Другой город [Михал Айваз] (fb2) читать онлайн

Михал Айваз Другой город

Глава 1 Книга в фиолетовом переплете

Я бродил вдоль шеренг книжных корешков в букинистическом магазине на Карловой улице и поглядывал сквозь стекло витрины наружу: там начался сильный снегопад, с книгой в руке я то смотрел на вихри снежинок, кружащиеся у стен храма Святого Сальвадора, то опять возвращался к книге, вдыхал ее запах, скользил взглядом по страницам, выхватывая отдельные обрывки фраз, – бессвязные, они сияли ослепительно и таинственно. Я никуда не торопился, я был рад, что нахожусь в помещении, где приятно пахнет старыми книгами, где тепло и тихо и слышен лишь шелест страниц, словно книги вздыхают, пробуждаясь ото сна, я был рад, что мне не надо идти в темноту и метель.

Я медленно вел палец по волнам корешков на полке, и вдруг он провалился в темную щель между толстым французским томом по политической экономии и книгой, на потертом корешке которой было написано: «Geburtshilfe bei Rind und Pferd».^[1] На дне углубления палец уткнулся в необычайно нежный на ощупь корешок. Не без труда я извлек с полки книгу в переплете из фиолетового бархата, без названия и имени автора и тут же открыл ее: страницы были испещрены какими-то неведомыми буквами, я принялся машинально листать ее, задержался взглядом на завитках арабесок на форзаце, похожих на снежный вихрь за окном, потом закрыл книгу и сунул ее обратно между учеными трактатами, которые тем временем выдохнули и заняли освобожденное томиком место. Я было пошел дальше вдоль полок, но, поколебавшись, вернулся к книге в фиолетовом бархате, взялся за ее верхнюю часть и наполовину вытащил из ряда прочих корешков. Проще всего было бы снова поставить ее на место и заняться другими книгами, а затем шагнуть в снежную пургу, пойти по улице, вернуться домой. Ведь ничего не произошло, не о чем вспоминать, не о чем забывать. Но я вдруг понял, что букв, напечатанных в книге, нет ни в одном из существующих в нашем мире алфавитов. Еще можно было миновать щель, откуда маняще пахнуло на меня тревогой, и дать этому отверстию затянуться паутиной иных, постоянно обновляющихся смыслов. Такое со мной уже случалось; как и любой из нас, я много раз видел полуоткрытые двери в другой мир – в стылых коридорах чужих домов, в деревенских усадьбах, на городских окраинах. Граница нашего мира не так уж далеко, она не сливается с линией горизонта и не скрывается в неведомых глубинах, но неярко светится совсем рядом, в сумраке окраин нашего тесного пространства, краешком глаза мы постоянно видим этот другой мир, но не придаем этому значения. Мы неустанно бредем вдоль берега и вдоль опушки дремучего леса, нам кажется, что наши жесты рождены тем же единством, к которому принадлежат и эти заповедные пространства, и что эти жесты удивительным образом проясняют их темную жизнь, но при этом мы не слышим шума волн и звериных голосов, этого беспокойного сопровождения собственных слов (а возможно, и их потаенного источника), не замечаем сияния драгоценностей в неведомой стране закутков и, как правило, ни разу в жизни не сворачиваем с дороги. К каким золотым храмам в джунглях мы могли бы пробраться? С какими животными и чудовищами сразились бы в пути, на каких островах позабыли бы о своих планах и целях? Чарующий ли танец снежных призраков за окном, ироническая ли любовь к фатуму, возникшая после многих лет неудач, были тому причиной, но давний страх переступить границу дал о себе знать еле слышно, точно по обязанности, и тут же умолк, так что я достал книгу и снова раскрыл ее; я глядел на равнодушные буковки, округлые, но при этом усеянные острыми шипами, они были замкнутыми – или же стремились к замкнутости, они судорожно корчились и щетинились, некоторые из них точно пронзали острые клинья, загнанные снаружи в их нутро, некоторые, напротив, точно распухли и грозили лопнуть под напором неких распиравших их внутренних сил. Я заплатил за книгу, сунул ее в карман и вышел из магазина. Тем временем на улице стемнело, снежинки кружились в свете фонарей.

Дома я зажег лампу на столе у окна, сел и стал внимательно рассматривать книгу. Я медленно листал ее, в кругу света выныривала, будто всплывая из глубин темного омута, одна страница за другой; словно таинственные ожерелья, лежали на страницах ряды округлых и острых букв. В дыхании букв, которое возносилось над страницами, мерещились какие-то таинственные истории, которые приключались в джунглях и в уличных лабиринтах больших городов, иногда я точно видел их отдельные кадры – злобное лицо непримиримого фанатика загадочной ереси, тихие шаги хищника в недрах ночного дворца, смятенный жест руки в просторном шелке, полуразрушенный каменный забор за кустами в саду. Я обнаружил в книге несколько гравюр. Первая из них изображала просторную пустую площадь, круто уходящую к горизонту и вымощенную уложенной в шахматном порядке брусчаткой. Посреди площади возвышался обелиск, постамент которого имел форму правильного многогранника и был сделан из отшлифованного камня, по обе стороны обелиска красовались трехъярусные фонтаны, и вода, переливающаяся из чаши в чашу, на картинке казалась субстанцией твердой и недвижной. Со всех трех видимых на гравюре сторон площадь окружали фасады дворцов с высокими монотонными колоннадами над одинаковыми лестницами. По коротким и резким теням можно было понять, что сейчас полдень жгучего летнего дня где-то на юге. Сначала я думал, что площадь совершенно пуста, но потом заметил несколько крохотных фигурок, которые были несопоставимо малы в сравнении с гигантскими строениями, их очертания терялись в густой штриховке, изображающей тень в колоннадах двух стоящих друг против друга дворцов. На мраморном полу у стены левого дворца лежал на спине молодой мужчина с раскинутыми руками, а над ним склонялся тигр: придерживая юношу своей сильной лапой, он вгрызался ему в горло. Неумело изображенная темная кровь, бегущая из раны, напоминала раскрытый веер. У подножия одной из колонн правого дворца удобно расположились несколько мужчин, которые курили трубки и играли в карты, – либо они не знали о том, что происходило напротив, либо их это не волновало. Чуть дальше между колоннами стояли мужчина и женщина; мужчина взмахом руки указывал на другую сторону безлюдной, залитой солнцем площади, где терзал свою жертву тигр, а женщина простирала заломленные руки к сводам колоннады. На второй гравюре была раковина-жемчужница в разрезе – она лежала на илистом дне, третья иллюстрация изображала какую-то машину со сложными ременными приводами и невероятным количеством соединенных между собой шестеренок с тщательно прорисованными зубчиками.

Я оставил книгу открытой на столе у окна и отправился спать. Когда я закрыл глаза, передо мной замелькали округлые и острые буквы, их ряды крутились, извивались, взметались снежным вихрем в свете уличного фонаря. Меня страшил тот неизвестный и непредсказуемый предмет, который я принес в свой дом, точно яйцо черной курицы. Но я думал, что мое беспокойство напрасно, что книга, подобно многим другим тревожащим вещам, которые попадают в наш мир, тихо и незаметно врастет в обжитое знакомое пространство и пропитается его соками.

Посреди ночи я проснулся; вглядевшись во тьму, я увидел над открытой книгой неяркий зеленый свет. Я встал и подошел к столу: свечение исходило от букв, в их тусклом сиянии отсвечивали зеленым хлопья снега, тихо падающие за окном.

Глава 2 В университетской библиотеке

Я решил зайти в университетскую библиотеку и расспросить о книге какого-нибудь специалиста. Научный сотрудник, к которому меня направили, работал под самой крышей, в продолговатой комнате с низким потолком, где в косых полосах света кружились пылинки, а на столе и на полу возвышались неровные и шаткие стопки книг. Я пробрался по тропинке, вившейся среди этих холмов, что вздрагивали в такт моим шагам, и увидел гладкое полное лицо мужчины лет сорока, склонившегося над письменным столом.

Я показал ему книгу из букинистического магазина. Он долго и задумчиво разглядывал ее, а потом вернул мне со словами:

– К сожалению, я не могу прочитать эти буквы и даже не знаю, какой народ их использует. Но мне уже приходилось их видеть. Когда после окончания учебы я пришел работать в университетскую библиотеку, мне поручили заниматься книгами, которые нам дарили или завещали. Однажды весной меня отправили разобрать солидную библиотеку в квартире, хозяин которой умер, не оставив наследников. Мне назвали номер дома на набережной Сметаны и имя, которое я должен был отыскать на двери. Я пошел туда вечером, после работы. Ключом, который мне дали, я отпер замок и шагнул в пустую квартиру; уже в прихожей я ощутил запах какой-то затхлой роскоши, я ходил по огромным комнатам, где было множество миниатюрных металлических статуэток – обнаженных женщин, гончих и лошадей, где были разбросаны старые подушки и где повсюду виднелись поникшие воланы и бахрома и топорщилась оторванная обивка. Вдоль стен одной из комнат выстроились высокие, до потолка, застекленные книжные шкафы. Через открытое окно был виден потемневший в сумерках склон Петршина с цветущими белыми деревьями, за башней со смотровой площадкой как раз садилось солнце, в стеклах шкафов отражалось светло-фиолетовое вечернее небо. В шкафу, расположенном напротив окна, была маленькая незастекленная ниша, куда кто-то поместил зеркальце в стиле модерн с необычной фигурной подставкой из металла: овал зеркала держала на вытянутых руках смеющаяся, чувственно изогнувшаяся женщина с развевающимися металлическими волосами, торчащими в разные стороны. Женщина сидела верхом на выгнутой спине дельфина, выныривающего из застывшей металлической волны. Рядом с зеркалом стояла на небольшой треноге стеклянная емкость с прозрачной жидкостью.

Научный сотрудник сопровождал свой рассказ размашистыми жестами, от которых зыбкие книжные барханы на столе опасно взволновались. Когда он говорил о женщине на дельфине, то попытался воспроизвести ее позу, но при этом задел кончиками пальцев стопку книг: стопка закачалась, мягко коснулась соседних стопок и пробудила и в них вялое колебание; к счастью, через какое-то время ученому удалось унять оживший стол.

– В последних лучах солнца под стеклом в полутьме комнаты сверкнули рубины, украшавшие корешок кожаного переплета. Когда я дотронулся до стекла, солнце как раз скрылось за Петршином, и тускло блестевший шкаф резко потемнел. Я отодвинул скользнувшее по тоненькому желобку стекло и достал книгу, инкрустированную рубинами. Электричество в квартире было отключено, и потому я подошел к открытому окну, чтобы поймать последние лучи дня. Книга была закрыта на кованую металлическую застежку в виде свернувшейся змеи с глазами из драгоценных камней. Я расстегнул ее, и тотчас на темном склоне Петршина среди деревьев загорелся яркий зеленый свет. Это наверняка случайность, подумал я, вернул застежку на место – и свет мгновенно погас. Я опять потревожил змею, и свет вспыхнул вновь. Его зеленый лучик сиял в полумраке комнаты, как склоненное пылающее копье; он бесконечное количество раз отражался в стеклах книжных шкафов в виде застывших и расплывчатых наклонных зеленых линий, в глубине комнаты попадал в центр овального зеркала, которое держала металлическая красавица на дельфине, и, выходя из его недр, оказывался прямехонько посредине стеклянного сосуда, горевшего теперь ядовито-зеленым светом. Мне было почудилось, что в сосуде раздается тихое бульканье, но книга, которую я держал в руках, так занимала меня, что я совершенно не задумывался о происходящем в сосуде. Да, я увидел те самые буквы, что напечатаны в вашей книге. Я в изумлении листал страницы с незнакомыми знаками, не придавая значения сладковатой вони, которая поплыла по комнате. Скоро с буквами начали происходить какие-то странные изменения. В их очертаниях все сильнее пульсировал какой-то поток, буквы зажигались и гасли ему в такт, будто раскаленные угольки, которые кто-то тщательно раздувает. Каждый раз, когда они зажигались, меня охватывало неведомое прежде и все более сильное блаженство, пульсация головокружительно учащалась, но потом сияние внезапно погасло, черные буквы лежали теперь на страницах книг, как отвратительные дохлые жуки, блаженство сменилось отвращением и ужасом. Я услышал глухой рокот, выглянул из окна и увидел за Петршином волну цунами высотой около километра. Она медленно приближалась, вот она уже перевалила через петршинский холм, снеся при этом обзорную башню. Я закрыл глаза в ожидании удара страшных вод. Грохот все усиливался, но потом неожиданно прекратился. Какое-то время я еще постоял с закрытыми глазами, прислушиваясь к странной мертвой тишине, а потом открыл глаза и увидел: темная водяная стена замерла за окном на расстоянии вытянутой руки. Я высунулся наружу и погрузил пальцы в прохладную воду.

Научный сотрудник изобразил, как он протягивал руку, и при этом опять задел кипу книг, на этот раз они плавно съехали вниз, причем некоторые по замысловатой траектории спланировали со стола и, призрачно взмахнув в воздухе белыми страницами, глухо шлепнулись на пол. Ученый не стал поднимать их и продолжил свой рассказ:

– Из водяной стены высунула голову большая черная рыба, она долго хрипло смеялась, а потом ехидно заявила: «Ты всю жизнь пытался забыть о том, как сидел в одиночестве в зале грязного кинотеатра на окраинной улочке Радлиц и смотрел журнал, где показывали снятые на морском дне кадры, на которых над мягким песком плыла стая маленьких блестящих рыбок. Внезапно рыбки скучились и сотворили зыбкую скульптуру, изображающую, как ты целовался в привокзальном ресторане в Бакове-над-Йизерой с красивой искусственной девушкой (тебя всегда влекло именно к таким женщинам, ты умилялся перестуку их колесиков, когда они лежали рядом с тобой в ночной тишине), с девушкой, которая жила – сообщая при этом в длинных письмах своему создателю, что находится на пути к Истму, – в разных неприглядных общежитиях вместе с чешскими чертями, которые хрустели печеньем и кивали, когда она простодушно рассказывала им о розовых лампах, светящихся подо льдом пруда среди ночных полей, чтобы было потом что вспомнить на далеких темных звездах, но при этом тайком сговаривались разобрать ее на части и составить из них скульптуру своей Матери, вернее даже, создать саму эту Мать. Из фойе кинотеатра доносился чей-то кашель. Это было похуже того хмурого ноябрьского дня, когда ты прогуливался по пустынной площади какой-то деревеньки под Прагой и вдруг услышал из репродуктора на столбе голос, иронически читавший твое исследование о Граале деревенских почт, которое лежало на дне ящика твоего письменного стола и которое ты никому не показывал, потому что только здесь ты открыто назвал (используя даже те омерзительнейшие согласные, что рождаются из ленивых и порочных движений языка во влажной тьме рта) то, что с хлюпаньем вылезает из глубокой ямы посреди твоей квартиры. Нечто вроде храма Святого Вита, только еще больше того, что на Градчанах, движется по Собеславскому краю со скоростью двести семьдесят километров в час, Истм высится над светящейся гладью двух морей. Пианино превратилось в крабов и расползлось по комнате, еще не наступил подходящий момент для того, чтобы зазвучала музыка, нет, еще не пора, богини в серебряных футлярах еще не провалились сквозь потолок прямо в парламент чудовищ. Чтобы прочитать вслух пиктограмму со спиралью посредине, которая нарисована тушью на спинах резвых пианинных крабов, надо произнести звук, похожий на чиханье в бетонном бункере и означающий: забудьте о плавных движениях руки, унизанной зелеными кольцами, в неосвещенной комнате в доме над озером. (Существует много разных Китаев, на окраине которых мы живем; во всех комнатах соседней квартиры расстилаются рисовые поля.) Ты хотел убежать из зала, но двери были заперты; когда ты принялся стучать в них кулаком, приковыляла старая билетерша и сквозь щель в дверях сказала тебе, давясь смехом, что ты проведешь в темном грязном зале тысячи лет и все это время будешь пересматривать самые мучительные сцены твоей жизни, которые воспроизведут для тебя на экране скопления подвижных рыбок».

Больше я ничего не помню. Я очнулся в больнице: оказалось, что в стеклянной банке было какое-то химическое вещество, которое под влиянием света с определенной длиной волн выделяет некий газ – сильный галлюциногенный наркотик. Мне повезло, что соседи почувствовали странный запах и вошли в квартиру: меня нашли лежащим без сознания на ковре. Врачи сказали, что если бы я вдыхал дым чуть подольше, то никогда бы не пробудился от страшных снов, жил бы себе в Праге, которой постоянно угрожают цунами, зарождающиеся за Петршином и Градчанами, и меня бранили бы черные рыбы. Книга, украшенная рубинами, исчезла из комнаты и так и не нашлась. И до нынешнего дня мне не приходилось заглядывать в книгу, написанную такими буквами. Однако сами буквы я как-то видел: они были вырезаны на стене мужского туалета в пивной Старого города под Ландштейном, рядом с изображением спрута, душащего своими щупальцами тигра.

Некоторое время мы оба молчали; библиотекарь, растопырив руки, пытался успокоить волнение книг на столе, но его прикосновения еще больше раздражали их, наконец он сдался и просто молча сидел за столом, глядя вниз на заснеженный двор.

– Вы никогда не пытались раскрыть эту тайну? – спросил я его.

– Конечно пытался, сначала я всюду расспрашивал о книге, рисовал каждому буквы, так, как я их запомнил. Никто ничего не знал ни о книге, ни о неведомом алфавите, но почти каждому приходила на ум какая-нибудь давно забытая история, странная встреча, нечаянно приоткрывшая дверцу в иной мир, он начинал рассказывать об этом, но обычно запинался, прерывал рассказ на середине и заговаривал о чем-нибудь другом. Кто-то утром нашел в своей комнате на влажном ковре живую извивающуюся морскую звезду, кто-то ночью дождался на маленькой станции поезда, вошел в вагон и оказался в холодной готической часовне. Я слушал это, и во мне крепла уверенность, что совсем рядом с нами существует некий удивительный мир. Я не знаю, как он выглядит и кто в нем живет, не знаю, как к нам относятся его обитатели: может, мы с ними равнодушно соседствуем, может, наш ограниченный мирок – это чья-то колония, а может, за стеной идет подготовка к войне. И я стал внимательнее прислушиваться к историям, которые рассказывали в столовой библиотекари из абонемента и которые прежде я не воспринимал всерьез; это были жуткие рассказы о встречах со странными существами в неизведанных диких закоулках библиотеки. Тогда я впервые попросил проводить меня в те мрачные края. Я смотрел на коридоры, которые вели во тьму, и думал: завтра же отправлюсь в путь, дойду до конца коридора и пойду дальше, но постоянно откладывал начало своего странствия. Каждый день я думал: завтра, завтра – до тех пор, пока вообще не забыл и о библиотечных тайнах, и о книге, инкрустированной рубинами, и о злобном смехе черной рыбы. Теперь я едва ли не ежедневно прохожу вдоль глухих окраин библиотеки, даже не заглядывая в те зловещие коридоры и не обращая внимания на загадочный вой, доносящийся из их недр. Я больше не стремлюсь пересечь границу, мне уже поздно отправляться в экспедицию.

Но я все еще был полон желания узнать тайны мира, из которого вынырнула книга в фиолетовом переплете, и рассказ научного сотрудника только раззадорил меня, так что я схватил его за рукав халата и принялся уговаривать:

– Нет, еще не поздно, сейчас как раз самое время, время поражения и смирения с судьбой, из которого рождается решимость, и снег, лежащий повсюду, – это уже почти начало несбыточного, он тоже призывает нас тронуться в путь, мы наверняка найдем на нем много следов сказочных существ, следов, которые приведут нас к тайным берлогам в глубинах города, оставьте все и пойдемте со мной, отправимся в дорогу вместе. Вот увидите, мы отыщем редкие драгоценности и встретим замечательных чудовищ. А самое главное – я догадываюсь, что там, за границей, скрыта тайна нашего мира, мы сможем по-настоящему жить только тогда, когда побываем по ту сторону. Мне уже давно казалось, что схема привычек, по которой организован наш мир, подобна орнаменту мозаичного пола в Кноссе, ведь эти линии якобы повторяют движения участников ритуальных танцев, фигур в масках, что давно уже сгинули; можно надеяться, что там, за границей, мы наконец увидим тот самый танец, следом коего и является весь наш мир.

– Нет, мне кажется, что в уходе нет никакого смысла, – тихо ответил он. – Ни драгоценности, ни чудовища меня уже не манят. Возможно, за границей действительно скрывается праисточник нашего мира, но мы все равно никогда не смогли бы понять его, он показался бы нам бессмысленным. Осмысленно и понятно для нас только то, что движется по орбитам нашего мира, то, что следует линиям нашего кносского орнамента, и не важно, почему именно он возник – напоминание ли это о танцах благородных богов или о неистовой пляске пьяного демона. Все равно нам не удалось бы поведать о первом в мире танце, ибо наша речь не способна выразить то, что было до возникновения орнамента, мы даже не смогли бы увидеть этот танец, потому что зрительное восприятие неотделимо от сети привычных смыслов и то, что не подпитывается ими, остается для нас невидимым.

– А как же морская звезда на ковре, как же вагон-часовня, как же книги со странными буквами? – напомнил я. – С этим люди из нашего мира все-таки встретились.

– Это вещи, случайно выброшенные на наш берег, и мы, основываясь на своем прошлом опыте и псевдоподобии этих предметов, ошибочно наделили их каким-то значением. Над нами простирает свою длань заботливое и лукавое божество грамматики, которое прячет от нас морды чудовищ; мы говорим: «эта вещь загадочна» и «это событие таинственно» – и, сами того не замечая, облачаем их пугающее присутствие, их черное бытие, ни на что не опирающееся и противное взгляду, в прилагательное, как в старый поношенный костюм, и таким образом выделяем им место в нашем мире. Ничего не поделаешь; кто бы ни нарисовал геометрические фигуры на мозаичном полу, они превратились в наше узилище и в наш дом. Очень возможно, что это след отвратительного и жуткого танца какого-то сумасшедшего бога, но, даже если мы и убедимся в этом, нам все равно придется смириться с его безумием: правдивым и осмысленным для нас может быть лишь то, что заключено в пределах этого безумия. Забудьте о странных книгах, которые напоминают вам о границе нашего мира, я не могу вывести вас отсюда, мне под силу только исподволь разрушать его изнутри. Граница нашего мира открыта лишь в одну сторону, никакой дороги изнутри наружу нет и не может быть.

Глава 3 Петршин

В том, что сказал мне работник Клементинума о границе, многое, вероятно, было справедливым, но я не мог согласиться с ним полностью. Меня не покидало ощущение, что и мы когда-то танцевали самый первый на свете танец, что и мы участвовали в празднестве, что мы как раз и были этим танцующим божеством или демоном и что в нас звучат еще отголоски древних воспоминаний и живет инстинктивное понимание того, что мы потом отвергли и отодвинули за границу. Желание познать мир, откуда явилась книга с незнакомыми буквами, не оставляло меня. В тот же день после обеда я отправился на заснеженный Петршин в надежде, что нападу там на какой-нибудь след таинственного зеленого света. Я поскальзывался на заледенелых дорожках, я падал, я блуждал среди деревьев, и с их ветвей на меня сыпался снег, я перебирался через сугробы. Я вглядывался в гущу кустарника, сквозь разбитые окна и щели в закрытых ставнях смотрел во тьму домиков и запертых беседок, стоявших на склоне, но видел лишь разбросанные садовые инструменты, жестянки с краской и рваные бумажные мешки, из которых сеялся какой-то светлый порошок. К вечеру я сдался; уже совсем было собравшись спускаться к тропинке, ведущей к трамвайной остановке на Уезде, в маленьком овражке среди заснеженных деревьев я наткнулся на цилиндр высотой мне по пояс, на крышке которого лежала высокая шапка снега. В памяти мелькнуло воспоминание: когда мы детьми играли на Петршине в прятки, я несколько раз укрывался именно за этим цилиндром; тогда было лето, и цилиндр окружала густая трава. Я вспомнил, что все время пытался открыть окошко из ржавого металла, которое было в верхней части цилиндра и напоминало печную дверцу, но мне это так и не удалось. Наверное, здесь хранят песок или шлак, подумал я. На этот раз окошко, к моему удивлению, подалось, едва я потянул за ручку, и с протяжным скрипом отворилось. Я наклонился и сунул голову внутрь.

Когда мои глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что цилиндр – это слепой фонарь купола, расширявшегося книзу и венчавшего храмовый неф, пол которого терялся в темной глубине. Неф обрамляли двенадцать часовен, и в центре каждой высилась скульптурная группа из стекла. Полые внутри, статуи были наполнены водой, в которой плавали различные морские животные, иные из них тускло сияли; другого освещения, помимо этого бледного мерцания, в храме не было, и его отблески метались по бесчисленным завиткам позолоченных орнаментов в стиле некоего тяжелого подземного барокко, кудрявившимся на стенах и широких рамах темных картин. Мне показалось, что скульптурные группы составляли законченную композицию, стеклянный комикс, изображающий в хронологической последовательности сцены из жизни некоего героя или бога. Они представляли какие-то жестокие схватки, моменты уединенного исступления и болезненные приступы ясновидения. И внутри скульптур царило смятение и длился вечный бой, морские животные неустанно преследовали друг друга и пускали в ход свои острые зубы. Я увидел, как испуганная светящаяся рыбка, за которой погналась быстрая черная тень, скрылась в голове скульптуры и стеклянное лицо, искаженное загадочной судорогой, засияло во тьме храма, словно бы от необъяснимого восторга; однако в следующий миг резвый хищник настиг рыбку и вцепился в нее, медленно разливающаяся темная кровь погасила свет и заполнила всю голову скульптуры. За главным алтарем стояла тринадцатая скульптура; она изображала уже знакомую мне сцену – тигра, пожирающего лежащего молодого мужчину. Внутри тигриного тела вяло колыхалась одинокая, светящаяся розовым медуза.

Внезапно подо мной загорелись лампочки на концах переплетенных рожков люстры, висящей на длинном тросе, который был прикреплен к фонарю купола прямо возле моей головы; рыбье сияние скульптур в свете ламп побледнело, но большая часть храма по-прежнему оставалась в полутьме. В храм входили люди (видимо, воспользовавшись каким-нибудь подземным коридором) и садились на скамьи. За алтарем появился священник, это был мужчина лет пятидесяти, смуглый, с гладкими черными волосами и тоненькими усиками, его фиолетово-зеленое облачение с золотой вышивкой ниспадало тяжелыми, неподвижными складками. Некоторое время он сосредоточенно молчал, склонив голову, а затем приступил к проповеди:

– Сегодня мы вспоминаем пятнадцатый день блуждания Изгнанника, тот самый, когда его лодка в вечерней тьме доплыла по речке до города; дома, заводы и обветшалые дворцы были обращены к зловонному потоку высокими стенами из неоштукатуренного кирпича, из них выступали, торча над водной гладью, железные балки и концы широких труб, из которых текла грязная вода, от задних двориков домов к реке вели разбитые ступеньки, к которым прибивало всякое гнилье и бурую пену; над двориками к стенам лепились темные террасы, светились огни кухонь. Об этом говорится в «Книге опустевших садов», на странице с жирным пятном от супа с лапшой, следом давнего испуга писаря, испуга, вызванного тем, что на лист, ослепительно сиявший под солнечными лучами, неожиданно легла рогатая тень чудовища, которое в полуденную жару прогуливалось по сонным и безлюдным улочкам после того, как на прокаленных солнцем городских стенах оно выиграло у стареющего короля партию в шахматы, в кои играли фигурками из искрящегося льда; в тишине слышался лишь нежный шелест осколков красных и фиолетовых драгоценных камней, пересыпающихся в песочных часах возле шахматной доски. Это была месть чудовища за давно проигранный поединок под высокой каменной стеной крепости, о которую бились волны ночного моря: сказки не говорят всей правды, чудовища всегда возвращаются. И в вашу дверь позвонит однажды знакомый монстр с шахматной доской под мышкой, и он будет уговаривать вас сыграть с ним партию и настаивать, чтобы на доске непременно присутствовал резной копейщик с тигриной головой, эта фигура ходит по неправильной коварной спирали и может покидать пределы не только шахматной доски, но даже и квартиры. Чудовища возвращаются, их коготь вонзается в самый дорогой для нас бархат, процарапывает на зеркале в прихожей рисунок, изображающий, как женщина, которую вы любите и боготворите, с гордостью участвует в безмолвной мрачной оргии с шестью обрюзгшими мужчинами на борту подземного бомбардировщика, упорно пробивающегося сквозь глину и камни, так что в конце концов его черный нос, подобно морде огромной мыши-полевки, выныривает из-под вспучившегося асфальта на Национальном проспекте перед окнами кафе «Славия», причем как раз в ту минуту, когда молодой поэт, сидящий там за чашечкой кофе, бесповоротно решает не продолжать больше свою поэму о блистательных властелинах городов Внутренней Азии, потому что ему осточертело печатать на пишущей машинке, клавиши которой, вместо того чтобы упорядоченно опускаться на бумагу, то и дело прогибаются в суставах, вытягиваются и хлещут его ядовитым шипом, что у них на конце, по лицу, и потому после сто двадцатого гекзаметра его голова, которой еще месяц назад восхищались женщины и которую они гладили, распухла и превратилась в шар, и под натянутой и истончавшей кожей переливается зеленый гной нарывов. Почему он не раздобудет другую пишущую машинку? Да потому, что все остальные машинки пропали; часть их унесла на Кавказ стая саранчи (доказано, что саранча, объединив усилия, способна поднять и перенести на много километров даже лошадь), часть машинок используется для некоего нового извращения, которым все больше увлекаются в городах, а часть превратилась в белый луч, освещающий изваяние прекрасного звероподобного ангела. Сидя в лодке, Изгнанник долго размышлял о том, почему большие кирпичные дворцы в городе, через который он проплывал, так похожи на вокзалы, и впервые в жизни его посетило искушение оставить священные книги на кипарисовых островах на произвол судьбы, чтобы занудные пометки гномов постепенно заняли все книжные поля и начали перекрывать текст, чтобы там появились сомнительные комментарии, в которых говорилось бы только о тоске пустых запертых танцевальных залов деревенских харчевен, где ножки стульев на столах уставились в белый потолок с географическими картами влажных пятен, тех самых залов, которые якобы будут играть важную роль в постмортальном туризме; его одолевал соблазн бросить все и стать демоном грязной городской реки, каждый вечер поднимать голову над водной гладью, смотреть на свет кухонных окон, питаться тем, что хозяйки оставят для него в мисках на последней ступеньке лестницы у реки, забыть о белом мраморе широких площадей, обжигающем ночью и холодно вплывающем в день, прекрасный, как неисцелимое отчаяние в тихие летние дни в просторных комнатах с окнами в сад. Преодолеть искушение ему помог трухлявый кусок дерева, плывущий по воде; он узнал в нем обломок маленького домашнего алтаря, у которого та, что в коридоре спального вагона, громыхающего в ночи, обнималась со свирепым Минотавром поездов, впервые обнажила лоб и показала ему старый шрам; это был шрам от удара, который нанесла ей стальным клювом птица, блуждающая в зеркалах, когда она оперлась лбом о холодное стекло, чтобы унять жар, сжигавший ее с той минуты, когда она увидела в длинном пустом коридоре учреждения, покрытом блестящим линолеумом, фламинго, который преследовал дьявола; теперь из зеркал в наш мир проникают только острые металлические клювы злых птиц и гигантские, длиною в метр, осиные жала, прокалывающие нам лица, пока мы бреемся, глухое жужжание осы слышится из-за стекла зеркала, когда по вечерам, лежа на тахте, мы читаем книгу, иногда жужжание сменяется словами, а потом раздается голос, напоминающий нам о старом откровении, которому мы изменили. Это было откровение, дошедшее к нам от сфинксов, которых мы видели лежащими на облупившемся металлическом каркасе кровати, стоящей посреди пустого заснеженного поля над Хухлями, когда нам было восемнадцать лет, во время нашей обычной прогулки; начинало темнеть, и за хмурой снежной равниной по сливенецкой дороге скользил свет автомобильных фар; в конце концов мы забыли откровение, которое пронзило нас, как раскаленное лезвие меча; и теперь о нем лишь изредка напоминает голос, который рождается из таинственного гудения гигантских ос, без устали злобно бьющихся в сумерках в обратную сторону зеркала. Что произойдет, если им удастся разбить стекло? Тогда нужно будет выплюнуть бриллианты изо рта и попытаться найти огонь, который мы когда-то спрятали в своей библиотеке. Из боли рождаются новые виды прозрачных животных, лампы сияют в меду, в темном и холодном вокзальном зале ожидания по-прежнему слышны вскрики, хотя мужчина и женщина, из уст которых они когда-то прозвучали, уже лежат в белом Индостане на мозаичном полу и нежно гладят дрожащими руками тела друг друга, обрастающие блестящей пятнистой шерстью. Увидев на воде обломок знакомого алтаря, Изгнанник вспомнил о леопардах на белых ступенях родного дворца и решился окунуться в теплую и липкую мерзость дома, который никогда не отпускает нас и который мы всю жизнь смываем с себя в ярко освещенных отелях. Некоторые толкователи утверждают, будто ему следовало поддаться искушению, стать демоном грязной реки и каждый вечер распевать под светящимися кухонными окнами песни о бесконечных битвах кентавров с машинами. В любом случае решение, которое он принял, совершенно неважно: это главная мысль сегодняшней проповеди и тема, которую вам следует обдумывать на этой неделе.

Послышался однообразный звон; это, видимо, была музыка. Священник раскинул руки; теперь можно было разглядеть вышитые золотом изображения на его облачении: это оказались тигры; он возвысил голос:

– И нам однажды придется выбирать между холодом мрамора и унылыми песнями, которые доносятся из консервной банки с треской на этикетке. И наш выбор, каким бы он ни был трудным, будет совершенно не важен; что бы мы ни выбрали, нам все равно придется ходить в железной маске собаки по бескрайнему бетонному полю…

Верующие на скамьях раскрыли молитвенники и затянули протяжную песню без слов, мелодию, в которой я не мог найти ритма и которая скорее напоминала случайные звуки, издаваемые ветром в зимние вечера, когда он колеблет жестяные уплотнители окон. К пению примешивался какой-то тихий звон. Я слушал странную песнь, ждал, что произойдет дальше, но до меня доносилось только беспорядочное пение, только бесконечное пульсирование одного-единственного тона, потом мелодия внезапно поднималась или опускалась, и снова прерывалась, и снова долго звучала в одном тоне. Пение усыпляло, мне стало холодно, и я вытащил голову из отверстия: уже стемнело, подо мной средь черных ветвей мерцали городские огни, беззвучно ехал вверх освещенный фуникулер. Я сбежал по глубокому снегу вниз на Уезд и сел в трамвай, который приехал от Малостранской площади. Вагон был почти пуст; я смотрел на бледное отражение ярко освещенного трамвайного салона в темных стеклах и размышлял о подземном храме. Я так и не понял, с кем встретился на Петршине. Я наткнулся на какую-то тайную секту? Стал свидетелем зарождения новой религии? Может быть, она распространится из петршинского подземелья по всему миру и завладеет им. Или, наоборот, подземное богослужение – это последняя конвульсия умирающего древнего верования? Может быть, посетители храма – чужеземцы, которые почему-то именно в Праге отмечают свои религиозные праздники, или же эти люди сотни лет незаметно живут рядом с нами? А может, я очутился на границе незнакомого города, который соседствует с нашим? Вырос ли этот город из отбросов, что не переварил и отрыгнул наш мир, или его основали аборигены, которые обитали здесь еще до нашего прихода и которым мы настолько безразличны, что они даже не заметят, когда мы снова исчезнем? Какова карта этого города, на какие районы он делится, по каким законам живет? Где его бульвары, площади и сады, где сияет королевский дворец?

Глава 4 Малостранское кафе

Я еще несколько раз приезжал на Петршин, но окошко в фонаре купола снова заперли, я тянул дверцу со всей силы, но мне так и не удалось ее открыть. С фиолетовой книгой я теперь не расставался: в трамвае, в очереди в магазине, иногда и просто идя по улице, я открывал ее и вновь и вновь изучал незнакомые знаки. Я уже распознавал отдельные буквы, хотя и не понимал, какие звуки они обозначают; меня поражало, что знаков было семьдесят шесть, это письмо либо должно было различать отдельные звуки, которые мы воспринимаем как варианты одного, либо обозначало графически множество звуков, которые в корне отличаются от наших. Я пытался представить себе эти звуки, иногда при ходьбе я пробовал произнести их вслух, и прохожие удивленно оборачивались. Со временем я понял, что те несколько десятков звуков, которые мы используем, окружены неизведанными джунглями иных звуков; а поскольку значения слов таинственным образом рождаются именно из звуков, то эти джунгли кишат беспокойными зародышами неких призрачных вещей, существ и действий. Почему те, кто использует это письмо, чувствуют такую потребность различать звуки графически? Их подвигает на это наслаждение смысловым богатством голосов, наслаждение, желающее уподобить текст партитуре, полнящейся жизненными силами, что пульсируют в языке, – или, напротив, это множество знаков есть проявление боязни того, что со временем значения, слишком тесно связанные с уникальными оттенками звуков, непременно исчезнут? Судя по напряжению, исходящему от букв, они произрастали в мире страха. С одной стороны, большое количество знаков могло быть выражением склонности к педантичному описательству, думал я, а с другой – проявлением отчаянного желания выразить невнятный древний возглас, до сих пор тайно живущий в языке, дабы достичь слуха неведомого грядущего божества. Еще я размышлял о том, что означают мелкие закорючки, возносившиеся над отдельными буквами: долготу, ударение, мелодию, жест или же гримасу, что должна сопровождать произносимый звук? А может, именно эти неприметные дуги и связки как раз и передают главный смысл текста, а сами буквы – это всего лишь орнамент или обманка, которая должна сбить с толку чужака. Или что эти значки – остатки древнего священного письма, которые сохранились на периферии сообщения, подобные развалинам дворцов рухнувшей империи на окраинах новых городов, – и разобраться в них может нынче только секта посвященных, которые читают в книгах лишь этот мелкий и презираемый текст и, наверное, ждут, что после возвращения старых богов эти знаки снова вырастут и засияют на фасадах обновленных храмов.

Я понял, что наибольший ужас и тревогу вызывает не застывшее существование знаков без значения, но скорее ошеломляющее осознание того, что ничто не может быть абсолютно лишено смысла, присутствие загадочного значения, которое дрожало над буквами, как огни святого Эльма, – значения, которое было не столько курьезной особенностью этого письма, сколько смыслом, который пронизывал все сущее и внезапно становился зримым на этих страницах, потому что его не заслоняли, как порою случается, привычные нам значения, которые, как из родника, черпают свои тайны из этого сокрытого смысла, из этого прасообщения, и обновляются в нем для продолжения своей жизни, и одновременно незаметно растворяются им, и погибают от него, как от таинственной болезни. Имел ли я право утверждать, что совершенно не понимаю этой книги? Из переплетения страхов, которые пробуждались при взгляде на испещренные незнакомыми знаками страницы, самым сильным и ошеломляющим был страх, рожденный догадкой, что нечего понимать, не о чем спрашивать, страх, рожденный чувством, что за нами тихо и терпеливо наблюдает некая жуткая победа, которой мы боимся больше, чем самого жестокого поражения.

Я сидел в полупустом малостранском кафе у окна, за которым виднелась заснеженная площадь, передо мной лежала открытая книга. На сером мраморе столиков поблескивал холодный дневной свет. Вошел новый посетитель – худой пожилой мужчина с рассеянным взглядом и порывистыми движениями, один из тех неприкаянных персонажей, что появляются в послеобеденные часы в кафе на Малой Стране; проходя мимо меня, он заметил открытую книгу: на секунду он замер, колеблясь, идти ли дальше, а потом опасливо огляделся, быстро наклонился ко мне и спросил, откуда у меня эта книга. Я рассказал, как она ко мне попала. Он сел напротив на краешек пустого стула, словно марионетка, кукловод которой слишком быстро отпустил веревочки, стремительно перегнулся через столешницу и, не переставая беспокойно оглядываться, заговорил тихо и настойчиво:

– Вот вам добрый совет, избавьтесь от своей книги как можно скорее. Поверьте мне, с той поры что я встретился с этими проклятыми буквами, я брожу, как потерявшийся пес, по унылым задворкам мира и не могу обрести покой. Посмотрите, сколь коварно и лукаво выглядят эти буквы! Это опасная гангрена, которая постепенно проникнет повсюду, буквы дышат ядом, и он незаметно и упорно разъедает знакомые предметы нашего мира, вот увидите, эти испарения исказят облик наших зданий, так что они примут вид варварских храмов, сияющих отвратительной красотой, и повсюду заблестит забытое дурное золото. Яд разъест наши слова и превратит их в древние жуткие звуки джунглей, в эгоцентричную музыку статуй. Жизнь станет плохо прописанной ролью в бесконечной инсценировке пошлого мифа о юном боге, умирающем в джунглях.

Говоря, он на локтях подъезжал по столешнице все ближе и ближе ко мне, он уже почти лежал на ней. Я попросил его рассказать, где он познакомился с загадочным алфавитом. Напряжение несколько отпустило его, и он слегка отодвинулся.

– Эта жуткая история началась в шестидесятые годы. Тогда я преподавал на юридическом факультете; еще во время учебы я опубликовал много научных статей, так что все прочили мне блестящую карьеру. У меня были славная жена и двое детишек. Я никогда не заводил романов со студентками, но где-то в серединешестидесятых на первом курсе появилась девушка, кроткое лицо которой притягивало меня необъяснимым и болезненным образом. Мне казалось, что ее жесты были рождены в неком неизвестном таинственном мире и так до сих пор и не покинули его.

– Что же это был за мир? – спросил я, потому что меня интересовали миры, вырастающие из жестов.

– Это были огромные пустые залы, отделанные мрамором. Нас в женщинах всегда привлекают пространства, которые впитались в их тела, пейзажи, которыми они пропитались и которые при встрече источают их движения. Ах, если бы я знал тогда, в какое темное царство заманивают меня легкие движения любимых рук! Мне казалось, что и ей со мною хорошо. Однажды мы встретились в Старом городе, я пригласил ее выпить бокал вина, потом проводил домой, мы поднялись по неосвещенной лестнице в ее квартиру. Она жила на улице Неруды, в одном из тех домов, которые вырастают из крутого склона и поражают визитеров тем, что можно, взойдя по узкой лесенке на последний этаж, шагнуть в заднюю дверь и вновь оказаться на ровной земле. Я стал регулярно бывать у нее. Меня удивляло, что эта девушка живет одна в большой многокомнатной квартире, но она никогда не рассказывала о себе; мы вообще мало говорили, мы просто лежали в темноте и слушали голоса, доносившиеся с улицы, и разглядывали скульптуры на фронтоне дворца напротив, что были видны через окно. Прикосновения моей любимой вновь и вновь заставляли думать о неведомой стране, о ее травах и листве, о лапках тамошних зверушек…

Он запнулся и снова беспокойно огляделся по сторонам, но в кафе было лишь несколько пенсионеров и студентов, и никто не обращал на нас внимания; и все же он придвинулся еще ближе ко мне и понизил голос:

– В прихожей я всякий раз миновал запертую дверь, выкрашенную белой краской; на ее притолоке кто-то вырезал несколько странных букв. Дверь была на той стороне квартиры, что смотрела на холм… Отчего-то меня неодолимо тянуло к ней, но моя подруга сказала, что за белой дверью всего лишь кладовка со всяким хламом. Когда однажды она ненадолго выскочила за покупками, я не выдержал: я снял с крючка на стене связку ключей и попытался подобрать подходящий к белой двери. Несколько попыток – и замок подался…

Тут мы оба увидели, как к нам семенит метрдотель в тесной жилетке: одной рукой он уже издали махал моему собеседнику, а другую подносил к уху, изображая, что того просят к телефону.

– Никто не знает, что я здесь, – тревожно произнес мой визави, однако же поднялся и направился к раздевалке.

Я с нетерпением ждал его возвращения и окончания рассказа. От нечего делать я смотрел в окно: ветра не было и на землю медленно опускались крупные хлопья мокрого снега. Я увидел, как из-за поворота Летенской улицы вынырнул зеленый трамвай с высокой снежной шапкой на крыше. Он тихо подъехал к остановке перед окнами кафе и замер. Выглядел он так же, как и все пражские трамваи, но только его явно вытесали из цельной глыбы зеленого мрамора; окна в вагоне были из темного непрозрачного стекла. Передние двери трамвая отворились, из них выскочили двое мужчин с длинными курчавыми бородами, в тяжелых серых пальто по щиколотку. В руках у них были больничные носилки; незнакомцы бежали, выпятив грудь, слаженно делая длинные, какие-то балетные прыжки. Они скрылись было в дверях кафе, но почти сразу же снова появились на улице, так и не сбившись со своей размеренной рыси; на носилках теперь покоилось безжизненное тело. Мне не нужно было присматриваться внимательнее, чтобы понять, чье оно. Стоит только однажды из любопытства заглянуть за запретную дверь, подумал я, и то, что выберется оттуда, так и будет ползать за тобой по всем кафе, укладывать тебя на носилки и бегать с тобой по заснеженной площади – с шестидесятых годов до нынешнего дня. Носильщики вбежали в трамвай, и двери тут же закрылись. Трамвай тронулся с места и мгновенно исчез.

Я выбежал на улицу, вскочил в одно из тех такси, что поджидали пассажиров на стоянке возле кафе, и попросил сонного, равнодушного водителя следовать за зеленым трамваем. Снегопад усилился, огромные хлопья густого снега липли к лобовому стеклу машины, в полукруглых просветах, которые неустанно расчищались быстро шаркавшими «дворниками», виднелась задняя часть загадочного трамвая, которая то приближалась, то отдалялась. Сначала трамвай ехал по обычным маршрутам, но, когда мы очутились в пригороде, он внезапно свернул в крутые безлюдные улочки, где трамваи никогда не ходили; он медленно двигался вдоль длинных заводских стен, вдоль фасадов усталых домов, украшенных облупленными лепными изображениями мечтательных женских лиц. На балкончиках высились темные ворохи старого барахла, прикрытые полиэтиленом. Я вспомнил, что иногда во время моих долгих прогулок по окраинам замечал какие-то рельсы, бессмысленно проложенные в асфальте отдаленных улиц, но никогда не задумывался о них, мне казалось, что это заброшенные товарные пути, которые забыли снять.

Наконец трамвай оказался в квартале, застроенном особняками, на самой вершине холма; он ехал мимо обшарпанных домов, стоявших в глубине заснеженных садов, где торчали водяные колонки, обернутые тряпьем и перевязанные шпагатом, и ржавели баки с замерзшей водой. Снег уже не шел, тучи на западе рассеялись, по стенам и стволам деревьев разлился слабый свет вечернего солнца. Дома и сады внезапно закончились, вдоль последних заборов вилась дорога, а за ней начиналась снежная равнина, тянущаяся до черного леса, за который как раз опускалось алое солнце: его лучи окрасили нетронутый снег равнины в розовый цвет. В самом конце улицы, ведущей к полю, стоял ветхий двухэтажный дом, на стене над дверью висела выгоревшая полустертая вывеска «Ресторан», слепая боковая стена дома выходила на заснеженную равнину. Трамвай миновал дом с вывеской и выехал прямо на белую целину, снег брызнул во все стороны, точно лодку спустили на воду, и снежный гейзер осветился изнутри красным. Трамвай медленно удалялся к лесу и оставлял за собой глубокую борозду, оттененную черным, словно кто-то размашисто черкнул тушью по розовой бумаге. Я сунул таксисту деньги и выскочил из машины. Я пытался бежать за трамваем, однако снег был мне по колено, так что надежда догнать его угасла. Тогда я остановился и стал смотреть, как трамвай заворачивает за темный лес… и вот уже не видно ничего, кроме розового снега и недвижных деревьев, которые тянут ко мне через равнину свои зубчатые тени; я повернулся и пошел обратно по заснеженному полю к городу, к домам с ослепительно сиявшими в последних солнечных лучах окнами, на дороге показался автобус, едущий из деревни за горизонтом, в садах раздавался собачий лай.

Глава 5 Сады

Пока я добирался до окраины города, отблеск зари на окнах погас и снег потемнел. В ресторанчике уже зажгли лампы, фонарь над входом освещал грязное снежное месиво на низеньком крылечке. Я вошел внутрь, чтобы залить горечь неудачной охоты на таинственный трамвай, и оказался в просторном, сильно натопленном помещении. Посредине стоял бильярд, зеленое сукно которого резко выделялось в свете низко опущенной голой лампочки. Углы комнаты терялись в полумраке и табачном дыму; у сдвинутых столов теснились мужчины в расстегнутых фланелевых рубахах, их лица блестели от пота; над их головами к стенам были приколоты яркие плакаты с футболистами и с голыми девицами, резвящимися под водопадом. В темной нише оранжево светилась неплотно закрытая печная дверца, бледную синеву окна пересекали сплетающиеся черные ветви сада, который погружался в наступающую ночь. Я с трудом втиснулся на пустое место в середине длинной лавки у стены, откинул назад голову, устало погрузил ее в гроздья висящих за мною на стене пальто, в которых влага тающего снега пробуждала загадочные, дурманящие запахи, и стал слушать приятный гул пивной, в который сливались голоса посетителей. В сумрачных углах, словно потерянные драгоценные камни, светились рюмки с зеленым ликером.

С одного боку я был прижат к плотному мужчине с круглым красным лицом, который ни с кем не говорил, а потихоньку потягивал пиво и читал журнал «Наш палисадник». Допив вторую кружку, я повернулся к нему и спросил, не знает ли он что-нибудь о загадочном трамвае из зеленого мрамора. Мужчина промолчал и даже не пошевелился, как будто не слышал моего вопроса. Но когда я уже отчаялся дождаться ответа и вновь принялся за свое пиво, краснолицый вдруг заговорил, устремив взгляд на тонувшую в полутьме другую часть комнаты:

– Он появляется в нашем квартале ночью, или в туман, или в метель. Тех, кто в него вошел, больше никто никогда не видел. В одной подворотне я когда-то прочитал надпись, процарапанную на штукатурке. Она гласила, что депо этого трамвая находится во дворе монастыря в Тибете, а приезжает он к нам потайными дорогами, идущими через леса и поля. Может, это и правда. Однажды в парикмахерской некий человек рассказывал, как ранним летним утром он собирал в лесу грибы и вдруг прямо рядом с ним тихо проехал трамвай и исчез в тумане. Но есть и такие, кто уверяет, будто это трамвай со дна Атлантического океана, который иногда по какой-то неизвестной причине устремляется к устьям рек, едет по их дну против течения, а по вечерам выбирается на сушу, блуждает по земле и мимо старых заводов на окраинах и деревянных заборов футбольных полей доезжает до города. Никто не знает, что он тут ищет, каково его предназначение. Рассказывают, будто реставраторы нашли в некой ротонде под слоем штукатурки романскую фреску, где князь Бржетислав изображен на фоне чего-то, удивительно похожего на зеленый трамвай…

К нашему столу подошел подвыпивший парень в спортивном костюме и принялся обсуждать с моим собеседником покупку мешка цемента. Потом парень обратился ко мне – ему показалось, что мы встречались на стадионе «Спарта». Поняв, что мне не до разговоров, он махнул рукой и сел за соседний стол.

– Его рельсы проложены в садах, в густом кустарнике, растущем вдоль оград. Ночью мы слышим в своих постелях, как из глубины садов приближается треньканье, по потолку мелькает отблеск, в ослепительном свете дрожит на стене чудовищно огромная тень занавески. Жены в ужасе хватают нас за руки. Но хотя днем мы и избегаем разговоров о трамвае, он постоянно стоит между нами темной тенью. Мы боимся, как бы дети не спросили нас о нем… – Он помолчал и сделал глоток, мне казалось, что он раздумывает, продолжать ли рассказ. Потом он все-таки заговорил: – Когда наша дочь немного подросла, я попросил жену: поговори с ней с глазу на глаз, расскажи ей все о зеленом трамвае. Она еще неопытная и может легко попасть в беду. Жена несколько раз беседовала с дочерью, внушала, чтобы та была осторожна и опасалась трамвая, но дочь только смеялась и твердила, что нам нечего бояться, что она не из тех, кто садится в первый попавшийся трамвай, да к тому же еще и зеленый. А когда мы возвращались с ее первого бала, нам пришлось поздно ночью долго дожидаться трамвая на темной остановке… – Он опять замолк, и я не торопил его, потому что догадывался, что последует дальше. – Трамвай появился неожиданно, он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, полусонная, погруженная в мысли о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь… Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета, вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вернуть дочь, но двери молниеносно закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, а трамвай тронулся и исчез во тьме…

Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря.

– Это случилось двадцать лет назад, – тихо проговорил он. – С тех пор мы не встречались с нашей дочерью, мы только несколько раз видели ее лицо в глубине зеркала в темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Поначалу мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее печальные записки, смысл которых чем дальше, тем больше ускользал от нас, она рассказывала о текущих через просторные залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, будто она живет в мире, где складки тканей важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чащоба лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них – незначащее дополнение к шумам и шелестам, в которых как раз и содержится основной смысл. Иногда строчки ее писем расплетались, вились по бумаге и снова закручивались в непонятные завитки, в коих угадывались начала неясных слов и образов. Ее мир нам чужд. Больше всего на свете я мечтаю хотя бы раз повидаться с ней, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть совсем рядом с нашим, может даже сливаться с ним, потому что он простирается там, где в нашем мире мы видим лишь пустоту, а то, что пусто у них, – заполнено нашим миром.

Он умолк, глядя на противоположную стену, увешанную плакатами, а потом склонился над «Нашим палисадником». Мы еще долго сидели рядом, даже выпили по нескольку кружек пива, но никто из нас не промолвил больше ни слова. Наконец соседи по столу вовлекли моего собеседника в какую-то карточную игру, а я заплатил по счету и оделся. Пройдя по холодному коридору, узор на стенах которого напоминал лица китайцев, я попал в крошечную уборную. Там не было света; за распахнутым окошком простирался заснеженный сад. Мне почудилось, что из его глубины доносится протяжное пение, такое же, какое я слышал тогда в подземном храме. Я дошел до конца коридора, открыл дверь, ведущую в сад, и провалился в глубокий снег, который намело к стене дома. Мороз ночной змеей проскользнул по рукавам и штанинам к голой коже. Я закрыл за собой дверь; голоса, доносившиеся из пивной, утихли. Передо мной темнели заснеженные сады, на белом фоне чернели искривленные стволы деревьев, сквозь ветви, словно сияющие плоды, просвечивали огни далеких фонарей. Из самых недр садов доносилась тихая волшебная музыка, и я чувствовал, что она неодолимо влечет меня к себе. Я пошел на эти звуки по нетронутому снегу в глубину темного сада. За поломанным забором начинался следующий сад; хмельной, брел я по заснеженным тропинкам, среди голых деревьев, на ветвях которых кое-где висели маленькие пожухлые яблочки, мимо компостных куч, покосившихся сараев, пустых крольчатников, вдоль все новых и новых заборов. Не покажется ли среди стволов загадочный трамвай? Не заблестят ли в кустах алмазы на диадеме Королевы садов? Но, кроме веток, качающихся на ветру, ничто вокруг не шевелилось, тишину нарушала только монотонная мелодия, да раздавался иногда отдаленный собачий лай. Я добрался до полуразвалившейся беседки и понял: то, что я принимал за церковное пение, было всего лишь ночной музыкой, которую играл на крыше беседки колеблющийся под порывами ветра полуоторванный кусок жести. Я вошел внутрь и сел. Сквозь выбитые окна были видны черные деревья, снег, далекие огни, звучала усыпляющая музыка, такая же бессмысленная, как переплетающиеся тени ветвей на снегу, как пятна сырости на стенах, вдоль которых я бреду в одиночестве, как непонятные буквы-завитки в зловещих книгах. Господи, куда же я иду, почему не вернусь, пока еще не поздно, к другим людям? Но то, чем пахнуло на меня из ночных садов и с окраин нашего мира, уже овладело мною.

Я пошел дальше, пролез через несколько дыр в заборах, а потом увидел, что за оградой очередного сада сияют уличные огни, вскарабкался на резной штакетник и спрыгнул на тротуар. Скоро я уже был на автобусной остановке. В ожидании автобуса я развлекался тем, что при тусклом бледно-фиолетовом свете фонаря читал выцветшие листочки, приколотые ко дну застекленного ящика, что висел на садовом заборе. Это была витрина, в какие обычно помещают свои объявления общества садоводов или туристов. Листочки предлагали много чего: кто-то продавал рассаду клубники, кто-то – диван и свадебное платье, которое можно было видеть на мятой фотографии невесты, причем голова у нее была отстрижена ножницами. В нижнем углу, рядом с бумажкой, на которой некий мастер предлагал услуги по ремонту холодильников, и напоминанием про обязательную вакцинацию собак, висело машинописное объявление: «Лекция „Новейшие сведения о Великой битве в комнатах" состоится в среду в половине третьего ночи на философском факультете». Я услышал, как подъехал автобус, с тихим свистом открылись двери; я вошел внутрь.

Глава 6 Ночная лекция

Назавтра как раз была среда; хотя точная дата в объявлении не значилась, мне так не терпелось услышать что-нибудь новое о мире, едва показавшем мне свои очертания, что я решил отправиться ночью на философский факультет. Я приближался к нему со стороны Староместской площади, в тишине пустой заснеженной улицы негромко жужжали лампы дневного света, массивное здание факультета темной глыбой возвышалось в самом конце ряда домов. Подойдя к нему, я остановился и посмотрел вверх, но не увидел в окнах ни единого огонька, только на стеклах нижних этажей лежали отблески уличных фонарей. Главный вход под аркадой был открыт, я вошел; в пустом здании оказалось темно и холодно. Я миновал пустой застекленный закуток вахтера и поднялся по широкой лестнице; я ходил по коридорам, окна которых глядели во двор. Иногда я замирал на месте и прислушивался, но в здании стояла мертвая тишина, только дребезжал ночной трамвай, проезжавший по набережной. Я открывал двери аудиторий и заглядывал внутрь, но повсюду было пусто и темно. И вот на третьем этаже, открыв очередную дверь, я увидел холодное помещение, освещенное лишь слабым светом уличного фонаря; за столами сидели люди в пальто, с кафедры раздавался монотонный голос докладчика, на его исхудалое лицо с острой бородкой падала полоса неверного света. Я сел на свободное место на краю скамьи у двери.

Вот что я слышал:

– Еще несколько лет назад научная общественность почти единогласно сходилась во мнении, что большую битву в глубине комнат нельзя считать историческим событием. Утверждалось, что свидетельства в источниках недостоверны и являются следствием историзации некоторых ритуалов, связанных с осенними торжествами в честь изгнания драконов из сберкасс. Также постоянно подчеркивалось, что о битве нет упоминаний в знаменитой Львиной хронике, найденной, как вы знаете, в дождливую ночь завернутой в игелитовую пленку на сиденье в темном купе в тот самый момент, когда поезд остановился на путях и купе оказалось перед ярко горевшим окном виллы в стиле модерн во Вшенорах, свет из которого падал на блестящую мокрую листву в темном саду. Как это ни удивительно, ученым, проявившим подобную гиперкритичность по отношению к источникам, не показалось странным, что хроника была найдена именно перед виллой, через окно которой можно было рассмотреть уголок висевшей на стене потемневшей картины, изображавшей фавнов, танцующих в лесу. Похоже, никто из историков не заметил, что мелкий предмет, нарисованный в траве под березкой, очень походит на щеточку из рисовой соломки, какие и по сей день используются в храме-бане, где однажды вечером священник сказал, обращаясь к облакам пара, клубящимся над ваннами, буквально следующее: «В закусочной в далеком городе, на черной доске с названиями и ценами блюд написан мелом последний наказ Повелителя окраин, предостережение перед тем, что выдыхают в наше пространство почерневшие внутренности ваз. Это дыхание, говорит Повелитель окраин, разъест старые созвездия. Не забывайте также о нетерпеливых и проворных клешнях машин, подстерегающих жертвы за длинными стенами на улицах Смихова. Нирвана не заменит концерта на свежем воздухе». И это не важно, что сходство цветного пятна на картине со щеткой оказалось, как потом выяснилось, случайным (на самом деле там был нарисован шампиньон, а может, это и вовсе был след от латекса). Следует упомянуть еще кое о чем: буква F, с которой начинается слово «фавн», имеет в письменности наших соседей форму вертикальной жерди с двумя параллельными ступеньками, вырастающими из ее середины и верхушки, то есть в точности повторяет то сооружение на городской окраине, с которого каждый вечер неугомонный лже-мэр, стоя на нижней ступеньке и опирая полевой бинокль о верхнюю, высматривал процессию женщин, которая должна была постараться донести до города серебряных волков с рубиновыми глазами, чтобы расставить их за длинными шторами в спальнях. Однако тогда он видел только далекий свет автомобилей на шоссе, холодное сияющее ожерелье. Разве это все случайность? Ситуация коренным образом изменилась, когда пришло молодое поколение историков, не обремененное позитивистскими предрассудками. Новейшие исследования, и особенно последние значительные открытия в области археологии выдвижных ящиков, однозначно свидетельствуют не только о том, что битва действительно происходила, но и о том, что она длится до сих пор. Золотые памятники ее героям сверкают в глубине зеркала в темном углу комнаты, когда на них падает луч медленно вращающегося маяка. Когда обитатели квартир ночами идут по темной прихожей в уборную, их нога ступает порой на колеблющийся понтонный мост; мало кто отваживается пройти по шаткому понтону во тьму, хотя многие знают, что в его конце им было бы позволено забыть свои имена и прижаться лбом к холодному металлу труб, по которым в фантастические прибрежные города течет молоко отчаявшихся животных. Ночью люди замечают фигуру в маскировочном костюме, пятна на котором напоминают узоры персидского ковра; короткими перебежками фигура пересекает спальню, отыскивает под кроватью провода полевых телефонов, в темном углу комнаты тянется окоп, во время ужина над ним вдруг блеснут любопытные глаза. Какой-нибудь ребенок скажет: «Там в углу что-то есть, я пойду посмотрю», но родители тут же прикрикнут на него: «Сиди смирно и ешь!» – все боятся признаться себе в том, что в углах идет война, хотя и догадываются, что их квартира находится посреди поля боя, на забытом Аустерлице домовых интерьеров. Солдаты расшифровывают обои, вопреки всем конвенциям идет безжалостная грамматическая война, ядовитая музыка звучит практически непрерывно: слышны даже ледовые альты, применение которых строго запрещено гуманитарными пактами. Группе диверсантов удалось вписать в собрание мифов противника новый персонаж, демона с оленьими рогами на голове. Некоторые выступили со странным предложением – объявить солдатам и штабу, кто неприятель, а кто союзник, но это нововведение не нашло одобрения; одни утверждали, что узнать, кто неприятель, а кто союзник, невозможно, а другие – что между ними не существует разницы, и потому нечего и узнавать. Взвод добровольцев осторожно, страница за страницей, просматривает толстый том и все же слишком поздно замечает открытку из Зальцбурга, вложенную между страницами триста сорок шесть и триста сорок семь; в ней сообщается о равнодушном холоде пудингов, которым заканчиваются, к счастью вполне удачно, попытки написать репортаж о рождении в парках нового божества. Павшие сонно бродят по Эребу шкафов; когда случается вторжение в прихожие или на ночные пляжи, кое-кто из них опять ввязывается в бой, опять гибнет и попадает в еще более далекий загробный мир, где на бескрайних сумеречных равнинах среди волнующихся трав стоят белые алебастровые локомотивы. В дурманящих джунглях шифоньеров длятся жестокие рукопашные, и никто не знает, из-за какого костюма нанесет удар наточенный клинок. Солдаты, которые проводят среди пальто многие месяцы, в конце концов сами становятся больше похожими на пальто, чем на людей, и мысли их больше подошли бы пальто (к примеру, они часами думают о городе, где дома, памятники и уличные фонари на пружинах, а по улицам бродит одинокий пони), иногда случается, что хозяин квартиры по рассеянности надевает какого-нибудь солдата и выходит в нем на улицу. Солдат чувствует себя оскорбленным и хочет стрелять, но из его мягкого ружья выпадают только тряпичные шарики, которые раскатываются по тротуару, где их клюют голуби. Трагическую ошибку распознает профессиональным взглядом только гардеробщица в кафе; когда обвислого солдата кладут перед ней на стойку, она сразу понимает, что это такое: за ним нужен глаз да глаз, ей на вешалку вечно сдают вместо пальто солдат и прочих существ, которые по какой-то причине, может религиозной, а может гастрономической (упоительные сладкие плоды, дозревающие осенью на лацканах пальто!), переселились в шкаф и постепенно опальтовели, она знает, что если ненароком ошибется и повесит ненастоящее пальто на крючок, то под его влиянием оживут и настоящие пальто, они потом расползутся по всему кафе и полезут на улицу, гардеробщице придется их ловить, и ей будет некогда писать эссе о гносеологических дюнах, а ведь она умнейшая женщина, с ней советовались знаменитые философы современности, когда не знали, как быть; она говорила им: «В философской книге с метафизической точки зрения важнее всего шрифт, которым напечатана книга, толщина или худоба букв и форма их основания (это те коготки, которые буквы вонзают в наши глаза) содержат главные знания о космосе» – и философы поражались глубине и оригинальности ее мыслей. Теперь гардеробщицы перебрались в тайную Гренландию на другом конце гардеробных, где по укреплениям бродят и многие павшие на войне внутри домов, – почтим же их память сегодня, в канун Великого рыбьего празднества и неподалеку от мест, где оно будет происходить, так, как у нас заведено.

Слушатели вытащили из сумок деревянные ящички, положили их перед собой на столы и открыли крышки. Послышалось шуршание, из ящичков высунули головы ласки, оперлись лапками на край передней стенки и принялись шипеть. Люди встали по стойке смирно. Я тоже встал. Хотя в аудитории было полутемно, мои соседи быстро заметили, что я без ласки. По комнате прокатился возмущенный шепот, и скоро все смотрели только на меня. Я поставил свою сумку на стол и попытался изобразить поиски ящичка с лаской, но потом предпочел прыгнуть к двери и выбежать из аудитории. Я пролетел весь длинный темный коридор и оглянулся; я увидел, что дверь опять отворилась и из нее высыпала стая ласок и погналась за мной. Я бежал сквозь тьму и слышал за спиной тихое топанье множества лапок по каменному полу. Ничего себе, думал я, пять лет я ходил по этим коридорам, некоторые из моих бывших сокурсников днем тут преподают, а ночью, значит, меня имеют право преследовать всякие зверушки. На лестнице я оторвался от погони и вылетел на улицу, но не успел я проскочить аркаду, как ласки общими усилиями отворили дверь и снова понеслись за мной. Я бежал по Капровой улице, и перед освещенной витриной книжного магазина на углу Жатецкой улицы ласки, сделав ловкий маневр, окружили меня. Они не нападали, но, когда я пытался прорвать оцепление, какая-нибудь из них больно кусала меня за ногу.

Почти тут же от здания факультета прибежали еще две ласки. Двигались они не слишком быстро, потому что на них была надета сбруя и они волокли за собой маленькие санки: на санках стоял телевизор с укрепленной на нем видеокамерой. С экрана скалился человек, только что читавший лекцию в темной аудитории. Когда санки остановились, он сказал насмешливо:

– Старая пословица гласит: «В летающем соборе ласки не зажаришь». Если бы ты хоть немного задумался над смыслом этих слов, то не оказался бы сейчас в такой дурацкой ситуации, ситуации, которая, возможно, со временем вдохновит кого-нибудь на создание скульптурной группы, изображающей тебя, ласок и санки с телевизором, это изваяние поместят на вершине утеса над океаном: экран телевизора, десять метров по диагонали, будет ночью светить, подобно маяку, далеким кораблям, команды которых теперь уже в основном состоят из морских чудищ, потому что найти настоящих моряков все труднее и труднее, они никак не могут привыкнуть к модному нынче правилу – корабли, мол, должны не искать море, а брать его с собой. Один из моряков недавно сказал мне в доверительной беседе: «Я прекрасно понимаю, что необходимо возить с собою свои сады – вместе с их беседками и густым кустарником, но возить собственное море? Это все равно что захотеть позавтракать монадологией уже в шесть утра, когда через стену слышно, как в лифте негромко трутся друг о дружку жесткие крылышки женщин».

Тут у меня за спиной послышалось пыхтение. Я обернулся и увидел, что от Староместской площади бегут еще две ласки: они тоже тащили за собой санки, на которых подскакивал телевизор с видеокамерой. Ласки подбежали к нам и остановились так резко, что санки врезались в них сзади и зверушки ткнулись мордочками в снег. На экране хмурилось другое лицо; это был проповедник из подземного храма. Телевизоры стояли друг напротив друга и освещали грязный снег. Священник обратился к лектору:

– Что вы себе думаете, уважаемый? Все готовятся к завтрашнему торжеству, не знают, за что хвататься, а вы тут развлекаетесь! У машин снова глюки, монахам достался холодец без единой бабочки, по коврам ползают черепахи с богомерзкими надписями, выложенными бриллиантами на панцирях, никто не удосужился разморозить ангела ночи, а вы здесь рассуждаете о моряках и морских чудищах! Похоже, вы забыли о временах, когда сами были морским чудищем, главарем банды утопленников, и по ночам грабили прибрежные киоски.

Но историк не дал себя запугать.

– Приятно, что вы обо мне вспомнили, – язвительно ответил он, – это, кажется, впервые с той минуты, как я спас вам жизнь, когда вы в депрессии хотели съесть растения, выросшие из забытых клавиатур.

– Что за глупости вы несете?! – вскипел священник. – Клавиатуры к тому времени давно вмерзли в лед, а музыку унесла ночь и легкие, развевающиеся драпри.

С экранов посыпались оскорбления и ругательства. Обе пары ласок, запряженных в санки, скалили зубы и шипели. Они рвались друг к другу и тянули за собой телевизоры. Наконец зверьки принялись кусаться и драться, а телевизоры опрокинулись в снег. Остальным ласкам надоела роль безучастных зрителей, и они тоже разделились на два лагеря, одни взяли сторону священника, другие – историка; и вскоре по снегу уже катался скулящий клубок, состоявший из мохнатых и зубастых зверьков. Поняв, что до меня никому нет дела, я ушел по Жатецкой улице.

Глава 7 Празднество

Следующей ночью я бродил по Старому городу в надежде наткнуться где-нибудь на праздник, из-за которого повздорили историк со священником на экранах телевизоров, влачимых запряженными в санки ласками. По Парижскому проспекту я дошел до Староместской площади. Там не горел ни единый фонарь, окна в домах были темны. Я пересек площадь; тишину нарушал лишь хруст снега под моими ботинками. Подойдя к Тынской школе, я увидел, что из устья Целетной улицы показалось что-то большое и прозрачное. Я отскочил в сторону и укрылся в непроницаемой тьме аркады. Когда это нечто рывком продвинулось вперед, я понял, что вижу одну из тех больших стеклянных скульптур, что мирно светились в часовнях подземного храма; скульптурная группа изображала героя, обнимающегося с обнаженной девушкой возле тонкого столба, к которому была привязана черепаха, из ее панциря торчали длинные острые шипы, а на них было наколото тело мужчины в богатом одеянии, с головы его скатилась на землю усыпанная драгоценными камнями корона, что лежала теперь рядом с равнодушной черепашьей мордой. Скульптура стояла на больших санях; светящиеся рыбы, обеспокоенные тряской, испуганно метались из одной стеклянной фигуры в другую. Скоро появились и те, кто толкал сани, – у всех этих людей на лицах были черные маски с заостренными, престранно вытянутыми и загнутыми кверху краями, кончавшимися серебряными шипами. Каждого опоясывала длинная красная бечева с кистями, стянутыми спереди в узел; за каждую бечеву были заткнуты арбалет и тяжелый молоток. За первой скульптурой следовала вторая, изображавшая мужчину, который стоял на одном колене и вглядывался в огромный блестящий кристалл. Третья скульптура отразила драматический момент схватки: один из соперников упал и выронил меч, а второй совсем было приготовился нанести ему последний удар, но тут в дело вмешался какой-то странный ангел с собачьей головой, который стремительно обрушился сверху и вцепился зубами в занесенную руку. Когда сани заворачивали на площадь, стеклянная ступня ангела стукнулась об угол дома и лопнула, из трещины потекла струйка воды, быстро превратившаяся в сосульку. Одна за другой на площадь прибыли все тринадцать скульптур-аквариумов, маски установили их в круг на снегу между Тынским храмом и ратушей. Светящаяся живность, плавающая внутри скульптур, отбрасывала на снег бледные тревожные отблески, рыбье зарево металось даже по темным фасадам домов. Над кругом призрачно сияющих стеклянных скульптур высилась темная башня ратуши.

Группа масок начала представлять в центре круга немую мистерию о страданиях, смерти и воскрешении какого-то молодого и жестокого бога. Я не вполне понимал смысл экзальтированных жестов актеров, но мне казалось, что пьеса рассказывает о путешествии через джунгли, о блуждании по шумным пристаням и сонным дворцовым дворам под палящим полуденным солнцем, о приступах отчаяния в вечерних садах. И вот в тот миг, когда на горячем мраморе набережной, возле которой тихо позвякивали цепи галер, срослись куски разорванного тигром тела и неприкаянная прежде душа, которую играла женщина в лисьем полушубке, вернулась из потустороннего мира, на площади началось всеобщее ликование, люди в масках набросились на скульптуры и принялись разбивать их молотками. Хлынули потоки воды, на снег посыпались стеклянные осколки вперемешку с рыбами и морскими животными. Они в ужасе извивались на снегу, пытаясь удрать, но фигуры в черных масках достали арбалеты и начали стрелять по мечущимся телам металлическими гарпунами на тонких крепких тросиках, над площадью разносились задорные крики охотников, звон натянутых тросиков, изгибавшихся дугой, и слышно было, как бьются на снегу рыбы. Тунец в панике заполз на памятник Гусу и скрылся между каменными изваяниями, но и там его настигло острие гарпуна. Какая-то пятнистая рыба рядом со мной с усилием втискивалась в водосточную трубу, помогая себе плавниками. Некоторые животные в попытках спастись зарывались в снег: из снега фантастическими растениями торчали колышущиеся рыбьи хвосты, извивающиеся щупальца осьминогов и прозрачная, волнующаяся бахрома медуз. Кое-где снег таинственно светился: там в него при помощи плавников зарылись светящиеся рыбы. Люди стреляли в сияющие на снегу пятна; после выстрела свет угасал, снизу просачивалась темная кровь. Осьминог вскарабкался по фасаду дворца Кинских, цепляясь щупальцами за изгибы орнаментов в стиле рококо, он был уже на крыше и лез в слуховое окно, когда его тело пронзил гарпун, животное скатилось с крутой крыши и упало на площадь, а с крыши ему вслед еще долго сыпался снег. Некоторым рыбам все-таки удалось спастись, я видел большую акулу, которая завернула на Железную улицу; она двигалась по снегу как гусеница, то сокращая, то распрямляя тело. Наконец кровавая пляска смерти завершилась. Люди в масках собрали убитых рыб в авоськи и пошли с ними в сторону Капровой улицы.

Площадь снова опустела и погрузилась в тишину. Я вышел из-под аркады и начал бродить по напитавшемуся кровью снегу. Невдалеке я заметил какое-то шевеление: по пустой площади в шоке блуждал огромный скат, его плоское тело волнообразно перемещалось по снегу, взвихривая белые фонтанчики.

По кровавым следам я пошел за участниками празднества. Ловцы рыб отыскались на Марианской площади, они уже сняли с себя маски и красные шнуры, их недавнее возбуждение улеглось. Они спокойно и дисциплинированно стояли в долгой извилистой очереди и держали в руках авоськи с мертвыми рыбами. Чего они ждали, видно не было; и все же я встал в хвост медленно продвигающейся очереди. Она оказалась очередью на лыжный буксир. К стене Клементинума были прислонены десятки пар лыж; каждый получал свою пару, надевал ее, хватался за бугель, выезжавший из узенькой Семинарской улицы, и исчезал в темном устье улочки. И я, когда пришел мой черед, тоже прикрепил лыжи ремешками и ухватился за бугель. Веревка натянулась и дернулась, лыжи заскользили по накатанной лыжне.

В конце короткой и кривой Семинарской улочки якорь свернул в Клементинум, я неспешно прокатился по обоим внутренним дворикам (лыжня проходила так близко от памятника студенту, обороняющему Прагу от шведов, что я поцарапал боковину лыжи о каменный постамент) и через открытую дверь выехал на Кржижовницкую площадь, где меня ослепил свет фар запоздалого такси; раздался визг тормозов. Потом бугель проволок меня под сводами мостовой башни, и я оказался на Карловом мосту; по ровной лыжне, проложенной моими предшественниками, я медленно ехал мимо заснеженных скульптур. На петршинском холме между темными деревьями белел снег, было тихо; правда, когда я проезжал мимо легких, наскоро смонтированных мачт лыжного буксира, над головой слышалось звяканье, негромко скрипели качающиеся пустые якоря, которые выныривали из тьмы, возвращаясь обратно. Буксир протащил меня по Мостецкой улице, я пересек пустую Малостранскую площадь с припаркованными на ней темными автомобилями, поднялся по улице Неруды, минуя закрытые ворота дворцов, повернул в подворотню, я тихо скользил по лабиринту тесных проходных двориков, огибая мусорные баки и груды фанерных ящиков, якорь тянул меня вверх по холодным и пахнущим сыростью лестницам домов, освещенных одинокой лампочкой. Темными путями я попал в прихожую, крикнул предостерегающе, завидев впереди неясный силуэт, но это оказалось мое собственное отражение в большом зеркале над галошницей, я проезжал через спальни, где на кроватях спали люди. Юноша и девушка занимались любовью на широкой белой постели, девушка услышала шорох, повернулась и молча смотрела мне в глаза до тех пор, пока я не скрылся за шкафом. Я ехал по заповедному межквартирью, я узнал, что квартиры соединены между собой тайными тропками и перевалами, которые находятся за мебелью, мне открылось сложное переплетение дорог, туннелей, торговых путей, вьющихся в недрах дома, которые нам не удалось захватить и включить в наш мир, а посему мы предпочли отрицать их существование, – тупое высокомерие, с каким мы относимся к этим тихим местам, еще злобно аукнется нам, когда сияющие животные выгонят нас из квартир и мы будем вынуждены скитаться как раз по этим таинственным дорогам. Я узнал, что квартиры гораздо больше, чем нам кажется, что обжитое и знакомое пространство составляет только малую их часть, что в квартирах есть и сырые каменные залы, стены которых расписаны унылыми фресками, и райские дворы с буйной растительностью, и внутренние дворики, в центре которых взмывают вверх холодные струи фонтанов. Заповедные места соединяются с обжитой частью квартиры невидимыми проходами, расположенными в углах и за шкафами, но редко кто из нас заглядывает туда – хотя мы и чувствуем, что изменяющие и обновляющие нашу жизнь решения созрели именно под воздействием дыхания этих потайных краев.

Через открытые ворота дома я выехал из лабиринта дворов и коридоров и оказался в нижнем конце площади на Погоржельце. Тут я снова увидел участников празднества. Они уже сняли лыжи и группками стояли с бумажными стаканчиками, из которых поднимался пар. Канат лыжного буксира скрывался в часовне, стоявшей на верхнем конце площади; рядом с часовней пузырились от ветра белые полотняные стены большого шатра. Бугель втянул меня в часовню. Темная внутри, она напоминала скорее товарный вагон, чем сакральное сооружение; в конце ее виднелись очертания алтаря, перед ним негромко и ритмично поскрипывало поворотное колесо буксира. Алтарь слабо поблескивал; подъехав ближе, я обнаружил, что он весь усыпан рыбьими телами, рыб было столько, что они падали на землю, время от времени какая-нибудь из них начинала трепетать, но тут же вновь замирала. Добравшись до поворота, я отцепился от бугеля и выехал из часовни.

И сразу же кто-то хлопнул меня сзади по плечу. Обернувшись, я увидел усатого мужчину в длин– ном сером пальто, я узнал его: это был один из тех двоих, что вынесли тогда на носилках из мало-странского кафе моего собеседника и погрузили его в мраморный трамвай. Он тут, видимо, всем распоряжался – на его рукаве была повязка с изображением оскалившейся пираньи.

– Что же это вы без рыбы приехали? – хмуро спросил он.

Почему все хотят, чтобы я непременно таскал с собой каких-нибудь животных?

– К сожалению, в одной из прихожих на меня набросился пес, вырвал рыбу из рук и убежал, – ответил я.

– Придется вам пройти со мной, – ледяным тоном ответил мужчина. Он крепко взял меня за локоть и потащил, лавируя среди группок людей, к белому шатру; я неуклюже шел рядом с ним вверх по склону на непослушных лыжах.

Лампа, светящая в центре шатра, проецировала на матерчатую стену две тени. Одна из них спокойно сидела за столом и что-то писала, а вторая, с приметной острой бородкой, стоя перед этим столом, то и дело кланялась, вертелась и кивала. Через тонкое полотно была слышна их беседа. Вертящийся и кланяющийся говорил:

– Извините меня, ваше преосвященство, мое поведение было ужасным, безответственным, непростительным, я прекословил вам, твердил всякие нелепости, говорил, будто спас вам жизнь; конечно, я знаю, скольким я вам обязан, – ведь когда я с вами познакомился, я был простым морским гадом и о жизни на суше не знал ровным счетом ничего, я в основном думал жабрами, а не головой, якшался с утопленниками и прочим сбродом и сам был ничуть не лучше; где бы я был теперь, если бы не вы, это вы вытянули меня из нравственного болота и выпростали из водорослей…

– Ладно, ладно, поговорим об этом потом, – ворчливо отмахивалась от него сидящая тень.

Злой распорядитель, держа меня одной рукой, Другой расстегнул пуговицы на кромке разрезанного полотна (это были пуговицы, обшитые белыми нитками, как на наволочках и пододеяльниках) и втащил меня в шатер. Я увидел, что тот, кто дергался возле стола, – это ночной лектор с философского факультета, а сидящий – проповедник из подземного храма, который говорил о возвращении чудищ и бранил лектора из телевизора, светящегося на снегу в темной Капровой улице.

– Ну, что там еще? – недовольно спросил сидящий, когда мы вошли. – Снова кто-то использовал запрещенные глагольные времена? Увольте меня от этих глупостей, вы же знаете, что все оставшиеся времена скоро разрешат, по крайней мере за время белых чудовищ и время джунглей я совершенно спокоен. Ведь этот запрет – полная чушь; всем давно понятно, что любые глагольныеокончания совершенно безвредны и не имеют ничего общего со злой музыкой, которая портит блестящие машины.

Мне показалось, что мой проводник отчего-то стесняется признаться в том, почему он привел меня.

– Он… приехал без рыбы, – в конце концов тихо выдавил мужчина, опустив глаза и покраснев.

Историк пошатнулся, и ему пришлось опереться о край стола. Он явно узнал меня, я услышал его сокрушенный шепот:

– Ни ласки, ни рыбы, ничего. Ничего, совсем ничего. – Шепот сменился тихими всхлипами, лицо, искаженное болью, постепенно преобразилось и стало походить на морду морского животного, каковым он прежде и был: глаза выкатились из орбит, веки застыли в неподвижности, а рот округлился, так что скоро мне казалось, что на меня смотрит большая рыба.

Зато на сидящего священника обвинение не произвело особого впечатления. Он только отложил ручку и молча – с любопытством и злой усмешкой – уставился на меня. Я пожалел, что не оставил книгу в фиолетовом переплете на полке букинистического магазина. Распорядитель еще больше сконфузился, задрожал и принялся разглядывать носки своих ботинок. Почувствовав, что его хватка ослабла, я вырвался и выехал из шатра, я петлял на лыжах между группками ловцов рыб и скоро был уже у устья Увоза; сильно согнувшись, я помчался вниз и, чтобы сбить со следа погоню, свернул направо, в темный Страговский сад, где спустился по склону заснеженного холма. Остановившись между деревьями, я посмотрел наверх, но никого не заметил, ничто не нарушало тишину ночи.

Глава 8 Бистро на Погоржельце

Возможно ли, чтобы в непосредственной близости от нас существовал мир, живущий такой бурной жизнью, мир, возникший, вероятно, еще до основания нашего города, мир, о котором мы ничего не знаем? Чем дольше я размышлял, тем больше допускал, что это вполне возможно, ибо это соответствует нашему образу жизни, соответствует тому, что мы ограничиваем себя неким кругом и боимся выйти за его пределы. В нас вселяет ужас непонятная музыка, долетающая из-за границ, она нарушает наш миропорядок, мы боимся полутьмы углов, мы не знаем, что это – разбитые, распадающиеся формы нашего мира или же зародыши новой фауны, которая однажды превратит наши города в свои охотничьи угодья, авангард армии монстров, которая потихоньку завоевывает наши дома. Поэтому мы предпочитаем не замечать то, что родилось за пределами круга, не слышать звуков, что доносятся ночью из-за стен, для нас реально лишь то, что вросло в наш мир, что неразрывно связано с другими предметами и событиями в тех нескольких пьесах, которые мы монотонно разыгрываем и внутренние связи которых полагаем причиной, основанием, смыслом; эти пьесы, творящие суть нашего мира, не менее странны и жутки, чем ночные феерии со стеклянными скульптурами, и если кто-то смотрит на них с другой стороны – например, сквозь просветы между книгами в нашем шкафу, – то наверняка он испытывает то же тревожное изумление при виде цепи завораживающих и гнетущих ритуалов, какое ощутил я, наблюдая из тьмы аркады за рыбьим празднеством. «Какие жуткие чудовища!» – шепчет он, глядя на нас с ужасом и самому ему не понятным восхищением.

При этом мир, в котором мы замкнулись, довольно узок; и внутри пространства, которое мы считаем своим, есть места, нам неподвластные, норы, заселенные зверями, что родились во тьме за нашими границами. Всем нам знакома особая дурнота, подступающая при встрече с изнанкой вещей, с их внутренними пустотами, которые отказываются участвовать в наших спектаклях: когда во время уборки мы отодвигаем шкаф и смотрим на иронически-равнодушное лицо его задней стенки, обращенное к каким-то темным комнатам, отображающимся на ее поверхности, когда мы отвинчиваем заднюю крышку телевизора и проводим пальцем по переплетению проводков, когда лезем под кровать за закатившимся туда карандашом и внезапно оказываемся в таинственной пещере, стены которой покрыты таинственными, колеблющимися клубками пыли, в пещере, где исподволь зреет что-то недоброе, то, что однажды бесшумно выберется на свет. Для нас существует только то, что есть в разыгрываемой нами пьесе: неудивительно, что мы ничего не знаем о мире, который простирается за пределами наших пьес; возможно, мы не заметили бы его, даже устрой он свои празднества прямо среди нашей повседневной суеты.

Я вспомнил, как научный сотрудник в университетской библиотеке утверждал, что то, что живет за границей, мы увидеть не можем, потому что все сущее там питается из иного источника смысла и потому избегает нашего взгляда. Но я все больше и больше убеждался в том, что эта невидимость есть следствие того, сколь безупречно нам удалось приручить свой взгляд, и того, какой крохотный загон мы ему отвели. Суровость, с которой мы обращаемся с нашим кругозором, скорее всего свидетельствует о том, что мы осознаем: наш взгляд смутно понимает речи монстров окраин, и мы боимся, как бы он не встретился со знакомыми чудовищами, не вступил с ними в разговор и не вспомнил старую дружбу и забытый общий язык.

Утром следующего дня я отправился на Погоржелец посмотреть, какие следы оставили по себе ночные события, но не нашел никаких свидетельств того, что еще несколько часов назад тут были часовня, шатер и лыжный буксир, я не отыскал ничего, что не отвечало бы единству дневного мира. Маленькая площадь в этот час была еще пуста, туристы, которые скоро заполонят ее, пока что завтракали в отелях внизу в городе. Здесь дул резкий ледяной ветер возвышенностей, одинокие автомобили с коркой снега на крышах были окружены покрытыми настом сугробами. Бистро с большим окном уже открыли; мне захотелось горячего кофе, и я вошел внутрь.

Я оказался в узком продолговатом помещении; переднюю часть его заливало мягким светом окно, выходящее на заснеженную площадь, сзади, над стойкой, сияли в полутьме рекламные картинки с пляжами и запотевшими бокалами. За маленьким столиком сидели одна против другой две пожилые дамы, которые явно жили где-то неподалеку и пришли сюда выпить свой утренний кофе. Я уселся на свое обычное место в мире кафе и бистро – поближе к оконному стеклу, демонстрирующему холодные картины, за столик, с другой стороны которого на меня глядел пустой стул, как тихий и умный зверь. Я смотрел из окна на площадь, вдруг надо мной раздался приятный мужской голос, который спрашивал, чего я желаю: официант подошел к моему столику так тихо, что я даже не слышал его шагов. Я повернул голову и взглянул на склоненное лицо официанта, остановившегося рядом с моим стулом. Я увидел, что это тот самый мужчина, который служил мессу в подземном храме и осыпал ругательствами историка из передвижного телевизора, тот самый, к которому меня ночью привел охранник, потому что у меня не было рыбы. Значит, я напрасно удирал на лыжах через ночные парки, преследователь мог поджидать меня в уюте бистро, попивая сладкие цветные ликеры, а я все же не ускользнул от него. Но официант-священник не набросился на меня, его предупредительность не исчезла, тело, склоненное в вежливом полупоклоне, не распрямилось. Сбитый с толку, я заказал кофе, и официант отошел к стойке.

Кофе мне принесла хрупкая женщина в темном платье; когда она ставила металлический поднос с чашкой на стол, ее руки в длинных рукавах напомнили мне зверушек, которые осторожно выбрались на дневной свет, готовые при первом же подозрительном шорохе стремительно спрятаться. Я не удержался и спросил ее:

– Ваш официант не увлекается ночными празднествами?

Чашка на подносе, который женщина все еще держала в руках, тихо звякнула.

– Это мой муж, – ответила она сдавленным голосом. Бросив взгляд в сторону стойки и увидев, что официант скрылся в дверях кухни, она заговорила, и в голосе ее зазвучал давно таившийся ужас: – Пожалуйста, скажите, где вы видели мужа ночью.

Я попросил ее присесть на свободный стул к моему столику и рассказал ей о храме в Петршине, о телевизорах на Капровой улице и о рыбьем празднестве. Отвернувшись к окну, она смотрела на белую площадь, по которой носились два абрикосовых пуделя.

– Я не знаю, что делать, – наконец сказала она. – Мой муж – житель какого-то неизвестного города. Он никогда мне об этом не рассказывал, хотя мы вместе уже двадцать шесть лет. Он не признавался в этом даже в минуты наибольшей близости, а сама я никогда не спрашивала. Но я постоянно нахожу следы второго города в углах квартиры и в недрах мебели: миниатюрные скульптуры божков с ожесточенными лицами, приборчики в форме птиц и черепах, жужжащие и мигающие красными лампочками, которые у них вместо глаз, книги, написанные незнакомыми буквами, с радужными иллюстрациями, на которых храмы в девственном лесу и тигры. Когда муж уходит по вечерам, я знаю, что он идет на какое-то непонятное празднество. О его городе мне ничего не известно. Что это – лабиринт нор, обложенных золотом, бесконечный дворец, расположенный в потаенных пространствах между квартирами, круг юрт, которые появляются ночью на равнине, или коллективная галлюцинация? Я даже не знаю, король или слуга мой муж в своем городе. Думаю, он занимает какой-то важный пост, потому что я несколько раз находила газеты из другого города с его фотографиями. Я никогда еще не была во втором городе, хотя и подозреваю, что он близко, рукой подать, прямо за стеной. Иногда я слышу в ночной тишине его голоса, далекий шум его бульваров, звон колоколов, концерты на открытом воздухе. Я думаю, что где-то там, за стеной, в неизведанных просторах дома, есть некое потаенное море, иногда слышны корабельные гудки и голос прибоя, бьющегося о скалы.

Я пил кофе и слушал печальный рассказ, на заснеженном тротуаре появились первые группки туристов, несколько черных дипломатических машин пересекли площадь и завернули к Министерству иностранных дел.

– Всю жизнь я мечтала о настоящем доме, но до сих пор живу в преддверии какого-то непонятного храма, запахи которого проникают в щели мебели и въедаются во все предметы. Бывают минуты, когда я брезгую дотронуться даже до самой обычной вещи, мне кажется, что ее нам кто-то одолжил на время и что мы используем ее совсем не для того, для чего она предназначена. Я надеялась, особенно после рождения дочери, что муж забудет о втором городе, что его жизнь постепенно сольется с жизнью семьи, что его семейное положение перестанет быть ролью, которую он играет перед тем, как вернуться в свой дом за стеной… Но потом я поняла, что мужа связывает с другим городом нечто гораздо более крепкое, чем семейные узы. Наконец я смирилась с одиночеством, утешаясь тем, что у меня есть дочь, которая, к счастью, не имеет ничего общего со вторым городом, что я знаю всю ее жизнь и надеюсь, что в ней нет никаких темных углов. Она славная, изучает на педагогическом факультете чешский язык и физкультуру, а когда у нее есть время, то помогает нам в кафе… Но в последнее время мой страх вновь ожил: мне кажется, будто дочь и муж затевают какой-то загадочный заговор, они почти все время проводят вместе, почти все время что-то обсуждают. Однажды я застала дочь с книгой, написанной незнакомыми буквами. Наверное, она ее где-то нашла и открыла случайно. Ведь невозможно, чтобы кто-то, кто родился в нашем мире и прожил тут двадцать лет, так запросто переступил границу и стал жителем другого мира, однако страх теперь совсем лишил меня сна…

Кухонная дверь открылась, и в ней появился официант с подносом, на котором были две тарелки с омлетами, украшенными взбитыми сливками. Он направился к пожилым дамам, но мне показалось, что еще в дверях он бросил короткий взгляд на мой столик. Его жена тут же умолкла, встала и занялась веселой и шумной компанией, которая как раз вошла в бистро. Я посидел еще какое-то время, но женщина со мной больше не заговорила, она не смотрела на меня, даже когда муж был в кухне. Официант крутился возле моего столика, извинялся, что в бистро холодно, потому что центральное отопление в такой мороз не может прогреть помещение, навязал мне какую-то липкую трубочку с кремом, которую расхваливал как фирменное блюдо своего заведения. Что будет написано на наших лицах, когда мы снова встретимся ночью? Какими дорогами, вдоль каких стен он станет преследовать меня? Какое наказание назначит, когда охрана опять приведет меня к нему?

Я замахал счетом; в ту же минуту открылась дверь и в бистро влетела загорелая девушка с черными волнистыми волосами, в пестром синтетическом спортивном комбинезоне. Увидев мою руку со счетом, она крикнула:

– Я сама тут посчитаю, мама, можешь не подходить.

– Спасибо, Клара, – донеслось сзади.

Девушка взяла счет, долго складывала цену трубочки и кофе, ошиблась, засмеялась; наконец она все-таки справилась и положила счет передо мной на столик. Под столбцом чисел было написано крупным, немного детским почерком: «Если хотите узнать что-нибудь о другом городе и увидеть кое-что необычное, то приходите сегодня в три часа ночи на галерею колокольни храма Святого Николая на Малой Стране. Храм будет открыт». Я с каменным лицом расплатился, девушка весело поблагодарила за чаевые и побежала к родителям. Я вышел на площадь и отправился вниз, в город.

Глава 9 На башне

Около трех часов ночи я вошел в храм Святого Николая, пересек темный неф и по винтовой лестнице поднялся на галерею колокольни. Вдоль стен высились сугробы, на каменных перилах лежал нетронутый снег. Надо мной возвышался Град, крутые скаты кровли храма Святого Вита отливали бледным фантастическим светом в ослепительном сиянии полной луны. Небо было усыпано яркими звездами. Далеко внизу лежала Малостранская площадь. По ее пологому склону разливался грязно-желтый свет фонарей. Через площадь проехало и скрылось в Томашской улице такси; больше ничто не нарушало ее покой.

Через минуту открылись воротца, ведущие к лестнице, и в них появилась девушка из бистро в пухлом пуховике; куртка была расстегнута, под ней на черном свитере блестело перламутровое ожерелье. Она оперлась о каменный парапет, над ее темными волосами светились красные огни петршинских передатчиков.

– Внизу снова будет какой-то праздник? – спросил я.

Девушка не ответила, ее лицо с глубокими тенями под бровями и скулами оставалось бесстрастным.

– Не для вас святое тело Даргуза было растерзано тигром, – неожиданно промолвила она среди ночной тишины твердым, полным презрения голосом. – Не для вас он бродил в горячке по опустевшим паркам и вел на переливающейся мозаике храмового пола долгие диспуты с коварными священниками, пытавшимися победить его, используя силлогизмы, средним членом которых были норы слепых подземных коней, и постоянно отвлекая его, дружно указывая пальцами на десятитысячное войско коричневых мумий в блестящих золотых доспехах, которое как раз проходило мимо открытых дверей храма, вздымая дорожную пыль. Зачем вы суете нос в наши дела? Запомните: тот, кто перейдет границу, запутается в изогнутой проволоке, торчащей из вещей, которые вы считаете разбитыми и которые на самом деле вернулись к своему изначальному виду, тому, в каком выгравировали их на поверхности стеклянной звезды, блуждающей среди созвездий. Тот, кто захочет проникнуть в наш город, никогда не вернется, его лицо исчезнет в переплетении трещин на старых стенах, жесты растворятся в колебаниях ветвей кустарника на ветру. Не думайте, что ваша дерзость сможет навредить нам. Но вы посмели проникнуть в пограничные области нашего города, а это – надругательство над памятью тех, кто с холодным огнем в глазах пять тысяч лет назад свергнул изваяние крылатого пса посреди поляны в древнем лесу, а потом, как водится, и сам стал немного крылатым псом. Что вы хотите найти у нас? Даже если вам удастся подобраться к фонтанам во внутренних дворах королевского дворца и услышать их шум, к которому так внимательно прислушиваются наши философы, даже если вы сумеете пройтись по залам дворцовой библиотеки и заглянуть в тяжелые фолианты, на темных страницах которых горят огненные буквы, вы все равно ничего не поймете. Какие же вы все в вашем городе тупицы и тугодумы, вы забыли свой праязык и думаете, будто то, что тихо говорит на этом языке, немо, вы видите за границами вашего мира лишь хаос, разложение и тлен. Вы так прилежны и усердны, вы вечно что-то строите, но все ваши усилия – это только лихорадочный поиск утраченного начала, все ваши постройки – отчаянные попытки воссоздать золотые храмы и дворцы, неясные образы которых прочно запечатлелись в вашей памяти, – но при этом вы со страхом и отвращением избегаете того единственного пространства, где могли бы встретиться с живыми и истинными наследниками объекта ваших поисков, – презренных окраин. Вы не догадываетесь, что ужас, который охватывает вас на периферии вашего мира, – это предвестник сладостного возвращения, что гибель в девственных приграничных лесах – это триумфальное воскрешение. Если бы вы уселись посреди помойки или отправились за город, на свалку, чтобы медитировать над формами, которые обнажаются под распадающимися и гниющими масками, то это приблизило бы вас к таинственной цели вашего путешествия гораздо больше, чем сумбурное верчение круга ваших замыслов и их осуществления.

Я рассмеялся.

– Почему вы говорите «вы» и «ваш город»? Я знаю, что вы сама выросли в нашем мире, еще год назад вы, верно, и не подозревали о каком-то там другом городе.

Девушка подошла ко мне поближе и улыбнулась.

– Я обещала показать вам кое-что необычное. – Внезапно она прижалась к моему боку, обхватила рукой за шею, другую руку положила мне на плечо, повернула меня к тому месту, где галерея терялась в черной тени, и зашептала мне в ухо, негромко смеясь: – Это вон там, там, в темноте. Идите же, надо сделать всего несколько шагов. – Она подталкивала меня в темноту и непрерывно посмеивалась. Опершись подбородком о мое плечо, она весело говорила: – Ну что же вы? Надеюсь, вы не боитесь? Вы же хотели узнать наш город. Ничего не поделаешь, экскурсия начинается на башне.

Мне действительно было жутко от ее тихого смеха, от непроглядной темени за изгибом галереи, от предчувствия чего-то ужасного, что ожидает меня впереди. Но все же я высвободился из ее объятий, оттолкнул ее и направился к границе между тьмой и светом. В конце концов, девушка была права, я же действительно намеревался исследовать другой город. За спиной у меня по-прежнему звучал тихий смех. Я подошел к рубежу между местом, освещенным луной, и непроглядной тьмой. Что-то поднялось в темноте со снега и набросилось на меня. Тяжелое холодное тело, безрукое, безногое, повалило меня в снег, упало сверху и давило всей своей массой. Я увидел над собой голову акулы с маленькими золотистыми глазками по бокам, в раскрытой пасти блеснули при свете луны белоснежные зубы. Я тщетно пытался стряхнуть с себя акулу. Она цапнула меня за плечо, но я сумел увернуться от ее зубов и поплатился лишь клоком воротника. Мы молча боролись на снегу, сияние луны ослепляло меня. В мансарде одного из домов зажегся свет, я видел, как какой-то человек в пижаме, мучимый бессонницей, прошел на кухню и вернулся обратно, я звал на помощь, но меня не слышал никто, кроме акулы и злой девушки. Через минуту свет погас.

Девушка на цыпочках подошла ближе, склонилась надо мной так, что ее ожерелье коснулось моего лба, и заговорила тихим, почти убаюкивающим голосом:

– Ты всю жизнь смотрел на мир сквозь холодные стекла, ты любил окна кафе и поездов, застекленные террасы домиков в горах. Мы о тебе много знаем. За стеклами ты чувствовал себя в безопасности, почему же ты оставил свое убежище, зачем отправился в джунгли? В «Славии» на посетителей редко нападают акулы. Для чего ты в одиночку пошел в чужой город, где ты никому не нужен? Теперь акула будет катать твою откушенную голову по галерее звонницы, а детишки в наших школах станут разучивать о тебе стишки и считалочки.

Воротца снова открылись, и в них показался официант, девушка медленно выпрямилась и отошла в сторону, чтобы он мог посмотреть на схватку. Официант улыбнулся и удовлетворенно кивнул. Девушка покинула меня и подошла к своему отцу, а тот обнял ее и поцеловал в щеку. Я смотрел на их силуэты, прильнувшие друг к другу под звездным небом. Я дал себе зарок, что если мне каким-то чудом удастся спуститься с башни, то я никогда больше не дам официанту уговорить меня на трубочку с кремом. Потом официант взял дочь за руку, и оба исчезли в темном проеме воротец. Я остался на башне над спящим городом один на один с акулой.

Мы еще долго боролись в снегу. У меня никак не получалось сбросить с себя акулу, и я пытался хотя бы помешать ей укусить меня. Но я постепенно слабел. Животное почуяло это и поднялось на дыбы, изготовясь к последнему броску; в тот момент, когда акула вознесла надо мной свое сильное тело и широко раскрыла пасть, чтобы туда поместилась моя голова, я собрал остатки сил, вскочил и толкнул ее, стоять на хвосте ей было неудобно, так что она потеряла равновесие и перевалилась через перила; ее тело летело во тьме, пока не нанизалось на длинный железный крест в руке одной из каменных фигур на карнизе храма. Я видел, как акула извивается в предсмертных конвульсиях и все глубже насаживается на металл креста. Скоро судороги прекратились, выгнутое тело акулы повисло на кресте, как флаг ночи. Шатаясь, я спустился по лестнице в храм, рухнул как подкошенный на холодный пол у подножия одной из колонн и тут же уснул.

Глава 10 Холод стекол

Утром меня разбудили голоса туристов, я смешался с ними и незаметно вышел из храма. На улице оказалось морозно, небо сияло яркой синевой. Тротуары и витрины магазинов находились пока в полумраке, однако верхние этажи домов и заснеженные крыши освещало восходящее солнце. Я прошел вдоль стены храма в нижнюю часть площади и глянул вверх: высоко над головами пешеходов в солнечных лучах виднелось акулье тело, насаженное на крест. Никто из людей, шагавших по площади, не замечал мертвой акулы: еще бы, ведь вершины мы тоже исключили из нашего пространства, как и темные окраины. Что мы знаем о таинственных мирах фасадов, которые проплывают над нашими головами как призрачные острова? Если бы на крышах вырос город из золота, с храмами и дворцами, кто бы это заметил? Разве что какой-нибудь ребенок, тот, кто не ступил еще в узкий коридор осмысленного, по которому мы, словно сомнамбулы, бредем в поисках своих образов, или побежденный, уже покинувший его, потому что исчезла его последняя цель, притягательность которой все удлиняла и удлиняла этот коридор; тот, кто бесцельно шатается по сияющему обновленному миру, открывшемуся ему после окончательного поражения, быть может, случайно заметит, что фасады домов – это страницы книги, на которых ушедшие боги оставили нам свое послание, то самое, что мы тщетно искали всю жизнь.

Я решил позавтракать в молочном баре «У крепостной стены». Сел на высокий табурет у стойки и стал нарезать блинчик с джемом. У меня не шли из головы слова Клары о стеклах, сказанные мне на верхушке башни. Я не мог с ней полностью согласиться, жалко, что на галерее была тогда неподходящая обстановка для беседы. Я созерцал, как блинчик сминается под нажимом острия ножа, как при этом из спиралевидных отверстий на обоих его концах, поднявшихся кверху, выдавливается джем и капает густыми каплями на тарелку, и пытался сформулировать то, что при более благоприятных обстоятельствах ответил бы девушке, – юмор на лестнице, обычное дело для малостранских поединков с морскими чудовищами: «Я знаю, что такое страх перед встречей, который сопровождает нас всю жизнь. Любая истинная встреча разрушает повседневность. То, что приходит из-за границ нашего мира и разбивает его, мы называем чудовищным; любая истинная встреча – это встреча с чудовищем. Но предположение о том, что оконные стекла являют собой стены убежища, где можно спастись от опасной встречи, от чудовищ, ошибочно. По-моему, именно неотвязная близость, царящая в повседневной жизни, делает невозможной встречу и закрывает собой то ужасное, что переворачивает наш мир, неся чудесное спасение. Пространство близости – это сцена, где мы видим лишь роли и маски из пьесы, которую сами и разыгрываем. Холодные стекла разбивают пространство близости, рвут кудель целей, паутину, за которой не видно реальности. Только через стекло мы действительно видим: ирреально неотступные волны жестов, из которых рождаются тайные реки бытия, изменчивое и восхитительное письмо складок одежд, смысл которого мы начинаем постигать, ослепительное сияние красок, пылающее внутри предметов. Встреча возможна лишь с тем, что мы и впрямь видели. Тот, кто сидит за холодными стеклами и наблюдает, не ищет убежища, наоборот – демонстрирует, что не страшится встречи. Только за стеклом, освобождающим все сущее от лживых и скучных ролей, нам является жуткий, сияющий космос: тягостный сон и милый сердцу родной дом». Поэтому мне казалось, что дочь официанта незаслуженно противопоставила мою жизнь за стеклами путешествию в другой город. Именно при взгляде через стекло мы перестаем делить реальность на центр и окраины и ощущаем непреодолимое желание познать то страшное и одновременно влекущее, что неясно маячит на границе: бездеятельное, казалось бы, сидение за стеклом – это начало путешествия в другой мир.

На полочке под стойкой лежала забытая кем-то мятая газета; я заметил, что она набрана теми же буквами, что и книга из букинистического магазина на Карловой улице. Раскрыв ее, я увидел на первой странице под крупным заголовком фотографию, изображающую мою борьбу с акулой на вершине башни. Разумеется, я не понимал, что написано в статье, но меня поразило множество напечатанных жирным шрифтом слов и предложений: казалось, будто типографское оформление выдавало волнение и негодование автора статьи. Я не питал иллюзий, что предметом глухой ненависти, распространяющейся даже на шрифт, окажется официант, его дочь или акула. Казалось, будто некая сила, только и ждущая, чтобы растерзать меня, впечатала в бумагу эти жирные буквы. Я доел блинчик, сложил газету и сунул ее в карман. Мне захотелось зайти в бистро на Погоржельце – интересно, как поведет себя официант, увидев меня живым. Может, там окажется и Клара; мы могли бы поговорить о метафизике стекол.

Я медленно поднимался по улице Неруды; дома закончились, и по левую руку открылась заснеженная ложбина Страговского сада, она сияла на солнце, как если бы в земле вдруг очнулся угасший было белый свет. Спокойно, как тихие сны снегов, сверкали домики, с помощью которых город, спустившись по склону, проник в мир садов; над границей города и парков, некогда тревожной и дышащей ужасом, разлилось тихое перемирие. На холме дети катались на санках, в морозном воздухе ясно слышались их далекие голоса. Над холмом блестели на солнце кровли башен монастырского собора, внизу, в глубине, темнел густой кустарник. С ветвей тихо падал снег.

Ослепленный сияющим снегом, я ощупью вошел во тьму бистро и сел к окну. Постепенно в глубине помещения проявились силуэты, я увидел, что за стойкой стоят официант и его дочь. Официант тут же подскочил ко мне и спросил, желаю ли я кофе, как вчера. Он вовсе не казался удивленным или потрясенным. Кофе мне принесла Клара, повелительница башен и акул: на ней был тот же свитер, что и ночью, но перламутровое ожерелье она сняла; выглядела она столь же весело и беззаботно, как во время нашей первой встречи. О ночной схватке над городом не было сказано ни слова. Когда подошел официант и завел речь о трубочке с кремом, я вспомнил о своем зароке и отказался, однако почувствовал, что мне импонирует тактичность, мешающая отцу и дочери заговорить о моих ночных приключениях. Возможно, это только начало, возможно, они готовят новую изумительную погоню, возможно, эта парочка во главе косяка хищных рыб будет каждую ночь преследовать меня на галереях звонниц и заснеженных крышах домов, а наутро с любезной улыбкой приносить завтрак. Быть может, в газетах их города о нас станут печатать не отдельные статьи, а целый сериал, комикс с продолжением, в котором официант с Кларой будут гнать меня с картинки на картинку. Мне вдруг показалось, что вытаскивать на дневной свет ночные бои – это проявление невоспитанности и отсутствия вкуса, и меня переполнила благодарность к ним за их молчание. Я даже заказал трубочку с кремом. Тем не менее я внимательно и с обеих сторон рассмотрел счет, поданный мне Кларой. Там оказались только цифры.

– Какая-то ошибка? – спросила она, когда я уставился на листок. – Я не сильна в счете.

Я ответил, что все в полном порядке, вытащил из кармана, надорванного зубами ее акулы, кошелек и расплатился. За окном все так же ослепительно сиял снег.

Глава 11 Магазин на улице Майзеля

В газете, найденной в молочном баре, были коротенькие тексты – судя по типографскому оформлению, рекламные объявления. Рядом с одним из них я увидел фотографию витрины. Над витриной красовалась вывеска с большими буквами другого города; и все же по запыленным гипсовым ангелочкам над входом я легко узнал фасад одного из домов на улице Майзеля, мимо которого проходил иногда во время своих прогулок. В доме действительно был магазин, где продавались – по крайней мере днем – ботинки и носки. Фотография магазина в газете другого города совсем не удивила меня: я уже кое-что знал об образе жизни наших странных соседей, и потому мне казалось естественным, что, подобно тому как на философском факультете чередуются лекции по дневным и ночным наукам, полки магазинов в зависимости от времени суток наполняются разным товаром.

Той же ночью я отправился на улицу Майзеля. В углу витрины валялся смятый забытый носок – последнее напоминание о дневном мире, а вообще-то вся витрина была заставлена статуэтками, изображающими знакомую уже сцену: тигр вгрызается в горло молодому мужчине. Статуэтки были сделаны из всевозможных материалов: фарфора, дерева, стекла, плюша и пряничного теста. Некоторые из деревянных скульптур были на колесиках и, видимо, могли перемещаться: нижняя челюсть тигра крепилась к его макушке шпунтом и при движении, судя по всему, открывалась и закрывалась. Я толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Помещение заливал мягкий свет круглой настольной лампы с абажуром из молочного стекла, стоящей на прилавке, за которым дремал седовласый старик. Вдоль стен магазина выстроились высокие, до потолка, стеллажи, на полках которых лежало множество непонятных вещей. Свет лампы был таким слабым, что очертания предметов на полках расплывались в полутьме, мне казалось, будто я очутился внутри затонувшего торгового корабля. Дальние углы терялись в непроницаемом мраке.

Я стал разглядывать товар на полках. Там стояли стаканы с безвкусным рисунком – портретом улыбающегося официанта из бистро, на шее у него висела тяжелая цепь с бриллиантовым морским коньком. Были здесь и цветные открытки с островом посреди темно-синего океана; над кронами пальм в центре острова возвышались на фоне безоблачного неба башни пражского храма Святого Вита; возле песчаного пляжа стояла на якоре белая яхта, на пляже под полосатыми зонтиками безмятежно веселились загорелые молодые люди в купальных костюмах. Мне казалось, что из открытки доносятся какие-то звуки; я прижал ее к уху и услышал отдаленный тихий смех, граммофонную музыку, звон бокалов и крики попугаев, человеческие голоса, теряющиеся в шуме прибоя. Было тут что-то похожее на расплющенную резиновую зверюшку; я нашел в резине отверстие и стал дуть в него, постепенно предмет стал оживать, толстеть и неуверенно высовывать наружу разные свои части: оказалось, что это надувная цветная скульптура. На сей раз она изображала не тигра-убийцу, а группу воинов с обоюдоострыми топорами за поясами посреди лесной лужайки, окруженной соснами. Воины стаскивали с высокого каменного постамента, исписанного буквами, которые, в отличие от письма другого города, были строгими и угловатыми, золотую статую крылатого пса. (Жители другого города явно питают особое пристрастие к скульптурам – и даже, как в этом случае, к скульптурам скульптур. Если они верят, что до сих пор живут под сенью начала, как говорила на башне Клара, то скульптуры явно восхищают их тем, что побеждают и время, и само бытие, которое – из смелости или от страха? – не удаляется от своего источника. Причем, возможно, в обоих случаях это только иллюзия: как скульптура плывет по течению времени и ее застывшая неизменность – в действительности лишь медленная мелодия выветривания, так и начало не сохраняется, но меняется, удивительным образом становится следствием своих следствий – подобно тому как замысел речи зарождается только в изреченном слове, которое кажется говорящему чужим и диковинным, как голос демона.) Я открыл затычку скульптуры: деревья и фигуры стали сжиматься и сгибаться, воздух при этом проходил через устройство, которое исполняло торжественную мелодию – вероятно, пассаж из гимна второго города. Я положил сдувшуюся статуэтку на полку. Чуть дальше я увидел стеклянный шар, наполненный прозрачной жидкостью, внутри него была скульптура святого, держащего в руке крест: на кресте провисало под собственной тяжестью наколотое на верхушку тело акулы. Когда я потряс шар, внутри пошел снег из белых крошек, которые медленно опускались в жидкости ко дну.

Я добрался до углов, куда уже не достигал свет лампы. С темных полок отовсюду доносились похрустывание, пощелкивание, поскрипывание, тихое попискивание, внезапно что-то ритмично затикало и так же внезапно смолкло. Я по локоть засунул правую руку в недра полки и отправил ее путешествовать по лежащим там вещам. Мои пальцы пробирались среди кристаллов с множеством острых граней, среди гладких и тяжелых металлических булав, приборчиков, на которых судорожно поворачивались колесики с тонкой резьбой, среди каких-то железных пластин и перепутанных проводков, пачкавших пальцы ржавчиной. Потом моя рука какое-то время блуждала по кучкам острых восьмиконечных звезд: на некоторые кончики были наколоты маленькие круглые плоды. За звездами я нащупал аккуратные ряды горизонтально уложенных кружочков, которые пружинили даже от легкого нажатия пальца, но стоило мне убрать палец, как кружочки мгновенно возвращались в свое изначальное положение; когда кружочки поднимались или опускались, раздавалось тихое шуршание. Ряды кружочков размещались один над другим, словно бы это была модель некой странной лестницы, ступеньки которой проваливаются под ногами поднимающегося по ней человека; может, эта лестница вела к тайной святыне и желала напомнить приходящему, что подъем к божеству – это всегда и падение в пропасть. Когда пальцы добрались до верха этой поразительной лестницы, они оказались на краю неглубокой ямы, на дне которой нащупывалась частая решетка: неужели за ней прячется зверь? И вдруг я понял, что трогаю пишущую машинку. Я до упора вжал одну из клавиш, а другой рукой нащупал, как наверху над клавиатурой, подобно ноге какого-то незнакомого насекомого, с трудом, подергиваясь, вздымается сама буква, изломанная во множестве неживых суставов, которые то выпрямлялись, то сгибались, наконец букве удалось ненадолго принять вертикальное положение, она высилась в воздухе, покачиваясь из стороны в сторону, а потом подломилась сразу всеми суставами и рухнула вниз. Когда моя рука уже добралась до другого края машинки, раздался тихий скрип; пальцы вернулись назад и обнаружили, что теперь буква, подрагивая, поднимается сама по себе, как будто у пишущей машинки проснулась некая загадочная память, как будто она снова захотела попробовать сделать то, что не удалось ей в первый раз. За машинкой моя рука проползла мимо чего-то, что я принял за сушеные яблоки, но, добравшись до самого конца полки, я обнаружил, что они шевелятся. Один гипотетический яблочный ломтик даже подружился с моей рукой, он льнул к ней, как детеныш к матери, и никак не хотел отстать. Я прогонял его, отталкивал, несколько раз даже хватал и относил к остальным сухофруктам, но он снова стремительно приползал обратно и прижимался к моей ладони. Я нащупал лежащую закрытую книгу; на кожаном переплете был вытиснен рельеф: женщина в вуали, танцующая на склоне крутой горы, где располагался скальный город. Я стал листать книгу; страницы становились все тверже и тяжелее. Надоедливый ломтик постоянно путался под пальцами; когда я нечаянно уронил на него тяжелую страницу, раздался короткий глухой писк; я тотчас же поднял лист, но «яблоко» больше не шевелилось. Страницы книги тяжелели и становились все жестче и жестче, пока не превратились в деревянные пластины; я понял, что это лопасти мельничного колеса, которое, дернувшись, начало медленно вращаться. Я погрузил руку в холодную воду, которая текла по пластмассовому желобу и толкала деревянные лопасти. На дне мельничного отвода лежал мелкий песок, я нащупал в нем какой-то овальный предмет, поросший жесткой щетиной и упругий, как очищенное вареное яйцо. Я достал его из воды; кожица на нем была натянута так туго, что стоило мне нажать чуть сильнее, как она лопнула; мои пальцы погрузились в нечто липкое, что немедленно потекло наружу; скоро я почувствовал, что противная слизь попала мне в рукав. Раздался тихий хруст; его, как я быстро понял, издавали яблочные ломтики – их манил гниловатый запах сока, вытекающего изнутри продавленного овала, они ползли ко мне по клавиатуре пишущей машинки. Спустя мгновение они уже добрались до моей руки и облепили ее. Я стряхнул их на пол; опомнившись от падения, они поползли по брюкам наверх.

Я счел за лучшее вернуться в освещенные места. Взял с полки жестяную игрушку, заводного демона; когда я завел его ключиком, он стал танцевать на полке вприсядку и опрокинул при этом тяжелую чернильницу. Старик за прилавком проснулся и приковылял ко мне. Он взял танцующую фигурку и сунул ее мне в руку, сказав:

– Это дух, который вывел меня из лабиринта развевающихся белых занавесок. Возьми его, если он тебе нравится, все равно у тебя нет наших денег. Я знаю, кто ты, я видел по телевизору прямую трансляцию твоей схватки с акулой и от души болел за тебя. Как я тебе завидую, это, наверное, так прекрасно – драться с акулой над ночным городом. Со мной, к сожалению, ничего подобного не случалось, только однажды в молодости на морском дне я слышал пение устриц. Говорят, если услышишь пение устриц, то больше не захочешь подниматься на поверхность, постепенно перестаешь говорить, живешь в одиночестве в унылом гостиничном номере на краю подводного города, слушаешь дребезжание трамваев по морскому дну и смотришь на колеблющиеся в саду за окном водоросли. Но я вернулся, и с годами из мелодии устриц созрела музыкальная пьеса для пятидесяти семи пианистов, играющих на одной длинной клавиатуре, тянущейся через ночные деревни и сияющей в лунном свете в глубине садов. Петь на морском дне с устрицами – это прекрасно, но песня не идет ни в какое сравнение с единоборством с акулой на вершине башни. А на Алвейру ты не сердись, она хотела как лучше. Она пытается защитить город от непрошеных гостей и не понимает еще, что нет никаких чужаков, а есть только блудные сыновья, которые возвращаются домой. Если бы существовало хоть одно совершенно чуждое городу создание, то город пропал бы. Тебе это ясно?

– Кажется, да; судя по тому, что я услышал на башне, я понял, что ваш город видит свое предназначение в том, чтобы стеречь и сохранять начало, в других местах давно забытое. (Конечно, я не знаю, о чем идет речь – о древнем ли сборнике законов, о музыке, которая со временем застыла в слова, о туманном завихрении, о кристалле, ясном свете, математическом уравнении, выбитом на мраморе во внутреннем помещении пирамиды, или о пятне сырости на стене, которое таит в себе начатки всех форм.) Считать кого-то чужаком означало бы отрицать отношение его существования к этому началу, чем бы оно ни было; ведь начало перестало бы быть началом, если что-то ускользнуло бы из-под его власти. Алвейра – это дочь официанта из бистро на Погоржельце? Я думал, что ее зовут Клара.

– Нет никаких чужаков, все только возвращаются, возвращаются и устрицы, которые порой выстраиваются в длинную шеренгу и проникают в города, их стаи с тихим шелестом проползают через наши спальни. Как я радуюсь каждый раз, когда слышу их милое шарканье. Устрицы, впрочем, тоже не вполне невинны, иногда их вожак забирается под одеяло и вонзает свой ядовитый шип, торчащий на краю створки, в бок спящего, потом подползают остальные устрицы, облепляют бессильное тело и сосут его до тех пор, пока не останется один скелет, но все же несправедливо и жестоко есть их живыми, особенно когда они плачут навзрыд в наших ртах. Отец Алвейры днем действительно разносит напитки и еду в длинной комнате на вершине холма на другом берегу; у нас же он верховный жрец. Как зовут Алвейру в вашем городе, я не знаю.

– Она не очень-то хорошо со мной обошлась, – пожаловался я. – Заманила на башню и натравила на меня дикое морское животное. Акула хотела откусить мне голову и порвала карман и плечо у куртки.

– Прости ей это, парень. Мы все ее так любим. Она такая прилежная и набожная, целыми днями штудирует сложнейший «Трактат о свете ночных поездов, отражающемся в стеклах книжных полок». Она вот-вот станет одной из жриц Даргуза. Остальных девушек ее возраста из древних традиций занимает в лучшем случае катание на лыжном буксире во время большого рыбьего празднества, но и на него они не одеваются как положено, а выряжаются по вашей моде. Мне жаль, что тебе кажется, будто Алвейра тебя обидела. Посмотри-ка, у меня есть кое-что для тебя. – Он полез вглубь полки и достал оттуда маленькую стеклянную бутылочку, наполненную темно-зеленой жидкостью. – На, возьми. Когда тебе будет грустно, выпей. Увидишь – тебе это поможет.

В магазин вошел рослый мужчина в барашковой шапке, вежливо поздоровался и стал излагать продавцу свою просьбу:

– Мне нужно что-нибудь, покрытое блестящими чешуйками, хотя бы по четвергам или пятницам, а внутри чтобы гремели маленькие железные брусочки, только не слишком готические. Хорошо, если это будет на двести двадцать вольт или с жабрами. Петь не обязательно, лучше всего, если оно вообще не умеет говорить. Это не значит, что иногда оно не может что-нибудь прохрипеть, особенно если за стенами поднимается зеленая звезда чудовищ.

Продавец понимающе кивал. Когда мужчина закончил, он немного подумал, а потом сказал:

– Подождите немного, кажется, я смогу вам кое-что предложить. – Он ушел в заднюю комнатку и вернулся с коробкой, но в дверях вдруг остановился и вздохнул. – Ах да, вы говорили – не слишком готические, память меня уже подводит. – Он снова исчез, потом вышел с другой коробкой и протянул ее покупателю. – Надеюсь, вы будете довольны. Только не забудьте хорошенько встряхнуть перед тем, как пользоваться; а если проскочит электрическая искраили раздастся писк, то суньте это ненадолго под сиденье ночного автобуса, проезжающего по обширным районам вилл, где из темных беседок доносятся отрывки фраз, что произносят иногда сломанные автоматические проповедники, которых туда убрали, – это отрывки из проповеди о сгнивших букетах и платоновской идее железнодорожной насыпи, заросшей пыльным кустарником.

– Железнодорожной насыпи… – задумчиво повторил покупатель. – Как раз на железнодорожный насыпи нас впервые осенила идея установить на границе территории блистательного зла учетный банк, который бы без устали извергал во тьму деньги, и ими насыщался бы густой древний лес безымянных, незабываемых и гнусных деяний, заполоняющий собой ночные комнаты.

Покупатель поблагодарил старика, расплатился пачкой купюр, на которых я углядел тигриные головы, и вышел из магазина. Продавец снова устало сел за прилавок, голова его медленно клонилась на грудь. Я осознал, что это первый житель другого города, который обошелся со мной по-хорошему; возможно, он мог бы помочь мне в моих блужданиях.

– Дедушка, – быстро сказал я, пока он не уснул, – посоветуйте, как мне попасть в центр вашего города. Для меня это очень важно. Я слышал что-то о дворцовых дворах и фонтанах.

– Не надо тебе никуда ходить. Твои поиски центра только отдаляют тебя от него. В тот миг, когда ты перестанешь его искать, когда ты забудешь о нем, ты узнаешь, что никогда не покидал его.

– В таком случае все жили бы в центре, – возразил я. – Как же может быть столько центров? Вы же согласились со мной, когда я говорил, что начало должно быть только одно. Вы еще говорили о возвращении блудных сыновей, о возвращающихся устрицах – но возвращение предполагает удаление от дома, а теперь вы это отрицаете.

– Нет множества центров, есть единый центр, одно начало, оно есть во всем, что из него произошло. Возвращение – это метафора, в действительности возвращение – это только осознание того, что на самом деле мы дома, что мы не покидали свой дом. Космогония – это внутренняя история огня; бытие – это пламя, которое возгорелось и которое однажды погаснет, – как же ты намереваешься в огне отделить первичное от производного, как намереваешься искать центр пламени? Огонь целиком центр…

Голова старика опустилась на грудь, раздался храп. Я не будил его, хотя и хотел расспросить о многих вещах. Но скоро послышался бой часов на стене; когда острие большой стрелки добралось до наивысшей точки циферблата, над ним открылось квадратное окошко и извергло лавину мелких черных шариков, шарики с грохотом упали на пол и раскатились по укромным уголкам. Продавец вздрогнул и открыл глаза. Я воспользовался этим и продолжил:

– Хорошо, допустим, что центр я могу найти только тогда, когда перестану его искать. Но ведь может получиться и так, что я буду сознательно пытаться забыть о центре или он сам по себе уйдет из моих мыслей. Но в первом случае мои попытки не думать о центре будут иным проявлением поиска центра и, таким образом, не принесут результатов, а во втором случае мне кажется, что это совершенно исключено – вот так вот просто взять да и забыть о центре: в моей жизни порвались все связи, она пошла прахом, уцелели только какие-то осколки, которые то и дело царапают мне кожу, каждая следующая секунда – это новое, ничем не подкрепленное начало, из тьмы на меня обрушивается незнакомый мир, а я к нему совсем не готов; вряд ли мне удастся забыть о потерянном центре, когда все мои отверстые раны призывают единство, которым брызжет центр.

– Ты ошибаешься, осколки сами по себе суть совершенное единство, – шептал старик, помаргивая, – и тот факт, что в каждый следующий момент возникает нечто новое, только обнажает крепчайшую связь – связь горения. Ты уверен, что осколки разбитых вещей и в самом деле причиняют боль? Научись купаться в огне бытия, ведь это так просто. Незачем куда-то ходить, что-то искать, ты не должен искать даже не-поиск, но если уж ищешь, то и это не страшно. Конечно, поиски состояния, в котором мы уже не ищем, – это замкнутый круг, из которого не выйти. Ну и что? Почему ты постоянно хочешь откуда-то уйти, куда-то попасть? Замкнутый круг так же прекрасен, как и все остальное. Чем прямой путь лучше пути по кругу? Все так прекрасно, а вещи из вашего города просто упоительны, темные пустоты в обуви, которую тут продают днем, так поэтичны, она загадочна, как святыни исчезнувшей цивилизации… Даже не знаю, зачем я каждую ночь меняю товар, наверное, потому, что это старая традиция, а старые традиции тоже прекрасны…

– Но Клара, то есть Алвейра, на башне высмеяла меня за то, что жители моего города никак не могут понять начало!

– Да, я знаю, что говорила Алвейра, я видел вас по телевизору. Вы так хорошо смотрелись вместе, вы могли бы стать прекрасной парой. А акула – какая же она прелесть! Послушай, Алвейре надо еще многому научиться. Как ты мог бы вообще что-нибудь понимать, как ты мог бы произнести простейшую фразу, если бы в совершенстве не понимал суть начала, если бы ты сам не был началом, местом, где рождается созвездие…

Старик снова закрыл глаза и склонил голову, скоро я услышал медленное хриплое дыхание, к которому примешивались тихое тиканье и позвякивание, что доносились из недр темных стеллажей.

Глава 12 Полет

Я вышел из магазина и принялся бродить по ночным улицам. На Широкой улице я увидел на снегу между двумя рядами темных домов трансокеанский лайнер, его палуба достигала четвертого этажа, на черном отполированном боку судна светилось несколько круглых окошек. Я подошел к выгнутому борту и дотронулся рукой до холодного стального листа. Сверху доносились голоса. Я отошел подальше и задрал голову: на палубе надо мной появились два силуэта и оперлись о перила. Уличный фонарь снизу освещал их лица; это были молодой мужчина и девушка. Я спрятался за ребром стального борта и вслушался в их разговор.

Девушка говорила:

– Плавание длится так долго, иногда мне кажется, что мы так и не достигнем цели. Наверное, капитан заблудился. В каком странном краю мы оказались! Мне не нравятся эти ряды окон; они нагоняют на меня страх, когда в них не горит свет, когда по черным стеклам расползаются отблески фонарей, точно огоньки светильников злых водяных духов на глади ночных колодцев в чаще леса, но еще больше я боюсь, когда свет все-таки зажигается, тогда становятся видны недвижная мебель, стены, разрисованные странными тревожными узорами, головы без тела, со ртами, которые подолгу то удлиняются, то укорачиваются, как извивающиеся рыбы. Когда наконец мы выберемся из этих унылых мест? Они гораздо тоскливее, чем ледяные поля с фантастическими глыбами льда, выныривающими из серой мглы. Никто не предупреждал нас об этих местах, когда мы отправились в плавание; наверняка мы заблудились, демоны обогнали нас на своих стремительных узких лодках и сбили с пути. Мне кажется, что если мы каким-то чудом и доплывем до цели, то в нас навсегда застрянет эта тяжелая и равнодушная мебель, круговорот рисунков на обоях заполонит наши мысли и поглотит все наши воспоминания. Может быть, нужно познакомиться с туземцами, чтобы они объяснили нам, где мы, показали дорогу…

– Не бойся, – отвечал ласковый голос мужчины, – не бойся, наш капитан опытен, его род – один из старейших и, по слухам, произошел от ягуаров. Он может вести корабль, ориентируясь по созвездиям и по запыленным лепным украшениям на стенах домов. По ночам он беседует с мудрыми змеями. У нас есть старинные сакральные карты, в программы корабельных компьютеров заложены в виде сияющих аксиом самые священные из всех мифов, на дисплеях, озаряющих своим бледным светом фрески с крылатыми быками, всю ночь мигают цифры. Я помню, как впервые увидел в их неверном свете твое тело, когда его по древнему праву первой ночи сжимал в объятиях капитан.

– Я была так рада, что ты тогда был со мной и держал меня за руку.

– Вот увидишь, все закончится хорошо. Нет смысла расспрашивать местных жителей о дороге, наверняка это варварский, необразованный народ – разве мы можем верить их словам больше, чем фразам, написанным золотыми буквами и вот уже тысячи лет сияющим на черных страницах наших кодексов, что лежат на хрустальном столе в комнате, где одна из стен – это прекрасный прохладный водопад? Да и прорицатели, которые гадают по складкам одеял, и те, кто предсказывает будущее по урчанию машин в цехах за стенами в пригородах, твердят о триумфальном прибытии, о том, что скоро мы будем прогуливаться в легких пляжных одеяниях под пальмами по белым бульварам, которые спускаются от акрополя к берегу. Нас примет губернатор, и в тихом дворике его дворца мы станем пить чай из тонких фарфоровых чашек. Нашу застарелую лихорадку помогут излечить запотевшие прохладные стаканы на террасе, где теплый ветер с моря листает страницы цветного журнала с картинками. Уже раскрывают полосатые зонтики, уже режут тонкими колечками лимоны…

– Мне страшно, я боюсь, что не существует цели, что нет никаких белых бульваров с пальмами, я боюсь, что есть только ночь и снежные вихри, кружащиеся в свете фонарей, только фрагменты темной мебели в светящихся окнах, только ухмылки маскаронов на стенах со снегом, набившимся в пустые рты…

– Пойдем, любимая, пора вернуться в каюту, я приготовлю тебе горячую ванну; быть может, уже завтра утром мы увидим берег, белые утесы…

Голоса умолкли; я еще какое-то время постоял под крутым бортом корабля, а потом снова отправился бродить по пражским улицам. Мне было тоскливо; я вспомнил о бутылочке, которую получил от старого продавца, и вынул ее из кармана, свет фонаря пробудил в ней холодную зеленую искру. Что это – алкоголь, наркотик или яд? В один глоток я опорожнил бутылочку наполовину: напиток был густым, липким и приторно-сладким.

Скоро я ощутил в теле удивительную легкость. Я оттолкнулся от снега, несколько раз взмахнул руками и поднялся в воздух, я летел морозной ночью по пустынным улицам, вдоль рядов темных окон, которые вызывали у девушки на палубе такую печаль, я набрал высоту и летел над заснеженными крышами, мимо печных труб, из которых тянулись узенькие ленточки дыма: печи угасали во тьме затихших комнат, потом я снова опускался и летел прямо над автомобилями, припаркованными у края тротуара, иногда я задевал кончиком ботинка снег, который лежал на них, я летел над светофорами – их монотонно мигающие оранжевые огоньки освещали снег на безлюдных перекрестках. Я уселся на изогнутую вершину фонаря и покачался на ней, снова взмыл вверх; медленно вращаясь вокруг собственной оси, я пролетел вдоль стены Клементинума, вдоль длинного ряда уродливых лиц на капителях пилястр. Над бурлящей плотиной я перелетел темную реку; минуя малостранский храм Святого Николая, я увидел тело акулы, окоченевшее на морозе, потом сильнее замахал руками и стал подниматься над острыми крышами и узкими темными двориками к Граду.

Устав, я спланировал на гребень крыши храма Святого Вита, чтобы немного отдохнуть. Подо мной на дворе Града лежали на снегу круги света, отбрасываемые фонарями со стены дворца, вдалеке искрились холодные огни спящего города. Я не сразу заметил, что на крыше есть еще кто-то, кроме меня. Невдалеке в тени башни удобно устроился молодой человек в лыжной шапочке с кисточкой. В одной руке у него была зажженная сигарета, а в другой – клетка с белой птицей, похожей на попугая, но с утиным клювом. Я поздоровался с незнакомцем и из вежливости спросил, часто ли он сидит на крыше собора Святого Вита. Он, похоже, был рад, что нашлось с кем поговорить.

– Да не реже двух раз в год, – ответил он. – Не то чтобы мне тут особо нравилось, но я делаю это ради Феликса. – Молодой человек просунул руку сквозь прутья клетки и погладил птицу по голове. – Он скучает по высоте, и поэтому время от времени его приходится поднимать на какую-нибудь высокую крышу или башню, а то у него начинается депрессия, он теряет аппетит, но главное – у него слабеет память.

– А зачем птице нужна хорошая память? – удивился я.

– По той простой причине, что его память меня кормит. Феликс – ритуальная птица-чтец. Сразу видно, что вы не из нашего города, у нас Феликса знает каждый ребенок.

– Должен признаться, что до сих пор я действительно ничего не слышал о птицах-чтецах.

– Без птицы-чтеца у нас не обходится ни одно важное общественное мероприятие. О ней говорится прямо во второй статье нашей конституции. Птица-чтец знает наизусть национальный эпос «Сломанная ложечка» и на торжествах декламирует надлежащие отрывки. Эпос рассказывает об основании нашего города в самой чаще древнего леса, и он длиннее, чем «Илиада» и «Одиссея», вместе взятые.

– А не мог бы Феликс что-нибудь продекламировать?

– Конечно. Он может прочитать вам отрывок как раз о том месте, где мы сейчас находимся.

– О крыше храма Святого Вита?

– Не совсем. О вершине холма, на котором стоит храм. Феликс: Близился вечер…

Птица несколько раз переступила с лапки на лапку, склонила головку набок и начала декламировать скрипящим голосом:

– «Пой об имперских краях, где срединный закон неизвестен…»

Молодой человек вскочил так стремительно, что чуть не покатился по крутой крыше, и мне пришлось схватить его за рукав.

– Боже, что ты несешь? – закричал он на Феликса. – Это же вовсе не «Сломанная ложечка»! – Молодой человек повернулся ко мне и сказал виновато: – Даже не знаю, где он этого набрался, влипну я из-за него в историю. – Потом он снова обратился к птице: – Ну ладно, довольно глупостей. Близился вечер…

На этот раз птица начала декламировать правильный текст, хотя и с явным неудовольствием, и, когда хозяин отворачивался, даже корчила недовольные мины:

– Достаточно, Феликс, – прервал птичник своего питомца. – Этот пассаж, по мнению экзегетов, содержит описание пражской котловины во времена, когда сюда пришел основатель города, главный герой эпоса. Он был сыном короля и седьмым воплощением Даргуза. На свадьбе своих двенадцати сестер с королем-соседом он по рассеянности сломал ложечку, а король счел это бестактным намеком на случай, происшедший с одним из его предков: тот целый день воевал на солнцепеке со злобным растением и пропустил момент, когда на каменной стене его дворца муравьи сложились во фразу, в которой говорилось о сне на храмовой лестнице, раскаленной о г солнца, и о монотонном шуме фонтанов на широких пустых площадях. Король обиделся и в отместку стал потешаться над тем, что в стране нашего героя главным авторитетом в вопросах религии являются зеленые ящеры (что было и правдой и неправдой, но это сейчас к делу не относится). Подвыпивший герой схватил тяжелый золотой кубок с чеканкой, изображающей битву галер на озере, и размозжил королю голову. Когда потом он спросил у оракула, как очиститься от греха убийства, то получил ответ, что ему надлежит немедленно покинуть королевство и основать город в густой чаще леса, там, где он встретит туземцев, говорящих на незнакомом языке и поклоняющихся скульптуре крылатого пса, стоящей на поляне. Но не могу же я пересказывать вам содержание всего эпоса.

– Очевидно, разводить птиц-декламаторов – прекрасное занятие, – сказал я. Мне хотелось польстить птичнику, чтобы узнать от него еще что-нибудь о другом городе, раз уж я не преуспел в этом в лавке продавца-пантеиста. – Наверняка вы очень любите вашу древнюю поэзию.

– Вовсе нет, с чего вы взяли? Я лично считаю, что весь эпос – это не слишком удачная подделка прошлого века.

– Тогда непонятно, почему вы выбрали это занятие.

– Да потому, что за птичью декламацию во время торжеств неплохо платят, вот и все. А торжества у нас происходят постоянно. У нас все, как дети, вечно что-то празднуют, они такие смешные со своим фольклором. Все время хвастаются, что их обряды – это тайный прообраз вашего миропорядка и что они скрывают в себе его забытый смысл. Я в этом сомневаюсь; по-моему, все как раз наоборот: переплетение ритуалов, которое поддерживает жизнь в нашем городе, лишь путаный пересказ исторических событий, случившихся в вашем мире (мы-то сами со своим культом начала и повторения оказались не способны на мало-мальскую собственную историю), а невразумительные догмы нашей мифологии – только размытые копии и искажения ваших логических законов. Наши говорят, что они были здесь за тысячи лет до вас, но подтверждают свои высокомерные утверждения только аффектированными и безвкусными легендами сомнительного происхождения, а на самом деле мы бог знает какими подземными ходами приползли сюда, чтобы обжить пустующие окраины и щели пространства, которое вы сотворили, мы паразитируем на вашем городе, наши мифы возникают из отбросов вашего мышления. Впрочем, это неважно. Но я вижу, что Феликс уже спит, мне пора идти. Рад был с вами познакомиться, надеюсь, мы еще увидимся.

Молодой человек схватил клетку с Феликсом и стремительно исчез во тьме. Я еще немного посидел на крыше храма, глядя на печальный свет далеких фонарей, а потом продолжил свой полет. Но действие летучей жидкости слабело, я передвигался с трудом, пожалуй, просто отдалял маханием рук неизбежное падение, так что я предпочел спуститься в темный Олений ров. Мои ноги погрузились в нетронутый снег, надо мной переплетались темные кроны высоких деревьев, вздымались крутые заснеженные склоны, в самой вышине чернели на фоне неба стены и крыши Града.

Глава 13 Карлов мост

Следующей ночью я шел по Мостецкой улице, передо мной устало шагал пожилой мужчина, я видел его сползающие с пояса брюки и сгорбленную спину в ватнике – в нашем городе так одевались дворники. Он толкал перед собой тачку, в которой виднелись жестянки, мешки и торчащие деревянные ручки каких-то инструментов. Придя на мост он остановился перед скульптурой святых Козьмы и Дамиана и открыл неприметную дверку в постаменте. Удивительно – всю жизнь я почти каждый день ходил по Карлову мосту и не замечал, что постамент можно открыть. За дверкой было углубление; горевший там свет бросал на снег отблески. Вылезет ли из скульптуры привидение, высунется голова дракона или выплеснется поток красной лавы, поднимающейся из подземного озера?

Из освещеного углубления выскочил маленький, примерно полуметровый лось с фосфоресцирующими широкими рогами. Он стал весело скакать по снегу и попытался засунуть голову в мешок, где, наверное, был корм. Мужчина в ватнике отогнал лося метлой, которую вынул из тележки, потом тщательно подмел пустое пространство с открытой дверкой, постелил внутрь свежее сено, вынул из постамента миску, налил в нее воду из жестянки и сунул обратно в скульптуру. Закончив, он поволок тачку к статуе святого Вацлава, стоящей напротив. Там он тоже открыл дверцу в постаменте, и за ней тоже оказалось маленькое пространство, и оттуда тоже выскочил маленький лось. Мужчина подмел нутро святого Вацлава, постелил в него сено и налил в миску воды. То же повторилось и у других скульптур на мосту. Дверцы оставались открытыми, и выскочившие лоси во время кормления могли носиться по снегу. Я в отдалении шел за скотником от изваяния к изваянию; дойдя до святого Августина, я из любопытства сунул голову в дверку. Я почувствовал запах хлева и увидел, что весь постамент и скульптура внутри полые, полое пространство в точности повторяло очертания скульптуры; оказалось, что камень на самом деле не толще двух сантиметров. Внутренности были освещены лампочкой, которая свисала из пустой головы епископа Гиппона, миска с водой стояла в нише, образованной пустой внутренностью башмака, попирающего еретические сочинения манихейцев. Второй город, наверное, переполнен изваяниями, подумал я, а его жители коварно используют еще и наши скульптуры, делают из них стойла для домашних животных. Они не только поселились в углах и щелях нашего пространства, но вдобавок создают новые полости в наших вещах, которым мы доверяем и считаем их, как и положено, цельными. Как быстро исчезла бы уверенность жестов, которыми мы ограничиваем наше пространство, знай мы, что формы, которых мы привычно касаемся, часто всего лишь тонкие скорлупки, скрывающие темные логова странных животных. Причем надо учитывать и тот факт, что со временем тонкая оболочка прорвется и сквозь прорехи в ней на нас изучающе глянут лемуры нутра.

Я решил, что мужчина в ватнике, видимо, какой-то работник управы второго города. Кроме кормления лосей у него имелись другие обязанности: в тележке лежала сумка со сложенными плакатами и жестянкой с клеем; между святым Франциском Борджиа и святым Христофором он остановился, вытащил один из плакатов и начал его разворачивать. На его лицо упал свет уличного фонаря, и я с изумлением узнал человека, который рассказывал мне в малостранском кафе о таинственной двери в квартире своей любовницы и которого на полуслове увез мраморный трамвай.

Я не знал, что спросить у него в первую очередь.

– Что находится внутри зеленого трамвая? Куда вас отвезли? Вас заставили прислуживать им? Не бойтесь, я помогу вам убежать. Скажите, что вы видели за белой дверью!

Он равнодушно глянул на меня и, не сказав ни единого слова, продолжил свою работу: развернул плакат и старательно прилепил его на каменное ограждение моста. Потом он переместился со своей тележкой к святому Христофору и стал тащить наружу лося, который никак не хотел выходить. Я в смятении стоял у плаката, белевшего в свете фонаря. Текст на плакате был, как ни странно, напечатан нашим алфавитом; я читал: «Что скрывается за таинственной дверью? Станем ли мы после смерти белыми статуями на островах? Птица-декламатор Феликс обвинен в краже в универсаме. Физики спрашивают: возникли ли мостовые лоси сразу после Большого взрыва? Маньяк, варварски убивший акулу на башне, пока не пойман. Об этих и многих других увлекательных событиях читайте в новом номере журнала „Золотой коготь". Читайте „Золотой коготь", журнал, которому в этом году исполняется 3500 лет, журнал, которым наша благородная патронесса закрыла лицо, когда в тихие послеполуденные часы на белых стенах дворца проступили фрески со змеями и блестящими машинами».

Стойла были почти во всех изваяниях – только в скульптурной группе святых Варвары, Маргариты и Елизаветы оказался бар. Перед скульптурой прямо на снегу стояло четыре шатких высоких табурета. В отверстии постамента виднелась верхняя половина тела бармена в белом пиджаке, за ним на полках выстроились ровные ряды бутылок, наверху в пустых телах скульптур светились цветные огни. Мужчина, которого увезли в таинственном трамвае, откатил свою тележку в сторонку и сел на табурет. Бармен поставил перед ним на стойку бокал с черным напитком, над которым поднимался мерцающий фиолетовый пар. Я уселся на соседний табурет, оперся локтем одной руки на стойку, а другой дернул похищенного за рукав.

– Так чем же закончилась история с дверью и с трамваем? Расскажите мне все, очень вас прошу, это для меня очень важно, – неотступно твердил я.

Скотник отвернулся от меня и молча устремил взгляд на темный Петршин. Зато откликнулся бармен, он высунулся из скульптуры и сказал сердито:

– Как не стыдно так разговаривать с пожилым человеком! Просто руки чешутся хорошенько наподдать вам. Не забывайте, что даже хамству должен быть предел. Вы в приличном заведении, а не в какой-нибудь подводной забегаловке, где свистят пьяные осьминоги. Я давно уже тут работаю и помню лучшие времена, когда замечательные бары были во всех скульптурах – это было еще до того, как тут начали разводить лосей, будь они неладны, – так что мне есть что вспомнить, но подобной похабщины я ни разу не слышал.

Лоси, которые выскочили из скульптур, сбились в стадо, прошли под аркой Староместской башни, перебежали Кржижовницкую площадь и исчезли в Карловой улице. Я пошел за ними, их рога освещали снег и сияли в стеклянных витринах темных магазинов. Придя туда, где перед входом в Клементинум Карлова улица превращается в маленькую площадь, они разбежались в разные стороны и принялись носиться по снегу. Я стоял возле огромного, до земли, окна винного ресторанчика «У змеи», вдоль его нижнего края тянулся невысокий сугроб. Лампы внутри не горели, и в темном стекле мерцали отблески сияющих рогов. В слабом свете уличного фонаря я увидел, что за окном сидит девушка в светлом платье и задумчиво смотрит на площадь. Это была Клара-Алвейра.

Глава 14 Винный ресторанчик «У змеи»

Я вошел и сел рядом с Алвейрой. Меня не интересовало, припрятала ли она в темноте очередное животное с острыми зубами. Мы молча наблюдали за маленькими лосями, носившимися по снегу. Одна половина лица Алвейры была темная, на другой лежал отблеск уличного фонаря.

– И я тоже смотрю сквозь стекло на холодные огни, – устало улыбнулась она. – Я зашла в дебри слишком далеко. Меня влек огонь начала; когда отец показал мне путь назад, я решила, что позабытый родной дом совсем близко… – Она помолчала, лоси скакали длинными плавными прыжками, их рога чертили во тьме светящиеся линии.

Из Лилиевой улицы появились паровые сани с органом, на котором играла женщина в вечернем платье, переливающемся в свете фонарей; сани проехали через заснеженную площадь и исчезли в темноте за поворотом Семинарской улицы.

– Но возвращение всегда безнравственно, – снова заговорила во тьме Алвейра, – любовь к началу – это пьянящий замкнутый круг, монотонный инцест, источающий отвращение. Мы будем лежать на холодных простынях и зачарованно смотреть на блестящие геометрические картинки, поднимающиеся из тьмы; в спальнях через наши тела будут в поисках ледяной звезды, скрытой в глубине дома, переползать лангусты. Когда мы возвращаемся, то всегда встречаемся с чудовищами, они играют в комнатах нашего детства в осклизлое лото, и бочоночки его – это кусочки мяса. Зачем я перешла границу, которая бледно и равнодушно светилась на ковре в углу комнаты! Да, город, в котором мы жили, не наш настоящий дом, но, как говорят философские приборы в лесной чащобе, достойно жить можно только на чужбине… Дом, поле предков, рай чудищ… Страсть к началу и к дому – это ловушка чудовищ; когда однажды мы поворачиваем назад, время не поворачивается вместе с нами, мы слишком поздно понимаем, что дом, куда мы возвращаемся, – это не знакомый дом, а непроходимая чаща и трясина, которые появились тут прежде дома и отравили своим дыханием его фундамент и его атмосферу, это дыхание исподтишка меняет весь домашний уклад; наш дом покидает нас, потому что сжился с акцентами и мелодиями законов: но акценты и мелодии – главное в законах. Дом был лишь белым образом в снегах древнего леса. Начало убивает, источник всегда полон яда. Некуда возвращаться, самая подозрительная радость Лотофагов чище, чем Итака в конце пути…

За одним из темных окон началась супружеская свара, истерически визжали мужской и женский голоса, потом распахнулись двери на балкон и мужчина в пижаме вытолкал наружу большую статую из нейзильбера – генерала с саблей наголо на вздыбленном коне, затем на балконе показалась женщина, она втащила скульптуру обратно и захлопнула дверь. Алвейра положила голову мне на плечо, она шептала:

– В темной Азии углов изумрудная змея грызет собственный хвост. Даргуз жесток, он пожирает время, со стеклянных звезд он насылает на ночные лестницы домов полчища скульптур. Даже если мы выиграем невидимую войну со статуями, это будет гнусная победа, которая в конце концов выгонит нас в ирреальные и сияющие придорожные отели. Действительность постепенно подменяется одним сплошным отвратительным празднеством. Мне омерзительно это тягостное бессмертие в просторных залах, где шторы развеваются на высоких окнах и леопарды тихо ходят по мягким белым коврам. Начало ужаснее хаоса, хаос – это продолжение и дополнение нашего мироустройства и принадлежит к нашему миру, тогда как начало… – она устало искала ускользающие слова, перед окном появились два детеныша сфинкса – львята с головами пятилетних девочек, постучали лапками в стекло и, хихикая, удрали, – начало – это тихий безумный смех сумасшедшего бога, из которого потом сложится Слово…

Я обнял ее и прижал к себе, по моему лицу скользнули густые черные волосы; я вспомнил о летнем блуждании ночными садами; меня одурманил таинственный и печальный запах незнакомых тел, приближающихся из тьмы. Лоси отдыхали на снегу. Я не знал, как утешить Алвейру. Я гладил ее по волосам, в пустоте и тьме возникало лишь последнее утешение – утешение состраданием, беспричинным, а потому бессмертным, состраданием, которое удивительным образом связывает существа даже тогда, когда остается лишь отталкивающе безразличная материя бытия, меняющая формы во сне времени, состраданием, которое сохраняет верность искусству нежных прикосновений даже в тех местах, где среди равнодушно волнующегося моря бытия теряет смысл и само отвращение. Мы молча прижимались друг к другу, два тела, проводники чего-то неведомого во тьму и холод, такие же мерзкие, как и все чудовища, ползающие по звездным полям.

Из Семинарской улицы выехали сани, в которые была впряжена шестерка механических бакелитовых собак; у каждой собаки из спины торчал большой заводной ключ, лапы с суставами на шурупах неуклюже и с тихим пощелкиванием взмывали над снегом. Сани блестели черным лаком, их задняя приподнятая часть образовывала спинку удобного мягкого кресла с красной обивкой; в нем сидел отец Алвейры, под расстегнутой бобровой шубой костюм официанта, на шее тяжелая золотая Цепь с покачивающимся бриллиантовым морским коньком. Посреди площади механические псы остановились – наверное, кончился завод; их лапы судорожно подергивались и двигались все медленнее, пока наконец не замерли. Лоси окружили собак и тыкались в них носами, псы беспомощно валились на снег. Взгляд официанта тревожно блуждал по фасадам домов, казалось, он хочет проникнуть в тьму комнат за стеклами. Я влез под стол и потянул Алвейру за собой. Раздался голос, в котором мешались нетерпение и страх:

– Алвейра! Где ты? Ты забыла, что завтра празднество, что ты станешь одной из жриц Даргуза? Ты же так ждала этого! Пришла пора собираться, на лестницах уже толкутся толпы поздравляющих, уже шипит шампанское, перекатываются шарики икры, уже смазывают вазелином машинки для производства облачных скульптур…

Я сжал руку Алвейры, но она вырвалась, молча встала, как сомнамбула миновала большие окна ресторанчика и вышла на площадь. Отец ее тут же вскочил, подбежал к ней, обнял, проводил до саней, усадил в кресло и стал суетливо закидывать пледами. Потом он завел по очереди всех собак, со злостью пнул лося, который попался ему под ноги, и прыгнул в сани, они тронулись с места и скрылись в темном устье Лилиевой улочки. Скоро пришел скотник, лоси сбежались к нему, он пересчитал их и погнал обратно к Карлову мосту.

Глава 15 Простыни

Еще долго я сидел у окна и смотрел на пустую площадь. У меня стали слипаться глаза, но тут послышался грохот приближающегося автомобиля и вырвал меня из дремы; я открыл глаза и увидел, что от дворца Клам-Галласа едет мусорная машина; она была стеклянная, за прозрачными стенками высилась груда блестящих золотых украшений, по которым ползали зеленые змеи, посреди украшений торчал зажженный торшер на металлической ножке, а под ним белела застланная кровать, на которой обнимались нагие любовники. Машина остановилась возле пивной «У синей щуки», мусорщики соскочили с задней подножки и подтащили к ней баки, стоявшие на тротуаре. Машина опрокинула их внутрь себя, и из баков посыпались новые драгоценности и извивающиеся зеленые змеи, украшения катались вокруг кровати, змеи обвивались вокруг ножки торшера. Услышав звон драгоценностей, любовники прижались друг к другу еще теснее и ускорили темп. Я снова закрыл глаза и слышал, как мусорная машина уезжает, звук ее мотора становился все слабее, пока не затих за стенами домов.

Издалека послышалось жужжание, оно все усиливалось. Скоро над площадью показался белый вертолет, на брюхе которого была нарисована голова ревущего тигра. Вертолет опустился ниже и, покачиваясь, завис над снегом на высоте человеческого роста. Внутри зажегся яркий прожектор, луч резкого света скользил по фасадам, по пустому залу пивной, поднимался наверх, к крышам, снова падал вниз, проникал в темные комнаты. Я не стал ждать, пока зловещий луч осветит ресторанчик, и через заднюю дверь прошел вглубь дома.

Я бродил по лабиринту темных коридоров, подъездов, двориков и лестниц. Остановился на застекленной галерее, окна которой смотрели на маленький дворик, на его заснеженном дне чернела перекладина для выбивания ковров. Жужжания вертолета не слышалось. Было тихо, только из крана в конце галереи капала вода в ободранную раковину да из-за каких-то дверей доносился храп. Я открыл последнюю дверь, думая, что это выход, но там оказалась квартира. В темной прихожей на меня повеяло запахом пальто и обуви, я шел по тесным неосвещенным комнатам, пока не попал в спальню. В окне виднелся молчаливый фасад дома на другой стороне улицы. Квартира была холодная и пустая. Послышался шорох; я испугался и вскрикнул, но это оказалась всего лишь вылезшая откуда-то кошка; она подошла и изучающе посмотрела на меня светящимися глазами. Мой взгляд упал на разостланную постель, мне захотелось немного поспать; я разделся и в нижнем белье улегся под холодное тяжелое одеяло.

Я лежал и смотрел на ряд темных окон противоположного дома. Потом повернулся на другой бок и вытянул руку в темноту, но мои пальцы не наткнулись на стену. Это меня насторожило. Неужели я снова очутился у входа в некую пещеру, в глубине которой меня кто-нибудь подстерегает? Я встал на кровати на колени и пополз на четвереньках по пружинящим матрасам в темноту, кровать все не кончалась, она стала еще шире, я поднялся и зашагал по мягко подающейся под моими босыми ногами равнине, покрытой смятой простыней, подушками и одеялами, которые тускло освещало какое-то северное сияние, дрожащее над белым полем, складки простыней и смятые одеяла походили в его свете на лежащих грифов и сфинксов. Я, как через сугробы, пробирался через одеяла, путался в них и падал на равнину, которая смягчала падение и качалась подо мной. Кое-где слышалось дыхание спящих, сонное бормотание и вскрики от ночных кошмаров, иногда я касался ногой какого-нибудь спящего. Поднялся легкий ветер, простыни на равнине вздулись и заволновались, их шелест мешался с сонным дыханием.

Одеяльная равнина пошла вверх, передо мной возникли холмы, покрытые простынями и одеялами, по этим холмам из простыней съезжали лыжники и лыжницы в пижамах, ночных рубашках и нижнем белье. Я подошел к стеклянному строению с крутой крышей, которое напоминало кафе «На перекрестке» в Крконошах, перед домиком в щелях между матрасами красовались лыжи, украшенные мелкими цветочками, полосочками и прочими узорами, привычными для постельного белья. Я вошел внутрь; у столиков сидели люди в ночных одеяниях. Я устроился возле окна и наблюдал за лыжниками на склонах. За соседним столиком сидели две дамы в розовых ночных рубашках, я услышал их разговор:

– Пойдешь завтра с нами в горы?

– Я боюсь; объявили о возможном сходе лавины, я никак не могу забыть о том, как моя одноклассница попала под лавину и несколько часов пролежала во тьме под одеялами, пока ее не учуяла лавинная собака. За это время она сочинила стихотворение, в котором говорится о золотых мотоциклах, воссиявших в мозге прозревшего, и о том, зачем нужно, чтобы побежденные сочувствовали победителям. Слова из этого стихотворения об овцах, упрямо тянущих откуда-то длинные и толстые электрические кабели в кафе отеля «Европа», полное посетителей, опечаленных подобными действиями овец, легли в основу сюжета огромной фрески, перед которой на моего шурина, возвращавшегося с конгресса по философии, где он читал доклад о том, что главную проблему метафизики необходимо решать в духе мюсли с орехами, напали продавщицы рыб, они били его кулаками по лицу и кричали ему: «Хорошо замаскированная шоссейная сеть – это так же благородно, как животное, которое все ловят в сонатах для фортепиано, сделай нам новую Снегурочку, придурок!» Но даже после этого он не смог ответить на вопрос, что он полагает главной проблемой метафизики.

– Да, невеселая история.

Я бы с удовольствием проник еще дальше в это таинственное пространство; я даже попытался залезть на гору из матрасов, но подъем становился все более крутым, и мне пришлось отказаться от этой идеи. Я снова спустился и попробовал обойти горный массив, но мягкие горы с одеялами на дне темных впадин были все круче. Я услышал тихое ворчание и забеспокоился. Над равниной появились красные огоньки, которые быстро приближались ко мне. Это был вертолет с рисунком ревущего тигра на брюхе. Я побежал, однако запутался в простыне и упал на матрасы. Вертолет замер, он висел низко над равниной; простыни, пробужденные вихрем, который поднялся от кружащегося пропеллера, затеяли в воздухе сумасшедший танец. Меня ослепил свет прожектора, послышался суровый голос, искаженный мегафоном:

– Вы обвиняетесь в незаконном пересечении Границы, в расспросах, в предумышленном убийстве священной акулы и в произношении запрещенных согласных. Сопротивление бесполезно, лечь на живот, руки за голову!

Я бросился бежать, я мчался между холодными гейзерами простынь, бьющими вверх в резком свете преследовавшего меня прожектора. Нежно, точно играющие мелодию часы, заговорил бортовой пулемет; пули зарывались в подушки и одеяла, из дырок поднимались облака пуха и перьев и носились между колышущимися простынями. Я приноровился использовать при беге пружины матраса, совершал длинные прыжки, и чем резче я падал на равнину, тем выше и дальше бросал меня матрас, мои прыжки становились все длиннее, в конце концов я по дуге пролетал над кучей одеял и над спящими по нескольку десятков метров. Однако вертолет обогнал меня и, словно гигантское омерзительное насекомое, подлетел спереди; я упал на одеяло и смотрел, как вертолет приближается и снижается, как простыни вздымаются все выше, одна из них намоталась на пропеллер, вертолет закачался и боком рухнул на кровать, его винт все вращался и рвал простыни, одеяла и матрасы и поднимал в воздух перья, лоскуты и куски поролона, а потом раздался взрыв, звук которого напоминал гармонический аккорд, взятый множеством духовых инструментов, и вертолет сгинул в холодном синем пламени.

Я остался лежать там, где упал, и немного поспал. Я так устал от бешеной погони, что мне недостало сил опять отправиться в горы и искать перевал, по которому можно было бы проникнуть в глубь иного пространства, и я вернулся по постельной равнине в темную квартиру. Там я оделся и совсем было собрался уходить, когда раздался резкий стук в окно. За стеклом сидела птица-декламатор Феликс. Я обрадовался, что снова вижу его, и тут же открыл створки, но Феликс, оставшись на наружном подоконнике, поклонился и стал быстро читать стихотворение, которое он пытался продекламировать еще во время нашей первой встречи на крыше храма Святого Вита. Он читал с огромным пафосом и особо отмечал места, которые ему казались важными для восприятия, взмахами крыльев и низкими поклонами, так что я боялся, что он свалится с подоконника:

При этих словах Феликс слишком сильно замахал крыльями – и не удержался. Снизу послышался испуганный писк, но, к счастью, птице удалось обрести равновесие; она тут же снова взлетела на подоконник и продолжала:

Тихим прыжком наподоконник вскочила кошка. Феликс снова заверещал и улетел. Я ждал, не вернется ли он и не скажет ли еще что-нибудь об окраинах или о том, что же случилось с саркофагами в гардеробе кафе, но он так и не появился, и я вышел из квартиры и спустился по темной лестнице в холл на первом этаже дома. Сквозь люнетту над входной дверью был виден снег, кружившийся в свете уличного фонаря.

Глава 16 Скат

Я нащупал в темноте холодную ручку двери. Она со скрипом отворилась, в темный коридор ворвался снег и ударил меня по лицу. Я понял, что прошел насквозь несколько объединенных вместе домов и оказался на Аненской площади. Откуда-то послышалось сердитое тявканье, перемежающееся со стонами. Я огляделся и увидел, что перед входом в разрушенный монастырь большая собака с оскаленными зубами нападает на ската, с которым я уже встречался на Староместской площади и которому, судя по всему, удалось пережить рыбное празднество. Скат пытался увернуться от собачьих клыков и защищался электрическими разрядами. Каждый раз после удара током пес взвизгивал и отскакивал, но потом снова кидался на животное. Было ясно, что скат уже очень устал и что электрические разряды слабеют. Зато собака нападала все яростнее, тонкое тело ската кровоточило в тех местах, которые порвали собачьи зубы; было ясно, что неравный бой близится к концу. Я подбежал к противникам и отогнал собаку. Скат в изнеможении лежал на снегу, истекая кровью, его глаза смотрели на меня с благодарностью. Я погладил его холодное тело. У меня была с собой небольшая плоская бутылка с «Охотничьей», и я хотел дать скату глоточек, но потом придумал кое-что получше. Достал из кармана пузырек, где оставалось еще немного летучей жидкости, осторожно приподнял ската и поднес горлышко к его рту на нижней стороне тела. «Выпей, – сказал я, – это тебе поможет». Скат глотнул зеленой жидкости.

Когда снадобье подействовало, инстинкт подсказал скату, что делать. Края его тела заволновались, он поднялся в воздух, плавно облетел площадь на высоте третьего этажа и снова опустился на снег у моих ног. Было видно, что жидкость придала ему сил, да и раны перестали кровоточить. Однако скат не улетал, он все время возвращался ко мне, приземлялся у моих ног и нетерпеливо посматривал на меня. Казалось, будто он чего-то добивается. И внезапно я понял. Я осторожно уселся на его плоскую спину и скрестил ноги по-турецки. Скат радостно замахал краешками тела и взмыл со мной в воздух.

Я снова проплывал над городом, погруженным во тьму, среди плавно опускающихся хлопьев снега. Ночь отступала, на улицах появлялись первые прохожие из моей части города. Скат стал подниматься широкими кругами, и скоро мы влетели в тучи. Мы вынырнули над облаками под бледнеющими звездами, скат стремился все выше, внизу распростерлось темное море облаков, которое постепенно светлело на востоке; на горизонте появился краешек красного солнца, и его лучи тут же озарили равнину облаков, которая стала розовой, на розовом фоне выступили черные тени на гребнях изменчивых волн. Скат медленно летел над розовым морем; поудобнее усевшись на его спине, я откупорил «Старую охотничью» и принялся потягивать ее; меня огорчало, что у ската оба глаза на верхней половине тела и потому он не может видеть прекрасный восход солнца над облаками.

Скат стал медленно снижаться, теперь он летел по направлению к солнцу прямо над розовой гладью облаков и все увеличивал скорость. Перед нами над равниной появились два облачных столба и превратились в огромных, высотой с шестиэтажный дом, конных воинов с копьями в руках; мы видели их лица; наверное, это были те самые облачные скульптуры, о которых говорил отец Алвейры, мастера из второго города наверняка владели некой технологией, помогавшей им создавать статуи из пара. Обе скульптуры постепенно менялись: левый всадник стал пирамидой, на остриях которой были шары, как на червонной девятке, а правый всадник сам остался прежним, но зато голова его лошади превратилась в голову красивой женщины, которая смотрела в нашу сторону и счастливо улыбалась. Наконец обе облачные скульптуры вытянулись вверх и превратились в две поднятые руки, каждая их которых держала в судорожно сжатых пальцах вывернутую наизнанку кроличью шкурку. (Интересно, что хотел этим сказать неизвестный скульптор?) Красное низкое солнце сияло между двумя гигантскими руками, накрывавшими своими тенями всю розовую равнину; скат теперь летел с невероятной скоростью прямо над облаками, он направлялся в просвет между руками, которые все приближались и росли, – и наконец мы промчались через их призрачные ворота. Я обернулся и увидел, что скульптуры медленно рушатся обратно в море облаков.

Скат замедлил скорость и стал опускаться – наверное, летучая жидкость утрачивала свою действенность. Мы снова погрузились в облака, скоро появились заснеженные крыши города. Снегопад закончился, на улицах было полно народу. Когда мы пролетали мимо смотровой площадки малостранской мостовой башни, я заметил между ее столбов ухмыляющееся лицо официанта, отца Алвейры, из тени показалось ружейное дуло. «Осторожно!» – крикнул я, но раздался выстрел, скат дернулся и закачался, из его спины потекла кровь. На башне злорадно засмеялись. Скат несся по крутой спирали прямо в реку, за несколько метров от Кампы я соскользнул с него и упал в сугроб, который намело у края тротуара. Скат скрылся под водой и так и не вынырнул.

Целый день я бесцельно бродил по улицам; после обеда меня занесло на городскую окраину, где на снегу меж длинных ровных рядов старых кирпичных домов играли стайки детей. Где-то неподалеку был вокзал: я слышал гудки поездов и железное лязганье буферов. Я зашел в пивную, из окна которой открывался вид на серую заводскую стену, тянущуюся вдоль всего противоположного тротуара. Пластмассовые пустые столешницы сияли тихим светом, в пивной сидели только три толстяка, они пили пиво и смотрели хоккей – цветной телевизор стоял на полке у стены. Хозяин был с ними; он встал и принес мне пиво, а потом снова подсел к толстякам, и все начали наперебой комментировать игру.

Вдруг изображение стало расплывчатым и раздвоенным, звук пропал, и на экране замелькали кадры какой-то другой программы.

– Снова он барахлит. Черт подери, Вашек, когда ты наконец починишь свой «ящик»? – недовольно спросил один из посетителей.

Хозяин ответил, оправдываясь:

– Вчера как раз приходил мастер, говорит, что с ним все в порядке. Наверное, где-то рядом сильный передатчик, который мешает приему.

Он пошел к телевизору и стал стучать по нему кулаком. После третьего удара хоккейная площадка окончательно исчезла с экрана, зато появилось четкое изображение какого-то просторного помещения, залитого искусственным светом. Я даже не удивился, узнав в нем подземный храм. Скамьи в нефе были заполнены до отказа, по проходам ездили телекамеры, украшенные теми же судорожно закрученными орнаментами, что и стены храма. Перед алтарем стояла стеклянная емкость высотой около полутора метров, до краев наполненная золотистой жидкостью; спереди к ней была приставлена лестница. По левую руку стоял официант в великолепном черном облачении с розовым узором. Справа сидели шесть девушек в белых шелковых одеяниях с вышитыми золотом драконами. Последняя из них была Алвейра.

Послышалась тихая монотонная музыка, напоминающая звуки капель, падающих на водную гладь. Официант-жрец надел ритуальный головной убор, который был сделан из перевернутого осьминога; к концам щупалец, торчащих вверх и, видимо, укрепленных изнутри проволокой, были привязаны маленькие колокольчики, их звон сливался с тихой водной музыкой. Толстяки загоготали, хозяин шлепал себя по колену и кричал:

– Во дают! С ума сойти!

Первая девушка встала, сняла с себя одежды – все в пивной притихли и впились глазами в экран, – нагая поднялась по ступенькам и соскользнула в купель. Она погрузилась туда целиком, скрылась под гладью на добрую четверть минуты. Жидкость медленно переливалась через края емкости: это, очевидно, был мед, его капли тяжело шлепались на пол храма. Потом девушка вынырнула, ослепленная медом, официант подал ей руку, помог выбраться наружу и спуститься по ступенькам.

Девушка замерла слева от купели, мед капал с ее слипшихся волос, стекал с тела. В мед погрузились по очереди все шесть девушек; когда последней из купели выныривала Алвейра, ее лицо, измазанное медом, показали крупным планом: она дышала ртом, потому что мед залепил ей нос, казалось, что она смотрит прямо на меня, – но изображение снова расплылось и задрожало, а когда оно стало четким, то на экране возникло ледяное поле с хоккеистами.

– Ничего себе… – пробурчал один из толстяков.

– Вот чушь-то показали, – прокомментировал трансляцию из подземного храма другой толстяк. – Прямо как в прошлый раз, когда засняли кита в шлюзе у набережной Яначека.

– Ну нет, иногда бывает интересно, – встал хозяин на защиту своего телевизора. – Помните ту комедию про придурка, который дрался на башне с акулой? Вот смеху-то было!

Я выпил еще одну кружку пива и досмотрел хоккейный матч. Но подземный храм на экране больше не появился. Я расплатился и вышел на сумеречную улицу, где снова начался снегопад.

Глава 17 В шлюзе

Я отправился в обратный путь, к центру города; я спускался к реке вдоль огромных административных зданий начала века и вдоль решеток, за которыми белели заснеженные парки, резкий ветер кидал мне в лицо мелкий колючий снег, я шагал прищурившись, и свет уличных фонарей и автомобильных фар казался расплывчатым. Я шел по набережной под голыми черными деревьями, на другой стороне улицы тянулись тихие фасады с кариатидами, подпирающими балконы, внизу, под металлическим заграждением, текла темная река, скрытая от глаз торопливых пешеходов точно так же, как тихая жизнь тел, как призраки в углах. Я смотрел на темную водную гладь с дрожащими на ней огнями и думал о том, насколько же за последние дни изменилось мое восприятие; я засмеялся – я стал почти как те, из шкафов и каморок, я замечаю только самый остаток мира, его окраину, о существовании которой в моем мире почти никто не знает, в то время как формы, по которым многие годы беззаботно скользил мой взгляд, постепенно расплываются в тумане. Когда же я сам стану призраком?

Проходя мимо шлюза между набережной и островом, я вспомнил про разговор в пивной. Я оперся о холодные перила и посмотрел вниз. Обе створки ворот плотины находились на уровне воды, в полумраке к стене из каменных глыб на островной стороне шлюза прижалась длинная баржа с пирамидами речного песка, на которых лежал снег. Я видел пустую и темную застекленную капитанскую рубку. По мостику я перебрался на остров и по железной лесенке, вделанной в каменную стену шлюза, влез на палубу.

Там я поднялся в рубку. На приборной панели светились и тихо тикали циферблаты, через стеклянную стенку просматривались мокрые камни стены, красный сигнал над закрытыми металлическими воротами шлюза, бросавший отблески на заснеженный куст, силуэт башни у моста Ирасека. Вдруг судно закачалось. Водная гладь дрогнула и стала опускаться, я смотрел, как один за другим обнажаются камни стены. Скоро я понял, что уровень воды давно уже достиг уровня реки под плотиной. Однако вода непрестанно куда-то уходила, шлюзовые ворота были уже видны целиком; оказалось, что они стоят на широких каменных опорах; судно тихо опускалось в углубляющуюся пропасть, ограниченную по сторонам четырьмя каменными стенами. В глубине под водой показался свет, он поднимался вверх до тех пор, пока не вынырнули светящиеся окна. Они появлялись ряд за рядом, во всех четырех стенах; некоторые из окон были темными, но в основном свет в них горел, за стеклами виднелись комнаты, которые почти ничем не отличались от комнат в нашей части города, – разница была только в том, что на покрашенных с помощью валика стенах висели аляповатые цветные рельефы с изображением Даргуза, пожираемого тигром. Из воды выступали все новые и новые квартиры, они проплывали вверх мимо капитанской рубки и исчезали в вышине. В одной из комнат ужинало семейство, в другой лысый мужчина в майке разгадывал кроссворд в газете, в третьей пожилая женщина с волосами, собранными в пучок, склонилась над швейной машинкой.

Спустя час судно остановилось. Я задрал голову; казалось, что я попал во дворик между небоскребами, надо мной светились окна нескольких десятков этажей, вертикали сбегались в головокружительной перспективе к невидимому отверстию высоко наверху, откуда на стекло рубки падали мелкие снежинки. Иногда одно окно гасло, а взамен зажигалось другое, иногда окно отворялось, в нем показывался темный силуэт, слышался пронзительный женский голос, зовущий кого-то. Прямо над водой, сбоку от баржи, было окно пустой темной комнаты, напротив окна неярко светилось матовое стекло двери, ведущей в соседнее помещение, где горел свет; он позволял разглядеть в ближайшей комнате очертания мебели, слабо поблескивающие гладкие поверхности шкафов и стекол. На стене над тяжелым кожаным креслом висела картина, мне почудилось, что в ее неясных пятнах я различаю смеющееся лицо Алвейры, ее откинутую назад голову с развевающимися волосами. Заметив, что окно полуоткрыто, я перебрался с баржи в комнату. В ней пахло старой обивкой и рассохшимися полками, я услышал неясные женские голоса, доносящиеся из соседней, освещенной комнаты. На цыпочках я подкрался к картине; оказалось, что полутьма меня обманула, это была не Алвейра, это вообще был не портрет: писанная масляными красками картина в золоченой раме (внизу к ней была привинчена пластинка с числом 2092) изображала современный интерьер какой-то шикарной виллы, за широким окном и открытыми на террасу дверьми тянулась линия морского горизонта, расплывшаяся в горячем воздухе; на террасе было три легких плетеных кресла, расположенные на мощеном полу так, как будто их небрежно отодвинули, когда вставали; теннисная ракетка была прислонена в углу к белым лакированным перилам; на заднем плане виднелся полукруглый морской залив, на песке пляжа лежали люди в купальных костюмах, измаявшиеся от жары, над пляжем круто поднимался вверх холм, заросший пальмами и оливковыми деревьями, на его склонах теснились виллы, белые стены которых просвечивали сквозь листву. На боковой стене комнаты висела потемневшая картина, а под ней лежало бездыханное тело молодого мужчины в светлом костюме, над которым склонялось, безжалостно вгрызаясь ему в голову, страшное животное, – итак, я снова встретился с привычным мотивом искусства другого города, но на этот раз животным-убийцей был не тигр, а муравей ростом со взрослого человека. Алая кровь текла по полу и впитывалась в бахрому ковра. В передней части комнаты был изображен письменный стол, на столешнице которого валялось несколько писем; на конверте одного из них виднелся логотип Societe des Bains de mer (Общество морских курортов). На краю стола лежал раскрытый толстый том; на это место картины падала полоска света из соседней комнаты, и я смог прочесть текст на страницах книги; это оказалась «Одиссея», и в ней была подчеркнута карандашом строка «Y moi egy, teyn aute brotyn es gaian hikany?» – «Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?»; рядом на полях было мелким почерком написано: «Спустя многие годы натянутая тетива страха со звоном порвалась, когда в своей золотой маске, сияющей ядовитыми отблесками ночных огней, неожиданно явился Тот, кто в предрассветный час поет в шкафу. Формы заволновались и лопнули; то, что выплеснулось на нас, явилось из земель, лежащих за самыми дальними границами наслаждения и отвращения, из пустых чемоданов под кроватью. Как ни странно, оказалось, что эта неизвестная лава из забытых внутренних миров, медленно вытекающая сквозь прорехи поверхности, могла бы обеспечить целостность мира, в которую мы перестали верить уже в передвижных купальнях, блуждающих по пустынным деревенским дорогам, окаймленным сливовыми аллеями, впервые в жизни нас осенило, что чудовища, возможно, наши друзья. Неважно, что связующее вещество зарождающейся цельности – это вонючее месиво, главное, что наши лица снова будут нарисованы на белых колоннах, возвышающихся в джунглях. На их вершинах сидят зеленые обезьянки, с озера слышится рев ягуара. С сегодняшнего дня мы будем приближаться к любому из берегов с пустыми руками и с улыбкой, которая огорчит аборигенов больше, чем то, что прежде мы подрывали устои. Это будет увлекательно. Нашу настойчивую любезность не сможет победить ничто на свете, лозунг „Нежность к чудовищам", где наконец-то упомянут тихий перезвон бокалов в витринах придорожных квартир, будет снова внесен в энциклопедию и заложен священной картинкой с болезненно переливающимся храмом изо льда. Дикие звери, которые блуждали в наших жестах, освободились и танцуют теперь каждую ночь на площади под колокольней. С нами уже ничего не может случиться, нам нечего больше бояться. Нежные прикосновения благоухающей кожи и отличная работа острых зубов неотъемлемы от празднества, что распространяется от созвездия к созвездию. Пусть придет Навсикая с девушками, пусть приползет по песку стадо чудовищ…» Текст заканчивался линией, которая тянулась поперек всей страницы и в одном месте прорывала ее; наверное, это был след того момента, когда муравей вцепился в затылок пишущему и оттащил его от стола.

На картине, которая висела на стене над муравьем и молодым мужчиной, был Центральный пражский вокзал ночью: далеко-далеко, на последнем пути под холмом, стоял поезд, его окна были темны, и только одно излучало яркий фиолетовый свет. Перебираясь через паутину рельсов, в которых отражались свет вагонного окошка и красные и зеленые огни семафоров, к сиявшему прямоугольнику шли люди, несущие странные дары: они тащили большие чучела животных и непонятные, сложные приборы, два железнодорожника неловко ковыляли по шпалам с огромной картиной, на которой был изображен ресторан гостиницы, обычно стоящей в маленьких городках на площади по соседству с ратушей и сберкассой; помещение, залитое ярким утренним светом, было пусто, лишь в глубине отдельного кабинета склонялся над газетой седовласый господин, на стене над ним висела потемневшая от табачного дыма картина, и мне показалось, что это та самая, возле которой я стою: интерьер приморской виллы, где гигантский муравей убивает молодого мужчину.

Все то время, пока я рассматривал картину на стене и картины в ней, за стеклянной дверью раздавались неясные женские голоса и смех. Я был так увлечен полотнами, что не обращал внимания на звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Вдруг мне показалось, что кто-то назвал улицу, на которой я живу. Я встал у стены рядом с дверью и прижал ухо к филенке. Слышался женский голос, который увлеченно рассказывал:

– Он даже не знает, что эта улица – часть древней длинной дороги, ведущей через города, леса и равнины к золотому дворцу в джунглях, большинство людей забыло о связи между отдельными отрезками дороги и о причине, по которой дорога возникла и которая до сих пор скрыто властвует над ней. Дорога часто теряется, ее невозможно отыскать в траве, ее обочины сливаются с опушкой леса, мало кто отличит ее придорожные столбы, отшлифованные дождями многих веков и поросшие мхом, от обычных камней. Даже тот, кто догадывается об истинной сущности дороги, может засомневаться, бредя долгие месяцы и годы по бесконечным коридорам деревенских пивных – пропахшим отсыревшей штукатуркой, с ходящими ходуном плитками пола, – по дворикам, поросшим крапивой, по грязным колеям между холмами, по балконам и галереям с кучами старого барахла, он подумает, что эти зловонные места не могут быть дорогой к дворцу, – отправляясь в путь, он представлял себе благородную симметрию и просветы между гранитными пилонами, он подумает, что давно сбился с пути, и откажется от поисков – быть может, прямо возле невзрачной трухлявой двери, за которой открываются королевские залы.

– Да, – рассмеялась другая женщина, – дорога становится поистине дорогой именно тогда, когда растворяется в пейзаже, когда нам кажется, что она закончилась, тогда тает и цель, которая всегда только сбивает нас с пути, потому что цель – это наше представление, неотрывное от места, откуда мы начинаем наше путешествие, и оно постоянно тянет нас обратно; только тогда у нас появится надежда дойти до конца дороги, когда мы забудем и о пути, и о цели, когда окунемся в пространство и позволим ему нести нас по его неспешному течению, королевский дворец воссияет на пороге ночи между деревьев лишь тогда, когда мы накрепко позабудем свои мечты о том, как однажды увидим его.

– Забавно! – сказал третий веселый женский голос. – Он не знает, что конец дороги властвует над всеми ее отдельными отрезками: он ходит по знакомым улицам в неведении, приближается он к золотому дворцу или же удаляется от него.

– А что он теперь делает? – перекрыл общий смех один из голосов.

– Он в соседней комнате рассматривает картину. Я замер и прижался к стене.

– Нет, больше уже не рассматривает, скорее всего подслушивает под дверью. Как вы думаете, он нас слышит?

– Пускай себе слушает, все равно ничего не поймет.

– Не поймет, не поймет, – звонко смеялись женские голоса, – не понял же он, что хотел сообщить ему Тот, Кого Укусил Муравей.

– Он глупый, – ликовали голоса, – где уж ему понять слова Укушенного!

Кто-то сказал, захлебываясь смехом:

– Наверняка он испугался того, что увидел на картине, ему невдомек, что долгие годы в его собственной квартире будет вместе с ним жить гораздо большее насекомое! По-моему, огромная муха.

– Муха! Муха! – радостно закричали голоса.

Снова зазвенел ликующий смех, говорящие перекрикивали друг друга: «Она будет питаться книгами из его библиотеки, она будет стаскивать их с полок хоботком!» – «Муха будет верна ему; когда он отправится на экскурсию, она увяжется за ним, и ему не удастся прогнать ее!» – «В поезде она втиснется вместе с ним в переполненное купе!» – «А потом он пойдет осматривать замок, и муха в войлочных тапках заскользит по паркету из зала в зал!»

Я распахнул дверь. Освещенное помещение, на пороге которого я стоял, оказалось кухней со старым буфетом, покрытым потрескавшимся кремовым лаком, и с круглым столом, застланным клеенкой. В кухне никого не было. У стены на закрытой футляром швейной машинке стоял проигрыватель с кружащейся пластинкой, конверт от нее, украшенный цветной фотографией какого-то отеля в Альпах, был прислонен к стене. Женские голоса доносились из маленького репродуктора, стоявшего у проигрывателя. Они еще что-то кричали о мухе и смеялись, а потом иголка добралась до центра пластинки, и голоса умолкли. Я вернул иголку на несколько дорожек назад и снова услышал: «…что долгие годы в его собственной квартире будет вместе с ним жить гораздо большее насекомое…» – все повторялось в точности, те же слова, тот же смех. Послышалось журчание, я понял, что уровень воды в шлюзе снова поднимается, быстро пробежал кухню и темную комнату, вылез на подоконник, через который внутрь уже текла вода, в последнюю минуту ухватился за удаляющуюся палубу и забрался на баржу. Я лег на припорошенную снетом гору песка и устремил взгляд вверх, в длинный вертикальный туннель, сквозь который падал снег; женский смех с пластинки смолк под водой, освещенные окна исчезали под водной гладью, скоро судно уже снова стояло там, где я впервые увидел его.

Глава 18 Вокзал

На мосту Легии лежал свежий нетронутый снег, искрящийся в свете фонарей. Я огляделся: баржа с песком спокойно отдыхала в тени стены. Я вспомнил о поезде на картине, висевшей в вилле у моря, и решил попробовать найти его. Мой путь лежал к Центральному вокзалу.

Я подходил к нему по Иерусалимской улице, огни стеклянного зала ожидания сияли между темными стволами деревьев заснеженного парка. Внутри на каменных скамейках спали несколько человек, закутанных в пальто, по блестящему полу почти неслышно ездила моющая машина, на которой восседал молодой человек в светлом комбинезоне. Я прошел по облицованному кафелем переходу и поднялся по ступенькам на последний перрон. За перроном не было ничего, кроме паутины тускло блестевших в темноте рельсов. По длинной платформе нервно бродили несколько пассажиров, ожидавших отправления скорого до Братиславы; поезд уже стоял с другой стороны платформы, за опущенным окном виднелась неподвижная фигура солдата. В освещенном киоске с запотевшими изнутри стеклами я купил пиво в бумажном стаканчике; поставив локти на узенький прилавок, тянувшийся вдоль бока киоска, я потихоньку потягивал пиво и смотрел на сплетение путей, линии которых прерывали черные силуэты каких-то загадочных конструкций; я не мог определить, что это – железнодорожные механизмы или же сакральные скульптуры другого города; возможно, это одновременно было и тем и другим. Я видел на запасных путях неподвижные пассажирские и товарные составы, совсем позади, под поросшей кустарником крутой насыпью, стоял поезд с картины на стене приморской виллы; все его окна были темными. Я нагнулся, просунул голову в узкое окошко киоска и спросил пожилую продавщицу в кроличьей жилетке, не знает ли она чего о поезде на дальнем пути. Она стала кричать, чтобы я убирался, что ее такие вещи не интересуют, что у нее и своих забот полно… В ее голосе слышался страх. Я допил пиво, выкинул стаканчик в урну и спрыгнул с платформы на рельсы. Тут же раздался встревоженный голос продавщицы, она звала меня назад. Однако я не послушался и, спотыкаясь, побрел через пути к стоящему вдалеке темному поезду.

Поезд ничем не отличался от прочих, ничто не указывало на то, что за его грязными окнами может скрываться невиданное. Я открыл последнюю дверь в хвосте поезда и поднялся по ступенькам. Я шел по вагонам мимо пустых темных купе, в окна которых тихо скреблись ветки кустов, растущих на склоне насыпи. Войдя в очередной вагон, я увидел через стекло тамбура, что он состоит из одного-единственного помещения. В помещении теснились парты, за которыми спиной ко мне сидели дети. На другом конце вагона за массивным столом раскачивался на стуле мужчина в сером пиджаке, рядом с ним стояла девочка. Вагон, очевидно, служил школьным классом. В нем было темно, ученики писали в тетрадях светящимися чернилами. Я тихонько приоткрыл дверь и услышал, как учитель говорит девочке:

– Расскажи, что ты знаешь о возникновении падежных окончаний.

Девочка, запинаясь, начала отвечать:

– Когда-то падежные окончания служили для обращения к демонам. Каждая форма контакта человека с бытием имела своего демона-хранителя. Имя демона всегда выкликалось после наименования вещи.

– Правильно. А теперь скажи нам, как получилось, что из обращений к демонам произошли падежные окончания.

– По холодным лестницам пришли чужие женщины со слепыми шакалами…

– Не путай с возникновением плюсквамперфекта, – остановил ее учитель. – Так не припомнишь, как же это получилось?

Девочка молчала и нервно переминалась с ноги на ногу. Учитель обратился к классу:

– Кто-нибудь знает? Ну давай ты. – Он указал на мальчика, сидевшего на первой парте; тот поднялся и начал:

– Когда на жнивье появились ржавые крейсеры, имена демонов утратили ударения и постепенно срослись с существительными. Люди забыли об их первоначальном значении. Связь с определенным типом отношений, которые опекались тем или иным демоном, превратилась всего лишь в грамматическую функцию.

– Очень хорошо, можешь сесть. Вот почему мы говорим, что грамматика – это прикладная… что? – Учитель снова обращался к девочке, стоящей у доски.

– Грамматика – это прикладная… Мы говорим, что грамматика – это прикладная демонология.

– Ну вот, молодец. А теперь расскажи нам о будущем развитии падежных окончаний.

– Падежные окончания постепенно избавятся от своего унизительного положения и воссияют в своей прежней славе. Со временем они отделятся от основ имен существительных и станут тем, чем были изначально, то есть выкликанием имен демонов. Основы существительных утратят свое значение, они будут произноситься все тише, пока наконец не исчезнут совсем, в языке останутся только бывшие окончания, люди поймут, что остальное просто не нужно. В тишине залов станут звучать лишь трепещущие на сквозняке гардины да страшные имена демонов, которые теперь знакомы нам как типы склонений.

Голос девочки все крепнул, в нем появился даже некий оттенок злорадного триумфа. Учитель слушал ребенка с восхищением.

– Трепет гардин и древние имена… – сказал он взволнованно. – Да, но это в конце, а что будет прежде, говори же, что будет прежде?

– Поля, на которых чудовища играют в гольф, будут простираться до самых наших спален, по стеклянной трубе, что протянется по кукурузному полю, через равные промежутки времени побегут женщины в шелковом белье, леса в темных краях комнаты станут непроходимыми, в их чаще зажжется белая лампа.

Учитель сидел с закрытыми глазами, уцепившись руками за края стола.

– Да-да, – шептал он, как в экстазе, – наконец-то мне удастся заняться моими засахаренными энциклопедиями и словарями, я выпью всю сладость их страниц, я стану сосать и жевать их долгими часами, сидя в кресле и мечтая о светящихся цветных телевизорах, которые медленно летят над вечерним лугом, а на их экранах прекрасные животные мучают отцов семейств, наконец-то в мою квартиру вернется тяжелая артиллерия, в лоне растений зародятся новые замечательные ереси, привкус которых будет напоминать о прежних ночных борщах в кафе-стекляшках.

Девочка подошла ближе к учителю.

– Не строй иллюзий, – жестко сказала она. – Артиллеристы никогда не вернутся, они будут учиться в загнивающем дурацком Оксфорде складов, засахаренные книги конфискуют и ради славы блестящих и жестоких машин сбросят с трибуны на ящеров, те еще будут тогда послушно маршировать в колоннах по четыре, но вскоре сговорятся с нами, маленькими девочками, и вслух произнесут то, что замалчивали многие столетия: что собак объективно не существует.

– Но это же невозможно, – прохрипел учитель, глядя перед собой остекленевшим взором. – Этого не может быть, я так долго пытался перевести свою пишущую машинку из газообразного состояния в жидкое, я избавил геометрию от полярных животных, внедрил жестокий политеизм в городской общественный транспорт, хотя руководитель транспортного предприятия поначалу не проявил должного понимания и даже пытался улететь от меня, я гнался за ним, и мы оба, взмахивая руками, похожие на огромные весы, летели над гладью ночных озер, откуда доносилось еле слышное пение ундин, – и ты хочешь сказать, что все это я делал напрасно?

Девочка дерзко засмеялась.

– Конечно напрасно, глупец! – презрительно ответила она. – Ты избавил геометрию от полярных животных… Ты что же, забыл, что гласит первая аксиома Евклида – в геометрическом пространстве всегда остаются только два пингвина? Разве не ты собственноручно в своем ледяном автомобиле вытатуировал на моем бедре эту фразу? Тогда ты еще говорил, что именно в соответствии с этим принципом от Декарта в Амстердаме вдруг отделились обе его руки и стали нападать на него, они кидались на философа как помешанные, преследовали его вдоль каналов и хотели сбросить в воду, в конце концов ему пришлось сбежать от них к королеве Кристине, но и при дворе, как признается Декарт в письме к Арнольду, руки не оставили его в покое. Если бы ты вместо глупостей, которые натворил, убавил яркость своего света вечером на канатной дороге над Шпиндлеровой мельницей, если бы ты заботился о том, чтобы в городе хватало исправных теологических автоматов, если бы ты следил за тем, чтобы твои книжные шкафы были всегда заперты… Еще нам, детям, не нравится, что вечерами ты ходил по нашим домам и бил наших родителей нефритовыми статуэтками, ты противен нам с тех самых пор, как мы застали тебя в туалете выжимающим апельсин на калькулятор. Мы тебя терпеть не можем, ты нам смешон.

Учитель молчал, он сидел за кафедрой, спрятав лицо в ладонях. Послышался детский смех, класс смеялся над своим учителем жестоким, ненавидящим, бесконечным смехом, его взрывы повторялись снова и снова. Я закрыл дверь, вернулся в соседний вагон и вышел из поезда.

Я шел по узкой заснеженной полосе между последней колеей и заросшей железнодорожной насыпью, ветви кустов неприятно терлись о мое лицо. На склоне за кустарником я увидел тяжелую металлическую дверь, напоминающую вход в бомбоубежище. Я с трудом открыл ее. За ней начинался сводчатый коридор, выложенный грязной плиткой и освещенный лампочками, которые покачивались под потолком от сквозняка. Прямо у двери к стене был прислонен ржавый велосипед. Вдоль одной стороны коридора тянулись какие-то кабели и трубы с вентилями, из их резьбы торчала пакля, на другой стене через равные промежутки висели картины, десятки картин, написанных маслом. Все они были одного размера; казалось, что и сюжет у них одинаковый. Каждая из картин изображала знакомый интерьер виллы у моря; это была та самая комната, что я видел на картине в квартире в шлюзе, однако же без мужчины и без гигантского муравья. Я заметил, что внизу к рамам приделаны медные таблички; на первой картине на табличке была единица, на второй – двойка, и так далее по возрастающей. Однако когда я пригляделся к картинам повнимательнее, то заметил детали, которыми они отличались друг от друга: менялись складки занавесок, формы волн и позы людей на пляже. Потом я обратил внимание, что на каждой следующей картине секундная стрелка будильника, который стоял на столе, убегает вперед на одно деление. Я понял, что вся галерея – это некий фильм про то, что каждую секунду происходило в комнате… а происходило там пока только волнение занавесок и монотонное путешествие по циферблату стрелки будильника. Я вернулся к входной двери: на первой картине часы показывали ровно двенадцать. Я сел на велосипед и покатил вдоль стены.

Не меньше двух километров проехал я по извилистому коридору, а на картинах менялись лишь формы волн и складки занавесок. И только на картине с номером 1032 (на будильнике было чуть больше четверти первого) в дверях появилась голова муравья со страшными челюстями. Увидев, что в комнате никого нет, муравей быстро пересек ее и спрятался за занавеской: картины 1034–1039 показывали отдельные фазы этого движения. Когда я проезжал мимо картин на велосипеде, они действительно сливались в какой-то дерганый фильм, который разыгрывался внутри рам. Потом еще около километра на картинах почти ничего не менялось, только на холсте под номером 1471 в комнату вошел молодой мужчина в белом костюме; на следующих картинах он бегло просмотрел корреспонденцию и начал читать Гомера; он подчеркнул слова, которые повторял про себя загнанный Одиссей, когда на берегу острова феаков его разбудили голоса Навсикаи и ее подружек, и стал писать на полях книги свой странный комментарий. К нему тихонько подполз муравей, на картине номер 2054 вцепился челюстями ему в затылок и оттащил к стене. Картина с номером 2092 отсутствовала: это была та самая, что висела в шлюзовом доме. Мужчина уже перестал шевелиться, а челюсти муравья все не разжимались, сомкнутые судорогой какой-то темной ненависти. На картине 2173 на террасу спустился белый ангел. Одним прыжком он оказался в комнате, и они с муравьем тут же накинулись друг на друга и затеяли на полу жестокую драку. В волнах темно-синего моря тем временем продолжали плескаться беззаботные загорелые люди. Муравей беспощадно искусал ангела, из его ран текла золотая кровь и искрилась в солнечном свете. Однако в конце концов ангел прижал муравья к полу, сел на него верхом и душил до тех пор, пока – на картине номер 2895 – большие черные усики чудища не перестали подергиваться. Будильник показывал без двенадцати час. Поднявшись, ангел принялся открывать ящики и энергично рыться в бумагах; потом он перетряхнул все до единой книги из шкафа – и из белой брошюрки, на обложке которой было написано «Hegel et le pensée moderne, séminaire sur Hegel dirigé par Jean Hyppolite au College de Françe (1967–1968)»,^[2] выпало на пол то, что он, по всей видимости, и искал; к моему изумлению, это оказалась фотография, запечатлевшая меня и Алвейру сидящими за большим окном погруженного в темноту ресторанчика «У змеи». Ангел старательно разорвал фотографию на мелкие кусочки, взмыл с террасы, полетел к морю, бросил обрывки в воду и направился к горизонту. На последней картине под номером 3600 ангел превратился в светлое пятно над лазоревой морской гладью. Был час дня, на берегу залива люди подставляли свои тела лучам палящего солнца. За этой картиной коридор заканчивался запертой дверью. Я слез с велосипеда, прислонил его к стене и нажал на ручку.

Глава 19 Лестница

Я попал в темную комнату, снова я чувствовал запах незнакомого помещения, еще один аккорд в сумбурной и печальной симфонии ароматов. За широким окном виднелось ночное небо, по которому неслись беспокойные рваные тучи; в прорехе между ними показался ясный месяц, его свет засиял на обоях, заблестел на стекле в глубине комнаты и на гладких мясистых листьях растений в цветочных горшках – а потом снова стало темно. Я подошел к окну, в стекло вплыла долина, рельеф которой дробился на бесконечное множество крыш и стен. Я сразу понял, где очутился; судя по всему, я проехал по извилистому коридору под Виноградами и теперь находился в одном из домов, что стоят неподалеку от верхнего конца лестницы в Нуслях, – их окна глядят на Нусельскую долину. Я стоял у окна чужой квартиры и смотрел вниз, в темную долину, где на снегу блестел свет фонарей; дальний склон переходил в холм Панкрац, на вершине которого возвышалась стеклянная башня гостиницы, стены ее то светились, то гасли в переменчивом свете луны.

У окна я заметил подзорную трубу на штативе; приложив глаз к ее окуляру, я стал медленно перемещать оптический прибор, мой взгляд скользил по фасадам домов и по заснеженным улицам, в окуляре появлялись ряды темных окон, молчаливые и пустые грузовики, одинокие фонари, освещающие заснеженные фабричные дворы, полутемные стеклянные проходные, железнодорожные насыпи, заросшие непролазным кустарником. Время от времени в окуляре мелькало освещенное окно. Я заглянул в комнату под самой крышей: там под кроватью из пола бил источник и тоненькой струйкой тек во тьму углов; возможно, что в другом городе он сольется с другими потоками, журчащими в темноте, и превратится в могучую плавную реку, загнанную в набережную из гранита и мрамора, с каменными сфинксами и широкими ступенями, ведущими под воду, реку, шум которой мы услышим за стеной в тишине ночи. Я увидел прихожую, где под вешалкой, на которой висели тяжелые пальто, разбили лагерь усталые альпинисты, восходящие по темной и опасной лестнице на какую-то ледяную вершину. Я увидел комнату с мятым бельем, раскиданным по креслам, где на паркете сиял бледным светом тайный полюс мира; кто его знает, какие металлы он тревожит и какие стрелки притягивает к себе в темноте; путешественник из последних сил стремился к нему через складки ковра, собирающегося в гармошку, путался в длинных белых занавесках, взбирался на гору мятых одеял на неубранной постели. Я видел спальню над кратером вулкана, скрытого в глубинах дома, она была озарена голубым свечением лавы, которая поднималась по трещинам и медленно вытекала из щелей шкафов, из промежутков между книгами на полках и из неплотно закрытого ящика ночного столика, который стоял у широкой кровати, – там на сказочно сияющих простынях спали, обнявшись, две обнаженные девушки. Я видел картежников, играющих в темном зеркальном зале на мраморном столике в горящие карты, языки пламени которых бесконечно отражались в черной тьме зеркал… видел я и какое-то унылое пророчество, полное ядовитых огней, в окне обветшалого дома над замерзшей гладью ручья Ботич.

За открытой дверью мне послышался тихий зов. Я вошел в соседнюю комнату: в ее передней части на ковре, украшенном причудливыми арабесками, лежал лунный свет, задняя же часть комнаты, откуда и доносились крики о помощи, была погружена в непроницаемую тьму. Я направился в ту сторону, я налетал в темноте на углы мебели, спотыкался о стулья, падал на мягкие диваны. Голос умолк, но был слышен какой-то гул, который то усиливался, то стихал. Что-то нежно коснулось моего лица; я представил себе крыло большого ночного насекомого, но, вытянув перед собой руку, нащупал бахрому, свисавшую с нижнего края торшера на металлической ножке. Я нашел шнур выключателя с гладким шариком на конце и потянул его. Среди тьмы вспыхнул абажур цвета слоновой кости; я увидел, что торшер стоит на берегу холодного неприветливого моря, он освещал зеленоватые волны, которые подползали из темноты к моим ногам, на узорах ковра слабели и превращались в пену, стекавшую по ковру назад, где ее подхватывала новая волна. Во тьме опять послышался крик: в круге света появилось бревно, за которое цеплялась девушка, ее тело, посиневшее от холода, облепили клочья разорванного платья. Набежавшая волна подняла ее почти до белого потолка комнаты, а потом положила передо мной на ковер. Девушка недвижно лежала под торшером. Я снял с нее промокшее тряпье, взял на руки и уложил под одеяло на кровать, которая стояла возле торшера. Я убрал с ее лица мокрые волосы и узнал в ней девушку с палубы корабля на Широкой улице.

Я пошел в соседнюю комнату и зажег газовую конфорку, при свете голубого огонька нашел коробочку с китайским драконом на крышке и приготовил чай. Вернувшись, я присел на краешек постели и поднес чашку к губам девушки; выпив чай, она посмотрела мне в глаза и медленно и спокойно произнесла:

– Мы потерпели крушение, когда корабль плыл по ужасно узкому проливу между книжными полками какой-то огромной библиотеки. Наверное, судно налетело на утесы из окаменевших книг, наверное, неведомые чуждые программы, которые уже давно буйствовали в глубинах корабельных компьютеров, просочились в навигационные планы и разорвали цепи логических импликаций. Впрочем, теперь это неважно. Спаслась только я… Никогда больше не увижу я моего жениха, он бродит нынче по скучным подводным кафе, и наш мир кажется ему зыбким и туманным, как удивительный сон. Я давно знала, что компьютеры готовят нам что-то недоброе, но не хотела говорить с ним об этом, он был доверчив, словно дитя, он безмерно уважал капитана и экипаж – помню, как укоризненно посмотрел он на меня, когда однажды я не сдержалась и сказала, что капитан мне противен. Он не обеспокоился даже тогда, когда уже всем пассажирам стало ясно, что по крайней мере двое из корабельных офицеров – это только лишь галлюцинации и что из наших испорченных ночных снов перед носом корабля творится некаянеясная Африка, которая изготовилась к прыжку, подстерегая нас, будто жестокий зверь.

Мне казалось, что из моря за кроватью торчит голова рогатого морского чудища, но это был лишь перевернутый стол с потонувшего корабля, качающийся на волнах, – волна швырнула его на пианино, скрытое во тьме, нутро инструмента глухо отозвалось всеми струнами, аккорд тихой музыки сумасшествия звучал еще долго.

– Никогда больше не коснутся меня его руки, – шептала девушка, – меня будут трогать только занавески, волнующиеся на сквозняке, меня будут касаться лишь гладкие ткани, да отвратительно мокрые листья кустов, да стены. О боже, никогда я не выберусь из этой странной и печальной страны, мне придется жить тут одной среди страшных неподвижных фигур на фасадах, среди жутких орнаментов на стенах, я буду ходить вдоль бесконечных заборов, слушать шум далеких поездов, которые вторгаются во фразы и проникают в самые недра домов, и от них некуда деться…

Как будто в подтверждение ее слов послышалось гудение поезда, въезжающего в туннель, ночной голос одиночества и отчаяния. Я погладил девушку по щеке. Она схватила меня за руку и притянула к себе, с неожиданной силой втащила под одеяло, прижалась ко мне холодным телом, обвила вокруг меня ноги, ее руки забрались под мою рубашку и крепко сцепились за моей спиной. Мы лежали на боку, и я видел, как за ее плечом, которое выскользнуло из-под одеяла, появляются зеленые волны, подсвеченные огнем торшера, как они приближаются к нам и тут же отступают, время от времени брызги россыпью падали на одеяло и на наши лица. Прохладные губы поднялись с подушки, они шарили по моему лицу, точно какое-нибудь морское животное, а потом обхватили мои губы и прижались к ним.

Я услышал за собой шаги, приглушенные ковром. Девушка в ужасе прижалась ко мне еще сильнее. Я оторвал губы от ее рта и повернул голову: лавируя между предметами мебели, к нам подплывала неясная темная фигура. Когда она оказалась в круге света, я увидел, что это юноша, стоявший некогда с девушкой на палубе корабля и говоривший с ней о прибрежных бульварах и запотевших стаканах. Узнав его, девушка вскрикнула от радости, но отпустила меня не сразу, ее объятия разжимались постепенно.

– Ты жив! Как тебе удалось спастись? – спрашивала она, пока ее руки еще путешествовали у меня под рубашкой. – Ты приплыл на берег на спине дельфина? Тебя взял на палубу какой-нибудь контрабандистский корабль – один из тех, что бороздят недра дома?

Ее жених сел на краешек постели, перегнулся через меня и стал целовать ее лицо, плечи и грудь. Девушка наконец извлекла руку из-под моей рубашки и обвила ее вокруг шеи любовника. Почувствовав себя и неудобно, и неловко, я повернулся на живот и попытался пролезть под их прильнувшими друг к другу телами.

– Меня вообще не было на корабле, когда он потонул, – ласково и нежно говорил мужчина между поцелуями. – Ты уснула, а я пошел в магазин, чтобы купить тебе фиников, сушеных абрикосов и орешков кешью. – Он достал из полиэтиленового пакета очищенный орешек и положил его девушке в рот, она принялась жевать.

На меня больше никто не обращал внимания; наконец мне удалось выбраться из кровати, я шагал через комнату к окну, за которым светила луна, и слышал за спиной их разговор, в который вплетался шорох волн.

– Что мы теперь будем делать? – спросила девушка. – Нам никогда не попасть на остров, никогда не пройтись по белым бульварам, не посидеть на террасе над морем…

– Это неважно, – отвечал ее друг, – так даже лучше, мы будем все представлять себе. Будем каждый день придумывать прогулки, игры в светящихся бассейнах, отличные вечеринки с фонариками, флирты с интересными людьми, танцы на ночных палубах яхт. Мы ведь не настолько тупы, чтобы нуждаться в реальности…

Голоса в глубине комнаты совсем слились с шумом моря. Я вышел из квартиры в темный коридор; из двери дома можно было попасть прямиком на Нусельскую лестницу. Я спускался в долину по припорошенным снегом ступеням, слева внизу из туннеля в склоне выбегали, разветвляясь, железнодорожные пути, справа перегибался через ограду и нависал над лестницей кустарник, что рос на краю крутых заснеженных садов. Мои ноги осторожно нащупывали заметенные снегом ступеньки; луна исчезла за тучами, была глубокая тьма, но мне все же казалось, что под снегом потихоньку разгорается искристый свет. Я обернулся и замер. По лестнице медленно, потупив голову, спускалась фигура, излучающая бледное зеленоватое сияние. Она была закутана в белоснежный плащ с широким капюшоном, закрывавшим лицо. На белой ткани проступали большие и темные кровавые пятна. Я отступил к ограде сада, скрюченные ветки упирались мне в спину и ерошили волосы. Сияющая фигура приближалась; коснувшись ногой ступени, на которой я стоял, она остановилась и повернула ко мне голову. Видение откинуло капюшон – и я вскрикнул: я увидел изможденное лицо, которое в последние дни смотрело на меня со множества картин, я увидел глубокую незаживающую рану на шее, из которой текла темная кровь. «Даргуз», – прошептал я. Мы стояли лицом к лицу и молча смотрели друг на друга, далеко-далеко за бледно сияющей головой с длинными растрепанными волосами проезжал по виадуку ночной экспресс со светящимися окнами; кровь тихо капала в снег. Я не знал, как вести себя, прежде мне не приходилось встречаться с богом. Я едва удержался, чтобы не протянуть ему руку. Быть может, надо попросить его перенести молодоженов, корабль которых потерпел крушение, на острова и помочь усталой Алвейре разрешить ее сомнения? Попросить, чтобы он отвел меня в свой город, к его площадям и дворцам, которые постоянно ускользали от моих глаз? Но не похоже было, чтобы Даргуз сумел помочь хоть кому-нибудь. Это было не то высокомерное и жестокое божество, которое изображали скульптуры. Его лицо было лицом преследуемого чужака, который, как и я, плутает по юдоли изгнания. Казалось, что его пребывание в ипостаси бога – это лишь безграничное огромное страдание, которому не будет конца. Меня охватило сочувствие к нему, я хотел бы сделать что-нибудь для него, но знал, что помочь ему нельзя.

Даргуз снова натянул капюшон и пошел вниз по лестнице. Я видел, как он миновал ресторан «Эксельсиор» и исчез в темноте улиц между Нусельской лестницей и Ботичем, в пространстве, заполненном запертыми железными гаражами, слепыми стенами мастерских, полуразрушенными заводами и закопченным придорожным кустарником.

Глава 20 Джунгли

Рассказ девушки о кораблекрушении среди книг напомнил мне слова научного сотрудника из Кле-ментинума о темных углах библиотеки. На следующий день я снова зашел к нему в кабинет, рассказал о другом городе и о своих блужданиях и попросил отвести меня в глубины книгохранилища. Ему это не понравилось; было видно, что он и вправду давно потерял желание ходить на подозрительные задворки нашего мира и разыскивать там заповедные пограничные межи.

– Мне кажется, пора вам отказываться от ваших странствий, – сказал он мне. – А то вы уже и сами смахиваете на жителя некоего призрачного города. Но если вы все-таки хотите попасть в другой город любой ценой, то советую выбрать иной путь. Переход через библиотеку опасен. Библиотека коварна; если на корешки книг, которые стоят в начале стеллажа, падает через окно дневной свет и доносится уличный шум, а две библиотекарши болтают о вчерашней телепередаче, то в конце полок в полутьме клубится туман, с книг свешиваются зловонные водоросли и слышится злобное ворчание какого-то зверя. Случается, что даже опытный работник переоценивает свое знание библиотеки и отправляется искать книгу в какую-нибудь малоизученную область; коллеги убеждают его никуда не ходить, но тот только улыбается и говорит, что работает в библиотеке уже тридцать лет и знает тут каждый уголок; видя, что его не отговорить, библиотекари бегут к читателю и умоляют того отменить заказ, они несут ему высокие качающиеся стопки прекрасных книг, книг с переплетами, что сияют драгоценными камнями, и со страницами, благоухающими редчайшими духами Востока, книг с рельефными иллюстрациями из нежного бархата и мелкого песка, книг со съедобными страницами, по вкусу похожими на лотос, которые читатель может съесть по прочтении, книг из шелка, которые можно разложить и использовать как гамак или, в ветреный день, как дельтаплан для парения высоко над равниной, книг с пьянящими эротическими историями, где дело происходит ночью на мраморных террасах под кипарисами на морском побережье: страницы этих книг пропитаны гашишем, и читателю кажется, будто он и сам участвует в действии и купается в теплом ночном море с прекрасными девушками, но упрямый читатель даже не смотрит на принесенные книги, настойчиво требуя свою – что-нибудь об уходе за автомобилем или о засолке огурцов, он хочет ее, потому что он ее заказал и считает, что персонал библиотеки любой ценой должен обслужить его; красивой дочери несчастного библиотекаря, которой успели уже позвонить и которая, словно Шахерезада, предлагает читателю рассказывать по ночам сказки, он отвечает: «Слушайте, девушка, не о чем мне с вами разговаривать! Я требую свою книгу об уходе за автомобилем (засолке огурцов)» – и тогда библиотекарь обнимает дочь и отправляется в глубину библиотеки, все напряженно смотрят ему вслед, на углу коридора он оборачивается и машет рукой, а потом исчезает за полками, и больше его никто никогда не видит, читатель тщетно ждет свою книгу, его начинают терзать муки совести, он каждый час ходит узнать, не вернулся ли библиотекарь, наконец он вовсе перестает отлучаться от стойки, где выдают заказанные книги, в пять утра он уже топчется перед запертыми дверьми Клементннума, напевая непонятные протяжные песни. В недрах библиотеки исчезает по нескольку библиотекарей в год, библиотечные училища не успевают поставлять выпускников. Между полками кто-то поставил памятник пропавшим библиотекарям, это бронзовая скульптура библиотекаря в рабочем халате, который умирает от изнеможения на куче книг, но и в эту минуту его не покидает мысль о долге и его слабеющие пальцы сжимают бланк заказа на книгу «Ьberwindung der Metaphysik durch logische Analyze der Sprache». Я не знаю, что стало с библиотекарями, заблудились ли они в бесконечных коридорах между стеллажами и погибли от голода и жажды, или их задушили животные, затаившиеся в библиотечной тьме; а возможно, там обитают какие-нибудь дикие племена, которые ловят библиотекарей и даже едят их: время от времени откуда-то издалека доносится грохот тамтамов; и кое-кто из библиотекарей утверждает, что видел в конце коридоров или же в щели, что осталась от вынутой книги, раскрашенное лицо дикаря. Возможно, эти люди – одичавшие потомки библиотекарей, которые не нашли обратной дороги. Вы по-прежнему хотите, чтобы я отвел вас в глубины книгохранилища?

– Возможно, я тоже одичаю и буду танцевать среди книг под звуки тамтама, возможно, мое лицо в конце коридора будет пугать библиотекарш, но теперь уже поздно поворачивать назад, мне надо идти дальше. Я слишком приблизился к границам другого города, и того, чем веяло оттуда, хватило, чтобы растворить последние остатки сети привычек, из которых соткано наше поведение, – без этой сети самые простые поступки распадаются на десятки действий, которые необходимо построить заново с нуля и соединить между собой, необходимо продумать тысячи возможных связей, так что обед в ресторане или поход в магазин становится геракловым подвигом. Мне нужно проникнуть дальше, в другой город; старый миропорядок уже невозможно исправить, он всегда был дырявым, сквозь него всегда пробивались ритмы некоего пратечения. Все говорит о том, что потоки текут именно из другого города, и я надеюсь в центре его отыскать источник, который является началом нашего порядка и который только и мог бы обновить его. Ничего не поделаешь, мне нужно в библиотеку. Я не знаю, с какими чудовищами встречусь, но думаю, что хуже, чем жизнь в моем городе, меня ничего не ожидает. Кроме того, я хорошо подготовился к путешествию. – Я открыл рюкзак и показал ему запасы еды, а еще вынул фонарик и помахал над головой острым мачете.

Научный сотрудник вздохнул.

– Хорошо, раз вам мало ресторана, то я провожу вас в библиотеку. Но только до границ опасной зоны, дальше вам придется идти самому. И не надейтесь, что кто-то отправится на ваши поиски, если вы не вернетесь.

Мы шли мимо бесконечных книжных полок, сначала мы шагали по ровным и хорошо освещенным проходам вдоль тщательно выровненных корешков, но постепенно, по мере нашего проникновения вглубь книгохранилища, томики стали распадаться, из них вылетали оторванные листочки, горящих лампочек становилось все меньше, так что иногда нам даже приходилось двигаться на ощупь. Наконец мы добрались до перекрестка. Над ним светила тусклая лампочка; устья тропинок, которые терялись в библиотечных недрах, были темны, в воздухе ощущался тяжелый запах старой бумаги. Мой проводник остановился.

– Здесь начинаются джунгли, – серьезно сказал он и показал на темные улочки между стеллажами. – В этом месте я вас оставлю. Удачи вам и будьте осторожны. – Он пожал мне руку и быстро исчез.

Я ступил в одну из таких улочек. Скоро я оказался в полной темноте, только кое-где слабо светились гниющие книги. Я зажег фонарик, и конус света заметался по полкам. От сырости страницы книг коробились и загибались, они распухали, обтрепывались и набухали, они расслаивались и давили изнутри на переплеты, они разрывали их и пробивались сквозь дыры наружу. Переплеты разваливались, страницы вылезали из них и свешивались вниз, как усталые языки, некоторые падали на пол, где мешались с листочками из других книг и гнили, образовав толстый слой мокнущего светящегося и неприятно пахнущего компоста, по которому мне приходилось пробираться и в который я иногда проваливался по пояс. Деревянные книжные полки в душной сырости лопались и изгибались. В гниющих внутренностях книг, в темных клиньях между страницами застревали семена растений, в темноте они набухали, пускали корни в бумагу и тянули свои ростки к краям книги, где их бойкие кончики вылезали наружу, иногда они превращались в лианы, которые, переплетясь, тянулись вдоль полок, и с них капал липкий сок, иногда становились ползучими растениями, которые пробирались по стеллажам и силком проникали в другие книги, продираясь сквозь закрытые страницы к центру тома, чтобы и там пустить свои корни. На некоторых стеблях, вырастающих из книжных внутренностей, зрели тяжелые терпкие плоды. Больше всего мне было худо даже не от осознания того, что в этих душных и вонючих коридорах творится некое странное стихийное бедствие и разбушевавшаяся природа поглощает плоды человеческого духа, нет, ужас вызывало то обстоятельство, что диковинное превращение книг в опасную и равнодушную растительность делало явной пагубную болезнь, скрыто бушующую в каждой книге и каждом знаке, созданном человеком. Я где-то читал, что книги говорят только о других книгах, что знаки отсылают только к другим знакам, что у книги нет ничего общего с реальностью, что скорее сама реальность есть книга, потому что она создана языком. Печально лишь, что получалось, будто реальность теряется за нашими знаками. Познание, коим пахнуло на меня из гниющей библиотеки, было гораздо более зловещим: тут мне стало ясно, что книги и знаки, наоборот, остаются вросшими в нашу реальность, неведомые течения которой управляют ими, что наши обозначения и наши сообщения находятся в рамках бытия, которое обозначает само себя, собственные тайные ритмы, и что эти изначальные обозначения, это первичное туманное сияние бытия поддерживает жизнь в наших значениях и в то же время угрожает снова поглотить их и растворить в себе. В библиотеке, превратившейся в джунгли, я понял, что буквы в разорванных томах и буквы в новой книге на прилавке магазина – это всего только разновидности пятен, которыми бушующее бытие украшает поверхности всего сущего и с помощью которых передает свой монотонный и невнятный шепот.

В этом сложном мире распадающихся форм обитали и живые существа: листая книги, я натыкался на плоских моллюсков, которые прятались между страницами и которые внешне так приспособились к ним, что стали почти невидимы; чаще всего я обнаруживал моллюска только тогда, когда то, что я считал бумагой, от прикосновения вдруг скручивалось и, извиваясь, уползало во тьму; случалось, что расползалась целая книга, которая в действительности была лишь колонией прилепившихся друг к другу моллюсков. Казалось, что животных становится все больше; на самом-то деле я просто научился распознавать трюки, помогавшие этим существам маскироваться. Их мимикрия нередко была почти совершенной; особенно поразили меня тела тритонов: черные пятна на их белой коже выглядели совсем как буквы, так что, когда тритон лежал на куче книжных страниц, его совершенно не было видно. Буквы большей частью составляли бессмысленные группы, но иногда случайно получались осмысленные слова или даже куски предложения: например, я прочитал на коже тритонов слова «похабный», «побледнев», «арбитраж», а на хвосте одного животного увидел сочетание «стекло прокляло королеву».

Эта живая жизнь библиотеки: набухание потрескавшихся полок, распухание книг, агрессивное буйство растений, вызревание и гниение плодов, копошение животных – имела то следствие, что стеллажи из-за ее непрерывного брожения разрастались и раздавались, проходы между ними сужались, мне приходилось пробираться по узким ущельям и прорубать себе путь мачете. Иногда два ряда стеллажей срастались, расцветшие книги и стебли, торчащие из их внутренностей, сплетались в плотные мосты, которые не брал нож; тогда я был вынужден ползти по длинным тесным туннелям, их своды образовывали сросшиеся шкафы; кое-где в таких туннелях свет фонарика выхватывал из темноты безобразную звериную морду с оскаленными клыками, животное пронзительно верещало и вцеплялось мне в лицо, иной раз какой-нибудь зверь бежал по туннелю в том же направлении, что и я, и ужасно спешил, я слышал сзади нетерпеливое пыхтение и фырканье, животное кусало меня за пятку, чтобы я поторопился, в конце концов оно перелезало через меня, своим телом вдавливая меня в грязь и злобно что-то ворча.

Чем дальше я продвигался, тем меньше листы книг отличались от листьев растений, дерево полок – от стволов деревьев, которые вырастали тут из плодородного книжного перегноя; начались настоящие джунгли – буйные, гниющие в невыносимой духоте, сырости и вони. Я дошел до берега мутной медленной реки, шириной не меньше Влтавы в Праге. Меня осенила идея сделать плот; я связал лианами несколько упавших стволов, которые лежали в грязи, и нашел кусок книжной полки, который вполне мог послужить веслом. Я спустил плот на воду и догреб до середины реки, где отдал его на волю ленивому течению; я освещал фонариком поочередно оба берега, но видел только заросли кустов-стеллажей, склоняющихся над гладью и тревожащих ее своими опущенными ветвями. Иногда слышался крик птицы или вой зверя, в плоть которого впились острые зубы. Спустя какое-то время в чаще, и слева и справа, появились ряды поднимающихся во тьму и пустоту высоких колонн, увитых плющом, – он полз вверх к богато украшенным пустым капителям, потом возникли стены зданий с провалившимися полами, зданий, внутри которых буйствовал непролазный кустарник. Быть может, река принесла меня в какой-то нежилой и заброшенный квартал другого города или же я оказался среди руин столицы исчезнувшей империи, еще более древней, чем тот город, который я ищу? Я плыл между длинными фасадами дворцов с черными дырами окон, из которых тянулись вверх ветви кустарника, проплывал мимо просторных площадей – площадей с сорной травой, пробивающейся сквозь щели между гранитными плитами, с массивными конными статуями, раздираемыми корнями ползучих растений, и с металлическими фонтанами; сначала я думал, что из фонтанов бьет мутная вода, но потом понял, что это лишь густо переплетшиеся ползучие растения, которые выросли в фонтанных чашах и свесились через их края, наконец последняя потрескавшаяся стена спустилась в кустарник, мелькнуло еще несколько одиноких колонн – и реку вновь обступила неоглядная чаща.

Я услышал отдаленный гул, который постоянно усиливался, течение реки убыстрилось; я понял, что меня несет к огромному водопаду, скрытому тьмой. Я изо всех сил работал полкой-веслом, стремясь к берегу. Шум падающей воды сменился грозным ревом. Поток тащил плот к центру реки, но в самую последнюю секунду мне удалось схватиться за обнаженный корень, торчащий над водной гладью, и перелезть по нему на берег. Плот со всеми моими вещами унесла вода, у меня не осталось даже фонарика, я стоял один, беззащитный, посреди джунглей.

Вслепую я спускался по крутому заросшему склону, ломился через кусты, оглушенный гулом воды, которая рядом со мной стремительно падала в глубину. Когда я спустился вниз и почувствовал под ногами песок, узкая полоска которого отделяла реку от зарослей, меня одолела такая усталость, что я улегся прямо на сырой песок. Надо мной шумел невидимый водопад. Скоро я уснул.

Проснувшись и открыв глаза, я вскрикнул от ужаса. Джунгли на другом берегу охватил пожар, ослепительные языки пламени озаряли красным светом ревущую стену воды, падающую с высоты десятиэтажного дома, – этот призрачный орган ночи. Я долго стоял на берегу и смотрел на алые струи.

Глава 21 Скальный храм

Я шел по узкой полоске песка, с левой стороны в черной реке отражались красные языки пожара, а справа ко мне жались непроходимые, дурманящие своими ароматами джунгли. Внезапно над зарослями показалась скала. Ее освещали красные отблески пожара, и я увидел, что на каменной поверхности вытесано гигантское лицо Даргуза: оно было таким, каким я увидел его на Нусельской лестнице, – изможденное, осунувшееся, с безумными глазами. Черты каменного лица размыла вода, стекающая по скале, впадины глаз и рот заросли лишайником. Невысоко над песчаным берегом в скале виднелась щель, к ней вели полуразрушенные каменные ступеньки с покосившимися перильцами из металлических прутьев. Я поднялся по лестнице и вошел внутрь скалы.

Я оказался в просторной пещере, на ее стенах горели лучины и освещали древние фрески, изображающие битвы каких-то металлических существ в ночном парке, за темными деревьями которого сияли огни трамвая; потолок пещеры терялся во тьме. В нише стоял алтарь, сделанный из узкого жестяного шкафчика, какие бывают в раздевалках на заводах, внутри шкафчика на плечиках висели какие-то сакральные предметы. Перед шкафчиком-алтарем на земле сидел, скрестив ноги, пожилой тощий мужчина в простой одежде, небрежно сшитой из книжных страниц, и бормотал то ли молитвы, то ли заклинания. Мне не хотелось мешать ему, а потому я робко ожидал, когда же он закончит свои беседы с божествами. Перестав бормотать, старец повернул ко мне морщинистое лицо аскета.

– Ты пришел за волшебным амулетом или хочешь узнать свое будущее?

Я объяснил ему, что иду из города, который лежит в другом конце джунглей, и что я заблудился.

– В молодости я однажды был в вашем городе, – сказал хранитель скального храма. – Это было давно. Однако что заставило тебя пуститься в опасный путь? Ты не похож на тех, кто проникает в джунгли, чтобы отыскать жемчуг, растущий между книжных страниц, или поймать редких лохматых крокодилов, шкуры которых ценятся на вес золота, – все мечтают найти в джунглях сказочные клады и в конце концов сходят с ума, когда к ним привязываются дикие лесные ангелы, бродят за ними по пятам и непрерывно читают монотонным голосом непристойный, совершенно немыслимый эпос, или же пришельцев одолевает буйная растительность: книги, на которые они ложатся, прирастают к их телам, переплеты срастаются с их кожей и страницы, которыми покрывается все тело, без устали листает ветер.

Мне показалось, что аскету можно доверять. И я рассказал ему историю о загадочной книге, стоявшей на полке букинистического магазина, и о поисках второго города. Он внимательно слушал меня; когда я закончил говорить, он поманил меня пальцем, кивнул, чтобы я наклонился к нему, положил костлявую руку мне на плечо и, притянув меня еще ближе к себе, зашептал в ухо:

– Твое путешествие было напрасным, зря ты подвергал себя опасностям. Я скажу тебе кое-что… Но не здесь, давай выйдем наружу.

В его шепоте я слышал беспокойство. Чьих ушей он боялся в таком месте, в сердце джунглей? Он думал, что у жестяного алтаря его может подслушать божество, или же в стене скалы было подслушивающее устройство? Он взял меня за руку и вывел из пещеры. Мы сели на песчаный берег, опершись спинами о скалу. Перед нами светилась красная полоса огня на другом берегу и его отражение на темной речной глади.

– Ты хочешь узнать город, который граничит с твоим, хочешь попасть в его центр, считая, что это одновременно и скрытый центр твоего собственного города? Ты полагаешь, что принять законы другого города значит восстановить миропорядок, который в твоих глазах рухнул… Ты не сможешь найти то, что ищешь.

Теперь страж храма говорил громче и его голос был спокойнее, чем в пещере.

– Значит, я иду не в ту сторону? – спросил я. – В джунглях сложно ориентироваться. Я очень устал.

– Нет, джунгли действительно входят в состав города, который ты ищешь. Если бы ты прошел еще немного, то скоро увидел бы над вершинами деревьев золотые шпили королевского дворца. Но и у другого города есть свои окраины, где он переходит в иное пространство. Возможно, ты попадешь в дворец на главной площади и будешь бродить по его коридорам, возможно, в королевской библиотеке ты возьмешь в руки Книгу законов, но это тебе не поможет, ты не найдешь там никакого начала, ибо все законы списаны у соседей, а те еще раньше переписали их у своих соседей… Тихо, ты не слышал какого-то бульканья в камышах? – В его голосе вдруг прозвучало то же беспокойство, что я уловил раньше, в скальном храме.

– Наверное, это рыба. Кажется, я уже немного знаком с этим учением. Я слышал стихотворение, автор которого утверждал, что разыскиваемый нами тайный центр – в действительности лишь край другого центра, который тоже является краем; а последний центр настолько далеко, что у нас нет надежды дойти до него.

– Кто же тебе такое сказал? – удивленно спросил отшельник.

– Феликс, птица-чтец, поведал мне это морозной ночью и падал при этом с подоконника.

– Ах Феликс… Он и не такое наговорит. Нет, в стихотворении, прочитанном птицей-декламатором, идет речь о совершенно ином учении. Дело вовсе не в том, что центр далек и труднодостижим, что первозакон непоправимо изуродован бесчисленными переводами переводов, примерно так, как искажается изначальное слово в игре в испорченный телефон, дело даже не в том, что лицо бога скрыто за тысячей масок. Удивительная тайна заключается в том, что никакого последнего центра не существует, за масками не скрывается никакое лицо, в игре в испорченный телефон вообще нет первого слова, у перевода нет оригинала. Есть лишь непрестанно кружащиеся четки перемен, рождающих дальнейшие перемены. Нет никакого города автохтонов, есть лишь бесконечная цепь городов, круг без начала и конца, где равнодушно плещет изменчивая волна законов. Есть город-джунгли и город, где люди живут на ограждениях автомобильных развязок, скрещивающихся в бесчисленных эстакадах, город из звуков, город в трясине, город гладких белых шаров, медленно перекатывающихся по бетону, город, состоящий из квартир, разбросанных по нескольким материкам, город, где из темных туч падают скульптуры и разбиваются о тротуар, город, где путь луны пролегает через квартиры. Все города одновременно центр и край, начало и конец, родной город и колония.

– Необычное учение, – сказал я. – Не могу понять, сулит ли оно отчаяние или странное счастье.

– Счастье и отчаяние – слова, имеющие смысл в мире, у которого есть начало и продолжение, центр и край. Если ты позволишь накатившей волне унести себя, то забудешь, что они означают, ты не сможешь сказать, что все не имеет смысла или что все до последнего атома исполнено смысла. Перед тобой откроется лабиринт искаженного времени, где в коридорах вдоль кирпичных стен будут равномерно расставлены светящиеся во тьме игральные автоматы с электронными играми о преследовании преследователей, ты не сможешь понять, сошел ли ты с ума или постиг тайну космоса, которая всю жизнь ускользала от тебя.

На другом берегу тихо и необыкновенно медленно падал высокий горящий ствол, повеял теплый ветерок, пятна красного света на черной глади задрожали и расплылись. Страж храма смотрел на игру света на воде и устало говорил:

– Не ходи никуда, каждый край – это начало и конец, любой город есть в равной мере фантасмагория безумного сна и скучная действительность. Город, где ты живешь, не в меньшей степени сон и галлюцинация, чем город мраморных тигров с малахитовой равнины, на чьих боках сияют, как драгоценные камни, капельки росы, когда на горизонте всходит алое солнце. Вернись в свой сон, приноси жертвы богам из твоего сна, используй ваши фантастические механизмы, вращающиеся и мечущиеся в странном сне техники, в пьянящем и невероятном танце. Вот я – жрец в святыне Даргуза: живи я в стране за высокой стеной из стальных листов, где верховным богом является геометрическая фигура, красный многогранник со множеством осей симметрии, я чтил бы это божество и вырезал бы его образ на хрустале. Вернись домой… Или не возвращайся, броди из города в город, пройди цепочкой городов. Конец будет одинаков…

Теперь уже и я слышал бульканье в камышах. Из-под воды появилось металлическое острие, закачалось и снова исчезло, потом вынырнула голова в темной резиновой маске, лицо пряталось за водолазными очками и раздвоенным шлангом, выходящим изо рта. Из реки вышла фигура в черном комбинезоне с кислородным баллоном на спине и с длинным узким мечом в руке. На его клинке лежал отблеск пожара. Под прилегающим резиновым комбинезоном вырисовывались линии женского тела. Ныряльщица сняла очки и вынула изо рта трубку, стянула с головы шлем и растрепала черные волосы: это снова оказалась Алвейра – с лицом искаженным злобой и ненавистью; за ее темным силуэтом горели джунгли, вокруг волнистых волос, как нимб, светился красный отблеск. Шлепая ластами, она сделала два быстрых шага, поднесла меч к шее стража и острием прижала его голову к скале.

– Наконец-то мы тебя подкараулили! – прошипела она. – У меня записаны на магнитофон твои богохульства, твои страшные оскорбления Даргуза. Мы давно подозревали, что ты последователь секты тысячи городов, но нам никак не удавалось поймать тебя с поличным, ты был хитрым и скользким как змея. За последние столетия наше внимание притупилось; нам казалось, что, после того как тысячу лет назад в вашего гнусного пророка вкрутили золотой шуруп, ваше извращенческое учение сошло на нет… И только недавно мы заметили признаки того, что недобитая змея вновь поднимает голову, мы находили во внутренних двориках следы ваших омерзительных оргий, обгорелые остатки швейных машинок, измазанные смородиновым вареньем…

Она спрятала меч и защелкнула вокруг запястья стража храма один из блестящих наручников, второе же их кольцо сомкнулось на металлическом столбике ограды.

– А ты – ты слышал слишком много, чтобы вот так просто вернуться в свой город.

Она высоко воздела ало поблескивающий меч; я бросился наутек, помчался по узкому берегу, а когда скала закончилась, нырнул в густые джунгли, я продирался сквозь них во тьме, слыша, как Алвейра за моей спиной яростно прокладывает себе дорогу мечом среди ветвей и лиан. Я уже чувствовал острие ее меча на своих лопатках, когда вдруг наткнулся на вставшую на пути каменную стену; резко повернул и стал пробираться через растущий вдоль нее кустарник, скоро я нащупал в стене маленькую дверку, повернул ржавую ручку, заскочил внутрь и захлопнул дверцу как раз в тот момент, когда в нее ударило проворное острие меча.

Я оказался в освещенном помещении без окон. Напротив меня сидела на стуле седая женщина в белом нейлоновом халате и читала журнал «Власта», на столике перед ней лежала аккуратная стопка туалетной бумаги. Это был туалет в подвале кафе «Славия». Я положил на блюдечко перед женщиной крону и поднялся по ступенькам.

За большими окнами стояла тьма; кафе было переполнено, над мраморными столиками светились люстры и их неверные отражения в стекле окон и зеркал. Я поспешил к выходу, но потом мне показалось глупым убегать от Алвейры по эту сторону границы, в мире, где у нее, по-видимому, нет никакой власти. Кроме того, после блужданий в джунглях я устал до изнеможения и захотел чего-нибудь выпить. Я сел к пустому столику у рояля и заказал у официантки коньяк. Я смотрел в сторону лестницы, ведущей в туалет, ожидая шлепанья резиновых ласт на ступеньках; мне было интересно, вынырнет ли Алвейра в черном костюме для подводного плавания посреди светлого кафе и замахнется ли своим узким мечом. Однако на лестнице никто не появлялся, Алвейра чтила границу между двумя городами; она была хорошо воспитанна и знала, что схватки, которые начались в чащобе джунглей, не следует продолжать в кафе, даже если его отделяет от леса и тамошних обитателей лишь тоненькая стенка, лишь дверца в туалете.

Глава 22 Уход

Я устал не только от блуждания по джунглям. Меня вымотали попытки проникнуть в другой город, к его сокрытым дворцам и площадям, к истокам его власти. Я устал существовать на границе – на границе дома, где все события постепенно усыхали, лишенные соков смысла, и превращались в бессмысленный ритуал, и чужого края, порядки которого постоянно ускользали от моего понимания. Я встречался со словами и жестами жителей другого города, с криками его животных, с застывшими позами его скульптур как с иероглифическим текстом; хотя его письмена порою внезапно и почти болезненно пронизывал ослепительный разряд объединяющего смысла, но все же он каждый раз гас прежде, чем я мог его уловить. Я странным образом жил между двумя империями, в одной огонь смысла угасал, в другой никак не мог разгореться. Сведения о другом городе, которые я узнал, скорее сбивали с толку; то, что говорили о другом городе и его законах Алвейра, продавец, птичник, Феликс и сторож храма, звучало противоречиво и взаимоисключающе – и все же было ясно, что объяснения эти каким-то образом истинны.

Мне не хотелось никуда идти, я сидел дома и читал толстую книгу по логике, на страницах ее лежал ясный свет полуденного солнца, отчищенный снегом. Вдруг мой взгляд натолкнулся на странное слово-гибрид: первую его половину составляли буквы латиницы, но за них, как русалочий хвост, цеплялась вторая половина, написанная буквами другого города. На дне наборной кассы остались шрифты от ночной работы и случайно попались под руку дневному наборщику? Были ли чуждые буквы шифровкой, присланной шпионам другого города из их центра, расположенного в глубине пространств за стенами? Однако я заподозрил, что это нечто иное. Книга, которую я читал, стояла на полке довольно далеко от середины книжного шкафа, куда я засунул томик из букинистического магазина в Карловой улице. Я вытащил какую-то брошюру, стоявшую ближе к книге в фиолетовом бархате, и пролистал ее: как я и боялся, на ее страницах оказалось гораздо больше букв другого города, здесь встречались целые слова и фрагменты фраз. С ужасом я схватил том, что находился по соседству с таинственной фиолетовой книгой. Раскрыл его – и меня охватило чувство, какое бывает, когда переворачиваешь булыжник и видишь под ним копошащихся насекомых. Страницы почти полностью были покрыты жирными черными буквами из мира по ту сторону границы, только кое-где оставались одинокие островки латинских литер. Мне стало дурно, и я захлопнул книгу. Теперь я точно знал, в чем дело: чуждое письмо распространялось по моему книжному шкафу, шкаф зарастал им как сорняком. Я быстро извлек заразную фиолетовую книгу и забегал с нею по комнате, ища, куда бы ее спрятать. Можно ли вылечить библиотеку, пропитавшуюся непонятными письменами?

Потом я остановился, посмеялся над своими страхами и вернул книгу обратно в шкаф. Пусть округлые и острые буквы расползаются и множатся, пусть по коврам придут из темных углов тигры, пусть волна отрицаемого моря из глубин дома лизнет освещенный центр комнаты. Чего мне еще бояться? Внезапно я понял, почему другой город не принял меня, я осознал, что по-настоящему мешали мне вовсе не бортовые пулеметы вертолета, который возносился над волнующимися простынями, не акулы в сугробах, не волнующее острие меча Алвейры. Я вдруг догадался, что перед тем, кто в самом деле уходит, город открывается обязательно, что уходящего приведет к сияющим дворцам и темным садам любая дорога, на которую он ступит. А я до сих пор так и не ушел. По-настоящему уходит тот, кто оставляет все, кто с улыбкой и пустыми руками идет в темноту и не думает о возвращении. Тот, кто, уходя, предполагает вернуться, не сможет покинуть дом, даже если войдет в белые города в глубине джунглей и отдохнет на мраморе его площадей; его пути все равно остаются вплетенными в ткань целей, которые ставит пространство дома, и сияющие границы чужбины отступают перед ним. Я всю жизнь прожил на окраине и лучше разбирался в мире пятен и трещин на старых стенах, чем в мире форм, которые были признаны осмысленными и единственно важными, я никогда не понимал смысла пьесы, которая здесь разыгрывается, и ролей, из которых я должен был выбрать всего одну, время от времени я пытался примерить на себя ту или иную роль, но каждый раз только механически отбарабанивал слова – с отвращением и чувством стыда, который очень быстро окончательно портил мою и без того слабую игру, так что я предпочитал умолкнуть и спрятаться в углу сцены, – и все же до сих пор я боялся выкинуть текст и уйти в темные кулисы. То есть я, разумеется, уходил, но понимал свой уход как последнюю роль, которая в конце концов удивительным образом вовлечет меня в пьесу.

Теперь я знал, что в другой город может попасть лишь уходящий с осознанием того, что путь, в который он пускается, не имеет никакого смысла, так как смысл означает место в ткани взаимосвязей, творящих дом, и что путь этот нельзя даже назвать бессмысленным, так как бессмысленность – это дополнение смысла и принадлежит к его миру. Беспокойство оттого, что все сведения о другом городе противоречивы, исчезло. Я понял, что мое стремление свести при свете дня вместе все ночные толкования было лишь попыткой внедрить другой город в знакомую систему, превратить его в колонию привычного дома и тем самым подчинить и разрушить. Неразрешимый вопрос разрешился: он попросту перестал быть вопросом. Теперь я видел во тьме пространство, где клубились и изменялись неизвестные светящиеся фигуры, формы которых нельзя было выразить формами нашего мира и которые не имели никакого смысла, но все же несли в себе некое право, кажущееся гораздо более сильным, исконным и неопровержимым, нежели право смысла – право, сросшееся непосредственно с бытием, суверенным и ничему не подчиненным, а потому не боящимся никакой угрозы. То, что лениво ворочалось в пространстве, было одновременно и сырой, зачаточной действительностью, и первопричиной, изменчивым и равнодушным загадочным сиянием. Вопросы, которые я раньше задавал клубящимся формам и на которые получал различные и противоречивые ответы, не могли встретиться с этим бледным светом. В открывшемся мне пространстве невозможно было отличить истоки законов и привычек от осколков исчезнувших существ и отбросов нашего мира, аморфность начала от аморфности исчезновения, бой чуждых сил от абсолютной и несокрушимой цельности, круговорот хаоса от незыблемого порядка. Это пространство наконец-то освободилось от власти дома. Мне открылся край, перед которым нас всю жизнь хотят уберечь, нам отказывают в праве на проигрыш и праве на изгнание, праве потеряться и бродить вдоль стен, стать изгнанником в мире дальних углов, на задворках бытия. Как они назойливы – только и знают, что навязывать нам спасение и дом, они хотят лишить нас сияющих земель чужбины, где освобожденные вещи тихо излучают прекрасный холодный свет, хотят лишить отрады одиночества на ночных равнинах над сверкающими городами, лишить прекрасных медленных танцев чудовищ на пустой дороге, пьянящего исчезновения в глубине темных комнат, под холодными зеркалами, где дрожит свет далеких фонарей – болезненное созвездие зодиакального круга, что вращается в нутрах домов.

Я оделся и бегом спустился по лестнице на улицу. Было холодное, морозное утро, от солнечного света под бровями пешеходов, в изгибах каменных драпировок скульптур и под заснеженными карнизами залегли резкие тени. Лица и движения людей, которых я встречал, казались мне торжественно, фантастически застывшими. Я шел по узким улочкам, погруженным в тень, по улочкам, которые неожиданно выводили меня на сияющие площади, я проходил по темным галереям, на сводах которых белел снег и до боли слепил усталые глаза. Я думал о тайных битвах, богослужениях и балах, что проходят в глубине за молчаливыми фасадами, о далеких дорогах в сердце Азии, часть которых – это улицы; проходя мимо памятника Яну Гусу, я представил себе его полое нутро и задумался о том, что там скрыто – винный ресторанчик с площадкой для танцев, цех, где тихо жужжат машины, или же бассейн, на глади которого отражается свет разноцветных ламп, сияющих в голове пустого памятника? Быть может, уже сегодня я буду плавать в его прохладной воде, в мерцающих пятнах света, мое тело станут гладить длинные волосы девушек, которых мраморный трамвай увез от их семей и которые забыли, что по ту сторону пустотелых скульптур существует другой мир. Я знал, что все здесь в один голос заговорят о провале и дезертирстве. Но мой уход в другой город не станет спектаклем, прикрывающим фиаско. Боль от провала не утихала, но странным образом слилась с невыразимой радостью от дороги и стала ее частью. О побеге больше всего говорят те, кто сами изо дня в день прячутся в убежище дома от вызовов, бросаемых им темными окраинами и запасными путями. Я не держал на них зла за то, что они укрылись в родном пространстве, – преданность пьесе, в которой они играют, была достойна восхищения и вызывала уважение, но я не считал необходимым оправдываться за то, что не принимаю в ней участия. Кто-то остается, а кто-то уходит. Один в течение всей своей жизни ни разу не слышал музыки шелестов и шорохов, сопровождающей наши слова, а другого засасывает узор на ковре или дурманящее нутро гардероба, семья неделями сидит у распахнутых дверец шкафа и ждет его возвращения, но потом о нем все забывают. Как долго еще наше общество будетпрезирать тех, кто уходит? Когда примирятся уходящие и остающиеся? Когда уход в другой город станет тихим праздником; когда прекратятся насмешки над теми, кто отказался играть в пьесе или же не смог этому научиться; когда перестанут насильно тянуть на сцену тех, у кого уже назначена встреча возле больших кирпичных зданий на товарной станции с зеленым ангелом в золотой маске? Общество не осознает, что нуждается в тех, кто переступает границу. Уходящий уже не думает о следах, оставленных им дома, но тем, кто не ушел, они напоминают об ином мире, и от этого напоминания трепещет действующий миропорядок и ненадолго пробуждается дремлющая сила, что тайно им пестуется: без уходящих привычное мироздание окостенеет и отомрет. Уход не означает окончание разговора. Да и настоящий разговор возможен только между теми, кто ушел, и теми, кто остается. Беседы с соплеменниками – всего лишь набившее оскомину эхо собственных слов. Все беседы черпают силы из одной великой беседы между живущими в доме и тем, что преодолевает границу, – шумом, в котором шелест тканей мешается с воем и скулежом чудовищ и музыкальными пьесами длительностью в несколько дней, которые играет оркестр изгнанников. Те, что живут внутри, считают голоса окраин бездельным сопровождением слов и не обращают на них внимания, но эти тихие ноты и отдаленные выкрики все-таки подспудно воздействуют на застывшие формы: они растворяют их, а потом вызревают и плодоносят на дне памяти.

Я перешел мост Манеса, миновал заснеженные многоярусные сады. Я не думал о возвращении, но не мог с полной уверенностью сказать, что никогда не вернусь. Я высвободил будущее из сети планов; теперь оно сияло светом, угасшим в мире, где было нашим слугой. Я не знал, что меня ждет, будет ли пребывание в другом городе бесконечным отрицанием привычной пьесы или же ее переплавкой и очищением в древнем пламени. Меня это не волновало, отдавшись на милость дороги, я не знал, повелит ли она мне в будущем навсегда остаться за стенами или вернуться назад с отрезанными драконьими языками в сумке. Того, что мы называли будущим, больше не существовало, было лишь чистое и цельное пламя времени, лишь зарево сущего, в нем пульсировали темные соки созревающих прошлых деяний и форм и невнятные запахи бесшумно приближающихся чудовищ. Я поднимался по крутым улочкам вдоль задних фасадов дворцов, я не торопился, я даже не знал, куда сверну на следующем перекрестке. Я размышлял о том, чем буду заниматься в другом городе: стану ли золотоискателем в джунглях книг, монахом в монастыре под крышей старого дома в Либени, рыбаком, что ходит за уловом в темное внутреннее море и видит вдалеке светящиеся лампы вечерних комнат? Раньше я сумасбродно полагал, что можно провести отпуск в другом городе, вернуться и написать о своем отдыхе книгу. Что ж, тогда я оставлю здесь книгу о встрече и о границе. Остальные мои книги будут написаны буквами другого города и напечатаны в ночных типографиях, что скрываются за пальто в шкафах. Быть может, какая-нибудь из моих книг окажется на полке букинистического магазина и кто-то, подобно мне, завернет туда в дождь или метель, с удивлением увидит, как из-за книг с другой стороны полки покажется нежная женская рука и вложит в промежуток между томами книгу; потрясенный, он достанет и откроет ее, будет рассматривать страницы, испещренные незнакомыми значками, потом наклонится, заглянет в темную щель на полке между книгами и увидит огни, мерцающие на черной глади, ощутит запах каменных коридоров. Я пересек пустую Градчанскую площадь, у Мартиницкого дворца свернул на улицу Новый Свет, прошел переулком, одну сторону которого составляла каменная стена, скрывавшая невидимые сады, поднялся по разбитой пологой лестнице, тянувшейся вдоль старинной кирпичной ограды. Заблестели рельсы, за ними сверкал на солнце маленький заснеженный сквер, на снегу качались тени деревьев, тревожимых ветром. Я стряхнул снег с лавочки и сел, наблюдая за игрой теней на искрящемся снегу. От Порохового моста медленно приближался трамвай; когда он подъехал ближе, я увидел, что он зеленого цвета. Трамвай тихо остановился перед сквериком, все его двери открылись. Я встал и пошел к нему по снежной белой целине.

Примечания

1

Родовспоможение у коров и лошадей (нем.).

(обратно)

2

«Гегель и современная мысль, семинар по Гегелю под руководством Жана Ипполита из Коллеж-де-Франс» (фр.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Книга в фиолетовом переплете

Глава 2 В университетской библиотеке

Глава 3 Петршин

Глава 4 Малостранское кафе

Глава 5 Сады

Глава 6 Ночная лекция

Глава 7 Празднество

Глава 8 Бистро на Погоржельце

Глава 9 На башне

Глава 10 Холод стекол

Глава 11 Магазин на улице Майзеля

Глава 12 Полет

Глава 13 Карлов мост

Глава 14 Винный ресторанчик «У змеи»

Глава 15 Простыни

Глава 16 Скат

Глава 17 В шлюзе

Глава 18 Вокзал

Глава 19 Лестница

Глава 20 Джунгли

Глава 21 Скальный храм

Глава 22 Уход

*** Примечания ***