Фальшивая Венера [Майкл Грубер] (fb2) читать онлайн

- Фальшивая Венера (пер. Сергей Михайлович Саксин) (и.с. Книга-загадка, книга-бестселлер-1) 1.27 Мб, 346с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Майкл Грубер

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Майкл Грубер «Фальшивая венера»

Посвящается Э. В. Н.

Итак, начав с нечеткого образа,
Мы наконец подошли к тому, чтобы изучить
Лучезарную тьму в глубинах искусства:
Вечность, притягивающая нас, постоянна,
Как этот проницательный сексуальный взгляд,
И искусство сияет в исходящем от него свете.
Что падает, прямой и отраженный, на обитателей
Нашего воображения и наших постелей.
Роберт Конквест. Венера Рокеби

~ ~ ~

— Бьюсь об заклад, — объявил Санчо, — что вскорости не останется ни одной харчевни, гостиницы, постоялого двора или же цирюльни, где не будет картин с изображением наших подвигов. Только я бы хотел, чтобы их нарисовал художник получше этого.

— Твоя правда, Санчо, — согласился Дон Кихот, — этот художник вроде Орбанехи, живописца из Убеды, который, когда его спрашивали, что он пишет, отвечал: «Что выйдет». Если, например, он рисовал петуха, то непременно подписывал: «Это петух», чтобы не подумали, что это лисица.

М. Сервантес. Дон Кихот.[1]
Уилмот как-то показал мне эти строки, когда мы учились в колледже; он вывел их своим небрежно-изящным каллиграфическим почерком и повесил на стене комнаты в общежитии. Уилмот говорил, что, на его взгляд, это лучший комментарий к тому искусству, которое в Нью-Йорке выставляли напоказ в восьмидесятых годах. Он таскал меня на всевозможные выставки и, прохаживаясь среди пестрой, оживленно болтающей толпы, бормотал так, чтобы всем было слышно: «Это петух». Он уже тогда был той еще язвой, этот Уилмот, и меня по большому счету нисколько не удивило, что он плохо кончил. Я до сих пор не могу со всей определенностью решить, то ли его рассказ просто любопытен, то ли действительно фантастичен. Я бы сказал, что Уилмот был самым далеким от фантастики человеком, насколько это только возможно: сдержанным, серьезным, совершенно приземленным. Разумеется, про художников говорят всякое — мы считаем Ван Гога и Модильяни пылкими безумцами, — но не надо забывать нудного старину Матисса и, конечно же, самого Веласкеса, чиновника на государственной службе, карьериста. И что касается Уилмота, то он всегда, еще в университете, находился в этой части спектра.

Я гадаю, неужели все это началось еще тогда? Неужели уже тогда были заложены основы зависти, честолюбия и измены? Да, по-моему, все это началось тогда, а то и раньше. Кто-то сказал, что жизнь — это университет, в котором все учишься и учишься, и действительно кажется, что великие мира сего — это все те же знакомые лица, которые видел в аудиториях: тот противный тип с четвертого курса теперь стал противным типом в Белом доме или где-нибудь еще. Тогда нас было четверо, сведенных вместе волею случая, а также нашим общим отвращением к жизни в студенческом городке Колумбийского университета. Формально Колумбия относится к престижной «Лиге плюща»,[2] однако она не идет ни в какое сравнение с Гарвардским, Йельским или Принстонским университетами и к тому же обладает еще одним существенным недостатком — тем, что расположена в Нью-Йорке. Все это приводит к тому, что к старшим курсам студенты становятся большими циниками, чем где бы то ни было: они платят за учебу бешеные деньги, а с таким же успехом могли бы учиться в каком-нибудь муниципальном колледже. Вот и мы были законченными циниками, но при этом прикрывались тончайшим налетом искушенности, ибо разве не были мы при всем том ньюйоркцами, самым центром Вселенной?

Мы обитали на пятом этаже здания, стоящего на пересечении Сто тринадцатой улицы и Амстердам-авеню, напротив огромной бесформенной туши недостроенного собора Святого Иоанна Чудотворца. Я жил в одной комнате с неким Марком Слотски, а другую комнату на этом этаже занимали Уилмот и его сосед, замкнутый, бледный студент-медик с выпускного курса, чье имя я начисто забыл и вспомнил, только когда мне его назвали снова. Если не считать медика, мы втроем дружили так, как дружат студенты: крепко, но лишь временно, поскольку мы прекрасно сознавали, что университет — это не настоящая жизнь. Вероятно, это было довольно необычно для того периода — то были последние дни великого патриархата, и в воздухе все еще витало представление о том, что университет оставляет печать на всю жизнь, что тот, кто в нем учился, до конца дней своих будет «выпускником Колумбии». Однако мы в это уже не верили, что сблизило нас друг с другом, ибо трудно было представить себе трех более несхожих молодых оболтусов.

Родители Слотски приехали только на выпуск, и у меня сложилось впечатление, что, если бы было можно, он вообще начисто порвал бы с ними всякую связь. В свое время семья перебралась в Америку, спасаясь от Гитлера; родители до сих пор говорили с сильным акцентом, одевались до смешного вычурно, вели себя очень шумно и вульгарно. Мистер Слотски сколотил неплохое состояние, торгуя прохладительными напитками; приехав в университет, он громогласно интересовался, какое именно учебное имущество приобретено на его деньги. На мой взгляд, родители Слотски даже не подозревали о том, что их сын, гордость семьи, старается держаться от них как можно дальше и, более того, мечтает, чтобы его по одежде, речи и поведению принимали еще за одного отпрыска Чарлза П. Уилмота-старшего.

Имя Ч. П. Уилмот (как он всегда подписывал свои работы толстыми черными завитушками) теперь известно далеко не так широко, как было известно тогда, однако какое-то время он считался естественным наследником трона, который занимал Норман Рокуэлл.[3] Уилмот-старший сделал себе имя во время войны как художник-баталист. В пятидесятые годы массовые журналы раструбили по всей стране славу о нем как о живописце, изображающем американский образ жизни, и к моменту нашего окончания университета еще никто не мог предположить, что в грядущие десятилетия его профессия, приносившая неплохой заработок, полностью сойдет на нет. Чарлз Уилмот был богат, знаменит и доволен своей судьбой.

Следует добавить, что я к моменту выпуска из университета давно уже был круглым сиротой. Мои родители погибли в автомобильной катастрофе, когда мне было восемь лет, и я, их единственный ребенок, воспитывался у добросовестных, но равнодушных дяди и тети, поэтому всегда присматривал себе подходящих кандидатов в отцы. И вот во время выпускной церемонии я поймал себя на том, что смотрю на Уилмота-старшего с сыновней тоской. По такому торжественному случаю он надел удобный кремовый двубортный костюм с шейным платком и панамой, и мне отчаянно хотелось положить его в сумку и забрать домой. Помню, к нему подошел декан, и Уилмот, пожимая ему руку, рассказал смешной анекдот о том, как он писал портреты президента университета и президента Соединенных Штатов. Он обладал востребованным умением изображать на портретах сильных мира сего благородство духа, которое далеко не всегда можно было заметить в их словах и деяниях.

После того как торжественная часть была закончена, великий человек повез нас троих и наших родителей в «Зеленую таверну», заведение, в котором я прежде никогда не бывал. Оно показалось мне тогда эталоном изящества, хотя вовсе таковым не было. Уилмот занял место во главе стола рядом со своим сыном, а меня отправили в противоположный конец вместе с семейством Слотски.

Естественно, за обедом я узнал много интересного о производстве газированных напитков, а также о том, что Марк любил есть в детстве. Однако в основном мне этот день запомнился тем (на самом деле поразительно, что я вообще что-то о нем помню, потому что шампанское лилось рекой), как звучал голос Уилмота-старшего, остроумно и мелодично поднимаясь над гомоном голосов и звоном посуды, как весело все мы хохотали, и тем, как Чаз смотрел на своего отца и у него на лице, освещенном случайной полоской солнечного света, проникающего из соседнего парка, была написана смесь бесконечного почитания и ненависти.

А может быть, я додумал все это сам на основе того, что узнал впоследствии, как это нередко происходит с нами. Или со мной. И все же нет никаких сомнений в достоверности всего того, что я сейчас собираюсь рассказать, а это непосредственно касается достоверности невероятной, жуткой истории Чаза Уилмота. Он был одним из тех, кто, взглянув на профессию своего отца и придя к заключению, что это дело стоящее, решительно настроился сравняться с достижениями старика и даже их превзойти. Одним словом, Чаз был художником, и довольно неплохим.

Я познакомился с ним на втором курсе, когда заселялся в съемную квартиру. Я боролся с огромным чемоданом и набитой доверху картонной коробкой на грязной мраморной лестнице, а Чаз как раз спускался по ней. Не сказав ни слова, он помог мне занести вещи, а затем пригласил к себе выпить, причем не пива, как я предполагал, а «Гибсона»,[4] приготовленного в хромированном шейкере и разлитого по запотевшим высоким стаканам. Я тогда впервые попробовал «Гибсон», и он ударил мне в голову. Это опьянение усугубилось появлением очаровательной девушки, которая разделась донага, чтобы Чаз ее рисовал. Для второкурсника я был достаточно искушен в подобных вопросах, но все же это явилось для меня новым откровением: «Гибсон» и обнаженные девушки средь бела Дня.

После того как натурщица ушла, Чаз показал мне свои работы. Его комната выходила окнами на улицу, и в течение нескольких часов освещение в ней было довольно приличным — именно поэтому он согласился занять меньшую из двух спален, хотя и был основным арендатором. Главное место в комнате занимал громадный профессиональный мольберт. Рядом с ним стояли расшатанный деревянный столик, перепачканный красками, убогий письменный стол, обшарпанный книжный шкаф, фанерный гардероб и роскошная антикварная кровать с бронзовыми спинками, привезенная из дома. Одна стена была увешана крючками, на которых болтались самые разнообразные предметы: чучело фазана, каска германского улана, великое множество ожерелий, браслетов и диадем, чучело бобра, человеческий скелет, мечи, кинжалы, разрозненные части доспехов, огромный кремневый пистолет и всевозможная одежда, отражающая последние полтысячелетия европейской моды с небольшими вкраплениями Востока. Как я вскоре выяснил, эта коллекция представляла собой не более чем излишки коллекции отца Чаза, который в своей студии в Ойстер-Бей собрал целый музей предметов, подходящих для рисования.

В комнате воняло масляными красками, джином и сигаретами. Чаз был заядлым курильщиком — только «Крейвен-А» в красной твердой пачке, — и на его длинных пальцах желтые следы никотина были видны даже под вездесущими пятнами краски. У меня до сих пор сохранился его небольшой автопортрет, который он нарисовал в том году. Я наблюдал за его работой, более того, был зачарован этим. Чаз всего несколько минут смотрел на свое отражение в пыльном зеркале, и вот уже готово: непокорная прядь черных волос, тяжело спадающая на широкий лоб, изящный прямой нос, острый подбородок и выразительные, большие светлые глаза. Услышав мой восхищенный возглас, Чаз вырвал лист из альбома и отдал мне.

Однако в тот первый день я нетвердой походкой приблизился к мольберту и впервые взглянул на работу Чаза: небольшой холст, на котором на светло-коричневом фоне была изображена обнаженная девушка. Не задумываясь, я ахнул и выпалил, что картина бесподобна.

— Дерьмо, — возразил Чаз. — О да, она живая и все такое, но мне пришлось здорово с ней повозиться. Писать маслом может каждый. Если что-нибудь не получается, достаточно просто закрасить это место, и кому какое дело, если слой краски получился в целый дюйм толщиной? Вся штука в том, чтобы ухватить жизнь, не слишком стараясь, так чтобы не было видно напряженной работы. Sprezzatura.[5]

Он произнес это слово с любовью, размеренно; я с умным видом кивнул, поскольку великая образовательная программа Колумбийского университета превратила нас обоих в маленьких человечков эпохи Возрождения и мы оба прочитали «Придворного» Кастильоне,[6] в котором категорически требовалось добиваться великолепных результатов, не демонстрируя при этом заметных усилий. Поэтому мы всё делали неторопливо, выдавали блестящие работы в самую последнюю минуту и презирали напряженные кропотливые занятия студентов медицинского факультета. Здесь я должен упомянуть о том, что эстетический тон в нашем маленьком сообществе задавал Чаз. Мы все трое дружили с искусством: разумеется, Чаз увлекался живописью, я в то время серьезно увлекался сценой (если честно, у меня было даже несколько ролей во второсортных театрах), ну а у Марка была видеокамера, и он снимал довольно скучные короткометражные фильмы. Оглядываясь назад, я вижу, что это было славное времечко: плохое вино, еще более гадкая марихуана, грампластинки с тяжелым роком и бесконечная череда долговязых девиц в обтягивающих черных лосинах, с жутко накрашенными глазами и с прямыми волосами до ягодиц.

Как это ни странно, именно Чаз навсегда отбил у меня всякую охоту к театру. Это случилось в самом начале четвертого курса. К нам пригласили профессора, настоящего бродвейского режиссера, помешанного на Беккете.[7] Мы поставили несколько его пьес, и в «Последней ленте магнитофона» я играл Краппа. Чаз сходил на все три спектакля, как мне кажется, не для того, чтобы меня поддержать, ибо в малом зале театра «Латем» неизменно был аншлаг, а потому, что его искренне увлекла мысль подробной записи всех событий человеческой жизни — к чему мы еще вернемся ниже. На вечеринке после последнего спектакля я, немного выпив, повздорил с одним из гостей, следствием чего стала вспышка насилия средней степени. Вызвали полицию, но Чаз вовремя вывел меня через кухню ресторана.

Вернувшись к себе, мы устроились у него в комнате и выпили еще, насколько я помню, водку прямо из бутылки. Я говорил и говорил до тех пор, пока не заметил, что Чаз смотрит на меня как-то странно, и тогда я его спросил, в чем дело. Он поинтересовался у меня, сознаю ли я, что до сих пор играю роль, говорю тем самым сварливым, раздражительным голосом, который выработал для Краппа. Я попытался обратить все в смех, однако в конце концов вынужден был признать, что это действительно так. Несмотря на алкогольный туман, меня прошибла холодная дрожь. И действительно, подобное происходило со мной постоянно. Я вживался в роль, а затем не мог с ней расстаться, и вот теперь это заметил посторонний. Однако я переменил тему и продолжал пить еще более усердно, пока не отрубился прямо в кресле в комнате Чаза.

Я проснулся на рассвете от резкого запаха скипидара. Чаз установил на мольберт большой холст размером футов пять на три.

— Сядь, я хочу написать твой портрет, — сказал он.

Я послушно сел; Чаз подправил мою позу и принялся за работу. Он писал мой портрет целый день, пока не начало темнеть, прерываясь только для того, чтобы сходить в туалет или перекусить доставленным на дом обедом.

Должен сказать, что, хотя я соскоблил с лица театральный грим, волосы у меня по-прежнему оставались в пудре и на мне был костюм Краппа: белая рубашка без воротника, мешковатые темные брюки и жилет с карманными часами на цепочке; кроме того, я для полноты образа отпустил трехдневную щетину. Кажется, когда Чаз наконец разрешил мне взглянуть на творение своих рук, я воскликнул: «Матерь божья!»

Я прослушал обязательный обзорный курс истории искусства, и у меня в памяти тотчас же всплыло подходящее имя.

— Господи, Чаз, это же самый настоящий Веласкес! — воскликнул я, испытывая странное смешение чувств: изумление и восхищение самой картиной и полный ужас, порожденный изображенным на ней лицом.

Это был Крапп, с выражением бессильного вожделения и злобы на лице, с огоньком зарождающегося безумия в глазах, а под этой маской был я, причем все то, что, как мне казалось, я успешно скрывал от окружающего мира, было выставлено напоказ. Это было все равно что портрет Дориана Грея наоборот; мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы посмотреть на картину и улыбнуться.

Заглянув мне через плечо, Чаз сказал:

— Да, неплохо. Наконец-то здесь чувствуется немного sprezzatura. И ты прав, я действительно могу писать под Веласкеса. Я могу писать под кого угодно, кроме себя самого.

С этими словами он схватил кисть и подписал портрет тем самым росчерком, которым подписывал все свои работы: «ЧУ» с отходящей вниз от «У» завитушкой, указывающей на то, что эту картину написал Уилмот-младший. Это полотно до сих пор хранится у меня, скатанное и засунутое в тубус, спрятанный на самой верхней полке в кладовке; я его никогда никому не показывал. Через пару дней после того как Чаз написал мой портрет, я пошел к своему куратору, отказался от курсов театрального мастерства и переключился на юриспруденцию.

Здесь мне следует немного рассказать о себе, хотя бы для того, чтобы должным образом оформить историю Чаза Уилмота. Фирма, которую я возглавляю, скрывается за тремя анонимными прописными буквами; мы специализируемся в страховании индустрии развлечений в самом широком смысле, от рок-концертов до кинотеатров, парков аттракционов и тому подобного. Можно сказать, я все-таки каким-то боком остался в шоу-бизнесе. У нас есть отделения в Лос-Анджелесе и Лондоне, и на протяжении почти двадцати лет мне постоянно приходится бывать в разъездах. В настоящее время моя личная жизнь в высшей степени непримечательная, при этом она в определенной смысле связана с бизнесом, поскольку я женился на агенте из бюро путешествий, с которой тесно общался по работе. Человек моего положения вынужден много времени посвящать разговорам по телефону с тем, кто заказывает авиабилеты, бронирует гостиницы и так далее. Я привязался к голосу по телефону, такому вежливому и участливому в любое время суток, такому невозмутимому и хладнокровному, несмотря на постоянные чрезвычайные ситуации, вечную спешку и тому подобное, с чем сопряжена жизнь человека, которому приходится много разъезжать. И мне нравился сам голос: Диана родом из Канады, и я постепенно привык к растянутым гласным и веселому «а?», которым она завершала свои фразы. Я поймал себя на том, что звоню ей поздно вечером, делая вид, будто мне пришлось спешно вносить коррективы в свой маршрут, а затем мы бросили притворяться. Наверное, наш брак можно назвать счастливым, хотя мы редко видимся друг с другом, в основном в отпуске. У нас двое детей, которые сейчас учатся в университете, и уютный дом в Стамфорде. Я не богат в том смысле, в каком это слово употребляется в наше заносчивое время, но моя компания процветает.

Мы с Чазом были довольно близки до последнего курса, но затем я перевелся на юридический факультет в Бостон, и мы потеряли друг друга из виду. На пятилетии выпуска мы с ним виделись минут пятнадцать, после чего Чаз сбежал вместе с моей подругой. Она была из театральной богемы, и у нее было замечательное имя — Шарлотта Ротшильд. Кажется, потом они с Чазом поженились, или жили вместе, или что-то там еще. Как я уже говорил, мы потеряли друг друга из виду.

С Марком мы поддерживали отношения. Он такой человек: держит связь со всеми бывшими выпускниками и бывает на всех наших встречах. После окончания университета Марк один год пробовал себя в качестве сценариста в Голливуде, но так ничего и не добился. Потом он уговорил родителей устроить его в одну художественную галерею в Сохо, и дела у него быстро пошли в гору, правда, только после того, как он сменил фамилию Слотски на Слейд. Я регулярно получаю приглашения на все выставки в галерее Марка Слейда, и время от времени мы с женой их посещаем.

О Чазе мы во время наших встреч почти не говорили, у меня сложилось впечатление, что он стал художником и добился определенного успеха. Марк любит говорить исключительно о себе, что, по правде сказать, весьма надоедает, к тому же меня никак нельзя назвать страстным поклонником искусства. У меня есть лишь одна оригинальная работа хоть сколько-нибудь признанного мастера — как это ни странно, картина кисти Ч. П. Уилмота-старшего. Это одно из полотен, написанных им во время войны. На нем изображен расчет зенитного орудия авианосца, участвующего в сражении за Окинаву. Орудие стреляет, но в воздухе прямо над ним зловещим насекомым завис горящий японский самолет. Он так близко, что можно разглядеть в кабине летчика-камикадзе с белой повязкой на голове. Артиллеристы бессильны что-либо сделать, через несколько мгновений все они погибнут, но самое интересное в этой картине то, что один из расчета, молодой парень, еще совсем мальчик, отвернулся от неумолимо надвигающейся смерти и смотрит на зрителя, раскинув руки, а на лице у него выражение прямо из Гойи — по крайней мере, насколько я помню из курса истории искусства.

На самом деле вся эта картина пропитана Гойей: современная версия его знаменитого «Расстрела третьего мая 1808 года», но только вместо безликих наполеоновских драгун — японский камикадзе. Флотское начальство не одобрило эту работу, как и журналы того времени, и картина осталась непроданной. Судя по всему, впоследствии Уилмот более внимательно следил за тем, чтобы угодить кому нужно. Картина провисела на стене спальни Чаза все время его учебы в колледже, и перед выпуском он отдал ее мне, небрежно, словно это был старый плакат какого-нибудь рок-кумира.

Так получилось, что я как раз вернулся в Нью-Йорк перед теми выходными, когда Марк устраивал торжественный прием в гостинице «Карлайл» в честь приобретения картины, получившей известность как «Венера Альбы». Я следил за историей ее открытия с необычным для себя интересом, в основном благодаря тому, что в деле был замешан Марк, но также из-за ее стоимости. Когда речь заходила о предполагаемой сумме, которая будет выложена за «Венеру» на аукционе, назывались сумасшедшие цифры — не меньше пары единиц («единица» — это термин из киноиндустрии, который мне очень нравится, он означает сто миллионов долларов). Такие большие деньги я нахожу интересными, каким бы ни было их происхождение, поэтому я решил остановиться в номере, зарезервированном нашей фирмой в гостинице «Омни», и сходить на прием.

Для торжественного вечера Марк снял один из танцевальных залов мезонина. Войдя в дверь, я сразу же заметил Чаза, и он, похоже, заметил меня в это же мгновение, — больше чем заметил, казалось, он высматривал меня. Шагнув навстречу, Чаз протянул руку.

— Рад, что ты смог прийти, — сказал он. — Марк предупредил, что пригласил тебя, но в твоей конторе ответили, что тебя нет в городе, а потом я позвонил еще раз и мне сказали, что ты будешь здесь.

— Да, Марк умеет праздновать на широкую ногу, — сказал я, подумав о том, как странно, что Чаз предпринял столько усилий, выясняя мое местонахождение: мы с ним уже давно не были лучшими друзьями.

Я окинул его придирчивым взглядом. Восково-бледное лицо с едва различимыми остатками загара, горящие глаза, окруженные сероватой, нездоровой кожей. Чаз то и дело поглядывал в сторону, поверх моего плеча, словно ища еще кого-то, другого гостя, возможно не такого желанного, как я. Впервые я видел его так одетым: на нем был прекрасный костюм того оттенка серого, какой используют только ведущие итальянские модельеры.

— Хороший костюм, — заметил я.

Чаз взглянул на лацканы своего пиджака.

— Да, я купил его в Венеции.

— Вот как? — сказал я. — Судя по всему, дела у тебя идут неплохо.

— Ага, дела у меня идут замечательно, — ответил Чаз тоном, начисто отметавшим дальнейшие расспросы, и тотчас же сменил тему. — Ты уже видел сам шедевр?

Он указал на плакаты с изображением картины, развешанные через равные промежутки на стенах танцевального зала: женщина, лежащая на боку с загадочной, удовлетворенной улыбкой на лице, рука закрывает промежность, ладонью не вниз, в традиционном стыдливом жесте, а вверх, словно предлагая самое сокровенное мужчине, чей образ смутно виднеется в зеркале в ногах ложа, — художнику Диего Веласкесу.

Я ответил, что еще не видел картину, поскольку в тот краткий промежуток времени, когда она была выставлена на всеобщее обозрение, меня не было в Нью-Йорке.

— Это подделка, — бросил Чаз, достаточно громко, чтобы это привлекло удивленные взгляды.

Разумеется, во время учебы в колледже мне приходилось видеть Чаза пьяным, однако теперь это было совсем другое. Я вдруг понял, что сейчас Чаз опасен в своем опьянении, хотя он и был добрейшим человеком. Под левым глазом у него нервно задергалась жилка.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Я имею в виду, что это не Веласкес. Эту картину написал я.

Кажется, я рассмеялся. Я был уверен, что Чаз шутит, пока не посмотрел ему в лицо.

— Ты ее написал, — сказал я, просто чтобы сказать хоть что-нибудь, и тут вспомнил, что в некоторых статьях говорилось о необычайно пристальном научном анализе, которому была подвергнута картина — Ну, в таком случае ты определенно обманул лучших экспертов. Насколько я понимаю, было подтверждено, что пигменты относятся к той эпохе. Характер мазков полностью соответствует тому, что наблюдается на работах, бесспорно принадлежащих кисти Веласкеса. И еще было что-то связанное с изотопами…

Чаз нетерпеливо пожал плечами.

— О господи, подделать можно все, что угодно. Абсолютно все. Но раз уж об этом зашла речь, я написал это полотно в тысяча шестьсот пятидесятом году, в Риме. Так что в кракелюрах[8] подлинная римская грязь семнадцатого века. Кстати, женщину зовут Леонора Фортунати. — Отвернувшись от плакатов, он посмотрел мне в лицо. — Ты принимаешь меня за сумасшедшего?

— Если честно, да. У тебя даже вид как у сумасшедшего. Но возможно, ты просто пьян.

— Я не настолько пьян. Ты считаешь меня сумасшедшим, потому что я сказал, что написал эту вещь в тысяча шестьсот пятидесятом году, а это невозможно. Скажи, который теперь час?

Взглянув на часы, я сказал:

— Без пяти десять.

Чаз рассмеялся как-то странно и сказал:

— Да, сейчас позже, чем кажется. Но знаешь, а что, если наше существование… прошу прощения, регистрация нашего существования в нашем сознании в каждое конкретное сейчас является весьма условным? Я не имею в виду память, этот увядший цветок. Я хочу сказать, что, быть может, сознание, самоощущение нахождения в каком-то конкретном месте, способно перемещаться — его можно заставить перемещаться, и не только во времени. Быть может, где-то на небесах есть огромный супермаркет сознания, где парят самые разные мысли — только бери, и мы можем проникать в сознание других людей?

Судя по всему, от Чаза не укрылось выражение моего лица, потому что он усмехнулся и сказал:

— Совсем спятил. Может быть. Слушай, нам нужно поговорить. Ты задержишься в Нью-Йорке?

— Да, только на одну ночь. Я остановился в «Омни».

— Я загляну к тебе завтра утром, перед тем как ты уедешь. Много времени я не отниму. А пока можешь послушать вот это.

Чаз достал из внутреннего кармана коробку с компакт-диском и протянул мне.

— Что это?

— Моя жизнь. Эта картина. Помнишь Краппа?

Я сказал, что помню.

— Крапп был сумасшедшим, верно? Или я ошибаюсь?

— По-моему, автор оставил этот вопрос открытым. Но какое отношение имеет Крапп к твоей проблеме?

— Неоднозначное.

После чего Чаз издал отрывистый, резкий звук, который при других обстоятельствах можно было бы принять за смех, и пропустил пальцы сквозь волосы, все еще пышные, несмотря на возраст. Я вспомнил, что и у его отца была такая же шевелюра, хотя я не мог себе представить, что мистер Уилмот терзает свои волосы так, как это делал сейчас Чаз, словно пытаясь вырвать их с корнем. Я думал, это лишь образное выражение, но, похоже, ошибался.

— Замечательно, — сказал я. — Но ты не хочешь объяснить, почему отдаешь это мне?

Не могу описать взгляд Чаза. Полагаю, вам приходилось слышать о пропавших душах.

Он сказал:

— Я сделал это для тебя. Больше мне никто на ум не пришел. Ты мой самый старый друг.

— Чаз, а как же Марк? Разве ты не должен поделиться с ним…

— Нет, только не с Марком, — оборвал Чаз, и его лицо как-то поблекло.

Мне показалось, он сейчас расплачется.

— В таком случае я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

Однако у меня уже появились кое-какие догадки, и я ощутил в груди неприятную пустоту. У нас в семье, слава богу, ни у кого нет душевных болезней. Мои дети без каких-либо проблем прошли через переходный возраст, и в моей области деятельности безумные маньяки, если не брать в расчет тех, кто снимает кино, встречаются крайне редко. Поэтому я поймал себя на том, что совершенно растерялся в присутствии человека, у которого, как я сейчас понимал, случился приступ паранойи.

Вероятно, Чаз прочитал мои мысли, потому что он потрепал меня по плечу и улыбнулся — призрак старого Чаза, показавшийся на миг.

— Нет, возможно, я сумасшедший, но сумасшедший не в том смысле, в каком ты подумал. За мной действительно охотятся. Слушай, сейчас мне нужно отсюда уйти. Прослушай то, что я тебе передал, и мы поговорим обо всем утром.

Чаз протянул мне руку как совершенно нормальный человек, мы попрощались, и он скрылся в толпе.

Я вернулся в гостиницу, налил себе виски и вставил компакт-диск Чаза в свой портативный компьютер, размышляя: «Ну хорошо, в худшем случае это всего восемьдесят минут, и если это окажутся бредни сумасшедшего, я вовсе не обязан их слушать». Однако выяснилось, что это был не просто аудиодиск, а десяток с лишним сжатых аудиофайлов, с многими часами записанной речи. Итак, что мне делать? Я устал, мне хотелось спать, однако я также хотел выяснить, действительно ли у Чаза Уилмота съехала крыша.

И еще одно. Я вкратце обрисовал свою жизнь — абсолютно непримечательное существование, начисто лишенное острых углов. Наверное, мне захотелось вкусить чего-нибудь необычного, того, чем, на мой взгляд, является жизнь художника, от чего сам я в ужасе отказался давным-давно. Быть может, именно поэтому американцы боготворят знаменитостей, хотя лично я отношусь к этому крайне отрицательно и не желаю иметь с этим ничего общего — ну, может быть, лишь самую малость. Но вот мне самому представилась возможность заглянуть в замочную скважину, и я не смог устоять перед искушением. Выбрав самый первый файл, я нажал нужные кнопки, и из колонок полился голос Чаза Уилмота-младшего.

~ ~ ~

Спасибо за то, что слушаешь. Я прекрасно сознаю, что навязался со своим рассказом, но, когда я услышал о том, что Марк устраивает этот вечер и ты на него приглашен, я понял, что лучшего момента не придумать. Мне хотелось бы поговорить с тобой о многом, но все остальное подождет до нашей следующей встречи. Жаль, что ты не видел саму картину: все эти плакаты — дерьмо собачье, как и любая репродукция, но, полагаю, ты читал о том, как она была обнаружена и все такое. Все это ложь — или может быть ложью. Оказывается, действительность гораздо более гибкая, чем я предполагал. Так или иначе, позволь сначала подготовить нужные декорации.

Ты когда-нибудь в старые времена баловался экстези? Да, сейчас я вспоминаю, что сам угостил тебя первой дозой — настоящей «кислотой» багрового цвета, после чего мы целый день гуляли по Риверсайд-парку и разговаривали о чайках, гадая, каково быть чайкой. Помню, ты переслал свое сознание одной из них и парил над Гудзоном, а вторую, плохую часть этого путешествия мы провели у тебя в комнате. Это было на предпоследнем курсе, в самом начале весны. Я потом спросил, как тебе понравилось, и ты сказал, что не мог дождаться, когда все это закончится. Да-да.

Именно об этом я и говорю: получалось, ты сознавал, что накачался наркотиками, понимал, что у тебя галлюцинации, даже несмотря на то, что галлюцинации казались самой что ни на есть действительностью. Однажды — я тебе об этом не рассказывал? — я набрался экстези, и так получилось, что у меня в руке лежал треугольный гитарный медиатор из узорчатой пластмассы. Я полночи пялился на него, и эти маленькие коричневые завитки ожили и показали мне всю историю западного искусства: первые наскальные рисунки в пещере Ласко, изваяния Кикладской культуры, древних греков, а затем Джотто, Рафаэля, Караваджо, и так до самого Сезанна. И не только это: мне открылось будущее искусства, формы и образы, которым суждено пробиться сквозь безликие пустоши постмодернизма и создать новую эпоху в великом шествии человеческой созидательности.

И разумеется, после этого случая я только и думал о новом путешествии, поэтому в следующие выходные я приготовил все необходимое, зажал в руке медиатор и принял дозу побольше — и ничего. Хуже чем ничего, потому что медиатор остался тем, чем он и был, — дешевым куском пластмассы. Однако в комнате ощущалось чье-то зловещее присутствие, словно в углу затаился огромный черный пекарь Пиллсбери,[9] и оно смяло и раздавило меня, и насмехалось надо мной, потому что вся эта прошлая штуковина с медиатором была лишь уловкой, целью которой было заставить меня отправиться в новое путешествие, чтобы эта тварь смогла меня сожрать.

Помнишь Зубкоффа, моего бывшего соседа по комнате? Он учился на медицинском. Не выходил из своей комнаты и зубрил уроки. Мы прозвали его «Волшебным грибом», вспомнил? Он вдруг свалился на меня как снег на голову. Теперь Зубкофф ученый, занимается исследованиями. Я принимал участие в одном его эксперименте, посвященном тому, как наркотики влияют на творческий процесс.

Ты никогда не задумывался над тем, как работает головной мозг? Ну, скажем, откуда приходят мысли? Я имею в виду, откуда они приходят? Совершенно новые мысли, вроде теории относительности или использования перспективы в живописи. Или почему одни люди ну просто жутко творческие натуры, а другие за всю свою жизнь ничего не могут придумать? Ну да ладно, поскольку ты — это ты и, возможно, у тебя этот вопрос вообще никогда не возникал.

Но меня он всегда зачаровывал, этот главный вопрос всех вопросов, и, помимо того, что мне отчаянно хотелось вернуться к медиатору, я еще хотел узнать, что будет дальше. Я имею в виду, с западным искусством. Я до сих пор не могу поверить, что все это в конечном счете свелось к тому ничтожеству, каким оно выглядит сейчас: к огромным гротескным статуям героев комиксов, к обоям и музыкальным автоматам, к маринованным трупам, к горам пакетов с грязным бельем в углу белой комнаты и подписью «Это петух». Конечно, ты можешь сказать: «Что ж, все проходит». В Европе на тысячу лет перестали отображать искусством жизнь, а затем начали снова. По всему миру сердцевиной литературы были стихотворные эпосы, а затем их перестали писать. Так может быть, то же самое происходит и с традиционной живописью, на холсте, масляными красками. И теперь у нас есть кино. Но потом ты вынужден задать вопрос: почему рынок произведений искусства такой огромный? Люди хотят покупать живопись, а доступен им лишь этот жуткий мусор. Должен быть какой-то способ, чтобы тебя не смыло безжалостным потоком новшеств, как метко выразился Кеннет Кларк.[10] И как всегда говорил мой отец.

Я имею в виду, что на самом деле тебе придется задаться вопросом, почему мы любим старых мастеров — потому, что они старые и редкие, то есть являются выгодным вложением капитала, или же потому, что они дают нам что-то бесценное, непреходящее, вечное? И если второе, то почему мы не продолжаем заниматься тем же самым? Ну хорошо, сейчас все забыли, как рисовать, и все же…

Здесь нужно сделать отступление. Вернуться к Зубкоффу. Он позвонил мне. Сказал, что проводит на медицинском факультете Колумбийского университета одно исследование, щедро профинансированное правительством, Национальным институтом психического здоровья и кем-то еще. Целью этого исследования является изучение воздействия наркотиков на творческий процесс человека. В эксперименте принимают участие студенты — музыканты, художники, и Зубкофф решил привлечь также художников в годах, чтобы проверить, как это связано с возрастом. В общем, он вспомнил обо мне. Одним словом, халявная наркота. А такой товар никогда не залеживается.

Короче говоря, я согласился, и вот что мы имеем. Не сомневаюсь, ты сейчас ломаешь голову, почему после стольких лет старина Уилмот решил вывалить на меня все это. Потому что ты единственный, кто остался, единственный, кто меня знает и кому нет до меня особого дела, поэтому ты без раздумий высмеешь меня, если я спятил. Понимаю, что я говорю слишком резко, однако это так. И раз уж я начал откровенничать, должен сказать, что из всех тех, кого я знал, у тебя самая цепкая хватка за то, что в нашем мире называется действительностью. Ты начисто лишен воображения. И снова извини, что вывалил на тебя все это. Но мне до смерти нужно узнать, что ты думаешь.

Расстановка декораций — это очень интересная фаза, вроде как вся наша жизнь — театр: первое действие, второе действие, третье действие, занавес. Так что давай начнем сначала: мне двадцать один год, я только что окончил колледж. Тебе никогда не приходило в голову, каким образом мне удалось окончить учебу? Как я мог, выбрав специальностью искусство, завалить три профилирующих предмета? Этот самый вопрос мне задал мой куратор. Что ж, от репродукций меня тошнит, я не могу на них смотреть, и я не могу писать о картинах — слова кажутся издевательством. Мне потребовалось три года, чтобы научиться притворяться, и если бы не Слотски, я бы завалил и остальные предметы. А Слотски настоящий гений писать рефераты по искусству: если бы в музеях вместо картин вывешивали рефераты по искусству объемом в тысячу двести слов, Слотски был бы одним из величайших мастеров нашего поколения.

Я вернулся домой в Ойстер-Бей — дом, милый дом, — и стал думать только о том, как выбраться оттуда, прежде чем я покончу с собой или убью его. Своего папашу. Кажется, я никогда тебе об этом не говорил, но у моего отца была одна маленькая проблема.

Он снова приставал к Кенде, нашей служанке, хотя та была самая настоящая уродина. Ну как он только мог? Наверное, отец просто перестал видеть женщин такими, какие они на самом деле. Все было гораздо хуже, пока мама не стала нанимать служанок сама, хотя ей уже было все равно, но служанки менялись у нас одна за другой, а маме, естественно, к этому времени уже нелегко было обходиться без служанки, она с большим трудом обслуживала себя сама.

Я помню, как однажды летом ты пригласил меня погостить у твоей тетки. Наверное, ты никак не мог понять, почему я не ответил тебе тем же. Ну, одна причина — это папашина проблема; быть может, при гостях он бы вел себя пристойно (на людях всегда надо соблюдать внешние приличия), но я не хотел рисковать. Другая причина: на всех до единой стенах нашего долбаного дома висят портреты моей матери в обнаженном виде. Однако наблюдается любопытный переход от прерафаэлитской сильфиды (мой любимый портрет матери, если можно так сказать; ей на нем где-то на пару лет больше, чем мне сейчас: обнаженная, волосы до плеч, стоит, прислонившись к стене, и смотрит на всех нас — ну разве я не красавица?) к классической Венере, далее к версии Тициана и, наконец, к Рубенсу, после чего отец перестал писать ее портреты, а может быть, мать перестала ему позировать. Не знаю, сколько она набрала к тому лету — четыреста или даже пятьсот фунтов. Я больше не мог на нее смотреть, но она поквиталась с отцом в саморазрушительном стиле Дориана Грея.

Так или иначе, можешь представить себе, как я слонялся по этому огромному гулкому дому, жалея о том, что у меня не хватило духа стать последователем какого-нибудь культа, такого, где наносят татуировку на лоб. В конце концов я решил, что никогда не стану играть отцу на руку, я даже не буду губить себя, как это сделала мать. Почему она от него не ушла? Этого я так и не смог понять. По крайней мере, свои деньги у нее были.

Ее отец оставил ей приличную сумму — он сколотил состояние на каких-то железнодорожных переключателях. На всей этой сложной электромеханической технике, которая направляет ток по нужным проводам и выдает в контактную сеть. Была такая штуковина под названием «контакт Петри», которая применялась также и в телефонных станциях. После войны Вестингауз выкупил у старика Петри весь его бизнес где-то миллионов за тридцать, что по тогдашним временам было серьезными деньгами. Дед умер, когда мне было лет семь, но бабушку свою я помню довольно хорошо.

Бабушка Петри была с характером. Красивая, глупая, она вечно беспокоилась по поводу того, какая у нее прическа. После смерти деда она жила с нами двенадцать лет, с каждым годом становясь все тупее, все больше озабоченная церковью и своим местом в грядущем мире. Маленькая драма в духе Диккенса на берегах Гудзона: пропитанное ароматом лаванды дыхание минувшего века. Папаша, естественно, подхалимничал, жутко лицемерил по поводу всего этого религиозного мусора, развлекал направо и налево жирных епископов, заботился о том, чтобы все мы росли с церковью — католические школы и все такое. Шарлотта, естественно, поступила в пансион Сердца Иисусова, а я отправился в Колумбийский университет — только потому, что старик сам там учился, — вместо какого-нибудь приличного художественного училища, куда бы я пошел учиться, если бы у меня был выбор. Бабушка меня недолюбливала. Ее любимицей была Шарлотта. Они часами просиживали, перебирая четки за молитвами или разглядывая ее толстые альбомы с фотографиями в кожаных переплетах. Я не раз спрашивал у Шарлотты, как она все это терпит, а она неизменно отвечала, что это благотворительность, что одинокой старой женщине требуется общество, и в конце концов я прекратил над ней издеваться и стал считать само собой разумеющимся, что моя сестра может быть двумя совершенно различными людьми: маленькой тихой монашкой-послушницей и сорвиголовой в шортах и футболке, которая играла со мной на берегу, вечно вся в песке, который оставляла за собой по всему дому.

Когда бабушка умерла, выяснилось, что все это лицемерие было впустую. Большую часть своего состояния она завещала церкви, выделив какие-то суммы мне (совсем маленькую), Шарлотте (побольше) и матери. Матери также достался дом. В своем завещании бабушка выразила надежду на то, что Шарлотта выполнит призвание свыше и посвятит свою жизнь религии.

Эта сцена отчетливо запечатлелась у меня в памяти: мы сидим за столом и слушаем, как нотариус читает завещание, все в черном, словно на дворе тысяча восемьсот восьмидесятый год. Когда дошел черед до этого пункта, я закатил глаза и толкнул в боксидящую рядом Шарлотту, ожидая, что она тоже ткнет меня локтем, но она повернулась и посмотрела на меня, и из ее глаз на меня глядел кто-то другой, так что у меня застыла кровь в жилах.

Наверное, вот почему отец так и не бросил мать, вот почему не завел себе настоящую любовницу во французском духе, с квартирой на Манхэттене, как ему наверняка хотелось. Помню, я смотрел на него в тот самый момент, когда до него дошло, что он не получит ни гроша, что он так или иначе навсегда повязан с нами. Отец побледнел, словно получил удар в солнечное сплетение. Странно, потому что в то время он сам зарабатывал довольно неплохо; он был на пике славы как некий второсортный Рокуэлл. Отец мог бы тогда уйти, но не сделал этого, а просто продолжал лапать служанок и местных женщин, официанток и кассирш.

Но когда-то давно он любил мать; нельзя так писать портрет женщины, если ее не любишь, — по крайней мере, я не могу. К тому же есть еще фотографии. Господи, какие же это фотографии! Отец и мать познакомились в последнее лето перед войной в Лиге изящных искусств — отец преподавал, мать училась (ей разрешили отдать последний год богеме, перед тем как стать серьезной и завести семью с добрым католиком), и, полагаю, отец сразил ее наповал своим талантом. Представляю восторг семейства Петри, когда мать притащила его домой — язычника, без денег, без прошлого. Но мама, когда хотела этого, могла быть очень жесткой. К тому же она была дочерью своего отца, единственным ребенком, что, в общем-то, позор для порядочной католической семьи: только один ребенок, в чем дело? Естественно, отец обратился в новую веру и на какое-то время стал более истовым католиком, чем сам Папа; он мог очаровать кого угодно, он очаровал старика Петри, но вот бабушка, как выяснилось, перед его чарами устояла. Готов поспорить, она молила Бога, чтобы японская бомба разрешила все ее проблемы, однако отец вернулся домой живой и невредимый, они с матерью поженились и он стал знаменитым, а потом появилась Шарлотта, затем последовало несколько выкидышей и девочка, которая умерла от полиомиелита в возрасте двух лет, затем я, и на этом все кончилось.

Вот и вся печальная история — по крайней мере, насколько мне удалось ее восстановить. На самом деле никто не усаживал меня напротив, чтобы рассказать всю правду. Я слышал разные варианты. Кому верить? И что гораздо важнее: как этого избежать?

В конце концов я решил отправиться в Европу: в этом возрасте всегда привлекательна мысль исцелиться географией. Собственных средств мне не хватало, и я был уверен, что отец мне ничего не даст, хотя на себя он денег не жалел. Наверное, отец предполагал, что я останусь вместе с ним, тешил себя безумной мыслью, что мы откроем семейное дело, что-нибудь вроде Уайетов[11] или Бассано,[12] — маленькую мастерскую в этой пустыне, каковой является в культурном отношении Лонг-Айленд. Отец говорил о том, что я возьму на себя второстепенные портреты или, быть может, рекламу спиртного. Но, узнав о моих планах, он с готовностью за них ухватился. Вот что всегда так бесило меня в этом подонке: тебе кажется, он никогда не думал ни об одном человеческом существе, кроме себя, и вдруг совершенно неожиданно отмачивает такое. Отец сказал, что я могу пробыть в Европе столько времени, сколько пожелаю, что молодость бывает лишь раз в жизни, и попросил не забывать пользоваться презервативами.

Разумеется, сначала я спросил у матери, а та предложила спросить у отца. Я не мог поверить своим ушам, стоя у нее в комнате и пытаясь не задохнуться от вони дезинфицирующих средств и ее гниющих ног. Ее рот, перекошенный после инсульта, и глаза, прячущиеся в складках жира, сказали мне: спроси своего отца.

Чего я не стал делать. Нет, вместо этого я напился вдрызг, в одиночку прикончив полбутылки бурбона, и отрубился на полу ванной в луже блевотины — очаровательно! Там и нашел меня отец, вымыл меня и переодел. Что он хотел этим доказать? Что, в конце концов, любит меня больше матери, что именно он одержал победу в войне Уилмотов? Так или иначе, на следующее утро отец выписал мне чек на пять «кусков», и мы поговорили о том, что я должен посмотреть в Европе. Мы сидели у него в студии и говорили о музеях, о Лондоне, Париже, Мадриде, Риме, Флоренции — такое же путешествие мы вместе с отцом совершили, когда мне было девять лет. Тогда я впервые познакомился с европейскими собраниями живописи.

В тот первый раз вместе с отцом мы везде останавливались только в самых шикарных гостиницах — господи, как же он любил сорить деньгами в пору своего расцвета! — и все обходились со мной так мило, а я считал, это потому, что я замечательный ребенок. Так продолжалось до тех пор, пока Шарлотта не раскрыла мне глаза — жуткая стыдоба, хотя я ей в этом так никогда и не признался. Шарлотта терпеть не могла эту чванливую роскошь, и сейчас, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что именно тогда она начала посещать церкви и монастыри. Это Шарлотта настояла на том, чтобы мы отправились в Авилу[13] посмотреть Святую Терезу.


Когда я в двадцать один год отправился в Европу один, в Мадриде я отказался от шикарного «Рица» и поселился на третьем этаже однозвездочного albergo[14] на углу Калле-де-Амор-де-Диос и площади Святой Марии — Шарлотта наверняка одобрила бы этот выбор, и оттуда было всего минут десять пешком до музея Прадо. Я не был там с девяти лет, но, когда я снова пришел в музей, мне показалось, будто я выходил из него всего на несколько минут: все картины висели на тех же местах. Однако мой взгляд был безнадежно испорчен курсом истории искусства, и я понимал, что мне больше не удастся вновь испытать такой же оглушительный взрыв чувств, как в тот раз, когда я впервые увидел все это, — впервые потому, что отец принципиально не держал дома никаких репродукций, никаких художественных альбомов, чтобы не испортить золотой взгляд юного Чаза. Отец провел меня в большой зал кружным путем, мимо скучных посредственностей конца семнадцатого и восемнадцатого веков, мимо аляповатых бурых картин, и вот шестнадцатый зал, а там «Сдача Бреды», первое большое полотно Веласкеса, которое я увидел. Мне хотелось до конца жизни стоять и любоваться тем голландским солдатом, небрежно смотрящим с холста, — ну как Веласкес только придумал это сделать! — и копьями, такими, какие они есть, просто идеальными, но отец не позволил мне задержаться. Он схватил меня за руку и потащил мимо знаменитых портретов и пророков в пустыне с чудесной черной птицей, зависшей в настоящем воздухе, в большой зал, центр культа. Мы вошли в двенадцатый зал, резко повернули направо и оказались перед «Фрейлинами».

Эдуард Мане назвал это полотно «школой живописи», а по мнению моего отца, в общем и целом это было лучшее, что кто-либо когда-либо писал маслом. Он мне сказал (и я в это охотно верю), что, впервые увидев «Фрейлин», я застыл перед картиной с разинутым ртом, прижав руки к щекам, словно подобие картины «Крик» Мунка.[15] Полотно поражало великолепием с первого взгляда, как Большой каньон или статуя Свободы и даже больше, потому что я слышал о нем всю свою жизнь, но не видел даже открытки с его изображением. И вот я стоял перед ним, отчаянно стараясь не опозорить себя слезами умиления, а отец говорил.

Считается, что у девятилетнего ребенка не может быть такой сильной реакции на картину, но, наверное, всему виной была моя врожденная одаренность. Помню ли я, о чем говорил отец? Быть может, в моем сознании все это оказалось скрыто под толстым слоем формального художественного критицизма, который мне вдалбливали в колледже. Кажется, особых исторических подробностей не было, только восхищение действующего художника работой гения. Отец предложил мне посмотреть на свет, проникающий в окно справа, на то, как в нем сияет крашеное дерево оконной рамы. «Вермер,[16] — сказал он, — прославился благодаря тому, как он изображал свет, сияющий на окрашенных поверхностях, и это было вершиной его творчества, а Веласкес просто добавил это как еще одну незначительную деталь».

И еще эта игра со зрительной реальностью, которая в западном искусстве появилась вновь только в середине девятнадцатого столетия. Более того, по словам отца, именно из этой картины Мане почерпнул искусство матовых тонов и четких очертаний, и вплоть до двадцатого века не было ничего похожего на это расплывчатое изображение женщины-карлицы, скорее принадлежащее де Коонингу[17] или Френсису Бэкону.[18]

И эта прекрасная обреченная девочка в центре, самая важная девочка во всем мире, с разрывающим сердце выражением гордости и страха на лице, и две фрейлины, одна великолепно вырисована, как и ее госпожа, другая ограничена четкими плоскостями, словно деревянная кукла, — Сезанн avant la lettre[19] (откуда? Он ведь не знал… Вот загадка), и шепчущая монашка, и застывшая в ожидании фигура в желтом в дверях на заднем плане (от нее веет ужасом! Но кто может сказать почему?), и второстепенные король и королева в пыльном зеркале — все движения, каждый жест на огромном полотне направляют взгляд к мужчине с усами в черном камзоле с рыцарским крестом, который стоит совершенно спокойно в центре внимания с палитрой и кистями. «Всем своим видом он говорит, что все это сделал он, — сказал мне отец. — Он говорит: „Это я вырвал одно мгновение из времени, показав, как видит наш мир Господь Бог; каждый миг является вечностью, и когда все эти карлики, собака, монашка, придворные, королевская семья и фрейлины превратятся в прах и будут преданы забвению, эта картина будет жить и жить, жить бесконечно, и я, Веласкес, ее сотворил“».


Я вспоминаю выражение его лица, когда он говорил это, и, наверное, тогда я думал, что он говорит о самом себе, ведь в девять лет я считал, что мой отец принадлежит к тому же классу, что и Веласкес, и является одним из величайших художников в мире. Нет, это не совсем так; наверное, после той поездки в Европу, увидев воочию работы великих мастеров, я даже в девять лет понял разницу, а отец, вероятно, это почувствовал. В течение следующего года он становился все более придирчивым, все более склочным, все более требовательным. Он был учитель, я был его ученик, и мне навсегда суждено было оставаться учеником. Однако на самом деле я лучше своего отца. Возможно, я превзошел его не настолько, насколько Веласкес превзошел своего собственного учителя Пачеко, но все же разница ощутима. Конечно, не было и речи о том, чтобы говорить об этом, даже признаваться самому себе. И мне очень хочется узнать, как с подобной ситуацией справился Веласкес. Правда, Пачеко был ему не отец, а только тесть, но все же…

Все это снова нахлынуло на меня, когда я стоял перед «Фрейлинами» во второй раз, и тогда я вдруг осознал, что именно этого всегда и жаждал от искусства — возможности стоять в стороне от всякой мелочности, от сплетен, любимчиков и маленьких подлостей.

И ты увидишь, мой друг, что я преуспел в этом, хотя и самым неожиданным образом. Но наверное, ты думаешь: «Эй, а разве не в этом заключается суть живописи? Зачем он вываливает на меня весь этот вздор о своей печальной жизни?» Потому что дело не только в живописи. Дело в том, имеет ли моя память какое-либо отношение к тому, что произошло в действительности. Это тебе придется решать самому, ну а все, что касается живописи, будет более или менее объяснено далее. Поэтому я буду щедро разбрасывать перед тобой свои воспоминания, словно орудуя лопаткой. Это противоречия? Что-то невозможное?

Будь добр, следи внимательно.


На следующий день в Прадо я познакомился с Сюзанной Нор.

Я никогда не знакомлюсь с девушками в музеях, я вообще не замечаю их, когда у меня голова заполнена искусством. Но вот она стояла, глядя на конный портрет Бальтасара Карлоса работы Веласкеса, и я не мог оторвать глаз от нее, от копны рыжевато-золотистых волос до самых ягодиц. Я дождался, когда мы останемся в зале одни, а затем начал как одержимый говорить о живописи, о невероятной технике, о краске настолько тонкой, что она «льется» и сквозь нее проступает плетение холста, о том, что вся картина написана одним махом, почти без исправлений (только посмотрите на задний план, черт побери, это же просто акварель!), о текстуре костюмов (он тычет кистью тут и там, а наш взгляд воспринимает это как золотое шитье), и посмотрите на лицо, это же, по сути, только набросок, но он обнажает всю психологию этого малыша, и так далее, и так далее. Я не мог остановиться, а она рассмеялась и сказала: «Вижу, вы хорошо разбираетесь в живописи». А я сказал: «Да, хорошо, я художник и хочу написать ваш портрет». Я чуть не сказал, что хочу написать ее обнаженной, но удержался.

Сюзанна была певицей, точнее, хотела ею стать. Она училась в Скидморе[20] и отправилась за границу, чтобы брать уроки в Парижской консерватории, а сегодня она села в поезд и приехала сюда на выходные. Я провел ее по музею, тараторя без умолку, словно сумасшедший. Мне казалось, как только я закрою рот, Сюзанна исчезнет. Мы пробыли там до самого закрытия, а затем отправились в один уютный бар на Калле-де-Сервантес, где пили вино и говорили, пока не стемнело и не пришла пора перекусить, потом мы поели и еще немного выпили. В баре мы засиделись, нас из него почти выставили, после чего я проводил Сюзанну до гостиницы, в которой она остановилась, очень респектабельной, на Пласа-Санта-Ана, и поцеловал ее в дверях, заработав недовольные взгляды со стороны двух национальных гвардейцев: целоваться в общественных местах запрещено, Франко это не нравится. Я подумал: «Этого не должно было произойти, я не готов к этому — к любви или к чему там еще. Сумасшествие».


Следующие два дня я провел с Сюзанной, все до последней минуты. Она говорила без остановки, жутко смешно, много шутила. Мы бродили по городу. Сюзанна вообразила, что мы попали на съемки фильма про войну, потому что вокруг было очень много солдат в немецких касках — мы будто бы прячемся от нацистов! — и все это начало казаться реальным, уж не знаю почему. Но на следующий день мы снова до самого закрытия просидели в том же баре, и, проводив Сюзанну в гостиницу, я снова поцеловал ее, но уже более страстно, а когда я, как болван, пожелал ей спокойной ночи, она схватила меня за пряжку ремня, втянула в холл и потащила вверх по лестнице.

И все произошло именно так, как в киношных сценах про страсть, когда актер стоя срывает с себя одежду, а актриса напрыгивает на него, насаживаясь на член (по крайней мере, мы должны так думать), а потом они падают на узкую кровать. Я всегда считал себя человеком хладнокровным, умеющим держать себя в руках, но это было нечто совершенно другое. Меня хватило всего минуты на две, и я начал было открывать рот, чтобы извиниться, но Сюзанна не желала останавливаться, она сказала мне, что делать, сама работая руками и ртом, при этом не переставая говорить, рассказывая мне о том, что она чувствует. Я еще никогда не слышал, чтобы девушка говорила о таких вещах; я не мог поверить своим ушам. Наверное, слово «ненасытная» тут не подходит. Не знаю, какое слово подходит, но мы занимались этим до тех пор, пока не свалились без сил, и если бы мы не заснули, то у кого-нибудь из нас точно пошла бы кровь из носа. И все это со смехом и хихиканьем. Помню, я подумал: «Все это слишком хорошо, тут обязательно должен быть какой-нибудь подвох, какое-нибудь наказание, которое незамедлительно последует».

Мы провели в кровати почти весь следующий день. Один раз я шатаясь сходил за едой и пивом, а когда наступил вечер, мы встали, как могли привели себя в порядок и крадучись пробрались в ванную комнату в конце коридора, где снова занялись этим в душе, под слабой струей воды. Мы вышли на улицу поздно, как истинные испанцы. Сюзанна знала клубы — все это было подпольно, адреса ей дали ее друзья-музыканты, — и там ребята играли «вживую». Никаких пластинок не было; рок-н-ролл был запрещен правительством, так что оставалось только ловить на коротких волнах радио американской армии, и ребята изобретали свои интерпретации, причудливое сочетание фламенко и Хендрикса[21] — невероятная музыка. А я захватил с собой альбом и рисовал как одержимый — портреты музыкантов и, разумеется, портреты Сюзанны, самозабвенно играющей на самодельной электрогитаре, — рисовал тушью, добавляя полутени с помощью слюны и вина, а потом выдирал листы и раздавал всем желающим, думая: «Ну вот, лучше не бывает, это и есть жизнь».

* * *
Когда Сюзанне пришло время возвращаться в Париж, я отправился с ней. Она сказала, что Мадрид всегда будет нашим, как в том кино, и вот теперь Париж тоже стал нашим. Должен сказать, я испытал огромное облегчение, оставив фашизм позади; мне уже начало надоедать постоянное ощущение того, что за каждым твоим шагом наблюдают. Национальные гвардейцы в блестящих шляпах смотрели на нас так, словно мы собирались устроить государственный переворот.

Мы остановились у Сюзанны, на улице Сен-Жак, недалеко от школы вокального искусства, в комнате на третьем этаже в доме без лифта, с грязной ванной в конце коридора. Сюзанна по утрам брала уроки в школе вокального искусства, а не в консерватории; впрочем, быть может, я просто перепутал. La vie boheme,[22] левый берег Сены, студенческое братство, все в черном, все высокого мнения о себе, курят, пьют и ширяются как сумасшедшие. Пока Сюзанна была в школе, я ходил по музеям и картинным галереям. Париж в то время был мертвым в отношении живописи: один политический мусор и подражание нью-йоркской школе.

Но я попал на одну выставку в Оранжери, там была представлена живопись Веймарской республики: Дикс, Грош[23] и другие, о ком я никогда не слышал, такие как Кристиан Шад[24] и Карл Хуббух. Несколько потрясающих работ, этот стиль назывался Neue Sachlichkeit, «новая вещественность». Эти ребята оказались на руинах поверженной Германии после Первой мировой войны, и повсюду царил абстрактный модернизм — Пикассо, Брак,[25] да и футуризм уже заявлял о себе, а эти ребята попытались спасти живопись как отображение действительности, и им это удалось, особенно Шаду: техника как у Кранаха,[26] поразительная глубина и структура и потрясающее проникновение. Эй, ублюдки, посмотрите на мир, который вы создали, вот как он выглядит. Помнится, я подумал: «А мы сейчас сможем сделать это? И сможет ли кто-нибудь это увидеть?» Вероятно, нет, а ведь мир не слишком-то изменился, разве что мы упрятали тех, кто был ранен на войне, за стены госпиталей, чтобы не нужно было на них смотреть, и богачи теперь не толстые, а худые. Но если повторить то же самое сейчас, всё скупит богатый сброд: «О, у вас есть Уилмот, очень мило, конечно, это не де Коонинг, но все равно неплохое вложение денег». Сейчас все слепы, если только речь не идет о том, чтобы посмотреть телевизор.


Я намеревался провести в Европе по крайней мере год, однако вернулся домой той же осенью и застал там весьма любопытные перемены. Маму отправили в клинику, у нее обострился диабет и начали сказываться последствия очередного инсульта. Наверное, это было к лучшему, поскольку у нее стали чернеть и отваливаться куски тела, а никому не хочется иметь такое у себя дома. Пришлось снять дверь в ее комнату и косяк тоже, но все равно маму выносили через балкон в сад. Молю бога о том, чтобы у нее к тому времени не осталось никаких мозгов. Мама очень любила этот сад.

Когда я вернулся, следы разрушений еще были видны, но отец, похоже, не собирался что-либо предпринимать по этому поводу. Шарли ушла из дома на следующий день после того, как забрали мать, поступила послушницей в какой-то монастырь в штате Миссури. Она решила стать миссионеркой и помогать самым бедным. Мне она ничего не написала, не оставила даже записки; я знал, что она поговаривает об этом, но никак не мог предположить, что она возьмет и уйдет из дома, улизнет тайком в мое отсутствие. Я говорил ей, когда она только начала всерьез об этом задумываться: «Шарли, тебе не обязательно делать это, мы с тобой можем сбежать из дома вместе и начать новую жизнь». Но она просто смотрела на меня пустым блаженным взглядом, который выработала у себя, и говорила, что дело вовсе не в этом, что ее зовет к себе Христос и все такое, но я ей не верил. В детстве Шарли совсем не была религиозной; я всегда считал, что это девчачьи причуды вроде увлечения лошадьми. Одно время я думал, что во всем виноват отец, который с ней что-то сделал, — о таком дерьме слышишь постоянно, это происходит даже в престижном Ойстер-Бей, папочка и его любимая девочка. Конечно, мне надо было бы прямо спросить у Шарли, но я так и не решился в тот единственный раз, когда встречался с ней. Разговор не для монастыря, и, по правде сказать, я в это никогда по-настоящему не верил. Да, наш папаша чудовище, но все-таки не такое.

Мне очень не хватало Шарли. Я никогда об этом не задумывался; я всегда считал, что мы будем вместе или, по крайней мере, близко друг к другу, Чаз и Шарли, навеки вместе. Я полагал, что все это миссионерство началось дома, но, наверное, это не так. Папаша в то время обхаживал Мелани, дочку нашего садовника, смазливую брюнетку с лицом, не обремененным следами страданий и глубоких мыслей. Она была года на четыре старше меня, чуть младше Шарли, и я сам переспал с ней пару раз, что очень странно даже для семейки Уилмотов. Отец тогда почти не писал, хотя он ожидал большой заказ на фреску в трапезной семинарии на Лонг-Айленде. Он рассчитывал, что я буду ему помогать, — продолжение фантазий на тему того, что я его ученик и наследник художественного таланта.

Естественно, ты задаешься вопросом: какого хрена я вернулся домой?

Да, тут длинная пауза. Но главным образом из-за Сюзанны. Когда я прощался с ней на вокзале в Париже, перед тем как она села в автобус до аэропорта, было пасмурно и дождливо, мы обнимались и целовались, и Сюзанна плакала, она сказала, что любит меня больше всего на свете и никогда не забудет, а еще она только что поняла, что больше никогда меня не увидит, это было слишком хорошо для нее. Ну а я, стыдно признаться, в тот момент думал: «Фу, как я рад наконец отдохнуть от этой девчонки, которая слишком много требует. Прощай, дорогая, быть может, мы еще когда-нибудь увидимся».

И вот Сюзанна уехала, и я остался один, не зная, чем себя занять, и тут выяснилось, что все эти фильмы и слезливые песни были правдой. Какие бы доводы ни приводил Чаз рассудительный: что на данном этапе я не готов взять на себя так много, что не стоит усложнять себе жизнь, что мне не нужен этот грандиозный роман, что я должен работать, понимаешь, проявить себя настоящим художником и т. д., — так или иначе какая-то моя частица тосковала по ней. Я проходил по улице, на углу которой Сюзанна вместе с французскими оборванцами распевала американские народные песни, собирая монетки, которые бросали им прохожие, видел тех же ребят, поющих вместе с какой-то другой девушкой, и у меня щемило сердце.

Я остался жить в ее комнате, что, вероятно, было ошибкой; мне следовало немедленно собрать вещи и отправиться в Берлин или еще куда-нибудь, но я торчал здесь, томясь от безделья, а аромат Сюзанны постепенно выветривался из комнаты. Я наткнулся на маленький флакон с шампунем, который она не взяла с собой, поскольку в нем осталась лишь крохотная капелька на дне, и каждый вечер открывал его, нюхал и вспоминал, как пахли ее волосы. Пробовал ли я забыться в обществе других девушек? О да. Когда тебе двадцать лет и ты умеешь рисовать, найти на Левом берегу подружку не составляет никакого труда. Всем хочется обрести бессмертие, а как знать, может быть, я когда-нибудь стану знаменитым, — я буквально слышал их мысли.

Но знаешь, я так и не смог понять, почему ничего путного из этого не вышло. Я хочу сказать, вот я со своим альбомом устроился на бульваре и рисую портреты туристов, просто чтобы чем-нибудь заняться, ко мне подсаживается девушка, я изображаю ее более симпатичной, чем на самом деле, и она сражена наповал, а это не француженки, о нет, это американки, англичанки, датчанки, мы тут говорим по-английски, потом вежливая беседа ни о чем, свидание в баре, «да, у тебя потрясающее тело», мы поднимаемся в комнату, где она снимает одежду и получает то, что хотела, — мимолетный роман с настоящим парижским художником, и, по-моему, я с таким же успехом мог бы воспользоваться чьим-нибудь чужим членом.

А затем моя работа пошла под откос: все как будто подернулось пеленой, глаза потеряли способность проникать, а краска упорно отказывалась вести себя как нужно, стремясь превратиться в комки грязи; описать это трудно, но никаких сомнений не было. После отъезда Сюзанны я снял помещение под студию, намереваясь заняться чем-нибудь серьезным теперь, когда у меня появилось больше времени, и я думал поработать над психологическими портретами, вроде тех, что я видел в Оранжери, добавив немного конкретности в духе Эйкинса.[27] Но хотя я работал как одержимый, получалось у меня одно барахло. Я приходил в бешенство, ломал кисти, швырял долбанные холсты в стены, но все безрезультатно. После двух недель подобных мучений у меня в сознании начало всплывать слово «муза» — я всегда считал это полным вздором, но теперь думал: «Да, у Рембрандта была Саския, у Ван Гога была шлюха с толстыми мочками ушей, а у Пикассо всегда под рукой имелся запас девчонок». И тогда меня осенило: «Ну хорошо, я нашел Сюзанну, и она моя, и, к чему бы это ни привело, она мне нужна». Как только я стал об этом размышлять, мне вдруг стало понятно, что все написанное мной, пока она была рядом, — это лучшие мои работы, полные жизни и страсти. И я вспомнил, каким я сам был с ней, моя температура была на десять градусов выше, и это отчетливо прослеживалось в линиях рисунков, особенно ее портретов.

Ну и еще, разумеется, был секс: да, парень, трахать туристок — все равно что пить разбавленное вино после крепчайшего бренди. Есть такой секс, когда ты вроде где-то паришь и со стороны наблюдаешь за самим собой, и девчонка тоже, ты читаешь все ее мысли и понимаешь, что, когда все закончится, вам будет нечего сказать друг другу, и даже если девчонка клевая и миленькая, наступает момент, когда ты ждешь не дождешься, чтобы она поскорее ушла, и у тебя возникает ощущение, что она думает о том же самом. Но Сюзанна требовала полного присутствия, она держалась так, словно это был конец света, словно мы трахались в последний раз перед взрывом бомбы, последний раз в истории человечества, она говорила без умолку, описывая все это, а ее тело ни на миг не останавливалось, не размыкало объятий, всецело здесь.

* * *
Итак, я вернулся, мы встретились, и в Нью-Йорке все пошло так же, как в Париже, мы не могли насытиться друг другом. Первым делом я снял помещение на Уокер-стрит за сто долларов в месяц, на пятом этаже, в здании, где раньше размещался завод, обшарпанном и грязном. Именно там мы и обосновались, на большом куске поролона, который я купил на Канал-стрит. Мы выключали свет и зажигали десятки толстых паяльных ламп, а потом мылись в крошечном душе для рабочих. Я решил переоборудовать это помещение в жилое. Я собирался выбросить мусор из окна в вентиляционную шахту или вынести на улицу, выкрасить стены в белый цвет, поставить кровать, провести освещение и отгородить кухню, чтобы можно было жить и быть счастливыми.

А пока я жил в Ойстер-Бей с отцом, стараясь держаться от него подальше. Ему почему-то взбрело в голову, что мы снова станем семьей — а были ли мы семьей хоть когда-нибудь? — мы двое и Мелани, его подружка. «Приемная» подружка? И он постоянно твердил об этой фреске в семинарии, о том, как она станет великим возрождением великого искусства, с Уилмотами pere & fils[28] в качестве заводил.

Когда я случайно сталкивался с отцом, мне становилось тошно: его фальшивость, соломенное сомбреро на голове, трость, накидка, то, как он прогуливался по нашему зарастающему саду. Быть может, садовнику не нравилось, что его дочь спуталась с заказчиком старше ее на тридцать лет, а может все объяснялось обычной нехваткой денег. Все доходы мамы отправлялись в тот роскошный дурдом, где ее содержали, а отец жил на заказы, которые ему удавалось выцарапать. Ни о каких престижных журналах речь больше не шла. Отец промышлял тем, что писал портреты жирных котов и продавал свои старые работы, но с этой фреской все снова должно было стать хорошо.


Перед тем как я съехал из дома, у меня состоялся разговор с отцовской подружкой. Я сидел на диване в гостиной и смотрел на только что разведенный в камине огонь, вспоминая сестру и то, что это было одним из наших любимых занятий — развести большой огонь и смотреть, как он пожирает ненавистные нам вещи: плохие фотографии, старые игрушки, все то, что не будет вонять или взрываться (но иногда попадалось и такое). Тут вошла Мелани и плюхнулась в кожаное кресло, в котором обычно сидел отец. Я не сразу сообразил, что она пристально смотрит на меня. Какое-то время я тоже смотрел на нее, а затем спросил:

— В чем дело?

Она начала говорить, мол, почему я так холоден и жесток по отношению к своему отцу, который меня так любит и так мною гордится, и все такое. А я сказал:

— Знаешь, для того, кто только что вошел в дверь, у тебя чересчур много суждений о характере нашей семьи. Например, мою мать только что вытащили отсюда краном. Быть может, это имеет отношение к тому, как я отношусь к своему отцу.

— Ты считаешь, это его вина?

— Не знаю, — сказали. — С самого первого дня он трахал здесь всех женщин и девушек, каких только мог. Возможно, это оказало какое-то влияние на самолюбие матери, подтолкнуло ее переедать и принимать наркотики. Как знать, быть может, если ты задержишься здесь достаточно долго, ты сама увидишь, каково это.

Ответом стало небрежное пожатие плечами, после которого мне захотелось схватить кочергу. Мелани сказала:

— Он великий художник. Великие мастера играют по особым правилам. Раз твоя мать не смогла справиться с этим… конечно, мне ее жалко и все такое, но…

— Он не великий художник, — возразил я. — У него был великий талант. Это не одно и то же.

— Что за бред! Какая тут разница?

— О, ты хочешь получить урок искусства? Отлично, Мелани, сиди здесь и жди. Я сейчас вернусь.

С этими словами я направился к стеллажам в кладовке, где отец хранил все свои старые работы, тщательно отделив те, которые можно продать, от тех, продать которые нельзя, и из последних выбрал папку и вернулся в гостиницу. Швырнув раскрытую папку на кофейный столик, я разложил веером содержимое.

— Когда я был еще совсем маленьким, лет с шести и до одиннадцати, отец практически каждый день, когда не шел дождь и было не очень холодно, уводил меня на пристань или на берег с наборами акварельных красок, складными мольбертами и парусиновыми стульчиками, и мы рисовали вместе. У меня был в точности такой же набор, как у отца: кисти из собольих хвостов и дорогие прессованные плитки краски «Д’Арш», двадцать четыре на восемнадцать. Мой отец считал, что даже маленькие дети должны пользоваться хорошим материалом. И мы рисовали вместе час, два, в зависимости от освещения. Мы выходили в разное время суток, чтобы поймать все разновидности света, увидеть, что свет делает с водой, песком, скалами и небом. В теплую погоду мы рисовали людей, отдыхающих на пляже, и лодки в проливе, а зимой рисовали берег, море и небо, один и тот же вид, снова и снова. Это была наша гора Сент-Виктуар,[29] наш Руанский собор.[30] Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Не совсем, — призналась Мелани.

— Ага. Ну да ладно. Что ты думаешь об этих рисунках? Кстати, это работы отца. Свои я рвал сразу же, так как меня бесило то, что я не могу работать кистью, как отец.

— Они прекрасны.

— Да, совершенно верно. Вот этот рисунок, например: полная женщина и ребенок сидят на берегу ранним утром. Взгляни на спокойствие их фигур, выполненных легким движением кисти: всего десять мазков, и все готово. Взгляни на эту полосу мокрого песка! Цвет передан превосходно, и сквозь краску проступает ровно столько белизны бумаги, чтобы песок сиял. А вот этот рисунок: пролив Зунд зимой, три чайки, созданные белизной бумаги, просто вырезанные на фоне серого неба, — они превосходны, они живые. Ты хоть представляешь себе, как трудно добиться такого эффекта акварелью? Это не те дешевые поделки, что продаются в курортных сувенирных магазинах, это почти не уступает лучшим работам Уинслоу Хомера[31] и Эдварда Хоппера.[32] Ты обратила внимание на слово «почти»? Я употребил его, потому что в этом вся суть жизни отца как художника — «почти». Он так и не сделал этот последний шаг, отделявший его от великого. Остановился у забора. И дело не только в том, что отец рисовал иллюстрации. Хомер тоже рисовал иллюстрации, и сам Дюрер, черт побери, рисовал иллюстрации. Нет, отцу чего-то недоставало, а может быть… да, что-то в нем застыло. Вот почему он убрал эти работы: ему не хочется видеть напоминание о том, как близко он подошел. Для того чтобы быть художником, необходимо больше, чем просто талант. Необходимо идти на риск. Необходимо уметь на все наплевать. Необходимо быть открытым для… не знаю, для чего — для жизни, Бога, правды, чего-то другого. Искусство — это ремесло, но не только ремесло. И знаешь, что самое ужасное? Отец все это понимает. Понимает, какой дар бесполезно растратил, и это сознание отравило весь наш дом, стало проклятием, а та грустная, сломленная женщина, которую недавно уволокли отсюда, тоже понимала все это, она пыталась вобрать в себя этот яд, носила его в себе, черт побери, чтобы отец мог оставаться все тем же самодовольным Ч. П. Уилмотом в соломенной шляпе и романтической накидке, который разгуливал бы по ее дому и гонялся за юбками. Он вампир: безукоризненные манеры, обаяние, прекрасная одежда — «подойди ближжжже, я только хочу высосать твою кро-о-о-овь». Я вижу, дорогая, что отец уже и в тебя вонзил свои клыки. Он наплел тебе про то, что ему нужна женщина, способная понять гения, про то, что правила, которым подчиняются обычные люди, в данном случае неприменимы, что он обессмертит тебя своей кистью…

И так далее, и так далее. Пока я разглагольствовал, Мелани смотрела на меня как на автокатастрофу, понимаешь, когда машина сплющена, словно банка из-под пива, на стекле кровь и можно догадаться, что произошло с теми, кто находился внутри, но все равно невозможно оторвать взгляд. Внезапно она вскочила и, не сказав ни слова, выбежала из комнаты.

Самое странное в этом разговоре было то, что, изливая душу, я вдруг понял, почему мне так не хочется покидать Ойстер-Бей. Зрелище этих рисунков было словно концентрированный эликсир моего детства: берег, море, лодки, мать, укутывающая меня в свитер прохладным вечером, и рука Шарли на моей руке, сжимающей теплый румпель ее маленькой яхты в то лето, когда она учила меня управлять парусами. И запах отлива, и неизменная искрящаяся игра света на поверхности воды; я лежал лицом вниз на причале и смотрел на воду, как буддист смотрит на священную мандалу, олицетворяющую для него дверь в высшую форму бытия. Я здесь родился, я никогда по-настоящему не жил нигде, кроме как здесь и в городе, когда учился в школе, но даже тогда я приезжал домой каждое лето.

Когда Мелани ушла, я поднялся по черной лестнице на верхнюю террасу. Дул свежий бриз. Я стоял там и смотрел на огни мыса Ллойд-Пойнт и Центрального острова, на бакены, обозначающие фарватер, красные и зеленые, на зарево над Стамфордом за черной пропастью пролива, на коннектикутском берегу. Мы с Шарли в детстве тайком убегали сюда ночью, стояли у парапета, укутанные в одеяла, и считали себя пиратами и исследователями, а потом приходила мать и кричала, чтобы мы шли спать, но только крик ее получался совсем не сердитым, потому что она сама маленькой девочкой делала то же самое. А теперь Шарли в могиле, и мать в могиле, погребенные заживо, а отец по-прежнему разгуливает по дому со своей новой пассией, как будто ничего не случилось, хотя, если хорошенько подумать, он, наверное, находится в самой глубокой могиле. «Но только не я, — сказал я самому себе, — я не собираюсь быть погребенным заживо, ни здесь, ни где бы то ни было». У меня едва не разорвалось сердце, но в тот день я осуществил у самого себя ампутацию родного дома, прямо по живому, без наркоза, а потом уехал и больше туда не возвращался.


Помню, у тебя была машина и ты помогал мне перебраться на другое место, или это был кто-то другой? Одним словом, я начал жить в разрушенном здании заброшенной фабрики на Уокер-стрит. На протяжении пяти недель я работал как проклятый, выбрасывая кучи грязи, мотки проволоки, ржавое оборудование, затем я вымостил растрескавшиеся полы новой плиткой, провел электричество, затащил на пятый этаж ящики, плиту, мойку и водонагреватель. Если бы я заранее знал, во что это выльется, то ни за что не взялся бы. Водонагреватель по лестнице на пятый этаж, в одиночку!

Мне помогли только с гипсокартонными перегородками. Надо мной сжалился парень со второго этажа, Денни Боско, тоже художник; он увидел сложенные на тротуаре листы гипсокартона и сказал, что я должен нанять людей на бирже труда на Боури, чтобы они затащили все наверх. Я так и поступил; кто же знал? И еще Боско помог мне ставить перегородки; в одиночку это делать очень трудно, нужно иметь три руки, для того чтобы держать лист и прибивать его. Боско был старейшим обитателем этого здания, он жил в нем с тех пор, когда Сохо еще был загнивающим промышленным районом; тогда надо было вешать на входную дверь табличку «ЗЖХ», «здесь живет художник», чтобы в случае возникновения пожара пожарные знали, что на пепелище нужно искать обугленный труп. Боско рассказал, что он ночами сидел на крыше — это было еще в конце шестидесятых — и смотрел на канал, и за исключением неонового сияния Китайского квартала, который в то время был лишь с четверть нынешнего, вокруг не было ничего, кроме кромешной тьмы, лишь кое-где прорезанной огоньками в окнах пионеров, начинавших обживать пустующие промышленные здания. Он сказал, что дальше будет хуже, что сюда стекаются паразиты, как это происходит всегда, когда художники вдохнут жизнь в район, — придут богатые, присосутся, и все снова станет мертвым. Как выяснилось, этот Денни был настоящим провидцем.


Через неделю я взял напрокат краскопульт, заклеил окна, закрыл лицо и покрасил все внутри в белый цвет. Едва краска подсохла, Сюзанна, как было условлено, пригнала грузовик с мебелью. Я был рад видеть ее и таскал все наверх в хорошем настроении, хотя в основном это были очень тяжелые предметы из дома ее родителей, и я думал, что это отличный день, что мы наконец переезжаем туда, где будем жить вместе, но затем я заметил, что у Сюзанны черная фаза. Она сидела в кресле, курила и ничего не ответила, когда я начал шутить насчет того, где мы расставим разные кресла и шкафы, как заправский декоратор. Несмотря на все мои старания, наша обитель получилась довольно мрачной, и я решил, что Сюзанна расстроилась именно из-за этого.

Но нет. Она сказала:

— Я беременна.

— Ты уверена?

— Да. Задержка почти на два месяца, потом я сделала тесты и все такое.

— Как же это произошло? Я думал, ты принимаешь таблетки!

Тут Сюзанна сломалась:

— О, я знала, ты скажешь, что это я во всем виновата. Моя жизнь кончена, а ведь моя карьера только начинается!

На самом деле она просто пару раз пела в клубах в Ист-Виллидже, и какой-то тип сказал, что он из фирмы грамзаписи, и оставил свою визитную карточку, но я не стал напоминать об этом, только спросил:

— Что ты собираешься делать?

Сюзанна расплакалась, я обнял ее и сказал, что люблю и что все будет, как она скажет, аборт или ребенок, в любом случае мы справимся.


Девушка забеременела, и тут либо избавляешься, либо принимаешь, и тогда жизнь течет совсем не по тому руслу, по какому ты думал. Мы несколько раз обсуждали это; сначала Сюзанна хотела сделать аборт, а я был против, затем она стала против, а я начал настаивать на аборте. Наверное, сказывалось католическое воспитание, но не только; дело было в течении жизни, я сходил с ума при мысли о том, в какой дыре мне придется жить до конца дней своих, а для взаимоотношений в этом ничего хорошего. Но что я тогда знал? Шарли всегда говорила, что надо следовать за жизнью и любить свою судьбу. Amor fati.[33] Я бы отдал все на свете, чтобы обсудить это с ней, но, когда я позвонил в ее орден, мне ответили, что она отправилась в Уганду.

Вот так и получилось, что моя жизнь легла на ложный курс, и это еще одна причина, почему я рассказываю тебе обо всех этих старых делах. Ибо похоть будет чахнуть, а ее пыл ослабевать, говорит Петроний Арбитр, — ты должен помнить это из курса латинских мастеров в переводах поэтов эпохи Возрождения, кажется, одного из немногих курсов, по которому я получил «удовлетворительно». И это действительно так. К тому времени как я вместе с Сюзанной пошел к алтарю, моя привязанность к ней уже больше чем на половину была обусловлена чувством вины, но я надеялся, что мне удастся каким-то образом это исправить — верностью, признательностью — и тем самым снять с себя проклятие, доставшееся от отца. К несчастью, по-видимому, склонность к самопредательству заразна. Она отравляет другие стороны жизни, в моем случае живопись, и выступает в качестве клейма для окружающих, как в том жестоком эксперименте, когда одну обезьяну выкрасили в зеленый цвет, после чего сородичи разорвали ее на куски. Наверное, если человек лжет самому себе, окружающим тоже становится проще ему лгать. В смысле, если кому-то можно, то чем я хуже?


В каком-то отношении жаль, что я не задокументировал свою жизнь, как старина Крапп. Данную попытку нельзя считать адекватной заменой, потому что — как бы это сказать — я больше не знаю наверняка, кто я такой. Быть может, именно это и хотел сказать своей пьесой Беккет: что никто из нас больше не является самим собой, что все мы пустые, что наши головы набиты соломой,[34] как говорит Элиот, что мы порабощены средствами массовой информации, оторваны от источников настоящей жизни. И вот почему искусство, лишенное души, пробуксовывает.

Так что давай сейчас пробежимся по моей жизни, побыстрее, потому что мне это особой радости не доставляет и, кроме того, потому что это, возможно, вовсе не моя жизнь. Однако оставайся со мной.

Итак, подруга беременна, и мы отправляемся в Уилмингтон в гости к ее родителям. Макс, папаша, оказывается большим, жизнерадостнымкуском мяса; Надин, мамаша, — слегка увядшая красавица Юга. Я чувствую, что они не рады улову, но покоряются судьбе: так хочет наша девочка. Макс отводит меня в сторону и спрашивает, как я собираюсь обеспечивать Сюзанне такую жизнь, к которой она привыкла, а я отвечаю, что намерен зарабатывать в качестве художника, и он говорит: «Что ж, удачи тебе, сынок, надеюсь, ты будешь иметь коммерческий успех, потому что ты покупаешь товар, дорогой в обслуживании, и пусть тебя не вводит в заблуждение богемный стиль».

Так или иначе, мы поженились и стали жить на верхнем этаже фабрики вместе с малышом, которого назвали Тоби. Правда в том, что нам с Сюзанной следовало ограничиться тремя жаркими неделями в испанской гостинице, а не связывать друг друга десятилетним браком, хотя на чувстве вины можно выстроить грандиозные планы. «Все будет замечательно, — думал я, — не так, как у моих родителей, и не так, как у родителей Сюзанны, и мы оба будем художниками». Это казалось настоящим фундаментом — совместная жизнь в искусстве. Но вскоре выяснилось, что по какой-то причине я не стал модным молодым художником, а Сюзанна не стала популярной певицей и композитором десятилетия. Самое смешное, что, несмотря на нашу обоюдную посредственность, какое-то время нам удавалось зашибать чертовски неплохие деньги, и это, как нередко бывает, несколько смягчило боль. Я едва успевал выполнять заказы на рекламу, а одна из песен Сюзанны в исполнении тогдашней знаменитости попала в список сорока самых популярных песен Штатов. Ужасная песня, я до сих пор время от времени слышу ее на радиостанциях для тех, кому за сорок; все песни Сюзанны убаюкивающие, немного глупые, звенящие, но внутри пустые, их ни за что не спутаешь с Джони Митчелл, Нилом Янгом и тому подобными, — как и мои картины, к сожалению.

Затем Сюзанна сказала, что не может воспитывать ребенка в убогой квартире в Сохо, и мы купили загородный дом с четырьмя спальнями в Найаке, на участке в три с половиной акра, с сараем. Одному богу известно, сколько он стоит сейчас, но тогда такие здоровенные дома продавались по полторы-две сотни, что казалось огромными деньгами. Поэтому я стал уезжать на всю неделю работать в город, так что, наверное, мне следовало завести любовницу — я был богат, жил в Нью-Йорке и эпоха была самая подходящая, — но я так ее и не завел, даже не предпринимал попыток; вероятно, снова чувство вины… или еще один пример глупости. Марк в это время буквально жег простыни, и он не раз приглашал меня отправиться с ним в центр, побродить по «мясным рядам», но нет, в этом отношении я был полной противоположностью своему папаше. Я был похож на мать. Мне потребовалось несколько лет, чтобы узнать, чем занималась Сюзанна; я был уверен, что у нас идеальный брак, до тех пор пока она однажды не выпила больше обычного и не выложила список всех своих хахалей.

Примерно тогда же она забросила музыку, решив, что глина привлекает ее больше; затем оформление книг, затем видео, затем снова глина, уже на более высоком уровне, еще она написала одну пьесу, несколько киносценариев… Широкий художественный кругозор у моей Сюзи, нигде ничего определенного, только отчаянное желание обратить на себя внимание.

Точнее, это я так думаю, однако я не имею ни малейшего понятия, кто она такая. «Опоздавший на небо» — песня Джексона Брауна того периода, когда мы считали, что в рок-лирике спрятан ключ ко всем тайнам; я до сих пор вспоминаю Сюзанну, когда эту песню крутят на какой-нибудь ретростанции. Вынужден сказать, что не могу взять на себя ответственность за развалившийся первый брак. Не по мне быть покладистым мужем. По-видимому, я слишком долго смотрел в другую сторону, как это бывает в запутанных рассказах Чивера,[35] но Сюзанна таскала в наш дом, в нашу постель самых разных типов: каких-то барменов, бродяг, богемных пустоцветов, проходимцев на ржавых пикапах. Я возвращался домой в пятницу после недели в городе, и за моим столом сидел какой-нибудь тощий козел с щербатой ухмылкой, ее новый дружок, и пил мое виски, а один раз я просто не вернулся, и на том все кончилось. Наверное, мой первый брак был основан на тайной сделке: я буду заботиться о Сюзанне, а она будет делать все, что ей вздумается, и я всегда буду рядом, когда ей надоест это делать. Но я больше не мог так продолжать, и причина, должен признаться, в том, что мне не было никакого дела до того, что она творила. Вот печальная правда: только великие художники живут по особым правилам, а посредственностям приходится жить, как всем, или соглашаться с тем, что они жалки.

Что касается Тоби, теперь остается лишь беспомощное сожаление, хотя с чего бы мне сожалеть о человеке, который преуспел в жизни больше своего отца: столп общества и церкви, трое очаровательных детей, с которыми он меня так и не познакомил, — впрочем, не думаю, что я этого хочу. Поразительно, что, как только Тоби стал чувствовать себя личностью, он начисто отверг все, чем я был: он умышленно ломал цветные карандаши, оставлял под дождем дорогую бумагу для рисования и портил качественные немецкие фломастеры, которые я ему покупал, а в довершение привязался к моему первому тестю.

А Макс просто принял его и воспитал в соответствии со своими строгими принципами, что совсем не нравилось Сюзанне, однако пошло впрок ее сыну; в старших классах школы парень стал заниматься футболом, затем поступил в Пердью,[36] как и его дед, и был там звездой, а теперь он инженер, и точка. Каждый год я получаю на Рождество открытку и фотографию очаровательного семейства: группа каких-то милых незнакомцев.

Итак, обратно к прекрасному одиночеству, до тех пор пока я не познакомился с Лоттой. Мы поженились, у нас родились Мило и Роза, а затем мы разошлись. Какое-то время мне казалось, что Лотта меня спасет, потому что я мог говорить с ней так, как никогда не мог говорить с Сюзанной, и я полагал, что смогу сохранить в ней подлинного Чаза, как в вечном зеркале. У нее была компьютерная память, она никогда ничего не забывала: ни разговоры, ни сны, ни мои многочисленные ляпы, — и если задуматься, то это ужасно раздражает, нельзя так поступать с другим человеком, как бы сильно он тебя ни любил. Свое истинное «я» ничем не заменить. Диктуя это послание, копаясь в том, что осталось от моих воспоминаний после всех тех наркотиков, которыми я набил свой организм, пока был с Лоттой, и после того, что случилось с Зубкоффом, я должен признаться, чем я ее доконал. В сущности, я вошел, насвистывая, в гробницу своего отца, хотя и клялся, что никогда этого не сделаю, и это ее сломало. Яд просочился в нее, как он просочился в мою мать. Полагаю, вот почему Лотта, самый честный и порядочный человек из всех, кого я когда-либо встречал, в конце концов предала меня. И она имела на то полное право.


На самом деле я так и не понял, чего хотела от меня Лотта. Самовыражения? Не думаю, что дело было только в этом. Я постоянно рисовал для нее, если угодно, чистое самовыражение, но то лучшее, что я сделал для нее за все время, пока мы были женаты, ввергло ее в ужасное настроение. Это было на пятую годовщину свадьбы, мы перед тем пару недель ссорились и мирились, и я решил ради разнообразия сделать что-нибудь необычное. А ссорились мы по поводу этой чертовой обложки для журнала «Нью-Йорк», посвященной очередному браку Рудольфа Джулиани,[37] в данном случае с Джудит Натан.

От меня хотели очевидную кальку, «Бракосочетание Джона Арнольфини» Ван Эйка, что я и сделал, маслом по настоящей дубовой доске, в полном соответствии с оригиналом. На лице мужчины я изобразил надменное лицемерие, а на лице женщины — самодовольство персидской кошки, а в вогнутом зеркале у них за спиной я написал гостей, знаменитостей, улыбающихся, словно оскаленные черепа, и еще я использовал десять маленьких люнетов по краю зеркала, проиллюстрировав этапы карьеры жениха и разрыв двух его предыдущих браков. По-моему, получилось хорошо. Это была настоящая картина, а не шарж, и в ней присутствовала определенная весомость оригинала.

Я принес ее домой, после того как в журнале с ней сделали все, что нужно, и Лотта прямо-таки взорвалась, начала свои обычные рассуждения о том, как я могу так с собой обходиться, что мой талант вроде божества, которому нужно поклоняться особым образом, а все эти рекламные агентства и журналы понятия не имеют, чем я занимаюсь, что мелкие подробности все равно невозможно передать, и сколько времени я потратил на подобную дрянь, а ведь у меня всего одна жизнь. Это была ее излюбленная фраза: «Как ты можешь так бездарно растрачивать свою единственную жизнь?» Но я не видел, чтобы она сама посвящала свою единственную жизнь тому, чтобы заработать достаточно денег для Мило (я имею в виду, что она не особенно надрывалась в этой маленькой галерее), — нет, эта обязанность возлагалась исключительно на меня, премного вам благодарен, и примерно тогда я начал баловаться амфетаминами, чтобы максимально использовать свою единственную жизнь и приносить домой больше денег.

Так или иначе, где-то в середине мая — это было в воскресенье, в один из лучших дней нашей совместной жизни, примерно за месяц до годовщины свадьбы — я варил кофе на кухне и вдруг услышал доносившееся из спальни хихиканье. Я подошел к едва приоткрытой двери и заглянул внутрь. Они лежали на кровати, Лотта и Мило, ему тогда было около четырех, и щекотали друг друга. На ней была батистовая ночная рубашка, а на нем пижама с изображением человека-паука, и это зрелище буквально меня оглушило: льющийся солнечный свет, две фигуры на белой простыне и сверкающая бронза спинки кровати. Я словно прикоснулся к чужой тайне, стал невольным свидетелем полуэротической игры, в которую иногда играют матери со своими сыновьями примерно этого возраста, и на мгновение я почти вспомнил — чувственное восприятие, а вовсе не что-то конкретное в памяти, — как занимался тем же самым со своей матерью.

В тот же день я отправился в студию, натянул и загрунтовал большой холст размером три на пять футов и начал писать, как это было. Мальчик на картине чуть отвернулся от матери, на лице его написано удовлетворение, а мать сидит на кровати, опираясь на одну руку, а другая рука, вытянутая, касается головы ребенка, и его темный локон обвивается вокруг ее указательного пальца. Я полностью отдался работе, которая на следующие несколько недель стала для меня отдушиной. Ежедневно я проводил сколько-то времени, зарабатывая на хлеб насущный, а затем возвращался к этой картине, и все у меня получалось прекрасно, замечательно. Рот ребенка я сделал тремя быстрыми мазками, великолепный, сияющий жизненным соком, и то же самое насчет телесной окраски кожи матери, которую я знал как свою собственную: она проступает сквозь прозрачную ткань ночной рубашки в лучах утреннего света, жемчужно-розовая, и вы почти ощущаете аромат только что пробудившейся ото сна женщины.

Это могла быть обыкновенная жанровая картина, но получилось нечто большее; краски жили, существовали, как в серьезной живописи, и я превратил белую простыню в потрясающий снежный буран всех тех оттенков, какие принимает белый цвет в лучах утреннего солнца. А полная жизни линия материнской руки, связывающей ее с ребенком, а положение ее бедра на кровати, а другая рука, на которую она опирается, — безупречная, рельефная, живая… Я не мог поверить своим глазам.

Я закончил работу, совершенно счастливый, и не сомневался, что Лотта тоже будет счастлива. Но когда она сняла оберточную бумагу, то долго молча смотрела на холст, словно оглушенная, а затем бросилась в спальню и залилась слезами, расплакалась навзрыд. Я подошел к ней и спросил, в чем дело, и она ответила какой-то вздор, что-то вроде: «Ты меня убиваешь, ты меня убиваешь». Как выяснилось, Лотта не понимала, что ради любви я могу творить такое (имеется в виду в живописи), что не могу творить ради денег. Потом она вроде бы успокоилась, и мы повесили это проклятое полотно в спальне, но Лотта упрямо не желала о нем говорить, и картина стала чем-то вроде подарка злой феи из сказки: вместо того чтобы нас сблизить, она, наоборот, отдалила нас друг от друга. Так что после нее я занимался только коммерческими заказами.

Все бы замечательно, но как раз в это время появился «Фотошоп», и художественные редакторы, желавшие иметь стилизации под известные картины, получили возможность просто покупать права у Билла Гейтса или кого там еще и приделывать персонажам новые лица, да к тому же программа позволяла добавлять импрессионистические эффекты или кракелюры, и я лишился половины заработка. Поэтому мне пришлось работать вдвое напряженнее, особенно после того, как выяснилось, что у нашего Мило проблемы с легкими — наследственная легочная дистрофия, плохо изученное заболевание, с которым едва справлялось одно-единственное лекарство, сделанное из истолченных в порошок алмазов, если судить по его баснословной цене. И естественно, мне пришлось увеличить свою дозу, и один раз я слетел с катушек, учинил дома погром, судя по всему, врезал Лотте, и меня забрали. Я говорю «судя по всему», потому что сам ничего этого не помню.

И я как примерный мальчик отправился в реабилитационную клинику и прошел курс лечения, но, когда выписался, Лотта сказала, что больше не может со мной жить, она не может нести тяжесть моих демонов. Тогда я перебрался обратно в свою студию и с тех пор жил от одной выплаты до другой, в основном работал на журналы, газеты, иногда для рекламы, денег всегда не хватало, меня засасывало все глубже в преисподнюю просроченных кредитных карточек, в преисподнюю налоговой службы…

Возможно.

Это подводит нас к прошлому лету, к одному июньскому дню. В тот день я был в редакции «Вэнити фейр» и разговаривал с Герштейном, художественным редактором, об одном задуманном им проекте — серии портретов современных знаменитых красавиц, написанных маслом в стиле великих мастеров. Разумеется, идея была позаимствована из фильма «Девушка с жемчужной сережкой», Вермер и Скарлетт Йоханссон, вот в чем была приманка: портрет Мадонны кисти Леонардо (хо-хо!), Кейт Бланшетт кисти Гейнсборо, Дженнифер Лопес кисти Гойи, Гвинет Пэлтроу кисти Энгра, а вот кому писать портрет Кейт Уинслет, Герштейн еще не решил. Естественно, он подумал обо мне и долго распространялся о том, сколько ему пришлось воевать с руководством, чтобы уговорить его заказать настоящие картины, а не поделки «Фотошопа». Я спросил, согласятся ли красавицы позировать, а Герштейн как-то странно посмотрел на меня и сказал, что позировать они не будут и мне придется писать их портреты по фотографиям. Я пробовал было спорить, однако никого, и в первую очередь этого пердуна Герштейна, невозможно было убедить в том, какая пропасть между портретом с натуры и халтурой с фотографии, и, кроме того, Герштейн знал, как я нуждаюсь в деньгах, так что в конце концов мы ударили по рукам — по две с половиной тысячи долларов за портрет, выгодная сделка. Я предложил для Кейт Уинслет Веласкеса, и Герштейн ухватился за эту идею обеими руками. Я позвонил Лотте и рассказал ей про заказ, просто чтобы услышать, как она радуется за меня, и она действительно обрадовалась. Я практически услышал в трубке, как у нее в голове щелкает калькулятор.


Сроки были назначены весьма жесткие, и к тому времени, как я вернулся в студию, я думал о живописи и старался не думать о том, в какую часть бездонного финансового колодца запихну эти двенадцать с половиной тысяч. «Выйдя на панель», я накупил всевозможных книг по искусству, и есть своя прелесть в том, чтобы листать репродукции и вызывать в памяти оригиналы, которые я видел. Самое смешное, я знаю, что, как только я установлю мольберт и возьму в руки кисть, мне уже будет наплевать на конечный продукт, я буду полностью прикован к процессу творчества.

Лотта со своей дотошностью как-то подсчитала, что подобным трудом я зарабатываю около восьми долларов в час, и я так и не смог ей объяснить, почему я этим занимаюсь, почему должен делать это, чтобы вставать каждое утро с постели, — я знал наперед, что она мне ответит. Лотта сказала бы: «Чаз, почему в таком случае ты не пишешь просто для себя, послав к черту эту connerie?[38]» А я бы тогда разозлился и сказал: «А чем, твою мать, мы станем платить за чертово лекарство для Мило, минимум по пять тысяч в месяц? Не собираешься ли ты получать эти деньги от своей галереи?» На что она ответила бы: «Но я могу продавать твои картины, они прекрасные, и людям будет приятно иметь их у себя дома». И тут-то оно и упадет, словно свежее дерьмо на стол, то самое, из-за чего мы разошлись, — принципиальный отказ Чаза Уилмота работать в угоду пошлым вкусам рынка. Так что все кончилось бы тем, что я побежал бы в студию и оформил обложку журнала или конверт грампластинки и накурился бы дури так, что все вокруг приобрело бы розовые тона.

Я сидел и разглядывал портреты Энгра, когда зазвонил телефон и секретарша спросила, смогу ли я переговорить с доктором Зубкоффом, и тут у меня внутри все оборвалось: я решил, что это звонит врач с плохими известиями насчет Мило. Когда Зубкофф взял трубку и я сообразил, кто он такой и что ему нужно, я испытал такое облегчение, что согласился бы буквально на все.

* * *
На следующий день я доехал на метро до медицинского факультета Колумбийского университета и нашел то здание, куда меня пригласили: четырехэтажное строение из кирпича и стекла на углу Сент-Николас-авеню и Сто шестьдесят восьмой улицы. Внутри меня встретили обычный запах медицинских учреждений, чересчур мощные кондиционеры в приемном отделении, потрепанные старые журналы на столиках и медсестра в белом халате за окошком. Меня ждали. Я заполнил анкету, разумеется, солгав насчет наркотиков и курения, и меня передали другой медсестре в бледно-голубом коротком халате и брюках, которая отвела меня в маленькую комнату и предложила переодеться в пижаму. Она сказала, что перед тем, как приступить к исследованию действия препарата, врачи хотят убедиться в том, что я здоров, на тот случай если у меня уже есть какое-то заболевание и я потом подам на них в суд за то, что всему виной стали их препараты.

Два часа спустя я узнал, что я абсолютно здоров, несмотря на образ жизни, здоров как бык, совсем как Крапп. Тесты были впечатляющие: кровь, датчики, электроды, все по полной программе, и после этого мне стало еще больше жаль своего бедного сына.

Когда все тесты были выполнены и я оделся, меня провели в небольшой конференц-зал, где уже ждали другие подопытные кролики, и я увидел самого Шелли, в котором не осталось ничего от того бледного тощего типа, каким он был в колледже, дородного загорелого мужчину с ухоженной прической, по которой безошибочно можно узнать человека состоятельного, излучающего ауру спокойной самоуверенности, появляющуюся с вручением медицинского диплома. В комнате было человек десять, все, судя по виду, натуры творческие, приблизительно поровну мужчин и женщин, в основном младше меня. В целом все это напоминало воскресный завтрак в лагере хиппи под Уильямсбергом.

Доктор Зубкофф рассказал нам о действии сальвинорина А, того препарата, которым нам предстояло отравлять свои организмы. На экране рисунок, изображающий индейцев, усевшихся в круг, масатеков из пустынь Оахаки, употребляющих растение под названием Salvia divinorum, «божественная мудрость»; их шаманы с его помощью освобождались от времени и заглядывали в будущее и прошлое. Очень глупо с их стороны, потому что, если верить Шелли, все это происходило у них в мозгу, там, где рождаются все наши чувственные восприятия. В последние десятилетия исследователям удалось извлечь главный компонент индейской травы — сальвинорин — и установить, что это вовсе не алкалоид в отличие от большинства психотропных наркотиков, а молекула, имеющая существенно меньшие размеры, дитерпен, и в этом его уникальность. Если я правильно помню, это какой-то каппаопиоид, воздействующий на человеческое восприятие. Мы узнали, что этот препарат на разных людей оказывает различное воздействие. Однако особый интерес вызывает его способность создавать иллюзию того, что человек переживает заново какую-то часть своей прошлой жизни. Доктор Зубкофф сказал, что, поскольку сохранение детского любопытства и свежести восприятия окружающего мира считается основным элементом творческого процесса, возможно, сальвинорин способен на это повлиять, вот почему он набрал добровольцев из числа художников и музыкантов. Далее последовали технические подробности насчет того, что в случае выявления психологических эффектов будут использованы химические маркеры с целью установления тех частей головного мозга, которые отвечают за творческий процесс, а закончил Зубкофф заверениями в том, что, хотя препарат является сильнодействующим, он совершенно безопасен и привыкания к нему не происходит.

Затем последовали обычные вопросы от аудитории, и Шелли справился с ними с блеском, которого, на мой взгляд, в колледже у него и в помине не было, и все стали расходиться. Я подошел к Зубкоффу, мы пожали руки и все такое, и он пригласил меня побеседовать наедине у него в кабинете. Там оказалось очень мило: клюшки для гольфа в углу, повсюду разные дипломы и награды, письменный стол и стулья из светлого дерева, монитор с плоским экраном, детские рисунки в рамках на стенах и небольшой любительский натюрморт маслом, цветы в вазе, наверное, работа его жены, одним словом, счастливый семейный человек, наш Шелли. Никаких воспоминаний о старых временах; он хвастался, а я слушал. Его блестящая карьера, его прекрасная семья, его дом в Шорт-Хиллс… Зубкофф сказал, что постоянно встречает в журналах мои работы и, на его взгляд, они просто замечательные. Он сказал, что я добился успеха в жизни, как и он сам.

Зубкофф признался, что особенно хотел пригласить именно меня, поскольку его исследования должны проникнуть к самым корням творческого процесса и даже найти способы его ускорения. У меня мелькнула мысль, что, если он хочет этого, ему следовало бы угостить меня обедом, но я промолчал: зачем портить человеку сольное выступление? Я был рад за него, бедного глупца, а каждая сессия означала для меня лишнюю сотню долларов.

Затем Зубкофф передал меня медсестре в голубом халатике, и я получил первую дозу сальвинорина. Было установлено, что лучший способ принимать препарат — через слизистую оболочку рта. Его можно нагревать и давать нюхать пары́, а можно пропитать кусочек ваты его раствором и в течение десяти минут держать ее во рту. В первом случае сильная реакция наступает уже через несколько секунд, однако через полчаса действие препарата заканчивается. С ваткой лучше: реакция продолжается целый час, а затем еще час наблюдается постепенное ее ослабление. Этот способ позволяет обеспечить строго определенную дозу, но по сути это то же самое жевание листьев, каким занимаются индейцы в Мексике.

Медсестра провела меня в маленький кабинет с кушеткой и оставила на попечение наблюдательницы в белом халате с биркой «Харрис», молодой женщины, очень деловой, с блокнотом и магнитофоном. Меня усадили в уютное кресло, как у психотерапевта, я пошутил по этому поводу и не получил никакого ответа. Смысл: это серьезные исследования. Харрис вскрыла пластмассовую коробочку с наклеенной цифрой и достала пинцетом влажную хирургическую губку. Она запихнула губку мне в рот и сказала, чтобы я жевал ее десять минут, начиная «прямо сейчас» — она щелкнула секундомером, — стараясь не проглотить, после чего погасила яркий свет.

Я стал жевать губку, сохраняя слюну во рту, словно мальчишка-бейсболист, волнующийся перед подачей. Слабый травяной привкус, немного похожий на начинку фаршированной индейки, довольно приятный. Через десять минут мне разрешили сплюнуть. Потом какое-то время ничего. Я размышлял о заказе «Вэнити фейр», о деньгах — обычные печальные, жалостные мысли о безнадежно испорченной жизни и все такое. Спустя некоторое время я ощутил некоторое расслабление, словно я смотрел со стороны на Чаза, занятого этими дерьмовыми мыслями, и находил это любопытным; кажется, я даже рассмеялся вслух. Потом я ощутил легкий дискомфорт, как будто у меня затекли мышцы, это чувство тесноты кресла в эконом-классе самолета, после чего я встал и направился к двери.

Харрис сказала, что мне еще нельзя уходить, тогда я сел, встал, снова сел, снова встал, принялся расхаживать взад и вперед, чувствуя, как по всему моему телу разливается энергия, электрическая, вибрирующая, хрустящая по щебенке и опавшей листве, воздух холодный и влажный, и я просто иду, не так чтобы опечаленный, ощущая, что все это я уже когда-то видел, и мы приближаемся к кладбищу во главе колонны скорбящих, довольно большой, более многочисленной, чем я ожидал, моя сестра в монашеском платке — они уже отказались от черных одеяний — крепко держит меня за руку. Я останавливаюсь и растерянно спотыкаюсь, и сестра спрашивает меня, в чем дело. Я отвечаю, что у меня еще никогда не было такого сильного ощущения, будто все это уже происходило со мной, а она говорит, что в этом нет ничего удивительного, что не каждый день хоронишь отца, и мы идем дальше, похороны продолжаются.

Потом мы с Шарли немного выпили, и она рассказала мне, что думает оставить монастырь. Ей нравилось помогать миллионам голодающих в самых отвратительных точках земного шара, однако все посильное добро кажется пустяком в сравнении с размерами зла. Да, хорошо каждый год принимать двадцать девочек в монастырскую школу, спасая их от насилия со стороны взрослых, но остаются сотни и сотни, которым нельзя помочь, и матери приводят их в эту школу, толпы женщин и девочек умоляют, чтобы их приняли, понимая, что это безнадежно, но что еще им остается делать? И почему-то теперь, после смерти отца, исчезли и многие причины, заставившие Шарли уйти в монастырь (наконец-то она призналась в этом). Она чувствует, что ей хочется вернуться в мир — не то чтобы полностью расстаться с религией, но приносить больше пользы. Мы поговорили с ней о том, чем занимаются различные монашеские ордена, и Шарли спросила, как у меня дела с живописью и не кажется ли мне, что настала пора рисовать для себя, а не для того, чтобы позлить отца, и я рассмеялся.

Мы говорили допоздна, совсем как в былые дни, когда мы были маленькими, и Шарли поцеловала меня на прощание, после чего я поднялся в свою бывшую комнату. Она совсем не изменилась: индейское одеяло на кровати, на стене моя старая хоккейная клюшка рядом с фотографией матери, и этот противный запах сырой плесени от старой мебели. Я разделся и собрался лечь спать, но тут вспомнил, что не закрыл стеклянные двери на террасу и, если ветер переменится, дождь испортит ковры, поэтому я накинул старый синий махровый халат и попытался выйти. Дверь не открывалась, я дергал за ручку, колотил по ней руками и ногами, и вдруг мне на плечо легла рука. Я перепугался до смерти, потому что находился в спальне один, а когда оглянулся, это оказалась та женщина в белом халате с биркой «Харрис» и мы по-прежнему находились в кабинете.

А теперь ты просто обязан понять, что это был не сон, не грезы, ничего подобного. Я был там. Я вернулся во времени на двадцать два года, обитал в своем собственном теле, только более молодом, говорил со своей сестрой в гостиной отцовского дома — полноцветная картина, стереозвук, все как надо. Я воскликнул: «Твою мать!» И тут у меня подогнулись колени и мне пришлось лечь на кушетку, а Харрис испуганно спросила, в чем дело. Сначала было очень трудно ответить. Я вовсе не чувствовал себя одурманенным наркотиками, не было ни тумана, ни чрезмерной резкости, как от кокаина или «спида». Нет, какая-то отрешенность, едва заметное изменение в сознании и еще пульсация в голове, словно котенок проводил шершавым языком по моему мозгу четыре или пять раз в секунду, осторожно и нежно.


В то же время я ощущал себя и полностью сосредоточенным, и отрешенным, словно переживал свою жизнь впервые, без тумана тревоги и сожалений. Ничего похожего на гашиш, и полная противоположность ЛСД. Харрис задала мне кучу вопросов, зачитав их с отпечатанного листа, и я ответил на них как мог: да, я присутствовал на похоронах отца; нет, я не могу утверждать, что мои ощущения являются воспоминанием, а не фантазией. Все это казалось таким настоящим, совсем как разговор с этой глупой женщиной, хотя если бы мне сказали, что я по-прежнему нахожусь у себя в комнате в ночь после похорон и этот разговор фантазия, я бы без колебаний в это поверил.

Харрис продержала меня еще целый час. Через какое-то время котенок перестал лизать мой мозг и я вернулся в более или менее нормальное состояние, хотя в тот момент я уже не мог точно сказать, какое состояние является нормальным. По дороге к выходу я взял со стола в приемном отделении потрепанный старый номер журнала «Пипл» со статьей про Мадонну. Вернувшись в студию, я поставил на мольберт небольшую деревянную доску, загрунтованную гипсом, и, порывшись в гардеробе, нашел подходящий старый театральный костюм сливового цвета, с золотым шитьем и прямым, высоким корсетом — в эдвардианскую эпоху это платье носила какая-нибудь Джульетта, от него воняло нафталином, но оно еще было в довольно приличном виде. Я надел его на манекен, который усадил в кресло, расставил освещение, приколол фотографию Мадонны на стену и принялся за работу.

Я нарисовал поясной портрет углем: томно сложенные руки, светлые волосы, ниспадающие колечками на шею, на фоне затянутого облаками неба и маленького городка с крепостными стенами и башнями. Грунтовка теплой сероватой охрой с добавлением японского затвердителя, потому что я привык выполнять коммерческие заказы и не могу ждать, когда краска высохнет, а кому какое дело, если через пятьдесят лет грунтовка потемнеет и растрескается? Поэтому, как только грунтовка чуть подсохла, я создал основу, наложил глазурь, затем добавил струящуюся ткань, и все было великолепно, я рисовал несколько часов, на улице стемнело, я проголодался и не обращал внимания на звонивший телефон. Что-то изменилось? Наверное. Я часто полностью погружаюсь в творчество и забываю на время о том, что пишу коммерческий мусор, но на этот раз тут было нечто большее, я был весь в работе и просто позволял краске, словно по волшебству, ложиться на свежую белую поверхность.

К этому времени мой желудок громко урчал, и я хотел, чтобы первый слой краски высох, поэтому я устроил перерыв и отправился в Китайский квартал перекусить порцией лапши, захватив с собой «Пипл», чтобы еще почитать о Мадонне. Ее лицо на фотографии из дешевого журнала демонстрировало лишь маску знаменитости, и моя задача заключалась в том, чтобы отыскать под ней внутреннее содержание, но, разумеется, по фотографии этого не сделать, в том-то вся и суть: окружение стремится держать облик звезды под контролем, откровения не нужны, поэтому мне необходимо было дойти до всего самому. И естественно, я подумал о Сюзанне, певичке, по части популярности неизмеримо ниже Мадонны, однако ее лицо я знал хорошо и начал работать с этим. На снимке в «Пипл» у Мадонны были сочные надутые губки с чуть опущенными уголками, вместо ресниц корабельные мачты, что в соответствии с нынешними критериями красоты должно было восприниматься как верх сексуальности.

Вернувшись домой, я сделал так, чтобы рот на портрете был слегка приоткрыт, как будто от легкого изумления, а глазам придал выражение глубокого одиночества и неуверенности в себе, присущих знаменитым исполнителям. И не очень знаменитым, как я знал по собственному опыту.

И малыш. Меня об этом не просили, но я решил, что он добавит нужные нотки. Поэтому я достал фотографию Мило в младенчестве и списал с нее портрет. У Мило на снимке было хитрое выражение, знаешь, эта тайная и непостижимая радость грудного ребенка.

Я писал всю ночь, и когда я осмотрел свою картину при свете дня, она определенно получилось похожей на работу Леонардо, никаких резких границ, все подернуто дымкой — sfumato, как говорят профессионалы, — и фон тоже неплохой. Я добавил несколько плоских деревьев в духе кватроченто, которые я считал художественной условностью, пока сам не побывал в Италии и не убедился, что они взяты из жизни, — я так и не узнал, что это за деревья, и продолжаю называть их деревьями кватроченто. Просто поразительно; с такой работой мне пришлось бы возиться недели, и если Шелли считал, что препарат положительно влияет на творческий процесс, я должен сказать, что это действительно так.


А дальше было еще лучше. Я написал пять картин за пять дней — несомненно, самый плодотворный период моей жизни, я имею в виду без кокаина и «спида». И не было ничего похожего на то исступление, которое приходило с наркотиками, теперь это было похоже… проклятие, я не могу описать, на что это было похоже. Наверное, я чувствовал себя сверхнормальным, ничего отвлекающего, полная сосредоточенность, наслаждение работой. Когда мне было года четыре, я мог бесконечно сидеть в студии отца, когда он работал, и, расстелив на полу газеты, рисовать мелками или акварельными красками. Время останавливалось или начинало течь с другой скоростью, и не было ничего, кроме мгновения перед тем, как нарисовать линию, потом я рисовал линию, потом смотрел на нее. И опять все заново. И эта неделя стала тем же самым; по какой-то причине весь мусор, который обычно крутится у меня в голове, — беспокойство о деньгах, о женах и детях, о том, чем я занимаюсь, — все это словно взяло себе небольшую передышку, оставив голого Чаза, который просто писал. Восхитительно!

Через пару дней я опять отправился на медицинский факультет за новой дозой. У меня взяли кровь на анализ, потом быстро осмотрели; я заявил, что чувствую себя хорошо, даже великолепно, хоть и похудел почти на десять фунтов, а потом меня попросили заполнить анкету о том, как прошла эта неделя. Врачей интересовали любопытные вещи: не мучила ли меня мания преследования, не гулял ли я во сне, не тянуло ли меня попробовать незнакомую еду, не было ли у меня тяги к насилию, конвульсий, галлюцинаций, неудержимого смеха, кататонического ступора, чрезмерного мочеиспускания или, наоборот, отсутствия мочеиспускания, рвоты, болезненной эрекции, импотенции, паралича, дискинезии… Целый раздел был посвящен переменам в творческом процессе, где предлагалось оценить свои творческие способности по десятибалльной шкале, и я поставил себе сплошные десятки. Если только это не было галлюцинацией. Но как определить?

Затем тот же самый маленький кабинет с Харрис, она сказала, что теперь доза будет чуть меньше, и подключила меня к всевозможным приборам, в том числе к устройству для снятия энцефалограммы. Я пожевал вату. Как и в прошлый раз, вот я нахожусь в этом маленьком кабинете, а в следующее мгновение уже чувствую запах одеколона, которым всегда пользовалась мать, когда была жива, с ароматом ландыша, и я сижу у нее на коленях на балконе нашего дома и смотрю на пролив, на дворе пасмурный день в начале осени, и мама кутает меня в коричневый плед; Шарли куда-то ушла, мама такая красивая, и я абсолютно счастлив.

Она рассказывает мне сказку, всегда одну и ту же сказку, о храбром маленьком мальчике, чью мать похитил людоед и спрятал в своем замке, но храбрый маленький мальчик смело идет навстречу опасностям и прогоняет людоеда из замка, после чего храбрый маленький мальчик и его мать живут долго и счастливо в замке людоеда.

Ладно, все как и в прошлый раз, я здесь, все вокруг реальное, но дальше происходит нечто еще более странное. Я сижу у мамы на коленях, а затем сцена темнеет, запах воды и аромат матери слабеют и исчезают, и на смену им приходят более тяжелые запахи, жареного мяса и опаленных перьев, и пробивающийся сквозь них сладковато-горький запах лаванды и сточной канавы, и я по-прежнему сижу на коленях у какой-то женщины, но это уже не моя мать, и я сам уже не я.

Но я также знаю, что каким-то образом эта женщина моя мать, и я — тоже я, словно эти два мальчика на самом деле являются одним и тем же мальчиком, оба они одного возраста, один на балконе смотрит на пролив Лонг-Айленд-саунд, а второй находится в этой комнате. В знакомой комнате, наполненной знакомыми, уютными звуками и запахами. На моей матери черное бархатное платье, пахнущее лавандой, и в комнате находятся другие женщины, моя мать беседует с ними, обсуждает домашние дела, как приготовить цыпленка, не нужно ли купить еще фасоли. Я тоже в платьице, из плотной ткани, кроваво-красном, с кружевным воротничком. Комната маленькая, с низким потолком и темная — тусклый свет проникает через узкое створчатое окно с маленькими круглыми стеклами, похожими на линзы.

Мать снимает меня с коленей и встает, а другая женщина хватает меня за руку и выводит во двор, залитый ярким светом; над головой жаркое небо какой-то южной страны. Все это слишком знакомо, фонтан, выложенный голубой плиткой, посреди двора, и я зачарован этой голубизной и тем, как вода изменяет ее цвет. Я опускаю в воду руку, и это ощущение реальное, настоящее; я смотрю на голубизну плиток и на голубизну неба и думаю, что в этом есть какой-то важный смысл, но я не знаю, какой именно. Снаружи доносится шум улицы, крики торговцев, фырканье лошадей и скрип колес телег. В ворота входит смуглая женщина с корзиной цветов, красных гвоздик. Я не отрываясь смотрю на цветы и ловлю себя на том, что мне неудержимо хочется их схватить, прикоснуться к идеальному алому цвету.

Но тут раздается чей-то крик, женщина с цветами бросается прочь и не закрывает ворота на засов, и я выхожу на улицу, хотя мне строго-настрого запретили это делать, предупредив, что меня украдут иудеи. Я следую за продавщицей цветов по узким улочкам; она стучит в двери, ее впускают или прогоняют сердитыми криками. Дожидаясь, когда продавщица выйдет обратно, я играю палкой; я тычу ею в дохлую кошку, которая валяется в сточной канаве, проходящей посреди улицы. Я бдительно слежу за своими башмаками — не хочу, чтобы они промокли в грязной воде.

Продавщица цветов покидает узкие переулки нашего квартала и выходит на широкую улицу. Она ускоряет шаг, и мне приходится бежать, чтобы не отстать от нее. Продавщица больше не стучит в двери. Теперь мы на площади, заполненной телегами и животными; здесь полно народу, и все выкрикивают названия продуктов и других товаров. Продавщица цветов исчезла.

На меня смотрят какие-то люди, они что-то говорят, но я ничего не понимаю. Все они смуглые, в незнакомой одежде. Один из них протягивает руку, чтобы меня схватить, но мне вдруг становится страшно, и я бросаюсь прочь. Я заблудился, я бегу сквозь толпу и плачу. Быть может, за мной гонятся иудеи, они меня украдут и выпьют мою кровь, как мне часто говорила моя кормилица Пилар.

Я бегу, не разбирая дороги, постоянно налетая на людей, я опрокидываю клетку с курицами, а затем меня поднимают в воздух и держат — человек в широкополой черной шляпе и сутане, священник. Я умоляю его спасти меня от иудеев, а он со смехом говорит, что никаких иудеев больше нет, малыш, и кто ты такой, и почему ты плачешь, а я называю свое имя, Гито де Сильва, а мой отец Хуан Родригес де Сильва, с улицы Падре-Луис-Мария-Лоп, и он обещает проводить меня домой, а я рад, что спасен, но потом с ужасом думаю о том, что мне здорово достанется, и начинаю вырываться. А священник говорит: «Эй, дружище, успокойся!» И я вдруг ловлю себя на том, что дерусь с курьером службы доставки Ю-пи-эс в коричневой форме.


У меня на голове по-прежнему болтались провода для снятия энцефалограммы, и я потерял один кроссовок. Мне удалось прохрипеть, что все в порядке, что я чувствую себя превосходно, хотя это была ложь, а курьер сказал, что я выскочил из здания медицинского факультета и с разбега налетел прямо на него. Как слепой, сказал он. Мы находились на углу Хейвен-авеню и Сто шестьдесят восьмой улицы, и курьер как раз доставлял посылку в Институт нейрохирургии. Через минуту на улицу выбежала Харрис, извинилась перед курьером и увела меня в здание.

Она уложила меня на кушетку и стала снимать с моей головы провода, и тут в кабинет вошел Шелли Зубкофф, чем-то взволнованный. Как выяснилось, я без предупреждения вскочил с кровати, сбил с ног Харрис, когда та попыталась меня остановить, и выбежал из здания, после чего наткнулся на курьера. Извинившись, Шелли заметил, что мне повезло, поскольку этот тип был не на грузовике. Сам я ничего этого не помнил. Вот я был ребенком в какой-то другой эпохе, вырывающимся из рук священника, а в следующее мгновение оказался на улице вместе с этим курьером. Полная дезориентация — это еще слишком мягко сказано.

Зубкофф задержал меня еще на час, для того чтобы понаблюдать за мной, сказал он, хотя чувствовал я себя отлично, спокойно и как-то отстраненно, и снова без обычных беспрестанных внутренних диалогов, без всего того мусора, который постоянно заполняет голову, и, как выяснилось, без этих непрерывных разглагольствований можно действительно полностью сосредоточиться на окружающем мире, а если это получится, все становится очень интересным. Абсолютно все.

Крэк или кокаин могут создать иллюзию, будто ты обладаешь сверхсилой: все кажется возможным и, что гораздо хуже, разумным; вот когда человек начинает красить шестикомнатную квартиру дюймовой кистью или совершает массовое убийство. Но я, покидая кабинет Зубкоффа, чувствовал себя совсем не так. Я чувствовал себя прекрасно, и даже больше, как будто позади меня стояли какие-то силы, подбадривая, подталкивая меня. И снова ощущение котенка, лижущего мой мозг. Это было абсолютно то же самое, что быть любимым ребенком: это было именно то всемогущество, ощущение того, что вся Вселенная — дом родной (название какой-то книги, которое мне очень понравилось) и все вокруг именно такое, каким и должно быть, и бесконечно интересное.

Да, я повторяю это снова и снова: «интересно» — именно то слово, потому что, пока я ехал домой на метро, в вагоне, битком набитом народом в час пик, обычными людьми, которые возвращались к себе домой, к ужину и своим жизням, я все время вглядывался в лица своих случайных попутчиков, но в них не было ничего случайного — каждое лицо было наполнено смыслом, и я видел, что все это можно передать средствами искусства. Я проклинал те часы, которые потратил впустую, мучаясь от безделья, злясь на самого себя, накачиваясь наркотиками, поскольку окружающая действительность была для меня недостаточно хороша, и чуть не плакал от желания написать эти лица, этих людей, окружающих меня, написать так, чтобы люди смотрели и говорили: «О да, вот она, правда, все это имеет смысл». Неповторимое мгновение.

Не буду говорить, что это было божественное прозрение, потому что Господь Бог был тут ни при чем, но я сознавал, что тут происходит нечто другое, что само время становится настоящей галлюцинацией, чтоматериальный мир перестает полностью отражать бытие. Я видел, как сквозь трещины проглядывает божественное, чувствовал поддержку Созидания, и все это струилось по мне с небывалой силой, и я думал: «Отлично, наверное, вот так чувствовал себя Фра Анджелико».

Я вернулся домой и лег спать, и только тогда до меня вдруг дошло, что я начисто позабыл о том, что заставило меня опрометью выбежать на улицу: об этом маленьком мальчике в красном платьице, о доме со странными запахами и девушке, продающей гвоздики. И когда я задумался обо всем этом, то внезапно понял, что вокруг меня говорили на незнакомом мне языке, похожем на испанский, но не совсем, однако я понимал их так же хорошо, как если бы они говорили по-английски. И кто такой, черт побери, этот Гито де Сильва? Что он делал у меня в голове?

* * *
Следующая неделя оказалась поганой даже для моей жизни, потому что мне позвонили из «Вэнити фейр». Герштейн очень извинялся, но главному редактору картины не понравились и журнал не будет их использовать. Он сказал, что они какие-то странные и жуткие и звезды на портретах совсем не похожи на себя, на что я, сдержавшись, ответил, что звезды именно такие, какими их написали бы те пять старых мастеров, что, на мой взгляд, и было главной целью всей затеи. Мы немного поспорили на эту тему, и в конце концов выяснилось, что в журнале понятия не имеют о том, что кто-то может видеть окружающую действительность не так, как они сами. Они были уверены, что нынешний взгляд на жизнь является незыблемой реальностью, что эта неделя останется на все времена.

Впрочем, наверное, если издаешь стильный журнал с претензиями на культуру, именно так и приходится смотреть на окружающий мир. Глубина проникновения тут, в общем-то, и не нужна. Если человек смотрит вглубь и думает, он не станет читать журналы, по крайней мере такие журналы, как «Вэнити фейр». Правда, должен признать, со мной обошлись по-божески: мне заплатили по «куску» за картину и сказали, что я волен распоряжаться ими по своему усмотрению.

Я отнесся к этому достаточно спокойно по сравнению с тем, как могло бы быть в другое время, и у меня мелькнула мысль, не является ли это побочным эффектом сальвинорина, выступившего в роли своеобразного транквилизатора, хотя мои чувства ни в коей мере не были притуплёнными, а как раз наоборот. Быть может, это было просто признание того, с чем я сражался всю свою жизнь: того, что я могу сделать что-то очень хорошее, но как произведение искусства это не будет иметь абсолютно никакой рыночной стоимости. Люди видят особое качество старых мастеров (по крайней мере пишут, что видят его), но не в том, что сделано вчера.

Так что моя работа оказалась пустой тратой времени, твою мать, во всяком случае по части денег. Я начал думать о том, что, наверное, родился не в свою эпоху. Это все равно как если бы подающий бейсбольной команды национальной лиги родился где-нибудь в начале шестнадцатого века. Его умение бросить маленький мяч со скоростью сто миль в час в строго очерченную зону абсолютно никому не нужно, так что бедолаге суждено всю свою жизнь ворочать навоз на ферме и свое мастерство он может демонстрировать разве что на ярмарке: «Эй, ребята, смотрите, что вытворяет наш Джайлс!» Но по большому счету все это неинтересно даже для самого Джайлса.

Тем временем оставались еще семь с лишним тысяч долларов, которые мне не суждено было увидеть, и я с ужасом думал о том, что мне предстоит идти к кредиторам, с которыми я обещал расплатиться, и снова есть дерьмо. Марк Слотски оставил мне на сотовом послание, которое, как я надеялся, обещало принести деньги, и я ему перезвонил, но автоответчик предложил мне оставить сообщение.

Вечером я отправился в «Горман» на Принс-стрит, единственное место в Сохо, где мне все еще наливали в долг. У Клайда, бармена, была слабость к художникам. На стене за стойкой висит моя картина, оригинал обложки для журнала «Нью-Йорк», которую я написал пару лет назад: госпожа сенатор Клинтон в виде Свободы с торчащей грудью с картины Делакруа ведет за собой народ. Клайду она очень понравилась, и я подарил ему ее, получив за это год дармовой выпивки. Сначала в «Гормане» тусовались фараоны, когда на Сентрал-стрит еще размещался полицейский участок, потом его на время облюбовали художники, но когда цены на аренду поползли вверх, художникам пришлось искать себе жилье в других местах, и теперь бар заполонили продавцы и консультанты из окрестных бутиков и галерей. Меня это вполне устраивает. Мне сейчас нечего сказать художникам; я не выношу, когда дилетанты и серьезные мастера надо мной насмехаются. В действительности я самоизолировался, остался один-одинешенек в большом городе — клише, но это правда. Из недели в неделю единственные, с кем я встречаюсь, — это Лотта, Марк и один тип по имени Жак-Луи Моро, который, так получилось, сидел у стойки в «Гормане», когда я туда зашел. Он часто сидит там с бокалом вина, французскими газетами и сотовым телефоном.

Не могу сказать, что Жаки мой друг, скорее он друг Лотты, тоже из семьи дипломатов, они вместе учились в школах самых разных столиц мира. Было ли между ними что-нибудь, я не знаю, а Лотта мне ни за что не признается. Хотя после нашего разрыва они стали часто видеться, и у меня к Жаки было смешанное чувство, которое испытываешь к парню, который вьется вокруг твоей возлюбленной, пусть она уже и не совсем твоя возлюбленная. Это здоровенный тип, футболист с коротко остриженными черными волосами и улыбкой наготове. Наши отношения заключаются преимущественно в том, что мы сидим и пьем в «Гормане», жалуясь на собачью жизнь. Быть может, именно потому я в тот день и отправился в бар.

Жаки тоже художник, но в отличие от меня он жаждет успеха у публики. К несчастью, хотя он обладает превосходной техникой, у него начисто отсутствует творческая жилка. Сколько я его знаю, он постоянно гоняется за модой, но все время чуть опаздывает. Начинал Жаки с больших аляповатых абстракций, далее последовательно шли оп-арт,[39] цветные поля, поп-арт, а сейчас он решил попробовать себя в концептуализме. Как-то несколько лет назад зимой я заглянул к нему в студию на Кросби-стрит и застал его швыряющим холсты, выполненные в духе Уорхола,[40] в чугунную печку, которой отапливал помещение. Не потеря, конечно, но Жаки, похоже, получал удовольствие от своего занятия, и, помнится, я позавидовал, что ему искренне наплевать на собственную работу. Он считал всю живопись сплошным надувательством и был уверен, что рано или поздно он попадет в точку и огребет кучу денег.

Так или иначе, когда я вошел в бар, Жаки махнул рукой, подзывая меня, и я заказал мартини и поведал ему о своем фиаско с заказом «Вэнити фейр». Он сочувственно выслушал меня и в отличие от Лотты не спросил, почему я не работаю для публики, что было очень гуманно с его стороны, после чего сказал, что покидает Нью-Йорк и уезжает в Европу. Да, какой-то богач хочет несколько картин в разных стилях и за деньгами не постоит.

— Для гостиниц? — спросил я.

— Да, для частных заказчиков, — хитро усмехнулся Жаки. — Понимаешь, для яхт и домиков у моря. Тот человек, на которого я работаю, сказал, что будет представлять меня на европейском рынке, где теперь много русских миллиардеров, и им нужны картины, так что все будет по-крупному.

Я спросил, что думает обо всем этом Марк — насколько мне было известно, Марк одно время его продвигал, — но Жаки ответил:

— Нет, именно Марк меня рекомендовал. Отчасти это его идея.

Итак, замечательно, я порадовался за него и решил, что если мне хочется кому-нибудь поплакаться, то лучше обратиться к бармену. Или даже к зеркалу.

Наполнив организм парой порций мартини, чтобы облегчить боль, я вышел из бара и прогулялся по Принс-стрит до галереи Лотты, чтобы забрать ребят, поскольку это был как раз мой день, а также чтобы сказать, что денег в этом месяце будет гораздо меньше, чем я ожидал. От Жаки сочувствия я не дождался, но когда я показал Лотте фотографии отвергнутых картин, она сказала, что они замечательные и она уверена, что они продадутся, если я захочу. Я сказал, что хочу, что я их больше видеть не могу. Лотта испустила один из своих знаменитых вздохов, смысл которого я прекрасно понял: неразрешимый, сводящий с ума вопрос, почему я отказываюсь продавать свои работы людям, которые повесят их на стены своих домов, но готов продавать их журналам. Это совершенно иррационально, продажа — она и в Африке продажа, но все же… наверное, все дело в том, что покупатель тоже не увидит истинный смысл картины, он скажет: «О, я обожаю Кейт Уинслет», — и купит ее как некий китч, как шутку, все равно что шелковые занавески Энди Эссхола с Мэрилин Монро,[41] чистый ширпотреб. А далее последовала мысль, что, может быть, так оно и есть, что, может быть, я обманываю себя. В конечном счете я тоже шутка, как я и говорил, но только неудачная.


Ребятам в моей студии раздолье, полно всевозможных развлечений, есть чем порезаться, изобилие разной отравы, однако ни одного несчастного случая, никто даже не поцарапался; чистое везение или просто следствие жизни в обстановке, не приспособленной специально для детей? Пока Мило и Роза возились на полу с красками, я сел за свой старенький компьютер и поискал в Интернете кое-что из того странного мусора, с которым столкнулся во время второго сеанса приема препарата. С «Гито де Сильва» я провозился впустую, но с «Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп» повезло: оказалось, что это улица в старом квартале Севильи, в Испании. Я вытащил электронную карту Земли и максимально увеличил масштаб. Крохотная улочка, и я определил маршрут, по которому он (или я) прошел от своего (или моего) дома до площади. Я убедил себя в том, что однажды, в возрасте девяти лет, действительно бывал вместе с отцом на экскурсии в старом городе Севильи и, следовательно, речь идет о каких-то всплывших остаточных воспоминаниях.

Мы с ребятами отлично провели время, как обычно, устроили состязание по рисованию, расселись вокруг и рисовали друг друга, и Роза, как всегда, одержала победу. Для своих четырех лет она рисует очень неплохо; быть может, она станет знаменитым художником, как ее отец, сохрани господи. Мило тоже умеет рисовать, но, по-моему, ему все же больше нравится работать со словами. Я шел за ними по улице и чуть не плакал. Мило такой щуплый, а Роза крепенькая, словно маленький грузовичок, и она боготворит брата, так что это сразит ее наповал, когда… Вот еще один вопрос, который мне надо будет обсудить с Шелли; как-никак он занимается медицинскими исследованиями, быть может, есть какой-то курс, который сможет вылечить Мило, или нам лучше перебраться в другую страну, где для того, чтобы жить, необязательно быть богатым. Но на самом деле Мило просто нужна пара новых легких.

Когда дети заснули, я вышел на пожарную лестницу и выкурил косячок, и мне пригрезилась моя первая и единственная выставка, и было очень любопытно сравнить это с тем, что я ощущал под воздействием сальвинорина. А может быть, сальвинорин каким-то образом на нейропсихологическом уровне обогащал восприятие действительности. Так или иначе, помню, я опоздал, потому что решил занести по пути кое-какие работы в рекламное агентство, а потом мне пришлось посидеть в баре с редактором. После двух-трех стаканов я позвонил из телефона-автомата Сюзанне и сказал, чтобы она шла без меня, а я подойду попозже. Выставка была устроена в галерее Марка Слотски на углу Западного Бродвея и Уорт-стрит, и Сюзанна возмутилась, обозвала меня дураком, потому что мне представился такой шанс, а я трачу время на какую-то мерзкую рекламу, и разве я не знаю, кто там будет: Марк пригласил всех шишек, соберется большая толпа, и он не стал скупиться на фуршет, не какое-то дерьмовое вино и бутерброды с сыром, а все по высшему разряду из ресторана «Одеон», и так далее, и так далее. Дело было в том, что Сюзанна хотела торжественно появиться вместе с главным героем, а теперь ей предстояло просто войти, как и всем остальным гостям.

Помню, я шел по Западному Бродвею с таким чувством, будто иду на казнь. Я не успел переодеться: на мне был балахон с капюшоном и джинсы не первой свежести, перепачканные краской, и жуткие стоптанные кроссовки. Мне было стыдно, потому что со стороны могло показаться, будто я хочу выглядеть так, чтобы произвести впечатление на всех этих любителей искусства и показать им, что мне на них наплевать.

И вот я наконец пришел, зал был ярко освещен, повсюду расхаживали гости, болтая и потягивая шампанское. Все уставились на меня, и я почувствовал себя скелетом, явившимся на пиршество, но затем меня узнали: Марк выкрикнул мое имя и они с Сюзанной бросились ко мне навстречу, на моей жене было черное платье на бретельках-спагетти, которое в дни молодости моей матери считалось бы классным нижним бельем, я собрал урожай похлопываний по спине и поцелуев, все сияли и были счастливы, потому что выставка обернулась шумным фурором и на многих картинах красовались наклеенные маленькие красные кружки, обозначающие, что они проданы. Продавались мои работы — это был успех. А потом мне пришлось встречаться с покупателями, со старыми каргами, мнящими себя знатоками искусства, во всем черном, увешанными украшениями работы народных умельцев, с золотыми браслетами размером с кандалы, утыканными бриллиантами. Я старался изображать веселье, выслушивая разглагольствования о том, как это прекрасно, что теперь у них есть картины, «похожие на что-то», а Марк тараторил без умолку о признании, подразумевая, что признание — это капитал, отличное вложение. И все хотели перемолвиться словечком с Чарлзом Уилмотом-младшим.

А я все это время накачивался шампанским с такой скоростью, с какой только успевал хватать фужеры с серебряных подносов; от пузырьков у меня в желудке забурлила желчь, и мне захотелось блевануть. Я не мог смотреть на картины, развешанные на белых стенах, краски выглядели как настоящее дерьмо, грязные и блеклые, а все эти алчные лица, окружающие меня, были похожи на хищных птиц, стервятников. Да, понимаю, саморазрушительная невротическая реакция, но я недоумевал, почему как раз в тот момент у меня в памяти всплыла эта выставка. Это не то воспоминание, которое я особенно ценю, правда, именно в тот вечер я впервые познакомился с Лоттой Ротшильд, хотя и это я тоже сумел превратить в дерьмо.


На следующий день я отвел ребят в школу, вернулся к себе и одолжил у Боско машину, чтобы перевезти отвергнутые картины из редакции «Вэнити фейр» в галерею Лотты. Там никого не было, и мы с Лоттой очень мило поговорили, совсем как в былые времена, так что у меня защемило сердце. А потом я вспомнил свои грезы на пожарной лестнице и спросил:

— Ты помнишь мою первую выставку?

— Мы на ней познакомились, — сказала Лотта. — А почему ты спрашиваешь?

Естественно, я не собирался рассказывать ей о том, как я сидел на пожарной лестнице и курил травку, в то время как ребята были со мной, поэтому я сказал:

— Да я тут подумал о ней вчера вечером, вспомнил свои чувства, ощущение… не знаю, как это назвать… ужаса, отвращения.

— Да, выглядел ты очень жалким. И я не могла понять почему. Выставка имела огромный успех, твои работы продавались, картины были прекрасные. — Она помрачнела. — Опять эта старая пластинка. Неужели ты хочешь, чтобы мы снова прошли через все это?

— Нет. Но я помню, как заметил тебя в толпе. На тебе были зеленый бархатный пиджак со стеклянными пуговицами, кружевная блузка, бледно-бежевая, чем-то похожая на пергамент, и юбка до колен из шелестящей ткани. И красные сапожки. А все остальные были в черном.

— Кроме тебя. Ты был похож на бродягу или на «художника» в кавычках. И я подумала: «О нет, пусть только он не окажется позером, он слишком хорош для этого».

— И еще я обратил внимание на твои глаза. Les yeux longes.[42] Волчьи глаза. Ты мне потом говорила, что влюбилась сначала в мои картины и лишь потом в меня самого.

— Да, говорила, — подтвердила Лотта, глядя мне в лицо, но в ее прекрасных глазах, огромных и чуть раскосых, серых, словно тучи, больше не было того тепла, которое я видел в них так часто. — Какая жалость, что ты так больше и не написал ничего подобного.

Притворившись, что не услышал последнего замечания, я добавил:

— А после этого я не видел тебя несколько лет, затем мы с Сюзанной расстались, потом Марк притащил меня на встречу выпускников, на пятнадцатилетний юбилей, и ты была там, пришла вместе с моим другом…

— Не напоминай об этом!

— Как ты с ним познакомилась? Я забыл.

— Я тоже забыла.

— А я похитил тебя у него, прямо в танцевальном зале «Хилтона». Мы сбежали в тот клуб на А-авеню, в темный подвал, и танцевали до трех утра, а потом я отвез тебя к себе в студию.

С этими словами я схватил Лотту и привлек ее к себе, но ее тело оставалось негибким, словно манекен, совсем не таким, каким было раньше.

— Чаз, что ты делаешь?

— Да так, ничего, просто вспоминаю старые времена. Понимаешь, в последнее время я провожу много времени на дороге памяти, размышляю о всяком мусоре в своей жизни, пытаюсь представить, как все могло бы быть по-другому, если бы только…

— Да, но для этого ты должен поработать над самим собой. Я не могу сделать это вместо тебя. Если помнишь, один раз я уже пробовала, и это едва меня не доконало. Пойми, что ты не можешь приходить сюда, быть милым и обаятельным и ждать, что я упаду в твои объятия.

Ее глаза метали в меня огненные стрелы.

Краткий миг огорчения, затем Лотта высвободилась и сказала:

— Итак, давай поглядим, на что это похоже.

Мы расставили картины вдоль стены. Картины всегда выглядят такими жалкими и беспомощными на фоне белой стены, кажется, они так и кричат: «Спасите нас!» Но Лотта сказала, что они прекрасны, и тут же решила добавить их к выставке, которую она собиралась открыть в ближайшую пятницу: какой-то тип из Братиславы по фамилии Чтеки рисует сцены одиночества в духе Хоппера: место действия — Центральная Европа, пустые кафе, заброшенные фабрики, оборванные люди, ждущие троллейбуса. Лично я не стал бы вешать такое в своей гостиной, но, по крайней мере, этот Чтеки может рисовать, так что я должен был гордиться тем, что мой мусор повесят на одной стене с его мусором.

— Они пойдут нарасхват, — небрежно заметил я. — Все любят портреты знаменитостей.

Пропустив мое замечание мимо ушей, Лотта остановилась перед Кейт Уинслет, долго разглядывала ее, затем медленно обошла остальные картины, покачивая головой.

— О господи! — сказала она наконец. — Знаешь, я не могу назвать ни одного современного художника, который смог бы добиться этого невероятного исполнения.

— Тебе нравится?

— Честно? Если оставить в стороне их коммерческую ценность, меня от них тошнит. Вот что разделяет нас с тобой, ты это понимаешь? То, что ты способен создавать такое, что ты можешь брать нечто исходящее от самого Всемогущего Господа, доступное, быть может, всего трем художникам на целой планете, и превращать это в большой фарс. Кейт Уинслет! Мадонна!

Я сказал:

— Не вижу разницы между этим и портретами принцесс семнадцатого века и дочерей плутократов века девятнадцатого.

— Дело не в этом, как ты сам прекрасно понимаешь. Это все подделки, имитации. Но те картины, которые я видела тогда на твоей выставке, я отчетливо помню даже по прошествии стольких лет. И когда ты появился в той гостинице, именно воспоминание о них заставило меня влюбиться в тебя, бросить очень милого бизнесмена, с которым я пришла, и сбежать с тобой, вообразив себя другой женщиной, отличной от той, какой я считала себя раньше. Потому что те картины не были подделками. Они были тобой. Не Веласкесом, не Гойей — Чарлзом Уилмотом.

— Младшим, — добавил я.

— Да, и ты дал своему таланту свернуться, прокиснуть, разъесть твое сердце, как это произошло с твоим отцом, о чем ты не переставал повторять.

— Все правильно, кроме денег. Что ж, дорогая, извини, что я не смог стать знаменитым, состоятельным художником…

— О, пошел ты к черту! — крикнула Лотта. — Пошел ты к черту, проваливай к чертовой матери, ты снова втянул меня в это, подонок! Убирайся отсюда! Продолжай в таком же духе, глупец! А меня ждет работа. И не забывай о том, что ты обещал забрать детей в пятницу.

После этого я оказался на улице, чувствуя себя дерьмово, а затем я вернулся к Боско, чтобы отдать ключи и, как обычно, расплатиться за использование машины выслушиванием его рассуждений о политике и искусстве. Его работы известны многим: анатомически достоверные фигуры в рост, огромные тряпичные куклы с гладкими, белыми, пустыми лицами, на которые он проецирует видеоизображение. Эффект получается своеобразный; несмотря на абстракцию, кажется, что у куклы говорящее лицо. Некоторые куклы приводятся в движение моторчиками и поршнями, и наш президент, например, выступая с речью об Ираке, сношается, как собачка, с большой набитой свиньей. Поскольку художественная богема Нью-Йорка и Лос-Анджелеса очень политизирована, работы Боско идут нарасхват.

Денни прожужжал мне все уши о Вильгельме Рейхе,[43] своем нынешнем кумире, и показал мне свою последнюю работу: коробку, в которой лежала кукла, пышная красавица в шокирующем розовом наряде, с белым лицом, и она лежит на кровати в коробке, а потайной механизм заставляет ее извиваться и водить рукой по промежности. Боско заплатил двум десяткам девиц, чтобы те сняли на видео свои лица в тот момент, когда они мастурбацией доводят себя до оргазма; мы выпили по пиву и стали смотреть, как он проецирует эти кадры на лицо своей одалиски в коробке. Разумеется, в сопровождении подобающих криков и хлюпающих звуков.

Любопытный эксперимент. Мы обсуждали лица, можно ли отличить игру от настоящего чувства и как извращенное стремление к эксгибиционистской славе толкнуло этих обеспеченных молодых женщин из среднего класса участвовать в подобном проекте. Все дело в том, сказал Боско, что ни одна из них не хочет быть президентом Соединенных Штатов, а в наши дни это, похоже, осталось единственным сдерживающим фактором.

Затем мы обсудили его следующий проект, связанный с пылью, оставшейся после террористических ударов одиннадцатого сентября. Всех нас, живущих в Нижнем Манхэттене, в тот день накрыло серым облаком, но Боско набрал целое ведро пыли, состоящей из превращенных в порошок зданий, компьютеров, пожарных, террористов, биржевых маклеров и так далее, и он собирался использовать эту пыль в одном проекте, который должен будет самым обидным образом высмеивать культ одиннадцатого сентября. Сейчас большинство художников помирились с буржуазией, тем самым классом, из которого они вышли, который оплачивает их счета. Взамен они выдают легкую дрожь возмущения, как правило сексуального характера, однако Боско по-прежнему верит в силу искусства и считает, что для художника, не потерявшего совесть, единственным подходящим политическим устройством является анархия. Меня он считает реакционером эпохи неолита и обвиняет в симпатиях к республиканцам. «Ты долбаный фашист, Уилмот, — повторяет он, — во всем, кроме жажды золота и власти. Ты подобен сексу без оргазма — потному, неуютному, дорогому и без отдачи. Ты предатель, так и не получивший плату за свою измену».

Мы дружим больше двадцати лет, с того дня гипсокартонных перегородок, — добрейшая душа, мухи не обидит, двое взрослых детей, женат уже несколько десятилетий. Живет в большом особняке эпохи голландского колониального владычества в Монтклере, штат Нью-Джерси, совершенно фальшивый и счастливый человек.

Кстати о фальши. Закончив с Боско, я заглянул в «Галерею Марка Слейда» узнать, что было нужно от меня Слотски. Было как раз время обеда, и я предположил, что он отправится куда-нибудь перекусить. Девушка в черном сказала, что он вышел, но должен скоро вернуться. Приятная девочка, и мне показалось, что я узнал ее по одному из видео с оргазмом, хотя Боско и сказал, что с тех пор, как он собрал эти сценки, ему кажется, что каждая женщина в возрасте от восемнадцати до сорока, которую он встречает на улице, — одна из тех, кого он видит на лице куклы.

Слотски устроил выставку картин одного парня по имени Эмиль Моно: большие квадратные абстракции в трех цветах в свободном драматическом стиле Мазеруэлла.[44] Один цвет на грунт, пятно другого цвета и несколько пятен и подтеков третьего, вполне уважаемая работа, как нельзя лучше подходит для оформления конференц-залов, вестибюлей гостиниц и выставок в Музее современного американского искусства Уитни. На самом деле у меня нет никаких проблем с такой работой, в большинстве своем это не более чем обои, успокаивающие, лишенные всякого смысла, точнее, громогласно заявляющие о том, что отныне искать в живописи смысл бесполезно.

Однако краски довольно милые. Помню, однажды, когда я был в Европе лет десять назад, кстати в Прадо, я заблудился в одном из бесконечных коридоров, заполненных безликими академическими полотнами, коричневатыми подражаниями Рубенсу и Мурильо, и мне показалось, что я тону в сепии. Я буквально выбежал оттуда и быстро спустился по Пасео к Музею современного искусства королевы Софии, вошел в прохладный белый зал, и там была работа Сони Делоне,[45] что-то вроде девочки, поющей на ярко освещенной террасе, очень мило и свежо, всего лишь водянистые мазки, цифры и буквы, и это быстро прочистило мой взор, так, как пришлось прочищать взгляд искусству где-то в конце девятнадцатого столетия. И благослови, Господи, всех тех, кто вышел за рамки реализма, но сам я на это не способен, я прочно прикован к миру такому, какой он есть. Однако это тоже вид живописи, и Сезанна можно считать папашей не хуже других. Искусство — это вселенная, параллельная природе и в полной гармонии с ней, как говорится в его знаменитом изречении; это действительно так до тех пор, пока удается схватить ту часть про гармонию с природой. Лично мне становится плохо при виде девяноста пяти процентов этого, точно так же, как и от протянувшейся на несколько миль коричневой, безликой академической мазни.

Я проторчал в галерее минут сорок, выпил дармового кофе и уже собрался уходить или попробовать завязать разговор с девушкой, может быть об искусстве, но тут вернулся Слотски. Он оделся на выход: двубортный костюм, штиблеты ручной работы. Он всегда напоминал мне моего отца в хорошей одежде — быть может, он действительно взял его за образец, потому что его собственный отец так никогда не одевался. Похоже, Слотски был рад меня видеть — не рукопожатие, а дружеские объятия, новое модное проявление чувств, Марк всегда шел в ногу со временем. Он быстро увел меня в свой кабинет в дальнем конце галереи.

На мой взгляд, выглядел он довольно прилично, по крайней мере, насколько может выглядеть прилично низенький, толстенький человечек с отвислыми губами и белесыми ресницами. Он по-прежнему сохранил копну золотистых кудрей, уложенных в лучшем салоне, с возрастом немного потускневших, однако, как и в колледже, остающихся его визитной карточкой. Марк больше не одевается во все черное. С тех пор как он несколько лет назад начал продавать старых мастеров, он старается выглядеть как английский сквайр, что ему очень идет, поскольку от его прежнего костюма в сочетании с чертами лица и телосложением веяло скорее евреями-хасидами, чем респектабельностью, хотя он все равно мало похож на английского сквайра. Например, он оставляет последнюю пуговицу на рукаве пиджака застегнутой не до конца, чтобы знающие люди понимали, что петли для пуговиц настоящие и, следовательно, костюм сшит на заказ. Я не знаю ни одного настоящего английского сквайра, но все же сомневаюсь, что они так поступают.

Мы сели в такси и поехали в заведение «У Герлена» — как я понял, Слотски здесь обычно обедал, не то место, куда я отправился бы по доброй воле, но довольно любопытное в смысле естественной истории. Нас усадили за банкетный столик справа спереди — самое престижное место в этой забегаловке, о чем Слотски с гордостью сообщил мне, как только мы заняли места. Затем он рассказал мне, какие знаменитости обедают вместе с нами, предупредив, чтобы я не таращился на них, чего я в любом случае не собирался делать, хотя и таращился на Мерил Стрип. Бесстыдство Марка легендарно и является частью его обаяния.

Далее последовала нудная процедура с метрдотелем, который подошел к нам, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и дискуссия с официантом по поводу того, что нам лучше заказать из еды и какое вино хорошо пьется на этой неделе, на что у них ушло ненамного меньше времени, чем у генерала Эйзенхауэра, когда он со своим штабом обсуждал подробности высадки в Нормандии. Я в этом участия не принимал, предоставив им сделать выбор за меня. Покончив с этим, Марк вкратце рассказал мне о своих делах, мимоходом упомянув с десяток имен, что не произвело на меня особого впечатления, хотя он, заметив это, и пошел мне навстречу, любезно подсказав фамилии всех этих упоминавшихся Бобов, Мери и Брэдов. Судя по всему, его бизнес процветал. Рынок произведений искусства снова сошел с ума: особняки площадью шестнадцать тысяч квадратных футов, обладать которыми людям определенного положения просто обязательно, имеют значительные пространства стен, которые нельзя оставить голыми, и, поскольку богатые теперь больше не платят налогов, деньги льются в Нью-Йорке как из пожарного брандспойта и значительная их часть попадает в ультравысокое искусство.

Затем мы поговорили о том художнике, которым Слотски занимался в настоящий момент, о молодом Моно; он спросил, что я о нем думаю. Я сказал, что лучшей характеристикой будет слово «обои», он рассмеялся. Марк воображает, что я выступаю против нерепрезентативного искусства из принципа, как Том Вулф,[46] — мне так и не удалось объяснить ему, что это не так, — и он довольно долго распространялся о динамичных ценностях и скрытой мудрости обоев этого парня. Затем он поинтересовался, как у меня дела, я рассказал ему про фиаско с «Вэнити фейр», умолчав про сцену у Лотты, — Марк всегда хотел, чтобы я сотрудничал с ним, а я упрямо отказываюсь, и не спрашивай почему.

Я признался, не стесняясь, что сижу по уши в дерьме, в яме тысяч на пятьдесят, на что Марк сказал, что он только что вернулся из Европы, где покупал картины, и стал рассказывать про гостиницы, про роскошную жизнь — совершенно бестолковый тип, это точно, но я уже давно его знаю. Я спросил, что он купил, и он ответил, что приобрел одну очень милую небольшую работу Сересо и пару картин учеников Караваджо, о которых я не слышал, а также несколько рисунков якобы Тьеполо, почти таких же хороших, как подлинники, — тут он рассмеялся, сказал, что это шутка, но в его деле нужно быть акулой, все пытаются всучить пропавшую работу Рубенса, и я сказал, что у него очень опасная жизнь.

Потом Слотски спросил, могу ли я писать фрески, и я ответил, что уже давно этим не занимался, с тех самых пор, как подростком работал вместе с отцом в семинарии Святого Антония на Лонг-Айленде, а почему он об этом спрашивает? Тогда Марк сказал, что у него есть для меня одно заманчивое предложение, если только я смогу вырваться в Европу. Один итальянский набоб, с которым он познакомился в Венеции, купил дворец с потолками росписи Тьеполо в плохом состоянии, точнее, попросту разрушенными, и Марк может меня ему порекомендовать. И я сказал, что меня это не интересует, а он ответил, что я не спросил сколько.

Я спросил, и он сказал: сто пятьдесят «кусков». При этом у него в глазах появилось выражение «вот я и поймал тебя на крючок», от которого меня едва не вывернуло, и я сказал, что, возможно, это предложение меня и заинтересует, но только придется подождать по крайней мере до Рождества, потому что я связан участием в исследованиях одного препарата, которые проводит Шелли Зубкофф. Услышав фамилию, Слотски рассмеялся и сказал, как тесен этот мир, а затем расспросил про эти исследования, и я рассказал ему о том, что произошло, когда я был под воздействием препарата. Тут Марк выжал из меня досуха все, что мне было об этом известно, и это показалось мне странным, потому что он в основном говорит о себе и о своих экспериментах. Он сказал, что это, наверное, страшная шутка, и я с ним согласился, но все равно хочу продолжать, поскольку это оказывает такое влияние на мою работу.

Потом мы съели крошечные порции претенциозной пищи, из той серии, что Лотта называет изысканным кошачьим кормом, и выпили много дорогого шамбертена, а Марк тем временем сообщал мне последние сплетни из мира искусства: кто наверху, кто поднимается, кто опускается, кто упал. А пока он говорил, я не мог выбросить из головы (на что, очевидно, он и рассчитывал) перспективу заработать сто пятьдесят «кусков» всего за месяц с небольшим.

Наконец я сказал:

— Ну хорошо, расскажи мне, что нужно сделать в этом дворце.

Марк рассказал, и выяснилось, что дворец пустовал какое-то время, крыша протекла и потолок обвалился, так что требуется не столько реставрация, сколько воспроизведение. Я разозлился, потому что это уже сильно смахивало на подделку, но Марк меня успокоил:

— Вовсе нет, об этом не может быть и речи, у нас не только есть фотография потолка, но даже сохранились оригиналы карандашных набросков самого Тьеполо, так что ты встанешь в один ряд с великими мастерами прошлого, вот только у тебя будет электричество.

— А ты сам лично знаком с этим итальянцем? — спросил я.

— Кастелли, — ответил Марк. — Джузеппе Кастелли. Крупная фигура в производстве цемента и строительных материалов, возводит аэропорты, мосты и тому подобное.

— Но ты его знаешь?

— Ну, не близко. Я познакомился с ним в Риме, на ужине, устроенном Вернером Креббсом. Это имя тебе что-нибудь говорит?

— Нет. А должно?

— Может быть, и нет. Он занимается картинами. Старыми мастерами. В Европе его все знают. Широкий круг клиентов, многомиллионные сделки.

— В таком случае я остаюсь за бортом, поскольку я мастер молодой.

— Да, ты имеешь полное право так говорить. Знаешь, Уилмот, странный ты человек. Постоянно на мели, за гроши работаешь в дерьмовых журналах и при этом скрываешь огромный талантище. Господи, да ты мог бы стать новым Хокни![47]

— Может быть, я не хочу становиться новым Хокни.

— А почему бы и нет, черт побери? Слушай, ты хочешь заниматься репрезентативным искусством? Ты думаешь, я не могу продавать реализм? Да люди просто до смерти хотят реализма. А все это концептуальное и абстрактное дерьмо они покупают только потому, что это модно, потому, что их заставляют его покупать такие люди, как я. Но в душе они его ненавидят, и, если хочешь знать правду, на самом деле они бы с огромной радостью купили полотно кого-нибудь из старых мастеров, или Матисса, или Гогена, какую-нибудь такую картину, сюжет которой можно понять, не читая комментарии художника. И я говорю о тех, кто готов потратить на искусство миллион, полтора миллиона. Это же огромный рынок, твою мать. Ну почему ты не хочешь на нем заработать?

Допив вино, я снова наполнил бокал и, запинаясь, ответил:

— Не знаю. Как только я подумаю о том, чтобы устроить новую выставку, мне становится плохо. И я хочу напиться, наширяться до потери рассудка.

— Тебе никогда не приходила мысль поделиться с кем-нибудь этой проблемой?

— С мозговедом? Ну да: «О, доктор, спасите меня, я не могу принимать участие в общем загнивании искусства!» Если ты помнишь, та же самая проблема была у Вермера. Он в среднем писал по одной картине в год, и даже когда ему удавалось заставить себя продать одну из своих работ, вскоре он передумывал и выкупал ее обратно. И тогда его жена относила картину назад покупателю и умоляла вернуть деньги.

— Значит, у него были не все дома. Как и у Ван Гога. И что это доказывает? Мы говорим о тебе, о Луке Джордано наших дней.

— О ком, о ком?

— О Луке Джордано. Это неаполитанский художник конца семнадцатого века. Эй, ты ведь специализировался в искусстве. Вам должны были преподавать итальянскую живопись семнадцатого столетия.

— Наверное, я в тот день прогуливал. Ну и что с этим Джордано?

— В скорости владения кистью ему не было равных, и он мог подражать любому стилю. Он получил прозвища Молния и Лука Фа-Престо, то есть «делай быстро». Очень любопытный тип. Кстати, оказал сильное влияние на Тьеполо. Так и не выработал свой собственный стиль, но это не имеет значения, потому что, если кому-то было нужно что-нибудь под Рубенса или что-нибудь под Риберу, Лука справлялся с этой задачей без проблем. Однажды он сделал работу под Дюрера, которая была продана как подлинный Дюрер, и тогда Лука раскрыл покупателю, что картину эту написал он.

— Почему он это сделал?

— Потому что он не был мошенником. Покупатель подал на него в суд за обман, но Лука добился оправдания, показав судье, что подписал картину своим именем, после чего замазал подпись краской. К тому же он сам никогда не утверждал, что это работа Дюрера. Он предоставил эту честь так называемым экспертам. Судья прекратил слушание дела. После этого Лука мог делать все, что угодно, совершенно безнаказанно; он писал картины, подражая практически всем своим великим современникам, а также и мастерам прошлого поколения: Веронезе, Карраччи, Рембрандту, Рубенсу, Тинторетто, Якопо Робусти, Караваджо, в особенности Караваджо. И всегда с запрятанной подписью, чтобы отметать обвинения в подделке. Когда Лука был придворным живописцем испанского короля Карла Второго, он подделал одну картину Бассано из частной коллекции, которую очень хотел иметь король, и после того, как сделка была заключена, Лука открыл королю, что это подделка, и показал свою скрытую подпись. Король развеселился, сказал Луке, что это была превосходная шутка, и похвалил его за талант. Этот тип был настоящим проходимцем, но притом гением с кистью и палитрой.

— Ты делаешь мне комплимент подобным сравнением? — спросил я. — Или же, наоборот, хочешь оскорбить?

— Не знаю, — хитро ответил Марк. — Понимай как хочешь. А пока что я сижу здесь с человеком, который способен своим талантом зарабатывать в буквальном смысле миллионы, но растрачивает его впустую дешевой халтурой, а когда наконец все-таки решается устроить выставку — аллилуйя! — он устраивает ее во второсортной галерее своей бывшей жены. Это оскорбляет мое профессиональное достоинство, вот что я должен сказать, все равно как если бы я был импресарио и каждый день ходил в кафе, где работает официанткой Джулия Робертс или Гвинет Пэлтроу. Я бы задавался вопросом, что здесь делает эта восхитительная женщина, и мне бы хотелось что-нибудь сделать. Не говоря уже о том, что ты мой старый приятель.

— Откуда ты узнал, что я устраиваю выставку у Лотты?

Марк небрежно пожал плечами.

— У меня есть свои каналы. В этом городе в мире искусства не происходит практически ничего, о чем мне не стало бы известно. Так или иначе, не хочу быть занудой, но если ты пожелаешь заработать серьезные деньги… кстати, я еще не делился с тобой своими соображениями по поводу старых мастеров?

Я ответил, что не делился, и Марк начал:

— Предположим, есть один человек, который зашибает, скажем, десять миллионов в год на… не знаю, на недвижимости, игрой на Уолл-стрит — не имеет значения. В нашем городе таких тысяч пятьдесят, правильно? Так вот, у этого человека есть все: квартира, особняк на Лонг-Айленде, машина, его дети учатся в лучших школах, он собрал небольшую коллекцию известных вещичек, современных, но очень модных…

— Несомненно, купленных по твоей рекомендации.

Марк рассмеялся.

— Разумеется. Мы помогаем этому человеку отточить свой вкус. И пока что он не может себе позволить только действительно серьезное искусство: Сезанна, Ван Гога, Пикассо, все они выходят за рамки его возможностей, не говоря уж о Рембрандте, Брейгеле и прочих старых мастерах. И в самолюбии этого человека зияет большая брешь. К тому же, предположим, его жена предпочитает традиционную обстановку квартиры. В такой квартире не повесишь работу Бутцера или Мияке,[48] она будет смотреться дерьмово. Но что, если я предложу ему небольшую милую подделку Сезанна, почти мадонну Рени,[49] золоченая рама, над ней изящная лампа в бронзовом светильнике. Отличить ее от подлинника сможет только эксперт. Конечно же, речь не идет о «Сикстинской мадонне» или «Моне Лизе», вовсе нет. Мы займемся неизвестными работами, маленькими, но красивыми. Приходят гости и восклицают: «О, неужели это настоящий Сезанн?» А наш человек отвечает: «Очень может быть. Я приобрел его за сущие гроши».

— Картина будет с подписью?

Марк недовольно поморщился.

— Разумеется, без подписи! Господи, мне больше ничего не нужно! Нет, это будет что-то вроде поддельных драгоценностей, стразов. У состоятельной дамы есть перстень с бриллиантом в сорок карат, но она его не надевает, отправляясь в бакалейную лавку или сельский клуб. Перстень хранится в сейфе, а дама носит сделанную на заказ копию, которую ее знакомые принимают за подлинник, потому что, во-первых, все они сами поступают так же и, во-вторых, им же известно, что настоящий перстень у дамы есть. Вот и наш человек демонстрирует свой вкус, а также — и это тоже очень важный фактор, влияющий на спрос на подобные вещи, — то, что у него, возможно, гораздо больше денег, чем думают его приятели, потому что только взгляните, что висит на стенах: Сезанн, Коро. Ну, что скажешь?

— На мой взгляд, Марк, это потрясающая идея. Она насквозь лживая и претенциозная, однако в то же время в ней нет ничего противозаконного. Ума не приложу, почему она не пришла в голову другим владельцам художественных галерей.

Марк постоянно продает массу иронии, но сам с трудом понимает ее, столкнувшись с ней в реальной жизни. Он одарил меня широкой улыбкой.

— Ты правда так думаешь? Замечательно. Значит, ты заинтересовался? В смысле, ты готов выполнить несколько таких работ?

— Позволь сперва задать тебе один вопрос. Я тут на днях встретился с Жаки Моро, и он сказал, что ты предложил ему выгодную работенку в Европе, живопись в разных стилях, как он выразился. Это как раз то, о чем ты говоришь сейчас?

Марк неопределенно махнул рукой.

— Нет, тут совершенно другое. Я хочу сказать, Жаки хороший художник, но с тобой он и рядом не стоял. Ну, так что ты мне ответишь? Ты в деле?

— Нет, извини.

— Нет? Почему, твою мать?

— Да я просто не думаю, что такая работа мне понравится. Кроме того, я сейчас собираюсь заняться одним большим проектом, и у меня не будет времени.

Марк проглотил эту ложь — или притворился, что проглотил, — и пожал плечами.

— Ладно, дружище, но если тывдруг захочешь зарабатывать серьезные деньги, звякни мне. Ну а пока я переговорю с этим Кастелли. Как знать, быть может, это дело придется тебе по душе.

— И правда, как знать, — согласился я.

Тут к столику подошел официант, и нам пришлось обсудить десерт. За десертом Марк расспросил меня о сальвинорине, и я вкратце изложил ему то, что узнал от Шелли. Потом он спросил, почему мне кажется, что я перестал возвращаться в свое собственное прошлое и начал посещать чье-то чужое, и я ответил, что не знаю, но у меня было такое ощущение, что я нахожусь внутри картины эпохи барокко, может быть, мастера позднего чинквеченто, а затем упомянул, что место, где я был, существует в действительности, что я нашел адрес в Интернете, улица Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп в Севилье. Когда он это услышал, у него глаза полезли на лоб. Слотски — самая настоящая ходячая энциклопедия искусства, и он спросил, знаю ли я имя того малыша, я ответил, что его звали Гито де Сильва, и Марк воскликнул:

— Матерь божья!

Тут удивился я:

— О, ты слышал об этом Гито де Сильва? Я имею в виду, он художник?

— Можно и так сказать. «Гито» — уменьшительно-ласкательная форма «Диегито», «маленький Диего». Этот мальчик родился в Севилье в доме номер один по Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп в тысяча пятьсот девяносто девятом году. — У него сверкнули глаза, когда он произнес эти слова. — Его отцом был Хуан де Сильва, как ты и сказал, однако поскольку в Севилье было принято в профессиональном творчестве использовать фамилию матери, когда он начал писать картины, он назвал себя Диего Веласкесом.

Что ж, отлично, недавно я писал под Веласкеса, и, должно быть, это каким-то образом отложилось у меня в памяти, чем все и объясняется. Я рассказал об этом Слотски, и он сказал:

— Да, но ты не знал ничего этого до тех пор, пока я тебе не сказал. Так откуда это пришло к тебе?

— Наверное, я где-то читал об этом, а потом забыл, какие еще могут быть объяснения?

Марк покачал головой.

— Нет, ты действительно вернулся назад во времени, ты сам говорил, что все это было реальным, не видение или фантазия, похороны твоего отца и все остальное; быть может, тебе удалось установить спиритический контакт с Диего Веласкесом.

— Не знал, что ты веришь в такую чушь, — сказал я.

— Не верю, однако тут хочешь не хочешь поверишь, что твое сознание, возможно, готовит тебя к тому, чтобы писать как Веласкес.

— Это как раз то, чего можно ждать от моего сознания: оно заставит меня вляпаться в новое дерьмо и написать картины, продать которые нельзя в принципе.

Мы оба рассмеялись, и Марк еще какое-то время приставал ко мне с предложением продавать свои работы через его галерею, но затем понял, что я его не слушаю.

Что ж, день выдался интересный, а за ним последовала бессонная ночь. Мне никак не удавалось заснуть. Я ощущал какую-то странную вибрирующую энергию, словно всей моей жизни предстоит радикально измениться, а я борюсь с желанием сопротивляться изменениям, например принять какое-нибудь лекарство, пару розовых таблеток, оставшихся с того времени, как я лечился в наркологической клинике. У Лотты я вел себя страшно глупо, и я задумался, что, может быть, все было бы по-другому, если бы у меня были настоящие деньги, ибо ясно как божий день, что, несмотря на все свои рассуждения о чистоте искусства, Лотта страшно страдает от бедности, особенно из-за Мило и расходов на лечение. И было странно, что именно в этот момент появился со своим предложением Слотски.

Я тогда подумал, что, может быть, Слотски и правда предлагает решение — если мне удастся выбраться из ямы, перестать крутиться как белка в колесе, возможно, я смогу снова вернуться в то время, когда я писал для любви; может быть, это действительно хорошая отправная точка.

* * *
В ту пятницу — я хорошо помню, что это было первое октября, — я снова забрал ребят на выходные, чтобы Лотта смогла полностью сосредоточиться на выставке. При детях курить нельзя, поэтому я был весь облеплен никотиновыми пластырями, но это совсем не то; от них меня постоянно тошнило, а ничего хорошего, что дает процесс курения, не было: ни вкуса, ни созерцания вьющихся струек дыма, что таинственным образом раскупоривает творческий процесс.

После ужина я позвонил в Вашингтон своей сестре Шарли. Она очень любит болтать с ребятами, и когда они наговорились, трубку взял я. Шарли спросила, как у меня дела, и я ответил, замечательно, и она сказала, что по голосу это не заметно, она это ощущает своим «сестринским чутьем», как мы это называли, и я нервно рассмеялся и признался, что действительно что-то происходит. Я рассказал про испытания препарата, про то, как снова видел ее на похоронах отца и видел маму молодой, а затем спросил, что она по этому поводу думает. Шарли всегда была моим проводником в мир странного. Она спросила, о чем мы с ней говорили в тот день (или вчера, в зависимости от того, с какой стороны на это смотреть). Я сказал, что мы говорили о ее жизни и она призналась, что задумывается о том, чтобы оставить свой орден и заняться чем-то другим, и Шарли сказала, что да, она помнит этот разговор, он имел для нее очень большое значение, она тогда начала задумываться над тем, правильно ли поступила, дав монашеский обет, и после того, как она выговорилась, ей стало легче, а я сказал, что я ничего этого не помнил до тех пор, пока все не повторилось снова.

Затем я спросил Шарли, что она думает по поводу всего этого бреда с Веласкесом, а она спросила, что значит для меня Веласкес, и я ответил, что он великий художник, ну ты понимаешь, Рембрандт, Вермер, Веласкес… а Шарли уточнила:

— Нет, что он значит для тебя, что он олицетворяет?

— Неужели ты думаешь, что тут пахнет Фрейдом и я воображаю себя Веласкесом, потому что мне нужен приемный отец, поскольку мой родной отец не проявлял ко мне достаточно любви? — спросил я.

— Пока что я не знаю, что и думать, хотя меня, признаться, беспокоят твои игры с головным мозгом — я имею в виду этот наркотик.

— Да никакой это не наркотик! Речь идет об испытании совершенно безопасного препарата под строгим медицинским наблюдением.

— Ну, сказать можно что угодно, ведь так? В любом случае, любви у тебя было предостаточно. Тебя все обожали.

— Ты всегда так говорила, однако я никогда этого не испытывал. Я всегда чувствовал себя футбольным мячом в гуще борьбы, призом, который рвут на части. По-моему, за меня сражались, стремясь мной обладать. Наверное, ты одна по-настоящему меня любила.

— О, пожалуйста, не надо! Неуклюжая дурнушка Шарлотта, которая могла разве что смешивать краски, в доме, где красота и талант были началом и концом всего? Ну а мать, если помнишь, не любила меня.

— Я как-то это упустил. А почему?

— Потому что именно я была тем, что заманило ее в ловушку замужества. У матери не хватило духа пойти на разрыв с обществом, что стало бы непременным следствием рождения незаконного ребенка, к тому же я боготворила отца. Разумеется, не надеясь получить ничего взамен. Вот почему я нашла спасение в церкви — по крайней мере я так себе говорю. И еще, наверное, я испортила тебя больше, чем кто-либо другой, своей безрассудной любовью. Я сдувала с тебя пылинки, была твоей покорной рабыней. Совсем тебя избаловала с точки зрения нормальной женщины, прости меня, боже.

— Да, это я помню, — подтвердил я. — В детстве я думал, что мы с тобой вырастем и поженимся. Помнишь, как ты мне объяснила, что так не получится? Мне тогда было лет шесть, и я разревелся. Мы были на берегу, на мысе, и я потом потерялся.

— О да, этого я никогда не забуду. Тебя облизали, а меня выпороли за то, что я тебя потеряла. Повторяю, я тебя избаловала.

— Ну разумеется, теперь, когда никаких правил больше нет, может быть, нам сто́ит попробовать. Ребята тебя любят…

Раскатистый хохот, у Шарли громовой смех, совсем как у мужчины, точнее, как у нашего отца, и это продолжалось какое-то время, а потом она сказала, пытаясь отдышаться:

— Извини, я просто представила себя на приеме у архиепископа: «Гм, ваше высокопреосвященство, мы только что покончили с освобождением меня от монашеского обета, но остался еще один маленький вопрос…»

— Значит, такое не исключено?

Новый взрыв хохота.

— Мальчик мой, да ты мне даром не нужен. От тебя у женщин одни неприятности.

— Ну уж извини! Я хорош, как рождественский пирог.

— Это тебе только так кажется, дурачок. Ты относишься как раз к тем очаровательным порядочным мужчинам, которые умудряются полностью уничтожить любую женщину, имеющую несчастье с ними связаться. Как тебе это удается? Это выходит за рамки моего понимания, поскольку я практически ничего не смыслю в мужчинах, но, знаешь, я всегда считала, что у вас с Лоттой все всерьез и надолго.

— О, Лотта! Мне тут показалось было, что мы начали налаживать отношения, но теперь она снова меня ненавидит.

Я подробно рассказал о ссоре в галерее, и Шарли спросила:

— Что ты сказал?

— Ну, понимаешь, Лотта распространялась о том, что я никогда не стану богатым и известным художником, к чему предрасполагал мой так называемый талант, как это бывает с ней всегда…

— Нет, ты только что сказал совсем другое. Ты сказал, Лотта говорила о том, что ты испортил свой дар, что он свернулся, прокис, а о богатстве и славе не было и речи.

— Какая разница?

— Господи, дай мне силы! Какая разница? В этом-то вся и суть, безмозглый тупица! Неужели ты не понимаешь, что эта женщина готова мыть полы, что она сделает все, разве что не пойдет на панель, чтобы ты мог писать то, что хочешь? Неужели ты ничего не смыслишь в любви? Удивляюсь, как Лотта не раскроила тебе голову молотком.

— Ничего не понимаю, — признался я.

— Да, знаю, но у меня срочная работа и нет времени объяснять тебе это сейчас — хотя ты все равно не станешь меня слушать, ведь ты не слушал меня последние пятьдесят раз, когда я пыталась…

— Работа? Сейчас же ночь на дворе.

— Только не в Уганде.

— Как всегда, ты хочешь променять меня на каких-то отдаленных бедняков.

Долгий вздох.

— О, Чаз, ты знаешь, что я тебя люблю, и страшно этим злоупотребляешь. Если я с тобой резка, так это форма самозащиты. Кроме того, когда общаешься с забитыми, вечно голодными, впавшими в отчаяние людьми, которые всю свою короткую, дерьмовую жизнь скулят по поводу своих умирающих детей, тебя начинают выводить из себя блистательные неврастеники, которым никак не удается найти путь к счастью. Спокойной ночи, младший братишка.

— Что это такое, ты перестала быть монашкой и это дало тебе право быть такой противной? Ты же ведь была такая милая.

— Все милое дотла сгорело в Африке. Благослови тебя Бог, малыш.

Шарли положила трубку. Странно, но я всегда ощущаю прилив сил после того, как она устроит мне взбучку. Вероятно, отчасти это объясняется нашими нездоровыми квазикровосмесительными отношениями. Но как оказалось, поговорить с Шарли в следующий раз нам удалось очень нескоро.


В воскресенье я повел ребят в «Метрополитен»; Мило взял аудиогид и отправился бродить по залам в одиночку, а я стал аудиогидом для Розы. Она хотела знать, о чем на самом деле эти картины, и мне приходилось придумывать для каждой свою историю. Наверное, это в какой-то степени говорит о том, что мы хотим найти в искусстве. Роза ни разу не поморщилась, терпеливый ребенок, может быть, любитель искусства, но, думаю, все объяснялось двухчасовой монополией на папу, разглядывающего картины. Разумеется, больше всего ей понравился Ольденбург[50] — кого оставят равнодушным глупые предметы повседневной жизни, увеличенные до гигантских размеров? — но также Матисс и Поллок.[51] Роза сказала, что на большом полотне «Номер 31» Поллока изображена маленькая мышка, и в своем рассказе я опирался на эту отправную точку, указывая на различные места на холсте, где с мышкой происходили разные приключения в густой траве; жаль, что я его не записал, это революционным образом преобразило бы подход к изучению творчества Поллока.

Затем обед, а после него мы отправились смотреть старые немые фильмы с Бастером Китоном. Потом Роза объявила, что тоже станет художником, как я, но только лучше, внимательно следя за признаками огорчения у меня на лице, каковые я и предоставил, после чего она сблизила большой и указательный пальцы и уточнила, что лишь чуть-чуть лучше. Мило на улице и в метро шутил в духе Стивена Райта,[52] ему удается точно выбрать момент и сохранять абсолютную невозмутимость. Просто ужасно так любить своих детей, и к этому примешивается чувство вины по поводу дров, что я наломал с Тоби, — быть может, все было бы по-другому, если бы я уделял ему больше времени, но мне приходилось работать как проклятому в городе, чтобы содержать этот чертов дом, который мы купили в первую очередь для того, чтобы ребенок наслаждался счастливым детством в окружении птичек и цветов.


Вечером, часов в одиннадцать, Лотта позвонила из галереи и сказала, что из пяти картин три проданы, по пять тысяч каждая.

— Марк приобрел Кейт Уинслет «работы Веласкеса» через три минуты после того, как вошел в дверь, — сказала она. — Он настоял на том, чтобы картину сразу же сняли со стены, и дополнительно заплатил за беспокойство. Я завернула холст в простую бумагу, и Марк ушел, прижимая его к груди, словно девочка новую куклу.

— Странно, — удивился я. — Обычно Марк действует более невозмутимо. Вероятно, у него на уме уже был покупатель. А может быть, мы увидим картину в его галерее, с накруткой две тысячи процентов. Кто купил остальные картины?

— Какой-то медиамагнат и его подруга. Это замечательно, Чаз, понимаешь? Все без ума от твоих картин!

Я постарался ради Лотты изобразить воодушевление. Деньги, конечно, это хорошо, но меня совсем не радовала мысль о том, что я мог бы писать такие картины до бесконечности, может быть, добавив и мужскую серию: Тома Круза и Джона Траволту работы подходящих мастеров, и разве не решило бы это все мои финансовые проблемы? Можно было бы снова сесть на сальвинорин, лепить долбаные картины как пирожки, и я смотрел на Мило, слушая, как он во сне хрипит, борясь с каждым вдохом, и думал, ну как я могу быть таким дерьмовым эгоистом, когда другие отцы в лепешку бы расшиблись, чтобы оплатить своему ребенку самое первоклассное лечение? Я ничего не понимал.


Вот только в промежутках между домашними и отцовскими заботами, несмотря на навязчивое нежелание зарабатывать деньги, я бурлил идеями, заполняя лист за листом в альбоме для эскизов. Меня буквально тошнило от творческих соков; все это началось с тех глупых картин, обликов славы. Я хочу сказать, чем является сейчас наш мир? В смысле, зрительно. На экране сменяется образ за образом, но вся хитрость в том, что нам не позволяется их увидеть, изучать их достаточно долго, чтобы понять смысл, все быстро мелькает и сменяется, а это по большому счету уничтожает способность осмысливать, оценивать увиденное.

По-моему, все это делается сознательно. Я имею в виду, как на самом деле выглядит президент, как вообще выглядит на самом деле кто бы то ни было? По фотографии этого не поймешь, можно уловить лишь смутный намек, и именно так передо мной открылась целая потенциальная империя реалистической, репрезентативной, аналитической живописи, которую предстояло продолжить с того места, где остановился Эйкинс, но добавив все то, чего она набралась с тех пор. Нужно только надавить, но не так, как это делал Бэкон, или Риверс,[53] или эта новая девочка Сесили Браун,[54] — ничего очевидного, никаких кричащих Поупов, ничего прямо перед носом. Что, если надавить изнутри, начиная с самой скрытой структуры живописи? Чтобы результат получился почти подсознательно, как у Веласкеса, и это явится самым настоящим потрясением, да, если только удастся довести дело до конца, можно будет открыть новую благословенную эру. Neue neue Sachlichkeit.[55] Если еще остались те, кто способен видеть.

Утром в воскресенье я повел ребят в Китайский квартал, и в ресторане у Мило случился приступ кашля. Сначала я решил, что он поперхнулся, я вскочил с места, а он закинул голову назад, и у него была перекрыта трахея, стали синеть губы, тогда я уложил его на пол и делал искусственное дыхание в сочетании с закрытым массажем сердца до приезда «скорой помощи». К тому времени лицо Мило стало серым и матовым, словно мешок корпии. Затем, когда в клинике Нью-Йоркского университета узнали, что у меня нет медицинской страховки, мне сказали, что Мило отправят в больницу «Бельвю», как только его состояние станет стабильным, а я сказал, что у него наследственная прогрессивная легочная дистрофия и его здесь уже лечили, и заставил глупую медсестру позвонить доктору Эрлихману, после чего она неохотно взяла мою кредитную карточку — она взяла бы ее с еще большей неохотой, если бы узнала, что на карточке уже давно нет ни гроша. Из клиники я позвонил Лотте, и прежде, чем успел сказать хоть слово, она выпалила, что все мои картины проданы, что на всех пяти актрисах краснеют маленькие точки, но на этот раз я даже не попытался сделать вид, будто мне есть до этого хоть какое-то дело, и рассказал ей о нашем мальчике. Лотта примчалась в приемное отделение, и мы сидели там до тех пор, пока нам не сообщили, что на этот раз все обошлось, и тогда Лотта осталась ждать, а я отвез Розу обратно в студию.

После того как Роза уснула, я уселся на пожарной лестнице в теплой куртке и курил одну сигарету за другой, размышляя о том, что я — малыш Веласкес (странные вещи порождает рассудок, надо будет поговорить об этом с Шелли). Накурившись до рези в горле, я забрался через окно обратно в студию, сел за стол и подсчитал свои богатства: двадцать пять тысяч за портреты актрис плюс обещанная неустойка от «Вэнити фейр» — дадут тридцатник, достаточно, чтобы расплатиться с самыми неприятными долгами, а предложенная Слотски работа в Италии решит на обозримое будущее все проблемы; мне придется на какое-то время полностью переложить на Лотту заботу о детях, но что еще я могу сделать? Она не станет возражать, если речь будет идти о действительно серьезных деньгах; в конце концов, можно будет нанять няню. Я пришел к выводу, что смогу наконец разобраться даже с долбаными счетами за лечение и получу возможность передохнуть.


Через два дня журнал прислал неустойку: поразительно оперативная выплата, должно быть, Герштейн чувствовал себя страшно неудобно. Лотта обналичила чеки, выписанные за картины, и минут двадцать я купался в деньгах, прежде чем начал сам выписывать чеки. Почти половина всей суммы должна была бы достаться налоговому управлению, долги за прошлые годы и выплата за этот, но я не смог заставить себя пойти на это. Вместо этого я договорился о встрече с Сюзанной — моим самым назойливым паразитом, — затем последовали аренда студии, телефон и выплаты по четырем кредитным карточкам, обремененным счетами за медицинское обслуживание, пластиковому спасательному кругу, на котором держалась жизнь Мило, а затем я отправился колесить по городу с пачкой наличных, возвращая деньги всем тем, кто одалживал мне сотню-другую, не надеясь получить свои деньги обратно.

А Мило выписался из клиники, похожий на старую овсянку. Я просидел с ним какое-то время, пытаясь его приободрить, и, разумеется, это он меня приободрил, как это всегда у нас бывает. Он развеселил и Еву, нашу няню, которая и в лучшие моменты склонна к славянской депрессии, но все равно, слава богу, она у нас есть. Ева из Кракова, она одна из тех редких польских девушек, кто, приехав в Америку работать няней, действительно устроилась на такую работу, а не попала в один из славянских борделей, похоже, ставших наиболее характерной чертой глобализации.

Не знаю, что в больном ребенке такого, с чем нам, современным людям, так сложно иметь дело; по злой иронии искреннее горе практически невозможно, ты думаешь: «О, какая банальность», как будто твоя жизнь роман, а это дешевый литературный прием, и, разумеется, настоящей веры больше нет, по крайней мере ее нет у меня. Помню, я читал у Хемингуэя что-то в том духе, что, если у человека умрет сын, он больше не сможет читать «Ньюйоркер». Это гложет, гложет. Мне приходят всяческие дьявольские мысли вроде того, что пусть он был бы лучше маленьким куском дерьма, а не самым лучшим ребенком в мире, красивым, талантливым и добрым, насквозь порядочным, и тогда мне не было бы так больно, но, может быть, родители ужасных детей мыслят иначе, по телевизору показывают, как мамаши серийных убийц плачут в зале суда, жалея своих малышей. Откуда у Мило эта жизнерадостность? Что это — издевательский подарок, сделанный Всемогущим? Сосунок, тебе отпущено жить всего двенадцать лет, так что вот тебе дополнительная помощь от Святого Духа? Еще один вопрос, который я решил обсудить с Шарлоттой.


Я отвез ребят в Бруклин, а затем сел в метро и поехал на медицинский факультет. Когда я назвал себя, секретарша сказала, что доктору Зубкоффу хотелось бы встретиться со мной перед началом сеанса, и указала, куда пройти. Шелли был у себя в кабинете; он предложил мне сесть и достал папку. Обычный разговор ни о чем, а затем он сказал:

— Давай поговорим о тех галлюцинациях о прошлой жизни, которые у тебя были.

— Да, если это можно назвать галлюцинациями.

— А ты бы сам как это назвал? — терпеливым докторским тоном спросил он.

— Я заново переживаю прошлое, — сказал я. — Это не я, такой, какой я сейчас, вижу галлюцинации. Я действительно нахожусь в своем бывшем «я», переживаю заново какое-то мгновение независимо от того, могу ли я вспомнить это событие или нет. Это подлинные воспоминания.

— Понятно. Чем они отличаются от грез наяву, от сновидений?

— Вот ты мне и объясни, ты же врач. Откуда я знаю, что ты не галлюцинация? Откуда я знаю, что я сейчас не заперт в комнате, обитой изнутри мягким поролоном, а все происходящее мне только кажется? Помнишь, что сказал Дэвид Юм о пределах эмпирических наблюдений?

Зубкоффа это нисколько не развеселило.

— Давай просто примем за данность, — сказал он, — что окружающий мир существует вне нас и что мы с тобой сидим здесь. И мне известно, какие живые образы рождает сальвинорин. Это подробно описано в литературе. Меня сейчас беспокоит гораздо больше самый последний случай, когда ты, если судить по твоим словам, испытал чье-то чужое прошлое.

Как оказалось, подобная реакция на препарат не является нормальной, и Зубкофф горел желанием вытащить из меня все. Я рассказал о том, что случилось со мной во время последнего сеанса, а также передал предположение Слотски относительно вероятной личности этого Гито де Сильвы, добавив, что такого прилива творческой энергии у меня еще в жизни не было.

Зубкофф очень оживился и вывалил на меня кучу неврологической информации, из которой я почти ничего не понял, но суть сводилась к тому, что, на его взгляд, это различные области головного мозга откликались на воздействие химического раздражителя, вследствие чего я воссоздавал воспоминания о прошлых событиях. Это все равно как сон, сказал Зубкофф, на самом деле сны порождаются случайным шумом головного мозга, а мы воспринимаем этот шум как зрительные образы и события.

— Да, возможно, это и объясняет то, что я переживаю заново свое собственное прошлое, — согласился я. — Однако это никаким боком не подходит к тому, что я переживаю прошлое Диего Веласкеса.

Зубкофф, как мне показалось, несколько странно посмотрел на меня.

— Мы еще почти ничего не знаем о субъективных последствиях применения препарата. В этом и заключается главная цель моих исследований.

— Маловразумительный ответ, — заметил я.

Тут Зубкофф словно надел на себя профессиональные доспехи:

— Ну, ты художник, вот ты и вообразил себя знаменитым художником. Здесь мы наблюдаем в увеличенных масштабах то, что нам каждую неделю показывают в телешоу «Американский идол».

— Ты полагаешь, это мечта, воплотившаяся в видения?

— А чем еще это можно объяснить? — спросил Зубкофф, и тут я вынужден был с ним согласиться. — Но давай уменьшим дозу, хорошо? Похоже, у тебя повышенная восприимчивость к препарату.

После чего он занялся своими делами, передав меня Харрис, которая снова провела меня в маленький кабинет.

Я лег на кушетку. Харрис расставила на подносе маленькие мензурки и, выбрав одну, спросила:

— Вы не будете возражать, если мы наденем на вас удерживающие ремни? Это в целях вашей же безопасности.

Я ответил, что нисколько не буду возражать, и после того, как я пожевал вату, Харрис закрепила мне запястья и грудь прочными ремнями. Затем обычное парящее ощущение, и вот я уже стою у стола и толку́ пестом в ступе окись свинца, превращая ее в желтый порошок. Четыре створчатых окна в последнее время были закрыты ставнями, но теперь беспорядки в городе стихли и в комнате снова светло. Я ощупываю крупицы ярко-желтого порошка. Они еще слишком крупные, и я продолжаю толочь. Если я сделаю плохо, старик не станет меня бить, но это не имеет значения. Я должен сделать все хорошо, должен порадовать старика, потому что это мой долг, потому что этого требует честь моей семьи. Я постоянно ощущаю бремя семейной чести, иногда в переносице, иногда в животе, как будто это что-то живое, сама жизнь.

Беспорядки были по поводу Непорочного зачатия, суть которого заключается в том, что Пресвятая Дева Мария родила младенца Иисуса без первого греха. Я верю в это, и это доставляет мне буквально физическое утешение, хотя я и не до конца понимаю теологические споры. Я знаю, что в городе есть те, кто отрицает Непорочное зачатие, и именно поэтому у нас произошла небольшая война. Я видел на улицах убитых и раненых и очень жалел о том, что я не взрослый, так как в этом случае я мог бы тоже сражаться за Пресвятую Деву Марию и убивать плохих людей, которые хотят ее осквернить. Честь Девы Марии, честь моей семьи и моя собственная честь туго переплетены в одно чувство, крепко сидящее у меня внутри.

Я идальго, сын человека, который представляет из себя что-то, я благороден по обеим ветвям своей семьи, в моих жилах течет чистая христианская кровь, и это знание постоянно присутствует во всех моих мыслях, так же как мое имя, история моей семьи и положение моих рук и ног.

Я заканчиваю толочь и осторожно пересыпаю пигмент в банку. Затем я перехожу в другую комнату, где пожилой человек придирчиво рассматривает недоконченную картину: это мой учитель, старик Эррера.[56] Я докладываю ему, что закончил толочь краски, и говорю, что если у него больше нет для меня работы, я отправлюсь на площадь делать наброски. Эррера машет рукой, показывая, что я могу идти. У него больше нет ко мне никакого интереса, потому что он знает, что я уже могу рисовать и писать маслом лучше его самого и что я никогда не буду на него работать, так что он не сможет извлечь никакой выгоды из моего мастерства.

Я надеваю шляпу и плащ и зову своего слугу Пабло. Через минуту он появляется из кухни, пропахший дымом и маслом. Пабло лишь немногим старше меня, смуглая кожа, маслянистые черные волосы, одет в мои ношеные вещи, которые ему малы. Я испытываю к нему привязанность, но в то же время сознаю, что Пабло мне не ровня, что он ближе к породистой собаке или к ослу. Я также понимаю, что есть гранды, которые испытывают те же самые чувства по отношению ко мне, и эта мысль подобна нестерпимому зуду. Я жажду подняться в этом мире.

Я приказываю Пабло взять ящик и папку, которые мне нужны для рисования, и мы выходим, он держится позади меня на соответствующем расстоянии. Мы приходим на площадь. Сегодня рыночный день, и ряды заполнены торговцами, продающими овощи, рыбу, мясо, кожу и ремесленные изделия. Я сажусь на бочонок с соленой рыбой в тени навеса лавки торговца рыбой. Открываю ящик, достаю чернильницу из рога и затачиваю тростниковое перо перочинным ножиком. Я рисую горы рыбы, устриц, мидий, осьминога, жену торговца. Затем я приказываю Пабло принимать различные позы и корчить гримасы и также рисую все это. Местные жители уже привыкли к моим занятиям, но время от времени проходящий мимо незнакомец взглянет на то, что я нарисовал, и иногда у меня за спиной раздается приглушенное проклятие. Иногда какая-нибудь женщина осенит себя крестным знамением. Многих пугает то, что я делаю, они думают, что я хочу стать Господом Богом, изображая вещи и людей совсем как в жизни. Но своим даром я обязан Богу и Деве Марии.


И вот я пишу Деву Марию, это первая большая картина, которую мне разрешили написать, и внезапно я замираю, кисть дрожит у меня в руке, и меня захлестывают воспоминания о тех днях, когда я учился у Эрреры, о том, как толок краску, а затем отправлялся рисовать на рынок. Все это очень странно; я не вспоминал об Эррере и двух минут после того, как стал учеником дона Пачеко, и вдруг эти образы всплыли у меня в памяти. Вот уже почти пять лет я работаю у дона Пачеко, и эта картина откроет мне дверь в гильдию живописцев Севильи. Разумеется, для этого картина должна быть на религиозный сюжет. Воспоминание мгновенно исчезает, словно уличный фокусник взмахом плаща спрятал корзину с фруктами, и я зябко ежусь, будто кто-то прошел по моей могиле.

Я возвращаюсь к работе. Картина получается неплохой, в Севилье писать так не может больше никто, однако я все-таки недоволен. В позе Девы Марии есть какая-то скованность, которая мне не нравится, однако Мадонну принято изображать именно так, и она стоит на шаре, что неестественно уже само по себе, так что, возможно, добрые сестры-кармелитки не ждут от нее ничего другого. Волосы я изобразил как у дочери дона Пачеко. В этом году мне довольно прозрачно намекнули, что она очень благосклонно отнесется к предложению руки и сердца. Думаю, это не за горами. Очень важно иметь друзей, а мой наставник знаком со всеми живописцами в Севилье и даже в Мадриде и у него есть связи со многими влиятельными людьми. Один его знакомый, дон Хуан де Фонсека, был духовником его величества. Что может быть прекраснее и почетнее, чем прислуживать самому королю!

Я отступаю назад от картины, чтобы изучить равновесие масс. Я прихожу к выводу, что слева надо добавить еще облаков. Лицо не слишком похоже на Хуану де Миранду де Пачеко, это было бы неблагочестиво, но это тот же самый тип лица, настоящее женское лицо, а не кукольное, какое изображают остальные живописцы Севильи, которые пишут картины на религиозные темы.

Я обмакиваю кисть в свинцовые белила и накладываю на холст новые облака, смешивая белую краску с охрой фона. В мыслях у меня уже следующая работа, Иоанн Богослов, для того же монастыря. Дон Пачеко написал, что Иоанн должен быть стариком, но я собираюсь изобразить его молодым мужчиной. В качестве модели я возьму носильщика с рынка, человека своего возраста, которого уже использовал в своих бодегоне.[57] Думаю, монахиням будет приятно смотреть на юношу. В любом случае, вскоре я уже буду работать самостоятельно и смогу рисовать что хочу.

Но вдруг у меня возникает странное чувство, комната почему-то становится слишком тесной, и что-то туго сдавливает мне грудь, я пытаюсь освободиться от одежды, а женский голос говорит: «Успокойтесь, успокойтесь, все в порядке!» И я понял, что мечусь на койке, силясь вырваться из ремней, а кабинет качает, словно лодку в шторм.

— Все в порядке, — повторяла Харрис. — Ну, теперь вам лучше?

— Пить, — прохрипел я.

У меня в горле все слиплось от послевкусия препарата и невыносимой сухости. Я попросил воды, Харрис отстегнула мне руку и дала пластиковую бутылку, которую я осушил до дна.

— Долго я был в отключке? — спросил я.

Харрис сверилась с электронным секундомером.

— Восемнадцать минут. Что произошло?

— Ничего. Я писал картину.

Освободив меня, Харрис, как всегда, дала мне дощечку с листом бумаги и спросила:

— И какую же картину вы писали?

Но тут я вдруг поймал себя на том, что не хочу делиться подробностями того, что пережил, со всеми этими людьми. Я хочу сказать, они ведь пытались определить влияние препарата на творческий процесс и я был готов помогать им в этом, выполнять все тесты и так далее, но вот до этого им не было никакого дела.

— Это была просто картина, Харрис, — отрезал я. — Какое вам дело, мать вашу, что это было? Ее все равно нельзя ни продать, ни купить — она целиком у меня в голове.

— У вас сегодня агрессивное настроение, — деловито заметила Харрис.

— Нет, агрессивное настроение — это если бы я треснул этой чертовой дощечкой вам по голове. И да, я действительно доставляю много хлопот, потому что мы, художники, такие. А если вам хочется спокойствия, наберите группу воспитателей детских садов. Ну а теперь выйдите отсюда и дайте мне закончить это дерьмо, чтобы я мог отправиться домой.

Харрис вспыхнула, начала было что-то говорить, но затем развернулась и вышла из кабинета. Я закончил заполнять анкету и только тогда заметил, что Харрис оставила поднос с мензурками, в которых плавали комки ваты, а еще на подносе стояла большая банка с крышкой. Не задумываясь, я открыл банку, достал пару комков влажной ваты, вытащил из мусорной корзины использованную латексную перчатку и засунул вату внутрь. Сам не могу объяснить, зачем я это сделал; быть может, дело было в том, что Шелли рассказал о своем намерении уменьшить мне дозу. Мне это не понравилось. Воспоминания Веласкеса были… не то чтобы вызывающие привыкание, но манящие. Я хотел получить больше, а не меньше.

Я покидал лабораторию с более сильным, чем прежде, ощущением лижущего котенка в голове (ужасно раздражало, что нельзя забраться внутрь черепной коробки и почесаться), но при этом был бодр и полон жизненных сил, все равно что накачался «спидом», но только без скрежета зубами. Я чувствовал себя прекрасно: пружинящая походка и все такое. Выйдя из метро, я какое-то время бродил по Китайскому кварталу, делая эскизы на рынках, рисуя горы рыбы и фруктов. Я пытался поймать то чувство, которое испытывал Веласкес-мальчик, и это было замечательно. Вернувшись в студию, я натянул на подрамник большой холст размером пять на семь футов. Я прошлихтовал его клеем, смешанным с черным углем, а когда клей высох, положил тонкий слой окиси железа, красочный лак и черный уголь, смешенный с толченым известняком. Если писать как Веласкес, надо и подготовиться как Веласкес. Это заняло у меня весь день и часть вечера. Я проголодался и вышел из дома, чтобы перекусить в Китайском квартале, а затем вернулся домой, зажег весь свет и долго смотрел на большой холст. Потом я просмотрел свои эскизы, однако все мысли, которые у меня были прежде, бесследно исчезли. Меня не покидало ощущение, что Лотта выжидательно заглядывает через плечо, готовая снова предложить свою любовь, если только я останусь верен истинному Чазу. «Или это, или заработать кучу денег», — подумал я, прячась за цинизм.

Я расхаживал по студии, заполняя пепельницу окурками; пару раз я брал уголь и останавливался перед холстом, ожидая, когда придет вдохновение, но в конце концов не стерпел и достал из резиновой перчатки комок ваты.

Я улегся на диван и пожевал ее, и на этот раз никаких ощущений вне собственного тела, ничего сверхъестественного, вот только краски стали чуть более яркими и насыщенными, границы между разными цветами словно засияли, у меня в голове снова появился лижущий котенок, и вот я оказался на лекции по психологии, в конце весны, на втором курсе, в аудитории в Шермерон-Холле, теплый ветерок влетал в окно, а преподаватель бубнил о том, что человеческое бытие не более чем набор условностей поведения, что рассудок является иллюзией и прочую подобную нудную и ошибочную ерунду. Я его не слушал, сосредоточив внимание на портрете девушки, сидящей через проход от меня, потрясающая шея, как у Нефертити, и волосы забраны вверх, золотисто-соломенные, а ветерок из открытого окна шевелит выбившиеся пряди, рот чуть приоткрыт, очень красивые светлые глаза, девушка знает, что я рисую ее портрет, и замерла в одной позе. Я рисую мягким карандашом на листе ватмана, растирая полутона большим пальцем; подбородок недостаточно сильный, но я исправляю это — магия рисунка, девушка хочет выглядеть именно так, но все же сходство достаточное, а профессор продолжает бормотать, хотя теперь его голос сползает в нижний регистр и он читает жития святых, жизнь святой Сесилии, чей день отмечается сегодня, а я рисую портрет короля Испании.

Монах читает монотонным голосом, а где-то вдалеке слышится плеск фонтана; я нахожусь в одной из комнат дворца Алькасар. В углу кафедра, за которой стоит монах-доминиканец и читает книгу, передо мной его величество и высокий холст, который я загрунтовал смесью клея и черного известняка, а поверх первого слоя грунта краснозем, tierra de Esquivias, как это делают здесь, в Мадриде. Я рисую лицо короля. Его величество одет в черный костюм, как принято при дворе, с узким белым кружевным воротником.

Монах дочитывает до конца главы и отрывает взгляд от книги, чтобы услышать одобрение короля. Его величество приказывает ему остановиться, ибо он желает побеседовать с живописцем.

И мы разговариваем. Я беседую с королем Испании! Я ловлю себя на том, что мне приходится крепче сжимать дрожащей рукой кисть, которая мечется по холсту. Король положил левую руку на пояс, вес на левой ноге, непринужденная поза, в правой руке государственная бумага. Его величество любезно расспрашивает меня о моем доме, о семье, о доне Пачеко, о доне Хуане Фонсеке, о том, как идут дела в Севилье. Затем мы говорим о живописи; король хочет собрать лучшую коллекцию в Европе, превосходящую ту, что есть у короля Франции, и мы обсуждаем, у каких художников получаются лучше те или иные сюжеты. Мне хочется верить, что я не выставляю себя полным дураком и в то же время веду себя скромно, как и подобает человеку моего положения. Король моложе меня года на три, кажется, ему нет еще и восемнадцати.

Входит придворный и что-то шепчет на ухо королю. Его величество говорит, что должен оставить меня, и добавляет, что получил наслаждение от нашей беседы и с нетерпением ждет следующего сеанса. И улыбается. Затем, обойдя холст, смотрит на мою работу, изучает лицо, над которым, разумеется, я трудился больше всего, и говорит:

— Дон Диего, я знаю, как я выгляжу. Вижу, вы изображаете меня таким, какой я есть.

И легонько похлопывает меня по плечу. Король прикоснулся ко мне! Когда он уходит, я весь обливаюсь по́том. Доминиканец бросает на меня желчный взгляд и тоже уходит. У меня по-прежнему покалывает в плече, и вдруг я понял, что сполз вниз с кресла и мне в плечо впился угол компьютерного стола.

Я взглянул на часы на экране. Я провалился на восемь минут, хотя по моим субъективным ощущениям прошло не меньше часа. И тогда я подумал: «Отлично, я рисовал как Веласкес, однако мой холст по-прежнему девственно чист, так смогу ли я действительно рисовать здесь и сейчас, пока воображаю себя Веласкесом?» Быть может, нужно встать перед полотном с кистью в руке и принять еще одну дозу сальвинорина? А что, если действие препарата накапливается и я добьюсь большего эффекта?

Новая доза в рот в дополнение к предыдущей, десять минут взгляда в пустоту, и затем я начал рисовать. Я решил, что это будет групповая сцена, восемь ребят сидят в баре — нет, пусть лучше на улице, что-то вроде свадьбы, самые обыкновенные ребята, которые не прочь пропустить стаканчик-другой после работы, и дело продвигалось очень быстро, никаких подробностей, лишь обозначить положения фигур. Покончив с этим, я размешал большую плюху пушистых белил и добавил немного охры и лазурита, чтобы получить нейтральный серый, после чего обрисовал фигуры по контуру.

Говорят, что я могу писать одни только головы, и вот мой ответ на эту клевету. Кардучо и прочие придворные живописцы — они издеваются надо мной, считают выскочкой, который умеет подражать природе, но не имеет понятия, как нарисовать настоящую картину, наполненную смыслом, в флорентийском стиле. Все они, Кардучо, Кахес и Нарди, никогда не простят мне то, что я одержал победу в состязании на лучшую картину, посвященную изгнанию мавров, заказанную его величеством, и я слышал их насмешки, что я победил только потому, что сам являюсь мавром, так как я родом из Севильи, где так много нечистой крови.

Однако я художник короля, я капельдинер и поднимусь еще выше. Если лживые сплетни о моем происхождении и достигнут слуха его величества, он все равно не станет их слушать; к тому же я в хороших отношениях с его светлостью герцогом Оливаресом и его покровительство защитит меня от всех недругов.

Закончив фон, я возвращаюсь в свою опочивальню. С Хуаной я обмениваюсь лишь парой слов, как это бывает всегда, когда начата новая картина, и рано ложусь спать. Снова эти странные сновидения о преисподней, с громогласными чудовищами и светом, порожденным не солнцем и не свечой, адским светом, искажающим все краски до немыслимых тонов. Рано утром я отправляюсь на мессу и молюсь о том, чтобы эти сновидения больше не мучили меня, после чего возвращаюсь к работе, на этот раз с натурщиками.

Сегодня я работаю с Антонио Рохасом, каменщиком, и я даю ему столько вина, сколько он хочет. Он широко ухмыляется, словно обезьяна, и я быстро переношу на холст его черты, после чего выпроваживаю, наградив хлопком по спине и пятьюдесятью мараверди. Затем приходит мясник с королевской кухни, которого я хочу сделать своим Вакхом.

После ухода мясника я смотрю на незаконченную картину. В ней что-то не так, но я никак не могу понять, что именно, — быть может, фигуры чересчур сгрудились на переднем плане, словно все они сидят на одном заборе. Я уже пробовал исправить композицию, но результат по-прежнему меня не удовлетворяет. Лица и фигуры естественны и полны жизни, но пространство, в котором они находятся, не является реальностью. Тут есть один секрет, который я еще не постиг, и никто из глупцов, занимающихся живописью в нашем королевстве, не желает меня просветить. Впрочем, я и не собираюсь никого просить. Однако надеюсь, если на то будет Божья воля, его величеству картина понравится, ведь она все равно лучше всего того, что написал в своей жизни Кардучо.

Приходит мальчик с посланием от его величества, и мне приходится оставить картину и пойти приодеться должным образом, чтобы предстать перед королем. Наверное, он принял решение написать портрет своего покойного отца, о чем уже говорил в прошлую пятницу… Вон та рука тоже неправильная.


Очнувшись, я обнаружил, что иду по Канал-стрит под холодным дождем в футболке и джинсах, босиком. Вернувшись в студию, я нисколько не удивился, увидев, что мой холст заполнился «Вакхом и пьяницами». Картина осталась недописанной, только фон и два почти законченных лица: Вакха и одного типа всередине, в сомбреро и с пьяной ухмылкой. Краска еще не успела высохнуть, и можно было разглядеть, где Веласкес (или я) полностью переписал крестьянина справа с краю, снабдив его новой головой, и где сзади появилась новая фигура в черном, в тщетной попытке придать картине больше глубины. Я увидел, что имел в виду Веласкес, говоря о руке Вакха: она неправильно соединялась с плечом и ракурс был не совсем тот. Однако лицо было потрясающим.

Я принял душ, переоделся и тщательно смешал себе коктейль «Гибсон» в отцовском серебряном шейкере. Маринованный лук — единственное, что есть у меня в холодильнике, и еще оливки, потому что иногда мне хочется мартини.

Анализируя случившееся, я пришел к выводу, что на этот раз провел в жизни Веласкеса по крайней мере пару дней, учитывая то, что я работал над картиной, поэтому мне захотелось узнать, сколько прошло реального времени (могу ли я по-прежнему называть его реальным?). Маленький дисплей на автоответчике показал, что прошло приблизительно тридцать четыре часа с тех пор, как я установил холст, это уже начинал подтверждать и пустой желудок, коктейль оказывал необычно сильное действие на голову. Огоньки на автоответчике информировали меня о пятнадцати сообщениях, я бегло прошелся по ним и ответил на то, которое было с мобильника Марка Слотски.

— Дружище, где ты пропадал? — воскликнул он, прежде чем я успел назвать себя.

Меня ужасно выводит из себя то, что техника сообщает, кто звонит, — еще одна маленькая эрозия норм общения.

— Я оставил сообщение на автоответчике, — добавил Марк. — Ты слышал, что я купил твою Кейт?

— Да, спасибо. Я так понял, у тебя есть поклонник Уинслет, которому ты собираешься впарить портрет.

— На самом деле поклонник Веласкеса. Потрясающая работа.

— Да, ты прав. Слушай, ты можешь сейчас заглянуть ко мне? Я хочу кое-что тебе показать.

— Прямо сейчас? Я тут с Жаки Моро. Мы в «Голубом апельсине». Что там у тебя?

— Еще один Веласкес. Честное слово, ты должен это посмотреть.

Марк согласился, и минут через двадцать они вдвоем с Жаки ввалились в студию, разгоряченные выпивкой, но оба тотчас же затихли, увидев то, что стояло на мольберте.

— Господи, Уилмот, это еще что за хреновина? — спросил Марк.

— А на что это похоже?

— Это похоже на «Вакха и пьяниц» Веласкеса, картина закончена примерно на треть. — Слотски огляделся вокруг, ища приколотую репродукцию, и не нашел ее. — Ты пишешь копию по памяти?

— Это никакая не копия. Я принял дозу сальвинорина, вернулся в тысяча шестьсот двадцать восьмой год и стал Веласкесом. Находясь в его образе, я писал картину, а когда очнулся, на мольберте было вот это. Довольно мило, а?

— Невероятно, — пробормотал Марк и, склонившись к холсту, осторожно прикоснулся к нему пальцем. — Ты когда-нибудь видел рентгеновские снимки этой картины? Я имею в виду, то, что было опубликовано в литературе.

— Нет, — признался я. — Я не такой прилежный исследователь искусства, как ты. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что у тебя здесь первый вариант, без pentimenti.[58] Знаешь, если бы это не было невероятным бредом, твою мать, я бы почти поверил, что ты говоришь правду.

Жаки сказал:

— А ты можешь быть и другими людьми? Если ты можешь становиться Коро или Моне, то можно сделать на этом неплохой бизнес.

Мы рассмеялись, а затем Марк стал серьезным и спросил:

— Сколько за нее хочешь?

— Картина не закончена, — сказал я, — и она не продается.

— Нет, правда, сколько ты за нее хочешь?

— Десять «кусков», — пошутил я, но Слотски тотчас же выхватил из кармана чековую книжку и выписал чек золотой перьевой ручкой «Монблан» размером с противотанковый снаряд.

Пораженный, я уставился на клочок желтоватой бумаги.

— Ты думаешь, есть спрос на недоконченные копии старых мастеров?

— Спрос есть на все. Надо только его удовлетворять.

Я не знал, что на это ответить, поэтому повернулся к Жаки, но тот, милый парень, скалился как обезьяна, радуясь привалившему мне счастью.

— Я думал, ты в Европе, — сказал я.

— Завтра улетаю. У нас как раз был прощальный ужин в «Оранжевом апельсине», и тут позвонил ты. Тебя тоже приглашали, но ты не отвечал на звонки.

— Что ж, продолжим ужин, — предложил я.

— Согласен, — просиял Жаки. — Выпивка за твой счет.

* * *
Выпивки было много, мы просидели в ресторане до самого закрытия и усадили Жаки в такси, после того как он по-галльски тепло нас обнял, и не раз, и облобызал. Потом Марк вызвал еще одно такси для себя и сказал, что пришлет ко мне кого-нибудь за картиной где-то через неделю, когда краски высохнут и ее можно будет перевозить. Я вернулся домой, и как только вошел в студию, снял холст с мольберта и поставил его лицом к стене. Я начинал уже побаиваться всего этого.

На следующий день меня, крепко спавшего сном горького пьяницы, разбудил громкий стук в дверь, и это оказался Боско, он хотел кое-что мне показать, свое последнее творение. Приятно видеть человека, которого все еще так глубоко волнует искусство, поэтому я спустился к нему. Боско уже давно говорил об этом, о том, чтобы использовать ведерко пепла и пыли, собранное одиннадцатого сентября, для разгромной критики той фашистской истерии, которая сделала возможной войну в Ираке.

Мастурбирующие девушки исчезли из его студии (по словам Боско, их купил какой-то состоятельный извращенец из Майами), а на смену им пришел огромный ящик из плексигласа размером где-то десять на десять на двадцать футов. Ящик был оборудован подсветкой, телевизионными проекторами и тряпичными куклами, фирменным знаком Боско. Он усадил меня перед ящиком и включил его.

Должен сказать, грандиозное зрелище. Видеоизображения Буша и Джулиани проецировались на лица кукол, одетых в клоунские наряды, а фоном были кадры с самолетами, врезающимися в башни-близнецы. Боско сделал пневматические модели башен, которые взлетали вверх и рушились в судорожных конвульсиях. У основания одной из башен он устроил маленькую дорожку, по которой крохотные фигурки, изображающие ортодоксальных иудеев, выбегали из здания перед тем, как оно обрушивалось, и скрывались в миниатюрном входе в метро. Воздушный компрессор, управлявший башнями, также выпускал порывы ветра, и маленькие пенопластовые куколки, одетые в полицейских, пожарных и просто гражданских людей, подлетали вверх, а затем снова падали вниз, причем куклы были подобающим образом обуглены и запачканы кровью, а дополняли картину крошечные оторванные головы и конечности. И еще Боско заполнил ящик серым пеплом, оставшимся с одиннадцатого сентября, который образовывал в пространстве над болтающими зеваками причудливые облака и покрывал пол ящика постоянно меняющимися узорами. Звуковое сопровождение состояло из плотно наложенной друг на друга смеси голосов политиков и телеведущих, грохота взрывов и криков боли, из отдельного громкоговорителя слышался истеричный смех. Этот громкоговоритель был спрятан в один из тех хохочущих бюстов, которые в сороковые годы украшали дешевые парки аттракционов. Боско переодел бюст в араба.

— Ну, что скажешь? — спросил Боско, после того как я несколько минут смотрел на действо.

— По-моему, по части оскорбительности ты превзошел самого себя. Это все равно как если бы Дюшан[59] представил свой писсуар, наполненный мочой.

— Ты так думаешь? Ну спасибо. Вообще-то я хотел наполнить ящик газом — понимаешь, чтобы получить настоящий огонь. Но потом я испугался, а вдруг пыль воспламенится, и, кроме того, галереи стали бы возмущаться по поводу противопожарной страховки. Наверное, можно было бы использовать разноцветную фольгу или пластиковую ленту — она замечательно трепетала бы там на ветру, понимаешь, создавая эффект пламени.

— На мой взгляд, и так получилось превосходно, и к тому же у тебя ведь есть видеокадры настоящего огня. Ты правда собираешься выставить свое творение?

— Да, в галерее Камерона-Этцлера мне в следующем месяце полностью отводят зал современного искусства. Это будет настоящий фурор.

Я сказал Боско, что не сомневаюсь в этом, и вернулся к себе, стараясь прогнать из сердца зависть, но без особого успеха. Я пролистал свои последние альбомы с набросками, думая о том, что написал бы Чаз Уилмот, если бы он собирался стать великим, вспоминая свои недавние размышления в метро, ту идею глубокого анализа современных лиц с использованием традиционной техники. Как создать что-либо достойное и при этом не впасть в китч? «Человек, заказывающий пиццу». «Женщина, ожидающая поезд метро». Возможно ли такое сейчас? Ничего похожего на фотореализм, нет, все стальное, кроме надгробий, бамперы на машинах липовые, копия цветного слайда, перенесенная на холст. Структура, вес, могущество, могущество краски, наложенной на живую поверхность: spezzatura. Карлики и уродцы Веласкеса, ожившие бодегоне, но с добавлением всего того, что мы пережили за прошедшие столетия, — вот что должно быть написано на лицах. Я выкурил полпачки и забил корзину для мусора смятыми набросками, но так ничего и не пришло, в конце концов я сдался и вышел на улицу.

Следующие три недели прошли в том же подвешенном оживленном состоянии. Я выполнил одну работу для «Обсервера», изобразил Буша в виде Пиноккио, с большим носом, в духе Диснея, в окружении других персонажей сказки с лицами современных политиков, и отказался от двух не менее заманчивых предложений, живя на десять тысяч, полученных от Марка, в надежде, что вдохновение придет до того, как я уеду в Италию писать фреску. Но абсолютно ничего; все, что я создавал, было похоже на дерьмо, хуже того — на чужое дерьмо.

Чтобы прибавить мучений, однажды в воскресенье я повел ребят в «Метрополитен» на выставку американских художников-реалистов. Мило сразу же отправился в свободное плавание, прижимая к уху электронного экскурсовода и катя за собой на колесиках маленький кислородный баллон, а Роза вдыхала воздух таким, каким его сотворил Господь, но про искусство ей рассказывал только я. Народу было — не протолкнуться; все в глубине души любят реализм, даже посредственный, хотя практически все совершают ошибку, путая простое изображение с живописью как искусством.

На стенах висели плакаты с высказываниями знаменитых художников. Ричард Дибенкорн[60] сказал вот что: «Как только я стал использовать фигуру, переменилось все мое представление о живописи. Быть может, не в самом очевидном структурном смысле, но эти фигуры перестроили мое чувство внутреннего, окружающей среды, самой живописи — причем я это приветствую. Потому что в абстрактной живописи ничего этого нет… В абстрактной живописи нельзя иметь дело… с человеком, с той самой концентрацией психологии, какую представляет собой человек в отличие от картины, на которой нет фигуры… И это то самое, чего мне всегда будет недоставать в абстрактной живописи: отсутствие диалога между различными элементами… совершенно не похожими друг на друга, схлестнувшимися в неразрешимом конфликте».

Я полностью с тобой согласен, Дик. А Том Эйкинс добавил: «Крупный мастер не копирует как обезьяна… а пристально наблюдает за Природой и ворует у нее инструменты. Он смотрит, что она делает с помощью света, своего главного инструмента, а затем с помощью цвета, с помощью формы, и приспосабливает все эти инструменты под свои нужды… Но если ему когда-либо вздумается пуститься в свободное плавание, создать более совершенное судно, он перевернется».

Впрочем, мы, маленькие художники, все равно не можем удержаться на плаву. Мне было бы гораздо проще, если бы реалистическая живопись умерла, окончательно и бесповоротно, как это произошло с эпической поэзией и драмой в стихах, однако она жива, потому что способна взывать к самым потаенным глубинам человеческой души. Так что мне нужно какое-нибудь лекарство, которое открыло бы мне, почему я никак не могу сделать нормальную карьеру как художник-реалист.

И снова я говорю обо всем этом, чтобы показать, как с годами развивалась моя жизнь, полная нытья, разочарований, тупиков, временами даже помыслов о самоубийстве, и только дети удерживали меня от этого. Вот какой была моя жизнь, ничего другого в памяти у меня не осталось, кроме воспоминаний о том, что я Диего Веласкес, которые, разумеется, — я в этом не сомневался — были порождены действием наркотика.

Так или иначе, мы вместе с другими посетителями разглядывали эти замечательные картины, и вдруг милая малышка Роза спросила, где висят мои картины, и я ответил, что их здесь нет, а она спросила почему, и я ответил, что в музеях выставляются только самые лучшие картины, а мои недостаточно хороши, и Роза сказала: «Папочка, тебе просто нужно постараться еще чуть-чуть».

Кстати, очень хороший совет, и потом мы вернулись ко мне, Мило сел играть за компьютер, я стал стараться, а Роза изобрела новую форму искусства с помощью отходов измельчителя бумаг и клея, смастерив фантастические коллажи из многослойного переплетения разноцветных полосок — если бы они имели в длину двадцать пять футов, это было бы в самый раз для очередной выставки современного искусства в музее Уитни. А я, наблюдая за ней, размышлял о теории Шелли относительно того, что все дети гении и возвращение в детство с помощью сальвинорина может дать новый импульс творческому процессу, но только на более высоком уровне. И я поймал себя на том, что с нетерпением жду следующую дозу. Я постарался прогнать прочь мысль о том, что даже в состоянии наркотического опьянения я остаюсь имитатором, что разрабатываю богатства не своего собственного, а чужого прошлого.


Затем пришло время моего следующего сеанса в лаборатории, но когда я пришел, секретарша, вместо того чтобы вручить мне анкету, снова сказала, что доктор Зубкофф хочет меня видеть в своем кабинете.

Я прошел к нему, он усадил меня в кресло и посмотрел на меня так, словно у меня на томограмме мозга была черная тень. Наверное, Шелли отрабатывал такой взгляд во время учебы на медицинском факультете, но впоследствии почти не имел возможности применять его на практике. Он сказал:

— Знаешь, Чаз, у меня есть для тебя одна нехорошая новость.

— Да?

— Да. Ты не говорил, что у тебя в прошлом были неприятности с наркотиками.

— Ну, я бы не стал называть это неприятностями…

— Вот как? Два курса лечения в наркологической клинике, один по судебному предписанию. Лично я считаю, что это как раз и есть неприятности с наркотиками.

— Шелли, да я просто продавал в баре какие-то таблетки. Глупость несусветная. Я сделал любезность другу своего друга, а тот оказался наркоманом. Вот почему в постановлении…

— Да, как бы там ни было, но в любом случае ты больше не можешь принимать участие в исследованиях. Это очень существенный момент.

— Но я уже много лет совершенно чист.

— Это ты так утверждаешь, но я не могу перед каждым сеансом проверять тебя на наркотики. К тому же есть еще одна проблема. Мои помощники доложили, что ты ведешь себя агрессивно и отказываешься помогать нам.

— О, ну пожалуйста! Это все потому, что я не описал картину, которая мне привиделась?

— Совершенно верно, ты должен был рассказывать нам обо всех своих ощущениях, вызванных препаратом. Это является важной составляющей частью исследований.

Затем Зубкофф заговорил о Веласкесе, что по-прежнему сильно его смущало; считалось, что сальвинорин не приводит к таким эффектам.

— Так что же это такое? — спросил я.

— Что-то другое. И я не могу точно сказать, что именно. — Он явно искал способ, как бы поделикатнее сказать мне то, что он хотел. — Фундаментальная психологическая проблема.

— Что-то вроде психоза?

— Ну, так далеко я бы стал заходить, однако с тобой несомненно происходит нечто странное, что вряд ли как-то связано с сальвинорином, а мы, к сожалению, не имеем возможности оказать тебе необходимую помощь. Вот мой совет: обратись в нашу клинику, пройди полное обследование, анализ крови, энцефалографию, томографию и все остальное и убедись, что у тебя нет никакой скрытой патологии. Никто ведь не может поручиться, что ты не страдаешь эндокринным дисбалансом или что у тебя нет аллергической реакции на сальвинарин или, упаси господи, опухоли головного мозга.

Я обещал подумать над его предложением. Шелли кивнул, мы пожали друг другу руки, и это был конец.

Меня попросили подписать какие-то бумаги, и наконец я был официально отстранен от участия в исследованиях, и, должен признаться, у меня внутри все оборвалось. По дороге домой я начал думать о том, где бы достать препарат. Я вспомнил, что сальвинорин остается одним из немногих еще не запрещенных психотропных средств, и решил, что мне обязательно удастся где-нибудь его раздобыть. Затем я мысленно сказал себе: «Чаз, не сходи с ума, только этого тебе не хватало: если Лотта узнает, детей тебе больше не видать». Вот какими были мои мысли в метро.

Когда я поднялся из-под земли навстречу солнечному свету, мой сотовый телефон сообщил, что для меня два послания: одно от сестры, а другое от Марка, и он распространялся о том, что этот его итальянский бизнесмен-гангстер во что бы то ни стало хочет сделать потолок в своем дворце осенью, до начала сезона дождей в Венеции, он как раз ремонтирует крышу и хочет, чтобы восстановление фресок шло параллельно, и не могу ли я освободиться пораньше и отправиться в Италию, он уже обговорил премию, двадцать пять тысяч, если я приступлю к работе с первого числа следующего месяца, и еще двадцать пять, если закончу к Рождеству. Я сразу же перезвонил и сказал, что согласен, поскольку мне все равно больше не нужно было участвовать в исследованиях препарата.

Шарлотта оставила голосовое сообщение, предупредила, что какое-то время ее не будет, потому что ей представилась возможность отправиться в Африку спасать детей или кого-то там еще, она должна уезжать немедленно, подробностей сообщить не может, потому что сама их еще не знает, но, как она подозревает, ей предстоит тайно проникнуть в одно неназванное, но очень отвратительное африканское государство.

Затем я отправился к Лотте в галерею и сказал ей, что мне придется уехать из города месяца на три, объяснив зачем, и она немного поругалась, однако двести тысяч были весьма убедительным аргументом. Я вел себя строго, не так как в прошлый раз, чисто деловые отношения, и Лотта сказала:

— Послушай, ты знаешь, что про тебя написали?

В главном зале галереи по-прежнему висели все мои актрисы (кроме Кейт) со священными красными кружками, говорившими о том, что картины проданы, а рядом висела в рамочке статья из «Вилледж войс». Весьма неплохая. Критик написал, что это не просто постмодернистские изыски, а искренняя попытка использовать традиционные средства живописи, для того чтобы проникнуть в характер, заглянуть под маску славы. И выразил надежду, что я и дальше буду продолжать работать в том же русле. К сожалению, статью он завершил пассажем о том, что Энди Уорхол начинал как коммерческий художник, и смотрите, куда это его завело. Да, смотрите.

Я сказал:

— Очень мило. Всегда приятно, когда тебя сваливают в одну кучу с Уорхолом.

Лотта сказала:

— Не кипятись напрасно. Статья замечательная. Мне позвонили из нескольких серьезных художественных собраний. Ты не собираешься устроить новую выставку своих работ? Это было бы здорово.

Я посмотрел на нее, собираясь сказать что-нибудь гадкое и циничное, что обычно говорю в подобных ситуациях, но затем увидел, что она искренне рада — ее лицо прямо-таки сияло счастьем и восторгом, — поэтому я просто кивнул, затем после неловкой паузы обнял ее, и она обняла меня в ответ.

— Что ж, хорошо, но им придется подождать, — сказал я, имея в виду, что сначала я должен выполнить работу в Италии, и Лотта все поняла и обрадовалась, что я хоть на какое-то время отдохну от журнальных обложек.

Я поделился с ней кое-какими мыслями о будущих картинах, и, о боже, как же приятно было снова говорить с Лоттой о живописи и настоящей работе, совсем как это было вначале, и я ушел, оставив Лотту с надеждой на то, что мое творчество сделало поворот.

Я возвращался домой, с ужасом думая о предстоящем одиночестве, которое, возможно, потребует от меня что-либо написать. Но так получилось, что я, поднимаясь по лестнице к себе в студию, увидел дверь в студию Боско открытой и, заглянув внутрь, застал своего соседа придирчиво рассматривающим себя в пыльном зеркале, которое висело рядом с дверью. Он был в древнем смокинге поверх черной майки и джинсах, и я вспомнил про выставку и про то, что я обещал быть с ним на ее открытии.

Хотя у Боско есть всегда готовые помочь жена и дети, к тому же агент, к тому же галерея, он любит, когда на открытии рядом с ним топчусь я или какой-нибудь другой художник. Эту традицию я всегда поддерживал с присущим мне мазохизмом, поэтому мы вышли на улицу и пешком поднялись по Бродвею до Брум-стрит. Галерея расположена к западу от Бродвея, и, едва завернув за угол, мы сразу же поняли, что здесь назревает что-то серьезное. На перекрестке стояли две полицейские машины с включенными мигалками, перегораживая движение, и мы, завернув за угол, увидели, что Брум-стрит запружена народом, наверное, человек пятьсот, не меньше, и около двадцати полицейских. У входа в галерею ворчали и гудели два телевизионных автобуса, озаряя ее своим светом.

— Ого, вот это толпа! — обрадовался Боско. — И телевидение. Здорово!

Он широко улыбался; его зубы становились попеременно то красными, то желтыми, отражая свет огней полицейской машины и уличных фонарей.

— Давай-ка поторопимся, пока не выпили все шампанское, — сказал Боско и поспешил навстречу толпе.

Или скопищу, так будет точнее. Даже за полквартала я видел, что это собрались не поклонники искусства. Послышался звон разбитого стекла и крик, затем вдалеке завыли сирены. У меня за спиной появился черный грузовик, свернувший с Бродвея, который остановился рядом с полицейскими машинами и извергнул из себя отряд спецназа в черных мундирах, в касках с забралами, со щитами и длинными дубинками. Полицейские стали выстраиваться в линию, и я, развернувшись, побежал в противоположную сторону. Затем я спокойно зашел в китайский ресторан и заказал ужин навынос. Стыдно, согласен, но что я мог поделать?

Вернувшись домой, я устроился на диване с вермишелью под острым соусом и включил телевизор. Ведущая выпуска местных новостей с мрачным лицом, понизив голос, как того требовала серьезность сюжета, обращалась к кому-то вне поля зрения телекамеры; это был экстренный выпуск, и тотчас же на экране появился корреспондент с микрофоном, стоящий недалеко от того места, где я в последний раз видел Боско. Позади него виднелось то, что осталось от галереи: разбитые окна, внутри все в дыму и покрыто копотью, а пожарные расхаживают среди развалин, заливая последние очаги пламени. Корреспондент говорил:

— Нет, Карен, мы еще ничего не знаем о состоянии художника Денниса Боско, но, по словам очевидцев, он был сильно избит, после чего его забрали в больницу Сент-Винсент. Мы вернемся на связь, как только у нас появится новая информация.

Затем вопросы и ответы относительно пострадавших и задержанных полицией, после чего показали кадры с творением Боско, посвященным событиям одиннадцатого сентября, и съемку у галереи, все то, что я видел в реальной жизни: Боско идет навстречу толпе, окружившей галерею, его узнают, начинают толкать, оскорблять какие-то здоровенные верзилы, далее мельтешение рук и ног, и полицейские протискиваются к нему на помощь, как мне показалось, без особого воодушевления. А потом мусорный бак разбивает окно, толпа врывается в галерею, кричащие почитатели искусства выбегают на улицу и тоже получают свою долю затрещин и пинков, затем яркая вспышка огня, от которой экран становится белым, и снова пронзительные крики. Последними кадрами было то, как отряд спецназа штормовой волной очищает улицу.

Я не мог оторваться от экрана, даже во время глупых интервью на улице, с грязными ругательствами, заглушаемыми электронным писком. Позднее показали Боско с окровавленным, разбитым лицом, которого на носилках загружали в карету «скорой помощи», после чего снова пошли интервью, и все до одного сходились в том, что кощунственно насмехаться над трагедией одиннадцатого сентября, особенно используя настоящий пепел, и что художник получил по заслугам. Потом представитель мэрии произнес обычные слова про свободу слова и наши конституционные ценности и пообещал наказать виновных, однако он тоже говорил без особого воодушевления, да и что можно было от него ожидать, поскольку случившееся, вне всякого сомнения, было делом рук свободных от дежурства полицейских и пожарных. Все это было спектаклем.

Я попытался дозвониться Конни Боско в Нью-Джерси, но линия была занята. Затем я позвонил в Сент-Винсент и выяснил, что Боско находится в операционной, а информацию о состоянии его здоровья сообщают только близким родственникам. После чего я лег спать.

На следующий день я приехал в больницу, но к Боско меня не пустили. На этаже дежурили трое полицейских, двое в комнате медсестер и один в палате Боско, и мне пришлось обаять одну из медсестер; та согласилась передать Конни, что я здесь, и вскоре ко мне вышла сама Конни и сказала, что я могу пройти вместе с ней. Судя по подслушанным обрывкам разговоров полицейских, они были весьма недовольны своим заданием и с удовольствием добавили бы Боско. Очевидно, иронический постмодернизм еще не проник в сознание полиции.

Конни Боско родом из Мексики, она довольно известный мастер по керамике. Похоже, она была расстроена и удивлена тем, что произошло с ее мужем. Конни могла понять, что его избили полицейские, — в конце концов, именно этим они и занимаются у нее на родине, — но она никак не могла взять в толк, что они делали это ради искусства, а не ради денег. Боско, однако, был в полном порядке. Он был счастлив так, как только может быть счастлив человек с повреждениями внутренних органов, тремя сломанными ребрами и разбитым лицом. Боско признался, что ему больно улыбаться, но тем не менее не переставал это делать. Именно к этому он стремился всю свою жизнь — подняться над обществом посредством своего искусства. Он пробовал порнографию, пробовал абсурд — и все безуспешно. Но вот в конце концов ему удалось отыскать священную корову в пепле одиннадцатого сентября, и он встал в одном ряду с Моне, Ван Гогом и Марселем Дюшаном. Мгновение мочеиспускания, которым стоит наслаждаться.

— Судя по всему, твое творение погибло, — сказал я. — Ты уже знаешь о пожаре?

— Неважно, — небрежно бросил Боско. — Память останется. К тому же пепла у меня еще много. Я могу повторить. Наверное, я так и сделаю.

— Только попробуй, и я тебя убью, — пригрозила его жена.


Оставив Боско, я свернул на Одиннадцатую улицу, к горькой депрессии. Ну хорошо, ему удалось отыскать одно из немногих последних больных мест в нашей культуре, как следует вонзить в него нож и заплатить за это. Он в буквальном смысле пострадал за искусство, что тоже было частью сделки, однако сделки подобного рода меня никогда не интересовали. Я же хотел… я хотел…

Тут до меня с ужасом дошло, что я сам не знаю, чего я хотел. Это было странно. В той секции моего мозга, которая была отведена «тому, что я действительно хочу», была только пустая пыльная полка и больше ничего. Вместо неистового желания.

Размышляя обо всем этом дерьме, я незаметно для себя оказался в «Гормане», где просидел весь вечер под собственным творением — портретом Хиллари, напиваясь до беспамятства. Я разговорился с одним типом, который представился оставшимся без работы преподавателем философии, и мы стакан за стаканом беседовали с ним о природе реальности, а затем, пошатываясь, вышли в ночную темноту, озаренную сиянием города. Ему нужно было взять такси, и он сказал, что подбросит меня до дома, и остановил машину, а потом… если честно, конец этого эпизода я не могу вспомнить во всех подробностях. Помню Витгенштейна[61] и «мир представляет весь набор существующих фактов», помню такси, но не могу вспомнить, как выходил из такси и как поднимался пешком по лестнице, что нередко практически полностью выжигало алкоголь из моего организма. Правда, я помню, как проснулся.

Я лежал не в своей кровати, а на чужом двуспальном монстре, застеленном бельем более дорогим и чистым, чем мое, и смотрел на потолок, выше и чище, чем у меня в студии. У меня мелькнула на мгновение нелепая мысль, что меня соблазнил тот безработный философ. Я крикнул — никого. Тогда я встал, осторожно, чтобы не потревожить штуковину с острыми шипами внутри черепной коробки, и отправился искать ванную комнату.

Похоже, кто-то потратил на нее большие деньги: повсюду новейшие европейские штучки, огромная закрытая стеклянная душевая кабина, — мое старое жестяное корыто на ножках, отгороженное заплесневелой занавеской, со всем этим даже близко не стояло. Сполоснув лицо, я открыл шкафчик с аптечкой в поисках аспирина. Я нашел пузырек адвила, проглотил три таблетки и изучил содержимое аптечки. Все как обычно, и по дорогим кремам для лица и средствам ухода за волосами я заключил, что здесь также живет и какая-то женщина, но когда я взял в руку один пузырек из бурого стекла, то испытал шок: это был амоксициллин, и надпись на рецепте гласила, что выписан он мне.

Я вспомнил, что этот пузырек у меня уже почти год, с тех самых пор, как прошлой зимой я подхватил кашель, и да, это был тот самый пузырек, с тем же пятном синей краски на колпачке, в котором осталось приблизительно то же количество таблеток. У меня по спине побежали мурашки, и мозг начал искать объяснения: быть может, я кому-то отдал пузырек и забыл об этом, а этот человек отдал его кому-то другому и так далее, и в конце концов пузырек оказался здесь. Поставив пузырек обратно в аптечку, я вернулся в комнату и выглянул из окна. Как я и ожидал, я находился в престижном районе Трибека; в окно были видны Гринвич-стрит и сверкающая полоса реки, так что я, вероятно, был в одном из тех старательно переделанных и начиненных всем новым зданий, которые облюбовали звезды средств массовой информации и сливки мира искусства.

Под окном проходила длинная полка, заставленная семейными фотографиями, я скользнул по ним взглядом, как смотрят на чужие фотографии, но затем снова оглядел их, посмотрел на каждую, и мое сердце гулко заколотилось, а на лице выступили капли пота, потому что на всех снимках была моя семья, моя и Лотты: мой отец в своей щегольской накидке, моя мать, еще молодая, с двумя своими детьми в праздничных белых нарядах, родители Лотты, ее бабушки и дедушки из довоенной Европы, те фотографии, которые я видел всю свою женатую жизнь. Но были и другие, странные, например я и Лотта, почему-то моложе своих нынешних лет, на фоне Великой Китайской стены, где мы никогда не были. Это я точно помню.

На ватных ногах я отправился осматривать квартиру. Спальни для детей, и в них я узнал много вещей, но только компьютер у Мило был гораздо лучше, чем в реальной жизни, а комната Розы была заполнена плюшевыми игрушками и на стене были приколоты ее рисунки.

На стенах громадной гостиной — неплохое собрание современного искусства, в том числе одна работа Уилмота-младшего, портрет Лотты и Мило, мой подарок на пятую годовщину нашей семейной жизни; дорогая, удобная мебель, в углу затаился огромный черный рояль, сияющий, ужасный. Кухня по последнему писку моды, гранитные столешницы, двухдверный холодильник с закрепленными на магнитиках фотографиями моих детей, плита «Вулкан» и потрепанная поваренная книга Лотты на подставке на кухонном столе.

И тогда я подумал: «Наверное, все дело в сальвинорине, в его странном действии, вроде Веласкеса». Но нет, сейчас все было совсем по-другому, потому что тогда я был Веласкесом, чувствовал себя совершенно естественно, а сейчас я был самим собой, но только сходил с ума от ужаса.

Но я должен был увидеть все, поэтому я положился на свой нос и последовал за запахом скипидара к одной двери, и когда я ее открыл, за ней оказалась студия, залитая естественным светом, проникающим сквозь стеклянную крышу, просторная, с большим дубовым мольбертом посредине с последней якобы моей работой на нем. Похоже, я теперь писал групповые портреты: полотно большое, где-то четыре на шесть футов. На нем были изображены четверо, трое женщин и один мужчина, на кушетке, обтянутой розовым бархатом, все наклонились в одну сторону, конечности переплетены, словно все споткнулись и повалились на кушетку ворохом прекрасно написанных сияющих розовых рук и ног, гладкая поверхность в барбизонском стиле, невидимые мазки, ничуть не уступающие Бугеро. Лица легко узнаваемые: Сюзанна, Лотта и моя мать, все в расцвете молодости, а мужчина — мой отец. Это оказалось омерзительнее, чем семейные фотографии. Я выбежал из студии, не оглядываясь назад.

На лифте вниз, и это действительно был один из навороченных жилых домов, переоборудованных из промышленных зданий, потому что внизу был настоящий холл, а не тесный темный подъезд обычных домов: растения в горшках, мягкий свет и стол с консьержем. Консьерж радостно приветствовал меня:

— Добрый день, мистер Уилмот. Кажется, погода сегодня будет отличная.

Это был смуглый коротышка в серой форме с надписью «Ахмед» на хромированной булавке. Подойдя к нему, я спросил:

— Вы меня знаете?

Наверное, мои голос и лицо как-то изменились, потому что профессиональная улыбка консьержа дрогнула и он ответил:

— Разумеется, я вас знаю. Вы живете на последнем этаже, справа, мистер Уилмот.

— И давно я здесь живу?

— Не могу сказать, сэр. Я здесь работаю шесть лет, но когда я пришел, вы уже здесь жили. Что-нибудь случилось, сэр?

Оставив этот пустой вопрос без ответа, я выскочил на улицу. Вскоре я уже бежал по Бродвею и остановился только тогда, когда очутился перед тем домом, где была моя студия. Дверь на улицу была распахнута настежь, что показалось мне необычным, однако так время от времени поступают те, кто ожидает доставки. Я взбежал вверх по лестнице и застыл перед дверью своей студии.

Только это была другая дверь. Моя дверь сохранила первозданную матово-серую краску, покрытую целой вселенной царапин и пятен, которую я знаю как свои пять пальцев, а дверь, на которую я сейчас таращился, была новой, выкрашенной в небесно-голубой цвет, и на ней была бронзовая рамка для карточки с вставленной гравированной табличкой, на которой значилась незнакомая фамилия. Мне потребовалось какое-то время, чтобы вставить ключ в замочную скважину, так у меня тряслись руки, но ключ в любом случае все равно не поворачивался. Я колотил в дверь до тех пор, пока не содрал кожу с костяшек пальцев, но мне никто не ответил.

Тогда я спустился вниз к Боско, уже не бегом, а медленно, как будто опасаясь, что, если я буду спешить, весь мир вокруг рассыпется. Дверь в квартиру Боско была выкрашена сверкающей красной краской. Боско все еще лежал в больнице, но я знал, что Конни перебралась сюда, чтобы быть ближе к нему, пока он будет выздоравливать. Я постучал. Дверь открылась, и на пороге стоял высокий негр атлетического сложения и вопросительно смотрел на меня.

— Где Конни? — спросил я.

— Кто? — удивился негр.

— Конни Боско. Это квартира ее мужа.

— Извините, должно быть, тут какая-то ошибка. Это моя квартира.

— Нет, Боско живет здесь уже больше двадцати лет, — настаивал я.

— Нет, наверное, вы ошиблись адресом. Это дом сорок девять по Уокер-стрит.

— Да знаю я, что это дом сорок девять по Уокер-стрит, черт побери! Я сам живу выше, на пятом. Я живу здесь уже несколько лет. Что здесь происходит, черт побери?

Тут у негра напряглось лицо, и он начал закрывать дверь. Он сказал:

— Приятель, вам нужно немного отдохнуть. На пятом этаже живет Патти Константин, и я сомневаюсь, что вы живете с ней и ее дочкой Ивонной. Вас я не знаю, но вы определенно не живете в этом доме, черт побери.

С этими словами негр захлопнул дверь у меня перед носом. Я принялся колотить в нее кулаками и кричать: «Я Чарлз Уилмот!» — до тех пор, пока у меня не заболело горло, и я услышал, как негр грозится вызвать полицию, если я не уйду.

И я ушел. Когда я спустился на улицу, я плакал, всхлипывал, словно потерявшийся ребенок. Я повторял: «О, пусть все вернется обратно! Пусть все немедленно вернется обратно! Пусть все вернется обратно!» Однако вокруг по-прежнему был все тот же безжалостный Нью-Йорк двадцать первого века, но только сам я оказался выжат из него, словно косточка из лимона, а на смену мне пришел какой-то художник, добившийся успеха в жизни, который по-прежнему был женат на любимой женщине и писал ту мерзость, которую я не мог и не хотел писать.

Затем у меня в руке оказался сотовый телефон, и я набрал личный номер Марка, но не Лотты, Лотте я не стал звонить, потому что она ни в коем случае не должна была видеть меня таким, не должна была знать о препарате и обо всем остальном, и к тому же вдруг она подтвердит, что мы действительно живем в той красивой дорогой квартире, а все мои воспоминания о последних двадцати годах являются вымыслом?

Марк ответил, и я начал возбужденно трещать, но он сказал, что у него сейчас клиент и он не может говорить, но постарается поскорее освободиться, а я, ради всего святого, должен успокоиться. И правда, его голос, доносящийся из крошечной трубки, подействовал на меня успокаивающе, это была нить, которая связывала меня с тем, кто знал меня, меня настоящего. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я почувствовал, как пот у меня на лице начинает остывать, и договорился встретиться с Марком через полчаса в «Гормане».

Когда я вошел в бар, поток обеденного перерыва уже схлынул, и я сел за стойку.

— Где Клайд? — спросил я у молодой женщины, стоявшей за стойкой.

Я видел ее в первый раз, а Клайд работал в заведении еще со времен администрации Бима.[62]

— Клайд? — переспросила женщина, очевидно не имея понятия, о ком идет речь, и у меня внутри все снова начало трястись и я заказал мартини.

Выпив коктейль, я тотчас же попросил повторить и только теперь обратил внимание на то, что моего портрета Хиллари на стене больше нет. Его сменила старая афиша боксерского поединка в рамке. Я спросил у девушки, что случилось с картиной, а она ответила, что не понимает, о чем идет речь, и я уже собрался спорить с ней — если честно, я уже орал на нее во весь голос, — но тут появился Марк, утащил меня за столик в дальнем углу и спросил, какого хрена со мной происходит.

Я ему все рассказал. Рассказал про навороченную квартиру, в которой проснулся, про то, что мой ключ не подошел к двери моей студии, про негра у Боско, и все это вместе сводилось к тому… к чему? Кто-то похитил мою жизнь и заменил ее чужой? Но даже сам я, говоря это, почувствовал, что мои слова звучат полным бредом, от которого один короткий шаг до разговоров с инопланетянами и секретных заданий ЦРУ. Однако Марк дал мне полностью выговориться, а затем сказал:

— Малыш, у нас проблема.

— У нас?

— О да. Я только что заверил Кастелли, что ты займешься его потолком, и вот ты вываливаешь на меня свой нервный срыв.

Тут я увидел проблеск надежды.

— Значит, эта фреска — настоящая работа, и я… ну, не согласился бы на нее, если бы был преуспевающим коммерческим художником, да?

— Не знаю, Чаз. Быть может, тебе нужно отдохнуть. Быть может, Тьеполо тебя зачаровал. Кто знает, на что способны художники? Хокни столько лет снимал на поляроид…

— В задницу Хокни! — воскликнул я громче, чем намеревался, и на нас стали оборачиваться. — И ты тоже ступай к такой-то матери! Что случилось с моим портретом Хиллари Клинтон?

— О чем это ты, Чаз? Какой портрет Хиллари Клинтон?

— Да о том, о том самом, который уже много лет висел за стойкой, и барменша другая…

— Чаз! Успокойся, черт побери!

— Просто скажи мне, что я — это я!

Я почти кричал, и Марк ответил тем самым умиротворяющим голосом, который, как ничто другое, еще больше распаляет гнев того, к кому обращены эти слова:

— Ну какой в этом толк, дружище? Если ты и правда спятил, возможно, тебе только кажется, что я говорю то самое, что ты хочешь услышать. Или наоборот. Послушай, давай выйдем, тебя вышвырнут отсюда, если ты будешь продолжать и дальше так орать.

Марк бросил на стол деньги, оставив гораздо более щедрые чаевые, чем полагается, и выпроводил меня на улицу. Там он с сотового телефона вызвал свой черный лимузин, через несколько минут машина подъехала, и мы сели. Пока что я ничего не имел против. Черный лимузин, Марк разговаривает по сотовому телефону с клиентом — нормальная ситуация, его не слишком беспокоило то, что произошло со мной, так почему это должно беспокоить меня? Да, логика сумасшедшего, но в тот момент ничего другого у меня не было.

Мы подъехали к галерее Марка и вышли из машины. Ему нужно было уладить кое-какие дела; я должен был подождать в кабинете, вверх по лестнице от выставочного зала. Я обрадовался этому, ничего срочного у меня не было. Усевшись в большое кожаное кресло и закрыв глаза, я подумал, не заснуть ли мне, а когда проснусь, все уже снова будет нормальным. Нет, из этого ничего не получится, я был слишком заведен, несмотря на выпитое. Ну хорошо, я постоянно возвращался к мысли, что все объяснялось побочным действием сальвинорина, о котором еще никто не знает, какая-то тонкая система у меня в голове сломалась, и мне в галлюцинациях видится альтернативная реальность, в ней я — процветающий художник, пишу картины, которые настоящий я ненавижу и презираю.

Затем я подумал: «Минуточку, у меня есть жизнь, со всевозможными физическими следами, банковскими счетами, бумагами, интернет-страницами, и достаточно будет просто все это проверить». Я включил компьютер Марка и нашел в поисковой системе самого себя. Как оказалось, у меня была интернет-страница, очень красивая, про моих очаровательных обнаженных красавиц, и, как это ни странно, на ней были картины, ранние, которые я действительно написал. Но той страницы, которую я помнил, с иллюстрациями для журналов, не было и в помине.

Я попытался заглянуть на свой банковский счет. Мой пароль не подошел.

Я достал сотовый телефон и вытащил телефонный справочник. В нем были фамилии художественных редакторов всех нью-йоркских журналов, но все они исчезли, а вместо них появились какие-то совершенно незнакомые имена. Но Лотта в нем была, и я поймал себя на том, что помимо воли звоню на домашний телефон, связанный с ее именем, на незнакомый номер в Манхэттене. После нескольких звонков включился автоответчик, сказавший, что я позвонил домой Лотте Ротшильд, Чазу Уилмоту, Мило и Розе, и предложивший оставить сообщение послесигнала. Я не стал ничего оставлять.

Значит, никакой надежды, галлюцинация полная. Того меня, которого я помнил, больше не существовало. Если не считать Марка. Но теперь я с ужасом думал о Марке. Марк стал для меня богом; он мог без слов начисто стереть меня, словно ластиком. Поэтому я стал ждать его возвращения. Я разложил на компьютере карточный пасьянс. Почистил ногти швейцарским перочинным ножиком. Тем же ножом я вырезал свои инициалы на стенке ящика письменного стола, так что в том случае, если это действительно была полная галлюцинация и я находился где-то в другом месте, можно будет вернуться и проверить. Если, конечно, я вспомню.

* * *
Оказывается, если сходишь с ума, то, вероятно, лучше находиться в компании такого самовлюбленного типа, как Слотски, чем вместе с тем, кого искренне беспокоит твое состояние. Твои мучения настолько несущественны для него, что непонятным образом они и для тебя самого перестают быть всеобъемлющими. Вернулся сияющий Марк, он мог говорить лишь о только что заключенной успешной сделке. У него было настроение отпраздновать это событие, а его как раз пригласили на открытие какой-то выставки в галерею Клода Демма в Челси. Гостей обещали угощать суши из «Мары» и неограниченным количеством отличного шампанского. Судя по всему, моя маленькая проблема была начисто забыта, и я с готовностью сделал вид, что и сам не придаю ей особого значения, потому что я ждал, когда проснусь. По одному дню за раз, как говорят в наркологической клинике. То же самое верно и в отношении минут.

Поэтому я, как деревянная марионетка, последовал за Марком, мы приехали в его черном лимузине к галерее Клода Демма на Западной двадцать шестой улице. Это была выставка трех типов, на пятнадцать лет младше меня; их работы оказались именно тем, что и можно было ожидать, и публика была соответствующая: пижоны, мнящие себя знатоками искусства, разный мусор из Европы, спекулянты картинами и пара второсортных знаменитостей. Марк наполнил тарелку дорогим суши и начал, как всегда, болтать и посылать воздушные поцелуи налево и направо. Я воздушные поцелуи никому не посылал, сосредоточившись на том, чтобы наполнить живот шампанским. После полудюжины бокалов мне захотелось глотнуть свежего воздуха, и я вышел на улицу и направился в сторону Восьмой авеню.

Все галереи были ярко освещены, но я проходил мимо без особого интереса до тех пор, пока не оказался перед большой витриной с табличкой на стене, на которой затейливой каллиграфической вязью было выведено «Галерея Энсо», белым по черному. Остановившись, я уставился на выставленное в витрине большое полотно. На нем была изображена обнаженная женщина, на удивление хорошо выполненная, и она нежно прижимала к груди миниатюрную копию себя самой, еще один спазм иронии, извергнутый из трупа сюрреализма, но парень действительно умел работать кистью. Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, что картина выполнена в том же стиле, что и неоконченное полотно в роскошной квартире.

Перестав дышать, я посмотрел на карточку в витрине. Она гласила: «Последние работы Чарлза Уилмота-младшего», и, разумеется, в нижнем правом углу холста красовалась моя подпись.

Охваченный дрожью, я вошел внутрь. В небольшом белом зале было всего несколько посетителей, на стенах висело с десяток картин. Одни обнаженные натуры, в основном женщины, преимущественно молоденькие девушки. Техника реалистическая: плоское освещение, ничего не скрывающее, обилие волос в промежностях, эффект мягкой порнографии, немного от Бальтуса,[63] немного от Рона Мьюека,[64] немного от Магритта.[65] В некоторых моделях я узнал знакомых женщин; среди них были также Лотта и Сюзанна. Цены были пятизначные, и многие картины уже были проданы. Ни одну из них я в жизни своей не видел.

Я подошел к девушке за столиком, голубоглазой милашке в огромных круглых очках, с неестественно черными напомаженными волосами. Подняв взгляд, она лучезарно улыбнулась:

— Добрый вечер, мистер Уилмот.

— Черт побери, что здесь происходит? — спросил я.

Ее улыбка тотчас же поблекла. Она спросила:

— Что вы имеете в виду?

— Вы меня знаете? — резко спросил я.

— Ну да, — осторожно произнесла она, — вы художник. Что-нибудь не так?

И тут я взорвался.

Тот бедный неудачник, каким я был в своих воспоминаниях, отрастил длинные когти и клыки и заорал:

— Что-нибудь не так? Что-нибудь не так?! Да, дорогая, я тебе скажу, что не так: ничего из этого дерьма я никогда не писал!

Издав воинственный клич, я выхватил нож и набросился на картины, кромсая прекрасные, о, такие коммерчески успешные лица, и, видит бог, как же мне было хорошо! Ценители искусства с криками бросились из галереи, а девушка тоже закричала и стала звать: «Серж!» Она схватила телефон. Подбежав к витрине, я вытащил карточку со своим именем и попытался разрезать ее ножом, но тут меня схватили сзади, вероятно, тот самый Серж, которого позвала девушка. Мы сцепились, и карточка с застрявшим в ней ножом упала на пол. Мне удалось вырваться, и я нанес первый серьезный удар с тех самых пор, как в последний раз дрался на школьном дворе, но Серж увернулся с легкостью, которой трудно было ожидать от владельца художественной галереи, и ответил мощным ударом левой, затем аперкотом правой, после чего я упал и отключился.

Я пришел в себя на заднем сиденье полицейской машины, скованный наручниками. Сквозь туман в голове я смотрел на то, как полицейский беседует с Сержем и девушкой в очках, затем меня отвезли, насколько я понял, в полицейский участок, где у меня отобрали документы, деньги, часы, ремень и шнурки из кроссовок, а меня самого запихнули в камеру, и я там облевал себя дорогим шампанским Клода Демма и непереваренным суши.

Теперь я уже официально стал сумасшедшим, причем буйным, опасным для окружающих. В Нью-Йорке отлажена система для обращения с такими «эмоционально неуравновешенными людьми», как нас называют, и я столкнулся с ней лицом к лицу. Полиция должна известить моих ближайших родственников, но на все вопросы я отвечал молчанием. Поскольку так себя ведут многие ЭНЛ, никто не придал этому значения. Меня отправили в больницу «Бельвю», покрытого засохшей рвотой, там меня отмыли, выдали халат и хлопчатобумажные тапочки, накачали халдолом и оставили привязанным к кровати.

Прошло какое-то время. Плечо, куда сделали укол, распухло и болело, и я пожаловался на это; мне сказали, что в следующий раз, если понадобится, будут колоть в другую руку, но я вел себя как хороший мальчик и не доставлял беспокойства. Через пару дней со мной побеседовал врач, практикант вдвое меня моложе. Он спросил, кто я такой, и я ответил, что не знаю. Тогда он спросил, есть ли у меня дом, и я ответил, что есть. Это было какое-то чудо, ибо, похоже, галерея Энсо решила не предъявлять мне никаких обвинений. Подумаешь, маленькое художественное недоразумение, такое происходит сплошь и рядом. Мне дали упаковку оланзапина и пинок под зад, отправив в самый большой в мире реабилитационный центр под открытым небом — на улицы Манхэттена.

Оказавшись там, я выудил из пакета с личными вещами сотовый телефон и открыл телефонный справочник. Это оказался мой старый список, с художественными редакторами. «О, отлично, — подумал я. — Халдол начал свое действие». И позвонил Марку.

Тот первым делом спросил, где я пропадал, и я ответил, что лежал в психиатрическом отделении «Бельвю».

— Ну, вероятно, это и к лучшему, — сказал Марк. — И как, ты теперь снова ты?

Я сказал, что я снова я.

— Так ты сделаешь фреску для этого типа?

Я сказал, что сделаю. Более того, я хотел отправиться в Европу в этот же день.

— Никаких проблем, — сказал Марк. — Я тебе перезвоню.

Я вернулся пешком на Уокер-стрит, и моя старая дверь была на месте, а мой ключ подошел к замку. Я обвел взглядом знакомую обстановку, но это не принесло мне утешения. Я словно оказался выброшенным из этой жизни; трудно объяснить, но у меня было такое чувство, что я больше никогда не буду жить здесь, что бы ни случилось. Приняв душ, я оделся и собрал небольшую сумку. Пока я складывал вещи, позвонил Марк и сказал, что билеты и все остальное я смогу забрать у него в галерее сегодня вечером, что я и сделал, и его черный лимузин отвез меня в аэропорт имени Кеннеди, прочь от моей прежней жизни.


Меня отправили в Венецию рейсом компании «Алиталия», первым классом. Сейчас много жалуются на авиаперелеты, но это было значительно лучше психиатрического отделения в «Бельвю». В полете я для начала выпил пинту-другую «Просекко», закусив gnocchi alla Romana[66] с довольно неплохим «Монтепульчиано». В аэропорту, как и было обещано, меня встретил молчаливый и деятельный человек, представившийся Франко, который на частной яхте отвез меня в старинную гостиницу на Кампо Сан-Джованни-Ново, откуда было рукой подать до дворца, расположенного прямо на канале Джованни-Ново между мостами Сторто и Корона. Я устраивался в номере, когда зазвонил сотовый телефон, это была Лотта. Новая волна ужаса, и я отказался ответить на вызов. Лотта оставила гневное сообщение: она считала, что я должен лежать в психиатрической клинике, а не разъезжать по Европе. Ей было известно все о моем недавнем приступе безумия, потому что кто-то из посетителей галереи заснял на сотовый телефон, как меня вытаскивают с окровавленным лицом, это попало во все бульварные издания, и Лотта позвонила Марку, а тот, мерзкая крыса, посвятил ее во все детали. Я не ответил на звонок.

День я отдыхал в своем прекрасном номере, а затем Франко отвел меня во дворец и передал синьору Дзукконе, который выполнял функции мажордома и отвечал перед большой шишкой за все строительные работы.

Ну, должен сказать, в Венеции и правда очень сыро, а дворец был построен в тысяча пятьсот двенадцатом году и с тех самых пор на ремонт кровли было потрачено не больше пятидесяти долларов, так что когда я поднял взгляд на потолок обеденного зала, я увидел осыпающуюся серую кашицу, лишь кое-где испачканную ангелами и облаками. Я сказал Дзукконе, что старые фрески нужно полностью убрать. Он и глазом не моргнул, и на следующий день строители приступили к работе. Пока они счищали старую штукатурку, мне не оставалось ничего другого, кроме как разглядывать наброски Тьеполо. Это были подлинные рабочие эскизы с крошечными отверстиями и следами тонких красных мелков, сохранившиеся каким-то чудом. Так что по части композиции все было хорошо: фреска изображала успение Богородицы, с ангельским хором и святыми, много пышных облаков, никаких глубоких чувств, одно лишь показное великолепие. Мне она понравилась, и почему-то все мои недавние проблемы с определением собственной личности выветрились из головы. Такое иногда происходит, когда полностью отдаешься работе: она заглушает тонкий голосок самолюбия — или, как в моем случае, безумия, — позволяя всецело существовать в царстве формы и цвета, когда все мысли только о том, как сделать следующий мазок.

Разумеется, это была никакая не реставрация. Это была самая настоящая подделка. Но работа мне все равно нравилась — как дешево продана моя так долго оберегавшаяся девственность!

Первым делом мне нужно было найти человека, умеющего класть штукатурку под фрески. Я вспомнил своего отца и заказ часовни Святого Антония, его великое фиаско с фресками; тогда нашим штукатуром был некий мистер Беллото. В то время ему на вид было лет сто, последний мужчина в Америке, носивший котелок, он приходил на работу в костюме и при галстуке, заколотом булавкой с бриллиантом, на месте переодевался в комбинезон, но оставлял галстук. Суть дела заключалась в том, что какой-то богатый сукин сын церкви подарил старый сарай семинарии в округе Суффолк под трапезную и нашлись деньги, чтобы написать фреску на сюжет жизни святого-покровителя, разумеется, мой папаша сразу же объявил себя воскресшим Микеланджело. Этот заказ открывал ему дорогу в бессмертие, поэтому фреска должна была быть выполнена так, как надо, чтобы продержаться века, по крайней мере не меньше, чем Помпеи. Я был учеником, так что если бы времена кватроченто вернулись, я бы получил свою долю, — разумеется, чистейшей воды безумие, но, спасибо тебе, папочка, как выяснилось, этот опыт теперь пригодился.

Бо́льшую часть того года — мне тогда было двадцать два — я провел, занимаясь всем тем, что требуется для написания фрески, за исключением самой живописи, в основном под присмотром мистера Беллото. Это совсем не то же самое, что отштукатурить кухню. Главный секрет в том, что гашеная известь должна быть действительно старой. А негашеную известь использовать нельзя, потому что процесс гашения может пойти уже на стене, и тогда появятся газы, от которых вздуется поверхность.

Примечание: в данном случае бессмертие продержалось около десяти лет. Когда мы начинали, в семинарии было больше сотни послушниц, однако это количество сократилось до шести вскоре после того, как Второй ватиканский собор закончил разбивать в пух и прах великую старую тридентскую мессу.[67] Поэтому настоятельница продала сарай некоммерческому дому престарелых, руководителям которого не были нужны сцены из жизни святого Антония, пугающие бедных старичков и старушек во время еды; им были нужны выставки работ своих подопечных, натюрморты, пейзажи и тому подобное, поэтому фреска была закрашена милой кремовой краской. Невелика потеря, раз уж об этом зашла речь, это был типичный «поздний» период Чарлза П. Уилмота: красиво нарисовано и совершенно без души. По-моему, это понимал даже мистер Белотто: наблюдая за каждым giornata,[68] он вздыхал и крепко сжимал мое плечо.

Поспрашивав, я нашел некоего синьора Кодоньолу, которому также было лет сто, и он сказал, что у него огромные запасы извести, оставшиеся еще с довоенных пор, — наверное, он имел в виду Первую мировую войну. Синьор Кодоньола работал медленно, но хорошо, и ему помогали два родственника, внука или правнука, не знаю, им потребовалась неделя, чтобы уложить trullisatio — слой, прилипающий к дранке, — и еще неделя, чтобы прилепить к нему коричневое покрытие, так называемое arricciato. Я даже не делал вид, что наблюдаю за их работой; в основном я путешествовал по городу, пешком и на речных трамвайчиках, изучая все работы Тьеполо, какие только мог найти, чтобы проникнуться тем, как он представлял форму и цвет. Один из великих рисовальщиков от природы, этого у него не отнимешь, но чересчур слащавый. Все знаменитые художники, иллюстрировавшие комические книги золотого века, работали под Тьеполо. Так что я был в своей стихии. Но, право, какая великолепная работа маленькой кистью, которую использовали как перо. Я проводил время, готовя краски и наблюдая за тем, как подсыхает коричневый слой.


Работа над фреской вынуждает сосредоточиваться на каждом текущем дне; все мысли только о том, что предстоит делать в следующий giornata. Несомненно, мне было гораздо проще, потому что Тьеполо расписал свои giornata прямо на картоне. Предположим, нужно написать фрагмент пушистого облака, треугольный кусок голубого неба между облаками и еще один кусок более темной тучи, и это все, что можно сделать за день — очередной giornata — на сыром intonaco, верхнем слое штукатурки. Мы установили современные леса и освещение, так что никакой свечи у Чаза на голове. Я размешивал краски на известковой воде, брал палитру и забирался наверх. А Марко или другой внук помогал мне прикрепить картон, и я прокалывал его красным мелком, затем мы убирали картон и я острой деревянной палочкой процарапывал линии по красным отметкам, затем накладывался слой intonaco и я писал по сырой штукатурке, используя в качестве ориентиров процарапанные углубления.

Это было что-то вроде гигантского рисования по квадратикам, но только в стиле Тьеполо; вблизи все это выглядело топорно, но с пола смотрелось так, словно старина Джанбаттиста сделал это лишь вчера. Была в этом какая-то наплевательская легкость, истинная spezzatura, полная свобода обращения с красками, как будто я всю свою жизнь только и делал, что писал фрески под Тьеполо. В центре красовалась Дева Мария — самая важная часть фрески; я позволил себе придать ей лицо Лотты, по большому счету красивой еврейки, во всяком случае что касается половины Ротшильдов. Почему бы и нет, наверняка Тьеполо раскидал своих возлюбленных по потолкам всей Европы.

Приблизительно через три недели работы, то есть в середине ноября, ко мне неожиданно заглянул мой бывший тесть — я имею в виду отца Лотты, а не кусок мяса. Оказывается, он приехал в Венецию на какую-то конференцию. Интересный тип, лет под восемьдесят, но до сих пор полный сил, долгая дипломатическая карьера в ООН, затем посвятил себя истории искусства. Сам себя называет дилетантом, однако он написал много работ, которые, похоже, пользуются уважением в искусствоведческих кругах Европы. Не один из тех Ротшильдов, как он любит говорить. Ему в детстве пришлось многое пережить, он потерял всех родных при фашистах и остался жив только потому, что его спрятали в монастыре в Нормандии. Женился на итальянке; та родила одного ребенка и умерла от рака, когда Лотте было двенадцать. После этого так и не женился снова. Лотта рассказала отцу, где я, и я почувствовал, что это посещение является чем-то вроде инспекционной поездки. Я ничего не имел против, мне самому тоже хотелось знать, как у меня получается.

Мы пообедали в маленьком заведении неподалеку от дворца Гримани, не спеша, в венецианском духе.

Я спросил, как поживают Лотта и дети.

— У ребят, как всегда, все замечательно, — сказал он. — Они очень по тебе скучают. Роза считает, что «большая» Италия, как она ее называет, находится где-то неподалеку от Маленькой Италии[69] и до нее можно добраться на метро. У нее теперь есть своя собственная карточка на метро, и она грозится нагрянуть к тебе с визитом, когда у нее будет настроение. Мило… ну что тут сказать? Со времени последнего приступа он в меланхолии, но демонстрирует поразительное мужество, что позволяет ему держаться. Он говорит, что надеется дожить до твоего возвращения.

— Проклятье!

— Да, порой жизнь бывает такая дерьмовая. Лотта держится, несмотря на… Наверное, ты не слышал. Жаки Моро умер.

— Что? О господи! Как?

— Его убили в Риме. Зарезали и бросили в реку. Полиция считает, грабители просто ошиблись.

— Господи! Наверное, Лотта вне себя от горя.

— Да. Ты же знаешь, Жаки был ее старинным другом. Как я уже говорил, порой жизнь бывает дерьмовая, но мы обязаны продолжать жить. Расскажи мне о работе, которой ты здесь занимаешься.

Я с готовностью ухватился за возможность переменить тему, и мы какое-то время говорили о Тьеполо; тесть выразил сожаление по поводу того, что у меня не было возможности посмотреть фрески во дворце князя-епископа в Вюрцберге, на его взгляд лучшую работу художника.

— Полагаю, твоей следующей работой будет что-нибудь из наследия семейства Гварди, — улыбнулся он.

— При чем тут Гварди?

— А разве ты не знаешь? Тьеполо женился на дочери Франческо Гварди. Оба его сына, Джованни Доменико и Лоренцо, стали довольно приличными художниками. Один из тех редких случаев, когда талант передался потомству, и не в этом ли состоит одна из величайших загадок человеческого бытия? Чем бы это ни объяснялось. Я, например, страстно люблю живопись, но мне никогда и в голову не пришло бы пробовать писать, точнее, приходило, к несчастью. И Лотта тоже, как тебе известно, пробовала себя в живописи, однако антиталант также передался по наследству, бедное дитя! Ну а ты, разумеется, являешься исключением.

— Я бы сказал, исключением из исключения. Я унаследовал кучу таланта от человека, который так никогда и не научился распоряжаться тем, что имел, и знаете что? Я тоже не умею распоряжаться своим талантом.

— Ты в ступоре.

— Да, я действительно в ступоре.

В это мгновение я едва не вывалил все: весь ужас того, что произошло в Нью-Йорке, роскошная квартира, галерея Энсо, дверь в студию, которая не отпиралась, фальсификация воспоминаний. Потому что из всех тех, кого я знал, Морис Ротшильд был единственным, кто мог это понять. Но я промолчал. Почему, Чаз? Почему ты не излил душу этому мудрому и милосердному человеку? Быть может, все завершилось бы великим извержением этого самого ступора и тесть стал бы волшебником, который одним-единственным словом снял бы заклятие, однако правда заключается в том, что все мы любим то черное, что прячется у нас в глубине, мы прижимаем это к сердцу, хотя оно пожирает наши внутренние органы. Признаю́сь: как и в случае со Слотски, я просто был слишком перепуган, чтобы спрашивать.

Вместо этого я фальшиво рассмеялся и сказал:

— Но что мне остается делать? По крайней мере, я зарабатываю деньги.

— Это тоже не так уж мало, — после подобающей паузы промолвил Морис. — Ну а сейчас давай выпьем кофе и немного граппы, а после отправимся смотреть твой потолок.

Так мы и сделали. Когда Морис увидел мою работу, воспользовавшись биноклем, с помощью которого я проверял с пола состояние краски, он развеселился:

— Превосходно! Маленькая артистическая шутка. Тебе удалось точно изобразить мою девочку.

— Как вы думаете, это ее не разозлит?

— Напротив, она будет в восторге.

А мне казалось, Лотта не любит артистические шутки.

— Все зависит от шутки и от контекста. Артистические шутки смешны только на серьезном фоне. Моцарт написал музыкальную шутку, но Моцарта легко отличить от Спайка Джонса.[70] Это, — он указал на потолок, — просто поразительно. Я вижу, что штукатурка еще сырая и краски не высохли, и все равно мне с трудом верится, что это не работа мастера, и дело не только в композиции, которую ты, разумеется, перенес с эскизов. Дело в красках, в этом замечательном эффекте переливчатого шелка, в тонкой прорисовке деталей, в этой великолепной линии, которая присуща Тьеполо. Точнее, тебе. Неподражаемая подделка. Более того, я считаю, что это самая лучшая художественная подделка из всего, что мне доводилось видеть. А повидал я на своем веку немало.

— Вот как? И когда же?

— О, этим я занимался в начале своей карьеры. У меня был диплом по истории искусства, как мне казалось, совершенно бесполезный для дипломата — гораздо больше подошли бы экономика, политология, а если и история, то предпочтительно история правителей и коварных убийств, войн и всего такого, — однако, судя по всему, кто-то в министерстве ознакомился с личными делами сотрудников, потому что меня отобрали для участия в переговорах о возвращении произведений искусства, награбленных Третьим рейхом. Если не ошибаюсь, было это в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Разумеется, главные сокровища, самые знаменитые работы, украденные Герингом и другими главными бандитами, уже были возвращены. Однако масштабы грабежей были так огромны… Была нещадно ограблена целая высококультурная прослойка населения Германии и оккупированных стран, не говоря о музеях в Нидерландах, Франции и Польше. И речь идет не только о евреях, которые, естественно, лишились всего, но и о либералах и социалистах всех мастей. Я хочу сказать, если правящий режим беззаконен по своей сути, любой честолюбец, рвущийся к власти, может получить все, что пожелает, объявив законного владельца врагом государства.

— И чем же вы занимались?

— Ну, было открыто учреждение в Париже, и туда обращался человек, скажем французский еврей, которому удалось выжить, и он предъявлял иск: у меня был Сезанн, у меня был Рубенс, а потом пришли немцы и картины исчезли. А затем полиция, скажем так, находит немцев, которые орудовали в тех краях, где жил потерпевший, присматривается к ним внимательнее, и, можно не сомневаться, у бывшего гауптштурмфюрера СС Шульца на чердаке припрятан Сезанн, тот самый Сезанн этого француза, по крайней мере так кажется. Но поскольку это международное ведомство и действует оно в высшей степени корректно, сначала нужно убедиться, что это та самая картина и что она действительно принадлежала тому французу, и так далее в том же духе, а для этой цели нужен дипломат, разбирающийся в искусстве, каковым и был я. Итак, герр Шульц отсидел свой срок в тюрьме, возможно, три года, потому что он, в конце концов, убил лишь сотню евреев, а не сто тысяч, и сейчас он участвует в восстановлении Германии и ему очень хочется сохранить картину, которую он намеревается впоследствии продать, чтобы расширить свое дело. Тогда он идет на хитрость и нанимает студента художественного училища, чтобы тот снял копию, и нужно иметь под рукой того, кто сможет схватить мошенника за руку, и это опять оказываюсь я.

— Господи, я ничего этого не знал, — сказал я. — И часто такое случалось?

— Нет, потому что, как тебе, несомненно, известно, подделка картин — дело трудное, а все эти Шульцы в массе своей не были великими знатоками искусства. Как правило, попытки обмана были детскими. — Морис, улыбнувшись, ткнул большим пальцем вверх. — Я рад, что ты в те времена не занимался этим бизнесом.

И тут я вдруг почему-то вспомнил разговор с Марком о подделках произведений искусства, быть может, слово «бизнес» задело какой-то нейрон, и я спросил:

— А вам приходилось слышать о некоем Креббсе, он в художественном бизнесе?

При упоминании этой фамилии знакомое добродушное выражение исчезло с лица Мориса, и я на мгновение увидел маску профессионального дипломата, которую он носил на протяжении тридцати лет.

— Ты имеешь в виду Хорста Акселя Креббса?

— Нет, — сказал я. — Кажется, этого человека зовут Вернер.

— В таком случае это его сын. А почему ты спросил?

И я рассказал ему о том, что Слотски упомянул о связи между реставрацией этой фрески и Креббсом. Морис молча выслушал меня, затем произнес:

— Давай прогуляемся. Я хочу снова взглянуть на Сан-Дзаккарию Беллини.

Покинув дворец, мы направились пешком на юг по Корте-Ротта под ледяным дождем, который зимой, начиная с Рождества и до самого карнавала, прогоняет из Венеции почти всех туристов. В покрытых тонкой пленкой воды неровных улицах отражались, словно в каналах, пестрые каменные узоры величественных фасадов. Пока мы шли, Морис начал рассказывать:

— Итак, позволь рассказать тебе о геррах Креббсах. Сначала отец, Хорст Аксель Креббс. Подобно мне и Гитлеру, неудавшийся художник. Слишком юный, он не попал на Первую мировую войну и после богемной молодости, проведенной в Мюнхене, открыл там в тысяча девятьсот двадцать третьем году художественную галерею. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году вступил в нацистскую партию, а после прихода Гитлера к власти был назначен куратором Старой Пинакотеки вместо смещенного еврея. К этому времени он уже женился и имел сына, Вернера Хорста, родившегося в тысяча девятьсот тридцать третьем году. В тысяча девятьсот сороковом году нацисты организовали так называемый Специальный штаб рейхсляйтера Розенберга. Тебе известно, что это такое?

— Нет, но смею предположить, его деятельность вряд ли была направлена на повышение всеобщего благоденствия человечества.

— Ты совершенно прав. Это ведомство занималось разграблением коллекций Франции и Западной Европы, в первую очередь принадлежащих евреям. Все сколько-нибудь ценные произведения искусства попадали в руки новым правителям. Наш Креббс получает назначение в парижское отделение, в самую богатую епархию, где ему поручают ведение архивов. Он знает, что у кого было отобрано и где это хранится. И так продолжается четыре года, а затем наступает тысяча девятьсот сорок четвертый год, высадка в Нормандии, наступление союзников, и Специальный штаб спешно вывозит из Парижа целые поезда и колонны грузовиков с награбленными произведениями искусства. Что-то перехватили бойцы французского Сопротивления, многое было найдено союзниками, но значительная часть пропала и до сих пор числится исчезнувшей. В конце тысяча девятьсот сорок пятого года Хорста Акселя Креббса арестовали англичане, его судили на Нюрнбергском процессе, и он получил два года.

— Что-то слишком мягкий приговор, — заметил я.

— Да, но в то время, как я уже говорил, массовые убийцы получали по десять лет и меньше, а сам Креббс, насколько было известно, никого не убивал. Наш Хорст Аксель всего лишь воровал. Так что в тысяча девятьсот сорок девятом году он возвращается в Мюнхен, чтобы внести свой вклад в экономическое чудо. У него маленькая галерея на Кирхенштрассе, где он продает безобидные пейзажи и натюрморты бюргерам, желающим заново обставить свои разоренные войной дома. Очевидно, для легального рынка произведений искусства он изгой; его вдоль и поперек изучили оккупационные власти союзников, на него заведено досье, но, насколько всем известно, он чист, обычный бизнесмен. Итак, время идет, антинацистские настроения утихают, все становятся просто добрыми немцами, старающимися сводить концы с концами и быть бастионом на пути коммунизма, и так далее, и так далее, а тем временем маленький Вернер уже вырос, получил диплом Университета Людвига Максимилиана по истории искусства и сохранению памятников. Он устраивается во Франкфурте, чтобы несколько отдалиться от отца, оставшегося в Мюнхене, а также потому, что теперь все деньги сосредоточены именно во Франкфурте. Разумеется, Вернер принимает участие в семейном бизнесе, но в настоящем, который никак не связан с галереей на Кирхенштрассе.

— И что же это был за настоящий бизнес? — спросил я.

— Ну, видишь ли, самое примечательное в тотальном грабеже, устроенном нацистами, заключалось в том, что они вели подробнейший учет похищенного. Например, на Нюрнбергском процессе во время суда над Альфредом Розенбергом обвинение представило тридцать девять толстых томов с полным перечнем конфискованных произведений искусства, с описаниями и фотографиями. А всего таких томов были сотни. Союзники захватили целые комнаты архивов с десятками тысяч индексных карточек: описание, у кого это было взято, и так далее. Итак, предположим, что идет тысяча девятьсот сорок четвертый год, некто на протяжении вот уже четырех лет крадет произведения искусства и составляет эти самые каталоги, он умен и понимает, что с нацистским режимом все кончено, и, предположим, ему приходит мысль подготовиться к тому, что будет после войны, выложить свое гнездышко пухом. Вполне возможно, этот человек постарается собрать коллекцию ценных вещей, ничего из ряда вон выходящего, но при этом не будет помещать информацию о них в каталоги, и, естественно, он удалит все соответствующие индексные карточки. Предпочтение будет отдаваться тем предметам, которые принадлежали евреям, погибшим в лагерях смерти и не оставившим после себя наследников. Для такого человека, как Хорст Креббс, имеющего связи в нацистской партии, раздобыть подобную информацию не составило бы никакого труда. А затем можно воспользоваться блестящими возможностями СС по части подделки документов, для того чтобы изготовить липовые товарные чеки, в которых будет указано, например, что очень милая работа Писсарро была продана в тысяча девятьсот восьмом году не некоему Жаку Бернштейну из Парижа, а Курту Лангшвейлю из Женевы. Ну а потом, после войны, наследники герра Лангшвейля якобы продают картину уважаемой фирме «В.-Х. Креббс» из Франкфурта. Да, мы знаем, что владелец фирмы является сыном печально известного Хорста Акселя Креббса, однако в Федеративной Республике Германия не присматриваются слишком внимательно к тому, чем занимался во время войны твой отец, иначе в стране вообще не было бы никакого бизнеса. Старый Креббс мирно умер у себя в постели в возрасте семидесяти девяти лет, кстати, будучи столпом общества.

— И он по-прежнему занимается этим? — спросил я. — Я имею в виду Вернера.

— Нет, больше не занимается. И насколько мне известно, никогда и не было никаких достоверных доказательств того, что он вообще этим занимался. Как я уже говорил, нацистская орда была такой огромной, а предметы искусства проходили через такое множество ведомств, так много людей имели к ним доступ в эти сумасшедшие годы, что бесчисленное количество предметов затерялось. Просто доподлинно известно, что младший Креббс накопил стартовый капитал, продавая небольшие, тщательно отобранные работы импрессионистов и мастеров начала двадцатого века, которые он покупал в Швейцарии. Многие евреи, лишившись в тридцатые годы средств к существованию, переправляли в Швейцарию произведения искусства и закладывали их там, чтобы получить хоть какие-то деньги. Впоследствии они погибли в лагерях, а произведения искусства перешли в собственность тех, кто их купил. Фальшивые документы были красивым заключительным штрихом, дополнительной гарантией, а «мастеров» из СС, которые изготавливали их для Креббса, уже нет в живых, они сами сидели в лагерях и тюрьмах. Так что против Креббса нет ничего, кроме слухов, однако их много, и они никак не затихают.

Тем временем мы добрались до площади, на которой возвышалась белая громада церкви Сан-Дзаккария, и остановились под маленьким портиком, укрываясь от дождя.

— Вам приходилось с ним встречаться? — спросил я. — С Креббсом?

— Лишь однажды. Креббс выставил на продажу пейзаж Дерена, который, как установили французские власти, принадлежал одному швейному фабриканту из Парижа, по фамилии Камин. Он сам и почти вся его семья погибли во время войны, но одному сыну удалось бежать в Англию, его наследники и подали официальный иск. В общем, не буду загружать тебя подробностями, но в конце концов Креббс признал, что совершил ошибку, что документы на картину являются поддельными, и вернул ее, принеся свои извинения.

— И…

— Ну, я осмотрел картину, показал ее экспертам. Эксперты заключили, что это подлинный Дерен. Краска соответствовала, холст и рама тоже… однако им приходилось опираться лишь на выцветшую черно-белую фотографию. Лично я считал, что это подделка, однако ничем не мог этого доказать, так что картина была возвращена наследникам и на том все кончилось.

— А что сталось с оригиналом? Я хочу сказать, если вы были правы. Ведь владелец никогда не сможет продать его на открытом рынке.

— Что правда, то правда, но ты должен понимать, что существует достаточно емкий «закрытый» рынок произведений искусства. В мире немало тех, кто хочет иметь работы старых мастеров и импрессионистов, спрос гораздо больше, чем может предложить честный рынок, потому что, естественно, бо́льшая часть уже осела в музеях, а старые мастера — ну, их больше нет в живых, родник иссяк, новых поступлений не будет.

— Очень интересно. Что этот Креббс представляет из себя как человек?

— Обаятельный. Культурный. Прекрасно разбирается в живописи, и не просто как человек, который ею торгует. Он искренне любит свою работу. Похоже, что слухи соответствуют действительности и ему удалось завладеть остатками картин Шлосса.

— Шлосса? Никогда не слышал о таком художнике. Современный?

— Нет, он не был художником. Адольф Шлосс владел сетью крупных магазинов, был поставщиком российского императорского двора. Баснословно богатый еврей, французский гражданин, он собрал, вероятно, лучшую частную коллекцию голландских старых мастеров еще в начале двадцатого столетия, как раз те картины, что больше всего нравились Гитлеру и Герингу. Короче говоря, нацисты захватили коллекцию Шлосса из трехсот с лишним полотен и переправили ее в Мюнхен, где разместили в здании местного отделения нацистской партии. Гитлер собирался устроить огромный художественный музей в своем родном городе Линце, и на этом складе собирали те картины, которым предстояло наполнить этот музей. В апреле тысяча девятьсот сорок пятого года союзники вошли в Мюнхен; к этому времени все собрания произведений искусства были уже основательно разорены немцами, имевшими к ним доступ, а впоследствии к этому приложили руку и американцы. Со временем наследникам Шлосса удалось вернуть сто сорок девять картин, а остальные числятся бесследно исчезнувшими. Из доказательств, представленных на суде над старшим Креббсом, следует, что он зимой тысяча девятьсот сорок четвертого года работал в мюнхенском хранилище и в январе тысяча девятьсот сорок пятого года покинул город на двух грузовиках с вооруженной охраной. Мы понятия не имеем, что произошло с этими грузовиками и что вообще в них находилось. Старый Креббс об этом никогда не говорил, а его сын всегда настаивал на том, что ему ничего не известно ни о каких похищенных работах старых мастеров. И действительно, в начале своей карьеры он занимался в основном более современной живописью.

Тут Морис остановился. Казалось, он собирается сказать еще что-то относительно Креббса, но, помолчав, он предложил:

— Но пойдем же посмотрим на Беллини.

Мы вошли в церковь, и я поймал себя на том, что совершенно бессознательно обмакнул пальцы в мраморную чашу со святой водой у входа и перекрестился.

Мы долго молча стояли перед алтарем, наконец Морис глубоко вздохнул и сказал:

— Помимо ее ценности как произведения искусства эта работа помогает мне с большей надеждой воспринимать свой нынешний дряхлый возраст. Джованни Беллини было семьдесят пять, когда он написал это, можешь себе представить? Ты знаешь его «Обнаженную с зеркалом»?

— Я видел ее в детстве в Вене.

— Его единственная картина с обнаженной натурой, а Беллини написал ее в восемьдесят пять. Замечательная работа для восьмидесяти пяти лет!

— Наверное, к тому времени он рассудил, что ему больше нечего бояться.

— Возможно. Печальный вывод. Но вернемся к нашему объекту. Как можно сделать такое? Написать самый воздух, окружающий фигуры. В одной этой картине все Возрождение. Можно с уверенностью сказать, что Джованни Беллини начал Возрождение в этом городе, по крайней мере в живописи, и продолжал его десятилетие за десятилетием — невероятно! Он начинал писать как Джотто, а закончил как Тициан, который, конечно же, был его учеником, как и Джорджоне. И неизменно глубокая, глубинная мысль из ушедшей эпохи, лежащей в основании современного стиля. И вот Беллини показывает нам Деву Марию с Младенцем в самой глубине ниши, и никто на них не смотрит. Ангел пиликает на виоле, он и святые Петр и Иероним смотрят на нас, а не на Деву, а святые Лючия и Екатерина на среднем плане тоже погружены в размышления. О чем думал художник? Практически на всех алтарных полотнах в мире Дева Мария является центром внимания для остальных фигур, но только не здесь.

— Быть может, они просто думают о ней. Это урок созерцания, пример нам, тем, кто вообще не может видеть Богородицу.

— Да, интересное прочтение. А подтекст в этом такой: если ты настоящий художник, как Беллини, нужно беречь свой талант, держать душу открытой, и тогда искусство тебя прокормит, если ты ему позволишь. Лотта рассказала, у тебя в Нью-Йорке были кое-какие неприятности?

— Что именно она вам сказала?

— О, никаких подробностей, но она предположила, что тебе, возможно, имеет смысл обратиться к психиатру.

— Так вот почему вы решили меня проведать? Чтобы выяснить, действительно ли я спятил?

— Лишь отчасти, — с обезоруживающей улыбкой подтвердил Морис. — И я буду счастлив доложить, что ты произвел на меня впечатление совершенно здорового в психическом плане человека. Кстати, а ты сам-то что-нибудь пишешь?

— Не знаю, Морис, иногда я задумываюсь, есть ли в этом смысл? Что значит моя собственная работа? Вот я смотрю на эту картину, и в ней заключена целая гармоничная культура. Иллюзионистское пространство, театральность, подобная сценической постановке, атмосфера… Как вы верно заметили, Беллини научился писать воздух и он может это делать, потому что искусство и техника стоят на службе чего-то большего, чем сам художник. Но в наше время нет ничего больше художника, он — это всё. А также критики и инвесторы. Если бы я написал что-либо подобное, не пытаясь сделать пародию, это назвали бы китчем. И это действительно было бы китчем. Мы больше не верим в Деву Марию и в святых, по крайней мере так, как верил Беллини. Наши иконы пусты, а та религия, которую можно увидеть в художественных галереях, является лишь издевкой. У меня хорошо получается издевка, но меня от этого тошнит.

— Да, но, дорогой мой, существует процветающая школа современной фигуративной живописи, которую Китай[71] назвал Лондонской школой — он имел в виду себя самого, Бэкона, Люсьена Фрейда, Ауэрбаха. Если ты хочешь писать в таком стиле, почему бы тебе этим не заняться?

— Но я не хочу писать в таком стиле. Чтобы влить капельку индивидуальности и впаривать свои работы дуракам? Я хочу писать вот так, хочу творить в культуре, которая выходит за границы искусства, выражающего ее. Однако все это безвозвратно ушло.

Морис кивнул с серьезным видом.

— Да. Я понимаю, к чему ты клонишь. И у меня нет решения твоей проблемы. Тем не менее вот мы стоим здесь и получаем определенные ощущения. Наверное, ни ты, ни я не верим в том смысле, в каком верил Беллини, и все-таки сейчас мы находимся под его чарами. Неужели это объясняется лишь восхищением его мастерством? Неужели мы боготворим лишь его искусство?

— А может быть, мы находимся под воздействием наркотика. Вам ведь известно, что сказал Марсель Дюшан об искусстве.

— Да: «Как наркотик оно, вероятно, полезно ограниченному числу людей в качестве сильного успокоительного средства, но как религия оно не сравнится с Богом». Любопытный человек этот Дюшан, наверное, он оказал самое сильное, после Сезанна, влияние на искусство прошлого столетия, хотя и оставил после себя так мало работ. Знаешь, я однажды встретился с ним.

— Правда?

— Да, в Нью-Йорке. Я был в Гринвич-Виллидже, и мне захотелось выпить кофе, а в кафе было лишь одно свободное место, и я спросил старика, сидящего за столиком, можно ли к нему подсесть. Перед ним стояла шахматная доска, и он сказал, что я могу сесть за столик, если сыграю с ним партию, и я согласился. Лишь когда я сел, я сообразил, что это Дюшан.

— Вы у него выиграли?

— Разумеется, нет. Он был международным гроссмейстером и последнюю партию выиграл, пожертвовав обе ладьи. К сожалению, об искусстве мы с ним не говорили. Я рассказал о том, о чем только что говорил тебе, — о своей работе по возвращению произведений искусства, и когда я упомянул, что до сих пор десятки шедевров числятся пропавшими, знаешь, что сказал Дюшан? «Это те, кому повезло». Все считали, что он совершенно забросил живопись, но после его смерти выяснилось, что в течение последних двадцати лет жизни Дюшан работал над одной и той же картиной, реалистической обнаженной натурой. Художник подглядывает за ней в замочнуюскважину.

— Что Дюшан думал о своем художественном наследии?

— Я очень жалею о том, что не спросил его об этом, но, судя по его записям, он был невысокого мнения о концептуализме и поп-арте. Насколько я понимаю, все эти люди, Дева Мария и святые, перестали быть нужны католической церкви, какой она стала после той эпохи, когда они творили. По большому счету мы всего лишь стадо глупых обезьян, но удивительное чудо заключается в том, что мы также можем создавать такое и наслаждаться им. После жизни, какую я прожил… понимаешь, есть люди, считающие, что после всего того, что в двадцатом веке сделала с собой Европа, после этой страшной катастрофы у нас больше не может быть ни поэзии, ни живописи, что все это бессмысленная merde,[72] потому что все заканчивается лагерями смерти. Наверное, в чем-то они правы, но, как я уже говорил, после той жизни, какую я прожил, вот я стою здесь, в церкви, и смотрю на творение Беллини. Возможно, это тоже своего рода чудо.

Я молчал, не зная, что на это ответить. Наконец Морис отодвинул край рукава и посмотрел на часы.

— А сейчас, к сожалению, я должен идти. В четыре часа у меня встреча — подумать только, в роскошной гостинице «Гритти». Это часть извечной pagaille,[73] которая идет в Европейском союзе по поводу того, как спасать Венецию и ее сокровища от наступающего моря.

— Надеюсь, вы в этом преуспеете, — сказал я.

— Очень хочется в это верить, ибо иначе настанет такой день, когда здесь будут плавать рыбки, тычась головами в нарисованных святых.

Выйдя на улицу, мы обнаружили, что дождь прекратился. Зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь редеющие тучи, причудливо освещая фасады церкви и соседних зданий. Морис обвел взглядом площадь, сияя от восторга.

— А вот теперь мы сами словно на дне канала, — сказал он, и мы обнялись.

Затем Морис, взяв меня за плечо, отстранил на расстояние вытянутой руки и посмотрел мне в лицо.

— Чаз, я не знаю, насколько глубоко ты завязан с герром Креббсом, но я бы настоятельно посоветовал тебе ближе к нему не подходить.

— Почему? Вы ведь сказали, что он не преступник.

— Нет, я сказал, что его ни разу не ловили за руку. Это не одно и то же. Но каким бы ни был его официальный статус в настоящее время, Креббс не тот человек, которого хочется иметь в числе своих друзей. Пожалуйста, послушайся моих слов.

* * *
Потолок я закончил перед самым Рождеством, и Кастелли устроил торжественный прием, представляя мою работу. Я увидел, что мой patrono выглядит точь-в-точь как те головорезы-кондотьеры, что хозяйничали в Италии в пятнадцатом веке, акулье лицо и костюм от Армани; он появился в окружении подозрительных типов и очаровательной блондинки моложе его лет на двадцать, которая не была миссис Кастелли. Ненавязчиво оставаясь в стороне, держась совершенно естественно, шел мой старый дружок Марк Слотски.

Итак, шампанского хоть залейся, а затем гигантский ужин из семи блюд под моей фреской, пара десятков богатых людей, женщины в бриллиантах, политики и тому подобное и какие-то бизнесмены с лицами откровенных фашистов. Дзукконе просветил меня, что были приглашены и настоящие венецианцы, но все они ответили отказом; никто из тех, чьи фамилии значатся в Золотой книге, не пожелали смотреть на поддельного Тьеполо. Я тоже не был приглашен. В пыльной каморке рядом с кухней накрыли стол для прислуги, и я, разумеется, входил в ее число, потому что был лишь реставратором, художником был Тьеполо, а он умер. Нельзя же ожидать, что штукатуры или те ребята, которые собирали леса, будут сидеть вместе с долбаным patrone.

Но, знаешь, я нисколько не страдал по этому поводу, я чувствовал себя замечательно, возможно, впервые в жизни я был на своем месте. Меня хлопали по спине, целовали и все такое. И мы тоже отлично повеселились, еда у нас была та же самая, а выпивка, может быть, даже лучше, спасибо Дзукконе, и все напились и шумели. Это было что-то вроде «Женитьбы Фигаро»: настоящая жизнь, порядочность, честность были на половине прислуги.

Ближе к концу вечера пришел Марк с пространным и, как мне показалось, насквозь фальшивым извинением по поводу того, как это возмутительно, что я не сижу в зале с фресками, а я ему ответил:

— Все в порядке, Марк, мне и тут хорошо, вместе с paisans, со слугами.

Он наклонился ко мне и сказал:

— На Кастелли произвела впечатление твоя работа, можно сказать, он восхищен, он даже не представлял себе, что сейчас могут так работать, я хочу сказать, что она просто превосходна, эта фреска, ее не отличишь от подлинного Тьеполо, только краски свежие и чистые.

— Означает ли это, что мне заплатят? — поинтересовался я.

— Ну разумеется, деньги уже переведены на твой счет. Но послушай, Чаз, это лишь самое начало. Двести тысяч «кусков» — это жалкая мелочовка по сравнению с тем, что ты можешь зарабатывать, имея нужные связи.

— Потолки еще больше?

— Нет, здесь сейчас есть люди… — Он еще понизил голос, как будто здесь был хоть кто-нибудь, сносно владеющий английским. — Как тебе нравится предложение заработать миллион долларов?

Что ж, это привлекло мое внимание.

— И кто же готов заплатить мне миллион? И за что?

— Вернер Креббс. Он здесь. Ему очень понравилась твоя работа.

И тут я вспомнил рассказ Мориса об этом человеке — что он занимается темными делишками, но любит искусство, не похож на всех тех, кто только мнит себя знатоками, но не похож и на вульгарного полугангстера вроде Кастелли, и я решил, что, несмотря на предостережение Мориса, хочу познакомиться с Креббсом.

И я сказал:

— Хорошо, пошли.

— Нет, не сейчас — завтра. У тебя есть приличная одежда?

Я сказал, что нет, и снова спросил, за что Вернер Креббс собирается заплатить мне миллион долларов, но Марк уклончиво ответил:

— Ты сам с ним поговоришь, вы встречаетесь завтра. Но сначала нам нужно привести тебя в порядок.

И действительно, на следующее утро Марк купил мне новый наряд; мы прошли к площади Сан-Марко, одежда от Армани, обувь от Боттега Венета, а затем парикмахер в гостинице «Даниэли» придирчиво осмотрел меня, словно реставратор, изучающий потолок с облупившейся фреской, после чего постриг, пропарил лицо и побрил. Потом на катере гостиницы «Киприани» мы отправились в Джудекку, где Креббс снял номер люкс. Марк все утро возбужденно болтал без умолку, но, когда мы сели в катер, он притих. Сначала я решил, что его укачало, но потом, оглядываясь назад, понял, что он просто нервничал. Или боялся.

Мне тоже было страшно, но я боялся не Креббса.

Когда мы находились в катере, это произошло снова: я смотрел на лагуну и на оставшийся вдалеке город, наслаждаясь ощущением того, что снова плыву по воде, и любуясь потрясающим, хотя и заезженным видом, и вот я моргнул и вроде как увидел Рива-дельи-Скьявони, запруженную кораблями, каравеллами, судами рыбаков и тартанами с косыми латинскими парусами, вблизи полно лодок и над Арсеналом поднимается черный дым, образуя расплывающееся облако. И никакого шума двигателя больше нет, я нахожусь на галере, сижу на корме под расшитым балдахином, одетый во все черное с белыми кружевами; на палубе сидят другие люди, одетые так же, и один из них обращается ко мне, дон Гильберто де Перальта, мажордом испанского посла, он стал моим чичероне в мой первый приезд в Венецию, и мы направляемся не от города, а к нему, к молу перед собором Святого Марка, и Гильберто рассказывает мне о картинах Тинторетто и Веронезе в зале Большого совета. Я смотрю на сверкающий шпиль, виднеющийся за мачтами, и сердце поет у меня в груди. Я с трудом верю, что нахожусь в городе Тициана и других мастеров; мой взгляд жаждет увидеть обещанные шедевры. И вот галера плавно касается причала, мы выходим и собираемся у борта; нам в лицо несет дымом от курильниц, которые жгут, чтобы заглушить зловоние рабов внизу, но мы все равно чувствуем запах этих несчастных. Нас встречают, ибо я путешествую вместе с доном Амброхио Спинолой, маркизом де лос Бальбасесом, генерал-капитаном, главнокомандующим католических армий, сражающихся с еретиками в Нидерландах, который был любезен со мной в течение всего путешествия из Барселоны. Он, разумеется, сходит на берег первым, и за ним следует его свита, а потом и я наконец ступаю на землю Венеции.

И я действительно шагнул на причал, но только это был причал гостиницы «Даниэли», я пошатнулся, словно пьяный, и обязательно упал бы, если бы Марк не подхватил меня под руку. Он испуганно произнес:

— Господи, дружище, что же ты меня не предупредил, что страдаешь морской болезнью? Я бы дал тебе таблетку драма-мина.

— Меня никогда не укачивает на море, — сказал я.

— Тогда это что-то другое. Ты бледный как полотно. С тобой точно все в порядке?

Я солгал, сказав, что чувствую себя превосходно. Однако превосходным мое состояние нельзя было назвать даже с большой натяжкой; я думал, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я в последний раз принимал сальвинорин, и, быть может, сейчас я снова проснусь в той жуткой роскошной квартире, а вся эта Венеция окажется еще одним психотическим провалом, и мне пришлось делать огромные усилия, чтобы переставлять ноги, следуя за Марком в вестибюль гостиницы.

Креббс снял люкс супруги дожа. Светлая мягкая мебель. На полу восточные ковры, панорамный вид из узких, высоких окон башни Дворца дожей на площади Святого Марка. Я был наслышан об этом, вероятно, самом дорогом номере в Венеции, три тысячи евро за ночь, и вот я увидел самого Креббса: аккуратный темный костюм, ботинки ручной работы, галстук за пятьсот долларов, большая сигара. У него была загорелая, блестящая, пластиковая кожа, которую можно увидеть только у действительно богатых людей, гладкая, как у Кьюпи,[74] все старческие пятна и морщины старательно удалены, — я знал, что ему больше семидесяти, но выглядел он на пятнадцать лет моложе. Кайма коротких серебристых волос вокруг лысой макушки — судя по всему, от трансплантации волос Креббс решил воздержаться. Он оглядел меня с головы до ног, словно покупал породистую собаку.

Я тоже придирчиво осмотрел его: ощущение силы, безжалостность, нечто такое, чего не увидишь в обычном биржевом маклере, но я это безошибочно узнал, поскольку только что беседовал с генерал-капитаном Спинолой, в семнадцатом веке. Наши взгляды встретились, и на лице Креббса появилась улыбка. Тут я испытал небольшой шок — он был искренне рад меня видеть.

Марк представил нас друг другу, мягкое, сухое рукопожатие, никакой медвежьей хватки, очевидно, в этом нет необходимости. Я заметил здесь своего старого знакомого Франко; я полагал, он работает на Кастелли, но нет, если только его не одолжили, как обычные люди одалживают инструмент: вот он, мой водитель и телохранитель собственной персоной, наслаждайтесь! Мы провалились в глубокий мягкий диван, Креббс устроился в кресле напротив. Нам предложили сигары, и Марк взял одну, разумеется кубинскую «Кохибу». Я остановил свой выбор на бокале шампанского «Дом Периньон», которое принес Франко, похоже, мастер на все руки. Марк начал было разговор ни о чем: любезности, как прошло путешествие, какой красивый номер и так далее, но Креббс взглядом заставил его умолкнуть. Он просто хочет побеседовать со мной.

Итак — комплименты по поводу моего Тьеполо, расспросы о том, как мы писали фреску, показывающие знание дела, затем беседа переходит на живопись вообще, старые мастера, кто мне нравится, достоинства и недостатки. Что я уже успел посмотреть в Венеции? Почти ничего, кроме фресок Тьеполо, так как я был очень занят. Жаль, говорит Креббс, и перечисляет мне все то, что сто́ит посмотреть: работы Веронезе во дворце, кое-что в галерее Франчетти, «Венера у зеркала» Тициана, не пропустите картины в Сан-Себастьяно, отличное место, чтобы сбежать от туристов. Мы обсуждаем то, что в Венеции нет крупных музеев, потому что сама Венеция представляет собой один большой музей, старые добрые венецианцы, как правило, не покупали картины ни у кого, кроме своих земляков, и хранили все у себя во дворцах. Креббс задерживается на этой теме, похоже одобряя мои ответы.

Меня по-прежнему немного шатало после прогулки по морю в качестве Веласкеса, но я чувствовал воздействие вина и лести. У меня нет особого опыта общения с богатыми почитателями искусства, превозносящими мою работу и интересующимися моими взглядами на искусство, поэтому я болтал без умолку. Этот человек знал традиционную живопись вплоть до инь-янь, как и говорил Морис; похоже, он по крайней мере по одному разу видел все наиболее значительные полотна в мире, хранящиеся не только в музеях, но и в ведущих частных собраниях. Поистине энциклопедические познания; даже Слотски в сравнении с ним выглядел студентом-первокурсником факультета истории искусства.

Затем Креббс заговорил о Веласкесе. Он сказал, что никто не писал как Веласкес, неподражаемо, не столько даже образы, сколько техника. Тогда я заговорил о технике, о палитре, о работе кистью. Я сказал, что, на мой взгляд, все дело в том, что Веласкесу было все равно, живопись его особенно не интересовала, она для него не была работой, он не получал от нее удовлетворения.

— Почему вы так думаете? — спросил Креббс.

— Это же очевидно, — сказал я. — Взгляните на его жизнь: все свои силы он тратил, забираясь вверх по скользкому шесту, добиваясь должностей, пробивая себе дорогу в ряды аристократов. Да, у него был великий талант и он его использовал, но так, словно нашел где-то сундук с драгоценностями, этот талант лился сквозь него, но он был не его. К тому же Веласкес не имел стимула, у него было пожизненное теплое местечко, вот почему он оставил после себя меньше картин, чем любой другой художник подобного ранга, за исключением Вермера.

И тут я заметил кое-что любопытное: внимание, с каким меня слушал Креббс, возросло, взгляд его голубых глаз стал острее и горячее, и я поймал себя на том, что не просто пересказываю услышанное на лекции по истории искусства и даже не излагаю собственное мнение, а говорю о том, что знаю непосредственно, как будто сам испытывал эти чувства относительно работы Веласкеса. Конечно, так оно и было в галлюцинациях, вызванных действием сальвинорина, но тем не менее странно, что все это выплеснулось из меня и что Креббс это заметил.

После того как мои рассуждения на эту тему иссякли, Креббс встал и сказал, что хочет мне кое-что показать. Я тоже встал, как и Марк, но Креббс одним жестом ясно дал понять, что приглашение относится только ко мне. Я прошел следом за ним в спальню. Там стоял мольберт с маленькой картиной, дюймов тридцать на тридцать, даже чуть меньше, и Креббс предложил мне взглянуть на нее.

Я подошел ближе. Это был портрет мужчины в черном бархатном костюме с небольшими кружевами: мясистое лицо, усы, бородка клинышком, рука теребит золотую цепь на шее, общее выражение спокойной чувственности. Слой краски был тонкий, сквозь него буквально просвечивал выделанный холст, мазки вольные, словно полет ласточки в небе, палитра простая, не больше пяти пигментов. Мне еще никогда не приходилось видеть картину Веласкеса не в музее. И я никогда не видел репродукцию этого портрета. Черт возьми, это был неизвестный Веласкес, стоящий на мольберте в номере этого человека! Меня прошибло по́том.

— Ну, что вы думаете? — спросил Креббс.

— Что я думаю? Я думаю, это Веласкес, судя по всему, того же периода, что и портреты кардинала Памфили и Папы, вероятно, картина написана в тысяча шестьсот сорок девятом году во время его путешествия в Рим.

Казалось, Креббс ждет от меня еще чего-то, и я добавил:

— Я ее никогда раньше не видел.

Кивнув, он сказал:

— Это потому, что перед вами одна из утерянных картин Веласкеса. Это портрет дона Гаспара Мендеса де Харо, маркиза де Эличе. Интересное лицо, вы не находите? Вот человек, который добивается всего, к чему стремится.

Я согласился и спросил, каким образом к нему попал этот портрет. Креббс ответил уклончиво. Он спросил, люблю ли я музеи. Я сказал, что отношусь к ним вполне нормально, я провел в музеях сотни, тысячи часов, потому что только там можно увидеть оригиналы.

— Да, — сказал Креббс, — это понятно, но любите ли вы сами музеи? Радует ли вас то, что они открыты лишь в определенные часы, что делается исключительно ради удобства чиновников и маленьких чопорных смотрителей? Радуют ли вас толпы туристов с бледными лицами, бесконечно снующих по залам, брошенных в искусство, чтобы потом они могли рассказывать про то, как видели нечто такое, в чем совершенно не разбираются? Не хотелось ли вам иметь возможность любоваться целый день какой-нибудь картиной, хотя бы вот этой, например, в любое время, в полном одиночестве? Как когда-то это делал дон Гаспар с «Венерой» Веласкеса, как Филипп Четвертый делал это с другими картинами, которые написал для него этот художник? Разве это не было бы замечательно?

Я согласился, что это было бы замечательно, но с таким же успехом можно мечтать научиться плавать как рыба или летать как птица, — совершенно бесполезное желание, и тут у Креббса вспыхнули глаза.

— Вовсе нет. — Он указал на портрет. — Неужели вы думаете, что вот этот человек позволил бы своим свинопасам и прачкам приходить к нему в галерею и таращиться на «Венеру и Купидона»?

Рассмеявшись, я сказал:

— Наверное, нет, но его давно уже нет в живых; с тех пор в мире многое изменилось.

— Возможно, не так много, как вы думаете, — сказал Креббс. — По-прежнему на свете есть такие люди, и я, очевидно, один из них, потому что эта картина никогда не будет висеть в музее. Что касается других, скажем только, что есть люди, обладающие огромным состоянием, властью, вкусом, имеющие частные собрания, о которых в мире ничего не известно. Это те, с кем я имею дело, Уилмот, и, уверяю вас, это очень прибыльное занятие.

Я не понял, что он имел в виду, поэтому сказал:

— Возможно, вы правы. Не мне судить об этом, я не торгую произведениями искусства.

— Да, вы художник, художник, в своем роде столь же одаренный, как Веласкес. Я хочу сказать, если бы я попросил вас написать мой портрет как раз в этом стиле, у меня была бы полная уверенность, что вы с этим справитесь.

Он вопросительно посмотрел на меня, и я ответил, что, наверное, справился бы. Креббс продолжал:

— Когда я увидел расписанный вами потолок, я был поражен. Потому что, понимаете, это было лучше подлинного Тьеполо, сочнее, живее, но все же несомненно принадлежало ему. Знаете, я уже много лет слежу за вашей работой.

— Вот как? Странно, я давно не писал для художественных галерей.

— Нет, я имею в виду ваши подделки. Рекламу, иллюстрации в журналах. И я не раз задавался вопросом: ну почему этот парень тратит свое время на подобный мусор? Он ведь умеет писать в духе великих, и речь идет не о той деградированной форме, которая доминировала в живописи такого типа последние сто пятьдесят лет — Ландсир,[75] Бугеро[76] и другие, — нет, так, как писали старые мастера, проникновенно, с глубиной и страстью. По-моему, вы родились не в свое время.

Я почувствовал, как у меня в животе возникло напряжение, подкатившее к горлу, так что мне пришлось сглотнуть, во-первых, потому что со времени моего срыва это было первое независимое, бесспорное подтверждение того, что та жалкая жизнь, существовавшая у меня в сознании, была реальностью в каком-то объективном смысле, и, во-вторых, потому что впервые с тех пор, как я стал взрослым, я встретил человека, который действительно меня понимал.

Мне удалось с трудом выдавить:

— Ну, спасибо. Я часто сам думаю о себе в таком же ключе.

— Не сомневаюсь в этом. Я тоже человек, родившийся не в свое время, так что у нас с вами есть кое-что общее. Поэтому когда Кастелли упомянул о том, что восстанавливает свой замок и хочет пригласить художника, я, естественно, подумал о вас, и он сделал вам предложение через Марка Слейда.

— Что ж, в таком случае еще раз спасибо вам.

— Да, однако это ничто в сравнении с тем, на что вы действительно способны, правда? Здесь вы копировали уже существующую композицию, но, несомненно, вы можете писать, полагаясь на свое собственное воображение, как это делал Веласкес, как это делал Рубенс и так далее. Судьба свела нас вместе, да?

Здесь очаровательная улыбка из разряда «мы с тобой знаем, о чем говорим».

Ладно, скажу честно, я был сам не свой. Как я уже говорил, в Нью-Йорке такое случается со мной не каждый день.

Креббс проводил меня обратно в гостиную и распорядился, чтобы подали обед. Официанты прикатили уже накрытый столик, с вином и всем остальным, и мы довольно мило поели. Креббс оттащил Марка от мороженицы, на которую тот реагировал словно карликовый пудель. У меня в голове стоял туман от выпитого вина, поэтому я не сразу сообразил, что разговор крутится вокруг меня, что уже заключено какое-то соглашение, по которому я должен что-то сделать, и в деле замешан миллион долларов. Марк не соблаговолил известить меня о том, что я являюсь частью некой готовой сделки.

Поэтому я сказал:

— Прошу прощения, ребята, кажется, я что-то упускаю. Что я должен сделать за этот миллион?

Наступила гнетущая тишина, и Креббс бросил на Марка взгляд, от которого тот позеленел. Креббс сказал:

— Я полагал, ты подробно рассказал Уилмоту об этом проекте.

Марк начал было бормотать какие-то неуклюжие оправдания, но Креббс заставил его умолкнуть. Затем он посмотрел на меня, стержень из нержавеющей стали, больше никаких улыбок.

— Согласно достоверным источникам, в Риме Веласкес написал четыре полотна с обнаженными женщинами, вероятнее всего, для самого дона Гаспара, — сказал Креббс. — Как известно, до нас дошла только одна картина, так называемая «Венера Рокеби». Вы напишете одну из оставшихся, в том же стиле, с тем же мастерством. Ну а потом — кто знает? Быть может, откроются и другие возможности в том же духе.

Отлично, сначала я вообразил, что речь идет о заказе в стиле «Вэнити фейр», что было бы здорово, но затем я подумал: за что такие большие деньги?

Я вспомнил бредовую затею Марка продавать оригиналы-подделки хозяевам вселенной, и какое-то мгновение мне казалось, что это то же самое, но только в других масштабах. Я спросил об этом, и Креббс ответил:

— Нет, меня не интересуют декорации для нуворишей. Мне нужна картина, стилистически и физически неотличимая от подлинного Веласкеса, точность во всем: подрамник, холст, пигменты — все должно соответствовать тому периоду. И для этого требуется определенное мастерство, за которое я готов платить.

И только теперь — наконец-то! — до меня дошло.

Я сказал:

— Вы собираетесь продать картину как подлинник? Вы платите мне миллион долларов за то, чтобы я подделал Веласкеса?

Прозвучавшее слово на букву «п», похоже, нисколько не смутило Креббса.

— Называйте это как вам угодно. Понимаете, Уилмот, существует необъятный спрос частных коллекционеров на старых мастеров, не говоря уж о притягательности сюжета. Ну кому не хочется иметь свою собственную «Венеру» Веласкеса? И это продолжается уже многие годы. Человек приходит в музей, читает маленькие таблички и узнает, что вот это Тинторетто, вот это Вермер, а приобретены эти картины благодаря таким людям, как Дювен, Беренсон или, к примеру, ваш друг, присутствующий здесь, для которых главное — продавать картины за большие деньги. Но главное — это качество живописи, то, какое воздействие она оказывает на глаз и на сердце. Если картина взывает к глазу и сердцу, кому какое дело, вышла она из-под кисти Тициана или кого-либо столь же талантливого?

Я заявил, что это все равно противозаконно, что мне не хочется отправляться за решетку, потому что, когда на аукционе появится неизвестная работа кого-то из старых мастеров, не говоря уже о Веласкесе, начнутся вопросы, последуют криминалистические тесты… но Креббс только отмахнулся.

— Во-первых, — сказал он, — никакой речи об аукционах не идет. Это будет сделка с глазу на глаз, с оплатой наличными. Что же касается криминалистических тестов, у меня есть специалисты в этой области, они помогут вам советами. К тому же преступления нет без заявления потерпевшего, а никаких заявлений не будет. Клиенты будут довольны, вы будете довольны, я буду доволен, и даже присутствующий здесь мистер Слейд будет доволен. Все довольны, все счастливы, что тут может быть плохого?

— Да ничего, наверное. Послушайте, только не обижайтесь, но для меня все это несколько неожиданно. Можно мне немного подумать, прежде чем дать ответ?

И тут Креббс подается вперед и делает руками «домик», и теперь у него на лице улыбка другого рода.

— Друг мой, вы ставите меня в очень неловкое положение. Заключены договоренности с разными людьми, исходя из того, что вы согласились участвовать в проекте. Выплачены авансы, и те люди, кто готов давать деньги под такие вещи, — это не «Дойче-банк». Кроме того, теперь вы посвящены в план. Если я сейчас вернусь к этим людям и скажу: «Понимаете, Уилмот отказался», — у меня будут большие неприятности, и, боюсь, у вас тоже, как и у вашего друга Марка. Мы сейчас в прекрасной Венеции, на родине ублиетты,[77] — вы знаете, что это такое? Маленькая дыра в полу, куда бросают человека, который стал мешать. Остается только дождаться прилива, и все проблемы смывает море. С сожалением должен признать, что у меня очень злопамятные партнеры.

Это была та самая ситуация, когда человек не может поверить, что это действительно происходит с ним, и я хохотнул, как будто услышал остроумную шутку, и спросил:

— И кто же эти партнеры?

Креббс продолжал улыбаться, как улыбаются, глядя на несмышленого ребенка: «Нет, малыш, не надо совать палец в розетку».

— Эти люди предпочитают молчать, держаться в тени. В любом случае я настоятельно советую вам пересмотреть свое решение. Право, приходится выбирать между тем, чтобы быть богатыми и счастливыми, и тем, чтобы всех нас троих отправили плавать в лагуне.

— А как насчет Франко? Он тоже отправится в лагуну?

Я посмотрел на Франко, который стоял в углу, сложив руки на груди. Он тоже одарил меня белозубой улыбкой. Все были счастливы, за исключением Марка, который был похож на кусок старого заплесневелого сыра.

Креббс усмехнулся:

— А, Франко! С Франко все будет в полном порядке. Видите ли, Франко не работает на меня. Он представляет тех людей, о которых я только что говорил. Более того, не сомневаюсь, он будет принимать самое активное участие в устранении, если возникнет такая необходимость. Испытывая превеликое сожаление.

Он хлопнул в ладоши, и Марк на дюйм подскочил над стулом.

— Однако… зачем забивать голову гипотетическими неприятностями? Вы ведь выполните заказ, да?

Я кивнул.

— Раз вы представили все в таком виде… с радостью.

— Вот и отлично! — воскликнул Креббс, протягивая руку.

Мы скрепили договор рукопожатием.

— Итак, теперь вы продолжатель великой венецианской традиции contraffazione,[78] хотя, наверное, все началось раньше, с вашего восхитительного Тьеполо. Уилмот, не знаю, поняли ли вы уже, что перешли в совершенно иной вид существования. До сих пор вы принадлежали миру людей, которые, подобно баранам, ждут в очередях на трамвайной остановке, в аэропорту и кое-как наскребают на прожитье, потому что им всегда не хватает и они изо дня в день питаются дерьмом. Прежде вы растрачивали себя, рисуя для журналов и ожидая в приемных тех, кто недостоин чистить вам ботинки. А когда вы или ваши дети заболевали, вам опять приходилось ждать, когда какой-то врач уделит вам крупицу своего драгоценного времени. У вас ведь больной ребенок, да? Вы даже не представляете себе, как теперь изменится ваша жизнь и жизнь вашего ребенка. Лучшее медицинское обслуживание, лучшее! Клиники в Швейцарии… вам нужна пересадка органов? Дорогие лекарства? Теперь вы без промедления будете получать все, что пожелаете, и вам еще будут улыбаться.

Я ляпнул какую-то глупость о том, что подделка картин благоприятно влияет на медицинскую страховку. Креббс пропустил мои слова мимо ушей; он был в ударе и еще какое-то время распространялся о разнице между работягами и их хозяевами, о том, что хозяева заслуживают соприкасаться с великим искусством, а работяги нет, и о том, как у меня все будет замечательно, — наверное, не те суждения, которые можно услышать в нью-йоркском высшем свете, но, возможно, я ошибался, возможно, именно так и говорят все эти люди, когда рядом нет таких, как я. В любом случае, это была любопытная перемена от общения с богатыми либералами. А затем Креббс произнес слова, купившие меня с потрохами:

— Вы великий художник, Уилмот, и теперь, когда мы с вами нашли друг друга, вы выполните то, что предначертано судьбой, вы станете моим Веласкесом. Вот чего вы хотели всю свою жизнь: писать так и получать за это вознаграждение, я не прав?

И знаешь, он был прав. Именно этого я хотел. Именно этого я хотел всегда, но сам не догадывался до настоящего момента.

Я сказал:

— А вы король Испании.

— Да. Я король Испании, — кивнул Креббс.

И никакой иронии. Мы пребывали в зоне, свободной от иронии, что я также находил странным и бодрящим.

— Хорошо, ваше величество, — сказал я, — где мне предстоит работать? Здесь, в Венеции?

— Нет, в Риме, разумеется. Все уже готово.

* * *
Я и Слотски вернулись к катеру и поднялись на борт, и как только мы отошли от причала, я повернулся к нему и сказал:

— Знаешь, Марк, я не ожидал от тебя подобной шутки!

— Боже милосердный, Уилмот! Думаешь, я представлял себе, что предложит этот сумасшедший? Я просто решил, что он даст тебе новую работу по реставрации. Ты думаешь, мне нравится, когда мне угрожают смертью, твою мать? Я продаю произведения искусства, и только! Я думал, что прямо там наложу в штаны.

— Дружище, не вешай мне лапшу на уши. По-моему, мы уже перешагнули через это. Я кое-что слышал о герре Креббсе из других источников; он не обычный торговец работами старых мастеров, и если это знал я, ты тоже должен был знать. Это ты все подстроил, но у тебя трусливая заячья душонка, и ты никак не мог собраться с духом и посвятить меня в ваши планы, а потом было уже слишком поздно. Почему? Потому что ты чертовски хорошо понимал, что если бы я знал, то ни за что бы не вляпался в это. Так что выкладывай все начистоту!

— Клянусь богом, я понятия не имел, что Креббс говорит о подделке. Я бы ни за что не втянул тебя в такое…

Шагнув к нему, я схватил его за плечо и притянул к себе.

— Марк, позволь прервать тебя здесь, — сказал я ему на ухо. — Я зол. Вообще-то я человек мягкий, но, подобно многим мягким людям, когда я взрываюсь, я становлюсь неуправляемым. Меня трясет от адреналина, и, наверное, в настоящий момент я обладаю нечеловеческой силой, о чем ты, конечно, читал, так что, малыш, если ты не выложишь начистоту все о Креббсе и этой поганой сделке, я вышвырну тебя за борт.

И после небольшой внутренней борьбы он выложил всю правду, потому что я действительно готов был бросить его в море и он это прекрасно понимал. Наверное, главную роль сыграл даже не страх утонуть, а тревога за костюм стоимостью четырнадцать тысяч долларов и пятисотдолларовые ботинки.

— Ну хорошо, говорю как на духу, — начал Марк. — Во-первых, что тебе известно о кражах произведений искусства?

— Достаточно, чтобы знать, что девяносто пять процентов всех краж — это когда какой-нибудь тип срывает картину со стены и бежит к выходу. В большинстве музеев система безопасности ни к черту не годится.

— Совершенно верно. Но я сейчас имею в виду оставшиеся пять процентов. Я говорю об известных картинах, которые никогда нельзя будет продать открыто. Предположим, кражу совершили воры, обладающие хоть крупицей мозгов. Как им поступить со своей добычей?

— Выкуп?

— И это тоже, однако на самом деле когда профессиональные воры похищают ценное произведение искусства, оно им нужно в первую очередь как финансовое поручительство. Криминальным предприятиям так же приходится одалживать деньги, как и законопослушным, и, очевидно, они не могут воспользоваться легальными источниками кредита. Картину стоимостью двадцать миллионов долларов легко перевозить, легко прятать. Я даю тебе свою картину, а ты даешь мне пять миллионов, которые мне нужны на покупку партии героина или оружия, а когда я распродам свой товар, я верну тебе твои деньги плюс процент, а ты вернешь мне картину. А если у меня возникнут непредвиденные сложности, ты оставишь картину себе. Нам известны картины, которые неоднократно использовались в качестве залога. Это гораздо лучше наркотиков или наличных, потому что значительно меньше вероятность мелких хищений; в каком-то смысле для плохих ребят это вроде векселя.

— А я полагал, эти ребята просто пристреливают тех, кто не возвращает долги.

— О, бывает и такое, бывает и такое, однако деньги таким способом не вернешь. А имея дело с произведениями искусства, можно прикрыть себе задницу.

— И каким боком сюда попадает наш друг?

— Сейчас расскажу. Задумайся вот над чем: в каждый конкретный момент в подпольном мире плавает пара десятков значительных работ, а эти ребята далеко не всегда ценители искусства. Сам по себе Ренуар им не нужен. И когда надобность в закладе отпадает или же владельцу срочно нужны наличные, как он поступает? У него есть нечто стоимостью двадцать миллионов, и он понятия не имеет, что с этим делать. И вот тут появляется Креббс.

— Он продает краденые произведения искусства. Потрясающе. И кому же он их продает?

— Тем людям, о которых он говорил. Богатым придуркам, которым наплевать на происхождение картины.

— А теперь позволь мне высказать свою догадку: ты подыскиваешь ему этих богатых придурков.

— Ты что, спятил? Я уважаемый бизнесмен, мне нельзя связываться с торговлей краденым.

— Так какова же твоя роль?

— Я выступаю в качестве консультанта.

Я рассмеялся Марку в лицо.

— Я серьезно, — обиделся он. — Без шуток. Ему же нужно с кем-то поговорить.

— Кому, Креббсу? Марк, при всем уважении, Креббс не нуждается в твоих советах по поводу живописи.

— А я этого и не утверждаю, но ему нужен респектабельный торговец, чтобы получить выход на музеи. Конечно, солидные учреждения не занимаются грязными делишками, но Креббс действует хитро. И когда приходит срок, некто, пожелавший остаться неизвестным, предлагает галерее Марка Слейда краденого Ренуара. Хочет ли музей вернуть картину? Разумеется, хочет, как и страховая компания, выплатившая страховку. Я устраиваю возвращение картины и передачу денег и получаю комиссионные. Кое-что достается вору, Креббс чист, страховщик сокращает потери, картина снова висит на стене музея. Все счастливы.

— Значит, ты ширма. Накладная борода.

— Можно и так сказать. Но с точки зрения музея я герой. И все это делается без излишней огласки. Ты вот, к примеру, знаешь меня много лет, но даже не догадывался об этом.

— Но если честно, я не слишком удивлен. А что по этому поводу думает полиция?

— Какая еще полиция? О некоторых кражах даже не заявляется, но даже когда это и происходит, большинство полицейских считают, что можно найти лучшее применение своим силам — вооруженный тип, ограбивший винный магазин, банды наркоторговцев, насильники. Поверь, полиции нет никакого дела до того, что какой-то богатенький козел лишился пары своих картин, особенно если в конце концов он получил их обратно. Конечно, ее заинтересует, если кража произведений искусства ведет к наркокартелю или к крупному торговцу оружием, но если нет — значит, нет.

— Даже если речь идет о подделках?

— Почему ты говоришь о подделках? Подделка — это когда я рисую твою подпись на чеке и снимаю деньги с твоего счета. Подделка — это подложное завещание, когда денежки тети Агаты достаются коварному племяннику, а не приюту для бездомных кошек. В этих случаях есть пострадавшая сторона. А здесь ты создаешь произведение искусства, неотличимое от оригинала. Неотличимое! Где пострадавшая сторона? Покупатель смотрит на картину, и его переполняют те же самые гордость и радость, как если бы она была творением рук какого-то типа, умершего триста лет назад. И как верно заметил Креббс, откуда, черт побери, мы знаем, что та или иная работа является подлинной? Потому что так сказал какой-то умник, которому заплатил продавец? Вся эта компетенция — полное дерьмо от начала до конца.

— Так что почему бы и нам не получить свою долю?

— В самую точку, черт побери! Послушай, ты, наверное, не знаком с дельцами с Уолл-стрит — всяческими биржевыми маклерами, специалистами по слиянию и разделению, управляющими страховыми фондами, а я с ними знаком. Это мои лучшие клиенты. Чаз, поверь мне, это полные кретины. Когда рынок на подъеме, они финансовые гении, а когда рынок падает, это не их вина и они исчезают со своими миллиардами. Эти люди способны за один вечер прокутить в баре пятнадцать тысяч долларов, и они даже не задумываются об этом. И ты хочешь, чтобы я был скрупулезно честным в отношении подлинности картин, которые я им продаю?

— Это твоя точка зрения.

— Эта точка зрения единственная разумная, учитывая то, каков наш мир. Послушай, Чаз, я люблю живопись. Это то, что нас связывает, меня и Креббса. И дело не только в тщеславном желании обладать чем-то значимым. Это единственное настоящее, твою мать, что осталось. И мне нравится твоя работа. Ты замечательный художник, и каждый раз на протяжении всех этих лет, когда я видел очередное твое творение в каком-нибудь журнале, это пронзало меня в самое сердце и я думал: «Какое расточительство!» Ну хорошо, пусть ты не хочешь выставлять свои работы, я даже не буду спрашивать почему, но, честное слово, мне всегда хотелось вытащить тебя из этого грязного мира, где ты надрываешься за три, четыре, пять «кусков», живешь в самой настоящей заднице, никогда не отдыхаешь, не получаешь признания, которое заслуживает твоя работа, и когда сейчас подвернулась эта возможность…

— И как же она подвернулась?

— Ну, как уже говорил Креббс, он твой большой поклонник.

— Это без дерьма?

— Абсолютно, и, если честно, именно благодаря этому я и смог с ним сблизиться. Мы встретились на вечеринке у Кастелли. Я продал ему — я имею в виду Кастелли — весьма милый набросок святого Марка работы Корреджо, выполненный красным мелком, и нас с Креббсом представили друг другу. Это случилось лет семь-восемь назад. Разумеется, я уже был наслышан о Креббсе, и мы разговорились о живописи, я имею в виду современный мусор, сошлись во мнении, что мы ни за что на свете не повесим у себя дома работу того, кто не умеет рисовать, затем обсудили, кто умеет рисовать и кто не умеет, и Креббс упомянул твою фамилию. Он видел плакат, который ты сделал для рок-группы «СПИД», под Босха, помнишь? На его взгляд, это было что-то поразительное, и я сразил его наповал, сказав, что ты мой лучший друг.

— Бывший лучший друг.

— О, Уилмот, ну не надо! Я видел, как у тебя загорелись глаза, когда Креббс заговорил о деньгах. Перестань вести себя как девочка, только что лишившаяся невинности.

Я смерил его суровым взглядом, точнее, взглядом, который должен был быть суровым, однако я сам понимал, что за ним нет никакой моральной силы, и Марк тоже это почувствовал.

Катер ударился о причал и отскочил назад; матрос спрыгнул на пристань и закрепил нос на кнехте.

— Ну да, а почему бы и нет, черт побери? — сказал я.

Просияв, Марк похлопал меня по плечу. Мы сошли на набережную Венеции, как два обычных человека.

* * *
Когда я вернулся в гостиницу, там меня уже ждал конверт с инструкциями относительно поездки в Рим. Интересно, неужели Креббс нисколько не сомневался в том, что я соглашусь, или же у него есть подручные, готовые в любой момент выполнить подобное задание? Я пришел к выводу, что меня это нисколько не задело и нисколько не волнует. Значит, кто-то побывал у меня в номере? И что с того? В любом случае, утром вылетал частный самолет. Я поднимусь на борт вместе с Франко, но до тех пор я был свободен.

Я вышел из гостиницы — бесцельная прогулка в сторону Сан-Дзаккарии. Господи, я был напуган до смерти, но в то же время полон невероятной энергии, я словно проснулся в Волшебной стране Оз, яркие краски, мурашки по коже. Я прошел мимо пристани речных трамвайчиков перед церковью, где ждала лодка, сел в нее, подумав, что, возможно, это мое последнее путешествие на общественном транспорте. Мы неспешно обошли лагуну, и я сошел на берег у церкви Сан-Базилио. Я вспомнил, что Креббс упоминал про Сан-Себастьяно, и решил заглянуть туда. Площадь перед церковью — одно из немногих мест в Венеции, где растут хоть какие-то деревья, очень милая, но здание Школы Кармини было закрыто. Я помахал перед носом охранника пятидесятиевровой бумажкой, потому что я теперь один из тех, кому никогда не приходится ждать. Внутри меня встретили стены, стены и еще раз стены, расписанные Джованни Баттистой Тьеполо; его работа мне понравилась, но я все же решил, что на нее оказало сильное влияние творчество Чарлза П. Уилмота-младшего.

Затем я зашел в саму церковь, которая была вся завешана картинами Веронезе, среди которых оказалось одно полотно Рубенса, чуть ли не единственная картина Рубенса в Венеции, «Эсфирь перед Артаксерксом». Внутри было темно, поэтому мне пришлось нагнуться ближе, и тут я заметил, что это вовсе не Рубенс, а Тициан, «Даная встречает золотой дождь», и какое-то странное мгновение перемещения я думал: «Ого, странная картина для церкви, это распростертое белое похотливое тело». И вот я уже в Эскориале, и меня переполняет странное чувство… отчасти страх, но в основном радость, восторг. Это один из лучших дней моей жизни, почти такой же знаменательный, как тот, когда я был назначен придворным живописцем его величества, потому что рядом со мной, внимательно слушая то, что я говорю, стоит Питер Пауль Рубенс, величайший человек во всем мире после его величества короля Испании и Папы Римского.

Рубенс говорит мне, что я должен поехать в Италию, посмотреть работы классиков и великих итальянских художников, и хотя он говорит очень дипломатично (он действительно профессиональный дипломат), в его голосе я ощущаю намек на то, что центр художественной вселенной не в Мадриде, что быть придворным живописцем короля Испании — это не совсем то, к чему должен стремиться художник, и я понимаю, что да, я должен ехать в Италию, и начинаю думать, как договориться об этом с королем и герцогом Оливаресом, моим покровителем, именно его рука лежит на кошельке.

Мы еще немного говорим о Тициане, о том, как он добивается своих эффектов, как ему удается создать движение, обманывая взгляд зрителя, и как это достигается цветом и композицией; я жажду разрешить эту проблему техники, потому чтоРубенс намекает, что это мой единственный недостаток, что это недостаток всех современных испанских живописцев: фигуры застывшие, словно надгробия; страсть — да, но не динамика, присущая итальянцам.

А позже — вечером или уже на следующий день — Рубенс пишет копию одной из картин Тициана, принадлежащей его величеству, и я наблюдаю за тем, как он работает, он показывает мне что-то, но тут в комнату вбегает один из карликов. Я не могу вспомнить его имя, отвратительный коротышка, увидев нас, он начинает плясать и корчить рожи, и я, не желая, чтобы нас отвлекали, отвешиваю ему затрещину и приказываю удалиться. Жалобно завывая, карлик ковыляет прочь.

Рубенс останавливается и провожает взглядом жалкое создание. Я удивляюсь, когда он спрашивает:

— Что вы думаете о своем короле?

Я отвечаю, как и полагается, точнее, начинаю отвечать, но Рубенс качает головой.

— Нет, дон Диего, я хочу услышать не придворного, но человека. Я знаю, что король хорошо к вам относится и вы преданный подданный, но, если бы Филипп не был божьей милостью монархом, какое суждение вы бы вынесли о нем?

— Как художник он не очень, — отвечаю я.

А Рубенс смеется и говорит:

— И как король тоже, полагаю. Он достаточно порядочен, но у него в голове нет мозгов. И ваш Оливарес ничуть не лучше. Это известно всей Европе. Вы с этим не согласны?

Он указывает на картину, с которой пишет копию, на полотно «Карл Пятый верхом» Тициана, и продолжает:

— Когда вот он правил Испанией, бесспорно, это было самое могущественное государство на земле, а сейчас, восемьдесят лет спустя, вы не можете справиться с голландцами. А также и с французами, и с англичанами. В то же время вы привезли из Вест-Индии гору золота и серебра, целую гору! И по-прежнему в порт Кадис ежегодно прибывает золото и серебро. Однако Кастилия и Арагон остаются беднейшими районами Европы, убогие деревушки, убогие города, убогие дороги, повсюду жалкие лохмотья и торчащие сквозь кожу кости. Фландрия богата, Голландия богата, Англия богата, Франция богаче всех, однако Испания, несмотря на все свое золото, нищая. Как такое может быть?

Я говорю, что не знаю, что я не разбираюсь в подобных вещах, и указываю на то, что великолепие мадридских дворцов опровергает обвинения Рубенса.

— Да, для дворцов золота хватает, хоть и с трудом. Его величество до сих пор должен мне пятьсот реалов, и я сомневаюсь, что получу эти деньги до отъезда. А теперь выслушайте меня, сударь. Вы хороший художник и, возможно, со временем станете великим. Таким же великим, как он, быть может, — Рубенс величественно указывает кистью на полотно Тициана, — или я. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь писал картины так, как это делаете вы. Я мысленно составляю будущую картину, обдумываю ее, набрасываю вчерне, строю скелет, затем, возможно, я напишу и лица, а все остальное докончат мои ученики. Ибо, как вам известно, я должен своей кистью зарабатывать на хлеб насущный: я не придворный живописец короля Испании. Но вы, хотя вы ничего не смыслите в композиции и фигуры на ваших картинах расположены как придется, словно толпа в таверне, вы тем не менее обладаете необычайным даром: кисть у вас живая, мазки ложатся друг за другом на одном дыхании. Вы должны отправиться в Италию, сударь. Только в Италии можно научиться строить картину. И вам нужно трогаться в путь как можно скорее, пока у короля еще есть деньги, чтобы оплатить ваше путешествие.

И Рубенс рассмеялся. Мы оба рассмеялись, хотя мой смех прозвучал несколько принужденно.

— И еще одно. Вы прирожденный живописец и вы смогли стать довольно приличным придворным, но из вас никогда не выйдет дипломата, сударь. Все дело в вашем лице. Когда я сейчас поносил вашего короля и страну, у вас на лице было написано желание меня убить, а дипломат не имеет права показывать свои чувства. Но вы добьетесь успеха в жизни; король вас любит, он сам мне это говорил. И я скажу даже больше, ибо я в отличие от вас, сударь, знаком со многими королями. Они нас любят, да, но любят так, как любят своих карликов и шутов, как того несчастного коротышку, который только что был здесь, минуту он забавляет, а затем его прогоняют пинком и бранным словом. Никогда не забывайте об этом, сударь, как бы горячо ни хвалил вас его величество, королям нельзя верить.

И вот я в комнате, ярко освещенной свечами, говорю со своим господином герцогом Оливаресом, первым министром короля, об Италии, и он отвечает, что мы направляем туда генерал-капитана Спинолу и я могу поехать вместе с ним. Его величество одобрит это путешествие и попросит купить для него картины, но, ради бога, я не должен тратить слишком много!

Затем я уже в другом месте, иду по узкой улице, и повсюду вокруг мрамор, старый мрамор. С фасадов домов на меня смотрят каменные лица, изъеденные временем; в воздухе другой запах, другое ощущение, и у женщин другой взгляд, как мне кажется, более смелый и дерзкий. Я в Италии, иду по многолюдной улице, в окружении сопровождающих, и еще здесь какие-то художники и представители городских властей, но только я не могу вспомнить, что это за город. Модена, Неаполь?..

Я прохожу мимо каких-то людей. Впереди мост, который кажется мне знакомым, и кто-то говорит:

— Мистер, вы нас не щелкнете?

И мне протягивают цифровой фотоаппарат.

Я тупо посмотрел на женщину и ее спутника.

Он сказал:

— Дорогая, это иностранец, он не понимает по-английски.

Но женщина стояла на своем:

— Нет, понимает. Вы ведь американец, правда?

Женщина средних лет с акцентом Среднего Запада, миниатюрная, загорелая, муж рядом с ней кажется огромным, на нем желтая куртка, этот цвет режет глаза. Передо мной мост Риальто, и мне потребовалось полминуты, чтобы сообразить, что это за серебристая штучка у меня в руках. Ах да, фотоаппарат; я сделал снимок и вернул фотоаппарат женщине. Ее улыбка увяла; она решила, что перед ней какой-то помешанный.

Я стоял, словно столб, к которому привязывают гондолы, вокруг меня сновали толпы туристов, а я думал: «Черт побери, как мне удалось вслепую пересечь пол-Венеции, от церкви Сан-Себастьяно в Дорсодуро до Сан-Паоло и моста Риальто, и при этом не свалиться в воду?»

Затем я нырнул в бар и выпил залпом стаканчик граппы, потом еще один, а потом пива. Какое-то время разглядывал туристов, а когда показалась группа людей в нарядах семнадцатого столетия, я заморгал и пропустил еще один стаканчик граппы, и они исчезли.

Потом я зашел в интернет-кафе и проверил во Всемирной паутине. Все сошлось: Веласкес и Рубенс действительно встречались, когда Рубенс приехал в Мадрид с дипломатической миссией, а также чтобы написать портрет короля. Он написал конный портрет Филиппа, и этот портрет повесили на место того, который написал Веласкес, быть может, из обычной вежливости, но в любом случае два живописца поладили друг с другом. Рубенс дал тридцатилетнему в то время Веласкесу несколько дельных советов, и тот на следующий год отправился в Италию. Не далее как вчера я пережил его прибытие в Венецию.

Самое странное во всем этом было то, что я вроде бы даже радовался этому продолжающемуся безумию, потому что, несмотря на фантазии о Веласкесе, я по-прежнему оставался самим собой, если ты понимаешь, о чем я. Собой, Чазом Уилмотом. Стилизатором, собирающимся подделать картину. А не тем типом в Нью-Йорке, о котором мне не хотелось даже думать. Маленькая дощечка, за которую я держался в стремительном водовороте, но ничего другого у меня не было. Выйдя из кафе, я вернулся в гостиницу, собрал вещи и пил в местном баре до тех пор, пока не дошел до нужной кондиции, чтобы лечь спать. Я спал, затем проснулся.

Пробуждение принесло волну ужаса. Я поспешил проверить. Уф, по-прежнему это был я.


Мы вылетели на частном самолете из маленького аэропорта Ничелли, расположенного к востоку от города. Это был крошечный «Гольфстрим-2», и я пытался изображать спокойствие, как будто мне было не привыкать к подобным средствам передвижения, к тому же отныне я должен был даже научиться их любить, но единственным, кого я мог поразить своей игрой, был Франко, не обращавший на меня внимания. В салоне нас было двое, если не считать очаровательной молодой женщины, которая всячески пыталась нам угодить. Я выпил бутылку шампанского, охлажденного как раз до нужной температуры, в память об отце, меня немного развезло, и я стал думать, что произойдет, если я превращусь в Веласкеса на борту самолета. Сойду ли я с ума? Я хочу сказать, еще больше.

Франко пил только кофе, вероятно, потому что он был на службе, и читал итальянский журнал о спорте. Молчаливый парень этот Франко. Я спросил у него, на кого он работает, и он ответил, что на синьора Креббса, хотя мы оба знали, что это неправда. Впрочем, подумал я, быть может, Креббс лгал. Быть может, никакой Большой шишки за всем этим нет, и Креббс сказал об этом, чтобы меня напугать. Но мне не было страшно, по крайней мере я не боялся предстоящей работы. Что уж тут кривить душой, за миллион долларов Креббс купил меня с потрохами.

Помню, я изучал голову Франко, похожую на одного из римлян Мазаччо,[79] — жестокая красота без намека на садизм. Боевик, как таких называют, профессионал. Убьет ли он меня, если ему прикажут? Вне всякого сомнения. И тут я с удивлением обнаружил, что ничего не имею против своего нынешнего положения, особенно по сравнению с тем, как я мог бы к этому относиться, если бы в свое время у меня был выбор. До девятнадцатого столетия большинству великих художников приходилось всю свою жизнь быть в окружении тех, кто за горсть монет, не задумываясь, перерезал бы глотку. В этом было что-то причудливое, что-то бесконечно далекое от так называемых «ценителей искусства» из Манхэттена, пьянящее и дающее силы, словно чистый кислород.

* * *
Мы приземлились в Риме и приехали на «мерседесе» в дом на виа Л. Сантини, одной из тех маленьких улочек, которые отходят от площади Козимато в Трастевере. Весь дом был в нашем распоряжении. На первом этаже находился мебельный салон, торгующий поддельным антиквариатом, который мастерили во внутреннем дворе. Мне отвели уютную трехкомнатную квартиру на втором этаже, а еще выше располагалась студия. Когда мы приехали, Франко передал меня пожилому типу по имени Бальдассаре Тассо, который должен был помогать мне в работе. Судя по всему, это был главный специалист по подделкам. Синьор Тассо показал мне студию, где мне предстояло работать, и объяснил, что все поверхности помещения, пол, потолок и стены, были очищены до слоя семнадцатого века или более ранних, весь мусор собрали пылесосом, затем все тщательно вымыли и напоследок снова прошлись пылесосом. Окна были наглухо заделаны, а весь воздух поступал из вентиляционной трубы, подсоединенной к насосу и фильтру, который был предназначен улавливать и задерживать все относящееся к двадцать первому веку. Я должен был входить в студию через прихожую, где мне нужно было снимать с себя всю одежду, кроме той, что сделана из кожи, хлопка, льна и шерсти. Мне предстояло работать в зоне естественных волокон, ибо какая жалость, если после стольких трудов в краске будут обнаружены частицы нейлона или полиэтилена! Обстановка состояла из старинного деревянного мольберта, старых столов, стульев и дивана, принадлежащих той эпохе. На последнем этаже жили синьора Даниэлло, кухарка, и ее дочь с малышом. Я, Франко и Тассо поселились в квартире. Все были радостные как умалишенные, кругом одни улыбки.

Когда мы устроились на новом месте, Франко вручил мне конверт с кредитной карточкой «Мастеркард», выданной «Дойче-банком», — я не помнил, чтобы подавал заявление на ее выдачу, но, по-видимому, именно так делались дела в моей новой жизни. Мы пообедали — рис с помидорами, сыром и курицей оказался превосходным; дочь синьоры Даниэлло, чье имя я не расслышал, выполняла обязанности горничной и прислуживала за столом, и, по-моему, у Франко были кое-какие виды на нее. После обеда и короткого отдыха я прошелся по виале ди Трастевере, нашел банкомат, сунул карточку в щель и снял пятьсот евро на карманные расходы, попутно выяснив, что располагаю доступным балансом в сто тысяч евро.

Возвращаясь домой, я буквально парил над старинной булыжной мостовой. Франко с встревоженным видом ждал у двери; он осведомился, где я был, я ему ответил и спросил, нет ли какой-то ошибки с моим банковским счетом, на нем так много денег, а он сказал, нет, синьор Креббс щедро расплачивается с теми, кто на него работает. И тут широкая улыбка. У меня возникло ощущение, что Франко рад моему возвращению, так как ему полагается постоянно присматривать за мной.

Я решил, что мне пора приниматься за работу, прямо немедленно, и поднялся в студию, где застал Бальдассаре снимающим оберточную бумагу с плоского предмета. Закончив, он поставил этот предмет на мольберт. Это оказался холст размером пятьдесят на семьдесят дюймов «Бегство в Египет», такой темный и грязный, что с трудом можно было разобрать, какое это бездарное дерьмо, работа какого-то подражателя Караваджо, не умеющего рисовать.

— Что вы об этом думаете, синьор? — спросил Бальдассаре.

Я сделал вид, будто меня сейчас вырвет, и он рассмеялся.

— Чья это мазня? — спросил я.

— Имя художника стерлось из истории, но картина относится приблизительно к тысяча шестьсот пятидесятому году, она была написана в Риме, и использован такой же льняной холст тончайшего плетения, какие любил Веласкес. Так что мы очистим его от этого дерьма и вы будете писать на замечательном клеевом грунте семнадцатого века.

— И подрамник тоже будет соответствующего периода, — добавил я.

На лице у Бальдассаре появилось хитрое выражение, и он сказал:

— Да, всему свое время.

Лишь гораздо позже я понял, что он имел в виду.

Бальдассаре говорил медленно на смеси итальянского и английского, и я понимал его достаточно хорошо. Тощий и лысый, он, наверное, уже разменял восьмой десяток; маленькие очки в золотой оправе, голый череп, весь покрытый печеночными пятнами, с бахромой седых кудрей. Он был похож на Джепетто из мультфильма «Пиноккио», сходство дополняли фартук, засученные рукава и шейный платок.

Я спросил его про краски и кисти, и он провел меня к столу, на котором были аккуратно расставлены бутылочки и баночки, а рядом лежала кучка старых кистей. С гордостью в голосе Бальдассаре объяснил, что я вижу.

— Основные пигменты, все в точности такие же, как те, которыми пользовался в тысяча шестьсот пятидесятом году Веласкес; естественно, мы используем известковый шпат, чтобы добавить прозрачности глянцу. Для желтого пигмента — оксид олова; для красного — вермильон ртути, красящий лак, красный оксид железа; для синего — смальта и лазурит. Мы окислили смальту, поэтому она более серая, чем была бы тогда, когда ее якобы накладывали, и вам нужно будет помнить об этом при ее использовании. Затем коричневый — бурый оксид железа, охра, оксид марганца. Зеленых пигментов нет — Веласкес всегда получал зеленый, смешивая другие пигменты, как вам, несомненно, известно.

— Да, но что насчет красящего лака? Это же органическое вещество, и его возраст можно установить.

Бальдассаре просиял и кивнул, словно разговаривая с туповатым, но прилежным учеником.

— Да, совершенно верно, а Веласкес его не жалел. Нам удалось найти большие запасы очень старой красной материи, и мы извлекли краситель с помощью щелочи. Спектрографический анализ покажет, что краситель состоит из кошенили и неочищенного шеллака, что полностью соответствует тому, чем пользовался Веласкес, а анализ изотопов углерода не должен нас беспокоить. То же самое относится к черному. Мы использовали уголь, добытый на месте археологических раскопок. Во время Тридцатилетней войны было сожжено много зданий и людей тоже. А теперь научились устанавливать возраст белил, знаете?

Этого я еще не знал, мне было только известно, что использовать нужно свинец, а не цинк или титан, и Бальдассаре сказал:

— Да, разумеется, мы используем свинцовые, так называемые чешуйчатые белила, однако в последнее время научились анализировать соотношение различных радиоизотопов в свинце и на основе этого делать вывод, когда металлический свинец был выплавлен из галенита. Поэтому нам нужно было изготавливать чешуйчатые белила из свинца семнадцатого века, что мы и сделали. В европейских музеях полно старых пуль, а крыши покрыты старым свинцом. Так что тут ничего сложного. В подвале дома есть глийяный горшок, в котором мы обрабатываем свинец уксусной кислотой, чтобы получить углекислую соль свинца. Правда, мы пользуемся электронагревателями, вместо того чтобы погружать горшок в навоз, однако на достоверности это никак не сказывается. Пигмент получается довольно жестким, но это можно обратить на пользу, как делал Веласкес. Естественно, он крайне ядовитый, так что ни в коем случае не берите кисть в рот, синьор. Ну а что касается кистей, думаю, вы согласитесь, что мы отлично поработали.

Он протянул банку с десятком кистей всех размеров. Мне еще не приходилось видеть такие: ручки были из тяжелого, потемневшего дерева, а шерсть была стянута в пучок тончайшей бронзовой проволокой.

Бальдассаре продолжал:

— Мы одолжили их в одном мюнхенском музее. Настоящий семнадцатый век, на тот случай если крохотный волосок останется на картине. Нам не нужно, чтобы кто-нибудь сказал: «Ой, а этот барсук умер в тысяча девятьсот девяносто четвертом году».

— Одолжили? — удивился я.

— Ну, можно так сказать, синьор. Когда мы закончим, они будут возвращены на место.

— Кому они принадлежали?

— Говорят, Рубенсу, но кто знает? Быть может, это тоже подделки.

Широкая улыбка, совсем как у Франко, но только с меньшим количеством зубов. Улыбки здесь повсюду, и это начинало действовать мне на нервы.

Бальдассаре показал мне диван, на котором будет лежать моя натурщица, обтянутый бархатом в тонах, любимых Веласкесом: красном, зеленовато-сером и белом, естественно, все ткани из натуральных волокон. У стены стояло тяжелое прямоугольное зеркало в деревянной раме.

— Натурщица у вас тоже есть, — заметил я.

Бальдассаре пожал плечами.

— У нас есть София. И ее мальчик. Можно найти и других, но мы бы предпочли не выносить эту работу за пределы дома из соображений безопасности.

И я спросил:

— А кто такая София?

Бальдассаре удивленно посмотрел на меня и сказал:

— Сегодня днем она прислуживала за обедом.

— А, горничная, — сказал я, ловя себя на том, что не могу вспомнить, как она выглядела.

— Да, София помогает матери, но она художник. Как и вы.

— Вы хотите сказать, она тоже подделывает картины?

Кивок, улыбка, чисто итальянский жест рукой.

— Тот, кто подделывает картины, тоже художник. София занимается антиквариатом и рисунками, очень хорошее качество. Мальчик тоже будет позировать, с зеркалом. Купидон. Естественно, в изображении лиц вам придется проявить фантазию, ибо нам не хотелось бы, чтобы кто-нибудь сказал: «Знаете, а эту женщину с мальчиком я видел в автобусе четырнадцатого маршрута».

Я согласился с тем, что это было бы нежелательно, а затем до самого вечера наблюдал за тем, как Бальдассаре оттирает убогое «Бегство в Египет».

Он использовал огонь и скипидар — и не простой скипидар, а тот, которым мне предстояло разводить краски, настоящий страсбургский скипидар, изготовленный из смолы тирольской серебристой ели. Потрясающий запах, и он вызвал у меня настоящий рефлекс Павлова: как только скипидар ударил мне в нос, я почувствовал неудержимое желание немедленно приняться за работу. Фрески — это хорошо, но ничто не сравнится с маслом, с ощущением того, как капля краски повисает на зажатой в руке кисти, как она сверкает, сочная и блестящая, и, разумеется, этот запах. Бальдассаре рассуждал о глазури, о том, что мы будем использовать настоящую смолу фисташковых деревьев, лучшего хиосского сорта, разбавленную этим же самым скипидаром.

— А каким образом мы состарим картину? — спросил я, и он, перестав очищать холст, приложил палец к губам, намекая на тайну.

— Вы все увидите, но сначала ее надо написать, договорились?

Чистка и сушка холста заняли два дня, в течение которых я гулял по городу, передвигаясь пешком и на общественном транспорте. Франко предложил отвезти меня на машине, куда я захочу, но я предпочитал бродить по Риму в одиночестве. Я не был здесь с тех самых пор, когда приезжал вместе с отцом в десятилетнем возрасте. Город изменился, в большей степени стал таким же, как все.

Я посмотрел много картин, но постоянно возвращался к галерее Дориа-Памфили и портрету Папы Иннокентия Десятого работы Веласкеса. Джошуа Рейнолдс считал, что это один из лучших портретов в мире. Обеими руками «за». Когда я увидел картину в первый раз, я страшно испугался, и она еще с неделю являлась мне в кошмарных снах. «Невинный,[80] твою мать!» — вот что сказал мой отец, прежде чем, как обычно, приступить к подробному анализу работы. Он всегда распространялся относительно принципиального превосходства портрета маслом над фотографией, особенно если изображение было выполнено в натуральную величину, как здесь. Фотографии в натуральную величину встречаются нечасто, и даже когда видишь актеров на киноэкране, больших по размеру, чем в жизни, это все равно не то. Есть что-то в пропорциях человеческого тела, что воздействует напрямую на сознание, а с этой картиной, естественно, связаны легенды о том, как слуги заходили в комнату, где она висела, принимали портрет за живого человека, кланялись и все такое.

Но сила этого портрета заключается не только в его размерах, потому что цветная фотография в натуральную величину воспринималась бы как издевка. И тут дело не просто в иллюзии, здесь нет ничего общего с этими аляповатыми маленькими натюрмортами, такими похожими на правду, которые в музеях развешивают в боковых залах, это нечто особенное, жизнь двух человек, художника и его модели, переплетенная на ткацком станке бытия в данный момент времени — неудивительно, что слуги отвешивали поклоны. А с точки зрения техники — прорисовка атласа camauro, головного убора, и manteletta, мантии, и густые складки rochetta, кружевного воротника, белого, но выполненного какими угодно красками, только не белой, и влажная кожа живого человека — можно разглядывать картину часами, разбирая ее мазок за мазком, просвечивать рентгеном, однако она все равно останется неразрешимой загадкой. Все те задачи, которые одновременно поставил перед собой художник, каждый мазок в полном равновесии со всеми остальными, — и какие это мазки, абсолютно точные, все до одного, и при этом совершенно свободные, легкие и изящные. «Наверное, я сошел с ума, если вообразил, что смогу повторить такое, — вот о чем я думал, — сошел с ума окончательно и бесповоротно». И гангстеры тоже! Я начинал чувствовать себя как та королева из «Румпельштильцхена»: о да, мой король, я смогу соткать из соломы золото…[81]

И тут до меня вдруг дошло, что у меня в голове сами собой всплыли причудливые наименования различных элементов папского облачения, когда я их рассматривал, и я был уверен, что, входя в галерею, понятия не имел, что такое rochetta. Я почувствовал, как у меня на затылке волосы встали дыбом, и поспешно выскочил на улицу, не в силах избавиться от странного ощущения, что меня преследуют.


Мне было необходимо что-нибудь выпить, и я нашел кафе на Корсо и залпом проглотил стаканчик граппы. Пока я пил пиво, чтобы смыть привкус, я позвонил в Нью-Йорк Марку и попросил переслать деньги Костелло, за вычетом комиссионных и расходов, Лотте. Он ответил, что сделает все, как надо, а затем начал было говорить о том, чем я занимаюсь: «Ну, ты сам понимаешь, что я имею в виду», — но у меня не было никакого желания с ним говорить, поэтому я постарался побыстрее закончить разговор.

Затем я сделал звонок, который откладывал так долго, покаянный звонок Лотте домой. В Нью-Йорке было часов девять вечера, и голос Лотты был сонным и недовольным.

— Итак, ты наконец решил нам позвонить, — сказала она. — Честное слово, Чаз, о чем ты думаешь?

— Извини, — запинаясь, промолвил я. — Я очень напряженно работал.

— Да, это твоя обычная отговорка. Ты думаешь, что можешь обращаться с людьми, как тебе вздумается, и тебе это сойдет с рук, поскольку ты занимаешься творчеством.

— Я же сказал, Лотта, извини.

— Этого недостаточно. Я сходила с ума, волновалась за тебя. У тебя был психический срыв, тебя арестовали и отправили в «Бельвю», а затем, вместо того чтобы лечиться, ты сбежал в Европу…

— Как дела у детей? — спросил я, надеясь перевести разговор на более безопасную тему наших общих детей, что уже не раз срабатывало в прошлом.

— Ну конечно, как дела у детей! Их отец исчез, не попрощавшись, после того как они увидели в «Нью-Йорк пост», как его с окровавленным лицом забирают в полицию, — и ты еще спрашиваешь, как у них дела?

И дальше в том же духе, а я слушал, не оправдываясь и не перебивая, и наконец Лотта выдохлась, и я постарался сгладить ситуацию, наврав насчет того, что обязательно обращусь к психиатру в Европе. Успокоившись, мы перешли на более привычный ритм разговора, я снова спросил про ребят, и на этот раз Лотта ответила:

— О, у нас тут на днях случилась небольшая трагедия. Рудольф умер.

— Наконец-то. Для хомячка он был очень старым. Отчего же он умер?

— От смерти, как торжественно говорит Роза. Должна сказать, она восприняла это хорошо. Мы все оделись в траур и устроили похороны в саду. Мило исполнил марш из «Савла» на детской флейте, а Роза прочитала панегирик, от которого рассмеялись бы кошки. Поразительно, что Мило все еще может играть. Роза довольно подробно описала хомячий рай. Судя по всему, младенец Иисус посещает его каждый день, перед тем как ложиться в кроватку. Она возвела храм, украсив его своим коллажем из обрезков: Рудольфа проводили на небеса святой Петр и ангелы, а напрестольная пелена сделана из отходов измельчителя бумаги. Все это до смерти смешно, но Мило получил строжайший приказ не смеяться.

— Он-то как?

— Хорошо, если не считать того, что от нового лекарства он чешется, и еще он говорит, что у него не осталось сил. У меня тоже нет особой веры в этот препарат, но что нам еще остается? К вечеру наш мальчик похож на морскую свинку, вот на что нам приходится идти, чтобы сохранить ему жизнь.

— Ладно, по крайней мере какое-то время ты можешь не думать о деньгах, потому что я попросил Слотски переслать тебе мой гонорар за реставрацию. Всего выйдет чуть меньше двухсот тысяч.

Короткая пауза, в течение которой Лотта усваивала эту цифру, после чего она сказала:

— Но, Чаз, на что же ты будешь жить, если все отдашь нам?

— О, именно поэтому я и звоню. Знаешь, мне самому как-то смешно это говорить, но у меня появился покровитель.

— Покровитель?

— Да, как в старину. Богач, приятель человека, для которого я реставрировал фреску, мы с ним встретились и разговорились, и я слово за слово рассказал ему свою печальную историю, а он сказал что-то в таком духе, что художник с моими способностями не должен прозябать, питаясь отбросами, и у него есть студия, в которой я могу работать бесплатно, и еще он обещал мне регулярно выплачивать содержание и забирать все мои работы.

— Кто он? — спросила Лотта с подозрением в голосе, несомненно оправданным; разве мне хоть когда-нибудь удавалось обманывать ее по телефону?

Впрочем, если задуматься, это была не такая уж и ложь; Креббс — действительно покровитель, и преступник он в меньшей степени, чем короли старой Европы, если вспомнить, каким дерьмом они занимались, — в конце концов, Креббс никогда не посылал своих ребят жечь города и насиловать женщин и никого не сжигал на костре.

— Его фамилия Креббс, — сказал я. — Он немец, торговец произведениями искусства и коллекционер. Все устроил Марк, но я работаю не через Марка. Все это напрямую для этого коллекционера.

— Это же смешно. Так картины никто не продает. А что будет, когда твои работы продадут? Ты получишь долю от доходов?

— Точно не могу сказать, но мне все равно. Мне платят очень приличные деньги за то, чтобы я ублажал одного-единственного ценителя, которому нравится моя работа. В прошлом все европейские художники были связаны подобными соглашениями. Лотта, я искал этого всю свою жизнь. Ты много лет кричала на меня, чтобы я занимался тем, что у меня получается лучше всего, это не шутка, Лотта, тут никаких шуток. А что касается денег… деньги фантастические. Для нас это будет означать совершенно новую жизнь.

— Можно чуть поконкретнее…

— За ту картину, над которой я работаю сейчас, мне заплатят миллион.

Более длинная пауза, затем долгий, печальный вздох.

— О, Чаз, — сказала Лотта, — ну зачем я вообще разговариваю с тобой? Даже не знаю, что делать.

— Что?

— Ты опять сошел с ума, по-прежнему находишься в каком-то вымышленном мире. Извини, я не могу…

— Послушай, это не вымысел, Креббс существует. Спроси у Марка.

— Марку я не верю. Он запросто будет поддерживать тебя в твоем безумии из своих корыстных побуждений, кроме того, ты говоришь о чем-то невозможном! Никто не сможет выручить такую сумму от продажи твоей картины на рынке…

— Лотта, никакого рынка не будет. Вот в чем все дело. Креббс эксцентричный миллиардер. У него личные самолеты, личные яхты, он может позволить себе иметь личного художника, как это делали Лоренцо Великолепный, Лодовико Сфорца и все остальные.

Долгое молчание, наконец Лотта сказала:

— Что ж, в таком случае я тебя поздравляю. От всей души… Извини, что не сразу поверила, но все это кажется таким… Не знаю, это какая-то невероятная и грандиозная фантазия. Если помнишь, такие фантазии постоянно приходили тебе в голову, когда ты принимал наркотики, так что, наверное, ты простишь меня за то, что я не бегу прямо сейчас откупоривать шампанское. Кстати, звонил мой отец, он сказал, что видел тебя и ты выглядел хорошо.

— Так что тебе известно, что я не ширяюсь, — сказал я.

Должно быть, мой голос прозвучал язвительно, потому что Лотта сказала:

— Я ни на что такое не намекала. Но, видишь ли, это моя работа — все вызывает подозрение, художники полагают, что их обманывают, клиенты думают то же самое, и вечные склоки, придирки. Никто не приходит и не говорит: «Мне нравится эта работа, и вот чек на ту сумму, которая указана на карточке». Всегда: «Можно рассчитывать на двадцатипроцентную скидку при покупке двух картин?» А если я продаю какую-то картину, а затем автор видит ее на аукционе, где она уходит за вдвое большую сумму, он на меня кричит, что я недооценила его работу.

— Так сворачивайся. Деньги от твоей галереи нам больше не нужны.

— Ах да, твое недавно обретенное богатство. Знаешь, Чаз, мне бы очень хотелось встретиться с твоим Креббсом и своими собственными глазами увидеть, во что ты ввязался. И только тогда, может быть, я поверю.

— Блаженны невидевшие и уверовавшие.[82]

В трубке раздался смех.

— Ну, раз ты цитируешь Библию, наверное, мне следует обрадоваться. — Лотта вздохнула. — Ах, если бы только это было правдой! В Швейцарии есть клиники, где добиваются чудесных успехов с такими детьми, как Мило, но месяц лечения в них стоит столько, сколько я зарабатываю за целый год, без вычета налогов.

— Решено. Говорю тебе, Лотта, это совершенно новый мир. Послушай, есть еще одна причина, по которой я тебе звоню: я хочу, чтобы ты приехала сюда.

— Что, в Венецию?

— Нет, в Рим. Студия находится здесь. Я вышлю тебе билеты первого класса, ты прилетишь, и мы поселимся в какой-нибудь роскошной гостинице. Когда мы позволяли себе такое в последний раз? Да никогда, вот когда.

— Но как же галерея? И ребята…

— На несколько дней можно будет оставить галерею на помощницу, а ребята побудут с Евой. Ну же, Лотта, решайся, ты сможешь выкроить четыре-пять дней.

И она тут же согласилась, что показалось мне несколько странным. Лотта реагирует на нищету в классическом французском стиле: горечью, самоотречением, а также возмущением тем, какое наслаждение получают другие, тратя деньги. В свое время мы много ругались из-за этого: мы даже не могли сходить в приличный ресторан, а когда я все же куда-нибудь ее вытаскивал, она неизменно заказывала самое дешевое блюдо, выпивала один-единственный бокал вина и сидела как на похоронах. Когда я с ней познакомился, Лотта была совсем другой; нет, она умела повеселиться. Все изменилось после того, как заболел Мило. А может быть, все дело было во мне. Может быть, у меня есть особый дар делать женщин желчными.


Два дня спустя мы с Франко встретили Лотту в аэропорту и отвезли в гостиницу «Сан-Франческо», не такую роскошную, как «Даниэли» в Венеции, но лучшую в Трастевере. Лотта была молчалива, замкнута, чего, наверное, и следовало ожидать, и, когда мы вышли из «мерса» перед гостиницей, пристально посмотрела на меня. Лотта, дочь профессионального дипломата, привыкла получать все самое лучшее, — точнее, так было до того, как она вышла за меня замуж, и ее взгляд красноречиво вопрошал: «Ты действительно можешь себе это позволить?» А я молча достал волшебную черную карточку и протянул ее дежурному администратору.

Тот взял ее двумя руками, почтительно поклонился и расплылся в улыбке. Администратор уже собирался поселить нас в забронированный номер, но тут Лотта взяла меня за руку и отвела в сторону.

— Я хочу отдельный номер, — сказала она.

— Ты что, боишься, как бы я не напал на тебя в приступе безумной похоти?

— Нет, но я приехала сюда не на прогулку. Всего несколько месяцев назад ты был обезумевшим маньяком и угрожал ножом владельцу художественной галереи, и мне бы хотелось, чтобы между нами была хотя бы одна дверь, на тот случай если этот маньяк вдруг вернется.

— Замечательно. Значит, это такой инспекционный тур, вроде санитарной комиссии?

Лотта застыла в боевой позе, скрестив руки на груди и выставив подбородок вперед, и какое-то мгновение мне больше всего на свете хотелось рассказать ей всю правду. Но я этого не сделал. Я с ужасом представил себе, как у нее на лице появится выражение, с которым я успел слишком хорошо познакомиться на заключительной стадии нашего брака: шок, боль и бесконечное разочарование. Я понимал, что хитрое и подозрительное лицо, которое Лотта демонстрировала мне сейчас, не входило в ее репертуар. Это лицо создал я, словно написав его маслом. Кстати, такое лицо часто носила моя мать, и вот теперь я подарил его навсегда своей любимой. Жизнь просто прекрасна.

— Если тебе так нравится, — сказала Лотта. — Ты говоришь, что денег у тебя полно, и кое-что из них я видела, но я хочу убедиться в том, что ты не пребываешь в некоем безумном заблуждении относительно остального. Речь идет о нашем ребенке, Чаз, о его здоровье, о будущем. Ты должен понять, почему мне так трудно тебе поверить…

— Ну конечно. Все в порядке, никаких проблем. Два номера. Они могут быть смежными или ты хочешь отгородиться от маньяка капитальной стеной?

— Смежные подойдут, — холодно ответила Лотта, и я снова повернулся к администратору.

Пожилой портье с манерами посла проводил нас в наши номера и получил чаевые, соответствующие его импозантности. Когда он ушел, мы договорились встретиться через час и отправиться ужинать. Я бросил сумку на кровать, которой предстояло стать моим холостяцким ложем, и пошел в бар на крыше гостиницы, где выпил пару бокалов белого вина, глядя на то, как темнеет небо и тени наползают на светло-коричневые стены маленького монастыря на противоположной стороне улицы, поглощая их в бездонный мрак.

Когда я вернулся и постучал в дверь номера Лотты, она уже собралась и была готова идти. На ней было розовое платье того самого оттенка, в который Фра Анджелико одевал своих ангелов, и поношенный бархатный жакет цвета позеленевшей меди, совсем в духе кватроченто. Одежда прекрасно гармонировала с ее светлыми волосами и темными глазами — необычное сочетание, которое, однако, часто можно увидеть на картинах той эпохи. Это наследие матери-итальянки. Лотта любит одеваться ярко, в то время как в Нью-Йорке в ее кругу все носят черное — как она говорит, в знак траура по умершему искусству.

Мы прошли пешком до реки и повернули на север, к моему любимому ресторану на пьяцца ди Санта-Чечилия в Трастевере. Не сговариваясь, мы оба решили забыть все важные вопросы и напряжение дня, и очень мило провели время. После ужина мы возвращались по темным улицам медленно, держась за руки, и болтали о пустяках или молчали. В гостинице мы разошлись по отдельным номерам, после поцелуев в щеку в европейском стиле, очень целомудренных.

Я страшно устал, но не мог заснуть; некоторое время я расхаживал по комнате и смотрел итальянское телевидение с выключенным звуком, затем как-то незаметно для себя повернул ручку двери в соседнюю комнату. Дверь оказалась незапертой. Что это означает? Лотта забыла ее запереть? А может быть, так теперь поступают в итальянских гостиницах, когда супружеская пара предпочитает поселиться в смежных номерах?

Я прошел к Лотте в комнату и сел за маленький столик, глядя на нее спящую, а затем взял листы писчей бумаги с логотипом гостиницы и маленький карандаш для записи телефонных номеров и нарисовал спящую Лотту, густые рассыпавшиеся волосы, ухо, очаровательные линии шеи, подбородка, скулы. Потом я сходил к себе за коробкой фломастеров, купленной в подарок ребятам, добавил цвет, и вскоре меня захватила техническая проблема того, как добиться интересных эффектов с помощью этих резких химических красителей, и я поймал себя на том, что иду по дороге, давным-давно проложенной импрессионистами, создавая нужный оттенок за счет наложения друг на друга множества цветов, и это меня здорово позабавило.

Вернувшись к себе в комнату, я нарисовал по памяти портрет: мы с Лоттой сидим в кровати, что-то в духе Кирхнера,[83] но с более правильной и прорисованной анатомией, с более четкими линиями, по сути в духе настоящего Уилмота, и это меня обрадовало, несмотря на то что я постоянно проваливался в то странное состояние грез наяву, которое знакомо всем, и тотчас же снова пробуждался.

Если подумать, все последнее время я спал плохо; я просыпался от кошмарных снов, в которых вдоль каналов с ревом носятся чудовища, а верхом на них сидят полуобнаженные женщины. И почти каждую ночь, даже когда мне удавалось заснуть, меня будили крики и звуки выстрелов. Все то время, что я живу здесь, в городе днем и ночью вспыхивают ожесточенные стычки, знатные венецианские семейства что-то выясняют между собой, и посол дает мне понять, что здесь это обычное дело. Кроме того, Венеция ведет очень опасную игру с Папой, Испанией и Священной Римской империей; мне это объясняли, но я ничего не понял, что-то связанное с герцогством Монферрат. По улицам разгуливают наемные убийцы; вчера у меня на глазах из канала вытащили труп. Моя работа над копией «Распятия Господа нашего» Тинторетто уже почти завершена, а затем я напишу копию его картины «Христос причащает своих учеников». Теперь, посмотрев на все те картины, что находятся здесь, я со стыдом вспоминаю композицию своих собственных работ, однако я списываю это на незнание, а не на недостаток мастерства. Насмотревшись на подобное, говоришь: «Ну конечно, вот как нужно располагать фигуры».

Думаю, лучшее из всего того, что я увидел, — это алтарное полотно, которое Тициан выполнил для семьи Песаро; в Испании нет ничего похожего. Тициан управляет вашим взглядом посредством цветовых масс, поэтому зритель видит различные части его работы в строго предписанной последовательности. Это подобно мессе, одно следует из другого, и все великолепно: святой Петр, Дева Мария, Младенец, знамя, пленный турок, святой Франциск, семейство Песаро и этот очаровательный мальчик, который смотрит на зрителя с картины, — одно его лицо уже является самым настоящим шедевром, а сколько в этом смелости! Но я тоже смогу так.

Теперь я слышу выстрелы и крики со стороны собора Святого Марка. Думаю, закончив копии, я сразу же покину Венецию и отправлюсь дальше, в Рим.


И тут я проснулся, обливаясь по́том, с бешено колотящимся сердцем. Как оказалось, я вышел на улицу; каким-то образом я натянул штаны, обулся и вышел. Жуть какая-то! Должно быть, это был первый приезд Веласкеса в Венецию в тысяча шестьсот двадцать девятом году. Мне самому всегда нравился этот Тициан Песаро. Странно, в моих галлюцинациях были воспоминания о кошмарных снах, снившихся Веласкесу, и, судя по всему, ему являлись видения о моей жизни в двадцать первом веке. Или же я, будучи им, каким-то образом вспоминал свою жизнь. Все это одновременно невыносимо жутко и прекрасно, если ты только можешь себе представить, наверное, это как затяжные прыжки с парашютом, точнее, как если бы можно было прыгать не в пространстве, а во времени, и ощущения приходили сами собой.

Так или иначе, это путешествие в пустоту здорово вышибло меня из колеи, я вернулся в гостиницу, удостоившись любопытного взгляда со стороны ночного дежурного, и поднялся к себе в номер. Подсунув рисунки под дверь в комнату Лотты, я упал на кровать и тотчас же заснул. Проснулся я уже поздно, после десяти. Умылся, оделся и постучал в соседнюю комнату. Ответа не последовало. Тогда я заметил, что один из рисунков просунут назад. К нашему общему портрету была приложена записка, на которой Лотта написала: «!!!», нарисовала сердечко с исходящими из него молниями и приписала: «Жду за завтраком. Л.».

Спустившись в кафе, я застал там Лотту. Она сидела за столиком вместе с Вернером Креббсом и разговаривала с ним.

Я был настолько поражен, что застыл в дверях кафе и какое-то время таращился на них. Они болтали по-французски, как лучшие друзья. У Лотты на лице было то выражение, которое появляется всегда, когда она говорит на своем родном языке, строгое и в то же время расслабленное, если такое возможно, словно ей приходилось делать над собой усилие, чтобы соответствовать небрежному поведению американцев, и вот теперь она снова стала сама собой и при этом, как ни странно, более естественной.

Я был не просто удивлен; меня словно неожиданно сбило с ног волной, и я полностью потерял ориентацию в пространстве, не знал, где верх, не мог дышать.

Я стоял в дверях как парализованный, ко мне подошел официант и спросил, не желаю ли я заказать столик. Это привлекло внимание Лотты и Креббса; Лотта обернулась и помахала рукой. Я подошел к столику; Креббс встал, слегка поклонился и пожал мне руку. Я задумался над тем, каким образом ему удалось все это подстроить, — наверное, он следил за мной, — и еще мне до смерти захотелось узнать, о чем они говорили.

Я подсел к ним за столик. Погода была прохладная, и дома напротив былизатянуты бледной пеленой тумана, однако в зале были установлены высокие стальные обогреватели, гораздо более эффективные, чем облитые дегтем пылающие христиане, которых в зимнем Риме для тех же самых целей использовал император Нерон.

Креббс сказал:

— Эта очаровательная дама как раз рассказала мне, что вы всю ночь рисовали, и с поразительным успехом. — Тут он указал на портрет Лотты на столе перед собой. — Просто замечательно для рисунка на дешевой бумаге дешевым карандашом и детскими фломастерами. Нет, на самом деле, рисунок замечателен сам по себе независимо от материалов: энергетика линий в сочетании с цветами дает подлинное ощущение массы и живого присутствия.

— Он нарисовал еще один портрет, даже лучше, — сказала Лотта.

— Правда? Мне бы хотелось его увидеть.

— Если хотите, я поднимусь в номер и принесу, — предложила Лотта. — Чаз, будь добр, дай ключ.

Словно зомби, я протянул ей ключ, и она ушла.

— Что вы здесь делаете? — спросил я, стараясь, вероятно безуспешно, сдержать враждебность в голосе.

— Вижу, вы удивлены. У меня много дел в Риме, а эта гостиница расположена недалеко от студии. Почему бы мне не быть здесь?

— И завтракать вместе с моей женой?

Небрежный взмах рукой.

— Ваша бывшая жена, если не ошибаюсь, разглядывала ваш рисунок, и я выразил свое восхищение, ну а уж дальше все получилось само собой. И даже больше того: как выяснилось, я немного знаком с ее отцом, мы встречались по делам.

— Он расследовал вашу деятельность.

— По-моему, это слишком резко. Мистер Ротшильд работал в одной официальной международной следственной комиссии, и я с радостью помог ему своими знаниями и опытом. Если позволите, она очаровательная женщина.

— Вы рассказали ей о подделке?

— О какой подделке?

— О, не умничайте! О той картине Веласкеса, которую я подделываю недалеко отсюда.

— Уилмот, это начинает надоедать. Похоже, вы убеждены в том, что я преступник, однако я обычный торговец произведениями искусства, который нанял художника — вас, чтобы тот создал работу в манере Веласкеса, используя старинные материалы. И если какому-нибудь эксперту вздумается назвать эту картину подлинным Веласкесом, я не имею к этому никакого отношения.

— Совсем как Лука Джордано.

Креббс рассмеялся, и его лицо просияло.

— В каком-то смысле, хотя, принимая в расчет современные технологии анализа, думаю, нам придется отказаться от подписи под слоем краски.

Он снова рассмеялся, и ситуация была настолько нелепой, что я тоже рассмеялся. Я понятия не имел, то ли Креббс завяз по уши в болоте самообмана, то ли он играет со мной. Это подделка, это не подделка — как скажете, ваше величество…

Затем его лицо изменилось, стало серьезным, даже угрожающим.

— С другой стороны, будет очень печально, если о том, чем вы занимаетесь, станет широко известно. Кажется, я уже говорил о том, что веду дела с людьми, которые не разделяют наше чувство юмора относительно этих вопросов. Вы меня понимаете? Мы существуем в параллельных мирах, в мире художественных свершений и мире денег и товара, который можно продать. Нам приходится иметь дело с новыми кондотьерами, подобно живописцам кватроченто. Они хотят получить прибыль на вложенный капитал, и любой, кто встанет у них на пути, скажем какой-нибудь принципиальный человек, который услышит о происхождении этого предполагаемого Веласкеса из безупречного источника и начнет говорить об этом на людях, окажется в большой опасности. Ваша бывшая жена, например. Так что, Уилмот, давайте будем очень и очень осторожными. Я ясно выражаюсь?

Я кивнул, потому что в горле у меня пересохло и я лишился дара речи, переполненный ужасом, однако, как это ни странно, я также был рад тому, что Креббс ни словом не обмолвился о моей работе Лотте.

В этот момент вернулась она сама; должно быть, она увидела мое лицо, потому что спросила:

— В чем дело?

Креббс сказал:

— Мы просто обсуждали текущее состояние искусства, тема печальная и наводящая тоску. Но теперь давайте обратимся к самому искусству.

Он взял рисунок у Лотты и изучил его. Я тем временем отпил глоток воды.

— Вы совершенно правы, — сказал Креббс, — этот портрет даже лучше, чем предыдущий, вероятно, благодаря потоку энергии между фигурами. Замечательно! Скажите, Уилмот, вы давно работаете в таком стиле?

— Да, минут двадцать, — ответил я. — Он известен как мой период «волшебного фломастера».

Они с Лоттой переглянулись, этакие добрые родители, чей избалованный ребенок сделал какую-то гадость. Я готов был придушить обоих.

— Мне бы хотелось взять оба рисунка себе, чтобы их матировать и вставить в рамку.

Я пожал плечами.

— Это решать Лотте. Я рисовал для нее.

Последовала гнетущая пауза, которую Креббс наконец прервал словами:

— Ну, не будем вдаваться в технические подробности, но, как я объяснил Лотте перед самым вашим приходом, если не ошибаюсь, наше соглашение заключается в том, что я распоряжаюсь всеми вашими работами.

— Даже пустячными? — спросил я.

Изумление боролось с облегчением, потому что Креббс, не догадываясь об этом, поддержал мою легенду о богатом покровителе, и тем самым счастливая фантазия получила подтверждение.

— Прошу прощения, но это вовсе не глупости, и не сомневаюсь, Лотта вам подтвердит, что за последние несколько лет рыночная стоимость рисунков на бумаге взлетела до небес. Я даже затрудняюсь сказать, сколько сейчас стоят наброски Пикассо на салфетках.

— Но я не Пикассо.

— Да, вы не Пикассо. Но вы обязательно станете знаменитым, а я предпочитаю вкладывать деньги в долгосрочные проекты.

С этими словами Креббс взял потрепанный кожаный портфель, открыл его, достал папку, вложил в нее рисунки и снова закрыл портфель.

— Прошу прощения за эту непростительную грубость, — сказал он, — но, видите ли, когда я вижу какую-нибудь красивую вещь, мне хочется ее схватить, схватить…

Креббс проиллюстрировал это стремление движением правой руки, изображающей грабли, и скривил гримасу хищной алчности, на мой взгляд, гораздо более свойственную ему, чем то добродушно-покровительственное выражение, которым он очаровывал мою бывшую.

Но теперь мы все были друзьями, поэтому мы с Лоттой вежливо рассмеялись, и я попросил официанта принести бисквиты и капуччино, и следующий час прошел в довольно милых разговорах о живописи, рынках и о том, что посмотреть в Риме. Затем Креббс откланялся, сославшись на важную встречу, и признался, в каком он отчаянии по поводу того, что не может пригласить нас на ужин, однако сегодня вечером ему нужно быть в Штуттгарте. Быть может, как-нибудь в другой раз. На прощание он поцеловал Лотте руку.

— Ну, что скажешь? — спросил я, когда он ушел.

— Знаешь, я полагаю, что если выписанные им чеки будут и дальше обналичиваться без проблем, ты самый счастливый художник нашей эпохи. Этот Креббс в тебя просто влюблен. Мне уже приходилось видеть подобное: богатый ценитель искусства без ума от художника, он хочет сдувать с него пыль, обхаживает его, покупает его работы… и пока так продолжается, художник катается как сыр в масле.

— Но всему приходит конец?

— Увы, да. Художник меняет стиль, исследует новые темы, которые, возможно, не интересуют покровителя. Но, надеюсь, этот твой герр Креббс будет хранить тебе верность все то время, пока ты будешь творить. Можно предположить, что его недовольство вызовут, скажем, низкие темпы производства, точно так же как, продолжая метафору, богатый человек, имеющий красивую любовницу, будет недоволен, если эта любовница не отдаст ему все прелести своего тела.

— Ого, по твоим словам получается, что я старая шлюха.

— Вовсе нет. Если ты действительно начал писать то, что хочешь, нет никаких сомнений в том, что ты добьешься успеха, с Креббсом или без него. Я тебе уже тысячу раз говорила, но мне ты не веришь, а Креббс поверил, только потому, что у него есть деньги. Если он и выставит тебя за дверь по какой бы то ни было причине, ты все равно добьешься огромного успеха на свободном рынке, особенно если станет известно, что герр Креббс является почитателем твоего таланта.

От слов Лотты веяло каким-то холодом, и я увидел на ее лице странное выражение. У нее всегда открытый, бесстрашный взгляд — это одна из ее главных отличительных черт, однако сейчас взгляд был словно затуманен, и ее черные глаза избегали встречаться с моими.

— Ты не одобряешь?

— Я не имею права одобрять или не одобрять твой выбор. Но если ты действительно хочешь знать, я сожалею о том, что ты отдал себя на откуп этому долбаному Креббсу, а не мне!

— Извини.

— Да ты нисколько не жалеешь об этом. Но у меня нет ни малейшего желания ругаться по этому поводу. Мы в Риме. Веди же меня смотреть картины!


Итак, мы встали и пошли. Должен сказать, что даже в период самых страшных размолвок, когда мы буквально не могли сесть вместе за стол без того, чтобы сразу не переругаться, мы всегда отправлялись смотреть картины. Как только в «Метрополитене» или Музее современного искусства открывалась крупная выставка, это являлось для нас сигналом о перемирии, и мы отправлялись бродить по запруженным народом залам и смотреть, восхищаться, подниматься в высшие миры, чтобы потом снова вернуться к разрывающей сердце действительности. То же самое произошло и сейчас, в несколько другом контексте, потому что я надеялся вернуться к чему-то другому, превратить ложь в твердую почву.

Я повел Лотту в галерею Дориа-Памфили, и мы, посмотрев, как Мемлинг[84] изобразил снятие с креста, а Караваджо — кающуюся Магдалину, насладившись восхитительными портретами Брейгеля и Рафаэля, пройдя мимо многих ярдов посредственности, всех этих маньеристов и последователей Караваджо, составляющих основную часть фонда музеев всего мира, наконец остановились перед портретом Папы Иннокентия.

Я хотел постоять перед ним вместе с Лоттой, не могу сказать почему, быть может, ради какой-то чудодейственной силы, чтобы вера Лотты в меня перетекла мне в голову и оживила мою душу, и действительно мне стало лучше, я подумал: да, у меня получится, возможно, я этого и не изобретал, но теперь, когда это уже есть, я знаю, как он это сделал, я даже чувствую запах скипидара, исходящий от холста, и вот я уже стою, держа в руке кисть, обмакнутую в белоснежную смесь красок, и пишу белый rochetta Папы, и высокое camauro из красного шелка на фоне драпировки и трона, и само лицо, чуть повернутое в сторону, потому что слуга как раз принес письмо, но эти страшные глаза уже снова смотрят на меня.

И я полон страха, но и восторженного возбуждения; это самая важная картина в моей жизни, потому что, если она понравится Папе, он сделает для меня то, что больше не сможет сделать никто в мире, обеспечит исполнение всех моих надежд.

Кисть летает, практически не повинуясь сознанию, — я накладываю тени на белую ткань, разумеется, на полотне она не белая, потому что белое никогда не бывает белым, и только глупцы изображают белое с помощью белил, — и мне приходится опираться на палку в левой руке, чтобы кисть не дрожала. Входит еще один человек и протягивает Папе какую-то бумагу; тот ее читает, произносит несколько слов, чуть пересаживается в кресле. Он уже устал позировать. Я опускаю палитру, кланяюсь и предупреждаю его слова: «Ваше святейшество, я смогу закончить работу и без вашего присутствия. Портрет уже почти готов».

Папа встает, подходит ко мне и изучает холст на мольберте.

— А вы не льстец, дон Диего.

— Нет, ваше святейшество, я изображаю правду такой, какой ее вижу. Правда от Господа.

И едва эти слова срываются с моих уст, я с ужасом думаю: «Пресвятая дева, я уничтожен, неужели я посмел учить Папу религии?»

На мгновение его взгляд становится колючим, но затем, слава Иисусу, на отвратительном лице Папы появляется кошачья усмешка.

— Портрет слишком правдив, — говорит он, — но все равно он мне нравится. А что это за бумага у меня в руке?

— Это мой каприз, ваше святейшество. Письмо от меня, прошение.

— Да? И чего же вы просите?

— Вашей поддержки, ваше святейшество. Я хочу сделать слепки со статуй дворца Бельведер и других скульптур, принадлежащих Святому престолу. Это доставило бы радость моему королю.

Папа кивает.

— Я поговорю об этом с камерарием.[85] Ваш король — верный слуга Святой церкви.

Папа поворачивается, собираясь уходить, и я, сглотнув подкативший к горлу ком, говорю:

— Ваше святейшество, с вашего позволения, у меня есть еще одно прошение, личного характера.

Он оборачивается, довольно нетерпеливо.

— Да?

— Мне бы хотелось стать рыцарем воинского ордена Сантьяго. В Испании по-прежнему считают, что живописец, какого бы благородного происхождения он ни был, не может и мечтать о подобной чести. Моя семья ведет свою безупречную родословную с древнейших времен, однако, боюсь, мое ремесло встанет непреодолимой преградой у меня на пути.

Молчание. Затем снова хитрая усмешка.

— В таком случае мы должны известить вашего короля, что в Италии дела обстоят по-другому.

Какое-то мгновение я смотрю на картину на стене, и трон пуст, затем портрет появляется снова, меня держит за локоть охранник, он озабоченно спрашивает у меня, что я делаю. Рядом с ним стоит Лотта, бледная как полотно.

Я с трудом держусь на ногах. Я спрашиваю охранника, что случилось, а он отвечает, что я бродил по музею, бормоча что-то себе под нос и натыкаясь на посетителей. Он советует мне отправиться домой и хорошенько выспаться.

Я поворачиваюсь к Лотте, и она возбуждена, говорит, что я начал разговаривать сам с собой, затем, не сказав ей ни слова, развернулся и куда-то пошел, и охранник был совершенно прав, я вел себя как сумасшедший, так что же случилось?

Глупо, но я сказал, что все в порядке, хотя это явно было не так, как в том старом анекдоте про того типа, которого жена застала в постели с другой женщиной, а он говорит: «Ну кому ты поверишь, мне или своим глазам?» А затем Лотта впала в истерику и заявила, что она так больше не может, что я болен и что я по собственной вине упущу возможность, предоставленную мне Креббсом, так же, как испоганил всю свою карьеру в живописи, но она не будет мне в этом помогать, с нее хватит, а мне нужно обратиться к психиатру, у меня уже давно не все дома, я загубил самого себя своим проклятым самовлюбленным отношением к своей драгоценной работе, и именно поэтому развалился наш брак, о нет, ну почему все великие художники продавали свои картины в галереях, но Чаз Уилмот слишком хорош для этого, и я спокойно смотрю на то, как умирает наш сын, ей меня жалко, но она клянется, что больше не скажет мне ни слова и не позволит видеться с детьми до тех пор, пока я не окажусь в чертовой психушке, где мне и место.

Правда, я тоже не молчал, пока Лотта высказывала мне все это. Насколько я помню, я обозвал ее алчной сучкой, и мы орали друг на друга в окружении глупых мадонн работы маньеристов, молча взирающих на нас, а затем появились охранники и попросили нас покинуть музей. Лотта бросилась к выходу, а я не спеша последовал за ней, и когда я вышел на улицу, ее уже не было. Я остановил такси. Таксист, приняв меня за богатого туриста, поехал в гостиницу живописной дорогой, сначала на север, затем через безумное столпотворение запруженных ватиканских улиц, а я был в таком жалком состоянии, что не стал скандалить. Как оказалось, Лотта выехала из гостиницы, не оставив записки. Я попытался дозвониться ей на сотовый, но она не пожелала мне ответить. Когда раздался гудок, предлагающий оставить сообщение, я не нашелся что сказать.


Так что я тоже выехал из гостиницы и вернулся в гнездо мошенников. София радостно встретила меня, когда мы с ней столкнулись в прихожей, как будто я никуда не уезжал, однако я подозревал, что здесь уже обо всем известно. Я вовсе не страдаю манией преследования и все такое, но я сам нередко подолгу наблюдаю за людьми и знаю, что, если сосредоточить на ком-нибудь свое внимание, этот человек рано или поздно это почувствует. На протяжении последних двух дней я постоянно чувствовал на себе чей-то взгляд.

Странным во всем этом было то, что я не пустился в разгул презрения к самому себе, как это было бы раньше, произойди что-либо подобное. Моя настоящая жизнь — Лотта, ребята и Нью-Йорк — словно стала еще одной альтернативной жизнью, одной из нескольких доступных, поэтому разрыв не причинил такой боли, как прежде. Нет ничего реального и не за что держаться, как в свое время сказали «Битлз». И деньги, этот универсальный целебный бальзам. Раньше также говорили, что любовь поможет пережить отсутствие денег лучше, чем деньги помогут пережить отсутствие любви, однако это верно лишь отчасти. Да, деньги не всё, но они и не ничто.

И еще одно: мне очень нравилось быть Веласкесом. Я живо помнил, каково писать, как он, я действительно написал этот портрет, и мне пришла мысль, что, если когда-нибудь научатся превращать в порошок такие ощущения, никто больше не взглянет на крэк и кокаин.

* * *
Утро следующего дня я провел, уставившись на очищенный холст, установленный на мольберте. Бальдассаре его несколько уменьшил, отрезав по паре дюймов с каждой стороны, но я не стал спрашивать зачем. К кисти я не притрагивался, просто не отрывал взгляда от белой поверхности. Я изучил рентгеновские снимки, опубликованные в работе Брауна и Гарридо[86] и в различных монографиях, чтобы получить представление о том, как Веласкес накладывал на холст первый слой. Вся проблема в том, что в свой зрелый период он писал так совершенно, что ему практически не требовалось проводить подготовительную работу. За исключением нескольких набросков к портрету Папы, подлинность которых вызывает сомнение, после Веласкеса не осталось ни одного наброска. Ни одного. Сукин сын сразу писал. Он накладывал фон толстой кистью или мастихином, смесь белил с охрой и лазуритом, меняя соотношение в зависимости от композиции картины. Добившись нужного эффекта, Веласкес сразу рисовал фигуры, так называемая манера alla prima, а затем с помощью разбавленных пигментов раскрашивал их, так что проступал светлый фон, а иногда даже фактура холста, бесконечно самонадеянная техника, вот почему только полный идиот берется подделывать работы Веласкеса.

Вся та уверенность, которую я на мгновение испытал, стоя в галерее Дориа-Памфили перед портретом Иннокентия Десятого, исчезла вместе с Лоттой, как и радость по поводу новообретенного богатства. Разумеется, потому что для получения этого богатства мне нужно было наложить на холст краски, к чему в настоящий момент у меня совершенно не лежала душа. И по мере того, как дневной свет угасал, у меня было много времени задуматься о трусости Чарлза Уилмота-младшего, того самого Чаза всех моих воспоминаний, — именно в этом крылась истинная причина того, почему он так и не стал художником, получающим по миллиону за каждую свою работу, и дело тут было не в рынке, не в том, что никто больше не может оценить настоящее искусство, все это полная чушь, потому что сейчас, когда наконец открылась такая возможность, когда подвернулся заказ на миллион, Чаз куда-то пропал.

Так я впустую провел пару дней, просто глядя на чертов холст. Однажды в студию заглянул Бальдассаре и поведал о том, что пропитал старый холст каким-то секретным веществом, растворимым в воде. Суть заключалась в том, чтобы заполнить трещинки в грунтовке семнадцатого века, по которой я буду писать, чтобы новая краска в них не проваливалась. Когда подделка будет готова и краски высохнут, холст полностью погрузят в воду и пропитка растворится; после небольшой тряски и скрутки поверхность подстроится под старый растрескавшийся грунт, и дело сделано! Мгновенные кракелюры.

Я попросил принести мне пару новых холстов на подрамнике, такого же размера и фактуры, так как пришел к выводу, что будет лучше начинать работу постепенно, сделать пробу, освоиться с красками и стилем. И с натурщицей. Поэтому я стал смотреть на Софию, а она стала смотреть на меня, понимаешь, легкий безобидный флирт за обедом, улыбки, все более теплые, легкое подтрунивание. Как выяснилось, интерес Франко был не настолько сильным, не то чтобы он выставил Софию из своей кровати, да и я тоже не стал бы так делать, — просто его интерес закончился. Большего мне не было и нужно, учитывая то, что произошло с Лоттой. Я несколько раз звонил ей на сотовый, но она так мне и не перезвонила.

Это меня здорово разозлило, поэтому я после ужина пригласил Софию чего-нибудь выпить, и она отвела меня в бар «У Гвидо» на Санта-Мария, сейчас, зимой, после того как схлынули туристы, заполненный преимущественно местными. Софию здесь знали, она болтала со своими знакомыми на римском диалекте, который я с трудом понимал. Между собой мы говорили преимущественно по-английски, и София поведала мне свою историю. Она училась живописи в университете «Ла Сапиенца»; там она познакомилась с одним парнем, австралийцем; затем она забеременела, а парень смылся, и она осталась одна с маленьким Энрико на руках, ей пришлось бросить учебу, она была без диплома и без перспектив получить работу. София стала работать madonnaro — рисовать священные сюжеты на тротуаре перед церквями, собирая подаяние. Затем ее мать связалась с Бальдассаре, который, как оказалось, приходился ей cugino, двоюродным братом, и тот взял Софию в семейное дело.

Она занималась в основном рисунком семнадцатого века — Кортоной, Карраччи, Доменикино — и помогала расписывать поддельный итальянский антиквариат. Я спросил, не беспокоит ли ее совесть, а она удивилась, с чего бы это? Римляне подделывали произведения искусства для babbuini[87] туристов с незапамятных времен. У нее хорошо получается, она использует только лучшие материалы, подлинную бумагу из старых книг и нужную тушь, и она точно передает стиль. София нарисовала «Христа на кресте» Кортоны, за которого на аукционе в Германии было выручено тридцать тысяч евро, о таких заработках не может даже мечтать какой-нибудь младший куратор провинциального музея.

Мне показалось, что она пытается себя защитить, однако затем выяснилось, что София нисколько не стесняется своего ремесла, а просто завидует. Я был для нее метким стрелком, которого пригласили ради серьезного дела. Бальдассаре рассказал ей все, но, призналась она, он не думает, что у меня получится. Я спросил, неужели он так прямо и сказал, и София ответила, что да, Бальдассаре сказал, что у меня нет le palle sfaccettate, граненого шара. Вот что нужно для нашего ремесла. Знаю ли я, что это такое? Я сказал, что нет. Это означает яйца с твердыми углами, как у кристалла. По-видимому, она хотела сказать, что у меня не хватит мужества.

Я сказал: «Посмотрим». Затем спросил, приходилось ли ей быть натурщицей, и София ответила, что не совсем, но Бальдассаре решил, что она как раз подходит для картины, и спросил, согласна ли она, и, разумеется, что она могла ему ответить? И мальчик тоже, Бальдассаре говорил, что ребенок тоже будет нужен. Я сказал, что ничего не имею против, и спросил, почему она думает, что подойдет как модель Венеры, а София ответила: «Ведь ты же хочешь что-то вроде „Венеры Рокеби“, разве не так?» С этими словами она встала, медленно прошлась, вернулась обратно и снова села, ухмыляясь как кошка. Как говорят, bellesponde — красивые очертания. Тонкая талия и зад в форме груши, длинные ноги. Лицо из тех, про какие говорят «интересное», черты слишком крупные для настоящей красоты, нос чересчур длинный, подбородок маловат, но у Софии была копна густых темных волос с медным отливом, и в любом случае мне предстояло лицо сочинять самому, по понятным причинам.

Мы еще выпили, а потом к нам подсели знакомые Софии и начали болтать на римском диалекте, а я достал папку и начал валять дурака, и, как обычно, каждый стал просить меня нарисовать его портрет. Как всегда, все были поражены. У меня мелькнула мысль, что, если из этой затеи ничего не выйдет, я всегда смогу зарабатывать на жизнь как madonnaro.

Мы задержались в баре допоздна и здорово набрались. Возвращались пешком через спящий Трастевере под легким дождем. Когда мы дошли до дома, не было никаких сомнений в том, что София готова мне отдаться, однако я с ней попрощался, и это вызвало поднятие бровей и пожатие плечами. Как скажете, синьор. И дело было даже не в Лотте, просто все это выглядело уж слишком спланированным, еще один способ завлечь меня в круг Креббса.

Я сказал, что собираюсь начать завтра утром; София согласилась и отправилась спать, и я тоже. Я проснулся на рассвете. Точнее, меня разбудили, но это была не та кровать, в которую я ложился, и я был не я.


Я просыпаюсь в другой кровати, в огромном сооружении с четырьмя столбами и тяжелыми бархатными занавесками. Я чувствую запах кухни и аромат какого-то благовония, а сквозь него сладковатую неприятную вонь, наверное, сточной канавы, — вот как пахнет мир. Мне нужно сходить по малой нужде, и я пользуюсь горшком, который достаю из маленького ящичка у изголовья кровати. На мне белая вышитая ночная рубашка и колпак. Я раздвигаю занавески.

Просторная комната с высоким кессонным потолком и расписанными стенами, в основном Цукки,[88] обычные для Рима обнаженные нимфы; они раздражают меня всякий раз, когда я их вижу. Спал я плохо. Мне снилось, что я в аду: огромные скалы с глазами, железные улицы, населенные химерами-горгульями, полуодетые гарпии и колесницы катятся сами по себе, испуская зловоние дегтя и серы.

Слуги помогают мне умыться и одеться. Пареха, как всегда, угрюм, хотя я и позволил ему писать красками — вопреки правилам, но почему бы и нет? Это же Рим, где дозволено все, особенно то, что запрещено.

Я ем — что именно, я забыл — в большом зале, выходящем окнами на знаменитые сады. Это вилла Медичи. Герцог позволил мне остановиться здесь, как и во время моего первого приезда в Италию, хотя в качестве почетного посла при Святом престоле мне следовало бы поселиться в Ватикане. Однако я не могу там жить; меня не устраивает еда — слишком обильная; кроме того, все трапезы очень торжественные и проходят в строго расписанное время. Здесь же я ем, что хочу и когда хочу, и здесь я могу работать.

После трапезы я отправляюсь в церковь Троицы на мессу, затем возвращаюсь в студию и работаю над пейзажем, центральное место в котором занимает калитка в сад. Это небольшая вещица, но она доставляет мне особое наслаждение, поскольку работа никак не связана с моим покровителем; я пишу исключительно для себя, пейзаж во французском или в голландском духе. Я еще никогда прежде не писал ничего подобного, и после портрета Папы это является своеобразным очищением.

В полдень я снова ем, на этот раз за столом с другими гостями, все они люди благородные, и никто не считает для себя зазорным есть за одним столом с живописцем.

Сейчас я приказываю Хуану Парехе вызвать экипаж, и мы покидаем виллу, чтобы отправиться к господину дону Гаспару де Аро, маркизу де Эличе, самому великому человеку среди всех испанцев, находящихся в Риме, который выделяет меня из прочих представителей моего ремесла. По дороге я листаю записную книжку, где фиксирую все свои хлопоты, связанные с выполнением заказа его величества: получить разрешение сделать слепки со знаменитых скульптур, проследить за тем, как мастера изготовят формы, убедиться в том, что формы будут надлежащим образом уложены в ящики, заплатить за перевозку морем, удостовериться, что извозчики ничего не украли, просмотреть картины, выставленные на продажу, договориться о портретах вельмож, благосклонных ко мне, дружбы с которыми желает его величество, — времени никогда не хватает, а денег нет совсем, совсем, совсем, одни работы Тициана стоили мне свыше тысячи дукатов, а мажордом посольства говорит, что денег нет. Судя по всему, денег нет во всей Испании, по крайней мере мне так говорят. Хотя король желает приобрести эти сокровища, каждый мелкий чиновник ставит мне палки в колеса. Как говорится, мяса на вертеле слишком много и что-нибудь обязательно подгорит.

Во дворце докладывают о моем приезде, меня проводят в зал, увешанный картинами. Картины замечательные, но у меня нет возможности их осмотреть, поскольку появляется господин Эличе со свитой. Все в хорошем настроении, вокруг витает аромат вина и благовоний. В основном это римляне, из тех, кого отец маркиза, а уж тем более его дядя герцог не пустили бы даже на порог своего дома. Меня представляют, я кланяюсь, гости кланяются, маркиз берет меня под руку и мы вдвоем уходим осматривать его галерею. Мы говорим о живописи; для человека столь молодого у маркиза сносные познания в искусстве; он осуждает меня за то, что я своим приездом и привезенным из Мадрида золотом поднял цены, хотя на самом деле никакого золота у меня нет. Мы останавливаемся перед «Венерой с зеркалом», копией картины Тициана, висящей во дворце Алькасар. Маркиз говорит: «Я тоже хочу такую картину». «Копию, мой господин?» «Нет, картину, новую картину. Но об этом мы поговорим позже. Сначала я хочу показать вам одно чудо. Вы не поверите своим глазам, дон Диего, ничего подобного в Испании нет».

Мы поднимаемся по лестнице и идем по коридору. В глубине его комната, откуда исходит знакомый запах скипидара. Маркиз подает знак лакею, тот беззвучно отворяет дверь, и мы останавливаемся на пороге. В комнате мольберт, перед ним человек в длинном рабочем халате и тюрбане, и натурщица, женщина, которая сидит и держит на руках запеленатую куклу. Человек пишет быстро, накладывает голубую глазурь. Венецианец, думаю я, или последователь венецианской школы.

Маркиз тихим голосом спрашивает:

— Ну, что вы думаете, дон Диего?

Я отвечаю:

— Неплохая работа. В формах есть определенная сила, краски сочные и гармоничные. Наверное, это еще юноша и у него мало опыта. Композиция слаба.

Тем же самым тихим голосом маркиз продолжает, хитро усмехаясь:

— Боюсь, вы ошибаетесь.

— В таком случае я почтительно склоняю голову перед вашими выдающимися познаниями в живописи, мой господин.

— Нет, я имел в виду совсем другое, — говорит маркиз. — Я хотел сказать, что это не юноша. Это вообще не мужчина.

И он окликает:

— Леонора!

Художник оборачивается, и я вижу молодую женщину. Какое-то мгновение она стоит, застыв от неожиданности, сжимая в руке кисть. Маркиз проходит в комнату и похотливо обнимает женщину, хотя он женат, и совсем недавно, на девушке, которую превозносят как первую красавицу Италии, и очень богатой. Продолжая обнимать художницу, маркиз обращается ко мне:

— Ну разве это не чудо, дон Диего? Женщина, которая пишет картины! Можете себе представить, что по этому поводу сказали бы в Испании? Золотце мое, это дон Диего де Веласкес, живописец короля, приехал в Рим, чтобы купить все картины, которые продаются, и разорить всех нас, бедных собирателей. Дон Диего, говорят, что вы позволяете писать своему рабу, но, пожалуй, здесь я вас превзошел: я имею честь представить вам Леонору ди Кортона ди Фортунати!

Женщина снисходительно улыбается. Маркиз наклоняется, чтобы поцеловать ее в шею, и его рука проскальзывает за застежки корсета. Натурщица вспыхивает и отводит взгляд. Я стою как громом пораженный.

Женщина отстраняет маркиза, тот со смехом упирается, она тычет ему в нос кончиком кисточки, и на носу остается пятно яркой ляпис-лазури. Маркиз трогает себя за нос, выпучив глаза смотрит на свою руку. У него на лице начинает возникать выражение гнева, но он превращает его в ухмылку извозчика и разражается громовым хохотом.

— Вытри! — приказывает он, и женщина вытирает ему нос тряпкой, смоченной в скипидаре.

— Фу! — продолжает маркиз. — Теперь от меня весь день будет вонять, как от художника, черт побери. Посмотрите сюда, дон Диего, вот какую картину я хочу от вас. — Он указывает на женщину.

— Мадонна с Младенцем, мой господин?

— Да нет же, черт побери, конечно же нет! Ну что я буду делать еще с одной Мадонной с Младенцем? Нет, я хочу ее, Леонору, хочу, чтобы вы написали ее как Венеру с зеркалом.

Я смотрю на эту женщину, у которой в руке по-прежнему зажата тряпка, перепачканная краской, а она смотрит на меня. Глаза у нее серые, как штормовое море, из-под тюрбана выбилась прядь золотисто-каштановых волос. У нее открытое овальное лицо с высоким лбом, вздернутым носом и волевым подбородком, лицо торговки с рынка, а не красавицы; однако есть что-то волнующее в том, как она смотрит мне в глаза, с легкой издевкой, но в то же время с потаенным соучастием, как будто в этой комнате только нам двоим известна какая-то важная тайна. Так на меня еще никогда не смотрела ни одна женщина, ни моя жена, ни придворные дамы. Почему-то это выводит меня из себя, и когда я отвечаю маркизу, мой голос слегка дрожит:

— Как Венеру, мой господин? Вы хотите сказать, обнаженной?

— Ну разумеется, обнаженной! Голой. Раздетой. Как вам больше нравится. Под этим халатом скрывается женщина, сами увидите. И, дорогой дон Диего, вам придется поторопиться, хорошо? Мне от вас будет нужно еще кое-что.

С этими словами маркиз хлопает меня по плечу и выходит.

Как только за ним закрывается дверь, Леонора отпускает натурщицу, та хватает куклу и выбегает, после чего Леонора снимает халат прямо передо мной. Под ним платье из тончайшего красновато-коричневого шелка с ниспадающим воротником и золотым шитьем; корсет затянут золотым шнуром; кружева на рукавах, но немного, и вырез не такой глубокий, какой предпочитают некоторые римские модницы. В Риме guardinfante, то есть кринолины, не носят, вместо этого бедрам придают пышность с помощью нижних юбок. Талия поразительно тонкая. Прочь тюрбан, и Леонора встряхивает освободившимися кудрями, тронутыми бронзой. Браслеты с янтарем, браслеты с позолотой, драгоценных камней я не вижу. Я думаю о том, что маркиз говорил о теле Леоноры; мне еще никогда не приходилось быть свидетелем того, чтобы женщине говорили такое, если только она не шлюха, а Леонора не шлюха. Эти римляне слепы к понятию чести. В этом городе я слышал, как мужчины говорили слова и делали жесты, за которые в Севилье их бы ждал поединок, а то и гроб.

Леонора подходит к своей картине и говорит:

— Увы, вы совершенно правы насчет моей работы, дон Диего. Я неплохо рисую, умею смешивать краски, и у меня правильная перспектива, но я не могу находить баланс форм — по крайней мере, у меня это плохо получается. Наверное, этому нужно учиться, а меня никто не учил.

— Меня этому тоже никто не учил, — отвечаю я. — Когда я был молод, как вы, я тоже ничего не знал. Дон Педро Рубенс посоветовал мне отправиться в Италию и смотреть на картины, что я и сделал, вот так я научился искусству композиции, научился, как делать так, чтобы на плоском фоне появлялись объемные формы.

— Да, — со смехом произносит Леонора, — но, к несчастью, я и так уже в Италии и я не Веласкес. Но скажите, лично вы не находите скандальным то, что женщина пишет картины?

— Скандального в этом ничего нет, — говорю я. — Наверное, это бесполезно, как если бы вы учились фехтовать на шпагах. Я удивлен, что ваш супруг позволяет вам этим заниматься.

Печальное лицо, и она говорит:

— Мой супруг — римский граф, у которого много денег и нет ничего мужского. Он коллекционирует финифть и молоденьких мальчиков, и если он не возражает против того, что я ложусь в постель с маркизом де Эличе, неужели вы полагаете, что ему есть хоть какое-то дело до моего увлечения живописью, до тех пор пока я не выставляю публично свои жалкие работы, навлекая тем самым позор на его древнее имя? Или не мочусь на алтарь собора Святого Петра во время мессы, которую служит сам Папа, — пожалуй, в этом случае скандал был бы не таким грандиозным. Прошу прощения, сударь, я вас шокировала, вы благородный испанский дворянин, но мы, римские куртизанки, привыкли говорить, что думаем. Так или иначе, никому в голову не приходит помешать мне заниматься живописью. Эличе находит это забавным, все равно что ученая обезьянка, танцующая за гроздь винограда.

Я спрашиваю:

— В таком случае почему вы этим занимаетесь?

— Потому что я люблю писать картины. Мне доставляет удовольствие изображать окружающий мир на белом холсте, такой, каким я его вижу. Вам должно быть знакомо это чувство.

— Да?

— Разумеется. Раз вы пишете картины, вы должны любить живопись.

— Я люблю свою честь, свой род, короля и церковь, что же касается живописи, я пишу картины так же, как дышу и ем. Я так живу, это мое место в мире. Если бы я родился маркизом, возможно, я бы ни за что на свете не взял в руки кисть.

Леонора уставилась на меня так, словно я сказал какую-то грубость.

— Поразительно. Я знаю многих живописцев и скульпторов. Бернини, Пуссен, Джентилески…

— Я знаю работы Джентилески, — прервал ее я. — На мой взгляд, лучший последователь Караваджо.

— Это отец. А я имела в виду дочь, также художницу, ей сейчас уже много лет, но я познакомилась с ней, когда еще была маленькой. Это она меня совратила, как не перестает повторять мой супруг. Так или иначе, живописцам свойственно стремление превзойти друг друга. Они привносят страсть в свое желание достичь в искусстве непокоренных высот, обойти соперников. А у вас, дон Диего, неужели нет ни крупицы этой страсти?

— У меня нет соперников, — говорю я.

Леонора смеется и говорит:

— Простите меня, сударь, я на мгновение забыла, что вы испанец. Разве мы в Италии не посылаем наших парфюмеров в Испанию, чтобы они там собирали нечистоты? Даже ваши нечистоты не смеют пахнуть чем-то иным, кроме как фиалками.

— Сеньора изволит шутить, — говорю я, — но у меня нет желания быть объектом насмешек. Желаю вам всего хорошего, сеньора.

Я кланяюсь и поворачиваюсь к двери, но Леонора вскрикивает, бросается вперед и кладет руку мне на рукав. Даже сквозь ткань я ощущаю тепло ее тела.

— Пожалуйста, пожалуйста! — восклицает она. — Нам нельзя расставаться вот так. Из всех тех, кто сейчас находится в Риме, мне больше всего хотелось познакомиться именно с вами, и вот я сейчас все испортила. О мадонна! Вы даже не представляете себе, сударь. Когда ваш портрет черного человечка[89] выставлялся в Пантеоне, я ходила туда каждый день. Мне хотелось упасть на колени и молиться ему, как это было в древности, когда Пантеон был языческим храмом. Это лучший портрет из всех, какие только есть на свете, сударь, каждый художник, увидев его, сразу же захочет перерезать вам горло, и вы создали его, наполнив… чем? Божественным духом? Любой римский кардинал насыпал бы ваш вес золотом ради такой надежды на бессмертную славу, а вы сделали это ради… раба? В нашу эпоху это просто неслыханная дерзость.

Ее ладонь по-прежнему лежит на моей руке, и я хочу уйти, но также хочу, чтобы ладонь и дальше оставалась лежать вот так. И теперь я вспоминаю требование маркиза, и меня охватывает дрожь.

Я говорю:

— Вы очень добры, сеньора, но, насколько я понимаю, нам нужно кое о чем договориться.

— Ах да, — говорит Леонора. — Мой портрет. Естественно, мое лицо не должно быть видно или оно должно быть изменено. Венера когда-нибудь надевала маску?

— Мне никогда не приходилось видеть ее в таком виде, но мы что-нибудь придумаем, не сомневаюсь.

— Разумеется. Вы ведь живете на вилле Медичи? Вероятно, второй час пополудни будет самым безопасным. Весь Рим в это время спит. Давайте начнем завтра.

Я думаю про записную книжку и все дела и встречи. Невозможно!

— Только не завтра, сеньора, и, боюсь, не послезавтра. Может быть, через неделю?

— Нет, вы должны приступить к работе немедленно, — решительно говорит Леонора. — Эличе подобен большому ребенку, и сейчас он настроен на то, чтобы получить меня в образе Венеры. Со мной он решил порвать, это произойдет в ближайшие несколько недель; как вы сейчас убедитесь сами, когда мы спустимся в салон, ему вскружила голову графиня Эмилия Одескальчи, она красивее и глупее меня, и оба эти качества желательны для любовницы. Эличе отдаст меня кому-нибудь из своего окружения, чтобы успокоить свою совесть, однако перед этим он хочет получить что-нибудь в память о нашей связи, и это будет ваша картина. И не тешьте себя мыслью, что картина будет всего одна. Так что вы должны приступить к работе прямо сейчас; не думайте, что Эличе будет слушать ваши оправдания. Он человек злобный, но не дурак, и вам вряд ли захочется вызвать его недовольство, ибо вы тоже не дурак. Вам не нужен такой враг при королевском дворе в Мадриде.


Остаток этого дня стерся у меня из памяти. Какое-то время я провел во дворце маркиза де Эличе и выпил слишком много вина. Вернувшись к себе, я заснул, но спал плохо, мне опять снилось, как Рим превращается в преисподнюю. Слава богу, я почти ничего не помню, кроме рева и зловония, иначе я стал бы писать как тот фламандец, любимец покойного короля, Джеронимо Босх, которого, говорят, свели с ума видения вечных мук.

На следующий день я отправляю мальчишек-рассыльных с письмами всем тем, с кем я не смогу встретиться в назначенное время, но все же мне приходится лично отправиться в мастерскую, где отливают моего Лаокоона,[90] мне пришлось столько просить об этом его святейшество и кардинала-казначея, раздать столько взяток… Я должен присутствовать там, чтобы убедиться в том, что все будет сделано надлежащим образом, после чего мне нужно будет поспешить обратно, чтобы вовремя встретиться с этой про́клятой женщиной. Карета несется так быстро, как только это возможно на узких улочках, скользких от холодного дождя; от этой промозглой римской зимы у меня ноют кости. Когда я вхожу в виллу, колокола бьют два часа; здесь тихо, как в гробнице, наступила сиеста.

Я устанавливаю мольберт и готовлю краски; нет времени искать подходящее золотое зеркало, поэтому Пареха по моему приказу приносит простое зеркало из комнаты для слуг, после чего я отпускаю его и остальных мальчишек, завешиваю стену за диваном красным бархатом и покрываю его льняной простыней. Холст уже загрунтован; я собирался написать на нем еще один вид сада, но приходится использовать его. Наконец все готово, и я жду, ибо женщина, разумеется, опоздает, — разве можно рассчитывать на то, что хоть какая-нибудь женщина придет вовремя!

Но тут раздается стук в дверь, и вот она, одетая в плащ из плотного черного бархата, в капюшоне и в маске, на шее бледно-зеленый шелковый платок. Леонора снимает маску, откидывает капюшон. Она забрала волосы в пучок, подражая Венерам Тициана и Карраччи и Венере Медичи, я имею в виду ту знаменитую скульптуру, которая стоит у истоков всего искусства, воспевающего женское тело. Мы беседуем о погоде, о холоде; Леонора извиняется за опоздание, и мы умолкаем. Мне еще никогда не доводилось писать с натуры обнаженную женщину знатногопроисхождения. Опыта нет, правила этикета тут не помогут.

Леонора указывает на диван.

— Значит, Венера должна возлежать вот здесь?

— Если вы ничего не имеете против, сеньора, — говорю я. — А вот ваше зеркало.

Она оборачивается и видит зеркало.

— По-моему, для богини не самое подходящее зеркало. И оно настенное. Как мне любоваться своей красотой, лежа на диване?

Мне стыдно за то, что я об этом не подумал, и я смущенно молчу.

Леонора говорит:

— Вот если бы у нее в ногах стоял купидон, держащий зеркало, она могла бы лежать на спине и смотреть на свое отражение. Купидона вы можете написать потом.

Я соглашаюсь, что попробовать сто́ит; я почти хриплю, в горле у меня сухо, как в пустыне.

— Вы можете раздеться за ширмой, — предлагаю я.

— Ширма ваша мне не нужна, — говорит Леонора и снимает плащ. Под ним только алебастровая кожа, ни клочка одежды. — Можно, я расстелю плащ и лягу на него? Здесь холодно. Это не испортит цветовую гамму?

— Нет, как вам угодно, — запинаясь, говорю я.

Я отворачиваюсь, чтобы взять палитру и кисти, а когда снова смотрю на диван, Леонора уже лежит на спине, полностью расслабленная, ее бедра раздвинуты, открывая черные курчавые волосы в промежности и тонкую полоску розовых половых губ.

— Как мне расположить конечности, дон Диего? Быть может, руку положить сюда, как у Венеры Тициана, чтобы стыдливо прикрыть свои прелести? А другую за голову, вот так?

— Да, — говорю я, — так будет в самый раз. Чуть разверните голову к зеркалу.

Далее следует установка этого чертова зеркала; наклоняясь к Леоноре, я чувствую ее запах, аромат каких-то сильных духов. Я потею, словно севильский носильщик. Когда я наконец беру кисть и палитру, у меня дрожит рука. Я начинаю наносить формы смесью серого и охры; я вижу, что Леонора следит за мной в зеркало, и ее глаза горят весельем — насмешливая шлюха!

Я останавливаюсь и кладу палитру.

— В чем дело, дон Диего?

— Поза. Она неуклюжая. Вам неудобно лежать на спине вот так, линия шеи неестественная…

И тому подобная чушь, но на самом деле я не могу спокойно смотреть на прелести Леоноры и в то же время не могу попросить ее сдвинуть ноги, поэтому я говорю:

— Повернитесь на правый бок.

— Значит, вы хотите взять меня сзади?

Не обращая внимания на грубую шутку, я говорю:

— Да, есть одна статуя, которая мне нравится, античный гермафродит на вилле Боргезе, — я отливаю копию в бронзе для его величества короля Испании, — спина изображена прекрасно, и есть еще «Венера и сатиры» Аннибале Карраччи, на которой женщина также изображена со спины. Полагаю, что и в данном случае так будет лучше…

И далее подобные потуги, до тех пор пока Леонора медленно не переворачивается на бок, после чего я поправляю черный плащ, и с обеих сторон видна белая льняная ткань, а также клочок зеленого шифона. И теперь мне больше не нужно смотреть на обнаженные груди и коричневые бутоны, затвердевшие от холода, и темно-розовый вход в чрево, так что я могу спокойно писать линию спины, чуть подправляя позу. Если бы передо мной был мальчик или мужчина, я бы просто передвинул ему голову или руку, но сейчас я словно пишу портрет короля, мне приходится просить Леонору сделать маленькие, но такие важные движения, чуть выдвинуть вперед левую ногу, чтобы вес правого бедра падал естественно, надавливая на левое бедро, а между ними луч света, который лишь задевает за тонкую складку плоти; да, моему господину маркизу картина понравится, я об этом позабочусь, я покажу этот крохотный карминно-красный светильник у врат рая.

На дворе зима; дневной свет меркнет быстро, и часам к четырем нам приходится остановиться, и Леонора снова укутывается в плащ. Она садится на диван, подобрав колени к груди, словно маленькая девочка; эта женщина совершенно не знает стыда, однако это ее нисколько не унижает. Мы договариваемся встретиться завтра, но только пораньше, чтобы урвать больше света.

Однако Леонора не приходит, присылает записку, сообщая, что вчера она допоздна гуляла с маркизом, и мне приходится спешно заполнять день, вновь назначать отмененные встречи и носиться сломя голову по всему городу. Мне удается договориться с кардиналом Памфили о последнем сеансе; его глупое самодовольное лицо готово, а остальное — мантию, фон и так далее — можно будет закончить здесь. Но мне неуютно весь день, меня мучают те же самые пугающие видения, комнаты, наполненные странным светом, в котором лица людей излучают свечение, словно у гниющих трупов, однако нет ни свечей, ни огня, порождающего этот свет, и все эти люди кричат на языке, которого я не знаю.

Леонора приходит рано, как только рассвело, в том же самом черном плаще, под которым снова ничего нет.

— Дон Диего, ни в коем случае не подумайте, что я привыкла разгуливать по улицам Рима в таком виде, — говорит она. — Но если я оденусь, мне придется приводить с собой горничную, чтобы та меня раздевала, а затем снова одевала, кружева, корсет и все остальное — это слабое место всех женщин, а ведь нам хочется сохранить этот портрет в тайне. Если только, конечно, вы сами не пожелаете мне помочь. — Леонора видит мое лицо и смеется. — Вижу, вы не получили бы от этого никакого удовольствия. В таком случае позвольте мне принять позу.

Она ложится на диван, и я берусь за работу. В утреннем свете ее кожа сияет словно жемчуг, и я цепляю на кончик кисточки капельку красочного лака, смешиваю ее с белилами и наношу краску на холст тончайшим слоем, чтобы проступала белая грунтовка, и побольше извести для прозрачности, мелкие мазки, сливающиеся друг с другом, так что поверхность совершенно гладкая и это можно ощутить прикосновением руки. Я представляю себе, будто свет исходит прямо из Леоноры, и я пишу отражение в зеркале, это ее лицо, но затем я его затемняю, изменяю, и теперь это просто лицо какой-то девушки, лежащей на диване.

Я работаю не останавливаясь — я потерял счет бою колоколов, — до тех пор пока Леонора не жалуется на то, что у нее затекли мышцы и ей нужно справить нужду. Фигура почти закончена, и я прошу всего одну минуточку, еще несколько мазков, чуть подправить правое бедро, слой голубовато-серой краски, очень тонкий. Наконец я откладываю кисть и показываю знаком, что теперь можно двигаться. Леонора со стоном поднимается с дивана, смеется и, накинув плащ на плечи, подходит к мольберту и смотрит на холст.

— Эту руку почти не видно, — говорит она, — но я понимаю, почему вы так сделали, да, линия спины получается более смелой, отчаянный шаг, но он увенчался успехом. Только посмотрите, насколько тонкий слой краски, сквозь него проступает фактура холста, какой же вы скряга! Здесь нет почти ничего, и в то же время есть все, вы принуждаете сам глаз возмещать недостающее. Да, это моя тонкая талия, я чертовски горжусь ею, однако, по-моему, здесь у вас совсем не богиня, а смертная женщина. Спасибо за то, что спрятали мое лицо, но вы показали всему свету мою большую culo,[91] и, боюсь, найдутся мужчины, которые узнают меня по ней одной. О мадонна, я опять говорю как шлюха, я оскорбляю вашу испанскую чувствительность.

Леонора смотрит мне в лицо и улыбается, обнажая зубы как крестьянка. Она говорит:

— Я поступаю так только потому, что ненавижу вас. Посмотрев на эту работу, мне хочется сломать все свои кисти. Я отдала бы душу за то, чтобы научиться придавать человеческой коже такое сияние. Эличе умрет, увидев эту картину; это как раз то, что он любит. Могу предположить, он придумает какой-нибудь способ любоваться ею, развлекаясь со своей новой любовницей.

— Вы уверены, что он ее уже завел?

— О да, в этой области я разбираюсь так же хорошо, как вы в живописи.

— И вас уже сплавили кому-то из свиты маркиза, как вы предсказывали?

— Ну да, сплавили, — подтверждает Леонора.

— И кому же? — глупо спрашиваю я.

— Как кому? Тебе, Веласкес, — говорит она. — Кому же еще?

Леонора скидывает плащ и подходит ко мне, прижимается своим жарким телом, находит губами мой рот, ее язык мечется, словно мелкая рыбешка.

— Веласкес, а что ты думаешь о любви? — спрашивает она между поцелуями. — Ты считаешь ее искусством вроде живописи или просто ремеслом, которым способен заниматься любой крестьянин или шлюха? А может, даже еще хуже, спазмом плоти, таким же, как у животных, который мы унаследовали от греха Евы?

Я не знаю, что ответить. У меня кружится голова. Дрожат колени. Мы падаем на диван. Леонора уже верхом на мне, обнаженная, ее кожа, словно жаровня, излучает тепло, которое я ощущаю лицом. Она срывает с меня одежду, ее руки забираются ко мне под рубаху, скользят вдоль тела. Мне лучше бы вырваться, но в моих ногах и руках нет сил.

— Но давай предположим, — продолжает Леонора, — что такое искусство существует и что оно настолько выше простых совокуплений основной массы человечества, насколько твое искусство выше вывески над трактиром, насколько музыка божественного Палестрины выше свиста уличного мальчишки. Как ты думаешь, такое возможно? Давай же прямо сейчас исследуем этот интересный вопрос.

* * *
И вот меня научили любви, но сам процесс обучения мне не понравился. Еще никогда прежде я не оказывался пленником, заточенным в своей собственной плоти, и я обнаружил там сурового тюремщика, который никогда не смыкал глаз, постоянно присматривая за мной, чей раскаленный бич истязал больнее, чем орудия святой инквизиции, ибо использовался он для достижения ада, а не небес. Какие только штучки не вытворяла со мной Леонора пальцем и губами, какие только мази и снадобья не использовала, чтобы я снова стал в кровати восемнадцатилетним мальчишкой, — но только я не занимался ничем подобным даже тогда, когда был восемнадцатилетним мальчишкой. Она была подобна кошке в течку, набрасывалась на меня повсюду, в студии, у меня дома, в коридорах, в экипаже, в чистом поле и среди развалин древнего Рима, в своем особняке в Трастевере всю ночь напролет. А я по-прежнему должен был выполнять свои обязанности, покупать, заботиться об отправке, встречаться с вельможами, писать.

Я написал Леонору снова, еще две Венеры по желанию моего господина Эличе: одну — стоя, в позе Венеры Медичи, а другую — в объятиях Марса, когда их застал вместе Вулкан. За один этот год я постарел на десять лет.

В кровати, в порыве страсти, Леонора называла меня Веласкесом, и я сказал ей, что никто меня так не называет и она тоже не должна. Тогда она спросила:

— А как тебя называют в Испании?

— Меня называют Эль-Севилльяно, по моему родному городу, или сеньором де Сильва, или доном Диего.

— Даже твоя жена?

— Как меня называет моя жена, тебя не касается, — ответил я, — но в любом случае не Веласкесом. Это мое имя в живописи.

— Знаю, и именно поэтому я называю тебя Веласкесом в своей постели, потому что если бы ты не был Веласкесом, ты бы туда ни за что не попал.

И продолжила свои проклятые ласки.

Думаю, Леонора не верила ни во что, кроме живописи, определенно ни в честь, ни в положение в обществе, ни в истины святой веры, а если и верила, то самую малость. Именно по этой причине она обращалась со мной иногда как с богом, а иногда как с рабом. Признаю́сь, рядом с ней я был и рабом, и богом.

Должен сказать, в живописи она разбиралась. Ей было достаточно посмотреть острым взглядом на мое очередное приобретение, и она говорила, какие картины должны появиться на рынке или какой кардинал готов расстаться с одним из своих сокровищ, чтобы снискать благосклонность моего короля. Однажды я показал ей одну работу Аннибале Карраччи, которую собирался купить, «Венера в окружении граций», и Леонора рассмеялась:

— Никакой это не Карраччи. Это снова тот жалкий мальчишка из Неаполя, его проделки. Он в этом хорош.

— Какой еще мальчишка? — спросил я.

— Сын старика Джордано, Лука. Отец его ничто, может писать только вывески, но у мальчишки талант, быть может, он станет новым Джотто, если только бросит свои преступные штучки и выработает собственный стиль.

— А почему этого мошенника не привлекают к ответу? — удивился я.

— Потому что он всегда подписывается своим именем, а затем закрашивает подпись. Вот посмотри.

Леонора подошла к моему столу и смочила клочок ветоши в скипидаре, затем угол полотна, и появилась подпись. Мы оба засмеялись. Пожалуй, я никогда так не смеялся со своей женой, когда она была рядом. И еще мы ссорились.

Однажды Леонора привела меня к церкви Санта-Мария в Трастевере, перед которой собирались калеки, изувеченные и уродцы от рождения, выпрашивая подаяние, и предложила написать их, как я писал портреты королевских карликов и шутов.

— Зачем? — ответил я. — Карликов и шутов я писал потому, что они прислуживают королю, являются частью его двора. Я писал и королевских собак.

Я увидел, что мой ответ ей не понравился, и она спросила:

— Король тебя любит?

И я ответил:

— Несомненно любит, ибо он оказывает мне честь и назначает на высокие должности при дворе.

— Ну а может быть, король оказывает тебе честь, потому что и ты оказываешь ему честь своей кистью, запечатлеваешь великолепие его дочерей, чтобы их брали в жены короли и императоры. Но любит ли он тебя как Веласкеса, как люблю тебя я? Или ты для него всего лишь каприз природы, как все эти жалкие калеки? Испанские инфанты окружены карликами, чтобы блистать на их фоне своей красотой, и король, по сути дела, превратил величайшего живописца Европы в свою собственность, чтобы тот его прославлял. Только об этом они и думают, короли.

— Король меня любит, — повторил я. — Он сказал, что, когда я вернусь в Испанию, он произведет меня в рыцари ордена Сантьяго.

Я не собирался это говорить, ибо не в моем духе похваляться перед женщиной такими вещами, но Леонора вывела меня из себя, и я вспомнил, как говорил о том же самом с Рубенсом и как нелицеприятно тот отозвался о моем короле.

— Ленточка ничего не стоит, — сказала Леонора. — Это все равно как угостить чем-нибудь шута или почесать собаку.

Тут я разозлился, ибо она не была Рубенсом, и сказал:

— Ты ничего не смыслишь в подобных вещах, ты, дочь торговца, не знающая, что такое честь!

— Вот как? — громко произнесла Леонора, и все стали оборачиваться на нас. — Ты так думаешь? Да, моя мать вышла замуж за купца, чтобы спасти его от голодной смерти, однако она происходит из семьи Колонна, которая ведет свою родословную от Аврелиев. Мои предки принадлежали к высшей римской знати еще тогда, когда Мадрид был грязной деревушкой. Что же касается твоей крови, синьор Севилльяно, ты из города, кишащего полуевреями, полумаврами и прочим беспородным сбродом!

С этими словами она развернулась и решительным шагом отправилась к себе домой, а я остался на улице под градом насмешек.

Так мы ссорились не раз. Леонора понятия не имела о том, как должна себя вести порядочная женщина. Много раз я уходил от нее, и она тоже много раз уходила от меня, но ее чары неизменно влекли меня обратно, это безумие, уничтожавшее честь и долг подобно тому, как промасленная ветошь стирает краску, превращая ее в грязь.

Я написал Леонору еще раз, в самом конце своего пребывания в Риме. Король требовал моего возвращения в Испанию, каждое следующее письмо становилось все более настойчивым, однако я не мог ехать. Леонора носила под сердцем моего ребенка — так она сказала, и я ей поверил. Муж выгнал ее из дома и лишил содержания, и ей пришлось снять убогую квартиру на набережной у моста Папы. Я сказал, что признаю ребенка своим и обеспечу его, однако это, похоже, не обрадовало Леонору в той мере, в какой должно было. Но ведь она знала, что я должен уехать; разумеется, я должен уехать! Что она воображала — что я останусь с ней или притащу любовницу в Алькасар? Леонора запила. Она всегда не жалела вина, но теперь перешла на коньяк и голландский спирт. Это делало ее в страсти еще более самозабвенной и безумной. И, падая, она увлекала меня за собой.

И вот однажды весной, вечером, мы, совершенно обессиленные, лежали на диване у меня в студии, и так получилось, что на трюмо стояло то самое зеркало, и мы лежали, глядя на свое отражение в пыльном стекле, и Леонора сказала:

— Вот это была бы картина, Веласкес, Венера такая, какой мир ее еще не видел, оттраханная до бесчувствия Адонисом. Но ты ни за что не сделаешь ничего подобного. Ваша святая инквизиция и королевский двор этого не одобрят. Или нет, не сомневаюсь, что такая картина выходит даже за рамки твоего мастерства, ты не сможешь запечатлеть нас такими, какие мы сейчас и какими, возможно, больше никогда не будем. Нет, это не по силам даже тебе.

— Я могу написать всё, — сказал я, — даже это.

— Так напиши же! Вот краски, вот я. А нашего маленького купидона с кухни ты сможешь дописать потом.

Я встал с дивана, установил на мольберт загрунтованный холст и написал Леонору такой, какая она была. Я проработал весь остаток дня, и когда фигура была закончена, я отвернул холст к стене, не позволяя Леоноре взглянуть на него, хотя она рычала на меня как мегера. Затем я разыскал мальчишку, который позировал на первой картине, той, где Леонора была изображена со спины, и написал его, а потом все остальное, драпировку и так далее, а когда картина была готова, я спрятал ее в свой гардероб, где хранил деньги и бумаги и куда, кроме меня, никто не заходил.

Позже я показал картину Леоноре, во время нашей последней встречи. Я уже уложил свои вещи; все слепки и картины были отправлены в Испанию; на этой неделе нам предстояло отправиться в Геную, где нас ждал корабль.

Увидев картину, Леонора рассмеялась, словно ворона.

— О Веласкес, если кто-нибудь увидит это, нас сожгут на костре, меня и тебя, и дым и пепел от нас поднимется над площадью Кампо-дей-Фьори; это худшее из всего того, что было когда-нибудь написано. Умоляю, отдай картину Папе в качестве прощального подарка, и пусть мы умрем вместе.

— Сейчас за картины уже никого не жгут, — возразил я.

— Ты совершенно прав, но правда и то, что я за все эти долгие месяцы так и не научила тебя уму-разуму, не научила разбираться, когда я шучу. Но, любовь моя, этого по-прежнему достаточно, для того чтобы тебя уничтожить. Какой бес толкнул тебя написать наши лица?

— Я был пьян, — сказал я.

— Эта отговорка не пойдет, когда тебя притащат на суд инквизиции. Есть только два способа расправиться с этой картиной. Ты можешь ее продать Эличе.

— Я не торгую картинами, — возразил я. — Я не купец.

— О, простите меня, дон Диего де Сильва и Веласкес, я совершенно забыла, — сказала Леонора. — В таком случае поможет ведро белой краски.

— Я думал, картину возьмешь ты. Я собирался оставить ее тебе.

— О, вот как! — воскликнула она. — Какая неслыханная щедрость! Чтобы я в своей жалкой нищете ежедневно видела напоминание о величайшей страсти всей моей жизни? Веласкес, любовь моя, ты осел. Я сию же минуту закрашу картину. Закрою ее слоем грунтовки и напишу поверх что-нибудь другое, какой-нибудь религиозный сюжет в венецианском стиле, и преподнесу картину в дар церкви. И тогда Господь, может быть, меня простит.

И я ушел от Леоноры, вернулся к себе и, занятый приготовлениями к отъезду, больше о ней не вспоминал. До тех самых пор, пока как-то ночью, лежа один в кровати, я вдруг не подумал, что Леонора больше никогда не разделит со мной ложе, что я больше никогда не испытаю то наслаждение, которое она так мастерски вызывала во мне. И тогда меня охватила тоска, сон не шел ко мне, и я приказал принести подогретого вина и только так смог обрести забвение, которого жаждал.


Я проснулся в ужасе от света, исходившего из стеклянного сосуда, в котором не горел огонь, от шума улицы и звуков, исходящих из маленькой коробочки с заточенными внутри демонами, и первой моей мыслью было: я умер во сне и пробудился в аду, и это моя кара. Громкий шум, подобный реву бегущей воды, и какие-то булькающие звуки из соседней комнаты, и затем, к моему бесконечному ужасу, в дверь вошла обнаженная женщина, которую я никогда раньше не видел, и я с криком соскользнул с кровати и забился в угол, закрывая лицо и бормоча молитвы, моля о снисхождении. А женщина приблизилась с выражением озабоченности на лице и попыталась обнять меня, говоря на языке, похожем на тот, на котором говорят римляне, но я мог разобрать только одно слово из пяти. Поняв, что ей не соблазнить меня, женщина укуталась в халат и ушла, а я натянул на голову одеяло и зарыдал, оплакивая свою судьбу.

Наверное, это то же самое, что описывать секс ребенку или религиозный восторг атеисту. Для того чтобы понять, о чем идет речь, нужно это испытать. Я ощущал все эти мысли и чувства, Веласкес в муках, и в то же время, подобно кусочкам моркови в бурлящей кастрюле, в моем сознании одно за другим всплывали воспоминания и условные инстинкты, составляющие личность Чарлза Уилмота-младшего. Это не коробочка с демонами, это играет радиобудильник. Шум с улицы — это первые машины, которые едут по площади. А это обычная лампочка.

Немыслимый кошмар всего того, что только что произошло со мной, поразил меня до самого основания. К счастью, я уже вспомнил, где находится туалет и для чего он нужен, потому что я едва успел до него добежать. Там меня и нашли, вывернутого наизнанку и дрожащего, и Франко отвел меня в душ и вымыл, а София уложила в кровать и осталась рядом, пытаясь понять, что со мной случилось, и, как это ни странно, теперь она говорила на римском диалекте, ожидая, что я ее пойму, а когда я наконец попросил ее говорить по-английски, она очень удивилась и перешла на английский.

Естественно, София хотела знать, что со мной, и я что-то сочинил. Я сказал, что ночью у меня что-то случилось с головой, может быть, микроинсульт, потому что, когда я проснулся, я не мог понять, кто я и где нахожусь. И еще у меня что-то с памятью, что-то вроде амнезии.

Это встревожило Софию. Она стиснула мне руку, а другую мою ладонь положила себе на грудь.

— Да, но нас ты помнишь.

— Нет, не помню, — честно признался я. — Мое последнее воспоминание — это когда мы зашли в тот маленький бар, где встретились с твоими знакомыми, а потом я рисовал всех подряд.

— Чаз! Это же было «У Гвидо», несколько месяцев назад! Неужели ты больше ничего не помнишь?

— Число, София? Какое сегодня число?

— Третье марта.

— Что ж, значит, начиная с середины декабря пустота.

— Но… ты покажешься врачам… и все вернется, да?

— Возможно, — осторожно произнес я, не веря в это. — Ты мне поможешь, если расскажешь, как я себя вел, на кого был похож, как у нас обстояли дела и все такое, чем я занимался.

Мне пришлось все вытягивать из Софии клещами, потому что амнезия — это такая страшная штука. Человеческая жизнь состоит из великого множества совместных воспоминаний, и мы склонны впадать в панику, когда те, с кем мы пережили то или иное событие, не поддерживают нас. Однако постепенно, убедившись в том, что никакого внезапного прозрения не будет, София начала рассказывать. Она стала позировать мне на следующий день после того, как мы побывали «У Гвидо». Сеансы проходили довольно мило. Пока я работал, мы говорили, сперва о пустяках, но затем я рассказал ей кое-что о своей жизни, а София рассказала мне кое-что о своей: о семье, любовниках, о честолюбивых мыслях в отношении себя и своего мальчика. Мы работали утром, а затем обедали вместе с остальными домочадцами. София рассказывала о них: о Бальдассаре и его больной печени, о народных средствах, которыми он лечился, о Франко, его тщеславии, его женщинах и его темном прошлом, о маленьком Энрико, его учителях и друзьях. Домашняя жизнь во всем ее итальянском разнообразии. Судя по всему, это было счастливое время.

А я рассказал Софии о своей семье в Штатах, о том, что я все еще люблю свою жену. София понимала, что ей не на что рассчитывать, но я ей понравился. Она считала меня порядочным, воспитанным человеком, мастерски обращающимся с красками. Восхищалась мной. Ей было все равно, что я привязан к другой женщине. У любого достойного мужчины в прошлом уже были другие женщины, но я был здесь и сейчас, и София прониклась ко мне чувством, какого уже давно не испытывала. И наконец это произошло. Однажды, когда дневной свет угас, София поднялась, обнаженная, с дивана и обняла меня, и я колебался, словно молодая девушка, что ей показалось очаровательным, но в конце концов упал на диван вместе с ней, мы занялись любовью, и это было замечательно. И так продолжалось все последующие месяцы, и Софии нравилось, как я обращаюсь с Энрико, мальчик так открылся и постоянно спрашивал, будет ли дядя Чаз его новым babbo.[92]

В этом месте София расплакалась, всматриваясь в мое лицо в поисках хоть каких-нибудь признаков того, что я разделил с ней эту жизнь, однако ничего не было. Я вовсе не был грубым и черствым, просто я ничего не испытывал — для меня София была женщиной, с которой я один раз сходил на свидание, поэтому я как можно осторожнее перевел разговор на живопись.

— Ах да, — сказала она, — картину ты написал. Этого ты тоже не помнишь?

— Нет. Но я хотел бы взглянуть на нее. Может быть, это оживит мою память.

— Ее здесь нет, — сказала София. — Бальдассаре отвез ее в лабораторию на Виа-Портина, промышленный район, понимаешь? Ему нужны вакуум и мощные печи, специальное оборудование для работы, чтобы состарить холст.

— Что это за картина?

— Что это за картина? Она похожа на Веласкеса. Настоящий Веласкес, самый восхитительный, какого я только видела. Бальдассаре говорит, что это чудо.

И София рассказала, что я написал, и я все вспомнил, поскольку закончил работу всего несколько недель назад в субъективном времени, в Риме, в тысяча шестьсот пятидесятом году. Картина существует не только в глазах и в голове, но и в теле, как танец, — движения руки, спины, то, как ты наклоняешься вперед и вбок, чтобы изучить какую-нибудь деталь, отходишь назад и приближаешься к холсту. Так что когда смотришь на свою работу, возвращаются все тончайшие воспоминания, а в данном случае у меня было и множество других воспоминаний, ощущение прикосновения и аромата этой женщины, живая плоть Леоноры в моей руке, подо мной и на мне, эта извивающаяся влажная реальность. И более того (объяснить это еще трудней, невозможно даже разобраться в этом), у меня были чувственные восприятия кого-то другого, кто писал эту картину. Долбанный мозг может выкидывать самые разные штучки, но тело никогда не лжет, по крайней мере, я так думал.

В течение всей следующей недели я был сам не свой. Я боялся заснуть, опасаясь пробудиться кем-то другим. Первые дни после возвращения я в основном бродил вдоль реки, от замка Сант-Анджело до моста Тестаччо, изнуряя себя физической нагрузкой, а перед тем, как пойти домой, выпивал в баре что-нибудь крепкое. Бо́льшая часть меня по-прежнему оставалась в тысяча шестьсот пятидесятом году: я восстанавливал в памяти десятки, сотни подробностей, гораздо больше, чем я смог бы вспомнить о последнем годе моей так называемой реальной жизни. Быть может, семнадцатый век делал ощущения более плотными, более жизненными: я имею в виду уличные сценки, разговоры с кардиналами, со слугами, то, что я ел на званых обедах, беседы на дипломатических приемах, общение с Леонорой.

Да, с ней. Мое тело, рассудок, мое сердце, если угодно так сказать, были нагружены отношениями, которых никогда не было, с женщиной, умершей свыше трехсот лет назад. Так что же произошло на самом деле? Очевидно, беспрецедентная реакция на сальвинорин в сочетании с амнезией, также обусловленной воздействием психотропных препаратов. Мой мозг был поврежден, в этом уже не было никаких сомнений, и поскольку единственными глубоко эмоциональными отношениями, какие я когда-либо имел, была любовь к Лотте, у меня в голове это каким-то образом сплавилось с мыслями о Веласкесе и в результате получилась та воображаемая жизнь, — вот оно, объяснение, которое Шелли Зубкофф проглотил бы, не поперхнувшись.

Другая причина того, что я старался держаться подальше от дома, заключалась в том, что София всякий раз, взглянув на меня, начинала плакать, и это сводило меня с ума, потому что она полюбила призрак, возлюбленного-демона, в то время как я три столетия назад занимался любовью с Леонорой.

Потом София куда-то исчезла, и ее мать сказала мне, что она вместе с малышом уехала в гости к знакомым в Болонью. Я увидел, что синьора тоже много плакала, и даже через языковой барьер ей удалось передать мне, что я вел себя как полное дерьмо.

Ты должен понять, что моя проблема отчасти усугублялась полной изоляцией. Вынырнув из прошлого, я проверил свой сотовый телефон и обнаружил, что на нем нет ни одного нового сообщения. Абсолютно ни одного. Жаки Моро не было в живых, Марк… ну, в общем, Марк не из тех, кому можно излить душу, Шарли пропадала бог знает где в Африке, а Лотта была недоступна. Казалось, я попал под колпак тайной полиции.

Поэтому я как-то вечером позвонил своей бывшей жене, и та, как только услышала мой голос, сказала:

— Единственная новость, которую я хочу от тебя услышать, это то, что ты лечишься у психиатра.

— Слушай, я собираюсь к нему обратиться, честное слово, но, понимаешь… я… мм… писал как одержимый, и Креббс приезжает завтра, чтобы взглянуть на мою работу, и если она ему понравится, для меня это будет значить миллион долларов. Лотта, только представь себе, что мы сможем…

Но она не хотела меня слушать.

— Знаешь, бессмысленно разговаривать с помешанным, и мне больно выслушивать подобные бредни. Позвони, когда вылечишься.

И Лотта положила трубку. Значит, полная изоляция. Да, хорошо, что я не рассказал Лотте о том, чем занимался — или воображал, что занимаюсь, — на протяжении последних трех месяцев. Вот тогда она, наверное, действительно расстроилась бы. Итак, отлично, я сошел с ума, но, понимаешь, в тот момент я не чувствовал себя сумасшедшим. Я хочу сказать, как художник я был полон сил, потому что, судя по всему, я осуществил эту грандиозную подделку. Я чувствовал себя сумасшедшим в Нью-Йорке, но сейчас этого не было. И, честно говоря, я был оглушен огромными деньгами и перспективой получить еще больше. Так что я с нетерпением ожидал приезда Креббса — по этой причине, а также потому, что, если хорошо подумать, теперь он оставался моим единственным другом.

И вот наступил знаменательный день. Утром Бальдассаре съездил в секретную лабораторию и привез обратно мою картину. Он установил ее на мольберте в гостиной, накрытую черным бархатом, и охранял как дракон, не позволяя никому даже взглянуть на нее хоть одним глазком до приезда Креббса. Франко уехал в аэропорт встречать босса, а я тем временем, сытый по горло гнетущим напряжением, сгустившимся в доме, вышел прогуляться: на восток до набережной Тибра, вдоль по Рипе и назад через ворота Порта-Портезе в развалинах древних крепостных стен. Нельзя сказать, что на улице было тепло, но в Риме уже началась весна; в воздухе чувствовался запах реки, деревья на бульварах покрылись зелеными почками и бутонами.

Вернувшись на виа Сантини, я увидел перед домом черный «мерседес» и поспешил внутрь. Креббс был в гостиной вместе с Франко, Бальдассаром и еще одним незнакомым мне человеком, невысоким крепким парнем с оливковой кожей, в темных очках и с внешностью академика. Все трое стояли и пили «Просекко», и я увидел, что картина все еще закрыта.

Когда я вошел, Кребс издал приветственный возглас, тепло обнял меня и сказал, что по его настоянию они решили не открывать картину до моего прихода. Он представил мне незнакомца как доктора Висенсио де Салинаса, куратора из Паласио де Ливия, частной коллекции герцогини Альбы, что меня в тот момент несколько озадачило, потому что я подумал: «Постойте-ка, не слишком ли преждевременно демонстрировать картину эксперту еще до того, как ее увидел босс».

Бальдассаре торжественно сдернул бархат, и послышались восторженные ахи и охи. Мы трое, Креббс, Салинас и я, бросились к картине, чтобы рассмотреть ее внимательнее, отталкивая друг друга, и меня как-то незаметно оттеснили назад. В конце концов, покупателями были они, так что я пропустил их к самому холсту. Однако и увиденного хватило мне, чтобы понять, что Бальдассаре сотворил настоящее чудо. Масляным краскам требуются многие годы на то, чтобы по-настоящему высохнуть и затвердеть, и они в течение всего этого времени меняют свой вид; даже те работы, которые я выполнил в детстве, до сих пор выглядят совсем свежими, каковыми они на самом деле и являются. Однако этому сукину сыну удалось сделать так, что полотно выглядело старым, оно обладало осязаемой убедительностью старых вещей. Холст потрескался, наполнился тяжестью веков, подобно другим картинам семнадцатого столетия, которые можно увидеть в музеях, и на какое-то мгновение меня затянуло в водоворот времени, словно я и вправду написал эту картину в семнадцатом веке.

Испанец долго разглядывал холст с разного расстояния. Наконец он обернулся к Креббсу, усмехнулся и кивнул — как мне показалось, неохотно.

— Ну? Вы говорили, что это невозможно осуществить, — сказал Креббс. — Что вы думаете сейчас?

Пожав плечами, Салинас ответил:

— Честное слово, должен признаться, что я поражен. Мазки, краски, отблеск кожи полностью соответствуют «Венере Рокеби». И… подготовка тоже безукоризненная; на первый взгляд кракелюры выглядят очень убедительно.

Креббс от души похлопал Бальдассаре по спине.

— Да! Браво, синьор Бальдассаре!

А Салинас продолжал:

— Разумеется, как я уже говорил, после технического анализа пигментов и всего остального я без труда представлю эту картину как подлинную.

Я стоял в окружении улыбающихся лиц, никто не смотрел на меня и не хлопал по спине, и я предположил, что точно так же дело обстояло и с поддельной фреской Тьеполо у Кастелли: все практиковались притворяться, что это подлинник. Сам я не смог внимательно изучить полотно. Как только я стал смотреть на него пристально, у меня заболели глаза, все вокруг стало расплываться, и мне пришлось сесть.

Я снова перевел взгляд на Креббса — он разговаривал с Салинасом, что-то насчет точных размеров холста, и Креббс заверил испанца, что они выверены с точностью до десятой доли миллиметра, и предложил ему взять образцы, потому что ему нужно будет как можно быстрее вернуться в Мадрид, чтобы его не хватились в музее.

Раскрыв чемоданчик, Салинас достал бинокулярные очки, как у часовщиков, яркий фонарик и маленькую черную коробочку размером с футляр для очков. Надев лупы, он закрепил фонарик на голове и включил его, став похожим на ученого-спелеолога. Приблизившись к картине, Салинас достал из коробочки маленький сверкающий инструмент.

— Салинас берет срез слоя краски, — объяснил Креббс. — Крошечный, неразличимый на глаз. Он исследует пигменты и грунтовку на предмет наличия анахронизмов. Которые, разумеется, не найдет.

— Надеюсь. А что это было насчет точных размеров?

— Ну, очевидно, что какое бы заключение ни вынесли эксперты и технический анализ, картина ничего не сто́ит без безупречной «родословной». Если бы речь шла о рисунке либо о какой-нибудь незначительной работе Коро или даже Рубенса, это можно было бы устроить без проблем, как, несомненно, вам хорошо известно. Не составляет никакого труда подготовить купчую семнадцатого века — старина Бальдассаре сможет сделать это левой ногой, — а в Европе тысячи пыльных чердаков и потомков древних семейств, которые за небольшое вознаграждение подтвердят, что их предок граф такой-то действительно приобрел эту картину в тысяча шестьсот таком-то году. Но с подобной работой такие штучки не пройдут, об этом нечего и думать.

Салинас, похоже, закончил работать с холстом. Он выключил фонарик, снял очки-лупы и поднял вверх маленький флакон, словно в нем было лекарство от рака.

— Готово, — сказал он, убирая флакон в коробочку.

— Замечательно, — сказал Креббс. — Франко отвезет вас в аэропорт Чампино; частный самолет, на котором вы прилетели, заправлен горючим и готов к вылету, так что вы вернетесь в свой кабинет в Мадриде через… — он сверился с часами, — не более чем через четыре часа после того, как вы оттуда вышли. Долгая сиеста, но, не сомневаюсь, в Мадриде такое не редкость.

Салинас улыбнулся и пожал нам с Креббсом руки с учтивыми пожеланиями всего хорошего, безуспешно стараясь скрыть то, что, как я смог теперь рассмотреть вблизи, было безотчетным страхом. Собрав свои вещи, он поспешил удалиться. С улицы донесся звук отъехавшего «мерседеса».

— Очень полезный человечек, — задумчиво проговорил Креббс, когда шум автомобиля затих вдали. — И очень ожесточившийся. Великолепная подготовка, но у него нет того чутья, которое необходимо директору музея в наше время. Поэтому его обошли при назначении нового директора коллекции, и вот его месть. А также гарантия безбедной старости.

— Салинас купит картину для Паласио де Ливия?

Удивленно посмотрев на меня, Креббс рассмеялся.

— Разумеется, нет. Его задача заключается в том, чтобы обеспечить безупречную «родословную».

— Каким образом?

— Это вы увидите своими собственными глазами, быть может, не далее как на следующей неделе, когда мы отправимся в Мадрид.

— Мы?

— Ну да, конечно. — Креббс снова посмотрел на часы. — Знаете, сейчас уже час дня. Вы не хотите пообедать? Лично я умираю от голода.

Мы вышли из дома и спустились к пьяцца Сан-Козимато, где зашли в маленький ресторан. Креббса там знали и, похоже, были очень рады видеть. Нас усадили за столик у окна, и после того, как нам принесли блюдо с сушеными анчоусами и еще одно со снетками в кляре и бутылку шампанского «Крюг», Креббс сказал:

— Уилмот, я понимаю, что вы художник, а значит, человек не от мира сего, но я должен напомнить, что отныне и до тех пор, пока это будет нужно, вы должны соблюдать строжайшую дисциплину. Никаких прогулок в одиночестве, никаких телефонных звонков без разрешения. Когда мы вернемся домой, я заберу у вас сотовый телефон. Не я установил такие правила.

— Тогда кто же?

Наши друзья. Мои партнеры по этому предприятию.

— Вы хотите сказать, что вы «с душком»?

— Прошу прощения?

— Ну, работаете на мафию?

Похоже, это его развеселило, и пока он хихикал, подошел официант и мы сделали заказ. Официант предложил креветки с чесночным соусом по-венециански, и Креббс сказал, что мы закажем это блюдо в честь города, в котором мы начали совместную работу, я согласился, и он присовокупил бутылку белого вина. Когда официант ушел, Креббс продолжал:

— «С душком» — надо будет запомнить это выражение. Но давайте не будем путать святое с грешным. Мафия — это шлюхи, наркотики и продажные контракты на поставку некачественного бетона. Мы же говорим о совершенно ином уровне деятельности.

— Преступной деятельности. Что бы там ни говорили про экспертов, самостоятельно приходящих к заключению. Что бы там ни говорили про Луку Джордано. Вы затеяли грандиозное мошенничество.

Креббс бросил на меня взгляд, в котором сожаление смешивалось с удивлением.

— Ах, Уилмот, неужели вы когда-либо думали, что речь идет о чем-то другом? Признайтесь положа руку на сердце!

И я вынужден был признать, что он прав. У меня есть привычка верить в собственную ложь. Вздохнув, я отпил вино и спросил:

— Итак, когда я получу свои деньги? Или это совершенно другое дело, вроде тех разговоров о набросках для состоятельных снобов, и мне с самого начала следовало сообразить, что ваше обещание слишком хорошо, чтобы быть правдой?

— Боже милосердный, неужели вы полагаете, что я собираюсь вас обмануть? — казалось, с искренним изумлением воскликнул Креббс. — Да это самое последнее, что я сделаю. Уилмот, бо́льшую часть жизни я искал такого художника, как вы, с вашей невероятной способностью воспроизводить стиль старых мастеров. Насколько мне известно, вам в настоящий момент нет равных во всем мире. И было бы величайшей глупостью обойтись с вами без надлежащего уважения.

— Все это замечательно, но с другой стороны, я вынужден спрашивать вашего разрешения каждый раз, когда мне нужно кому-нибудь позвонить.

— Я же говорил, что не я установил эти правила. Но когда операция будет завершена и наблюдение снято, вы сможете звонить кому угодно. Разумеется, неизменно соблюдая осторожность в разговорах. Потому что, поймите меня, в вопросах подделки произведений искусства нет никаких — как бы выразиться? — сроков давности. То есть пока свидетели живы, сохраняется угроза вопросу о подлинности картины. Одно неосторожное слово — и полотно стоимостью в десятки, сотни миллионов долларов превращается в простую подделку, не стоящую и гроша, и тогда покупатели начинают искать способ вернуть деньги. Они обращаются к продавцу, и тот, разумеется, начинает говорить, и постепенно распутывается весь клубок. И тогда все мы отправляемся за решетку, а может быть, и еще хуже, если окажется хоть каким-то боком замешан один из тех джентльменов, о которых я говорил раньше. Перспектива нерадостная. Особенно для вас. И для вашей семьи.

Когда Креббс произнес это, у меня рот был набит снетками, но мне удалось проглотить их, не поперхнувшись.

— О чем это вы? — спросил я. — При чем тут моя семья?

— Ну, это лишь средство держать вас под контролем. До тех пор, пока вы живы.

— Прошу прощения?

— Ну, в общем, я упомянул о свидетелях, однако в таких делах по-настоящему важен только один свидетель. Я хочу сказать, Бальдассаре знает правду, и Франко, и та девчонка, которая позировала, но они никого не интересуют. Любой может заявить, что картина поддельная, однако те, кто заинтересован в том, чтобы она считалась подлинной, всегда смогут его перекричать. Такое происходит сплошь и рядом. Но одного свидетеля никогда не удастся перекричать.

Остановившись, Креббс кивнул в мою сторону и отправил вилкой в рот очередную рыбешку.

— Автора подделки, — сказал я.

— Совершенно верно. Но не падайте духом, Уилмот, умоляю вас. Как я не перестаю повторять, для вас теперь началась новая жизнь. Опасная, но когда настоящее искусство не было сопряжено с определенной опасностью? Флоренция пятнадцатого века была очень опасным местом, и все великие покровители искусства были людьми жестокими и своенравными.

— Вроде нацистов? — забросил удочку я, но он даже глазом не моргнул.

— Я имел в виду американских баронов преступного мира и европейских аристократов. Да и сами художники всегда были флибустьерами, живущими на границах общества. Когда искусство становится ручным, превращается в отрасль шоу-бизнеса, оно становится вялым и скучным, как это происходит сейчас.

— Извините, но это чепуха, вроде замечания Гарри Лайма о Швейцарии и часах с кукушкой из «Третьего человека».[93] У Веласкеса была хорошая должность при дворе…

— Да, и за свою жизнь он написал меньше стапятидесяти картин. Рембрандт, с трудом сводивший концы с концами, оставил свыше пятисот полотен.

— А Вермер, вообще живший за чертой бедности, всего сорок. Извините, Креббс, но это не пройдет. Нельзя обобщать то, как темперамент и социальные условия влияют на развитие таланта. Это тайна.

Я почувствовал, что Креббс начинает кипятиться по поводу того, что я не оставил камня на камне от его любимой теории, но лично я всегда начинаю кипятиться, выслушивая теории о том, как у меня в голове рождается искусство, от людей, ни разу в жизни не державших в руках кисть. Но затем Креббс пожал плечами, усмехнулся и сказал:

— Ну, возможно, вы правы. Это жизнь, к которой я привык, и все мы рассказываем себе разные истории, чтобы оправдать себя перед собой и перед окружающими, потому что в этих маленьких спектаклях нам нужно общество. Но я вижу, что у меня ничего не получится, вы такой же упертый, как и я. И знаете, по большому счету это не имеет никакого значения, до тех пор пока вы не забудете о том мече, который висит над нашими с вами головами. А, отлично, вот и наш обед.

Блюда оказались восхитительны, но у меня во рту было кисло, и я едва ощущал их вкус. Однако вина я выпил более чем достаточно, и тумана, затянувшего мне голову, хватило, чтобы я остался на месте, вместо того чтобы бежать прочь с истеричными воплями. Креббс безмятежно поглощал креветки, и мне захотелось узнать, как ему удалось привыкнуть к подобной жизни, я хочу сказать, он производил впечатление совершенно обыкновенного человека, ничуть не более беспощадного, а может быть, даже менее беспощадного, чем типичный владелец крупной нью-йоркской художественной галереи.

Тем не менее мне хотелось его уколоть еще, и я сказал:

— Кстати, правда ли, что вы начинали, торгуя картинами, украденными у убитых евреев?

— Да, — не моргнув глазом, подтвердил Креббс, — это истинная правда. Но, как, не сомневаюсь, вы прекрасно понимаете, не могло быть и речи о возвращении этих предметов их законным владельцам. Это было бы все равно что попытаться вернуть древний барельеф какому-нибудь ассирийцу или ацтеку. Всех этих людей не было в живых. Я искренне сожалею о том, что они погибли, но я их не убивал. Когда война закончилась, мне было всего тринадцать лет. Так что же я должен был делать — оставить картины навсегда в хранилище какого-то швейцарского банка?

— Интересный подход с точки зрения морали.

— Да, и я скажу вам еще кое-что, раз уж вы об этом заговорили. Мой отец был нацистом, и меня воспитали в духе нацистской идеологии. Как и все мое поколение. Мальчишкой я только и ждал, когда вырасту, чтобы меня взяли в армию и я смог сражаться за рейх. Я верил во всю ту ложь, которой мне забивали голову, как, наверное, и вы верили во всю ту ложь, которую говорила вам ваша страна. Скажите, вы были во Вьетнаме?

— Нет, мне дали отсрочку. У меня был маленький ребенок.

— Вам здорово повезло. Согласно вьетнамцам, вы убили три миллиона человек, в основном мирных жителей. Разумеется, я не оправдываю злодеяния нацистов, я просто хочу вам показать, что Германия не одинока в деле истребления невинных, и американцы довольно долго поддерживали эту войну. А сейчас я расскажу вам одну забавную историю. В декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года вся моя семья вернулась в Мюнхен, но город бомбили днем и ночью. Естественно, мой отец беспокоился за безопасность своей семьи, поэтому он подергал за нужные ниточки и переправил нас в другое место, в город, который совсем не бомбили, который считался вполне безопасным. Знаете в какой? В Дрезден. И мы были там в феврале, когда союзная авиация сровняла город с землей. Я остался в живых, моя мать погибла. Я спрятался в канализационной трубе.

Отпив глоток вина, Креббс вздохнул.

— После того как бомбардировка закончилась, я вернулся на то место, где стоял наш дом, но там не было ничего, кроме пепла. Моя мать сгорела, превратившись в маленькую черную мумию длиной в один метр. Мы отодрали ее от пола подвала осколками разбитого унитаза. А потом война завершилась и мы узнали всю правду о своем позоре, поэтому нам не было позволено говорить о наших страданиях. Варварское разрушение Дрездена, безжалостное убийство тысяч детей, все то насилие, которое нам пришлось претерпеть, — все это нельзя было признать. Это была лишь расплата, возмездие. Поэтому мое поколение молча поднялось и начало новую жизнь, стало восстанавливать нашу страну.

Он остановился, и я спросил:

— Какое это отношение имеет к…

Креббс поднял вилку, не дав мне договорить.

— Подождите, проявите терпение, я к этому еще приду. Итак, все мы принимали участие в возрождении родины, однако оставались шрамы, о которых нельзя было упоминать. Кто-то из нас так никогда и не избавился от этой антииллюзии, от массового отречения, от всей той лжи, в которой мы выросли. Нас навсегда отрезали от наших соотечественников, потому что сама идея об общей культуре, о нашей Heimat[94] была отравлена. Нацисты были дьявольски хитры: они понимали, что для того, чтобы создать величайшее зло, необходимо извратить величайшее добро, и этим добром стала любовь к своей родине, к семье, к культуре. И когда я спросил своего отца, чем он занимался во время войны, он ответил искренне, и я, услышав его ответ, не был потрясен, я не отверг отца, потому что в глубине души понимал, что сам ничуть не лучше его, и я не пошел следом за теми своими самоуверенными сверстниками, кто утверждал, что в той же ситуации они вели бы себя гораздо благороднее своих родителей. Я стал таким, какой я есть сегодня. Получив искусствоведческое образование, я отправился в Швейцарию и стал подделывать купчие и продавать картины погибших евреев, нисколько не терзаясь угрызениями совести. Я сказал себе, что возвращаю красоту миру. Быть может, это самоуспокоительная ложь, но, как я уже говорил раньше, кто из нас не успокаивает себя подобной ложью? Однако красота была настоящей — быть может, единственное настоящее в этой жизни. Она нас не спасает, и все же, на мой взгляд, с красотой лучше, чем без нее. Вы создали прекрасную картину, замечательную картину, которая будет жить до тех пор, пока будут люди, готовые восторгаться ею, и картина будет нравиться им еще больше, если они будут думать, что она создана рукой Диего Веласкеса. Конечно, это глупо — картина прекрасна сама по себе, однако кто обвинит нас в том, если мы извлечем пользу из этой глупости? И разве не тем же самым занимается так называемый «честный» бизнес?

— Ну, черт побери, вы меня убедили, — признался я. — Теперь я жду не дождусь возможности подделать что-нибудь еще.

Креббс рассмеялся и хлопнул ладонью по столу.

— Вот почему вы мне нравитесь, Уилмот. Для этого дела нужно обладать чувством юмора, а также определенной долей цинизма. Я рассказываю вам о самых болезненных событиях в своей жизни, с германской серьезностью и Weltschmerz,[95] а вы обращаете все в шутку. Однако с одним я никогда не соглашусь, и это обвинение в том, что я не являюсь покровителем вашего таланта. Я действительно очень ценю вашу работу. Я уверен, что, как только вы освободитесь от необходимости работать, словно продажная девка, на галереи и коммерческое искусство, вы расцветете как художник. Это доказывают два ваших маленьких рисунка, и мне лично доставит большое удовлетворение увидеть, как это произойдет.

— Не кажется ли вам, что уже слишком поздно?

— Конечно же нет! О Джозефе Корнелле впервые заговорили только тогда, когда он уже был старше вас. Даже Сезанн, дожив до ваших лет, не продал ни одной своей картины. А сейчас, обладая достаточными ресурсами, можно обеспечить себе репутацию. Вы удивитесь, узнав, насколько коррумпирован мир художественной критики. К тому же у вас есть талант. Мне не составило бы труда создать репутацию художнику, у которого способностей меньше, чем у вас в кончике мизинца.

Отложив вилку, он с удовлетворением осмотрел пустые панцири креветок. Моя тарелка оставалась наполовину полной, и, когда подошел официант, я попросил ее унести.

Креббс усмехнулся:

— Надеюсь, мои слова никак не повлияли на ваш аппетит. Нет? Хорошо, тогда давайте поговорим о препарате, который вы принимали, и о ваших фантазиях про то, будто вы живете жизнью Веласкеса.

Очевидно, он узнал это от Марка, я имею в виду первые ощущения в Нью-Йорке, и я рассказал остальное — то, как я провел в Риме тысяча шестьсот пятидесятый год, — пока мы наслаждались десертом из земляники, черным кофе и напоследок граппой. Бутылка оставалась на столе, и я выпил несколько рюмок.

Когда я закончил свой рассказ, Креббс сказал:

— Знаете, я не поверил бы в это, если бы не услышал все из ваших собственных уст.

— Я сам до сих пор не могу поверить, а ведь это произошло со мной.

— Да, и позвольте мне сказать, Уилмот, что лучше вы, чем я. Я бы не стал принимать такой препарат ни за что на свете.

— Почему? Быть может, в конце концов вы бы стали Гольбейном.

— Да, или Босхом. Или же мне пришлось бы десять часов подряд стоять по уши в дерьме в дрезденской канализации. Снова. — Его передернуло. — В любом случае, любопытный феномен. Человек принимает препарат и испытывает ощущения, выходящие за рамки рационального объяснения. Скажите, вы знакомы с теорией о том, что у каждого человека пять тел?

— Нет, — признался я, — и мне не очень-то хочется с ней знакомиться, если это вселит в меня еще больший ужас, чем я испытываю сейчас.

Креббс ухмыльнулся, словно сумасшедший ученый в плохом фильме, с притворным садизмом, а может быть, и не таким уж притворным.

— Да, так что, во-первых, у человека есть то тело, с которым имеют дело наука и медицина, плоть, нервы, химические вещества и все такое. Далее, есть второе тело, представление тела в головном мозге, которое не всегда соответствует реалиям первого — конечности-фантомы и тому подобное, ощущение себя самого и признание того, что это существует и в других, как это бывает тогда, когда человек ощущает чье-то зловещее присутствие рядом или смотрит кому-то в глаза.

Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

— В-третьих, есть подсознательное тело, источник снов и, возможно, созидательного таланта. Задача мистиков состоит в том, чтобы соединить вместе второе и третье тела и найти душу, как они это называют. Те, кому удается это осуществить, единственные полностью очнувшиеся — а все остальные лишь роботы, порабощенные массовым сознанием, подчиненные общественным нормам или воспитанные средствами массовой информации. Затем четвертое тело, магическое тело, благодаря которому посвященные могут находиться одновременно в двух разных местах, проходить сквозь стены, исцелять больных и налагать проклятие на врагов. И наконец, есть еще духовное тело, которое Гегель назвал Zeitgeist, духом времени. То, которое повелевает всеми остальными телами и также управляет историей.

— И вы верите во все это?

Креббс пожал плечами.

— Это всего лишь теория. Но она может кое-что объяснить. Например, она объясняет, как вы могли стать Веласкесом. Эта теория помогает объяснить, почему самая образованная и культурная европейская нация с радостью и воодушевлением отдала абсолютную власть над собой недоучке-фельдфебелю. Я вам вот что скажу, Уилмот, я был там, пусть еще мальчишкой, но я был там. Я чувствовал силу. Первые годы своей сознательной жизни я прожил полностью в чужой мечте, и то же самое можно сказать и про моего отца, который был человеком далеко не глупым. Даже сейчас мне трудно поверить, что такая сила была всецело порождена этим миром. А когда все закончилось, когда фюрер вышиб себе мозги, я испытал облегчение, словно очнулся от долгого сна, и любой немец, который в тот момент находился в сознании, скажет то же самое. Мы смотрели на окружающие нас развалины и думали, как такое могло произойти? Как самые обыкновенные немцы могли творить такие ужасные вещи? Кто-то будет возражать, что немцы от природы жестокие и властные, как говорится, или на колени, или прощайся с жизнью, но меня этот ответ не устраивает. Французы держали Европу в ужасе гораздо дольше немцев, однако их всегда представляют образцом цивилизованности, а скандинавы на протяжении трех столетий сеяли смерть и разорение, но теперь они все агнцы и не обидят и мухи. И кроме того, если мы от природы такие страшные, как получилось, что сейчас мы самая не милитаризированная нация на земле? Так что я веду вот к чему: если такая таинственная и необъяснимая вещь могла произойти с целым народом, то, когда я слышу, как человек рассказывает о том, что он проживает целые периоды жизни другого человека, давно умершего, ощущает все его мысли, я говорю: а почему бы и нет?

— Да, вам легко так говорить.

— Друг мой, я понимаю, как вам непросто. Но с другой стороны, даже без, скажем так, искусственных средств стимуляции вы все равно останетесь обитать в тайне. Помните, что однажды сказал Дюшан об искусстве: «В искусстве имеет значение лишь одно — то, что нельзя объяснить». Полагаю, даже ваш доктор Зубкофф согласится с тем, что творческие способности человеческого сознания остаются за рамками научного объяснения. И я говорю вам вот что, Уилмот. Я добился успеха в жизни, то есть у меня столько денег, сколько мне нужно, и мои родные, те, кто остался в живых, обеспечены до конца своих дней. Я достаточно общался с теми, кто неизмеримо богаче меня, и пришел к выводу, что я не отношусь к их числу, я не собираюсь зарабатывать столько денег, сколько не истратишь и за целую жизнь. Я не мечтаю о том, чтобы музей Вернера Креббса или фонд Креббса прославился добрыми делами. Я вынашиваю планы и осуществляю их, покупаю и продаю — наверное, я занимаюсь этим дольше, чем вы живете на белом свете, — и, должен признаться, жизнь мне несколько наскучила, и в тайных мыслях я говорю себе, а может быть, мне следует проявить небрежность и оказаться в тюрьме или вообще окончить земной путь? Какое-то время это возбуждает, но затем все снова тускнеет, и, право, я не хочу ни отправляться за решетку, ни умирать. Так что же мне делать? Я не знаю. И тут, словно из ниоткуда, в моей жизни появляется Чарлз П. Уилмот-младший, и внезапно я снова чувствую себя мальчишкой, продающим свою первую украденную картину.

Я сказал:

— Я рад, что вы счастливы, мистер Креббс.

И это действительно было так. Я уже получил неплохое представление о том, что бывает, если Креббс кем-нибудь недоволен.

— Я говорю правду. Я скажу вам, Уилмот, что в вас самое примечательное. Вы гений, но при том вы не сукин сын. Мне уже приходилось иметь дело с такими, и в этом нет ничего хорошего. Но вы мне нравитесь, честное слово. И мы повеселимся, здорово повеселимся, вы и я. Есть одна вещь, о которой я мечтал больше пятидесяти лет, и, уверен, вы поможете мне осуществить эту заветную мечту, но… прошу прощения, я должен ответить на звонок.

Послышалась негромкая мелодия, Токката ре минор Баха, исполняемая на клавесине, и Креббс достал из внутреннего кармана сотовый телефон. Чуть отвернувшись от меня, он быстро заговорил по-немецки.

Я допил граппу, испытывая после разговора с Креббсом странное чувство, вспоминая слова Лотты о том, как покровители влюбляются в художников, размышляя о той обреченной девчонке, в которую влюбился Франкенштейн, а также о Фэй Рэй[96] и Кинг-Конге. Лотта частенько цитировала слова Ларошфуко о том, что в жизни бывают ситуации, из которых может выбраться только тот, у кого не все дома. И я пришел к выводу, что если это действительно так, у меня все будет в порядке.

* * *
Два дня спустя мы приехали в Мадрид и заняли два номера люкс в «Вилья реал». Наша группа состояла из короля (Креббса), первого министра (Франко), шута (меня) и нового типа, второго убийцы (Келлермана), который встретил нас в мадридском аэропорту в черном лимузине «мерседес», обычном средстве передвижения гангстеров. Насколько я понял, Келлерман, учтивый блондин с великолепными зубами, работал в тайном логове Креббса в горах Баварии. У Франко тоже великолепные зубы, что у европейцев встречается нечасто. Я как-то раз спросил у него об этом, и он ответил, что герр Креббс требует от своих сотрудников, чтобы они лечились у лучших стоматологов, и оплачивает все из своего кармана. Какой бесстыдный хозяин, этот герр Креббс, и я бы нисколько не удивился, узнав, что и браки своих подручных он устраивает сам.

Так или иначе, было совсем неплохо находиться при маленьком дворе герра Креббса. Жизнь международного преступника не требует особых усилий, вот почему многие к ней стремятся. Мы вставали поздно, питались хорошо, ходили с Креббсом по художественным галереям и музеям, вечерами гуляли по городу, ели в кафе, слушали музыку и вели возвышенные беседы об искусстве.

Да, действительно, очень мило, когда тебя повсюду возят в лимузине, когда ты живешь в этой шикарной гостинице и никогда не задумываешься о том, что будет дальше. Однако после того, как началось все это дерьмо в Ираке и в мадридском метро прогремели взрывы, быть американцем в Испании стало уже не так хорошо, и я не раз становился свидетелем того, как за спинами американцев, безмятежно разгуливающих по гостинице, раздавались грубые, оскорбительные замечания.

А гостиница наша была пятизвездочная, естественно, снаружи старая, изнутри вылизанная, словно реактивный истребитель, натуральная кожа и начищенная до блеска сталь, новейшая электроника. Креббс предупредил, чтобы я никому не звонил без его разрешения, и я послушно выполнял его приказ, но про электронную почту он ничего не сказал. У нас в номере был Интернет, и я бродил по Всемирной паутине (все эти странички, посвященные памяти и безумию, хотя, судя по всему, нет такой организации, которая занимается лечением моих проблем) и переписывался со своими детьми, пространные письма от Мило со ссылками на интересные странички и видео, а от Розы я получил «пРивет ПаППочка со мной все ВПОРЯДКЕ» с прикрепленными рисунками. Лотта на мои письма не ответила.

А затем как-то вечером мы поехали на западную окраину города, за Байлен. Там, в пустующем помещении цеха, ярко освещенном переносными прожекторами, мы увидели пару знакомых лиц — Бальдассаре и Салинаса из музея Паласио де Ливия. Салинас сообщил нам, что анализы образцов краски дали замечательный результат, их химический состав полностью соответствует составу красок с картин, бесспорно принадлежащих Веласкесу. Мне показалось, он был расстроен, — быть может, он уже сожалел о своем участии в этом деле, а может быть, его вере в совершенство современных технологий был нанесен смертельный удар. В любом случае, несомненно, мы перешли к следующему этапу.

На двух больших столах со стеклянными крышками, сдвинутых вместе, я увидел свою «Венеру» и еще одну картину, в точности такого же размера, очень похожую на «Благовестие пастухам» Якопо Бассано, висящую в Национальной галерее искусства в Вашингтоне. Оба холста были сняты с подрамников и уложены на столы, работа Бассано придавлена маленькими мешочками со свинцовой дробью. Я обратил внимание на то, что поддельный Веласкес чем-то приклеен к листу толстого стекла размером чуть больше полотна. Спертый воздух в цеху пах затхлостью, скипидаром и каким-то химическим веществом, которое я не смог определить.

— Вернер, что здесь происходит? — спросил я.

— Ну, как видите, это ваша замечательная картина, но, как я уже говорил, какой бы замечательной она ни была, ее никогда не удастся выдать за подлинную без безупречной «родословной». Что вы думаете по поводу второй картины?

— Это похоже на Бассано, — сказали.

— Да, но на которого? У старика Якопо было четыре сына, все художники, однако все, что вышло из-под их кисти, не идет ни в какое сравнение с работами отца.

— История моей собственной жизни, — вздохнул я, — но эта картина очень похожа на ту, которая висит в Вашингтоне. Неплохая работа. Кстати, а как различают между собой разных Бассано?

— Сделать это практически невозможно, если у картины нет достоверной «родословной». Однако эта конкретная картина была продана в тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году герцогу Альба как подлинная работа Якопо Бассано. С тех пор она принадлежала семье, так что лучшей истории невозможно придумать.

— Да, но какое отношение это имеет к Веласкесу… — начал было я и тут завопил от ужаса.

Бальдассаре взял широкую кисть, обмакнул ее в густую белую краску и провел ею прямо по моей поддельной «Венере», и через мгновение до меня дошло, зачем он это сделал и почему мы все здесь собрались. Подмигнув мне, Бальдассаре продолжил закрашивать обнаженную фигуру.

— Вы снимете Бассано с холста и наклеите его поверх «Венеры», — сказал я, чувствуя, как лицо и затылок у меня покрываются по́том.

Теперь наконец подошел черед самого настоящего мошенничества, больше никакого вздора насчет неотличимости произведений искусства, насчет того, что покупателю все равно и мы никому не делаем плохо. И вот почему мы все должны были присутствовать здесь: по той же самой причине, по которой начинающему мафиози нужно лично отправить кого-нибудь на тот свет, чтобы стать одним из своих. Я должен был испачкать руки.

— Да, совершенно верно, — подтвердил Креббс. — Только это никакой не Бассано.

— Вот как?

— Да, это работа вашего самого блистательного предшественника, Луки Джордано. Под внешним слоем краски красуется его подпись. Он обманул герцога и на этот раз не стал раскрывать правду. Картина триста с лишним лет считалась подлинным Бассано, до тех пор пока присутствующий здесь Салинас, проводя рутинную очистку, не просветил полотно рентгеновскими лучами. Тогда он увидел подпись мошенника и позвонил мне.

— Зачем? — спросил я, наблюдая за тем, как Бальдассаре скрывает мою картину под слоем, как можно было предположить, самых что ни на есть достоверных чешуйчатых белил семнадцатого века.

— Из-за «родословной». Наш куратор только что обнаружил, что картина, стоившая, возможно, четверть миллиона евро, на самом деле стоит не больше двадцати тысяч. Такое происходит в музеях сплошь и рядом. Иногда картина остается в экспозиции с исправленной подписью «школа такого-то», например. А иногда ее продают. Салинас решил, что картину лучше продать. И теперь уже он сам, этот нехороший человек, собирается совершить небольшой обман, разумеется, с ведома своего музейного начальства. Предположим, он без лишнего шума выставляет эту картину на продажу как работу Якопо Бассано. Американцы любят старых мастеров, и кому-нибудь из них обязательно захочется купить это полотно. Итак, Салинас звонит нашему другу Марку Слейду.

— Кому же еще?

— Да, и если американца удастся обвести вокруг пальца, тем лучше. Кто сейчас любит американцев? Наверное, вы тоже это уже заметили, да? Очень печально. А выбор Марка в качестве посредника хорош и еще по одной причине. Марк специализируется на очень конфиденциальной продаже богатым янки картин из музеев, которые нуждаются в деньгах. Во всех музеях мира картин слишком много, невозможно вывешивать их все сразу. Запасники забиты второсортными произведениями, однако выставлять их на аукционы никто не любит, ибо никому не хочется быть обвиненным в распродаже национального наследия или коллекции, переданной в дар каким-нибудь богатым глупцом. Так что конфиденциальность тут очень важна.

К этому времени Бальдассаре спрыснул поверхность картины Бассано чистящим веществом. Затем он осторожно перевернул холст и уложил его красками вниз на большой лист тонкого стекла, размерами на несколько дюймов больше размеров картины, и снова прижал его мешочками с дробью. После этого он кисточкой обработал обратную сторону холста каким-то химическим веществом, запах которого был мне не знаком, но который, судя по всему, был сильным растворителем. И мы стали ждать.

Я отошел подальше от ослепительного света и обнаружил, что лаборатория фальшивой живописи оснащена несколькими удобными кожаными креслами, низким столиком и большим холодильником, заполненным пивом и сэндвичами. Вся мебель была совершенно новой, еще с ценниками, а напитки и еда были высшего класса. Я вспомнил слова Креббса об инвестициях, сделанных его молчаливыми партнерами: здесь деньги тратили не считая.

Разложив на столике пиво и закуски, Бальдассаре оттащил одно кресло в тень и развалился в нем. Креббс и Салинас вполголоса разговаривали по-испански; меня к этому разговору не пригласили, да и у Бальдассаре не было желания болтать со мной. Достав альбом, я принялся набрасывать рисунок, менее драматичную версию «Кузницы Вулкана» Веласкеса, гадая, что будет, если вместо Аполлона сюда ворвутся полицейские.

Чего не произошло. Через пару часов у Бальдассаре зазвенел будильник, и мы все встали и подошли к столам. Бальдассаре и Салинас надели хирургические перчатки и тонкими стальными лопаточками стали медленно и осторожно отделять старый холст от слоя краски. Это заняло довольно много времени. Если не считать кратких замечаний, которыми обменивались между собой двое работающих, тишина стояла полная. Когда холст наконец был полностью отделен, я увидел только нижний слой грунтовки — изображение было обращено к стеклу. Бальдассаре взял стекло за края, перевернул и тщательно уложил на влажный слой белого грунта, скрывший подделку. Сквозь блестящую стеклянную поверхность показались Иисус и изумленные рыбаки. Затем Бальдассаре плотно сжал края двух стеклянных листов маленькими стальными защелками.

— Ну, что скажешь? — спросил у Бальдассаре Креббс.

— Все прошло как надо. Я брызну спринцовкой растворитель, чтобы отделить картину от верхнего стекла, затем несколько дней в печи, небольшая химическая обработка, чистка, и замечательный сэндвич будет готов. После этого можно будет снять нижнее стекло, и я прибью холст к оригинальному подрамнику Бассано. Дней пять-шесть, не больше.

Все пожали друг другу руки, и мы оставили Бальдассаре в цехе одного. На улице Салинаса ждала машина. Когда он уехал и мы с Креббсом сели в его лимузин, я спросил:

— Ну и что дальше?

— Естественно, следующий шаг — это выставить нашу картину на продажу. Салинас позвонит Марку. Он представит ему картину как подлинного Якопо Бассано с безупречной «родословной». Марк попросит провести рентгеновский анализ. В присутствии свидетелей Салинас ему откажет.

— Но он ведь проводил рентгеновский анализ картины.

— Да, но вместе с одним-единственным продажным техником. Никаких свидетельств этого анализа нет, и техник будет молчать. Резюме: Салинасу придется объяснить своему руководству, что он не произвел рентгеновский анализ картины, так как своим опытным взглядом заподозрил, что это подделка, выполненная Лукой Джордано, но, поскольку это было лишь предположение, он решил попробовать выручить за картину как за подлинного Бассано. Его отказ провести рентгеновский анализ будет зафиксирован.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Салинас знает, что под поддельным Бассано скрывается Веласкес. Его руководство считает, что это лишь поддельный Бассано, и они обдирают глупого американца, запрашивая с него как за подлинного Бассано. Так почему же Слотски соглашается не проводить рентгеновский анализ, после того как устроил такой шум, настаивая на нем?

— О, боюсь, он уступит. После долгих споров он принесет Салинасу извинения за то, что поставил под сомнение слово испанского господина, и прямо на месте выпишет ему чек как за подлинного Бассано. И все это будет происходить в присутствии многочисленных свидетелей. Всю дорогу до банка руководство музея будет умирать со смеху. Очевидно, получив картину и вернувшись с ней в Штаты, Марк все-таки решит провести рентгеновский анализ, опять же в присутствии надежных свидетелей, и обнаружит скрытого Веласкеса. Об этом будет объявлено всему миру, эксперты и технические анализы подтвердят подлинность работы, и картина будет выставлена на аукцион. Разумеется, Паласио де Ливия в бешенстве, но максимум, что может сделать музей, это выгнать беднягу Салинаса.

— Минуточку — на аукцион? Вы же говорили, что это будет конфиденциальная продажа какому-нибудь миллиардеру.

Улыбнувшись, Креббс пожал плечами.

— Я солгал. Нет, это не совсем верно. Если честно, я не ожидал, что получится так хорошо, и думал, что продажа должна будет осуществлена с глазу на глаз. Но только не нашей «Венеры», нет, она уйдет с молотка тому, кто выложит за нее самую большую сумму.

На следующий день я встал рано и спустился в вестибюль гостиницы. Обычно мы заказывали завтрак в номер, но сегодня у меня не было настроения есть в обществе Креббса и двух его подручных, поэтому я сказал, что я хочу поесть пораньше и отправиться по музеям. До трех гигантов — Прадо, Музея королевы Софии и Тиссена — от гостиницы можно дойти пешком, и мне хотелось посмотреть картины, которые, по крайней мере, не все являлись подделками. Креббс махнул рукой, отпуская меня, и добавил:

— Франко отправится вместе с вами. Сегодня в два часа дня мы уезжаем.

— Куда?

— Увидите, — уклончиво произнес он. — Кое-кто хочет с вами познакомиться.

— Кто?

Усмехнувшись, Креббс обменялся взглядами с Франко.

— Наслаждайтесь музеями.


Мы отправились в музей Тиссен-Борнемисса, ближайший из трех. Это собрание швейцарского гражданина нидерландского происхождения с венгерским титулом, бо́льшую часть жизни прожившего в Испании, одного из самых крупных коллекционеров искусства прошлого века. Он любил немецких импрессионистов и скупил их в большом количестве по дешевке в тридцатых, когда нацисты (которым помогал деньгами его кузен Фриц) очищали от них немецкие музеи как от упадочного искусства. Неплохая коллекция постимпрессионистов и менее значительных импрессионистов и горстка старых мастеров, среди которых я с радостью увидел работу Луки Джордано, которую он в кои-то веки подписал своим именем. Это «Суд Соломона». Великий царь встает, облаченный в позолоченные доспехи, у него светлые волосы, вылитый Александр Македонский — странно, он нисколько не похож на еврея, — а перед ним две спорящие женщины и палач, неуклюже держащий младенца за ногу и протягивающий руку к мечу. Немного от Рубенса, немного от Рембрандта, типичная мазня позднего барокко, рисунок великолепный, но на лицах выражения восковых фигур, и мазки скучные. Единственное исключение в левом углу, лицо карлика, замечательный гротескный портрет, который пришелся бы к месту среди капричос Гойи. В целом подделка Бассано была гораздо более качественной картиной. Бедный Лука!


Вернувшись к себе в подавленном настроении, я два-три раза заглянул в мини-бар, затем посмотрел по телевизору игру «Баварии» и «Арсенала», а вскоре после полудня раздался стук в дверь, отделявшую мой номер от люкса Креббса, возвестивший о том, что обед подан. Мы пообедали вдвоем с Креббсом: рыбный суп, блюдо с холодными мясными закусками, бутылка белого вина и пиво.

В тот день немецкие газеты пестрели сообщениями о раскрытии очередного заговора террористов; мы поговорили об этом, после чего я рассказал о работе Боско, посвященной событиям одиннадцатого сентября, и о том, как печально все это закончилось, и Креббс заметил, что ему хотелось бы все это увидеть. Он всецело поддержал Боско и сказал, что отношение среднего американца к этому террористическому нападению глупо и инфантильно. Меньше трех тысяч погибших и два разрушенных административных здания, и это в стране с населением свыше трехсот миллионов человек? Это же была просто шутка, и соответствующим художественным ответом на нее тоже стала шутка. Наша гротескная реакция выставила Америку на посмешище всего мира, хотя люди слишком вежливы или слишком запуганы, чтобы высказывать это вслух. Как вам нравится семьсот тысяч мирных жителей, погибших в Германии от бомбардировок союзников, при общем населении в шестьдесят миллионов, и некоторые города, где были разрушены практически все здания?

И никакого художественного отклика на это: ни в поэзии, ни в живописи, ни в драматургии. О страданиях евреев от рук нацистов всего предостаточно, это никак нельзя забывать, но о разрушении германских городов ни звука. Мы сами начали, мы получили по заслугам, и на том все кончено. Но американцы были ни в чем не виноваты, американцы никогда не делали ничего плохого, не может быть и речи о том, что случившаяся трагедия стала следствием агрессивной внешней политики и постоянного грубого вмешательства в дела других стран, нет, это никак не связано между собой.

Самое странное в этом было то, что Лотта полностью разделяет эту точку зрения, несмотря на то что она находилась в Нижнем Манхэттене, когда самолеты врезались в башни, и несмотря на то что у нее ребенок, который синеет всякий раз, когда в воздухе появляется пыль. Лотта считает, что достойным ответом на терроризм было бы бесстрашие. Расчистить завалы, погоревать о погибших какое-то время, а затем двигаться дальше. Я поделился этим с Креббсом, и затем мы разговорились об искусстве, о том, как искусство отображало всевозможные ужасы, которые обрушивались на мир, и я сказал, что никогда не ощущал потребности иметь дело с этим аспектом жизни и не делает ли это меня неженкой. Писать маслом, в то время как весь мир объят огнем? И Креббс спросил, какое столетие было в Европе самым страшным до двадцатого века? Четырнадцатое. Чума, черная смерть, скосившая половину населения, опустошительный голод, и тем не менее ни на минуту не прекращались кровопролитные войны. И все же искусство не останавливалось — Джотто, Ван Эйк, ван дер Гус.

— Значит, красота нас спасла? — спросил я. — А я думал, красота осталась в прошлом. Я думал, сейчас главное — восприятие.

— Нет, речь не идет о спасении, как, по-моему, я уже говорил. Хотя лично мне частенько приходят мысли, что Бог, если таковой существует, сдерживается от уничтожения человечества только потому, что мы Ему на потеху создаем красоту. И еще я думаю, что мы, подчиняясь власти красоты, ее восторгу, тем самым спасаемся от безысходного отчаяния, которое привело бы к полному истреблению нашего вида. Вы знакомы с творчеством австрийского поэта Рильке?

Он произнес несколько фраз по-немецки тем напыщенным тоном, каким обычно читают стихи, после чего перевел:

— «Ибо красота является лишь началом ужаса, который мы по-прежнему можем выносить с трудом. И причина, по которой мы ею восхищаемся, состоит в том, что она считает ниже своего достоинства уничтожить нас». Так что, Уилмот, вы тоже террорист, как и ваш друг Боско, но более тонкий. Вас никто не преследует, а, быть может, стоило бы.

— Да, но нацисты считали себя большими любителями искусства, однако это никак не повлияло на их жестокость…

— Не совсем так. Нацисты — вы сравниваете нас с нацистами? — были по большому счету просто грабителями. Они хотели прибрать к своим рукам все то, что являлось свидетельством имперского могущества, а вкус у них был отвратительный. Все до одного Kitschenmenschen, халтурщики.

— Однако Гитлер был художником, — заметил я. — И это всегда пугает меня, когда речь идет о моем ремесле.

— Очень плохим художником, — возразил Креббс, — и невеждой. Не сомневаюсь, он отправился в могилу, пребывая в уверенности, что Микеланджело Меризи, я имею в виду Караваджо, и Микеланджело Буонарроти — это один и тот же человек.

Ну хорошо, беседовать об искусстве приятно, и мне действительно стало немного лучше, в основном потому, что этот разговор напомнил мне ту безопасную гавань, в которой укрывались мы с Лоттой, когда наши отношения совсем разлаживались, — мы всегда могли поговорить об искусстве. Быть может, вот в чем его истинный смысл. Но я решил воспользоваться этой занимательной беседой, чтобы выудить кое-какую информацию.

— Итак, эти люди, с которыми нам предстоит встретиться. Поскольку вы ведете себя так таинственно, мне не остается ничего иного, кроме как предположить, что это ваши партнеры-гангстеры. Или спонсоры. Я прав?

— Да. Можно сказать, это представители того консорциума, который организовал этот проект.

— И они похожи на нацистов? Убийцы и ценители искусства в одном флаконе?

Смерив меня строгим взглядом, Креббс затем смягчился и улыбнулся.

— Уилмот, вы настойчивы в своем любопытстве. Умоляю вас, пожалуйста, пожалуйста, забудьте сегодня о любопытстве! Ну хорошо, я понимаю, что вам хочется выяснить хоть что-нибудь о наших друзьях. Ладно. Но только в самых общих чертах.

Он наполнил бокал вином и отпил глоток.

— Мы смотрим на сегодняшний мир и видим интересные вещи. Мы говорим, что живем в одном мировом сообществе, и это по-своему верно, однако по большей части все как-то упускают из виду то, что это сообщество феодальной эпохи. Законность этой, скажем так, империи потерпела крах. Разумеется, религиозный фанатизм распространен повсеместно. Искусство является лишь добычей, не имеющей никакой другой ценности. С другой стороны, в так называемых демократических странах мы наблюдаем политический класс, состоящий из лишенных вкуса лицемеров, королев красоты и откровенных бандитов, получивших выборные должности благодаря умелой пропаганде и деньгам. В другой бывшей империи мы наблюдаем то, как государственную собственность присвоили самые настоящие гангстеры. Остальным миром заправляют, как это было испокон века, племенные вожди. И вот у нас на глазах богатство попадает в руки неотесанных дикарей, лишенных морали, — повторяется в более крупных масштабах то же самое, что происходило в Средние века и в тридцатых годах в Германии. Следовательно, большей частью мира заправляют своего рода кондотьеры. Но в отличие от своих предшественников эти люди предпочитают держаться в тени. Надеюсь, вы понимаете, что я говорю не о подставных фигурах, чьи лица мы видим по телевизору, а о подручных, коррумпированных руководителях компаний, посредниках, дельцах из Центральной Америки и Африки. И этот класс смыкается с настоящими гангстерами, наиболее уважаемыми наркобаронами и торговцами оружием, главами азиатских триад и японской якудза и так далее. И поскольку все эти люди пребывают в тени, они жаждут обладать символами своего статуса, чтобы можно было смотреть на них каждый день и сознавать, что ты что-то из себя представляешь, и вот почему из музеев и частных коллекций похищают произведения искусства.

— Да, но это не имеет никакого отношения к подделке. Зачем эти люди связались с таким предприятием?

— Как правило, они держатся от этого подальше; не сомневаюсь, вам известно, что исторически подделка произведений искусства считается мелким мошенничеством. Но в последние годы все переменилось. Рыночная стоимость картин мастеров, которых уже нет в живых, возросла на многие порядки. Все чаще на аукционах выплачиваются суммы в сто миллионов долларов. А такие деньги уже привлекают внимание тех, о ком мы с вами говорим. И поскольку я уже какое-то время поставлял этим людям картины, естественно, они обратились к Креббсу. Они спросили: «Креббс, такое осуществимо?» А я сказал: «Нет, конечно, с технической стороны это возможно, но подумайте сами, подделать значительную работу старого мастера, ну кто способен на такое?»

Тут Креббс широко улыбнулся, подался вперед и похлопал меня по руке.

— Но потом я нашел вас.

— Вы решили, что я смогу сделать это, опираясь только на обложки журналов и рекламу?

— Конечно же нет. То есть я интересовался вашими работами, но лишь когда Марк прислал мне эти полотна, портрет какой-то кинозвезды в виде Марии Австрийской и недоконченного «Вакха и пьяниц», я понял, что у вас все получится. Когда Марк рассказал, что вам под воздействием какого-то наркотика грезится, будто вы Веласкес, это прозвучало безумием, бредом, однако картины были у меня перед глазами. Поэтому я связался со своими знакомыми и, как говорите вы, американцы, скрепил сделку и получил всю необходимую поддержку.

— Значит, вот почему Марк без вопросов выложил мне десять тысяч за недоконченную копию.

— Всего десять? А с меня он содрал за нее тридцать пять, — рассмеялся Кребс. — Впрочем, она того стоила. И разумеется, это не копия в прямом смысле. Вы воссоздали картину как Веласкес, хотя я даже не стану притворяться, будто понимаю, как это могло быть.

— Тут вы не одиноки.

— Да, однако в данном случае как и почему не имеет значения. — Он хлопнул руками, заканчивая эту тему. — Итак — я описал вам наших хозяев. Вскоре вы сами с ними познакомитесь. — Допив вино, Креббс промокнул салфеткой губы и бросил ее на тарелку. — Нам нужно начинать готовиться. Примите душ, побрейтесь, наденьте лучший костюм. Вам ничего не нужно? Обувь, сорочка, галстук?

— Нет, все в порядке. Значит, это будет что-то вроде доклада о проделанной работе?

— Не совсем. Эти люди хотят лично убедиться в существовании Чарлза Уилмота. Они хотят увидеть тело.


Через час Франко отвез нас с Креббсом в гостиницу рядом с аэропортом Барахас, мы все трое были одеты как на похороны какой-то важной персоны, возможно, главы государства. Мы поднялись на верхний этаж и прошли мимо целого взвода джентльменов в темных костюмах, которые проверили, что мы не несем ничего смертоносного, вежливо, но досконально, после чего мы вошли в номер люкс. Там сидели трое, один азиат, другой — похожий на француза или итальянца, и еще один лысый тип с ледяными глазами и высокими скулами славянина. Меня не представили, никто не называл никаких имен. Говорил по большей части «француз», разговор велся по-английски. Я сидел сбоку, в стороне от основного действа, которое разворачивалось вокруг тикового стола в центре гостиной. Я старался не слушать, но все же понял, что речь идет об определенных произведениях искусства, вращающихся на черном рынке. Минут через двадцать Креббс знаком пригласил меня к столу.

Все трое посмотрели на меня, но, как и следовало ожидать, учитывая то, чем эти люди зарабатывают на жизнь, их лица остались совершенно непроницаемыми: так смотрят на вид, открывающийся из иллюминатора самолета. Затем «француз» сказал:

— Значит, вы художник. Мы о вас наслышаны.

— Благодарю вас, — сказал я.

— В таком случае давайте посмотрим, на что вы способны. Нарисуйте меня.

— Прошу прощения? — не понял я.

— Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет. Вот, возьмите!

Он пододвинул лист плотной бумаги для рисования размером десять на четырнадцать дюймов, правильно предположив, что принадлежности для рисования у меня с собой.

У меня был карандаш, но я рассудил, что на этих людей произведет впечатление способ исполнения, поэтому воспользовался чернильной ручкой. Так или иначе, интересное лицо, лет пятидесяти с небольшим, нос французского типа, длинная покатая переносица с маленькой плюшкой на конце, широкий рот с полными губами, маленькиечерные глазки с внушительными мешками под ними, овальный подбородок, толстая шея, темные волосы, жесткие, словно конская грива, чуть тронутые сединой, — лицо продажного кардинала времен царствования Людовика Четырнадцатого.

Итак, держу ручку вертикально в вытянутой руке — шаблон, конечно, однако так действительно лучше передавать жизненные пропорции на бумаге: общая форма лица, треугольник, образованный глазами и ртом, должны быть безукоризненными, иначе сходства не получится; начинать с этих трех точек, а затем добавить еще четыре, макушку, уши и подбородок, затем кончик носа, еще одна точка, и края глаз и губ. Рисунок словно вырастает на бумаге, глаза, рот, затем тени, образованные носом и губами. Я работал примерно полчаса, используя смоченный слюной палец для получения полутеней, и когда дошел до той точки, когда от дальнейшей работы будет только хуже, положил лист на стол.

«Француз» посмотрел на рисунок, передал его своим приятелям, и общее напряжение рассеялось, как происходит всегда, когда художник добивается портретного сходства. Волшебство, немного пугающее. «Француз» на портрете был похож на себя, хладнокровный и жестокий; я не стал рисовать его красивее, чем он есть, и сейчас чувствовалось, что он этим одновременно раздражен и доволен. «Да, это я, но кто ты такой, мелюзга, чтобы видеть меня?»

Не потрудившись спросить у меня разрешения, «француз» убрал рисунок в лежащую на столе кожаную папку, я не стал возражать. И на этом встреча завершилась. Еще через несколько минут, после обмена ничего не значащими любезностями, мы ушли. В машине я спросил Креббса, зачем этот тип заставил меня нарисовать свой портрет.

— Потому что, как я уже говорил, они хотели посмотреть на вас. И разумеется, им нужно было убедиться в том, что вы действительно тот самый восхитительный художник. Что вы действительно Чарлз Уилмот.

— Вам на слово они не поверили?

— Нет. Эти люди не верят никому, и только это позволяет им оставаться в живых. Вдруг я привел бы кого-то другого?

— Ради всего святого, зачем вам это могло бы понадобиться?

— О, ну, может быть, чтобы сберечь настоящего Уилмота для своих личных целей, — небрежно заметил Креббс, — и ради этого выдать за художника какого-нибудь никчемного человека. Подставное лицо. Теперь, однако, если эти люди решат избавиться от вас, им известно, кто вы такой.

* * *
После этой встречи прошло несколько дней — три, десять? Сколько именно, я не могу вспомнить; это проблема всех тех, чья жизнь не подчинена строгому распорядку. Куда подевалась неделя? Наш образ жизни отрезал нас от ритмов повседневной жизни, к тому же в моем случае ощущение хода времени было вырвано из головного мозга, безжалостно растоптано, а затем запихнуто обратно в череп, вверх ногами и наперекосяк. Сотового телефона у меня больше не было, так что я был полностью отрезан от окружающего мира, как человек, живущий в семнадцатом веке. Теоретически я мог позвонить по телефону в гостинице, но мне в самой категорической форме посоветовали этого не делать, и, разумеется, если бы я ослушался, об этом сразу же стало бы известно.

Великий тайный заговор продолжался. Как рассказал Креббс, Марк надлежащим образом «обнаружил» скрытого Веласкеса и без лишнего шума пригласил экспертов из Йельского и Берклиевского университетов; ученые мужи изучили картину и провели тесты. Как мы и надеялись, криминалистические тесты показали, что полотно относится к семнадцатому веку. Разумеется, «родословная» была безупречная. В Паласио де Ливия рвали на себе волосы, но что они могли поделать? Покупатель законно приобрел картину как подлинного Бассано, музей знал, что на самом деле Бассано поддельный, а то обстоятельство, что под ним скрывался настоящий Веласкес, означало, что музей подорвался на собственной мине, мошенник остался с носом. И ученые мужи изучили саму живопись, мазки и все прочее, и пришли к заключению, что да, это действительно так, это подлинный Веласкес, ура!

Конечно, раздавались и голоса против, такое происходит всегда, но в данном случае это объяснялось в основном тем, что кое-кто не мог смириться с сюжетом: строгий дон Диего не мог написать такую непристойную картину. Мы понимали, что эти люди будут искать малейший намек на скандал, малейший намек на то, что картина поддельная, и поэтому наступил самый уязвимый час как для Венеры, так и для меня. Креббс, похоже, стремился сохранить мне жизнь по каким-то своим личным причинам, и я был готов помогать ему в этом, хотя меня и терзало любопытство, зачем это все ему нужно.

Как-то раз утром мы с Франко отправились в Прадо, погожий день, весна в Мадриде, не слишком жарко, на клумбах на бульварах распускаются цветы, воздух наполнен приятными ароматами, доносящимися из расположенного поблизости ботанического сада. Пару минут я задумчиво простоял перед большой почерневшей бронзовой статуей моего друга Веласкеса, ожидая, что он вот-вот поднимется с кресла, положит руку мне на плечо и даст отеческий совет, и на мгновение у меня закружилась голова, перед глазами все расплылось, массивное здание музея стало нечетким, и вот я уже смотрю сквозь парк на дворец Буэн-Ретиро, каким он был в семнадцатом веке, это продолжается всего одно мгновение, а потом — никогда раньше этого не делал — я словно поставил ногу на педаль тормоза и вернулся в настоящее. Новообретенное умение? Очень полезное.

В тот день я избегал картин Веласкеса, проведя все время на последнем этаже с Гойей. Отлично, вот парень, который поднялся наверх нелегким путем, выцарапывая заказы у маленьких убогих монастырей и провинциальных церквей, провел несколько лет, рисуя наброски для мастерской гобеленов, и наконец он приезжает в Мадрид, назначается придворным живописцем, изучает Веласкеса и приходит к выводу: о, это совершенство, безупречное воплощение нетронутого мира барокко — честь, слава, благородство и все такое, и он посылает все к черту, он будет писать разорванный на части мир наших сновидений, а также мир своего времени, кошмарные образы, порожденные сном разума. Вот его портрет королевской семьи, полная противоположность «Фрейлинам», глупые марионетки в стеклянном ящике, никакого воздуха, их ноги едва касаются земли. А его махи — это же куклы, никто не писал обнаженную натуру так плохо: руки неуклюжие, сиськи ненормальные, голова нанизана на шею, однако эта кукла, составленная из отдельных частей, обладает невероятной эротической мощью. Этому способствуют лобковые волосы, первое настоящее изображение женских промежностей в истории европейского искусства. Загадка, однако результат налицо.

Франко, незаметной тенью следующий за мной, долго рассматривает одну из мах; очевидно, это его любимая картина, а почему бы и нет?

О чем я думал там? О смерти и безумии, о своем собственном периоде а-ля Гойя, проникнутом полным одиночеством; о Лотте, она спасла бы меня, если бы смогла, если бы я ей позволил, самое настоящее из всего того, что я знаю в жизни, она и дети; и также о своем отце — так бывает всегда, когда я думаю о Гойе, — о том, чего он мог бы добиться, как он видел войну, почему не использовал эту горечь и ярость в своем искусстве. Современник Френсиса Бэкона — вот кем он должен был стать. А вместо этого решил стать почти таким же знаменитым, как Норман Рокуэлл.

И вот я оказался перед картиной Гойи «Кронос, пожирающий одного из своих сыновей»: безумный взгляд, выпученные глаза, и он откусывает жертве голову, ничего похожего в живописи больше нет, гниющая желтая плоть титана в отсветах преисподней, и затем мгновение расставания с собственным телом, и вот меня уже здесь нет, я покинул Прадо и вернулся в студию отца, мне около десяти лет. Мне не разрешается заходить в комнату, где отец хранит свои старые работы, однако моему возрасту свойственно бесконечное любопытство; я хочу узнать, кто этот титан, повелевающий моим миром. Запах бумаги, холста и клея, который накладывается на запах сигар и скипидара, проникающий из-за закрытой двери.

Я поднимаюсь на цыпочки и беру кипу альбомов с набросками, перевязанную бечевкой. Они таинственные, манящие, они обладают прошлым, потрепанные, с грязными и облупленными обложками, один альбом побывал в воде, покоробился и покрыт пятнами. Я развязываю бечевку, и вот война, какой ее видел отец, Окинава, самолеты, корабли, танки, все эти прекрасные орудия смерти, лица молодых морских пехотинцев, объятые нечеловеческим ужасом, пейзажи, испещренные воронками, перевязочные, освещенные переносными лампами, хирурги в масках, похожие на образы с картин Босха, копающиеся в изуродованных молодых телах. И лист за листом мертвые, американцы и японцы, с любовью выполненные акварелью, все эти поразительные способы превращать человечество в мусор с помощью мощной взрывчатки, быстро летящей стали и пламени: выпотрошенные тела, вывалившиеся кольца кишок, невозможно длинные, растянувшиеся по земле; размозженные лица, глазные яблоки, висящие на окровавленных жгутах нервов; странные живописные черные силуэты, зловещий «модерн», образованный сгоревшими человеческими существами, — все то, что я даже не мог себе представить. Никто и никогда не видел этих рисунков, это все равно как испражнения, их нельзя показывать людям; нужно самому побывать там.

Разумеется, мне, непослушному мальчику, каким я тогда был, все это понравилось, поэтому я прихватил альбомы и забрал их к себе в комнату, в свою маленькую «студию» с детским мольбертом и первоклассными красками, и начал копировать. Я был Гойей для своего отца Веласкеса; мне хотелось научиться, как делать все это — мазок, пятно, тень, и было там одно лицо, обожженное, с оторванной нижней челюстью, просто замечательное, от одного его вида к горлу подступала тошнота. Я брал один за другим листы дорогой бумаги для рисования — недостатка в принадлежностях я никогда не испытывал, отец закупал все вагонами, — и через какое-то время, на это ушли недели, я наконец этого добился, я смог получить блеск обнаженной кости, торчащей из разорванных тканей, но затем как-то раз вечером отец застал меня за этим — альбомы разбросаны по всей комнате, на мольберте рисунок — и откусил мне голову.

И это было не обычное «не трогай мои вещи»; отец пришел в бешенство, он обезумел от гнева, гораздо больше, чем если бы я пробовал скопировать одну из его обложек для журнала «Пост» или корпоративный портрет; нет, он похоронил все это, а я раскопал, и, более того, я это видел. И захотел повторить именно это, а не то лощеное дерьмо, меня интуитивно потянуло к чему-то настоящему, и я тоже смог делать это, в свои десять без малого лет.

Отец избил меня до потери чувств, наверное, единственный раз в жизни. Я помню эти побои; я отложил их в памяти на полку с подписью «не трогай папины вещи», но и только; все краски смылись, оставив гладкую и бессмысленную поверхность.

У меня есть одна фотография приблизительно того времени, наверное, ее сделала Шарли: я на полу нашей мастерской со своим альбомом, рисую, а отец сидит в плетеном кресле-качалке со стаканом в руке, он смотрит на меня, и у него на лице какое-то странное выражение, ничего похожего на отцовскую гордость, а сомнение и страх, и я только что понял, в чем дело, сейчас, здесь, в Прадо. Я всегда думал: «Ладно, он был тем еще сукиным сыном во многих отношениях, но по крайней мере он помог мне вырасти как художнику, он гордился моим талантом», но теперь я понял, что это неправда, правдой было совсем другое, все эти уроки рисования и живописи — теперь я действительно припомнил их, потому что всего несколько минут назад был десятилетним мальчиком, и я понял, чем занимался отец: вся эта критика, незаметное, но неумолимое выгибание своей линии. Он хотел, чтобы я стал в точности таким же, как и он сам, запертым ящиком, преуспевающей посредственностью. И я снова подумал о той роскошной квартире на Гудзон-стрит и висящей в ней картине, и мне словно ударили кулаком в солнечное сплетение; я целую минуту буквально не мог дышать.

— Что с тобой?

Франко с тревогой смотрел на меня, но его лицо расплывалось у меня перед глазами. Я подумал, что меня поразила слепота, истеричная слепота, что, быть может, было благословением, и я сказал:

— Со мной все в порядке. А что?

— Ты плачешь.

А я рассмеялся истерично:

— Я не плачу, это пыльца. У меня сенная лихорадка.

Ложь, как и вся моя жизнь. И что, твою мать, мне сейчас с этим делать, с этим откровением, с этим прозрением? Кто-то как-то сказал, что прозрение — это утешительный приз неудачнику, и как же это верно!

В этот момент я не мог больше вынести вида картин, и мы вышли на Пасео, широкий бульвар, проходящий перед музеем, и в толпе туристов стали ждать на перекрестке зеленого сигнала светофора: в Мадриде ждут в отличие от Рима, где все буквально бросаются под колеса. Я стоял на самом краю тротуара, придавленный затхлым облаком жалости к самому себе, и тут кто-то с силой толкнул меня в спину, и я упал на мостовую прямо под колеса приближающегося автобуса.

Я стоял на четвереньках, а автобус завис надо мной огромным чудовищем — я успел увидеть полосу красной краски и над ней зеркальную поверхность лобового стекла, — но тут меня рывком подняли вверх, едва не выдернув плечо из сустава, и под пронзительный визг тормозов автобус краем бампера ударил меня в пятку, срывая с ноги ботинок.

Придя в себя, я обнаружил, что лежу навзничь на Франко, который, в свою очередь, лежит навзничь на тротуаре: мы были похожи на два шезлонга, сложенных один на другой на краю бассейна. Франко дернул меня с такой силой, что не удержался на ногах и сам упал на спину. Выбравшись из-под меня, он встал, оглядывая толпу, но того, кто меня толкнул, уже и след простыл. Франко помог мне подняться на ноги, точнее, на одну ногу, потому что моя левая нога вышла из строя. По его словам, этот парень протиснулся сквозь толпу и ударил меня справа. Ни Франко, ни я не думали, что это была случайность или поступок сумасшедшего.

Мы доковыляли до гостиницы, до которой, к счастью, было всего ярдов сто. Я поблагодарил Франко за то, что он спас мне жизнь, а он лишь пожал плечами и бросил:

— Подумаешь!..

Когда мы вернулись в номер, Франко принялся ухаживать за мной, как родная мама: раздобыл лед, чтобы приложить к ушибленной пятке, заказал у посыльного новые ботинки, налил мне виски. Да, он просто выполнял свою работу, и все же это было приятно, сухая форма человеческого общения, но лучше, чем гулкая пустота одиночества, в которую я провалился. Меня только что пытались убить, но в настоящий момент я боялся жизни больше, чем неминуемой смерти; случившееся странным образом вселило в меня неестественное спокойствие. Я подумал, что то же самое испытывал на Окинаве мой отец, иначе он не смог бы увидеть то, что увидел, и запечатлеть это в искусстве.

Креббс куда-то ушел вместе с Келлерманом, но когда он вернулся и услышал рассказ о покушении, наше ленивое и неторопливое бытие тотчас же превратилось в штаб генерала Роммеля: резкие слова приказаний, торопливо снующие подчиненные. Через час после возвращения Креббса мы уже ехали в аэропорт.

— Куда мы направляемся? — спросил я, когда мы сели в машину.

Я спрашивал и раньше, но никто не удостоил меня ответом.

— Мы летим в Мюнхен, — сказал Креббс. — Я договорился о самолете.

— А что в Мюнхене?

— Много культурных достопримечательностей, но мы там не задержимся. Просто это ближайший аэропорт к моему дому.

— Вы везете меня к себе домой?

— Да. На мой взгляд, это единственное место, где я смогу гарантировать вашу безопасность до тех пор, пока все это не кончится, картина не будет продана и я не расплачусь со своими партнерами.

— Ваши партнеры только что пытались меня убить, — заметил я.

Наверное, меня несколько возмутило то, что Креббс не поднял шума, не сказал ничего вроде: «О мой дорогой Чаз, сможете ли вы меня простить, я очень сожалею, с вами все в порядке?» И так далее в том же духе, но ничего этого не было: он выслушал рассказ Франко и даже не взглянул на меня за все то время, что мы готовились к отъезду.

Похлопав меня по колену, Креббс сказал:

— Выше нос, Уилмот. Представьте себе, что вы Караваджо, спасающийся бегством от обвинения в убийстве, или Микеланджело, бросивший вызов Папе, или Веронезе, попавший под пяту инквизиции.

— Мне никогда не хотелось быть на месте кого-либо из этих ребят.

— Да, вы хотели быть Веласкесом, иметь почетную синекуру при королевском дворе, носить парадную ливрею и каждый месяц получать кошель золотых реалов.

— Да, и мне казалось, именно этого я наконец и дождался.

— Всему свое время, но вам должно быть известно, что даже Веласкесу дважды в жизни пришлось совершить сопряженное с опасностями путешествие в Италию, и не только для того, чтобы смотреть на картины. И разве у него не было опасной связи с этой женщиной, как вы сами рассказывали, и разве он не написал этих восхитительных обнаженных красавиц?

Я удивленно уставился на него.

— Это же была лишь фантазия. Порожденная действием наркотика на мой головной мозг.

Тут Креббс повернулся и посмотрел на меня, и это было жутко, как будто он превратился в другого человека или как будто я впервые хорошенько его рассмотрел. Обычное, слегка маниакальное выражение исчезло с его лица, и он показался мне усталым, старше своих лет, и почему-то более заботливым. Креббс долго смотрел на меня так, затем наконец сказал:

— Неужели? Вы много времени проводите в мире фантазий. Быть может, мысль о том, что вы подделали картину Веласкеса, которую весь мир принял за подлинную, тоже фантазия. Быть может, в конце концов, она самая что ни на есть подлинная. Откуда вам знать?

— Что значит «откуда мне знать»? Я помню каждый чертов мазок!

— Да, однако ваша память полна и других воспоминаний, о событиях, которые в действительности с вами не происходили, как вы сами признаётесь. Так что это не слишком убедительное заявление.

— Но картина существует. Я ее видел. У меня на глазах Салинас брал пробы пигментов. У меня на глазах вы закрыли ее поддельным Бассано.

— Вот как? Скажите, а вам известно, кто я такой?

— Да, разумеется, известно. Вы Вернер Креббс, торговец произведениями искусства, а также преступник мирового масштаба, и по какой-то причине вы пытаетесь оттрахать мое сознание.

— Друг мой, ваше сознание, говоря вашими же словами, и без меня уже оттрахано так, что я не в силах что-либо добавить. Да и зачем мне это могло понадобиться, если я такой преступник? Быть может, я просто хочу вернуть к действительности блестящего художника, страдающего психическим расстройством. Быть может, я психиатр, нанятый вашими родными, и везу вас к себе в клинику в горах Баварии.

— О, отлично. Вот только у меня нет родственников, которые могли бы потянуть клинику в Баварии, забыли? Лотта с трудом сводит концы с концами, у меня больной ребенок, а мой сын от первого брака не даст и гроша ломаного, чтобы спасти мне жизнь.

— Да, но, возможно, так обстоит дело только в вашей вымышленной действительности. Предположим, однако, что на самом деле вы преуспевающий известный художник, чьи работы регулярно продаются за суммы, исчисляемые шестизначными числами, и что все эти воспоминания о неудачах и отчаянии являются лишь частью психоза.

И тогда весь тот нью-йоркский кошмар, который я с тех пор старательно сдерживал, с рычанием вырвался из клетки и начал отрывать здоровенные куски от моего представления о самом себе. Следствием этого явился парализующий ужас. Что я знаю? Вопрос Монтеня, и я не мог на него ответить. Меня охватила дрожь. Я вспотел. Вокруг меня словно сомкнулись створки раковины: шум улицы и голос Креббса доносились сквозь толстый звуконепроницаемый слой.

— Уилмот, — продолжал Креббс тем же самым спокойным наставительным тоном, — верьте мне, когда я говорю, что, хотя вы и блестящий художник, у вас нет возможности отличить реальность от порождения вашего больного мозга, вдобавок ослабленного наркотиками.

— Мы ездили на встречу с гангстерами, — тупо промолвил я. — Меня толкнули под автобус. Я это помню.

— Да, вот как вы интерпретируете свое появление перед, скажем, консилиумом психиатров — они вам кажутся гангстерами международных масштабов. А под автобус, Уилмот, вы сами прыгнули. Вот почему Франко вынужден повсюду следовать за вами. Вы могли бы получить серьезную травму. Ну, в любом случае, вот мы и приехали в аэропорт.

— Я с вами больше не разговариваю, — сказал я.

Креббс улыбнулся.

— Мне очень печально это слышать, — сказал он, — однако посмотрим, что будет дальше. Это еще только начало наших отношений.

Меня вывели из машины и посадили в самолет; я безвольно делал все, что мне говорили, двигаясь медленно, словно те жалкие инвалиды с травмой головного мозга, которых показывают в документальных передачах, и мы вылетели из Испании на изящном маленьком самолетике, шестиместной игрушке, забравшей меня, Креббса, Франко и Келлермана. Келлерман почти всю дорогу проспал, громко храпя; Франко сидел рядом со мной, а Креббс устроился спереди и говорил по сотовому телефону по-немецки.

— Франко, — спросил я, когда мы поднялись над облаками, — скажи, ты успел рассмотреть того типа, который толкнул меня под автобус?

— Какого типа? — удивился он. — Ты сам прыгнул.

Право, глупо было спрашивать. Франко — преданный слуга короля. Хотя Креббс говорил, что это не так, что Франко работает на плохих ребят. Как знать? Не было ли это первым зеркалом в зеркальном зале? Существуют ли на самом деле плохие ребята?

Устроившись поудобнее, я постарался ни о чем не думать. Делать это гораздо труднее, чем кажется, хотя святые, судя по всему, только этим и занимаются. Наверное, это очень успокаивает — ни о чем не думать.


Мы приземлились, сели в большой «мерседес», только я, Креббс и Франко, Келлерману дали какое-то поручение, и поехали на север по автобану А-9. Приятно ехать на мощном автомобиле по немецкому автобану: никаких ограничений скорости нет, а у крестьян хватает ума не занимать левую полосу. Меня очень порадовал большой синий дорожный знак с надписью «Дахау»: немцы мне нравятся, они сожалеют о прошлом, но не настолько, не достаточно для того, чтобы переименовать город, чье название во всех остальных цивилизованных странах является страшным проклятием. Я сказал об этом Креббсу, и тот посмотрел на меня так, как смотрят на ребенка, упомянувшего за столом про «какашку», а затем начал рассказывать о том, куда мы направляемся: район Баварии, известный как Французские Альпы, судя по всему, очень красивое место, совершенно уединенное, что для густонаселенной Германии большая редкость. Отец Креббса купил этот дом вскоре после войны, вместе с просторным участком земли. Вокруг заповедник дикой природы, но на своих землях Креббс имеет право охотиться и ловить рыбу. Хочу ли я поохотиться? Половить рыбу?

Я ответил, что хочу, и спросил, является ли это частью курса лечения.

— Разумеется, — добродушно ответил Креббс. — Здесь все является частью лечения. Но, полагаю, для вас будет лучше всего находиться в окружении родных. Я связался с вашей бывшей женой, и она согласилась приехать. Я с нетерпением жду возможности познакомиться с вашими детьми.

Здесь я расплакался.

Я сидел в машине, забившись в угол, прижимаясь виском к холодному окну, смотрел на то, как пот и слезы текут по стеклу, и думал: «О да, готов поспорить, он с нетерпением ждет возможности познакомиться с моими детьми, после чего он получит полный контроль надо мной, этот мастер манипуляций». За кого я его принимал? Да, тот самый вопрос, который задал своим ученикам Иисус, но в моем случае ответа не последовало. Мысленно перебирая возможности, логика приносит утешение, признак того, что головной мозг по-прежнему функционирует. Впрочем, нет, у маньяков безупречная логика, но они исходят из ложных предпосылок. Воспоминания вытащены на поверхность, мой картезианский театр залит светом и заполнен ревом, все мои халтурные работы, детали картин, моя студия, блюда, которые я съел, кубические ярды пиццы и китайской стряпни, ребята в студии, переезд в Бруклин, мебель в нашем доме, наша жизнь с Лоттой, муки нашего развода… Да, все это было у меня в голове, надежное, солидное, зрительные образы, звуки и даже запахи, двадцать лет моей жизни.

А затем я вспомнил свою жизнь в качестве Веласкеса, и все было то же самое: толчение пигментов, наложение грунта, моя жена Хуана, беседы с моим учителем и тестем Пачеко, прогулки с королем в садах дворца Буэн-Ретиро, написание его портретов, его некрасивое доброе лицо, и все такое реальное. Кроме того, у меня были те же самые красочные воспоминания о целом годе, которого не было в моей жизни, и никаких воспоминаний о трех месяцах, которые в ней, по-видимому, были. И я знал, что этого не может быть в действительности, так какой же толк от воспоминаний? Ничего хорошего в этом не было, и без экзистенциальной определенности я был ничем, я стоял на одной доске с «человеком, который по ошибке принял свою жену за шапку», глубинное расстройство головного мозга, как у всех тех, кто считает, что их жены — это роботы, подосланные ЦРУ.

Другие объяснения? Всеобъемлющий заговор? Замечательно, это уже не просто шизофрения, это параноидная шизофрения. Паранойя, примененная к памяти, это ясно, больные, страдающие болезнью Альцгеймера, нападающие на своих детей, маниакально подозрительные, кто все эти незнакомцы, которые делают вид, что любят меня? Происходит то же самое и со мной, от этого никуда не деться. Ну а Шелли Зубкофф — это действительно произошло или же это тоже была фантазия, отговорка, позволяющая уйти от действительности, вроде тех лучей, разработанных в ЦРУ, из-за которых приходится носить шлемы с экраном, защищающим от электромагнитного излучения?

Зачем Креббсу нужно все это? Если он Креббс-преступник, почему я по-прежнему с ним? Картина у него. Тут больше бы подошло рукопожатие и «прощай, Уилмот» или удар по затылку — как тут не вспомнить Эрика Хебборна,[97] величайшего имитатора минувшего века, кроме меня, ему размозжили голову в Риме, и это преступление так и не было раскрыто. Как такой человек, как Креббс, будет иметь дело с имитаторами, в которых больше нет надобности? Неужели он собирается убить меня в своей тайной лаборатории в горах? Нет, Франко меня спас, а Франко работает на Креббса. Если только это не сам Франко толкнул меня под колеса автобуса, а затем сделал вид, будто спас, чтобы вселить в меня ужас, чтобы я крепко держался за Креббса, послушный инструмент, и отдал бы ему в руки всю свою семью. Опять же, если это так, то зачем? И зачем, зачем призывать этот черный легион теневых тяжеловесов, зачем устраивать эту встречу, быть может, чистой воды спектакль, шоу с актерами, призванное убедить меня в том, что Креббс мой спаситель, а не враг, — но зачем столько хлопот, как будто я не сделал бы то, что он от меня хочет, просто из чувства страха? Сделал бы. Признаю́, я робкий цыпленок.

Однако все эти мысли — как раз то, что придет в голову параноидальному маньяку, отчаянная попытка разболтанного рассудка найти какое-нибудь рациональное объяснение, не связанное с «одним большим фактом»: все то, что я помню о последних десяти годах своей жизни, является ложью. И на самом деле я «другой человек». Вот так ходили по кругу мои мысли, а Креббс сидел рядом со мной; я чувствовал себя мухой, попавшей в его сети. Я не мог на него смотреть.

Тем временем под всеми этими мыслями, подобно гнойной язве, на которую невозможно взглянуть, оставалось то, что произошло в Нью-Йорке, те картины. Здесь-то все было реальным, и вкрадчивый голос у меня в голове твердил: «О Чаз, вернись, вернись к своей настоящей и единственной жизни».

Точно, черт, легко сидеть здесь и восстанавливать или пытаться восстановить то, что носилось у меня в голове во время той долбаной поездки в лимузине, но гораздо сложнее ухватить чувства, эту белку, мечущуюся в колесе, машину, потерявшую контроль на черном льду. И вот что я в конце концов сделал: стал дышать медленно и глубоко, любуясь восхитительными красотами природы. Конечно, с автобана они не такие уж и восхитительные, в основном размазанное пятно, но к югу от Ингольштадта мы свернули на проселочную дорогу и поехали на запад, к заходящему солнцу. Начало дня выдалось пасмурным, но к полудню просветлело, весна в древнем сердце Европы, леса из темной ели и бука, только начинающего покрываться распускающимися листьями, эта буйная бледная зелень, которую так трудно передать красками, слишком легко превратить ее в едкую зеленоватую желтизну хлора, готовые пигменты из тюбика тут не подойдут, нужно наложить очень бледный серый грунт и работать по нему зеленым, полученным из ультрамарина и желтого хрома, прозрачные мазки по белой подложке, прекрасные на фоне почти черной зелени еловой хвои, а были еще поля необычайно сочного желтого рапса, и другие поля, лишь начинающие зеленеть всходами зерновых, и тени облаков, летающих по ним в меняющемся каждую минуту световом шоу.

Время от времени мы проносились через какой-нибудь городок, старые площади, обставленные деревянными домами с нависающими крышами, и церкви из местного камня с часами под шпилями, выложенные разноцветной мозаикой, работа какого-то чудесного неизвестного художника эпохи барокко, и мне было отрадно видеть все это. Затем города стали попадаться все реже, и земля поднялась футов на тысячу; лес сомкнулся, подступив к самой дороге, а потом мы въехали в сам лес, темный, прорезанный косыми столбами света, проникающими между деревьями, наливающимися багрянцем, по мере того как солнце клонилось к горизонту, тот самый эффект, который в барокко был чем-то само собой разумеющимся, но в конце девятнадцатого века стал китчем, многие акры тевтонского ландшафта, которыми набиты третьесортные музеи. Затем по аллее сомкнувшихся над головой буков, и вот наконец сам дом.

Наверное, я мысленно представлял себе что-нибудь вроде замка Дракулы — черный замшелый камень с готическими башенками и химерами-горгульями, — но это оказался всего лишь просторный трехэтажный баварский дом с обычной щипцовой крышей с острым коньком, наполовину деревянный. Мне хотелось, чтобы он источал зловещий дух, но он просто стоял, неуклюжий и незамысловатый, словно буханка из грубой непросеянной муки. Вероятно, когда-то это была усадьба солидного поместья. Вокруг толпились хозяйственные постройки более современного вида; одной из них был гараж. Франко остановился перед ним, и мы вышли из машины.

Я с радостью отметил, что все было как в «Театре шедевров»,[98] прислуга собралась на крыльце, встречая вернувшегося хозяина. Пара средних лет, герр и фрау Бинеке, она экономка, он мажордом, дворецкий, называй как хочешь, простые и серьезные, пара молодых горничных, Лизель и Герда, застенчиво захихикавшие при виде меня, и двое мужчин, Ревич и Мачек, по виду славяне, чьи обязанности не были определены, но, скорее всего, телохранители. Креббс совершал ритуал представления с величественным изяществом; прислуга кивала и улыбалась, я тоже кивал и улыбался. У всех были очень хорошие зубы. Мы прошли в дом, и Креббс поручил меня заботам герра Бинеке, предоставив ему проводить меня в мою комнату и показать дом.

Мы прошли через прихожую в холл, похоже выполнявший функцию главного зала, и здесь наконец мое воображение было удовлетворено: каменные плиты пола с разбросанными восточными коврами, массивная черная мебель, обитая красной кожей, каменный камин, оленьи рога на стенах в два ряда и между ними пара кабаньих рыл, в одном углу полный комплект рыцарских доспехов, а над камином развешано холодное оружие, щит с гербом и десяток мечей и секир. Довершала тевтонскую обстановку медвежья шкура на полу перед очагом с оскаленной мордой.

Я удостоился подробной экскурсии. На последнем этаже комнаты слуг, сам Бинеке с женой жил в отдельном домике. У хозяина спальня из двух комнат, кабинет, ванная и гостиная на первом этаже, меня подвели к двери, но внутрь не пустили. В задней части дома настоящее чудо, просторная художественная мастерская; дворецкий объяснил, что ее пристроил к дому отец герра Креббса. Стена из окон, переходящая на высоте второго этажа в стеклянную крышу, профессиональный мольберт, незаменимые верстаки, шкафы. Свидетельства того, что когда-то давно здесь писали маслом, выцветшие пятна краски, но ни намека на запах скипидара, этой студией уже много лет никто не пользовался. Я спросил. Старик немного писал, и герр Креббс, в молодости, но он уже давно не брал в руки кисть. Интересно.

Внизу находились кухня, кладовые, как обычно, и дверь, ведущая в подвал. Мы спустились по лестнице. Повсюду старинная каменная кладка, век семнадцатый, никак не позже, своды и ниши для бурдюков с вином и пивом, теперь заполненные стеллажами с бутылками вина и отопительным оборудованием. В углу я увидел маленькую дверь, обитую железом, низенькую, встроенную в стену. Похоже, ей было столько же лет, сколько и всему дому. Что за ней? «Ничего, сэр, старый колодец, очень опасно, дверь постоянно заперта». «Ага, вот и тайна, — подумал я, — комната Синей Бороды, где хранятся мертвые жены, нацистские архивы и сундуки с золотыми монетами».

Затем вверх по лестнице с тяжелыми резными перилами на второй этаж и по коридору к моей комнате. Милая комната, просто обставленная: деревянная кровать под балдахином, клетчатое покрывало, пуховые подушки, письменный стол, кресло, настольная лампа и торшер, дверь в ванную, к счастью, оборудованную по последнему слову техники, совсем не то, что можно было бы ожидать: судя по всему, совсем недавно в доме был проведен дорогостоящий ремонт.

Ужинали мы вдвоем с Креббсом, нам прислуживали две девушки, скромная плотная еда: суп, котлеты, вкусный пирог. Разговор спотыкался; я по большей части молчал, потому что если ты никто, тебе особенно не о чем говорить. Поэтому Креббс изложил историю дома, он был построен в тысяча шестьсот девяносто четвертом году, поместье вассала баварских монархов. Разумеется, недавно капитально переделан. Далее Креббс описал прелести окрестных гор в различные времена года. Он охотится на кабана и возьмет меня с собой, если я захочу, если я все еще буду здесь осенью. Рядом есть река, можно ловить форель. Я не возражал против его предположения, что я буду гостить здесь вечно. Больше ни слова о психиатрии. Мы теперь приятели. Вино пришлось кстати. Я выпил почти целую бутылку рейнского.

После ужина Креббс пригласил меня в свою часть дома на сигару и коньяк. Он сказал, там более уютно, и это действительно оказалось так: большая комната, похожая на музейный зал. Устрично-белые стены; кожаная мебель, хромированная сталь, стекло, мрамор и изредка дерево, красивый дизайн, все ручной работы и жутко дорогое: письменный стол, удобное на вид кресло, изящная кушетка, такая, на которую ляжет состоятельный больной с расстройством психики, чтобы рассказать доктору Креббсу о травме, полученной в раннем детстве. Высокий потолок, а одна стена, полностью стеклянная, выходила в ночь, на залитую лунным светом лужайку с черным лесом позади. Другая стена была полностью заполнена книгами, в основном толстенные монографии, посвященные творчеству различных художников, и несколько полок медицинских томов на многих европейских языках, плюс аквариум с тропическими рыбками, встроенный в стену, а в нем плавают рыбки-клоуны и множество других ярких разноцветных созданий. Матово-серая акустическая система, похоже, была сделана на заказ; из нее доносились мягкие звуки скрипичного концерта Моцарта. Над колонками в несколько рядов награды и дипломы в рамках. Все они были на латыни, но я разобрал на каждом имя Вернера Креббса.

На оставшейся свободной стене висели три картины: один из видов на гору Сент-Виктуар Сезанна, одалиска в розовой комнате Матисса, а в центре большое алтарное полотно в позолоченной раме, Богородица с Младенцем и волхвами кисти какого-то фламандского мастера.

Креббс протянул мне бокал коньяка и спросил, могу ли я определить автора этой картины.

Пригубив коньяк, я сказал:

— Похоже на работу ван дер Гуса.

— Вы совершенно правы. Раннее произведение, но в нем уже видно сочувствие обычному человеку, чем прославился ван дер Гус. Очевидно, что центральное место занимают Дева Мария и ангел, но обратите внимание на слуг, с тоской смотрящих в окно, на их обремененные заботами лица. Это как раз в духе ван дер Гуса. Как вам известно, он был членом братства простой жизни, почти монахом. Его свело с ума противоречие между его растущей славой как художника и стремлением к скромности. Очень печально.

— Это правда?

— Какое это имеет значение? Техника наличествует, иконография верная, религиозное рвение так и брызжет из всех углов картины. Я его чувствую, вы тоже чувствуете. И если спектрограф покажет, что в картине использовались титановые белила, исчезнут ли эти качества, эти ощущения?

— Верно подмечено, и все же мне почему-то кажется, что вы бы не повесили в своем кабинете подделку. Откуда у вас эта картина? Добыча нацистов?

— Раз уж об этом зашла речь, да, — добродушно согласился Креббс. — Как и две другие картины. Я не смог с ними расстаться. Боюсь, это болезнь всех торговцев произведениями искусства.

— Значит, вашему папаше все-таки удалось прибрать к рукам коллекцию Шлосса.

Креббс как-то странно посмотрел на меня, удивление, мимолетное раздражение, затем веселье.

— Увы, нет, не удалось.

— А как же те два грузовика, выехавших из Мюнхена?

Теперь Креббс уже улыбался.

— Великолепно, вы изучили мое прошлое. Очень похвально. Однако так получилось, что нам удалось перегнать в Швейцарию только один грузовик, второй попал под бомбардировку в Дрездене, а именно в нем была коллекция Шлосса. Такая жалость, что мир навсегда лишился всей этой красоты. Но не желаете ли вы взглянуть кое на что еще более любопытное?

К этому моменту я уже был пьян; вино и коньяк ударили мне в голову. Безумие по-прежнему продолжало бурлить внутри, но в предполагаемом настоящем мне удалось немного взять себя в руки. Я сказал:

— Доктор, речь идет о порнографии?

— В каком-то роде, — ответил он, и мы прошли в дальнюю часть комнаты.

Креббс открыл дверь и жестом пригласил меня войти первым. Это была его спальня, значительно просторнее моей, обставленная как звездолет из телесериала. На стене висело несколько небольших картин, но мои глаза увидели только одну.

— Черт побери, где вы ее достали? — спросил я.

— Несколько лет назад она всплыла в Лондоне, на аукционе Кристи. Замечательная работа, вы не находите?

Да, это действительно было так. Небольшой холст, размером где-то дюймов двадцать пять на тридцать, масло; слева на переднем плане стоят два молодых морских пехотинца, один закуривает сигарету, другой смотрит на нас пустым невидящим взглядом. В центре картины в пламени корчится на земле японский солдат, всеми забытый, протянув обугленную руку к равнодушным небесам, а за ним стоит морской пехотинец с огнеметом, очевидная причина этого события, и на том же плане еще одна группа морских пехотинцев, бездельничающих, курящих, болтающих, отдыхающих. Над головой грязное вечернее небо; позади опаленный и изрытый воронками склон горы и вход в подземный бункер, извергающий клубы дыма, словно врата в ад. Картина написана властными и сильными мазками «Сдачи Бреды» Веласкеса. Для меня это было батальное полотно такого же качества, и чувствовалось, что художник, работая над картиной, думал о своем предшественнике: вот какая война сейчас, ребята, туповатые, огрубевшие сыновья фермеров, готовят барбекю из человечины, и обратите внимание на отсутствие учтивых джентльменов, которые раскланиваются друг перед другом на поле боя. Подпись, знакомая монограмма отца и дата — тысяча девятьсот сорок пятый год.

Пока я разглядывал картину, Креббс изучал мое лицо. Наконец он спросил:

— Она вас расстроила?

— Не столько сюжет, сколько растраченный талант. Как отец мог сделать подобное, а затем прожить свою жизнь такой, какая она у него была?

— Тот же самый вопрос вы можете задать себе самому.

— Могу и задаю. Это составная часть курса лечения, доктор?

— Если вы того хотите.

— Чего я хочу, так это чтобы вы мне объяснили, зачем все это делаете, зачем это фальшивое психиатрическое лечение?

— А разве оно фальшивое? Похоже, Уилмот, у вас особый интерес к фальшивкам. Интересно почему. Пойдемте со мной, я хочу вам еще кое-что показать.

Мы вернулись в кабинет. Креббс взял с полки художественный альбом большого формата. Предложив жестом сесть в одно из очаровательных кожаных кресел, он положил альбом мне на колени. На обложке было реалистическое изображение красивой рыжеволосой женщины. Она сидела, удобно развалившись в мягком пурпурном кресле, и держала перед промежностью зеркальце в деревянной оправе, в котором отражался мужской половой член. Сверху большими прописными буквами выведено заглавие: «УИЛМОТ». Обложка мягкая, но издание качественное, дорогое. У меня перед глазами все расплылось; я заморгал. В висках застучала кровь, плотный немецкий ужин недовольно заворочался в желудке.

— Черт побери, что это такое? — спросил я.

— Это иллюстрированный каталог вашей выставки в музее Уитни, состоявшейся несколько лет назад, — объяснил Креббс.

Не обращая внимания на текст, я принялся листать страницы. Я узнал несколько работ со своей первой и единственной выставки, а остальное было похоже на картины в галерее Энсо и то, что стояло на мольберте в квартире на Гудзон-стрит. Я не знал, что сказать, не находил слов, у меня во рту пересохло, мои речевые центры закрылись на ночь.

— Возьмите, — предложил Креббс. — Рассмотрите внимательно. Может быть, это оживит какие-то воспоминания…

Вскочив на ноги, я отшвырнул альбом, словно какое-то мерзкое насекомое, которое незаметно заползло мне на колени, и, не сказав ни слова, бросился из комнаты. Я бродил по дому, не зная, куда направляюсь, мой мозг застыл.

В конце концов я оказался в студии. Разумеется, там было хоть глаз выколи; я царапал стены до тех пор, пока не нашел выключатель. Почему сюда? Самое подходящее место для того, чтобы покончить с собой, в студии множество ядовитых растворителей. И еще здесь был балкон — накинуть веревку на перила, встать на табурет и прыгнуть вниз.

На мольберте был установлен огромный холст. Запах скипидара стал сильнее, кто-то писал здесь маслом. Но не я.

Звуки приближающихся шагов, и освещение тоже переменилось, не резкое зарево люминесцентных ламп, а серый дневной свет, падающий в большое окно. Высокие потолки, просторная комната, на стенах картины, у одной стены зеркало, обитые двери.

Она говорит:

— Сударь, вы готовы заняться мной сейчас?

Я вижу, что я готов, у меня на палитре свежие краски; на ней платье из черного бархата, которое я попросил ее надеть, то, что с отделкой серебряным шитьем.

— Да, я готов. Будьте добры, встаньте к окну, на свет. Подбородок вверх. Руку держите вот так. Чуть выше. Хорошо.

Фон уже написан, сейчас остается наложить последний слой. Для платья я использую смальту с кальцитом, добавляя на воротник и складки ляпис-лазурь. Мне нужны прозрачность и скорость; я работаю с краской, разведенной до жидкого молочка, несколько мазков взад и вперед широкой кистью — и лицо готово. Его величество попросил написать для одной из опочивален групповой портрет королевской семьи, и я много недель думал и работал над ним. Король часто спрашивает меня, когда картина будет готова, а я отвечаю: «Скоро, ваше величество», — и он улыбается; всем известно, что я флегматик, и при дворе над этим смеются.

Я прописываю черты ее отвратительного лица, ее тусклые бесцветные волосы. Надо будет написать еще одного карлика и собаку. Кружева, блеск ткани. Этого достаточно. Я кладу палитру на стол.

— Дон Диего, можно взглянуть на картину?

— Если вам угодно.

Марибарбола обходит мольберт и смотрит на холст. Через несколько минут она говорит:

— Я никогда не видела ничего похожего на эту картину.

— Ничего похожего на эту картину нет.

— Я не о том. Вы изобразили мое лицо так, словно оно видно сквозь запотевшее стекло. Почему?

— Моя прихоть. Я хочу привлечь внимание к центру картины, поэтому фигуры по краям должны быть нечеткими.

— Да, к инфанте и фрейлинам. Но есть и другая причина: когда мы видим что-то уродливое, мы прищуриваемся, чтобы сделать это нечетким. Однако их королевских величеств вы изобразили совсем уж расплывчатыми, в этом пыльном зеркале. И они уродливы. Наверное, вам надоело их изображать. Но знаете, настоящим центром картины является вовсе не инфанта, а вы, художник. Это очень умный ход. И умная картина. Как вы думаете, она понравится его величеству?

— Королю нравятся все мои картины.

— Да. Странно, что такой глупый человек, как наш король, допускает подобный ум у своего слуги, который не является уродцем. В Испании ум вызывает подозрение, вы не находите? Он намекает на еврейскую кровь.

— В моей родословной, уходящей в глубокую древность, нет ни одного еврея.

— Да, вы не перестаете это повторять, и его величество делает вид, будто верит вам, и, следовательно, мы все тоже должны вам верить. Вы получите заветный рыцарский крест, дон Диего, не беспокойтесь. Вы умно изображаете правду, как мы, дураки, говорим ее, и, должна сказать, наш король ценит правду, но только от таких, как мы.

— Я не уродец.

— О нет, вы уродец, дон Диего, уродец. Во всем мире больше нет таких, как вы. По сравнению с вами я так же буднична, как ломоть хлеба. По сравнению с вами я сестра-близнец инфанты. Однако наши хозяева, будучи еще бо́льшими дураками, этого не понимают, ибо у вас нормальная человеческая фигура, вы не карлик. Уверяю вас, если бы вы выглядели как Эль Примо, пусть вы бы писали так же прекрасно, как сейчас, но вы бы не стали королевским камердинером. На самом деле Эль Примо один из самых умных людей при дворе, но, поскольку его голова возвышается над ногами всего на ярд, никого не волнует то, что внутри ее. Если вы закончили, сударь, я ухожу развлекать инфанту. Я буду делать сальто и выдувать мелодии на свистке, и, надеюсь, эта глупышка, да хранит ее Господь, больше не капризничала, а если она капризничала, то надерут зад кому-то другому, а не мне. Желаю вам всего хорошего, сударь.

Она уходит. Я зову слугу, тот приходит, чтобы убрать за мной принадлежности для живописи. Я возвращаюсь к себе и переодеваюсь. Сегодня утром я встречаюсь с подрядчиками и оформителями, чтобы подготовиться к именинам королевы. Это моя слабость — разговаривать всерьез с глупцами. Однако что еще мне остается? Со слугами нельзя говорить ни о чем существенном, все, кто мне ровня, — мои соперники, а тем, кто выше меня, сказать нечего. Если бы у меня был сын… но у меня нет сына, а мой зять, достойный юноша, не имеет ни образования, ни особого таланта к живописи. Такова моя судьба — быть одиноким в этом мире.


Но у меня есть сын! Это была моя первая мысль, когда я проснулся. У меня есть сын. Но есть ли? Может быть, Мило лишь очередная фантазия. И Роза, и Лотта. Я писал «Фрейлин», беседовал с Марибарболой, карлицей, изображенной в нижнем правом углу. Для меня это такая же реальность, как и воспоминания о моей предполагаемой семье. А теперь… когда человек просыпается, всегда есть мгновение, обычно краткое, когда он не вполне осознает, кто он такой и где находится, это усугубляется во время путешествия, пробуждение в незнакомой комнате и все такое, а затем та система, которая вывела его из бессознательного состояния, перезагружает головной мозг, и человек снова становится самим собой.

Но только не сегодня утром. Или ночью, потому что в комнате было темно. Я понятия не имел, кто я такой. Существовали различные варианты, это точно, и я их быстро перебрал. Я мог быть Чазом Уилмотом, художником-неудачником, подделавшим картину, которая теперь провозглашалась одним из величайших творений Веласкеса, скрывающимся от преступников. Я мог быть Чазом Уилмотом, преуспевающим нью-йоркским художником, сошедшим с ума и проходящим курс лечения, обремененным кучей фальшивых воспоминаний, таких же фальшивых, как этот разговор с карлицей эпохи барокко. Или я мог быть Диего Веласкесом, терзаемым кошмарами. Или сочетанием этих троих. Или еще кем-то совершенно другим. А может быть, это уже сам ад? Как мне определить, что к чему?

Поэтому я просто лежал, размеренно дыша, и пытался унять бешено колотящееся сердце. Нет смысла вставать, нет смысла предпринимать какие-либо действия. В психиатрических клиниках есть люди с абсолютно нетронутым мозгом и телом, десятилетиями не совершающие никаких движений по собственной воле. Теперь я понимал почему.

Через какое-то время мочевой пузырь известил меня о том, что его необходимо освободить. Я понимал, что мне нужно встать и найти ночной горшок семнадцатого века или унитаз, но тогда пришлось бы начать двигаться, а даже думать об этом было трудно. Я понял, почему запертые в комнате люди предпочитают целый день валяться в собственных испражнениях. Можно привыкнуть к лежанию в дерьме, но нельзя привыкнуть к ужасу, связанному с решением выйти в мир, непримиримо враждебный и чужой. Вдруг ноги не выдержат и сломаются. Почему бы и нет. Или, если ты пошевелишься, тебя сожрут проглоты, если эти чудовища обитают в твоем конкретном безумии. А может быть, ты превратишься в кого-то другого. Лучше лежать неподвижно. Я помочился в кровать.

Теперь я уже кое-что видел, нечеткие серые образы, источник света очень слабый. Я находился в комнате в доме Креббса. Может быть. А может быть, я был в Китае или в лаборатории доктора Зубкоффа. По виду комната была похожа на мою спальню у Креббса, но видимость обманчива, о да. Художники постоянно обманывают, точнее, обманывали раньше.

Я не спал и наблюдал за тем, как дневной свет проникает в комнату. Я старался ни о чем не думать, но мысли все равно приходили. Время шло. В комнату пришли какие-то люди. Меня переодели и уложили в чистую кровать. Какая-то женщина попробовала покормить меня с ложки, но я стиснул зубы и попытался ее ударить, и женщина закричала, после чего вбежали какие-то люди и привязали мои руки к изголовью кровати. Я ничего не имел против. Я все равно никуда не собирался.

Стук в дверь, или мне показалось. Я лежал очень-очень неподвижно, надеясь, что это пройдет. Нет, снова стук в дверь и голос. Голос произнес:

— Чаз?

Голос знакомый? Откуда мне знать?

Звук открывающейся двери, щелчок, и комната залилась отвратительным светом — я все увидел! Я прищурился, выглядывая из-под одеяла, которым накрылся с головой. На кровать рядом со мной опустилось что-то тяжелое, одеяло потянули в сторону, снова раздался голос. Это был голос Лотты, он должен был меня успокоить, я так по ней соскучился, или по ней соскучился кто-то другой, хотя, быть может, он соскучился по кому-то другому. Женщина хотела, чтобы я встал, она умоляла меня, ребята так расстроены. Мне захотелось узнать, давно ли они здесь? И вообще, здесь ли они?

Женщина открыла мое лицо, и я не пытался его спрятать. Лучше оставаться полностью пассивным. Женщина была очень похожа на Лотту, мою жену, но ее лицо было размытым, нерезким, как лицо карлицы на моей картине. Она прикоснулась к моему лицу и сказала:

— О, Чаз, что с тобой произошло?

Мне тоже хотелось бы это узнать, очень хотелось бы.

Я не знал, что ответить. Я не хотел у нее спрашивать. Я не хотел знать, за кем она замужем.

Женщина сказала:

— Я так тревожилась. Креббс сказал, что у тебя рецидив, ты в бреду, не узнаешь окружающих. Я поспешила приехать.

Я медлил, пытаясь найти собственный голос, и, когда наконец заговорил, он показался мне совершенно незнакомым. Я сказал:

— Я писал для королевской семьи. Я величайший живописец своего времени.

— Посмотри на меня, — приказала женщина. — Ты знаешь, кто я такая.

— Ты похожа на Лотту. Это так?

И я рассмеялся, издавая жуткий звук. Сумасшедших всегда изображают смеющимися; мы говорим о маниакальном хохоте, и вот почему. Когда почва реальности уходит из-под ног, когда сам смысл отправляется прогуляться, остается только это чудовищное веселье.

И слезы. Я плакал, а женщина прижимала меня, и, возможно, реальность знакомого тела, запах ее волос, аромат духов воздействовали на уровень головного мозга, расположенный ниже того, который был так сильно поражен, и я немного успокоился. Лотта говорила медленно и мягко, как она часто говорит с детьми, рассказала о том, как ее вызвали, как Креббс все устроил, как он подумал, что присутствие родных поможет мне пережить кризис.

И тут, среди этого крайнего экзистенциального ужаса, мне в голову пришла мысль о том, что теперь мой единственный путь — держаться мудрости мудрецов и наклеек на бамперах и просто отбросить все воспоминания как нечто ненадежное, отказаться от прошлого и будущего, попытаться существовать от одного момента к другому и посмотреть, что произойдет. Итак, кем бы ни была эта милая женщина, я не намеревался просить ее подтвердить или опровергнуть что-либо из своего прошлого или то, кто такой Креббс; я собирался полностью отдать ей бразды правления и следовать за ней.

— У меня в памяти все перепуталось, — сказал я.

— Но меня ты помнишь, да? И детей?

— Да. Как ребята?

— О, знаешь, в восторге, самолет, затем этот дом. Тут очень мило. Рядом есть небольшая ферма. Ребята провели там все утро, утки, козы и все такое. Я тебе не говорила, что нашла для Мило замечательную клинику в Женеве? Врачи считают, что смогут ему помочь.

Я сказал, что это замечательно, сказал, что со мной все в порядке и беспокоиться не надо. Затем я заставил себя двигаться, словно робот с дистанционным управлением, нажать одну кнопку, чтобы встать с кровати, другую — чтобы пойти в душ, и так далее. Я оделся, вышел навстречу миру, и жизнь в каком-то смысле возобновилась.

* * *
Все изменила Роза, моя дочь. Я набросился на нее с горячностью, поразившей нас обоих, объятия, поцелуи и глупые слова. В течение следующих нескольких дней я провел с ней неизвестно сколько часов. Теперь я был свободен, располагал всем временем мира. Роза оказалась единственным человеком в моей жизни, кто не считал меня сумасшедшим, она принимала меня таким, какой я есть, и неважно, что думает остальной мир. Можно выстроить на ребенке всю свою жизнь, и многие так и делают, хотя это дьявольски несправедливо по отношению к ребенку — это он должен строить свою жизнь на родителях. Мы гуляли по лесам, плескались в ручьях и немного занимались искусством. Роза раздобыла где-то измельчитель бумаги и сделала большой коллаж — ферма и домашние животные, вот только розового для свиней оказалось недостаточно.

Мы много времени проводили на ферме, и всегда в сопровождении Франко. Именно здесь жили супруги Бинеке, а также крестьяне, работавшие на ферме, — самые настоящие феодальные порядки, эти парни даже носят кожаные штаны. В это время года домашние животные приносят потомство; Роза была очарована, словно ее книжка про животных ожила. Замечательная погода, перистые облака, картина Констебла,[99] мы купаемся в блаженстве, вот только наш сын умирает у себя в комнате, однако в этом существенная часть нахождения в настоящем; неважно, что должно произойти и что уже произошло.

Кажется, я был как никогда любезен по отношению к окружающим, может быть, я оставался чересчур поверхностным, но, похоже, никто этого не замечал. Лотта обращалась со мной очень осторожно, как с живой бомбой, или нет, скорее, как она всегда обращалась с Мило, как с тем, кто может в любой момент исчезнуть. Сам Мило держался со мной натянуто и строго, он был в том возрасте, когда безумие одного из родителей действует на ребенка особенно сильно. Со своей стороны я по возможности его избегал. Я не мог вынести выражение его лица, когда он смотрел на меня.

Как-то утром, когда мы были на ферме, Роза принесла мне маленького утенка, и я смог полностью сосредоточить внимание на крошечном пищащем желтом комочке, и на радости своей девочки, и на сегодняшнем дне, который, казалось, тянулся очень долго, как летние дни в детстве. Роза таскала меня по всей ферме, словно большую игрушку на колесиках, а я не жаловался.

Мы зашли в овчарню. Там были маленькие ягнята. Когда мы рассматривали их, я вдруг опустился на колени и тихо спросил у дочери:

— Можно задать тебе один вопрос?

— Да. Это игра?

— Угу. Я буду притворяться, что ничего не знаю, а ты должна рассказывать мне разные вещи, договорились?

— Какие вещи?

— Ну, например, как меня зовут?

— Чаз. Это сокращение от Чарлза.

— Очень хорошо! А где я живу?

— В своей студии.

— А где живешь ты, мама и Мило?

— В нашем доме. Конгресс-стрит, дом сто тридцать четыре, Бруклин, Нью-Йорк. Я и наш номер телефона знаю.

Я крепко прижал ее к себе.

— Не сомневаюсь, моя хорошая. Спасибо.

— Всё, игра закончилась?

— Да, на сегодня хватит, — сказал я.

Какой замечательный день!

Дальше еще лучше. Мы пообедали на ферме вместе с крестьянами, здоровенными пропотевшими белокурыми парнями, которые постоянно отвешивали моим жене и дочери комплименты по-немецки. Роза свободно владеет двумя языками, английским и французским, и ей было очень приятно обнаружить, что на свете есть еще один язык, на котором ей могут говорить любезности, и она научилась немного говорить с помощью Лотты, подсказывавшей полезные и смешные фразы. Какой чистосердечный смех!

Но после обеда меня вдруг осенило, что я мог выдумать ответы Розы. Я разозлился на себя за одно то, что мне пришел в голову подобный глупый план, и в таком настроении я ускользнул на кухню и разговорился с девушками и фрау Бинеке. Они были заняты, пекли пироги, и я без труда незаметно вытащил из ящика шестидюймовый кухонный нож и спрятал его в рукав. Нож был старый, с потемневшим лезвием и растрескавшейся деревянной рукояткой, так что пользовались им мало и, наверное, его не скоро хватятся. Но лезвие все равно острое. Мне стало хорошо от сознания того, что у меня есть оружие. Я решил, что, если мне удастся установить, кто мои настоящие враги, я им воспользуюсь. Я проверил нож на своих запястьях, просто сделал царапины. Это был еще один возможный вариант, пришедший мне в голову.

Вечером мы ужинали вместе с его превосходительством злым волшебником, и нас попросили одеться соответствующим образом. Лотта нашла эту мысль замечательной — одеться к ужину. Я надел свой костюм, купленный в Венеции; Лотта достала восхитительное обтягивающее желтое платье с блестками. В торжественном обеденном зале она смотрелась великолепно среди хрусталя, полированного красного дерева и серебряных ведерок с шампанским, а Креббс улыбался в белом смокинге, словно рейхсмаршал Геринг, но только не такой жирный.

И ужин тоже славный, точнее, был бы славным, если бы я не выпил так много. Я начисто забыл, что выпивка вышибает человека из существования в настоящем, вот почему пьяные всегда распространяются о прошлом или дают обещания на будущее и вот почему в лечебных центрах всегда проповедуют, что надо жить сегодняшним днем. Так или иначе, мы как раз расправились с кабаном в красной капусте, Креббс и Лотта были погружены в беседу о том, что сейчас представлено на выставках в Нью-Йорке, Лотта рассказывала о Рудольфе Стингеле,[100] который, судя по всему, развешивал на стенах обломки пенопласта и рваные куски линолеума, заставляя людей забыть красоту и по-настоящему проникнуться тем, что все вокруг полное дерьмо, и у него сейчас была персональная выставка в музее Уитни, и тут Лотта повернулась к Креббсу и отчетливо произнесла что-то о моей персональной выставке в Уитни.

Креббс любезно выслушал ее, а у меня застыла кровь в жилах, и затем Лотта посмотрела мне в глаза с неуверенной полуулыбкой и сказала:

— Выставка была замечательная.

Да, моя Лотта.

Прежде чем меня смогли остановить, я вскочил с места и выбежал из обеденного зала, пронесся до конца коридора, заскочил в кабинет Креббса и запер за собой дверь. Я принялся искать сам не знаю что, какие-нибудь доказательства, какой-то физический предмет, который можно было бы использовать, чтобы защитить мои воспоминания о своей жизни, жизни нищего художника-неудачника, и — забавно, не так ли? — когда я вел эту жизнь, я ее ненавидел, но теперь, оглядываясь назад, я приходил к выводу, что это самое драгоценное на свете; как мы любим то, что принимаем за свою истинную сущность. И так сильно я не хотел быть преуспевающим автором всех тех сексуальных тефлоновых обнаженных красавиц, что я усердно искал такие доказательства. Должен признаться, искал довольно грубо; кажется, я сломал там несколько милых вещиц. Кое-где мне пришлось воспользоваться ножом.

В замке заскрежетал ключ, и я выскочил в стеклянные двери, обежал дом и вернулся внутрь через дверь кухни. Там на стене висел телефон, и я схватил трубку и набрал номер своей сестры, номер ее организации, должен же там быть кто-нибудь, кто примет срочное сообщение, передаст его ей в Африку, пожалуйста, твой брат не знает, кто он такой, ты можешь ему это сказать? Но я услышал только: «Номер, по которому вы позвонили, отключен. Пожалуйста, перезвоните». Однако времени перезвонить у меня не было, потому что преследователи уже вбежали за мной в дом, и я помчался вверх по черной лестнице. Мне нужно было найти Розу, потому что теперь она оставалась единственной, потому что, может быть, Шарли я тоже придумал. Если я смогу добраться до Розы и снова задать ей несколько вопросов, все будет хорошо.

Роза стояла в коридоре с розовым одеялом в руках. Я упал перед ней на колени.

— Рози! Почему ты не в кроватке?

— Я испугалась, папа. Я услышала крики.

И действительно, внизу кричали по-немецки. Послышался громкий топот.

— Все хорошо, Роза, — сказал я. — Послушай, я сейчас уложу тебя в кроватку, но сначала я снова хочу сыграть в ту игру, ладно? Только скажи мне, где я живу и где живешь ты, и я уложу тебя в кроватку, расскажу сказку, и все будет хорошо.

— Я не хочу, папа. Мне страшно.

— Ну же, Рози, где живет папа?

Я понимал, что поступаю неправильно, это все равно что вынюхать дозу кокаина стоимостью тысяча долларов всего за одну неделю, но так я тоже делал. Я думал, что мне любой ценой необходимо прямо сейчас услышать ответ на этот вопрос, в противном случае я умру.

Могу представить себе, какое у меня в тот момент было лицо, потому что в глазах Розы я видел ужас. Она начала всхлипывать. Я схватил ее за плечи и встряхнул.

— Говори же, черт побери!

Роза заплакала, и у меня за спиной послышался крик Лотты, да и кто бы не закричал, увидев маньяка, схватившего маленькую девочку и размахивающего ножом? А затем чья-то рука обхватила меня за шею и отдернула назад, нож отлетел в сторону, и Франко вместе с одним из славян повалил меня, вопящего, на пол, после чего появился Креббс, спустил мне штаны и вколол что-то такое, от чего мой мозг выключился.


Я пришел в себя в маленькой белой комнате, привязанный мягкими ремнями к больничной койке, во рту пергаментная сухость, отвратительный привкус старых газет. Я что-то прохрипел, и меня услышали, потому что появилась медсестра (или кто-то, выдающий себя за медсестру), пощупала мой пульс и дала стакан воды и соломинку, чтобы можно было пить лежа. Она произнесла что-то ласковое по-немецки, и вскоре после этого в поле зрения появился бодрый молодой мужчина. На нем был белый халат и модные очки с двойными линзами в черной оправе, и он сказал, что его фамилия Шлик и он психиатр, занимающийся мной.

Я сказал:

— Мир представляет весь набор существующих фактов.

Шлик недоуменно заморгал, затем улыбнулся.

— Ах да, Витгенштейн. Вы изучали его работы?

— Нет, — признался я. — Просто всплыла одна фраза.

— Ага! Ну да ладно. Мистер Уилмот, вы знаете, где находитесь?

— В больнице?

— Да, это небольшая больница недалеко от Ингольштадта, и вы в психиатрическом отделении. Вы знаете, почему вы здесь?

— Я сошел с ума?

Шлик снова улыбнулся.

— Ну, у вас был психический срыв, галлюцинации и амнезия, и так далее. В подобных случаях, когда все происходит внезапно и очень быстро, мы первым делом ищем причины, обусловленные изменениями внутренних органов, и я с радостью вам сообщаю, что мы ничего не нашли. Пока вы были без сознания, вам сделали компьютерную томографию головного мозга, и с ним все в полном порядке во всех отношениях.

— Отрадно это слышать, — сказал я.

— Да. Вы не могли бы мне сказать, что это у вас за имплантат? Его было видно на рентгене.

— Никаких имплантатов у меня нет.

— Да нет же, есть. Очень маленький, на тыльной стороне левой руки.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Ну, возможно, это следствие амнезии, да? В любом случае, мы его извлечем и посмотрим, что это такое. А теперь скажите, вы знаете, кто вы такой?

Я не знал, но я рассказал Шлику то, что, на мой взгляд, он хотел от меня услышать: преуспевающий художник становится буйнопомешанным, считает себя неудачником, и по мере того, как мы говорили, все это вдруг приобрело большой смысл. «Какую же странную фантазию я состряпал, — размышлял я. — Вообразил себя жалким неудачником вместо того преуспевающего художника, каковым, очевидно, являлся». Мне стало так спокойно, как уже давно не было. Несомненно, мне давали какой-то препарат, и он оказывал свое действие. Ну а этот имплантат? Что ж, я не сомневался, что этому тоже найдется какое-то объяснение, некая необходимая медицинская процедура, выскользнувшая у меня из памяти. В последнее время я был сам не свой, так что, вероятно, я забыл о том, что мне сделали эту операцию. Право, волноваться не о чем. Убедившись в том, что я совершенно спокоен, Шлик снял ремни. Какой он милый собеседник, этот доктор Шлик. Наконец он ушел.

Я пообедал, принял какую-то таблетку и немного вздремнул, затем пришла медсестра, вколола мне в руку местный наркоз, повозилась со скальпелем и ушла. Я спросил, можно ли взглянуть на то, что она из меня извлекла, но она меня не поняла, а может быть, это было запрещено. Через некоторое время я снова заснул.

Когда я проснулся, было темно, темнее, чем обычно бывает в больницах, и больничный запах исчез. Встав с кровати, я вышел из комнаты и оказался в огромном зале: высокие потолки, стены обиты гобеленами, кое-где большие живописные полотна. В тусклом желтоватом свете свечей в настенных канделябрах я вижу, что здесь есть и другие люди, стража в касках с алебардами и мужчины и женщины, все в черном, с кружевными воротниками. Никто не обращает на меня внимания. Из-за одной двери доносятся приглушенные молитвы и плач. Я открываю ее и прохожу через несколько комнат, богато убранных и ярко освещенных множеством свечей, и наконец попадаю в спальню, к смертному одру. Там я вижу женщину, которая скоро станет вдовой, дочь и зятя, и священников, и тех, кто пришел в последний раз засвидетельствовать свое почтение, а на высоком ложе лежит умирающий человек. В воздухе стоит сильный аромат гвоздичного дерева.

Я встаю в ногах кровати и смотрю на осунувшееся пожелтевшее лицо, и человек открывает глаза и замечает меня.

Он говорит:

— Ты! Я тебя знаю. Я видел тебя в кошмарных снах, в которых мне являлся ад. Ты демон?

— Нет, — говорю я, — я художник, как и ты. И ты видел во снах не ад, это было будущее.

— Значит, и сейчас это тоже сон?

— Возможно. Возможно, это ты снишься мне. Здесь меня больше никто не видит, однако это действительность, по крайней мере для тебя.

Он закрывает глаза и качает головой.

— В таком случае уходи. Я болен.

— Ты умираешь, дон Диего. Это твой последний день на земле.

— Тогда зачем ты меня мучаешь? Оставь меня в покое!

— Тут от меня ничего не зависит, — говорю я. — Я принял одно снадобье, привезенное из Вест-Индии, и оно привело меня к тебе. Я не могу это объяснить, даже несмотря на то что в будущем мы разбираемся в таких вещах гораздо лучше, чем вы в свое время. В любом случае я здесь, и мне бы хотелось задать тебе один вопрос.

Он открывает глаза и молча ждет.

Я говорю:

— Что сталось с твоим последним портретом Леоноры Фортунати, тем, где ты изобразил в зеркале самого себя?

— Тебе известно о нем? — спрашивает он, широко раскрывая запавшие глаза.

— Мне известно все, дон Диего. Мне известно, как ты ребенком побежал за продавщицей красных гвоздик и как тебя привел домой священник, как ты научился писать красками, и о твоем приезде в Мадрид, когда тебя отвергли, и как ты приехал снова и стал придворным живописцем короля, и что ты чувствовал, когда король впервые к тебе прикоснулся, твои разговоры с Рубенсом и поездки в Италию, первая и вторая, и мне известно о Леоноре, как ты написал ее портрет для маркиза де Эличе, а она научила тебя искусству любви.

Проходит какое-то время, прежде чем он начинает говорить снова; впрочем, я не могу поручиться, что он вообще говорит. Быть может, это какая-то более тонкая форма общения.

— Леонора умерла, — говорит он. — На Рим обрушилась чума, мальчик умер, а затем и Леонора тоже заболела и написала мне. Она написала, что сожгла свой портрет. Я сжег ее письмо.

— Может быть, и так, но картина снова живет. Я видел ее своими собственными глазами.

— Что ж, поскольку я разговариваю с призраком, что невозможно, тогда, наверное, возможно и то, что сожженная картина снова вернулась к жизни. Это была порочная картина, но хорошая. Однако уверен, что ты видел подделку. Думаю, женщина не солгала, не могла солгать, видя на своем теле печать смерти. — Он умолкает, вероятно, погружаясь в воспоминания. Затем говорит: — Ты сказал, что ты тоже художник. Значит, в твоем будущем также есть живопись?

— Да, в некотором роде. Но это не то, что писал ты.

— Никто не писал так, как я, даже в мое время. Скажи, короли Испании по-прежнему хранят мои картины и восторгаются ими?

— Да, восторгаются, как и весь мир. Через несколько лет после этого дня Лука Джордано встанет перед твоим портретом королевской семьи и назовет его теологией живописи. Тысячи художников будут учиться по нему.

На пересохших губах появляется слабая улыбка.

— Этот мальчишка-неаполитанец — как мы над ним смеялись! — Он испускает долгий вздох. — Ну а сейчас, сеньор Призрак, я должен, как ты сказал, приготовиться к смерти, и я хочу вернуться мыслями к Господу, не думать о том, что произошло давным-давно и о чем я сожалею.

— Но это же прекрасная картина.

— Да, прекрасная, — соглашается он, и, возможно, он говорит вовсе не о картине или не только о ней.

— Прощай, Веласкес.

А он мне:

— Ступай с богом, сеньор Призрак, если ты не дьявол.


«Как все это понимать?» — размышлял я, лежа на больничной койке в психиатрическом отделении. Та ночь показалась мне бесконечно долгой. Жизненный сон — самое простое объяснение, в своем роде еще одно подтверждение того, что я теперь официально спятил. Но я понюхал рукава своего халата и уловил слабый аромат гвоздичного дерева. Или это мне тоже почудилось? Как эта игра с Розой. Почудилось ли мне, что в овчарне она в ответ на мой вопрос назвала адрес художника-неудачника Чаза? Я ругал себя за то, что напугал ее до смерти в доме у Креббса, но как-то смутно, отрешенно, как будто это произошло давным-давно с кем-то другим. Очень приятно, когда воздействие этого замечательного препарата избавляет от всех забот.

Затем я заснул глубоким сном без сновидений, а утром, выходя из палаты и направляясь в туалет, я случайно выглянул в маленькое окошко, и кого же я увидел, как не Креббса? Он был поглощен беседой с доктором Шликом и еще одним мужчиной, чье лицо я хорошо знал, потому что нарисовал его портрет в Мадриде. Похоже, доктор Шлик ему что-то объяснял, а тот кивал. Что ж, значит, как и намекнул Креббс, это какой-то психиатр. Хотя лицо у него все равно было как у гангстера.

Где-то через час, после завтрака пришел доктор Шлик, и у меня с ним была долгая беседа. Я изложил ему историю своей жизни, рассказал о своем отношении к живописи, в первую очередь к тем картинам, которые пишу сам, я имею в виду портреты холеных обнаженных красавиц, и с чего это я вообразил себя бедным, но принципиальным неудачником, а не модным и состоятельным художником. После этого доктор Шлик долго распространялся о хрупкости человеческого рассудка, о том, как иногда он ломается под грузом противоречивых желаний и стремлений. По его словам, в этом нет ничего необычного, такое случается и с теми, кто добился в жизни всего. Я рассказал ему о сальвинорине, и он изогнул брови и сказал:

— Ну, ничего удивительного!

Я спросил его, что было в том имплантате, который удалили, и доктор Шлик ответил, что не знает. Он оказался пустым.

— А что в нем могло быть? — спросил я.

— Тут можно только строить догадки, — ответил он, — ибо, разумеется, у меня нет вашей истории болезни. Однако в последнее время с помощью подобных устройств успешно вводят антипсихотические средства. Понимаете, многие из тех, кто страдает различными формами шизофрении, отказываются принимать лекарства, и тогда это единственный выход.

Я согласился с тем, что это возможное объяснение, и мы еще поговорили о том, как наблюдать за моими симптомами. Доктор Шлик выписал мне успокоительное и халдол, который, как он полагал, должен был мне помочь, — по его словам, я был почти идеальным пациентом для халдола.

Наверное, это действительно было так, потому что через несколько дней меня выписали. Я сидел рядом с больницей на скамейке, освещенной солнцем. Я пытался воскресить в памяти то, как писал всех тех обнаженных красавиц Уилмота, и другие события той жизни, и, знаешь, все это постепенно начало возвращаться. Мои выставки, общение с богатыми и знаменитыми, работа над картинами, и я крупица за крупицей собрал воспоминания о той жизни. Поразительно, на что способен человеческий рассудок. Вскоре на дорожке показался «мерседес», за рулем которого был Франко, я сел в машину, и он отвез меня обратно к Креббсу.

Если честно, я недоумевал, почему Лотта не навещала меня в больнице, но, как оказалось, она повезла Мило в ту швейцарскую клинику и забрала Розу с собой. Я ничего не имел против. Быть сумасшедшим очень неуютно, особенно таким сумасшедшим, каким был я, когда начисто забыта жизнь, прожитая с другим человеком. А в этой жизни мы по-прежнему оставались женаты? Я как-то не спросил об этом.

Прошло несколько дней. Должен признать, весьма неплохое существование. Обязанностей почти никаких, никто не жаждал моего общества, и в моем распоряжении был весь дом, за исключением кабинета Креббса. Время просто медленно текло. После возвращения из дурдома я не притронулся ни к кисти, ни к карандашу, но я понимал, что рано или поздно это произойдет, быть может, я стану художником-любителем, как эти блистательные шизофреники, которые покрывают своими видениями акры бумаги, а может быть, я буду придерживаться основного течения и обращу свое безумие в настоящие деньги, подобно Ван Гогу, Корнеллу и Мунку. Или вернусь к обнаженным красавицам, за которых выкладывают такие большие суммы.

От меня не укрылось, что в доме царит какое-то напряжение. Причиной тому был приближающийся аукцион в Нью-Йорке, на который была выставлена «Венера». Если не ошибаюсь, до «дня высадки в Нормандии» оставалось всего три дня, и мир искусства и мир крупных финансов (а есть ли между ними отличие?) бурлили, словно корзины с угрями. Я увидел номер журнала «Шпигель» с репродукцией картины во всю обложку, с подписью, что стартовая цена картины — сто десять миллионов долларов. Возможности прочитать статью у меня не было. Мне полностью отрезали доступ к средствам массовой информации: приказ врачей.

Ближе к вечеру Келлерман протянул мне сотовый телефон, и это звонила из Женевы Лотта. Она сказала, что Мило обследовали в особой клинике для самых богатых, и врачи сказали, что да, они могут сделать, чтобы он стал как новенький, и это обойдется примерно в миллион долларов, чуть больше, чуть меньше; потребуется пересадка нескольких органов, но, как выяснилось, нам не придется стоять в долгой очереди, как только мы будем готовы, можно будет начинать. Лотта сказала, что Мило немного приободрился. Наверное, это надежда.

К ее чести, Лотта спросила про источник донорских органов, и врачи не сразу поняли, почему это ее интересует. Она объяснила, что не хочет, чтобы для этой цели специально кого-нибудь убивали, и врачи были шокированы тем, что такое могло прийти ей в голову, это же Швейцария, все очень корректно. Нет, они имеют дело с теми, чья деятельность сопряжена с большим риском, деньги вперед, и мы получаем донорские органы, когда парашют не откроется, и еще они оплачивают образование целой когорты подростков, и если кто-нибудь летом вдруг утонет, родные разрешат, грубо говоря, вырезать все, что нужно. Очень рациональный и деловой подход, что-то вроде молочного животноводства, традиционного швейцарского занятия. Законно ли это в строгом смысле, Лотта не стала уточнять.

Я обсудил с Креббсом денежную сторону вопроса. Судя по всему, миллион долларов в настоящий момент лежал на моем счету в одном швейцарском банке, плата за все те проданные картины из моего обширного наследия, которое уже много лет представляет Креббс. Сожалею, Уилмот, что вы этого не помните, сожалею, что вы помните то, чего не было, и не помните того, что было, но ведь, эй, вы же сумасшедший! Я отнесся к этому спокойно, точнее, к этому отнесся спокойно халдол. На самом деле я ничего не могу с собой поделать, я люблю Креббса, и он, по-моему, тоже искренне меня любит.

Вечером я заглянул в комнату, в которой до отъезда жила Роза, гадая, когда я снова увижу ребят, если вообще когда-нибудь их увижу, и увидел приклеенный к стене скотчем один из ее коллажей, сделанных из обрезков цветной бумаги. На нем были две жирные свинки, гуляющие на зеленом лугу. Очевидно, Роза раздобыла розовый цвет. И вот, знаешь, у меня очень хороший глаз на цвет и очень хорошая память на цвет, если она и не годится ни на что другое, и эти полоски розовой бумаги, из которых были склеены свинки, затронули что-то у меня в сознании: на многих полосках виднелись небольшие участки более сочного ярко-красного краппа.

Я перерыл комнату, ища источник, и вскоре его нашел, запихнутый в дальний угол ящика бюро прозрачный полиэтиленовый пакет, полный обрезков, в основном розовых. Я забрал его к себе в комнату и высыпал содержимое на пол. Мне повезло, что этот измельчитель превращал бумагу в узкие полоски, а не в конфетти, потому что так восстанавливать листы было гораздо проще. После того как иранские студенты в тысяча девятьсот семьдесят девятом году захватили американское посольство в Тегеране, иранцы засадили целые команды женщин собирать секреты ЦРУ из измельченных бумаг, выброшенных в мусор, и я просидел всю ночь, занимаясь тем же самым с помощью клеевого карандаша. Результат получился далеким от совершенства, но все же можно было понять, что это было.

Закончив работу, я сидел в предрассветных сумерках, размышляя обо всем том, что сделали со мной, а также о том, почему это меня не особенно разозлило. Я нисколько не злился, просто был расстроен. Испытывал ли я облегчение? Отчасти, но все же основным чувством была печаль. Как она только могла? Однако я знал ответ на этот вопрос.


С восточной стороны дома есть небольшая каменная терраса, там установлен столик под зонтиком, и именно здесь Креббс любил завтракать в одиночестве, прочитывая полдюжины газет и, полагаю, обдумывая свое следующее преступление. Никому не разрешалось мешать ему там, но я рассудил, что сейчас особый случай.

Я прошел на утреннее солнце и развернул у Креббса перед носом склеенную картинку.

Он долго смотрел на нее, затем вздохнул и сказал:

— Ох уж эта Лизель! Честное слово, ей сто раз говорили лично следить за тем, как сжигается мусор, и ни на что не отвлекаться. — Он указал на стул. — Присаживайтесь, Уилмот. Скажите, что, по-вашему, это такое?

— Это распечатка сделанной в «Фотошопе» поддельной незаконченной картины, которую я в последний раз видел в квартире в доме на Гринвич-стрит в Нью-Йорке, в которой якобы жил. Я был настолько не в себе, что не присмотрелся к ней внимательно, иначе я бы разглядел, что это изображение, распечатанное с помощью огромного цветного струйного принтера на холсте, затем по нему мастерски прошлись кистью и покрыли глазурью. Полагаю, картины в фальшивой галерее были выполнены так же.

Креббс ничего не сказал, лишь сидел молча с легкой усмешкой на лице.

Я продолжал:

— Галерея, та роскошная квартира, и новая дверь в мою студию с новым замком, и тот негр вместо Боско. И еще вы переманили на свою сторону Лотту. Это… я даже не знаю, как это назвать, — безумие? И откуда вы знали, что препарат так на меня повлияет? Я имею в виду связь с Веласкесом. Вы же не могли предугадать это заранее.

Креббс молчал.

— Нет, разумеется, — продолжал я. — Вы просто воспользовались тем, что уже было. Я видел себя в галлюцинациях Веласкесом, а эти мои картины доказали, что у меня есть талант. Так что, разумеется, вам нужно было подделать Веласкеса.

— Продолжайте. Это очень занятно.

— И вы имплантировали мне это устройство, медленно выделяющее сальвинорин, чтобы все это продолжалось и после того, как я перестал получать препарат от Шелли.

— Определенно, это могло быть сделано именно так, да. Низший медицинский персонал в Америке получает ничтожно мало. Это могло быть устроено в той психиатрической клинике в Нью-Йорке.

— Зубкофф тоже участвовал в этом.

— Полагаю, вы убедитесь в том, что он тут совершенно ни при чем. Но если эта цепочка событий действительно произошла, то за всей этой провокацией должен стоять Марк Слейд. Право, в будущем вам нужно быть осторожнее в своих откровениях.

— Но зачем? Зачем вы потратили столько сил и средств?

— Ну, если бы мне захотелось поддержать вас в этих гипотетических рассуждениях, — сказал Креббс, — я бы сказал, что все это из-за того, что случилось с Жаки Моро.

Это имя явилось потрясением.

— Он погиб, — тупо промолвил я.

— Да. Его убили. Он сделал для нас одного очень милого Писсарро. И Моне. Но он никак не хотел держать язык за зубами. Я пытался его защитить, но от меня ничего не зависело. Поэтому с вами я решил не рисковать. Как я вам уже пытался объяснить, в подобных случаях автор подделки обязательно рано или поздно начинает говорить, имитаторы ничего не могут с собой поделать. И те, кто занимается подделками на таком уровне, это понимают. Но сумасшедшего никто не будет слушать. Полагаю, ваше безумие спасло вам жизнь.

— И вы решили, что наилучший выход — свести меня с ума? Черт побери, ну почему бы просто не подойти как мужчина к мужчине, не выложить все начистоту и не попросить меня притвориться сумасшедшим?

Креббс покачал головой.

— Предположим на минуту, что вы правы. Подобное притворство все равно не сработало бы. Вы художник, а не актер. Неужели вы полагаете, что тот джентльмен, который попросил вас нарисовать его портрет тогда в Мадриде, хоть на мгновение купился бы на обман? Нет, вы должны были сойти с ума по-настоящему, при свидетелях, и ваше сумасшествие должно было быть официально подтверждено врачами с безупречной репутацией. И безумным вы должны оставаться до конца дней своих, если хотите жить.

— Значит, вот почему тот тип разговаривал в больнице со Шликом, — сказал я. — Он проверял, действительно ли я спятил.

Креббс пожал плечами.

— Если вам так угодно.

— То есть вы согласны с тем, что я вовсе не преуспевающий художник, чьи картины висят в галереях, и что я действительно писал как Веласкес?

— Ни с чем подобным я не согласен. Подождите минутку, я вам кое-что покажу.

Креббс встал и оставил меня таращиться на его пустой стул. Вскоре он вернулся, держа в руках фотоальбом в кожаном переплете. Креббс протянул альбом мне, и я его раскрыл. С правой стороны были цветные фотографии картин, закрепленные на плотной черной бумаге старомодными уголками, а напротив были приклеены листки с напечатанной по-немецки историей. Всего двадцать восемь: несколько работ Рембрандта, одна Вермера, две Франса Халса,[101] а остальные — первоклассные голландские мастера семнадцатого века, за двумя исключениями. На одной фотографии была картина Брейгеля, катание на коньках по замерзшему каналу, а на другой — то алтарное полотно ван дер Гуса, которое я видел в кабинете Креббса. Кроме него, все остальные картины были мне незнакомы.

— Что это? — спросил я.

— Ну, вы должны вспомнить то, что я рассказал вам про грузовик, сгоревший под бомбежкой в Дрездене. В том грузовике были вот эти самые картины.

— Кроме ван дер Гуса.

— Да, картина была переложена в другой грузовик, по причинам, которые теперь уже никто не сможет назвать. Но все остальные картины, представленные в этом альбоме, несомненно погибли. Во время экскурсии по дому вы наверняка обратили внимание на маленькую дверь в подвале, которая всегда заперта. А за ней колодец, заложенный кирпичом. И вот, предположим, мне почему-то вздумалось разобрать эту стену и я для этой работы пригласил почтенную строительную фирму, и предположим, что за кирпичной кладкой мы обнаружили все эти картины. Разве это не было бы замечательно?

Мне потребовалось какое-то время, чтобы все осмыслить, и это было так нелепо, что я рассмеялся.

— Вы хотите, чтобы я подделал двадцать семь картин.

Креббс тоже рассмеялся.

— Да. Бесподобно,правда?

— Но вы никогда не сможете их продать. Наследники Шлосса и международные организации…

Он махнул рукой.

— Нет-нет, никаких открытых продаж. Я вам уже все объяснил. Существует огромный закрытый рынок дорогих картин. Сбыть все это будет достаточно просто, как только известие об открытии просочится в определенные круги. С самого конца войны многие гадают о том, какова судьба пропавших картин Шлосса, и, разумеется, всем известно, что мой отец имел к ним доступ. Они разойдутся как горячие пирожки.

— Очень заманчивое предложение, — заметил я.

— Вы так считаете? И разумеется, денег будет более чем достаточно, чтобы финансировать вашу работу, а также все расходы, связанные с лечением вашего сына.

— Да, и это тоже, — сказал я, думая о Лотте и о своем давнишнем приятеле Марке, о том, какое участие они оба приняли в этой комбинации. — Мне любопытно, каким образом вам удалось втянуть в это Марка и Лотту?

— Разумеется, мы рассуждаем чисто гипотетически?

— Если вам так удобнее.

— В таком случае, естественно, все решили деньги. Марк получит от продажи Веласкеса колоссальные комиссионные. И похоже, он не слишком-то вас любит. Он был очень рад возможности, как он выразился, оттрахать ваш мозг.

— Ну а Лотта, она тоже меня не любит?

— Напротив, она вас очень любит. Она согласилась нам помочь, чтобы навсегда вырвать вас из жалкого и нелепого существования коммерческого художника, а также чтобы обеспечить необходимое лечение вашему сыну, чего вы сами ни за что бы не смогли. Знаете, только самая большая любовь способна отречься от любимого, чтобы дать ему возможность полностью себя раскрыть.

— Вы хотите сказать, мое призвание — быть сумасшедшим, подделывающим картины?

— Я бы выразился не так, Уилмот. Да, вы действительно сумасшедший, как и предполагалось. Я хочу сказать, вы воображаете себя Диего Веласкесом! Ну что может быть более очевидным доказательством безумия? Это же диагноз из учебника. Вы страдаете долгими приступами амнезии, во время которых вам кажется, что вы пишете работы старых мастеров. И так далее.

Я долго молча таращился на него, разинув рот. Это было как кино, плохая мелодрама, в которой злодей объясняет беспомощному Джеймсу Бонду, как он собирается взорвать город. Но Креббс нисколько не был похож на злодея, никакого злорадства, только отеческая озабоченность, папа открывает маленькой Вирджинии страшную тайну, что никакого Санта-Клауса нет.

Во мне не осталось никаких сил возмущаться. Я с трудом вымолвил:

— Это же неслыханная наглость — поступать так с человеком, вы не находите, Креббс?

— Что ж, да, я самоуверенный мерзавец. Это у меня в крови, и, разумеется, этим пороком заражена вся наша нация. Но задумайтесь, Уилмот, вы всегда были сумасшедшим и без какой-либо помощи с моей стороны. Когда мы начинали все это, вы были невротическим, ограниченным художником, неспособным на стоящую работу, который батрачил за сущие гроши, малюя всякое дерьмо для рекламы. Для художника с вашими способностями это самое настоящее безумие. Теперь же, напротив, у вас есть деньги и свобода делать все, что только пожелаете.

— До тех пор, пока моим пожеланием будет подделывать картины для вас.

— Полагаю, это не будет отнимать у вас слишком много времени. У вас больше не будет той отговорки, будто вам нужно биться изо всех сил, чтобы содержать свою семью, и вам придется предстать перед чистым холстом без этого костыля. Вы сможете писать для себя. Быть может, вы будете процветать как никогда, быть может, нет. Я, конечно же, надеюсь на первое. Может быть, вы станете тем, кто спасет живопись на ближайшую тысячу лет.

— О да, положитесь в этом на меня! — воскликнул я, и мы оба улыбнулись.

Я не мог ничего с собой поделать.

— И еще одно, — продолжал Креббс. — Мне также кажется, что в самых потаенных глубинах души вам не так уж и отвратительна мысль о подделке. Вы мечтали принести красоту в мир, а нынешним так называемым искусствоведам и ценителям искусства это не нужно. Вот вам и способ осуществить свое желание и дать им всем в глаз. И мне тоже страстно этого хочется. Картины Шлосса, уничтоженные из-за деяний моего отца и преступлений моей страны, снова будут жить. И никто и никогда не заметит разницы.

— Вы могли бы возвратить их наследникам Шлосса.

— Мог бы. И не исключено, я так и сделаю — верну часть картин. Но, понимаете, у меня большие расходы, и покровительство художнику — занятие очень дорогое. В конце концов, я должен сделать так, чтобы Чарлз Уилмот оставался счастливым.

— Должны. Я отметил, что вы перестали притворяться, будто я преуспевающий художник-фигуративист, желанный клиент музея Уитни.

— Я ничего не переставал, — возразил Креббс. — Это вы, к сожалению, не можете восстановить свое прошлое или хотя бы вспомнить, о чем говорилось всего минуту назад. Например, я понятия не имею, о чем, на ваш взгляд, мы сейчас беседовали. Лично я помню, что это была дискуссия об акварелях Уинслоу Хомера.

Мгновение я смотрел на него, затем расхохотался; смех просто выплеснулся из меня и долго не затихал. Креббс был абсолютно прав. Мы с ним могли обсуждать все, что угодно. И моей тщательно составленной аппликации, возможно, на самом деле не существовало. И действительно, когда я наконец перевел дух и вытер глаза, оказалось, что она куда-то исчезла со стола. А где мой крошечный имплантат? Кто знает?

— Я рад, что вам весело, — сказал Креббс.

Мне показалось, что он произнес это с некоторым беспокойством: он хотел, чтобы я был сумасшедшим, но не окончательно спятившим.

— Да, теперь я понимаю, почему сумасшедших всегда представляют хохочущими. Знаешь, Вернер, здесь очень мило, но я, пожалуй, лучше верну свою безумную задницу обратно в Нью-Йорк. Если только я не остаюсь пленником.

— Тебя никто никогда не держал в плену, кроме тебя самого. Чем ты займешься в Нью-Йорке?

— О, знаешь, улажу свои дела. Взгляну на ту картину, которую, по твоим словам, я не писал.

— Не писал. Салинас обнаружил утерянного Веласкеса в обширных недрах музея Альбы, не спрашивай как. И все махинации Марка были направлены только на то, чтобы помочь Салинасу переправить картину из Испании. Поверх Венеры действительно был написан поддельный Бассано. Быть может, это сделала сама Леонора Фортунати, чтобы обезопасить себя и своего знаменитого возлюбленного. Как ты сам мне рассказал.

— В любом случае история очень занятная. Вернер, а ты когда-нибудь говоришь правду?

— Я всегда говорю правду, в своем роде, — сказал Креббс, встал и пожал мне руку. — Буду на связи.

С этими словами он вернулся в дом.


На следующий день Франко отвез меня в Мюнхен, я сел на самолет до Лондона, а оттуда вылетел в Нью-Йорк. Остановившись в гостинице «Хилтон», я позвонил Марку, и мы мило побеседовали, ни словом не обмолвившись о том широкомасштабном предательстве, которое он подстроил, хотя, как мне показалось, Марк немного нервничал. Он пригласил меня на торжественный прием и мимоходом упомянул о том, что на нем будешь ты, и я согласился.

Когда я завершу свой рассказ, я перепишу все звуковые файлы, которые ты только что прослушал, на компакт-диск, отправлюсь на прием к Марку и передам этот диск тебе. Почему тебе? Не знаю, ты всегда мне казался нейтральным наблюдателем, и мне любопытно, что ты скажешь по поводу всего этого. Быть может, ты укажешь на какую-нибудь зацепку и это позволит взглянуть на все по-другому, не так, как это вижу я. Возможно, тебе еще захочется рассмотреть картину, если ты сможешь подойти к ней близко. Может быть, ты найдешь ее особенно интересной.

~ ~ ~

Когда я закончил прослушивать последний файл, было уже четыре часа утра, и потом я упал в кровать полураздетый и проспал почти до самого полудня, не слыша будильника и звонков сотового телефона. Моя секретарша встревожилась, тщетно пытаясь до меня дозвониться. Я позвонил дежурному администратору, но никакой Чаз Уилмот не появлялся и не звонил, что показалось мне странным. Я думал, весь смысл этого компакт-диска — встретиться и поговорить. Проверив сообщения, я обнаружил среди них одно от Марка Слейда, в котором он приглашал меня на аукцион, который должен был состояться вечером, и спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь новостей от Чаза.

Я собирался возвращаться в Стамфорд, у меня была назначена деловая встреча на час дня, но я позвонил в офис и попросил перенести ее — я до сих пор находился под впечатлением от странного рассказа Чаза, и у меня не было настроения обсуждать детали страхования парка развлечений. Я кое-как убил несколько часов, разговаривая по телефону и пытаясь читать бумаги и электронную почту, без особого успеха. Затем привел себя в порядок, оделся и поймал такси, чтобы ехать на аукцион Сотби.

Я не пробыл в зале и нескольких минут, как Марк оторвался от группы с виду преуспевающих джентльменов и отвел меня в угол. Сегодня он был переполнен собой, переполнен предвкушением того грандиозного события, которое должно было сейчас свершиться. Судя по всему, клуб миллиардеров присутствовал здесь во всей своей мощи, из Европы, Японии, с Ближнего Востока, из Латинской Америки, потому что это была уникальная возможность урвать Веласкеса. Последней картиной художника, выставленной на продажу, был портрет Хуана де Парехи, приобретенный «Метрополитеном» в тысяча девятьсот семидесятом году на аукционе Кристи за четыре с половиной миллиона, и в обозримом будущем другая вряд ли представится. Я спросил у Марка, достанется ли и эта картина «Метрополитену», но он сказал, что об этом не может быть и речи, сейчас музею такое не по плечу. Кому же тогда? Марк указал на женщину в строгом сером костюме, которая стояла в глубине зала рядом с телефонами, посредством которых покупатели, не присутствующие в зале, общаются со своими агентами. У нее были черные волосы с прямым пробором, забранные в узел на затылке, алая помада и ногти такого же цвета. Оливковая кожа. Зеленые глаза. Марк сказал, что она представляет Испанию.

— Ты имеешь в виду Прадо?

— Нет, я имею в виду долбаное королевство Испанию. Ты бы видел, как она разговаривает по телефону.

И затем он перевел разговор на Чаза и снова спросил, говорили ли мы с ним на приеме, и я ответил, что говорили, и тогда Марк прямо спросил, утверждал ли Чаз, что написал этого Веласкеса, и я сказал, да, утверждал. О компакт-диске я не стал говорить. Марк сказал, что он этого опасался. Бедняга Чаз. «Ты знаешь, что у него был нервный срыв?» Я ответил, что не слышал об этом, но Чаз показался мне несколько странным. «Несколько! — усмехнулся Марк. — Да этот парень сбежал из психушки, я никак не могу понять, почему ему разрешают разгуливать на свободе». Далее рассказал о том, как он нашел для Чаза один заказ в Европе, а тот там сошел с рельсов, стал обвинять всех, что его накачивают наркотиками, рассказывать про то, что он может путешествовать назад во времени, становиться Веласкесом и писать его картины, в том числе вот эту, а целые периоды из его настоящей жизни начисто стерлись из памяти. Я сказал, что это ужасно, и Марк ответил: «Да, но вот картины его теперь пойдут нарасхват, если только он соблаговолит что-нибудь написать; люди любят рассказы про сумасшедших художников, вспомни Поллока, вспомни Мунка, вспомни Ван Гога».

Итак, вот какова была версия Марка, и как только он ее изложил, он бросил меня ради двух типов в костюмах с окладистыми бородами, похожих на сыновей пустыни, и я вернулся на свое место. Аукцион начался с полудюжины вещиц на затравку, которые ушли быстро, а затем ребята в белых перчатках выкатили Веласкеса, и зал зашевелился. Распорядитель сказал, что это «Венера с автопортретом» кисти Диего Веласкеса, также известная как «Венера Альбы», после чего вкратце рассказал ее историю и объявил, что торги начнутся со ста десяти миллионов долларов. Серьезных игроков было четверо, и ставки стремительно понеслись вверх скачками по полмиллиона долларов, но после каждого круга распорядитель смотрел в конец зала, и дама из Испании отвечала ему кивком, и один за другим остальные отвалились, и Прадо получил картину за двести десять миллионов, самая высокая цена, когда-либо заплаченная за одну картину. Тем самым бароны нашей эпохи усвоили урок, который короли эпохи Веласкеса преподавали своим баронам: каким бы богатым ты ни был, ты не можешь тягаться с сюзереном, и на самом деле мы увидели, как сама Испания возвращает себе похищенное сокровище. У всех остальных не было никаких шансов.


Когда это было — два, два с половиной года назад? С тех самых пор Чаз Уилмот как в воду канул. Я всегда полагал, что только ядерный взрыв сможет выгнать его из студии, но, судя по всему, Чаз подчистил те концы, что хотел, а от остального просто ушел. Все это я узнал от девушки из галереи Лотты Ротшильд. Лотта по-прежнему продолжала свой бизнес, и дела у нее, судя по ценникам, шли гораздо лучше, чем прежде. Я не стал задерживаться, чтобы встретиться с ней. «Что ж, — подумал я, — прощай, Чаз». Хотя нельзя сказать, что он занимал существенное место в моей жизни. Я решил, что его поместили в какую-нибудь швейцарскую клинику.

Но так получилось, что мне пришлось приехать в Барселону на встречу с одним европейским консорциумом, который возводил неподалеку от города гигантский парк развлечений. Первое заседание продолжалось целый день, а второе, запланированное на следующий день, должно было состояться в Мадриде и было перенесено еще на один день. Мне представился целый свободный день в Барселоне, одном из моих самых любимых городов, таком же прекрасном, как Париж, но без его высокомерия. Каталонцы даже любят американцев, вероятно потому, что испанцы в наши дни относятся к нам очень прохладно. День выдался погожим, теплым, но не жарким, легкий ветерок разогнал обычный смог, поэтому я отправился на такси в парк Гуэлль, чтобы побродить среди мозаик и посидеть на террасе, глазея на туристов, глазеющих на выдающееся творение Гауди.

И там, на центральной дорожке, в ряду африканцев, торгующих дешевыми солнцезащитными очками и сувенирами, стоял один тип с мольбертом, который писал акварелью портреты всех желающих по десять евро за лист. Я нашел, что предложение очень выгодное, и, дождавшись своей очереди, сел на предложенный стульчик. Художник был в соломенной шляпе и темных очках, смуглый от загара, с густой бородой, тронутой сединой. Не сказав ни слова, он сразу же приступил к работе. Ему потребовалось минут десять — двенадцать, после чего он снял лист с мольберта и протянул мне.

На портрете был я, во всем своем непоколебимом величии. Художник облачил меня в наряд испанского гранда семнадцатого века, каких писал Веласкес, и портрет был так же хорош, как и тот, который он сделал двадцать пять лет назад.

Я предложил:

— Чаз, давай чего-нибудь выпьем.

И он улыбнулся, немного глуповато, как мне показалось, и попросил одного из африканцев присмотреть за его добром. Мы прошли к летнему кафе и уселись под зонтиком с эмблемой пивной компании.

— Ты меня искал? — спросил Чаз.

— Нет, чистая случайность. А что, ты скрываешься?

Мы заказали по бокалу белого вина, и, когда официант удалился, Чаз сказал:

— Не совсем. Просто я предпочитаю уединение.

— Что ж, в этом ты преуспел, — сказал я. — Так чем же ты занимался все это время? Уличные портреты за десять евро?

— Помимо всего прочего. Что ты думаешь о своем портрете?

Я снова взглянул на портрет.

— Потрясающе. Он полон жизни. Честно, меня на нем больше, чем мне хотелось бы. И невероятно, что ты работаешь акварелью, а не мелками, как другие уличные художники. Твои клиенты ценят такую работу?

— Одни ценят. Другие очень ценят. А небольшой процент считает свои портреты недостаточно красивыми, а значит, никудышными.

— Совсем как в настоящей жизни, — заметил я. — Но не может быть, чтобы ты этим жил.

— Нет. У меня есть другие источники дохода.

Нам принесли вино, и Чаз обменялся с официантом несколькими беглыми фразами по-испански, из которых я не понял ни слова. Официант рассмеялся и удалился.

— Тогда зачем все это? — спросил я.

— Мне это нравится. Искусство, совершенно не стиснутое рамками условностей, анонимное, подарок чистого удовольствия тем, кто способен видеть, но даже и тот, кто не видит сейчас, возможно, по прошествии какого-то времени сможет оценить свой портрет. Так жили европейские художники в Средние века. Помимо этого, у меня есть студия. Я много пишу маслом.

— И что ты пишешь?

Чаз хитро усмехнулся.

— О, знаешь, холеных обнаженных красавиц, как и прежде. Очень здорово. И еще я занимаюсь кое-чем другим.

Его тон был подчеркнуто таинственным, и я клюнул на приманку.

— Ты работаешь на Креббса, — сказал я. — Собираешь коллекцию Шлосса, сгоревшую в Дрездене.

— Возможно. Хотя ничего из моих слов нельзя принимать на веру. Я ведь сумасшедший художник, за гроши рисую портреты прохожих на улице.

— Но ты же не сумасшедший. Ты это доказал. Все это было грандиозным обманом.

— Правда? Может быть, я это тоже придумал.

— Да, но согласись, Чаз, тебя знали сотни людей, есть документальные свидетельства, налоговые декларации… Пусть у тебя были какие-то проблемы с памятью, но твою жизнь легко проследить.

— Нет! — с жаром воскликнул Чаз. — Жизнь нельзя проследить. Маленькая опухоль выросла в голове не на том месте, и ты уже больше не ты, и никакие документальные свидетельства на свете этого не изменят. Если человек не может доверять собственной памяти — а я не могу, — то все документальные свидетельства, слова других людей ничего не значат. Если я представлю тебе целую кучу доказательств, показаний десятков свидетелей, утверждающих, что ты… не знаю… водопроводчик из Арканзаса, ты в это поверишь? Если твоя предполагаемая жена Лулубель и пятеро детей поклянутся на целой стопке Библий, что ты Элмер Гадж из Тексарканы, неужели ты воскликнешь: «Господи, мне причудилось, что я директор страховой фирмы из Коннектикута, но теперь все это позади, дайте же мне скорее газовый ключ»? Разумеется, нет, потому что твоя память нетронута. Но что, если твоя память стала ненадежной, что, если твоя настоящая жена, скажем, смотрит на тебя и спрашивает: «А это еще кто такой?»

От этих слов мне стало неуютно, и я сказал:

— Наверное, тебе было очень нелегко, Лотта тебя здорово подвела. Полагаю, ты с ней больше не встречаешься.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, она ведь тебя предала. Несомненно, она с самого начала участвовала в заговоре, передавала фотографии и все такое, это из-за ее предательства ты увидел перед собой своего преуспевающего двойника, после чего впал в бешенство. Разве что ты ее простил.

— Прощать было нечего, и Лотта меня не предавала. Я сам себя предал. А она заставила меня это увидеть. В каком-то смысле я благодарен ей за это. И если мы и видимся с ней редко, то не из-за того, что она сделала, — все дело в стыде.

— Что ты хочешь сказать?

— Знаешь, как бывает, когда смотришь в калейдоскоп, потом постучишь по трубке и те же самые кусочки стекла образуют совершенно другой узор? Именно это и произошло. В тот вечер я ушел с приема у Марка и отправился на такси к себе в студию. Но когда я вошел, мне показалось, что это совершенно чужое место, полное жутких ассоциаций, словно древняя гробница, населенная злыми духами, и даже несмотря на то что я жил и работал там много лет, мне показалось, что я пришел туда впервые. Я ничего не мог найти, не узнавал то, что там было, словно все эти годы здесь жил другой я. И я здорово испугался, а затем это откровение — калейдоскоп повернулся, и я все увидел. Я увидел, что на самом деле не было никакой разницы между мной и Сюзанной.

Чаз бросил на меня взгляд, казалось, требующий какого-то отклика, и я сказал:

— Это смешно. Ее проблема в том, что у нее нет таланта, но она хочет признания. У тебя же огромный талант.

— Да, ты тоже ничего не понимаешь. Это одно и то же, черт возьми! Иметь талант и не воспользоваться им — это абсолютно то же самое, что не иметь таланта и отчаянно жаждать признания. Это так же достойно презрения. Тут нет никакого благородства. Нет ничего возвышенного в том, чтобы использовать технику Веласкеса для рекламы духов и тайком смеяться над заказчиком, который не улавливает нюансов. Это жизнь из сплошного дерьма, и я определенно признателен Лотте и Креббсу за то, что они меня из нее вытащили.

— Сделав сумасшедшим.

— Нет, просто сумасшедшим другого рода, — поправил Чаз и улыбнулся улыбкой человека, довольного своей судьбой.

Я не имел понятия, о чем он говорит.

— Я никак не могу тебе поверить, — наконец сказал я. — Я не могу понять, почему ты не позвонил своей сестре. Уж она-то точно не оставила бы от этой лжи камня на камне.

— Ах да, Шарли. Да, конечно, но Шарли тогда была недоступна. Какой-то анонимный благодетель пожертвовал ей кучу денег на то, чтобы развернуть полевой госпиталь в Чаде, обязательным требованием был ее незамедлительный отъезд, к тому же, если ты помнишь, телефона у меня не было. В течение шести недель с Шарли не было связи, поэтому, когда я позвонил ей в ту ночь, меня охватило бешенство, потому что я услышал сообщение «такого абонента нет», хотя в ее организации должен был кто-нибудь быть. Какое-то время мне казалось, что Шарли я тоже выдумал.

— Ты звонил с телефона Креббса. Быть может, с ним что-то сделали.

— Да, и еще Креббс устроил так, чтобы Шарли не было на месте, и все остальное, что свело меня с ума. Тайная международная организация с щупальцами повсюду. Разве ты сам не чувствуешь, каким безумием все это выглядит?

Это действительно выглядело полным безумием, поэтому я переменил тему.

— Значит, Шарли вернулась?

— О да. Более того, сейчас она живет со мной в… в общем, там, где я живу. Время от времени ей приходится уезжать с благотворительными миссиями, но мы очень мило устроились вместе.

— Совсем как в твоих детских мечтах.

— Совсем.

И снова эта раздражающая улыбка.

— А Мило? Я так понял, с ним все в порядке.

— Да. Ему сделали пересадку, и теперь он пышет здоровьем. Ему уже четырнадцать, а мы не думали, что он доживет до такого возраста. Плоды моего падения.

— Кстати о падении: ты выяснил насчет того, ты ли написал эту «Венеру» Веласкеса?

— Разве это имеет какое-то значение? Ты располагаешь всей информацией. Что думаешь ты?

— Ну, я думаю, что ты потрясающий художник, но ты не Веласкес.

Должен признать, это прозвучало довольно грубо, но меня почему-то разозлило то, как все обернулось. Как будто какой-то человек останавливает тебя на улице со своей проблемой, и ты начинаешь ему отвечать, вежливо, стараясь помочь, но через несколько минут до тебя вдруг доходит, что этот тип сумасшедший, и тебе становится жаль, что ты впустую потратил время и сострадание.

— Ты прав, я не Веласкес, — сказал Чаз. — Но ты хоть раз видел ее вблизи? Я имею в виду саму картину, а не репродукцию.

— Нет, но завтра я буду в Мадриде и намереваюсь ее посмотреть. И я так понял, у тебя больше нет этих, как ты их называл, видений. В которых ты воображал себя Веласкесом.

— Нет, — подтвердил Чаз, и в его голосе прозвучало сожаление. — С того раза, как я видел его смерть. Похоже, у меня и без того хватает проблем оставаться самим собой.

— Разве тебе нисколько не хочется выяснить истину?

— «„Что есть истина?“ — спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Ты должен помнить это по университетскому курсу философии. Френсис Бэкон, «Об истине». Оглянись вокруг, друг мой. Истина ушла. Теперь можно манипулировать всем, даже фотографией, а искусство ложно изначально. Это сказал Пикассо, и я с ним полностью согласен. Все мы лжем, даже рассказывая самим себе о своей жизни, даже в самых потаенных глубинах наших личных мыслей. Но иногда, я не знаю как, быть может, через то, что моя сестра называет благословением, эта ложь производит нечто, что все мы признаём за истину. И когда я пишу, я жду этого самого чуда.

Я не знал, что на это ответить, и наша беседа быстро выдохлась. Мы еще поговорили ни о чем, о европейских городах, о том, что происходит в мире, и расстались по-дружески.

На следующий день я приехал в Мадрид и провел все утро на совещании, обсуждая, как оценить риск возможных террористических акций и диверсий в предполагаемом парке развлечений, сейчас эта проблема приобрела особую важность, затем я пообедал со своими коллегами, после чего отправился пешком в Прадо. «Венеру Альбы» повесили в двенадцатом зале, справа от «Фрейлин», что, наверное, нужно было рассматривать как большую честь, потому что далеко не всякая картина выдержит сравнение с этим шедевром.

Перед «самой дорогой картиной в мире» бурлило небольшое столпотворение, неудержимое притяжение сплава секса и денег, и рядом с картиной стоял служитель, следивший за тем, чтобы зрители не задерживались слишком долго и не загораживали вид другим. Я дождался своей очереди, и, когда оказался перед картиной, до меня долетели едва различимые вздохи, словно говорившие: «Ах, если бы только любовь могла быть такой, если бы только секс мог быть таким всегда». И вот она, несомненно, та же самая натурщица, которая позировала для «Венеры Рокеби», но только теперь она лежала на спине, прикрывая рукой промежность, но не ладонью вниз, скромно, а ладонью вверх, шутливо приглашая, но не нас, а вспотевшего мужчину, отражающегося в зеркале с черной рамкой, того же самого, которого можно увидеть с палитрой в руке в центре великого полотна слева.

Знаете, я думаю, у каждого мужчины, имеющего опыт в любви, в сердце есть образ девушки, которая ушла, и этот образ без спроса всплывает в сознании в минуты покоя, именно вокруг него сосредоточена неизбежная тоска, как бы ни был мужчина удовлетворен своей супругой и домом. И я подумал, что именно это и притягивает в картине; художнику удалось каким-то таинственным и чудесным способом изобразить ту самую девушку. Однако в моем случае это нужно было понимать буквально, потому что когда мне наконец представилась возможность увидеть «Венеру Альбы» вблизи, я увидел, что тело, изображенное художником, я сам знавал интимно, хотя и слишком мимолетно, несколько десятилетий назад. В особенности мне запомнилась маленькая темная родинка чуть ниже пупка, справа. К сожалению, мне довелось увидеть ее всего два раза, после чего мой старый приятель Чаз Уилмот заявился на ту встречу выпускников и навсегда вырвал Лотту Ротшильд из моей жизни.

Впрочем, может быть, это и к лучшему; для такого человека, как я, Диана гораздо более подходящая жена. И может быть, я тоже все это вообразил: маленькая черная точка — разве можно вспомнить ее точное положение по прошествии стольких лет? Хотя это именно то, что сделал бы Чаз, хитрый ублюдок.

А затем мне пришлось двинуться дальше, и я обошел толпу и постоял перед величайшей картиной в мире, «Фрейлинами» Веласкеса, размышляя о том, каково было бы быть им, быть им по-настоящему, и я не смог справиться с этими мыслями и ушел, возвращаясь в долгое, серое здравомыслие своей жизни.

ОТ АВТОРА

Это произведение — художественный вымысел, но художник Диего Родригес де Сильва-и-Веласкес, разумеется, действительно был. Описанные здесь подробности его жизни соответствуют историческим фактам в той степени, в какой они известны: Веласкес был очень замкнутым человеком. Исследователи расходятся во мнениях относительно того, где Веласкес написал картину, известную как «Венера Рокеби», которая в настоящий момент хранится в Лондонской национальной галерее. Одни считают, что в Мадриде, другие — что во время второй поездки в Рим в 1650 году. Я остановился на втором, чтобы сюжет получился более занятным. Имя женщины, которая позировала художнику, затерялось в истории. Возможно, Веласкес написал картину для маркиза де Эличе, действительно известного распутника, и есть свидетельства, что в то же время Веласкес написал еще несколько обнаженных натур, однако эти картины исчезли.

В Мадриде действительно есть музей Паласио де Ливия, насколько мне известно обладающий безупречной репутацией, который ни за что не попытается всучить сомнительную картину американцу.

Сальвинорин А — реальный препарат, получаемый из растения, известного как Salvia divinorum, который используется шаманами мексиканских индейцев мазатеков. Описанные в книге эффекты путешествия во времени приводятся в литературе, посвященной препарату; их испытывали некоторые из тех, кто принимал сальвинорин. Препарат остается разрешенным, однако его никогда не применяли для стимулирования творческой деятельности по очевидным причинам.

Примечания

1

Перевод Н. Любимова

(обратно)

2

«Лига плюща» — объединение восьми старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США.

(обратно)

3

Рокуэлл Норман (1894–1978) — видный американский художник XX века, автор множества реалистических картин на сюжеты из жизни маленького городка, иллюстрировал обложки журналов.

(обратно)

4

«Гибсон» — коктейль из сухого мартини с маринованной луковкой вместо маслины.

(обратно)

5

Легкость, небрежность (ит.).

(обратно)

6

Кастильоне Бальдассаре (1478–1529) — итальянский писатель начала XVI века, в своем самом известном произведении «Придворный» выводит в духе позднего гуманизма кодекс идеального придворного (а шире — воспитанного, всесторонне образованного и развитого человека).

(обратно)

7

Беккет Сэмюэл (1906–1989) — поэт, драматург, романист. Герои его сюрреалистических драм — физические и духовные калеки, одержимые ужасом перед жизнью.

(обратно)

8

Кракелюр — трещина красочного слоя в произведениях живописи.

(обратно)

9

Товарный знак мукомольной компании «Пиллсбери» — улыбающийся подмастерье пекаря в поварском колпаке.

(обратно)

10

Кларк Кеннет (1903–1983) — английский историк искусства, критик, лектор, один из выдающихся искусствоведов XX века.

(обратно)

11

Уайеты, Ньюэлл Конверс и его сын Эндрю Ньюэлл (1917–2009), — американские художники-реалисты и иллюстраторы. Эндрю Уайет является одним из самых популярных художников США.

(обратно)

12

Бассано — семья итальянских живописцев эпохи Возрождения.

(обратно)

13

Авила — город в Испании, в центре расположен монастырь XVII века Санта-Тереса.

(обратно)

14

Постоялый двор (исп.).

(обратно)

15

Мунк Эдвард (1863–1944) — видный норвежский живописец и график.

(обратно)

16

Вермер Делфтский Ян (1632–1675) — выдающийся голландский живописец XVII века.

(обратно)

17

Де Коонинг (де Кунинг) Виллем — американский художник, глава школы абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

18

Бэкон Френсис — английский художник-экспрессионист XX века.

(обратно)

19

Предшественник Сезанна (фр.).

(обратно)

20

Колледж Скидмора — частный колледж в г. Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, славится высоким уровнем преподавания гуманитарных наук.

(обратно)

21

Хендрикс Джимми — выдающийся американский рок-музыкант и композитор, гитарист-виртуоз.

(обратно)

22

Богемная жизнь (фр.).

(обратно)

23

Дикс Отто (1891–1969) — немецкий художник и график. Грош Джордж (наст, имя Георг Гросс, 1893–1959) — немецкий художник и график, один из основателей берлинской группы «Дада».

(обратно)

24

Шад Кристиан (1894–1982) — немецкий художник и график.

(обратно)

25

Брак Жорж (1882–1963) — французский художник и график, вместе с Пикассо являлся создателем кубизма.

(обратно)

26

Кранах Лукас Старший (1472–1553) — немецкий живописец и график эпохи Возрождения.

(обратно)

27

Эйкинс (Икинс) Томас (1844–1916) — американский живописец конца XIX — начала XX века, крупнейший американский художник-реалист.

(обратно)

28

Отцом и сыном (фр.).

(обратно)

29

Имеется в виду серия картин П. Сезанна, на которых изображена одна и та же гора в разную погоду и в разное время суток.

(обратно)

30

В серии своих картин «Руанский собор» К. Моне стремился запечатлеть многообразие состояний природы и атмосферы в разное время суток и при разной погоде.

(обратно)

31

Хомер Уинслоу (1836–1910) — американский живописец и график конца XIX — начала XX века, в начале творческого пути работал также как литограф и журнальный иллюстратор.

(обратно)

32

Хоппер Эдвард(1882–1967) — американский художник, представитель магического реализма.

(обратно)

33

Люби судьбу (лат.).

(обратно)

34

Строка из стихотворения Т. С. Элиота «Полые люди».

(обратно)

35

Чивер Джон (1912–1982) — американский писатель, лауреат Пулитцеровской премии.

(обратно)

36

Университет Пердью — престижный университет в г. Лафайетт, штат Индиана, одна из лучших школ бизнеса в США.

(обратно)

37

Джулиани Рудольф — американский политический деятель, бывший мэр Нью-Йорка.

(обратно)

38

Ерунда (фр.).

(обратно)

39

Оп-арт — неоавангардистский вариант абстрактного искусства, основанный на оптических эффектах.

(обратно)

40

Уорхол Энди (1928–1987) — американский художник и режиссер XX века, основатель и наиболее видный представитель поп-арта.

(обратно)

41

Имеется в виду одна из знаменитых картин Э. Уорхола, на которой многократно повторяются увеличенный фотопортрет актрисы М. Монро и консервные банки с томатным супом. Уилмот выражает свое презрение, заменяя первый слог в фамилии художника на Азз — по-английски «осел».

(обратно)

42

Раскосые глаза (фр.).

(обратно)

43

Рейх Вильгельм (1897–1957) — американский психиатр австрийского происхождения, последователь Фрейда.

(обратно)

44

Мазеруэлл Роберт (1915–1991) — американский художник XX века, один из лидеров абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

45

Делоне Соня (наст, имя Сарра Ильинична Штерн, 1885–1979) — французская художница, абстракционист.

(обратно)

46

Вулф Томас Кеннерли-младший (р. 1931) — американский писатель, журналист, искусствовед.

(обратно)

47

Хокни Дэвид (р. 1937) — английский живописец, живущий в Америке, представитель поп-арта.

(обратно)

48

Бутцер Андре — современный немецкий художник-абстракционист. Мияке Иссеи — современный японский модельер и дизайнер.

(обратно)

49

Рени Гвидо (1575–1642) — итальянский художник эпохи барокко.

(обратно)

50

Ольденбург Клаус (р. 1929) — американский скульптор, представитель абстрактного экспрессионизма, известен своими скульптурами в виде огромных гамбургеров, стаканчиков с мороженым, телефонных аппаратов и т. п.

(обратно)

51

Поллок Джексон (1912–1956) — американский живописец, один из лидеров тихоокеанской школы абстракционизма, ярый проповедник теории «спонтанного формотворчества».

(обратно)

52

Райт Стивен — современный американский эстрадный комик и киноактер.

(обратно)

53

Риверс Ларри (1923–2002) — американский художник, музыкант, режиссер и актер.

(обратно)

54

Браун Сесили — современная английская художница, работает в стиле абстрактного экспрессионизма.

(обратно)

55

Новая «новая вещественность» (нем.). «Новая вещественность» — художественное течение в Германии 1920-х годов, охватившее живопись, литературу, архитектуру, фотографию, кино, музыку.

(обратно)

56

Эррера Франсиско Старший (1576–1656) — испанский живописец, представитель севильской школы.

(обратно)

57

Бодегоне (исп. bodegone, букв. харчевня) — сцены из народного быта.

(обратно)

58

Авторские исправления (ит.).

(обратно)

59

Дюшан Марсель (1887–1968) — французский художник XX века, прославился своими экстравагантными выходками, в частности представленным на выставке писсуаром с подписью «фонтан».

(обратно)

60

Дибенкорн Ричард Клиффорд (1922–1993) — американский живописец XX века, представитель абстрактного экспрессионизма, в 1950-х годах на время отошел от него и работал в стиле символизма.

(обратно)

61

Витгенштейн Людвиг(1889–1951) — австрийский философ, один из основоположников аналитической философии. Приведен один из его постулатов.

(обратно)

62

Бим Абрахам Дэвид — американский политик, в 1974–1977 гг. мэр г. Нью-Йорка.

(обратно)

63

Бальтус, наст, имя Бальтазар Клоссовски (1908–2001), — французский художник польского происхождения.

(обратно)

64

Мьюек Рон (р. 1958) — австралийский скульптор-гиперреалист.

(обратно)

65

Магритт Рене Франсуа Гислен (1898–1967) — бельгийский художник-сюрреалист.

(обратно)

66

Клецки по-римски (ит.).

(обратно)

67

Второй ватиканский собор, состоявшийся в 1962–1965 гг., был посвящен реформированию католической церкви, он разрешил вести богослужения на национальных языках, отменив решения Тридентского вселенского собора XVI в., на котором, в частности, был строго расписан порядок мессы (так называемая «тридентская месса»). Часть верующих отказалась принять нововведения.

(обратно)

68

Рабочий день (ит.).

(обратно)

69

Маленькая Италия — район Южного Манхэттена вокруг улицы Малберри-стрит, традиционное место проживания американцев итальянского происхождения.

(обратно)

70

Джонс Линдли Армстронг по прозвищу Спайк — американский музыкант, прославился сатирическим исполнением известных композиций, добавляя в них звуки выстрелов, свист, крики и тому подобное.

(обратно)

71

Китай Рональд Брукс (1932–2007) — американский художник, долгое время жил в Англии.

(обратно)

72

Мерзость (фр.).

(обратно)

73

Суматоха (фр.).

(обратно)

74

Кьюпи — очаровательная большеглазая белокурая кукла-голыш, созданная в 1909 г. компанией «Стромберкер».

(обратно)

75

Ландсир Эдвин — английский художник XIX века, прославился своими картинами с изображением ньюфаундлендов.

(обратно)

76

Бугеро Вильям Адольф (1825–1905) — французский художник, крупнейший представитель салонной академической живописи.

(обратно)

77

Ублиетта — тайная подземная темница с люком.

(обратно)

78

Подделка (ит.).

(обратно)

79

Мазаччо (наст имя Томмазо ди Джованни ди Симоне Кассаи, 1401–1428) — итальянский художник, крупнейший представитель флорентийской живописи раннего Возрождения.

(обратно)

80

Иннокентий — от латинского «невинный».

(обратно)

81

В сказке братьев Гримм «Румпельштильцхен» мельник похвастался королю, что его дочь может ткать из соломы золото, тот поверил, запер ее в комнате вместе с охапкой соломы и потребовал, чтобы к утру вместо соломы былозолото.

(обратно)

82

Иоанн, 20, 29.

(обратно)

83

Кирхнер Эрнст Людвиг (1880–1938) — немецкий художник, выдающийся мастер экспрессионизма.

(обратно)

84

Мемлинг Ганс (ок. 1440–1494) — нидерландский живописец.

(обратно)

85

Кардинал-камерарий — казначей папского двора.

(обратно)

86

Имеется в виду известная книга Джонатана Брауна и Кармен Гарридо Перес «Веласкес. Техника гения».

(обратно)

87

Глупые (ит.).

(обратно)

88

Цукки Якопо (1541–1589) — итальянский живописец.

(обратно)

89

Имеется в виду портрет придворного шута карлика Эль Примо.

(обратно)

90

Речь идет о скульптурной группе «Лаокоон» древнегреческих мастеров Агесандра, Атенодора и Полидора, хранящейся в Ватикане.

(обратно)

91

Задница (ит.).

(обратно)

92

Папа (ит.).

(обратно)

93

Гарри Лайм, один из героев известного английского фильма «Третий человек», произносит следующую реплику, ставшую знаменитой: «Вот Италия — тридцать лет ею заправляло семейство Борджа, войны, ужас, смерть, кровопролитие, но страна породила Микеланджело, Леонардо да Винчи, Возрождение. А в Швейцарии братская любовь — пятьсот лет демократии и мира, и что она создала? Часы с кукушкой».

(обратно)

94

Отчизна (нем.).

(обратно)

95

Мировая скорбь (нем.).

(обратно)

96

Рэй Фэй (1907–2004) — американская киноактриса, прославившаяся в роли Энн в фильме «Кинг-Конг» 1933 года.

(обратно)

97

Хебборн Эрик — английский художник, на протяжении тридцати лет подделавший более тысячи картин, рисунков и скульптур разных мастеров, в том числе Коро, Пуссена, Брейгеля, которые были приобретены многими музеями и галереями как подлинные. Вскоре после того как Хебборн признался в обмане и выпустил книгу о своих подделках, он был убит на улице неизвестным.

(обратно)

98

«Театр шедевров» — цикл экранизаций классических произведений и жизнеописаний великих людей, идущий по американскому телевидению.

(обратно)

99

Констебл Джон (1776–1837) — английский живописец, мастер сельского пейзажа.

(обратно)

100

Стингел Рудольф — американский художник-концептуалист итальянского происхождения, известен также своими композициями из разных предметов.

(обратно)

101

Халс Франс (1580/1585-1666) — нидерландский художник, мастер портрета.

(обратно)

Оглавление

  • ~ ~ ~
  • ~ ~ ~
  • ~ ~ ~
  • ОТ АВТОРА
  • *** Примечания ***