Древний Рим. Взлет и падение империи [Саймон Бейкер] (fb2) читать онлайн

Саймон Бейкер
ДРЕВНИЙ РИМ ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

Посвящается Пэтси, Джеймсу и моим родителям

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!^[1]

Вергилий, «Энеида»

Борьба эта перемешала все божеское и человеческое и дошла до такого безумия, что гражданским распрям положили конец только война и опустошение Италии.^[2]

Саллюстий, «Югуртинская война»

ПРЕДИСЛОВИЕ

В основании города Рима лежит убийство. В 753 г. до н. э. братья-близнецы Ромул и Рем, стоявшие во главе небольшой группы беглецов и отщепенцев, возвели оборонительные укрепления вокруг деревушки, которой суждено было стать столицей империи, простиравшейся от Шотландии до Сахары и даже далее. Но радость первопоселенцев вскоре была омрачена трагедией. Близнецы повздорили, и Ромул убил своего брата.

Вскоре ему пришлось решать и другие вопросы. У Ромула была лишь горстка преданных людей. Кто же составит население задуманного им города? Ответ оказался прост: все желающие. Ромул провозгласил свой город «убежищем», готовым приютить любых изгнанников и скитальцев, беглых рабов и преступников, готовых поселиться в нем. Рим возник как город, населенный исключительно нуждавшимися в убежище — в древнем понимании этого термина (который, впрочем, не сильно отличается от современного).

Итак, с мужчинами выход был найден. Но откуда взялись женщины, без которых в новообразованном государстве не было бы ни жен, ни матерей? Здесь Ромул прибег к хитрости. Он пригласил некоторые соседние племена на языческий праздник и во время него дал сигнал своим людям схватить и увести женщин, находившихся среди гостей. Это событие, получившее название «похищение сабинянок», для многих писателей и художников последующих эпох стало образом, в котором соединились насилие, похоть и циничный политический прагматизм.

Мы не знаем, насколько правдива вся эта история. Датировкой основания Рима — 753 г. — мы обязаны кропотливым и, по правде говоря, малодостоверным вычислениям, произведенным пятью столетиями спустя римскими учеными, которые так же стремились выяснить, когда именно началась история Рима, как и их нынешние собратья; в любом случае их версия не противоречит сведениям о начальных этапах жизни города, полученным в результате археологических раскопок. При этом следует понимать, что Ромул является ничуть не более историческим персонажем, нежели английский Король Артур.

Соответствует действительности представленный выше рассказ или нет, но именно так древние римляне на протяжении всей своей тысячелетней истории повествовали об истоках Рима. Они видели здесь многое из того, что лежало в основе их политической жизни, — того, что, следует признаться, остается существенным и для нас. Эти волнующие темы красной нитью идут через всю книгу. Как следует управлять государством? Может ли насилие быть политически оправданным? У кого есть право на гражданство и пользование соответствующими привилегиями?

Размышляя о гражданских войнах, грубо вторгавшихся порой в ход политической жизни, римляне вспоминали ссору Ромула и Рема, видя в ней предопределение для города, с самого основания обреченного страдать от жесточайших междоусобиц. Смерть Ромула также добавила пищи для размышлений. Они никак не могли решить, был ли он в знак признательности богов взят на небо или же его в порыве гнева убили собственные сограждане. С особым пылом по этому поводу спорили после убийства Юлия Цезаря в 44 г. до н. э. (см. Главу II): враги закололи его во имя свободы — за то, что он узурпировал власть; в то же время люди, которые поддерживали его, обожествили Цезаря и почитали его как бога в специально сооруженном в центре города храме.

В книге прежде всего пойдет речь о шести центральных эпизодах в римской истории со II в. до н. э. по V в. н. э. — в период, полный драматических, подчас революционных изменений. Так, Рим из полиса-государства превратился в державу, главенствующую над всем Средиземноморьем и куда более дальними территориями (на Востоке следы присутствия римлян обнаруживаются даже в Индии). Относительно демократическая республика сменилась автократической империей. И — самое, пожалуй, важное изменение — Рим в конечном счете превратился из языческого города в оплот христианства. Формально крещенный лишь на смертном одре в 337 г., Константин (см. Главу V) стал первым римским императором, открыто поддержавшим христианство. Кроме того, он основал несколько храмов и соборов, и ныне определяющих церковный облик Рима: например, им был построен первый собор Святого Петра.

Каждый из этих центральных эпизодов касается важнейших вопросов смены государственного устройства и связанных с этим политических конфликтов. Так, история Тиберия Гракха (см. Главу I) и его противоречивых попыток передать часть земель безземельным крестьянам поднимает тему разрыва между богатыми и бедными и того, кому достаются блага процветающего государства. История Нерона (см. Главу III) показывает, до каких безумств может доходить автократическое правление. Но эти примеры были избраны также и по другой причине. В них живо предстают некоторые ключевые фигуры римской истории. Через них мы можем приблизиться к пониманию личностей этих людей, их человеческих мотивов, раздумий по поводу политического выбора, попыток изменить окружающий мир.

Современные историки склонны подчеркивать, насколько мало нам известно о мире древних римлян. И правда, мы можем только догадываться, что собой представляла жизнь беднейших слоев городского населения или крестьян, борющихся за кусок хлеба. Не больше известно и о том, как воспринимал и свою жизнь женщины или рабы, и как в действительности работала финансовая система Римской империи, и даже что носили римляне под тогами или как они избавлялись от нечистот (подозреваю, что чудесное устройство канализации в Древнем Риме сильно приукрашено). Но по целому ряду прочих аспектов мы все же обладаем куда более широкими знаниями о жизни Рима, чем о любом другом обществе вплоть до XV в. У нас есть прямой доступ к сочинениям, мыслям и чувствам римских политиков, поэтов, философов, историков.

Возьмем, к примеру, Юлия Цезаря и его решение идти походом на Рим — решение, ознаменовавшее начало гражданской войны, которая привела к краху демократической системы и началу единоличного императорского правления (см. Главу II). Мы располагаем его собственным автобиографическим описанием этих событий — «Записками о гражданской войне», представленными среди его многотомных мемуаров. В чем-то это сочинение довольно странное — так, он везде пишет о себе в третьем лице: «Цезарь решил…», а не «я решил». Но в целом это волнующее повествование, в котором все его поступки оказываются хитроумно обоснованными.

Однако им наши источники не исчерпываются. Сведения о предшествующем войне периоде вплоть до ее начала, а также о самом противостоянии можно почерпнуть из частной переписки одного из самых влиятельных государственных деятелей Рима (по крайней мере, он себя таковым считал) — Марка Туллия Цицерона, который также известен как философ и оратор и который был приверженцем Помпея, противника Цезаря. Поразительно, как эти письма (основная часть написана им самим, но некоторые адресованы ему) смогли дойти до нас. Благодаря им мы можем посмотреть на те события глазами человека, знающего ситуацию изнутри: мы видим его сомнения и нерешительность при выборе того, на чью сторону встать; затем, когда выясняется, что он оказался в стане проигравших, его попытки свести на нет последствия своего выбора — и все это вперемешку с частным и делами и заботами, такими как развод, смерть дочери, непокорность рабов, сомнительные имущественные сделки.

Так случилось, что Цезарь в свойственной ему манере проявил к Цицерону великодушие: каким бы безжалостным он ни был в политическом отношении, «снисходительность» числилась среди императивов его правления. Но после убийства Цезаря его приближенный Марк Антоний (в уста которого Шекспир вложил знаменитые слова «О римляне, сограждане, друзья!..»^[3]) без лишних церемоний «избавился» от Цицерона. Причем после казни, как известно из истории, руки и язык Цицерона (его наиважнейшее политическое оружие как литератора и оратора) были вывешены на обозрение в римском Форуме, и жена Антония с особым удовольствием проткнула их своими заколками. Эта деталь не только подчеркивает ненависть Антония и его жены к Цицерону, но и ярко рисует образ римлянки того времени.

Конечно, с этими источниками не все так просто. Ни мемуары Цезаря, ни письма Цицерона ничуть не более достойны доверия, чем аналогичные им творения современных политиков. Мы не можем принимать их на веру. Но они переносят нас в самую сердцевину римской истории и политики. И не только они. В нашем распоряжении имеется подробное и яркое описание неудачного восстания Иудеи против римлян (см. Главу IV), которое закончилось разрушением Иерусалимского храма в 70 г. н. э. История восстания написана одним из его участников Иосифом Флавием, который из повстанца превратился в перебежчика и последние годы жизни провел в Риме, пользуясь покровительством императора Веспасиана. Историю восстаний, потерпевших крах, обычно пишут победители. Пожалуй, до недавнего времени это описание восстания против имперской власти было единственным в своем роде, принадлежащим перу одного из повстанцев.

Пусть до нас не дошло никаких речей либо сочинений, которые можно было бы приписать непосредственно императору Нерону — все же у нас имеются замечательные произведения, созданные членами его двора или ключевыми политическими игроками печально известного периода его правления. Примером может служить философское сочинение, адресованное Нерону его наставником Сенекой, в котором тот дает ясные и рассудительные советы о том, как должен вести себя хороший правитель. Общий посыл был в духе Юлия Цезаря — что снисходительность и милосердие эффективнее жестокости. Как мы увидим позже, Сенеке не суждено было дождаться милосердия от своего бывшего ученика — по приказу Нерона ему была уготована медленная мучительная смерть.

Некоторые полагают, что язвительная сатира на обожествленного предшественника Нерона, императора Клавдия, была написана Сенекой, пока он еще пользовался расположением Нерона. По римским стандартам Клавдий едва ли мог считаться особо подходящей кандидатурой на звание небожителя (он был хромым, заикался и слыл дураком). И сатира, известная как «Отыквление» (в названии обыгрывается слово «обожествление»), ехидно и очень остроумно высмеивает как его самого, так и всю римскую традицию обожествления хороших (и не только) императоров. Среди персонажей сатиры — первый император Август, служивший идеальным образцом для всех последующих императоров. Его провозгласили богом сразу после смерти в 14 г. н. э., но и десятилетия спустя, шутит Сенека, он никак не осмелится выступить с первой своей речью в небесном сенате — настолько благоговеет он перед «собственно» богами. Это один из очень немногих образцов юмора древних времен, который до сих пор может вызвать приступ хохота. Хотя комическое с трудом пересекает межкультурные границы, «Отыквление» вполне справляется с этой задачей (по крайней мере в отношении меня).

В дополнение к богатым и разнообразным свидетельствам, восходящим непосредственно к некоторым ключевым историческим фигурам, имеются также труды позднейших римских историков, в деталях описывающих события, рассматриваемые в этой книге. Прежде всего следует назвать имя Тацита — римского сенатора конца I — начала II в. н. э., который в своих «Анналах» и «Истории» без прикрас и умолчаний представил анализ начальных стадий развития Римской империи. Его труды содержат не только исторические описания, но и размышления о порче нравов и обвинения в адрес власти. В них содержится, например, леденящая душу история убийства Нероном своей матери Агриппины (с нее начинается Глава III этой книги). После неудачной попытки избавиться от матери, отправив ее в море на корабле, который распался на части, Нерон прибегает к помощи наемных убийц. Убийство матери на шаг отстоит от братоубийства, которым было отмечено начало римской истории.

Но Тацит — только один из представителей древней исторической традиции. Примерно к тому же времени, что и его труды, относится «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, который некоторое время служил при дворе и, очевидно, имел доступ к императорским архивам. Затем имеются нравоучительные жизнеописания, принадлежащие Плутарху, греческому подданному Рима, написавшему серию биографических очерков о знаменитых римлянах начиная с Ромула. Для большинства из них подбирались соответствующие сравнения из греческого мира. Юлий Цезарь, например, предстает биографическим двойником Александра Македонского, самого успешного завоевателя в истории человечества, чья жизнь также кончилась трагически и — предположительно, хотя и недоказуемо — в результате убийства.

Итак, мы многим обязаны тем средневековым монахам, которые, не давая пресечься традиции, шедшей с древних времен, кропотливо переписывали все эти древние тексты и таким образом донесли их до эпохи Возрождения, которая дала им новую жизнь, а теперь и мы можем осмыслять и переосмыслять эти тексты.

Именно благодаря драгоценным свидетельствам, оставленным представителями древнеримского общества, авторы телепроекта на канале Би-Би-Си смогли ярко и захватывающе воссоздать некоторые ключевые моменты из истории Рима. Конечно, нам не суждено в точности узнать ощущения живших тогда людей, реконструировать все те сложные мотивы и устремления, которые двигали действующими лицами описываемых событий. Следует также признать, что древние историки, на которых мы отчасти опираемся в своих оценках, сами подчас прибегали к фантазиям и догадкам — как иначе можно объяснить, например, тот факт, что Тацит подробно описывает обстоятельства убийства матери Нерона, если оно было совершено тайным образом? Но имеющегося у нас материала достаточно для того, чтобы попытаться проникнуть в мысли древних римлян, их глазами увидеть стоявшие перед ними проблемы, трудности выбора того или иного решения, сомнения и внутренние колебания. В наших силах создать очень интересную, и исторически корректную, картину той эпохи.

Данная книга не только служит дополнением к серии телепередач, но и сама по себе является замечательным чтением. Исследуя те же самые ключевые сюжеты, Саймон Бейкер помещает их в более широкий контекст. Под каждый из них он подводит солидную историографическую базу, особо останавливаясь на некоторых наиболее любопытных аргументах, позволяющих строить захватывающие гипотезы. Порой мы оказываемся между противоположными версиями одного и того же события. Какую из них принять? В некоторых случаях доказательной основы явно недостаточно. Тогда мы, подобно Тациту и другим историкам, вынуждены прибегать к догадкам, задействуя воображение. В результате получается история Рима, совмещающая живость драмы и увлекательность сюжета с глубоким вниманием к серьезным научным проблемам, при общей установке на создание четкой картины событий, полученной из древних источников: с одной стороны, очень выразительных, с другой — сложных и неоднородных.

Начиная с античности, люди на Западе вновь и вновь истолковывали историю Рима, используя ее для воплощения собственных художественных образов в литературе, живописи, опере, а затем — в кино и на телевидении. У кого-то это получалось лучше, у кого-то хуже: наряду с набившими оскомину стереотипами встречаются яркие, запоминающиеся образы. Фигура Юлия Цезаря особенно часто вдохновляла творцов на подобные попытки. Благодаря этому появилось немало глубоких исследований природы власти и свободы, в которых поднимался вопрос, остающийся важным и поныне: можно ли оправдать убийство по политическим мотивам?

Пьеса Уильяма Шекспира «Юлий Цезарь», созданная на основе «Жизни Цезаря» Плутарха, — одно из многочисленных произведений, рассматривающих положительные и отрицательные стороны убийства Цезаря. Внимание зрителей сначала привлекает заглавная фигура императора, но, после того как в середине пьесы его убивают, оно переключается на судьбу убийц Цезаря, которой посвящена вторая часть драмы. Чувствуем ли мы себя на стороне Цезаря — легитимного правителя, незаконно преданного смерти? Или убийца Брут — это герой, убивший своего друга во имя всеобщей свободы? Могут ли патриотизм и политические принципы заставить нас презреть закон и предать узы дружбы и верности?

Нет ничего удивительного в том, что особенно актуально эти запутанные исторические и литературные вопросы звучали в период Французской революции. Например, Вольтер представил собственную драматическую версию событий — при этом, оправдывая убийц Цезаря, он не мог не намекать на убийство королевской семьи. Политические события XX века также дали обильную пищу для сопоставлений с тем, что произошло в мартовские иды 44 г. до н. э. В частности, дебютной постановкой Орсона Уэллса^[4] в знаменитом нью-йоркском театре «Меркюри» в 1937 г. стала пьеса «Юлий Цезарь», отмеченная смелым экспериментом с использованием современной одежды, причем последователи Цезаря были выряжены молодчиками Муссолини в фашистской форме.

Далеко не все герои этой книги оставили по себе столь долгую славу. Имя Тиберия Гракха, например, мало что скажет современному обывателю. Напротив, имя его матери Корнелии куда лучше сохранилось в памяти потомков (напомню, речь идет не о трудах ученых, а об обычных людях). Являя пример преданной (и честолюбивой) любви к детям, она с презрением отвернулась от драгоценностей, предложенных ей одним из друзей, и указала на сыновей как на свое «сокровище». В качестве символа слепой материнской любви она появляется на целой серии живописных полотен XVIII века: обычно рядом с ней изображают двух мальчиков (выглядящих весьма самодовольно), а сама она с откровенным высокомерием рассматривает нити жемчуга и другие предметы роскоши, принесенные ей. И в том же образе любящей матери она предстает на знаменитом мемориальном витраже в Гарвардском университете — наряду с другими героями западной цивилизации: от древнегреческого драматурга Софокла до императора Карла Великого и Христофора Колумба. Но даже сам Тиберий не так давно вернулся в поле общественного зрения, так как с ним стали сравнивать некоторых современных политиков, известных своими радикальными, революционными взглядами (прежде всего это касается президента Венесуэлы Уго Чавеса).

Столь же долгой жизнью в истории западной культуры, как и Цезарь, может похвастать император Нерон. Одна из самых ранних и величайших итальянских опер — «Коронация Поппеи» Монтеверди (1624 г.) — развивает тему глубоких и сложных отношений между императором и его любовницей Поппеей. Эта женщина ассоциируется как со способностью к хитроумным манипуляциям, так и со всесокрушающей любовной страстью: ее изображают хладнокровно устраняющей все преграды на пути к супружеству с императором, в том числе сопротивление добродетельного морализатора Сенеки. Опера оканчивается пышной коронацией Поппеи как императрицы Рима. Но осведомленная часть публики прекрасно знает, что Поппее не суждено было долго наслаждаться плодами своей победы: вскоре она погибнет от руки самого Нерона (эта сцена ярко отражена в телепроекте Би-Би-Си). Произведение Монтеверди представляет собой леденящее душу и непреходящее во времени исследование страсти, безжалостности и бессмертия.

Более часто, правда, имя Нерона муссируется в современной поп-культуре, особенно в кино. Его классический обрам — императора-декадента, утопающего в роскоши, — эксплуатировался бессчетное число раз, при этом Нерона обязательно изображают на фоне бесконечных оргий, поедающим какую-то странную пищу (блюда из сони и певчих птиц — это обычные клише, когда речь заходит о древнеримской кухне), хвастающим грандиозными планами перестройки Рима после великого пожара 64 г. н. э. или «музицирующим на фоне пылающего Рима».^[5] Эти образы по большей части появились недавно, они стали проекцией наших стереотипов о древнеримских роскошествах на весьма подходящую для этого фигуру Нерона. Однако тема «музицирования» (имеется в виду игра на лире — отнюдь не «пустая забава», как это часто пытаются представить) восходит к еще античной истории о том, что, когда Рим был объят пламенем, император взобрался на башню, откуда открывался потрясающий вид на пылающий город, и спел песнь о разрушении легендарной Трои. Правда это или нет, но легенда, без сомнения, пытается представить императора погруженной в себя артистической натурой, полностью отстраненной от практических забот. На самом деле, как будет показано в Главе III, Нерон, несмотря на все свои артистические наклонности, предпринял самые что ни на есть благоразумные меры для устранения последствий пожара.

Согласно другой легенде, он решил найти козлов отпущения, на которых можно было бы спихнуть вину за пожар, и избрал на эту роль представителей ранней христианской общины, причем их ожидание скорого конца света вполне могло сыграть ему на руку. Чтобы примерно наказать христиан, он, если верить Тациту, распинал их и сжигал живьем (используя распятые тела, как сказано в тексте, в качестве светильников, освещающих город в ночное время). Таким было первое «преследование» христиан, а святой Петр мог стать одной из его жертв.

Благодаря этой истории современная трактовка образа Нерона обогатилась еще одной темой. Западный кинематограф и литература с упоением предаются малореалистичным фантазиям о героизме, проявленном христианами перед лицом тирании Нерона, при этом особо часто эксплуатируется образ прелестной девушки-христианки, обращающей из язычества в христианство своего друга и идущей с ним вместе на славную, хотя и кровавую гибель (обычно в ней оказываются задействованы львы). Подобные истории в основном являются парафразами знаменитого романа польского писателя Генрика Сенкевича «Камо грядеши?», опубликованного в XIX веке и в скором времени переведенного на подавляющее большинство европейских языков (заглавие романа, означающее «куда идешь?», взято из Евангелия и представляет собой слова апостола Петра, обращенные к Иисусу).

Самая знаменитая экранизация этой книги состоялась в 1951 г., в главной роли в ней снялся Питер Устинов, в результате чего злодей Нерон говорит с акцентом английского аристократа (в то время как положительных героев играли американцы). Но и здесь, даже будучи мерзким злодеем, Нерон сохранил романтический ореол. Так, создатели фильма — компания Эм-Джи-Эм — сопроводили его выпуском ряда сопутствующих товаров. В частности, в продажу поступили броские мужские трусы и пижамы под рекламным лозунгом «Почувствуй себя Нероном!». Может, он и был преследователем христиан, но все равно — казалось, хотели сказать создатели рекламы — не забавно ли почувствовать себя властителем мира, надев нижнее белье «от Нерона»?

Если посмотреть на опыт предыдущих поколений (даже сравнительно недавних), мы увидим, что некоторые детали того, как они представляли себе древних римлян и римскую историю, выглядят странно, маловразумительно, а порой просто смешно. Можно ли представить себе в роли римлян шекспировских актеров, важно передвигающихся по сцене в нарядах елизаветинской эпохи?^[6] При этом многие, я подозреваю, вполне готовы «принять» фашиствующих молодчиков из постановки Орсона Уэллса. Почти столь же сложно относиться серьезно ко всем этим ходульным персонажам, изображающим добродетель в многочисленных голливудских фильмах, укутанным в белые простыни и ведущим напыщенные речи — словно они только что вышли из английской Палаты общин XIX века или со страниц школьного учебника латыни.

Но мы по-прежнему питаем слабость к потрясающим картинам римской распущенности и жестокости в антураже роскошных ванн, пиршеств и амфитеатра. В фильме Ридли Скотта «Гладиатор», например, имеется несколько чрезвычайно ярких сцен кровавой резни и буйства толпы в Колизее, который, к слову, был воссоздан в большей степени на основе картин XIX века, нежели с использованием подлинных развалин древней арены (Скотт посчитал, что картины убедительнее и выразительнее оригинала). Довольно любопытны и художественные попытки описать жизнь древнеримской прислуги, такие как, например, классический мюзикл «Забавная история, случившаяся по дороге на Форум» (впервые поставлен на Бродвее в 1962 г., экранизирован в 1966 г., заново поставлен в лондонском Национальном театре в 2004 г.). Этот мюзикл несет на себе печать собственно античной комедии, но во многом его привлекательность для публики объясняется тем, что в нем отражена жизнь, скрытая за сверкающей мраморной оболочкой города.

Отчасти то, что устаревшие представления о Риме кажутся нам таковыми, вызвано недавними изменениями в наших знаниях о римской истории и культуре. И новые сведения продолжают поступать. Например, за последние годы картины армейского быта в Древнем Риме стали вырисовываться иначе благодаря частным письмам и прочим бумагам (в том числе знаменитому приглашению на пир по поводу дня рождения, которое одна замужняя женщина отправила другой), обнаруженным в форте Виндоланда на севере Англии. Одно из наиболее впечатляющих археологических открытий XX века в Италии принесли раскопки в Оплонтисе рядом с Помпеями, в результате которых была найдена большая вилла, принадлежавшая, судя по всему, семейству второй жены Нерона — Поппеи. Ее изучение позволяет нам с большей достоверностью представить то, что окружало Поппею в жизни. И только в середине XIX века мы получили полный, заслуживающий доверия текст автобиографии императора Августа, который был обнаружен в Анкаре начертанным на стене древнеримского храма (посвященного обожествленному Августу).

Ничуть не менее значительны изменения в трактовке древних свидетельств. Один из научных споров, напрямую касающихся исторической связи Тиберия Гракха с Юлием Цезарем, затрагивает скрытые мотивы поступков римских политиков, особенно тех из них, кто жил примерно за сто лет до прихода к власти Юлия Цезаря. Одна точка зрения, преобладавшая в прошлом столетии, состоит в том, что между политическими противниками разница была несущественной. Все, что стояло на карте, — это личная власть в чистом виде. Если некоторые политики (такие как Гракх или Цезарь) в большей степени опирались на народное мнение, нежели на аристократический Сенат, то это объяснялось исключительно тем, что такой путь к власти казался им наикратчайшим. Однако новому поколению ученых подобное толкование природы политических споров и борьбы в тот период постепенно стало казаться все более неверным (как, кстати говоря, и нашим предшественникам в XVIII и XIX столетиях). Едва ли жестокие столкновения, связанные с фигурой Тиберия Гракха, можно объяснить без учета стоявших на кону имущественных интересов. Именно такой точки зрения придерживаются создатели телепроекта и автор этой книги.

Конечно, изменчивый образ Древнего Рима есть во многом результат того, что каждое новое поколение ищет что-то свое в римской истории. С другой стороны, кое-что остается незыблемым. Например, едва ли мы когда-нибудь откажемся от нашего понимания феномена Древнего Рима как цивилизации-исполина, хотя оценивать ее можно по-разному. Одна протяженность границ империи и размеры римских сооружений, таких как Колизей, всегда будут служить зримым подтверждением величия этой цивилизации. Но современных историков тянет к освещению таких аспектов жизни Древнего Рима, которые их предшественники оставили практически незатронутыми.

К примеру, была предпринята попытка заглянуть за пределы монументального центра города. Как известно, начиная с периода правления Августа, сердце Рима стало плотно застраиваться храмами, театрами, всевозможными общественными сооружениями, причем они строились не только из белого мрамора, но и из драгоценных видов разноцветного мрамора с золотой отделкой, порой инкрустированной драгоценными камнями. На любого приезжего из «варварских» провинций, таких как Британия или Германия, это должно было производить ошеломляющее впечатление. Но была и другая, менее фешенебельная, сторона жизни города. И речь идет не только о нищих закоулках, чей мир попытались оживить создатели «Забавной истории…». Вплоть до Августа (который горделиво заявлял, что на месте кирпичного Рима возвел мраморный) весь город был куда менее блестящим и величественным, в нем точно не было продуманных ансамблей, широких улиц, особых архитектурных изысков. Откровенно говоря, за исключением пары кварталов он в большей степени походил на современный Кабул, нежели на Нью-Йорк. И был ничуть не менее опасным.

Наряду с прочими изменениями, разумеется, набирает силу тенденция ставить под сомнение мысль о том, что древние римляне были очень похожи на нас самих (или, скорее, на наших предков империалистической викторианской эпохи), отличаясь только тем, что носили тоги и ели пищу возлежа на ложе (что, конечно, выглядит живописно, но едва ли так уж удобно). Нынешние историки все больше вдохновляются различиями, нежели сходствами римлян в сравнении с нами. Их нормы сексуального поведения, подход к взаимоотношению полов, представления об этнической принадлежности сильно отличаются от наших. Они жили в мире, «полном богов» (по меткому выражению одного историка), а небольшую элитную прослойку обслуживала армия рабов — огромный срез населения, полностью подчиненный и находившийся вне каких-либо правовых норм и преимуществ человеческого сообщества. Подобным отличиям между нами и древними римлянами уделено некоторое внимание в книге С. Бейкера (равно как и в телепроекте).

Конечно, всякая реконструкция неокончательна по своей сути. И то, что наши представления о римской культуре меняются (и будут меняться дальше), означает, что, как бы ни было исторически обосновано наше видение Древнего Рима, скорее всего через сто лет оно будет выглядеть столь же устаревшим, как ныне выглядят реконструкции ученых XIX века.

Но может возникнуть вопрос: зачем вообще уделять такое внимание древним римлянам? Затем отчасти, что по крайней мере в Европе они по-прежнему среди нас. Их сокровища, произведения искусства, разного рода предметы быта (совсем не обязательно изысканные) хранятся в наших музеях. Здания и сооружения, построенные по воле некоторых персонажей этой книги, до сих пор во многом определяют городской пейзаж Рима: триумфальные арки Тита и Константина — самые известные в городе; Колизей, построенный на богатства, полученные от победы в Иудейской войне, ежегодно посещают миллионы туристов; сумасбродный Золотой дом Нерона, ушедший под землю, до сих пор открыт для изучения. И вдали от Рима по всей империи отчетливо видны следы их деятельности: будь то сети дорог, планировка городов, названия населенных пунктов (любой британский город или поселение, чье название заканчивается на слово «честер», вероятнее всего, расположен на месте бывшего римского лагеря — «кастры»). Наконец, дошедшая до нас древнеримская литература — от изящной любовной лирики до велеречивого эпоса, от бесстрастных исторических трактатов до тщеславных мемуаров — остается, безусловно, одной из самых впечатляющих, изощренных и вдохновляющих литератур мира, достойной самого пристального внимания.

Кроме того, у древних римлян многому можно поучиться. Я не имею в виду возможность прямых совпадений и безусловных аналогий. Несмотря на все сходство венесуэльского президента Уго Чавеса с Тиберием Гракхом, различий между ними куда больше. В то же время мы разделяем с древними римлянами многие фундаментальные политические проблемы, и изучение того, как они справлялись с ними, может быть небесполезным . В конце концов, они были одними из первых, кто задался вопросом о том, как адаптировать модели гражданства и политических прав и обязанностей к широким общностям людей, выходящим далеко за пределы маленького, замкнутого на себе города. К I в. до н. э. численность жителей одного только Рима, не считая всей Италии и более отдаленных территорий, составляла около миллиона человек.

Одним, хотя и наиболее известным, из найденных ими решений является принцип единоличного правления, воплощенный в фигуре императора (который мог оказаться плохим или хорошим). Это решение представляется наименее пригодным для нас. Куда более важным кажется то, что римляне скорректировали идею гражданства таким образом, что их государство максимально близко для древних времен подошло к понятию всемирного. В отличие от радикальной избирательности, имевшей место, например, в древних Афинах, которые признавали своими гражданами только лиц, рожденных или воспитанных в Афинах, в Риме развилась идея объединения империи путем наделения гражданскими правами всех ее свободных жителей. Даже рабы, получившие вольную от своих хозяев, становились полноправными гражданами. Статус гражданства постепенно распространялся по всей империи, пока в 212 г. император Каракалла не даровал его всем свободным жителям Римской империи. Другими словами, Рим был первым поликультурным сверхгосударством.

Следует также заметить, что Древний Рим служил и служит источником вдохновения для многих из тех, кто так или иначе определял и определяет политические очертания мира, в котором мы живем. Отцы-основатели Соединенных Штатов брали за образец римских политиков-республиканцев тех времен, которые предшествовали установлению единоличного правления. Отсюда — американские «сенаторы» и дом правительства «Капитолий» (названный в честь римского Капитолийского холма). В Британии лейбористское движение увидело схожие моменты в своей борьбе против крупных землевладельцев и промышленников и борьбе простых римлян против аристократов-консерваторов. Отсюда — «левая» газета «Трибьюн» (названная в честь должности народного трибуна, которую занимали Тиберий Гракх и другие радикальные политики) и леволейбористская группа газеты «Трибьюн» в британском парламенте. Современный мир невозможно понять без учета того, как он укоренен в культуре Древнего Рима.

Мы во многом продолжаем нести на себе бремя оправдания убийства Ромулом Рема.

Мэри Биэрд Июнь 2006 года

Город на семи холмах

Около 350 г. до н. э. римляне разработали официальную точку зрения на то, как был основан их древний город. Согласно этой версии их корни уходят в куда более далекое прошлое, нежели времена Ромула и Рема. К моменту, о котором идет речь, римляне не только населяли один из влиятельных городов-государств Италии, но и начинали претендовать на главные роли в международном масштабе средиземноморского региона. С одной из соседних цивилизаций они постепенно стали входить в особо тесный контакт — речь идет о греках, живших к востоку от них. Греческий мир манил к себе: он был древнее, имел развитую мифологию, историю, науку, располагал материальными богатствами и влиянием. Именно с ними римляне хотели вступить в тесный контакт, стать их частью, соответствовать им во всем. Одним из способов достичь этого стало всемерное распространение легенды об основании Рима, которая связала бы их с древней греческой цивилизацией. Такой легендой стала история о троянце Энее. Позже, на пике могущества Римской империи, появилась точка зрения, что именно в тот момент старый, эллинский мир начал свою трансформацию в сторону нового, римского миропорядка.

Эней был героем Троянской войны. Он спасся от смерти, покинув разрушенную, пылающую в огне Трою (этот город находился на северо-восточном побережье современной Турции). Но он был не один. Он нес на спине ослабевшего отца, держал за руку сына, а за ним шел отряд оставшихся в живых троянцев. Однажды ночью, после долгих лет скитаний по морям Средиземноморья, Эней проснулся от толчка. Перед ним предстал бог Меркурий, который передал ему строгий наказ бога Юпитера. По его словам, Энею предназначалось основать город, который впоследствии станет Римом. Вместо старого дома следовало построить новый. Это было не что иное, как приказ, посланный небом. Продолжив свои скитания, он со товарищи в конечном счете достиг Италии. Плывя вверх по реке на кораблях, чьи смазанные жиром сосновые остовы мягко скользили по воде, они высматривали место, на котором в будущем вознесется город. Здесь им открылась идиллическая, очаровательная в своей деревенской простоте страна под названием Лаций, чьи мягкие зеленые леса так контрастировали с яркими красками троянских суден и сиянием их оружия. Но в этих райских местах события очень скоро приняли отнюдь не мирный оборот. Троянские поселенцы, поначалу исполненные благочестия и желания спокойной жизни, сами не заметили, как превратились в завоевателей, затеявших кровавую войну против коренных жителей. В уходящем корнями в глубокую древность мифе об Энее затронута тема очень важная для ранней истории Рима: она касается военных конфликтов, омрачавших жизнь сельских районов Италии. То столкновение было отнюдь не первым и не единственным случаем, когда италийский «мирный край» был обагрен войной. На самом деле в 350 г. до н. э., когда был создан этот миф, обе стороны римской жизни (мирная и военная) были переплетены настолько сильно, что уже составляли единое целое. Все граждане Рима на его ранних стадиях были крестьянами и одновременно, в случае необходимости, воинами. И в сражениях, и в хозяйственных делах они почтительно и благочестиво обращались к богам с просьбой даровать им и их семьям успех во всех начинаниях. При этом хозяйственные циклы совпадали с периодами ведения боевых действий: март (месяц бога войны Марса) возвещал начало высшей активности, а уже в октябре и сельскохозяйственные орудия труда, и вооружение воина откладывались до весны.

Но самое важное заключается в том, что в душе римлянина переплелись черты воина и крестьянина. Те качества, которые были присущи хорошему земледельцу, в равной мере отличали и хорошего воина. Преданность родному дому, самоотверженность, трудолюбие и стойкость перед лицом любых напастей не просто позволяли получать хорошие урожаи с клочка земли — именно на основе этих качеств была построена величайшая империя Древнего мира. По крайней мере так хотели думать сами римляне. Удобная точка зрения, ничего не скажешь. Поэт Вергилий, сочинивший эпическую поэму об основании Рима Энеем, емко сформулировал эту мысль: римские крестьяне-воины, по его словам, были подобны пчелам. Лишенные индивидуализма, они представляли собой организованную общину, сообща борющуюся за выживание. Подобно Энею, эти «простые римляне» упорно трудились, были исполнительны и готовы из патриотических чувств подавить любые личные желания во имя общего блага. Конечно, многим это стоило жизни, но роду в целом их жертвы принесли процветание. А чудный прозрачный мед, который они произвели? Не мед, а чистое золото — подлинный продукт золотой эры, воплотившийся во всех богатствах целой империи.

Но как благая цель основания Рима оказалась сопряжена с насилием, так и идиллический образ пчел столкнулся с суровой действительностью. Вдали от улья, как пишет Вергилий, пчелы проявили себя способными вести беспощадную войну с чужаками. Однако помимо чужаков были и другие враги. На стремительных крыльях, с отточенными жалами, во всеоружии готовые к бою, свои самые яростные атаки приберегли они для битв внутри улья — для кровавых междоусобиц с себе подобными. За простыми добродетелями твердого в трудах крестьянства, за его чувством чести и стойкостью, говорит Вергилий, скрывалось нечто прямо противоположное: хаос страстей, безумие войн и, что самое худшее, абсурдная жестокость гражданской смуты. Вот что в действительности лежало в основании Рима. И что не раз отражалось во всей последующей истории империи, выросшей из города-государства. И чем был отмечен закат древнеримской цивилизации (так же как момент его основания и последующий невероятный взлет).

Место, которое выбрал для строительства города мифический Эней, находится около реки Тибр, занимая пространство в двадцать четыре километра. Оно ограничено семью близко стоящими друг к другу холмами и сейчас выглядит неказистым и малоподходящим для столицы империи, правившей всем известным тогда миром. Это место не имело прямого доступа к морским торговым путям, подножия холмов были заболочены излишками воды из Тибра, и для расширения поселения их требовалось осушить. Тем не менее на Палатинском холме, где впоследствии разместилась резиденция римских императоров, еще в самом начале Железного века (около 1000 г. до н. э.) находилось поселение скотоводов, состоявшее из нескольких каменных и деревянных домиков, и с тех пор на этом месте всегда кто-то жил. В VII веке до н. э. община, населявшая Палатин-ский холм, Объединилась с другими общинами, жившими на Квиринальском, Авентинском и Делийском холмах. Вскоре они также очистили от лесов Эсквинальский и Виминальский холмы, выровняли там почву и покрыли холмы террасами, так что появилась возможность их заселить. Капитолийский холм, находящийся ближе всего к реке, стал цитаделью поселения, где, в частности, разместился храм главного божества местных скотоводов — Юпитера. Территорию у подножия этих холмов, на которой раньше скотоводы пасли свои стада, затем осушили от болот и застроили, а место собраний римского Форума вскоре превратилось в центральную точку города.

Несмотря на то что выбор места для столицы будущей Римской империи можно признать довольно неожиданным, место это обладало рядом естественных преимуществ, способствовавших распространению влияния на всю Италию. Холмы, например, служили превосходной защитой от вторжений, а долина Тибра открывала путь к богатым сельскохозяйственным угодьям Лация. Это место также служило своего рода перемычкой между Лацием (и, следовательно, греческими колониями на южном италийском побережье) и другим, северным регионом под названием Этрурия. Промежуточное положение между двумякультурами отразилось на языке римлян: они говорили на одном из диалектов языка латинян, но алфавит им достался от этрусков, на которых, в свою очередь, оказали влияние греки. Следует заметить, что этруски дали римлянам не только письмо, но и царскую династию.

Цари правили Римом в период между 753 и 510 гг. до н. э., и трое последних был и этрусками по происхождению. Первым, согласно легенде, был Ромул, и предание о нем содержит те же мотивы скитаний и борьбы, что и миф об Энее. По этому преданию, Ромул и его брат-близнец Рем были сыновьями бога войны Марса. В младенчестве они оказались брошены на произвол судьбы в безлюдных местах Лация по приказу их двоюродного деда. Но им удалось спастись — их вскормила грудью волчица (в опровержение давней репутации этого животного как символа свирепости). Затем близнецов подобрали пастухи, которые и взрастили юс Тяжелые обстоятельства раннего детства обусловили характер братьев, отмеченный стойкостью, но также и неумолимостью. Уже во взрослом возрасте братья не смогли договориться о том, под чьим началом будет основан задуманный им и город. В результате вспыхнувшей ссоры Ромул убил Рема и стал первым царем. Хотя римляне полагали, что после Ромула было еще шесть царей Рима, в действительности только трое последних (Тарквиний Приск, Сервий Туллий и Тарквиний Гордый) могут считаться подлинным и историческими фигурами. Именно при этих трех этрусских царях политическая система Древнего Рима в ранний период приобрела основные свои черты, сохранявшие значимость на протяжении всей истории города.

Один из важнейших политических принципов возник на базе специфического чувства преданности, свойственного главным представителям аристократии: преданность своему роду они почитали выше преданности государству или общине в целом. Известно, что знать ходила по городу в окружении приятелей, родственников и помощников, происходивших из семей, восходящих к общему предку. Все эти зависимые от знати люди назывались «клиентами», а из образованных ими цепочек вырастала целая сеть связей, постепенно ставшая ключевым центром распределения политической власти, статусных ролей и влияния в государстве. Это нашло отражение в личных именах римлян как того периода, так и последующих веков. Возьмем, например, Аппия Клавдия — выдающегося римского политика 130-х гг. до н. э. Его родовое имя показывает, что он происходит от Атты Клавза — основателя рода. Клавдии не только были одними из влиятельнейших политиков времен республики, они также составили одну из ветвей первой династии римских императоров — Юлиев-Клавдиев.

Но среди тех явлений, которые, появившись при этрусских царях, в течение последующих веков сохраняли свое значение, обнаруживаются не только древние имена, составлявшие престиж рода. Верховная власть царей — вот главное их наследие. Оно легло в основу римского имперского менталитета. Римляне называли исполнительную власть, принадлежавшую царям, словом «империй». Это подразумевало их право отдавать приказы обычным людям и ожидать от них исполнения этих приказов. Термин «империй» означал право наказывать и даже казнить непослушных. Немаловажно также то, что они имели возможность мобилизовать граждан в армию для военного похода против народов, живших за границами Рима и бросивших вызов его могуществу. У человека, наделенного «империем», имелся особый символ власти, который также был этрусского происхождения. Этот атрибут, называвшийся «фасции», представлял собой связку вязовых или березовых прутьев длиной в полтора метра; они были соединены ремешками из красной кожи, а среди прутьев был вставлен топор. Память об авторитарной власти, символизируемой прутьями-фасциями, до сих пор живет в слове «фашизм».

И спустя многие века после этрусских царей сохранялось представление об «империи» как властных полномочиях. В глазах римлян она обеспечивала легитимность внешних завоеваний. Будь то присоединение Цезарем Галлии и л и нападение Траяна на Дакию, приписываемое им владение «империем» превращало эти деяния в реализацию законных прав. Первый римский император Август также впервые ввел регулярное использование самого титула «император», которым обозначается человек, которому принадлежат эти властные полномочия. Однако понятие «империя» в большей степени использовалось в своекорыстных целях. В результате были пролиты реки крови, причем не только в Италии, но и по всему средиземноморскому региону. Переход к римлянам «империя» этрусков лежит в основе истории о первой великой революции в Древнем Риме, а именно об основании республики, произошедшем около 509 г. до н. э.

УСТАНОВЛЕНИЕ РЕСПУБЛИКИ

По знаменитой легенде, поводом для великой революции, переменившей политическое устройство Рима, стали преступные действия сына царя Тарквиния Гордого — Секста. Домогаясь любви замужней знатной женщины по имени Лукреция, он получил отпор и тогда пригрозил убить ее вместе с одним рабом и объявить, что застал ее с ним за совершением супружеской измены. Лукреции пришлось уступить. Но она не вынесла бесчестья и вскоре совершила самоубийство. Личная трагедия одного человека быстро переросла во всеобщие волнения и в революцию. Аристократ по имени Луций Юний Брут в ярости от невинной смерти поднял мятеж против Тарквиния. С вооруженной группой других аристократов он изгнал Тарквиния Гордого и Секста из Рима. Хотя отдельные детали этой истории могут быть порождением романтической фантазии, факт остается фактом: римская аристократия в последнем десятилетии VI века до н. э. совершила государственный переворот против последнего этрусского царя и сформировала новый политический порядок. Этот революционный момент оказался ключевым для всей ранней истории Рима. Здесь берет начало еще одна существенная черта римского менталитета: тяга к политическим свободам и отвращение к власти одного человека.

Решая, чем заменить царскую власть, римляне обратились к республике. Это слово не тождественно демократии (хотя подразумевает ее элементы), буквально оно означает «общее дело». Эта государственная система медленно развивалась в течение долгого периода времени, подвергаясь постоянным изменениям и усовершенствованиям по мере укрепления влияния и власти Рима в Италии и во всем Средиземноморье. При этом, что самое главное, «империй» находился теперь в руках не царей, а двух ежегодно выбираемых чиновников, называвшихся «консулами». Под властью этих людей, не только выполнявших свои обязанности, но и содержавших могущественные сети родни-клиентов, Римская республика, начав как маленький город-государство, в конечном счете образовала империю.

Должность консула сравнима с нынешними постами премьер-министра или президента, если не считать того, что консулов было двое. Тот простой факт, что на эту должность избирали двух человек, подразумевал, что они будут служить противовесом друг другу. Их избирало народное собрание путем голосования сроком на один год. Председательствуя на официальных мероприятиях, они, как и некоторые другие должностные лица, носили легкую шерстяную тогу, отмеченную пурпурной оторочкой. По истечении срока полномочий они давали отчет о своей деятельности перед такими же, как они, аристократами. После изгнания царей понятие «империя» персонифицировалось в консулах. Консул повсюду ходил в сопровождении свиты из двенадцати человек, которые совмещали функции телохранителей, вестников и полицейских: одни несли за консулом связку прутьев с топориком как символ его должности, другие расчищали перед ним путь. Теперь, однако, мощь «империя» подпадала под ограничения срока и характера полномочий.

При всем желании решительно дистанцироваться от эпохи царей римская аристократия, основавшая республику, не хотела полностью отказываться от идеи единоличной власти. В исключительных ситуациях они прибегали к институту диктаторов: консулы имели право назначить кого-нибудь на этот пост ради контроля над положением в государстве. Но стоило республике восстановить свои устои, как избранные консулы отменяли этот пост. Полномочия консулов были особенно широкими в V-IV вв. до н. э., поэтому влиятельные государственные мужи решили снять часть функций с консулов путем введения подчиненных должностных лиц со специфическими задачами. Истоки этих должностей неясны, но постепенно они составили республиканскую административную иерархию.

Одной из этих должностей был пост претора. Вероятно, он был введен для того, чтобы облегчить консулам обязанность разбирать частные юридические споры, — поначалу деятельность преторов ограничивалась пределами Рима, затем она распространилась по всей Италии и за ее рубежи. Поскольку преторов сопровождали помощники (как правило, шестеро), а сами они были носителями «империя» и обладали правом обращаться к богам за советом, то их можно охарактеризовать как «малых» консулов. По мере развития Римской державы пост претора стали занимать военачальники и правители окраинных римских провинций.

Некоторые другие должности стали важными элементами в механизме республиканского правительства, обеспечивавшими бесперебойность его работы. Пост квестора изначально предполагал помощь консулу в судопроизводстве (на что указывает само слово «квестор» — буквально «следователь»). Позже его функции приобрели иной характер: они оказались связанными с ведением финансовых дел, так что в конце концов должность квестора превратилась в древний аналог нынешнего министра финансов. Чиновники, называвшиеся «эдилы», отвечали за поддержание порядка на городских рынках. Их современный эквивалент — пост министра торговли и промышленности.

Наконец, в обязанности цензора входила перепись населения Рима раз в пять лет. Данная должность, которую можно назвать древним аналогом современного государственного бюро статистики, имела куда большую значимость, нежели то предполагали ее функции, — особенно это касается военной сферы. Римская армия того периода не была профессиональной, она состояла из обычных граждан республики. Но, поскольку солдаты сами обеспечивали себя оружием, процедура переписи населения и оценка их состояния одновременно означали определение меры их военных обязанностей перед лицом государства. Богатые люди обладали большим политическим весом, поскольку вкладывали больше средств в военные силы республики, наделяли их большим авторитетом.

Люди, когда-либо избиравшиеся на перечисленные должности, образовывали ключевую политическую структуру республики — римский Сенат. Сенат был совещательным органом, выражающим коллективное мнение политической элиты, а председательствовали в нем консулы, избранные на тот или иной год. Но римский Сенат отнюдь не был парламентом наподобие нынешних, таких как Сенат США. Он не состоял из представителей римского общества — в него входили только лица, в разные годы занимавшие указанные посты. Сенаторы не принимали законов и официально не имели особой власти. Как мы увидим, верховная власть принадлежала не Сенату, а членам Народного собрания, отвечавшего за выборы и принятие законов (правом голоса обладали только лица мужского пола, достигшие совершеннолетия).

Сенаторы в большей степени выступали в роли консультантов, чьи заключения, будучи адресованы должностным лицам, использовались теми в качестве советов. Это, однако, не повод недооценивать значение Сената и его политический вес. Лица, претендовавшие на те или иные должности, так же как и уже избиравшиеся на них, полагались на одобрение и поддержку своих коллег по правящему классу аристократии, добиваясь политического влияния и успеха на выборах. Учитывая, что большинство римских чиновников были выходцами из Сената и по окончании должностных полномочий возвращались туда же, магистратам (выборным лицам), игнорировавшим мнение своих друзей-сенаторов, угрожал скорый закат политической карьеры.

Такова была базисная структура Римской республики. В труде греческого историка Полибия представлен глубокий анализ этой политической системы, основанный на личных знаниях, полученных во время его пребывания в Риме в середине II в. до н. э. В ней, как он утверждает, были использованы греческие модели — в виде элементов демократии (выборность и принятие законов народными собраниями), олигархии (Сенат) и монархии (консулы). Гармоничное сочетание этих трех составных частей послужило основой для накопления внутренней мощи республики, ее невероятной крепости и динамичности. Пока все три элемента работали во взаимном согласии, не было ничего такого, чего Рим не мог бы добиться или преодолеть. Оставались, однако, два серьезных вопроса. Кому дать право избираться на эти должности: только знатным главам влиятельных римских родов или также обычным римским гражданам? И как производить процедуру голосования? Эти вопросы лежали в основе следующей великой революции на пути развития Римской республики.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ ПАТРИЦИЕВ И ПЛЕБЕЕВ

На самой ранней стадии существования республики аристократы из старых римских родов занимали все должности. Эти люди называли себя «патрициями» и, оправдывая свою исключительную монополию на власть, использовали один и тот же аргумент. Со времен этрусских царей, заявляли они, в их руках были сосредоточены все древние культы, и знание воли богов делает их наиболее подходящими кандидатурами для решения политических вопросов, поскольку только это их знание может гарантировать Риму в будущем благоволение богов. Успех государства рассматривался в прямой зависимости от воли богов, поэтому как в то время, так и вовсе последующие периоды римской истории религиозные культы занимали важнейшее место. Но в первое время существования республики патриции, по их собственному утверждению, были единственными проводниками воли богов и потому имели исключительное право на власть.

Однако настал момент, когда богатые и влиятельные представители плебеев (т.е. не патрициев, а всех прочих римских граждан, которые в целом назывались «плебсом») отказались мириться с таким положением вещей. В середине V в. до н. э. они начали борьбу за изменение системы управления. Хотя они выступали с экономических позиций, указывая на проблемы беднейших слоев плебса, их подлинные мотивы были иными: они стремились завладеть рычагами власти. К 366 г. до н. э. победа была одержана: одного из консулов стали выбирать среди кандидатов из плебса, а в 172 г. до н. э. впервые обе высшие должности достались плебеям. Но не следует обманываться на счет этих изменений: они не были столь радикальны и не так уж облегчали путь наверх способным людям из простого народа.

Богатство было ключевым фактором для получения должностей. Чтобы успешно пройти выборы, наладить политические связи, заручиться поддержкой плебса и аристократии, предполагаемым кандидатам требовалась уйма денег. В результате только два процента взрослого мужского населения Рима когда-либо избиралось на пост консула. Эта ситуация, по-видимому, еще более усугубилась после наделения политическими правами богатых плебеев, поскольку они очень скоро объединились с патрициями и образовали новую знать, попасть в ряды которой было очень непросто. Так, по крайней мере, хотели думать сами знатные римляне. Однако недавние исследования показывают, что новая элита была в действительности куда более открытой, чем полагали римляне, — этому способствовала реформа системы управления, расширившая доступ к должности консула. Еще одно последствие того, что плебеи добились права избираться консулами и другими должностными лицами, было не сразу замечено римлянами, но проявилось чуть позднее. Когда Римская республика построила империю , охватив Италию и все Средиземноморье, кандидаты из италийской элиты и из дальних провинций государства получили доступ к ключевым постам республики. В дальнейшем эти провинциальные элиты дали Риму его императоров.

Почти столетие потребовалось богатым плебеям на то, чтобы получить возможность наравне с патрициями избираться на высшие посты Римского государства. Борьба простого плебса за право политического голоса также началась в V в. до н. э. Для обуздания власти патрицианской элиты они использовали единственный рычаг, который имелся у них в распоряжении, — саботаж. Когда в 494 г. до н. э. Рим подвергся угрозе нападения, горожане свалили в кучу свое оружие, собрались на Авентинском холме и наотрез отказались сражаться. Раскол, инициированный плебсом, привел к тому, что на время в Риме появилось государство в государстве. Римские граждане, вместо того чтобы просить богатую знать ввести особую должность, которая бы служила их интересам, из протеста укрылись на своем холме и просто ввели ее для себя сами. Их магистратами стали т. н. народные трибуны. Только когда патриции официально признали этот пост как часть государственной системы, конфликт, получивший название «сословной борьбы патрициев и плебеев», был завершен.

Новая должность сыграла важнейшую роль в истории республики. Она радикально изменила баланс сил между политической элитой Сената и народом. Ежегодно плебс самостоятельно избирал десятерых трибунов, и их обязанностью было защищать плебс от злоупотреблений властью со стороны должностных лиц, особенно консулов и преторов, располагавших «империем». При необходимости трибун мог вмешаться даже физически, дабы защитить и помочь гражданину, подвергаемому несправедливому наказанию или притеснению. Важно отметить, однако, что в отличие от современного государства, в котором различные функции и роли четко распределены между чиновниками, в Древнем Риме все они имели воплощение в одной персоне. Консул выступал и как военачальник, и как премьер-министр, и как верховный судья, и как епископ, а трибун сочетал в себе функции члена парламента с функциями адвоката защиты, полицейского и профсоюзного представителя. Хотя поначалу новая институция была достаточно радикальной, позже она оказалась в руках лакеев знатной элиты. Тем не менее в середине IV в. до н. э. плебс обрел не только голос (в политическом смысле), но и «зубы». И теперь не прислушиваться к его «лаю» было уже невозможно.

Вторым серьезным последствием бунта плебса стало усиление роли племенных собраний плебеев (собраний по трибам). До раскола главным народным собранием являлось Собрание центурий, но оно было далеко не демократичным. Его организация соответствовала делению на военные единицы, известные как «центурии», а поскольку военные полномочия зависели от благосостояния, собрание подчинялось воле богатых граждан. Сравнительно небольшое число граждан из высших военных кругов контролировало более чем половину из 193 центурий, в то время как подавляющей массе бедняков принадлежала только одна. Учитывая, что при выборах каждая центурия обладала только одним голосом, политическое влияние беднейших слоев общества практически равнялось нулю.

В результате сословной борьбы, однако, собрания по трибам стали более влиятельными. Трибами назывались территориальные округа внутри Рима, соответственно в каждой трибе состояли и богатые, и бедные. Благодаря тому, что у каждого члена трибы был один голос, эти собрания отличались большей репрезентативностью. Когда Рим расширил свое влияние на всю Италию, исходные четыре трибы сменились тридцатью пятью. Появился новый орган — Общее Собрание триб, — который мог быть созван высокопоставленным чиновником из элиты (например, консулом), а его заседания могли посещать не только плебеи, но и патриции. Плебейское собрание, однако, созывал народный трибун, посещали его только представители плебса, и именно этот орган служил местом принятия законов. Поначалу голосования в обоих народных собраниях не выходили за рамки плебисцита — таким образом, они всего лишь давали элите представление о настроениях в обществе. Но к 287 г. до н. э. решения этих народных собраний — как в отношении выборов, так и при прохождении законопроектов — стали иметь юридическую силу и распространялись на всех граждан Рима.

Введение должности трибуна вместе с усилением влияния народных собраний обусловили великий парадокс Римской республики — наличие двух центров власти: Сената (выражавшего коллективный голос аристократии и богачей) и римского общества. Система, сочетавшая в себе существование аристократической элиты с фундаментальным принципом принадлежности власти народу, представляется весьма удивительной в наше время. Но в древности подобное партнерство было эффективным. Его идея была запечатлена в аббревиатуре «SPQR» («Senatus Populusque Romanus» — «Сенат и народ Рима»), украшавшей римские военные штандарты и в какой-то момент ставшей лозунгом,под которым Рим повел наступление на территории своей будущей империи. Это наступление, правда, происходило и до сословной борьбы патрициев и плебеев. Невероятно агрессивная экспансия Рима на соседние земли начинается с V в. до н. э. Одним из важнейших вопросов истории древнего мира является то, почему именно это произошло.

ЗАВОЕВАНИЕ ИТАЛИИ

Территориальный объект экспансии был очевиден. В период между 500 и 275 гг. до н. э. армия Римской республики военными и дипломатическими методами постепенно подчинила сначала Лаций, а затем и весь Апеннинский полуостров. Изначальной причиной войн послужила, вероятно, нехватка земли. Поскольку размеры сельскохозяйственных угодий значительной части римских граждан не позволяли им содержать свои большие семьи, римлянам периода ранней республики приходилось думать о новых территориях. Но первые военные кампании были вызваны скорее целью обороны собственной земли, нежели желанием овладения новой. В 493 г. до н. э. Рим присоединился к союзу общин латинян, известному как Латинский союз, для защиты родного Лация. В него вторглись горные племена из центральной Италии: вольски, сабины и эквы. Эта война, вызванная агрессией извне, дала республике очень удобное оправдание всех последующих войн внутри Италии и за ее пределами. Чтобы завоевать благосклонность богов в военных кампаниях, римляне искали доказательств того, что они переходят в атаку исключительно в целях «самообороны». Мифологизация темы «справедливой войны» подкреплялась разработанной системой религиозных церемоний, во время которых римляне объявляли о начале военных действий. С этими ритуалами, отражавшими своеобразную тягу римлян к справедливости, вскоре пришлось близко познакомиться многим соседним народам.

Когда набеги горных племен были отбиты, Рим вместе со своими союзниками-латинянами обратил внимание на Этрурию — регион, лежавший к северу от них. Возможно, из-за того, что многие влиятельные римляне имели этрусские корни, между соседями никогда не было недостатка ни в давних дружеских связях, ни в горечи застарелых обид, что легко служило основанием как для заключения союзов, так и для объявления войн. Одни этрусские города быстро договорились с Римом, другие были разбиты в бою и присоединены. Встретив обвинения со стороны союзников-латинян в высокомерном желании присвоить львиную долю того, что было завоевано сообща, Рим решил теперь заняться ими. В 340 г. до н. э. все более усиливавшийся город-государство пошел войной на Латинский союз, победил его, а спустя два года упразднил союз вовсе. Следующими на очереди были самниты. Возможно, самые серьезные противники Рима в Италии, самниты образовали могущественную и хорошо организованную конфедерацию к югу от Лация. Они оказались по-настоящему крепким орешком, так что само слово «самнит» впоследствии стало использоваться для обозначения одного из четырех типов гладиаторов, бившихся на римских аренах В ходе трех военных кампаний, продолжавшихся до 290 г. до н. э., Рим, перемежая успехи с неудачами, все же установил контроль над значительной частью самнитской территории. Некогда крохотный город-государство стремительно приближался к границам греческих колоний на юге Италии.

Эти завоевательные войны имели различные результаты. Иногда присоединенные территории становились римскими колониями, в этом случае земли отбирали у владельцев и делили между римскими гражданами. Иногда Рим заключал союз с сохранявшими автономию италийскими общинами при условии взаимной военной помощи. Иногда Рим даровал гражданство (либо с правом участия в выборах, либо без него), и в этом случае общины, хотя и имели двойное гражданство, также оказывались поглощенными Римской республикой. Язык, обычаи и культура римлян потихоньку распространялись по всей Италии.

Главным требованием, заключавшимся во всех названных формах подчинения соседей, была покорность Риму. Она составила базис, позволивший Риму строить свою державу и за пределами Италии, — именно отсюда он черпал бесконечные людские ресурсы (из числа граждан и союзников), а стало быть, и бесконечные воинские ресурсы. Анализируя тему военного превосходства римлян над всеми другими армиями Средиземноморья, греческий историк Полибий пишет: «…Поэтому если иногда римляне и терпят крушение в начале, зато в последующих битвах восстанавливают свои силы вполне… Отстаивая родину и детей, они никогда не могут охладеть к борьбе и ведут войну с неослабным рвением до конца, пока не одолеют врага».^[7]

В огне этих завоевательных войн был выкован римский характер, в котором сошлись воинский менталитет и жизнестойкость крестьянина. В то же время римские консулы, располагавшие «империем» и руководившие кампаниями, стремились покрыть славой свои древние родовые имена, доставшиеся им от более скромных предков — пастухов и земледельцев Этрурии и Лация. Суровый и непоколебимый нрав земледельца и скотовода, в трудовой жизни которого нет места роскоши и сибаритству, проявился прежде всего в отношении к этим войнам. По мнению римлян, их военные действия были продиктованы благочестивым почитанием воли богов и базировались на честности, верности слову и, самое главное, справедливости.

Война, окончательно закрепившая контроль Рима над югом Италии, разгорелась в 280 г. до н. э. Греческий город Тарент, находившийся на «каблуке» Апеннинского полуострова, направил Риму несколько вызывающих посланий. Перед этим, опасаясь римской экспансии, тарентийцы обратились за военной помощью к Пирру, греческому царю Эпира (область на севере Греции). Он дал согласие, поскольку и сам подумывал над созданием греческой империи на западе.

В бешенстве от столь откровенно выраженного неуважения со стороны Тарента римляне захотели расплатиться за эти «оскорбления». Таким образом, им представилась еще одна возможность прибегнуть к «самообороне» и совершить возмездие — акт, который Рим считал своим долгом. На горизонте замаячила новая троянская война. Но только на сей раз не между мифическим троянским героем Энеем и легендарными греческими царями Агамемноном и Менелаем, а между их потомками — «троянцами»-римлянами и греческой армией царя Пирра.

Тарент находился слишком далеко от Рима, чтобы римские жрецы могли совершить тщательно продуманные ритуалы, которые теперь неизменно предшествовали началу военных походов. Например, у жреца-глашатая не было времени прибыть на границу с врагом, как того требовали правила. Там он должен был бы покрыть голову шерстью, воззвать к Юпитеру как к свидетелю того, что он прибыл на законном основании и с благочестивыми намерениями, и объявить «виновной» стороне о том, что у них есть тридцать три дня на сложение оружия. Не было времени также и удостовериться в благоволении богов путем метания копья на территорию противника. Однако римляне ловко нашли выход из положения. Они заставили взятого в плен солдата из армии Пирра купить маленький участок земли в Риме, и жрецы бросили туда свое символическое копье.

В 280 г. до н. э. Пирр вторгся в Италию. В ходе двух жестоких и кровопролитных сражений он нанес поражение Риму. Но говорят, что греческий царь, увидев, как много его солдат погибло ради достижения этого результата, сказал: «Еще одна такая победа — и мы погибли!» (Отсюда появилось выражение «пиррова победа».) Как бы то ни было, уже к 275 г. до н. э. римлянам удалось вернуть удачу на свою сторону. Они разбили Пирра у Беневента, близ Неаполя, изгнали его армию и смогли теперь спокойно взять под свой контроль всю южную Италию.

Увидев поражение честолюбивого греческого царя Пирра, остальные средиземноморские правители были вынуждены признать: в регионе появился новый крупный игрок. Хлынув с семи холмов, волны энейцев-римлян докатились теперь и до чужих берегов. Они несли с собой власть Рима.

I
РЕВОЛЮЦИЯ

В 154 г. до н. э. состоялись пышные публичные похороны Тиберия Семпрония Гракха. Его внесли на территорию Форума одетым в наряд полководца-триумфатора: пурпурная тога, усеянная серебряными звездами, и символ власти — прутья с топором, — все это указывало на исключительность его свершений. В знак уважения к почившему знатные люди шли в процессии небритыми, в черных одеждах, с покрытыми головами; женщины в отчаянии били себя в грудь, рвали волосы на голове, расцарапывали ногтями щеки. Среди собравшихся были и профессиональные плакальщики, и танцоры с актерами, которые пантомимой изображали деяния умершего. Но самым удивительным в облике собравшихся было то, что многие из мужчин шли в погребальных масках, сделанных из воска и похожих, почти до жуги, на самого Гракха и его предков, причем цвет и форма этих масок также были вполне реалистичны. Тем временем тело покойного, с которым люди в масках имели столь поразительное сходство, поместили на трибуну председателя Форума — пред взоры всех римлян: богатых и бедных.

Когда мужи, представлявшие предков Гракха, расселись по своим местам, один из них выступил с речью, в которой восславил деяния почившего. Вспомнить было о чем. Гракх дважды избирался на высший в республике пост консула, а также и на второй по значимости после консула пост цензора. На военном поприще он добился успехов во время кампаний в Испании и на Сардинии. За обе эти победы его удостоили триумфа — так называлось торжественное шествие, в ходе которого отличившийся полководец пересекал священные пределы города, возвращаясь к гражданской жизни в Риме. Но, несмотря на все свершения, покрывшие славой его имя, Гракх прослыл человеком, мало заботящимся о личном успехе. Его похороны свидетельствовали о публичном признании именно этой добродетели. По мнению римлян, служение республике он ставил выше собственных интересов, а народное благосостояние являлось первой и самой главной его заботой. Можно сказать, что эта похоронная речь имела ту же цель, что ношение масок. Она напоминала присутствующим о том, что «непрестанно возобновляется память о заслугах доблестных мужей, а через то самое слава граждан, совершивших что-либо достойное, имена благодетелей отечества становятся известными народу и передаются в потомство».^[8]

Но «возобновление» памяти о славных деяниях Гракха — как с помощью масок его семьи, так и с помощью поминальной речи — имело и другую, более частную функцию. Оно должно было воспитывать в его сыновьях, внуках и последующих потомках стремление ориентироваться на эти деяния в своей жизни. Одной из наиболее характерных черт римской аристократической элиты было стремление почтить память отцов, добиваясь схожих или даже больших успехов на поприще служения республике, будь то военные дела, укрепление власти Рима на новых территориях или внутренняя политика. Похоже, ни в чьем другом сердце не горело это желание с такой силой, как в сердце девятилетнего сына Гракха, чье полное имя было также Тиберий Семпроний Гракх.

Мальчик стоял подле матери и влиятельных сенаторов, взирая на погребальное пламя, разведенное за пределами Рима, — именно там после публичной панихиды кремировали тело его отца. По окончании всех церемоний мальчика, должно быть, переполняло желание выдержать любые испытания и принять даже смерть, лишь бы удостоиться таких похвал, какие заслужил его отец. Теперь наступала его очередь поддержать родовые имя и славу. Но эта обязанность усугублялась еще и тем, что ему предстояло также поддержать авторитет другой семьи — к которой принадлежала его мать Корнелия.

Через своих родителей юный Тиберий Семпроний Гракх оказался связан с тремя великими аристократическими династиями Римской республики. Под водительством этих семей за неполные сто пятьдесят лет республика переросла владычество над Италией и обрела власть над всем Средиземноморьем. Ко времени, когда состоялись похороны Гракха Старшего, римляне само морское пространство привычно называли «таге nostrum» («наше море»), поскольку им безраздельно принадлежала власть и над ним, и над землями вокруг него.

Но жизненный путь этого мальчика оказался кардинально отличным от семейных образцов. Юному Тиберию не суждены были столь пышные похороны, как у его родителя: всего двадцать два года спустя его обезображенный труп сбросят без всяких церемоний в воды Тибра. Людьми, которые совершат это убийство, будут не иноземные враги Рима, а те самые сенаторы, которые сейчас стояли позади него, глядя на похоронный костер, сжигавший тело его отца. Все дело в том, что короткая, противоречивая жизнь Тиберия пересеклась с поворотным моментом, кризисом в истории Римской республики. Центральный вопрос, вокруг которого развернулись баталии, звучал так: кому должны достаться блага от стремительного роста Римской державы: богатым или бедным? «Архитекторам» из знати или рядовым «строителям» — римским гражданам-воинам? Ответ на этот вопрос был связан с критическим анализом сущности экспансии Рима и того, какое влияние на моральный дух и нравственные ценности римлян она оказала. Удивительным образом в ходе этого кризиса Тиберий Младший оказался не на стороне собственной семьи и аристократической элиты, а на стороне бедняков.

После похорон восковые маски Гракха Старшего и его предков были помещены на домашний алтарь. Они должны были служить внушительным зрелищем «для юноши честолюбивого и благородного. Неужели в самом деле можно взирать равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?»^[9] В 154 г. до н. э. никто и представить себе не мог ни то, какой революционный путь изберет Тиберий Младший, желая превзойти образцы для подражания, воплощенные в этих масках, ни то, какие необратимые изменения Рима это повлечет.

История великого римского потрясения, воплотившегося в фигуре Тиберия, поистине нравоучительна. Став сверхдержавой, Рим, как было сказано, отринул те самые ценности, на базе которых завоевал свое верховенство. Когда Рим достиг вершины своих достижений, добродетели, сделавшие республику столь успешной, иссякли и были навсегда утрачены. Для осознания важности этого момента, однако, следует остановиться на том, как именно Рим к нему пришел.

ПОКОРЕНИЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ

Греческий историк Полибий, проведший период 163-150 гг. до н. э. в римском плену, написал исторический трактат, помогавший римлянам ответить на один вопрос: каким образом Риму удалось подчинить Средиземноморье в течение всего лишь пятидесяти двух лет (219-167 гг. до н. э.)? Пусть труд Полибия пестрит мифами и легендами, потакая римлянам в их представлениях о данном периоде истории, это ни в коем случае не преуменьшает невероятных успехов Рима. Власть римлян над Средиземноморьем была столь подавляющей, что в 167 г. до н. э. Сенат смог отменить прямое налогообложение внутри Италии за счет богатств, поступавших от окраинных провинций.

Ведущие политики Рима, воспользовавшиеся этими достижениями, представляли собой небольшую группу людей из аристократических семей. Хотя получить членство в этих семьях (например, через усыновление) было несколько проще, чем думали сами римляне, но в период с 509 по 133 гг. до н. э. три четверти людей, избранных консулами (высшими, ежегодно сменяемыми должностными лицами республики), были представителями всего лишь двадцати шести фамилий. И добрую половину из них составляли члены десяти семей. Тиберий Семпроний Гракх Младший имел отношение к трем тесно переплетенным между собой семьям, оставившим яркий след в период римской экспансии: с Семпрониями Гракхами он был связан по линии отца, а с Корнелиями Сципионами и Эмилиями Пауллами — по линии матери (см. генеалогическое древо Тиберия Гракха). Если кратко проследить историю римских завоеваний в Средиземноморье, окажется, что именно родственники Тиберия Младшего возглавляли строительство Римской державы за пределами Италии. Эта потрясающая история начинается в Северной Африке, откуда римлянам был брошен вызов.

В 265 г. до н. э. древний город Карфаген представлял собой значительную силу в Средиземноморском регионе. Он был основан финикийцами (жившими на территории нынешнего Ливана) около 800 г. до н. э. Они были умелыми мореплавателями и целеустремленно добивались контроля над торговыми путями в Западном Средиземноморье, что к 265 г. до н. э. позволило Карфагену стать богатейшим и наиболее развитым городом региона. Центры его торговли простирались от берегов Испании и Франции до Сицилии и Сардинии и оттуда к югу, по всей Северной Африке. Хотя Карфаген, осваивая эти торговые пути, вошел в столкновения с другими морскими державами, прежде всего с греками, его отношения с римским городом-государством, а также и италийскими мореплавателями оставались дружественными: в 509 и 348 гг. до н. э. с Римом были заключены договоренности о защите торговых путей Карфагена. Но теперь, в 265 г. до н. э., ситуации суждено было перемениться, хотя в самом начале никто об этом даже не подозревал.

Первая великая война Рима с Карфагеном, известная как Первая Пуническая война (латинское слово «пуник» означает «финикиец»), началась в 264 г. до н. э. Поводом послужил конфликт на острове Сицилия, бывшем провинцией Карфагена (см. карту на следующей странице). Город Мессина, контролируемый наемниками из италийской Кампании, подвергся атаке со стороны воинов города Сиракуз. Рим принял сторону Мессины, Карфаген — сторону Сиракуз. Война переросла в прямое противостояние между Римом и Карфагеном, когда римский консул, возглавлявший войска, не только преуспел в освобождении Мессины, но и предложил Сиракузам, приняв его великодушные условия, отпасть от Карфагена и заключить союз с Римом. Стремясь отстоять свою провинцию, Карфаген уже серьезно включился в кампанию, выслав на остров в 262 г. до н. э. значительную армию. Так началась война, продолжавшаяся более двадцати лет. На карту была поставлена власть над Сицилией.

По мере эскалации конфликта возрастали и военные аппетиты Рима. Рим осознал, что для победы в войне необходимо полностью устранить Карфаген с территории Сицилии, а чтобы сделать это, требовалось ослабить контроль Карфагена над морскими путями вокруг острова. Подобное достижение стало бы огромным успехом, поскольку подразумевало наличие сильного флота — такого средства ведения военных действий, с которым Рим практически не был знаком, что уж говорить о его строительстве. Согласно Полибию, впервые в истории римлянам представилась возможность построить военные корабли после того, как одно из карфагенских суден, спеша пресечь переброску романских войск на Сицилию, село на мель у побережья Южной Италии. Захватив корабль, римляне воспроизвели его строение, и уже в течение года в их распоряжении был флот из сотни боевых галер. Они даже придумали оснастить корабли секретным оружием — раскладными зубчатыми мостками, позволявшими брать суда противников на абордаж. Вооруженные таким образом, римляне под началом Гая Дуилия выиграли свое первое морское сражение при Милах в 260 г. до н. э.

Несмотря на некоторые серьезные неудачи, включая непродуманное вторжение в Северную Африку, крушение флота (по меньшей мере трижды) в результате штормов и близость финансового краха, римляне каждый раз отвечали на все напасти судьбы одним и тем же образом: они просто строили корабли заново. На их счастье — и это стало ключевым моментом — им была дана передышка, когда в 247 г. до н. э. карфагеняне решили сосредоточить основные силы не на победе над Римом, а на восстановлении своего господства над соседями по Северной Африке — нумидийцами и ливийцами, которые начинали склоняться в сторону Рима. После того как 10 марта 241 г. до н. э. римляне одержали решительную победу над ослабленным карфагенским флотом у Эгатских островов к северу от Сицилии, они окончательно установили свое морское владычество. В то же время карфагенский военачальник Гамилькар открыл партизанскую войну против римской армии на Сицилии и добился в ней больших успехов. Не потерпев ни единого поражения, он, однако, последовал совету правителей Карфагена и заключил мир с римлянами.

То, что непобежденный военачальник сложил оружие, наилучшим образом символизировало итоги первой войны, по сути оставшейся незавершенной. В то же время мирный договор явно ущемлял лидерство Карфагена в регионе, а сами его условия были очень обидными. Так, сразу по окончании военных действий Карфагену пришлось полностью уйти с Сицилии, вследствие чего весь остров, за исключением остававшихся союзными ему Сиракуз, отошел к Риму, став его первой провинцией за пределами Апеннин. К тому же Карфагену пришлось взять на себя жесткие экономические обязательства: в течение десяти лет он должен был выплатить Риму контрибуцию в размере 3 200 талантов серебра, что эквивалентно 82 000 кг этого металла. Затем Рим, воспользовавшись ослаблением Карфагена, бесцеремонно прогнал карфагенян с Сардинии и Корсики. В течение всего нескольких лет Рим плавно перешел от «защиты» своих союзников в регионе путем изгнания карфагенян из «италийских» вод к откровенной эксплуатации трех процветающих островов в целях собственного обогащения. Отсюда в Рим потекли зерно и другие богатства. Но, несмотря на столь откровенно выраженные римлянами имперские амбиции, вопрос о том, кому достанется Средиземноморье, не был снят с повестки дня.

Следующим объектом спора между уже сформировавшейся империей Карфагена и распространяющейся за пределы Апеннин Римской державой стала Испания. Карфагенский полководец Гамилькар во главе экспедиционных войск прибыл туда в 238 г. до н. э. с намерением присоединить эти земли к своей империи в качестве компенсации за потерю Сицилии, Сардинии и Корсики. Копи Испании былибогаты золотом и серебром, новую армию легко можно было собрать из местных племен, а запасы зерна вполне могли возместить утраченные урожаи на Сардинии. Чередуя военные походы с мирными договорами и заключением союзов, Гамилькару вместе с его сыновьями удалось добиться прочного контроля над Испанией, чему способствовало то, что из Карфагена регулярно прибывало пополнение экспедиционных войск в виде новых солдат и офицеров, боевых слонов, а также колонистов, заселявших строящиеся города. Риму решительно не понравилось то, как стремительно Карфаген упрочивает свое военно-политическое присутствие в Испании, и в 226 г. до н. э. в Новый Карфаген (нынешний испанский город Картахена) прибыли римские послы с требованием к карфагенянам ограничить их продвижение в глубь материка рекой Эбро (см. предыдущую карту). Хотя те согласились, это было только временное перемирие, поскольку Рим заключил стратегический союз с независимым городом Сагунтом на средиземноморском побережье к северу от Нового Карфагена. Найдя союзника на периферии расширяющихся карфагенских владений в Испании, Рим обеспечил себя на будущее законным поводом начать войну под предлогом защиты Сагунта. Таким образом, фитиль грядущей войны был подожжен.

Человеком, которому было уготовано померяться силами с Римом во второй раз и попытаться исправить последствия первой войны, оказался младший сын Гамилькара Ганнибал. В 221 г. до н. э. он принял на себя командование карфагенскими войсками в Испании. Рассказывают, что, когда ему было семь лет, отец обагрил его руку жертвенной кровью и заставил принять клятву в вечной вражде к Риму. Теперь у двадцатидевятилетнего военачальника появился весомый повод дать выход своей благородной ненависти. По его мнению, Сагунт, откуда время от времени совершались набеги на близлежащие города карфагенян, стал представлять собой угрозу и препятствовать контролю над Испанией и общему спокойствию западной части империи. Поэтому, получив санкцию со стороны властителей Карфагена, Ганнибал пересек реку Эбро и взял город штурмом. Это было объявлением войны.

Римляне готовились к тому, что ареной Второй Пунической войны послужит территория Испании. Но они жестоко просчитались. Война, продолжавшаяся с 218 по 201 гг. до н. э. и ставшая самым масштабным конфликтом между двумя враждующими державами, знаменита прежде всего невероятным стратегическим решением Ганнибала вторгнуться в Италию и двинуть войска на Рим. Весной 218 г. до н. э. он преодолел расстояние в 1600 километров враждебной территории, ведя войско из 12 000 всадников, 90 000 пехотинцев и 37 боевых слонов. Подобный маневр требовал дерзости и хитроумия. На реке Роне, шириной в пятьсот метров и слишком глубокой для перехода ее вброд, погонщикам удалось хитростью заманить слонов на плоты, покрыв последние таким слоем земли, что плоты стали похожи на твердую сушу. Стоило перевезти на другой берег двух самок, как остальные слоны успокоились и последовали за ними, хотя без жертв в итоге не обошлось. Но самым серьезным препятствием для Ганнибала стала не река, а заснеженные Альпийские горы.

Преодолевая засады, обвалы и камнепады, крутые, скользкие тропы, не устрашаясь скудости пищи и холодов, Ганнибал сумел провести свою армию через узкие перевалы, проявив изобретательность и вдохновение прирожденного лидера. Когда его люди замерзали, он ночевал вместе с ними на открытом воздухе; когда дорогу преграждали оползни, он отдавал приказ кипятить кислое вино, лить его на упавшие камни и таким образом освобождать себе путь; когда его армия ослабевала от истощения, он поднимал дух воинов, напоминая им о возможности стяжать славу и о трофеях, которые ожидали их впереди: «Теперь вы одолеваете стены не Италии только, но и Рима!»^[10] За четыре недели Ганнибал преодолел весь массив Альп и вступил на италийскую землю в сопровождении по меньшей мере 20 000 пехотинцев (хотя, возможно, их было в два раза больше), 6000 всадников и незначительного числа слонов. Он дал войскам двухнедельную передышку, прежде чем добиться ничуть не менее грандиозного успеха, чем достижение Италии, — разгрома всех военных сил Рима, которые оказались у него на пути.

В промежутке между зимой 218 г. и летом 216 г. до н. э. в битвах уТицина, Требии и Тразимена (см. карту на с. 51) молодой полководец Ганнибал проявил чудеса интуиции, талант стратега и отважную решимость, раз за разом вступая в бой и сокрушая численно превосходящие его армию войска. Кульминацией его италийской кампании, однако, стало сражение при Каннах — это название стало нарицательным обозначением катастрофического для Рима события. В ходе этой битвы, имевшей место в области Апулии, Ганнибал сумел взять в кольцо армию, числом вдвое превосходившую его собственную, с помощью превосходной африканской кавалерии, действовавшей по флангам. Стоило сомкнуться кольцу карфагенских сил, как началась резня, продолжавшаяся очень долго: в результате было убито 45 500 пеших воинов Рима и их союзников, а также 2700 всадников. Бойня безжалостно прошлась и по офицерскому корпусу из аристократической знати: не менее восьмидесяти сенаторов полегло на поле брани. Говорят, что ни одна западная армия не понесла за один день больших потерь, чем римляне при Каннах, ни до, ни после этого события. Эхо шокирующего поражения прокатилось по всей Южной Италии, и многие римские союзники и колонии переметнулись теперь на сторону Карфагена. Это входило в замыслы Ганнибала. Казалось, ничто не может помешать его плану и наспех сколоченная держава Рима обречена на скорую гибель.

Но сразу после битвы появился муж, который проявил несгибаемую волю к победе, позволившую Риму перевернуть ситуацию в свою пользу. Им оказался Публий Корнелий Сципион — дедушка Тиберия Семпрония Гракха. В то время девятнадцатилетний молодой человек, чей тесть погиб на поле боя в Каннах, сумел объединить оставшихся в живых командиров римского войска. Энергия и воля Сципиона остановили бегство деморализованных солдат. Подчиняясь Сципиону, они сомкнули ряды и дали клятву верности Римской республике. Столь же неукротимый дух был проявлен римлянами и у врат родного города. Победоносный Ганнибал отправил к ним парламентеров, будучи уверенным в том, что враг предпочтет сдаться. Римляне, однако, даже не дали парламентерам пересечь городские границы. Тогда Ганнибал самолично привел войска под стены Рима. Как гласит легенда, земля, на которой лагерем встали карфагеняне, была как раз перед этим выставлена на продажу. Римляне настолько были уверены в собственной непобедимости, что покупатель нашелся еще до того, как Ганнибал увел оттуда свою армию. Настрой был ясен: римлянам свыше определено сражаться — и сражаться до победного конца.

Сципион возглавил их контрнаступление в 216-202 гг. до н. э. Ключом к успеху стала поразительная способность римлян к неизменному восполнению своих людских ресурсов. Хотя италийские союзники Рима на юге перешли на сторону Ганнибала, многие другие сохранили преданность, и именно благодаря этим союзным общинам Риму удалось собрать новые войска. Имея их в своем распоряжении, римляне вместе с тем применили новую тактику. Они дали Ганнибалу спокойно обосноваться на юге и попытаться собрать новую армию, а сами атаковали Карфаген в Испании. Их замыслом было не допустить нового вторжения и не дать Ганнибалу получить столь необходимое подкрепление из-за моря. В возрасте двадцати шести лет Сципион взял Новый Карфаген, победил несколько испанских племен и полностью вытеснил карфагенян из Испании. Его популярность была настолько велика, что, несмотря на сопротивление римского Сената, энергичный и амбициозный молодой военачальник смог набрать новую добровольческую армию и замахнуться на то, чего во время Первой Пунической войны римлянам сделать не удалось: завоевать Северную Африку.

Поскольку Ганнибал и его армия были призваны на защиту Карфагена, Сципиону в конце концов предстояло сразиться с ним лицом к лицу, и это сражение произошло в 202 г. до н. э. у города Замы примерно в 120 километрах от Карфагена. Выйдя навстречу противнику, Ганнибал сначала попытался заключить мир. Сципион отверг это предложение. Римлянин понимал: преимущество на его стороне. Когда обе армии выстроились к бою, и он, и его войска знали, чего ожидать от карфагенян. Стоило, например, Ганнибалу пустить на римлян слонов, как воины Сципиона по его приказу, не отступая, просто пропустили их через четко обозначенные пустоты в своих рядах. Затем, когда стороны сошлись в сражении, была применена тактика окружения, только на сей раз в капкан попали Ганнибал и его армия. В итоге погибло 20 000 карфагенян и только 1500 римлян. Таким образом, сражение при Заме принесло Риму оглушительную победу и дало ему возможность завершить Вторую Пуническую войну с результатами, превосходившими всякие ожидания. Невероятный успех Рима был увенчан соответствующим мирным договором, согласно которому за Карфагеном были оставлены его прежние владения в Северной Африке, но все территории, принадлежавшие ему за морем, были отобраны навсегда. Ему также пришлось отдать свой флот и боевых слонов, выплатить контрибуцию размером в 10 000 талантов серебра (250 000 килограммов) и, что самое главное, дать согласие никогда не производить перевооружения (что напоминает нынешние соглашения о нераспространении ядерного оружия) и не начинать никаких войн без разрешения Рима.

Сражение при Заме стало поворотным пунктом в истории противостояния. Если Карфаген потерял западную часть своей средиземноморской империи, то Рим ее приобрел, став хозяином двух новых провинций в Испании и единоличным властителем над всем регионом. За проявленный талант полководца и командира Публий Корнелий Сципион получил титул Африканский. Но не он один купался в славе. За определяющий вклад в победу на западном фронте весь древний аристократический род Корнелиев Сципионов получил исключительный статус среди римской элиты. Пример завоевателей Западного Средиземноморья вдохновил другого предка Тиберия Семпрония Гракха на покорение восточных соседей Рима — греков.

Методы, с помощью которых Рим овладел восточными территориями в 197-168 гг. до н. э., несколько отличались от тех, которые были использованы в ходе западной кампании. По окончании Пунических войн внешние признаки империи стали видны невооруженным глазом. Римские гарнизоны и отряды регулярной армии были теперь дислоцированы на Сицилии, Сардинии, Корсике и в Испании; эти провинции были обременены более высокими налогами, чем прежде; ежегодно назначаемые на пост правителей провинций римские чиновники незамедлительно начали безжалостное использование всех природных ресурсов этих земель для обогащения Рима. На востоке, напротив, римский Сенат применил более гибкую, постепенную и дипломатическую тактику по утверждению римского владычества.

Восточное Средиземноморье состояло в то время из нескольких отдельных царств. Они носили общее название «царства диадохов», т.е. преемников Александра Македонского, так как их царские династии были основаны сподвижниками Александра после смерти великого полководца и краха его огромной, но недолго существовавшей империи. Один из этих царей, правитель Македонии Филипп V, уже успел вызвать гнев Рима. Он воспользовался ослаблением республики после битвы при Каннах и заключил союз с Карфагеном. В 197 г. до н. э., когда Карфаген был разбит, Рим только искал повода, чтобы начать войну уже с Филиппом. Этим поводом, естественно, послужила необходимость защиты греческих «друзей» от македонской тирании. В течение года войска Филиппа были сокрушены (главная битва состоялась при Киноскефалах), и римляне могли теперь сделать с его царством все, что заблагорассудится. Однако, вместо того чтобы превратить Македонию в провинцию республики, глава римских войск в регионе, посетив Истмийские игры^[11] в Коринфе, где был принят с восторженным радушием, с каким обычно принимали греческих царей, расчетливо объявил Грецию «свободной». И вслед за тем увел свою армию.

Вскоре римлянам представилась возможность еще раз проявить подобное великодушие. Когда греческий царь Антиох Сирийский расширил свое царство Селевкидов, напав на Малую Азию (ныне территория Турции) и Северную Грецию, римская армия вновь вернулась в регион с декларированной целью помочь греческим городам, которым угрожала опасность. Антиох потерпел поражение в битве при Магнезии в 190 г. до н. э., и его царство вернулось в свои прежние пределы, в то время как занятые им греческие земли были приняты в военный союз с Римом. Римские же войска снова оставили регион. Хотя по окончании этих непродолжительных войн могло показаться, что греческие города сохранили свободу и суверенитет, на деле все обстояло не так. Следствием римской интервенции стало то, что греческие города попали теперь в негласную зависимость от Рима. В обмен на свою «свободу» они обязались проявлять преданность Риму.

Деятельность одного из царей, однако, заставила римлян снять маску благодетелей. Когда сын Филиппа Пятого Персей занял трон, он предпринял попытку восстановить престиж и влияние Македонского царства в регионе. С помощью вмешательства в локальные конфликты он добился своего, получив широкую поддержку со стороны греческих городов-государств. Но произошло это за счет моральных потерь, которые понес Рим, а для римских сенаторов подобное положение вещей было неприемлемым. Появился новый повод для «справедливой войны», и она была объявлена в 171 г. до н. э.

Поначалу боевые фаланги македонской армии Персея действовали успешно. Но в июне 168 г. до н. э. этим тесно сомкнутым линейным построениям тяжелой пехоты, под началом Александра Македонского покорившим все известные на тот момент земли мира, предстояло провести свое последнее сражение. В битве при Пидне на северо-восточном побережье Греции римские легионы Луция Эмилия Паулла одержали решительную победу: 20 000 македонян были убиты, еще 11 000 взяты в плен. Некогда могущественное греческое царство распалось на четыре республики, подчинившиеся Риму, а чуть позднее Македонии предстояло стать вовсе провинцией Рима со всеми вытекающими отсюда последствиями. Царь Персей, последний потомок Александра, попал в плен и был доставлен в Рим. Здесь его провели по городу в качестве трофея, символизирующего власть Рима над Восточным Средиземноморьем. Узник шел в триумфальной процессии Луция Эмилия Паулла — полководца-триумфатора, чьим внучатым племянником позже окажется Тиберий Семпроний Гракх Младший.

За славные деяния, проявленные в ходе покорения римлянами Восточного Средиземноморья, за победы в войнах и уничтожение вражеских армий семья Эмилиев Пауллов была выдвинута, наряду с Корнелиями Сципионами, в передние ряды римской элиты. Тиберий Семпроний Гракх Старший доказал, что и его семья достойна такой же славы и почета. Его отец был консулом и героем войны с Ганнибалом. А теперь и сам он покрыл фамильное имя новой славой. В 180 г. до н. э. Гракх Старший покорил Северную Испанию, а тремя годами позже сокрушил восьмидесятитысячную повстанческую армию на Сардинии. За эти заслуги Гракх получил право жениться на Корнелии — самой завидной невесте в высшем свете Рима. Она была дочерью Сципиона Африканского и племянницей Луция Эмилия Паулла. Таким образом, Корнелия объединила три знаменитые фамилии. О н и составили три ветви родства в генеалогическом древе сына Корнелии — Тиберия Семпрония Гракха Младшего, — а теперь, в 154 г. до н. э., их представители стояли рядом на похоронах Гракха Старшего. Но, несмотря на невероятные успехи всех трех семей в деле покорения Средиземноморья, их деятельность порождала один важный вопрос.

Его можно сформулировать так: что именно дали Риму их завоевания? Действительно ли войны, которые они вели, были оборонительными и справедливыми, как утверждали многие, или они стали чистым проявлением тяги к наживе? Кому в действительности должны были достаться плоды побед? Римской республике в целом или же группе аристократов, обогащавшихся во время пребывания на своих постах? И самое главное — какое влияние внешняя экспансия оказала на моральный дух Рима? Способствовала ли она укреплению нравственной силы римских воинов и их лидеров или потакала алчности и моральному разложению? Правда ли то, что личные амбиции и стремление к славе подменили интересы республики и римского народа? Все это стало темой бурных обсуждений, а в 146 г. до н. э. случилось событие, обратившее искры споров в бушующее пламя.

ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ: РАЗОРЕНИЕ КАРФАГЕНА

В конце 148 г. до н. э. промежуточные итоги Третьей Пунической войны для римлян можно было расценить как плачевные. Консулы, возглавлявшие поход на Карфаген и окрестные земли, провели несколько опрометчивых атак, окончившихся неудачей и поражением. К тому же среди солдат развились леность, алчность и эгоизм. Из трех войн с Карфагеном третья была наиболее неоднозначной, и теперь, по мнению многих жителей метрополии, настала очередь римлян платить за свои ошибки. Историк Полибий, бывший свидетелем последних этапов войны, указывает на ее противоречивость, утверждая, что мнения народов Средиземноморья относительно решения римлян в третий раз идти войной на старых соперников разделились:

«Одни одобряли поведение римлян и называли принятые ими меры мудрыми и для владычества их полезными. Ибо они уничтожили грозившую им постоянно опасность [Карфаген] …что и свидетельствует о высоком уме и дальновидности народа. Другие возражали на это, уверяя, что не ради таких целей приобрели римляне господство над миром».^[12]

Отношение к войне с самого начала было противоречивым. Решению об открытии военных действий предшествовали бурные споры в Сенате, расколовшие его на две части. «Голуби мира» доказывали, что вместо попытки разрушить Карфаген его следует использовать как средство сдерживания и поддержания баланса сил в Средиземноморье. Таким образом, по их мнению, Карфаген должен был спасти Рим от обладания чрезмерной властью, которая порождает «алчность», подрывающую «верность слову, порядочность и другие добрые качества».^[13] Сторона «ястребов» возражала им, играя на старых римских фобиях. Карфаген, утверждали они, возродился и окреп, и если его не разрушить, то от него всегда можно будет ждать угрозы. Аргументация этой стороны, озвученная ее главой Катоном Старшим, была расцвечена яркими и хлесткими высказываниями. В них карфагеняне изображались людьми ненадежными, порочными, женоподобными, к тому же приносящими в жертву детей. Отсюда следовал вывод, что это недочеловеки, с которыми следует поступать соответственно их уровню развития. Упрямо поднимая вопрос на повестку дня, Катон каждое свое выступление завершал фразой «Delenda est Carthago» («Карфаген должен быть разрушен»). В конце концов он так замучил своих оппонентов, что те сдались, и «военные ястребы» добились большинства в Сенате по этому вопросу. Все, что теперь оставалось, — это придумать обоснование для начала войны.

Повод нашелся довольно быстро. Проведя инспекцию Карфагена и окрестных земель, римская комиссия рапортовала в Сенат об «обилии материалов, необходимых для судостроения», и делала вывод о том, что карфагеняне построили флот в обход запрета, наложенного на них в результате Второй Пунической войны. Однако и по сей день у нас нет веских археологических или исторических свидетельств о наличии у Карфагена этого вида вооружения в тот период. Впрочем, даже когда Карфаген действительно явно нарушил условия договора (пойдя войной на соседнюю Нумидию, не испросив разрешения у Рима), ситуация не была такой уж однозначной. Причина тому проста: это Нумидия, по тайной указке Рима, первой начала агрессию против Карфагена. Таким образом, цинизм римских политиков проник и в дипломатическую сферу. Вследствие чего аргументы в пользу начала войны становились еще более шаткими. Римские сенаторы были готовы попрать одну из самых священных и исконных нравственных норм республики — «фидес», т. е. «верность» данному слову.

Когда военная машина Рима пришла в движение и между Италией и Северной Африкой начали курсировать корабли, а пехота и кавалерия общим числом в 80 000 человек были приведены в боевую готовность, карфагеняне отправили по меньшей мере три посольства к римлянам в течение одного 149 г. до н. э. Послы каждый раз предпринимали отчаянные попытки избежать войны, заявляя о готовности Карфагена сдаться. Первому посольству римский консул пообещал мир и автономию Карфагена под общей юрисдикцией Рима. Но при одном условии: карфагеняне должны предоставить триста заложников, прежде всего сыновей самых знатных людей государства. Карфагеняне добросовестно выполнили это условие. Затем, когда это было сделано и цвет их элиты отбыл в Рим, римский консул в Африке, Луций Марций Цензорин, выдвинул следующее условие: сдача 200 000 комплектов оружия и 2000 катапульт. Послы вернулись в Карфаген в смятении, но делать было нечего: карфагеняне собрали требуемое оружие и отправили его в лагерь римлян. Однако лукавый Цензорин припас еще один сюрприз.

Последним условием для заключения мира было следующее: город Карфаген необходимо перенести с побережья на 16 километров внутрь материка. Довод, приведенный Цензорином, представляет собой образец редкостного лицемерия. По его словам, именно море с его доступом к торговым путям испортило Карфаген. Море породило в нем «алчные наклонности». Карфагену следовало взять пример с Рима. «Живя на материке, — заявил он, — среди сельских радостей и покоя, становишься куда уравновешеннее».^[14] Онемев на миг, послы не могли удержаться от слез гнева и бессилия. Принять это условие означало навсегда уничтожить свой собственный город. Только теперь они осознали, что римляне и не думали исполнять обещания. Они просто добивались преимущества в войне, которую теперь — да и до того — было не остановить.

Двумя годами позже вероломство, проявленное римлянами в преддверии войны, многими выдвигалось в качестве причины неудач. Народ Рима уделял огромное внимание тому, насколько справедливы были войны, которые они вели, расширяя свою державу. Их рассуждения строились следующим образом: «Если народы причину войны считают законною, то тем большее значение получают победы и тем малозначительнее становятся поражения; последствия получаются обратные, когда причину войны признают бесчестной или незаконной».^[15] В конце 148 г. до н. э. показалось, что эта логика подтверждается жизнью. Но, когда весной следующего года в Африку прибыл новый, деятельный полководец, ситуация изменилась.

Желая выйти из мучительного тупика, в который зашла война с Карфагеном, римский народ во главе с Сенатом обратился к молодому аристократу по имени Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Его репутация была безупречной. Он принадлежал к патрицианскому роду Корнелиев Сципионов; его родной дед был консулом, погибшим в битве при Каннах; человеком, усыновившим его отца, был не кто иной, как Сципион Африканский, триумфатор Второй Пунической войны; отец же его был Луций Эмилий Паулл, победитель царя Македонии Персея (см. генеалогическое древо на с. 48). Сам Эмилиан хорошо проявил себя в начале войны с Карфагеном. Возглавляя четвертый легион, он был едва ли не единственным командиром, добившимся сколько-нибудь значительных успехов. Ныне, несмотря на то что ему было всего тридцать семь — на пять лет меньше, чем требовалось для занятия должности консула, — желание народа Рима видеть на этом посту именно его было столь подавляющим, что Сенату в конце концов пришлось сделать исключение из правил и дать ему возможность проявить себя. На должности консула его обязанности свелись к простой задаче: принять командование войсками в кампании против Карфагена и победоносно ее завершить.

С этой целью Эмилиан вернулся в Северную Африку, навел дисциплину в армии и принял новую стратегию ведения военных действий. Он запретил римлянам ввязываться в любые побочные столкновения. Все боевые единицы римской армии сконцентрировались на задаче взять город осадой с последующим штурмом. Летом 147 г. до н. э. он взял Карфаген в кольцо, не оставив ни единой лазейки для доставки провианта или подкрепления. Со стороны суши он распорядился возвести двойную стену земляных укреплений, на что ушло всего двадцать дней. Со стороны бухты были произведены не менее впечатляющие работы. Чтобы блокировать доступ в порт, был возведен барьер из камней и булыжников общим размером 15 000 кубических метров. На выраставшей из моря стене Эмилиан разместил военные орудия. Хотя некоторые отважные карфагеняне оказывали сопротивление и пытались атаковать неприятеля, к зиме город оказался в непроницаемом кольце осады. Эмилиан потратил несколько месяцев на подавление очагов сопротивления по стране, и вот, когда пришла весна 146 г. до н. э., его армия была готова взять город. В помощь им с Апеннин прибыли новобранцы. Одним из этих зеленых юнцов был двоюродный брат Эмилиана — семнадцатилетний Тиберий Семпроний Гракх.

На правах близкого родственника Тиберий поселился в одной палатке с Эмилианом. В конце концов юноша приходился ему не только двоюродным братом, но и шурином: Эмилиан был женат на старшей сестре Тиберия — Семпроний. Но и кроме родственных уз между молодыми людьми было много общего. Война дала обоим уникальный шанс проявить себя. Консульское звание на время укрыло Эмилиана от критических стрел недоброжелателей. В молодости он избегал активных попыток преуспеть на политическом поприще и однажды пожаловался своему другу и наставнику — историку Полибию: «Все считают меня тихоней и лентяем, напрочь лишенным энергичного духа подлинного римлянина, поскольку я не склонен выступать на публике. Говорят, что моей семье нужен совсем другой представитель — не такой, как я. Это ранит меня больше всего».^[16] Год, проведенный в звании консула и верховного военачальника, был его единственным в жизни шансом доказать свое соответствие семейным стандартам и покрыть новой славой имя Корнелиев Сципионов. И до славы было рукой подать. Главное было не сломаться под бременем всеобщих ожиданий.

Многого ждали и от его двоюродного брата. Тиберия вместе с сестрой и младшим братом после смерти отца в одиночку воспитывала их мать Корнелия, дочь Сципиона Африканского. Она позаботилась о том, чтобы Тиберий получил превосходное эллинистическое образование, прежде всего в риторике и философии, что вполне отвечало умственным наклонностям юноши, его благородной и идеалистической натуре. Но мать также зажгла его честолюбивыми надеждами на блестящую карьеру и желанием выделиться на общем фоне благодаря таким традиционным римским добродетелям, как мужество и умеренность. В результате, будучи столь же благородным, вдумчивым и альтруистичным человеком, как его брат Эмилиан, Тиберий, в отличие от него, обладал отчаянно непреклонным нравом. Эта черта сослужила ему добрую службу тем летом, которое он провел у стен Карфагена.

Тиберий присоединился к штабу Эмилиана с тем, чтобы выучиться у него военной науке. Однако война дала ему также возможность встать на нижнюю ступеньку политической лестницы, воспользовавшись механизмом «cursus honorum» — ежегодных выборов на младшие должности, в которых участвуют особо отличившиеся молодые люди. Дело в том, что в Древнем Риме, в отличие от наших дней, военные и гражданские карьеры не были отделены друг от друга, а являлись частями одного целого, и честолюбивые юноши должны были сначала проявить себя в нескольких военных кампаниях, прежде чем получить право занимать младшие посты в иерархии магистратов. Но для построения политической карьеры требовалось нечто большее, чем просто участие в серии кампаний. По замечанию того же Эмилиана, обретение власти в Риме, согласно старинным аристократическим представлениям, начинается с внутренней целостности: «достоинство звания возникает из внутренней целостности, честь обладания должностью — из достоинства, высшая власть — из должностных полномочий, свобода — из высшей власти». Свобода делать то, что хочется, — вот черта, особо ценимая римской знатью. В ней заключалась сущность республики. Но как встать на столь сложную политическую стезю? Как начать вырабатывать в себе такой характер? Как получить право посоревноваться с собственными предками? Тиберий сумел найти ответ на все эти вопросы, пока Эмилиан и его солдаты заканчивали последние приготовления к взятию Карфагена.

У нас нет документальных свидетельств, в которых были бы зафиксированы слова Эмилиана, сказанные им офицерам перед боем, но легко предположить, что главное место в них занимали традиционные мотивы. Предстоит битва за свободу и справедливость против тирании. Благородству римлян пора одолеть коварство и лживость карфагенян. Высокая культура должна победить культуру упадочную и разложившуюся. Взятие Карфагена после 120 лет противостояния положит конец ненависти и атмосфере подозрительности. Таким образом, на вопрос о том, кто и как станет править миром, будет дан наконец прямой ответ. Чтобы поощрить офицеров к проявлению личного мужества в битве таких масштабов, Эмилиан, возможно, напомнил им о причитающихся наградах. Древние римляне отмечали героев не медалями, а коронами, браслетами, ожерельями и миниатюрными копьями. В зависимости от подвига вручались короны нескольких видов. Некоторые были из травы, другие из дубовых листьев, третьи из золота. Но столь важному случаю соответствовала только одна корона. Первому человеку, который поднимется на городские стены, причиталась т. н. «Стенная корона».

Быть может, именно об этом думали Тиберий и солдаты его части, ожидая на рассвете трубного сигнала к бою. Тиберий, в котором жажда славы боролась со страхом, готовился впервые испытать вкус битвы. И вот трубы оповестили о начале штурма. Римляне высыпали из своих укрытий, быстро возвели вокруг стен сеть лестниц, развернули орудия для взятия города и бросились на 30 000 карфагенян. Под дождем стрел, копий и веревочных петель, которыми защитники стаскивали атакующих с лестниц, войсковая часть Тиберия пошла на штурм городских стен шириной девять и высотой восемнадцать метров. Хотя рядом с ним то и дело на землю падали сраженные римляне, Тиберий сделал то, что казалось невозможным: он стал первым командиром, приведшим своих солдат на вершину карфагенской стены. Но, когда они оказались наверху, им стало ясно: бой только начинается. Теперь им предстояло сразиться лицом к лицу с врагами в яростной схватке. Не успев насладиться триумфом, Тиберий оказался в настоящем пекле.

Жестокий бой длился шесть дней и ночей. Уже в городе смертоносные отряды двигались от дома к дому, от одной узкой улицы к другой. Они прорубали себе путь по трем главным улицам, ведшим от карфагенского Форума, и оттесняли врагов к городской цитадели — Бирсе. Когда обреченные карфагеняне, пытаясь просто спасти свою жизнь, стали осыпать римлян всевозможными снарядами с тесно лепившихся друг к другу крыш, римские солдаты ворвались в несколько первых домов, убили находившихся там людей и вскоре были на крышах. Перебрасывая настилы через узкие переходы, они двигались с одной крыши на другую, оставляя за собой < >< > и шлейф изувеченных трупов или скидывая их на землю. Потом, в усугубление стоявшего вокруг крика, визга и животного стона, Эмилиан отдал распоряжение поджечь улицы. Гудящее пламя привело защитников в окончательное смятение. Из рушащихся домов, оставляя укрытие, выбегали старики, раненые, женщины и дети.

Затем специальные отряды по очистке улиц попытались несколько упорядочить творившееся вокруг безумие. Они освободили улицы от трупов и раненых, сваливая их в ямы вместе с камнями. Улицы требовалось очистить для того, чтобы по ним могли двигаться когорты воинов и кавалерия. Кони ступали по валявшимся тут и там частям тел, оторванным головам. По уровню жестокости эта война достигла новых высот, далеко превзойдя кровопролитные полевые сражения времен Ганнибала и тем более — морские бои времен Первой Пунической войны. В то же время Эмилиану любой ценой нужно было сохранить дисциплину в войсках. Пока отряды солдат сменяли друг друга, дабы не ослабить натиск, сам Эмилиан, едва выкраивая время на еду и сон, следил за ситуацией практически круглые сутки.

На седьмой день усилия римлян увенчались успехом, и 50 000 изможденных, доведенных до голодного истощения карфагенян вышли к Эмилиану, неся к его стопам гирлянды бога врачевания Асклепия в знак своего желания сдаться в обмен на сохранение жизни. Эмилиан принял их просьбу. После небольшой передышки римская армия обратила всю свою мощь на священный храм Эшмуна. Он находился в цитадели города на возвышении и представлял собой хорошо защищенное убежище, в котором укрылся карфагенский военачальник Газдрубал с отрядом из девятисот человек. Римляне окружили холм, но взобраться по нему к храму с наскока не смогли. Однако извечные спутники войны — усталость, голод и страх — заставили карфагенян выйти на крышу храма. И тут они увидели, что бежать им некуда. Когда Газдрубал, поняв, что они обречены, тайно покинул цитадель, Эмилиан не замедлил воспользоваться этим. На виду у непокорных защитников города он инсценировал жалкую сцену сдачи в плен их струсившего командира. Спустя некоторое время после этой деморализующей картины защитники, в том числе жена Газдрубала с детьми, оставили всякую надежду и нашли смерть в пламени, накрывшем храм.

Римляне праздновали полную победу. Однако реакция Эмилиана на безжалостное разграбление Карфагена была поразительной. Он не только не поддался безудержному, бездумному ликованию, но, напротив, погрузился в печаль, раздираемый сомнениями и даже чувством вины. Полибий, видевший все собственными глазами, засвидетельствовал это в своем трактате. Эмилиан, желая поговорить с ним, повел его в место, откуда открывалась ужасающая картина разрушений, и разразился слезами. Он даже процитировал строки из «Илиады» — древнегреческого эпоса, чье авторство приписывается Гомеру:

Когда Полибий спросил, что он имеет в виду, Эмилиан ответил, что однажды Рим будет ждать та же судьба, какая была уготована Трое и ее царю Приаму. Да и древний город Карфаген был столицей империи, существовавшей в течение семисот лет. Он «правил столь многими землями, островами и морями и был некогда так богат армией и флотом, слонами и деньгами, как свойственно только могущественнейшим из империй». И вот теперь он лежит в руинах. Удивительно, насколько не похоже на своих предков, стремившихся захватить все и вся, рассуждал этот римской полководец. Он задумывался не о славе Рима, не об успехе построенной на принципах справедливости и свободы республики, но о ее будущем и неизбежном закате. Гомеровские стихи звучали уместно еще и по другой причине. Падение Трои послужило причиной бегства троянца Энея. Это бегство привело, по легенде, к основанию Рима. Троянцы-римляне, говорил Эмилиан, пройдут той же дорогой, какой прошел Карфаген, а до него — их собственные далекие предки.

В течение нескольких следующих дней Эмилиан контролировал сбор карфагенского золота, серебра и предметов культа, предназначенное для передачи Римскому государству. Он также проследил за тем, чтобы никто из его друзей и соратников не участвовал в широкомасштабном разграблении города, иначе враги могли обвинить их в использовании военной кампании для личного обогащения. Подобное поведение было бы воспринято как позор, поскольку ставить собственные интересы выше интересов республики считалось тяжким грехом. Только после того как основная масса богатств была зарезервирована за государством, Эмилиан отдал остатки города в алчные руки своих солдат.

Вскоре из Рима прибыла специальная комиссия из десяти человек, передавшая великому завоевателю последнее указание. От Карфагена, заявили они, ничего не должно остаться. И вот, после того как город выжигали в течение десяти дней, а затем разбирали камень за камнем, кирпич за кирпичом, римлянам наконец удалось успешно завершить самое грандиозное и самое методичное в истории Древнего мира уничтожение целого города со всей его культурой. Следы пожара и разрушения Карфагена существуют по сей день. От миллионного населения города осталось всего 50 000 человек, и все они были проданы в рабство. Города, поддерживавшие Карфаген, также были стерты с лица земли; города же, помогавшие Риму, получили вознаграждение. Новой римской провинции дали название Африка. Однако обнаружить в действиях римлян хотя бы намек на их исконные добродетели — благочестие, справедливость, верность слову — становилось все сложнее.

В тот год, когда от Карфагена осталось пустое место, богатый греческий город Коринф также подвергся тотальному разграблению со стороны римлян. И вновь это стало наказанием за попытку бросить вызов власти Рима в регионе. Два эти события разделяют всего несколько месяцев, и потому 146 г. до н. э. можно считать переломным в римской истории. По всей ширине Средиземного моря — от Атлантического побережья Испании до греческих владений в Малой Азии — Рим теперь был единственным и полноправным хозяином.

Он мог делать все, что захочет и с кем захочет, не опасаясь никаких последствий. Ему даже не обязательно было держать данное слово. Несмотря на то что в войне с Карфагеном была попрана древняя добродетель «фидес», победа по-прежнему была на стороне Рима. Казалось, что римские боги благодушно улыбаются, даря удачу своим подопечным.

Прежде чем покинуть Африку, Эмилиан выполнил последнюю свою обязанность. Тиберий, который уже завоевал признание и любовь среди солдат, получил наконец из рук двоюродного брата «Стенную корону» в награду за военные подвиги, и прежде всего за то, ч т о он первый взобрался на стены Карфагена. В будущем, однако, последствия разрушения Карфагена еще аукнутся его героям: как усомнившемуся полководцу, так и семнадцатилетнему, увенчанному наградой воину. Более того, со временем это римское злодеяние будет стоить двоюродным братьям дружбы.

КРИЗИС

По возвращении в Рим Тиберия ждала слава. С золотой короной на голове восторженный юноша шагал по главным улицам города в составе многочисленной процессии. Все храмы были открыты, украшены гирляндами цветов и благоухали благовониями. Озаряемые солнцем, лепестки роз осыпались с крыш на шествующих солдат, а охране с трудом удавалось сдерживать ликующую толпу вокруг. На улицу высыпало огромное множество народа, люди искренне радовались, светились улыбками, обнимали друг друга. Поводом для торжества и ликования послужило грандиозное событие: за победу над Карфагеном Сенат наградил Эмилиана правом на триумфальное шествие.

Трубачи шли во главе процессии, играя те же воинственные мелодии, какими до того поднимали солдат на бой. Среди людей были и волы с позолоченными рогами, украшенные гирляндами. Некоторые солдаты, в парадной экипировке, несли макеты, схемы и рисунки, изображавшие покоренный ими город, а также главные события этой войны. За ними в руках у других солдат вырастал лес плакатов с названиями чужеземных городов, взятых римлянами. Затем по улицам вели плененных карфагенян, везли добытые в их городе трофеи и груды захваченного оружия. Завершая парад, на колеснице ехал Эмилиан. На нем была пурпурная тога с вышитыми серебряными звездами, а на лице — слой алой краски. В таком облике он являл собой воплощение Юпитера — величайшего бога — покровителя Рима. Но победоносный полководец едва ли мог ощутить себя настоящим небожителем. За ним стоял особый человек, который держал над головой Эмилиана тяжелую корону из золотой фольги и всякий раз, когда толпа разражалась ликованием, шептал военачальнику: «Не забывай, ты всего лишь человек».

Наконец процессия достигла храма Юпитера на Капитолийском холме, откуда годом ранее Эмилиан начинал свой путь. Здесь предстояло совершить ритуал жертвоприношения. Но сначала наиболее важных карфагенских пленников отвели в тюрьму у подножия холма и казнили. Когда с ними было покончено, Эмилиан взошел по ступенькам храма наверх, окропил вином бровь вола, осыпал его хребет подсоленной мукой, а затем медленно провел ножом вдоль позвоночника. После этого он, подобно жрецу, накинул на голову свободную складку своей тоги, давая тем самым знак слугам резать животному шею, что и было произведено по всем правилам. Вероятно, перед тем как уехать из Рима в Африку, Эмилиан пообещал совершить это жертвоприношение, и теперь он благодарил Юпитера за свой успех. Когда обещанный ритуал был завершен, началось праздничное пиршество.

Корнелия, чей сын, покрытый славой, невредимым вернулся в Рим, просила Тиберия сопровождать ее на званые приемы и собрания в домах у представителей знатной элиты. Для карьерного развития молодому человеку было необходимо активно налаживать контакты в свете, перенимать военный опыт, общаясь с великими полководцами, например с Эмилианом, и с максимальной выгодой использовать завоеванный в Карфагене знак отличия — «Стенную корону». Для молодого аристократа, жившего в Римской республике во II в. до н. э., слова «политическая карьера» означали совсем не то же самое, что для современных политиков. Нахождение в должности не подразумевало никакой зарплаты. Не было ни восьмичасового рабочего дня, ни пятидневной рабочей недели. Все надежды на политический успех для римского аристократа были связаны с одним-единственным событием, которое можно уподобить узенькому окошку в большую жизнь, — ежегодными выборами на государственные посты.

Однажды добившись успеха на своем поприще, римский чиновник обнаруживал, что награды — слава, почет, авторитет, богатства — начинают течь к нему сами собой. Как следствие, выборы проходили в жесткой борьбе, тем более что на высших ступенях властной лестницы число магистратов сокращалось, соответственно попасть в их число становилось еще сложнее. Эмилиан уже достиг вершины. Теперь настала очередь Тиберия. Правда, поскольку сама Корнелия была склонна преуменьшать заслуги обоих своих сыновей, о ней пока чаще говорили как о теще Сципиона Эмилиана, нежели как о матери братьев Гракхов. Как бы то ни было, пока мать раздумывала над перспективами политического роста Тиберия, сам онкуда больше интересовался дискуссией, развернувшейся в высших кругах Рима. Она касалась тех богатств, которые, как все прекрасно видели, хлынули в город.

Военные трофеи из Карфагена и Коринфа, налоги, собранные с новых провинций Сицилии и Сардинии, сокровища испанских копей — столь мощный приток денежных средств обеспечил процветание Рима. Город будто превратился в пчелиный улей: кругом кипела работа, а средства тратились без счета. Возводились новые верфи и рынки, было удвоено водоснабжение, новые здания строились одно за другим. И все же, несмотря на новообретенные блага, они достались далеко не всем слоям населения. В городе, который предстал Тиберию по возвращении, все заметнее становился разрыв между богатыми и бедными.

Рим тогда еще не был тем самым городом периода развитой империи, который прославился домами из мрамора, продуманными городскими ансамблями и поразительными колоннадами. Это был город крайностей и контрастов. Стоило Тиберию отойти от центра с его Форумом, храмами и другими центрами общественной жизни, оставить позади Священную и Новую дороги, как он запросто мог заблудиться в хаосе тесных улиц. Проходы были столь узкими, что верхние этажи и балконы соседних домов почти соприкасались, к тому же мусор и нечистоты выбрасывали прямо из окон. В самых бедных районах, прежде всего на Эсквилине, дома строили из глины и прутьев, в результате они получались шаткими и держались только за счет того, что поддерживали друг друга. Ничего удивительного, что они регулярно обрушивались или выгорали — пламя легко переходило с одного дома на следующий. Пепелище по соседству с храмом, нарядно подновленным на деньги какого-нибудь аристократа, было самой обычной картиной.

Несмотря на отвратительное качество домов, они еще были поделены на квартиры, причем люди нередко жили на чердаках, в подвалах и даже в хибарках на плоских крышах. В поиске новых жильцов владельцы домов писали на них соответствующие объявления, при этом цены за съем неуклонно росли. Те, кто не мог оплатить квартиру, кое-как устраивались в закутках и трещинах общественных зданий, под лестничными пролетами и даже в могильных склепах. Поскольку в дешевых домах со съемными квартирами не было кухонь, бедняки и рабы шли в многочисленные кабаки и харчевни, кишевшие людьми. Волнение вокруг не затихало ни на секунду, сопровождаясь шумом повозок, телег, паланкинов, лошадей. Поистине Рим в конце II в. до н. э. никогда не спал.

В огромном пульсирующем городе каким-то образом умещалась большая часть римского населения, приближавшегося к отметке в миллион человек. В то же время для аристократической элиты, в чьих кругах вращался Тиберий, Рим представал совсем иным. На переполненных, грязных улицах бедных кварталов атмосфера могла быть сколь угодно удушающей, но на Палатинском холме воздух был свеж и чист. Именно здесь, в этом закрытом для других районе с роскошными дворцами и садами, украшенными колоннадами, отдыхали богатые, исполненные честолюбивых помыслов горожане. Стиль, в котором были построены их резиденции, отражал веяния времени. Завоевания не только дали элите огромные богатства, но и открыли ее иноземному влиянию. Особенно сильное воздействие оказала греческая архитектура, поскольку римляне преклонялись перед древней греческой цивилизацией с ее искушенностью в научных и эстетических вопросах.

Находясь в самом сердце новой империи, Рим стал центром увлечения греческим искусством, быстро завоевавшим признание. Аристократы наперебой стремились украсить не только город, но и собственные дома новыми памятниками, храмами и портиками в греческом духе. Чтобы произвести впечатление на Фабиев, Клавдиев, представителей любого другого знатного рода, достаточно было показать эффектную стенную роспись в эллинистическом духе или элегантную мраморную статую, доставленную из Греции. Мать Тиберия произвела подлинную сенсацию, когда в наследство от дяди — Луция Эмилия Паулла, покорителя Македонии — ей досталась крупнейшая во всем Риме библиотека греческих рукописей.

Столь открытые проявления богатства и успеха таили в себе опасность. О н и не только подчеркивали общественное и политическое положение того или иного аристократа, но и подстегивали, стимулировали других. Например, когда Эмилиан вернулся с полей сражений, он мог потратить часть своих богатств на возведение нового величественного монумента, создание какого-нибудь роскошного произведения искусства или на то, чтобы упрочить свое влияние в политической среде, снискать расположение простых римлян. И это было началом другой эпохи, поскольку теперь остальным аристократам требовалось соответствовать новым стандартам, иначе им грозила утрата высокого статуса. И единственным способом сделать это были выборы в магистраты. Должность претора могла дать ее владельцу возможность обогащения за счет управления какой-нибудь провинцией. А получивший должность консула и вовсе «срывал банк». В его руках оказывалось управление армией, с помощью которой он мог нажиться на новых завоеваниях. Только получив должность, аристократы могли посостязаться со своими удачливыми соперниками, и только так можно было уравнять положение их родов. В борозду, проведенную родами Корнелиев Сципионов, Эмилиев Пауллов и Семпрониев Гракхов, предстояло вклиниться соперничающим с ними аристократическим семействам. Но уже к концу 140 гг. до н. э. эта соревновательность в отношении личного обогащения стала осознаваться многими как фактор, разъедающий нравственные устои республики.

По мере того как выгоды от управления огромными территориями стремительно возрастали, усиливалось и противостояние элиты в борьбе за посты и влиятельность. Чем больше их занимало преследование собственных интересов, тем равнодушнее они становились к обнищанию народных масс Рима. Разрыв между богатыми и бедными все увеличивался на фоне неравномерного распределения доходов империи. Стали звучать голоса, что алчность и эгоизм элиты будут только усугубляться и что чернь устроит мятеж, будучи не в силах вынести собственных лишений и из ненависти к богатым с их непомерными запросами. Другими словами, великая и благородная «вольная» республика стояла на краю обрыва. Она готова была разодрать себя изнутри. Но как могла сложиться такая ситуация?

Пожалуй, основным раздражающим и разделяющим общество фактором стало распределение земель. Во II в. до н. э. римская армия, в отличие от современных армий, не была профессиональной и не состояла на содержании у государства. Она представляла собой временное ополчение, составленное из римских граждан и жителей союзных италийских общин со всего Апеннинского полуострова. Участие в формировании армии являлось обязанностью римского гражданина, а когда Рим покорил Италию, эта обязанность была перенесена и на тех граждан, которые жили вне метрополии. Для службы в армии было необходимо соответствовать минимальным имущественным требованиям. Эти требования диктовались тем соображением, что обладание собственностью наделяет свободного гражданина определенными правами в общественной жизни республики и потому он должен защищать ее, служа в армии. В результате большинство в ней составляли мелкопоместные крестьяне.

Пока Рим проводил кратковременные военные кампании внутри Италии, такая система работала успешно, поскольку она позволяла солдатам возвращаться к хозяйственным делам через регулярные промежутки времени. Однако при завоевании Средиземноморья выяснилось, что римляне должны теперь подолгу находиться вдалеке от дома: в Испании, Африке или на Востоке. Ситуацию усугубляли военачальники, склонные набирать в армию наиболее опытных воинов. В результате такие солдаты проводили в армии год за годом. Хотя некоторые из них в конце концов возвращались домой, большинству сделать это было уже несуждено. Естественно, от этого страдали их хозяйства, которые приходили в запустение, а следовательно, и семьи, которые были вынуждены влезать в долги и жить впроголодь. Чтобы как-то смягчить свое положение, мелкие землевладельцы и их семьи вынуждены были продавать или покидать свои участки.

На убытках мелких землевладельцев наживалась аристократия. Самым надежным вложением капитала в республике была покупка земли. Знать, богатевшая на военных завоеваниях и связанных с развитием империи коммерческих предприятиях (таких как государственные подряды на строительство дорог, канализации, зданий и акведуков, производство оружия, поставки провианта армии и флоту, эксплуатация копей и карьеров), вовсю пользовалась отчаянным положением мелкопоместных крестьян, лишая их земли. «…Небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий».^[18] Усугубляло проблему еще одно обстоятельство, сопутствовавшее росту империи: с финансовой точки зрения элите выгоднее стало использовать рабов, сгонявшихся со всего Средиземноморья, для выгона скота и полевых работ. В итоге мелкие крестьяне не могли даже устроиться батраками к крупным собственникам.

Часть крестьян, вырванных из привычного образа жизни, лишившихся своих владений, вынуждена была ютиться на жалких клочках земли, еле-еле выживая за счет того, что им удавалось с нее собрать, а также за счет найма на сезонные работы, например при сборе урожая. Другие, привлеченные перспективами устроиться на оружейное производство или на судостроительные верфи, отправлялись туда, где, по их представлениям, улицы были вымощены золотом, то есть в Рим. Их ждало разочарование. Рабочих мест на производстве было явно недостаточно, чтобы вместить всех новоприбывших; заняты были и другие места возможного заработка: сложным гончарным, текстильным и прочим ремесленным производством с куда большим успехом занимались рабы, пригнанные в Рим из развитых восточных стран и за бесценок обеспечивавшие римский рынок потребления нужными и превосходно сделанными товарами. В результате Рим наводнила армия безработных. Справиться с нарастающим кризисом, как вскоре стало ясно Тиберию, мешал раскол внутри аристократической элиты по вопросу путей его разрешения.

Взять, к примеру, Публия Корнелия Сципиона Насику — двоюродного брата Эмилиана и Тиберия. Этот язвительный, высокомерный и насквозь циничный политик в свои пятьдесят с лишним лет являлся одним из самых влиятельных сенаторов того времени. Будучи одним из крупнейших землевладельцев Рима, он был заинтересован в сохранении статус-кво. Его точка зрения звучала предельно ясно. Элита может делиться материальными благами с нижними слоями общества, но по той же схеме, что и всегда: исключительно из великодушия, по своей собственной доброй воле. Традиционная система работает превосходно и не требует изменений. Заботящаяся о черни аристократия, вещал он, обеспечивает ее деньгами на строительство общественных зданий, на закупки продовольствия и организацию увеселений, таких как гладиаторские бои и скачки на колесницах. Так чего же им нужно еще?

Другие придерживались противоположной точки зрения. По их словам, стремление консервативной части Сената оставить все как есть не вело к решению проблемы. Требовались срочные реформы и введение новых законов. Одним из ярых приверженцев такого взгляда был сенатор Аппий Клавдий Пульхер. Это был пожилой государственный муж, в меру философичный, но пылкий и честолюбивый, к тому же представлявший одну из древнейших патрицианских фамилий Рима. Он говорил, что республиканский строй покоится на согласии между разными слоями общества, между Сенатом и народом. Кризис, охвативший страну, нарушает это согласие, и необходимо что-то срочно предпринимать. В 140 г. до н. э. между двумя группировками произошел открытый конфликт. Сенатор Гай Лелий, назначенный в тот год консулом, воспользовался своими полномочиями и внес предложение о проведении земельной реформы, направленной на облегчение участи безземельных крестьян, чье количество все возрастало. Стоило ему, однако, озвучить этот законопроект перед Сенатом, как последовал такой взрыв негодования со стороны большинства сенаторов, чьи интересы ставились под угрозу, что Лелий снял свое предложение. За это решение он получил прозвище Мудрый.

К 138 г. до н. э. стало ясно, что консервативной партии во главе с Насикой удалось заморозить реформы Пульхера, и кризис в республике не только не пошел на спад, но продолжал усугублялся дальше. На Сицилии вспыхнуло восстание 200 000 рабов, и, поскольку римская армия в это время вела широкомасштабные действия в других местах, вскоре Рима коснулась проблема нехватки зерна. В том же году наблюдалось массовое дезертирство римских солдат из Испании, не согласных на то, чтобы длительное время находиться на военной службе вдали от собственных хозяйств. Насика лично участвовал в поимке и наказании многих из них: сначала их публично выпороли, а затем продали в рабство всего за один сестерций каждого. Тем временем в события оказался вовлечен Тиберий, которому предстояло лично убедиться в том, насколько сложная складывалась ситуация.

Хотя 138 г. до н. э. ознаменовался политическими катаклизмами, для Тиберия он стал началом продвижения по должностной лестнице. Летом его избрали на первый в его жизни пост — квестора, чьи обязанности в основном касались финансовых вопросов. Исполнение этих обязанностей заставило его снова покинуть метрополию и отправиться на войну, на сей раз в Испанию. На северо-востоке римской провинции Иберии в течение нескольких лет шла война с непокорными кельтиберийскими племенами из Нуманции. В бою испанские воины проявляли поразительную силу и отвагу, а также суровую решимость биться до конца. Местность, в которой развернулись военные действия, также была не подарок: драться приходилось в теснинах, опасных ущельях, на коварных горных перевалах. Вот почему ни одному из целой вереницы римских военачальников никак не удавалось закончить эту мучительную, затянувшуюся войну. Но от консула 137 г. до н. э. Гая Гостилия Манцина, возглавившего новую кампанию, требовалось подавить мятеж раз и навсегда. С ним, в качестве заведующего финансами, отправился и двадцатипятилетний Тиберий.

Держа в руках финансовые документы и твердо стоя обеими ногами на лестнице политической карьеры, Тиберий живо напоминал собственного отца, прошедшего славный жизненный путь. Однако по пути на войну Тиберий увидел нечто такое, что привело к подлинному рождению его как политика. Да и сама его личность преобразилась под воздействием увиденного. По мере следования через Этрурию Тиберий повсюду находил свидетельства того, насколько негативно отразилось на стране расширение государства. Вместо преуспевающих отдельных хозяйств римских граждан перед ним предстали крупные поместья с угодьями, обрабатываемыми толпами чужеземных рабов. Вполне возможно, что по пути встретились ему и некоторые крестьянские семьи, выжитые со своих земель после смерти кормильцев либо запустившие хозяйство, лишившись государственного попечения и поддержки. Древние источники определенно указывают на то, что именно путешествие по Этрурии определило тот драматический путь, который Тиберий избрал для себя по возвращении в Рим. Но все же непосредственным поводом к этому послужили события в Испании.

ПОЗОР

Начало кампании Марцина сопровождалось дурными знамениями. Так, цыплята, которых он собирался принести в жертву богам, разлетелись из клетки; затем, когда он садился на корабль, чтобы плыть в Испанию, ему послышался голос, кричащий «Мане Манцине» («Останься, Манцин»); после смены кораблей и даже порта отправки несчастный военачальник вынужден был вновь отложить отплытие, так как, взойдя на борт, заметил змею, которую к тому же не удалось поймать.

Как кампания началась, так она и продолжалась. Уже в Испании Манцин проигрывал нумантинцам одно сражение за другим. Единственным проблеском надежды служило присутствие в армии молодого квестора. «Среди необычайных несчастий и на редкость тягостных обстоятельств особенно ярко просияли и острый ум, и отвага Тиберия».^[19] Вдобавок молодой аристократ проявил прекрасную выдержку, неизменно выражая «глубокое уважение» к своему начальнику, несмотря на ужасающие результаты его командования. Однако вскоре им обоим предстояла подлинная проверка на прочность.

Как-то ночью Манцин получил ложную информацию о том, что к нумантинцам готовится присоединиться значительное подкрепление от некоторых соседних испанских племен. Поддавшись панике, римский военачальник решил под покровом ночи сняться с лагеря и перевести армию на более выгодные позиции. Когда огни были потушены и римляне начали передислокацию, нумантинцы, прознав об этом маневре, молниеносно заняли брошенный римский лагерь и оттуда атаковали отступающую армию. В результате пехотинцы, шедшие в арьергарде, понесли большие потери, однако дело этим не ограничилось. Очень скоро 20 000 римских воинов оказались в настоящем капкане: враги, чья численность не превышала и четверти от их числа, заперли римлян на клочке земли с крайне неблагоприятным для защищающейся стороны рельефом. Путей к отступлению не было.

Манцину ничего не оставалось, как отправить к нумантинцам парламентеров с целью заключения мира. Испанцы объявили, что они не станут разговаривать ни с кем, кроме Тиберия. Столь высоко они ценили его личные качества и столь велико было их уважение к его отцу, что Тиберий оказался единственной приемлемой кандидатурой для ведения переговоров. В связи с этим уместно будет вспомнить 178 г. до н. э., когда отец Тиберия сумел договориться с нумантинцами и при этом внушил им такое расположение к себе, что они доверили ему защиту их интересов в Риме. Таким образом, ради сохранения мира он поставил на кон собственные имя и репутацию. Поэтому Гракх Старший, заключивший этот мир, «всегда старался, чтобы римский народ твердо и нерушимо его хранил».^[20] И вот теперь Тиберий Младший на правах наследника достойного политического мужа вступил в переговоры с лидерами нумантинцев. Отвергнув часть претензий и сделав уступки по другим, он в конечном счете заключил с ними соглашение о перемирии на «условиях равенства нумантинцев и римлян».^[21] Этот акт был скреплен торжественными клятвами.

Тем самым Тиберий спас жизни 20 000 римских солдат, не говоря о многочисленных рабах и войсковых маркитантах. Римскую армию выпустили из капкана и дали свободно вернуться в Рим. Правда, сначала нумантинцы отобрали у них все оружие и прочее имущество, а также заставили Манцина повторить слова клятвы в подтверждение мира. Однако по отбытии римской армии Тиберий проявил сознательность в отношении своих обязанностей квестора. Он в одиночку отправился в Нуманцию, где обратился к испанцам с просьбой вернуть отобранные у него ранее книги для записи финансовой отчетности. Лидеры нумантинцев были рады встретиться с ним снова, пригласили войти в город и объявили, что он может доверять им, как своим друзьям. После совместной трапезы с ними он отбыл в Рим, везя с собой драгоценные «гроссбухи». Вполне возможно, он рассчитывал на то, что его примут на родине как героя. Увы, он жестоко просчитался.

Большинство сенаторов отнеслось к мирному договору между римлянами и нумантинцами с ядовитым презрением. Разгорелись жестокие дебаты. Насика, двоюродный брат Тиберия и Эмилиана, озвучил точку зрения «ястребов», владевших большинством в Сенате: речь идет не о мире, а о жалком, постыдном предательстве интересов Рима. Нумантинцы никак не могут претендовать на звание «равных», собственно даже на мирный договор они рассчитывать не вправе. Речь идет скорее о мятежниках, посмевших нарушить покой в одной из римских провинций, и их необходимо подавить во что бы то ни стало. К ответу призвали Манцина. Он попытался оправдаться, напомнив о спасенных жизнях римских солдат, а также отметив, что, даже если соглашение само по себе не было удачным, нельзя было не принять во внимание обстоятельства, при которых оно было заключено. Тиберий, стоявший подле Манцина, также вступил в дебаты, стараясь защитить своего командира с помощью ораторского искусства. Но Сенат оставался неколебим в своей вере в римскую непобедимость. После разрушения Карфагена единственной сверхдержавой и хозяином Средиземноморья стал Рим. И он может делать все, что захочет и с кем захочет. Если во имя республики для победы над мятежниками-нумантинцами требуется гибель 20 000 солдат, значит, так тому и быть!

В ответ Манцин попросил Сенат принять во внимание слабый уровень личного состава армии, сражавшейся под его началом в Испании. Собранное воинство отличалось плохой подготовкой, скверной дисциплиной, проблемами с материальным обеспечением, причем все эти трудности достались Манцину «по наследству» от предыдущего начальника римской армии в Испании — Квинта Помпея, который ничего не сделал для исправления ситуации. Но и тут доводы защищающейся стороны оказались недостаточными. В частности, по причинам чисто субъективным. Дело в том, что у Помпея был и влиятельные друзья среди сенаторов, в то время как род Манцина имел куда меньший политический вес. Для тщательного рассмотрения дела была создана специальная комиссия во главе с Эмилианом и его друзьями. Следуя ее заключению, Сенат разорвал мирный договор — к ужасу Манцина и Тиберия.

Строго говоря, это решение не противоречило закону, поскольку любое соглашение такого рода должно было проходить процедуру ратификации со стороны римского Сената. Однако оставалась проблема морального порядка: непринятие мирного договора бросало тень на репутацию республики с ее принципом «фидес» — добросовестности и верности данным клятвам. Такое попрание собственных моральных принципов неминуемо должно было навлечь на Рим гнев богов. Чтобы сгладить ситуацию, комиссия вынесла на суд римлян следующий вопрос: следует ли предать нумантинцам Манцина как военачальника, командовавшего римскими войсками в Испании, или в качестве жертвы должны быть выбраны члены его штаба. Здесь в дело вмешался Эмилиан. Он приложил все свое влияние, чтобы выгородить двоюродного брата, в результате чего Сенат склонился к первому варианту развития событий, и его решение затем было ратифицировано Народным собранием. Согласно нему, вся вина была возложена на Манцина. В исполнение старинного военного обычая бывший консул был раздет донага, закован в цепи и под конвоем отправлен в Испанию, где был передан ну-мантинцам. Кельтиберийцы отказались принять эту жертву, и Манцин вернулся в Рим, покрытый позором.

Хотя Тиберий избежал столь сурового наказания, это было слабым утешением. Жизнь молодого человека казалась сломанной. Начать с того, что его двоюродный брат, притом шурин, да еще и человек, на которого он сам не так давно равнялся в Карфагене, отказался спасти Манцина. К тому же именно Эмилиан вынес на решающее голосование вопрос о мирном договоре, заключенном Тиберием. Дружеские узы, связывавшие двоюродных братьев, были разорваны. Гнев и взаимные обвинения навсегда омрачили их отношения.

Ничуть не менее болезненным был отказ Сената принять мирный договор, так как это автоматически означало крушение карьеры Тиберия. Заключая этот договор, он поставил на карту собственные честь и достоинство, а также имя своего покойного отца. Теперь же получалось, что он предал доверившихся ему нумантинцев. Это повлекло глубокие и очень ощутимые для него последствия. Решение Сената, отвергшего мирное соглашение, нанесло непоправимый ущерб репутации семьи Тиберия: и его самого, и его отца. В Римской республике фамильная честь всегда была существенной составляющей успешной политической карьеры, открывающей путь наверх. Аристократические семьи накапливали ее веками — благодаря рвению сыновей, стремившихся быть достойными детьми своих благородных отцов. И вот Тиберий навсегда лишился права на уважение и приязненность родственников, друзей и всего римского народа. По крайней мере, так казалось.

Судьба Тиберия Семпрония Гракха Младшего могла остаться неприметной черточкой в истории. В самом деле, разве мало было таких Тибериев — многообещающих молодых аристократов, так и не реализовавших свой потенциал и потому оставшихся для нас практически неизвестными? Но одно простое обстоятельство удивительным образом отразилось на линии жизни Тиберия: его личное крушение оказалось переплетенным с охватившим Рим кризисом. Это совпадение стало той искрой, от которой произошли самые серьезные изменения в республике за всю ее долгую историю. Тиберию предстояло в одиночку пойти против воли Сената (включая старых друзей семьи) и вписать свое имя во все учебники истории. Он не мог рассчитывать на такую карьеру, которая покрыла славой и почетом имена его предков: этот путь к славе был закрыт. Однако, как выяснилось, был и другой путь.

Выйдя из Сената с позором, Тиберий неожиданно встретился с диаметрально противоположным отношением к себе со стороны черни. Жены, матери, отцы, дети, бабушки и дедушки 20 000 спасенных в Испании солдат столпились у Сената, выкрикивая имя Тиберия и славя его как героя. Почти не желая того, он завоевал любовь и уважение плебса. Вполне возможно, именно в этот момент в нем зародилась смелая мысль. Теперь путь Тиберия к признанию лежал не через Сенат, но через защиту «дела простого народа». Это был единственный шанс приложить свой ум, идеалистические наклонности и политические таланты, единственная возможность достойно почтить память отца. Так честолюбивые помыслы аристократа нашли себе применение.

В период с лета 136 по лето 133 гг. до н. э. события развивались стремительно. Создавая законодательный прецедент, Эмилиан получил пост консула второй раз кряду — с тем чтобы возглавить поход на Испанию. Согласно всеобщему убеждению, только он был способен довести эту надоевшую всем войну до конца. В результате под давлением народа Сенат вынужден был временно снять законодательные ограничения, и Эмилиан, продлив консульские полномочия, в 134 г. до н. э. отправился в Испанию. Проявив, как и в Карфагене, гениальные способности военачальника, выдержку и решимость, Эмилиан в 133 г. до н. э. взял Нуманцию, также подвергнув ее безжалостной осаде. Она длилась одиннадцать месяцев, и в итоге в живых осталась лишь горстка нумантинцев (многие из которых предпочли покончить с собой, чем сдаться), а сам город был стерт с лица земли.

В то же самое время Рим стал свидетелем радикальных перемен в жизни Тиберия. Первым их знаком стала женитьба Тиберия на дочери Пульхера. Это означало, что он открыто разрывал отношения с фракцией Эмилиана и Насики, жестко противостоявшей Пульхеру, и принимал сторону реформаторской фракции в Сенате. В эту группу входили также видный законовед Публий Муций Сцевола и верховный жрец Публий Луций Красе. Тиберий рад был присоединиться к таким могущественным союзникам. Они соответствовали его политическим взглядам и были незаменимы в период кризиса, на который он делал ставку. Увиденное им по дороге в Испанию привело его к политическому пробуждению. Теперь, под воздействием унижения, которому он подвергся, те семена дали свои всходы. По словам Плутарха, главной побудительной причиной, заставившей Тиберия присоединиться к силам, которые возглавлял Пульхер, стало осознание им незавидной участи множества безземельных крестьян, подавшихся в Рим на заработки. Сам народ «всего больше разжег его решимость и честолюбие. .. исписывая колонны портиков, памятники и стены домов призывами к Тиберию вернуть общественную землю беднякам».^[22] Но как облегчить их судьбу? Этот вопрос предстояло решить реформаторам.

Их план был прост: Тиберию надо выдвинуться кандидатом на пост народного трибуна. Эта должность с самого начала своего существования была предназначена для защиты интересов плебса. Человек, занимавший этот пост, имел право выступать с законодательной инициативой перед Плебейским собранием — верховным органом принятия законов плебсом. В случае избрания Тиберия народным трибуном у реформаторов появлялся шанс провести закон о создании специальной земельной комиссии. Ее задачей было бы установить случаи, в которых принадлежащая государству земля была занята незаконно в превышение установленного лимита в 125 гектаров, и распределить выявленные излишки между безземельными римскими гражданами. Справедливость этого предложения обосновывалась тем обстоятельством, что оно воскрешало к жизни старый закон, устанавливавший лимит по владению землей, но не соблюдавшийся уже веками. Все, что теперь требовалось для осуществления плана, — это успех Тиберия на выборах. Активно и страстно проведя предвыборную кампанию, Тиберий добился желаемого. Таким образом, в 133 г. до н. э. Тиберий стал одним из десяти народных трибунов.

Но консервативные круги Сената вовремя заметили опасность. Многие из них сами являлись крупными землевладельцами, нарушавшими ограничения, налагаемые законом. А человеком, который более всех пострадал бы в случае успеха предлагаемой Тиберием земельной реформы, был не кто иной, как Насика. Под его предводительством консерваторы подготовили контрмеры. На тех же самых выборах трибунов им удалось провести своего кандидата, который должен был представлять их интересы в Плебейском собрании. Марк Октавий, друг детства Тиберия, поначалу отказался помогать фракции Насики и принимать участие в выборах. Однако в конечном счете ему не хватило мужества и твердости характера, чтобы противостоять давлению со стороны мощной группировки сенаторов. Возможно, им достаточно было только намекнуть ему, что его карьере придет конец, если он откажется выполнять их требования. Как бы то ни было, Октавий принял участие в выборах и также был избран на пост трибуна.

После того как в начале 133 г. до н. э. оба государственных мужа вступили в должность, Римской республике предстояло пережить величайшее политическое потрясение в истории. Никогда доселе Форуму не доводилось быть свидетелем насильственного выяснения отношений.

УБИЙСТВО В РИМЕ

К началу 133 г. до н. э. приток баснословных богатств, случившийся после победы над Карфагеном тринадцатью годами ранее, вероятно, казался событием из какой-то другой эры. Строительные программы, которыми аристократы хотели увековечить свои военные победы, застопорились; цена на зерно сначала выросла вдвое, а затем еще раз удвоилась; затратная война в Испании, остававшаяся незавершенной, высасывала все средства из казны. Тем временем продолжающийся рост числа безземельных граждан вел к увеличению безработицы в городе.

И в этот именно год, когда повсюду царили напряженность и возбуждение, на побеленной деревянной доске, вывешенной в Римском Форуме, был начертан земельный законопроект народного трибуна Тиберия Семпрония Гракха. В назначенный для голосования день свое мнение предстояло высказать тридцати пяти трибам (или избирательным комиссиям) плебса. Четыре трибы представляли городской плебс Рима, семь — ближние пригороды и двадцать четыре — сельские районы. Поскольку сенаторы могли повлиять на городской плебс силой своего положения, денег и связей, Тиберию для принятия закона требовалось обеспечить прибытие как можно большего числа выборщиков из деревень.

Голосование могло быть устным либо письменным, в последнем случае использовались маленькие деревянные пластинки, смазанные воском; их подавали председательствующему магистрату, стоявшему на возвышении на особых деревянных мостках, — с помощью этих мер предполагалось оградить голосующих от угрозы какого-либо внешнего давления. Плебейское собрание располагалось на склоне к северу от Форума. Место для собраний представляло собой несколько концентрических рядов каменных ступеней, которые наверху близко примыкали к зданию Сената. Пользуясь выгодами своего местоположения, сенаторы могли наблюдать за происходящим у плебеев, приветствовать или освистывать их решения.

Очень скоро им представилась возможность воспользоваться этим преимуществом. В преддверии дня голосования было организовано несколько слушаний, в ходе которых Тиберий мог разъяснить положения предлагаемого законопроекта, а присутствующие — выразить свою точку зрения. Когда он всходил на трибуну, то в первом же его движении отражалась революционная сущность законопроекта: он вставал спиной к Сенату и направлял свою речь непосредственно собравшемуся плебсу. Это был вызов традициям, сложившимся в республике. Обычно любая законодательная инициатива сначала представлялась на одобрение Сенату и только после него выносилась на голосование. Но в том, как говорил Тиберий, никакого пренебрежения к традициям не ощущалось. Он спокойно стоял на трибуне, тщательно подбирал слова, при этом говорил выразительно, не допуская дерзости в тоне:

«Дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть свое место и свое пристанище, а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме воздуха и света, бездомными скитальцами бродят они по стране вместе с женами и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не осталось отчего алтаря, никто не покажет, где могильный холм его предков, нет! — и воюют и умирают они за чужую роскошь и богатство, эти «владыки вселенной», как их называют, которые ни единого комка земли не могут назвать своим!»^[23]

Речь Гракха была истинным произведением ораторского искусства, и окончание ее можно уподобить страстному крещендо, в котором звучал один простой вопрос: кто должен воспользоваться плодами римских завоеваний? «Разве было бы справедливо, — вопрошал он, — общественное достояние разделить между всеми? Разве гражданин такой же человек, что и раб? Разве воин не более полезен, чем человек несражающийся? Разве участник в общественном достоянии не будет радеть более об интересах государства?»^[24] Громкие овации и возгласы одобрения плебеев заглушали злобные реплики со стороны наблюдавших за происходящим консерваторов из Сената. Так Тиберий заложил политическую бомбу замедленного действия.

Для мелких землевладельцев, представленных в собрании, выгода от предложенного Тиберием закона была очевидна: перераспределение общественных земель не только позволило бы несколько уравнять материальное состояние всех сторон. Не менее важно было и то, что тем самым плебс вернул бы себе вес в государстве и положение в армии, вдохнув в нее новую энергию. Да и во много ли это обошлось бы крупным землевладельцам? От них никто не требовал отдавать собственные земли, им всего-навсего нужно было вернуть общественные земли, полученные ими сверх нормы. И все же группа наиболее влиятельных землевладельцев из знати подняла шум: они и слышать ничего подобного не хотели.

Этот нахальный смутьян, ведомый личной обидой, говорили они друг другу, подрывает самые основы республики. Лишая их земель, которыми они владеют долгое время, отнимая у них имущество, он грабит главных защитников отечества, ведущих народ за собой во время войны. Другие доказывали, что они и их предки вложили огромные средства в общественные земли. Многие из них были опустошены в период Второй Пунической войны, заверяли они, и только благодаря их стараниям, твердости и рвению — не говоря уж о финансовых затратах — удалось восстановить плодородность разоренных земель. Там же находятся их родовые поместья, и там же покоится прах их покойных отцов. Однако сенаторы ничего не могли поделать с тем обстоятельством, что у народа имелось право на окончательное решение. Только народные избранники могли голосовать за те или иные законопроекты. И вот в их распоряжении появился магистрат, готовый порвать с совещательными традициями, принятыми между Сенатом и плебсом, и, бросив вызов аристократии, на первый план выдвинуть интересы народа. Как бы ни были разъярены сенаторы, они ничего не могли поделать. Или все же могли?

В день голосования сенаторы прибегли к своему тайному оружию — Марку Октавию. На рассвете председательствующий магистрат произвел ауспицию (гадание по полету птиц), чтобы убедиться в благоволении богов предстоящим процедурам. Затем на улицы вышли глашатаи с тубами, призывая к сбору тысячные толпы прибывших в Рим избирателей. Наконец на кафедру взошли трибуны, и в обстановке радостного возбуждения председательствующий магистрат объявил о начале голосования. Но когда был заявлен законопроект о земле, Октавий поднялся с места и выкрикнул: «Вето». Толпа недовольно зашумела. Тиберий прекрасно знал, что самым действенным способом воспрепятствовать прохождению закона было воспользоваться правом вето, которым обладал каждый из десяти народных трибунов. Но он и подумать не мог, что кто-либо из трибунов наложит вето на законопроект, который вне всяких сомнений послужит на пользу народу, представителями которого они избраны. Тем не менее Октавий твердо стоял на своем, и голосование было приостановлено.

Так началось противостояние двух старых друзей, теперь превратившихся во врагов. День за днем созывалось Собрание, и Тиберий пытался переубедить своего оппонента, но под угрожающими взглядами консерваторов, стоявших на ступенях здания Сената, Октавий упрямо продолжал препятствовать принятию закона. Сенаторы не ошиблись в выборе человека. Октавию не было еще тридцати, он происходил из неприметной семьи, мечтавшей закрепиться в Сенате, к тому же он сам владел излишними землями. Таким образом Октавий, хотя и обладавший благоразумным и добрым нравом, лишился бы не только земли, но и всякой надежды на устроение карьеры в среде знати, если бы решил предать ее интересы.

Кульминацией публичного противостояния двух трибунов стало предложение Тиберия компенсировать Октавию все его земельные потери. К восторгу толпы он пообещал сделать это из собственного кармана. Когда «политика пряника» не прошла, Тиберий решил прибегнуть к «политике кнута», запретив ведение любых дел в государстве до тех пор, пока не состоится голосование по внесенному законопроекту. В результате жизнь в городе замерла. Судебные слушания были остановлены, рынки закрыты, всякий доступ к государственной казне воспрещен. Сторонники Тиберия не скупились на угрозы, чтобы никто не отважился нарушить запрет. Но выхода из тупика не находилось, чернь приходила во все большее возбуждение и бешенство, Тиберий все более укреплялся в отчаянной решимости идти до конца. Доведенный до предела, он наконец придумал, как ему преодолеть вето Октавия, и еще более накалил обстановку в Риме.

Когда массы разъяренных плебеев вновь собрались для голосования и Октавий вновь наложил свое вето, Тиберий выдвинул новое, беспрецедентное предложение. Он встал на кафедру и спокойным голосом попросил народ проголосовать за то, чтобы лишить Октавия полномочий народного трибуна ввиду того, что он явно не справляется со своими обязанностями. Толпа, жаждая крови, восторженно зашумела, и тут же начался подсчет голосов. Одна за другой трибы отдавали свои голоса в пользу отставки Октавия, так что председатель только поспевал выкрикивать: «Триба Палатина: против Октавия. Триба Фабии: против Октавия» и т. д. Тут Тиберию стало ясно, что после нескольких недель нараставшего напряжения толпа приблизилась к точке кипения. Еще чуть-чуть — и ее будет не обуздать.

Тиберий, дав знак приостановить голосование, горячо и искренне обратился к старому другу. Обняв и поцеловав его, он попросил Октавия уступить и предоставить народу то, что принадлежит ему по праву. Это обращение тронуло сердце юного трибуна, так как «глаза его наполнились слезами, и он долго молчал».^[25] Но, стоило ему поднять глаза на Насику и его приспешников, наблюдавших за ним со ступеней здания Сената, как страх потерять их расположение вновь охватил его. В итоге именно это чувство возобладало над всеми другими, и Октавий в последний раз подтвердил свое вето, после чего голосование продолжилось. Перед оглашением волеизъявления последней из триб Тиберий, почувствовав надвигающуюся опасность, послал своих соратников к Октавию, дабы те увели его с кафедры и защитили от гнева толпы. Это было сделано как раз вовремя, поскольку сразу после завершения голосования и отстранения Октавия от должности толпа попыталась наброситься на бывшего трибуна. Его друзьям не удалось остановить ее, и только под прикрытием людей Тиберия Октавию удалось спасти свою жизнь. Его слуге повезло меньше: ему выдавили глаза.

В тот же самый день законопроект наконец был принят единогласно. Сразу же была создана комиссия из трех человек, которым предстояло произвести оценку земель, забрать излишки и перераспределить их. В комиссию вошли Тиберий, его младший брат Гай и его тесть Аппий Клавдий Пульхер. Но когда первая радость от принятия закона улеглась, реформаторы столкнулись с непреодолимыми сложностями. История с отставкой Октавия только укрепила аристократическую верхушку в нежелании идти на компромисс. Сколько ни требовали реформаторы финансирования своей деятельности, Сенат каждый раз саботировал любые подвижки по этому вопросу. Нельзя исключать, что даже союзники Тиберия сочли его зашедшим слишком далеко в применении полномочий народного трибуна.

Кривотолки, перекинувшись из Сената на улицы Рима, дали толчок грязной кампании по дискредитации Тиберия: что он, дескать, стремится не к народному благу, а только к власти и попросту использует плебс для утверждения собственных амбиций и обретения верховенства в государстве. Коротко говоря, молва называла его тираном, стремящимся стать царем. Лучшим доказательством тому служило т о , как жестоко он поступил с Октавием, лишив его священного и неприкосновенного статуса трибуна. По мере нарастания этих слухов Тиберий и сам подыграл своим недоброжелателям, усердствуя в своей деятельности на волне головокружительного народного одобрения. В начале 133 г. до н. э. пришла новость о том, что скончался Аттал, царь Пергама, процветающего греческого города в Малой Азии, преданного Риму. В своем завещании он указал народ Рима в качестве наследника своего царства. В результате в распоряжении Рима оказалась богатая, развитая экономика Пергама. Но Тиберий воспринял эту новость по-своему. Он расценил ее как знак судьбы, дававшей ему те самыесредства, которые так необходимы были земельной комиссии. Немедленно последовало представление Плебейскому собранию нового законопроекта, согласно которому деньги царства должны были пойти на финансирование реформы. Поскольку народ Рима значится наследником Аттала, рассуждал Тиберий, то он имеет право решать, как воспользоваться этими деньгами.

Очередной законопроект вновь привел в бешенство Насику и других консерваторов. Контроль над иностранными делами и экономикой всегда был в руках Сената, и только Сената. Враги Тиберия немедленно ухватились за новое предложение трибуна как за очередное доказательство его ничем не прикрытой жажды абсолютной власти. Масла в огонь подлил Помпей, один из членов фракции Насики в Сенате. Он, будучи соседом Тиберия, заявил, что видел, как посол Пергама прибыл в дом трибуна, держа в руках корону и пурпурное облачение из царской казны, так как Тиберий, по-видимому, «готовится и рассчитывает стать в Риме царем».^[26] Это выступление повергло сенаторов в ужас. Но была и другая причина, по которой законопроект Тиберия, вызвавший столь неоднозначную реакцию, сыграл против него: он давал основание для официальных обвинений. Пусть против действующего магистрата не могло быть заведено уголовного дела, но срок полномочий Тиберия стремительно приближался к концу. Так что, как полагали сенаторы, ждать оставалось недолго.

Опасаясь за свою жизнь, Тиберий отныне повсюду ходил с охраной. Угроза смерти и слухи о заговорах настолько его волновали, что друзья и соратники Тиберия стали днем и ночью охранять его дом, разбив на улице целый лагерь. Они также обратились к нему с советом. Единственный способ избежать судебного преследования, говорили они, это остаться на своем посту — так почему бы ему не стать трибуном еще на один год? Хотя занимать одну и ту же должность в течение двух лет подряд запрещала традиция, однако Народное собрание своим голосованием вполне могло создать новый прецедент. Вдохновленный этой идеей и подбадриваемый близким окружением, Тиберий подготовил для своей кампании новый манифест, в котором заключался очередной перечень мер по дальнейшему урезанию власти Сената. Слухи и клеветнические обвинения, касавшиеся истинных мотивов Тиберия, все более начинали походить на правду. Может быть, им действительно двигали стремление к личной власти и желание отомстить людям, столь глубоко унизившим его, а отнюдь не радение об интересах черни?

Очевидно, от Тиберия отдалилась и его собственная фракция в Сенате — с какого-то момента древнеримские источники начинают все реже упоминать имена видных политиков, прежде поддерживавших его. В довершение бед деревенские выборщики, чья поддержка сыграла решающую роль в проведении закона о земельной реформе, разъехались по своим хозяйствам, дабы заняться сбором урожая. Не стоило рассчитывать, что они вернутся в город для переизбрания Тиберия. Тем не менее молодой политик решил не отступать и затеял игру, которая обещала стать самой важной в его жизни. Но это решение не могло не довести до предела его конфронтацию с Сенатом.

В день голосования на рассвете была произведена ауспиция. Ее результаты не предвещали добра. Как ни манили птиц кормом, они не хотели даже покидать свою клетку. Последовали и другие дурные знамения. Выходя из дому, Тиберий так сильно ушибся о порог, что даже сломал ноготь на большом пальце. Затем, когда он шел по улице, направляясь к Форуму, к его ногам с крыши упал камень, сбитый вниз вороном. Эти знамения настолько поколебали его решимость, что он уже подумывал о снятии своей кандидатуры с выборов. Но один из греческих наставников Тиберия, который немало повлиял на становление его политических взглядов еще в юношеские годы, сказал ему: «Какой будет срам и позор, если Тиберий, сын Гракха, внук Сципиона Африканского, заступник римского народа, не откликнется на зов сограждан, испугавшись ворона!»^[27]

Когда Тиберий прибыл на Форум и взошел на Капитолий, вокруг него завязалась потасовка. Под приветствия и овации, звучавшие в адрес Тиберия, его сторонники схватились с приверженцами аристократической верхушки и начали толкаться и теснить друг друга. Когда началось голосование, через дерущуюся толпу к Тиберию пробился преданный ему сенатор и рассказал, что в этот самый момент на заседании Сената Насика и его фракция подстрекают других сенаторов к убийству Тиберия. Взволновавшись, Тиберий передал новость своим людям, дабы те приготовились к схватке. Однако до некоторых из них, увязших в толпе, было не докричаться. И тогда Тиберий положил себе на голову руку, пытаясь дать им понять, что его жизни угрожает опасность. Но его враги истолковали этот жест совершенно иначе. Они бросились к зданию Сената с криком: «Тиберий требует себе царской диадемы!»

Насика воспользовался этой новостью в своих интересах. Он обратился к консулу, чтобы тот спас республику и убил тирана. Консул, однако, отказался сделать это, отстаивая принцип справедливости, на котором покоилась республика: он заявил, что не станет применять насилие для разрешения политического спора, равно как и казнить человека без суда и следствия. Тогда Насика потерял самообладание и, в ярости вскочив, объявил чрезвычайное положение со словами: «Ну что ж, если глава государства — изменник, тогда все, кто готов защищать законы, — за мной!»^[28] Затем, точно жрец перед жертвоприношением, Насика накинул на голову край тоги и вышел из здания Сената.

За ним последовали его рабы и подручные, вооруженные дубинами, а также сотни сенаторов, обвязавших вокруг пояса свои тоги, чтобы те не мешали при ходьбе, и вооружившихся по пути к Капитолию кто чем мог: сломанными посохами, а то и ножками от скамеек. Многие люди в толпе расступились перед ними из уважения к их званию и положению, а также из страха при виде такого множества знатных людей, полных решимости прибегнуть к насилию. Другие, даже сторонники Тиберия, запаниковали и стали давить друг друга, пытаясь рассеяться. В обстановке растерянности и хаоса Тиберий также обратился в бегство. Когда кто-то схватил его за тогу, он просто отбросил ее в сторону. Одетый в одну тунику, он вновь попытался скрыться, но споткнулся о тела упавших. Он упал на землю, и тут его настигли и забили до смерти.

Не менее трехсот человек в тот день приняли подобную смерть: не как благородные люди, сраженные в бою мечами, а как рабы — безжалостно избитые дубинками, палками и камнями. Младший брат Тиберия Гай просил, чтобы ему выдали тело убиенного брата. Но сенаторы отказали Тиберию в праве на достойные похороны и той же самой ночью скинули в Тибр его изувеченный труп вместе с телами его приверженцев и друзей. Так впервые в истории республики политический конфликт разрешился убийством.

Эпилог

В результате растянувшихся на почти 150 лет (с 275 по 132 гг. до н. э.) войн, кампаний и битв за пределами Италии аристократическая элита Рима привела республику к владычеству над всем Средиземноморьем. Тем самым знать добилась несметных богатств как для себя, так и для Рима, который превратился в сверхдержаву. Но, как сказал бы консервативный наблюдатель тех времен, за это римляне заплатили утратой принципов справедливости, честности и верности слову, которыми они обосновывали свои завоевания и которые так помогли им вначале, когда республика только обретала свое могущество.

После разрушения Карфагена стремление знати к военному превосходству, богатствам и власти только усилило соперничество за государственные посты, кипевшее между аристократическими семьями. Как следствие, они замкнулись на себе и, влекомые исключительно алчностью и своекорыстием, перестали обращать внимание на растущие социальные и экономические проблемы, порожденные созданием империи. В итоге они отдалили от себя многие слои общества, и эти слои в 130-х гг. до н. э. обеспечили поддержку Тиберию и его соратникам, стремившимся к преобразованиям.

Хотя Тиберий сделал неоднозначный политический выбор, решив отстаивать интересы народа в противостоянии со своей собственной средой, знатной элитой, цель его в сущности была консервативной: спасти республику, облегчив жизнь нуждающихся. С юридической точки зрения Тиберий как трибун имел полное право и предложить земельный законопроект без одобрения Сената, и инициировать отставку Октавия. Но, столь открыто поведя народ против Сената, Тиберий разрушал привычную атмосферу уважения, которой элита склонна была отводить место фундамента в отношениях между Сенатом и народом Рима. В глазах знати такое поведение было в высшей степени оскорбительным. Начиная с изгнания царей согласие и сотрудничество разных слоев римского общества считалось краеугольным камнем республики, уникальным источником силы, мощи и энергии. Вот почему врагам Тиберия, таким как Насика, ничего не стоило представить его бунтарем: намекнув, что Тиберий использует народ в своих личных целях, они попали в болевую точку давнего страха римлян перед самовластием.

В действительности, однако, Тиберий и его законопроект преследовали единственную цель: восстановить то положение вещей, которое существовало в Риме до притока богатств от заграничных завоеваний. Эта мысль не погибла вместе с Тиберием. Еще в течение трех лет земельная комиссия продолжала свою работу. Шестью годами позже горделивый младший брат Тиберия Гай продолжил его дело. Избранный на пост трибуна, он предложил еще более амбициозную и всеобъемлющую программу преобразований. Консерваторы в Сенате также объявили его врагом республики и убили. Убеждения обоих братьев вызывали у них только насмешку. Напротив, для народных масс Тиберий и Гай были героями. По крайней мере, в их глазах два сына Тиберия Семпрония Гракха Старшего и Корнелии достойно почтили посмертные маски отца и других своих благородных предков, выставленные в атриуме родового дома. В деяниях братьев ожила славная память о мужах, которых изображали эти жутковатые, точно призрачные, маски.

Что же на самом деле двигало Тиберием и Гаем — идеологические убеждения или честолюбие, — навсегда останется темой для дискуссий. Ясно одно: за клеветническими нападками и смертоубийством стоял принципиальный вопрос о том, кто будет пользоваться благами империи — богатые или бедные. И этот вопрос Тиберий поставил ребром. Никто до него (по крайней мере, никто из «своих») не шел столь радикально против мнения политической элиты, не обличал столь смело их лицемерие. Сделав это, он не только натянул до предела конституционные покровы республики. Он также открыл потенциал прежде неведомой, но чрезвычайно взрывоопасной политической силы, которой обладает толпа — этот спящий г и -гант, разбуженный Тиберием.

Но если Тиберий оказался человеком идеалистичным и недостаточно жестким, хотя упрямым и честолюбивым, то для эффективного направления народной мощи в нужное русло требовался ум более расчетливый, холодный и безжалостный. Этот ум использовал бы чернь не просто для победы над консервативным Сенатом, но для обретения верховенства вне легальных механизмов власти в республике; он использовал бы ее не для проведения земельной реформы, но для достижения собственного единоличного владычества над всем римским миром. Таким умом обладал Юлий Цезарь.

II
ЦЕЗАРЬ

В 46 г. до н. э., за два года до своей гибели, Юлий Цезарь был удостоен особых отличий со стороны Сената. Во-первых, Цезарь получил официальный титул Освободителя, во-вторых, в его честь решено было построить Храм Свободы. Но парадоксальным образом человек, защитивший свободу римского народа, сам к тому моменту успешно превратился в диктатора. Более того, он был во многом повинен в том, что тысячи из них лишились жизни в результате гражданской войны. Цезарь, этот великий защитник народа, стал фактически единоличным правителем, почитаемым почти как бог. Само убийство его два года спустя после указанного решения Сената было совершено во имя свободы. Что же случилось с прославленной Римской республикой? Как была утрачена свобода, столь бережно хранимая римлянами?

За сто лет до Рождества Христова все римское общество оказалось вовлечено в ожесточенные споры, в которых столкнулись две концепции свободы: свобода аристократической элиты и свобода римского народа. Две различные идеи свободы выкристаллизовались в два варианта представлений о том, что такое республика. В столкновении этих идей переплелись жизни двух выдающихся политиков и полководцев — Юлия Цезаря и Помпея Великого. В результате их противостояния вся древнеримская цивилизация оказалась сотрясена до самого основания.

Итак, спор о том, какая концепция свободы должна перевесить другую, вверг государство в кровавую гражданскую войну. По ее итогам старая система, включавшая открытое голосование, публичные выборы, ежегодную смену должностных лиц и совместное правление Сената и народа Рима, закончила свое существование, сменившись диктатурой, правлением одного человека. Выборы, правда, сохранялись и при Цезаре, но теперь они не были свободными: окончательное право голоса перешло к диктатору. Эти изменения ознаменовали один из важнейших поворотных пунктов в римской истории.

Но не только столкновение идей привело к разрушению Римской республики. В том, что теоретический спор перерос в кровавую и жестокую революцию, во многом виноват сугубо личный фактор. Дело в том, что главной чертой римской аристократии было трепетное отношение к своей чести и достоинству. Превыше всего она ценила такие понятия, как престиж, почет, высокое политическое положение — ничто иное для знати не могло с этим сравниться. По иронии судьбы именно эта черта заставила Юлия Цезаря начать гражданскую войну, приведшую к разрушению прогнившей аристократической среды, столь бережно ее пестовавшей. Именно эта черта во многом обусловливала грандиозные сражения за власть в последние годы существования Римской республики. И именно она лежала в основе окончательного краха республиканского строя.

ЧЕРНЬ И ПОЛИТИКА

Убийство трибунов Тиберия Гракха и Гая Гракха не могло не отразиться на политической жизни поздней Римской республики. Их мать Корнелия объявила священным местом Римский Форум, где оба ее сына приняли мученическую смерть от рук консерваторов из аристократической элиты. Таким образом, в самой сердцевине города возник открытый мемориал, вокруг которого начал формироваться культ выступавших за народ политиков. В течение следующих ста лет у каждого честолюбивого молодого человека был выбор: использовать должностные полномочия для защиты интересов консервативной элиты или последовать примеру братьев Гракхов и способствовать введению порядков, улучшающих положение народа Рима. Первый путь был выгоден сенаторам, которые тем самым могли продолжать удерживать контроль как над притоком богатств от новых территорий, так и над рычагами влияния внутри республики. Второй путь ставил целью перераспределение власти и богатства в пользу народных масс.

Современник тех событий писатель Варрон назвал политиков, представляющих эти направления, «двумя головами» республики. Точный образ, поскольку в войне на истощение, ознаменовавшей последние десятилетия существования республики, обе стороны вели себя примерно одинаково. Так, и те и другие утверждали, что они защищают республику. Правда, в вопросе о том, что именно, по их мнению, требует защиты, наблюдались значительные расхождения. Консерваторы утверждали, что защищают республику от смутьянов, пытающихся расшатать государственный строй; политики же, выступавшие от лица народа («популяры»), заявляли, что защищают республику от коррупционного правления своекорыстной аристократической элиты.

Лозунг у обеих сторон был один — «Свобода». Но понимание этого слова у них, естественно, было совершенно разным. Консерваторы бились за свою традиционную привилегию тешить собственное самолюбие политической карьерой (желательно славной), строя ее на равных друг с другом условиях и без вмешательства посторонних; при этом самыми страшными людьми для них были тираны, честолюбцы, стремящиеся стать царями, чрезмерно влиятельные личности, ставящие собственные интересы выше республиканских. Популяры, с другой стороны, боролись за независимость народа от элиты и его право принимать законы. Движение маятника, раскачивавшегося между этими двумя группировками, все менее способными к компромиссу, подчас принимало яростный, импульсивный характер.

Полем боя служили сессии Плебейского собрания, оружием — выборы. Законы Тиберия и Гая Гракхов наделили Народное собрание новым, более важным значением в республике в ущерб роли Сената. Но чем влиятельнее становилось Плебейское собрание, тем больше появлялось рычагов воздействия на него. Большинство римских граждан, составлявшее тридцать одну из тридцати пяти триб, проживало вдали от города, и участие в голосовании было для них накладным и неудобным. В результате большая часть выборщиков от этих триб в процедуре голосования обычно не участвовала. Те же, кто мог позволить себе оставить хозяйство, в основном были зажиточными землевладельцами, более склонными поддержать консервативную элиту Рима, нежели чернь. Большинство в голосовании принадлежало городским жителям, а на них оказать влияние было несложно: расположение бедняка можно было купить за деньги; мелкий торговец или предприниматель зависел от своих клиентов из знати; отпущенные на свободу рабы обычно сохраняли лояльность к бывшим хозяевам. Тем или иным способом голоса оказывались купленными. И чем больше денег поступало в Рим из провинций, тем пышнее расцветала коррупция. Братья Гракхи действительно открыли потенциал народа как оружия в политической борьбе, вот только в последние десятилетия существования республики этим оружием свободно пользовались обе стороны.

Итак, популяры и консерваторы из Сената, вооруженные таким образом, сошлись на поле боя. После убийства братьев Гракхов кулаки чесались прежде всего у популяров, и именно они нанесли первый удар. В 110-х гг. до н. э. были приняты антикоррупционные законы, ограничивавшие права наместников в провинциях. Была сделана попытка вывести сенаторов из публичной сферы жизни государства. В то же время стороны схлестнулись по другому больному вопросу кто должен назначать военачальников — Сенат или народ? Когда полководцы из аристократии провалили военные кампании в Северной Африке и Галлии, ответственных за это сенаторов подвергли судебному преследованию за некомпетентность. А на командирские посты были назначены люди пусть и не столь высокого ранга, зато проверенные в бою, и постановление об этом приняло Народное собрание, а не Сенат. В результате полководец Гай Марий, не имевший в своем роду сенаторов, избирался консулом беспрецедентное количество раз — подряд со 108 по 90 гг. до н. э.

Популяры не побоялись даже пойти на серьезный военный конфликт. В 90-89 гг. до н. э. армии Римской республики пришлось сражаться с обозлившимися на метрополию италийскими союзниками. Эта кровавая жестокая война, получившая название Союзнической, окончилась, когда Сенат согласился наделить гражданством все италийские общины, проживавшие южнее реки По. Римское гражданство давало защиту от чиновничьего произвола. Это был явный успех тех сил, которые отстаивали свободы римского народа.

Ответный удар последовал в 80-е гг. до н. э. В войне Рима с понтийским царем Митридатом, претендовавшим на власть над восточными территориями, Сенат назначил на пост командующего армией ультраконсерватора Луция Корнелия Суллу, консула 88 г. до н. э. Кампания обещала принести большие трофеи как самому военачальнику, так и задействованным в ней солдатам. Однако это назначение недолго было в силе. Один из народных трибунов наложил вето на кандидатуру Суллы и предложил вместо него обратиться к отставному полководцу Марию, дабы тот снова взял бразды правления в свои руки. Другие военачальники из знати, будучи смещены столь безапелляционным образом, несмотря на всю свою ярость по этому поводу, не смели перечить верховной воле народа. Но только не Сулла. Его действия были решительными, а ответ противникам — более чем доходчивым. Сначала он добился верности армии, находившейся у него в подчинении. Он заявил им, что, если Мария назначат на должность командующего, тот возьмет в поход ветеранов прежних кампаний, которым и достанется богатая жатва на Востоке.

Экономический аргумент сработал безотказно. Завоевав поддержку армии, Сулла пошел походом на Рим, убил трибуна, наложившего вето на его кандидатуру, и захватил власть в республике, совершив молниеносный военный переворот и объявив себя диктатором. Государственное устройство республики давало определенное обоснование такому поведению, поскольку предусматривало возможность наделения одного человека особыми полномочиями в случае необходимости. Но Сулла решил использовать свою власть исключительно с одной целью: для расправы над политическими оппонентами.

После окончательной победы над Митридатом в 83 г. до н. э. и разграбления богатых восточных провинций Сулла вернулся в Рим, разгромил своих врагов у городских ворот, а затем безжалостно расправился с популярами. В Форуме были вывешены проскрипционные списки, а солдаты и сторонники Суллы открыли охоту на его врагов. Многие из них были убиты или изгнаны из города, а их имущество конфисковано. Столь же реакционной была и законодательная деятельность диктатора Суллы, нацеленная на решительное ослабление власти популяров и расширение полномочий Сената.

Среди новых законов было постановление о том, что занятие государственных постов может происходить исключительно в строгой иерархической последовательности. Таким образом, популяры лишились возможности, минуя средние звенья, быстро достигать звания консула путем народного голосования. Также за счет сторонников Суллы было увеличено количество членов Сената — с трехсот до шестисот человек. Но самыми провокационными стали, конечно же, законы, связанные с ролью народных трибунов. Этот пост превратился в свою слабую тень. Отныне ни один человек, хотя бы раз избиравшийся на должность трибуна, не мог претендовать на другие магистратуры (вследствие чего она теряла привлекательность в глазах людей честолюбивых), а любой законопроект, выдвигаемый трибуном, должен был получить предварительное одобрение со стороны Сената; к тому же трибун лишался права вето. Таким образом, политический маятник со стороны популяров основательно качнулся в сторону консерваторов.

Совершив свое кровавое дело, Сулла вернул власть в республике Сенату и вскоре, в 79 г. до н. э., удалился на покой в имение близ Путеол. Большую часть следующего десятилетия популяры потратили на то, чтобы восстановить трибунов в их старинных правах и развязать руки Народному собранию. Консулом, снискавшим в 70 г. до н. э. восторженные похвалы народных масс за восстановление власти трибунов, стал человек, от которого никто этого не ожидал. Он был самым успешным римским военачальником той поры, к сорока годам дважды удостоенным триумфа. Но репутация его сложилась в более мрачные и кровавые времена: при Сулле он был одним из наиболее ярых его приверженцев. В 80-е гг. до н. э. он немало времени потратил на борьбу с главными популярами того времени и своей деятельностью заслужил прозвище Маленький Мясник. Настоящее же его имя было Гней Помпей Магн — Помпей Великий.

Хотя Помпей и был сыном консула и наследником крупнейших в Италии земельных владений, не стоит считать его традиционным представителем властной элиты. Он был человеком действия, лишенным какой-либо сентиментальности в отношении политических традиций республиканского прошлого. Кроме того, это был выдающийся воин. Честолюбивый и дерзкий, с пышной светлой шевелюрой, он получил от своих солдат прозвище Магн (Великий) — в напоминание о герое его детских грез македоняне Александре Великом. Он подтвердил свое право на это прозвище, проведя в 80 г. до н. э. в возрасте всего двадцати трех лет блестящую военную кампанию в Северной Африке. Впрочем, самым главным его талантом следует признать умение находить возможности для дальнейшего упрочения своей славы. В 70 г. до н. э., занимая пост консула, он почувствовал, что переход в лагерь популяров дает ему такую возможность и незамедлительно принял их сторону. Помпей не только восстановил в правах трибунов, но также реформировал институт судебных заседателей, в результате чего они более не могли обслуживать интересы сенаторов. Вдобавок он позаботился о том, чтобы шестьдесят четыре второстепенных сенатора (все — ставленники Суллы) были исключены из Сената в результате введения ценза. Тем самым он снискал народную любовь. Хотя многие сенаторы находились в оппозиции к Помпею, у великого полководца имелась поддержка в лице молодого сенатора Гая Юлия Цезаря.

Со вступлением на политическую арену Помпея и Цезаря в 70-е гг. до н. э. маятник качнулся в сторону популяров, но его движение приобрело невиданные доселе особенности. Причина тому проста. Помня о жестоком уроке, преподанном Суллой, Помпей и Цезарь в течение последующих двадцати лет последовательно собирали в своих руках власть и влияние, каких не было ни у одного римского политика до них. Но в отличие от Суллы они стремились укрепить положение популяров, а не Сената. Восстановление полномочий трибунов не было случайным — именно с их помощью они собирались добиться той власти, к которой стремились.

ПОМПЕЙ, ЦЕЗАРЬ И КАТОН

Первопроходцем стал Помпей. В 67 г. до н. э. один из трибунов обратился к Народному собранию с предложением доверить народному герою — хотя тот и не занимал в тот момент никакого поста — руководство операцией по очищению Средиземноморья от пиратов, которые нагло наживались на результатах многочисленных завоевательных войн Рима. Ситуация достигла критической точки, когда контроль пиратов над морскими путями привел к нехватке в Риме зерна. Борьба с пиратами на таком широком пространстве представляла собой тяжелую задачу. Для ее выполнения Помпей потребовал столько кораблей, воинов и времени, сколько не имел в своем распоряжении ни один военачальник до него.

В Сенате забили тревогу. Предоставление Помпею пятисот боевых кораблей, 120 000 воинов и трехлетних полномочий военачальника ставило под сомнение идею равенства членов политической элиты. Речь шла о том, что подобные преференции по сути означали установление монархии в республике, от которой оставалось одно название. Тем не менее Народное собрание одобрило законопроект, и Помпей приступил к работе. Его успехи были поразительны. Он не просто разгромил пиратов, а сделал это всего за три месяца. Остававшееся в его распоряжении время он потратил на то, чтобы затмить свой же успех, произведя грандиозные завоевания на Востоке, которые вполне могли соперничать с великим покорением Греции во II в. до н. э. Находясь на волне невероятных успехов, полководец получил новое назначение. Народное собрание — и вновь с подачи трибуна — вручило ему командование армией, которой предстояло довершить войну с азиатским царем Митридатом.

И на сей раз Помпей не собирался довольствоваться малым, а результаты его деятельности были еще более ошеломляющими. В течение следующих трех лет он не просто победил Митридата, но еще и сформировал — чередуя дипломатические методы с военными — две новые римские провинции: Сирию и Иудею. В общей сложности по окончании двух кампаний Помпей мог похвастаться тем, что ему покорились тысяча укрепленных пунктов, девятьсот городов и восемьсот пиратских кораблей. Он основал тридцать девять городов, а вдобавок к 20 000 талантам, изрядно пополнившим республиканскую казну, вдвое выросли доходы от налогов, собираемых с восточных провинций, — и все благодаря Помпею. Римские сенаторы впадали то в восторг, то в изумление, то в испуг. Назначал ли он кого-нибудь царем, заключал ли мирное соглашение, покорял ли зарубежную твердыню — во всех своих деяниях он и впрямь напоминал нового всесильного Александра Македонского. Сенаторы боялись одного: не решит ли он со своей армией захватить абсолютную власть в Риме?

Но когда Помпей прибыл домой, он распустил свои войска и подчинился Сенату. Это означало, что, даже пребывая на вершине популярности и власти, он не намеревался использовать их против республики. Он, правда, предъявил кое-какие условия: в награду за службу его солдаты должны были получить земельные участки на территории Италии, а соглашения, заключенные им на Востоке, подлежали ратификации. Но и это вызвало озабоченность консерваторов в Сенате. Согласившись с подобными условиями, они бы признали особый статус Помпея, связанного личными отношениями с армией, а также с восточными правителями. Консерваторы в конце концов наградили народного героя третьим триумфом (случай беспрецедентный), но навстречу его пожеланиям так и не пошли. Они раз за разом откладывали принятие решения, стремясь вывести полководца из игры. В итоге раздосадованный Помпей махнул на них рукой.

Тем временем в 60-е гг. до н. э. Гай Юлий Цезарь, который был младше Помпея на шесть лет, также сосредоточил в своих руках значительную власть. В отличие от Помпея, Цезарь происходил из древнего патрицианского рода, который якобы восходил к троянцу Энею, мифологическому основателю Рима. Поскольку Эней считался сыном Венеры, Цезарь имел основания возводить свой род к небожителям. И он не упустил шанса показать, что в его жилах течет наиболее чистая голубая кровь среди всех жителей Римской республики. На величественных, подлинно аристократических похоронах сначала своей тетушки, а затем своей первой жены он выложил имевшиеся у него козыри с такой расчетливостью и с таким эффектом, каким позавидовал бы любой нынешний политтехнолог. На первых похоронах он восславил божественное происхождение тетки (следовательно, и свое тоже), а кроме того, обозначил собственные политические симпатии, причем не словом, а делом. Поскольку его тетка была супругой великого полководца Мария, он распорядился, чтобы плакальщики шли в процессии в восковых масках ее мужа. Таким образом Цезарь продемонстрировал, что он выступает на стороне популяров. Этой театральности вторила и его одежда. Цезарь имел репутацию щеголя: его волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор, а на тоге красовался эффектный пояс. Такое поведение было воспринято консерваторами как оскорбительное. Но они даже не догадывались о том, что будет дальше.

Еще в начале 70-х гг. до н. э. Цезарь открыто проявил свои политические симпатии, подвергнув уголовному преследованию коррумпированных наместников Рима в двух провинциях: Македонии и Греции. Хотя ему не удалось добиться их осуждения, он завоевал большую популярность в плебейской среде. Благодаря красноречию, обаянию и приветливости ему не составило большого труда покорить сердца простых граждан. Но он также понял, что от него требуется совершить нечто более существенное, чтобы на волне всеобщей популярности претендовать на самые высокие посты в республике. Питая такие честолюбивые намерения, Цезарь выжимал максимум возможного из каждой должности, которую ему доводилось занимать.

Например, в обязанности курульного эдила входила организация народных забав во время государственных праздников. Будучи избранным на эту должность в 65 г. до н. э., Цезарь не замедлил поразить воображение публики объявлением о том, что ей предстоит увидеть самый захватывающий гладиаторский турнир в истории. Было обещано, что не менее 320 пар гладиаторов в блестящих серебряных доспехах будут сражаться за славу победителя и на потеху зрителям. Этого события чернь ждала с таким нетерпением, что консерваторы в Сенате поспешили выставить на голосование законопроект, ограничивающий количество гладиаторов, которых может содержать дома один человек. Таким образом они попытались помешать планам молодого политика, столь беззастенчиво пытавшегося завоевать благосклонность толпы. В день праздника публике пришлось ограничиться более скромным зрелищем, нежели обещалось, но все равно нужный эффект был получен.

Подобные мероприятия требовали средств — и значительных. Чтобы погасить долги, Цезарь решил баллотироваться на должность наместника в одной из провинций, намереваясь выкачать из нее как можно больше средств и расплатиться ими с кредиторами по возвращении в Рим. После службы претором Цезарь исполнил задуманное, отправившись в 61 г. до н. э. в провинцию Дальняя Испания. Там, вместо исполнения обычных обязанностей наместника, он занялся покорением независимых племен Северной Португалии и проявил себя настолько же умелым воином и командиром, насколько до того — обаятельным политиком-популяром. Он действовал так успешно, что стал даже задумываться о том, чтобы потребовать права на триумф, а это, по мысли молодого полководца, открывало путь к избранию на высшую должность в республике — пост консула. Однако, когда он вернулся в Рим, все пошло не совсем так, как он рассчитывал.

На пути Цезаря к должности консула встал ультраконсерватор Марк Порций Катон. Непреклонный, напрочь лишенный чувства юмора и в целом производивший впечатление куда более старого человека, нежели он был в свои тридцать пять лет, Катон мечтал воплотить в себе строгий идеал республиканца, исполненного старинных добродетелей. Его волосы были вечно взъерошены, как у крестьянина, седоватая борода висела клочьями, одежду он носил исключительно черного цвета — в знак протеста против распространенной среди аристократов моды на легкие и роскошные пурпурные облачения. Его современник Цицерон сетовал, что Катон словно бы живет «в государстве Платона, а не среди подонков Ромула».^[29] Уважающий себя сенатор, желая хорошо провести вечер, едва ли мог прельститься ужином у Катона. И вот, когда Цезарь вернулся в Рим, Катон продемонстрировал, насколько глубоко он знает и чтит республиканскую конституцию, насколько решительно готов использовать ее положения, дабы не дать популярам прийти к власти.

Находясь за городскими стенами, Цезарь отправил формальный запрос в Сенат, чтобы ему позволили совершить триумфальное шествие в награду за его завоевания в Испании. Он также сообщал, что хотел бы выдвинуть свою кандидатуру на предстоящие в июле выборы консулов. В ответ последовала резолюция Катона: согласно законодательству Цезарь не имеет права получить и то и другое одновременно. Дилемма заключалась в следующем: претендент на триумф должен был дожидаться торжественного дня за пределами города, в то время как участие в выборах предполагало незамедлительное прибытие в город для личного выдвижения своей кандидатуры. По словам Катона, Цезарю предстояло сделать выбор между высокой честью пройти по Риму во главе грандиозного шествия и возможностью выбираться на главную должность в республике.

Цезарь выбрал консульские выборы. Как мы увидим далее, это решение навсегда изменило курс течения римской истории. Правда, результаты выборов отнюдь не были предрешены. Чтобы стать консулом и упрочить свои позиции в глазах черни, ему пришлось отказаться от триумфа, и теперь Цезарь крайне нуждался в деньгах и рычагах влияния. И снабдил его всем необходимым не кто иной, как обиженный на Сенат Помпей Великий. Два великих популяра заключили договор. Помпей соглашался обеспечить Цезаря финансовой и политической поддержкой на выборах, а Цезарь в случае успеха обещал помочь Помпею добиться своих целей. Цезарь готов был провести в жизнь те самые решения, которых опасались консервативные сенаторы: о расселении ветеранов армии Помпея и о ратификации его договоров на Востоке.

Союз двух политических деятелей потенциально представлялся таким мощным и угрожающим, что на выборах консулов летом 60 г. до н. э. консерваторы, ведомые Катоном, решили во что бы то ни стало помешать планам Цезаря и Помпея. Таким образом, две стороны — конституционалисты-консерваторы и реформаторы-популяры — вновь вступили в схватку. В преддверии июльских выборов Помпей и его богатый союзник Марк Лициний Красе позаботились о том, чтобы поток денежных средств обеспечил нужное настроение на Марсовом поле — месте, где происходили выборы консулов. Даже Катон, несмотря на всю свою приверженность букве закона, прибег к взяткам, продвигая кандидата от консерваторов — собственного зятя Марка Бибула. Катон и его союзники так отчаянно стремились провести в консулы хотя бы одного консервативного политика в противовес Цезарю, что были готовы играть по тем же правилам, что и блок популяров в лице Цезаря, Помпея и Красса. Хотя Цезарь в итоге получил подавляющее большинство голосов, Катон также не остался внакладе. Висевший на волоске Бибул был все же избран вторым консулом наряду с Цезарем. Но борьба только начиналась.

Год пребывания Цезаря на посту консула представляет собой логическое завершение всей долгой борьбы между популярами и конституционалистами. Как выяснилось, победу в ней праздновали популяры. В самом деле, в 59 г. до н. э. случилось неслыханное: главным популяром своей эпохи, человеком, готовым презреть традиции и пойти наперекор воле Сената, оказался не какой-нибудь народный трибун, а консул — политик, чьи полномочия были одними из самых широких в республике. Впрочем, он не отказывался и от проверенных временем радикальных методов, которыми не раз пользовались народные трибуны. Когда, например, Цезарь, предложив законопроект Помпея о наделении солдат землей, натолкнулся на стену сопротивления со стороны оппозиции во главе с Катоном, то он не отступил перед коллективной волей коллег-сенаторов, как сделали бы другие консулы на его месте, а, выйдя из здания Сената, самостоятельно направил законопроект в Народное собрание, где тот был успешно принят. Но Цезарь был готов и на более крайние меры. В дни, когда принимались решения по другим проектам Цезаря и Помпея, второй консул Бибул раз за разом пытался помешать слушаниям, ссылаясь на дурные знамения. Однако Цезарь, не обращая на него внимания, попросту «продавил» свои предложения. Нарушал ли Цезарь закон? Катон, скорее всего, думал именно так.

В лихорадочном напряжении 59 г. до н. э. Цезарь и Помпей объединились в своих «противозаконных» действиях. Они вновь прибегли к такому опасному и не раз уже использовавшемуся обеими сторонами средству, как грубая сила. Когда Катон блокировал самую возможность обсуждения земельной темы в Сенате, Цезарь поручил своим ликторам схватить неуемного сенатора и бросить его в тюрьму (правда, в итоге ему пришлось пойти на попятную). Но это было только начало. Над Римом нависла угроза со стороны ветеранов армии Помпея — тысяч бывших солдат, лично преданных командиру. Чтобы обеспечить «правильные» итоги голосования по земельному вопросу, отряды приспешников Помпея в назначенный день появились на Форуме и ничтоже сумняшеся очистили его от всех противников законопроекта. В стычке с ними пострадали даже Катон и Бибул, чья охрана была разбита, а магистерские фасцы сломаны. В довершение унижения на голову консула вылили ведро помоев.

На следующий день Бибул созвал заседание Сената и подал жалобу на столь грубое и беззаконное обращение с собственной персоной. Хотя сенаторы и сочувствовали ему, они не знали, как ему помочь. Всю вторую половину года Бибул провел дома, дрожа от страха за свою жизнь. Тем временем разведший бурную деятельность Цезарь просто бойкотировал Сенат, наплевав на все обычные процедуры и проводя свои законопроекты напрямую через Народное собрание без каких-либо препон. Таким образом, год выдался необычайный. И на этом дело не закончилось.

По традиции каждый консул по окончании срока своих полномочий получал звание проконсула и наместничество в какой-нибудь римской провинции, которую выбирал для него Сенат. В отчаянной попытке сдержать честолюбивого и расчетливого Цезаря Катон и другие консерваторы решили отправить его на тихие сельские просторы Италии. Здесь не с кем было воевать, некого разорять и не на ком наживаться, завоевывая тем самым преданность армии. Словом, пребывание там должно было означать преждевременное завершение блестящей и яркой карьеры Цезаря. Но у того оказались собственные планы. С его подачи преданный Цезарю трибун провел через Народное собрание иное решение, согласно которому в распоряжение Цезаря на пятилетний срок попадали куда более перспективные провинции: Цизальпинская Галлия (район по восточную сторону Альп, см. карту на с. 123) и Иллирия (на Далматинском побережье). По невероятному стечению обстоятельств наместник Трансальпийской Галлии (район по западную сторону Альп) умер весной 59 г. до н. э., так что и этой провинции тоже срочно требовался правитель. А отсюда открывался путь к землям, которых еще не коснулась власть Рима, и это обещало новые военные кампании, завоевания и добычу.

В Сенате Помпей также предложил предоставить Цезарю управление Иллирией и обеими Галлиями. Жалкие остатки аристократической элиты, которые еще приходили на заседания Сената, удовлетворили это предложение. Даже если бы они отказали Помпею, Народное собрание все равно дало бы Цезарю желаемое; предоставив же Цезарю наместничество самостоятельно, они не потеряли бы лица и хотя бы внешне сохранили верховенство над Народным собранием.

Но и у пребывавших в глубоком унынии традиционалистов появился свой, пусть невеликий, повод для радости. Ко времени, когда Цезарь отправился в Галлию, он разорвал отношения не только с Сенатом, но и с частью плебса. Его нововведения были выгодны далеко не всем слоям плебеев, и теперь некоторые из них начали задаваться вопросом, не являются ли его методы столь же грязными и нечестными, как и методы дискредитировавших себя аристократов, от которых Цезарь собирался защитить Рим. Как писал Цицерон, бывший в то время сенатором: «Знай: никогда не было ничего столь подлого, столь постыдного, столь одинаково ненавистного людям всякого положения, сословия и возраста, как это нынешнее положение… Эти народные вожди уже научили свистать даже скромных людей».^[30] Но настоящей костью в горле Цезарь оставался для своего самого главного и несгибаемого врага — Катона.

Суровый и упрямый сенатор считал своим высшим долгом остановить Цезаря, стремившегося к дальнейшему расширению личной власти, и теперь он был уверен, что знает, как это сделать. Катон убедил своих союзников, что у них есть все основания для уголовного преследования Цезаря занезаконные действия, совершенные в период его пребывания на посту консула. Конечно, пока Цезарь занимал эту должность, дотянуться до него было невозможно. Но стоило подойти к концу сроку его наместничества в Галлии, как Цезаря можно было бы отдать под суд как обычного преступника.

Однако планы Катона на возмездие откладывались на далекое будущее. Когда Цезарь прибыл в Галлию весной 58 г. до н. э., оказалось, что он и его союзник Помпей недосягаемы для преследователей. Консулы и трибуны, избранные на тот год, были их верными друзьями, так что вполне можно было рассчитывать на сохранение в силе всех выгодных союзникам законов. Союз двух политиков был закреплен старым добрым аристократическим способом. Цезарь предложил Помпею в жены свою единственную дочь Юлию, и весной 59 г. до н. э. стареющий полководец ввел к себе в дом прелестную юную невесту.

Однако политическому альянсу предстояла серьезная проверка на прочность. Дело в том, что пока Помпей оставался в Риме, окруженный врагами, алкавшими его крови, Цезарю предстояло покрыть себя невероятной славой. А вместе со славой к нему в руки шла невероятная власть.

РАВНОВЕСИЕ СИЛ

Древний статус маленькой римской провинции Трансальпийской Галлии (ныне это юг Франции) отразился на современном названии этой территории — Прованс. Римляне называли землю к северу от нее «Галлией длинноволосых», поскольку там, по рассказам, обитали жуткие, обросшие волосами варвары. Хотя римский Сенат признал некоторых вождей наиболее значительных племен «друзьями римского народа», и хотя римские торговцы-первопроходцы уже осваивали речные пути Роны и Гаронны, налаживая оживленную торговлю вином, большинство цивилизованных римлян по-прежнему считали сырые и холодные северные леса неведомыми землями, таящими угрозу. Более того, очень многие считали этот регион главным источником опасности для власти Рима.

Что порождало этот страх? В 390 г. до н. э. дикие орды варваров из Галлии добились того, чего не смог сделать даже великий карфагенянин Ганнибал. С неистовой яростью пройдя по Италии, они дошли до Рима и успешно взяли его. Давние страхи, связанные с этим событием, получили новую подпитку в 102–101 гг. до н. э., когда только прекрасно подготовленные и организованные легионы Мария смогли защитить Италию от нового жестокого вторжения галльских и германских племен. Но в период правления Юлия Цезаря этому застарелому страху перед Галлией предстояло уйти в прошлое.

Когда Цезарь прибыл в Галлию, у него не было никаких директив или полномочий начинать военные действия. Напротив, годом ранее был принят закон, ограничивающий произвол римских наместников в провинциях. Цезарь не мог не знать этого. Не кто иной, как он сам, в бытность консулом, разработал и провел соответствующий законопроект. Но и собственные популистские законы Цезарь не задумываясь нарушил, расчетливо выбрав подходящий момент. В 58 г. до н. э. племя гельветов мигрировало из своих родных мест (ныне территория Швейцарии) и подошло вплотную к территории, подчиненной Цезарю. Пользуясь случаем, проконсул расположился со своей армией в 16 километрах от границы — прямо на пути варваров. Попав в ловушку, гельветы атаковали римскую армию. Предводитель римлян воспользовался их подарком. Цезарь немедленно прибег к законной, освященной веками уловке: он заявил, что оберегает Римскую республику от внешней агрессии, а также защищает собственную честь, на которую покусились враги.

Цезарь собрал три легиона, расположенные в Аквилее (город на севере Италии), присоединил к ним еще два легиона из Цизальпийской Галлии и вскоре преподал гельветам жестокий урок военного искусства. В Сенате это вызвало бурю негодования, особенно громко в ней звучал голос Катона. Он утверждал, что Цезарь попросту самовольничает: незаконно ведет войны с независимыми племенами, не являющимися подданными Рима, незаконно собирает войска, пополняя легионы людьми, не имеющими римского гражданства, незаконно наделяет их этим гражданством. Он превращается, кричал Катон, в самозванца, взявшего на себя права судьи и судейской коллегии, накапливая одно за другим преступления против республики!

На самом деле, начав войну против гельветов, Цезарь недвусмысленно показал, каковы его истинные намерения на посту наместника Галлии. На любых основаниях, под любыми предлогами, сколь угодно шаткими, он собирался вести войны с галльскими племенами до тех пор, пока вся Галлия, эта огромная и мрачная неизведанная северная страна, не будет окончательно усмирена и подчинена власти Рима. В течение следующих восьми лет Цезарь целеустремленно шел к решению этой задачи, ни на секунду не теряя дерзкой уверенности в своих силах.

В 57 г. до н. э. он наглядно показал галлам, насколько велика мощь его легионов, разгромив племя бельгов. А ведь среди галлов они считались самыми стойкими и отважными воинами, так как жили «дальше всех других от Провинции с ее культурной и просвещенной жизнью».^[31] После того как в 55 г. до н. э. два германских племени, усипеты и тенктеры, пересекли Рейн и напали на римлян, Цезарь не просто разорвал в клочья четырехсоттысячную армию противников. Он использовал отступление остатков их войск в Германию для одного из самых смелых решений в своей карьере военачальника.

Цезарь приказал инженерам построить мост через Рейн в порожистом месте шириной 350 метров. Это был настоящий подвиг инженерной мысли, о каком прежде никто даже не помышлял. Когда римляне пронзили дно реки грандиозными деревянными сваями и таким образом укротили Рейн, они словно бы покорили саму мать-природу. По мосту Цезарь и его армия перешли через реку и вторглись в незнакомую страну. Германские племена свевов и сугамбров, не видавшие доселе мостов, были настолько поражены изобретательностью чужестранцев, что ретировались в глубь лесов и там затаились. Цезарь же сжег и разграбил поселения в близлежащих землях, а людям, оставшимся в живых, сказал, чтобы они передали германцам простое послание: никогда более не совершать враждебных действий против Рима. И так же быстро, как пришли сюда, он и его армия вернулись в Галлию, попутно разобрав мост через Рейн. Весь поход занял всего лишь двадцать восемь дней.

Некоторое представление о том, что двигало поступками Цезаря в Галлии, дает принадлежащее ему описание Галльской войны. По его словам, он построил мост, поскольку пересекать реку на лодках считал ниже «собственного достоинства», или «чести» («дигнитас»). Этот термин обозначал основной атрибут римского политика патрицианского происхождения, включавший в себя такие понятия, как социальная значимость, положение и авторитет. Чем древнее и аристократичнее род, тем больше «чести» он накопил и тем выше в нем ощущение собственной значимости. Именно обостренное чувство чести двигало Цезарем, когда тот домогался желаемой должности в Риме, именно оно обусловливало его поведение на посту консула, именно оно теперь вело его к новым славным деяниям в Галлии. Чтобы достойно увенчать свои заграничные достижения, Цезарь в 55-54 гг. до н. э. подготовил флот, пересек пролив, ныне известный как Ла-Манш, и начал вторжение в Британию — страну, о существовании которой многие римляне даже не догадывались. Придя туда во второй раз, Цезарь провел в Британии все лето, дойдя до Темзы и обложив данью некоторые британские племена. Хотя он и не основал никакого постоянного римского лагеря в Британии, Цезарь мог быть доволен: он добился очередного блистательного успеха.

Эффект от этого успеха создал беспрецедентную политическую поддержку Цезарю как за границей, так и дома. В Риме новости о его подвигах волновали и восхищали чернь: для них они были сродни сказочным, приключенческим историям, наподобие преданий, которыми древнеримские родители удивляли и поучали своих детей. Катон и его сторонники могли сколько угодно брюзжать, что Цезарь предал свою аристократическую честь, но чернь именно в нем видела источник новых славных достижений Римской республики. В их глазах деяния Цезаря превращались в величайшее на земле зрелище, сценой для которого послужила Галлия: дикие орды старинных врагов Рима были разбиты, и теперь ни реки, ни моря не могли отвести простертую руку римского могущества. В конце 53 г. до н. э. Цезарь счел возможным объявить, что вся Галлия «усмирена». Соответственно, его популярность не просто была восстановлена — она резко возросла.

Но Цезарь не собирался почивать на лаврах своих заграничных подвигов и народного восхищения, а вел активную политическую работу. Каждую зиму он располагался лагерем настолько близко к границам Италии, насколько позволяла территория вверенной ему провинции. Оттуда потоком текли новости о невероятных дарах и благодеяниях Цезаря римскому народу. Самый большой эффект произвело обещание Цезаря построить в центре Рима новый Форум на деньги, полученные в результате его военных походов. Подарки более личного свойства также наводнили Рим. Обилие взяток и писем с рекомендациями убеждали, что Цезарь может добиваться избрания близких ему магистратов, готовых отстаивать его интересы и доброе имя. Но движение происходило и в обратном направлении. Честолюбивые молодые римляне, жаждавшие богатства и военных свершений, толпами устремлялись в единственное место, где кипела настоящая жизнь, — в Галлию к Цезарю. В то же время, хотя Цезарь успешно воздействовал на изменчивую политическую жизнь в Риме, Катон и его союзники-конституционалисты успокаивали себя тем, что по крайней мере они ни в чем не уступают противникам. Уже не одно десятилетие им удавалось бороться с популистской фракцией на Форуме и в Сенате. Однако вскоре выяснилось, что они не готовы противостоять новой угрозе своим интересам, каковой являлась заграничная опора Цезаря — армия. Несмотря на все усилия политиков-популяров, проблема солдат, которые, пройдя через длительные войны, обнаруживали, что им негде начинать мирную жизнь, так и не была решена с помощью земельной реформы. Демобилизованные ветераны Помпея, правда, получили участки земли в бытность Цезаря консулом, но это все же было исключением из правил. Реформа армии, проведенная военачальником Марием в 107 г. до н. э., только усугубила проблему безземельных солдат: пусть ему удалось добиться должной комплектации войск путем отмены имущественного ценза, однако результатом этого стало то, что легионы пополнили люди, не имевшие никаких владений в республике. Их единственной надеждой в жизни было армейское жалованье и шанс отхватить свою часть военных трофеев. В Галлии Цезарь мог дать им в изобилии то и другое. Это привело к тому, что между полководцем и его воинами развились новые и очень опасные отношения, построенные на взаимной зависимости. Солдаты все более равнодушно относились к республике с ее древним представлением о свободе. Единственным объектом преданности был теперь для них один человек, от которого зависело их благосостояние, а именно главнокомандующий. Как резюмировал историк Саллюстий:

«Для человека, стремящегося к господству, наиболее подходящие люди — самые нуждающиеся, которые не дорожат имуществом, поскольку у них ничего нет, и все, ч т о им приносит доход, кажется им честным».^[32]

Естественно, это еще в большей степени распространялось на германцев и галлов, которых Цезарь привлекал в ряды своей армии. Многие из них в жизни не видели даже италийской земли, что уж говорить о метрополии. Постепенно количество легионов Цезаря выросло с трех, положенных ему по статусу проконсула, до десяти. Это вложило ему в руки оружие более опасное, чем любое из тех, с которыми доводилось сталкиваться республике: ярость и мощь по меньшей мере 50 000 закаленных в боях солдат, каждый из которых был беззаветно предан самому имени Цезаря. Неудивительно, что Катон со своими единомышленниками из знати попытался положить конец его власти. Но при первой же попытке с их стороны Цезарь, даже находясь на галльском удалении, с легкостью нашел чем им ответить.

В 56 г. до н. э. сенатор по имени Луций Домиций Агенобарб объявил, что он собирается выдвинуть свою кандидатуру на пост консула с целью сместить Цезаря с должности наместника Галлии. Цезарь, державший руку на пульсе римских событий, не замедлил нейтрализовать эту угрозу, возобновив свой альянс с Помпеем. На встрече в Лукке (город на севере Италии) он побудил Помпея и их общего союзника Красса к участию в выборах, чтобы лишить Агенобарба возможности стать консулом. В случае успеха они обязались провести через Народное собрание закон, разрешающий Цезарю продлить свои полномочия наместника еще на пять лет. В ответ Помпей и Красе получали возможность консолидировать свою власть и независимость от Сената с помощью выгодных постов проконсулов за рубежом. Таким образом, никто не остался внакладе.

Катон за версту почуял, что Цезарь и Помпей что-то затевают. Поэтому он призвал Агенобарба сделать все возможное и невозможное для победы на выборах. «Борьба с тиранами, — говорил Катон, — идет не за консульскую должность, а за свободу».^[33] В день голосования вооруженные группы ветеранов Помпея избили Агенобарба и Катона, не дали им попасть на Марсово поле и обратили в бегство их сторонников. Помпей и Красе благополучно были избраны консулами на 55 г. до н. э., и Цезарь вновь вышел сухим из воды. Дружба и союз с Помпеем на сей раз избавили его от неприятностей. Но в следующий раз, когда Катон с союзниками повел атаку на Цезаря, полководец так легко отделаться уже не смог.

Три года спустя, в 52 г. до н. э., отношения между Цезарем и Помпеем дали трещину. Фатальным для их союза стало поведение Помпея, хотя ослабление его началось двумя годами ранее. Юлия, жена Помпея и дочь Цезаря, умерла во время родов, причем дитя тоже скончалось через несколько дней. Охваченные горечью потери, политики в то же время не могли не понимать, что со смертью Юлии исчезло главное связующее звено между ними. Если Цезаря трагическая весть настигла в Галлии, то Риму предстояло получить новое доказательство того обожания, с каким Помпей Великий относился к своей жене, — ив такой полноте, что даже его враги в Сенате на краткое время прониклись жалостью к нему.

Но для того, чтобы консерваторы стали активно добиваться расположения человека, к которому они так долго относились со страхом и подозрениями, потребовался грандиозный общественно-политический катаклизм. Начало ему было положено убийством Публия Клодия Пульхера, союзника Цезаря. Будучи народным трибуном с популистскими взглядами, Клодий занял место главного подстрекателя и защитника городского плебса. Время для его выдвижения было самое что ни на есть подходящее: в середине 50-х гг. до н. э. сенаторы, погрязшие в трясине подозрений во взяточничестве и коррупции, стремительно теряли доверие. История блестящей, но неоднозначной карьеры Клодия показывает, что народ скорее предпочел бы иметь добрых и щедрых правителей, чем свободу. Когда во время случайной уличной драки Клодий был заколот своими противниками, эта смерть вызвала взрыв ярости. Люди, преданные ему всем сердцем и объединенные общей болью — пестрая толпа лавочников и оборванцев, торговцев и нищих, бедноты из городских трущоб, — тысячами вышли на улицы. Они пришли на Форум и решили устроить погребальный костер в память своего благодетеля. Где? В здании Сената. Из чего? Из скамей сенаторов. Никто не мог остановить их. Когда здание Сената выгорело до основания, буйство охватило весь город.

В эпоху поздней республики в Риме не существовало никаких органов правопорядка. Чтобы потушить волнения и восстановить спокойствие на улицах, переполошившиеся сенаторы обратились за помощью к единственному человеку, который обладал достаточным авторитетом, чтобы собрать силы, необходимые для усмирения толпы. Таким человеком был не кто иной, как Помпей Великий — политик, к которому большинство сенаторов относилось с такой неприязнью и недоверием. Но когда от здания Сената остались только обугленные стены, аристократам пришлось поступиться гордостью и собраться в здании, примыкавшем к новому грандиозному театру из мрамора, построенному Помпеем. Трудно было найти лучшее место для встречи. Здесь сенатор Бибул предложил назначить Помпея Великого как наиболее достойного гражданина республики на новый пост единоличного консула, наделив его исключительными правами для подавления беспорядков в городе. Еще более удивительным было то, что Катон, наступая на горло собственной песне, обратился к своим коллегам с настоятельным призывом поддержать это предложение. Пусть неохотно, но он — лидер конституционалистов — протянул ветвь мира своему закоренелому врагу.

Их решение втайне обрадовало Помпея. Хотя до возвышения Цезаря ему приходилось выступать в роли народного героя, величайшего полководца Рима, негласного кукловода на выборах, он никогда не был вполне удовлетворен этим. В действительности, Помпею всегда хотелось признания и со стороны сенаторского большинства. Но у него имелось одно условие к сенаторам: от них требовалось признать его выдающиеся способности, «его особое положение» в республике. А это противоречило психологии сенаторов, задевало их, шло вразрез с их верой в равенство представителей римской элиты и желанием, чтобы властные полномочия имели ограничение в виде ежегодных выборов. Их предки основали республику, изгнав из Рима царей. Так с какой стати им заводить себе нового царя? К Помпею всегда относились с прохладцей. Но теперь перед ним приоткрылась дверь. Как же намеревался он распорядиться своим шансом?

Даже приняв вид человека скромного и непритязательного, Помпею не удалось обмануть некоторых своих проницательных современников, один из которых заметил: «Он имеет обыкновение думать одно, а говорить другое; он недостаточно умен, чтобы скрыть то, чего хочет».^[34] Помпей принял командование, и вскоре его войска вошли в Рим. Через десять лет после невероятного, триумфального возвращения Помпея Великого с Востока, звезда его снова ярко загорелась на небосклоне. Означало ли это закат звезды его давнего союзника? Ответа на этот вопрос пришлось ждать недолго.

АЛЕСИЯ

Пока Цезарь находился в зимнем лагере неподалеку от италийской границы, напряженно ожидая, что предпримет Помпей, новость о мнимом безвластии в Риме распространилась по Галлии с быстротой огня. Вожди галльских племен тайно собрались в лесной глуши. Основываясь на несколько приукрашенных и преувеличенных слухах о разброде и шатании в Риме, они задумали воспользоваться отсутствием Цезаря (он в это время находился на севере страны) и поднять восстание против римских захватчиков, пока те не пришли в себя. Времени на раздумья не было. Племя карнутов взялось выступить первым, и свое обещание они исполнили. Карнуты напали на поселение Ценабум и вырезали всех его римских жителей. Стоило другим племенам услышать эту новость, как они тут же собрали ополчение в поддержку карнутов. Из всех галльских племен вскоре выделились арверны, чей юный вождь возглавил общее восстание. Звали его Верцингеториг.

Через послов Верцингеториг заключил союз с сенонами, парисиями, кадурками, туронами, аулерками, лемовиками, андами и всеми галльскими племенами, жившими по атлантическому побережью. Были найдены необходимые средства, и благодаря им организована армия галльских воинов. Чуть позже Верцингеториг доказал, что помимо организаторских способностей он обладает решимостью, необходимой для наведения порядка в войсках. Борясь с трусостью, он не чурался отрезать уши, вырывать глаза и даже жечь всех, кто не встанет в строй. Как не без уважения отмечал Цезарь, «чрезвычайная энергия соединяется у него с чрезвычайной строгостью военной дисциплины».^[35] Коротко говоря, Верцингеториг демонстрировал те самые качества, которые Цезарь и сам ценил выше всего — качества, присущие подлинному римлянину. Верцингеториг стал главнокомандующим объединенного войска галльских племен, и всего через несколько недель к восставшим присоединились племена Центральной и Северной Галлии.

Реакция Цезаря была молниеносной. Будучи отрезанным от легионов, находившихся на юге, он проскакал к ним по вражеской территории и сумел предотвратить немедленное нападение галлов, а затем двинулся назад на соединение с двумя другими легионами, стоявшими зимним лагерем на севере. То, что ему удалось стабилизировать ситуацию, особенно удивительно, если принять во внимание, что зима была в разгаре и Центральная Галлия утопала в снегу слоем в два метра. Реки стояли скованными во льдах, леса превратились в непроходимые дебри, заваленные снегом, а когда спали кусачие морозы и началась оттепель, с возвышенности побежали ручьи, которые моментально заболотили местность. Несмотря на все преграды, Цезарь успешно собрал свои войска воедино, и тут ему стало очевидно, что всеобщее галльское восстание сулит ему уникальную возможность раз и навсегда подавить сопротивление и усмирить Галлию навеки.

Держа это в уме, Цезарь наносил поражение за поражением союзным войскам под предводительством Верцингеторига. В ответ тот изменил тактику. Он решил не ввязываться в открытый бой с Цезарем, а попытаться взять римлян измором, уничтожив все пищевые запасы в городах, которые находились поблизости от них. Но решающим событием в этом противостоянии стала битва летом 52 г. до н. э., в которой Верцингеториг потерпел поражение и вынужден был отступить с войсками к городу Алесии.

Алесия располагалась на возвышенности, однако эта естественная преграда не удержала Цезаря от осады города, вокруг которого римляне возвели неприступную стену. Длина ее по периметру составляла целых 18 километров, а вдоль нее расположились двадцать три укрепленных редута и восемь лагерей. Вдобавок на восточной стороне были вырыты три рва, каждый примерно в 6 метров шириной и столько же глубиной. Цезарь приказал наполнить средний ров водой из двух рек, омывавших город с каждой стороны. Хотя после шести лет непрерывной войны выполнение земляных работ, возведение стен и сторожевых башен не являлось чем-то новым для натренированных солдат Цезаря, по сей день самый масштаб и смелость его замысла не могут не изумлять. Но и это было не все. Когда Цезарь узнал от галльских перебежчиков, что Верцингеториг ожидает подкрепления, он просто приказал построить вторую стену — параллельно первой, только лицевой стороной наружу, дабы предотвратить атаку с тыла. Эта внешняя стена была не менее 22 км длиной по периметру.

Надежно укрытый за городскими стенами, Верцингеториг решил не начинать атаку на римлян, пока не подоспеет подкрепление. Однако он понимал, что драгоценное время уходит. Запасов еды в Алесии должно было хватить всего на тридцать дней. С каждой новой неделей их приходилось распределять все экономнее. Когда они уже подходили к концу, а галльское подкрепление все не появлялось, на общем собрании некоторые вожди выступили с леденящим душу предложением: начать убивать и есть тех, кто слишком стар, чтобы вести войну. Верцингеториг выступил против этой идеи. Но теперь ему не оставалось ничего другого, кроме как вступить в открытый бой с врагом. И он сделал это. От исхода битвы з а -висит будущее Галлии, заявил он. Поражение будет означать одно: конец галльской независимости. Но, чтобы победить, необходимо было любой ценой направить все оставшиеся продовольственные запасы исключительно на нужды дееспособных воинов. Тогда он решил передать римлянам женщин, детей и стариков. Он знал, что Цезарю придется, приняв пленников, кормить их и таким образом лишать продовольствия римскую армию.

Но Верцингеториг не знал, насколько беспощадным в своей целеустремленности может быть Цезарь. Когда тысячи людей были выпровожены за ворота в надежде, что римляне возьмут их к себе в плен, между Цезарем и Верцингеторигом началась психологическая борьба. Но никто не отступил, и в результате все эти женщины, дети и старики были обречены на смерть от голода и холода, зажатые между городскими стенами и осадным кольцом, построенным римлянами. По подсчетам одного древнего автора, в результате завоевания Цезарем Галлии около миллиона галлов было убито, еще миллион обращен в рабство. В наши дни большинство ученых считает эти подсчеты преувеличенными. Тем не менее в них отражается поразительная, устрашающая бессердечность, проявленная Цезарем при осаде Алесии и показывающая, до каких крайностей он готов был дойти во имя собственной чести и ради славы Рима.

В конце концов к осажденным подошло подкрепление. Оно расположилось на соседнем холме. Количество воинов насчитывало 200 000 пехотинцев и 8000 кавалеристов. И вот в жаркий летний день 52 г. до н. э. началось совместное наступление двух галльских армий, попытавшихся зажать римлян в тиски: союзники ринулись на внешнее ограждение, а войско Верцингеторига, оставив город, атаковало внутреннее кольцо укреплений. Крикам одних вторили кличи других. Римляне рассредоточились вдоль своих стен. Они великолепно сражались в первый день. Однако римской кавалерии пришлось несладко, и ее спасло только то, что вспомогательные кавалерийские отряды германских союзников подключились к бою и обратили галлов в бегство. Ночью, под покровом темноты, галлы вновь ринулись в долину и закидали рвы землей; когда наступил день, они предприняли еще одну попытку проломить римскую стену и объединиться со второй армией. На сей раз римлянам удалось отогнать их с помощью пращей, катапульт и ловушек. На третий день, однако, галльские разведчики донесли, что лагерь римлян, расположенный на середине холма, имеет уязвимые точки.

Немедленно галльская кавалерия обрушилась на него сверху, в то время как воины Верцингеторига напали на стену изнутри. Римляне, атакуемые с обеих сторон, начинали терять силы, людей, оружие. Это был критический момент битвы, и противники сражались с удвоенной яростью. Цезарь беспрерывно объезжал укрепления, лично подбадривая своих воинов, крича и пытаясь донести до них мысль о том, что судьба всей кампании решается в этот день и в этот час. В конце концов он поднял резервные кавалерийские отряды и сам повел их в тыл галлам, бросившись в омут отчаянного сражения.

Когда его алый плащ показался в непосредственной близости от врагов, со стороны обороняющихся римлян раздался раскатистый клич. Теперь стороны поменялись местами, и галлы оказались заперты в ловушке. Увидев приближение римской кавалерии, они обратились в бегство. На глазах воинства Верцингеторига, все еще зажатого в Алесии, огромное союзническое ополчение было раздавлено и растаяло, словно «призрак или сон». Описание финала битвы, оставленное Цезарем, типично немногословно: «Идет большая резня».^[36] Только крайнее истощение не позволило римлянам пуститься в погоню и продолжить бойню.

Оказавшись в явном численном меньшинстве, римляне, благодаря смелому тактическому гению Цезаря, эффективности его беспрецедентной осадной стратегии, а также смелости воинов, одержали одну из величайших побед в истории Древнего Рима. Хотя в Галлии оставались еще очаги сопротивления, она теперь целиком была под властью римлян, составив новую провинцию огромной империи. В скором времени она стала приносить Риму ежегодный доход в сорок миллионов сестерциев.

Завоевание Галлии принесло и самому проконсулу неимоверные богатства, а также беспримерную славу в глазах простого народа и преданность десяти римских легионов, готовых сделать все ради него. Катон знал об этом, об этом знал Сенат и об этом знал Помпей. И это знание порождало дурные предчувствия. Поскольку мыслями Цезаря овладел теперь один вопрос, который ни один римлянин — включая Помпея Великого — еще не ставил перед собой: как трансформировать свою личную власть во власть над Римом?

На следующий день после сокрушительной победы над галлами в Алесии к ногам Цезаря были поднесены семьдесят четыре галльских штандарта. Верцингеториг лично выехал из городских ворот, украшенный бронзовым галльским шлемом с фигурками зверей, одетый в сияющие латы с позолоченным поясом. Остановившись перед Цезарем, он снял с себя это облачение, передал копье и длинный меч, после чего пал ниц в знак смиренного признания своего поражения. Великий противник Цезаря был побежден. Но, как уже было ясно Цезарю, ему еще предстояла истинная проверка на прочность.

РУБИКОН

Когда послы Цезаря доставили в Рим новость о его победе, Сенат принял беспрецедентное решение провести двадцатидневные народные торжества по этому поводу. Сам Цезарь не остался в стороне: он оплатил гладиаторские бои, а также роскошные поминки своей дочери. Желая показать, что пиршество организовано им специально в знак внимания римлянам, он отдал распоряжение, чтобы часть еды была приготовлена в его собственном доме. В дальнейшем он также не упускал ни единого шанса, чтобы проявить свою щедрость. Черни он даровал зерно «без меры и ограничений», нуждающимся давал взаймы под низкие проценты. Сенаторы и всадники (так называлось сословие знатных людей рангом ниже сенаторов), отягощенные долгами, а также рабы и вольноотпущенники, преследуемые по закону, — все пользовались великодушием Цезаря.

Чуть позже Цезарь повел атаку не только на сердца, но и на умы сограждан. В 50 г. до н. э. вышли в свет его восьмитомные «Записки о Галльской войне». В них так прославлялись его поразительные подвиги, что они стали затмевать в народном сознании успехи Помпея на Востоке. Разошедшиеся во множестве экземпляров, они стали на редкость удачным пропагандистским ходом. Записки эти свидетельствовали не только об искусности Цезаря-военачальника, но и о мастерстве Цезаря-литератора Написанные кристально-ясным, афористичным и доступным для большинства читателей языком, сочинения Цезаря давали понять каждому, кто брал их в руки, насколько блестящим умом обладает их автор (не случайно ему принадлежит также трактат по грамматике). Следует отметить, что в «Записках о Галльской войне» Цезарь не мог обойтись без напоминания о своем основополагающем политическом принципе: «Вообще люди от природы стремятся к свободе и ненавидят рабство».^[37] И вот Цезарь, этот защитник народных свобод, стал готовиться к возвращению в Рим и встрече с врагами из Сената.

Старая вражда между Цезарем и консерваторами во главе с Като-ном породила новый животрепещущий вопрос: когда Цезарь сложит с себя должностные полномочия? Цезарь прекрасно понимал, что, как только он станет простым гражданином, Катон немедленно вонзит в него когти и учинит суд за мнимые преступления, совершенные им на посту консула в Риме и затем проконсула в Галлии. Сама мысль о том, что он, Цезарь, человек, рисковавший жизнью ради победы над галлами во славу и на благо республики, может подвергнуться такому обращению, казалась совершенно абсурдной. Кто такой этот нелепый Катон, чтобы учить Цезаря, как себя вести? Попрания своей чести Цезарь никак не мог допустить. Избежать ловушки можно было только одним способом: вновь занять должность консула. По закону он не мог занимать ее два раза в течение десяти лет, так как это противоречило республиканской норме равномерного распределения власти. Поэтому Цезарь, нацелившийся на выборы консулов в 49 г. до н. э., отправил своих соратников в Рим с задачей провести в обход Сената через Народное собрание законопроект, по которому срок его наместничества в Галлии продлевался бы до 49 г. до н. э., после чего у него появилось бы право претендовать на должность консула — и все это в его отсутствие в городе! Несмотря на крайнее недовольство врагов Цезаря в Сенате, у него была такая популярность в народе после победы над галлами, что все десять народных трибунов поддержали законопроект, и тот был принят в 52 г. до н. э. Однако борьба только начиналась.

В течение многих месяцев консерваторы предпринимали непрерывные и тщетные попытки изменить статус Цезаря. Стоило какому-нибудь сенатору внести законопроект о лишении Цезаря властных полномочий, как он тут же натыкался на вето со стороны того или иного трибуна, предусмотрительно проинструктированного союзниками Цезаря. «Ты же знаешь порядок, — писал современник. — Будет приниматься решение по поводу Галлии. Кто-нибудь наложит вето. Тогда кто-то другой встанет и начнет спорить… В общем, нам предстоит долгое, красочное, совершенно бессмысленное представление». Ситуация складывалась таким образом, что все члены римской элиты волей-неволей вынуждены были выбирать ту или иную сторону. Становившаяся все многочисленнее группировка молодых и честолюбивых приверженцев Цезаря полагала, что на его стороне сила, что неотложно требуется реформа государственного устройства республики и Сената, погрязшего в коррупции и дискредитированного в глазах общества, что, наконец, близость к Цезарю открывает огромные перспективы политического и финансового роста. Катон тем временем объединил традиционно настроенных сенаторов под знаменем защиты республиканской конституции. Их тоже было довольно много. А неслыханные требования Цезаря давали все основания Катону представить его человеком, жаждущим разрушить республику и стать тираном, охваченным противоестественной жадностью и тщеславием, которые и влекут его к захвату власти. Но в Риме, разделившемся на две половины, еще оставался один политик, которому только предстояло сделать свой выбор.

После назначения на пост единоличного консула поведение Помпея в отношении своего старого союзника было двойственным. В последние месяцы пребывания на посту (в 52 г. до н. э.) он использовал свое влияние для поддержки законопроекта, дававшего Цезарю особую привилегию — выдвигаться на пост консула заочно (in absentia). Однако призывы к примирению, зазвучавшие из уст конституционалистов, и выдвижение его на пост единоличного консула заставили Помпея задуматься над тем, что обретение власти и почестей не обязательно может быть связано с поддержкой Цезаря и его маргинальных политических методов. Поэтому, когда после смерти Юлии Цезарь предложил Помпею в жены свою внучатую племянницу Октавию, тот решительно отказался.

Та, на ком он в итоге женился, была прекрасна, очаровательна и замечательно разбиралась в литературе, музыке, геометрии и философии. Их союз вызвал скандал в обществе, так как новая жена Помпея — Корнелия — была вдвое младше него. Однако эта женщина даровала Помпею не только любовь, но и место среди высшей знати: сложно представить себе, у кого могла быть более голубая кровь, чем у нее. Корнелия была дочерью Квинта Цецилия Метелла Сципиона, отпрыска знаменитой патрицианской семьи, которая могла гордиться, в частности, Публием Сципионом, убившим самого Ганнибала, и которая ныне входила в ядро сенатской верхушки.

И вот, в то самое время, когда от Помпея ждали решительных действий по наведению порядка на улицах Рима, он надел на себя свадебные гирлянды и сочетался браком с Корнелией. Чтобы показать, насколько он сроднился с конституционалистами, Помпей в августе 52 г. до н. э., после того как город вернулся к спокойному существованию, добровольно досрочно сложил с себя полномочия единоличного консула и предложил своему новому тестю Метеллу Сципиону стать наравне с ним вторым высшим магистратом государства. Бывший попиратель устоев превратился в оплот респектабельности. Катон мог быть доволен: Помпей двигался в нужном ему направлении. Оставалось только «подстрелить зверя».

Для того чтобы окончательно вбить клин в отношения между Помпеем и Цезарем, Катон развернул массированное наступление. Пока консулы, назначенные на 51 г. до н. э., шумно критиковали Цезаря в Сенате за то, что он удерживает власть в Галлии, Катон тайно «обрабатывал» Помпея, указывая ему на уязвимость его для Цезаря. Тот теперь куда могущественнее Помпея, утверждал Катон. Неужели же Помпей Великий будет сидеть сложа руки, наблюдая за тем, как его бывший союзник входит в Рим во главе армии и заводит тут свои порядки? Какое право имеет Цезарь диктовать им свою волю? Ни один человек не может ставить свою честь выше чести республики. Вскоре стало очевидно: ухищрения Катона не прошли даром. В сентябре 51 г. до н. э. Помпей выступил с заявлением. Цезарь, сказал он, должен оставить свой пост весной следующего года и передать его преемнику, назначенному из Рима. А когда встал вопрос, не наложит ли на это решение вето один из трибунов, подконтрольных Цезарю, последовал ответ: «А что, если мой сын захочет ударить меня палкой?»^[38] Эти слова показывали, что Помпей выходит из уютного убежища недомолвок и разрывает отношения с Цезарем.

Хотя консервативные политики всячески обихаживали своего новоявленного защитника, потребовались экзальтированные излияния любви и поддержка со стороны народных масс, чтобы Помпей окончательно почувствовал себя на коне. Когда он оправился от серьезной болезни, настигшей его в Неаполе, римские граждане по всей Италии восприняли эту новость с огромной радостью, принесли обильные жертвы и устроили торжества. По пути в Рим Помпея встречали толпы людей, украшенных венками и держащих в руках пылающие факелы. А когда они провожали Помпея дальше, то осыпали его цветами. Такой размах народного ликования подействовал опьяняюще и даже ослепляюще: «Гордыня и великая радость овладели Помпеем и вытеснили все разумные соображения об истинном положении дел».^[39]

Восприятие Помпеем действительности стало теперь еще более неадекватным. Когда на восточной границе Рима в Парфии возникла напряженность, Сенат выступил с инициативой, чтобы и он, и Цезарь предоставили по легиону для ее устранения. Поскольку Цезарь получил от республики лишний легион, то Сенату имело смысл взять оба необходимых легиона у Цезаря. И тот был рад воспользоваться этим случаем, чтобы проявить себя сторонником мира, стремящимся к разрешению кризисной ситуации. Поэтому Цезарь охотно отправил в Рим два своих легиона. Когда они прибыли в Италию, то один из офицеров по имени Аппий стал распускать слухи, будто армия Цезаря не так грозна и ее успехи в Галлии преувеличены. Помпею будет более чем достаточно этих двух легионов, чтобы справиться с угрозой со стороны Цезаря, заявил Аппий, еще более подхлестнув самоуверенность Помпея. Это с его легкой руки Цезарь пошел вверх, думал великий полководец, и теперь ему не составит труда спустить Цезаря с небес на землю. Позже, когда один из сенаторов, озабоченный тем, что Помпей не прикладывает особых усилий для подготовки армии, спросил его, будет ли достаточно двух легионов, чтобы защитить республику, в случае если Цезарь двинется на Рим, Помпей невозмутимо ответил, что для волнений нет повода. «Стоит мне только, — сказал он, — топнуть ногой в любом месте Италии, как тотчас же из-под земли появится и пешее, и конное войско».^[40]

В середине 50 г. до н. э. союзник Цезаря по имени Марк Целий Руф (к слову, известный своим беспутством) провозгласил, что политический роман Цезаря и Помпея окончен. На устах у всех римлян — от раба до сборщика налогов, от нищего до сенатора — были теперь только два слова: «гражданская война». И тем не менее, когда в конце года стороны подошли предельно близко к открытому столкновению, большинство сенаторов высказалось за то, чтобы не дать расколу произойти. В ноябре за мирное разрешение вопроса проголосовало 370 человек против 22. Однако это решение означало одно: необходимость уступить Цезарю. Для Катона подобный шаг был просто немыслим.

Но слабость Сената вынуждала самих ультраконсерваторов во главе с Катоном к действиям, лишенным правовой базы. После голосования консул 50 г. до н. э. Гай Клавдий Марцелл воскликнул: «Побеждайте, чтобы иметь Цезаря тираном!» — и выбежал из Сената. Он и второй консул направились в дом Помпея, находившийся на окраине города, и почти театрально вложили ему в руки меч. Тем самым они благословили его на то, чтобы вступить в бой с Цезарем во имя защиты республики. Также они предоставили ему в распоряжение два легиона, расквартированные в Италии, и право набрать дополнительные войска. Помпей, не желая показаться зачинщиком, торжественно отвечал: «Что ж, если нет другого выхода…» На самом-то деле он, конечно, желал войны.

В первый день 49 г. до н. э. Цезарь вновь выступил с позиций миротворца, полагая, что достаточно напугал Сенат. Новоизбранный трибун Марк Антоний, проводник идей Цезаря в Риме, зачитал письмо от проконсула, в котором говорилось следующее: за многочисленные успехи в Галлии римский народ даровал Цезарю право выдвигаться на выборы заочно; собираясь воспользоваться этим правом, он готов сложить оружие, но только если Помпей сделает то же самое.

В ответ один из новых консулов, Луций Корнелий Лентул, разразился гневной тирадой. Не время давать слабину, заявил он. Если сенаторы пойдут на уступки, консулам придется призвать на помощь Помпея с его армией. Именно он является оплотом спокойствия в республике, и они не замедлят обратиться к нему за поддержкой, пока не стало слишком поздно. Большинство сенаторов было настолько ошарашено подобными угрозами, что вынуждено было согласиться с тестем Помпея Метеллом Сципионом, предложившим назначить день, до которого Цезарь должен сложить оружие, а иначе он будет объявлен врагом отечества. На заседании Народного собрания Марк Антоний наложил вето на это постановление, и ситуация опять зашла в тупик.

Цезарь предпринял еще одну попытку. Если Сенат отказывается от его предложения, он тоже не собирается оставлять свой пост и добровольно отдавать себя под суд. Но он по-прежнему готов искать компромисс. Он сказал, что может покинуть обе галльские провинции вместе с десятью легионами, расквартированными там, если за ним останутся Иллирия и один подчиненный ему легион. И вновь его предложение встретило жесткий отпор со стороны Катона и его фракции. Ни при каких обстоятельствах не может Цезарь диктовать свои условия Сенату, кричали они. В результате урегулировать ситуацию политическими методами оказалось невозможно, и война стала неизбежностью. Консулы издали «окончательное постановление» Сената. Должны быть предприняты все шаги, говорилось в документе, чтобы избежать любого ущерба для республики. Затем, изрытая угрозы и оскорбления, консул Лентул вышвырнул из здания Сената Марка Антония и других союзников Цезаря.

Отныне они не могли чувствовать себя в Риме в безопасности. МаркуАнтонию, Целию и бывшему трибуну Гаю Скрибонию Куриону были даны шесть дней на то, чтобы покинуть город, иначе им угрожала смерть. Они переоделись рабами и бежали из города на наемной телеге. То, что их принудили к такому мало достойному бегству из Рима, было логичным завершением патовой ситуации и давало Цезарю очередное доказательство неправедности действий Сената, которое можно было использовать в пропагандистских целях. Высокомерные, коррумпированные и беззастенчивые сенаторы вновь попрали свободу римского народа, выступив с угрозами по отношению к народным трибунам, нарушив неприкосновенность их личностей. Для вящей убедительности Цезарь попросил своих друзей, подвергшихся такому унижению, пройти перед войсками в той одежде, в какой они прибыли из Рима, то есть в одежде рабов.

Эпицентр событий тем временем сместился к югу. В историю вошло название маленькой речки, по которой проходила граница между Галлией и Италией, — Рубикон. По закону римские военачальники не имели права переводить свои войска из подотчетной себе провинции на территорию Италии, поэтому вооруженный переход через эту реку неминуемо означал бы объявление гражданской войны. И тем не менее 10 января 49 г. до н. э. Цезарь отправил к Рубикону отряд своих самых храбрых воинов. Такое характерное для него решение! Он не собирался тратить время на соединение с десятью легионами, находившимися по другую сторону Альп, поскольку «для начала задуманного им предприятия и для первого приступа более необходимы [были] чудеса отваги и ошеломительный по скорости удар, чем многочисленное войско».^[41] Перед тем как оставить лагерь, Цезарь в полдень понаблюдал за битвой гладиаторов, после чего принял ванну, оделся в приличествующую своему положению тогу и разделил с друзьями трапезу и приятную беседу. Казалось, ничто его не беспокоит. Когда стемнело, он незаметно оставил гостей и отбыл к границе.

Сейчас никто не знает, где именно следует искать Рубикон и существует ли вообще эта речка в природе. Таинственности добавляет и то, что сам Цезарь не упоминает ее в своих «Записках о гражданской войне». Тем не менее все прочие греческие и римские историки уделяют особое внимание переходу через Рубикон. Это внимание является отражением восхищения жителей древнего мира поступком Цезаря, желанием понять, что именно творилось в его душе в этот критический момент. Некоторые уверяют, что он колебался и почти потерял самообладание в ужасе от того, что ему предстоит вести войну с собственными согражданами. Другие рассказывают, будто некий дух выкрал у одного из солдат трубу и, исторгнув из нее громкий звук, пересек реку, а Цезарь воспринял это как сигнал к действию и сделал то же самое. Как бы то ни было, все сходятся в том, что Цезарь молвил: «Пусть будет брошен жребий» — и совершил переход через Рубикон.

Будущее республики с ее древней системой свободных выборов, демократией и согласием между разными сословиями римского общества было в руках Помпея и Цезаря. И, хотя они еще этого не осознавали, им суждено было уничтожить то, ради чего они собирались бороться. Эта битва за свободу громким эхом прокатится по всему римскому миру.

БИТВА ЗА СВОБОДУ

Марш-бросок тринадцатого легиона Цезаря по Италии был быстрым и неумолимым, как молния. Но не менее действенной была развернутая Цезарем пропагандистская кампания, проходившая под лозунгом «снисходительности». Когда Цезарь за один день достиг Аримина (ныне Римини), город добровольно открыл перед ним ворота и перешел на сторону Цезаря, даже не думая оказывать ему вооруженного сопротивления. Другие города, включая Ауксим, Аскул, Пицен и Коринф, последовали этому примеру даже несмотря на то, Что в них были дислоцированы войска, набранные специально для Помпея. Сценарий был тот же. Офицеры Помпея оказывали подобие сопротивления, но, попав в плен, тут же получали свободу с правом выбора, чью сторону принять, при этом большинство солдат переходили на службу к Цезарю, а городам доставалась от него благодарность. Сам полководец так описывает эту цепную реакцию в своем письме, отправленном в тот самый период: «Я по собственному почину решил проявить всю возможную снисходительность и попробовать примириться с Помпеем… Пусть это станет новым способом завоевания — использовать вместо щита мягкосердечие и великодушие». Этот способ и вправду оказался довольно действенным.

Враги Цезаря в Риме впали в панику. Они надеялись, что высшие сословия в италийских городах как один встанут на защиту республики от захватчика. Но, по мере того как Цезарь совершал свой «блицкриг», не встречая серьезного сопротивления, их заблуждения относительно настроений в обществе рассеялись. Сенатор Цицерон был поражен тем, насколько резко поменялся расклад сил между Помпеем и Цезарем:

«[Ты] видишь, что за человек, в чьи руки досталось государство, как умен он, проворен, предусмотрителен? Я и правда думаю, что если он не тронет ничьей жизни и ничьего имущества, то те, кто страшился его более всего, станут самыми ярыми его почитателями. Мне все ясно и с горожанами, и с сельскими жителями. Они действительно не думают ни о чем другом, кроме как о своих полях, своих хозяйствах да вложениях. И посмотри, как все резко поменялось! Они теперь боятся человека, которому доверяли, и обожают того, кого страшились».

Боеготовность конституционалистов была весьма шаткой. Помпей не ожидал столь стремительных действий от Цезаря, полагая, что столкновения не следует ждать до весны. Ослепленные гордыней противники Цезаря не успели собрать достаточно войск в Италии, а легионам Помпея, расквартированным в Испании, уже было не добраться до Рима вовремя. Два легиона, которые были в распоряжении Помпея, никоим образом не могли соперничать с одиннадцатью легионами Цезаря.

Сенат захлестнула волна склок и взаимных обвинений, не оставив в стороне и того, кто был избран на роль спасителя республики. Более того, она накрыла его с головой. Это по причине старой дружбы Помпея с их нынешним общим врагом Цезарь получил в свои руки войска, кричал один сенатор. А где были те армии, которые, как он горделиво хвастал, собирались явиться к нему, стоило лишь топнуть ногой о землю, вопил другой. Собирался ли вообще Помпей «топать ногой»? Разброд в сенаторских кругах отозвался реакцией улиц Рима, зафиксированной в одном весьма выразительном свидетельстве очевидца. Все магистраты выбросили свои чиновничьи одеяния, обычные люди метались по городу, словно призраки, полные печали и страха, храмы были наводнены женшинами, которые бросались в отчаянии на пол и рвали на себе волосы. Город сотрясался от страха при мысли о том, что римлянин пойдет с мечом на римлянина, — а именно это сулило безостановочное и неумолимое наступление Цезаря, подбиравшегося все ближе и ближе к Риму.

Наконец Помпей разродился планом действий. Но, услышав его, сенаторы окончательно впали в тоску и уныние. Для того чтобы защитить республику, говорил он, необходимо покинуть Рим, увести легионы на восток, где он может собрать серьезную армию с помощью греческих союзников. Только заручившись поддержкой друзей римского народа, можно рассчитывать на успех в открытом противостоянии с Цезарем — не раньше того. Любого, кто останется в городе, добавил Помпей, он будет считать предателем и сторонником Цезаря.

Подобные перспективы погрузили сенаторов в отчаяние. Хотя Помпей говорил о тактическом отступлении, они не могли отделаться от мысли, что им предлагается позорное бегство от власти тирана. Воля Помпея вынуждала их пойти на этот малодостойный шаг. К унижению и разочарованию добавлялось еще осознание того, что им предстоит оставить все материальные символы своей возлюбленной республики: дорогие сердцу храмы — обители римских богов — и самое главное — все их наследственное имущество. Что есть республика, если не сам город Рим? — возражали они Помпею. Катон разразился целой речью, в которой он оплакивал, стеная и сокрушаясь, потери, предстоящие сенаторам, а также и самую судьбу Рима. Цицерон, еще не решивший, уходить ему и л и оставаться, сетовал на то, что не слишком достойная участь — скитаться «подобно бродяге». Заключить мир было бы куда лучше, чем оставлять родной город в распоряжение Цезаря и его «подонков», всех этих бесчестных отбросов общества, писал он. Тем не менее все они понимали, что приперты к стенке и им остается только одно — бежать.

Всю ночь большинство сенаторов вместе со своими присными спешно паковали вещи, хватая все без разбору — словно «грабили соседей». Затем, наглухо заперев дома, они поцеловали римскую землю, помолились богам и оставили город. У консулов не было даже времени на то, чтобы совершить полагающиеся жертвоприношения. Городская беднота осталась в Риме, многие плакали, угрюмо ожидая скорого пленения. Могло возникнуть впечатление, что Цезарь и впрямь был прав: богачам нет дела до черни, их волнует только собственная судьба.

Но мало кто обращал внимание на упреки сограждан. Помпей и его сторонники внушительной колонной двигались по прямым дорогам, рассекавшим италийские просторы. Их целью был Брундисий (ныне город Бриндизи), где базировался римский флот, — завладев им, они могли скорее всего рассчитывать на безопасность. Речь шла о порте, расположенном на подошве Апеннинского полуострова, откуда открывался кратчайший путь в Грецию. Но Цезарь тоже нацелился на Брундисий. Узнав о планах Помпея, он понял, что ему достаточно отрезать врага от порта и война будет завершена — быстро и бескровно. Погоня началась.

Ко времени, когда Цезарь во главе шести легионов достиг Брундисия, Помпей успел захватить флот и отправить на нем половину своей армии. Другая половина оставалась в городе со своим командиром. На их долю выпало страшное испытание: в ожидании кораблей, увезших первую часть войска, противостоять легионам Цезаря. Тот не замедлил с первым шагом: в очередной раз проявив масштабность и ясность ума, Цезарь взял в кольцо гавань Брундисия, перекрыв ее в самом узком месте при помощи дамбы, сделанной из плотов. Поверх нее солдаты Цезаря насыпали землю и построили укрепления. Тотчас последовал ответ Помпея. Он вывел в море все бывшие в его распоряжении корабли, возведя на их палубах трехэтажные осадные башни. Взобравшись на них, легионеры Помпея обрушили на дамбу ливень горящих стрел, пращей и прочих дальнобойных метательных снарядов.

Когда стало ясно, что сражение за порт принимает серьезный оборот, Цезарь попытался выжать максимум из своего относительного превосходства и отправил офицера Каниния Ребила с поручением договориться о мире. Но если Цезарь рассчитывал на сговорчивость Помпея, то очень скоро его ждало разочарование. Отставной военачальник, впервые за десять лет почувствовавший запах битвы, дал Ребилу от ворот поворот. Его ответ гласил, что в отсутствие консулов ни о каком соглашении с врагом не может быть и речи. Цезарь понял, что это всего лишь жалкая отговорка. Его вердикт был лишен сантиментов: «Таким образом, Цезарь должен был признать, что пора наконец отказаться от этих слишком частых и напрасных попыток и думать только о войне».^[42]

К радости Помпея, на горизонте показались корабли, возвращавшиеся из Греции. Вскоре они вошли в гавань. Пока Цезарь готовился к штурму города, Помпей приложил все усилия к тому, чтобы усложнить атакующим их задачу, а самому благополучно отплыть из Брундисия вместе с войском. Ворота в город были забаррикадированы, на улицах вырыты рвы с воткнутыми в них копьями, острия которых были покрыты ядом, а на стенах засели воины с луками и пращами. Под покровом тьмы солдаты Помпея взошли на корабли, и, казалось, им суждено было спастись. Но у жителей Брундисия, возмущенных жестоким обращением с ними со стороны Помпея, имелись другие планы. С крыш своих домов они дали людям Цезаря сигнал о том, что Помпей готовится к отплытию. Затем горожане помогли им взобраться по приставным лестницам и преодолеть защитные сооружения, после чего рассказали обо всех ловушках и указали безопасный путь в гавань. Промчавшись через весь город, легионеры Цезаря вскочили на имевшиеся в наличии суденышки и лодки. Они успели напасть и потопить два корабля Помпея, напоровшихся на остатки построенной Цезарем дамбы. Но когда наступило утро, всех остальных уже и след простыл.

Рассекая синь Адриатики, Помпей прекрасно осознавал, что только чудом избежал катастрофы. Но теперь он был в безопасности и плыл на встречу со своими друзьями и союзниками — богатыми царями и властителями Греции и Азии, которые могли снабдить его войсками для победы над Цезарем. Помпей и сам был слегка удивлен тем обстоятельством, что его план срабатывает. Но и Цезарю было чем гордиться. В течение шестидесяти дней, практически без кровопролития, он стал хозяином Италии. И, если бы в его распоряжении были корабли, он не задумываясь бросился бы в погоню за Помпеем, чтобы не дать тому собрать новые силы за границей. Правда, по здравом размышлении он понял, что сейчас не время преследовать Помпея. В этом случае Галлия и Италия могли подвергнуться нападению со стороны четырех испанских легионов Помпея. Если бы Цезарь не занялся немедленным решением этой проблемы, он мог потерять все, чего добился для Римской республики. Однако, прежде чем собрать воедино все свои легионы и отправиться на север, в Испанию, он не мог не заехать в Рим.

Когда Цезарь прибыл туда в конце марта 49 г. до н. э., его встретили не приветственные возгласы толпы, ликующей по поводу возвращения своего героя, а хмурые запутанные лица. Все это время горожане гадали, не станет ли гражданская война поводом для Цезаря рассматривать Рим как какой-нибудь иноземный город, который предстоит взять штурмом, разграбить его богатства, надругаться над его богами. В течение следующих десяти дней, несмотря на отсутствие консулов, преторов и всех прочих должностных лиц республики, Цезарь приложил все усилия к тому, чтобы воссоздать, по крайней мере внешне, привычные механизмы политической жизни. В одном из храмов он собрал заседание Сената, на которое явилась горстка понурых сенаторов. Когда он предложил им принять участие в управлении государством, они стали медлить с ответом, не зная, стоит ли им принимать чью-либо сторону. После трехдневных переговоров, не приведших ни к чему, кроме новых отговорок, Цезарь, разочарованный их пустословием, оставил терпеливые попытки соблюдать мнимую законность власти и стал действовать, сообразуясь с собственным чувством чести.

Для ведения войны с Помпеем и Катоном, сказал Цезарь сенаторам, ему требуются деньги из государственной казны. Это предложение вызвало протест со стороны народного трибуна Метелла, который заявил, что подобные действия незаконны. Цезарь резко оборвал его и, дав понять, что в условиях ведения войны с врагами республики он считает себя вправе воспользоваться этими деньгами, стремительно покинул собрание. Не получив ключей от храма Сатурна, он приказал своим солдатам взломать двери. Трибун Метелл вновь попытался остановить Цезаря, встав у него на пути. Но политик-популяр, всей своей карьерой обязанный союзу с народными трибунами и всегда защищавший их священные права, теперь заставил Метелла отойти, сказав ему «Мне проще убить тебя, чем спорить с тобой». Так Цезарь получил в свое распоряжение все золото республики. Но, прежде чем покинуть город, ему пришлось совершить еще один противозаконный акт. Будто царь, он назначил своего человека на пост претора, чтобы тот от его имени управлял Римом. Совершив это, Цезарь во главе войска отправился на запад.

Ему потребовалось несколько месяцев на то, чтобы разбить три испанские армии Помпея. Тем самым Цезарь довел своих легионеров до последних пределов физического истощения, чего нельзя было сказать о воинах Помпея. В Греции он с легкостью набрал себе новое войско. С деньгами у него также все было в порядке, поскольку ему удалось заставить компании откупщиков на востоке поделиться с ним своим золотом. Эти обстоятельства, однако, не остановили Цезаря, который зимой 49–48 гг. до н. э. вернулся в Брундисий. Там его ждал флот, подготовленный Марком Антонием, и они совместно стали готовиться к отплытию на встречу с Помпеем. Республика стояла на перепутье: ей было уготовано либо оказаться под властью старой гвардии конституционалистов, защищающих политические свободы элиты, либо принять новый порядок в лице Цезаря, ратующего за права народа.

Хотя зима была в разгаре, а Адриатику бороздили корабли Помпея, флот Цезаря, юрко двигаясь вдоль берегов Италии и современной Албании, сумел преодолеть блокаду и благополучно высадить семь легионов близ Диррахия (ныне г. Дуррес). Но остальной части войска пришлось задержаться из-за противодействия вражеского флота. Тогда Цезарь, которому не терпелось получить его в свое распоряжение, переоделся в чужой костюм и лично отправился за ним на двенадцативесельном рыболовецком судне, несмотря на то что в море бушевал шторм. Едва не потерпев крушение, Цезарь вынужден был отказаться от своего плана и положиться на помощника, остававшегося на италийском берегу. Марк Антоний прекрасно справился со своими обязанностями и, преодолев все препятствия, доставил Цезарю остальные легионы.

Оказавшись в Северной Греции, обеим сторонам приходилось избирать тактику ведения действий, сообразуясь с ключевым фактором любой военной кампании — доступом к провианту. Помпей находился на дружественной территории, имел надежных поставщиков продовольствия и контролировал морские пути. Цезарь, напротив, находился на враждебной территории и, имея значительные людские ресурсы, испытывал недостаток в провианте. Как следствие, Помпей стремился измотать противника: он надеялся, уклоняясь от прямых столкновений с войсками Цезаря, довести их до истощения. Пусть люди Цезаря были опытными и закаленными в боях воинами, но долгие годы войн, сопровождавшихся затяжными походами, возведением лагерей и осадой городов, должны были сыграть свою роль. Раз за разом Цезарь пытался склонить Помпея к битве, надеясь на скорую победу. И раз за разом Помпею удавалось уклониться от нее.

Началась война нервов: солдаты Помпея испытывали на прочность терпение отважных и безжалостных легионеров Цезаря. Когда Цезарь осадил лагерь Помпея близ Диррахия, Помпей был уверен, что армия Цезаря стоит на пороге голода. Однако легионеры, более напоминавшие уже диких зверей, нежели людей, были полны решимости держать блокаду до конца, невзирая на болезни, усталость и крайние лишения. Настоящим спасением для них стало местное растение под названием «чага», листья которого в обжаренном виде годились в пищу. Стоило людям Помпея начать издеваться над врагами, обреченными на муки голода, как те в ответ перебросили через стену лагеря несколько листьев чаги в доказательство своей непобедимости и сверхчеловеческой силы, надеясь тем самым смутить неприятеля своей стойкостью. Но если легионеры Помпея и были смущены, то ненадолго.

Когда наконец Помпей вступил в сражение близ Диррахия, ему удалось разбить армию Цезаря. Девятый легион понес особенно большие потери. Однако Помпей не стал добивать соперника, позволив тому отступить в укромное место. Ошарашенный своим первым за многие годы поражением, Цезарь принял тяжелое решение. Ему необходимо было истощить соперника, увести Помпея от побережья в нагорье, где доступ к провианту был бы равно затруднен для обеих сторон. И вот Цезарь, который и так рисковал, отважился на поступок, более напоминавший акт коллективного самоубийства: он повел своих измученных усталостью, голодом и болезнями легионеров внутрь материка, углубляясь далее во враждебную территорию, где найти продовольствие было еще сложнее. И хотя такое поведение противоречило инстинкту самосохранения любого нормального человека, в августе 48 г. до н. э. солдаты Цезаря собрались с духом и совершили марш-бросок через скалистое, поросшее лесом нагорье Фессалии. По пути они взяли греческие города Гомеры и Метрополь, разжившись там вином и едой. Восстановив физические и нравственные силы, легионеры расположились лагерем близ города под названием Фарсал.

Помпей, уверенный в том, что враг бежит, а сам он располагает всеми преимуществами, немедленно последовал за Цезарем. Победив в первой битве, он был исполнен ликования и гордыни, пребывая в предвкушении скорой победы. Но, когда его армия встала лагерем неподалеку от Фарсала, Помпею суждено было совершить главную ошибку: поддаться влиянию следовавших за ним сенаторов. Зависимость от них оказалась его ахиллесовой пятой. Дело в том, что Катон и его друзья не смогли спокойно наблюдать за тем, как в течение многих дней Помпей не предпринимает никаких активных действий, и начали оказывать на него давление. Ну как же так, вопрошали они, неужели Помпей не заманил Цезаря в ловушку? Почему же великий полководец не хочет вступить в бой с Цезарем и нанести ему смертельный удар? Что, он слишком стар для этого? Где его здравый смысл? Или он просто радуется тому, что вновь руководит армией, и настолько опьянел от власти, что не хочет заканчивать войну, желая оставаться во главе войска до бесконечности?

Устало, но решительно Помпей пресекал эти разговоры. Все, о чем беспокоятся сенаторы, — с кислой миной ворчал он, — это деньги и неприятная перспектива пропустить сбор урожая фиг в Тускуле! А его заботит совсем другое — как минимизировать людские потери. Стратегия выжидания, настаивал он, как ничто другое отвечала этой цели. Да и потом, что они, разнеженные жизнью в метрополии, знают о войне? Ничего! Но время шло, а нападки и оскорбления не прекращались, и под их натиском Помпей стал потихоньку сдавать позиции. И тем не менее ежедневные маневры протекали пока по обычному сценарию: Цезарь и Помпей выстраивали свои армии, но Помпей отказывался заглатывать наживку, и бой не начинался.

Ясным утром 9 августа 48 г. до н. э. Цезарь, чьи запасы провианта вновь стали угрожающе малы и чья тактика не приносила успеха, решил сняться с лагеря и продвинуться еще немного в глубь страны. Но когда палатки были разобраны, а вьючные животные уже стояли нагруженные багажом, разведчики донесли об изменениях в действиях противника. Солдаты Помпея продвинулись от оборонительных редутов дальше обычного. Ошибиться было невозможно. Помпей Великий наконец-то склонился к бою — он заглотил наживку! Ликующий Цезарь приказал вывесить перед своей палаткой пурпурную тунику в знак начала битвы.

Люди, окружавшие двух полководцев, вели себя абсолютно по-разному. В лагере Помпея политики кричали: «На Фарсал!» — и потирали руки, предвкушая славную победу. Они весело спорили о том, кому из них по возвращении в Рим с триумфом достанется положение жрецов, кому—места преторов и консулов, и кто кому сдаст в аренду тот или иной дворец на Палатинеком холме. Цезарь и его офицеры, напротив, были целиком и полностью сосредоточены на решении куда более актуальной задачи. Загнанные в угол, они понимали, что им бросили спасательный канат. Верхом глупости было бы от него отказаться.

Когда ряды противников выстроились друг против друга, все вокруг озарилось блеском их копий, мечей, луков, пращей и стрел. В распоряжении Цезаря было 22 000 пехотинцев и 1000 кавалеристов — соответственно в два и в семь раз меньше, чем у соперника. Но, обладая меньшей армией, Цезарь проявил себя более тонким стратегом. Заметив, что вся кавалерия Помпея скопилась на левом фланге, Цезарь понял, что его старый союзник планирует окружить его войско именно оттуда. Чтобы нейтрализовать эту угрозу, Цезарь отнял по нескольку когорт от каждого легиона и из них сформировал четвертую линию пехоты. Разместив их позади первых трех, он дал им следующие указания: когда он с помощью флага даст им сигнал — и ни в коем случае не ранее, — они должны броситься на кавалерию Помпея. Кроме того, им предписывалось не метать копья, а, как пиками, разить ими лица всадников. По его словам, победа в битве полностью зависела от их личной доблести.

Перед боем Крастин, преданный Цезарю центурион десятого легиона, прошедший с ним Галлию, Алесию и Испанию, обратился к солдатам с такими словами: «Остается только одно это сражение; после него Цезарь вернет себе свое положение, а мы — свою свободу».^[43] А своему командиру он сказал: «Я постараюсь сегодня, император, заслужить твою благодарность — живой или мертвый». С этими словами Крастин, а за ним еще сто двадцать отборных воинов с оглушительным криком бросились на врага. И вот, по почину пехотинцев Цезаря, римляне схлестнулись с римлянами, и началась битва, в которой обе стороны, обученные одинаковым образом, рубились с одинаковым же ожесточением.

Довольно скоро Помпей решил задействовать свою кавалерию. Ей немедленно удалось потеснить врага. Кавалерии Цезаря пришлось отступить под яростным и самоотверженным натиском. Но когда кавалерия Помпея разбилась на эскадроны и начала окружать войска Цезаря с фланга, тот дал сигнал своему запасному войску вступить в бой. С гордо воздетыми штандартами четвертая линия пехоты стремительно атаковала кавалерию Помпея, коля лица всадников копьями. В этом проявился военный гений Цезаря. Тот верно рассудил, что цвет римской аристократической молодежи, отпрыски сенаторов, возможно, жаждут битвы, но не обладают ни нужным опытом, ни готовностью к ожесточенной драке. Решительное противодействие повергло их в панику. Они развернули лошадей и ускакали на высокие горы.

Тем самым они оголили фланг собственного войска. Четвертая линия армии Цезаря сполна воспользовалась своим преимуществом и напала на врага с тыла. Почуяв запах крови, Цезарь нанес смертельный удар. До этого времени он придерживал в резерве третью линию пехоты, составленную из закаленных в войнах ветеранов, и теперь они со свежими силами ринулись в кровавую схватку, подменив уставших товарищей. Без жалости они били и разили врага, прорубая себе путь сквозь окровавленные, изнуренные боем ряды армии Помпея. В конце концов огромное полчище Помпея не выдержало их натиска и было наголову разбито.

Когда Помпей увидел, что его армия бежит с поля боя, он повел себя подобно «безумцу, потерявшему способность действовать целесообразно».^[44] Тихо удалившись в палатку, он стал ждать, пока его легионеры не будут перебиты, как тут его озарила новая надежда на то, что ему удастся накопить новые силы и ответить ударом на удар. И вот в компании тридцати всадников Помпей Великий бежал из Фарсала. На самом деле ему не суждено было оправиться от этого поражения. Цезарь вышел победителем из гражданской войны. Шанса на реванш Помпею так и не представилось.

Цезарь приказал своим людям штурмом взять укрепленный вражеский лагерь. Когорты Помпея, охранявшие его, либо также бежали, либо сдались на милость победителям. Оказавшись в лагере Помпея, солдаты Цезаря обнаружили доказательства крайней самоуверенности сенаторов. На столах были выставлены горы серебряных тарелок, словно в ожидании праздничного пира по поводу неизбежной победы. Палатки были увиты плющом, ложа усыпаны цветами, а кувшины до краев наполнены вином. Но представителям аристократии, отцам и детям знатных римских семей, не суждено было предаться пиршеству в тот день. Эта честь досталась Цезарю и его людям.

Эпилог

На следующий день 24-тысячная армия Помпея сдалась Цезарю: солдаты пали перед ним на землю, слезно умоляя пощадить их жизни. Среди 15 000 погибших на поле брани 6000 были римскими гражданами. По отношению к выжившим врагам Цезарь проявил снисходительность, рассматривая это как первый шаг к исцелению пораженной болезнью республики. Он также простил представителей знати, сражавшихся против него. Многие из них, однако, бежали в надежде найти безопасное место, где можно было бы прийти в себя. Помпей воссоединился со своей женой и отправился с Кипра в Египет, где намеревался искать прибежища. Но что, если ему удастся собрать там новую армию и в будущем вновь бросить вызов Цезарю? Цезарь не мог этого допустить и решил преследовать его. Однако стоило Помпею ступить на берег в Александрии, как он был убит. Влиятельный евнух при дворе египетского фараона посчитал, что лучшим способом добиться расположения Цезаря будет лишить жизни его противника. Но его рассуждения были в корне неверны. Когда Цезарь взглянул на отсеченную голову своего бывшего союзника и друга, а затем на его печатку, изображавшую льва, держащего в лапе меч, то у него на глазах выступили слезы. Воистину великий гражданин Рима не заслуживал такой жалкой смерти.

Хотя битва при Фарсале решила судьбу гражданской войны в пользу Цезаря, ему предстояло еще совершить походы в Африку и Испанию, для того чтобы окончательно подавить очаги сопротивления сенаторов. По возвращении в Рим в 46 г. до н. э. Цезарь устроил себе четырехкратный триумф, его ветераны получили пожизненное жалованье, а каждому жителю Рима в подарок выплатили небольшую сумму денег. В период 49-44 гг. до н. э. Юлий Цезарь четырежды получал звание консула и четырежды — диктатора. Пользуясь властными полномочиями, которые эти должности ему давали, Цезарь исполнил свои обещания по реформированию республики и восстановил попранные народные свободы. Были введены новые законы, которые включали отмену на год арендной платы за землепользование, взимаемой с ветеранов, а также с городской бедноты по всей Италии и за ее пределами, но это вовсе не означало радикальных, революционных преобразований, которых так боялись консерваторы. Правда, Цезарь не чурался и репрессивных методов. Стремясь исключить чрезмерное усиление черни в будущем, он положил конец практике общественных собраний в публичных местах, если у них не было на то официального разрешения.

Диктатор также увеличил число сенаторов и всадников, расширив их ряды за счет представителей незнатных фамилий. Обязанные Цезарю своим возвышением, эти люди с охотой осыпали его все новыми почестями. В январе 44 г. до н. э. он нарочито отверг предложенный ему титул и корону царя, но культ религиозного почитания и появление прижизненных статуй Цезаря свидетельствовали о том, что он не стал возражать против обожествления собственной персоны. В феврале Цезарь дал согласие занять пост диктатора на постоянной основе, что, в сущности, означало установление автократии, и, таким образом, его можно считать первым римским императором. Похоже, что подлинному реформированию республики на базе взаимодействия с новой сенаторской элитой Цезарь в конечном счете предпочел личные почести, соответствующие его патрицианскому чувству собственного достоинства, и забыл о народных свободах.

Поэтому окончание гражданской войны не означало, что спор о свободе также окончен. Напротив, установление бессменной диктатуры Цезаря привело к тому, что пламя этого спора вспыхнуло снова. В середине марта 44 г. до н. э. перед входом в здание Сената, выстроенного когда-то Помпеем, один из сенаторов совершенно неожиданно задержал Марка Антония, заведя с ним долгий разговор. Этот сильный, внушительного вида мужчина даже не догадывался о том, что его умышленно удерживают на улице. В самом С е -нате тем временем группа сенаторов притворилась, будто собирается выступить с петицией против Цезаря. Они словно ненароком подошли к нему, так что он оказался в их окружении. Вдруг один из сенаторов приподнял край одежды, и в его руке блеснул кинжал, который вонзился в диктатора. Другие тоже стали лихорадочно вынимать спрятанное в складках оружие. Их клинки двадцать три раза пронзили тело врага. Брут, бывший близким другом семьи Цезаря, но сражавшийся на стороне Помпея у Фарсала, нанес один из этих ударов. После этого он покинул здание Сената в компании некоторых других заговорщиков. Держа окровавленные ножи в руках, они направились к Капитолию и обратились к народу с возгласом: «Свобода восстановлена!»

Безжизненное, окровавленное тело Цезаря осталось лежать в здании Сената — в том самом здании, которое было построено на средства его врага в дар Риму. Более того, он упал прямо к ногам статуи Помпея. Можно, конечно, увидеть в этом убийстве Цезаря своего рода месть Помпея, но более важно другое: не только Цезарь — республика также была мертва. Хотя об этом не догадывались Брут и другие сенаторы-патриции, мечтавшие покончить с «тиранией» и вернуть старую, во многом идеализированную республику, Цезарь смотрел дальше них. Всенародное участие в выборах, законодательная роль римских народных собраний не годились более для успешного управления обширной Римской державой. С этой задачей мог справиться только единоличный правитель — император.

Мирным путем привести и аристократическую элиту, и народ Рима к пониманию этого, заставить их принять как свершившийся факт то обстоятельство, что для всех них свобода закончилась, было почти непосильной задачей, требовавшей ясного политического видения и ледяного, безжалостного бесстрастия. По счастливой случайности решение этой задачи легло в руки такого человека, как Август. Он был настоящим гением политики, равного которому не найти во всей истории Древнего Рима. Впрочем, несравненной была и его способность пойти на все, включая самую страшную жестокость, во имя укрепления собственной власти.

Август

В 17 г. до н. э. с 31 мая по 3 июня Рим стал свидетелем грандиозного представления — Вековых игр. Ничего подобного этому празднику римляне не видали ни до, ни после него. Шумиха началась за несколько недель до игр. Глашатаи в старинной традиционной одежде ходили по улицам Рима, возвещая, насколько масштабными будут грядущие события: после трех дней театрализованных жертвоприношений в святилищах и культовых сооружениях по всему городу власти обещали семь дней развлечений, включая состязания на колесницах, театральные представления на латыни и греческом языках, потрясающие выступления всадников-акробатов, охоту на диких зверей и потешные бои. Был сочинен специальный гимн, который в последний день торжеств должны были спеть два хора, состоявшие из двадцати семи мальчиков в одном и двадцати семи девочек в другом, одетых в белое. Люди с нетерпением ждали игр, предвкушая атмосферу праздника и всеобщую эйфорию. Рим, говорили они, наслаждается миром и процветанием — новым золотым веком. Но внимательный наблюдатель заметил бы в подготовке к играм более серьезную подоплеку.

Накануне первого дня торжеств жрецы поднялись на Авентин, один из семи холмов Рима, и приняли от горожан первые плоды урожая нового года. Эти дары они собирались раздать тысячам римлян во время праздника. Но еда была не единственным предметом подаяния. В «подарочный набор» входили также сера, смола и факелы. Каждому римлянину следовало с их помощью совершить очистительный ритуал до начала общих торжеств. Эта продуманная до мелочей предпраздничная кампания оправдала себя сполна. Но за популистскими ходами крылся важный политический замысел. Подлинной целью торжеств, которым предшествовали описанные выше действия, было широкомасштабное, структурное обновление, возрождение и очищение всего римского государства.

Режиссером, ведущим и распорядителем грандиозного представления выступал один человек — Август, первый римский император. Тема искупления и возрождения, пронизывавшая празднества, звучала как послание Августа, идеально отвечая его политическим замыслам. Ибо предстоящие игры должны были стать водоразделом в истории Рима. Горожанам предстояло не только отпраздновать установление нового порядка, сулящего мир и стабильность, но и окончательно исцелиться от последствий жестокой гражданской войны, длившейся не менее двух десятков лет. Период между 49 г. до н. э., в который Юлий Цезарь пересек Рубикон, и 31 г. до н. э. стал временем страшной смуты, когда плавились и разрушались социальные и политические нормы и институты, когда на обширных территориях Рима прошла череда кровавых сражений. Причем кровь, которую проливали римляне, принадлежала отнюдь не их врагам — варварам, — нет, они проливали кровь таких же римлян, как они сами, — собственных братьев, друзей, отцов.

Помимо мысли об исцелении этих ран Август вкладывал в свое послание и второй, глубокий политический смысл. Вековые игры отмечались римлянами раз в сто десять лет. В них слава текущего момента представала неотделимой от изначального периода Римской республики. По мысли Августа, устроение торжеств, с одной стороны, должно было вдохнуть в римлян веру в «восстановление» республики, в то, что существует преемственность между древней историей Рима и наступившим золотым веком его правления, а с другой стороны — исподволь сообщало об установлении некоей новой реальности. Фигура Августа в контексте игр вырисовывалась как центральная, наиболее значимая. Именно он даровал народу Рима этот праздник. Именно он оплатил его. Наконец, именно под его началом в присутствии множества зрителей было совершено ночное жертвоприношение Матери Земле (по этому случаю была заколота свинья с приплодом в чреве). Столь заметная роль не могла укрыться от внимания черни, которая интуитивно, на эмоциональном уровне ощутила в ней черты совершенно новой политической реальности. Таким образом, игры были одновременно и традиционными, и инновационными, традиционная форма в них наполнялась актуальным содержанием.

На самом деле Август не то что не восстанавливал республику, но добивался прямо противоположного. Его истинной целью было положить конец республиканским политическим свободам. Он перестраивал римское государство, подлаживая его под себя и свою власть. Со всей тонкостью и ловкостью политического гения он выковывал новую эру, эру римских императоров. Вековые игры 17 г. до н. э. — лишь один из примеров его невероятного хитроумия, ибо в действительности они являлись торжествами по случаю величайшего революционного изменения в римской истории — трансформации Римской республики в автократию, при которой власть принадлежала одному человеку, и человеком этим был Август.

Чтобы добиться такого успеха, ему пришлось прибегнуть к целому набору средств: как насильственных, так и вполне законных. Впрочем, его излюбленным методом было убеждение. Он развил свою способность к нему до такой степени, что и чернь, и элита, состоявшая из сенаторов и всадников, с радостью готовы были отказаться от своих свобод и передать власть в одни руки. Что и говорить — гениальная тактика. Августу удался величайший политический фокус во всей истории Древнего Рима.

Акций

Болевую реакцию общества на эту скрытую революцию смягчило простое лекарство — мир. В водворении мира в стране после стольких лет войны Август сыграл ключевую роль. Правда, не стоит забывать, что в гражданской войне у него была совсем другая ипостась — куда более отвратительная, чем та, что предстала сейчас. Но как бы то ни было, он с самого начала играл свою роль с внутренней убежденностью и немалой силой воли.

Когда в 44 г. до н. э. разнеслась новость об убийстве Юлия Цезаря, никто не знал об Августе — все звали его просто Гаем Октавием. Ему было девятнадцать лет от роду, и по нему точно нельзя было сказать, что этот человек выйдет победителем из затяжной гражданской войны. Он был тщедушен и склонен к болезням, светлые волосы на голове вечно неопрятно растрепаны, во рту не хватало зубов. Он был сыном безродного человека «новой волны», однако столь скромная связующая нить с сенаторской элитой эффектно дополнялась и восполнялась другой его родственной линией. Благодаря своей матери Атии Октавиан (так мы будем его называть) приходился внучатым племянником Юлию Цезарю. Что еще важнее, он также являлся его приемным сыном и наследником. Таким образом, Октавиан начал новый виток гражданской войны в 43 г. до н. э. с целью захвата власти под предлогом мести за своего убиенного приемного отца.

Его первый шаг был дерзким, но хорошо продуманным. Он стал называть себя Цезарем. В глазах народа это имя обладало особым магнетизмом и могуществом отчасти благодаря необычному природному явлению: в 44 г. до н. э. в течение четырех дней подряд перед заходом солнца в небе проносилась комета. Для большинства людей это было доказательством того, что приемный отец Октавиана действительно имеет божественную природу. Хотя и соперничая изначально с Марком Антонием, политическим «наследником» мертвого диктатора, Октавиан в конечном счете объединился с ним в борьбе против убийц Цезаря. Как воин Октавиан, конечно, был не чета своему новому союзнику, столь могуч и отважен был Марк Антоний. Поговаривали, что во время одного из сражений Октавиан оставил на два дня войско, спрятавшись в болоте. И что он даже снял с себя доспехи и отпустил коня, лишь бы его не узнали. В конце концов он вернулся к своей армии, но только когда судьба битвы была давно уже решена. Однако за робкой внешностью скрывалась безжалостная натура. По нездоровой наружности юного наследника Цезаря сложно было предположить, что он обладает беспощадным умом и способен легко и хладнокровно прибегнуть к самым жестоким методам воздействия.

В ходе гражданской войны Октавиан (вместе с Марком Антонием) лично возглавил печально известную кампанию по массовому истреблению своих врагов из политической элиты. Около трехсот сенаторов и двух тысяч всадников попали в проскрипционные списки, подверглись преследованию и были казнены. Столь печальную статистику приводят древние источники, но можно быть уверенными, что ею список жертв отнюдь не исчерпывается и другие их враги, скорее всего, подверглись ничуть не менее жестокому наказанию. В 42 г. до н. э. в битве при Филиппах Октавиан и Марк Антоний нанесли окончательное поражение убийцам Цезаря. Отсеченную голову Брута отправили в Рим и бросили к ногам статуи Цезаря. Сокрушив своих врагов, два политика стали хозяевами Рима и его владений. Однако очень скоро победоносные союзники превратились во врагов и повели борьбу за единоличное управление римским миром.

Ныне местечко Акций находится на поросшем деревьями берегу в северо-западной части Греции, к северу от острова Левкады. Более двух тысяч лет назад, 2 сентября 31 г. до н. э., эти мирные зеленые холмы стали свидетелями одного из самых важных событий в истории Рима. Речь идет о битве при Акции. В ней флот Октавиана столкнулся с объединенным флотом Марка Антония и его союзницы Клеопатры, царицы Египта. Она, как известно, была не только его помощницей, но и любовницей. Вступив в свое время в любовную связь с Цезарем, она поняла, что благополучие ее страны зависит от правильновыстроенных отношений с властителем Рима. После смерти Цезаря она решила сделать ставку на Марка Антония. И теперь настал час узнать, не ошиблась ли она в своем выборе. Исход этой битвы должен был подвести окончательный итог затянувшейся гражданской войне. Около Акция решалась также и судьба всей Римской империи.

Масштаб сражения был поистине грандиозен: 230 кораблей Марка Антония оказались блокированы в широком заливе превосходящим по численности флотом Октавиана, поручившего командование Агриппе. Девяносто тяжелых судов Марка Антония были оснащены новейшим оружием — водруженным на нос тараном из чистой бронзы весом в полторы тонны. В Древнем Риме победа в морском сражении доставалась тем, кто с помощью подобных приспособлений сможет пробить и потопить вражеские корабли. Имея преимущество в оснащении, силы Марка Антония были ослаблены малярией и дезертирством: политическая чаша весов начинала склоняться в пользу Октавиана, и воины Марка Антония прекрасно это знали. Да и в военном отношении Октавиан серьезно закалился в сравнении с первыми своими батальными опытами. К тому же он был великим стратегом. Терпеливо выждав момент, когда вражеский флот склонится к бою, он хладнокровно воспользовался его слабыми местами.

Октавиан и Агриппа начали с того, что задействовали катапульты, стрелявшие огненными снарядами. Затем они окружили корабли с бронзовыми таранами, имевшиеся в распоряжении Марка Антония и Клеопатры, набросили на них крючья и, пользуясь численным преимуществом в людской силе, взяли вражеские суда на абордаж. Очень скоро битва превратилась в «избиение младенцев» — настолько велико было превосходство одной из сторон. По-видимому, Марк Антоний не претендовал ни на что большее, чем просто прорвать блокаду Октавиана и бежать в Египет, чтобы там набраться сил и затем попытаться склонить чашу весов в свою пользу. Но Клеопатра самовольно вывела из сражения главные стратегические силы объединенного флота, и теперь ничто не могло спасти Марка Антония от сокрушительного поражения. Героического противостояния не получилось, легкая победа сама легла Октавиану в руки.

Однако в те времена мало кто об этом догадывался, поскольку Октавиан раздул много шума вокруг этого «сражения титанов». В «Энеиде» Вергилия, эпической поэме, созданной в правление Августа, уход Клеопатры был представлен как паническое бегство, столь характерное для слабовольных инородцев. И это только один пример велеречивой пропаганды. Сражение при Акции рисовалось ни много ни мало как битва между западными и восточными ценностями, между бодростью и благочестием римского духа Октавиана и развратной распущенностью Марка Антония и Клеопатры. От римлян требовался ответ на один вопрос: предпочли бы они, чтобы их обширная держава получила в защитники подлинного гражданина Рима, стойкого и традиционно воспитанного, или же превратилась в игрушку в руках обабившегося восточного царька, рабски привязанного к своей порочной экзотической царице? Таким образом, это было столкновение цивилизаций. Выйдя из него победителем, Октавиан получил нечто большее, чем просто военный успех. Он завоевал право объяснять другим смысл произошедших событий.

ВОЕННЫЕ ТРОФЕИ

Октавиан не замедлил с освоением богатых политических капиталов, открывшихся перед ним после победы в гражданской войне. Он основал новый римский город неподалеку от места финального сражения и назвал его Никополисом — Городом Победы. На месте, где некогда был разбит его лагерь, он приказал построить величественный монумент, остатки которого недавно послужили источником новых сведений для археологов. На них были обнаружены изящно вырезанные изображения битвы, а также триумфального шествия, которым в 29 г. до н. э. в Риме Октавиан отметил свою победу. Часть монумента составляла стена высотой шесть метров, в состав которой входили такие эффектные «сувениры», как тридцать шесть бронзовых таранов с кораблей Марка Антония, которые были спаяны воедино и прикреплены к известняковым плитам, составлявшим стену. Носы вражеских судов, таким образом, оказались включены в грандиозный комплекс на холме, откуда открывался вид на место, где была добыта победа. Вероятно, предполагалось, что столь выразительная демонстрация выдающегося военного триумфа никого не сможет оставить равнодушным. И правда, если не победа малой кровью, то ее последствия вполне соответствовали Октавиановой пропаганде.

После Акция победоносному Октавиану стали подвластны все римские войска. Победа дала ему основание завоевать Египет, спровоцировав самоубийство Марка Антония и Клеопатры (позднее этот эпизод живо предстанет на страницах сочинений Плутарха и Шекспира) и добавив к числу римских провинций эту страну с богатейшей и древнейшей цивилизацией. К тому же в личном распоряжении Октавиана оказалось такое состояние, о каком не мог мечтать ни один римлянин за всю историю. И он не замедлил воспользоваться полученными деньгами. Он поставил целью выполнить свои обещания, данные по ходу войны, прежде всего для того, чтобы заручиться поддержкой римской армии и римского народа. И он не поскупился ради достижения этой цели.

По возвращении в Рим он отпраздновал завершение гражданской войны тремя триумфальными шествиями. Его солдаты получили богатое денежное вознаграждение, остальным римским гражданам также вручили деньги, но в более скромном количестве. Как будто этого было не достаточно для того, чтобы добиться единодушной поддержки черни, Октавиан провозгласил, что плодородные поля долины Нила в Египте станут отныне житницей Рима и твердым, надежным источником зерна для города. Таким образом, Октавиан стал самым могущественным человеком во всем римском мире. «В этот момент, — пишет историк Лион Кассий, — Октавиан впервые завладел всей властью в государстве». Теперь Октавиану не хватало «самой малости» — легитимности своего правления.

Завоевав ее, он бы добился не какой-то локальной победы , но великой цели всей своей жизни. В результате Октавиан получил бы в награду новую систему управления — империю, во главе которой стоит один человек — император. Но обретение легитимности со всей остротой выдвигало вопрос, затруднительный не только для Древнего мира, но и для нас: являлся ли Октавиан злым тираном, с коварным хладнокровием задушившим римскую свободу? Или он был великим государственным мужем, первым среди равных, правившим совместно с римскими сенаторами и пользовавшимся доверием со стороны черни? Был ли он, коротко говоря, коварным автократом (пусть он так себя и не называл) или же идеальным императором, который восстановил если не саму республику, то по крайней мере конституционное правительство? В чьих руках находились рычаги правления?

Этот вопрос, по-видимому, останется без ответа. Источники, которыми мы располагаем, либо скупы на информацию, либо крайне пристрастны. Имеющиеся прямые свидетельства (заметки Октавиана о собственных достижениях, а также надписи и некоторые декоративные элементы памятников и зданий, построенных по его инициативе в Риме) дают представление только о том, что его общественно-политическая деятельность отличалась продолжительностью и изобретательностью, но его истинные помыслы при этом остаются за маской, которую он почти никогда не снимал. Как бы мы ни относились к Октавиану, следует признать, что свою власть он умело облекал в одежды старых республиканских институций. Эта хитроумная стратегия проявилась на заседании Сената во время январских ид 27 г. до н. э.

Входя в здание Сената, Октавиан был спокоен: урок, преподанный убийцами его приемного отца, не прошел даром. Он помнил, что республика была основана в момент изгнания этрусских царей римской знатью. Именно в этот момент выкристаллизовалась ненависть аристократов к монархии, их неприятие самой идеи того, что один влиятельный человек может получить верховную власть в государстве. Как показали события мартовских ид 44 г. до н. э., за открытое проявление склонности к единоначалию можно поплатиться жизнью. Даже обладая полнотой власти, Октавиан должен был как-то замаскировать это обстоятельство. Поэтому на заседании Сената Октавиан отказался от всех полномочий и завоеванных территорий и передал их в ведение Сената и народа Рима. Сколь ни удивителен внешне был этот жест, в действительности он являлся частью хорошо продуманного спектакля. Сенаторы не стали отступать от линии, предложенной Октавианом, и в ответ наделили его правом выдвигаться на пост консула. Впрочем, такое же право получил еще один кандидат, который должен был стать вторым консулом. Таким образом, если смотреть поверхностно, то распределение властных полномочий вновь оказалось в компетенции Сената, вновь вводились ежегодные выборы и участие в них Народного собрания Рима. Казалось, республиканский строй полностью восстановлен.

Но это была только видимость, за которой скрывалась совсем иная реальность. В последние десятилетия существования республики высшие должностные лица государства командовали войсками, будучи наместниками той или иной провинции. Это положение вещей сохранилось и сейчас. Только провинция, которую Сенат выделил Октавиану, была «расширенной»: под его началом не менее чем на десять лет оказались Галлия, Сирия, Египет и Кипр! Такое сочетание было не случайным: на этих пограничных территориях располагались основные военные силы Рима. Конечно, люди, избиравшиеся вторыми консулами, также получали под свой контроль какие-нибудь провинции, но только в них никаких военных действий не происходило. Важные со стратегической точки зрения провинции были в руках Октавиана, который назначал туда своих ставленников. Поэтому ни один из вторых консулов не мог сравниться с Октавианом по степени своего влияния.

Но Октавиану было отнюдь не просто балансировать на грани. В 23 г. до н. э. его многолетнее пребывание на посту консула начало походить на единоличное правление. Несмотря на неясность свидетельств той эпохи, очевидно, что кризис быстро набирал обороты и некоторые сенаторы уже вынашивали замыслы убийства нового «царя». Октавиан отреагировал немедленно. Он отвел угрозу путем переговоров, в результате которых его фактическая власть над армией просто получила новое формальное определение. В этой победе над сенаторами ключевым оказался фактор его невероятной популярности в народной среде. Люди не забыли, что это именно он принес стабильность стране, погруженной в хаос. Впрочем, он прекрасно знал, что симпатии черни непостоянны и эта переменчивость народного мнения может таить опасность. Поэтому он приложил все усилия к тому, чтобы закрепить свой статус в глазах людей.

Октавиан и здесь почерпнул вдохновение из республиканской практики, обратившись к Сенату с неожиданным требованием. Он сказал, что хочет получить полномочия народного трибуна. В сравнении с той властью, которую давало ему управление армией, подобный пост выглядел весьма скромным объектом притязания. Конечно, он получил возможность вносить в Народное собрание законопроекты и накладывать вето. Но это не главное, что его привлекало. Октавиан верно оценил большой потенциал этой должности. Играя на исторических ассоциациях, связанных с моментом ее возникновения, он многократно усилил значимость этого второстепенного республиканского поста, вознеся его до совершенно нового уровня. В результате Октавиан стал отнюдь не тем народным трибуном, каких знала предыдущая римская история, но образцовым защитником, охранителем и борцом за интересы всех римских граждан — не только живущих в Риме и Италии, но и во всех уголках обширной державы.

Было ли все это некоей импровизацией, итогом интуитивного поиска путей к утверждению устойчивого и легитимного государственного правления? Или в действиях Октавиана имелась более низменная подоплека? В обращении к должности народного трибуна определенно различима тактика, свойственная всем диктаторам во все времена: Октавиан предательски перепрыгнул через головы политической элиты, напрямую связав себя с сердцами и умами людей. Таким образом, он в очередной раз успешно вдохнул в старую республиканскую оболочку абсолютно новый смысл. Сенаторы, хотя и наблюдали за его маневрами с ворчанием и неприязнью, вынуждены были смириться.

АВТОКРАТИЯ

В 19 г. до н. э. Октавиан достиг того, чего не смог добиться его приемный отец: сочетания верховной власти с ее политической легитимностью. Этот невиданный доселе статус, полученный путем ловких ухищрений, получил оформление в виде торжественного, звучного титула. Хотя смена имени может показаться фактом маловажным, в действительности новое именование имело большое значение для Древнего Рима времен Октавиана, да и в нынешней политической практике подобные явления не следует недооценивать.

Октавиан сначала подумывал назвать себя Ромулом. Это имя закрепило бы его роль основателя нового Рима. В нем древность традиции сочеталась с идеей новой эпохи. Однако после некоторых размышлений Октавиан отказался от этой мысли, так как ее несколько портили дурные ассоциации с братоубийством. Вместо этого Октавиан придумал себе имя, остановившись на слове «август», что буквально означает «священный» или «почитаемый». Это близко к понятию божественного, но все же напрямую его не обозначает. Тем не менее такое имя противоречило позиционированию Октавиана как общественного лидера, «первого среди равных» в республике. В имени содержался откровенный намек на его связь с миром богов. Оно было образовано от латинского слова «авгурии», обозначающего толкование небесных знамений. Таким образом, новое имя устанавливало связь Октавиана с религиозным культом и понятием священного, а также закрепляло за ним право на особое, никому другому не приличествующее почитание. Смена имени свидетельствовала о политической революции. И пусть она не была чересчур резкой, остановить ее было уже невозможно. Чем дольше продолжалось правление Августа, тем с большей очевидностью вырисовывалась гибель политических свобод.

Примером могут служить, например, заседания Сената. При республиканском строе существовал особый порядок, по которому желающие выступить могли встать и включиться в обсуждение животрепещущих тем. Август сохранил эту процедуру, так что могло показаться, будто у каждого есть право голоса и мнение каждого сенатора имеет значение. Для многих из них подобная возможность, вероятно, служила некоторым утешением. По сравнению с предыдущими десятилетиями, отмеченными яростной фракционной борьбой, которую, в свою очередь, пытались подавить такие личности, как Юлий Цезарь и Помпей, положение «младших» сенаторов стало, разумеется, куда приятнее. Но для тех, кто привык играть первостепенную роль, подобные изменения не несли ничего хорошего. Большинство сенаторов осознавало, что их мнение мало чего стоит в сравнении с желаниями Августа. Впрочем, чтобы придать обсуждениям в Сенате видимость борьбы, Август учредил нововведение: вместо выслушивания мнений в установленном порядке он сам стал выбирать, кому из сенаторов высказаться по тому или иному вопросу. Теперь им уже нельзя было просто соглашаться с мнением предыдущего оратора. Он также решил ввести санкции против тех, кто не является на заседания, но ограничил количество обязательных ежемесячных заседаний двумя.

Но эти меры не могли вдохнуть жизнь в старые республиканские механизмы управления — они уступили место автократии. Август все менее зависел от Сената в принятии политических решений. Еще в начале правления он организовал совещательный орган из консулов и выбранных по жребию сенаторов. Встречи совета проходили не в здании Сената, а в императорском дворце. По мере того как влияние этого органа возрастало, усиливались подозрения тех, кто остался за бортом. При последующих императорах подобные советы стали мишенью для постоянных обвинений в семейственности: дескать, в управлении государством императоры выступают не в тандеме с Сенатом, а в смычке со своими приближенными, друзьями и вольноотпущенниками. В своем завещании Август оставил указание на то, у кого можно получить сведения о состоянии империи, количестве и дислокации римских войск, а также финансовом положении государства: «Поименно были указаны все рабы и отпущенники, с которых можно было потребовать отчет».^[45] Похоже, основная масса сенаторов находилась в неведении относительно фундаментальных вопросов существования империи. Эта первостепенная информация была забрана у них из рук. Подобные примеры показывают, насколько существенно деформировалась власть в республике. При этом внешне старинные республиканские традиции поддерживались скрупулезно.

Чиновники, будь то трибуны или консулы, продолжали избираться на свои должности, но эти выборы были во многом формальными, поскольку кандидатов обычно предлагал сам Август. Уже в 5 г. н. э. списки претендентов на должности, подаваемые на утверждение Народным собранием, содержали исключительно имена сенаторов-конформистов, которые никогда не стали бы раскачивать лодку. Независимые кандидаты методично отсеивались — в полном соответствии с духом нового режима. Когда, например, юный сенатор по имени Эгнатий Руф, завоевавший популярность тем, что сформировал из принадлежавших ему рабов частную пожарную службу, отказался убрать свое имя из списка кандидатов на пост консула, последствия для него были фатальными. Руфа обвинили в «заговоре» и казнили. Фундаментальное право римлян на волеизъявление оказалось сведено к пустой формальности.

В управлении империей также повсюду были видны признаки бесшумной революции. Наделение тех или иных людей властью происходило по тщательно продуманной процедуре. Люди честолюбивые и способные могли, по-видимому, рассчитывать на карьеру и при новом режиме. Но, прежде чем выходить на выборы, им необходимо было получить санкцию со стороны Августа, щепетильно подходившего к этому вопросу. Он стремился контролировать всех потенциальных соперников, помещая их в тесные рамки сенаторской элиты. С другой стороны, он не мог управлять государством в одиночку. Ему требовались опыт и людские ресурсы, которыми располагали сенаторы и всадники, для того чтобы отправлять столичное судопроизводство, заниматься делами провинций, следить за взиманием налогов. Ему также нужны были военачальники: в правление Августа размеры Римской империи увеличились почти вдвое. В то же время существовала четкая грань, выходить за которую чиновники не имели права. Сделать это означало бросить вызов единоличной власти Августа и навлечь на себя его гнев. В сущности, от чиновника теперь требовались скорее качества бюрократа, послушного воле Августа.

К такому положению дел сенаторы и всадники постепенно привыкали. Естественно, в первую очередь на политическом небосклоне стали всходить звезды тех людей, кто отдался новому режиму; обладание властными полномочиями, пусть с изрядными ограничениями, делало их весьма покладистыми. Люди более независимого склада просто отошли в сторону, ожидая своего часа. Возможно, они тешили себя надеждами, что сложившаяся ситуация — явление временное, связанное исключительно с фигурой Августа. Вероятно, они думали, что настанет пора, когда он уйдет, и республиканский строй вместе с политической свободой будут восстановлены. Ради своего идеала они были готовы немного потерпеть. Увы, их надежды не совпадали с планами Августа.

Старая, идеальная республика, если таковая некогда и существовала, ныне была мертва и никоим образом не могла возродиться. Канула в прошлое и борьба внутри сенаторской элиты, и стремление покрыть свое имя славой в глазах народа (по мнению многих, этот второй фактор обусловливал первый). Окончательно итог был подведен в 6 г. н. э., когда Август провел самую существенную реформу всего своего правления.

РЕФОРМА АРМИИ

Реформа римской армии окончательно закрепила верховную власть в государстве за Августом — и за всеми последующими императорами. Армия всегда являлась ключевым фактором безопасности государства. Однако в последние десятилетия республики она также стала источником конфликтов. Это было связано с тем, что легионеры считали выгодным для себя участвовать в военных кампаниях, даже если им приходилось при этом воевать с такими же римлянами, как они сами. Привлеченные в армию посулами амбициозных военачальников, обещавших им богатства, трофеи и земли, легионеры все больше отходили от идеи служения Римскому государству, склоняясь к личной преданности своему благодетелю (например, Юлию Цезарю). Август понимал это лучше чем кто-либо. Во время гражданской войны он не чурался одаривать свою армию имуществом, отнятым у несчастных жителей италийской провинции.

В результате реформы, однако, ситуация изменилась, и тесные узы, связывавшие полководцев с подчиненными, были порваны. Римская армия потеряла роль политической силы, превратившись в послушное орудие государства. Люди, шедшие на военную службу, могли рассчитывать на определенное жалованье и продвижение по карьерной лестнице. Было законодательно утверждено количество легионов в регулярной армии — двадцать восемь. Они располагались по границам империи, в то время как новое, элитное подразделение — преторианская гвардия из девяти тысяч человек — дислоцировалось в Италии и в самом Риме. Воины-гвардейцы получали в три раза больше денег, чем обычные легионеры, и со временем превратились по сути в личную охрану императоров. Что касается регулярной армии, то срок службы в ней обычно составлял двадцать лет, а ежегодное жалованье, начиная с 6 г. н. э., — девятьсот сестерциев с последующей пенсией в размере двенадцати тысяч сестерциев. (Для крестьянской семьи прожиточным минимумом считалась сумма пятьсот сестерциев в год). Поначалу Август платил военным из собственного кармана: будучи проконсулом, он контролировал большую часть войск Рима, что подчеркивало его верховное положение. Однако в 6 г. н. э. он завершил создание профессиональной армии, учредив специальную армейскую казну. Сначала он положил в нее солидную сумму из собственных средств, а затем пополнял ее уже за счет налогов.

Хотя военной реформой Август закрепил собственное положение, это был довольно рискованный шаг. После его смерти легионы в Галлии и Паннонии (ныне территория Венгрии и части Балкан) попытались выторговать себе более льготные условия. Причины понятны. Они были сыты по горло низкими, по их мнению, зарплатами и коррумпированным начальством и без особого восторга относились к безрадостной перспективе получить по окончании службы (если еще доживут до него) какой-нибудь захудалый кусок земли вдали от родных краев — что и говорить, при Юлии Цезаре военные могли рассчитывать на куда более значительные вознаграждения. Но даже не это было главной причиной мятежа. Солдат удерживали в армии дольше обещанного срока: реформы были столь затратными, что римские власти всеми правдами и неправдами старались сэкономить деньги на пенсиях, причитавшихся отставным легионерам.

Хотя судить о финансовой системе столь далекой эпохи довольно затруднительно, один современный историк подсчитал, что минимальный годовой бюджет Римского государства должен был равняться 800 миллионам сестерциев. Около 445 миллионов сестерциев ежегодно уходило на военные нужды. Это означает, что примерно половину госбюджета «съедала» армия. Первоначальный личный вклад Августа в армейскую казну был солидным, но далеко не все последующие императоры могли позволить себе такую щедрость. Способность императоров содержать должным образом профессиональную армию стала ключевым фактором безопасности пограничных территорий. В политическом смысле Август обезвредил армию, лишив ее зависимости от честолюбивых военачальников, которые могли бы использовать ее для реализации собственных, далеко идущих планов. Н о , поступив так, он создал уязвимое место на теле империи, и оно не раз давало о себе знать в течение последующих пяти веков.

Итак, первый урок гражданской войны заключался в том, что армию следует вывести из-под контроля властолюбивых полководцев. Из него вытекал второй. Для того чтобы обеспечить императора возможностью оплачивать труд профессиональной армии, требовалась надежная система сбора налогов. Империя не могла более отдавать провинции на откуп наместникам, чтобы те бесконтрольно набивали там свои карманы. Необходимо было наладить стабильный приток капиталов из провинций в центр, дабы имперская казна никогда не пустовала. Только поняв это, Август, так же как и все последующие императоры, мог рассчитывать на успех своего правления.

Но даже при такой системе максимальное количество легионов, которые Рим мог себе позволить, равнялось двадцати восьми. Чтобы прийти к пониманию этого, Август заплатил высокую цену. На протяжении значительного периода его правления римские полководцы неутомимо сражались за то, чтобы поставить под контроль Рима германские земли между Рейном и Эльбой. Казалось, труды окупятся сторицей. И вдруг в 9 г. н. э. случилась катастрофа. Полководец Квинтилий Вар, успешно завершив очередной этап кампании, повел свои войска к Рейну на зимние квартиры. Их путь лежал через Тевтобургский лес, в зловещих зарослях которого их поджидала «гремучая змея». Словно призраки, из-за деревьев появились германцы, бросились на римлян и устроили настоящую резню, уничтожив по меньшей мере три легиона. Рассказывали, что Август до того был сокрушен известием об этом, что несколько месяцев не стриг волос и не брился и не раз бился головой о косяк двери, восклицая: «Квинтилий Вар, верни легионы!»^[46]

Конечно, погибших солдат заменили новые легионы, но выгоды от покорения Германии казались несоразмерными по сравнению с сопутствующими этому рисками. Своим мнением Август поделился и с преемником на императорском троне — Тиберием. Он оставил ему послание, в котором настойчиво рекомендовал не выходить за установленные границы Римской империи, которыми служили: на западе — Атлантический океан, на юге — Египет и Северная Африка, на севере — морское побережье Галлии (Ла-Манш), реки Рейн и Дунай, на востоке — сирийская граница с соседней Парфией. Тиберий последовал совету приемного отца, но некоторые другие императоры поступили по-своему. Тем не менее на данном этапе Август добился того, что его профессиональная армия надежно прикрывала границы Римской империи. Это было достаточно твердым фундаментом для того, чтобы объявить наступление эпохи всеобщего мира.

КУЛЬТ МИРА

Важным компонентом установившегося мирного уклада жизни стала идеологическая концепция личности императора. В эллинистических восточных провинциях уже давно бытовала практика обожествления и прославления правивших ими римских наместников — эта черта досталась им в наследство от предыдущего периода, когда объектом народного поклонения были цари. Теперь таким объектом стал Август. К нему относились как к богу. Ему посвящались храмы, в честь него и его семьи сочинялись молитвы, проводились религиозные праздники и жертвоприношения. Теперь, погасив всякое сопротивление собственной власти, Август задумался над тем, чтобы вывести официальное почитание своей персоны на общеимперский уровень. А в подобных делах он был настоящим мастером.

Любой политтехнолог в наши дни позавидовал бы пропагандистскому гению Августа. Его излюбленной тактикой была апелляция к традиционной римской истории. Например, для того чтобы подчеркнуть свои успехи во внешней политике, Август возобновил один древний обычай. Дело в том, что в древние времена в период мира двери храма Януса держали закрытыми, а открывали их, только если начиналась война. И вот, когда Август в 26 г. до н. э. начал поход в Испанию, двери храма были торжественно отворены. Подобно империалистам недавнего прошлого, Август считал своей задачей «поправить» несговорчивых «друзей» и, когда его военачальники завершили кампанию семью годами позже, он назвал это «умиротворением». В то же время двери маленького храма Януса на Форуме были с помпой закрыты. Однако подлинным шедевром политической пропаганды Августа стало достижение мира в Парфии.

В свое время это царство, восточный сосед Рима, нанесло республике чрезвычайно чувствительное и даже обескураживающее поражение. В 55 г. до н. э. армия под началом лучшего полководца времен поздней республики, Марка Лициния Красса, и его сына была наголову разбита хитроумными парфянцами в Аравийской пустыне. Усугубило горечь поражения и то, что враг захватил военные штандарты Красса. Он и стали главным трофеем Парфии, символом ее независимости, гордостью ее столицы. В 19 г. до н. э. Август решил исправить это недоразумение. Но он отнюдь не собирался развязывать шумную военную кампанию. Он прибег к более тихим дипломатическим методам, хотя тема римской военной мощи играла при этом отнюдь не второстепенную роль. В итоге хватило простой угрозы, чтобы добиться подписания нового договора с Парфией и, главное, возврата штандартов в Рим.

В самом Риме Август не замедлил оценить и воспользоваться пропагандистским потенциалом этого события. По мановению руки мирное соглашение с Парфией превратилось в великую римскую победу, сравнимую с завоеванием Юлием Цезарем Галлии. С невероятной пышностью и помпой штандарты были доставлены в Рим через специально сооруженные триумфальные ворота. А поместили штандарты, естественно, в новом храме Марса Мстителя. Тема этой победы нашла свое отражение в знаменитой статуе Августа из виллы Прима Порта. Прямо по центру богато декорированного нагрудника императора вырезана сцена, изображающая робкого парфянца, передающего штандарты римлянину. Так, не пролив ни единой капли крови, римляне совершили «отмщение».

История Рима, трактуемая в русле политической конъюнктуры, значительно повлияла и на программу Августа по широкомасштабному строительству мраморных зданий. В Риме времен поздней республики мрамор использовался редко, и то лишь очень богатыми гражданами, решившими употребить его на возведение какого-нибудь монумента. Удовольствие было дорогим, поскольку материал доставлялся из Греции. Но при Августе в провинции Карраре (часть нынешней области Тосканы) были найдены богатые залежи мрамора, эксплуатация которых оказалась делом менее затратным. Именно это обстоятельство позволило Августу горделиво заявлять о том, что ему достался Рим кирпичный, а сам он оставляет Рим мраморный. Благодаря его заботам произошло чудесное перевоплощение Рима из грязного муравейника поздней республики в настоящий столичный город, достойный статуса центра огромной империи. Среди множества зданий, построенных Августом, Алтарь Мира, Пантеон, первый каменный амфитеатр в городе, новый храм Аполлона. Но, пожалуй, самым грандиозным строительным достижением Августа стал новый комплекс Форума — зримое воплощение гениальных пропагандистских способностей первого римского императора.

С обеих сторон Форум ограничивали два вытянутых портика, внутри которых разместился «парад» статуй исторических деятелей. С одной стороны стояли статуи Ромула, первых царей Рима и вереницы великих римлян времен республики. С противоположной стороны на них смотрели мраморные изображения предков Августа — и до чего же внушительно выглядела эта линия родственной преемственности! Первым в ряду стоял Эней, мифический основатель Рима, затем шли его потомки, цари города Альба-Лонги, основанного сыном Энея Юлом, они переходили в представителей семейства Юлиев и так вплоть до Юлия Цезаря, приемного отца Августа. Тема божественного происхождения императора также не была упущена из виду. С одной стороны параллельные линии портиков замыкал величественный храм Марса Мстителя. Поскольку Энея называли сыном богини Венеры, ее почтили двумя статуями: одной внутри храма, другой — на его фронтоне. Статуя внутри стояла рядом с изваяниями Юлия Цезаря и Марса, снаружи — около Ромула. Но апофеозом изощренных исторических реминисценций, воплощенных в комплексе Форума, была фигура, стоявшая отдельно от других, четко по центру, — и это была статуя самого Августа.

Посыл был ясен. Фигура Августа — это кульминация, итог всей предыдущей римской истории, ему благоволят боги, он — защитник традиционных ценностей Рима и воплощение их для всех будущих поколений. Форум Августа стал предтечей памятников империализма недавних времен. Например, в монументах викторианской эпохи отразилась вера в то, что высшая точка развития цивилизации пришлась именно на нее, а в 1920-1930-е гг. Муссолини, цементируя новую итальянскую империю, вдохновлялся монументальной пропагандой Августа.

Но внушительные, пронизанные идеологией сооружения Форума не существовали сами по себе — кипевшая вокруг жизнь тоже вписывалась в замысел Августа. Куда бы ни бросил взгляд римлянин, пришедший на Форум для исполнения тех или иных своих административных функций, он видел изображения и имена Августа и его прославленных предков. Храм Марса также имел особое государственное предназначение. Август постановил, что решения Сената об объявлении войны или мира должны приниматься именно в этом месте, столь подходящем для таких мероприятий. Далее, хотя эти решения принимались коллегиально, ни один сенатор не мог упустить из виду тот факт, что храм принадлежит Августу и потому ему же принадлежит вся слава военных свершений Рима. Его имя украшало фронтальную часть над колоннами, а само появление храма было связано с начальным этапом карьеры Августа. Главный гражданин города, по собственным словам, дал благочестивую клятву построить это святилище после битвы при Филиппах в 42 г. до н. э. — события, подведшего итог войне возмездия, которую приемный сын Юлия Цезаря вел против его убийц. Из семени этой клятвы выросло могучее древо политической идеологии. Конечно, в ней нашлось место традиционным древним добродетелям Римской республики. Но в то же время прославление коснулось и римских царей, чья линия получила продолжение, достигнув кульминации в фигуре Августа и замкнув историю Рима в единую цепь.

Манипуляции Августа с историей сравнимы, пожалуй, только с тем, как он переделал на свой лад ежегодные общественные ритуалы. В последние годы республики его приемный отец Юлий Цезарь реформировал римский календарь, поскольку тот выбивался из циклического годового ритма. Он исправил положение, взяв за основу солнечный год (введенный им календарь был практически тождествен тому, что мы используем ныне). Внимание же приемного сына Цезаря обратилось к медленно отмиравшим ежегодным римским праздникам. Древние ритуалы, унаследованные от ранних этапов существования республики и давно уже закостеневшие, обрели второе дыхание. Но среди реанимированных праздников, напоминавших о старых добрых временах, неким чудесным образом нашлось место и торжествам, связанным с почитанием Августа и его семьи. Например, такой чести удостоилось «восстановление» Августом республики в 27 г. до н. э. Не было забыто и первое закрытие дверей храма Януса. Естественно, нельзя было не отпраздновать день рождения главного гражданина Рима, а также важные события в жизни представителей его рода. Финальным аккордом стало переименование месяца, прежде известного под названием секстиль, — в август. Так новая эра исподволь эксплуатировала прежние реалии.

Само отношение ко времени подверглось пересмотру. Символом новой концепции стал даже не солнечный календарь, введенный Цезарем, а солнечные часы — гномон. Это массивное сооружение было установлено по приказу Августа на Марсовом поле (в северной части города) около 10 г. до н. э. Оставшийся от него указатель-обелиск стоит поныне на площади Монтечиторио перед зданием итальянского парламента, а во времена императоров гномон служил главным наглядным астрономическим прибором для всех граждан Рима. Бронзовая линия, нанесенная на каменное основание, служила отметкой, на которую падал указатель гномона в полдень, а сетка, составленная из радиальных и поперечных линий, показывала, как удлиняется и укорачивается тень от солнца в течение года. Таким образом, солнце, всходившее на востоке империи и заходившее у нее на западе, определяло время в ее столичном городе.

Но Август сумел использовать солнечные часы в сугубо личных целях. Указатель гномона, представлявший собой обелиск из красного гранита, был доставлен из той провинции, слава покорения которой в наибольшей степени ассоциировалась с ним, — из Египта. Эта страна славилась своими богатствами и теперь превратилась в зерновые закрома Римской империи. Она служила драгоценным сокровищем на короне империи, а поместил ее туда не кто иной, как Август. Но этой ассоциацией тесная связь Августа с часами не ограничивалась. День рождения Августа приходился на дату осеннего равноденствия (23 сентября), когда тень, отбрасываемая указателем гномона, как говорят, ложилась точно по направлению к находившемуся поблизости Алтарю Мира — еще одному важнейшему компоненту в идеологической системе императора. Казалось, Август контролирует не только время, но и самое движение планет и небесных тел.

Высшей точкой проявления родства Августа с богами и небом стали Вековые игры 17 г. до н. э. Они пришлись в самый раз для того, чтобы закрепить его образ благочестивого почитателя богов и целителя Римского государства. В глазах многих людей гражданская война была связана с тем, что римляне пренебрегли богами. А завершение ее состоялось тогда, когда Август добился расположения неба, восстановив городские храмы и святыни. Особенное усердие он проявил в отношении храма Юпитера на Капитолийском холме, принеся в дар святилищу «шестнадцать тысяч фунтов золота и на пятьдесят миллионов сестерциев жемчуга и драгоценных камней».^[47] Однако за год до Вековых игр его меры по исцелению государства приняли иную форму обильные дары богам сменились законотворчеством.

ФОРМИРОВАНИЕ НОВЫХ УСТОЕВ

В 18 г. до н. э. Август провел ряд одновременно радикальных и консервативных нововведений в области общественной морали и жизни социума. Они являли собой систему наказаний и поощрений, направленных на укрепление института брака, увеличение рождаемости, поощрение верности в семье и общее улучшение нравственного облика молодых людей. Особенно одиозными были законы, касающиеся супружеской неверности, до тех пор остававшейся сугубо частным делом. Был введен специальный суд, рассматривавший дела о сексуальных преступлениях, и вердикты могли быть весьма суровыми, вплоть до конфискации имущества и изгнания из города. При этом он был куда жестче в отношении женщин, чем мужчин. Если мужчинам по-прежнему дозволялось вступать в любовную связь с рабынями или проститутками, то женщинам из приличных семей отказывалось в праве заниматься сексом с кем-либо, кроме законного мужа. Согласно новому закону, отец мог даже убить свою дочь и ее любовника, если бы обнаружил их в своем доме в момент соития, а муж мог убить любовника своей жены, если этим человеком оказывался известный волокита. Эту горькую пилюлю, которая должна была способствовать очищению общественных нравов, Август попытался подсластить в 17 г. до н. э.

Вековые игры прошли под лозунгом возвращения к традиционным римским ценностям, таким как сдержанность и благочестие. Но и здесь традиции были использованы в качестве политического оружия. Считается, что игры восходят к самым истокам Рима и на протяжении семи веков они проводились каждые сто десять лет. Поэтому никому не суждено было дважды в своей жизни участвовать в них. Таким образом слова о том, что ни один человек в жизни не видел и более не увидит ничего сопоставимого по размаху с этими играми, следовало воспринимать вполне буквально. Вследствие цикличности праздника, для людей, которые участвовали в нем, это был волнительный момент соединения прошлого с настоящим. Но едва ли кто-либо из тех, кому довелось увидеть игры 17 г. до н. э., мог сказать, что они прошли по всем правилам. Палитра, взятая Августом, была старинной, но краски — все до одной новые, дерзкие, яркие.

Например, в ходе трехдневных жертвоприношений никто и не вспоминал о божествах подземного мира, чьи культы приковывали всеобщее внимание на предыдущих играх. Теперь в моде были другие боги: Диана (ассоциируемая с плодородием и чадорождением), Мать Земля (отвечавшая за произрастание культур, их воспроизводство и урожайность), Аполлон (покровитель мира и искусства) и Юпитер (главный бог — покровитель Рима). Но центральной фигурой ритуала выступал не жрец, как того можно было бы ожидать. Эту роль взял на себя сам глава Римского государства.

В первую ночь Август принес семь овец и девять коз в жертву паркам — богиням, управляющим судьбами людей. Сделано это было очень впечатляюще. Он вознес богиням длинную молитву, прося их наделить римлян мощью и величием, здоровьем и процветанием, расширением империи и, что немаловажно, защитить его самого и дом его семьи. Следующей ночью состоялась еще более зрелищная церемония. Первый гражданин Рима принес в жертву Матери Земле свинью с приплодом во чреве. Тем самым он словно пронизал умы и сердца множества римлян, присутствовавших на ритуале, ощущением сопричастности мифотворчеству. Это был момент, насыщенный реминисценциями из далекого прошлого, и в то же время — положивший начало новой эре цезарей. Тем не менее созидаемое Августом новое, сплоченное, высокоморальное римское общество расползалось по швам.

Можно представить себе, что часть плебса, впечатленная установлением мира и стабильности, легко поддалась эмоциональному воздействию праздника. То же касается и обласканных Августом сенаторов и всадников, лояльных новому режиму. Реминисценции прошлого заставляли этих людей думать, будто их положение в структуре власти имеет глубокие исторические корни, что в большинстве случаев едва ли соответствовало действительности. Но, как это обычно бывает с кампаниями по возвращению к истокам, те самые люди, которые в первую очередь должны были бы поддержать подобное движение, отнеслись к нему с презрением. Основная масса представителей старой римской аристократии, выживших после всех несчастий, восприняла кампанию в штыки. Еще свежи были воспоминания о последних годах существования республики, когда они купались в роскоши и им все было дозволено. Поэт Овидий, прославившийся острым умом и эрудицией, всем ходом своей жизни являл разительный контраст Августу. Овидий былбогатым человеком всаднического сословия, выходцем из италийской провинции. Человек его происхождения и ума вполне мог рассчитывать на блестящую карьеру в правящей элите Августа. Но он предпочел вести жизнь, полную любовных приключений, творчества и увеселений, что полностью противоречило августианским стандартам поведения. Наконец, Овидий снискал всеобщее признание, став главным поэтом Рима. Однако одним из своих произведений он накликал на себя беду. Речь идет о поэме «Искусство любви», в которой он давал наставления молодым людям, как найти себе партнера для любовных утех, — например, находясь в театре или на играх. Он даже раскрыл свои секреты относительно того, как следует соблазнять достойных женщин из уважаемых семей. Поэма бросала столь открытый вызов морализаторским потугам Августа, что он вынужден был прибегнуть к суровым мерам наказания. В 8 г. н. э. Овидия сослали в далекую пограничную глушь городка под названием Томы (ныне Константа в Румынии) на Черном море. Но великий поэт был отнюдь не единственным человеком, чье поведение не соответствовало строгим законам Августа.

Во 2 г. до н. э., едва ли не одновременно с появлением «Искусства любви» Овидия, наружу вышел скандал с дочерью Августа Юлией. О ней давно уже ходили разные сплетни, и вот наконец плотину прорвало. По слухам, она продавала свое тело за деньги, занималась сексом прямо на Форуме — именно там, откуда ее отец внедрял свои нормы морали, — а одним из ее любовников, представителей аристократической «золотой молодежи», был не кто иной, как сын старого врага Августа — Марка Антония. Возможно, большая часть этих историй была не более чем вольным истолкованием того факта, что дочь, уставшая быть послушным орудием в политических играх отца, восстала против него. Тем не менее Август оказался в весьма двусмысленном положении. Кривотолки грозили пустить насмарку все плоды его трудов. Возводимая им доктрина императорского благочестия, казалось, треснула изнутри.

Реакция главы государства была безжалостной. Он отправился в Сенат, обвинил дочь в распутстве, приказал уничтожить все ее скульптурные изображения и затем сослал на остров Пандатерию, находящийся к западу от побережья южной италийской области Кампании. Хотя ей затем было позволено переместиться в более приятный район Италии, большая часть ее жизни так и прошла в изгнании. В конце концов, не имея достаточных средств к существованию, она умерла от недоедания. За совершение таких же «преступлений», что и Юлия, из Рима была выслана и ее дочь (в 8 г. н. э.). Такая лишенная сантиментов последовательность Августа по отношению ко всем своим «детям» — как родным, так и просто подданным — была, вероятно, показной и ставила целью вывести из-под подозрений самого императора. Дело в том, что в это время стали распространяться другие слухи — будто бы Август, получивший недавно новый титул Отец отечества, регулярно получает для своих любовных утех юных девушек, а то и респектабельных замужних женщин. Он будто бы раздевает их донага и «оглядывает, словно рабынь у работорговца Торания».^[48] И кто же распускал эти слухи? Его собственная жена, Ливия Друзилла. И все же дальше слухов дело не пошло. Борьба за общественную нравственность была продолжена.

К моменту кончины Августа в 14 г. н. э. его хитроумная политика увенчалась полным успехом. Народ и Сенат Рима приняли постепенную подмену республиканского строя новым режимом правления одного человека. На каждом этапе этого процесса их то убеждением, то внушением, а то и устрашением заставляли признать, что между двумя эпохами существует некая успокоительная преемственность. Каков бы ни был конечный замысел Августа — был ли он ведом низменным стремлением к тирании или искренним желанием выдающегося государственного мужа вернуть страну в традиционное русло легитимного правления, — доподлинно мы этого никогда не узнаем. Вероятно, обе точки зрения до определенной степени верны. Устанавливая новый режим, Август вынужден был импровизировать на ходу, и притом он проявил незаурядную изобретательность наряду с холодным, подчас циничным расчетом. Пусть некоторые представители политической элиты попали в новую эру, получив пинок под зад, зато обычные люди твердо знали, кто именно радеет об их интересах. Когда в 19 г. до н. э. Рим впервые поразила эпидемия чумы, к которой затем добавилась нехватка зерна, отнюдь не только чернь высыпала на улицы с мольбами к своему спасителю Августу прийти на помощь и устранить беду—то же самое сделали и сенаторы, включая даже тех из них, кто ненавидел Августа. Стало быть, он так поставил себя, что сделался практически незаменимым.

На смертном одре Август попросил, чтобы ему принесли зеркало, и велел слугам «причесать ему волосы и поправить отвисшую челюсть».^[49] После чего он спросил у собравшихся подле него друзей, хорошо ли он сыграл свою роль в комедии жизни. И, прежде чем отпустить всех, процитировал заключительные стихи одной из комедий Менандра:

Вскоре после смерти Августа его официально обожествили. Тело императора выставили в его самом, пожалуй, поразительном сооружении — мавзолее, который возводили на Марсовом поле в течение последних двадцати лет жизни Августа (частично мавзолей сохранился до наших дней). Первоначально это сооружение, имевшее около сорока метров в высоту, было увенчано колоссальной бронзовой статуей первого римского императора, являвшейся наиболее зримой демонстрацией его самовосхваления. Античный путешественник и географ Страбон считал мавзолей самой интересной достопримечательностью Рима.

Впрочем, и этот элемент прославления Августа отличался характерным изяществом замысла. Построенный по весьма скромному образцу древних этрусских курганов, имевших круглую форму, мавзолей, благодаря своей отделке и в силу даже самого этого названия, претендовал на то, чтобы соперничать с одним из семи чудес света — усыпальницей древнего карийского царя Мавсола. Это был последний эффектный жест Августа, его последний хитроумный ход, последний росчерк пера. Эра императоров начиналась красиво. Творцом ее был истинный виртуоз мысли. Однако при другом знаменитом «исполнителе» ей предстояло пережить свой величайший кризис.

III
НЕРОН

Мартовским вечером в Байи вовсю шло веселье. Одна аристократка приехала на носилках из Анция, что к северу по побережью, чтобы присоединиться к обществу избранных. Событие, ради которого они собрались, — праздник Минервы, богини искусства и мудрости. Аристократка полюбовалась прекрасными кораблями, стоящими на якорях, и воздала дань обильным яствам. Пришла пора возвращаться домой. Ночь была ясная, море спокойно, и она решила отправиться обратно не на носилках, а на корабле. Хотя казалось, что все благоприятствовало такому решению, оно чуть было не оказалось для нее смертоносным, ибо на борту украшенного гирляндами корабля была устроена ловушка. Специальный механизм со свинцовыми гирями должен был обрушить крышу каюты и погубить знатную даму, с удобством разместившуюся в ней. Ловушка эта предназначалась для Агриппины, матери императора Нерона. А устроил западню он сам. Агриппина ничего не подозревала. Ведь Нерон провел весь вечер в ее обществе, напустив на себя вид примирения и сыновней любви. Когда он прощался с нею на берегу, то вел себя будто маленький, нежно привязанный к матери сын. Он был очень внимателен к ней и крепко, нежно обнял на прощанье. Затем Агриппина взошла на корабль, прошла в каюту, и корабль отчалил. Как только он отошел достаточно далеко от берега, один из гребцов привел механизм в действие. К ужасу Агриппины, деревянный потолок над нею с треском расщепился и обрушился вниз. Однако он застрял в нескольких сантиметрах от ее головы: стены каюты были достаточно высоки и крепки, чтобы удержать рухнувшую крышу и защитить Агриппину от мощного удара. В смятении она высвободилась из-под завала и огляделась. Один из ее спутников погиб. Пока Агриппина собиралась с силами, команда сделала вторую попытку погубить ее — опрокинув судно. И тут другая ее спутница, вольноотпущенница, пришла ей на помощь. Поняв, что происходит, женщина крикнула, что это она мать императора. Убийцы не могли разглядеть в темноте, кто перед ними. Он и тут же толпой ринулись на нее и насмерть забили веслами. Агриппина же как можно тише добралась до борта, нырнула в море и уплыла прочь.

Плывя к берегу, она осознала, что вечер, проведенный ею с сыном, был просто спектаклем. Произошедшее на корабле — не несчастный случай: море было тихим и скал поблизости не имелось, значит, ничто извне не могло стать причиной несчастья. И она прекрасно понимала, кто пытался ее убить. Теперь ей требовалось выиграть время, чтобы придумать, как поступить дальше. Вернувшись в Анций, она решила, что лучше будет написать Нерону, будто она стала жертвой крушения корабля, но спаслась. Несомненно, любящий сын будет вне себя от горя, узнав о случившемся с матерью, но, говорилось в письме, ей лучше сейчас отдохнуть и побыть одной.

Как только Нерон узнал, что мать жива, он вызвал к себе Аникета — командующего флотом и создателя того самого механизма обрушения. Нужно закончить то, что начато, сказал он ему. Аникет с отрядом солдат ворвался в дом Агриппины. Они окружили ее постель. Последние ее слова, согласно Тациту, служили оправданием ее сыну. Она сказала, что уверена: убийцы посланы не Нероном. Агриппина указала себе на живот и сказала солдатам: бейте сюда. Несмотря на то что страх и взаимные подозрения превратили мать и сына во врагов, она даже в последнюю минуту жизни пеклась о том, чтобы ничто не могло ослабить власть Нерона. Эта цель была превыше всего. Ее тело кремировали той же ночью. Сделано это было спешно, и церемония подошла бы скорее для похорон бедняка, нежели для прощания с правнучкой первого императора Октавиана Августа.

Приказ Нерона убить свою мать был, как может показаться, решением жестокого и хладнокровного ума. Но в действительности Нерон был раздираем страхом и сомнениями. В римском обществе уважение к матери, и уж тем более к матери императора, было важнейшей, священнейшей добродетелью. Нерон был пятым императором Рима, членом семьи Юлиев-Клавдиев, праправнуком Августа. Многие в Риме (и в императорском дворце, и в Сенате, и простые люди) считали, что Нерон вернет империи славу, какой достиг его предок полувеком ранее. В год смерти матери Нерон был на вершине популярности, но, если бы стало известно, что он совершил столь страшное преступление, он тут же лишился бы поддержки. Но была и иная, более серьезная причина, почему он чувствовал себя крайне уязвимым.

Нерон стал императором не по праву, а в результате хитрых интриг. На трон возвела его Агриппина. Власть императора передавалась в Риме по наследству: императоры происходили из династии, созданной Августом. Однако первый император не оставил четких указаний, какова должна быть преемственность. Поэтому сгезя становления самым могущественным человеком Древнего мира лежала через козни и убийства. Когда ее сын преодолел этот путь, Агриппина решила напомнить, кто помог ему в этом, — за что и поплатилась жизнью. Молодой император ощутил непрочность своей власти. Эта неуверенность, этот страх очень показательны как в отношении той системы правления, которую он унаследовал, так и в отношении его натуры. Самым главным для него было право оставаться императором. Именно неуверенность Нерона в своем положении приведет впоследствии к падению его режима и к кризису, в который Нерон ввергнет Римскую империю. Агриппина, заставившая его почувствовать шаткость своего положения, умерла, но именно она, возможно, могла бы выступать стабилизирующим фактором, усмиряя неистовость сына.

Последние годы правления Нерона привели к одной из самых бесславных революций в истории Рима. Его падение полностью дискредитировало систему правления, созданную Августом, и, к ужасу многих римлян, привело к ее постепенному отмиранию. Политический механизм единоличного правления, разработанный Августом, оказался в глубоком кризисе. Но это еще не все. Падение Нерона продемонстрировало самый главный изъян этой системы, который ранее не проявлял себя. Что, если единоличный правитель обладает неуравновешенной психикой, что, если он не подходит для управления империей? Что, если человек, в руках которого сосредоточена огромная власть, вместо исполнения своих обязанностей уйдет в мир фантазий и вымысла? Что, если самый могущественный человек на земле сойдет с ума?

НАСЛЕДНИК АВГУСТА, СЫН АГРИППИНЫ

За сорок лет правления Августа гражданская война успела уйти в прошлое и двадцать миллионов жителей Рима на всей территории империи стали жить с незнакомым им прежде ощущением уверенности в завтрашнем дне. Как и Август, они хотели, чтобы эта уверенность не исчезла и Рим процветал многие годы после смерти императора. Его влияние и могущество были столь велики, столь неотделим был этот правитель от Рима, что народ считал: будущее Римской империи целиком и полностью зависит от него и его семьи. И Август всем своим правлением укреплял это доверие. Почитанием был окружен не только император, но и его родственники: это демонстрирует придворная поэзия того времени, это запечатлено на Алтаре Мира — одном из главных памятников правлению Августа. Во всех уголках империи римляне произносили клятву верности: «Клянусь до конца дней своих быть преданным Цезарю Августу, его детям и потомкам — в речах, поступках и помышлениях».

Однако имелась одна сложность: как узаконить передачу власти Августа, сохранив при этом новый режим правления? Формально правление это было основано на том принципе, что народ Рима и Сенат, декларируемо независимые, доверяют императору право властвовать. Следовательно, о наследовании власти не могло идти речи, равно как о каком-либо законе о преемственности власти. Но монархия без внятного принципа передачи власти — лишь первая сложность. Корень проблемы был в следующем: единоличное правление было в сущности своей куда более хрупким и ненадежным, чем казалось римскому обществу. Император в течение своего пребывания у власти мог вводить в стране любые изменения. И с вопросом преемственности дело обстояло не лучше. Все это создавало неопределенность, под мрачной тенью которой пребывали все наследники Августа.

У Августа не было сыновей. Поэтому он воспользовался проверенной временем практикой усыновления. В Древнем Риме не существовало принципа первородства как основы наследования, поэтому у Августа был широкий выбор. За время своего правления он усыновил своего племянника Марцелия и сыновей своей дочери Юлии Гая и Луция, продемонстрировав таким образом, что преемственность власти будет наследственной. Однако ему не повезло. И любимый племянник, и оба внука преждевременно умерли (см. генеалогическое древо). Кого же теперь усыновить Августу: члена своей семьи или лучшего из сенаторов? Есть данные, что он рассматривал такую возможность, но к 4 г. н. э. отказался от нее. В тот год он усыновил своего пасынка Тиберия и в завещании назвал его наследником. Однако не может не возникнуть впечатления, что решение это было принято от безысходности.

Тиберий стал императором в 14 г. н. э., но проблема легитимизации передачи власти никуда не ушла. Она только усугубилась. Что окажется важнее, когда встанет вопрос о преемнике Тиберия: чтобы наследник был потомком Августа или чтобы он происходил от правящего императора? В отсутствие ответа на этот вопрос число претендентов на верховную власть в государстве было немалым. Неопределенность порождала соперничество, интриги, убийства.

Одним из возможных преемников Тиберия был Германик. Он был внучатым племянником Августа, мужем внучки Августа Агриппины, а также приемным сыном Тиберия. Однако его право на престолонаследие оспаривал родной сын Тиберия, Друз. В 19 г. н. э. Германик, полководец и герой войн в Германии, погиб, но не на поле боя, а от яда. Многие подозревали в убийстве Тиберия. Эта смерть открывала дорогу Друзу, но он также был отравлен в 23 г. н. э. Убийцей его был другой претендент на трон — Сеян, начальник преторианской гвардии, происходивший из незнатного рода. Он претендовал на власть потому, что имел связь с дочерью Тиберия, Ливиллой, на которой надеялся жениться. Но император не дал согласия на брак дочери с простым воякой, и потому Сеян тоже выбыл из борьбы.

Тиберий скончался в 37 г. н. э., он правил Римом двадцать лет, но так и не определился в выборе преемника. В итоге решение о том, кто будет править Римом, было принято не императором, а офицерами преторианской гвардии. Они были заинтересованы в продолжении передачи власти по династической линии. Человек, которого они выбрали третьим императором Рима, подходил на эту роль по меньшей мере по одному параметру он был правнуком Августа и сыном Германика. Имя его было Калигула.

Именно в правление Калигулы стал ясен масштаб проблемы преемственности власти. Для древних аристократических родов в Риме было характерно вступать в брак между собой. Таким образом родовитые семьи могли сохранить мощь, политическое влияние и богатство. Однако после создания империи этот обычай мог повлечь весьма опасные последствия. Чем дальше тянулась династия Юлиев-Клавдиев, тем большее число людей могли относить себя к потомкам Августа. Поэтому, когда вследствие болезни новый император стал неуравновешенным и деспотичным, стало появляться все больше и больше аристократов, по праву родства претендующих на власть и готовых в любой момент вступить в схватку.

В 41 г. н. э. Калигула был убит (жертвами убийц стали также его жена и дочь). И снова в дело вступили преторианцы, снова они решили придерживаться принципа наследственной монархии, каковы бы ни были ее недостатки. При поддержке армии они назначили императором дядю Калигулы и ближайшего его родственника по мужской линии — Клавдия. Четвертый император Рима правил тринадцать лет. Это были годы стабильности, наступившей после краткого и беспокойного периода правления Калигулы. Но конкуренция за власть в кругах аристократии рода Юлиев-Клавдиев не прекратилась. Частично виной тому было то, что до вступления на престол новый император жил «в тепличных условиях». Клавдий вырос вдали от кипучей общественной жизни, он жил во дворце, в окружении угодливых слуг и рабов. Поэтому страх перед соперниками был у него огромен. Ходили слухи, что на его совести смерти тридцати пяти сенаторов и более двухсот всадников, произошедшие за период его правления. Но на самом деле страх этот происходил из другого источника: чтобы чувствовать себя полноправным императором, важно было вести свой род напрямую от Августа. Были аристократы, которые, в отличие от Клавдия, могли похвастаться таким родством. Эту ситуацию нужно было как-то изменить.

Когда третья жена Клавдия была изобличена в связи с любовником и казнена за измену, Клавдий стал вдовцом и начал искать новую супругу. Наиболее подходящей кандидатурой оказалась Юлия Агриппина. Она была племянницей Клавдия, молодой и красивой и, что особенно важно, правнучкой Августа. Такой союз стал бы осуществлением мечты Августа о том, чтобы Римом правили его потомки. Он был необыкновенно важен также и потому, что Агриппина имела сына от первого брака, который вошел бы вместе с нею в семью. Это был одиннадцатилетний мальчик по имени Луций Домиций Агенобарб, будущий император Нерон.

В 50 г. н. э. Клавдий усыновил мальчика. Луций Домиций Агенобарб стал отныне Тиберием Клавдием Нероном Цезарем. Он происходил как из семьи правящего императора, так и из семьи Августа. Это давало ему огромное преимущество по сравнению с собственным сыном Клавдия, Британиком, не говоря уже о других конкурентах. Такого преимущества вполне могло хватить, чтобы Нерон стал пятым императором Рима. Однако Агриппина понимала, что в отсутствие четких критериев отбора преемника игру нельзя считать сделанной. Чтобы воплотить в реальность мечту о сыне-императоре, требовались цинизм и безжалостность. А этими качествами она, похоже, обладала сполна.

Первой ее жертвой стал аристократ и сенатор Луций Юний Силан. Он был молодым, весьма популярным и успешным политиком. Но Агриппина не могла рассматривать его иначе как соперника Нерона. Тем более что Силан также был прямым потомком Августа. И, что еще хуже, он обручился с дочерью Клавдия — Октавией. Агриппина действовала без промедления. Она распространила слух, что Луций совершил кровосмешение со своей сестрой Юнией Кальвиной, известной распутным поведением. Хотя слух этот не имел под собой никаких оснований, он запятнал доброе имя Силана, и тот был с позором изгнан из Сената, что означало конец его карьеры. Клавдий отменил помолвку дочери, и Силан покончил с собой — в день свадьбы Клавдия с Агриппиной.

Следующим, с кем разобралась Агриппина, был еще один серьезный соперник Нерона, сын Клавдия от предыдущего брака — Британик. Дабы лишить его возможности притязать на власть, нужно было сделать так, чтобы Нерон затмил его на политической сцене. Нерон был на три года старше сводного брата, и эта разница в возрасте позволила Агриппине добиться желаемого. Во-первых, Нерон занял место Силана, женившись на дочери Клавдия Октавии (это произошло между 50 и 53 гг. н. э.). Во-вторых, в марте 51 г. в возрасте тринадцати лет — на год раньше положенного — Нерон надел тогу зрелости и в том же году дебютировал как оратор: он произнес речь в Сенате, выражавшую благодарность Клавдию за оказанную ему честь. Затем он произнес «политическую» речь: выступил от лица просителей из римских провинций на латинском и греческом языках. Эти выступления показали, что мальчик не по годам развит и умен. Наконец, в 53 г. на играх, проводимых в его честь, он появился одетым в тогу победителя, тогда как Британик был одет в тогу мальчика. Так превосходство Нерона было продемонстрировано всем.

Чтобы сделать сына императором, Агриппине осталось преодолеть последнюю ступень: убить действующего императора. В 54 г. Клавдию было 64 года. У него была затруднена речь и он страдал от постоянной дрожи в теле — вероятно, из-за перенесенного в детстве церебрального паралича. Это был уже плохо соображающий старик. Но Агриппине некогда было ждать, пока смерть настигнет его естественным образом. Британику скоро должно было исполниться четырнадцать лет, а значит, он мог получить от отца тогу зрелости. Родной сын императора имел еще шансы превзойти Нерона, поэтому Агриппина взяла все в свои руки. Как-то раз за ужином Клавдию подали грибы, сбрызнутые ядом. Агриппина позаботилась о том, чтобы он съел их, но результатом стал лишь приступ кашля. И в этот момент в дело вступил придворный врач. Он вставил в горло императору перо — якобы спровоцировать рвоту. Перо это было отравлено. Агриппина добилась своей цели.

Утром 13 октября 54 г. дворец охватили напряжение и незаметная внешне суета. Только Агриппина и ее доверенные лица знали, что Клавдий умер. Пока ее сына готовили и облачали для процедуры приема власти, Агриппина хитростью удерживала Британика и Октавию, хотевших узнать о состоянии отца. Она притворялась, что вне себя от беспокойства за него и ищет их утешения. Гладя Британика по щеке, она говорила, как он похож на отца. Преторианцы стояли в бухте, и им она посылала ложные сообщения о все ухудшающемся состоянии императора. Нужно было выиграть как можно больше времени, «дождаться благоприятного часа, указанного предвещаниями халдеев»,^[51] чтобы объявить о передаче власти. Агриппина всю жизнь ждала этого дня. Ничто, даже дурное предзнаменование, не смогло бы его испортить.

В полдень двери императорского дворца распахнулись. Было объявлено о кончине императора. Однако перед преторианской гвардией стоял не сын Клавдия Британик, а Тиберий Клавдий Нерон Цезарь. Хотя некоторые гвардейцы были удивлены, увидев юношу, заранее подготовленная церемония вступления на трон не оставила времени для замешательства и сомнений. Солдаты приветствовали Нерона и тут же поместили его на носилки, чтобы отвезти в свой лагерь в Сервилиевых садах на юго-востоке Рима. Там Нерон обратился к гвардейцам с речью, и, после того как он пообещал им обычное в таких случаях денежное вознаграждение, семнадцатилетнего юношу провозгласили императором. В тот же день Сенат принял соответствующее постановление. Вероятно, никто так и не узнает, кого же намеревался сделать преемником сам Клавдий, ибо завещание императора сразу после его смерти было надежно спрятано.

Агриппина достигла предела своих мечтаний. Ее сын стал самым могущественным человеком Древнего Рима. Но тогда она еще не представляла себе, что оружие, которым она пользовалась, чтобы обеспечить ему вхождение во власть, обернется против нее самой. Уже вскоре после начала правления Нерона между матерью и сыном началась ожесточенная борьба. Формально Агриппина получала все мыслимые почести. Ей выделили собственного телохранителя, сделали жрицей культа Клавдия, который был обожествлен, она получила возможность тайно участвовать в управлении страной: присутствовать на заседаниях правительства во дворце, скрытно сидя за специальной занавесью. Даже на монетах первых лет правления Нерона были изображения не только императора, но и Агриппины. Однако за внешним почтением к матери молодой Нерон скрывал растущее нежелание зависеть от Агриппины, сделавшей его императором. Повиновение ей, бывшее ранее для него обычным, теперь становилось тяжелым бременем.

А матери нелегко было угодить. Он была во многом недовольна сыном: не одобряла его любовь к состязаниям, музыке, театру. Поистечении первого года правления между ними разгорелся конфликт из-за его любовницы, бывшей рабыни, по имени Акте. Движимая то ли ревностью, то ли собственническим инстинктом, то ли страхом, что кто-то другой может завладеть вниманием сына, Агриппина ругала его за связь с низкородной простушкой. Реакция Нерона на это была обычной для молодого человека его лет: связь с Акте стала только крепче, и он чуть было не сделал ее своей законной женой. Неудовольствовавшись этим, Нерон начал полномасштабную войну. Еще со времен его детства Агриппина много сил тратила на то, чтобы во дворце служили преданные ей люди. И Нерон занялся именно ими. Он снял с должности одного из главных союзников матери — Антония Палласа, вольноотпущенника, отвечавшего за финансовые вопросы. Агриппина сполна отомстила ему за это. Она знала, как завоевать власть во дворце. Более того, она знала, как уязвить нового императора в самое больное место.

Однажды в приступе ярости Агриппина ходила по дворцу и кричала, воздевая руки, что лучшим императором был бы не Нерон, а Британик. Богоподобный сын Клавдия вырос, говорила она, и «он кровный сын Клавдия и достоин того, чтобы унаследовать отцовскую власть».^[52] Этими словами она растревожила старую рану Нерона — его неуверенность в своем праве быть императором. Однако ответные действия сына оказались, возможно, неожиданны для нее самой. Как-то раз за ужином Британию, сидевшему вместе с детьми знати за столом для младших, поднесли напиток. Яд был бы сразу обнаружен — ведь перед подачей блюд их пробовали слуги, — поэтому напиток был безвреден, однако он был намеренно сделан слишком горячим, и Британик отказался его пить. Поэтому принесли холодной воды, чтобы разбавить напиток. В нее-то и был добавлен яд. На глазах Агриппины и своей родной сестры четырнадцатилетний мальчик забился в конвульсиях. Немало было людей, которые считали, что убийство на совести Нерона.

Но Нерон с наигранно спокойным видом заявил, что у Британика приступ эпилепсии, которой он страдает, — ничего необычного. Присутствовавшие на обеде знали, что это объяснение ложно, но ничего не предприняли. Да и что они могли сделать? Они скрывали свой страх, пытаясь вести обычный разговор. Спорить с императором и утверждать, что это не припадок, было бы равноценно заявлению, что произошло убийство. Но в то же время открыто согласиться, что это приступ, было бы ничуть не лучше из-за очевидной лживости подобного утверждения. И, пока все мешкали, мальчик умер. «Октавия также, невзирая на свои юные годы, научилась таить про себя и скорбь, и любовь, и все свои чувства. После недолгого молчания возобновилось застольное оживление».^[53]

Итак, преступления во имя удержания власти стал теперь совершать сын, а не мать. Однако Агриппина, опытная интриганка, не оставляла подковерной борьбы за главенство во дворце. Напротив, смерть Британика побудила ее начать поддерживать Октавию. Возможно, та могла стать формальным лидером, вокруг которого объединились бы аристократы, претендующие на место императора. Ходили слухи, что Агриппина также поддерживает Рубеллия Плавта, аристократа, имевшего основания рассчитывать на трон: его мать была внучкой Тиберия, а Тиберий был приемным сыном Августа. В ответ на эти интриги Нерон выгнал Агриппину из дворца и лишил ее телохранителя. Но недолго оставалось и до того момента, когда он придумает более надежный способ избавиться от матери.

Последним, что подвигло Нерона на такой поступок, стали действия его любовницы Поппеи Сабины. Он никогда не любил свою жену Октавию и страстно желал жениться на Поппее. Та, в свою очередь, была женой близкого друга Нерона — Марка Сальвия Отона. Этой женщине предстояло стать любовью всей жизни Нерона. Император знал, что мать никогда не позволит ему развестись с дочерью Клавдия и жениться на любовнице. Поппея тоже это понимала. Наедине с ним она «постоянно преследовала его упреками, а порой и насмешками, называя обездоленным сиротой, покорным чужим велениям и лишенным не только власти, но и свободы действий».^[54] И весной 59 г. Нерон позвал к себе Аникета и отправил матери приглашение приехать на праздник Минервы в Байи.

Когда Агриппина умерла, Нерон наконец-то почувствовал себя свободным. Никто больше не мешал ему управлять страной по своему желанию и вести себя как ему угодно. Да, тут было чему порадоваться. Несмотря на то что интриги во дворце продолжались, первые годы правления Нерона вовсе не были ужасны. Согласно всем древним источникам, империя в тот период процветала. Поэты воспевали эти годы, называя их новым Золотым веком. По популярности Нерон мог бы поспорить даже с самим Августом. Простые люди любили его за то, что он устраивал для них зрелища, Сенат — за оказываемое уважение. Во внешнеполитических делах тоже было чем похвастаться: Рим укреплял восточные границы, ведя успешную военную кампанию против Парфии. Это был настоящий расцвет Римской империи.

Но как совсем еще юный и неопытный император мог добиться подобного? Может быть, государственный механизм — под присмотром сенаторов и всадников — безотказно работал сам собой? Может быть, и не было нужды в энергичном и деятельном императоре и государству достаточно было иметь номинального лидера? Ответ таков: процветанием империя обязана была двум государственным мужам, которые, согласно Тациту, фактически правили государством в первые годы пребывания Нерона на троне. Имена их — Луций Анней Сенека и Секст Афраний Бурр. Они были ближайшими советниками императора. Будучи подростком, он всегда искал прибежища у них. Они защищали его от матери и были снисходительны к его забавам. Он же, со своей стороны, всегда прислушивался к их наставлениям. Но в их лице он имел не просто помощников, готовых поделиться советом. Всей своей популярностью и славой нового Золотого века император был обязан именно этим мудрым политикам. Но и тут изменения были не за горами. Пока Агриппина была жива, все недовольство и претензии императора она принимала на себя. Теперь же ничто не могло отвести огонь от Сенеки и Бурра. Теперь они портили Нерону жизнь. Вскоре после того как Нерон выскользнул из сетей матери, они осознали, что больше не имеют над ним власти. Римской империи предстояло узнать, каково же истинное лицо ее императора.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ НЕРОНА

62-й год новой эры. Восьмой год правления Нерона. Как писал историк Тацит, «добрые правила… утрачивали для него силу».^[55] Людьми, внушавшими ему эти добрые правила, были Сенека и Бурр. До сих пор они контролировали поступки императора. Бурр родился в Галлии, был всадником и сумел стать командующим преторианской гвардии. Он был суров нравом, и одна рука его была обезображена. Для Нерона он был моральным авторитетом. Когда-то Агриппина помогла Бурру деньгами, поэтому он был предан ей и яро выступал против ее убийства, отказываясь быть к нему причастным. Тем не менее, когда убийство произошло, он покорился и сделал все, чтобы преторианцы остались верны императору. А эта поддержка имела первостепенное значение для Нерона.

Но еще более значимой для него фигурой был сенатор Сенека — его духовный наставник и учитель. Сенека родился в итальянской семье, жившей в Кордове, что в Испании. Он также являлся одним из величайших философов Рима. Учтивый и обаятельный, он с умом и по-отечески воспитывал своего питомца. Поэтому стал одним из самых влиятельных людей в Римской империи. Значимость Сенеки для Нерона можно проследить по тому, сколько разных ролей он исполнял в государстве. Он был автором инаугурационного обращения Нерона к Сенату и народу. Речь эту приняли с восторгом. Для сатурналий 54 г. Сенека, на потеху императору, сочинил сатиру, в которой высмеивал правление Клавдия, представленного в ней шутом. Обыгрывая слово «обожествление», он назвал ее «Отыквление». Весь двор просто умирал со смеху. В качестве «амикуса» (друга) императора Сенека присутствовал на заседаниях имперского совета, которые проходили во дворце с участием самых влиятельных сенаторов. Итогом служило то, что сенаторы в высшей степени одобрительно относились к мудрым решениям Нерона.

Но самая главная роль Сенеки заключалась, пожалуй, в том, чтобы смягчать негативные последствия действий Нерона. Величайшим успехом Сенеки на этом поприще стало то, что он сумел нужным образом настроить сенаторов в отношении убийства Агриппины. Он ловко устроил так, чтобы те приняли официальную версию событий: Агриппина устроила заговор с целью убить Нерона, заговор был раскрыт, и Агриппина поплатилась за свой злой умысел, в то время как император остался цел. Благодаря умению Сенеки влиять на общественное мнение, Рим не осудил матереубийство, а возблагодарил богов. Можно предположить, что Сенека был для императора незаменим. Но была одна задача, с которой он так и не справился. Самый важный урок, который он хотел преподать своему юному подопечному, — как стать хорошим императором. Это было главное дело его жизни, оно же стало его главным провалом.

Мы знаем, чему Сенека учил Нерона, потому что до наших дней дошел его труд под названием «О милосердии». Урок начинался с простого утверждения. Положение, занимаемое Нероном, говорил Сенека, есть положение верховного властителя. Он «судия жизни и смерти народов», в его власти «удел каждого», его устами Фортуна провозглашает, «какие дары пожалует она каждому человеческому существу». Но главное для императора — не просто понимать эту свою власть, а пользоваться ею с умеренностью. Если Нерон сможет быть милосердным, он станет хорошим императором, как Август. Если нет, он станет лишь ничтожным тираном. Нерону необходимо следовать примеру Августа и довести эту идею до логического завершения: император не должен показывать свою абсолютную власть.

Поначалу Нерон был послушным учеником. Он восстановил сотрудничество императора с сенаторами: в конце концов, именно они, а не разные влиятельные персоны из дворца являли собой оплот справедливости, политической мудрости и опыта в управлении государством. Нерон и Сенат управляли Римом совместно, на равных. Сенека воспитал в молодом правителе представление об обходительности («civilitas») — качестве, которое предполагает открытость императора для общения, а «это помогает скрыть автократичность власти». Поначалу Нерон хорошо справлялся с этой ролью. Он вел себя так, будто он лишь один из сенаторов и обычный гражданин. И все же, несмотря на много обещающее начало, к 62 г. он стал забывать урок. По натуре своей он не был политиком. Ему очень скоро надоело притворяться, будто ему есть дело до мнения сенаторов. Каким бы замечательным учителем ни был Сенека, интересы Нерона лежали в других сферах.

Одним из любимых занятий императора было устраивать в городе гулянки под видом простого парня. Вместе со своими беспутными приятелями он надевал чужую одежду, например шапку вольноотпущенника или парик, и буйствовал на улицах города: пил, распутствовал и лез в драки. «Людей, возвращавшихся с ужина, он то и дело колотил, а при сопротивлении наносил им раны и сбрасывал их в сточные канавы».^[56] Другой страстью Нерона с младых лет были лошади. Он обожал состязания на колесницах и болел за разные команды. За «зеленых» против «красных», «белых» или «черных» — совсем как современные футбольные фанаты. Рассказывали, что, желая удовлетворить свою страсть к скачкам, он тайно ускользал из дворца и отправлялся на ипподром. Однако самую большую любовь он питал к греческим искусствам: музыке, поэзии и игре на лире.

Нерон был не просто ценителем этих искусств, он сам со рвением постигал их. Став императором, он нанял себе в учителя самого знаменитого и талантливого музыканта, игравшего на лире, по имени Терпн. Нерон даже делал упражнения для укрепления голоса, как профессиональный певец: «…он лежал на спине, со свинцовым листом на груди, очищал желудок промываниями и рвотой».^[57] Правильное питание также было крайне важно для голоса. Яблоки есть не следовало, так как они считались вредными для голосовых связок, а вот сушеный инжир был весьма полезен; кроме того, каждый месяц император несколько дней питался одним только рубленым пореем в масле. Увлечение Нерона греческими искусствами беспокоило Сенеку и Бурра. И дело было не в увлечении как таковом, а в том, что Нерон слишком близко подошел к тому, чтобы стать в этих искусствах профессионалом. В консервативных кругах высшего общества это не поощрялось.

В те времена Рим был центром культурной жизни, мировой столицей, а Греция уже двести лет была просто римской провинцией. И римская элита все это время поддерживала миф о том, что народ Рима своим упорством, волей, стойкостью и дисциплиной выковал великую империю. Римский характер и добродетель выказывают себя в первую очередь на бранном поле и в политическом диспуте. Да, греческие искусства необходимы для образования, для отдыха, но поклонение им разрушит истинный дух Рима, превратит нацию солдат в нацию трусов, гимнастов и педерастов. Ни спортивные упражнения, ни театральные представления, ни пение под аккомпанемент сладкозвучной лиры не уберегли Грецию от упадка. Напротив, все это, вероятно, стало его причиной. Чтобы убедиться в правоте такого мнения, консерватору достаточно было бросить взгляд на улицу: профессиональные актеры — это всегда рабы или проститутки.

Но законодатели вкусов и передовая молодежь не соглашались с этим мнением. Они считали музыку, театр, пение занятиями утонченными, изысканными, вершиной цивилизации. В Древней Греции аристократы и простые граждане, состязаясь в искусствах, завоевывали почет и положение в обществе. Такие состязания были воспеты Гомером и Пиндаром, основателями эпического и лирического жанров. Так чем же Рим хуже? И вот теперь этим смутьянам, к их полному восторгу, нашелся покровитель. Да как же им повезло: покровитель э т о т был не кто иной, как сам император. Более того, он готов был их возглавить. В 59 г. Нерон устроил празднество Ювеналий в честь своего перехода в зрелый возраст и первого обривания бороды. На него была допущена только правительственная элита, поэтому, когда император решил выйти на сцену и сыграть на лире, его советники сделали вид, что это вполне приемлемо. Бурр скрывал огорчение за аплодисментами. Однако на следующий год Нерон превзошел границы допустимого для императора Он решил продемонстрировать черни свое пристрастие к изящным искусствам.

Сначала он организовал школу греческих искусств, затем потребовал, чтобы ее посещали сыновья аристократии, а впоследствии учредил новый праздник, на котором они должны были выступать публично. Приглашен туда был весь Рим. Аристократы принимали участие в конкурсах — танцевальном, атлетическом и музыкальном — наряду с греческими исполнителями. Для консерваторов это был скандал национального масштаба. Представители древних и славных родов — «Фурии, Горации, Фабии, Порции и Валерии» — подвергли себя бесчестью! Но Нерон имел другую точку зрения. Он хотел начать новую эру. Сделать Рим культурным, просветить его, отучить от варварства гладиаторских боев, сделать историю Рима не только историей войн, завоевать другие идеалы — идеалы Искусства. Он назвал игры Нерониями и издал указ, что о н и должны проводиться каждые пять лет. Вот каким правителем он хотел быть для своего народа! Вот что для него значило быть хорошим императором!

Народ любил эти празднества. Сенека и Бурр были крайне недовольны, но могли утешаться хотя бы тем, что император воздерживается от выступлений перед широкой публикой — по крайней мере пока. Но в 62 г. не было и намека на то, что любовь Нерона к греческой культуре ослабнет и его видение будущего Рима изменится. В тот год он открыл огромный спортивный комплекс и бесплатно выдавал масло сенаторам и всадникам, чтобы они смазали тела и показали простым людям, как нужно состязаться в борьбе и атлетике. Отношения с Сенекой и Бурром были на грани разрыва. И вскоре произошли два события, ускорившие развязку.

Один сенатор по имени Антистий Созиан сочинил стихи, в которых высмеивал императора, и прочитал их на великосветском приеме. Его судили за измену и признали виновным. Хотя он избежал казни, это дело стало причиной возвращения закона о государственной измене, снискавшего дурную славу в правление Калигулы и Клавдия. Расплывчатые формулировки этого закона могли позволить обвинить любого в заговоре против императора. Для Сенеки возвращение этого закона было ясным знаком: главная задача его жизни — научить Нерона быть хорошим императором — близка к провалу. Но главный удар ждал Сенеку и Бурравпереди. Нерон сообщил им о своем решении развестись с Октавией, дочерью Божественного Клавдия, и жениться на Поппее. Сенека и Бурр были против: хотя Нерон и потомок Августа, разведясь с Октавией, он лишит себя связи с Клавдием, а это основа его права быть императором. Когда Нерон, топая ногами, стал настойчиво спорить с ними, Бурр выразил свою мысль резко и ясно. Указывая на трон, он сказал: « Тогда верни ей ее приданое!» Теперь разрыв был окончателен.

После этого события развивались быстро. Бурр вскоре слег с опухолью и скончался. Пошли слухи, что Нерон ускорил его смерть, приказав отравить его. Доподлинно известно лишь то, что после смерти Бурра император поспешил найти ему замену на посту главы преторианцев. Чтобы осуществить свой план с разводом, ему не нужны были несогласные, не нужны были зануды, вечно дающие «правильные» советы, пусть никто не портит ему жизнь и не обременяет ответственностью. Ему нужны новые друзья. С этой целью он собрал совет главных сенаторов и придворных советников. Они очень волновались. Кого же назначит Нерон на освободившуюся должность? Нерон томил их недолго. Первым его назначенцем стал человек честный и опытный — Фений Руф. Его любили преторианцы, и он хорошо зарекомендовал себя тем, что, отвечая за поставку в Рим зерна, никогда не пытался на этом нажиться. Совет вздохнул с облегчением. Однако следующее назначение было совсем не обнадеживающим. Совместно с Фением, как объявил Нерон, командовать преторианской гвардией станет друг императора Офоний Тигеллин.

Послужной список Тигеллина был, мягко говоря, несколько необычен. Да, он был главой пожарной службы Рима, но известен был совсем другими делами. Нерон познакомился с ним еще в детстве, произошло это в Калабрии, в имении тети Нерона. Они сразу сошлись, возможно, их объединило увлечение лошадьми. Но Нерона привлекала и натура Тигеллина, его склонность к пороку. Тигеллин был красив, примерно на пятнадцать лет старше Нерона и, хотя происходил из бедной сицилийской семьи, имел высокопоставленных друзей. Он втерся в доверие к двум аристократам, стал своим в их домах, где приобрел репутацию развратника. Говорили, что сначала он склонил к пороку своих друзей, потом их жен и именно так попал в высшее общество. Тигеллин, лучший друг детских лет Нерона, стал главным его товарищем и в бесконечных дворцовых попойках и оргиях, зачинщиком распутных гулянок.

Совершив это назначение, Нерон предал главный принцип императорской власти в понимании Сенеки. Первый император, Август, по крайней мере делал вид, что для успешного управления империей опирается на независимых от себя, свободно мыслящих людей из высших слоев общества. Аристократ Сенека, будучи советником императора, представлял собой именно такого человека. Он мог говорить императору правду в глаза и не бояться своей искренности. Богатством и положением в римском обществе он не был обязан воле императора. Назначение ж е Тигеллина было явным признаком того, что Нерон хочет окружить себя рабски преданной ему свитой друзей. Тигеллин происходил из простой семьи и полностью зависел от императора. Сенека все больше опасался, что Тигеллин не только не станет, перечить Нерону в чем-либо, но будет прилежно говорить ему все, что тот пожелает услышать. От него едва ли стоило ждать верных советов. Но не только назначение Тигеллина пугало Сенеку. Больше всего опасался он за свою жизнь.

Тигеллин принялся за работу. Он знал, как надавить на больные места Нерона. Он терзал его разговорами о том, что богатство Сенеки — вызов императору, так как имущество, которым обладает Сенека, сравнимо с императорским. Как и было задумано, самолюбие Нерона было задето. Время жизни Сенеки было на исходе. Но он ничего не мог поделать, так как перед ним было только два пути: либо продолжать выступать в роли советника императора, рискуя вызвать на себя его гнев, либо пойти на компромисс и потворствовать причудам и капризам Нерона. Ни та, ни другая перспектива не привлекала Сенеку. В итоге он пришел к единственному решению: попросить у императора разрешения на то, чтобы удалиться от дел. Сенека пришел к Нерону и в своей изысканной манере начал разговор с обращения к примеру Божественного Августа. Первый император, сказал он, позволял своим ближайшим советникам уйти на покой. Не одарит ли его Нерон той же милостью?

Нерон ответил вежливым отказом. «Мы еще в самом начале своего властвования. Если кое-когда мы по легкомыслию молодости отклоняемся от правильного пути, то разве ты не зовешь нас назад и не направляешь с особенною настойчивостью наши юношеские силы туда, куда нужно, и не укрепляешь их своею поддержкой?»^[58] Сенека поблагодарил императора и удалился. Его план не сработал. Тем не менее он находил способы реже видеться с императором. Ссылаясь то на нездоровье, то на необходимость занятий философией, он все больше времени проводил в своих загородных имениях. Пусть он утратил положение советника, но жизнь себе сохранил — хотя бы на какое-то время. Устранение Сенеки от дворцовых дел позволило Нерону решиться на то, чтобы произвести третье новое «назначение». И тут дело обстояло сложнее, чем с заменой префекта преторианцев. Нерон хотел наконец произвести Поппею из любовниц в жены.

Поппея была шестью годами старше Нерона. Это была красавица из богатой семьи, но не вполне аристократического происхождения. Мать ее была из знати, но отец — всадником, впавшим в немилость в правление Тиберия. Честолюбие ее отражает тот факт, что она отказалась от фамилии отца и взяла фамилию деда по матери, после чего ринулась завоевывать место в высшем обществе. Она дважды выходила замуж за аристократов, и от первого брака у нее был сын. О ее расточительности и любви к роскоши ходили легенды. Археологами найден ее дом в Оплонтисе близ Помпеев, и он подтверждает эту репутацию. Говорили, что копыта мулов, которые везли ее паланкин, были подкованы золотом, а чтобы сохранить красоту кожи, она каждый день принимала ванну из молока пятисот ослиц. Нерон был безумно влюблен в Поппею. И теперь, не имея рядом Сенеки, не слыша голоса совести, которым был для него Бурр, Нерон повел игру на свой страх и риск.

Император прекрасно понимал, что, разведясь с Октавией, он подставит себя под удар конкурентов. Как и Нерон, другие члены клана Юлиев-Клавдиев тоже вели свое происхождение от Августа и потому могли относить себя к императорской семье и божественному роду. Поэтому Нерон не стал испытывать судьбу. Имелось два потенциальных соперника, о которых, стремясь упрочить свое положение, предупреждал императора Тигеллин. Первым был Рубеллий Плавт, праправнук Августа по линии Тиберия. Вторым — Фауст Корнелий Сулла Феликс, правнук сестры Августа. Если Нерон лишится связи с Клавдием через брак с его дочерью, подогревал Тигеллин страх своего друга, любой из этих людей может бросить ему вызов.

Нерон поддался на эти речи. В Азию и Галлию немедленно были посланы убийцы. Вернувшись в Рим, они привезли с собой головы жертв, Плавта и Суллы. Вина, вмененная им императором, была теперь уже привычной: измена. Но как же должен был Сенат отнестись к неожиданной гибели двух благороднейших своих мужей? Ответ прост: им следовало забыть о своих принципах. Теперь, когда Сенеки не было с ними, сенаторы знали, что о достойном взаимодействии с императором не может быть и речи. Поэтому из страха вызвать его гнев сенаторы приняли предложенные правила игры. Было провозглашено, что Нерон едва избежал смерти от рук заговорщиков, и Сенат призвал воздать хвалу богам. Поскольку с двумя основными соперниками было покончено, Нерон мог сосредоточиться на том, как устроить свой развод. Для этого нужен был предлог.

Машина распространения слухов заработала на полную мощность. Целью ее теперь стала Октавия. Жену Нерона обвинили в измене мужу с флейтистом из Александрии. Чтобы добыть доказательства для обвинения — свидетельские показания, — Тигеллин пытал рабынь Октавии. Одна из них крикнула своему мучителю, что «женские органы Октавии чище, чем его рот».^[59] Вскоре жена Нерона под надзором военных была выслана в Кампанию. В Риме поднялся ропот. Нерон недооценил любовь народа к дочери Божественного Клавдия. Протесты скоро перешли в волнения. Нерон был в ужасе. Еще больше, чем уважение Сената, ему нужна была любовь народа. Он не хотел терять ее и потому потряс всех объявлением, что аннулирует свой развод с Октавией. Реакция римлян была бурной. Ликуя, они поднялись на Капитолий, где свергли статуи Поппеи и в восторге пришли даже в императорский дворец. Но радость была недолгой. Нерон снова изменил свое решение: Поппея станет его женой. Казалось бы, Поппее следовало вздохнуть с облегчением, удовлетворившись достигнутым. Куда там! Пусть Октавия разведена с мужем и изгнана, она все равно представляет опасность.

Теперь пришел черед Поппеи играть на страхах Нерона. Она напоминала ему, что Октавия — дочь императора и любима народом. Даже в изгнании, зудела Поппея, она может стать фигурой, вокруг которой объединятся противники императора. Нерон признал, что это так. Нужно найти того, кто поможет решить этот вопрос. Имелся человек, на которого можно положиться. Нерон призвал к себе Аникета, убийцу своей матери. Он пообещал ему спокойный уход в отставку с хорошим содержанием, но при одном условии. Он должен признаться в связи с Октавией. У Аникета не было выбора, ведь руки его были в крови Агриппины. Итак, план убийства Октавии был готов.

Нерон созвал сенаторов и советников и объявил: Октавия готовила переворот, и с этой целью соблазнила командующего флотом. И вот ни в чем не повинную двадцатилетнюю женщину изгоняют на остров в тысячах километров от Рима, а позже римские солдаты связывают ее и вскрывают ей вены. Своими глазами видевшая смерть отца и брата, она теперь встречает собственную гибель. Но смерть ее наступала медленно. Устав ждать, пока вытечет кровь, преторианцы поместили ее в баню, где она задохнулась от пара. Голову Октавии отрезали и привезли в Рим, чтобы показать Поппее. Нерон все ближе подходил к краю пропасти. Он уже почти полностью раскрыл истинное лицо императорской власти. Август создал видимость, будто император зависит от других государственных институтов. Но теперь становилось все яснее, что это не так. По сути, Нерон стоял выше любого закона. Он был никому не подотчетен и всегда это знал. Разница лишь в том, что теперь он все меньше и меньше стремился это скрывать. Но такая позиция была весьма опасна: сонмы врагов могли подняться против него, как призраки из царства теней. Тем не менее пока что фортуна улыбалась Нерону. Вскоре она предоставила ему еще одну возможность показать, что он все же способен быть хорошим императором и быть достойным продолжателем дела Августа.

КРИЗИС

Тигеллин и Поппей прочно закрепились на своих местах, и веселье пошло полным ходом. Готовились развлечения на озере Марка Агриппы. К услугам власти предержащей были лучшие достижения инженерной мысли Рима. Сначала озеро осушили, запустили туда диких зверей и устроили на них охоту. Затем озеро снова наполнили водой и разыграли потрясающее воображение морское сражение. Снова осушенное, озеро стало ареной для боев гладиаторов, но и это было еще не последнее действо. Нерон приказал Тигеллину устроить самый роскошный пир в мире.

Озеро снова наполнили водой и поместили в центре его огромную платформу, державшуюся на воде с помощью больших деревянных бочек. Тут и там были построены домики для свиданий и питья вина. Нерон, Поппея и Тигеллин развлекали сенаторов, всадников и прочую публику невиданным доселе образом. На остров завезли птиц и зверей из всех уголков империи. Но главной потехой стало, конечно, то, что все гости получили себе роли. Высокородные женщины стали проститутками и не должны были отказывать ни одному мужчине, будь он аристократом или недавним заключенным-гладиатором. На пиршестве были все друзья Нерона, аристократы и сенаторы, привыкшие доставлять себе удовольствие такими празднествами. Однако вскоре произошло событие, заставившее их отвлечься от развратных увеселений.

Пожар начался в небольшой лавке 19 июля 64 г. в районе Цирка Максима и скоро стал самым огромным в истории Рима. Набирая силу, он неистовствовал на узких улочках, в жилых кварталах, на портиках и аллеях в самом сердце Рима между Палатинским и Капитолийским холмами. Пожар бушевал шесть дней и затем, когда уже казалось, что он утих, разгорелся снова и продолжался еще три дня. Когда пожар закончился, только четыре из четырнадцати районов Рима оказались нетронутыми; три были целиком уничтожены, а от прочих не осталось почти ничего, кроме нескольких обугленных зданий. Погибло множество людей, сгорели тысячи домов: и лачуги простолюдинов, и особняки сенаторов. Были утрачены древние памятники: храмы и жертвенники, созданные еще праотцами Рима — Ромулом, Нумой, Эвандром.

Когда начался пожар, Нерон находился в Анции, в пятидесяти километрах от Рима, но даже оттуда он мог видеть бушующее в городе пламя. Возможно, на время пожара он оставил игру на лире. Он принял срочные и действенные меры. Приказал, чтобы спасающимся от огня была оказана помощь. Лишившимся крова он предоставил Марсово поле, сооружения Агриппы, а также сады своего дворца. Преторианцам, во главе с Руфом, было приказано построить временные строения для размещения погорельцев. Тигеллин, глава пожарных, по приказу Нерона тоже активно включился в работу. Однако только когда Сенат смог оценить размеры ущерба, было обнаружено, как успешно проявил себя Нерон.

Осмотрев разоренный пожаром город, посовещавшись с сенаторами и советниками и согласившись лично заплатить за расчистку руин, Нерон заявил о своем желании сделать все, чтобы подобная трагедия никогда больше не случилась в Риме. Он предложил ввести правила по строительству, включающие ограничения по высоте зданий и указания допустимых типов построек из дерева. Улицы должны иметь определенную ширину и прокладываться строго согласно плану. У новых зданий обязательно должен быть внутренний дворик, чтобы между постройками имелось пространство. Они будут кардинально отличаться от прежних ветхих строений, пожранных пламенем. Вдоль улиц и перед фасадами домов должны быть построены портики и колоннады. Император заверил, что лично оплатит все это. В случае нового пожара римляне должны быть защищены от падающих обломков зданий. Но эти шаги были лишь началом. Разрабатывая эти меры, Нерон осознал, что трагедия предоставила Риму благоприятные возможности. Он собрал сенаторов и предложил им не просто перестроить город, но сделать его еще величественнее, чем он был прежде, еще великолепнее, чем Рим, построенный Августом. Это должен быть город, олицетворяющий новую эпоху — эпоху Нерона.

Идея императора была встречена восторженными рукоплесканиями. Нерон дал также важные обещания: определил щедрые награды частным вкладчикам за завершение строительства домов и, как свидетельствуют монеты 64 г. н. э., гарантировал быстрое восстановление Храма Весты, Рынка и Цирка Максима. Но обрадованным сенаторам вскоре предстояло узнать, что в грандиозных планах Нерона на благо Рима нашлось место и его частному проекту — созданию нового императорского дворца. Этот архитектурный проект стал символом не только любви Нерона к прекрасному, но и тирании его правления.

Ранее Нерон уже построил для себя роскошный особняк на Палатинском холме, где в свое время была резиденция Августа и где после него традиционно жили императоры. Теперь этот старый особняк должен был стать только входом, преддверием обширного комплекса предполагаемой новой резиденции. Золотой дом состоял из нескольких огромных зданий и других строений, расположенных вокруг озера. В восхитительных садах имелись не просто лужайки, но «поля, пестреющие пашнями, пастбищами, лесами и виноградниками, и на них — множество домашней скотины и диких зверей».^[60] Вся эта искусно созданная подделка под естественную среду представляла собой «псевдорустический идеал», удовлетворявший самым утонченным вкусам того времени. Нашлось там место и для многочисленных сооружений, построенных исключительно по прихоти воображения: гротов, колоннад, павильонов, сводчатых галерей. Комплекс лежал в долине между Палатинским, Эсквилинским и Целианским холмами и, по современным оценкам, занимал территорию от 50 до 120 гектаров.

Центром же всего комплекса было главное здание дворца — два двухэтажных крыла, огибающие центральный двор. Внутри них были изысканно убранные покои. Часть дворца сохранилась до наших дней. Архитекторы Север и Целер использовали смелый стиль и новейшие строительные приемы, как видно на примере восьмиугольного зала в восточном крыле. Зал этот венчался куполом, являвшим собой последнее достижение архитектуры. Даже освещение было устроено невиданным доселе образом: свет проникал через специальные отверстия в своде зала и в венчавшем его куполе. Восемь стен зала также были расположены особым образом: три передние стены имели выходы в парк, четыре другие — в сводчатые залы, а из задней был выход к лесенке, у подножия которой струился ручей. Сохранившиеся до наших дней части дворца свидетельствуют, что Нерон пригласил для оформления дворца лучших художников своего времени. Они украсили комнаты великолепной живописью, чудесными фресками и богато декорированными панелями в спальнях и приемных, выходивших в зал.

Дворец изобиловал новейшими техническими приспособлениями. В ванные поступала соленая вода из моря и серная вода из источников. В столовых имелись особые панели из слоновой кости: при их повороте на гостей сыпались лепестки цветов, а из скрытых от глаз трубочек разбрызгивались духи. Главной же достопримечательностью был вращающийся днем и ночью потолок в банкетном зале, отражавший ход светил на звездном небе. Золотой дворец являл собой вершину стиля и утонченного вкуса, был исключительно изысканным в каждой детали. Всякий посетитель восторгался его художественными достоинствами и был покорен изяществом.

Но существовала и обратная сторона медали: по мнению большинства римлян, Нерон просто присвоил себе центр города и превратил его в личную резиденцию. Золотой дом отнял у простых людей места, где они жили. Сатирические стихи и надписи того времени свидетельствуют, что дворец поглотил весь Рим. Консерваторы выражали мнение, что император предал древнюю историю Рима. Дворец Нерона занял даже место храма, посвященного его приемному отцу, Божественному Клавдию. Значит, говорили критики, Нерон отошел от главнейшей добродетели — почитания отца. В народе распространился слух, будто пожар был устроен нарочно, чтобы расчистить Рим для воплощения замыслов Нерона. Это обвинение подогревалось еще одним: что второй пожар начался с имения Тигеллина. Слухи эти были столь устойчивы, что Нерон решил прибегнуть к радикальным мерам. Козлами отпущения он сделал общину христиан в Риме. Большинство из них арестовали и казнили, причем казнь была превращена в особое зрелище, устроенное в садах императора и недавно восстановленном Цирке. Христиан одели в звериные шкуры и бросили на растерзание собакам, других распяли, и ночью подожгли кресты, превратив их в чудовищные подобия факелов.

Своего рода символом мании величия Нерона стала огромная статуя, помещенная в передней нового дворца: бронзовое изваяние в 36 метров высотой изображало императора в короне из солнечных лучей. Вскоре и Нерону, и его советникам, и Сенату стало ясно, что при таком размахе перестройка Рима, и в первую очередь императорского дворца, потребует средств — и немалых. Но сенаторы никак не могли ожидать, что ради получения необходимых денег Нерон пойдет на беспрецедентные шаги:

«Денежные поборы опустошили Италию, разорили провинции, союзные народы и государства, именуемые свободными. Добыча была взята и с богов, ибо храмы в Риме были ограблены, и у них отобрали золото».^[61]

Чтобы оплатить строительство нового Рима, Нерон не просто попрал все древние традиции. Ради начала новой эпохи он, похоже, готов был обанкротить империю. Его действия привели к тому, что в Риме и провинциях начался финансовый и политический кризис. Зачем же Нерон делал все это? Перипетии строительства Золотого дома позволяют судить не только о финансовом кризисе, разразившемся из-за возрастающих расходов, но и о причинах усиления оппозиции Нерону.

Золотой дом призван был продемонстрировать главенство Нерона, его превосходство над другими, его право быть самым могущественным человеком в Римском государстве. Все то же чувство неуверенности, порожденное системой наследственной монархии, созданной Августом, и вскормленное Агриппиной, заставляло Нерона делать то, что он делал. Теперь он считал, что нашел способ решить вопрос раз и навсегда. Когда дворец был частично готов для переезда туда императора, Нерон, как сообщают источники, сказал, что «теперь, наконец, он будет жить по-человечески».^[62] Видимо, для нормальной жизни ему мог подойти только самый грандиозный дворец в мире. Эти слова подчеркивают то, как Нерон выражал свое превосходство над всеми в Риме. Да, часть своих садов он открыл для публики. Да, он старался произвести впечатление, будто открывает свой дом для простых людей. Но на деле все это рисовало образ монарха, который с высоты своего положения жалует милости народу. Золотой дом лучше всего показывает, как переменился характер власти от Августа к Нерону. Для первого императора было важно продемонстрировать скромность своего дворца. Его дом на Палатине будто говорил: «Мой хозяин ничем не отличается от рядового сенатора». Дворец Нерона провозглашал: «Мой хозяин ни с кем не сравнится, он самый лучший». Почему же Нерону так важно было это подчеркнуть?

Когда Август закончил гражданскую войну и основал новое государство, стало очевидно, что в его руках львиная доля власти: ему была предана армия и он собрал огромное личное состояние, завоевав богатства Египта. Такое могущество позволило ему встать выше всех в Риме, быть гражданином номер один и властвовать в государстве. Поскольку Август вел себя осторожно и скрывал единоличность своей власти за неким подобием конституционного правления, другие представители правящей элиты смирились с таким положением дел. Право же Нерона на власть было, напротив, вовсе не самоочевидно. Он не пользовался особым уважением в армии, так как не имел ни удобного случая, ни желания обрести его в военных походах. Существенных источников богатства он тоже не имел. Только наследственности обязан он был своим положением. Он занял его по рождению — и только.

К 64 г. право Нерона на римский трон было уже ослаблено убийством Агриппины, правнучки Августа, и Октавии, дочери императора Клавдия. Он боялся, что другие представители рода Юлиев-Клавдиев окажутся не хуже него и сейчас за кулисами уже ждут своего выхода. Последней каплей стал уход от дел Сенеки. Он все больше удалялся от императора и уже не мог посоветовать ему, как умело скрывать свою власть, как вести дела с Сенатом и править достойно, с открытостью и милосердием. Поэтому Нерон стремился загасить свое чувство неуверенности и выбрал для этого такое средство: всеми силами демонстрировать, открыто и агрессивно, превосходство над потенциальными соперниками.

Невиданной роскошью Золотого дома Нерон хотел показать свое главенство надо всеми. Такое было не по вкусу честолюбцам среди сенаторов и всадников. Уже в следующем году небольшая группа противников императора всерьез занялась подготовкой плана избавления от него.

ЗАГОВОР

Именно благодаря деятельности главы преторианской гвардии Фения Руфа ворчание и недовольство некоторых аристократов, мечтавших улучшить свою долю, вылилось в тщательно продуманный заговор и покушение на жизнь императора. Талантливый, одаренный Руф на протяжении трех лет сносил оскорбления и клевету Тигеллина, по мере того как последний, будучи советником легко поддававшегося внушению Нерона, набирал все большую и большую силу и мощь. Руфу удалось склонить на свою сторону командный состав преторианской гвардии, поскольку от офицеров зависело очень многое.

Заговор возглавил сенатор по имени Флавий Сцевин. План был прост: заговорщики собирались сместить Нерона и посадить на его место человека из своих рядов — Гая Кальпурния Пизона. С их точки зрения, Пизон был идеальной кандидатурой. Он происходил из древнего аристократического рода, чьи корни уходили еще в эпоху республики. Кроме того, несколько позднее, во времена Юлия Цезаря и Октавиана Августа, роду Калыгурниев удалось связать себя семейными узами с династией Юлиев-Клавдиев. Пизон был популярен и среди простого народа, поскольку, будучи сенатором и адвокатом, нередко отстаивал интересы рядовых граждан в суде. Приветливый, обходительный Пизон, блестящий гость многих празднеств, устраиваемых знатью, имел в друзьях самого Нерона. Ныне же он был готов предать былую дружбу и пойти на заговор, принужденный к тому необходимостью спасти государство от деспотичного, корыстолюбивого императора, который вел Рим к пропасти. Иные же говорили, что Пизон действовал исключительно из эгоистических побуждений.

Заговорщики медлили, покуда над ними не нависла угроза разоблачения. Вольноотпущенница по имени Эпихарида попыталась привлечь на сторону заговорщиков командующего флотом Прокула, чье недовольство владычеством Нерона она ошибочно приняла за готовность присоединиться к заговору: Вместо этого Прокул, хотя и не знал имен злоумышленников, сообщил о готовящемся заговоре Нерону, и Эпихариду взяли под стражу. Заговорщики были вынуждены действовать незамедлительно, и они тайно собрались, чтобы обсудить, как именно им убить Нерона. Кто-то предложил пригласить Нерона на роскошную виллу в Байях, принадлежавшую Пизону, где и умертвить императора, однако Пизон воспротивился этому, ссылаясь на то, что покроет себя бесчестьем, если святость его пиршественного стола будет осквернена убийством. На самом же деле Пизон опасался, что если императора устранят за пределами Рима, Луций Юний Силан Торкват, еще один знатный аристократ, являвшийся потомком Августа и, так же как и многие, недовольный Нероном, может воспользоваться сложившимся положением и захватить власть, лишив таким образом Пи-зона плодов всех усилий. Наконец заговорщики условились исполнить намеченное в день посвященных Церере игр, когда Нерон посетит Цирк.

Прежде чем разойтись, злоумышленники подробно обсудили, как именно они умертвят императора. Самому сильному из сенаторов предстояло подойти к Нерону с просьбой о денежном вспомоществовании, неожиданно схватить его и повалить на землю, после чего к Нерону должны были сбежаться преторианцы и забить его до смерти. Кровавое убийство собирался возглавить сенатор Сцевин, носивший при себе кинжал как символ искренности своих намерений. Этот кинжал сенатор взял из храма Благополучия. Заговорщики полагали, что убийство, совершенное во благо государства, будет выглядеть еще более оправданным. На самом же деле задуманное напоминало некую мрачную, зловещую пьесу: точно так же принял смерть другой тиран — Юлий Цезарь.

В ночь перед преступлением Сцевин пребывал в печали. Он подписал завещание, закончил все дела и даже отпустил на волю рабов, одарив их при этом подарками. Одному из рабов по имени Милих дали два последних поручения: наточить кинжал и приготовить повязки для ран. Подозрения Милиха тут же усилились, однако затем к Сцевину прибыли на ужин гости, и сенатор предстал перед ними в своем обычном веселом и радушном обличий. Однако беззаботные разговоры не могли скрыть беспокойство сенатора.

Милиху в тот вечер тоже было неспокойно. Поддавшись уговорам жены донести о грозящей императору опасности в надежде получить награду и мучась опасениями опоздать, будучи опереженным другими доносчиками, Милих на следующий день тайно покинул дом Сцевина и направился доложить Нерону о своих подозрениях. Поначалу стража у ворот не желала пускать Милиха, но он все же настоял на своем. В сопровождении Эпафродита, вольноотпущенника императора, Милих проследовал во внутренние покои, где ему и была дана аудиенция.

Сцевин был немедленно арестован и доставлен во дворец. Там он предстал перед Тигеллином. Сенатор, само воплощение спокойствия и невозмутимости, отмел все обвинения. Кинжал, по его словам, был семейной реликвией, похищенной бесчестным неблагодарным рабом. А завещание? На это Сцевин отвечал, что он и прежде менял условия завещания, что же до свободы, которую он дал рабам, то сделано это было, чтобы отвадить кредиторов. Уверенное поведение и ответы дали Сцевину определенное преимущество и вместе с тем нанесли удар по показаниям Милиха. Расследование измены обернулось выяснением отношений между бывшим рабом и его хозяином. Однако, когда, казалось, конфликт исчерпан и Сцевин уже собрался уходить, Милих огласил еще одно, последнее свидетельство. На этот раз он показал, что видел, как Сце-вин о чем-то долго беседовал с человеком из сословия всадников по имени Антоний Натал.

Тигеллин, чувствуя, что напал на след, решил посмотреть, совпадут ли ответы Сцевина и Натала, когда сенатора и воина спросят о содержании их беседы. Всадника быстро арестовали и доставили во дворец. Сенатора и всадника допросили по отдельности, и, поскольку они тут же разошлись в показаниях, Тигеллин решил не останавливаться исключительно на допросах и прибегнуть к пыткам. Неудивительно, что вскоре он многое узнал. Наталу хватило лишь угроз. Не в силах их вынести, он сознался в присутствии самого Нерона. Антоний выдал одного заговорщика — Пизона, а затем назвал еще одно имя — Сенека. Тигеллин немедленно направился в соседнюю камеру, где находился Сцевин, и поведал сенатору о показаниях Натала. Потрясенный, раздавленный Сцевин выдал всех остальных Разоблачение столь обширного заговора указало на источник опасности, угрожавшей Нерону. Император был потрясен: неужели покушение на его жизнь стало благодарностью сенаторов за всю ту невероятную щедрость, которую он проявил по отношению к ним?

Незначительные приметы смягчения деспотичного правления Нерона были немедленно сметены волной террора. Рим, его крепостные стены и прилегающие города кишмя кишели войсками. Каждый, чье имя прозвучало в признательных показаниях, был обречен испытать на себе гнев Нерона. Воины Тигеллина схватили всех, кого только смогли, и, заковав несчастных в цепи, согнали их ко дворцу Нерона. Несмотря на то, что большинство из арестованных поначалу отказывались сознаваться в заговоре, все рано или поздно — кто под пыткой, кто купившись на посулы о прощении — повинились в подготовке убийства. Арестованные также назвали своих сообщников, часть которых была даже их родственниками. Судебные процессы представляли собой сущую формальность, для вынесения обвинительного приговора было достаточно ничтожной малости. В кампании по разоблачению покушения, инициированной Нероном, знакомство с одним из известных заговорщиков, случайный разговор, уличная встреча, совместное присутствие на пиршестве или на представлении были равносильны признанию вины.

Однако так никто и не указал на главу преторианской гвардии Фения Руфа, который, желая скрыть от Тигеллина и Нерона свое участие в заговоре, был более беспощаден в пытках и допросах, чем кто-либо другой. Во время одного из «судов» один из преторианцев, которого также не успели разоблачить, взглядом спросил Руфа, не убить ли присутствовавшего там Нерона. Преторианец уже взялся за рукоять меча, но Руф испугался и знаком остановил воина. После того как была упущена и эта последняя возможность, угасли и оставшиеся, еле тлеющие угли заговора.

Тем временем кровавый террор, развернутый Нероном против римской знати, продолжал набирать обороты. На первых этапах раскрытия заговора некоторые уговаривали Пизона отправиться в лагерь преторианцев, на форум — куда угодно и попытаться склонить на свою сторону воинов и народ. Однако Пизон отказался и вместо этого покончил с собой, вскрыв себе вены, прежде чем до него успели добраться воины Тигеллина. Символом полного и абсолютного провала заговора стало завещание Пизона, которое сенатор, желая уберечь жену от гнева мстительного императора, преисполнил лестью Нерону. В отличие от Пизона, Сенека сдался не сразу.

Учитель Нерона не желал принимать участия в заговоре, Натал указал на Сенеку исключительно из желания доставить императору удовольствие. К тому времени Сенека уже отошел от дел, однако, несмотря на это, он продолжал оставаться для Нерона голосом совести, а Натал знал, что Нерон уже давно втайне мечтает избавиться от своего наставника. Подлая попытка Натала спасти свою жизнь и заслужить помилование, снискав расположение императора, дала результат: Нерон решил воспользоваться подвернувшейся возможностью заставить Сенеку замолчать навеки. Когда преторианская гвардия окружила дом Сенеки, старый сенатор ужинал. Скрывать ему было нечего, и он с достоинством заявил о своей невиновности, о чем командир когорты преторианцев Гавий Сильван тут же доложил Нерону. Однако бывший ученик решил закрыть глаза на такую мелочь, как непричастность своего учителя к заговору, и отправил Сильвана со смертным приговором обратно в пригородное поместье Сенеки.

Сильван скрывал страшную тайну: будучи сам замешан в заговоре, теперь он стал соучастником одного из злодеяний, ради отмщения которых примкнул к заговорщикам. Он не решился лично объявить Сенеке смертный приговор, перепоручив это одному из своих подчиненных Сенека точно так же, как Пизон и многие другие участники заговора, решил покончить жизнь самоубийством, вскрыв себе вены. Сначала он взрезал вены на руках, однако смерть все не шла, и тогда сенатор надрезал себе жилы на голенях и под коленями. Супруга Сенеки Паулина, настоявшая на своем желании умереть вместе с мужем, последовала его примеру, но сенатор, чтобы свои м и страданиями не сломить духа жены и, наблюдая ее мучения, самому не утратить стойкости, попросил ее удалиться в другой покой. Однако Нерон с порицанием отнесся к мужественному решению Паулины и то ли из злобы, то ли из сострадания отдал приказ солдатам остановить ее. Паулину привели в сознание и перевязали ей раны. Она выжила, но скорбным обликом своим напоминала привидение.

В конечном счете Руфа предали его бывшие товарищи по заговору; слишком уж многие из злоумышленников хотели видеть, какую он понесет кару за ту роль, что сыграл в их разоблачении, осо-бено за арест сенатора Сцевина. Когда во время одного из допросов Руф стал наседать на сенатора, требуя новых подробностей, он перегнул палку. Сцевин холодно ответил, что никто не знает о заговоре больше, чем сам Руф. Замешательство, охватившее Руфа, выдало его с головой, и он был взят под стражу. Возможно, наибольшее удовольствие от случившегося получил Тигеллин, ставший свидетелем того, как блистательной карьере его соперника был положен неожиданный конец.

С помощью Нимфидия Сабина и сенатора-подхалима Петро-ния Турпилиана, сохранивших преданность императору, Тигеллин очистил преторианскую гвардию и Сенат от остатков заговорщиков. Нерон, желая обеспечить на будущее преданность преторианцев, назначил каждому из них награду в две тысячи сестерциев и освободил их от необходимости платить за хлеб. Тигеллин и Тур-пилиан были награждены триумфальными отличиями, а Нимфи-дию пожалованы знаки консульского отличия и пост начальника преторианской гвардии, который прежде занимал Руф. Вслед за этим Нерон преподнес дары и благодарственные молебны богам. Усмиренный Сенат с рабской покорностью принимал участие во всех церемониях.

Обеспечив собственную безопасность и упрочив свое положение, Нерон явил милость и, обуздав кровожадность, простил давшего признательные показания Натала, а также некоторых других участников заговора. Однако деспотизм и самодурство Нерона нашли новый выход. Император объявил, что хочет исполнить самую заветную мечту всей своей жизни. Лицедействовать. Перед народом. В Риме.

ГИБЕЛЬ

Среди колоннад, украшавших улицы Рима, в домах и термах знатных государственных мужей слышался встревоженный шепот. Сенаторы отчаянно пытались предотвратить новый, неумолимо надвигающийся кризис. Император Рима, самый могущественный человек в мире, собирался овладеть ничтожнейшей из профессий — профессией актера, презираемой консервативной римской знатью. Где будут располагаться театральные подмостки? Театр Помпея Великого. Оказия? Вторые игры Неронии. Во времена республики и раннюю эпоху империи богатые аристократы нередко устраивали игры и состязания, чтобы прославить свой род и упрочить влияние в государстве. Теперь император решил превзойти их всех, решив лично оплатить Неронии — величайшие игры того времени. Слухи утверждали, что на игры приглашены граждане со всей Италии и провинций, поэтому выступление Нерона перед публикой грозило унизить императора, запятнав его несмываемым позором.

Сенаторы быстро составили план: на встрече с Нероном в императорском дворце они льстиво предложили ему награду за пение и вдобавок венок победителя в красноречии, что избавило бы государя от бесчестья, сопряженного с выступлением на театральных подмостках. Нерон отказался наотрез, заявив, что он будет выступать перед зрителями на равных основаниях со всеми остальными артистами и никаких поблажек ему ненужно.

Покуда император проводил все свое время в репетициях, была выбрана тема игр — Золотой век. Возможно, данный выбор был связан с тем, что проведение игр совпало с поисками Нероном сокровищ, о которых ему поведал мошенник Цезеллий Басе, родом пуниец. Басе так убедительно рассказывал Нерону о якобы существующем сокровище, Что император, полностью уверившись в искренности Цезеллия, продолжал тратить огромные суммы на организацию игр и возведение новых зданий в Риме, искренне полагая, что сокровище вот-вот отыщется. Однако этого так и не произошло. В то же время подготовка к состязаниям продолжалась. Тема игр обязывала — они должны были потрясти зрителей фантастической роскошью. Планировались богатые жертвоприношения, пышные процессии, чествующие богов и самого императора, разнообразные состязания на греческий манер, начиная от гонок колесниц и соревнований гимнастов и заканчивая выступлениями представителей изящных искусств: музыкантов, играющих на лирах, и артистов в комедиях и трагедиях Немалое внимание привлекали состязания атлетов, участие в которых принимали обнаженные мужчины. Некогда Август запретил допускать женщин на подобные зрелища. Теперь же своим присутствием их обещали почтить не только римские аристократки и простолюдинки, но также и девственницы-весталки. Эти девы, происходившие из знатных родов, посвящали тридцать лет жизни служению богине Весте, покровительнице семейного очага и жертвенного огня. Решение об участии весталок в играх Нерон принял, руководствуясь тем, что в Греции в схожих случаях жрицы также участвовали в состязаниях. Любое желание Нерона тут же удовлетворялось, однако все понимали, что впереди его ждет позор.

Когда Нерон вышел на подмостки в состязании актеров-трагиков, которого он так долго ждал, его сопровождали преторианцы. Костяк римской армии, ее элита, гвардия императора подверглась страшному унижению — воинам поручили нести музыкальные инструменты. Сам император смотрелся странно и нелепо. Он был разодет в украшенную пестрой вышивкой аляповатую тунику, скрывавшую толстую подкладку, прикрепленную к груди и туловищу для того, чтобы император выглядел на сцене более внушительно. Обут Нерон был в сандалии на высокой подошве, а лицо его скрывала причитающаяся актерам маска с удлиненным лбом. После первого монолога последовал второй — на этот раз уже собственного, Нерона, сочинения, посвященный падению Трои. Простой люд рукоплескал ему. Простолюдины, потрясенные и восхищенные тем, что их вышел развлекать сам римский император, упрашивали Нерона прочитать им еще что-нибудь.

Находившийся за кулисами аристократ по имени Авл Вителлий, являвшийся другом Нерона, уговорил императора удовлетворить просьбу толпы. Мольбы Вителлия, послужили императору оправданием, и он снова вышел на подмостки навстречу овациям, на этот раз для того, чтобы сыграть на лире и спеть. Искренне опасаясь, что решение судей может быть не в его пользу, и будучи уверенным в том, что он состязается с другими участниками на равных, Нерон подошел к своему выступлению со всей серьезностью и строго следовал существовавшим правилам: сохранять гордую осанку, не присаживаться для отдыха, не утирать пота ничем, кроме одежды, в которую облачен, не допускать, чтобы были замечены выделения изо рта и носа. Закончив петь, император, преклонив колено, жестом руки выразил свое глубочайшее уважение к зрителям, после чего застыл в ожидании решения судей. Судьи, пустившись в обсуждение того, кто же стал лучшим в состязании, также проявили недюжинный актерский дар. Победителем был объявлен Нерон.

И снова жители Рима разразились ритмичными возгласами восторга и рукоплесканиями, однако, по свидетельствам хроник, многие зрители из сословия всадников покинули театр, причем столь поспешно, что некоторые были раздавлены в начавшейся сутолоке. Воистину, за царившим на трибунах ликованием скрывались зловещие приметы деспотии и произвола. Многие зрители, приехавшие из других городов Италии и провинций и являвшиеся приверженцами старых, куда более суровых нравов, были потрясены увиденным, однако аплодировали вместе с остальными. Выбора у них не было — повсюду имелись люди, специально рассаженные по приказу Нерона, которые следили за тем, чтобы ни на мгновение не повисало праздного молчания. Эти люди были числом в пять тысяч, все они были артистами и выбраны Нероном из сословия всадников. В их задачу входило колотить, льстить или же иным образом докучать зрителям, которые либо скучали, либо испытывали ужас и потрясение от поведения императора. Также они играли роль соглядатаев и записывали имена тех, кто не явился на представление или же не проявил должного восторга.

Недостаточное восхищение, выказанное во время выступления императора, было равносильно измене, однако это было лишь одной из сторон состоявшихся игр, с которой сенаторам было трудно смириться. Нерон не только заставлял их рукоплескать ему. С помощью игр император пытался добиться расположения народатаким образом, чтобы Сенат оказался полностью отстраненным от политического процесса. Пышные празднества превратили догмат о равенстве первого гражданина и Сената в насмешку. Нерон ярко продемонстрировал аристократии, что ставит себя выше государственных институтов: он пытался завоевать симпатии людей, обращаясь к их чувствам, внушая трепет и восхищение к своей персоне. «Никому, — в зависти бормотали сенаторы, — больше никому не под силу устроить такие игры». Никто из них не был в состоянии снискать столь сильные симпатии простого народа, как это удалось Нерону.

В течение следующего года было поставлено еще несколько представлений, еще более нелепых и оскорбительных, чем то, что было явлено римлянам во время Нероний. Каждый раз император представал перед публикой в одном и том же образе деспота, пытающегося укрыться от реальности в мире фантазий и не способного отличить истинное от воображаемого. Ярчайшим тому примером стали похороны Поппеи. Вскоре после завершения игр Нерон, вернувшийся с состязаний на колесницах, в припадке внезапной ярости ударил беременную супругу ногой. Поппея некогда говорила, что хочет умереть прежде, чем увянет ее красота, что ж, ее мечта сбылась. Похороны, пышностью которых Нерон желал продемонстрировать скорбь и любовь к супруге, опять же прошли с вопиющим нарушением традиций. Тело ее не было сожжено на костре, как следовало согласно обычаю римлян, но по обыкновению восточных царей его пропитали благовониями и забальзамировали. Во время похорон Нерон взошел на трибуну и долго славил добродетели своей супруги — женщины, происхождение и знатность которой многие аристократы ставили под сомнение. Еще один плевок в лицо римской знати Нерон приберег на конец своего выступления. Он объявил, что его жена будет погребена в мавзолее Божественного Августа.

Неудивительно, что один из сенаторов счел невозможным мириться с подобным осквернением усыпальницы. Публий Клодий Тразея Пет был человеком строгих принципов, который не раз и не два бросал вызов Нерону, ставя его решения под сомнение. Некогда он покинул заседание Сената во время прений по поводу лживых обвинений, выдвинутых против матери Нерона, и вот теперь он снова прилюдно продемонстрировал свое презрительное отношение к императору, отказавшись присутствовать на похоронах Поп-пеи. Начиная с этого дня, Нерон ждал лишь малейшего повода, ничтожного, пусть даже самого вздорного предлога, который бы позволил ему устранить сего достойного представителя римской аристократии. Вскоре императору представилась долгожданная возможность воплотить мечту в жизнь.

В начале 66 г. н. э. зять Тигеллина по имени Коссуциан Капитон выдвинул против Тразеи обвинение, заявив о недостаточной верности императору: Тразея уклонился от принесения в начале года торжественной присяги на верность указам Нерона. Втайне же Капитон уже давно невзлюбил Тразею: сенатор некогда помог делегации из римской провинции Киликия, наместником которой в то время был Капитон, выдвинуть против него обвинения в лихоимстве, что в результате привело к отстранению наместника от власти. Суд над Тразеей начался в мае. При виде сотен воинов, охранявших подступы к зданию Сената, судам и близлежащим храмам, становилось очевидно, что на карту поставлена отнюдь не только судьба Тразеи. На самом деле в битве собирались сойтись две враждующие фракции: приверженцы императора, его друзья и подобострастные сенаторы с одной стороны, а с другой — аристократия, представлявшая собой становой хребет Сената, желавшая вернуть власть в свои руки. В результате этой тайной вражды между императором и Сенатом снова образовалась пропасть. Впрочем, как обычно, победитель в этой войне был только один. После оглашения ряда вздорных обвинений Тразея был признан виновным и предпочел свести счеты с жизнью, совершив самоубийство. Битва против лихоимства и деспотии, сражение за честь, достоинство и властные функции Сената были проиграны.

Однако простой народ Рима, казалось, оставался совершенно равнодушен к развернувшейся борьбе. Внимание простолюдинов от позорного судилища над Тразеей отвлекло событие, которое Нерон специально подгадал под начало процесса: коронация армянского царя Тиридата. Было устроено пышное празднество, посвященное установлению мира на восточной границе Римской империи, где находилось враждебное Риму Парфянское царство. Тири-дата посадили на престол Армении, которая располагалась между Парфией и Римской империей. Выдающимся римским военачальником, усилиями которого на границе воцарился мир, был Гней Домиций Корбуло. Однако на торжественную церемонию его не пригласили, и он остался на востоке.

На организацию пышного приема армянского царя денег не экономили. Содержание Тиридата, каравана с его родственниками, слугами и конного отряда числом в три тысячи человек, которые после девятимесячного путешествия наконец прибыли в Рим, ежедневно обходилось городу в восемьсот тысяч сестерциев. Ко дню приезда царя и свиты Рим украсили гирляндами, пестрыми знаменами и фонарями, покрытыми орнаментом; преторианцы, охранявшие дороги, были закованы в парадные доспехи, а горожане, тысячами устремившиеся на Форум и наводнившие улицы и даже крыши, чтобы хоть одним глазком увидать пышное действо, нарядились в лучшие одежды.

Коронация должна была состояться в театре Помпея Великого, внутреннюю часть которого к знаменательному событию покрыли сусальным золотом. На подмостках, где Тиридату предстояло встать перед Нероном на колени, поставили матерчатый навес для защиты участников действа от палящего солнца, а на ткани было вышито изображение Нерона, правящего колесницей в окружении богов. Когда Тиридат сравнил Нерона с одним из богов Востока Митрой, плененные зрелищем сенаторы пришли в смятение. Слишком уж омерзителен был контраст между судом и самоубийствами достойнейших сенаторов и напыщенным славословием и показной покорностью иноземного царя, за которого Нерон не нес никакой ответственности. Неужели дела в Римской империи могли пойти еще хуже? Конечно.

Общие затраты на строительство Золотого дворца, проведение вторых Нероний, похороны Поппеи и вот теперь на прием Тиридата привели к тому, что экономическая система Римской империи стала выходить из-под контроля. Чтобы избежать финансового краха, была проведена девальвация, а в 66 и 67 гг. н. э. Нерон пошел на более суровые меры. К тому времени Нерон начал опасаться, что аристократы, прельщенные его богатством, могут на него покуситься. Император полагал, что его усадьбы, дворцы и прочие владения служили доказательством его высокого положения в государстве, поэтому в богатых людях Нерон в первую очередь видел соперников, способных бросить ему вызов . Теперь же он стал их убивать, желая присвоить себе их состояния. Казалось, продолжается террор, развернувшийся годом раньше, однако теперь, в отличие от предыдущего раза, когда был раскрыт заговор, Нерон не стал даже думать о поисках оправданий новым преследованиям.

Орудием, с помощью которого проводилась новая чистка, опять стал Тигеллин. Процедура устранения неугодного была простой. Аристократа, чье богатство привлекало внимание императора, ложно обвиняли в измене: всегда можно было отыскать раба, приятеля будущей жертвы, подобострастного сенатора или же гражданина из сословия всадников, желавших либо снискать расположение Нерона, либо устранить соперника, либо свести старые счеты. Именно такие люди составляли доносы. Доносов было много, и обвинения отличались разнообразием. Кассий Лонгин был обвинен в почитании своего предка Кассия, убийцы Юлия Цезаря, являвшегося основателем династии Юлиев-Клавдиев, Луцию Юнию Силану Торквату вменили в вину то, что он слугам и рабам присваивает звания и раздает должности, названия которых совпадают с теми, что существовали при императорском дворе, и поэтому якобы мнит себя императором; других же обвиняли в кровосмешении, колдовстве и встречах с астрологами, у которых осужденные пытались узнать, когда умрет Нерон. Как утверждает Тацит, все эти обвинения были ложью.

Очень часто обвиненные совершали мужественный поступок и сводили счеты с жизнью, отписав большую часть своего имущества императору, чтобы защитить ближайших родственников — то малое, что осталось от их семей. Если же несчастный отказывался подписать завещание, как это было в случае Антея Руфа, Тигеллин приводил с собой адвоката или же свидетеля, и, прежде чем обвиненный умирал, завещание все равно составлялось либо в пользу императора, либо в пользу самого Тигеллина. Многие приняли смерть именно так, тогда как другим удалось ее избежать, «купив у Тигеллина жизнь».

По мере того как число злодеяний и убийств множилось, многие люди, стоявшие на социальной лестнице несколько ниже элитарной аристократической прослойки — родственники, товарищи, единомышленники, друзья и иждивенцы тех, кто был связан с подвергавшимися преследованиям сенаторами и гражданами из сословия всадников, — теперь тоже стали врагами Нерона. Простой народ Рима продолжал любить императора, восхищаясь роскошными празднествами, которые он устраивал. Представители же более знатных сословий смотрели на происходящее несколько иначе. Теперь они видели, что их обокрали, многих лишили наследства, а перспективы карьерного роста и достижения высокого положения в римском обществе становятся все более и более эфемерными. Ежели они испытывали необходимость в иных свидетельствах обнищания, им было достаточно взглянуть на храмы в Риме и остальной Италии. Храмы стояли разграбленными, а статуи, сокровища и святыни, накопленные за славные века республики, были переплавлены. У римлян словно вырвали сердце, а древние добродетели, коими они славились, подверглись поруганию.

Растущее недовольство Нерон воспринял как личное оскорбление. Его глубоко задела неблагодарность римлян после всех добрых дел, которые он им сделал. Вместо того чтобы встретить надвигающийся кризис с открытым забралом, Нерон еще более погрузился в мир иллюзий. Он заявил, что желает удалиться из пределов Рима, который нравился ему все меньше и меньше, и направиться в земли, где обитают близкие ему по духу люди, которые его уважают и в состоянии по достоинству оценить его таланты. Итак, в сентябре 66 г. н. э. Нерон в сопровождении свиты из слуг, вольноотпущенников, преданных сенаторов, граждан из сословия всадников, а также некоторых воинов из преторианской гвардии, возглавляемых Тигеллином, отбыл в Грецию.

Перед отъездом Нерон на прощанье еще раз унизил римскую аристократию, в очередной раз продемонстрировав, сколь мало она для него значит. Отношение императора проявилось в выборе человека, которого он оставил управлять Римом. Этим человеком стал не консул, даже не сенатор, а жестокосердный вольноотпущенник по имени Гелий, бывший некогда рабом, принадлежавшим императорскому двору. Император предоставил Гелию безусловное право отправлять в изгнание, конфисковывать имущество и даже приговаривать к смерти римских граждан, всадников и сенаторов. Комментируя решение Нерона, историк Кассий Дион саркастически замечал:

«Таким образом, в те времена Римская империя сделалась рабыней двух владык, Нерона и Гелия одновременно, и мне нелегко сказать, кто же из них был хуже. Во многом их поведение было весьма схожим, разнились же они лишь в одном — потомок Августа пытался подражать актерам и музыкантам, играющим на лирах, тогда как вольноотпущенник Клавдия стремился превзойти Цезарей».^[63]

Удалившись из столицы, Нерон решил воспользоваться поездкой, совпавшей с начавшимися в Греции грандиозными играми, и продемонстрировать все глубины своего актерского дара. Греческие города-государства принимали римского императора с распростертыми объятиями. Несмотря на то что некоторые из игр, в частности Олимпийские, не попадали на время, выбранное Нероном для визита, греки ничтоже сумняшеся перенесли их, чтобы римский император смог в них участвовать. Для Нерона же состязания являлись не только проявлением творческой свободы, это был способ заставить замолчать критиков и сокрушить противников в Риме. Римская империя представляла собой милитаризированное общество, в котором превыше всего ценились доблесть и совершенство. Таким образом Нерон собирался еще раз доказать свое право на титул императора, однако, в отличие от Августа, для демонстрации своего превосходства он выбрал не театр военных действий, а просто театр.

На Пифийских, Немейских, Дельфских и Олимпийских играх Нерон, принимавший участие в гонках на колесницах, состязаниях драматических актеров и музыкантов, играющих на лирах, выигрывал приз за призом. Необходимо отметить, что устроителям Олимпийских игр пришлось добавить в список состязаний музыкальный конкурс, поскольку прежде эти игры ограничивались исключительно спортивными соревнованиями. Этими победами Нерон пытался продемонстрировать свое превосходство над сенаторами. Однако страх и неуверенность в прочности своего положения никогда не оставляли его. Так, в частности, он отправил приказ Гелию умертвить Сульпиция Камерина и его сына только за то, что их фамилия была Пифий, поскольку полагал, что это неким образом может обесценить в глазах народа его победу, завоеванную на Пифийских играх. Однако самое гнусное злодеяние Нерон совершил в Греции. Он пригласил к себе в Грецию Корбуло, военачальника, которому Рим был обязан успехами на своих восточных рубежах. В письмах Нерон называл воина «отцом» и «благодетелем». Когда безоружный Корбуло сошел на берег в Коринфе, его ждал прием, совершенно не соответствовавший тому, которого заслуживал прославленный воин. Корбуло встретил один из приспешников Нерона, заставивший полководца совершить самоубийство. Пошли слухи, что как раз в это время Нерон готовился выйти на сцену и, будучи одетым в длинную, без пояса, тунику актера, просто не мог предстать перед героем, установившим мир на востоке, на границе Римской империи и Парфии, героем, воплощавшим в себе образец доблести и добродетели.

В ходе поездки Нерона, помимо подозрений о кознях соперников, терзали и другие страхи. Так, например, во время пребывания в Афинах он отказался посетить святилище Фурий, опасаясь навлечь на себя гнев призрака собственной матери. Не переставали Нерона беспокоить и воспоминания о Поппее, поэтому он специально потребовал, чтобы маски женских персонажей, чьи роли он играл на сцене, напоминали черты лица убитой им жены. Кроме этого, Нерон назвал Сабиной (как Поппею) одного из своих вольноотпущенников по имени Спор, поскольку тот очень напоминал ее внешне. Более того, Нерон через некоторое время приказал кастрировать Спора, после чего устроил с ним церемонию бракосочетания, на которой Тигеллин был посаженым отцом. С тех пор Нерон нежно звал Спора своей «царицей» и «госпожой», будто Поппея на самом деле была жива и сопровождала императора в поездах. Как отмечает Светоний, постель с Нероном одновременно делили два человека: вольноотпущенник Дорифор, игравший роль мужа, и Спор — находившийся на положении жены.^[64]

Итак, пиршества, увеселения и занятия искусством продолжались. Нерон был в восторге от путешествия. Он вывез многие из самых прославленных шедевров греческих мастеров, а покорные афиняне увековечили имя императора в бронзе, сделав хвалебную надпись над входом в святая святых — Парфенон. В начале 68 г. из Рима прибыл гонец с неприятными известиями, которые быстро вернули Нерона с небес на землю.

Несмотря на то что Гелий на протяжении уже нескольких недель забрасывал Нерона депешами, в которых писал о начавшемся восстании, однако для того, чтобы убедить императора срочно вернуться в Рим и заняться насущными вопросами, потребовался гонец.

В отсутствие Нерона наместник Галлии по имени Гай Юлий Виндекс призывал прочих наместников к неповиновению, о чем стало известно находившемуся в Риме Гелию. Вольноотпущенник предстал перед императором и сообщил, что к восстанию следует отнестись со всей серьезностью. Нерон не хотел ни о чем слышать. Помимо того, что у возмутителя спокойствия не было армии, Виндекс, будучи по происхождению галлом, не мог похвастаться родословной, достаточно именитой и знатной для того, чтобы бросить вызов самому императору. Тем не менее Нерон согласился прервать путешествие и вернуться в Рим. Возвращение императора жители Рима забыли не скоро.

Поскольку Нерон оставил Рим, дабы посрамить недругов, продемонстрировав им свое превосходство на поприще изящных искусств, его приезд в Рим был обставлен как триумфальное возвращение с войны. Императору была устроена встреча, которой удостаивались только самые выдающиеся из военачальников. Роскошь празднества не уступала чествованию Помпея после покорения Востока и Цезаря после завоевания Галлии. По улицам двигалось пышное шествие, почетный караул нес венки, добытые Нероном, и деревянные стяги, на которых были выбиты названия празднеств и состязаний, в ходе которых император одержал победу. Когда глашатай объявлял, что Нерон за время поездки завоевал 1808 венков, ему вторили крики, наполнявшей улицы толпы: « Слава победителю Олимпийских игр!», «Слава победителю Пифийских игр!» Картину довершала повозка, в которой ехал Нерон, — ею служила триумфальная колесница Августа, которой некогда правил первый император, вступая в Рим, праздновавший его победы на полях сражений.

На фоне всеобщего ликования владелец одного из театров предложил Нерону миллион сестерциев за выступление, если оно состоится не на праздновании, учиненном по воле самого императора, а на театральных подмостках, принадлежащих частному лицу. Нерон согласился выступить, но из принципиальных соображений отказался от гонорара, впрочем, Тигеллин, как отмечает Кассий Дион, отвел владельца театра в сторону и под страхом смерти потребовал уплаты всей суммы. Однако, несмотря на теплую встречу императора, Рим, наполовину отстроенный, а наполовину все еще стоящий в лесах, казался покинутым. Повсюду виднелись следы обнищания. Худшее было впереди. Невзирая на то что простые люди встретили Нерона как спасителя, император не оправдал их надежд, и сразу же по прибытии в обедневший Рим он решил отправиться веселиться в самый греческий из городов Италии — Неаполь. Отъезд Нерона стал переломным моментом.

Виндекс в открытую объявил о восстании в Галлии. Он отчеканил монеты с девизами: «Свобода от деспотии» и «За спасение людского рода». Совершенно очевидно, что он стремился не к отмежеванию Галлии от Римской империи, а всего лишь к устранен и ю Нерона. Конечно же, Нерону все было известно и раньше. Однако на этот раз Виндекс пользовался широкой поддержкой и смог собрать в Галлии армию в 100 000 человек. Разумеется, Виндекс играл на ненависти, вызванной Нероном за четыре года, в течение которых император неоднократно повышал налоги, что, в частности, привело к обнищанию аристократических слоев в провинции, причем в своем решении он отнюдь не напоминал мудрого правителя, стоявшего перед непростым выбором. Эти решения являли собой действия деспота и самодура, которого больше всего волновала собственная карьера артиста, коим он себя мнил. Однако когда пришли известия о восстании, Нерон не выказал волнения, еще раз продемонстрировав политическую близорукость. Более того, он сказал, что рад восстанию, поскольку теперь у него появилась возможность подвергнуть мятежную провинцию еще большему разграблению в соответствии с суровыми законами войны. Нерон продолжил наблюдать за спортивными состязаниями, уязвленный скорее не новостью о восстании, а оскорблением, которое нанес ему Виндекс, обозвав его «дрянным кифаредом». Однако неделю спустя Нерона ждал первый по-настоящему страшный удар.

Нерон, услышав последние известия о том, что к мятежу присоединилось еще пять провинций, пал на пол и лежал недвижим словно мертвый. Самым чудовищным потрясением для императора стала новость о том, что к восстанию присоединились его старый друг Отон, наместник Лузитании (современной Португалии) и наместник испанских провинций Сервий Сульпиций Гальба, ставший во главе мятежа. Пожилой, страдавший подагрой Гальба был аристократом, происходившим из древнего рода патрициев, представители которого издревле вращались в высших кругах римского общества. Несмотря на то что Гальба не был связан родственными узами с династией Юлиев-Клавдиев, он выступал за исконные традиции и добродетели, осуждая повсеместный разврат и моральное разложение, ставшие типичными приметами правления Нерона. 2 апреля 68 г. н. э. легионы Гальбы объявили Сервия Сульпиция «выразителем чаяний Сената и народа Рима». У восставших наконец появился вождь.

В конце концов Нерон начал действовать. Он выдвинул предложение выступить с войсками и встретить мятежников лицом к лицу, назначил сам себя консулом и, с согласия Сената, который, по крайней мере на словах, оставался преданным ему, объявил Галь-бу врагом государства. Император распорядился организовать оборону вдоль реки По, стянув для этого войска из Иллирии, Германии, Британии, а также Италии. Командующим армией Нерон назначил Петрония Турпилиана — сенатора, который помог разоблачить заговор Пизона. Важно отметить тот факт, что Нерон отказался лично возглавить подавление мятежа.

Видимо, вследствие именно этого по Риму пошли слухи, в которых говорилось о том, что Нерон якобы собирается безоружным отправиться в Галлию в надежде, что восставшие войска, увидев плачущего императора, пойдут на попятную. Согласно другой версии, Нерон собирался исполнить мятежникам победную оду. В конце концов стало известно о том, что император, дабы преодолеть создавшийся кризис, принял решение, вздорность которого затмила самую фантастическую молву. Нерон намеревался поскакать на врага в сопровождении армии амазонок (которыми на самом деле были соответствующим образом переодетые проститутки и актрисы, вооруженные луками, стрелами и секирами), а обозы повезут не провизию и фураж, а театральные декорации. Несмотря на то что, как уже упоминалось, Сенат и преторианская гвардия на словах сохраняли Нерону верность, на самом деле они заняли выжидательную позицию, готовые присоединиться к мятежникам. Переломный момент настал в мае после ряда событий, в результате которых кризис достиг апогея.

Сперва к восстанию присоединился римский наместник в Северной Африке Клодий Макр, перекрыв поставки зерна в Рим. В городе к тому моменту и так уже наметилась нехватка продуктов питания, поэтому своевременные поставки хлеба имели критическое значение. Макр имел в своем распоряжении один легион и вспомогательные войска, набранные в провинции. На его стороне выступил и местный сенат. Возможно, это было вызвано тем, что Нерон навлек на себя ненависть местной знати, убив шестерых крупных землевладельцев, которым в совокупности принадлежала половина всех сельскохозяйственных угодий Северной Африки. Префект Египта, области, также являвшейся одной из житниц Римской империи, тоже заявил о своем неповиновении Нерону. Потом пришли новости о том, что войска в Галлии, некогда сражавшиеся с мятежной армией Виндекса, перешли на сторону Гальбы. Последним ударом стало известие о том, что Турпилиан, которому была поручена оборона Италии от мятежников, присоединился к восставшим. Светоний упоминает, что когда пришло известие об измене Турпилиана, обедавший в это время Нерон «изорвал донесение, опрокинул стол, разбил оземь два любимых своих кубка, которые называл „гомерическими", так как резьба на них была из поэм Гомера».^[65]

Тигеллин, который в то время болел, уже давно понял, что Нерон обречен. Пока он был с императором в Греции, он утратил власть над преторианской гвардией, которую возглавил Нимфидий Сабин. Сенат ждал, когда преторианцы в открытую объявят о том, чью сторону в конфликте они занимают. Сабин от имени Гальбы подкупил гвардейцев, и преторианцы предали императора. Вскоре за ними последовал и Сенат, объявивший Нерона врагом государства.

Нерон, размышляя о том, что ему делать и куда бежать, медлил с окончательным решением до следующего дня. Ранним утром 9 июня он проснулся во дворце и обнаружил, что остался один. Император быстро сообразил, что преторианцы действительно изменили присяге. Осмотрев залы и покои, Нерон узнал, что бежали не только его друзья, но и слуги, а остались только четыре вольноотпущенника, среди которых были Спор, Эпафродит и Фаон. Когда Нерон сказал, что хочет где-нибудь укрыться, Фаон предложил спрятаться на принадлежавшей ему вилле, которая находилась в шести километрах от города. Босой император, одетый в простую тунику, накинув темный плащ и закутав голову, чтобы его не узнали те, кто его искал, вскочил на лошадь и отправился в путь. В дороге с Нероном случилось следующее: «конь шарахнулся от запаха трупа на дороге, лицо Нерона раскрылось, какой-то отставной преторианец узнал его и отдал ему честь.^[66]

Заключительную часть путешествия Нерон и его маленькая свита проделали пешком. Они добрались до виллы Фаона по тропинке, поросшей кустами терновника. На земле расстелили материю, чтобы Нерон не изранил ноги. Наконец путники добрались до внешней стены. Пока император ждал, когда в ней сделают пролом, он выковыривал колючки из своей изорванной туники. Когда беглецы оказались на вилле, вольноотпущенники стали умолять Нерона покончить жизнь самоубийством, чтобы не попасть в руки врагам. Императору представилась возможность в последний раз принять участие в театральной постановке — на этой раз ему предстояло отыграть сцену собственной смерти. Нерон распорядился о погребении, то и дело восклицая: «Какой великий артист погибает!» Несмотря на предупреждения о том, что преследователи уже близко и что его, как врага государства, ждет страшная кара, Нерон все мешкал. Он объяснил Спору, когда и как его следует оплакивать, после чего стал умолять остальных показать ему сцену оплакивания. Наконец, заслышав приближающийся перестук копыт, Нерон с помощью Эпафродита вонзил себе в горло меч. Императору шел тридцать второй год. Его предсмертное желание было исполнено, и тело Нерона кремировали. У подножия памятника предкам отца, происходившего из рода Домициев, няньки Нерона и его бывшая наложница Акта погребли останки последнего императора династии Юлиев-Клавдиев.

Эпилог

Нерон не оставил после себя ни потомков, ни наследников, поэтому после его смерти власть в Римской империи стала объектом кровопролитной борьбы. С лета 68 г. н. э. до декабря 69 г. н. э. Рим содрогался в пароксизмах гражданской войны, в ходе которых соперники пытались утвердить свое право на власть в империи. Опираясь на поддержку преданных им легионов, на императорском престоле, быстро сменяя друг друга, по очереди оказались такие бывшие наместники провинций, как Гальба, Отон и еще один друг Нерона — Вителлий. Каждого из них после нескольких месяцев царствования отстранял от власти более сильный и успешный соперник. Примечателен тот факт, что за все время смуты и гражданских войн так и не прозвучало предложение вновь ввести в Риме республиканское правление. Ныне, как и в 31 г. до н. э., когда точно так же завершилась страшная гражданская война, вроде бы все пришли с согласию с тем, что мир и стабильность возможны только в том случае, если власть будет сосредоточена в руках одного человека. Но что это будет за человек?

Вне всякого сомнения, он не мог быть аристократом, принадлежащим к династии Юлиев-Клавдиев. Таковых осталось крайне мало, поскольку большую их часть Нерон уничтожил в ходе последних нескольких кровавых лет своего правления. Теперь римская знать отнюдь не была столь уверена в том, что главным критерием в выборе императора должны стать родственные связи кандидата с представителями правящей династии. Элита посчитала излишним полностью исключать принцип наследования, он должен был сохраниться, но отойти на второй план. Главным критерием в выборе будущего императора должны были стать его заслуги и достоинства. Тацит упоминает об этом изменении в сознании правящей элиты, повествуя о гражданской войне 68-69 гг. Выбирая наследника, император Гальба, столь недолго находившийся у руля власти, не желал ограничиваться одним-единственным знатным родом: «Теперь, когда правление Юлиев и Клавдиев кончилось, глава государства будет усыновлять наиболее достойного».^[67] Именно эти слова историк Тацит, живший сорок лет спустя, вложил в уста Гальбы. Вопрос о том, действительно ли Гальба в те времена был способен столь четко сформулировать подход к решению задачи о выборе наследника, остается открытым, однако, так или иначе, историк смог показать изменения, произошедшие в сознании представителей аристократических кругов.

Отход от критерия кровного родства в выборе императора также нашел отражение в суровых реалиях гражданской войны. Гальба, Отон и Вителлий могли похвастаться знатными и высокородными предками, что не могло не радовать ряд консервативных сенаторов. Однако гражданская война продемонстрировала, что мнение сенаторов как раз мало кого волнует, поскольку кандидатуры императоров выдвигали отнюдь не они, а легионы в провинциях. Решающим фактором в выборе следующего императора стала сила оружия и победы на полях сражений. Военачальник, способный завоевать наибольшую популярность среди легионеров, не только выходил победителем из гражданской войны, но и становился императором.

Сенату и народу Рима еще предстояло смириться с тем, что теперь, в отличие от эпохи Августа и его потомков, абсолютизм императорской власти более не скрывался за красивыми словами. Ныне за императором открыто признавалось право «делать все… что он сочтет нужным, ибо интересы императора превыше интересов государства». Возможно, эта пышная фраза всего лишь слова, целью которых было поднять престиж новой династии, пришедшей к власти исключительно благодаря заслугам своего основателя, а не по праву крови. Жизнь Нерона преподала еще один урок: представители династии, пришедшей на смену Юлиям-Клавдиям„должны были создать принципиально новый образ императора.

Новый император Рима должен был использовать свою власть не для того, чтобы осыпать народ дарами, и не для того, чтобы предстать в образе аристократа, являющего подданным щедрость наряду со своим превосходством как над ними, так и над органами государственной власти. Нет, новый император должен был стать выразителем чаяний народа Рима, человеком, который вернул бы людям то, что принадлежит им по праву. В частности, после выходок Нерона новый император был обязан быть действенным правителем и умелым организатором, вождем, который смог бы навести в легионах порядок после гражданской войны, и государственным мужем, которому было бы под силу стабилизировать экономику Римской империи, проявляя рассудительность и расчет как в тратах, так и в сборах налогов и податей. Отчасти отношение римлян к новому императору определило бы его решение о судьбе детища фантастической глупости и расточительности Нерона — Золотого дворца.

Гальба поселился во дворце Нерона, но прожил там недолго, Отон тратил деньги, наводя на дворец последний лоск, Вителлий с женой внесли свою лепту в преумножение его внутреннего убранства. Настоящий же император, подлинно вставший во главе Римской империи после Нерона, приказал снести дворец, оставив л и ш ь только его малую часть. Основатель новой династии приказал осу-ш и т ь озеро у дворца, а на его месте приступить к строительству нового здания, предназначенного не для императора, но для всего народа Рима — Колизея. Рассказ о том, кем был этот новый император и как он пришел к власти, неразрывно связан с историей одного из крупнейших восстаний в истории Рима.

IV
ВОССТАНИЕ

В юго-восточной оконечности римского Форума и по сей день возвышается триумфальная арка римского императора Тита. По углам арки вздымаются ионические колоны с пышными коринфскими капителями, соединенные массивной, удивительной красоты балкой. Считается, что некогда вершину арки украшала восхитительная статуя Тита на колеснице, влекомой слонами. Время оставило на величественной арке след, но несмотря на это мрачные камни, из которых она сложена, будят воспоминания о благородстве и суровой красоте тех веков, когда эта арка была возведена. Вместе с тем внутренняя, находящаяся в тени сторона арки может поведать нам и другую историю. На старинных барельефах подробно изображено одно из самых чудовищных в своей варварской жестокости преступлений, совершенных за все время существование империи: разграбление римлянами Иерусалима летом 70 г. н. э.

Римские легионеры на барельефах несут сокровища, добытые ими в наиболее священном для иудеев месте — Иерусалимском храме. В руках у воинов самые дорогие для каждого иудея предметы: золотые миноры (светильники на семь свечей), серебряные трубы и столы для хлебов. Эти вещи были настолько святы, что на протяжении многих сотен лет их могли лицезреть только священнослужители. Вместе с тем изображение на триумфальной арке не только рассказывает нам, что эти священные предметы были украдены и осквернены иноверцами, — более того, это деяние преподносится как величайший триумф Тита. Арка не только знаменует одну из величайших побед римлян, но и свидетельствует о жестоком злодеянии.

Разрушение Иерусалимского храма стало кульминацией одного из наиболее драматичных поворотных моментов во всей истории Рима. Восстание, бушевавшее в Иудее в 66-70 гг. н. э., потребовало от Рима мобилизации самой крупной армии за всю историю подавления мятежей в провинциях. В 66 г. н. э. Рим контролировал земли, простиравшиеся от Атлантического океана до Каспийского моря и от Британии до Сахары. Иудея оказалась под властью Рима в 63 г. до н. э. Однако восстание продемонстрировало Риму, что наибольшая сложность заключается не в захвате новых земель и создании на их территории провинций, а в управлении ими. Для Рима, как и для многих империалистических государств позднее, победа в войне представлялась гораздо более простой задачей, чем сохранение и поддержание мира.

Восстание в Иудее продемонстрировало нерешенность ряда самых сложных проблем империализма: место национальных устремлений в рамках империи и сосуществование двух религий — иудаизма и поклонения императору (ключевой элемент почитания богов в Римской империи). Наиболее важным представлялся финансовый вопрос: кто кому платит налоги, кто получает выгоду от существования империи, а кто — нет. Восстание в Иудее поставило все эти вопросы столь остро по одной простой причине: их нерешенность привела к войне, бушевавшей с 66 по 70 гг. н. э. и ставшей делом жизни или смерти для сотен тысяч людей. Самая неприятная черта римского империализма заключалась в том, что в случае необходимости, когда империи бросали вызов, она была готова пойти на все и «выпустить зверя из клетки». Чтобы подавить восстание, Рим обрушил на мятежную провинцию ярость почти четверти всей своей армии.

Как обычно и бывает, в истории восстания многое определили поступки и побуждения участников и в не меньшей степени — капризы фортуны. Неудивительно, что человек, назначенный командующим римской армией в Иудее, воспользовался войной, чтобы заявить свои права на абсолютную власть. Наградой за подавление восстания стал императорский престол, на который этот человек сел, вознесшись из тьмы безвестности и забвения. Именно он стал основателем новой династии и положил начало прославленному Золотому веку Римской империи. Имя этого человека было Веспа-сиан. Однако успеха в подавлении иудейского восстания и захвате власти в Риме он добился не один. Веспасиан во многом зависел от сына Тита, который сначала вслед за ним принял командование войсками в Иудее, а потом унаследовал и престол императора. Наследие, оставленное сыном и отцом, дошло до наших дней: это не только триумфальная арка Тита, но и один из ярчайших символов величия Рима — Колизей.

РИМСКАЯ ПРОВИНЦИЯ

Примерно за сто двадцать лет до восстания против римского владычества Иудея, населенная в основном евреями, была маленьким царством, управлявшимся династией первосвященников. Столицей этого царства был священный город Иерусалим. Прежде Иудея входила в состав Персидской империи, затем — царства Птолемеев, а после — Селевкидов. Последнее из царств получило название по имени одного из военачальников Александра Македонского — Селевкида, основавшего новое государство, которым он правил из столицы Антиохия в Сирии. По прошествии времени государство Селевкидов включило в свой состав ряд мелких царств, лежавших к югу, одним из которых была Иудея. В конечном счете власть Селевкидов, как ранее и персов, сошла на нет, после чего Иудея попала в сферу влияния Рима. Расширение Римской империи принесло ей немало дивидендов. Она унаследовала как фантастические богатства, так и, получив в свое распоряжение произведения греческого искусства, сложную утонченную культуру старого эллинистического мира. Кроме того, Рим добился еще одного, крайне существенного приобретения. Колония римлян на востоке стала столь необходимой буферной зоной между Римской империей и ее величайшим недругом, располагавшимся на территории современного Ирана и Ирака — Парфянского царства.

По инициированному Помпеем решению, принятому в Риме, Сирия стала римской провинцией, которой управляли непосредственно из столицы. Что же касается Иудеи, то, в отличие от Сирии, там ограничились тем, что посадили на престол правителя, верного Риму. Самым известным из таких правителей стал Ирод Великий. Во время царствования первого римского императора Августа система управления провинциями была подвергнута изменениям. Некоторые из провинций продолжали управляться так, как это было во времена республики: во главе находились отслужившие один год в Италии консулы или преторы, получавшие должности наместников на срок от одного до трех лет. Изменение заключалось в том, что провинции, находившиеся по границам Римской империи, Август перевел под личное управление. В каждую из этих «императорских провинций» направлялся гарнизон, состоявший из римских легионеров, а управлялись они наместниками, которых назначал сам император. Таким образом, Сирия стала императорской провинцией, а в 6 г. н. э., после изгнания царя Архилая, ее судьбу разделила и Иудея. Так все и оставалось с некоторыми незначительными изменениями вплоть до восстания, разразившегося в 66 г. н. э.

Поскольку Иудея была маленькой провинцией, у руля управления стоял не наместник, обычно являвшийся сенатором, а прокуратор. Прокуратор Иудеи происходил из менее знатного сословия римлян — всадников, и он вместе с аппаратом чиновников проживал в Цезарии, городе, построенном в греко-римском стиле на средиземноморском побережье. Здесь, окруженный скорее эллинами, нежели иудеями, он и обретался в одном из роскошных дворцов, построенных Иродом Великим. Опять же, в отличие от Сирии, превосходившей Иудею размерами, в этой маленькой провинции не дислоцировался римский гарнизон, а общая численность вооруженных сил составляла всего три тысячи человек: пять отрядов пехоты и один — конницы, каждый по пятьсот человек, набранных в основном из местного населения. Для обеспечения успешного управления Иудеей римляне опирались на местное население и в других случаях.

В политическом плане, с современной точки зрения, Рим не руководил Иудеей. В некоторых городах и деревнях управление осуществлялось как встарь — небольшой группой старейшин, в других городах — на греческий манер: выборными советами и властями. Именно от них зависело не только эффективное управление провинцией, но, что более важно, выполнение договора между провинцией и императором. В качестве платы за относительный мир, защиту и свободы, которые обеспечивались пребыванием в составе Римской империи, народ Иудеи, точно так же как и население всех остальных провинций, собирал и платил налоги. Эта система являлась краеугольным камнем pax Romana — Римского мира, основой существования империи. Существовал налог на землю, а также подушный налог, и в обязанности прокуратора Иудеи, находившегося также во главе финансового управления провинцией, входил сбор обоих налогов. Однако в силу того, что бюрократический аппарат Римской империи, учитывая размеры подвластных земель, был крайне мал, римским прокураторам в сборе налогов требовалась помощь. И римские власти Иудеи, как и во многих других областях Римской империи, обратились за помощью к местной знати.

Прямые налоги, приносящие больший доход, собирали первосвященники и совет самых богатых евреев Иерусалима; косвенные налоги были отданы на откуп местным дельцам. На практике сборщиками налогов могли стать только богачи. Право на сбор налогов продавалось на аукционах, и человек, вышедший из торгов победителем, был обязан выплатить прокуратору крупный аванс из расчета, что при сборе налогов он полностью покроет расходы и заработает больше. Именно те же самые представители богатых слоев входили в советы, управлявшие городами и деревнями. Соответственно, располагая маленьким бюрократическим аппаратом, небольшим гарнизоном и полагаясь на местную знать, ответственную за сбор налогов, успешное управление Иудеей зависело не от силы и мощи римской армии, а от покорности населения провинции. Таким образом, управление провинцией было делом тонким и требовало поддержки и сохранения имеющегося равновесия. Однако в этом деле римляне допустили ошибку.

В первую очередь следует упомянуть о гражданстве. Обладатель римского гражданства до некоторой степени мог чувствовать себя защищенным от приговоров местных судов. Апостол Павел, будучи по происхождению евреем родом из Тарсуса, находившегося в римской провинции Киликия в юго-восточной части Турции, был приговорен к публичному бичеванию, после того как по его прибытии в Иерусалим в 58 г. н. э. в городе начались волнения. Бичевание остановили в самый последний момент по той простой причине, что Павел являлся римским гражданином и имел право на суд в Риме. Иисус, которому предъявили точно такие же обвинения, римским гражданином не был, и его распяли, хотя он и не сделал ничего дурного. Одна из характерных черт pax Romana заключалась в том, что римским чиновникам нередко было проще восстановить мир и защитить слабого от сильного до официальногоначала судебных слушаний. Таким образом, гражданство было весьма желаемым лакомым кусочком, которого многие в Иудее были лишены. Однако римские власти не придавали этому никакого значения.

Когда в 63 г. н. э. евреи, собравшиеся в Цезарии, чтобы выразить недовольство неравенством, столкнулись с местным греческим населением, имевшим римское гражданство, начались беспорядки. Римский прокуратор Марк Антоний Феликс жестоко подавил выступление, направив против бунтовщиков армию. Беда была в том, что и Феликс, и многие воины сами были греками, в результате чего евреи подверглись страшному избиению, многие из них были убиты, а их дома разграблены. Беспорядки, длившиеся много дней, вызвали столько противоречивых суждений, что стали предметом судебного разбирательства в Риме, на котором присутствовал Нерон. Нерон, симпатизировавший эллинам, решил спор в пользу греков, и прокуратор был оправдан. Узнав о решении императора, евреи были возмущены до глубины души.

Еще одним, даже большим, источником напряжения была религия. С точки зрения иудеев, владыка Иудеи мог быть только один — Бог. Тем не менее евреи смирились с божественной природой римских императоров, согласившись два раза в день приносить ему и римскому народу жертвы. В Евангелии сам Иисус признает возможность сосуществования Бога и Кесаря. Однако римляне снова перешли границу, совершив то, что иудеи не смогли стерпеть. В 26 г. н. э. римский префект Иудеи Понтий Пилат приказал выставить в Иерусалиме воинские штандарты, которым римские солдаты приносили бы жертвы. Данное решение в корне противоречило Торе, священной книге в иудаизме, содержащей, в частности, свод законов, согласно которым в Священный город запрещалось вносить изображения языческих божеств. Только спустя пять дней протестов Пилат сдался и согласился вынести штандарты. Однако впоследствии император, желавший, чтобы в Иудее еще усердней поклонялись его божественной личности, пошел куда дальше Понтия Пилата.

В 38 г. н. э. Калигула приказал римскому наместнику Сирии Публию Петронию выдвинуться в Иерусалим и возвести статуи императора для поклонения не только в городской черте, но и в самом Иерусалимском храме. В указе говорилось, что в случае протестов возмутителей спокойствия следует казнить или же обращать в рабство. В Иерусалиме, Галилее и Тиберии собрались тысячи возмущенных евреев, чтобы встать на пути солдат и подвод, в которых везли мраморные статуи императора. Неделя за неделей иудеи повторяли Петронию, что, прежде чем воздвигнуть хотя бы одну статую императора в Иерусалиме, ему придется перебить весь еврейский народ. Петроний оказался перед дилеммой: либо уничтожить протестующих, либо поставить под угрозу собственную жизнь, не подчинившись прямому приказу императора. Он выбрал последнее и вернулся в Антиохию, ожидая скорой смерти. К счастью для Петрония, смертный приговор прибыл из Рима, когда Калигулу уже убили, а вместо него провозгласили императором Клавдия, обладавшего менее вздорным нравом. На некоторое время пожар восстания удалось погасить, но тлеющие угли недовольства остались.

Помимо всего прочего оставался еще и экономический гнет Римской империи. Возможно, одной из главных причин напряженных отношений между римлянами и евреями были деньги. Во времена республики под словосочетанием «управление провинцией» понималось ее разграбление вместе с эксплуатацией и поборами местного населения. «Нельзя описать словами, сколь сильно ненавидят нас другие народы из-за распутства и жадности людей, которых мы посылаем ими управлять», — отмечал сенатор Цицерон в 66 г. до н. э. Законы, изданные Юлием Цезарем и Августом с целью обуздать аппетиты римских наместников и самоуправство легионеров, позволили до некоторой степени решить проблему коррупции, хотя в случае совершения преступлений пострадавшие нередко предпочитали молчать и не жаловаться. Судя по свидетельству в Евангелии, в Иудее удалось достичь определенного компромисса. Когда Иисус призывает отдать Богу Богово, а Кесарю — Кесарево, он фактически признает приемлемость сосуществования двух типов налогов: тех, что платятся Риму, и тех, что Иерусалимскому храму. В то же время, когда римские солдаты приходят к Иоанну Крестителю за советом, он велит им не вымогать денег и не клеветать, а довольствоваться тем, что им платят. Как мы видим, он не ставит под сомнение их право находиться в Иудее, однако из его слов мы можем заключить, что легионеры нередко прибегали к вымогательству.

По сути дела, для большинства простых иудеев по всей провинции бремя римских налогов и прочих поборов с самого начала было весьма тяжким. По мере того как шли годы иноземного гнета, слова Иисуса о допустимости римского владычества над Иудеей казались все менее и менее справедливыми. Многим крестьянам не хватало плодородных земель. Их наличие или недостаток как в настоящее время, так и тогда являлось камнем преткновения в Палестине и Иудее. В прибрежных районах располагались тучные поля, питаемые реками, однако лежащий внутри страны гористый массив был куда менее плодороден, мало орошаем, а толщина тамошнего слоя почвы незначительна. В результате было сложно свести концы с концами, прокормить семью и при этом выплатить храмовые подати, не говоря уже о том, чтобы отыскать средства для уплаты налогов в римскую казну.

Сборщиков налогов не любили еще по одной причине. Люди, бродившие по деревням Иудеи и забиравшие у бедняков последние гроши, даже не были римлянами. Еврейские крестьяне платили еврейским же богачам, процветавшим под римским покровительством. Неудивительно, что сбор налогов разделил евреев. Pax Romana кого-то обогатил, а кого-то обрек на медленную смерть.

Основа экономических и политических просчетов, ставших причиной нараставшего конфликта, была заложена в 63 г. до н. э., когда Рим получил власть над Иудеей. С этого момента напряжение так никто и не ослабил. К 66 г. н. э. Иудея напоминала адскую машину. Оставалось лишь поджечь запал, что в мае того же года и сделал римский прокуратор по имени Гессий Флор.

ВОССТАНИЕ

В последние годы правления Нерона император остро нуждался в деньгах, а денег ему требовалось много. Непосильные налоги и поборы тяжким бременем легли на провинции. Страдали Галлия и Британия, в Африке шестеро богачей, владевших половиной всех сельскохозяйственных угодий провинции, были приговорены к смерти, и вот теперь пришел черед Иудеи терпеть невзгоды. Так или иначе, Иудея должна была помочь покрыть нехватку средств и сократить разрыв между расходами и доходами Нерона. Флор объявил, что императору требуется огромная сумма денег — четыреста тысяч сестерциев. Прокуратор был даже готов изъять требуемые деньги из сокровищницы храма и заявил, что с этой целью в Иерусалим прибудут римские войска. Решение Флора казалось диким, поскольку он собирался получить искомую сумму, разграбив храмовую казну, складывавшуюся из податей, которые платили простые евреи для жертвоприношений, поэтому нисколько не удивительно, что его намерение осквернить храм вызвало бурю негодования среди иудеев Священного города.

Гессий Флор был типичным образчиком жадных римских наместников. «Обнищание евреев приводило его в восторг, он хвастливо рассказывал о своих преступлениях и никогда не упускал возможности обогатиться за счет грабежей и вымогательства, кои он считал особыми видами спорта». По крайней мере именно так отзывается о Флоре свидетель тех событий Иосеф бен Матитьягу. Иосиф (это имя ему дали римляне) был двадцатидевятилетним священнослужителем и ученым, отпрыском знатной еврейской семьи, которая некогда находилась в родстве с влиятельной священнической семьей Хасмонеев, правившей Иудеей в те времена, когда на ее землю ступили римляне. Иосиф изучил учения трех наиболее значительных иудейских сект и, поскольку не мог решить, к которой из них присоединиться, стал отшельником и провел три года в пустыне. Так он впоследствии утверждал. Проведя несколько лет в должности священнослужителя при Иерусалимском храме, он отправился с посольством в Рим, где и оставался на протяжении двух лет. В мае 66 г. н. э., возможно уже проникшись симпатиями к Риму, он вернулся в Иерусалим, где стал свидетелем начавшегося кризиса, спровоцированного Флором. Волна народного возмущения подхватила Иосифа, навсегда изменив его жизнь. С момента возвращения в Иерусалим Иосиф стал историком, впоследствии поведавшим нам о восстании иудеев против римского владычества, свидетелем и участником которого он оказался.

Пребывавший в Цезарии Флор оказался верен своему слову и приказал воинам изъять из казны Иерусалимского храма семь талантов (четыреста тридцать пять килограммов) серебра. Именно этот поступок и стал последней каплей. Долго копившееся недовольство римским владычеством нашло выход. Осквернение самого места, где царь Давид основал Священный город, царь Соломон воздвиг первый храм и куда евреи вернулись из вавилонского плена и основали второй храм, стало чудовищным надругательством над чувствами еврейского народа и его историей. Храм был наиглавнейшим символом веры евреев, воплощением их чаяний и надежд. Но Флору, было абсолютно все равно. Желая упрочить власть Рима, он с удовольствием отдал распоряжение воинам-иноверцам вторгнуться в святая святых, разогнать толпы священнослужителей и возмущенных верующих, стоявших у них на пути, и забрать серебро.

Иерусалим зароптал. Масла в огонь подливали радикально настроенные жители провинции. Когда в Цезарию пришли вести о том, что горожане вооружаются и готовы восстать, Флор, взяв в сопровождение отряд пехоты и конницы, лично направился в Иерусалим. У въезда в город он увидел, как несколько шутников, изображая нищих, просят подаяние якобы в п о м о щ ь обнищавшему прокуратору Иудеи. Теперь в ярость пришел и сам Флор. Прокуратор приказал поставить на одной из площадей помост, где под открытым небом устроил судилище над теми, кто его оскорбил. Местная знать стала связующим звеном между возмущенными простолюдинами и представителями римской знати. Иосиф и первосвященник Ханан были среди умеренно настроенных священнослужителей. От имени жителей Иерусалима они принесли извинения Флору, безрезультатно пытаясь успокоить толпу и восстановить порядок. Однако прокуратор не внял мольбам. Беда заключалась в том, что священнослужители, настроенные проримски, оказались меж двух огней. Если бы они отдали обвиняемых Флору, это привело бы к еще большему возмущению, а с другой стороны, если бы они приняли сторону подсудимых, то рисковали утратить расположение римских властей, а вместе с ним и свои привилегии. В связи с этим на судилище они тщетно пытались прийти к компромиссу и упрашивали Флора простить нескольких возмутителей спокойствия ради спасения мирных жителей, искренне преданных Риму. Однако поступок Флора лишь еще больше разъярил жителей Иудеи. Прокуратор пустил в дело конницу.

Подавление римлянами народных выступлений на рыночной площади превратилось в массовое избиение. Дома мирных жителей предали разграблению, около трех тысяч невинных убили, а возмутителей спокойствия распяли в назидание другим. Когда же у евреев хватило мужества снова выразить свое возмущение, и на этот раз во время резни опять пролились реки крови. Придерживавшиеся умеренных взглядов представители еврейской знати снова оказались между молотом и наковальней. По традиции пав на землю, разорвав на себе одежды и посыпав головы пылью, они униженно молили мятежников остановиться, указывая на то, что бунтовщики лишь дают римлянам еще одни повод продолжить грабежи. И снова прокуратор решил применить силу. Из Цезарии были вызваны еще две когорты, и воины забили насмерть многих протестующих. Когда конница пустилась в погоню за теми, кто пытался спастись, несчастных гнали до самых ворот Антониевой крепости, где в страшной сутолоке многие были задавлены, а некоторые забиты насмерть так, что их было не опознать. Каждый день приносил новые дурные вести и с каждым днем снижался авторитет местной знати и священнослужителей, а симпатии народа все больше склонялись на сторону восставших, тех, кто покорности предпочитал вооруженное сопротивление захватчикам.

Мятежники, преисполненные жаждой мести, желали сражаться. Они забаррикадировали улицы, отрезали в многочисленных тупиках и переулках римских солдат от основной массы войск, а потом, вооружившись копьями, пращами, камнями и кусками черепицы, пошли в наступление, выбив Флора и его когорты из города. После того как Флор бежал в Цезарию, единственная когорта, оставшаяся в городе, была полностью вырезана. Необходимо было принимать срочные меры, однако действия, предпринятые римлянами, не возымели никакого эффекта. На помощь призвали царя Агриппа, с одобрения римлян правившего землями, располагавшимися частью в Галилее, а частью на севере и востоке от Галилейского моря. Римляне рассчитывали, что его слова окажут воздействие на разбушевавшийся Иерусалим. По решению императора царь Агриппа на протяжении более десяти лет осуществлял надзор за управлением Иерусалимским храмом, включая назначение первосвященника. Однако, когда Агриппа вступил в Священный город и обратился к разъяренной толпе, его закидали камнями, и царь был вынужден спасаться бегством.

Известия об успешном сопротивлении, оказанном римлянам в Иерусалиме, разлетелись по всей провинции. По всей Иудее, крепость за крепостью, евреи вырезали римскую стражу и сами захватывали власть. Для восстановления порядка римский император и его советники из числа сенаторов обратились к Гаю Цестию Галлу, недавно назначенному наместником Сирии, в расчете на то, что мощью римских легионов и прочих войск удастся добиться успеха там, где потерпели поражение малочисленные гарнизоны Иудеи. В середине октября 66 г. н. э. Галл с тридцатитысячным войском выдвинулся из Антиохии на Иерусалим, рассчитывая подавить восстание одним решительным ударом. Однако префект Сирии был не военачальником, а политиком, более привычным к удовольствиям мирной жизни в провинции, нежели к суровым армейским будням. Галлу не удалось взять Иерусалим. Более того, вдобавок ко всему во время отступления он угодил в ловушку. Именно это событие и стало поворотным моментом, в результате которого восстание в маленькой провинции превратилось в войну с могущественным Римом.

В ходе отступления разгромленного и деморализованного двенадцатого легиона по направлению к Цезарии Галл не учел особенности рельефа и оставил без присмотра вершины холмов, прилегавших к горным перевалам, по которым двигались римские войска. В одном месте у Бет-Хорона, где тропа сужалась, большая армия повстанцев перерезала дорогу, остановила колонну римских легионеров и полностью ее окружила со всех сторон. После этого мятежники обрушились с горных склонов на войска захватчиков, осыпая их градом камней, стрел и копий. Римляне, не в состоянии контратаковать или, сохранив строй, двинуться вперед, прикрылись щитами и на протяжении нескольких часов подвергались обстрелу. Краткая передышка наступила только ночью, а на следующий день Галл с позором бежал. Римляне были разбиты наголову, их потери составили около шести тысяч человек. За всю историю Рима это было самое страшное поражение, которое народ восставшей провинции нанес регулярной римской армии.

Евреи во всей провинции ликовали. Многие сочли эту выдающуюся победу чудом. Пророки, возможно сговорившись с вождями восстания, тоже сыграли свою роль и указывали на вмешательство Всевышнего. Быть может, с Его помощью и удастся нанести поражение всемогущей Римской империи и избавиться от ее владычества? Чем еще, кроме как вмешательством высших сил, можно было объяснить столь невероятную, беспрецедентную победу? Вместе с тем Иосиф упоминает, что многие восприняли разгром римского войска скептически. Можно сколько угодно спорить о значении столь блестящего военного триумфа, однако с полной уверенностью можно было утверждать, что путь к переговорам отныне отрезан, и теперь вне зависимости от желания отдельных людей евреи были обречены на войну.

В Иерусалиме представители умеренных кругов вновь взяли власть в свои руки. Кое-кто из зачинщиков беспорядков был казнен, и с их смертью общественное мнение большинства жителей снова склонилось на сторону священнослужителей. Первосвященник Ханан и другие представители умеренных решили развить успех и авторитетно заявили жителям Иерусалима, что коль скоро Иудее придется сражаться с Римом, позвольте возглавить борьбу нам самим. Народ согласился и назначил священнослужителей руководить будущей войной. Вместе с этим нельзя забывать, что как Ханан, так и знать свои истинные намерения держали в секрете.

Несмотря на то, что разгром Галла и римского войска вдохновил многих горожан, вселив в их сердца надежду на победу, Ханан и его сотоварищи смотрели на будущее куда более трезвым взглядом. Они понимали, что наиболее вероятным исходом войны станет не победа евреев, а согласие Рима пойти на значительные уступки. Так или иначе, священнослужители могли напомнить друг другу, что всего лишь за шесть лет до описываемых событий римляне с трудом подавили в Британии восстание Буддики, предводительницы племени исени. Во избежание нового конфликта, не говоря уже о том, что он обещает стать затяжным, кровопролитным и в ходе него погибнет много римлян, — быть может, с Римом удастся договориться? Ханан и его сторонники были уверены в одном: они тоже должны поставить все на карту и присоединиться к восстанию. Единственным утешением им могло послужить то, что во главе мятежа теперь находились они, умеренные, а не безумцы, придерживавшиеся крайних взглядов.

Предстояло сделать очень многое. Пока Рим приходил в себя после чудовищного разгрома Галла, евреям надо было готовиться к сопротивлению — и делать это быстро. Ханан срочно подбирал людей, которым он мог доверить командование восставшими по всей стране, а в перспективе — подготовку городов к отражению нападения. Кандидатура на должность командующего Галилеей была для Ханана очевидной.

ИОСИФ, КОМАНДУЮЩИЙ ГАЛИЛЕИ

Когда известия о разгроме Галла дошли до Рима, император Нерон и его советники почувствовали опасность. Мятеж в маленькой провинции Иудея таил в себе страшную угрозу — восстание могло перекинуться на другие провинции и повергнуть в хаос все восточное приграничье Римской империи. Одна из возможных опасностей заключалась в том, что евреи, проживавшие в Александрии и Антиохии (втором и третьем крупнейших городах империи), могли присоединиться к восставшим соотечественникам: еврейские общины в Восточном Средиземноморье представляли собой «пятую колонну» в самом сердце империи. Вместе с этим имелся еще один источник опасности, вызывавший у советников императора еще больший страх — Парфия. Огромное количество евреев проживало в столице враждебного Риму Парфянского царства. Воспользуются ли парфяне волнениями, чтобы нанести удар? Не захотят ли они вмешаться в события, происходящие в Средиземноморье? Сенаторы лихорадочно искали того, кто смог бы им помочь в создавшемся положении. Их выбор для многих стал неожиданностью.

Сенатор Тит Флавий Веспасиан был опальным военачальником, проживавшим в то время в изгнании в Греции. Веспасиан, будучи сыном сборщика налогов, первый в своем роду получил пост сенатора. Нерон включил его в состав свиты, сопровождавшей императора во время поездки по Греции, в расчете на то, что сенатор станет послушно аплодировать всякий раз, когда Нерон будет выходить на театральные подмостки. Однако Веспасиан не только не научился хлопать в ладоши в нужном ритме, но даже уснул во время выступления Нерона. Гораздо больше ему по вкусу были вульгарные шутки и игра в мяч. Веспасиан был воином и отнюдь не являлся поклонником изящных искусств. Крепко сложенный полководец, с лица которого не сходило напряженное выражение, стал сенатором благодаря исключительным воинским заслугам. Будучи трибуном, он сражался в Германии, но подлинную славу завоевал во время покорения Римом Британии. Находясь на службе у императора Клавдия, он принял участие в не менее чем тридцати сражениях, за что ему были возданы почести и пожалована должность консула. Помимо выдающихся воинских заслуг в выборе сенаторов сыграло немаловажную роль тогдашнее местонахождение Веспасиана. Из Греции он мог добраться до мятежной провинции в два раза быстрее.

Вместе с тем следует упомянуть об еще одной детали, ставшей решающим фактором в назначении Веспасиана командующим карательной экспедицией. Нерон до ужаса боялся заговора аристократов, превосходящих его в богатстве и древности происхождения, поэтому преимуществом Веспасиана стало то, что военачальник не мог похвастать особой знатностью. Именно по этой причине Нерон простил невнимательность и безразличие, проявленные Веспа-сианом к выступлениям императора во время поездки по Греции, и сделал опытному военачальнику предложение, изменившее всю его последующую жизнь, — принять командование римской армией в Иудее. Когда до Веспасиана д о ш л и новости о его назначении, полководец не мог и представить, какие перемены ждут его с супругой и двумя сыновьями.

Ощущая необходимость в надежных людях, на которых он мог бы положиться, Веспасиан вызвал в Грецию старшего сына Тита, где они вместе приступили к разработке плана предстоящей кампании. Молодой человек был обаятельным, добродушным и пользовался популярностью среди солдат. Точно так же, как и отец, Тит был опытным воином, великолепным наездником и умело обращался с оружием, однако кроме этого у него были и другие таланты. Он обладал прекрасным голосом, играл на музыкальных инструментах и с легкостью мог сочинить стих на греческом или латыни. Теперь, когда сын и отец встретились, они вместе пришли к согласию, что Титу, который в то время был лишь квестором, будет передан пятнадцатый легион, расквартированный в Александрии, тогда как Веспасиан примет командование десятым и пятым легионами, дислоцированными в Сирии. Вепасиан решил пока не использовать в военной операции двенадцатый легион, который покрыл себя позором, потерпев поражение от иудеев в битве при Бет-Хороне. Перед тем как обрушиться на мятежников, три легиона должны были встретиться в прибрежном городе Птолемаида, расположенном в Галилее.

Несмотря на то, что три легиона считались весьма внушительной силой, на счету был каждый солдат. Перед отцом и сыном стояла непростая задача. В Иудее им предстояло покорить множество деревень и городов, а численность гарнизонов каждого из них, согласно свидетельству Иосифа,^[68] который явно преувеличивает, составляла не менее пятнадцати тысяч человек. Более того, римские легионеры были не особо хорошо подготовлены и вооружены для партизанской войны, которую им уготовили евреи. И в заключение, в том случае, если бы войска восставших отошли бы в крепости, расположенные на вершинах гор и холмов, римские войска оказались бы перед неприятной перспективой затяжных осад, деморализующих армию. Веспасиан и Тит учитывали предстоящие сложности кампании. Следует отметить, что в ходе нее их отношения скорее напоминали деловые, нежели родственные. Оба пришли к согласию, что коль скоро им поручили командование войсками в Иудее, неудачи надо избежать любой ценой. Грабежами и продажей пленных в рабство можно было заработать много денег. Успешное подавление восстания обещало прославить их и снискать большую популярность.

Пока Веспасиан зимой 66—67 гг. н. э. стягивал силы в Сирии, командующий сопротивлением в Галилее тоже не терял времени даром. Иосиф руководил строительством укреплений в галилейских городах на севере Иудеи, а также взял на себя задачу по подготовке и экипировке иудейской армии. Позднее он отмечал, что старался следовать римскому образцу, желая ввести строгую дисциплину, обучить владению оружием и выстроить четкую командную иерархию. Задача оказалась крайне тяжелой. Молодой ученый из знатного рода обнаружил, что ему предстоит командовать бездомными бродягами, озлобленными крестьянами и селянами, которые отродясь не бывали в Священном городе. И вот теперь перед ними предстал чужак, более того, представитель знати, требовавший, чтобы они объединились и сражались за Иерусалим. Первой задачей Иосифа — сложной самой по себе — было завоевать авторитет среди подчиненных. Помимо этих сложностей, у Иосифа в Галилее возникла еще одна трудность.

К Иосифу пришел один из радикально настроенных местных жителей по имени Иоанн Бен-Леви, также известный под прозвищем Гискальский, данным ему по названию галилейского города Гискала, откуда он был родом. Иоанн со своими сторонниками предложил Иосифу помощь, которую Флавий с благодарностью принял. Иосиф был потрясен энергией, с которой Иоанн взялся за организацию восстановления стен Гискалы. Однако приятное впечатление было недолгим. Рассказывая впоследствии о подготовке к войне, которая велась в Галилее, Иосиф быстро сменяет хвалебные речи на ядовитые замечания. Он отзывается об Иоанне как о «лжеце», «самом беспринципном мошеннике, которого когда-либо видел свет», и о жаждущем власти негодяе, окружившем себя личной армией в четыреста разбойников, готовых убивать за деньги. Если попытаться прочесть столь субъективное свидетельство Иосифа между строк, то можно прийти к выводу, что Иоанн являлся обычным авантюристом-популяром, который в свете войны с иноземными захватчиками был готов пойти гораздо дальше священнослужителя, происходившего из богатой семьи. Ради власти и возможности сражаться с римлянами Иоанн был готов на все что угодно и не упускал ни малейшей возможности заработать. Присутствие Иоанна в Галилее превратило жизнь рассудительного, придерживавшегося умеренных взглядов Иосифа в ад. Более того, постоянные конфликты, вспыхивавшие между ними, дали римлянам неожиданное преимущество еще до того, как они вступили в мятежную провинцию.

Когда, например, Иосиф разрешил Иоанну заняться поставками кошерного масла евреям в Сирии, чтобы те не нарушали религиозные запреты и не покупали масло, произведенное иноземцами, Иоанн, воспользовавшись возможностью, установил контроль над рынками масла в Галилее и стал продавать его покупателям, взвинтив цену в восемь раз. Так он заработал огромную сумму на военные нужды, часть которой, по свидетельству Иосифа, положил себе в карман. Деньгами, полученными от продаж, он оплачивал услуги своих последователей, устраивавших налеты и грабивших галилейских богачей. Хаос усилился, равно как и вражда между Иосифом и Иоанном. Отношения между ними ухудшились настолько, что Иосиф стал подозревать Иоанна в тайных умыслах убить его. Флавий опасался, что Иоанн хочет спровоцировать его и вынудить направить отряд против грабителей, подчинявшихся Бен-Леви, чтобы в начавшейся схватке Иосифа убили и Иоанн смог бы взять власть в свои руки. Иосиф имел все основания опасаться за жизнь. Вскоре Иоанн и вправду стал планировать покушение на Иосифа.

Сославшись на болезнь, Иоанн испросил у Иосифа разрешение отправиться в бани галилейского города Тиберия, чтобы восстановить силы и подправить пошатнувшееся здоровье. На самом деле Иоанн при помощи взяток, лжи и хитрости собирался поднять восстание против Иосифа, однако один из жителей Тиберии, преданный Иосифу, предупредил его о плетущемся против него заговоре. Узнав о кознях Иоанна, Иосиф проявил мужество, благодаря которому, возможно, Ханан и назначил его командующим войсками в Галилее. Не медля ни минуты, Иосиф кинулся в Тиберию, собрал народ и, обратившись к нему с речью, убедил людей в своей честности. Однако Иоанн не собирался сдаваться. Часть его наймитов пробралась сквозь толпу и, обнажив мечи, подкралась к Иосифу сзади. Люди в толпе криками предупредили Иосифа о готовящемся нападении, и ему удалось увернуться от удара — клинок прошел в нескольких дюймах от его горла. Иосиф спрыгнул с подмостков, на которых стоял, обращаясь к горожанам с речью, и с помощью телохранителя бежал на пришвартованной неподалеку лодке.

Произошедшего оказалось достаточно, чтобы симпатии народа вновь оказались на стороне Иосифа. Заговорщиков окружили, но Иоанн, опередив преследователей, бежал из города и снова принялся собирать сторонников в других областях Галилеи. Однако в будущем жизненные пути Иосифа и Иоанна пересеклись еще один раз. Их вражда была довольно типичным образчиком конфликтов, которые то и дело вспыхивали в мятежной провинции. Повсюду в Иудее и Галилее отношения между умеренно настроенными священнослужителями, руководившими восстанием из Иерусалима, и представителями местного населения, придерживавшимися гораздо более крайних взглядов, становились все хуже и хуже. В ходе подготовки к отражению нападения римлян некоторые из иудеев, настроенные более серьезно, чем Иоанн, вовсю пользовались царящим беспорядком и хаосом. В городе Акрабата крестьянский вождь по имени Симон Бен-Гиора лично собрал под своим началом повстанческий отряд и стал действовать независимо от властей Иерусалима, возглавляемых Хананом. Чем больше росло напряжение между группировками восставших, тем легче становилась задача, стоявшая перед римской армией. Однако как умеренные, так и радикально настроенные участники восстания к началу весны 67 г. н. э. понимали, что время борьбы за власть истекло. Римляне наступали.

Три легиона Веспасиана сосредоточились в Птолемаиде. Туда были стянуты подкрепления из вспомогательных и регулярных сирийских и цезарийских когорт. Также прибыли союзнические войска, посланные Агриппой, Антиохом и Соэмом — преданными Риму государями, правившими сопредельными землями. Вес-пасиан и Тит, имея в своем распоряжении армию численностью не менее шестидесяти тысяч человек, окончательно остановились на стратегии предстоящей кампании. Некоторые из их помощников указывали на то, что самым простым способом усмирить восстание является удар в его сердце, поэтому в первую очередь следует подавить сопротивление в Иерусалиме. Веспасиан не разделял подобную точку зрения. Ему была известна главная причина, в силу которой Цестий Галл оказался неспособен взять Священный город: Иерусалим был неуязвим.

Природа немало потрудилась над тем, чтобы превратить город в неприступную крепость. Иерусалим был построен на скалистом плато, изборожденном многочисленными ущельями с обрывистыми склонами. Три мощные концентрические стены служили великолепным дополнением к укреплениям, созданным самой природой. Будь Иерусалим построен не в горах, а на равнине, взять его все равно не представлялось возможным. С точки зрения Веспаси-ана, осада города и последующий штурм стали бы не только рискованным предприятием, исход которого был далеко не очевиден. Подобная военная операция привела бы не только к падению воинского духа, но и к серьезным потерям. Единственным безопасным способом сокрушить восстание, центр которого находился в Иерусалиме, представлялся захват и покорение прилегавших к городу земель. Сперва надо было разгромить повстанцев, засевших в городах, деревнях и крепостях Иудеи и Галилеи. Веспасиан также великолепно понимал, как именно следует усмирять мятежную провинцию.

Чтобы добиться преимущества и оказать психологическое давление на восставших, Веспасиан и Тит решили прибегнуть к террор у — привычной для Рима тактике ведения войны. Главный принцип данной тактики заключался в беспощадности террора: предавать смерти всех, кто может держать в руках оружие, обращать в рабство тех, кто неспособен оказать сопротивление, грабить и уничтожать все, что оказывается у римской армии на пути. Вкратце: римские военачальники собирались навести на Иерусалим ужас, чтобы восставшие жители в страхе им покорились. Один лишь вид римской армии на марше внушал трепет. Впереди шагали вспомогательные подразделения и лучники, за ними — тяжеловооруженная пехота, в состав которой также входили воины, ответственные за возведение лагеря; После них шли дорожные строители, груженные инструментами, для того чтобы убирать с пути препятствия. Личные вещи командующего находились под защитой отрядов конницы и копейщиков. После них плелась вереница мулов, тянувших осадные орудия, катапульты и тараны. И уже за ними вместе с другими военачальниками и телохранителями скакали Веспасиан и Тит. Обычно командный состав от основной массы войск отделяло кольцо штандартов, в центре которого высился самый главный — с изображением орла, «повелителя птиц, коему нет равных в бесстрашии». Строй замыкали слуги и маркитанты.

Вторгнувшись в Галилею с запада, Веспасиан сначала взял Габару, где восставшими руководил Иоанн Гискальский. Иоанну удалось бежать, чтобы перегруппировать войска в другом месте, а город, павший при первом же штурме, был оставлен победителям. Вступив в Габару, Веспасиан приступил к выполнению задуманного плана. Римский военачальник не знал пощады и, вырезав всех, кроме маленьких детей, сжег до основания как сам город, так и прилегавшие к нему деревни. Когда Веспасиан узнал, что командующий восстанием в Галилее стягивает войска к Потапате, крупнейшему городу в этой области, римский полководец направился прямо туда.

Как и в случае с Иерусалимом, сама природа славно потрудилась над тем, чтобы превратить Иотапату в мощную крепость. Город был построен у обрыва на вершине холма, который со всех сторон, за исключением северной, окружали глубокие ущелья. За городскими стенами укрылся Иосиф, ожидавший появления римлян. Несмотря на то что само присутствие командующего войсками Галилеи приободрило восставших, его душу разрывали противоречивые чувства. Умом он понимал всю бесплодность попыток противостоять мощи римлян. Впоследствии он даже утверждал, что предсказал падение города на сорок седьмой день осады. Единственной надеждой на спасение была немедленная капитуляция. Иосиф утешал себя мыслью, что если он отдаст себя в руки римлян, то скорее всего ему будет даровано прощение, а коли так, сражаться не было смысла. Однако в душе его было и другое чувство, куда более сильное. Он скорее умрет, чем предаст свою родину и доверие крестьян, вступивших в его импровизированную, набранную на скорую руку армию. Именно так описывает положение вещей сам Иосиф. Можно предположить, что он впоследствии так написал отчасти в попытке предстать перед римским читателем в выгодном свете. Одно было несомненно. Симпатизировавшему римлянам, не имевшему военного опыта Иосифу предстояло столкнуться лицом к лицу с грубой силой, благодаря которой Римская империя появилась на свет и которая теперь безжалостно, беспощадно уничтожала малейшие очаги сопротивления.

Для того чтобы расчистить дорогу и открыть римской армии проход к северной стороне Иотапаты, потребовалось пять дней. Выйдя на исходные позиции, Веспасиан начал штурм. На протяжении пяти дней иудеи мужественно отражали атаки значительно превосходивших их сил противника. Под прикрытием огня со стен Иосиф с воинами совершали дерзкие вылазки против римских войск, неоднократно контратакуя, тогда как Веспасиан гнал легионеров вверх по склону в тщетной попытке добраться до стен. Через пять дней обороны евреи преисполнились воодушевления, но тут Веспасиан сменил тактику. Чтобы прикрыть атакующих, он приказал возвести у северной стены осадные башни. И снова осажденные благодаря изобретательности взяли верх.

Когда римляне попытались защитить строителей осадных башен с помощью плетеных загородок, иудеи стали швырять со стен камни и таким образом сильно усложнили римлянам оборону. Когда легионеры наконец закончили постройку башен, Иосиф просто приказал надстроить северные стены повыше, а рабочих прикрыть щитами из натянутых воловьих шкур. Затем под прикрытием щитов и огня из выставленных полукругом ста шестидесяти катапульт Веспасиан бросил в бой стенобитное орудие. Когда солдаты наконец дотащили таран до стены и стали в нее колотить, иудеи, чтобы смягчить удары, стали сбрасывать со стен огромные мешки, набитые материей, прикрывая те места, куда целился таран.

Однако римляне не собирались отступать. Когда Веспасиан в одной из стычек был ранен стрелой в ногу, он не оставил поле боя, а продолжил сражаться, вдохновляя своим мужеством легионеров. Превозмогая боль, военачальник призвал воинов биться еще отчаяннее. Иосиф своими глазами видел, как человека обезглавило каменным ядром: «…его голова, оторванная снарядом, пущенным катапультой с расстояния более пятисот метров, отлетела словно мелкий камешек». Другое ядро отшвырнуло беременную женщину на сто метров. Среди шума битвы то и дело слышались свист летящих снарядов, грохот ударов и глухой стук тел, сыпавшихся со стен на землю.

Наконец римлянам улыбнулась удача, и с помощью осадных орудий им удалось проделать в стене пролом. Однако, когда легионеры пошли в атаку и попытались пробиться через пролом внутрь города, выяснилось, что у евреев в запасе имеется еще один сюрприз. Чтобы защититься от града камней, копий и стрел, летевших со стен, римляне приближались к городу, построившись «черепахой» (testudo). Для этого подразделение в двадцать семь человек становилось в четыре ряда, особым образом прикрывшись щитами: часть из них защищала солдат спереди, сзади и с флангов, а часть — сверху, внахлест накрывая друг руга. Спрятавшись в таких «панцирях», отряды римлян двинулись к северной стене. Однако Иосиф придумал, как одолеть подобную защиту. Когда римляне приблизились, иудеи стали лить на них со стен кипящее масло. Пузырящаяся, обжигающая жидкость нашла в «черепахе» бреши и обратила римлян в бегство. Некоторым из солдат удалось избежать ожогов, и они смогли приставить к пролому доски, чтобы вскарабкаться по ним вверх и попасть через дыру в стене в город. Однако евреям удалось предусмотреть и этот ход римлян. Осажденные облили доски вываренным пажитником, отчего дерево сделалось скользким, и легионеры при попытке добраться до пролома срывались и падали вниз. Несмотря на всю изобретательность и находчивость восставших, ничто не могло остановить римлян.

Незадолго до рассвета сорок седьмого дня осады Тит бесшумно провел через пролом отряд специально подобранных легионеров. Иудеи были так измотаны, что воинам Тита удалось незамеченным и подкрасться к спящим часовым, перерезать им горло и проникнуть в Иотапату. Вскоре подняли тревогу, но было уже поздно, и легионеры, подобно муравьям, устремились в город. Мятежники, охваченные паникой, рассеялись по узким улочкам. Кто-то из них сдавался, кто-то оказывал вялое сопротивление, а кто-то предпринял отчаянную попытку укрыться в пещерах. Сопротивление большей части восставших быстро удалось сломить, а спрятавшихся выманить наружу. Однако при захвате города римляне обнаружили, что отличить мятежника от мирного жителя не такая уж простая задача. Когда один из иудеев попросил римского центуриона помочь ему выбраться из пещеры, воин с готовностью протянул руку. Благодарностью ему послужил резкий удар мечом, прикончивший легионера на месте. Римляне начали прочесывать город и прилегающие территории в поисках восставших. Один человек их особенно интересовал.

Человек, верно предсказавший день падения крепости (по крайней мере так он впоследствии утверждал), тоже затаился в пещере с группой восставших. Там, никем не обнаруженные, они укрывались на протяжении двух дней, а на третий один из восставших, ушедший ночью добыть пишу, попал в руки римлян и выдал местонахождение Иосифа. Веспасиан немедленно отправил двух трибунов с наказом выманить командующего гарнизоном, посулив ему жизнь. Иосиф и его товарищи отказались выйти. Римские легионеры, собравшиеся у входа в пещеру, жаждали крови, однако прибывший на место третий трибун, по имени Никанор, сумел удержать их от расправы.

Никанор был другом Иосифа, с которым священнослужитель, скорее всего, познакомился в Иерусалиме. Трибун поклялся Иосифу их дружбой, что Веспасиан хочет сохранить жизнь командующему крепостью, проявившего во время осады мужество и изобретательность. В глубине пещеры предложение римлянина вызвало жаркий спор. Иосиф хотел сдаться. Истолковывая сны, недавно явившиеся ему, он полагал, что Господь разгневался на иудеев, и успех римлян — воля Всевышнего. Остальные мятежники, придя в ярость от того, что о сдаче в плен вообще зашла речь, обвинили Иосифа в трусости и предательстве и заявили, что единственный достойный выход из положения — самоубийство. Если Иосиф откажется к ним присоединиться, они его все равно убьют.

Иосиф, поставленный перед выбором, сначала возразил, сказав, что самоубийство противно Богу. Его слова лишь разъярили мятежников еще больше. Обнажив мечи, они с криками бросились на него, осыпая угрозами. И снова Иосиф, «поворачиваясь, подобно зверю в клетке, то к тому, то к другому», пытался переубедить своих товарищей: «…он же, окликнув одного по имени, окинув другого взором полководца, третьего схватив за руку, четвертого урезонив просьбами, сумел в своем горестном положении, обуреваемый разными чувствами, каждый раз отражать от себя смертельный удар».^[69] Все было напрасно. Наконец Иосиф согласился на массовое самоубийство. Однако способ ухода из жизни тоже придумал он.

Чтобы не прогневить Бога, было решено тянуть жребий. Каждый третий, считая от человека, вытянувшего короткую соломинку, должен был принять смерть от стоящего рядом товарища. Так было положено начало чудовищному действу еврей перерезал горло еврею. По мере того как бездыханные тела один за одним опускались на пол пещеры, одного человека очередь то и дело миновала, и он продолжал стоять. Будучи образованным и, не исключено, искушенным в математике, Иосиф, похоже, подстроил счет так, что он всегда оставался одним из двух выживших. Несмотря на то что впоследствии на основе этих событий даже появилась математическая задача, известная под названием «Задача Иосифа», мы никогда наверняка не узнаем, что именно спасло Флавия — тонкий расчет или удача. Когда в живых кроме него остался только один человек, Иосиф обратился к нему с речью и в отчаянии попытался уговорить его остановить безумие самоубийства. Должно быть, ему потребовалось собрать в кулак всю силу убеждения, чтобы избежать смерти от меча товарища, ставшего свидетелем того, как военачальник отказывается от своего слова, после того как с жизнями уже расстались столько людей. Так или иначе, но оба они сдались на милость победителям.

После Иосиф объяснял свое спасение волей Всевышнего, однако избавлением от смерти беды его некончились. Молодому командующему Галилеей, назначенному на эту должность первосвященником Хананом и властями Иерусалимского храма, не удалось оправдать надежд и сдержать натиск Рима. Теперь он стал пленником Ве-спасиана. Галилею можно было считать полностью утраченной, а Иосифа ждала долгая, полная страданий дорога до Рима, а там, возможно, и казнь. Однако в судьбе Веспасиана, Тита и даже Иосифа наступил переломный момент.

КАПРИЗЫ ФОРТУНЫ

Под хриплые крики пленников-иудеев, оглашавшие улицы Иота-паты, римляне вывели Иосифа из пещеры, в которой он укрывался, и, осыпая оскорблениями, тычками и посулами скорой смерти, повели в лагерь Веспасиана. По свидетельству Иосифа, его спасло благородное происхождение — именно благодаря ему Тит сжалился над Флавием, пораженный удивительными капризами изменчивой фортуны, и попросил отца сохранить пленнику жизнь. Правда, однако, была куда прозаичной. Иосиф не мог рассчитывать на особое отношение к себе, вызванное его благородным происхождением. Ему предстояло разделить судьбу сотен командующих сгинувших армий, некогда противостоявших могуществу Рима: Иосифа должны были отвести в столицу империи, где бы он в цепях прошел по улицам города вместе с триумфальной процессией, после чего, по всей видимости, его ждала публичная казнь на Форуме. Однако, прежде чем все это случится, Иосиф решил рискнуть и сделать, пожалуй, самую важную ставку в своей жизни.

Иосиф попросил разрешения поговорить с Титом и Веспасианом наедине. Когда на его просьбу ответили согласием, Флавий, собрав всю свою волю, чтобы выглядеть спокойным, произнес слова, которым предстояло решить его судьбу. Он заявил, что является посланником Всевышнего. Отправлять его Нерону нет смысла, поскольку этот человек вскоре лишится императорского престола, а будущие императоры Рима сейчас стоят перед ним. Услышав столь вздорное пророчество, Веспасиан, должно быть, расхохотался: все римские императоры происходили из одной династии, одного аристократического рода. Не исключено, полководец рассердился, подумав, что Иосиф глумится над империей и над ним самим, простым римлянином, получившим столь высокий пост, всю жизнь карабкаясь вверх по карьерной лестнице. Вне всякого сомнения, подумал он, ученый муж готов сказать все что угодно ради спасения собственной шкуры.

На самом деле в своем предсказании Иосиф ссылался на Книгу Чисел, пятую в Пятикнижии Моисеевом, в которой говорилось, что Спаситель выйдет из земли Израилевой; просто Флавий, толкуя пророчество, применил его не к иудею, а к римлянину. Когда один из командиров, присутствовавших при беседе, поинтересовался у Иосифа, почему о н , столь искушенный в пророчествах, не смог предсказать падение города и собственный плен, Флавий возразил ему, указав на то, что такие пророчества он изрекал. Веспасиана крайне заинтересовала беседа, и он немедленно отправил посыльного, чтобы узнать, не лжет ли Иосиф. Вскоре посыльный вернулся и подтвердил, что Иотапата действительно пала на сорок седьмой день, как и предсказывал иудей. У нас есть основания предположить, что Тит и Веспасиан решили не упускать подвернувшуюся им возможность и оставили Иосифа в живых в расчете использовать его позднее. Что же касается самого Иосифа, то риск, на который он пошел, вполне оправдался. Флавию снова улыбнулась удача. Ему не только сохранили жизнь, но и осыпали богатыми подарками, дали новую одежду и проявляли о нем всяческую заботу. Да, он по-прежнему оставался пленником, однако пленником ценным, важным, своего рода талисманом.

Что же касается Веспасиана и Тита, то вскоре все их внимание вновь оказалось сосредоточено на более насущных задачах текущей кампании. Война на уничтожение, развернутая в Иудее и Галилее, только набирала обороты. В Тарихее, расположенном в государстве, где правил верный Риму царь Агриппа, Тит уничтожил шесть тысяч мятежников, напав со стороны озера на неукрепленную часть города. Взяв его штурмом, Веспасиан отделил восставших от простых горожан, решив не устраивать массовых казней, чтобы лишний раз не провоцировать местное население на бунт и не усложнять положение Агриппы. Однако потом римский полководец, предпочтя последовать совету помощников, сказавших, что «полезное следует предпочесть достойному», нарушил данное обещание из опасений, что ряду восставших удастся уйти от расплаты и они продолжат возмущать народ. Отпущенные ранее на свободу иудеи были собраны в местном театре. Тысяча двести человек — старики и ослабевшие — были убиты, 6000 самых сильных были отправлены на строительство канала в Истме, которое было начато по приказу Нерона. Около 8500 человек, являвшихся подданными Агрип-п ы , были возвращены царю, а остальные 30 400 человек были проданы в рабство. В Гамале римляне точно так же отомстили евреям за их упорное сопротивление — 4000 иудеев было предано смерти, а оставшиеся 5000 восставших покончили жизнь самоубийством, бросившись с обрыва в ущелье.

Пока Веспасиан сражался на юге, покоряя прибрежные города по дороге на Иудею, Тит сосредоточился на подавлении последних очагов сопротивления в Галилее. В заключительной схватке, завершившей кампанию 67 г. н. э., римского военачальника ждал сюрприз. Пока шла война, Иоанн Гискальский не терял времени даром, предаваясь грабежам и занимаясь обучением в Голанских высотах и своем родном городе ополчения, набранного из крестьян. Большую часть отрядов восставших Тит без труда разгромил. Когда Тит приготовился штурмовать Гискалу, Иоанн упросил его не нападать на город в священную субботу, а подождать следующего дня. Согласившись и взяв город после короткой отсрочки, Тит обнаружил, что Иоанн исчез. Предводителю повстанцев снова удалось в последнюю минуту спастись. Однако на этот раз было ясно, где именно он укроется. В Иерусалиме.

По сути дела, Священный город становился прибежищем всякому мятежнику, которому удавалось ускользнуть от римских легионов и таким образом спастись от смерти или рабства. В результате того, что в Иерусалим продолжали прибывать участники сражений с римлянами, в лагере вождей восстания, наступил кризис. Беженцы приносили в основном дурные вести. Они твердили, что Галилея полностью покорена, а римляне теперь медленно, но верно движутся к югу. Другие с возмущением выражали несогласие. Когда в Иерусалим прибыл Иоанн с товарищами, они принялись убеждать горожан, что разгром римских войск — вполне посильная задача и иудеи все еще могут одержать победу. По мере того как страсти накалялись, а напряжение между различными группировками восставших росло, над головами руководителей восстания стали собираться тучи.

Представители крайних взглядов утверждали, что власти храма и Ханан повинны во всех поражениях. Быть может, мятежники оказали столь вялое сопротивление римлянам, а командование восставшими было столь неэффективным только потому, что священнослужители, занимавшие умеренные позиции, с самого начала задумали сдать город и Иудею захватчикам? С течением времени крайние группировки стали получать все большую и большую поддержку, а к концу года их терпение кончилось. Последователи Иоанна сначала взяли умеренных под стражу, а потом и вовсе перебили. После этого они нанесли удар по Ханану и священнослужителям. Группировка Иоанна объявила их предателями, изгнала их из храма, захватив как сам храм, так и его сокровищницу. Вскоре храмовый комплекс стал полем битвы, а к декабрю Ханан и еще три человека, стоявшие во главе верхушки священнослужителей, были умерщвлены. «С их гибелью, — отмечал Иосиф, — началось падение Иерусалима».

В обстановке безвластия, образовавшегося после устранения умеренных руководителей восстания, город попал в руки нескольких крайних группировок, между которыми тут же вспыхнула вражда. За следующий год число их сторонников только возросло. После того как в 68 г. н. э. армия Веспасиана катком прокатилась по Иудее, Идумее и Перее, в Иерусалим со своим войском бежал крестьянский вождь Симон Бен-Гиора. Его появление только усугубило полыхавшую вражду. Когда пришли вести о том, что в иудейском войске идет отчаянная борьба с дезертирством, военный совет Веспасиана стал настаивать на приказе немедленно выступить на Иерусалим. Однако полководец выразил несогласие и снова отказался от штурма города, сославшись на то, что тому еще не пришло время. Пусть иудеи сами себя погубят. Мятежники убивают друг друга и бегут к римлянам, сильно упрощая задачу Веспасиана. Однако в 68 г. н. э. римская военная машина в Иудее полностью встала, но в том не было вины Веспасиана.

Самоубийство императора Нерона привело к одному из самых страшных кризисов власти за всю историю Рима. Веспасиан знал, что, согласно законам, прежде чем продолжить войну, на престол должен взойти новый император, и поэтому до избрания преемника военачальник приказал временно прекратить боевые действия. Однако империю ожидали сильные изменения, и дело не ограничивалось только лишь назначением императора. В государстве началась борьба за власть, швырнувшая его в горнило кровопролитной гражданской войны. На повестке стояло два вопроса: кому править Римом и из чего исходить при выборе императора. Во времена первой династии Юлиев-Клавдиев при передаче власти императора действовал принцип наследования, однако теоретически кандидатуру императора утверждали Сенат и народ Рима. Теперь подобной системе был брошен вызов невероятным откровением: выяснилось, что императора могли назначать не только власти Рима, но и сосредоточенные в провинциях легионы, желавшие видеть на престоле своих военачальников. Был открыт страшный секрет Римской империи: казалось, стал возможным выбор императора за пределами Рима.

Находившиеся на востоке Веспасиан и Тит стали свидетелями того, сколь изменчивой может быть фортуна. Когда Сервий Сульпи-ций Гальба, взойдя на престол, отказался от традиционных наградных выплат легионерам, войска, приведшие его к власти, изменили ему, и короткому правлению Гальбы пришел бесславный конец. Гальбе отрубили голову, а преторианская гвардия провозгласила его наследником Марка Сальвия Огона. Однако власть нового императора не распространялась за пределы метрополии, и вскоре легионы в Германии объявили о поддержке своего командующего Авла Ви-теллия. После того как войска Отона были разгромлены в битве при Кремоне, Отон покончил жизнь самоубийством и императором стал Вителлий. Однако и он, как и два его предшественника, царствовал недолго. В борьбу за власть над величайшей империей того времени вступил человек незнатного происхождения, но, несмотря на это, обладавший богатым военным опытом и пользовавшийся широкой поддержкой легионов в восточных провинциях.

9 июля 69 г. н. э. легионы в Иудее провозгласили Веспасиана римским императором. К ним тут же присоединились войска в Данувии. Пока Веспасиан брал под контроль одну из важнейших провинций империи — Египет, на Италию двинулись две его армии. Одна из них состояла из легионов восточных провинций и находилась под командованием наместника Сирии Гая Лициния Муци-ана, вторая — из легионов, стянутых из Данувии, ее вел Марк Антоний Прим. Войска из Данувии проложили дорогу армии из восточных провинций и приготовились к бою с силами Вителлия. И снова местом сражения двух римских армий стала Кремона. В тяжелейшей кровопролитной битве сторонники Веспасиана одержали победу. Однако братоубийственная вражда римлян была еще не окончена.

Находившийся в Риме брат Веспасиана Флавий Сабин, не дождавшись подхода армий Муциана и Антония, возглавил заговор против Вителлия. Злоумышленников разоблачили, и Сабин со своими сторонниками бросились к Капитолийскому холму в надежде найти там убежище. В последовавшей за этим стычке древний храм Юпитера охватило пламя. Гонимый пламенем, Сабин с заговорщиками выбрались наружу, где их схватили, привели к Вителлию и, не мешкая, казнили. Вскоре они были отомщены. Легионы, поддерживавшие Веспасиана, жестоко подавляя сопротивление, пробились в город и разгромили войска Вителлия. Город прочесывали поисковые партии с заданием отыскать Вителлия. Императора обнаружили спрятавшимся за дворцом в домике слуги. Вителлий пытался забаррикадировать дверь кроватью и матрасом. Императора полуголым вытащили на Форум, где прилюдно подвергли пыткам, отрубили голову, а останки бросили в Тибр.

Известия о победе Веспасиан получил в декабре 69 г. н. э., когда все еще был в Египте. Однако оснований для безудержного ликования у него не было. Императорский престол достался ему страшной ценой, в результате кровопролитной схватки, в которой погибло немало римлян. Тяжелейшую гражданскую войну вряд ли можно было назвать славным и достойным началом правления, о котором мечтал Веспасиан. Чтобы оправдать насильственный захват власти, объединить жителей государства и завоевать поддержку, императору Веспасиану требовалась ошеломительная победа в войне, причем как можно быстрее. Веспасиан обратил свой взгляд к Иудее. Назначив командующим войсками своего сына Тита, он сообщил, что теперь у войны поменялись цели. Новая задача, поставленная перед сыном, — немедленная победа над иудеями любой ценой, — оказалась как нельзя кстати. Будущее династии Флавиев теперь зависело исключительно от успешности военных действий в Иудее.

Новости и назначение оказались для Тита полнейшей неожиданностью. Молодой полководец вознесся на головокружительную высоту, став сыном и наследником императора Рима. Теперь Титу дали карт-бланш на проведение военной операции, соответствующей его столь резко изменившемуся положению, операции, которой отец пытался избежать на протяжении почти трех лет войны. Ему предстоял штурм Иерусалима. Однако резкое изменение в имевшемся положении вещей осознавал не только Тит. Поскольку предсказание Иосифа сбылось, Веспасиан призвал к себе пленника, снял с него цепи и отпустил на свободу.

Иосиф, несмотря на то что получил свободу, вскоре обнаружил, что война для него не закончилась. Стремительный взлет Веспасиа-на вполне мог служить Иосифу доказательством того, что Господь на стороне римлян, а разгром иудейского восстания — дело решенное. Иосифу — да, но не Титу. Новый командующий римской армией в Иудее, перед которым была поставлена самая сложная задача в жизни, остро нуждался в помощи Флавия.

ИЕРУСАЛИМ

К марту 70 г. н. э. Тит стянул свои армии к Иерусалиму, встав лагерем у стен Святого города. Вспомогательные части вместе с пятым, десятым и пятнадцатым легионами были усилены еще одним легионом — двенадцатым. Этот был тот самый легион, что под командованием Цестия Галла покрыл себя позором, потерпев поражение от иудеев. Теперь воины двенадцатого легиона жаждали мести. Несмотря на внушительные силы римлян, сосредоточившиеся у городских стен, среди группировок повстанцев, во главе которых стояли Иоанн Гискальский, Симон Бен-Гиора и Элеазар Бен-Симон (вождь зелотов), царило воодушевление. Римские солдаты появились возле города в первый раз за последние четыре года. Попытка Галла взять Иерусалим в 66 г. закончилась провалом, и с тех пор жители Иерусалима, когда речь заходила о штурме города, видели в рядах противника лишь смятение. Наверное, именно таким представлялось восставшим их положение.

И в самом деле, многие из жителей Иерусалима искренне полагали, что город неприступен. Запасов пищи и воды хватило бы на годы осады, тогда как у римлян, стоявших у городских стен в окружении лесов, холмов и пустынь, припасов было мало. Природа немало потрудилась, чтобы превратить Иерусалимский храм в крепость. Он возвышался на высокой скале, окруженный оборонительными сооружениями уже рукотворного происхождения, а именно тремя высокими стенами. Пока римляне тянули со штурмом Иерусалима, иудеи отнюдь не сидели сложа руки. Несмотря на то что большая часть времени уходила на стычки между группировками, боровшимися за власть, иудеи успели закончить работы над недостроенными участками северной стены, увеличив ее высоту до десяти метров.

Главная надежда мятежников на победу основывалась на количестве войск, которые Рим бросил на подавление восстания. Не переоценил ли Рим свои силы, отправив воевать в Иудею чуть ли не четверть всей своей армии? Может быть, враги империи воспользуются возможностью и нанесут удар, когда Рим сосредоточил значительную часть сил в Иудее? Может быть, римляне вместо затяжной войны и ослабления границ империи предпочтут заключить мир? Наверняка им придется волей-неволей дать Иудее независимость. Евреи великолепно осознавали свои преимущества, поэтому, когда Тит послал Иосифа к стенам города, чтобы огласить условия мирного договора, осажденные явили уверенность в своих силах.

Некоторые из стражников, стоявших на стенах, хорошо знали Иосифа. Когда он приблизился, они ответили презренному предателю не словами, но делом, пустив в него стрелу, которая, просвистев мимо Флавия, вонзилась в левое плечо его старого друга Ни-канора. Узнав о пущенной в парламентера стреле, Тит приказал разбить римский лагерь в 400 метрах от первой стены. Осмотрев периметр города, он обнаружил в стене слабые места, через которые м о ж н о было бы пробиться внутрь Иерусалима, к Антониевой крепости и храмовому комплексу. После этого Тит приказал построить три осадных орудия. Согласно плану, передвижные деревянные башни высотой в 21 метр предстояло придвинуть к северной стене так, чтобы они прикрывали легионеров, обслуживавших внизу стенобитные орудия. Так было положено начало великой осаде Иерусалима, о которой в своих воспоминаниях нам подробно поведал очевидец и непосредственный участник тех событий — Иосиф Флавий.^[70]

Несмотря на то, что ополчение Симона Бен-Гиоры имело в своем распоряжении римские катапульты, отбитые у двенадцатого легиона Галла, иудеи толком не знали, как ими пользоваться. В результате этого римлянам удалось приблизиться к стенам и пустить в ход тараны. Несмотря на неожиданные вылазки, которые проводили иудеи, римлянам наконец удалось проделать в стене пролом с помощью самого большого тарана, названного «Виктор», т. е. «Победитель». Отряды римлян хлынули в пролом, пробились к воротам, открыли их, впустив основную массу войск, и вытеснили осажденных с первой стены. Четыре дня спустя римлянам удалось захватить и вторую стену. И тут Тит допустил фатальный промах.

Римляне продвигались вперед так быстро, что в спешке забыли расширить проход и снести участок стены, в которой совсем недавно сделали пролом. Когда восставшие пошли в контратаку, они прижали римлян ко второй стене. Воспользовавшись преимуществом, иудеи начали резать римлян, которые пытались отступать, силясь протиснуться в узкий проход. Поначалу, видя избиение римских легионеров, вожди восставших, Иоанн и Симон, пришли в восторг, однако радоваться им было суждено недолго. Тит немедленно бросил в бой лучников, направив их в начало и конец улицы, туда, где бой был особенно отчаянным и кровопролитным, ударив таким образом с тыла и дав возможность легионерам отступить. Иоанн и Симон относились к павшим горожанам столь презрительно, что на время завалили их трупами пролом во второй стене. Однако, несмотря на эту жуткую преграду, вторая стена в скорости тоже пала под ударами римлян, и Симону с Иоанном снова пришлось отступить.

Тит на время приостановил военные действия. Римский военачальник прекрасно понимал: для того чтобы добиться устойчивости осадных орудий, стянутых к третьей стене, Антониевой крепости и храму, требуется построить гигантские платформы. Возможно, он также полагал, что передышка даст время восставшим еще раз хорошенько подумать о предложении мира, сделанном римлянами, и преимуществах, которые сулила капитуляция. Пока поисковые партии собирали древесину, все больше и больше удаляясь от Иерусалима, кровавые схватки минувших недель сменила психологическая борьба, развернувшаяся между римлянами и мятежниками. Она стала не менее ожесточенной.

Тит решил сыграть гамбит. Ему хотелось продемонстрировать Иоанну и Симону внушающую трепет мощь римской армии. В ходе парада, продлившегося четыре дня, римские легионеры в полном боевом облачении маршировали у стен города. Эти усилия принесли желаемые плоды. В пределах городских стен царили упадок духа и уныние. Парад напомнил иудеям о том, сколь шатко их положение. Дело в том, что в течение последних лет к запасам пищи относились слишком расточительно, и вот теперь они подходили к концу. Тысячам мужчин, женщин и детей грозила голодная смерть. У Иоанна и Симона на демонстрацию силы, устроенную Титом, был готов свой ответ — террор. Дома богачей подвергались разграблению ради краюхи хлеба или пригоршни зерна, а евреев, выказывавших желание оставить город, запугивали и убивали.

В отчаянных поисках пищи иудеи втайне выбирались из города по ночам. Когда их ловили римляне, Тит приказывал в назидание осажденным пытать и распинать несчастных прямо у стен, на глазах оставшихся в городе жителей. Закаленные в битвах, ожесточившиеся римские легионеры, глумясь над пленниками, распинали их в жутких, неестественных позах. Когда при виде столь кошмарного зрелища некоторые из защитников Иерусалима заколебались, Иоанн и Симон сделали свой ход, специально заставив усомнившихся смотреть на обезображенных жертв жестокости римлян, утверждая, что перед ними не пленники, а слабовольные перебежчики, которые, желая мира, переметнулись на сторону захватчиков. Так, беспрестанно накаляясь, шла борьба за умы и сердца тех, кто находился в городе. Затем Тит пустил в ход секретное оружие.

Иосиф снова вышел к стенам города, где, обращаясь к стражникам, прокричал условия мира и призвал их сложить оружие. «Сохраните свою жизнь и жизни простых людей, спасите страну и храм! — воскликнул он. — Неужели еще не ясно, что Господь призрел Рим, а не Иудею? Римляне несокрушимы. Они властелины всего мира и не раз покоряли великие народы. Теперь, когда Иудея стала римской провинцией, сражаться слишком поздно. Попытка стряхнуть ярмо свидетельствует не о любви к свободе, а о безумном желании собственной смерти». Ответом Иосифу были лишь оскорбления, улюлюканье и град камней.

Через семнадцать дней после приостановки военных действий строительство платформ было закончено. Теперь вся мощь римской военной машины была готова обрушиться на третью стену. Блестящая победа римлян была неизбежна. Иоанн Гискальский, однако, придерживался иной точки зрения. Во время передышки он разработал и пустил в действие тайный план. Не покладая рук работая ночью и днем, восставшие выкопали под землей туннель, который вел прямо под огромные платформы. По мере продвижения они крепили стены туннеля деревянными подпорками. Свято веря в то, что с помощью смекалки и изобретательности можно нанести поражение римскому войску, Иоанн с защитниками трудились без устали, пока не сделали подкоп под одну из платформ. Затем Иоанн набил подкоп вязанками хвороста, пропитанного смолой, поджег их и бежал.

Когда пламя охватило хворост, земля неожиданно просела. Огромная платформа вместе с осадными орудиями и их расчетами с грохотом рухнула вниз. Вместе с ней ушел под землю и многодневный тяжкий труд римлян. Вдохновленный примером Иоанна, Симон бросился в отчаянную атаку на оставшиеся платформы. Схватив головни, авангард мятежников рванулся вперед «будто бы навстречу дорогим друзьям, а не заклятым врагам», намереваясь попытаться поджечь оставшиеся осадные орудия и тараны. Когда римляне кинулись спасать драгоценные платформы и сбивать огонь, все больше и больше иудеев, презрев собственные жизни, бросались в бой и принимали смерть — все ради того, чтобы пламя продолжало гореть.

Оценив нанесенный ущерб, римляне пришли в отчаяние. Тит знал, что чем дольше длится военная кампания, тем менее славной покажется достигнутая победа. Величие обретается не только посредством успешных результатов, но и скорости, с которой они достигаются. В создавшемся положении Тит собрал военный совет. Когда поступило предложение пойти на штурм, обрушив на восставших всю мощь римских войск, Тит ответил отказом. Однако восстановление платформ тоже не являлось достойным вариантом. Нехватка древесины приводила к тому, что за ней приходилось ездить за 16 километров, и ничто не могло предотвратить партизанские нападения на поисковые партии. Пора было остановиться на иной тактике, обеспечивавшей относительную безопасность римских войск и скорую капитуляцию города — устроить в Иерусалиме голодный мор.

Масштабность задуманного может служить великолепной иллюстрацией образа мышления римских военачальников. Тит приказал подчиненным возвести вокруг Иерусалима стену, которая накрепко затянула бы удавку на шее города — теперь никто бы не смог выбраться за ее пределы в поисках пищи. Скорость претворения плана в жизнь завораживает: за три дня римские легионеры возвели стену с тринадцатью башнями общей протяженностью в 7 километров. «Браться за простые дела, — сказал Тит, — ниже достоинства Рима». В скорости и качестве выполнения поставленной задачи легион соревновался с легионом, когорта с когортой. Когда Тит верхом на коне осматривал ведущиеся работы, то его взору открывалось, как «.. .простой солдат хотел отличиться перед декури-оном, последний перед центурионом, а этот перед трибуном; честолюбие трибунов побуждало каждого из них искать одобрения предводителей, а соревнование последних вознаграждал Тит».^[71] Согласно плану римляне собирались приступить к строительству новых платформ и возобновлению боевых действий, дождавшись момента, когда защитники достаточно ослабеют. По свидетельствам Иосифа, содержащим жуткие факты, вскоре римский военачальник смог увидеть результат своей чудовищной задумки.

По словам очевидцев, одна женщина, обезумев от голода, съела собственного ребенка. Иерусалимские улицы были завалены трупами, а крыши домов, открытые взору римлян, покрывали тела женщин и мужчин, которые ослабели настолько, что были даже не в силах встать, когда римляне пытались соблазнить осажденных, показывая им еду. Непоколебимое желание Иоанна и Симона сражаться до конца восстановило против них даже самых ближайших и верных из последователей. Едва командующий гарнизоном одной из башен по имени Иуда собрал десять человек и прокричал со стены римлянам, что они готовы сдаться, Симон, прежде чем предатели успели перейти от слов к делу, ворвался в башню и перебил их всех. Другие восставшие, сказав, что они идут сражаться с захватчиками, выбирались за стены и сотнями отдавали себя в руки римлян. Однако в плену их ждало страшное открытие. Восставшие на собственном опыте узнавали, что еда порой может быть куда более смертельной, чем голод, от которого они бежали. Вместо того чтобы есть помалу и позволить истощенному организму снова постепенно привыкнуть к пище, они объедались, не зная удержу и меры, и в муках умирали.

Среди тех, на чью долю выпали ужасы осады, было два человека, о которых Иосиф беспокоился больше всего, — его отец и мать. Он узнал, что они живы, но заключены под стражу. Возможно, именно из-за опасений за их жизни Иосиф снова появился у стен, вторично обратившись к восставшим с мольбой о сдаче. На этот раз мятежники не промахнулись. Камень, пущенный со стены, попал Иосифу в голову, и он упал на землю без сознания. Восставшие тут же отправили воинов взять в плен лежащего без чувств предателя, которого они столь страстно хотели получить в свои руки. Однако римляне, обогнав их, добрались до тела первыми и спасли неудачливого парламентера.

На сбор древесины и строительство новых платформ ушел двадцать один день. Прилегающие к Иерусалиму земли являли приметы тяжкой, изнурительной работы: повсюду над дорогами клубилась пыль, и везде виднелись стволы поваленных деревьев. В то время как римляне вкладывали все силы в строительство новых осадных механизмов и платформ, армии Иоанна и Симона держались исключительно благодаря невероятной силе воли. Доведенные до отчаяния усталостью и голодом, они раз за разом поднимались в бой, чтобы помешать приготовлениям римлян. Несмотря на то что подобные стычки заканчивались поражением иудеев, сам факт того, что они продолжали происходить, являлся для иудеев моральной победой.

Вскоре под ударами римских таранов задрожала третья, последняя стена. Под прикрытием щитов, заслонявших солдат от града стрел, копий и камней, легионеры, работая таранами, ломами и просто голыми руками пытались расшатать камни, лежавшие в основании стены, и проделать в ней пролом. Наконец им удалось пробиться за стену, однако заслуга в том была Иоанна, некогда вырывшего подземный туннель. Подкоп, который помог иудеям уничтожить осадные орудия римлян, теперь сыграл захватчикам на руку. Стены туннеля обвалились, земля просела, и преграда рухнула, превратившись в груду камней. Тит немедленно воспользовался улыбнувшейся ему удачей, послав в бой самых сильных и опытных воинов. В два часа ночи передовые отряды римлян ворвались в оставшийся участок туннеля, где и столкнулись с поджидавшими их отрядами Иоанна и Симона. В страшной тесноте и горячке боя легионеры привычно работали короткими мечами, с трудом отличая иудея от римлянина и направление наступления от пути отхода. В дикой давке сражавшиеся топтали тела убитых, а зловонный туннель наполняли крики и стоны. Наконец, пролив немало крови, римская пехота пробилась к выходу, вынудив иудеев отступить к самому святому месту в городе — храмовому комплексу.

К этому времени Тит уже успел захватить Антониеву крепость, прикрывавшую колоннаду храмового комплекса. Теперь он приказал снести крепость до основания, чтобы расчистить и расширить проход для четырех римских легионов, облегчив им наступление. Перед тем как отдать приказ на штурм, Тит пожелал сделать восставшим последнее предложение. Он снова обратился за помощью к Иосифу, который, представ перед иудеями, находившимися под защитой храмовых стен, заговорил по-арамейски, взывая к Иоанну, предлагая ему сдаться, пощадить людей и спасти город. В этом случае Рим был по-прежнему готов проявить милосердие и пощадить мятежников. У Иоанна осталась последняя возможность сдаться. Если же он откажется и пожелает биться и осквернить храм, Господь его накажет. В ответ Иоанн обрушил на перебежчика поток ругательств и оскорблений. Молодой священнослужитель, почувствовав себя уязвленным, сдался. Задыхаясь от бури переполнявших его чувств, он прокричал: «Сам Бог вместе с римлянами приближает очистительный огонь к храму и обремененному ужасными злодеяниями городу!» С этими словами на восставших обрушилась вся мощь римской армии.

Храмовый комплекс представлял собой наиболее укрепленную часть города. После шестидневного обстрела стен внешнего двора на них не осталось ни единой выбоины. Наконец римлянам удалось поджечь серебряные ворота, а когда они расплавились, пламя распространилось на колоннаду и легионеры мало-помалу пробились во внутреннюю часть комплекса. По мере того как бой смещался ко внутреннему двору и святилищу, между Титом и его советниками разгорелся яростный спор о том, что делать с самим храмом. Некоторые выступали за его уничтожение, считая, что если его оставить, то в Иудее никогда не наступит мир. Храм станет символом для иудеев всего мира, и мятеж никогда не угаснет. Другие выражали несогласие с этой точкой зрения и говорили, что храм можно оставить, но только в том случае, если иудеи не станут в нем сражаться. В противном случае он перестанет быть священным местом и превратится в крепость, с которой по законам войны следует поступать соответствующе. Тит внимательно выслушал все мнения, но, возможно, на его окончательное решение повлияли слова Иосифа. В конечном счете командующий римской армией объявил храм произведением искусства. Сохранив его, он сделает бесценный дар императору и народу Рима.

В середине июля 70 г. н. э., через три месяца после начала военной кампании Тита, схватка разгорелась за внешний двор храма. Войска восставших и тяжелая римская пехота, построенная в восемь рядов, схлестнулись под ливнем стрел, копий и камней. Постепенно, шаг за шагом, легионеры, взяв верх, вытеснили иудеев во внутренний двор, куда римлянам удалось пробиться через несколько дней, когда строй иудейской армии рассыпался и мятежники рассеялись. Битва закипела с новой силой, и легионеры потеряли над собой контроль. После четырех тяжелых изнурительных лет войны римские воины спешили выплеснуть на врага кипящую ненависть. Устремляясь со всех сторон к храму, они более не делали различий между вооруженными мятежниками и мирными жителями, убивая всех без разбору. Ступени храма были залиты кровью. Невдалеке от них возле Святого алтаря громоздились груды тел. Те, что лежали сверху, время от времени соскальзывали вниз. Однако начавшееся избиение вскоре стало еще более кровавым и ужасным.

В хаосе битвы один из римских солдат схватил горящий факел и швырнул его сквозь небольшой проем внутрь храма. Пламя быстро охватило здание, о чем посыльный доложил Титу. Римский военачальник вскочил и в сопровождении пыхтящего охранника кинулся к святилищу. Оказавшись внутри, он увидел, что пожар еще можно погасить. Тит закричал легионерам, приказывая потушить пламя, но на него никто не обратил внимания. Ценности, найденные в храме, превратили легионеров в безумцев. Резня иудеев сменилась массовыми грабежами. Легионеры сновали промеж бушующего пламени, хватали сокровища и тащили прочь все, что только могли унести. Древние кубки и чаши из чистого золота, драпировки и усыпанные драгоценностями одеяния, а также самые священные предметы — семисвечник, стол для подношений хлебов и трубы — все это попало в руки римских воинов. Самая святая часть храма, центр и сердце веры всех иудеев, была полностью очищена от сокрытого там добра и оставлена на добычу жадному пламени.

Грабежи не ограничились пределами храма. У колоннады во внешнем дворе имелась казна, куда евреи снесли на время осады личное золото и ценности. Прежде чем предать все огню, римляне опустошили и эту сокровищницу. Случилось так, что там же собралась шеститысячная толпа мирных горожан — мужчин, женщин и детей, свято верующих в то, что именно в том месте их спасет Всевышний. По свидетельству Иосифа, слухи о божественном спасен и и распространили лживые пророки, наймиты Иоанна и Симона, которые желали остановить бегство из города и воодушевить людей на время битвы за храм. Теперь несчастные оказались полностью окружены пламенем, в котором и погибли.

Восстание иудеев было подавлено. Мятежники, сражавшиеся во внутреннем дворе, прорвали кольцо окружения и бежали в верхний город. Отряды римских солдат, неуклюже переступая через трупы, покрывавшие землю внутреннего двора, бросились в погоню за отступающими, однако Иоанну и Симону удалось бежать. В ознаменование победы Рима в храмовый комплекс доставили штандарты легионов и установили их напротив восточных ворот, а в честь императора были принесены жертвы. В едином порыве легионеры приветствовали Тита. На фоне полыхающего города к небу неслись хриплые крики: «Командующий! Командующий!» Каждому из воинов в добычу досталось столько золота, что, когда они его продали, цена в Сирии на этот драгоценный металл упала.

Бежав в верхний город, Иоанн, Симон и остатки восставших оказались в ловушке — выход был перекрыт стеной, воздвигнутой римлянами. Поскольку путь из Иерусалима был отрезан, у них не оставалось другого выхода, кроме как просить Тита о переговорах. Многие из мятежников, чей дух был сломлен, надеялись на прощение, однако вожди восстания собирались оставить город римлянам, а сами удалиться в пустыню, где мирно жить в окружении выжив-ш и х товарищей. Римский военачальник пришел в ярость. Враг был разгромлен и, несмотря на это, мятежники выставляли условия, словно они, а не римляне были победителями. Взойдя на стену, соединявшую храм с верхним городом, Тит с достоинством обратился к Иоанну и Симону, упрекая их в неблагодарности Риму, к державе, правившей Иудеей:

«Вы восстали на Рим, побуждаемые к тому нашей добротой. Сперва мы дали вам землю, дали править вами царям вашей же крови, мы позволили вам следовать законам ваших отцов и дали полную свободу в решении вопросов как внутренних, так и внешних сношений. Более того, мы позволили вам взимать налоги и подношения вашему богу, не вмешиваясь в то и не отговаривая тех, кто нес вам свои богатства, и все ради того, чтобы вы на эти деньги за наш же счет вредили нам и развязали против нас войну! Вы же, радуясь тому, обрушили накопленные силы на тех, кто эту силу вам даровал, и, подобно диким зверям, стали кусать руку, что кормила вас!.. [Когда мой отец прибыл в страну], он опустошил Галилею и прилегающие к ней земли, дав вам время образумиться. Но милосердие вы приняли за слабость, а наша мягкость лишь сделала вас еще более дерзкими… Действуя против своего желания, я доставил осадные орудия, которые обрушились на стены вашего города. Я сдерживал своих воинов, жаждавших вашей крови. И после каждой победы, как и после поражения, я взывал к вам, предлагая мир… И после всего этого вы, негодяи, предлагаете мне переговоры?»

Иудеи восстали против pax Romano, но, несмотря на это, Тит выдвинул последнее предложение: если оставшиеся в живых мятежники сдадутся, им сохранят жизни. Когда Иоанн и Симон с вызывающей дерзостью повторили свои требования, Тит отдал город солдатам. Приказ был простой: грабить, жечь и уничтожать.

Эпилог

В течение последующих нескольких дней все главные здания Иерусалима, включая здание Совета, были разрушены, а оставшиеся с о -кровищницы разграблены. Выживших в учиненной римлянами бойне легионеры согнали в храмовый комплекс, в место, известное под названием «Женский двор». Старые и ослабевшие были перебиты, тысячи восставших казнены. Общее количество погибших в ходе осады, по свидетельству Иосифа, составило 1 100 000 человек. Остальные 97 000 были проданы в рабство. Тех, что помоложе, римляне отправили на тяжкие работы в Египет, а часть разослали по театрам империи — таковым предстояло стать жертвами гладиаторов и диких зверей на потеху толпе. Самых высоких и красивых из восставших оставили для триумфального шествия в Риме. К ним присоединились Иоанн и Симон, которые решили сдаться, после того как они провели несколько недель в подземельях, где скрывались от гнева римлян.

После возвращения в Рим и встречи с отцом Тита ждал торжественный прием. Восторженные толпы горожан устремлялись на улицы, чтобы хоть одним глазком взглянуть на победителя. Среди свиты Тита, вступившей в город, был и Флавий. Вскоре он получил римское гражданство, щедрую пенсию и несколько комнат в доме, в котором проживал Веспасиан до того, как стал императором. Там он и зажил, работая над хрониками иудейского восстания. Через несколько дней после возвращения Тита отец с сыном получили и свою награду—пышное триумфальное шествие.

Увенчанные лавровыми венками, в традиционных одеждах победителей — пурпурных мантиях, усыпанных серебряными звездами, Веспасиан и Тит скакали в самом центре пышной процессии. Сперва они остановились у портика Октавии, сестры Августа, где их поджидали сенаторы и граждане из сословия всадников и где для триумфаторов были возведены подмостки. Когда на них взошел Веспасиан, радостные, громогласные крики легионеров и горожан, наряженных в лучшие одежды, сменила гробовая тишина. Прикрыв голову краем тоги на манер священнослужителя, император Рима вознес молитву богам.

Потом торжественная процессия двинулась дальше. Кроме тысяч захваченных пленников, обращенных в рабство, зеваки увидели ряд огромных носилок, украшенных золотом и слоновой костью, часть которых имела три, а то и четыре этажа. На этих носилках были закреплены щиты с изображениями самых важных, самых драматических эпизодов иудейской войны, так чтобы весь город стал свидетелем имевших место событий, а у людей возникло впечатление, будто им самим довелось побывать на той войне и они по праву могут разделить триумф Рима. При виде богатой добычи по толпе прошел вздох восхищения. Казалось, через Рим течет бесконечная река, целиком состоящая из золота и серебра. Наибольшее внимание привлекали драгоценности, добытые в сокровищнице храма и священная книга иудеев — Тора.

Теперь шествие приблизилось к храму Юпитера на Капитолийском холме. Скорее всего, в то время храм по-прежнему лежал в руинах, разрушенный за год до этого в ходе гражданской войны, предшествовавшей вступлению войск Веспасиана в Рим, что положило конец войне. Процессия остановилась и стала ждать новостей с Форума. Туда, по римским обычаям, привели Симона Бен-Гиору, бичевали, а потом казнили. Приговор, оглашенный Иоанну Гискальскому, был мягче. Он был обращен в рабство и послан на тяжкие работы до конца своих дней. Когда Веспасиану, находившемуся на Капитолийском холме, доставили весть о смерти Симона, были принесены жертвы богам и устроен пышный пир.

Однако Веспасиан на этом не остановился. Появление новой династии Флавиев также предстояло увековечить в камне. Доходы от иудейской войны были вложены в строительство Колизея. Строительство Колизея, возведенного в немалой степени на средства, полученные от продажи обращенных в рабство иудеев, было закончено Титом в 80 г. н. э. уже после смерти Веспасиана. Это здание остается одним из нерушимых символов римского могущества. Веспасиан также перестроил район, прилегавший к Капитолийскому холму, возведя там грандиозный храмовый комплекс. Намек иудеям, да и вообще всем мятежникам на просторах империи был более чем прозрачен: мы разрушили самые святые для вас места, а теперь платите за восстановление и украшение наших святилищ. Император посвятил новый храм богине Мира. Впоследствии, когда Тит умер после двух лет краткого, но славного правления, его брат, император Домициан, воздвиг в честь него триумфальную арку, ставшую известной как арка Тита. Таким образом, память о подавлении римлянами иудейского восстания дошла и до наших дней.

Военные операции по подавлению последних очагов сопротивления в Иудее продолжались вплоть до 74 г. н. э. Ни одна из крепостей, оставшихся в руках восставших, не представляла для римлян угрозы, однако Веспасиан приказал их всех разрушить. Наиболее драматические события этого периода связаны со штурмом крепости Масада, расположенной на вершине скалы, где укрылась группа восставших, известных как сикарии, возглавляемая Элеаза-ром Бен-Яиром. Восставшие удерживали крепость несколько лет, пока римляне не сделали на крутом склоне горнойгряды насыпь. Когда легионеры достигли крепости, они обнаружили, что все из девятисот шестидесяти шести ее защитников покончили с собой, предпочтя смерть рабству. В живых остались только одна женщина и пятеро ее детей. Благодаря археологическим раскопкам удалось обнаружить невероятные находки, оставшиеся от римской операции по осаде и штурму Масады, свидетельствующее о неотступном намерении Веспасиана на корню подавить сопротивление иудеев.

После окончания войны система римского управления Иудеей претерпела изменения. Теперь там постоянно дислоцировался гарнизон римских солдат, а во главе разоренной провинции встал наместник, назначавшийся императором. Обезлюдевший Иерусалим лежал в руинах на протяжении шестидесяти лет. Со временем раввины придумали, как совершать службы без храма. Положение в провинции ухудшилось с приходом к власти Адриана, вознамерившегося основать на месте Иерусалима римское поселение. Это решение привело ко второму восстанию, которое было подавлено в 135 г. н. э., после чего, по свидетельству христианских источников, иудеи были изгнаны из Священного города.

К этому времени Римская империя процветала. Для нее наступил Золотой век мира.

Адриан

Публий Элий Адриан родился в Риме в 76 г. н. э., в седьмой год правления Веспасиана. Несмотря на то, что он не имел родственных связей с династией Флавиев, правившей в то время, когда он появился на свет, всего лишь сорок лет спустя Адриану было суждено стать четырнадцатым римским императором. Вместе с этим он стал первым императором в истории Рима, который носил бороду, пусть короткую и аккуратно подстриженную. Невзирая на то что, согласно свидетельствам, он отпустил ее, чтобы скрыть недостатки лица, бородка Адриана стала определяющим символом его эпохи. Борода в своем роде знаменовала собой революцию — одно из ключевых изменений за долгую историю Римской империи. Как мы увидим, эта бородка стала символом эпохи мудрых императоров, зенита римского могущества, периода мира и процветания, который длился, за исключением одного кризисного этапа, сто сорок лет. Однако основание Золотого века Рима заложил предшественник Адриана, его безбородый двоюродный брат Траян.

ПОСЛЕДНИЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

Плиний Младший, сенатор и наместник провинции, состоявший с императором в постоянной переписке, описывал Траяна как человека «высокого роста с безупречными манерами», обладавшего «приятным лицом и хладнокровием, свойственным людям благородного происхождения».^[72] Образ, который рисует нам Плиний, вполне вписывается в общую картину деяний, совершенных императором. Траян принадлежал к «старой школе». Он был выдающимся и отважным полководцем и по праву носил титул императора времен Римской республики, означавший почетное звание полководца-победителя, кому принадлежит высшая власть над всеми армиями, и с помощью которого императоры (титул главы государства со времен Августа) правили миром.

Действительно, Траяну, унаследовавшему престол в 98 г. н. э., было с кого брать пример и на кого равняться. Его отец, командовавший десятым легионом, отличился в эпоху Веспасиана и Тита, в период кампании по подавлению иудейского восстания, а затем стал наместником в стратегически важной провинции Сирии. Траян хотел во всем походить на отца. Реализация этих намерений вполне соответствовала римскому духу. Он отправился на войну. На этот раз Римской империи должна была покориться Дакия.

Дакия, расположенная в Восточной Европе к северу от Дуная, обладала буквально всем, что могло привлечь внимание римлян и возбудить в них желание заставить эти земли войти в состав pax Romana. Дакия представляла собой независимое царство, которым правил Децебал. Римляне, естественно, воспринимали независимость Дакии как угрозу империи. Цивилизованное, богатое царство не испытывало недостатка в средствах благодаря золотым и серебряным копям, со всех сторон привлекавшим завистливые взгляды. В конце концов Дакия допустила чудовищную оплошность, дав римлянам повод для войны. Во время правления Домициана, последнего императора из династии Флавиев, Децебал показал свое истинное лицо, форсировав Дунай и напав на владения Рима. В результате короткой войны погибли два римских военачальника, и под конец Домициан заключил позорный мир. Траян решил изменить сложившееся положение вещей. Рим желал отомстить, свершить правосудие и воздать врагам по заслугам.

Между 101 и 106 гг. Траян развязал против Дакии две войны. К моменту начала военной кампании на счету Траяна еще не было военных побед, однако после его возвращения в Рим это уже больше никого не волновало. Начатая им война стала самой грандиозной со времен покорения Британии Клавдием. Перед началом кампании никто не мог предугадать, сколь яростной и отчаянной будет схватка. В истории Рима, полной жестоких войн, всего лишь несколько могут сравниться по кровопролитности с битвами за Дакию. В ходе войн первоначальная задача — смещение Децебала — была забыта. Целью битвы за Дакию стало то, что сейчас зовется геноцидом — уничтожение древней «варварской» культуры, насаждение «правильных», «цивилизованных» и преданных Риму колоний и разграбление богатств страны на благо империи. На весь трагизм случившегося нам указывает современное название Дакии — Румыния, происходящее от слова «Рим».

Только лишь римляне могли праздновать «победу» с такой пышностью, гордостью и расточительностью. Богатства, награбленные Траяном во время войны, были вложены в строительство нового порта в Остии. Там возвели дополнительные причалы и пандусы, склады и верфи, ведомства по хозяйственному управлению провинциями (не исключено, что на зданиях имелись мозаичные панно с изображениями товаров, которыми каждое конкретное ведомство занималось), а также рынки, на которых торговали рыбой, маслом и вином. Здание Цирка в очередной раз расширили, и теперь он мог вмещать 150 000 человек. В самом сердце города были возведены торговые ряды. Вымощенная мрамором базарная площадь была сконструирована так, что на ней можно было установить торговые палатки. Полукругом к площади примыкали лавки и конторы, которые, возведенные несколькими ярусами, поднимались вверх по склону холма. Однако все это были далеко не самые завораживающие свидетельства победы Рима над Дакией.

Траянская колонна, сложенная из двадцати массивных блоков каррарского мрамора, стоит в Риме и поныне. Она вздымается на высоту 30 метров и покрыта извивающейся, ползущей вверх спиральной резьбой с изображениями 155 эпизодов войны, дающими нам представление о кампании в Дакии. Внимание к деталям потрясающее, не упущено практически ни одно событие. Вот Траян обращается к воинам, вот легионеры проводят церемонию очищения перед битвой и приносят в жертву вепря, барана и быка. Солдаты несут снаряжение и припасы, строят заставу, мечут снаряды из катапульт и всаживают мечи в тела врагов. Римляне действуют методично и слаженно, в стане противника хаос. Вот один из врагов, видимо посланный с вестью, валится с коня. Колонна прославляет уничтожение и порабощение целого народа и вместе с тем является ценным историческим свидетельством. Перед нами предстают масштаб событий, четкая организация и амбиции Римской империи, которая вела захватнические войны. Внутри колонны скрывается винтовая лестница, ведущая на самый верх, — еще один повод восхититься талантами древних мастеров, а помещение в основании колонны стало усыпальницей покорителя Дакии.

Перед смертью Траян успел провести еще одну военную кампанию, перед ним лежал еще один рубеж, который он хотел покорить. Многократно превзойдя военные успехи отца, Траян возжелал сравняться с Александром Македонским и с этой целью обратил взор на Восток. Земли богатейшего Парфянского царства простирались от Турции и рубежей принадлежавшей римлянам Сирии до Афганистана, занимая территории Ирака (Месопотамии) и Ирана. Война против заклятого врага Рима открывала Траяну дорогу к завоеваниям, которые Александр Македонский завершил в Индии. Повод к войне был уже привычным. Царь Парфии снова вмешался во внутренние дела Армении, буферного государства, верного Риму. Баланс сил на римской границе был снова нарушен, и создавшееся положение требовало от императора принятия срочных мер.

В 144 г. армия Траяна двинулась на Восток. Царь Армении быстро сдался, а его государство вскоре было превращено в римскую провинцию. Судьбу Армении разделила Северная Месопотамия, область, лежавшая на пути римского войска, направлявшегося к северной части современного Ирана. К 116 г. Траян вновь расширил пределы Римской империи, выйдя к новым рубежам. В этот год он достиг западной оконечности Персидского залива и, встав на берегу, устремил взгляд на море. Траян смотрел туда, где раскинулись земли, о которых он прежде только мечтал. С печалью заметил, что, будь моложе, он непременно бы последовал по стопам Александра Македонского и двинулся бы на Индию. Теперь же, измученный двухлетней войной и беспощадным жаром солнца аравийских пустынь, Траян был вынужден признать, что Александр Македонский был более великим завоевателем, чем он. Тем не менее свершения Траяна все равно можно было по праву назвать выдающимися. Вместе с гонцами, которых Траян отправлял в Рим, он отсылал списки народов с непроизносимыми названиями, которые он покорил за время своих войн. Все это обещало беспрецедентные по своей роскоши празднества и торжества после возвращения Траяна в метрополию. Однако дожить до них ему было не суждено.

Земли, захваченные Траяном, были утрачены еще быстрее, чем завоеваны. Чем дальше император продвигался на Восток, тем сложнее становилось удерживать области, которые он уже покорил. В 117 г. Траян заболел, и его свита с армией в мрачном расположении духа начали отступать к Италии. К августу ослабевший император достиг побережья юга Турции, где с ним случился удар, от которого он умер. В то время ему уже шел седьмой десяток, но детей он не оставил. Зато оставил наследника.

Так, по крайней мере, утверждали наиболее близкие Траяну люди — его жена Плотина и племянница Матидия, чьи подписи еще не успели высохнуть на официальном документе, в котором назначался наследник. По их словам, им стал приемный сын Траяна, в то время являвшийся наместником в Сирии. Этот человек был двоюродным братом Траяна, близким другом Плотины и мужем Сабины, дочери Матидии.

НОВЫЕ ОРИЕНТИРЫ

Когда армия признала ставленника Траяна и провозгласила Адриана императором, его шансы оказаться на престоле стали если уж не совершенно неоспоримыми, то куда более серьезными. Однако для подстраховки следовало принять кое-какие меры предосторожности. В течение нескольких дней после оглашения воли покойного императора в Риме было убито четыре человека, и все четверо — влиятельные, талантливые сенаторы и бывшие консулы. Адриан до конца своих дней утверждал, что не имел к их гибели никакого отношения. По мнению некоторых историков, четверо погибших сенаторов планировали заговор, желая сместить нового императора, однако на самом деле причиной их смерти стали богатство и влияние, представлявшие собой подлинную угрозу Адриану, который взошел на престол в столице Сирии, Антиохи, 11 августа 117 г.

После того как власти Адриана над огромным государством уже ничего не угрожало, он без спешки отправился из Сирии в столицу империи, теперь уже принадлежавшей ему. Человеку, путешествовавшему с присущей римскому кесарю пышностью, шел пятьдесят второй год. Он был высок ростом и на фоне своих предшественников казался фигурой необычной. Точно так же, как и в случае с Траяном, происхождение Адриана было нетипичным для римских императоров. Он появился на свет не в Риме и даже не в Италии, а в Южной Испании, неподалеку от Севильи, в знатной и богатой римской семье. Его предки были римскими поселенцами, осевшими в Испании во время ее завоевания на рубеже III-II вв. до н. э. Семья вкладывала деньги в сельское хозяйство и серебряные копи и разбогатела, став опорой местной римской знати. Речь Адриана выдавала его происхождение. На латыни он говорил с сильнейшим акцентом, которого всегда очень стеснялся. Адриана, в бытность помощником Траяна, всякий раз поднимали на смех, стоило ему раскрыть рот и произнести хоть слово. То же самое касалось и его бороды.

Траян, первый «испанский» император, представлял собой классический образ героя. Желая следовать данному образу, он точно так же, как Юлий Цезарь, Август и все остальные римские императоры до него, был чисто выбрит, коротко подстрижен, а волосы носил зачесав вперед. Адриан, в отличие от своих предшественников, придавал прическе не столь большое значение. Его волосы были мягкими и волнистыми, и он позволил себе отпустить их чуть длиннее, чем было принято. Некоторые видят в этом решении недостаток самодисциплины, свидетельствующей о том, что Адриан был никудышным солдатом, однако дело, конечно же, не в этом. В Дакии он показал себя выдающимся командиром и дважды был удостоен высших воинских наград. Он никогда не чванился высоким положением и всегда был на короткой ноге с товарищами по оружию, вне зависимости от их звания. Столь ценное качество Адриан, даже став императором, сохранял на протяжении всей своей жизни, несмотря на то что, по свидетельству некоторых историков, за ним скрывал «грубость, зависть и похоть». Даже после восшествия на престол Адриан предпочитал изысканным яствам простую солдатскую пищу—ветчину и сыр, терпеть не мог мягкие постели и не утратил способности пить очень много, при этом не пьянея, — талант, который он приобрел во время военных кампаний, находясь в составе ближайшего окружения Траяна.

Вместе с этим борода, которую носил Адриан, свидетельствовала об особенностях его характера и наводила на мысль об изменениях государственного курса. Она вызывала ассоциацию не с войнами и завоеваниями, столь неразрывно связанными с образом Рима, а с культурой и мыслителями Древней Греции. Образование, полученное Адрианом, определило страсть всей его жизни. Он писал стихи, гордился умением играть на лире и флейте, но превыше всего увлекался геометрией и ваянием. В молодости Адриан учился в Афинах, отчего получил прозвище Маленький Грек. Точно так же как и в случае с Нероном, увлечение Адрианом эллинистической культурой выходило за рамки, приемлемые для образованного знатного римлянина, не говоря уже о будущем императоре.

Благодаря пытливому уму и желанию оставить о себе память, Адриан стал настоящим архитектором, не чурающимся новизны. Начало правления было ознаменовано строительством храма Венеры, и именно этот храм стал первым зданием, которое Адриан возвел в Риме. Над чертежами храма император трудился лично, после чего, из чувства уважения, отправил на утверждение самому известному архитектору того времени Аполлодору. Когда же Аполлодор раскритиковал пропорции колон, вспыльчивый, не умеющий прощать Адриан лишил архитектора жизни. Прозвучавшая критика, вместо того чтобы заставить Адриана отступить, наоборот, распалила его. Император решил перестроить Пантеон — здание, возведенное Агриппой во время правления Августа, — так, чтобы храм воплотил в себе наиболее смелые архитектурные задумки. Идея построить святилище не для одного конкретного бога, а для всех богов империи весьма красноречиво свидетельствует об особенностях римского характера. Размеры и пышность храма, строительство которого стало возможно благодаря изобретению бетона, были призваны свидетельствовать о гордом духе римлян. Именно наличие бетона развязало руки Адриану, придерживавшемуся более широких взглядов, и позволило экспериментировать с новым и формами, не являвшимися классическими. Он лично надзирал за строительством купола храма, превосходящего по размеру купол собора Святого Петра в Ватикане, в чем превзошел самого основателя Римской империи. Необходимо признать, что из всех зданий древнего Рима Пантеон лучше всего сохранился до наших дней. Как м ы увидим, империя, благодаря страсти Адриана к архитектуре и тяге к новизне, тоже приобрела немало.

Что же касается личной жизни, то, похоже, и в ней Адриан стремился подражать древним грекам. Нормы сексуального поведения в Древнем мире отличались от тех, что приняты сейчас. Например, согласно греческим обычаям, отношения между мужчиной и юношей, не достигшим зрелости, считались вполне в пределах нормы (юноши считались наиболее привлекательными, когда на их щеках уже появлялся пушок). Однако гомосексуальные отношения между мужчинами равными по возрасту и положению считались недопустимыми. Известно, что Адриан, обожавший эллинистическую культуру и традиции, в то время когда входил в ближний круг Траяна, страстно увлекался молодыми юношами из свиты императора. Позднее, на седьмом году правления, во время путешествия по Турции с женой Сабиной Адриан встретил молодого привлекательного юношу по имени Антиной. Император потерял голову. На протяжении последующих семи лет император, к великому смущению римлян, не отпускал от себя Антиноя ни на шаг (смущение было вызвано не сексуальными предпочтениями Адриана, а глубиной чувств, которые он испытывал к юноше). Антиной, несмотря на то что был на тридцать лет младше императора, разделял страсть Адриана к эллинистической культуре. Вместе они предавались спорам в Александрийском музее, а также посещали гробницы Александра Македонского и Помпея Великого.

По сути дела, мир, которым правил Адриан, принадлежал к греческой культуре. Римская культура происходила из древнегреческой, частично являлась ее отражением, а частично — противопоставлением. «Энеида» Вергилия никогда бы не появилась на свет без эпических произведений Гомера «Илиада» и «Одиссея». Не будь учения стоиков, философские труды Цицерона и Сенеки были бы другими. Без Эпикура (любимого философа Адриана) не было бы и Лукреция. Кроме того, половина мира (восточная ее часть), принадлежавшая римлянам, говорила на греческом языке. И вот теперь на престоле греко-римской империи появился человек несколько иного склада. Он был талантливым военачальником, подлинным отцом солдатам и пользовался огромной популярностью в армии. Он законно унаследовал власть, и его право на престол никто не смел оспаривать. Вместе с этим он испытывал необоримую страсть быть лучшим. Именно во время его правления была отброшена основополагающая точка зрения, согласно которой Римская империя могла зиждиться исключительно на захватнических войнах.

Начало изменениям было положено еще в самом начале правления. Адриан решил не продолжать войны, которые Траян начал на Востоке. Их провал дискредитировал политический курс на продолжение экспансии, и изменение этого курса вполне соответствовало настроениям, преобладавшим в Сенате. Теперь приоритет отдавался не дальнейшим завоеваниям, а сохранению империи в существующих границах и укреплению рубежей. В 121 г. Адриан выехал из Рима и направился на границу, проходившую по Рейну. О стратегической важности данной области свидетельствовало количество легионов, сосредоточенных там, — в одной только Германии их было восемь. По прибытии на северную границу Адриан весь остаток года следил за укреплением и строительством крепостных валов, застав и сторожевых башен, а также за тренировками войск на рейнском и дунайском рубежах. Дисциплина и подготовка частей в этих областях должны были быть на самом высоком уровне. С теми же самыми целями Адриан в 122 г. посетил северную границу империи в Британии. Пользуясь имеющейся возможностью, он приказал приступить к строительству впечатляющего размерами моста, названного в его честь, который соединил берега в устье реки у Ньюкасла. На северном берегу Адриану предстояло возвести грядущий символ новой римской политики сдерживания, который, также названный в память об императоре, ныне является достоянием мировой культуры.

ГРАНИЦЫ

Масштаб задуманного Адрианом до сих пор поражает воображение. Строительство пограничной стены длиной в 118 километров, протянувшейся через всю страну от Ирландского моря до Северного, заняло целых десять лет. За возведение стены отвечал новый губернатор Римской Британии Авл Платорий Непот. Следует отметить, что только две трети стены каменные, одна треть (восточная) была изначально возведена из дерна и древесины. Толщина участка стены из камня составляет 3 метра, а высота 4,2 метра. Высота земляного участка стены аналогична с каменным, однако она толще на три метра. На расстоянии примерно двадцати шагов от рубежа параллельно стене был вырыт ров клиновидной формы, ширина которого составляла 8 метров, а глубина — 3 метра. По верху самой стены на всем ее протяжении шел проход, прикрытый зубчатым парапетом. Легионер, следовавший по этому проходу, мог попасть к укрепленным воротам с башней. Такие ворота встречались на протяжении всей стены и были разнесены друг от друга на расстояние полутора километров. В стене также имелись дозорные башни, построенные через каждые полкилометра. Кроме них имелось шестнадцать встроенных в стену крепостей. В задачу их гарнизонов входила оборона рубежа и обслуживание укреплений. Некоторые историки в обзорных работах утверждают, что стена просто-напросто «ограждала римлян от варваров». При осмотре стены в наши дни в голову невольно приходят схожие мысли о том, что вал являлся мощным оборонительным сооружением, призванным защищать Римскую империю от разрозненных варварских орд. Однако в последних исторических трудах указывается, что цели Адриана, построившего стену, были несколько иными. В данном случае напрашивается сравнение с еще одним известным детищем римской инженерной мысли. Предшественник Адриана Траян построил на Дунае плотину и перекинул через реку широкий мост, чтобы крепче связать Дакию с остальной империей. (В Месопотамии он даже собирался построить канал между Тигром и Евфратом, желая упростить переброску войск, но этот план так и остался неосуществленным.) Точно так же, как и переправа, возведенная по приказу Юлия Цезаря через Рейн, мост Траяна в Дакии символизировал победу Рима над самой природой и являлся доказательством того, что и ее можно поставить на службу империи. Демонстрация чудес инженерной мысли позволяла в очередной раз громко заявить о могуществе Рима.

Однако утверждая, что Адриан приказал возвести стену через всю Британию исключительно из желания продемонстрировать несокрушимую силу Римской империи, нам следует проявлять некоторую осторожность. Есть и другие свидетельства, указывающие на то, что было бы ошибочным считать стену исключительно оборонительным сооружением. Помимо обороны стену вполне могли использовать и в наступательных операциях, например в качестве исходного пункта при походах и набегах на северные области Британии. Все-таки стена была не только преградой на пути варваров, она также являлась и важным элементом в системе путей сообщения, соединяясь с широкой сетью дорог и перевалочных лагерей, покрывавших всю Римскую империю. Власть и контроль над обширными областями в Римской империи зависели именно от таких путей сообщения. Наличие многочисленных римских крепостей дальше к северу от стены также опровергает предположение о том, что А д -рианов вал являлся конечным и окончательным рубежом империи. Во время строительства стены, как к северу, так и к югу от нее, римской армии удавалось сосуществовать с местными племенами бриттов в относительном мире и согласии. Народы, проживавшие к югу и северу от стены, было довольно сложно категорически поделить на «римские» и «варварские», что сильно отличает тогдашнее положение вещей от сегодняшнего, имеющего место во многих пограничных областях. Население Британии в культурном плане было очень смешанным, поэтому его разделение на «варваров» и «римлян» не совсем справедливо. Таким образом, оборонительное назначение стены было только одним из аспектов. На самом деле имелся еще целый ряд причин, в силу которых она была построена.

Главное, неоспоримое преимущество, которое получили римляне благодаря Адрианову валу, заключалось в том, что стена стала для приписанных к ней гарнизонов великолепным наблюдательным пунктом в самом широком смысле этого слова. Благодаря ей можно было узнать, кто именно попадал в пределы Римской империи, кто ее покидал, кто торговал на ее территории, кто говорил на латыни и носил римское платье, кто платил налоги и как эти налоги тратились. То есть стена подчеркивала власть Рима над миром. Только впоследствии, в менее благополучные и куда более неспокойные времена, назначение стены изменилось, как это, собственно, обычно происходило со стенами на протяжении всей истории. Только потом Адрианов вал стал орудием и символом сдерживания, непроницаемым затвором, форпостом угасающего государства, некогда преисполненного жизненных сил.

При этом следует признать, что стена хотя и стала символом нового политического курса, которым Адриан повел империю, отнюдь не являлась поворотом на сто восемьдесят градусов, и вал был возведен не в силу осознания уязвимости империи, а совсем по обратной причине.

ПРИНЦИПЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ ИМПЕРИИ

Так что же это была за империя, чью северную оконечность украсил Адрианов вал? Давайте окинем ее взглядом, начав с солдат в казармах, примыкающих к самому валу. Повсюду слышится говор на латыни с самыми разными акцентами, доносятся голоса и тех, кто говорит на других языках Все это рисует перед нами картину невероятной мобильности обитателей империи. Солдаты британских гарнизонов родом не только из Британии, но и из Бельгии, Испании, Галлии и Дакии. В Арбее (крепости возле современного города Саут-Шилдс) дислоцировалось военно-морское подразделение из Месопотамии. Не менее завораживающую историю нам может поведать украшенное дивной красоты скульптурами надгробие Регины, супруги человека по имени Барат. Барат, который скорее всего был легионером или маркитантом, прибыл из Пальмиры в Сирии, влюбился в свою рабыню из Хартфордшира, дал ей вольную, женился на ней и осел в Британии. Прощальное напутствие покойной жене высечено на его родном языке — арамейском. Имя Артерий Непо тоже может рассказать немало, поскольку встречается в записях не только в северной Британии, но и в Армении и Египте. Так мы можем проследить жизненный путь этого человека.

На мобильности следует остановиться особо. Римские армии на границах отнюдь не являлись гарнизонами, строго привязанными к некой определенной области. Они часто перебрасывались из провинции в провинцию, поэтому практически постоянно были на марше. Именно эта способность быстро перебрасывать войска являлась ключевым фактором в способности успешно удерживать под контролем территории, размеры которых намного превосходили численность войск.

На развалинах одной крепости, Виндоланды, примыкавшей к Адрианову валу, в 1970-1980-е гг. были обнаружены беспрецедентные находки — нескольких сотен деревянных табличек с записями. Немалая их часть проливает свет на деловую сторону жизни обитателей крепости и представляет собой финансовые счета и прошения об отпусках. Однако другие являют собой более увлекательное чтение. Например, было найдено приглашение на день рождения, полное добрых и нежных слов, написанное супругой одного из военачальников своей подруге. Обнаружена также и расписка легионера в получении теплых носков, сандалий и исподнего перед наступлением зимних холодов. Эти письма попадали в крепость со всей огромной империи благодаря императорской почтовой службе. Письма везли по дорогам, общая длина которых составляла около 90 000 километров, порой проделывая долгий путь от Карлайла до Асуана в Египте. Депеши доставлялись к Адрианову валу благодаря cursus publicus — почтовой службе для служебных нужд. Ответы авторы депеш получали тем же самым способом. Гонцы, перевозившие письма, оставались на ночлег в придорожных постоялых дворах, а тракты, по которым они путешествовали, были оборудованы канавами для стока дождевой воды и столбами с указанием расстояния.

Корреспонденция, циркулировавшая по каналам императорской почтовой службы, также позволяет нам понять, как правил империей Адриан. Как невероятно это ни звучит, но теоретически каждый римский гражданин из всего семидесятимиллионного населения империи мог обратиться к императору с просьбой о помощи. Именно император мог принять окончательное решение, именно он был последней инстанцией. Как мы увидим, императоры вроде Адриана любили культивировать образ кесаря, доступного для простого гражданина. Реальное положение вещей было, разумеется, совершенно иным. Нет ничего удивительного в том, что граждане рассчитывали получить ответ на свои просьбы. На императора обрушивался бесконечный поток петиций от самых разных общин и групп, море прошений о разрешении судебных тяжб. Точное количество писем мы назвать не можем, однако, по свидетельству источника, один из римских наместников Египта периода Золотого века империи как-то раз за день умудрился ответить на тысячу двести восемь прошений. Исходя из этого невероятного количества, можно представить, сколько писем получал Адриан в Риме.

Совершенно очевидно, что для обработки и рассмотрения всех прошений император и наместники в провинциях нуждались в мощном бюрократическом аппарате, состоящем из советников с широкими, но все же ограниченными полномочиями. По дошедшей до нас переписке Плиния Младшего, наместника Вифинии и Понта, и римского императора Траяна мы можем судить о том, сколь активно государь поддерживал контакт с представителями аппарата управления и где именно пролегала зона ответственности чиновников. Письма Плиния Траяну считаются достоянием мировой литературы. Однако в деловой переписке оставалось мало места для пышных фраз и полета фантазии. В одном из писем Плиний сетует на то, что одна из печальных обязанностей чиновника заключается в том, что ему приходится писать массу ужасно скучных посланий.^[73]

Мы можем представить, как император, наместник или военачальник разбирает прошения, после чего подписывает на них ответы, составленные либо им самим, либо его подчиненными. Можно быть абсолютно уверенными лишь в одном — ответы и решения по петициям, будь то земельный спор, развод или просьба о предоставлении гражданства, кардинальным образом меняли жизни людей, их подавших Успешное управление империей и счастье граждан, таким образом, в значительной степени зависело от тех, кто имел полномочия принимать решения.

Как римские императоры, наместники и военачальники могли быть уверены в том, что на должности назначаются люди действительно достойные и способные выполнять свои обязанности? Как можно заключить из содержания деревянных табличек, найденных в Виндоланде, императорская почтовая служба, в частности, занималась доставкой рекомендательных писем. В одном из них один человек нахваливает другому хорошие качества, добродетели и достоинства третьего. Подобные рекомендательные письма играли важнейшую роль в назначении людей на различные чиновничьи должности в пирамидальном бюрократическом аппарате империи. Короче говоря, о репутации и добросовестности того или иного человека судили по отзывам его друзей. Логика системы была проста, а сама она эффективна. Чем больше люди заботились о своей репутации, тем менее они были склоны давать рекомендацию недостойному человеку, поскольку это неблагоприятно сказалось бы на мнении о них самих.

Большая часть вопросов решалась на местах управленцами, набранными в соответствии с описанной системой, основывавшейся главным образом на личных качествах. Дело выносилось на рассмотрение императора только в крайних случаях, когда ситуация входила в кризисную фазу. Помимо этого основополагающего принципа, лежавшего в основе управления Римской империей, Адриан нашел еще один способ сделаться ближе к народу, чем его предшественники. Способ был простой — император любил путешествовать.

Адриан правил двадцать один год, и не менее половины этого срока он провел за границей. Между 121-м и 125-м гг. он проделал длинный путь от Северной Британии до Южной Испании, Северной Африки, Сирии, Черного моря и Малой Азии. Позднее, в 128–132 гг., он посетил Грецию, Иудею и Египет. Где бы Адриан ни находился — в Йорке, Севилье, Карфагене, Луксоре, Пальмире, Трабзоне или Эфесе, он все равно продолжал оставаться в пределах одного государства, правителем которого он являлся и в котором повсеместно говорили на греческом или латыни. Он всегда путешествовал с супругой Сабиной и свитой друзей, носильщиков, охраны, рабов и секретарей, останавливаясь во дворцах наместников или известных представителей местной знати. Иногда, путешествуя по тщательно распланированному маршруту, император с кортежем ночевал в дороге, поставив шатры.

Неудивительно, что в отличие от Нерона, покинувшего пределы Италии лишь однажды (отправившись в Грецию), Адриана, по сравнению с подавляющим числом римских императоров, видело куда больше подданных. Это сделало его более популярным и способствовало созданию образа доступного императора, охотно идущего навстречу. О том, сколь большое значение это имело, можно судить по одному анекдоту. Как-то раз одна старуха увидела, как по дороге едет кортеж императора. Украдкой подойдя поближе, она вознамерилась удержать императора, чтобы задать ему вопрос. Однако кортеж проехал мимо, оставив старуху с ее вопросом позади. И все же старуха была не из тех, кто готов смириться с таким обращением. Нагнав Адриана, она заявила, что если у него нет времени, чтобы остановиться и выслушать ее, то, значит, у него не хватает времени быть настоящим императором. Тогда Адриан задержался и выслушал ее. Его положение и популярность, как и в случае с другими императорами в эпоху могущества империи, во многом зависели от общественного мнения. Да, его часто видели, однако, по мнению некоторых, это не означало, что Адриан был «хорошим» императором. Долгое отсутствие в Риме было одной из черт «плохих» императоров.

В ходе путешествий Адриан больше всего любил посещать Афины, древний культурный центр эллинистической культуры. Там он побывал три раза. «Почти в каждом городе по его приказу возводили новые здания и устраивались игры», — сообщает один историк, повествуя о правлении Адриана. Строительная программа в одних лишь Афинах в достаточной степени свидетельствует о привязанности императора к этому городу и его тяге к эллинистической культуре. Он возвел в Афинах огромную библиотеку, построил совершенно новый Форум и величественные мраморные ворота. Таким образом, дышащий древностью центр города был переделан по римскому образцу, однако Адриан оставил след не только здесь. Самым знаменитым святилищем был храм Зевса, величайшего из греческих богов, эквивалентом которого в римском пантеоне являлся Юпитер. Строительство началось в VI в. до н. э., а завершилось оно благодаря Адриану в 132 г., который от своего имени посвятил храм Зевсу. Итак, достижения двух культур, древней и современной, имперской, чествовались на равных, собранные воедино.

Храмам, зданиям и памятникам, которые заложил Адриан (не только в Афинах, но и в столь удаленных от Греции городах, как Смирна в современной Турции и родной город Италика в Испании), присваивали имя императора, о чем были сделаны соответствующие надписи. В ответ на это в знак благодарности советы крупных городов возводили статуи и бюсты императора, а также алтари в его честь. Их можно было встретить в домах, храмах и на рыночных площадях. В любимых императором Афинах статую Адриана воздвигли в Дионисийском театре. Даже в городах, обойденных милостью Адриана, именитые жители чтили культ божественного императора. Это было доказательством преданности, способом выставить себя перед императором в выгодном свете и снискать его расположение. Благодаря этому культу престиж императора оставался на высоте, и его изображение можно было встретить даже в тех местах, которые он не смог почтить своим присутствием. То же самое можно сказать и о монетах, на которых был выбит профиль Адриана и которые постоянно переходили из рук в руки на просторах гигантской империи.

ЦИВИЛИЗАЦИЯ И РАБСТВО

Адрианов вал являлся северным рубежом страны, которую объединяла не только денежная система, но также и языки, и классическая греко-римская цивилизация. Внутри границ римляне общались на греческом и латыни, за их пределами звучало «вар-вар-вар» варваров. (Греки, будучи не в состоянии понять, что говорят иноземцы, чуждые их культуре, издревле называли их «варварами», а римляне просто последовали примеру греков.) В 234 г. до н. э., времени первых коренных изменений в истории Рима, с которой начинается повествование в этой книге, количество мужского населения империи составляло 273 773 человека. Это число в эпоху Адриана увеличилось уже в триста двадцать раз. Учитывая короткую продолжительность жизни и незначительный прирост населения, существование государства зависело от вливаний свежей крови и готовности принимать в свой состав новые народы, готовности, имевшей крайне важное значение.

Тацит с желчью описывает, как его тесть Агрикола, будучи наместником Британии, «романизировал» сынов британской знати. Агрикола был человеком деятельным и во время его наместничества, по свидетельствам Тацита, бритты научились говорить на латыни, «часто» стали одеваться в тоги и соблазнились римскими «пороками», проникнувшись страстью к термам, отдыху под сенью портиков и изысканным пиршествам. «Римская культура на самом деле была рабством, просто название у него было другое»,^[74] — утверждал Тацит. В отличие от запада, на востоке империи «романизация» на самом деле означала «эллинизацию». Представители восточной знати пользовались своей образованностью и наследием греческой философии, литературы, ораторского и прочих искусств, чтобы добиться в Риме политической власти. Вместе с этим не надо забывать, что греко-римская цивилизация являлась миром варварской жестокости и резких контрастов.

Например, культурный, образованный Адриан был заядлым охотником. Его тяга к древнему увлечению знати нашла отражение в эффектных кровавых играх, которые он устраивал во время своего правления. Римляне стали свидетелями, как по случаю празднования дня его рождения в январе 119 г. было убито сто львов и сто львиц. Когда империя находилась в зените своего могущества, средств на увеселение народа не жалели, и с этой целью при организации игр в Рим со всех концов империи свозили самых разнообразных диких животных.

Львов и тигров везли из Сирии и с востока империи, вепрей — из Германии и Галлии, быков — из Греции, лошадей — из Испании, верблюдов, носорогов, леопардов, диких ослов, жирафов и газелей — из Северной Африки. Траян был неравнодушен к крокодилам и однажды, чтобы гладиаторы могли с ними сражаться, залил Колизей водой. Казалось, фантазия устроителей подобных феерических зрелищ была безгранична. Во время правления Адриана устраивалось гораздо больше празднеств, чем в другие исторические периоды. В конце игр, учиненных в ознаменование дня рождения императора, в здании Цирка была устроена лотерея, которая, по задумке, должна была завершить череду кровавых зрелищ. Преисполненные надежды на выигрыш люди расходились по домам, сжимая в руках билеты, сделанные в форме маленьких деревянных шариков.

Суть еще одного сильнейшего контраста того времени была куда печальнее. Процветающая, наслаждающаяся покоем империя Адриана зиждилась на чудовищном неравенстве. Например, рабы по численности значительно превосходили свободных граждан, отчего последние испытывали сильное беспокойство. В случае объединения и наличия четкой организации рабы могли стать грозной силой. Еще одна беда была связана с вопросами собственности. Государство ставило себя на службу и защищало в первую очередь крупных земельных собственников, а не простых крестьян, работавших в полях. Тогда как богачи вовсю пользовались благами торговых путей Средиземноморья и потчевали за обедами друзей павлинами из Аравии, большинство бедняков питались скудно и потребляли только то, что производилось в той области, где они проживали. Права, предоставлявшиеся гражданам, также отделяли имущих от неимущих; люди, не имевшие римского гражданства, могли его получить, но для большинства это означало фактически пожизненную службу в рядах римской армии.

Несмотря на то что в империи порой надолго наступал покой, она все равно представляла собой опасный, полный неожиданностей мир. На удалении от крупных городов и городских советов многие сферы жизни законами не регулировались. Система римского правосудия не помогала. Она была благосклонна к богачам, дела пересматривались только в том случае, если человек, желавший отстоять свою правоту, был знатным и обладал запасом времени, деньгами и связями. Подобное положение вещей нашло отражение в римском законодательстве. Во время Адриана началось развитие двухуровневой судебной системы, делившей людей на два класса. Такие наказания, как бичевание, пытки, отсечение головы, распятие и ссылка, могли назначаться только «смиренным» гражданам, не имевшим собственности; более «уважаемые» ветераны, члены городских советов, граждане из сословия всадников и сенаторы, в отличие от представителей первой группы, были защищены от жестоких кар, предусматриваемых римским законодательством. Подобное разделение с течением времени не исчезло, а, наоборот, стало еще более четким.

Да и во многих других аспектах во времена Золотого века империи произошла ликвидация жесткой социальной иерархии, типичной для позднего периода Римской республики и существовавшей за двести лет до правления Адриана. Несмотря на то что население империи объединяли общие языки, большая его часть была неграмотна. Нельзя отрицать, что среди легионеров и мастеровых имелось немало людей, чьих знаний хватало для того, чтобы вести счета и писать отчеты, а многие горожане, судя по граффити на стенах городов, могли читать и писать. Именно эта способность давала им неоспоримое преимущество над подавляющим большинством обитателей римского мира, которые продолжали оставаться неграмотными. Однако если мы внимательно присмотримся к пирамиде социальной иерархии, нас ждет сюрприз. Богатая знать кичилась частными библиотеками. Для их обслуживания в качестве секретарей и переписчиков нередко использовали рабов, в результате чего случалось, что рабы бывали кудаболее образованными, чем миллионы свободных, но неграмотных и бедных римских граждан. Одним из таких рабов был Тирон, служивший у Цицерона секретарем. Со временем он стал близким другом римского сенатора, занимал высокое положение в доме и в конце концов получил вольную. Во время правления Адриана на обширной территории Римской империи жило немало таких «Цицеронов» и у каждого имелся маленький кружок, состоявший из хорошо образованных «тиронов».

Конец правления Адриана был ознаменован печальным событием. Во время путешествия с Антиноем по Египту в 130 г. молодой возлюбленный императора при таинственных обстоятельствах утонул в Ниле. Адриан, желая смягчить скорбь, в память о гибели любви всей его жизни основал город Антинополь и объявил об обожествлении молодого человека. С этого времени во всей империи Антиною поклонялись как богу. Путешествия Адриана закончились в 132 г. Он поселился в Тиволи на роскошной новой вилле, отстоявшей от Рима на расстоянии 25 километров — самом подходящем месте, чтобы окинуть взглядом свое правление. Вилла была построена столь чудесным, искусным образом, что, по сути, представляла собой грандиозную карту тех мест, которые Адриан посетил в течение всей своей жизни. Несколько зданий получили название «Академия» в честь философской школы Платона в Афинах, еще одно строение называлось «Канопус» в честь святилища, находившегося в Александрии. Загробный мир, завораживавший Адриана, был также представлен на вилле. Два ее участка получили название «Елисейские поля» и «Гадес». Помимо этого, по свидетельству источников, на вилле имелся пруд с яркими рыбами, свезенными со всех концов империи, греческий театр, колоннада, бани и богатая частная библиотека. На возведение виллы, занимавшей как минимум 199 гектаров, не жалели средств, а строили ее столько же времени, сколько и Адрианов вал.

Золотой век Римской империи длился еще долго после смерти Адриана, который скончался в 138 г. При Антонине Пии в государстве царил все тот же мир и порядок, но во время правления Марк а Аврелия, еще одного бородатого философа-императора, на pax Romana обрушились орды германцев. Судьба Аврелия преисполнена горькой иронии: человек, желавший мира, был вынужден практически всю свою жизнь сражаться с варварами, теснящими империю с севера. После того как на смену ему пришел его сын Коммод, человек взбалмошный и ветреный, более интересующийся играми и боями гладиаторов, нежели безопасностью империи, все успехи Марка Аврелия в войнах с германцами пошли прахом. В 193 г. Септимием Севером, первым «африканским» императором Рима, была основана новая династия. Император принял необходимые меры, в результате которых империя снова зажила в Золотом веке, начавшемся во время правления Адриана. Однако этих мер оказалось недостаточно, чтобы предотвратить наступление неизбежного упадка. К середине III в. н. э. Римская империя оказалась ввергнутой в пучину нового чудовищного кризиса, поставившего ее на грань гибели.

Чтобы спасти государство от краха, требовался человек, который смог бы провести новые великие преобразования, а главное, был бы талантливым полководцем, способным командовать армиями. С приходом к власти этого человека мода на бороды у императоров резко прошла. В фавор снова вошли гладковыбритые воины-императоры с коротко подстриженными волосами.

V
КОНСТАНТИН

Суд, начавшийся в далекой провинции Вифиния-Понт, не давал римскому наместнику покоя, вызывая у него непрекращающуюся головную боль. Плиний Младший был богатым сенатором, утонченным ученым мужем и заядлым садоводом. В Италии у него остались три виллы, расположенные в красивейших, дышащих миром и покоем местах (две возле озера Комо, а еще одна в Умбрии). Кроме того, Плиний Младший был известен как просвещенный и мудрый хозяин, в собственности которого находилось не менее пятисот рабов. Однако сейчас, в 111 г. н. э., Плинию, находившемуся в Малой Азии, невдалеке от Черного моря, все эти богатства и радости казались безмерно далекими, словно из другой жизни. Досаду Плиния вызывало непростое дело, представленное на его рассмотрение.

Когда Плиний объезжал провинцию, желая посетить ряд судебных слушаний, местные жители привели на его суд группу людей. В чем же заключалось их преступление? Оказывается, они были христианами. Плиний не преминул дать обвиняемым возможность доказать свою невиновность. Однако в ходе допроса некоторые сознались, что действительно являются христианами. Услышав подобные речи, Плиний дал им еще один шанс оправдаться и спастись, напомнив, что исповедание христианства карается смертью. Однако, несмотря на доброту сенатора, на втором и третьем допросах обвиняемые, вопреки ожиданиям Плиния, не покаялись, а, наоборот, проявили «упрямство» и «непреклонное упорство». Их вера, по мнению Плиния, была «безумством».^[75] У наместника не оставалось выбора. Римские граждане из числа обвиняемых были отправлены в Рим на официальные судебные слушания, остальных казнили на месте. Если Плиний Младший рассчитывал, что дело на этом кончится, его ждало страшное разочарование.

Вести о суде и приговоре распространились по всей провинции. Вскоре Плиний получил анонимку, в которой приводились списки имен сотен людей, которым можно было предъявить аналогичное обвинение. Дело усложнилось еще больше, когда указанные в анонимке люди, доставленные к наместнику, стали отрицать свою вину. Однако наместника, вершащего правосудие Рима, было не так-то просто провести. В голову Плинию пришла воистину гениальная мысль, как отделить виновных от невиновных. Он произнес молитву, славящую римских богов, и потребовал, чтобы обвиняемые ее повторили, а затем воскурили благовония и сделали подношения вином перед образом императора. Последняя проверка заключалась в том, что обвиняемые должны были проклясть Христа. Некоторые из тех, кто отрицал свою принадлежность к христианам, послушно выполнили все то, что им повелел наместник, другие признались, что некогда были христианами, но теперь ими не являются, и тоже согласились исполнить приказ Плиния. В результате проверка ничуть не помогла Плинию вынести приговор. Несмотря на то что некоторые сознались в том, что некогда были христианами, является ли виной следование христианской вере в прошлом? Чтобы узнать о преступлениях, которые совершали обвиняемые в бытность христианами, Плиний предал пыткам двух женщин, последовательниц раннехристианской церкви, известных под названием «дьяконицы». Вопреки возможным ожиданиям, основывавшимся на сплетнях, Плиний услышал рассказы не о людоедстве и оргиях, а о «порочных, вздорных предрассудках». И что же ему было делать с этими людьми? Виновны они или нет? Взяв в руки пергамент, Плиний решил написать императору Траяну и попросить у него совета.

Император ответил, что даже если у Плиния имеются подозрения относительно прошлого обвиняемых, их все равно следует простить. Кроме того, наместнику приказали не устраивать охоты на ведьм и не тратить время на поиски и разоблачения христиан. Это решение стало образцом для последующих «хороших» императоров, которые пришли на смену Траяну. Однако невероятная переписка между императором и наместником является очень важным историческим свидетельством, указывающим на то, что в 111 г. н. э. суды и казни христиан были привычной, пусть, с юридической точки зрения, и не совсем простой процедурой.

Преследования христиан начались примерно за пятьдесят лет до описываемых событий, с суда, состоявшегося в Риме над святым Павлом — первым великим христианским проповедником, который нес слово Божье восточной части Римской империи. Вскоре после этого император Нерон избрал членов растущей христианской общины на роль козлов отпущения, обвинив их в поджоге и великом пожаре Рима, который устроил сам, чтобы освободить место под новый дворец. Известно, что Нерон впоследствии прославился тем, что распинал и сжигал христиан прямо в саду своей резиденции. Императора Домициана обвиняли в том, что он поступал с христианами схожим образом. Несмотря на то что Траян проявил к обвиняемым снисходительность, когда Плиний обратился к нему за советом, факт остается фактом: римляне считали, что христиане представляют для них угрозу. Христиане собирались в общины и, поклоняясь Христу, отказывались от почитания римских богов, что римлянам казалось абсолютно недопустимым. Над христианами устраивались судилища, и в случае признания вины с несчастными последователями чуждой религии обходились не лучше, чем с преступниками и военнопленными. Нередко конец их был схожим — их ждала страшная смерть на аренах римских цирков.

Несмотря на враждебное отношение и в результате — суровые приговоры, у христиан появлялось все больше и больше последователей. К началу IV в. христианство представляло собой невероятный феномен в масштабах целой империи. По оценкам историков, в то время христианство исповедовали уже десять процентов населения империи, росло число церквей, которые теперь археологи обнаруживают во всех пределах государства, развивалась иерархическая система христианских священнослужителей (архиереев, пресвитеров и дьяконов), а сами христиане происходили из самых разных слоев населения — от рабов и бедноты до знати. В результате того, что новая религия продолжала набирать силы, в 303 г. на последователей христианства обрушились самые страшные гонения. Император Диоклетиан издал указ, в котором распорядился жечь церкви и священные книги, лишать христиан должностей и обращать в рабов.

Невзирая на все это, через двадцать лет после гонений Диоклетиана положение христиан в корне изменилось. Статус христианства подвергся кардинальной трансформации, и оно превратилось из самой презираемой религии в самую уважаемую. К 324 г. христианство стало официальной религией Римской империи. Поклонение традиционным римским богам никуда не делось, но сколь невероятным это казалось для людей того времени, вероисповедание перестало быть неотъемлемой частью образа подлинного римлянина.

Человеком, положившим начало данным изменениям, был император Константин — первый император-христианин и первый император, открыто объявивший о покровительстве христианской церкви. Его решение оказать христианству поддержку, пожалуй, стало самым главным поворотным моментом во всей истории Рима, а то и всего мира. Именно Константину христианство обязано своим расцветом, а также последующей трансформацией в одну из мировых религий на сегодняшний день. Ключевым моментом коренных изменений являлась особенность христианства, заключавшаяся в догмате о единобожии. Именно эта особенность стала причиной многовековых гонений, и, как это ни парадоксально, именно она привлекла внимание Константина, именно ее он пестовал, считая крайне необходимой. Встав на сторону христианства, Константин привел Римскую империю к новому, последнему расцвету, и его правление впоследствии назвали последним Золотым веком Рима.

Необходимо признать, что человек, благодаря которому стали возможны столь масштабные преобразования, отнюдь не являлся образцовым христианином. Флавий Валерий Константин, личность весьма противоречивая, успел побыть сперва солдатом, потом блестящим полководцем, а затем проницательным лицемерным политиком. Но можно ли утверждать, что он со всей искренностью уверовал в Иисуса и обратился в христианскую веру? Быть может, он был злым гением и авантюристом, действовавшим исключительно из личных соображений? Ключ к пониманию его характера нам дают древние источники: недруги христианства отзываются о Константине крайне неблагожелательно, а свидетельства христиан, особенно Лактанция и Евсевия, епископа Кесарийского, полны славословия и дифирамбов. Несмотря на противоречивость источников, об одном аспекте деятельности императора мы можем судить наверняка.

Для упрочнения своего положения и положения христианской церкви, требовались скорее не христианские добродетели, такие как покорность, искренняя вера и желание мира, а исконно римские — жестокость, честолюбие и беспощадность. Подобными качествами обладали не только враги Константина, но и его ближайшие родственники.

ЧЕТЫРЕ ИМПЕРАТОРА

В III в. н. э. Римская империя погрузилась в пучину жесточайшего кризиса. В период с 235 по 285 гг. на престоле сменилось не менее двадцати императоров, каждый из которых уступал место последующему, пав жертвой заговора или сраженный на поле боя. Однако беда заключалась не только в отсутствии стабильной власти. В этот период безопасность римских рубежей находилась на небывало низком уровне. В 251 г. готам, пришедшим из северного Причерноморья, удалось пробиться через приграничные крепости, сторожевые башни и валы, протянувшиеся вдоль Дуная. Готы сошлись в битве с императором Децием, разгромили его и разграбили Афины. В 259 г. двум германским племенам алеманнов и ютунгов также удалось преодолеть придунайские пограничные укрепления и вторгнуться в Италию. Самым тяжелым, пожалуй, выдался 260 г.: прорвавшие рейнскую границу франки опустошили Галлию и разграбили Таррако. На восточных рубежах дела обстояли еще хуже. Император Валериан попал в плен к персам, был обращен в рабство и остаток своих дней провел в согбенном положении — царь Шапур использовал его в качестве подставки, когда залезал на лошадь. Несмотря на то что Валериан умер в плену, в некотором смысле жизнь его продолжалась: из его трупа персы сделали чучело и поместили в храм в назидание и устрашение будущим посланникам Рима. Сколь ни ужасны были эти события, худшее было еще впереди.

За большую часть пятнадцатилетнего периода от империи отпали Британия, Галлия и Испания, а в 272 г. римляне навсегда оставили Дакию (современную Румынию). Пожалуй, самый страшный удар Риму был нанесен из Пальмиры, богатого, полунезависимого города-государства на границе с римской Сирией. После смерти тамошнего государя Септимия Одената власть перешла в руки его супруги — царицы Зенобии. Славившаяся красотой, умом и целомудрием Зенобия возглавила покорение восточных земель Римской империи. В ее власти оказались Египет, Палестина, Сирия, Месопотамия и ряд малоазиатских римских провинций, после чего она объявила своего сына императором, а себе взяла титул Августа, т.е. императрицы.

Римляне пытались отбиться на всех фронтах. Более других в этом нелегком деле преуспел император Аврелиан, находившийся у власти в 270-275 гг. Правил он всего пять лет, но что за блестящее правление это было! Аврелиану удалось вернуть Восточное Средиземноморье, разбить армию Зенобии, пленить саму царицу и доставить ее в Рим, где она с остальными пленниками приняла участие в триумфальной процессии. Восстановление власти на востоке Римской империи явилось лишь одним из многих достижений краткого правления Аврелиана. Помимо этого, ему также удалось выдавить германские племена из Италии, оттеснить их обратно к северным границам и заключить с ними мир. Покончив с этим делом, он занялся присоединением отпавших от империи Британии, Испании и Галлии.

Однако, несмотря на всю блистательность военных побед, они не могли скрыть очевидности одного простого факта: Рим стал уязвим. О двойственности сложившейся ситуации наилучшим образом свидетельствует масштабное строительство, начатое по инициативе Аврелиана. Впервые за всю историю Римской империи император ощутил необходимость окружить Рим крепостной стеной, чтобы защитить город от захватчиков. Строительство стены было закончено уже после смерти Аврелиана, во время правления еще одного успешного императора — Марка Аврелия Проба. Часть стены сохранилась до наших дней. В 285 г. к власти пришел человек, благодаря которому жители империи вновь почувствовали себя в безопасности.

Гай Аврелий Валерий Диоклетиан точно так же, как и многие римские императоры III в., не имел никакого отношения ни к сенаторам, ни к верхушке римского политического общества. Он был обычным солдатом, выходцем из семьи простолюдинов, живших в провинции, и достиг высот благодаря военной карьере. Большую часть времени он провел не в Риме, а на границе, более того, столицу он посетил всего лишь один-единственный раз в жизни. Не исключено, что именно опыт, полученный у Дуная, навел Диоклетиана на мысль о реформах, столь необходимых для предотвращения распада и гибели Римской империи в ближайшие десятилетия кризиса. По крайней мере мы можем с уверенностью утверждать, что за преобразования он взялся с незаурядным энтузиазмом. В первую очередь он сконцентрировал свое внимание на армии и финансах.

По официальным записям регулярной армии мы можем судить о том, как Диоклетиан укрепил границы посредством формирования новых легионов. Он восстановил в армии единоначалие, увеличил солдатам оклад и улучшил снабжение. Чтобы обеспечить бесперебойное финансирование армии, экономика империи также нуждалась в серьезных преобразованиях. В течение III в. Деньги обесценились в результате выпуска низкопробной монеты. Диоклетиан приказал отчеканить новые полноценные золотую и серебряную монеты и привести и к единому стандарту. Также ему удалось обуздать инфляцию и ввести ряд суровых законов, гарантировавших бесперебойный сбор налогов. В ходе реформ он также учредил регулярный бюджет, обеспечивавший существование империи.

И в завершение император провел территориально-административную реформу, реорганизовал провинции, увеличив их численность, сократив размеры и объединив в двенадцать групп, известных под названием диоцезы. Новая административная система способствовала более тщательному надзору за провинциями, а также облегчала наместникам и их помощникам финансовый контроль и обеспечение выполнения законов. Однако все эти впечатляющие преобразования отнюдь не являлись главным достижением Диоклетиана. В историю он вошел благодаря решению, оглашенному 1 марта 293 года, согласно которому Римской империей должны были править четыре императора. Таким образом, Диоклетиан стал первым императором, признавшим, что управление огромной Римской империей — непосильная задача для одного человека.

Система, ставшая известной под названием «тетрархия» (правление четырех императоров), представляла собой следующее. Два верховных императора-властителя получали титул августов, при этом Диоклетиан правил восточной частью империи, а его товарищ Марк Аврелий Валерий Максимиан — западной. Каждый из августов выбирал себе помощника, и эти младшие правители получали титулы цезарей. На востоке вместе с Диоклетианом властвовал Гай Галерий Валерий Максимиан, тогда как на западе Максимиану помогал Флавий Валерий Констанций, отец будущего императора Константина. Все четверо проживали в городах, специально выбранных так, чтобы они находились поближе к границам (см. карту на с. 345). На востоке главная резиденция Диоклетиана находилась в Никомедии (совр. Измит, Турция) а у Галерия — в Фессалониках (Греция), на западе Максимиан обретался в Сирмии (совр. Митровица в Хорватии), а Констанций — в Трире (совр. Германия). Таким образом, Диоклетиан обеспечил наличие верховной власти во многих пределах государства одновременно.

Ключом к поддержанию престижа императоров и сохранения достоинства было единообразие. В каждом из указанных городов имелся императорский дворец, палата для аудиенций, а также ипподром; у каждого из властителей были свой аппарат, двор и охрана. Двор Диоклетиана в Никомедии нес на себе отпечаток восточных традиций. Подданные, чтобы выразить императору почтение, называли его владыкой и отвешивали ему глубокий поклон. Во время правления четырех императоров стали более явными приметы деспотизма. Есть и еще один факт, как нельзя лучше иллюстрирующий все негативные стороны тетрархии. Он заключается в том, что каждый из императоров, желая подчеркнуть якобы божественную природу своей власти, выбрал себе новое имя: Диоклетиан стал Иовием (сыном Юпитера), а Максимиан — Геркулием (сыном Геркулеса). Так императоры еще раз хотели подчеркнуть древность своих истоков, приверженность традициям и старинным верованиям. Однако в тяге Диоклетиана к единообразию имелся один просчет.

Одна из сторон политического курса Диоклетиана — преследование христиан — вызвала особенно много возмущений. Неужели христиане и вправду представляли столь страшную угрозу Риму? На протяжении всей истории государства ключом к его выживанию и расширению являлось поклонение римским богам. В результате завоевательных походов и присоединения новых земель на территории империи появлялись новые культы и религии, к которым Рим не только относился с терпимостью, но и всяческим образом привечал: равно как представители иных завоеванных народов становились гражданами Рима, точно так же и их божества включались в римский пантеон. Кибела из Малой Азии, Митра из земель, где сейчас находится Иран, Изиси Серапис из Египта, богиня Танит из Карфагена — все эти боги и их культы нашли свое место в Риме. Этим богам и богиням продолжали поклоняться, а некоторые из них даже приобрели черты римских божеств. Тот факт, что Рим не отверг новые культы, придавал им дополнительный вес. Включение иноземных божеств в римский пантеон являлось, с одной стороны, довольно прозрачным намеком — Риму благоволили даже боги его былых врагов, а с другой — помогало обеспечить преданность новых подданных империи.

Однако религиозной терпимости римлян имелся и свой предел, который нельзя было переходить. Ряд небольших культов мелких божеств не представлял никакой угрозы государственному контролю над религией; они, наоборот, только лишь его укрепляли. В этом и заключалось их отличие от хорошо организованной религиозной общины, предлагавшей альтернативу имеющимся культам. Римляне ненавидели христиан, поскольку объект их поклонения подразумевал исключительность, а само поклонение являлось отрицанием всего того, что для римлян было святым. Отказ молиться римским богам автоматически означал неприятие самих римлян и римского миропорядка. Однако главная угроза христианства заключалась в другом. После десятилетий жесточайшего кризиса Диоклетиану было крайне важно сохранить «жалованный богами мир» и следовать неписаному соглашению, согласно которому римские боги благоволят империи в обмен на молитвы и подношения им. Стабильность в государстве зависела именно от расположения богов. Таким образом, необходимо было принять меры для обеспечения этой стабильности, а поклонение и почитание христианского Бога ставили ее под угрозу. В связи с этим именно кризис и стал причиной самых страшных гонений на христиан.

Первое массовое преследование христиан в масштабах всей империи пришлось на 250 г. В то время северные границы государства страдали от набегов готов, и император Деций призвал к массовым жертвоприношениям в его честь, желая добиться расположения богов. Каждому жителю империи, принявшему участие в жертвоприношениях, выдавалось соответствующее свидетельство. Христиан, отказывавшихся следовать всеобщему примеру, предавали пыткам и казням. В конце концов преследования сошли на нет, но проблема никуда не делась. Сорок лет спустя, во времена введенной Диоклетианом тетрархии, контроль за вероисповеданием жителей империи стал еще жестче. Следование традициям, порядок и почитание старых богов стали краеугольными камнями реформ Диоклетиана и ключом к обновлению империи. Возражения не принимались. Нет ничего удивительного в том, что это было лишь вопросом времени — когда именно вспыхнет трут и проблема с христианами снова во всей ее тяжести предстанет перед Диоклетианом.

В 299 г. Диоклетиана известили о том, что некие жрецы пытались добиться знаков расположения богов. Когда же благие знамения им не были явлены, жрецы обвинили во всем солдат-христиан, которые во время жертвоприношений якобы осеняли себя крестным знамением. Диоклетиан отреагировал на известия крайне жестко. Сначала он провел чистку армии. После ряда попыток искоренить христианство он изменил тактику и взялся за его полное уничтожение. Он вызвал к себе отряд преторианских гвардейцев и приказал им сжечь церковь в своей столице Никомедии. Однако на этом он не остановился. Когда пламя угасло, Диоклетиан велел солдатам взяться за ломы и топоры и сровнять обугленные развалины церкви с землей.

За этим последовал эдикт, касавшейся всей империи: места христианских собраний уничтожить, священные книги сжечь, а христиан, занимающих какие-либо должности, отстранить от власти. Лишая христиан легального статуса, Диоклетиан выбивал почву у них из-под ног. Теперь их можно было пытать и казнить. Христиане из вольноотпущенников были снова обращены в рабов. Епископ Никомедийский был казнен, а многие другие брошены в тюрьмы и подвергнуты пыткам. Подвергая христиан гонениям, римляне стремились упрочить положение своей собственной религии. Необходимо признать, что политика Диоклетиана не нашла широкой поддержки. Она лишь еще раз продемонстрировала широту распространения христианства и высокую степень организации христианских общин. Кампания по преследованию христиан потонула в крови и закончилась крахом, став фактически единственной неудачей за все время выдающегося правления Диоклетиана. В 305 г., через два года после начала гонений, Диоклетиан объявил об их прекращении.

В тот же самый год Диоклетиан удалился в великолепный дворец, воздвигнутый на берегу моря в месте под названием Спалатум (совр. Сплит, Хорватия). Здания, которые сейчас стоят в этом городе, относятся к средневековью, однако рисунок улиц не менялся со времен античности. Диоклетиан стал первым и единственным императором, который отрекся от власти добровольно. Не терпевший возражений государь решил, что его тяжкий труд, связанный с проведением реформ, закончен и теперь он может беззаботно наслаждаться отдыхом у моря. По крайней мере, именно на это он надеялся. Однако после того, как император отошел от дел, его детище — система тетрархии — стало давать трещины.

По задумке Диоклетиана, тетрархия должна была не только решить проблему безопасности, но и положить конец постоянной смене императоров, которая дестабилизировала обстановку в стране. Назначение двух помощников-цезарей двум главным правителям-августам позволило упорядочить систему наследования, что, как предполагалось, сможет остановить узурпаторов. Несмотря на всю новизну и успех остальных реформ Диоклетиана, преобразование верховной власти в тетрархию закончилось полным провалом, поскольку полученный результат стал полной противоположностью ожидаемому. Единственным итогом создания тетрархии явилось ужесточение борьбы за власть и новый виток насилия. Вскоре стало ясно — тетрархия существовала исключительно потому, что все четыре императора устраивали друг друга. Как только этот объединяющий, цементирующий элемент системы был утрачен, тетрархия рассыпалась как карточный домик.

1 мая 305 г. в ходе церемонии передачи власти система тетрархии дала первые трещины. Когда бывшие цезари Констанций и Галерий были провозглашены августами и заняли места Максимиана и Диоклетиана, один молодой человек на востоке искренне полагал, что именно он будет назначен одним из новых цезарей. Однако вопреки его ожиданиям, Диоклетиан, объявляя нового цезаря, назвал не Константина, сына Констанция, а Максимина Дазу, сурового воина из Иллирии, люто ненавидевшего христиан. Константин, обойденный вниманием Диоклетиана, имел все основания возмутиться. В боях с персами на восточной границе и с сарматами на северной он проявил себя мужественным воином. После того как отец отбыл в Галлию и Британию, Константин пребывал при дворе Диоклетиана. Там он получилзысокий чин, однако его наивысшим достижением стало отнюдь не звание. Именно при дворе, из-за вечных козней и политических интриг напоминавшем банку с пауками, Константин, возможно, научился притворяться и лицемерить. Эти таланты весьма ему пригодились на церемонии передачи власти. При этом следует отметить, что вниманием обошли далеко не одного Константина.

При дворе западного августа, в Милане, в тот же самый день состоялась аналогичная передача власти. Здесь вниманием обошли Марка Аврелия Валерия Максенция, сына Максимиана, августа западной части империи, и назначили новым цезарем еще одного талантливого военачальника — Флавия Валерия Севера. Максенций воспринял удар судьбы более чем болезненно. Причины назначения Дазы цезарем восточной части империи можно было понять: там у него были связи, он был пользующимся доверием военачальником и другом Галерия. Но ведь у Максенция, сына бывшего августа Максимиана, уж явно имелось больше прав на титул цезаря западной части империи, чем у Валерия Севера! Разочарование сменилось подозрением. Север точно так же, как и Даза, был армейским другом Галерия. Может, за его назначением кроется нечто зловещее? Может быть, август на востоке также желает получить власть и над западом? Новое назначение породило немало вопросов, на которые не было ответов. Честолюбивые Максенций и Константин еще не знали, что скоро у них появится возможность отплатить за выказанное им пренебрежение. Система тетрархии вот-вот должна была рухнуть.

Согласно некоторым источникам первая размолвка произошла между двумя новыми августами. Констанций, возможно, опасался, что его сын станет заложником при дворе восточного августа. Нам известно, что Констанций направил Галерию послание с просьбой отпустить сына, чтобы он вместе с ним принял участие в военных кампаниях в Галлии и Британии, целью которых было восстановление власти Рима. Галерий, однако, не склонен был удовлетворить эту просьбу. Вероятно, он тоже понимал, что может влиять на Констанция, покуда его сын находится при его дворе на востоке. Депеша следовала за депешей, просьбы становились все настойчивей, и в результате Галерий смягчился, желая сохранить впечатление, будто верховные властители империи по-прежнему находятся в дружбе друг с другом. Но, как сообщают свидетельства, за ширмой видимого согласия Галерий принялся строить козни. Планируя устранение Константина, он приказал Северу перехватить и убить молодого человека. Ловушка была готова.

О заговоре стало известно Константину. Однажды вечером, дождавшись, когда Галерий удалится к себе в покои, он после полуночи бежал. В ходе долгого путешествия на запад Константин ловко опередил преследователей, калеча лошадей имперской службы, которых он встречал по пути, что позволило ему оставить убийц далеко позади. Константин был высоким, сильным и хорошо сложенным мужчиной. Он гнал день и ночь, пока наконец не прибыл к отцу в Галлию, в Булонь, как раз чтобы присоединиться к последней военной кампании — форсированию Ла-Манша и покорению Британии.

Война с пиктами, в которой Константин сыграл немаловажную роль, закончилась блистательной победой. За проявленное в боях бесстрашие ему был пожалован титул Britannicus Maximus (Величайший из бриттов). Популярность, которую он завоевал среди легионеров, дислоцировавшихся в Британии, впоследствии сыграла весьма значительную роль. При этом не менее важным оказалось и то, что он увидел. Правление его отца существенно отличалось от правления Диоклетиана и Галерия из восточной части империи. Несомненно, Констанций не стал открыто выражать неповиновение указу Диоклетиана о преследованиях христиан и даже приказал разрушить несколько церквей. Однако славу он завоевал не этим, а как раз обратным. Констанция славили за то, что он защищает христиан от творившихся на востоке зверств. При этом Констанций, суровый, не склонный к сантиментам военачальник из Иллирии, руководствовался отнюдь не добротой душевной. Решение о фактическом покровительстве христианам он принял исходя из чисто политических соображений, придя к заключению, что гонения на них ничуть не помогут ему править Западной Европой.

К несчастью для Константина, отец и сын пробыли вместе недолго. 25 июля 306 г. Констанций скоропостижно скончался в Эбура-куме (совр. Йорк). Вероятно, причиной смерти стала лейкемия. На эту версию наводит его прозвище Бледный, данное правителю после смерти. Однако перед смертью Констанций успел принять крайне важное решение, назначив Константина, по его же собственному свидетельству, августом западной части империи. Данный шаг был весьма неоднозначен и противоречив, поскольку Констанций даже не попытался посоветоваться с другими правителями, не сделав исключения и для Галерия. Тем не менее армия с восторгом восприняла решение Констанция и тут же объявила популярного в своих рядах Константина августом запада. Именно это событие стало крушением системы тетрархии, разработанной Диоклетианом. Константин выпустил джинна из бутылки.

Галерий, правивший на востоке, был вынужден смириться с возвышением Константина. Однако он отправил ему пурпурную тогу, соответствующую званию не августа, а цезаря. Верховную же власть на западе и титул августа Галерий вручил Северу. Однако даже подобный ход не мог изменить сложившееся в Римской империи положение дел. Система тетрархии на самом деле была временным явлением и не решала наболевших проблем, а четыре императора вели между собой скрытую борьбу, желая урвать больше власти. Неудивительно, что эта тайная борьба рано или поздно должна была выплеснуться в полномасштабную гражданскую войну, которой было суждено бушевать целые шесть лет. Первым начал действовать обойденный вниманием и титулом Максенций. Он вернул своего отца Максимиана к делам, завоевал популярность среди преторианской гвардии в Риме и в 307 г. объявил себя августом. Под его властью оказались Рим, Италия, Корсика, Сардиния, Сицилия и Северная Африка. Галерий бросил против него Севера, однако Север не мог ничего сделать с объединенной военной мощью Мак-сенция и Максимиана. Когда Север дошел до Рима, его солдаты дезертировали, сам он был схвачен, под нажимом отрекся от власти, а потом, в 307 г., казнен.

Константин, находившийся в императорском дворце в Трире, внимательно следил за разворачивающимися событиями. Баланс противоборствующих сил постоянно менялся, и Константин, желавший удержать свои позиции, заключил союз с Максенцием и его отцом, взяв в жены Фаусту, сестру Максенция. Однако вскоре союзу было суждено распасться самым невероятным образом. Сперва Максенция объявили деспотом и узурпатором (при этом Константин, Даза, Галерий и Лициний, назначенный новым августом, признавались легитимными правителями). Максимиан поначалу отрекся от сына, но потом, решив еще раз пойти на риск, снова вступил в игру, вознамерившись захватить в свои руки власть над западной частью империи. Поступок Максимиана вынудил Константина вступить в гражданскую войну. В битве они сошлись под городом Арль, в Галлии. Максимиан был разбит и повесился, поняв, что дело проиграно. Когда Максенций получил известие о смерти отца, его реакция была однозначной и недвусмысленной. Сперва он объявил об обожествлении отца, после чего приказал уничтожить все статуи и изображения Константина, символы признания его законным императором, таким образом объявив бывшему союзнику войну. Максенций утверждал, что желает отомстить за смерть отца.

В 311 г. умер Галерий, а вместе с ним ушло в небытие все то, что осталось от тетрархии. Епископ Евсевий с мрачным удовлетворением пишет о кончине знаменитого гонителя христиан следующее: «Вдруг на тайных членах его появился нарыв, затем в глубине образовалась фистулообразная язва, от которой началось неисцелимое разъедание его внутренностей… невыносимый смрад шел от тела. Еще до болезни Галерий стал от обжорства грузным и ожиревшим… невыносимым и страшным зрелищем была эта разлагающаяся масса жира».^[76] Быть может, это Господь наказывал его за грехи перед христианами? Не исключено, что подобная мысль приходила в голову и самому Галерию: в последнем указе, изданном незадолго до смерти, он объявил о прекращении гонений на христиан, для которых наступила новая эра покоя. Однако Галерий, естественно, не мог предполагать, что эту эру сменит череда перемен, сыгравших одну из самых важных ролей в истории человечества.

Смерть Галерия привела к тому, что Даза и Лициний сошлись в битве за власть на востоке империи, а на западе на сцену вышли два заклятых врага — Константин и его шурин Максенций. Константин не сомневался, что власть над западной частью римской империи должна принадлежать только ему. Вместе с этим он хотел создать впечатление, что сражается за правое дело и законным правителем является именно он. В связи с этим Константин объявил, что цель войны — «от имени государства отомстить деспоту и его прихвостням». Константин справился с задачей: восхваляющий его христианин Евсевий называет начавшуюся войну «освободительной».^[77] На самом же деле Константин просто хотел устранить своих противников и, оставив позади руины тетрархии, взять всю власть в свои руки. Однако зерно эгоизма и честолюбия дало ростки, сыгравшие самую главную роль в дальнейшей истории Европы. Исход войны не только решил судьбу Римской империи, но и определил путь развития всего мира.

МУЛЬВИЕВ МОСТ

По всей империи шли слухи о творящемся в Риме, и они были весьма кстати для Константина. Поговаривали, что деспот и узурпатор Максенций — настоящее воплощение вселенского зла, что он колдун, что он приносит человеческие жертвы, похищает и насилует замужних женщин. Однажды тиран даже натравил преторианских гвардейцев на самого префекта только ради того, чтобы заполучить его супругу. Когда гвардейцам наконец удалось вышибить дверь в ее покои, они обнаружили, что женщина покончила жизнь самоубийством, предпочтя надругательствам самозваного императора смерть. Не менее жестоко Максенций обращался и с простыми жителями Рима: когда они поднимали бунт, он не шел на уступки, а вместо этого посылал преторианцев усмирять толпу.^[78] По крайней мере, именно такую картину рисует нам Евсевий. Однако нам следует учитывать, что Евсевий был христианином, а его труд «Житие императора Константина» был создан через двадцать пять лет после описываемых событий. Кроме того, автор ставил себе задачу возвысить Константина, принизив и очернив его врагов. В связи со всем этим свидетельства Евсевия следует воспринимать с известной долей скепсиса. Факт остается фактом: до того как разразилась война 312 г., Максенций успешно удерживал власть над Римом на протяжении шести лет. Значит, были в его правлении и положительные стороны.

Максенций знал, как вернуть римлянам утраченную гордость. В 306 г. Рим находился в упадке, являя собой лишь призрачную тень былого величия. Четыре императора практически никогда не бывали в старой столице. Они то и дело переезжали из одного приграничного города в другой, обращая на Рим мало внимания в силу его удаленности. По сути дела, жители Рима и Италии имели все основания сетовать на то, что к ним относятся как к населению обычной провинции. За год до того, как к власти пришел Максенций, жители Италии были обложены налогами, отмененными пятьсот лет назад. Вне всякого сомнения, сенаторам потребовались определенные усилия, чтобы смириться со сложившимся положением вещей: император и Сенат все больше удалялись друг от друга, поскольку правители в основном придавали значение поддержке армии. Теперь будущие императоры предпочитали делать карьеру не в бесконечных диспутах в здании Сената в Риме, а на полях сражений и в битвах, гремевших на границах государства. В римлянах все больше крепла уверенность, что они живут отнюдь не в великой столице могущественной империи, а в тихой глуши, месте паломничества путешественников, городе, утратившем свое значение. Все так и было до начала кампании Максенция, решившего бесстыдным образом сыграть на чувствах римлян.

Монеты, отчеканенные во время незаконного правления Максенция, свидетельствуют о том, сколь сильно узурпатор хотел вернуть Риму его былую славу, сделав ставку на исконно римские ценности. Не стала исключением и религия. В этой сфере общественной жизни Максенций, будучи язычником, также решил обратиться к прошлому Рима, поскольку так или иначе город являлся пристанищем богов, которых римляне собрали со всех концов империи. Повсюду виднелись приметы столь невероятного наследия: кроме статуй, алтарей, мавзолеев императоров и древних храмов, история которых насчитывала не одну сотню лет, повсюду на перекрестках улиц имелись также святилища, посвященные местным божествам. Максенций не только вернул былую гордость славным прошлым Рима, но и попытался придать городу новый облик, приказав воздвигнуть новый дворец у Аппиевой дороги, огромный ипподром на пятнадцать тысяч мест и новую базилику, ставшую самым величайшим его творением. Отделанная мрамором и украшенная изысканной лепниной, базилика, предназначенная для общественных собраний, стала одним из самых больших зданий города из тех, что имеют крышу. Оставив таким образом о себе память в Риме, Максенций предпринял попытку укрепить свою власть в западной части империи и устранить соперников. Однако шел уже 312 г., Максенций опоздал.

Строительство новых зданий обошлось Максенцию в целое состояние. Кроме того, ему требовались деньги на содержание легионов, с помощью которых он собирался отразить попытки законных императоров сместить его с престола. Однако такими средствами Рим не располагал. Город, находившийся под властью узурпатора, был полностью отрезан от ресурсов империи. В результате того, что денежные потоки из провинций иссякли, римляне вынуждены были жить, рассчитывая исключительно на свои силы. Чтобы свести концы с концами, Максенций обложил все население налогами и заставил крупных земельных собственников и сенаторов вносить в казну баснословные денежные подношения. Положение ухудшалось и тем, что власть в Северной Африке захватил еще один узурпатор, Домиций Александр, отрезав Рим от основного источника зерна. Нехватка продуктов становилась причиной волнений, и весь гнев протестующих обрушивался именно на Максенция. Чтобы удержать власть в своих руках, самозваный император подверг жителей репрессиям, в результате которых Рим стал скорее напоминать полицейское государство, нежели Вечный город, возрожденный в своей былой славе. Однако вести о полном хаосе в Риме казались одному человеку пением райских птиц. Этого человека Максенций называл «сыном шлюхи» и ненавидел за смерть отца. Изображения именно этого человека он приказал разрушить, подстрекаемый ревностью. Этот человек теперьдвигался с армией через Альпы, чтобы «освободить» и «спасти» страждущий Рим.

Советники Константина, находившиеся под влиянием языческих жрецов, не разделяли радужных надежд своего повелителя. Они колебались и сомневались в успехе предстоящей кампании, указывая Константину на дурные знамения, явленные перед тем, как армия выступила в поход на Италию. Кроме дурных знамений у советников имелся ряд веских доводов. Три четверти армии Константин оставил на Рейне для обороны границ от набегов франков, а ему предстояло сойтись со стотысячной армией Максенция (усиленной вспомогательными частями из Сицилии и Африки), имея под своим началом всего лишь сорок тысяч человек.

Константин не согласился с советниками. Действительно, армия узурпатора численно превосходила легионы Константина, однако, в отличие от солдат врага, воины Константина были хорошо обучены, опытны и подготовлены к войне, получив закалку в боях за Галлию и Британию. Как выяснилось впоследствии, именно это преимущество и сыграло решающую роль. После переговоров, состоявшихся на одном из горных перевалов, войско Константина вторглось в Италию и быстро разбило три армии, брошенные ему навстречу Максенцием. К октябрю Константин, пройдя по Фламиниевой дороге, стянул легионы к местечку Сакса-Рубра (Красные скалы), находящемуся на расстоянии 15 километров от Рима. Следует отметить, что состав армии, вставшей там лагерем, был не совсем обычен.

Помимо офицеров и военных советников в ближайшее окружение Константина входили христиане. Максенций, несмотря на образ, созданный Евсевием в «Житии императора Константина», на самом деле не был фанатичным гонителем христиан. И все же христианам было за что его ненавидеть. Он изгнал из Рима трех епископов, а кроме того, так и не вернул собственность, конфискованную во время кампании по искоренению христианства в 303–305 гг. Константин, в отличие от него, вызывал у христиан куда больше симпатий. Он не был христианином, однако в 306 г. отменил в Галлии и Британии указ Диоклетиана о разрушении церквей и вернул христианам право совершать религиозные обряды. Подобная политика религиозной терпимости не могла ни привлечь внимания высокопоставленных христиан. Они прибыли ко двору Константина в Трир, прочли ему выдержки из своих религиозно-философских трудов, а впоследствии, когда он отправился в военный поход, присоединились к нему. Одним из этих христиан, сопровождавших Константина, вероятно, был Осий, епископ Кордовский. Н е исключено, что вторым оказался весьма уважаемый и влиятельный человек по имени Лактанций, которому в то время было около семидесяти лет.

Луций Целий Фермиан Лактанций, родом из Северной Африки, испытал на себе все тяготы гонений, выпавших на долю христиан. Некогда он прибыл в Никомедию, где и был обращен в христианство, а впоследствии вызван ко двору Диоклетиана самим императором, где стал преподавателем ораторского искусства. Во время трагических событий 303–305 гг. Лактанций потерял место и, чтобы спасти себе жизнь, в конце концов бежал на запад, ко двору Константина в Трире. Там он встретил императора, между 308 и 309 гг. написал труд под названием «Божественные установления», посвященный Константину, а впоследствии стал наставником сына Константина по имени Флавий Юлий Крисп, которого император прижил с любовницей еще до брака с Фаустой. Если среди христиан, находившихся в лагере Константина, был и Лактанций, то старик, по всей вероятности, не терял времени даром. Христиане в свите императора наверняка были рады, что оказались на стороне Константина, однако они скорее всего искали способ укрепить свое положение и усилить влияние, являвшееся результатом многолетних трудов. Единственное, ч т о требовалось христианам, — удобный случай, и как только он подвернулся, они тут же намертво в него вцепились.

Максенция, находившегося к югу от лагеря Константина, также окружали священники. Однако, в отличие от свиты Константина, священники Максенция были язычниками, и, опять же, в отличие от Константина и христианских священников, Максенций к мнению своих священнослужителей прислушивался куда с большим вниманием. Наступило 27 октября 312 года. До решающей битвы оставалось два дня. Максенций не находил себе места от волнения. Он был уверен, что для победы ему нужна серьезная поддержка со стороны римлян, и поэтому обратился к жрецам с просьбой во всеуслышание объявить о том, что предрекают ему знамения. Максен-ций отнюдь не был уверен в исходе предстоящей битвы, его мог ободрить лишь знак благорасположения римских богов. Жрецы вспороли брюхо агнца, запустили руки внутрь и принялись перебирать внутренности. Знамение было недобрым.

Авгуры объявили, что «враг Рима будет повержен».^[79] В храме повисло тягостное молчание. Легко представить, что его тактично нарушил какой-нибудь сенатор или придворный льстец, не желавший, чтобы император окончательно пал духом. Ну конечно же, «враг Рима» — это Константин. Ну разумеется, повержен будет именно он. По крайней мере именно так Максенций решил истолковать слова жрецов. Императорский двор вздохнул с облегчением. У придворных были все основания смотреть в будущее с оптимизмом и уверенностью. Помимо того что войско Максенция численно превосходило армию Константина, придворные разработали хитроумный план, как сорвать готовящийся штурм города.

Чтобы вторгнуться в Рим с севера, армии Константина предстояло пересечь Тибр по Мульвиеву мосту (сейчас мост называется Пон-то-Мильвиа и восстановлен на прежнем месте, там же, где он и стоял в древности). Максенций и его советники, планируя оборону города, сделали главную ставку именно на этот мост. Максенций приказал уничтожить часть моста, а вместо нее сделать временный, наплавной мост, соединив его с оставшейся частью с помощью съемных железных штифтов. По плану войско Максенция должно было переправиться через мост и сойтись в бою с армией Константина. В том случае, если бы Константин начал одерживать верх и теснить легионеров Максенция, солдаты должны были быстро отступить и, не мешкая, извлечь штифты, отделив от Мульвиева моста его наплавную часть. Это, как предполагали Максенций и его советники, позволило бы отсечь преследователей, которые на глазах у защитников города попадали бы в воды Тибра.

Теоретически задумка Максенция была блестящей, однако Константин и его небольшая, по сравнению с войском противника, а р -мия получили психологическое преимущество, которое самым невероятным образом увеличило шансы Константина на победу. Произошедшее событие стало самым решающим, самым важным моментом в истории, но вместе с этим и наиболее спорным.

Незадолго до начала сражения Константину было явлено видение. По свидетельству Евсевия, на полуденном, залитом солнцем синем небе Константин увидел сияющий крест, на котором проступала надпись с пророчеством «Сим победиши!». По другому свидетельству, перед Константином предстал с крестом сам Иисус, а пророчество пропели ангелы.

Современные историки относятся к свидетельству Евсевия с некоторым недоверием, поскольку он, в подробностях описав столь удивительное событие в «Житии императора Константина», даже не упомянул о нем в «Церковной истории». Именно эта странность подтолкнула историков на поиски более рационального объяснения случившегося. Не исключено, что Константин стал свидетелем некоего атмосферного явления, а может, он видел метеорит (имеются доказательства, что именно в то время один из метеоритов упал в Италии). Однако, пожалуй, не так уж и важно, что именно увидел Константин. Важно то, как он истолковал это видение. В поисках объяснений случившегося Константин обратился к христианским священникам из своей свиты. Нам не известно наверняка, были ли среди них епископ Осий или Лактанций, но все же мы с уверенностью можем утверждать, что христиане, входившие в окружение Константина, немедленно ухватились за возможность укрепить свое положение и усилить влияние на императора. Они сказали, что Господь явил ему знамение, знак того, что Он избирает Константина своей десницей, которая сокрушит деспота Максенция.

По свидетельству Евсевия, теперь Константин не сомневался, что христианские священники говорят правду. Быть может, к тому моменту он уже был готов обратиться в христианство. Благодаря богатому военному опыту, полученному в прошлые годы, Константин понимал, что ему предстоит самая тяжелая, самая непростая битва в его жизни. Ему предстояло повести солдат в бой против армии, значительно превосходящей его войско по численности, и взять город, который прежде не удалось покорить ни одному иностранному завоевателю, даже Ганнибалу. Императору требовались опора и поддержка. Ему требовалось свидетельство того, что в предстоящей битве он с армией будет находиться под защитой высших сил. Однажды, в 310 г., эту роль сыграл Аполлон и культ Непобедимого Солнца: за два года до этого Константину было явлено видение в храме Аполлона, находившемся, по одним свидетельствам, в Галлии, а по другим — в Британии. После того видения на монетах, которые чеканились во владениях Константина, стали выбивать слова Sol Invictus, т. е. «Непобедимое Солнце». Но теперь в сознании Константина языческое божество сменил Господь, поскольку, когда после видения император обратился к советникам за объяснениями, наиболее правдоподобное толкование он услышал от христиан. Таким образом, им удалось завоевать симпатии Константина.

Должно быть, христианские священники никак не могли поверить своей удаче. Присоединившись к свите человека, который склонялся к обращению в христианство, они оказались в нужное время и в нужном месте. Римский император впервые не только выслушал их, но и согласился с ними.

Константин не тратил времени понапрасну. Он приказал всем своим солдатам написать на щитах белой краской две греческие буквы ХР, означавшие слово «Христос». (По свидетельству Лактанция, написавшего свой труд через четыре года после описываемых событий, император отдал такой приказ, выполняя волю Иисуса, явившегося к нему во сне перед битвой.) Несмотря на то, что часть легионеров была христианами, у нас есть все основания полагать, что большинство таковыми не являлось, поэтому приказ военачальника изменить традиционным богам вызвал у воинов шок. Вне всякого сомнения, в переломный момент войны, когда волнение и суеверие, властвовавшие над солдатами, достигли пика, повеление Константина ужаснуло армию. Не исключено, что Константин не ограничился этой мерой и пошел дальше, приказав армейским кузнецам переделать старые римские штандарты. Этой участи не избежал даже главный символ языческой римской армии. Возможно, он был изменен таким образом, что теперь включал в себя и крест. Император сделал самую главную ставку в своей жизни: он решил сражаться под символами христианской веры, избрав таким образом в свои покровители самого Господа Бога.

28 октября 312 г. армии Константина и Максенция схлестнулись на широкой равнине неподалеку от Мульвиева моста. Согласно первоначальному плану Максенций собирался остаться под защитой городских стен, однако, уверившись в победе благодаря благоприятному пророчеству, решил пересечь с армией Тибр по временному деревянному мосту и встретить противника в поле. Увидев многочисленных сов, опускающихся на стены города, Максенций дрогнул. Дурное знамение весьма правдиво предрекло последовавшие за ним события. Обширная равнина оказалась очень удобной для конницы Константина. Всадники врезались на всем скаку в ряды противника, и враг дрогнул. Суть заключалась в том, что легионеры Максенция особо не стремились сражаться и положить жизнь за своего повелителя. Те же из воинов, кто пытался оказать сопротивление, погибли либо под копытами лошадей, либо под ударами мечей наступавшей за конницей пехоты. Медленно, но верно армия Константина теснила противника обратно к Тибру.

Неожиданно, окончательно пав духом, войска Максенция развернулись и пустились наутек. Быстрее всех бежал сам узурпатор. Через некоторое время солдатам, возможно, удалось взять себя в руки, и армия наконец достигла наплавного деревянного моста, желая найти укрытие за стенами города. Тут-то и обнаружился страшный просчет в запасном плане, разработанном Максенцием и его советниками. Временный мост не выдержал чудовищного веса отступающей в панике армии, а механики то ли от испуга, то ли по ошибке слишком рано извлекли крепежные штифты.

Наплавной участок моста, отсоединившись от каменной части, с треском рассыпался. Солдаты, в отчаянной попытке спасти жизнь, цеплялись друг за друга, падали в бегущие воды реки и шли ко дну. Те же, кто успел добраться до каменного участка, кинулись к воротам, но проход был слишком узким, началась давка, в которой многие погибли. Когда все улеглось, берега Тибра были завалены тысячами трупов павших воинов. Имя одного из них установили сразу. Им был Максенций, которого выдавали богатые доспехи.

Константин одержал величайшую победу. Теперь он был единственным правителем западной части Римской империи, обязанным столь феноменальным успехам благоволению, покровительству и защите христианского Бога. Однако обращение Константина в христианство, если оно к тому моменту действительно состоялось, было относительно простой задачей. Совсем другим делом представлялось использование новой религии в политической жизни Рима, обращение в нее властителя восточной части империи и большинства языческого населения государства. Избрав себе в покровители Бога, Константин сделал лишь первый шаг, не предполагая, что ему еще предстоит воспользоваться всей мощью, которую заключал в себе этот союз.

Лициний, ТОВАРИЩ ПО ОРУЖИЮ

Константин-освободитель вступил в Рим в окружении аромата благовонных курений, а народ осыпал его цветами. Повсюду виднелись радостные лица мужчин, женщин и детей, с восторгом выкрикивавших его имя. К Константину тянулись тысячи рук, и все новые и новые люди присоединялись к празднику «словно выпущенные на волю из клеток».^[80] Константин ехал на колеснице, процессия, вышагивавшая за ним, несла голову Максенция, насажанную на копье. Люди осыпали мертвого тирана потоком оскорблений, а деньги, которые солдаты Константина совали в руки изголодавшимся, римляне встречали радостными криками. Однако, несмотря на ликование, с которым жители встретили Константина, он понимал, что этот торжественный марш отнюдь не является обычной триумфальной процессией.

Действительно, Константин не просто вступал в Рим. С политической точки зрения, он шел по лезвию бритвы. Победой он был обязан христианскому Богу, и вот теперь последователи этого Бога ожидали, что он надлежащим образом признает этот факт. Вместе с этим император вступал в древний город, в котором поклонялись традиционным языческим богам, город, где заседал Сенат, члены которого являлись последователями исконных верований римлян. Для них, как и для большинства жителей государства, христиане были не более чем группой странных чужаков, чье поведение казалось крайне подозрительным. Они отказывались признавать рабство, жили скромно, воздерживаясь от привычных удовольствий, верили в жизнь в раю после смерти и по какой-то нелепой причине считали целомудрие добродетелью. Перед новым императором стояла непростая задача — он должен был угодить как христианам, так и язычникам. Константин знал: как первые, так и вторые будут неусыпно следить за каждым его шагом.

Вступление Константина в Рим не могло не вызвать тревоги у приверженцев исконно римских традиций. Многие сенаторы с ужасом и отвращением заметили, что военные штандарты, которые торжественная процессия внесла на Форум, несколько отличались от тех, которые они ожидали увидеть. Все они были отмечены христианскими символами. Однако самый неприятный для сенаторов сюрприз заключался в другом. После того как Константин снял доспехи и пояс с мечом, приняв взамен пурпурную тогу, пучок дикторских прутьев — символ могущества и власти — и лавровый венок, толпа замерла, ожидая, что новый император совершит традиционное жертвоприношение Юпитеру. Священнослужители приготовили жертвенное животное, но Константин медлил. С одной стороны, он опасался, что отказ принять участие в церемонии оттолкнет от него солдат, а с другой — понимал, что победой он обязан вовсе не Юпитеру. В итоге он все-таки отклонил предложение подняться на Капитолийский холм и присутствовать на жертвоприношении. Он также отказался оставить лавровый венок в храме Юпитера и совершить подношения языческому божеству. После подобного публичного оскорбления традиций и славного прошлого Рима ему требовалось быть крайне внимательным и осторожным. Впереди его ждало еще одно испытание — беседа с сенаторами.

Появившийся было ледок в отношениях треснул, когда Константин представил своего предшественника в образе чудовища. Все, что случилось во время правления Максенция, было виной самого Максенция и нескольких его прихвостней. Рим не имел к решениям Максенция никакого отношения. Таким образом, сенаторы, с о -трудничавшие с Максенцием, получили прощение. Император проявил не меньшую изобретательность, когда огласил свое решение о судьбе армии деспота: дискредитировавшей себя преторианской гвардии предстояло отправиться на границы, где в боях с ордами варваров им следовало доказать свою преданность Риму и новому императору. Константин на этом не остановился и пошел дальше, простив сенаторов и поднявших против него оружие солдат. Он заявил, что хочет возродить былой авторитет армии и Сената. Константин обещал вернуть сенаторам их полномочия и власть. Отныне Сенат больше не станет в праздности довольствоваться данными ему привилегиями. Теперь самое деятельное участие в управлении государством будут принимать не только выходцы из армейских кругов, но и сенаторы, точно так, как это было прежде. Из числа сенаторов будут назначаться наместники провинций, судьи и префекты. Процесс преобразований должен был занять несколько лет, однако Константин совершенно точно выбрал правильный тон разговора и направление беседы.

Как только представители знати западной части империи услышали, что им предлагают стать помощниками нового государя, они тут же позабыли о Максенций. Сенаторы оказали Константину ответную любезность, провозгласив его императором Запада. В награду за освобождение Италии он получил золотой щит и лавровый венок, и в его честь в здании Сената воздвигли статую богини Победы. Еще одним даром Константину стала примыкавшая к Форуму огромная новая базилика, строительство которой начал Мак-сенций. Она была закончена и посвящена новому императору. А последний подарок со всей явственностью символизировал признание Константином христиан. У западной апсиды новой базилики вознеслась гигантская статуя Константина, сжимающего военный штандарт с монограммой Иисуса Христа.

На протяжении последующих нескольких месяцев Константин оставался в Риме. Это были непростые, но очень важные месяцы. Возможно, именно в это время Константин задумался о событиях, связанных с битвой на Мульвиевом мосту, о том, что значит — быть избранником Божьим. Не исключено, что он попытался побольше узнать о христианах. Вполне вероятно, он посетил ряд христианских общин и увидел, как они живут. Мы знаем, что за время пребывания в Риме Константин неоднократно приглашал к себе на обеды христианских проповедников и епископов. Может быть, среди приглашенных были и Лактанций с Осием. Н а м доподлинно известно, что христиане, входившие в свиту Константина и путешествовавшие вместе с ним неофициально, зимой 312–313 гг. получили должности советников по делам христианской церкви. Мы не знаем, о чем шла речь во время бесед Константина с христианами. Можно только с уверенностью утверждать, что плоды этих бесед не заставили себя долго ждать.

Когда Константин собрался отправиться из Рима в Милан в середине января 313 г., он имел все основания гордиться собой. Несколько месяцев в столице империи не прошли даром. Ему пока удавалось искусно лавировать между христианами и язычниками. Рим выражал покорность и поддержку, и теперь Константин мог по праву назвать себя властелином западной части империи. Теперь ему предстояло объединить и покорить восточную ее часть. С этой целью он отправил восточному императору письмо, ставшее для Максимина Дазы неприятной неожиданностью. В письме Максимина ставили в известность о новом титуле Константина, который был одобрен и подтвержден Сенатом. Кроме того, Константин в письме представал в образе защитника новой религии и требовал от Максимина прекратить преследования христиан. Однако Константину требовалась помощь, чтобы одолеть противника. Новый император задумал союз, который ему предстояло скрепить самым традиционным образом. Властитель западной части Римской империи вместе со свитой выехал в Милан — там его ждала свадьба.

Свадебная церемония состоялась в феврале в императорском дворце, а ее подготовкой и проведением заведовал лично Константин. Восемнадцатилетней невестой была сестра западного императора по имени Констанция. Она, как и многие представительницы знати начала III в., была христианкой. Вера для нее была очень важна, и Констанция придавала ей ключевое значение. Вместе с этим нельзя сказать, что она пришла в восторг от предложения брата выйти замуж за мужчину, который был гораздо ее старше, с которым она даже не была прежде знакома, которого она не любила и с которым ей предстояло связать свою судьбу исключительно по политическим мотивам. Чтобы пройти такое испытание, требовалось иметь определенную толстокожесть, а Констанция таковой не обладала. Однако выбора у нее не было. Константин настоял на том, чтобы она вышла замуж за человека, которому предстояло сыграть главную роль в планах императора по покорению востока. Молодожена звали Валерий Лициниан Лициний, и он тоже был императором.

Лицинию, происходившему из крестьянской семьи, проживавшей в Дакии (совр. Румынии), на момент свадьбы с Констанцией было почти пятьдесят лет. Точно так же, как и многие другие правители, входившие в тетрархию, столь высокого положения он достиг благодаря своим военным заслугам. В ходе приграничной военной кампании на Дунае он стал близким другом Галерия. Именно благодаря помощи Галерия Лициний скакнул вверх по карьерной лестнице. Это произошло в 308 г., когда система тетрархии уже трещала по швам. На совете в Карнунтуме Лициний был назначен императором западной части Римской империи, которой ему предстояло править на пару с Константином вместо погибшего Севера. После смерти восточного императора Галерия Лициний заключил с Дазой мир и взял под контроль часть территорий, принадлежавших покойному властителю. Теперь же, однако, хрупкость мира между Дазой и Лицинием стала очевидной всем. Союз между Константином и Лицинием, который предстояло скрепить свадьбой в Милане, в корне менял баланс сил. Империей должны были править два императора, и место для Дазы в этой новой системе не было предусмотрено.

После свадебной церемонии за закрытыми дверьми был заключен союз. Можно только догадываться, о чем именно говорили Ли-циний и Константин, но в общих чертах содержание их беседы очевидно. Лицинию предстояло править восточной частью империи, а Константину — западной. Союзники обязались оказывать друг другу военную помощь. Передел Римской империи был вполне ожидаемым событием. Однако Константин поставил еще одно условие союза — во всем государстве должна проводиться политика религиозной терпимости. Несмотря на то что Лициния нельзя было упрекнуть в преследованиях христиан, нет никаких сомнений в том, что сам он являлся язычником. И теперь ему предлагали провозгласить новую доктрину, согласно которой каждый римлянин был волен молиться кому угодно. Константин знал, как убедить Ли-циния, если тот вдруг начал бы упрямиться.

Даза, правивший на востоке, был общеизвестным гонителем христиан. Константин, возможно, привел довод о том, что политика религиозной терпимости привлечет на сторону союзников симпатии жителей восточной части империи, что поможет в войне с Дазой. Легко представить, как Константин, побуждаемый своими новыми советниками-христианами, пытался доказать верность нового политического курса своему новоявленному зятю-язычнику. Весьма вероятно, Константин был человеком искренне верующим, однако это нисколько не мешало ему использовать христианство в своих целях. Наконец Лициний согласился.

Вскоре союзники обнародовали эдикт, ставший известным под названием Миланского..Это был первый документ в истории Западного мира, провозглашавший свободу вероисповедания. Таким образом, преследования христиан были признаны ошибочными и неправильными. Однако более ощутимое преимущество эдикта, которым можно было немедленно воспользоваться, заключалось в другом. В нем говорилось, что вся церковная собственность, конфискованная в прошлом у христиан, должна быть возвращена законным владельцам. Не менее важен и тот факт, что христианам не предоставлялось никаких преимуществ по сравнению с язычниками, акцент делался лишь на том, что теперь за христианами официально признавались равные права с представителями других вероисповеданий. Отныне и те и другие могли поклоняться тому, кому им вздумается. Н а последнем, возможно, настоял Лициний, неразделявший религиозных верований шурина. Вероятно, именно новый союзник Константина позаботился о том, чтобы эдикт не наводил на мысль о том, что Лициний сам стал христианином. Об этом свидетельствуют следующие строчки эдикта, позволявшие римлянам «поклоняться любому из богов, обретающихся на небесах». Помимо всего прочего, данный эдикт весьма способствовал объединению новой империи, что придавало Константину и Лици-нию дополнительные силы.

Союзники сильно отличались друг от друга. Константин, будучи младше Лициния, вдобавок происходил из знатной семьи и, по свидетельству Евсевия, был благонравным, красивым и легко располагал к себе. Одержав победу на западе, он доказал, что является выдающимся полководцем и тонким политиком. Лициний, несмотря на все его воинские заслуги, находился в тени славы и блистательности западного императора. У него имелись все основания ревновать к более юному союзнику: Лициний был некогда назначен августом западной части империи, т.е. был верховным правителем, однако именно Константин, разбивший Максенция, захватил в конечном счете власть над западом. Однако времени на месть за былые обиды не оставалось. Союзникам предстояло разбить врага, который выступил против них еще до окончания переговоров в Милане. Даза пересек Босфор, вторгся во владения Лициния в Малой Азии и осадил город Византии. Итак, война была объявлена.

Лицинию удалось собрать армию за какие-то несколько месяцев. Бросившись в погоню за Дазой, он вытеснил его на равнину под Адрианополем (совр. Эдирне, Турция). 30 апреля 313 г. Лициний накануне битвы доказал, что Константин беседовал с ним в Милане не зря: он приказал солдатам прочитать молитву — пусть и не христианскую, но по своей сути более монотеистическую. Казалось, это решение принесло немедленные результаты: несмотря на то что тридцатитысячной армии Лициния противостояло семидесятитысячное войско, Лициний наголову разбил врага. Даза бежал в горы у г. Тарсус (совр. Турция), где покончил с собой, приняв яд, чтобы избежать унижения плена. Лициний, воодушевленный блистательной победой, соблюдая соглашение с Константином, разослал письма наместникам провинций, в которых ставил обитателей восточной части Римской империи в известность о новой религиозной политике государства.

Однако впечатление, что Лициний действует в силу пробудившейся в нем симпатии к христианству, немедленно рассеялось, как только стало известно о его следующем повелении. Чтобы никто не смог заявить свои права на престол восточной части Римской империи, Лициний устроил кровавую резню. Все сторонники Дазы, придворные советники и члены его семьи были казнены. Кроме того, по приказу Лициния по всей восточной части империи была развернута охота на жен и детей покойных тетрархов Диоклетиана, Севера и Галерия, которых выискивали и убивали. Несмотря на то что некоторые из христианских авторов с искренним одобрением отзывались о убийствах своих былых гонителей, пожалуй, даже они были потрясены жестокостью Лициция. Покончив с возможными претендентами на престол, Лициний, запретивший гонения на христиан исключительно из политических соображений, взял всю полноту власти над востоком империи в свои руки и поселился с молодой женой в новой столице Никомедии, откуда и правил государством. Однако тогда как Лициний, присоединившись к Миланскому эдикту, ограничился лишь провозглашением веротерпимости и сам к христианству остался равнодушен, проживавший в Трире Константин только приступал к главным преобразованиям.

Что касается публичной сферы жизни, то Константин продолжал следовать проторенной дорогой, никому не отдавая предпочтения: он отказывался принимать участие в языческих жертвоприношениях и при этом, как и все императоры до него, начиная с Августа, продолжал занимать пост верховного жреца (pontifex maximus). Константин не торопился наносить на монеты христианские символы, и они по-прежнему на протяжении еще долгих лет носили на себе имя монотеистического языческого божества Непобедимого Солнца. До нас дошла речь Константина, произнесенная в Трире в 313 г. Она является шедевром изворотливости. С одной стороны, Константин указывает на свою близость к высшим силам, но, с другой стороны, не отдает предпочтения ни одной из религий. Несмотря на то что Константин продолжал лавировать подобным образом, реальность была неумолима. Император понял, что может объединить империю. И вот теперь он стал использовать в управлении государством новый подход.

О первом шаге Константина нам сообщает эдикт 313 г., согласно которому христиане освобождались от ряда общественных обязанностей, как-то: от службы присяжными, наблюдения за сбором налогов, организации строительных проектов, игр и празднеств. Обычно подобные льготы предоставлялись только тем, кто и так служил государству, например врачам или учителям. И вот теперь Константин объявил, что христиане не менее достойны подобной чести. «Чем больше у них будет времени возносить молитвы христианскому Богу, — пояснил Константин, — тем больше от этого будет пользы обществу».^[81] Таким образом, эдикт доходчиво давал понять, что христианство необходимо для процветания империи. Кроме того, император ввел жалованье духовенству, а также сделал христиан привилегированным сословием, освободив их от налогов. Помимо всего прочего епископы стали играть важную роль не только при дворе, но и во всем государстве: христиане получили законное право потребовать, чтобы их гражданский иск рассматривался не местным судьей, а епископом. Однако все эти беспрецедентные изменения не ограничились раздачей чинов и жалованием привилегий.

Константин щедро отпускал из казны деньги на строительство, расширение и украшение церквей. Результат его щедрости до сих пор украшает Рим, где Константин оплатил возведение не менее пяти-шести церквей. Величайшей из них стала базилика Святого Иоанна Латеранского. Несмотря на то что собор, стоящий сейчас на ее месте, относится к более позднему периоду, первоначальные размеры здания нам хорошо известны. Оно было не менее 100 метров в длину и 54 метров в высоту. Проекты этой и других церквей также дышали новизной. Хотя слово «базилика» в наши дни подразумевает храм, во времена Константина оно означало здание гражданского назначения — суда, рынка или же места общественных собраний. Итак, во времена Константина основной архитектурный принцип базилики — наличие большого зала — в ходе строительства крупнейшего христианского храма Рима стал первостепенным. В дальнейшем все христианские церкви строились по образцу именно этого храма.

Обычно церкви в Риме возводились за пределами городских стен, в местах поклонения апостолам и мученикам. Базилика Святого Иоанна Латеранского, построенная в самом центре Рима, стала исключением, поскольку она была сооружена на участке земли, примыкавшем к старому императорскому дворцу, который Константин преподнес епископу Рима (а именно Папе). Базилика Святого Петра, еще один собор, построенный на деньги, выделенные Константином, была местом отправления одного из раннехристианских культов. На склоне Ватиканского холма — центральном месте поклонения почитателей апостола Петра — была разбита огромная терраса. Когда под нее расчищали землю, рабочие обнаружили древние языческое и христианское захоронения, на месте которых и воздвигли огромную базилику Святого Петра. Сейчас там, где некогда высился храм эпохи Константина, стоит собор Святого Петра, возведенный в XVI в., однако из него до сих пор можно спуститься к тем древним погребениям.

Новые церкви отличались от языческих храмов не только внешне, они вдобавок играли несколько иную роль. Языческие храмы были просто обителями того или иного божества, а церкви, в отличие от них, не только домами Божьими, но и местами сбора христиан. Там по воскресеньям, которые впоследствии Константин сделал священными днями (321 г.), можно было встретить даже римских легионеров, которым император разрешал оставлять расположение частей, чтобы ходить в церковь. Рабам была также предоставлена удивительная привилегия — когда они находились в стенах храма, к ним должны были относиться как к свободным. Появление величественных соборов произвело в умах людей переворот: они поняли, что власть придает новой религии огромное значение и считает христиан привилегированным классом.

Здесь необходимо упомянуть об одном событии, которое лучше всего демонстрирует, сколь огромное значение Константин придавал христианству, видя в нем средство, цементирующее его государство и новую империю Лициния. В 313 г. до императора дошли известия о том, что Христианскую церковь в Северной Африке терзают сомнения в том, кто более заслуживает места нового епископа провинции — Цецилиан или Донат. Спор начался из-за того, что немало христиан считало Цецилиана недостойным сана епископа. Недовольные указывали на то, что Цецилиан опорочил себя во время диоклетиановых гонений на христиан тем, что отдал римским властям священные книги. В результате в епископы был посвящен соперник Цецилиана — Донат. Предшественники Константина сочли бы подобный спор мелкими дрязгами в далекой провинции, не имеющими решительно никакой важности. Однако новый император смотрел на все это иначе.

«Я полагаю, что если мы станем закрывать глаза на подобные ссоры и распри, то пойдем против Высших Законов. Более того, мы можем разгневать Высшие Силы, и они восстанут не только против людей, но и против меня, того, кому волею Небес было вручена власть над миром».^[82]

Намек, содержавшийся в послании, был более чем прозрачен: тогда как в прошлом императоры рассматривали петиции и разрешали споры по представлениям из провинций, авторитет Константина как правителя Римской империи в значительной степени определялся его способностью улаживать внутрицерковные распри. Разлад в рядах христиан угрожал единству империи, чего новая власть никак не могла допустить. Еще в эпоху диоклетиановых гонений Константин ясно осознал, что, если он сделает ставку исключительно на христианского Бога, полностью отвернувшись от других божеств, ему никогда не удастся объединить империю. И если он сейчас сорвет маску и открыто присоединится к христианам, подобный шаг, при наличии раздоров внутри самой христианской общины, не принесет ему никаких политических дивидендов. Распри не утихали всю зиму 315–316 гг., и тогда Константин написал письмо ее виновникам, пригрозив приехать лично. В этом случае спорщикам не поздоровилось бы. Впрочем, к этому моменту у Константина появились куда более важные дела.

Лето 315 г. было отмечено грандиозными празднествами в Риме. Властитель западной империи оставил резиденцию в Трире и в сопровождении семьи, епископов и придворных чиновников вернулся в город, который освободил три года назад. В ознаменование столь радостного события было устроено множество игр. Официально празднества были приурочены к «деценалии» Константина, т.е. к десятилетнему юбилею его пребывания на императорском троне. Окинув взглядом минувшее десятилетие, можно с уверенностью утверждать, что у Константина имелись все основания для торжества. Он провел несколько успешных кампаний против германских племен, и теперь граница империи вдоль Рейна была в безопасности. Он восстановил стабильность и мир в государстве, которое, казалось, вот-вот было готово распасться на части, и теперь оно вновь процветало. Сенат опять вернулся к делам и теперь, как и прежде, принимал живейшее участие в управлении государством. Вне всякого сомнения, Константин учитывал опасения сенаторов о том, что они, а значит и Рим, утратили былое значение, и поэтому увеличил их число. Теперь, чтобы стать сенатором, было необязательно проживать в Риме и присутствовать на слушаниях. Таким образом, Сенат стал включать в себя представителей со всех концов империи.

У представителей новой элиты, христианской, тоже имелся повод для праздника. Они теперь могли похвастаться привилегированным положением и влиянием, которое оказывали на императора, находясь при его дворе. Сам же Константин в разговорах и ученых беседах с Лактанцием и епископом Осием узнавал все новые и новые вещи о явившем ему милость Всевышнем. Это тоже не могло не радовать христиан. В искренности веры императора, по крайней мере внешней, можно было не сомневаться. О степени влияния христиан на Константина свидетельствуют специально отчеканенные памятные медали, увидевшие свет в том же 315 г. Эти медали с изображением Константина и монограммы Иисуса Христа (ХР) были торжественно вручены выдающимся чиновникам и придворным. Однако следует отметить, что священнослужители, верующие и сторонники исконно римских верований отнюдь не чувствовали себя незаслуженно забытыми. Благодаря новой политике религиозной терпимости культы языческих богов также переживали период бурного расцвета. Поэтому можно сказать, что на празднестве чествовались мудрость и осмотрительность императора.

Триумфальная арка Константина и по сей день украшает римский Форум. Этот памятник архитектуры знаменует собой переход от классического стиля к стилю, получившему название «поздняя античность». Скульптурные композиции, украшающие триумфальную арку, рассказывают нам об освобождении Константином Италии: одна из сцен повествует о разгроме Максенция, на другой изображены тонущие солдаты деспота и тирана, а на третьей — торжественный въезд Константина в Рим. Однако на всей арке нет ни одного христианского символа. Наблюдается как раз обратное. Некоторые из скульптур датируются эпохой Адриана. Как установили ученые, данные скульптуры, некогда изображавшие Адриана то на охоте, то приносящего жертвы римским богам, приняли образы Константина и Лициния. На триумфальной арке в последний раз встречается изображение римского императора, совершающего языческий обряд. Несмотря на все привилегии, дарованные христианам, властитель западной части Римской империи все еще не мог целиком и полностью открыто перейти на их сторону.

Константин стремился к объединению империи, и вот теперь он нашел средство, которое позволило бы ему достичь цели. Однако пока он решил умерить пыл, великолепно понимая, что открытая поддержка христианства сделает его уязвимым с политической точки зрения. Он все еще мог подвергнуться нападкам со стороны сторонников языческих культов среди сенаторов, наместников и высшего чиновничества, которые могли его обвинить в гонениях на почитателей исконно римских верований. Константин понимал, что открытая поддержка христианства не только оскорбит приверженцев прежних, языческих культов, — подобная политика может также натолкнуть их на мысль о том, что в новой империи они станут занимать более низкое положение. Это недовольство, учитывая тот факт, что большинство населения Римской империи оставалось языческим, в свою очередь стало бы плодородной почвой для разжигателей бунтов и волнений. Однако больше всего Константин опасался не сенаторов-язычников, а императора.

В тот же самый год, когда в Риме состоялись торжества (июль 315 г.), супруга Лициния Констанция родила сына. Год спустя, 7 августа 316 г., жена Константина, Фауста, также подарила мужу наследника. Рождение детей вполне могло служить поводом для ликования, поскольку теперь у их отцов появились наследники, которым можно было на законных основаниях передать власть. Однако вместе с их рождением Константин и Лициний все чаще и чаще стали задумываться над вопросом, который мучил их уже давно, — кому же на самом деле принадлежит империя. После заключения союза все более напрашивался ответ — Константину.

Сложно сказать, чем руководствовался Константин, когда принял решение о религиозных реформах и покровительстве христианству — может, дело было в искренней вере, а может, в тонком расчете. В любом случае его преобразования не только позволили объединить империю, но и вдохнуть в нее новую жизнь. Главное, они помогли Константину расположить к себе людей во владениях Лициния, где проживало большинство христиан Римской империи. Триумфальная арка с изображениями Константина и Лициния символизирует дружбу императоров. Власть, которую они мирно делили друг с другом, изображение их профилей на монетах того времени — все это предназначалось для того, чтобы не нарушить впечатления о безоблачности их отношений. Однако принципы, которые, по мнению Константина, должны были лечь в основу государства, никак не соответствовали столь прекрасному внешнему фасаду. Наличие одного Бога и одной империи, по логике, подразумевало одного императора.

Вскоре Лициний и Константин показали друг другу свое истинное лицо. Маски были сорваны, и два императора стали врагами, развязав новую войну. Это была война между сторонниками Константина и новой религии, покровителем которой он стал, и приверженцами исконно римских традиций. Так, по крайней мере, заявляли о себе те, кто встал под знамена Константина и Лициния. Несмотря на все слова противников, заявлявших, что они сражаются за святое дело, подлиннаяцель конфликта была проста и неоригинальна — захват власти над всей Римской империей.

ВОЙНА РЕЛИГИЙ

Нам представляется довольно сложным перечислить все причины, превратившие императоров-союзников в злейших врагов. Вне всякого сомнения, у Лициния были все основания чувствовать обиду и даже ревность. Константин владел той частью империи, которая, как полагал Лициний, по праву принадлежит ему. Дело осложнялось еще и тем, что правителю восточной части империи было достаточно окинуть свои владения взглядом, дабы убедиться, что Константин пользуется у его подданных куда большей популярностью, нежели он сам. Христиане на востоке Римской империи молились на Константина в надежде, что настанет день, и привилегии, дарованные их братьям по вере на западе, будут пожалованы и им. Поскольку христиане были готовы принять смерть за свою веру, готовность умереть за Константина была не меньшей. Они прекрасно понимали, что Лициний не был ни их спасителем, ни воплощением их надежд. Не исключено, что Константин изначально планировал выставить Лициния в невыгодном свете: сперва его руками восстановить мир на востоке, а потом с помощью христиан ослабить его положение. Кроме того, Лициний завидовал популярности Константина, и у него была еще одна серьезная причина не любить правителя западной части империи. Именно она в конечном счет и подтолкнула Лициния к войне.

Больше всего Лициния выводили из себя меры, предпринятые Константином, чтобы помешать новорожденному сыну Лициния унаследовать власть. В 315 г. Константин отдал свою сводную сестру Анастасию в жены прославленному сенатору Бассиану, после чего отправил Лицинию посланника с предложением сделать Бассиана цезарем западной части империи. Лициний оскорбился. Весьма вероятно, ему стало очевидно, что теперь Константину осталось только назначить своего сына Криспа цезарем восточной части государства, после чего вся Римская империя досталась бы его наследникам. Возможно, именно в связи с этим Лициний решил разорвать дружеские отношения с Константином. Сделал это Лициний самым решительным образом — он начал замышлять убийство.

Для воплощения плана в жизнь Лицинию срочно требовались и союзники, и повод. К счастью, и то и другое оказалось под рукой. Смещение властителя западной части Римской империи можно было оправдать тем, что Константин нарушил Миланский эдикт и возвысил христиан над язычниками. Если бы этот предлог показался недостаточным, то можно было припомнить вторжение Константина во владения Лициния, которое произошло, по свидетельству историка-язычника, осенью 315 г.^[83] Что же касается осуществления самого плана по устранению Константина, Лицинию было достаточно вспомнить о существовании римского Сената.

К 316 г. ряд сенаторов-язычников, несмотря на все блага, обещанные им Константином, буквально кипели от ярости. Он и крайне неодобрительно относились к трате государственных денег на строительство христианских церквей. Сенаторам казалось, что влияние на императора могут оказать только епископы, и только их Константин жалует приглашениями на свои пиры. Какой толк трудиться, сетовали сенаторы, если теперь можно сделать карьеру, только будучи христианином.

Лициний знал, что пора действовать. В Никомедии он обратился к придворному по имени Сенецио, приказав найти в Риме заговорщиков, которые согласились бы с ним сотрудничать. Убийца, в идеале, должен был быть высокопоставленным лицом, входить в ближайшее окружение императора и находиться вне подозрений. Сенецио тут же предложил отличный вариант: убийцей мог стать его брат и зять Константина — сенатор Бассиан. Реализуя план, Лициний не учел одну деталь. Легко представить, что, найдя себе союзника при дворе Константина, Лициний позабыл, что у властителя западной части Римской империи тоже имеется преданная союзница на востоке. Можно предположить, что именно она предупредила Константина об опасности.

Возможно, до Констанции дошли слухи, которые ползли по коридорам императорского дворца в Никомедии, или, не исключено, она стала случайной свидетельницей разговора между Лицинием и Сенецио. Вероятно, Констанция написала брату письмо фазу же, как только узнала, что на него готовится покушение, и передала послание через верных ей христиан. На этот счет мы можем строить догадки, однако одно нам известно точно. Когда Бассиан попытался воплотить план в жизнь, его тотчас же, к немалому удивлению сенатора, схватили. Именно он, а не Константин, которому покровительствовал Всевышний, в конечном счете и принял смерть. Когда Лициний узнал, что покушение на властителя западной части империи сорвалось, он приказал разбить статуи и бюсты Константина во всей Никомедии. Итак, война была объявлена.

Первые столкновения между армиями враждующих сторон произошли в 316 г. на Балканах у Цибала и Сердики. Несмотря на то что в обеих битвах Константин одержал верх, ему не удалось полностью разгромить основные силы противника. В результате военных действий императоры заключили новый договор. Греция и Балканы отходили к Константину, а у Лициния оставались Фракия, Малая Азия и восточная часть Римской империи. Также было принято решение по непростому вопросу о наследовании власти: 1 марта 317 г. Константин, находившийся в своей новой резиденции Сердика (совр. София, Болгария), объявил цезарями своих обоих сыновей (Флавия Юлия Криспа и еще одного — от Фаусты), а также сына Лициния и Констанции, т. е., иными словами, все они в будущем должны были стать императорами. Лициний и Константин также договорились на протяжении 317 г. делить власть консула, а потом ежегодно, каждый в своей части империи, чередоваться на посту консула со своими сыновьями. На бумаге между двумя императорами снова воцарились дружба и согласие, однако на деле установившийся мир был шатким и сразу же дал трещины. Договор не устранил имевшихся противоречий и лишь отсрочил продолжение войны.

В период с 317 по 321 г. Лициний продолжал следовать политике религиозной терпимости. Возможно, этому способствовали Констанция и епископ Никомедии, находившийся при его дворе. Однако Лициний терпеть не мог роль «освободителя» востока и единовременно спасителя христиан, которую ему приходилось играть. Теперь уже никто не сомневался в том, что Лициний объявил о следовании религиозной терпимости в силу краткосрочной политической необходимости, а не потому, что сам уверовал в Бога. Константин на западе, в отличие от него, все меньше и меньше скрывал свои религиозные взгляды. Он любил засиживаться допоздна, сочиняя пышные речи, которые затем произ носил перед придворными, читая ниспосланные ему свыше проповеди о том, какой на самом деле предстоит стать империи. В ходе выступлений великолепно проявлялся артистический талант Константина. Каждый раз, когда император упоминал о Божьем суде, его лицо делалось суровым, он делал голос тише и указывал пальцем вверх. Некоторые придворные, слушая его, склоняли головы, «будто бы слова императора секли их словно плети».^[84] Другие же громко хлопали, но на самом деле не понимали, отчего император обращается к ним с таким пылом, и пропускали его проповеди мимо ушей.

Несмотря на то что император то и дело поминал слово «трепет», который следует испытывать перед Богом, он и сам мог проявить суровость и даже жестокость. В 317 г. в Африке все еще продолжали спорить о епископате. У Константина лопнуло терпение, и он вмешался. В результате кое-кого из возмутителей спокойствия отправили в ссылку, а кое-кого даже казнили. Несколько лет спустя был закрыт ряд языческих храмов — первая примета того, что эпоха многообразия религиозных культов уходит в небытие. На смену ему приходила новая вера, которой предстояло объединить людей.

Благодаря пожертвованиям, жесткой позиции епископов, раздаче зерна и одежды беднякам, сиротам, нуждающимся вдовам и разведенным, церкви быстро набирали силу, становясь в провинциях западной части империи организующими центрами. Около 321 г. судебные полномочия епископов расширили, а кроме того, было узаконено завещание собственности в пользу церкви. Таким образом, церквям в провинциях становилось легче привлекать на свою сторону знать. Представители высших классов по всей империи начали стремительно богатеть, у них появилась уверенность в собственных силах. Благодаря раскопкам мы знаем, что именно в это время монограмма Иисуса Христа (ХР) стала появляться на предметах, принадлежавших богачам, а в западной империи началось бурное строительство новых роскошных вилл. Обращение в христианство имело несомненные плюсы, а следование христианским заповедям являлось проявлением патриотизма. Именно христианство обеспечивало благополучие империи, которой, как полагалось, суждено было процветать, покуда Константин находился под защитой и покровительством Всевышнего.

Константин открыто заявил о своей позиции в речи, содержание которой чудом дошло до нас и которую он произнес перед христианами в Страстную пятницу где-то между 321 и 324 гг. Император заявил, что своим успехом обязан Богу, и, чтобы отблагодарить Всевышнего за покровительство и защиту, он должен убедить своих подданных в необходимости молиться Богу, протянуть руку помощи обиженным и гонимым и обратить в христианскую веру язычников и нечестивцев. Подобное заявление не могло не иметь серьезных политических последствий. Лициний оказался загнанным в угол, и его положение день ото дня ухудшалось. Вскоре он преподнес Константину подарок, которого властитель западной части Римской империи так долго ждал и которого требовала его вера, — повод, давший ему право возобновить войну.

Обретавшийся в Никомедии властитель восточной части империи становился все более и более подозрительным. Быть может, чиновники в его собственном дворе — на самом деле соглядатаи Константина? Лициний допросил чиновников, но доказательств их вины не нашел. Согласно свидетельству историков, для одного из придворных он устроил особую проверку на верность. Лициний попросил чиновника по имени Аксентий пройтись с ним в сад, где возле фонтана стояла статуя Диониса, обвитая пышной виноградной лозой. Император приказал Аксентию срезать лучшую гроздь винограда и, когда это было исполнено, велел чиновнику совершить подношение в честь Диониса. Аксентий отказался, и тогда император поставил его перед выбором: либо он немедленно возложит виноград к ногам статуи, либо пусть убирается прочь. Аксентий, который впоследствии стал епископом в городе Мопсуестия (в совр. Турции), предпочел оставить двор. Подобная проверка стала первой из многих, которые вскоре провел Лициний, ну а потом страх заставил его принять более крутые меры.

В 323 г. Лициний поставил всех чиновников перед выбором: они должны были либо совершить жертвоприношения римским богам, либо уйти в отставку. Точно такая же альтернатива была предложена военным. По совету недовольных из числа чиновников-язычников Лициний не ограничился этими мерами, и 24 декабря того же года до Константина дошли вести, что Лициний на празднованиях, приуроченных к пятнадцатилетию его правления, заставлял епископов совершать жертвоприношения. Всех отказавшихся ждало суровое наказание. Собрания и советы епископов были запрещены. Лициний не желал, чтобы ведущие представители христианской церкви объединялись, и не хотел их видеть в своем окружении, поэтому он издал эдикт о том, что епископам следует оставаться в своих городах и приходах. Теперь собрания христиан и богослужения разрешалось проводить только под открытым небом, а все налоговые льготы для христиан были отменены. Лициний не пошел еще дальше скорее всего только благодаря влиянию своей жены, которую очень любил, однако у чиновников в его администрации не было столь сильного сдерживающего фактора. Короче говоря, Лициний силой политики попустительства инициировал на востоке Римской империи новую кампанию по преследованию христиан. Наместникам провинций разрешалось без всяких опасений наказывать провинившихся христиан, закрывать и сносить церкви и даже убивать ведущих представителей христианской церкви, как это случилось с епископами провинции Вифиния-Понт. По свидетельству Евсевия, их тела были изрублены на куски и брошены в море на корм рыбам.^[85]

Лактанций, советник Константина и наставник его сына, не уставал уговаривать правителя западной части империи встать на защиту справедливости. Когда Константин, весьма вероятно специально провоцируя Лициния, захватил его владения во Фракии под предлогом отражения нападения готов, обе стороны тут же ухватились за возможность продолжить прерванную войну. Помимо имевшегося повода к войне у Константина было еще немало оснований выступить против зятя и бывшего союзника. Властителю западной империи предстояло сражаться против деспота и тирана во имя спасения и освобождения гонимых и угнетенных.

Итак, все было готово для фактически последнего масштабного противостояния в истории Рима. Константин и Лициний быстро собрали войска. Численность армий поражала — каждая из враждующих сторон имела под своим началом более 100 000 человек пехоты и 10 000 конницы. Даже учитывая склонность античных историков к преувеличению, можно с уверенностью утверждать, что силы были стянуты немалые. Войско Лициния состояло из египтян, финикийцев, выходцев из Карий и Вифинии, греков из Малой Азии, африканцев. Константин, под властью которого находилась большая часть Римской империи, в основном полагался на вспомогательные части, нежели на римские легионы регулярного состава. Евсевий с удовольствием сравнивает армии противников: солдаты Константина, естественно, предстают воинами Божьими, а легионеры Лициния — болванами и шутами, почитателями традиционных божеств и восточных мистических культов колдунов, волшебников, пророков и предсказателей.

Прежде чем армии сошлись лицом к лицу, Лициний обратился к жрецам с просьбой погадать об исходе войны. Авгуры в поисках знамений провели гадание по полету птиц и вынесли вердикт, пообещав Лицинию, что он одержит победу. Дело на этом не кончилось. Лициний, взяв с собой самых преданных военачальников, повел их в чащу, в глубине которой находилась священная роща. Из-за ветвей деревьев и покрытых мхом скал, по которым бежали ручьи, на воинов взирали статуи языческих богов. Были совершены приличествующие обстоятельствам жертвоприношения, после которых Лициний обратился к военачальникам с речью. Эта речь весьма соответствует образу императора-язычника, который рисуют нам историки-христиане, приводя причины начавшейся войны:

«Друзья и товарищи! Перед вами боги наших предков. Мы чтим этих богов, потому что им поклонялись наши отцы. Тот, кто идет против нас, отрекся от заветов предков, избрав себе иного иноземного бога. Более того, он осрамил свою армию, заставив воинов нанести на себя позорный символ этого бога. Слепо уверовав в этого бога, он решил пойти на нас войной, подняв руку не на нас, а в первую очередь на наших богов, которых он оскорбил. Теперь пришло время показать, кто же из нас слепец. Это решат боги, которых чтим мы, и бог, которому молится наш противник».^[86]

3 июля 324 г. состоялась первая битва при Адрианополе во Фракии (совр. Эдирне), в результате которой надежды Лициния на успех и скорую победу развеялись как дым.

Армии заняли исходные позиции на противоположных берегах реки Гебр. Каждый раз, когда на глаза воинам Лициния попадался штандарт Константина с монограммой Христа, тишину разрывали улюлюканье и оскорбления. Однако в ходе этого странного стояния на реке Константину удалось захватить инициативу в свои руки. У него получилось обвести противника вокруг пальца, совершив обманный маневр: Константин сделал вид, что собирается строить через реку мост. Для вящей убедительности он даже отправил часть солдат в горы за лесом. Одновременно с этим Константин тайно искал брод. Когда его конница пересекла реку, она захватила войско Лициния врасплох. Легионеры Ли-циния пришли в смятение и бросились бежать. Конница кинулась в погоню и многих изрубила. Войско противника было рассеяно, немало воинов сдалось в плен, однако Лицинию удалось спастись.

Лициний и остатки его армии проследовали быстрым маршем к побережью, где сели на корабли и попытались пересечь Босфор, желая оказаться в безопасности. Константин, однако, предусмотрел такое развитие событий. Он приказал своему старшему сыну Криспу отправиться в погоню, и семнадцатилетний подросток, получивший под свое начало флот из двухсот кораблей, бросился исполнять волю отца. Лициний, в свою очередь, приказал командующему флотом остановить преследователей. Эскадры враждующих сторон встретились в узком проливе Геллеспонт. Крисп принял волевое решение оставить основную часть флота и атаковать противника восемью самыми быстрыми кораблями. Маневр оказался гениальным. Крисп нанес удар быстро и точно. В отличие от передовой группы Криспа, флот Лициния сгрудился в узком тесном проливе, где у него не было пространства для маневра. Над поверхностью моря, покрытого лесом парусов, воцарился хаос грохочущих, сталкивающихся весел. Криспу удалось потопить несколько судов противника, но потом опустилась ночь, положив конец битве. На следующий день подул сильный южный ветер, который завершил начатое сыном Константина: флот Лициния разбило о скалы. Таким образом, властитель Западной Римской империи одержал еще одну блистательную победу — теперь на море. Несмотря на это, Лицинию потребовалось всего лишь несколько недель, чтобы перегруппировать свои силы и собрать в Азии еще одну армию. Враги вновь встретились у Хрисополя. У Лициния еще было достаточно сил, чтобы продолжить борьбу.

Решающее сражение между Лицинием и Константином состоялось 18 сентября 324 г. Противники стянули огромные по численности армии к равнине, расположенной между Хрисополем (совр. пригород Стамбула) и Халкидоном. Армию Константина можно было сразу узнать по величественному штандарту. С перекладины свисал усыпанный драгоценными камнями стяг, на котором золотым шитьем была выткана монограмма Христа (ХР). Император понимал, сколь важен этот символ. Штандарт охраняли специально отобранные для этого воины, отличившиеся силой и отвагой, проявленными в бою. И вот теперь штандарт с гордостью вздымался над рядами солдат, которые ждали приказа броситься в атаку. Константин не торопился ринуться в бой. Возможно, он, как всегда перед битвой, находился в своем шатре и молился Богу, ожидая, что ему будет ниспослан знак. Когда же Константину казалось, что Господь изъявил ему свою волю, то он, как свидетельствует историк, «выбегал из шатра, поднимал войска и приказывал готовиться к скорой схватке».^[87]

Первой в наступление двинулась армия Лициния. Быть может, на этот раз, увидев эмблему противника с монограммой Христа, солдаты Лициния смолчали и лишь мрачно взирали на штандарт врага. По свидетельству Евсевия, Лициний приказал своим воинам не приближаться к штандарту и даже не смотреть на него. Когда войско Константина подступило к врагу и многие из его легионеров пали под градом дротиков, то все солдаты, охранявшие штандарт, «чудесным образом», по словам Евсевия, остались живы. Возможно, именно это придало воинам Константина новые силы, и уверенность в неизбежной победе распространилась по рядам легионеров со скоростью лесного пожара. Когда армии наконец схлестнулись, легионеры Константина сражались с большим бесстрашием и мужеством, нежели солдаты противника.

Воины Константина бились столь отчаянно, что легионеры Лициния дрогнули и пали духом. Сражение при Хрисополе превратилось в кровавое избиение. По свидетельству историков, погибло более 100 000 солдат Лициния. Константин и христианство одержали решающую победу. Однако кое-кому посчастливилось избежать смерти во время кровавой резни. Лицинию удалось бежать в сопровождении остатков конницы. Пока Константин обозревал поле битвы, в ходе которой его противнику было нанесено сокрушительное поражение, измотанный, сломленный Лициний скакал в Никомедию, где находились его жена и девятилетний сын. Константин бросился в погоню и осадил город.

Возможно, Лициний хотел спасти себя от позорного плена традиционным способом — покончив жизнь самоубийством, однако, увидев своих родных в никомедийском дворце, он передумал. В одном из источников сообщается, что в ту ночь, когда Лициний вернулся домой, Констанция убедила его, что вместо самоубийства ему лучше сдаться на милость победителя. Как только ей удалось пробудить в супруге волю к жизни, Констанция ускользнула из дворца и направилась в лагерь к брату.

Константин увидел сестру в первый раз за десять лет. Перед ним была женщина, которую он восемнадцатилетней девушкой выдал замуж за своего врага, перед ним была супруга человека, которого Константин раз за разом пытался уничтожить, чтобы стать единовластным правителем Римской империи. И вот теперь она стояла среди измотанных, заляпанных грязью и кровью солдат и пленников, которых ждало «суровое наказание по закону войны». На казни заставили присутствовать главнокомандующего армией Лициния, а захваченных солдат принуждали покаяться и признать Бога, которому молился Константин, истинным и единственным. Должно быть, брату и сестре было непросто посмотреть друг другу в глаза в столь мрачной и гнетущей обстановке. Констанция собрала волю в кулак и взмолилась о пощаде. Помянув христианское милосердие, она попросила сохранить Лицинию жизнь. Константин согласился.

На следующий день была назначена торжественная церемония. Константин, одетый в роскошную тогу и ставший теперь единовластным правителем Римской империи, восседал на помосте, возведенном прямо в лагере неподалеку от городских стен. Его окружали епископы и придворные чиновники. Возможно, среди них были Лактанций и Осий, торжествовавшие победу христианства. Лици-ний медленным шагом прошел вдоль рядов вражеских солдат, выстроившихся от дворца до лагеря победителей. Не исключено, Констанции и ее сыну пришлось разделить его позор. Подойдя к помосту, на котором восседал Константин, Лициний в знак покорности опустился на колени. С собой он принес пурпурную тогу императора, которую теперь, склонив голову, поднес своему заклятому врагу. Вероятно, Константин, желая добавить соли на раны недруга, заставил его принять христианство. Мы точно знаем об одном унижении, которое пришлось пережить Лицинию: он признал Константина «господином и повелителем» и «попросил прощения за дела минувших дней».^[88] После этого на основании официального решения Лициний с семьей был выслан в Фессалоники, где им и предстояло в мире доживать свои дни.

Однако легко представить, что, несмотря на всю пышность и помпезность церемонии и вежливые аплодисменты, оба недруга понимали: на самом деле ничего не изменилось. Через год после того, как Лициний сдался на милость победителя, его вместе с семьей отыскал в Греции отряд солдат, посланных императором. Как только Лициний увидел приближающихся легионеров, он сразу же понял, что Константин решил изменить своему слову — император не мог оставить врагам и их наследникам жизнь. Он никогда никого не прощал. Легионеры отвели Лициния с сыном в сторону и удавили.

Эпилог

Констанция пережила мужа и сына. Император пожаловал ей титул «Самой благородной из жен», и она продолжала играть важную роль при дворе брата. Весьма вероятно, жизнь ее была несладкой и преисполнена взаимных попреков и обвинений. Она умерла в 330 г., возможно не успев дожить до тридцати пяти лет. Однако следует отметить, что Констанция была не единственной из родственников Константина, пострадавших от его властолюбия.

В 326 г. Константин приказал умертвить старшего сына Криспа, которому он пожаловал титул цезаря, и свою супругу Фаусту, женщину, родившую ему трех сыновей. Причины, подтолкнувшие императора к подобному решению, покрыты завесой тайны. Среди придворных ходили слухи, что у Криспа был роман с приемной матерью. По версии другой сплетни, Фауста влюбилась в Криспа, но он ее отверг. Так или иначе, Константин не собирался закрывать глаза на столь аморальное поведение, представлявшееся абсолютно неподобающим императорской семье, исповедующей христианство. Блестящая карьера Криспа оказалась короткой и закончилась казнью. Согласно официальной версии хронистов Фауста задохнулась в слишком жарко натопленной бане.

Желание Константина всегда добиваться поставленной цели при полном отсутствии сантиментов нашло свое отражение в религиозной политике поздних лет его правления. После победы над Лицинием император издал несколько эдиктов. Христиане восточной части империи, пострадавшие от гонений, должны были быть выпущены из тюрем и получить назад конфискованную собственность. Им предоставлялись точно такие же привилегии, как и христианам запада. Епископы поощрялись в стремлениях отстраивать разрушенные церкви и возводить новые. Однако поздние указы сильно отличались от Миланского эдикта наставительным тоном. В посланиях, которые сопровождали каждый указ, Константин хоть и не заставлял своих поданных отречься от язычества и принять христианство, однако настоятельным образом их к тому побуждал. Император отмечал, что христианский Бог гораздо выше всех других богов. Именно Всевышний покарал деспотов и тиранов. Константин был всего лишь Его орудием. Подтекст посланий весьма очевиден — теперь власти Римской империи открыто оказывали христианам покровительство. А как же язычество?

Указы Константина были недвусмысленно направлены против язычества: император закрыл некоторые храмы, запретил совершать жертвоприношения и спрашивать совета оракулов. Особенно эти запреты касались наместников провинций и префектов. Однако картина, которую рисует Евсевий, обманчива и может ввести нас в заблуждение. Вне всякого сомнения, Константин желал искоренить предрассудки, запретив обращаться частным образом к предсказателям, наводить порчу, а также использовать колдовство, укрепляющее силы для любовных утех. Однако поклонение традиционным богам было совсем другим делом. Подобная форма язычества исчезла еще очень нескоро, поскольку эпоха массового обращения в христианство пока не наступила.

Императорский указ о запрете языческих жертвоприношений было невозможно претворить в жизнь. Приношения продолжались в Италии, а в Греции Константину даже пришлось пойти на попятную, и он дозволил отправление культа известного под названием Елисейские мистерии. Позднее Константин также разрешил строительство нового языческого храма в Италии, посвященного императорской семье. Император гарантировал неприкосновенность языческих храмов в Риме, и на протяжении IV и V вв. в обязанности римского префекта входили ремонт и поддержание в должном состоянии языческих храмов, статуй божеств и центров традиционных религиозных культов римлян. Несмотря на это, императоры, пришедшие на смену Константину, действовали куда более жестко в искоренении язычества. Римское многобожие уходило в небытие.

Возможно, именно церковь способствовала объединению христианской империи Константина. Однако общую благостную картину портили доктринальные разногласия. Когда Константин «освободил» восточную часть империи от Лициния, то обнаружил, что тамошняя христианская церковь еще более разобщена, чем в Африке. Здесь, однако, главный спор шел не о законности рукоположения в епископы того или иного священника, а о связи между Богом и Иисусом Христом: равен ли Иисус Богу-Отцу, или же Бог-Отец являет собой более высокую сущность? Священник по имени Арий утверждал, что Бог-Отец вечен и неразделим, а Бог-Сын пришел в мир позднее и стал орудием, посредством которого Бог-Отец спас людей. Несмотря на совершенную природу, Иисус Христос, следовательно, не был вечен и, таким образом, не мог именоваться Богом. В философский диспут вмешался Константин.

В 325 г. Константин созвал первый всеобщий совет представителей церкви, на котором присутствовал лично. Эта встреча получила название Первого Вселенского собора, или Никейского собора. Собор был беспрецедентным событием, его масштаб поражал. На встречу со всех концов Римской империи впервые съехались свыше трехсот епископов, чтобы подробно обсудить доктринальные вопросы, истинность которых Арий поставил под сомнение. В первый день собора в огромный зал, где собрались епископы, неспешной походкой с достоинством вошел Константин, одетый в красную, шитую золотом тогу, украшенную драгоценными камнями. В зале повисла тишина. Перед рядами епископов в центре поставили небольшое позолоченное кресло. Восторг, преисполнивший епископов от осознания того, что собрание почтил присутствием сам император, стал еще сильнее, когда Константин отказался сесть, пока в кресла не опустятся епископы. В результате Константин сел, только когда ему дали знак. После этого началось собрание. Император не только следил за его ходом, но и принимал в нем самое активное участие.

Согласно свидетельствам, именно он четко сформулировал доктрину, положившую конец спорам, заявив, что Бог-Сын и Бог-Отец представляют собой единую сущность. Подобная доктрина подразумевала, что Арий заблуждается. Несмотря на это вмешательство, Константин, прославленный полководец, положивший конец гражданской войне, не был склонен досконально разбираться в запутанных доктринальных спорах. Он всего-навсего желал погасить пламя противоречий и положить конец спорам. Упрашивая, запугивая и лавируя между римлянами и греками в попытках урезонить непокорных епископов, Константин уговорил большинство поставить свои подписи под предложенной им формулировкой доктрины, которая, как он полагал, положит конец спорам. Ария и двух его сторонников так и не удалось убедить, и в результате все трое были отправлены в изгнание. Если не брать в расчет нескольких раскольников, можно утверждать, что восторжествовало единство взглядов. Это стало великой победой. Так, по крайней мере, тогда казалось.

Вне всякого сомнения, имел место фантастический успех Впервые император Рима, самый могущественный человек на земле, воспользовавшись своей властью, принял участие в выработке доктрины христианской церкви. По многим вопросам Константину удалось добиться согласия большинства епископов, впервые собравшихся вместе. Несмотря на все знаки уважения, которые выказал им Константин, епископы были вынуждены подчиниться его власти, а решения, принятые на соборе, касались всех христиан. Изгнав Ария и его последователей, Константин продемонстрировал, что проблема «еретиков» перестала быть заботой епископов, и теперь отступников будут карать по законам, установленным императором. Императорская власть и религия стали единым целым.

На самом деле собору не удалось положить конец всем распрям. Евсевий, рассказывая о Никейском соборе, упомянул только о самых основных разногласиях. Впоследствии Арий вернулся из изгнания и продолжал совершать службы в Никомедии, крупном городе, в котором проживало много христиан. Следует также отметить, что в последующие годы Константин сам отошел от доктрины, формулировку которой он заставил епископов принять. Единство, о котором мечтал Константин в Никее, было реализовано лишь в молитве, получившей название «Никейского символа веры». Данный символ веры является воплощением сущности христианства и начинается со слов: «Верую в Бога единого Отца всемогущего, создателя неба и земли, всех видимых и невидимых…» До сегодняшнего дня каждое воскресенье христиане повторяют эти слова, которые, впервые произнесенные Константином, являются своеобразным кредо, объединяющим церковь.

Христианство позволило Константину вдохнуть в империю новую жизнь. Благодаря христианству и стараниям Константина Иерусалим стал священным городом не только для иудеев, но еще и для христиан. Однако император этим не ограничился. 8 ноября 324 г., сжимая в руках копье, он указал на место неподалеку от Византия (совр. Стамбул), где повелел заложить город, который назвал Новым Римом. Если Константин желал основать новую христианскую империю, то, конечно же, наилучшим решением было заложить новую столицу там, где он победил Лициния. Лучшее место вряд ли можно было сыскать — городу предстояло возникнуть в стратегически важном месте, где смыкались Азия и Европа. Как обычно, тяготея к славе, Константин повелел дать городу свое имя. Официально городу было присвоено название Константинополь 11 мая 330 г.

С образом Рима ассоциировались императоры минувших дней, языческие боги и героическое прошлое. Константин положил начало новой эпохе. Началось масштабное строительство: всего за шесть лет возвели стены, форумы, ипподром и даже императорский дворец, а также новое здание Сената, предназначенное для только что назначенных сенаторов-христиан. Кроме этого город мог похвастаться мавзолеем Константина. Что же касается христианских церквей, то многие полагают, что прообраз знаменитого храма Святой Софии был построен именно в эпоху Константина. Однако, несмотря на свидетельства Евсевия, следует отметить, что город, носивший имя Константина, не был исключительно христианским. Император наполнил его сокровищами со всего мира, превратив в огромный выставочный зал новой империи. Важно отметить, что он не переносил столицу в Константинополь, оставив ее в Риме. Сенаторы в Вечном городе продолжали принимать участие в управлении государством. Константинополь являлся скорее одним из центров империи на манер Трира и Милана. Единственное его отличие заключалось в том, что государь к нему был очень привязан. Большую часть времени из своих последних семи лет правления Константин провел именно там.

Константин скончался 22 мая 337 г. Он находился у власти дольше всех императоров, начиная с самого первого — Августа. Незадолго до смерти он был крещен, что свидетельствует об искренности его веры. После этого он больше не надевал красную императорскую тогу и носил только белое, как велели христианские традиции. У его смертного одра присутствовал епископ Ни-комедии, которого Константин освободил тринадцать лет назад после разгрома Лициния и который с тех пор нередко сопровождал императора.

После смерти Константина христианство продолжало процветать. Вслед за Константином на престол всходил только один император-язычник. Попытки Юлиана Отступника в течение 360-363 гг. повернуть время вспять с треском провалились. В конце IV в. в одном только Риме насчитывалось семьдесят священников и двадцать пять церквей. Храм Святого Петра приобретал все более пышные черты, свидетельствующие о покровительстве христианству со стороны римской знати и самого императора. Со временем Рим стал одним из основных мест паломничества пилигримов. Несмотря на все это, победа христианства не смогла повлиять на судьбу обновленной, вновь объединенной Римской империи.

Константин оставил после себя трех сыновей. Они согласились делить власть между собой, но, невзирая на это, тут же начали враждовать и пытаться уничтожить друг друга. По фундаменту Римской империи снова пошли трещины, которые Константин всю свою жизнь пытался залатать. Пятьдесят лет спустя они превратились в проломы. В 364 г. Валентиниан I основал новую династию. Он решил снова разделить государство на Восточную и Западную империи. При этом смертельный удар империи нанесло не ослабление центральной власти, а сила, которая сосредоточивалась на границах. На Рим надвигались варвары.

VI
КРАХ

476 г. н. э. считается датой окончательного падения Западной Римской империи. В ее гибели не было ничего величественного и торжественного, она не была ознаменована ни грохотом фанфар, ни кровопролитными бунтами. Напротив, империя погибла под аккомпанемент тихого перестука лошадиных копыт и мерного поскрипывания императорского экипажа. В этом экипаже гонец, спешивший по дорогам Римской империи на восток, в Константинополь, вез символы императорской власти — венец и пурпурную тогу. Германский король Одоакр, правивший в Италии, отправил посла с заданием доставить эти вещи императору Восточной Римской империи. Одоакр принял решение: они ему больше не понадобятся.

Одоакр происходил из германского племени скиры. В середине V в., находясь в рядах римской армии, он проявил себя талантливым военачальником. К 476 г. его могущество стало настолько велико, что он сумел собрать вокруг себя преданных людей из числа римских легионеров и землевладельцев Италии, организовать государственный переворот и захватить власть на всем полуострове. Однако имелась одна загвоздка, стоявшая на пути безраздельного владычества над Италией, — император Западной Римской империи. Следует заметить, что на престоле Западной Римской империи в то время сидел шестнадцатилетний юноша, сын узурпатора, который был не в состоянии контролировать то, что происходило за пределами Италии. Императором он являлся только на словах и не представлял для Одоакра никакой опасности. Тем не менее германский вождь счел, что настало время совершить решительный шаг.

Одоакр написал письмо императору Восточной Римской империи Зенону, в котором поставил его в известность о том, что собирается свергнуть западного императора. Однако это решение, пожалуй, было не столь важно по сравнению с тем, что последовало сразу же вслед за ним. В послании Одоакр также дал понять, что он не собирается возводить на престол нового императора. Должность императора, введенная Августом за пять столетий до описываемых событий, полностью утратила свое значение, поэтому ее дальнейшее существование не имело ни малейшего смысла. В ответном послании Зенон выразил полное согласие с решением Одоакра. Несмотря на то что восточный император на словах ратовал за соблюдение законов, сказав королю, что его статус необходимо будет утвердить, он фактически признал факт захвата власти Одо-акром. Когда король Одоакр получил это письмо, он с надлежащими почестями отправил восточному императору венец и пурпурную тогу — символы власти правителя Западной империи, прекратившей свое существование.

Античные источники не позволяют нам дать подробный ответ на вопрос, каким именно человеком был король Одоакр. После чтения хроник остается больше вопросов, нежели ответов. Так, например, не совсем ясно, обладал ли Одоакр чувством юмора. Имя юноши, которого он сбросил с престола, было Ромул Августул. Ромулом звали мифического основателя Рима, а имя Августул означало «маленький Август». В имени последнего владыки отчетливо отразился весь путь, пройденный Римской империей от первого до последнего римского правителя, от императора, положившего начало эре цезарей, до последнего безвластного подростка, волею случая оказавшегося на престоле. Зародившаяся в Италии Римская империя, правившая Средиземноморьем на протяжении более семи столетий, ныне сгинула, распавшись на несколько государств, которыми правили «варвары». В то время как Восточной Римской империи, ставшей Византийской империей со столицей Константинополем, удалось просуществовать еще тысячу лет, в Риме, Италии и Западной Европе наступила эпоха темных веков. Как случилось, что самая могущественная и влиятельная из всех древних империй пришла к такому бесславному концу? Как произошел ее крах?

На эти вопросы, являющиеся одними из самых спорных во всей истории античности, в настоящее время существует более сотни самых разных ответов. Диапазон причин падения Римской империи, на которые указывают ученые, огромен, начиная от эпидемий малярии, отравлений свинцом, опухолей, вызванных чрезмерным увлечением банями, и заканчивая эрозией почвы и климатическими изменениями; от снижения рождаемости и численности населения до неэффективного управления государством и экономического краха; от разочарования в центральной власти, охватившего знать в провинциях, и падения моральных устоев до гибели традиционных религиозных верований и подрыва армейской дисциплины. В XVIII в. Эдуард Гиббон в трехтомном труде «История упадка и разрушения Римской империи» попытался найти ответ на эти же вопросы. Памятуя о времени, в котором жил, Гиббон освещает наиболее благополучный трехсотлетний период в истории Западной Римской империи (180-476 гг.) и заостряет внимание на том, что главным виновником ее краха стало христианство. Вера в жизнь после смерти, предположил он, на корню разрушила присущую римлянам суровость, решительность и дисциплину, которые были необходимы в борьбе за выживание ради сохранения империи. Точки зрения Гиббона на медленный, сложный и неизбежный процесс распада длительное время придерживались многие ученые, и она оказывала серьезное влияние на исследователей на протяжении нескольких столетий после его смерти. Современная наука, однако, придерживается иных взглядов. Центробежные тенденции в Римской империи шли по нарастающей, и она погибла не в силу неизбежных причин, а в результате серии чудовищных ударов в последнее столетие ее существования. Кто же вверг империю в пучину последнего кризиса, оказавшегося для нее роковым? Это были варвары, вторгнувшиеся в ее земли.

Данная глава посвящена одному из важнейших и наиболее решающих эпизодов в истории империи — разграблению Рима в августе 410 г. В этой главе речь пойдет о том, как один из величайших городов древности, город-государство, более семи веков подряд управлявший огромной империей, пал под натиском варваров и был отдан на поругание. Гибель одного из древнейших городов проливает свет на многие обстоятельства и является стержневым моментом в истории, поскольку факторы, ставшие причиной его падения, явились логическим итогом страшных ударов, потрясших Римскую империю в 378-476 гг. Возможно, решающим фактором стала целеустремленность варваров. Главная причина набегов заключалась в искренней вере варваров в то, что Римская империя была настоящим земным раем, дававшим надежду на лучшую жизнь. Варвары пришли не для того, чтобы погубить Римскую империю, а для того, чтобы стать ее частью. Однако попытки завоевать в империи признание, обрести хотя бы частичку имеющихся там благ и добиться мирных условий сосуществования могли привести лишь к одному результату — распаду государства.

Человек, который стоял во главе армий, разграбивших Рим, был по происхождению готом. Звали его Аларих. Он и огромное число его последователей разрушили традиционное представление римлян о варварах. Он неявлялся глупым или вероломным разбойником, напротив, он был христианином и человеком слова. Его войско представляло собой не полчище мародеров, которое сломя голову вступало в бой, а высокоорганизованную и великолепно подготовленную армию. Аларих осадил Рим отнюдь не ради золота и прочих богатств, скрывавшихся за стенами города. Штурм Рима был частью заранее продуманного, далеко идущего плана. Короче говоря, разрушивший Рим Аларих более походил на римлянина, нежели на варвара. Удивителен тот факт, что Аларих прошел военную подготовку в римской армии, в ней же он и сражался. Аларих проявил себя блистательным стратегом, человеком, обладавшим тонким и расчетливым умом, что было более свойственно не варварам-захватчикам, а скорее являлось чертой таких великих римских полководцев, как Цезарь, Август, Веспасиан и Константин. Однако в одном отношении он не был римлянином. Разграбление иноземного, чужого для него города не принесло ему славы и успеха. Как раз наоборот — именно оно стало причиной его полного и окончательного поражения.

Это история о том, как честолюбие, предательство и междоусобицы погубили величайший город античного мира. Факторам, благодаря которым Ромулу удалось основать Рим около 1200 лет тому назад, предстояло снова сыграть решающую роль, но на этот раз уже в разрушении города.

ПРОРЫВ ОБОРОНЫ ИМПЕРИИ

К 376 году н. э. Римская империя уже более десяти лет неофициально разделена на две части. Император Валент царствует в Константинополе и правит на востоке, император Грациан сидит на престоле в столице империи Милане. В это время, однако, Валент находился далеко от столицы Восточной империи. Он был в Ан-тиохии на восточной границе, пытаясь предотвратить вторжение царя Шапура, главы возродившейся Персидской империи, который угрожал восточным рубежам. Валент перед лицом надвигавшейся угрозы собирал в кулак все силы. Под его командованием оказалась огромная армия, и, чтобы ее прокормить, Веленту пришлось повысить налог на сельскохозяйственную продукцию.

В середине IV в. экономика Римской империи была достаточно крепкой, а людей, чтобы выдержать натиск, — в избытке. Однако государство оказалось не готово к драматической цепочке событий, происходивших на ее северо-восточных границах. На Дунае, в области, расположенной между современными Болгарией и Румынией, Римской империи вскоре предстояло пережить величайшее испытание, которое роковым образом отразилось на ее дальнейшей судьбе.

У раскинувшего свои воды Дуная, на северной границе империи скопилось 200 000 готов. Это была отнюдь не армия захватчиков, а обычные племена: мужчины, женщины и дети, сгрудившиеся у берегов реки в поисках убежища. Они приехали в повозках, приведя скот, захватив с собой плуги и прочий скарб, который смогли унести: стулья, шкуры, глиняные горшки, сосуды из серебра, бронзовую и железную утварь. Добравшись до римской границы, они устроили стоянку на северном берегу широкой реки. Готский вождь с надлежащими почестями отправил посланника с прошением к императору Валенту разрешить им пересечь границу и жить в его владениях. Они пришли, потому что их к тому вынудили: жизнь за северными пределами империи стала слишком опасной. Их изгнали с земель, располагавшихся вдоль северовосточных берегов Черного моря и к югу от Карпат (см. карту). Готы проживали в той области на протяжении долгих лет. Именно там они прежде селились, вели хозяйство и пользовались благами зависимых от Рима государств, расположенных в землях, граничащих с Римской империей и имевших с ней торговые связи. Однако в 376 г. богатства земель, на которых проживали в то время готы, стали предметом зависти другого народа, возжелавшего для себя лучшей доли.

Народом, согнавшим готов с их земли и вынудившим их бежать к Дунаю, народом, ставшим «источником и первопричиной» кризиса на Дунае, были гунны. Величайший римский историк того времени Аммиан Марцеллин говорит, что это был невероятно «жестокий» народ, «тела их были могучими, руки и ноги крепкими, шеи толстыми», а его представители «были невероятно уродливы и передвигались, пригнувшись к земле, словно двуногие животные».^[89] Менее пристрастна современная точка зрения, согласно которой гунны, являвшиеся великолепными лучниками, был и кочевым народом, пришедшим из евразийских степей. Эти степи простиралась от границ Монголии до восточных границ Европы. Малоплодородные земли и неблагоприятные климатические условия определяли кочевой образ жизни этого народа. Возможно, узнав о богатстве земель Причерноморья, гунны решили переселиться на Запад. По дороге они сеяли хаос, опустошая и разоряя поселения готов. Их переселение стало одним из решающих моментов в истории: готы были вынуждены покинуть насиженные места и перебраться к границам Римской империи.

Однако, приблизившись к Риму, готы, чьим основным занятием было земледелие, подвергали себя огромному риску. В их сердцах давно уже теплилась надежда найти пристанище. Экономика Римской империи действительно была стабильной и развитой, а жизнь в пределах Римского государства обещала стать лучше и спокойнее, чем за ее рубежами, где готы находились в постоянном страхе перед бесчинствами гуннов. Однако в то же время, перейдя границу, они полностью подчиняли свою судьбу воле и милости Рима. В империи готам грозила иная опасность — там их могли уничтожить или обратить в рабов. В конечном счете главы готских племен пришли к заключению, что жизнь под римским владычеством будет наименьшим из двух зол, и с настороженностью направили прошение императору Валенту. Вряд ли они могли предположить, что станут одной из причин кризиса.

Находившийся на востоке Валент должен был радоваться вести о прибытии готов, поскольку в будущем они могли пополнить ряды римской армии. При дворе Валента все шептались о том, что благодаря включению готов в состав армии империя сможет выкачать из провинций больше денежных средств. Вместо проведения обычного армейского набора правитель Восточной Римской империи мог потребовать у провинций предоставить ему золото. Но в действительности дело обстояло иным образом. Вероятнее всего, вести о сложившемся положении на Дунае вселили в Валента и его советников ужас. На восточной границе было сосредоточено огромное количество римских войск, в то время как на западе и на северных границах войск не хватало. Недостаток солдат свидетельствует о том, что Римская империя была не в состоянии взять сложившееся положение под контроль и не располагала нужными средствами, чтобы урегулировать кризис с готами, желавшими пересечь границы государства. Несмотря на это, Валент разрешил одному готскому племени переправиться через Дунай. День и ночь римляне перевозили людей из племени тервинги через опасную и быструю реку. Поток готов перехлестнул границы империи словно «лава вулкана Этна». Тем временем оставшиеся римские войска могли охранять берега Дуная, препятствуя вторжению племени грейтунгов. Тем, кому удалось пересечь границу, сразу стало очевидно, сколь неподготовлены были римляне к их прибытию.

Зимой 376-377 гг., пока римские военачальники на границе ожидали, когда Валент перебросит свободные войска с восточной границы, чтобы помочь в решении готской проблемы, сами готы томились от длительной и мучительной задержки. На берегах Дуная с римской стороны появились сотни тысяч шатров и времянок, которые готы построили в надежде выжить в тех ужасающих условиях, с которыми им пришлось столкнуться в ту суровую морозную зиму. Антисанитария и крайняя нехватка продовольствия превратила их жизнь в настоящий ад. Римские военачальники даже не пытались хоть как-нибудь помочь беженцам. Их действия как раз усугубляли и без того бедственное положение несчастных. Римляне вели себя как спекулянты, торгующие на черном рынке. Они не преминули воспользоваться возможностью быстро извлечь прибыль от страдающих «варваров». Римские военачальники давали умирающим от голода людям пищу в обмен на рабов и детей из самых бедных готских семей. Готы, вынужденные пойти на такой обмен, нередко с ужасом и отвращением обнаруживали, что за их детей римляне платили собачатиной.

Очень скоро напряжение между римлянами и варварами достигло апогея. Чтобы избежать нарастающего кризиса, командующий римскими войсками приказал готам переместиться в местный опорный пункт, расположенный в городе Марсианополе. Однако для охраны рубежей и одновременного сопровождения племени тервингов к Марсианополю у римлян не хватало войск. Племя грейтунгов, быстро осознав, что наблюдение за границей сняли, украдкой переправилось через реку на самодельных плотах и долбленках, сделанных из стволов деревьев, тайно проникнув таким образом на римские земли. Следуя на значительном удалении от племени тервингов, грейтунги добрались до Марсианополя. Однако там готов ждал еще один неприятный сюрприз.

Большей части готов пришлось встать за городскими стенами, поскольку легионеры не пропустили их внутрь. В самом же Марсианополе римские военачальники устроили пышный пир, на который пригласили только вождей варварских племен. Вероятно, чтобы привести готов в замешательство и полностью взять ситуацию под контроль, римляне предприняли попытку убить вождей готов, которая закончилась неудачей. После долгих месяцев лишений подобная подлость стала для готов последней каплей. Когда люди, находившиеся у стен Марсианополя, узнали о попытке покушения, они пришли в дикую ярость. Услышав разъяренный гул толпы за стенами города, вожди готов тут же обратились к римлянам с речью, заявив, что, если те не отступятся и все-таки убьют их, неминуемо разразится война. Избежать войны будет возможно, лишь отпустив их на свободу.

Римляне, принимая во внимание нехватку войск, были вынуждены освободить лидеров готов, тем самым подписав себе смертный приговор. Тысячи кипящих от бешенства, умирающих от голода беженцев были преисполнены ненависти к римлянам. Как только к ним присоединились их столь же обозленные и жестоко разочаровавшиеся вожди, готы тотчас же перебили римскую стражу и разграбили Марсианополь. Война началась.

Она длилась с 377-го по 382 г., и полем сражения стали Балканы. Валент в спешке заключил мир с персидским царем, стянул с восточных границ все свободные войска и ринулся на готов. Хотя конфликт произошел в той части государства, где правил он сам, Валент тем не менее был вынужден просить поддержки у правителя западной части империи. Грациан согласился протянуть руку помощи, однако он не мог немедленно предоставить восточному императору войска, поскольку в то время армия Грациана обороняла Средний Дунай, стремясь предотвратить вторжение в пределы империи еще одного германского племени — алеманнов. Итак, покуда силы властителя западной части империи были связаны, готы безнаказанно грабили Фракию, преследуя при этом лишь одну цель — выжить, а жители провинции страдали от бездействия римских войск. Однако вскоре на готов обрушилась вся сила и мощь могущественной римской армии.

Кровопролитная битва между готами и армией Валента состоялась 9 августа 378 г. Сражение произошло под Адрианополем. С самого начало было допущено несколько ошибок. Лето подходило к концу, армия Грациана на помощь не спешила, и в войсках Валента началось брожение. Когда римляне поняли, что армия готов неподалеку и с ней можно вступить в битву, был созван военный совет, принявший судьбоносное решение. Военачальники ввели Валента в заблуждение, значительно приуменьшив численность готского войска. Более того, в то время как одни командиры настаивали на необходимости проявить осмотрительность и осторожность, другие считали, что в этом нет никакой надобности. Последние желали незамедлительно вступить в бой, и при этом они знали, как правильно сыграть на чувствах императора. Валент весьма болезненно воспринимал военные успехи Грациана на западе, поэтому военачальники, желавшие ринуться в битву, указывали на то, что теперь настало время показать, на что способен восточный император. К этому времени Валент уже потерял всякое терпение и устал ждать обещанной помощи от Грациана. Теперь же, когда командиры распалили самолюбие Валента, он решил действовать в одиночку и положить конец вторжению готов раз и навсегда. Император искренне полагал, что его советники правы и помощь Грациана ему совершенно не нужна.

После восьмичасового форсированного марша по ухабистым дорогам под палящим августовским солнцем Валент бросил армию в битву, не дав ей ни отдохнуть, ни подкрепиться. Когда войска схлестнулись, Валент и его солдаты к ужасу обнаружили, что войско готов совсем не похоже на орду грязных варваров. Им противостояла хорошо организованная, великолепно оснащенная и дисциплинированная 20-тысячная армия. Конница готов тотчас же отсекла и уничтожила левое крыло римской армии, после чего, собрав все силы, готы обрушились на центр римского войска. Легионеры, подняв щиты, стояли слишком плотно друг к другу, что не позволяло действенным образом пустить в ход мечи. Кроме того, над полем битвы повисло огромное облако пыли, скрыв дождь из копей и стрел, сыпавшихся на римлян и выбивавших из строя одного воина за другим.

Изможденные, обескураженные легионеры отчаянно работали мечами, однако это оказалось недостаточным, чтобы решить исход сражения в свою пользу. Никакой стратегии и плана битвы у римлян не имелось. Некоторые воины в давке убивали своих же товарищей. В конечном счете римская армия побежала, и началась резня. К наступлению ночи погибли даже воины из личной охраны императора, а сам Валент был смертельно ранен. Свершилось то, что римляне прежде никогда не смогли бы представить. Варварское войско разбило превосходившую по численности армию Восточной Римской империи. Главнокомандующий, не менее 35 трибунов и около 13 000 солдат были убиты. Битва при Адрианополе стала самым тяжелым поражением римлян от чужеземцев со времен Ганнибала, уничтожившего римское войско в битве при Каннах примерно за шестьсот лет до описываемых событий. Когда Грациан достиг поля боя, он увидел лишь потемневшую от крови землю, усыпанную телами римлян.

Известие о разгроме прокатилось по всему государству, ввергнув его жителей в состояние шока. Битва в Адрианополе разрушила миф о неуязвимости Римской империи. По государству был нанесен чудовищный удар, от которого Риму впоследствии так и не удалось оправиться. Теперь Балканы попали в руки готов, которые в зависимости от своего желания могли продолжить свои скитания или же остаться. Империя утратила одну из своих областей, однако само присутствие готов на территории Римской империи представляло гораздо большую опасность. Война готов и римлян продолжалась еще шесть лет. В ходе нее готы разграбили и опустошили села, нанеся страшный ущерб сельскому хозяйству и подорвав налоговую базу империи. Сокращение налоговых поступлений повлекло за собой снижение имперских затрат на содержание армии. Эта тенденция представлялась пугающей, поскольку почти две трети денежных средств, поступавших в казну, расходовались именно на армию. Положение было отчаянным: ситуация, в которой властитель Римской империи остро нуждался в армии, сложилась в тот момент, когда сама возможность содержать эту армию оказалась под угрозой. Необходимо было срочно исправлять положение дел.

Преемником императора Валента стал Феодосии I. Он собрал новую армию, но и она также потерпела поражение. Феодосии, осознав, что он не может одержать победу над готами, 3 октября 382 г. был вынужден начать переговоры о перемирии. В соответствии с условиями договора, на которые согласились вожди, племенам тервингов и грейтунгов разрешалось обосноваться на Балканах, при этом готы не считались римскими гражданами и выступали в качестве фактически независимых союзников Рима. Представитель Феодосия в Константинополе отметил, что мир с готами стал настоящей победой, также заявив, что готы предпочли земледелие войне. Но в действительности все обстояло иным образом. На протяжении всей истории Римской империи именно римляне всегда принимали решение о том, стоит ли впускать в свои владения чужеземцев. Если они изъявляли желание их принять, это происходило в тех случаях, когда варвары опускались до крайней степени унижения, смиренно умоляя стать частью империи, и римляне великодушно предоставляли им такую возможность. Однако в 382 г. именно чужеземцы, большей частью готы, диктовали условия римлянам. Соотношение сил изменилось, но эти изменения не были окончательными.

Несмотря на все старания римлян построить отношения с готами на равных, готы считали, что изменение отношения к ним носит лишь временный характер. Более того, они искренне полагали, что римляне втайне ищут любой предлог, чтобы расторгнуть мирный договор. Опасения готов в основном касались одного пункта соглашения, из-за которого установившийся мир и был столь шаток. За императором сохранялось право призывать значительную часть готского войска на службу в римскую армию. А вдруг римляне воспользуются этим условием, чтобы ослабить своих союзников-варваров? Многие готы считали, что подобные подозрения вскоре должны полностью подтвердиться.

В начале сентября 394 г. у реки Фригида, на территории современной Словении, Феодосии I собрал огромную римскую армию. Солдатам римской армии предстояло сойтись в битве с силами Евгения, узурпировавшего власть в западной части империи. Перед началом сражения Феодосии расположил силы готов численностью в несколько тысяч человек в авангарде своего войска. Когда бой начался, в первый же злополучный день готы понесли наибольшие потери. Невзирая на то что Феодосии в конечном счете выиграл бой, для готов эта была пиррова победа, поскольку на поле битвы полегло около 3 тысяч готских воинов. Готы стали задаваться вопросом: какие еще нужны доказательства печальной истины, заключавшейся в том, что римляне считали их людьми второго сорта, чьими жизнями можно пренебречь?

Один из выказавших явное недовольство вождей готов во времена достопамятной переправы через Дунай в 376 г. был еще ребенком. К 394 г., несмотря на свою молодость, он стал военачальником, возглавившим готский отряд в сражении на реке Фригида. На следующий год, когда умер Феодосии, он был назначен вождем объединенных племен тервингов и грейтунгов. Молодого гота звали Аларих, и его цели были очевидны. Готы должны отомстить за те невосполнимые потери, которые они понесли в сражении на реке Фригида. Они будут сражаться до тех пор, пока римляне не согласятся внести изменения в договор 382 г. Они будут сражаться за лучшее будущее.

Сила, поставленная на службу Риму и сыгравшая решающую роль в победах римской армии в конце четвертого столетия, теперь была готова восстать против самой империи. Однако на пути Алариха встал один человек. Это был римский полководец, сражавшийся с ним рука об руку в битве на реке Фригида. Небезынтересен тот факт, что этот человек по имени Флавий Стилихон впоследствии станет не только орудием мести Алариха, но и спасителем, а в конечном счете и союзником готского вождя.

Союз ВРАГОВ

Перед смертью в начале 395 г. император Феодосии I решил положить начало новой династии. Двое его сыновей, Аркадий и Гонорий, стали императорами Восточной и Западной Римской империи. Решение было принято, несмотря на тот факт, что Аркадию, воцарившемуся на востоке, в тот момент было лишь семнадцать лет, а Гонорию, которому было предопределено править западом, — десять. Император Феодосии на смертном одре объявил, что опекуном его отпрысков должен стать самый одаренный и выдающийся из его полководцев — Флавий Стилихон. Стилихон, однако, был необычным римлянином.

Мать Стилихона происходила из римлян, а отец, командовавший конницей, был вандалом. Вандалы были германским племенем, которое, возможно, имело отношение к Пшеворской культуре, процветавшей там, где сейчас располагается Польша. Во времена правления Феодосия Стилихон проявил незаурядную отвагу и полководческий гений на полях сражений и достиг самых высоких чинов на политическом поприще, став главным советником императора и даже женившись на его племяннице. Его официальным званием было magister militum — главнокомандующий римской армией. В конце четвертого столетия люди, которые занимали высшие военные чины в империи, также входили и в политическую верхушку и являлись наиболее влиятельными персонами при дворе императора. После смерти Феодосия бывший солдат Флавий Стилихон, происходивший из вандалов, стал самым могущественным человеком во всем государстве. В его руки попала власть как на востоке, так и на западе.

Несмотря на тот факт, что нам мало известно о его характере, один случай из жизни Стилихона свидетельствует о том, что он был человеком необычайно упорным и целеустремленным. Когда было объявлено, что он станет регентом Западной империи в силу того, что Гонорий еще не достиг совершеннолетия, Стилихон заявил, что он также является регентом Восточной империи. Стилихон объяснил, что такова была воля умирающего Феодосия, которую император изъявил, когда Стилихон остался с ним наедине. Не исключено, что Стилихон лгал, желая сохранить единство империи, которое император Феодосии сумел столь блестяще, пусть и ненадолго, восстановить. Если Стилихон и вправду жаждал власти над всей империей, то его надеждам не суждено было сбыться. Как только Аркадий переехал в Константинополь, высшее чиновничество восточной части империи, осознав, что на их власть покушается какой-то вандал с запада, стали плести интриги, желая, чтобы юный император попал под их влияние. Стилихону пришлось умерить свои амбиции на востоке и пока сосредоточиться на помощи Гонорию в управлении западной частью империи. Через несколько лет после вступления в должность опекуна он женил Гонория на своей дочери. Все последующие тринадцать лет Стили-хон заменял молодому императору Гонорию отца. Молодой император действительно нуждался в железной хватке Стилихона, чтобы удержать трон. Разгоралось зарево новой войны: Аларих поднял мятеж.

Готы под предводительством Алариха для начала решили вынудить Восточную империю изменить прежние условия соглашения. Чтобы подтолкнуть двор Аркадия сесть за стол переговоров, Аларих решил применить силу. Из опорного пункта в Болгарии готы направились в грабительский набег через Балканы в Грецию и далее — по побережью Адриатики. Пролив немало крови, готы сочли павших при Адрианополе отомщенными. Вскоре заключили новый договор, но просуществовал он недолго. Чиновника, ответственного за переговоры с Аларихом, обошли при дворе недруги, желавшие решить вопрос с готами силой, и соглашение было расторгнуто. Оказавшись в безвыходном положении, Аларих решил вновь воспользоваться расколом империии ослабить одну из ее частей. Он направил всю мощь своей армии на запад и в 402 г. вторгся в Италию. Возможно, Аларих предполагал, что на западе сила станет более весомым аргументом, чем на востоке.

Требования Алариха были скромными: долгосрочное и законное признание прав его народа. Достичь этого он хотел двумя путями. Первым шагом должно было стать его назначение главнокомандующим, так как он надеялся, что эта высокая должность поможет ему представить готов законными союзниками, а готское войско равным помощником римской армии. Вторым шагом являлось требование продовольственной субсидии. Он хотел, чтобы Стилихон, его бывший товарищ по оружию, разрешил готам оставлять себе часть сельскохозяйственной продукции той области, в которой они осели. Кроме того, Рим должен был ввести специальный налог, деньги с которого передавались бы готам. У Стилихона, однако, были свои планы. Он не собирался удовлетворять эти требования и не собирался рисковать политической карьерой лишь потому, что готы были готовы приставить нож к горлу правителя Западной Римской империи.

В результате армии Стилихона и Алариха дважды сходились в битвах, но в обоих сражениях ни одна из сторон не сумела одержать решающей победы. Силой разрешить конфликт не удалось. Не сумев разгромить противника, Аларих, отрезанный от запасов продовольствия, был вынужден с позором отступить с измотанной армией в свои земли к югу от Дуная, туда, где сейчас находится современная Болгария, оставив пределы Северной Италии. Политика Алариха, направленная на заключение с Римом нового договора на более выгодных условиях, казалось, терпела крах. В то время он не мог и представить, что через несколько лет все коренным образом изменится. В 406 г. Стилихон был готов заключить сделку хоть с самим дьяволом.

Стилихон отправил к Алариху своего посредника, Иовия. У регента Западной империи имелось к королю готов послание. Этот жест продемонстрировал, что Стилихон теперь понимал: готы больше не представляют для него угрозы, напротив, они могли стать ключом к осуществлению его планов. Он решил убить сразу двух зайцев. Во-первых, он хотел предоставить готам законные права на земли, которые они занимали. Стилихон полагал, что, если ему это удастся, он достигнет и своей второй цели, которая заключалась в том, чтобы использовать армию готов для защиты северо-восточных границ Римской империи от возможного вторжения. Однако существовала одна загвоздка. Дакия и Македония (восточный Иллирик), в которых осел со своим народом Аларих, принадлежали не Западной, а Восточной Римской империи. Если бы Стилихону удалось силой вынудить восточный имперский двор отказаться от этих областей, он смог бы добиться третьей своей цели — получить великолепный и столь необходимый ему источник пополнения войск Западной империи. Таким образом, посланник Стилихона Иовий предложил следующее: в обмен на удовлетворение требований Алариха готы должны были присоединиться к армии Стилихона и вместе пойти войной на Восточную империю. Аларих согласился.^[90] Но в тот момент, когда уже забрезжила надежда на мир между готами и римлянами, шанс заключить договор был безнадежно утрачен.

Аларих ждал армию Стилихона, но она так и не пришла. Прошел год, но армия Стилихона все так и не появлялась. Стилихону пришлось отложить военный поход в силу обстоятельств, которые он не в силах был предотвратить. Римская империя испытала второе сильнейшее потрясение, в результате которого в государстве воцарился хаос. Период 406-407 гг. стал вторым переломным этапом в истории падения Западной Римской империи.

На протяжении одного года Стилихон столкнулся на западе не с одним, а целыми тремя кризисами, вызванными второй волной нашествия гуннов, перешедших границу на северо-востоке Римской империи. Сперва вождь готов Радагес вместе с огромной армией воинов переправился через Дунай и вторгся в Италию. Радагес дошел до Флоренции, где его встретил Стилихон с самыми отборными частями римской армии, которые он только смог набрать, и сломил его натиск. Радагес был казнен, а тысячи его солдат влились в ряды армии Стилихона. Второй, гораздо более тяжелый кризис, с которым столкнулся Стилихон, был связан с новой волной варваров, перешедших северные границы империи.

В эту волну входили вандалы, аланы (кочевое племя, обитавшее в Причерноморье) и свевы (племя, говорившее на германском языке и долгое время жившее на Венгерской низменности). Вместе они переправились через Рейн невдалеке от города Вормс в Германии, разграбили старинную имперскую столицу Трир, разорили Галлию и в конечном счете, перевалив через Пиренеи, оказались в Испании. Так вторая огромная волна варварского нашествия перехлестнула границу Римской империи, опустошив римские земли. Необходимо отметить, что волна не откатилась вспять. Захватчики продолжали оставаться в пределах империи, не выказывая ни малейшего желания ее покидать.

Третий кризис был связан с легионами в Британии. В те времена армия Западной Римской империи состояла из гарнизонных войск, дислоцированных вдоль границ империи, крупных полевых армий в Галлии и Италии и небольших полевых подразделений в Северной Африке и Британии. В 407 г. британские войска объявили самозванца Константина III законным властителем Западной империи. Когда Константин прошел через Галлию и попытался преградить путь устремлявшемуся на запад потоку вандалов, аланов и свевов, его популярность резко возросла, что позволило ему склонить на свою сторону полевую армию, располагавшуюся в Галлии. Таким образом, под его властью оказались Британия, Галлия и Испания. Эти провинции представляли собой мощнейший плацдарм для вторжения в Италию.

Эти три удара поставили Западную Римскую империю на грань распада. Полевая армия Италии, разгромившая войска Ра-дагеса, все еще подчинялась приказам Стилихона. Но эта армия, которой оказалось под силу уберечь страну от Радагеса, была, однако, слишком слаба, чтобы противостоять самозванцу Константину или же объединившимся племенам вандалов, аланов и свевов. О рискованном союзе с готами на Балканах, вождем которых был Аларих, в тот момент уже не могло быть и речи. Великий западный полководец неожиданно обнаружил, что у него связаны руки. Однако подлинные последствия кризиса пока еще только начинали сказываться.

Чтобы собрать новые силы и оказать сопротивление, Стилихону были нужны деньги, но в начале пятого столетия денежные запасы Западной Римской империи был весьма скудны. В 406-407 гг., когда Западная империя билась в конвульсиях как от нашествия многотысячной армии варварских захватчиков, так и от захвата Британии, Галлии и Испании самозванцем Константином, доходы от налоговых сборов в провинциях были фактически равны нулю. Империя давно не знала столь сильного финансового голода: деньги в императорскую казну продолжали поступать только из Италии, Сицилии и Северной Африки. Кризис стал приобретать все более угрожающие формы. Готы, которых Стилихон раздразнил посулами о мире, начинали терять терпение.

Аларих, проведя год в ожидании армии Стилихона, с которым он собирался совершить совместный поход на восток, с беспредельной ясностью осознал, что союз с Западной Римской империей вновь уплывает у него из рук. Тем не менее, согласно договоренности со Стилихоном, он ожидал, что ему выплатят годовое содержание армии, и поэтому отправил письмо, в котором просил предоставить ему тысячу восемьсот килограммов золота. Но Западная Римская империя навряд ли могла внести столь огромную сумму. В доказательство серьезности своих намерений Аларих переместился со своей армией поближе к Италии, встав лагерем в Норике (на территории современной Австрии). Когда Стилихон получил известия о требовании Алариха, он отправился в Рим, чтобы посоветоваться с императором Гонорием и Сенатом о дальнейших действиях. Письмо Алариха вызвало жаркие и долгие споры.

Большинство сенаторов предлагало ответить на требование Ала-риха резким и безоговорочным отказом. Они говорили, что он заслуживает лишь одного — войны, которая раз и навсегда избавит римлян от готов. Стилихон, однако, высказывался против начала военной кампании и настаивал на выплате денег ради сохранения мира с готами. Спорная позиция, которую занял Стилихон, вызвала только недовольство. Сенаторы спрашивали его, с какой стати Рим должен терпеть унижение и позор и выплачивать столь огромную сумму этим ничтожным варварам. Ответ Стилихона был прост. Такова была цена примирения с готами. Ее надо было заплатить, чтобы Гонорий смог заполучить у Восточной Римской империи столь необходимую провинцию Иллирик. Он напомнил глубокоуважаемым сенаторам, что получить Иллирик было необходимо для того, чтобы поселить там готов, укрепить северо-восточные границы и вдохнуть в истощенную римскую армию новые силы за счет включения в ее состав готских солдат.

Это был основополагающий политический курс, который Сти-лихон пытался проводить в 406 г. В обстановке нарастающего кризиса в Западной империи ему ничего не оставалось, кроме как придерживаться именно такой стратегии. У Рима попросту не было выбора. Споры зашли в тупик. В то время как большинство сенаторов выступали за войну, Стилихон в полной мере понимал, что Западная империя не имеет достаточных сил, чтобы противостоять готам. Однако постепенно все стали осознавать правоту Сти-лихона, настаивавшего на необходимости выплатить готам требуемую сумму. Один из сторонников жесткой политики по имени Лампадий одобрил стратегию Стилихона, но тем не мене болезненно отреагировал на свое поражение. «Это, — объявил он, — не мир, это рабский договор!»^[91] Однако в Сенате имелся еще один человек, который куда менее болезненно воспринял необходимость отсрочить войну.

Олимпий был хитрым сенатором, очень честолюбивым придворным и неофициальным лидером «партии войны» в окружении Гонория. Пока он наблюдал за тем, как перевес голосов склонялся в пользу Стилихона, он тешил себя мыслью о том, что как только они устранят угрозу, которую представлял империи Константин III, против готов сразу же выступят объединенные армии Британии, Галлии и Италии. В действительности нетрудно представить, почему Олимпий с оптимизмом смотрел в будущее. Император Гонорий был все еще молод, слаб и легко поддавался внушению. Он слышал лишь речи придворных льстецов и не имел ни малейшего представления о том, что действительно происходило в мире. Влияние Стилихона на императора постепенно уменьшалось. Не оставалось никаких сомнений, что великий полководец выиграл спор в Сенате, но за эту победу он заплатил немалую цену, израсходовав весь свой политический капитал. Олимпий, несомненно, полагал, что стратегия Стилихона, применяемая в отношении готов, представляла огромную опасность. Требовалось лишь время, чтобы у Стилихона ушла из-под ног почва. Вскоре оказалось, что расчет Олимпия был точен.

В 408 г. умер Аркадий, император Восточной Римской империи и брат Гонория, в связи с чем Стилихон оставил пост регента. Гонорий заявил, что он, будучи владыкой Западной империи, намеревается отправиться в Константинополь и разрешить вопрос о беспрепятственной передаче власти. Стилихон выступил против подобного решения. Возможно, он считал, что Гонорий слишком неопытен, чтобы возложить на себя такую ответственность. Вероятно, он просто не желал терять власть, к которой он, будучи опекуном молодого императора, так привык. Полководец настаивал на том, что в Константинополь должен поехать именно он. Какие у него имелись доводы? Чтобы покрыть расходы на путешествие императорского двора, в казне просто-напросто не было денег. Кроме того, Стилихон подчеркивал, что ситуация на западе становится угрожающей. Константин подошел уже вплотную к границам и расположился в Арле. В столь тяжелое время Италия нуждалась в Гонорий. Раздавленный, озлобленный и рассерженный Гонорий был вынужден согласиться. Как только Стилихон отправился в Константинополь, Олимпий воспользовался благоприятной возможностью и стал готовиться к устранению противника.

С притворной скромностью и христианской добродетельностью, всячески скрывая свои истинные намерения, Олимпий начал уговаривать Гонория выступить против Стилихона, когда они вместе отправились на смотр армии, основные силы которой дислоцировались в Тисино (совр. Павия, Италия). Не исключено, что Олимпий напомнил императору о кризисе, набиравшем обороты на западе. Константину, дошедшему к тому времени до Галлии, по сути дела, было достаточно сделать один шаг, чтобы оказаться в Италии, вандалы, аланы и свевы хозяйничали в Испании, Аларих и его армия готов все еще находились в Норике и представляли не меньшую опасность. В этом, утверждал Олимпий, была вина лишь одного человека, и этим человеком являлся Стилихон. В довершение ко всему, указывал сенатор, полководец преследует только личные интересы, желая снова подчинить своей власти одновременно запад и восток и править всей империей точно так же, как он это делал со времени восшествия на престол Гонория. Олимпий говорил, что Стилихон поехал на восток не для того, чтобы урегулировать конфликт, а для того, чтобы воспользоваться «возможностью устранить [выбранного Аркадием наследника] молодого Феодосия и сделать правителем империи своего собственного сына, Евхерия».^[92]

Гонорий прекрасно знал, что Стилихон был самым близким другом его отца. К тому же император был женат на дочери Стилихо-на. Тем не менее Олимпий, кажется, смог привлечь молодого императора на свою сторону. Если у Гонория и оставались какие-либо чувства к своему бывшему опекуну, то нерешительный император, считавший себя оскорбленным, не выставлял их напоказ. У Олимпия, подобно тузу в рукаве, оставался еще один довод, еще один кинжал, который он собирался всадить в Стилихона. Возможно, Олимпий попросил императора не забывать, что Стилихон — сам один из «них», т. е. один из варваров.

То, что такой человек, как Олимпий, использовал подобные уловки, чтобы опорочить достойного человека, было вполне объяснимо. Старые, давно укоренившиеся предрассудки римлян основывались на взглядах Аристотеля на суть человеческой природы, которые заключались в следующем. Все люди состоят из разумных и животных элементов. В римлянах разумный элемент преобладает. Это дает им силы проводить мудрую политику и вести войны, наделяет даром предвидения, мужеством противостоять натиску и неуклонно добиваться поставленной цели, невзирая на краткосрочные неудачи, встречающиеся на их пути. В варварах, наоборот, преобладал животный элемент. Они действовали безрассудно, были пугливы и неорганизованны. Они имели склонность впадать в панику и терять голову перед лицом опасности, и даже самые незначительные перемены могли повергнуть их в ужас. Несомненно, Олимпий не забыл упомянуть о самой главной особенности варваров — им нельзя было доверять.

Гонорий пробыл в Тисино четыре дня, и в течение всего этого времени он обращался к солдатам с речами, призывая и воодушевляя их на войну с мятежником Константином. Во время смотра войск Олимпий вел себя как и подобает набожному христианину: сенатор посещал раненых и увечных в недавнем бою с самозванцем. Подобное за ним никогда раньше не замечалось. Помимо этого, Олимпий обратился к тактике, которая уже сработала с Гонорием: он стал настраивать верных ему командиров против своего недруга, указывая, что римлянам давно пора раз и навсегда покончить с варварами — и лучше всего начать с самого Стилихона. Все это было лишь частью тайного, тщательно продуманного плана по ослаблению влияния полководца в целом и по очернению политики терпимости по отношению к варварам в частности, которую проводил Стилихон. Олимпий умело настраивал римскую армию, тщательно при этом маскируя невероятную кровожадность своих подлинных намерений.

В последний день пребывания Гонория в Тисино по сигналу Олимпия солдаты, которые были в сговоре с сенатором, принялись убивать верных Стилихону людей в армии и окружении императора. К всеобщему ужасу и потрясению из ниоткуда, на ровном месте, неожиданно вспыхнул переворот. За связь со Стили-хоном были убиты ни о чем не подозревавшие командующие конницей и пехотой, судебные префекты, магистраты, казначеи, глашатаи и слуги императора. В том случае, если несчастные пытались спастись бегством, за ними тут же отряжали погоню. Го-норий ничего не мог поделать с творящимся бесчинством. Император, одетый лишь в нижнее белье и короткий плащ, выбежал из дворца, домчался до центра города, где и встал, выкрикивая приказы прекратить побоище, на которые никто не обращал внимания. В Тисино воцарился настоящий хаос. Но это было только лишь начало.

Стилихон планировал отправиться на восток, но он добрался лишь до Бононии (совр. Болонья) в 160 километрах к югу от Тисино. Возможно, по не совсем понятным причинам он и не собирался отправляться в Константинополь. Узнав о вооруженном мятеже в Тисино, полководец пришел в смятение. Он тотчас же созвал совет, в котором приняла участие горстка солдат, сопровождавшая его в путешествии. Это были новобранцы, готы по происхождению, которые перешли на его сторону после разгрома армии Радагеса. Было очевидно, что теперь эти «варвары» были воинами, искренне преданными Стилихону и римскому императору. Совет принял решение, что если император будет убит в ходе переворота, армия Стилихона, насчитывавшая 12 000 готов, пойдет на Тисино и будет сражаться с римскими легионерами, учинившими эти кровавые бесчинства. Когда выяснилось, что император жив, от первоначального плана отказались. Полководец знал, что невосполнимые потери, которые в случае вооруженного столкновения понесет римская армия, откроют двери в Италию как Алариху, так и Константину III. Стилихон, преисполненный осознанием воинского долга, желавший сохранить имевшийся порядок вещей и сражавшийся за целостность Западной Римской империи, не хотел нарушать шаткое равновесие между римлянами и варварами и подстрекать своих солдат, большинство которых были готами, вступить в бой с римлянами-легионерами. Подобный поступок Стилихон счел бы бесчестным. Он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы добиться мира между варварами и римлянами, и он не собирался изменять себе.

В конечном счете Стилихон решил вернуться в Равенну, любимую столицу Гонория, где и попытаться найти выход из положения. В пути он, возможно, начал догадываться о том, что на дружбу с Гонорием уже можно не рассчитывать, однако столь холодного приема он все-таки не ожидал. Олимпий, подчинивший императора своей воле, приказал солдатам в Равенне при первой же возможности арестовать Стилихона. Узнав об этом, Стилихон в ночь своего приезда укрылся в храме, зная, что там его не посмеют тронуть. К тому же теперь, когда полководец выиграл некоторое время, он мог посоветоваться с друзьями и союзниками, которые его сопровождали, и вместе выработать план дальнейших действий.

На следующее утро солдаты Олимпия явились к храму и стали стучать в двери. Они показали епископу письмо Гонория, в котором он приказывал заключить полководца под стражу, и поклялись, что не станут убивать Стилихона. Несмотря на предостережения своих соратников, Стилихон согласился покинуть храм, но стоило ему шагнуть за порог, как император тут же подписал новый указ, в котором говорилось о том, что за все преступления против Западной Римской империи Стилихон должен быть казнен. Сторонники Стилихона пришли в ярость и пообещали, что найдут способ спасти его. Разгневанным и грозным голосом Стилихон приказал им, чтобы они прекратили подобные разговоры, поскольку такие речи могли лишь ухудшить сложившееся положение. Сказав это, онспокойно отдал себя в руки солдатам, склонил голову на плаху и был казнен 22 августа 408 г.

События, произошедшие после смерти Стилихона, были столь же разрушительными, сколь и необратимыми. Олимпий приложил все усилия, чтобы очернить память о своем предшественнике, заставив полководца оговорить себя под пыткой. Подобным образом Олимпий желал запугать своих врагов. Вырванные с помощью пыток показания сенатор привел в качестве доказательства того, что Стилихон «алкал власти и трона».^[93] Сын Стилихона, некоторые из его родственников и все оставшиеся соратники в рядах армии и чиновничьего аппарата были убиты. Его дочери, жене императора, повезло, ее без лишних церемоний разлучили с Гонорием и отправили в ссылку жить вместе с матерью. Массовые расправы достигли и Рима. Олимпий приказал конфисковать все имущество людей, занимавших какие-либо посты в правление Стилихона. Римские солдаты сочли начавшиеся репрессии за своего рода официальное разрешение излить давно затаенную злобу. Они грабили дома как в Риме, так и в городах Италии и нападали на всякого мужчину, женщину и ребенка варварского происхождения, убив, таким образом, много тысяч людей. Преследование союзников Стилихона вылилось в массовую резню и погромы.

Один из историков того времени посвятил Стилихону эпитафию, в которой описывал покойного полководца как самого сдержанного и справедливого человека, обладавшего в свое время наибольшим влиянием. Возможно, Стилихон был слишком честолюбив в своем желании власти, но его честолюбие было сосредоточено лишь на одной цели — сохранить Западную Римскую империю единой. Главным достоинством Стилихона была его преданность императору и Риму. Помимо того что он являлся выдающимся военачальником времен заката Римской империи, Стилихон также был связующим звеном в отношениях между римлянами и варварами. Он понимал, что романизация и сотрудничество с готами являются ключом к обеспечению спокойного будущего и, главным образом, к военной безопасности Западной Римской империи. Смерть Стилихона ознаменовала конец проводимой им политики. Сторонники Олимпия жаждали войны.

Однако кровавая расправа коснулась не всех. Примерно 10 000 солдат готского происхождения из армии Радагеса удалось избежать резни. Они обратились за помощью к Алариху, единственному человеку, который мог предоставить им убежище в горах и холмах Норика. Когда ему сообщили печальные новости из Италии, Аларих понял, что ему снова угрожает опасность. Он знал, что со смертью Стилихона потерял не только своего главного противника, но одновременно и главного союзника. Он понимал, что массовая чистка и смена состава западного имперского двора означала утрату последней надежды на мир. Новые власти отвергли все условия, выдвинутые Аларихом, а грубый и окончательный отказ Гонория только лишь подсыпал соли на раны готов.

Аларих вновь оказался в безвыходном положении, и ему оставалось лишь одно — то, что он меньше всего желал. Нужно было применить силу, оградить от опасности армию готов, которая теперь достигала 30 000 человек, и вонзить кинжал в сердце Западной Римской империи. В конце злополучного 408 г. Аларих вторгся в Италию. И на это раз он не собирался отступать до тех пор, пока не получит желаемого.

МИР АЛАРИХА

Осенью 408 г. готская армия под предводительством Алариха вторглась в Северную Италию и очень быстро штурмом овладела Аквилеей, Конкордией, Алтинумом, Кремоной, Бононией, Аримином и Пиценумом. Однако оставался один город, который готский вождь обошел стороной и не стал захватывать. Это была Равенна — резиденция императора. Равенна являлась городом-крепостью, и именно по этой причине здесь поселился Гонорий, несмотря на то что столицей Западной империи являлся Милан. По тем же причинам Аларих решил, что, даже располагая столь сильной армией, он не сможет сразиться с императором. Великий Рим, столица Древней Римской империи, представлялся гораздо более простой мишенью, более заманчивым объектом для будущего шантажа. К ноябрю армия Алариха окружила город. Военные силы были сосредоточены снаружи у каждого из тринадцати входов в город. Блокада Тибра отрезала доступ в порт Остии, и, таким образом, снабжение зерном из Северной Африки прекратилось. Аларих счел, что надежная и полная блокада древнейшей сокровищницы Западной империи нанесет императору Гонорию наибольший ущерб.

Через несколько недель город-государство, который управлял всем миром, обитель древних богов, христианского Бога и Сената, превратился в склеп, жуткий город-призрак. Лодки готов патрулировали Тибр, а полевые дозоры не оставляли без внимания ни пяди земли вдоль городских стен. В самом Риме ежедневный рацион жителей был урезан на две трети, люди умирали тысячами. Тела умерших невозможно было вынести за крепостные стены, поэтому они лежали на улицах и, разлагаясь, источали жуткий смрад, плотным покровом накрывавший город. С приближением зимы некоторые из жителей опустились до людоедства. Лишь богачи могли протянуть за счет тайных запасов еды. В то время как некоторые горожане в отчаянии продолжали прятать последние крохи, жена и теща бывшего императора Западной империи Грациана прославились тем, что раздавали пищу нуждающимся. Среди состоятельных людей, оказавшихся запертыми Аларихом в Риме, находился человек, чье присутствие в городе должно было нанести еще один удар по Гонорию в Равенне. В Риме осталась Галла Плацидия, которая была не кем иным, как сестрой императора. Несмотря на это, упрямый Гонорий не пошевелил и пальцем, чтобы спасти Рим. В качестве доказательства можно вспомнить тот факт, что первая делегация, которая предстала перед готским вождем, была не из Равенны, ее направили два именитых римских сенатора. Они не стали публично унижаться перед Аларихом, а, наоборот, угрожали ему расправой.

Двое сенаторов направили Алариху следующее послание: Рим во всеоружии, а его жители готовы сражаться. «Чем гуще трава, тем проще ее скосить», — ответил Аларих и разразился безудержным смехом. Агрессивное и безрассудное поведение сенаторов позабавило не только Алариха. Когда вождь готов только подошел к Риму, он послал за подкреплением, и его шурин Атаульф тот час же прибыл на помощь со вспомогательным войском, в которое также входили и гунны. Не исключено, что Атаульф вместе с Аларихом повеселился над посланием сенаторов.

Посольство римлян, осознав, что избранная ими тактика не предвещает ничего хорошего, решило пойти по другому пути. Сбавив тон, посланники всеми силами продолжали искать способ снять с города изнурительную осаду. Аларих и Атаульф выразили готовность пойти на уступки. Да, римляне действительно могли облегчить свое положение. В качестве платы за снятие блокады они должны были отдать все золото, серебро, драгоценности, предметы роскоши и рабов-варваров, находившихся в городе. «Но если вы все это заберете, что же тогда останется тем, кто находится в городе?» «Их жизни», — холодно и лаконично ответил Аларих.

Спустя несколько дней огромная, никогда доселе невиданная колонна подвод выехала из городских ворот и направилась прочь от Рима. В этих подводах находилось 2250 килограммов золота, 13 500 килограммов серебра, 4000 шелковых туник, 3000 овчин, выкрашенных в пурпурный цвет, и 1350 килограммов перца. Поскольку имперская казна в Риме была полностью опустошена, сенаторам пришлось затянуть пояса и собирать выкуп по крупицам. В переплавку пустили даже драгоценные статуи из древних храмов. Аларих и Атаульф, в свою очередь, согласились снять осаду, но только лишь на три дня. Снова открылись порты и рынки, в городе появилось продовольствие, и Рим вздохнул полной грудью.

Однако тогда как Атаульф купался в свалившемся на него богатстве и наблюдал за тем, как готы грабят Рим, Алариху было мало добытых драгоценностей и золота. Вне всякого сомнения, они пришлись весьма кстати: теперь в его распоряжении появились средства, чтобы привлечь в армию новых воинов и поддержать престиж среди солдат уже имевшейся у него 20-тысячной армии. Всех их надо было наградить и вселить в них уверенность в завтрашнем дне. При этом следует отметить, что Аларих не собирался останавливаться на достигнутом. Он желал, чтобы положение готов в долгосрочной перспективе изменилось и приняло совершенно иные формы. Ему предстояло стать более прочными полагаться не только на добытое золото. Для воплощения своей задумки в жизнь Аларих возобновил переговоры с римскими сенаторами. У него было к ним небольшое задание.

Когда Аларих согласился на время снять осаду, он указал сенаторам, что им следует с умом воспользоваться предоставленной им передышкой. Сенаторам предстояло отправиться в Равенну и привезти императора Гонория, чтобы усадить его за стол переговоров. Аларих хотел обсудить условия одного крайне важного и не терпящего отлагательства дела, являвшегося единственной целью, ради которой он начал осаду города: постоянный мир и союз с Римом. Сенаторы незамедлительно отправились в Равенну.

Прибыв на место, сенаторы обнаружили, что двор, полностью попавший под влияние Олимпия, пребывает в унынии. Гонорий развелся с женой (дочерью Стилихона) и, таким образом, разрубил последний узел, сдерживавший миропорядок, установленный его покойным опекуном. Теперь, когда Стилихона было уже не вернуть, император, возможно, начал понимать, сколь важную роль играл этот человек. И в самом деле, в сложившемся положении государству требовался как воздух талантливый полководец и тонкий дипломат. Именно таким и был Стилихон. После его смерти ни одной из многочисленных проблем, стоявших на повестке дня, так и не удалось решить, а положение дел либо не изменилось, либо в некоторых отношениях даже ухудшилось. В результате, когда сенаторы прибыли во дворец, император больше не отвергал предложения Алариха о переговорах.

В целом Гонорий согласился на военный союз с Аларихом. Вопросы о месте расселения готов и обеспечении им гарантированного источника доходов на этот раз не обсуждали. Тем не менее согласие на переговоры поначалу казалось шагом, сделанным в правильном направлении. При более тщательном анализе событий в ответе Гонория можно было с легкостью заметить влияние Олимпия. Возможно, главный советник императора напомнил ему о том, что территориальные уступки повлекут за собой еще большие проблемы. Приток налоговых поступлений из Рима и Италии в результате грабежей Алариха сильно сократился, и любые земельные уступки готам могли лишь усугубить бедственное положение. Нет земель — нет налогов, нет налогов — нет армии, а нет армии, вероятно, рассуждал Олимпий, возвращаясь к своей излюбленной теме, — значит, нет и империи. В конечном счете самое важное преимущество этого расплывчатого договора заключалось в том, что он давал императору возможность выиграть драгоценное время. Гонорий мог с толком его использовать, чтобы собрать римскую армию и пойти войной на Алариха. Таким образом, условия соглашения ни к чему императора не обязывали. Несмотря на значительные уступки, предусматривавшиеся договором, на самом деле Гонорий ничего не терял. Отбив таким образом мяч, брошенный из лагеря Алариха, Гонорий отправил сенаторов в Рим.

Аларих, получив ответ Гонория, пришел в восторг, искренне полагая, что мир уже не за горами. Поскольку его план осадить Рим принес столь великолепные результаты, он вместе со своей армией согласился покинуть город и направиться на север. Аларих так и не понял, что с ним снова сыграли злую шутку. Он так и не усвоил, что пытается заключить союз с людьми, которые видят в нем лишь неотесанного варвара, стоящего во главе орды точно таких же дикарей. Дело в том, что Гонорий и не собирался чтить заключенный союз. Аларих терпеливо ожидал на севере подписания соглашения, пока ему наконец не стали очевидны истинные намерения западного имперского двора.

Гонорий воспользовался передышкой, чтобы укрепить Рим. Он послал в город 6-тысячный отряд отборных солдат — это были лучшие из лучших легионеров Италии. Однако воины Алариха сумели обнаружить колонну, прежде чем она достигла Рима. Аларих тотчас же собрал всю армию готов, кинулся в погоню за отрядом, и вскоре все 6 тысяч легионеров были перебиты. Впоследствии императорским войскам пришлось вынести и другие унижения. Атаульф вместе с отрядом готов, разместившимся невдалеке от Пизы, буквально врасплох был застигнут внезапным нападением римских солдат, во главе которых стоял сам Олимпий. Готы потеряли в битве более тысячи своих воинов. Но стоило им перегруппироваться, как они в полной мере показали римлянам всю мощь и силу своей армии. Разгромленный отряд Олимпия с позором отступил к Равенне.

Не исключено, что за позорным поспешным отступлением римских войск, стремившихся укрыться за Золотыми воротами Равенны, наблюдал из окна сам Гонорий. Эта мрачная картина позволила ему окончательно убедиться, сколь сильно разнились плоды политической деятельности Стилихона и Олимпия. Вскоре после вышеописанных событий произошло то, что нередко случалось при авторитарных режимах на протяжении всей истории человечества: часть евнухов при императорском дворе решила воспользоваться благоприятной возможностью и потребовала крови. Представ перед императором, они объявили Олимпия главным виновником всех несчастий, обрушившихся на империю, и у Гонория имелись все основания согласиться с их доводами. Разочарование в политике Олимпия быстро сменилось гневом. Гонорий, будто бы очнувшись от дурмана, вероятно, наконец-то смог увидеть истинную картину происходящего. Не исключено также, что он, утратив присутствие духа, просто заметался, поспешно сменяя одну ошибочную стратегию на другую. Источники не сообщают нам никаких сведений, позволивших бы нам объяснить поведение императора. Так или иначе, юный Гонорий принял решение. Олимпий был низвергнут столь же быстро, как и вознесен.

Темной зимней ночью начала 409 г. приметы того, что будущее Западной Римской империи вновь висит на волоске, можно было увидеть в трех областях Италии. К северу от Равенны по дороге скакал свергнутый жестокий царедворец Олимпий. Желая спасти себе жизнь, он направлялся в Далмацию (совр. Хорватия), где рассчитывал затеряться. В это же время Аларих на юге не терял зря времени и готовился обрушиться со всей яростью на противника. Поклявшись в том, что больше не позволит римлянам оскорблять, бесчестить и выставлять себя на посмешище, Аларих отдал армии приказ вернуться к Риму и возобновить осаду, чтобы вновь подвергнуть жителей страданиям. Тем временем в императорском дворце в Равенне одинокий Гонорий бился в отчаянии, зная, что вскоре его заклятый враг Аларих снова набросит на Рим удавку. Пока римская армия в Италии зализывала раны после неудавшейся попытки одолеть готов в боях, в Галлии день ото дня росли авторитет и влияние самопровозглашенного императора и узурпатора Константина III. Гонорий пребывал в столь сильном упадке духа, что даже отправил узурпатору пурпурную тогу—символ императорской власти, таким образом официально признав заявленные Константином права на престол. Подлинный правитель запада пришел к печальному выводу, что ему все-таки может понадобиться помощь армий Британии и Галлии, находившихся под командованием узурпатора. Однако мрак отчаяния, в который погрузился Гонорий, несколько рассеивали лучики надежды.

Эти лучики явились императору в образе префекта преторианской гвардии Иовия и его помощника, командующего войсками, по имени Сар, который был опытным полководцем, проявившим свои воинские таланты во времена Стилихона и Олимпия. По сути дела, римская армия, дислоцировавшаяся в Италии, все еще насчитывала 30 000 человек, и Гонорий мог быть уверен в том, что Сар сможет повести ее в бой. Но генерал обладал и еще одной важной особенностью: он был готом, происходившим из знатной семьи, т. е. человеком одного круга с Аларихом. Они происходили из двух враждующих друг с другом родов, и не исключено, что Аларих одолел Сара в борьбе за власть, развернувшейся в 395 г. Эта борьба, естественно, не подразумевала проведения честных выборов, как это происходит в современное время. Речь шла о кровопролитной схватке за власть, в которой проигравший терял не только шанс править своим народом, но и свою семью, поскольку победитель не был заинтересован в сохранении жизни родственников несостоявшегося правителя. Оказавшись в одиночестве, Сар посвятил свою жизнь преданному служению императору и Римской империи. Этот гот, мучимый давней, горькой обидой и ненавидящий врага императора, лучше чем кто-либо другой мог помочь Гонорию одолеть Алариха. Иовий, однако, мог бы сыграть куда более важную роль в дальнейшей судьбе императора.

Во времена регентства Стилихона Иовий руководил чиновничьим аппаратом в Далмации. По сути дела, в его обязанности входила организация снабжения готов Алариха и проведение подготовки к совместному походу на восток, планировавшемуся на 406 г. Иовий некогда вел переговоры по старому соглашению Стилихо-на и Алариха во время пребывания в Эпире (на территории совр. Албании), провел немало времени в обществе готов и фактически мог назвать Алариха своим другом. Именно поэтому Гонорий обратился за помощью к Иовию и назначил его главным советником. Возможно, молодой император думал, что в конце концов ему удастся найти выход из отчаянного положения, в котором оказалась империя.

РАЗГРАБЛЕНИЕ РИМА

Историк Зосим рассказывает нам, что ученость Иовия сразу бросалась в глаза. Теперь он пустил в ход всю свою мудрость и такт, чтобы убедить Гонория принять единственное возможное решение, которое позволило бы преодолеть нарастающий кризис, — согласиться на мир с Аларихом.

Иовий знал, что Аларих держит Западную Римскую империю за горло. Армия готов была огромна, и теперь, после того как в ее ряды влилось немало беглых рабов, она насчитывала 40 000 человек. Это могучее войско окружило Рим, и Гонорий уже ничего не мог с этой армией поделать. По правде говоря, против готов можно было бросить римские легионы в Италии, но поскольку их численность была несколько меньше, подобный шаг был сопряжен со значительным риском — никто не гарантировал римлянам победу. Признание Гонорием Константина III на некоторое время действительно снизило опасность вторжения в Италию из Галлии, однако ни Гонорий, ни Иовий все еще не были готовы отдать самозванцу всю Западную Римскую империю. Весной 409 г. Константин III объявил своих сыновей наследниками, основав, таким образом, новую династию, и провозгласил расположенный в Южной Галлии Арль императорской резиденцией. Итак, Константин прочно обосновался в непосредственной близости к Италии. Если римская армия в Италии оказалась бы ослабленной войной с Аларихом, Константин не преминул бы тотчас пересечь Альпы, развязать войну и прибрать к рукам оставшиеся земли Западной империи. У Гонория больше не оставалось пространства для маневра.

Аларих прекрасно об этом знал, поэтому ничуть не удивился, когда Иовий прислал в Рим делегацию с известием о резком изменении политического курса и приглашением прибыть с Атаульфом на переговоры в расположенный невдалеке от Равенны город Аримин (совр. Римини). Несмотря на то что император многократно изменял собственному слову, а такое словосочетание, как «римская честь и справедливость», в значительной степени утратило свой смысл, Аларих ответил на приглашение согласием.

Следует признать, что Аларих опять окружил Рим, вновь перекрыв главную артерию Римский империи, однако он не собирался претворять свою угрозу в жизнь и предавать город разграблению. Подобный ход в конечном счете сыграл бы против него: опустошив Рим, Алариху удалось бы обогатиться и решить сиюминутные задачи, но при этом ему пришлось бы навсегда распрощаться с надеждой заключить с империей долгий мир, а положение его народа в стране стало бы куда более шатким и менее безопасным. Образно выражаясь, с политической точки зрения, брать Рим было все равно что биться головой о стену. Собравшись, Аларих принял решение, уговорил раздосадованного шурина оказать ему помощь, и они вместе в дурном расположении духа отправились на север, чтобы встретиться с Иовием. Аларих собирался наконец выжать из римлян все, что хотел.

Прибыв на переговоры, Аларих выдвинул следующие условия: ежегодная дань золотом и зерном, а также разрешение готам селиться в провинциях Венеция, Норик и Далмация. В заключение Аларих потребовал присвоить ему звание главнокомандующего римской армией, что обеспечило бы ему влияние при дворе и возможность отстаивать интересы своего народа. Условия были отправлены в письменном виде Гонорию и Иовию, после чего Аларих и Атаульф стали ждать ответа императора. Когда прибыл ответ и его стали зачитывать вслух, то вначале он показался многообещающим. Гонорий согласился на ежегодные выплаты зерном и золотом, но при этом даже и не упоминал о территориальных уступках. Что же касается поста главнокомандующего… Позволить варвару играть решающую роль в управлении государством? Об этом не могло быть и речи!

Аларих пришел в ярость. Ударив кулаком по столу, он пригрозил, что сожжет, разграбит и разрушит Рим, и поспешно вышел вон. Иовий, в свою очередь, направился в Равенну. Советник императора не был напуган тем, что сделка провалилась у него на глазах, он скорее опасался самого Алариха. Через несколько дней к вождю готов вернулось былое хладнокровие. В итоге, он попросил нескольких епископов отправиться к императору в качестве посланников и передать, что он коренным образом меняет свои условия. Ему были больше не нужны ни деньги, ни высокий пост, ни земли Венеции и Далмации. Он заявил, что хочет получить для своего народа лишь жалкую провинцию Норик, «которая располагалась далеко у Дуная, страдала от постоянных набегов и приносила мало налогов в имперскую казну».^[94]

Жест вождя готов был проявлением невероятного великодушия. На руках Алариха имелись все козыри, он обладал огромной властью, и ему было достаточно лишь кивнуть, чтобы подписать Западной Римской империи смертный приговор. Несмотря на все это, он проявил готовность пожертвовать своим могуществом в обмен на долгий мир, землю, а также покой и процветание своего народа. По большому счету, он не желал гибели Римской империи при условии, что в ней найдется место его народу. Новое предложение Алариха потрясло даже Гонория. Когда епископы зачитали требование короля готов, «все были удивлены выдержкой этого человека».^[95] Однако, как это ни покажется невероятным, своевольный и капризный император ответил Алариху отказом. Источники нам не сообщают, что именно подтолкнуло императора принять подобное решение. Возможно, в конечном счете Гонорий предпочел пожертвовать Римом, нежели пойти на уступки своему врагу. По всей видимости, император скорее был готов смириться с гибелью города, в котором в заложницах находилась его сестра, чем стерпеть унижение от того, что готы поселятся на римской земле и станут союзниками Рима.

Аларих двинулся на Рим в третий раз. Весьма вероятно, Атаульф и его полководцы, задыхавшиеся от злобы и ненависти к Гонорию и Западной империи, стали наседать на вождя, требуя выполнить озвученные им угрозы. Однако Аларих не собирался немедленно приступать к осаде и штурму. Следует признать, что Аларих к тому времени уже успел махнуть рукой на императора Западной империи, однако в нем еще теплилась надежда на здравомыслие других жителей государства. Летом 409 г. Аларих придумал хитроумный план. Теперь он знал, как добиться желаемого, не прибегая при этом к насилию. Вождь готов обратился за помощью к честолюбивому римскому патрицию и сенатору, жаждавшему власти и испытывавшему чувство ностальгии по былым временам. Готский вождь утвердил назначение этого человека на должность императора. Таким образом, древняя столица стала центром противодействия Гонорию, находившемуся в обожаемой им Равенне. В результате этих событий к наступлению лета 409 г. на западе невероятным образом имелось уже три «императора»: Гонорий, Константин III и Аттал. Наконец-то сбылась мечта Алариха, и ему на время нашлось место в Римской империи. Аттал назначил его своим главнокомандующим.

Этот смелый план, естественно, оскорбил Гонория. По мере того как благодаря победам армии Алариха в Северной Италии власть Аттала укреплялась все больше, Гонория стал охватывать ужас. Он даже подумывал о том, чтобы уехать из Западной империи, и приказал приготовить несколько кораблей, на которых собирался добраться до Константинополя. Решимость вернулась к нему, лишь когда на подмогу прибыл 4-тысячный отряд из Восточной империи. Равенну удалось отстоять. Вскоре, однако, Гонорий, вероятно воспользовавшийся советом Иовия, нашел способ найти управу на самозванца Аттала.

Провинция Северная Африка, неизменно поставлявшая в Рим зерно, оставалась по-прежнему верной Гонорию, поэтому законный властитель Западной Римской империи просто приказал остановить поставки хлеба. Недолгое правление Аттала быстро подошло к концу. Даже Аларих, который фактически посадил его на престол, разочаровался и потерял интерес к этой жалкой и ничтожной пародии на императора. Вождь готов сорвал с Аттала пурпурную императорскую тогу и отправил ее Гонорию в знак того, что снова меняет стратегию. В конце концов Аларих взял в заложницы сестру Гонория — Галлу Плацидию. Укрывшись в Равенне, черствый Гонорий все так же продолжал закрывать глаза на беды древней столицы, поставленной на колени перед варваром. А готы по-прежнему не начинали штурма.

Решимость Алариха, его предусмотрительность и настойчивость в достижении целей тем более удивительны, что ставки становились все серьезнее и серьезнее. Теперь вождю готов предстояло снова сойтись в битве, но на этот раз уже с собственными советниками. Если бы Аларих и вовсе отказался от затеи покарать Рим за его жесткое отношение к готам, расположившимся на итальянской земле, такой шаг вызвал бы бурю негодования. Атаульф и его соратники четко выразили свое отношение к сложившейся ситуации. Мирный договор с римлянами был несбыточной мечтой. Римлянам нельзя доверять, поскольку они никогда не держат своего слова. И Атаульф, и его неугомонные соратники имели веские основания, чтобы так рассуждать. Теперь, безусловно, голоса жаждавших войны звучали гораздо громче сторонников переговоров. Несмотря на то что все складывалось против него, Аларих был готов рискнуть быстро тающим авторитетом и в последний раз попытаться заключить договор.

Когда он отправил в Равенну последнюю делегацию, он даже и не подозревал о том, что Гонорий, по всей вероятности, уже склонялся к заключению перемирия. Условия были известны, и Гонорий с Аларихом выразили готовность решить крайне непростую проблему готов путем переговоров. Однако их надежда на мир пошла прахом в результате одного неожиданного и трагического события. Направлявшиеся на север Аларих, Атаульф и сопровождавший их отряд готов в 12 километрах от Равенны угодили в засаду, устроенную римским военачальником Саром. Вероломное нападение римлян как гром поразило Алариха.

Сар, не поставив императора в известность, решил действовать по своему собственному усмотрению. Он знал, что любой договор между Аларихом и римлянами поставит под угрозу его положение в империи, завоеванное тяжким трудом. В случае заключения соглашения в нем непременно должно было фигурировать имя Сара, поскольку в противном случае ему бы пришлось распрощаться с должностью, и не исключено, что заодно и с жизнью. Кроме того, нападение на Алариха давало Сару шанс свести старые счеты с заклятым врагом. И вот теперь, когда римляне и готы были готовы заключить мир, Сар решил сорвать переговоры. Не римлянин, но гот, гонимый жаждой мести, в конечном счете поставил крест на последней возможности избежать кровопролития.

Когда Гонорий узнал о засаде, он, возможно, осознал, что это печальное событие является очередным доказательством справедливости векового предрассудка: варвару, пусть даже такому романизированному, как Сар, ни в коем случае нельзя доверять. Направившись на юг, едва успев спасти свои жизни, Аларих и Атаульф зализывали раны, полагая, что тоже стали жертвами предрассудков и пожали плоды доверчивости, которой в очередной раз воспользовались римляне. Готы сочли, что Гонорий опять доказал, что остался все тем же хитрым и лживым обманщиком, каким и был всегда. Больше они не дадут обвести себя вокруг пальца. В жаркий августовский день 410 г. вожди готов в последний раз вернулись в Рим.

Взгляду открывалось удивительное зрелище: под городскими стенами стройными рядами стояли 40 000 солдат, т. е. почти 8 легионов. В последний раз город был разграблен кельтами в 390 г. до н. э. Ныне же, восемь столетий спустя, новая могучая армия ждала у городских стен приказа начать штурм. Старшие командиры и выходцы из знатных семей были одеты в шлемы, кольчуги и короткие плащи из волчьих или овечьих шкур. Их мечи, покрытые тонким узором, пока находились в кожаных или деревянных ножнах, отороченных мехом. Простые готские воины, сжимавшие щиты, остр ы е копья, луки и метательные топоры, были одеты лишь в короткие туники и штаны.

Высокий грациозный Атаульф чувствовал, что его правда восторжествовала. Политика благоразумия, которой следовал Ала-рих, показала свою полную несостоятельность, и жаждущий боя Атаульф подбадривал воинов, громыхавших своим оружием о щиты. Вскоре этот грохот усилился, став оглушающим: солдаты приветствовали Алариха, который вышел из шатра, чтобы лично возглавить штурм. Около двух лет назад король готов впервые занес над городом меч, и вот теперь он был готов его опустить. Однако, когда 24 августа 410 г. гордый и честолюбивый Аларих наконец отдал приказ на штурм, он знал, что в конечном счете все-таки проиграл.

Сломить сопротивление защитников города не составило никакого труда. В ночь штурма кто-то открыл врагам ворота. Согласно более поздним свидетельствам, на этот отчаянный шаг пошла некая женщина из знатного рода, поскольку была не в состоянии вынести бедственного положения, в котором находился город. На самом деле, скорее всего, неведомого благодетеля готов, открывшего ворота, просто подкупили. Ворвавшись в Рим, захватчики практически не встретили сопротивления — в городе не было гарнизона, и единственными его защитниками оказались солдаты всеми забытого почетного караула. Источники не сообщают нам подробностей того, что творилось в городе на протяжении последующих трех дней. Поразителен тот факт, что, несмотря на воцарившийся хаос, в войсках во многом удалось сохранить порядок и дисциплину. Разграбление Рима, вопреки ожиданиям, отнюдь не напоминало набег орды дикарей.

Аларих не только являлся христианином, но он еще был искренне верующим человеком, которому п р и этом на протяжении двух предыдущих лет помогали епископы. Из уважения к ним и к своей вере базилики Святого Петра и Святого Павла им не были тронуты. Готы не прикоснулись к церквям и хранившимся в них сокровищам, забрав только лишь огромную серебряную чашу для причастия, пожалованную в дар храму Константином. Происходившее в древнем городе не укладывалось в привычные рамки и разительно отличалось от чудовищных грабежей, которым римляне предали Карфаген и Коринф в 146 г. до н. э., и от сопровождавшихся тотальным мародерством, массовыми разрушениями, убийствами и обращением жителей в рабство. Однако, несмотря на то что Аларих и его готы являлись христианами, они тем не менее не были святыми. Они пришли грабить и мстить.

Отряды готов, возможно взяв к себе проводниками бывших рабов, переметнувшихся к Алариху, рыскали по городу в поисках домов богачей. Когда их поиски увенчивались успехом, готы, угрожая немедленной расправой, требовали отдать им все золото, серебро и другие драгоценности. Грабежей не избежали и языческие храмы, которые лишились статуй и прочих богатств. Вновь, уже вторично, были похищены сокровища Иерусалимского храма, разграбленного римлянами за триста пятьдесят лет до описываемых событий. Некоторым римлянам удалось спастись, но многие из тех, кто продолжал сопротивляться или попросту не мог бежать, были убиты, подвергнуты пыткам или же забиты до смерти. До нас дошли предания о мужественных женщинах, которые героически сопротивлялись насильникам или же, несмотря на побои, находили в себе силы защищать других (об этом в своих трудах упоминают Орозий, Созомен и Иероним). Подобные свидетельства говорят о том, что вдовы, замужние женщины и невинные девушки оказались гораздо храбрее мужчин.

На третий день армия готов, закончив тяжкий, внушающий ужас труд, вновь собралась воедино. Некоторые дворцы и постройки, в частности особняк Саллустия, базилика Эмилия и старое здание Сената, были преданы огню. Готы покидали поле боя, оставляя униженных римлян в густом черном облаке дыма, поднимавшемся над распахнутыми воротами. Солдаты сгибались под тяжестью добычи, однако Аларих уходил с пустыми руками, так и не добившись ни мира, ни земли.

Эпилог

Эхо ужасающей катастрофы прогремело не только в Римской империи, но и во всем мире. В Иерусалиме святой Иероним скорбел о том, что «в лице одного города погиб весь мир». Язычники и христиане пользовались падением Вечного города в своих интересах. Для язычников гибель Рима стала служить доказательством того, что город лишился покровительства и помощи древних богов, которых отвергли принявшие христианство жители. Святой Августин в Северной Африке усматривал в падении Рима совсем иной урок. Он встречался с очевидцами, бежавшими в Африку в поисках спасения от готов, и то, что он от них узнал, подтверждало лишь одно: Рим погружался в пучину нравственного упадка со времен падения Карфагена в 146 году до н. э. Лишившемуся могущественного соперника в Средиземноморье Риму стало больше некого опасаться, и он спокойно правил миром, предаваясь пагубным страстям, погрязая в алчности и упиваясь чувством превосходства. Теперь, с падением Рима, этот процесс пришел к своему логическому, резкому завершению. Святой Августин пришел к заключению, что ни одному городу на земле, даже Риму, ставшему христианским благодаря усилиям Константина, не избежать в конечном счете своей гибели. Вечен и совершенен лишь град Божий на Небесах. С падением Рима зашатались привычный миропорядок и античные представления о порядке вещей, основой которых являлся город, властвовавший над Средиземноморьем на протяжении долгих столетий.

Вторжение готов в Италию, завершившееся разграблением Рима, равно как и беспомощность западного императора, которому так и не удалось найти выход из кризиса, нанесли Западной Римской империи последний смертельный удар. Однако окончательное крушение империи все же было еще впереди. Конечно, текущее положение дел не внушало оптимизма. Варварские отряды вандалов, аланов и свевов все еще находились на территории Испании; лелеявший честолюбивые замыслы Константин III по-прежнему контролировал Британию, Галлию и оставшуюся территорию Испании, а Аларих вместе с армией готов пребывали в Италии, поэтому не будет ошибкой сказать, что Западная Римская империя прекратила свое существование.

И все же, как это ни странно, государство, считавшееся уже погибшим, удалось восстановить. Человек, благодаря которому произошло это небывалое возрождение, был блестящим полководцем и тонким политиком, занимавшим пост главнокомандующего, — должность, введенную во времена Стилихона. Он командовал римскими войсками на западе, и его авторитет затмевал фактического правителя Западной империи — слабовольного императора Гонория. Флавий Констанций, сделавший карьеру в армии и беспощадный к соперникам, родился в Наиссе (совр. Ниш в Сербии). Он был одним из последних величайших лидеров римского мира, и масштабы его личности вполне сравнимы с Юлием Цезарем, человеком, который самим фактом своего существования мог изменить ход истории.

Во-первых, когда готы окончательно оставили Италию, у Констанция оказались развязаны руки. После неудавшихся переговоров о мире с Гонорием Аларих вознамерился обосноваться в Северной Африке. Однако подававший такие большие надежды готский вождь не успел воплотить свою задумку в жизнь. В 410 г. Аларих скончался от лихорадки, скорее всего так и не дожив до сорока лет. Он был похоронен согласно готским традициям как настоящий король. Готы изменили течение реки Бузенто в Козенца (совр. полуостров Калабрия) и на ее дне вырыли могилу. Как только в нее опустили тело Алариха, дамбу разрушили, и река вновь хлынула в прежнее русло, навсегда укрыв своими водами готского вождя. Римские пленники, участвовавшие в подготовке погребения, были преданы смерти, чтобы место вечного упокоения Алариха осталось в тайне. Атаульф, приходившийся Алариху шурином, отказался от намерения переселяться в Северную Африку и в 412 г. переместился с готами в Галлию, разграбив по дороге Италию. У Атаульфа оставался на руках один козырь, позволявший ему по-прежнему рассчитывать на возможность мирного договора с Западной Римской империей. Сестра Гонория Галла Плацидия все еще оставалась в плену у готов. Вскоре Атаульф взял ее в жены, и она родила ему сына. Если бы Атаульф добился назначения на какой-нибудь пост при западном дворе, его сын мог бы претендовать на императорский престол.

Поскольку теперь у Флавия Констанция появилась свобода маневра, он бросил римскую армию в Италии против Константина III и одержал над ним победу. Самозванец был схвачен, казнен, а его голову доставили Гонорию в Равенну. Имея под своим командованием объединенные армии Британии, Галлии, Испании и Италии, Констанций теперь обладал достаточной силой, чтобы заключить мир с готами, однако сейчас уже сам мог диктовать им условия. В частности, он отказался предоставить Атаульфу равные права в управлении государством, с чем Атаульф согласиться не мог. Его упорство снискало ему дурную славу, поскольку Констанций решил прибегнуть к силе: окружив готов в Нарбонне (Юго-Западная Франция) и отрезав от поставок продовольствия, он попытался принудить их заключить договор. В конечном счете готы свергли своего короля, и вождь, пришедший ему на смену, оказался более сговорчивым и согласился с предложениями, выдвинутыми Констанцием. В 418 г. наконец-то сбылась мечта Алариха о доме для своего народа. Готы в итоге осели в Аквитании на Гаронской низменности на юго-западе Галлии (совр. Бордо). Согласно договору с Римом Галлу Плацидию возвратили Гонорию и насильно выдали замуж за Флавия Констанция. Ее сын от Атаульфа умер, и через некоторое время она родила новому мужу двоих детей.

Теперь Констанцию предстояло расправиться с вандалами, аланами и свевами. Полководец удачно воспользовался миром, заключенным с готами. Пополнив ими римскую армию, он отправился на юг Испании, разгромил вандалов, аланов и свевов, вернув, таким образом, иберийские провинции под власть Римской империи. Всего за десять лет Констанцию удалось преодолеть кризис Западной Римской империи, который чуть было ее не погубил. Он вновь объединил входившие в состав империи земли, которые десять лет назад казались безвозвратно утраченными, и теперь крепко держал их в своем кулаке. Однако за столь блестящую победу пришлось заплатить огромную цену.

Длившаяся долгие годы война и постоянные грабежи опустошили запад и привели к резкому снижению сельскохозяйственного производства, а значит, и доходов. Так как готы осели в Галлии, налоги в казну теперь поступали лишь с незначительной доли земель провинции. Британия, которую Констанций оставил без внимания, сосредоточившись на подавлении очагов сопротивления в Испании и Галлии, откололась от Западной империи и была навсегда утрачена. С этого времени Британия могла больше не рассчитывать на помощь легионов Западной империи. В результате подобных изменений резко сократились источники средств на восстановление сил западной армии, численность которой в ходе войн с варварами во времена переломного правления Гонория (395–420 гг.) сократилась в два раза. Несмотря на то что император восполнил огромные потери западных войск, создав новые воинские подразделения, большинство из них являлось не полевыми, а плохо обученными, вспомогательными, второстепенными отрядами, прошедшими переформирование и модернизацию. Денег в империи хватило лишь на незначительную реорганизацию армии.

Долгие годы, ознаменованные постоянными нашествиями варваров, вызвали в провинциях сильный рост недовольства среди широких слоев крупных земельных собственников. Виновниками недовольства являлись ответственные за сбор налогов автономные центры провинций, от которых зависело управление владениями империи. Причина растущего раздражения среди провинциальной знати была очень простой и заключалась в следующем. Император Гонорий, требовавший от них налоговых поступлений, не смог выполнить свою часть сделки — он оказался не в состоянии обеспечить защиту их собственности. После долгих лет неурядиц и беспорядков становилось все более очевидным, что старый договор между императором и провинциальной знатью мало-помалу себя изживал.

Недовольство могло с легкостью перерасти в открытое неповиновение. Крупные земельные собственники, вероятно, рассуждали следующим образом. Если жизнь под властью готов и вандалов окажется более безопасной, если в их власти будет больше преимуществ и она, гарантировав безопасность и защиту, окажется более благоприятной для сохранения подобного положения вещей, зачем тогда нужна Римская империя? В начале пятого столетия случаи разрыва отношений провинциальной элиты и Рима были редкостью, но это явление могло стать тенденцией и в конце концов ею и стало. Пять процентов жителей Римской империи владели восьмьюдесятью процентами всех земель, являясь столпом государства. Вторжение варваров стало одним из сокрушительных ударов, расшатавших этот столп, что сыграло немаловажную роль в развале Западной Римской империи.

В результате всего вышеизложенного, несмотря на успехи Констанция, империя продолжала содрогаться под воздействием тех же самых сил, которые заставили ее биться в конвульсиях в результате вторжения Алариха. Подобно больному, медленно выздоравливающему после серьезной операции, Западная Римская империя постепенно приходила в себя, являя миру лишь бледное подобие своей былой славы и могущества. Вскоре ей предстояло собрать все свои силы, чтобы выстоять под новыми ударами. Самыми пагубными для Рима стали события, произошедшие в богатой римской провин-ц и и Африке, житнице Западнойимперии.

В 421 г. Констанций, назначенный к тому времени Гонорием соправителем, внезапно заболел и умер. Когда Гонорий скончался двумя годами позже, началась ожесточенная и кровопролитная борьба за власть, в результате которой один правитель сменялся другим. В конце концов императором был провозглашен Валентиниан III, шестилетний сын Констанция и Галлы Плацидии. Фактическим правителем, выигравшим борьбу за власть в 431 г., был человек, оказавшийся достойным последователем Констанция. Флавию Аэцию, ставшему последним выдающимся римским полководцем, фазу же после назначения на пост главнокомандующего римскими войсками предстояло решить ряд сложных задач. Пока шла борьба за престол, вандалы, перегруппировавшись и восстановив силы, переправились через Тарифу в Южной Испании, в мае 429 г. высадились в Африке и двинулись на восток. Прибегнув к методам кнута и пряника, они постепенно захватили земли, на которых сейчас располагаются Марокко и Алжир. К 439 г. они взяли третий по величине город империи — Карфаген. Захватив африканскую провинцию, вандалы нанесли удар в самое уязвимое место Западной империи.

В начале пятого столетия Африка для Италии и Рима являлась главным источником зерна и налоговых поступлений. Во времена правления Юлия Цезаря из Карфагена ежегодно вывозилось 50 000 тонн зерна в год. С того времени из огромных римских портов, находившихся в Африке, в Италию постоянно отходили корабли с зерном. В связи с этим Африка была жизненно необходима Риму, и вот теперь Аэцию предстояло ее вернуть. В 430-е гг. римский полководец ничего не предпринимал против вандалов, поскольку западные провинции захлестнула новая волна варваров и мятежей. К 440 г. Аэцию, однако, удалось восстановить на западе мир. Кроме того, проявив себя блистательным дипломатом, он заполучил поддержку Восточной империи и в результате собрал в Сицилии огромный союзнический флот. Целью объединенных сил Западной и Восточной Римской империи было отвоевывание главной провинции — Африки. Однако в тот момент, когда Аэций уже собирался отдать флоту, состоявшему из 1100 кораблей, команду к отплытию, поход на Африку пришлось неожиданно о т -менить. Армия, по словам восточного императора, должна была срочно вернуться обратно на восток, поскольку Константинополю угрожала небывалая опасность. Решение отложить покорение Северной Африки оказалось решающим фактором, повлиявшим на падение Западной Римской империи. Человек, который послужил причиной этого падения, происходил из тех же народов, которые в 376 г. нанесли первый удар Западной Римской империи, напав на ее северные границы. Этого человека звали Аттила.

Точно так же, как гунны положили начало падению Западной Римской империи, они же его и завершили. В ходе кампаний 430-х гг. Аэций время от времени пользовался помощью их отрядов. Однако в 440 г. вождем гуннов, чьи владения протянулись от Черного до Балтийского морей, от Германии до центрально-азиатских степей, стал Аттила. Гунны вернулись не для того, чтобы возобновить выгодный военный союз, — теперь они желали большего. После двух опустошительных набегов в 441-м и 447 гг. Аттила пересек Балканы, вторгся в Восточную империю и шутя сломил сопротивление римской армии. Причина ошеломительного успеха его армии заключалась не только в умелом использовании луков. Войско гуннов стало первой армией варваров, которая научилась брать штурмом хорошо укрепленные города-крепости. Секрет их успеха заключался в умелом использовании осадных и стенобитных орудий, а также штурмовых лестниц, которые они строили по образцу римских. Разграбив Восточную Римскую империю, Аттила добыл в Константинополе огромное количество золота. Однако в 451 г. ему выпал шанс завладеть еще большими богатствами. Сестра Валентиниана, ненавидевшая брата, предложила Аттиле свою руку и сердце, и вождь гуннов обратил свой взгляд на запад.

Пожалуй, это была последняя великая война в истории Западной Римской империи. Аэцию удалось объединить армии римлян, готов, франков, бургундцев и кельтов и полностью разгромить врага в Галлии в битве на Каталаунских полях (совр. Шалон). Во время второго нападения гуннов в 452 г. Аэций оказался не в состоянии организовать достойное сопротивление. Аттила вторгся в Италию и разграбил несколько городов на севере. Его величайшим триумфом стала успешная осада столицы империи Милана, а Валентиниан III был вынужден в страхе бежать из Равенны в Рим. Однако на реке По вследствие нехватки продовольствия и эпидемий гуннам пришлось остановить продвижение, а впоследствии и вовсе отступить. В том же году Аттила умер. По свидетельству одного из источников, он принял смерть не на поле боя, а во время первой брачной ночи. Он устроил пир по случаю бракосочетания с прекрасной готской принцессой Гильдегундой, и после того как они отправились на брачное ложе, у великого вождя гуннов пошла носом кровь, которой он и захлебнулся.

Так же быстро, как империя разрасталась при жизни Аттилы, столь же стремительно она распалась после его смерти. К этому времени, однако, смертельный удар западу уже был нанесен. Аэций, возможно, воспринял известие о смерти Аттилы с радостью, но сил, чтобы отвоевать Северную Африку у вандалов, у него уже не было. Однако волею случая он так и не успел понять, что Римская империя обречена. В благодарность за блестящую оборону Западной империи от армии Аттилы император Валентиниан III в 454 г. убил Аэция, названного историками «последним римлянином». Император был пуглив и завидовал власти и авторитету полководца. В 468 г., по прошествии чуть более десяти лет после смерти Аэция, Восточная империя предприняла последнюю попытку вернуть Северную Африку. У берегов современной Ливии состоялось морское сражение, в ходе которого византийский флот был наголову разбит вандалами.

После утраты Африки единственные доходы, на которые могла рассчитывать Западная империя, поступали из Италии и Сицилии. Но этого было недостаточно, чтобы оплатить содержание армии и диктовать условия многочисленным варварам, осевшим на западе: готам, бургундам и франкам — в Галлии, готам и свевам — в Испании, вандалам — в Северной Африке. Соотношение сил между римской армией и армиями варваров, между западными императорами и варварскими правителями значительно изменилось. События, связанные со вступлением на престол в 455 г. императора Авита, ясно продемонстрировали, кто теперь обладал подлинной силой и властью. Авит оказался на престоле только благодаря военному союзу с королем вестготов Теодорихом II. С течением времени были заключены и другие договоры между римскими властями в Равенне и готами и вандалами, согласно которым последние признавались законными собственниками и наследниками захваченных земель, а также равноправными союзниками на западе. Мало-помалу центральные власти утратили контроль над оставшимися римскими владениями. Следует отметить, что последний вздох империя испустила все же в Италии.

К 476 г. финансовое положение и армия, подчинявшаяся центральным властям в Италии, пришли в столь сильный упадок, что они больше не могли поддерживать существование государства, не говоря уже о том, чтобы сдерживать натиск захватчиков. Границы, разделявшие римлян и варваров, чужеземцев и граждан, начали размываться. Однако некоторые различия оставались по-прежнему заметны и продолжали иметь большое значение. Возьмем, например, Одоакра. Этот человек, после того как вместе со своими солдатами осел в Италии, медленно, но верно прошел путь от римского военачальника до германского короля. По сути дела, крошечную римскую армию в Италии уже нельзя было назвать римской, поскольку она состояла из германских наемников, которые точно так же, как и их предводитель, происходили из племени скиров. У Одоакра не было денег, поэтому он расплатился с воинами землей, отдав им в общей сложности около трети Италии, а прежних владельцев выгнал прочь. Никто уже не мог определить, кто по праву является наследником земель Западной Римской империи.

Таким образом, Одоакр фактически стал правителем Италии. Наделив солдат землей, он обеспечил себе надежную защиту. Теперь оставалось решить, как поступить с мелкой незадачей, связанной с существованием несовершеннолетнего Ромула Августула. К тому моменту должность властителя Западной Римской империи полностью утратила свое значение и стала условностью. Теперь титулом императора варварские короли, желавшие проявить милость, жаловали своих ставленников. С юным Ромулом сложилась парадоксальная ситуация, в очередной раз свидетельствовавшая о том, что пышный титул императора стал лишь пустым звуком. Шестнадцатилетний Августул был сыном полководца и узурпатора, армию которого совсем недавно разгромил Одоакр. Ромул не имел власти за пределами Италии, а все, что происходило в самой Италии, контролировал Одоакр. Права на престол, если, конечно, они еще не утратили всякого смысла, в действительности принадлежали Юлию Непоту, которого Ромул с отцом незаконно отстранили от власти и который был последним западным правителем, официально признанным восточным императором. Зачем же тогда нужен Ромул? Да и вообще, зачем искать ему замену? Может, лучше просто выслать его к родным в Кампанию, положить достойную пенсию — пусть себе мирно живет в безвестности.

Соблюдая осторожность, Одоакр отправил к восточному императору Зенону посольство. Одоакр предложил Зенону занять престол государя всей Римской империи, в то время как германский король станет управлять Италией. Зенон оказался в затруднительном положении. Для него не составляло никакого труда сместить Ромула, тем более что Константинополь так его и не признал. Проблема заключалась в Непоте, которого признал он сам. Зенон понимал, что Непот был свергнут с трона, однако восточный император не хотел стать человеком, который фактически одобрит передачу власти германскому королю и тем самым официально положит конец Западной империи. Выйти из затруднительного положения Зенону помог случай.

Волею судеб в распоряжении Зенона было письмо Непота. Смещенный с престола западный император обращался к Зенону с просьбой о помощи, желая в последний раз попытаться захватить власть и вернуть себе Западную римскую империю. После некоторых размышлений Зенон составил два уклончивых ответа. Одоакру он сообщил, что королю необходимо присягнуть на верность Непоту, поскольку он был последним официально признанным западным императором и единственным, кто мог на законных основаниях признать статус Одоакра. В письме Непоту Зенон приносил извинения в том, что он не может оказать ему сколь-либо существенной помощи в отвоевании запада, отмечая тщетность подобных попыток. Таким образом, Зенон фактически признал, что возродить Западную империю невозможно, поскольку власть в землях, некогда принадлежавших ей, захватил Одоакр.

Свергнув Ромула, Одоакр собирался поставить последнюю точку в задуманном им предприятии. Что же ему делать с пурпурной тогой — символом власти западного римского императора? Сам Одоакр уж точно не собирался ее носить. Одоакр не намеревался провозглашать себя императором. Эта роль была ему не по вкусу, он не имел никакого отношения к династии Августов и не желал основывать свою власть на принципах, принятых в Риме. Он всего-навсего хотел стать королем. Лучше отправить эти одежды на восток императору Зенону. Крикнули гонца, и символы императорского достоинства — диадему и пурпурную тогу — увезли в Константинополь.

Если Одоакра и беспокоили мысли о том, что в истории наступил переломный момент и данные события имеют огромное значение, то он, вероятно, убедил себя в том, что когда-нибудь в будущем в Риме еще появится новый император. Возможно, однажды кому-нибудь подвернется возможность взойти на престол, однако в данный момент в должности императора не было никакой необходимости, по крайней мере в его, Одоакра, Италии. Древняя власть Августов, власть, которую они пестовали и благодаря которой долгие столетия правили империей, власть, воплощением которой являлись символы императорского достоинства, ныне уходила на восток.

БЛАГОДАРНОСТИ

В создании этой книги участвовала целая команда. Из сотрудников производства сериала на Би-Би-Си я бы хотел особо поблагодарить исполнительного продюсера Мэтью Барретта и продюсера сериала Марка Хеджкоу за их советы и за то, что работать с ними было исключительно приятно; режиссеров сериала Криса Спенсера, Ника Грина, Ника Мёрфи, Эндрю Грива, Тима Дана и Арифа Нурмохамеда, чьи сценарии оказались незаменимыми при написании основных глав; Кристабель Дилькс, редактора сериала, и научных консультантов сериала Ребекку Сноу, Сару Джоблинг и Аннелизу Фрайзенбрух за их блестящие исследования, которые стали неотъемлемой частью этой книги. Также хочу сказать спасибо Аннелизе за ее великодушие и согласие прочитать вторую половину рукописи, а также за помощь при работе над главой об Августе. Кроме того, благодарю Энн Каттини и Анну Мишкон за то, что они позволили мне не торопиться с написанием книги, и отдельное спасибо Лоуренсу Ризу, чья неизменная поддержка помогала мне на протяжении всей работы над книгой.

Среди сотрудников издательства «Би-Би-Си Букс» я хочу от всего сердца поблагодарить редактора Мартина Реферна за оказанное мне доверие, за терпение и руководство в процессе написания книги; Элеонор Максфилд за ведение всего проекта столь неустанно и доброжелательно; Триш Бёргресс за редактирование и улучшение текста; Сару Хоппер за ее замечательную работу по изучению иллюстративного материала и Мартина Хендри за круглосуточный труд оформления книги.

Эта книга никогда бы не увидела свет без щедрой помощи ученых, которые участвовали в проекте как научные консультанты. Я многим обязан Мартину Гудману и Аврил Кэмерон за их ответы на мои вопросы и поправки к главам IV и V соответственно. Также я благодарен Питеру Хизеру, чьи советы и недавно вышедшая книга «The Fall of the Roman Empire» существенно обогатили главу IV. Но моя самая глубокая благодарность направлена в адрес Мэри Биэрд, которая любезно делилась со мной идеями, читала рукопись, отвечала на электронные письма в рекордно короткое время и вносила бессчетные поправки в текст (спасая мне жизнь). Она вдохновляла меня на работу, а ее знания легли в основу этой книги.

Я искренне благодарен моим учителям Саймону Прайсу, Летеции Эдварде, Пите Фаулер, Джеймсу Морвуду и Брюсу Маккраю; моему брату Мэтью за то, что он составил мне отличную компанию для прогулок по римским руинам в Средизноморье; и наконец, моей матери Пэтси, Мартину и Кейт, моим друзьям, особенно Кари Лай, Сэму Симу, Пауле Трыбуховска, Марку Уильямсу, Хелен Румбелоу, Тони Причарду, Карду Си-верцу и Хелен Вайнштайн — за их горячую поддержку.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

FOREWORD

Woolf, G. (ed), The Cambridge Illustrated History ofthe Roman World (Cambridge, 2003)

Cornell, T. J., Beginnings of Rome: Italy and Rome from the Bronze Age to the Punic Wars (London, 1995)

Woolf, G., Et Tu Brute? The Murder of Caesar and Political Assassination (London, 2006)

Wyke, M., Projecting the Past: Ancient Rome, Cinema and History (New York; London, 1997)

Hopkins, Keith and Beard, Mary, The Colosseum (London, 2005)

Bowman, A. K., Life and Letters on the Roman Frontier. Vindolanda and its People (London, 2003)

ANCIENT SOURCES

Available in translation:

Cicero's Letters to Atticus (London, 1978)

Cicero's Letters to his Friends (London, 1978)

Tacitus, The Annals of Imperial Rome (London, 1989)

Petronius and Seneca, The Satyricon, The Apocolocyntosis (The Pumpkinification of the Divine Claudius) (London, 1977)

Suetonius, Lives of the Caesars (Oxford, 2000)

Plutarch, Fall of the Roman Republic (London, 1972)

Caesar, The Civil War (London, 1967)

Josephus, The Jewish War (London, 1981)

SEVEN HILLS OF ROME

Jones, Peter and Sidwell, Keith (eds), The World of Rome: An Introduction to Roman Culture, (Cambridge, 1997)

Woolf, G. (ed), The Cambridge Illustrated History of the Roman World (Cambridge, 2003)

Hopkins, Keith, Conquerors and Slaves (Cambridge, 1978)

Griffin, Jasper, Virgil (London, 2001)

Jenkyns, Richard, Virgil's Experience: Nature and History, Times, Names, and Places (Oxford, 1998)

ANCIENT SOURCES

For Rome's early history see the following Penguin translations:

Polybius, Histories: The Rise of the Roman Empire (London, 1979)

Livy, The Early History of Rome (Bks 1-5) (London, 2002)

Livy, Rome and Italy (Bks 6-10) (London, 1982)

For Virgil, see:

Georgics (Oxford, 2006) and The Aeneid (London, 1990)

I REVOLUTION

The most accessible narrative account of the life of Tiberius Gracchus can be found in:

Richardson, Keith: Daggers in the Forum: The Revolutionary Lives and Violent Deaths of the Gracchus Brothers (London, 1976).

Other key works are:

Astin, A. E., Scipio Aemilianus (Oxford, 1967)

Stockton, David, The Gracchi (Oxford, 1979)

Astin, A.E.; Walbank, F.W.; Frederiksen, M.W.; Ogilvie, RJV1. (eds), Cambridge Ancient History, Volume 8: 'Rome and the Mediterranean to 133 вс' (Cambridge, 1989)

Beard, Mary and Crawford, Michael, Rome in the Late Republic. Problems and Interpretations (London, 1999)

Brunt, P. A., Italian Manpower (Oxford 1971)

ANCIENT SOURCES

For the Roman conquest of the Mediterranean see:

Polybius, Histories: The Rise of the Roman Empire (London, 1979) (selected excerpts)

Livy, The War with Hannibal (Bks 21-30) (London, 1970)

Livy, Rome and the Mediterranean (Bks 31-45) (London, 1976)

In Loeb Classical Library edition see:

Polybius, The Histories (Cambridge, Mass., 1922-27)

Appian, Roman History (Cambridge, Mass., 1912-13) both of which give the full Greek text and translation.

For accounts of the lives of Tiberius Gracchus and Gaius Gracchus see:

Plutarch, Makers of Rome (London, 1965)

Appian, The Civil Wars (London, 1996)

All the primary sources relating to the Gracchus brothers have been usefully collated in:

Stockton, David, From The Gracchi To Sulla: Sources for Roman History, 133-80 вс (London, 1981)

II CAESAR

The most accessible, well-researched and exciting narrative of the fell of the Roman republic can be found in:

Holland, Tom, Rubicon: The Triumph and Tragedy of the Roman Republic (London, 2003)

Two authoritative biographies of Caesar are:

Gelzer, Matthias, Caesar, Politician and Statesman (Oxford, 1968) Meier, Christian, Caesar (London, 1996)

Other key works for the late Republic are:

Beard, Mary and Crawford, Michael, Rome in the Late Republic. Problems and Interpretations (London, 1999)

Weinstock, Stefan, Drvus Julius (Oxford, 1971)

Crook, J.A.; Lintott, Andrew; Rawson, Elizabeth (eds) Cambridge Ancient History, Volume 9: The Last Age of the Roman Republic, 146-43 ВС (Cambridge, 1989)

ANCIENT SOURCES

There is a wealth of ancient sources for this period of Roman history. For Caesar's writings see:

Caesar, The Gallic War (Oxford, 1996)

Caesar, The Civil War (London, 1967)

For the contemporary letters of Cicero and his correspondents see:

Cicero's Letters to Atticus (London, 1978)

Cicero's Letters to his Friends (London, 1978)

Cicero, Selected Letters (London, 1986) (one volume)

For the ancient biographies of Pompey and Caesar see:

Plutarch, Fall of the Roman Republic (London, 1972)

Suetonius, Lives ofthe Caesars (Oxford, 2000) Qulius Caesar)

Other ancient narratives of the last decades of the republic are:

Appian, The Civil Wars (London, 1996)

Lucan, Civil War (Oxford, 1999) (poetic account)

AUGUSTUS

Wallace-Hadrill, Andrew, Augustan Rome (Bristol, 1993)

Zanker, Paul, The Power of Images in the Age of Augustus (Ann Arbor, 1988)

Beard, Mary; North, John; Price, Simon, Religions of Rome. Volume 1: 'A History'(Cambridge, 1998)

Galinsky, Karl (ed), The Cambridge Companion to the Age of Augustus (Cambridge, 2005)

Bowman, A.K.; Champlin, Edward; Lintott, Andrew (eds), Cambridge Ancient History, Volume 10: The Augustan Empire, 43 BC-AD 69' (Cambridge, 1996)

Syme, Ronald, The Roman Revolution, (Oxford, 1939)

Price, S. R. F., Rituals and Power: The Roman Imperial Cult in Asia Minor (Cambridge, 1984)

Jones, Peter and Sidwell, Keith (eds), The World of Rome: An Introduction to Roman Culture, (Cambridge, 1997)

Barchiesi, Alessandro, The Poet and the Prince: Ovid and Augustan Discourse (Berkeley, 1997)

ANCIENT SOURCES

The key ancient texts for the life and rule of Augustus are:

Suetonius, Lives of the Caesars (Oxford, 2000)

Cassius Dio, The Roman History: The Reign of Augustus (London, 1987)

For Augustus's own account of his reign (My Achievements) see:

Res Gestae DrviAugusti, The Achievements of the Divine Augustus, (ed) P. A. Brunt and J. M. Moore (Oxford, 1967) which has original text, translation and commentary

The primary sources on all aspects of Augustan age have been usefully collated in: K. Chisolm and J. Ferguson (eds), Rome: The Augustan Age, A Source Book (Oxford, 1981)

III NERO

An excellent and authoritative account of the crisis of Nero's reign is:

Griffin, Miriam Т., Nero, The End of a Dynasty (London, 1984)

Two short introductions to Nero's rale can be found in:

Shotter, David, Nero (London, 2005)

Malta, Jiirgen, Nero (Oxford, 2005)

Other key works are:

Grant, Michael, Nero (London, 1970)

Champlin, Edward, Nero (Cambridge, Mass.; London, 2003)

Beacham, Richard C, The Roman Theatre and its Audience (London, 1991)

Beacham, Richard C, Spectacle Entertainments of Early Imperial Rome (New Haven; London, 1999)

ANCIENT SOURCES

For Tacitus's works for this period see the following translations:

Tacitus, The Annals of Imperial Rome (London, 1989)

Tacitus, The Histories (London, 1972)

For Suetonius's life of Nero see:

Suetonius, Lives of the Caesars (Oxford, 2000)

Suetonius, Lives of the Caesars (Oxford, 2000) (Julius Caesar)

Other ancient narratives of the last decades of the republic are:

Appian, The Civil Wars (London, 1996)

Lucan, Civil War (Oxford, 1999) (poetic account)

AUGUSTUS

Wallace-Hadrill, Andrew, Augustan Rome (Bristol, 1993)

Zanker, Paul, The Power of Images in the Age of Augustus (Ann Arbor, 1988)

Beard, Mary; North, John; Price, Simon, Religions of Rome. Volume 1: 'A History'(Cambridge, 1998)

Galinsky, Karl (ed). The Cambridge Companion to the Age of Augustus (Cambridge, 2005)

Bowman, A.K.; Champlin, Edward; Lintott, Andrew (eds), Cambridge Ancient History, Volume 10: The Augustan Empire, 43 BC-AD 69' (Cambridge, 1996)

Syme, Ronald, The Roman Revolution, (Oxford, 1939)

Price, S. R E, Rituals and Power. The Roman Imperial Cult in Asia Minor (Cambridge, 1984)

Jones, Peter and Sidwell, Keith (eds), The World of Rome: An Introduction to Roman Culture, (Cambridge, 1997)

Barchiesi, Alessandro, The Poet and the Prince: Ovid and Augustan Discourse (Berkeley, 1997)

ANCIENT SOURCES

The key ancient texts for the life and rule of Augustus are:

Suetonius, Lives of the Caesars (Oxford, 2000)

Cassius Dio, The Roman History: The Reign of Augustus (London, 1987)

For Augustus's own account of his reign (My Achievements) see:

Res Gestae Envi Augusti, The Achievements of the Divine Augustus, (ed) P. A. Brunt and J.'M. Moore (Oxford, 1967) which has original text, translation and commentary

The primary sources on all aspects of Augustan age have been usefully collated in: K. Chisolmand J. Ferguson (eds), Rome: The Augustan Age, A Source Book (Oxford, 1981)

III NERO

An excellent and authoritative account of the crisis of Nero's reign is:

Griffin, Miriam Т., Nero, The End of a Dynasty (London, 1984)

Two short introductions to Nero's rule can be found in:

Shorter, David, Nero (London, 2005)

Malitzjurgen, Nero (Oxford, 2005)

Other key works are:

Grant, Michael, Nero (London, 1970)

Champlin, Edward, Nero (Cambridge, Mass.; London, 2003)

Beacham, Richard C, The Roman Theatre and its Audience (London, 1991)

Beacham, Richard C, Spectacle Entertainments of Early Imperial Rome (New Haven; London, 1999)

ANCIENT SOURCES

For Tacitus's works for this period see the following translations:

Tacitus, The Annals of Imperial Rome (London, 1989)

Tacitus, The Histories (London, 1972)

For Suetonius's life of Nero see: Suetonius, Lives of the Caesars (Oxford, 2000)

Lane Fox, Robin, The Classical World: An Epic History from Homer to Hadrian (London, 2005)

Scarre, Christopher, The Penguin Historical Adas of Ancient Rome (London, 1995)

Jones, Peter and Sidwell, Keith (eds), The World of Rome: An Introduction to Roman Culture, (Cambridge, 1997)

The Vindolanda tablets are also available online at:

http ://vindolanda.csad.ox.ac.uk

ANCIENT SOURCES

For Pliny's letters see:

The Letters of the Younger Pliny (London, 1963)

For Pliny's Panegyric of Trajan, see Loeb Classical Library edition:

Pliny, Letters and Panegyricus (Cambridge, Mass., 1969)

For Cassius Dio's account of the reign of Hadrian see Loeb Classical Library edition:

Cassius Dio, Roman History, Volume 8 (Cambridge Mass., 1925)

For the Imperial History, Life of Hadrian, see:

Lives of the Later Caesars (London, 1976)

For Tacitus's account of Roman Britain, see: Tacitus, The Agricola and The Germania (London, 2003)

V CONSTANTINE

A good, authoritative introduction to this period of Roman history can be found in:

Cameron, Averil, The Later Roman Empire, AD 284-430 (London, 1993)

Other key works are:

Brown, Peter, The Rise of Western Christendom: Triumph and Diversity AD 200-1000 (Oxford, 2002.)

Brown, Peter, Power and Persuasion in Late Antiquity: Towards a Christian Empire (Madison, Wis.; London, 1992)

Odahl, Charles, Constantine and the Christian Empire (London, 2004)

Barnes, Timothy, Constantine and Eusehius (Cambridge, Mass.; London, 1981)

Drake, H. A., Constantine and the Bishops: The Politics of Intolerance (Baltimore, Md.; London, 2000)

Digeser, Elizabeth DePalma, The Making of a Christian Empire: Lactantius and Rome (Ithaca, N.Y.; London, 1999)

Southern, Pat, The Roman Empire from Severus to Constantine (London, 2001)

Beard, Mary; North, John; Price, Simon, Religions of Rome. Volume 1: A History (Cambridge, 1998)

Lenski, Noel (ed), The Cambridge Companion to the Age of Constantine (Cambridge, 2006)

Cambridge Ancient History, Volume 12, "The Crisis of Empire, AD 193-337', (ed) Alan Bowman, Averil Cameron, Peter Garnsey (Cambridge, 2005)

ANCIENT SOURCES

For Eusebius's works see:

Eusebius, Life of Constantine, (ed) Averil Cameron and Stuart G. Hall (Oxford, 1999) which has introduction, translation and commentary.

Eusebius, The History of the Chunk from Christ to Constantine (London, 1989)

For Lactantius's works see:

On the Deaths of the Persecutors, Lactantius, De Mortibus Persecutorum (On the Deaths of the Persecutors), (ed) J. L. Creed (Oxford, 1984) which has parallel Latin and English text.

Lactantius, Divine institutes, (ed) Anthony Bowen and Peter Garnsey (Liverpool, 2003) which has original text, translation and commentary.

For Zosimus's New History see:

Zosimus, Historia Nova, The Decline of Rome (San Antonio, 1967)

VI FALL

The most up-to-date, accessible and authoritative history of Rome's decline is:

Heather, Peter, The Fall of the Roman Empire (London, 2005)

Other key works are:

Heather, Peter: Goths and Romans 332-489 (Oxford, 1991)

Heather, Peter, The Goths (Oxford, 1996)

Matthews, John, Western Aristocracies and Imperial Court, AD 364-425 (Oxford, 1975)

Ward-Perkins, Bryan, The Fall of Rome and the End of Civilization (Oxford, 2005)

Cambridge Ancient History, Volume 13: The Late Empire, AD 337-425', (ed) Averil Cameron and Peter Garnsey (Cambridge, 1997)

ANCIENT SOURCES

For Ammianus Marcellinus's history see:

Ammianus Marcellinus, The Later Roman Empire: AD 354-378 (London, 1986)

For Zosimus's New History see:

Zosimus, Historia Nova, The Decline of Rome (San Antonio, 1967)

For the fragments of Olympiodorus' Histories see:

Blockley, R C. (ed) The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire: Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Makhus, Volume 2 (Liverpool, 1983) which 1 Greek text, translation and notes.

1

Книга шестая. Стихи 851-853. Пер. С. А. Ошерова. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Строка 5.2. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

3

Цитата из пьесы «Юлий Цезарь» (акт III, сцена II). Пер. П. А. Козлова.

(обратно)

4

Орсон Уэллс (1915-1985) — знаменитый американский кино- и театральный режиссер.

(обратно)

5

Это выражение на английском языке стало фразеологическим оборотом, означающим «заниматься ерундой в критической ситуации, оставив в стороне по-настоящему важные дела».

(обратно)

6

Королева Елизавета I правила в Англии в 1558-1603 гг.

(обратно)

7

Полибий. Всеобщая история, VI, 52. Пер. Ф. Г. Мищенко.

(обратно)

8

Полибий. Всеобщая история, VI, 54. Пер. Ф. Г. Мищенко.

(обратно)

9

Полибий. Всеобщая история, VI, 53. Пер. Ф. Г. Мищенко.

(обратно)

10

Тит Ливии. История Рима от основания города. Книга XXI, 35 (9). Пер. Ф. Ф. Зелинского.

(обратно)

11

В Древней Греции спортивные и музыкальные состязания в честь бога моря Посейдона проводились каждые два года в его храме на Коринфском перешейке (Истме).

(обратно)

12

Полибий. Всеобщая история, XXXVI, 9. Пер. Ф. Г. Мищенко.

(обратно)

13

Саллюстий. О заговоре Катилины, 10, 4. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

14

Аппиан. История Рима. Пунические войны. Пер. С. А. Жебелева

(обратно)

15

Полибий. «Всеобщая история», XXXVI, 2. Пер. Ф. Г. Мищенко.

(обратно)

16

Полибий. Всеобщая история, XXXI, 23.

(обратно)

17

Гомер. Илиада. Песнь шестая. Стихи 447-449. Пер. Н. И. Гнедича.

(обратно)

18

Аппиан. Римская история. I, 7. Пер. С. А. Жебелева.

(обратно)

19

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Агид и Клеомен и Тиберий и Гай Гракхи. Тиберий Гракх, 5. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

20

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Агид и Клеомен и Тиберий и Гай Гракхи. Тиберий Гракх, 5. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

21

Аппиан. Римская история. VI, 80. Пер. С. А. Жебелева.

(обратно)

22

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи, 8. Пер . С. П. Маркиша.

(обратно)

23

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи, 9. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

24

Аппиан. Римская история. 1,11. Пер. С. А. Жебелева.

(обратно)

25

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи, 12. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

26

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи, 14. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

27

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи, 17. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

28

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Тиберий и Гай Гракхи, 19. Пер. С. П. Маркиша.

(обратно)

29

Цицерон. Письма. XXVII (Art. II, 1), 8. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

30

Цицерон. Письма. XLVI (Art. II, 19), 2. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

31

Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне. I, 1. Пер. М. М. Покровского.

(обратно)

32

Саллюстий. Югуртинская война. 86, 3. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

33

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Агесилай и Помпей. 52. Пер. Г. А. Стратановского.

(обратно)

34

Цицерон. Письма. CXCI (F. VIII, 1), 3. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

35

Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне. VII, 4. Пер. М. М. Покровского.

(обратно)

36

Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне. VII, 88. Пер. М. М. Покровского.

(обратно)

37

Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне. III, 10. Пер. М. М. Покровского.

(обратно)

38

Цицерон. Письма. CCXXII (Fam., VIII, 8), 9. Пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

39

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Агесилай и Помпей. 57. Пер. Г. А. Стратановского.

(обратно)

40

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Агесилай и Помпей. 57. Пер. Г. А. Стратановского.

(обратно)

41

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Александр и Цезарь. Цезарь, 32. Пер. Г. А. Стратановского.

(обратно)

42

Юлий Цезарь. Записки о гражданской войне. 1,26. Пер. М. М. Покровского.

(обратно)

43

Юлий Цезарь. Записки о гражданской войне. III, 91. Пер. М. М. Покровского.

(обратно)

44

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Агесилай и Помпей. Помпей, 72. Пер. Г. А. Стратановского.

(обратно)

45

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга II: Божественный Август, 101. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

46

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга II: Божественный Август, 23. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

47

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга II: Божественный Август, 30. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

48

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга II: Божественный Август, 69. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

49

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга II: Божественный Август, 99. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

50

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга II: Божественный Август, 99. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

51

Тацит. Анналы. XII, 68. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

52

Тацит. Анналы. XIII, 14. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

53

Тацит. Анналы. XIII, 16. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

54

Тацит. Анналы. XIV, 1. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

55

Тацит. Анналы. XIV, 52. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

56

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга VI: Нерон, 26. Пер. М. Л. Гашарова.

(обратно)

57

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга VI: Нерон, 20. Пер. М. Л. Гашарова.

(обратно)

58

Тацит. Анналы. XIV, 56. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

59

Тацит. Анналы. XIV, 60. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

60

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга VI: Нерон, 31. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

61

Тацит. Анналы. XV, 45. Пер. А. С. Бобовича.

(обратно)

62

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Книга VI: Нерон, 31. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

63

Кассий Дион. Римская история. Кн. 63, 12.

(обратно)

64

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Нерон, 29. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

65

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Нерон, 47. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

66

Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Нерон, 48. Пер. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

67

Тацит. История. I, 72. Пер. Г. С. Кнабе.

(обратно)

68

Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 2, 3, 4.

(обратно)

69

Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 2, 3, 4.

(обратно)

70

Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 5-7.

(обратно)

71

Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 5-7.

(обратно)

72

Плиний Младший. Панегирик. Пер. В. С. Соколова.

(обратно)

73

Плиний Младший. Письма. 1.10, 9.

(обратно)

74

Тацит. Агрикола, 21. Пер. В. И. Модестова.

(обратно)

75

Плиний Младший. Письма. 10, 96

(обратно)

76

Евсевий Кесарийский. Церковная история. Кн. 8.16.

(обратно)

77

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 1. 27.

(обратно)

78

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 1. 34-36.

(обратно)

79

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 1. 37.

(обратно)

80

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 1. 39.

(обратно)

81

Евсевий Кесарийский. Церковная история. Кн. 10. 7.

(обратно)

82

Corpus Scriptorum Ecclesiasticorum hatinorum. Vol. 26, no. 206.

(обратно)

83

Зосим. Новая история. Кн. 2, 18-20. М., 1948.

(обратно)

84

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 4.

(обратно)

85

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 2. 2.

(обратно)

86

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 2. 5.

(обратно)

87

Евсевий Кесарийский. Житие императора Константина. Кн. 2. 12.

(обратно)

88

Зосим. Новая история. Кн. 2. 28. М, 1948.

(обратно)

89

Аммиан Марцеллин. Деяния. Кн. 31. 4. Пер. Ю. А. Куликовского.

(обратно)

90

Зосим. Новая история. Кн. 5. 29. М., 1948.

(обратно)

91

Зосим. Новая история. Кн. 5. 29. М., 1948.

(обратно)

92

Зосим. Новая история. Кн. 5. 32. М., 1948.

(обратно)

93

Зосим. Новая история. Кн. 5. 35. М., 1948.

(обратно)

94

Зосим. Новая история. Кн. 5. 50. М., 1948.

(обратно)

95

Зосим. Новая история. Кн. 5. 51. М., 1948.

(обратно)

Оглавление

Саймон Бейкер ДРЕВНИЙ РИМ ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Город на семи холмах

I РЕВОЛЮЦИЯ

II ЦЕЗАРЬ

Август

III НЕРОН

IV ВОССТАНИЕ

Адриан

V КОНСТАНТИН

VI КРАХ

БЛАГОДАРНОСТИ

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

*** Примечания ***