой?

— Не могу точней сказать. Ты же знаешь, что он не такой, как все.

— Знаю. И я не хотела бы, чтобы он стал как все, — сказала Мэг.

— Хочу, не хочу — все это не имеет значения. Чарльз Уоллес есть такой, какой есть. Другой. Новый.

— Новый?

— Да. Вот так мы с отцом его воспринимаем.

Мэг так вертела в руке карандаш, что сломала его. Она засмеялась:

— Извини! Я не хочу разрушать. Я хочу понять.

— Знаю.

— Но Чарльз Уоллес выглядит как все?

— Конечно, Мэг, но люди — это не только их внешний вид. Отличие Чарльза Уоллеса не физического порядка. Он по сути своей иной.

Мэг тяжело вздохнула, сняла очки и, повертев их, снова надела.

— Ну что ж, я понимаю, что Чарльз Уоллес — другой, я понимаю, что он нечто большее, чем все мы. Думаю, надо принять это как факт, без понимания.

Миссис Мюррей улыбнулась:

— Возможно, именно это я и хотела тебе сказать.

— Да? — с сомнением спросила Мэг.

Мать улыбнулась снова:

— Может быть, поэтому я не удивилась нашей вчерашней гостье, поэтому подавила возникшее недоверие. Из-за того, что есть Чарльз Уоллес.

— А ты сама — как Чарльз Уоллес?

— Я? Бог мой, конечно, нет! У меня больше способностей и более высокий интеллектуальный уровень, чем у многих, но я в пределах обычного.

— Но только не твоя внешность.

Миссис Мюррей рассмеялась:

— Тебе не хватает примеров для сравнения. Внешность моя — самая обычная.

Вошел Кэльвин О’Киф.

— Чарльз заснул? — спросила миссис Мюррей.

— Да.

— Что ты ему читал?

— Он выбрал книгу о происхождении видов. Не сочтите меня назойливым: над чем вы сегодня работали в лаборатории, миссис Мюррей?

— Когда-то это была моя совместная с мужем работа. А сейчас я стараюсь не слишком от него отстать, когда он вернется.

— Мама, — заявила Мэг, — Чарльз говорит, что я ни то ни се, ни рыба ни мясо.

— Ну уж нет, — сказал Кэльвин. — Ты прежде всего Мэг, вот ты кто. Лучше пойдем погуляем.

Но Мэг не удовлетворилась ответом.

— А что ты скажешь о Кэльвине?

Миссис Мюррей улыбнулась:

— Он мне очень нравится, я очень рада, что ему у нас хорошо.

— Мама, ты собиралась рассказать мне о тессеракте.

— Да. — Лицо миссис Мюррей стало озабоченным. — Но не сейчас, Мэг. Не сейчас. Отправляйся на прогулку с Кэльвином, а я пойду поцелую Чарльза и присмотрю, чтобы улеглись близнецы.

Трава была мокрой от росы. Луна уже взошла, в ее свете звезды стали почти невидимыми. Кэльвин протянул руку и простым, дружеским жестом взял Мэг под руку.

— Ты расстроила маму?

— Нет, не я. Но она расстроена.

— Из-за чего?

— Из-за отца.

Кэльвин повел Мэг через луг. Сменялись под ногами тени деревьев, в воздухе был разлит тяжелый, сладкий запах осени. На склоне Мэг поскользнулась, но сильная рука Кэльвина не дала ей упасть. Они осторожно пересекли огород близнецов, петляя между грядок капусты, свеклы, спаржи, тыквы. Слева неясно вырисовывались высокие кукурузные стебли. Впереди виднелась маленькая яблоня, защищенная каменной стеной, за стеной был лес, в который они сегодня наведывались. Они подошли к стене и уселись под нею; рыжие волосы Кэльвина в блеске луны отливали серебром, тело и лицо были испещрены пятнами теней от ветвей. Он потянулся к ветке, сорвал яблоко и протянул его Мэг, затем сорвал яблоко и для себя.

— Расскажи мне об отце.

— Он — физик.

— Да, конечно, мы все об этом знаем. Говорят, он бросил твою мать из-за женщины.

Мэг резко попыталась было встать с камня, на котором сидела, но Кэльвин схватил ее за запястье и усадил.

— Спокойней, детка. Я ведь не сказал ничего, чего бы ты уже не слышала?

— Это действительно так, — ответила Мэг, но продолжала дергаться. — Позволь мне уйти.

— Успокойся. Ты знаешь, что это неправда, я знаю, что это неправда. И как только взглянешь на твою маму, сразу станет ясно, что бросить ее из-за другой женщины невозможно. Но люди такие злые, правда?

— Наверное, правда, — ответила Мэг, но ее счастливое настроение улетучилось, сменившись тягучим негодованием.

— Послушай, дурочка! — Кэльвин мягко ее потряс. — Я хочу, чтобы мне все стало ясно, хочу отделить факты от выдумки. Твой отец — физик. Это факт, правильно?

— Да.

— Он доктор нескольких наук?

— Да.

— Большую часть времени он работал один, но последнее время — в Институте высшего обучения в Принстоне. Правильно?

— Да.

— Еще он проводит исследования для правительства?

— Да.

— Вот и все, что знаю я.

— И я знаю не больше, — отозвалась Мэг. — Больше может знать только мама. Кажется, он был тем, кого называют — Секретный.

— Сверхсекретный, ты хочешь сказать?

— Вот именно.

— А в чем была его секретность, ты не знаешь? Мэг покачала головой:

— Нет. Не представляю себе. Правда, зная, где он, можно додуматься, чем он занимался.

— А где?

— Сначала он жил в Нью-Мексико, и мы вместе с ним; потом переехал во Флориду, на мыс Канаверал, и мы вместе с ним. А потом он должен был много путешествовать, поэтому мы и поселились здесь.

— Ведь этот дом всегда был ваш?

— Да. Но раньше мы жили в нем только летом.

— И ты не знаешь, куда послали твоего отца?

— Не знаю. Сначала мы получали очень много писем. Отец и мать писали друг другу каждый день. Думаю, что мама до сих пор пишет ему по ночам. Почтальонша над ней смеется.

— Я уверен: они думают, что ваша мама уговаривает его вернуться в семью, или что-нибудь в этом роде, — горько заметил Кэльвин. — Не могут они понять обычной, искренней любви, даже когда встречаются с ней. Ну а что дальше? Что случилось потом?

— Ничего. В этом-то все и дело.

— Ну а письма отца?

— Они перестали приходить.

— И вы ничего не знаете?

— Ничего. — Мэг еле говорила. В голосе слышалось страдание.

Они замолчали, и тишина была так же осязаема, как и тени, что лежали у ног.

Наконец Кэльвин произнес холодно и сухо, не глядя на Мэг:

— Вы думаете, он умер?

Опять Мэг попыталась вскочить, и опять Кэльвин ее удержал.

— Нет! Нам сообщили бы, если бы это было так. Ну, послали бы телеграмму или что-нибудь еще. Обязательно сообщили бы!

— А что они говорят? Мэг подавила вздох:

— Эх, Кэльвин! Мама много раз пыталась узнать. Где только она не была! Даже в Вашингтоне. Ей сказали, что отец выполняет секретную опасную работу, что им надо гордиться, но некоторое время он не сможет нам писать. И они сообщат о нем, как только будет возможно.

— Мэг, не психуй, может, они сами не знают?

Одинокая слеза поползла по щеке девочки.

— Вот этого я и боюсь!

— А ты поплачь как следует, — мягко сказал Кэльвин. — Ты ведь просто обожаешь отца, да? Так нестесняйся, плачь. Тебе станет легче.

Голос Мэг дрожал сквозь слезы.

— Я и так слишком много реву. А хочу быть как мама. Надо уметь сдерживаться.

— Твоя мама — совсем другой человек, и она намного старше тебя.

— Как мне хочется быть другой! Я ненавижу себя.

Кэльвин снял с нее очки. Потом вытянул из кармана носовой платок и вытер ей слезы. Этот жест совершенно расстроил Мэг, и она, положив голову себе на колени, разрыдалась. Кэльвин спокойно сидел рядом и гладил ее по волосам.

— Прости меня, — всхлипнув в последний раз, попросила она. — Мне очень жаль. Теперь ты возненавидишь меня.

— Мэг, ты законченная дурочка, — сказал Кэльвин. — Ты самая симпатичная девочка из всех моих знакомых.

Мэг подняла голову, и луна осветила ее залитое слезами лицо. Без очков глаза стали неожиданно прекрасными.

— Если Чарльз мутант, то я — биологическая ошибка.

Лунный свет отразился в скобках на зубах. Ей хотелось, чтобы Кэльвин возразил. Но он сказал:

— Ты знаешь, я в первый раз вижу тебя без очков.

— Я слепа, как летучая мышь, без этих стеклышек. Я близорука, как отец.

— У тебя глаза прекрасные. Не снимай очки. Пусть никто не знает, какие у тебя потрясающие глаза.

Мэг улыбнулась от удовольствия. Она почувствовала, что краснеет, и надеялась, что в темноте Кэльвин не заметит этого.

— Продолжайте, друзья мои, — произнес голос из темноты.

В лунном свете обозначился Чарльз Уоллес.

— Я не следил за вами, — быстро произнес он, — ненавижу вмешиваться в чужие дела, но оно близится, оно близится!

— Что близится? — спросил Кэльвин.

— Мы идем!

— Идем? Куда? — Мэг инстинктивно нащупала руку Кэльвина.

— Точно не знаю, — ответил Чарльз Уоллес. — Но думаю, мы идем искать отца.

Неожиданно им показалось, что на них из темноты прыгнули два глаза, — это лунный свет отразился в очках миссис Кто. Она стояла бок о бок с Чарльзом Уоллесом. И как она ухитрилась появиться здесь, где еще секунду назад не было ничего, кроме качающихся теней, Мэг так и не поняла. Тут же они увидели, как миссис Что карабкается через стену.

— Хорошо, чтобы не было ветра, — жалобно причитала она. — Так трудно справиться с этой одежкой.

Она была одета так же, как и в прошлую ночь, но вдобавок задрапировалась в простыню миссис Банкомб. Когда она соскальзывала со стены, простыня зацепилась за сучок и упала с плеч миссис Что, шляпа съехала на глаза, а другая ветка вцепилась в розовую накидку.

— Ой-ой! Никогда не научусь справляться с этими тряпками.

Миссис Кто словно ветром понесло к миссис Что, ее крошечные ножки едва касались земли, очки блестели.

— “Какую горестную боль приносит нам ничтожная вина”. Данте.

Ручкой, похожей на клешню, она поправила шляпку миссис Что, отцепила накидку от дерева, изящным жестом подобрала простыню и сложила ее.

— О, я так тебе благодарна! — произнесла миссис Что. — Ты так умна!

— “Старый осел знает больше, чем осленок”. А.Перетц.

— Только потому, что ты немножко младше, на несколько биллионов лет… — негодующе начала миссис Что, но ее прервал резкий, необычный, вибрирующий голос.

— Ооччееннь ххоорроошшоо, ддееввооччкки. Не время препираться.

— Миссис Которая, — шепнул Чарльз Уоллес.

Слабый порыв ветра, зашевелилась листва, пятна лунного света переместились, в серебряном кругу что-то замерцало, задрожало, и голос произнес:

— Не думаю, что мне следует полностью материализоваться. Это очень утомительно, а нам предстоит много работы.

Глава IV ОБЛАСТЬ МРАКА

Деревья неистово закачались. Мэг вскрикнула, прильнула к Кэльвину, и внушающий доверие голос миссис Которой воззвал:

— Успокойтесь, дети!

Тень ли заслонила луну или попросту луна исчезла, как задутая свеча? По-прежнему трепетали листья, и снова — неистовый, ужасающий натиск ветра. Наступила кромешная тьма. Неожиданно ветер стих, листья поникли. Мэг почувствовала, что Кэльвин отрывается от нее. Когда она потянулась к нему, пальцы ее нащупали пустоту.

— Кэльвин! — позвала она. Никто не ответил.

— Чарльз! — вскрикнула Мэг, но сама не знала, затем ли, чтобы позвать его на помощь или самой помочь брату. Крик застрял в горле, и она запнулась.

Мэг была совершенно одна.

Рука Кэльвина больше ее не защищала. Чарльз исчез. Полное одиночество. Ни света, ни звука. Точно так же, как пропали свет и звук, исчезла и она. Телесной Мэг больше не существовало. Только спустя какое-то время она почувствовала легкое покалывание в руках и ногах, как бывает иногда после сна. Она быстро замигала, но ничего не увидела. Это ничто не было просто темнотой или отсутствием света. Темнота на Земле осязаема, сквозь нее можно двигаться, в ней мир вещей существует по-прежнему. А Мэг была затеряна в ужасающей пустоте.

И тишина. Это была больше чем тишина. Глухой ощущает движение вокруг себя. Здесь его не было.

Неожиданно Мэг почувствовала, как за ребрами стучит сердце. Значит, оно переставало биться? Что заставило его биться снова? Покалывание в ногах и руках усилилось. Неожиданно она поняла, что двигается. Это было какое-то вращение. Будто она находилась в океане, вне приливов и отливов, просто лежала на двигающейся поверхности воды, воспринимая настойчивое, непреклонное лунное притяжение.

“Я сплю, я во сне, в ночном кошмаре, я хочу пробудиться. Дайте мне проснуться”.

— Ну и ну! — послышался голос Чарльза Уоллеса. — Вот так путешествие! Вам следовало предупредить нас!

Начал пульсировать и колебаться свет. Мэг взвизгнула — перед ней, негодующе уперев руки в бока, стоял Чарльз Уоллес.

— Мэг! Кэльвин! Где вы?

Она видела Чарльза, слышала его, но не могла продраться к нему сквозь непонятный, дрожащий свет.

Голос Кэльвина донесся до нее, как будто он говорил сквозь облако:

— Сейчас я проберусь к вам. Я старше… Я…

Мэг открыла от изумления рот. Не то чтобы Кэльвина не было рядом с ними, а потом он вдруг возник — ну, появились бы сначала рука, нога, глаза, потом нос… Нет, его появление напоминало мерцание света, как будто она смотрела на мальчика сквозь воду, или дым, или огонь, — и вот он уже рядом с ней, спокойный и уверенный.

— Мэг! — позвал Чарльз Уоллес. — Мэг! Кэльвин, где Мэг?

— Я здесь, — попыталась ответить она, но слова застряли в горле.

— Мэг! — неистово закричал Кэльвин, озираясь.

— Миссис Которая, вы не оставили Мэг сзади? — закричал Чарльз Уоллес.

— Если вы что-нибудь сделали с Мэг… — начал Кэльвин, но неожиданно Мэг почувствовала резкий рывок и звон, как будто ее протолкнули сквозь стеклянную стену.

— Вот и ты! — Чарльз Уоллес кинулся к ней и крепко обнял.

— Но где мы? — задыхаясь, спросила Мэг и была довольна, что наконец-то могла говорить.

Она недоуменно огляделась. Они стояли на залитом солнцем поле, и воздух был пропитан нежным запахом, веющим в те редкие весенние дни, когда солнце мягко ласкает землю и только-только начинают цвести яблони. Она поправила очки, чтобы убедиться в реальности того, что было вокруг.

Исчез серебряный глянец резкого осеннего вечера; все вокруг них теперь было залито золотистым светом. Трава нежного зеленого цвета усыпана пестрыми крошечными цветами. Мэг медленно поворачивалась и заметила гору, вздымающуюся так высоко, что вершина ее тонула в венце из белых пушистых облаков. Из кущи деревьев у подножия горы раздавалось пение птиц. Во всем царило такое невозмутимое спокойствие и радость, что неистово стучащее сердце девочки успокоилось.

раздался голос миссис Кто.

Неожиданно показались все трое: миссис Что в розовой накидке, миссис Кто в сияющих очках и миссис Которая — нечто большее, чем мерцание. Изящные разноцветные бабочки порхали вокруг них.

Миссис Что и миссис Кто начали хихикать и досмеялись до того, что казалось, вот-вот упадут. Мерцание смеялось тоже. Оно становилось все темнее и определеннее. Потом появилась фигура в черной мантии, черном остроконечном колпаке, глаза-бусинки, нос крючком и длинные седые волосы; в костлявой руке была зажата метла.

— Только бы девочки повеселились, — произнес странный голос, и миссис Что с миссис Кто упали в объятия друг другу, покатываясь от хохота. — Если леди вдосталь насмеялись, я думаю, вы расскажете детям, почему вы до полусмерти напугали Мэг, протащив ее по этой дороге, заранее не предупредив.

— “Кто много говорит, мало делает”. Гораций, — сказала миссис Кто.

— Миссис Кто, я попросил бы вас больше не цитировать, — раздраженно заявил Чарльз Уоллес.

Миссис Что поправила накидку:

— Чарльз, дорогой, но ей так трудно подбирать слова. Гораздо легче цитировать, вместо того чтобы трудиться самой.

— Мы не должны терять чувства юмора, — сказала миссис Которая. — Единственный способ иметь дело с чем-нибудь очень серьезным — относиться к этому слегка легкомысленно.

— Но Мэг трудно понять, что мы на самом деле очень серьезные.

— А мне? — спросил Кэльвин.

— Ведь жизнь твоего отца не находится под угрозой, — ответила миссис Что.

— А Чарльзу Уоллесу?

Голос миссис Что, скрипучий, как несмазанные дверные петли, смягчился. Он был полон любви и гордости:

— Чарльз Уоллес знает. Чарльз Уоллес знает. Чарльз Уоллес знает, что дело идет о гораздо большем, чем жизнь его отца. Чарльз Уоллес знает, что поставлено на карту.

— Но помните, — сказала миссис Кто, — “Ничто не безнадежно. Мы должны на все надеяться”. Еврипид.

— Где мы сейчас находимся и как мы сюда попали? — спросил Кэльвин.

— На Уриеле, третья планета звезды Малак в туманности Месьер 101.

— И я должен этому верить? — негодующе спросил Кэльвин.

— Как хочешь, — прошелестела миссис Которая.

Мэг почему-то понимала, что, несмотря на вид миссис Которой и ее призрачную метлу, ей следовало полностью доверять.

— Это не более странно, чем то, что уже произошло, — сказала она.

— Что ж, хорошо, тогда пусть мне скажут, как мы сюда попали? — Кэльвин по-прежнему негодовал, у него даже веснушки ярче выступили на скулах. — Даже если бы мы путешествовали со скоростью света, нам понадобились бы годы и годы, чтобы попасть сюда.

— Здесь бессмысленно говорить о скорости, — терпеливо объяснила миссис Что. — Мы тессировали. Или, можно сказать, складывали. Мы свернули пространство.

— Темно, как в облаке, — ответил Кэльвин. “Тессировали”… — подумала Мэг. — Имеет ли это какое-нибудь отношение к тому, о чем говорила мама, — к тессеракту?”

Она хотела было спросить, но начала говорить миссис Которая — не та персона, которую можно было прервать.

— Миссис Что молода и неопытна.

— Она думает, что можно все объяснить словами, — продолжала миссис Кто, — но “чем больше человек знает, тем меньше он говорит”. Французская пословица.

— Но Мэг и Кэльвин не понимают без слов, — заметил Чарльз Уоллес. — Если вы перенесли их сюда, они имеют право знать, что происходит.

Мэг подбежала к миссис Которой. Она забыла о тессеракте, неистово задавая только один вопрос:

— Мой отец — здесь?

Миссис Которая покачала головой.

— Не здесь, Мэг. Пусть миссис Что объяснит тебе. Она моложе, и язык слов ей дается легче, чем миссис Кто и мне.

— Мы остановились здесь, — объяснила миссис Что, — просто чтобы перевести дух. И дать вам возможность узнать, что вас ждет впереди.

— Но как наш отец? С ним все в порядке? — спросила Мэг.

— В данный момент — да. Он одна из причин, почему мы здесь. Но только одна из многих.

— Но где он? Пожалуйста, отведите меня к нему!

— Пока не можем, — сказал Чарльз. — Ты должна потерпеть, Мэг.

— Но я не умею терпеть! — истово закричала Мэг. — Я никогда не была терпеливой!

Очки миссис Кто ласково просияли:

— Если хотите помочь отцу, научитесь терпению. “Поставить жизнь на карту ради правды” — вот что мы должны сделать.

— Это и делает ваш отец, — добавила миссис Что таким же торжественным и серьезным тоном, как миссис Кто. И затем улыбнулась, как всегда, доброжелательно. — А теперь почему бы вам троим не прогуляться? Чарльз вам кое-что объяснит. На Уриеле вы в полной безопасности. Вот почему мы остановились отдохнуть именно здесь.

— А вы не пойдете с нами? — в страхе спросила Мэг.

На мгновение воцарилось молчание. Затем миссис Которая властно подняла руку.

— Покажи им, — сказала она миссис Что, и Мэг уловила в ее голосе нотки страха.

— Сейчас? — спросила миссис Что, и ее скрипучий голос перешел в визг.

— Сейчас, — сказала миссис Которая. — Они должны знать.

— Должна ли я… должна ли я… превратиться? — спросила миссис Что.

— Обязательно!

— Надеюсь, дети не очень расстроятся, — пробормотала миссис Что.

— Мне тоже превращаться? — спросила миссис Кто. — Но я так забавна в этой одежке! Должна признать, что лучше пусть превращается миссис Что. “Изделие славит мастера”. Немецкая мудрость. Мне сейчас превращаться?

Миссис Что покачала головой:

— Не сейчас. Не здесь. Ты можешь подождать. Ну а теперь не пугайтесь, дорогие, — сказала миссис Что, обращаясь к детям.

Ее маленькое тело начало мерцать, трепетать, изменяться, и миссис Что перестала быть миссис Что. Резкие цвета одежды побелели. Очертания фигуры удлинились, вытянулись, раздались в ширину. И неожиданно перед ними возникло существо такое прекрасное, какое Мэг не могла бы себе представить даже в самых радужных снах. Оно было похоже на лошадь и в то же время совсем на нее не похоже: беломраморный благородный торс с прекрасно посаженной головой, напоминающей мужскую, с лицом, преисполненным такой добродетели и достоинства, каких Мэг никогда прежде не видела.

Из плеч вырастали крылья, сотканные из радуги, из игры света на воде, из поэзии.

“Нет, — подумала она, — и совсем это не напоминает греческого кентавра. Ну ни капли!” Кэльвин упал на колени.

— Нет, — произнесла миссис Что, хотя ее голос больше не был похож на голос миссис Что. — Остановись.

— Неси их, — приказала миссис Которая.

Осторожным, но сильным жестом миссис Что склонилась перед детьми, широко простирая крылья и держа их на весу. Крылья слегка трепетали.

— На спину, — произнес голос.

Дети осторожно приблизились к прекрасному существу.

— Но как вас теперь называть? — спросил Кэльвин.

— О, мои дорогие, — отозвался голос, густой голос, трепещущий теплом деревянных дудочек, чистотой серебряных труб, тайной английского рожка. — Не стоит мне называться новым именем каждый раз, когда мне придется превращаться. Вы имели удовольствие звать меня миссис Что, так и зовите меня. — Существо улыбнулось детям, и свечение улыбки было так же ощутимо, как нежный ветерок, как теплота солнечных лучей.

— Идемте. — И Кэльвин уселся на спину.

Мэг и Чарльз Уоллес последовали за ним, и Мэг оказалась сидящей между двух мальчиков. Огромные крылья затрепетали, миссис Что поднялась в воздух, и они полетели.

Мэг вскоре обнаружила, что не обязательно держаться за Кэльвина. Полет громадного создания был величественно спокоен. Дети жадно озирались, вглядываясь в пейзаж, расстилавшийся перед ними.

— Взгляните, — показал Чарльз Уоллес на горы. — Они такие высокие, что вершин не видно.

Мэг вгляделась. Действительно, казалось, что горы уходили в бесконечность.

Они оставили под собой плодородные поля и летели через гигантское плоскогорье, загроможденное большими гранитными монолитами. Монолиты имели определенную, полную гармонии форму, и Мэг хотелось бы знать, были ли они порождением ветра и погоды или творением созданий, подобных тому, на котором они летели.

Плато скрылось. Теперь они летели над садом, в котором прохаживалось множество таких же существ, как миссис Что. Некоторые из них лежали среди цветов, некоторые купались в широкой, кристально чистой реке, некоторые летали над деревьями в ритмичном танце. Доносилась музыка.

— А теперь мы должны лететь дальше. — Голос миссис Что был наполнен грустью, а причину этой грусти Мэг не могла понять.

Миссис Что издала звук, похожий на приказание, и одно из созданий, летающее над деревьями невдалеке от них, подняло голову, прислушалось, полетело в сторону, сорвало три цветка с дерева, росшего у реки, и принесло их детям.

— Каждый должен взять по одному цветку, — приказала миссис Что. — Где нам эти цветы пригодятся, я скажу поздней.

Взяв цветок, Мэг обнаружила, что он состоит из сотен мельчайших цветочков, собранных в форме большого колокольчика.

— Куда мы отправляемся? — спросил Кэльвин.

— Вверх.

Крылья мягко двигались. Сад скрылся. Деревьев в горах становилось все меньше и меньше, потом они сменились кустарником, сухой, чахлой травой, потом исчезла всякая растительность и остались только скалы, острия утесов, вершины гор, зубчатые и опасные.

— Держитесь крепче, — сказала миссис Что. — Не спите.

Мэг почувствовала, что рука Кэльвина обвилась вокруг ее талии. Они продолжали двигаться вверх.

Теперь они летели в облаках. Они не видели ничего, кроме движущейся белизны, и туман цеплялся за них и собирался в ледяные капли. Мэг задрожала, и Кэльвин еще крепче обхватил ее. Чарльз Уоллес сидел совершенно спокойно. С каждой минутой Мэг все ясней и ясней сознавала, что он все меньше остается ее любимым младшим братом, а постепенно превращается в существо, которым были миссис Что, миссис Кто и миссис Которая.

Миссис Что поднималась все выше и выше, крылья ее были слегка напряжены. Мэг почувствовала, как неистово забилось сердце; холодный пот начал скапливаться на лице, и ей показалось, что губы ее совсем посинели. Она начала задыхаться.

— Настало время использовать цветы, дети, — сказала миссис Что. — Атмосфера становится все более разреженной. Поднесите цветы к лицу и дышите сквозь колокольчик, у вас будет достаточно кислорода.

Мэг почти забыла о цветах и с благодарностью обнаружила, что ее цветок все еще зажат в руке. Она погрузила нос в цветок и глубоко вдохнула.

Кэльвин поддерживал ее одной рукой, а другой тоже поднес цветок к лицу.

Чарльз Уоллес медленно помахивал цветком, как будто спал.

Крылья миссис Что с трудом справлялись с разреженной атмосферой. Наконец они достигли вершины. Миссис Что уселась передохнуть на крошечном серебристом плато. Над головой плыл громадный белый диск.

— Одна из лун Уриеля, — сказала миссис Что, и ее могучий голос прозвучал почти неслышно.

— О, как прекрасно! — воскликнула Мэг. — Как прекрасно!

Серебряный свет огромной луны постепенно принимал золотистый дневной оттенок.

— Теперь подождем захода солнца и луны, — сказала миссис Что.

Почти сразу же начало темнеть.

— Я хочу посмотреть, как садится луна! — воскликнул Чарльз Уоллес.

— Нет. Не оборачивайся, и вы тоже, дети. Смотрите прямо перед собой. То, что я должна показать вам, появится именно здесь. Глядите прямо перед собой, и так далеко, как только можете.

У Мэг заболели глаза — она напряженно вглядывалась и ничего не видела. Вдруг над облаками, окутывающими вершину, она увидела — или ей показалось, что увидела, — слабое очертание какой-то тени.

— Что это? — спросил Чарльз Уоллес.

— Что это, похожее на тень, вон там? — показал Кэльвин. — Мне оно не нравится.

— Наблюдайте, — приказала миссис Что.

Небо потемнело. Свет померк, их окружали голубые сумерки, становившиеся постепенно все более синими, и наконец ничего не осталось, кроме вечернего неба со слабыми искорками несметного множества звезд — такого количества Мэг никогда не видела.

— Атмосфера здесь очень тонкая, — объяснила миссис Что, — она не затемняет взор, как на вашей планете. Теперь смотрите. Прямо, вперед.

Мэг посмотрела. Мрачная тень все еще висела на прежнем месте. С наступлением ночи она не уменьшилась, не рассеялась. И там, где висела тень, не было видно звезд.

Тень вселяла ужас. Мэг знала, что никогда прежде не видела и никогда в будущем не увидит ничего, что могло бы наполнить ее таким холодным ужасом.

Тень по-прежнему висела, мрачная и устрашающая.

Кэльвин крепко держал Мэг за руку, но она не ощущала ни силы, ни уверенности в его руке. Волна дрожи прошла и по Чарльзу Уоллесу, но сидел он спокойно.

“Не следовало бы ему видеть это, — подумала Мэг. — Для такого маленького мальчика, каким бы необыкновенным он ни был, это слишком тяжелое зрелище”.

Кэльвин отвернулся и, не обращая больше внимания на Область Мрака, скрывавшую свет звезд, попросил:

— Уберите Это, миссис Что. Заставьте Это уйти. Это страшно.

Медленно-медленно громадное прекрасное существо развернулось, оставив тень позади них, так что теперь перед ними были только ничем не скрытые звезды, над горами они нежно сияли, и сиял низко над горизонтом громадный круг луны. Не сказав ни слова, миссис Что начала стремительно снижаться. Когда они достигли облачной короны, миссис Что сказала:

— Можете дышать без цветов.

И снова замолчала. Дети молчали тоже. Казалось, тень достигла их своей черной властью и лишила речи.

Создание изящно опустилось на землю и сложило крылья. Первым сошел со спины Чарльз Уоллес.

— Миссис Кто! Миссис Которая! — позвал он, и немедленно в воздухе обозначилось дрожание.

Знакомые очки миссис Кто рассиялись навстречу им. Появилась и миссис Которая; но, как она уже сообщила детям, ей невероятно трудно было материализоваться до конца, и хотя вырисовывались мантия и колпак, сквозь них просвечивали звезды и горы.

Мэг сошла со спины миссис Что и неуверенной походкой подошла к миссис Которой.

— Область Мрака мы видели, — сказала она. — С этим борется мой отец?

Глава V ТЕССЕРАКТ

— Да, — ответила миссис Которая. — Отец ваш за Областью Мрака, так что даже мы его не видим.

Мэг заплакала, громко всхлипывая. Сквозь слезы она видела Чарльза Уоллеса, очень маленького, очень бледного. Кэльвин обнял ее, но она вздрогнула и, неистово плача, вырвалась из его рук. Потом ее окутали громадные крылья миссис Что, и она почувствовала покой и силу, наполнявшую ее тело. Миссис Что говорила вполголоса, но, даже закутанная в крылья, Маргарет все слышала.

— Не отчаивайся, дитя мое. Неужели ты думаешь, мы привели бы вас сюда, если бы не осталось надежды? Мы просим, чтобы вы совершили трудное дело, но мы уверены, что вы справитесь с ним. Вашему отцу нужна помощь, нужно добавить ему отваги, а для своих детей он сделает то, чего не сделает для себя.

— Ну, — спросила миссис Которая, — вы готовы?

— Что надо делать? — спросил Кэльвин.

И опять Мэг почувствовала, как мурашки побежали по ее телу, когда она услышала ответ миссис Которой:

— Вы должны пройти через Мрак. Но не сразу, — успокоила миссис Которая. — А постепенно. Теперь мы снова тессируем пространство, то есть свернем его. Понимаешь?

— Нет, — ответила Мэг решительно.

Миссис Что вздохнула:

— Не очень легко объяснить то, о чем ваша цивилизация не имеет понятия. Кэльвин говорил о путешествии со скоростью света. Это ты понимаешь, крошка Мэг?

— Да, — кивнула Мэг.

— Такое путешествие непрактично, длительно. Мы научились свертывать пространство.

Миссис Которая взглянула на миссис Кто.

— Возьми свою юбку и покажи им.

— “Опыт — мать знания”, — сказала миссис Кто, взяла часть своей юбки и натянула ее руками.

— Видите, — сказала миссис Что, — если маленькое насекомое будет двигаться по краю юбки от правой руки к левой, оно будет идти очень долго, путь по прямой — довольно длинный.

Быстрым движением миссис Кто сложила руки вместе, сделав складку на юбке.

— Теперь понимаете? — сказала миссис Что. — Насекомое может переползти с руки на руку, минуя длинный путь. Вот так путешествуем и мы.

Чарльз Уоллес воспринял объяснение очень спокойно. Кэльвин молчал.

— Ох, — вздохнула Мэг. — Я, кажется, в самом деле дурочка. Не понимаю ничего.

— Это потому, что ты думаешь о пространстве только в трех измерениях, — сказала миссис Что. — Мы путешествуем в пяти измерениях. Это то, что ты можешь понять, Мэг. Попытайся. Твоя мама смогла объяснить тебе, что такое тессеракт?

— Да она и не пыталась. Она так расстроилась из-за него! Она сказала, что он имеет отношение к ней и отцу.

— Это понятие, которое они выдумали для развлечения, — ответила миссис Что, — переход из четвертого измерения в пятое. Мама объяснила это тебе, Чарльз?

— Да. — Чарльз выглядел озабоченным. — Не расстраивайся, Мэг. Она рассказала мне о нем, пока ты была в школе.

— Тогда объясни мне.

— Хорошо, — сказал Чарльз. — Что такое первое измерение?

— Линия, прямая.

— А второе?

— Две прямые, пересекающиеся под прямым углом, квадрат, плоскость.

— А третье измерение имеет, кроме длины и ширины, еще и глубину. Это куб. Еще одна прямая под прямым углом к двум первым.

— А четвертое? — спросила Мэг.

— Графически это должно выглядеть как еще одна прямая под прямым углом к трем первым. Но невозможно взять карандаш и нарисовать фигуру в четвертом измерении, как предыдущие. Здесь надо знать теорию Эйнштейна. Можно сказать, что четвертое измерение — время.

— Правильно, — похвалил Чарльз. — И тогда пятое измерение — еще одна прямая, и тоже под прямым углом.

— Кажется, так.

— Пятое измерение и есть тессеракт. Добавляешь его к четырем измерениям и путешествуешь во Вселенной самым кратчайшим способом. Другими словами, если рассуждать в терминах старой евклидовой геометрии, прямая — не самое короткое расстояние между двумя точками.

На мгновение лицо Мэг приняло пытливое выражение, которое она так часто видела у Чарльза.

— Понимаю! — закричала она. — Понимаю! Не могу сейчас ничего объяснить, но вдруг мне все стало ясно! — Она взволнованно повернулась к Кэльвину: — А ты понял?

Он кивнул:

— Да, в основном.

— А теперь мы отправляемся, — сказала миссис Которая.

— Можно нам держаться за руки? — спросила Мэг. Кэльвин взял ее за руку и крепко сжал.

— Попробуйте, — разрешила миссис Что, — хотя не знаю, будет ли от этого легче. Заметьте, что, хотя мы путешествуем вместе, на самом деле мы путешествуем поодиночке. Мы отправимся первыми и захватим вас после, в попутном потоке. Так вам будет легче.

Пока она говорила, тело ее начало расплываться, крылья обратились в туман.

Миссис Кто тоже испарилась, так что остались только очки, но потом и они исчезли.

Мэг вспомнила о Чеширском Коте из детской книжки “Алиса в Стране Чудес”.

“Часто я видела лица без очков, — подумала она, — но очки без лица! Интересно, а что будет со мной? Сначала исчезну я, а потом мои очки?”

Она взглянула на миссис Которую. Миссис Которая стояла перед ней и вдруг исчезла.

Ветер, сильный рывок и острое ощущение того, что ее проталкивают… сквозь что-то. И сразу — темнота, ничто. Она больше не чувствовала рядом Кэльвина. Но на этот раз была готова к невесомости. Когда по ногам и рукам побежали мурашки, она поняла, что путешествие почти закончено, и вновь ощутила руку Кэльвина в своей.

Внезапно ее оглушил сильнейший удар, и затем ее тело будто сплющило громадным паровым катком. Это было гораздо хуже пустоты. Она попыталась глотнуть воздуха, но бумажная кукла не может дышать. Она пыталась думать, но сплющенный мозг не работал. Сердце пыталось биться, и ей казалось, будто его пронзают кинжальные удары.

Потом она услышала голос и слова, плоские, как бумага:

— О, нет! Здесь мы останавливаться не будем! Это двухмерная планета, и дети не могут здесь существовать!

Со свистом Мэг вбросило в ничто, и это ничто было поистине удивительным. Ее не волновало, что она не может ни видеть, ни чувствовать, ни существовать.

На этот раз ее выкинуло из ничего тоже неожиданно. И вот она снова стоит рядом с Кэльвином, а перед ней — негодующий Чарльз Уоллес. Миссис Что, миссис Кто и миссис Которую не было видно, но она знала, что они находятся рядом.

— Дети, извините меня, — раздался голос миссис Которой.

— И успокойтесь, — сказала миссис Что, возникая в прежнем виде, с ворохом шарфов и шалей, в потертом пальто и шляпе. — Вы знаете, как трудно для миссис Которой материализоваться. Нам вообще очень трудно осознать ограниченные возможности протоплазмы.

Засияли очки, и постепенно проступили очертания миссис Кто.

— “Мы из того же вещества, что и сны”. — Она широко улыбнулась. — Слова Просперо из “Бури”. Я так люблю эту пьесу Шекспира!

Миссис Что быстро сказала:

— Это очень приятная маленькая планета. Нам нравится бывать здесь.

— А где мы сейчас? — спросил Чарльз Уоллес. — И зачем?

— В поясе Ориона. У нас здесь есть друг, и мы хотим, чтобы вы взглянули отсюда на свою родную планету.

— Когда мы вернемся домой? — нетерпеливо спросила Мэг. — Если мы не вернемся домой к ночи, мама сойдет с ума. Она, близнецы и Форти будут искать и искать нас и, конечно, не найдут!

— Не волнуйся, крошка, — ободряюще сказала миссис Что. — Мы об этом уже позаботились. Мы сделали складку во времени, так же как в пространстве. Это очень просто делается, если знать как.

— Пожалуйста, поясните, миссис Что.

— Не напрягайся, Мэг. Мы немного тессировали время, и, если что-нибудь пойдет неправильно, мы вернем вас за пять минут до того, как забрали. У вас будет время явиться как ни в чем не бывало, и никому даже в голову не придет, что вы отсутствовали, хотя, конечно, вы все расскажете своей мамочке, этой милой овечке. А если дела пойдут совсем плохо, станет неважно, вернемся мы или нет.

— Не пугай их. — Голос миссис Которой звучал слабо. — Ты лишаешь их уверенности.

— О, нет. Совсем нет. — Голос Мэг тоже прозвучал слабо. — Надеюсь, что это действительно милая планета. Но как плохо видно!

Казалось, они стояли на плоской, безо всяких возвышенностей, равнине. Воздух был серый. Тумана не было, но все равно они ничего не видели.

— Пойдемте, дети, — сказала миссис Что.

И они двинулись сквозь темноту. Наконец перед ними неясно проступили очертания каменного холма. Подойдя, Мэг обнаружила, что в холме была пещера, вниз вели ступени.

— Нам надо туда спускаться? — нервно спросила она.

— Не бойся, — сказала миссис Что. — Золотой Середине легче работать внутри. Увидишь, она тебе понравится. Она очень веселая. Если бы я когда-нибудь увидела ее несчастной, я бы очень расстроилась. До тех пор, пока она смеется, я уверена, что все кончится хорошо.

— Миссис Что, — раздался суровый голос миссис Которой, — даже если вы слишком молоды, не следует говорить так пространно.

Миссис Что обиделась, но замолчала.

— Сколько вам лет по-настоящему? — спросил Кэльвин миссис Что.

— Минуту, — пробормотала она и начала считать на пальцах, потом победно заявила: 2 миллиарда 379 миллионов 152 тысячи 497 лет 8 месяцев и 3 дня. Если считать по вашему календарю, который, я знаю, не очень точный. — Она наклонилась к Мэг и Кэльвину и прошептала: — Невероятная честь, что именно меня выбрали для этой миссии. А все потому, что я хорошо произношу слова и умею превращаться. Но конечно, дело не в моих талантах. То, как мы используем наши таланты, — вот что имеет подлинное значение. А я часто ошибаюсь. Миссис Которая очень бережно относится к нам, молодым.

Мэг выслушала все это с таким интересом, что едва заметила, что они уже почти спустились в пещеру. Внизу мерцал свет. Скоро стало видно, что там горел огонь.

— Становится очень холодно, — сказала миссис Что, — поэтому мы попросили ее разжечь очаг посильнее.

У очага они увидели женщину. На ней была длинная ниспадающая атласная мантия и тюрбан из бледного шелка. В руках она держала хрустальный шар и пристально вглядывалась в него. Она не обратила внимания на пришедших детей и трех дам; она продолжала вглядываться в хрустальный шар и время от времени смеялась.

Миссис Которая громко и ясно произнесла слова: “Мы здесь!” — и это отразилось от потолка и стен пещеры.

Женщина оторвалась от шара и взглянула на них, потом встала и склонилась, низко присела. Миссис Что и миссис Кто ответили ей короткими реверансами, и мерцание, казалось, тоже поклонилось.

— О, дорогая Золотая Середина, — сказала миссис Что, — это дети. Чарльз Уоллес Мюррей. (Чарльз поклонился.) Маргарет Мюррей. (Мэг довольно неуклюже присела). И Кэльвин О’Киф. Мы хотим видеть их родную планету.

Золотая Середина перестала улыбаться.

— Почему вы заставляете меня смотреть на эту непривлекательную планету, когда так много восхитительных?

Голос миссис Которой завибрировал по пещере:

— Если мы не займемся неприятными планетами, то не останется и восхитительных.

Середина вздохнула и высоко подняла шар.

Мэг вглядывалась в хрустальный шар сначала с осторожностью, затем все внимальнее, ей казалось, что она различает темные, пустые провалы и потом — крутящиеся галактики. Одна из галактик показалась ей знакомой.

— Млечный Путь, — шепнула миссис Что.

Казалось, они стремительно несутся к центру галактики; передвинулись немного в сторону; звезды головокружительно накатывались на них. Мэг прикрылась руками.

— Гляди! — приказала миссис Которая.

Мэг опустила руки. Они неслись к планете. Она уже могла различать полярные шапки. Все проступало ясно и четко.

— Нет, дорогая Середина, это Марс, — мягко поправила миссис Что.

Сверкающая планета исчезла из виду; появилась другая. Сквозь дымку Мэг различала знакомые очертания континентов, как в учебнике географии.

— Вероятно, атмосфера мешает нам ясно видеть? — возбужденно спросила она.

— Нет, Мэг, не атмосфера, — ответила миссис Которая. — Крепись, девочка.

— Это Мрак! Область Мрака, которую мы видели с вершины горы на Уриеле! Он только что появился около нашей планеты? — в ужасе спросила Мэг, не в силах оторваться от мрачной тени, осквернявшей красоту Земли. — Он появился, пока нас не было?

Голос миссис Которой прозвучал очень устало.

— Расскажите ей, — попросила она миссис Что.

Миссис Что вздохнула:

— Нет, Мэг. Мрак здесь много-много лет. Вот почему ваша планета находится в угрожающем положении. Мы показали вам Область Мрака с Уриеля, потому что там на вершине горы атмосфера была такой ясной, что вы легко могли заметить этот Мрак.

— Ненавижу Мрак! — яростно крикнул Чарльз Уоллес.

Миссис Что кивнула:

— Да, дорогой Чарльз. Мы все ненавидим его.

— Но что это? — спросил Кэльвин. — Мы знаем, что это Зло, но какое именно?

— Ты уже сказал сам! — прозвенел голос миссис Которой. — Это Зло. Это Силы Мрака!

— Но что будет? — голос Мэг дрожал. — Пожалуйста, миссис Которая, скажите нам, что будет с нашей Землей?

— Мы будем сражаться!

Что-то в голосе миссис Которой заставило детей выпрямиться, расправить плечи и взглянуть на мерцание миссис Которой с уважением и доверием.

— И вы должны знать, дети, что мы не одни, — продолжала миссис Которая, как всегда, успокаивая. — Во всей Вселенной идет битва, во всем космосе. Это великое и страшное сражение. Вам трудно представить себе масштабы этой борьбы. И гордитесь, что некоторые из великих борцов пришли с вашей крошечной планеты, расположенной на задворках маленькой галактики.

— А кто эти борцы? — спросил Кэльвин.

— Ты и сам прекрасно знаешь, — сказала миссис Что. — Все великие художники. Они были для нас светочами.

— Леонардо да Винчи? Микеланджело? — начал Кэльвин.

— И Шекспир, — подхватил Чарльз Уоллес, — и Бах! И Пастер, и Мария Кюри, и Эйнштейн!

Кэльвин с гордостью продолжал:

— И Швейцер, и Ганди, и Бетховен, и Рембрандт!

— А теперь ты, Мэг, — приказала миссис Что.

— Евклид, Коперник — так, кажется? — Голос Мэг прозвучал раздраженно. — Пожалуйста, скажите, где наш папа?

— Мы идем к твоему отцу, — сказала миссис Которая.

— Но где он? — И Мэг топнула ногой, как будто была такой же малышкой, как Чарльз Уоллес.

Миссис Которая ответила медленно, но твердо:

— На побежденной планете. Крепитесь, дети.

Остатки веселья исчезли с лица Золотой Середины. Она продолжала вглядываться в хрустальный шар, и медленная слеза поползла у нее по щеке.

— Не могу больше выдержать, — всхлипнула она. — Смотрите, дети, смотрите!

Глава VI ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА

И вот они снова вглядывались в хрустальный шар. Теперь они стремительно неслись сквозь Млечный Путь.

— Глядите! — сказала Середина.

И они снова увидели Мрак — он бурлил и корчился. Хотела ли Середина успокоить их? Но Свет распространялся все шире и шире, казалось, он пожирал Тьму, пока не исчез даже крошечный ее лоскуток. Все заполнилось мягким сиянием, сквозь которое просвечивали звезды, чистые и ясные.

— Видите?! — воскликнула Золотая Середина и расцвела счастливой улыбкой. — Зло можно победить!

Миссис Что вздохнула так печально, что Мэг захотелось обнять ее и утешить.

— Объясните нам, что произошло? — тихо спросил Чарльз Уоллес.

— Это была звезда, — печально проговорила миссис Что. — Звезда, погибшая в борьбе с Мраком. Она победила, но поплатилась за это жизнью. Это произошло не так давно, по вашим представлениям о времени.

Чарльз Уоллес подошел к миссис Что.

— Теперь я понял: вы были звездой, да? И вы сделали то же, что эта звезда?

Миссис Что закрыла лицо руками и кивнула. Чарльз Уоллес очень торжественно взглянул на нее:

— Я хотел бы поцеловать вас.

Миссис Что опустила руки и быстро обняла Чарльза Уоллеса. Он прижался к ее щеке н поцеловал.

Мэг тоже хотелось поцеловать, но она сдержалась. Мэг уже поняла: подлинная миссис Что находится вне человеческого понимания.

— Я не хотела про это говорить вам, — сказала миссис Что. — Но, мои дорогие, мне было так хорошо, когда я была звездой!

— Вы еще очень молоды, — прошелестела миссис Которая.

Золотая Середина продолжала всматриваться в хрустальный шар, в небо, пронизанное светом звезд, и счастливо улыбалась. Но Мэг заметила, что у нее закатываются глаза.

— Бедняжечка, — сказала миссис Что, — мы совсем ее заморили. Она так утомилась!

— Пожалуйста, миссис Что, — попросила Мэг, — объясните: зачем мы здесь? Что будем делать? Где отец? Когда мы отправимся к нему?

— Задавай вопросы по очереди, дорогая, — сказала миссис Что.

Вмешалась миссис Кто:

— “У стен есть уши”. Португальский.

Они повернулись, чтобы уйти, но Золотая Середина подняла руку и ослепительно улыбнулась:

— Вы ведь не уйдете, не попрощавшись со мной?

— Мы думали, что тебе лучше подремать немного. — И миссис Что потрепала ее по плечу. — Мы замучили тебя.

— Я собиралась дать вам амброзию, или нектар, или по крайней мере чаю…

Тут Мэг поняла, что она проголодалась. Сколько времени прошло с тех пор, как они ели в последний раз? Но миссис Что ответила:

— О нет, спасибо, дорогая.

— Они не нуждаются в пище, — прошептал Чарльз Уоллес. — Они едят просто для забавы. Я напомню им, чтобы они нас накормили.

Середина улыбнулась и кивнула:

— Я хотела бы порадовать немного этих бедных детей, после того как я показала им такой ужас. Может, они хотят увидеть своих матерей?

— Можем мы увидеть отца? — нетерпеливо спросила Мэг.

— Нет, — ответила миссис Которая. — Мы к нему отправляемся. Потерпи немного.

— Но ведь она может увидеть мать, — подольстилась Золотая Середина.

— Почему бы нет? Это не займет много времени и не причинит никому вреда, — сказала миссис Что.

— А Кэльвин тоже увидит свою маму?

Кэльвин быстро коснулся Мэг, но был ли этот жест жестом благодарности или предостережения — Мэг не поняла.

— Думаю, что все это не нужно, — неодобрительно произнесла миссис Которая. — Но раз вы просили, то можно показать.

— Ненавижу, — начала миссис Что, — когда она против. Но в конечном счете она всегда права. Пожалуйста, дорогая Середина.

Золотая Середина, улыбаясь, повернула хрустальный шар. В пустоте понеслись звезды, кометы, планеты, пока весь объем снова не заполнила Земля.

— Сначала мать Кэльвина, — прошептала Мэг Середине.

Глобус стал туманным, скрылся за тучами, потом тени начали застывать, проясняться, и они заглянули в неопрятную кухню, где в мойке горой возвышалась грязная посуда. Около мойки стояла небрежно одетая женщина с седыми волосами, свисавшими вдоль лица. Рот ее был раскрыт, и Мэг видела беззубые десны и почти слышала, как она кричит на двух маленьких детей, стоявших рядом с ней. Потом женщина схватила деревянную ложку на длинной ручке и стала колотить одного из них.

— О, какой ужас! — пробормотала Середина, и видение начало расплываться. — Я и не предполагала…

— Все правильно, — тихо сказал Кэльвин. — Хорошо, Мэг, что ты все узнала…

И теперь, вместо того чтобы искать в Кэльвине поддержку и защиту, Мэг сжала его руку так, что ему без слов стало понятно ее состояние. Если бы раньше кто-нибудь сказал, что близорукая, с неправильным прикусом, неуклюжая Мэг пожалеет такого популярного в школе человека, как Кэльвин, ему бы ни за что не поверили. Но сейчас эта жалость казалась естественной, так же как и сочувствие Чарльза Уоллеса.

Тени снова закрутились, а когда хрустальный шар прояснился, Мэг узнала лабораторию матери. Миссис Мюррей сидела на высокой табуретке и писала в блокноте, положенном на колени.

“Пишет отцу, — подумала Мэг. — И так каждую ночь”. И слезы — она так и не научилась их сдерживать — полились из глаз. Миссис Мюррей оторвалась от письма, посмотрела прямо перед собой, как будто увидела и Чарльза, и Мэг, потом опустила голову и сидела, погрузившись в горе, которое она всегда скрывала от детей.

У Мэг высохли слезы. Яростный, горячий гнев затопил ее, внушил потребность защитить — точно такое же состояние было у нее, когда она увидела дом Кэльвина.

— Идемте, — резко потребовала она. — Надо что-то делать!

— Я только хотела помочь… — оправдывалась Золотая Середина.

— О, дорогая, не считайте себя виноватой, — мягко сказала миссис Что. — Не переношу, когда вы подавлены.

— Все хорошо, — успокоила Мэг. — Спасибо вам.

— Тогда поцелуйте меня на прощанье, — попросила Золотая Середина.

Мэг подошла и быстро поцеловала ее. То же сделал и Чарльз.

— Куда вы отправляетесь? На случай, если я захочу проследить за вами? — спросила Середина.

— Камазот, — ответила миссис Что. Мэг не понравилось слово и то, как его произнесла миссис Что. — Но, пожалуйста, не расстраивайтесь из-за нас. Лучше не глядеть на темные планеты.

— Но должна же я знать, что случится с детьми! — сказала Середина. — Самое худшее для меня, когда я полюблю кого-нибудь. Если бы я не любила, я была бы все время счастлива. Прощайте!

— Идемте. — И миссис Которая пошла к выходу из пещеры, в неразличимо-одинаковую серую дымку планеты. — А теперь, дети, не пугайтесь того, что должно произойти, — предупредила миссис Которая.

— Гневайся, маленькая Мэг, — прошептала миссис Что. — Тебе понадобится весь твой гнев.

И тут Мэг схватили и выбросили в пустоту. На этот раз пустота была заполнена липким холодом, он затягивал ее в водоворот, и она почувствовала, как ее пронизывает Мрак, осязаемый Мрак, который хочет поглотить ее и переварить подобно злобному чудовищу.

Затем темнота рассеялась. Была ли она тенью, Областью Мрака? Прошли ли они сквозь нее, чтобы добраться до отца? Потом она ощутила знакомое покалыванье в руках, в ногах и толчок сквозь пустоту, и вот она снова стояла на ногах, задохнувшаяся, но невредимая. Рядом были Кэльвин и Чарльз Уоллес.

— Это Камазот? — спросил Чарльз Уоллес, когда миссис Что материализовалась перед ним.

— Да, — ответила она. — А теперь оглядитесь.

Они стояли на холме. Перед глазами были знакомые деревья — березы, сосны, клены, в воздухе был разлит знакомый привкус осени; земля была покрыта цветами, точь-в-точь золотой рогоз. У подножия холма простирался город, торчали дымовые трубы, как во многих знакомых им городах. В пейзаже не было ничего незнакомого, чужого, страшного.

Но миссис Что подошла к Мэг и обняла ее.

— Я не могу оставаться здесь с вами, — сказала она. — Вы должны отныне полагаться на самих себя. Мы будем рядом, будем наблюдать за вами, но вы не сможете позвать нас на помощь, а мы не сможем помочь вам.

— А папа здесь? — дрожа спросила Мэг.

— Да.

— Где? Когда мы увидим его? — Она была готова сорваться с места и бежать что есть мочи туда, где был папа.

— Этого я не могу сказать. Тебе придется ждать благоприятного момента.

Чарльз Уоллес спокойно посмотрел на миссис Что:

— Вы боитесь за нас?

— Немного.

— Но если вы не побоялись сделать то, что сделали, когда были звездой, то почему вы сейчас боитесь за нас?

— Я боялась, — мягко ответила миссис Что. Она посмотрела на каждого из троих детей. — Вам понадобится помощь, но мне разрешено дать вам только маленький талисман. Кэльвин, твой великий дар — общительность, ты можешь общаться с разными людьми. Поэтому я только усилю твой дар. Тебе, Мэг, я усилю твои недостатки.

— Мои недостатки! — воскликнула Мэг. — Я всегда старалась избавиться от них!

— Правильно, — подтвердила миссис Что. — Однако, я полагаю, они тебе очень пригодятся здесь, на Камазоте. Чарльз Уоллес, в тебе я увеличу только неунывающую жизнерадостность детства.

Откуда-то замерцали очки миссис Кто, и они услышали ее голос.

— Кэльвин, — произнесла она, — вот намек. Для тебя. Примечай. Слушай.

— Где вы, миссис Кто? — спросил Чарльз Уоллес. — Где миссис Которая?

— Мы не можем прийти к вам сейчас, — донесся до них голос миссис Кто. — “Всего я не знаю; понимаю — многое”. Гете. Это для тебя, Чарльз. Помни, что ты не знаешь всего. — Потом голос обратился к Мэг: — Тебе я оставляю свои очки, малышка, слепая, как летучая мышь. Пользуйся ими только в крайнем случае, когда опасность будет велика.

Очки засияли и оказались в руках Мэг. Она бережно спрятала их в нагрудный карман, это придало ей немного отваги.

— И вот вам мой наказ, — сказала миссис Которая, — спускайтесь в город. Идите вместе. Не позволяйте разлучить вас. Будьте мужественны. — Мерцание исчезло.

Мэг вздрогнула.

Миссис Что, гладившая Мэг по плечам, почувствовала, как она дрожит, обернулась к Кэльвину:

— Береги Мэг, заботься о ней.

— А как же может быть иначе? — резко ответил Кэльвин. — Я всегда о ней забочусь.

Миссис Что взглянула на Чарльза Уоллеса, и ее скрипучий голос смягчился, сделался более глубоким.

— Чарльз Уоллес, тебе здесь опаснее всех.

— Почему?

— Потому что ты такой, каков есть. Ты самый уязвимый. Ты просто должен остаться с Мэг и Кэльвином. Не отделяйся от них. Остерегайся гордости, всезнайства и высокомерия, они могут подвести тебя.

В словах миссис Что, одновременно предупреждающих и страшных, Мэг услышала такие нотки, что вздрогнула снова. А Чарльз Уоллес уткнулся головой в миссис Что, точно так же, как он это делал дома, с мамой, и прошептал.

— Теперь я знаю, что вы имели в виду, говоря, что боялись, когда были звездой.

— Не боится только дурак, — сказала миссис Что. — А теперь идите. — И она исчезла, а перед ними остались только небо, зеленая трава и небольшой камень.

— Идемте же! — нетерпеливо сказала Мэг.

Она и не подозревала, что голос ее дрожит как осиновый лист. Она взяла за руки Чарльза Уоллеса и Кэльвина, и они начали спускаться с холма.

***

Внизу лежал город — прямоугольный, резко очерченный. Дома на окраинах походили друг на друга как две капли воды — одинаковые квадратные коробки, окрашенные в серое. Перед каждым коттеджем — небольшой прямоугольный клочок газона, дорожка, ведущая к входной двери, окаймленная чахлым рядом унылых цветов. У Мэг было ощущенье, что если пересчитать цветы, то выяснится, что число их одинаково для всех домов. Перед каждым домом играли дети. Одни прыгали через веревочку, другие играли в мяч. Мэг смутно почувствовала, что с играми не все в порядке. Она взглянула на Кэльвина и увидела, что он тоже озадачен.

— Взгляни, — неожиданно сказал Чарльз, — они прыгают через веревочку и играют мячом одинаково и одновременно.

Это действительно было так. Когда веревка ударяла по тротуару, мяч ударялся о землю. Когда веревка проходила над головой подпрыгивающего ребенка, другой ребенок ловил мяч в воздухе. Опускались вниз мячи. Опускались вниз веревки. И снова и снова. Вверх. Вниз. Ритмично. Совершенно одинаково. Как дома, как дорожки. Как цветы.

Затем одновременно раскрылись двери домов, и на пороге появились женщины — точь-в-точь бумажные куклы. Рисунок на платьях был неодинаков, но внешне они походили друг на друга как две капли воды. Каждая женщина стояла на пороге дома. Каждая хлопнула в ладоши. Каждый ребенок поймал мяч, каждый ребенок сложил веревочку. Каждый ребенок повернулся и вошел в дом. Двери одновременно захлопнулись.

— И как это они ухитряются так делать? — спросила Мэг. — Даже если бы мы очень старались, у нас бы ничего не получилось. Что это значит?

— Вернемся, — настойчиво посоветовал Кэльвин.

— Вернуться? — переспросил Чарльз Уоллес. — Куда?

— Не знаю. Куда угодно. На холм. К миссис Которой, миссис Что, миссис Кто. Не нравится мне все это.

— Но этих дам на холме нет. Ты думаешь, они появятся, как только мы вернемся?

— Не нравится мне все это, — повторил Кэльвин.

— Вы знаете, мы не можем вернуться. Миссис Что сказала: “Идите в город”. Идемте же. — Мэг от волнения пищала.

Она стала спускаться по улице, и мальчики последовали за ней. Одинаковые дома стройными рядами уходили за горизонт.

Затем — одновременно — они заметили странное явление и остановились, чтобы понаблюдать. Перед одним из домов стоял маленький мальчик с мячом и играл в него. Но играл довольно плохо и то ронял мяч на землю и подбегал к нему довольно неуклюже, то старался подбросить его в воздух и тщетно пытался поймать. И все это неритмично, хаотически. Дверь дома открылась, и на пороге показалась мать. Она затравленно огляделась вокруг, увидела детей и приложила ладонь ко рту, как будто стараясь подавить крик, потом схватила малыша, втолкнула его в дом и с шумом захлопнула дверь. Мяч, выпавший из рук мальчика, остался лежать перед домом.

Чарльз Уоллес подбежал к мячу и поднял его. Мяч казался обыкновенным коричневым мячом.

— Давайте отнесем мяч и посмотрим, что из этого выйдет, — предложил Чарльз Уоллес.

Мэг одернула его:

— Миссис Что приказала нам идти в город.

— Но ведь мы уже в городе. По крайней мере, на окраине. И я хочу разузнать обо всем поподробней. Сдается мне, нам это поможет впоследствии. Можете продолжать путь без меня, если не хотите здесь задержаться.

— Нет, — твердо отрезал Кэльвин. — Мы должны быть все вместе и не давать этим разъединить нас. Давайте лучше постучим к малышу и его маме и посмотрим, что из этого выйдет.

Они направились по дорожке к дому. Мэг пыталась уговорить их.

— Поспешим в город! — умоляла она. — Разве вы не хотите найти отца?

— Конечно, хочу, — ответил Чарльз Уоллес, — но не вслепую. Как мы можем помочь ему, если не знаем, с кем нам придется иметь дело? Ведь совершенно ясно, что мы должны помочь ему, а не просто отыскать.

Он быстро подбежал к двери и постучал. Подождал. Ничего не произошло. Затем Чарльз Уоллес увидел звонок и позвонил. Они услышали, как звонок прозвенел где-то внутри дома и эхо прокатилось по пустым улицам. Через секунду в дверях появилась мать. Приоткрылись двери на всей улице, но чуть-чуть, и глаза соседей впились в трех детей и в женщину, испуганно стоящую на пороге дома.

— Чего вы хотите? — спросила она. — Сейчас не время для газет, молоко мне уже принесли, и я регулярно выплачиваю Пожертвования на приличия. Все мои бумаги в порядке.

— Ваш малыш уронил мяч, — сказал Чарльз Уоллес и протянул мяч.

Женщина оттолкнула мяч:

— О, нет! Дети в нашей секции никогда не роняют мячи. Они прекрасно натренированы. У нас не было отклонений вот уже три года.

И головы всех соседей согласно закивали.

Чарльз Уоллес приблизился к двери и заглянул в дом. Сзади нее прятался в тени маленький мальчик, приблизительно его ровесник.

— Войти вы не имеете права. Вы не предъявили своих документов.

Чарльз Уоллес держал мяч так, чтобы малыш его видел. С быстротой молнии мальчик кинулся к Чарльзу Уоллесу, выхватил мяч из его рук и снова спрятался. Женщина побелела, открыла рот, как будто хотела что-то сказать, но вместо этого захлопнула дверь перед носом Чарльза. И все двери тоже захлопнулись.

— Чего они так боятся? — спросил Чарльз Уоллес.

— Даже ты не понимаешь? — спросила Мэг.

— Пока не понимаю, — ответил Чарльз Уоллес. — Но пытаюсь. Пойдемте! — И он сбежал по ступеням.

Через несколько кварталов коттеджи сменились высокими прямоугольными, совершенно одинаковыми зданиями. Потом они увидели, что по улице едет на чем-то среднем между велосипедом и мотоциклом мальчик одного возраста с Кэльвином. Как только он подъезжал к подъезду, он вытаскивал из сумки, висевшей у него через плечо, газеты и опускал их в щель двери. Мальчик был не совсем обычный. Ритм его жестов никогда не менялся.

Кэльвин присвистнул:

— Интересно, играют ли они здесь в бейсбол?

Мальчик, увидев их, замедлил ход машины и остановился, рука его наполовину застряла в сумке.

— Что вы делаете на улице? — спросил он. — В этот час дня здесь могут находиться только мальчики на посылках.

— Мы этого не знали, — ответил Чарльз Уоллес, — мы нездешние. Не можешь ли ты рассказать нам, что это за город?

— Вы хотите сказать, что ваши документы в процессе изучения? — спросил мальчик. — Если вы здесь, значит, так оно и есть, — ответил он сам себе. — А что вы тут делаете, если ничего о нас не знаете?

— Так расскажи нам! — попросил Чарльз Уоллес.

— Вы что, экзаменуете меня? — нервно спросил мальчик. — Все знают, что в нашем городе находится лучшее Центральное Мозгоуправление нашей планеты. Уровень нашей продукции самый высокий. Наши фабрики никогда не закрываются; наши машины никогда не прекращают работать. Вдобавок у нас есть пять поэтов, один музыкант, три художника и шесть скульпторов.

— Откуда ты цитируешь? — спросил Чарльз Уоллес.

— Из справочника, конечно, — ответил мальчик. — Мы — самый блестящий город на планете. В нашем городе ничего не случалось вот уже несколько столетий. Весь Камазот знает наши достижения. Вот почему Центральное Мозгоуправление расположено именно в нашем городе. Вот почему Сам здесь чувствует себя как дома.

Что-то было в этом “Сам”, из-за чего Мэг вздрогнула. Но Чарльз Уоллес небрежно спросил:

— И где это ваше Мозгоуправление?

— В центре города. Идите прямо — и упретесь в него. Вы сказали, что вы нездешние? А что вы тут делаете?

— Имеешь ли ты право задавать вопросы? — спросил Чарльз Уоллес.

Мальчик побелел.

— Извините. А теперь я должен продолжать путь, не то мне придется объяснять контролеру причину задержки. — И он укатил на своей машине.

Чарльз Уоллес долго смотрел ему вслед.

— Что же это такое? — спросил он у Мэг и Кэльвина. — Он разговаривал так, будто говорил не сам. Понимаете, что я имею в виду?

Кэльвин задумчиво кивнул:

— Ты прав. Но странно не только это. Все странно.

— Идемте же, — настаивала Мэг. — Идемте к папе. Он нам все объяснит.

Они шли по улице все дальше и дальше. Вскоре они увидели взрослых; эти люди совершенно не обращали на них внимания, всецело поглощенные собственными делами и заботами. Некоторые из них входили в дома. Большинство двигалось в том же направлении, что и они. Когда эти люди выходили на главную улицу из боковых переулков, они двигались так автоматически, что, казалось, ничего не замечали вокруг. Вскоре жилые здания уступили место громадным конторским помещениям с внушительными подъездами. Туда входили и оттуда выходили множество мужчин и женщин с портфелями.

Чарльз Уоллес подошел к одной из женщин и вежливо попросил ее:

— Не будете ли вы так добры объяснить мне…

Но женщина взглянула на него и, не отвечая ни слова, прошла мимо.

— Смотрите! — Мэг указала на колоссальное здание, гораздо более массивное и высокое, чем Эмпайр Стейт Билдинг.

— Это, должно быть, и есть их Мозгоуправление, — задумчиво протянул Чарльз Уоллес. — Давайте посмотрим.

— Но если отец в опасности, — возразила Мэг, — может быть, именно туда нам и не следует входить?

— Ну а как ты собираешься отыскать его? — спросил Чарльз Уоллес.

— Но только не спрашивай ничего в этом здании!

— Никто и не собирается! Если у тебя, Мэг, есть еще какие-нибудь соображения, пожалуйста, выскажись.

— Хорошо. Скорее идемте в это ваше Центральное Мозгоуправление…

— Думаю, нам следовало бы иметь паспорта, — предположил Кэльвин. — Тот мальчик и женщина так беспокоились насчет документов, а у нас их, конечно, нет.

— Если бы нам были нужны паспорта, миссис Что сказала бы нам об этом.

Чарльз Уоллес стал руки в боки:

— Знаешь что, старина мутант? Эти три старые леди очень симпатичные, но я не уверен, что они все знают.

— Больше, чем ты думаешь.

— Наверняка. Но ты ведь помнишь, миссис Что говорила, что была звездой. Не думаю, чтобы звезды могли хорошо изучить людей, — возразил Чарльз Уоллес.

Кэльвин покачал головой:

— Не уверен. А эти местные, сдается мне, действительно люди. Они не такие, как мы, они какие-то странные. Но они ближе нам, чем жители Уриеля.

— А вдруг это роботы? — предположила Мэг. Чарльз Уоллес покачал головой:

— Нет. Мальчик, выронивший мяч, — какой же он робот? И другие тоже не похожи. Давайте прислушаемся.

Они тихо постояли, затаившись, плечо к плечу, в тени одного из зданий. Шесть вращавшихся дверей впускали и выпускали людей, которые смотрели прямо перед собой и не замечали детей, стоящих рядом с дверьми. У Чарльза на лице появилось изучающее выражение.

— Они не роботы, — решительно заявил он. — Я не знаю, кто они, но он такие же люди, как мы. Я чувствую биение их мыслей, поток желаний. Послушаю еще немного.

Они стояли очень спокойно. Люди продолжали входить и выходить. Спустя какое-то время поток поредел. Входили и выходили сравнительно немногие. И двигались они значительно быстрей, чем раньше.

Белолицый человек в темном костюме посмотрел прямо на детей, произнес:

— Боже мой, я опаздываю! — и юркнул в здание.

— Он похож на белого кролика, — нервно произнесла Мэг.

— Я боюсь! — признался Чарльз Уоллес. Его широко раскрытые глаза были полны ужаса. — Я совершенно истощился.

— Мы должны найти папу, — начала было Мэг.

— Мэг… — В глазах Чарльза Уоллеса застыл страх. — Я не уверен, что узнаю отца. Я ведь был совсем младенцем, когда он ушел.

Мэг быстро его успокоила:

— Конечно, ты узнаешь его, я уверена. Точно так же, как ты узнаешь меня, даже не видя.

— Да, — ответил Чарльз Уоллес и решительно сжал маленький кулачок.

Кэльвин взял Чарльза и Мэг за руки.

— Помнишь, при нашей первой встрече в лесу ты спросил, почему я прогуливаюсь в такой час? И я ответил, что действовал по наитию, у меня было такое ощущение, что я правильно сделал, появившись рядом с вами в тот час.

— Да, помню.

— А теперь я чувствую, что, если мы войдем в это здание, мы попадем в страшную передрягу.

Глава VII КРАСНОГЛАЗЫЙ ЧЕЛОВЕК

— Мы же знали, что здесь будет опасно, — сказал Чарльз Уоллес. — Миссис Что предупреждала нас.

— А еще она сказала, что тебе опаснее, чем нам с Мэг, и ты должен быть начеку. Так что вы с Мэг останетесь здесь, а я войду, все разведаю и расскажу.

— Нет, — твердо сказал Чарльз. — Она сказала: “Держитесь вместе. Не ходите в одиночку”.

— Это чтобы ты один не ходил, а я, как старший, должен пойти первым.

— Нет, — спокойно сказала Мэг. — Прав Чарли. Надо держаться вместе. Вдруг ты не вернешься? Тогда нам все равно придется туда войти. Возьмемся за руки и пойдем.

Взявшись за руки, они пересекли площадь. Огромное здание Центра Главного Мозгоуправления имело одну дверь необычных размеров, в два этажа высотой, с комнату шириной, обитую тусклым материалом под бронзу.

— Может, в нее надо постучать? — фыркнула Мэг.

Кэльвин осмотрел дверь.

— Ничего нет — ни ручки, ни кнопки, ни защелки. Может, поищем другой вход?

— Давайте постучим, — сказал Чарльз Уоллес. Он поднял руку, но не успел дотронуться до двери, как она разъехалась на три части.

Замершие дети увидели огромный зал со стенами из тусклого зеленоватого мрамора. Вдоль трех стен стояли мраморные скамьи. На них, как статуи, восседали люди. От зеленоватого освещения лица казались злобными. Сидевшие, как по команде, оглядели вошедших и замерли в прежних позах.

— Пошли, — сказал Чарльз Уоллес, и они вошли в зал, держась за руки.

Как только они переступили порог, дверь за ними бесшумно сомкнулась. Мэг глянула на мальчиков — они стали такими же тошнотворно-зелеными, как все ожидавшие.

Дети подошли к пустой четвертой стене. Казалось, она сделана из чего-то воздушного и через нее легко пройти. Чарльз дотронулся.

— Твердая и ледяная, — сообщил он. Кэльвин тоже дотронулся.

— Бррр, — только и сказал он.

Мэг стояла посередине, и ей совсем не хотелось отпускать руки мальчиков и трогать стенку.

— Давайте кого-нибудь поспрашиваем. — И Чарльз подошел к одной из скамей. — Подскажите, пожалуйста, куда здесь можно обратиться? — спросил он одного из ожидавших.

Все мужчины были одеты в неприметные строгие рабочие костюмы, и хотя они, как и люди на Земле, отличались друг от друга, что-то делало их невероятно похожими.

“Как в метро, — подумала Мэг. — Только в метро нет-нет да кто-нибудь и выделится, а здесь все одинаковые”.

Спрошенный человек неохотно ответил:

— А зачем вам обращаться?

— Ну, если нам надо поговорить? — спросил Чарльз.

— Представьте документы машине “А”! Это знает каждый, — свирепо заключил он.

— А где машина “А”? — спросил Кэльвин. Мужчина указал на пустую стену.

— Но здесь нет никакой двери. Как нам туда войти? — удивился Чарльз.

— Опустите листы с грифом “С” в отверстие “Б”, — сказал человек. — Но почему вы задаете такие глупые вопросы? Может быть, вы меня испытываете? Бросьте играть здесь в игрушки, не то придется вам пройти снова через процедурную машину, а этого и врагу не пожелаешь.

— Мы не здешние, — сказал Кэльвин. — Вот мы ничего и не знаем. Пожалуйста, сэр, объясните нам, кто вы и чем здесь занимаетесь?

— Я управляю лингвомашиной номер один второго уровня.

— А что вы здесь делаете?

— Я здесь, чтобы доложить о том, что одна из букв плывет и, пока ее не смажет в достаточной степени смазчик уровня “Ф”, существует опасность, что расплывутся мысли.

— Брассом или кролем? — тихо вставил Чарльз Уоллес.

Кэльвин посмотрел на Чарльза и укоризненно покачал головой. Мэг многозначительно сжала ему руку. Она-то знала, что Чарльз не нарочно сказал это, просто он храбрился.

Человек подозрительно осмотрел Чарльза.

— Считаю своим долгом доложить о вас. Хотя по роду службы я обожаю детей и не желаю им зла, но мне совсем не хочется пройти перепроцедуру. Я обязан доложить о вас.

— Может, так будет и лучше, — сказал Чарльз. — А кого вы доложите?

— Не кого, а кому, — поправил человек.

— Ну, кому? Я ведь учусь еще в подготовительном классе.

“Лучше бы он говорил не так уверенно”, — волновалась про себя Мэг, поглядывая на Чарльза, и сжала ему руку так сильно, что он принялся выдергивать ее. Вот от чего его предостерегала миссис Что — не зазнаваться.

“Перестань, перестань, — принялась она мысленно внушать Чарльзу Уоллесу. — Интересно, видит ли Кэльвин, что Чарли не воображает, а храбрится?”

Мужчина встал и механической походкой, словно отсидел ноги, подвел детей к пустой стене.

— Надеюсь, он не очень-то вас… — бормотал он. — Я ведь сам прошел перепроцедуру. На всю жизнь запомню. А уж к Самому мне совсем не хочется попасть. Там я еще ни разу не был и не могу рисковать.

“Сам”. Что это такое?

Мужчина вынул из кармана папку с разноцветными листками, внимательно просмотрел их и выбрал один.

— Я уже несколько раз за последнее время докладывал. Придется попросить еще карточек с грифом “А-21”.

Он взял бумагу и приложил ее к стене. Бумага мгновенно исчезла, словно ее кто-то всосал изнутри.

— Вас могут на несколько дней задержать, — сказал человек, — но я уверен, что они не будут вас сильно прорабатывать. Вы же все-таки дети. Главное, расслабьтесь и не сопротивляйтесь, тогда вам будет легче.

Он вернулся на свою скамью, а дети остались перед стеной.

Внезапно стена исчезла, и перед ними открылся гигантский зал с машинами. Они совсем не были похожи на компьютеры, с. которыми работал их папа, Мэг видела их на фотографиях в книжках. Некоторые, казалось, совсем не работали, в других загорались и гасли лампочки. Одна машина заглатывала ленту, в другой на перфокарте пробивались точки и тире. Несколько служителей двигались вдоль машин, нажимая кнопки и рычаги. Они не подали вида, что заметили детей.

Кэльвин что-то пробормотал.

— Что? — переспросила Мэг.

— Нет ничего хуже страха, — сказал Кэльвин. — Я цитирую миссис Кто. Мне, Мэг, до чертиков страшно.

— И мне. — Мэг покрепче сжала его руку. — Идем.

Они вошли в машинный зал. Он казался нескончаемо длинным. Ряды машин вдоль стен сливались в перспективе. Дети шли прямо, стараясь держаться подальше от машин.

— По-моему, они совсем не радиоактивные, — сказал Чарльз Уоллес. — И наброситься на нас не могут.

Им казалось, что они очень долго шли, когда показался конец зала с каким-то возвышением.

Вдруг Чарльз Уоллес с ужасом заговорил:

— Держи меня за руку! Крепче! Меня что-то пытается втянуть.

— Что?! — закричала Мэг.

— Не знаю, но что-то притягивает меня к себе! Я чувствую!

— Пошли назад! — Кэльвин хотел повернуть.

— Нет, — остановил его Чарльз Уоллес. — Надо идти только вперед. Надо принять решение, а это невозможно, если боишься. — Его голос звучал по-стариковски слабо, как чужой.

Мэг, сжимая руку брата, чувствовала, что его то и дело прошибает пот.

Приближаясь к возвышению в конце зала, дети замедлили шаг. На возвышении на стуле сидел человек.

Он излучал весь тот холод и ужас, которые они чувствовали, прорываясь сквозь Область Мрака по пути к этой планете.

— Я ждал вас, дорогие мои, — сказал человек. У него был бархатный, добрый голос, совсем не стальной и не холодный, как думала Мэг.

Через минуту она поняла, что человек разговаривал с ними, не раскрывая рта, не размыкая губ, — слова сразу звучали у них в голове.

— Но почему вас трое? — спросил он.

— А Кэльвин решил с нами прокатиться, — смело заговорил Чарльз Уоллес охрипшим голосом, но Мэг чувствовала, как дрожит его рука.

— Решил? Неужели?! — Голос зазвучал резко, потом вновь спокойно. — Надеюсь, пока для него путешествие было приятным?

— Очень познавательным, — отозвался Чарльз Уоллес.

— Пусть Кэльвин говорит за себя сам, — приказал человек.

Кэльвин откашлялся, поджал губы и ответил:

— Мне нечего сказать.

Мэг завороженно глядела на жуткого человека. У него были сверкающие красные глаза. Над головой горел огонек, мерцающий одновременно с глазами, пульсируя дробным и мерным ритмом.

Чарльз Уоллес изо всех сил зажмурился.

— Закройте глаза, — приказал он Мэг и Кэльвину. — Не смотрите на огонек. Не смотрите ему в глаза. Он гипнотизирует.

— Догадался, да? Конечно, лучше было бы, чтобы вы смотрели, — журчал голос, — но есть много других способов, мой милый, совершенно других…

— Если ты их попробуешь, я тебе как дам в поддых! — сказал Чарльз Уоллес.

Мэг впервые слышала от него грубость.

— Да что ты! — Голос забавлялся.

Появились четыре человека в черных халатах и встали рядом с детьми..

— Ну, мои милые, — продолжал голос, — я не хочу использовать силу, но ведь лучше, чтобы вам не было больно, поэтому я разобъясняю, что нет никакого смысла оказывать мне сопротивление. Вы скоро сами поймете, что этого не надо делать. Не только не надо, но вам даже и не захочется. Зачем сопротивляться тому, кто хочет вас избавить от бед и несчастий? Ради вас, как и ради всех счастливых и полезных людей этой планеты, я взял на себя всю ее боль, ответственность и размышления и сам принимаю все решения.

— Нет уж, спасибо, мы сами будем принимать решения, — отозвался Чарльз Уоллес.

— Разумеется. Просто наши решения совпадут. Твое станет моим. И ваша жизнь намного станет легче. Я вам покажу это на примере. Возьмем таблицу умножения и проговорим ее вместе.

— Нет, — отрезал Чарльз Уоллес.

— Одиножды один будет один. Одиножды два — два… — забормотал голос.

— “У Мэри жил барашек, — закричал Чарльз Уоллес, — веселенький он был…”

— Одиножды четыре… — продолжал голос.

— “Куда бы Мэри ни пошла, везде за ней ходил!..”

— Одиножды семь — семь…

— “Тетя Трот и кошка сели у окошка!..”

Цифры заполнили мозг Мэг. Казалось, ничего не осталось, кроме цифр.

— Дважды два — четыре, дважды три — шесть…

Злой голос Кэльвина перекрыл поток цифр:

— Семь лет назад наши отцы вынесли на этот континент новую нацию…

— Дважды пять — десять, дважды шесть — двенадцать…

— Папа! — закричала Мэг. — Папа! — И собственный крик вывел ее мозг из глухого оцепенения.

Голос разразился смехом:

— Чудесно! Чудесно! Вы прошли предварительный тест на “отлично”.

— А ты думал, мы легко сдадимся? — возмутился Чарльз Уоллес.

— Конечно, нет. Я просто надеялся, что нет. Но ведь вы еще дети, и очень впечатлительные. А по мне, чем моложе, тем лучше! Чем моложе, тем лучше!

Мэг глянула на огненные глаза, на пульсирующий огонек над головой человека и перевела взгляд на рот. Если бы ей пришлось, то она не смогла бы описать, какое у человека лицо — старое, молодое, злое или доброе.

— Пожалуйста, — сказал она, стараясь говорить смело, — мы сюда пришли только из-за папы. Можете вы нам подсказать, где он?

— Ах, папа! — Голос просто захлебнулся от удовольствия. — Ваш папа! Дело не в том, могу ли я сказать, а вот захочу ли я сказать!

— Ну, тогда захотите ли вы сказать?

— Это зависит от многого. А зачем вам папа?

— Разве у вас никогда не было папы? — удивилась Мэг. — Тут нет причины, просто он нам очень нужен.

— Ага! Но ведь он не очень-то обращал внимание на вас в последнее время. Бросил жену с четырьмя маленькими детьми ради сомнительных приключений.

— Он работал для людей. И просто так никогда бы нас не бросил. Мы хотим его видеть. Сию же минуту!

— Так-так. Но маленькая мисс нетерпелива! Терпение! Терпение, моя милая!

Мэг не стала объяснять человеку на стуле, что уж чем-чем, а терпением она никогда не отличалась.

— Кроме того, мои дорогие, — продолжал голос мягко, — не старайтесь говорить со мной словами. Я вас прекрасно понимаю без слов.

Чарльз Уоллес встал, подбоченившись.

— Слова — гордость человека, — провозгласил он. — И я буду продолжать говорить словами с теми, кому я не доверяю. — Но голос его дрожал. Никогда не плакавший Чарльз Уоллес вот-вот готов был зареветь.

— Значит, ты мне не доверяешь?

— Почему мы должны тебе доверять?

— А почему бы нет? — Узкие губы человека изогнулись.

Неожиданно Чарльз Уоллес бросился вперед и нанес довольно чувствительный удар в живот человеку (сказалась выучка близнецов).

— Чарли! — закричала Мэг.

Люди в черных халатах быстро и бесшумно придвинулись к Чарльзу и оттащили его от возвышения.

— Держи его, — прошептал Кэльвин Мэг.

Человек поморщился, перевел дыхание, словно ему стало больно от удара, и спросил:

— Зачем ты это сделал?

— Затем, что с нами говоришь не ты, — ответил Чарльз Уоллес и указал пальцем на красноглазого человека. — Не знаю, кто говорит вместо тебя, но не ты. Прости, если я тебя ушиб. Я думал, ты не настоящий человек, а робот. Просто я чувствую, что не ты излучаешь мысли. Ты обычный переводчик.

— Очень хитрый, а? — спросил голос, и Мэг почудилось, что она расслышала угрозу.

— Совсем и не хитрый, — ответил Чарльз, и Мэг снова ощутила, как взмокла его ладошка.

— Тогда кто я? — спросил голос.

— Я пытался… — начал Чарльз, но остановился.

— А ты посмотри мне в глаза, и я скажу тебе, кто я.

Чарльз Уоллес быстро взглянул на Кэльвина и Мэг и, размышляя вслух, сказал:

— Я должен… — Поднял свои чистые голубые глаза на красноглазого человека.

Мэг не отрывала взгляда от брата. Через минуту ей показалось, что его глаза утратили ясность. Зрачки быстро уменьшались, как бывает, когда смотришь на яркий свет, и наконец глаза стали чисто голубыми, без черной точки в центре. Чарльз вырвал руки у Мэг и Кэльвина и медленно направился к возвышению.

— Нет! — выкрикнула Мэг. — Нет!

Но Чарльз Уоллес не останавливался, и она поняла, что он не слышит.

— Нет! — снова крикнула она, бросилась вдогонку и с налета обхватила брата руками.

Она была настолько больше мальчика, что от столкновения он пошатнулся и упал, ударившись головой о мраморный пол. Всхлипывая, она встала рядом с ним на колени. Через минуту он пришел в себя, сел и потряс головой. Зрачки начали медленно расширяться, пока не стали нормальными, кровь прилила к лицу.

Человек на стуле заговорил, и на этот раз Мэг услышала неприкрытый гнев.

— Я недоволен, — сказал он. — С вами легко потерять терпение, а это, моя милая, к вашему сведению, очень плохо для вашего папы. Если вы на самом деле хотите увидеться с ним, не сопротивляйтесь.

Мэг повела себя так, будто она была у мистера Дженкинса в школе. Она тупо уставилась в землю и гнусаво заныла:

— Лучше бы дал поесть, а потом приставал. Есть очень хочется. Сначала надо дать людям поесть, а потом уж их пытать.

В ответ раздался смех:

— Вот это девчонка! Хорошо, что ты меня забавляешь, милая, не то тебе бы несдобровать. Мальчишки не такие смешные. А если я тебя накормлю, перестанешь вмешиваться не в свое дело?

— Нет, — ответила Мэг.

— Я вообще не люблю применять такие примитивные методы, как голод. Придется накормить.

— Все равно не стала бы есть твою бурду, — сердито огрызнулась Мэг, словно она продолжала находиться в кабинете мистера Дженкинса. — Я тебе не доверяю.

— Разумеется, наша синтетическая пища не лучше ваших смесей вроде консервированной фасоли и бекона, но, поверь мне, она гораздо питательнее, хотя и безвкусна. Достаточно легкого внушения, чтобы создать ощущение, будто ешь жареную индейку.

— А меня б все равно вырвало, если бы я сейчас поела, — сказала Мэг.

Уцепившись за руки Кэльвина и Мэг, Чарльз Уоллес шагнул вперед.

— Ладно! Что дальше? — обратился он к человеку на стуле. — Хватит предварительных тестов. Пора заняться делом.

— Именно этим мы с тобой и занимались, — ответил человек, — пока не вмешалась твоя сестра и не устроила тебе легкое сотрясение мозга. Попробуем еще?

— Нет! — закричала Мэг. — Нет, Чарли. Пожалуйста, разреши нам с Кэльвином попробовать.

— Нет, — возразил человек. — Только у этого малыша достаточно сложное строение мозга, чтобы пробовать. Твой же мозг просто лопнет.

— А у Чарльза?

— Может быть, и нет.

— Но может быть, и да?

— Всегда может что-то случиться.

— Тогда он не будет этого делать.

— Лучше предоставь ему самому решать.

Но Мэг стояла на своем с тем ослиным упрямством, из-за которого ей так часто доставалось:

— Ты думаешь, мы с Кэльвином не сможем узнать, кто ты такой?

— Нет, этого я не говорил. Вы просто не такие способные, как он. Впрочем, все это для меня не важно… Наконец-то! — обрадовался голос, когда из темноты вынырнули четверо в черных халатах и поставили стол. Он был накрыт белой скатертью, как в ресторане, а посреди возвышалась металлическая посудина, из которой доносился удивительно аппетитный аромат, и правда очень похожий на запах жареной индейки.

“Во всем этом что-то от декораций, — подумала Мэг. — Здесь явно что-то не так”.

— А я ничего не чувствую, — сказал Чарльз Уоллес.

— Знаю, милый мой, и, думаю, ты много теряешь. У тебя будет ощущение, будто ты ешь песок. Но все равно надо заставить себя поесть. Я не хочу, чтобы ты принимал решения на голодный желудок.

Люди в черном с верхом наполнили тарелки, положив по куску индейки, зелень, пюре с подливкой, зеленый горошек в золотистом масле, лопавшемся пузырьками, сладкую картошку, клюкву, оливки, сельдерей и свежую редиску.

У Мэг потекли слюнки. Поставив стулья, четверо, сервировавшие пиршество, исчезли.

Чарльз Уоллес высвободил руки и влез на стул.

— Давайте поедим, — сказал он. — Если это отравлено, ничего уж не поделаешь, но, по-моему, все без подвоха.

Кэльвин тоже подсел к столу. Только Мэг продолжала в нерешительности стоять в стороне.

Кэльвин взял в рот кусочек, прожевал, проглотил, посмотрел на Мэг:

— Если это не настоящая еда, то очень хорошая подделка.

Чарльз Уоллес откусил кусочек, скривился и выплюнул:

— Так не честно! — закричал он человеку.

Тот рассмеялся:

— Ешь, ешь, мой милый.

Мэг вздохнула и села.

— Мне лично кажется, что есть нельзя, но раз вы едите, то я тоже буду. — Она набила полный рот и протянула Чарльзу кусочек индейки: — Вкусно! Попробуй у меня.

Чарльз Уоллес попробовал, скорчил гримасу, но проглотил.

— Мне все равно, на вкус это песок… Почему так? — спросил он у человека.

— Сам знаешь. Ты наглухо закрыл от меня свой мозг, а эти двое не могут. К ним внутрь я могу проникнуть через щелочки. Не очень глубоко, но достаточно, чтобы угостить их индейкой. Теперь ты видишь, какой я добрый старичок?

— Ха, — хмыкнул Чарльз Уоллес.

Человек раздвинул губы в улыбке. Ничего страшнее Мэг в жизни не видела.

— Почему ты мне не веришь, Чарли? Почему не хочешь попробовать узнать, кто я такой? Я несу мир и покой. Я освобождаю от обязанностей. Проникни в меня, и ты преодолеешь последнюю трудность в жизни.

— А после того как я проникну в вас, я смогу вернуться назад?

— Конечно, если захочешь. Но ты вряд ли захочешь.

— А если я проникну на время, с возвратом, ты скажешь нам, где папа?

— Обещаю. Я слов на ветер никогда не бросаю.

— А можно мне поговорить с Мэг и Кэльвином, чтобы ты не подслушивал?

— Нет.

Чарльз пожал плечами.

— Послушайте, — обратился он к Мэг и Кэльвину, — мне обязательно надо понять, что он такое. Вы сами понимаете, что надо. Я изо всех сил постараюсь сохранить хоть чуточку собственного “я” и вернуться. И на этот раз не удерживай меня, Мэг.

— Но ты не сможешь, Чарли! Он же сильнее! Ты сам это знаешь!

— Надо попробовать.

— Но миссис Что предупреждала тебя!

— Надо попробовать ради папы… Мэг, пожалуйста! Я хочу знать о папе. И потом, Мэг, есть еще Область Мрака, и миссис Что просила нас… Помнишь?

— Кэльвин, — обратилась к другу Мэг, но Кэльвин покачал головой:

— Он прав, Мэг. Но что бы ни случилось, мы останемся с ним.

— А что может случиться? — закричала Мэг.

— Хорошо, — сказал Чарльз Уоллес, глядя на человека, — я согласен. Давай!

Казалось, красные глаза человека втягивали глаза Чарльза — так быстро стали сужаться у него зрачки. Когда исчезла последняя черная точка, Чарли обернулся к Мэг и ласково ей улыбнулся, но это уже была чужая улыбка.

— Давай, Мэг, — сказал он, — доедай вкуснятину.

Мэг схватила тарелку Чарльза Уоллеса и грохнула ее об пол. Тарелка разлетелась на мелкие осколки, разбрызгав все, что в ней было.

— Нет! — закричала она пронзительно. — Нет! Нет! Нет!

Из мрака выступил человек в черном и поставил перед Чарльзом новую тарелку, полную еды. Тот с жадностью набросился на индейку.

— Что с тобой, Мэг? — дивился Чарльз Уоллес. — С чего ты развоевалась? Где твоя коммуникабельность? — Голос Чарльза был тот же самый и в то же время чужой, бесцветный. Так мог звучать голос на двухмерной планете. От ярости Мэг вцепилась в Кэльвина и завопила: — Это не Чарли! Куда он делся?!

Глава VIII ПРОЗРАЧНАЯ КОЛОННА

Чарльз Уоллес с таким аппетитом поедал индейку, будто никогда в жизни не ел ничего вкуснее. Все осталось без изменения: и одежда, и внешность, те же песочного цвета волосы, то же круглое детское личико. Только чисто-голубые глаза без зрачков стали чужими. И что-то подсказывало Мэг, что это не ее брат, а какой-то робот. Она всхлипнула.

— Где он? — потребовала она ответа у Красноглазого. — Что ты с ним сделал? Где Чарльз Уоллес?

— Зачем такая истерика? — удивился человек. — Вот он, твой брат, перед тобой, здоровый, счастливый. Заметь, впервые в жизни здоровый и счастливый.

— Сам знаешь, что это не Чарльз! — закричала Мэг. — Ты его украл!

— Замолчи, Мэг. С ним бесполезно говорить, — прошептал ей на ухо Кэльвин. — Теперь нам надо изо всех сил удержать то, что осталось от Чарльза. Помоги мне, Мэг. Не распускай нюни. — И он твердо взял за руку Чарльза Уоллеса.

Перестав всхлипывать, Мэг взяла его за другую руку.

— Мне больно, Мэг, — сказал Чарльз Уоллес. — Отпусти.

— Нет, — ответила Мэг.

— Мы просто ошибались, сестра. — Голос Чарльза звучал как магнитофонная запись. В нем отдавались металлические нотки. — Он совсем нам не враг! Он наш друг.

— Чушь! — отрезал Кэльвин.

— Ты не понимаешь, Кэльвин, — сказал Чарльз Уоллес. — Миссис Что, миссис Кто и миссис Которая все перепутали. Им на самом деле нельзя было доверять.

Он рассуждал очень спокойно и разумно, с той интонацией, от которой близнецы приходили в ярость. Он говорил, глядя на Кэльвина, но Мэг чувствовала, что его пустые голубые глаза ничего не видят. Через глаза Чарльза на них смотрел кто-то чужой.

И вот эти холодные, чужие глаза повернулись к Мэг.

— Пусти меня, Мэг. Я должен тебе объяснить.

— Нет, — ответила Мэг, еще крепче стискивая руку брата.

Чарльз Уоллес с несвойственной для него силой принялся выдергивать руку, и Мэг не смогла его удержать.

— Кэльвин! — позвала она на помощь.

Но спортсмен Кэльвин, мальчик, который рубил для мамы дрова, сильный и тренированный, тоже не сумел удержать Чарльза. Он обхватил его, и они покатились по полу, как футбольный мяч. Мэг сгоряча бросилась на Красноглазого, чтобы ударить его, как Чарльз, но люди в черном успели схватить ее и выкрутить руки.

— Советую тебе выпустить меня, — раздался голос Чарльза из-под Кэльвина.

Но Кэльвин не ослабил хватку. Красноглазый кивнул, и трое в черном, правда с большим трудом, оттащили Кэльвина и скрутили ему руки, как и Мэг.

— Миссис Что! — в отчаянии позвала Мэг. — Где вы, миссис Что?

Но миссис Что не было.

— Мэг, — сказал Чарльз Уоллес, — послушай меня.

— Слушаю!

— Мы все ошиблись, поверь мне. Мы сражаемся против нашего друга и друга нашего отца.

— Если сам папа скажет, что это его друг, тогда я, может быть, поверю. Если только этот робот не заколдовал папу, как и тебя!

— Только колдовства не хватало, — сказал Чарльз, Уоллес. — Не надо сопротивляться, Мэг, расслабься. Стоит расслабиться, и ты почувствуешь, что все несчастья позади. Ты просто не понимаешь, в какое чудесное место мы попали. Ведь на этой планете отличный порядок, потому что каждый расслабился, научился уступать, раскрылся. Ты должна спокойно и открыто посмотреть в глаза нашему другу, настоящему другу, и он возьмет тебя к себе, сестренка, как меня.

— Как тебя! — сказала Мэг. — Сам знаешь, что это уже не ты. Чарли никогда не звал меня “сестренка”.

— Помолчи минутку, Мэг… — прошептал Кэльвин. Он взглянул на Красноглазого. — Ладно. Прикажи своим охранникам отпустить нас и брось говорить с нами через Чарльза. Мы-то знаем, что это твои слова, вернее, даже не твои, а того, кто через тебя говорил с нами. И гипноз Чарльза — твоя работа.

— Очень примитивно, — пробурчал Красноглазый, сделал знак, и Мэг с Кэльвином отпустили.

— Спасибо, — сказал Кэльвин с отвращением. — Если ты наш друг, объясни тогда, кто ты или что ты.

— Это вам не обязательно знать. Для вас я главный координатор.

— Но ведь кто-то говорит через тебя, как через Чарльза? Значит, ты такой же загипнотизированный.

— Я уже объяснял, что ты рассуждаешь примитивно. Это не гипноз, а совсем другое.

— Ты нас сам отведешь к мистеру Мюррею?

— Нет. Я не могу покинуть своего места. Вас проводит Чарльз Уоллес.

— Чарльз?

— Да.

— Когда?

— Сейчас. — На лице Красноглазого появилась ужасная гримаса, но он выдавил улыбку: — Пожалуй, лучше будет сейчас.

Чарльз Уоллес кивнул головой.

— Пойдем, — сказал он и заведенным механическим шагом двинулся между машинами.

Кэльвин пошел следом. Мэг колебалась. Ей очень хотелось взять Кэльвина за руку, но она вспомнила, что и так все время вела себя как маленькая, и, поглубже засунув руки в карманы, пошла за мальчиками.

“Я должна быть смелой, — уговаривала она себя. — И я буду смелой”.

Они шли по белому коридору, который казался бесконечным. Чарльз Уоллес продолжал свой механический ход, ни разу не обернувшись к друзьям.

Мэг догнала Кэльвина.

— Послушай, Кэл, — зашептала она, — помнишь, что сказала миссис Что о тебе? У тебя есть дар — контактность. Мы пробовали физически воздействовать на Чарльза, а ты теперь попробуй связаться с ним по-своему, а?

— Молодчина! — В угрюмых глазах Кэльвина зажглись огоньки надежды. — Правда, у меня сейчас в голове каша… Может, ничего и не получится, но чем черт не шутит!

Они догнали Чарльза, и Кэльвин попробовал взять его за руку, но тот не дался.

— Не трогай меня, — огрызнулся малыш.

— Я не сделаю тебе больно, — сказал Кэльвин. — Просто хочу поговорить с тобой по душам. Давай?

— Ты хочешь со мной пообщаться? — спросил Чарльз Уоллес.

— Конечно. — Голос Кэльвина звучал убедительно. — В конце концов, мы оба разумные существа. Ты только взгляни на меня, Чарльз.

Чарльз Уоллес остановился и поглядел на Кэльвина холодными, пустыми глазами. Кэльвин смотрел на мальчика, и Мэг чувствовала, как он напрягся. Чарльза Уоллеса сотрясло. На мгновение в глазах мелькнула черная точка зрачка. Но потом тело его начала сотрясать лихорадка, и наконец он замер. Постояв немного, он двинулся вперед тем же механическим шагом, бурча себе под нос:

— С ними надо быть настороже. А вы, если хотите увидеть Мюррея, бросьте ваши штучки.

— Разве ты называешь папу Мюррей? — спросил Кэльвин.

Мэг видела, что он сильно расстроился из-за неудачи.

— Папа! А что такое, в конце концов, папа? — начал рассуждать Чарльз. — Еще одно понятие. Если нужен папа, можно обратиться к Самому.

Опять Сам.

— Что такое Сам? — спросила Мэг.

— Всему свое время. Вы еще не готовы, чтобы встретиться с Самим, — ответил Чарльз Уоллес. — Сначала я вам расскажу об этой чудесной, счастливой планете — Камазот. — Его голос звучал сухо и назидательно, как у мистера Дженкинса. — Может быть, вы не поняли, что нами на Камазоте побеждены все болезни и беды?

— Нами? — перебил Кэльвин.

Но Чарльз Уоллес продолжал, будто не слышал:

— Мы не допускаем, чтобы наши жители страдали. Насколько гуманнее, если больные просто исчезают. Никто не лежит неделями в кровати с насморком или больным горлом. Чтобы они ничего не чувствовали, их просто усыпляют.

— Ты что, совсем рехнулся?! Усыпляют, если подхватить насморк?! Это же убийство! — возмутился Кэльвин.

— Убийство — очень примитивное понятие, — сказал Чарльз Уоллес. — На Камазоте нет убийства. Сам берет всю ответственность на себя.

Внезапно он резко остановился у стены, постоял минуту, будто прислушивался, поднял руку. Стена замерцала, дрогнула, поплыла и стала на глазах прозрачной. Чарльз Уоллес прошел через нее и кивком позвал за собой Мэг и Кэльвина. Они оказались в маленькой квадратной комнатке, стены которой светились тусклым светом. В этом комнатке было что-то угрожающее — казалось, вот-вот стены, пол и потолок сойдутся и раздавят их.

— Как это у тебя получилось? — поинтересовался Кэльвин.

— Перестроил атомы, и все, — высокомерно пояснил Чарльз.

— Ты же не проходил атомы в школе.

— Это не важно. А вот ты, наверное, помнишь, что материя не сплошная. Например, ты, Кэльвин, в основном состоишь из пустоты. Если массу, из которой ты состоишь, сжать, то получится комочек с булавочную головку. Это общеизвестно. Вот я и сдвинул атомы, а вы прошли в пространство между ними.

Когда Мэг поняла, что квадратная коробка, в которой они находились, была несущимся с бешеной скоростью лифтом, у нее похолодело внутри. Желтый свет в кабине делал бледно-голубые глаза Чарльза зелеными.

— Куда это мы летим? — спросил Кэльвин.

— Наверх, — ответил Чарльз Уоллес и продолжил лекцию: — На Камазоте все счастливы, потому что все одинаковые. Различия порождают недовольства — правильно, сестренка?

— Нет, — ответила Мэг.

— Зачем ты споришь? Ты сама на себе испытала это дома, поэтому тебе было плохо в школе. Ведь ты не такая, как все.

— Ну, и я не такой, как все, — вмешался Кэльвин.

— Но зато ты умеешь притворяться, что ты — как все.

— Нет, мне нравится, что я не такой, как все. — Кэльвин говорил неестественно громко.

— А мне, может, и не очень хорошо от того, что я выделяюсь, но я ни за что не согласилась бы быть как все.

Чарльз Уоллес взмахнул рукой, движение коробки прекратилось, и одна из стенок исчезла. За Чарльзом вышла Мэг, а Кэльвина стены чуть не задели, смыкаясь.

— Ты хотел оставить Кэльвина?! — возмутилась Мэг.

— Я хотел бы, чтобы ты была самостоятельнее, — отозвался Чарльз Уоллес. — И предупреждаю: если кто-нибудь что-нибудь выкинет, я вынужден буду передать вас Самому.

Он снова упомянул Самого, и Мэг ощутила, что за этим словом скрывается нечто ужасное.

— Кто же это такой — Сам? — спросила она.

— Можешь называть Самого Шефом. — И Чарльз Уоллес злобно захихикал. — Сам иногда называет себя Счастливым Садистом.

Чтобы скрыть страх, Мэг заговорила безразличным голосом:

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Счастливый и несчастный — разные вещи! Поняла? — сказал Чарльз Уоллес и снова захихикал. — Очень многие путают эти понятия.

— Мне это все равно, — вызывающе ответила Мэг. — Я вовсе не желаю встречаться с Самим, и все!

Неживой, монотонный голос Чарльза Уоллеса лез ей прямо в уши:

— Мэг, у тебя осталась хоть капля ума? Подумай, отчего у нас на Земле воюют? Почему люди мучаются, несчастливы? Только потому, что каждый занят собственной жизнью. Я тебе очень примитивно пытался объяснить, что на Камазоте давно с этим всем покончили. На Камазоте работает единый Мозг. Это и есть Сам. Поэтому все счастливы и приносят только пользу. А такие старые ведьмы, вроде миссис Что, только и делают, что мешают.

— Она не ведьма! — перебила Мэг.

— Ты сам знаешь, что не ведьма! — сказал Кэльвин. — Просто у них такая игра. Так, может быть, им легче побороть страх во Мраке.

— Вот именно — во Мраке, — подхватил Чарльз. — Они предпочитают жить во Мраке, чем предоставить миру разумно организоваться.

Мэг яростно замотала головой.

— Врешь! — крикнула она. — Я знаю, наш мир несовершенный, но он лучше этого. Разве можно решать все, как это сделали здесь?! Нет!

— Здесь никто не страдает, — продолжал Чарльз нараспев. — Нет несчастных!

— И счастливых тоже! — вставила Мэг. — Ведь пока человек сам не переживет свое несчастье, он не знает, что такое счастье. Кэльвин, я хочу домой!

— Мы не можем бросить Чарльза, — ответил Кэльвин. — И надо найти твоего отца, Мэг. Но вы с миссис Которой были правы: это и есть Мрак.

Чарльз Уоллес с презрением покачал головой.

— Пошли. Мы теряем время, — приказал он и двинулся по коридору, продолжая: — Как все-таки ужасно быть низшим существом!

Он ускорил шаг, и Мэг с Кэльвином едва за ним успевали.

— Загляните сюда, — сказал он и поднял руку.

За прозрачной стеной они увидели комнату. Там маленький мальчик играл в мяч. Он ритмично ударял по мячу, и стены комнаты пульсировали в такт ударам. Каждый раз при ударе мячика об пол мальчик вскрикивал от боли.

— Мы встретили этого малыша утром. Он играл не так, как все, — с возмущением сказал Кэльвин.

Чарльз Уоллес снова гадко захихикал:

— Время от времени появляются нарушения в координации, но с этим легко справиться. После сегодняшнего мальчику вряд ли захочется отличаться от всех. Вот мы и пришли.

Он быстро подошел к стене, сделал ее прозрачной, и они увидели комнату, вернее, камеру. В центре стояла круглая прозрачная колонна, а внутри нее замер человек.

— Папа! — закричала Мэг.

Глава IX САМ

Мэг бросилась к пленнику колонны, но ударилась о невидимую, прозрачную стену.

Кэльвин подхватил ее.

— Осторожнее, — сказал он. — На этот раз через нее не пройдешь. Стена твердая и прозрачная.

От радости у Мэг так кружилась голова, что она не ответила. Она даже боялась, что ее от волнения вырвет или она потеряет сознание. Чарльз Уоллес снова рассмеялся чужим, злорадным смехом, и, злясь на него, она справилась со своей слабостью. Ее милый, дорогой Чарльз Уоллес никогда бы не рассмеялся, если бы она ушиблась. Обычно он подбегал к ней, обнимал ее за шею и прижимался мягкой щекой, чтобы успокоить. А этот оборотень Чарльз Уоллес злорадствовал. Она отвернулась от брата и посмотрела на папу в колонне.

— Папа, — прошептала она с тоской, но человек не шевельнулся и не посмотрел в ее сторону.

Его очки в толстой оправе, с которыми он никогда не расставался, куда-то исчезли, а глаза сосредоточились на чем-то внутри себя, будто он глубоко задумался. У него отросла длинная, шелковистая борода с проседью. Волосы тоже отросли без стрижки, хотя и не были такими же длинными, как на снимке в Кейп-Канаверал. Они были зачесаны назад, открывая высокий лоб, и падали на плечи, как у героев прошлого века или у моряка, потерпевшего кораблекрушение. Но все равно, несмотря ни на что, это был ее папа, ее любимый папа!

— Фу! Какой он неряшливый! — ехидно заметил Чарльз Уоллес.

— Это же наш папа, Чарльз! Папа, понимаешь?!

— Ну и что?

Мэг отвернулась от него и протянула руки к колонне.

— Он нас не видит, Мэг, — мягко сказал Кэльвин.

— Но почему? Почему?!

— Это как в дверной глазок: изнутри видно, а снаружи — ничего. Мы его видим, а он нас нет.

— Чарльз! — взмолилась Мэг. — Пусти меня к папе!

— Зачем? — спросил Чарльз безмятежно.

Мэг вспомнила, что Чарльза можно привести в чувство, если сбить его на-пол и он ушибется, поэтому она решила броситься на него. Но реакция Чарльза оказалась необыкновенно быстрой — он сильно ударил ее в поддых. Беспомощно глядела девочка на брата. Там была камера и прозрачная колонна с отцом. Придя в себя, она ничего не сказала ему, а стала с отчаянием смотреть на прозрачную колонну с отцом. Он был так близко и так одновременно далеко. Он замер там неподвижно, словно вмерз в лед, и от страдания, написанного у него на лице, сердце Мэг сжалось.

— Ты говорила, что хочешь помочь папе? — раздался сзади бесцветный голос Чарльза Уоллеса.

— Да. А ты? — обернулась к нему Мэг.

— Разумеется. Затем мы и прибыли сюда.

— Так что же мы будем делать? — Мэг старалась говорить дружелюбно, таким же бесцветным голосом, как и Чарльз, но ее слова звучали натянуто.

— Ты должна последовать моему примеру и слиться с Самим, — сказал Чарльз Уоллес.

— Нет.

— Значит, ты не так уж хочешь помочь папе.

— Если я стану идиоткой, папе от этого лучше не будет.

— Ты должна поверить мне на слово, Маргарет, — увещевал ее холодный, рассудительный голос. — Сам хочет контакта с тобой, и он его добьется. Не забывай, что я теперь тоже часть Самого. Ведь я никогда бы не присоединился к Самому, если бы он был неправ.

— Кэльвин, неужели это может спасти папу? — судорожно спросила Мэг.

Но Кэльвин сконцентрировал всю свою волю на Чарльзе Уоллесе и не обратил на нее никакого внимания. Он уставился в безбрежную голубизну его глаз и шептал слова миссис Кто.

На секунду Чарльз Уоллес прислушался. Потом дернул плечами и отвернулся.

— Перестань на меня пялиться! — буркнул он.

Тяжело дыша от волнения, Кэльвин продолжал буравить Чарльза Уоллеса глазами:

— Ты похож на духа Ариэля из Шекспировской “Бури”, Чарльз! Его взяла в плен злая колдунья и заточила в расщелине сосны. Ты тоже заколдован, и я могу тебя освободить. Смотри мне в глаза, Чарльз. Вернись к нам.

Чарльза сотрясло. Страстный призыв Кэльвина проникал в самое сердце:

— Вернись, Чарльз! Вернись к нам!

Чарльз снова содрогнулся, и вдруг невидимая рука бросила его на пол, оторвав от взгляда Кэльвина. Чарльз Уоллес сидел на полу и всхлипывал не по-детски, а как затравленный зверек.

Кэльвин покачал головой:

— Чарльз почти совсем было вернулся. Я его почти вытянул, — закричал Кэльвин.

— Кэльвин, — попросила Мэг, — лучше попробуй пробиться к папе.

— Как?

— Попробуй мысленно рассказать ему про расщелину сосны и духа Ариэля… Ведь папа самый настоящий пленник. Ему хуже, чем Чарльзу. Смотри, как ему плохо в этой колонне. Освободи его, Кэльвин.

— Я не знаю, что делать, Мэг, — устало отозвался Кэльвин. — Я не знаю, как попасть в эту колонну. Нет, Мэг, они слишком многого от нас хотели.

“Очки миссис Кто! — вдруг осенило Мэг. — Миссис Кто приказала использовать очки, когда другого выхода не будет, как соломинку. Это время пришло”.

Она засунула руку в карман. Легкие очки холодили руку и успокаивали.

— Отдай мне очки! — повелительно выкрикнул Чарльз Уоллес и бросился на нее.

Она едва успела снять свои очки и надеть очки миссис Кто, как на нее налетел Чарльз. Он поломал дужку волшебных очков, пытаясь сорвать их с Мэг. Но она метнулась к прозрачной стене камеры и в одно мгновение прошла сквозь стену к колонне, где был папа. Дрожащими пальцами она поправила очки миссис Кто и положила свои в карман.

— Отдай очки сейчас же! — злобно закричал Чарльз Уоллес, очутившийся рядом с ней около колонны.

Один Кэльвин остался за прозрачной стеной в коридоре и беспомощно барабанил в нее кулаками.

Мэг лягнула ногой Чарльза Уоллеса и влетела в колонну. Она почувствовала, что прорывается сквозь ледяной мрак. Но вот он позади.

— Папа! — крикнула она и очутилась в отцовских объятиях.

Этой минуты она ждала задолго до того, как миссис Которая вовлекла их в путешествие, до того, как перестали приходить от папы письма, до того, как люди стали болтать бог знает что о Чарльзе Уоллесе, а мама предалась горю и отчаянию. Теперь, с этой минуты, все будет хорошо.

Прижавшись к отцу, она чувствовала только безграничное счастье. Как спокойно и радостно почувствовать надежное кольцо папиных рук и его силу, вселяющую уверенность!

Она всхлипнула:

— Папа! Папочка!

— Мэг! — радостно воскликнул изумленный отец. — Мэг, что ты здесь делаешь? Где мама? Мальчики?

Она поглядела в камеру и увидела Чарльза Уоллеса с искаженным злобой лицом. Она снова прижалась к папе. Не было времени радоваться, объяснять, поговорить.

— Нам надо быстро вернуться к Чарльзу Уоллесу, — сказала она твердо.

Добрые отцовские руки трогали лицо Мэг, и вдруг, к своему ужасу, она поняла, что он ничего не видит. В панике она заглядывала в его голубые глаза.

— Папа! — крикнула она. — Ты меня видишь?! Папа!

— Нет, Мэг.

— Но, папа, я тебя вижу! — И вдруг поняла все. Она быстро сняла с себя очки миссис Кто, очутилась в кромешной мгле и ощупью надела очки отцу. — Надень, папа. Это не мои. Это очки миссис Кто, — бормотала она при этом. — Теперь ты видишь?

— Вижу, — ответил он. — Стена стала прозрачной. Я даже замечаю, как перегруппировываются атомы. — В его голосе зазвучали прежние восторженные нотки, как обычно, когда он делал какое-нибудь открытие. С такой интонацией он рассказывал что-нибудь маме вечерами дома, когда у него был удачный день. — Чарльз! — вдруг крикнул он. — Чарльз Уоллес! Что с ним, Мэг? Это ведь Чарльз?

— Сам захватил его, папа, — объяснила Мэг. — Он согласился, чтобы его втянули. Ему надо помочь, папа!

Мистер Мюррей задумался.

— Мэг, я здесь в тюрьме уже…

— Это ерунда, папа! Попробуй пройти через стену. Я же прошла. Может быть, помогут очки! Попробуй.

И она почувствовала, что осталась одна в колонне. Она повела вокруг руками. Кругом были лишь гладкие, холодные стены. Неужели она осталась совсем одна среди этого мрака и молчания? Издалека донесся голос отца:

— Я иду за тобой, Мэг!

Как странно ощущать, что атомы стен раздвигаются и пропускают к ней отца.

— Обними меня за шею, Мэг, — сказал мистер Мюррей. — Прижмись покрепче. И ничего не бойся.

Он взял ее на руки, и девочка обхватила его шею. Теперь, без волшебных очков, она чувствовала ту же липкость, холод и мрак, как при пересечении околопланетного пространства Камазота. На мгновение ей показалось, что силы мрака отрывают ее от отца. Она пыталась крикнуть, но в этом ледяном пространстве звук не распространялся. Только отец крепче прижал ее к себе, и она судорожно вцепилась в него… Мэг твердо знала, что, пока ее держит на руках папа, она в полной безопасности.

И вдруг стена колонны пропустила их. Теперь они стояли в камере, в центре которой высилась кристально прозрачная, но пустая колонна.

Мэг с удивлением отметила, что фигуры отца и Чарльза остаются расплывчатыми. Спохватившись, она надела свои очки, и все стало на свои места.

Чарльз Уоллес раздраженно постукивал ногой по полу.

— Сам не доволен, — сказал он.

Мистер Мюррей поставил Мэг на пол и присел перед мальчиком.

— Чарли, — сказал он с нежностью, — Чарльз Уоллес.

— Что вам угодно?

— Я твой папа, Чарли. Посмотри на меня.

Бледно-голубые глаза мальчика застыли, глядя отцу в лицо.

— Привет, папа, — сказал он пренебрежительно.

— Это не настоящий Чарльз! — закричала Мэг. — Папа, наш Чарльз Уоллес совсем не такой. Сам его захватил!

— Да, — устало согласился мистер Мюррей. — Понимаю. — Он протянул руки: — Чарли, иди ко мне, мальчик!

“Сейчас папа все исправит, — подумала Мэг. — Сейчас все станет хорошо”.

Но Чарльз не двинулся с места. Он стоял в нескольких шагах от папы и смотрел в сторону.

— Посмотри на меня, — приказал мистер Мюррей.

— Нет, — отрезал мальчик. Голос мистера Мюррея охрип:

— Когда говоришь с отцом, потрудись добавлять слово “папа” или “сэр”.

— Кончай это, папа, — холодно отозвался Чарльз Уоллес, тот самый мальчик, который на Земле был очаровательным, непонятым. — Ты, папа, здесь никто.

Мэг заметила Кэльвина, молотившего кулаками в прозрачную стену камеры.

— Кэльвин! — закричала она.

— Он тебя все равно не слышит, — сказал Чарльз, состроил рожу Кэльвину и показал язык.

— Кто такой Кэльвин? — спросил мистер Мюррей.

— Это… — начала Мэг, но ее бесцеремонно прервал Чарльз Уоллес:

— Придется отложить объяснения. Нам пора идти.

— Куда?

— Нас вызывает Сам.

— Нет, — сказал мистер Мюррей. — Ты не имеешь права вести туда сестру.

— Неужели?

— Не имеешь! Ты мой сын, Чарльз, и тебе придется подчиниться моему приказу.

— Но он совсем не Чарльз! — снова закричала Мэг. Почему же отец никак не поймет этого? — Чарльз совсем не такой!!! Это Сам говорит через Чарльза. Он его просто околдовал.

— Когда я вас покинул, он был совсем крохой, — тихо ответил мистер Мюррей.

— Опять взялась за сказки, — пробурчал Чарльз.

— А ты знаком с Самим? — спросила Мэг папу. — Ты его видел?

— Да, Мэг, видел. — И его голос снова зазвучал устало. Он повернулся к Чарльзу Уоллесу: — Ты ведь понимаешь, что твоя сестра не выдержит?

— Это точно, — равнодушно ответил Чарльз.

— Папа, — умоляла Мэг. — Не говори с ним, как с настоящим Чарльзом Уоллесом. Лучше спроси обо всем Кэльвина. Он все тебе расскажет.

— Пошли, — приказал Чарльз Уоллес. — Нам пора.

Он протянул руку и вышел через стену камеры. Мэг и мистеру Мюррею ничего не оставалось, как последовать за ним. Как только они очутились в коридоре, Мэг подвела отца к Кэльвину:

— Кэльвин! Это папа!

Взъерошенный Кэльвин обернулся к ним. Бледное лицо, оттененное волосами, сморщилось, и ярко проступили веснушки.

— Потом представишь, — сказал Чарльз Уоллес. — Сам не любит ждать.

Он пошел по коридору, и с каждым шагом его походка становилась все более механической. Все двинулись за ним, стараясь не отставать.

— Отец знает о наших старушках? — спросил Кэльвин.

— Не было времени поговорить. Все так ужасно!

Отчаяние придавило Мэг ледяным камнем. Она так верила, что с появлением папы все станет хорошо. Исчезнут все страхи. С нее свалится тяжкий груз ответственности.

И вместо такого долгожданного счастливого конца они просто тонут в несчастьях.

— Он никак не поймет, что с Чарльзом, — прошептала она Кэльвину, расстроенно глядя в спину отца.

— А куда мы направляемся? — спросил Кэльвин.

— К Самому. Я совсем не хочу туда, Кэльвин! Я не могу! — Она остановилась, но Чарльз Уоллес не замедлил своего деревянного марша.

— Мы не можем оставить Чарльза одного, — сказал Кэльвин. — Старушкам это не понравилось бы.

— Но они нас предали! Они затолкали нас в эту дыру и бросили!

Кэльвин удивленно посмотрел на Мэг.

— Можешь не ходить. Можешь сдаться, а я пойду с ними. — И он поспешил за мистером Мюрреем и Чарльзом.

— Я совсем о другом, — начала Мэг, догоняя его.

В эту минуту Чарльз остановился, поднял руку, и перед ними открылся лифт с его зловещим желтым светом. У Мэг сразу екнуло под ложечкой, но она крепилась.

В молчании они вышли из лифта и пошли за Чарльзом Уоллесом по бесконечным коридорам, в молчании они вышли за ним на улицу. Позади осталось мерцающее здание Мозгоуправления.

Мэг шла и молила про себя отца: “Ну пожалуйста, сделай что-нибудь! Помоги! Спаси нас!”

Они завернули за угол. В конце улицы возвышалось странное куполообразное здание. Стены ритмично вспыхивали багровым светом. Серебристая крыша так же ритмично пульсировала яркими вспышками. Излучаемый свет не был ни теплым, ни холодным, но казалось, каждая вспышка захватывала что-то живое. И Мэг поняла, что внутри этого здания их ждет Сам.

Они пошли медленнее, и с каждым шагом вспышки все больше завладевали людьми, притягивали, окутывали. Внезапно они очутились внутри.

Вокруг Мэг бился мощный пульс. Он бил не только извне, но и внутри ее, словно ее сердце и легкие стали пульсировать в такт чужой воле, чужому ритму. Так было в школе, на занятиях бойскаутского кружка, когда они проходили первую помощь утопающим и могучая вожатая показывала на Мэг, как делается искусственное дыхание: вдох, выдох, вдох, выдох; и ее сильные руки ритмично сдавливали и отпускали грудную клетку Мэг.

Она задержала дыхание, стараясь ощутить собственный пульс, но чужой ритм был сильнее. На мгновение она потеряла из виду своих спутников, перестала видеть и слышать. Она пыталась только найти собственный ритм, преодолеть чужую волю, не упасть, не потерять сознание. Зал поплыл, растворяясь в багровом свете.

Потом все вдруг восстановилось, она задышала нормально и смогла оглядеть этот огромный круглый зал под куполом. Он был совсем пустой, если не считать круглого возвышения в центре и чего-то, что пульсировало на нем. Мэг ощущала, что захватывающий пульс исходит именно оттуда. Она попробовала шагнуть вперед. Страха больше не было. Все пропало — не было Чарльза Уоллеса. Папа нашелся, но ничем не смог им помочь. Ее дорогой папа стал худым, изможденным, с длиннющей бородой, а главное, он не был всемогущим. Разве могло быть что-нибудь страшнее этого?

Подойдя к возвышению, Мэг наконец поняла, что на нем лежало.

Голый мозг. Громадный мозг, отвратительный, наводивший ужас своими гигантскими размерами. Живой мозг, который пульсировал и двигался, пленял и приказывал. Понятно, почему его называли Сам. Он был омерзительным созданием. Такое могло лишь присниться в кошмарном сне.

Сам был мозгом.

Но Мэг не боялась его.

Она оглянулась на Чарльза Уоллеса. Он стоял лицом к Самому с приоткрытым ртом, хлопая в такт мозгу пустыми голубыми глазами. От этих тупо пульсирующих век на круглом родном лице Чарльза Уоллеса Мэг похолодела с ног до головы.

Она взглянула на папу. Он был все еще в очках миссис Кто и крикнул ей:

— Не сдавайся, Мэг!

— Ни за что, — отозвался Кэльвин. — Мэг, помогай!

Под куполом царила тишина, но надо было кричать изо всех сил, чтобы услышать друг друга. Везде, отовсюду тебя захватывал ритм мощного пульса, ему подчинилось ее сердце, ее дыхание — снова перед глазами поплыло багровое зарево, и она почувствовала, что теряет сознание и попадает в полную зависимость от Самого.

Миссис Что дала ей “силу ее недостатков”.

Какие же из них самые большие? Вспыльчивость, нетерпеливость, упрямство. Да, надо спасаться ими.

Громадным усилием воли она вздохнула вопреки пульсу Самого. Но он был могущественным, и каждый раз, как она выбивалась из его ритма, он железной хваткой сжимал ее сердце.

И тут она вспомнила, как Чарльз Уоллес читал детские стишки.

— “Пусси-кэт; Пусси-кэт, где ты была!..” — завопила она истошно…

Плохо. Слишком ритмичны детские стихи. Они сразу попадали в такт с пульсом Самого.

Как начинается Декларация независимости? Ведь она совсем недавно, зимой, учила ее просто так, для себя, не для школы.

— “Мы считаем, что истина очевидна! — закричала она. — Все люди были созданы равными…”

Она почувствовала, как Сам вплотную придвинулся к ней, охватил ее, сжал до боли ее мозг.

К ней обратился Чарльз Уоллес, вернее, Сам через Чарльза:

— Именно так мы и живем на Камазоте. Все абсолютно равны. Все совершенно одинаковые.

На секунду она сбилась с мысли. Но потом поняла и закричала:

— Нет! Одинаковые и равные — это не одно и то же!!!

— Умница, Мэг! — крикнул папа.

Но Чарльз Уоллес продолжал, словно никто ничего не возразил ему:

— На Камазоте все равны. На Камазоте никто не выделяется.

Но доказательств он не привел и не ответил на ее возражение, значит, надо придерживаться избранного пути.

— Одинаковые и равные — не одно и то же! — повторила она.

Сам потерял над ней власть на минуту. Но почему?

Ведь она понимала, что ее слабый мозг не чета этому бестелесному гиганту, пульсировавшему на круглом возвышении. Ее передернуло от отвращения, стоило ей поднять глаза на Самого. В школьной лаборатории хранился в формалине мозг, и старшеклассники перед поступлением в колледж проходили его на уроках, вынимали его и исследовали. Мэг же чувствовала всегда, что ни за что не сможет дотронуться до него. А сейчас она мечтала о том, чтобы у нее в руках оказался скальпель, чтобы всадить и раскромсать это чудовище до самого мозжечка.

Слова Самого зазвучали прямо внутри ее:

— Разве ты не понимаешь, что, уничтожив меня, ты убьешь собственного брата?

Неужели, если уничтожить этот мозг, погибнут все жители Камазота, захваченные им? Неужели все жизни зависели от Самого? Неужели их никак нельзя спасти?

Она почувствовала, что Сам снова завладевает ею.

Сквозь багровую муть она едва услышала крик отца:

— Читай периодическую таблицу элементов, Мэг!

Она сразу вспомнила зимние вечера, когда она с помощью отца перед камином учила периодическую таблицу.

— Водород, гелий, — послушно начала она. “Надо все время помнить об атомном весе… Что же дальше?” — Литий, бериллий, бор… — Она кричала названия элементов, обращаясь к отцу, отвернувшись от Самого. — Натрий! Магний! Алюминий!

— Слишком ритмично! — перебил отец. — Давай лучше извлеки корень из пяти!

На мгновение ей пришлось сосредоточиться. Удалось! Береги мозг, Мэг! Не отдавай его Самому.

— Корень квадратный из пяти будет две целые и двести тридцать шесть тысячных, — торжествующе прокричала она. — Потому что если мы умножим 2,236 на 2,236, то мы получим пять!

— Корень из семи?

— Из семи! — беспомощно повторила она и замолчала.

Она не могла сосредоточиться. Сам захватывал ее мозг и не давал собраться с мыслями, не помогала даже любимая математика. Вот-вот ее втянет в себя эта громадина, и она станет его частью.

— Тессируйте, сэр!!! — услышала она крик Кэльвина сквозь багровую пелену. — Тессируйте!

Отец схватил Мэг за руку, последовал мощный рывок, который, казалось, переломал каждую косточку в ее теле, навалился бездонный мрак тессеракта.

Миссис Что, Кто и Которая умели тессировать, но мистер Мюррей не имел даже представления о тессеракте. Мэг почувствовала, что ее разрывает на части неведомая сила, и от страшной боли она потеряла сознание.

Глава X АБСОЛЮТНЫЙ НУЛЬ

Сначала она ощутила холод. Потом звук. Она услышала голоса, прорывавшиеся к ней через ледяную мглу. Медленно ледяные звуки очищались, прояснялись, и она узнала голоса Кэльвина и отца. Чарльз Уоллес ничего не говорил. Она попробовала открыть глаза, но веки были тяжелыми. Она хотела встать, но не смогла даже шевельнуть пальцем. Тогда Мэг яростно стала дрыгать ногами и руками, но они оставались неподвижными.

Из ледяной мглы заговорил Кэльвин:

— Как медленно у нее бьется сердце…

— Главное, бьется. Значит, она живая. — Это сказал папа.

— Уж очень слабо.

— Сначала вообще не билось. Я думал, она умерла.

— Да…

— А потом забилось редко-редко. Сейчас уже посильнее. Нам остается только ждать.

Слова отца падали в уши ледышками.

— Вы правы, сэр. — Это говорил Кэльвин.

Ей хотелось крикнуть им: “Я здесь, я жива! Только я окаменела!” Но она не могла произнести ни слова, не могла даже шелохнуться.

Снова заговорил Кэльвин:

— А все-таки вы вырвали ее у Самого. Вы нас обоих спасли. Мы больше бы не выдержали. Я вообще удивляюсь, почему мы столько продержались, сэр? Ведь Сам намного сильнее. Как это нам удалось?

— Просто Сам не привык к сопротивлению. Поэтому он не справился и со мной. Ведь в течение многих сотен лет ни один мозг не пытался сопротивляться Самому. Но если бы не вы, не знаю, продержался бы я еще или нет. Я уже был на грани сдачи…

— Не может быть, сэр!

— Честное слово. Мне уже хотелось только одного — отдохнуть. Я уже почти совсем решил, что сопротивление бессмысленно, что Сам все-таки прав и все, во что я верил, — бред. Но тут в мою тюрьму влетела Мэг и одним махом вернула надежду.

— Сэр, но зачем вы вообще отправились на Камазот? Из-за чего?

— На Камазоте я оказался случайно. Я ведь даже не собирался покидать пределов Солнечной системы. Я отправлялся на Марс. Но тессеракт оказался намного сложнее, чем мы предполагали.

— А почему, сэр. Сам прежде всего захватил Чарльза Уоллеса, а не меня и Мэг?

— Из того, что вы мне рассказали, я понял, что Чарльз добровольно решил слиться с Самим, а потом вернуться. Он переоценил свои силы. Послушай, по-моему, у нее сердце забилось чаще!

Его последние слова прозвучали ближе и показались теплее. Но почему разговаривают только папа и Кэльвин? Где Чарльз Уоллес?

Наступила тишина. Тягучая тишина. Потом снова заговорил Кэльвин:

— Неужели ничего нельзя сделать? Может, поискать подмогу? Нельзя же сидеть сложа руки и ждать?

— Ее нельзя оставить. Надо держаться всем вместе. А потом, нам нечего бояться ожидания.

— Вы считаете, сэр, мы промедлили там, на Камазоте? Мы ведь, наоборот, слишком быстро действовали. Вот Чарльз Уоллес и попался!

— Может быть, ты прав. Я не уверен, ведь я так мало знаю. Но одно могу сказать: время на Камазоте совсем другое. Наше время движется в одном направлении по оси, только вперед. Время на Камазоте движется по замкнутому кругу, повторяется постоянно одно и то же. Поэтому я не знаю, сколько я сидел в колонне — минуту или сто лет. — Он замолчал. — Кажется, пульс становится нормальным.

Мэг не почувствовала, как папа щупает ей пульс. Тело оставалось каменным, начала работать голова. Снова заговорил Кэльвин:

— А как же ваш эксперимент, сэр? Вы ставили его один?

— Что ты! В работе участвовало шесть ученых и еще ряд людей. Не мы одни пробовали решить эту задачу, поэтому мы засекретили практическую сторону эксперимента.

— Но вы один попали на Камазот? Или были предварительные опыты с кем-то?

— Нет. Не было особого смысла посылать собак или обезьян. Ведь мы даже не знали, что происходит с телом — перемещаемся мы в пространстве и времени или наступает полный распад материи? Эксперименты со временем и пространством — опасная штука.

— Но почему именно вам досталось лететь первым?

— Я не был первым. Мы тянули спички, я оказался вторым.

— А что было с первым?

— Смотри-ка, у нее дрогнули веки! Нет, показалось… Просто тень упала.

“Это я мигнула, — пыталась крикнуть Мэг. — Я вас слышу! Помогите! Сделайте что-нибудь!”

Снова заговорил папа. У него был такой тихий, ровный голос:

— Мы тянули спички. Я был вторым. Хэнк ушел первым. Это мы видели собственными глазами. Стоял перед нами и вдруг исчез. Договорились ждать известий или возвращения год. Год прошел. От него так ничего и не было.

Голос Кэльвина даже охрип от волнения:

— Да, очень жутко, сэр!

Мэг услышала, как отец вздохнул:

— Дальше наступила моя очередь. Я отправился. И вот я здесь. Умудренный и низвергнутый. Думаю, меня не было на Земле года два. Но если вы можете передвигаться во времени, у меня есть надежда вернуться в наше время. Я могу доложить об одном важном открытии — ведь они ничего не знают.

— О чем вы, сэр?

— О том, что человечество — это дети, играющие с динамитом. В нашем научном рвении мы вторглись в эту область раньше, чем…

В отчаянии Мэг издала звук. Очень тихий, но отчетливый. Мистер Мюррей замер:

— Тсс! Слышал?!

Мэг еще раз прохрипела что-то и с трудом открыла глаза. Веки были тяжелыми, как из мрамора. Над ней склонились Кэльвин и папа. Не было только Чарльза Уоллеса. Где же он?

Она лежала на ровном полу, поросшем какой-то ржавой, неровной травой.

— Мэг, — заговорил папа. — Как ты?

Каменный язык с трудом шевельнулся, и она прохрипела:

— Я не могу двинуться.

— А ты постарайся, — попросил Кэльвин. — Тебе сейчас станет легче, Мэг. Ты только не волнуйся.

Он стоял над ней на четвереньках и смотрел на нее с тревогой. Она поняла, что очки не потеряны, потому что отчетливо видела его лицо, веснушки и черные стрелки ресниц над синими глазами.

По другую сторону на коленях стоял папа. За очками миссис Кто его глаза расплывались. Он взял ее руку и начал растирать.

— Ты чувствуешь прикосновение? — спросил он спокойно, будто ничего особенного с парализованной Мэг не случилось.

И его голос успокоил девочку. Она заметила на лбу папы пот и почувствовала дуновение прохладного ветерка. “Интересно, здесь тепло или холодно?” — подумала она.

— Ты чувствуешь прикосновение? — переспросил отец. Она чувствовала, но не могла кивнуть в ответ.

— Где Чарльз Уоллес? — спросила она с трудом. Язык, губы, щеки онемели, как обычно бывает, когда зубной врач вводит новокаин. И тут она ощутила, что вся заледенела. — Я замерзла, — тихо сказала она. — На Камазоте было теплее.

Она немного повернула голову и огляделась. Вокруг все было ржавым и серым. Поляну, на которой она лежала, окружали деревья такого же цвета, как трава. Росли какие-то цветы, унылые и бесцветные.

Вопреки бесцветности и пронзительному холоду, в воздухе носился приятный аромат, едва уловимый при легком дуновении ветра. У папы и Кэльвина были закатаны рукава, и они не дрожали от холода. Только она, закутанная во все их одежки, заледенела.

— Почему мне так холодно? — спросила она. — И где Чарльз Уоллес? Где мы?

Они ответили не сразу. Отец испытующе посмотрел на Мэг.

— Я не могу тебе ничего сказать, Мэг. Просто я плохо тессирую. Вот и сделал что-то не так. Мы не на Камазоте, но где, не знаю. А замерзла ты, когда мы пересекали Область Мрака. Я вообще думал, ты не выживешь.

— Это темная планета? — спросила она погромче (начинал отходить язык).

— Не думаю, — отозвался отец. — Но я так мало знаю, что не могу быть уверенным.

— Не надо было тогда тессировать, — пробурчала Мэг. Раньше она не позволяла себе никогда так отвечать папе. Казалось, вместо нее говорил кто-то другой.

Кэльвин укоризненно покачал головой:

— Нам больше ничего не оставалось. Зато мы унесли ноги с Камазота.

— Но как вы смели бросить Чарльза Уоллеса? — сердито спросила Мэг.

— Мы его не бросили, — ответил отец. — Не забывай, человеческий мозг — вещь хрупкая. Он легко погибает.

— Понимаешь, Мэг… — Кэльвин приблизил к ней взволнованное, измученное лицо. — Если бы твой отец захватил с собой и Чарльза, когда тессировал, то Чарльз мог бы умереть. А времени на размышления не было.

— Почему?

— Нас уже захватил Сам. Мы с тобой совсем было сдались, а папа был почти без сил и не мог с ним сражаться. Его бы тоже скоро затянуло.

— Это ведь ты крикнул ему: “Тессируйте, сэр!” — сердито сказала Мэг.

— Перестань, — строго прервал ее отец. — Лучше попробуй двигаться.

Все недостатки Мэг взорвались в ней одновременно:

— Нет! Сейчас же верните меня на Камазот! К Чарльзу Уоллесу! Вы обязаны мне помочь!

Ее охватило отчаяние и разочарование, такое сильное, словно она проходила Область Мрака. Она так ругалась и грубила, что сама не понимала, как это она осмеливается себя так вести с долгожданным отцом. Если бы у нее внутри где-то не замерзли слезы, она бы разрыдалась.

Она нашла папу, а он ничего не смог сделать. Все стало только хуже. Если уж папа ничего не смог сделать, то они вообще все плохо кончат. Надеяться не на что.

— Ты даже не знаешь, куда мы попали! — закричала она отцу. — Не знаешь, где Земля. Из-за тебя мы никогда не встретимся с мамой и близнецами! Затеряться в космосе! Что ты вообще себе думаешь!

— Дочка, — ответил папа. — Я не миссис Кто, Что или Которая. Кэльвин мне о них рассказал. Я самый обычный смертный человек. Но Кэльвин прав. Ведь нас послали сюда с определенной целью.

— А Область Мрака! — причитала Мэг. — Ты меня там чуть не бросил!!!

— Но тебя же трудно тессировать, — напомнил Кэльвин. — Вспомни, ты переносила тессирование хуже нас с Чарли.

— Тогда не трогали бы меня вообще, — объявила Мэг. — Если не умеете, зачем вообще было браться?

Отец и Кэльвин молчали. Папа не переставал массировать Мэг. Вместе с жизнью в руки пришла отчаянная боль.

— Мне больно!

— Это возвращается чувствительность, — тихо объяснил папа. — Тебе придется потерпеть, Мэг.

Боль поползла вверх по рукам и ногам. Она заплакала, прижавшись к отцовскому плечу. Вдруг Кэльвин воскликнул:

— Смотрите!

Три молчаливые фигуры приближались к ним, пересекая ржавую поляну.

Кто они?

Они были такого же унылого цвета, как все вокруг. Если бы они не передвигались вертикально, то можно было бы подумать, что это животные. Уже было видно, что у них четыре руки и вместо пальцев длинные щупальца. Их лица совсем не походили на человеческие. На месте носа, рта и щек были только их зачатки, а вместо глаз зияли вмятины. Они были намного выше людей.

Замерзшее тело Мэг передернуло от ужаса, она застонала.

Трое подошли к ним. Казалось, они разглядывают пришельцев без глаз.

“Сейчас мы все умрем, — думала Мэг. — Я больше никогда не увижу ни Чарльза Уоллеса, ни маму, ни близнецов…”

Кэльвин встал, поклонился и сказал:

— Здравствуйте!

— Кто вы? — спросил самый высокий из троих. Голос был дружелюбный, исходил он из щупалец.

“Они нас сейчас съедят, — думала Мэг, корчась от боли. — Это из-за них мне больно. Всё раскалывается — руки, голова…”

Существам ответил Кэльвин:

— Мы с планеты Земля. И не можем объяснить, как сюда попали. С нами произошел несчастный случай. Эта девочка — Мэг — парализована. Она не может двигаться, потому что промерзла.

Одно из пришедших существ присело на огромных задних ногах, и Мэг замутило от ненависти и отвращения, когда к ее лицу протянулось щупальце.

От щупальца повеяло тем же ароматом, что приносил откуда-то ветерок, и девочка почувствовала волну тепла во всем теле, заглушавшую боль. Ей захотелось спать.

“Наверное, ему я кажусь такой же безобразной, как он мне”, — промелькнула мысль у Мэг, но она тут же сообразила, что подошедший ничего не видит. И все-таки от этого тепла становилось покойнее. Оно заполняло постепенно каждую клеточку тела, принося облегчение, по мере того как существо дотрагивалось до Мэг. Внезапно оно подняло девочку четырьмя щупальцами.

— Что вы делаете? — Отец встал.

— Мы забираем ребенка.

Глава XI ТЕТЯ СУЩЕСТВО

— Нет! — резко возразил мистер Мюррей. — Пожалуйста, положите ее обратно.

Это, казалось, позабавило пришедших. Самый высокий, который, вероятно, был главным, спросил:

— Мы вас пугаем?

— А что вы с нами сделаете? — спросил мистер Мюррей.

— Простите, — отозвался самый высокий, — мы лучше понимаем другого. — И он повернулся к Кэльвину: — Кто вы?

— Меня зовут Кэльвин О’Киф.

— Что это значит?

— Я мальчик. Молодой человек.

— Вы тоже боитесь?

— Не могу точно сказать.

— А что бы вы сделали с нами, если бы мы очутились на вашей планете?

— Застрелили бы, — честно признался Кэльвин.

— Значит, нам следует поступить так же?

Веснушки Кэльвина от волнения выступили четче, но он ответил спокойно:

— Лучше не надо убивать. Ведь мы здесь очутились не по своей воле. Моя планета Земля, и я бы, конечно, с большим удовольствием очутился на ней, чем здесь. Но мы вынуждены были остановиться здесь.

Заговорил самый маленький из троих, державший на руках Мэг:

— Может быть, они пока не привыкли к инопланетянам?

— Не привыкли! — воскликнул Кэльвин. — У нас их никогда и не было.

— Почему?

— Не знаю.

Средний из аборигенов дрогнувшим голосом спросил:

— А вы не с Темной планеты?

— Нет. — Кэльвин покачал головой. — За нами охотилось Нечто, и мы с ним сражались.

Высокий обратился к мистеру Мюррею:

— Вы — старший. Откуда вы? Отвечайте.

— С Камазота, — твердо ответил мистер Мюррей.

Трое оживились и зароптали.

— Но мы не жители Камазота, — спокойно продолжал папа. — Мы были там такими же инопланетянами, как здесь. Меня там заключили в тюрьму, а эти дети спасли меня. Темный мозг — Сам — захватил моего сына, малыша, и он остался на Камазоте.

Мэг попыталась сделать знак папе и Кэльвину, чтобы они так не откровенничали. Разве они не чувствуют опасности? Но щупальца зверя дотрагивались до нее, и ее волнение и гнев улетучивались, а по телу снова растекалась волна тепла. Пальцы рук и ног двигались свободно, почти без боли.

— Мы забираем девочку с собой, — сказал Самый маленький, державший Мэг.

— Не бросайте меня, как Чарльза! — крикнула девочка. От отчаяния тело скрючила ужасная боль, и Мэг застонала.

— Перестань сопротивляться, — сказал Самый маленький. — Ты себе делаешь хуже. Расслабься!

— Так говорил Сам! — крикнула Мэг. — Папа! Кэльвин! На помощь!

— Ваш ребенок в опасности, — сказал Маленький. — Доверьтесь нам.

— А вы ее спасете? — спросилмистер Мюррей.

— Постараемся.

— Могу я остаться рядом с ней?

— Нет, но вы будете недалеко. Мы чувствуем, что вы проголодались, устали и хотите искупаться. А как вы называете этого маленького ребенка? — спросил Самый маленький, обращаясь к Кэльвину.

— Девочка, — подсказал Кэльвин.

— Эта маленькая девочка нуждается в поддержке и особом уходе. Холод в Области… Как вы это назвали?

— В Области Мрака.

— Да. Область Мрака надолго леденит тех, кто в ней пострадал.

Трое склонились над Мэг и, казалось, гипнотизировали ее; движения щупалец были такими музыкальными и плавными, так напоминали движение подводных растений, что Мэг почувствовала себя в полной безопасности. Она прижалась щекой к груди Маленького и поняла, что его тело покрыто мягчайшим, нежнейшим серым мехом, который издавал тот же аромат, что доносил ветер.

Маленький укачивал Мэг, и она чувствовала, что замороженное, застывшее тело размякает. Такое облегчение не могло исходить от Самого. Сам мог только причинять боль. Значит, жители этой планеты хорошие. Они обязательно должны быть хорошими. Она глубоко вздохнула, как маленькая, и вдруг заснула.

Когда она пришла в себя, то лишь в подсознании осталось воспоминание о спазмах ужасной боли. Теперь боль ушла из тела. Она лежала на чем-то мягком в закрытом помещении. Было темно. Она различала только двигавшиеся вокруг нее высокие тени. Ее раздели и стали плавно втирать в тело что-то пахучее и теплое. Она глубоко вздохнула, потянулась и с удивлением обнаружила, что может двигаться, она не была больше парализована.

— Ты проснулась, кроха? — тихо спросил Самый маленький. — Чудной маленький головастик! Болит ли у тебя что-нибудь?

— Нет.

— Ты снова живая и теплая?

— Мне очень хорошо. — Она попыталась сесть.

— Нет, лежи смирно. Тебе еще нельзя жить в полную силу. Скоро будет готов для тебя меховой костюм, а потом мы тебя покормим. Тебе даже нельзя будет кушать самой. Область Мрака не отпускает свои жертвы так просто.

— А где папа и Кэльвин? Они отправились назад за Чарльзом?

— Нет. Они едят и отдыхают. А мы стараемся поближе познакомиться с тобой и понять, как тебе лучше помочь.

— Почему здесь так темно? — спросила Мэг.

— Что такое темно? Мы не понимаем. Твой отец и Кэльвин тоже спрашивали об этом. Они сказали, что сейчас на нашей планете ночь и они ничего не видят. Они сказали, что наша атмосфера мутная и закрывает от нас звезды, и очень удивились, когда мы сказали, что знаем музыку и движение звезд намного лучше, чем на вашей Земле, где некоторые из вас часами сидят у особых приборов — кажется, телескопов — и изучают звезды. Мы не понимаем, что такое “видеть”.

— Ну, это когда можешь сказать, как выглядит что-нибудь, — растерянно попробовала объяснить Мэг.

— Мы не знаем, как выглядят вещи, но мы знаем, что они из себя представляют. Наверное, это очень примитивное свойство — видеть.

— Что вы! — воскликнула Мэг. — Это самый замечательный дар в мире!

— Какой странный должен быть ваш мир! — сказал Самый маленький. — А попробуй мне объяснить, что такое свет, без которого вам так трудно.

— Ну, мы без него ничего не видим, — сказала Мэг, осознав, что не в состоянии объяснить, что такое зрение, свет, темнота. Ведь жители этой планеты всегда были слепыми.

— Наверное, жизнь на вашей планете очень трудная. Ты мне расскажешь о ней потом, когда совсем выздоровеешь.

— Хорошо, — пообещала Мэг, но знала, что не сможет объяснить ни сейчас, ни потом, что значит видеть мир, потому что те, кто жил здесь, по-своему ощущали, знали и понимали его. И Мэг показалось, их восприятие мира намного совершеннее, чем у нее, родителей, Кэльвина и даже у Чарльза Уоллеса. — Чарльз Уоллес! — вдруг вспомнила она. — Они думают, как его спасти?! Мы же не знаем, что Сам делает с ним! Пожалуйста, помогите нам!!!

— Конечно, конечно, маленькая! Сейчас как раз все собрались, чтобы обсудить, как лучше вам помочь. До сих пор нам ни разу не доводилось говорить с пришельцами, вернувшимися с этой страшной планеты, поэтому, хотя твой папа винит во всем себя, мы поняли, что он уникальное создание, раз вырвался с Камазота, да еще вырвал вас. Но мальчик, я понимаю, необыкновенный мальчик, очень дорогой вам мальчик… Ах, маленькая, пойми: с ним не так все просто. Надо вернуться назад, на Камазот, снова пройти Область Мрака. Я не представляю себе, просто не представляю!

— Но папа бросил его, — сказала Мэг. — Значит, он должен его спасти! Он же не может просто взять и оставить Чарльза Уоллеса на этой страшной планете!

Внезапно Самый маленький заговорил сухо:

— Никто и не помышляет о том, что кого-то надо бросать. Мы так никогда не поступаем. Но мы знаем, что не всегда получается, как мы того хотим, а мы пока еще не решили, что надо делать. Тебе придется подождать, когда ты совсем окрепнешь. Ты должна расслабиться, почувствовать облегчение, выздороветь. А вот и одежка для тебя.

Мэг почувствовала, что ее поднимают и одевают во что-то мягкое и теплое.

— Не беспокойся о своем маленьком брате. — Музыкальные слова успокаивали. — Мы ни за что не отдадим его Самому.

Добрые слова и ощущение, что эта необычная няня будет к ней хорошо относиться, окутали Мэг покоем. Легко, словно мамин поцелуй, до щеки дотронулось щупальце.

— Мои малыши так давно выросли, — сказала няня. — А ты такая хрупкая и беззащитная. Я сейчас тебя накормлю. Ешь не спеша, спокойно.

К губам Мэг поднесли что-то очень вкусное. С каждым глотком к ней возвращались силы, и она вспомнила вдруг, что не ела с того самого ненастоящего обеда с индейкой на Камазоте.

— Сколько у вас длится ночь? — сквозь сон спросила Мэг. — Потом ведь будет день?

— Тише! В часы прохлады мы всегда спим. А когда ты встанешь, снова будет тепло, и мы возьмемся за наши дела. А теперь спи, предстоит сделать много дел.

— Как мне вас называть? — спросила Мэг.

— Сначала постарайся вообще не разговаривать. Лучше — думай. Вспоминай всех близких и их имена!

Пока Мэг вспоминала, необычная сиделка тихо мурлыкала ей в ухо:

— Нет, мама у тебя особенная, там одна и не теряет мужества; папа здесь с тобой, а она об этом ничего не знает. Я не могу называться ни приятельницей, ни учительницей, ни братом, ни сестрой. Вот уж странное слово “знакомая”! Смешное и не теплое… Тетя? Похоже. Пожалуй, это подойдет. Но какие странные мысли у тебя обо мне. Чудище? Это ужасно — назвать меня Чудищем! Существо! Это, пожалуй, подойдет. Тетя Существо.

— Тетя Существо, — пробормотала Мэг сквозь сон и рассмеялась. — Очень удачное имя, — сказала Мэг. — Спой мне что-нибудь, тетя Существо.

Если трудно было объяснить Существу, что такое зрение, то совсем невозможно было описать тетино пение. Мелодия была более прекрасная, чем даже на Уриеле. Она была более осязаема, чем нечто видимое и материальное. Она вселяла бодрость, уносила Мэг к далеким звездам. И вдруг Мэг поняла, что слова “темнота” и “свет” не так уж и важны, самое важное — эта мелодия.

Мэг не заметила, как музыка усыпила ее. Когда она проснулась, ночь уже ушла, и комнату наполнил тусклый серый свет.

Она чуть-чуть шевельнулась, и тетя Существо тут же склонилась к ней.

— Хорошо мы спали, дорогая? Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно! — ответила Мэг. — Тетя Существо, а как называется ваша планета?

Тетя вздохнула:

— Ах, дорогая, мне очень трудно переложить это на язык, которым вы мыслите. Вы, кажется, называете планету, с которой прибыли, Камазот?

— Ну, это не наша планета. Просто мы там побывали.

— Тогда, я думаю, можешь называть нашу планету Иксчел, — предложила тетя Существо. — У нас с несчастным Камазотом одно солнце, но больше у нас с ними нет ничего общего.

— А вы боретесь против Мрака? — спросила Мэг.

— Конечно, — ответила тетя. — В этой борьбе нам нет ни минуты покоя. Но мы не одни, нам помогают.

— А кто?

— Это так трудно объяснить. И не потому, что ты маленькая. С твоими спутниками так же трудно установить контакт, как с тобой. Но все же попробую. Вот, пожалуй, понятия, близкие тебе: доброта, звезды, свет, любовь… Нет, не могу! Это не то, что вы видите, а то, что внутри каждого предмета. Потому что то, что вы видите, исчезает со временем, а то, что вы чувствуете, — вечно.

— Тетя Существо, а вы знаете миссис Что? — с неясной надеждой спросила Мэг.

— Миссис Что? — Тетя Существо задумалась. — Ах, девочка, ваш язык такой ограниченный и простой, что даже понять тебя очень трудно. — Она беспомощно взмахнула четырьмя щупальцами. — Может быть, ты хочешь увидеть папу и Кэльвина?

— Да, очень!

— Тогда пойдем. А мех надо снять, не то тебе скоро станет жарко.

Тетя Существо провела Мэг по длинным темным коридорам в большой зал с колоннами. Лучи света пробивались сверху через отверстия и скрещивались над громадным каменным столом. Вокруг на каменных скамьях сидели мистер Мюррей, Кэльвин и несколько больших Существ. Они были такими огромными, что их скамьи были велики даже для мистера Мюррея, а длинноногий Кэльвин болтал ногами, как Чарльз Уоллес. Зал был частично огражден сводчатыми арками, через которые можно было выйти на мощеные дорожки. Не было стен и крыши, поэтому, хотя свет был тусклым, у Мэг не было ощущения, что здесь сумрачно или сыро.

При виде Мэг мистер Мюррей соскочил со скамьи и нежно обнял ее.

— Они сказали нам, что ты поправилась, и мы ждали тебя.

Мэг сразу вспомнила о Чарльзе Уоллесе, и снова в ней поднялось разочарование в отце, таком сломленном и по-человечески немощном.

— Я здорова, — буркнула она, не глядя ни на отца, ни на Кэльвина.

Теперь она ждала помощи только от жителей планеты.

Все подождали, пока она уселась.

Первым заговорил мистер Мюррей:

— Мы пытались разработать план спасения Чарльза Уоллеса. Из-за того, что у меня тессеракт получается плохо, мы оказались у вас. Если я снова ошибочно выберу направление, то мы просто заблудимся в галактиках и не сможем помочь Чарльзу Уоллесу.

Услышав это, Мэг опустила голову.

— Наши друзья считают, что я не вылетел за пределы их Солнечной системы лишь благодаря очкам миссис Кто, — продолжал отец. — Вот очки, Мэг, но боюсь, что их волшебная сила ушла и стекло стало обычным. Может быть, они должны были помочь только один раз и только на Камазоте, а может быть, сила их улетучилась, когда мы проходили Область Мрака. — Он передал через стол очки Мэг.

— Население этой планеты прекрасно тессирует. — Кэльвин кивнул в сторону существ. — Но они не выживают на темных планетах.

— Вы пытались вызвать миссис Что? — спросила Мэг.

— Нет еще, — ответил отец.

— Но если вы ничего не смогли придумать, надо было ее вызвать! Вы совсем не думаете о Чарльзе!

При этих словах тетя Существо встала.

— Фу! — укоризненно сказала она Мэг.

Мистер Мюррей ничего не сказал, но Мэг видела, как больно его задели ее слова.

Она снова вела себя как у мистера Дженкинса в кабинете — злобно уставилась в стол и пробурчала:

— Теперь нам придется звать их на помощь. Надо быть дураками, чтобы этого не видеть.

Тетя Существо обратилась к присутствующим:

— Девочка расстроена. Не судите о ней по тому, что она говорит. Она чуть не погибла в Области Мрака. Ведь мы до сих пор не знаем, каковы психологические последствия таких травм, даже если наступает полное физическое выздоровление.

Мэг яростно оглядела всех за столом. Существа сидели неподвижно и молчали. Она поняла, что ее оценивают. Кэльвин даже подпрыгнул:

— А тебе не приходило в голову, что мы уже много часов пытаемся втолковать им все, что знаем о наших старушках?! Попробуй-ка сама!

— Да, попробуй! — попросила тетя Существо и вновь села.

Мэг попыталась. Сбивчиво. Неумело. Сначала она описала внешность миссис Что, потом миссис Кто с ее белыми одеяниями и очками и миссис Которую в черном болтающемся балахоне, то и дело теряющую материальную оболочку. Но она не смогла объяснить, кто такие были старушки по своей сути. Внешность их менялась по их желанию, как это было с миссис Что, принявшей облик летающего жителя планеты Уриель. Мэг не могла оторваться от зрительного образа.

— Как странно, что люди не могут объяснить то, что им так понятно! И как же они одиноки! — воскликнула тетя Существо.

Вдруг через большой зал пронеслось громовое:

— Мы здесь!!!!

Глава XII ГЛУПЫЕ И СЛАБЫЕ

Мэг ничего не увидела, но сердце забилось быстрее. Все существа одновременно встали и закачали щупальцами в знак приветствия в сторону одного из арочных просветов. Между двух колонн появилась миссис Что. Рядом возникла миссис Кто, а позади — дрожащее пятно света. Все трое сильно изменились. Их очертания проступали нечетко, вибрировали. Но это были они, их нельзя было ни с кем спутать. Мэг спрыгнула со скамьи на пол и бросилась к миссис Что. Но та подняла предостерегающим жестом руку, и девочка увидела, что она материализовалась не до конца, в воздухе было лишь ее изображение, и она обняла бы солнечный луч.

— Мы спешили, поэтому у нас не было времени, чтобы как следует экипироваться. Ты нас звала? — спросила миссис Что.

Самое Высокое Существо выступило вперед, поклонилось миссис Что:

— Мы решаем вопрос о маленьком мальчике.

— Он остался один! — закричала Мэг. — Его бросили на Камазоте!

Миссис Что холодно заметила:

— Ну и чего ты ждешь от нас?

Мэг до боли укусила кулачок и протянула руку к миссис Что:

— Но это же Чарльз Уоллес! Сам захватил его! Миссис Что, спасите его! Спасите!

— Ты прекрасно, знаешь, что мы бессильны на Камазоте, — все тем же ледяным голосом ответила миссис Что. — Я думала, ты уже поняла: это не в наших силах.

Вперед вышел мистер Мюррей, и, к удивлению Мэг, все три старушки с ним раскланялись.

— Если бы вы могли обучить меня получше тессировать, я вернулся бы на Камазот за моим сыном.

— Мы не можем позволить вам вернуться. Вы слишком долго боролись там и обессилели. Простите нас, — сказала мягко миссис Что.

— Тогда могу я, — предложил Кэльвин. — Я почти вырвал его один раз из рук этого проклятого Самого.

Миссис Что покачала головой:

— Нет, Кэльвин. Сейчас он еще больше подпал под влияние Самого, и он не даст тебе вступить в контакт с мальчиком. Так что ты понимаешь, чем окончится твой эксперимент.

Наступило долгое молчание. Наконец Мэг не выдержала и отчаянно выкрикнула:

— Тогда что же вы собираетесь делать? Бросить Чарльза?!

Голос миссис Которой прокатился по залу:

— З-з-з-з-амолчи, девчонка!

Но Мэг не умела молчать. Она прижалась к тете Существу и закричала:

— Я не могу! Не могу! Вы все знаете, что я не могу!

— Р-р-р-р-разве тебя кто-нибудь просит?

От этого мрачного замечания у Мэг побежали по спине мурашки. Она расплакалась. В истерике она билась головой, как маленький ребенок, о тетю Существо. Ее слезы капали на серый мех, а тетя Существо стояла тихо и неподвижно.

— Хорошо, — всхлипывала Мэг. — Я отправлюсь! Я знаю, что вы все хотите, чтобы туда отправилась я.

— Нам от тебя ничего не надо без твоего желания, — сказала миссис Что, — и понимания.

Мэг прекратила плакать так же внезапно, как начала.

— Но я понимаю, — сказала она и почувствовала, что успокоилась и очень устала.

Цепкий холод, сковывавший раньше ее тело и исчезнувший от ласковой тети Существа, испарился из головы. Она поглядела на папу и не разозлилась, только почувствовала любовь и гордость за него. Она улыбнулась ему и попросила прощения, потом прижалась к тете Существу. На этот раз тетя ее обняла.

Снова прозвучал суровый голос миссис Которой:

— Ч-ч-что ты поня-л-л-л-ла?

— Что только я могу вернуться туда. Никто другой. Я не всегда понимаю Чарльза, но он понимает меня. Я для него самый близкий человек. Папы долго не было, с тех пор Чарльз вырос. Они не знают друг друга. А Кэльвин совсем недавно знает Чарльза. Если бы он знал его хоть чуточку подольше — отправился бы он. Нет, я понимаю, что могу помочь только я.

Мистер Мюррей, сидевший, подперев кулаками голову, встал:

— Я не разрешу!

— Поч-ч-ч-ч-чему? — поинтересовалась миссис Которая.

— Послушайте, я не знаю ни кто вы, ни что вы, но в таком вопросе это не имеет значения. Я не могу снова подвергать дочь смертельной опасности.

— Поч-ч-ч-чему?

— Вы же знаете, чем все может кончиться. А она слабая — и сейчас слабее, чем всегда. Она чуть не погибла в Области Мрака. Не понимаю, как этот вопрос может вообще обсуждаться.

Кэльвин спрыгнул со скамьи:

— Может быть, вы с ним в сговоре, с этим Самим? Ясно, что должен вернуться я! Зачем вы вообще меня с ними послали? Чтобы заботиться о Мэг! Вы сами это говорили!

— Но ты выполнил свой долг, — заверила его миссис Что.

— Я ничего не выполнял! — кричал Кэльвин. — Мэг нельзя посылать! Нельзя!

— Неужели ты не видишь, что только затрудняешь задачу Мэг? — спросила миссис Что.

Тетя Существо протянула щупальца к миссис Что:

— А девочка достаточно окрепла, чтобы ее тессировать?

— Если ее будет тессировать Которая, она выдержит, — ответила миссис Что.

— Может быть, мне пройти с ней и поддержать ее? — предложила тетя Существо и крепче прижала к себе Мэг.

— Ах, тетя Существо, — вздрогнула Мэг.

Но миссис Что прервала их.

— Нет! — отрезала она.

— Я так и думала, что нельзя, — смиренно сказала тетя. — Но я хотела, чтобы ты знала, что я могла бы.

— Миссис Что, — обратился мистер Мюррей, поморщившись и отбрасывая седые волосы назад, потерев нос указательным пальцем, словно поправлял очки: — Вы, надеюсь, помните, что она ребенок?

— Да еще отстала в развитии, — вставил Кэльвин.

— Неправда! — возмутилась Мэг, стараясь подавить в себе дрожь. — По математике я даже лучше тебя.

— Осмелишься ли ты отправиться одна? — спросила миссис Что.

— Нет, — спокойно ответила Мэг. — Но это не имеет значения. — Она повернулась к Кэльвину и отцу: — Вы знаете, что другого выхода нет. Они бы никогда не отправили меня одну…

— А откуда ты знаешь, что они не в сговоре с Самим? — спросил мистер Мюррей.

— Что ты, папа!

— Тише, Мэг, — сказала миссис Что. — Я не сержусь на твоего отца за то, что он нас подозревает, сердится и боится за тебя. И могу тебе прямо сказать, что мы подвергаем тебя большому риску. Исход даже может быть смертельным для тебя. Я это знаю, но верю, что этого не будет.

— Пожалуйста, — попросила Мэг, — если нам пора отправляться, не надо откладывать, а то мне все труднее и труднее решиться.

— Он-н-н-а пр-р-р-рава! — прогремел голос миссис Которой.

— Попрощайся! — приказала миссис Что.

Мэг сделала неуклюжий реверанс всем существам:

— Спасибо вам за все. Вы спасли мне жизнь. — Потом она прижалась к тете. — Я тебя люблю, — сказала она.

— И я тебя, маленькая, — отозвалась тетя.

— Пока, Кэл! — Она протянула ему руку.

Кэльвин подержал ее руку, притянул к себе и неловко чмокнул. Ничего не сказав, он отошел в сторону. А лицо Мэг озарила счастливая улыбка.

Наступила папина очередь.

— Прости меня, папочка, — сказала Мэг.

— За что, Мегатрон? — Он наклонился к девочке.

— За то, что хотела, чтобы за все отвечал ты, — ответила она и чуть не заплакала, услышав старое прозвище.

Он заглянул в испуганные глаза Мэг.

— Нет, — заявил он. — Я не разрешаю тебе возвращаться на Камазот. Я сам отправлюсь.

— Нет, — прервала миссис Что. — Вы умный человек, мистер Мюррей, и позволите Мэг принять удар на себя.

Мистер Мюррей тяжело вздохнул и прижал к себе Мэг.

— Мой маленький Мегатрончик, не бойся. Мы тебе отдаем сейчас все наше мужество. Это единственное, на что мы способны. А твоя бы мама…

— Мама всегда заставляла меня быть самостоятельной, — перебила Мэг. — Она бы сказала, что я должна это сделать! Передай ей… — Мэг остановилась. — Нет, не передавай. Я сама ей все скажу.

— Вот это молодец! — сказал папа. — Конечно, сама!

Мэг медленно обошла круглый стол и остановилась перед миссис Что:

— А вы со мной пойдете?

— Нет, только миссис Которая.

— А Область Мрака… — Голос Мэг дрогнул. — Когда меня тессировал папа, я чуть не умерла.

— У твоего папы просто недостаточно опыта, — сказала миссис Что. — И хотя он замечательный человек, но ему следует поучиться управлять этим процессом. Он относится к тессированию, как к механическому действию, и в этом его ошибка как ученого. Но мы-то уж не потеряем тебя в Области Мрака, не волнуйся.

Такое заверение не очень успокаивало.

— А если мне не удастся вернуть Чарльза Уоллеса?

— Перестань. — Миссис Что протянула ей руку. — В прошлое посещение Камазота мы тебе дали кое-что в подарок. И на этот раз ты отправишься не с пустыми руками. Этот подарок неосязаем. Я дарю тебе мою Любовь, Мэг. Не забудь — верную Любовь.

Вперед выступила миссис Кто:

— Возьми и мой подарок. Только сильные духом по-настоящему сильны, Мэг. Это самые сильные люди на свете. Поэтому грубая сила — ничто против слабости, выступающей за правое дело.

Ее очки замерцали, она стала прозрачной. Испарилась и миссис Что.

— Нет! — бросился к Мэг мистер Мюррей.

Сквозь заикание донеслись слова миссис Которой:

— Я н-н-н-е могу т-т-т-тебя дер-р-р-ржать за руку, д-д-д-де-вочка!

И Мэг провалилась в никуда, в темноту и пронзительный холод Области Мрака.

“Нет, миссис Которая меня не потеряет”, — думала Мэг, в то время как Мрак пробирал ее до костей.

Но вдруг все кончилось, и запыхавшаяся Мэг очутилась на том же холме, где они впервые приземлились на Камазоте. Она замерзла, и руки у нее слегка онемели, но это случалось и дома, если она целый день каталась на озере на коньках. Она осмотрелась. Никого кругом. Сердце громко стучало в груди.

Незабываемый голос миссис Которой зазвучал, казалось, со всех сторон сразу:

— За мной для тебя т-т-тоже подар-р-р-ок. У тебя есть то, чччего нет у С-самого. Эттто твое ед-д-динственное оруж-жие. Ищ-щи его с-сама.

Голос исчез, и Мэг почувствовала, что осталась совсем одна.

Она медленно стала спускаться с холма, и сердце с болью ударялось о грудную клетку. Внизу тянулись ряды одинаковых знакомых домиков пригорода. Было темно, и на улицах не было ни души. Дети не играли в мячик и не прыгали через веревочку, мамы не сидели на скамеечках у дверей домов. Навстречу не попадались папы., возвращавшиеся домой с работы. В каждом домике в одном и том же окне горел свет, и по мере того как Мэг продвигалась, вдоль улицы зажигались фонари. Интересно, они зажигались из-за нее или просто по времени было пора?

Онемение не проходило. Она послушно переставляла ноги и не о чем не думала, ничего не планировала — просто медленно, но верно приближалась к городу, к зданию под куполом, где затаился Сам.

Вот она подошла к окраинным зданиям города. В каждом доме горел мутный свет на лестничных клетках. Из каждого здания одновременно вышел мужчина. Скорее всего, это были сторожа, они начали ходить взад и вперед вдоль домов. Казалось, они не замечают ни ее, ни друг друга.

Она пошла вдоль самых высоких зданий города — учреждений. Снова те же освещенные лестничные клетки и тусклый свет. Слегка мерцающие стены освещали улицы. Впереди возвышалось Центральное Мозгоуправление.

Неужели Красноглазый все еще в этом здании? Но ей не надо к нему, хотя, если его сравнивать с Самим, то он действительно покажется, как он и говорил, добрым старичком. Но Красноглазый теперь не имел никакого отношения к спасению Чарльза Уоллеса. Она должна идти прямо к Самому.

Сам не привык к сопротивлению. Потому продержались и папа, и Кэльвин, и Мэг. “Может быть, именно это свойство есть у меня и нет у Самого? Нет, Сам, конечно, может сопротивляться. Сам просто отвык от сопротивления со стороны других людей”.

Огромный четырехугольник Центрального Мозгоуправления перегородил улицу. Мэг обогнула его и непроизвольно замедлила шаг.

Совсем близко выступал большой купол.

“Я иду к Чарльзу Уоллесу. Это самое главное. Только об этом и надо думать. Хорошо бы так же заледенеть, как раньше, чтобы ничего не чувствовать! А может быть, Чарльза куда-нибудь перевели? И его там нет? Все равно сначала надо зайти под купол и выяснить”.

Она шла все медленнее, проходя мимо бронзовых дверей Центрального Мозгоуправления и приближаясь к странному, мерцающему и пульсирующему куполу Самого.

“Папа сказал, что не надо бояться, не надо бояться. Идти вперед и не бояться. Миссис Кто сказала…” Вообще-то Мэг плохо поняла, о чем она говорила, но главное — это то, что такая, какая она есть, она может справиться с Самим. А миссис Что просила помнить, что она любит Мэг. “Вот и буду думать только об этом…”

Как бы медленно ни двигались ноги, но они привели ее туда, куда она направлялась.

Прямо передней вспыхивало на стенах фиолетовое безумное пламя. И снова она почувствовала, как какой-то свет притягивает ее к Самому.

Быстрое движение, и она оказалась внутри.

На мгновение Мэг выдохнула весь воздух и судорожно вдохнула, стараясь держаться своего ритма. Снова во всем теле начал биться чужой пульс — в сердце, в легких.

Но не в мозгу. Ее мозг Сам не смог захватить.

Она быстро заморгала ресницами не в такт биению чужого пульса, пока не исчезла багровая пелена перед глазами. И она стала отчетливо видеть. На возвышении перед ней лежал обнаженный, тошнотворный пульсирующий мозг. Перед ним, согнувшись, раболепно стоял Чарльз Уоллес с приоткрытым ртом и пульсирующей в такт Самому жилкой у виска.

Увидев его, она будто бы получила удар в солнечное сплетение. Это был Чарльз и не Чарльз. Где же ее любимый брат Чарльз Уоллес? Что же у нее есть, чего нет у Самого?

— Ничего, — холодно сказал Чарльз Уоллес. — Прекрасно, что ты вернулась, сестренка. Мы тебя ждали. Мы знали, что миссис Что тебя пришлет. Она с нами в контакте.

На минуту Мэг поверила в эти чудовищные слова и сразу почувствовала, как Сам захватывает ее мозг.

— Нет! — закричала она. — Нет! Ты врешь!

И на этот раз сразу поняла, что ее отпустили. Пока она могла сердиться, Сам не мог ее захватить. Может быть, именно этого не хватает Самому?

— Чепуха! — сказал Чарльз Уоллес. — У тебя нет ничего, чего бы не было у Самого.

— Ты врешь! — ответила девочка и поняла, что испытывает только раздражение к этому мальчишке, который когда-то был ее братом. Даже не раздражение, а ненависть, открытую и неуправляемую.

И снова, поддавшись гневу, она почувствовала, что ее мозг затягивает Сам. Перед глазами поплыл багровый туман.

Надо приложить усилие! Ненависти у Самого хватит на многих. Тут он мастак!

— Ты все врешь! И о миссис Что врешь! — закричала Мэг.

— Миссис Что просто тебя ненавидит! — сказал Чарльз Уоллес.

Это была ошибка Самого. Сначала Мэг ответила механически:

— Миссис Что любит меня. Так она мне сказала… И тут ее осенило!

Она поняла!

Любит!

Вот что было у нее и чего не было у Самого!

Ее любит миссис Что, и папа, и мама, и настоящий Чарльз Уоллес, и близнецы, и тетя Существо.

И она их любит.

Но как же это использовать? Что надо сделать?

Передать немного любви Самому? Вряд ли он выдержит. И потом, какая бы глупая и слабая она ни была, она не способна полюбить Самого. Это уж слишком!

Остается Чарльз Уоллес.

Она может стоять здесь и любить своего брата, настоящего Чарльза Уоллеса, из-за которого она вернулась на Камазот, к Самому. Он ведь такой беззащитный!

“Чарльз! Мой маленький брат! Ты всегда обо мне заботился. Вернись ко мне, Чарльз Уоллес, брось Самого! Вернись домой! Я люблю тебя, Чарльз. Люблю”.

По лицу Мэг бежали слезы, но она их не замечала. Она даже смогла смотреть теперь на того, кто недавно был ее братом. Она смотрела и передавала ему всю свою любовь.

“Ты — мой дорогой братик, свет мой, солнышко”, — думала она.

Очень, очень медленно Чарльз закрыл рот и перестал ритмично хлопать глазами. Перестала биться жилка на его виске. Медленно он направился к ней.

— Я люблю тебя, Чарльз! — закричала Мэг. — Люблю! Люблю!

И он внезапно побежал к ней, бросился в объятия и заплакал:

— Мэг! Мэг! Мэг!

— Я тебя люблю, Чарли!

Они плакали вместе.

Навалившаяся тьма, ледяной холод, злое завывание, рвавшее на куски душу. Мрак. И из этого мрака на мгновение возник образ миссис Которой, и девочка поняла, что ее, Мэг, не захватил Сам, что она победила.

Наконец под ногами земля, сладкая, пахнущая осенними листьями земля, и рядом Чарльз Уоллес, беспрестанно повторяющий ее имя.

Она прижимает его к себе крепко-крепко. Он обнимает ее и твердит снова и снова:

— Ты спасла меня, Мэг! Спасла!

— Мэг! — Это бегут к ним папа и Кэльвин.

Не отпуская Чарльза, она пытается встать.

— Папа, Кэл! Где мы?

Чарльз Уоллес огляделся и вдруг засмеялся своим заливистым, заразительным смехом:

— Мы приземлились в огород близнецов! Прямо в брюссельскую капусту!!!

Мэг начала тоже хохотать и обнимать папу, Кэльвина, ни на минуту не отпуская Чарльза Уоллеса.

— Это ты освободила его, Мэг! — кричит Кэльвин. — Ты!!!

— Я горжусь тобой, дочка, — говорит мистер Мюррей, крепко целуя Мэг.

Отпустив ее, он направился к дому.

— Надо повидать маму! — сказал он, и Мэг почувствовала, как он волнуется.

— Смотрите! — Мэг указала на дом.

К ним через лужайку по высокой мокрой траве бежали мама и близнецы.

— Прежде всего я завтра закажу новые очки, — сказал мистер Мюррей и побежал к ним навстречу.

До Мэг долетел через лужайку голос Денни:

— Эй, Мэг, пора спать!

И вдруг Сэнди истошно завопил:

— Папа!

И вот уже все смешалось в теплых, крепких объятиях. Здесь уже были и Мэг, и близнецы, и Чарльз Уоллес, а в сторонке со счастливой и одновременно печальной улыбкой стоял Кэльвин, пока Мэг его не втянула в их общий круг и миссис Мюррей не обняла и его. Они смеялись, говорили сразу все вместе до тех пор, пока внезапный сильный грохот не остановил их. Фортинбрас, который больше не мог находиться в стороне, выбив легкую кухонную дверь, промчался через лужайку и присоединился к ним. Приветствуя, он чуть всех не повалил на землю.

Мэг почувствовала, что рядом с ними кто-то есть.

Она перестала смеяться и прислушалась. Остановился и Чарльз Уоллес.

— Тесс! — сказал он.

Раздался легкий шелест, и перед ними возникли миссис Что, Кто и Которая.

Задыхаясь, миссис Что сказала:

— Дорогие мои! У нас, к сожалению, совсем нет времени с вами попрощаться… Мы должны…

Но они так никогда и не узнали, что были должны миссис Что, Кто и Которая. Подул ветер, и они исчезли.

1

Нозематоз — заболевание у пчел.

(обратно)

2

Рудерис — растения, живущие близ жилья, на стройках и свалках.

(обратно)

3

Серпентарий — помещение для содержания змей.

(обратно)

4

Прозелит — человек, принявший новое вероисповедание или учение. Новый горячий приверженец чего-либо.

(обратно)

5

Мертвый? Смерть? (англ.).

(обратно)

6

Кинжал (англ.).

(обратно)

7

Опасность (англ.).

(обратно)

8

Ежедневно (англ.).

(обратно)

9

Окруженцы — советские солдаты, попавшие в окружение.

(обратно)

10

Эсбист — сотрудник службы безопасности УПА.

(обратно)

11

Полищук (укр.) — житель Полесья.

(обратно)

12

Эмиссар (лат.) — лицо, посылаемое в другую страну с неофициальной миссией.

(обратно)

13

Мэм (англ.) — сокращенное “миссис”, обращение к женщине.

(обратно)

14

Шекспир. “Буря”. (Перевод Л.А.Мея.)

(обратно)

Оглавление

Сергей Другаль ЯЗЫЧНИКИ

Марк Азов, Валерий Михайловский КАПИТАН — ДОЧЬ КАПИТАНА

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 00 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 05 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 15 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 20 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 25 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 30 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 35 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 40 мин

  АЭРОПОРТ ДОМОДЕДОВО. 18 час 45 мин

Глеб Голубев ПАСТЬ ДЬЯВОЛА

Анатолий Безуглов Из записок прокурора

  СТРЕЛЫ АМУРА

  ИГРАЛИ СВАДЬБУ…

Кир Булычев ПОДЗЕМНАЯ ЛОДКА

  Глава 1. ДИПЛОМНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

  Глава 2. КУЗНЕЦ СЕМЕН ИВАНОВИЧ

  Глава 3. ПОДЗЕМНАЯ ЛОДКА

  Глава 4. СТАРШИЙ БРАТ ГАРОЛЬД

  Глава 5. В ГЛУБИНАХ ЗЕМЛИ

  Глава 6. В ГОСТЯХ У ПЛЕМЕНИ ОХОТНИКОВ

  Глава 7. ЦАРСТВО ЧЕТЫРЕХГЛАЗОГО

  Глава 8. ВО ДВОРЦЕ ЧЕТЫРЕХГЛАЗОГО

  Глава 9. ПОПЫТКА БЕГСТВА

  Глава 10. СУД И ПРИГОВОР

  Глава последняя. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО БРАТА

Ростислав Самбук ЖЕСТОКИЙ ЛЕС

  ОТ АВТОРА

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Мадлен Л’Энгл СКЛАДКА ВРЕМЕНИ

  Глава I МИССИС ЧТО

  Глава II МИССИС КТО

  Глава III МИССИС КОТОРАЯ

  Глава IV ОБЛАСТЬ МРАКА

  Глава V ТЕССЕРАКТ

  Глава VI ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА

  Глава VII КРАСНОГЛАЗЫЙ ЧЕЛОВЕК

  Глава VIII ПРОЗРАЧНАЯ КОЛОННА

  Глава IX САМ

  Глава X АБСОЛЮТНЫЙ НУЛЬ

  Глава XI ТЕТЯ СУЩЕСТВО

  Глава XII ГЛУПЫЕ И СЛАБЫЕ

*** Примечания ***