Еврейская песня [Анатолий Алексеевич Азольский] (fb2) читать онлайн

Анатолий Азольский. Еврейская песня

Это высокое серое здание — на Суворовском бульваре — называли почему-то Домом полярника, хотя уже много лет в подъезд его не входили граждане в унтах и кухлянках, способных оберегать человека от стужи и мороза под минус пятьдесят. Да и обитатели жилища сего на покорителей Арктики не походили, выше широты Ленинграда не поднимались, достижение Невы в зимние месяцы считая пределом возможностей, чуть ли не подвигом. Жильцы, короче, старели и умирали, если не сказать больше — вымирали.

Через полгода после очередной кончины съехавшиеся родственники тети Берты расселись за длинным столом приличной, весьма приличной трехкомнатной квартиры, осмотренной ими с интересом и настороженностью наследников, выпили, закусили, вполголоса отдав должное тете Берте, скончавшейся, как всегда, преждевременно, а затем перешли в просторный кабинет. Их было четверо, включая хозяина квартиры, Бориса по фамилии Иванов, о котором всем (и милиции тоже) было известно, что через него всегда можно достать билеты в любой театр, а также все то, чего нет в продаже.

Окна выходили на бульвар, их Борис Иванов зашторил. На правах хозяина сел за письменный стол производства начала века: справа и слева — по канделябру без свечей, медный чернильный прибор, перекидной календарь. По стенам кабинета — бессодержательные гравюры, не достойные взгляда уважаемых гостей; низкие кожаные кресла можно, пожалуй, выгодно продать в комиссионке на Смоленской набережной, а тахту смело выбросить: на антиквариат такой ветхости никто не позарится, реставрация обойдется слишком дорого, хотя, конечно, идиоты найдутся.

Прибывшие наследники продолжили в кабинете разговор, начатый за коньяком и закуской. Хотя они не виделись уже несколько лет и не переписывались, родственные связи между ними не слабели, а становились крепче и крепче; каким-то непостижимым образом они знали, кто как живет и чем живет.

— Как твоя машина? — спросил Зяма-старьевщик, принимавший в Нижних Мневниках посуду у населения, а племянников своих рассадивший по пунктам сбора макулатуры и металлолома.

Вопрос адресовался Фиме-ядерщику, лауреату многих премий, создателю атомной бомбы. Кроме того, он втихую, то есть почти подпольно, вел антисоветскую работу, проектируя какой-то таинственный агрегат.

Фима-ядерщик ответил дерзко:

— Тебе-то какое дело? Уж не хочешь ли ты повторно подвергнуться операции?

— Я и внуку своему не разрешу к твоей машине приближаться! Иначе без правнуков останусь!

Обозленный Фима дал достойный ответ.

— Заткнись! — гневно сказал он. — Ты выродок в нашей славной семье! Ты не смог даже стать чемпионом мира по шахматам! На бутылках алкашей наживаешься. Мне все известно. С тех, кто хочет без очереди сдать посуду, ты берешь по восемь копеек, а…

— Нет, вы послушайте, послушайте! — взметнулись руки Гриши (Гирша), одесского профессора, и тогда зорко наблюдавший за всеми хозяин кабинета Борис Иванов, самый молодой из всех (ему едва минуло двадцать пять) и поэтому мало знакомый с обычаями своего племени, попросил уточнить: какая машина, зачем она и будет ли браться патент. Хотя род занятий Фимы, поведал Боря, держится государством в строжайшем секрете, в Тель-Авиве на бульварах открыто говорят: “О, Фима создает истинное чудо-оружие!”

— Так не об этом ли оружии знает весь Израиль?

Родственники недоуменно переглянулись, никто не ожидал, что племянник покойной тети Берты так несведущ в святых деталях. Перебивая друг друга, объяснили: обряд, или ритуал, если хотите, обрезания крайней плоти состоит, как и марксизм, из трех элементов: собственно обрезания ножом, что получило философское наименование “мила”; разрывания ногтями срезанной кожицы особо проверенными служителями, которые, наконец, губами высасывают кровь, текущую из раны, причем кровь эту сплевывают в особый сосуд, наполненный пеплом.

— Понятно, — вздохнул Борис. — Надо ж… Кто бы мог подумать… Значит, и обрезание уже машинизировано. Ну и ну.

Этот чрезвычайной дальновидности юноша, распространяя театральные билеты по квартирам и кабинетам москвичей, везде находил интересные факты, о которых милиция слыхом не слыхивала. Так, совсем недавно он узнал, что закупаемая в ГДР рабочая одежда для персонала открывающегося гастронома “Новоарбатский” представляет собою обычнейшие джинсовые костюмы, за которыми гоняется вся молодежь страны, — и перекупил всю партию, пятьсот штук, получив чистого навара более ста тысяч рублей.

— Понятно, — еще раз вымолвил Борис. — Неясно, однако, какова система допуска младенцев к этому агрегату? По рекомендациям? По паспортам родителей?

Профессор из Одессы тут же напомнил анекдот, — на вывеске пункта по обрезанию изображен будильник, и когда правоверные евреи возмущаются таким святотатством, хозяин пункта едко интересуется: “А что вы посоветуете намалевать?”

Все сдержанно посмеялись… Затем Фима-ядерщик миролюбиво заметил, что учет оперируемых младенцев мужского пола будет налажен самым строжайшим образом и не всякого допустят к агрегату.

— Значит, пятый пункт все-таки будет… — кротко заметил Борис. — Нет, Ефим Маркович, не зря вас допустили к бомбе. Кстати, с особо доверенными служителями трудовой договор заключается? Артель этих кровопийцев — зарегистрирована? Партийные взносы платятся регулярно? Или в артели, страшно подумать, шабашники?

— Я же сказал: аппарат будет сам анализировать, без почтенных мужей!

— В этом, мне кажется, и заключается смысл вашего чудо-оружия, — мудро промолвил Боря. — Потому что среди почтенных и компетентных мужей обязательно найдется тот, кто более компетентен и который в некоторые дни по странному капризу меняет гражданский костюм на негражданский.

Тихо посмеялись над обескураженным ядерщиком… Затем Боря-билетер сделал жест, призывающий к молчанию и вниманию. Глаза его поднялись к потолку, в голосе запела глубокая печаль.

— Смерть дорогой тетушки потрясла, поверьте, мои юные мозги, хотя с момента кончины ее прошло уже полгода. Какая-то, простите, чепуховина лезет на ум. Анекдот глупейший, навеянный прозвучавшим словом “пепел”. Будто умер на заокеанской чужбине старый еврей, Мойша, и завещал он прах свой доставить жене Саре из Бердичева. Друг Мойши, Абрам то есть, не купил по бедности и скаредности урну для праха, ссыпал его в носовой платок и повез через моря-океаны. До дома Сары оставалось два квартала, и решил Абрам проверить сохранность драгоценного груза. Развернул платок — а тут ветер дунул и унес останки Мойши на мусорную свалку. Тогда Абрам набрал на той же свалке золы в платок, завязал его узелочком и — к Саре. Вручил ей сей прах, а сам воспитанно отошел в сторону, чтоб вдова была наедине со своим горем. Отошел — и слышит скорбный женский голос: “Вот и все, что осталось от моего дорогого Мойши: немножко пепла и немножко яичной скорлупы”.

Должного впечатления анекдот не произвел, смеха не последовало. Минуты две или три наследники, в креслах поерзав, убито молчали, переваривая не совсем понятные меланхолические слова хозяина квартиры. Затем они дружно, как по команде, достали последнее послание от тетушки Берты, где четкими буквами написано было: “В оставленном мною и нотариально заверенном завещании всем вам, моим племянникам, отписан письменный стол и содержимое его в равных долях…”

— А где это содержимое? — вопросил необузданный, невоспитанный Зяма-старьевщик, который не стал чемпионом мира потому, что подаренную ему шахматную доску продал соседскому мальчишке.

— Зачем торопиться? — возразил Борис Иванов. — Полгода прошло, а я никак не могу опомниться, смерть дорогой тетушки потрясла меня до основания, в голову лезет, как я уже упоминал, разная муть. В частности, припоминается почему-то статья 88 УК РСФСР. Цитирую по памяти: “Нарушение правил о валютных операциях, а также спекуляция валютными ценностями или ценными бумагами наказывается лишением свободы от трех до восьми лет с конфискацией валютных ценностей и ценных бумаг”. Добавлю, что последующие узаконения статью эту дополнили более строгими санкциями. Вплоть до расстрела.

— Не напугаешь! И не дождешься! — выпалил Зяма. — Показывай содержимое!

— Что ж, смотрите…

С этими словами Борис-билетер встал, выдвинул все ящики письменного стола, приглашая тем самым наследников полюбоваться тем, что в этих ящиках содержалось…

А там вразброс лежали веера старинной работы, связки писем, которые когда-то — по законам галантного жанра — были опрысканы парижскими духами, колоды игральных карт, огрызки свечей, гримировальные принадлежности, клочки каких-то бумаг, обитые сафьяном раскрытые коробочки, некогда хранившие в себе кольца и кулоны; там же валялись записные книжки, запонки, явно поломанные дамские часики, цепочки из металла желтого цвета, пересушенный букетик, толстый фолиант с вытисненными на нем буквами, имевшими какое-то отношение к древнееврейской грамоте; книгу сию трижды забирали, по семейному преданию, органы ВЧК—ГПУ—НКВД и столько же раз возвращали в надежде, что книга — ключ к какому-то шпионскому шифру… И еще какие-то медальончики, безделушечки, крохотные альбомчики, пилочки, ножички, футляры от губной помады и туши для ресниц, что не казалось необычным, ибо тетушка молодилась до глубокой старости и, по непроверенным слухам, раз в месяц таскалась к любовнику много моложе ее. Странно, что все дамские причиндалы хранились ею именно в письменном столе, а не в трюмо или в спальне, чему однако незамедлительно дал объяснение проживавший с ней племянник Борис-билетер.

— Она здесь ночевала и дневала, кабинет свой, уходя, закрывала на три ключа. Сюда я стал вхож только после ее смерти.

Брезгливо осмотрев содержимое, ценность которого оказалась ничтожной, гости вновь уселись в кресла. Правда, задержался у фолианта Фима. “Восемнадцатый век, — промолвил он, — переиздание, три экземпляра в Ленинке, а штук пятнадцать в Тель-Авиве”. Борис Иванов подтверждающе кивнул, задумчиво поглядывая на копию нотариально заверенного завещания.

— И это все? — с некоторой угрозой вопросил Григорий Сагайдачный, профессор из Одессы. — И ты для этого тащил нас к себе? А ты знаешь, как трудно достать билет до Москвы в курортный сезон?

— Хватит прибедняться! — подал голос Зяма-старьевщик. — Ты ведь только тогда оживаешь, когда чего-то нет в продаже, а если и есть, то обязательно с длинной очередью. Однако в самом деле, раз ничего больше нет, в чем я сомневаюсь, то не пора ли…

— Не пора, — вяло возразил Боря Иванов. — Некоторый ликбез необходим. Кроме статьи 88-й существуют, как я уже сказал, еще надправовые, так можно выразиться, акты. Указы Президиума Верховного Совета, а также разъяснения пленумов Верховного Суда СССР и РСФСР по практике применения как указов, так и упомянутой статьи. Вам, Григорий, и карты в руки, вы ведь ведете в родной Одессе уголовное право в тамошнем вузе…

— Ничего я не веду, “Волгу” разве во сне. Напомню, я торговый техникум кончал.

— Не знаю, что он кончал, — презрительно процедил Зяма. — Но меня-то он кончит, уж это точно, если не перестанет выпендриваться. Ты ж не под следствием!

— Пока, — уточнил профессор и дал развернутый анализ всех государственно-правовых и нормативных актов, касающихся статьи 88-й и сводящихся к тому, что “вышка обеспечена”. Из блестяще аргументированной речи его следовало, что уж лучше гражданину пройти мимо валяющейся на улице долларовой купюры, чем поднять ее, ибо последнее означало дознание, следствие, суд и конфискацию.

Речь была выслушана вполуха, ядерщик высказал желание взять на память о тетушке Берте древнюю книгу, поскольку за время лежания ее в столе шифр, за которым гоняются все разведки мира, устарел.

Борис-билетер молчал, продолжая размышлять о чем-то. Встрепенулся.

— Текст завещания вам известен. По нему как письменный стол, так и содержимое его делится на равные доли. Содержимое! Поэтому прошу вас всех осмотреть стол и убедиться, что кроме находящихся в ящиках предметов в нем ничего более нет.

Кто остался сидеть, кто поднялся и сел. Все глянули на часы.

— По рюмке коньяка не мешало бы… Да по домам. Нам эта рухлядь ни к чему, — сказал Григорий, выразив общее мнение. И поскольку никто из прибывших никогда ранее в Доме полярника не бывал, то все поднялись, желая осмотреть картины, висевшие в коридоре. Зяма, правда, оглядел стол со всех сторон, как бы про себя промолвив: “Рублей сто сорок дадут в комиссионке…”

— Минутку… — остановил всех Борис.

Он отодвинул кресло, в котором сидел, наклонился к ближней ножке стола, чуть-чуть повернул ее, затем просунул руку в верхний ящик слева, что-то сделал ею там, затем резко задвинул ящик — и вдруг из столешницы выползло некое продолжение ее в виде доски, на которой высились стянутые аптекарскими резинками пачки каких-то аккуратно нарезанных бумаг.

Впечатление было оглушительное. У всех, кроме Бориса, пресеклось дыхание. Мертвая тишина воцарилась в комнате, стал отчетливо слышен шум бульвара. Все зажмурились, будто из доски бил резкий ослепляющий свет…

Прошло несколько минут. Борис Иванов в обратном порядке повторил манипуляции — и доска вошла в углубление тайника.

— Итак, — сказал он, — подведем некоторые итоги. От тетушки Берты мы унаследовали некоторое количество бумажек неизвестного назначения… да, повторяю, неизвестного и, более того, непонятного назначения, на части которых изображен в овале длинноволосый мужчина, причем указана фамилия его — Франклин, латинскими буквами, без имени и отчества. Теми же латинскими буквами под овалом на других бумажках находится бородатый гражданин, указана фамилия — Грант. Как вы думаете, кто эти люди? И что это за бумажки?

— Тут и думать нечего! — фыркнул Зяма-старьевщик. — Это же…

На уста его наложил пятерню профессор Григорий, а затем другой рукой стиснул горло королю Нижних Мневников.

И тут же Фима-ядерщик внес важное разъяснение:

— “Франклин” — единица электрического заряда, равная 3,3356, помноженная на десять в минус десятой степени одного кулона. А “грант” — нечто вроде стипендии от благотворительных фондов на разные полезные исследования.

Вариант обсудили молча — и так же молча признали его неподходящим. Вернулись к тому, который едва не высказал Зяма. Но с существенными сокращениями.

— Франклин — это Бенджамин Франклин, иностранный член Петербургской академии наук, то есть почти русский ученый. Основал первую публичную библиотеку. Мыслитель века просвещения. Прославился своими трудами в области атмосферного электричества, изобретатель молниеотвода, или — в просторечии — громоотвода.

Последнее уточнение пришлось по сердцу, все зашевелились, заерзали, раздался еле слышный вздох облегчения. Кто-то, впрочем, заметил, что уж лучше бы Франклин был Вениамином, а не Бенджамином, тем более — почти русский. Сомнений прибавил Зяма, напомнив о том, что оный Франклин славен не только громоотводом, но и деятельностью на государственном поприще.

На него шикнули. Но черту под дискуссией подводить не стали. Потому что ждали слова Бориса.

— На унаследованных нами бумажках изображен, мне кажется, полярный исследователь Джон Франклин, родившийся в…

— …1786 году, — вспомнил Зяма-старьевщик, самый читающий человек среди племянников (карьеру свою он начинал сбором ненужных книг). — И героически погибший во льдах со своими спутниками в 1847 году. На острове Кинг-Уильям.

— Абсолютно верно! — Григорий Сагайдачный резво поднялся и заходил по кабинету, воодушевленно жестикулируя.— Как я мог забыть! Он же искал, исследуя арктическое побережье, Северо-Западный проход на кораблях “Эребус” и “Террор”. Смелый, бесстрашный человек!

— Он англичанин или американец? — вяло поинтересовался Борис.

— Англичанин. Но в то время разницы между тем и другим не было. Наконец, исследовал-то он — северное побережье Америки.

— Тогда все ясно, — кивнул Борис. — Мы на правильном пути. В 1847 году он погиб, и в столетие гибели его выпущены те памятные знаки, которые вы увидели несколько минут назад. Вот почему на всех бумажках цифра 100. И упоминание о побережье Америки, латынью: Соединенные Штаты Америки, Ю-ЭС-ЭЙ.

Раздались возгласы одобрения. Правда, Фима-ядерщик проявил некоторую неудовлетворенность, скромно заметив, что кроме числа 100, портрета и наименования страны, на бумажках много как бы посторонних цифр.

У Бориса нашлось и этому казусу объяснение.

— Народы всех стран чтили арктического исследователя, для чего в большом количестве и выпущены эти памятные знаки. Более того, ряд музеев и благотворительных обществ разыгрывали лотереи, потому и пометили знаки разными буквами и цифрами. Наконец, мы плохо осведомлены о деяниях славного полярника.

Слово это напомнило собравшимся наследникам название дома, в котором они увидели памятные знаки.

— Кстати, — осторожно подбирая слова, осведомился Григорий Сагайдачный, — как тетушке достались эти памятные знаки?

— Тут двух мнений быть не может, — веско произнес Фима-ядерщик и сделал паузу. Все смотрели на него во все глаза и с великим уважением. — Ее первый и единственный муж, тоже полярный исследователь, мог найти эти знаки там, на Севере. В айсберге каком-нибудь.

— Послушайте вы, Рабинович или как вас там! — пылко возразил Зяма. — Никто не требует с вас знания иврита или идиша, не говоря уж о… Но родной русский вы обязаны знать! И употребление предлогов тоже! Поэтому правильнее говорить: “У Айзберга” или “У Айзенберга”!

На нетактичного старьевщика набросился Григорий из Одессы. Завязавшуюся перепалку прервал Борис на правах не только хозяина дома, но и человека, близко знавшего тетушку Берту.

— Хочу напомнить: на лицевой стороне этих знаков портрет как полярника Франклина, так и некоего Гранта. А он, мне кажется, — Борис-билетер усмехнулся, — личность незаурядная, хотя и менее чтимая, поскольку рядом с ним число 50. А не тот ли это капитан Грант, детям которого посвящен знаменитый роман Жюля Верна?

Все погрузились в раздумья. Первым вышел из них Зяма, бесплатно получавший талоны на произведения классиков. Он уверенно предположил, что на знаках не может быть отпечатан литературный герой, тем более что в знаменитом романе капитан Грант описан так: “Высокий, крепко сложенный человек… черты его кроткого и вместе с тем отважного лица выражали…”

Что выражали — Зяма сказать не успел, потому что важное дополнение внес Борис.

— Это скорее всего Джеймс Огастес Грант, английский путешественник, умерший в 1852 году. Только у него может быть кроткое и вместе с тем отважное лицо, которое все вы сумели оценить… Видимо, пятидесятилетие со дня смерти его и было отмечено выпуском памятных знаков.

Вновь некоторые сомнения выразил Зяма.

— Не следует исключать и другой вариант: Грант — это советский латышский писатель, настоящее имя его Екабсонс, вот в честь его…

— Ты свои одесские шуточки брось! — возмутился профессор из Одессы. — Будут тебе в честь какого-то латыша выпускать коллекционные крупногабаритные марки! Да он и жив еще, этот твой латышский еврей Екабсонс! А живых у нас не любят!

Короткий диспут завершился тем, что кандидатура латыша была отклонена решительно, несмотря на то, что тот — член КПСС (национальность решено было не принимать во внимание, поскольку в исторической общности, называемой советским народом, все равны — и латыши, и эвенки, и евреи, и русские). Одновременно Григорию Сагайдачному сделали внушение: негоже заострять ситуацию, а то можно напомнить, что профессор вовсе не Сагайдачный и вообще не Григорий, а…

Профессор тут же извинился, а затем изменил тему, поставив вопрос о том, что изображено на обратной стороне памятного знака, посвященного смелому полярному исследователю Гранту.

Ответ дался не сразу, все долго размышляли, строя догадки, пока Борис-билетер не глянул на часы и не произнес:

— Величественное здание, что на обратной стороне знака, это, безо всякого сомнения, Музей Арктики. Да, Музей Арктики.

Молчание выразило согласие с такой трактовкой… Затем профессор дал вздохом понять, что кое-что его тревожит.

— Меня, — промолвил он, — смущает изображенное за спиной Франклина здание… Никак церковь?

— Ошибаетесь, профессор, — решил блеснуть эрудицией Фима-ядерщик. — Музей. Атеизма. Как Казанский собор в Ленинграде.

Облегченный вздох последовал немедленно… Воодушевленный профессор предложил выпить и первым поднял тост (коньяк стоял на краю стола) за мужество первопроходцев.

— На жалких суденышках входили они в толщу льдов, круша торосы. Этим отважным людям, то есть Джону Франклину и Джеймсу Огастесу Гранту, далеко, конечно, до покорителей целины, по зову партии и правительства вступивших в неравный бой со стихией непаханой степи. Да, им далеко до них, но тем не менее — честь и хвала смелым и отважным, прапрадедам тех, кто был некогда нашим союзником в битве с фашизмом и оказал кое-какую помощь в смертельной схватке нашего народа с фашизмом.

— Уважаемый коллега, — почтительно заметил Фима, — разделяя вашу точку зрения, хочу все-таки внести небольшое уточнение. Как мне кажется, следует говорить не “кое-какую помощь”, а — “кое-какую незначительную помощь”!

Предложение было принято без голосования… Борис-билетер слушал с кислой улыбкой. Мановением руки он предложил Фиме закончить речь, и тот высказал предположение, что Франклин, Грант и его сотоварищи руководствовались в плавании по северным льдам некоторыми идеями Ломоносова.

— Дорогой коллега! — поднялся Григорий Сагайдачный, — выражая полное удовлетворение, целиком и полностью согласный с вами, я тем не менее…

Он мог бы говорить дольше, но Зяма нетерпеливо напомнил, глянув на стол:

— Время, время, а время, сами понимаете…

Наступило долгое молчание, все чего-то ждали, уставясь на хозяина. А тот рассматривал коньячную рюмку, вертя ее в пальцах. Все понимали, что наступает решающая стадия.

Фима откашлялся, волнение, видимо, стянуло его горло.

— Я, как вы знаете, живу в отрыве от цивилизации, в закрытом городе, до нас газеты часто не доходят… Хочется узнать, сколько за памятный знак в честь Франклина дадут таких же знаков в честь… эээ… сына одного инспектора учебных заведений города Симбирска?

И уставился на Бориса-билетера.

Тот пожал плечами.

— Смотря где. Официально в магазине для коллекционеров за сто единиц Франклина дадут восемьдесят знаков с сыном инспектора, не помню уж его фамилию. Но… — Билетер закурил. — Но в толкучке около магазина — за одного Франклина дадут десять уроженцев Симбирска, если не больше: он ведь очень популярен среди жителей земли, отдающих ему свою любовь за смелость в полярных льдах.

И Борис приступил к решающей стадии. Вновь произведены были манипуляции с потайными кнопками в письменном столе, выдвижной поднос предъявил наследникам найденные в айсберге сокровища. Всего на полминуты — и в волнении вставшие наследники сели. Вопрос “сколько на одного?” витал в воздухе, но так и не повис на языке кого-либо.

Борису-билетеру надоело ждать.

— Ну?

На роль вычислителя вызвался Зяма, но получил отвод — из-за его профессиональной склонности обсчитывать население и подменять цельную, пригодную к сдаче посуду на битую.

Пошевелив тонкими губами, заговорил Фима.

— На каждого приходится следующее: дата рождения тетушки Берты, возведенная в квадрат, затем деленная на корень кубический из числа “пи” и помноженная на подинтегральное…

Профессор Сагайдачный в изнеможении поднялся.

— Фима! Ты не на партсобрании. Говори прямо.

На клочке бумаги Фима вывел цифры, с которыми остальные согласились. После чего содержимое стола разделилось на четыре доли. Фима с омерзением швырнул пачки в свой портфель, туда же полетела и древнееврейская книга. Зяма и Григорий сунули знаки за пазуху, туже затянув брючные ремни. Борис свою долю отправил в дальний ящик стола.

— По тому, как лежали пачки памятных знаков и в какой уплотненности, вы могли убедиться: ничего более того, что есть, нет. В глазах некоторых я читаю вопрос: а не находил ли во льдах Арктики полярный исследователь, то есть супруг нашей дорогой тетушки Берты, памятные знаки с изображением личностей, которые неразрывно связаны с историей многих западных государств? Отвечаю: нет! Супруг тетушки Берты был наичестнейшим человеком, и все помыслы его были направлены на освоение Северного морского пути, по которому грузы доставляются из Мурманска и Архангельска в порты Дудинка, Владивосток и прочие…

Не лишенную пылкости речь выслушали с полным вниманием. Вопрос казался исчерпанным, однако неугомонный Зяма расширил тему, спросив, не заходил ли на заправку топливом и едой корабль полярника в порты Англии, не хранятся ли где-либо в квартире памятные знаки о посещении этих портов; высокообразованный полярник мог чтить память как королевы Великобритании, так и лучших сынов страны Альбиона — Шекспира или Диккенса, к примеру. Да и порты Норвегии мог удостоить посещением уважаемый полярник, а уж там взять на память знаки с изображением математика Абеля или драматурга Ибсена…

— Упомянутый вами полярник по бедности и бережливости стеснялся заправляться топливом в иностранных портах, полностью ориентируясь на советское Заполярье… Или у кого-либо из вас есть сомнения в патриотизме полярника и его полном неумении транжирить государственные средства на личные нужды? Тогда прошу обыскать всю квартиру. И не ссылайтесь на неумение искать и копать. Вы, Григорий, одно время работали в угро, а москвич Зиновий до сих пор штатный понятой в райотделе милиции и знает не только, как искать, но и что подбрасывать. Что касается вас, Ефим Маркович, то…

— Я попрошу!.. — с гневом воскликнул Фима, но продолжать не стал, потому что Боря дал знаком понять: все, я понял, умолкаю…

Воцарилось молчание. Затем Борис Иванов мягко попросил:

— Чтоб уж ваша совесть и моя тоже не пробуждалась темными ночами, прошу написать мне расписку. Примерно такого содержания: я, такой-то, при розыгрыше лотереи и викторины в честь освоения Арктики получил памятные знаки, чем доволен и к организаторам лотереи претензий не имею. Дата, подпись. Вот бумага, авторучка должна быть у каждого.

Расписки были дружно начертаны — кто на коленях разложил бумагу, кто примостился к столу.

Зяме почему-то понадобилось больше листов, авторучка его (35 копеек штука, ученическая) что-то выводила и выводила. Фима осторожно поинтересовался, что такое строчит Зяма, и ответ того поразил всех.

— Заявление. В милицию. Нашел вот на улице какие-то фантики подозрительные и прошу взять их у меня.

Дружный рев негодования прервался через минуту: до всех ревущих дошла гениальная придумка Зямы-старьевщика, а тот внес еще и рацпредложение:

— В три адреса пишу, в те отделения милиции, что по пути к дому. Если где прихватят, то — пожалуйста, вот написал уже…

Наконец Боря опомнился и едко спросил:

— А не проще ли такси вызвать — и прямо к дому?

— А где я возьму денег на такси? Просить у вас я не намерен.

Выпили на посошок по чашке кофе. Борис мудро посматривал на сородичей.

— Кстати, не приходило ли вам в голову, что я потратился на дополнительную сигнализацию квартиры? Ведь сохранение наследства требовало финансовых жертв.

Доводы его были опровергнуты Зямой.

— Немыслимая наглость! Хранил какие-то фантики — и требует денег за это! Продашь стол — и все окупится. Тем более что в нем ничего не осталось. Если верить тебе, — едко заключил он. — Но так уж и быть: накопится у кого много барахла или после Нового года бутылок — приезжайте ко мне, не пожалеете. Даже из-под импортных напитков приму.

— Тогда у меня к вам просьба… — Борис Иванов поднял палец, призывая всех внимательно слушать. — Такая просьба. К каждому. Вы, Зиновий Мордухаевич, пристроите моего человека на базу, куда свозят макулатуру со всех приемных пунктов. Не скрою, для чего: наши неугомонные советские дети тащат на приемные пункты ценнейшие книги, разобраться в них и поможет мой человек.

Удар Зямы себя по лбу означал: какой же я дурак, что не догадался раньше!

— Будет сделано, — согласился он, покривившись.

— А вы, Григорий Васильевич, в состоянии, мне кажется, другого моего человека устроить матросом, на большее я не рассчитываю… Китобойная флотилия “Слава” входит в компетенцию вашу, не правда ли? Она ведь базируется в вашем родном городе.

Григорий Сагайдачный, после недолгого раздумья, согласился. А Фима-ядерщик бурно запротестовал:

— Нет, нет и нет! Ко мне с подобной просьбой и не обращайтесь! Вы что, с ума сошли? У нас на одного сотрудника приходится два особиста. Я никого к себе устраивать не буду!

— Именно об этом я и прошу. То есть к вам обратится человек, который даже торговую палатку на рынке не потянет из-за идейно-политической и моральной недостаточности. Вот ему вы и откажете, громко обвинив его черт знает в чем… Ну хотя бы в том, что он — еврей. Договорились?

Борис проводил гостей к двери. На прощание пожелал успехов, не советовал часто рассматривать памятные знаки. И прибавил:

— Мой дом для вас всегда открыт, но лучше будет, если я вас больше не увижу. Никогда. Тем более — на очной ставке.

Отдернув шторы, смотрел он, как из подъезда выскальзывают племянники безвременно скончавшейся тети Берты. Пригубил коньяк и стал размышлять. А где ему упрятать свою долю памятных знаков? Самому себе написать расписку? Глупо. Тем более что… хоть и маловероятен обыск, но кто-нибудь да донесет на него.