Штрафники не кричали «Ура!» [Роман Романович Кожухаров] (fb2) читать онлайн

- Штрафники не кричали «Ура!» (и.с. Война. Штрафбат. Они сражались за Родину) 739 Кб, 196с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Роман Романович Кожухаров

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роман Кожухаров. Штрафники не кричали «Ура!»

Глава 1. НА ЛЫСОЙ ГОРЕ

I

Рота Паульберга снялась с позиций последней. Лейтенант, выпускник Наполы, с самого момента своего появления в роте выказал себя примерным выпускником элитной школы младших офицеров Вермахта. Он даже умудрился дважды провести с ротой строевые занятия. Правда, это было еще до Лысой Горы, но на передовой, практически под носом у русских. Те, удивленные такой наглостью, даже прекратили непрерывные артиллерийские и пулеметные обстрелы третьей роты. Видать, пялились в свои бинокли, как Паульберг, срывая почти мальчишеский голос, кричит: «Выше ногу!» Но в деле ротный оказался молодцом. За спины не прятался и с ходу показал, что полигоны Наполы он исползал не зря. Линию обороны организовал толково, используя все мало-мальские бугорки и ямки местности, чем даже заслужил похвалу герр майора. Во время атак русских вся эта практическая наука немало поработала в пользу обороны третьей роты. Вот только отступать грамотно, да еще в кромешной темноте, в элитных школах Вермахта не учат…

Когда Отто услышал приказ об отступлении, он не подал виду. Только крепче стиснул зубы. Теперь, когда он стал хорошо питаться и десна немного отошли от цинги, он мог позволить себе такую роскошь — поскрипеть зубами. Многие в батальоне хотели продолжать драться. Слишком дорогую цену батальон заплатил за эту высоту. Измотанные бесконечными атаками, но не сдавшиеся, штрафники всю свою злость заочно вымещали на «доблестных» союзниках-турках. «Комрады по оружию, мать их» — так зло цедил сквозь зубы обер-фельдфебель. И вот как снег на голову, как шальной снаряд в траншею, приказ «Отступать!» — непонятный и глупый, как и все на этой трижды проклятой войне.

Нашлись такие среди испытуемых, кто не хотел покидать позиции. И это несмотря на то, что за три дня непрерывных боев здесь уже полегла почти половина батальона. Одна из тех гримас войны, которые уже достаточно повидал Отто. Вывих сознания, недоступный пониманию нормального рассудка. Казалось бы: высота Лысой Горы — опаснейший участок немецкого рубежа обороны, батальон послан сюда на верную гибель. Чем быстрее отсюда уберешься, тем больше шансов продлить свои дни пребывания в этом аду. Но… те, кто остался в живых в этих траншеях, словно уже составляют с мертвецами одно целое. Они будто не могут и не в состоянии разъединиться. Они уже не разбирают, где жизнь, где смерть, потому что здесь всюду — ад. Все их существо охвачено только одним — убить врага, того, кто наступает, отбить следующую атаку.

Хотя была еще одна причина… Шульц напрямую связывал это с прибывшим перед самым штурмом Лысой Горы пополнением. Они, мол, и притащили на хвосте свежие новости. Об этом как бы не говорилось. Разговоры на эту тему в батальоне приравнивались к рассуждениям о победоносной мощи Вермахта, одним словом, были запрещены. Но как-то разом и вдруг все прознали, что якобы заявлениям о помиловании дадут ход. Причем в массовом порядке.

Неизвестно, откуда взялись эти слухи. Но распространились они по батальону молниеносно. К командирам рот вмиг выстроились очереди претендентов на помилование. Здесь стояли и те, кто впервые решил попытать солдатское счастье, и те, чьи заявления по несколько недель лежали в штабной канцелярии, ожидая своей участи. Ведь именно ротный давал ход этой заветной для каждого штрафника процедуре.

II

Они выдвинулись в хвосте батальона. Первая рота, усиленная моторизованными артиллерийскими установками, значительно прибавила. Вторая рота — за ними. Если бы держаться за ними, отставания можно было избежать. Но этот-то момент ротный и упустил. Он приказал остановиться и ждать подводы. Коноводы завозились со своими телегами.

Понять лейтенанта можно: ведь роту кормить надо и мерзнуть в этих чертовых донбасских степях никому не хочется. Октябрьские ночи становились такими холодными, что солдаты натягивали на себя все подряд из обозных запасов теплых вещей. Да только этой ночкой мерзнуть не придется. Отто почувствовал это всем своим солдатским нутром, когда кромешная тьма впереди озарилась огненными вспышками. Один за другим ухнули взрывы. Это дозорный, секрет, высланный вперед лейтенантом, напоролся на русских. Нельзя было останавливаться ни в коем случае. По пятам за ними гнались русские, и впереди были русские. Теперь они были повсюду

Стрельба началась как-то сразу. Беспорядочный треск и грохот обрушились на голову маршевой колонны. Дозорный секрет первой роты напоролся на русских, а те спросонья ударили из всего наличного. Ротный только успел отдать приказание рассредоточиться в цепь. Снопы трассеров дырявили непроглядную темноту. Казалось, что очереди повсюду вокруг. Отто казалось, что пулеметы грохочут возле самого уха. Звуки выстрелов стремительно распространялись в промозглом сыром воздухе. Крик лейтенанта Паульберга раздался где-то слева.

— А, черт, за мной!… — зло зарычал Шульц. Он шел в колонне рядом с Отто, когда все началось. Шульц и еще несколько солдат бросились к лейтенанту Отто тоже, скорее по инерции, побежал за ними.

Кромешная тьма непрерывно озарялась гулкими огневыми вспышками. Отто отвечал на них очередями своего «шмайсера». Вскоре ошметки темноты, изрешеченные световыми пунктирами трассеров, пламенем взрывов, превратились в странное и жуткое месиво из звуков и прыгающего, точно пляшущего света. Это только добавляло паники и сумятицы в действия роты. Никто толком не мог понять, откуда бьют русские, и русские ли это вообще. Только через несколько минут выяснилось, что с левого фланга их обстреливает собственный арьергард второй роты. Они заблудились и ушли слишком вправо. Крики командиров отделения и ротного едва различались в этой неразберихе. Отто залег возле какого-то кустарника с голыми ветвями. Его «шмайсер», поначалу поддавшийся панической истерике происходящего вокруг, теперь экономно выслеживал то и дело загоравшиеся левее огневые точки. Именно там находились русские. По крайней мере так выходило из криков обер-фельдфебеля Барневица. Даже его луженая глотка не могла пересилить этой смертельной ночной какофонии, срывалась и сипела.

III

Всего минут десять, не больше. Примерно столько понадобилось батальону, чтобы понять: русские сомкнули кольцо и отступать некуда. Это была общая картина, доступная комбату и его штабу. Но здесь, на участке искромсанной в кровь третьей роты, каждый искал свое объяснение неудачной попытки ночного прорыва, стоившей стольких жизней.

Шульц во всем обвинял лейтенанта. Они почти на ощупь карабкались назад, а он, не переставая, на чем свет костил командира роты Паульберга. Чертов обоз… Из-за него пришлось вернуться. Видно, суждено им всем усыпать костями эту проклятую Лысую Гору. Чертыхания Шульца непрерывно раздавались в темноте, среди сопения, кашля и тяжелого дыхания вымотанного маршем и боем отделения. Отто шел молча. Дрожь еще сотрясала его руки и ноги, но постепенно он успокаивался. В конце концов, он тоже не хотел оставлять Лысую Гору. И, скорее всего, лейтенант Паульберг тут совсем ни при чем. Ведь он попросту выполняет приказ герр майора. А тому наверняка приказ отступать передали из дивизии. И, само собой, проводя разведку боем. И не все ли равно, погибнут они от русских пуль или от очередей своих же «пятисотых» штрафных из второй роты. В штрафном лагере в Лапландии товарищи Отто гибли как мухи, но никаких русских там и в помине не было в радиусе тысячи километров. Их убивали свои же, черт побери, живодеры. К тому же в своих действиях они руководствовались исключительно инструкциями и приказами, а от себя добавляли совсем немного романтики. Так, самую малость. Так что в этой войне нет виноватых. В том, что здесь происходит, нет ни логики, ни рассудка. Какая логика может быть в действиях сошедшей с ума уродливой стервы? Выходит так, черт побери…

— Все из-за этого чертова обоза. Разве не так, Отто? — продолжал бубнить Шульц. — Если бы лейтенант не приказал ждать обоз, мы бы успели проскочить русских. Ты слышишь, Отто? Или тебя контузило? Эй…

— Да заткнись ты… — раздалось слева, почти возле самого уха Отто. Прозвучало почти шепотом, но так угрожающе, что Шульц, как по команде, сразу заткнулся. Так успокоить мог только обер-фельдфебель Барневиц. Он прибыл вместе с новым ротным, и в первый же день все в роте поняли, что с ним лучше не ссориться. Солдаты из охранения, выставленного ротным возле Лысой Горы, привели троих местных. Те шли с поднятыми руками. Старший охранения, громила Хайгрубер, доложил обер-фельдфебелю, что русские сами вышли на них, говорят, что местные, что не хотят больше работать в колхозе, а хотят работать на Германию. Обер-фельдфебель переспросил Хайгрубера: «Не хотят работать в колхозе?» Вывел потом этих троих русских на самый край траншеи. Он велел им повернуться лицом к траншее и еще раз спросил:

— Rus Ivan niht will arbaiten ab kolhoz?

— He… не… — мотали головами испуганные русские. Совсем жалкий был вид у них. Они стояли с поднятыми кверху, заскорузлыми руками. Их головы тряслись, их белые лица пытались повернуться, но вдруг останавливались и не оборачивались. Они очень боялись оглянуться и увидеть обер-фельдфебеля. А потом головы их, одна за другой, нырнули вперед, дернув все тело следом, в траншею. Точно молотком в затылок. Это фельдфебель пистолет свой в них разрядил. Методично так, в одного, второго, третьего… А потом в кобуру его — раз… запросто так, отточенным движением. И говорит: «Иваны не хотели в колхозе работать… Исполнилось желание иванов…» Серьезно так сказал, без тени улыбочки. И посмотрел на всех, кто вокруг стоял, мол, все ли его правильно поняли. Что ж, его прекрасно поняли. До самого отбоя в роте разговоров почти не слышно было. Даже уставной персонал и тот охоту к шуточкам потерял.

Но сейчас Отто внутренне соглашался с обер-фельдфебелем. Нытье Шульца, его нескончаемые причитания выводили из себя. Что толку теперь тратить силы на пустую говорильню. И так ясно, что их дело плохо. И это стало ясно еще тогда, когда русские поперли в атаку. Они решили во что бы то ни стало отбить высоту возле Лысой Горы. Что ж, им это удалось. Но только не с первой попытки. И даже не с десятой… До сих пор никто в роте не мог понять, почему они отступили. Приказ пришел из дивизии. Солдаты, выкарабкиваясь из траншей, изрытых бесконечными обстрелами русской артиллерии, не сдерживали досады, остервенело материли соседей-пехотинцев, обзывая их «слабаками» и «беглой дивизией».

Все, включая «уставной персонал» и младших офицеров, были уверены, что спешное отступление затеяно из-за пехотной дивизии. На стыке с левым флангом 500-го испытательного батальона, в местном колхозе, расположился турецкий батальон, входивший в состав дивизии. Их не спасло даже то, что позиции были усилены расчетом пулеметчиков и артиллеристов. Внезапная танковая атака русских сделала свое дело. Целый взвод турок бросил свой рубеж обороны, оголив фланг штрафников. Вклинившись в образовавшуюся брешь, русские создали угрозу полного окружения испытательного батальона, насмерть вцепившегося в стратегически важную высоту Лысой Горы.

Не зря обер-фельдфебель называл дивизию, к которой был прикомандирован испытательный батальон, мусорным сбродом. Действительно, по слухам, доходившим из штаба, в егерской дивизии было полно неарийских подразделений. У села Мирное развернули румынский кавалерийский полк, а с левого боку от штрафников, на рубеже обороны, окопался турецкий батальон. Говорили даже о грузинской роте, котфрой якобы командовал бывший лейтенант Красной Армии. Барневиц не скрывал своей ненависти к этим соратникам по оружию. Эта тема не давала ему покоя. В траншеях на Лысой Горе то и дело можно было услышать его озлобленное бормотание:

— Вояки… Да самая паршивая овца из нашего 500-го доблестнее их всех, вместе взятых….

Он заводил сам себя, слово за словом, будто подкидывая полено за поленом в топку своей злобы.

— Немцев, истинных арийцев, за несерьезную глупость отправляют в штрафники, — не унимался обер-фельдфебель. — Но они дерутся как львы.

А эти — трусливый сброд. При первой же серьезной атаке они обсираются и показывают свои загаженные спины… Но все равно они — солдаты полноценной стрелковой части Вермахта…

Злоба Барневица объяснялась еще и тем, что сам он рассчитывал попасть на передовую в составе обычной строевой части, а угодил в 500-й. Здесь, даже если ты уставной персонал, ты — «в смертниках». Неделя, в течение которой бои шли почти круглосуточно, выкашивая роту по отделению в сутки, наверняка убедила обер-фельдфебеля, что «пятисотых» на фронте называли смертниками не ради красивого словца…

IV

И вот приказ: «Оставить позиции». Оборону высоты должны были поддержать с воздуха. Удерживая Лысую Гору, испытательный батальон за трое суток отбил восемнадцать атак, и ни одного бомбардировщика Люфтваффе не появилось в хмуром октябрьском небе, заполненном серой мглой и копотью. Издали черный дым казался жирным и лоснящимся. Клубы поднимались от русских танков. Восемь подбитых машин горели по дуге. Она замыкала с востока подступы к высоте почти в полное кольцо. «Полумесяц… — злобно шипел Барневиц. — Иваны снюхались с турками. Они не зря берут нас не в кольцо, а в полумесяц…»

В роте никто не спал уже третьи сутки. Оставшиеся в живых после очередного артобстрела пытались углубить траншею, которую почти сровняло с бруствером. Части егерской дивизии должны были прийти на помощь штрафникам и усилить левый фланг обороны высоты, как раз там, где располагалась рота Паульберга. Речь шла о мусульманском батальоне. Однако этой помощи штрафники не дождались. Не успел затихнуть гул разрывов тяжелых стопятидесятимиллиметровых снарядов, как русские повалили в атаку.

Вчера их попытки наступлений поддерживали танковые расчеты, но теперь пехоту поддерживала одна лишь артиллерия. Видать, негусто танков перебросили им в подмогу. Все они остались на поле боя. Необстрелянные, необкатанные, зеленые еще экипажи. Отто сразу понял это по тому, как они вели себя в атаке. Пёрли напролом, сильно вырывались вперед, не дожидаясь прикрытия пехоты. А те залегли под огнем батальонных пулеметов.

Один МГ был придан роте Паульберга. Ротный умело расположил его на выступе левого фланга, приказав соорудить два гнезда в десяти метрах друг от друга. Несколько часов, под артобстрелом, взвод Отто рыл траншею между этими гнездами. По замыслу лейтенанта пулеметный расчет должен был бы все время менять позицию, не давая пристреляться пушкам противника.

Задумка Паульберга удалась. На их фланге наступали три машины, два средних и один тяжелый, неповоротливый, но мощный русский КВ. Танки издали лупили по пулеметчикам, но всякий раз тем удавалось переместиться на запасную позицию. Этот челночный бег здорово выручил роту. Экипажи противника в суматохе наступления не могли засечь сразу обе точки и бить по обеим.

Пехота русских лежала, словно гвоздями прибитая к холрдной донской земле. Их попытки подняться в атаку захлебывались одна за другой. Отто сам видел, как очередь раскроила голову одному из вражеских командиров. Хайгрубер говорил, что это русский комиссар. «Красный комиссар пытался поднять своих солдат в атаку. Он действительно стал красным…» — щерился Хайгрубер почерневшим от копоти ртом. Шульц с готовностью засмеялся. Он как мог старался заручиться поддержкой здоровяка из уставного персонала. Хайгрубер опять задвигал губами и ощерился еще шире. Его веселила дурацкая шуточка собственного изобретения.

Отто скорее прочитал по губам, чем услышал то, что кричал Хайгрубер. В голове еще стоял оглушительный гул взрывов. Словно колокол, в голову Отто звеняще били выстрелы русских танков. Ему было совсем не до смеха.

Начало атаки впечаталось в его сознание, как картинка со страницы школьного учебника. Такая картинка надолго засядет у тебя в голове, если ты зубрил чертов учебник всю ночь. Фигурка русского вдруг выскочила там, внизу, из мертвенно-серого хаоса. Тоже вся серая, обернутая грязной шинелью, она составляла с серой землей одно целое. А потом вдруг картинка раскрасилась красным. Пули вошли прямиком в кричащий рот комиссара, и его голову разорвало. Словно невидимая иголка проткнула надутую вишню, и она лопнула красной кляксой. Этот русский погиб, но сделал свое дело. Приданный роте МГ в тот самый миг, как назло, замолчал. То ли заклинило у них что-то, или расчет производил перезарядку ленты, но только в непрерывной работе пулеметчиков наступила пауза. Словно, раскроив голову красного командира, пулемет на какой-то миг насытился вражескими смертями.

Противник тут же воспользовался передышкой. Сразу из нескольких укрытий — из-за бугорков, из ям и воронок — на их позиции с ходу, веером расправляясь в цепь, бросились русские. Их крики то пропадали в гуле боя, то вновь выныривали на поверхность каши из смертоносных звуков. Видимо, их всерьез завела смерть своего комиссара. Рядом с Отто, в траншее, находились и штрафники, и солдаты из уставного персонала. За дни, проведенные на Лысой Горе, различия между ними окончательно стерлись. Здесь, на этой пологой возвышенности, изрытой траншеями, вспаханной вражеской артиллерией и минометами, они почувствовали себя одним целым — солдатами «пятисотого» батальона. Да, черт возьми, их подразделение действительно нечто особое, ведь именно им командование поручает такое, что другим строевым частям просто не по зубам. Они, черт побери, действительно особые — элитная часть.

V

Произошло чудо. Одно из тех маленьких чудес, которые без счета совершаются для тех, кто все еще остается живым на этой войне. Русские не успели занять на высоте позиции, оставленные батальоном. Отступление «пятисотых» получилось для них слишком неожиданным. Или они приняли эти перемещения за очередной обманный маневр немецких штрафников. Русские упустили вернейший шанс занять Лысую Гору без боя.

Видимо, противник сообразил, что к чему, только под утро, когда испытуемые, уставной персонал и господа офицеры — горстка солдат, оставшихся от особого «пятисотого», — уже разбрелись по своим, обжитым за трое суток, местам. Штрафникам пришлось изрядно растянуться по траншеям, а командирам — на ходу менять дислокацию своих подчиненных, придумывать новые оборонительные огневые точки. Ведь только за минувшую ночь батальон не досчитался почти трети бойцов.

Русские открыли огонь почти сразу после того, как побледнел горизонт за ближайшим перелеском. На этот раз продолжительной артиллерийской подготовки не было. То ли противнику не хватало боеприпасов. Или слишком велика была злость и досада за упущенную возможность, и красным командирам не терпелось в бою выместить свою злость. Почти сразу русские поперли в атаку.

Линия обороны одновременно, как по команде, открыла огонь по атакующим. Отто палил вместе со всеми. Огонь из винтовок и автоматов достигал цели. То один, то другой в цепи наступающих вдруг замирал, словно натолкнувшись на невидимую стену.

Этой стеной была ударная сила встречной пули. Но все равно, наступающих было слишком много.

В поддержку атаки вступили танки. Вначале они словно раздумывали: начинать наступление или нет. Но успешное начало броска пехотинцев словно убедило танкистов. Две машины — средние танки русских, — с диагональным промежутком метров в двадцать, двигались прямо на траншею, где находился Отто. Вот они уже обогнали атакующую цепь своей пехоты. Пехотинцам приходилось несладко. Наступать требовалось в гору, первые секунды прилива сил, вызванные остервенелым воодушевлением, сменились отчаянной злобой. Эта злоба застыла на лицах, которые Отто вылавливал в прицел своего «шмайсера». Он стрелял одиночными. На таком расстоянии автомат был не так эффективен. Другое дело — ближний бой. Скорее всего, не избежать и рукопашной.

Расстояние между ними и русскими пехотинцами сократилось уже до трехсот метров. Искаженные выражения запачканных копотью и грязью лиц наступающих уже стали хорошо видны. Танки, поливая позиции роты из своих пулеметных бойниц, приближались еще стремительнее. Наступающие начали сбиваться в группы в фарватере машин. Они делали это скорее поневоле, инстинктивно искали укрытия. Броня танков становилась стальным заслоном, оберегающим их от немецких пуль. Они пытались спрятаться от возросшей на подступах к высоте плотности огня.

Хайгрубер, находившийся в цепи обороны третьим по счету от Отто, хрипло выругался.

— Что же там, черт их дери, с пулеметчиками?… — добавил он вслух. — Неужели русские их накрыли?…

Над окопом раздался голос обер-фельдфебеля:

— Приготовить гранаты. К бою — оборонительные!… — кричал он чуть не в ухо каждому, двигаясь по траншее.

— Готовимся к рукопашной!… — подбадривал он, встряхивая каждого, не разбирая в этот момент, где штрафники, а где — уставные.

Стальной стук, тяжелый и мертвенный, неожиданно воскрес из хаоса звуков. Словно вынырнул безнадежно утопший, из самой пучины. В этот миг методичное — точно рельса о рельсу, быстро и зло — звяканье показалось Отто и его товарищам самой сладкой мелодией. Это вновь заработал МГ ротного пулеметного расчета.

Наступающие оказались заложниками своих движущихся укрытий. Позиции батальона были расположены клинообразно, траншеи соединялись под углом. На переднем острие многоугольной линии обороны высоты находились пулеметчики. Танк русских передвигался, словно рыбацкая лодка в шторм — то нырял пушкой вниз, то задирался так, что показывалось днище. Он почти не маневрировал, не сбавлял скорость, отчего машину подбрасывало на буграх и на выходе из ям и воронок. Вдруг он взял влево, прямо на траншею, где находились Отто и его товарищи. Пехотинцы, бежавшие за машиной, вмиг оказались без своей бронированной защиты. Они, стараясь успеть за танком, вышли на правый фланг пулеметного расчета.

У пулеметчиков развернуть свой МГ в сторону русских заняло долю секунды. Очередь, расчерченная трассерами, вошла в группу наступавших. Место для них оказалось очень неудачное. Так называемая «мертвая зона», метрах в двухстах пятидесяти от позиций, мало затронутая снарядами и бомбежкой. Ни воронок, ни ям почти не было, и спрятаться русским было негде.

Кто-то из них успел упасть и по-пластунски полз, пытаясь укрыться в малейшем углублении в земле. Кто-то по инерции бежал вперед. Куски плоти, с кровью и клочьями, вырванными из шинелей, вылетали из них, словно пух из разорванной подушки. Пули методично находили их, и бегущих, и падающих. Затаившихся или попросту мертвых, лежащих ничком на земле, очередь продолжала кромсать, мешая все в серо-бурую массу

Одному из солдат, в шинели на вырост, очередь прошила плечо. Отто видел, как его руку оторвало от ключицы вместе с серым сукном рукава. Именно вырвало, как будто капризный ребенок покалечил своего игрушечного солдатика. Он и был похож на игрушечного — маленький, с темно-коричневой лысой головой, без пилотки и каски. Он с застывшим от боли лицом пробежал еще несколько шагов. Из его дымящегося плеча торчала кость. Она была ослепительно белая, и именно такая, какие рисуют на пиратском флаге — с двумя округлыми набалдашниками на конце. Он упал, точно споткнулся, и несколько секунд истошно кричал так, что крик его перекрывал звуки боя, и все эти секунды, пока он не затих, Отто видел, как кость ковыряет и роет землю, словно палка-копалка.

VI

Пулеметчики явно увлеклись добиванием русских. Им не следовало так увлекаться. Пока они кромсали пехоту, тяжелый танк всадил один за другим два снаряда, прямиком в пулеметное гнездо. От расчета ничего не осталось.

Однако наступающий противник залег в укрытиях. Пехотинцы взяли передышку. Но не танкисты. Оба средних танка русских продолжали наступать. Они как раз вышли на относительно ровный участок, перед самыми траншеями третьей роты, роты Паульберга, которая клинообразно окаймляла вершину Лысой Горы слева. Воспользовавшись отсутствием рытвин и воронок, машины набрали полный ход. Лязгая гусеницами, танк надвигался прямо на позицию, откуда вело огонь отделение Барневица.

Отто увидел, как побелело лицо Шульца. Животный страх захлестнул его. Он присел на корточки, вжавшись в земляное дно траншеи.

— Встать, рядовой Шульц!…

Обер-фельдфебель вырос возле него и с силой ткнул дулом своего «шмайсера» прямо в лоб Шульца. Его голова послушно стукнулась о стенку. Но сам он оставался недвижим. Он словно остолбенел от страха.

— Рядовой Шульц!… Это приказ!…

Обер-фельдфебель передернул затвор. Слюна слетала с его перекошенного рта. Отто десятки раз видел такую картину. Он прекрасно знал, чем это должно закончиться. Тело его сработало машинально, опередив сознательное принятие решения. Отто выбросил руку вниз. Он ухватил Шульца за грудки и разом, одним движением, выдернул его со дна траншеи в стоячее положение. Лицо того было совершенно обескуражено, испарина пота крупными каплями выступала на мертвенно-бледной коже. Губы что-то шептали, разобрать можно было что-то про танк. Правой рукой, сжимавшей цевье «шмайсера», Отто ударил Шульца в зубы. Он бил почти без замаха, но получилось достаточно сильно. Кровь хлынула из разбитого рта, тут же приведя Шульца в порядок.

— Я присмотрю за ним, герр обер-фельдфебель! — рявкнул Отто, притискивая Шульца к брустверу. Тот ничего не ответил и стремительно двинулся по траншее дальше. Его взгляд в этот момент красноречивее любых слов сказал Отто, что он собирался сделать. Это был взгляд голодной гиены, у которой из-под самого носа забрали кусок свежего мяса.

Следом в траншее появился Хайгрубер.

— Приказ ротного! Пропустить танк! — кричал он, пробираясь вперед и отталкивая мешкавших солдат.

— Скорее, рассредоточиться по флангам! — подгонял посыльный. Его рост и комплекция помогали без труда «организовать» ускоренное передвижение отделения. Но от пуль и осколков укрыться было труднее. Видимо, он сильно высунулся из окопа. Танковый пулемет как раз вовсю работал по позиции третьего отделения. Расчищал себе дорогу. Крик Хайгрубера оборвался на полуслове. Пуля вошла ему в левое ухо и вышла справа из шеи, снеся всю нижнюю челюсть. Безобразное месиво, только что бывшее лицом Хайгрубера, мелькнуло под сапогами Отто, когда он, пригнувшись, толкая в спину Шульца, бежал в правую сторону траншеи. Он исполнял приказ ротного. Только что Хайгрубер выкрикивал его своим зычным голосиной. А теперь у него не было ни рта, ни голоса. Но тело его еще продолжало жить, и в развороченной ране, только что бывшей его лицом, пузырилась и булькала красная пена.

VII

Этот Паульберг, как оказалось, не зря протирал штаны в школе в Наполе. Кое-каким тактическим штучкам их научили. А главное, он умел быстро принимать решения и отдавать приказы. Русский танк прошел линию обороны роты, практически не встретив препятствий. Он, охваченный своим наступательным рывком, практически перелетел траншею. Он словно зверь, упоенный победой, выскочил на самую макушку высоты в поисках жертвы, которую надо добить. Но в этом и была ошибка танкистов. Оборонительные позиции батальона опоясывали вершину высоты в один эшелон. Рота, по приказу Паульберга разомкнувшись перед наступающим танком, словно сама освободила путь для наступления. Но пехота противника не поддержала танкистов. Они почему-то не шли в атаку.

Как только танк пересек траншею, Отто и его товарищи вновь заняли свои позиции. В этом был план ротного: пропустить машину себе в тыл, а затем захлопнуть дверцы ловушки.

Ротный что-то прокричал со своего фланга. Но в лязгающем грохоте ворочающейся рядом стальной громадины Отто не мог разобрать приказа командира. Ужас, который сковал Шульца несколько секунд назад, поневоле передался Отто и другим солдатам. Один вид этой передвигающейся махины в такой близи подавлял сознание, наполняя нутро животным страхом.

Вдруг двое штрафников вскарабкались на бруствер траншеи. Оба, один за другим, метнули по две гранаты. Значит, лейтенант приказал подбить этот танк. Целили в баки. Но ни один бросок не оказался точным. Одним из смельчаков оказался Вильде, щупленький, неоперившийся юнец из первого отделения. Он явно переоценил свои силы. Гранаты бросил поспешно, толком не прицелившись и тут же уткнувшись в землю. Два взрыва, один за другим, громыхнули слева и справа, не долетев до машины метров трех.

Второй — это был командир первого отделения Гросс — оказался точнее. Первая из брошенных им колотушек попала прямо в топливный бак. Но взрыва не произошло. Бесполезной деревяшкой с железным набалдашником она звякнула по стали и скатилась на землю, так и не разорвавшись. Было видно, как сверкнули зубы на почернелом лице Гросса. Оскалившись, он с рычанием рванул к самому танку Наверняка он не рассчитывал, что машина вдруг остановится. Разрыв второй гранаты не причинил никакого вреда броне танка. Но осколки, отскочив от стали, ударили в самого Гросса. Он схватился иссеченными руками за изуродованное лицо и с криком повалился на землю. В это время экипаж, видимо, сообразил, что угодил в западню. Машина дала задний ход, подмяв под себя катающееся по земле тело Гросса.

В этот миг несколько гранат упали под гусеницы машины. Левый тракт перебило, и танк завертелся на месте, в каких-нибудь двадцати метрах позади траншеи штрафников. Теперь баки стали уязвимой мишенью для гранат. Сразу несколько взрывов сотрясли бронированную машину. Люк наверху башни открылся, и сразу несколько автоматов взяли его на мушку. Но вместо вражеских танкистов оттуда вырвался клуб густого черного дыма.

Копоть и языки пламени повалили из открытого люка и из всех щелей, распространяя вокруг запах горелой брони, густо перемешанный с запахом горелого мяса. Изнутри доносились крики обреченных. Экипаж заживо горел в своей машине, превратившейся в топку. Потом, один за другим, танк сотрясли еще несколько мощных взрывов. Наверняка взрывался недострелянный боекомплект. Последний, самый мощный, взрыв был такой силы, что все, кто находился в траншее, невольно присели на корточки или пригнулись. Вжавшись в стенку траншеи, Отто и другие солдаты завороженно смотрели, как башня танка парила над их головами. По высокой дуге она в доли секунды пролетела метров тридцать обратно в сторону русских позиций. Этот миг показался Отто вечностью. Воткнувшись точнехонько стволом в почву, она осталась торчать ребром.

Словно сигнал прозвучал для штрафников. Этот танк, наверное, так завел ротного. Да и всех остальных. Они почуяли запах горелого мяса и готовы были идти до конца. Паульберг первым вылез на бруствер траншеи. Вид у него был такой, точно он совсем с катушек съехал.

— Вперед! — закричал он совсем не командирским, каким-то мальчишеским голосом. Но для третьей роты в тот момент это не имело значения. Отто, как и всех остальных, точно какая-то сила выгребла со дна траншеи. Та же сила, что зашвырнула башню на десятки метров, как никчемную, неразорвавшуюся «колотушку».

VIII

Они ринулись в самое пекло. Этот чертов стылый октябрь в тот же миг расплавился, как броня подбитого русского танка. Он превратился в одно целое со своим экипажем. Вдруг стало нестерпимо жарко. Отто ощущал этот невыносимый жар, когда выбирался из траншеи. Он мельком, уже краем уха, услышал, как чертыхался Шульц. «Этот лейтенант совсем с катушек съехал!…» — ругался солдат. Шульц явно предпочитал отсидеться в траншее. Видимо, от русского танка его здорово трухануло. «Этот Паульберг — совершенный безумец!…» — только успел договорить Шульц, и тут же цепь его рассуждений прервал пинок обер-фельдфебеля. Он придал Шульцу нужное для атаки ускорение.

— Слышали команду?! Вперед!… — Барневиц рычал, как почуявший добычу зверь.

Бежать было совсем легко. Все-таки они контратаковали с горы, по наклонной. И еще этот подбитый танк. Его горящая броня обжигала спину и заставляла бежать вперед. Русские встретили их беспорядочной стрельбой. Они наверняка не ожидали, что горстка озверевших штрафников не только подобьет их танк, но и бросится в контратаку. Да, черт возьми, глупый Шульц попал пальцем в небо — приказ Паульберга действительно был безумен. Но здравого смысла тут, на Лысой Горе, не найти и в помине.

Они все тут безумцы, забытые Богом и разумом, и все, что здесь происходит, — сплошное безумие. Так думал Отто. Вернее, уже после короткой, но жесточайшей рукопашной, отирая руки от чужой крови и выковыривая из-под ногтей застрявшие кусочки кожи противника, Отто припоминал, что вроде бы он так думсщ во время контратаки. Но на самом деле он ни о чем не думал и думать не мог. Весь он превратился в бегущий кусок мяса, в который лупили из своих винтовок враги — те куски мяса, засевшие впереди, и, чтобы выжить, ему надо было добраться, во что бы то ни стало добраться до них и разорвать на кусочки помельче. Видимо, патронов у русских, окопавшихся здесь, на нейтральной полосе, осталось совсем ничего. Все растратили во время своего наступления. Это и спасло бегущих штрафников — то, что у русских были сплошь винтовки — русские называли их «трехлинейки». Ни автоматов, ни патронов.

Но сдаваться никто из них не собирался. За эти дни их злоба тоже успела дойти до нужной кондиции.

Контратака штрафников действительно со стороны походила на кошмарный сон умалишенного. Грохот боя вдруг смолк. Танки и артиллерия перестали бить по этому участку. Увидели, что расстояние между противниками стремительно сокращается.

Из наступающих «пятисотых» никто не кричал. Человек двадцать, в грязи и копоти, словно отряд мертвецов, вылезших из адской братской могилы. Бежали в жуткой тишине, накаленные нечеловеческой злобой до такой мертвенной белизны, что любые подбадривания и крики «ура» были лишними.

IX

Русские встретили их молча. Они подымались из своих укрытий, прямо с земли, такие же грязные и закоптелые, тощие и злые, как они — атакующие немецкие штрафники. Отто видел, как кто-то в спешке пытался примкнуть к своей винтовке штык. Один такой вырос прямо на пути Отто — немолодой уже, осунувшееся лицо все покрыто морщинами. Черная грязь въелась в них намертво. Отто запомнил это лицо. Очередь, пущенная на бегу, раскромсала это лицо в кашу. В какую-то долю секунды черные от грязи морщины стали красными — наполнились кровью, как бороздка кровостока армейского ножа. Убивать вот так, в рукопашной, совсем не то, что стрелять по противнику из окопа за двести-триста метров. Там фигурка, сраженная твоей пулей, падает совсем по-игрушечному, не страшно. Как в кинохронике или в детской игре. Здесь ты лицом к лицу с ужасом смертоубийства, ты по уши в этом ужасе, ты бьешься и мечешься в нем, как в болоте.

Да, ты должен убивать — бить, стрелять и кромсать — для того, чтобы не убили тебя. Но от этого ничуть не легче. Сейчас ты об этом не думаешь. Тебе просто некогда думать в эти секунды, когда ты сцепился с щуплым на вид, но на поверку юрким и жилистым русским. Мельком мозг фиксирует, что противника русским можно назвать с большой натяжкой. Смуглость кожи проступает даже сквозь слой грязи на его лице, заросшем черной щетиной. Наверное, кавказец. Вы катитесь по земле. Он, визжа и издавая гортанные животные звуки, изворачивается и перехватывает твое горло. Руки у него цепкие, как маленькие железные тиски. Они хватают тебя за скулы и пытаются разорвать их пополам, тычут твоим ртом и ноздрями в грязь. Холодная земля обжигает тебе лицо. И ты чувствуешь, что тебе становится нечем дышать, и все твое тело начинает неистово биться и скидывает русского, и твой автомат опускается ему на зубы. Ты видишь и чувствуешь именно так, все происходит замедленно, словно воздух загустел и сдерживает движения. Хотя на самом деле твой удар силен и резок. Потом еще удар и еще. Кровь вместе с выбитыми зубами вываливается изо рта оглушенного противника. А твой «шмайсер» делает свое дело. Он упирается русскому в горло, и ты чувствуешь руками и всем телом, как тверда сталь твоего «шмайсера» и как податливо его хрипящее горло. Изо рта его пузырится и брызгает кровавая пена. Его хрип ударяет тебе прямо в ухо, а потом хрипит уже словно не он, а что-то, бывшее этим русским, который хотел убить тебя. Все это кроваво-багровое месиво навалится на тебя позже, когда ты будешь выковыривать его кожу из-под ногтей. А сейчас тебе некогда. Ты — зверь, которого впору исследовать на уроках биологии по теме «инстинкт выживания». Убей, чтобы выжить, — вот твоя программа действий до тех пор, пока в этих воронках шевелится хоть один русский.

Противник знал, что оборону высоты держал «пятисотый» штрафной. Накануне, в короткую передышку между артобстрелами, они включили громкоговоритель. На хорошем немецком они провели политинформацию по поводу Сталинграда и того, что дивизиям Вермахта взять этот город до сих пор не удалось. Неужели все, что говорят командиры и майор Вернер о близком конце войны, — это ложь? Вот и Шульц шептал об этом во время короткой передышки. Командиры полоскали штрафникам мозги по поводу того, что доблестные силы Вермахта скинули русских в Волгу и омыли свои сапоги в волжской воде, красной от крови коммунистов.

«Теперь война продлится недолго», — вещал майор Вернер во время построения. Того самого построения, перед тем, как они отбили Лысую Гору

— Сталинград пал. Волга перекрыта. Кавказ отрезан от остальной России, — чеканил он своим железным, лязгающим голосом. — Русские танки и самолеты не смогут воевать без кавказской нефти. Теперь нам осталось выполнить свою задачу — прийти на Кавказ и залить русскую нефть в свои канистры. Для этого мы и находимся здесь, мои доблестные испытуемые!

Майор отличался своеобразным чувством юмора. Сарказм не изменял ему даже под самой сильной бомбежкой.

— Да, здесь не сахар… Скажу больше — здесь чертова адская кухня. Именно поэтому мы здесь. Потому что кто мы?!…

— Пожарная команда! — не замедлил отозваться батальон сотнями луженых, отпетых глоток.

Это была одна из шуточек майора. Не зря Вернер называл их «пожарниками». «Запомните!… Вы пожарная команда!…» — то и дело твердил комбат. Небольшого роста, он словно и не делал усилий говорить громко. Но голос его доходил до ушей каждого испытуемого, замершего в строю.

— Вы — пожарные. Потому что вас всегда кидают туда, где самое пекло… — развивал свою мысль майор Вернер. Это была его любимая тема. — Отличие одно. Пожарный тушит огонь водой и, закончив дежурство, отправляется в пивную или к своей фройляйн. А вы… гасите пламя своими собственными задницами. И если у вас это получится и вы останетесь живы… короче, если вам чертовски, чертовски повезет и вы схватите удачу за хвост, то… никакого отдыха во второй линии обороны вам не видать. Вас тут же бросят на другой участок фронта, где еще жарче. Потому что удача забыла про вас навсегда. Потому что вы служите где?…

В самом конце вопроса комбат возвышал голос, делая ударение. Штрафники, напрягшись, в один голос отвечали заученное назубок:

— В батальоне Вернера!…

По негласной армейской традиции солдаты и офицеры не называли номеров подразделений, именуя их по именам командиров: рота Паульберга, батальон Вернера.

Услышав ожидаемый ответ, майор удовлетворенно кивал своей маленькой головой.

— Именно, господа испытуемые. Служба в нашем батальоне — это высокая честь для вас. Именно поэтому вы кто?…

Ответ был уже наготове.

— Пожарная команда… — нестройно произносили несколько сотен глоток. В некоторых голосах даже звучали нотки энтузиазма.

X

Отто был одним из них. Один из тех, кто готов был вцепиться в эту высоту зубами и держаться до последнего. Он не боялся смерти. Он разучился ее бояться. Смерть… здесь она, рядом. Но она всегда потом. Отто понял это в Лапландском лагере, и понял на всю жизнь. Он понял, что важно только одно: то, что сейчас. Гораздо важнее, чем то, что потом. Ведь бывает такое сейчас, которое гораздо страшнее смерти. Отто это усвоил. Поэтому, когда он выкрикивал два слова — «пожарная команда», — он чувствовал себя каким-то другим Отто — словно заново родившимся. Супергероем, солдатом элитного подразделения, от которого зависит судьба всей Германии. Судьба его Хельги. Да, черт возьми, судьба дала ему шанс родиться заново. Поэтому он не боялся смерти. Он боялся другого…

Он до сих пор не мог поверить, что попал сюда, в «пятисотый». Где-то в глубине его мыслей постоянно жил страх. Вот придет откуда-нибудь из дивизии или из корпуса бумага. В этой бумаге будет написано, что испытуемый Отто Хаген зачислен в 500-й батальон по ошибке. И тогда его опять отправят в полевую команду, собирать трупы. Или еще того хуже… В штрафной лагерь.

Среди испытуемых ходили слухи о том, что подобные лагеря создали в самой Германии. Они были еще похлеще, чем Лапландский. Евреев и коммунистов перерабатывают там, как скот на бойне, и выделывают из их кожи обувь и сумки, и даже абажуры. Якобы штрафников, особо отпетых, могут отправить в такую мясорубку. Шульц как-то обмолвился Хагену об этом. «Обер-фельдфебель вроде как служил в таком лагере. Надсмотрщиком… Жуть, правда, Отто? Хотя какая, к черту, разница, где и как ты отдашь свой последний долг великому Рейху: здесь, в проклятой России, в качестве мясного фарша после артподготовки русских, или парой офицерских ботинок где-нибудь в Заксенхаузене. Как ты думаешь, Отто?»

Отто промолчал, так и не ответив на вопрос надоедливого Шульца. Но ответ у него был. Он чуть не сорвался с языка Хагена. Ответ этот был выстрадан в пропитанной трупным ядом похоронной команде, в ледовитых заторах Лапландского лагеря. Разница между «500-м» батальоном и другими штрафными была. Великая разница. Отто знал ей цену. Поэтому он и кинулся бегом исполнять приказ Барневица. Молча, без расспросов и объяснений. Барневиц объявился почти сразу после завершения рукопашной.

XI

Они только-только зачистили от русских пятачок перед самыми заграждениями. Напряжение после ближнего боя еще не успело схлынуть, руки и ноги мелко-мелко трусились. А по цепи уже передают приказ ротного: восстанавливать участки заграждения, поврежденные русским танком. Он тут хорошенько наследил, расчищал коридоры для своей пехоты. Им бы сейчас скорее отступить, укрыться в спасительной траншее. А вместо этого выжившие после отчаянного броска должны возиться с чертовой колючей проволокой.Плотность огня усиливается. Русские наверняка здорово разозлились за уничтоженный танк и пехотинцев. Они начинают садить из всех стволов. Хорошо еще, что высота в этом месте теряет угол наклона, образуя что-то вроде горизонтальной ступеньки. Но Шульц уже матерится. Он недоволен этой ликвидацией порывов в заграждении.

— Сейчас нас к чертовой матери укокошат… — кряхтит он. Лежа на спине, он пытается прикрепить кусок проволоки к деревянной шпалере.

— Шутка ли, выжить в такой рукопашной заварухе… — не перестает Шульц. — И мы еще должны…

— Что-то я не видел тебя в заварухе… — обрывает его Отто. Нудные речи Шульца изрядно действуют на нервы. Во время контрнаступления Шульц действительно отстал от передних рядов атакующих. Отто увидел его здесь, когда все уже было кончено. Наверное, отлежался в одной из воронок.

— Заткнись, Шульц… — добавил Отто.

Голос Отто прозвучал с такой злостью и неприкрытой агрессией, что Шульц послушно заткнулся. Наверняка почувствовал, что товарищ по оружию еще не отошел от рукопашной и под горячую руку может вполне его уложить на месте. Ситуацию разрядил голос обер-фельдфебеля. Он рявкнул над самыми их головами:

— Хаген, Шульц! Бегом за мной. Ротный вызывает!…

Шульц молча, но торжествующе глянул на Отто. Вот, мол, вышло по-моему! Сейчас — обратно в траншеи. Но вместо траншей обер-фельдфебель пополз куда-то вбок. Оказывается, вся рота залегла перед линией заграждения, и Паульберг находился теперь сбоку, метрах в двадцати левее порывов. Они по-пластунски проползли все эти метры, утюжа шинелями сырую октябрьскую землю.

Пули свистели над самыми головами солдат. Несколько взрывов один за другим сотрясли землю позади, в районе их позиций. Вторая русская «тридцатьчетверка» отошла назад. Теперь, маневрируя вдоль своих позиций, она и тяжелый танк KB непрерывно били из своих орудий. Мстили за сгоревший экипаж. Взрывы цепочкой росли по направлению к переднему краю третьей роты. Взрывная волна накрыла как раз то место, где минуту назад находились Отто и Шульц. Несколько метров колючей проволоки только-только починенного заграждения взлетели в воздух вместе с телами товарищей Отто.

Своего ротного Отто узнал только по голосу:

— Где вас носит, Барневиц, черт вас дери?!

Паульберг полулежал, опершись локтем левой руки в землю. В кисти он сжимал артиллерийский бинокль, вглядываясь в него здоровым левым глазом. Его правый глаз и верх головы были перевязаны окровавленным бинтом. Правая рука тоже была наспех обмотана бинтом, который обрисовывал пустоту на месте трех пальцев — среднего, безымянного и мизинца. Уже потом, когда они ползли, вжимаясь в холодную грязь, Барневиц рассказал, что пальцы лейтенанту оторвало осколком. Во время контратаки тот бежал, стреляя из своего пистолета. Уцелели только указательный и большой палец — их защитила рукоять лейтенантского «вальтера».

Лейтенант тут же оборвал неожиданно робкую попытку обер-фельдфебеля оправдаться. Он отнял от бинокля свой уцелевший левый глаз и оглядел им всех троих. Отто показалось, что он пробуравил его насквозь. Накануне осколком ему рассекло правую бровь. Глаз остался цел, но заплыл от воспалившейся раны.

— Вы, обер-фельдфебель, и вы оба проберетесь к пулеметному гнезду! — ротный выцеживал слова.

Его рот при этом как-то нервно подергивался. Он как мог пересиливал боль, прикусывая свои мертвенно-бледные губы.

— Но… лейтенант… — начал было Барневиц. Лицо ротного исказила такая судорога, что обер-фельдфебель тут же заткнулся.

— Пулемет… нам нужен пулемет… — после каждого слова Паульберг переводил дух. — Пулемет… Возможно, он уцелел. Сейчас русские очухаются, и тогда нам крышка… Вы поняли, Барневиц?…

— Так точно, герр лейтенант… — обер-фельдфебель оглядел предстоящий им путь. Проход через траншею остался далеко позади. Да и толку теперь от него было немного. Все разворотило взрывами танков и артиллерии. Но теперь, когда они оказались впереди своих позиций, путь к пулеметному гнезду значительно сокращался. Просто взять влево, вдоль заграждений. Хотя никакого «просто» тут не светило. Добраться можно было только ползком, под непрерывным обстрелом.

И еще одно… Все — и Хаген, и Шульц, и обер-фельдфебель, и чертов обезумевший от боли лейтенант — прекрасно знали, что территория на подступах к пулеметчикам была заминирована. Дивизионные мастера нашпиговали весь этот выступ от души. Саперы прибыли накануне вечером. Под обстрелом они пробрались по узкому перешейку, который соединял окопавшихся на Лысой Горе «пятисотых» с дивизией.

Обер-фельдфебель оглянулся на Отто и Шульца. Тоска сквозила в его взгляде, такая же непредсказуемая и не сулящая ничего доброго, как чертово минное поле перед ними.

— Эй, вы оба, как ваши фамилии?

Отто понял, что ротный обращается к нему и Шульцу.

— Хаген… Отто Хаген, герр лейтенант. А это Шульц…

— Вы все уяснили, испытуемый Хаген?

— Так точно, герр лейтенант. Во что бы то ни стало достать чертов МГ и ударить из него по русским…

— Молодец, Хаген… — морщась, проговорил ротный. — Выполните приказ — представлю на вас рапорт… Карандаш я двумя пальцами еще сумею…

На лице его изобразилась гримаса, чем-то напоминающая улыбку Тут же ротный снова приник к окуляру бинокля.

— Выполняйте!…

XII

Отто полз первым. Его тощее, костлявое тело ощущало сквозь грязное сукно шинели каждую кочку, каждую ложбинку на стылой земле. Фонтанчики грязи, поднятые пулями, вырастали правее, возле проволочных заграждений. Пули шли высоко. Пока естественным заслоном от русских очередей для них оставался невысокий бугор по правую руку. Но впереди этот естественный заслон сходил на нет. Еще метров пятнадцать до гнезда с мертвыми пулеметчиками предстояло ползти на виду у русских. И еще мины.

Обер-фельдфебель полз замыкающим. Барневиц быстро понял, что к чему. Он пустил вперед Отто и Шульца. Сообразил, гад, что так его шансы сберечь свою шкуру значительно повышаются. Отто не спорил и не пререкался. Он полз на боку, активно, как поршнем, работая левым локтем, отталкиваясь подошвами. Так его худое и легкое тело занимало меньше полезной площади.

— Эй, Отто, осторожнее… — шипел позади Шульц. — Ты мне чуть глаз не вышиб своим каблуком!

— Ничего страшного, может, станешь ротным… Как наш бравый лейтенант… — донесся откуда-то сзади голос Барневица. Он еще и шуточки отпускал, гадина…

— Не напирай на меня… — только и мог ответить Отто. Каждому движению вперед он предпосылал быстрое, но аккуратное обследование лезвием ножа пятачка земли перед носом. В левой руке зажат ремень «шмайсера». Правая работает, точно щуп. Руку — вперед, лезвие — в землю. Раз, два, три… Чисто. Упираешься локтем и подтягиваешься еще на несколько сантиметров к пулемету. Все ближе и ближе к рапорту. Страх и напряжение зажали всего Отто, словно в чугунные тиски. В воспаленном мозгу звенело и прыгало одно только слово. То самое, произнесенное ротным. «Рапорт… рапорт… рапорт». К черту эту чертову высоту, эту Лысую Гору. Он обязательно доползет, он добудет этот чертов МГ. И тогда… тогда ротный подаст рапорт о его исправлении.

Вот лезвие уперлось во что-то твердое. Сквозь грохот и шум Отто ощутил, как кончик ножа вдавился в деревянную поверхность. Холодный пот обдал его, как из кружки. Мина!… Отто дал отмашку назад, мол, «стоп, машина!». Рука его осторожно, почти невесомо, делала тычок за тычком, определяя границы смертоносной болванки. По периметру она оказалась небольшой, квадратной. Наверняка обычная противопехотная «Шутцен».

Сколько раз он наблюдал за разминированием, когда в составе полевого арестантского подразделения выходил хоронить трупы на нейтральную полосу. Саперы часто работали вместе с ними. Иногда в течение часа-двух саперный расчет мог насобирать целую горку противотанковых и противопехотных мин. Тут были и русские, и немецкие мины, а также трофейные и союзнические — итальянские, шведские, финские, французские и венгерские, круглые, квадратные, конусообразные, цилиндрические и прочие «шкатулки смерти». Так называли их саперы. Юмор у них был всегда какой-то черный — все о смерти и кладбище, и сами они были неулыбчивые, как служащие похоронного бюро.

XIII

Вот и те, что вчера приползли минировать подступы к пулеметному гнезду. Та же похоронная команда… Хоть бы карту минного поля оставили. Наверняка она есть у майора. Да только много чести тратить время на то, чтобы ее раздобыть. Отто слышал о каких-то новинках военной промышленности Германии, которые недавно поступили на фронт и которых как дьявола боятся сами саперы. Очередное изобретение этих чертовых олухов-инженеров. Заряда в нее было запихано столько, что она могла поднять на воздух тяжелый танк. Но чертовы горе-изобретатели сделали свою деточку слишком чувствительной. Взрыв чудовищной силы происходил, даже, когда на нее нажимала ступня пехотинца. Часто она срабатывала еще при установке. Целые саперные расчеты разрывало в клочья. А потом эта «неженка» становилась практически неразминируемой. Извлечь ее было практически невозможно даже опытному саперу, который собственноручно ее установил.

Отто слышал вчера, как саперы упоминали о ней. Отто хорошо расслышал название «неженки». Ее звали «Дрюкбугель». Хотя вряд ли. Эта вроде бы в деревянном ящике.

Только бы не напороться на шрапнельные мины. В окопах их называли «лягушками». Такую и нащупать не получится. Ткнешь лезвием, а она — прыг из земли в воздух. Тогда всех троих накроет дождь из шрапнели. В радиусе метров двадцати пяти все осколками посечет.

— Ну ты, недобитый лапландский тюлень. Чего ты возишься?! — раздался позади нетерпеливый возглас обер-фельдфебеля. Ему явно было не по душе лежать на холодной земле, под носом у русских. Было еще одно. То, почему именно Отто оказался в группе «ответственных за пулемет» и первым обреченным на этом минном поле. По крайней мере, Хаген для себя выбор обер-фельдфебеля обосновывал именно этим. Нескрываемой ненавистью, которую Барневиц старался выказать в отношении испытуемого Хагена при каждом удобном случае. Причем со стороны самого Отто это никоим образом — ни словом, ни поступком — не было спровоцировано. А на провокацию Барневиц нарывался нешуточно. Правда, пока на словах. Слова эти били Отто наотмашь, словно приклады надсмотрщиков. Только закалка, полученная Отто в арестантских полевых подразделениях и в Лапландском лагере, помогала ему сдержаться и не ответить Барневицу. Но Отто ясно осознал, что невыносимая физическая боль от побоев не более мучительна, чем боли муки душевной, вызванной необходимостью терпеть словесные издевательства облеченного властью ублюдка.

XIV

Из-за Лапландского лагеря обер-фельдфебель и возненавидел Хагена. Он сам был из породы лагерных надсмотрщиков. Не важно, что Лапландский лагерь и то место, где служил охранником Барневиц, разделяли тысячи километров. Обер-фельдфебель своим застывшим взглядом изувера, своими ледышками вместо глаз всегда смотрел на Отто, как на живого свидетеля своих издевательств и зверств. Отто был ему как бельмо в ледяном глазу.

— А-а, и ты здесь, лапландский тюлень? В числе первых лизоблюдов ползешь к полевой кухне?… — так, с раскатисто-едкой издевкой в своей луженой глотке, встречал обер-фельдфебель Хагена на бруствере, при раздаче сухого пайка. Тот стискивал зубы и молча дожидался своей очереди.

— Что ты молчишь? Точно тюлень!… Ты похож на лапландского тюленя, только дохлого! Ты слышишь, солдат?! Отвечай, мать твою, когда тебя спрашивает старший по званию!…

— Так точно… — Отто произносит свое «так точно» глухо, почти не поднимая головы.

Обер-фельдфебель входит в раж. Глаза его наливаются кровью, он начинает почесывать свои огромные кулаки.

— Что «так точно?!» А? Я не понял, солдат? Что «так точно»?!

Отто чувствует, что он окончательно взял себя в руки. Этому он научился в лагере. Как будто ты перевоплощаешься в какой-то предмет — табуретку или полено. Внутри Отто ощущает холодок отчаяния и, одновременно, спокойствие. «Хельга… Хельга… Хельга…» — звучит внутри его голос, но словно чужой, не ему принадлежащий.

— Так точно, герр обер-фельдфебель! Хорошо вас слышу! — чуть ли не браво отвечает Хаген, вытянувшись во фрунт.

— Смотри ты, лапландский тюлень стал отдаленно похож на солдата… — как бы вслух замечает обер-фельдфебель.

— Ты, арестантская гнида… радуйся, что не угодил в мой лагерь… — зловеще рычит Барневиц. — Ты бы у меня поползал в собственном кровавом поносе…

Он распрямляется с явным намерением продолжить экзекуцию, но появление лейтенанта его останавливает.

XV

Эта и другие картины неотступно преследовали Отто в короткие минуты передышки. Злобная ненависть копилась и зрела в нем. Каждое столкновение с обер-фельдфебелем добавляло в эту копилку. С первого момента своего появления в роте обер-фельдфебель Барневиц не был настроен на дружелюбие даже с товарищами по уставному персоналу. Сразу повел себя заносчиво, открыто делая ставку на свою силу. Необъяснимо, но факт: Паульберг — единственный в роте человек, чьи слова Барневиц полностью воспринимает. Еще некое подобие товарищеского расположения он выказывает к старшему охранения Хайгруберу. Видимо, по причине недюжинной физической силы последнего. А лейтенант Паульберг для Барневица — почти непререкаемый авторитет. Штрафников обер-фельдфебель за людей не считал. Всех испытуемых он сразу поделил на две категории: к одним — таких было большинство — он испытывал презрительное равнодушие. И вторые, которых он по каким-то, только ему ведомым, причинам ненавидел.

«В кровавом поносе… в кровавом поносе…» — эти слова Барневица почему-то всплыли в мозгу Отто именно сейчас, когда он очищал от грязной земли смертоносный железный колпак перед своим носом.

— Эй ты, недоносок, ну что там?! — зловещим шепотом вопил Барневиц. — Я тебя точно прикончу. А ну, ползи вперед.

— Герр обер-фельдфебель… — послышался жалобный голос Шульца. — Герр обер-фельдфебель, подождите. Кажется, Отто нашел…

— А ты заткнись, грязная скотина!… Заткнись! Заткнись! — нетерпеливо орал Барневиц. Отто слышал глухой стук ударов, которые вместе с каждым выкриком сыпались на беднягу Шульца. Видимо, Барневиц окончательно потерял терпение. Он хотел здесь и сейчас во что бы то ни стало довести задуманное до конца — наконец-то увидеть, как лапландского тюленя Отто Хагена разнесет на куски очередная мина.

Отто аккуратно смахнул остатки пыли с металлической полусферы с облупившейся коричневой краской. Та самая, крайне чувствительная «Дрюкбугель». Его поначалу обманул кусок деревяшки, в который уперлось лезвие ножа. А Хаген принял его за деревянный футляр противотанковой мины. В тот же миг Отто принял решение. Он принял его всем существом, всем своим телом, которое в этот момент представляло собой единое целое с подсознанием и сознанием. Он ощутил железистый привкус в пересохшей глотке, когда его грязные, с почерневшими ногтями пальцы почти машинально сгребали землю обратно поверх мины.

XVI

— Шульц, как можно быстрее за мной… — прошептал Отто и пополз вперед.

Он делал это зажмурившись и затаив дыхание. Его тощая грудь, а потом — впалый живот ощущали через сукно шинели каждый комочек земли, лежащий поверх мины-«неженки». «Кровавым поносом… Есть шанс» — галопом, лихорадочно скакали в голове Отто мысли. Для срабатывания взрывателя требовалось усилие не менее девяносто килограммов. Хотя нередко эти мины взрывались просто от неосторожного нажатия. Все-таки изголодавшиеся телесные оболочки Отто и Шульца эта спящая шкатулка смерти может не заметить. У отъевшегося громилы Барневица намного больше шансов ее разбудить. Как пить дать она сработает. Если обер-фельдфебель надавит на ее темечко своей тяжеленной ручищей, она рванет так, что… Отто чувствовал, как привкус железа в его пересохшем рту усиливается. Ему казалось, что именно такая она на вкус — та самая мина, которую он присыпал только что. Как пить дать… Да, от глотка воды он бы сейчас не отказался. Как говорится, напоследок. Да, черт возьми, напоследок…

Конечно, даже если случится чудо и она сработает как раз под обер-фельдфебелем, их всех почти наверняка накроет взрывом. Они слишком близко, а она слишком мощная. Но все же… Еще одно маленькое чудо… Неужели оно не может произойти, здесь и сейчас, на этой трижды проклятой Лысой Горе?

Вот мина уже осталась позади Отто. Последние сантиметры он старался отталкиваться сапогами подальше от нее. Теперь он ползет быстро-быстро.

— Эй, куда он рванул? — в голосе обер-фельдфебеля сквозит раздраженное недоумение. — Вот гадина… Ну погоди, доберемся до пулемета…

Отто не слышал этих слов. Он полз и полз что есть силы. Да, он рисковал жизнью Шульца, он здорово им рисковал. Но, черт побери, они рискуют тут своими шкурами каждую долю секунды. Он слышал сопение неугомонного Шульца позади себя. Тот молча полз следом и старался не отстать.

XVII

— Эй вы!… — какая-то растерянность проступила в окрике обер-фельдфебеля. До него, видимо, дошло, что эти двое впереди что-то задумали. От растерянности он медленнее соображает. Только теперь он начал двигать вперед свое тяжелое, как чугун, налитое мышечной массой тело.

Отто полз, без оглядки полз к воронке, где должны были находиться трупы пулеметчиков. Его губы без остановки твердили что-то о чуде, о маленьком чуде. Вдруг чудовищная сила вспучила землю позади. Эта сила встряхнула поверхность земли, точно половик, к которому прицепилась невзрачная букашка — Отто Хаген.

Его подхватило и сплющило, скрутило в три погибели. Пыль вместе с запахом гари и дыма забила глаза, уши, нос, рот. Несколько раз тело Отто ударилось о землю, еще обо что-то. Одновременно кто-то неведомо неодолимый точно вдавил внутрь глаза Отто железными пальцами. Отто вдруг увидел Хайгрубера, красного, вымазанного кровью с ног до головы. Тот истерично хохотал и кричал: «Красный командир! Красный командир!» Голова его вдруг лопнула словно арбуз — громко, с резким гулом новогодней хлопушки. Волна красной дымящейся влаги накрыла Отто с головой. Ему стало нечем дышать, и сознание его камнем погрузилось в багровое марево…

Глава 2. «ПОЩАДЫ НИКТО НЕ ЖЕЛАЕТ…»

I

Он погиб, и, значит, ты живешь… В смерти — жизнь. От кого это он слыхал? Или, может, в книжке какой вычитал? Какая, к черту, разница. Теперь уже все равно. Главное — истинная правда, всем нутром, до самого костного мозга, усвоенная. Не подстрелили бы фрицы командира его, майора Михайлина, не жить бы теперь гвардии рядовому Аникину. Ему не жить…

Об этом думал Андрей, волоча по траншее тело убитого комбата. Его несли в плащ-палатке, ногами вперед. Из того, что несколько минут назад было перебинтованной головой гвардии майора, теперь на дно траншеи струилась кровь, прямо под ноги Андрея.

А ведь на волоске тоненьком повисла судьба аникинская. На ниточке тонюсенькой. Хотел ведь шлепнуть его командир, без суда и следствия. Это старшина говорит. А ему-то верить можно. Кармелюк — мужик основательный, зря, без толку, языком молоть не будет.

— После контузии майор совсем лют стал, — обернувшись, произнес старшина. Воспользовавшись моментом, он на ходу переменил руку, которой держал в жмене плащ-палатку

— По части неисполнения приказа или проявления трусости — у него разговор короткий… — со вздохом продолжил Кармелюк и как-то искоса глянул на Аникина.

Выходит, после атаки майор шлепнуть его и собирался. Получается, что ни до какого трибунала Андрей не дотянул бы. Они, пригибаясь, уже вышли из траншеи. Здесь от немецких позиций их прикрывал поросший осиновыми зарослями пригорок.

— Погодь… — вдруг приостановился Кармелюк. — Давай передышку сделаем. А то тяжелый командир-то…

Андрей, не ожидавший остановки, наскочил ногами на обезображенное месиво, бывшее еще только что лицом и головой Михайлина. Голенища его сапог запачкались кровавыми сгустками. Они со старшиной аккуратно опустили плащ-палатку с телом командира на пожухлую, грязно-серую траву. Пока Андрей обтирал палой осиновой листвой сапоги, Кармелюк присел прямо на землю. Достав кисет и обрывок газеты, он принялся варганить самокрутку.

— А чего ты в фашиста того не выстрелил? — спросил он.

Андрей почему-то вздрогнул от услышанного. Меньше всего он хотел этот вопрос услышать. Тягостная тишина повисла над трупом майора. Хорошо бы уже отнести его куда подальше. Почему-то Андрей в смерти комбата винил себя. Хотя ни при чем он был. Это — как дважды два. Повязка всему виной. Бинты окровавленные на голове командира, как бельмо в глазу. За километр видать было. Вот фрицы его и выцелили… Кармелюк будто мысли его читал. Раскурив самокрутку с самосадом, он жадно затянулся.

— Что молчишь, гвардии боец?… — недобрые нотки проступили в его и без того грубом, прокуренном голосе. — Или совесть не дает языком ворочать?…

Куда это он клонит, хотелось бы знать? Неужто угрожать вздумал? Андрей продолжал молчать. И командиру он ничего не сказал.

Как объяснишь, что этот немец ему жизнь спас… Так вот, запросто отпустил на все четыре стороны. А мог шлепнуть на месте, без всякой канители. Про этого немца он уже достаточно объяснял и лямку, положенную в штрафной роте, оттянул. Так что эту тему Андрей считал для себя закрытой. Нет, тут, если начнешь объяснять, сразу пулю от комбата схлопочешь. Так бы, видать, и вышло, не начни немцы палить по их позициям. «Черт с ним… Чему быть — того не миновать. Пусть трибунал, пусть штрафная рота…» — внутренне решил про себя Аникин. Хотя опять угодить в штрафную ему страсть как не хотелось. «Дурак дураком… — грыз себя внутри Андрей. — Надо было пальнуть выше или вбок. Фриц тот целым бы остался, да и к нему никаких претензий. Кроме той, что мазила и хвастун». И как это он сразу не сообразил. Вот ведь, смекалки не хватило. Уж больно Андрей растерялся, немца того в прицел снайперский увидев… Лицо изменилось — обветренное, морщин добавилось… сразу видать, что хлебнул порядком. Но все равно… он бы его из миллиона узнал. Черт дернул этого фрица тут оказаться…

II

Грудь старшины с шумом выпускала струи едкого дыма. В холодном, сыром октябрьском воздухе дым загущался в густо-сизые клубы. Повисая возле лица старшины, они заставляли того щурить свои маленькие глазки. Бегающие, юркие, словно зверьки, глубоко запрятанные под низко нависшими бровями, черные зрачки внимательно следили из своего укрытия за Андреем.

— Отмолчаться вздумал? — угрозы в голосе старшины добавилось. — Ну-ну…

Он тяжело выдохнул из своих мощных легких очередную порцию ядреного никотина.

— А сволочь эта фашистская не задумываясь выстрелила… Эхма!… Жалко командира…

Кармелюк вдруг отвел взгляд от Аникина и, еще раз тяжело вздохнув, покачал головой. И голос его как-то дрогнул и разом потеплел:

— Ишь… Сам не свой был последние дни. Весточку он получил из дома. Из Сталинграда. При эвакуации мать и жену с сынишкой годовалым бомба накрыла. Сам сталинградский был товарищ майор. Сестра ему написала. Она одна выжила из семьи… Как письмо получил, почернел весь, сон потерял… А тут еще контузия эта… Эх, говорил ему — не ходи на переговоры. Фрицы, вишь, запомнили его голову забинтованную. Они ж, гады, на командиров и комиссаров первоочередным охотятся. Вот по бинтам, сволота, его и выцелили.

Кармелюк молчал и курил.

— Товарищ старшина, — тихо произнес Аникин. — Сам не знаю, как вышло…

— «Не знаю»… Учи вас, малолеток. А ведь ты вроде стреляный воробей, а?… Штрафную прошел… — Глазки старшины вновь сверлили его из-под бровей.

Андрей молчал. Шестым чувством он чувствовал, что волна злобы, вдруг вскипевшая на него в старшине, понемногу ушла.

— Да… отмучился, бедняга… — подытожил Кармелюк, обжигая заскорузлые пальцы обугленным кончиком самокрутки. — Мы с майором от Смоленска топали. Из окружения выходили… Эх, двинули. Проводим командира в последний путь…

Из-за опушки вдруг выскочил солдат. Весь какой-то обгорелый, прокоптелый, в изорванной шинели, он что есть силы продирался через осиновые заросли прямо на них. Он будто ничего не видел перед собой. Вырвавшись на свободное место, он словно только увидел старшину и Аникина.

— Немцы, немцы!… — каким-то безумным тоном заголосил он и пустился бежать мимо.

— А ну стой! — Кармелюк ловким ударом своей тяжелой руки уложил бегущего на пожухлую траву. Перехватив из-под мышки свой ППШ, он бесцеремонно ткнул ноздреватым раструбом автомата задыхавшегося беглеца.

— Ты куда, блоха, скачешь? А ну быстро доложить по форме!… — сурово чеканил Кармелюк. В этот миг несколько мощных разрывов один за другим донеслись с той стороны пролеска.

— Нем… цы… танки про… рвали обо… рону… Там пушки наши… Командира… расчета… убило… Ев… Ев… — боец задыхался, грудь его вздымалась и опадала часто-часто. Он никак не мог выговорить фамилию своего убитого командира.

— А ну назад! — старшина за шиворот, как котенка, поднял щуплого бойца.

Все так же держа беглеца за шиворот, старшина выговаривал, при каждом слове встряхивая его, как мешок с картошкой:

— Где ваши позиции? Говори, где пушка?…

— Там, там… — тараторил боец совсем потерянным голосом. — Сразу за осинником — наш расчет. Метрах в двадцати правее, возле оврага — расчет Могилевича. Вот наш и взвод — весь, ядрена корень, как на ладони. Если бы не овражки эти, осинником поросшие, вообще негде поховаться бы было. Степь, ядрена корень, как стол ровная. Ни черта не спрячешься… А эти… — артиллерист, дрожа всем своим худющим телом, спотыкался в речи, захлебывался в собственных словах. Казалось, от перевозбуждения его сейчас удар хватит. Хотя сдохнуть на передовой от сердечного приступа было бы непозволительной роскошью.

— Гады… эти… Танки… прут, как на ладони… Даже не прячутся… «Фердинанды», со стороны колхоза. Я шесть насчитал. Прямой наводкой… По нам… как жахнуло… Евсеева и подающего Халилова — в клочья.

Кажется, после удара старшины он немного пришел в себя. Теперь он говорил более связно, но все время испуганно озирался по сторонам.

— Значит, так, Аникин… — на ходу соображая, выдал Кармелюк. — Мы с тобой — к расчету… А ты… — он снова с силой дернул артиллериста. — Ты беги вот по этой тропинке, потом по траншее. Надо батальон предупредить. Найдешь капитана Тоцкого. Доложишь, что от старшины Кармелюка. Объяснишь обстановку. Скажешь, что нужна помощь… Понял?…

— Да, товарищ…

— Не «да», товарищ артиллерист… Приказ ясен, боец?

— Так точно, товарищ старшина!

— Вперед! И не вздумай свернуть с тропинки!

— Никак нет, товарищ старшина! — уже на бегу кричал безумный солдат.

Старшина обернулся к лежащему на плащ-палатке телу Михайлина.

— Эх, прости, комбат… — стиснув зубы, выговорил он. И тут же рванул напрямик, через осинник. — Не отставай, Аникин!

— Слышь, Аникин, чего это?… — Кармелюк приостановился посреди хитросплетения осиновых веток. — Никак «сорокапятка»?

Андрей, воспользовавшись остановкой, перевел дух и перехватил винтовку из руки в руку.

— Похоже, что так, товарищ старшина, — прислушавшись, ответил он. — Близко садит. Для немецкого «Фердинанда» слишком частит. И выстрел легковат.

— Ишь ты, «легковат»… Я смотрю, Аникин, ты слухач натуральный. Часом, не в консерватории до войны пиликал?… Ладно… Двинули…

III

Легкую противотанковую 45-мм пушку, запросто именуемую в войсках «сорокапяткой», они обнаружили как раз там, где им указал бегун-артиллерист. Здесь, прямо из осиновых зарослей, начинался овраг, постепенно набиравший крутизну и глубину. У начала его, почти невидимая со стороны степи, укрылась за бруствером «сорокапятка». Естественно образовавшуюся стенку умело довели до состояния траншейной. Укрытие сделано настолько удачно, что щитовое прикрытие только-только торчит над оврагом, вместе с орудийным стволом.

Возле «сорокапятки» деловито и быстро орудовал боец. Он был в одной гимнастерке, в нескольких местах оборванной и обгоревшей. На спине пятно ожога обнажало багрово-красную субстанцию живого открытого мяса. Но этот, сновавший возле лафета пушки, словно отлаженный механизм, не замечал ни раны, ни холода. Дальше, метрах в трех ниже по склону оврага, лежал труп. Он был накрыт шинелью, из-под которой выглядывали одетая в сапог нога и развороченный обрубок второй ноги с торчащими обломками костей голени.

Артиллерист справлялся один за всех. Вот он выхватывает из ящика небольшой снаряд. Ящик тут же, под рукой, возле выставленной станины. Ловким, до филигранной четкости отработанным движением снаряд послан в канал ствола. «Клац!» — затвор закрыт. Припав к прицелу, артиллерист несколько секунд затрачивает на наведение. Ствол послушно двигается немного влево, всего в нескольких сантиметрах над краем оврага. «Ба-бах!…» Артиллерист даже не вздрогнул от грохота выстрела.

— Эй, Аникин! — окликнул Кармелюк. Как-то осторожно окликнул, в полшепота.

— Да, товарищ старшина.

— Чертовщина какая-то… Или мне мерещится?… Слышь, али нет?…

— Нет, не мерещится… Тоже слышу, — также в полшепота отозвался Андрей и добавил, не скрывая восхищения: — Ну, дает артиллерист!…

«Свистит, и гремит, и грохочет кругом Гром пушек, шипенье снаря-адов!…»

Низкий бас все четче доносился со стороны «сорокапятки». Нестройное, но зычное пение вдруг замирает. На доли секунды артиллерист застывает, припав к прицелу. В этот момент кажется, что он — неотделимая часть орудийного устройства. Результата ждет. Невысокий, но плотный, округлый сноп земли вырастает метрах в четырехстах впереди. Снаряд ложится по левую сторону от танка. Взрыв зафиксирован, и тут же раздается:

«И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг» Подобен кромешному аду…»

Все движения повторяются в той же последовательности, в том же ритме и с той же невозмутимой деловитостью.

— Во дает артиллерия, — проговаривает старшина. — «Варяга» жарит!…

Немецкая машина уверенно движется прямиком на позицию «сорокапятки». Левее и сзади от первого, метрах в двадцати, движется второй танк. За ними, вразброс, торчали три намертво застывшие машины. Две из них горели, причем из одной валил густой черный дым. Третья была цела, но повернута боком. Видимо, артиллеристам удалось перебить гусеницу.

Пушка подбитого танка стреляет, но она повернута вправо и явно бьет по какой-то другой огневой точке. Вслед за этим и первая машина на ходу посылает ответный выстрел. Он целит прямо в «сорокапятку». Аникин и Кармелюк успевают заметить, как артиллерист отпрыгивает в сторону, на глубину оврага. Они находятся прямо на линии огня танкового орудия. Андрею кажется, что фашистский стрелок-наводчик выцеливал прямо в него.

— Ложись, чертова бабушка… — хрипит Кармелюк. Аникин скатился вниз, по невысокому склону, к началу оврага. Взрывная волна лишь чуть-чуть, на излете, подбросила его, сыпанув в спину горстью земляных ошметков. Снаряд прошел выше артиллерийского расчета, саданув по осиннику, чуть левее того места, откуда они выбрались.

— Товарищ старшина, как вы?… — приподнявшись, спросил Андрей. Он сплевывал кусочки грязных листьев. Хапанул вместе с землицей, когда физиономией прокатился.

— Как хлеб в смальце… — откликнулся Кармелюк.

— А насчет «Фердинандов» бегун наш нафантазировал… — произнес Андрей.

— Вижу, не слепой. Сам удрал, кролик хренов. А после напридумывал… И про товарища своего, им оставленного, ничего не сказал, — старшина несколько секунд приходил в себя, поднявшись и сидя прямо на палой листве. Было видно, что ему экстренный спуск к оврагу дался нелегко.

— Известное дело, со страху, когда полные штаны наложишь, — рассуждал Кармелюк. Точно время оттягивал, собирая силы для следующего рывка. — Так, известное дело, средний танк «Фердинандом» покажется. Однако и эти гуси хорошо откормлены. Гляди-ка, садят не иначе как 50-миллиметровыми.

— И пулеметы у них, гадов, — по две штуки на каждого! — Андрей вдруг подскочил к Кармелюку: — Так вы ранены, товарищ старшина!

Кармелюк оглядел свой рукав. Ткань шинели на предплечье набухала багровым пятном. Осколок чиркнул по касательной, разодрав и сукно, и руку.

— Ерунда… царапина… — отмахнулся Кармелюк.

Но Аникин, не слушая его, проворно расстегнул шинель. Оторвав от нательной рубахи кусок материи и ее сложив вчетверо, он обрызгал ее из фляги и затолкал через рукав к ране.

— Эх… умеючи ты, Аникин, справляешься, — кивнул старшина. — А про живую воду в фляге — считай, что я не видел… Ладно…

Впереди уже клацал затвором артиллерист. Он, скорее всего, даже не заметил их появления.

— Эй, браток, подмога пришла!… — дружелюбно окликнул на расстоянии Кармелюк. Но артиллерист никак не отреагировал. Он припал к прицелу, выверяя очередной выстрел.

— Не слышит… — произнес Андрей, машинально на бегу отряхиваясь.

— Видать, от стрельбы ухи совсем высадило. Или контузия… — запыхавшимся голосом предположил старшина, стараясь не отставать от Андрея.

IV

Их появление не вызвало у артиллериста ни капли удивления. Вообще никаких эмоций.

— Сержант Зюзин! — крикнул он. Белки глаз казались снежно-белыми на фоне его лица — потного, перепачканного грязью и копотью. Артиллерист действительно ничего не слышал.

— Лейтенанта снарядом убило! — тем же рапортующим криком доложил сержант. Он жестом показал на ящик — Подавай…

Кармелюк молча вытащил из ящика снаряд и подал его сержанту. Тот сразу же отправил снаряд в канал ствола и, защелкнув затвор, принялся выцеливать. Взрыв накрыл их неожиданно. На этот раз немецкий снаряд лег ближе. Их хорошенько присыпало землей. Пригнувшись, Андрей почувствовал толчок в левую лопатку. Знакомое ощущение. Боли не было, но Андрей по опыту знал, что боль при ранении приходит с опозданием, позже, чем пуля или осколок. Неужели его ранило? Он дотянулся правой рукой до лопатки и вытащил из шинели осиновую щепку. Расколотая взрывом, она пробила шинель острым, словно копье, концом и застряла в сукне. Он отбросил щепку и нащупал пальцем дырку в шинели. «Чертова бабушка… — с каким-то отчаянным азартом подумал Аникин. — Еще не хватало осиновый кол получить. Точно ведьмак какой…»

Сержант только на миг, на время взрыва, прильнул к своей пушке. Только-только переждав взрывную волну, засыпанный землей, он ответил выстрелом своей «сорокапятки». Пушка дернулась, как живая. Двинувшаяся при откате станина чуть не сбила Аникина с ног. Сержант откинул затвор. Стреляная гильза, дымясь, выскочила наружу.

— Бронебойные не берут! — сержант кричал прямо Кармелюку в лицо, пока тот подавал очередной снаряд. — Подкалиберные нужны!… Мы все в расход пустили. Две машины зажгли… убёг за подкалиберными. Ящик снарядов. У Могилевича выпросить надумали… Второй расчет на том конце оврага стоит. Держатся пока…

На миг сержант Зюзин замер, вслушиваясь в грохочущую канонаду. Над самым щитовым прикрытием свистели пули. То и дело они попадали в сталь, звонко и жутко выщелкивая. Это работали танковые пулеметы.

Чумазое лицо сержанта вдруг вытянулось, стало каким-то жалким и растерянным.

— Слышь, братишки… А я не слышу ничего. Неужто тишина такая?… Ась? Что говоришь?…

Старшина пытался докричаться до него. Про снаряды подкалиберные спрашивал. Только сейчас Аникин заметил две тонкие струйки крови, стекавшие из ушей сержанта. Кровь уже запеклась, и ее почти не было видно на покрытой копотью коже сержанта.

— Да… — тяжело выдохнул Кармелюк, сплевывая на усыпавшие землю стреляные гильзы. — Здорово сержанта шибануло. Барабанные, видать, перепонки начисто лопнули.

V

— Заряжа-ай! — команда сержанта Зюзина перекрыла гул канонады.

Старшина уже в готовности держал перед собой очередной бронебойный.

Произведя выстрел и хмыкнув, сержант вновь на секунду замер, отирая пот со лба.

— Да, едрить ее налево… снарядики-то у нас выходят понемножечку… Червенко должен был притарабанить ящик. Да только убили Червенку. Пулемет танковый прицепился к нему. Вел вдоль оврага. Убили Червенку… Вон он… лежит, родимый…

Сержант указал по флангу в правую сторону. Под прикрытием стального орудийного щита Аникин и Кармелюк вгляделись в направление, указанное Зюзиным. Убитого было хорошо видно. Он лежал в метрах пятидесяти по прямой, в пожухлой стерне изрытого воронками поля. Как раз там, где овраг резко забирал вправо.

— Он, вишь, к Могилевичу по оврагу добирался. А там крюк — метров четыреста. Так, вишь, решил на обратной дороге срезать. Напрямки отправился. А фрицам — как на ладони. Да еще с ящиком. Много ты уползешь… Ладно… Заряжай!…

Зычный крик Зюзина словно толкнул Андрея вперед. Перехватив винтовку, он кинулся по кромке оврага, пригибаясь, съезжая вниз вместе с сыпучей землей и снова карабкаясь кверху.

— Куда, куда?… — услышал он окрик Кармелюка.

— Снаряды, товарищ старшина!… Я мигом… — на бегу отозвался Андрей.

— Дурак, прихлопнут тебя. Там как на ладони все, насквозь…

Последних слов Андрей уже не слышал. Спасительный овражный отвес забирал вправо. Ему надо было выбираться наружу, под пули фашистских пулеметов.

Аникин выглянул из-за кромки. Танки отсюда казались еще ближе. До ближайшего, по которому бил из своей «сорокапятки» сержант, оставалось не больше трехсот метров. До убитого — метров пятнадцать. Отсюда его было хорошо видно. Андрей четко видел его руку, намертво сжавшую деревянную ручку снарядного ящика.

Они не сразу увидят его. Пока сообразят, пока начнут палить… Может быть, он успеет добраться до ящика. Но ведь еще нужно будет ползти обратно…

VI

Откуда-то, из самой глубины его памяти, вдруг всплыли слова. Он был совсем маленьким… бабушка стояла в углу, перед картинкой. Тем самым, таинственным и странным изображением. Эта картинка была большим страхом маленького Андрюши. Тусклая, потемневшая от времени и от того — страшная. И еще: она была одета в железную одежду. Как кольчуга богатыря или броня танка. От этого она казалась маленькому Андрею еще более зловещей.

К тому же папа почему-то очень ругался с бабушкой из-за этой картинки. Маленький Андрюша не понимал почему, но невольно подражал отцу — герою-красноармейцу, прошедшему Гражданскую войну. Наверняка у отца были причины для недовольства этой картинкой. И еще… Он боялся оставаться в комнате с этой картинкой наедине. Она всегда была темная и страшная. Они ютились в комнате поселкового барака всей семьей. Родители, бабушка, старшая сестра Оля и он. Угол был темный даже в солнечный день. А вечером, когда зажигали керосинку, темнота в углу сгущалась и дрожала от фитиля лампы, ужасная и живая. Но тот вечер… Андрей запомнил его на всю жизнь. Родителей не было дома и сестры. Они ушли в клуб, а его оставили с бабушкой. И он никак не мог с этим смириться и плакал, горько и безутешно. И бабушка баюкала его, баюкала, пока он не заснул. А потом он проснулся. Его разбудили слова. «Господи, Иисусе Христе и Сыне Боже, помилуй меня грешную…» А потом опять. Это был бабушкин голос. Он открыл глаза и увидел… Это была картинка. Та самая, но… совсем другая. Она горела и сияла, она светилась огнем. Сияющая женщина, в сверкающем платье, в сверкающих волосах, держала сверкающего мальчика. Ее лицо… оно было совсем не страшное. Оно было доброе. Оно было такое доброе и светлое, как у мамы, когда она наклонялась поцеловать его и сказать ему на ночь спокойной ночи.

Все это промелькнуло в голове Андрея, пока его губы, будто бы помимо его воли, шептали вслух: «Господи Иисусе Христе и Сыне Боже, помилуй меня грешного…»

VII

Сапоги проваливались в осыпающуюся по склону почву. Вскинув и уперев винтовку в край оврага, Андрей выжал свое тело, которое показалось неимоверно тяжелым, вверх, как на перекладине. «Они не сразу сообразят…» — твердил он, по-пластунски, метр за метром, подминая под свой живот каждую пядь стылой октябрьской степи. Он весь превратился в обернутый в гимнастерку и шинель клубок мяса и мышц, который карабкался по изрытой снарядами стерне. Ему во что бы то ни стало надо добраться до этого чертова ящика. «А может, они его совсем не заметят? — привязалась к нему шальная мысль. — Им сейчас явно не до тебя. Весь огонь вызвал на себя артиллерист. Он точно, как канонир с крейсера «Варяг»…»

Пулеметная очередь прошила воздух, на излете подняв фонтан из песка и глины в метре от него. «Ну вот, а ты уже начал беспокоиться… Нет, про тебя никто не забыл…» Над головой, справа и слева, свистели пули. Андрей уже ничего не разбирал. Хрипя и рыча, он лез вперёд как можно быстрее.

Ящик возник перед ним как-то неожиданно, вдруг. Чуть носом в него не уткнулся. Труп солдата пролежал здесь уже несколько часов и успел задубеть. Пальцы бойца, сжимавшие рукоятку, окоченели. Они были холодны, как лед, и тверды, как патроны от крупнокалиберного пулемета. Того самого, что бьет по нему без передышки. Похоже даже, что не один крупнокалиберный всерьез занят его никчемной боевой единицей. Слишком плотно обступила его пелена из пуль и делается все плотнее. Вот-вот совьется на нем свинцовым бантиком…

«Прости, братишка, прости», — твердили губы Андрея, пока его нож отжимал и отламывал от рукоятки мертвые пальцы, один за другим. Несколько раз убитый вздрогнул. Принимал на себя пули, предназначенные для Аникина. Уже мертвый, продолжал спасать незнакомого товарища. Но Андрея каждый раз обдавало холодным потом, словно мертвец неведомым образом ощущал надругательство над своими пальцами и выказывал резкое недовольство.

Но вот ящик освобожден. Тяжелый, делающийся тяжелее с каждым новым метром, он все время грозит выскользнуть из ладони ползущего Андрея. Просто ручка, прибитая сбоку, слишком широка в обхвате и мокрая от крови. Аникина всего лихорадит. Ему кажется, что ящик ведет себя так специально. Словно хочет во что бы то ни стало вернуться к своему настоящему хозяину. Андрей хрипит и рычит, это как-то помогает ему сдержаться, не вскочить на ноги и не броситься бежать куда-нибудь, на все четыре стороны. На верную смерть.

VIII

Он приходит в себя на дне оврага. Первые мгновения ему кажется, что он уже умер. Потом постепенно понимает,что он жив. Его несколько раз сильно садануло ящиком, вместе с которым он скатывался по склону оврага. Болели скула, живот и левая нога. Но какие это все мелочи… Господи… Он жив… Жив!…

Лихорадочное наваждение, которое охватило его там, в прошитой пулеметами степи, как-то разом отступило. Некогда ему тут разлеживаться. Его ждут сержант и Кармелюк. Как они там? Держатся? Ответом на немой вопрос Аникину был выстрел. Его звук долетел сюда с левой стороны. Оттуда, где на самом острие овражного клина располагалась «сорокапятка».

Боль в ноге все-таки давала о себе знать нешуточно. Припадая на ногу, Андрей потащил снаряды по дну оврага. Здесь все заросло лопухами и репейником. Идти мешал круто набиравший высоту подъем. Ноги запутывались в слежавшихся, непролазных клубах перекати-поля. Их тут было огромное количество. Наверное, надуло степными ветрами.

Нахватавшись репейных колючек, Андрей выбрался на склон. Хотя идти было и неудобно, но намного проще, чем по репейным джунглям. И левая не так сильно болела.

Вдруг Андрей услышал песню. Старшины и артиллериста еще не было видно. Но оттуда, из-за отвесного края оврага, все явственней раздавалось:

«Наверх вы, товарищи,
Все по местам, последний парад наступа-ает!…
Врагу не сдаё-отся наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!…»
Ящик все сильнее тянул Аникина обратно, на дно оврага. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Нога болела все сильнее. Силы уходили вместе с нарастанием этой боли. Шинель и винтовка вдруг обрели неимоверную тяжесть. Пот едко щипал глаза, градом катил со щек. Но у него не было ни сил, ни возможности обтереть лицо. Одна рука сжимала винтовку, другой он тащил тяжелющий ящик, пропахивая им, словно плугом, борозду на склоне.

В глазах уачало темнеть. Андрей явственно ощутил, что, если он скатится обратно вниз, сил дотащить боеприпасы у него не останется.

Там, впереди, пушечные выстрелы прекратились. Заработал ППШ старшины Кармелюка. Наверное, снаряды закончились. С новой силой, на два голоса, там, возле «сорокапятки», затянули второй куплет «Варяга».

Пели по-настоящему, по-мужски, басисто и протяжно, всю душу вкладывая. Это была любимая песня отца. Андреев отец пел ее так же, низким голосом, после бани сидя с матерью, с собравшимися в пятницу попариться свояками. Ящик тащил его туда, на дно оврага, а Андрей тащил его вперед, как будто по залитой кровью, охваченной огнем палубе.

«Все вымпелы вьются и цепи звенят,
Наверх якоря поднима-ают…»
«Наверх… якоря…»
И Аникин старался подняться на несколько шагов выше.

«Готовьтеся к бою!
Орудия в ряд
На солнце зловеще сверка-ают!…»
Он сам не заметил, как его голос вступил третьим в этот хор.

IX

— Гляди, сержант, Аникин снаряды прет. Ух, молодчина! А мы уж думали, тебя того, располосовали фрицы… — Голос старшины доносился откуда-то издалека. Так казалось Андрею. Он звучал гулко, будто раздавался в стреляной гильзе. И Кармелюк и артиллерист возникли возле него совершенно неожиданно. Артиллерист подхватил ящик и побежал к пушке.

— Подкалиберные!… — он радовался снарядам, как ребенок — новогоднему подарку.

— Эх, сейчас фрицам вжарим! — не унимался он, вскрывая и отдирая с помощью ножа крышку ящика. Освободившись от груза, тело Аникина на миг потеряло равновесие. Старшина железной хваткой ухватил и удержал его за руку выше локтя.

— Э, да ты, ранен, браток! — выговорил он. — Куда тебя? Иди ты… нога вся в кровище! И как ты дошкандыбанил с ящиком этим? Ну, идем, идем к пушке…

Теперь уже настала очередь старшины делать Андрею перевязку. Здесь опять, в качестве дезинфицирующего средства, пригодилась фляжка рядового Аникина. Рана оказалась терпимой. Пуля прошла навылет, задев икроножную мышцу. Кость, скорее всего, была цела. Перед перевязкой старшина аккуратно и экономно обработал спиртом рану с обеих сторон.

— На, сделай глоток, полегчает. А дальше, дай бог выбраться нам из этой перестрелки, Зинка тебя быстро починит.

Зина была батальонным санинструктором и предметом воздыханий личного состава всех трех стрелковых рот, включая прикомандированных саперов и артиллерийские расчеты. Как нередко водилось, санинструктор в плане «личного фронта» находился в исключительном подчинении командира батальона. Посему и воздыханиями в отношении милой и заботливой Зинаиды бойцам приходилось довольствоваться исключительно платоническими. Иных, кроме майора Михайлина, от природы дородные формы Зиночки (которые не смог одолеть даже скудный прифронтовой рацион) посещали только в коротких, но беспокойных снах. Теперь, после гибели комбата, для многих затеплилась надежда воспользоваться кратковременным вдовством командировой фронтовой жены.

— Гляди, Зюзин, Аникину ногу как продырявило! — что есть силы крикнул старшина. Зюзин обернулся и махнул им рукой. Он только что заслал снаряд в канал ствола.

— Ага!… — откликнулся он. — Щас, ребята, они у нас прикурят! На полную катушку!…

Водка действительно ободрила Андрея. И этот выстрел, приведший в движение всю «сорокапятку», вместе с лафетом и станиной.

— Ух, родимые!… — отпрянув от прицела, Зюзин повернулся к ним. Белые белки его сияли, как снег на солнце.

— Горит, горит, проклятый!…

— Ух ты… — Кармелюк приник к прорези в орудийном щите. — Жарится! Как сковородка в кромешном аду! Ты лежи, Андрей, лежи, силенок набирайся…

Он подбежал к ящику, который принес Андрей, и достал еще один снаряд.

— Давай, сержант, заряжай свою горлицу потуже. Щас мы фрица расколошматим… А он, вишь, Аникин, слышит, только чуть-чуть…

Старшина пояснял на ходу:

— Надо громче кричать. Тогда слышит. Кое-что… Но это ничего. Восстановится. Главное, слух есть. Плохо, когда полная тишь. Тогда, говорят, ничего уже не поможет. Прощай, как говорится, консерватория и филармония.

— Ага… — вновь наводил сержант Зюзин. — Щас ты у нас, гадина ползучая, за лейтенанта огребешь подкалиберного! Получай!…

X

Еще один точный выстрел продырявил машину с подбитой гусеницей. Попал сержант мастерски. Снаряд пришелся как раз между башней и корпусом. Стык насквозь прожег и, по всему, угодил в боеприпасы внутри машины. Пулемет умолк. Из откинувшегося люка потянул черный дымок. Потом вырвался язык пламени, еще один. По степи разнесся истошный вопль. Из люка выкарабкался черный человечек, объятый пламенем. Он замешкался в люке, еле-еле выполз и скатился по броне, как горящий мешок. Показался еще один, но так и застыл на башне, наполовину высунувшись горящим телом из отверстия люка. Первый еще несколько секунд ползал на четвереньках возле танка. Наверное, при взрыве их облило горючим. Или просто комбинезоны были пропитаны маслом. Теперь уже не разберешь, а только горел он, как свечечка. Но криков его уже не было слышно.

Андрей, забыв про свою ногу, подполз к краю оврага. В танке рвался боекомплект. Трясло его до основания. Другой танк, тот, что ближе всех подошел к «сорокапятке», горел метрах в ста от оврага. Да, нечего сказать — навели шороху его подкалиберные…

— Ну ты даешь, Зюзин… Уделал его… — не сдерживал восхищения старшина.

Две другие машины, занятые до того правым флангом, как по команде, стали разворачивать свои пушки в их сторону.

— Вишь, — присвистнул старшина. — Похоже, для нас готовят черноморскую гастроль. Видать, здорово мы фашиста разбередили. Ну, готовься, ребята. Щас будет фейерверк…

Одно за другим орудия немецких танков изрыгнули огневые плевки. Старшина с Аникиным только успели отползти за овражий бруствер. Один снаряд рванул недолетом, метрах в пяти перед «сорокапяткой», плеснув на щитовое прикрытие горсть звонких осколков. Второй перелетел далеко в осинник, как сказал бы сержант, «за шиворот».

А сержант даже не дрогнул от выстрелов. Он их просто не заметил. Вот что значит не слышать ни взрывов, ни стука осколков. Достаточно повернуться спиной к этой треклятой цепи атакующих танков, и ты — в полной тишине и покое.

Сержант сам устанавливал для себя минуты перемирия и затишья. Сейчас, облокотившись на лафет, он устроил себе такую минуту в самом эпицентре боя. Андрей ре удивился, если бы он снова затянул сейчас своего «Варяга». Но песню Зюзин берег для боя. Минутную передышку он посвятил памяти своего командира.

XI

— Так ему, гаду… — сплюнув, произнес сержант. Как будто слышал, что Кармелюк ему говорил про танк подбитый. Вот что значит вместе песню орать под обстрелом. С полуслова друг друга понимают.

— Этот гад по нам саданул, когда командира убило, — добавил он. — Снаряд тот в аккурат слева упал, хорошо еще мы с лейтенантом ящики у правой станины сложили. А то бы рвануло так, что… А лейтенанта убило… Ногу осколок оторвал, и в живот… Он еще минуты три доходил… Я пол-ящика успел выпустить… А меня отбросило сильно. Головой об станину ударился. Как очухался — к нему, а он все что-то шептал и рот разевал… Я думал, это у него от агонии. А он, видать, говорил мне что-то… А я не слышал ничего. Это, вишь, я оглох уже…

На миг сержант замолчал. Новые взрывы, один за другим, заставили Аникина и Кармелюка уткнуться в землю. Эти снаряды легли уже ближе, щедро обсыпав всех троих землей вперемешку с горьким дымом. А сержанту — хоть бы хны. Даже не шелохнулся. Только землю с рукавов стряхнул. Как от назойливой мухи отмахнулся.

— Тогда нашему расчету и наступили кранты… — говорил он. — Лейтенанта убило… Замойский исчез… Червенку еще до того пулеметы сняли. Я как очухался, а Замойского нету. Даже места мокрого. Испарился. Куда он, к черту, подевался? Все думаю: неужели его взрывом куда закинуло?

— Ага… Закинуло… — процедил, покачав головой старшина. — Так, значит, нашего бегуна Замойским кличут… Ну, я его умою, мать его… Это он, вишь, расчет свой бросил. Когда сержант в бессознанке лежал, а командир с оторванной ногой тут корчился… Понятно, какой взрывной волной его смыло…

— Товарищ старшина… — окликнул Андрей.

— Да, боец?… — ответил Кармелюк.

— Накроют нас сейчас фрицы… — заметил Аникин, пытаясь встать на ноги. С первой попытки не удалось.

— Как пить дать накроют… — с обреченным спокойствием рассудил старшина. — Да, вдвоем с сержантом мы ее не сдвинем…

— Почему вдвоем… — упрямо стиснув зубы, ответил Андрей. Преодолев стреляющую боль в ноге, держась за станину, Андрей встал на ноги. По выступившей испарине и напряженной судороге, исказившей его лицо, было видно, чего стоит ему не застонать в голос.

Старшина, приободрившись, вскочил и затормошил Зюзина.

— Давай, давай, сержант! — что есть силы кричал он в ухо артиллеристу. — Складывай станины! Перекатим пушку левее! А то нам здесь точно наступят кранты и «минута прощания»!

Тут еще чьи-то руки ухватились за лафет. И за станину. Еще и еще руки. Аникину показалось, что он начал бредить. Лица, в касках и без, склонились над «сорокапяткой» возле него.

— Слышь, Аникин, братишки, подмога пришла!… — радостно кричал старшина. — У-ух, молодца!… Тащи ее влево, давай вдоль канавы к тому бугорку. А ну, навали-ись!…

XII

К вечеру танковая атака была отбита. Потеряв чуть не весь свой танковый взвод, фашисты тут же бросили в бой еще одну порцию машин.

Оборону держали двумя «сорокапятками» и расположившимися в центре позиций, в овраге, двумя противотанковыми ружьями. Тут же, между орудийными флангами, разместилась вся третья рота, прибывшая на выручку старшине и Аникину. Артиллерийский беглец Замойский все-таки исполнил приказ старшины. Политрук, временно принявший командование батальоном, направил на подмогу артиллеристам всю третью роту.

Несмотря на прибывшее подкрепление, тем, кто отбивался у оврага, пришлось несладко. На этот раз своих танкистов фашисты снабдили пехотой и мотострелками. То, с каким упорством они лезли вперед, без лишних слов показывало: они готовы прорываться любой ценой. Особенно докучали немецкие МГ, установленные на мотоциклах. Пулеметчики постоянно перемещались, стараясь держаться под прикрытием танковой брони. Немцы неуклонно продавливали расстояние. Вот-вот они должны были выйти на рубеж оврага. Глубокое дно оврага должно было стать братской могилой для всей третьей роты.

Старшина хотел отправить Аникина к санинструктору Но Андрей наотрез отказался. Вместе со своей ротой, забыв про ногу, он выцеливал в степной стерне фигурки наступавших вслед за танками немцев. С выстрелом не торопился, экономно расходуя патроны. Вот замолчала «сорокапятка» сержанта Зюзина. Старшина, как заправский подающий, помогал сержанту убирать щитовое прикрытие пушки. Боеприпасы заканчивались у всех. Но немец подбирался все ближе. Солдаты, матерясь, расставались с каждым патроном. Каждый готовился к рукопашной, к своему последнему бою. Патроны вот-вот закончатся, и тогда они встретят врага с ножом, с лопаткой в руках. «Пощады никто не желает…»

XIII

Исход боя решила авиация. Пара Пе-2 возникла над степью неожиданно. Их прикрывало звено истребителей И-16. Один за другим пикирующие бомбардировщики стали утюжить немецкую линию атаки. Бомбы и пулеметные очереди сыпались на головы фрицев минуты три. Потом, один за другим, самолеты набрали высоту.

Андрей боялся одного: в квадрат бомбометания попадут позиции своих. Слишком близко друг к другу приблизились противоборствующие стороны. Но, видимо, координаты были переданы верно. К тому же с сопутствующими ориентирами. С воздуха наверняка хорошо просматривался овраг — линия обороны третьей роты. Авиаудар стал для немцев полной неожиданностью. Три машины чадили клубами черного дыма. Ветер разносил его едкую вонь вперемешку с запахом горелой брони на сотни метров вокруг.

От взрывов перекорежило и перевернуло несколько мотоциклов. Они торчали над степью, беспомощно выставив в небо свои погнутые колеса и коляски.

Сначала залегшие в овраге решили, что самолеты уходят. Но авиация свою работу здесь еще не закончила. Пока бомбардировщики по широкой дуге заходили к месту бомбежки, к земле спикировал один из истребителей.

Маленький, юркий И-16 принялся барражировать над полем. Его пулемет не умолкал, устроив настоящую охоту за мотопехотой. Бил он и по танкам. Вот очередь, словно пилорама, разрезала надвое мотоциклетную пару. Сидевшего за рулем и пулеметчика, что был в коляске, разнесло на крупные куски. Тут же мотоцикл вспыхнул и взорвался.

— Ничего себе, жарит «ястребок» из пулемета… — не удержавшись, выговорил вслух Аникин.

— На пулемет не похоже… — со знанием дела отозвался старшина. — Уж больно моща сильна. Из ШВАРКа вдарил… В ней калибру — миллиметров двадцать. Да еще если бронебойно-зажигательными. Хана велосипедистам немецким.

— Шварк? Уж больно смешно звучит… — переспросил Андрей.

— Пушку так кличут. На самолете установлена. Звучит, взаправду… Почти что шкварки, — старшина усмехнулся. Впервые за этот день. Да и все, окопавшиеся на краю оврага, заметно повеселели с появлением самолетов.

К ним обернулся залегший по левую руку, метрах в пяти, Заслонов, командир второго отделения — того самого, где состоял Аникин.

— Звучит потешно, а бьет сурьезно, — пробасил он, ударяя и растягивая на «о». При этом успел неунывающе подмигнуть: мол, «знай наших!».

Родом Заслонов был из Архангельской области, из поморян. Медлительный и основательный в разговоре, белобровый и белобрысый, он был очень шустрым и надежным в деле. Не раз, причем с неизменным успехом, ходил в разведку, добывая «языка» за линией фронта. Рассказы сослуживцев по отделению в сознании Андрея никак не вязались с приземистой, напоминавшей непривычную для передовой полноту, тяжеловесностью фигуры их командира — старшего сержанта Никодима Заслонова.

XIV

Немцы напрочь забыли про цель своего наступления. Они спешно пытались организовать противовоздушную оборону Сразу несколько мотопехотных расчетов, заглушив своих «стальных коней», палили снятыми с колясок пулеметами по истребителю. Тот, словно принимая правила им самим спровоцированной игры, на крутом вираже вновь заходил над полем, уже на заходе обрушивая на пулеметные расчеты врага всю мощь своей пушки.

— Эх, отчаянная голова. А вишь, и правда, жарит фашистов, точно шкварки… — не переставал приговаривать старшина.

— Сорви голова. Видно, что из молодых… На рожон лезет… — резонно заметил Заслонов.

— Уймись, Никодим, — тут же урезонил его Кармелюк. — Если б он на рожон не лез, щас бы фашист со своими пулеметами к нам в овраг лез бы… А он, вишь, грамотно действует. На вираже еще цели выбирает и издаля по ним бьет. Башковитый… — комментировал старшина.

Внешний вид этой небольшой, но бесстрашной машины, с непропорционально большим по отношению к хвосту носом, действительно напоминал Андрею какое-то добродушное, широколобое существо.

Полыхнул еще один танк. Тот, что успел ближе других, метров на тридцать, продвинуться к позициям роты. Рвануло сзади. Горящее топливо расплескалось по всей броне, залив башню.

— Гляди, как его, маслицем… Точно карася на сковородке… — ахнул старшина.

Сразу несколько очередей расчертили безоблачное октябрьское небо. Немцы били по истребителю с пяти точек. Сначала пулеметные пунктиры болтались в воздухе каждый сам по себе. Но постепенно они скрещивались, пытаясь поймать летающую машину с красными звездами на крыльях и фюзеляже. Тогда самолет взял еще ниже и понесся почти над самыми головами испуганных фрицев. Кучность их стрельбы разрушилась, но несколько очередей достигли цели.

Из оврага было отчетливо видно, как несколько пуль прошили поверхность коротеньких, но мощных крыльев, продырявили левый бок округлого фюзеляжа. Все замолчали. «Сейчас задымит…» — с отчаянием и досадой пронеслось в сознании Андрея.

Но широколобый оказался на редкость живучим. Словно насмехаясь над потугами врага, И-16 свечкой ушел ввысь и, описав захватывающую дух дугу, пристроился в хвост своему ведущему. Тот сопровождал возвращавшихся на второй заход бомбардировщиков.

— Ну, сейчас наши им устроят цыганочку с выходом, — затаив дыхание, почти шепотом проговорил Кармелюк.

Оба Пе-2 и сопровождавшие их истребители, наверное, решили за второй заход избавиться от всего боекомплекта. Как говорится, чтобы по третьему разу не возвращаться к недоработкам. Бомбардировщики шли по центру, рядом, на небольшом диагональном расстоянии друг от друга. Истребители—в охранительной позиции по флангам. Кто-то из пехотинцев, не выдержав психологического эффекта этой неумолимо приближающейся смерти, в панике бросился назад. Уцелевшие мотоциклисты в спешке разворачивали свои машины. Но было поздно. Четверка самолетов, выстроившись в боевом порядке, как на параде, охватывала коридором своего движения практически всю ширину немецкого наступления. Немцы почти не стреляли в воздух. Они пытались укрыться от летящей им на головы смерти, найти хоть какую-то спасительную ложбинку в этой ровной, как стол, степи.

Самолеты шли на бреющем полете, а позади, за ними, почти сплошной стеной вырастала и вспучивалась земля. Взрывы росли послушно и ровно, точно почву вспахивал огромный невидимый плуг, прикрепленный невидимым ярмом к четверке небесных железных коней.

Вспахав это ратное поле, самолеты, в том же строгом нерушимом порядке, ушли за спины обороняющихся. К своим, от линии фронта, за Дон…

А перед глазами удерживавшей оборону роты — остолбеневшей, умолкшей — осталась донская степь, превращенная в месиво из огня и воздуха, земли и железа. И плоти — разорванной на куски и кусочки, насмерть разъятой, уже умерщвленной, но еще живущей, доживающей свои кровавые, булькающие, пузырящиеся миги в агонии издыхания.

XV

Зиночка только что закончила перевязку сержанта Зюзина и принялась за ранение старшины. Долго ей пришлось повозиться с обгоревшей спиной артиллериста. Тот даже не морщился, когда она обрабатывала рану мазью. Терпел и все приговаривал: «А может быть, спиртиком? А, сестричка?» На позициях наступило затишье. Ошметки наступавших немцев отползли на исходные рубежи. Им понадобится немало времени, чтобы прийти в себя после сегодняшнего дня.

Батальон на полную катушку использовал передышку. Раненых готовили для отправки во второй эшелон. Ходячие, которым уже сделали перевязку, нетерпеливо бродили кругами, ожидая обоза. Те, кто не мог двигаться, отлеживались молча, приходя в себя после боя. Было несколько тяжелых. Среди них — и старший сержант Заслонов. Осколок попал ему в грудь. При каждом вздохе внутри его что-то клокотало и шипело. Он вытягивал голову и пытался что-то сказать, но всякий раз морщился от боли и откидывался назад так, что слышно было, как затылок стукается о землю. Зиночка, перевязав его, покачала головой. Потом старшине она шепотом сказала, что у Заслонова, скорее всего, пробито легкое и шансы выжить невелики.

Из уцелевших в бою большинство отсыпалось. Дрыхли вповалку, кого где застала накопившаяся от смертельного переутомления усталость. Те, к кому сон не шел, занимались всякими мирными мелочами. С санитарным обозом должны были подвезти солдатскую кухню. В ожидании ужина и заслуженных фронтовых ста грамм, сидя и лежа на холодной земле, бойцы травили негромкие разговоры. Касались они большей частью жратвы, всякой снеди и блюд из деревенской и прочей кухни, которые так вкусно и смачно готовили на гражданке солдатские жены. Лучшим рассказчиком по этой части был ефрейтор Пивденный. По всем повадкам чувствовался в этом низкорослом, зажимистом мужике зажиточный крепкий хозяин. Когда он начинал повествовать, «яки клёцки може зробить его жинка», сколько маслица треба добавить, «як треба коптить каплуна», чтобы мяско, пропахшее дымком, подернулось золотистой корочкой, все отделение умолкало, внимая ефрейтору й захлебываясь при этом собственной слюной. А ему того только и надо. Поболтать Пивденный любил, а еще больше любил при этом перебирать сокровища из своего вещмешка.

XVI

Вещмешок ефрейтора Пивденного был притчей во языцех, объектом насмешек всего второго отделения. Удивительным образом он вмещал неимоверное количество трофейных вещей. Портсигары, часы, зажигалки, перочинные ножи — этого добра ефрейтор насобирал неимоверное количество. Как говорил сам Николай Пивденный, «реквизированных у басурмана». С мешком тот не расставался ни на секунду, таская его под пулями и снарядами. Особенно его подначивал Кармелюк, по-землячески. Оба они были родом с Херсонщины. Как начнет старшина над ефрейтором подтрунивать, идет потеха для всей роты.

— Микола…

— Слухаю, товарищу старшина?…

— Ты як чахлик невмерущий, над добром своим чахнешь…

Дружный хохот десяток глоток оглашает степь. А Пивденный невозмутим:

— Це я так расслабляюсь… Нервы у меня дуже шалят от цих фрицев поганых…

Старшина сдерживает улыбку, подмигивая окружающим, и делает второй заход:

— Микола…

— Слухаю, товарищу старшина?…

— А може, мы зробим тебя начальником обоза…

— Це добре было бы… — поначалу степенно откликается Пивденный. Но потом понимает, что таится в этом предложении какой-то подвох. Он отрывает взгляд от своих сокровищ и оглядывает смеющиеся лица.

— Це добре було бы… — осторожно повторяет ефрейтор и оглядывается на старшину: — Як с конями обращаться, я зрозумию…

— Э нет, Микола… — разъясняет старшина. — Коней не будет…

— А як же обоз без конив?… — непонимающе переспрашивает Пивденный.

— Дак если ты будешь начальником обоза, кони не нужны будут. Ни кони, ни телеги, ни обозники. Ты ж один весь обоз в мешке своем унесешь!… — не сдержавшись, в общем громе хохота разражается смехом Кармелюк.

— Представляешь, какая польза и экономия для батальона? — Кармелюк сотрясается от смеха, что вызывает строгое замечание Зиночки. Пивденный ничего не говорит в ответ, а только быстро-быстро складывает свои трофеи в мешок, обиженно сопя.

XVII

Веселье, всколыхнувшись волной, рассыпалось на шуточки и прибаутки и вскоре совсем затихло. Слишком велика была усталость солдат. Даже улыбки и смех отнимали у них слишком много энергии. Все опять вернулись к своим молчаливым занятиям. Кто штопал штопаную и перештопаную гимнастерку, кто занимался истреблением надоедливых вшей, кто дописывал письмо домой, начатое, но не законченное перед боем, а кто перечитывал в сотый раз весточку с родины, то и дело поглядывая на фотокарточку семьи или своей далекой возлюбленной.

Наконец, Зиночка закончила обрабатывать рану Кармелюка и принялась забинтовывать ему руку На очереди был Аникин со своей ногой. Он отрешенно наблюдал, как миниатюрные, чуть припухлые пальчики санинструктора ловко перехватывают бинт вокруг предплечья старшины Кармелюка. Тот сидел, зажмурившись от удовольствия. Как мартовский кот на весеннем солнышке. И усы ему — в самый раз. То и дело выкручивает их кончики по-казацки здоровой правой рукой.

Действительно, за Зиночкиными ручками можно наблюдать бесконечно. Как можно здесь, на переднем крае, среди всей этой грязи и смерти, иметь такие чистенькие ладошки? Чудеса… И вся Зиночка — как воркующая голубка, спустившаяся с небес в гнездовье драчливого, завшивленного воронья. В аккуратненькой, словно только из прачечной, гимнастерочке, в юбочке, так ладно обтягивающей ее округлые бедра. Ее новенькие, миниатюрного размера хромовые сапожки, голенища которых так мягко обхватывают красивые икры. И пилотка, пришпиленная «невидимками» к белокурым, коротко стриженным волосам, сидит на ее миловидной головке как-то особенно свежо и уютно. По-домашнему. Можно было понять майора. Тот обхаживал ее бдительно, даже сурово — как марал в сезон осеннего спаривания. Никого к ней не подпускал, доводя ситуации до скандала и глупостей. Причем доставалось зачастую как раз Зиночке. Лет ей было уже за тридцать, но годы проявлялись лишь в сосредоточенной опытности, которая сквозила в пристальном взгляде ее красивых серо-зеленых глаз. Ее миниатюрная фигура была налита дурманящей женственностью, зрелой красотой, знающей себе цену и притягивающей к себе взгляды и мечтательные мысли всего личного состава батальона.

Андрей вспомнил Леру, ее крахмально белый халатик — такой же неправдоподобно, ангельски чистый. Он вспомнил ее теплые, свежей клубникой пахнущие губы, ее язык, поначалу робкий, а потом… такой жадный, настырный и терпкий. Аникин закрыл глаза. Он весь был во власти Лериных поцелуев и ласк. Он явственно ощущал прикосновения ее кожи, ее тела — прекрасного и страстного, колыханье ее грудей, словно играющих в салочки, а потом их пойманную дрожь — покорное, сладкое содрогание в бережных тисках его рта.

XVIII

— Аникин… Аникин…

Андрей растерянно открыл глаза. Он, как будто спросонья, непонимающе оглядел старшину и Зину.

— Трошки придремал? — весело спросил Кармелюк и подмигнул санинструктору. Он предпринимал прямо-таки отчаянные попытки обратить на себя внимание не только заботливых Зиночкиных ладошек, но и ее глаз. Из кожи вон лез, стараясь наладить какие-то внеуставные отношения с Зиночкой.

— Ишь, как его убаюкало, Зинаида Аксентьевна… — продолжил Кармелюк, посылая санинструктору недвусмысленно игривые взгляды. — И немудрено: тишь какая наступила-то. Благодать. Заместо колыбельной тишина эта убаюкивает… И погоды стоят знатные. Не так ли, Зиночка?… Давайте-ка прогуляемся, до обоза. Надо бы вызнать насчет отправки раненых…

Зиночка отвечает Кармелюку смелым взглядом и тут же произносит:

— Ой, товарищ старшина, погода-то хорошая, да только боязно мне…

— А чего ж тут бояться?… — без обиняков, напрямую задает вопрос Кармелюк. В голосе его слышна дрожь нетерпения.

Озорной блеск высверкивает в бездонной заводи серых Зиночкиных глаз.

— Да боюсь, товарищ старшина, как бы от тишины этой по дороге к обозу нас с вами в сон не склонило… А земля-то холодная… Как бы рану вам не застудить…

Возле них раздается смех нескольких свидетелей разговора.

— Чего гогочете, вошебойки?… — поначалу с досадой огрызается старшина. Но потом тоже начинает смеяться. Старшина, сам известный балагур, понимает цену шутке. К тому же он понимает, что теперь, после смерти комбата, Зиночке все равно деваться некуда. Кто-нибудь ее, как переходящее знамя, все равно под свое крыло примет. И его, старшины Кармелюка, час еще обязательно пробьет…

Зина тоже понимает, что ссориться со старшиной резона нет.

— Ступайте сами, Степан Тимофеич, — неожиданно ласковым голосом произносит она. — Мне еще солдатика надо перевязать…

Что-то воркующее, успокаивающее и одновременно будоражащее проступает в этом голосе. Голосе опытной самки… Произнеся это, она поворачивается к Аникину и касается колена его здоровой ноги. Делает это нежно, слегка-слегка… Кармелюк медлит идти. Он молча смотрит на них и вдруг произносит:

— Вишь, Аникин… а я-то шлепнуть тебя хотел. За командира… когда тащили его, безголового…

Что-то недоброе, металлическое звякает в его словах.

— Повезло тебе, Аникин… Искупил кровью!

Он как-то криво усмехается и, резко развернувшись, уходит решительным шагом.

Зиночка даже не оборачивается вслед старшине. Все ее внимание обращено на раненого.

— Рядовой Аникин. Перевязку проспите… — все воркует она. Ее серо-зеленые, лучистые глаза смотрят на него с улыбкой и каким-то нескрываемым, чисто женским любопытством. От этого пристального взгляда Андрей смущается. Ему кажется, будто она только что подсмотрела все его мысли.

— Как нога, солдатик?… — неожиданно участливо спрашивает она. Это неподдельное сострадание, звучащее в голосе санинструктора Зиночки, почему-то смущает Андрея еще больше.

— Терпимо… — сконфуженно бормочет он. Зиночка смотрит прямо ему в глаза. Андрей отводит свой взгляд и начинает кашлять.

— В медсанбат тебя надо отправить… — заботливо, чуть ли не по-матерински, приговаривает она. Ее пальцы быстрыми и точными движениями обрабатывают рану.

— Ой… — спохватившись, испуганно отдернула руку Зинаида. Кусочек ваты случайно задел пулевое отверстие.

— Не больно?… — испуганно спросила она.

— Нет… Зинаида Аксентьевна… — ответил Андрей. От ее прикосновений и взглядов, и в особенности от ее испуга, ему стало отчего-то совсем хорошо.

— Дурачок, какая же я тебе Аксентьевна?… — отчитывала она его, пока ручки ее перехватывали бинт. — Зови меня просто Зина. Ишь, выдумал — Аксентьевна…

— А вы правы абсолютно… И я так думаю… — ухарски ввернул Аникин. — Молодой и красивой женщине отчество никак не к лицу…

Зиночка вдруг совершенно покраснела. Щечки ее, бархатно-белоснежные, запунцовели, как два наливных яблочка, а пышные маленькие губки поджались в смущении.

— А ты, смотрю, комплименты отвешивать мастер… — произнесла она. Аникин сам не ожидал, что его неуклюжий комплимент так ей польстит. «Нечасто, видать, она слово доброе слыхала от комбата», — подумал солдат. Она словно мысли его читала.

— От майора-то затрещину скорее получишь, чем приятное что-нибудь… — со вздохом сказала она. — А все ж таки человек он был хороший. Семью свою сильно любил. Тосковал по ним… Вот и на мне вымещал, видать, тоску свою… А все одно — война проклятая… Так-то… отмучился человек, и Бог ему судья…

В словах ее не прозвучало ни осуждения, ни злости. Андрея удивило то, как Зинаида сказала про семью Михайлина — как-то по-бабьи просто, с искренним, выстраданным терпением и жалостью.

— Только в медсанбат отправлять меня не надо… — вдруг с упрямством сказал Аникин. — Рана пустяковая. На мне как на собаке заживает.

— Мне лучше знать… — отрезала Зиночка. Голос ее звучал властно. Этакая батальонная царица, не привыкшая, чтобы ей хоть в чем-нибудь перечили. Словно спохватившись, она оправдывающе добавила: — Лучше, солдатик, пока тебе переждать. Кармелюк уж больно зол ha тебя. И замполит. Сильно он штрафников не любит… Как бы они тебя не того… Рана у тебя вовсе не пустяковая. Пулеметной — навылет. Нагноение началось. Это не шутки…

По лицу ее вдруг скользнула еле заметная улыбка:

— А заживает на тебе как на собаке известно, почему. В госпитале-то за тобой, Ромео, уход был ух какой…

Андрея как ошпарило.

— Откуда ты знаешь?… — отрывисто спросил он.

Прежнее женское любопытство вновь сквозило в ее внимательных глазах.

— Гляди-ка, как ощетинился… Да уж знаю. Замполит письма досматривал, что к тебе приходили. Ты ж из штрафных… Так что капитану положено было. И из госпиталя. От Леры твоей…

Последние слова санинструктора Зиночки прозвучали неожиданно сухо.

— Ну ладно, замполит… А тебе откуда про Леру известно?… — Аникин еле сдерживался, чтобы не сказать ей в лицо что-нибудь грубое.

— Известно откуда. Попросила я капитана… А он мне ни в чем отказать не может…

— Шлюха… — зло процедил Аникин.

К его удивлению, Зиночка нисколько не обиделась.

— Уж очень она тебя любит, — вдруг сказала она. — А ты ее?…

— Не твое дело! — отрезал Андрей. Злость его отчего-то поутихла.

— Она красивая? Неужели красивей меня? — Слова санинструктора Зиночки звучали совершенно серьезно. Андрей растерянно смотрел в ее широко раскрытые серые глаза. Она что, ревновать вздумала?…

Зрачки ее заблестели. Вдруг она наклонилась к нему порывисто, к самому его уху. Андрей почувствовал небритой щекой касание ее русых волос, пьянящий запах ее атласной кожи. Голова закружилась у Аникина, когда его ухо, ощущая мочкой касание ее теплых губ, слушало ее прерывистый шепот:

— Обоз поздно отправят… Ты не теряйся никуда. Жди меня у осиновых зарослей. Смотри же, доковыляй… Приду любить тебя, солдатик…

Так же резко Зинаида отпрянула и, как ни в чем не бывало, разодрала бинт надвое, фиксируя на его ноге перевязку.

— Ну, не задерживай, боец… — с явной усталостью громко произнесла санинструктор Зинаида Аксентьевна и властно добавила: — Кто там следующий?!…

XIX

Когда начали погрузку лежачих раненых в телеги, уже совсем стемнело. Занимались погрузкой санитары из полевого медсанбата и команда бойцов, которую специально отрядил для этого старшина. Сам Кармелюк весь вечер ходил по позициям хмурый, чернее тучи. То и дело он посылал недобрые взгляды в сторону Аникина. Андрей старался не попадаться на глаза старшине. За вечерней раздачей еды выдали и обещанные граммы спирта.

Андрей остро чувствовал необходимость выпить. Слова Зиночки, сказанные ему на ухо, не выходили из головы. Казалось, что они, попав внутрь него, словно зерна неведомого растения, тут же пустили корни и теперь по секундам растут и ветвятся, проникая в каждую клеточку его организма. Два диаметрально противоположных чувства схлестнулись сейчас в его груди, сцепились, как два равносильных хищника, — любовь к Лере и вожделение, разбуженное в нем самочьим взглядом серых глаз санинструктора Зиночки.

Искреннее желание думать о Лере, о ее письмах, об их планах, которыми они делились друг с другом в своих письмах. Их планы, мечты были по-детски наивны, хрупки, как бумажные треугольнички, которые полевая почта доставляла двум адресатам, сведенным вместе и вновь разделенным центробежными силами кровавого круговорота войны. Но именно эти, бумажные, мечты вдыхали силы в рядового Аникина в те секунды, когда, казалось, последняя надежда покидает его бренную, обреченную оболочку. Здесь, в нескольких сотнях метров от врага, таких секунд набиралось слишком много. Они спрессовывались в бесконечные часы и сутки, которые, как бетонные доты, закупоривали сознание Андрея. И тогда он тянулся в нагрудный карман и нащупывал их. Лерины письма. Он даже не всегда их перечитывал, а попросту пробовал бумагу пальцами на ощупь. И этого становилось достаточно, чтобы то, спрессованное, отступило, впуская в грудь свежую порцию чистого и холодного донского воздуха.

В эти минуты Андрей явственно ощущал, что такое дух и его присутствие. Те дураки, что рассуждали о бесплотности духа, ничего не видели в жизни. Дух имеет свою плотность. Это плотность бумаги — тетрадных листков, исписанных карандашом. Карандашом, который держала рука Леры. Именно в них, в этих листочках, бережно хранимых в нагрудном кармане гимнастерки, Андрей черпал силу и крепость своего изможденного духа.

Ему стало как-то особенно больно, когда он услышал о досмотре писем. Как будто чьи-то грязные, жирные руки залапали, захватали что-то целомудренно чистое. Чьи-то… Известно, чьи… Где-то в глубине души Андрей соглашался: Зинаида права. Ему лучше сейчас в батальоне не оставаться. При мысли о том, что он столкнется лицом к лицу с капитаном, в нем подымалось то самое, звериное, клокотавшее внутри. Вряд ли он сможет сдержать себя. И еще этот чертов старшина. Только-только плечом к плечу отбивали танковую атаку и прощались с жизнью. И вот уже смотрит волком и готов разорвать на куски. Но возможного столкновения Андрей не боялся. Война, и в особенности штрафная рота, сделала его фаталистом. Семи смертям не бывать, а одной — не миновать… И правильно он не убил того немца. Почему-то Андрей вдруг явственно ощутил, что, не выстрелив в угоду комбату, он совершил очень важный для себя самого поступок. Мысль об этом укрепляла, как прикосновение к Лериным письмам. Чем больше Андрей об этом думал, тем безразличнее ему становились последствия его поступка. Да, черт возьми, он поступил правильно, и это самое главное.

XX

Совсем другое не давало Андрею покоя.

Зинаида… Ее теплые губы касаются его уха и шепчут. Этот шепот… Его кожа улавливает горячее движение воздуха и близость ее тела — пахнущего чистотой и желанием, взятого в тесный плен выстиранной и выглаженной гимнастерки. Ее груди часто-часто вздымаются под гимнастеркой. Ткань болотно-зеленого цвета, она натянута до предела тяжелыми полушариями грудей. Они возле самого его лица, и, кажется, они страстно призывают: «Бери нас… освободи нас…» И Андрей откликается на этот зов, и его неумолимо, словно в тягучую трясину болота, затягивает в зеленую мглу неодолимой страсти.

— Кто здесь… Не молчи, я выстрелю…

Ее торопливый, сбивающийся голос выдает волнение. Андрей молчит. Она совсем рядом, шагах в пяти, но ее силуэт еле-еле различим на фоне иссиня-сиреневой линии далекого горизонта. Там, на западе, за немецкими позициями, степной небосклон еще чуть подсвечен недавно потухшим закатом. Теперь он видит ее силуэт еще четче. Именно в этот миг он вдруг решает уйти. Андрей резко встает и делает шаг в сторону кромешной ночи. Оттуда, из-за непроглядного полога, доносятся голоса обозников. И тут раздается клацающий металлический звук. Затвор пистолета… Этот звук ни с чем не спутаешь…

— Стой!… — Ее голос властен и беспрекословен. Силуэт приближается. Она делает несколько шагов и подходит к нему. Сначала в его живот упирается ствол пистолета, потом — прижимается она.

— Я могла пристрелить тебя… — устало и как-то жалобно произносит Зина. От властности не осталось и следа.

— Разве санинструктору полагается пистолет? — произносит Аникин. Голос его звучит излишне резко. Он сам собой недоволен. Хотел бы уйти — ушел.

А лучше — вообще бы не приходил. И ее бы не мучил.

— Это подарок товарища майора… — совсем жалобно произнесла она. — Трофейный «вальтер». Сказал мне: «Полезет кто — пристрелишь…»

Андрею вдруг стало жалко Зину. Каково ей тут, один на один с оравой оголодавших, ожесточившихся на весь свет мужиков, среди крови и смерти? Тут не все многожильные выдерживают, а она…

— Но я же не лез… — произносит он как можно мягче.

— Ты любишь ее… — вдруг произносит она. Андрей чувствует, что тело ее потихоньку начинает трястись. Она плачет, беззвучно.

— Ты любишь ее, — повторяет она, всхлипывая. — А я — дура… Позавидовала чужому счастью. Так захотелось, чтобы меня тоже так любили… Война, будь она трижды проклята…

Ладони Андрея касаются ее лица. Пальцы осторожно находят ее мокрые глаза и щеки. Его губы ловят соленую влагу, потом неожиданно делают рывок. Поцелуй соединяет их лица, и словно горячая соленая волна сметает все рассуждения и преграды. Их руки и губы соединяются с такой силой, что, кажется, ничто не сможет заставить их разъединиться. Но в следующий миг они с ненасытной жадностью сорвались в хаотичное, неистовое движение по телам друг друга. Как будто они спешно готовились исполнить предписанное трибуналом наказание. Они делали это без всякой пощады. Да и… пощады никто не желал.

Андрей расстегивал на Зининой гимнастерке шеренгу послушных пуговиц, потом ремень, туго стянувший ее тонкую талию. Ее пальцы делали то же самое, а губы успевали осыпать его лицо, шею и грудь градом поцелуев. В их спешке было что-то обреченно-отчаянное. Безоглядность, столь свойственная порыву любви, в стократ усиливалась тем, где и когда столкнула их судьба. Сама война, как дряхлая сука-сводня, отсчитывала краткие миги их любви. И оттого страсть и желание возрастали с бешеной силой. Что было до того с каждым из них, что будет с ними через час, через миг…

Андрей не спрашивал этого у судьбы. Он ловил и хватал ладонями и ртом ее нежно-упругие груди, ее сильные, гладкие бедра. Ее тело, страстное, живое, трепещущее от каждого его вздоха, казалось, вот-вот ускользнет. Она хваталась за его спину, впивалась ногтями, будто сама боялась сорваться в какую-то бездонную бездну. Всякий раз он достигал ее, все быстрей и настойчивее. Шинель, расстеленная на степной земле, казалась плотом, летящим над таинственной бездной неведомого и ужасного океана. Он разинул свой зёв, и спастись уже было невозможно. Вихрь желания закрутил их и сплел воедино, и им ничего не оставалось, как падать и падать в эту жуткую, неотвратимую бездну.

Глава 3. АРТИЛЛЕРИЯ БЬЕТ ПО СВОИМ

I

Лейтенант снова начал бредить. Те двое, что тащат его, молча остановились. Один из них — Шульц. Наверняка Отто пришлось бы нести командира на пару с Шульцем. Но ему доверена ноша не менее важная. Пулемет… Тот самый МГ-42, за которым их лично отправил лейтенант.

Может, поэтому его так заклинило насчет пулемета. Он то и дело справлялся, тут ли рядовой Хаген, «тут ли мой пулеметчик». В бреду ему все время чудилисьрусские. Они наступали со всех сторон. Только шквальный огонь пулемета мог отбить их атаку. Лейтенант все время твердил, что ему нельзя попадать в плен. Он боялся пыток и боли. Это действительно выглядело странно, потому что его настоящее существование превратилось в одну нескончаемую боль. Отто вынужден был то и дело трясти пулеметом перед самым лицом Паульберга. «Все в порядке, герр лейтенант!… Мы отобьем любую атаку!» — хором шептали и Отто, и Шульц. Глаза лейтенанта в этот момент смотрели куда-то мимо. Но все равно процедура с МГ давала свои результаты. Лейтенант на время успокаивался и затихал. Пулемет — хорошее терапевтическое средство…

Чтобы добыть это успокоительное, они заплатили хорошую цену. Барневиц отправился к праотцам. А скорее всего, к тем самым чертям, которых он поминутно поминал в разговорах. До сих пор Отто Хаген не верит, что все произошло именно так, как он задумал. Там, на Лысой Горе, волна взрыва швырнула его вперед. Она тащила его по земле, как пушинку. Что и говорить, «Дрюкбугель» — мощная мина. Но они с Шульцем отползли достаточно далеко. Уже под конец, когда сила взрывной волны почти иссякла, что-то больно ударило Хагена в спину. Он подумал — осколок. Но оказалось, что это обрубок ноги Барневица. Часть голени до колена, обутая в кованый солдатский сапог. Садануло Хагена больно. До сих пор болело под правой лопаткой. Все-таки Барневиц напоследок дал ему тумака. Ну, ничего… Этот прощальный пинок Отто готов перетерпеть…

II

Они ставят сделанные наспех носилки на землю. Похоже, что в рану лейтенанта Паульберга попала инфекция. Пальцы ему оторвало во время вчерашнего неудачного отступления. Дело скверно. Кто знает, чем закончится сегодняшний ночной марш. Для пущей решимости командиры назвали его прорывом. Так говорил командир батальона. Судьбой лейтенанта Паульберга герр майор озаботился лично. Это был его прямой приказ. Он говорил с Отто и Шульцем и еще одним испытуемым — рядовым Ульманом. Ганс Ульман, молодой парень из первого отделения, немногословный, но надежный. От него можно было услышать только скупые рассказы о том, как они с отцом выращивают виноград на своей ферме под Бад-Кройцнахом. Родом он был из Райнен-Фальца, виноградного сердца Германии. «Вы трое — головой отвечаете за лейтенанта!» — говорил герр майор. Словно приговор зачитывал. Герра майора воодушевили самоотверженные действия лейтенанта, не покинувшего поля боя после двух ранений.

Это было перед самым началом марша. В конце герр майор неожиданно похвалил «рядового Хагена и рядового Шульца» «за отважные действия при спасении батальонного оружия». Он также отметил героическую гибель во имя мощи великой Германии обер-фельдфебеля Барневица. Комбату уже было все известно насчет операции по спасению МГ.

Они выступали под вечер, в единой колонне. Перед этим между всеми поровну были распределены запасы сухого пайка — превратившиеся в камень галеты и консервы с сардинами — по банке на троих. Также по батальону разошлись — как в сухую землю ушли — скудные запасы питьевой воды. Благо, что количество жаждущих после нескольких суток, проведенных на Лысой Горе, значительно сократилось.

От всего личного состава «пятисотых» от силы набралось чуть больше роты. Шульц, как всегда, бывший в курсе рекогносцировки и дислокации по всем прилегающим участкам фронта, сверхсекретным шепотом сообщил, что русские практически сомкнули кольцо вокруг Лысой Горы. Оставался узкий коридорчик в направлении села Мирное. На подступах к нему, в колхозе, якобы располагались артиллерийская батарея и взвод мотопехоты. Они и держали территорию под прицелом, не давали русским затянуть удавку на шее «пятисотых». Выступали неожиданно спешно, в сумерках. Молодчина Ульман, успел сколотить для лейтенанта что-то вроде носилок. Для этого он расколотил три ящика из-под пулеметных патронов. Они все равно оставались пустыми. Отто выгреб оттуда все, без остатка.

Все драгоценные минуты перед маршем он использовал, заправляя Патроны в гибкую ленту. Таких лент он успел снарядить две под завязку — по пятьдесят в каждой — и одну, заполненную на треть. Ее он и заправил в МГ. Затем не спеша перепоясался запасными лентами на манер портупеи. В довершение спереди, ремнем на шею, водрузился сам пулемет. С лентой в нем было весу килограммов двенадцать. Уже после первой сотни шагов вес арсенала стал основательно о себе напоминать. Но Отто не обращал на это внимания. Он научился терпеть. К тому же этот МГ…

Он стал для Отто чем-то вроде талисмана. Подтверждением того, что чудо возможно. Таким чудом стал пулемет. Там, в воронке, среди изуродованных, изорванных тел обоих пулеметчиков, он лежал целехонький, непокореженный и непогнутый. Эта картина, которая ужаснула Отто и одновременно привела его в какой-то странный восторг. Пулемет выглядел… живее, чем его мертвые, в клочья разодранные хозяева. Он, как самый настоящий окопный комрад, ожидал, что кто-то спасет его, обязательно вызволит. Этим спасителем оказался Отто. Теперь он никому не отдаст эту смертоносную штуковину, висящую у него на шее пудовым оберегом. Кто знает, если этот МГ попал к нему в руки, а Барневиц отправился на тот свет… может быть, его отчаянные молитвы воспринимаются где-то там, над пологом иссиня-сиреневого неба, усыпанного крупными, как рейнские виноградины, зведами? Отто шагал вслед за носилками, а его большой палец на ходу поглаживал утопленную кнопку предохранителя на удобной, почти пистолетной рукоятке пулемета. Стоит ему нажать эту кнопочку с обратной, левой стороны, и будут выкошены ряды врагов. Как бы там ни было, а он готов переть свою оружейную мощь, пока не свалится замертво…

III

— Как это, Шульц, тебе удается все вызнать? — шутливо спрашивал Отто. — Не иначе, до войны ты служил шпиком в полиции?

— Глупости, Отто, меня бы тогда не засунули в «пятисотый», — отвечал Шульц. Он выбился из сил. Даже по голосу чувствовалось: он прилагает большие усилия, чтобы разговаривать на ходу. Но, видимо, неодолимое желание поболтать берет верх.

— У полиции свои подходы к провинившимся… А я… До войны я работал репортером в газете. Ты знаешь, что такое городская хроника? Эх, где тебе знать! Должен признать, что в Дрездене не происходило ни одного скандала без моего ведома. Все гаштеты, бары, подпольные бордели и прочие злачные заведения я знал как свои пять пальцев. Эх, Дрезден, Дрезден…

Шульц умолкал, чтобы передохнуть и набраться сил для следующей порции информации, которой он не мог не поделиться.

Шульц говорил, что в командном составе тоже серьезные потери. Осколком танкового снаряда вскрыло живот начальнику штаба Иоахиму Офицерский френч и брюшину разрезало с хирургической аккуратностью. Внутренности капитана Иоахима вывалились прямо ему на ноги. Так они и блестели перед ним, целехонькие, будто на прилавке колбасного магазина, когда он достал пистолет и собственноручно пустил себе пулю в лоб. От попадания снаряда в штабной блиндаж тяжело ранило еще двоих офицеров и ординарцев. Их несли где-то там, впереди колонны. Повозки разнесло в щепки вместе со всем погибшим обозом. Несколько удачных выстрелов тяжелого танка русских. Зато теперь батальон шел налегке. Вернее, то, что осталось от батальона.

Передышка — всего несколько минут. Шульц и Ульман подымают лейтенанта. Они стараются не обращать внимания на его стоны. Он заговаривается все громче. Это здорово действует на нервы. Отто вновь накидывает ремень пулемета себе на шею. Руки снова можно опустить на приклад и ствол. Пусть отдохнут несколько шагов. Потом их вес покажется непомерной тяжестью, которая неумолимо давит на его загривок. Будто чья-то железная рука жмет его шею сзади, пытается уткнуть лицом в убитую сотнями солдатских каблуков землю. Черта с два!… Отто шагает вперед. Он видит, как тяжело Шульцу. Он значительно немощней крепыша Ганса. Тому хоть бы хны. Идет себе, будто не носилки в руках, а букетик цветов для фройляйн из соседней деревни. И лейтенанта никак не оставишь. Личный приказ герра майора. «Вы трое — отвечаете за него головой!…» С каждым шагом, сквозь бред Паульберга, Отто все четче и явственней слышатся резкие, чеканные слова герра майора. В конце концов, именно Паульберг — их надежда на искупление. Если ротный подаст на них представление… А если он не доживет? Черт возьми, ротный совсем плох. Тогда это мог бы сделать герр майор… Кажется, он хорошо запомнил Отто в деле с пулеметом…

Отто выравнивает шаг. С маршевого темпа нельзя сбиваться. Если отстанешь, наверняка попадешь в лапы к русским. По слухам, они штрафников в плен не берут. Особенно после этих дней и ночей, проведенных на Лысой Горе. «Пятисотые» здорово им насолили. Вот они и задумали взять немецких штрафников в свинцовое кольцо…

IV

Мысленные рассуждения Отто прервало отдаленное зарево. Несколько раз подряд полыхнуло впереди, в загустевшей темноте, еле-еле высветив силуэты затылков и спин шагающих впереди. Следом в холодном ночном воздухе тонко разлился гул канонады. Совсем близко. Может быть, наши пытаются оттеснить… Додумать Отто не успел. Череда ярких вспышек высветилась впереди. Грохот выстрелов накрыл голову колонны. Ряды сразу смешались. Тут же началась неразбериха. Она лишь усиливалась истошными криками раненых и не менее истошными приказами командиров. По цепи к ним дошел приказ герра майора рассредоточиться и занять круговую оборону.

Шульц, уложив носилки с лейтенантом на землю, тут же пополз куда-то вбок, подальше от Паульберга.

— Стой! — попытался остановить его Отто. — Приказ!…

— А пошло оно все… — зло выдохнул Шульц и исчез в темноте.

— Вот сволочь… — рычал ему вслед Хаген. Он даже готов был пустить в темноту очередь из своего пулемета, но боялся задеть в этой суматохе кого-нибудь из солдат.

Снова, вслед за канонадой, ночное звездное небо прорезал нарастающий свист. Звук этот, стремительно и жутко набухающий, вдруг лопнул мощным взрывом уже метрах в пятидесяти, в середине колонны. Следом за ним второй, третий, четвертый сотрясли землю. Не иначе, гаубичные, «стодвадцатимиллиметровые»…

— Похоже, третья партия — наша! — выкрикнул Отто Ульману. Тот залег возле носилок. Отто видел в отсвете разрывов его лицо — невозмутимо-сосредоточенное, рядом — отблеск дула его винтовки.

Решение надо было принимать как можно быстрее.

— Ганс, берем лейтенанта…

Ульман понял с полуслова. Пулемет болтался спереди, больно стукался о живот. Руки Отто сжимали две узкие доски — импровизированные рукоятки наспех сколоченных носилок. Свист снарядов нарастал, но они успели выйти из-под обстрела. Разрывы сотрясли воздух и землю за их спинами.

Отто спотыкается и летит вперед головой. Его руки вцепились в доски носилок, и ему нечем смягчить силу удара о землю. Главное, не уронить лейтенанта. Хаген со всей силы ударяется лицом о землю. Сзади ему на спину наваливается ребро носилок. Хорошо еще, что лейтенант не тяжелый… Черт побери… Хорошо и то, что Ульман быстро соображает. В последний момент он успел притормозить. А то бы совсем придавило Отто к земле. Теперь Ганс терпеливо ждет, пока Отто поднимется на ноги. Хаген выплевывает изо рта грязь и пыль вперемешку с кровавой слюной. Он здорово саданулся зубами. Губа опухла и жжет. И левая щека вся горит. По ней словно рашпилем прошлись.

— Как ты? — спрашивает Ульман. Его басовитый голос еле слышен среди разрывов и беспорядочной стрельбы. Впереди, среди воплей раненых и криков, они различают несколько связных фраз. Кричат, что по ним бьет своя же артиллерия, засевшая в русском колхозе.

Отчетливо различается резкий, пронзительный голос герра майора. Он пытается командовать батальоном, пересыпая свои приказания ругательствами. Суть его приказаний в том, чтобы немедленно уйти с прямого направления. Именно по нему лупят гаубицы. Батальон должен рассредоточиться по флангам и выйти к колхозу двумя группами.

— Все нормально… — Отто приходит в себя, поправляет пулемет и снова удобнее перехватывает носилки. — Вперед, Ганс. Мы движемся правильно…

Они буквально бегом проходят еще несколько шагов.

— Черт, я не могу различить ничего перед носом… — с опаской бросает Отто назад. — Почему такая непроглядная темень?…

V

Ганс Ульман не успевает ответить. Отто даже не успел понять, что произошло. После очередного шага, оттолкнув ногу, он не нашел для нее опоры впереди. Весь он оборвался в пустоту. Единственное, что успел сделать Отто, это каким-то чудом изворотливости отбросить назад носилки и левой рукой перехватить ствол пулемета.

Он упал вниз. Его приняло что-то мягкое. Склон! Он катился по рыхлой, сыпучей земле, став одним целым со своим оружием. Пулеметные ленты принимали на себя тычки камней и грунтовых выступов.

Несколько секунд спустя, после того как низвержение Отто кончилось, он еще лежал ничком. Сознание, ошарашенное, сбитое с толку жестким кульбитом, приходило в себя постепенно. Отто боялся пошевелиться. Шея вроде цела. А руки, ноги?… Черт его знает… Все болит. Особенно сильно — левое колено. Похоже, во время этого гигантского слалома он двинул по колену прикладом пулемета. Не хватало еще переломать себе кости. Резких болей вроде не ощущалось. Какой-то шум, по нарастающей, возник над головой.

Отто только-только успел отползти в сторону, как на его место сверху съехал Ульман. Отто различил в темноте силуэт какой-то бесформенной кучи у Ганса над плечами.

— Ульман, где лейтенант? — Отто попытался подняться на ноги. Ему мешали пулемет и ленты с патронами.

— Лейтенант со мной… — коротко прохрипел солдат. Он наклонился, аккуратно сняв со своей шеи и плеч тело Паульберга. Герр лейтенант застонал. Только теперь Отто понял, что Ульман попросту взвалил его на плечи и так спустился следом.

— Что это за место? — почему-то шепотом спросил Отто, пытаясь оглядеться вокруг. Звезды над головой стали как будто крупнее. Темные силуэты склонов устрашающе выделялись на чуть более светлом фоне звездного неба. Но разглядеть что-либо дальше десяти шагов не удавалось.

— Не знаю… — ответил Ульман. Он как всегда был немногословен.

Долго гадать им не пришлось. Они даже пригнулись от неожиданно резкого, гулкого звука. Та-та-та-та… Сразу несколько пунктирных линий трассеров прошили ночной воздух высоко над их головами. Затем, без малейшей заминки, волна стрельбы стремительно расширилась. Похоже, что целое подразделение открыло огонь из всех видов стрелкового оружия.

Огонь пальбы, будто светом тусклой ночной лампы, осветил пространство вокруг. Они находились на дне широкого карьера. Они с лейтенантом находились у самого подножия почти отвесного склона высотой около четырех метров. До противоположного склона было не менее метров пятидесяти. Оттуда, с его вершины, и вели огонь. Судя по направлению очередей, они поливали свинцом батальон. Как раз тот сектор обстрела, где несколько минут назад находились Отто и Ульман с носилками.

— Кто это? — шепотом спросил Ульман.

— Это могут быть только русские… — предположил Отто. — Наверняка они вышли на фланговые позиции. Как раз тогда, когда батальон накрыли наши же гаубицы. Они бы давно окружили нас. Но, видишь, им помешал этот чертов карьер…

— Да, карьер… — словно эхо повторил Ульман.

Первым движением Отто было ударить из пулемета по огневым точкам, вспыхивавшим там, на вершине противоположного склона. Но в карьере они оказались, как в западне. Если их засекут, то спрятаться будет негде.

Ульман словно читал его мысли.

— Нам надо спасти лейтенанта… — веско сказал он. — Если мы откроем огонь, нас тут же накроют огнем. Мы тут как в консервной банке.

— Да, из двух штрафных свиней быстро сделают свиную тушенку… — со злым сарказмом проговорил Отто. Он не имел ничего против предложенной Ульманом идеи отсидеться. Более того, хитроватая деревенская логика Ганса находила в его лице всяческую поддержку. В конце концов, действительно, их главный приказ, полученный лично из уст самого герра майора, — спасать лейтенанта Паульберга. Этим они и будут заниматься, не жалея себя.

Теперь главное, чтобы их в этой консервной банке никто не засек. В самом деле, найти тут укрытие еще сложнее, чем сюда спуститься. Хотя и первое у них получилось каким-то чудом.

— А шеи мы тут чудом не переломали… — заметил Отто тихим-тихим шепотом. Ганс согласно кивнул.

Они старались не шевелиться. Пока идет стрельба и их можно увидеть тут, на дне карьера, лучше хорошенько подумать, прежде чем действовать. К тому же с их стороны ударила встречная волна очередей. Не иначе, батальон пришел в себя и решил всерьез огрызнуться.

VI

Отто спешно старался найти какой-то выход из ситуации. Становилось ясно, что отсидеться им тут, да еще с бредящим лейтенантом, никто не даст. Надо что-то предпринимать…

Ну вот… Эти русские тоже будто улавливали мысли на расстоянии. Сразу несколько осветительных ракет взмыли в воздух со стороны русских. После густой темноты эти несколько зависших в почерневшем небе светильников показались Отто яркими, как лагерные прожекторы.

Взобраться обратно наверх не было никакой возможности.

— Надо уходить, — на ходу бросил Отто, резко поднимаясь. — Берем лейтенанта.

— Я сам, — остановил его Ульман. Кто знает, может, он надеялся, что ему потом зачтется особое рвение при спасении командира. Но до этого момента еще предстояло дожить.

Несколько пуль вошли в песок прямо над их головами. Земля осыпалась на Паульберга.

— Скорее, скорее, Ганс! — Отто бросился вперед.

Похоже, что их местонахождение на дне карьера перестало быть для русских тайной. Что ж, пора предъявить свои козыри. Хаген на ходу вскинул пулемет. Его палец предусмотрительно нажал на кнопку предохранителя. Его указательный палец на спусковой гашетке вел себя хладнокровно, как будто бы действовал сам по себе. Вот он нажимает крючок — плавно, постепенно. Как будто в кинематографе замедлилось движение пленки. Пулемет вздрагивает — будто просыпается. В стальном конусе ствола, как в маленькой вазочке, вспыхивает огненная роза. Ствол начинает двигаться взад-вперед, и затвор выплевывает первые стреляные гильзы. Раз… два… три… четыре… пять… Они, как окурки, дымясь, падают в песок. Первая порция смерти ушла на противоположный край карьера.

Этот пулемет не может стрелять одиночными. «Что ж, обеспечим автоматический ход стрельбы на должном уровне» — так, почему-то во втором лице, рассуждает Отто. Все очень просто: в этот момент он не отделяет себя от своего пулемета. В этот момент он и его МГ — одно целое. Поэтому «мы», и никак иначе. Отто Хаген знает, как вести себя с такой игрушкой. Если вести обстрел длинными очередями, пулемет начинает скакать и брыкаться в руках. Это только лишняя трата патронов — кучности никакой, пули летят вразлет и мимо цели. Другое дело — плавная прицельная стрельба короткими очередями. В каждое нажатие курка выпускаешь по пять-шесть патронов. Тогда пущенные очереди ложатся точно в яблочко.

Конечно, на бегу трудно обеспечить такой уровень стрельбы. Но МГ слушается. Отто понимает это почти сразу, после того как на том краю обрыва раздается крик и чье-то тело бесформенным мешком сваливается вниз.

— Давай, Ганс, где ты? — Отто оглядывается назад.

Ульман, с лейтенантом на плечах, немного отстал. Но он изо всех сил старается держаться следом за Хагеном. Видно, что ему тяжело, но он не кричит, не кряхтит и не жалуется. Только тяжело сопит и то и дело, высвобождая руку, отирает пот рукавом грязной шинели.

Они падают прямо наземь и пытаются наскоро, насколько возможно, нагрести перед собой горки песка. Хоть какое-то подобие укрытия. Ганс сипло и надрывно дышит. Как будто пытается запихнуть внутрь себя непомерно большие куски ночного воздуха. Но его легким, кажется, никак не удается их в себя вместить.

Свист пуль вокруг них усиливается. Только сейчас Хаген замечает какую-то бесформенную груду впереди. Надо добраться туда и перевести дух. Иначе их сейчас подстрелят, как куропаток.

— Ганс, хватаем лейтенанта. Я — за колени, ты — за подмышки. Это будет наш лучший спринтерский забег. Мы должны установить мировой рекорд, черт возьми! Это будет круче, чем на стадионе «Олимпия»… Сама Рифеншталь снимет про нас с тобой фильм…

По лицу Ульмана Отто понимает, что тот про Рифеншталь слыхом не слыхивал. Может, он и в киношке ни разу не был, виноградный увалень… Сейчас это не имеет значения. Главное, дотащить лейтенанта до этого нечто, которое должно защитить их от русских пуль.

— Ну что, бежим?… — Отто подхватывает Паульберга за левую руку. Ганс молча кивает головой и делает то же самое с правой рукой командира. Они вскакивают и тащат лейтенанта вперед. Свободной правой Отто вскидывает ствол пулемета и палит на ходу куда-то вверх. Тяжелый пулемет танцует у него в кисти, грозя вот-вот вырваться. Очереди уходят вразброс, лишь отдаленно выдерживая сектор обстрела. Но все равно с такой огневой поддержкой бежать уже не страшно. Просто тяжело — носки сапог загребают песок, да еще волочатся каблуки лейтенанта. Они кое-как дотаскивают его до укрытия. Оказывается, что это два больших валуна.

VII

Один за другим позади раздаются два взрыва. Метрах в десяти от них. Кто-то из русских метнул вдогонку гранаты. Бросок хороший. Но все равно серьезный недолет. Хорошо еще, что гранаты — наступательные. Разлет осколков невелик, но они все равно достают до валунов, за которыми успевают спрятаться испытуемые вместе со своим командиром. Отто сквозь хрипы и кашель, вырывающиеся из его вздымающейся и опадающей груди, слышит щелчки и цокот. Это осколки секутся о каменную породу, отскакивая в разные стороны.

Отто и Ульман аккуратно прислоняют командира к краю валуна и тут же валятся наземь.

— Ух… не верится… неужели мы живы?… — выдыхает Отто. Он чувствует такую усталость, что, кажется, ничто не сможет его заставить вновь подняться на ноги.

— Похоже, так… — раздается бас Ульмана. Видно, что эта пробежка заметно оживила Ганса. Он как-то лихорадочно озирается по сторонам, наверняка ждет, что их сейчас накроет следующая порция гранат. Что ж, пули русских заставят шевелиться даже такого деревенского увальня. Ульман то и дело останавливает свой взгляд на лейтенанте. Тот, похоже, отдает концы — мечется, ругает кого-то в бреду, потом начинает говорить тихо-тихо, вкрадчиво.

— Нам не выбраться… — вдруг произносит Ульман, испуганно оборачиваясь на очередной взрыв. Рвануло совсем рядом. Даже валун вздрогнул. Не хватало еще впасть тут в истерику.

— Спокойно, Ганс… — пытается утихомирить товарища Отто. — Мы выберемся.

— Как? — кричит Ганс. — Это ловушка. Это яма, в которую мы попали, как кабаны на лесной тропе. Нам некуда деваться. А все из-за него. Из-за чертова Паульберга. Я думал, что он мне напишет ходатайство… А он подыхает! Гнида! Шульц был прав, когда бросил его… Гнида…

Он вдруг с рычанием вскакивает и кидается на лежащего лейтенанта. У него такой вид, будто Он разорвет того на куски или, в крайнем случае, придушит. Отто прыгает ему на спину, руками пытается оттащить озверевшего Ганса от беспомощного командира. Тот валится на спину, но на ходу перегруппировывается и легко стряхивает руки Хагена со своих плеч.

Отто успевает ощутить, насколько силен Ульман физически. Хорошо натренировался на своих бочках.

Теперь он вперился налитым ненавистью взглядом прямо в Отто. Всего его перекосило от злобы. Он точно обезумел. Он смотрит Отто прямо в лицо и точно не видит его. Он видит своего врага…

— Ганс! Ганс! Приди в себя!… — Отто пытается его образумить. Сам он весь напрягся, приготовившись к броску. По всему видно, что тот готовится напасть.

Ульман прыгает вперед, расставив руки. Но Отто готов к этому броску. Он увернулся и сзади, прикладом пулемета, поддал Гансу. Удар одиннадцатикилограммового оружия приходится точно в затылок. Он мог раскроить череп Ульмана, как гнилой орех, но его спасает то, что он в каске. Но все равно Ганс ошеломлен. Хаген слышит, как звенит от его удара сталь. Каска слетает с головы солдата, и он со всей силы ударяется лбом о каменистый выступ валуна.

VIII

Ганс Ульман валится рядом с лейтенантом. Несколько секунд ему нужно, чтобы прийти в себя. Он держится за лоб. У него рассечение, и кровь струится прямо на лицо.

— Возьми… — по-деловому говорит Отто, протягивая ему кусок припасенного бинта.

— Может, герр майор зачтет тебе еще одно ранение… — добавляет Хаген и как ни в чем не бывало устанавливает пулемет под выступом. Отсюда можно попытаться вести огонь. Кусок породы торчит наподобие карниза, прикрывая Отто от летящих сверху пуль.

Ганс покорно принимает бинт из рук Хагена. Похоже, что приступ бешенства покинул его вместе с кровью, залившей лицо. Впрочем, кровотечение у него быстро останавливается.

— Надо отстреливаться… Займи позицию с правой стороны камней… — В голосе Хагена звучит приказной тон, и Ульман ему подчиняется. Отто отмечает про себя, что применил против приступа Ульмана действенное лекарство.

Русские всерьез решили выкурить их из-за валунов с помощью гранат. Отто, прицеливаясь, видит, как какие-то темные силуэты мелькают на самом краю песчаного обрыва. Через секунду возле них раздается взрыв. Что ж, хорошо, что у них нет минометов. По крайней мере, пока они в дело не вступили. Метают они далеко, но, чтобы попытаться добросить до валунов, русским надо разбегаться к самому краю обрыва.

Одну за другой Отто дает очереди по верхней кромке карьера. В ленте у него нет трассирующих, и о результатах стрельбы он может только догадываться.

Работа его пулемета вызывает обратный эффект. Стрельба с вышины усиливается. Видимо, русским стало лучше видно, куда выцеливать. Вот над обрывом снова возникла фигура. Сейчас рванет. Отто слышит непонятный звук. Железка звякает по каменистой поверхности. Он и Ульман оборачиваются почти одновременно. Они оба услышали этот стук.

Оборонительная граната, отскочив от валуна, упала в песок прямо возле ног лейтенанта. Все для Отто произошло в какие-то доли секунды. Сначала тело его дернулось прочь от этой железки. Но Отто, пересилив первый порыв, рванул к ней. Он не смог бы объяснить, как все произошло. Руки и весь он словно выполняли какое-то до автоматизма доведенное упражнение. В зенитной учебке он был в числе лучших по дальности метания гранат. Ладонь схватила ребристую «лимонку» вместе с пригоршней песка. Когда Отто замахивался, он явственно чувствовал, как песок просыпается между пальцев.

IX

Бросок получился практически без дуги, резким, точно выстрел из пушки. Граната ушла обратно по прямой траектории и воткнулась в обрыв на метр ниже края карьера. После взрыва раздались истошные крики. Большой кусок почвы сверху осел и стремительно обрушился вниз. На нем находилось несколько солдат. Видимо, как раз те, что вели огонь по камням, за которыми укрылись Отто и Ульман вместе с раненым лейтенантом.

Отто прекрасно все видел. Они упали, беспомощно болтая руками. Их было трое. Один сумел сразу подняться на ноги. И тут же его скосила очередь Отто. Второй что-то кричал, пытаясь встать, но ноги его не шевелились. Видимо, звал на помощь. Вот крик его прекратился, и он уткнулся головой в песок. Это был прицельный выстрел винтовки Ульмана. Третий так и не подал признаков жизни. Очередь, предусмотрительно пущенная Отто в распластанное тело, не дала никаких результатов. Наверное, при падении бедолага свернул себе шею.

На несколько минут обстрел камней прекратился. Видимо, враг не ожидал такого поворота событий и приходил в себя. Воспользовавшись передышкой, Отто откинулся на спину. Он глубоко дышал, пытаясь привести дыхание в порядок.

— Ты слышал, Отто? — окликнул его Ульман. Он подполз к Хагену, опасливо оглядываясь на его пулемет.

— О чем ты? — переспросил Отто. Он тоже краем глаза следил за движениями Ганса.

— Эти русские… Они кричали как-то странно. Непонятный язык…

— Я в русском не силен… — жестко ответил Хаген. — Эти русские… Среди них попадается кто угодно…

— По-русски они говорят по-другому… — почему-то шепотом объяснял Ульман. Он явно искал повод для примирения после своей выходки.

— И где же ты так освоил русский? — уже проще поинтересовался Отто. Не было смысла собачиться здесь и сейчас, когда их в любой момент могут убить.

— Меня учила одна… — Голос Ульмана вдруг потеплел. — В декабре сорок первого наша часть квартировалась в пригороде Могилева. Я служил в панцергренадерах… Может быть, слышал о дивизии «Гроссдойчланд»[1]?…

X

Отто невольно обернулся к Гансу. Он как будто видел его заново. Неужели этот медлительный молчун служил в самой элитной дивизии Вермахта? О «Великой Германии» на передовой ходило немало слухов. Считалось, что там служат лучшие парни Третьего рейха.

— Ты служил в «Гроссдойчланд»?… — с недоверием переспросил Хаген.

— Мне и самому теперь не верится… — глубоко вздохнул Ульман. — Служба в этом проклятом «пятисотом» выветривает все из головы. Делает тебя пустым, словно ты гильза от стреляного патрона… Да, я служил в «Великой Германии». Я был старательным и исполнительным солдатом. Меня хвалили уже в учебке, на полигонах Дёберица. Я знал, что попаду в «Гроссдойчланд». Я очень хотел попасть туда и очень старался. Командиры хвалили меня, говорили, что я буду хорошим солдатом… Дивизия уже тогда была лучшей из лучших… Я удостоился похвалы самого полковника Гёрнлейна. Помню, несколько дней ходил сам не свой после того, как он пожал мне руку… Вскоре нашему командиру дивизии дали чин генерал-майора. Сам генерал-майор лично выразил мне устную благодарность… Во время моторизованного марша я быстро устранил поломку нашего мотоцикла и еще двух мотоциклов… Мы наступали на Орел. Помню, я готов был взять этот город штурмом в одиночку… Так я рвался в бой… Если бы мне дали тогда проявить себя в деле…

Ульман умолк. Он заметно разволновался от собственного рассказа. Точно сейчас переживал все, о чем он говорил.

— Но вместо боя нас перебросили в Речицу. Небольшой городок на берегу широкой реки… Это где-то в Белоруссии… Чистенький, уютный. Чем-то напоминал мне Бад-Кройцнах пригород в районе Мемель-штрассе. Там у меня тетка жила… Мы стояли в Речице две недели. Я и еще двое — командир расчета Бёренд и мой товарищ Мартин — квартировали у местного немца. Мы называли его «русаком». Он был пожилой, невеселый, с тяжелым, недобрым взглядом. Его звали Адам. Ты не поверишь, но хозяйку, его жену, звали Ева. Фрау Эфа… Так я ее называл. Она тоже была не особо приветлива с нами. А ведь они должны бы радоваться. Мы наконец-то освободили их от сталинской власти… Особенно не рад был своим квартирантам хозяин. Его можно было понять. У него была дочка. Они ее звали Лена, на русский манер. Но на самом деле ее имя было Хелен. Так ее назвали при рождении… Хелен… Она была…

Ганс умолк, словно подбирая слова для того, чтобы выразить, какая она была.

— Если бы ты ее увидел… Она была… Понятно, почему отец и мать так за нее беспокоились. Им надо было куда-то услать ее, отправить в деревню к родственникам. Но всех их родственников русские вывезли при отступлении. Каким-то чудом про эту семью забыли. Но лучше бы их вывезли русские… У нее была такая грудь и фигура. Мне не доводилось встречать таких красивых девушек. А должен тебе сказать, что у нас в округе и в Бад-Кройцнахе водилось немало красоток. Среди них попадались и очень красивые, особенно среди дам, приезжавших в Бад-Кройцнах поправить здоровье. Отец дружил со многими сомелье курортных ресторанов. Они отправляли отдыхающих к нам на ферму, на дегустацию вина. Несколько раз приезжали очень красивые женщины… Один раз…

— Эй, Ганс… ты отвлекся… Что насчет Хелен?… — прервал его Отто. Тот, будто спохватившись, ответил:

— Да… Хелен… Мы, все трое, потеряли от нее головы…

XI

Ганс откашлялся. У него стало першить в горле.

— Самым напористым был Бёренд. Настоящий гренадер. Здоровенный малый. Всегда у него острое словцо крутилось на языке. Хелен проходу не давал. И Мартин… сам из города. Мы с ним сдружились, с учебного центра, считай, вместе были. Хороший парень. В автомастерской работал до войны. Мы с ним на почве моторов сошлись. Я тоже здорово кумекал в железках. На слух определял, если карбюратор там или двигатель починки требует. Но в отношении женщин у Мартина пунктик был. Девушка его бросила, как он в армию ушел. Вот он и взъелся на весь женский род. Только и твердил, что, мол, все они, в общем, из одного теста сделаны и обращения требуют одинакового. Помню, все убивался он, что так долго за своей, значит, дамой сердца ухаживал, пока она поцеловать себя разрешила. А по-серьезному у них всего один раз было. Это он мне все рассказывал. А тут она его и бросила. Я ему ничего, конечно, такого не говорил. Да только, думаю, он сам в той истории виноват. Я с девками кое-какой опыт имел, и даже с дамами из общества… Так вот, думаю, если ты полгода вокруг девушки ходишь, чтоб ее поцеловать, она тебя непременно бросит. И права будет… Но этого Мартина надо было знать. Он с железками-то быстро общий разговор находил, а вот с девушками… И Хелен. Вообще не помню, чтобы он с ней разговаривал. Как войдет она в столовую (а мы там все вместе ели, с родителями ее), так он насупится, покраснеет весь — краснел он до корней волос, как свиная колбаска, — и смотрит на нее. Да так, точно дырку в ней проделать хочет. Это я потом узнал, что они с Бёрендом сговорились… ну, чтобы ее того… ну, поиметь ее… А Хелен… она чего-то со мной только и заговаривала. Я особо и не клеился к ней. А Бёренд, так тот при каждом удобном случае. Застанет ее одну, сразу раз вплотную, тискать пытается и на ушко ей что-то шепчет. Многим бабам это нравится. Хохочут, глазки строить начинают, как бы отталкиваются, но понарошку, для формы. А Хелен, та — нет… Всерьез сердилась. Оттолкнет, бывало, и крикнет в лицо Бёренду отцу, мол, пожалуюсь. А что тот мог сделать? Хотел даже к командиру нашему идти, ротному. Да жена его отговорила. У Бёренда этого знакомый какой-то в гестапо служил, так тот припугнул Адама: мол, начнет жаловаться, вызовут всю семью в полицию и узнают, с какой, мол, такой целью русские их тут оставили. Эх, надо было им ноги уносить вместе с их ненаглядной Хелен… Хелен…

Ганс на миг замолк. В этой паузе Отто прислушался к шумам, раздававшимся где-то там, наверху, в степи, над их головами. Раздавались одиночные, будто бы запоздалые, выстрелы. Все стороны непонятного, суматошного ночного боя будто одновременно взяли передышку, чтобы прийти в себя и разобраться, где враги, а где свои. Ульман, словно чувствуя скоротечность этого момента, снова весь погрузился в рассказ, спеша поведать всю историю до последней точки.

— Хелен… Почему-то она потянулась ко мне. Видимо, искала у меня защиты. Женским чутьем чувствовала, что я хорошо к ней отношусь. Хотя она мне очень нравилась. И по ночам снилась. Как будто мы с ней, ну… как с фрау фон Даллен. Она из Висбадена приезжала к нам, покупала вино. На своем автомобиле… Молодая вдова. Дама из общества… Ей очень понравилось вино. Она много его выпила, и я отвозил ее на ее автомобиле… Ну, ее укачало по дороге, и мы свернули в поле, и там был стог сена, и мы…

XII

— Ганс, — перебил его Отто. — Ты опять свернул в сторону…

— Да-да… — спохватился Ульман. — Хелен, она снилась мне каждую ночь, как будто она, а не фрау фон Даллен, там, со мною, в стогу… Но днем все становилось по-другому. Когда она запросто говорила мне: «Ганс, проводите меня на рынок». Она ходила покупать туда продукты, для всех нас. Она никогда не просила об этом ни Бёренда, ни Мартина. И я шел с ней. И мы так мило болтали. В основном говорила она. Обо всем говорила, совсем как девчонка. Она неплохо говорила по-немецки. Только акцент. И по-русски она меня учила. «Ти… ошень… красифая… дефушка». И еще другим. Это было как игра. У меня дома осталась младшая сестра… А Хелен… в такие минуты я чувствовал, что никому не дам ее в обиду. Но в присутствии товарищей становилось все по-другому. Все-таки они были моими товарищами. Мы вместе готовились воевать за великую Германию в составе лучшей дивизии Третьего рейха «Гроссдойчланд»…

Он еще не закончил говорить, а внимание Отто отвлек знакомый звук. До спинного мозга этот звук пронимал, заставляя забыть обо всем и искать одного — спасительного укрытия. Нарастающий вой. Он приближался оттуда, со стороны батареи немецких гаубиц.

— Ложись, Ганс! — успел крикнуть Отто и вжался в рыхлый холодный песок, стараясь забиться в щель под самый валун. Оглушительный грохот сотряс землю, и валун покачнулся. Отто с ужасом почувствовал, как многотонная громада камня, шевельнувшись, прикоснулась к его спине. И отпрянула назад. А что, если бы он качнулся сильнее? Его спину и ноги переломило бы, как спичку. И от лейтенанта мокрого места бы не осталось. Тот даже не почувствовал, что был на волосок от гибели. Похоже, он уже переходил в мир иной.

Ульман предусмотрительно отполз от камня на пару шагов. Теперь он лежал, засыпанный песком вперемешку с землей, поднятой в воздух вместе с мощной взрывной волной. Значит, теперь артиллерия била по карьеру. Выходило, что им удалось скорректировать огонь. Насколько Отто знал, единственную в батальоне рацию разбило прямым попаданием танкового выстрела еще в самом начале обороны Лысой Горы. Радиста тогда разметало вместе с деталями на несколько метров вокруг воронки. Скорее всего, герр майор отправил кого-то гонцом в расположение артиллеристов, и ему наконец-то удалось добраться до окопавшихся в колхозе.

— Эй, Ганс!… — Отто окликнул товарища. — Ты цел?

Вместо ответа тот пошевелился. Отряхиваясь и сплевывая песок и землю, он оглянулся вокруг. Белки его глаз блеснули в темноте. Похоже, что с ним все в порядке. Как водилось с теми, кого присыпало после взрыва, ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Отто было знакомо это ощущение: как будто ты выбрался из собственной свежей могилы.

— Слышь, меня чуть не похоронило заживо… — наконец, отозвался Ульман, подползая к нему.

— Хм, тебе еще повезло… — произнес Отто Хаген. — Тебя присыпало рыхлой землицей. А на нас с лейтенантом чуть не водрузился этот здоровенный булыжник. Вот была бы нам братская могилка, да еще с надгробной плитой, которую танком не сдвинешь…

Ульман вдруг рассмеялся. Отто поймал себя на мысли, что он впервые за все время их совместной службы в «пятисотом» слышал смех Ганса.

— А ты молодец, Отто, — произнес Ганс. — Никогда не унываешь. И в деле надежный…

— Что толку распускать сопли, если тут каждый следующий снаряд может из тебя соплю сделать… — заметил Хаген.

XIII

Они выглянули из своего укрытия. Воронки усеяли дно карьера. Там, где был песчаный обрыв, зияла огромная выбоина. Как будто оползень сошел. Вывороченная взрывом почва обрушилась вниз вместе с солдатами противника и погребла их под собой. Из земли торчали руки и ноги, некоторые из них беспомощно шевелились. Стоны доносились изнутри.

— Надо выбираться отсюда… — решительно произнес Отто. — Ты видишь, как их накрыло. Артиллерия сместила цели обстрела. Теперь они бьют по карьеру, по противнику. Опять нас могут накрыть свои же…

Словно бы в подтверждение его слов, один за другим, с разбросом метров десять, на дне карьера выросли три взрыва. Один из них угодил прямо в ту самую осыпавшуюся гору. Там, где только что был жутко шевелившийся холм, вмиг образовалась не менее жуткая воронка. Запахло жареным мясом.

Ни Хагену, ни Гансу уже не требовалось дополнительных команд. Они, словно сговорившись, схватили лейтенанта и бросились бежать вдоль обрыва вперед.

— Погоди… — приостановился Ульман. — Ты и так пулемет тащишь. Мне сподручнее одному командира нести…

Еще несколько минут назад он пытался задушить Паульберга, а теперь бережно взвалил его на плечи и рванул вслед за Отто.

— Должен же быть где-то подъем из этой чертовой ямы? — шептал он вдогонку спешащему Хагену. Тот, с пулеметом на изготовку, внимательно оглядывался по сторонам. Действительно, если этот карьер разрабатывали ради добычи песка или еще чего там, то где-то должен был быть спуск для машин или подвод.

— Говори тише, — обернувшись, предостерег Отто. — Тут наверху вполне могут быть русские. Да и с нашей стороны могут жахнуть. Разбираться не будут, свои мы или чужие. В этой чертовой темноте не различишь ничего. И подъема не видно… А вот… Смотри, что это?…

Они подошли к участку обрыва, где песчаник сменялся глинистой почвой. Здесь наверх вели аккуратно вытесанные ступеньки. Видимо, местные рабочие сделали для себя дополнительный — пеший — подъем.

Они на секунду остановились в замешательстве перед спасительной лесенкой.

— Как быть с лейтенантом? — тяжело дыша, вслух рассуждал Ульман. — Мы столько с ним возились, что оставить его жалко.

Отто кивнул.

— Он жив еще? — спросил он.

— Не знаю… — хмуро ответил Ульман.

— Все равно надо его доставить к герру майору. Хотя бы докажем, что мы тело не бросили…

Впереди внезапно раздалась стрельба. Огневые вспышки, озарявшие темноту, подсказывали, что бой разгорелся недалеко — метрах в ста впереди.

— Слушай, Отто… Ты полезешь наверх и приведешь подмогу, — произнес Ганс.

— Как я тебя оставлю одного? — возразил Хаген, несогласно замотав головой.

— За меня не беспокойся, — подтолкнул его к ступенькам Ганс. — Во-первых, я не один… Мы тут с герром лейтенантом…

Он попытался улыбнуться. Улыбка вышла не очень искренняя.

— Ничего, отсидимся…

— Я мигом, — приняв решение, Отто стал карабкаться наверх. Уже с лестницы он громким шепотом сказал Гансу:

— Главное, никуда от лестницы не уходите. И сидите тихо. Вытащу вас обязательно…

Лестница была почти отвесной. Удерживаться Отто удавалось с трудом. Рукам уцепиться было практически не за что. Холодная глина крошилась и осыпалась под пальцами. Пулемет оттягивал спину назад, в пустоту. Несколько раз Хаген чудом не кувырнулся обратно в карьер. Но в конце концов ему удалось перевалиться через край обрыва. Отто и секунды не дал себе отдышаться. Вскочив на ноги, он побрел вперед, на шум стрельбы и зарева вспышек, все время ускоряя шаг.

XIV

Внезапно ночную мглу разорвал сухой и гулкийтреск автоматной очереди. Она прозвучала так неожиданно и так близко, что Отто невольно пригнулся. Это и спасло его. Несколько пуль прожужжали прямо над его каской. Отто грохнулся на землю, выставив вперед ствол своего МГ. Только сейчас он увидел, что пулеметная лента была пуста. Черт, сейчас уже не перезарядишь. Все же это должны быть свои. Стрельбу вели из «шмайсера». Уж это-то Хаген мог различить и в кромешной темноте.

— Не стреляйте! Не стреляйте… я свой, испытуемый Хаген, рота Паульберга «пятисотого» батальона.

Несколько секунд ему никто не отвечал. Там, за стеной темноты, молчали, словно раздумывая, стоит ли рискнуть и принять его слова на веру или поступить проще и попросту прихлопнуть этого встречного. Возни меньше.

Отто по опыту знал, что именно такое решение на войне принимали чаще всего. Но сегодня ему везло.

— Рота Паульберга? Из второй, что ли?…

Голос раздался совсем близко. Но того, кому он принадлежал, видно не было. Наверное, залег в траве. Тут, возле карьера, все заросло пожухлой травой. Напрягшийся слух Отто уловил еще один голос — тихий и сдавленный. По всему, там впереди спорили. Скорее всего, решали, как с ним поступить. В темноте раздался звук клацнувшего металла. Перезарядили затвор. Отто ничего не мог предпринять.

— Эй, где вы? Если бы я хотел, давно бы покрошил вас из своего МГ. Мой пулемет осечки не знает. Мы его с обер-фельдфебелем Барневицем добывали…

— Барневиц? Этот здоровяк с замашками мясника?… — раздался тот же голос. Теперь он звучал заметно дружелюбнее.

— Клаус, лучше пусти его в расход… — продолжал убеждать его чей-то голос. — Откуда наши могут быть в карьере? Это, по всему, чертов русский шпион…

— А откуда он знает Барневица?… — не уступал ему тот, второй.

— Барневица уже нет… — поспешил встрять в разговор Отто. — Его на части разнесло во время нашей вылазки. На мину наступил…

— Невелика потеря… — рассуждал тот, что дружелюбнее. Его, видимо, и звали Клаус.

— Нам нужна помощь… — скороговоркой выкладывал информацию Хаген. Он должен был успеть убедить этих солдат, что он свой. — Там, на дне карьера, мой командир и еще один — испытуемый Ульман. Лейтенант тяжело ранен. Ему нужно срочно оказать помощь.

— Как ты вылез оттуда? Наше отделение ни черта не может найти туда спуск, — сурово спрашивал первый. Его тут же перебил второй:

— Э, парень, ты позарез нужен нашему командиру роты. Пойдем-ка, отведем его к ротному. Похоже, он действительно из «пятисотых». Пауль, и перестань размахивать своим «шмайсером». А то парень нас сейчас и в самом деле уложит из своего МГ…

XV

Допрашивал Хагена лично командир первой роты капитан Висгаупт. Герр офицер тоже был выпускником Наполы. Впрочем, допроса никакого и не было. Еще по прибытии лейтенанта Паульберга в батальон они с капитаном сразу дружески сошлись на почве боевого братства выпускников лучшей офицерской школы Германии.

Капитан выслушал сбивчивый рассказа Хагена и тут же приказал ему и еще троим испытуемым как можно скорее извлечь лейтенанта из карьера. Вместе с ними отправлялось первое отделение для того, чтобы спуститься вниз.

Спуск на дно карьера, о котором рассказал Отто, оказался стратегически важным. Пока они с Ульманом и лейтенантом мытарствовали по дну карьера, ситуация здесь, в степи, изменилась. Герру майору удалось связаться с командованием дивизии и артиллерийским расчетом, принявшим поначалу прорывавшихся «пятисотых» за русских.

Батальон получил новое задание — остановить попытку русских частей замкнуть кольцо. Противник наступал с левого фланга, со стороны степного хутора Григорьевка. Хутор располагался на берегу небольшой, но достаточно полноводной речушки Дюнка. Неподалеку от хутора на берегу речки располагалась пристань, с которой в небольшие грузовые баржи загружали песок, добытый в карьерах. Сам хутор располагался на небольшом всхолмии, что придавало этому месту стратегическую важность.

Русские уже давно ударили бы батальону во фланг и наверняка смяли бы оборону неподготовленных солдат. Но им помешали карьеры. Они и не дали осуществить неожиданный прорыв. Здесь, вдоль русла реки, карьеров было два. Вытянутые вдоль километра на три, имеющие в ширину метров по пятьдесят, они были разделены между собой узким участком, оставленным для проезда.

За эту перемычку и разгорелся бой. Грохотало впереди, метрах в ста пятидесяти. Артиллеристы, окопавшиеся в колхозе, теперь били по другой стороне карьера. Но накрывали они дальние подступы русских, хутор и район пристани. А русские успели подтянуть большие силы к перешейку. Но туда наши гаубицы стрелять не решались. Боялись снова накрыть своих в ночной неразберихе.

Семь человек составили разведгруппу. Ее личный состав построился перед капитаном. Почти все вызвались идти добровольцами. Висгаупт приказал собрать и передать разведчикам весь ротный запас гранат.

— Ваша группа проведет разведку боем в направлении карьера, — выделяя каждое слово, объяснял суть приказа капитан. — Вы спуститесь вниз, незаметно пройдете по дну карьера. Вы должны выйти к перемычке и вступить в бой. Обходной удар должен быть неожиданным. Оттянув на себя внимание и силы противника, вы обеспечите прорыв батальона через перемычку.

Капитан остановился и умолк. Он секунду подождал, видимо, давая время, чтобы информация улеглась в головах солдат.

— Старший группы ефрейтор Ремер. Вам все ясно, Клаус?

— Так точно, герр капитан! — браво доложил солдат, стоявший возле Отто. В сумраке Хаген успел разглядеть его невысокую, крепко сбитую фигуру. Он узнал его голос — тот самый, который задержал его в степи.

— Захватите веревки и плащ-палатку. Поможете солдату из второй роты поднять наверх лейтенанта Паульберга. Испытуемый Хаген покажет вам путь. Действуйте!…

XVI

Отто не сразу сумел отыскать место, где он поднимался.

— Может, ты поторопишься? — нервно подгонял его один из разведгруппы. Тот самый Пауль, который хотел Хагена пристрелить. Теперь они выполняли один приказ. У Хагена не было настроения выслушивать его недовольство.

— Если ты так торопишься, я устрою тебе ускоренный спуск… — стиснув зубы, проговорил Хаген. Чтобы испытуемому было лучше слышно, он подтащил его за грудки к самым губам.

— Ты понял?… — Хаген едва может различить лицо этого самого Пауля. Но он ощущает вонючее дыхание его нечищеного рта. — Я тебя сейчас скину вниз головой, понял, скотина?…

Он шепчет прямо в его немытое лицо. Тот молчит и только растерянно сопит.

Хаген отталкивает испытуемого прочь от себя. Из темноты к нему подступили остальные из состава группы. Хаген внутренне подобрался. Пусть только попробуют накинуться. Тем более все разом. В суматохе и темноте он продержится. На удивление, они и не собираются нападать на Отто.

— Эй, как там тебя… Хаген? — Это голос старшего группы ефрейтора Ремера.

— Где спуск, Хаген? Нам надо торопиться… — вполне миролюбиво добавляет он. По всему, этот Пауль у них не в почете. Вступаться за него явно никто не желает.

— Сейчас… сейчас…

Отто практически на ощупь осматривает край обрыва. Должно быть где-то здесь. Вот камень. Он валялся в нескольких шагах от спуска. Вот куст репейника… Ага, есть!

— Нашел, нашел!… — громким шепотом зовет остальных Отто. — Доставайте веревку. Без нее тут можно шею свернуть. Ее надо спустить для подстраховки…

Он уже завел пулемет за спину и начал осторожно спускаться вниз. Ремер и еще двое быстро разматывают веревочную связку и бросают конец вниз. Самое время. Отто хватается за веревку одной рукой, потом второй. Он уже начал терять равновесие. Не толстая, но прочная и эластичная пенька крепко фиксируется в ладонях.

— Держите крепче… — шепчет он вверх и, перебирая ногами по ступенькам, а руками — по веревке, быстро спускается вниз. Он два раза дергает конец веревки. Это сигнал для следующего.

Отто не ждал его. Он оглянулся вокруг. Но поблизости никого нет. Куда подевались Ульман и лейтенант? Черт возьми… Не будет же он кричать: «Ганс, ау! Отзовись!»

Вдруг насыпная песчаная горка у самого отвеса оврага зашевелилась. Полог плащ-палатки, присыпанной песком, откинулся, и оттуда высунулся ствол винтовки, следом — голова Ульмана.

— Хаген, мы здесь! — Ганс не сдерживал радости. — Я уже думал, ты не вернешься…

— Ну вы и замаскировались!… — обрадованно откликнулся Отто, подбегая к ним. По лестнице спускался уже третий боец.

— Бери лейтенанта. Мы должны упаковать его в плащ-палатку и поднять наверх.

Они взяли палатку и быстро соорудили вокруг Паульберга что-то на манер люльки. Веревкой, в несколько обхватов, ее закрепили вокруг тела. Вверх лейтенанта тянули четверо, а Отто подталкивал снизу, шаг за шагом делая вверх по ступеням. Дважды он чуть не сорвался. Пришлось цепляться за плащ-палатку. Тогда испытуемым, которые были наверху, приходилось вместе с Паульбергом удерживать на весу и его.

XVII

— Ульман, тебе надо выбраться наверх вместе с командиром… — произнес Отто. Он подтолкнул Ганса к глиняным ступеням.

Однако Ульман уперся. Видимо, ему до смерти надоело возиться с Паульбергом.

— Погоди, я с вами… Куда вы собрались?… — Ульман решительно перехватил винтовку, всем своим видом показывая готовность лезть хоть к черту на рога.

— Эй, солдат… — его окликнул ефрейтор Ремер. — Не лучше ли тебе перевести дух?… Нас ожидает серьезная заваруха…

— Нет, — еще решительней замотал головой Ульман. — Панцергренадеры не боятся заварух…

— Или ты?… — с добродушной улыбкой переспросил старший группы.

— До того как попасть в «пятисотый», Ганс служил в дивизии «Гроссдойчланд»… — пояснил Отто.

Улыбка сошла с лица ефрейтора.

— Хорошо, солдат… — Голос Ремера звучал уже совершенно серьезно. — Переходишь в распоряжение нашей разведгруппы. За лейтенанта будет отвечать Пауль. Доставит его к фельдшеру…

Команда вместе с веревкой ушла наверх.

— Идем тихо… Главное, не шуметь. Достаточно близко, чтобы не терять друг друга из виду Но на ноги друг другу не наступать… — ефрейтор Ремер уточнял задание быстро, по-деловому, делая после каждой фразы короткие паузы.

— Наша цель — добраться без шума до перемычки и ударить по русским, — продолжал говорить Ремер. Ульман, который вообще не знал, каковы цели разведгруппы, слушал, наклонившись ухом к самому лицу ефрейтора. Тот тычком мощного увесистого кулака отодвинул фигуру Ульмана на пару шагов от себя.

— Эй, не наседай, панцергренадер… И так темно, а еще ты свет загораживаешь… Короче… Наш главный козырь — неожиданность. Мы должны свалиться на русских как снег на голову.

— Интересное дело… Как это мы можем свалиться на их головы со дна карьера?

Нескрываемая ирония звучала в голосе спросившего. Видно было, что он спросил для смеху. И вся фигура, какая-то развинченная, не стоявшая на месте, выказывала разбитной характер ее хозяина.

— Тебе, Дитмар, очень рекомендую приберечь свои шуточки на перекур после боя, — в голосе ефрейтора умело перемешались нотки той же иронии и одновременно дисциплинирующей суровости. — А то наша разведка боем начнется с того, что тебе на голову упадет мой боевой кулак… А теперь, мать вашу, шутники бегом закрепили в вещмешках все свои цацки и причиндалы. Чтоб ни одна ложка, ни один котелок не звякнули. Понятно?…

Не обращая внимания на несдержанные смешки, прошелестевшие по всей разведгруппе, ефрейтор махнул рукой в сторону противоположного края карьера.

— Ну что… двинули? Вперед, сукины дети, и да поможет нам Бог…

XVIII

Они — семь сгорбленных фигур — неслышно пересекли карьер по диагонали. Перемещались они неслышно, словно семь летучих теней скользили по песчаному дну огромной, изрытой воронками ямы. Впрочем, вряд ли кто-нибудь мог уловить издаваемые группой шум и шорохи в грохоте артиллерийской канонады. Гаубицы снова начали обстрел русского фланга. Теперь снаряды ложились намного ближе, возле самого карьера. «Как бы они опять не накрыли своих», — не отпускала Отто одна-единственная мысль, пока он двигался вслед за спиной Ульмана, все время стараясь держать нужную дистанцию. Но все равно остановка получилась неожиданной, и приклад пулемета угодил Гансу между лопаток. Тот только обернулся, ничего не произнеся. В темноте было трудно разглядеть команды, которые старший подавал знаками.

Противоположной стены обрыва достигли без приключений. Это уже была сторона врага. Теперь выходило, что русские над самой их головой. Ремер, шедший в голове разведгруппы, остановился, дожидаясь, пока все подтянутся. Потом жестами по цепочке была передана команда «Вперед».

После очередного взрыва песок посыпался сверху на головы шедших. Не хватало еще, чтобы их накрыло отвалившимся от обрыва куском. В памяти Отто ясно всплыла картина месива из земли и человеческих тел, обрушившихся на дно карьера.

Теперь уже ближе становилось зарево нескончаемой стрельбы, озарявшей световыми лентами трассерами перемычку между двумя сторонами карьера. Высвечиваясь, она казалась отсюда мостом, соединявшим два берега реки. Только мост этот стоял не на опорах-«быках», а сплошняком, и вместо воды на дне лежал слой сухого песка.

Еще на подходе Отто попытался на слух определить, какими огневыми силами ведется бой. Беспорядочная какофония десятков винтовок и автоматов. Очереди «шмайсеров» — более редкие, как и вообще стрельба со стороны «пятисотого» батальона. А русские патронов не жалели. Видимо, их хорошенько снабдили боеприпасами для успешного прорыва. Отчетливо выделялся лязгающий стук двух пулеметов. То и дело вдруг возникал еще один звук — вкрадчиво-заунывный, он прорастал из ниоткуда и рос до невыносимо скребущего. А потом как будто кто-то хлопал в ладоши на стороне «пятисотого», и огненный всполох озарял темноту. У русских были минометы. Калибр, судя по всему, небольшой, но облегчения от этого было мало. Минометчики методично обстреливали позиции возле карьера. А сами наверняка расположились в стороне. Вот если бы их накрыли немецкие гаубицы. Но попробуй скорректировать, да еще оперативно, их стрельбу.

XIX

Ремер снова останавливается. Надо взять паузу и выработать текущий план действий. Усилившийся шум близкого боя позволяет совещаться шепотом. Ремер предлагает подобраться вплотную к перемычке и забросать ее снизу гранатами. Ефрейтору надо отдать должное. Он не надувает щеки, строя из себя командира, которому одному известно, как действовать. Он ясно видит, что ситуация непростая и его план — не самый лучший. Стоит им раскрыть себя, как они станут легкой добычей русских. На дне оврага — они живые мишени. Спрятаться негде, и жить им останется не больше минуты. А эффект от вылазки получится нулевым. Мало толку от гранат, брошенных снизу, со дна карьера, наобум, неизвестно куда.

В разговор вступает Отто. Он предлагает выбраться на поверхность раньше, не доходя до перемычки. Наверху они должны будут разделиться на две группы. Одна, меньшая по составу, должна напасть на расчет минометчиков. Начавшийся у минометных расчетов бой призван будет стать сигналом для второй группы, которая, подобравшись к перемычке, закидает позиции русских гранатами — прежде всего пулеметы.

— У тебя хороший слух, Хаген, — задумчиво произносит Ремер. — Это все хорошо, но один вопрос: как мы поднимемся на верх этого проклятого карьера? «Кошки» для нашей веревки нет, да и зацепить ее наверху не за что…

— Нам надо вернуться… — торопливо говорит Хаген. — Мы прошли это место. Там, вдоль обрыва, свисали корни. Кому-то из нас надо попробовать взобраться. А потом он спустит веревку.

Ефрейтор все еще взвешивает информацию. Он должен принять решение. И он его принимает…

XX

Отто лезет вверх по длинным корням. Они свисают вниз, словно лианы. На вид они крепкие и мощные. Но это с виду. Только что одна из веревок-корневищ оборвалась, и он повис, держась рукой за оставшийся иссохший жгут. Моток веревки засунут в карман шинели Отто. Он подтягивается и подтягивается. Будто бы лезет по канату в школьном спортзале. Не зря их физкультурник, герр Вальде, гонял их вверх-вниз по десять раз за урок. Навыки пригодились. Последний рывок. Вот так… Отто лежит несколько секунд на животе. Он приходит в себя. Он на территории русских. Здесь его в любой момент могут подстрелить. Впрочем, у своих шансов быть подстреленным у него было не меньше. Черт его знает, откуда взялся этот пень на самом краю обрыва. Значит, здесь росло дерево. Самое высокое растение, которое он видел в этой донецкой степи, — это осина. Что ж, как бы там ни было, это дерево здорово его выручило. И, может быть, оно поможет им всем выполнить свое задание. Вернее, уже не дерево, а его труп… Иногда от трупов намного больше толку, чем от живых…

Пока все тихо. Отто обматывает веревку вокруг пня и кидает конец вниз. Он, как может, старается помочь тому, кто карабкается по веревке. Это Ульман. Он втаскивает Ульмана наверх и помогает ему стащить со спины свой пулемет. Теперь дело идет быстрее. Они вдвоем работают, как лебедка, втаскивая следующего бойца. Вскоре вся разведгруппа оказывается на вершине обрыва.

— Надо углубиться внутрь. Возле обрыва у нас нет возможности для маневра, — командует Ремер. Они делятся на две группы. В одну ефрейтор определяет троих: Хагена, Ульмана и Дитмара — того самого шутника, который не мог представить, как можно свалиться на голову противнику со дна карьера. Ефрейтор припоминает ему эту шутку:

— Вот видишь, Дитмар, — говорит ефрейтор. — У тебя появляется отличный шанс свернуть шеи минометчикам.

Они еще раз проговаривают, что сигналом к открытию огня на перемычке должно стать нападение на минометчиков. Группы расходятся. Ефрейтор и трое с ним исчезают в темноте. Они будут держаться направления на перемычку, стараясь не отходить далеко от края обрыва.

Вновь темноту разрезает протяжный нарастающий вой летящих мин. Теперь они кажутся совсем близко. Надо идти по прямой и, главное, не нарваться на охранение.

Отто — впереди. Он вслушивается в звуки, стараясь по крикам и выстрелам определить расположение противника. Вдруг, метрах в пятидесяти от их группы, яркая вспышка озаряет темноту. Отто успевает сообразить, что как раз в том направлении выдвинулась группа Ремера. Оглушительный грохот взрыва сотрясает землю и воздух.

Хаген упал, а следом за ним Ульман и Дитмар. Похоже, ребята Ремера нарвались на неприятности. Сразу после взрыва в этом месте ширится сухой треск стрельбы. Огневые вспышки автоматных и пулеметных выстрелов замерцали в непроглядной ночи, словно какое-то жуткое факельное шествие. Они именно двигались. Все плотнее собираясь в одном месте. Похоже, группу Ремера зажимали в кольцо.

— Идем на выручку. Без команды не стрелять!… — бросил своим товарищам Отто и, вскочив на ноги, бегом бросился на звук выстрелов.

Им важно было не раскрыть себя раньше времени. К тому же в этой чертовой темноте легко можно было положить своих. Поэтому сначала надо было разобраться, где враг, а потом уже пустить в дело огневую мощь своего МГ. Уже на бегу Отто принял другое решение. Они откроют «второй фронт» нападения. Тогда они ударят по врагу наверняка. Вдобавок это должно внести больше паники в ряды противника.

XXI

Они взяли чуть левее места боя. Там огневое противостояние не утихало, только разгоралось с каждой секундой. Молодчина Ремер, устроили вчетвером такую заваруху. Ну что ж, сейчас и они добавят перцу в этот чернющий бульончик. Впереди раздались голоса. Уже некогда было спрашивать специалиста по русскому языку Ульмана, по поводу чего рвали глотки впереди. Ясно было одно: кричали явно не по-немецки.

— Не отставайте! — крикнул он Ульману и Дитмару. — Держимся вместе… Вы пока берегите патроны… Говорю я… — С этими словами Отто на ходу вскинул ствол пулемета и открыл огонь.

Он пустил одну за другой две короткие очереди. После этого Хаген взял резко вправо и пробежал несколько шагов.

Ульман и Дитмар попытались сделать то же самое. Что-то похожее на надрывный, рычащий стон исторглось из глотки Дитмара. Они только успели залечь, как шквал ответного огня пронесся мимо них в темноте. Били с пяти или шести точек одновременно. Звучали одиночные винтовочные выстрелы и автоматные очереди.

— Дитмар… Что с ним?! — Отто кричал изо всех сил. Он не слышал сам своего голоса. Одновременно кто-то что-то истошно кричал впереди, по флангам, казалось — повсюду. Одни, видимо, пытались озвучить какие-то команды, а другие просто беспомощно верещали от боли.

Стонущие причитания Дитмара затихли. Неужели умер?

— Эй, Ганс? — подползая, как можно громче спросил Отто. — Что с Дитмаром?

— Ничего… В порядке…

Голос Ульмана раздался откуда-то спереди. Он успел порядочно отмахать, прежде чем повалиться на землю.

— Где Дитмар?… — окликнул Отто, оглядываясь вокруг. Огненно-черные тени мелькали и прыгали вокруг. Разобрать что-то в этой адской круговерти было невозможно. Это русские усилили стрельбу. Теперь они вели ее левее, в том направлении, где Отто открыл огонь. У Отто и его группы появилась возможность засечь основные огневые точки.

XXII

— Ну что, парни?… — громко шептал он. — Теперь вам примерно ясно, откуда они ведут стрельбу? Сейчас мы ударим разом: из пулемета, винтовки и «шмайсера». Тогда русские подумают, что целая рота наступает на них с тыла. Все ясно?…

— Ясно… — почти хором прошептали Ульман и Дитмар.

— Огонь!…

Отто выкрикнул это во все горло, одновременно до отказа утопив спусковой крючок пулемета. Пламя вырвалось из ствола и на бешеной скорости понеслось в ночь смертоносными светящимися пунктирами. Отто казалось, что его крик слился с грохотом пулеметной очереди в одно целое. Уже непонятно было, вылетают пули из раскаленного ствола или он сам выплевывает их из своего рта. Ганс и Дитмар не отставали. Рассредоточившись друг от друга метров на пять, они методично палили туда же, куда уходили очереди Отто.

— Перемещаемся! — успел крикнуть Хаген, резко вскакивая и на полусогнутых пускаясь вбок. Оба испытуемых послушно бросились следом. У Отто звенело в ушах. Ну и наделали же они шороху! Там, впереди, за занавесом темноты, творилось что-то невообразимое. Беспорядочная стрельба и крики слились в огромный узел паники. Что-то происходило и на рубеже, где вступила в бой группа Ремера. Отто даже показалось, что он различил голос ефрейтора, истошно выкрикивавшего: «Рота, вперед!»

В голове Отто вдруг мелькнула мысль, такая же шальная, как и вся эта ночная разведка боем. Он как-то лихорадочно подумал, что распутать этот панический клубок нет никакой возможности. Выход один — разрубить его острой, как меч, пулеметной очередью.

Теперь, когда они раскрыли свое местонахождение, у разведгруппы был один выход: создать впечатление, что на этом направлении наступают превосходящие силы противника.

Одна из теней выросла совсем рядом и вдруг, попав под отсвет взрыва, превратилась в Ремера. Выглядел он жутко, весь красный, словно под кроваво-красным лучом прожектора. Самое жуткое было то, что он скалился. Отто не сразу понял, что означает этот оскал.

Он полз сбоку, со стороны карьера. Как раз оттуда, где громыхнул мощный взрыв и разгорелся бой.

— Ты чего? — непонимающе окрикнул Хаген. — Ремер?!…

— Комрад… комрад… — непрерывно произносили кровавые губы Ремера.

— Сюда, сюда, Ремер. Мы здесь!… — окликнул его Отто. Но он продолжал ползти по выбранному им маршруту.

— Комрад, комрад…

Только тут Хаген заметил, что ползет он как-то странно. Точно волочит за собой какой-то груз. Что у него в руке? Пулемет? Противотанковое ружье? Где он его раздобыл? При следующей вспышке Отто рассмотрел, что это.

XXIII

В левой руке ефрейтор держал свою собственную ногу. Обхватив ее снизу рукой возле самой голени, он держал ее на манер фаустпатрона. Для того, чтобы удобнее было отталкиваться локтями. То, что волочилось за ним… Это не были пулеметные ленты… Его собственные кишки, вывалившиеся из дыры в животе, тяжелой гирляндой елозили по земле. Вместо левой ноги — обрубок, до самого паха. Он, как мог, помогал себе правой, что есть силы отталкиваясь локтями и подошвой сапога.

Он полз прямо на Дитмара.

— Комрад… комрад… — схватил он Дитмара за руку и принялся тыкать в нее оторванной ногой. Видимо, он просил Дитмара о помощи. Чтобы тот помог ему приделать ногу обратно.

Солдат вдруг истерично захохотал. Он пытался вырваться, но Ремер цеплялся, судорожно хватал его за рукава шинели. Ефрейтор агонизировал.

Высвободившись, Дитмар быстро-быстро отполз от умирающего.

— Ногу… ногу подвернул… Представляешь, ха-ха… ногу!… — кричал Дитмар. Он не мог успокоиться. Все его одутловатое, с отвислыми щеками лицо истерично тряслось от смеха. Наверняка он подвинулся рассудком. Слышать его безумный хохот в этом ночном аду было невыносимо. Отто чувствовал, что еще секунда, и он тоже сойдет с ума.

— Заткнись! — выругавшись, крикнул Отто. Он медленно подползал к зашедшемуся в истерике солдату Но тот, точно устроив игру в догонялки, пополз прочь от Хагена. Вперед, в сторону русских. Он продолжал смеяться и повторять:

— Я подвернул ногу… я подвернул ногу… А он мне принес свою… На замену… Ха-ха… на замену…

— Стой, куда?! — Отто, не выдержав, поднялся на ноги. Пригибаясь, насколько возможно, он бросился следом за Дитмаром. Но тот точно ждал этого. Он с сумасшедшей скоростью вскочил на ноги.

— Не догоните!… У меня новая нога… Новая нога…

Встав во весь рост, он веером пустил в темноту очередь из автомата и побежал вперед.

Сразу несколько трассерных лент пересеклись на темнеющем силуэте фигуры Дитмара. Пули кромсали и дырявили тело солдата, выпуская на волю его сумасшедшую душу.

XXIV

Ефрейтор уже не шевелился. Возле него копошилась какая-то темная масса. Может, это хромой бес хлопочет по поводу командира их разведгруппы, издохшего с собственной ногой на изготовку. Пожаловал на примерку новой бесхозной ноги. Может, он и сдвинул мозги Дитмара с катушек. Бросил того под пули, чтобы убрать конкурента…

Ничего, этому выродку тьмы от убитого Ремера не достанется ничего. Отто навел ствол своего пулемета на лежащего Ремера. Темнеющая масса вдруг двинулась прямо на Хагена. Ага, решил теперь взяться и за него. Ну что ж, подползай ближе, дьявольское исчадье. Сейчас твоя мерзкая, зловонная плоть разлетится по округе вместе с ошметками рогов и копыт.

— Отто…

Что это? Он вздумал зубы заговаривать? Ну уж нет… подползи ближе, мерзость, и Отто Хаген покажет тебе, как питаться кишками ефрейтора Ремера…

— Отто… ты где? — силуэт темной массы становился все четче. Он говорил голосом Ганса Ульмана.

— Ульман?… — окликнул Отто, наводя ствол на ползущего.

— Это я… — Голос Ганса дрожал. — Ефрейтор… Я проверил пульс. И бумаги его забрал… Он отдал концы…

— Похоже на то… — прошептал Хаген, вытирая пот со лба. Его голос тоже дрожал, и все его тело трусило, точно в ознобе.

Теперь он уже мог смутно различить в темноте серое лицо Ульмана, на котором резко выделялись белки глаз.

— Отто… Что делать?… Нас тут, к черту, прикончат… — Дрожь в его голосе выдавала сильнейший испуг.

— Это я и без тебя знаю… К черту… — Отто пытался унять дрожь в голосе и в руках. Он крепче сжал вспотевшими ладонями приклад пулемета. Ему почему-то показалось, что так озноб побороть легче.

— Ефрейтор кончился… Старший группы умер… — повторял Ульман.

— Я знаю, черт возьми, Ганс! — резко оборвал его Отто.

— Теперь ты старший группы. Надо убираться отсюда… — как заведенный, повторял Ганс. Он тер руки о землю и о шинель. Как будто запачкался чем-то.

— Я подполз к нему, Отто… Руки скользят… Не могу понять, почему… Будто в слизи какой… Потом смотрю — это его кишки… Все наружу из него… Пульсируют еще, подергиваются. А он уже неживой… Надо выбираться, Отто… Нам сейчас всем тут кишки выпустят…

Отто подполз ближе к Гансу, ухватил его за шинель у плеча и тряхнул несколько раз:

— Эй, очухайся!… Здесь это случается, и мы пока живы… Перестань…

Он старался говорить как можно убедительнее, но стрельба и зловеще-багровые отсветы на перепачканных ладонях Ганса мешали выбрать нужный тон.

Ульман словно слушал, но не слышал его.

— Это чертово место, Отто… слышишь?… Мы потеряли Ремера, Дитмара, всех… Но еще ни одного вражеского гада не встретили. Ни живого, ни мертвого… С кем мы воюем в этой чертовой темноте? — Ульман окончательно терял над собой контроль.

— Отто, Отто… я понял… — твердил он. — Когда мы еще спустились в этот чертов карьер… Я понял, что он действительно… Чертов… Мы спустились в саму преисподнюю… В логово к самому дьяволу… Он нам всем выпустит кишки…

— Перестань пороть чушь… — прервал его Отто. Но озноб снова стал пробирать его.

— Да, Отто… — не унимался Ульман. — Они… никакие они не русские. Они кричали на… на чертовом языке.

— К черту… ползем туда… может, кто из наших остался… — Отто рукой показал в сторону карьера.

В этот момент несколько мощных разрывов сотрясли землю, подтолкнув их в спины взрывной волной. Похоже, гаубицы опять принялись окучивать предполагаемые фланги русских. Там, откуда приполз Ремер, стрельба уже стихла. Лязгающие, словно молоты по наковальням, пулеметные та-та-та, протяжные винтовочные хлопки, сухой треск автоматных очередей переместились далеко вперед. Словно кровавая свадьба, со своими музыкантами и криками пьяных гостей, двинулась вдоль карьера. Ближе к перемычке. Скорее всего, вторую группу перебили.

— Не отставай, Ганс… — твердил Отто, работая локтями и подошвами сапог. Перед глазами у него стоял Ремер. Вернее, он полз быстро-быстро, подстегиваемый безумием смертельной боли. Локти его работали словно колена паровозных колес. И нога, которую хотел примерить себе Дитмар…

XXV

Группа Ремера дорого заплатила за свою гибель. Страшная картина открылась Отто и Ульману, когда они подползли к двухметровой воронке. Отсветы неяркого пламени высвечивали тела мертвых. Они валялись повсюду. Неестественно вывернутые руки и ноги, оторванные конечности. По бокам воронки догорали обугленные головешки. Похоже, это все, что осталось от ящиков с боеприпасами. Чуть поодаль от свернутого в узел восьмимиллиметрового миномета пошевелился один из лежавших.

Они узнали этого парня. Он был из группы Ремера. Отто даже не знал, как его зовут. Он лежал на спине, шаря по пуговицам шинели левой рукой. Вместо правой из рукава торчали обломки кости, рваные куски мяса и сухожилий вперемешку с лоскутами сукна. Ему точно выдернуло руку по самую ключицу

— Он что-то шепчет… — проговорил Ульман. Они подползли к солдату.

— Пить… пить… — произносил он еле слышно, почти не шевеля белыми как мел губами. Возле страшной раны вся земля была багрово-черной.

— Скорее, Ганс… Дай ему воды… — машинально произнес Отто.

— У меня совсем мало осталось, — буркнул Ульман, отворачиваясь от лежащего тела. — Ему вода уже не нужна… — упрямо бурчал он в сторону воронки.

— Дай ему воды!… — вдруг взбесившись, закричал Хаген.

Но Ульман стал как одержимый.

— Она ему не нужна, не нужна… — твердил он. Хаген ударил Ганса кулаком в ухо, и тот, как китайский болванчик, упал на бок. Он словно одеревенел, повторяя одно и то же:

— Не нужна… не нужна…

Отто достал свою флягу и поднес к дрожащим губам умирающего. Тот сделал один за другим два совсем маленьких глотка. Даже пить у него сил не осталось. Только сейчас Отто заметил, что это не единственное ранение солдата. Левее сердца, на груди, у него была вспорота шинель. Вокруг нее все набрякло темным пятном. Ему действительно оставалось совсем недолго.

— Как тебя зовут?… — спросил Хаген, подкладывая солдату под голову армейский ранец.

В горле умирающего что-то булькнуло, в груди захрипело, и губы его скривила гримаса боли.

— Отто… Меня зовут Отто…

— Отто?! — Хаген почему-то отодвинулся от лежащего. Волна знобящего холода прошла по телу.

Губы солдата кривились все сильнее. Было видно, что ему очень больно говорить.

— Мы наскочили… минометный расчет… — Бульканье в его горле усиливалось. Но он упрямо продолжал: — Граната решила… исход… Ремер бросил… В ящики попал… Рвануло… Всех на куски. Ремер… Грабе… Меня — в грудь… Я гранату… держал… не успел бросить… В грудь… Взорвалась… Турки… Граната… Турки…

Солдат вдруг задергался. Будто разряд электрического тока вошел в него из земли. Смерть железной рукой принялась скручивать и выкручивать увечное тело. Словно затеяла издевательскую игру перед тем, как прикончить несчастного.

— Отто… Какие турки? — непонимающе спросил Хаген. Он наклонился над умирающим, стараясь услышать то, что пытался произнести солдат. Но во рту у него вдруг заклокотало, и кровавая пена вместо слов выступила наружу, растекшись по лицу безобразной лужей.

XXVI

Хаген закрыл умершему глаза. Его документы лежали в нагрудном кармане.

— Эй, Ульман!… — окликнул он. — Надо собрать у всех наших документы. Черт подери… Не пойму я ничего… Какие еще турки? О чем он говорил?…

Ульман пожал плечами:

— Бред умирающего… Когда даешь дуба, наверное, и не такое можно ляпнуть… — предположил он. Было видно, что Ульману не по себе из-за фляги с водой. Не было смысла сейчас думать об этом. В конце концов, в ухо он получил.

Смысл слов тезки Отто Хагена стал ясен, когда они осмотрели трупы врагов.

— Ты все боялся, что мы с чертями воюем… — отрешенно выговорил Хаген. Он уже преодолел черту, за которой все происходящее в этой ночной вылазке превратилось в кошмарный сон.

— Лучше бы черти. Все равно враги… — Их открытие совершенно его добило.

— Смотри: все какие-то чернявые, лица восточные… — ошарашенно констатировал он, переворачивая одного за другим два изувеченных трупа.

— И нашивки какие-то странные… — не унимался Ульман. — Свастика в ромбике и крылышки. Выходит, они наши?… Отто… с кем мы воевали?

— Какого черта ты орешь, — осадил его Отто. Он старался говорить как можно рассудительнее. Но, черт возьми, была ли хоть щепотка рассудка в том, что происходило вокруг?

— И форма какая-то странная. Такие я у румын видел… — сказал Отто, подобрав армейскую кепку. Эту, с застегнутыми кверху «ушами», ни с какой другой не спутаешь…

Сбоку на кепке был прикреплен отличительный знак. Загнутый полумесяцем кинжал в ножнах. Черт, черт, черт… Лучше бы они действительно воевали с бесами в этой проклятой кромешной степи. Такие значки Отто видел в дивизии у солдат тюркского батальона. Только форма у тех была обычная, немецкая. А этим, минометчикам, видимо, не хватило униформы Вермахта, и их обмундировали в румынское «хаки». Но этот значок ни с чем не спутаешь. Все представители турецкого батальона горделиво носили его как факт принадлежности к магометанскому легиону — «равноправному союзнику Вермахта».

XXVII

В дивизии, на уровне солдат и унтеров — в рядовом, так сказать, звене — «союзников», мягко говоря, недолюбливали. В ротах рассказывали о ненужных, садистски изощренных изуверствах, которые творили союзники с мирным населением. Один из таких рассказов Отто слышал из уст дивизионного сапера — «пионера»[2], как он сам себя называл. Ему довелось участвовать в подготовке так называемой «мертвой партизанской зоны». Это происходило в мае в Белоруссии, под Гомелем. Для расквартировки части в районе из нескольких деревень выбиралась одна. Первое требование — она должна быть расположена на как можно более открытой местности. Вокруг закладывалось несколько минных полей. Для большей надежности все окрестные лесополосы и посадки вырубались силами жителей окрестных деревень. А потом уничтожались и сами окрестные деревни. Так вокруг опорного пункта формировалась «мертвая зона». Чтобы у партизан не было возможности подобраться к частям неожиданно.

Зачисткой «мертвой зоны» и занимались подразделения «восточного легиона», на пару с добровольцами из местных. Инструкции не предписывали строго, что делать с жителями выгоревших дотла домов. Теоретически они могли перебраться к родственникам, проживавшим в сохраненных деревнях. Но родственники отыскивались не у всех, к тому же возрастала угроза того, что местные попросту уйдут лес, пополнив ряды партизан. Большей частью жителей деревень зачищали вместе с их жильем. Командование закрывало глаза на то, что творили «союзники».

А они пользовались своей безнаказанностью вовсю.

— Ведь и убить-то можно по-разному… — добавлял сапер, кивая головой в сторону проходящего мимо легионера. — Эти зверствовали по полной. Обязательно перенасилуют всех женского пола — от девочек до старух. Не брезговали… И так, чтобы мужчины видели… А потом… Огнестрельным почти не пользовались. Как мясники, ножами своими… По локоть руки в кровище у каждого, когда из деревни зачищенной уходили… Хотя деревней назвать это место уже язык не поворачивался. Пепелище, головешки, дым… Ни одной живой души. Собак-то сразу, как вошли в деревню, истребили. Только вороны где-то над головой каркают…

XXVIII

Из-за этого между «равноправными союзниками» и «пятисотыми» даже произошло несколько стычек. Штрафники находились в расположении дивизии всего несколько часов, но фельдфебель Барневиц на пару с Хайгрубером успел сцепиться с несколькими легионерами.

Вскоре Отто и несколько десятков других парней из числа испытуемых, с насупившимися рожами и намотанными на кулаки ремнями, непримиримой стеной выросли напротив такой же многочисленной стены из числа легионеров-магометан. Побоища удалось избежать благодаря вмешательству командиров. К тому же «пятисотый» уже одной ногой был на марше. Поэтому разбирательства устраивать не стали.

Тогда-то Отто и бросились в глаза значки в виде кинжалов на кепках этих солдат. Тогда стоящие напротив, с налитыми кровью глазами, показались ему торговцами с восточного базара, ради съемок какого-то дурацкого фильма выряженными в солдатскую форму. И вот теперь они убивали друг друга всерьез, били, калечили и кромсали своих же союзников в непролазной трясине черноты. И Барневиц, и Хайгрубер уже погрузились в эту трясину навсегда.

И артиллерия утюжила своих же, возвращала прах к праху, методично месила кровавое тесто из мяса, свинца и багровой земли. Десятки и сотни парней — «испытуемых» и «равноправных союзников» — приговорил железный закон в эту ночь. И Отто вдруг показалось, что приговорен и он. И эта кромешная мгла здесь навечно. И день не наступит уже никогда.

Глава 4. ЖЕЛЕЗОМ И КРОВЬЮ

I

Всего невыносимее — звук Невозможно поверить, что его издают железные зубья, двигаясь по кости человека. Живого человека. Лучше не смотреть туда, в самый угол выцветшей, штопаной-перештопаной палатки полевого медсанбата.

И еще этот одуряющий, перебродивший запах. Вперемешку лекарств, духоты, пота, портянок и крови. Гниения и смерти.

Вжик-вжик… вжик-вжик… Как на козлах — в поселке, возле реки. Там их стояло несколько. Бревна пилили двуручными пилами прямо на берегу, где готовили лес для сплава. С утра это «вжик-вжик» будило Андрея. Потом звук весь день разносился по поселку. Он уже растворялся в гомоне дня и бесконечных детских играх. Терял свою остроту, как притупившиеся зубья пилы. Но утром…

Почему-то острее всего сейчас Андрею думалось про дом. Наверное, еще и по-другому. Палатка хирурга напоминала разделочную в мясном цеху. Андрей, еще маленьким, несколько раз бывал в таком. Тоже в родном поселке. Вместе с отцом он заходил к дяде Проше. Тот был старшим товарищем отца, однополчанином. Вместе рубились в Гражданскую.

Хирург разделывал бойца, как тогда дядя Проша — тощую коровью тушу Каждые выходные и праздники дядя Проша приходил к ним в гости со своей супругой. Тетя Зоя, полная женщина с добрым лицом и большими красными бусами на толстой шее, вытаскивала из сумки и торжественно вручала маме что-то небольшое, но податливое, завернутое в холщевую, в темных пятнах, бумагу Мама благодарила, как-то чересчур уж усердно, и отец все говорил дяде Проше: «Спасибо… спасибо…» Там всегда было одно и то же: кусок красного мяса. С него на чисто вымытые мамой половицы капала красная-красная кровь. Казалось, только маленький Андрей замечал это. Ему хотелось кричать: «Мама, мама, наш пол пачкается кровью!» Ведь если бы он так сделал, отец давно бы его выпорол. А тут он и мама все стояли и твердили свое бесконечное «спасибо»…

Беспомощное тело раненого дергалось, покорно подчиняясь каждому движению рук хирурга. На мертвенно-бледном лице — марлевая тряпка, смоченная эфиром. Наркоз.

II

Хирург отпиливает бойцу левую ногу выше колена. Медсестра своими руками держит голову бойца за щеки и уши. Фиксирует. Ее белоснежный халат давно уже забрызган кровью. Ее лицо такое же мертвенно-бледное, как то, что накрыто марлевой тряпкой.

Лицо доктора тоже скрыто повязкой. Только глаза, красные от хронического недосыпания. В воспаленном ореоле — зрачки, бессмысленно застывшие, остекленевшие. И вся его фигура застыла, будто спит стоя. Как лошадь. Двигаются только руки — залитые кровью механизмы. Вжик-вжик… вжик-вжик…

Наконец что-то тяжело и жутко упало на деревянный настил. Доктор наклоняется и подымает упавшую ногу. В углу у него ведро. Туда он кидает ампутированные конечности.

Пока Аникин дожидается своей очереди, он уже два раза слышит характерное звяканье. В этом тоже проявляется раздраженность доктора. Ведь он мог бы положить удаленную руку или голень в ведро аккуратно. Но швыряет нарочно с силой, так, что ручка ведра громко звякает по металлическому ободу. Наверное, таким образом он пытается взбодрить себя. Все равно что ударить по рынде.

Санитары приноровились к этому звуку. Они не дожидаются команды хирурга. Аникин предполагает, что они стоят рядом, снаружи палатки. Они тоже все слышат — как на разделочном столе оперируют очередного бойца. Как только ведро звякает, оба заходят в палатку.

III

Сейчас ведро не звякает. Нога отнята по бедро. В ведро не влезет.

Санитары! — кричит доктор. Даже под повязкой видно, как морщится его лицо. Ему невыносимо тратить остатки сил на громкий крик. В голосе врача звучат усталость и злобное раздражение.

Заходят санитары. Один — крупный, но уже пожилой дядька с недужным лицом и седыми висками — сразу направляется к ведру. Оно пустое. На миг он озадаченно замирает. Но доктор молчит. Оглядываясь на него и на прооперированного, санитар наклоняется и медленно поднимает с пола отнятую ногу. Он держит ее аккуратно, на чуть согнутых и вытянутых руках. Аникин не успевает отвернуться. Ему бросается в глаза, как на ноге слиплись испачканные кровью волосы. Санитар перехватывает свою находку кистью возле бедра, ступней вниз. Чтобы кровь по дороге не капала. Так, на весу, он выходит с ногой наружу.

Второй становится возле медсестры, у изголовья операционного стола. Врач словно оживает. Вся его фигура торопливо двигается. Он завершает свою операцию: зашивает, обрабатывает рану. Раздаются короткие, торопливые указания. Медсестра хлопочет возле инструментов.

Санитар застыл отрешенно, как истукан. На вид ему лет тридцать. Но это, если смотреть на его профиль с левой стороны. Справа все лицо обожжено и перекорежено. Вместо правого глаза — кожа, собранная в жменьку. Оттуда сочится жидкость, которую он все время промокает куском бинта, спрятанным в кармане халата. И еще он сильно хромает на правую ногу. В общем, к строевой не годен.

Наконец, операция закончена.

— Все, забирайте… — выдыхает доктор и отступает от стола. Солдат уже приходит в себя. Санитары перекладывают его на носилки. Их приносит, возвращаясь с улицы, пожилой. Движения санитаров деловиты и отработаны до мелочей.

В это время доктор тщательно моет руки. Его повязка висит на шее. Теперь видно все лицо доктора. Оно все будто из белого воска. Воспаленные глаза горят на нем, как пламя свечи.

Рукомойник — в другом от ведра углу палатки. Медсестра ему помогает, подает полотенце. Вымыв руки, доктор замирает возле рукомойника. Он закрывает глаза. Кажется, он сейчас заснет прямо здесь, как есть, стоя. Но вместо этого в палатке раздается скрежещущий, как пила, голос:

— Следующий…

С аникинской раной доктор не церемонился. От обезболивания Андрей отказался. Опыт нахождения в полевых лазаретах у него был. Да и кто знает, что взбредет в голову одуревшему от бессонницы врачу. Оттяпает еще ногу к чертовой матери, и доказывай потом, что ранение было пустяковым. Хотя рана к себе внимания потребовала. Во время переезда она стала сильно гноиться.

— Что, герой? — раздраженно отреагировал врач на отказ Андрея от эфира.

— Ладно… Нина, поставь эфир на место, — прохрипел он в сторону медсестры. — Нам больше достанется… Посмотрим, что у нас за герой выискался.

Впрочем, ковырять рану, проверяя Андрея на прочность, доктор не стал. Сил не было. Его руки методично и сухо делали свою работу. Провел дренаж, удалив гной с обеих сторон ноги, покопался скальпелем. Андрей скрежетал зубами. Казалось, они сейчас крошиться начнут. Терпеливость пациента, по всему, произвела на доктора впечатление.

— Ниночка, обмакните лик нашему страстотерпцу… — смилостивился он, меняя скальпель на зажим г куском ваты. — А он еще и везунчик… Пуля прошла по мягким тканям, в аккурат между сухожилиями и мышцами. Только что грязи много насобирал. Плясать должен… Следующий!…

IV

Тяжелых отправляют на грузовике дальше. В тридцати километрах к юго-востоку развернут полевой госпиталь. Об этом рассказывает Бура. Вообще-то его зовут Вячеслав Буренин. Но среди выздоравливающих он известен исключительно под вывеской Буры. Или Буравчика. Маленький, пронырливый, он день и ночь где-нибудь « на выходе» — шныряет между ранеными или выведенными во второй эшелон с передовой. Цели у него, как он сам говорит, «многопрофильные» — раздобыть жратву, заодно и ликвидировать недостачу общения. Недостачу эту Бура ощущает, можно сказать, круглосуточно. И минуты не может усидеть на одном месте, да еще молча.

— Эй, Славик, расскажи-ка нам про правило буравчика…

Это под дружный хохот выспрашивает Буренина Капитошин. Они прибыли в медсанбат в одной партии, несколько дней назад. В составе одного стрелкового батальона удерживали превосходящие силы немцев севернее Лысой Горы. А познакомились уже в обозе.

Славик с готовностью откликается на шуточный вопрос. Он ощущает, что в амбаре он сейчас в центре внимания.

— Правило?… — как бы не поняв, переспрашивает он. На самом деле он подыгрывает ситуации. Как говорится, все «у курсе».

— Правило буравчика?… — с еще более интригующим видом переспрашивает Буренин. — Ну, так вот…

Эту сценку Капитошин с Буравчиком разыгрывали за сегодня уже три раза. Но все равно те, кто находится в амбаре, ждут, затаив дыхание. Аникин тоже смотрит на Буренина.

Бура, словно убедившись, что все внимание приковано к нему, как заправский фокусник, делает несколько пассов руками.

— Значит, сначала я воссоздаю фактуру…

С этими словами он обрисовывает в воздухе своими маленькими, худыми руками некую выпуклую восьмерку. Она призвана обозначать пышные женские формы.

— Потом я говорю ей… Безоговорочно так… «Мадам, шо вы делаете сёдня вечером?»

Вопрос он произносит, неподражаемо двигая своими густыми чернявыми бровями.

— А потом, Бура… что потом?! — не выдерживая, спрашивает кто-то.

— Шо за нетерпение?… — с наигранной досадой бросает в сторону Бура и, вернув своему выражению лица нужную степень томности, произносит: — А потом… я применяю правило буравчика…

Эта фраза сопровождается недвусмысленными ритмичными движениями Буры и взрывами хохота, которые несколько минут сотрясают амбар.

V

Андрей смеется вместе со всеми. Он здесь уже третий день. Нога уже почти не болит. Заживает быстро. На перевязке доктор сказал, что через пару деньков он сможет присоединиться к своим.

Впрочем, многие из тех, кто попал в контингент выздоравливающих, задержались тут еще на пару месяцев. А еще лучше — попасть в разряд «тяжелых». Тогда — подальше от фронта, в госпиталь.

Кто только что, кто вчера, кто еще раньше — они все побывали на столе хирурга. На том самом, забуревшем от крови сотен бойцов. А еще возле стола стоит ведро, которое то и дело звякает. Но эти — ржущие, как жеребцы, над пошлыми шутками Буры — остались практически целы. Что такое наложить несколько швов или лубок из досок на перебитую кость руки? Ерунда. Главное — руки, ноги, все на месте. Шкуру слегка подштопали — только крепче будет. Так говорит Капитошин. Солдаты веселы. Они смакуют эти минуты затишья посреди войны. Они счастливы.

Сами бойцы именуют это место «отстойником». Бывший амбар, наспех приспособленный под перевалочный пункт для раненых. Нары в амбаре наспех сколочены самими выздоравливающими.

Задуман «отстойник», как временное место пребывания. Разместился на день-два, от силы пять, а потом — или в госпиталь, или обратно в часть. По дороге заживет. Однако некоторые умудряются правдами и неправдами зацепиться тут надолго. Рекордсмен — Евлоха, тот самый пожилой здоровенный дядька, которого Аникин поначалу принял за санитара. Он в медсанбате уже почти месяц. Он нелюдим и неразговорчив. Весь день проводит в операционной и возле, а в «отстойник» является только на ночевку.

Выяснилось, что санитаров в медслужбе не хватает. Вот и пользуют для «прими, подай, поди вон» и прочих целей санитарную команду, составленную из числа выздоравливающих. Они в медсанбате — на всех направлениях. Но это, конечно, те, кто может ходить. Помогают в подсобных мелочах, разгружают и загружают раненых. В общем, как признается в задушевном разговоре Бура, не жизнь, а малина.

Единственный недочет — нехватка курева. Поэтому возрастает ценность ходячих выздоравливающих. Их немного, а курить хочется всем. Аникин не сразу «въезжает» в налаженный здесь сложный, многоходовый механизм натурального обмена продуктов, табака и услуг. Бура — его активнейший участник. Можно сказать, вдохновитель и перводвигатель.

VI

Среди совхозных хозпостроек рассредоточены бойцы, которых вывели с передовой. Вид у них сильно потрепанный, даже изможденный. Переведя дух, получив горячее питание у полевой кухни, они понемногу отходят. Смешки и соленые шуточки не утихают. Они готовятся пешим маршем двинуться в сторону местечка Кривцы. Того самого, в тридцати километрах, где расположен госпиталь. Туда же отправляют тяжелых раненых.

Здесь пасутся Бура и его «ходячие» соратники по продуктодобыче. Перед маршем тем, кого направляют в запасной полк в Кривцы, выдают сухой паек. Этого-то и ждут Бура и компания. Они выменивают у солдат консервы и хлеб на трофейные безделушки. Хотя немецкие часы, зажигалки, портсигары и ножи большим спросом не пользуются. Другое дело — махорка. А махорка у Буренина есть, первейший, ядреный самосад.

О тайне его происхождения Аникин узнает только вечером, когда Бура возвращается в «расположение амбара» с несколькими банками тушенки и хлеба за пазухой. Добыча выгружается на деревянный настил при всеобщем стечении ходоков и бурном одобрении лежачих.

— Ну ,ты даешь, Бура… Закатим пир на весь мир… — только и слышно из всех уголков амбарного полумрака, сгустившегося от зажженной лучины.

— Тише, тише вы… — командирским тоном утихомиривает Буравчик. Видно, что он смакует свое положение «рулевого ситуации». — Не забудьте, шо часть улова нужно для дела отложить. Курить-то и нам надо, или где?

Он по-хозяйски откладывает в сторону два хлебных кирпичика, три банки консервов и маленький холщевый мешочек. К последнему он особенно внимателен.

— Ух, за такой мешочек они у меня… Ух!…

С этими словами Бура предусмотрительно прячет мешочек в карман.

— Ты чё там, бриллиантов наменял? — спрашивает Дюкин. Рослый, длиннорукий артиллерист, он все никак не может устроиться на нарах и ворочается, каждый раз охая и хватаясь за ногу, задетую осколком.

— Брильянтов… — передразнивает его Бура, деловито укладывая отложенные продукты в свой вещмешок. — Нынче за брильянты тебе никто не даст ни махорки… ни пилотки…

Деревянные стены амбара сотрясаются от хохота. Бура доволен.

— Это получше будет, чем брильянты… Это сладкая жизнь, понимаешь ли… — Маленькие глазки Буренина делаются совершенно маслеными. Он выдерживает паузу и торжественно произносит: — Сахарочек. Понял?!

VII

Оказывается, что вечером из амбара готовится очередная «ходка». Конечная цель маршрута поближе, чем для «запасников». До ближайшего хутора. Он — километрах в трех, в степи. Вроде недалеко, но заблудиться среди оврагов ночью — плевое дело. Поскольку дело «самоходное», все окружено строжайшей секретностью. Однако о походе, как замечает Андрей, все уже прекрасно знают. Буравчик рассказывает об этом Аникину.

— Я дорогу знаю, как свои… четыре пальца… — сообщает он Андрею таинственным шепотом и сует под самый нос свою левую руку с растопыренными пальцами. Только теперь Андрей замечает, что у него действительно отсутствует указательный. В глаза Аникину бросается еще одно, слегка его насторожившее. Возле большого пальца, на тыльной стороне ладони, у Буры еле заметная наколка. Пять зеленых точек: четыре — по углам квадратика и по центру — одна. Аникин видал такие у бывших зэков в штрафной роте. «Один в четырех стенах» обозначала. Это значит — через карцер тюремный прошел. Неужели и этот из штрафников? То-то такой не в меру шустрый.

— Это еще до войны, на консервном заводе я… — сообщает, словно бы успокаивая Аникина, Бура. — Там, ишь, кроме помидорчиков с огурчиками еще мясо закатывали. Ну, тушенку, короче. Небольшой такой мясной цех. Ну, так вот я там и оттяпал себе палец-то. На тушенку пошел…

Бура посмеивается, обнажая ряд испорченных желтых зубов. Он донельзя доволен своей шуткой. Как и жизнью вообще. На гребне волны этого довольства он тут же возвращается к животрепещущей теме:

— Два раза уже был. Вот с Капитошиным. С ним не пропадешь… Сегодня идем. Хочешь с нами?… Не пожалеешь…

Последние слова он произносит самым многообещающим тоном. И еще бровями двигает. Точь-в-точь, как при исполнении правила буравчика.

— Хутор этот… пять домов. Немцы неделю там стояли. А теперь километров за сто мы их отодвинули… Ну, в смысле и короче, дед там живет, а у него дочка и внучка. А внучке-то уже восемнадцать годков. В самом соку девка…

Произнося это, Буравчик весь трясется, словно в лихорадке. Он принимается чесать по верху свою забинтованную по плечо руку. У него огнестрельное ранение предплечья с наложением шин.

— Зудит, мать ее… — нетерпеливо цедит он.

— Оно и видно, что зудит… — усмехаясь, говорит Аникин.

— Так это… зря скалишься-то… — Бура наклоняется близко-близко к уху Андрея: — Капитоша, вишь, как места себе не находит… Ворочается и ворочается. И все чухается… Так это его мамаша-то наградила… ira…

Бура многозначительно двигает бровями.

— Какая мамаша? — непонимающе переспрашивает Андрей.

— Известно, какая… Та самая, которая деда дочка, — произносит Бура и прыскает в свой маленький кулачок. — Немцы, короче, когда на хуторе стояли, пользовали бедную бабу с утра до ночи. Ну вот… Оставили ей наследство.

VIII

— А как же она… того… как она?… — опять спросил Аникин. Теперь — немного растерянно. До него не сразу дошло, какое наследство через бабу перешло от немцев к Капитошину.

— Вот тебе и того… — передразнил Бура. Произнес он это неожиданно серьезно. — Оно, конечно, когда Капитоша уразумел, шо у него к чему, ему особо это не понравилось. Поколотил он ее малёха. А шо толку. Он ее дубасит, она по хате летает из угла в угол и молчит. А тут же дед сидит, глухой как тетерев, и Людка, и детвора. И все молчат. Как партизаны. У Капитоши, знамо дело, от такой картины весь задор на разбирательства сошел на нет. Тем более и она потом плакала и все твердила, что, мол, ничего такого у нее ну… в том самом причинном месте не наблюдалось. Ничего она такого… в общем, не ощущает.

Как-то разом весь его напускной артистизм исчез. Будто ветром сдуло.

— У нее младших еще — двое, погодки, четыре и три года. И дед, старый пень, и все кушать просют… Куды ей деваться? И Люда еще в подполе просидела.

— Какая Люда?… — машинально спросил Андрей.

— Старшая. Ну, Люда, про которую говорил, — Бура снова подмигнул. Переход от крайней степени злобы к масленым глазкам у него прошел в один миг. — Людка у соседей в подполе сидела. Там немчура не жила. Все пять дней и ночей. Уж больно боялась мамаша, что девку фашисты найдут и сотворят что. Или снасильничают, или в Германию угонят. А скорее всего, и то и другое бы вышло. Известное дело, баба ни жива ни мертва была. Твори с ней что хошь… Вот эти гады немчуровские и пользовались безнаказанно…

Последние слова он произнес с неожиданной злобой. При этом он стиснул свой белый кулачок так, что костяшки пальцев забелели.

— Погоди… — Андрей отстранился от мелкого личика Буры. На щеках его заиграли желваки. — Так вы, выходит, тоже попользовать людей решили? И после немчуры не побрезговали?…

Он невольно перешел с шепота на громкий голос. Разговоры в «отстойнике» притихли. Все замолкли и повернулись в их с Бурой сторону.

Лицо Буры вмиг покрылось красными пятнами.

— Да ты шо?… — вскричал он. — Ты думаешь, мы — гады какие последние!… Слышь, Капитоша!… Он говорит, мы гады с тобой последние!

Он взвился и завертелся на месте волчком.

— Да я тебе знаешь что за это!…

Он успел замахнуться кулачишком, но тут же резкий удар опрокинул его на соседние нары. Аникин ударил, не вставая с койки, но получилось хлестко, да еще в скулу. Бура кубарем прокатился по доскам и, упав с нар, затих где-то внизу.

— Ты чего? — угрожающе окликнул его Капитошин.

— А ничего… Женщина детей своих спасает, а ты ее, гад, за это пользовал…

Каждое слово Аникин старался произнести веско. Одновременно он оценивал свои шансы. Хоть и с одной здоровой рукой, но Капитошин выглядел очень уж устрашающе. Такой кувалдой попадет, сразу из выздоравливающих в тяжелые раненые переведут.

Капитошин вдруг стушевался. Свирепое выражение на его крупном скуластом лице вдруг стало неожиданно виноватым, даже жалостливым.

— Братцы, да что вы? — он огляделся вокруг, обращаясь уже не к одному Андрею, а ко всем, кто находился в «отстойнике». — Да никто ее не насильничал. Говорю же, сама она… полюбовно. Мужика-то ее убило, в сорок первом еще. Что я, зверье какое, насильничать ее, с тремя дитями и стариком?… Полюбовно, по-людски все…. Ну, а что, если потянуло меня к ней? Она еще ничего баба. Хозяйственная. И сама как-то сразу ко мне… И ухаживает, и «вот вам рушничочек чистенький». Я что, не человек? А она мне не супротив ничего… Мы ж не зверье… Продуктов им оставили, а они нам — самосаду.

— И трепака тебе — в придачу…

Это произнес Бура. Он уже встал на ноги и теперь как ни в чем не бывало отряхивал всего себя уцелевшей рукой.

— А здоров ты драться… — совершенно без обиды в голосе бросил он Аникину. Возрождение Буравчика на манер ваньки-встаньки вызвало новый прилив всеобщего веселья.

— Только бы маленьких обижать… — уже смеясь, произнес Буравчик, картинно проверяя целостность своей нижней челюсти. И добавил: — Ты бы вон Капитошину скулу опробовал бы…

IX

Бура переглядывается с Капитошиным. Потом осторожно подходит к Аникину. Он — само дружелюбие.

— Андрей, ну шо, надумал? Айда с нами… Кстати, на вот табачку тебе. Кури…

Голос его вкрадчив. Змеей стелется. И зачем это Аникин им понадобился? Ему очень хочется курить. Но из рук этого гада он ничего не возьмет. Сам себе слово дал.

— Отойди от меня. Гнида… Второй раз точно без скулы останешься…

Глазки Буравчика стекленеют и делаются маленькими злыми бусинками. Внешне он совершенно спокоен. Губы растягиваются в артистической лыбе.

— А мы думали, ты свой… — В его тихом, вкрадчивом голосе проступает искренняя досада и разочарование. — Штрафник, штрафник… Видать, сбрехала цыганская почта полевая…

Ухмылка вдруг исчезает с его лица. Он придвигается вплотную к лицу Андрея, так, что тот ощущает зловонное дыхание буренинского нутра. Кожа на лбу и на щечках Буравчика становится восковой, как у трупа. Борозды возле носа резко обозначаются, делаясь похожими на кровостоки ножей. Лютая злость выплескивается из черных бусинок-глазок.

— Я тебя, падлу, сам на перо наколю… — Губы его шевелятся чуть заметно, так, что сам Аникин еле улавливает произносимое Буравчиком.

В следующий миг тот уже в центре «отстойника», в проходе между нарами, балагурит без остановки, как артист разговорного жанра.

Андрей никак внешне не отреагировал на услышанное. Бывало и хуже. Он старается обмозговать ситуацию, исподволь, боковым зрением поглядывая за своими новоиспеченными врагами. Капитоша, видать, тоже из местных «своих».

Аникин мельком видит, что Буравчик уже возле Капитоши. О чем-то они шушукаются. Похоже, что он здорово зацепил за живое обоих «буравчиков».

— Зря ты полез, паря… — произнес негромкий голос слева от Андрея. Обернувшись, он с трудом смог различить говорившего. Неяркий свет прыгал в другом конце «отстойника», отбрасывая на раненого густую, шевелящуюся тень. Хотя он лежал на соседних нарах, Андрей не знал, кто он и как его зовут. Только смутно помнил, что принесли его в полубессознательном состоянии. Шок от боли. Тяжело перенес боль при операции. Что-то с ключицей у него было. Лежал все время молча. Или выходил на улицу. Подолгу его не бывало.

— А тебе-то что?… — с напускной суровостью спросил Андрей. — Пусть гады себе творят, что хотят? Так выходит?

Сосед молчал. Откашлявшись, он проговорил тихо-тихо:

— Ты это… гляди. У шибздика этого ножик за пазухой. Сам видел, как он его натачивал. В поле, за медсанбатом…

Андрей мог сказать «спасибо». Но он ничего не отвечает. Поворачивается на спину и лежит, закрыв глаза.

Теперь удара в спину можно было ждать в любую минуту. КтЬ знает, кто у них тут еще в замаскированных дружках. На войне в полевом медсанбате каждый день умирает по нескольку человек. Одним больше, одним меньше.

X

Андрей, ковыляя, вышел из амбара на улицу. Вечереет, и прозрачный октябрьский воздух делается еще холоднее и пронзительнее. Такое же, безжалостно холодное, лезвие ножа Буравчика. Аникин жадно вдыхает несколько раз полной грудью. После затхлого воздуха «отстойника» голова и мысли его словно проветрились.

Андрею вдруг почему-то сделалось легко на душе. Он ощутил внутри хорошо знакомое чувство пьянящего волнения и одновременно жгучее желание жить. Как будто порядочный глоток спирта сделал. Так с ним бывало не раз, когда он ясно представлял себе очертания грозящей ему опасности. Пусть только попробуют сунуться… Он этого гнилостного Буравчика на рагу разделает. Заодно с его венерическим дружком Капитошей.

Аникин медленно шел вдоль хозпостроек, осторожно ступая на раненую ногу. Вдруг ему вспомнилась Лера. Не воспоминание, не образ ее, а она вся, во время последнего свидания. Кожа, касание рук, любящий взгляд, губы и ее дыхание, обдающее его лицо свежим, горячим зноем. Она так осязательно зримо явилась ему, что у Андрея перехватило дыхание. Ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть ее и прижать к себе крепко-крепко. Он остановился, ошеломленный этим внезапно нахлынувшим чувством.

Удар в спину опрокинул его на землю. Хорошо, что он упал вперед лицом и успел подставить руки. Андрею не дали сгруппироваться. Видимо, кто-то был наготове сбоку. Именно он со всего размаху саданул слева по ребрам. Носок сапога ушел ниже, и удар пришелся голенищем, но все равно вышел сильным. Боль на миг сковала движения Андрея, и тело его невольно выгнулось над ушибленным местом. В этот момент он увидел над собой того, кто ударил его в спину. Это был Капитошин. Нога его уже была занесена и нацелена в живот. Но этого мгновения стало достаточно, чтобы Аникин выбросил вперед руки и, сцепив их крест-накрест, перехватил летящую в него ногу…

Андрей ощущал сильные удары, которые сыпались сзади на его спину, но руки его ухватили сапог Капитошина намертво. Он, как был лежа, выбросил вперед свою здоровую ногу, пытаясь подсечь опорную ногу Капитошина. Он угодил прямо в капитошинский каблук. Ударил хлестко, по-футбольному. Тот как подкошенный рухнул оземь. Не давая ему опомниться, Андрей всем телом рванул вперед, из-под града ударов, сыпавшихся на его спину

Выставив перед собой левый локоть, Аникин со всей силы опустил его на лицо упавшего. Одновременно он использовал этот толчок и резко встал на ноги. Как он и догадался, вторым напавшим оказался вовсе не Буравчик. Невзрачный на вид солдат, непонятного возраста, чуть покрупнее и покрепче Буры. Он в нерешительности остановился на расстоянии от Андрея. В повадках его и взгляде сквозило что-то звериное. Но не волчье, а скорее что-то от шакала или гиены. Такой нападает только исподтишка и бьет в спину. Это они, значится, для Буравчика решили почву подготовить.

Капитошин хрипел и сплевывал кровь из разбитого рта, все время выплевывая вместе со сгустками крови «сука… падла…». Слова-плевки непрерывно менялись у него местами.

— Шакалье поганое… из-за спины нападаете, — с ненавистью процедил Аникин и сплюнул на землю возле пытающегося подняться Капитошина.

— Не жить тебе, не жить… — твердил тот.

— Помоги, ну… — наконец, не выдержав, рыкнул он на своего подельника. Тот, как завзятый холуй, подбежал к лежавшему и, просунув руки под мышки, принялся тянуть его вверх.

— Осторожнее!… — взвыл от боли Капитошин. Подельник, видимо, неловко задел его раненую руку. Здоровая рука Капитошина на коротком замахе ткнулась снизу в подбородок солдата. Голова его смешно вскинулась. Не удержавшись на ногах, он грохнулся на землю, заодно уронив и Капитошина.

Трехэтажное строение матерной брани тут же выросло в воздухе над поверженными. Аникин рассмеялся от всей души. Он уже повернул за угол бревенчатой пристройки. Угрозы и ругань теперь стали почти не слышны, а потом и совсем растворились в гомоне разговоров и стонов новой партии раненых, только что привезенных с передовой.

XI

Похоже, что на рубеже обороны становилось все жарче. Слишком много прибыло тяжелых. Некоторые были со страшными ранами. Стоны и крики или воспаленный бред сливались в облако звуков, которое разливалось повсюду. Слышать эту кричащую и стонущую боль было невыносимо, но и спрятаться от этого было невозможно.

Кто-то испускал дух прямо тут, уложенный на землю, не дождавшись операции врача. Да и гул канонады, казалось, надвинулся от горизонта ближе. Зарево боев там, вдали, стало в сгустившихся сумерках ярче. Чем быстрее надвигалась ночь, тем шире, во всю западную сторону неба, делались эти зарницы.

Андрей раздумывал, как ему поступить. Теперь в «отстойнике» и не заснешь. Только зазеваешься, ножик под ребра тут же и заскочит. Вначале Аникин решил податься в родное расположение сразу после вечерней поверки. Но тогда ему могут «самоход» припаять. К тому же и эти гаврики — Бура с Капитошей — собирались нынче ночью на хутор податься. Если Аникина хватятся, подумают еще, чего доброго, что он с ними связался. Этого Андрею не хотелось больше всего. Главное — ночь сегодняшнюю перебороть. А завтра, с утра пораньше, Аникин явится лично к майору медслужбы Юргенсу. Тот, вроде латыш или эстонец, мужик рассудительный, препятствовать его стремлению влиться в ряды передовых частей не будет.

После столкновения с Капитошей и его дружком Андрей как-то совсем внутренне успокоился. Когда в душе улеглось, воспоминания о недавних боях нахлынули на него с новой силой. Санинструктор Зина, ее любовные ласки, неистовые и одновременно обреченно отчаянные. Как будто и она, и Андрей — приговоренные и занимались любовью накануне расстрела. И ее любовные стоны, которые она пыталась, но не могла сдержать, и от этого они вырывались из ее белой, упруго вздрагивавшей груди такими глухими, надрывными звуками, что казалось, она стонет от дикой боли… Потом вдруг вспомнился Зюзин, его деловитая методичность возле «сорокапятки». И «гордый «Варяг», бесстрашно шедший в море огня…» Да, и он, и Зюзин, и старшина Кармелюк были там, на палубе, превратившейся в кромешный ад. И слова этой песни — отчаянно обреченной, но исполненной геройского величия, — вдруг неразрывно Срослись в памяти с другими словами. Теми самыми, которые шептал Андрей, готовясь шагнуть за черту простреливаемого пулеметами поля.

Тогда, когда он вылез из оврага и пополз к мертвому Червенко за ящиком снарядов, он все равно что спустился в ад. В царство мертвых. Потому ему и было так страшно. Нутро не обманешь. Выходит, молитва его и спасла. Та самая, которую бабушка называла самой «спасительной».

Только теперь ему вдруг открылось, что на войне четкой границы между царствами мертвых и живых, как на гражданке, не существует. Тут «сошествие во ад» может подстерегать тебя на каждом шагу. Все равно что идешь в темноте и вдруг — бац! —грохнулся в яму. Но и возвращаются «с того света» здесь почаще, чем в мирное время.

Память отматывала картинки всего произошедшего, как кинопленку, в обратном порядке. В этом кино причудливо смешивались в один клубок любовь и смерть, страсть и боль. Андрею вдруг вспомнилась плащ-палатка, на которой они с Кармелюком тащили обезображенное тело комбата. И этот чертов фриц, в которого он так и не выстрелил. Аникин не мог сам себе объяснить, почему он не нажал на курок. Где-то глубоко внутри чувствовал, что это как-то связано с теми самыми словами, что он шептал, глядя из оврага на мертвую руку Червенко, с зажатой в ней деревянную ручкой ящика со снарядами. И еще почему-то с Лерой, с ее губами и поцелуями и с ее письмами…

XII

После вечерней поверки Андрей ненадолго зашел в амбар. Капитоша и Буравчик были там. О чем-то шушукались, словно два японских шпиона. Это отцовское выражение. Он японскими шпионами называл бабусек, которые устраивали посиделки возле поселкового барака. Это у него после Халхин-Гола в словарном запасе закрепилось.

Буравчик себе места не находил. То выйдет на улицу, то обратно вернется. Шуточек и прочего артистизма от него слышно не было. И он, и Капитоша то и дело отпускали в адрес Аникина взоры, щедро исполненные злобы и ненависти.

Андрей на эти черные метки разве что не засмеялся в полный голос. Как ни в чем не бывало прошел к своим нарам и растянулся на них, покрякивая от удовольствия. Он всем своим видом демонстрировал, что на эту шушеру плевать он хотел с маковки рубиновой звезды Спасской башни. Третьего, того, что напал на Аникина за амбаром, вообще было не видать.

— Ну что, солдатик, навалял им по шее? — вдруг спросил его сосед.

Аникин с некоторой долей удивления оглянулся на соседние нары.

— Похоже, секретная операция по пересчету шакальих зубов перестала быть секретной… — со вздохом произнес Андрей.

Лежавший в тени рассмеялся, тут же заохав и закашлявшись.

— А ты молодец, не унываешь… — наконец, успокоившись, произнес он. — Тут, сам понимаешь, шила в мешке не утаишь…

Андрей, перекинувшись с соседом еще парой фраз, затих, прислушиваясь к тому, что происходит в амбаре.

По заведенной традиции, спустя буквально несколько минут после отбоя, стены амбара уже сотрясал дружный храп, вырывавшийся сразу из нескольких десятков носоглоток. На передовой полноценный сон был непозволительной роскошью. Здесь, во втором эшелоне, солдаты и наверстывали его в полном объеме. Отсыпались за весь предыдущий и будущий недосып. Естественно, вкусить этой роскоши и здесь удавалось не всем. Одних мучили раны, других — последствия контузий. Третьих здесь, в относительном латишье медсанбата и перевалочного пункта, начинали преследовать кошмары передовой.

Солдат понемногу отходил от страшного напряжения окопной жизни на грани смерти, и тогда начиналось… Оно лезло, как фарш из мясорубки, из всех пор израненного войной сознания: нескончаемая вереница убитых, их нечеловечески изуродованные лица, их тела, пережеванные и по кусочкам выплюнутые войной. Одни вскакивали посреди ночи с душераздирающими воплями или попросту воем, другие метались на нарах в холодном поту, дрожа как осиновый лист, не в силах вырваться из лап кошмарного сна. Третьи вообще не могли заснуть. Лежали всю ночь с распахнутыми от ужаса глазами, вперившись в темноту, сгустившуюся у деревянных стропил амбара, слушая стоны и бормотание товарищей и боясь закрыть глаза. Потому что там, внутри, они видели самое жуткое — кровавое месиво своего изорванного в клочья сознания.

XIII

Андрею в эти ночи ничего не снилось. Он точно проваливался в бездонную угольную шахту, а утром нового дня снова, каким-то чудесным образом, обнаруживал себя на поверхности непроглядного жерла.

Молодость брала свое. И раненая нога, и издерганные нервы быстро заживали. Андрей чувствовал, как организм его снова наполняется здоровьем и силой.

Вот и сейчас молодость подвела Аникина «под монастырь». Он решил во что бы то ни стало бодрствовать и следить за каждым шакальим движением Буравчика, Капитоши и того, третьего. После принятия столь ответственного решения он успокоенно вздохнул. И не заметил, как его сознание тут же легко, играючи перемахнуло черту, отделяющую явь ото сна, нырнув в мерцающую мглу беспробудного забытья. В следующую минуту Андрей спал богатырским сном…

— …Сказано — бегом… Метнулся отсель…

Слова эти и неясные шорохи словно окатили Андрея ушатом холодной воды. Он подскочил на нарах. Спросонья он не мог разобрать, что происходит. Неясная тень нависла над ним, но отпрянула, испугавшись лязгнувших металлом слов. Это сосед. Он отрывисто и резко лязгнул этой фразой. Или лязгнуло само по себе. Черте что происходит… Аникин протер глаза и тут только оценил ситуацию.

Неясный человеческий силуэт крадучись удалялся между рядами. В руке у него что-то блеснуло белесым отсветом. Нож! Выходит, Аникина только-только чуть не зарезали. Как сонного барашка. Буравчик, шакал недобитый, подобрался к нему среди ночи. Первым порывом Андрея было кинуться за ним следом. Придавить гниду к убитому полу и душить, пока не выступит из его поганого рта ядовитая пена. Но движение Андрея остановило что-то властное. Раненый солдат с соседней шконки остановил его рукой. А в руке он держал… Это заставляло подчиняться лучше любых слов. Так вот чего испугался Буравчик!… И это не слова солдата лязгали. Это он передернул затвор.

Андрей успел заметить, как дверь амбара тихо отворилась и черная тень крадучись выскользнула наружу

— Обломалось гадам… — выдохнув, произнес солдат. В его голосе угадывалось одновременно удовлетворение и облегчение. Видать, не так просто ему, лежачему, далось отбить ночную атаку Буры.

— Горазд ты дрыхнуть… — заметил сосед. — Чуть-чуть на перо не насадили…

— Спасибо…

Солдат несколько секунд помолчал. Потом произнес:

— Как ты засопел, так я решил не спать. Ясное дело, что они порешить тебя надумали нынче же. За полночь, как все угомонились, гляжу — засобирались Капитоша с Бурой и еще один, с ними который. Это, значит, на хутор они в самоход наметились. Шу-шу да шу-шу. Те двое вышли, а Бура, гляжу, остался. Это, 31 дчит, с тобой поквитаться. А пушку я уже на тот момент приготовил. Затвор дернуть только осталось… А он, вишь, не дается. Левая у меня совсем ослабла. Еле дернул его…

— Пушка у тебя откуда?… — только и сообразил спросить Аникин.

— Это, брат, вещь для меня первейшая. От политрука досталось. Под Ржевом… Попали в окружение. Вытащил я его, раненого, у фашистов, считай, из-под носа. Местечко такое — Лесовое. И действительно, леса там вокруг — всю жизнь плутать можно. Вот мы и запутали немчуру. Они далеко в чащу соваться побоялись, к с ним на горбе еще трое суток петлял, по корягам… В болото залезли… Он еще застрелиться хотел. Обе ноги перебиты. Бросить его просил. Ну, коммунист, показывал свою закалку партийную. А только я его не послушал. Пер молча на себе, из последних жил тянул. У нас, понимаешь, тоже кой-какая закалка имеется…

Сосед умолк.

— К нашим когда вышли, известное дело, СМЕРШ, туда-сюда. Да только меня с политруком даже допрашивать не стали. Во как повезло. Знали политрука нашего хорошо там, ну, в органах… Его сразу в госпиталь снарядили… Когда расставались, плакал, как ребенок. Вот тебе и закалка партийная. Все благодарил «за спасение»… «К награде, — говорил, — представлю». Даже фамилию мою записал. И пистолет мне свой вручил. «Я, — говорит, — из него не стрельнулся только благодаря тебе». Такой, значится, подарок наградной. Известное дело, где меня найти-то документикам наградным. А это — штука удобная, в смысле, спрятать и прочее. На, короче, держи. Выходит, что тебе он нынче понужнее придется…

Аникин почувствовал, как нагретая металлическая штуковина ткнулась прямо ему в ладонь. Насколько Андрей сумел разобрать его контуры в темноте, это был ТТ. Гладкая поверхность, плоская, удобно умещающаяся в ладони форма.

— Ты это, только осторожно, гляди… Предохранителя-то у него нет. А патрон в патроннике. Один раз чуть сам себя не пристрелил. Уронил его, он и бабахни… Возле виска пуля прошла… Магазин полный, ну, не считая того, что в стволе…

— Спасибо…

Андрей аккуратно обхватил рукоятку и положил указательный палец на курок. В нем вдруг всколыхнулось жгучее желание догнать Буравчика и довершить дело. Учинить, так сказать, суд, скорый и беспощадный. Но все же Аникин внял внутреннему голосу рассудка. Вряд ли он, ковыляя со своей заживающей ногой, догонит эту стайку ретивых гиен. К тому же дороги он не знает. Еще, чего доброго, заблудится в степи.

После нескольких неудачных попыток-вариантов он, наконец, нашел для солдатского подарка укромное место — за пазухой. «Утро вечера мудренее» — вспомнил бабушкину присказку Андрей, широко зевая. Он и не подозревал, насколько точно проявит себя поутру старая, как мир и война, народная мудрость…

XIV

Голос, который всех разбудил на заре, был совсем не похож на будничную, ежеутреннюю команду «Подъем!». В открытую дверь, вместе с клочьями влажного тумана и неясным, непрекращающимся гулом, проникал неяркий предутренний свет. Подняли их почти на час раньше положенных шести.

Между рядов ходил военный в отутюженной форме. На воротнике у него чернели лейтенантские ромбики. Это он ни свет ни заря поднял контингент «отстойника». А теперь точно пришпоривал всех своим колючим взглядом. Тревога и суровая властность, прозвучавшие в его голосе, сразу передались проснувшимся. Выздоравливающие суматошно одевались, готовясь к построению.

— Ходячие — с вещами на выход, строиться перед расположением. Лежачих готовим к транспортировке. Выносим на улицу!… Размещаем по левую сторону от дверей барака!… — продолжал отдавать приказы лейтенант. Тут только до Андрея дошло, что хозяйничающий в «отстойнике» офицер — «смершевец». С чего бы это вдруг пожаловали по их души столь дорогие гости?

Спешно собираясь, Аникин умудрился незаметно сунуть пистолет в вещмешок, между складками теплых, с начесом, кальсон. Андрею бросилось в глаза, что нары Буры, Капитошина и третьего солдата по-прежнему оставались пустыми. Значит, троица из своего ночного похода так и не вернулась.

Увидев это, Андрей почему-то почувствовал огромное облегчение. Внутрь быстрым, чуть не строевым шагом, зашли двое. Рядовой, с ППШ наперевес, замер у выхода. Второй, сержант, такой же выстиранный и выглаженный, как и лейтенант, подошел к своему командиру. С дисциплиной, как и с выправкой, у них, судя по всему, обстояло все неплохо. Еще, чего доброго, шмон устроят. У Аникина пересохло в горле. Ну и подложил сосед Андрею свинью с этим чертовым пистолетом! Конечно, если бы они нашли у Андрея пушку, смертельного ничего не случилось бы. На фронте «внештатные единицы» стрелкового оружия — всякие трофейные «маузеры», «вальтеры» и прочие огнестрельные игрушки — в вещмешке рядового были обычным делом. Но уж больно решительный вид был у всех смершевских. Очень уж они были заведенные. К тому же к отечественному ТТ возникло бы больше вопросов. А Андрею лишних вопросов очень не хотелось.

XV

— Товарищ лейтенант… — начал было сержант, но офицер прервал его:

— Отставить… Вещи их забрать…

Андрей почему-то сразу догадался, о чьих вещах говорил лейтенант.

— Кто старший? — опять раздался резкий, словно механический, голос «смершевца».

К офицеру торопливо подошел, чуть не подскочил, тот самый, в годах, которого Андрей поначалу принял за санитара. В «отстойнике» его прозвали Дедом.

— Буренин, Капитошин, Коновалов… — отчеканил «смершевец» три фамилии.

— Так это… товарищ лейтенант… — растерянно пробормотал старший команды выздоравливающих. — Нету бойцов…

Лейтенант сверлит его в упор своими маленькими черными зрачками. Дед как будто сдувается на глазах. Он прячет взгляд и переминается с ноги на ногу.

— Стать смирно! — рявкает вдруг лейтенант. — Бардак развели!… Никакие они не бойцы. Насильники и мародеры… Мразь, которая пригрелась на теле Красной Армии… А вы…

Лейтенант выдержал паузу, окончательно добивая его взглядом. Его официальное обращение на «вы» звучало еще страшнее, чем трехэтажное ругательство. Оно было страшно неотвратимостью обещанного.

— Пойдете под трибунал… Где их нары?…

Дед, вытянувшись по стойке «смирно», трясущимися руками показал места Буры и Капитошина. «Смершевец» кивком головы указал туда же.

— Сержант, займитесь… — тем же тоном механической машины приказал он. — Вещи отнесете в штаб медчасти… Все — строиться на улицу!

XVI

Только выйдя наружу, Андрей понял, что за гул стоял в воздухе. Внутри, в амбаре, это было похоже на рокот работающих танковых моторов. В стылом воздухе октябрьского утра звук этот развернулся во всю ширь своего грозного многоголосья. Как будто сотни гулких, нестройных громов пытаются сойтись в единый хор, но, столкнувшись, вновь раскатываются по небосводу во все стороны. Все ближе накатывали они сюда, к совхозу, накрывая пространство грохочущими волнами.

Канонада… Прислушиваясь к ее тревожному близкому грохоту, выздоравливающие строились в две шеренги вдоль длинной дощатой стены амбара. По полупериметру, отдельной стройной коробкой, уже стояли прибывшие с передовой. Тут же, слева, на деревянных носилках, поставленных прямо на землю, лежали те, кто не мог передвигаться самостоятельно.

— Ишь, и лежачих построили… — прошелестел по строю еле слышный говорок, пока выздоравливающие ровняли ряды.

— Не шутки тебе… — отозвалось в ответ.

Из-за угла хозпостройки неожиданно появился офицер. Андрей не сразу узнал в нем начальника медсанбата майора Юргенса. Он был без халата, натуго перетянут портупеей. И лицо у него как будто перетянуто было ремнями морщин и кожи, землисто-желтой от недосыпания и никотина. Было хорошо видно, как под ней ходили желваки.

Следом за майором появились два автоматчика. Всем показалось, что они конвоировали Юргенса. Но конвой этот предназначался для другого арестованного. Он шел позади, а за ним — еще двое с ППШ. Получалось, что они вели его в «коробочке» из четверых конвойных. «Один в четырех стенах», — вдруг вспомнил Андрей наколку на тыльной стороне ладони Буры.

Это был он. Без ремня, в изорванной гимнастерке навыпуск, он брел, приволакивая левую ногу. Забинтованная рука Буры свисала спереди, без всякой повязки. Здоровую левую он завел за спину, на арестантский манер. Голову держит низко наклоненной, так, что лица не видать.

Вслед за конвоем из-за угла вышли еще двое военных. Один в шинели, а второй — в кожаной куртке, туго перепоясанной портупеей. Издалека Андрей не мог разобрать их знаки отличия. Но по выправке и обмундированию было понятно, что это старшие офицерские чины. Они остановились возле края деревянной стены.

Юргенс оглянулся на них и молча замер возле лейтенанта. Тот подождал, пока конвоиры вывели Буравчика вперед. Сами они выстроились в шеренгу, на одной линии с офицерами. Получилось, что Буравчик стоял ближе всех к строю, чуть не посередине между выздоравливающими и «смершевцами».

— Солдаты! — раздался голос лейтенанта. Он говорил, выжимая все силы из своих голосовых связок. — Ночью враг прорвал оборону нашихвойск южнее Лысой Горы. Фашистам удалось продвинуться в глубь наших позиций. Теперь передний край проходит у поселка Кривцы…

XVII

Было похоже, что утренняя остуда пробирала лейтенанта до костей. Но он ни за что не хотел показывать, что ему холодно. Он кричал все громче, словно пытался согреться силой своего голоса. Сизый, будто бы никотиновый, пар вырывался из его рта.

— Из числа запасников, выведенных с передовой, и выздоравливающих будут сформированы маршевые роты!… Но перед тем, как вы получите оружие и выступите на борьбу с немецко-фашистским врагом…

Лейтенант закашлялся. Переведя дух, он заговорил вновь. Но теперь его голос звучал ниже и глуше:

— В ряды нашей родной рабоче-крестьянской армии пытается затесаться внутренний враг. В то время, как тысячи наших воинов гибнут во имя Родины, наши матери голодают в тылу, отдавая все для фронта, отдельные гады пытаются устроиться за счет трудового народа и нажиться на людском горе. Такой мрази нет места среди бойцов-красноармейцев. Им нет места на нашей советской земле…

Лицо лейтенанта совсем побелело. Он повернулся к Буравчику. Он смотрел на Буренина с такой ненавистью, что Андрею показалось, что он сейчас собственноручно разорвет Буру на мелкие кусочки.

— Сегодня в ночь бойцы заградотряда задержали эту падаль… — «смершевец» кивнул в сторону Буры. Тот почти не шевелился. Только молчал, все ниже понуро опуская голову.

— Его подельников пристрелили при попытке оказать сопротивление… Как последних собак… Они пришли на хутор, в советскую семью, и вели себя хуже фашистов: мародерствовали, надругались над матерью троих детей, а потом над ее дочерью — совсем юной девушкой… Все трое — по очереди…

Бура вдруг поднял голову и вскинул руку из-за спины.

— Она сама… сама… — заверещал он. Конвойный, стоявший позади слева, тут же отреагировал, ткнув Буру прикладом в затылок. Тот повалился на землю. Не успев сгруппироваться, он упал на раненую руку. Взвыв от боли, судорожно вывернулся и вдруг заголосил:

— Не убивайте, не убивайте…

Умоляющий, скулящий его голос невозможно было слышать. Он мог довести до тошноты. Бура, как обезумевший, пополз по земле к лейтенанту, потом к офицерам, стоявшим поодаль. Он все время бормотал одно и то же: «Не убивайте… не убивайте…»

XVIII

Тот, что был одет в кожаную куртку, — лет за сорок, с каменным лицом — брезгливо оттолкнул каблуком хромового сапога пресмыкавшегося перед ним Буравчика. Как будто испугался, что тот запачкает до блеска начищенные голенища.

— Лейтенант… заканчивайте… — Его властный, усталый голос прозвучал как приговор — окончательный и обжалованию не подлежащий.

«Смершевец», обращаясь к строю и уже не глядя в сторону лежащего на земле, произнес:

— По законам военного времени… за преступления перед Родиной… рядовой Буренин приговаривается к расстрелу…

После паузы он повернулся в сторону конвоя и сделал жест головой. Двое, заведя автоматы за плечо, подошли к Буре и молча попытались поставить его на ноги. Они подтягивали его вверх, взяв под мышки. Но он, весь красный и мокрый от слез и слюней, глядел на них — то на одного, то на другого — растерянно-непонимающим взглядом. Как будто и в самом деле не мог понять, что с ним собираются делать. Ноги Буравчика подкашивались. Мокрое пятно стремительно разрасталось на штанинах. Похоже, что он еще и обделался.

— К стенке его… — скомандовал лейтенант, указывая на деревянную стену хозпостройки. Конвоиры попытались оставить приговоренного стоящим. Но как только солдаты шагнули в стороны, трясущееся от рыданий, словно студень, тело Буры сползло вниз.

Лейтенант стремительно подошел к лежащему. На ходу он расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Это был ТТ.

— Встать… на колени! — резко выкрикнул «смершевец».

Этот окрик, но еще более металлический лязг передернутого затвора подействовали на Буру, как удар хлыстом. Он вдруг перестал реветь и, всхлипывая, цепляясь здоровой рукой за бревна, с трудом поднялся на колени, лицом к стене.

Весь строй вздрогнул от звука выстрела. Звонкий и хлесткий, он тут же растворился в гуле канонады. Словно от удара в затылок, мертвая голова Буравчика с глухим стуком ткнулась лбом в бревно. Выстрелил лейтенант профессионально. Пуля вошла аккурат в основание черепа, точно пригвоздив убитого к бревенчатой стене. Но «смершевец» сделал один за другим два выстрела. После первого — в голову — тело расстрелянного, как мешок с картошкой, повалилось на бок. И тогда, сделав шаг вперед, лейтенант вогнал еще одну пулю — под левую лопатку

XIX

Андрею повезло. Подразделение, в которое он попал, формировали в числе последних. Поэтому в совхозе их продержали почти до вечера. После того как роту построили, прозвучала команда: «Вольно! Не расходиться!» Их командира, молодого лейтенанта, несколько раз срочно вызывали в штаб. Он звонким, почти мальчишеским голосом, кричал: «Пожалуйста, не расходиться!» После этого он бегом устремлялся в хату начальника медсанбата, где расположился наспех сформированный штаб. И его «пожалуйста!», и его бег веселили личный состав только-только сформированной роты.

Действительно, нельзя было сдержать улыбки, глядя, как он семенил подошвами своих не разношенных сапог, придерживая одной рукой фуражку, а другой — планшет. Спустя некоторое время он таким же манером возвращался обратно к своим подчиненным. Лицо лейтенанта, совсем юное, даже мальчишеское, наверняка еще не ведало лезвия бритвы. На нем застыла явная растерянность. Он прислушивался к каждой новой волне раскатов канонады. Эти звуки нарастали, становились все громче, все ближе, все пугающе.

От суетливой нервозности командира и черным по белому написанной необстрелянности томительность ожидания усиливалась. Смешки и сдержанный хохот отдельных ротных весельчаков сменялись недовольным ропотом. Большинство в роте составили пехотинцы, выведенные вчера из-под Лысой Горы. Это был стреляный, бывалый народ. Отоспавшись за сутки, слегка оправившись с помощью каши с тушенкой, они уже поднабрались сил и теперь глухо высказывали недовольство ситуацией.

Пехотинцы сполна нахлебались свинцовой гущи на Лысой Горе. Не каждый день против тебя кидают немецких штрафников. Этим терять нечего. Дерутся остервенело, словно клятые какие… Потому-то выжившие, измотанные бесконечными боями, рассчитывали заслуженно побыть пару недель в запасниках, продлить блаженства сна и наваристой горячей каши с полевой кухни на бесконечно долгое, по фронтовым меркам, время.

А тут — угроза окружения и снова перспектива нескончаемых боев, не сулящая ничего хорошего. Как водится на войне, недовольство это проявлялось в реакции, совершенно обратной той, которую следовало бы ожидать. Вместо того, чтобы радоваться каждому лишнему часу, солдаты выражали явное нетерпение.

XX

В высказывании недовольства упор делался на сухой паек, который до сих пор не выдали. Кто-то поднимался с корточек или с подстеленной запасной шинели на ноги и задавал сакраментальный вопрос: «Товарищ лейтенант! А кормежка будет?»

Лейтенант растерянно оглядывался кругом, точно «кормежка» пряталась где-то за ближайшей хатой. На самом деле он искал глазами Авилова — вновь назначенного старшину, вчера вышедшего с передовой еще в звании сержанта. Авилов с двумя командирами отделений как раз и занимался получением сухого пайка на роту.

— Сядьте, пожалуйста!… Сейчас по поводу пайка разберемся… — просительно отвечал лейтенант. И невооруженным глазом было видно, что предстоящий бой будет первым в его жизни. Слова его вызывали новый шелест усмешек. Он прибыл со стороны Кривцов, с комсоставом и партией нового пополнения. По поводу пайка вопрос задавал как раз один из новичков. Его лицо и фигура, на которой шинель болталась, как на вешалке, носили явные следы недоедания. Андрей не сразу разобрался, что и смешки, и нетерпение производили в основном прибывшие с пополнением.

Аникин, как, впрочем, и многие другие, никакого недовольства не проявлял. Наоборот, в душе он радовался, что рота еще здесь, в совхозе. Для его ноги это намного лучше, чем целый день топать на марше. Две роты наспех сформировали и отправили к Кривцам еще утром. Сразу после показательного расстрела Буравчика. Еще две ушли до обеда. А с их ротой начальство решало до сих пор.

Андрея определили в третье отделение. Из двенадцати человек под Лысой Горой остались в живых семеро, из них четверо уцелели. Выжившие, казалось, были совершенно безучастны к происходящему вокруг. Их не трогали ни близкая канонада, ни заминка с едой, ни волнение необстрелянного командира. Они как будто впали в оцепенение, каждой порой своего грязного, завшивевшего организма впитывая минуты относительного покоя. Бывший командир третьего отделения, сержант Авилов, теперь пошел на повышение, старшиной роты. Вместо него назначили Кулёмина. Он был среднего роста, на вид — лет сорока с лишним, и при этом совершенно лысый.

Пожав руку Аникина увесистой, загрубелой от работы ладонью, он с расспросами не полез. Поинтересовался только, где Андрей заработал ранение. Выяснилось, что он хорошо знал старшину Кармелюка.

— Твоим, браток, там не сладко ныне приходится. Фашист на них танки двинул. И артиллерия лупит по ним почем зря. Во, слышь…

Он поднял к верху черный, точно копотью покрытый, указательный палец. Гром канонады не стихал.

— Мы эту музыку вторые стуки слушаем… — заметил солдат, расположившийся возле. Он был из выздоравливающих.

— Слышь… музыка… — откликнулся Кулёмин. — Я в забое к разной музыке привык. Когда с утра и до упора только отбойные молотки слышишь, к любому грохоту присобачишься… А к этому никак не могу привыкнуть. Или еще когда начнут с воздуха сыпать, бомбами… Рев этот… аждо печенок пробирает…

XXI

Он вздохнул и пошкрябал пальцами свою заросшую щетиной щеку. Теперь только Андрей понял, что темный налет на руках Кулёмина — это не копоть и не грязь. Это намертво въевшаяся в кожу угольная пыль.

— Ну ты, не каркай… А то примчатся щас… — буркнул тот, что завел разговор про музыку.

— Каркай — не каркай, а вороны эти, коли надумают нас бомбить, спрашивать разрешения не будут, — обстоятельно возразил Кулёмин.

Солдат, оглядываясь на безоблачное небо, тревожно проговорил:

— Скорей бы уже убраться отсюда. А то в самом деле держат нас тут как мишень, будто нарочно для «стервятников» ейных…

— Не сей панику, — урезонил его Кулёмин. — Здесь, в степи, ты всюду мишень, так что неча зря поджилки свои растряхивать. Они тебе еще пригодятся. А вот на пустой желудок в марш переть — это никуда не годится. Это уж как пить дать. И с водицей, кстати, надо продумать, чтобы потом от жажды не мыкаться… Слышь, служивый, как тебя звать?

Задав вопрос, он переглянулся с Аникиным.

— Сафронов я… — несколько растерянно отозвался солдат.

— Так вот что, Сафронов, обойди всех, кто из третьего отделения, и напомни, чтобы воду набрали. Давай, действуй…

— Есть!

Козырнув, солдат отправился осуществлять опрос.

Кулёмин чуть заметно хмыкнул.

— Лучше чем солдата занять. Паника от ничегонеделанья шибко разрастается, — сказал он, обращаясь к Аникину.

— А где же и в самом деле наш старшина с пайком? Или мы тута до утра торчать будем?… — произнес он.

Словно бы в ответ на его мысли вслух, из-за бревенчатого сарая появился старшина. Он и еще двое рядовых та{цили, взвалив на плечи, по огромному мешку.

Завидев идущих, лейтенант тут же выкрикнул:

— Рота!… В колонну по три — становись!…

Старшина, несмотря на тяжеленный груз на плечах, всем своим видом выражал всемерное довольство. Это было его первое успешно выполненное приказание в новой должности. Да и касалось оно вопроса, первостатейного для каждого солдата на фронте, — продуктового довольствия.

— Каждому — по буханке хлеба и по две консервы. Тушенка, товарищ лейтенант…

Докладывал он на ходу, запыхавшимся голосом, осторожно ставя мешок со спины на землю.

Ротному тоже уже не терпелось скорее раздать паек и выдвинуться к назначенному месту дислокации. Уже не приказным, потеплевшим тоном он объявил:

— Получаем на руки по буханке и две консервы. Не суетимся и не задерживаем очередь. Становись!

— Ну вот, другой компот… — негромко, но с энтузиазмом проговорил Кулёмин, пока они поднимались. — Вернее, не компот, а сухой паек. Ну, теперь уже все, скоро двинем…

Глава 5. ОНИ УМИРАЛИ МОЛЧА

I

Если бы у Отто было время, он бы подумал об этом… Поразмышлял бы над этим чертовым чудом. Как это так приключилось, что они с Ульманом остались живы? У них была тысяча шансов отправиться на тот свет. Уж этого добра на передовой — навалом. В смысле, возможностей схлопотать пулю или осколок. А вот времени удивляться — ни минуты. А тем более — поразмышлять…

Вот, например, у него сейчас все мысли о жратве. Гастрономические картины преследуют его на всем протяжений этого бесконечного марша. Как и у всего «пятисотого» батальона.

Впрочем, «всего» — это сказано более чем громко. Те огрызки, которые остались от «пятисотых» после прорыва с Лысой Горы, проще было бы смести метелкой в совок и высыпать в канаву. Но их бросили обратно в топку. Плавьтесь, парни. Ведь вы и так уже закалены прочнее, чем сталь бронебойных снарядов.

Выжившим даже не дали времени на то, чтобы принять пищу. Впрочем, начальство посчитало, что «пятисотые» достаточно сыты. Ведь батальон обновился почти на четыре пятых. Штрафников, которые выбрались из омута ночного боя, выживших под обстрелом собственной артиллерии, не набралось даже на роту.

Комбат вместе со штабом тоже нарвался на «равноправных союзников». В ночном бою он чудом выжил. Получил легкое сквозное ранение левой руки. Так, с рукой на перевязи, он и направился в штаб дивизии. У него был такой вид, будто он собирался перестрелять всех дивизионных штабных крыс. Еще бы, ведь, прорываясь от Лысой Горы, он почти полностью лишился собственного штаба, да еще потерял две трети своих офицеров — командиров рот и взводов.

Единственное, что сохранилось от позавчерашнего 500-го батальона, — это его название. Физиономии все новые. Много уголовников. Этих видно по повадкам и по нагловатым выражениям. Видимо, выметают на фронт остатки, залежавшиеся по темным углам. Знакомых лиц почти нет

Унтер-офицер, пригнавший пополнение, говорит, что всех штрафников-«стариков» равномерно распределят по ротам. Чтобы везде были опытные солдаты. И еще — из-за нехватки командиров. Дивизионное начальство не предполагало, что в батальоне случится такая убыль младшего офицерского звена. О чем они, вообще, предполагали?

Как бы там ни было, пока в маршевом строю Отто шел вместе с Ульманом. Ганс неутомимо шагает вперед. Совсем не то что свежепригнанные штрафники. Вся уголовная спесь слетела с них уже после первого десятка километров. Майор задал слишком ускоренный темп марша. Тяжеловато приходилось даже бывалым. Что говорить о новоиспеченных «пятисотых».

Для Ганса, как и для Отто, эта изнурительная маршевая ходьба совсем не в тягость. Ноги уверенно двигают вперед и ни на шаг в сторону. Зато язык уводит Ульмана из одного лирического отступления в другое. И все вокруг деревенской жратвы и прочих вкусностей. Он весь погрузился в воспоминания о кулинарных тонкостях, которыми владеет его матушка.

От этих живописных лирических отступлений у Отто урчит в животе. Он слышит, как плещутся у него внутри волны желудочного сока. Но и остановить монологи Ульмана он не в силах. Уж больно вкусно тот рассказывает.

II

Передышку для батальона командиры решили устроить прямо посреди степи.

Новички тут же повалились на холодную землю. Большинство попросту выдохлись. Хаген и Ульман и в самом деле смотрелись в своем отделении как бывалые инструкторы среди пришедшего в учебку молодняка.

Унтер совсем недоволен тем обстоятельством, что они расположились в открытой степи.

— Хотя бы добрели до какой-нибудь балки. Или овражек нашли. На небе ни облачка… — ворчит он юном бывалого вояки. — Сейчас налетят русские истребители и приготовят из нас рагу. Тогда-то испытуемый Хаген угомонит, наконец, свой разыгравшийся аппетит.

— Герр унтер-офицер… — отозвался один из испытуемых. — Как же он сожрет это рагу, если оно из него будет приготовлено.

Остряк — новичок из партии уголовников. Зовут его Генрихом. Ноги у него разбиты в кровь. Но он не унывает. Корчит рожи и охает, но чересчур картинно, так что поневоле смешит лежащих и сидящих рядом.

— Можешь не сомневаться, дубина!… Сожрет и не подавится… И знаешь почему? — оборвал его унтер. — Я спрашиваю, знаешь почему?!…

Новичок уже не рад, что встрял в монолог командира. Но теперь ему деваться некуда, и он вынужденно отвечает:

— Никак нет, герр унтер-офицер…

— Да потому, что испытуемый Хаген в «пятисотом» — чуть подольше тебя, остолопина. Он выжил на Лысой Горе и вернулся из ночной разведки боем в котловане. Да и до «пятисотого» кое-что видел… Не так ли, Отто?…

Унтер обратился напрямую к Хагену. Тот молча, подобравшись, сидел на своем вещмешке. Понимая, что вопрос командира отделения нельзя оставлять без ответа, он кивнул. Но так же сдержанно и молча. Для него стало открытием, что в батальоне он является достаточно известной личностью.

Унтер, похоже, всерьез увлекся воспитательным моментом:

— Ты попал в «пятисотый», дубина… Это элитная часть для настоящих воинов. От того, что они в чем-то оступились, великая Германия только выигрывает. Потому что такие парни, как Хаген, как Ульман, хотят доказать: то, что с ними произошло, — это роковая случайность. И они доказывают это, не жалея своей жизни. Ты понимаешь, о чем я говорю, остолопина?… Как тебя зовут, испытуемый?…

— Генрих Граабе, герр унтер-офицер… Только…

— Молчать!… — унтер вдруг перешел на рык. — Никаких «только»!… Ты даже не умеешь правильно обуть сапоги, испытуемый Граабе. Тюремная плесень разъела твои мозги…

Унтер сплюнул возле себя и ткнул пальцем в Отто:

— Вот он… он доказал, что под каской у него имеется не только котелок… В нем есть еще кое-что, похожее на мозги. То самое, чего нет у тебя… Поэтому, именно поэтому из тебя русские сделают рагу, а из него — нет… Теперь ты понял, испытуемый Граабе?…

— Так точно, герр унтер-офицер!

III

До заката им надо было отмахать почти тридцать километров. Но команды становиться на марш все не поступало. Унтер чертыхался без передышки.

— Они что, заночевать решили в этом чертовом поле?… — ворчал он.

Многие из новичков беспомощно лежали на земле, точь-в-точь как Генрих Граабе. Растерли ноги в кровь и теперь стонали, что шагу ступить не смогут.

— Эти недоноски совершенно не приспособлены к фронту, — с матерной бранью ругался вслух унтер. — Такими темпами мы к концу марша будем иметь не боеспособное подразделение, а сборище калек. Чему вас учили ваши чертовы капралы?!

Впрочем, унтер прекрасно знал, что этих новобранцев-штрафников ничему не учили. Попросту не успели. В этой партии проштрафившихся солдат, прошедших передовую, можно было пересчитать по пальцам. Основой костяк составляли уголовники из нескольких тюрем восточных земель рейха. Их, что называется, сняли с нар, наспех обмундировали, заодно успев показать несколько приемов обращения с оружием. В такой же судорожной толкотне будущих «пятисотых» погрузили в вагоны и отправили на Восточный фронт. На южное направление. Именно здесь, в выстуженных холодными ночами донецких степях, с каждым днем становилось все жарче.

Унтер ходил сейчас по этой самой степи и чувствовал, как земля горит у него под ногами. Приступ бешенства закипал в нем. Его бесило то, что он знал, и беспомощный вид этих растянувшихся на земле, будь они трижды прокляты, новоиспеченных «пятисотых».

Одного из штрафников, тоже новичка, товарища Генриха, угораздило в этот самый момент обратиться к унтеру с вопросом:

— Герр унтер-офицер, нельзя ли сходить к фельдшеру? Нога…

Он не успел договорить, что произошло в походе с его несчастной ногой. Сбитый ударом в челюсть, он упал прямо на сидящих и лежащих товарищей.

Скопившаяся за несколько бессонных ночей злость прорвалась наружу. Унтер принялся щедро раздавать тумаки и пинки направо и налево.

— Никчемные свиньи!… Вы только и умеете, что резать друг дружку и насиловать беззащитных девок… А как с вами воевать?!…

Новички только беспомощно стонали и ойкали в ответ.

Ситуация наверняка вышла бы из-под контроля. Унтер мог запросто прибить или укокошить из своего «вальтера» парочку штрафников. Но обстановку разрядил вестовой. Он примчался от герр майора и вызвал унтера к комбату. Всех ротных и командиров отделений собирали на походное совещание.

В конце концов командир отделения поручил Отто попытаться раздобыть у фельдфебеля какую-нибудь заживляющую мазь.

— Да… Хаген! — окликнул унтер, уже удаляясь.

Судя по тону, он уже взял себя в руки.

— Спросите Корна про еду, — унтер приостановился. — Может быть, в обозе завалялся сухой паек для третьего отделения…

IV

Хагену напоминать об этом не стоило. Мысль о кормежке проснулась в нем сразу, как только он услышал приказ унтера. Что касается сухого пайка, единственный, кто владеет в батальоне самой достоверной информацией на этот счет, это, без сомнения, фельдфебель Корн.

— Герр унтер-офицер, разрешите сопровождать Хагена… — вдогонку обратился к унтеру Ульман.

У него тоже подводило от голода живот.

— Разрешаю… Только не шляйтесь где попало… В любой момент можем опять выступить…

Корн сразу узнал обоих.

— Вы еще живы, вояки? — спросил он, докуривая сигарету. Даже было похоже, что он обрадовался. Отто предположил это по голосу. Широкое, мясистое лицо фельдфебеля скрывали ароматные клубы сизого никотина.

— Так точно, герр фельдфебель! — отрапортовал Хаген. Надо вести себя так, как подобает настоящему «пятисотому».

— Да, наш «пятисотый» превратился в сборище всякого отребья… — с досадой выдохнул Корн вместе с очередной порцией дыма.

— А вы молодцы, парни… — проговорив это, фельдфебель протянул Хагену тлеющий окурок. — Вы вели себя верно, вытаскивая из-под огня вашего лейтенанта. Он — настоящий герой…

— Так точно, герр фельдфебель, — вставил свои пфенниги Ульман.

— Он не хотел, чтобы его отправляли в тыл. Хотел продолжать воевать в «пятисотом»… — продолжал разглагольствовать Корн.

Тем временем Отто сделал несколько жадных затяжек и передал никотиновый фитиль Гансу.

Фельдфебель был явно предрасположен порассуждать. Хаген с Ульманом внимали ему, затаив дыхание. Они олицетворяли собой в этот миг само терпение. Глядишь, расположение духа Корна и обернется для них чем-нибудь съестным.

Никакой мази фельдфебель не дает.

— У меня тут не фельдшерская… — недовольно бубнит он. — Пусть эти недоноски лечатся сами. Посоветуйте им помочиться на мозоли. Хе-хе… в момент заживает…

Зато Корн выдает им несколько кульков с галетами и четыре банки консервов. Они плоские, с ладонь величиной.

— По-моему, рыбные, — комментирует фельдфебель. — Хотя черт его знает… Проверите сами. Знаю одно — жрать это можно…

V

Уже по пути назад Хаген и Ганс принимаются грызть галеты. Они твердые, как камень. Ульман отпускает смачное ругательство.

— Черт… Чуть зуба не лишился…

— Их, наверное, еще в сорок первом сварганили…

— Ага, для победного ужина в Москве… Черт… все-таки треснул.

Ульман сунул в рот грязные пальцы и достал что-то белое, размером с горошину Это была половинка зуба.

Хаген тоже уже успел наглядно убедиться в бронебойной прочности фельдфебельских галет. Однако постепенно слюни делали свое дело. Миллиметр за миллиметром галета размягчалась, отправляя соленые крохи в желудок.

— В воде надо бы их размочить.

— А если еще вскипятить…

Обсуждая рецептуру, они вернулись к своим. Третье отделение тут же сошлось, а точнее, сползлось в кружок. В его центре Хаген и Ульман. Вернее, консервные плошки и галеты, которые они выложили на расстеленный кем-то кусок материи. Появление съестного вызвало в отделении оживленный и шумный галдеж.

— Я надеюсь, это не чьи-то потные портянки? — громко заметил Отто, раскладывая бумажные кули.

— Не, это чисто выстиранное…

— Эрнст, это твой носовой платок? Тот самый, которым махала тебе Гертруда, провожая на фронт?

— Нет, это панталоны твоей пышки Энн. Разве она не подарила их тебе? Чтобы было чем подтереть юшку, которая сейчас потечет из твоего расквашенного пятачка…

— А что за бумага у этого печенья? Можно взять? На курево… — нетерпеливо произнес кто-то.

— Она слишком плотная. И вощеная. На курево не сгодится.

— Руки убери от стола…

— Во-во, возьми эту бумагу, чтобы подтирать. Только не для носа… И смотри, не поцарапай те уста, которые выдают у тебя такой оглушительный баварский акцент…

— Ты сейчас выдашь у меня акцент…

VI

Ульман одну за другой открывал консервы. Они в самом деле оказались с сардинами. Хаген, как главный по дележу еды, распределил рыбки и галеты на каждого. Плюс порция унтер-офицера. Вышло по две рыбки и по пять галет на испытуемого. Кто-то принялся размачивать их в котелке, а кто-то грыз так, всухомятку. Всеобщий интерес вызвали опустошенные консервные банки. В них осталось пахнущее рыбьим жиром масло.

Испытуемые принялись обмакивать в него обгрызанные черствые галеты и припасенные куски хлеба. Количество маканий тоже было строго регламентировано — каждый имел право на два, не более. Тут же нашлись хитрецы, которые опускали в банку хлебный мякиш пошире, стараясь выбрать за раз побольше масла.

Увлеченные процессом, штрафники не сразу уловили далекий гул. Он возник неожиданно. Тут же появилась взмыленная, залитая потом физиономия запыхавшегося унтера. Он, видимо, возвращался бегом.

— Герр унтер-офицер… ваши галеты и сардины!… — доложил Хаген.

— Самолеты! Самолеты!… Сейчас нас накроют… Рассредоточиться в поле и замереть. Пережидаем…

Гул уже вызрел до басового утробного рокота. Непонятно, откуда они приближались. Вначале Отто показалось, что со стороны русских — с востока. Потом гул словно переместился севернее. Наконец, он заполнил все небо. Такой густой, широкий и низкий рев могли создать несколько машин. Возможно, это два или три звена бомбардировщиков. К тому же их наверняка прикрывают истребители. Если батальон заметят в поле, от «пятисотых» действительно ничего не останется.

Этот звук, казалось, имеет свой вес — непомерный, будто свинцом наливающийся. Чем ближе он становился, тем сильнее он давил на мозги, на руки, на все тело. Как будто многотонную плиту опускало на тебя небо, синее и заполненное до краев этим, страшным как смерть, звуком.

Отто сделал усилие, чтобы приподнять голову и оглядеться. Ужас и страх застыли на лицах тех из новичков, кто оказался рядом с ним. Никто не находил в себе смелости посмотреть наверх. Да, унтер здорово их напугал.

Отто заметил черные точки. Они проступили в синеве небосклона на северо-западе. Странно. Они летели со стороны своих. Неужели это Люфтваффе? Или русские отбомбились и теперь возвращались домой.

Теперь уже можно было различить всю связку. В неровной цепи, по центру, — четыре бомбардировщика. Чуть позади, по бокам, — две пары истребителей. Они шли на достаточно низкой высоте прямо на батальон.

— Всем лежать! Никто не шевелится! — приказы командиров разносились над головами вжимавшихся в землю солдат и тут же захлебывались, придавленные ревом моторов.

VII

Отто все внимательнее вглядывался в их плоские силуэты. Черт побери, неужели он, бывший зенитчик, не отличит русские машины от немецких «юнкерсов»? Он уже издалека разглядел у четырех из шести машин торчащие шасси. Их нельзя было спутать ни с кем другим.

— Хаген, пригнись. Черт, не шевелиться…

— Герр командир, это наши… Наши «штуки»[3]

— Какая разница, шайзе… — хрипел, уткнувшись в землю, унтер.

Они прошли прямо над распластанными по степи «пятисотыми». Четыре пузатых бомбовоза и две пары изящных и хищных «мессеров». Отто показалось, что он кишками ощущает, как гудят стальные моторы Люфтваффе. Самолеты пролетели, как на параде, удалившись на юго-восток.

— На нашу цель… Не иначе, будут готовить для нас почву…

Унтер-офицер Байер произнес это, глядя вслед удаляющимся машинам. Он отряхивался как ни в чем не бывало.

— Эй, третье отделение! Подымайте ваши задницы. Да поскорее. Сейчас же выступаем.

— Выходит, зря мы валялись брюхом в землю, — отозвался Генрих. Морщась и охая, он тем не менее поднялся на ноги одним из первых.

— Это же были свои, герр унтер-офицер… — не отставал он.

Унтер не стал на этот раз выказывать свои воспитательные навыки. Он ответил просто:

— Запомни, сынок, что на фронте ты ничего не делаешь зря, если ты делаешь это, чтобы сберечь свою гребаную, ни пфеннинга не стоящую жизнь. Запомнил? То-то же…

Байер ткнул рукой, сжимающей «шмайсер», вслед улетевшим самолетам.

— Они разбираться не будут… — процедил он. — Пройдут пару раз очередями, и уже не важно будет, свои пули тебя порвали на кусочки или чужие… Спроси вот его…

Он перевел свою указывающую руку на Отто.

— Спроси вот… испытуемого Хагена или Ульмана, чья артиллерия накрыла нас позапрошлой ночью. А?… Они расскажут тебе…

— Унтер-офицер Байер!…

Окрик застал унтера врасплох. Офицер вырос за его спиной словно из-под земли. Унтер повернулся на каблуках и вытянулся во фрунт.

— Я, герр лейтенант! — прокричал он, что есть мочи.

— Вы много рассуждаете о непозволительных вещах. А солдаты еще не готовы к маршу! Вы пойдете под трибунал!…

Отто даже не знал, как зовут этого худощавого лейтенанта с желчным лицом. Наверное, он прибыл с новой партией, для пополнения штаба батальона. Шинель была на нем новехонькая, точно только от портного. Но к ворсу уже прицепились ошметки пожухлой травы. Значит, тоже успел поваляться. Он орал на унтера, как на мальчишку. А тот только играл желваками, и глаза его сощуривались все уже.

— Что вы так на меня смотрите? Хотите дырку просверлить в моем лице? — еще больше нажимал лейтенант. — Может, вы хотите мне что-то возразить? Отвечайте, унтер-офицер, когда вас спрашивает старший по званию!…

— Никак нет, герр лейтенант… — унтер цедит каждое слово сквозь зубы. Кажется, еще секунда, и он взорвется. Попросту схватит лейтенанта за его тощее горло и будет душить, пока не сделает начатое. Но руки его по-прежнему остаются по швам. Лейтенант злорадно улыбается ему прямо в лицо.

— Я вам покажу, что такое железный закон дисциплины, унтер. Вы и ваше отделение будете находиться под моим неусыпным контролем. Вам ясно? Не слышу!…

— Так точно, герр лейтенант!

VIII

Команды строиться звонко разносились по степи в удалявшемся самолетном гуле. Неожиданно другой звук разорвал безоблачное осеннее небо. Далекий, но явственно слышный рев донесся оттуда, куда несколько минут назад ушли бомбардировщики вместе с «мессершмиттами». Похоже, что «юнкерсы» вышли на цель и принялись за работу.

Отто еще со времен службы в зенитных войсках хорошо усвоил, как ревут сирены пикирующего бомбардировщика. Они входили в оснащение «штуки». Сирену летчики включали после того, как, набрав положенную высоту, срывались в пике, выходя на намеченную цель.

Такую бомбежку Отто своими глазами видел в начале войны, на границе с Литвой. Они стремительно наступали. Их зенитный расчет вместе с взводом мотопехоты оторвался от полка. Они несколько часов блуждали по окрестным дорогам, заполненным беженцами. Попадались даже группки русских солдат. Они понуро брели прямо по дороге, как будто не понимая, что происходит вокруг. Они не обращали на русских внимания. Только Гельмут, его товарищ по зенитному расчету, пару раз принимался палить по русским, так, чтобы пули летели над головами. Он кричал: «Рус Иван, сдавайся!» Его стрельба и крики вызывали у остальных приступы хохота. Особенно они разошлись, когда Гельмут все же попал в одного русского.

Отто вдруг поймал себя на мысли, что он будто вспоминает эпизод не из своей, а из чьей-то чужой жизни. Да, тогда, летом сорок первого, им было очень весело… Они неожиданно выскочили на этот чертов железнодорожный переезд. Метрах в пятистах впереди — товарные составы, заполненные людьми, техникой. Казалось, ничто не сможет распутать это хаотическое нагромождение техники и вагонов. Но оно появилось. Оно превратило сотни мечущихся людей в остолбеневших от ужаса жертв. Сначала сирена. Как будто трубный глас архангела расколол небо, возвещая о конце света.

Действовало безотказно. Кровь стыла в жилах у тех, кому суждено было погибнуть спустя какие-то секунды. Еще бы, каково тебе будет, когда с неба на тебя валится многотонная махина, нафаршированная бомбами.

«Юнкерсы» не заставили себя ждать. Они буквально вывалились из брюха высоких туч, жуткие ангелы смерти. Вот о чем думал Вагнер, создавая свой «Полет валькирий»! Ужас был в том, с какой раскованностью и свободой эти ревущие создания падают носами вниз, выпустив свои хищные лапы. Особенно устрашающий вид придавали эти не заправленные внутрь шасси. Казалось, они хотят обрушиться на обреченных всей своей массой.

Но внезапно, почти у самой земли, метрах в пятистах над железнодорожным узлом, машины резко выравнивались. В какой-то миг они зависали в мертвой точке. Именно сейчас летчик отжимал кнопку сброса бомб. Самолет задирал нос, и, одновременно, сотни килограммов мертвого бомбового веса сыпались из-под крыльев и бомболюка. Опорожненная, облегченная машина набирала высоту, а снизу, будто вдогонку ей, из огня и дыма летели кверху части человеческих тел, вагонных досок, искореженных шпал и колес.

Вслед за первой машиной тут же пикировала вторая, потом третья, четвертая… «Юнкерсы» работали над целью пятнадцать минут. За это время они полностью распутали транспортный узел, но на свой манер. Там, где толпились сотни людей, спустя четверть часа чернело выжженное пространство, мертвое месиво, в которое превратился железнодорожный переезд.

IX

— Теперь в этой чертовой степи мы точно не заблудимся… — оживленно сказал Ульман и кивнул Отто в сторону бомбежки. Батальон двигался как раз в этом направлении. Все заметно приободрились. Даже те, кто еле ковылял в хвосте колонны, подтянулись. Командование расщедрилось и решило оказать «пятисотым» поддержку с воздуха.

— Это они пытаются как-то загладить вину за ночной обстрел… — недовольно бурчит унтер. Командир отделения был одним из тех, кого не радовала круговерть, затеянная впереди «юнкерсами». Но у него и у новичков причины недовольства совсем отличались. Те стонали, что идти еще слишком далеко и они не могут шагу ступить. Но после того, как Байер на привале отвесил некоторым из них увесистых тумаков, они скулили втихаря, как бы про себя, и продолжали шкрябать сапогами по степной целине.

Унтер, по всему, болезненно перенес столкновение с лейтенантом.

Он все бурчал себе под нос, не обращая внимания на приближающийся грохот бомбежки:

— Он, видите ли, берет нас под неусыпный контроль. Штабная крыса… — Злость кипела в унтере, не остывая. — Где был его контроль позавчерашней ночью, когда нас крыла снарядами собственная артиллерия? Сволочь… Ничего, еще посмотрим, чей железный закон окажется сильнее…

Действительно, Ульман оказался прав. Работа пикирующих бомбардировщиков стала своеобразным ориентиром для батальона. Выступая на марш, арьергард колонны скорректировал движение, так как выяснилось, что «пятисотые» забрались правее нужного маршрута. Это и немудрено. Дозоры, как и все остальные, двигались наобум, по азимуту и приблизительной карте.

Никаких видимых целей не просматривалось. Бугристая степь во весь окоём, да безоблачное небо над головой. В такой обстановке легко было сбиться с пути и дать несколько лишних километров. Так что авиация появилась как нельзя вовремя.

Еще одна четверка «юнкерсов» проследовала над батальоном. Как будто хищные птицы слетались к месту, где дозорные стаи обнаружили какую-то падаль.

Далеко впереди в воздух поднялись черные столбы дыма, все на марше невольно еще прибавили шаг.

Безветренная студеная сушь создавала все условия, чтобы столбы эти, жирные и блестящие от пламени, становились все выше и выше. Казалось, они упирались в самую верхушку небесного потолка.

Отто разглядел, как оттуда, с самой вышины, срываются вниз маленькие точки. Даже не верилось, что именно эти лапчатые букашки издают такой жуткий вой, сотрясающий всю степь от горизонта до горизонта. Потом на земле расцветали новые черно-красные цветы, и следом до ушей добирался раскатистый грохот. Бомбежка не прекращалась уже минут двадцать.

Граабе совсем приободрился. Он словно забыл о своих стертых в кровь пятках. Все его внимание было приковано к страшной и потрясающей картине авиаудара. С каждым шагом она становилась все крупнее. Уже проглядывались горящие здания поселка. Он оказался достаточно растянутым в ширину. Россыпью малюсеньких квадратиков белели по бокам уцелевшие постройки.

— Э, так нам уже работы там не останется, — весело и одновременно восторженно произнес он. — Летчики сравняют эти самые Кривцы с землей…

— Не беспокойся… Для тебя специально приберегут пару десятков озверелых русских, — резонно заметил Ульман.

X

План действий каждой роты и каждого взвода отделения, видимо, был проработан командирами во время последнего привала. Оказалось, что желчный лейтенант, Йозеф Ранке, являлся их взводным, вновь назначенным вместо Паульберга. Батальон прямо с марша поротно и повзводно стал распределяться в наступательную линию еще километра за три до поселка. Самолеты к тому времени уже израсходовали свой запас бомб. Но карусель над горящими Кривцами продолжалась. Теперь в ней участвовали и «мессершмитты». Выделывая на взлете мертвые петли и прочие выкрутасы, они по очереди срывались вниз и, проходя на бреющем, почти задевая трубы дымоходов крыш, поливали невидимые для штрафников цели из своих авиационных пушек.

Отто была хорошо известна мощь «двадцатимиллиметровых» бронебойных и фугасных патронов. Как правило, именно ими снаряжались ленты этих крылатых валькирий. Вот и сейчас, судя по действенному эффекту, асы «мессеров» и «юнкерсов» расстреливали наземные цели фугасными.

Уже здесь Хаген разглядел, что над головой кружились новые модели «мессеров», которые в Люфтваффе прозвали «эмилями».

Новые и новые крыши домов вспыхивали, точно факелы. Взрывались какие-то емкости. Все новые клубы едкого черного дыма вырывались вверх, туда, где, опьяненные кровью и разрушением, кувыркались, как на шабаше, «штуки» и «эмили».

Батальон остановился на гребне невысокой, но протяженной балки. Она тянулась метрах в четырехстах от окраины поселка. По цепи передали команду «залечь». Видимо, комбат выжидал, когда авиация закончит свое дело. Не имело смысла соваться в поселок сейчас. Но летчики все не могли остановиться. Вошли во вкус. Наконец, «штуки», а вслед за ними и «мессеры», насытившись, легли на крыло. Только один из «эмилей» все нырял и нырял в клубы жирной копоти и жал на гашетку, растрачивая свой боекомплект. Но вот и он, будто очнувшись от кровавого наваждения, тяжело, будто пьяный, развернулся над истерзанным поселком и устремился вдогонку за своими.

XI

Они пошли вперед молча. Было что-то жуткое в этом наступлении. Там, впереди, не было слышно ни звука. Гудел огонь пожарищ, слышался треск рушащейся кровли. Но не доносилось ни одного живого звука. Как будто этот тюремный салажонок Генрих и в самом деле оказался прав, и самолеты не оставили в поселке ни одной живой души.

И в рядах наступающих «пятисотых» никто не проронил ни звука. Новички напрочь забыли про свои терзания. До них будто дошло только сейчас, какой ерундой были их мозоли по сравнению с тем, что могло ждать их за углом ближайшего дома.

Но поселковые кварталы встретили их мертвой тишиной. Взвод Ранке обогнул разбитое глинобитное строение со сгоревшей камышовой крышей. Сразу за ним начиналась улица. Пройти ее вдоль и предстояло взводу Ранке. Отделения рассредоточились по обе стороны грунтовой дороги. Унтер шел в середине подразделения, выставив вперед Отто с Ульманом. Один, второй, третий… Они проходили дом за домом, и все они оказывались пусты. Только собаки в каждом дворе бешено рвались с цепи, заливаясь злобным лаем. Этот лай погружал всю улицу в нестерпимую для мозга какофонию звуков. Вот раздался один выстрел, потом другой. Это испытуемые, у которых от напряжения сдавали нервы, тратили патроны на брошенных хозяевами псов.

— Похоже, нам предстоит воевать здесь только с этими злобными тварями… — сплевывая, произнес Ульман. Только что его чуть не укусила маленькая, но очень озлобленная шавка. Несмотря на свой миниатюрный размер, она бесстрашно бросилась на Ульмана. Он не стал тратить на нее боеприпасы, а ловко двинул по ней, как по мячу, носком сапога.

Они прошли улицу насквозь, не встретив ни одного человека. Видимо, все жители поселка в спешке эвакуировались. Улица выходила к площади, которая, наверное, была центром поселка. Сразу бросилось в глаза, что «юнкерсы» в основном высыпали свой бомбовый запас именно сюда. Несколько двухэтажных зданий горели, как свечки. Запах гари и паленого волоса густо стоял в воздухе.

Испытуемые один за другим, с оружием наперевес, выходили на площадь. Вся она была изрыта воронками, усеяна трупами людей и лошадей, остовами сгоревших и дотлевающих автомобилей и повозок. Постепенно собрался почти весь взвод. «Пятисотые», забыв про осторожность, ошалело осматривались вокруг. Картина действительно впечатляла, особенно сильно воздействуя на свежее пополнение. Но и Хагену, повидавшему немало, становилось не по себе.

XII

На большинстве изувеченных, изорванных взрывами тел остались обрывки бинтов, куски гипса, обрывки больничных халатов. На кусках обугленного брезента возле разбитыхмашин можно было разглядеть обозначения красного креста в белом круге.

— Это что, раненые?… — Вопрос Генриха повис в мертвой тишине, как будто в отношении него привели приговор за непроходимую глупость. Никто не хотел ему отвечать. Перехватив несколько тяжелых взглядов, Генрих, видимо, догадался, что сморозил ерунду.

— Я только… — начал было он.

— Заткнись! — оборвал его унтер. В его голосе прозвучала такая явная угроза, что Граабе тут же постарался затеряться за спинами товарищей, как можно подальше от Байера.

Лейтенант командовал вовсю. Он или делал вид, что ему все равно, или в самом деле был таким отмороженным. Расхаживал среди трупов в своей щеголеватой шинели и брезгливо отбрасывал в сторону оторванные руки и ноги носком начищенного хромового сапога. При этом он размахивал сжатым в перчатке «вальтером», направо и налево раздавая команды.

Отто вместе с Ульманом и прицепившимся к ним Генрихом обогнул развороченный, догорающий грузовик. На миг все трое остановились. Будто наткнулись на невидимую стену.

Прямо на черной от сажи и копоти земле лежала мертвая девушка. Она была совершенно голая. На ее запрокинутую голову была надета крахмально белая косынка с нашитым спереди красным крестом. Ударная волна, видимо, сорвала с нее всю одежду, каким-то чудом сохранив только платок.

Белизна ее лица и тела была такой ослепительной на черном фоне выгоревшей дотла земли, что Отто на миг закрыл глаза. Но только на миг. Они все трое как завороженные смотрели на нее. Казалось, что они втроем оказались в одном и том же кошмарном сне. Ее тело было молодо и прекрасно сложено. Взгляд Отто скользил по ее точеным длинным ногам к темно-золотистому пушку между округлых бедер.

Плоский живот и тонкая талия, раскинутые в стороны женственные белые руки. Полные груди с темными пятнами сосков застыли в какой-то неестественной неподвижности. Всего жутче приковывало к себе взгляд ее лицо. Совсем юное, оно было прекрасно. Румянец еще чуть теплился на нежных щеках, и алый, полногубый рот был чуть приоткрыт. Как будто она крепко спит. Но глаза… В остановившемся взгляде, словно на фотоснимке, навсегда застыл отчаянный, смертный ужас. Что должны были видеть эти глаза? Падающих с неба стальных зверей? Саму смерть?…

Удивительно… Посреди этой растерзанной, перекореженной площади лежала она… На ее теле не было ни пятнышка .сажи, ни синяка, ни царапины. Она была мертва и ослепительно чиста.

Отто, не отдавая себе отчета, наклонился и закрыл эти глаза ладонью. Только так он заметил дырку в ее голове. Сразу за ушком — аккуратным, будто выточенным искусным скульптором из мрамора. У самого края чуть сползшей назад косынки.

К ним подошел еще кто-то из отделения. В руках Ульмана оказался обрывок брезентового тента, подобранный тут же.

— Стой, нет… не этим… — остановил Отто его движение. — Подожди… — Он кинулся к куче свернутого в узел тряпья, достал сложенный вчетверо кусок материи. Он делал все механически, в каком-то беспамятстве. Этим куском они и накрыли девушку.

— Унтер-офицер Байер, что за сборище?! Ваши олухи что, совсем потеряли боевую выдержку?!

Оттолкнув стоявших, возле покрывала возник лейтенант.

— Что здесь происходит?! Я спрашиваю, унтер-офицер! — с места в карьер заорал он.

Не дожидаясь ответа, он сорвал с мертвой наброшенную ткань.

— Что это? Что тут устроили ваши олухи?

Он выпрямился и хмыкнул:

— Эта славянка хорошо сложена… Жаль, что она нас не дождалась. Или твои олухи, Байер, не брезгуют и мертвыми?…

Унтер вдруг схватил лейтенанта за грудки. Он встряхнул его два или три раза, при этом выкрикнул ему прямо в лицо:

— Сами вы олух, герр лейтенант. Вам ясно?!

Еще секунду он держал его воротник своими кулачищами, сжимая руки все туже и туже. Желчное лицо лейтенанта вдруг разом побагровело. Толстые венозные жилы, как синие червяки, вспучились у него на лбу. Он стал хрипеть.

Словно опомнившись, унтер-офицер оттолкнул от себя опешившего и онемевшего взводного и быстрым шагом направился прочь, с площади.

— Третье отделение, за мной! — на ходу, не оборачиваясь, бросил он.

— Ну, унтер — молодчина!… Так отбрил взводного… — еле поспевая за Отто и Ульманом, обрадованно прокомментировал Граабе.

— Чего ты скалишься? — утихомирил его Хаген. Руки и все его тело пронизывала мелкая дрожь. Он чувствовал: еще миг — и он оказался бы на месте Байера. А унтер действительно молодчина. Проучил этого вяленого офицерика.

— Унтер теперь наверняка загремит под трибунал, — развивал свои предположения Генрих.

— Ты бы действительно заткнулся. Операция только началась, — возразил ему Ульман. — Кто знает, чья шкура останется целой после ее завершения. Ты думай в первую голову о своей собственной и старайся, чтобы в тебе дырок не наделали. А за унтера не боись. Он на фронте не первый день. И с офицером разберется. Хе-хе…

Ульман, хмыкнув, сделал паузу, а потом многозначительно добавил:

— Известное дело, русские в первую очередь на офицеров охотятся. Так что очень может так случиться, что наш бравый лейтенантик схлопочет пулю в свой дубовый лоб. И вот тогда уже Всевышнему, на высшем трибунале решать, кто там олух, а кто — нет.

XIII

Стрельба разгорелась неожиданно. Кварталах в двух выше от того места, где находился третий взвод. Сначала воздух разорвала глухая автоматная очередь. Та-та-та… Будто спичка чиркнула. И от нее уже полыхнуло. Винтовочные выстрелы, автоматные очереди слились в беспорядочно нарастающий треск пальбы. Вот утробно и звонко заработал пулемет. На слух догадаться трудно. В третьем взводе ручной пулемет был у Отто. Если это строчат русские, то дело худо.

— Оружие — наизготовку, — скомандовал Байер своему отделению. Они прижались к стене разрушенного двухэтажного здания. Здесь наверняка располагалась администрация села. Угловая часть этажей и крыши сохранилась как раз с фасадной стороны. Другая сторона выходила на соседнюю улицу. Как раз оттуда доносилась стрельба. Отто уже успел сообразить, что все улицы в поселке радиально сходились к площади.

Унтер высунулся из-за угла, чтобы оценить обстановку. Он успел быстро отпрянуть, прижавшись к стене. Тут же длинная очередь прошила пространство вдоль улицы. Несколько пуль сковырнули грунт возле унтера и откололи штукатурку от угла здания.

— Плотно бьют… — выдохнул Байер. — И патронов не жалеют…

Он оглянулся по сторонам.

— Отто, подымешься наверх… — на ходу соображал он. — Возьми Граабе. Прикроете наш выход… Сверху должно все простреливаться… Мы двумя группами двинем вперед. Ульман с парнями… обогнете здание и пойдете по этой стороне, через дворы. Соединитесь с нашими. Их держит на этой стороне пулемет русских. А мы попытаемся перебраться на ту сторону улицы. Когда Отто начнет… Тогда мы зажмем русских с двух сторон.

Хаген кивнул и молча жестом указал Граабе следовать за ним. Признаться, ему не очень хотелось получить в напарники этого никчемного новичка. Толку от него будет немного, а вот пользы… Впрочем, Отто прекрасно понимал и унтера. Группу должен был возглавить кадежный солдат. Такой, как Ульман.

XIV

Не выпуская пулемета из рук, он смел рукавом шинели с подоконника осколки стекла, вскарабкался в оконный проем.

— Давай руку, — протянул он ладонь Генриху.

— Нет, я сам! — Тот, подпрыгнув, легко выжал тёло наверх и самостоятельно взобрался следом за Отто.

— Спокойно… главное, не суетись… — одобрительно подбодрил его Отто.

Генрих возбужденно кивнул головой. Видно было невооруженным глазом, что он старался вовсю и ни в коем случае не хотел облажаться.

— Делай только то, что тебе буду говорить… И все будет в порядке, — уточнил Отто и показал свободной от пулемета рукой наверх. От пролета, который вел на второй этаж, сохранилась только верхняя часть. Ступени обрывались как раз на расстоянии вытянутых вверх ладоней.

— Хорошо, если эта лесенка выдержит двух бугаев из «пятисотого». Да еще с пулеметом в придачу. Держи, подашь мне наверх.

Отто сунул МГ только успевшему подставить руки солдату и, подпрыгнув, ухватился за торчащий железный прут, бывший некогда частью железных перил. Плоская железка резала руки, но деваться было некуда. Качнув корпус, Отто сумел зацепиться сапогом за бетонную ступеньку. Он почувствовал, как дрогнул весь пролет. Похоже, что он держался на соплях, то есть на нескольких оголившихся при взрыве арматуринах.

Встав на ноги, Отто почувствовал себя матросом на палубе корабля. Эта чертова лестница может рухнуть в любой момент.

— Давай пулемет…

Он ухватил МГ за раструб и поднял к себе наверх.

— Тебе лучше остаться внизу, Граабе… Она не выдержит двоих.

— Байер приказал мне помогать вам… Я не могу нарушить приказ! — с горячностью возразил Генрих.

— Мне все равно. Тогда погоди, пока я перейду на этаж. И лезь осторожно…

— Так точно, герр Хаген…

XV

Упавшая бомба натворила здесь дел. Отто догадался, что они находились в школе. Это наверняка был класс географии. Впрочем, все содержимое обрушилось вниз вместе с полом. Глобус, черная школьная доска. Совсем такая же, как у него в школе… Это совпадение почему-то царапнуло Отто по сердцу. Часть стен и пола сохранилась лишь возле оконных проемов, которые выходили на ту самую улицу. Это самое важное. Отличное место для пулеметного гнезда. Можно неплохо обустроиться даже двоим, и весь район как на ладони. Конечно, если у русских нет чего-то потяжелее, чем пулеметы. Один прицельный выстрел из танка или сорокапятимиллиметрового орудия, и эти остатки класса географии станут его последним пристанищем.

— Смотрите, герр Хаген… — Это был Генрих. Ему все-таки удалось вскарабкаться наверх. Что ж, этот малый так просто от своего не отступает. Граабе тыкал пальцем в географическую карту. Оконные рамы высадило к черту вместе со стеклами, а она каким-то чудом висела на стене. Перекошенная, будто цеплялась за свое законное место изо всех сил, назло войне и бомбоударам.

— Вот это Германия… — Отто прочертил пальцем на карте контуры границы. Его грязный ноготь вел по темно-сиреневому пятну. — Где-то здесь Потсдам. Там живет Хельга…

— Вы что, по-русски понимаете?

— Что? — переспросил Отто.

— Вы хорошо знаете русский? — еще раз поинтересовался Генрих. В его голосе сквозило явное недоверие.

— Не-ет, если хочешь поднатореть в русском, обращайся к Ульману, — хмыкнул в ответ Отто. — Ему повезло, у него была хорошая репетиторша…

Генрих помолчал, а потом вдруг сказал:

— А она была красивая, правда?…

— Кто? — Отто почему-то сразу понял, кого новичок имел в виду. Ему расхотелось продолжать разговор.

— Ну, та… девушка. На площади…

— Ты действительно сидел? Не похож что-то ты на тюремного волка. Много болтаешь, парень…

Генрих насупился, но тут же отошел и без оглядки выложил:

— Я и года-то не просидел. За кражу меня отправили в кутузку. В Кёльне с дружком обчистили одного олуха. Вот тот уж точно олух… А сам я из Гуммерсбаха…

— Я не спрашивал тебя, за что и сколько ты сидел. В штрафном вообще не принято об этом распространяться. Запомни на будущее… — сплюнул Хаген.

XVI

Плевок его по дуге картинно упал на первый этаж через дыру, зияющую в полу, а Отто принялся расчищать место под картой. Здесь было навалено много обломков кирпичей и штукатурки.

— Герр Хаген…

— Чего тебе? — уже с раздражением отозвался Отто. — Вниз камни не скидывай. Русские могут засечь шум или пыль через проемы…

— Герр Хаген, — не отставал Генрих, — а как вы разобрались в карте, если не знаете русского? Это же русская карта…

— Ну, ты даешь, — Отто даже приостановился. — Ты что, в школе не учился?

— Как вам сказать… — Генрих замялся. Ему явно не хотелось выглядеть остолопом. — Я больше помогал отцу в мастерской. Он у меня занимался починкой обуви.

— Чтобы разбираться в географических картах, не нужно знать язык. Это карта Европы. Она одинакова и у нас, и у русских. Почти… Здесь Германия намного меньше, чем на наших картах…

— Да… — удивленно протянул Граабе. — Я-то больше силен в других картах. Их еще называют картишками…

Он засмеялся, довольный своей шуткой. Но потом вдруг посерьезнел:

— Герр Хаген…

— Ну, чего тебе? И перестань звать меня герр Хаген. Зови меня Отто…

— Хорошо, герр… Простите… То есть прости… Отто, — Генрих, снедаемый любопытством, потер нос. — А что… и Кёльн тоже есть на русской карте?

— Конечно… — Отто уже чувствовал себя учителем географии. Он старался подобрать такие слова, которые сразу объяснили Генриху суть дела.

— Он же есть на самом деле… — продолжал он. — Значит, Кёльн должен быть на любой карте Европы. Где бы она ни была напечатана…

— И Гуммерсбах? И мой родной Гуммерсбах? — затаив дыхание, спросил Граабе.

— Не знаю… — Отто задумчиво поглядел на карту. — На этой — вряд ли. Она — крупного масштаба. И города, соответственно, крупные.

— Ну да… где уж моему Гуммерсбаху попасть на русскую карту… — разочарованно согласился Генрих. Но тут же вдруг снова ожил:

— Герр… то есть Отто, а где тогда Кёльн?

— Вот Берлин… — Хаген терпеливо провел пальцем по карте. — А вот Кёльн. Видишь? У них заглавная «К» такая же, как у нас. И букв почти столько же.

Генрих несколько секунд как зачарованный глядел в ту точку, куда ткнул Хаген. Новость, что у русских есть что-то, похожее на немецкое, совсем его обескуражила.

— А я думал, что они вообще… ну, как китайские иероглифы…

— Думал… Думать, вообще-то, полезно, но только по делу. Нам надо думать, как свои шкуры сейчас уберечь и парням помочь… Потому что русские тоже думать горазды. И воюют они так, что из тебя самого иероглиф сделают в два счета.

XVII

Словно бы в подтверждение слов Хагена несколько раз ухнуло где-то на окраине поселка. Похоже на минометные разрывы. Как бы в ответ на них, на улицу выплеснулась стрельба. Очереди пересекали полотно дороги наискось во все стороны.

Застучал пулемет русских. Он работал короткими очередями из окон одноэтажного оштукатуренного дома с соломенной крышей. Дом стоял ближе остальных к дороге. Плетеный забор передним был повален. Вправо очереди русского пулемета захватывали весь ряд домов, который обрывался садом.

Там шла интенсивная перестрелка. В этом направлении наступали испытуемые из второй роты. Но им не давали поднять головы. Деревья в саду, где-то метрах в пятистах от площади, стояли почти голые. С каждым новым шквалом огня остатки листьев и срезанные пулями ветки летели на выстеленную осенней листвой землю.

Укрыться там было совсем непросто, к тому же, судя по интенсивности стрельбы, напротив, в домах, засело несколько русских автоматчиков. Они легко сдерживали этот участок. Да еще пулеметчик русских то и дело пускал туда несколько коротких очередей.

Слева в прицел пулемета попадал выход на площадь и здание, за которым укрылось отделение Байера.

Теперь Отто догадался, почему у русских был такой хороший обзор улицы. Окна в доме были и на фронтальной стене, и в боковых стенах. Русский активно перемещался внутри дома. Скорее всего, это была одна просторная комната. Возможно, кто-то еще координировал действия пулеметчика. Так, во весь диапазон сектора обстрела, русский и вел огонь.

На это и можно было сделать расчет. Если оттянуть его внимание на себя, то у второго взвода появится шанс прорваться в направлении сада. Вот только у парней из собственного отделения могут возникнуть серьезные сложности.

Какие-то смельчаки, засевшие напротив русского пулемета, попытались уничтожить его гранатами. Два «шмайсера» накрыли оконный проем пулеметного гнезда плотным огнем. Под их прикрытием прямо на грунтовую дорогу выскочил штрафник и метнул гранату в сторону дома. Отто, выставляя прицел, четко видел, как колотушка влетела в черный проем окна. Вот это удача! Но прошла секунда, вторая, а взрыва не последовало. Осечка. Деревянные колотушки давали сбой через раз.

Для смельчака это стало приговором. Ему надо было попытаться, на свой страх и риск, бегом вернуться назад. Но, бросив гранату, он по окопной привычке упал прямо на открытый грунт уличной дороги. Спрятаться ему было негде.

Сразу несколько огневых точек открыли стрельбу по ползущему. Сначала ему перебило ноги. Скорчившись, он непроизвольно вывернулся на спину и вдруг сел. Видимо, от боли он не соображал, что делал, просто хватал окровавленными руками торчащие из голеней кости. Точно пытался втолкать их обратно в ноги. В этот момент его и настигла очередь пулемета. Она кучно вошла ему в грудь.

Отто было хорошо видно, как от спины его стали клочок за клочком отрываться куски шинели и мяса. Штрафника, словно от удара ногой в грудь, откинуло на метр назад, и он упал на спину. Русский наверняка просверлил ему в грудной клетке целую пробоину.

XVIII

— Отто!… Отто! Ну, что там?!

Крик командира Хаген узнал бы сейчас из тысячи.

— Готовьтесь! — что было силы откликнулся Хаген и закрепил пулеметную ленту в затворе.

— Будешь подавать ленту, чтобы не перекручивалась… — бросил он Генриху Тот молча закивал головой, облизывая языком пересохшие губы.

Палец Отто нажал на гашетку. Боковым зрением он увидел, как вздрогнул от неожиданного грохота Граабе. МГ тоже дернулся, как проснувшийся ручной зверь. Первая же очередь ушла точно в цель. Она в долю секунды наискось преодолела расстояние до дома, откуда работал русский. Оставив глубокие выбоины на оштукатуренном углу, белесые трассеры нырнули внутрь через оконный проем.

Стрельба Хагена стала для русских полной неожиданностью. Отто даже показалось, что он поразил цель с первого же раза. Но русский ответил. Правда, спустя несколько драгоценных секунд. В поле зрения Отто, внизу, промелькнула спина испытуемого, потом еще одного. Ульман и еще двое. Они успели обогнуть угол здания и залегли в неглубокой канаве, вырытой для дождевых стоков. Она шла вдоль всей улицы по левой стороне.

С группой Байера вышла заминка. Первый испытуемый рванул на ту сторону чуть позже. Русский пулеметчик и еще несколько стрелков, ошалев от стрельбы Отто, не сразу сообразили, откуда по ним открыли пулеметную стрельбу. Они открыли беспорядочную стрельбу в сторону площади. Под этот шквал и угодил солдат. Не добежав нескольких метров до спасительной стены на противоположной стороне улицы, он повалился лицом прямо в грунт. Отто даже подумал вначале, что его убили. Но вот он осторожно поднял голову, поправил съехавшую на глаза каску и подтянул к себе винтовку, одновременно показывая жестом своим: мол, давай, следующий пошел, я прикрою.

Хаген тоже отжал гашетку. Прошел по точкам, которые успел засечь во время ответной стрельбы, и снова остановился на пулемете противника. Здесь он проработал цель более детально, стараясь садить короткие очереди аккуратно и четко в фронтальный и левый проемы окон, так, чтобы противник не мог шевельнуться.

Воодушевленные огневой поддержкой, пошли вперед штрафники со стороны сада. Они продвигались короткими перебежками, стреляя на ходу, от дерева к дереву. Автоматчикам русских теперь приходилось туго.

Оживилась и группа Ульмана. Они стали методично расстреливать одиночными свой сектор. Отто увидел, как унтер-офицер и еще один испытуемый, из новичков, наискось пересекли улицу. Вокруг ног Байера, в грунте, взрывались маленькие пылевые фонтанчики, он в ответ стрелял, прямо на бегу, короткими из своего «шмайсера». Новичок вдруг подпрыгнул и, перекрутившись в воздухе, грохнулся оземь. Он будто неудачно попытался перепрыгнуть какую-то невидимую для окружающих преграду Пуля угодила ему в ногу. Схватившись обеими руками за рану, он корчился на земле.

— Ползи, ползи сюда! — кричал ему унтер. Тот уже был укрыт от вражеских пуль стеной дома. Но испытуемый не понимал, что ему кричат. Болевой шок сковал его тело и мысли.

Тот, первым рванувший через улицу, подполз по-пластунски к раненому. Перевернувшись на спину и ухватив бедолагу за правую подмышку, он, отталкиваясь каблуками сапог от грунта, потащил его в сторону Байера на манер спасения утопающего.

Когда до безопасного пространства оставалась пара метров, Байер выскочил им навстречу, и под пулями они вдвоем втащили солдата под стену.

XIX

Отжав гашетку, Отто успел вытянуть из проема ствол пулемета и откинуться спиной к кирпичной кладке.

— Лежать! — крикнул он Генриху Тот рухнул на пол, чуть не сорвавшись в дыру Отто показалось, будто густой рой толстых стальных шершней ворвался внутрь и принялся хаотично метаться вверх-вниз, влево-вправо. Тут легко можно было схлопотать срикошетившую пулю или пораниться осколками кирпича, которые сыпались и летели во все стороны. Отто упал рядом с Генрихом, не выпуская пулемета из левой руки. Он инстинктивно старался врыться поглубже в толстый слой щебня, куда было щедро намешано пыли, еще не остывших стреляных гильз и пепла.

Град сыпавшихся в оконный проем пуль приутих. И они только успели перевести дух, как мощный хлопок сотряс противоположный кусок стены, обвалив ее вниз. Раздались истошные крики. Наверняка придавило кого-то из отделения. Из тех, кто еще не успел выдвинуться на рубежи вслед за своей группой. Облако строительной пыли и осколков камней засыпало обоих.

— Черт, герр Хаген… черт, что это было?! — завопил Граабе. Вид у него был совершенно ошарашенный.

— Не знаю… — откашливаясь, прохрипел Отто. Известковая взвесь набилась в горло и ноздри и не давала дышать. — Черт… Наверное, противотанковое ружье. А может быть, саданули из сорокапятимиллиметрового орудия. Тогда наше дело худо…

Переведя дух, Отто поднял с пола пулемет. Он проверил фиксацию ленты и молча перекинул ствол обратно в свою импровизированную бойницу. Стрельбу он начал, еще не установив пулемет в стыке окна. Чтобы не дать русским опомниться.

Всего какие-то мгновения они пережидали, укрываясь, ответную стрельбу, а картина боя в кирпичной раме проема совершенно изменилась.

Дом, где русские организовали пулеметное гнездо, горел. С дальнего конца улицы двигался средний танк русских. Он прорывался наискось, прямо через дворы, пробивая стены домов, как картонные коробки. Ствол его пушки был повернут в сторону садов.

Пока она молчала. Деревья насквозь расстреливал танковый пулемет.

Значит, по ним стрелял кто-то другой. Вряд ли после его выстрела от Хагена и Граабе что-то осталось. Легкую «сорокапятимиллиметровку» Отто заметил не сразу. Ее зеленый щит скрадывала еще не порыжевшая зелень придорожных кустов в самом конце улицы. Но вот артиллерийский расчет русских решил подобраться поближе. Они, видимо, остались недовольны результатом своего первого выстрела. Четверо быстро развернули пушку и покатили ее вдоль по улице: двое — на манер лошадиной упряжи, а двое — толкая за ствол и бронированный щит. Вот еще двое солдат выскочили из придорожной канавы. Вцепившись в цевье, они помогали катить орудие по грунту.

Отто почти не выцеливал. Он только поймал передних бегущих в кругляшок прицела. Очередь стройно преодолела метров четыреста, а потом пули ушли вразлет влево. Но Отто, не снимая пальца с гашетки, скорректировал положение ствола. Те, что тащили пушку спереди, упали одновременно. Будто их скосило. Из оставшихся один укрылся за щитом, а второй отполз в канаву.

Отто выпустил по «сорокапятке» почти всю ленту. Двое вторых тоже не подавали признаков жизни. Наверное, он выкосил плотным огнем и их.

— Вот так… — выдохнул Хаген.

— Отто, смотри! — Генрих затормошил его за рукав. Он испуганно показывал пальцем в проем.

XX

Танк дошел до дороги буквально несколько метров. Вдруг он приостановился. Экипаж, видимо, засек, что сотворил немецкий пулеметчик с расчетом артиллеристов. Башня медленно развернулась, нацелившись прямо на Отто и Генриха.

— Отто… — успел прошептать Граабе. Раздался оглушительный выстрел. Оба присели на корточки, обхватив каски руками. Мощный взрыв вырос за их спинами, прямо на площади. Мимо.

Отто выглянул в проем. Танк уже развернулся. Теперь он надвигался прямо на площадь. Он шел напролом, вдоль улицы, подминая и давя заборы и плетни. Черный глаз ствола словно приклеился к Отто. Он вдруг ясно почувствовал, спинным мозгом ощутил, что следующий выстрел будет точным попаданием в цель.

— Бежим! Скорее бежим! — Хаген резко поднялся на ноги и метнулся к лестничному пролету.

Он не видел, успевал ли за ним Граабе. Между звуком выстрела и тем, что случилось потом, прошло не больше секунды. Но для Отто эта секунда показалась бесконечностью. Время словно остановилось после того, как протяжный хлопок танковой пушки достиг ушей Хагена.

Лестница, ступени, обрывающиеся метра за два от пола… Инерция движения спасла Отто. Он даже не успел принять решение — прыгать ему или нет. Оглушительный треск и грохот раздались прямо у него за спиной, и неодолимая сила, подхватив его, бросила вперед и вниз, как порыв ветра — парашютик одуванчика. Эта сила, толкнувшая в спину, обернулась вдруг ночным котлованом, в котором они с Ульманом тащили израненного лейтенанта. Какие-то шальные, не идущие к месту мысли молниями запрыгали, засверкали в мозгу Отто. Он даже успел подумать о том, что так и не узнал от Ульмана о судьбе девушки, научившей того русским словам. «Надо обязательно расспросить об этом Ганса», — подумал Хаген. И в этот момент котлован, черный, как уголь, вдруг опрокинулся и накрыл его с головой…

Глава 6. РАЗВЕДКА БОЕМ…

I

Андрей своими глазами видел, как немецкий пулеметчик расстрелял артиллерийский расчет. Они с Сафроновым залегли в канаве, у самой дороги. Не надо было им «сорокапятку» выкатывать на середину улицы.

— Уходите!… С улицы уходите!… — кричал им Аникин. Но огонь такой плотный — не высунешься. Командир у них был уж очень горячий. Чернявые волосы выбивались из-под фуражки, и лицо смуглое — видать, кавказских кровей. Андрей даже лейтенантский ромбики у него успел разглядеть. Артиллеристы выкатились вслед за танком, неожиданно. И в самую гущу боя угодили. Из огня — в полымя. Тоже наверняка действовали в соответствии с приказом «Провести разведку боем».

Позицию «сорокапятка» поначалу выбрала очень неплохую. В кювете, за кустами зелеными. Этот гад-пулеметчик фашистский даже не сразу понял, откуда они по нему саданули. А влупили они здоровски. Почти в «десяточку». Да только это почти артиллеристам и аукнулось. Видимо, подумали, что пулеметчика уничтожили. А он живучим оказался.

Решили артиллеристы поближе свое орудие подтащить, чтобы по саду ударить. А по канаве никак «сорокапятку» не выволочешь.

— Сафронов! За мной!… — ткнув солдата прикладом в плечо, Аникин вскочил на ноги и побежал к орудию.

— Да куда вы, товарищ Аникин?!

— Молчать! За мной!… — на ходу бросил через плечо Андрей. Он молча подскочил к орудийщикам и, вцепившись в щит пушки, налег на нее изо всех сил. Никто из артиллеристов не вымолвил ни звука. Краснота перенапряжения проступала на их лицах сквозь грязь, пыль и копоть, покрывавшую всех четверых. Тоже, видать, порядочно отмахали по степи, прежде чем начать разведку боем в этих Кривцах.

II

Андрею почему-то запомнилось, какая холодная сталь у щита. С него пот катил градом, и в этой прожарке боя такая прохлада казалась чем-то неестественным.

Вот, наконец, и Сафронов добрался до них, ухватившись за щиток с другого края. Только помочь он уже не успел. Длинная пулеметная очередь прошла левее и, вернувшись, как маятник, стала хлестать по станине и обратной стороне щита. Командира — смуглого кавказца — и его напарника убило сразу.

Они вчетвером, находившиеся за прикрытием стальной брони, почти одновременно упали на грунтовую дорогу. Андрей тут же, несколько раз обернувшись вокруг своей оси, скатился в канаву. Он слышал, как пули взрезают, выковыривают кусками плотное, утрамбованное грунтовое полотно. Они настигали и тех, кто пытался укрыться за колесами «сорокапятки», вырывали из них куски мяса, дробили кости.

Аникин выглянул на дорогу. Одному из лежавших за колесом снесло половину черепа. Второй доходил в агонии с разорванным животом и оторванной левой кистью. Какая-то из этих пуль наверняка предназначалась и Сафронову. Он умудрился упасть позади артиллеристов. Вышло так, что они стали для него естественным заслоном.

Он стучал по земле рукой, скреб ее пальцами, корчась от боли. Вторая рука, прижимавшаяся к боку, вдруг окрасилась красным. Похоже, что свою пулю Сафронов все-таки получил. Он не мог передвигаться самостоятельно.

Раздумывать было некогда. Быстро-быстро работая локтями и подошвами сапог, Андрей подполз к Сафронову. Ему показалось, что грунт вокруг него начинает закипать. Никак этот гад-пулеметчик не хотел утихомириваться.

— Больно, больно… — почти в беспамятстве бормотал Сафронов.

Одной рукой Андрей подхватил его винтовку. Выбрасывая ее вперед на манер упора, он начал постепенно подтаскивать Сафронова к обочине. Тот оказался неожиданно тяжелым. А на вид — кожа да кости.

— Где это ты так успел отъесться, а, Сафронов? — напрягаясь изо всех сил, прохрипел Андрей.

Тот в ответ только бормотал одно и то же:

— Больно, очень больно…

Они еле-еле добрались до кювета. Андрей несколько секунд переводил дух, отирая пот со лба. Пуля пробила бок Сафронова навылет, левее желудка. Наверняка у него были перебиты ребра. Возможно, задело и внутренние органы. Лицо Сафронова как-то нехорошо посерело. Он стал водить глазами из стороны в сторону.

— Держись, держись, браток…

Он приложил к побледневшим губам солдата свою флягу. В ней еще осталось несколько глотков живительной жидкости — чистого медицинского спирта. Драгоценный подарок Зины, перед прощанием.

— Отпей, отпей…

Сафронов послушно отпил и, сморщившись, отдернул голову. Но спирт действительно возымел на раненого живительное действие. На лицо вернулся румянец, и он задышал спокойнее, ровнее.

Расстегнув шинель Сафронова и осмотрев рану, он наскоро вырвал снизу нательной рубахи кусок материи и, разорвав его надвое, смочил спиртом из фляги.

— Теперь чуть пожжет… Терпи, казак…

Смоченными кусками он законопатил входное и выходное, залитые кровью, отверстия. Сафронов судорожно выгнулся в корче и закричал. Руки его попытались схватить Аникина за лицо, но тот перехватил его кисть и мертвой хваткой прижал к земле. Противоборствующее напряжение Сафронова вдруг ослабло, и он впал в забытье. Похоже, ему стало поначалу плохо от болевого шока. Его-то и снял вовремя подоспевший спирт.

III

Аникин огляделся. Пулеметная очередь, обильно снаряженная трассерами, продолжала поливать пространство вокруг орудия. Этот гад держал под своим прицелом весь периметр квартала, на котором закрепилась рота Авилова. Место выбрал удачное — угловое здание возле самой площади. Вернее, то, что осталось от здания школы. Скелет, обгоревший остов.

Солдаты из роты Авилова своими глазами наблюдали все подробности авианалета на поселок фашистских самолетов. Почти бегом, подходя на марше к Кривцам, они слышали этот рев, который выворачивал кишки и мозги наизнанку. Они видели, как раз за разом немецкие бомбардировщики пикировали на центр поселка, сбрасывая свой смертоносный груз. Бомбили усеянные крестами «юнкерсы», или «лаптежники», как их прозвали за торчащие в полете «лапы» шасси.

Досталось и самой роте. Авилов верно сообразил, что колонну на марше могут засечь сопровождавшие «лаптежников» истребители. В чистом поле такую цель видно за километр. Ротный приказал рассредоточиться и двигаться к поселку как можно быстрее. Но все равно один из «мессеров» оказался больно дальнозорким. Он засек повзводно подходящие к поселку цепи. Сделав оценочный круг над окраиной, высмотрев и наметив свои цели, он сделал несколько охотничьих заходов, расстреливая пушкой бегущих по степи солдат.

Андрей тоже был среди бежавших. Боль в заживающей ране не давала ему разогнаться. Но безотчетный страх внутри и жгучее желание выжить гнали его вперед. Ему казалось, что «мессер» преследует и расстреливает именно его — конкретного рядового Андрея Аникина. Почва прямо за спиной, как плугом, вспахивалась двадцатимиллиметровой авиационной пушкой «мессера», и Андрей понимал, что земля не спасет. В нее не укроешься, не зароешься, как это бывает, когда тебя взял на прицел пулеметчик из дота. Здесь единственное спасение было — бежать. Туда, вперед, к саманным хатам окраин. Их уже достигли первые счастливчики.

Но вот истребитель сделал круг и стал заходить перпендикулярно предыдущей своей стрельбе. Он ушел к своим, послав напоследок порцию двадцатимиллиметровых фугасных снарядов, которые накрыли именно тех, кто добежал до поселка первым.

Фашист улетел, оставив в степи раненых и убитых, засеяв своей бороной стоны, крики и огонь, охвативший камышовые крыши сразу нескольких окраинных хат.

О жутких результатах бомбежки «лаптежников» рота Авилова узнала почти сразу после того, как солдаты вошли в обезлюдевший поселок. Они дотла сожгли подготовленный к эвакуации госпиталь и местное население. Жителей Кривцов — стариков, женщин, детей… Раненых и медперсонал…

Вернувшиеся из дозора разведчики первые минуты вообще не могли разговаривать. По их лицам было видно, что они увидели и пережили такое, что невозможно переварить и переосмыслить так запросто. Они пережили бомбежку в поселке и вышли к площади почти сразу после завершения бомбежки.

На вопросы, что они там увидели, никто не отвечал. Они молчали. Как будто в рот воды набрали. Наконец, старший группы скупо процедил, пряча глаза:

— Спасать было некого…

Они и сообщили, что с северо-запада к поселку движутся немцы и что через какие-то полчаса они уже могут занять Кривцы.

IV

Андрей, в составе отделения Кулёмина, был среди тех, кто первым вышел на улицу 25 октября. Ее левую сторону ротный обозначил как передний край позиций отделения. Табличка с названием улицы была прибита к углу оштукатуренной стены, возле которой, за плетеным забором, они с Сафроновым обустроили свою огневую точку.

— Товарищ Аникин, а по какому такому поводу назвали улицу теми цифрами? Что за 25 октября? — приставал он с расспросами, пока они обкладывали импровизированный бруствер бревнами и чурками, заготовленными рачительными хозяином.

— Это день Октябрьской социалистической революции. Когда большевики Зимний взяли…

— Погодьте, — озадаченно переспрашивал Сафронов. — Так мы этот праздник отмечаем седьмого ноября… А тут — 25 октября…

— Так это по старому стилю…

— А мы ж живем по новому…

— А когда брали Зимний, то брали еще по старому… Слушай, Сафронов…— Андрей чувствовал, что сам начинает запутываться в цифрах. В голосе его стала закипать праведная ярость. Но Сафронов настолько погрузился в эту неразрешимую для него загадку, что закипания этого не замечал.

— Товарищ Аникин, так я ж… Непонятно просто, чего они пишут по-старому, когда мы живем по-новому…

— А не пошел бы ты, Сафронов…

Послать товарища Аникин не успел ни по старому, ни по новому стилю, потому что их обоих опрокинула на землю автоматная очередь, пущенная из расположившегося наискось через дорогу яблоневого сада.

— Смотрите, товарищ Аникин…

Еще опасаясь подняться, Сафронов произнес это, лежа на земле. Он показывал на продырявленную табличку с названием улицы. Очередь, пущенная выше, угодила аккурат в нее и сшибла на землю вместе с куском оштукатуренной глины.

— Вот тебе, Сафронов, и двадцать пятое октября…

V

Сейчас, лежа в кювете улицы 25 Октября, возле раненого Сафронова, Андрей вспоминал этот разговор и начало боя. Черт-те что бывает на этой чертовой войне. Надо же такому случиться! Ведь сегодня как раз двадцать пятое октября. Как это понимать? И надо ли вообще понимать тут что-либо? Простое совпадение? Что оно означает? Для Сафронова — точно, ничего хорошего.

Хотя кто его знает. Может, он, наоборот, выкарабкается, попадет в госпиталь. А потом его комиссуют к чертовой матери, и поедет бравый вояка в родные земли, щупать колхозных девок… Чем закончится для роты этот красный день календаря, этот праздник Октября по старому стилю? Действительно, непроглядно красным от пролитой солдатской крови? А для него, рядового Андрея Аникина?… Что тут гадать…

«Поживем — увидим», — почти вслух произнес Андрей и, перекинув винтовку, уперся локтями в склон кювета. Его сознание только сейчас вычленило этот мерный рокочущий шум из звуков боя. Вначале он даже подумал, что опять возвращаются самолеты. Но вот звук стал четче, в нем проступили характерные лязгающие ноты.

«Тридцатьчетверка» включила свои моторы на полную и выползла из-за спины роты вперед, к самому краю улицы. Танковая пушка почему-то молчала. Наверное, с боекомплектом у экипажа напряженка. Но все равно, один вид стальной махины придавал сил. Неужели подоспело подкрепление?

Экипаж приостановился по левую руку от Аникина. Его пулемет стрелял почти без передышки, выкашивая ветви в яблоневом саду. Те, нагруженные плодами, сыпались вместе с красными яблоками на палую листву. Как будто набрякшие капли яблоневой крови капали с раненых стволов. Фашисты, залегшие между деревьев, головы не могли поднять. Молодец, пулеметчик. Наверстывал за себя и за стрелка-наводчика. За прикрытием танковой брони к обочине подтянулись Кулёмин и еще несколько бойцов отделения. Увидев Аникина, командир отделения жестом показал в сторону сада. Приготовиться к атакующему броску. С такой огневой поддержкой можно было горы свернуть, не то что выкурить фашиста из садика.

VI

В этот миг экипаж, видимо, засек пулеметную точку немцев. Тот сам себя выдал, подставился. Увлекся добиванием артиллеристов. Огневая точка у него была наивыгоднейшая, ничего не скажешь — весь район как на ладони, причем в оба конца. Но только одно «но». Для стрелка-наводчика он сам становился отличной мишенью. Шарахнуть из серьезного ствола по скелету школы, в которой окопался фашист, было милое дело.

Танк стремительно развернулся, на ходу крутя башней. Андрей ожидал выстрела, но все равно ухнуло неожиданно, так что все кулёминские вжали шеи в плечи. Взрыв вырос позади здания. Чуть промахнулся. Ну, ничего, главное, что снаряды у танкистов все-таки были.

Выстрел этот и стал сигналом к атаке.

— Вперед! — во весь рост вставая над обочиной, крикнул Кулёмин. Андрей не видел, сколько их поднялось в атаку. У него перед глазами прыгал желтый ковер палых листьев, усеянный красными плодами. Серо-зеленые шинели немцев четко выделялись на этом фоне. Как будто грязные пятна заляпали праздничную картинку осеннего сада. Ну, будет вам сейчас красный день календаря!

На бегу Аникин успел выстрелить в две серые фигуры, отделившиеся от стволов деревьев. Он слышал свист пуль, треск ответных очередей. Кто-то кричал и хрипел рядом. Но Андрею некогда было смотреть по сторонам.

Он перемахнул уличную грунтовку и перепрыгнул через сточную канаву у обочины. Навстречу ему выскочил немец с винтовкой наперевес. Он выстрелил почти в упор. Но скорость, которую успел набрать Аникин, спасла его. Он только чуть отклонил голову. Пламя и раскаленные пороховые газы, которые изрыгрула винтовка фашиста, опалили левое ухо Андрея. В это время приклад его винтовки, выброшенный вперед правой рукой, раздробил нижнюю челюсть врага. Он даже упал, а упал, будто автомобильная камера, из которой выпустили воздух.

VII

Андрей перескочил через фашиста и, припадая на больную ногу, понесся дальше, петляя между деревьев. Боковым зрением он видел, как бежали Кулёмин и еще кто-то. Совсем рядом, в нескольких шагах. Из зарослей малины, растущих вдоль сада, навстречу им выскочили фрицы. Аникин успел заметить троих. Они выкрикивали что-то друг другу на своем отрывистом, лающем языке. Андрей смог разобрать только нечто, похожее на имена: «Ганс…», «Ульман…».

То, что они напоролись тут на врага, стало для них полной неожиданностью. Но они почти не замешкали и начали стрельбу первыми. Тот, что выскочил первым и все звал какого-то Ганса, выстрелил в Аникина. Ветку возле виска снесло напрочь, оцарапав щепками щеку. Кулёмин вскинул свой ППШ и полоснул немца очередью. Она прошла наискось, от левого плеча до правой ноги, вырывая из него серо-кровавые клочья. Как бежал, по инерции фашист уткнулся лицом и грудью в яблоневый ствол. Руки его от удара перекрестились с другой стороны ствола, как будто он бросился и обнял свою подругу после долгой разлуки.

Другой немец, здоровенный, с торчащими из коротковатых рукавов шинели кистями рук, дал ответную очередь по Кулёмину из своего «шмайсера». Тот попробовал увернуться, но не успел. Пули попали ему в правую руку в нескольких местах, в долю секунды превратив плечо и предплечье в кровавое месиво. Очередь ударила в него с такой силой, что его оторвало от земли и развернуло в воздухе.

Немец, увидев упавшего, зарычал, словно зверь, почуявший кровь. Он бросился к Кулёмину, на бегу выжимая курок. Но автомат только беспомощно клацнул несколько раз. В рожке закончились патроны. Немец отбросил бесполезный автомат в сторону и вдруг выхватил из голенища нож с длинным блестящим лезвием. Он с разбегу обрушился на Кулёмина. Выставленным вперед локтем он оглушил лежавшего и тут же всадил ему в живот лезвие по самую рукоять.

От удара тело Кулёмина напряглось, как будто немец подключил к нему тысячевольтный провод. Лицо его исказила предсмертная судорога, глаза распахнулись и выпучились из орбит, а рот с нечеловеческим, будто кричащим, хрипом стал втягивать в себя воздух. Немец занес руку с окровавленным ножом, чтобы его добить.

VIII

В этот момент Аникин, прыгнув, сбил его выставленной вперед винтовкой. Удар пришелся по каске и вскользь. Не удержав винтовки в руках, он ее выронил, а сам, упав на листву, откатился на несколько шагов. На фашиста удар, хотя и сбил его с ног, серьезного действия не возымел. С по-прежнему зажатым в руке ножом, залитым кровью Кулёмина, он вскочил на ноги и, издав тот же звериный рык, прыгнул на Андрея.

Тот успел откатиться. Нож со скрежетом вонзился в землю возле его шеи.Немец попытался подмять его под себя и тут же, выдернув нож из земли, занес его над головой. Сразу несколько опавших желтых листьев насадились в ряд на лезвие. Очистившееся от крови, оно ярко сверкнуло в низких косых лучах октябрьского солнца. Положение Андрея усугубляло то, что правая рука его при падении подвернулась под спину. Сейчас она оказалась прижатой к земле его собственным телом. Какая-то кочка больно давила ему в поясницу Выставив левую руку, он сумел перехватить кисть фашиста со стремительно опускающимся, как на гильотине, ножом. Его острие из зеркально сверкавшей, нержавеющей стали задрожало в нескольких миллиметрах от аникинского зрачка.

Схватив свободной рукой Андрея за горло, немец стиснул ему кадык, а второй рукой, словно поршнем, навалился на нож. Миллиметр, еще миллиметр… Расстояние между стальным острием и хрусталиком глаза, где счет шел на микроны, неумолимо сокращалось. Андрей, охваченный предсмертным ужасом, забился всем телом. В какую-то долю мгновения прижатая снизу рука ощутила долю свободы. И в тот же миг он нащупал, что мешает ему никакая не кочка. Тот самый ТТ — подарок соседа по медсанбату Во время марша, на одном из привалов, Андрей переложил пистолет. Из вещмешка перепрятал его сзади за пояс. Решил, что так оно сподручнее и надежнее.

«Его не надо снимать с предохранителя, его не надо снимать с предохранителя» — плясало в его меркнущем, теряющем нити жизни сознании. Плоская, нагретая сталь скользнула в руку, будто домашний зверек. Нашла лазейку и высвободилась, выводя за собой послушную кисть. ТТ будто сам знал, что делать, не спрашивая совета у обессиленного, обреченного мозга Андрея.

Рука с пистолетом поднялась вверх так неожиданно, что немец не сразу понял, что это рука Андрея. Словно кобра, приготовившаяся к решающему укусу, кисть поднялась выше и, обойдя руку и плечо фашиста, ткнулась пистолетным дулом в его висок.

Андрей где-то на самом краю своего помутневшего сознания ощутил, как смерть, уже практически определившаяся, угнездившаяся в нем, в последний момент передумала и метнулась к его врагу. Это почувствовал и немец за доли секунды до выстрела. Аникин понял это по тому, как вдруг ослабла хватка рук фашиста и давление на нож. А потом оглушительно хлопнуло, и немец упал вбок, в собственные разбрызганные по листве мозги. Как будто кто-то со всего маху стукнул его молотком по виску. Андрей сипло дышал, обессиленно раскинув руки в стороны. Он знал, кто сработал немца. ТТ, обернувшийся коброй. Она, на своем змеином языке, и сговорилась со смертью. И теперь эта подколодная змеюка тащила в свою непроглядную нору не его, а фашиста…

IX

Андрей подполз к Кулёмину. Тот уже побелел и покрылся предсмертной испариной. Кровавая пена выступила в уголках его шевелящихся губ. Фашистский нож пробил грудную клетку чуть ниже сердца, но рана, наверное, оказалась слишком глубокой.

Андрей своими глазами видел, что нож погрузился по самую рукоятку. И еще эта страшная рваная рана в плече — сплошное месиво из мяса и сухожилий. Кулёмин потерял слишком много крови. Листва под его правой рукой и вокруг плеча вся набрякла и побурела. Командир потянулся и затих.

Из малинника донеслась немецкая речь. Не иначе, пожаловала вторая партия. Андрей быстро спрятал свой ТТ обратно за спину. Теперь это его оберег, спасший ему жизнь. Потом он вскочил на ноги и взял из левой руки Кулёмина автомат. Ему ППШ уже не понадобится. Голоса приближались. Надо успеть проверить, есть ли в диске патроны. Два запасных диска Аникин достал из вещмешка убитого. Свою винтовку он закинул за спину. «Мосинка» пока отправляется на перекур. Андрей перехватил автомат удобнее. Тяжелая штуковина, особенно после винтовки. Зато в ближнем и уличном бою, среди хат с ППШ будет сподручнее. Автомат не заставил себя ждать с доказательством этого предположения. Оставалось надеяться, что в заряженном диске хватит съестного для «пожирателя патронов». Так иногда в шутку называл свой ППШ Кулёмин.

Больше всего на свете Аникину сейчас хотелось отомстить за гибель своего командира, за кровавую бомбежку «лаптежников» и охоту «мессера» в степи. Андрей не стал дожидаться, пока фрицы выберутся из малинника. Голоса подступили уже совсем близко, и в сплетении высоких малиновых ростков проступили серо-зеленые силуэты врагов.

— Ну, гады, добро пожаловать на собственные похороны! — встав в полный рост, громко и вслух произнес Андрей.

Услышав чужой, незнакомый голос, фрицы, наверное, растерялись. Томительная пауза зависла над садом. Ни шума движения, ни голосов. Но пауза, показавшаяся Аникину вечностью, длилась лишь миг.

Он открыл огонь и, не снимая пальца с курка, повел ноздреватый ствол автомата веером по полукругу. Автомат послушно следовал за рукой, выпуская порцию за порцией. Малиновые кусты стали такими в буквальном смысле этого слова. Все наполнилось криками, стонами, шумом падающих тел.

В течение нескольких секунд, пока Андрей вел почти непрерывную стрельбу, он выкосил перед собой в малиннике широкую просеку. Никто из врагов не остался стоять на ногах.

X

Аникин, с автоматом наперевес, бросился вперед, в расстрелянную автоматом просеку. На ходу, одиночными выстрелами, он добивал фашистов, которые беспомощно ползали в сплетении покрасневших от крови кустов.

Внезапно у Андрея появилась цель. Он вдруг вспомнил про пулеметчика. Того самого фашиста, который засел в развалинах школы. Этот гад должен проститься с жизнью, и помочь в этом ему должен Аникин. Непонятно откуда взялась вдруг такая твердая убежденность. Но именно она и толкала его сейчас вперед.

Андрей вооружался на ходу. У последнего из троих немцев, которых он добил в малиннике, он подобрал две гранаты — колотушки, торчавшие из холщевой сумки своими деревянными ручками.

Очень сильно болела раненая нога. Но Аникин точно не замечал этой боли. Ему казалось, ничто не сможет помешать ему добраться до фашистского гада-пулеметчика.

Вслед за малинником начались огороды и ветхие, из досок сколоченные сарайчики, вокруг которых пришлось накрутить несколько «петель».

Тут Аникин чуть не налетел на троих немецких солдат. Они прятались за стеной ближней к дороге хаты. Даже не заметили его, настолько все их внимание было поглощено танком, который двигался параллельно, вдоль по улице.

Танкисты вели огонь из пулемета по каким-то целям в самом конце улицы, там, где она выходила на площадь.

Один из немцев, нагнувшись, с гранатой в руке побежал вперед, к самой обочине. Он дождался, когда «тридцатьчетверка» продвинется вперед и покажутся ее топливные баки. Немец ловко выдернул из «колотушки» шнур, но бросить не успел. Очередь из аникинского ППШ ткнула его лицом в обочину.

Андрей хладнокровно перевел ствол на тех двоих, что прижались к стене. Он даже выждал пару секунд, как бы давая им во всей полноте прочувствовать, что сейчас их настигнет участь товарища. Они даже не шевельнулись — не подняли руки, не закричали «Гитлер капут!» или еще что-нибудь в этом духе. Они просто застыли в тех самых скрюченных позах, в которых застала их стрельба Андрея.

Аникин положил их у стенки одной очередью. В этот же миг раздался взрыв. Это рванула «колотушка», из которой первый немец успел дернуть запальный шнурок. Упав, он накрыл ее своим телом, и теперь его подбросило почти на полметра. Еще бы, ведь его мертвый живот принял на себя всю взрывную силу и порцию осколков, предназначавшихся для топливных баков «тридцатьчетверки».

Андрей наблюдал это краем глаза. Его цель была впереди, и он не давал себе времени на остановку и отдых. Где-то в глубине души он даже стал беспокоиться, как бы пулеметчика не пришил меткий выстрел танкиста или кто-нибудь другой из роты. Под прикрытием «тридцатьчетверки» авиловцы пошли в атаку смелее. Они старались обогнуть площадь с двух сторон и взять ее в «клещи», а потом уже выдавливать немцев из поселка полностью.

XI

Стены второго этажа школы после точного выстрела практически полностью обрушились. Удовлетворившись результатом и решив, что задача выполнена и пулеметное гнездо окончательно «разорено», экипаж танка взметнул клубы черного выхлопного дыма и стремительно увел машину в сторону площади.

Однако враг и не собирался сдаваться. Немцы укрылись в завалах, за грудами строительного мусора и кирпича. Как истинные пруссаки, они лезли из всех щелей и отчаянно сопротивлялись.

Солдаты из роты Авилова пытались стянуть кольцо вокруг школы. На подступах к развалинам разгорался ожесточенный бой. Андрей залег за широченной дубовой колодой. По-видимому, она предназначалась для колки дров. Ветхий заборчик, отгораживавший двор ближайшей к школе хаты от самого бывшего здания, был давно сметен выстрелами пулеметчика. Андрей слышал, как пущенные им очереди вгрызались в дубовое тело колоды, свистели прямо над его головой.

Этот фашист словно восстал из пепла. Упавшие вместе с лестничным пролетом плиты потолочных перекрытий сложились на манер дота. Теперь он бил из щели между кирпичными грудами, как из амбразуры. Очереди веером расходились почти на сто восемьдесят градусов, заставляя всю роту искать малейшие укрытия.

Андрей, за своей спасительной колодой, оказался к пулеметчику ближе всех остальных. Он видел, как с той стороны улицы Авилов махал ему и делал какие-то знаки.

— Гранатой… гранатой… — донеслось до него в промежутке неумолчного грохота.

И в целом гром стрельбы над поселком усилился. Добавились новые звуки — утробное уханье, которое больше всего напоминало выстрелы танковых орудий, та-та-та пулеметов, вой минометных мин. Не иначе, в уличные бои за кварталы Кривцов вступили свежие силы. Весь вопрос только в том, на чьей они стороне, на чьи головы обрушились килограммы смертоносного железа. Гадать было некогда…

— Сейчас… Сейчас! — пытаясь перекричать этот грохот, ответил Аникин. Но Авилов беспомощно тыкал пальцами в уши: мол, не слышу, говори громче. Андрей старался, как мог. От усилия он немного приподнялся. И тут же пилотку снесло с его головы. С клокастой дырой на боку, она отлетела в сторону почти на полметра.

— Врешь, падла… не возьмешь… — со злостью проговорил вслух Аникин. Свой головной убор, ключевую, можно сказать, единицу по штату выданного обмундирования, он фашистам на растерзание отдавать не собирался. Руками достать его не было никакой возможности. Отрежет пулеметными очередями, как двуручной пилой. А вот «моськой» попробовать можно. Вытянув винтовку дулом вперед на манер удочки, Аникин прижал пилотку к земле и потащил на себя. Тут же грунт вокруг винтовочного дула и пилотки вскипел от посыпавшихся пуль. Кучно садит, сволота. Еще бы, тут метров двадцать, не больше.

Обратно на затылок к Аникину пилотка водрузилась дырявая, как дуршлаг. Воспользовавшись тем, что внимание пулеметчика привлек аникинский головной убор, один из бойцов, залегших на той стороне улицы, решил попытать солдатского счастья. Пригнувшись, он взобрался на обочину с металлическим цилиндриком в руке. Андрей с расстояния разглядел, что это была наступательная РГ-42. Сделав три шага, солдат выдернул чеку. Следующие несколько метров он преодолел уже в полный рост. Пуля сразила его в тот самый момент, когда он метнул гранату.

Цилиндрик по умело заданной дуге пролетел почти к самой щели, но ударился о кусок стены, наискось торчащей слева от пулеметчика, и отскочил на битый кирпич. Раздался взрыв, больше похожий на громкий хлопок. Слабый разлет осколков этой наступательной гранаты, больше похожей на консервную банку, мог нанести какой-то урон пулеметчику только при точном попадании в щель-амбразуру. Теперь он и другие засевшие в развалинах фрицы хладнокровно расстреливали лежащего на дороге бойца.

XII

У Аникина созрел план, который он тут же принялся приводить в действие. В лоб, к чертовой матери, тут не полезешь. И солдат поспешил. Не надо было соваться на рожон с этой слабосильной «эргэшкой».

Андрей, повернувшись на бок, освободившейся правой рукой вытащил из кармана трофейную «колотушку» и дернул шнурок. Немецкая — тоже наступательная, но тяжелее и помощнее будет. Так, с позиции «лежа», он метнул ее по высокой дуге и тут же приготовился, прижав к груди вдоль тела одной рукой винтовку, а другой — ППШ. Сразу после взрыва он должен будет успеть докатиться до во-он той штабелями выстроенной поленницы. Тут почва давала небольшой уклон. Если попытаться придать себе начальное ускорение, может, что и выгорит. От дров можно попробовать прорваться еще правее и зайти к пулемету с правого тыла.

Это все Андрей просчитал, пока дергал запальный шнур, кидал и ждал взрыва. Рвануло, и тут же Аникин кубарем покатился по намеченному маршруту. Винтовка стучала прикладом о раненую ногу, ППШ патронным диском на каждом повороте больно упирался в живот и тормозил движение.

Немцы очнулись от взрыва быстро и бросили ему вдогонку пули сразу с нескольких точек. Но было уже поздно. Андрей переводил дух, опершись спиной в поленья.

Времени на отдых не было. Пробравшись вдоль поленницы, Андрей перескочил через плетень и огородами побежал к соседнему дому. За ним росло в два ряда несколько вишневых деревьев. Невысокие, почти все они были изуродованы бомбежкой. Обломанные сучья и ветви торчали культями в небо. Прямо за их иссеченными осколками стволами зияли воронки от авиабомб.

Одну из них Андрей вначале принял за обрубок ствола. Пятисоткилограммовая неразорвавшаяся авиабомба торчала на огороде из картофельной ботвы, под углом, хвостовым оперением кверху

XIII

Со стороны площади появилась группа из нескольких фашистов. Андрей насчитал их пятеро. С винтовками наперевес, словно забыв, что у них в руках оружие, они бежали так, как будто за ними кто-то гнался. Андрей присел возле авиабомбы, пропуская их. Интересно, что их так напугало?

В той стороне, откуда они бежали, ухало все настойчивее. Пусть бегут. Это не его цель. Аникин крадучись вышел к стволу крайней вишни. По правую руку раскинулась площадь, усеянная трупами и сгоревшим транспортом.

Теперь пулеметчика было слышно совсем хорошо. Вот он, где-то здесь, впереди, за кучами битого кирпича, обломками школьных парт, которые торчали из перекрытий обрушившихся этажей.

Обогнув стену, Андрей, выставив автомат наизготовку, заглянул внутрь периметра развалин. Упавший второй этаж загромоздил эту часть бывшего здания хаотичным сплетением балок и раскуроченных половиц. Посреди небольшого пространства, на оторванной крышке деревянной парты, лежал немец. Он вроде был без сознания. Плашмя, на животе, вытянув ноги. Руки вцепились в край парты так, будто его несло на утлом плотике по бушующему океану.

Его наверняка накрыло взрывом танкового снаряда. Вдруг его исцарапанная, покрытая белой пылью рука шевельнулась. Так он еще жив! Что ж, от гибели этого немчуру спас случай. Кусок бетонного лестничного пролета упал бы прямо на него, не наткнись он на обломанный край кирпичной стены. Так эта лестница и нависла над бесчувственным, оглушенным немцем.

Андрей решил было его добить, но потом передумал. Сначала надо разобраться с пулеметчиком. А потом он вернется и поможет лестничному пролету завершить начатое. Бетонная конструкция покачивалась. Слегка толкни, и от фашиста останется мокрое место. Но первым делом — пулеметчик. Этого гада спугнуть нельзя. За Кулёмина и за Сафронова, за всех он ответит…

Так думал Андрей, подбираясь к завалу, за которым безостановочно стучал затвор немецкого пулемета. Будто швейная машинка. Та-та-та-та… Укладывала стежок за стежком смертельные строчки фашистская сволочь.

XIV

В этом импровизированном каменном доте их пряталось трое. Аникин ворвался в кирпичный проем наугад. Он не стал привередничать и дал своему ППШ настреляться вволю. Двоих Андрей уложил сразу. Их окровавленные тела скатились по обломкам кирпичей на пол. У одного из рук выпала винтовка. Она застучала по камням вниз, как послушная собачонка своего истекающего кровью хозяина. Второй сполз, оставив торчать дулом в проем застрявший в камнях «шмайсер».

Все это видел третий. Отпрянув от пулемета, он прижался к стене и залепетал что-то жалобным, хнычущим голосом на своем фашистском наречии.

Ничего нельзя было разобрать в его противном скулеже. Только какие-то «Их бин Генрих… Муттер…» и прочую лабуду. Кто знает, если бы он не ныл так тошнотно, Андрей бы поступил по-другому…

Андрей стоял посреди комнаты, обессиленно опустив руки. Автомат показался ему сейчас непомерно тяжелым. И как это он столько отмахал с этой тяжеленной дурой? Точно, как бабушкин «Зингер», которым она штопала ему в детстве рубашки. Раз он, еще подростком, помог бабушке ее переставить с одного места на другое. И чуть не выронил, такая она оказалась тяжелая. Ну, а этот закройщик свое уже отстрочил…

Андрей уже знал, что сейчас сделает. Он не оттягивал время, не продлевал минуты жизни этого сопливого немецкого юнца. Он всего лишь давал себе несколько секунд передышки.

Молчание Аникина, видимо, напугало фашиста еще больше. Наверное, тот догадался, сердцем почуял, что его сейчас ждет. Андрей левой рукой перехватил автомат за ремень возле приклада и повесил его на правое плечо. Надежда и радость вдруг выплеснулись на лицо немца. Он расценил движение Андрея по-своему, тут же упал на четвереньки и пополз быстро-быстро к Андрею. Обхватив руками покрытые пылью сапоги Аникина, он принялся целовать носки и голенища. Слезы и сопли оставляли на сапогах мокрые темные разводы. Аникин не отталкивал его и не мешал ему

Правой рукой он достал из-за пояса пистолет, направил его ч затылок ползавшего внизу и выстрелил.

Вместо послесловия. ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ

I

— Эй, ты ранен? Аникин? Очнись… Что с тобой? — Авилов тряс его за плечо, заглядывая ему в лицо.

Все новые бойцы запрыгивали в школьный класс, всего за день разрушенный и превращенный в пулеметный дот.

— Аникин…

Ротный перестал трясти плечо Андрея и выпрямился.

— Хакимов, найди санитара, — он отдавал команду быстро, еще не веря, что они наконец-то вошли в эту школу. — Пусть осмотрит бойца. Да поживее давай…

— Не надо санитара… — откликнулся Аникин. Упершись прикладом автомата в кирпичи, он с усилием поднялся на ноги.

— Я в порядке, — закончил он. — Сафронов там, в кювете, лежит, напротив сада…

— Ну, слава богу, — подошел к нему ротный. — А я уж подумал, грешным делом, что тебя задело. Или контузию схлопотал… А Сафронова твоего мы нашли. В порядке Сафронов… На-ка вот лучше, хлебни…

Авилов протянул ему свою фляжку.

— Не помешает… — сухо ответил Андрей и приложился к горлышку. Содержимое командирской фляги обожгло ему глотку. Но он этого даже не почувствовал. Наоборот, сделанный глоток притушил огонь, полыхавший внутри.

— Ox! — вдруг выдохнул Аникин. — Воды бы холодной испить…

— Щас, щас… будет тебе водица… — тут же засуетился Авилов. — Эй, дайте ему воды. Тебе — все, что ни попросишь, достанем. Молодец ты, Аникин, ничего не скажешь. К награде представлю. Укокошил этих гадов… Молодец. Ну, принесите скорее воду… Да, обыщите мне всех немцев. И оружие соберите

Андрей жадно припал к протянутой ему фляге. Казалось, вкуснее этой холодной влаги не может быть ничего в жизни. Андрей пил и не мог остановиться.

— Да ты пей, пей… не торопись… Тут воды много, хлопцы колодец нашли через два двора… — подбадривал его ротный. — Присядь, Аникин. Посиди чуток, в себя приди.

— Товарищ Авилов… — произнес Андрей, оторвавшись, наконец, от горлышка фляги. — Товарищ командир, там, это. За балками еще один немец лежит. Вроде дышит даже. Не пропустить бы его. А то очухается, в спину нам пальнет.

— Не пропустим, не дрейфь, — успокоил его Авилов. — Слышь, Хакимов, сходи, глянь, что там за фрукт скрывается.

II

Сержант тут же удалился за балки, ловко обходя торчащие со всех сторон перекрытия. Пару минут у него занял детальный осмотр территории.

— Нэту здесь никого, товарищ командир! — донесся из-за развалин звонкий голос сержанта. Говорил он с сильным акцентом.

— Слышь, Аникин, нету твоего немца… — с улыбкой уточнил командир.

— Видать, очухался, гад, раньше положенного и сделал ноги… — вслух рассудил Андрей. Жажда отступила, и он теперь будто заново оглядывался вокруг в этом бывшем классе, где ничего уже не напоминало о мирной жизни. В один угол были стасканы и свалены в кучу убитые Андреем немцы. В другом, аккуратно прислоненный к стенке, стоял, как будто по стойке «смирно», завоеванный трофей — фашистский пулемет МГ.

— Видать, удрал фашист, товарищ командир, — предположил сержант Хакимов, весело качая головой. — Что-то шибко стали драпать немцы-то. Как думаете, товарищ командир?

— Думаю, Хакимов, что это только начало. То ли еще будет… Надо нам осмотреться на площади. Народу эти гады положили тут много. Жителей местных, раненых.

— Опасно, товарищ командир. Немцы шныряют тут повсюду. Разбегаются кто куда. Танковое звено прорвалось к поселку с юго-запада, считай, к ним в тыл. Здорово ударили по ним, — произнес сержант.

Несмотря на то что смешного ничего в словах его не было, Хакимов продолжал показывать ровный ряд белых, как сахар, зубов. Солдат просто радовался, что этот бой подошел к концу, что он вышел из смертельной схватки целым и невредимым.

— Все равно… Посмотреть надо бы… — ротный тяжело вздохнул. — Может, кто жив еще… Пока еще светло… Займись, сержант… Возьми санитара, и вот Аникина в помощь тебе. А я пока бойцов расставлю по периметру площади. Пока наши не подтянутся… Чтобы никакая сволота немецкая врасплох нас не застала. Мы сейчас их пулеметом трофейным такой заслон обеспечим… У-ух! — произнеся это, ротный хлопнул себя по коленям.

Он решительно поднялся на ноги и вышел через пролом в стене на площадь. Его решительные шаги вскоре затихли, но команды, отдаваемые роте, еще долго раздавались в гулком пространстве растерзанной площади.

III

Командир наверняка и сам понимал, что никого в живых они тут не найдут. Но такой приказ он должен был отдать. И Аникин должен был его исполнить. Он оглядывал изуродованные авиабомбами трупы, одного за другим. Выжить с такими увечьями было невозможно. Он брел по этому жуткому, побуревшему от крови пространству и ему все больше начинало казаться, что это сон. То, что он видел вокруг себя, не могло быть правдой. «Красный день календаря… красный день календаря…» — заклинило у него в мозгу, и он никак не мог избавиться от этой, буравившей его сознание, фразы.

— Андрей! — окликнул его сержант. Он склонился над кем-то. Может, Хакимову повезло больше.

На земле лежала девушка. Хакимов присел на корточки и заслонил ее лицо. Но все ее тело было видно. Она была совершенно голая.

— Какая красивый девушка… — сокрушенно и горько произнес сержант. — Рядом покрывало лежал. Наверное, ее кто-то накрыл, а потом ветер сдул… или взрывной волна. Такой красивый и мертвый…

Андрей подходил все ближе и ноги его становились все тяжелее. Вот и ее лицо, косынка с красным крестиком… Этого не может, не может быть. Ее госпиталь стоял в Кривцах…

— Аникин, чего ты? Плохо тебе?… — сержант испуганно поднялся.

— Нет…

Хрип, который выдавился из гортани Андрея, нельзя было назвать голосом. Перед ним лежала мертвая Лера. Плохо ли ему? Можно ли подобрать слова, чтобы сказать, каково ему. Плохо — это то, как стрелял немецкий пулеметчик. Он не попал в Аникина и дал ему увидеть это. То, что он не должен был видеть никогда. Лучше бы тот верзила-немец всадил свой нож в него, а не в Кулёмина.

— Аникин! — осторожно и как-то с опаской окликнул Андрея сержант. Не дождавшись ответа, он обошел Андрея и, подняв материю, накрыл ею тело Леры. Андрей не произнес ни слова и не шелохнулся.

— Ладно… это… я пойду, а ты догоняй… — произнес сержант.

— Я догоню, — откликнулся Андрей. — Ты мне лопатку свою саперную только оставь… Я догоню. Догоню…

Примечания

1

Мотопехотная (панцергренадерская) дивизия «Великая Германия» (Panzer-Grenadier-Division «Grossdeutschland») — элитное подразделение Вермахта.

(обратно)

2

Пионеры — название некоторых саперных подразделений Вермахта.

(обратно)

3

«Штука» — немецкое название пикирующего бомбардировщика Юнкерс Ю-87.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1. НА ЛЫСОЙ ГОРЕ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  • Глава 2. «ПОЩАДЫ НИКТО НЕ ЖЕЛАЕТ…»
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  • Глава 3. АРТИЛЛЕРИЯ БЬЕТ ПО СВОИМ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  •   XXI
  •   XXII
  •   XXIII
  •   XXIV
  •   XXV
  •   XXVI
  •   XXVII
  •   XXVIII
  • Глава 4. ЖЕЛЕЗОМ И КРОВЬЮ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  •   XXI
  • Глава 5. ОНИ УМИРАЛИ МОЛЧА
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  • Глава 6. РАЗВЕДКА БОЕМ…
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  • Вместо послесловия. ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ
  •   I
  •   II
  •   III
  • *** Примечания ***