Дальневосточные путешествия и приключения. Выпуск 11
Одиннадцатый выпуск содержит разнообразные материалы, преимущественно путевые очерки, рассказывающие о давних и недавних путешествиях, экспедициях, походах по дальневосточной земле, о примечательных для туриста уголках Приамурья, Приморья, Северо-Востока. Особый раздел посвящен пограничным районам. Здесь воскрешаются эпизоды, связанные со становлением пограничной службы на Дальнем Востоке, с героической защитой этой части советской земли от посягательств, агрессоров, повествуется о сегодняшних буднях морских пограничников. Авторы приглашают читателей в путь по порожистым рекам Сихотэ-Алиня, к курильским вулканам, на медвежью охоту и рыбалку, по грибы, в гости к краболовам... Для туристов и широкого круга читателей, интересующихся историей и природой края.
Пограничье: история и будни
Там, где не ищут приключений...
В предыдущих выпусках «Дальневосточных путешествий и приключений» неоднократно появлялись материалы, рассказывающие о приграничных районах советского Дальнего Востока. Но только с этого выпуска вводится новая рубрика — «Пограничье: история и будни». С порубежными районами связаны героические страницы истории нашей Родины. Здесь почти каждый камень, омываемый морскими волнами, почти каждый уголок леса, подступающего к границе, помнят о боях гражданской войны, о схватках людей в зеленых фуражках с диверсантами и прочими вражескими лазутчиками, с контрабандистами. Сохранились также следы окопов, траншей и огневых точек на полях сражений с интервентами, белогвардейцами, организаторами вооруженных провокаций. В названиях ряда населенных пунктов, улиц, пограничных застав запечатлены имена героев, защищавших дальневосточные рубежи. Турист может своими глазами увидеть и боевые реликвии тех лет: мемориальными музеями стали во Владивостоке сторожевой корабль «Красный вымпел» и подводная лодка С-51; посьетские рабочие реставрировали и водрузили на пьедестал первый советский серийный танк МС-1, участвовавший в хасанских боях; во многих местах дальневосточного пограничья стоят памятники бессмертным защитникам наших священных рубежей. Все это — вещественная, зримая история. А есть еще история, оставшаяся на пожелтевших страницах старых газет, журналов, архивных документов и личных дневников. За сухими, протокольными строками нередко скрываются важные эпизоды, связанные со становлением пограничной службы на Дальнем Востоке. Один из таких эпизодов — переход из Архангельска во Владивосток корабля «Воровский», ставшего здесь морским пограничным флагманом, воскрешается в воспоминаниях бывшего командира корабля капитана 1 ранга в отставке В. М. Богатова. И вполне закономерно, что в очерке журналиста В. Н. Сунгоркина «Иду на перехват», повествующем о недавнем задержании советскими пограничниками тайваньской шхуны, незаконно промышлявшей рыбу в наших территориальных водах, читатель вновь встретит упоминание о «Воровском»: «...сегодняшние молодые моряки «Чукотки» — прямые наследники таких же ребят, что на первом пограничном корабле «Воровский» в сентябре 1925 года изгоняли американских любителей легкой наживы с российских дальневосточных островов Ратманова, Крузенштерна и Врангеля и подымали там красные флаги...» Но не только охрана рубежей характеризует будни дальневосточного пограничья: население этих районов мирно трудится и живет полнокровной жизнью, а замечательная природа морского побережья и островов, как и материковой «глубинки», привлекает многих туристов и экскурсантов. Какими бы, однако, красотами ни встретила здешняя природа туристов, они всегда почувствуют особую суровость жизни у кромки рубежей Отчизны — это ведь и кромка всевозможных климатических кризов. Приходится быть все время начеку, памятуя о каверзах свирепых циклонов, а то и грозных цунами. Океан и разверзшиеся «небесные хляби» могут всей своей мощью обрушиться на человека. Здесь не ищут приключений и не тоскуют о них, что свойственно некоторым туристам, — жители пограничья спокойно и мужественно принимают эти самые «приключения» как часть своих рабочих будней или боевой службы. Вот о чем намерена рассказывать в новой рубрике редакция альманаха. Рубрике еще предстоит пройти период становления. Хотелось бы, чтобы читатели приняли в ней активное участие — предлагали для нее новые материалы и темы, делились советами, вносили предложения.Валерий Богатов Пограничный флагман
1. Под флагом Родины
В 1924 году по решению партии и Советского правительства для укрепления Морских Сил Дальнего Востока и охраны от расхищения богатств промысловых вод был направлен из Архангельска корабль «Воровский». Молодые моряки-комсомольцы, которыми в основном был укомплектован экипаж, получили прекрасную возможность приобрести опыт несения ходовых вахт и исполнения своих обязанностей в сложных длительных условиях плавания, опыт вождения по морям и океанам возрождающегося флота. «Воровский» совершал переход под военным флагом. Это имело большое политическое значение, так как многие из государств, мимо которых пришлось плыть кораблю, в то время еще не признали нашу молодую республику. Переход «Воровского» вокруг Старого Света из Архангельска во Владивосток был одним из первых в истории советского Военно-Морского Флота дальним заграничным плаванием, и личный состав, понимая возложенную на него ответственность, с честью пронес флаг молодого Красного Флота по четырем океанам и тринадцати морям. Корабль был приобретен царским правительством в 1916 году как быстроходное и мореходное судно для несения сторожевой службы в составе флотилии Северного Ледовитого океана и носил название «Ярославна». В советское время он получил имя «Воровский» — в честь видного государственного и партийного деятеля, дипломата, погибшего в 1923 году в Лозанне от руки подосланного белогвардейского убийцы, агента английского империализма. Руководителем перехода и командиром корабля был назначен старший инспектор Реввоенсовета Республики Андрей Семенович Максимов, в прошлом вице-адмирал русского флота. В первую империалистическую войну он командовал бригадой линкоров на Балтике. Перед революцией А. С. Максимов был начальником минной обороны Балтийского моря. Он требовал четкой службы, но уважал в людях человеческое достоинство. Любил матросов умных и находчивых, трудолюбивых и отважных. Неоднократно выручал их из беды, особенно тех, кто попадал под подозрение начальства или жандармов за политическую деятельность. Когда в Гельсингфорсе были получены сведения о революции в Петрограде, вице-адмирал явился в минную дивизию и рассказал матросам все, что знал о событиях. И вот матросы вспомнили Максимова, его честность и заботливое отношение к ним. В бурные мартовские дни в Гельсингфорсе — главной базе флота — на митинге 4 марта 1917 года в присутствии 60 тысяч моряков вице-адмирал Максимов единодушно был избран первым командующим революционным Балтийским флотом, о чем сообщила «Правда», которая назвала Максимова адмиралом революции. Тут же, на площади, Максимов подписал приказ об освобождении из тюрьмы всех политических заключенных. Все корабли Балтийского флота были немедленно извещены об этом по радио, их призывали не подчиняться ставленнику царя, ярому монархисту вице-адмиралу Непенину. В тот же день Непенин был убит восставшими. В 1920 году Колчак, попав в руки партизан, дал, в частности, такие показания: «За происходящие безобразия (т. е. революционное восстание. — Авт.) на Балтийском флоте он считает виновным Максимова, деятельность которого носила почти преступный характер. Гучков[1] сообщил, что в Балтийском флоте назревают новые беспорядки, что с Кронштадтом ничего нельзя сделать, причем сказал, что главную вину и ответственность за происходящее в Балтийском флоте он возлагает на Максимова». Жизнь А. С. Максимова — пример честного и безупречного служения своему народу, Родине, флоту! В марте 1920 года Максимов был принят В. И. Лениным и назначен вторым помощником морского министра и до конца жизни отдавал все свои знания, весь свой богатый опыт Красному Военно-Морскому Флоту, воспитанию его кадров, в числе которых преобладала матросская молодежь, прошедшая суровую гражданскую войну. (В 1927 году Андрей Семенович Максимов ушел в отставку. По решению Реввоенсовета Республики за большие заслуги перед Родиной и флотом ему была назначена персональная пенсия. Умер А. С. Максимов в 1951 году в городе Бабушкине Московской области.) Старшим помощником командира и одновременно комиссаром был назначен П. И. Смирнов-Светловский, член партии с 1914 года. К февральским событиям 1917 года за ним утвердилась репутация опытного партийного организатора и талантливого агитатора. При непосредственной подготовке к вооруженному восстанию Кронштадтский комитет РСДРП(б) доверил ему организовать и скомплектовать сводный Кронштадтский матросский отряд из семи подразделений. Вместе с основным ядром отряда он находился на минном заградителе «Амур». 25 октября десант кронштадтцев высадился в Петрограде и штурмовал последний оплот контрреволюции — Зимний дворец. В период гражданской войны и интервенции в июне 1918 года партия назначила Петра Ивановича начальником штаба, а затем командующим Волжской военной флотилией. В войну с белополяками он командовал Днепровской военной флотилией, а в июне 1920 года явился организатором известного лоевского прорыва, где боевые действия флотилии дали замечательный пример тесного взаимодействия отряда кораблей с сухопутными частями Красной Армии, за что командующий был награжден орденом Красного Знамени. После окончания гражданской войны П. И. Смирнов-Светловский занимал ответственные посты и в 1938 году флагман флота 2 ранга был заместителем народного комиссара Военно-Морского Флота СССР. Вели «Воровский» прославленные штурманы. Старшим штурманом шел Н. А. Сакеллари — ученый, автор многих трудов по кораблевождению. Был здесь и заведующий обучением штурманского класса Н. Ф. Рыбаков. Оба они воспитали не один славный отряд советских штурманов. В поход отправлялись 15 командиров — слушателей первого выпуска штурманского класса Высших специальных курсов командного состава флота. Это были, в основном, недавние матросы, старшины, преданные революции, уцелевшие в жестоких битвах гражданской войны и зарекомендовавшие себя умелыми организаторами, первыми командирами-коммунистами. Многие из них впоследствии стали известными руководителями Военно-Морского Флота. Адмирал И. С. Юмашев командовал Тихоокеанским флотом в годы Великой Отечественной войны и войны с милитаристской Японией, был Главнокомандующим Военно-Морскими Силами Союза ССР. Адмирал. Ю. А. Пантелеев прошел путь от рядового военмора до командующего Тихоокеанским флотом и начальника Военно-морской академии, являлся активным участником боевых сражений на Балтике, Каспии, в арктических водах. Немало и других видных офицеров флота вышло из того первого выпуска. На корабль прибыла команда — молодежь первого комсомольского призыва, пришедшая на флот в 1922—1923 годах по решению V Всероссийского съезда РКСМ. Хотя все они и получили теоретическую подготовку в учебных флотских экипажах, но в море по существу были новичками: в дальних плаваниях никогда не участвовали, океана не видели и не были знакомы со штормами, с изнуряющей тропической жарой, с тяжелой походной службой. Многие из них в дальнейшем, по завершении похода, навсегда связали свою жизнь с флотом, став офицерами или сверхсрочниками-специалистами высокого класса. Весь экипаж включился в подготовку к плаванию. Трудились вместе с рабочими завода по 12—14 часов в сутки, одновременно изучая механизмы, которые предстояло обслуживать в походе. 12 июля к кораблю, отшвартованному к стенке бывшего военного порта на острове Соломбала, пригороде Архангельска, прибыли на проводы представители советских и партийных организаций, трудящиеся города, военные моряки. Представители Архангельского губкома вручили экипажу флаг, который он должен с честью пронести по морям и океанам. Провожаемый добрыми пожеланиями, музыкой, орудийным салютом, корабль отошел от стенки. С развевающимся флагом на гафеле, рассекая водную гладь Северной Двины острым форштевнем, на котором, как носовое украшение, сверкал бронзовый герб молодого Советского государства, корабль пошел на выход в Белое море. Берега острова Соломбала были заполнены провожающими. «Счастливого плавания экипажу!» — неслось со всех сторон. 24 июля «Воровский» прибыл в английский порт Плимут. Соблюдая международные морские обычаи, на стеньге мачты корабля подняли английский флаг и произвели салют наций в 21 выстрел, на него последовал ответный салют с береговой крепости. После этого 15-ю выстрелами корабль приветствовал старшего адмирала порта Плимут. Англичане ответили тем же, но они не подняли, как полагалось, наш государственный флаг. Прибыв с визитом к старшему английскому адмиралу, командир корабля отметил нарушение международных правил обмена салютами. Англичанин принес извинение, объяснив происшедшее отсутствием образца нашего флага. Нанеся ответный визит, английский адмирал выразил восхищение образцовым содержанием корабля и подтянутостью экипажа. Команде был разрешен съезд на берег. Принимали наших моряков в Плимуте холодно. Никаких встреч и экскурсий. Все общение ограничилось официальными взаимными визитами. Посещая город, советские моряки явились свидетелями многочисленных проявлений дружественных чувств, которые трудящиеся Англии питали к молодому Советскому государству. Были и жалкие провокации: в один из магазинов, куда моряки зашли купить на память сувениры, забежал какой-то субъект и на ломаном русском языке крикнул: «Бейте, ребята, стекла, забирайте, что нравится!» Но, встретившись со взглядами наших моряков, быстро выскочил из магазина. Несмотря на холодный прием, краснофлотцы своим отличным поведением, дисциплинированностью, культурой обращения, внешним видом завоевали симпатии англичан, как отмечали газеты Плимута. Пополнив запасы угля и воды, корабль покинул малогостеприимный порт. В пути команде читались лекции о государственном устройстве, экономике и культуре, нравах и обычаях народов, населяющих страны, в порты которых заходил «Воровский». Для всеобщего обозрения была вывешена карта, на которую ежедневно в полдень наносилось местонахождение корабля. 8 августа на подходе к итальянскому порту Неаполь судно встретили офицер связи и лоцман. Экипаж произвел салют наций в 21 выстрел, а на береговой батарее подняли наш государственный флаг и тоже салютовали. Командир красиво ошвартовал корабль к почетному месту стоянки в военной гавани. Своим мастерством он привел в восторг итальянских моряков. На набережной корабль бурно приветствовала большая толпа горожан. Заход в Италию был ответным визитом вежливости на летнее посещение итальянским эсминцем «Карло Мирабелло» Ленинграда. В дни пребывания в Неаполе для экипажа были организованы экскурсии к кратеру вулкана Везувий, остаткам древнего города Помпеи, разрушенного при извержении вулкана, в национальный музей и аквариум. Советские моряки совершили поездку на остров Капри, осмотрели достопримечательности города. Власти, несмотря на официальное признание нашего государства и предоставление «Воровскому» почетного места стоянки, зорко следили за тем, чтобы оградить итальянских трудящихся от советских моряков: у борта круглосуточно дежурила полицейская шлюпка; у трапа стоял полисмен; у рабочих, посетивших корабль, на берегу на виду у экипажа проверяли содержимое карманов. Когда покидали порт, Неаполитанский залив был заполнен шлюпками и яхтами, которые провожали корабль, 19 августа прибыли на внешний рейд Порт-Саида. Подошел полицейский катер. Офицер заявил, что египетское правительство не возражает против прохода по Суэцкому каналу советского военного корабля, но сход на берег разрешен только командиру и доктору. На это командир ответил, что они отказываются посетить берег. Офицер сообщил: грузчики угольной гавани бастуют, и, когда приступят к работе, он не знает. Вскоре на борт поднялись бригадиры докеров. Узнав, что «Воровский» из Страны Советов, они, несмотря на забастовку, согласились немедленно заполнить трюмы топливом. После погрузки их пригласили на флотский ужин. Команда убедилась, что сведения о новом государстве рабочих и крестьян проникли и в эту неграмотную, отсталую страну. В сопровождении полицейского катера корабль двинулся по Суэцкому каналу и вышел в Красное море. Расположенное между Африкой и Аравийским полуостровом Красное море является одним из самых жарких мест на земном шаре. Все дни стояло полнейшее безветрие. Температура в тени под тентом была 46 градусов, а в машинном отделении она поднялась до 68-ми. Плавание очень утомляло, в особенности машинную команду, где вахты менялись каждые два часа. 26 августа прибыли в порт Аден, в ту пору английскую колонию. После изнурительного пятисуточного перехода морякам был дан непродолжительный отдых. Пополнив запасы на рейде, экипаж подготовил корабль к переходу открытым Индийским океаном в 2100 миль (4 тысячи километров) до Коломбо. Достигнув «ревущих сороковых широт», войдя в полосу действия юго-западного муссона и огромных волн, гонимых им, корабль подвергся сильной бортовой качке, доходившей до 25 градусов на оба борта. Но, имея прекрасные мореходные обводы, судно не принимало на себя воды, что подтвердило правильность выбора корабля для несения службы на Тихом океане. 8 сентября прибыли в Коломбо — главный город и морской порт острова Цейлон. Произвели салют наций, с береговой крепости ответили на приветствие и подняли наш флаг. Экипаж совершил экскурсионные поездки по острову, посетив знаменитый ботанический сад и древнюю столицу Цейлона — город Канди. Впервые советские моряки стали свидетелями тяжелого труда рикш. Такой вид транспорта они отвергли и на настойчивые предложения подвезти неизменно отказывались, но, проходя мимо, клали монеты на сиденья. На следующий день были уже в Сингапуре. Команда снова имела возможность увидеть, насколько жестока эксплуатация рабочих. Погрузкой здесь занимались малайцы. Грузчик обязательно должен бегом отнести тяжелый мешок с углем на корабль и также бегом спуститься за следующим. Никаких перерывов не делалось. Когда один из рабочих, споткнувшись, уронил мешок в воду, надсмотрщик жестоко избил его резиновой палкой. Краснофлотцы вынуждены были провести малайца к корабельному врачу для оказания помощи. В ответ портовые власти заявили протест и просили впредь не заниматься «пропагандой». 26 сентября прибыли в Гонконг. Местные власти встретили экипаж официально и холодно. Никаких приемов и встреч. Город и порт Викторию осмотрели самостоятельно.2. В гостях у Сунь Ятсена
В последний день стоянки в Гонконге командир получил радиограмму от своего командования: посетить Кантон — центр китайской коммуны — и нанести дружеский визит первому президенту Китайской республики доктору Сунь Ятсену, командующему армией и флотом. Советские моряки с восторгом приняли приглашение верного друга Советского Союза. Многие из моряков помнили слова буревестника китайской революции, сказанные им в связи со смертью В. И. Ленина: «За многие века мировой истории появлялись тысячи вождей и ученых с красивыми словами на устах, которые никогда не проводились в жизнь. Ты, Ленин, исключение. Ты не только говорил и учил, но претворил свои слова в действительность. Ты создал новую страну. Ты указал нам путь для совместной борьбы. Ты встречал на своем пути тысячи препятствий, которые встречаются и на моем пути. Я хочу идти твоим путем и, хотя мои враги против этого, но мой народ будет меня приветствовать за это. Ты умер, небо не продлило твоей жизни, но в памяти угнетенных народов ты будешь жить веками, великий человек». 8 октября, поднявшись вверх по реке Жемчужной, корабль отдал якорь против селения Вампу, где находилась школа китайской революционной армии. Трудящиеся Китая с большим радушием встретили советских моряков. Взаимный обмен салютами наций. На крепостной мачте — Государственный флаг СССР. В честь прихода первого советского военного корабля китайские суда украсились флагами расцвечивания. На берегу выстроились войска, тысячи трудящихся сердечно встречали посланцев первого в мире социалистического государства. Экипажу зачитали телеграмму президента: «Приветствую дорогих гостей в Китае, жду советских моряков с нетерпением у себя». Начались многочисленные взаимные посещения, товарищеские встречи советских моряков с китайскими матросами, солдатами народно-революционного фронта и представителями общественности. От имени китайского пролетариата рабочие-железнодорожники передали экипажу красный вымпел, где было написано: «Первому авангарду российской революции — красным морякам! Пребывая в водах Китая, вы устанавливаете самую братскую связь с нашим революционным правительством. Эта связь, при которой два революционных правительства ведут борьбу за одно и то же дело, должна способствовать достижению общей цели освобождения всех угнетенных народов. Международная политика Китайской Республики до сих пор заключалась в помощи и поддержке слабых и угнетенных народов, а это совпадает с руководящей международной политикой СССР. Вот почему СССР для Китая есть дружественная и братская страна... Да здравствует СССР — первая страна, уничтожившая неравноправные отношения с Китаем! Да здравствуют товарищи с «Воровского»! Да здравствуют союз и дружба между СССР и Китаем!» Делегация корабля специальным поездом прибыла в Ставку Сунь Ятсена. Краснофлотцы «Воровского» участвовали в военном параде китайских революционных войск. Своей молодцеватой выправкой, подтянутостью, русским громким приветствием «ура» они привели в восторг присутствующих. На приеме в честь советских моряков Сунь Ятсен сказал: — Приветствую красных моряков «Воровского». Сегодня самый радостный день в революционной жизни Китая, самый светлый день в моей жизни. Китай знает, что не для захвата и насилия пришел красный корабль в наши воды, а как друг и брат, и китайский народ никогда не забудет этого... Мы теперь знаем, что у нас есть искренние верные друзья, неизменные союзники. Это придает новые силы китайским революционерам в их дальнейшей борьбе... Я никогда не сомневался в правоте нашего дела, а теперь еще больше уверен, что мы победим. Только следуя великому учению Ленина, наш народ может отстоять свою национальную независимость... Без русских друзей мы не сможем победить. Сунь Ятсен завещал китайскому народу хранить и развивать дружбу с Советским Союзом. В Кантоне в честь прихода «Воровского» была построена красивая триумфальная арка. Через несколько дней президент посетил корабль. Сверху, где расположен Кантон, идет канлодка под флагом президента. Корабль стоит на просторе Жемчужной реки, блистая бортами под лучами тропического солнца. Экипаж выстроен по большому сбору. Канлодка отдает якорь. Гремит салют «Воровского» в честь президента. Сунь Ятсен на катере подходит к парадному трапу корабля, поднимается к выстроенному экипажу. Здоровается, обходит строй моряков. Осматривает корабль, с глубоким интересом знакомится с жизнью и условиями службы экипажа, учебой, задает вопросы краснофлотцам и комсоставу. В честь высокого гостя на корабле был дан обед и концерт флотской художественной самодеятельности. Когда раздался сигнал на ужин экипажу, президент улыбнулся и попросил угостить его из краснофлотского меню. Отведав борщ, котлеты и компот, сказал: — К сожалению, я не могу так вкусно и сытно кормить своих солдат и матросов. Больше месяца корабль простоял в Кантоне, оказывая политическую и моральную поддержку революционному Китаю, в то время как суда империалистических государств, находящиеся там в это время, стояли для того, чтобы в тяжелую минуту набросить петлю на китайский народ. Седьмую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции экипаж праздновал вдали от Родины, в центре революционного Китая. 11 ноября «Воровский», провожаемый трудящимися и войсками, снялся с якоря, двинулся вниз по Жемчужной реке и 12 ноября покинул Китай. В Южно-Китайском море провели учебные артиллерийские стрельбы. Стрельбой из кормового орудия управлял будущий адмирал И. С. Юмашев. 17 ноября проходили Цусимский пролив. В память погибших русских моряков, мужественно сражавшихся с японскими вражескими кораблями и показавшими образцы храбрости, отваги и стойкости, был приспущен корабельный флаг. Через несколько дней плавания на горизонте показались острова Русский, Аскольд — земля советская. Родина! Проливом Босфор Восточный корабль вошел в бухту Золотой Рог и 19 ноября отдал якорь в порту Владивосток. За кормой осталось 13 927 миль. Окончен беспримерный дальний поход, который вошел в летопись Красного Флота. Жители Владивостока вместе с военными моряками торжественно встретили экипаж. 16 октября 1924 года газета «Правда» так оценила это событие: «Появление красного военного корабля за границей вызвало огромный революционный энтузиазм у местных рабочих и подняло авторитет СССР, а также укрепило братскую связь между пролетариатом Советского Союза и других стран». Завершив свой исторический поход, «Воровский» вошел в состав Тихоокеанского отряда кораблей к приступил к несению пограничной службы.3. Пограничные будни
Наступили нелегкие будни службы на Дальнем Востоке по охране морской границы протяженностью семнадцать тысяч километров, проходящей от залива Посьет у берегов Кореи до Берингова пролива на Северо-востоке. На долю экипажа корабля в ту пору выпала большая честь — участвовать в укреплении Советской власти на Дальнем Востоке. «Воровский» ходил к северной части Сахалина, только что освобожденного от японских оккупантов, водружал советский флаг на острове Ратманова в Беринговом проливе. Проводил большую работу по укреплению границы. Принимал участие в уничтожении остатков пепеляевских банд на северном побережье Охотского моря, совершал походы в Охотск, Аян, Нагаево с частями РККА. Потерпевшие поражение японские интервенты пытались насаждать на побережье своих резидентов и стремились не только поддерживать с ними связь, но и снабжать их оружием и боеприпасами. Иностранные суда заходили в наши воды, выполняли шпионские и диверсионные задания, занимались хищническим ловом рыбы, крабов, морского зверя. Долгие годы на Крайнем Севере пограничники веля борьбу с контрабандистами, матерыми преступниками, которые грабили чукчей и эскимосов. Каждое лето, как только море освобождалось ото льда, к берегам Чукотки направлялись десятки шхун, груженных спиртом, табаком. Набив трюмы пушниной, моржовыми клыками, китовым усом, приобретенными за бесценок, они увозили все это на Аляску и в Канаду. Многообразной и сложной была работа моряков-пограничников. Театр действия был огромен, и корабль месяцами находился в плавании. Только в 1930 и 1931 годах «Воровский» задержал более двадцати судов, расхищавших рыбные богатства близ Камчатки. Корабль заходил на базу лишь за тем, чтобы сдать задержанных нарушителей или пополнить запасы воды, угля, провизии. Однажды вблизи западного побережья Камчатки «Воровский» обнаружил на рассвете красивую трехмачтовую шхуну в наших водах. Воспользовавшись пеленой тумана, корабль близко подошел к нарушителю. Захваченные врасплох, японцы стали выбрасывать улов — прямую улику незаконного рыболовства в наших водах, но эта уловка не обманула пограничников. Немедленно был спущен корабельный катер, на котором пограничники подошли к нарушителям. При осмотре шхуны выяснилось, что это далеко не обычные рыболовы: у них были найдены мощные фотоаппараты, карты с нанесенными на них советскими объектами, специальная радиоаппаратура. Удалось установить, что шхуной командовал «профессор» Токийского университета, а матросами у него служили 19 «студентов» — учеников разведывательной школы. С такими «рыболовами» кораблю приходилось встречаться часто. Экипаж «Воровского» состоял из дружных и смелых людей, горячо любивших Родину. Судно содержалось в образцовом состоянии. Такие моряки, как мичманы В. П. Чашунашвили и М. М. Чернуха — участники перехода Архангельск — Владивосток, не пожелали уволиться в запас и прослужили сверхсрочно по 16 лет, мичманы В. П. Лямин, Н. А. Головин — по 17 лет, а мичман А. Е. Терновой — 25 лет и 2 месяца! Они знали свое хозяйство и весь корабль в совершенстве, он им заменял родной дом. Учебе, службе, самообразованию и воспитанию подчиненных они отдавали все свои способности и опыт, эти пограничники-коммунисты. На корабле стремились так организовать службу, чтобы она позволяла расти и учиться, развивала способности и инициативу каждого члена экипажа. Между командирами и рядовыми матросами существовала крепкая дружба, сердечная близость, порожденная морем, опасностями и чувством долга. Поэтому большинство моряков оставались на сверхсрочную службу, поступали в офицерские училища. Охрана границ превращалась для них в профессию, которой они отдавали свои силы и знания. В наших территориальных водах корабль настиг подозрительное судно. Когда нарушители поняли, что бегство невозможно, то стравили воздух к дизелям, предполагая, что корабль бросит задержанную шхуну. Но нарушители ошиблись. Судно взяли на буксир. Плавание с таким «прицепом» оказалось очень тяжелым: стоял такой густой и непроницаемый туман, что с мостика не было видно даже носовой пушки. Кораблю предстояло пройти узкий, опасный пролив. Подводные камни и дикие скалы подстерегали в узком проходе. Стальной трос скрылся в тумане. По его натяжению можно было судить, что шхуна идет на буксире. Пограничникам казалось: никогда не кончится этот пролив, не кончится этот туман, а тем временем может, чего доброго, лопнуть трос, и нарушители, воспользовавшись этим, расправятся с нашими моряками, находящимися на задержанном судне. Туман сопровождал корабль на всем пути следования и в океане. Но вот и Авачинская губа! Отдается якорь, а через несколько часов задержанные нарушители рассказывают о своей разведывательной работе советским органам. Бывало и такое. У восточных берегов Камчатки «Воровский» задержал японскую шхуну, занимавшуюся хищническим ловом рыбы в наших территориальных водах и ввел ее в устье одной из рек. На следующий день к кораблю приблизились два японских миноносца. Чувствуя свое превосходство, они с наведенными на корабль орудиями и торпедными аппаратами, с экипажами, стоявшими по местам боевой тревоги, ходили переменными курсами, имитировавшими атаку, затрудняли движение корабля и вызывали на провокацию. Один из миноносцев поднял флажный сигнал: «Возвратить задержанную шхуну», лег на боевой курс торпедной атаки и дал залп из носового орудия по кораблю с перелетом. Командир, умело маневрируя кораблем, не отвечал на провокационные действия, продолжал нести службу по охране границы с поднятым флажным сигналом: «Требую покинуть наши воды». На выручку «Воровскому» подошел второй пограничный корабль. Через небольшой промежуток времени из-за сопок на бреющем полете вынырнуло звено наших самолетов. Увидев такую поддержку, японские миноносцы повернули в сторону открытого моря, быстро вышли из наших территориальных вод и скрылись за горизонтом. В начале 1936 года за отличное несение службы по охране границ были награждены орденами Красной Звезды командир корабля капитан-лейтенант А. С. Болтинский, комиссар-старший политрук Л. И. Бондаренко, старшины-ветераны корабля В. П. Чашунашвили и М. М. Чернуха. Постоянно занятый охраной границы, экипаж «Воровского» вместе с тем проводил и политико-воспитательную работу среди прибрежного населения. Отправляясь в поход, он по пути доставлял в отдаленные пункты литературу, кинокартины, почту, выступал с концертами. Корабль радостно встречали жители полярных станций, рыбных промыслов Камчатки, Чукотки, Командорских островов и побережья Охотского и Берингова морей. Это судно знали и любили чукчи, коряки, алеуты: моряки-пограничники помогали им строить новую жизнь, а нередко и лично участвовали в техническом налаживании производства. В 1937 году перед экипажем «Воровского» была поставлена задача — доставить избирательные документы для выборов в Верховный Совет СССР в отдаленные районы Камчатки и Чукотки. Матросы, старшины и офицеры, вдохновляемые личным примером лучших людей экипажа — коммунистов и комсомольцев, приложили все силы к подготовке похода. Машинисты, кочегары и электрики быстро привели в готовность машины и все электроустановки, Много поработали ветераны корабля старшины Головин, Терновой, боцман Зеленский, матросы Неплюев, Стоценко, Иванов, Шаталин и Волков. Самоотверженным трудом всего экипажа корабль был подготовлен к тяжелому ледовому походу. 28 октября «Воровский» вышел из Владивостока, зашел в Советскую Гавань, Петропавловск-Камчатский, на Командорские острова, Тихий океан встретил моряков 12-бальным штормом. В Беринговом море, по пути в Анадырь, их настиг тайфун. Скорость ветра доходила до 42 метров в секунду. Гигантские, двенадцатиметровой высоты волны обрушивались на судно, крен которого достигал 48 градусов. Одна шлюпка была разбита, волны сломали часть поручней и трапы, вода проникла в угольные бункеры. Корабль лег в дрейф. Волны грозили смыть за борт каждого, кто был на палубе, но моряки не оставляли боевых постов. Обвязавшись концами, они продолжали борьбу за живучесть корабля. Благодаря самоотверженной работе старшин Головина, Тернового, кочегаров Неплюева, Бородкина, Иванова судовые машины работали бесперебойно. Главные старшины Чернуха и Чашунашвили бессменно несли вахту у пульта управления машин, регулируя работу винтов. Мужественно и умело руководили работой энергоустановки инженеры Т. М. Климчак и А. С. Колесниченко. Штурманы В. Я. Крикленко и И. Н. Грицюк определяли место корабля, «охотились» за звездами в разрывах облаков. Четверо суток продолжалась борьба пограничников со стихией. Едва прекратился ураган, как «Воровский» встретил новое препятствие: лед преградил ему путь к Анадырскому лиману. Дождавшись, когда ветер отжал ледяные поля от берега, с корабля спустили катер. Однако он не мог подойти к берегу — мешал припай льда. Тогда комсомолец — командир отделения рулевых Шашев спрыгнул в воду и на себе стал переносить документы, которых ждали представители избирательных комиссий, прибывшие сюда на нартах и прилетевшие на маленьком самолете. Шесть часов отважный пограничник и его товарищи находились в ледяной воде, пока документы не были доставлены на берег. Ноябрь был на исходе. Спустился мрак полярной ночи. Корабль, не приспособленный к плаванию во льдах, упорно прокладывал путь все дальше и дальше, к самым отдаленным селениям Крайнего Севера. Пограничники своевременно достигли мыса Дежнева и Уэлена. Запасы на судне подходили к концу. Особенно тяжелое положение сложилось с пресной водой, необходимой не только для питья, но и для котлов. Опреснителей на борту не было. Бухта Провидения — единственное место, где корабль мог пополнить запасы воды, — оказалась блокированной сплоченным десятибальным льдом. Тогда командир принял решение: взять воду из одного ближайшего озера. Вошли в береговой припай, отдав два якоря. Командир БЧ-5 Т. М. Климчак, мичман А. Е. Терновой с пятью матросами раскатали шланги на 450 метров в длину, перенесли к озеру мотопомпу и приступили к перекачке воды. Из-за мороза вода в местах соединения шлангов замерзала, их приходилось выбирать на борт и, отогрев в котельном отделении, раскатывать до озера вновь. Через несколько часов неожиданно налетел шквал и надвинулась огромная волна. Нос «Воровского» вышел из припая, оборвалась цепь одного якоря. От неминуемого выброса корабля на берег спасло хладнокровие и умение командира капитан-лейтенанта Н. В. Антонова и немедленная готовность машин к даче хода, а командир БЧ-5 с группой матросов и с мотопомпой остались на берегу. Через несколько дней шторм утих, корабль шлюпкой принял оставшихся на берегу и продолжал путь. 12 декабря 1937 года в 6 часов по местному времени на кормовой мачте «Воровского» был поднят морской пограничный флаг. Командир корабля и председатель участковой комиссии по корабельной трансляции поздравили личный состав со всенародным праздником и пригласили пограничников на избирательный участок. Матросы, подменяясь с вахты, переодевались в кубрике в выходную форму и шли в избирательный участок. По просьбе экипажа первыми выполнили свой гражданский долг капитан-лейтенант Неон Васильевич Антонов и главный старшина Виктор Павлович Чашунашвили. Возвратился флагман пограничного флота из ледового похода во Владивосток 15 января 1938 года, пройдя 7600 трудных миль, блестяще выполнив правительственное задание.
Борис Дьяченко На самых дальних наших островах
Курильские мемориалы
Гусеницы вездехода месят песок дороги. В закрытом кузове стойкий запах бензина, почти ничего не видно, тряско, шумно и нельзя курить. Но мы терпим. Лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Тем более когда времени в обрез. Нам надо успеть вернуться к пароходу. Отсюда, с Курил, они не такуж часто ходят. И хочется во что бы то ни стало осмотреть Мемориал. Быть на Шумшу и не побывать там — просто непростительно. Внезапно вездеход останавливается: лопнул трак. Этих дорог не выдерживают даже гусеницы. Выходим размять затекшие ноги. И с удивлением замечаем, что находимся на старом, заброшенном со времен войны аэродроме. Взлетные полосы с металлическим покрытием, по краям заросшие травой полуобвалившиеся ангары. День клонится к вечеру. Вокруг тишина и спокойствие. На севере вдали голубеют изящные конусы камчатских вулканов. Взлетная полоса, кажется, ведет прямо к ним. Сомнений в назначении этого аэродрома не возникает. Как, впрочем, и в былом назначении всего острова. Японцы готовились здесь долго и основательно. Не к обороне — к агрессии, копили силы десятилетиями. И вся эта подготовка не выдержала пятидневной проверки войной. Вот так-то! Из всех Курильских островов Шумшу, отделенный от Камчатки лишь двенадцатикилометровым проливом, был наиболее сильно укреплен. На побережье Второго Курильского пролива, разделяющего Шумшу и Парамушир, располагались одна против другой две крупные и сильно укрепленные с моря и с суши военно-морские базы: Катаока на Шумшу и Касивабара на Парамушире. К этим базам была приписана так называемая Халактырская военная флотилия. Уже само название говорит о ее назначении: Халактырским зовется пляж близ главного города Камчатки — Петропавловска. Туда и планировалась высадка десантов с этих островов. Весь остров был перерыт подземными тоннелями, траншеями и противотанковыми рвами, было сооружено тридцать четыре дота и несчетное число дзотов. Девять аэродромов Шумшу и Парамушира, минные поля, густо разбросанные в прибрежных водах, двадцатитрехтысячный до зубов вооруженный гарнизон делали эти острова практически неприступными. Когда за несколько месяцев до победного августа сорок пятого года американцы сделали попытку овладеть островами, трехтысячный десант был уничтожен почти полностью. Вот тогда и уверовали японцы в свою неуязвимость. И, надо признать, не без оснований: к этому времени только на Шумшу располагалась пехотная бригада, полк ПВО, артиллерийский крепостной полк, танковые подразделения, множество самолетов, боевых кораблей. Советские войска Камчатского оборонительного района значительно уступали японцам и в численности, и в вооружении. Одного не учли японские генералы — героизма советского воина, его самоотверженности и готовности к подвигу. Ремонт закончен, и снова гусеницы врезаются в колею старой дороги. Вдруг вездеход вновь останавливается. Опять поломка? Кажется, нет, но в чем же дело? Ах, вот оно что! Ради этого стоило остановиться.
К вулканам Черного острова
Длинный тягучий подъем закончился, и тропа, хорошо набитая, но иногда совершенно невидимая в зарослях низкорослого курильского бамбука, вывела нас на гребень невысоких пологих сопок. Тропа отличная, и тем не менее мы двигаемся на ощупь, чувствуя твердую опору лишь ногой. Стоит только шагнуть чуть в сторону, как тебя сразу же заносит вместе с рюкзаком и ты с трудом восстанавливаешь равновесие. Курильский бамбук, этот северный (правда, неблизкий) родственник стройного тропического красавца, больше напоминает жесткую траву с продолговатыми листьями на тонком зеленом стебле. Деревья расступились, и перед нами открылась окруженная сопками долина. Впереди голубело довольно большое озеро. Мы на Кунашире, самом южном и, пожалуй, самом роскошном острове Большой Курильской гряды. Как-то даже не вяжется его название (по-айнски — Черный остров) с южной щедростью зеленого сопочного наряда. Среди зарослей того же бамбука вознеслись ввысь темно-зелеными кронами пихты и ели, на крутых склонах шумят пышные широколиственные леса, не уступающие в разнообразии знаменитой уссурийской тайге: могучий дуб, ясень, аристократ лесов древний тис, южанка магнолия — чего тут только нет! На полянах — фантастических размеров лопух, под огромным листом которого может, не сгибаясь, пройти и даже спрятаться от дождя человек. А в лесной чаще, сливаясь с окружающей листвой, стерегут свою жертву тонкие лианы «ипритки» — растения, живущего только здесь и пользующегося у местных жителей дурной славой. От одного прикосновения к ипритке на коже появляются волдыри, нечто вроде мокрой экземы, которая лечится с большим трудом, иногда не проходя по нескольку месяцев. Вдобавок ко всему: на эту лиану похожи некоторые другие растения, и мы проявляем предельную осторожность, что замедляет наше продвижение по чащобе. Таких дебрей нет даже в Приморье, где юг и север, казалось, перепутались между собой. Настоящие джунгли! Какой же это Черный остров?
Владимир Сунгоркин Иду на перехват
Пограничной сторожевой корабль «Чукотка» покидал базу в сумерках. Пирс блестел от недавнего дождя. Впереди осторожно выруливал из бухты обшарпанный сейнер. Другой такой же повидавший виды швартовался к причалу. По гирляндам лампочек-ловушек, по просевшим ниже ватерлинии бортам было ясно, что ночная рыбалка на сайру удалась. За кормой сторожевика покачиваются огни поселка. Угрюмые серые скалы сжимают выход из бухты. Остров вообще похож на крепость своими вертикальными стенами-обрывами, изрезанными высокими утесами, напоминающими сторожевые башни. Край земли? Нет, самое ее начало восточный передовой рубеж Советской страны. На карте СССР этот островок не сразу и разглядишь. Но для рыбного промысла остров бесценен — в удобных его бухтах выросли мощные рыбокомбинаты, ведь здешние воды отличаются исключительной биологической продуктивностью, к тому же охранные меры и система рыборазведения умножают это национальное достояние. Подразделение пограничных сторожевых кораблей базируется на окраине рыбацкого поселка. Участок здесь всегда был напряженным. Уже в мирное послевоенное время эта воинская часть награждена орденом Красной Звезды. На исходе лета и в начале осени у морских пограничников особенно много работы: в путину, когда косяки лососей, влекомые инстинктом, спешат на нерест из океанских далей к родным речкам, вслед за ними в нашу двухсотмильную экономическую зону регулируемого рыболовства, а то и непосредственно в территориальные воды, «подтягиваются» иностранные шхуны в надежде на легкую добычу... Я не впервые на границе. Но каждый раз, приближаясь к этой строгой линии раздела, испытываю одинаковое чувство: словно к обрыву вдруг подошел... Граница представала предо мной в разных своих образах. Помню оживленное и сверкающее под солнцем шоссе на юго-западном участке. Шлагбаум, проверка документов, пожелание счастливого пути, — и через какую-то минуту мы уже в другой стране, здороваемся с дружелюбными людьми в пограничной форме. А навстречу идут автобусы с туристами и машины с грузом. Та граница между двумя братскими государствами оставила ощущение праздника. Помню западный участок «с той стороны». Пассажирский поезд «Берлин — Москва» был еще в десятках километров от границы, когда у самого горизонта вдруг прорезал ночную темень белый светящийся шпиль. Проводник тоже подошел к окну, глянул вдаль, сказал: «Брестская крепость». Когда переезжали плавный бесшумный Буг, во всем величии стал виден обелиск советским пограничникам: гигантский и сверкающий солдатский штык в перекрестье прожекторов. Бывая на дальневосточной границе, убеждался, что здесь служба особенно сложна. Современные точные и чувствительные приборы вглядываются и вслушиваются в тишину. Лишь напротив заставы во внушительных пограничных заграждениях единственные ворота. Когда въехали через них на участок майора В. Габышева, тот, знакомясь, сказал вполушутку-вполусерьез: — Граница на замке. Ключи у рядового... — Рядовой Фролов, — представился часовой и щелкнул надежным запором... Да, каждый раз граница представала передо мной в виде реальной, осязаемой преграды. Первое ощущение от морской границы иное. В здешнем просторе не вспашешь контрольно-следовую полосу, тут вместо ее заостренных и чутких ко всякому нарушению ребристых волн тверди — волны морские, вечно живые. Над глубинами не выставишь пограничного знака, не увидишь никакого следа. Иллюзия открытости и даже беззащитности этих бесконечных берегов — вот первое впечатление. Сразу за бухтой океанская зыбь приняла корабль на свою бугристую спину. «Чукотку» стало мерно раскачивать с кормы на нос и справа налево одновременно, но, похоже, никто этого не замечал. Штурман с линейкой в руках прокладывал курс, ориентируясь на маяк, мерцающий где-то там, на далеко вдавшемся в море скалистом языке. Корабль взял влево. Пара дельфинов, стремительно и слаженно скользя рядом с бортом, тут же поменяла курс, но красивое это зрелище не отвлекает ничьего внимания. Девятнадцатилетние матросы, что стоят рядом, предельно собраны. Исполняющий обязанности командира корабля (тот в отпуске на материке) старпом «Чукотки» Александр Васильевич Бурдун сидит в тесном креслице в просторной рубке. К нему сходятся все артерии управления кораблем, вся информация о том, что видят люди и приборы в небе и на воде, что слышит радист в эфире, а акустик в глубинах. Прямо перед глазами командира — расчехленные черные пушечные стволы. За мысом ночь обволакивает корабль черным туманом. — Самая бандитская погода, — вполголоса говорит мне капитан-лейтенант Бурдун и прислушивается к голосу у эхолота: «Под килем семь метров... под килем пять метров...» Кругом мели. Ночь прошла спокойно. А на рассвете радист получил предупреждение о цунами. Хорошо стало видно, как в той стороне, где восходит солнце, спешно выходят из близкой бухты шхуны с иероглифами по бортам — разрушительная волна цунами страшна только у берега. Несколько лет назад она приходила и в поселок, где живет Бурдун. Зародившись где-то в океане, она устремилась тогда к острову со скоростью реактивного самолета. Начало бедствия выглядело просто фантастически: из бухты стала отступать вода — небывалый отлив был так стремителен, будто где-то за горизонтом вдруг открыли гигантскую «пробку». На десятки метров вдаль глазам предстало дно с поникшими лугами водорослей, замшелыми валунами и скоплениями разноцветных ракушек. Одно судно не успело тогда выйти из бухты, осталось у пирса на оголившихся камнях. Не прошло и трех минут, как вода при полном штиле вновь стала прибывать бесшумно и стремительно и наконец вспухла мутным пенным валом трехметровой высоты, покатилась вперед, сметая штабеля ящиков и бочек, приготовленных к путине. Застрявшее судно было выброшено невиданной силой далеко в траву — проржавевший его остов и сейчас высится над противоположным берегом бухты как молчаливое напоминание об угрозе с моря. И вот теперь предупреждение о цунами заставило экипаж принять меры предосторожности. На глубоком месте «Чукотка» остановилась в ожидании, не придется ли кого спасать. Ко всяким вылазкам стихий пограничникам здесь не привыкать. Так, когда после долгого молчания и сна вдруг пробудился ближайший вулкан, громыхнув на всю округу извержением, и горячая пепловая туча накрыла остров и море, — спасение пришло от морских пограничников: на кораблях сыграли тревогу, как при атомном взрыве, то есть загерметизировали все отсеки, включили водяную защиту, фильтро-вентиляционные установки надели противогазы — и смогли спасти десятки людей на берегу, заблудившихся и обессилевших в пеплопаде, отрезанных потоками лавы от поселков. На этот раз цунами, к счастью, прошла где-то стороной. Берег другой страны здесь отделен от советской земли только узкой полоской пролива. Пограничный корабль проходит по незримому острию границы. Наша земля слева: яркий маяк и густое, тяжелое от росы разнотравье по мягкой округлости сопок. На их берегу — бросается в глаза кирпичная арка высотой с парковое колесо обозрения, рядом горит огонь, висят плакаты, установлены мощные громкоговорители. Под аркой система стереотруб, нацеленных через горловину пролива на советскую землю. Этот внушительный мемориал называется у них «стеной скорби». Его отгрохали те, кому на руку вражда между государствами и народами. Это они заботливо поддерживают огонь под аркой — эдакий очажок холодной войны на дальневосточном берегу. У «стены скорби» престарелые самураи и их потомки громогласно печалуются о Сахалине и Курильских островах, «незаконно оккупированных большевиками». И в последние годы, увы, реваншистские крики у «стены скорби» (да и не только там) раздаются все более нагло. — Задерживаем недавно шхуну. Почему, спрашиваем, в наших водах орудуете? — рассказывал неспешно капитан-лейтенант Бурдун. — Они мне в оправдание свою карту тычут, свеженькую, только что отпечатанную. Смотрю и глазам не верю: наши острова раскрашены, как их территория. Накануне я был в музее, созданном на острове. Каждый, кто попадает сюда, знакомится вначале с суровой историей открытия и освоения этого далекого архипелага. Первые российские экспедиции, первые примитивные карты, в основу которых легли сведения, добытые бородатыми казаками-землепроходцами, их портреты... Мужественные русские люди пришли сюда через льды Сибири почти триста лет назад — первыми. Вот уже который сезон ведутся на заповедном острове Уруп раскопки одного из важнейших селений XVIII века. Уже в ту эпоху крестьяне-переселенцы пытались на этой каменистой земле у подножия вулкана растить хлеб. У поселка было гордое имя — Курилороссия. Недавно руководитель экспедиции кандидат исторических наук В. Шубин, сообщая со страниц журнала «Дальний Восток» о последних итогах раскопок, подчеркнул: «Получили мы ответ и на самый главный, волнующий многих историков вопрос: жил ли кто в Алеутке (самая удобная бухта на Урупе. — В. С.) до прихода туда русских первопроходцев? Раскопки показали, что «русский слой» на Урупе — самый нижний. Все остальные появились гораздо позже». Да, эта земля, обильно политая потом первопроходцев, а в последнюю войну и кровью советских людей, воинов-освободителей, — земля Российская. Неподалеку от огня у «стены скорби» на том берегу лежит на камнях иностранная шхуна проломленным днищем кверху. Говорят, она сбилась с курса, приняв этот лживый желтый огонь за свет маяка. Когда корабль взял курс в океан, капитан-лейтенант Александр Васильевич Бурдун решился вздремнуть после бессонной ночи, проведенной в проливах, изобилующих мелями и рифами. Он зашел в свою каюту — уютную, комфортабельную, как на всяком современном боевом корабле, с удовольствием принял душ, напоследок привычно глянул на письменный столик — оттуда с фотокарточки улыбалась и всплескивала ручками дочка, симпатичное пятилетнее создание с ромашковым венком на светленькой головке. Он улыбнулся и машинально подумал, что скоро в отпуск, В отпуск они едут всей семьей на материк — к родителям, как и большинство сослуживцев. Ведь как ни крути, а хочется побродить с недельку по большому шумному городу, пожить с месяц в летнем российском селе, переполненном солнцем. А потом, на исходе отпуска, вдруг заскучать по своему острову с его пейзажами ошеломляющей красоты и с воскресной рыбалкой, со службой, наполненной настоящим делом. Все познается в сравнении: несколько недель боевого дежурства вдали от своего острова, и уже, кажется, нет на всем свете милее и желаннее уголка, чем этот поселок, притулившийся к склону не самой ласковой сопки. Здесь строят вполне приличные дома и есть неплохой клуб и даже плавательный бассейн, как где-нибудь на курорте. Но главное, конечно, не в этом. Главное — на скалистом берегу в маленькой уютной квартире живет его семья, на этой же улице его товарищи и земляки. И каждое возвращение к маленькому острову — это встреча с началом его большой Родины, спокойствие которой он охраняет вдали от родных берегов. За иллюминаторами пенились волны, «Чукотка» переваливалась через них. Каждый раз, проваливаясь в ямищу между серо-зелеными валами, корабль будто шумно вздыхал. Но все это было привычно и знакомо капитан-лейтенанту и не могло нарушить его сон. В эти минуты матрос Игорь Тихонов увидел на своем локаторе в монотонном вращении тонкого, как жало, луча серебристое пятнышко. Радиометристом Тихонов служит уже третий год, и не мог он спутать эту мерцающую пылинку ни с какой помехой. Наклонился к микрофону, доложил наверх: — Есть цель. Дистанция... — кабельтовых. А. А. Бурдун поднялся на мостик, застегивая последний крючок кителя: — Боевая тревога! Вот так частенько в этих водах. Я спрашивал у Бурдуна и многих других офицеров, как попали они на службу сюда, на край света. Оказалось, каждый сам просил направить его именно сюда по. окончании училища. «Здесь много настоящего дела», — сказал мне Бурдун. Надо пояснить, что в двухсотмильной экономической зоне регулируемого рыболовства СССР в дальневосточных водах довольно оживленно от иностранных судов. Благодаря политике Советского государства, направленной на развитие дружественных отношений с соседними странами, японские рыбаки получили право рыбачить у наших берегов. В нашу экономическую зону ежегодно заходят около четырех тысяч японских судов. В разрешениях, выданные им советскими учреждениями, определены породы рыб, количество добычи и участки промысла. Но в квадрате, где засечена неизвестная пока цель, и поблизости от него никаких судов находиться в эти дни не должно. Над морем снова стлался легкий туман. Корабль вспарывал море, что называется, на всех «парах». Точка на экране локатора приближалась. И тут радиометрист Тихонов засек еще одну цель — в нескольких милях от первой. Они выбралиближайшую. Экипаж был готов к любым неожиданностям. Пока все смахивало на одну из уловок международных браконьеров. Одна шхуна, бывает, воровски ставит сети, а другая держится на фланге, совсем как тот жулик, который должен, ежели что, предупредить дружков об опасности. Следит это ворье за обстановкой через мощные локаторы. Когда «Чукотка» подошла к цели, оказалось, что это не судно, а особый хитроумный иностранный буй: браконьеры, выставив сети, покинули опасный район, а этот привязанный к канатам радиобуй поможет потом хозяевам отыскать снасть по секретному, только им известному радиокоду. Не теряя секунд, «Чукотка» взяла курс на вторую цель. И скоро сквозь туман проступил неестественно громадный корпус иностранной плавбазы. Приблизились. И тут офицеры дружно чертыхнулись вполголоса: то, что в искаженной туманной рефракции выглядело громадой, было лишь обычной шхуной. «Чукотка» успела вовремя. На шхуне как раз заканчивали ставить снасть — сетчатый заслон на пути лососевых стад длиной ни много ни мало двенадцать километров. Номер шхуны словно невзначай был накрыт свесившимся с борта куском рогожи — тоже незамысловатая уловка на тот случай, если их засекут с самолета. С «Чукотки» спустили катер. Начиналось самое сложное. Осмотровая группа переправилась на шхуну и осталась один на один с незнакомым экипажем. У рыбаков были непроницаемые лица. Их капитан же (что делать, убегать-то поздно!) заранее выстраивал радушную улыбку с оттенком виноватого покаянья и держал поднос с пузатой бутылкой и рюмочками для «дорогих гостей». Это тоже распространенная привычная уловка нарушителей. Раз уж попались, так хоть как-то попробовать задобрить и заодно отвлечь внимание досмотровой группы. Обычно тут и щедрая выпивка на подносе, и «сувениры» суют в руки, и видеомагнитофон зазывает самым увлекательным фильмом со стрельбой и любовью. Но в досмотровой группе каждый на своем опыте знает, как сжимаются кулаки этих до приторности приветливых нарушителей, какой ненавистью и злобой наливаются их глаза, когда вскрываются тайники с незаконным уловом. Тогда они не скупятся на самые грязные ругательства, а то и пытаются (всегда безуспешно) дать взятку или, на худой конец, устроить потасовку. Был случай в этих местах, когда японские рыбаки, науськиваемые своим хозяином, вышли к борту, размахивая бамбуковыми палками, — мешали досмотровой группе подняться на шхуну, застигнутую за браконьерским выловом лосося. В здешних водах помнят еще более зловещее «дело»: три тайваньские шхуны, обнаруженные в советской экономической зоне небольшим советским суденышком сахалинской рыбинспекции, попытались идти на таран с целью перевернуть его... Старший досмотровой группы капитан-лейтенант Павел Завальевский отвел в сторону услужливый поднос, официально представился, потребовал предъявить документы. Началась работа. Замполит «Чукотки» Завальевский служит здесь с 1977 года: сразу по окончании Киевского высшего политического училища попросился на Дальний Восток. За эти шесть лет хорошо изучил повадки морских нарушителей. Первым делом он нацелил группу на проверку укромных углов: нет ли где двойного дна, тайников для особо ценных морепродуктов, водолазных костюмов. По скользкой от рыбьей чешуи палубе прошли к пластмассовым ящикам со свежим уловом, спустились потом в полутемный трюм. Пограничники осматривали не только помещения, но и приглядывались к членам экипажа. Ведь нет-нет да и встречаются во время таких досмотров у советских берегов странные типы: в рыбацкую робу наряжен по всем правилам, а команды собственного капитана выполняет неумело, и лицо явно не иссечено солью и ветром, и руки тонкие, без признаков мозолей. Что делают на шхунах эти «белые вороны»? Недавно у здешних островов был разоблачен такой вот вырядившийся в рыбака агент японских и американских спецслужб Едзо Сога. Чуть позже задержали шхуну «Касуга Мару-88», нашпигованную шпионской аппаратурой, — капитан Цунаэси Мацуда сознался на следствии, что был завербован управлением общественной безопасности Японии. Рыбинспектор В. А. Толстихин (в это путинное время представители Госрыбвода выходят вместе с пограничниками на ответственные дежурства) стал подсчитывать браконьерскую добычу. На глазок в трюмах шхуны не меньше пятнадцати тонн красной рыбы, но штраф им придется платить за каждого лосося поштучно — таков закон. Из тайника извлекли шкурку морского котика, убитого гарпуном. Еще, значит, шестьсот рублей штрафа — приплюсовал рыбинспектор. Виктор Алексеевич Толстихин уже месяц в командировке. Это одиннадцатая шхуна, проверяемая им за последние недели. Толстихин работает в Сахрыбводе уже двадцать второй год, сам местный уроженец. Многие японские рыбаки ему знакомы давно. Накануне проверял шхуну, капитана которой он знает уже тринадцатый год. Никаких нарушений там не было, и рыбинспектор с симпатией вспомнил небольшой работящий экипаж: добрые соседи, не то что эти. Учитывая большой ущерб, нанесенный государству, и в соответствии с международным правом, тайваньскую шхуну «Юли-3» СТ-6-0644 решено было конвоировать к советскому берегу. Капитан Су Маусён, узнав об этом, не скрыл раздражения. За международное браконьерство ему придется отвечать, как ответили уже некоторые его «коллеги». На памяти ведь совсем недавний арест шхуны «Ёсидзинмару-18», нанесшей в этих же водах большой ущерб нашей стране незаконным выловом рыбы, моллюсков и морских дверей, — ту шхуну конфисковали, экипаж привлекли к уголовной ответственности. За штурвал «Юли-3» встал матрос Анатолий Борисенко. Впереди двое суток до ближайшего порта. Почти каждому матросу-пограничнику приходится высаживаться в досмотровых группах, на борт иностранного судна. Никакая политбеседа не дает молодому парню такого ясного представления о жизни капиталистического мира, как эта будничные наряды. Вот и «Юли-3» — типичный символ чужой жизни. Снаружи она смотрится как рекламная картинка: чистенькая, аккуратная, в нарядных синих, желтых, красных красках. Еще бы: береговой покупатель должен видеть, с какой преуспевающей фирмой ему посчастливилось иметь дело. За переборками же, скрытыми от посторонних глаз, ржавчина в палец толщиной, грязные нары для команды. Во всех углах перекатываются пустые бутылки, в ходовой рубке их не меньше сотни. Рыба навалена вперемешку с орудиями лова, горой, вопреки всем санитарным нормам. Зато здесь же аккуратная кипа заранее заготовленных нарядных упаковок с самыми броскими ярлыками: «Продукт высшего качества!», «Продукт-супер!» Матрос Борисенко проверил штурвал. Шхуна слушалась неохотно, постоянно норовя завалить то вправо, то влево. «Да у нас ее бы из порта не выпустили», — машинально отметил он. Рыбаки — в большинстве своем молодые парни, ровесники Борисенко, — устроились играть в карты на деньги за стенкой кубрика, сплошь залепленной порнографическими рисунками. Поминутно прикладывались к замусоленным бутылкам, играли шумно, с руганью и взаимными обвинениями. На своего капитана они поглядывали зло, как на виновника свалившегося несчастья. Один из рыбаков безучастно раскачивался в углу с бессмысленными глазами: по всем признакам, принял наркотики. Другой, продувшись в пух, отшвырнул карты, подошел к пограничникам и вдруг закричал что было сил: «Хайль Гитлер!» Его тут же увели приятели. Из угла рубки слева от Борисенко глядел на все печальными глазами аккуратный божок в окружении тлеющих благовонных палочек. Пожилой радист экипажа подошел к божку, помолился старательно, потом знаками объяснил пограничнику, что просит у бога помощи в излечении желудка. Показал с явной гордостью коробочку лекарств, которыми пользуется. Борисенко даже присвистнул, увидев проставленную сбоку цену — 350 долларов. С заходом солнца рыбаки натянули на себя куртки с крупными номерами, начертанными на спинах белой краской (капитан, отдавая команды, выкрикивает не имя, а безликий номер). Уткнулись в чашки с вареным рисом — ужинают. Пограничники достали хлеб, открыли банки с тушенкой. Свежий хлебный дух поплыл по всей шхуне, и тайваньские рыбаки закрутили носами, сглатывая машинально слюну. Рыбинспектор Толстихин только рассмеялся: «Надо бы поделиться с пролетариями». Угостили — русский хлеб им откровенно понравился. Когда Анатолия Борисенко подменили, он устроился вздремнуть на часок и стал прикидывать, когда же получит следующее письмо от своей студентки с Украины, если почта идет дней двенадцать, а до берега еще двое суток. И как объяснить ей, что мечта о гражданском флоте после увольнения в запас у него всерьез, тем более что за годы службы он получил отличные технические знания для работы на судах. Мимо важно прошествовал в свою каюту хозяин шхуны, походя пнув юного босоногого рыбака. Борисенко в который раз поймал себя на том, что вся эта шхуна с ее обитателями напоминает не то фильм, не то какую-то книгу из школьной программы о дореволюционной России. С чем еще мог сравнивать всю эту жизнь парень, выросший под Симферополем в рабочей семье? Очень разными приходят на границу вчерашние подростки, разными по характеру и по житейскому опыту. И государственная граница каждого приучает к самостоятельности, заставляет подтянуться. Для некоторых она становится своеобразной линией раздела между вчерашней инфантильностью и сегодняшними очень взрослыми требованиями. Она проверяет, чего стоит каждый как личность. Здесь ведь все всерьез: и нарушитель не учебный, а самый настоящий, и если уж стреляют, то отнюдь не холостыми патронами. Я думаю, нигде так быстро не происходит гражданственное взросление, как в этих войсках. Притягательную и вдохновляющую силу здесь черпают во всей истории пограничья. Ведь сегодняшние молодые моряки «Чукотки» — прямые наследники таких же ребят, что на первом пограничном корабле «Воровский» в сентябре 1925 года изгоняли американских любителей легкой наживы с российских дальневосточных островов Ратманова, Крузенштерна и Врангеля и подымали там красные флаги; наследники тех, кто в 1945-м сбросил с курильской земли гранитные колонны с самодовольными иероглифами «Курильские острова — ключ к господству Японии в северных морях». Первых после освобождения Курил незваных гостей морские пограничники остановили здесь уже в 1947 году: два агента американского ЦРУ в обличье рыбаков приблизились тогда к берегу на рыбацкой шхуне. У них были изъяты новейшие фотоаппараты, пачки советских денег, водолазное снаряжение, карты советских островов с пометками удобных для высадки бухточек... С тех пор пролетели уже десятилетия, но почерк, стратегия у старых знакомых из-за моря остались прежними: как бы заглянуть, подсмотреть, разузнать, навредить и остаться безнаказанными... Но безнаказанными им оставаться не удается. Почти через трое суток, когда шхуну подвели к пирсу и передали следственным органам, досмотровая группа с «Чукотки» вернулась на родной корабль. У них блестели глаза от бессонницы, а на подбородках выступила основательная щетина. Но экипажу «Чукотки» сойти на берег не удалось: пришел приказ взять курс к проливу Буссоль, где засечена подозрительная шхуна. Свободные от вахт смотрели кино, досмотровой группе разрешили отоспаться, пока корабль, глотая горючее и мили, идет на перехват. Я вспомнил, что не побывал на боевом посту гидроакустика. Спустился к нему — дежурил матрос Василий Дедов, воронежский парень. Не прошло и минуты, как на моих глазах приборы стали отбивать глубинную цель. Подводная лодка? — Это рыба, — уточнил через секунды старший гидроакустик Дедов. — Здоровущий косяк прет за нами прямо к устью реки. Краснознаменный Тихоокеанский пограничный округВладимир Павлов Малое сопровождение
Как известно из истории военной техники, замечательный русский инженер В. Д. Менделеев был авторам первых проектов боевой бронированной машины. Однако до революции эти сухопутные крейсеры по многим причинам не строились, тем не менее в словаре военных появилось новое слово. Только в 1920 году по личному указанию Владимира Ильича, на заводе «Красное Сормово» был изготовлен первый советский танк «Борец за свободу тов. Ленин». Затем в течение двух лет на различные фронты гражданской войны отправились именные танки «Парижская коммуна», «Красный борец», «Илья Муромец» и другие. Каждый из пятнадцати — образец, имевший технические и технологические особенности. Но наш рассказ — не об этих машинах, а о первой серии советских танков и, в частности, о том, как они проявили себя в сражениях на дальневосточной земле. ...Давно уже смолкло эхо победных залпов почти пятилетней гражданской войны, но из-за кордона все еще доносился змеиный шип последних царских генералов. Эти недобитки собрали остатки потрепанных семеновцев, жалкие отбросы колчаковщины и прочих белых. На Дальнем Востоке вновь запахло порохом. Хасан и Халхин-Гол, Маньчжурия и КВЖД... Именно тогда, в тридцатые годы, и появился здесь серийный первенец молодого отечественного танкостроения. Кодовое название проекта — «Вихрь». Одна-единственная цель боевой бронированной машины — помогать всеми силами матушке-пехоте. Такая задача — непосредственно поддерживать наступающие подразделения — была сформулирована еще в 1918 году. Наибольший эффект достигался, когда машины не отрывались от бойцов далее 500—600 метров. Поэтому первенцу и дали марку МС-1 — малое сопровождение, первый. Армейская служба танка началась с июня 1927 года. После всесторонних испытаний он был принят на вооружение. Праотец — достаточно известный «Рено». На его базе плодотворно поработала новая инженерная мысль. Только советские танкостроители существенно — почти на две тонны — уменьшили общий вес конструкции. За счет чего? Во-первых, МС-1 оснащался четырехцилиндровым двигателем воздушного охлаждения мощностью 35 лошадиных сил. Неразъемная муфта сцепления, объединение в один агрегат силовой передачи и силовой установки — все это, несомненно, были важные плюсы нового советского танка. Творчески поработали молодые конструкторы и над модернизацией башни. У нее появились более плавные обводы, улучшилась и обтекаемость этого основного узла, появилась некоторая легкость. Неустанный поиск грамотных, оптимальных решений создания машины, превосходящей по основным параметрам свой прототип, чувствуется во всем. Ясно, боевая бронированная могучая машина. А в каком соотношении должны находиться сила двигателя, толщина брони, мощность оружия и даже его формы? Танкостроители во многом шли на ощупь: ни теории, ни хорошей практики. Да и создавался-то не один-единственный образец — серия ставилась на заводской конвейер. Или возьмем проблему так называемого хвоста. Этим приспособлением оснащались некоторые модели. Преодолевая искусственное или естественное препятствие, танк, имеющий в длину три с половиной метра, просто провалился бы в более широкий ров, окоп. Достаточно удобный метровый хвост в форме своеобразной лыжи помогал выбраться из ямы. Но иногда этот же придаток мешал маневренности. Международная обстановка усложнялась, и заводской конвейер заработал на полную мощность. Несмотря на всевозможные препоны ретроградов от военной техники, острый дефицит цветного и черного металлов, специальной резины, других высокопрочных материалов, за четыре года из ворот оборонного завода вышло более девятисот машин. Первый выпуск серии, сформированный в отдельную танковую роту, получил боевое крещение в маньчжурских степях, в сражении с белокитайцами. Забайкальскую группу войск здесь возглавил комкор С. С. Вострецов. Вот как описана эта победная огневая атака в книге «Подвиг Особой Дальневосточной» (М., 1970, с. 132—135): «Появление на поле боя танков вызвало у противника замешательство и обеспечило прорыв пятикилометровой полосы укреплений за полтора часа». Командир 108-го полка отмечал в оперативном донесении сухо, без эмоций: «Своими действиями танки оказали большую моральную поддержку бойцам и своим огнем и видом вносили деморализацию в ряды противника. В очистке блиндажей во многом помогли те же танки — двумя-тремя выстрелами в упор внутрь блиндажа, прекращая всякое сопротивление». Запомним эту дату, этот исторический день — 19 ноября 1929 года. Командиры Особой Дальневосточной армии впервые применили подразделение из девяти танков для решения серьезной тактической задачи. Прикрывая своей броней поредевшие ряды наступающих, МС-1 увлекли советских бойцов в глубь обороны белокитайцев. Многочисленные проволочные заграждения Чжалайнора и Маньчжурии были искромсаны гусеницами. Не помогли свастика на спинах белокитайцев, новенькие пулеметы с марками заводов Круппа. Малое сопровождение, оправдывая свое прямое назначение, наряду с авиацией, конницей помогло разбить значительно превосходящую по численности группировку противника. Его общие потери только в Чжалайноре составили свыше двенадцати тысяч человек. За успешное выполнение заданий Родины более шестисот бойцов были удостоены высоких наград. Командующий армией В. К. Блюхер получает орден Ленина, а затем его заслуги отмечены первым, только что учрежденным орденом Красной Звезды. Почетным революционным оружием награжден комкор С. С. Вострецов. С того памятного боя в сопках и степях Маньчжурии прошло более полувека. Однажды во Владивостоке я зашел в музей Краснознаменного Тихоокеанского флота (КТОФ), что на улице Ленинской. Слева у входа мое внимание привлекла металлическая коробка весьма странной формы — полуброневик, полубронепоезд. Сотрудники объяснили, что это и есть тот самый танк МС-1, о котором был уже много наслышан. К сожалению, отсутствовали корпус, вооружение и ходовая часть. Погладив шершавый лоб брони, заметил неглубокую щербинку на боковине. А вот продолговатый, будто от удара сабли, прочерк. Но даже в таком некомплектном виде экспонат, несомненно, был один из ценнейших! Девятьсот боевых бронированных машин, а по некоторым данным и того больше, вышло когда-то из ворот оборонного завода. И быть может, только здесь, в музее КТОФа, сохранились скромные остатки — одной из них. О фотографировании этой груды бесформенного металла неопределенного цвета на фоне красного кирпича здания и речи быть не могло. Последовали встречи, беседы... Специалисты архивного дела полагали, что на берегу бухты Золотой Рог находится действительно уникальная, единственная в своем роде реликвия. Попыток восстановить танк, рассказывали музейные работники, было несколько. Одна из главных тормозящих- причин — музей-то флотский, а тут... Словом, другой род войск, своих забот хватает по горло. И место для МС-1 определили соответствующее, по рангу: у входа в здание из старинного красного кирпича. Нежданно-негаданно мой поиск первого серийного танка получил счастливое продолжение. Как-то пути-дороги привели меня в поселок Посьет, что на берегу залива Петра Великого. Много здесь интересных памятников старины, героического прошлого нашей могучей Родины. Среди них — танк на пьедестале из дикого камня. Постамент украшает надпись бронзового литья: «Героям Хасана». Волнение сжимает горло: да-да, это тот самый МС-1! Во весь свой рост, словно только что сошел с заводского конвейера. Узнаешь его сразу — по своеобразным очертаниям легкой бронированной башни, многочисленным заклепкам. Только вот ходовая часть? У МС-1 три поддерживающих катка установлены в одной горизонтальной плоскости, а тут первый каток несколько выше других. Значит, одна из модификаций малого сопровождения — Т-18. На борту посьетского танка небольшая звездочка и номер четыре. Значит, выпуска 1927 года. Возможно даже, эта боевая машина принимала участие в параде войск на Красной площади 7 ноября 1929 года. «Под нами колеблется земля, когда проползают танки», — таким скупым предложением отметила «Правда» дебют первого серийного советского на главной площади Страны Советов. Интересно, что в репортажах с предыдущих парадов нет и слова о бронесилах молодой республики. А здесь еще и фото. Чуть ниже праздничного материала — снимок танковой колонны. Возможно, на параде были и Т-18. Такой индекс танку МС-1 присвоили, как уже говорилось, после незначительного усовершенствования ходовой части. Чтобы испытать ратное мастерство нового рода войск, долго ждать не пришлось. В знойном августе 1938 года японские империалисты решили попробовать крепость наших государственных границ. В районе озера Хасан они временно захватили сопки Безымянную и Заозерную. На помощь малочисленным пограничникам пришли регулярные части Красной Армии. Зарвавшиеся самураи с оглушительным треском вылетели за пределы Страны Советов. Правительство СССР учредило специальный знак «Участнику хасанских боев». Двадцать шесть наиболее отличившихся стали Героями Советского Союза. Вот как описан подвиг одного экипажа. Взвод комсомольца лейтенанта В. Винокурова, смяв колючею проволоку, устремился к окопам врага. В этот момент подбили танк командира роты, и Винокуров принял командование на себя. От попадания снаряда его броневая машина остановилась: погиб механик-водитель С. Рассоха. Винокуров продолжал расстреливать врага из пулемета и пушки. Когда кончились боеприпасы, лейтенант выбрался из машины и сумел пробиться к своим. Тогда же отличился и семейный экипаж Михеевых. Интересна история его создания. Пчеловод из колхоза «12 лет Октября» Барышевского района Ульяновской области Дмитрий Федорович Михеев обратился к наркому обороны с письмом: «Я — отец девяти сыновей. Два моих сына уже служат на Дальнем Востоке. Прошу разрешить моему третьему сыну досрочно вступить в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Горячо откликнулся на просьбу патриота командующий ОКДВА В. К. Блюхер, и вскоре был создан танковый экипаж братьев Михеевых — первый семейный экипаж. По настоянию отца в армию был досрочно призван четвертый сын, Владимир. Вот такие замечательные люди сражались на Хасане. О тех кровопролитных боях и сегодня напоминает многое, в том числе имена героев, запечатленные в названиях приграничных поселков, районов: Махалино, Бамбурово, Пожарское... На сопке Крестовой на постаменте возвышается отлитая из бронзы 11-метровая фигура советского солдата. Именно во время хасанских событий оренбуржец Василий Агарков подал рапорт: «Просим послать нас, комсомольцев, на поле сражения». Но этому танковому экипажу не досталось боевой работы. Рапорт патриота зачитали с трибуны съезда партии. Документ взволновал поэта Б. Ласкина, он написал стихи, а братья Покрасс сочинили музыку. Впервые песня об «экипаже машины боевой» прозвучала в кинофильме «Трактористы». Затем ее подхватила вся страна. В 1978 году, к 40-летию хасанских событий, был открыт памятник первому серийному советскому танку, прославившемуся в тех жарких августовских боях 1938 года. Он встал на высокий постамент из дикого серого камня, который энтузиасты привезли с близлежащих сопок. Здесь шли смертельные схватки с самураями. Перед этим замечательным событием — открытием памятника — было два года напряженных реставрационных работ. Трудились только после окончания смены на основном производстве да еще в выходные дни. Танк случайно обнаружили на заболоченном берегу Хасана. Именно отсюда, из этого района, началось тогда победное наступление советских войск. Когда откопали машину, увидели, что сохранился лишь корпус. Наверное, после очередного боя танкисты не имели возможности вытащить застрявшую машину. Они демонтировали оборудование и вооружение, сняли двигатель. Шестнадцатимиллиметровая броня выдержала град вражеских пуль. От них остались лишь отчетливые борозды, есть много и вмятин — следы снарядных осколков. Ведь красноармейцы штурмом брали окрестные сопки. Наступали в лобовую, под сильным артогнем. Легкие маневренные МС-1 были в такие решающие минуты незаменимыми. Закрывая маломощными бортами пехоту, метр за метром они продвигались к вершинам сопок. Вскоре находку доставили на Посьетскую рыбобазу. Рабочий Сергей Корнеев, каменщик Володя Солоненко и слесарь Виктор Буровой, другие активисты решили восстановить танк. Пухли картонные папки от всевозможных газетных и журнальных вырезок, многочисленных ответов на запросы. Самодеятельные реставраторы но крупицам добывали технические сведения о сухопутном крейсере, пытались смоделировать события полувековой давности. В журнале «Техника молодежи» № 2 за 1970 год нашли статью о малом сопровождении. Инженеры-танкостроители и рабочие из Москвы, Ленинграда, Горького, других городов внимательно отнеслись к письмам из далекого малоизвестного Посьета. Постепенно из сообщений специалистов, из газетных и журнальных источников, как мозаичное панно, сложилась общая картина. Узнали форму и размеры вооружения. Сразу же на токарном станке выточили стволы 37-миллиметровой пушки системы Гопкинс, двух пулеметов, один из которых запасной. Разыскали подходящие траки, из них собрали гусеницы. Заново изготовили поддерживающие катки. Узнав о непростой работе самодеятельных реставраторов, на помощь им пришли земляки. Постепенно первый серийный танк под номером 04 как бы обрел второе дыхание, новую жизнь. Жизнь памятника. ...Простенький скверик, бетонная стена с барельефным изображением победных атак. Имена героев-хасанцев. Рядом на постаменте из сопочного камня — малое сопровождение. Испытание на прочность эта машина выдержала с честью. На смену МС-1 пришли средние танки. На одном из таких в районе Халхин-Гола в августе 1939 года совершил подвиг херсонец лейтенант Е. Е. Мороз. В стремительной атаке он подавил батарею самураев. Залегшие было советские пехотинцы рванулись вперед. После боя танкисты помогли товарищам вытянуть подбитую машину, а сами продолжали бить врага. За героизм, проявленный на Халхин-Голе, молодому офицеру Е. Е. Морозу было присвоено звание Героя Советского Союза. Ну, а тот бесформенный корпус боевой бронированной машины, что лежал слева у входа в музей КТОФа — что с ним? Он отправлен в Москву, в Центральный музей Советской Армии, чтобы после основательной реставраций занять свое почетное место в ряду бесценных боевых реликвий.От «Челюскина» до наших дней
Сергей Корниенко, Юрий Шмаков Путешествие к «Челюскину»
Курс на северо-восток
Три часа ночи, но совсем светло — в Арктике уже начался полярный день. В последний раз проверяем снаряжение. — Палатка? — У Онмалина на нартах. — Лодка? — У Анкарахтына. — Карабин? — У Юры Вукувунентына. Рация, продукты, мешки с меховой одеждой, корм для собак, лыжи — все уложено и намертво приторочено к нартам. Собаки жадно хватают снег, возбужденно лают в предчувствии дороги. Наконец, все готово. Председатель исполкома Ванкаремского сельского Совета Анатолий Николаевич Коршунов, начальник «полярки» Владимир Владимирович Шувалов, старый охотник Вуквувье пожимают нам руки, желают счастливого пути. Вперед! Шесть упряжек промчались по главной улице села, спустились с мыса Ванкарем и вылетели на лед Чукотского моря. Глухо звучат в морозном воздухе гортанные крики каюров. Шуршит наст под полозьями. Все быстрее удаляется от нас маяк на высоком мысу... Так начался заключительный этап нашей экспедиция — выход в Чукотское море к месту гибели парохода «Челюскин». А сама экспедиция началась гораздо раньше. Мы сидели в теплой хабаровской квартире, обложившись книгами, читали репортажи о спасении челюскинцев, воспоминания участников эпопеи, вглядывались в лица на фотографиях, пытаясь представить себе: как все это было? Дымился в чашках кофе, уютно светил зеленый абажур лампы, у батареи тихо мурлыкала кошка... Какое-то черно-белое кино крутилось в наших головах — темные фигурки людей на белом льду... Сейчас мы знаем точно, какого цвета льдины в Чукотском море. И можем представить, каким увидели это море челюскинцы...Немного истории
16 июля 1933 года из Ленинграда вышел пароход «Челюскин». Задача: за одну навигацию пройти Северный морской путь. Вот «портрет» «Челюскина»: длина более 100 метров, ширина — 16,5 метра, водоизмещение — 6500 тонн, мощность машин — 2700 индикаторных сил. Сооружен датской фирмой «Бурмейстер и Вайн». Мнение капитана В. И. Воронина: «Красавец «Семен Челюскин», только уж больно длинен и широк. Боюсь, нелегко с ним будет во льду». Насколько «нелегко», Воронин и представить себе не мог! 10 августа «Челюскин» вышел из Мурманска. Баренцево море, Карское, море Лаптевых, Восточно-Сибирское... Начальник экспедиции О. Ю. Шмидт доволен: значительная часть пути пройдена, осталось немного — Чукотское море, и задача будет выполнена. А страна так ждала результатов этого похода! В тридцатых годах началось освоение Северо-Востока. На Колыме найдены промышленные месторождения золота. Еще большие запасы полезных ископаемых предполагаются на Чукотке. В Арктике работают экспедиции, строятся полярные станции. Делает «первые шаги» в небе Арктики полярная авиация, Самая острая проблема — доставка грузов. Рейс «Челюскина» — не увлекательное арктическое путешествие, а задача государственной важности. Если пройдет — будет строиться флотилия подобных кораблей. Итак, осталось только Чукотское море. Помочь пройти его должен был ледокол «Красин». Но в Карском море у «Красина» сломался винт, Воронин и Шмидт решили идти без ледокола. Наступила зима. «Челюскин» вмерз в лед. На карте его дрейф — огромная петля. Корабль почти вынесло к Берингову проливу, но льды снова потащили его назад. Арктика ополчилась против смелых исследователей, бросила в бой самое страшное свое оружие — сжатие льдов. 13 февраля 1934 года гигантским сжатием ледяных полей «Челюскин» был раздавлен, как скорлупка. Люди высадились на лед. — Нет больше судна, — сказал капитан Воронин. — Надо приспосабливаться жить на льду. Приспосабливаться сию же минуту, немедленно! Над торосом взвился красный флаг. Началось строительство лагеря. Челюскинцы не теряли мужества. Даже сигнал бедствия — «SOS» — решили не посылать. Радист Кренкель дал спокойную радиограмму о случившемся. В лагере выходила стенгазета «Не сдадимся!» Шмидт писал в ней: «Мы на льду, но мы и здесь граждане великого Советского Союза, мы и здесь высоко держим знамя Республики Советов!» И страна не оставила в беде своих граждан. На следующий день после гибели «Челюскина» в Москве была создана правительственная комиссия под руководством В. В. Куйбышева, на Чукотке — чрезвычайная комиссия, которую возглавил начальник полярной станции на мысе Северном (ныне — мыс Шмидта) Г. Г. Петров. Лучшие летчики страны стали готовиться к спасению челюскинцев. И челюскинцы, два долгих месяца боровшиеся за свою жизнь, верили — помощь придет! Маленькое стойбище Ванкарем стало центром спасательных работ. Сюда летели самолеты, везли на упряжках горючее из Уэлена. И первая «твердь земная» (хотя и скрытая снегом), на которую ступили спасенные челюскинцы, был мыс Ванкарем.Ванкарем
Ванкарем в переводе с чукотского — «моржовые клыки». Но будь наша воля, мы бы дали поселку другое название — «Недоступный». Из-за частых туманов, пург, шквальных ветров самолет в Ванкарем пробивается не чаще двух-трех раз в месяц. И когда, после многодневных ожиданий погоды, оказываешься на борту желанной «аннушки», испытываешь настоящее счастье. ...Летим в белесой мгле в пятидесяти метрах над землей. Внизу еле проглядывает кромка берега — основной, ориентир для пилотов. Справа — белая тундра, слева — белое Чукотское море. А мы, как говорится, «посередине». Наш третий спутник, радист Шмидтовской гидрометеообсерватории Валерий Иванович Воробьев, улыбается: «Вырвались!» Поселок возник под крылом самолета внезапно: ровные ряды домиков, красный флаг над сельсоветом. Встретили нас ванкаремцы во главе со своим «мэром» А. Н. Коршуновым. Пожимаем руки, стараемся запомнить имена. Мы еще не знаем, что через десять дней многие из этих людей станут нашими добрыми друзьями и на прощанье скажут: «Если будет трудно в жизни — приезжайте в Ванкарем». А пока... Пока мы идем с полосы в поселок, на ходу рассказываем о себе, расспрашиваем Коршунова. — Население? Чуть больше двухсот человек. — Что есть? Все необходимое: больница, ясли-сад, школа, баня, магазин, клуб... Северный Ледовитый океан белой дымкой убегает к полюсу. У наших ног крутится лохматая полярная лайка с невероятно густым, прямо-таки медвежьим мехом. И кличка, у нее подходящая — Полюс. По берегу трактор тащит тележку, нагруженную кусками льда — так добывается питьевая вода для поселка. На берегу ждут весны припорошенные снегом охотничьи байдары. Сделаны они из моржовых шкур. У домиков с подветренной стороны, свернувшись клубком, спят на снегу лайки. А вот и первая «упряжка» — мальчишка лет шести запряг в санки крепкого белого щенка и катит по улице, притормаживая самодельным остолом. Но... Ванкарем — это сегодняшнее северное село. Дымят трубы котельных: в больнице, школе, детском саду всегда тепло. На стене клуба объявление: «Сегодня фильм «Через тернии к звездам» (а поскольку телевидения в селе нет, все население соберется в зале и будет живо обсуждать варианты спасения чужой планеты и нехорошее поведение Туранчокса). «Летом будем строить второй двухэтажный дом», — скажет нам Коршунов; протарахтят мимо на «Буранах» охотники Старостин и Мартынюк, которые даже сто метров от дома до магазина предпочитают «пройти» на транспорте, а из выставленных в форточки динамиков нас приветствуют Владимир Высоцкий, Алла Пугачева и «Машина времени»... Для того, чтобы представить себе, каким был Ванкарем тогда, весной 1934 года, одного воображения мало. Надо хотя бы немного пожить в сегодняшнем Ванкареме, надо уйти на упряжках в Чукотское море, научиться соскакивать с нарт в трудных местах, облегчая работу собак, выталкивать нарты из забитых снегом ям и втаскивать на торосы, пить с каюрами крепчайший чай, есть нерпичье мясо, отрезая тонкие ломтики от одного общего куска, не жаловаться на холод и усталость... а потом, снова в Ванкареме, на состязаниях упряжек болеть за «своего» каюра Юру Вукувунентына и радоваться, что он пришел первым... и, встретив на улице любого из ванкаремцев, говорить ему: «Этти! (Привет!) Как дела?», и называть всех по имени... Вот тогда уже можно прийти в гости к старому Вуквувье и разговаривать о том, какая была жизнь пятьдесят лет назад.Вуквувье
Зеленая в красный цветочек рубашка заправлена в черный комбинезон. Седой ежик волос, кустистые брови, умные лукавые глаза, множество морщинок у глаз и губ — Вуквувье часто и заразительно смеется. В 1934 году ему было девятнадцать. Был он тогда красивым и смелым парнем. С характером. И девушки, рассказывали нам старики, любили Вуквувье, и бригадиром он был, и председателем колхоза, и дети выросли в отца — тоже с характером. Юра Вукувунентын, первое место в первомайских гонках занявший, — сын Вуквувье. Ну, вот. Отправляясь путешествовать по времени, возьмем Вуквувье своим каюром. Весна 34-го. Ванкарем. Двенадцать яранг. В Красной яранге — школа. Фактория, Заведовал ею коммунист Георгий Кривдун. Жизнь неторопливая и выверенная: охота на песцов, долгие часы у проруби на прибрежном льду — в ожидании нерпы, когда очистится море — промысел моржей, заготовка мяса на зиму себе и собакам, долгие чаепития в яранге... И вдруг — летят самолеты, мчатся упряжки, нагруженные бочками с бензином, друг Тынаэргин круглые сутки топит лед в водомаслогрейке на берегу. Очень шумно и людно стало в Ванкареме. Для Вуквувье наступило интересное время. Собрали каюров — можно ли пройти на упряжках во льды, людей спасти? Долго охотники совещались. Людей спасать, конечно, надо. Но — говорили старики — не пройти на упряжках. Молодые вскакивали: пройдем! Старики спрашивали: далеко от берега ходил? Какой там лед, знаешь? Не знали молодые. Охотились все на прибрежном льду, зачем далеко уходить? Оторвет льдину, унесет — сколько случаев было! Там, в глубине моря — старики говорили — пути для собак нет. Торосы — как три яранги, друг на друга поставленные. Разводья опять же — байдару ведь не потащишь туда. На собаках нельзя, на самолетах решили вывозить. Летчики стали летать, привозить челюскинцев в Ванкарем. Одного летчика прозвали Ымпенахен (Старик). По-русски его Молоков звали. А другого, молодого — Аачек (Юноша). Это Каманин. Когда всех челюскинцев спасли, Аачек Тынаэргина с собой взял — на летчика учиться... ...Первым прорвался в лагерь Шмидта Анатолий Ляпидевский — 5 марта. 13 апреля Кренкель дал последнюю радиограмму из лагеря: «До скорого свидания. Работу прекращаю». Зарубежная пресса дала высокую оценку челюскинской эпопее. Газета «Дейли геральд», например, назвала ее «одной из величайших среди историй о героизме и выносливости». При этом она особо подчеркнула: «Радио и авиация сделали их спасение возможным. Но радио и авиация не смогли бы помочь без знаний и доблести летчиков. Весь мир отдает дань этим доблестным русским», — писала «Дейли геральд». Вуквувье, конечно, не читал «Дейли геральд». И даже наши газеты, в которых публиковался Указ о присвоении Доронину, Каманину, Ляпидевскому, Леваневскому, Водопьянову, Молокову, Слепневу звания Героев Советского Союза, до Ванкарема в то время не дошли. Но ванкаремские охотники радовались спасению челюскинцев ничуть не меньше, чем, например, в Москве или Ленинграде. И дело им сразу нашлось. На собачьих упряжках (тут-то не море, а тундра, тут-то они мастера!) ванкаремцы вывозили челюскинцев в Уэлен. И, конечно, Вуквувье был тут среди первых — пятерых сразу с собой брал. Ехали по очереди, двое сидят, трое бегут за нартами. Весело было, говорит Вуквувье, хорошо ехали, люди шутили все время. И снова стало тихо в Ванкареме. Но ненадолго. Летом пришел пароход, и на берег выгрузили бревна, доски, ящики с гвоздями и инструментом. Оказалось — о ванкаремцах, о их помощи челюскинцам не забыли. Правительство наградило Ванкарем новой школой.
Полярка
«Челюскинская» школа стоит в центре села. А полярная станция «Мыс Ванкарем» — на самой окраине. Ходьбы от школы до «полярки» — пять минут (хотя лучший охотник Ванкарема Дмитрий Моисеевич Мартынюк, чей дом стоит возле «полярки», а жена Ольга Николаевна работает в школе, предпочитает преодолевать этот путь на «Буране»). Каждый житель Ванкарема — яркая индивидуальность. Семь работников полярной станции — семь индивидуальностей, объединенных общей работой в коллектив. Нас тянет в коллектив. Вот почему мы выходим из школы и по сугробам-холмам, завалившим за долгую зиму дорогу, идем на «полярку». А навстречу нам в огромных валенках идет Владимир Владимирович Шувалов: «Вы к нам? А я к вам. У нас сегодня на ужин самодельная буженина. С майонезом. Тоже самодельным». (Напрасно мы списывали рецепты и пытались изготовить подобные деликатесы в Хабаровске — климат другой, наверное.) Представим наших друзей с «полярки» в тот момент, когда все они в сборе, когда настроение у всех хорошее... в общем, обычный вечер в кают-компании. Как в большой рабочей семье, у каждого свое место за огромным столом. Во главе — супруги Шуваловы. Пятнадцать лет прожили они в Заполярье, и нынешний год — прощальный. Что ж, рано или поздно наступает пора прощаться с Севером. Хотя... У Виктора Алексеевича Кузьмина прошли все сроки «возврата». За Полярным кругом он живет и работает с 1960 года. Кузьмин — один из опытнейших актинометристов в управлении. Его обязанность — наблюдать за Солнцем, обрабатывать информацию. Этим летом собирается в отпуск на юг, вот уж там, возле теплого моря, мечтает ощутить солнечную активность собственной кожей, чего на Севере не дано даже ему, профессионалу, обращающемуся со светилом «на ты». Напротив Шуваловых за столом — еще одна «полярная» семья — Мамаевы. Леонид Иванович — старший техник-гидрометеоролог, Наталья Александровна — повар. Кроме рабочих обязанностей, есть у Мамаевых и «домашняя» — растить дочку Иринку. На Севере очень важно, когда вся семья в сборе, спокойнее работается и живется. Радист-гидрометеоролог Саша Козинский весь в заботах — ждет жену с материка и наводит уют в своей комнате. Задумал наклеить новые обои, хотя разве в обоях дело! Север, когда он по душе, подкупает другим. Чем? Этого не объяснить. Еще один член «экипажа» — Саша Ефимкин — уходит на вахту. Для Саши Север только начался, отношения с Чукоткой еще «выясняются». Наверное, поэтому Саша любит в свободный вечер надеть лыжи и уйти на берег: посидеть, подумать, побыть наедине с собой. К тесной жизни в коллективе — неотъемлемой черте любой метеостанции — тоже надо привыкнуть. Но, думаем, для мечтательного, романтического Ефимкина жизнь на «полярке» не будет в тягость: кроме «членов экипажа» есть у нега много верных и интересных друзей. Это — книги. Уже мала для него огромная, в две стены, библиотека «полярки», и мы часто встречали его, бредущего по сугробам из поселковой библиотеки с очередным толстым фолиантом под мышкой. Свое постоянное место в кают-компании и у «мэра» Анатолия Николаевича Коршунова. Неудивительно — он живет здесь, на «полярке». Был на материке комсомольским, партийным работником. В Ванкареме всего три месяца. Но сделал уже много: при нем заработала бездействующая пекарня, открылась столовая, да и сейчас по вечерам редко увидишь его на станции — вместе с ванкаремцами роет на косе яму для хранения льда, запасает для села пресную воду на лето. А что на «полярке» живет — очень просто объясняется: вот завезут в летнюю навигацию стройматериалы, вырастет в Ванкареме новый двухэтажный дом, будет в нем и квартира для Коршунова. Тогда и семья приедет. А пока приютили гостеприимные метеорологи. Ванкаремцы немного ревнуют своего мэра к «полярке». Они уже оценили и зауважали его — за мягкость и дружелюбие в обращении с людьми, за твердость в выполнении обещаний, за принципиальность. За то, чтоне стал воздвигать «преград» между собой и жителями села. Двери его кабинета в сельсовете всегда открыты, и ванкаремцы порой заходят просто так, без конкретного дела — посидеть, покурить, поговорить... Ну вот, с экипажем вы познакомились. Чем же занимаются метеорологи? «Делают погоду», как они сами шутят. «Продукция» полярной станции. — синоптические сводки — каждый час уходит в эфир, на Шмидтовскую гидрометеообсерваторию. Двадцать четыре раза в сутки снимают метеорологи показания приборов на метеоплощадке, круглосуточно несут напряженную вахту. Во тьме полярной ночи, в стужу, пургу и под незакатным летним солнцем. Много таких станций разбросано по Чукотке, в одном только Певекском управлении гидрометеослужбы их почти три десятка. И все ради того, чтобы по их данным синоптики составляли свои прогнозы. Прогноз погоды — дело коллективное, потому на каждой отдельной станции не узнаешь плодов своего труда. И все же служитель погоды на Крайнем Севере — уважаемый человек. Такова уж специфика в этом суровом краю — все подчинено погоде. Без прогноза синоптиков не начинают свой рабочий день оленеводы, охотники, автомобилисты, горняки, летчики. Даже школьникам на Чукотке надо знать погоду — занятия часто отменяются из-за пурги. А «звездный час» на «полярке» наступает тогда, когда в короткую летнюю навигацию вдоль самого северного побережья страны курсируют корабли, когда в эфире становится тесно от морзянки, когда видишь на траверзе расплывчатые силуэты кораблей. Они привозят в поселки генеральные грузы, товары, продовольствие. В это время не таким далеким кажется материк, и чувствуешь особенно остро заботу Родины о жителях дальних северных окраин. ...За окном «полярки» светло, а времени — второй час ночи. Пора нам прощаться. А как много недоспросили, недоговорили. За последним (каким же по счету?) стаканом чая задаем вопросы. Вот ответы. Леонид Иванович Мамаев: — Перспективы? Работать будет интереснее, когда повысится уровень техобеспечения, когда мы сможем давать больше сведений, чем сейчас. Я уже достиг потолка на станции, мне нового, сложного хочется! Владимир Владимирович Шувалов: — Есть ли чувство ущербности по сравнению с работой на материке? Когда мы едем в отпуск на полгода, то не считаем каждую копейку и видим больше, чем жители материка: и театры, и музеи, и в Москве обязательно побываем, и на юге. Зато они никогда не увидят то, что видим мы, — Север. А он прекрасен! Роксана Дмитриевна Шувалова: — Бывают дни, когда чувствуешь усталость от однообразия работы, быта, пейзажа. Но я для себя лично твердо установила, почему мое место здесь, на полярной станции. Наши сведения не выбрасываются, они могут понадобиться в любое время для анализа обстановки. И еще — я знаю, что без десяти десять, например, на всем земном шаре выходят на метеоплощадки метеорологи и забирают, данные. И это чувство не позволяет мне разлюбить мою работу. ...Возвращаемся в школу. Ванкарем спит — ни огонька, только «полярка» провожает нас тусклым в светлой ночи окошком. И вспомнились нам слова писателя Олега Куваева, очень любимого жителями Чукотки: «Я всегда верил в то, что для каждого индивидуального человека есть его работа и его географическая точка для жизни». Так оно и есть.Голубые чукотские льды
Первые километры по прибрежному льду были легкими. Собаки спокойно бежали по твердому подмерзшему снегу. Появляются торосы. Идущие впереди Онмалин и Анкарахтын выбирают удобные для прохода участки. Иногда путь преграждает трещина. Едем вдоль нее, чтобы найти узкое место и перескочить. Постепенно скорость движения уменьшается. Потеплело, снег становится мягче, собаки проваливаются. Шесть упряжек двигаются гуськом. Лидеры — легкие упряжки Онмалина и Анкарахтына — все время меняются. Легче всего идти замыкающей упряжке, но и груза на ней больше: каюр Семен Чайвун и радист Валерий Воробьев отнюдь не хлипкого телосложения, да еще продукты, корм для собак, рация (а она одна весит 20 килограммов). Делаем первый привал. Воробьев развертывает рацию (все наши привалы приурочены к сроку выхода на связь). Ключ радиста отстукивает: «У нас все нормально». Пьем чай из растопленного на примусе льда. И снова в путь. Торосы все выше. Помогаем собакам перебраться через ледовые барьеры, перетаскиваем нарты. Море сейчас совсем не похоже на ровное белое поле, как это казалось с берега. Нагромождения льдин напоминают то сказочный замок, то сверкающую под солнцем крепость. Особенно красивы кубы прозрачного льда, словно подсвеченные изнутри голубыми лампами... Вечером снова выходим на связь. Устраиваем лагерь. Под прикрытием торосов ставим палатку. Наш туристский опыт на Чукотке оказывается бесполезным. Попробуйте вколотить колышки в твердый, как камень, лед. Выход нашли: откололи от торосов крупные куски льда и закрепили веревки за них. Настелили на дно палатки оленьи шкуры. Переоделись в меховую одежду, на ноги — торбаса, внутрь которых вставлены меховые носки — чижи. В этой традиционной чукотской одежде можно спать даже на снегу — не замерзнешь. А вот работать трудно — чувствуешь себя, как в парилке, особенно когда бежишь за нартами. Поэтому наша дневная одежда — ватные комбинезоны и высокие резиновые сапоги. Начинается кормежка собак. У каждого из наших каюров — своя манера. В упряжке Семена Чайвуна — громадные лохматые псы. Они сидят в ряд, Семен по очереди бросает им куски квашеного моржового мяса (копальхена), псы ловят его в воздухе и тут же проглатывают. А у дяди Миши Иленинтына собачки поменьше и... подомашнее, что ли? Окружили его тесным полукругом, берут мясо из рук. У Кима Михайловича Росгытагина и Юры Вукувунентына собаки яростно лают друг на друга. В упряжках много молодых, не привыкших еще к дисциплине. Но вот собаки накормлены, улеглись на снегу. Настал наш черед поужинать. Неизменный крепкий чай, консервы Каюры угощают нас нерпичьим мясом и еще одним деликатесом — «прэрэм», это мелко накрошенное мясо с жиром, «чукотская халва», как шутят наши каюры. Вкусная, калорийная еда быстро восстанавливает силы. А они нам завтра понадобятся — дорога все труднее. После ужина тянет в сон, но каюры наши спать не собираются. Недалеко от нашего лагеря — большая полынья, чуть прикрытая тонким ледком. Юра Вукувунентын уходит на ту сторону, Ким Михайлович швыряет ему закидушку. Семен, держась за веревку, переплывает полынью на резиновой лодке, разбивая хрупкое ледяное покрытие. Старики объясняют нам — ночью нерпа может выплыть — воздухом подышать. Семен с Юрой усаживаются за торос, карабин и закидушка, — наготове. Остальные каюры укладываются прямо на нарты. В меховой одежде тепло. И в любую минуту — охота ли, опасность — стоит только выдернуть остол, и упряжка готова двигаться. Мы уходим в палатку, пожелав охотникам в засаде удачи. Но тоже не спится. Вот и сбылась наша мечта — мы в Чукотском море. Над нашей палаткой дует тот же ветер, что и над лагерем челюскинцев. Они тоже жили в палатках, только женщины и дети в бараке (да еще плотники, построившие этот барак из выловленных в полынье досок и бревен). И барак, и палатки для тепла были завалены снегом. Люди жили на льду и работали: кололи лед для питья, расчищали площадку для самолета, читали книги. Не сдавались! И за белесой снежной пеленой, за темной полярной ночью виделись им огни далеких городов, в которых родные, друзья, знакомые и незнакомые люди думают о них, верят в их спасение... «Родина слышит, Родина знает...» Песня родилась позже, суть была верна и тогда. В записных книжках у нас — цитаты из газетных публикаций 34-го года. Вот лишь одна; «Можно завидовать стране, имеющей таких героев, и можно завидовать героям, имеющим такую родину». Это отрывок из письма датского моряка Шамкинга, который в 1923 году потерпел с товарищами крушение у берегов Аляски, но помощи не дождался, выжил чудом. Каждый из нас, участников экспедиции, много ездил по Дальнему Востоку, и в тайге приходилось бывать, и на отдаленных от жилья метеостанциях. И нигде не было чувства оторванности от большого мира страны. Везде, в самом дальнем уголке, куда газет по полгода не привозят, видели мы интерес к общим делам, напряженное внимание, когда по радио передают последние известия. И еще — всюду мы видели доброжелательность, товарищество людей. И здесь, на Чукотке, — особенно. Вот наши каюры — и старики Омальтын и Анкарахтын, дядя Миша, Ким Михайлович и Юра, и самый молодой — Семен Чайвун — они родились и выросли здесь, в Ванкареме, и знают в совершенстве свою работу, зимой капканы на песцов, охота на нерп, летом моржовый промысел (все они — охотники отделения колхоза «Полярный»), вековая мудрость северян сегодня хранится ими, а завтра эстафету примут дети из «челюскинской» школы. И мы — радист с обсерватории, мечтающий поработать в Антарктиде, великолепно разбирающийся в сложнейшей современной аппаратуре, и два журналиста. И вот мы все вместе на льду Чукотского моря, мы дружны, и жизнь одна, где бы ты ни был — в Ванкареме, на мысе Шмидта или в Хабаровске: старайся делать свое дело хорошо и честно, не жди, пока другой подставит плечо под зависшие на торосе нарты, дели свой кусок мяса на всех, сначала накорми собак, а потом поешь сам, не ной и не жалуйся, а иди вперед. Дорогу осилит идущий! И еще — держи свое сердце открытым для людей. Наши каюры не читали книг о том, как нужно жить. Но живут они правильно. ...А утром, когда мы вылезли из палатки, увидели — прямо у входа прошла трещина. Пока увязывали нарты, кипятили чай, трещина стала шире. Каюры спешат: справа у нас полынья, слева трещина. Может оторвать. Многие из них бывали в таких передрягах — и гораздо ближе к берегу. Тогда на помощь приходили вертолетчики. И снова продираются упряжки между торосами, снова мокрые от пота выталкиваем мы нарты из снежных ям, втаскиваем на ледяные хребты. И вот — тупик. Сплошные гряды вздыбленных льдин, не обойти, не пробиться. Мы влезли на вершину белого хребта и увидели — дальше идут широкие разводья. В центре Чукотского моря началась подвижка льдов. Мы не говорили нашим каюрам о том, что хотели — кроме дани памяти челюскинцам — проверить вариант: можно ли было дойти до лагеря Шмидта на собаках? В теплой квартире, при свете зеленой лампы, думалось: что такое 150 километров на хорошей упряжке?! Теперь знаем — по тундре это легко. По морю... Вот перед нами наглядный ответ — торосы и разводья до горизонта. На высоком торосе мы установили вымпел. Разожгли маленький костер памяти. Постояли. Помолчали. Дорога домой кажется легче и ближе. Собаки забыли про усталость. И даже когда проваливаются в трещины, не теряются — лишь вытащим их на лед, отряхиваются, разбрызгивая ледяшки, выкусывают ледяные занозы из лап, и снова готовы к бегу. Маяк. Вернулись. Мы оглядываемся. Сияют в белом безмолвии голубые чукотские льды. Парит над ними огромная белая птица — бургомистр. На берегу нас ждут друзья, которые скажут на прощанье: «Ванкарем будет ждать вас». До свиданья, Чукотка! До новой встречи!Григорий Оглезнев Поиск в тайге Документальный рассказ
Немного истории
В 1984 году наша страна отмечает славное пятидесятилетие челюскинской эпопеи, когда советские летчики, проявив самоотверженность и героизм, в суровых условиях Арктики сняли со льдины всех участников экспедиции. В числе отважных летчиков был покоритель северного неба Сигизмунд Александрович Леваневский, перелет которого в 1937 году через Северный полюс в Америку на самолете Н-209 закончился трагически. Мне хочется рассказать о поисках этого самолета, продолжающихся по сей день. В августе 1937 года я, будучи студентом Томского индустриального института, проходил преддипломную геологическую практику в Забайкалье, работая начальником поискового отряда в долине речки Жарчи. В это время у всех советских людей в памяти были свежи события, связанные со спасением экипажа ледокола «Челюскин» и награждением летчиков, снявших челюскинцев со льдины в Ледовитом океане, недалеко от Берингова пролива. Звания первых Героев Советского Союза были удостоены М. В. Водопьянов, И. В. Доронин, Н. П. Каманин, С. А. Леваневский, А. В. Ляпидевский, В. С. Молоков, М. Т. Слепнев. Всех волновал и недавно закончившийся беспосадочный перелет Москва — США, совершенный выдающимися летчиками В. П. Чкаловым, Г. Ф. Байдуковым и А. В. Беляковым. Полеты через Северный полюс в Америку продолжались. Сигизмунд Александрович Леваневский получил Золотую Звезду Героя Советского Союза под номером два. Эту высокую награду прикрепил на его грудь сам «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. После этого С. Леваневский много летал в северном небе и не хотел расставаться с полюбившейся ему Арктикой. Обладая настойчивым характером и неиссякаемой энергией, он добился разрешения от Советского правительства на перелет в Америку через Северный полюс на отечественной машине АНТ-25. Ему не повезло. Самолет поднялся в воздух, но вынужден был вернуться: обнаружилась неисправность в маслопроводе. Вскоре после этого внимание Леваневского привлек четырехмоторный самолет конструктора В. Ф. Болховитинова. И он задумал совершить на нем беспосадочный перелет в Америку. В первый раз по такому длительному и трудному маршруту направлялся транспортный самолет, полетный вес которого равнялся 35 тоннам. В составе экипажа были: второй пилот Николай Кастанаев, штурман Виктор Левченко, механики Григорий Побежимов, Николай Годовиков, радист Николай Галковский. Герой Советского Союза Георгий Байдуков, вспоминая проводы самолета Леваневского, пишет: «Мы только что вернулись из Америки, несколько-раз встречались с экипажем самолета Н-209... Только помню, что у ребят перед стартом почему-то было грустное настроение». По словам Михаила Водопьянова, «Леваневский был... очень хорошим, но «невезучим» летчиком. Завершила это невезение катастрофа последнего перелета, который мог стать самым большим триумфом его жизни». Что же произошло с воздушным кораблем Н-209? Из Москвы он вылетел 12 августа 1937 года. Михаил Водопьянов в книге «Путь летчика» писал: «Вначале полет проходил благополучно, но 13 августа во второй половине дня с борта самолета была получена тревожная радиограмма, сообщавшая, что один из моторов вышел из строя. На этом связь прекратилась...» Сразу же после получения тревожного известия о прекращении связи с самолетом в Кремль были вызваны руководители Главсевморпути и летчики, принимавшие участие в спасении челюскинцев. Была создана Правительственная комиссия, которая возглавила работы по розыску самолета. Поисковыми работами с нашей стороны руководил начальник полярной авиации Марк Шевелев. В воздух поднялись лучшие летчики М. Водопьянов, А. Алексеев, В. Молоков, Н. Каманин и другие. Всю работу по координации поисков Леваневского со стороны Америки взял на себя президент «Клуба исследователей» В. Стефансон. В США были арендованы три самолета, на которых вместе с американцами полетели Михаил Беляков и Савва Смирнов. В это же время из Аляски летал на поиски пропавшего самолета известный полярный исследователь Уилкинс. Целый год продолжалось прочесывание суровых просторов, но все было напрасно. Арктика умеет хранить свои тайны. Совет Народных Комиссаров СССР по прошествии года постановил: дальнейшие поиски прекратить, считать самолет Леваневского погибшим и всем семьям экипажа назначить персональные пенсии. ...Но вернемся к тому тревожному дню. Я приехал с поля по делам геологической партии в поселок Вершина Дарасуна. И тут в приисковой столовой услышал по радио взволновавшее всех известие о пропаже самолета Леваневского. Находившиеся здесь горняки десятой шахты, только что закончившие смену, прервали еду и стали обсуждать случившееся. — Не может того быть, — прогудел старый горняк, сидящий со мной за одним столиком, — чтобы столь знаменитый летчик и геройский человек вот так пропал без вести. Найдут, — убежденно закончил он: — Север шутить не любит, — возразил ему кто-то с соседнего столика. — Всякое бывает... И оба горняка вопросительно взглянули на меня — человека им незнакомого, видимо, желая услышать и мое мнение об этом сообщении. — Думаю, Советское правительство не оставит в беде наших летчиков, — уверенно сказал я, — конечно, будут приняты меры к розыску самолета. Надо следить за новыми сообщениями радио и газет о ходе поисков. Горняки согласно кивнули. За другими столиками также взволнованно переговаривались. Каждый вспоминал события, связанные со спасением челюскинцев и перелетами через Северный полюс. Говорили о трудной работе полярных летчиков, о том, как иногда удается спасаться в безвыходных положениях... И всем людям, находившимся в столовой, было тревожно. Закончив свои дела в приисковом управлении, я выехал обратно в тайгу. К сожалению, в нашем отряде не было никакого приемника, и мы были лишены возможности узнавать новости. После выезда с полевых работ я продолжал интересоваться судьбой исчезнувшего экипажа, но обнадеживающих сообщений с каждым днем становилось все меньше. Прошли годы. Отгремела Великая Отечественная война. Когда отмечались знаменательные даты спасения челюскинцев, много говорилось о полярных летчиках — первых Героях Советского Союза, и всегда в памяти людей возникала беда, случившаяся с самолетом Леваневского. Его друзья писали книги, делились воспоминаниями, с большой любовью отзывались о мужественном пилоте. И вот 14 октября 1982 года о давней трагедии вновь напомнила «Советская Россия». В ней было опубликовано следующее сообщение командира вертолет Н. Балдина: «Недавно в глухой тайге я обнаружил потерпевший аварию четырехмоторный самолет. Он лежит на склоне сопки у реки Кава. К месту аварии добрался с трудом. С одного мотора удалось снять медную табличку-паспорт. На некоторых приборах разобрал надписи «Изготовлено в северном варианте». Возможно, это знаменитый СССР Н-209 Леваневского, что исчез в августе 1937 года во время перелета из Москвы в Америку? Командир вертолета Н. Балдин. Охотск». Сообщение Балдина вызвало острый интерес читателей. В редакцию посыпались письма, запросы, телефонные звонки. Вновь вспыхнула надежда разгадать, наконец, загадку исчезновения Н-209, тревожившую память целого поколения. В то же время высказывались сомнения о возможности находки этого самолета в охотской тайге. И все же многим хотелось бы надеяться на чудо... Находка Балдиным четырехмоторного самолета в долине Кавы всколыхнула и мою память. Ведь в далекие осенние дни пятьдесят пятого года и мы, трое магаданцев, искали машину Леваневского. Мне хочется рассказать читателям об этих поисках.Неожиданная версия
В 1955 году я работал заместителем заведующего промышленным отделом в Магаданском обкоме партии. Как-то к нам в отдел зашел старейший летчик Магаданского авиаотряда Николай Иванович Крылов. Завязалась беседа. Вспомнили челюскинскую эпопею, двадцатилетие которой широко отмечалось в нашей стране. — До сих пор остается загадкой, куда девался самолет Н-209 под командованием Леваневского, — неожиданно проговорил Николай Иванович. — Знаете, и меня вот уже много лет волнует этот вопрос, — поддержал я разговор. — У летчиков немало версий, — продолжал Крылов, — Одна из них: самолет будто бы упал в море у берегов Аляски. А недавно я услышал еще одно предположение, по которому выходит, что самолет сбился с курса и погиб где-то в Якутии, не то на Колыме. А что? Все может быть... — Но это все просто досужие догадки, ничем не подтвержденные, — нерешительно возразил я Крылову. — Не скажите. Иногда подтверждаются самые невероятные версии. Вот недавно из Тауйского совхоза вернулся наш пилот Семен Кирсанов. Он сам слышал рассказ местных жителей, что-где-то в долине реки Кавы лежит разбившийся самолет... — От кого Кирсанов слышал эту легенду? — все еще недоверчиво спрашиваю его. — От местного охотника — старого якута Ивана Горохова. Он сейчас работает сторожем на складе в поселке Талон. Долина реки Кавы, по рассказам охотников и золотоискателей, — очень глухая местность. И дичи, и рыбы полным-полно. Было бы время — слетал бы туда. Рассказ о самолете сам бы проверил, да и поохотился бы вволю. Но, увы, отпуск свой уже использовал... Мы еще немного поговорили о делах, и Николай Иванович ушел. А его сообщение засело у меня в голове: «Чем черт не шутит, — думалось, — может быть, на Каве действительно лежит разбившийся самолет, а вдруг это Н-209? Крылов опытный летчик, всего повидал. И такую возможность не исключает. Не отправиться ли мне на Каву? Кроме поисков самолета можно ознакомиться с геологической обстановкой в этой неизведанной долине, рельефом местности, животным и растительным миром. Все это пригодится и по работе». И я решил поехать на Каву, использовав очередной отпуск. Сам я уже много лет работал на Крайнем Севере, полюбил его дикую, особенную природу. Как геолог, много ходил по таежным тронам, пристрастился к рыбалке и охоте. Бог, как говорится, здоровьем не обидел. И друзья были хорошие, надежные. С собой в эту поездку позвал двух своих приятелей — Сергея Коленова и Николая Арабова. Их увлекла идея поиска самолета и возможность охоты в нехоженой тайге. И третий наш спутник — овчарка по кличке Пират. Сговорившись, мы за два дня оформили отпускные документы, получили деньги, запаслись продовольствием, экипировались по-дорожному и готовы были пуститься в путь. Река Кава протекает вдоль побережья Охотского моря почти в широтном направлении между Охотском и Магаданом, отделяясь от морского берега невысоким Безымянным хребтом. Граница между Хабаровским краем и Магаданской областью делит эту реку с удивительно тихим течением почти пополам. Добираться, туда совсем не просто. Поначалу нужно попасть в поселок Балаганное Тауйского района, который находится на самом побережье Охотского моря при впадении реки Тауй. Звоню в Нагаевский порт. — Как нам добраться до Балаганного? — спрашиваю начальника порта Александра Шевченко. — Через два дня из Нагаева до Балаганного пойдет пассажирский катер, с которым могу отправить вас. Тратить зря два дня! Нет, это не для нас. Тут же решили плыть до Балаганного на барже, идущей с грузом для Тауйского совхоза. Баржу должен буксировать небольшой катер. Метеорологи сообщили, что в море наблюдается легкая зыбь, но ожидается ветер. Это нас не испугало.В Охотском море
Выйдя из бухты Нагаева, наш караван благополучно миновал полуостров Старицкого и оказался в открытом море. Справа показались скалы небольшого острова со странным названием Недоразумение. Такое имя дала этому небольшому клочку суши гидрографическая экспедиция Бориса Давыдова, производившая здесь работы в 1913 году. Исследователи приняли его за полуостров, а потом обнаружили узкий пролив, отделявший его от берега. На траверзе Армани со стороны моря дул резкий ветер, поднимавший высокую волну, которая подвергала баржу сильной болтанке. Надвигалась ночь, а ветер не только не утихал, а, наоборот, усилился. В начале пути мы устроились было на палубе среди тюков с мануфактурой и бочек с мазутом. Но основательная качка и соленые брызги морской воды, долетавшие до нас, заставили подумать о перебазировке в другое, более защищенное место. — Братцы! Давай в укрытие! — предложил Сергей, отворачиваясь от ветра и пряча лицо под капюшоном. — Попробуем залезть в будку к рулевому, а то живыми не доберемся! Укрыв брезентом свои манатки и взяв с собою только ружья, кое-как добрались до будки, где у штурвального колеса дежурил матрос. Качка нас так измотала, что мы легли здесь прямо на пол и тотчас же уснули. Ночью я проснулся от сильной болтанки и какого-то неосознанного тревожного чувства. Мне показалось, что баржа проваливается в морскую бездну, сильно кренясь на правый борт. Вскоре она приняла горизонтальное положение, а затем свалилась на левую сторону. С большим усилием поднявшись на ноги и выглянув в окно, я с ужасом заметил, что наше судно делает какие-то немыслимые зигзаги. Тут же увидел, что дежурный матрос спит. — А ну, вставай! — крикнул рулевому, толкая его в бок. Тот вскочил и спросонья стал тревожно озираться по сторонам. — Держи руль! Быстрей! — командовал я. Тот, наконец, сообразил, что к чему, и с трудом направил «гуляющую» баржу вслед за катером. На горизонте уже виднелись огни Балаганской пристани. Слева и справа по ходу нашего каравана тускло светились самодельные маяки, установленные на косах Тауйского лимана. — Вот и конец нашего морского путешествия, — проговорил Сергей, вглядываясь в приближающиеся огни. Баржу поставили под разгрузку к причальной стенке. Мы сошли на берег. Теперь надо было добраться до Талона. Нам повезло. Вскоре из этого поселка подошла бортовая машина, груженная картофелем. Когда автомобиль разгрузили, я обратился к шоферу: — Подбрось, хозяин, до Талона! — Какой разговор! Садитесь! Только учтите, что дорога здесь не асфальт... Очень быстро мы почувствовали справедливость шоферских слов. Грунтовая дорога была вдрызг разбита, на каждом шагу — колдобины. Однако ЗИС-150 бойко подпрыгивал, на них, а вместе с ним и мы. Через два часа такой адской тряски все же оказались в Талоне.Встреча со старым якутом
— Где живет сторож со склада Иван Горохов? — сразу же спросили мы у первого прохожего. — А вон в той избушке, — охотно указал он, — только редко старик бывает дома. Если не на работе, то на рыбалке или на охоте. Посмотрев в указанном направлении, мы увидели на окраине поселка одиноко стоящую избушку без крыши, внешним видом весьма похожую на якутскую юрту. Такие же наклонные стены, засыпанные вверху дерном. Такая же дверь, обитая снаружи оленьей шкурой. Только в двух небольших окошках вставлены настоящие стекла. Сторож оказался дома. Он лежал на ороне — деревянной лавке около одной стены. На полу расстилалась медвежья полость. Под ним ворох оленьих шкур. Несмотря на то, что было тепло, якут укрывался заячьим одеялом. На табуретке, рядом с ороном, лежала почерневшая от времени деревянная трубка. Перед, нами был старый якут с морщинистым лицом и узкими щелочками глаз. Он устремил на нас пристальный взгляд. Его голову покрывали редкие спутавшиеся седые волосы, которые, по-видимому, никогда не расчесывались. Натруженные руки со вздувшимися венами лежали поверх одеяла. Мы поздоровались, назвали себя. Объяснили причину нашего появления в Талоне. Хозяин сделал усилие, чтобы встать, но когда ему это не удалось, махнул рукой и хрипло проговорил: — Шибко я заболел. В прошлом месяце вернулся о охоты и захворал. — Простудился, небось? — Простудился. Но больше заболел от сильного испуга... — Кто же так напугал? — Железный зверь. В тайге у нас живет. — Что же это за железный зверь? — серьезно спрашиваем мы. И Горохов постепенно, с трудом делая большие паузы, рассказал нам о том, что увидел и пережил. Он охотился на диких оленей в долине Кавы. Под горой нашел оленя, потом увидел лежку. По следу стал пробираться через мелкий чапыжник. Кругом заросли, высокая трава, и вдруг на земле показалось что-то страшное, с пятью головами. Одна большая голова вытянута вперед, а другие с обеих сторон от нее. Вместо глаз ямы. Головы молча оскалили зубы. Близко подойти Горохов побоялся, видел только, что шкура зверя блеснула в лучах солнца, как железная. Это злой дух тайги, который наказывает тех, кто нарушает его покой. Чтобы не рассердить злого духа и не попасть в беду, охотник бросился бежать, не разбирая дороги. — Тут попал в болото, чуть не утонул, — тихим голосом продолжал якут, — с трудом вылез и опять побежал. Когда прибежал на берег реки, то увидел, что мои штаны и куртка превратились в лохмотья. С лица и рук капает кровь. Вот с той поры и слег в постель. Лежу и думаю, как бы злой дух не пришел ко мне в избушку, — закончил Горохов, едва переведя дыхание и бессильно уронив голову. — Ох, ох, — стонал он, — шибко боюсь злого духа, даже ночью не могу спать. Помолчав немного, Иван взял с табуретки трубку и с трудом набил ее табаком. Сергей достал из кармана коробок, зажег спичку и дал ему прикурить. После нескольких затяжек старик вроде немного успокоился и даже повеселел. Заметив, что я с интересом смотрю на медвежью шкуру, он пояснил: — Это эге — медведь, хозяин тайги. Пока он меня не трогал, я его тоже не обижал. Только с одним эге мы не поладили. Он рыбачил на Челомдже, выбрасывая рыбу на берег. Медведь так увлекся, что даже не оглядывался назад. А я как раз вышел из кустов прямо к его рыбе. Он тогда шибко рассердился, бросил рыбачить, встал на задние ноги и кинулся на меня. Стрелять я не стал, потому как в стволе была мелкая дробь. Схватились один на один. Шибко он помял мне бока, да так крепко, что до сих пор к ненастью болят ребра. Но и сам пострадал — теперь его шкура лежит у моей кровати... Но нам надо было подробнее узнать у Горохова о разбитом самолете, которого он считал злым духом, о его местонахождении. — Смог бы ты, догор, найти то место, где лежит страшный зверь? Понимаешь, нам обязательно надо туда попасть. Очень важное дело. — Пойти никуда не могу, — неохотно ответил Иван. Ему не понравилось, что мы вернулись к прежней, так неприятной ему теме. — На двор выхожу только по нужде... Очень мне плохо, шибко заболел. Тут я решил рассказать Горохову, что это не злой дух в образе железного зверя, а разбившийся самолет, который ищет вся страна. Его надо обязательно найти. Иван очень внимательно слушал меня, покуривая трубку, и временами задавал вопросы. Наконец он проговорил: — Пусть меня доктора вылечат, пожалуй, пойду с вами. — А если они долго будут лечить? — Лишь бы вылечили хорошо. Тогда обязательно найдем самолет, — твердо сказал Горохов. — Нет, ждать мы никак не можем, у нас времени в обрез, — вмешался Сергей. — Мы же отпускники. — Тогда не знаю, как быть, — Горохов развел руками. — Ну, расскажи нам приметы тех мест. Что запомнилось? — продолжаю расспрашивать яку,та. — Где-то в среднем течении Кавы, на левой стороне реки, есть два озера, а напротив них большой остров. На другом берегу в густом лесу, внизу, под горой, наверно, лежит этот самолет, как железный зверь. Но лучше одним туда не ходить. Шибко там кусаган — плохие места. Большое топкое болото, из которого трудно вылезти. А через него надо обязательно переходить. Мне охотники говорили, что через это болото есть только одна тропа, по которой можно пройти. Если бы я отправился с вами, то обязательно нашли бы эту тропку. А одним вам лучше не ходить, можете пропасть в тайге. — Помолчав немного, Горохов таинственно добавил: — Если поедете одни, опасайтесь... — он что-то не договорил и замолчал. Нас заботил вопрос: что делать? Ждать, пока Горохов выздоровеет, мы не имели возможности. Кроме того, не было уверенности, что он пойдет проводником. Скорее всего суеверный якут, будучи страшно напуган видом разбитого самолета, наверняка найдет причины, чтобы отказаться от похода на Каву. — Если Горохов правильно назвал ориентиры, то можно найти место и без него, — горячился Сергей. — Это будет очень трудно, — предупреждал предусмотрительный и осторожный Арабов. Но у нас не было выхода. Приходилось рисковать. Прежде всего требовалось обзавестись лодкой. Пошли к заместителю директора совхоза Ивану Ивановичу Бондаренко. В Тауйском совхозе он работал уже не первый год. Узнав о цели нашей поездки на Каву, он задумался: — У нас все лодки заняты в бригадах сенокосчиков. Сами понимаете — страда колымская. Осталась одна лодка, но ее нужно подремонтировать... — А где она? — Стоит где-то на речке Кривой — левом притоке Тауя. Уж поищите сами, послать некого... С Николаем отправились на поиски лодки. Нашли ее примерно в двух километрах от поселка в полузатопленном виде. А когда вычерпали воду, были совершенно обескуражены: два шпангоута поломаны, в днище и по бортам зияли щели. Такую лодку следовало капитально ремонтировать, а не «подремонтировать». Но мы рады были и такой посудине. Доставив лодку в Талон, мы втроем трудились над ее ремонтом целый день. — На безрыбье и рак рыба, — успокоительно проговорил Николай Сергеевич, когда мы закончили ремонт и стали искать попутную машину, чтобы отправиться в дальнейший путь — на речку Челомджу.На Челомдже
Стремительная горная речка Челомджа берет начало с отрогов высокого хребта Сунтар-Хаята, отделяющего верхние притоки Колымы от речек, впадающих в Охотское море. Она образуется от слияния трех потоков, стекающих с крутых гор, и несет свои кристально чистые холодные воды по каменистому руслу почти в меридиональном направлении до соединения с тихими струями Кавы. Забегая немного вперед, отвечу, что в 1956 году мне удалось увидеть Челомджу с борта рейсового самолета Магадан — Охотск, пролетающего над этим районом на высоте примерно трех тысяч метров. Прильнув к иллюминатору, я наблюдал с правой стороны сплошную тайгу, раскинувшуюся по обоим берегам этой реки и уходящую далеко к ее верховьям. Среди таежного моря, отражаясь под лучами солнца, блестели несколько мелких озер. Как три больших ветки виднелись три истока Челомджи, а чуть пониже их слияния вырисовывались мелкие веточки боковых притоков. Было отчетливо видно, что бассейн Челомджи со всех сторон замыкали высокие горы. Даже в эти глухие места в прошлом забредали искатели счастья. Бывалые люди рассказывали мне, что когда-то старатели пробовали добывать золото в притоках Челомджи. Давно погасли костры этих неудачников... Но разве только золото представляет ценность? Эти горы могут хранить немало и других, не менее необходимых нам металлов и минералов. Дорога на Челомджу не из легких. Если до пятьдесят шестого километра проселок был все же накатан автомашинами, увозившими картофель, то дальше пролегала только лесная тропа. И нам порой приходилось превращаться в лесорубов, прорубающих просеку среди деревьев и кустарников. Но вот мы, наконец, на берегу долгожданной Челомджи. Здесь снова стали тщательно конопатить и заделывать щели в нашей старей посудине. За работой не заметили, как наступили сумерки. Пришлось ночевать тут же на берегу, среди густых зарослей молодых тополей и раскидистых кустов ольхи. Утром поднялись затемно. Густой туман окутал все вокруг, с реки тянуло прохладой. Сергей быстро развел костер и вскипятил чай. Наскоро позавтракав, снова взялись за работу. Подняли на руках подремонтированную лодку и стали пробираться с ней сквозь густые заросли прибрежных кустов. И вот лодка — на плаву. Посмотрев на быстрое течение и большие волны, говорю: — Ну и река! Какая бурная! Достанется нашей лодчонке. Нам нужно глядеть в оба. — Не так страшен черт, как его малюют, — отшутился Сергей. — Вы с Николаем Сергеевичем садитесь на весла, а я буду управлять лодкой. Как только выплыли на главное русло, лодку тут же подхватило стремительное течение. Нам не пришлось даже работать веслами. Суденышко неслось со скоростью курьерского поезда. Опасность нас поджидала на каждом шагу. Русло реки было усеяно крупными валунами и утопленными деревьями, корни которых торчали над водой. Но Сергей не зевал. Лодка вертелась между этими, препятствиями, как юла. На наше счастье, отрезок водного пути по такой сумасшедшей реке был сравнительно коротким. Нам пришлось проплыть по стремнине около трех километров. За это короткое время мы не успели даже осознать всю грозившую нам опасность: Ведь лодка в любую минуту могла наскочить на топляк или валун и опрокинуться. Наконец, мы с облегчением вздохнули; вошли в тихие и спокойные воды Кавы.Кава
Наша лодка медленно поплыла по большой заводи, образованной от слияния двух рек. — Смотрите, смотрите, кто-то выглядывает из воды, — закричал Сергей, и мы увидели круглую черную голову с выпуклыми глазами. — Это нерпа, — сказал я, всматриваясь. — Они любопытные животные. Ее, видимо, очень заинтересовало наше появление. — Насколько я понимаю, нерпа — морское животное? — недоуменно промолвил Сергей. — Она может жить и в пресной воде, мне пришлось наблюдать нерп на Байкале, их там множество. Пират, заметив нерпу, поднял неистовый лай и стал рваться из лодки. Николай Сергеевич с большим трудом его удержал. Нерпа тем временем спокойно нырнула в глубокий омут и больше не показывалась. Видимо, она поднялась вверх по многоводному Таую, впадающему в Охотское море, и нашла здесь прибежище. Тем более, что место слияния Челомджи с Кавой изобилует рыбой, — главной пищей этого животного. — Эх, надо бы и нам закинуть здесь удочку и поймать на уху хариусов, — мечтательно проговорил Сергей, когда мы проплывали по плесу, направляясь в главное русло Кавы. Однако нам нужно было спешить. В отличие от Челомджи Кава протекает в широтном направлении, имея спокойное и тихое течение. Она плавно несет свои воды навстречу бурной и неспокойной сестре Челомдже. Соединившись, обе вскоре переходят в Тауй, впадающий в Тауйскую губу Охотского моря. В устьевой части река разбивается на несколько проток, образуя большую и плоскую пойму. Долина Тауя очень богата плодородными землями. Тут мне вспомнилось, как старожилы рассказывали нам, что Тауйский совхоз был организован еще в 1932 году по прямому указанию руководителя Дальстроя Эдуарда Берзина. Далеко умел смотреть и видеть перспективу этот человек. Он задумал превратить долину Тауя в колымский огород, чтобы выращивать здесь овощи и разводить стада коров для снабжения продуктами животноводства и огородничества горняков Колымы. Теперь это осуществилось, а впереди еще более заманчивые перспективы. И действительно, какие природные богатства, доселе нетронутые, предстали перед нами! Кава течет в широкой, хорошо разработанной долине. Безымянный хребет отделяет ее от побережья Охотского моря, вдоль которого спокойно струится река. Кава изобилует протоками, островами, заросшими густым лесом, уже тронутым осенней позолотой. Подобно типично равнинной реке, она делает удивительные меандры, сильно искривляя свое течение. Долина со всех сторон замкнута горами. Особенно выделяется высокий водораздел между Кавой и Челомджей. При взгляде на крупномасштабную карту видно, что на всем протяжении широкой долины разбросано множество озер. По свидетельству здешних старожилов, все они богаты рыбой. Однако несмотря на спокойное и тихое течение, плавание по Каве на лодке тоже сопряжено с большими трудностями. Дно реки обильно покрыто зелеными водорослями, от которых расходятся далеко в стороны фестоны узких и длинных листочков. Такие водоросли достигают длины двух метров, сильно препятствуя плаванию. — Сильнее гребите! Эх вы! — то и дело кричит нетерпеливый Сергей, сидя на корме. — Рады бы, да иди сам попробуй погреби сквозь косы водяной травы, — мирно отвечает Николай Сергеевич, Несмотря на все наши усилия, лодка движется по реке со скоростью черепахи. — А не лучше ли будет тащить ее бечевой? — предлагает рулевой. — Можно попробовать! — соглашаемся мы. Причаливаем к правому берегу, привязываем бечеву за среднее сиденье, и мы с Сергеем впрягаемся в это ярмо. Николай Сергеевич остается в лодке за рулевого. Неугомонный Пират также выскакивает за борт и бежит впереди нас. Вдоль правого берега тянутся невысокие горы, сплошь покрытые густыми зарослями кедрового стланика. А возле самой воды берег усеян крупными обломками камней, то и дело встречаются глубокие промоины. Тянуть лодку бечевой не такое уж легкое дело. Пройдя не более трехсот метров, мы встретили неодолимое препятствие. Огромная скала вплотную подступила к воде, не оставив никакого прохода. — Эй, рулевой, давай к берегу! — крикнул Сергей. И когда наше маленькое суденышко причалило, мы немедленно залезли в лодку. — А где же Пират? — встревожился Николай Сергеевич. — Побежал, видимо, по своим собачьим делам. — Еще чего доброго, потеряется, останемся без охраны. — Не бойся, Пират в тайге не пропадет! Когда, миновали скалу, мы с Сергеем опять впряглись в лямки. И тут к нам из кустов бросилась собака. Весь мокрый, с высунутым языком, Пират был чем-то сильно встревожен. Теперь он не отставал от нас ни на шаг, зорко посматривая по сторонам. Временами рычал, шерсть на загривке поднималась. Вдруг Сергей остановился и внимательно посмотрел себе под ноги. — Глядите, да здесь недавно бродил сам хозяин здешних мест! — и он показал мне след, оставленный на песке крупным медведем. Чтобы не напороться на зверя, мы опять сели в лодку. Пират на сей раз не заставил себя уговаривать. — Надо, пожалуй, перебраться на левый берег. Там вроде не так каменисто, — проговорил Сергей. Но там виднелся густой лес, состоящий из высоких тополей и чозений. Причалив к берегу, решили осмотреться. Высадившись из лодки, мы с Сергеем тотчас оказались в густых зарослях ивы и ольхи. Удалившись немного от берега, попали в буйное царство кустарников и разнотравья. Среди тополей и чозений виднелся почти метровый вейник, весьма похожий на камыш, здесь же были высокие свечи иван-чая, сбросившего цветы и уже облепленного спелыми семенами. С удивлением я заметил на опушке поросль небольших полярных березок типа ерника, среди которых поднималась просветленная роща высоких белоствольных берез. Здесь же виднелись кусты рябины со спелыми ягодами, около которых уже летали дрозды-рябинники. А в одном месте нам встретилась необычайно густая растительность ольхи и черемухи с укрытыми среди них папоротниками. «Вот это чудо, — думалось мне, — где еще встретишь на Севере папоротник и черемуху! Ведь они растут только в сравнительно теплом климате. Это же просто невероятно — какая красота!» — Эй, бродяги, возвращайтесь, надо плыть! — услышали мы громкий голос Николая, оставшегося в лодке вместе с Пиратом. Небо хмурилось. Появились тучи, и пошел дождь. Мы решили, что в дождливую погоду лучше плыть на лодке, а не тащить ее бечевой, продираясь сквозь мокрые кусты. Надев плащи, взялись за весла и стали потихоньку продвигаться вперед. К вечеру добрались до барака, в котором жила бригада косарей Тауйского совхоза. Высушили мокрую одежду, сварили ужин. При неярком огоньке свечи, блаженствуя в тепле от железной печки, мы долго беседовали с сенокосчиками. Рассказывали им о последних событиях в мире, о магаданских новостях. Уже за полночь с удовольствием растянулись на полу барака с настланным сеном. Стоит ли говорить, какое это было наслаждение — отдых после трудного пути.В таежном зимовье
Утром 18 сентября поднялись затемно.Сенокосчики, утомленные тяжелой работой, еще спали. Чтобы не разбудить их, мы потихоньку встали и вышли из барака. Наскоро подкрепившись сухим пайком, решили двигаться дальше. Хотя небо было закрыто тучами и накрапывал дождь, это нас не остановило. Мы загрузили лодку и поплыли вверх. — Надо полагать, дождь не только не перестанет, а еще и усилится, — уныло проговорил Сергей, озабоченно глядя на небо и беря в руки весло. Садясь в лодку, я посмотрел на воду, где капли дождя мелкими гвоздиками втыкались в поверхность реки, поднимая вокруг себя небольшую рябь. — Хорошо, что течение здесь слабое, а при быстром мы не смогли бы двигаться вверх, — сказал Николай Сергеевич. — Не падайте духом, — стараюсь подбодрить приунывших спутников, — если дождь вымочит, то костер высушит! А тем временем дождь превратился в сплошной ливень. Хотя мы были одеты в брезентовые плащи и резиновые сапоги, но нас так промочило, что не осталось и сухой ниточки. Однако мы продолжали плыть, налегая на весла, чтобы быстрее добраться до восемьдесят пятого километра, где, как мы знали, есть таежное зимовье. По рассказам сенокосчиков, избушка очень ветхая, но все же можно укрыться в ней от непогоды. Вероятно, мы уже были где-то недалеко от зимовья. Но где оно? Ничего похожего вокруг не было видно. Высаживаемся с Сергеем на левый берег, продираемся сквозь кустарник и в самой гуще видим полуразвалившуюся таежную избушку. Зайдя внутрь, обнаружили в левом углу печурку, сделанную из мелких окатанных галек и обмазанных глиной. Быстро разгрузили лодку и стали приводить в порядок жилище, набрали дровишек. Сырые дрова сначала никак не хотели разгораться. Но с помощью сухих щепок, стесанных с сухостойной лиственницы, огонь расшуровали так, что от печки повалил жар. Обсушившись, мы с аппетитом поели суп из мясной тушенки, запив его крепким чаем. — Хлопцы, — обратился к нам Сергей, прислушиваясь к шуму дождевых капель, барабанивших по земляному потолку, — кажется, дождь затихает, А не сходить ли нам на охоту? — Эх, отдохнуть бы после стольких трудов, — мечтательно говорит Николай Сергеевич, устраиваясь на земляном полу на ветках кедрового стланика. — Сегодня отдохнем, а завтра двинем дальше, — соглашаюсь с Николаем. Но непоседливый Сергей так и не дал нам покоя. Скрепя сердце пришлось ему подчиниться. В лодку сели вчетвером, включая Пирата, на всякий случай взяли одноместную резиновую надувную лодочку. Переплыв на другую сторону реки, вскоре убедились, что никакой охоты не будет: вся дичь попряталась от ненастья в укромные места. — Попробую проплыть на «резинке» вниз по реке, авось улыбнется счастье! — охотничий азарт Сергея не остывал. — Стоит ли рисковать? — пытались мы его отговорить. — Дичи явно нет, и скоро наступят сумерки. — Я быстро вернусь! — ответил неугомонный охотник. Прождав с полчаса, мы решили переправиться на «свой» берег, полагая, что Сергей уже в избушке. Но его не было. — Куда мог подеваться, непутевый, — заволновались мы, — надо искать! Наступила темнота, плотно окутавшая все кругом. Ветер усилился, дождь припустил хлеще. Подойдя к берегу, мы с ужасом заметили, что ветер поднимает на реке большие волны, которые с шумом разбиваются у наших ног. Но нам надо было переправляться на другой берег. Как мы тогда переправились, просто уму непостижимо. Но горе-охотника и здесь не оказалось. — Поплывем вниз, — сокрушенно сказал Николай Сергеевич. Лодка неслась по течению, как норовистая лошадь, скача по бушующим волнам. Вокруг — ни зги. Но вдруг где-то на отмели мы заметили вспыхивающий временами слабый свет. Подплыли ближе и увидели в темноте какой-то странный силуэт. Это наш бедняга Сергей сидел под опрокинутой «резинкой» и подавал сигналы фонариком. С неимоверными усилиями добрались до зимовья. Обогревшись, Сергей рассказал: — Конечно, я быстро понял, что никакой охоты не будет. Но упрямство взяло верх. Когда я попытался на своей «резинке», переплыть реку, чтобы попасть в избушку, — ничего не получилось. Ее несло по волнам, как игрушку. Я чувствовал, что лодка в любую минуту может опрокинуться. На мое счастье, ветер дул поперек реки, поэтому я и оказался на песчаной отмели. Спасибо, что вы меня нашли. Но страха набрался основательно! — Впредь будешь умнее, — проворчал Николай Сергеевич. — Нечего свою храбрость доказывать в одиночку. Хорошо, что для всех нас все окончилось благополучно. Сергей молчал, виновато опустив голову. Наутро нам предстояло двинуться дальше по Каве в поисках самолета.Сюрпризы реки
Этот день 19 сентября выдался особенно трудным. Опять шел дождь, сказывались напряжение и усталость. Отрезок водного пути примерно в двадцать километров мы прошли большей частью с помощью бечевы, меньше на веслах, а частично под самодельным парусом, сооруженным из плащей. На левом берегу — обилие горелого леса. Судя по мелкой поросли лиственницы и ольхи, пожар свирепствовал здесь лет 15—20 назад. — Смотрите, мы, кажется, плывем в обратном направлении! — сказал я. — Вместо запада — почти на восток. — И верно! Вон показались опять возвышенности на левом берегу, которые мы видели, когда плыли несколько часов назад, — оглядевшись, подтвердил Сергей. — Хоть и мало времени, а надо бы сойти на берег и посмотреть на местность с этих высоток, — предложил я. — За чем же дело стало? Давай поднимемся, — тут же согласился Сергей. Сойдя на берег, мы сразу же оказались в буйном разнотравье. Заросли пырея и вейника были такой высоты, что почти полностью скрывали нас. Дойдя до высотки, взобрались на нее. Она не была одинокой. На некотором отдалении возвышалась такая же гора высотою около 150—200 метров, а дальше, в северном направлении, виднелись другие. Вершина, на которой мы стояли, была сложена осадочными породами — песчаниками и сланцами, прорезанными гранитами. Видимо, это были остатки небольшого хребта коренных пород, простирающегося почти в меридиональном направлении. А у его подножия, насколько хватал глаз, расстилалась плоская равнина, покрытая густой растительностью. В некоторых местах виднелись небольшие озера, по-видимому, связанные с рекой узкими протоками, которые местные жители называют «висками». Над озерами взлетали большие стаи уток. — Вот здесь бы поохотиться! — воскликнул Сергей, глядя на птиц, — хотя бы на жареху добыть парочку уток, — и он вопросительно посмотрел на меня. — Имей терпение, — охлаждаю спутника. — Пока нечего увлекаться охотой. У нас есть цель — быстрее добраться до самолета. Глядя вокруг, я невольно думал о том времени, когда все эти благодатные угодья будут возделаны под зерновые и овощные культуры. Как будто прочитав мои мысли, Сергей проговорил: — Да, в недалеком будущем здесь непременно будет большой колымский огород. Хороша землица. Урожайная! Возвратившись к лодке, мы встретили взволнованного Николая. — Когда вы бродили по тайге, нас обогнала лодка, в которой сидели два человека. Они сказали мне, что есть хорошее место для ночевки, примерно на сто пятом километре. Там они будут нас ждать. — Что за люди? — Местные охотники. Один из них — бухгалтер Тауйского совхоза Иван Козак. Я его знаю. — Тогда быстрее вперед! Поставили самодельный парус, и небольшой попутный ветер быстро погнал наше суденышко. — Вот как здорово плыть! — довольно промолвил Николай Сергеевич, потирая руки. — Рано еще радоваться, — охладил его Сергей, — вот скоро река изменит направление, и тогда парус нам ни к чему. И действительно, попутный ветерок вскоре сменился встречным, и нам снова пришлось налегать на весла, а потом тащить лодку бечевой. Сумерки застали нас приблизительно на сто первом километре. — Надо бы пристать к берегу, — предложил я, — в темноте плыть по незнакомой реке весьма опасно. — Ты же сам твердил, что нужно поторапливаться, чтобы скорее достигнуть цели нашей поездки, — возразил Сергей. С таким доводом пришлось согласиться. Ночь наступила быстро. Темнота окутала все: и берега, и лес, и реку. На небе не было звезд. Опять полил дождь. Лодка очень медленно скользила по темной воде, и нам казалось, что она стоит на месте. В то же время опасность подкарауливала на каждом метре. В одном месте мы почувствовали, как лодка на что-то наскочила. — Не иначе, коряга, — промолвил Николай Сергеевич, перегнувшись через борт и стараясь что-либо разглядеть в темной воде. К счастью, глубина здесь была небольшой, всего метра полтора. С помощью шеста нам кое-как удалось освободиться от коварного топляка. Вдруг мы услышали сильный всплеск воды у берега. — Вроде за нашей лодкой кто-то следит... — предположил Сергей, всматриваясь в темноту. — Просто зверь какой-то бродит, — успокоительно сказал Николай Сергеевич. — А может, кто-то хочет завладеть нашей лодкой? — возразил Сергей. Тут я вспомнил предостережение Горохова. Что-то нам Иван на этот счет говорил. Зря тогда его не порасспросили... Мы стали прислушиваться, но на реке воцарилась тишина, только небольшой ветерок шумел листвой прибрежных кустов. Проплыв еще немного, увидели слабый отблеск костра. Близко охотники! Однако наша радость была преждевременной. Казалось, до их бивака рукой подать, но прошло еще не менее часа, прежде чем мы стали различать едва заметные искры костра и около него силуэты людей.Тревожная ночь
Поминутно измеряя глубину реки, мы, наконец, остановились напротив костра, в небольшом расстоянии от берега. — Не можем подплыть к вам, мешает мель! — крикнул Сергей. — Здесь большая песчаная коса, залитая водой, в ней есть борозды, по которым лодка пройдет, — ответил мужской голос. И мы стали искать проход. — Кажется, нашел! — радостно крикнул Сергей, стоящий на носу с шестом в руках и измеряющий глубину. Двинулись по этой борозде, но, проплыв не больше пяти метров, снова стали скрести дно. Ничего не оставалось, как сойти в воду и тащить лодку за собой. Но коварная мель и тут стала преподносить сюрпризы. Протащив лодку метров семь, мы опять попали в глубокое место. Вода не только заливала сапоги, но порой доходила нам до пояса, но мы упорно продвигались к берегу. Николай Сергеевич изо всех сил помогал нам, усиленно работая кормовым веслом. Только Пират оставался безучастным свидетелем наших усилий. Дождь уже прекратился, из-за небольшой тучки вынырнул месяц. Он, как сторож этих таежных мест, уселся на престоле мелких кучевых облаков. Мне так и захотелось ему крикнуть: — Ну-ка, дай побольше света! Но месяц безучастно глядел на незадачливых путешественников. — Около, берега большая глубина, — предупредили нас издали охотники. Пришлось опять сесть в лодку и взяться за весла. Наконец-то мы на берегу. Как приятно было обсушиться у яркого костра, а затем всласть поесть утиной похлебки, которой угостили нас охотники. Иван Козак оказался невысокого роста, плотно сложенным мужчиной, с большими черными усами, которые он поминутно поправлял то правой, то левой рукой. Он неторопливо рассказывал: — На этом берегу, где мы высадились, есть несколько озер, которые соединяются между собой. Они имеют также сообщение с рекой. Осенью на них полным-полно уток и гусей. Вот завтра отведем душу — поохотимся! — А можно ли на крайнее озеро перегнать лодку? — с надеждой спрашиваю Ивана. — Протока, которая вытекает из озера, в большую воду достаточно глубокая. А сейчас — не знаю. Однако попробовать можно. — А вы слышали что-нибудь о разбившемся самолете, остатки которого видел в тайге сторож Иван Горохов? — Слух такой есть. Только вряд ли можно обнаружить самолет в такой глухой тайге, — с сомнением покачал головой Козак. — Может, и нам поискать его? — вмешался другой охотник, которого звали Михаилом и который молча прислушивался к разговору, задумчиво глядя на огонь. — Жаль, что Горохов не мог пойти с вами на поиски. Одним трудно... — Горохов дал нам ориентиры, — сообщил я. — Два больших озера на левом берегу, а посредине реки остров, — Такие примеры не особенно надежны, — усомнился Козак. — На Каве множество озер и на том и на другом берегу. А посредине реки есть немало островов. Попробуй узнай, какие из них имел в виду Горохов. Против такого довода, конечно, трудно было возразить. Однако я твердо сказал: — Будем искать, раз уж забрались в такую глухомань! Не окажете ли нам помощь? — Попробовать можно, — неуверенно проговорил Козак. — Посмотрим. Утро вечера мудренее. Время было уже позднее. Месяц ушел на покой, зато ярче стали светить мерцающие звезды. Казалось, они совсем низко висят над головой. Ночь порадовала нас свежестью, яркостью звезд и обещанием лучшей погоды на завтра. Надеясь, что дождя не будет, мы не стали раскидывать палатку, а расположились на ночлег возле костра. Ночью я проснулся от гавканья Пирата и какой-то неясной тревоги. Пес надрывно лаял, глядя в сторону прибрежных кустов, но не отходил от нас. Растолкал своих спутников: — Наверное, зверь бродит недалеко. Мы прислушались. В кустах треснула сухая ветка, потом послышался далекий шелест кустарника. — Это хозяин тайги приходил нас попроведать. Надо же ему узнать, кто появился в его владениях, — проговорил Николай Сергеевич, успокаивая Пирата. Костер прогорел, вместо него остались только тлеющие головешки. Пришлось пойти в лес, набрать немного сучьев и снова разжечь огонь. Уснуть уже не удалось. Вскипятили чай и стали, ожидать рассвета, чтобы пойти на обетованные озера. У всех была надежда, что это те самые озера, о которых говорил Горохов. Утром, перед тем как отправиться на озера, я все же решил осмотреть прибрежные кусты: меня беспокоило, кто мог подходить ночью к нашему стану. Отойдя совсем немного, заметил на влажной земле отнюдь не след медвежьей лапы, а отпечаток обуви большого размера. Так вот на кого лаял Пират! Кто же этот человек, так близко подходивший к, нашему стану? Я возвратился к своим товарищам, ни слова не сказав о подозрительных следах. Но сам решил быть бдительнее.В протоках и буреломе
Едва развиднелось, Козак со своим напарником двинулись к озерам. Около лодок остался Николай Сергеевич с Пиратом, а мы с Сергеем отправились вслед за охотниками. Впереди, раздвигая бурелом и кусты, пробивался Козак, а за ним шли мы, зорко посматривая по сторонам, и прислушиваясь к лесным звукам. Вскоре кусты поредели и мы оказались на берегу большого озера, берега которого заросли камышом. На самой середине сидели две стаи гусей, а вокруг них плавали утки. При нашем появлении они даже не улетели. Сергей хотел было выстрелить, но я остановил его, сказав: — Не стреляй, только вспугнешь дичь! — А может, они полетят над нами? Но на это смешно было надеяться. Козак со своим напарником пошли вокруг озера, а мы с Сергеем двинулись вдоль протоки, чтобы выяснить, проходима ли она для. лодки. Едва только отошли от озера, направляясь к воде, как попали в непроходимые заросли камыша и горелого кустарника, состоящего из ивы и ольхи. — Надо взять немного левее, — предложил Сергей. Но и тут нас постигла неудача. Кругом был бурелом из поврежденного огнем леса, а среди него буйно росли зеленеющие кустарники и высокие травы. В одном месте между густых зарослей пырея мы обнаружили несколько медвежьих лежек. На мокрой земле виднелся отпечаток лапы крупного медведя, похожий на человеческую ступню. — Видно, здесь часто отдыхает хозяин тайги, — промолвил Сергей. Я приложил палец к губам: дескать, говори тише. И точно в ответ на это предостережение из зарослей кустов послышались треск веток и глухое рычание. Мы не стали испытывать судьбу и постарались быстро отойти от опасного места. После этого часа полтора продирались сквозь кусты и бурелом. Наконец, потные и усталые до предела, мы оказались на берегу реки. К большому удовольствию увидели, что Николай Сергеевич без нас не сидел сложа руки. Теперь он чистил рыбу, а возле, него стояло ведро, доверху наполненное крупными хариусами. — Вот так удача! — разом воскликнули мы. — Уметь надо! — довольно ответил он. — Когда вы утром ушли на озера, я подошел к реке, чтобы немного сполоснуть лицо. И вдруг вижу: возле берега, в небольшом омутке, рядами стоят крупные рыбины. У меня аж сердце заколотилось. Ну, думаю, сейчас я вас выловлю. Смастерил удочку, насадил на крючок крошку хлеба и вознамерился порыбачить. Но получилась осечка. Когда забросил леску и подвел наживку к голове одной из рыбин, она не только не стала ее брать, а даже отплыла в сторону. Ах, думаю, какая незадача! Где же взять другую наживку? Хорошо бы добыть червей. Но где? В это время заметил недалеко от берега в ямке утиные кишки, которые выбросили охотники вечером, когда чередили уток для похлебки. Взял это я небольшой кусочек кишки и насадил на крючок. Получился точь-в-точь земляной червь. Стоило опустить снасть в воду, как из-под берега выскочил крупный хариус и схватил наживку. А дальше уж пошло! Один за одним красавцы оказывались у меня в ведерке. Вот так и наловил рыбы. Готовьтесь, уха будет знатная! — и он пытливо посматривал на нас, ожидая похвалы. — Молодец! Ловко ты их подцепил, — восхитился Сергей. Мы быстро сварили уху. Это было объеденье! По всем правилам надо бы отдохнуть, но не тут-то было. — А ну, вставайте! — растормошил нас Сергей. — Нечего в такое время лежать в палатке! Пока не стемнело, надо проплыть по протоке, убедиться, есть ли путь дальше. Вскоре наша лодка уже плыла по узкой, как канал, протоке. С обеих, сторон возвышались крутые берега, обильно покрытые кустами ивы, ольхи и буйной травяной растительностью. В разрезе был виден почти метровый пласт перегнившего торфа, похожего на чернозем. «Ждет, ждет эта плодородная почва земледельцев, — думал я, — и когда-нибудь сторицей вознаградит их за труд». Над нашими головами как мостики лежали упавшие стволы даурской лиственницы и тополей. На лодке нам удалось проплыть не более километра. Далее путь преградил остаток древнего ствола толстой лиственницы, лежащий поперек протоки и выступающий над водой на полметра. — Кажется, приехали, — уныло сказал Сергей, посматривая на затонувшую лиственницу. Никакими усилиями мы не смогли перетащить наше суденышко через проклятое препятствие. К тому же глубина в этом месте была солидная. Не оставалось ничего иного, как возвращаться. Но повернуть назад оказалось не так-то просто. Мы не смогли развернуть лодку в этом своеобразном каньоне. Пришлось выплывать кормой вперед. Когда пришли на стан, увидели, что Иван Иванович со своим напарником тоже вернулись с неудачей, не сделав ни одного выстрела. Оба были сильно этим раздосадованы. — Надо плыть на тундру. Там наверняка можно пострелять гусей на перелете, — решительно сказал Козак. — А как же с поисками упавшего самолета? — спрашиваю Ивана Ивановича. Тот, не моргнув глазом, ответил: — Это мы предоставляем сделать вам. Ночью была сильная гроза, напугавшая нас пушечными раскатами грома и яркими вспышками молний. Вначале я подумал, что это сон, потому как грома в осеннее время в северной тайге почти не бывает. Однако прошла минута, другая, и яркий сноп света ворвался в палатку через неплотно прикрытый вход. Вспышки молний, громовые удары, то близкие, то далекие, резкие и раскатистые, повторялись все чаще. Пират в начале грозы покинул свой пост у входа, залез в палатку и теперь жался ко мне. Вдруг налетел такой сильный порыв ветра и так яростно стал трепать палатку, что она едва устояла. Ее качало, рвало, да так, что она готова была разлететься на куски. Мы все в страшной тревоге вскочили на ноги и старались удержать палатку изнутри. Но ветер внезапно стих, гроза пронеслась. Вскоре разъяснило. Все вокруг ожило и зазеленело. В лесу слышались голоса птиц. В реке плескалась рыба. Козак со своим спутником утром чуть свет сели в лодку и поплыли вниз. А нам надо было двигаться вперед.В горелом лесу
Утром мы увидели, как большие косяки перелетных гусей движутся к югу. Они не садились ни на озера, ни на реку. Мои спутники очень расстраивались, глядя на такое обилие недосягаемой дичи. Я же был спокоен. Для меня была важна не охота, а поиски самолета. Хотелось продвинуться по реке еще километров на пятьдесят и поискать там ориентиры, указанные Гороховым. На счастье, подул попутный восточный ветер. Загрузив лодку и поставив парус, мы направились вверх по реке. Картина, открывшаяся нашим взорам, была однообразная, больше того — весьма печальная. По обоим берегам виднелись большие площади выгоревшего леса. Это зрелище повергло нас в уныние. Высокие лиственницы с обугленными стволами поднимали вверх черные сучья, точно руки, просящие пощады. Только в некоторых местах мы видели редкие островки зеленой растительности, чудом уцелевшие от истребительного пожара. — Сколько же здесь погибло леса! Боже мой, — печально произнес Николай Сергеевич, глядя на это унылое зрелище. — Отчего же возник пожар? — поддержал разговор Сергей. — Была ли здесь виновата стихия, скажем удар молнии? Или это дело человеческих рук? — Что гадать, — ответил я, — истину теперь не установишь. Пожар уничтожил богатую растительность этой цветущей долины. Когда-то теперь природа все восстановит... Проплыв от нашей последней стоянки не более десяти километров, мы вынуждены были пристать к берегу. Сергей, сидевший на корме и внимательно смотревший вперед, неожиданно крикнул: — Впереди вижу остров! И мы тоже увидели его. Он резко выделялся густой зарослью кустов на фоне черноты горелого леса. — Надо пристать к берегу! Возможно, на левом берегу найдем озера, о которых говорил Горохов, — торопил я друзей. Когда мы причалили лодку и вышли на сушу, нас встретил все тот же горелый лес, среди которого не видно было ни одного зеленого островка. В это время Сергей, по своей охотничьей привычке наблюдавший за пролетающими утками, заметил: — Смотрите, все утиные стаи, летящие вдоль реки, сворачивают вправо и скрываются за лесом. — Не иначе, как там находится озеро! — высказал предположение Николай Сергеевич. — Обязательно надо пройти в том направлении. Возможно, там не одно озеро, а два, о которых говорил Горохов, — твердил я. — Тогда нам нужно в этих местах начать поиски самолета. Оставив Николая Сергеевича с Пиратом около лодки, мы с Сергеем направились сквозь чащу горельника в глубь леса. Среди отдельно стоящих мертвых стволов на земле покоилось очень много валежника, заросшего молодыми побегами лиственниц вперемежку с густой травой. Пробираясь с усилием сквозь густой бурелом, мы, наконец, с облегчением вздохнули, увидев впереди просвет. Вскоре перед нами открылось небольшое озеро. Мы подошли к прибрежным кустам, замаскировались и, стали любоваться невиданном зрелищем: вся поверхность озера была буквально закрыта тысячами уток. Ближние из них, видимо, заметили нас и подняли тревогу. Сергей отполз назад и попытался обойти водоем с другой стороны. Но утки стали подниматься в воздух. Охотничье сердце Сергея не выдержало, и он выстрелил. Тут же все стаи, как по команде, взлетели с воды и штопором стали ввинчиваться в небо. Приуныв от неудачи, Сергей вернулся, с горечью сказал: — Эх, какую возможность упустили! — Сам виноват! Зачем выстрелил и спугнул птиц? Попробуй залезть на дерево и посмотри на окрестности. Может, вблизи есть еще одно озеро? Раздосадованный спутник неохотно полез на одно из уцелевших деревьев, у которого сучья начинались чуть ли не от самой земли. Однако никакого озера он не увидел, во все стороны простирался лишь мрачный горелый лес. Опечаленные безрезультатной разведкой, мы стали пробираться обратно к берегу. — Что теперь делать? — усталым, разочарованным голосом спросил Сергей, давая понять всем своим кислым видом, что пора, мол, бросить поиски и возвращаться домой. — Надо плыть вперед! — твердо ответил я, не показав, что заметил его унылое настроение.Напрасные поиски
И мы опять двинулись дальше. Картина вдруг изменилась. По берегам вместо горелого леса возвышались высокие лиственницы со слегка желтеющей хвоей. Видимо, бушевавший некогда пожар был остановлен небольшой речкой, впадающей слева в Каву, поэтому растительность тут оказалась нетронутой. Километров через пять нам встретился на пути новый остров, который опять вселил надежду, что он является ориентиром Горохова. Здесь мы высадились на левый берег и опять стали искать два озера, расположенные рядом. Но ничего не обнаружили. Время было уже позднее. На берегу поставили палатку и устроились на ночлег. Николай Сергеевич, взяв в руки котелки, пошел за водой. Когда он возвратился, мы увидели в его руках зеленые стрелки какого-то растения, похожего на лук. — Дикий лук растет у самой воды на илистой почве, среди небольших кустиков ивы, — радостно сообщил он. Вечером, сидя, у ярко горевшего костра, разомлевшие от вкусного супа, заправленного свежим луком, мы слушали рассказ Николая Сергеевича: — Я и раньше слышал, что дикий лук растет здесь в изобилии. Некоторые жители поселков Талон, и Балаганное приплывают летом сюда для его заготовки. Вот теперь и мы убедились, как его много и как он полезен. Правда, местные жители пробираются в эти места не только за луком. Мы видели, сколько в долине Кавы гнездится диких гусей. Летом они линяют, у них происходит смена маховых перьев. И вот некоторые люди из хищнических целей, пользуясь беспомощным состоянием птиц, истребляют их. Гусей десятками загоняют в расставленные сети. — Так это же настоящие браконьеры! — с возмущением говорит Сергей. — За это судить надо! — Конечно, это браконьерство. Но бороться с этим злом здесь трудно. Власти сюда пока не заглядывают. — А я уверен, что долину Кавы со временем сделают заповедным местом, — проговорил я, еще не зная тогда, что через двадцать пять лет долина Кавы действительно будет объявлена заказником. Ночью мы спали тревожно. — Сколько же медвежьих следов я видел на берегу! — сказал нам Николай Сергеевич, когда мы уже укладывались на ночлег. — Надо Пирата на ночь привязать снаружи палатки. Пусть сторожит. — Правильно, — поддержал Сергей. — Нечего ему даром хлеб есть! Ночью мы проснулись от истошного лая. Голос Пирата срывался на яростный хрип, и в то же время пес пытался залезть в палатку. Взяв ружье, я быстро вылез наружу. Пират уже не столько лаял, сколько жалобно скулил. — Не иначе как нас навещал косолапый, — сказал я своим товарищам, выскочившим из палатки. Прислушались. Кругом было тихо. Только где-то на озере ухала выпь. Утром, пока мои спутники снимали палатку, готовили завтрак, я решил пройти по лесу. Чем дальше шел, тем гуще становились заросли. Кустарники из ольхи и молодой ивы сменились толстыми лиственницами и тополями, а среди них виднелись высокие кусты рябины с обилием алых ягод. Здесь же сидели дрозды-рябинники и лакомились этими дарами природы. Я залюбовался ими. Но тут среди зарослей густого подлеска увидел множество следов крупного медведя. Видимо, топтыгин ходил здесь на водопой и рыбную ловлю. Хотя и страшновато было встречаться со зверем, но я решил все же пройти еще дальше в глубину леса. Через несколько шагов остановился и прислушался. Кругом было тихо, только слышалась песня дроздов, пирующих на рябине. Неожиданно прямо перед собою я увидел крупного зверя. Медведь стоял около толстой лиственницы, будто специально поджидая меня. Хотя в руках я держал ружье, но в обоих стволах были дробовые патроны. Вступать в единоборство с хозяином тайги было неразумно, и я потихоньку стал пятиться назад, не спуская глаз с медведя. Зверь, видимо, не был голоден и не думал нападать на человека. Он продолжал стоять за лиственницей и внимательно наблюдал за моим отступлением. Снова погрузились в лодку и поплыли вверх, в надежде найти, наконец, ориентир Горохова. Опять возле очередного острова выходили на берег искать два смежных озера. И опять ничего не нашли. — Искать самолет в такой тайге, да еще не зная точных ориентиров, — все равно, что искать иголку в стогу сена, — уже раздраженно ворчал Сергей. — Что предлагаешь? — Прекратить поиски и возвращаться обратно! — твердо сказал он. — А как Николай Сергеевич? — По-моему, надо возвращаться. Толку от наших скитаний — никакого, — ответил тот. Но я снова уговорил своих спутников продолжать поиски. И мы опять поплыли вверх по Каве. Вскоре показался еще один остров. И у нас опять появилась слабая надежда, что мы идем в нужном направлении и наш поиск увенчается успехом. Причалив лодку к правому берегу, мы с Сергеем снова пошли на поиски. Поднявшись на крутой берег, увидели невдалеке болото, заросшее обильной растительностью. Посредине блестело открытое зеркало воды. — Надо перейти болото, может, за ним и лежит разбитый самолет, — предложил я. — Можно попробовать, — согласился Сергей. Мы выломали две длинные сухие палки и стали ими прощупывать дно. Но сколько мы ни искали подходящего перехода — его не было. Всюду под слоем прибрежной растительности чувствовалось вязкое илистое дно. И тут я вспомнил, что многие болота на Крайнем Севере к осени протаивают на большую глубину и делаются непроходимыми. В одном месте мы обнаружили под растительным слоем сравнительно небольшую глубину и более или менее твердое дно. Но едва Сергей ступил на зыбкую почву прибрежной сплавины, как погрузился в болотную жижу, которая стала его засасывать. — Помогите! — успел крикнуть он, погружаясь все глубже. Я успел подать ему конец палки. С большим трудом удалось вытащить Сергея на берег. Это грустное происшествие повергло всех в тягостные раздумья. — Может быть, нам нужно пройти по берегу и поискать тропку, о которой говорил Горохов? — неуверенно предложил Сергей, немного отдышавшись от болотной ванны. Я, конечно, согласился. Пройдя вдоль берега болота с километр в ту и другую сторону, мы убедились, что никакой тропинки через эту непроходимую преграду нет. По всему было видно, что это одна из тех стариц, которыми так богата долина реки Кавы. — Послушайте, — внезапно сказал Сергей, — может быть, это совсем не то болото, о котором нам сообщил якут. Не исключено, что все эти приметы ему просто почудились с перепугу. Кроме того, вы, вероятно, заметили, что Горохов под конец нашей беседы крайне неохотно с нами разговаривал. — Это, видимо, объяснялось его болезненным состоянием, — единственное, что я мог возразить товарищу. — Не спорю! Однако нам от этого нисколько не легче, — твердил Сергей. — А я еще раз говорю, что без опытного проводника в такой глухомани нам не найти разбитого самолета. — Это, пожалуй, верно, — вздохнул я. Скрепя сердце мне пришлось согласиться с мнением спутников — прекратить поиски. Оба они откровенно радовались тому, что мое упрямство было, наконец, сломлено.На чудесных озерах
Нечего и говорить, что наше суденышко плыло вниз довольно ходко. Хотя течение и было медленным, но лодка неслась безостановочно. — Летят гуси! — вдруг крикнул Сергей, поворачивая лодку под защиту прибрежных кустов. Когда стая поравнялась, наш охотник выстрелил и снял одного гуся. Птицу-то он подстрелил, но и сам искупался. Сидя на корме, Сергей повернулся вправо и не успел плотно приложить приклад ружья к плечу. Получилась сильная отдача, и стрелок оказался за бортом. К счастью, место было неглубокое и он отделался холодной ванной. — Давай руку, — крикнул Николай Сергеевич. Общими усилиями мы втащили горе-охотника в лодку. — Ух, как холодно! — дрожал он всем телом. — Потерпи! Охота пуще неволи, — шутил я. — Вот высадимся на берег, распалим такой костер, что небу жарко станет. Сварим похлебку из твоего гуся на славу! И костру, и вкусной похлебке мы радовались не меньше пострадавшего. Однако предаваться блаженству и неге было некогда — снова в путь. В одном месте наше внимание было привлечено большими стаями уток, направлявшихся к югу. Заметив лодку, они сворачивали влево и скрывались за прибрежными кустами. Оставив Николая Сергеевича около лодки, мы с Сергеем решили пройти в сторону, где скрылись птицы. Сразу же от берега попали в заросли травы и мелких кустов. Стебли пырея и камыша скрывали нас с головой. Вдруг я уловил гоготание гусей. Стали пробираться на эти звуки. Наконец, трава немного поредела и мы вышли на небольшой холмик, видимо, наросший между двумя затянутыми травой старицами. И тут нашим взорам представилось серпообразное озеро длиною около трехсот метров. На дальнем конце его увидели настоящее птичье царство. У самого берега, под защитой высоких камышей, мирно дремали гуси, спрятав головы под крылья. Только вожак был настороже. Он стоял на высокой кочке и зорко посматривал вокруг. Здесь же спокойно отдыхали утки. И каких только пород здесь не было! Наряду с шилохвостями плавали свиязи. Между ними виднелись чирки-свистунки. Стая жирных чернетей находилась возле желтоголовых крохалей. Я смотрел на это обилие уток и табун гусей как зачарованный. Много лет мне пришлось работать в Северной Якутии, часто бывал в долинах Колымы и ее притоков, исколесил Чукотку, но такого обилия пернатой дичи, признаться, еще нигде не видывал. Вдоволь налюбовавшись невиданным птичьим царством, Сергей, охваченный охотничьей страстью, тихо проговорил: — Хватит смотреть, надо действовать! Я пойду слева от озера, а ты как хочешь. И он двинулся в обход, а я остался на месте. Памятуя о прежних неудачах, Сергей стал пробираться со всеми предосторожностями. И все же не смог скрытно подойти к берегу. Сторожевой гусь первым заметил покачивание высоких стеблей пырея и поднял тревогу. Вся стая как по команде поднялась в воздух и скрылась из виду. Тут же затревожились утки. Стараясь ничем себя не выдать, я замаскировался в густых зарослях пырея, полярной березки и стал внимательно наблюдать за озером. Видимо, не в силах дальше сдерживать свой пыл, Сергей опять, как и в прошлый раз, выстрелил по живой мишени, хотя расстояние до цели было значительным. В птичьем царстве возник переполох. Утиные стаи тотчас же стали подниматься, направляясь в мою сторону. И теперь настала моя очередь волноваться. Замечаю, что прямо на меня летит табунок крупных шилохвостей. Беру одну из них на мушку, тщательно прицеливаюсь и жму на спуск. Утка падает к моим ногам. Из второго ствола бью в угон, и вторая, птица камнем срывается в густые заросли травы. Едва успеваю перезарядить ружье и замечаю, как несколько в стороне тянет одиночный селезень. Снова выстрел — самец на земле. А утки тем временем продолжают лететь. Некоторые из них идут обочь меня, но на верном выстреле, а другие пролетают над головой. В этом случае такую птицу, как говорят охотники, надо брать на «штык». Конечно же, тут я мог отвести душу и утолить охотничью страсть. Но внезапно меня пронзила тревожная мысль: «Зачем? Хватит нам и трех уток!» Я вовремя одумался и перестал стрелять. — Почему прекратил стрельбу? — возбужденно спросил Сергей, подходя. Бесполезно было объяснять ему истинную причину. — Застряла гильза в патроннике! — ответил я. — Как жаль! — сокрушался он. — Можно было настрелять столько уток, что их хватило бы на всех нас с избытком. Конечно, со спортивной точки зрения можно было отличиться. Такая стрельба по быстролетящим уткам была похожа на упражнения в тире — по тарелочкам. Но я не мог истреблять беззащитных птиц. Против этого восстала вся моя натура, и здравый смысл преодолел охотничью страсть. Подобрав подбитых уток, мы направились к лодке, где нас поджидал Николай Сергеевич.Возвращение
И снова мы плыли среди берегов, покрытых горелым лесом. Лишь около воды виднелись ива и ольха уже с изрядно пожелтевшей листвой. — Думаю, что сегодня будем ночевать в зимовье, — промолвил Сергей, посматривая на унылые берега. — Если ты имеешь в виду зимовье на восемьдесят пятом километре, то до него, пожалуй, нам засветло не добраться, — заметили. — Нет, я говорю о другом, которое я видел, когда мы плыли еще вверх. Оно стоит-примерно на девяностом километре, — ответил Сергей. Мы стали внимательно смотреть на левый берег, но перед нами проплывали лишь грустные картины горелого леса. — Может, у тебя была галлюцинация, — сказал я Сергею. — Могу побиться об заклад, что видел где-то в этом месте таежный барак, — уверял Коленов. Наконец, когда мы уже потеряли всякую надежду увидеть долгожданную избушку, слева от нас на берегу показалось что-то темное и массивное. — Смотрите, вон зимовье! — радостно вскричал Сергей, Мы высадились на берег. Пройдя метров сорок, увидели полуразрушенный небольшой таежный барак, сложенный из неошкуренных лиственничных бревен. Однако осмотр этого незавидного сооружения привел нас в уныние. Потолок и две его стены рухнули. Только стена, обращенная к реке, стояла еще невредимой, приманивая уставших путников, стремящихся найти пристанище. — Нет, как хотите, а в такой развалюхе нельзя ночевать, запросто может рухнуть, — сказал Николай Сергеевич. — Что будем делать? — машинально спросил я. — Поставим палатку и переспим в ней, — ответил Николай. Начали готовиться ко сну. Сначала выжгли сухую траву возле одного дерева, а потом стали разводить костер. Дров было в изобилии. Для этой цели мы использовали развалившиеся стены таежной избушки. Вскоре большой костер пылал на поляне. Палатка, положенная на сухие ветки ивы и ольхи, послужила нам хорошей постелью. Утром 24 сентября благополучно доплыли до стана сенокосчиков, расположенного на семьдесят втором километре. А затем на попутной автомашине, загруженной картофелем, к вечеру добрались до поселка Талон. — Удачна ли была ваша поездка? — спросил при встрече Петр Бондаренко. — Увы, — отвечаю, — наши поиски оказались безрезультатными. Мы не смогли найти ориентиры, указанные Гороховым. — Это неудивительно, — говорит он, стараясь нас успокоить. — В тайге без опытного проводника вряд ли можно найти нужное место. — Да, мы понадеялись на себя. Вроде не новички в тайге. Обидно, что не смогли найти самолет. Но и времени у нас было мало. Это тоже причина, мы очень спешили. Тут подошел Сергей Филиппович и сообщил, что из Магадана плывет пассажирский катер, который скоро ожидается в Балаганном. Услышав это, Петр Бондаренко предложил: — Может быть, вам не следует торопиться в Магадан, а нужно еще раз проплыть по Каве, взяв проводником Горохова. Автомашину до семьдесят второго километра выделю, а лодку также найдем. — К сожалению, на такую поездку мы уже не имеем времени. Наш отпуск заканчивается через три дня. К тому же, мне сообщили, что Горохов находится в больнице. — Да, это осложняет дело, — согласился собеседник. — Знаете что — приезжайте к нам будущим летом. К тому времени Горохов, надо полагать, будет здоров и, укажет, где он нашел самолет! — Думаю, за год много воды утечет. На этом наш разговор закончился. Распрощавшись с Бондаренко, мы уехали в Балаганное, а затем на морском катере вернулись в Магадан. Позже я узнал что Иван Горохов не дожил до очередного лета. Он скончался зимой 1956 года. Так со смертью этого человека было похоронено наше стремление найти самолет в долине реки Кавы. По дороге в Магадан я думал о будущем Тауйского района и долины реки Кавы, которая так поразила нас чудесной растительностью, обилием дичи и животного мира. Хотя наши поиски не увенчались успехом, это путешествие оставило в памяти неизгладимый след. Чем же объясняется такой буйный и необычный расцвет растительности в бассейне этой реки, изобилие птиц и зверей? Вероятнее всего тем, что долина Кавы со стороны холодного Охотского моря закрыта горами, которые препятствуют проникновению в нее губительных северных ветров. Не исключено и животворное влияние подземного тепла термальных источников Мотыклея и Беренджи. Причем вода этих источников имеет температуру на выходе из земли свыше тридцати градусов и обладает целебными свойствами. Вот почему вольготно живется здесь зверью, птицам и рыбам. По этой же причине изобилует буйная растительность. Сегодня Тауйский совхоз является одним из передовых в Магаданской области. У него огромные плодородные площади в долине реки Тауй. Экономическому процветанию хозяйства во многом способствовала прокладка автодороги Магадан — Балаганное — Талон. Теперь обеспечена круглогодичная связь перспективного сельскохозяйственного района с Магаданом. Что же касается долины Кавы, там по-прежнему ведутся лишь заготовки сена, и это правильно, поскольку сохраняется в нетронутом виде чудесная флора уникального уголка Магаданской области. Решением правительства организован заказник «Магаданский», в состав которого вошла и долина реки Кавы. В этом — надежный залог сохранения ландшафта, животного мира и прочих богатств чудесной долины.Где «квадрат Леваневского»?
Несмотря на неудачу в поисках самолета на реке Каве, мой интерес к истории исчезновения экипажа Леваневского со временем нисколько не уменьшился. Я стремился все эти годы прочесть все, что относилось к нему лично и к событиям того времени. Сигизмунд Леваневский родился в Питере в семье кузнеца. В гражданскую войну добровольцем пошел на Восточный фронт сражаться против Колчака. Сначала был рядовым, потом командовал ротой. Сыпной тиф свалил с ног боевого командира. После излечения он снова вернулся в свою часть, которую вскоре перебросили в Дагестан для борьбы с бандами имама Гоцинского. В одном из боев Леваневский был тяжело ранен. Врачи настойчиво рекомендуют ему сменить место службы и профессию. Но Леваневский упорно и настойчиво преодолевает свой недуг и остается в рядах Красной Армии. После окончания гражданской войны он заканчивает военную школу морских летчиков, а затем работает начальником училища Осоавиахима в Полтаве. Но кипучая натура Леваневского все время рвется в небо, его привлекают дальние перелеты. В 1933 году его мечта осуществилась. Ему предложили перебазировать тяжелый морской самолет Н-8 (двухмоторную летающую, лодку «Дорнье-Валь») из Севастополя на Чукотку. Пролетая над Сибирью, он впервые увидел непроходимую тайгу и высокие горы. А перед Красноярском неожиданно забарахлил один мотор. Сесть было негде, Леваневский с трудом дотянул до Енисея и приводнился на великой реке. Здесь красноярские мастера самолет исправили, и Сигизмунд Александрович продолжил свой путь. А 19 июня 1933 года его торжественно встречали в Хабаровском гидропорту. Там же Леваневский получил новое правительственное задание: лететь на Чукотку для ледовой разведки по трассе движения знаменитого парохода «Челюскин», который должен был за одну навигацию пройти во льдах от Мурманскадо Владивостока. Но судьба этим пароходом, как известно, распорядилась иначе. Из Москвы пришла «молния» с другим заданием: срочно лететь в Анадырь на розыски американского пилота Джеймса Маттерна, который совершал кругосветное путешествие на самолете с громким названием «Век прогресса», но потерпел аварию в анадырской тундре. И Леваневский отправился выполнять это задание. Его самолету пришлось лететь над бурным Охотским морем, где туман прижимал машину к воде, а бешеный ветер срывал верхушки волн, ухудшая и без того плохую видимость. С огромным трудом Леваневский долетел до Анадыря. Здесь он нашел самолет Маттерна, который валялся разбитый в тундре. Сигизмунд Александрович взял американца на борт и, применив все свое мастерство и сноровку, на последних каплях бензина доставил потерпевшего на Аляску, в Ном. Потом были незабываемые дни челюскинской эпопеи. Леваневский вместе с другими героями-летчиками, рискуя жизнью в суровых погодных условиях Арктики, был одним из ее участников. Сообщение о гибели парохода «Челюскин» Леваневский услышал по радио, находясь на отдыхе в Полтаве. Он тут же телеграфировал в Москву, что готов лететь на помощь. На другой день получил правительственную «молнию»: «Немедленно выезжайте в Москву» и вскоре уже был в столице. В это время Советское правительство закупило в Америке два самолета, приспособленных для полетов в северных условиях. Сигизмунда Леваневского, Маврикия Слепнева и полярного исследователя Георгия Ушакова отправили получать эти машины. В городе Фэрбенксе летчикам передали девятиместные самолеты «Консолидейтед-Флейстер». Пилоты поднялись в воздух и направились к родной земле. Однако в Номе. Слепнев получил распоряжение от правительственной комиссии задержаться до выяснения обстановки в Ванкареме. Леваневский с Ушаковым одни продолжали путь. Вблизи берегов Чукотки их постигла неудача. Сначала была низкая облачность и пилот вынужден был пробивать ее. На высоте примерно двух тысяч метров началось обледенение. Умело планируя, Леваневский сумел немного снизиться и с высоты увидел прибрежные сопки. Он направил машину подальше от предательских преград. Но тут самолет сорвался в штопор и стремительно понесся вниз. Пилоту с большим трудом удалось вывести машину из штопора, уже над самой поверхностью льда. Последовал удар о торосы. Снесло обе лыжи. Но самолет все же сел на фюзеляж. Леваневский получил травму головы и руки, потерял сознание. На счастье, вблизи берега оказалась чукотская яранга. С помощью Ушакова и механика Армстидта пострадавшего перенесли в нее и оказали ему первую помощь. Утром ему полегчало. Добравшись до Ванкарема на собаках, Леваневский радировал в Москву: «Чувствую себя работоспособным и готов снова к работе». Но самолета у него не было, и он лишен был возможности осуществить свое желание. В это время в Ванкарем на помощь челюскинцам прибыли другие летчики, и за четыре дня все потерпевшие крушение были освобождены из ледового плена. Так из-за аварии, едва не стоившей ему жизни, Леваневский не смог больше летать на льдину... ...Но вернемся к событиям 1937 года, когда бесследно исчез самолет Н-209. Исследователи и теперь никак не могут прийти к единому мнению о месте и времени гибели Леваневского. Так, из опубликованных материалов о поисках пропавшего самолета видно, что, якобы, последняя радиограмма от Леваневского была принята 13 августа в 14 часов 32 минуты. На самом деле в тот день Якутская радиостанция в 15 часов 58 минут приняла такое сообщение: «Все в порядке, слышимость Р-1» (что значит плохая). А в 17 часов 53 минуты радиостанция мыса Шмидта приняла радиограмму: «Как вы меня слышите? Р. Л. Ждите». (Р. Л. — позывные Леваневского «Релел»), Затем в Правительственную комиссию поступило сообщение одного радиолюбителя из Ярославской области. В нем указывалось, что 16 августа в 21 час 45 минут ему удалось на приемнике СВД-1, на волне 55 метров, принять сообщение «Р. Л. С самолета Леваневского». По утверждению радиолюбителя, эти слова повторились два раза, потом слышимость исчезла, а через 10 секунд передача повторилась, но была неразборчивой. Далее указывается, что волну самолета радиолюбители принимали еще 22 августа. К сожалению, в этих сигналах можно было разобрать только отдельные знаки. Выходит, после прекращения основной связи экипаж самолета некоторое время был жив, и батареи могли давать энергию. Это наводит на мысль, что самолет Леваневского не погиб в море, а мог приземлиться в каком-то неизвестном месте. Позднее сообщалось, например, что самолет Н-209 упал в Якутии. Об этом рассказал командир вертолета Евгений Васильевич Попов. По его словам, на берегу озера Сеген-Кюэль он нашел деревянную плиту, на которой была выжжена надпись: «Здесь 13 августа 1937 года в результате катастрофы самолета Н-209 погиб экипаж...» Отчетливо была выведена фамилия Леваневского, остальные трудно было разобрать, но одна, оканчивалась на «...ский» — возможно, Галковский. Впоследствии такую плиту обнаружить не удалось. Высказываются предположения, что ее взял экипаж одной из машин Жиганского авиаотряда, полет которого окончился катастрофой. Работая геологом в Северной Якутии, я в апреле 1940 года проезжал по льду озера Сеген-Кюэль. На западном берегу недалеко от ледового поля увидел деревянный столб с укрепленным на нем пропеллером. Заинтересовавшись этим, спросил у проводника Семена Слепцова: — Кому поставлен памятник? Тот ответил: — Самолету, который летел из Верхоянска в Якутск. Недалеко в горах он разбился. Мы слезли с лошадей и молча постояли у этого памятника. До сих пор остается загадкой, где и как погиб. Сигизмунд Леваневский. Однако не исчезла надежда, что с помощью современной техники все же будет отыскан роковой «квадрат Леваневского».Поиски продолжаются
Спустя много лет после исчезновения Н-209 этой проблемой заинтересовались видные советские ученые — академик Е. К. Федоров и директор Арктического института А. И. Трешников. Они добились разрешения на экспедицию в Северную Якутию, целью которой была проверка версии о гибели самолета Леваневского в окрестностях озера Сеген-Кюэль. Экспедиция применила для поисков специальные приборы подводных исследований. С их помощью было обнаружено, что на дне озера существует продолговатый холм высотой в полтора метра и диаметром около пятидесяти метров. Ученые предполагают, что это странное возвышение и есть место, где лежит большой самолет, покрытый слоями илистых отложений. Веских доказательств, однако, нет. Нужны специальные исследования, в частности магнитная съемка в инфракрасном свете, производимая с борта самолета или вертолета. И тогда вопрос может проясниться. Но вернемся к сообщению Николая Балдина, с которого и начался мой рассказ. Сообщение Балдина вновь пробудило интерес к загадке исчезновения самолета Леваневского. Возникает вопрос: действительно ли это машина, на которой летел в Америку Сигизмунд Александрович? Может быть, в долине Кавы лежит какой-то другой самолет, потерпевший аварию? Это вполне могли бы установить летчики Охотского подразделения ГВФ. Так и случилось. Летом 1982 года к месту аварии, обнаруженному Балдиным, вылетела на вертолете группа охотских пилотов, с ними был и специалист из Уфимского авиационного института. Они увидели, что на сопке действительно лежат все четыре мотора с разбитыми о камни склона деревянными винтами. Именно эти моторы и видел, наверное, якут Горохов, приняв их за «головы злого духа». В газетах сообщались такие подробности. Бортмеханик Саша Нахимов, подойдя к одному из этих моторов, отвернул сливной краник, и из него тотчас потекло масло, словно его залили только вчера! Все моторы были как новенькие, а остальные части машины либо сгорели, либо оказались разметанными по склонам сопки. На одном из моторов исследователи обнаружили табличку с указанием года изготовления: «1938». И эта бесспорная дата сразу исключила гипотезу о самолете С. А. Леваневского. Исключало ее и искореженное крыло, валявшееся там же на сопке. Оно было изготовлено из гофрированного листового железа. Причем верх крыла был зеленого цвета, а низ — голубой. Для авиаспециалиста стало ясно, что обнаружен не самолет Н-209, а ТБ-3. Как известно, на таких машинах летали пилоты Дальстроя еще в предвоенные годы. Катастрофа в долине Кавы произошла, вероятно, где-то в сороковом году. Окончательный свет на эту находку пролил бывший пилот С. Сичкаревский, который работал на Дальнем Востоке с тридцать пятого года. Перед самой войной он летал в подразделениях Охотско-Аянского рыбного треста и весной 1940 года узнал, что тяжелый самолет, принадлежавший Дальстрою, потерпел катастрофу на Охотском побережье, вблизи полуострова Лисянского. Экипаж чудом остался жив. Летчиков разыскали в тайге и помогли им выйти в район Мотыклейского термального источника. Отсюда их на маленьком самолете вывезли в Магадан. Так была раскрыта загадка «железного зверя», до смерти напугавшего охотника-якута Горохова. Но, как считают советские ученые, розыски места катастрофы машины Леваневского необходимо продолжать. Славная жизнь и подвиги замечательного человека нашей эпохи достойны новых усилий. Тем более, что остается непроверенной версия о холме на дне Сеген-Кюэль. Надо искать «квадрат Леваневского» с помощью новейшей техники. Известный ученый, доктор физико-математических наук Н. Кузнецов (Дальневосточный вычислительный центр Сибирского отделения Академии наук СССР) полагает, что затянувшийся спор, о «квадрате Леваневского» может разрешить лишь современная ЭВМ. Она очертит район предполагаемого падения или приземления Н-209. При условии, разумеется, если в программу ЭВМ будут введены все известные данные, в том числе сведения, о движении льдов, направлении ветров в Арктическом бассейне за период с 1937 по 1983 год. Н. Кузнецов уверен, что ЭВМ способна с высокой степенью точности рассчитать, где вернее всего искать следы пропавшего самолета Н-209. Газета «Советская культура» от 28 апреля 1983 года сообщила, что коллектив редакции газеты «Воздушный транспорт» организует поиски сохранившихся самолетов АНТ-4 и П-5, на которых советские летчики вывозили со льдины челюскинцев. Эти машины должны занять достойное место в музее авиации. В том же году Центральное телевидение показало фильм «Летать выше, быстрее, дальше», рассказывающий о развитии советской авиации. В него были включены найденные в архивах документальные кадры, снятые за несколько минут до последнего старта легендарного самолета Н-209. Вот как о просмотре этого фильма вспоминает жена радиста Галковского — Г. Галковская-Айвазян: — На экране самые дорогие нам люди. Они хлопочут возле своего самолета, укладывают последние грузы, проверяют моторы. И так хочется подсказать, чтобы проверили правый крайний, ведь через несколько часов именно он выйдет из строя и перечеркнет многие мечты и надежды... На экране уже закончены последние приготовления. Самолет выруливает на взлетную полосу... Большое спасибо телевидению, которое показывает страницы истории, учит людей любить героическое прошлое... Создатели фильма рассказали и о том, как до сих пор ведутся поиски самолета Н-209. И я верю, он будет найден. Все же, как ни больно, на гибель С. А. Леваневского следует смотреть глазами Истории. Разве померк подвиг Амундсена от того, что знаменитый полярный исследователь без вести пропал в арктической пустыне? Короткая, но яркая жизнь Героя Советского Союза С. А. Леваневского подобна метеору, пронесшемуся по земному небосклону и оставившему неизгладимый след в людской памяти. Ведь освоение Арктики — это фронт, а потери на фронте всегда неизбежны. И если тебе, молодой читатель, случится увидеть ныне действующий ледокол «Леваневский», либо пройтись по улице, носящей имя героя-летчика в Полтаве или Буйнакске, обнажи голову и скажи: «Советские герои бессмертны, ибо живут в народной памяти. Никогда не умрут их дела».Жизнь полевая, экспедиционная
Владимир Соловьев Геологические этюды
Мужчине — на кой ему черт порошки, Пилюли, микстуры, облатки. От горя нас спальные лечат мешки. Походные наши палатки.Судьба геолога-полевика забрасывала меня а разные уголки нашей страны, но больше и дольше всего приходилось работать на ее восточной окраине. Мне одинаково близкими стали горные гряды Сихотэ-Алиня и ощетинившиеся лиственничным частоколом склоны Буреинского хребта, угрюмые гольцы Северо-Востока и вулканические нагорья Камчатки и, конечно, Курильские острова, каменная цепь которых напоминает остроконечные шлемы выходящих из моря сказочных богатырей. Всюду рядом шли верные товарищи, всюду доводилось сталкиваться со всем тем прекрасным и удивительным, что таит в себе природа. Эти волнующие свидания с природой, встречи с самыми неожиданными ее проявлениями стопроцентно гарантировала жизнь полевика. Экспедиционная жизнь... С ней неизбежно связаны те или иные лишения, всевозможные трудности, а подчас и неприятные «ЧП». И тем не менее такая напряженная, утомительная жизнь остается полнокровной, эмоционально и духовно насыщенной, надолго запоминается богатством содержания, разнообразием впечатлений. Есть в ней что-то такое, что расцвечивает полевые будни яркими красками, и они не тускнеют в памяти. Вот потому-то и сквозь дымку времени все так же четко видишь характеры людей, с которыми работал, все так же остро воспринимаешь взаимоотношения в коллективе, все так же непосредственно переживаешь былые радости, огорчения, комические ситуации, драматические минуты... Если же — допускаю — с годами все это представляется выпуклее и ярче, чем было на самом деле, то что ж, спасибо тебе за такую особенность, экспедиционная жизнь! Думается, что эта сторона геологической жизни незаслуженно обойдена большой литературой. Ни в малой мере не чувствуя себя способным восполнить этот пробел, я попытался вспомнить отдельные эпизоды общения с природой и случаи экспедиционного бытия; попробовал дать несколько небольших набросков из полевой жизни, нередко совмещая разрозненные и разделенные большими отрезками, времени события. Все это основано на личных наблюдениях, пережито мною или моими товарищами.К. Симонов
Тридцать лет спустя
Есть два разряда путешествий: Одни — пускаться с места в даль, Другой — сидеть себе на месте, Листать обратно календарь.Полуденный зной достиг своего предела. Недвижный воздух казался плотным и осязаемым и лишь над вершинами Хехцира зависла гряда облаков, обещающая дождь и прохладу. Где-то вдали протарахтела машина, и опять все стихло. — Утя, утя, утя! — неожиданно раздался громкий голос со скамейки, на которой, в тени дерева, расположились трое молодых ребят в геологических фуражках. — Кря, кря... — начал было и второй юноша, пытаясь подманить ковылявших по обочине деревянного тротуара уток, но третий парень насмешливо оборвал его: «Не рано ли раскрякались, первооткрыватели! На весь город шум подняли!» Эта реплика возымела неожиданное действие. На скамейке поднялся невообразимый гвалт. Громко заговорили все одновременно. Спорили о том, что должен уметь, знать и делать геолог. Наконец согласились, что он должен уметь все, в том числе и подражать голосам птиц и зверей, однако... крякать лучше все же среди камышей на озере, а не в центре города. Сейчас трудно поверить, что эта маленькая сценка «разыгрывалась» на одной из главных улиц Хабаровска. Однако все это было, только было тридцать лет тому назад. Не сразу стал Хабаровск современным центром дальневосточной индустрии, культуры и науки. Не по мановению волшебной палочки Амур оделся в набережные, не в одночасье глубокие овраги, рассекавшие город, превратились в прекрасные бульвары и не вдруг современные архитектурные ансамбли потеснили старые постройки. В то время, с которого начался рассказ, в городе было полно одноэтажных деревянных домов, и нередко даже на большие улицы забредали домашние птицы и козы, что, впрочем, никого не смущало: шли первые трудные послевоенные годы. Стране нужно было решать главные задачи, связанные с восстановлением и развитием народного хозяйства. Ускоренное освоение минеральных богатств приобрело значение одной из главных проблем. Объектом интенсивных геологических исследований становились восточные регионы Советского Союза. Начиналась планомерная Государственная геологическая съемка обширных территорий, сопровождавшаяся поисками полезных ископаемых. Для реализации этих грандиозных планов на помощь территориальным геологическим управлениям пришли центральные научно-исследовательские организации, среди которых был и ВСЕГЕИ — Всесоюзный научно-исследовательский геологический институт, в прошлом Геологический комитет. Связи Геолкома — ВСЕГЕИ с Дальним Востоком традиционны. С первых, же лет организации Геологической службы России сотрудники Геолкома начали проводить плодотворные исследования на восточной окраине страны. Победа социалистической революции придала новый творческий импульс работам замечательных геологов тех лет. Даже в мрачный период интервенции и гражданской войны они оставались верны долгу ученых, посвятивших себя служению только еще возникающей, не имеющей аналогов в прошлом всенародной науке. Отрезанные от Петрограда колчаковцами и белогвардейскими бандами, орудовавшими в Сибири и Забайкалье, оставшиеся после полевых работ на Востоке России геолкомовцы Э. Э. Анерт, П. И. Полевой, А. Н. Криштофович организовали в 1920 году во Владивостоке Дальневосточный филиал Геологического комитета. Работая в невероятно сложных условиях, они смогли уже к 1922 году передать государству информацию о вновь обнаруженных месторождениях полезных ископаемых. Не ослабевали связи ВСЕГЕИ с Востоком и в последующие годы, включая период Великой Отечественной войны, когда С. А. Музылев стал главным геологом Дальневосточного геологического управления, а В. Н. Верещагин, возглавляя отдел угля управления, руководил геологической съемкой и составлением первой детальной геологической карты южной части Дальнего Востока. Позже они курировали дальневосточные экспедиции ВСЕГЕИ. Выпускники Ленинградского горного института и университета составили костяк этих экспедиций. Как раз к свежему пополнению Дальневосточной экспедиции, прибывшему к месту своих первых самостоятельных работ, и относились трое юношей, споривших на скамейке в Хабаровске. Был среди них и автор этих строк, имевший тогда за плечами всего три студенческих полевых сезона. Сейчас как-то даже не верится, что уже три десятилетия осталось позади — так ярки и свежи воспоминания о многих маршрутах и эпизодах полевой жизни. Совсем незаметно за рабочими буднями протекло, оказывается, столько времени. Невольно задумываясь о пройденном пути, только теперь начинаешь понимать, как нам, окунувшимся в геологию в первые послевоенные пятилетки, повезло. Мы оказались на стыке нескольких поколений и имели возможность впитать в себя их знания и опыт. Огромный же фронт работ, на котором предстояло трудиться, как нельзя лучше помогал индивидуальному росту и выявлял способности каждого. Не случайно поэтому из состава дальневосточных экспедиций вышли такие ученые, получившие мировую известность, как А. Д. Щеглов, А. И. Жамойда, Д. В. Рунквист. Многие из некогда «зеленых» юнцов стали профессорами, докторами и кандидатами наук. Но дело даже не в званиях и степенях. Экспедиционная школа тех лет помогла сформироваться определенному мировоззрению, отношению к избранному пути как к основному делу всей жизни. При этом сохранялись и крепли лучшие традиции Геолкома, геологов «старой закалки». Да и как могло быть иначе? Чувство глубокого уважения и даже благоговения перед основоположниками отечественной геологии невольно возникало у молодого специалиста, когда он, впервые проходя по гулким сводчатым коридорам ВСЕГЕИ, замечал на двери кабинета медную дощечку с выгравированной фамилией академика Ф. Н. Чернышева или академика А. П. Карпинского, когда со стен, из массивных золоченых рам, на него строго смотрели классики геологической науки, как бы спрашивая: «А зачем вы сюда пожаловали, молодой человек?» В том же коридоре можно было встретить тогда еще здравствующих Я. С. Эдельштейна, А. Н. Криштофовича, Ю. А. Билибина, С. В. Обручева. Дома, на стеллаже, как дорогая реликвия, хранится презентованная мне с дарственной надписью П. В. Виттенбурга монография «Геологическое описание полуострова Муравьева-Амурского и архипелага императрицы Евгении», написанная им в соавторстве с А. Н. Криштофовичем и И. В. Палибиным. Книга, изданная в 1916 году и подаренная в пятидесятых годах, — это ли не перекличка поколений? Повезло нам и со старшими товарищами и наставниками, которые делились с нами своими знаниями, мыслями, радовались нашим первым удачам, помогали исправлять ошибки. Разве можно забыть неожиданные приезды в партии Н. А. Беляевского, когда он отправлялся с кем-нибудь в маршрут, оставляя себе роль «сопровождающего рабочего». После такого маршрута ты чувствовал себя начинающим дилетантом, а сделанные тобою выводы представлялись детским лепетом. Однако, в конечном счете, все это шло на пользу. А как не вспомнить приезды в партию Л. И. Красного, который, еще толком не умывшись и не отдохнув с дороги, просил показать карты и результаты наблюдений. И тут происходило волшебство. Познакомившись с самыми, казалось бы, заурядными материалами, он с воодушевлением объяснял, как это все здорово и как хорошо укладывается в его очередную смелую концепцию геологического развития региона. Склонность к грандиозным обобщениям, способность увлечь своими замыслами и организовать для их реализации большие коллективы и сейчас характерна для члена-корреспондента АН СССР Л. И. Красного. Большой знаток дальневосточной природы, во всех ситуациях спокойный и уравновешенный Г. С. Ганешин, раскрывая сложные и запутанные связи поверхностных образований с глубинным строением, как бы оживлял перед нами геологические процессы давно минувших эпох... Хорошую школу практики давало тесное общение с сотрудниками геологических управлений Г. М. Власовым, М. Г. Золотовым, В. В. Онихимовским, В. А. Ярмолюком, М. П. Материковым, Б. А. Ивановым, Е. С. Павловым и многими другими. В те дни в наших молодежных экспедициях царил дух подъема, творческого нетерпения, радостного ожидания предстоящих открытий, дух бескорыстной поддержки и взаимопомощи. Сознание важности проводимых работ накладывало особый отпечаток ответственности за порученные исследования. И люди с совершенно разными темпераментами и склонностями прекрасно срабатывались друг с другом. Естественно вписывались, в экспедиционный ансамбль энтузиастов стремительный и порывистый Эмиль Изох, осторожный и пунктуальный Юра Громов, склонный к быстрому полету мысли и легко загорающийся новыми идеями Рюрик Соколов, тихий и даже застенчивый Олег Кабаков. Олег отличался еще и даром прирожденного естествоиспытателя. Он теперь широко известен как первооткрыватель уникального Солнечного месторождения. Его портрет можно увидеть в Хабаровском краеведческом музее. Но мало кто знает, что Олег Николаевич еще и один из крупнейших знатоков жуков. Да-да, именно коллекционирование, систематизация и изучение насекомых стало его второй после геологии страстью. Делая все, чем приходилось заниматься, фундаментально и последовательно, он в этом увлечении достиг вершины и был избран действительным членом Всесоюзного общества энтомологов. Впрочем, и любой другой был достаточно самобытен и в чем-то неповторим, оставаясь в то же время частью большого коллектива. Людей цементировала не только преданность общему делу, но и любовь к природе. В геологах, так же как и в представителях других «бродячих» профессий, очень остро развита способность удивляться многообразию проявлений природы и радоваться каждому новому свиданию с нею. Равнодушный человек недолго продержится среди них. Очень скоро даже самые легкие полевые маршруты превратятся для него в пытку, призрачные блага цивилизации, гарантированные по месту постоянного жительства прогрессом XX века, заслонят от него все прелести окружающего — будь то безбрежные просторы Сибири, голубые ледники горных пиков Средней Азии или неповторимые ландшафты Дальнего Востока. Разными путями мы приходим в геологию. Но часто, очень часто у многих уже в ранние годы просыпается подсознательное стремление к странствиям и активному познанию окружающего. Немало способствуют этому хорошие книги, повествующие о необычайных приключениях, о трудностях и опасностях, встречающихся на тропах первопроходцев, рассказывающие о повадках зверей и птиц, об экзотических растениях... Меня, например, на всю жизнь покорили прочитанные в детстве красочно иллюстрированные книги о кругосветном путешествии на корабле «Бигль», о жизни Миклухо-Маклая в далекой Полинезии и, конечно, прекрасные книги В. К. Арсеньева. Правда, тогда я даже не мечтал, что придется работать в краях, воспетых Арсеньевым, повторить часть его маршрутов и встретиться с одним из его проводников, товарищем самого Дерсу Узалы. Но так произошло и была в этом своя закономерность: романтическая тяга к нехоженым тропам повлияла на выбор профессии геолога, которая и привела меня на Дальний Восток. И вот уже три десятка лет продолжается полевой маршрут, проложенный вверх и вниз по каменным ступеням Дальнего Востока. По этим ступеням и сейчас продолжают идти молодые энтузиасты. Быть может, и они, подобно нам, спорят о том, что должен знать и уметь геолог. И неважно, что какую-то часть их пути уже осилили предшественники — для каждого ступившего на полевую тропу эти ступени становятся первыми и единственными, неповторимыми ступенями самоутверждения, дарующими не только трудности, но и ни с чем не сравнимую радость первых своих открытий, романтику и счастье единения с окружающим миром.А. Твардовский
Наследники Дерсу
Лесные люди — удэгейцы занимают центральную часть горной области Сихотэ-Алиня. Они знают повадки всех зверей, знают, где и когда их можно найти, и в этом отношении на всем Дальнем Востоке не имеют себе равных,Дальний Восток... Сколько таинственной притягательности в сочетании этих двух слов! Не просто восток, а дальний, самый дальний рубеж нашей страны. Даже современные воздушные лайнеры, чудесным образом спрессовавшие пространство, не в силах уменьшить очарования Востока, который, несмотря ни на что, остается дальний, своеобразным, ни с чем не сравнимым краем. Необычные контрасты природы Дальнего Востока хорошо известны. Здесь ель и лиственница соседствуют, с женьшенем и лианами, медведь встречается с тигром, горные хребты чередуются с межгорными равнинами, ледниковые языки прорезаются потоками расплавленной лавы, континент граничит с океаном. Не менее контрастно и население громадного региона. Представители самых разных наций и народностей входят в дальневосточную семью. А складывалась эта семья не сразу и не безболезненно. Усиление демографических процессов в России конца XIX столетия особенно сильно затронуло коренных жителей восточной окраины империи. Перекупщики пушнины, торговцы, царские чиновники систематически обирали их, постепенно оттесняя с освоенных земель, нарушая вековой уклад жизни аборигенов. Голод и болезни довершали трагедию малых народностей, приводили их на грань вымирания. Возрождение пришло к ним при Советской власти. В прошлом поголовно неграмотные нанайцы, удэгейцы, орочи, ульчи стали равноправными членами большой социалистической семьи. Из их среды вышли врачи, педагоги, командиры производства, писатели. Все это я уже знал, начиная работать на Дальнем Востоке. Однако одно дело — знать понаслышке, а другое — увидеть собственными глазами. Мимолетные встречи с нанайцами и удэгейцами не в счет. К тому же мне хотелось не столько убедиться в произошедших переменах (о чем много и часто сообщалось в прессе), сколько прикоснуться к самобытной культуре и укладу жизни малых народностей, а если повезет, то и позаимствовать у них малую толику великой мудрости общения с природой. Но надеяться на это можно было лишь установив с ними достаточно длительные контакты. Такая возможность представилась только в 1957 году. Мне было поручено провести исследования в бассейне верхнего течения реки Анюй, как раз в том районе, где, по утверждению В. К. Арсеньевна, еще в 1926 году наиболее полно сохранились обычаи и образ жизни удэгейцев — лесных людей, как любовно назвал их Владимир Клавдиевич. Какой-то будет встреча с ними? Наш небольшой отряд, состоящий, помимо меня, из палеонтолога А. И. Моисеевой, прораба А. В. Скляренко и коллектора Сергея Мурзинова, в начале лета отправился на пароходе из Хабаровска вниз по Амуру. Тогда по реке курсировали еще старенькие колесные пароходы, очень похожие на тот, который был заснят в известном фильме «Волга-Волга». На вторые сутки мы со своим нехитрым экспедиционным снаряжением высадились на пристани в селе Троицком. Благодаря содействию местных властей, удалось без особых хлопот договориться с руководством леспромхоза о заброске нашей группы на водометном катере в верховья Анюя. Капитаном суденышка оказался крепко сбитый парень лет двадцати пяти, со слегка вьющейся шапкой русых волос и прямым открытым взглядом серых глаз. Чем-то он напоминал доброго молодца из русских народных сказок. Потом мы убедились, что у него и впрямь, как у сказочного героя, все спорилось и получалось наилучшим образом. На мой вопрос, как его величать, добрый молодец, широко улыбнувшись, ответил: «Если официально — то Николай, а если просто — Коля!» Николай в своем лице представлял всю команду катера — и капитана, и моториста, и матроса. К тому же он был отменным лоцманом, прекрасно знавшим путь среди многочисленных проток и островов, обильно разбросанных в устье Анюя. В поселке Манома, пока я оформлял договор с леспромхозом, Коля дозаправился горючим и притащил на борт самое необходимое: ватник, резиновые сапоги с голенищами, бензиновую пилу «Дружба» и небольшой увесистый ящик со множеством предостерегающих надписей. Перехватив мой недоуменный взгляд, он уточнил: «Аммонал! Да вы не сомневайтесь, я диплом взрывника имею». Видя, что и это не рассеяло моих сомнений, он даже обиделся: — Вы что же, без пилы и взрывчатки до Биры добраться хотите? Только позднее я убедился в необходимости такого снаряжения. А пока наш катер, ровно гудя моторами, стрелой летел по полноводному Анюю. Лишь временами сбавляя скорость, он лавировал между островами. Иногда мы входили в узкие и длинные протоки, подобные темным извилистым коридорам, в которых ветви деревьев с обоих берегов готовы были вот-вот сомкнуться, затем опять вырывались на простор главного фарватера, и снова тугая волна встречного воздуха била в грудь, а по сторонам мелькали прибрежные кусты, Отменное состояние какой-то приподнятости духа овладело всеми. Мы что-то кричали друг другу, пытаясь перекрыть шум мотора, жестикулировали, показывая на берега. Общее оживление передалось и Джеку — крупной овчарке нашего коллектора Сергея, с которой он не захотел расстаться даже на четыре месяца и взял с собой в маршрут. Джек восторженно махал хвостом, временами повизгивая от избытка чувств. Постепенно острова стали появляться все реже, течение Анюя усиливалось, и мы почувствовали, какого напряжения нашему водомету стоило удерживать приличную скорость. Вскоре по правому берегу четко обозначилась возвышенность, спускающаяся к руслу скалистыми уступами. Это были базальтовые скалы. Водный поток здесь прорезал древнее вулканическое плато. Из обширной Амурской депрессии мы выходили в предгорья западного склона Сихотэ-Алиня. 10—15 километров вверх по течению — и характер Анюя еще больше изменился. По берегам реки и в ее русле появились крупные валуны и даже каменные глыбы. Нередко к ним прибивается плавник и крупные стволы деревьев; переплетаясь между собой, они создают своеобразную плавучую баррикаду — залом. То справа, то слева заломы возникали все чаще, угрожая катеру. Оживление пассажиров, сменилось напряженным ожиданием следующего препятствия. За рулем стоял уже не Коля, а капитан Николай. Его сосредоточенный взгляд и быстрые маневры юрким суденышком лучше всяких слов подтверждали, что мы не на прогулке. А вот и «глухой» залом, перегородивший реку от берега до берега. Николай уменьшил скорость, огляделся и направил катер к тому месту, где сцепились всего два полузатопленных бревна. Скомандовав нам «Всем в кубрик! Держаться крепче!», он развил предельную скорость. Толчок, шипящее движение, пробежавшее по днищу судна, — и залом уже позади. Катер перепрыгнул преграду! — Вот что значит техника, вот что значит речной вездеход! — радовались мы. Однако Анюй не желал сдаваться. Убедившись, что такие заломы для нас не помеха, он соорудил преграду поосновательней. Многоярусный залом заставил призадуматься даже опытного кормчего. Причалив катер к толстенному стволу, он вскарабкался на зыбучее тело залома и внимательно обследовал его. Наконец, приняв решение, вернулся на катер и взял, несколько шашек аммонала. Укрепив их в стволах залома, Николай бегом возвратился, на палубу и дал катеру задний ход. Прогрохотал взрыв. В воздух полетели сучья, щепки, обломки древесины. Когда дым рассеялся, мы увидели, что махину залома как стояла, так и стоит в прежнем положении. Но нет... Бревна в месте взрыва вдруг дрогнули и, подталкиваемые течением, слегка разошлись. Откуда-то снизу вынырнуло одно бревно, за ним другое... Катер подошел к проему, но протиснуться в него не смог. Мешало несколько крупных стволов, которые, точно живые руки залома, подрагивали, иногда высовываясь из воды почти целиком, а иногда показывая только лоснящиеся бока с ободранной корой. Пришлось пустить в ход бензопилу. Ее пулеметный треск долго разносился по окрестностям, заглушая шум реки. Наконец, проход расширен. Можно плыть дальше. Впереди ждало еще несколько таких задержек. До Биры мы добрались только на вторые сутки. Десятка два ладно срубленных домиков разбросаны на пологой площадке скульптурной речной террасы. Вдоль стен амбаров, развешаны гирлянды юколы. На одном из домов — флаг и выцветшее полотнище плаката. Это правление промыслово-охотничьего удэгейского колхоза. Сразу же за домами начинается тайга, опутывающая окружающие возвышенности и взбирающаяся на совсем уже близкий крутой фас Сихотэ-Алиня. Дальше населенных пунктов не было. Едва мы выгрузились на берег, как наш расторопный капитан распростился с нами и заспешил в обратный путь. На глазах изумленных ребятишек, сбежавшихся со всей деревни, катер сделал крутой разворот на месте и стрелой помчался вниз, по течению. Вскоре он исчез за поворотом. Привлеченные шумом мотора, к берегу потянулись и взрослые. Появление в этих краях водометного катера тогда было редкостью, и пропустить это зрелище никто не хотел. На сердце стало немного тревожно... Вот они — «лесные жители». Как-то мы встретимся, найдем ли общий язык? Но опасения оказались совершенно напрасными. Узнав, что мы — «экспедиция», толпа радостно загудела, засияли приветливые улыбки на скуластых загорелых лицах. Крепкие рукопожатия, вперемешку русские и удэгейские слова, вопросы... — А когда приедет Николай? — А где Вера? — А ваш дом как раз свободен, пошли туда! Не дожидаюсь нашего согласия, гостеприимные хозяева уже тащили наши спальные мешки, баульные сумы и прочий скарб. И мы двигались с ними к какому-то дому. Только теперь я вспомнил, что в Бире два года назад базировалась партия Дальневосточной экспедиции, начальником которой был Николай Николаевич Погольский, а в прошлом году отсюда же отправлялась в маршруты партия Лени Алексеева. Местные жители сочли, что мы продолжаем эти же работы. В общем-то они были близки к истине, но вдаваться в детали сейчас было некогда. Нужно было торопиться с арендой лодок. Председатель колхоза встретил меня радушно и с пониманием, но, разведя руками, сказал: — Народу нет! Кто в леспромхозе до начала охоты работает, кто другими делами занят. Вот, может, согласится с вами пойти Василий Килиндюга. Завтра он с рыбалки должен приехать. Вернувшись к своим товарищам, я застал их почти полностью освоившимися с новой обстановкой. Алексей Васильевич Скляренко, человек значительно старше нас по возрасту и весьма хозяйственный, уже распоряжался добровольными помощниками, заставляя их что-то перетаскивать и распаковывать. Сергей, прихвативший в экспедицию не только пса, но и машинку для стрижки волос, выступал в роли цирюльника. К нему уже выстроилась очередь желающих стать красивыми (парикмахерской в деревне не было). Только Джек выглядел недовольным и обиженным. Сидя под кустом, он зализывал свой бок. Видимо, первый контакт с местными собаками, которых здесь было множество, не обошелся без эксцессов. Наутро мы познакомились с Василием Килиндюгой прямо на берегу Анюя. Он подплыл к нам, стоя в оморочке — долбленой лодке, имеющей форму веретена длиной 2,5—3 метра, а шириной не более 40 сантиметров. Неопытному человеку не только двигаться, но даже сидеть в такой посудине без риска перевернуться стоит больших трудов. Василий же, как будто отлитый в одной форме с оморочкой, легко отталкиваясь шестом, быстро скользил поперек стремнины. Нельзя было не залюбоваться его ладной гибкой фигурой на утлом челне. Невольно в памяти воскрес любимый с детства образ Гайаваты и его волшебной пироги из поэмы Генри Лонгфелло:В. К. Арсеньев
Так построил он пирогу
Над рекою, средь долины,
В глубине лесов дремучих,
И вся жизнь лесов была в ней,
Все их тайны, все их чары...
На воде она качалась,
Словно желтый лист осенний,
Словно желтая кувшинка.
Братья наши меньшие
Кто сосчитает зверя В наших дремучих лесах? Кто уследит, за птицей Там, высоко в небесах? Рыба гуляет в Амуре, Сколько ее — угадай... Синие сопки и реки — Родина всех нанай.Уже в силу особенностей своей работы геологи чаще, чем представители многих других профессий, встречаются с животным миром в естественных условиях. Вольные или невольные встречи эти неизбежно являются составной частью полевой жизни. Всякого рода ползающая, летающая, прыгающая, бегающая и плавающая живность, иногда мешающая, а иногда и скрашивающая наш быт, непременно присутствует в воспоминаниях об экспедиционных маршрутах. Не будучи зоологами, мы зачастую и не подозреваем о видовой принадлежности тех или иных зверюшек, птиц, рыб, не говоря уже о насекомых. Но не в этом дело. Они воспринимаются как частица всеобъемлющей природы, Как «братья наши меньшие». Быть может, по этой причине среди геологов сравнительно немного «заядлых охотников», да и те в последние годы все чаще меняют ружье на фотообъектив. В маршруте мы не скрадываем зверя, а «охотимся» за интересными разрезами горных пород и за окаменевшей «живностью», и шум от нашего движения оповещает животных загодя, так что они. обычно успевают скрыться или замаскироваться, наблюдая за нами, а сами оставаясь невидимыми. Исключение составляют, пожалуй, только самые сильные да самые слабые, но многочисленные. Поэтому в геологических рассказах, как нетрудно заметить, чаще всего фигурируют встречи с медведями и воспоминания об отнюдь не мирном сосуществовании с комарами, мошкой и другими двукрылыми кровососами. Но вот что любопытно: иногда, в какой-нибудь особой обстановке и при определенных обстоятельствах, даже об этих насекомых, вездесущих мучителях, начинаешь думать как о чем-то само собой разумеющемся и даже необходимом. Так бывает, когда перелистываешь страницы старого полевого дневника, обильно «инкрустированные» засохшими комарами, или рассказываешь приятелям о великом количестве мошки, слои которой приходилось отдувать из кружки, чтобы напиться чаю. Никогда не поверил бы, что можно подумать об одном из самых неприятных насекомых — о клеще (которых особенно много в уссурийской тайге и которые являются врагом номер один у геологов) с некоторой симпатией. А ведь такое случилось со мной. Но случилось в Африке, в зоне перехода от саванны к джунглям, где животный мир полон эндемиков, не имеющих ничего общего с нашими российскими таежными обитателями. Вот там, на листке какого-то вьющегося кустарника, однажды я увидел... клеща. Самого настоящего клеща — черного, с красной оторочкой вокруг тельца. Родной брат нашего дальневосточного клеща, да и только. Осторожно стряхнув его на ладонь, я дал ему вволю поползать, а потом посадил обратно на тот же лист. Чем-то родным повеяло от этой встречи, и еще сильнее потянуло домой. А первое знакомство с тропическими москитами, с этим кошмаром, если судить по описаниям зарубежных путешественников, — оно глубоко разочаровало меня. Невзрачное африканское насекомое не шло ни в какое сравнение с нашим даже самым рядовым комаром, не говоря уже о комарах Ханкайской равнины. Про эти места, изобилующие дичью, В. К. Арсеньев писал как про самые комариные районы. Он вспоминал посещение одной деревушки, все окна в домах которой были с двойными рамами для защиты от комаров. Каково же было удивление путешественника, когда он рассмотрел, что между рамами, почти до половины закрывая их, находятся не опилки, как ему показалось, а кучи засохших, комаров. Со времени Арсеньева в ханкайских плавнях заметно убавилось и птиц и другой живности, а вот комар чувствует себя здесь неуязвимым, несмотря на все ухищрения техники и прогресса. Вспоминается разговор с пожилым крестьянином из села, стоящего вблизи Ханкайской равнины. У домов дымились дымокуры, к которым жались измученные гнусом домашние животные. Мы стояли с лицами, укрытыми сетками-накомарниками, то и дело похлопывая себя, отгоняя прокусывающих одежду здоровенных рыжих комаров. С нами на улице стоял и беседовал старик-хозяин. На комаров он не обращал ни малейшего внимания, хотя ворот его рубахи был расстегнут, а голова вообще не покрыта. На мой вопрос, как это ему удается уживаться с комарами, он, лукаво улыбнувшись, ответил: «Привычка, милок, привычка! Поначалу было трудно. Лет тридцать. А потом привык». Ханкайский комар действительно какой-то особый. Он и крупнее других, и не звенит, подлетая к тебе, а бьет с налету, как оса, своим длиннющим «жалом». Однажды мне с товарищем пришлось заночевать на небольшой останцовой возвышенности среди плавней, покрытых камышами, осокой и другими травами. Уже изрядно стемнело. Мы зажгли внутри полога свечу, и тотчас, привлеченные светом, начали слетаться полчища насекомых. Они звенели, гудели, бились крылышками снаружи о полотнища полога, а мы чувствовали себя в полной безопасности и наслаждались полевым уютом. Но стоило мне прислониться плечом к материи полога, как я сразу почувствовал не менее десятка комариных укусов. Сквозь полотнище, образуя живую щетку, просовывалось великое множество носов-хоботков наших старых знакомцев — рыжих ханкайских комаров. Такого видеть мне еще не приходилось. Невольно в голову пришла шутливая мысль: вот если бы с нами был барон Мюнхаузен, он немедленно загнул бы геологическим молотком комариные носы и превратил бы наш полог в летучий дом с мотором в миллион комариных сил. Шутки шутками, а, как говорится, в поле страшнее комара зверя нет. К каким только ухищрениям ми прибегали полевики, чтобы защититься от гнуса! И «комариная» тема часто занимает почетное место у вечернего костра. Тут уже самому старшему и бывалому принадлежит право утверждать, что он удостоился чести побывать в самых комариных местах. С ним не спорят, но каждый про себя думаем что, наоборот, только ему приходилось встречаться с самым-самым злым комаром... Конечно, в полевых маршрутах сталкиваешься и с другими, не столь зловредными, а подчас даже красивыми насекомыми. Чего стоят, например, красавцы-пауки, часто попадающиеся в уссурийской тайге. Мне они чем-то напоминают средневековых рыцарей. Крупные, размером с пятикопеечную монету, оранжево-желтые, помеченные крестом на спинке пауки недвижимо висят посреди своих тенет, раскинутых на много метров между деревьями. Паутина их настолько прочна, что требуется некоторое усилие, чтобы разорвать ее. А что за чудо дальневосточные бабочки! Такого разнообразия их, как в уссурийской тайге, не встретишь, пожалуй, нигде. Особенно красивы ярко расцвеченные парусники и павлиноглазки величиной с доброго воробья. Или светлячки... Не забуду первой встречи с ними. Поезд, на котором мы переезжали в Южное Приморье, не торопясь двигался по Уссурийско-Ханкайской равнине. Уже стемнело настолько, что неразличимыми стали бесконечные увалы и холмы, обрамляющие хребты Сихотэ-Алиня. На безлюдных в это время станциях поезд стоял долго, потом трогался в путь и опять останавливался. Вот очередной полустанок. Но что это? На платформе по-видимому, множество людей. И все они почему-то курят. В темноте вагонного окна хорошо видно, как огоньки папирос то разгораются, то тускнеют. Многочисленные курильщики находятся в непрерывном движении. Судя по мельканию папиросных огоньков, движение людей весьма странное: они то быстро бегут вдоль вагона, то кружатся на месте. Выйдя на платформу в душную, без малейшего ветерка августовскую ночь, я изумился еще больше. Пустынное пристанционное пространство оказалось заполненным не людьми а тысячами летающих светящихся точек, которые я принял было за папиросные огоньки. Ими оказались светлячки — маленькие жучки со светящимся брюшком. Иногда они собирались в плотное, голубовато-зеленое облако, иногда рассыпались шлейфом подобно фосфоресцирующим снежинкам, а иногда, резко увеличивая скорость полета, казались пулеметной очередью, пущенной трассирующими пулями в ночное небо. Не обижен Дальний Восток, особенно его южная часть, и пресмыкающимися. Разнообразные ящерицы, тритоны, змеи, черепахи и еще многое ползающее среди камней, и таежных зарослей составляют объект исследования специалистов-зоологов. А для нас это соседи или встречные, иногда любопытные, иногда неприятные, но неизбежные спутники полевой геологической жизни. Долгое время не мог я побороть неприязненного отношения к змеям. И только с годами стал замечать присущую им грациозность, какое-то особое изящество и красоту. Действительно, если быть беспристрастным, нельзя не залюбоваться громадным (до двух метров длиной), амурским полозом с его гибким мускулистым телом, одинаково хорошо приспособленным для стремительного передвижения как на суше, так и в воде. По-своему хороши и ужи, и даже ядовитые щитомордники. К сожалению, встреча с человеком, в том числе и с нашим братом-геологам, часто оборачивается для них трагедией. А вот о том, чтобы кто-нибудь из полевиков пострадал от змей, я за много лет работы ни разу даже не слышал. Может быть, только опасение быть укушенным толкает самого человека на неспровоцированную агрессию против них? Но скорее всего причина такой людской неприязни в неосведомленности об истинном характере этих пресмыкающихся. Иногда боязнь змей приводит и к комическим случаям, У нас в партии несколько лет работал шофером Саня Швыров — могучего сложения парень, отлично знающий свое дело, но невезучий в общении с таежной живностью. Особенно неравнодушны были к нему осы и дикие пчелы, которые умудрялись жалить его даже в кабине машины. Экспедиционный рабочий Рудольф, почувствовав такую слабинку нашего шофера, частенько заводил у костра разговоры об опасностях, караулящих человека в тайге, и, в частности, о змеях, забирающихся погреться в спальные мешки. После этого Саня ни разу не влезал в свой спальник, прежде чем не вытряхнет его и не простукает геологическим молотком. А однажды тот же неугомонный Рудольф где-то нашел змеиную шкуру и сложил выползка кольцом на сиденье в кабину автомашины. Последствия оказались совершенно неожиданными. Собираясь скоротать время в кабине, пока мы работали на обнажении, Саня открыл дверцу и... увидел здоровенную змею. С диким криком он бросился в чащу и исчез. Когда мы прибежали к месту происшествия, Сани нигде не было видно. Узнав от раскаявшегося Рудольфа о причине бегства шофера, мы долго, до хрипоты, кричали, звали Саню, уговаривали его вернуться. Невольно вспомнился рассказ Чехова о землемере, который до потери голоса звал с полдороги сбежавшего, запуганного им же возницу. Только вместо «Клим! Климушка!» мы кричали: «Саня, Санюшка!» Вскоре, однако; и Сане представился случай отыграться на Рудольфе. В Уссури и некоторых крупных реках Приморья водятся мягкотелые черепахи. Для рыбаков они злейшие враги, так как, часто попадая в сети, путают и рвут их. Местное население к этим черепахам относится весьма неприязненно, считая их нечистью. А я, в свое время начитавшись рассказов об изумительном вкусе черепахового супа, мечтал испробовать сие экзотическое блюдо. Наконец, случай представился. После маршрута, в котором с Саней произошел «змеиный шок», мы вернулись на нашу базу в Яковлевку, родное село Рудольфа. И вот здесь у рыбаков мне удалось добыть мягкотелую черепаху. С большим трудом я уговорил хозяйку приготовить мне черепаховый суп. Почему-то никто из нашей партии не выказал ни малейшего желания отведать нового кушанья. А суп был отменный на вкус — нечто среднее между мясом молодого цыпленка и старого рака. К тому же от блюда исходил легкий, неназойливый рыбный запах. Единственное, что огорчало меня — это отсутствие сотрапезников. Как позже выяснилось, Саня принял меры к тому, чтобы я недолго был за столом в одиночестве. Вскоре в дверях появился Рудольф. Я, естественно, пригласил его к столу, а Саня услужливо протянул ложку. Мы оба с аппетитом ели. Рудольф даже обгладывал косточки. И тут Саня не. выдержал: — А ну, Рудольф, отгадай загадку — из чего супчик сварен? — Из утки, наверное, — неуверенно ответил Рудольф, и вдруг взгляд его стал подозрительным. Он осмотрелся и, видимо, только сейчас сообразил, что за столом-то едим только мы с ним, а остальные стоят в сторонке и с интересом наблюдают за нами. — Точно! Из утки! Только черепаховой! — ликующим голосом заявил Саня. Я даже не подозревал, что слово может оказать такое мгновенное воздействие на человека. Рудольф побледнел, зажал рот ладонью и пулей выскочил на крыльцо. — Не в коня корм. Слабак, а еще про змей толкует, — резюмировал Саня. Он был отомщен. Его счет с Рудольфом стал один — один. (Пусть читатель не судит меня строго за такое «варварское» отношение к охраняемому ныне животному. В те годы мягкотелые черепахи не считались редкостью, в некоторых местах их было довольно много, а рыбаки в самом деле считали их своими врагами.) О живом мире рек, озер и дальневосточных морей можно было бы говорить бесконечно, но это отдельная тема. Ограничусь несколькими картинками, наиболее запомнившимися мне. Из рассказов бывалых дальневосточников я еще ни разу сам не закинув удочки, уже знал, что здесь водится самая разнообразная рыба, да еще и самая крупная, самая уловистая и вообще самая-самая... Я жадно впитывал новые сведения, не вступая с рассказчиком в пререкания, пока речь шла об осетрах, калуге и тайменях, но когда перешли к ершам, тут уж терпение мое лопнуло. Чтоб ерш был величиной со щуку?! Подобное даже в рыбацких историях не прощается. К тому же я незадолго перед тем перелистывал прекрасно иллюстрированную старинную книгу Л. П. Сабанеева о рыбах, в которой автор, повествуя о ершах, приводил пример: накоронацию Ивана Грозного откуда-то из-за Урала прислали бочку с живыми, необычно крупными ершами числом сорок штук, общим весом один пуд. С горячностью молодости я бросился в спор и... был посрамлен. На хабаровском городском рынке среди других даров Амура нашелся и ерш. Да какой! Килограмма в три весом! Только много позже я узнал, что это был хотя и родственник нашего ерша, но не близкий — он относится к другому роду (китайских окуней) и даже к другому семейству (серрановых, а не окуневых). Есть у него и иное название — ауха. Среди громадного разнообразия видов дальневосточной ихтиофауны геологи, пожалуй, наиболее часто встречаются с тайменем. Этот великолепный хищник рыбьего царства (с отменно вкусным мясом) обитает как в материковых, так и в островных реках Дальнего Востока. Вес отдельных экземпляров достигает двадцати — тридцати килограммов. Ловят его самыми разными способами: и на спиннинг, и на жерлицу, и на «мыша». «Мышом» (а не мышью) на Сахалине местные рыболовы называют снасть, состоящую из снабженной крючками пробки, обтянутой ворсистой тканью или шкуркой какого-нибудь грызуна. К прочной леске (или бечевке) груз крепится так, чтобы приманка находилась на плаву. Способ нехитрый, но очень добычливый. Немалое искусство и большая физическая выносливость требуются, чтобы вытянуть на берег тайменя, особенно если он крупный. Стоит допустить даже небольшую слабину в натяжении лески, и таймень либо оборвет, либо перекусит ее. Сколько раз мне приходилось разочарованно смотреть на пустую лесу без блесны и без долгожданной рыбины, крутые бока и широкий лоб которой уже неоднократно показывались из воды. Так обычно расплачивается рыболов, не «выводивший» до конца тайменя. Особенно крупные таймени водятся в одной из главных рек Сахалина — Тыми. Я неоднократно слышал от тамошних рыболовов рассказ, за достоверность которого не могу поручиться, об одном беспечном рыболове, который забросил своего «мыша» в Тымь и, чтобы не тратить зря время, обвязавшись лесой-бечевой, преспокойно уснул. Тело бедняги нашли через несколько дней в устье Тыми. На «мыша» попался здоровенный таймень, который стащил спящего в воду и все эти дни таскал его тело на бечеве по реке. Говорят, будто вес того хищника превышал тридцать килограммов. Самый крупный таймень, которого мне посчастливилось поймать на Сахалине, был около двадцати килограммов и длиной более полутора метров. В тот год мы работали на севере острова в бассейне реки Вал, в местах совершенно ненаселенных и бедных дичью, так что такой приварок к рациону отряда был весьма кстати. И еще одно, совершенно неожиданное, применение получила моя добыча. У меня в первом же маршруте раскрошилась подошва сапога — то ли он «пережарился» у костра, то ли был фабричный брак, но положение создалось, критическое. Попытки обвязывать подошву брезентом ни к чему не привели. Багульник и стелющиеся кустарники быстро рвали материю, а нога оставалась босой. И вот я решил испробовать для подошвы шкуру тайменя. Опыт удался блестяще. Толстая тайменья кожа, прикрепленная медной проволокой к остатку подошвы, выдержала целый маршрутный день! Вечером, правда, пришлось заняться «холодным ремонтом» — сменить перетершуюся проволоку. И так почти месяц меня выручала рыбья кожа. На Северном же Сахалине нам удалось наблюдать интереснейшую картину захода нерестовой рыбы в свой родные речки. Северное побережье острова низменное, нередко с «двойными» берегами. Речки впадают в лагуны, отшнурованные от моря на большой протяжении песчаными косами-пересыпями. Потоки вдоль береговых наносов нередко «отодвигают» устья рек на десятки метров в сторону от того места, где они находились год или два назад. В таких местах осенью можно видеть, как, повинуясь вечному зову продолжения рода, собираются громадные косяки нерестовой рыбы. В зеленоватых сумерках вздымающихся волн хорошо различимы сотни крупных рыбьих тел. Косяк пришел к родному устью, а его нет. Замешательство длится несколько часов. В конце концов, вероятно стараниями косячных разведчиков, устанавливается новое место прохода в пресные воды и живая масса перемещается на исходный рубеж. Вначале в реку устремляются несколько крупных самцов. На предельной скорости они проскакивают приустьевую отмель, добираются до плеса и возвращаются обратно в море. Затем самцы начинают проводить самок в реку. Как истинные рыцари, они всегда готовы принять на себя любой неожиданный удар судьбы. А врагов в это время у красной рыбы особенно много. С суши ей угрожают медведи и другие хищники, подстерегающие на перекатах. Не всегда безгрешен и человек. А в воде полакомиться кетовой и горбушечьей икрой не прочь и красноперка, и мальма, да и другие рыбы. Любопытно, что в это время мальму, или, как ее здесь называют, форель, невозможно поймать ни на какую наживку, кроме икры или чего-нибудь похожего на нее. При виде икринки она «теряет голову». Как-то мне удалось натаскать целую кучу этой рыбы на снасть, на которую не попался бы и последний пескарь. За неимением удочки я использовал согнутую французскую булавку, привязанную к тонкой веревке, а в качестве наживки испробовал спелые брусничные ягоды. Цвет и форма брусничин явно напоминали мальмам лакомую красную икру, и они драчливо бросались за приманкой, хватали ее с налету, выскакивая даже из воды. Не желают отстать от других и птицы. Крупные чайки и вороны караулят нерестящихся рыб на перекатах и отмелях. Несколько раз я видел, как орланы-белохвосты, тяжело взмахивая громадными крыльями, несли в когтях выхваченную из воды кету или горбушу. Уж если зашла речь о дальневосточных птицах, то нужно сказать, что далеко не все из них и не всегда участвуют в таком пиршестве. Большинству приходится «честно» зарабатывать себе пропитание, сообразно той экологической нише, в которой живет эта птица. Пернатый мир все еще остается достаточно разнообразным в бассейнах крупных озер. В плавнях озера Ханка еще встречаются разные виды уток, гуси, крохали, журавли, цапли, аисты и кулики. В кустах среди дубовых рощ Южного Приморья нередко можно вспугнуть семейство фазанов. В лесах горных склонов нередки рябчики, глухари, кукушки, дятлы и другие птицы, а вблизи вершин, среди кедрового стланика, обычны пронзительно кричащие кедровки. По скалистым морским берегам Сихотэ-Алиня, Сахалина, Камчатки и. Курил немало птичьих базаров. Если просто перечислять представителей птичьего мира, получится вроде бы солидный список. При попытках же увидеть эту пернатую живность — сталкиваешься с куда менее утешительной картиной. Стаи почти всех видов птиц в последние годы сильно поредели. Это происходит у нас на глазах. И убедиться в этом можно даже без помощи сравнения с литературными данными полувековой давности, судя по которым изобилие птиц на Дальнем Востоке было просто феноменальным. Лебедей в пределах материковой части Дальнего Востока мне, например, за многие годы работы не довелось увидеть ни разу. Встретил я эту царственную птицу только на Камчатке, в довольно труднодоступной кальдере вулкана Узон. Громадная плоскодонная чаша кальдеры, окруженная со всех сторон крутыми скалистыми склонами, еще несет следы недавней вулканической катастрофы. Возле нескольких довольно крупных озер поднимаются белыми султанами газовые струи фумарол. Подходя к этим озерам, мы с удивлением увидели крупных белоснежных птиц, которые, заметив нас, стали разгоняться по водной глади озера, помогая себе крыльями. Вот они оторвались от воды и полетели к соседнему озеру. Длинные, горделиво вытянутые шеи, могучие крылья — да ведь это лебеди! Лебеди в кратере! Зрелище было поистине сказочное. Пролетая мимо фумарольных дымков, они напоминали добрых фей, охраняющих вход в подземное царство Вулкана. Но сразу же возникло чувство беспокойства за этих фей. Им не угрожала встреча со злыми волшебниками, а вот от встреч с туристами они не застрахованы. Я имею в виду не организованно проходящие туристские походы, а дикого туриста. Он забирается в самую глухомань и иногда действительно ведет себя по-дикому. Эти «путешественники» обезобразили несколько грифонов в Долине гейзеров, откалывая для «сувениров» куски гейзеритов, нарушили ритм крупнейшего гейзера «Великан», забросав канал его грифона камнями... А что будет, если у таких «любителей природы» в руках случится ружье? По счастью, опасения оказались напрасными. Недавно я узнал от знакомого геолога, что лебеди продолжают гнездиться в Узоне, даже зимуют в незамерзающих, подогреваемых глубинным теплом вулканических озерах. Все еще дарит нам природа радость мимолетных встреч и с четвероногими обитателями, хотя и они не могут похвалиться увеличением своего поголовья. Расширяются сферы влияния стремительно растущих городов, поселков, деревень. Через тайгу прокладываются новые дороги. В самые дебри, раньше почти не посещавшиеся человеком, вгрызаются делянки леспромхозов, все более и более сужая ареалы обитания зверей. Конечно, это неизбежно, поскольку технический прогресс непременно ведет к издержкам во владениях природы. Чтобы разумно сбалансировать техническую экспансию, принимаются законы об охране окружающей среды, расширяется сеть заповедников и заказников. И все-таки этого недостаточно. Нужно, чтобы каждый, кому довелось соприкоснуться с природой в ее нетронутых уголках, помнил бы, что она, к сожалению, беззащитна перед человеком. Нужно, чтобы человек чувствовал себя не «царем природы», а ее частью или уж, по крайней мере, ее гостем. Но гостем разумным и совестливым, а не бесшабашным гулякой и временщиком, не бездумным разрушителем и истребителем живого. На память пришел случай в маршруте. Мы с коллектором шли через кедровую рощу. По стволам деревьев, недовольно цокая, то там, то здесь мелькали рыжими огоньками беки. Эти милые создания, не менее доверчивые и любопытные, чем бурундуки, пытались, наверное, дознаться, зачем мы здесь гуляем, и сердились, не находя ответа на свой вопрос. Неожиданно грохнул выстрел. Я обернулся и увидел, что коллектор с ружьем в руке стоит над убитой им белкой. — Зачем ты это сделал? Бессмысленное истребление живого не менее отвратительно, чем подлость, чем убийство из-за угла! Парень молчал, но но его расстроенному побледневшему лицу было видно, что и сам он не рад случившемуся. Да и выстрелил-то он, видимо, просто так, не думая, только потому, что у него было ружье. — Теперь вырой ямку и похорони белку, — жестко сказал я. Коллектор умоляюще взглянул на меня, но я промолчал. Он взял трясущимися руками окровавленный пушистый комочек и закопал под корнями дерева. Тайга угрюмо молчала. Рыжих беличьих огоньков уже нигде не было видно. До конца полевого сезона этот парнишка не сделал больше ни одного выстрела. Встреча с любыми животными в их естественной среде обитания всегда представляется событием значительным, будь то еж или кабан, кабарга или сохатый. Но особенно острые ощущения остаются после встречи с крупными хищниками. Таких встреч и ждешь, и побаиваешься их. Ждешь потому, что обидно, если целый сезон проходил, да так никого, кроме рябчика или лося, и не увидел. А побаиваешься потому, что хищник есть хищник: мало ли что ему в голову взбредет. Думаю, что ни одна экспедиция в уссурийской тайге не обходится без рассказов о тиграх. Но увидеть этого могучего и осторожного зверя доводилось не многим. Еще до начала работы на Дальнем Востоке я зашел в зоопарк, чтобы взглянуть на эту грозную кошку. В клетках, неподалеку друг от друга, помещались уссурийский и бенгальский тигры. Нельзя было не заметить, насколько крупнее и представительнее был наш дальневосточный невольник по сравнению с выходцем из Индостана, Мне почему-то казалось, что я обязательно должен встретиться с тигром. И предчувствия не обманули. Это случилось на второй год моей дальневосточной биографии. Вместе со студентом-практикантом Осиком Рейниным (теперь Иосифом Викторовичем) мы вели маршрут на самом юге Приморского края, в бассейне реки Амба. Недавно этот район объявлен заповедником леопардов и красных волков. Тогда же здесь была совершенно ненаселенная и, конечно, никем не охраняемая территория. Уже в конце первого дня маршрута нам, вернее Осику, довелось столкнуться с леопардом. Я сидел у подножия склона долины и описывал обнажение, а Осика попросил посмотреть, что делается выше по склону. Он ушел с геологическим молотком, оставив свое ружье у обнажения. Ружье это, купленное по случаю, имело невероятно длинный ствол и замысловатые курки. Оно отличалось не только своими размерами и почтенным возрастом, но и непомерной тяжестью, за что получило, прозвище «фузея». Не успел я углубиться в записи, как вверху раздался треск кустов и посыпались камни. Я вскочил на ноги и едва успел увернуться от кубарем скатившегося Осика. Первым делом он схватился за фузею и свистящим шепотом выдохнул: — Там зверь на дереве, леопард! Весь его облик, да и способ возвращения подтверждали справедливость сказанного. Поднявшись почти до конца склона, Осик ухватился за выступающий корень дерева, чтобы преодолеть оставшиеся метры подъема, поднял голову кверху и на мгновение оцепенел: распластавшись на толстой ветке дерева, на него в упор глядел желтоглазый крупный зверь с пятнистой шкурой. Преследовать хищника, как нетрудно догадаться, мы не стали, а, удвоив внимание, продолжали свой маршрут. Колючие кустарники «держи-дерева» не давали возможности показать всю резвость наших молодых ног. Наконец мы наткнулись на довольно хорошо проторенную тропку, совпадающую с азимутом маршрута. Мы облегченно вздохнули и отправились по ней. Это была звериная тропа, проложенная, как мы вначале подумали, пятнистыми оленями или сохатыми куда-нибудь к водопою. Но вот на влажной земле, свободной от травы, отчетливо отпечатались два округлых следа, похожих на кошачьи, только во много раз крупнее. Опять леопард! И совсем недавно прошел в том же направлении, куда нужно идти и нам. Перестраиваем порядок движения: впереди фузея, за которую держится Осик, а затем я. Долго так не пройдешь. Мы постепенно успокаиваемся и закуриваем, забросив фузею за плечо. Вот выходим на небольшую поляну, совершенно пустынную, если не считать порхающих бабочек да басовито гудящих шмелей. Неожиданно я вижу оранжево-желтую молнию. В каких-нибудь десяти метрах от нас появился громадный тигр и совершенно бесшумно, но стремительно, тремя гигантскими прыжками, пересек открытое пространство и очутился в чаще позади нас. На поляне опять было все по-прежнему. Порхали бабочки, гудели шмели: эка невидаль — тигр! Мы же думали несколько иначе. Долго и напряженно вслушивались, всматривались, но все безрезультатно. Вспомнили, что тигры любят ходить вслед за охотниками... Еще раз перестроили наши ряды и двинулись дальше. Только теперь впереди шел я, а фузея сзади. В пойме реки тропа пропала. Пришлось идти по азимуту сквозь высокие и густые камыши. Раздвигая перед собой обеими руками травянистые заросли, я начал вдруг сомневаться — а зачем это тигру идти сзади, может быть, ему любопытно взглянуть на двух геологов и спереди? И я отчетливо представил, как выглядит клыкастая пасть полосатого красавца, разглядывающего меня из камышей. Теперь я даже пожалел, что не являюсь хозяином фузеи. И еще пожалел, что не было с нами собаки. Еще В. К. Арсеньев писал, что собаки, даже не видя тигра, отлично чувствуют его присутствие и начинают жаться к людям. В справедливости слов неутомимого исследователя Дальнего Востока я убедился много позже, работая в бассейне Анюя на Северном Сихотэ-Алине. В одну из ночевок я заметил, как необычно вел себя Джек — крупная овчарка, привыкшая уже к тайге и не боявшаяся встречи даже с медведем. Джек ворчал, шерсть у него на загривке поднималась дыбом, глядел он куда-то в сторону от костра и потихоньку пятился ближе к нам, к палаткам. — Однако, тигр ходит рядом, — беспокойно сказал пожилой рабочий-удэгеец. Мы подбросили сушняка в костер. Пламя раздвинуло ближнее пространство. За стройными стволами кедров, по которым пробегали блики огня, темнота сгустилась еще больше. Джек все не мог успокоиться. Выстрелили из ружья. Эхо выстрела, постепенно замирая вдали, прокатилось по ночной тайге. Спать никому не хотелось, и разговор, естественно, зашел о тиграх. Удэгеец рассказал, что теперь на Анюе тигров стало совсем мало, а вот очень, давно, когда он еще был мальчишкой, они заходили даже в стойбище, пользуясь отсутствием ушедших на охоту мужчин, ловили собак. Собаки для них любимое лакомство. Так вот почему Джек так дрожал, почуяв близость страшного зверя! Не знаю, в каких недрах собачьего существа сохранилась информация о грядущей опасности, но то, что это была смертельная для него опасность, Джек знал точно. Не голос ли предков просыпается во всех собаках, когда они со злобным лаем бросаются на маленьких беззащитных домашних кошек? Не пытаются ли они «отомстить» за своих диких пращуров, беспощадно уничтожавшихся в доисторические времена громадными полосатыми кошками? Лет пятнадцать назад мне в последний раз удалось увидеть тигра и даже выдернуть у него ус (знаменитый тигровый ус!). Эта история настолько необычна, что стоит о ней рассказать особо. Мы работали в районе горы Облачной — одной из наиболее высоких вершин Южного Сихотэ-Алиня. В тот год снег в горах выпал очень рано, и мы заторопились вернуться на базу в полузаброшенный поселок, некогда построенный геологоразведчиками. Теперь там размещалась метеостанция «Березняки», жила семья лесника Трофима да на дальнем конце поселка в крепком домике обитали старик со старухой. Он когда-то работал в круглогодичной геологической экспедиции конюхом, а после завершения работ не захотел уйти со всеми из тайги и остался в полюбившемся ему месте. Коренастый, среднего роста, с обвисшими усами, он напоминал своим обликом Тараса Бульбу. Говорил чуть нараспев, мешая русские и украинские слова. Осенью сумерки наступают быстро. И старик со старухой, экономя керосин, рано ложились спать. Так было и в этот раз. Однако ночью старик был разбужен непонятным шумом и какой-то возней в сенях. Надев, на босу ногу валенки, он открыл дверь. Шум и возня стали отчетливее. Протянув руку, он нащупал шерсть своей собаки и еще какого-то крупного зверя. Дед не растерялся. Быстро разыскал толстую железную кочергу и впотьмах (свет зажигать было некогда) бросился на выручку псу. Несколько ударов кочергой — и все стихло. Сон как рукой сняло, и дед, даже не рассматривая свой трофей, направился в другой конец поселка к леснику. — Трохим, Трохим, подывись, яку зверину я зробив! — приглашал дед лесника. Но тому не хотелось ночью дивиться на дедовы подвиги. И только после того, как дед убедил, что в сенях его избы волк, да еще, может, и живой, лесник отправился с ним, прихватив на всякий случай ружье. Сквозь неплотно прикрытую дверь сеней пробивалась полоска света. Это бабка с зажженной лампой в руке осматривала место происшествия. Когда мужчины отворили дверь, то невольно отпрянули назад: почти целиком заполнив сенцы своим телом, лежал тигр с перекушенной собакой в пасти. Мужчин привел в себя насмешливый голос бабки: — Куда ж вы побеглы! Тигра-то дохва! Было от чего растеряться. Дед и сам долго не мог поверить, что это он «зробив», да еще впотьмах, такого зверя. Утром по следам на снегу восстановили всю картину ночной трагедии. Голодный тигр, видимо, привлеченный хрюканьем поросенка, подобрался ночью к поселку и пытался прогрызть дверь в хлев. Ему помешала дедова собачонка. Полосатый хищник, оставив неподатливое дерево хлева, бросился на более легкую добычу. Собачонка, спасаясь от погони, забилась в открытые сени дома, где и была настигнута зверем. Остальное читателю уже известно.А. Самар
Георгий Ганешин В сердце Сихотэ-Алиня
Шел первый месяц Великой Отечественной войны. Группа выпускников ленинградских вузов была направлена военкоматом для ускоренного обучения в одно из военных училищ. Среди них были люди самых разных специальностей: лесник Всеволод Александрович Розенберг, историк Григорий Федорович Орех, композиторы Георгий Васильевич Свиридов и Вадим Николаевич Салманов, один скрипач, несколько филологов... Всего — целый взвод. Я в этом взводе представлял профессию географа. Через месяц училище эвакуировали в Башкирию, в город Бирск. В конце 1941 года состоялся ускоренный выпуск курсантов. Лейтенанты В. А. Розенберг и я были направлены в Действующую армию в разные воинские части. Встретились мы только через 14 лет. Вот как это было. Летом, 1955 года я делал доклад на заседании Дальневосточного филиала АН СССР о результатах геоморфологических исследований в Приморском крае. По окончании заседания ко мне подошел бородатый коренастый человек в очках с очень знакомыми глазами и улыбкой. Сомнений не было: передо мной стоял Всеволод Розенберг. Миг трогательной встречи. Воспоминания о друзьях военных лет, рассказы о послевоенных путешествиях... Оказалось, что войну В. А. Розенберг окончил в Маньчжурии. Демобилизовавшись, начал работать в Дальневосточном филиале. За прошедшие годы он изучил леса многих районов Дальнего Востока. И у меня за плечами было уже десять лет путешествий по Хабаровскому и Приморскому краям. Сразу после войны я начал работать во Всесоюзном научно-исследовательском геологическом институте в Ленинграде. В разговорах родилась идея проведения совместных исследований в одном из наименее изученных районов Сихотэ-Алиня. Было решено летом 1956 года заняться исследованиями геоморфологии и лесов бассейнов рек Самарги (восточный склон) и Анюя (западный склон). Это действительно были крайне слабо освещенные в литературе районы севера Приморского и юга Хабаровского краев. Прежде всего пришлось задуматься над направлением маршрута. Откуда начать путешествие — от долины Амура или со стороны Японского моря? Если бы мы начали пересечение Сихотэ-Алиня с запада, нам предстоял бы очень медленный и утомительный подъем на батах по бурной, порожистой реке Анюю. Опытные удэгейцы тратят на этот путь около месяца, да и то при условии хорошей погоды. Часто проходящие над Сихотэ-Алинем тайфуны, вызывающие затяжные дожди, а нередко и катастрофические наводнения, могли сделать наше путешествие еще продолжительнее. Оставался другой вариант: от Владивостока до Самарги пароходом, вверх по реке на батах, перевал, далее вниз по Анюю до Амура. Было ясно, что и этот путь сулит множество трудностей и неожиданностей. Как преодолеть перевал? Где достать бат для сплава по Анюю? К сожалению, никто из местных жителей долины Самарги никогда не плавал по Анюю и опытного проводника по избранному маршруту найти было нельзя. Приходилось полагаться на топографические карты да на свои навыки, полученные за многие годы работы в горах Дальнего Востока. Направление, которым нам предстояло пересечь Сихотэ-Алинь, было необычным и поэтому особенно заманчивым. Как выяснилось позднее, мы оказались совершенно правы, забраковав западный вариант. Начав путешествие у берегов Японского моря, наш отряд с большими трудностями проделал шестисоткилометровый путь и благополучно завершил его на Амуре. Маршрут проходил совсем не так, как мы предполагали сидя во Владивостоке. В данном очерке сделана попытка описать самые важные и интересные моменты нашего путешествия. Будучи геологом, я, естественно, обращал внимание главным образом, на особенности рельефа и геологического строения. Некоторые сведения о растительности были почерпнуты из бесед с моими спутниками — прекрасными знатоками флоры Сихотэ-Алиня. Общение с нашими замечательными проводниками-удэгейцами раскрыло много трудноуловимых явлений в жизни тайги, обогатило нас новыми навыками работы на горных реках. Глубоко убежден: опытом этих лесных людей должен пользоваться каждый, кто совершает путешествия по безграничным просторам Дальнего Востока.1. У моря
Плавание от Владивостока до Самарги не было продолжительным. Сразу же по прибытии мы принялись за организацию базы и подготовку к путешествию. Между делом с интересом знакомились с жизнью поселка. Население Самарги объединено в два колхоза: «Сихотэ-Алинский колхозник» и «Самаргарыба». Удэгейцы работают в первом из них. Основное занятие — охота и рыбная ловля. Как рассказали нам местные жители, в бассейне Самарги много соболя, выдры, норки. Часто встречаются медведи и сохатые, изредка изюбры. Удэгейские охотники зимой надолго уходят в тайгу и возвращаются с богатыми трофеями. На лето все население поселка Агзу, расположенного в среднем течении Самарги, спускается на долбленых лодках-батах к морю и занимается ловлей рыбы. Раньше удэгейцы редко выходили из таежных районов. Это были настоящие лесные люди, жизнь которых самым тесным образом была связана с берегами рек. Реки служили им источником пропитания, по ним на своих легких лодках они пробирались в самые глухие участки тайги. Во время путешествия мы не раз убеждались что удэгейцы лучше всего приспособлены к жизни на берегах рек, они не любят ходить на водоразделы. Теперь интересы местного населения значительно расширились. Многие надолго отправляются в мора на рыбный промысел, есть тут хорошие плотники и другие специалисты. Близость моря наложила отпечаток на весь здешний ландшафт. Общий его облик суровый, неприветливый. Губительно действуют на растительность затяжные северо-восточные ветры, с которыми связана холодная и дождливая погода. Вдоль берега тянутся многокилометровые галечниковые валы. К морю они спускаются пологим пляжем, а со стороны прибрежной равнины ограничены крутым и коротким склоном. Местные жители рассказали нам, что в результате осенних штормов устье реки Самарги нередко оказывается запертым морскими наносами. Река ищет нового выхода к морю и образует новое устье, иногда удаленное от прежнего на большое расстояние. То же самое происходит и со многими другими реками, впадающими в Японское и Охотское моря. Сила осенних штормов часто огромна. С изумлением смотришь на большой рыболовецкий катер, выброшенный волнами на гребень берегового вала. За валами к северу и югу от нижнего отрезка долины Самарги расположена обширная прибрежно-морская равнина. Раньше она была покрыта высокоствольным лиственничным лесом, от которого теперь сохранились местами только пни. Лес был вырублен местным населением на хозяйственные нужды. Лишь у самых сопок, окружающих равнину, кое-где сохранились отдельные крупные экземпляры лиственниц с характерными ветровыми кронами: ветви изогнуты к юго-западу, наветренная сторона стволов почти голая. Повсюду на поверхности равнины видны следы блуждания устья Самарги в виде сухих русел и стариц. Сама равнина параллельно морю пересечена широкими вытянутыми повышениями — древними береговыми валами, размытыми и перевеянными. Не вызывает никакого сомнения, что в прошлом на месте равнины существовал залив Японского моря, в который Самарга выносила продукты разрушения горных гряд. Прибойные и штормовые волны перемыли осадки и образовали серию береговых валов. Постепенно отступая, море породило эту равнину. С помощью бурения здесь было бы нетрудно найти горизонтально-слоистые морские глины, переполненные диатомовыми водорослями, живущими только в морской воде. Такие микроорганизмы были обнаружены нами в сходных условиях в устье реки Тетюхе. В других районах побережья на некоторой глубине от поверхности находили раковины морских моллюсков Очевидно, еще совсем недавно, всего несколько тысяч лет тому назад, Японское море проникало в сушу значительно дальше, чем теперь, оно образовывало в устьях рек заливы, и волны разбивались у подножий прилежащих сопок. В этих местах сохранились обрывы, возникшие под ударами волн. Кое-где они успели разрушиться, поросли кустарниками и деревьями, но все же следы деятельности моря видны достаточно хорошо. Как давно отступило море от древних береговых обрывов? Ответить на этот вопрос помогает археология. На западном побережье Амурского залива известно много стоянок неолитического человека в виде так называемых раковинных куч. В большинстве случаев такие скопления раковин найдены на значительном удалении от моря, у самого подножия древних береговых обрывов. Вместе с этими остатками съедобных моллюсков встречаются многочисленные каменные орудия (наконечники стрел, топоры, орудия рыболовства и т. п.), подтверждающие, что образование раковинных куч связано с деятельностью первобытного человека. Возраст неолитических памятников определяется в этих районах в 3—4 тысячи лет, примерно такими же цифрами можно датировать и время, когда началось образование прибрежных равнин. Но, может быть, в более ранние эпохи уровень моря был еще выше, и оно плескалось на более обширных пространствах современной суши? В таком случае остались бы следы древней береговой линии в виде высоких террас с уступами. На побережье Японского моря таких древних образований нет, поэтому не приходится говорить о глубоком проникновении моря на сушу.Наиболее высокая терраса поднята над современным уровнем моря на 12—15 метров. Ровная ее поверхность постепенно повышается в направлении сопок. Если уровень стояния морских вод поднять до этой отметки, то окажется затопленной узкая полоса вдоль современного побережья шириною всего в несколько километров. Осмотрев окраину прибрежно-морской равнины в устье Самарги, мы убедились, что и здесь развита терраса высотою в 12—15 метров, образованная песчано-галечниковыми отложениями. Крутым уступом она обрывается к равнине. В ее отложениях, как явствует из работ наших предшественников, были встречены раковины морских моллюсков. Стало быть, терраса имеет морское происхождение. Наконец все приготовления были закончены, и первого июля мы начали свое путешествие вверх по долине Самарги. Отправились двумя группами. Основной отряд, состоявший из Всеволода Александровича Розенберга, Евгения Калиниченко и меня, двигался пешком по левому берегу реки. Впереди шли вьючные лошади. Их вел удэгеец Михаил Николаевич Каза — один из лучших охотников в бассейне Самарги. Раньше он уже участвовал в нескольких геологических экспедициях в верховьях реки вместе с геологом В. А. Ярмолюком. Михаил Николаевич — сильный, рослый удэгеец средних лет, неизменно жизнерадостный, оптимистично настроенный человек. Он оказался прекрасным товарищем и стойко переносил все тяготы утомительного пути. Вторая группа состояла из семьи Андрея Самандиги. Они должны были на своем бату подняться с экспедиционным грузом вверх по Самарге до первой переправы у деревни Унты. Андрей значительно старше Михаила и физически уступает ему. С малых лет привыкший плавать по горным рекам, он прекрасно владеет шестом. Вместе с Андреем отправились в путь его жена Нюра и пятилетняя дочка Соня, уже знакомая со всеми невзгодами таежной жизни. В поселке Агзу к нам должен был присоединиться еще один проводник с лошадью. Постепенно удаляясь от берега моря, мы пересекли равнину. Идти было легко, не жарко. Чем дальше вглубь материка, тем теплее и теплее. Резко изменялся облик растительности, она становилась богаче и пышнее. Когда мы обогнули отрог сопки, отгораживающей долину Самарги от моря, то появились клен, ильм, лещина, монгольский дуб. На всем были заметны признаки самого начала лета: цвели ландыш и хемирокалис, давно уже отцветшие в Южном Приморье. В долине Самарги произрастают леса из различных видов ивы, ольхи и лиственницы. Склоны сопок покрывают густые заросли молодого березняка и низкорослой лиственницы, возникших на месте старых гарей. Лишь кое-где виднеются крупные старые лиственницы — обгоревшие, но сумевшие выжить. Перед выходом на приморскую равнину Самарга течет в узкой долине, коренные склоны сопок почти смыкаются. Тропа, по которой мы движемся, прижата к воде. Справа от нее круто поднимаются каменные осыпи. Тропа эта то взбирается на отроги сопок, то снова опускается к самой реке. С возвышенных мест сквозь стволы деревьев просматривается широкая панорама долины. Видны многочисленные рукава и острова Самарги, поросшие густым лесом из прямоствольной ивы — чозении. Там, где долина, расширяется, появляются террасы. Самая, высокая, с лиственным лесом, приподнята над руслом на 8—12 метров. Стало быстро смеркаться, а когда мы дошли до Малиновки, было совсем темно. У самой деревни заметили отблески больших костров. Это рыбаки ловили горбушу, семгу и гольца. Начался летний ход рыбы. Вечер выдался очень прохладным, и наши хозяева, в усадьбе которых мы расположились на ночлег, опасались ночного заморозка. Несколько дней назад температура упала ниже нуля и некоторые овощи в огородах померзли. Утро следующего дня также было прохладным и туманным. Чувствовалась близость моря. Наши хозяева рассказали, что раньше в Малиновке насчитывалось 22 дома, но после пожаров население покинуло эти места. Осталась только одна семья. По берегам Самарги на склонах сопок виднелись следы этих пожаров, свирепствовавших неоднократно. Девственных лесов, не тронутых огнем, здесь почти не осталось. На их месте возникли низкорослые заросли лиственницы. Гостеприимные хозяева угостили нас вкусным завтраком из жареной и отварной горбуши и гольца. Выше Малиновки тропа идет по широкой долине Самарги. Кое-где виднеются рощицы из высокоствольных белокорого ильма и лиственницы. Интересно и непривычно было видеть сочетание типично южной формы (белокорый ильм) с представителем северной тайги — лиственницей. В Южном Приморье ильм обычно встречается в поймах рек вместе с корейским кедром, образуя ильмово-кедровые леса. А тут, в более северных районах, кедр замещается лиственницей. Там, где пойма понижается и создается увлажнение, встречаем буйные заросли черемухи, различных видов ив и ольхи. Вблизи русла произрастают крупные экземпляры тополя. Ель попадается очень редко. Всю долину заполонило буйное высокотравье из какалии копьевидной, страусолистного папоротника и других видов. Вблизи переправы у самой реки росло несколько крупных берез. Подойдя к переправе, мы увидели на противоположном берегу Андрея. Он заметил нас раньше и вместе с женой направился на бату к нам навстречу. Сноровисто работая шестами и направив нос бата против течения, они быстро пересекали неширокое, но бурное русла Самарги. За какие-нибудь 15—20 минут все наше имущество и мы сами были переброшены на другой берег. Удивительно ловко удэгейцы работают шестами. Даже маленькая Соня и та старалась помочь своим родителям и, бесстрашно стоя в середине бата, прекрасно сохраняя равновесие, орудовала небольшим шестиком. Хотя мы продвинулись от моря на 60 километров, все еще чувствовалось его влияние. Вверх по долине дует прохладный морской ветер. В затишье тепло, а когда через просветы в облаках светит солнце, становится жарко. И снова тропа вела нас вверх по долине. Через просветы леса показались строения небольшой деревушки Унты, с русским населением. Лай собак, любопытная ребятня... Люди постарше интересовались, откуда мы идем, и когда узнавали, что мы собираемся пересечь Сихотэ-Алинь по еще неизведанному направлению, то качали головой. Никто из местных жителей не совершал такого путешествия. В этом месте долина Самарги становится очень широкой. Она обрамлена крутыми скалистыми берегами. За Унтами леса почти нет, дорога проходит полями и лугами. Затем долина снова сужается. Здесь она прикрыта от холодных ветров с моря, поэтому растительность становится богаче видами и напоминает своим обликом «дебри Уссурийского края». У очередной переправы нас поджидал Андрей, уже разбивший лагерь на противоположном берегу. Сначала перебросили имущество. Лошади перешли реку вброд. Для этого одну из них привязали за хвост впереди идущей, а ту Михаил, стоя на корме бата, тянул за поводок в воду. Лошади сначала упирались, не хотели погружаться в бурные холодные воды Самарги, но человеческие крики на них подействовали, и сначала одна, а затем и другая вошли в поток. Воды было немного, и животным пришлось преодолеть вплавь только несколько метров у самого берега. Разбили лагерь в зарослях чозении. Это высокое дерево (20—25 метров) — один из видов ивы. Большая часть ствола, свободна от ветвей, и только у вершины расположена небольшая крона. Сравнительно легкий участок пути, где наши лошади легко могли идти тропой, где не нужно было прорубать коридоры в чащобе, окончился. Впереди нас ожидало полное бездорожье, труднопроходимые заросли пойменных лесов — уремы.2. Вверх по Самарге и Дагды
По рассказам местных жителей, от последнего брода до пасеки Заами по левому берегу Самарги тянется тропа. На самом же деле только местами сохранились удобные для прохода участки, почти везде путь преграждали непролазные дебри — переплетающиеся деревья и кустарники и высокие травы с множеством завалов. Идти в таких условиях с лошадьми было очень утомительно. Приходилось прорубать заросли и расчищать завалы. На это затрачивалось много времени, и продвигались мы по километру — полтора в час. Отсутствие троп в этих местах объясняется тем, что удэгейцы для связи между населенными пунктами и для проникновения в верховья Самарги пользуются долблеными лодками — ульмагдами или батами. Весь день нас сопровождает дождь, то усиливающийся до ливня, то слабо моросящий. Появляются хвойно-широколиственные леса из ильма, ели, кедра, тополя и клена. Повсюду разносится благоухание цветущих кустов чубушника, усеянных белыми цветками. Стволы деревьев и кустарники переплетены лианами — актинидией и лимонником. Вокруг множество кустов смородины с зелеными ягодами, изредка встречается амурский виноград. К пасеке Заами подошли уже в сумерки. После кратковременного перерыва снова полил дождь, небо затянуло плотной серой пеленой. Промокшие и продрогшие, мы с радостью вошли в дом пасечника. Встретил он нас очень радушно. Угощенье состояло из жареного тайменя, очень вкусного и ароматного цветочного меда и медового кваса. Беседа затянулась далеко за полночь. Из рассказов хозяина мы узнали, что в долине Самарги расположено три пасеки. Вообще на восточном склоне Сихотэ-Алиня, где долины рек коротки, а массивы широколиственных лесов невелики, где часты туманы и холодные морские ветры, пчеловодство развито значительно слабее, чем на западном склоне, в долинах Уссури и ее многочисленных притоков. Пчеловодство приносит большой доход колхозам и совхозам, особенно в те годы, когда во время цветения липы стоит сухая солнечная погода. Разбросанные по тайге пасеки, обычно расположенные у подножий сопок на берегу рек или ручьев, служат прекрасным пристанищем для отдыха после трудного маршрута. На правобережье Уссури во все стороны от села Марьяновки на пасеках можно напиться нарзана (в этом районе много минерализованных подземных источников), получить к обеду тушеное барсучье мясо, а в конце лета отведать небольшие дыни, арбузы и желтые сливы. Прекрасный, благодатный край! На пасеке мы провели, весь следующий день. Было холодно, не переставая шел дождь, а нам требовалось просушить снаряжение, привести в порядок коллекции и записи в дневниках. Второй день выдался еще холоднее. Утром термометр показывал только плюс девять. Ожидать улучшения погоды было бессмысленно. По моросящему дождю отряд тронулся в путь вдоль подножия коренного склона долины. Былая вьючная тропа почти всюду заросла буйными, травами и кустарниками. На каждом шагу прорубали для лошадей лесные завалы и расчищали заросли кустарников, обходили стороной многочисленные топкие места, что сильно удлиняло наш путь. Только к вечеру мы вышли к переправе. Андрей, как всегда, был на высоте, в несколько приемов перебросил людей и снаряжение на левый берег Самарги. Из-за дождей река вздулась. Лошади сначала пошли вброд, но на середине были подхвачены течением и выплыли значительно ниже переправы. Еще несколько километров пути, ночлег, и опять в дорогу. Снова обрушиваемся с топорами на завалы, снова обходим топи и все время принимаем холодный душ с деревьев и кустарников — нитки сухой нет. Спустившись в долину реки Дзолу, оказались у небольшой охотничьей избушки. Приблизившись к ней, увидели высунувшуюся сквозь бревна под крышей голову ядовитой змеи щитомордника. А рядом на лужайке, свернувшись спиралью, окоченев от холода и сырости, лежал полоз Шренка. Он не проявлял никакого желания двигаться, хотя мы и побеспокоили его. Но когда его палкой забросили на дерево, он проявил большую ретивость и стал быстро подниматься по ветвям. Это оказался сравнительно небольшой экземпляр длиною около полутора метров. Как известно, полозы могут достигать в длину 2,4 метра. Они питаются преимущественно мышевидными грызунами, птенцами и небольшими птицами в погоне за жертвой вползают на деревья и на чердаки построек. Дальше наш путь проходил по суженному участку долины. Скалистые обрывы подступали к самой воде. Узкая полоска тропы извивалась у самого берега. От непрекращающегося дождя камни стали очень скользкими, и приходилось внимательно следить за лошадьми, чтобы они не свалились в воду и не ушибли ноги. Наконец тропа исчезла совсем и на пути поднялись отвесные скалы. Из-за высокой воды пустить лошадей вброд было нельзя. Переплыв реку, они не смогли бы вскарабкаться на противоположный крутой берег. Груз переправили, а лошадей решили отправить порожняком через невысокий перевал в поселок Агзу, до которого, по словам Миши, оставалось не более трех километров. Но уже смеркалось, а дождь лил как из ведра, и Андрей с лошадьми остался до утра на отмели в устье Дзолу, а все остальные направились в поселок. Трехкилометровый путь занял у нас более полутора часов: пришлось вброд по пояс переходить многочисленные мелкие притоки Самарги, вспухшие от дождей. Но вот, к радости, из темноты показались силуэты небольших бревенчатых домиков, а в одном из них тускло мерцал огонек. Совсем стемнело, когда мы вошли в дом Миши Каза. Уснули на звериных шкурах. Поселок Агзу расположен на левом берегу Самарги в устье ее левого притока Агзу. После резкого сужения долина делается широкой, коренные берега расступаются на несколько километров. В прошлом население было разбросано отдельными кочующими семьями по всей долине Самарги и ее притокам. Теперь оно сосредоточено в трех пунктах: Самарга, Унты и Агзу. В Агзу каждая семья имеет дом, огород, многие держат коров, свиней и кур. Есть в поселке, клуб, больница, магазин и четырехклассная школа. Жителей мы встретили мало, преимущественно стариков и инвалидов. Все остальные отправились к морю на рыбалку. По окончании путины они вернутся домой и станут готовиться к зимней охоте. Нас познакомили со старейшими жителями Петром Ивановичем Камандигой и его женой Дарьей Ивановной, которым по паспорту 95 и 80 лет. Оба они бодры, хорошо слышат и с охотой вступают в разговор. Три дня, проведенные в Агзу, были посвящены сборам: необходимо было запастись продуктами, насушить сухарей, подковать лошадей, подготовить подъем груза на батах и вьючный караван. Одна из лошадей или ушибла ногу, или была укушена змеей. Оставили ее в поселке, а взамен получили другую. По-прежнему мы имели двух вьючных лошадей, на каждую из которых приходился весьма солидный груз. Все дни, проведенные в Агзу, были теплыми и солнечными. Рано утром в долине Самарги стлалась плотная пелена тумана. К 11—12 часам туман постепенно рассеивался, появлялись просветы голубого неба, через которые прорывались жаркие лучи июльского солнца. Днем небо покрывалось кучевыми облаками. С заходом солнца быстро холодало и приходилось надевать телогрейки. По словам местных жителей, такого холодного июля не было давно. Обычно в это время устанавливается устойчивая теплая погода. Утром в день отъезда к школе, где мы остановились, собралось все население поселка. Старики крепко пожимают нам руки и желают удачи. Состав отряда несколько изменился. Подъем груза на бату поручили Андрею и новому нашему спутнику — Петру. Жена Андрея с дочкой остались в поселке. Присоединился к нам и Иван Анделеевич Камандига. Он и Миша Каза пойдут с лошадьми. О Камандиге говорили как о мастере на все руки — он и лошадь подкует, и, бат построит. Для нас такой человек был просто необходим. Мы не были уверены, что к устью Первого Заура вовремя будет поднят заказанный нами бат: настораживала очень дождливая погода. А это означало, что потребуется строить судно самим. Дело, как мы убедились позднее, непростое. Мы попросили Ивана захватить специальные инструменты, перешедшие к нему от отца — большого мастера постройки долбленых лодок. Когда я впервые встретился с Иваном Анделеевичем, он не поразил меня ни своей внешностью, ни интересом к путешествию. Это был коренастый, как большинство удэгейцев, невысокий человек с очень живыми карими глазами. Ему было около пятидесяти лет. Он долго не соглашался отправиться с нами. Его, по-видимому, смущали незнакомые места. Ведь здешние жители хорошо знали только долину Самарги и ее притоки. Лишь очень редко кто-либо уходил через перевал в бассейн Хора, где жили их родственники. А на Анюе никто из них никогда не был. После длительных уговоров Иван все же согласился идти с нами через перевал. Он оказался нашим верным спутником на всем длинном, полном трудностей и неожиданностей пути. Вместе с ним мы спустились по Анюю и расстались в Хабаровске. На всех этапах маршрута он был расторопным, смекалистым, инициативным помощником. Нам предстояло подняться по порожистой реке Дагды, перевалить на западный склон Сихотэ-Алиня и но незнакомой долине Анюя, преодолевая множество порогов, спуститься до поселка Бира — первого значительного населенного пункта в низовьях этой реки. Успех всего предприятия во многом зависел от того, сможем ли мы найти удобный перевал в верховья Анюя, будут ли, как уславливались, подняты баты к устью Первого Заура, не опрокинет ли все наши расчеты погода, крайне изменчивая в это время года, и т. д. Расспрашивая местных жителей о перевале, мы так и не смогли окончательно определить направление движения, оставив решение этого вопроса до встречи с работниками метеостанции в Юге — последнем населенном пункте на восточном склоне. Остался нерешенным вопрос: на чем сплавляться по Анюю — на бату или плотах? Мои спутники имели опыт работы на реках Алтая, где обычно пользуются плотами. Иван Камандига знал только один транспорт — баты и категорически возражал против сплава на плотах. Первые несколько километров мы быстро двигались по тропе в окружении живописного пойменного леса из белокорого ильма и березы. Здесь расположены покосы жителей Агзу. Дальше тропа становилась все менее и менее заметной и вскоре вовсе пропала. Мы снова оказались в труднопроходимых зарослях уремы. Пошли в ход топоры. В густых зарослях благоухающего чубушника и цветущей сирени проделывались проходы для лошадей. Вокруг множество следов медведя и лося. Они так свежи, что, кажется, звери только-только ушли отсюда, уступая нам дорогу. Два последующих дня, преследуемые тучами комаров и мошки, продолжали двигаться по уреме очень медленно, отвоевывая у тайги каждый метр пути. В один из дней для обеденного привала выбрали берег Самарги с зарослями чозении и высокотравьем. Лошади спокойно паслись, но затем, заедаемые гнусом, вышли к реке, постояли и вброд направились на противоположный берег. Видно, их тяготило наше путешествие, и они решили возвратиться к морю, на свои любимые пастбища. Создавалось очень серьезное положение — мы могли остаться без транспорта и потерять на поиски лошадей много драгоценных дней. Выручил нас Женя. Не раздумывая долго, он переплыл несколько проток стремительной холодной Самарги и начал преследование. Чувствуя погоню, лошади пошли вниз по долине, изредка останавливаясь, чтобы сощипнуть особенно привлекательные пучки трав. Жене все же удалось настичь беглецов, и к концу дня он вернулся страшно усталый, дрожащий от холода, но довольный. Завьючили лошадей и тронулись в путь по левому берегу Самарги. Ночь выдалась теплая. Вся долина была заполнена густой пеленой тумана. Предстоял очень трудный участок пути в устье реки Иссеми. Долина здесь сильно расширялась, русло реки разбивалось на множество проток. Этот день запомнился нам как один из самых трудных. Отряд медленно двигался в сопровождении плотного роя гнуса, висящего над головой и нещадно жалящего лошадей. Жарко и душно. Непрерывные переправы через старые русла и протоки. Лошади спотыкаются и вязнут. В довершение всего к вечеру пошел дождь, и до устья Иссеми мы добрались насквозь промокшими. Просушка имущества у костра, заняла несколько часов, в палатки забрались только в полночь. Первую половину следующего дня пробивались в поисках брода через Иссеми и, наконец, вышли к подножию коренного берега, где среди огромных гарей встречаются островки елово-кедрового леса. Они сохранились только в наиболее увлажненных местах в долинах ручьев. Передвижение по молодым гарям очень трудно и опасно. Для лошадей пропиливали и прорубали проходы, а люди вынуждены были карабкаться через скользкие необъятные стволы поверженных елей и лиственниц. Лес этот сгорел совсем недавно, в 1953—1954 годах. Обгоревшие черные стволы производили мрачное впечатление. Удручающая тишина нарушалась только скрежетом качающихся деревьев и грохотом падающих великанов. После многодневного движения по долине хотелось посмотреть на эту местность сверху. Отправив Мишу и Ивана с лошадьми к устью реки Сабу, остальные трое решили подняться на вершину с абсолютной отметкой 980 метров. Подъем был утомительным. Шагали не по земле, а по огромным стволам поваленных деревьев. Нередко приходилось прыгать с одного дерева на другое, что было небезопасно, особенно после дождя. Весь южный склон покрыт горелым лесом. И далека вокруг были видны серо-фиолетовые пятна горельников. Большинство из них — наследие японских концессий, хищнически уничтожавших леса и в 30-х годах вызвавших многочисленные пожары. Огонь поглотил кедрово-широколиственные и елово-пихтовые леса. Наиболее старые гари уже успели порасти вторичными лиственнично-березовыми лесами. Те же, по которым мы двигались появились в 1953—1954 годах. Вершина горы оказалась почти сплошь, залесенной, с очень небольшим обзором только на юг, где виднелись крупноглыбовые осыпи серых песчаников. Северный склон покрыт сохранившимся от пожара елово-лиственничным лесом с мощным покровом из сфагновых мхов и зарослями багульника, под которыми уже на глубине нескольких сантиметров оказался слой мерзлого торфа мощностью более метра. Этот факт указывал на широкое распространение на Сихотэ-Алине многолетнемерзлых пород, особенно на северных слабо прогреваемых склонах и на высотах около тысячи метров. На склоне горы в ельнике мы заночевали, а утром спустились в долину Сабу и вскоре были на берегу реки. Далее шли по вековому еловому лесу со множеством звериных троп, пересекавших долину во всех направлениях. Некоторые протянулись на несколько километров вверх, но многие уходили в сторону по левым притокам. На отдельных участках звери проложили тропы так, что она огибали лесные завалы и топкие места. Неожиданно раздались два выстрела, глухо прокатившиеся по тайге и быстро замершие. Стало ясно: наши товарищи уже пришли в устье Сабу и ждут нас. Сделали два ответных выстрела. Начало темнеть. Снова пальнули. Ответный выстрел показался нам далеким и глухим. Неужели мы заплутали в лабиринте проток? В густом ельнике стало совсем темно, окружающие предметы трудноразличимы. Желание попасть в лагерь придало нам силы в блужданиях по зарослям уремы, но наступившая темнота делала все наши усилия тщетными. Пришлось снова заночевать. До табора добрались только утром. Миша, Иван и Андрей с Петром радушно встретили нас и накормили удивительна вкусной ухой из хариуса, сдобренной лавровым листом и перцем. Далее наш путь лежал к реке Мои. Урема в этих местах занимает меньшие пространства и легче проходима. Воздух напоен ароматом цветущей белой сирени. Вот и большая галечниковая отмель Мои. Дует прохладный ветерок, гнуса немного. На песке отпечатались совершенно свежие следы крупного сохатого и медведя. На противоположном берегу обнаружили свежую лежку сохатого. По словам наших спутников, эти места очень богаты зверем. Жители Агзу охотятся здесь на соболя и белку. Ночевали в высокоствольном березовом лесу. Иван развел огромный костер. Фантастические гигантские тени людей и лошадей скользили по кронам деревьев. Звездное темное небо предвещало хорошую погоду. На следующее утро встретились в устье реки Дагды с нашими батчиками. Начались рассказы. Прошлой ночью Михаил, Петр и Женя охотились в верховьях Самарги. Миша рассказал, что несколько лет тому назад, когда он работал вместе с геологом В. А. Ярмолюком, они тут часто встречали медведей, сохатых и изюбров. Звери любят такие глухие районы, богатые пастбищами. Наших же охотников постигла неудача: из-за кромешной тьмы они не могли ничего разглядеть, хотя слышали зверей и даже ощущали их близкое дыхание. Так как часть груза осталась в устье Дагды, пришлось заняться его транспортировкой к лагерю. Втроем вместе с Андреем и Петром садимся в бат и стремительно несемся вниз по реке. Мелькают косы и отмели, страшные заломы, густые заросли поймы и редкие скалистые обрывы. На глаз заметно крутое падение русла. В опасных местах Андрей встает и шестом отбивается от встречных камней, направляя лодку в безопасные места. Петр работает рулевым веслом. В одном спокойном и глубоком месте мои спутники занялись рыбной ловлей. Для этого Петр очень осторожно шестом стал поднимать бат вверх по течению. Андрей же, стоя на носу с острогой, высматривал рыбу. Резкий бросок — и на остроге крупный ленок. Очень нелегко разглядеть в глубине рыбу, и еще труднее точно метнуть острогу. Удэгейцы обычно не промахиваются. В этих местах на острогу попадаются не только ленки, но и горбуши и даже таймени. На ужин была приготовлена вкусная душистая уха. Возвращение с грузом к лагерю, вверх по реке, оказалось не таким приятным, как спуск. Плавание вниз по течению доставляет большое удовольствие и почти не требует затраты сил, хотя в порожистых местах и в заломах оно небезопасно. Подъем же на шестах по порожистым рекам порядочно изматывает, тут необходимы умение и физическая выносливость. Стоя на носу и на корме, выбирая наиболее спокойные места, Андрей и Петр шестами ритмично отталкиваются от дна, работая при этом не только руками, но и всем корпусом, низко нагибаясь и касаясь воды. На расстоянии трех-четырех километров предстояло преодолеть восемь перекатов. После каждого переката — перекур. Всякий раз, когда выходили на берег, на песке обнаруживали следы или медведя, или сохатого. И все следы очень свежи, оставленные уже после дождя. В лагере оказались гости. Семья Семена Камандиги из Юге спускалась к морю. Вместе с женой и двумя детьми он надеялся попасть в Самаргу через один-два дня. Мы же на этот путь, только в обратном направлении, потратили уже почти три недели. Распрощавшись с гостями, снова отправились в путь двумя группами: пешком с лошадьми и на бату. Непрерывный дождь! Изменилась растительность. Все реже и реже встречаются кусты чубушника и сирени, да и размеры, их стали меньше. Пойма занята тополево-еловым лесом. По склонам долины, где не прошли пожары, растут ельники, по старым гарям — березняки. Мокрые, дрожащие от холода и уставшие, остановились на ночлег среди высокоствольного лиственничного леса на поверхности 8—12-метровой террасы.
3. Перевал
Вечером 23 июля наш отряд обосновался на метеостанции в доме Семена Камандиги. Удаленность от моря и абсолютная высота местности придавали климату черты континентальности. Днем температура воздуха поднималась нередко до 30 градусов, а ночью падала до пяти. Николая Николаевича Погольского, ведущего в этом районе геологосъемочные работы и базирующегося на метеостанции, на месте не оказалось. Он ушел в десятидневный маршрут и должен был вернуться обратно через два-три дня. Это нас несколько огорчило, так как от него мы надеялись получить хорошие советы о направлении дальнейшего нашего движения. Однако вечером вернулась геолог партии Маргарита Дмитриевна, проводившая съемку в верховьях Дагды. Она посоветовала нам подниматься на водораздел не по реке Келадони, как мы намеревались, а по следующему правому притоку Дагды — безымянному ключу. По нему почти до водораздела проходит звериная трона. Лесные завалы она наблюдала только в самых верховьях, близко подходящих к истокам Второго Заура. Прежде чем вести дальнейшее повествование о нашем путешествии, кратко остановлюсь на особенностях рельефа Сихотэ-Алиня и его водораздела. Свое название он получил из-за существенного различия как рельефа, так и речной сети восточного и западного склонов. В переводе с маньчжурского, как пишет В. К. Арсеньев, Сихотэ-Алинь означает «Западных больших рек хребет». И в самом деле, на юге эта горная страна асимметрична по своему строению: широкий западный склон и короткий восточный, и поэтому линия главного водораздела бассейнов Амура и Японского моря сдвинута далеко к востоку и проходит во многих местах вблизи моря. Реки западного склона имеют разветвленные бассейны, реки восточного же, наоборот, коротки и обыкновенно направлены перпендикулярно к побережью. Они глубоко врезаются в свое русло даже в верховьях. В прошлом это приводило к перехватам восточных водотоков западными. Такая тенденция сохраняется и ныне. В районах речных перехватов водораздельная линия имеет небольшие абсолютные высоты, рельеф там очень спокойный, а иногда и совершенно равнинный. Именно в этих местах расположены наиболее легкие перевалы. Еще до начала путешествия мы разговаривали в Хабаровске с известным исследователем Дальнего Востока геологом, ныне заместителем министра геологии СССР Виктором Андреевичем Ярмолюком, многие годы занимавшимся геологической съемкой Сихотэ-Алиня и хорошо знавшим бассейн Самарги и Верхнего Анюя. По его словам, подъем на водораздел вьюком из верховьев Самарги невозможен из-за большой, крутизны восточного склона водораздельных возвышенностей. Гораздо удобнее подъем из долины Дагды в направлении верховьев реки Пади Моховой. Долина Дагды в этом месте узкая. Крутые скалистые склоны сопок, прямо подступающие к реке, поросли высокоствольным лиственничным лесом. На левом берегу много гарей. Эти места, по словам охотников, богаты зверем. Много соболя. В 30 километрах вверх по долине реки Юге находятся солонцы. Там бьют минеральные источники, привлекающие животных. Кругом уже на расстоянии двух километров земля вытоптана зверем. Всякий раз, подходя к солонцам, охотники видели несколько пасущихся лосей. 25 июля. Сегодня покидаем гостеприимное. «Юге». Маргарита Дмитриевна разрешила своему рабочему Савелию подняться на бату до устья Келадони, захватив часть нашего груза. Таким образом, к перевалу отряд двинулся с двумя вьючными лошадями и двумя батами. Последний раз прощаемся с работниками метеостанции и Маргаритой Дмитриевной. Благодарим их за помощь и гостеприимство. В этот момент из тайги появляется Н. Н. Погольский. Вид его страшен. За многодневный маршрут он оброс бородой, осунулся, его одежда изодралась, сапоги едва держались на ногах. Неожиданная встреча с ним в безлюдной тайге, наверно, на любого из нас произвела бы очень сильное впечатление. Но вот он улыбнулся, и все таежное обличье как будто бы исчезло. На наш вопрос о направлении движения на перевал он ответил так же, как и Маргарита Дмитриевна. Тронулись в путь. Дружно налегая на шесты, быстро прошли сравнительно спокойный участок и несколько не очень сложных перекатов. Выше устья реки Сани долина Дагды резко сужается, течение приобретает стремительность. Двигаться на шестах стало невозможно. Приходилось через такие участки протаскивать баты на буксире, что было небезопасно: волнами их бросало из стороны в сторону, заливало водой. Более спокойные пороги снова проходили на шестах. Самым опытным лоцманом оказался дядя Савелий. Вместе с Всеволодом Александровичем и Женей впрягаемся в бечеву, а Андрей с Петром, стоя в лодке, шестами помогают толкать бат через стремнину. Кругом бурлит вода, бешено мчатся волны, а они спокойно работают шестами, отталкиваясь от крупных валунов и направляя бат в узкие, кажущиеся непроходимыми щели. Изменилась растительность. Низкую террасу занимает лес из осины и ели. Исчезли заросли чубушника и сирени. Склоны долины покрыты светлыми лиственничниками. Иногда на пойме растут группы чозений, а чаще произрастают тополь, ольха и редкие березы. Русло реки становится таким узким, что поваленные деревья нередко полностью перегораживают его. В таких местах баты скользят под кронами ив, тополей. Пройдя еще несколько трудных перекатов, разбили лагерь в устье Келадони. На галечниковой косе появился палаточный городок. Никогда наш отряд не был так велик. Ночевало девять человек. Из предосторожности над пологами натянули тенты. Баты вытащили на просушку. Рано утром Андрей с Петром спустились на бату за оставленным грузом. Савелий Камандига, оказавший нам большую помощь, возвращался в Юге, откуда он вместе с Н. Н. Погольским должен был спуститься к морю. Андрей с Петром возвращались в Агзу. Наш отряд состоял теперь из пяти человек: Иван Камандига, Михаил Каза, Всеволод Розенберг, Евгений Калиниченко и я. Попрощались под оглушительные выстрелы из всех видов оружия. Баты, подхваченные стремительным течением, быстро понеслись вниз и вскоре исчезли из виду, а наш отряд медленно направился к перевалу. Немало времени было потрачено на блуждание по пойме Дагды. Так же как и в долине Самарги, преодолевали заросли кустарников, обходили топкие места. От усталости лошади падали, надо было их развьючивать, снова нагружать и т. д. Иногда поднимались на террасу, поросшую лиственничным лесом с густыми зарослями багульника и пышным моховым покровом. В таких местах светлее, легче ориентироваться и легче идти. Гнус почти исчез. К вечеру погода ухудшилась. Стало очень пасмурно, временами накрапывал дождь. Наконец добрались до устья безымянного ключа, по которому предстояло подниматься к перевалу. На повороте на стволе огромной ели сделали затес и написали: «Ключ Перевальный. На Анюй. ДВ филиал АН СССР, ВСЕГЕИ, 1956». Стрелкой указали направление на перевал. Сначала шли по хорошей звериной тропе, но она среди топких травянистых мест и моховищ быстро терялась. Иногда на поиски ее уходило много времени, и было решено продвигаться вдоль правого коренного склона долины, поросшего высокоствольным лиственничным лесом с покровом из пышных мхов и зарослей багульника. Кое-где попадались небольшие завалы. Пускались в дело топоры, к путь был открыт. Возникла новая проблема: чем кормить лошадей? Вблизи ручья нашли лужайку и остановились на ночлег. На следующий день под нудным сильным дождем прошли не более четырех километров — до места слияния двух ручьев, где было много корма для лошадей. Мы находились на высоте около 700 метров. Ночлег, новый «набор высоты», еще одна ночевка, и вот настал день штурма перевала. Начали подъем по левому склону ручья. Двигались зигзагами. Склон оказался все же крутым, и груз на лошадях поднимали частями. По гребню увала двигаться стало труднее: огибали многочисленные небольшие вершинки, образованные кремнистыми сланцами. Неожиданно на пути выросли огромные завалы из упавших елей. Пришлось и их обойти стороной, что потребовало много времени. Уже совсем близко от перевала среди редкостойного леса из ели и лиственницы появились куртины кедрового стланика. Последний бросок — и мы на перевале. С небольшой вершинки, расположенной поблизости, открылась панорама восточного склона. До самого горизонта видно безграничное море сопок. Только самые высокие покрыты осыпями. Ниже стелются облака. На запад также простирались гряды сопок, но более спокойных очертаний. Виднелись широкие долины с пологими склонами. Над долиной Пади Моховой нависли тяжелые свинцовые тучи, и часть сопок была закрыта завесой дождя. Значит, и на западном склоне неустойчивая погода. Если она не изменится, может произойти наводнение и возникнут дополнительные трудности. После длительного движения по тайге с очень ограниченным кругозором всегда приятно подняться на вершину сопки, оглянуться на проделанный путь, наметить направление дальнейшего движения, сравнить топографическую карту с действительным расположением горных гряд, долин рек и т. д. Приятно и просто полюбоваться с высоты на теряющиеся в синеве кулисы гор, отдохнуть от духоты и гнуса, царящих в уремах и таежных дебрях. В этот ясный день перед взором открылась величественная картина восточного и западного склонов Сихотэ-Алиня. Сам перевал образован совершенно ровной поверхностью, от которой как на запад, так и на восток падали достаточно крутые склоны. Окружающие возвышенности, поднимающиеся над перевалом на несколько сот метров, имеют пологоволнистые очертания, их вершинные поверхности проектируются на фоне неба почти горизонтальными линиями. Наблюдая рельеф Сихотэ-Алиня и в других районах, убеждаешься в большом однообразии высот, в существовании двух-трех ярусов гор. Большинство горных гряд как бы подстрижены под эти уровни. Шире всего развит ярус гор с абсолютной высотой около тысячи метров. Редкие вершины как в этой части горной страны, так и в других районах поднимаются до полутора-двух тысяч метров. Это наиболее высокий ярус. Создается впечатление, что Сихотэ-Алинь образовался в результате расчленения равнинной поверхности, как говорят геоморфологи, древней поверхности денудационного выравнивания, или пенеплена (почти равнины). Поднятие этой древней «почти равнины» на протяжении последних 700 тысяч лет вызвало ее глубокое расчленение густой сетью речных долин. Сложное геологическое строение хребта, горные породы которого обладают разной устойчивостью к разрушению, во многом предопределило особенности рельефа. При своем развитии реки проложили русла преимущественно там, где были развиты малоустойчивые породы, или же в зонах, где земная кора разбита глубокими трещинами — сбросами и разломами. Наиболее устойчивыми к выветриванию оказались, базальты и граниты, из которых сложены горные гряды и возвышенности. Базальты и теперь образуют на Сихотэ-Алине обширные вулканические плато. Многие господствующие в рельефе горы, и в том числе Тардоки-Яни, имеющая максимальную на Сихотэ-Алине абсолютную высоту, образованы прочнейшими гранитами. Отдохнув на перевале, полюбовавшись грандиозной панорамой гор, начали осторожный и медленный спуск в долину Пади Моховой. Местами было очень трудно двигаться по крутым и скользким участкам. Приходилось развьючивать лошадей, переносить груз частями, и так продолжалось до самого вечера. Уже стемнело, когда выбрались в долину. Сидя у костра, любовались мириадами звезд. Утром снова дождь. Стоило пройти по тайге несколько сот метров, как все промокли до нитки. Но двигаться было легко. По левому берегу Пади Моховой тянется набитая звериная тропа, по которой лоси перекочевывают из этой долины во Второй Заур. Мешало только то, что тропа очень часто перескакивала с берега на берег — так было удобно зверям. Чтобы не залезать в пойменные дебри, и мы двигались зигзагами, много раз перебредая неглубокую, но очень холодную речку. Лошади шли легко и на привалах быстро отдыхали на пышных луговинах. Сегодня 30 июля. По договоренности, баты для нас геологи Дальневосточной экспедиции ВСЕГЕИ должны были поднять к концу июля или началу августа. Место встречи — устье Первого Заура. Нужно торопиться!4. К Анюю
Уже неделю движемся по долине Пади Моховой. Последние дни почти непрерывно идут дожди, то затяжные, моросящие, то ливни. Часты грозы. Всю ночь со 2 на 3 августа по тенту палатки однообразно стучали дождевые капли. Утром снова пасмурно. К полудню появились просветы голубого неба. Нет-нет да и выглянет солнце, но оно быстро скрывается, и сразу же становится пасмурно и мрачно. Иногда слышны отдаленные глухие раскаты грома. Стало очевидным, что наступила самая дождливая пора на Сихотэ-Алине. В конце июля и начале августа на юге Дальнего Востока, и особенно в Южном Приморье, устанавливается очень неустойчивая погода. Со стороны Тихого океана в это время часто приходят тропические циклоны — тайфуны, приносящие огромное количество влаги. За несколько дней выпадают месячные нормы осадков. Уровень рек быстро повышается, они выходят из берегов, вызывая, особенно в низовьях, катастрофические наводнения. Одно из таких крупных наводнений произошло в бассейне Уссури в 1950 году, когда наша геологическая партия оказалась отрезанной от поселка Кировского и соседних сел, так как долина Уссури превратилась в огромное озеро, в котором виднелись крыши затопленных построек, куртины пойменных лесов. Этот год оказался очень дождливым, и можно было ожидать сильного наводнения. В Пади Моховой вода поднималась на глазах. Не дожидаясь, когда она отрежет нам путь через реку, переправились вброд на правый берег для движения к устью Второго Заура. Судя по карте, до цели оставалось недалеко — каких-то три-четыре километра. Идти было легко. Невысокая терраса покрыта горелым лиственным лесом. Огонь уничтожил весь подлесок и моховой покров. Уцелели только отдельные лиственницы с зеленымикронами. Сначала шли без тропы, но вскоре вся долина вблизи Второго Заура оказалась испещренной звериными тропами. Некоторые были так набиты, словно по ним двигались целые табуны лосей я изюбров. С каждым километром мы проникали в самые глухие районы Сихотэ-Алиня. Собственно говоря, местные жители как восточного, так и западного склонов не попадают в эти места. В последние годы только геологи провели здесь многочисленные маршруты с целью составления геологической карты и поисков полезных ископаемых. Но это были небольшие партии и отряды, от которых по прошествии нескольких лет не осталось ни следа. Лишь изредка встречаются на стволах деревьев заплывшие затесы, указывавшие направление движения. Спустившись с террасы, оказались на берегу широкой, но мелководной реки. Это Второй Заур. Без труда перебрались на противоположный берег. Среди высокотравья наткнулись на свежую лежку лося. Совсем близко впереди был слышен треск валежника. Зверь уходил от нас. Миша и Женя бросились за ним, но он скрылся в густых труднопроходимых зарослях поймы. Этот случай еще раз показал, что, двигаясь большим караваном, особенно с лошадьми, встретить зверя почти невозможно. Изюбры, сохатые и медведи очень чутки к посторонним звукам и шорохам, и стоит их вспугнуть, как они исчезают в безбрежье тайги. По своему рельефу долина второго Заура сильно отличалась от Пади Моховой. Склоны долины стали круче, все чаще и чаще попадались скалистые обрывы. Различие рельефа объясняется тем, что долина Пади Моховой, расположенная вблизи водораздела, не успела глубоко врезаться в окружающие возвышенности. Второй же Заур с притоками развивается в условиях более динамичных, свойственных западному склону горной страны, и на значительном расстоянии от линии главного водораздела. Поэтому долины рек врезаны здесь очень глубоко — на несколько сот метров. По-прежнему багаж перебрасывался отдельными порциями, что очень замедляло наше движение. Утром следующего дня Иван с лошадьми отправился к предыдущему лагерю, где должен был забрать оставленное имущество и вместе с Мишей догнать нас в устье Первого Заура. Шли целиной — высокоствольным лиственничным лесом с багульником и редкими кустарниками. Неожиданно из чащи выскочила кабарга. Она стремительно пронеслась мимо нас и скрылась в зарослях поймы Заура. Едва наши охотники изготовились к стрельбе, как ее и след простыл. Устроились на ночлег у края террасы. Развели костер и немного согрелись. Уйму времени потратили на сушку одежды. Из-за сырости постель пришлось соорудить из толстого слоя пихтовой хвои, на которую положили крупные куски березовой коры. Проснувшись, были приятно удивлены совершенно ясным небом и яркими лучами июльского солнца. После многих пасмурных и дождливых дней это было настоящее летнее утро. Но увы, уже в полдень появились отдельные тучи, а затем все небо снова заволокло сплошной пеленой. Заморосил дождь. Довольно долго шли по прекрасной звериной тропе, настоящему звериному тракту, но вскоре она круто повернула к реке и скрылась в пойменных зарослях. По-видимому, ушла к водопою. Стояла тихая безветренная погода. Отряд молча двигался к намеченной цели. Каждый думал о своем, но всех волновало, каким будет дальнейший путь. Неожиданно со стороны Первого Заура раздались ружейные выстрелы: сначала один и через короткий промежуток — второй. Остановились, прислушались... Тишина. Кто мог стрелять в этих безлюдных краях? Скорее всего — батчики, которые поднялись к устью Первого, Заура и разыскивали нас. Сделали два ответных выстрела — никакого отклика. Нужно было спешить. Не дождавшись нас, батчики могли повернуть обратно. Подошли ко Второму Зауру. Как изменился он за сутки! Из небольшой и мелкой реки превратился в грозный поток, сокрушающий все на своем пути. Уже издали слышался рокот бурлящей, воды, треск и грохот падающих громадин деревьев. Массы мутной воды стремительно катились по долине, заливая низменные места, увлекая деревья и груды плавника. Цепляясь за берег, эти хаотические нагромождения подхватывали новые кучи обломков, и вся лавина с шумом мчалась, подмывая борта руслового ложа и террасы. На глаз было видно, с какой скоростью обрушивались берега. Особенно быстро это происходило у подножия обрыва, сложенного глинистыми сланцами, на крутом повороте. Безостановочно размывалась двухметровая терраса, образованная песчано-глинистыми отложениями и галечниками. Сначала у уреза воды образовывалась ниша, затем в результате разрушения галечникового слоя возникал глинистый карниз, который под собственной тяжестью вскоре обваливался.
5. Постройка бата
Всякий раз, когда нам приходилось пользоваться батом, я удивлялся замечательным ходовым качествам этой очень простой по конструкции долбленой лодки, Бат легко управляется, грузоподъемен и пригоден для плавания по небольшим порожистым рекам. Единственный его недостаток — верткость, что требует определенного умения и ловкости при пользовании им. Меня всегда поражала ловкость, с которой удэгейцы работают шестами и веслами. Два пожилых человека способны поднимать тяжело груженный бат на стремительных перекатах или при спусках проскакивать на большой скорости через очень узкие щели между валунами, скалами. Поистине виртуозная техника. Постоянно плавая по горным рекам, можно научиться работать шестом и веслом, но все же никогда не удается достичь такого же совершенства. Решено было строить большой бат с высокими бортами. и грузоподъемностью около тонны. В нем необходимо было разместить четырех человек и не меньше пяти центнеров груза. При спуске большой вес бата не страшен, лодка становится даже устойчивее, а высокие борта защищают от волн. Едва ли кому-нибудь, из читателей придется заниматься постройкой бата, но я все же решил поделиться своими наблюдениями, полезными для любого любознательного человека. Для постройки бата обыкновенно используются стволы тополя Максимовича — огромных деревьев, растущих в поймах рек Сихотэ-Алиня. Иногда выбирают крупную липу, произрастающую в южных районах этой горной страны. В верховьях Анюя липы нет, мы начали разыскивать большой тополь. Крупное дерево было найдено примерно в полукилометре выше нашего лагеря. Его высота достигала 32—34 метров, диаметр у пня 1,3 и на высоте груди 1,1 метра. Чтобы срубить такую махину, потратили полдня. Ствол упал на заранее положенные небольшие бревна — катки. Бат, или по-удэгейски аана, — это долбленая плоскодонная лодка со специальным, в виде лопаты, расширением в носовой части для разбивания, волн и со скошенной кормой. Название бат, по словам Ивана Камандиги, пришло на Самаргу от хорских удэгейцев. Поперечными распорками бат делится на 9—10 отсеков. Благодаря лопатообразному носу, выдолбленному из того же ствола дерева, лодка хорошо «отыгрывается» на волнах. Высушенный тополевый бат очень легкий, но быстро намокает и требует обязательной просушки. На остановках его вытаскивают на берег. Непременными принадлежностями бата являются: 4—5 шестов длиной 3—5 метров, изготовленных из сухой ели или тальника (ивы) и несколько весел для управления лодкой при спусках и для гребли на глубоких местах. Любой удэгеец, отправляясь в путь, берет с собой острогу. Как говорилось выше, Иван Камандига захватил с собой на всякий случай специальные инструменты: колун (суаса) для грубой обработки древесины, обдирку (бендзе) для отделки внешней поверхности бата и другую обдирку (доусунку) для отделки внутренней поверхности. Удэгейцы при. постройке бата пользуются только этими инструментами. Два опытных мастера строят бат за 4—5 дней. Наблюдая за работой Ивана Камандиги, можно было только удивляться его замечательному глазомеру. Никаких измерительных инструментов он не использовал, а бат получился правильных очертаний и прекрасно держался на воде. Прежде всего от поваленного дерева была отрублена нижняя часть ствола длиною около 10 метров. Затем занялись обдиркой коры. Делается это заостренными палками. Топорами пользоваться нельзя — можно попортить древесину. Повернув вагами ствол в нужное положение, начали отделку дна бата. Сначала обтесали колуном дно, обдиркой бендзе с прямым лезвием отделали борта. В том же положении была обрублена корма и заделаны основные контуры носа. Перевернув заготовку на 180 градусов, начали обработку верхней части бата. Сделав несколько поперечных запилов, клиньями сняли лишнюю древесину — большие щепы легко отделялись от нее. Можно было переходить к долблению. Для этого сначала были сделаны по возможности более глубокие канавки, а затем клиньями выбирались продольные крупные куски древесины. Когда эта операция была закончена, пошли в ход обдирки. Так как у основания комель тополя прогнил, пришлось на нос наложить заплату из еловой коры. Иногда для этого используется жесть. Такой чиненый нос менее прочен, чем цельный, но вполне пригоден для плавания, в чем мы смогли убедиться на собственном опыте. На пятый день бат в основном был готов. 13 августа спустили его на воду. Перед этим прорубили к реке коридор. По каткам легко подтащили его к заводи. Держались за две распорки, которые Иван сделал в носовой и кормовой частях. На воде бат оказался весьма устойчивым, его борта высоко поднимались над водою. На следующее утро мы услышали шум самолета, пролетавшего неподалеку, но несколько западнее. Затем шум затих, однако через некоторое время снова донесся примерно с той же стороны, но ближе. Наконец из-за туч вынырнул Ан-2. Он пролетел, над долиной Второго Заура и скрылся. Итак, нас разыскивают. Но неясно было, обнаружил летчик наш лагерь или нет. На всякий случай решили на следующий день развести большой дымный костер и выложить на отмели вкладыши от спальных мешков. Наши палатки стояли в лесу, и увидеть нас с воздуха было не просто. Утро выдалось пасмурное, нелетное. Мы занялись отделкой бата и приготовлением к сплаву. Но к полудню стало разъясниваться, на небе появились большие просветы. Во время скромного обеда (соблюдался строгий режим экономии продуктов) снова, как и вчера, донесся сначала едва различимый, затем все более отчетливый шум самолета. И вот со стороны устья Первого Заура над лесом пронесся Ан-2. Он пролетел совсем низко и, по-видимому, заметил дым костра и белые полотнища вкладышей. Сделав разворот, он снова оказался над лагерем. Мы заметили открытую дверь и человека, стоящего наготове. Еще разворот — и вниз полетели тяжелые мешки. Покачав на прощанье крылом, самолет быстро набрал высоту и ушел на запад. Мы бросились к реке и стали собирать разбросанные по отмели продукты. Некоторые мешки разорвались при падении. Один, с сахаром, угодил в воду. Но в целом сброс прошел удачно. Среди продуктов были мука, сахар, масло, консервы, чай, сухой компот, лавровый лист, перец и т. п. В одном из мешков нашли записку, в которой сообщалось, что продукты предназначались для партии, которая поднималась на батах и должна была работать в верховьях Анюя. Говорилось также, что необходимую часть продовольствия можем взять мы. Для хранения остальных продуктов надлежало построить в устье Первого Заура лабаз, хорошо его обозначив, чтобы он был виден с реки. Ужин был сытный. Теперь смело можно было отправляться в дальнейший путь. В тот же день для окончательной отделки спустили бат до ближайшей к лагерю косы, вытащили его на галечниковую отмель и установили для просушки на высокие катки. При спуске увидели в заводи крупных ленков. Всеволод Александрович выстрелил и оглушил одну крупную рыбу. Пришлось лезть в воду в высоких болотных сапогах. Вкусная душистая уха на ужин была обеспечена. Уже почти неделю стоит ясная теплая погода. Но ночи стали холоднее. Приходится укладываться на ночлег в спальных мешках, в теплом белье и шерстяных носках. Утром обыкновенно вся долина и ближайшие сопки затянуты туманом. В 7 часов 13 августа под пологом леса было всего плюс четыре с половиной градуса, а в нашей бязевой палатке — десять. После восхода солнца стало теплее, вскоре после полудня было уже 20 градусов, а в 16 часов — 26. Вечером опять похолодало и в половине десятого термометр показывал только 10 градусов. В ночь с 13 на 14 августа заметно потеплело. Утро без тумана. Появились облака. Ветер изменился на южный. Над долиной Анюя сгустились грозовые тучи, слышались раскаты грома. Гроза прошла стороной. Продолжали заниматься отделкой бата. Иван распорками раздвинул борта на нужную ширину, отремонтировал нос, заделав его большим куском еловой коры. На солнце бат хорошо просох и стал намного легче. Оставалось просмолить нос и прокоптить дно. Вечером начал накрапывать дождь. Он шел всю ночь и весь следующий день, затем еще два дня с перерывами — то морось, то ливень. По долинам стелились облака. Мы находились на абсолютной высоте около 700 метров. Опять стала прибывать вода в Зауре, можно было ожидать нового наводнения. Выше лагеря упал огромный тополь. Оттащили бат подальше от берега и привязали его к дереву. Пользуясь ненастьем, привели в порядок свои записи. Иван тоже не терял зря времени. Он заготовил шесты, весла и острогу. Нужен был хотя бы один солнечный день для смоления бата. Только 17 августа погода наладилась. Дни опять стали ясными, теплыми, можно было отправляться в путь. Наше судно должно было получить название. На носу, я написал: «Заур». Спустили бат на воду и, подхваченные течением, направились к лагерю. Погрузили имущество, сели сами и понеслись к устью Первого Заура.6. По кривунам Анюя
Началось длинное путешествие по большой незнакомой реке. Конечно, мы заранее познакомились с описанием Анюя в книгах Арсеньева, в отчетах геологов, расспрашивали людей, побывавших в этих местах. Все единодушно утверждали, что это коварная и очень изменчивая река. После каждого наводнения Анюй сильно меняет свое главное русло. На пути возникают огромные заломы и т. д. В одном из описаний В. К. Арсеньева говорилось о водопаде на Анюе. Пришлось ориентироваться главным образам по топографической карте, изданной примерно за десять лет до нашего путешествия. Она была составлена по материалам аэрофотосъемки и вполне качественно, но ведь с тех пор многое могло измениться. Оказалось, что на ней показаны далеко не все пороги и перекаты, а заломы — страшнейшее препятствие при сплаве — вовсе не получили отражения. Учитывая все это, решили соблюдать максимальную осторожность. Полагались мы также на опыт Ивана Камандиги, всю свою жизнь проплававшего по горным рекам Сихотэ-Алиня. К сожалению, с Анюем он не был знаком. Уже на первых километрах встретили много береговых заломов и торчащих из воды деревьев со свежей листвой и хвоей — следы прошедшего наводнения. Умело маневрируя, старались избежать столкновения с ними. Однако, не успев вовремя повернуть бат, оказались прижатыми к огромной ели, лежащей посреди реки. Из-за сильного течения стоило большого труда оторваться от нее. Для этого влезли на дерево, обрубили ветви и осторожно вывели бат на сравнительно спокойнее место. Преодолев несколько перекатов, вышли в широкую долину Анюя, текущего в этом месте двумя руслами. Появились скалистые обрывы. После впадения Второго Заура Анюй становится многоводнее и спокойнее. Через прозрачную воду видно дно, образованное крупными, светлыми гранитными валунами. Обогнув стрелку, на которой несколько дней тому назад были оставлены наши опознавательные знаки, вошли в устье Первого Заура. Здесь нам предстояло построить лабаз. Выбрали повышение на правом берегу, опилили четыре близко растущих дерева, устроили на этих столбах помост и из коры чозении смастерили крышу. Получилось хорошее укрытие от дождя и мышей, в которое поместили продукты для партии Мещеряковой, оставив себе самое необходимое. На всю эту операцию затратили два часа. Перебравшись на левобережную косу, остаток дня посвятили мытью и стирке. Следующий день выдался на славу солнечный и теплый. От плавания по реке все получал и истинное наслаждение. Вид долины быстро менялся. В расширенных местах оба берега были образованы низкой террасой, покрытой густой порослью тополевого леса с подростом из ели и чозении. Местами эта терраса целиком занята еловым лесом с тополем и чозенией. По горным же склонам произрастают преимущественно ельники. За три часа, останавливаясь несколько раз для сбора материалов, проделали путь в 25 километров. Такое же расстояние в долине Самарги нам удавалось покрыть за 4—5 дней. Форсировали еще несколько перекатов. С одним из них справились с большим трудом. Вот как это было. На расширенном участке Анюй разбивался на два русла. В какое из них направить бат? Течение быстро усиливалось, и нужно было немедленно принять решение. Поднявшись, вглядываемся в даль, стараясь, выбрать более широкую и многоводную протоку. Нам показалось, лучше плыть по левому руслу. Понеслись. Вдруг протока неожиданно повернула почти под прямым углом, оставив в стороне старое русло, и мы увидели перед собой огромный залом, перегораживающий, всю водную гладь. Это было многолетнее скопление крупных елей, лиственниц и тополей. Попасть в такой залом значило разбить бат, потопить имущество и поставить под угрозу жизнь людей. Нервы и зрение напряжены до предела. Препятствие появилось так неожиданно, что уже поздно было думать о причаливании к берегу. Обыкновенно в таких случаях все берут в руки шесты и стараются остановить бат, постепенно подгоняя его к берегу. Но для нас эта возможность была упущена. Несмотря на все наши старания, бат неумолимо затягивало в залом. Мы впились глазами в грозную баррикаду, стараясь найти малейшую лазейку. К всеобщей радости, удалось разглядеть очень узкий проход среди бревен, в который устремлялась мощная струя воды. Быстро повернув бат почти под прямым углом, направились в проем, с головокружительной скоростью миновали препятствие и вышли на сравнительно спокойный участок реки. Так удалось избежать катастрофы. Это было первое испытание наших способностей. Подобные трудности, конечно, ожидали нас и в дальнейшем. Ниже по течению Анюй выглядит все живописнее. Берега становятся круче, скалистее, русло узкое и глубокое. Судя по карте, мы приближались к наиболее трудному участку долины Анюя, где река образует множество кривунов и изобилует перекатами. По прямой от первого крутого поворота до устья реки Сагды-Биаса расстояние 20 километров, а нам предстояло по кривунам пройти в два с половиной раза больше. На этом участке абсолютная высота русла понижается от 600 до 468 метров, то есть падение составляет 2,5 метра на километр пути, что весьма ощутило. Для этого отрезка долины Анюя очень характерно обилие врезанных меандров. Все изгибы русла здесь врезаны в коренные скальные породы, на которых обыкновенно лежит тонкий слой речных (аллювиальных) галечников и песков. Вообще-то меандрирование рек наиболее типично для равнин. Водотоки там блуждают в собственных наносах, образуя огромные петли и извилины. Русла таких рек обычно ограничены пойменными террасами, сложенными целиком из рыхлых аллювиальных наносов, и при паводках эти русла очень легко смещаются. Таким образом, возникновение излучин в долинах равнинных рек объясняется довольно просто. Но как же объяснить происхождение врезанных меандров? Почему типично горная река Анюй не преодолевает горные гряды по кратчайшему пути, а на небольших участках быстро меняет свое направление, иногда течет вспять, образуя крупные петли? Порою изгибы русла сближаются так, что между ними образуются узкие перешейки всею в несколько десятков метров шириною. Ответы на эти вопросы приходится искать в истории развития рельефа Сихотэ-Алиня. Уже говорилось выше, что на месте современной горной страны существовал холмисто-увалистый рельеф с большими участками почти равнины. Здесь могли формироваться равнинные реки со сложной сетью меандров и стариц. Происшедшие затем относительно быстрые поднятия материка вызвали врез рек в уже образовавшиеся излучины. Реки не успевали расширить свои русла и все глубже и глубже пропиливали коренные скальные породы. Поскольку не по всей долине встречаются врезанные меандры, можно предположить, что она испытывала неравномерные движения. Лишь на участках с наибольшей интенсивностью поднятия русла быстро углублялись. Когда это произошло? Точно сказать трудно, но совершенно очевидно — на протяжении последних 700 тысяч лет, скорее всего 200—100 тысяч лет тому назад. Врезанные меандры — явление довольно распространенное на Сихотэ-Алине. Мне, например, приходилось видеть с самолета прекрасно выраженные в современном рельефе врезанные меандры в верховьях Зевы — крупной реки западного склона Бикина. Зева берет начало на базальтовом плато (приподнято над Японским морем на 800 метров) и на протяжении нескольких километров, блуждая по заболоченной местности, образует крупные излучины. На этом участке она имеет типично равнинный характер. Ближе к краю плато, где происходит интенсивная глубинная эрозия, река вгрызается в ложа своих древних изгибов, на глубину в несколько сот метров, образуя врезанные меандры. До конца дня прошли одну крупную излучину. Она нам показалась не очень опасной, хотя течение было стремительным, повсюду торчало множество камней, да и подводные глыбы, затопленные лишь чуть-чуть, заставляли все время быть настороже. Ширина русла все же позволяла маневрировать и избегать препятствий. Долина была очень красива: прямо над рекой нависали береговые обрывы разнообразной формы — в виде столбов, башен, зубцов, гребней. На фоне погасающей зари создавалось впечатление грандиозной фантастической декорации. Остановились на ночлег в конце излучины. Спереди отчетливо доносился рокот переката. Там же виднелись огромные скалистые обрывы, нависавшие с трехсотметровой высоты над бурлящим руслом. Вскоре стемнело, в палатке пришлось зажечь свечу. Ее свет тускло пробивался через тонкую ткань, и со стороны наш лагерь казался сказочным оазисом среди первобытной природы. Установилась устойчивая сухая и теплая погода с прохладными лунными ночами, туманами по утрам и солнечными днями. Уже в половине восьмого заходит солнце и в начале девятого становится совсем темно. Лето близится к концу, дни заметно укоротились. Весь следующий день несемся по Анюю. Бесконечные повороты. Солнце то справа от нас, то слева. Сначала движемся на юг, затем резко поворачиваем на север. И так много, часов подряд. На поворотах расположены перекаты. Издалека слышен их оглушительный грохот. Особенно впечатляют перекаты в тех местах, где река пересекает гранитные массивы. На таких участках русло загромождено огромными гранитными валунами и торчащими из воды глыбами. Женя с шестом стоит на носу и лавирует между подводными и надводными камнями, направляя наш бат на стрежень. С кормы слышны окрики Ивана. Он пытается командовать, но из-за грохота разобрать слова невозможно. Судя по выражению его лица, он чем-то недоволен и бранится. Иван — непререкаемый авторитет, наш капитан и лоцман. Требовалось все время помнить, что наскочить на камень на большой скорости — значит разбить бат и потопить имущество. Женя работал шестом осторожно, но уверенно, и нам удалось вполне благополучно преодолеть множество перекатов. Осложняли плавание не только пороги, но и мели. Снять с мели тяжело груженный бат — дело нелегкое. Этот участок долины Анюя очень красив. Берега скалистые, самой причудливой формы. Иногда над рекой на несколько сот метров поднимаются остроконечные пики, увенчанные каймой из темно-зеленых елей. На несколько километров тянется сплошная стена из глинистых сланцев. Кое-где выделяются массивные выходы гранитов. Каждому резкому повороту реки соответствует крутой береговой обрыв. На противоположном берегу расположены отмели или косы, за которыми обыкновенно находится высокая пойменная терраса, поросшая тополево-чозениевым лесом, тальником или ельником на более повышенном участке. Реже встречаются тополево-еловые леса. На старых гарях виднеются светло-зеленые березняки. На одной из гранитных сопок вблизи реки на склонах были замечены единичные кедры, а затем и группировки их. В верховьях Анюя этого царственного дерева нет. Последние кедры мы видели на восточном склоне в бассейне реки Дагды. Ниже по течению кедры спустились с гор в пойму Анюя, образуя кедрово-елово-тополевые насаждения. Сказывались меньшие абсолютные высоты и более благоприятные климатические, условия западного склона. Однако на северных сторонах сопок и скалистых береговых обрывов преобладали «седые» ельники с пышно разросшимися по ветвям бородатыми лишайниками. Их было так много, что весь лес приобретал серо-зеленый оттенок. Иногда прямо к реке с большой высоты спускались глыбовые осыпи. Из-за лишайникового покрова они также имели серо-зеленую окраску. После каждого переката мы останавливались на отдых, выбрав для этого отмели правого берега. Однажды в предвечерние сумерки разбили лагерь в исключительно живописном месте. За темным силуэтом хвойного леса было видно несколько еще освещенных солнцем горных гряд, окрашенных в яркие розовые, оранжевые, красные и фиолетовые тона. Над ближайшими сопками господствовала вершина горы Яко с крутыми склонами, каменными осыпями и огромным ледниковым цирком, подчеркнутым на общем розовом фоне глубокими голубыми тенями. Намного разнообразнее стала растительность поймы. Появились наши «старые знакомые», представители южной флоры: актинидия, горный ильм, желтокорый клен, многочисленные представители семейства аралиевых и другие. Вечером было так светло от лунного сияния, что мы долго не забирались в палатку, вспоминая пройденное и строя планы на будущее. Ужин оказался сытным и вкусным, Были сварены три крохаля (утки). Днем видели стоящего на берегу изюбра — очень грациозное создание! Стрельба по уткам-каменушкам оказалась безрезультатной. Стало значительно теплее по сравнению со Вторым Зауром. На следующий день из-за крутого поворота Анюя впервые увидели, еще на весьма солидном расстоянии, горный массив Тардоки-Яни — очередной объект наших исследований.7. К вершинам Тардоки-Яни
Если бы мы избрали западный вариант путешествия, от долины Амура к морю, то только на участок от поселка Вира в низовьях Анюя до Тардоки-Яни потратили бы около месяца. Это при низкой воде. В случае же наводнения подниматься на батах совершенно невозможно, и поэтому длительность пребывания в пути могла увеличиться еще не меньше чем на неделю. Таким маршрутом пользовались все наши предшественники. Весь день 22 августа стремительно неслись по бесконечным перекатам. Иногда казалось, что дальше пути нет: впереди возникали вертикальные скалы, перегораживавшие всю долину. Но русло поворачивало то налево, то направо, солнце кружилось из стороны в сторону — река образовывала бесчисленные меандры. Преодолев несколько таких кривунов, мы утомлялись и останавливались на отдых. Особенно интересной оказалась последняя петля, у которой противоположные колена сближены до 100 метров. В этом месте все, за исключением Ивана, вышли из бата и пешком прошли это расстояние. Ждать бат пришлось недолго. Преодолев последние кривуны, в конце дня вышли на более или менее спокойный участок долины. Из-за поворота открылась замечательная панорама южных склонов Тардоки-Яни. Этот огромный гольцовый массив сплошь покрыт каменными осыпями, ниже которых расположена пятнистая зона кедрового стланика. Издали заросли кустарникового кедра выглядят очень привлекательно, продвигаться же по ним чрезвычайно трудно из-за сложного переплетения стволов, острых ветвей и множества гнуса, гнездящегося в этих дебрях. Бат быстро несется вниз, и чем ближе Тардоки-Яни, тем отчетливее детали строения этого массива. С юга у него сравнительно пологие склоны. Только там, где расположен огромный ледниковый цирк, видны почти отвесные скалистые обрывы и гребневидные водоразделы. Издали заметны искрящиеся на солнце многочисленные пятна снега или фирна, не успевающие растаять за лето. К Анюю Тардоки-Яни спускается широкими отрогами, круто обрывающимися к долине. После впадения рек Лошадиная Тропа и Сагды-Биаса долина Анюя резко поворачивает на север, становится очень широкой. Здесь достаточно спокойные и глубокие плесы чередуются с мелкими короткими перекатами. Склоны окружающих сопок покрыты ельниками или старыми гарями с березой и лиственницей. Снова пошли перекаты, крутые скалистые берега опять сжали русло. Похолодало. Решили за следующим поворот том останавливаться на ночлег. Неожиданно у берега поднялось несколько уток. Началась пальба. Стреляли не только мои спутники, но совершенно непонятно откуда взявшиеся охотники, засевшие в кустах левого берега. Отгрохотали последние залпы, но все птицы были целы. Оставалось узнать, что за незнакомцы охотились с нами. Из кустов вышли два молодых человека. Подойдя к берегу, мы посадили их в свой бат и поплыли вниз. Это были сотрудники двух геологических партии Дальневосточной экспедиции ВСЕГЕИ. Они поднимались на батах в бассейны рек Яко и Первого и Второго Зауров. Вскоре за поворотом на широкой галечниковой отмели появился лагерь этих партий. Было видно множество людей, палатки, костры. На берегу обсыхали три бата. Так неожиданно произошла наша встреча с людьми. Весь вечер провели в разговорах. Наши новые товарищи интересовались верховьем Анюя. Мы сообщили им о сбросе продуктов и о лабазе в устье Первого Заура. Они уже полтора месяца в пути. Из Нижней Тамбовки пароходом они добрались до села Троицкого, расположенного в устье Анюя. Пешком все прошли берегом до поселка Бира, где были арендованы три бата и наняты батчики. Обе партии имели много груза, и большинство людей шли берегом, по 10—15 километров в день. Из-за наводнения задержались в пути на 10 дней. До Первого Заура требовалась еще одна неделя. Выслушав все это, мы еще раз убедились в правильности выбора восточного варианта путешествия. Нам сообщили, что один из батов партии Мещеряковой после подъема до устья Первого Заура предназначался для нас. Мы поблагодарили товарищей, но решили продолжать сплав по Анюю на нашем «Зауре».
8. В низовьях Анюя
Путешествие подходило к концу. Осталось преодолеть последний нижний участок долины Анюя. Позади были утомительный подъем по долине Самарги, нелегкий штурм водораздела, наводнение на Анюе, маршрут на Тардоки-Яни. Казалось бы, оставшийся отрезок пути не будет особенно трудным и опасным. Ведь Анюй из небольшой горной реки превратился в одну из крупнейших водных артерий Сихотэ-Алиня. Пороги встречались все реже и реже. Километрами тянулись глубокие и спокойные плесы. Чтобы ускорить движение, брались за весла, но и в этом случае продвигались не более чем по 7—10 километров в час. Посреди реки такая скорость малоощутима. Все как будто предвещало спокойное плавание. В действительности же нас ожидали новые препятствия — скопления плавника, иногда многокилометровые. В низовьях, где Анюй разбивается на бесчисленные протоки, создаются благоприятные условия для образования нагромождений из снесенных паводками стволов деревьев и кустарников. С каждым новым наводнением меняются очертания и размеры заломов, исчезают одни и появляются новые. Плавание в этих условиях очень затруднительно и весьма опасно. Собственно говоря, пускаться в путь без опытного лоцмана, знающего обстановку этого года, невозможно. Заломы встречались и в верховьях, и в среднем течении Анюя, но там они нигде не перегораживали полностью русло, всегда можно было отыскать проход. Заломы же Нижнего Анюя страшны именно непроходимостью. Поэтому было решено спускаться самостоятельно лишь до метеостанции Солекуль, а дальше — только с опытными батчиками, хорошо знающими Нижний Анюй. Ими могли быть или удэгейцы, которые должны были спускаться от Первого Заура, или же кто-либо из сотрудников метеостанции. С одного из поворотов реки открылся прекрасный вид на Тардоки-Яни и Бомболи. Жаль было расставаться с этим горным массивом, расположенным в самом сердце Сихотэ-Алиня. Но очередная пелена дождя скрыла заманчивое видение. Берега реки стали низменными. Их образуют песчано-галечниковые террасы в несколько метров высотой. Очень много отмелей и кос с зарослями тальника, тополя. Лишь, изредка к реке подступают и более высокие террасы, до 8—12 и даже 25—30 метров. В таких местах в обрывах берега виден цоколь из коренных пород (обычно кремнистые сланцы), на котором залегают валуны и галечники. На поверхности высоких террас произрастают лиственничники с густыми зарослями багульника. Низкие террасы, как правило, покрыты смешанными лесами из тополя и ели с примесью видов маньчжурской флоры. Склоны сопок, опускающиеся к реке, поросли преимущественно лиственницами с вкраплениями берез и кедров. Крупные экземпляры кедра местами заходят и в долину, включаясь в состав елово-лиственничных лесов. Вечерело. Оставалось недалеко до устья реки Дымни. Достигнув его, проплыли еще немного и на галечниковой отмели расположились на ночлег. Отсюда затем двинулись пешком к метеостанции Соликуль. Она расположена на абсолютной высоте около 1000 метров. С пункта наблюдения открывается широкая панорама Сихотэ-Алиня: где-то очень далеко у горизонта проступают контуры Тардоки-Яни, господствующей над другими массивами, остальные горные гряды, простирающиеся в северо-восточном направлении, расположены кулисами, и имеют пологоволнистые очертания. По мере приближения к Анюю склоны их становятся более расчлененными и крутыми. За исключением гольцовых вершин Тардоки-Яни и Яко-Яни, все остальные горные гряды покрыты лесом с небольшими пятнами осыпей на наиболее крутых участках склонов. Сотрудники метеостанции встретили нас очень радушно. Вечером с реки донеслись винтовочные выстрелы. Это вернулся из поселка Бира (в низовьях Анюя) рабочий метеостанции Василий Камандюга с двоюродным братом Анатолием. Прошло много времени, пока они в сопровождении других сотрудников метеостанции поднялись наверх. Все они несли тяжелые котомки за плечами, набитые медвежьим мясом. Василий сообщил, что через день он собирается в обратный путь. Быстро договорились о совместном сплаве двумя батами. Таким образом, мы обеспечили себя прекрасными проводниками. Сам Василий будет следовать с нами до Биры, а его спутник Анатолий взялся сопровождать нас до 15-го километра (поселок, расположенный на Анюе в таком расстоянии от устья). Василий Камандюга сказал, что последнее наводнение сильно изменило обстановку в низовьях Анюя: многие русла, по которым они раньше передвигались, полностью перегорожены заломами, появились новые проходы и т. д. В некоторых местах пришлось пропиливать и прорубать узкие проходы. Без проводников сплав оказался бы очень сложным и опасным. Вечером распрощались с работниками метеостанции и спустились к своему лагерю на берегу Анюя. Ужин был великолепным. На стол была подана вареная и жареная медвежатина. Пили душистый чай с теплыми лепешками. Весь следующий день готовились к сплаву. Было жарко. Даже вечером под пологом леса термометр показал 22 градуса. К ночи, правда, на небе стали собираться тяжелые тучи. 31 августа. Уже в 6 часов утра все были на ногах. Закусив холодной медвежатиной и напившись чаю, тронулись в путь. Впереди двигался бат Василия с двумя рабочими метеостанции, сзади шел наш «Заур». Крутые пороги с массой торчащих из воды скал ниже устья реки Поди и выше Гоббили прошли с помощью Василия, прекрасно знавшего фарватер. Стоя на носу, он ловко отталкивался шестом от встречных камней. Ниже этих мест, называемых местными жителями «каменными заломами», Анюй становится широким и многоводным, особенно после устья Гоббили. Перекаты здесь уже широкие, легкопроходимые. Река течет в скалистых берегах. По склонам сопок произрастают преимущественно елово-березовые леса с кедром. На низких террасах — елово-березовые с ивой, ильмом, тополем, ясенем и изредка с кедром. Август заканчивался очень жарким настоящим летним днем: в полдень было плюс 28, а температура воды поднялась до 14 градусов. На плесах Василий занимался ловлей рыбы. К вечеру он заколол острогой пять крупных ленков. Ужин был превосходным. Наши спутники изготовили талу — мелко нарезанную сырую рыбу с луком и солью. До первого удэгейского селения — поселка Биры — оставалось еще не меньше 50 километров, но близость человека уже ощущалась — стали встречаться оморочки с удэгейскими и русскими охотниками. Вечером прошли устье Тормасу, левого крупного притока Анюя. Замечателен он тем, что его долина, перехваченная очень низким перевалом, продолжается на юг долиной крупного правого притока Уссури Хора. Местные жители пользуются этим удобством для волока. По прорубленной просеке они перетаскивают баты и оморочки из одного бассейна в другой. Тормасу — очень быстрая и порожистая река, изобилующая огромными заломами, из-за которых движение по ней в некоторые годы невозможно. По сообщению Василия, в этом году он не смог подняться по реке. Ниже Тормасу долина Анюя становится еще шире. Из-за низких лесистых берегов совершенно исчезли из виду коренные склоны долины. Сопки стали ниже, а склоны их — положе. Чувствуется близость огромной долины Амура. Русло Анюя разбивается на несколько проток, образующих сложный лабиринт, пробраться через который можно только с хорошим лоцманом. Появились первые огромные заломы, приуроченные главным образом к низкой террасе в полтора-два метра высотой. Но и в главном русле на дне лежат огромные стволы тополей с торчащими из воды корнями. По берегам, сложенным суглинками и галечниками, произрастают леса из чозении с высокотравьем. На склонах сопок видны лиственничники с кедром. В 35 километрах выше Биры главное русло Анюя закрыто огромным заломом. В одном месте пришлось перетаскивать бат по косе на расстояние примерно 100 метров. Дальше свернули в одну из проток. Впереди Василий, за ним «Заур». Подхваченные стремительным течением, понеслись вниз. Вдруг из-за поворота увидели, что русло полностью перегорожено упавшим деревом. Непреодолимая преграда все ближе и ближе. Ясно, что батам не проскочить. Не сговариваясь, все схватились за шесты, стараясь остановить баты и повернуть их против течения. К счастью, это удалось. Причалили к отмели, отдохнули. Потом разрубили дерево и сделали искусственный проход в главное русло. Местность становилась все однообразнее. По обоим берегам расположены низкие террасы, поросшие лесом из ели, тополя, березы и всевозможных кустарников. Изредка встречаются кедры. Более низкие участки долины заняты тальниковыми зарослями с буйным травостоем. Вблизи Биры снова попали в крупные заломы. Только после прорубки и пропилки узких проходов удалось вывести наши баты в главное русло Анюя. Одним, без проводников, нам это было бы не под силу. В середине дня прибыли в Биру. Остановились у наших проводников. Впервые за два месяца полакомились свежей картошкой и огурцами. Отдохнув, поплыли дальше. Провожать нас вышло все население поселка. Многие не верили, что мы проделали путь от самого моря. Местные жители странствуют только в бассейнах рек Анюя, не переваливая на восточный склон Сихотэ-Алиня. Героем дня, конечно, был Иван Камандига, без которого подобное путешествие было бы невозможно. Захватили двух пассажиров. Теперь на «Зауре» плыло семь человек. Но и при увеличенной загрузке его борта высоко поднимались над водой. К вечеру добрались до поселка Бира. Оставался последний участок пути по Анюю до 15-го километра. Местность по-прежнему однообразна. Появилось много безлесных участков, занятых поемными лугами. Коренные берега долины видны где-то у горизонта. Стали все чаше попадаться боны — связанные бревна. Встретили бирских удэгейцев, поднимавшихся на шестах из поселка Троицкого. Оставив свой «Заур» на берегу Маномы и пересев в поселке 15-й километр на попутную машину, уже поздно вечером добрались до Троицкого. Так закончилось наше путешествие. Оставалось пароходом подняться до Хабаровска. Я возвращался в Ленинград, мои товарищи — во Владивосток. Ивану Камандиге предлагалось несколько вариантов возвращения на Самаргу. Он решил вернуться через Хор. Всеволод Александрович взялся проводить его до станции Хор, откуда он должен был добраться до поселка Бичевая, затем на оморочке подняться по Сукпаю до перевала в бассейн Самарги (по реке Кукси) и дальше до поселка Агзу, где находилась его семья. Научные результаты экспедиции были опубликованы в виде статей в различных изданиях и послужили источником сведений о природе одного из наименее изученных районов Сихотэ-Алиня, расположенного в самом сердце этой огромной горной страны.Охота с ружьем и без ружья
Николай Давыдов Из рассказов следопыта-медвежатника
Старый знакомый
Время перевалило далеко за полдень. Мы вышли из машины, забросили рюкзаки за спины и встали, на тропу, ведущую к высокогорной таежной речке Джеромель, протекающей в западной части Косурта. Вначале тропа вела нас по широкой пойме Бочинской долины, затем вышла в глубокий распадок и стала взбираться все выше и выше к горным вершинам Косурта, моего излюбленного урочища. Там прошумела моя кипучая охотничья молодость натуралиста-следопыта. Наш небольшой отряд состоял из пяти моих маленьких внуков и дочери Светланы, приехавшей погостить из Харькова. Светлана родилась на Дальнем Востоке и, так же как и ее родители, горячо полюбила этот прекрасный край. К вечеру мы поднялись к вершине Косурта и с горного перевала увидели окружающую местность сказочной красоты. Слева от нас с запада на восток простиралась необозримая даль поймы Амура с большими и малыми озерами, заливами и причудливо искривленными протоками. Величавый Амур уносил свои воды далеко на восток. Седые волны с ревом разбивались о прибрежные скалы, поросшие вековым мохом, и откатывались назад, оставляя белую пену на песчаной отмели. Белоснежные чайки громким гомоном оглашали водные просторы. Вдали на северо-западе виднелись отроги седого Мяочана. Прямо перед нами раскинулась чудесная долина знаменитого и долгожданного Косурта, затянутая голубой туманной дымкой. С трех сторон ее окаймляла высокая гряда остроконечных сопок, поросших смешанным редколесьем. Вековые великаны широколиственного и хвойного леса упирались вершинами в низко нависшие облака. Посреди долины, теснясь в высоких берегах, голубой лентой извивалась и громко рокотала на крутых поворотах горная красавица Джеромель. Мы спустились к реке и на старом излюбленном месте разбили лагерь. Ребята размотали удочки и, отталкивая один другого, старались занять лучшие места. Больше всех не везло самым маленьким рыбакам — Косте, Эдику да маленькому харьковчанину: то крючок зацепится за штанину, то наживу мелюзга склюет. К наступлению темноты у нас было полведра рыбы. Заполыхал костер, в походном котле закипела уха. Получилась она очень вкусной, даже дети никогда не съедали по полной миске, а тут запросили добавку. Крепок и сладок был сон у детей в эту ночь, а мне вот не спалось. Я рано вышел из палатки, лег на лужайку, смотрел и слушал приближающуюся зарю. В черном небе постепенно угасали последние звезды. Тонкий рог луны уходил за горизонт. В пойме поднимался густой туман и белой пеленой окутывал вершины деревьев. Крупные капли серебристой росы, сверкая в лучах восходящего солнца, обильно покрывали высокие травы и листья кустарников. Тихо вокруг, только неутомимая Джеромель громко журчала на каменистых перекатах да легкий ветерок шелестел в кронах. Тайга оживала, проснулись ее обитатели. Первой запела свою песню зорянка. Вслед за ней заголосила желна, иволга, защебетали сойки, кедровки, краснобровые снегири и синицы. Мерную дробь отбивал лесной плотник — дятел, доставая из толстой сухостоины белого червя-короеда, в пойме кричала выпь, в прибрежных кустах шваркал коростель. За рекой в глухом распадке по-собачьи гавкал горный козел-гуран, совсем рядом с нашим биваком куковала кукушка. Первым проснулся и вышел из палатки Эдик. Он подвалился ко мне под бочок, укрылся моей меховой душегрейкой, обхватил меня своими тонкими ручонками за шею и спросил: — Дедушка, а почему ты не в палатке? — Слушаю тайгу, мой мальчик. И мы оба притихли. Вдруг донеслись какие-то знакомые звуки, похожие на фырканье лошади. Через некоторое время звук повторился. «Медведь», — пробежал по телу холодный озноб. Первый раз от одной мысли о близости зверя мною овладел страх. Не за себя — за детей. Солнце высоко поднялось над горизонтом. Мы подошли к палатке. Светлана рассказала мне, что здесь совсем недавно топталась какая-то лошадь, она ходила вокруг палатки, фыркала, страшно храпела. — Ты видела ее? — спросил я. — Нет, я не выходила из палатки, а дети еще спали. Чтобы не создавать паники, я не сказал дочери про хозяина тайги, только предупредил, чтобы от палатки не уходили. А сам пошел посмотреть то место. Пройдя немного по берегу ключа, я увидел на песчаной отмели свежие отпечатки крупных медвежьих лап, не успевших заполниться водой. Левая передняя лапа не имела трех пальцев, а остальные два, первый и второй, были изуродованы и изогнуты в правую сторону, а сама лапа сильно вывернута влево. «Старый знакомый», — промелькнуло в голове, и в памяти всплыли картины далекого прошлого. Вспомнились Хурба, Джеромель, Зеленый ключ, в котором стояло наше зимовье, и тот беспалый медведь, который чуть не стоил мне жизни. Как сейчас вижу оскаленную пасть, изрыгающую кровавую слюну, желтые клыки. Я выслеживал тогда этого крупного разбойника, который задавил много скота нашей молочной фермы. Тогда медведь пошел прямо на меня. Я не успел выстрелить и был сбит с ног зверем. Быть бы мне на том свете, если бы не четвероногие друзья: Боцман и Казбек отогнали топтыгина, не дали ему расправиться со мной, и я остался цел и невредим, не считая ушиба головы и спины. Спустя год беспалый появился на поселке Лесном, убил корову и ушел в тайгу. С тех пор прошло много времени, я наши пути-дороги не сходились, но наглый медведь появился уже на окраинах города, в поселках, близко расположенных к лесу. То корову задавит, то пасеку разорит. Собаку утащил. Однажды набросился на мужчину, собиравшего ягоду, и здорово покусал его. В поселке Западном утащил поросенка почти на глазах у хозяина. Болезнь в то время мешала мне поохотиться за мародером. Я еще раз осмотрел отпечаток левой лапы и окончательно убедился: да, это мой знакомый. Мне хотелось как можно скорее покончить с ним или угнать его подальше от нашего лагеря, но что можно сделать без оружия? Надо было срочно возвращаться в город. Пройдя немного по следу, я встретился с этим медведем. Он лежал возле большого пня. Зверь с раскрытой пастью бросился на меня. Нас разделяло два метра, ничего не оставалось, как бросить ему в морду свою куртку. Медведь поймал ее и тут же, как ужаленный, бросился наутек: видимо, запах человеческого пота испугал его. Рассказал Светлане о посещении лагеря опасным зверем. Мы быстро снялись и уехали. На следующий день рано утром вместе со своим другом Александром Михайловичем Широкобоковым я уже был на том месте, где стояла наша палатка. Долго мы ходили по медвежьим набродам, разыскивая свежий след. Старый хозяин тайги учуял нас и пустился на хитрости. Он много кружил, двигался обратным следом, делал петли, двойки, тройки, восьмерки. Уходил в болото, поднимался на крутую сопку, бродил по непролазному бурелому. Топал по валежнику. Мы настойчиво преследовали его, старались измотать, разозлить, заставить повернуть вспять. От долгого преследования медведь обязательно повернет и постарается напасть на нас. К полудню туман стал подниматься и рассеиваться, видимость стала хорошей. На густом травостое, покрытом обильной росой, хорошо проглядывался свежий след. Медведь все чаще останавливался, присаживался, прислушивался к звукам преследователей. А иногда мельком показывался в просветах между кустарниками. Отчетливо слышны были его харканье, фырканье и неприятные хлопки челюстями. Перед последним заходом мы сели на валежину, отдохнули минут пять, осмотрели ружья, ножи. — Ну, Михалыч, ни пуха ни пера. Выстрел уступаю тебе. — Нет, Константиныч, это твой старый знакомый. Смотри, не промахнись! Прежде чем войти в распадок, мы обошли его большим кругом: выходных следов беспалого не было. Вдруг из-за большого пня выскочил медведь и бросился нам навстречу. Прогремели выстрелы, и зверь упал. Это был он, старый знакомый — крупный медведь-самец с изуродованной лапой.Поединок
Однажды в зимний декабрьский день я вышел в вершину таежной речки Конжали, чтобы побродить с ружьем по тайге, подышать ее пьянящей свежестью. Стояло тихое раннее утро. Слабый морозец слегка пощипывал лицо и уши. Из-за высокой гряды восточных сопок всходило солнце. Первые лучи озарили верхушки деревьев, окутанные белыми хлопьями пушистого снега. Выпавшая накануне пороша радовала обновлением белой тропы, которая много рассказывает натуралисту о жизни таежных обитателей. Много километров прошел я, разбирая замысловатые схемы, начерченные на снеговом покрове зайцем-беляком, красной лисицей, горностаем, соболем. Я до того увлекся, что не заметил, как солнце приблизилось к горизонту. Короткий зимний день подходил к концу. Надвигались сумерки, темнее становилось вокруг. Надо спешить в обратный путь. Извилистая тропа тянулась по разнолесью большого распадка, поблизости от русла горной речки, входившей в широкую пойму Бочинской долины. Не прошел и двух километров, как вдруг впереди, метрах в ста, показалась чья-то фигура. «Кого еще там нелегкая носит в такую поздноту?» — подумал я. И на душе стало легче и веселее, как бывает при встрече в тайге с человеком после долгого одиночества. — Эй, — крикнул я, но вместо ответа неизвестная фигура стала еще больше, выше, как бы выпрямилась. Затем метнулась вправо от тропы и в несколько длинных прыжков исчезла в темных зарослях кустарника. Я подошел и осветил карманным фонарем то место, где стоял неизвестный. На тропе четко вырисовывались отпечатки когтистых лап, а справа, около толстой лиственницы, — большая утолока и глубокий размашистый след крупного медведя. «Шатун!», — пронеслось в голове. Коварные повадки шатуна мне были давно известны. Преследовать такого зверя ночью в одиночку было рискованно. Продолжая свой путь, я оглянулся и снова увидел темный силуэт медведя. На этот раз он шел по тропе следом за мной, наступал, что называется, мне на пятки. Я остановился, быстро перезарядил ружье пулями и проверил нож на поясе. Остановился и медведь. Встреча с шатуном не обрадовала меня в такой поздний час, а насторожила и удивила: почему медведь идет моим следом? Случайное совпадение или любопытство? А может, хищник преднамеренно скрадывает меня, чтобы врасплох напасть и задавить? Кто знает, что он задумал и чем кончится эта встреча. Ясно было одно: нужно готовиться к нападению зверя. Шансов убить зверя наповал у меня почти не было. Сгустившиеся сумерки не позволяли сделать прицельный выстрел на расстоянии — не разглядеть прицела. Я мог положиться только на долголетнюю привычку к ружью и сделать выстрел навскидку. Куда больше шансов у медведя: он видит ночью почти так же, как и днем. Хорошо развитый слух и чутье позволяют ему скрадывать жертву почти безошибочно. Чем дальше уводила меня тропа, тем больше, сгущались сумерки, тем тревожнее становилось в душе моей. Я часто останавливался, оглядывался по сторонам и каждую минуту ожидал нападения зверя. Медведь вел себя довольно смело и нагло. Иногда он подходил ко мне так близко, что я слушал его фырканье и глухое рычание, хлопки челюстей. Я видел его силуэт на расстоянии ружейного выстрела, но стрелять было нельзя, мешала вечерняя темнота. Не стреляй, если не уверен, что убьешь наповал, — таков закон медвежатников. И я его придерживался и ждал сближения, дабы бить наверняка. Спустя некоторое время обстановка изменилась в мою пользу. Над лесом взошла луна. Показались первые просветы опушки леса, а затем открытая пойма Бочинской долины. Я вышел на зимнюю сеновозную дорогу и остановился. Медведь не преследовал меня дальше; очевидно, открытая местность, освещенная луной, была не по душе ему. Он потоптался у закрайка болота и повернул обратно. Опасность миновала. Я облегченно вздохнул и ускоренным шагом направился в город. Медведь, с которым я столкнулся в районе речки Конжали, мог стать опасным зверем для человека, случайно встретившегося с ним в тайге. Такой зверь не мог не зажечь в душе моей охотничьей страсти. Чрезмерная злоба, наглость, смелая и хитрая манера скрадывания — все это обострило интерес к хищнику, ставшему шатуном. На следующий день в полном охотничьем снаряжении я в сопровождении моего четвероногого друга Бурлака я вышел из города и направился на розыски. Наступало чудесное зимнее утро. В небе померкли последние звезды, в предутреннем синем мраке дремали старые ели, опустив до самой земли широкие лапы ветвей. Пунцовела, разгоралась заря. Вот и солнце выкатилось. Подул легкий ветерок, сбивая шапки снега с макушек деревьев. Я медленно поднимался по распадку к вершине. Надо было засветло достичь перевала и выйти в долину знаменитой Кривой речки, туда, куда уходил след. Глубокий распадок скорее напоминал ущелье, заросшее пихтачом и ельником. Он круто уходил вверх, и это очень затрудняло мое продвижение, отнимало много времени и сил. Целый день ушел на переход, и только к вечеру я оставил за спиной перевал и спустился в обширную долину Кривой речки, не теряя следа. К наступлению ночи я сидел возле жарко натопленной печки, сделанной из обычной железной бочки. Каким уютным, каким неоценимым становится небольшое, прокопченное едким дымом зимовье! Как мила эта дышащая теплом железная печка, возле которой приятно посидеть в длинную зимнюю ночь, вспоминая прошлое и думая о будущем. Усталость брала свое. Я крепко уснул и проспал до утра. За ночь погода изменилась, нависли багровые тучи. С севера подул порывистый холодный ветер, поднимая снежные вихри. Разыгравшаяся непогода надолго приковала меня к зимовью. Больше суток пришлось отсиживаться в ожидании погожего дня. Тут как раз к моему пристанищу завернул старый знакомый охотник Семен Ильич. Мы давно не встречались, и я от души был рад ему. Бурлак поначалу грозно рыкнул на пришельца, но скоро понял свою ошибку. Узнав гостя, пес завилял хвостом, прыгнул ему на грудь, лизнул лицо и виновато заскулил, как бы прося прощения за ошибку. — Узнал, шельмец, узнал, плутище! — хриплым простуженным голосом проговорил Семен, подходя к зимовью и снимая на ходу тяжелый походный мешок. Повесил на сук елки старенькую одностволку системы Казанцева. — Батенька ты мой, Семен Ильич, вот не ожидал! Поди по красному зверю бродишь? — Знамо дело! А ты все за косолапым гонишься? Не за тем ли, что по распадку в вершину идет? Я сразу узнал твой след. Думаю, преследует зверя, на Кривую речку путь держит, к зимовью. Я и свернул к тебе. За кружкой чая Семен сетовал: — Белки нет, колонка, горностая днем с огнем не найдешь, да и соболя не густо, ушел зверь из этих мест, ушел. — А в чем же дело? — Жить ему негде стало, излюбленные места уничтожены. Вырублен лес, вот и вся причина. Ты посмотри вокруг, что делают, как валят лес! Все подряд, нужное и ненужное. Ты строевой бери, а подлесок не тронь. Через десять, пятнадцать лет он будет строевым, а, на голом месте разве что через сто лет отрастет. В ключах и речках повалили релки ельника и пихтача. Первостроители Комсомольска оставили их для воспроизводства древесины, для сохранения родников, да и для того, чтобы зверье не перевелось. Так нет, надо повалить, искорежить, бросить подлесок под гусеницу, авось сгниет или сгорит в лесном пожаре. Почему горисполком не запретит вырубку леса в черте города и за ее пределами, хотя бы на пятьдесят — шестьдесят километров? Ведь внукам сводить за грибами будет некуда, не увидят они настоящей тайги. Проклянут нас потомки за такую бесхозяйственность. Недалек тот час, Николай, когда повалят все до единого кустика. Тогда здесь не встретишь не только соболя или колонка, а даже полевки. Беседа затянулась далеко за полночь... Наутро мы подкрепились чаем, холодной закуской и разошлись, пожелав друг другу удачи. Погода установилась. Ветер стих, по голубому небу кое-где блуждали обрывки багровых туч. Всходило солнце, и первые его лучи озарили долину Кривой речки. Я спешил перехватить на восточном склоне след шатуна, уходивший в долину Джеромеля. С высоты горного отрога увидел окрестность правобережья. Передо мной простирался голый восточный склон, заросший высоким бурьяном и заваленный лесным хламом, оставшимся после вырубки. У подножий высоких крутых сопок шумела бурным потоком Кривая. Совсем недавно здесь шумела глухая непроходимая тайга, плотной стеной стоял вековой лес. Кедры, огромные лиственницы, ели и пихты упирались своими вершинами в низкое небо. Лесной массив огромной долины простирался на сотню километров от северо-западных границ реки Циркуль до юго-восточных границ реки Хурбы. В густых зарослях кедровника обитали кабаны, черные и бурые медведи. И только в годы бескормицы, когда не было кедрового ореха, медведи уходили на ягодники, а кабаны — в распадки на ключи и паслись там до самой весны. В смешанных лесах высокогорья обитали осторожные изюбры, а на открытых гарях жили лоси в косули. Много и других ценных и редких зверей было в здешних хвойных лесах: соболи, куницы, горностаи, лисицы, колонки, белки, водились глухарь, косач, дикуша и еловый «монах» — рябчик. Весной на лесных полянках слышалась брачная песнь косача, а из глубины леса доносилась тонкая мелодия глухариной песни. Холодная и чистая как слеза вода Кривой речки манила к себе животных, стремившихся утолить жажду в жаркие дни лета и полежать в прохладном прибрежье. У троп, ведущих к водопою, таились коварные хищники — рысь и кочевница росомаха. По низу рыскали прожорливые и голодные волки, подчищая все, что осталось от чужого пира, не брезгуя никакими остатками. Темный хвойный лес с густым подлеском и буреломом являлся надежным убежищем всех здешних обитателей. Летом в жару звери спасались тут от овода и гнуса, зимой — от холодных ветров. Новостройкам нужен был лес, и тогда здесь появился человек, а с ним мощная техника. Зарокотала мотопила «Дружба». Зарычали трактор и бульдозер, лязгая стальными траками гусениц, подминая все, что стояли на пути. Лес застонал, затрещал, зверь разбежался. Погибла красота сказочной долины правобережья Кривой речки. Как был прав Семен Ильич, высказывая свою тревогу! След шатуна, припорошенный поземкой, уходил все дальше и дальше на юго-запад. В кедровниках восточного и южного склонов шатун не остановился, видимо, потому, что в этом году не было ореха. Он держал направление на речку Джеромель в надежде поживиться там. В ее долине кормились кабаны и изюбры. Это хорошо знал хозяин тайги и тянулся к желанному месту. Пройдя восточный склон и перевалив гряду водораздела, я к концу дня спустился в долину речки Джеромель. Не хотелось мне ночевать под открытым небом, но пришлось. Спустя некоторое время задымил костер. Мы с Бурлаком отдыхали на мягкой подстилке из пихтовых веток и грелись у огня. На землю опустилась длинная зимняя ночь, усиливался мороз, но возле костра было тепло и удобно. Над лесом взошла луна, озаряя бледным светом горную долину. Меня мучил один вопрос: остановится шатун здесь, в Джеромели, или пойдет дальше? В кедровник он не должен пойти, там нет ореха. По всему видно, что хищник задержится тут надолго, будет охотиться за копытными животными, особенно за кабаном. В долине много распадков и ключей с хвощевыми зарослями — основной пищей кабанов в зимнее время. Рано утром направился в большой распадок, поросший густым хвощом. Попадалось много кабаньих следов. Побывал здесь и шатун, скрытно принюхиваясь к набродам: охотился за поросятами. Надо как можно скорее покончить с ним, иначе он всех поросят и подсвинков подавит, чего доброго и до свиней доберется, большой вред нанесетохотхозяйству. Трое суток поисков были безрезультатны. Только на четвертый день состоялась наша необычная и печальная встреча с хозяином тайги. Пройдя немного по тропе, натоптанной кабанами, вдоль распадка, Бурлак внезапно рванул вправо. Он пробежал несколько метров, остановился и стал горячо обнюхивать чьи-то наброды и большую утолоку. Вначале мне показалось, что на этом месте совсем недавно паслись кабаны. Но когда я присмотрелся внимательно, то убедился, что кабаньего табуна здесь не было. На снегу виднелись отпечатки больших медвежьих лап, не успевшие покрыться инеем, а рядом глубоко продавили снег копыта крупного кабана-секача. Вокруг валялось много темно-бурой шерсти медведя и длинной черной щетины кабана, большие сгустки крови, кое-где снег был выбит до самой земли. Да, здесь происходила жестокая схватка. Два окровавленных следа вели вверх по распадку к вершине Черной гривы. Огромное волнение охватило меня. Мне казалось, что медведь непременно догонит кабана в ельнике Черной гривы и там прикончит его. В мыслях рисовались картины одна трагичнее другой. Я торопился, почти бегом бежал к Черной гриве с надеждой успеть на медвежий пир. Но зверей в ельнике не было. Следы повернули на юг и уходили к небольшой пихтовой релке. Я внимательно присмотрелся к следам. Оставленная на снегу кровь принадлежала топтыгину. Но меня это не особенно удивило: во время схватки кабан вполне мог ударить медведя клыками и нанести ему тяжелую травму. Поразило другое: крови на следу секача не было, и он не спасался бегством от шатуна, а наоборот, сам шел за ним! Может, кабан после боя случайно бросился в ту же сторону, куда ушел и его враг? Или в пылу злобы и неслыханной смелости он хочет прогнать медведя с территории, где паслось стадо кабанов? Припадая к свежим звериным следам, Бурлак быстро скрылся из виду, а спустя несколько минут в густом пихтаче с левой стороны большой седловины зазвучал его баритон, распарывая сухой морозный воздух, оглашая раскатистым эхом необозримую ширь Джеромельской долины. Громкий лай нарастал и становился злобным. Я ускорил шаг, а через несколько минут уже бежал что было силы, спотыкаясь о валежник, наскакивая на острые сучья сухостоя, обдирая лицо и руки. С головы свалилась шапка, упали рукавицы, в лицо больно врезалась хворостина, потекла кровь. Бежать становилось все труднее, терялись силы, не хватало воздуху, я задыхался, но бежал. Одна мысль сверлила мозг: не опоздать бы, потеряешь дорогое время — упустишь нужный момент. Успеть, успеть во что бы то ни стало! До пихтача, оставалось не более ста метров, как лай вдруг умолк. Я остановился, еле переводя дыхание и в то же время жадно вслушиваясь в тишину морозного утра. Но Бурлак молчал. Напряженное до предела терпение начинало сдавать. Притупился слух, дрожали колени, тряслись руки, холодный озноб пробегал по всему телу. Вера в успех покидала меня, и только слабый огонек надежды теплился в моей измученной душе. Я ждал, когда Бурлак снова подаст голос. И вдруг лай повторился. Опять затих. Я собрал в себе последние силы и хотел бежать к тому месту. Но тут от опушки отделилась фигура огромного зверя. Взметая снежную пыль, он быстро приближался ко мне, а когда расстояние сократилось до пяти метров, он остановился и на мгновение застыл во всей своей звериной красоте. Я замер. Передо мной стоял на редкость крупный по своим размерам кабан-секач. Его высота в холке переваливала далеко за метр, а общая длина тела составляла более двух метров. Вздыбившаяся на загривке щетина, огромная голова с налитыми кровью глазами, полуоткрытая пасть, изрыгающая кровавую слюну, пожелтелые от времени кривые ятаганообразные клыки... Кабан был страшен, но и по-своему красив. Первый раз в жизни стоял я перед рассвирепевшим и небезопасным зверем, не чувствуя никакого страха. Но странное дело, я не мог поднять ружья и выстрелить в такого изумительного красавца. Очарованный могучим вепрем, стоял я перед ним как завороженный, любуясь гордым лесным великаном. Нас разделяло не больше пяти метров. Несколько минут мы простояли с затаенным дыханием, разглядывая друг друга и что-то выжидая. Но вот зверь ударил землю копытом тряхнул тяжелой головой, заскрежетал клыками и как спиральная пружина стал сжиматься, сводя передние ноги к задним. Он был готов сделать бросок в мою сторону, чтобы нанести удар клыками, но страх перед человеком удерживал кабана. Секач громко фыркнул, еще раз проскрежетал клыками и повернул тяжелую голову, забрызганную кровью, в сторону, как бы не желая встретиться взглядом со мной. Затем он переступил с ноги на ногу, развернулся и неторопливо затрусил по склону. Его темно-бурая туша замелькала в густых зарослях орешника. Долго смотрел я вслед уходившему от меня вепрю, уносившему с собой тайну недавнего поединка с шатуном. Я не жалел о том, что этот зверь не пробудил во мне охотничьего азарта и не прогремел мой зловещий выстрел. Убить такого редкостного красавца и храброго бойца, не дрогнувшего перед медведем, я не мог. Пусть старый секач останется в своей стихии живым и невредимым, как редкий экземпляр и живой памятник нашей прекрасной фауны. Я даже хотел что-то крикнуть ему на прощание, но в это время в густом пихтаче Большой седловины, откуда несколько минут назад вышел матерый кабан, снова загудел баритон Бурлака. Почти бегом я направился туда. Осторожно раздвигая низко нависшие сучья пихтача и ельника, перелезая через валежник, стараясь не шуметь, пробирался я вперед, держа наготове свой неизменный оленебой. Бурлак учуял мое приближение, удвоил злобу. Не доходя до него несколько метров, я остановился, передохнул, огляделся, проверил ружье и шагнул вперед. У корневища большого выворотня издыхал огромный медведь. Он слабо защищался от наседающей собаки. Пытался подняться на ноги, но это ему не удавалось. Позвоночник шатуна был поврежден, заднюю часть его тела парализовало. В левом боку зияла большая рана, через которую вывалились внутренности. Хозяин тайги был беспомощен и жалок. Рана, нанесенная секачом, оказалась смертельной, и гибель зверя была неизбежна. Не желая быть свидетелем тяжких страданий несчастного, я вскинул ружье...Медведь в курятнике
Однажды осенью я возвращался с охоты, измученный трехдневными поисками медведя. Жена встретила меня как-то необычно — с укоризненной усмешкой: — Вот ходил ты по тайге, ноги бил впустую, время зря теряешь, а медведь под носом ходит, всех кур на птицефабрике поел. На вот, почитай! Вот что сообщал мой старый приятель Григорий Иванович Махин, бригадир птицефабрики: «Уважаемый Николай Константинович, беда у нас: медведь повадился ходить на летний птичник. Корежит летние домики и пожирает кур. По сотне за ночь, а за вчерашнюю ночь слопал полторы сотни. Ежели его не уничтожить или не угнать с наших мест, то он разорит птицефабрику. Я хотел сторожей добавить, да никто не идет, боятся. Выругай, Константиныч, приезжай, пожалуйста, накажи косолапого за его разбой. Григорий Махин». Я задумался: почему медведь ходит на птичник? Что его гонит туда? Голод? Нет, это не так, нынешний год урожайный: есть желудь, кедровый орех, малина, брусника, голубика, рябина, овес рядом с птичником, а он прет за курами. Видимо, этот медведь не раз ел мясо какого-то животного. Оно ему очень понравилось, зверь становился все более плотоядным, и вот соблазнился курятником. Птицы оказались легкой добычей, теперь мишка будет ходить в курятник, пока не пожрет всех кур, если ему не помешают. От такого медведя можно ожидать еще больших неприятностей: начнет резать домашний скот, ломать ульи на пасеках и пожирать мед вместе с пчелами. Он вполне может стать и шатуном, тогда серьезная опасность будет угрожать людям. Рано утром следующего дня я был на летнем птичнике, встретил там Махина и сторожа. Последнего звали Степаном Савельичем. Был он лет семидесяти, среднего роста, сухощавый, с черной цыганской бородой и карими глазами. Не по годам подвижный, веселый и словоохотливый. — Ну, Степан Савельевич, рассказывай, что тут у вас произошло? — Да вот, медведь повадился каждую ночь. Придет, косолапая бестия, ночью, а то и с вечера. Надысь совсем по светлому пришел. Подойдет к летнему домику, ухватит его лапами и давай трясти. Куры попадают с насеста на пол, а он собирает их, сонных. Наберет целую охапку и уходить станет, а куры-то проснутся, закудахчут, крылья выпростают и разлетятся по всему птичнику, а он за ними. Вот и гоняется всю ночь за птицами. Поймает какую, даванет ее лапой — курицы как не бывало, а то голову зубами раздавит. Потом сожрет добычу и снова домики корежит, язвило ему в живот, так до самого утра и хозяйничает. — А не пытался напугать его — собаками или выстрелом из ружья? — Ружье-то есть, да стрелять нечем, пулю надо, а у меня патроны дробью заряжены. А собаки наши боятся его. Как только он появляется в дальнем углу — он больше оттуда заходит, со стороны Горелого ключа, — собаки учуют его, хвосты подожмут, по будкам разбегутся и сидят в них, пока медведь не уйдет. На него бы ваших собак, они бы ему показали кузькину мать. Савельич посмотрел на моего Казбека и погладил его по загривку. Казбек радостно принял ласку Савельича. — Была у меня хорошая собака, Константиныч. Моряк по кличке, с хорошего теленка ростом, смелый и умный был пес. Никого, бывало, не пустит на птичник, ко мне тоже никого не подпускал без моего разрешения. Если я здоровался с кем-либо за руку, то этого человека Моряк признавал за своего, переставал рычать и начинал ласкаться, вилять хвостом. Никуда меня одного не пускал, все со мной, все около меня. Вот Григорий Иванович знал его. — Да, хороший был пес, ничего не скажешь— сказал Махин. — А где же теперь он? — спросил я. Тот нахмурился, глубоко вздохнул: — Погиб... Старик как-то ссутулился, будто на его плечи навалили тяжелую ношу, и отвернулся, чтобы скрыть от нас навернувшуюся слезу и страдальческую печаль. Успокоившись, он рассказал: — Намедни медведь пришел с вечера, совсем еще светло было, ну и давай куриные дома корежить. Я и пустил Моряка на него. Сначала медведь испугался, когда Моряк хватил его за «штаны», и пустился наутек. За изгородью собака осадила его, тогда и пошла у них потасовка. Моряк лает, медведь рычит, рявкает, а я кричу что есть мочи: «Ату его, Моряк, ату! Так его, так!» Услышал мой голос Моряк и еще злобнее стал нападать на медведя. Потом, слышу, завизжал мой Моряшка, и все стихло... Я испугался. Ну, думаю, порешил его косолапый. Что делать, не знаю. Бежать на выручку — боюсь, и Моряка ведь жалко, аж сердце защемило в груди. Ну, думаю, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Зарядил одностволку крупной дробью, взял топор и айда выручать друга. Бегу к тому месту, где потасовка происходила, смотрю — навстречу мне ползет Моряшка, весь в крови, и внутренности за ним тянутся. Скулил так, что слезы потекли у меня, а чем поможешь? Савельич глубоко вздохнул. Махин рассказал мне, что позавчера совхозные охотники стреляли по медведю с лабаза и уверяют, будто бы ранили его. Савельич показал место, где появился медведь в тот вечер, и подмостки, сделанные охотниками для караула. Я замерил расстояние до точки, где находился медведь. Получилось 105 шагов. Махин усомнился, чтобы стрелки из гладкоствольного ружья, да еще в потемках, могли на таком расстоянии попасть в цель. Мы прошли по следу зверя и нигде не обнаружили крови. Вряд ли медведь был в ту ночь ранен. Елкин утверждал, что после этого медведь снова приходил на птичник. — Ну что, Григорий Иванович, искать будем разбойника или караулить? — Искать, — высказал свое мнение Махин. Ну что же, искать так искать. Судя по рассказам, наиболее вероятным убежищем медведя был Горелый ключ. Тишина стояла вокруг, только легкий ветерок с шорохом пробегал по вершинам деревьев, срывая с них листья и хвою листвянок, да шелестела сухая трава под ногами собаки. Перед нами раскинулся склон левобережной Бочинской долины, поросшей смешанным редколесьем. Здесь стояли высокоствольные лиственницы с пожелтевшей хвоей на вершинах, стройные березы, осины. Иногда встречались рябины с красно-желтыми гроздьями спелых ягод, красавцы клены с широкими угловатыми листьями разноцветной окраски, могучие дубы, ронявшие на землю желуди. Стояло чудесное сентябрьское утро. Первые осенние заморозки густо покрыли пожухлый травостой и листья кустарника серебристым инеем, ярко сияющим в лучах восходящего солнца. Чудесное разнолесье вселяло восторг в душу, а горячая страсть охотника манила, звала все дальше, глубже. Тайга просыпалась и наполнялась разноголосыми звуками. Громко кричала желна, щебетали дрозды, подавали голоса кедровки, кукши и сойки, дятел усердно долбил сухое дерево, порождая звуки, далеко разносимые эхом. На сучке сухой лиственницы притаился полосатый бурундук. Чистое голубое небо обещало хороший погожий день. Бежавшая впереди нас Герта вдруг заходила челноком. Раздался ее звонкий отрывистый лай. Махин встрепенулся, остановился, снял с плеча ружье и тихо произнес: — Медведь? — Нет, — сказал я, — это белка. Слышишь, собака лает редко, не азартно, с большими паузами, да и Казбек помалкивает — он у меня белку не облаивает. Медведя или еще какого зверя — другое дело, зальется так, что вся тайга загудит от баритона, за версту слышишь. А Герта у меня слабее по медведю работает, но все же немного помогает Казбеку. В одиночку, однако, побаивается косолапого. Издалека узнаю, по какому зверю лают мои собаки. Мы подошли к Герте. На высокой лиственнице сидела белка, положив свой пушистый, начинающий седеть хвост на спину, цокала и стучала лапами по толстому суку. Заметив наше приближение, зверек забеспокоился, запрыгал с одной ветки на другую, забрался на самую вершину и затаился в желтой хвое. Казбек стоял в стороне и спокойно смотрел на происходящее, изредка поглядывая на вершину листвянки. Потом подошел ко мне, поднялся, положил свои лапы мне на грудь, лизнул в лицо и громко тявкнул, как бы сказал: «Не мое это дело, хозяин, облаивать белок и надрывать свой голос, он мне еще пригодится». Белка перемахнула на соседнюю осину, затем на березу и пошла верхом по деревьям. Герта с азартом преследовала ее. Казбек за компанию тоже рванул было с места, но тут же после моего посвиста повернул обратно. Во второй половине дня перевалили седловину горного отрога и спустились в Горелый ключ. Это была сухая пойма, страшно захламленная буреломом, валежником с вывернутыми корнями и высоким травостоем. Посредине поймы в размытых дождевыми водами берегах тихо пробирался небольшой ключ, поросший пихтачом и ельником. Огромные завалы и густые травяные заросли с мелким пихтовым подсевом затрудняли наше продвижение и усложняли поиск. Собаки, набегавшиеся с утра, уже утомились. Опустив головы с высунутыми языками, они медленно плелись сзади, наступая нам на пятки. Но вот они увидели ключ, в один миг приободрились и бросились в воду. Холодные струи доставляли им огромное наслаждение. Махин остановился и предложил сделать привал. Я согласился. На берегу ключа выбрали сухое место и разложили костер, сварили картошку «в мундире», вскипятили чай. За обедом я спросил Махина, уверен ли он, что медведь выбрал именно этот район леса для дневного убежища. Махин усмехнулся: — Других подходящих участков здесь нету. Кругом открытые места, а их он не любит. Смотри, на востоке и на юге поля, на северо-востоке город. Медведь может выбрать для временного обитания, спокойного отдыха лишь западную часть леса. Оттуда он и приходит всегда, со стороны Циркуля и Сора. Эти места медвежьи. Маршрут он себе выбрал скрытый: Горелый ключ берет начало с вершины Серпантина и подходит почти к самому птичнику, пойма захламлена буреломом, черт ногу сломит. Кто сюда полезет, кроме него? Где-то он здесь, Константиныч. Нутром своим чую, что здесь, только вот времени сегодня у нас маловато остается, но это не беда, заночуем в лесу и завтра со свежими силами искать начнем, вес равно найдем наверняка. Отдохнув, мы встали со своих мест, но не прошли и пяти километров, как услышали громкий свист Рустама, моего сына. Он шел впереди нас, с левой стороны ключа. — Что? — спросил я, подходя к сыну. — Смотри, папа, какой-здоровенный след, — и указал на крупный отпечаток медвежьей лапы, глубоко вдавленный в песчаную отмель. Подошел Махин. Он внимательно осмотрел след и как-то по-мальчишески радостно произнес: — Я говорил, Константиныч, что он здесь! След вчерашний, в верхотину прет, стервец! Немного дальше, метрах в пятидесяти, обнаружили утолоку: тут была лежка медведя. Здесь он пил воду, купался и отлеживался после холодной ванны. Собаки совершенно равнодушно относились к следам и утолоке. Видимо, они успели выветриться, но и этого было достаточно, чтобы повысить нашу настороженность. Тот, кто охотился на медведя и имел с ним дело, поймет, какое чувство охватывает человека когда он натыкается даже на старый след. Каждый из нас проверил свое оружие. После короткой остановки и осмотра лежки мы шли более настороженно. Григорий Иванович двинулся по левой стороне ключа, мы с Рустамом — по правой. По пути я напутствовал сына: — Ты, Руся, держись ко мне поближе, идем не на зайца, сам понимаешь. Следы и наброды стали встречаться все чаще. Собаки, припадая к следам, зачелночили. Не прошли мы и километра, как вдруг из-под выворотня старой березы выскочил огромный медведь и с быстротой собаки бросился на меня, но метрах в трех почему-то остановился. Я воспользовался этой остановкой, неторопливо прицелился в лобастую голову зверя, нажал одну за другой гашетки — выстрелов не было. Переломил бескурковку и нажал вторично, однако и на этот раз выстрелов не последовало. Озноб страха пробежал по всему обмякшему телу. На перезарядку времени не оставалось. Что делать? Нож! Медведь злобно осклабился, рявкнул и бросился на меня. Сбитый с ног, я упал навзничь и тут же почувствовал на себе что-то тяжелое, обдающее меня горячим дыханием и неприятным запахом. На миг увидел оскаленную пасть и желтые клыки зверя. Какое-то мгновение я упустил, растерялся и не мог нащупать рукоятку ножа. Наконец, я нашел ее, вытащил нож, но нанести удар не пришлось. В этот критический момент на помощь прибежали собаки и бросились на медведя, хватая его за «штаны». Зверь оставил меня и кинулся на Казбека, ударил его лапой по загривку, но тут же угодил под выстрел Рустама и был убит наповал. Все это произошло так быстро, так неожиданно, что ни Махин, ни Рустам не успели выстрелить, когда медведь оседлал меня. Если б не собаки, неизвестно, чем бы все кончилось.
Встреча с шатуном
В декабре 1958 года в районе поселка Ягодного Комсомольского района в тайге заблудились два молодых охотника-любителя, промышлявших белку и соболя. Парней настигла пурга. Местность они знали плохо, вскоре потеряли ориентировку, стали блуждать по заснеженной тайге наугад и окончательно заплутали. Мне, как представителю первичного охотколлектива завода «Амурсталь», было поручено организовать поисковую группу и возглавить ее. Вскоре группа из десяти охотников была создана. Разбив ее на два звена, в каждом по пять человек, мы составили маршрутные карты местности предполагаемого района поиска. В первый день ночевали под открытым небом, на второй день — в зимовье местных лесорубов, остальные ночи проводили у костра. Ходить по тайге было трудно: снег выше колена, тайга захламлена буреломом и густо заросла молодым подлеском пихтача и ельника. Охотники, промокшие от пота, валились с ног. Решено было сделать суточный привал. Мы выбрали место для стоянки. Очистили площадку от снега, разложили большой костер, хорошо прогрели землю. Затем удалили большие угли, а на горячую золу наложили еловые и пихтовые сучки. День клонился к вечеру, нужно было позаботиться об ужине. Назначенный поваром Сережа Зайцев сварил прекрасный суп из рябчиков. Мы хорошо поели, выпили по кружке чая и улеглись на теплую «постель», предварительно установив ночное дежурство: по одному через каждые два часа. Лагерь затих. На рассвете дежурный громко закричал: — Ребята, лось! Сохатый! Бей, стреляй! Все подскакивали и бросились к ружьям, висевшим на сучках соседней елки. Я запретил стрелять, охотники повиновались мне и повесили ружья. Прямо на лагерь с северной стороны бежал лось. Но шагах в двадцати он остановился, постоял в нерешительности две-три минуты, затем повернул вправо от нашего бивака и снова остановился в пятидесяти шагах от нас. Лось был сильно кем-то напуган, измучен усталостью. Дрожа всем телом, он страшно храпел. Казалось, бедняга вот-вот упадет. Через одну-две минуты зверь круто развернулся и неторопливой иноходью ушел в пойму таежной речки Холуни. Когда он скрылся в дебрях, начались оживленные разговоры. Никто из нас не мог объяснить, что побудило сохатого подойти так близко к людям. Не знали мы, что его привел к нам инстинкт самосохранения, что у нас он искал спасенье от неминуемой смерти. Едва затихли голоса на биваке, как снова крикнул тот же дежурный: — Ребята, медведь! Мы вначале подумали, что шутит парень, но это была не шутка. Действительно, по следу лося прямо на нас размашистым наметом бежал здоровенный медведь. В двадцати шагах от лагеря он остановился на том самом месте, где только что стоял лось, рявкнул, лязгая челюстями. Из раскрытой пасти валил пар и падали хлопья густой пены. Медведь был сильно раздражен. Только сейчас мы поняли, кто так сильно напугал лося. Загремели выстрелы. Зверь круто развернулся, громко ухнул и пошел обратно своим следом в дебри, оставляя большие потеки крови на снегу. Не помешай мы ему, он догнал бы сохатого и задавил его. Вспыхнул горячий спор. Одни рвались преследовать хищника, другие доказывали, что нас послали сюда искать людей, а не за косолапым гоняться. Я, как старший группы, выслушал спорящих и распорядился по-своему: добить такого медведя нужно. Иначе он может отлежаться и, чего доброго, на человека попрет. Зверь наглый, смелый, голодный. Повстречает заблудившихся парней — быть беде. Что они сделают такому зверюге из своих одностволок, заряженных мелкой дробью? — Преувеличиваете и страху нагоняете, — возражал Василий Лучков, бывалый охотник. — Медведь тяжело ранен, подохнет сам по себе, вон кровищи-то сколько. А если и выживет, то едва ли ему, калеке, удастся задавить лося, все равно позже подохнет от голода и холода. Разумеется, все могло случиться именно так, но предусмотрительность требовала учитывать и возможность иного исхода. И я распорядился: звено Зайцева пойдет добивать медведя, звено Лучкова продолжит поиск людей. Приступить к выполнению задания только завтра, а сегодня отдых. Федя Зайцев рвался догонять медведя немедленно, но я не разрешил: надо дать зверю залежаться, тогда его будет легче взять, а если сейчас же начать преследование, он может далеко уйти. Лучков был прав. Медведь, истекая кровью, не прошел и трех километров, упал замертво. Это был крупный самец, но очень уж худой. Скелет, обтянутый шкурой, — иначе и не скажешь. Волосяной покров настолько редок, что некоторые места — живот, подмышки — совершенно голы, зубы стерты до самых десен. Клыки тупые, когти острые, внутреннего и наружного жира — ни грамма, желудочно-кишечный тракт набит бурой шерстью, старой шкурой лося и мелкодроблеными костями. Видимо, голодный зверь последнее время питался остатками своей, а может и чужой, давнишней добычи. Топтыгин не нагулял за лето и осень нужного количества жира для долгой зимней спячки, поэтому и не залег в берлогу. Такие бедолаги вынуждены бродить, шататься по заснеженной тайге в поисках пропитания. Отсюда и название — шатун. Не находя растительной пищи под толстым слоем снега (животное-то не всегда удается поймать), медведь обречен на верную гибель от стужи, голода, зубов волчьей стаи или от пули охотника. Редко какому шатуну удается пережить зиму, дождаться весны. Медведь-шатун — зверь агрессивный, злой, смелый и опасный. При встрече с человеком в тайге он дорогу ему не уступает, а стремится врасплох напасть на него. Вначале скрытно преследует, скрадывает, а затем нападает с быстротой собаки, делая бросок на четырех лапах. Мне никогда не доводилось видеть и слышать, чтобы медведь при нападении на человека шел на задних лапах. Этот хищник не такой уж увалень, каким он кажется, будучи сыт и миролюбиво настроен. Несмотря на свой тяжелый вес, медведь весьма разворотлив, подвижен и быстр. С мастерством акробата он заскакивает на высокое дерево, а еще быстрее спускается с него, уверенно ходит по валежнику бурелома, с завидной ловкостью отбивается от наседающих на него собак и сам молниеносно набрасывается на них. Иногда в таких случаях ему удается искалечить, а то и убить собаку. Собака-медвежатница должна быть легкого телосложения, подвижная, верткая, иначе ей при схватке не поздоровится. Медведь может бежать довольно быстро, но недолго, иногда он мчится с такой скоростью, что собаки едва поспевают за ним. Зверь он осторожный, аккуратный, идет по тайге бесшумно. Ни сучок, ни ветка не хрустнут под его мощной лапой, не зашелестят частые кусты, когда он пролезает через них. Мягкие подошвы его лап позволяют тихо передвигаться по лесу. Иногда удивляешься: такая туша, а как скрадывает жертву, которая часто ничего не подозревает до самого последнего момента. Случается и такое, во что трудно поверить, но факты упрямы. Охотник Горелов из поселка Дуки Комсомольского района в 1973 году проверял капканы, расставленные на соболя, и не услышал, как к нему сзади подошел косолапый и оседлал его. Подоспевшая собака отвлекла зверя на себя, помогла человеку освободиться от объятий хищника и убить его. Охотник долго недоумевал, как он мог оплошать, не почуяв за спиной такого тяжелого, грузного зверя. Доведенный до отчаяния голодом, шатун смело заходит в зимовья охотников и подчищает у них все продовольственные запасы, а если запасы невелики, то уничтожает шкуры животных: лося, кабана, изюбра, даже шкуры своего собрата. Застигнутый врасплох хозяин зимовья, растерявшись и не сумев в нужный момент пустить пулю, может и сам стать жертвой мохнатого агрессора. Охотник, идущий на шатуна, должен досконально знать его повадки, иметь опыт и навыки такой охоты, а также безотказно действующее ружье. С плохим оружием шатуна не возьмешь, скорее сам побываешь у него в когтях. Хорошим оружием может быть трехлинейная винтовка, карабин калибра семь и шестьдесят две сотых миллиметра, двуствольный дробовик двенадцатого калибра с увеличенным зарядом от 40 до 50 процентов. Медведь крепок на рану и живуч, бить его нужно наповал — в голову, чуть повыше глаз, в ухо. Смертельно раненный медведь представляет немалую опасность. Его нужно добить немедля, иначе он может жестоко отомстить за обиду. Не уверен, что уложишь медведя наповал — лучше его не трогать. К убитому зверю не следует подходить спереди, нужно приблизиться сзади, толкнуть ногой в круп, держа оружие наготове и следя за ушами и загривком: если шерсть на загривке встанет и уши зашевелятся, значит топтыгин еще жив, надо не мешкая пустить пулю в затылок и добить его. Если бы все медвежатники соблюдали эти несложные правила, то многие из них не были бы искалечены, а некоторые не ушли бы преждевременно из жизни. При сближении с медведем, когда он бежит с раскрытой пастью на охотника, растерянность и поспешность недопустимы, пагубны. В этот ответственный и опасный момент охотник должен быть спокоен, должен верить в себя, в меткость своего выстрела. Хищника нужно подпустить как можно ближе, потому как выстрел с близкого расстояния всегда точнее. Таков неписаный закон, которого придерживаются все настоящие медвежатники. Медведь — зверь сильный и выносливый. Иногда, будучи смертельно ранен, в предсмертной агонии он продолжает бежать по инерции навстречу охотнику. В такие мгновения стоять на его пути опасно, необходимо отскочить как можно дальше в сторону. Медведь пробежит мимо и вскоре упадет. В противном же случае он может сбить охотника с ног и в последние секунды жизни искалечить. Однажды на вершине Зеленого ключа (приток речки Бачин) мне пришлось стрелять медведя, стремительно бегущего прямо на меня. С десяти шагов я выстрелил ему в грудь из винтовки. Зверь не остановился и не сбавил хода, а продолжал бежать с пробитым сердцем. Он пробежал по инерции девяносто шагов и только тогда упал мертвым. Не посторонись я в этот опасный момент, последствия вполне могли бы быть весьма и весьма печальными для меня. Медведь, нагулявший за лето необходимое количество жира для зимней спячки, ложится в берлогу во второй половине ноября. Может, однако, залечь и раньше, и позднее, в зависимости от наличия растительной пищи в тайге (желудь, орех, брусника, клюква и другая ягода). Запоздалая зима не мешает ему находить пищу под тонкой пеленой снежного покрова. Поэтому он бродит по дубнякам, кедровникам, ягодникам весь декабрь, а ложится в берлогу в конце месяца. Если же кормов в тайге мало, то иногда уже в конце октября медведь отправляется «на боковую».Когда наступает лето
В июне, когда зазеленеют таежные поляны и появятся первые побеги разнотравья, медведь охотно кормится сочными побегами дудника, борщевика, черемши, кислицы и других травянистых растений. В этот период он настойчиво преследует стельных маток лося, изюбра, косули и после отела пожирает их приплод. Иногда самка, не успевшая с новорожденным вовремя покинуть место отела, тоже становится его жертвой. Самый тяжелый период бескормицы у медведя — июнь, июль. Звери заходят в районы городских свалок, питаются пищевыми отходами, разной падалью, скрадывают домашний скот и диких животных. В это время можно успешно преследовать зверя: на лесных полянах он оставляет широкие полосы примятой травы. Опытный следопыт свободно разберется в медвежьих набродах и подойдет к нему на верный выстрел. Медведь, увлеченный поиском растительной пищи, становится менее осторожным и подпускает стрелка на ружейный выстрел. Однако убивать его летом нецелесообразно, если только он не приносит вреда человеку. В это время его шкура не имеет ценности, она наполовину лишена волосяного покрова, подпалины задних и передних лап и некоторые другие места вытерты, мясо не пригодно в пищу. Оно с отвратительным привкусом и нередко заражено трихинеллезом. Если же тот или иной медведь наносит ущерб народному хозяйству, то его, конечно же, необходимо уничтожить как вредного хищника. Во второй половине июля медведь идет на первую жимолость, голубику, малину, землянику. В это время на ягодниках нередки случайные встречи человека со зверем. Лакомка заботливо охраняет свой излюбленный участок от вторжения нежелательного конкурента. Он страшно не терпит присутствия рядом с собой человека, собирающего ягоду, всячески стремится прогнать его, громко рявкает, фыркает, ухает, стучит зубами. Самое благоразумное в таком случае — покинуть участок, иначе «хозяин» начинает злиться и может своей когтистой лапой дать человеку оплеуху. Если же учует кровь на теле человека, то приходит в еще большую ярость, пускает в ход клыки и когти. Все может закончиться увечьем, а то и смертельным ранением. То же самое происходит в кедровниках при сборе ореха, в дубняке при сборе желудей. Конечно, подобные нападения довольно редки, хотя бы потому, что люди предпочитают не искушать судьбу, и все же драматические столкновения не исключены. А вот вне кормовых участков таежного массива медведь уже не ведет себя так агрессивно. Я много раз случайно встречался с ним, и он не делал никаких попыток к нападению, потому что не видел во мне конкурента. Меня часто спрашивают, что делать, если столкнулся с медведем нос к носу. Ответить непросто, потому как у каждого зверя свой нрав и характер, а мер предосторожности, безотказных во всех случаях, не существует. Каждый человек, оказавшийся в этой сложной обстановке, защищается по-своему. Вот мои советы. Чтобы избежать нападения, надо спешно уйти с того места, где повстречался медведь. Тот останется доволен, что ему удалось прогнать «конкурента», и преследовать человека не станет. Не мешает постучать в ведро или в какую другую посудину. Медведь боится шума и поостережется приблизиться к вам. Можно также бросить ему в морду какой-либо предмет, пропитанный потом (рюкзак, куртку, рубашку). Этот зверь не выносит запаха человеческого пота. В июле 1978 года в долине таежной реки Бочин мне довелось близко сойтись с медведем. Я собирал голубику, не подозревая, что по соседству со мной, на другой поляне, разделяющей нас мелким кустарником, кормится мишка. Внезапно я услышал фырканье зверя, затем рявканье, а через некоторое время из кустов выбежал медведь и направился прямо ко мне. Вид у него был встревоженный, недовольный: ясно, что ему не понравилось мое присутствие на ягоднике. Он крупным наметом бегал вокруг меня, страшно рявкал, фыркал, стучал зубами, все время сужая круги. Я испугался и лихорадочно обдумывал, что делать. Никакого оружия со мной не было. Когда расстояние между нами сократилось до одного метра, я швырнул рюкзак прямо в морду медведю. Он поймал его лапами, но, чуть дотронувшись до рюкзака носом, тут же откинул эту вещь и как ужаленный бросился бежать. Громче прежнего фыркая и ухая, мой мохнатый сосед скрылся в кустарнике. Аналогичные случаи произошли в 1976 году на реке Циркуль с работником топографического отряда Козловым, а в районе Старта — с лесником Лакишевым. Все это дает основание считать, что медведь действительно боится человеческого пота. Есть на этот счет и более убедительный пример. Однажды в первой половине ноября 1956 года один мой знакомый, охотник Сергей Дубов, убил в районе Косурта крупного кабана-секача. Между тем вечерело. Охотнику не хотелось ночевать под открытым небом в тайге. Освежевав тушу кабана, он отправился в зимовье, расположенное в десяти километрах. Перед уходом Дубов снял с себя нижнюю рубашку и накрыл ею тушу кабана, чтобы добычу не сожрал медведь, который может на нее наткнуться. Ночью топтыгин действительно побывал здесь, но прикоснуться к туше побоялся, а когда учуял резкий запах человеческого пота, то бросился бежать прочь, оставляя размашистый след на тонкой пелене первой пороши. Любит медведь молодые кедровые орехи. В августе он покидает разнолесье, ягодники и уходит в кедровники, там и держится до залегания в берлогу. Облюбовав участок, изобилующий орехом, обходит его большим кругом, натаптывая тропу, по которой регулярно отправляется осматривать свои владения. При этом на деревьях рядом с тропой оставляет большие царапины-задиры, которые служат предупредительным сигналом для другого медведя: этот участок занят! Горе тому из косолапых, который нарушит медвежий закон и переступит тропу. Хозяин отыщет нарушителя и здорово его накажет. Итак, если вы обнаружили, что случайно вторглись на кормовой участок медведя (а он непременно даст о себе знать, заявит о своем «праве»), то лучше побыстрее уйти из этого места. Хорошо зная причины, вынуждающие зверя нападать на человека, вы избежите неприятных столкновений. Но не следует никогда забывать еще об одном поводе для агрессивного поведения медведя в летнее время — это когда зверь ранен. В этом случае он представляет серьезную опасность для человека. Обиды, причиненные ему, не прощает и жестоко за них расправляется. В августе 1969 года в районе Силинки медведь набросился на женщину, собиравшую грибы. Он поцарапал ей правое плечо и руку и сильно напугал ее. В ужасе, с отчаянным криком, женщина побежала, чудом удалось ей остаться в живых. В тот же день мне сообщили о случившемся, и я выехал к месту происшествия, прихватив с собой четвероногого помощника — зверовую амурскую лайку Бурлака. Приступил к розыску медведя. Меня интересовал один вопрос: почему зверь набросился на женщину? Время летнее, август. Зверь не голоден, так в чем же дело? На третий день поиска нам повезло. Мы нашли и убили того медведя. При осмотре трупа оказалось, что медведь был ранен в область шеи, под кожей обнаружены две круглые пули тридцать второго калибра, в передней правой лопатке под кожей — заряд шестимиллиметровой картечи, в правом боку — заряд крупной дроби номер два. Раны сильно гноились и воспалились. Вот и вся причина нападения на женщину, которая случайно наткнулась на лежащего подранка. Медведица, у которой забрали или только пытались забрать медвежат, тоже представляет немалую опасность. Опасность не для одного лишь похитителя, но для всякого человека, которого угораздит повстречаться с медвежьей семьей. Самка — заботливая мамаша, она строго и зорко охраняет потомство, всегда приходит на помощь своим малышам. Злобно и смело нападает она на человека и жестоко мстит за обиду. В июле 1978 года в районе поселка Западного Комсомольского района парень пытался поймать медвежонка. Правда, сделать этого ему не удалось, зато он побывал в лапах медведицы, был сильно поцарапан и покусан. Некоторые любители лесных прогулок, сборщики ягод, грибов иногда встречают в лесу маленьких медвежат и стремятся поймать их, не подозревая, что поблизости находится мамаша, которая будет непременно защищать детенышей. Об этом должны помнить все, кто бывает в лесу, и во избежание печальных последствий не трогать медвежат, не приближаться к ним.В звере просыпается хищник
Причиняет ли медведь вред народному хозяйству, и если да, то насколько он серьезен? Некоторые утверждают будто вред невелик и «окупается» самим медведем. Это неверно. В 1956 году от медвежьих зубов погибли четыре дойные коровы, принадлежавшие животноводческой ферме завода «Амурсталь», а по всему Комсомольскому району погибло семь дойных коров. Ясно, что убыток нанесем немалый. Конечно, медведи нападают на домашний скот далеко не каждый год. Происходит это лишь в периоды бескормицы, при неурожае растительной пищи. Не находя орехов, ягод, желудей и сочных трав, медведи начинают охотиться за лосем, изюбром, кабаном, косулей, а при удобном случае и за домашним скотом. Риск потерять коров возрастает там, где их пасут без надзора на территории, прилегающей к лесу, а то и в самом лесу. Охраняемое же пастухами стадо нападениям подвергается меньше: как бы ни был медведь агрессивен, но человека он все же побаивается и встреч с ним избегает. Те четыре коровы, о которых я упомянул, погибли только из-за недосмотра пастухов. Безнадзорное стадо в количестве ста голов рассыпалось по тайге, прилегающей к речкам Бочин и Циркуль, и бродило там больше месяца. Поздно спохватившиеся пастухи фермы не смогли собрать скот, пришлось организовать поисковую группу из числа охотников первичного охотколлектива № 29. Стадо было собрано, до ферма потеряла больше двух тысяч литров молока и четырех коров. В той операции было убито четыре медведя. Но разве этими мало на что пригодными трофеями можно возместить убыток, причиненный животноводческой ферме? Летом 1957 года в Орловском совхозе от зубов и когтей медведя погибло двенадцать голов молодняка. Здесь тоже была проявлена элементарная халатность. Телят вывезли на летнее пастбище в тайгу и выпустили на небольшой поляне. Присмотра за ними не было, и они через несколько дней разбрелись по лесу, этой безнадзорностью и воспользовался медведь. Он свободно разгуливал по безбрежному «пастбищу», беспрепятственно убивал и пожирал беззащитных телят. Администрация совхоза вынуждена была вывезти оставшийся молодняк на ферму. Зверь остался ненаказанным, местные неопытные охотники не смогли убить его. А ведь чем больше медведь пожирает мяса животных, особенно домашних (оно ему очень нравится), тем больше привыкает к нему. Он стремится почаще отведывать лакомой свеженинки, становится агрессивнее, наглее. Такого хищника необходимо уничтожить, и чем скорее, тем лучше, иначе он перейдет в другой район, в другой совхоз и там продолжит охоту за домашним скотом, все более специализируясь на этом способе добывания пищи. Медведь признан всеядным зверем. Но основной пищей для него является растительная, от которой он быстро жиреет, становится ленивым, малоподвижным, подолгу лежит в тех местах, где кормился. За животными в это время он не охотится и мясной пищи не принимает. Такой зверь мирно уживается с дикими копытными и домашним скотом. В 1978 году мне довелось наблюдать за медведем, который кормился желудями на одной из сопок. По этой же сопке бродили коровы и телята из соседнего поселка, но мишка не проявлял к ним никакого интереса. Я наблюдал за ним в течение всей осени и ждал, что не сегодня-завтра он все-таки завалит корову или теленка, но этого не случилось. Вскоре выпал снег и медведь отправился далеко на север, на зимнюю лежку. Зажиревший зверь перед залеганием в берлогу не обращает внимания на животных, встречающихся ему на пути. Однако если он случайно найдет труп какого-либо животного, то спрячет его в надежде сохранить до весны, Покинув зимнюю постель, он сразу же идет разыскивать свой припас, проверить, цела ли добыча, не сожрали ли ее зимой волк, лисица, соболь, колонок или харза, которые не брезгуют остатками пищи с чужого стола, особенно с медвежьего. Сам же не трогает труп до тех пор, пока сильно не проголодается. Осенью 1969 года в топографическом отряде, проводившем съемки в районе таежной речки, потерялся конь. Лишь в конце октября местный охотник Фомин случайно наткнулся на его труп. Лошадь запуталась в буреломе, сломала передние ноги и сдохла. Фомин сообщил о своей находке топографам. Через три дня завхоз отряда Алексеев в сопровождении Фомина отправился к указанному месту, чтобы опознать коня и составить акт о его гибели. Труп они отыскали уже в другом месте, отстоящем от прежнего метров на двести. Он был завален лесным мусором и буреломом. Фомин, опытный таежный охотник,сразу понял, что произошло. Шла вторая половина октября. Медведь случайно наткнулся на труп лошади, но есть его не стал, потому как был сыт и достаточно жирен. Но оставить свою находку другим хищникам не захотел, поэтому оттащил ее в другое место, завалил лесным мусором и буреломом. Труп пролежал всю зиму, уцелел и сохранился. Лишь в первой половине мая медведь пришел к своему «НЗ» и стал лакомиться. Мясная пища не только насытила его, но и повысила аппетит, а вместе с тем у зверя возросла агрессивность. После того как труп был сожран, зверь долго бродил в надежде отыскать что-либо в пищу, но весенняя тайга в том году не располагала кормами. Не найдя ничего съестного, медведь направился в поселок Заповедный, расположенный в лесном массиве. Несколько дней он посещал поселковую свалку, поедал падаль и пищевые отходы. Когда же свалка опустела стервятник набросился на корову, но убить ее сразу не удалось, сильно поцарапанная корова в испуге бросилась бежать в поселок тем и спаслась от гибели. Через несколько дней бродяга снова появился у поселка и разорил пасеку. Фомин выследил ход медведя, устроил засаду и убил его. Охотник утверждал, что это был тот самый зверь, который сожрал труп коня. Не верить опытному следопыту не было оснований. Данный пример лишний раз говорит о том, что чем больше медведь пожирает мяса животных и падали, тем агрессивнее становится. При питании же растительной пищей он настроен более или менее миролюбиво, плотоядных наклонностей почти не проявляет и хищничает редко. В народе часто можно услышать, будто бы медведь не ест свежее мясо или рыбу, предпочитая тухлятину. Это неверно Наоборот, он любит именно свежее мясо или рыбу, а испорченное употребляет вынужденно, поскольку свежего нет. Во вкусе же различных частей звериных или рыбьих туш медведь разбирается прекрасно. Так, у коровы, оленя, кабана он в первую очередь съест внутренности, вымя, язык — это ему нравится. Поймает или найдет рыбу на нерестилище — прежде всего полакомится ее затылком. Если кеты или горбуши достаточно, он так и будет есть одни затылки и головной мозг, а когда насытится, то все остальное запрячет и завалит разным хламом. Делает он это для того, чтобы его добыча не досталась другим хищникам и как можно дольше сохраняла свою свежесть. Иногда закапывает мясо в землю, инстинктивно понимая, что там оно будет меньше разлагаться, чем на открытом воздухе. Но как бы медведь ни старался сохранить добычу свежей, сделать это, особенно летом, невозможно. Потому-то проголодавшемуся зверю и приходится употреблять порченное мясо или рыбу. Иногда наблюдаю такую картину: на береговой отмели валяется много мертвых лососей, а медведь усердно ловит рыбу. Что это? В звере пробудилась азартная страсть к рыбалке? Да нет же, просто ему надоела порченная, протухшая рыба. Она стала для него противной. Ему хочется свежей, поэтому он сам становится рыбаком. Окончательно разложившееся мясо или рыбу медведь не ест. Однажды я сидел на лабазе, поджидал повторного прихода медведя к приманке. Внизу лежал труд сдохшей коровы. Медведь вначале побывал у приманки и, как всегда, сожрал вымя, внутренности и язык. Теперь я ждал его возвращения, но он не появлялся. Шел август, жара стояла невыносимая, труп стал разлагаться и сильно отдавал зловонием. Перед закатом солнца медведь пришел. Он подбежал к туше, копнул ее лапой, понюхал и отошел в сторону. Постоял немного, снова подошел к трупу, поковырял его лапами, понюхал, брезгливо зафыркал и ушел. Я ожидал, что он вернется, но медведь не вернулся. Видимо, разложившееся мясо ему было противно.Григорий Левкин На Анюе
Для заядлого рыболова-спортсмена не существует понятие «далеко». Ехать дальше и бросать к другому берегу — основной неписаный закон всех рыболовов! Поэтому, когда мне сообщили, что члены нашего охотничьего коллектива собираются выехать за двести с лишним километров от Хабаровска, чтобы половить ленков и хариусов, а если повезет, то и тайменей, я высказал горячее желание отправиться вместе с ними. К счастью, в машине нашлось место в для меня. Город почти уснул. Лишь в отдельных окнах горел свет да уличные фонари ярко освещали асфальт. Проехала на малой скорости милицейская машина, одинокий пешеход не спеша шел по тротуару, впереди приветливо загорелся зеленый свет светофора у пустого перекрестка. Было приятно смотреть на затихшие улицы, на город, отдыхающий после трудовой недели. Завтра улицы и бульвары, набережные Амура наполнятся людьми и машинами, а мы будем далеко, на берегах горного Анюя, среди девственной тайги, будем бродить со спиннингами и удочками... Елагин и Костин, чтобы не терять времени даром, пытаются уснуть. Мы с Малевичем ведем разговор, стараясь, чтобы и Иванов принимал в нем участие, — в дальних дорогах очень важно не дать задремать водителю, убаюканному монотонным движением... — В прошлый раз на рыбалке много медвежьих следов видели, уже проснулись косолапые. Там повсюду валяется много дохлой прошлогодней кеты, вот и шастают звери вдоль берега, кормятся. — Сам медведь, как правило, старается избегать людей. Поэтому мы их и видим крайне редко. — Редко!.. Я на Анюе их уже сколько раз видел. Года два назад мы с Яремой шли по тропе и так это про мишек разговаривали, вдруг черный медведь впереди нас дорогу переходит; ну, Ярема и решил его напугать — как рыкнет на топтыгина. А медведь к нам, несколько прыжков — и он уже метрах в пятнадцати. Черный, шея белая... Мы с Яремой не заметили, как на лиственнице оказались. — Бесполезное дело. Этот медведь, гималайский, прекрасно по деревьям лазает. И если бы вы его здорово разозлили... — Куда уж там злить!.. Постоял он, повернулся и пошел себе потихонечку. А ты говоришь, редко встречаются. Для кого-то и одна такая встреча может обернуться бедой. Помните случай на Пихце? — Конечно, помним... Года три тому назад на Пихце, небольшой речке, впадающей в озеро Гасси, два браконьера ловили кету. Их обнаружил рыбнадзор и потребовал уйти из тайги; мер других не приняли, так как пойманной кеты и засоленной икры не обнаружили. Но браконьеры остались. Брали они только икру, а рыбу прятали в ямы, где она разлагалась. Привлеченный запахом, медведь пришел к ямам и обосновался там для привольного житья. И однажды, когда понадобилось спрятать очередную порцию загубленной рыбы, браконьеры встретились с медведем. Зверь, видимо, решил, что они пытаются завладеть запасами, которые он полагал своими, и атаковал браконьеров. Мгновенно подмяв одного из них, начал рвать когтями и зубами несчастного. Душераздирающие крики боли, страха и ужаса наполнили тайгу. Второй мужчина бросился к шалашику, где хранилось ружье. Словно поняв его намерение, медведь отпустил свою жертву, в несколько прыжков настиг беглеца и ударом когтистой лапы оскальпировал его. За несколько секунд все было кончено. Оставив поверженных людей, зверь ушел. Браконьера, на которого медведь напал раньше, нашли потом недалеко от дороги. Экспертизой было установлено, что смерть наступила от разрыва сердца. Видимо, он еще пытался выбраться к людям, но сердце не выдержало. Такая вот нелепая смерть. Случай этот послужил уроком для многих. — Осенью там кета стеной идет. И что интересно, уже глубокой зимой ее все еще продолжают ловить из-подо льда. — Это уже плохая рыба, ее и есть-то не станешь, так только, для собак, ловить. — Ничего. Самцы нормальные. Они икру охраняют от ленков и хариусов. В одной яме мы однажды видели: икра прямо слоем лежала на дне. Вода тогда малая была, до нерестилища рыба не дошла и не зарыла икру в гальку... Так за разговорами мы незаметно доехали до села Маяк. Мне оно очень нравится. Словно в зеркале отражаются дома в водах Синдинского озера, обрамленного с запада и севера множеством стариц, озерков, проточек, а с востока и юга — стеной тайги. В самом озере ловить рыбу запрещено, оно служит заказником, но зато рядом — сущий рай для рыболовства: сазаны, сомы, щуки, караси, верхогляды, кони-губари и прочие рыбы словно ждут, когда же непритязательная приманка повиснет на крючке в теплой воде протоки, заливчика или озерка. Обычно на два-три спиннинга или удочки можно поймать за день двадцать — двадцать пять килограммов рыбы, а иногда и больше. Но столько рыбаку, конечно, не требуется. И что самое приятное — не знаешь, что же вытащить на обычную удочку. Иногда бывает такой клев, что не успеваешь менять червя на единственной удочке. В поселке Иванов и Малевич поменялись местами. Дальше дорога идет тайгой: километров сорок или пятьдесят широкое гравийное шоссе, затем по сопкам грунтовая, и такая, что не всюду проедешь на обычной легковушке, — вода талая на косогорах бежит прямо по дороге, а зимой нарастают наледи. Георгий решил немного отдохнуть перед трудным участком. После смены водителей мы поехали несколько медленнее. Малевич внимательно смотрел вперед и в разговоры с нами не вступал. У села Дубовый Мыс он повернул вправо, на дорогу, ведущую к Арсеньеву. Полотно здесь было значительно хуже. Начались подъемы и спуски. В некоторых местах были еще нерастаявшие наледи, и Иванов вновь занял место за рулем. Близился рассвет. Неожиданно перед стеклами замелькали реденькие белые точки — снег... Сначала крупинки, а затем хлопья стали сыпать из мутной бездны неба. Через час снег уже не таял на дороге и лежал тонким ровным слоем. — Этого нам еще не хватало, — проснувшись, пробормотал Костин. — Того и гляди, сорвет рыбалку. — А мы сколько на Анюй ездим — всегда то дождь пойдет, то снег. Ничего, образуется... — Образоваться, может, и образуется, да вон сколько уже навалило. Это там, где пескариков по штуке в день ловят, считают, что главное в рыбалке не рыба, а процесс. По такой погоде, чего доброго, и без ухи останемся, — Бог не выдаст — свинья не съест. Харюзочков для ушицы поймаем... Вброд преодолели несколько ручьев, текущих прямо через дорогу. Желтая вода стремительно неслась вниз, размывая полотно дороги. Была опасность заклиниться в какой-либо промоине. Но все обошлось. — Скоро Арсеньево, — произнес Малевич, наиболее частый гость в этих краях. Через несколько минут показались первые дома, затем их стало больше, и неожиданно открылось, что село довольно крупное, хотя и расположено в глуши таежной: дальше только лесовозные дороги, населенных пунктов нет. Машина свернула в какой-то переулок и, почти доехав до леса, остановилась у. крайнего дома. Невдалеке стоял желтый «Москвич». — Смотрите, наши пробились сюда с вечера. Поздоровались с ранее прибывшими. Размяли ноги и, быстро, но плотно позавтракав, взгромоздили на спины рюкзаки, прикрылись плащ-накидками, чтобы падающий мокрый снег не превратил одежду во влажное тряпье; связки спиннингов и удочек в руки — и вперед! Малевич надел легкий брезентовый плащ светло-зеленого цвета. Я поинтересовался, где он достал такой. — Теща подарила. — Хорошая теща, раз о рыбалке заботится. — Она у меня человек. Если жена начинает капризничать, теща всегда на моей стороне... Уже наступило мглистое утро. Снежная завеса мельтешила перед глазами. След в след молчаливо мы двинулись в тайгу по разбитой дороге. Вброд перешли Чуин, то ли небольшую речку, то ли анюйскую длинную протоку или рукав. Вдоль берегов еще лежал толстый лед, а середина давно уже была свободна, и быстрая вода взбурливала вокруг резиновых сапог, вызывая чувство настороженности: что там, впереди, — яма или крупные камни, о которые можно споткнуться? Цепочка постепенно растянулась, и мы шли группками. Я обратился к Малевичу: — Михаил Петрович, давай догоним передних. Отстаем... — Не надо. Я всегда хожу одним темпом. Они нас подождут у поворота на тропу. — Как долго будем идти? — Около двух часов до берега Анюя, а там посмотрим: или у тропы сразу начнем ловить, или пройдем вниз по течению, поищем удобное место... Молчаливый лес сплел ветви над дорогой. Неожиданно под тонким слоем снега я заметил рубчатый след автомашины УАЗ-469. — Смотри, Петрович, машина. Откуда она взялась? — Там через Чуин мост есть, видимо, кто-то решил пробиться как можно дальше по этой дороге... У поворота на тропу нас ожидали товарищи. Распаренные, они прислонились к стволам поваленных деревьев. — Плететесь... Садитесь отдохнуть... Снег перестал, но зыбкий, неровный свет апрельского дня, укутанного облаками, вызывал тоскливое чувство. — А вы обратили внимание, что кто-то по тропе на машинах проехал? Есть следы вчерашние, но и свеженький проглядывает: часа два, не более. Вон как землю на взгорке взрыли. Малевич глухо произнес: — Старая тропа браконьеров. Скоро, чего доброго, превратился в дорогу, до самого Анюя на машинах пробьются. Подлесок давят, а старые деревья стараются объехать. Будет тогда не тропа, а дорога браконьеров. — Мы ведь тоже этой тропой идем. — Мы — другое дело! Мы рыбу не уничтожаем, а ловим в пределах нормы разрешенными средствами. Тропой-то идем одной, но дороги разные! Минут десять покурили, отдохнули и тронулись дальше. Тропа шла среди девственного леса по широкой пойме реки. Тайга здесь в основном широколиственная. Но нередко встречаются кедры и ели. Лианы лимонника густой сетью оплели молодой подрост и нижний ярус леса. Можно представить здесь осеннюю картину, когда красные гроздья сплошной стеной висят на лианах. Огромные чозении, тополя и ясени достигают двух обхватов, их вершины устремлены в небо; глянешь вверх — шапка падает, а если с дуплом дерево, то и ночевать в нем можно. Пробковое дерево — амурский бархат, этот живой памятник третичных тургайских лесов, достигает шестидесяти сантиметров и более в диаметре, даже в долине реки Партизанской (жемчужина Приморья!) мне не приходилось встречать таких деревьев. На кончиках кустов колючего элеутерококка — брата легендарного женьшеня — кое-где сохранились черные ягоды; птицы не все склевали за зиму, а у ветра не хватило силы пробиться до нижнего яруса. Всюду много темно-зеленого зимующего хвоща, он растет густо, образуя сплошные поля стрел. Кажется, что несметное войско спряталось под землей и выставило на поверхность только острия стрел, вложенных в луки. Внимательно вглядевшись, замечаешь, что часть стрел укорочена или обломана — это зимой паслись изюбры. А ведь когда-то, еще в дотретичные времена, древние родственники хвоща зимующего образовывали высокоствольные леса. Трудно представить, что этот хвощ — потомок гигантских древовидных каламитов. Огромные ильмы почти не имеют сучьев в нижней и средней частях стволов; их мощные стволы радуют глаз. Вдоль тропы мало бурелома. Идти легко. Наконец мы вышли к берегу Анюя у места впадения в него ручья, а может быть, соединения с небольшой проточкой. Течение в нем было слабое, вода прозрачная и очень холодная. В Анюе вода казалась свинцово-тяжелой, плыла шуга. Зрелище было мрачным. По призыву Иванова и Костина все принялись доставать со дна личинок ручейников, отрывая их от камней. Личинки спрятались в чехлы из крошечных палочек и приклеились к камням, чтобы их не унесло течением. Иногда на отдельных камнях попадались целые колонии. Вскоре от холода начало ломить руки, они стали красными, как гусиные лапы, и, наконец, Иванов сказал: — Все! Больше не могу. У меня и так ревматизм. Елагин уже ходил с удочкой вдоль берега, делая первые забросы в темную воду. Плывущий снег подхватывал поплавок и тащил его с собой. Другие, покуривая, отдыхали и наблюдали за попытками начать ужение. У старой ели обнаружились следы давнего костра и лошадиный помет, припорошенные снегом. — Сюда и с лошадью забираются, — заметил я, обращаясь к Малевичу. — Это егеря и рыбоохрана. Михаил Петрович бросил на плечи рюкзак. — Пошли, что ли, вниз?.. Елагин поддержал: — Надо идти. Там дальше плес хороший есть. Мы собрали все снаряжение и двинулись. На снегу часто встречались отпечатки подошв резиновых сапог с разными рельефными рисунками. Немало людей уже прошло сегодня вдоль берега. Идти было крайне тяжело. Густые заросли кустарников и горы плавника на поворотах реки и в устьях небольших проток, еще покрытых льдом, приходилось брать штурмом. Огромные стволы в завалах перекрестились самым хаотичным образом. Перебираясь через них, надо было быть предельно внимательным; один неосторожный шаг — сломаешь ноги. Наконец подошли к месту, где Анюй раздваивался на рукава большим островом. Левый поток был послабее и поменьше, правый же, более мощный и стремительный, ударялся о чудовищный завал на мысу острова и скрывался за стеной деревьев. Такого завала мне видеть еще не приходилось: около четырех гектаров занимало хаотичное нагромождение обглоданных водой древесных стволов. Какая же сила вздыбила, набросала деревья-великаны друг на друга? Следует заметить, что сам Анюй не производил особого впечатления. Великая Кема и река Кузнецова в Приморье куда стремительнее и порожистее. Видимо, дремлет могучий Анюй до летних наводнений, когда становится злобным и неукротимым и проявляет весь свой нрав. По общему мнению, лучшего места для рыбалки не найти. У двух огромных елей, на высоком берегу крошечной проточки, покрытой панцирем прочного льда, оставили рюкзаки и лишнее снаряжение, Начали подбирать места для ужения каждый себе по вкусу. Костин и Смахтин забросили снасти, наживленные червями, в омут перед раздвоением Анюя. Елагин перебрался через левый рукав на остров и начал, балансируя, пробираться по залому к мысу. Малевич, стоя на прибрежном льду, бросил крючок с ручейником в поток недалеко от нашего временного пристанища. Мне захотелось уйти подальше вниз. Я захватил трехколенную удочку и спиннинг, за отворот сапога сунул коробку с блеснами, запасными грузилами, поводками и крючками и отправился подыскивать место, которое показалось бы уютным и рыбным. Иванов, устроившийся на коряжине, далеко выдававшейся к середине потока, был похож на застывшую в охотничьей стойке цаплю. Удочка в его вытянутой руке описывала плавную дугу. Он внимательно смотрел за поплавком, проплывающим мимо, отпускал его подальше, затем резким движением перебрасывал приманку вверх по течению и вновь застывал, приковываясь взглядом к поплавку: не дрогнет ли пробка, не уйдет ли под воду. Мне он помахал левой рукой и крикнул: — Потом скажешь, как там... Минут через пять я предельно вымотался; непролазный кустарник подступал к самой воде, длинная удочка и спиннинг постоянно цеплялись за ветки, того и гляди сломаешь, а идти прямо по руслу было неудобно и холодно. Ноги в резиновых сапогах быстро мерзли. Решил перебраться на противоположный берег. Дошел почти до середины потока и вдруг почувствовал, как вода стремительно заполняет левый сапог. Ледяной холод охватил ногу и, казалось, распространился по всему телу. Я бросился к берегу, некоторое время бежал вдоль него, но что-то упало на лед — коробка с блеснами. Острым углом во время бега она разорвала ботфорт сапога, и теперь, раздвоенный, он представлял собой жалкое зрелище. На биваке я быстро собирался обсушиться, а вот теперь приходилось еще думать, что же делать с сапогом. На мыску стоял Малевич. — Что случилось? — встревоженно крикнул он еще издали. — Медведь? — Какой к черту медведь! Искупался. Сушиться бегу. Полный сапог воды, да вот еще разорвал один. В рюкзаке у меня были меховые чулки, сшитые из старого полевого спального мешка, снял сапоги и надел их. Ноги стали быстро согреваться. Ступая прямо по снегу, отыскал сухостойный ясень и срубил его, по частям подтащил к биваку и быстро развел костер. Горящий ясень почти не дает искр и очень удобен для костра. Почти вплотную к огню развесил мокрые портянки и носки. От костра мне было видно, как Иванов выхватил из потока довольно крупную рыбину, — Что там, Сергеич? — Ленок! Уже четыре штуки поймал и двух хариусов! — А я, как видишь, загораю. Искупался. — Бывает... Мне пришлось ножом обрезать у сапог ботфорты: клеить было бесполезно. Выглянувшее солнце преобразило окружающий мир. Засверкали лед и снег, игривые солнечные зайчики запрыгали по бурунам потока, лес стал прозрачным и приветливым. Вообще уссурийская тайга разительно отличается от тайги северной. Путник никогда не чувствует в ней подавленности, настороженности, как это бывает в темнохвойной тайге, не навевает она и унылости, обычной для заболоченных, замшелых лесов Севера. В проемах хорошо просматривались участки голубого неба, белые облака с темно-серыми основаниями поднялись высоко, и в их видимом легком движении угадывалась предстоящая прекрасная погода. Я немного завидовал тем, кто удачно начал рыбалку, и было горько за свою неосторожность, непредусмотрительность. Продираясь сквозь кустарник, я не заметил, как разорвал токностенные чехословацкие сапоги, не годятся они для тайги, ходить по заболоченным лугам — куда ни шло, а в тайгу в них и соваться не следует. Надо было брать надежные отечественные литые сапоги, сотни километров по глубоким снегам Приморья я исходил в них и не знал горя. А все погоня за изящной модной формой и кажущимся удобством. Впредь будет наука! Когда я обсушился, клев уже закончился. Безуспешные попытки выудить хотя бы одного хариуса или ленка гоняли меня с места на место. Пробовал блеснить. Несколько раз цеплял за невидимые коряги и затонувшие деревья, и две прекрасные блесны — мне казалось, что именно на них я должен поймать тайменя, — остались в подводном царстве. Погода установилась чудесная, но рыба не желала брать любые приманки. Так продолжалось до вечера, когда у всех опять начались поклевки. У всех, кроме меня. Какой-то злой рок! Чувство горечи и смутное недовольство стойко обосновались в душе. Лучше бы поехал на Маяк за карасями и прочей белорыбицей — там полная гарантия на успех, там за два часа по сорок трехсот — четырехсотграммовых карасей ловил неоднократно. Обидно было оказаться таким невезучим, когда все остальные — с трофеями. Место для ночлега выбрали на галечниковой проплешине, позади залома на острове: резкого подъема воды в этот период года не бывает, сухих дров рядом — сколько угодно, и в то же время, на всякий непредвиденный случай, рядом высокий берег. Развели огромный костер для нагрева будущего спального ложа. Все начали подтаскивать к костру плавник, а мы со Смахтиным взялись за приготовление ухи. Лешка — великолепный мастер по этой части, лучше его варить уху в нашей компании никто не умеет. Мы выпотрошили и почистили хариусов и несколько небольших ленков. В некоторых хариусах была икра. Я немедленно решил приготовить соленое лакомство. В большую эмалированную кружку положил слой икры и посыпал его солью, затем снова слой, и так несколько раз. Наполнил кружку до краев, очистил палочку с двумя маленькими сучками и вращательными движениями стал перемешивать содержимое. Тоненькие пленки цеплялись за палочку, и я выбрасывал их, продолжая тщательно перемешивать икру. Через несколько минут каждая икринка уже хорошо отделялась от других, клейких пленок не было, и я поставил кружку, к рюкзакам до момента, когда начнем пить чай. Смахтин же в стороне развел небольшой костерок. Ни на минуту он не выпускал из рук толстой палки с двумя котелками, опиравшейся на рогульку. Он не давал бурно кипеть ухе, приподнимал котелки над пламенем, а затем опускал, пробовал на вкус и подбрасывал специи, подсыпал соль, и все это одной рукой: вторая, удерживавшая конец палки, служила как бы противовесом котелкам. Затем громко и весело сказал: — Уха готова! Не вижу готовности к приему пищи. Мы расстелили плащ-накидки, выложили на них снедь из рюкзаков, нарезали хлеб, сало, колбасу, сыр, добавили к этому зеленый лук и парниковые помидоры — застолье получилось превосходным. Перед ухой выпили по стопке. Уха удалась на славу! Усталые после бессонной ночи и трудного дня, мы наслаждались отдыхом у огня. Много хороших слов сказано и написано об охотничьих и рыбацких кострах. Исходящее от них тепло согревает не только тело, но и душу. Становится легко и спокойно, удивительно хорошо и даже счастливо у этих небольших очажков, исчезает желание куда либо спешить, нервничать по пустякам, и человек становится добрее, чище. За короткий промежуток времени ты словно подвергаешься незримому лечению: тело наполняется силой, снимается нервное напряжение. Как всегда, мы обсуждали прошедший день, удачи и неудачи. Я чертыхался и разводил руками: такого еще не бывало, чтобы не поймал ни одной рыбешки, когда у других все идет нормально. Друзья заверяли, что завтра все образуется. На рыбалке оно так! Вспомнили про Кудрякова и его спутников: как они там? — Ловят, конечно. Хапать поехали! — Почему хапать? — А он по-другому не умеет. С совестью непорядок, — Мы и ездить-то с ним перестали из-за этого. Ружье берет иногда с собой, вроде для защиты от медведей, а сам браконьерничать стремится. — Да-а... Как-то барсука убил прямо в реке. Сидели мы вот так около костра, вечер уже был, и ужинали, вдруг что-то в воду у противоположного берега бултыхнулось — и плывет к нам. Эдуард ружье схватил, к берегу подбежал и из двух стволов как ахнет. Мы ему: зачем ты, Эдуард Иванович, убил беззащитного? А у него глаза горят, ружье бросил и вниз бежит, палкой достать старается барсучью тушу. Сам вымок, но достал. Принес и спрашивает: что же с ним делать? Что делать? — не знаем. Съесть можно, говорим! Он и съел того барсука... Так вы же с ним бывали на охоте и вроде тоже не испытываете особого желания снов вместе охотиться... Я вспомнил случай, связанный с Кудряковым. За Малышевской протокой, напротив села Петропавловки, раскинулись чудесные утиные угодья. Множество мелких проточек, озерков, просто лужиц и мочажинок с камышами, рогозом, водяным орехом-чилимом, горчаком, ряской и прочей водяной растительностью образовали райское место для водоплавающей дичи. Здесь и местной утки много, а в пролет идут сотенные табуны гусей и уток. На каждом шагу встречаются бекасы и прочие кулики. Правда, их не принято стрелять — уж больно мала добыча. Много лет я охочусь в этом месте и ни разу не возвращался домой пустым. Прослышав об удачных охотах, Кудряков напросился взять и его, предложил ехать на его личном «Запорожце» — машину оставить в селе, там попросить, чтобы нас перевезли через протоку, и поохотиться вместе. Так и сделали. Переночевали мы в лугах, на берегу проточки, у небольшого костерка, и на зорьке я указал ему место между двумя озерками, объяснил, где разбросить чучела, и предупредил, что сам уйду километра за полтора, а к костру, к стоянке, возвратимся, когда окончательно прекратится утренний лет, часам к десяти — одиннадцати. Как всегда, охота была удачной. Завершив стрельбу, около половины одиннадцатого я возвратился на бивак. Моего напарника не было. Рядом с затухшим костром валялась большая выпь. Я потрогал ее: тело еще не успело отвердеть. Почти метровая птица в коричневом с желтым подпалом оперении, с серо-зелеными ногами и крепким прямым клювом лежала на траве; по ней шустро ползали зеленые с золотинкой мухи. Убил ее Кудряков зря. Выстрел был сделан просто так, ради убийства. Я приготовил завтрак, сварил чай, а спутника все не было. Прождав до двенадцати, начал волноваться, не случилось ли чего, За четыре месяца до этого ему сделали сложную операцию, удалили селезенку и потом еще дважды оперировали — шло нагноение. Я направился к озерам, где оставил Кудрякова. Моего напарника там не было. На траве валялись стреляные гильзы, несколько утиных перышек — значит, охота шла нормально. На обширной пойме нигде не было видно ни единого человека. Тогда я решил обойти вокруг озер, поискать: не лежит ли бедолага где-нибудь в осоке, корчась в муках и ожидая помощи. До пяти часов вечера я ходил между кочек от озерка к озерку, осматривая внимательно местность: Кудряков как в воду канул. Устал смертельно. Дважды возвращался к стоянке, проверял свои заметки, но Кудряков там не появлялся. Когда силы иссякли, решил выйти к протоке, переправиться в Петропавловку и, если он там не появлялся, попросить помощи в поисках. На берегу в лодке сидел мужчина и внимательно наблюдал за огромными пробковыми поплавками, неподвижно лежавшими на глади воды: местный сазанятник. Поздоровался с ним, рассказал о своем напарнике, я тот живо ответил: — Высокий такой, в энцефалитке? Он на зеленом «Запорожце» утром, около десяти часов, в Хабаровск уехал. Говорил, что товарища потерял, наверное, тот заблудился. Не ты ли это будешь? Чувство облегчения оттого, что Кудряков жив и здоров, смешалось с горечью. — Да на этой равнине невозможно заблудиться: вон деревня на горе стоит, она аж от самого Амура видна. А я его с двенадцати часов ищу, еле ноги таскаю, думал, что, случилось: операцию ему недавно серьезную делали, болел очень тяжело. — А чего же он уехал тогда? Наверное, договаривались, когда возвращаться будете? — удивленно спросил рыболов. — Договаривались!.. — Ну и дружок у тебя! Позднее я спрашивал у Кудрякова, почему он уехал один, бросив меня, и тот невразумительно объяснил случившееся. Ему почудилось, будто я уехал на лодке в Петропавловку, а затем какая-то женщина ему сказала, что видела, как мужчина в синей рубашке садился в автобус; думал, что я бросил его... ...За разговорами незаметно шло время. Костин, сидя на валежине, задремал и вдруг захрапел. Это вызвало смех и напомнило, что пора спать. Мы сдвинули в одну сторону горящие поленья, тщательно подмели вениками кострище, чтобы не осталось ни уголька, забросали это место хворостом и тонкими жердочками, поверх настелили толстый слой прошлогодней травы, нарезанной ножами здесь же, рядом, и все это покрыли плащ-накидками, С Ивановым подкатили два ясеневых бревна, при этом одно было значительно толще другого, положили их вдоль приготовленной постели, подгребли от старого костра раскаленные угли и горящие поленья и затем поперек этих двух бревен, поверх самого толстого, положили еще восемь тополевых трехметровых обрубков толщиной пятнадцать — двадцать сантиметров. Положили так, чтобы они выдавались в нашу сторону сантиметров на сорок. Вскоре костер горел ровно вдоль всего толстого бревна и пламя охватывало высовывающиеся над ним концы бревнышек. Костер не искрил, не взлетали раскаленные угольки — дрова были подобраны удачно. Я обратился к Иванову: — Хочешь, покажу незаменимую растопку для костра? Горит, как порох, в любую погоду! — Конечно! Я подобрал большой кусок коры бархатного дерева, валявшийся у костра, и сказал: — Не бросай в огонь, а так просто подержи, дай загореться. Сухая пробка мгновенно вспыхнула и начала гореть ярко, с частым потрескиванием. Казалось, огонь брызжет во все стороны. — А я и не знал... — Надо только сухостойный бархат найти. Пробка ведь не промокает. Даже в ливень можно костер развести: снять с себя куртку, натянуть ее на колышки, чтобы вода не гасила пламя растопки, а дрова взять от этого же сухого пробкового дерева. Вот и вся хитрость! — Учтем... Елагин растянул четырехметровый кусок солдатского шинельного сукна, который носил в скатке, притороченной к рюкзаку, и одновременно накрыл всех, когда мы улеглись. Расположились ногами к костру. Смахтин и я легли с краев; договорились через каждые два часа подправлять костер, чтобы не тревожить остальных, — пусть хорошо выспятся, и в первую очередь водители. Недалеко от изголовья я поставил котелок с водой — на случай если искра или уголек попадут на нашу постель. Около полуночи в темноте послышались шаги, треск сушняка, скрип гальки: к костру вышли трое мужчин со спиннингами и рюкзаками. Предложил им ночевать у нашего костра, они отказались. — Спасибо. Пойдем на «мыша» побросаем. Может, возьмется какой таймешек... Через два часа эта группа вновь появилась у костра, неся десятикилограммового тайменя. А существует мнение, что таймень на «мыша» берет только летом... Ночь прошла спокойно. Все спали прекрасно. Хорошо прогретая галька и постоянно горевший костер обеспечили отличный отдых. Утром я хотел выплеснуть воду из котелка, чтобы набрать свежей для чая, и не смог: слой льда толщиной в палец сковал воду со всех сторон. После завтрака мы с Малевичем увязались за Елагиным, который нашел хороший плес невдалеке от стоянки. Сразу же после первых забросов на льду возле Елагина забились в пляске хариусы. Изящные рыбы с мощными плавниками и блестящей серебристой чешуей, расцвеченной радужными разводами, с темными точками, негусто рассыпанными там и тут, радовали глаз. Хотя мы применяли ту же самую приманку, делали забросы в те же самые места, что и Елагин, наши крючки неизменно возвращались без добычи. — Михаил Петрович, да что же это мы с тобой? Он ловит, а мы нет. Елагин заулыбался, вытаскивая очередного хариуса. С серьезным выражением лица Малевич ответил: — Да он, если захочет, дома в ванной поймает, в луже на асфальте, а не только в реке.. Подошли двое местных пареньков. Один из них оказался знакомым Малевича по старым его приездам на Анюй, и они о чем-то разговорились, что-то завспоминали, найдя общий язык... После спада воды семидесятисантиметровый прибрежный лед висел над водой, и если топнуть, то пустота отзывалась долгим гулким звуком. Следуя за уплывающим в стремительном потоке поплавком, я далеко прошел к мыску и вдруг за спиной услышал непонятный настораживающий звук, быстро оглянулся и увидел, что лед обламывается. В мгновение ока сделал несколько прыжков по ползущей наклонной плите и выскочил на припай. Сзади с громким всплеском и каким-то вздохом косо ушла под воду большая часть отколовшейся льдины и тотчас всплыла; течение развернуло ее, и белое поле поплыло среди искрящихся прозрачных струй и пляшущих солнечных зайчиков. Дружный смех все видевших рыболовов был наградой моей реакции. — Как заяц выскочил! — Вот бы поплавал. Здесь, пожалуй, с головкой будет: не смотри, что дно видно. — Хватит с него вчерашнего купания... — Так и утонуть недолго. Растеряешься, судорога сведет руки-ноги — и прощай! Елагин ушел вниз, на левый рукав, Малевич и оба паренька продвинулись к бурлящему перекату, а я направился к Иванову и Смахтину, сидевшим у основания залома. Дела у них шли неплохо: каждый поймал уже штук по двадцать ленков и хариусов. Георгий Сергеевич указал мне место возле омутка с темными затопленными стволами тополей. Я устроился на толстом бревне возле обломанных корней, которое из общей массы завала выдавалось далеко вперед. Через несколько минут крупный ленок забурлил у поверхности воды, стараясь освободиться от крючка. Я подтаскивал его медленно, бамбуковая удочка изогнулась дугой, леска тоненько позванивала. Каждая мышца руки чувствовала сопротивление рыбы. Выброшенный на лед, ленок быстро уснул. Затем последовал еще один, но клев вскоре прекратился. Всматриваясь в струи прозрачного потока, я начал различать дно, отдельные камешки, а потом увидел пару хариусов, напоминающих тени. Они стояли у квадратного камня и на подброшенного червя совершенно не обращали внимания. Заменил приманку на искусственную белую личинку майского жука. Требовалось много усилий и стараний, чтобы приманка прошла почти задевая хариусов, но рыбы не реагировали на нее и не собирались вознаграждать за старание. Недалеко от первой пары я увидел еще одну и еще... Они также держались у облюбованных камней и лишь иногда смещались на пять — десять сантиметров. Все их движения были синхронны. Казалось, что рыбы привязаны невидимыми нитями. О полном игнорировании моих приманок я рассказал Иванову, и он перебрался на мое бревно — попытать счастья. Его попытки, однако, также оказались безуспешными. В это время подошел Малевич. Он, балансируя, перебрался через горб завала и негромко сказал: — Дело есть. Кончайте удить. — Какое еще там дело? — Рыбное... — Что ты имеешь в виду? — Бросайте удочки, пошли блеснить. Я вытащил двух больших тайменей и крупного ленка. А один здоровущий таймень тройник сломал, когда хотел вытащить его на лед. Уже в руки брал. Багориком бы вытащил. За полчаса восемь раз хватали. Иногда на блесну по двое-трое бросаются и до самого берега доходят. — Где это? — Внизу плес великолепный есть. Надо было сразу с зорьки туда со спинингами идти... Мы поспешно смотали удочки и побежали, если можно назвать бегом наше карабканье по бревнам, к биваку. Присыпанные крупным зернистым снегом, в естественном холодильнике лежали почти метровые рыбины. Несмотря на спешку, мы не удержались и посмотрели их. Совершенные формы тайменей и ленка сразу же выдавали в них хищников. Хотелось подержать рыб в руках, ощутить тяжесть добычи, насладиться созерцанием, но нужно было спешить. Плес оказался довольно далеко, но зато действительно был великолепным: шириной около ста метров и в длину почти полкилометра. Пареньки блеснили почти у самого его конца, где река делала резкий поворот вправо. Вернее, блеснил только старший, а второй наблюдал за его действиями. Наши блесны немедленно полетели в воду. Иванов и Малевич прицепили самодельные из красной меди, почти в ладонь величиной — для прозрачной воды они наиболее подходящие. Вот когда я пожалел, что вчера «подарил» Анюю две прекрасные блесны. Пришлось довольствоваться белой «плотвичкой». Оба моих товарища, бросая металлические приманки, быстро продвигались вперед, я же поотстал, распутывая небольшую «бороду». Подоспел Костин и тотчас замахал спиннингом. На десятом или двенадцатом забросе по моей блесне последовал резкий удар, и я почувствовал, как сильная рыба рванула жилку. Сердце дрогнуло! Вот он, этот сладостный миг, ради которого преодолевают сотни километров, отказываются от теплой домашней перины, недосыпают у костров, мокнут под дождевым душем, иногда принимают в одежде ледяные ванны! Миг, о котором помнят долго и часто рассказывают друзьям! Вот оно, рыбацкое счастье!.. — Есть! Виктор Данилович, помоги вытащить. Костин подбежал ко мне. Медленно вращая катушку, я подвел рыбину к припаю. Большой ленок ошалело смотрел на мир. Увидев нас, он кинулся под лед. Подмотав еще метра полтора, мне удалось вывести ленка из-подо льда. Костин лег животом на край припая и протянул руки вниз. — Не трогай за жилку! Сорвется! — в испуге закричал я, на мгновение даже представив, как ленок исчезает в глубине. Виктор Данилович изловчился, подхватил ленка под жабры и выбросил на лед. Заметил между прочим: — А я на удочку килограмма на полтора вытащил, — и поспешил к своим снастям. «Речной леопард», изогнув тело, высоко подпрыгнул, В моей душе все пело... Красавица рыба билась у моих ног. Темные оттенки серебристого тела, разукрашенного почти черными точками, придавали облику рыбы неуловимую схожесть с грациозным хищником уссурийских джунглей. Лучи солнца отражались от блестящей мелкой чешуи, от спрессованных кристалликов снега, от подвижных изменчивых струй анюйской воды, над головой сияло бездонное голубое небо, и казалось, прекраснее момента в жизни не может быть... Подошел Елагин. Посмотрел на мою добычу и бросил блесну почти к противоположному берегу. На третьем забросе он вытащил небольшого тайменя. Иванов и Малевич ушли уже далеко, оба они разделись до пояса: не часто удается понежиться в лучах такого ласкового солнца. Минут через двадцать они стали приближаться к нам. Пора было заканчивать рыбалку. Время неумолимо! Скоро полдень, а нам нужно собраться, пообедать и пройти двенадцать — четырнадцать километров до Арсеньева. Подошли пареньки. Старший нес в левой руке самодельный спиннинг, а в правой метрового тайменя, хвост рыбины тащился по льду. Они посмотрели на моего ленка, и младший авторитетно сказал: — Проходной... — Почему? — Ну, не местный. У местного морда не такая. Мы тоже проходного поймали, правда он поменьше вашего, в рюкзаке у меня. А этот килограмма на три... К нам присоединились Иванов, Малевич и Костин. Они принесли небольшого тайменя и ленка. Иванов сокрушенно сказал: — По два здоровых до самого берега за блесной гонятся, а не берут. Несколько раз так выходили. Пораньше надо было, когда жор шел. Вот так всегда — надо кончать рыбалку, а она по-настоящему только начинается. Сделав три прощальных заброса, объявил: — Все! Время вышло... И мы двинулись к нашему табору. Начали быстро готовить обед и чай. На плащ-накидки выложили съестные припасы и позвали Смахтина, который все еще продолжал ловить хариусов и ленков на мысу залома. Тяжело нагруженный рюкзаком, с двумя большими двойными, из ивовых прутьев, снизками рыбы, он медленно, неуклюже карабкаясь, перебирался через бревна. Метрах в пятнадцати от берега под его ногами неожиданно затрещал подтаявший лед, и он мгновенно почти по плечи оказался в воде, Мы с Елагиным бросились к нему и, схватив за рюкзак и за руки, помогли выбраться. Лешка спешно разделся, и мы принялись сушить одежду. У Малевича нашлось запасное трико, я дал меховые чулки, и Смахтин быстро согрелся. Он весело смеялся над собственной оплошностью: — Нет, десять раз тут ходил, чувствовал, что должно проломиться, — и на тебе! Солнце сегодня от души греет. — Скажи спасибо, что мы с Елагиным подскочили быстро, а то бултыхался бы ты там. — А что, вы тоже помогали мне выбираться? — Да... — Во-о... Даже не заметил. Елагин руку подавал. Но я там уже твердо стоял: мелко. — Это ты на затопленном бревне стоял. Мы осторожно подошли к пролому и заглянули в воду. Дно было видно за перекрещенными стволами затонувших деревьев. — А рыбу не потерял, вперед выбросил... Рыбацкая натура. Избежав опасности, Лешка был оживлен и весел. Вообще он отличается добрым характером, и улыбка на его лице хозяйка, а не гостья. После обеда он разбросал рыбу по кучкам и, отвернувшись, стал называть имена, отвечая на вопрос Малевича «Кому?» Каждому досталось по девять-десять килограммов рыбы, без учета больших тайменей и ленка,.. Что ж, результат неплохой! Уложены рюкзаки, осмотрена площадка (не забыли ли что?) — и снова в путь! Все перешли левый рукав, подняв ботфорты, недалеко от бивака, а мы с Елагиным были вынуждены пройти метров четыреста вниз по течению, где был мелкий брод: мои укороченные сапоги были тому причиной. Елагин предлагал перенести меня на спине, но я категорически отказался. Течение очень сильное: малейшая неточность, и оба будем купаться, не помогут и шесты. Где-то на правом берегу Анюя послышались недалекие ружейные выстрелы. Пролетела пара небольших, но несколько крупнее чирков, уток. Вчера вечером мы видели уток много раз: парами и в одиночку они пролетали над рекой и скрывались за деревьями, но я так и не мог определить, что же это за вид. — Браконьерничает кто-то... — В Нанайском районе охота для местных жителей разрешена. Это мы давно привыкли, что весной встречаешь и провожаешь пернатое племя без выстрела... Наши товарищи ушли довольно далеко, но мы неспешили их догонять: подождут на тропе во время отдыха. Яркий солнечный день дышал какой-то праздничностью, и не хотелось уходить от реки, из пробуждающейся тайги. На обсохшей гальке, в лужах и на льду часто были видны дохлые кетины; вчера их прикрывал снег. Изогнутые обезображенные челюсти, темные пятна и полосы по всему телу делали этих когда-то красивых рыб неприятными. Во время захода из морей в Амур и в Анюй кета очень красива. Сильное стремительное тело серебрянок, как зовут икряных самок, покрытое мельчайшей чешуей, поражает совершенством формы. А самцы раскрашены так, словно кусочки радуги полосками легли поперек тела, расцветив чешую. Позднее непонятные силы начинают уродовать внешний облик кеты. Быстро вырастают большие кривые зубы, блекнут краски, деформируется голова. После оплодотворения икры, когда дано начало новой жизни, неминуемо следует смерть всех рыб. В одном месте мы догнали уже знакомых пареньков. Они довольно удачно ловили хариусов: большая кучка рыбы лежала на жухлой прошлогодней траве. Тальниковые удилища служили им не хуже наших бамбуковых. Пожелали ребятам всего доброго... Недалеко от места, где начинается торная тропа от Анюя, в спокойной заводи, почти у поверхности, стоял неподвижно большой ленок. Елагин быстро приготовил спиннинг и забросил блесну, но так как заброс был спешным, жилка легла на одну из ветвей дерева, наклонно росшего над водой. Потихоньку подматывая леску, он провел блесну до берега, и она чуть не зацепила ленка, но тот не обратил внимания на кусок блестящего металла. Заброс следовал за забросом, а ленок продолжал спокойно стоять. Вглядевшись, я заметил еще две крупные рыбины. Взыграла страсть, и я тоже торопливо начал ладить снасть. Наши блесны безуспешно бороздили воду. Лишь когда блесна чуть не ударила самого большого ленка, он слегка пошевелил плавниками и отошел на полметра в сторону. — Да они сытые, нажрались и отстаиваются в тихой воде... — Может схватить... — Бросаем это занятие, наши далеко ушли, — наконец с сожалением сказал я. Мы сложили спиннинги, спрятали блесны. В этот момент подошли пареньки. Я показал младшему на заводь. — Ленки, три штуки стоят, видишь? Он бросил фуражку, вскарабкался по наклонному стволу дерева и закричал, одной рукой удерживаясь за ствол, а другой указывая в воду: — Вправо здоровый таймень пошел!.. Перья красные!.. Его товарищ взялся, за спиннинг. Нам же заниматься тайменем и ленками было некогда... Переходя пересохшую проточку, Елагин указал на большую лужу. — Посмотри, вон хариусы стоят. Здесь, видимо, родники бьют, и рыба дожидается подъема воды; прошлый раз я пытался на удочку ловить — бесполезное занятие. Видят и не берут приманку. В первое мгновение я ничего не увидел, но, внимательно всмотревшись, стал различать контуры рыб: две, пять, двадцать... Было их там более шести десятков. Они казались почти бестелесными, прозрачными, едва различимыми тенями. Полюбовавшись минуты три этим природным аквариумом, мы выбрались на крутой берег и прибавили шагу — и так уже много потеряно времени. И ленки в заводи, и хариусы в луже — это было своеобразным подарком Анюя нам на прощание, а также приглашением к новой удачной рыбалке... На тропе нас ожидали. — Куда вы запропастились? Полчаса уже ждем... — Заблудились немного. Не по той проточке пошли. — Врите больше. Чего задержались? Мы рассказали об увиденных хариусах и ленках. — Это закон рыбалки, сбора грибов, ягод — вообще охоты: когда надо уходить, рыба сама на крючок просится, — заметил Иванов. — Осмотритесь. Клещей на вас нет? Я уже с куртки снял одного, — сказал Малевич, пожевывая сухую травинку и смотря куда-то на вершины деревьев и дальше в голубую бездну неба. — Чтобы потом не дергаться и не ходить паралитиком, боком или с прискоком. Зная об опасности клещевого энцефалита, мы последовали его совету. Рекомендуется осматривать одежду и обнаженные участки тела через два-три часа, за это время клещ не успевает впиться и ввести яд в кровь. Хотя восьминогие переносчики вируса энцефалита встречаются от западных до восточных границ Советского Союза и во многих странах за рубежом, наиболее часты случаи заболеваний и даже смерти людей в Хабаровском и Приморском краях. Ученые считают, что обычно из ста заражены только два-четыре клеща. Но будет зараженный клещ первым или сотым, никто не скажет, тем более что отличить по внешнему виду «здоровых» особей невозможно. Поговорив о зловредности клещей, мы двинулись дальше... Таежные пейзажи вдоль Чуина красивы. Толстый ледяной панцирь разломан. Некоторые ели упали вершинами в воду, и их темно-зеленая хвоя контрастирует со сверкающим белым кристаллическим снегом, спаянным со льдом. Голубые изломы причудливо вздыбленных льдин, которые обрамляют берега, светлая струящаяся вода с отблесками солнечных зайчиков и прозрачная синь небес зачаровывают. В такие места всегда влечет вновь. Длинными зимними вечерами не раз вспомнишь хрустальную ломкость воздуха и непередаваемый аромат тайги. Переходя вброд Чуин, мы заметили цаплю, она сидела почти на вершине далекой лиственницы. В Арсеньеве привели себя в порядок, дали остыть разгоряченным телам, вымыли сапоги и, уложив пожитки и снасти, заняли места в машине. Желтого «Москвича» уже не было. Наши коллеги уехали раньше, уверенные, что в случае какой-либо поломки у них сзади подойдет подмога. Послушная рукам Иванова машина быстро объезжала рытвины и колдобины. Километрах в двадцати от поселка на небольшой болотнике слева от дороги я неожиданно увидел цаплю. Она была снежно-белая! — Стой! Сдай назад... Белая цапля! — Какая там еще белая? — произнес недоверчиво Костин. — Из Красной книги! Потихоньку сдай назад. Иванов исполнил просьбу, и мы остановились. Метрах в сорока от дороги на сухой проплешине, среди воды, стояла белая цапля. Она настороженно смотрела на машину, вытянув длинную шею. Некоторое время птица оставалась неподвижной, затем, сделав подскок, взлетела и низко, метров десять над землей, описала в воздухе дугу, развернулась и плавно прошла над самой машиной. — Какая красивая! — не сдержавшись, воскликнул Смахтин. Мы все сидели, затаив дыхание, боясь, что птица увидит движение внутри машины. Цапля сделала полный круг и опустилась на вершину толстой лиственницы. Мы некоторое время любовались ею. И мне захотелось, чтобы цапля, виденная нами около Чуина, тоже оказалась белой и чтобы они встретились. За разговорами проехали еще километров десять, и тут мне вновь повезло. Я увидел прямо на обочине дороги, на толстом бревне, лежавшем около лужи, красивого селезня утки-мандаринки. Всего метров пять-шесть... — Стой!.. Стой!.. Тихонечко сдай назад... Мандаринка! Иванов с интересом оглянулся, увидел удивительно красивого селезня и потихонечку, не газуя, подал машину назад. Словно желая попозировать перед нами и дать возможность оценить всю неповторимую красоту оперения, селезень посидел неподвижно, потом медленно повернулся другим бочком, сделал несколько мелких шажков и спрыгнул за бревно; по воде пошли круги. — Сейчас выплывет... — Первый раз живого вижу... В Хабаровске, в краеведческом, музее, чучело есть. — Хорошо, что с нами Кудрякова нет, а то бы приговорил он и цаплю белую, и этого селезня-мандарина. — Не говори глупости! Не дали бы стрелять... Да он теперь смирным стал, боится, что ружье отберут и с должности снимут, если попадется на браконьерстве... Неожиданно из-за бревна выплыла серенькая невзрачная уточка, вышла на крутой берег и взлетела; немедленно за ней последовал и селезень. Утки полетели в сторону Анюя и скрылись за деревьями. — Так они парой здесь... — Где-нибудь гнездо должно быть... По полету птиц я вдруг понял, что там, на Анюе, кто-то стрелял по таким же уткам. Безжалостный и невежественный стрелок! На эмблеме Сихотэ-Алинского заповедника изображен этот селезень. Не владыка джунглей амурский тигр, а именно мандаринка. Изображение символизирует, что нужно беречь в неприкосновенности, в заповедности каждую редкую птицу. За один час увидеть в естественной обстановке двух представителей птичьего царства, занесенных в списки редких и исчезающих птиц, — это несомненная удача, даже награда для того, кто любит природу. Малевич сказал, что он видел вчера скопу и знает гнездо орлана-белохвоста: оно находится метрах в пятистах вверх по течению Анюя от места, где тропа выходит на берег; орлы ежегодно выводят там потомство. Под впечатлением увиденного и за разговорами мы не заметили, как быстро пролетело время. Уже стемнело, Усталость давала себя знать, и я начал дремать... Дремота помогла скоротать оставшийся путь. Вот и Хабаровск. ...Шел первый час ночи. Лифт не работал. Усталый, придавленный тяжелым рюкзаком, я начал подниматься по лестнице и тут неожиданно вспомнил, что на биваке забыл топор. Когда мы бросились помогать Смахтину, провалившемуся под лед, я машинально воткнул его в ближайшее дерево. Ну что же, существует примета: если хочешь вернуться в полюбившееся место — оставь там что-нибудь на память!Владимир Ковтун Тропинки грибного эльдорадо
1. Встречи с сокровищем
Лишайник, грибная сырость... Глубо́ко ложится след. Сморчок, не успевший вырасти, До пояса в мох одет.На городских гербах часто красуются изображения животных или растений. А знаете ли вы какой-нибудь герб — города ли, царства ли государства, — на котором был бы изображен гриб? Тот, кто никогда не странствовал по дебрям геральдистики, ответить на этот вопрос, разумеется, не сможет. Но и не всякий специалист отважится дать точный ответ. Многие предпочтут выразиться осторожнее: «Не знаю, может быть, и есть, но мне такие факты неизвестны». Лишь те из знатоков-коллекционеров, которые специально интересуются ботанической стороной геральдических символов, скажут: в мире существует лишь один «грибной» герб, и изображен на нем сморчок. Это удивительно: из сотен видов такой чести удостоился малоизвестный гриб. Впрочем, малоизвестен он лишь для нас, но, конечно, не для жителей чехословацкого города Смржовка. Как видите, и сам населенный пункт носит имя этого гриба, по-русски оно звучало бы как Сморчевка. Вероятно, окрестности города славятся сморчками и тамошнее население знает в них толк. Хотя в отдельных районах России сморчки употреблялись в пищу издавна, они никогда не причислялись к разряду самых любимых, во многих же местностях к ним относились с подозрением. Такое отношение сохранилось и поныне, а кое-где их считают даже поганками. У американцев же сморчок — самый популярный гриб, его почтительно величают «королем грибов». Микологи США ежегодно устраивают съезды, которые не обходятся без торжественного обеда. На столе, естественно, преобладают грибные блюда, и самое коронное из них — блинчики со сморчками. У нас, и в Хабаровске в том числе, найдется достаточно много людей, которые никогда не ходили в лес за сморчками, не знают, как они растут и чем пахнут. Есть и такие, кому доводилось видеть эти грибы на корню, но, наслышанные о их ядовитости, они ни за что не решатся отведать этого лакомства. В окрестностях города, как и во многих других лесных угодьях края, существуют немало полян, сухих пригорков, овражистых склонов, просек и редин, где сморчки веками растут нетронуто и никогда не падали под острым ножом грибника, а возвращались в породившую их землю комками слизи и трухой. Насколько мне известно, их никогда не заготовляла и наша кооперация, уже порядком поднаторевшая на сборе груздей, волнушек, маслят, белых... А вот во Франции естественных месторождений этих грибов просто-напросто уже не хватает, чтобы удовлетворить потребности населения, и сейчас там проводятся опыты по их искусственному, промышленному выращиванию. На одном из международных конгрессов по выращиванию и культивированию съедобных грибов французы заявили, что эксперименты дают «многообещающие результаты». Надеюсь, эти примеры убедят чрезвычайно осторожных людей в том, что на сморчки стоит обратить серьезное внимание. В сборе их заключено немало поэзии, охота за ними наполняет человека бодростью, запоминается многими прекрасными мгновениями, а трофеи приносят не только эстетическое наслаждение, но и дарят настоящий праздник той части нашего естества, которая неравнодушна к утонченным кулинарным изыскам и ароматам. Я заинтересовался сморчками давно, еще в ту пору, когда ноги не знали усталости, семейные заботы не обременяли, а свободного времени было несравненно больше, чем сейчас. Но вот ведь как несправедлива судьба: как раз в те-то благодатные времена мне просто не везло на сморчки. Начитавшись о них в книгах, я горел желанием разыскать места их произрастания, но то ли редко бывал в весеннем лесу, то ли в сухом сибирском климате они появлялись не всякий год и не были известны людям, но они не попадались мне. Жил я в деревне и жил я в городе, но ни разу не слышал от кого-либо об этих особенных грибах. Правду говоря, сибиряки, избалованные груздями и рыжиками, очень плохо знают все остальные грибы, и рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось. К тому же, никакой литературы о местной микологической флоре тогда не существовало. Не было уверенности, растут ли там вообще сморчки. Пыл мой со временем поугас, настойчивости поубавилось, о чем я потом пожалел. Просто не учел, что те же европейские грибы могут расти в Сибири в иное время и в иных местах. И когда я совсем случайно нашел один-единственный сморчок, к тому же сорванный кем-то и брошенный, то удивился: случилось это на берегу реки, в сыром месте, среди тальников. А ведь ни в одной книге не находил я упоминания, что сморчки могут обитать под ивами да еще в окружении зеленой травы. Наоборот, везде подчеркивалось: искать надо на сухих полянах хвойных и лиственных лесов, на гарях и старых кострищах до появления травяного покрова. И подумалось: наверное, этот гриб кто-нибудь принес издалека и зачем-то бросил здесь. На всякий случай пошарил намного вокруг. Сейчас говорю себе: балда, надо было порыскать как следует, а не уповать на книжную премудрость. А года через два в аналогичной обстановке снова попался мне сморчок, и опять-таки в единственном экземпляре. На этот раз была не поздняя весна, не предлетье, а самое натуральное знойное лето, и это еще больше поставило меня в тупик: как же так, ведь гриб-то считается весенним... И опять же — тальники, речка. Я спустился вниз, в эту прохладу, с горы, где собирал землянику, голову мою здорово напекло, в глазах стояли оранжевые и желто-зеленые круги, они не исчезали даже когда я наклонялся к земле, а продолжали плыть передо мною на траве. Подивился еще, как этот-то гриб сумел заметить. На сей раз я сорвал его собственной рукой, и не могло быть никаких сомнений, что он попал сюда случайно с сухих полян и проплешин горного леса. Однако уже вечерело, путь до города был не близкий, мне следовало спешить на автобус. «Ладно, я потом обследую все подобные места», — решил. В тот год это «потом» не получилось. Остальные годы уже не шли в счет. Я распрощался с тихим городом на реке Селенге и подался на Дальний Восток, так и не выяснив, почему сибирский сморчок предпочитает влажные тальниковые низины, почему растет среди густой зеленой травы, да еще и летом. А месторождений сморчковых так и вообще не разведал. Ну что ж, зато в Хабаровске мне повезло больше. Здесь, правда, тоже никто из новых знакомых, которых я расспрашивал, не мог удовлетворить моего любопытства: они не имели никакого понятия о сморчках. Тогда, лет пятнадцать назад, на весь Дальний Восток имелась одна-единственная тощая брошюрка о грибах, да и та была посвящена Приморью. Но в ней упоминались сморчки, причем не один, а, кажется, даже три вида — обыкновенный, конический и уссурийский. Ну, думаю, не может быть, чтобы под Хабаровском не рос какой-либо из них. И наступил-таки день, когда я, наконец, убедился в этом воочию. До сих пор этот день живет в моей памяти, весь пропитанный светом, наполненный музыкой, завороженный неведомыми чарами. ...Только в самой глубине, сознания жила смиренная надежда на встречу с этими грибами. Я был уверен: не ошибусь при встрече, узнаю сразу. Но вот найду ли? На всякий случай надежду встретить сокровище (а все, что долго не можешь найти, становится для тебя поистине сокровищем) — эту надежду я постарался запрятать поглубже. Чтобы не испытывать разочарований. И поэтому-то ближайшая цель была — просто прогуляться по лесу, познакомиться с весенней растительностью, полюбоваться цветами. И цветы были — полыхающие чистым «сухим» пламенем купальницы и лютики, и почти в тех же местах, по оврагам, только ближе к воде, к сыротравью, — калужницы, с более яркой, влажной, почти ядовитой желтизной. Это преобладание желтого цвета характерно для весны. Будто природа восполняет недостаток в теплых солнечных брызгах, в закатном золоте зорь. Лишь кое-где хлынет в глаза пастельно-нежная, спокойная блескучесть каких-то цветков из семейства губоцветных — голубоватых, длинновенчиковых. А доберешься до вершин сопок, до овражных и береговых каменистых обрывов — вдоволь налюбуешься лиловато-розовыми вспышками рододендрона. А еще я срывал молодые, сочные побеги папоротника орляка. Скрученные в спираль, упругие, переполненные соками земли, они являли собою красивое зрелище. Напористые ростки поднимали сухую листву, точно грибы, и это напоминание о радостях грибной поры волновало, рождало в душе предчувствие находки. «Ну совсем как гриб!» — чуть не вслух произнес я, просовывая пальцы под очередной листовой бугорок. И — о чудесная неожиданность! — тут же, рядом, заметил настоящий гриб! На беловатой ножке — остроконечная морщинистая шляпка. Он, он самый — сморчок! Полное соответствие книжному портрету: гриб действительно пустотелый, ножка действительно мелкозернистая, шляпка, как ей и положено, плотно вросла в ножку. Продольные бороздки прерывисты, отчего создается впечатление, что перед тобой — нечто вроде пчелиных сот. Впрочем, каждый миколог или грибник-любитель находит свои сравнения для этого гриба. Кто-то уподобил шляпку сморчка даже грецкому ореху. Сходство действительно есть, но еще больше она похожа — и это заметит каждый дальневосточник — на скорлупу маньчжурского ореха. У него так же прерываются бороздки, и углубления между бороздками — ну точь-в-точь как у сморчка. Остается только форму скорлупы слегка подправить — придать ей большую вытянутость и заострить верх. Цветом сморчковая шляпка светло-бурая с палевым просветом, а ребристые грани темнеют до оливковой темноты. Понятно, все это я рассмотрел уже потом, а первым порывом было стремление обшарить глазами и руками все ближнее окружье: нет ли по соседству других грибов? Есть! Среди сухих березовых листьев, под кустиками и на открытых местах, поодиночке и группами стояли сморчки. Все молодые, ядреные, сочные. А когда опустился на колени, нетерпеливо переползая от одного гриба к другому, взору предстало еще больше удивительных плодов лесной земли. При быстрой ходьбе можно было и не заметить их, сливающихся с буровато-палевой подстилкой, можно было легко проскочить эту небольшую заросшую просеку. Да, если бы не склонялся над побегами папоротника, как пить дать не заметил бы сморчков... На грибной охоте самый волнующий момент — находка первого гриба. Надолго запоминаешь потом место, время и обстоятельства, при которых увидел заветное, долгожданное... А еще интересно было узнать старую просеку — она оказалась знакомой: именно здесь поздней осенью прошлого года я собирал последние подберезовики. От последних грибов до первых, от первых до последних... С мая до октября. И все это обилие, разнообразие — на одном небольшом клочке. Как же плодовита наша земля! Настоящему грибнику уже одно это ощущение плодородной мощи природы способно доставить истинное наслаждение. А сколько удовольствия испытываешь от созерцания совершенных, изящных форм грибов! Прекрасен сморчок, напоминающий какую-нибудь древнюю башню в миниатюре, со множеством бойниц. В те радостные минуты сморчковой охоты, да и позже, вечером, когда грибы шипели на сковородке, я как-то мало думал об их пищевой ценности. Легкое головокружение от весенних лесных ароматов, ощущение необычности от созерцания сморчков, тихое замирание сердца, когда ползал от одного гриба к другому, — вот это все запомнилось прежде, это продолжало волновать и в тот вечер, и в последующие дни. И когда назавтра знакомые, которым я рассказал о своих трофеях, расспрашивали, каковы же сморчки на вкус, я испытал некоторое замешательство. Я смущенно повторил им все те восторги, которые рассыпаны по страницам специальных книг. Там неизменно превозносятся вкусовые и ароматические достоинства «весеннего деликатеса», «кумира западных кулинаров». Но я тогда мало что мог добавить от себя. Почему же? Дело в том, что в сморчке содержатся токсины, от которых избавляются ошпаркой или предварительным кипячением грибов. Недокипятить опасно, а передержишь — исчезнет аромат. Вот так и у меня вышло: на сковородке у сморчков исчез нежный запах, которым обладали свежие грибы. Да и тот первоначальный запах был, впрочем, нестойкий, еле уловимый, очень тонкий, из тех, что похожи на трепетное, тающее прикосновение, но исчезают при грубом принюхивании. Надо еще иметь в виду, что аромат свежих грибов зависит от погоды, при которой они были собраны. Ну, а вкус... Немножко странно говорить о вкусе без запаха, но все же он был изумительным — можете поверить мне, перепробовавшему десятки всевозможных грибов. У сморчка есть особинка — более сочный, более «мясной», с хрящеватой «окраской» вкус, нежели у обычных, популярных грибов. Через неделю, еле дождавшись выходного дня, я снова поехал в лес, в знакомые уже места. А по пути к счастливой поляне в вершине овражистого распадка нашел еще несколько россыпей сморчков. На этот раз вместе со мною был сын, и мы набрали с ним два ведра грибов, да еще и в авоську положили десятка три. Я сразу заметил разницу между «новыми» и прежними, первонайденными сморчками. Овражные были крупнее, темнее цветом, шляпки их закруглялись вверху и не образовывали заметного остроконечия. Потом мы вышли на старую поляну, и я уже наглядно убедился, что это два разных вида: сморчок обыкновенный и сморчок конический. Мимо нас проходили два рыбака. Остановились, поинтересовались грибами и сказали: — А мы думали, поганки. Нам попадалось много таких, мы пинали их ногами, топтали. А было их видимо-невидимо. Мне, разумеется, захотелось узнать, где находится это сморчковое эльдорадо. Увы, не здесь, далеко, да и сокрушали отличные грибы два балбеса в прошлом году. А может, это им теперь стало казаться, что сморчков было «навалом». Известное дело, нам всегда представляется, будто поганок больше, чем добрых грибов, а когда мы, просветившись, снимаем с какого-либо гриба ярлык по́гани и начинаем собирать его, оказывается, что не так-то уж и много их. Это стойкое наше заблуждение основано на вере: «Было бы в жизни много хорошего, так его и за хорошее не считали бы» (истина, изреченная героем одного из рассказов А. М. Горького). Нет уж, что касается грибов, то никакое даже сверхизобильное количество не сможет обесценить их. А мы до сих пор даже не знаем, каковы грибные ресурсы дальневосточного леса... Вечером того дня, занося впечатления в дневник, я незаметно вдохновился, и у меня вместо короткой записи получилась лирическая зарисовка. На ее основе я затем написал рассказ-этюд о своих находках и опубликовал его в молодежной газете. Заканчивался этюд такими словами: «Скоро опять буду в лесу, повинуясь властному зову сморчковой охоты. Где, в каком месте? Секрет. Грибные секреты по-настоящему волнуют только тогда, когда они добыты собственными усилиями». С тех пор прошло уже немало лет, и копилка грибных секретов пополнилась. Давайте посмотрим, что в ней. А в ней сберегается «портрет» еще одного гриба, брата тех двух сморчков. Правильнее было бы сказать — сестрицы, потому как имя у него — женского рода, притом ласковое: сморчковая шапочка. По названию видно, что главное ее отличие от братцев — в шляпке, которая не лишена изящества. И впрямь, она кокетливо красуется на длинной ножке, по виду ни дать ни взять гофрированный колпачок. Гриб чем-то напоминает хрупкую, худенькую длинноногую девочку. Есть у этого гриба еще одно заметное отличие от сморчков: края шляпки не срастаются с ножкой, между ними остается небольшой промежуток, зазор. Бесполезно, однако, отыскивать на исподе шляпки пластинки — это же, как и все сморчковые, беспластинковый гриб. Споры здесь созревают прямо на поверхности плодового тела в особых микроскопических вместилищах — сумках. Мы этих сумок или мешочков, разумеется, не видим, зато когда из них высвобождаются споры, легко замечаем последние — легким облачком невесомой пыли они поднимаются в воздух. Первый раз сморчковая шапочка попалась мне в районе Воронежских сопок, на пологом приподошвенном склоне, среди осин и дубов. Росла она в гордом одиночестве. Вызывал интерес весь гриб, но больше всего шляпка. Сразу было видно, что она отнюдь не намертво соединена с ножкой, как у классических сморчков, и даже не плотняком нахлобучена на пенек, а сидит как свободный наперсток на пальце. Да, точнее, пожалуй, не скажешь: именно декоративный бороздчатый наперсток со слегка отогнутыми краями. И представляешь, будто подземная волшебница-швея высунула наверх свой длинный бледный перст, дабы поманить-позвать на примерку какого-либо непоседливого гномика, увлекшегося чем-то в солнечном мире. Если бы со мной в тот момент были сын или дочь в пору их малолетства, мы бы мигом сочинили с ними сказку, полную увлекательных похождений и приключений и в меру жутковатую. Да, так у нас было принято когда-то... Ну, а теперь требовалось погасить воображение и перейти к грубым прозаическим исследованиям. Установить как непреложный факт, что сморчковая шапочка не случайно выглядит нежнее своих братцев: неуловимый оттенок нежности и в то же время хрупкости придает ей восковидная структура грибной мякоти. Да и цвет тоже: ножка белая, с чуть заметным розовато-кремовым оттенком. Потемнее лишь головной убор. О, да с ней требуется обращаться осторожно: ножка легко крошится, ломается. Она немясиста, неплотна, а сердцевина ее, оказывается, ватообразна. Хоть и рыхлая, но все же спло́шность, а не пустота, как у сморчков. В последующие годы я не раз находил этот гриб, но почему-то всегда в мизерном количестве. А ведь есть, должны быть места, где этих кокетниц побольше. Из деревьев им нужны в основном осина и липа, стало быть в наших пригородных вторичных лесах все условия для них налицо. Так-то оно так, да не надо забывать, что и конкурентов у этих грибов предостаточно: подсчитайте-ка, сколько еще разных видов произрастает в осинниках. Мечтаю когда-нибудь набрать сморчковых шапочек хотя бы на приличную сковороду: надо же проверить, действительно ли они вкуснее всех остальных сморчков, как считают западные гурманы. Что еще узнано за эти годы? Всякое разное... В копилке секретов — некоторые запечатленные случаи. Вот такой хотя бы. В один из весенних дней я специально остался в лесу до загустения сумерек, до ночи собственно, чтобы самолично понаблюдать, как светятся старые, гниющие сморчки. И не пожалел о том, что дурная голова ногам покоя не дает. То был удивительный, хоть и неяркий свет. Не,такой холодно-мертвенный, рассеянный, как у гнилушки, и не такой чувственный, призывный, фонариково-точечный, как у светлячка. Тут — другое: вроде бы от занавеса полярного сияния оторвался небольшой лоскуток, упал на землю и вот медленно умирал здесь, испуская призрачный, то розовато-голубой, то зеленовато-синий свет... Кстати, свечение старых сморчков, вызываемое бактериями, поможет сборщику отбраковать дома случайно срезанные загнивающие грибы. В сухую погоду почти никто не прихватит с собой сморчок, тронутый дряблостью, разложением, но вот во время дождя, когда все грибы мокры и несколько ослизлы, недолго и ошибиться. Авторы некоторых книг поразительно просто решают проблему: они предлагают в дождливую погоду грибы вообще не собирать — и все тут. Но как же быть тем, кто всю неделю готовился к поездке в лес, а в выходной день погода выдалась неведреной? Что же, откладывать поход еще на неделю? Однако сморчки могут бесследно исчезнуть. Нет, совет сидеть дома да вздыхать — тут не годится. Пусть человек отправляется на сморчковую охоту, но, возвратившись, тщательно проверит грибы. Надо создать в каком-нибудь уголке квартиры надежное затемнение и высыпать там сморчки. Те, которые начали загнивать, станут светиться. Выбросите их, во избежание отравления, а из остальных готовьте деликатесы. Моя копилка грибных секретов еще не опустела. В ней ведь есть сведения, добытые не только мною, но и моими товарищами, с которыми я делюсь впечатлениями и наблюдениями. В 1980 году, например, были интересные находки у моих коллег Игоря Литвиненко и Юрия Дунского. Майским днем они рыбачили на Зеленом острове Амура и наткнулись в тальниках на множество сморчков. Объемистые полиэтиленовые кульки были забиты ими доверху. Товарищи и со мной поделились нежданной добычей. Я, конечно, был благодарен им за подарок, но больше всего меня радовало не предвкушение аппетитной еды, а само открытие нового местообитания сморчков. Я сразу вспомнил свои редкие находки одиночных сморчков много лет назад на берегу реки Селенги, тоже в тальниках. Я тогда еще недоумевал: почему среди ив и сыротравья, а не на сухих полянах нераспустившегося леса, как подчеркивается в большинстве книг? Как же я забыл об этом здесь, на Амуре, и не догадался поискать сморчки на островах, по берегам проток, а неизменно устремлялся в дальние леса? Может быть, потому, что и микологи — почти все — не удосужили своим вниманием прибрежные тальники? Вот ведь и дальневосточный миколог Л. Н. Васильева, перечисляя деревья, под которыми растет сморчок, иву даже не упоминает. А есть и такие авторы, которые пишут: сморчки любят известковые почвы. Но какая же известковость на песчано-илистом Зеленом острове, там почва даже имеет определенную кислотность, поскольку на ней благоденствует хвощ. Мои-то приятели как раз и собирали сморчки среди хвощей. Позднее моя сослуживица Ирина Григорьева подарила мне «Календарь грибника», изданный на ее родине, в Барнауле, в 1979 году. Я очень дорожу этим бескорыстным и ценным подарком, ибо знаю, как непросто добровольно расстаться с дефицитным справочником. Так вот, в этой книжке я с удовлетворением прочитал: «Сморчок растет иногда в ивняках по склонам и берегам рек. Если судить по газетные сообщениям, то сморчок в предалтайских равнинах не является редкостью. В конце апреля грибники собирают сморчки даже в черте города по ивнякам реки Барнаулки». Да, небольшие газетные заметки о трофеях грибников сыграли свою роль, и теперь упоминания об ивняках как местообитании сморчков встречаются и в специальной микологической литературе (например, у кандидата биологических наук Л. Гарибовой). На следующий год после открытия Зеленоостровского грибного месторождения я специально обследовал «свой» остров между протоками Бешеной и Пензенской. И сморчки приветствовали меня щегольскими папахами! Грибы росли на ивняковых прогалинах, прямо на песке. Любопытно было также узнать, что сморчки растут в некоторых старых садах, например, в плодовых насаждениях питомника имени Лукашова. Кстати, садоводы-любители могут «по совместительству» выращивать у себя сморчки. Эти грибы легко приживаются на участках, обильно удобренных листовым опадом. Для верного успеха рекомендуется на избранной площадке разбросать гнилые яблоки. Изучая образ жизни сморчков, не один раз пришлось наматывать на ус: да, далеко не все известно нам о грибах. Тем и интересна жизнь — возможность каких-то открытий, возможность столкнуться с нежданным не исключена для каждого, кто любознателен и одержим «охотой к перемене мест». Охота к перемене мест... Наш Дальний Восток представляет собою такую богатую, разнообразную грибную провинцию, что бродить в ней, изучать ее никогда не наскучит, и незачем уезжать за диковинками еще куда-то. И все же, и все же — надо признаться — нет-нет да и потянет иногда, ну, к примеру, в Казахстан. Почему в Казахстан? Он изобилен чем угодно, но вряд ли особо щедр на грибы... Да, микологическая флора там раза в четыре беднее, чем у нас. Но зато там растут сморчки таких размеров, какие нам и не снились. Это особый вид, называемый степным, или гигантским, сморчком. Гриб может вытянуться из земли на четверть метра и нарастить массу в три килограмма! Представляю, сколько азарта в охоте за такими великанами. Но интересна вот какая мысль. Правда, это в основном для любопытства, но и не только... Если бы у нас существовали такие строгие законы грибосбора, как в Швейцарии, то охота за гигантским сморчком была бы лишена всякой поэзии, прелести, даже азарта. Просто вы нашли бы самый первый гриб и сразу же повернули бы домой. Три килограмма — больше нельзя! Ибо именно такая жесткая норма установлена в Швейцарии. В 1981 году, по газетным сообщениям, в этой стране выдался небывалый урожай сморчков. Члены обществ охраны природы и представители власти не могли спокойно взирать на переполненные корзины грибников. Не ограничиваясь установлением трехкилограммовой нормы, контролирующие органы приняли более радикальные меры: в отдельных кантонах сбор грибов по субботам и воскресеньям вообще был запрещен. К чему я привожу этот пример? Да к тому, что не надо думать, будто наши грибные богатства неисчерпаемы и мы рано или поздно не столкнемся с подобной же проблемой. Уже в обозримом будущем могут быть приняты какие-то меры по упорядочению сбора тех или иных видов грибов. В первую очередь тех, которые считаются наиболее ценными, традиционно предпочитаются всем остальным. Можно, однако, полагать, что сумчатые грибы, и среди них сморчки, подпадут под охрану где-то в последнюю очередь. Но это если мерить по Дальнему Востоку, по Сибири и, вероятно, по всему Северу. Но есть в нашей стране такие районы, где сморчки быстро становятся «модными» грибами, где в условиях бескультурья и не упорядоченности так называемой «тихой охоты» весенние леса наполняются шумом, визгом, машинным и мотоциклетным ревом отнюдь не «смиренных» охотников. В доказательство я сошлюсь на весьма симптоматичную и очень грустную статью, опубликованную в «Советской России». Ее автор Светлана Мартьянова рассказала о том, как за несколько лет оскудели лесные сморчковые плантации в окрестностях их деревни Филимоново Ярославской области. «Смотришь, одна семья, а набьют три-четыре корзины. Если не хватало припасенной тары, сыпали грибы прямо в багажники машин, нисколько не думая, что после колдобин и ям долгого путешествия привезут домой одно месиво, которое разве лопатой выгребешь. Раньше, бывало, сморчки в кузовке несешь и то помнешь ненароком. А тут берут впрок, чтобы выбросить на помойку. Не понять — то ли жаден человек на дармовое, то ли царя в голове нет...» У нас положение со сморчками далеко от драматического, и вопрос о их охране не стоит. Наоборот, всякая их пропаганда, популяризация пойдет на пользу. Если хабаровчане научатся лучше разбираться в грибах и будут брать большее количество видов, то нагрузка на каждый из них распределится равномернее. А то сейчас получается, что от непосильной дани, налагаемой сборщиками на «грибной народец», страдают в основном белые грибы да подосиновики, ну еще два-три вида, а остальные, тревожимые лишь редкими любителями, сгнивают на корню. А ведь на Дальнем Востоке произрастает более четырехсот видов съедобных грибов. Я рассказал здесь только о трех видах сморчковых грибов. А есть еще близкие к ним лопастники — бороздчатый, курчавый, осенний и некоторые другие, а также строчки. Строчок обыкновенный (у него бесформенная шляпка с мозговидными складками-извилинами) у нас тоже встречается. До сих пор его также относили к съедобным, точнее — к условно съедобным, как, по существу, и сморчки. Только требовалось их более основательно отваривать перед приготовлением и отвар, в который будто бы полностью переходит гельвелловая кислота, сливать. Но последними исследованиями доказано, что вовсе не гельвелловая кислота определяет ядовитость строчка, а сильный токсин гиромитрин, не удаляемый даже длительным кипячением. Кроме того, в строчках обнаружены канцерогены, которые в экспериментах вызывают рак печени у лабораторных животных. Стало понятно, почему в отдельные годы строчки вызывали отравления у населения ФРГ. Оказывают ли тут какое-то влияние особенности климата и местности, насколько отличаются по степени токсичности грибы различных континентов и стран — все это изучено пока недостаточно. Поэтому разумно будет проявить осторожность и не употреблять строчки в пищу. Грибникам следует хорошо запомнить, что за справками о токсичности грибов необходимо обращаться к сугубо специальной литературе — не к микологической даже, а к медицинской. Существует «Определитель патогенных, токсичных и вредных для человека грибов» (издательство «Медицина», 1979), и ориентироваться надо на подобные авторитетные источники, а не на расплывчатые указания ряда микологов. Что же касается сморчков, то их растворимые в горячей воде ядовитые примеси удаляются легко, не надо только забывать об этой необходимой процедуре перед приготовлением блюд. Кипятить требуется 7—10 минут. Для исключения риска разумнее кипятить даже несколько дольше. Правда, значительная часть благородных ароматов может улетучиться, но с этим можно примириться, Если же эти грибы заготовить впрок при помощи сушки, то и токсины разрушатся, исчезнут, и неповторимый запах сохранится. Чтобы он держался подольше, сложите сморчки в плотно закрытые стеклянные банки. У Эдуарда Шима есть очень поэтичный рассказ «Запахи весны». В нем писатель поведал о том, как он пытался подольше сохранить плененный в сосуде аромат сморчкового порошка. «Я его берег, зря не тратил. Выну баночку, понюхаю: так-то приятно. И назад спрячу». А однажды, повествует далее автор, решился он угостить приятеля супом, заправленным этим порошком. Приятель, отнесся к угощению равнодушно: «Ничего, есть можно». «Я обиделся, — пишет Шим. — Неужели ослабевает запах? Дал понюхать прямо из баночки. — Слышишь, — убеждаю, — цветами пахнет... землей, весенними соками? Нюхает мой приятель, втягивает воздух. — Может, у меня, — бормочет, — нос толстый... Но слышу, будто гнилушкой припахивает... А больше нет ничего. Тут меня догадка взяла. — Подожди, — говорю, — а ты хоть раз был весной в лесу? Как сок из березы течет, видел? Жаворонка слышал? — Нет, — сознался приятель. — Я городской человек, только летом езжу в отпуск. — Тогда понятно. Не получишь ты угощения. И спрятал банку. Стало мне вдруг ясно, почему и домашние мои, и приятели остаются равнодушными, к чудесному запаху. В баночке-то его, наверно, и впрямь не осталось. А остался он у меня в душе — с того самого дня, как побывал я на празднике в лесу. Ведь я помню и солнечный блеск, и птичьи голоса, и цветы, и шорох травы... А кто все это носит в душе, для того и запах простой гнилушки может обернуться чудесными запахами весны». Рассказ — он и есть рассказ, хотя все в нем правильно и ощущения достоверны. Действительно, и гнилушка может затронуть наши сокровенные обонятельные струны. Только речь-то идет о сморчке, а он с этими самыми гнилушками живет в тесном соседстве. Но когда я срезаю острым ножом замечательный гриб, запахи прели, гнили и трухи отступают, как бы в спешке ретируются. Их побеждает чудесный, тонкий, неповторимый сморчковый аромат, не поддающийся никакому описанию. Вы сами можете убедиться в этом, отправившись в лес в подходящую пору. Когда же наступает она? Поэт Николай Глазков, прекрасный знаток грибов, в одном из своих стихотворений писал:В. Рождественский
Апрель ценю и понимаю,
Люблю его не меньше мая,
Его хвалю за добрый нрав.
Кто лесом побредет в апреле,
Сморчки найдет у старой ели,
Архиприлежно поискав.
2. Заполыхали красные береты
Забраться в лес, во мхи, во травы, Где под пятою белых рощ, Как изумрудная оправа, Скрутились папороть и хвощ. И опуститься на колени, И подосиновик сорвать, Храня святое ощущенье — Лесного мира благодать.«Гляди под ноги!» — часто напоминаешь своим спутникам, да и самому себе тоже. И не в том смысле, что легко пройти мимо гриба, не заметив его. В наших приамурских лесах надо смотреть в оба, чтобы не споткнуться о невидимую в траве кочку, не угодить ногой в петли, расставленные травянистыми и деревянистыми лианами. Зеленые косматые гривы жестких осок, прошлогодняя сухая ветошь, гибкие ветви ползучих кустарничков — это силки, приготовленные лесом для пришельца. А поверх трав — уже другая вязь: смыкаются бересклет и калина, шиповник и леспедеца, раскачивается карагана. А выше простерлись во все стороны ветви деревьев. Это еще не чащоба, не дремучесть — самый обыкновенный пригородный лес. И деревьев-то старых, внушительной величины, почти не видать, но все равно лес плохо просматривается в глубь. Озабоченный тем, чтобы не споткнуться в травянистых и кустарниковых джунглях, ты не всегда и замечаешь-то, какие вокруг тебя деревья. Пасмурно, и все стволы кажутся одинаково темными. Шершавокорые дубы, корявые черные березы... Даже те деревья, чья кора вблизи выглядит более или менее светлой, в отдалении как бы пропитываются жидким сумраком: их лохматая или трещиноватая «кожа», поглощая неяркий свет, отражает лишь потоки тусклости. Однако глаз сразу улавливает издали прожекторный блеск редких белых берез. Но самое удивительное — это то, что ты замечаешь и зыбкое мерцание островков осинника, почти не выделяющееся на общем фоне. Вот шеренга маньчжурских орехов — они посветлее осин, вот клены — беловатые пятна на их стволах сразу же отмечаются даже боковым зрением. А что осины? Так, размытый контур группировки из бледно-зеленоватых колонн, и еще нет уверенности, что там не светло-пепельные бархаты. И все-таки «вышколенный» глаз грибника по каким-то неуловимым признакам отличает этуосиновую белесоватость от всякой другой. И в тот же момент ускоряется шаг, ты впиваешься взором в ту размытую, дрожкую пелену. О, этот призрачный, слабый, неверный свет осиновых рощ! Его не воспевали поэты, которым больше по душе радостное молочное сияние белых берез. Но в тихой болезненной бледности осин, в их расплывчатом проявлении на отпечатке лесного кадра есть что-то сродни рождающемуся в муках рассвету. Это еще не сам рассвет, а предрассветье, робкое отбеливание узкой тесемочки ночи на горизонте. И в душе грибника тоже рассветно зарождается и понемногу крепнет надежда на близкую удачу. Туда, туда, к осинам — там рассвет полыхнет зарей и брызнет малиновым солнцем. Да, именно ярким солнцем вспыхивает высунувшаяся из травы круглая шапка подосиновика. Сколько трепетных рук прикасается каждый год к этому красивому грибу! Для скольких горожан является он живым олицетворением микологической ценности леса, в частности осинника! Есть очень много людей, плохо знающих все остальные грибы, но подосиновик известен всем. Счастливы те, кто еще в детстве соприкоснулся с ним, кто пережил бурную радость неожиданной находки чуда под деревом. Иногда зимними пуржистыми вечерами, поставив на стол миску с солеными или маринованными грибами, мы начинаем вспоминать о прелестях летних лесных походов. Жена ревниво проверит, не забыли ли мы, что самый крупный из подосиновиков, когда-либо найденных нашей семьей, был обнаружен именно ею. Хотя я и сомневаюсь в этом, припоминая своего великана, о котором почему-то за давностью лет забыли, но все-таки с готовностью подтверждаю: да, мамин гриб самый большой был... Порой не удержишься, чтобы не спросить у сына или дочери! «А помните, вы еще малышами были, как на Воронеже...» О, еще бы, они помнят, прекрасно помнят! Сына тогда решительно невозможно было заставить собирать опята: эти тонкошляпые неяркие грибы его совсем не привлекали, и он убегал от нас подальше, в густой осинник, откуда поминутно кричал: «Еще один! Вот какой!» Да разве только детей радует красота этого гриба? Посмотрите, какая у него стройная высокая ножка, вся в темных крапинках-чешуйках. Невиданный чешуйчатый мрамор, да и только. Но не холодный полированный мрамор, а живой, теплый, слегка шершавый. Шляпка у подосиновика красного или оранжевого цвета всевозможных оттенков, бывает даже светло-розовой и почти золотистой. Это и в самом деле солнце в разные моменты утра и вечера. Но прав и поэт Валентин Солоухин, увидевший в грибе сходство с янтарной луной!В. Нефедьев
Да что там золото в сравненьи
С листвою радужной осин?
Вон подосиновика блин
Румян, что месяц над деревней.
— Подари мне сказку, лес, —
Не жалей своих чудес! —
Эхо замерло вдали,
Унеслось на край земли.
И шепнула мне листва
Очень добрые слова:
— Вот тебе цветочек синенький,
Вот тебе цветочек розовый,
Под осиной — подосиновик,
Под березой — подберезовик.
Сыроежек в лесу много синеньких,
Много желтых в лесу, много розовых!
Под березой растет подосиновик,
Под осиной растет подберезовик.
Так хитро́ их в траву положит,
Что никто угадать не сможет —
То ли там листок под осиною,
То ли там грибок-подосиновик.
(Е. Стюарт)
По зарубежному Дальнему Востоку
Александр Иванченко Экзотика лазурных берегов
1. Драконы острова Комодо
Уже в пути, твердо зная маршрут самолета, я все еще сомневался: действительно ли мы летим на Комодо? Два дня назад мы с моим переводчиком Анди Варисаджи завтракали в одном из джакартинских кафе. На стене там висела картина, изображавшая доисторических динозавров. Я сказал Анди, что хотел бы сфотографировать нечто подобное — живых гигантских варанов, сохранившихся до наших дней лишь в Индонезии. Эти громадные допотопные ящеры обитают на четырех островах Малого Зондского архипелага: Флорес, Ринджа, Падар и Комодо. Регулярного транспорта из Джакарты туда никакого нет. На Комодо всего полторы сотни населения, одна маленькая деревушка, а на Риндже и Падаре люди вообще не живут. Несколько селений есть только на Флоресе, но постоянной связи с ними тоже нет. Да и варанов на Флоресе, говорят, мало. Легче всего встретить их на Комодо (не случайно слово «комодо» на языке бахаса-индонесиа значит «варан»). Вспомнив, глядя на картину в кафе, малозондских драконов, я тут же выбросил их из головы. Зачем тешить себя несбыточным? Когда на второй день Анди с сияющей улыбкой сообщил, что завтра мы сможем быть на Комодо, я искренне удивился. — На Комодо? Мы собирались в Бандунг. — Мне казалось, вас заинтересовали вараны. — Да, но Комодо... Туда кто-нибудь летит, плывет? Анди скромно опустил глаза. — Я зафрахтовал «Дакоту». — Зафрахтовали? «Дакоту»? — Меньшего самолета у них не нашлось. — Да, но... Ошеломленный новостью, я хотел сказать, что при моих финансах это безумие — фрахтовать не только «Дакоту», которая стоит бог знает сколько, но даже парусную лодку... Дичь какая-то, не спросив человека, нанимать от его имени самолет! А как теперь отказываться? В каком я окажусь положении? Пока, подавляя возмущение, я подбирал слова помягче, чтобы отругать ретивого помощника не слишком грубо, Анди опередил меня. Засмеялся: — Расходы взяла на себя газета «Мердека». Я обещал им репортаж о варанах. А я-то и забыл, что в переводчики мне дали журналиста. Так началось это путешествие. Я смотрел на плывущую под крылом «Дакоты» искристую синеву моря и только теперь по-настоящему волновался. Почти фантастика. Я увижу живых мезозойских ящеров. И не давно известных, а открыты всего лишь несколько десятилетий назад, когда считалось, что все живые существа на планете уже достаточно изучены и нет больше среди них такого, которое могло бы представить собой если не сенсацию, то хотя бы сколько-нибудь серьезную новость. История открытия варанов Комодо связана с драматическим приключением голландского пилота Хендрика Артура ван Боссе, решившего в 1911 году перелететь с Явы на остров Сумбава. То были первые попытки штурмовать атмосферу тропиков. Знойное небо над не менее жаркими Южными морями таило для только нарождавшейся авиации много опасностей. Сильные воздушные течения, вызванные разностью температур, делали полет маломощных машин весьма рискованным. Самолет часто становился неуправляемым. Так случилось и на этот раз. Воздушным потоком машину ван Боссе бросило в пике, выйти из которого пилот не смог. К счастью, самолет упал в воду вблизи острова, и летчик сумел выбраться на берег. Обессиленный, ван Боссе долго лежал на песке, не имея понятия, куда его занесло. Карта в его планшете сохранилась, но что-нибудь определить по ней было так же трудно, как вычислить склонение небесного светила с помощью одного только секстанта. Малый Зондский архипелаг — великое множество крохотных островков, рассыпанных, как бисер, на огромном пространстве где-то у слияния Индийского и Тихого океанов. Все они нанесены на карту не были, и без четкого ориентира, которым пилоту служила линия курса, выяснить, где ты находишься, было невозможно. Ван Боссе помнил только, что от линии курса машину уносило к западу. Вдруг перед ним откуда-то появилась омерзительная тварь в образе гигантского допотопного ящера. Он стоял совсем рядом, всего в двух-трех метрах. В первый момент пилот подумал, что это галлюцинация или бредовый сон, но вскоре он заметил, как из ближайшего леса вышли, направляясь к нему, еще две такие же химеры. Насмерть перепуганный, ван Боссе вскочил, выхватил маузер. Рука дрожала, и в ящера он, видимо, не попал, но страшный дракон все же нехотя отступил. Наверное, когда ван Боссе поднялся во весь рост, их просто смутил непривычный вид двуногого. Как потом оказалось, остров был необитаем. В полном одиночестве и постоянном страхе (гигантские ящеры бродили по всему острову) ван Боссе прожил на Комодо почти год. По сравнению с Робинзоном Крузо ему было куда труднее. Такая уж закономерность: в реальной жизни все часто гораздо сложнее, чем в самом, казалось бы, невероятном вымысле. Когда, покинув самолет, ван Боссе плыл к берегу, спички в кармане размокли, и поэтому он остался без огня. Как он ни старался, вспомнив школьные уроки истории, добыть огонь с помощью двух трущихся палочек, у него ничего не вышло. Бесполезным оказалось и кресало. Воспитанный на техническом прогрессе авиатор не представлял, как им пользоваться, вернее, не знал, какие для, этого нужны камни и каким должен быть трут. Складной нож и двенадцатизарядный пистолет фирмы Маузер с тремя запасными обоймами — вот все, чем располагал наш герой, попав в общество химер мезозоя. Питался он зелеными кокосовыми орехами, лесными бананами и слегка привяленной на солнце олениной, разнообразя иногда стол яйцами сорных кур, которые на острове водились в изобилии. Вообще всевозможной живности на маленьком Комодо было много: дикие олени, стаи обезьян, птицы. Но добывать пропитание приходилось не легко. Едва удавалось подстрелить оленя, как к нему сразу устремлялись ящеры. Голодный охотник не всегда успевал отрезать кусок для себя. Естественные инкубаторы сорных кур ящеры тоже словно сторожили. Или они откуда-то постоянно следили за человеком? Как только он находил и начинал раскапывать похожий на термитник куриный инкубатор, драконы уже стояли рядом. На ван Боссе они не покушались, но привыкнуть к ним или не обращать на них внимания он не мог. При одном виде громадных ящеров несчастного авиатора бросало в холодный пот. Ночевал ван Боссе на деревьях, но и там никогда не чувствовал себя в безопасности. Он не раз замечал, как молодые ящеры, несмотря на свою внешнюю неуклюжесть, взбирались, резвясь, на ветвистые смоковницы с ловкостью обыкновенных ящериц. Когда кончились патроны, а вместе с ними и возможность добывать мясо, ван Боссе принялся строить плот. На его сооружение у него ушло несколько месяцев. Ведь всех инструментов — карманный нож, а сухие стволы бамбука, которым можно было доверить свою судьбу, — тверды, как железо. К тому же для плота годились не поваленные ветром бамбучины, почти всегда подгнившие, а не тронутый порчей сухостой. Его нужно было срезать, обрезать, подогнать по размеру. И так обработать ни много ни мало — четыреста стволов. Как раз такое количество бамбука, по расчетам ван Боссе, требовалось для его плота — десять вязанок по сорок стволов в каждой. Прочно скрепив лианами вязанки бамбука, авиатор сплел из побегов того же бамбука что-то вроде полотнищ для паруса и тента, выстрогал на всякий случай весла и, загрузив плот незрелыми кокосовыми орехами и дикими бананами, пустился в плавание — куда ветер дул и влекло течение. Приходится только поражаться, как он выжил. Южные моря, такие чарующие с борта большого лайнера, в действительности полны коварства, особенно в тропической полосе к востоку от Индии, Именно здесь зарождаются тайфуны и чаще, чем в любой другой точке земного шара, свирепствуют всегда неожиданные, словно возникающие из ничего, но обладающие неизмеримой силой смерчи. Легкую посудину или небольшой плот эти грозные вихри способны буквально ввинтить в небо. И никогда не знаешь, где и в какой момент их нужно остерегаться. Мореплавателю они угрожают повсюду, и на открытом водном пространстве, и в, казалось бы, тихих проливах. Но Южные моря страшны не только этим. Опаснее всего солнце. На каждый квадратный сантиметр земной поверхности (конечно, и всякой другой) в тропиках оно посылает от 600 до 800 калорий тепла в день. Значит, человеческий организм ежедневно получает сотни тысяч калорий и, если он сразу же не будет их отдавать, человек обречен. Он погибнет от перегрева, как выброшенный на берег дельфин. Единственное спасение — непрерывно потеть: каждый грамм пота уносит с собой 585 калорий. Но это значит, что человеческое тело должно очень интенсивно выделять влагу, до четырех литров в сутки, и, если потери постоянно не восполнять, смерть наступит от обезвоживания организма. Кроме редких случаев, когда в расставленные на плоту ореховые скорлупины удавалось собрать немного дождевой воды, ван Боссе приходилось пить только сок кокосовых орехов, по два ореха в день, утром и вечером. И за весь день съедать не более четырех бананов. Он не знал, сколько продлится плавание, поэтому свои запасы старался расходовать экономно. Даже если в одном орехе, допустим, 500 граммов сока, это еще не чистая вода, в соке ее не более трех четвертей. Значит, вместо необходимых четырех литров ван Боссе выпивал в сутки воды всего примерно один литр с четвертью. При таком питьевом режиме под палящим солнцем тропиков у него, по всем проверенным и множество раз перепроверенным научным данным, на седьмые-восьмые сутки должен был помутиться разум, а еще через три-четыре дня его ждала смерть. Ван Боссе выдержал 57 дней! Когда его плот прибило, наконец, к большому острову Тимор, он сошел на берег, конечно, изможденный, едва двигаясь. Он одичал и высох, как мумия, но рассудок у него оставался ясным и здоровье, в общем, пострадало не очень. Он нуждался только в отдыхе и нормальном питании. Я рассказываю об этом так подробно потому, что, не окажись ван Боссе «тропическим феноменом», как его потом назвали в газетах, о варанах Комодо, наверное, не знали бы еще очень долго. Хотя он всех убеждал, что они существуют, ему никто не верил. Зато все восхищались его одиночным плаванием, и это неожиданно принесло ему громкую славу. Но ван Боссе было обидно. Он никак не мог примириться с мыслью, что его, лейтенанта Королевских военно-воздушных сил Нидерландов, дворянина, считают просто фантазером, а может быть, даже лгуном. И вот тут пошла на пользу слава «феномена». С новоявленной знаменитостью пожелал познакомиться генерал-губернатор Нидерландской Ост-Индии. Ван Боссе пригласили в губернаторский дворец. «Ага, — подумал он, — этот момент я не упущу». И повел дипломатическую игру. Ничего не рассказывая губернатору о гигантских ящерах, на все лады стал расхваливать «свой» необитаемый остров. Какой там замечательный климат, природа, возможности для земледелия, рыболовства» одно слово — рай земной. Вот только удивительно, что такое сокровище находится в самом центре одной из старейших колоний Нидерландов и о нем до сих пор никто ничего не знал. — Что ж, — морща лоб, сказал губернатор, — если этот ваш остров и вправду так хорош, надобно бы его обследовать получше. Вы не против, если мы поручим вам возглавить экспедицию? Ван Боссе, разумеется, на это и рассчитывал, однако продолжал играть. Ответил, как бы раздумывая: — Если вы находите меня для такого дела пригодным... Я был бы рад, ваше превосходительство, но мой командир... — Вздор! — с капризной сердитостью вельможи оборвал губернатор. Какой, мол, может быть еще командир, перед тобой — губернатор! Его превосходительство явно вдохновлялся. — Якорная стоянка для фрегата у вашего острова найдется? — Да, ваше превосходительство, бухты там прекрасные, — Хорошо, пойдете на фрегате! Экспедиция изыскателей-аграрников была снаряжена во всем правилам. Понятно, их ждало разочарование. Но только не ван Боссе. На сей раз, покидая Комодо, он увозил с собой на Яву вещественное доказательство — десяток драконьих шкур и двух живых драконят. Мир был потрясен. Генерал-губернатор, однако, всеобщего восторга не разделил. Когда ему доложили о результатах экспедиции, он приказал разжаловать ван Боссе из лейтенантов в рядовые и уволить из авиации без выходного пособия. За беспардонный обман властей. Весь остаток жизни неудавшийся авиатор посвятил изучению варанов Комодо. Он умер в 1938 году на острове Ява, в Богоре. На его могиле установлен большой базальтовый камень с любопытной надписью:«ХЕНДРИК АРТУР МАРИЯ ван БОССЕ (16.V.1879 — 3.XI.1938) Авиатор — от неуемной жажды познания; мореплаватель-одиночка — по несчастью; первооткрыватель варанов остр. Комодо — тоже по несчастью; лютеранин — по крещению; бессребреник и холостяк — по убеждению; ЗООЛОГ, ДОКТОР ЕСТЕСТВЕННЫХ НАУК — в результате обмана, чтобы не слыть обманщиком. МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!»Снижаясь, самолет ложился в крутой вираж. Уцепившись за кольцо над скамейкой, я прильнул к иллюминатору. Вот ты какой, Комодо! Сразу весь как на ладони. Изрезанные ущельями плешивые горы, равнинные перелески... С высоты природа кажется чахлой, на сочную Яву Комодо совсем не похож. Как будто сюда, за экватор, забросили кусочек Северного Марокко. На равнинных местах там и тут одинокие, с неяркой зеленью кусты, небольшие группки пальм. У подножий гор — заросли бамбука. Склоны то в чернеющих осыпях, то в мелкой кустарниковой поросли, как на горах Крыма. Нигде ни одной речушки. Но какие-то источники пресной воды где-то, конечно, есть, иначе здесь не было бы никакой живности и людей. На восточной окраине острова к морю прижались хижины — деревня. Берег там пологий и зеленый, а за селением, со стороны суши, пролегла широкая черная полоса — свежая гарь. Нарочно, наверное, выжигают растительность, чтобы к деревне не подходили вараны. Но для людей они, говорят, не опасны. Ящер, привезенный с Комодо в Лондонский зоопарк, настолько привык к своему смотрителю, что бегал за ним, как собака. На Комодо, однако, были случаи, когда голодные вараны нападали на людей и даже убили одного мальчика. Две-три минуты, и самолет, облетев остров, идет на новый круг. Земля все ближе. На одной из полян — стадо каких-то животных. Похоже, буйволы. Их завезли сюда еще при ван Боссе, и они расплодились тут во множестве. И, понятно, стали дикими. Снова круг, еще круг. «Дакота» проносится над самыми вершинами гор. Пилоты ищут, где приземлиться.
2. Джаго — пернатый гладиатор
Однажды, проезжая по улицам Джакарты, я обратил внимание на необычную толпу народа под огромным варингином — гигантским тропическим фикусом. Там был высокий дощатый помост с брезентовой раковиной — вроде эстрадной сцены, но меньших размеров. На помосте стоял древний старик в длинной белой тоге и черной бархатной шапочке. Обращаясь к толпе, старик что-то говорил. — Петушиные бои, — сказал мой шофер. — Хотите посмотреть? Еще бы, упустить такое зрелище! Я уже знал, что в Джакарте это не просто развлечение, — игра на деньги, жестокая игра. Оставив у обочины дороги наш «форд», мы подошли к толпе. Старик в тоге объяснял порядок сегодняшних боев. Выступать будут одиннадцать петушиных пар, все настоящие джаго, то есть настоящие боевые петухи. Начальная ставка для первой пары судейской коллегией боев определена в тысячу рупий. Такой взнос в общую кассу сделал каждый из владельцев джаго, участвующих в боях. Теперь все зависит от публики, сколько она купит игровых билетов. Ставка будет расти по мере увеличения кассового сбора. Потом старик — это был главный судья боев — назвал имена всех джаго, кратко прочитал их родословные, а также кто их воспитал и в каких парах они выступают. Молодой человек по имени Вийоно и его петух Черный Гром в списке стояли последними. Это значило, что Черный Гром до исхода предпоследнего боя будет считаться сильнейшим. Драться он должен с тем джаго, который окажется сильнейшим среди всех остальных и сможет вести борьбу в финале. Финальная пара разыгрывает самые высокие ставки. Двойную сумму наибольшей из них получает владелец джаго-победителя. Возвращается ему и его взнос в общую кассу. Судья сказал, что хотя петух Черный Гром воспитан двадцатилетним юношей, публика не должна относиться к этому джаго с недоверием. В предыдущих боях Черный Гром несколько раз выходил в финал и побеждал сильнейших без штрафных очков. Я протиснулся ближе к сцене. Справа и слева от судейского стола полукольцами сидели на траве дрессировщики джаго. Возле них стояли прочные бамбуковые клетки с пернатыми бойцами. Воспитание и дрессировка джаго — дело трудное. Нужно иметь большой опыт и много терпения. Индонезийцы считают, что настоящего боевого петуха может вырастить только человек в солидном возрасте, к тому же обладающий твердым характером. Там, где петушиные бои — игра на деньги, к боям, за редким исключением, допускаются лишь джаго, воспитанные пожилыми людьми. Вийоно был исключением. Рядом с серьезными, степенными стариками он выглядел мальчиком. Лицо у него было очень юное, почти детское. Мелкокостный, глазастый, с припухлыми, как у девушки, губами. Но петуха он вырастил лучшего, чем многие старики. Это был могучий черный красавец с великолепным огненным гребнем и такими же алыми серьгами. Крепкий орлиный клюв, отлично развитые крылья и высокие сильные ноги говорили о его блестящих возможностях. Просунув в клетку руку, Вийоно ласкал своего джаго и счастливо улыбался. О, в Черном Громе он не сомневался! Старика в белой тоге на сцене сменил старик в коричневой рубахе-разлетайке. Потом этот в рубахе поднимался на помост всякий раз, когда нужно было объявить результаты боя и вызвать очередную пару. Итак, первая пара была на сцене. Петухов поставили на противоположных концах помоста. Нахохленного рыжего джаго звали Вулкан. Его противником был юркий, ослепительно белый Мальчик. Повернувшись к зрителям, они голосисто прокукарекали, затем без всякой воинственности не спеша пошли навстречу друг другу. Сойдясь, снова повернулись к толпе, еще раз, словно по команде, прокукарекали и разошлись на прежние места. В любительских боях петухов сначала дразнят, слегка подергивая их за перья и гребни. Потом, уже разъяренных, ставят друг перед другом. Бой начинается тотчас же. Никаких особых правил в развлекательных боях нет. Один петух лупит другого как может. Если дерутся они вяло или какой-нибудь из них вздумает убегать, их ловят и сажают в специальную клетку, чтобы ограничить пространством. Деваться петухам тогда некуда, и бой идет до победы. При боях на деньги все по-другому. Заранее злить джаго нельзя. Даже если он злючка от природы, все равно до определенной поры положено изображать этакого добродушного малого. Точно, указано время и составлены строгие правила боя, за нарушение которых джаго получает штрафные очки. Поразительнее всего, что большинство петухов дерутся именно по правилам. Вернувшись на исходные позиции, оба джаго встряхнулись, вытянули шеи и, медленно распуская крылья, начали сходиться. Они не торопились, шли короткими, осторожно скользящими шажками. Сейчас важно было понять, с кем имеешь дело, и побольше набраться злости. На шпорах у них поблескивали тонкие стальные ножи. Главное оружие джаго не клюв, а вот эти ножи. Джаго — пернатый гладиатор. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Единственная защита от острого, как бритва, ножа — крылья. Петух выгибает их так, чтобы противник не достал до груди. Но тогда нападающий джаго старается перепрыгнуть через него и на лету вогнать нож в шею. С виду безобидный беленький Мальчик был злее и намного проворнее грозного Вулкана. Но у Вулкана лучше выгибались крылья. Ударить его ножом в грудь Мальчику никак не удавалось Когда же он пытался перелететь через голову Вулкана, тот резко припадал шеей к полу. Белый исходил яростью. Казалось, он по-человечески ненавидел этого рыжего дутыша. Но убить его он не мог. Публика напряженно ждала конца поединка. Те, кто поставил на Вулкана, с досадой вздыхали. Бешеный Мальчик метался вокруг рыжего петуха, как шальной. Наскакивал на него то спереди, то сзади, то с боков. Наконец, его нож срезал Вулкану гребень. Окровавленный Вулкан стал еще более неповоротливым, но одолеть себя по-прежнему не давал. Между тем время, отведенное для боя, истекло. По сигналу гонга владельцы дерущихся. джаго подошли к сцене и разом накрыли петухов круглыми тростниковыми корзинами. И все же победил Вулкан. У Мальчика оказалось много штрафных очков. По правилам боя нападать на противника сзади нельзя. Мальчик это правило бесцеремонно нарушал. Вулкану тоже победа досталась неполноценная. Победитель должен драться дальше. Пять побед подряд обеспечивают выход в полуфинал, а если другого такого же претендента не будет, то сразу в финал. Вулкану продолжать борьбу помешало ранение. Первой жертвой пал здоровенный пестрый петух Бесстрашный. Он дрался в шестой паре с невзрачным серым замухрышкой по кличке Нептун, на которого никто даже не ставил. Однако общипанный «бог моря» уверенно вышел в седьмую пару и легко сразил следующего противника, уже третьего. В тщедушном замухрышке скрывался пират. Скоро стало ясно, что он будет драться в финале. Публика все-таки отдавала предпочтение Черному Грому. Петух Вийоно был, конечно, несравнимо сильнее. На поединок он вышел с высоко поднятой головой, опустить которую как будто считал для себя унизительным. Серый пират это сразу оценил. В предыдущих боях он подскакивал и бил противника в зоб. С Черным Громом этот номер не прошел бы, его широкую грудь хорошо защищали крылья. Достать до нее Нептун поэтому и не пытался. Открытая шея противника казалась более доступной. Но как только серый отрывался от пола, чтобы перелететь через голову Черного Грома, тот метко ударял его клювом в лоб. Нептун кубарем катился на пол. Прикончить его в этот момент не составляло труда. Но бить беззащитного Черному Грому не позволяло благородство. Полон величия и нерастраченных сил, он ждал, пока противник придет в себя и возобновит атаку. Прошло минут десять. Преимущество по-прежнему было на стороне Черного Грома. Потом — это было самым невероятным! — Нептун начал хитрить. Да, серый джаго хитрил, как разумное существо. Сделав стойку для очередной атаки, он неожиданно падал и притворялся, будто его оглушили, хотя удара клювом не было. Черный Гром отступал немного назад и ждал. Он не сводил с противника глаз, смотрел на него настороженно и как бы удивленно. Но чем чаще повторялись хитрые трюки серого, тем больше ослабевала бдительность Черного Грома. Он беспечно стал поворачиваться к публике, словно хотел сказать: «С кем вы заставляете меня драться? Разве это джаго? Это же притворщик! По-моему, он даже трус». Публика визжала и восторженно аплодировала. Одна из таких сцен затянулась слишком долго. Валявшийся на помосте хитрец вдруг вскочил и весь напрягся. Черный Гром то ли не заметил этого, то ли несолидное поведение противника ему надоело. Принять боевую стойку он не успел. Коварный пират взмыл у самого его клюва. С минуту Черный Гром еще держался на ногах. Внезапный удар словно только всполошил его и заставил закружиться по сцене. Но то была уже агония. Нож, распоровший Черному Грому зоб и часть шеи, свое дело сделал. Величественный черный джаго, точно споткнувшись, упал и после нескольких судорожных движений затих; Гибель Черного Грома сначала ошеломила, затем взорвала публику. Толпа хлынула к судейскому столу. Размахивая руками, все кричали, что-то доказывали, чего-то требовали... Мой шофер засмеялся. — Черный Гром всех надул, некоторые ставили на него по сто тысяч рупий. Надо уходить, тут пахнет потасовкой. — Я бы хотел поговорить с Вийоно. — Только недолго. — Ладно. — Тут будет такая каша, вы не представляете. «Каша» уже начиналась. Уже шла грандиозная драка, в которой участвовало не меньше тысячи человек. Мелькали палки, зонтики, клетки с боевыми петухами. Крик, визг, невообразимая толчея. Но на Вийоно, чей погибший петух стал невольным виновником всей этой заварухи, никто не обращал внимания. Поднявшись на помост, он сидел на корточках возле своего мертвого джаго и тихо плакал. Мы к нему насилу протолкались. — Вийоно! — позвал я. — Извините, пожалуйста, я хотел спросить... На меня глянули отрешенные глаза, полные слез. — Вы не можете понять, вы ничего не можете понять! Он выдержал восемь битв, вы ничего не можете понять... Бедному парню было не до нас.3. Верхолаз Самудра
Мы ехали из Джакарты в курортный город Богор и по пути проезжали какую-то деревню. Вдруг шофер резко затормозил. — Смотрите, смотрите! — кричит. Я глянул в ту сторону, куда он указывал рукой, и от изумления, наверное, раскрыл рот. Во дворе одного дома тряс кокосовую пальму громадный сетчатый питон — самый большой азиатский удав, который живет до ста лет и вырастает в длину иногда до десяти метров. Он обвил пальму спиральными кольцами и своими мускулами заставлял ее трястись. Орехи падали, как бомбы. В соседней с Индонезией Малайзии мне приходилось видеть за сбором кокосовых орехов дрессированных обезьян. С истинно обезьяньей ловкостью они забирались на вершины пальм, срывали там только зрелые орехи и сбрасывали их вниз. Потом по команде дрессировщика спускались на землю и послушно сносили разбросанные орехи в кучи. Но ведь обезьян можно научить очень многому, не зря же они человекообразные. А тут — гигантская змея! И не подумаешь, что она способна на такой вот труд. Поодаль от пальмы стоял мужчина в соломенной шляпе, деловито покрикивал на питона: — Выше! Выше! При этом он постукивал палкой по стволу кокоса, И змея, не прекращая работы, ползла все выше. Обвитые вокруг ствола толстые темные кольца, подтягиваясь к голове удава, медленно сжимались. Затем голова по спирали поднималась немного вверх. Когда она останавливалась, огромная пружина снова сжималась. Хотя нам и было страшновато, мы подошли к дому, познакомились с хозяином питона. Сарджито Куснади — так звали хозяина — оказался охотником на змей. Невысокого роста, скуластый, редкозубый и, как большинство индонезийцев, щупленький. Рассказывая о своей профессии, он застенчиво улыбался: — Да, если не знать повадки змей, охотиться на них опасно. Меня аллах пока хранил. Я учился у отца, он был очень хорошим змееловом. Мы ездили с ним на охоту в окрестности Сарангана. Это город у нас есть на Яве такой, там было много пятнистых кобр. Как-то мы привезли, домой полсотни кобриных шкур и этого питона. Я поймал его маленьким, с полметра, а теперь он уже пятиметровый, ему четырнадцать лет. — Как же вам удалось его приручить? — О, это нетрудно! Молодой питон к человеку привыкает быстро. Его нужно дрессировать, как всякого зверя. Мой приятель — он живет здесь недалеко, его зовут Харсоно — научил своего питона охранять ребенка от ядовитых змей. Знаете, наши женщины целыми днями работают на рисовых полях, а детей девать некуда. Матери поэтому привязывают малышей к себе за плечи и с ними работают. Женщине тяжело, и ребенок связанный, конечно, страдает, но оставить его где-нибудь без присмотра опасно. И змей везде полно, и другие могут быть неприятности. Ну, Харсоно придумал использовать питона. В каком-нибудь подходящем месте питон ложится на траву одним большим кольцом и в середину этого круга сажают малыша. Питон и его за свой круг не выпустит и к нему никого, кроме матери, не подпустит. Остроумно, правда? О, минуточку, господа! Этот дьявол сломает дерево, — Сарджито снова несколько раз стукнул палкой по стволу пальмы. Питон ее так раскачал, что она, казалось, действительно вот-вот треснет. — Довольно, Самудра! Довольно, слышишь! Ну, довольно! Питон начал сползать вниз. — Разве он вас слышит? — спросил я с удивлением. — Говорят, у змей нет ушей и все они глухие. — Не знаю, возможно. Обычно я сначала стучу по дереву палкой. Стукну три раза, Самудра ползет выше, два раза — начинает работать, пять раз — спускается вниз. Видно, стук палки передается по стволу дерева наверх, как мелкая вибрация. Питон не может не чувствовать ее своим телом. Но, по-моему, мои команды он слышит. Когда удав сполз к самому низу пальмы, мы торопливо отступили ближе к дому. Сарджито засмеялся. — Не беспокойтесь, Самудра вас не тронет. Сейчас увидите, он спустится на землю и пойдет на свое место, вон под тот навес. Там его сегодня ждет кролик. — Награда за работу? — Звери так устроены, с ними надо поступать справедливо. Они прекрасно все чувствуют. Но сегодня это не награда, просто его пора кормить. Он ест всего один раз в месяц. О, смотрите, он уже на земле! Дальше питон вел себя точно так, как говорил его хозяин. К нам он не проявил никакого интереса. Извиваясь в траве, стороной прошуршал к навесу из пальмовых листьев, под которым стояла массивная деревянная клетка. И все же находиться рядом с этим чудовищем без привычки было жутковато. Однажды в Московском зоопарке я был свидетелем, как шестиметровый сетчатый питон целиком заглотил свинью, весившую не меньше двух пудов. Страшный зверь. Я спросил Сарджито, не выползает ли его питон на улицу. — Не нужно, — говорит, — позволять. — А ночью или когда вас нет дома? — Он ведь в клетке. Если я на охоте, жена выпускает его на прогулку только по утрам. Ему нравится ползать вокруг дома: то тень, то солнце. Лучше всех он слушает моего старшего сына. Они с ним ровесники и очень дружат. Прирученные питоны вообще хорошо относятся к детям, это давно замечено. Сутанто может заставить Самудру танцевать. Представьте себе: маленький мальчик и танцующий перед ним пятиметровый питон! Самудра тогда поднимает вверх голову метра на два и раскачивается из стороны в сторону, как маятник. Детям забава... Потом Сарджито рассказал нам, как он охотится на питонов. Сначала нужно найти удобное место и там привязать какую-нибудь живность для приманки, обязательно живность, а не мясо — питонов привлекает только живая дичь. Сарджито делает возле приманки засаду. Где-нибудь на дереве. Ждать иногда приходится долго. Пройдут сутки, двое, а питона нет. Опытный охотник засаду все равно не оставит. Рано или поздно питон появится. Но сразу на приманку он не кидается. Полежит, посмотрит, осторожно подкрадется и снова пристально смотрит на жертву, пока та не окаменеет от страха, словно загипнотизированная. И только тогда начинает заглатывать. Пока проглотит, уйдет еще не один час. Затем он так же медленно складывает свое тело в кольца. Поперек верхнего витка питон кладет голову, закрывает глаза. Спит, переваривает пищу. Теперь из засады можно выходить. Определив направление ветра, охотник с величайшей осторожностью приближается к удаву. Ветер должен дуть в лицо, чтобы питон не учуял. Иначе охотнику несдобровать. Эта ленивая змея может нападать с молниеносной быстротой. У Сарджито был случай, когда к приманке одновременно подошли тигр и питон. Полосатый хищник не успел опомниться, как очутился в стальных тисках удава. Сарджито хотел увидеть, на чьей стороне окажется победа, и драться им не мешал. Борьба продолжалась почти пять часов, и Сарджито думал, что тигр в конце концов победит, но питон все-таки одолел его. Удава можно пристрелить, не покидая засады. Но тогда есть риск, попав в голову, прострелить и свернутое витками тело питона. Охотнику это не выгодно. Простреленная кожа удава стоит дешевле целой. Поэтому Сарджито вместо ружья предпочитает охотиться с револьвером и мягкой бархатной перчаткой, которую надевает на левую руку. Подойдя к питону, он тихонько начинает поглаживать перчаткой его верхний виток. Все время одинаковым движением: от головы и дальше. Мягкая перчатка усыпляет питона сильнее, чем самая сытная пища. Блаженствуя, удав лежит не шелохнувшись. Через две-три минуты Сарджито легонько приподнимает его голову, чтобы отвести ее в сторону от тела. Звучит выстрел, и в тот же миг охотник отскакивает от питона как можно дальше, о Только что неподвижное тело удава в одну секунду распрямляется. В агонии он бешено колотит им по кругу. Его удара в этот момент достаточно, чтобы свалить быка. Сарджито рассказывал и смеялся. — Ничего, я привык. — И совсем не страшно? Смутился. — Немножко, конечно... Я стараюсь убедить жену, что все питоны похожи на нашего Самудру. — Вы для этого его и приручили? — Она всегда очень волновалась. — А теперь? — Разве вы не знаете женщин? Один раз смеется, другой раз плачет. Я жалел, что у нас не было времени поговорить с ним подольше.Туризм спортивный и любительский
Сергей Минской Себя в товарищах найти
Автор настоящего эссе Сергей Минской по образованию физик, а по увлечениям — спелеолог, краевед. Многочисленными маршрутами прошел он Приморский край, побывал на хребте Джугджур, реке Уде, горах Марганцевой и Заоблачной, на вулканах Камчатки, на Сахалине, Курилах и острове Беринга, в Заполярье. Но рассказывает автор не столько о самих путешествиях, сколько о их последствиях — влиянии увиденного и узнанного на духовный и нравственный мир современного туриста, выработке в нем стойкого духа товарищества. В 1984 году исполнилось 100 лет со дня основания Общества изучения Амурского края. Являясь действительным членом Географического общества СССР, С. Минской рассказывает об одной из многообразных сторон деятельности Приморского филиала Общества за два последних десятилетия — о зарождении спелеологии и влиянии этого процесса на молодое поколение. Автор объясняет, почему из членов спелеосекции не получилось «чистых» исследователей пещер, почему их одинаково влекут и вулканы, и таежные дебри, почему этих закаленных людей глубоко волнуют относительно нетрудные маршруты по местам, где ступала нога русского землепроходца...Железнодорожный вокзал всегда оживлен, но в предпраздничные дни он особенно переполнен, в нем царит притягательная суета. В такие периоды здесь появляется странный народ. Стоят группами по пять, по шесть, а иногда и по двенадцать, пятнадцать человек парни и девушки, реже поджарые «старички», стоят с огромными рюкзаками. Впереди у них — несколько десятков часов необыкновенной жизни! Будет шуметь река, и по ней понесется оранжевый морской плот ПСН-10, понесется зажатый почти сомкнувшимися отрогами Сихотэ-Алиня, да так стремительно, что всем существом уйдешь в волнующие гонки с десятком стремительных струй. Как прекрасна жизнь в эти мгновения! Возможен и пеший маршрут, скажем через хребет Ливадийский. Сколько десятков, сотен групп прошло по его тропам в разных направлениях! И все же идут во второй, в третий, в десятый раз. Мокрые насквозь от пота, карабкаются по каменным осыпям туристы. Замшелые валуны опасны. Тонкий слой дерна прикрывает глубокие провалы. Ошибешься, поставишь ногу между валунами на коварный дерн — и провалишься по пояс. Возможно, отделаешься только испугом, но ритм продвижения, и так достаточно тяжелый, непривычный после городской застойной жизни, будет взорван. Собьется дыхание, а гора, так манившая у подножия, станет подбрасывать сюрприз за сюрпризом. Да, впереди у тех, кто завалил перрон грудой рюкзаков, много удивительных мгновений. И у нас, спелеологов Приморского филиала Географического общества СССР, — тоже. Ибо и мы упрямы в своем постоянстве: каждый праздник отправляемся по многочисленным маршрутам нашего края. Вот и сейчас Олег Приходченко, председатель спелеосекции, повел группу в пещеры Приморский Великан и Кабарга; Володя Берсенев ушел на поиск пещер в районе Синегорья, а Толя Скригитиль — с первогодками на гору Облачную. За несколько недель до праздников заседания секции особенно многолюдны и шумны. Зоя Борисова, высокая стеснительная девушка, немного флегматичная в движениях и беседах, не могла, никак не могла вырваться в Общество последние три месяца, но на этот волнующий сбор выкроила время. Не было несколько недель Валеры Коробкова, Нины Кисель... А сегодня все! И шумит разноголосьем конференц-зал. Уже успели обменяться новостями друзья и подружки, сговорились, к какому руководителю лучше примкнуть, но вот команда: — Внимание! Тихо, тихо! Олег Приходченко, двадцати шести лет, высокий, прекрасного атлетического сложения, с открытым мужественным лицом, стучит карандашом по столу, и в зале становится тихо. Три года назад Олег закончил физико-математический факультет Фрунзенского университета, был вскоре призван на действительную службу в Тихоокеанский флот, отслужил и как-то вдруг остался во Владивостоке. Прямой, открытый в общении, он быстро нашел дорогу в Приморский филиал и вскоре стал председателем спелеосекции. Собранный, внутренне дисциплинированный, справедливый, он сумел из многоликой, разнохарактерной студенческой и рабочей среды организовать коллектив, устремленный к общей цели. Сегодня, по прошествии почти двух десятков лет, мы, сверстники Олега, с восхищением вспоминаем мужественную простоту его руководства, благодаря которому неукротимое племя объединилось, чтобы искать, проходить и описывать пещеры сначала Приморского, а затем и других краев и областей Дальнего Востока. Зародившись вначале как чисто спортивное движение, спелеотуризм дал затем серьезную научную ветвь, а открытые подземные полости расширили представления геологов о карсте нашего региона. Костяк секции составился из студентов геологического факультета Дальневосточного политехнического института. Около пятнадцати человек было из университета, шесть-семь — из Дальрыбвтуза, были из пароходства, завода радиоприборов... Олег говорит негромко, спокойным голосом, и через несколько минут затихает шум, внимание у всех сосредоточивается на главном. Вопросы решались самые разные: какие районы исследовать в, первую очередь, на что обратить внимание во время топографической съемки подземных полостей, где достать карабины, капроновые веревки, котлы — словом, то многочисленное снаряжение, без которого не пройти сложный маршрут. Только опытность председателя и активное участие, на равных, новичков и «старичков» позволяли находить выходы из самых трудных ситуаций. Последним в списке, как правило, стоял вопрос о воскресной тренировке. Из опытных ребят набирали ответственных за проведение тренировки, договаривались о месте и времени встречи. Воскресенье, восемь утра... Сладкое время сна для уставших за неделю молодых парней и девчат. На улицах просыпающегося Владивостока пока еще малолюдно. На кольце троллейбуса номер два почти пустынно, и только по три, четыре пассажира выходят из подкатывающих вагонов. Участники тренировки опаздывают, и об этом будет очередной серьезный разговор на секции, а пока инициативная группа уже ушла в магазин, чтобы купить чай, сахар, печенье, несколько баночек нехитрых консервов и хлеба для почти походного обеда. В десятом часу нетерпеливые, возбужденные, мы идем к одному из Седанских перевалов. Сначала улица огибает постройки и, подойдя вплотную к подножию отрогов, переходит в старую дорогу, некруто взбирающуюся на перевал. Длинный для новичков, этот путь проходится на одном дыхании, и вот он, карьер — монолитная скала с отвесной 20—25-метровой стеной. Самые опытные расходятся по маршрутам, за которые они отвечают. Маршруты проложены параллельно друг другу по изменчивой скальной поверхности. Самый левый — это около десяти метров чуть наклонной от вертикали гладкой стены, небольшая полочка, удобная для короткого отдыха, и снова гладкий как бараний лоб 10—15-метровый подъем. Только опытные, штурмовавшие уже несколько пещер края взбираются на самый верх. Но вот выходит на маршрут парень крепкий, в себе уверенный, выходит впервые, чтобы сделать небольшой, крайне важный шаг к мастерству скалолаза... Даже спасительная верхняя страховка, когда ты надежно привязан к страхующему, а он — к зацепившемуся на вершине десятилетнему дубку, не избавляет от страха, липкого, всеохватывающего и потому постыдного. На груди обвязка из прочного пятимиллиметрового капронового репшнура. Каждый узел проверен опытом восхождения. Вверх уходит капроновая веревка, способная выдержать рывок в тысячу с лишним килограммов. Сделай шаг, полшага, четверть шага наверх, и слабина будет выбрана чуткими руками страхующего. Да, страхующий! Это звено может оказаться слабым, но и здесь техника безопасности практически все учла... Однако страшно, все равно страшно подниматься по гладкой стене, когда только носок одной ноги, дрожа от напряжения, опирается на крохотную, символическую полочку шириной в два сантиметра, а пальцы, такие уверенные на земле, судорожно ищут хотя бы маленькую трещинку. Жизнь... Как беспечны мы в минуты ниспослания благ, как пресыщены, как нередко безразлично нам все и мы сами себе! И вдруг на гладкой отвесной стене маленькое, растревоженное страхом «я» вырастает в центр Вселенной. Все сущее — во мне! Вот где книжная мысль обретает плоть и кровь, и эта плоть и кровь — ты. Очищающим шквалом проходит страх за это астрономически короткое время, за эти длинные минуты твоей жизни, И если, переборов себя, ты преодолел не скалу, а прежде всего страх, преодолел не ради похвалы ожидающих своей очереди парней и девушек — значит, есть в тебе что-то, черт побери, значит, по силам маршруты и посложней. Среди тех, кто приходил в секцию, одни были не по годам собранные и серьезные, другие же — разудалые и бесшабашные. Но первый же выход на скальные тренировки конфузил и усмирял прежде всего позеров, болтунов, потому что на скале, как на ладони, человек весь на миру, и не красивые слова, а воля, ловкость и смелость ведут наверх. На правом маршруте навесили веревочную лестницу. Кажется, все просто: перебирай руками и ногами перекладину за перекладиной, и ты на вершине. Но стройная веснушчатая Таня Миргородская застряла на первом же метре и висит, раскачивается «уголком». Одна, другая попытка подтянуться ничего не дают. Уходит лестница за ногами вперед, и нет им надежной опоры. Силы, такие бесконечные внизу, тают быстро. Толя Скригитиль, остальные ребята и девушки пытаются помочь советами, но слабые руки не могут удержать, и Таня прыгает с небольшой высоты. Год назад Таня, закончила школу, пыталась поступить на геологический факультет, но не хватило баллов. Трудно сказать, как она. попала в секцию, но с этого момента не пропускала занятий и воскресных тренировок. Пройдет два года, и большая часть членов секции уверенно будет преодолевать скальный участок с веревочной лестницей и без нее, вверх и вниз. Особенно всем понравится спуск дюльфером. Веревка, надежно закрепленная за комель дубка, пропускается через вытянутую руку, огибает спину и, сделав оборот вокруг другой руки, зажимается в брезентовой рукавице. От грудной обвязки идет веревка к страхующему. Первые шаги вниз, куда и после трех лет тренировки смотреть страшновато, делаются медленно, еще и еще раз проверяется надежность всех узлов, веревок и собственной решимости — ты весь собираешься, настраиваешься. И вдруг, мягко оттолкнувшись от отвесной скалы, почти перпендикулярный к ней, ты начинаешь скользить вниз. Трудно сделать первый шаг, но как только он сделан — шуршит, почти шипит трущаяся о штормовку и рукавицы веревка, надежно притормаживает рука ускоряющийся спуск, а высота, всегда вызывавшая страх и всегда манившая к себе, покоряется тебе и твоим товарищам. Памятен тот старый карьер. Памятен преодолением себя, чувством зарождающегося товарищества. Праздничная экспедиция — венец тренировок. Утверждены руководители групп, списки участников, решены все проблемы со снаряжением, сделана раскладка продуктов, обсуждены возможные варианта изменения маршрутов, намечен час сбора. Туда же, на место сбора, придет выпускающий из маршрутно-квалификационной комиссии секции. Он придирчиво проверит личное и групповое снаряжение: аптечку, кроки маршрута — словом, все, без чего нельзя пройти надежно. Все, потому что мелочей в походе не бывает. Мелочи остаются дома. Вот и тронулся переполненный до отказа состав. Мы устроились в купе общего вагона. Настроение приподнятое, и почти сразу же вспыхивает песня:
Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак:
Я гоняюсь за туманом, за туманом,
И с собою мне не справиться никак...
Олег Дзюба Остров краболовов
Вечером Харитонов позвал меня на рыбалку. Встретились мы на берегу, где я добрый час мерил шагами галечную полоску пляжа, окаймлявшего весь остров, ожидая появления мотоботов. — Рано еще, — заверил он. — Еще и Щепин не пришел, а он из самых резвых. Значит, далеко нынче мужики забрались, да ничего, к закату вернутся. По часам до заката было рукой подать, но, пожалуй, Харитонов был прав. Это на суше ночную темноту подгоняют бесчисленные камчатские сопки, гасящие солнечные лучи. Мы же были на острове, там ничто, кроме волн, не могло отнять светлого времени. Мы зашли в островную контору, маленький домик, где располагалось все хозяйство Харитонова — радиорубка, комнатка для приезжих, загостившихся на Птичьем, да крохотная кухонька. Я полез в рюкзак за резиновыми сапогами, а Харитонов тем временем собирал в чулане свои снасти. На крыльце он предложил мне на выбор массивный трезубец и маленькую острогу. Я и поинтересоваться не успел, что это за рыбалка такая будет с острогой, — на острове же ни рек, ни ручьев, один-единственный родничок. Потому люди и покинули Птичий лет пятнадцать назад. Кто-то из краболовов, задержавшихся на рейде из-за недолатанного механиками двигателя, добавил загадок, спросив: — На «пасхальную» сторону собрались? — Куда ж еще, — ответил Володя, — там сейчас самый отлив. Дорога была недолгой. Впрочем, и не сыскать на Птичьем дальних концов. Поставь каким-то образом весь остров на большую столичную площадь, скажем около Манежа — наверно, еще останется место для автомашин. Тропа петляла по склону. Зеленые перья трав, несмотря на календарный разгул лета, никак не могли перерасти засохшие прошлогодние стебли. И ни одной птицы кругом. Зря, что ли, давали острову название? Накануне рассказывали мне, что птицы оставили остров еще в войну. Тогда из еды на Птичьем не было ничего, кроме рыбы и крабов. Стоит ли осуждать островитян за то, что они весной собирали яйца? Так и извели чаек и кайр, а оставшиеся перелетели на одинокий утес, едва заметный на горизонте. Наконец мы вышли к обрыву. Владимир, будто прознав о моих раздумьях, усмехнулся и, заложив пальцы в рот, по-разбойничьи свистнул. С дальнего склона взметнулась целая туча черных топорков и с криками закружила над нами. Красноклювые птицы бесстрашно реяли над самыми макушками безмолвных каменных истуканов, усеявших пляж. Теперь не надо спрашивать, почему этот берег прозвали «пасхальным». Выветренные, исхлестанные волнами каменные глыбы изрядно походили на каменных стражей острова Пасхи. Перекошенные в безмолвном крике рты, зачерненные недобрыми тенями глазницы. Правда, у самого грозного стража на макушке зеленела травка и по ней расхаживал невозмутимый топорок, первым из всей стаи решивший пренебречь нашим появлением. Зато одинокий сивучонок, разлегшийся на валуне у самого берега, был явно встревожен. Несколько секунд хватило ему для размышлений, стоит ли обращать внимание на пришельцев и горластых птиц. Осторожность победила. Рыжий зверь зашлепал ластами и без брызг ушел в воду. На «пасхальном» берегу я догадался о том, для чего Харитонов держит в своей кладовке целый арсенал острог. По прибрежным камням можно было без риска уходить далеко в море. Складчатое, каменистое дно отлив разделил на множество неглубоких озер, в которых вполне могла быть не успевшая уплыть рыба. С первых шагов Володя вдруг забалансировал на месте, вглядываясь в воду, потом уверенно, без размаха, ударил острогой и тут же отправил в прихваченный мешок первую камбалу. Ноша его быстро тяжелела, а мне не везло, сколько ни склонялся я над морскими омутами. Пора было и возвращаться, а моя сумка все пустовала. Уже и Харитонов, призывно помахав рукой, повернул к берегу, уже и солнце собралось распрощаться с островом, а ни одной рыбины я так и не добыл. Отчаявшись, я решил напоследок проверить глубокую расселину, затененную одиноким рифом и, ни на что особенно не надеясь,тюкнул трезубцем по дну. Зубья равнодушно лязгнули по камню, зато в соседнем бочажке забурлила вода. В нем было посветлее и, с досадой вспомнив о забытом фонарике, я различил в глубине довольно крупную треску, а снова опустив зубья в воду, обнаружил, что рыбина куда-то пропала. В чистой, на глазах темневшей воде не было ничего, кроме спутанных лохмотьев морской капусты. — Рядом посмотри, — крикнул уже с берега Харитонов, иронично наблюдавший за моими охотничьими уловками. И верно. Куда ж еще было подаваться моей добыче, как не в другое озерцо — через просвет в каменных плитах. Да на рыбье счастье высыпали первые звезды, и я повернул назад, осторожно ступая по зубчатым складкам дна. Мы перевалили южный мыс. На рейде, где недавно чернел лишь плавучий кран, без которого не перегрузить улов на приходящую с рыбозавода баржу, стоял первый мотобот. От него отвалила моторка и застучала к острову. А стоило ее «Вихрю» затихнуть, как издали гулко раскатился рокот дизеля! Несколько мотоботов, меряясь скоростью, как на дистанции водного стадиона, мчали на ночлег. — Спешат улов сдать, — подсказал Харитонов, — кто первым, тот свободен до утра. Счастливчик подрулил к плавкрану с ходу и заглушил дизель, лишь наехав на причальные кранцы. Остальные мотоботы закружили поблизости, поджидая своей очереди, а еще через час, перегрузив стропы с пойманными за день крабами на заводской плашкоут, выстроились на рейде идеальным клином, напоминая стаю огромных серых птиц, приводнившихся на ночлег. Лодка курибана долго еще сновала с острова на рейд, перевозя экипажи и растрепанные мотки сетей. В домиках засветились окна, над трубами закудрявились дымки. Подъехавшие парни снесли спутанные снасти под дощатый навес, зашагали к дому. Кто-то из них разглядел Харитонова в сумерках и крикнул издали: — Ну как, комендант, заказ выполнен? — Привезли тебе печенье, — успокоил Харитонов, — с лихвой, даже на шторм хватит. — По всем делам к тебе? — Я же здесь от колхоза на всю путину. Парни снасти ставят, я — берегом занимаюсь. Прямо-таки комендант Птичьего острова. Читал такой рассказ? У нас приключилось. На этом самом пляже. Рассказ Сергея Диковского, погибшего на фронте журналиста и писателя, о схватке одинокого пограничника, заброшенного на необитаемый остров, с бандой японских браконьеров, я читал. Впрочем, кто не листал в детстве эту книжку о приключениях экипажа катера «Смелый», сторожившего наши границы? Только вот два Птичьих острова у побережий Камчатки. И описанный Диковским безлюдный островок, точнее одинокая скала, находится в Беринговом море, близ восточной окраины полуострова. Зато у Птичьего, по склонам которого я бродил весь день, другая слава. Нет на нем котиковых лежбищ, как на Командорах. Не выходят на его холодный песок драгоценные пушные звери каланы. Не дымят вулканы, не прокладывали мимо него курс ни Беринг, ни Крузенштерн, ни Головнин. Но где еще так богато море камчатскими крабами, вишневыми красавцами, которым даже скупая на строки энциклопедия уделила отдельную статью? Поэтому и приплывают на Птичий каждой весной, едва лишь отступят зимние льды, краболовы колхоза «Красный Октябрь» и уходят по утрам мотоботы ставить снасти на таинственных подводных путях обитателей глубин. Когда-то был на острове рыбозавод, потом решили, что проще и спокойней для людей жить на Камчатке, там и закатывать крабов в банки с яркими этикетками. С тех пор людно на нем с весны до осени, а на зиму остаются одни метеорологи. Мухитов показался на островной улочке, когда совсем стемнело. Уже и маячок на макушке острова заморгал не блекло, как в сумерках, а во всю мощь, и мотоботчики, степенно перекуривавшие у крылечек, стали расходиться по домам. Лидер островных краболовов долго мыл руки под навесом, счищая с ладоней морскую слизь. Вместе с мотористом он специально задержался на мотоботе — проверить забарахливший к вечеру движок. Крабовая путина коротка. К июлю краб уходит куда-то в коралловые дебри менять панцирь, и промысел затихает до следующей весны. Два месяца от силы, минус штормовые дни, — и конец крабовой охоте. Так что для краболовов до июля отдых — понятие туманное. Затемно в море, ставить снасти, затемно к острову. Вслед за Мухитовым я вошел в темные сени, потом в комнату. Парни из его экипажа уже поужинали и ожидали своего старшину, лениво перестукиваясь в домино. Мухитов сел, не слушая отговорок, пододвинул и мне тарелку с борщом и принялся за еду. Парни, получив наказы, отправились спать, а мы еще с полчаса посидели, разговаривая под писк транзистора. Мухитов попал на Птичий прямо с моря. Сначала из своей Казани по договору приехал он во Владивосток на огромный краболовный плавзавод. Поработал там сезон, потом случайно оказался на острове. Заехавший туда председатель колхоза уговорил остаться. Так и получилось, что Юрий стал островитянином, ни разу не побывав на самой Камчатке. Где спокойней работать? Конечно, на плавзаводе. Недавно сдавали они крабов на того же «Сергея Лазо», приятели (а их там у Мухитова не счесть) кричали с борта, чтобы возвращался. Зачем, мол, тебе эта скала? Заработок побольше, зато и жизнь суровей. Ближайшая почта за проливом, до ближайшего магазина, пока не открыли на острове лавку, часа полтора надо было плыть по морю, потом по реке. Не иначе как доверие держит. На плавзаводе твое дело ловить, да и только. А здесь не успеешь мотобот поставить на прикол — берись готовить все к грядущей путине. А зимой что ни год приходится во Владивосток летать, там на судоремонтном заводе колхоз заказывает новые мотоботы. Такие суденышки еще долго ничем не заменишь. Пробовали с малых сейнеров ловить, вроде получается, но мотоботы выгоднее. Да и у сейнера другая забота — гонять тралом треску и камбалу. Как их с крабом сравнить? — Завтра сам увидишь, — сказал Мухитов, гася сигарету. — Узнаешь, что за зверь такой морской нас в море выманивает. Пойдем-ка пока отдыхать. Утром я проснулся от унылого ржания за стеклами гостевой комнаты. Рыжая коняга раздвигала мордой прошлогодний травостой, выщипывая июньские травы. За стеной в кабинетике Харитонова рокотала рация. Видно, подошло время утренней связи с берегом. Я оделся и, решив, что Мухитов, видно, забыл про обещание разбудить перед уходом, вышел из комнаты. Рация умолкла. Харитонов вешал наушники на гвоздь. — Не спеши вставать, — засмеялся он. — Скверный прогноз. Никто в море не вышел. Облака курчавились как обычно. Ветерок едва рябил воду. Так и не разобравшись в погоде, я пошел за полотенцем, а вновь выйдя из дома, понял, почему охочие до промысла мотоботчики предпочли постоять денек на приколе. За южным мысом назойливо глыбились волны. Как говорят в камчатских селах, море «слюнило» не на шутку. Рифы, продолжавшие мыс, и не пытались разбивать валы, белые гривы которых все чаще выхлестывали в пролив, где тиха была еще зеленоватая вода. Но волнение докатывалось и до рейда. Суденышки по-вечернему держались клином, однако раскачивало их изрядно. Ни порт-надзора, ни службы безопасности мореплавания на Птичьем, само собой, не завели, но старшины, привыкшие в море работать, а не искать приключения, не спешили слать мотористов на рейд. — Не повезло, — крикнул мне Мухитов. — И на Камчатку сегодня не прорвешься. На рыбозаводе, наверно, уже собрались воду солить. Пережидай. Солить воду у Охотского моря — занятие невеселое. Да что еще придумать, когда в шторм не вывести наливную баржу из устья реки? По технологии, крабов перед закаткой в банки полагается сварить в морской воде. Пока завод располагался на острове, недостатка в ней никто не испытывал. Теперь же приходится что ни день посылать баржу подальше от Камчатки, где речные струи не в силах опреснять море. А сегодня, на традиционной дегустации консервов в лаборатории рыбозавода, сетований не избежать. Я умылся под навесом, попил чаю с мухитовским экипажем и пошел знакомиться с распутчиками. Они и в шторм без работы не остаются. С вечера ловцы снесли на берег перепутанные мотки сетей. Наутро они снова погрузят на свои верткие суденышки сети, но уже разобранные, аккуратно уложенные, которые без помех можно будет майнать за борт, когда старшина мотобота глянет сначала на солнце, потом на дальние очертания берегового мыса и скомандует опускать снасти, перегораживать неведомые крабовые тропы. А пока ставят да выбирают снасти в море, береговые помощники краболовов распутают и подготовят сети, которые парни возьмут в море на следующий день, привычно торопясь за удачей. Для распутицы у самой воды издавна поставлен длинный дощатый навес, изредка спасающий от жары, а чаще от затяжного непогодья. Развешанные под навесом сети обволакивали распутчиков зеленоватой паутиной. Они работали быстро, почти не перебрасываясь словами. И не удивишься. Вспомнишь, как на субботней рыбалке приходилось клясть судьбу, разбираясь в узлах и петлях перепутанной лески. А на Птичьем бесконечные километры сетей, и как угадаешь, на какой узел стоит надавить, какую ячейку сети подтянуть, чтоб расправленные снасти покорно легли к ногам. Долго пришлось бы мне ожидать паузы или перекура, если бы меня не приметила Лиля. Дымящаяся «беломорина» переехала из уголка ее рта к центру губ и уставилась на меня отдаленным подобием огнестрельного оружия. Подумав еще, Лиля отложила игличку, предназначенную для латания сетей, и без слов протянула мне руку. По возрасту Лиле Эвлак скоро можно и на пенсию, но, не пропуская ни одного сезона, она с первым же караваном переправляется на остров. Лиля из береговых коряков, из нымылан. Ее предки издавна кормились у воды, ставили сети, сплетенные из крапивы и кипрея, на лососей, идущих на нерест вверх по течению. Мастерили из тополиных стволов легкие долбленки-баты, но воды все-таки побаивались. Даже реки мнились им обиталищем духов, а что уж говорить про моря? Лиля смотрела на Охотское море деловито и бесстрашно. Тревожилась, правда, немного, потому что дней через десять должна приехать внучка на каникулы. Внучка учится в Петропавловске-Камчатском на медсестру. Лиля ее год не видела, значит не усидеть ей на острове до конца путины, придется отпрашиваться на денек-другой, и опасение ее из-за погоды. Сегодня пусть поштормит, лишь бы к ее отплытию затихло. Чего я так и не смог узнать, это отчества Лили. От вопросов она отмахивалась, приговаривая: «Я же самый сердитый человек на острове, а будут по отчеству звать, еще задобрею». Но товарищи ее по работе подходили к ней уважительно, да без боязни. Сказали мне по секрету, что добродушней человека на острове не сыскать. Накануне причалила лодка. Сошел на берег парень. Ну, приплыл, и жди, когда с моря краболовы придут. Так Лиля не оставила его в покое. До вечера далеко, чего ж ходить да скучать? Выяснила, на какой мотобот его направили, отвела к поварам, а как покормили и место в доме отвели, без разговоров наказала новичку помогать распутчикам, благо других занятий у него еще нет. — Лиля, — окликнул ее Мухитов, обсуждавший что-то со своим экипажем у деревянной эстакады пирса. — Ты курибана не видела, куда он запропастился? Надо бы на рейд, забрать барахло, пока не раскачало. — Откуда мне знать. Он сам себе голова. — Ты же у нас хозяйка берега. Лиля по-доброму улыбнулась, так что узкие глаза северянки съежились в тоненькие, едва ли не пунктирные щелочки, и сказала: — Серка пошел покормить, не то опять у вас рыбу таскать начнет. Серко — так, оказывается, звали лошадь, которая бродила под окнами комендантского домика, а насчет рыбы я было не понял. — С причудами конь, — подсказал мне один из распутчиков. — Когда-то штормило недели две подряд, сено кончилось, а травы не было, откуда ей взяться, едва май начался. Он и пристрастился с тоски к рыбе. Только успевай теперь поглядывать — не то вязанку камбалы с окна прихватит, придется без вяленой рыбы в отпуск ехать. Странные повадки четвероногих друзей человека на Камчатке изрядно изумляли меня в первые годы полуостровной жизни. На Командорах я видел коров, деловито поедавших морскую капусту, выброшенную прибоем, В Усть-Камчатске, на песчаной косе, пес рьяно облаивал чаек, слетавшихся на снулую чавычу. Охотничий азарт был там ни при чем. Чаек, чинно разгуливавших по песку, собака не замечала. Видно, рыбина приглянулась ей для трапезы. А здесь еще жеребец, таскающий рыбу... Придвинулся полдень, откатился. Я обошел развалины старого рыбозавода. Крытый проржавевшим железом склад оказался заполнен пустыми консервными банками. В углу, где крыша не успела прохудиться и ящики не размокли за полтора десятка лет, я нашел целый штабель коробок с зелеными консервными жестянками. На боках банок красовалась эмблема Акционерного камчатского общества. Несколько жестянок я взял на память, таких теперь нигде не встретишь, разве что в музее, если найдется музей, хранящий такие экспонаты. Жестянки были объемистые, по старым стандартам. Потому их и бросили, что новые консервные линии отлажены по-другому. А работавшие на острове до того износились, что их не стали даже перевозить на камчатский берег. За остовами обветшавших цехов голубело море. Волны почему-то успокоились. Досадовать я не стал. В достоверности прогноза приятней убеждаться на суше, даже если эта суша — Птичий остров. Прибой ему не страшен, ветры посвистят в скалах и умчат на Камчатку. А цунами в Охотском море не бывает. Словом, гадай не гадай, а жди у моря погоды. Я сошел с тропинки и зашагал напрямик к метеостанции. Планы мои были категоричны и безыскусны. Справиться о погоде да вернуться к пирсу. Но, проломившись через засохшие травяные дебри, я заслышал голоса и, выйдя на другую тропу, увидел перед собой кинооператора Дальневосточной кинохроники Геннадия Лысякова, которого по моим представлениям на Птичьем быть никак не могло. Вероятно, Лысяков подумал нечто сходное обо мне, потому что мы недоумевающе поразглядывали друг друга, прежде чем поздороваться и разобраться в превратностях встречи. Как выяснилось, ближе к полудню на рыбозаводе все-таки решили рискнуть, благо погода держалась сносная, и запастись морской водой, а Лысяков со своими помощниками отправился с нечаянной оказией на островной рейд, куда вечером собирался подойти траулер из краболовной флотилии и забрать его группу на флагманский плавзавод. На рейде Лысяков не усидел, и курибан перевез его на остров, рассказав по дороге про какую-то фанзу рядом с заброшенными цехами, которую недавно стали ломать на дрова и натолкнулись в стенах на старые бумаги. Фанзу он пока не нашел, зато встретил меня. Разобравшись, что к чему, мы отправились на поиски вместе. Кладоискатели из нас вышли аховые. С полчаса мы обшаривали заводские развалины, но ничего, напоминающего круглую китайскую фанзу, не нашли. Наконец, присели перекурить у склада жестяной тары. Ветер подогнал к ногам обрывок бумажного листа. Я подобрал его зачем-то и к негаданному изумлению прочитал вслух: «Пропуск сей дан китайскому повару Ли... (на последние буквы имени пришлась дыра), служащему на пароходе «Федя», для прохода на борт с женой и детьми». Я посмотрел на Лысякова. Тот деловито взял обрывок в руки и продолжил «...поскольку Ли признан медициной неизлечимым курильщиком опиума, разрешается взять с собой не более одного фунта зелья и принадлежности для курения». На расплывшихся чернилах оттиска печати удалось прочитать лишь «Амур...», но дата различалась без труда. Странный пропуск был выдан в восемнадцатом году. Разве что искушенный знаток Востока различил бы в полуразрушенном домишке намек на китайскую фанзу. Западная стена была начисто выломана, внутри не было ничего, кроме следов печи и дырявого стула, зато пол был скрыт изрядным слоем бумажных обрывков, слипшихся тетрадей, канцелярских папок, книжных переплетов. Пропитавшись за зиму да за весну талыми, и штормовыми водами, бумаги раскисли и склеились. Сколько ни рылись мы в этой затвердевшей коросте, не удалось отыскать в ней ни одного сохранившегося листка. Что уж говорить о находке какого-либо любопытного документа? Но пропуск, поднесенный ветром прямо к ногам? Клочок бумаги оказался довольно сухим. Значит, могло сохраниться что-то в этих стенах. Я поднял голову, присмотрелся к остаткам потолка — и верно, сквозь прорехи в фанере свисала кое-где бумажная бахрома. Подтащив к стене несколько ящиков, валявшихся поодаль, я вскарабкался наверх. — Ну, что там? — забеспокоился внизу Лысяков. — Забирайся, — ответил я, осмотревшись. — Кажется, нашли. Часом позже мы выбрались под закатное солнце и принялись разбирать найденное в островных развалинах. Лысяков листал расчетную книжку матроса Амурского пароходства за девятнадцатый год, заполненную наполовину. Начиная с августа, четкий писарский почерк, заполнявший графы, сменился торопливой карандашной скорописью. Пользуйся владелец обыкновенным грифелем, может и сохранилось бы в книжке хоть несколько строк, но карандаш был чернильным, поэтому удалось прочесть разве что несколько имен и адресов давно исчезнувших с карты камчатских сел Кихчика, Янива, Дранки. В моем ворохе нашлась объемистая тетрадь протоколов собраний профячейки из Охотска. Поблекшие «слушали» и «постановили» вносились в тетрадь лет пятьдесят назад. Слушали и постановляли о простом и внятном — о детских подарках на Октябрьские праздники, о взносах для Осоавиахима, о конюхе Серегине, пропившем два хомута и кавалерийское седло. Сумерки торопились сгущаться, и мы наспех просматривали остальное, спеша до темноты вернуться к пирсу. Отобранные бумаги мы складывали в картонные коробки от консервных банок. Наконец, я развернул последний из оставшихся комков бумаги. На чуть пожелтевшем листе красовался герб Французской республики. Четкие строки машинописи, завершавшей каждое слово-отменным твердым знаком, обращались к Владивостокской городской думе с просьбой выплатить задержанное жалованье сербскому подданному Дамьяновичу (или Домьяновичу), служащему в городской милиции. Последний абзац пояснял, что из-за отсутствия во Владивостоке сербского представительства интересы граждан сербского королевства защищает консульство Франции... Стены фанзы розовели от закатного солнца. Мы перетянули коробки подобранной в том же заброшенном складе проволокой и зашагали вниз по тропе. На крохотном островке заблудиться невозможно, но, свернув раньше времени, мы забрели на верхнюю улицу, вдоль которой давным-давно не вспыхивают окна по вечерам. Оставленные хозяевами дома еще не обветшали. Может быть, и на этих чердаках, меж этих стен можно отыскать остатки таинственного архива, бог весть как оказавшегося на затерянном в Охотском море островке? Кто вез сюда эти бумаги, зачем надо было переправлять их с Камчатки на остров, а потом схоронить между двойных стен? И куда исчезло найденное на острове до наших поисков? Правда, позднее мне приходилось слышать, будто старые книги и рукописи находили на острове не раз. Вроде бы часть бумаг забрал с собой в Тигиль какой-то инспектор из районного начальства, но сколько я ни расспрашивал тигильчан, сколько ни просил коллег, собиравшихся в эти края, — никаких внятных следов островных находок, а говорили, что были среди них даже циркуляры, подписанные генерал-губернатором Н. Н. Муравьевым. Островной песок, покрытый размолотой крабовой шелухой, краснел в сумерках, как марсианские пески из фантастического кинофильма. С «пасхальной» стороны наползал туман, скрывая давно опустевшую улицу. По расшатанной лестнице мы спустились к морю. Киногруппа, отчаявшись, видно, дождаться своего предводителя, перекуривала, переговариваясь с курибаном. А поодаль, за плавкраном, на месте ушедшей обратно на Камчатку баржи, уже стоял пришедший из краболовной флотилии траулер. Лысяков предложил отправиться в море вместе с ним, и вскоре мы были уже далеко от Птичьего. «Нерка», так назывался СРТ, ходила в поисковиках. Уже месяца полтора блуждала она вдоль Камчатки, разведывая крабовые поля, на которые тут же бросалась стая мотоботов с плавзаводов. Работать оставалось недолго. Недели через три краболовы собирались сниматься к Шикотану да перестраивать по пути свои консервные линии на выпуск консервов из сайры. На плавзаводах ловили крабов по-своему. Сетей на них давно не было. Вместо них борта занимали пирамиды крабовых ловушек. Но палуба «Нерки» опустела еще днем, когда, собираясь сняться за нами к Птичьему, траулер ставил ловушки милях в сорока от острова, в квадрате, чем-то прельстившем капитана. Выйти на него траулер должен был к полуночи, но проверить капитанскую удачу собрались с рассветом. До утра было далеко, и на западе, над невидимой за горизонтом Азией, рассыпался бликами по низким облакам закат. Кудлатый осветитель из киногруппы, стоявший рядом со мной у борта, загасил сигарету, мечтательно посмотрел на облака, на огни встречного судна и припомнил вдруг:Перья-облака,
закат расканарейте!
Опускайся, южной ночи гнет!
Пара пароходов
говорит на рейде:
То один моргнет, а то другой моргнет.
Что сигналят? Напрягаю я морщины лба.
Красный раз... угаснет, и зеленый...
Может быть, любовная мольба.
Может быть, ревнует разозленный.
Может просит — «Красная Абхазия»!
Говорит «Советский Дагестан».
Я устал, один по морю лазая,
Подойди сюда и рядом стань...
Страницы далекого прошлого
Владимир Семенов Экспедиция уходит к океану
Классика открытий
Изучая дедов, узнаем внуков, то есть, изучая предков, узнаем самих себя. Без знания истории мы должны признать себя случайными, не знающими, как и зачем пришли мы в мир, как и для чего в нем живем, как и к чему должны стремитьсяВ жизни человека бывают иногда такие обстоятельства, когда то, что происходило с ним, запоминается навсегда с необычайной подробностью. Мне врезалось в память давнее знакомство с писателем Николаем Дмитриевичем Наволочкиным. Связывало нас с ним в ту пору хабаровское общество коллекционеров, где мы значились в списке нумизматов. У Николая Дмитриевича, помнится, была превосходная коллекция монет, чем он гипнотически притягивал к себе местных нумизматов. Об увлечении Наволочкина был написан рассказ Григорием Ходжером. Но, кроме монет, Николай Дмитриевич коллекционировал и бумажные деньги и боны, обращавшиеся на территории Дальнего Востока с тревожных времен революции. Результатом этих разысканий стала увлекательно написанная им книга «Дело о полутора миллионах». Однажды с Николаем Дмитриевичем мы сидели за его огромным столом, заваленным планшетами, в которых хранились монеты, и горячо обсуждали находки новых средневековых чжурчжэньских монет в Приморье, где он, между прочим заметил: в селе Николаевке, где он родился и где жила его старая мать, жители находят множество черепков древних сосудов, бронзовые изделия. — Интересно было бы взглянуть на эти находки, — сказал я. — Это просто устроить. Николаевка сразу за мостом, что через Амур. Добраться можно в любое время поездом, — участливо произнес Николай Дмитриевич. Ранним майским утром я ехал в переполненном вагоне пригородного поезда в Николаевку. Не прошло и часу, как дремавший рядом старичок, повернувшись ко мне, сонно пробормотал: «Сходь, твоя Николаевка. Да только дуй скорехонько к автобусу, что у станции дожидается. А там, разом, и в самое село угодишь». Выйдя из автобуса, я направился на край села к картофельному полю, вблизи реки Тунгуски. Я подхожу к полю, а взгляд мой уже выхватывает бесчисленное множество торчащих из земли светло-серых, самых причудливых по форме черепков. Человек, пусть даже не питавший интереса к археологии, не мог не поразиться их обилию. В Хабаровск я возвращался переполненный тревожным чувством первооткрывателя, едва таща с собой в общежитие треть рюкзака черепков. Но волнующее состояние длилось недолго: скоро я понял, что черепки обречены на безвестность и молчание, если они только не попадут к специалистам. Черепки продолжали пылиться под кроватью в посылочном ящике еще несколько месяцев. Наконец, я не выдержал натиска сомнений. Отобрав самые, на мой взгляд, любопытные черепки, я пришел в лабораторию судебной экспертизы к своему приятелю и упросил его сделать фотографии черепков. Сраженный столь странной просьбой, приятель вскоре вручил мне десятка три отменных отпечатков. Прощаясь, он тихо спросил: — Зачем тебе черепки? — Да просто интересно мне, сколько им веков или даже тысячелетий... — Где взял? — Собрал в поле. — Кто их лепил? — Не знаю, ничего не знаю... Потому тебя и просил сделать фотокопии. Вот отошлю археологам и тогда отвечу на твои вопросы. Если, конечно, ученые захотят с этим возиться. Фотографии я незамедлительно отправил, надписав на упаковке бандероли: Новосибирск, Сибирское отделение АН СССР, Институт истории, филологии и философии, Алексею Павловичу Окладникову. Весной ко мне пришел пакет от Алексея Павловича. Фотографии он вернул, но на обороте их замелькали надписи, сделанные рукой Алексея Павловича: «чжурчжэни», «чжурчжэни, Бохай?», «мохэ». Страннее слов я тогда, казалось, не встречал. В приложенном письме Алексей Павлович пояснил, что керамика преимущественно чжурчжэньская, есть несколько фрагментов, которые следует отнести к племенам мохэ. Но самыми волнующими оказались строчки в конце письма. Алексей Павлович писал, что может взять меня в экспедицию, о чем предварительно сообщит несколько позже, поскольку до начала полевого сезона оставалось еще три полных месяца. В эти три месяца, раздобыв литературу по археологии Дальнего Востока, я усиленно штудировал ученые труды, и постепенно для меня прояснилось кое-что из древней истории Приамурья. В середине июля из села Вознесенского пришла телеграмма: «Двигаемся Нижние Халбы, где будем два дня, Можно догнать катером из Комсомольска. Там свяжитесь директором школы относительно дальнейшего движения. Телеграфируйте Нижние Халбы. Окладников». Через два дня я сидел на бетонной набережной Амура в Комсомольске в ожидании катера, который вечером должен будет увезти меня в древнее нанайское село с экзотическим, загадочным названием — Нижние Халбы. Запоздалый катер оставил полыхающий вечерними огнями Комсомольск, его приветливую, уютную набережную с примыкающей к ней площадью Юности. Сиреневые сумерки мягко опускались на реку, заглушая рокот моторок, прибывавших к лодочной станции. Я сидел на катере, очарованный вечерним Амуром. В бестолковой толчее метались над палубой поденки; трепетное движение молочных крыльев создавало видимость летящих хлопьев снега. Теплый ветер доносил утонченный запах скошенного разнотравья. Я прошел на корму и здесь увидел худого старого нанайца. Он сидел неподвижно, словно каменное изваяние, задумчиво смотрел сощуренными до ниточки глазами куда-то вперед. Ветер раздувал его седые редкие волосы. Это придавало его спокойному лицу сказочную мудрость. Рядом стояла тоненькая, как тальниковая ветка, юная нанайка и, смущаясь от волнения, настойчиво упрашивала старика покинуть палубу. Старик никак не хотел слушать внучку. Он только вяло улыбался, как обычно улыбаются изнеможенные долгой и тяжелой болезнью люди, безразлично отмахивался от девушки своей костлявой, восковой бледности рукой: — Я столько провалялся в больнице, а ты, внучка, гонишь меня... Воздухом я дышать хочу амурским. Заскучал шибко... нечего мне теперь простуды бояться: уж и время помирать подошло. ...История Амура — это прошлое и настоящее его аборигенов. Корни этой связи очень давние и прочные, насчитывают не одно тысячелетие. Первые документальные сведения о коренных народах Амура дошли до России из челобитных русских первопроходцев, которые достигли просторов амурской земли, чтобы согреть ее теплом своих сердец, вдохнуть жизнь в этот край, освоить его богатства. И вот уже на Амуре появляется первое русское укрепление — Ачанский городок. Построил его Ерофей Хабаров осенью 1651 года. Недолго длилась спокойная жизнь русских в выстроенном остроге. На следующий год в пору цветения золотистого горицвета и белой ветреницы к городку подступило «войско богдойцев» — то были маньчжуры, недавно покорившие Китай и завладевшие Пекином. Но не смогло сломить твердь русскую на Амуре «войско богдойцев». Повернули маньчжуры от стен городка Ачанского восвояси, побросав в спешке свою артиллерию. Так прославил «Ярофейка» Хабаров Русь еще одной очень нужной победой на Дальнем Востоке. А Ерофей Павлович, между тем, в челобитной царю Алексею сдержанно писал, о первой победе русских казаков на Амуре: «И марта в 24 день на утреной зоре сверх Амура реки славные ударила сила и ис прикрыта на город Ачанской, на нас, казаков, сила богдойская, все люди конные и куячные. И наш казачей ясаул закричал в городе, Андрея Иванов служилой человек: «Братцы казаки! Ставайте наскоре и оболокайтесь в куяки крепкие!» ...И мы, казаки, с ними з богдойскими людьми, войском их, дрались из-за стены з зори и до сход солнца. ...Круг того Ачанского города смекали, что побито богдоевых людей и силы их 676 человек наповал. А нашие силы казачьи от них легло, от богдоев, 10 человек... Да переранили нас, казаков, на той драке 78 человек, и те от ран оздоровили». Хабаров по-хозяйски оценил богатства приамурские. В русскую казну ежегодно стало поступать ясака до «ста сороков» соболей — на пятнадцать тысяч рублей. Царь Алексей через Дмитрия Зиновьева, посланного на Амур для уточнения границ русских, Ерофею Павловичу благоволил медаль золотую. Легендарная битва при Ачане должна быть чтима не меньше, чем любое другое сражение, прославившее русских воинов. Уже с середины XIX века многие исследователи пытались отыскать остатки Ачанского острога. Сделать это было нелегко: Хабаров в своей челобитной, продиктованной в Москве, при описании местности допустил ряд неточностей в названиях. В 1946 году историки края были взволнованы сообщением: экспедиция Хабаровского пединститута обнаружила близ села Троицкого следы Ачанского городка! Даже солидные исторические издания поспешили опубликовать это известие, но, видимо, оно оказалось ошибочным. Через некоторое время в ученом мире стали высказываться сомнения. Проявив изрядное упорство в исследовании исторического и этнографического материалов, Б. П. Полевой не раз в печати доказывал, что Ачанский острог был поставлен Хабаровым у нанайского селения Оджал, рядом с горой Оджал, и настойчиво призывал произвести археологические изыскания в этом районе. В 1969 году к поискам Ачанского городка подключился ученый секретарь Приамурского филиала Географического общества СССР, А. А. Степанов, а в последние годы — археологический отряд Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР. Многолетние поисковые поездки, анализ крупномасштабных карт и гидрологических материалов вызвали серьезные сомнения в возможности строительства Ачанского городка рядом с горой Оджал. Последние археологические раскопки, которые предложил и поддержал член-корреспондент АН СССР. А. П. Деревянко и в которых мне посчастливилось принять участие, дали основание А. А. Степанову заключить: Ачанский город Е. П. Хабарова находился на высоком мысе Кадачан, вблизи озера Болонь и современного нанайского селения Ачан. Работая с миноискателем, студент Новосибирского университета Игорь Васильевский отыскал не очень многочисленные, но убедительные металлические предметы времен русских землепроходцев.В. Ключевский
Последние комментарии
2 часов 16 минут назад
18 часов 20 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 13 часов назад