Курс гражданского права. Тома I-III [Константин Петрович Победоносцев] (fb2) читать постранично

Ему выпала редкая для государственного деятеля судьба — стать символом целой эпохи в истории своей страны. Причем эпохи роковой — определившей судьбы страны на все последующее столетие, а может быть, и навсегда. Такой эпохой были в российской истории последние два десятилетия XIX в. и начало XX в. — годы с 1881-го по 1905-й, все царствование Александра III и ровно половина царствования Николая II. Сценарий русской трагедии, первым актом которой стало вступление России в войну с Германией, а важнейшим действием — февральско-октябрьская революция 1917 г., писался именно в эту эпоху. Тогда же впервые вышли на русскую политическую сцену и основные действующие силы трагедии.

В исторической и мемуарной литературе названные годы в истории России обозначают обычно как период контрреформ, реакционной правительственной политики, а главным творцом и выразителем последней объявляется именно К.П. Победоносцев. По словам П. Н. Милюкова, это был "сухой, упрямый фанатик, получивший недаром прозвище Торквемады", принципиальный враг всего, что напоминало свободу и демократию" *(1). В представлении Н. А. Бердяева К. П. Победоносцев являлся искренним идеологом "нашего исторического нигилизма, нигилистического отношения русской официальной Церкви и государства к жизни" *(2). Французский посол в России в 1914–1917 гг. М. Палеолог также называл Победоносцева "русским Торквемадой" *(3). "Выдающийся юрист, ученый богослов, фанатический поборник православия и самодержавия, Победоносцев вносил в защиту своих реакционных взглядов пламенную веру, экзальтированный патриотизм, глубокую и непреложную убежденность, широкое образование, редкую силу диалектики, наконец, — что покажется противоречием, — совершенную простоту и великое обаяние манер и речи. Самодержавие, православие и народность — этими тремя словами резюмировалась вся его программа, и он преследовал проведение ее с чрезвычайной суровостью, с великолепным презрением мешавших ему явлений действительности. Как и следовало ожидать, он проклинал "новый дух", демократические принципы, западный атеизм" *(4). В этих словах М. Палеолога выражены самые распространенные в тогдашнем русском образованном обществе характеристики К. П. Победоносцева.

Подобные характеристики всецело господствуют и в зарубежной исторической литературе. "Реакционный, мрачный, шовинистический, он помогал формировать русскую имперскую политику в такой степени, что трудно мыслить царистскую реакцию и нигилизм, не вызвав на ум имя Победоносцева" *(5), — такое представление о русском государственном деятеле выразил американский историк Murray Polner.

Несомненно, роль символа исторической эпохи для любого государственного деятеля почетна — редко кому она достается. Однако есть в этой роли и нечто глубоко трагичное. Тот, кто начинает играть ее, перестает восприниматься современниками в качестве живого человека. В его внешнем облике, повседневном образе жизни, в его трудах невольно усматривают проявления какой-нибудь общественной тенденции, знаки некой социальной силы — одним словом: все что угодно, но только не свойства обыкновенной человеческой личности, всегда многоликой, разнообразной, сложносоставной. В. В. Розанов, внимательно, по собственному признанию, следивший за деятельностью и творчеством К. П. Победоносцева и относившийся к этому человеку с явной симпатией, свою поминальную статью о нем в сытинской газете "Русское слово" (13, 18, 27 марта 1907 г.) начал следующим образом: "Умер Победоносцев. И с ним умерла целая система государственная, общественная, даже литературная; умерло замечательное, может быть, самое замечательное, лицо русской истории XIX в.; сошел в могилу, "тихо скончавшись после продолжительной болезни", — как написано в его некрологах, — целый исторический стиль законченной и продолжительной эпохи" *(6).

Еще при жизни К. П. Победоносцев сделался мифом, и этот миф, как густой туман, закрыл от его современников его необыкновенную личность. "Мое имя служит предметом пререкания и соблазна у всех так называемых общественных деятелей, читающих газеты, и в кружках черпающих свои представления о людях и делах. Многие ли знают меня? — с грустью вопрошал Константин Петрович своего друга С. А. Рачинского в 1884 г. — И доброе, и злое мне приписывается, и всякий оратор всякого кружка произносит мое имя с тем, что ему нравится или не нравится. Есть множество людей, совсем меня не знающих, коим стоит только намекнуть, что мое имя связано с тем или другим именем или направлением, чтоб они, не рассуждая,