Партизаны [Ян Лысаковский] (fb2) читать онлайн

Ян Лысаковский Партизаны

1

— Поднимите два пальца вверх, — приказал подхорунжий Лонгин, на гражданке просто Лешек Шенкель.

Произнес он это так торжественно, что парни сразу перестали шептаться. Метек Коваль осторожно взглянул в сторону Ханки Шенкель. Он увидел ее красивый профиль, слегка растрепанные волосы. Она здесь, рядом… Радость от сознания этого не омрачало даже то обстоятельство, что она все время смотрела на стоявшего у окна молодого мужчину — красивого, высокого, стройного, с резкими чертами лица. Метек знал, что он офицер.

— Повторяйте слова присяги, — сказал Лонгин вполголоса.

Ему не надо было напоминать им, что за стеной живут чужие люди, которые не должны знать, что здесь в действительности происходит. Ведь они выдавали себя за учеников, которые приходят на занятия к бывшему студенту Шенкелю.

— Солдаты, — заговорил теперь офицер. — Солдаты подпольного Войска Польского…

Вроде бы он не говорил ничего нового — все сам каждый день видишь: немцев на улице и узников в бараках возле кирпичного завода, знаешь фамилии недавно арестованных и тех, кто умер в концлагере, — однако слова его хватают за душу.

Псевдоним себе Метек выбрал уже давно. Много раз, лежа вечером в постели, он придумывал себе подпольную кличку: Орел, Гром, Стрела, Мститель… Ни о дно из этих имен ему не нравилось, казалось, что все они звучат неестественно, фальшиво. Псевдоним должен быть простым, но вместе с тем и значительным. Может, выбрать тот, который был у Антека в партии? Молот. Такой простой, рабочий, но в то же время твердый, сильный — Молот.

— Молот? — Метеку показалось, что Лонгин недоволен.

— Молот, пан подхорунжий, — повторил он уверенно.

— Лучше Рубанок, — шепнул сзади Порендзкий.

— Молчать! — обрезал остряка подхорунжий. — Молот так Молот. Согласен.

— Спасибо, — выпалил обрадованный Метек. Но радость его тут же погасла, так как Лонгин резко поправил:

— В армии старшим не говорят «спасибо», а говорят «слушаюсь» или «так точно». Запомните это и постарайтесь побыстрее избавиться от гражданских привычек.

— Слушаюсь, пан подхорунжий.

— Молот, — заговорил внезапно офицер, — кажется, в сентябре тридцать девятого года вы участвовали в обороне города?

— Так точно. — И Метек осекся, не зная, что сказать еще. Какое-то время он раздумывал над тем, какое звание имеет офицер, спрашивающий его.

— Немного вас осталось в живых.

— Немного, — поддакнул Коваль, радуясь, что этот разговор слышит Ханка.

— Прекрасный подвиг, — произнес задумчиво офицер.

За полтора года, прошедших с того времени, острота воспоминаний притупилась, и теперь Метеку оборона города в те памятные дни тоже казалась прекрасным подвигом.

— Еще поговорим, — закончил офицер и взглянул на Лонгина.

Подхорунжий сразу же вытянулся.

— Выходить но одному, — приказал он. — Сначала Лис, а потом Стах, Вис, Молот и Волк.

Парни быстро, один за другим, исчезали. Какое-то мгновение они прислушивались у дверей, проскакивали по лестнице, бросали взгляд на ворота — и на улицу.

Все в порядке… За углом Метека ждал боец Вис, или просто Лютек Сосновский. Он делал вид, что читает объявление.

— Куда теперь пойдешь? — спросил он Коваля.

— Домой.

— Идем ко мне!

Метек обрадовался приглашению, но немного заколебался: у Сосновских в доме все было совсем иначе, чем у него.

— Мамы нет дома, — добавил Лютек, словно угадав мысли товарища. — В воскресенье она всегда ходит к тете Катажине.

— Хорошо, пойдем.

В воскресенье после полудня у Ковалей дома скука. Юзеф уходит к своей подруге. Отец может не отзываться целыми часами. Возится с разными замками, а затем продает их. Люди теперь ищут хорошие замки.

У Лютека своя комната. Его отец, учитель и офицер запаса, сейчас в лагере для военнопленных. Пани Сосновская преподает на подпольных курсах ^[1], а Лютек работает посыльным в мастерской у пана Бычевского. Вначале он был робким и даже, казалось, запуганным. Особенно ему докучал подмастерье Франек Капуста, решивший, что может измываться над парнем, поскольку остальные работники смотрят на это равнодушно.

Однажды Метек вышел во двор поискать кусочек твердого дерева. За штабелем досок сидел Лютек. Он не заметил Коваля, зато тот сразу понял, что парень плачет. В первый момент Метек хотел уйти — какое ему дело до чужих печалей, но все же остановился… Лютек уже давно его интересовал. Образованный, вежливый, отзывчивый и очень скромный. Сначала на вопросы Метека он отвечал настороженно, но постепенно разговорился и рассказал о своих отношениях с подмастерьем. Хотя он очень дорожит своим местом и заработком, но больше так работать не может… Метек успокоил его как мог, заявив, что знал пана Сосновского как очень порядочного человека, теперь поможет его сыну. Возражений Лютека Метек слушать не стал. В мастерской они сразу же наткнулись на Капусту.

— Где шляешься? — закричал подмастерье. — Подмети возле моего рабочего места.

— Я сейчас… — засуетился Лютек.

— Живей! — покрикивал Капуста. — Авось не надорвешься. Что так вытаращил свои телячьи глазищи?

— Он был со мной, — вмешался Метек.

— А мне наплевать с кем, — отрезал Капуста.

— Послушай, ты, — Метек взял подмастерье за плечо, повернул к себе и посмотрел ему в глаза, — он тебе не даст по морде, так как слишком хорошо воспитан, но я могу…

— Ты чего? — отшатнулся Капуста.

— Люблю бить такие наглые морды.

— Попробуй только!

— Ты действительно хочешь? — спокойно спросил Коваль.

— Да мне наплевать на тебя и на этого твоего…

— Друга, — подсказал с улыбкой Метек.

— Друга так друга… Катитесь оба к черту.

Они подружились, поняв, что нужны друг другу. Метека привлекала интеллигентность Лютека, Лютек восхищался жизненной твердостью Коваля, его трезвыми суждениями о событиях и людях. Сейчас они сидели в маленькой комнатке. Лютек рылся в книгах, Метек просматривал старые иллюстрированные газеты. Странно было смотреть на фотографии еще недавно известных людей, читать о прошедших событиях. Это была жизнь, отделенная от сегодняшнего дня трагическими событиями и ставшая такой далекой, словно мерцающие на небе звезды. Ведь уже полтора года идет война…

Несколько месяцев назад Лютек под большим секретом дал своему другу подпольную газету. Метек прочитал ее залпом, а потом еще раз от строчки до строчки. Выучил почти наизусть. Да, это были не какие-то слухи, передававшиеся из уст в уста и, как правило, не подтверждавшиеся, и не явно ложные сообщения немецкой пропаганды. Из материала, помещенного в газете, он сразу понял: идет борьба… А если так, он не может держать руки в карманах…

Лютек давал ему эти газеты все чаще и всегда с оговоркой, что это тайна. Откуда он их берет? В ответ тот только улыбался. Однажды Коваль заявил товарищу:

— Хочу что-нибудь делать.

— Почему ты говоришь это именно мне?

— Ты мой самый близкий товарищ.

— Я ничего не знаю, — уклончиво ответил Лютек.

— А газеты?

— Беру у одного знакомого парня.

— Очень хорошо, — сказал Метек, — пусть тогда этот парень узнает, что есть на свете некий Коваль, который хотел бы что-нибудь делать. Скажешь ему об этом?

— Да, но я не знаю, когда его встречу.

— А когда встретишь?

— Скажу, не бойся. Однако…

— Понимаю. Ты сам ничего не знаешь, не знаешь, как подступиться. Парень, может, не захочет разговаривать…

— Вот именно, — подтвердил, словно обрадовавшись, Лютек.

— Все же скажи.

Больше Метек не говорил об этом с Сосновским, ждал. Через месяц Лютек сказал, что тот, кто имеет право решать, просил передать, что Коваль пока не может быть принят.

— Почему? — спросил Метек спокойно, хотя по спине у него побежали мурашки. Ведь он так мечтал о подпольной борьбе.

— Сейчас берут профессиональных солдат — тех, кто прошел подготовку в армии, резервистов.

— Ну и что из этого? — возмутился Метек. — В сентябре я ведь участвовал в обороне города. Тогда не спрашивали о военной подготовке. Просто стреляли в немцев.

— Я знаю, но что я могу сделать? — Лютек был искренне расстроен. — Я тоже просил, чтобы меня взяли… — добавил он.

Но однажды Лютек сообщил, что Метек может прийти на нелегальную квартиру для беседы. Коваль не мог дождаться конца работы. Он был уверен, что теперь все изменится, что отныне он будет жить иначе. С некоторой жалостью он смотрел на мастеровых пана Бычевского. Что они знают? Отработают целый день, а потом пьют самогон. Утром ходят с красными глазами, варят овсяный кофе и разговаривают о девчонках.

На конспиративной квартире с Метеком долго беседовал Лешек Шенкель. Строго, официально, словно впервые видел Коваля, он расспрашивал о его жизни, о том, почему хочет вступить в подпольную организацию, знает ли, какой опасности себя подвергает. Метек сильно волновался, но, когда дело дошло до сентябрьской обороны Мнихова, взял себя в руки и подробно рассказал о короткой истории отряда профессора Шивчика. Шенкель слушал внимательно, записывал фамилии тех, кто остался жив и может подтвердить рассказ Метека.

— Что делают ваши братья, Коваль? — спросил Шенкель внезапно.

На какое-то мгновение Метек будто проглотил язык.

— Братья?

— Да.

— Юзеф, это средний, воевал в сентябре на фронте, был ранен. Теперь работает в Мнихове.

— А второй?

— Антек?

— Да. Что делал и что теперь делает Антони Коваль?

— Он взрослый, и я взрослый. — Метек немного разгорячился. Он будто уже не помнил, с кем разговаривает и какое значение имеет для него этот разговор. — Каждый отвечает за себя. Никаких вестей о нем после сентября нет. Даже не знаем, жив ли он.

— Хорошо, — сказал Шенкель. Казалось, он не замечает возбужденного состояния Метека. — Ты хочешь быть солдатом, но польский солдат должен отдавать себе отчет в том, кто его враг, а кто друг.

— Верно. Хочу драться с немцами.

— Мы тут наводили кое-какие справки и получили хорошие отзывы о вас.

— Пан… — начал Метек, не зная, как обращаться к своему собеседнику.

— Подхорунжий, — подсказал Шенкель.

— Пан подхорунжий, я иду бороться не с пустыми руками. — Метек был немного обеспокоен за свою судьбу и решил бросить на чашу весов самый крупный, как ему казалось, козырь. — У меня есть винтовка.

— Винтовка? — Шенкель заметно оживился.

— Осталась с сентября.

— Давайте ее. Винтовка нам очень пригодится.

Коваль не сказал, что у него есть две винтовки. Он не знал, что скажут на этот счет братья Шимеки. Одну, пожалуй, он наверняка принесет. А вторую… Посмотрим.

В субботу после полудня он отправился в Домбровку, где собирался переночевать и возвратиться домой в воскресенье. Отец даже обрадовался. Может, Метеку удастся достать немного продовольствия. Цены на него растут все быстрее, а по карточкам мало что можно получить…

В Домбровке у Шимеков Метека встретили с радостью. Там любили сыновей Коваля. Пани Шимек подогрела борщ, нарезала хлеб. Борщ был с мясом и очень понравился Метеку, который дома ел только пустую похлебку. После еды хозяин подробно расспрашивал его о жизни в городе. Метек чувствовал: Шимек хочет что-то узнать, но что именно — не мог понять.

— Говоришь, отец сидит дома один? — спрашивал Шимек уже который раз подряд.

— Один… Изредка кто-нибудь зайдет за товаром.

— Что за времена! — вздыхала пани Шимек.

— Ас работы, из мастерских, не приходят? — вновь возвращался Шимек к своему.

— Иногда заходит Кужидло. А других не видел. Наконец Шимек оставил его в покое, и Метек смог поговорить с ребятами. Шепнул Костеку, что у него есть к ним дело. Пошли за овин, уселись на бревнах, закурили. Метек без обиняков сказал хлопцам, что вступил в подпольную военную организацию.

— Организации нужно оружие, — бросил он и стал ждать ответа.

— Ты сказал им о винтовке? — спросил Костек спокойно, но взгляд его был холодным. Известие о военной организации совсем не обрадовало его.

— Нет.

— Действительно?

— Не веришь мне?

— Почему нет, верю. — Костек сказал это так, что нельзя было обидеться, но чувствовалось: все же что-то ему не понравилось. Янек сидел в сторонке и молчал.

— Давай вступим вместе, — предложил Метек, — Шенкель был бы доволен.

— Что это за организация?

— Военная.

— Знаю, ты говорил, что военная. Но какая?

— Как это какая? Польская.

— Панская, — жестко поправил его Костек. Он сильно насупил брови, возле рта у него появились глубокие морщины.

— Польская, — настаивал Метек. — О чем ты вообще говоришь?

— Уж я знаю, не бойся. В панскую армию не пойду, и Янек тоже не пойдет.

— Не пойдем, — подтвердил младший брат. — Достаточно паны били мужиков по задам, пусть теперь свои подставят.

— А немцы вас не бьют? — Метек тоже разозлился. — Откуда, черт возьми, вы взяли эту басню о панах? Кужидло тоже говорит, что буржуи Польшу предали…

— Немцу мы тоже бока намнем.

— Сами? — спросил Метек с насмешкой. — Вдвоем на Гитлера пойдете?

— Об этом не беспокойся, — прервал его Янек. — Нас хватит.

— А ты помолчи! — оборвал его Костек.

— Как хотите, — сказал обескураженный Метек. Видно, с ними что-то произошло. Тогда, в сентябре, когда он скрывался у них, они говорили иначе. — А что касается винтовок…

— Нет никаких винтовок, — выпалил Янек.

— Как это нет? Вместе прятали.

— А теперь их нет. Кто-то забрал.

— Ты, Костек, — Метек почувствовал, что у него в груди похолодело, и с трудом проглотил слюну, — давай не шути.

— А то что? Донесешь?

— Ну ты! Осторожней!

— Ладно, ладно, не горячись. Мы не из пугливых.

— Ребята, — Метек в отчаянии пытался как-то поладить с ними, — ребята, давайте договоримся по-хорошему. Одну винтовку отдайте мне, вторую оставьте себе.

— Одну?

— Да, — подтвердил Метек поспешно. Что-то, очевидно, дрогнуло в них, выражение их лиц несколько смягчилось.

— Одну? — переспросил Костек. — Подумаем.

— Я же завтра возвращаюсь домой.

— Что это ты такой быстрый? — спросил с иронией Янек. — Мы тебе ответ потом дадим…

Дальше разговор уже совсем не клеился. Какое-то время они сидели еще на бревнах и молча курили. Потом Метек, поговорив со старым Шимеком, пошел спать, А на другой день утром, перед тем как пойти в костел, Костек отозвал его в сторону.

— Одну получишь, — сказал он.

— Здорово!

— Не шуми, — оборвал его Костек. — А о той, второй, забудь. Никогда ее не было. Понял?

— Зачем она вам нужна?

— Не твое дело.

— Хорошо, если тебе это так нужно.

— Нужно.

Папаша Шимек вроде бы тоже что-то узнал, так как отвечал на вопросы Метека неохотно и уже больше ни о чем не расспрашивал. Лишь только пани Шимек, казалось, не замечала ничего. Она накормила Метека и даже приготовила для него сумку с едой.

— Бери, — уговаривала она. — Слава богу, у нас еще кое-что найдется.

Вечером Метек перешел вброд речку Любавку и огородами добрался до дома. К счастью, отца не было. Метек спрятал винтовку в погребе и только тогда облегченно вздохнул.

* * *

Сбор был нудным, как осенний дождливый день. Лонгин долго и путано объяснял действия стрелка в наступлении. Об этом же он говорил и на прошлой неделе…

Метек старался сосредоточиться на том, что говорил командир. Он все еще находился под впечатлением приема в организацию и принятия присяги и не хотел признаться, что немного разочарован. Собираются они довольно редко, Лонгин говорит скучно, повторяется, высмеивает ошибки ребят.

Самым интересным было чтение подпольной газеты. Новости были неутешительные: немцы наступали, продвигаясь все дальше на восток. Как-то дома он повторил слова Лонгина о том, что падение Советов только вопрос времени, потому что у Гитлера могучая армия. Выслушав, отец отложил работу, свернул цигарку, закурил, выпустил дым и только тогда спросил:

— Откуда ты это взял?

— Разговаривали в мастерской, — смутился Метек. Он чувствовал себя неловко, так как не привык обманывать отца, а правду сказать не мог.

— Умный народ у вас работает, здорово разбирается в стратегии…

— Все так думают, — пытался оправдаться Метек, уловив иронию в словах отца.

— Знай только одно, — медленно произнес отец, — если немцы победят Советы, нам конец. Только глупцы могут этому радоваться.

…Лонгин кончил говорить о действиях бойца в наступлении и приказал Волку повторить последнюю фразу, затем разрешил закурить.

— На сегодня хватит, — сказал он.

— А газета? — встрепенулся Вис.

— Нету, — ответил Лонгин, но, увидев их разочарованные лица, поспешно добавил: — Не получили еще. Но могу сообщить вам последние известия, переданные по радио. Немцы приближаются к Москве.

— Значит, возьмут ее, — сказал тихо и разочарованно Вис.

— Возьмут, — подтвердил спокойно Лонгин.

Метек хотел вмешаться, повторить слова отца и узнать, что на это скажет подхорунжий, но командир объявил окончание сбора.

— Первым выходит Лис, за ним… Ага! Молот, вы останетесь.

— Слушаюсь. — Метек вскочил со стула.

Ждал терпеливо, пока не опустеет комната. Лонгин посматривал в окно, молчал. Лишь когда дверь захлопнулась за последним из уходивших, подошел к Метеку и сказал:

— Завтра, сразу же после работы, явитесь на улицу Костюшко, дом два, вход со двора. Никому ни слова. — Мгновение он молчал, словно бы колеблясь, а потом добавил: — Ну, Молот, держись, брат, чтоб мне не было за тебя стыдно.

— А что там будет, пан подхорунжий? — Этот теплый тон подхорунжего придал Метеку смелости.

— Узнаешь завтра. — Лонгин не собирался продолжать разговор. — Можешь идти.

* * *

У сержанта Крогульца были широкие плечи, огромные кулаки, красное лицо и густые брови, голос всегда охрипший, а походка как у моряка — вразвалочку. Он явно плохо чувствовал себя в гражданской одежде. Рассказывали, что он много лет плавал на военных судах, когда началась война, защищал побережье, попал в плен. По пути в лагерь для военнопленных бежал. После долгих скитаний поселился в Любавце. Официально считалось, что он помогает по хозяйству своему дяде. Посвященные же знали, что дядя его липовый, а занимается он далеко не хозяйственными делами.

В действительности сержант был командиром специальной группы мниховской организации ЗВЗ («Союз вооруженной борьбы») ^[2], созданной из бойцов, выбранных поручником Рысем из всех подчиненных ему взводов. Конспирация в группе была более строгой, чем у Лонгина. Собирались только тройками, других членов группы не знали. Занятия проводил сам Крогулец: изучение стрелкового оружия, диверсионное дело, ручные гранаты и взрывчатые материалы, рукопашный бой, разведка. Оружие приносил инструктор: один раз это был «вис» ^[3], в другой раз — винтовка и даже немецкий автоматический пистолет.

Крогулец умел молниеносно разобрать и собрать любое оружие. Показывал, как стрелять, как устранять неполадки. Все старательно учились делать то же самое и так же быстро. Сержант знал, пожалуй, все, что касалось армии и вооруженной борьбы. Во всяком случае, так им казалось. Однако он никогда не рассказывал о себе. Впрочем, на это не было времени.

Тройка, в которую был зачислен Метек, нравилась ему. Капрал Мак участвовал в сентябрьских боях с немцами. Парень он был неразговорчивый, но сильный и ловкий. Однажды Мак рассказал, как он ножом убил немецкого часового. Из его рассказов выходило, что он вроде бы в течение некоторого времени был в партизанском отряде у майора Хубала. Когда его спросили об этом, он рассмеялся и начал говорить о чем-то другом.

Бойца Сука Метек знал в лицо. Этот щуплый, на вид немного вялый парень был умным и ловким солдатом.

Семья его была зажиточной. Он даже ходил в гимназию, но не окончил ее. В сентябре был на фронте, где его ранило. Метека тянуло к товарищам, но приказ Крогульца был строгим. Никаких личных контактов! Никто не должен видеть их вместе. Мниховские гестаповцы и сами не дураки, да, кроме того, им помогают шпики и фольксдойче. А они знают почти каждого человека.

Когда занятия приходились на воскресенье, шли за речку Любавку. Там искали следы зверей и людей, учились заметать свои, тренировались в снятии часовых, использовании взрывчатых материалов, ходили по азимуту… Крогулец не жалел ни себя, ни их. Впрочем, все ждали, что скоро что-то должно начаться. Что-то очень важное… Сначала говорили шепотом, а потом весть разошлась широко: армия Гитлера потерпела поражение под Москвой. Когда Крогулец услышал об этом, он только пожал плечами: одна битва не решит судьбу такой войны.

Метек явился на улицу Костюшко с бьющимся сердцем. В маленькой, плохо натопленной комнате сидел сам поручник Рысь. Метек так растерялся при виде его, что запутался, отдавая рапорт. Поручник сделал вид, что не заметил этого. Разрешил сесть, угостил сигаретой. Расспрашивал Метека о сентябрьских событиях в Мнихове, внимательно слушал ответы.

— Разбили нас, мало кто уцелел, — закончил свой рассказ Коваль.

Поручник молчал с минуту, потом вдруг спросил:

— Скажите, Молот, почему о вас говорят, что ваша семья коммунистическая?

Метек не мог потом объяснить, почему так искренне и откровенно рассказал Рысю историю своей семьи. Может, хотел, чтобы поручник поверил в искренность его желания стать солдатом? А Рысь слушал. И Метеку вдруг показалось, что ему удалось пробудить в командире понимание и симпатию.

— Достаточно, — услышал он наконец. — У меня только один вопрос: будете ли вы, как солдат, сражаться с любым врагом, который станет угрожать стране, будь то с востока или с запада?

— Так точно, ведь я принял присягу, — ответил с легкой обидой Метек. Об этом должны уже были знать.

— Я вызвал тебя, — Рысь перешел на «ты» с доброжелательной улыбкой, и у Метека отлегло от сердца, — так как мне нужны отважные, обстрелянные парни. Пришло время начать беспокоить фрицев. Есть желание?

— Я не знаю, что мог бы сделать… — Метек немного растерялся, так как думал, что Рысь ожидает от него чего-то необыкновенного.

— Об этом подумает твой новый командир.

— Новый?

— Да, командир специальной группы.

— Пан поручник, я…

— Хорошо, хорошо, не горячись. — Рысь встал, подошел к дверям. — Ягода!

На пороге появилась Ханка Шенкель, и Метек подумал, что более приятного сюрприза не могло и быть.

— Связная Ягода, — сказал Рысь, — организует тебе встречу с сержантом Крогульцем.

— Когда? — спросила Ханка, не глядя на Метека.

— Послезавтра. Ты, Молот, когда кончаешь работу?

— В шесть часов.

— Следовательно, встретитесь в шесть пятнадцать.

— У магазина Калицкого, — добавила Ханка. — Я приду со стороны рынка.

— Надеюсь, что будешь хорошим солдатом. — Поручник протянул ему руку и улыбнулся.

Закрывая за собой дверь, Коваль заметил, что Рысь бесцеремонно притянул к себе девушку. Тогда он подумал с непонятной злостью, что поручник наверняка спит с ней. Выругался и быстро пошел прочь.

Оставшись наедине, Рысь поцеловал Ханку в шею и стал играть кончиками ее волос.

— Ну как? — спросил.

— Что как?

— Как парень? Подходит Крогульцу?

— Не знаю, может быть, — ответила безразличным тоном Ханка. — Какой-то он дикий. Тебе не кажется?

— Это не помешает.

— Тебе лучше знать…

* * *

Юзеф пришел домой в воскресенье утром. Было холодно. Отец уже встал и, накинув старую куртку, растапливал на кухне печку.

— Возьму галстук, — сказал Юзеф. — Праздники подходят.

— Какие там праздники, — ворчал отец. — Приедешь в сочельник?

— Да. Ведь я всегда возвращаюсь в хату.

— Раз в неделю.

— Чаще нет времени.

— Для семьи…

Юзеф на мгновение задумался над ответом. Не хотелось ссориться.

— Ты же, пап, знаешь, как бывает, — сказал он примирительно.

— Ел уже?

— Еще нет.

— Подожди, вскипячу воду.

Когда Метек вошел на кухню, Юзеф наливал себе кофе.

— Привет. — Младший Коваль с трудом подавил зевоту.

— Как дела?

— Который час?

— Восемь. А что, ты спешишь куда-нибудь?

— Немного.

— Подожди. — В голосе Юзефа было что-то, заставившее отца остановиться в дверях комнаты. — У меня к тебе дело.

— Какое? — Метек зевнул еще раз.

— А такое, что ты суешь пальцы между дверей.

— О чем ты говоришь?

— Сам хорошо знаешь, не прикидывайся.

— Не понимаю. — Метек уже не зевал. Он стоял посредине кухни настороженный и злой.

— Не прикидывайся дурачком, — сухо сказал Юзеф.

— Чего вы, собственно, ссоритесь? — спросил отец.

— А ты, отец, знаешь, чем он в последнее время занимается?

— Знаю. — Ответ отца был неожиданным для обоих сыновей.

— Знаешь — и молчишь?! — вскрикнул Юзеф. Он был раздражен и даже не заметил, что немного повысил голос.

— А чему тут удивляться? Такова отцовская доля: должен все о сыновьях знать.

— В сентябре он подставлял свою голову под пули, — буркнул Юзеф, не давая отцу докончить, — а теперь снова ищет приключений. Диверсант…

— Откуда ты знаешь? — набросился на брата Метек. Он был поражен. — Ведь это такая тайна…

— Это мое дело откуда.

— Откуда?

— Неважно.

— Для меня важно!

— Может быть. Но ты не бойся. Знаю не из гестапо.

— Не крути!

— Послушай, — Юзеф подошел ближе, — ты думаешь, что в этом паршивом городишке действительно что-то можно скрыть?

— Не может же он просидеть за печкой, — вмешался в разговор отец. — Не кричи на него.

— Ну так пусть лезут на рожон, как в сентябре, — кипятился Юзеф. — Мало тогда немцы намолотили. Отец, ты уже забыл?

— Нет, — сказал старый Коваль так, что оба сына сразу замолчали. — Ничего не забыл. Помню, как каждого из вас провожал из дому. Видно, так нужно. Когда ты еще раз пойдешь, тоже не буду запрещать тебе.

Юзеф опустил голову. Метек почувствовал, что глаза у него становятся влажными, и отвернулся.

— А действительно, откуда знаешь о Метеке? — спросил старый Матеуш.

— Говорили у нас в организации.

— Что-то у вас слабовато обстоит дело с конспирацией, — заметил Матеуш.

Метек опустил глаза, он предпочитал не смотреть на отца. Не знал, что говорить, и вообще не пришел в себя после всего услышанного.

Потом немного поговорили о домашних будничных делах, и Юзеф стал прощаться. Он теперь жил с Дорогой как с женой. После его ухода отец начал что-то мастерить, а Метек принялся за домашние дела. Нарубил дров, убрал мусор, тщательно подмел. Он спешил, так как через час должен был быть у Крогульца. Но когда пришло время уходить, он подошел к отцу и вопросительно посмотрел на него. Тот сидел угрюмый.

— Идешь? — спросил он.

— Да.

Молчание затягивалось. Казалось, ни один из них не хочет сделать первого шага.

— Чего ждешь? — спросил наконец отец. — Ведь ты должен идти.

— Должен, — подтвердил сын.

— Иди, но только… — Старый Коваль склонил голову над работой, не докончив фразы.

— Да, папа, понимаю, — выдавил из себя Метек.

Во взволнованном тоне отца сын не только почувствовал просьбу беречь себя, но, казалось, отец говорил: ничего нельзя изменить, никого нельзя уберечь от опасности… Метек, пожалуй, впервые подумал о том, что отцу тяжело. Сам голодает, а лучшие куски подкладывает ему. А ведь он много трудится. Хозяин мастерских, где работает отец, намного увеличил рабочий день. Пользуется, скотина, обстановкой. Кроме того, отец по вечерам подрабатывает. А он, Метек, после работы не помогает ему, занимается своими делами. Но, с другой стороны, в подпольной организации строгая дисциплина. Ведь не скажешь сержанту, что мыл посуду или готовил ужин.

* * *

Только в полях за Любавкой Метек теперь чувствовал себя человеком. Враг — его тут не было — уходил в сферу теории, приходило ощущение свободы. Поэтому так мучительны были возвращения в город. На дороге, ведущей от моста через реку к рынку, стояли жандармы. Они проверяли лишь некоторых, но каждый чувствовал на себе их острые, словно ощупывающие, взгляды и знал, что его жизнь зависит исключительно от этой скотины в стальном шлеме, которой может не понравиться взгляд, или то, что ему не слишком быстро уступили дорогу на тротуаре, или просто оттопыренный карман…

От моста начинался другой мир: школа, занятая под полицейскую казарму, учреждения с немецкими названиями, плакаты на стенах, патрули, немецкие солдаты, чужая, острая и твердая, речь… И помимо воли возникало чувство вины за то, что так мало еще сделал. Что значат их сборы? Разве немцы их боятся? Потом мастерская, одна и та же болтовня его коллег, та же злоба Бычевского. Хозяин тяжело переживал оккупацию, хотя его дела шли неплохо. Он боялся немцев. И от страха пил. Попивали и мастера и подмастерья. Только участие в подпольной организации давало Метеку чувство некоторой уверенности в себе.

А вообще, хорошо, что он перешел к сержанту. У Лонгина Метек чувствовал себя не лучшим образом.

Другие ребята в основном были выходцами из так называемых хороших семей. Интеллигенты… Им всегда было о чем поговорить. Об общих знакомых, о девушках, о книжках, об учебе на подпольных курсах. Он должен был очень внимательно следить за каждым своим словом, поскольку стоило ему только ошибиться, как Лонгин тут же делал забавную мину, а остальные насмешливо улыбались.

С Крогульцем иначе. Сам он говорит резко, часто даже строго, но так, что человек чувствует к нему симпатию. А главное — все для него равны. Прежде всего он ценит старание и умение.

Временами Метек думал о том, как удивительно война все перепутала в их семье. Раньше жили все вместе, за исключением Антека. Однако постоянно о нем говорили. Отец не замыкался в себе. Юзеф не рвался из дому. Иногда, правда, говорили, что парни когда-нибудь заведут свои семьи, будут жить отдельно. Но Метек не мог себе этого представить. А теперь… Антек ушел из дому, и о нем нет вестей. Осенью тридцать девятого года многие беженцы, которых судьба загнала далеко на восток, возвращались обратно. Однако никто из них Антека не видел. Метек очень о нем тосковал. Он всегда восхищался своим старшим братом. Он видел также, с каким уважением относится к нему отец. Метек, стремясь найти какое-нибудь успокоение, рассказал Рысю о своей семье, об Антеке. Делился своими переживаниями и с другими. И вдруг стал замечать, что товарищи смотрят на него несколько странно. Лонгин же однажды недвусмысленно высказался о так называемых поляках, которые служат большевикам, врагам. Дома же отец упорно повторял, что Советы не являются врагами. В его словах было много веры, но она не рассеивала сомнений; Юзеф же отмалчивался.

Метек никак не мог разобраться в событиях этого грозного, непонятного мира… В такие минуты он успокаивал себя тем, что выбрал единственно правильный путь: сегодня он должен быть прежде всего хорошим солдатом. И будет бороться. А со временем… Да, а со временем выяснится, кто прав.

* * *

Вид у сержанта был озабоченный. Он сразу же сказал, что занятий сегодня не будет.

— Идем на задание. Продвигаться будем гуськом, чтобы не потерять друг друга из виду. На улице Надбжежной я зайду в дом, вы по одному за мной. Один заходит, второй наблюдает. Внутри дома первая дверь налево, не стучать.

Крогулец двинулся вперед своей обычной походкой вразвалку, слегка сгорбившись, засунув руки в карманы потертой куртки. За ним шел Мак, потом Метек, последним Сук. Перешли по мосту через Любавку, свернули на Надбжежную. Метек огляделся: народу на улице почти не было. Зима в тот год стояла морозная, и все, у кого в воскресенье не было срочных дел, сидели дома, грелись у печей. Крогулец свернул к маленькому домику с желтым крыльцом, Мак за ним. Метек замедлил шаг, затем остановился якобы завязать шнурок. Все в порядке… За Суком идут только две женщины.

Когда все четверо собрались в комнате, сержант вышел и возвратился через минуту с клеенчатой сумкой. Вынул из нее пистолеты и запасные обоймы. Один из них сразу же засунул себе за ремень, остальные раздал. Метек получил небольшой плоский пистолет.

— О боже! — обрадовался Сук. — Будет драка?

— Задание. — Сержант склонился над столом и вытащил из кармана листок бумаги. — Улица Третьего мая, — все кивнули головой, подтверждая, что знают, где это, — дом номер двенадцать, ворота. — Крогулец рисовал на листке. — Здесь пост полиции. Мак, станешь на углу, — сержант показал место на схеме, — будешь прикрывать. Ты, Сук, будешь в воротах напротив. Молот войдет в харчевню к Фуглевичу, закажет чай и сядет возле окна. Я войду в дом.

Крогулец разорвал бумажку на маленькие клочки, положил их в латунную пепельницу и зажег. Ребром спичечной коробки растер сожженную бумагу в пепел.

— Стрелять только в том случае, — он поднял руку и стал загибать по очереди толстые, сучковатые пальцы, — если я начну, если вас задержит патруль и захочет обыскать или если кто-нибудь задержит двух девушек, которые выйдут из этого дома. Одна будет в белом платочке и с корзиной. Спасать прежде всего корзину, — закончил Крогулец и, словно упреждая их вопросы, добавил: — Это боевое задание.

Сержант внимательно осмотрел всех, приказал тщательно беречь оружие. Напомнил, что сопровождают девушек до костела, а потом возвращаются по одному в эту квартиру.

— Ясно?

— Так точно, — ответили ребята сдавленными голосами.

— Тогда двинулись.

Уже начинало смеркаться. Метек, несмотря на внутреннее напряжение, старался идти непринужденно. Сначала ему казалось, что кто-нибудь все же заметит его пистолет. Он озирался по сторонам, пока наконец со злости не выругал сам себя. Ведь пистолет такой плоский, да еще под курткой. Кто может заметить? Чепуха… Хорошо бы, там была Ханка… Увидела бы его, Метека. А когда-нибудь он бы ей сказал: «Тогда, когда ты шла из дома двенадцать и я тебя охранял…»

Глупые, мальчишеские мысли. По-настоящему он взял себя в руки только после встречи с немцем. Правда, жандарм шел без оружия и казался пьяным… Теперь нужно было миновать немецкий пост. Мороз, видимо, донимал часового: он весь сгорбился и быстро ходил по тротуару.

Улица Третьего мая, тесный ряд каменных домов, в одном из которых находится заведение Фуглевича. Там всегда можно выпить водки, чего-нибудь поесть, посидеть за кружкой пива. Прежде чем выйти, Метек осторожно огляделся. Сука уже не видно, подходит Крогулец. У входа двое пьяных, внутри густой и тяжелый дым махорки, хмельные голоса и запах водки. Метек протиснулся к стойке, там суетилась сестра Фуглевича, черная маленькая женщина.

— Мне бы чаю, — сказал Метек.

— Чаю? — спросила она вроде удивленно. И в этот момент кто-то хлопнул Коваля по плечу. — Это был уже солидно выпивший Зигмунт Чеслик, мастер у Бычевского.

— Метек, откуда ты взялся? — тыкал он Коваля кулаком в бок. — Познакомься с моим приятелем.

На стойке стопки с водкой, тарелка с кусочками требухи. Приятель Чеслика уже наклоняется через стойку.

— Хозяйка, еще один стаканчик.

— Меня тут кое-кто ждет, — попробовал отказаться Метек. Если сержант заметит, что он не у окна… Боже упаси.

— Врешь, ведь ты хотел чаю, — напомнил ему Зигмунт. Он слышал его разговор с буфетчицей.

— Наверное, ему папа запретил, — засмеялся тот, второй.

— Вот именно, — подтвердил поспешно Метек, довольный таким объяснением, — он у меня злой как черт.

— А ты что, дите малое? — удивился Чеслик. — Работаешь, зарабатываешь сам. Товарищи тебя просят.

— Не могу.

— Пожалуйста, чай, — вмешался Фуглевич. — Водку тоже подать?

Метек не хотел обидеть Зигмунта, но страх перед сержантом был сильнее. Если он почувствует запах водки… Может даже выгнать из группы.

— Не могу, — упирался он.

— Оставь сопляка. — Приятель Зигмунта потянул его за рукав. — Чего упрашивать?

— Обижаешь друга, — продолжал Зигмунт. — Ну не тяни, выпей.

Метек отвязался от них в самый раз. Крогулец в этот момент входил в ворота. Он успел еще заметить его сгорбленную спину. Почти в это же время по улице протопал немецкий патруль. Три жандарма медленно шли по тротуару. Словно невидимая сила отталкивала людей к стенам домов, освобождая жандармам проход. Метек, низко склонившись над стаканом, размешивал ложкой сахар, а сам провожал взглядом патруль. Потом, уже после операции, он старался вспомнить, о чем думал у окна. Не мог. Помнил только этих немцев. Девушки появились через пару минут. Он не знал ни одной. Они свободно шли и разговаривали между собой, потом свернули в ворота.

Он пил чай маленькими глотками и наблюдал за улицей. Прошел еще один немец… Спешит. Теперь появились штатские. Почему они остановились? Чего здесь ищут? Закуривают. Свои это люди или, может… Вот выходит из ворот Крогулец, идет к рынку. Теперь все внимание на девушек.

— Метек, друг, я серьезно обижусь, — вновь раздался голос Зигмунта. Он протискивался между столиками со стопкой водки в руке. — Выпей со мной.

— Я уже ухожу.

— Подожди.

Девушки уже на улице. Метек встал, наклонился к Чеслику:

— Сейчас вернусь, подожди.

— Куда ты идешь?

— В уборную.

— Хорошо, — успокоился Зигмунт и уселся за столик. — Но только быстро, раз, два…

Метек шел за Суком. Сук ускорил шаг. Возле входа на рынок он обогнал девушек. Таким образом двое будут впереди и двое сзади. Сбоку опять появились жандармы. Метек остановился, закурил, краем глаза наблюдая за немцами. Те о чем-то разговаривали, смеялись. Прошли еще несколько шагов. Все обошлось благополучно. Девушки достигли костела. Сук свернул в сторону, поправил шапку. Это сигнал к возвращению…

Метек возвращался домой со странным чувством. Словно бы пистолет все еще был за брючным ремнем, словно еще жила в нем та минута освобождения от мучительного, хронического страха. В течение этого короткого времени он был солдатом, равноценным противником. Он испытывал чувство благодарности к Рысю за то, что испытал вкус свободы вооруженного человека, а не червя, отчаянно уползающего из-под сапога. Очевидно, что-то осталось на его лице, так как отец остановился на полпути к столу и внимательно посмотрел на него. И тогда Метек не выдержал.

— Папа, я был на боевом задании.

* * *

— Да, — только это и сказал Матеуш Коваль, выслушав бессвязный рассказ сына. Он набивал трубку пахучим самосадом, набивал медленно, тщательно, словно ему было жаль каждой крошки табака.

— Папа, еще одно. — Метек уже овладел собой, теперь он смотрел куда-то в сторону, словно еще раз обдумывал то, что собирался сказать отцу.

— Слушаю тебя, сынок.

— Меня спрашивали.

— О чем?

— О… о нашей семье.

— Да? — изобразил удивление Матеуш, так как уже понял, о чем пойдет речь.

— Не коммунисты ли мы, — выдавил наконец Метек. Труднее всего ему было сказать именно это. Но молчать он уже не мог. Он видел перед собой этот взгляд отца, встречающий каждое его позднее возвращение домой или провожающий его из дома, когда он уходил раньше, чем обычно.

— И что ты сказал?

— Сказал… Сказал, как было. И как теперь.

— А как теперь?

— Ну, отец ведет домашние дела, а в партии не состоял. Юзеф был на войне, его ранили. Теперь… Теперь не знаю, что делает кроме работы в мастерских. Гитлера ненавидит и желает фашистам всего самого худшего. Обо мне знают сами. И о сентябре тридцать девятого года тоже. Принял присягу, что буду солдатом.

— А Антек?

Метек как-то сжался и тяжело вздохнул. Он хотел, чтобы об Антеке они не вспоминали. Однако отец спрашивает, и нужно ответить.

— Я сказал, что ушел и нет от него вестей.

— А спрашивали, куда ушел?

— Спрашивали.

— Сказал, что пошел на восток?

— Да. И что не знаю, где он.

— А теперь что тебя угнетает? Я знаю. — Отец уже решился: если уж начали этот разговор, должны докончить. — Ты думаешь о собственном брате как о предателе.

— Не думаю.

— Думаешь, только не знаешь, верить или нет, ибо вокруг тебя говорят, что да.

— Наш сержант не говорит.

— Действительно?

— Говорит только о борьбе.

— Но ты читаешь газеты.

— Читаю и знаю, что Советы воюют с Гитлером, так как он на них напал. Что вы постоянно здесь в доме говорили? Советы освободят народ, будет революция, социалистическая власть. И что?

Метек внезапно умолк, будучи не в силах говорить дальше, он посмотрел на опущенную голову отца, и ему стало жалко старика. Он не умел высказать эту жалость словами. Дома они не привыкли жалеть друг друга, сентиментальничать. Но теперь он должен был что-то сказать.

— Папа, я не против Антека. Он ведь хочет, чтобы было все хорошо, только немного запутался.

— Кто знает, — ответил старый Матеуш, раскурил трубку и стал попыхивать ею. — Гитлер уничтожает нас, а мы все еще между собой цапаемся.

— Я этого ничего не знаю. — Метеку не понравился поучительный тон отца. — Армия не занимается политикой. А сказал я все это потому, что ты хотел знать, где я и что делаю.

— Хотел.

— Я принял присягу, что буду сражаться.

— А после войны?

— Что после войны?

— Ну когда уже не надо будет воевать?

— Умные люди придумают умные законы. А тем, кто боролся, наверняка откроют дорогу в жизнь.

— Пусть будет так, если ты в это веришь. Но об одном ты забыл. Впрочем, может, в этом твоем войске предпочитают этого не помнить.

— Чего?

— Кто первый предостерегал от Гитлера и призывал к бдительности? Не правительство, ибо господа имели свои расчеты.

— Кто предостерегал?

— Коммунисты, сынок. Уже забыл, как шли в Испанию, чтобы остановить там фашистов, задушить войну? Гитлер погибнет на востоке, там обломает себе зубы и лишится силы.

— Кто знает. До Москвы только один шаг.

— Того шага уже не сделают. Не возьмут Москву.

— Посмотрим.

— Не дождутся фрицы этого. — В голосе отца было, как показалось Метеку, больше упрямства, чем убеждения.

Он не хотел уже продолжать этот разговор. Разговор, начавшийся так дружески, под влиянием радости, переполнявшей его при одном воспоминании о пистолете, спрятанном под курткой, об испытанном им ощущении свободы, и окончившийся так плохо. Хотя рано или поздно они должны были объясниться. Он не мог носить в себе эту тяжесть. И проклинал в душе политику, которая может так разделить семью. А ведь могли бы бороться вместе и в согласии.

2

Раздалась длинная автоматная очередь. И сразу же послышался топот подкованных сапог, гортанные, хриплые голоса. Жандармы… Матеуш Коваль оторвался от окна и медленно подошел к столу. Руки у него дрожали, когда он набивал табаком трубку. Стреляли почти под окном, для устрашения. В последнее время гитлеровцы предпочитаютстрелять, а не говорить. Москва нарушила их покой. Город, который им был виден в бинокль, теперь стал для них таким далеким. Жандармы нервничают, стреляют даже по теням. Замолк и громкоговоритель на рынке, целое лето и осень кричавший о немецких победах. Теперь они «в соответствии с разработанным планом» сокращают линию фронта. Но все знают о солдатах, замерзших на дорогах отступления, о брошенных в снегу орудиях, автомашинах, снаряжении, оружии…

Тихо в доме… Метек еще в мастерской — они делают мебель для бургомистра, и мастер все время торопит. Старый Матеуш подбросил в печь торф (правда от него больше дыма, чем тепла: сырой), наклонился к огню, сидит попыхивает трубкой. Кто-то вошел в сени, шаркает неуверенно ботинками. Постучал, дождался приглашения и вошел. Товарищ Худой — токарь Ласковский. У него спокойное лицо, но пришел он вопреки договоренности — домой друг к другу не ходить.

— Приветствую вас. — Ласковский сел, достал сигареты. — Бросьте вашу трубку, от этого самосада сам черт убежит.

— Я привык. Махорка смягчается в чубуке.

— А я предпочитаю сигареты.

Матеуш ждал начала серьезного разговора: ведь не пришел же Ласковский поговорить о табаке.

— Завтра надо собрать руководителей пятерок, — сказал наконец токарь.

— Что-нибудь случилось?

— Приехал один товарищ из руководства. Коваль молчал. Что надо, Худой сам скажет.

— Ну, дорогой товарищ, ждет нас большая работа. Будет у нас партия.

Коваль вздрогнул, трубка стукнулась о стол.

— Что ты на меня так смотришь? — улыбнулся токарь. — Нужно создавать партию.

— И это будем делать мы?

— Да. А называется она — Польская рабочая партия. Связной привез сообщение, что руководство нашего Рабоче-крестьянского объединения решило войти в Польскую рабочую партию. — Он полез за пазуху и вынул в несколько раз сложенную бумажку. — Воззвание. Почитай сегодня, а завтра расскажешь о нем людям на собрании. Потом к тебе придут. Запомни пароль.

— А ты?

— Вроде бы ты старый конспиратор, — улыбнулся Худой, — а спрашиваешь о таких вещах… Перехожу на другую работу.

— Но я не знаю… — начал Коваль.

— Чего?

— Как мне…

— Я сказал о тебе, и товарищи согласились. Мне уже пора.

— До встречи. — Коваль проводил товарища до двери, пожал ему руку. Какое-то время прислушивался к шагам удалявшегося Худого, потом спрятал воззвание в тайнике под потолком и вернулся к своим домашним делам. Подождал, когда Метек возвратится домой, поужинает и ляжет спать. Только тогда он вытащил бумагу, нацепил на нос очки и придвинулся ближе к карбидной лампе.

«…К рабочим, крестьянам и интеллигенции. Ко всем польским патриотам…»

«Пишут обо всем, что произошло, хорошо пишут, но как-то странно», — подумал он. Вздохнул и начал перечитывать еще раз, все с самого начала…

А потом вспомнился ему летний день сорокового года. Человек явился после полудня. Уверенно, спокойно шел улочкой, словно бы каждый день ходил здесь. Слегка ссутулившийся, в потертом пиджаке, старых брюках, он напоминал рабочего, возвращающегося домой после долгих часов изнурительной работы. Лишь позднее Коваль заметил, что у этого с виду неприметного человека быстрые, живые глаза. Человек толкнул калитку, Матеуш выпрямился, отложил в сторону мотыгу. Пришелец дотронулся рукой до шапки и произнес какое-то приветствие.

— Добрый день, — ответил Коваль.

— Вы, кажется, продаете висячие замки?

— Только маленькие, для сундучков. — Коваль сказал эти слова машинально, по старой привычке. И сразу поймал себя на том, что сегодня они ничего не значат. Теперь действительно он подрабатывал слесарным делом и продавал людям всякую мелочь.

— Я хотел бы поговорить в доме. — Незнакомый человек незаметно оглянулся.

— Можно и в доме, — согласился Коваль. На их маленькой улочке незнакомый человек может возбудить любопытство.

— Точно помните, — улыбнулся пришелец, когда они уже вошли на кухню. Здесь он расслабился. Тяжело опустился на лавку, вытащил из кармана кисет и начал скручивать цигарку.

— Что помню?

— Пароль.

— Так вы не за замком? — Коваль внимательно оглядел пришельца. Было в нем что-то знакомое, может, эти движения, когда он скручивал цигарку, может, этот быстрый, проницательный взгляд.

— Я был уже у вас.

— Когда? Я что-то не припомню…

— С Хромым… Мы еще переночевали у вас. Кажется, в тридцать третьем. Я тогда вышел из тюрьмы.

— Давние времена, — вздохнул Коваль. Незнакомец одновременно интересовал и вызывал у него беспокойство.

— Антек где сейчас скитается?

— Откуда мне знать?! Ушел, когда фронт приближался, и нет вестей.

— На восток?

— Может быть…

— Юзек здесь живет?

— Здесь, в Мнихове.

Незнакомца, кажется, не обижали лаконичные ответы Коваля. Он медленно затягивался дымом и неторопливо говорил:

— Как-то мы говорили о вас. И один товарищ сказал, что стоило бы проведать Ковалей. — Последнюю фразу он произнес таким тоном, будто ждал ответа на вопрос. Но старый Матеуш потягивал трубочку и молчал. — Вот я и приехал.

— Всегда рад гостям.

— Я сюда к вам не в гости приехал.

— Да?

— Да. Что это вы так насторожились?

— Если не в гости, то, наверное, по делам.

— Да.

— Так что вы там с этими товарищами решили?

Незнакомец коротко ответил, что намереваются восстановить оборвавшиеся связи. Война разбросала людей: многие скитаются по свету, другие были вынуждены сменить место жительства.

— Зачем?

— Нужно подумать о будущем. Война затянулась надолго, — ответил связной. — Нужно подумать об организации. От наших вздохов Гитлеру хуже не будет.

— А что это будет? Партия?

— Нет.

— Почему?

— Вы ведь знаете: мы же не можем создать ее сами. Все спрашивают, — вздохнул Худой, — но нельзя нам самим начинать. Однако и ждать тоже нельзя. В конце концов мы сошлись на одном: нужно кое-что знать друг о друге, помогать один другому, изучать создавшуюся обстановку. Неплохо было бы хоть чем-то насолить немцам. А придет время больших дел — организация тогда пригодится.

— А когда придет это время? О чем здесь вообще говорить?

Старому Ковалю самому не раз хотелось поговорить со знакомыми. Но о чем говорить? Что им сказать? Что сами должны начинать? А сколько их должно быть? Коваль один партию не создаст. А как говорить о Советах? Хорошо — мало кто будет слушать, плохо — сам не хотел. Лучше держать язык за зубами.

— Так что же мы смотрим друг на друга, будто не верим, что нам удастся что-нибудь сделать?

— Начать борьбу с Гитлером? — зло усмехнулся Коваль.

— Сегодня, может быть, нет, но когда-нибудь…

— А пока Гитлер побеждает.

— Пока. Правильно говорите, что только пока.

— Вы что-нибудь знаете? — насторожился Матеуш.

— Еще нет. Но уже ясно одно: каким бы сильным он ни казался сегодня, все равно будет разбит. Трудно идти против всех.

— Как это против всех? Советы сидят спокойно.

— Я знаю одно, — прервал Коваля незнакомец, — огонь с водой не примиришь. Гитлер у себя начал с коммунистов. А помните процесс Димитрова? Рано или поздно, но фашисты нападут на Советский Союз и в конце концов сломают себе шею. И мы внесем в это дело свою лепту. Я уговариваю вас не за печкой сидеть. Мы не можем позволить, чтобы нас резали, как баранов. А когда люди увидят нас в действии, они пойдут за нами.

— Ну хорошо, — примирительно сказал Коваль, — но я ведь уже немолодой…

— Вы знаете людей, они уважают вас. Можете с ними поговорить. И у вас есть сыновья.

Глупо как-то получилось, что о сыновьях он ничего не сказал. Зато быстро назвал других, с которыми можно попробовать поговорить: с молодым Рулкой, Козой с кирпичного завода, Кужидлой, Ключеками, Здихом Бонком, с Косем. Для начала хватит…

— Хватит, — согласился незнакомец. — Подберите первую пятерку.

— Сам?

— Нет, у нас тут есть надежный товарищ, попробуйте вместе.

* * *

Метека он не остерегался, хотя теперь к нему время от времени заходили люди, приносили газеты, он сам тоже уходил по делам. Работы прибавлялось все больше. Первые две пятерки разрослись, образовалась третья. Матеуш хотел создать еще одну — на кирпичном заводе. Коза обещал подобрать надежных ребят из предместья. Там жандармы бывают редко, и молодежь чувствует себя относительно свободно. Еще до войны здесь действовали и социалисты и коммунисты.

— Ну а деревня? — напирал товарищ из округа. Он приехал вскоре после их вступления в ППР ^[4]. — Что у вас есть в деревне?

— Мы еще в городе слабы, — бурчал недовольный Матеуш.

— Вот именно поэтому вам нужна деревня. Мы должны начинать борьбу. Но как начинать партизанские действия без опоры в деревне?

— А как добраться до деревни-то? — разнервничался Матеуш.

— Помню, в давние времена было здесь несколько радикальных крестьянских деятелей. Или в Домбровке, или в Скорохове.

— А захотят ли они говорить с «наемными слугами России»?

— Что, малюют уже и у вас?

— Вчера… в трех местах.

— Кто?

— Эмиссары лондонского правительства… Старый Коваль, разумеется, не сказал всего, что знал.

Надписи увидел утром. Одна чернела на стене возле склада Рутковского: «ППР — наемные слуги России». Очевидно, писали в спешке, так как капли, стекавшие с кисти, запачкали стену. Коваль остановился на минуту, хотел выругаться, но, увидев возле себя людей, отвернулся и с подчеркнуто равнодушным видом пошел дальше. Весь день был испорчен, работа валилась из рук. Взять хотя бы его самого… Получил ли он от партии хотя бы грош? Разве он работает в партии ради денег? Его главная цель — борьба с Гитлером. Так почему же они пишут такую чушь? Потом он решил: надписи наверняка сделали немцы, чтобы ввести в заблуждение людей. Это его немного успокоило. И лишь вечером…

Вечером он пошел за дровами в сарай и увидел, что валявшийся в углу разный хлам лежит как-то иначе. А потом заметил измазанное краской ведерко с торчавшей из него кистью. С минуту он стоял, пораженный догадкой, потом повернулся и пошел в дом.

Вскоре примчался Метек. Умылся, схватил ведро и побежал за водой. Возвратился быстро, заглянул в кастрюлю, налил себе слегка теплого супа.

— Ешь не спеша, — сказал отец.

— Мне некогда.

— Что, сегодня опять будешь малевать?

Метек опустил ложку и некоторое время сидел, наклонившись над тарелкой, потом выпрямился и посмотрел на отца.

— А ты видел?

— Видел. Ты бы еще мог дописать: Ковали — коммунисты.

— Не мог.

— Почему?

— Ведь я не коммунист. — Таким тоном сын с ним еще не разговаривал. Взгляд у него был гордый. — Писал потому, что вы хотите помогать Советам!

— О ком ты говоришь?

— Я ведь не слепой. Прекрасно вижу, что ты взялся за конспирацию.

— Нынче каждый должен что-то делать. Вот ты можешь вызывающе держать себя с отцом. А скажи-ка мне правду: ты хоть раз в этом своем «войске» стрелял в немца?

— Ты тоже не стрелял.

— Но зато я начну раньше, чем ты.

Поговорили они тогда довольно резко.

— Малюют, — гневно говорил товарищ, приехавший из округа. — Те же самые, которые перед войной гноили нас в тюрьмах.

«Да, — думал Коваль, — если бы, к примеру, писал такой господский прихвостень, как Коздронь, то черт с ним, с подлецом. Но как назвать такого, как Метек? Наемный слуга буржуазии? Чепуха…»

— Не обращайте на это внимания, товарищ Коваль. Продолжайте делать свое дело. Нам необходимо начать партизанские действия, борьбу.

Борьба… Матеуш хорошо знал, что другого пути нет. Если он начнет колебаться, его сочтут трусом. Кроме того, старый Коваль чувствовал себя виноватым перед Антеком. Старший сын столько пережил и имел право думать, что его семья в трудную минуту будет рядом с ним. Но как убедишь чужих, если не можешь убедить своих? Он, Матеуш, не углядел за сыновьями. Оставалась только надежда, что когда-нибудь все же наступит согласие и брат не станет проклинать брата. Да, пока только надежда…

Когда он подбирал первую пятерку, то сразу же подумал о Юзефе. Был уверен в нем. А вот на Метека трудно рассчитывать. Тот пошел уже своим путем. Во время обеденного перерыва Матеуш отозвал Юзефа в сторону. Никто не удивился: отец хочет поговорить с сыном. Старый Коваль сразу же изложил суть дела. Юзеф медленно жевал хлеб, запивал кофе и молчал. Дождавшись, когда отец закончит, он отрицательно покачал головой.

— Ничего из этого не выйдет, — сказал он.

— Почему? — удивился отец. Он даже почувствовал себя оскорбленным.

— Это не для меня.

— Як тебе серьезно… Говори, в чем дело?

— Собрания, разговоры, листовки, дискуссии… — раздраженно ответил Юзеф. — Гитлера листовками не испугаешь.

— Придет время и на что-нибудь большее.

— Вот именно придет. Тогда потребуется армия. Я уже принял присягу.

— В армии? Когда? — удивился старый Коваль. — До войны?

— Что ты!.. Разумеется, теперь в «Союзе вооруженной борьбы». Фрицы еще дождутся, мы устроим такое восстание, что без штанов унесутся. В этом вся суть, а не в пустой болтовне.

— Значит, не хочешь быть вместе с нами?

— Не могу.

Так Матеуш остался один. С тяжелым сердцем «прощупывал» он Козу, Рулку, Кужидло и Ключеков. И думал при этом, что поздно они начали. Сколько таких Метеков, Юзефов, жаждущих дела и борьбы, забрали уже к себе организации, созданные лондонским правительством…

Ребят с детских лет учили заботиться не только о себе, но и об общем деле. Ничего удивительного, что они не могут сидеть спокойно. Тянет их к действиям, к борьбе. Хорошо, что не к самогону или к какой-нибудь торговлишке. Сколько есть людей напуганных, живущих лишь сегодняшним днем, думающих только о жратве!..

Первое собрание состоялось у Рулки. Его мать уехала в деревню к родным, и Войтек остался хозяином домика, стоявшего в конце маленькой улочки. Место хорошее, так как видно каждого прохожего, а сзади дома — сады. Удобный путь для ухода. Рулка поставил на стол бутылку водки и разложил карты.

— В случае чего, — улыбнулся он, — в субботу после работы можно выпить.

Кужидло уселся в углу и молчал, осматривал пришедших. Коза здоровался с каждым входившим, крепко пожимая руки. Парень он здоровенный, плечистый, полный жизни. Знают его люди на кирпичном заводе и уважают.

— Матеуш, чего ждешь? — наконец подал голос из своего угла Кужидло.

— Еще кто-нибудь должен прийти? — спросил Коза.

Матеуш взглянул в окно. Он ждал токаря Ласковского.

Когда все собрались, Коваль обратился к товарищам.

— Садитесь, — пригласил Коваль. — Есть о чем поговорить.

— О чем? — сразу же спросил Кужидло.

— Я разговаривал с каждым в отдельности. Теперь мы собрались, чтобы поговорить вместе. Я не хочу долго распространяться, так как каждый сам видит, что к чему. Война и фашисты в стране.

— Это все? — снова спросил Кужидло.

— Остальное скажет присутствующий здесь товарищ.

— Откуда он?

— Знаете, как теперь… — начал Матеуш, но Кужидло сразу же прервал его:

— Не считай нас детьми, Коваль. Фамилия нас не интересует.

— Тогда чего же вы хотите?

— Знать, кто прислал товарища. Партия?

— Рабоче-крестьянское объединение.

— Что это такое?

— Организация.

— Какая? Чего она хочет?

И тогда отозвался Ласковский. Вроде бы он не говорил ничего нового — об оккупации, о Гитлере, но все как-то иначе…

— А партия? — спросил Кужидло.

— Мы здесь все свои, — сказал тогда Ласковский, — у нас нет никаких тайн. Вы, товарищ, состояли в партии?

— Нет.

— А я думал, поскольку вы так спрашиваете…

— Не состоял, — буркнул Кужидло, — но речь не только обо мне. Партийных в Мнихове было мало, а симпатизирующих партии много. — Кужидло слегка покраснел от волнения. — Партийные руководили нами, когда мы боролись с капиталом. Поэтому теперь я спрашиваю о партии.

— Он прав, — вмешался в разговор Коза.

— Вы слишком много от меня требуете. — Ласковский слегка смутился.

— Если мы должны рисковать головой, — не уступал Коза, — то хотим знать правду.

— Давайте сперва поговорим о себе, — вмешался Матеуш, желая поддержать Ласковского, — о работе, о том, что можно сделать в Мнихове.

— Для этого мы и собрались, — добавил токарь, обрадованный поддержкой Матеуша. — Но сначала надо выяснить, кто готов вступить в организацию. Вы, Коваль, что на это скажете?

— Вступаю.

— А вы, товарищ? — спросил он Козу.

— Согласен.

— Мы тоже, — буркнул Ключек за себя и за сына.

— Включайте и меня, — сказал Кужидло и внезапно обернулся к Ковалю: — Хорошо, Матеуш, что мы снова собираемся все вместе. Только я хотел бы спросить, если можно…

— О чем?

— Где твои сыновья? Если же конспирация запрещает говорить об этом, я снимаю вопрос.

Матеуш покраснел. Все смотрели на него, будто спрашивали: почему действительно здесь нет ни одного из молодых Ковалей? Матеуш мучительно думал, с чего начать. И в этот момент на помощь пришел Ласковский.

— Мы вступаем не семьями, а каждый индивидуально, — сказал он. — И лучше лишнего не знать.

— А меня примете? — спросил Рулка.

— Конечно.

После собрания Матеуш решил рассказать Ласковскому о сыновьях. Токарь слушал, не прерывая. Лишь под конец сказал:

— За вас поручились. Жалко, что вы раньше мне не рассказали об этом. Между своими должно быть взаимное доверие, понимаете? Времена теперь такие, что без доверия ни шагу.

Больше к этому вопросу уже не возвращались. Вскоре появились новые заботы и заслонили собой старые. Коваль заметил, что Здишек Бонк стал очень говорливым. В перерывах подсаживался к людям, затевал разговоры. Матеуш прислушивался к этим разговорам и выяснил, что Здишек дословно пересказывает то, о чем Коваль читал в радиобюллетене. Матеуш сразу же сообщил об этом Ласковскому.

— Зачем вам вмешиваться в это дело? — поморщился токарь.

— Бонн очень неосторожен. Может, мне поговорить с ним?

— Я беру это на себя.

— Только не тяните.

Однако кто-то другой оказался более быстрым. Два дня спустя Бонк не пришел на работу, а в обеденный перерыв к Ковалю подошел бледный и растерянный Линчак, товарищ Юзефа.

— Бонка посадили, — зашептал он взволнованным голосом.

— Кто? — Коваль внутренне весь напрягся.

— Гестапо… И теперь я не знаю, оставаться мне здесь или убегать.

— Почему тебе надо убегать?

— Я вступил в организацию.

— Не боишься говорить об этом?

— С вами нет. Но только с вами.

— Не ночуй дома.

— А как с работой? Ведь и отсюда могут взять.

— Поговори с доктором Турчаньским, может, он даст на несколько дней освобождение.

Вечером к Матеушу пришел Ласковский. Коваль встревожился, так как такие визиты допускались только в крайних случаях.

— Бонк схвачен, — заявил Ласковский. — Кто-то его выдал.

— Знаю. Есть о нем какие-нибудь сведения?

— Только то, что сидит в гестапо.

— Людей надо обезопасить, — произнес задумчиво Матеуш.

— Как? — Ласковский поднял голову, глаза их встретились, и Коваль понял: токарь охвачен страхом, обыкновенным человеческим страхом. — Как? — повторил Ласковский. — Бонк меня знает. Если выдаст… — голос у него дрогнул, — куда я денусь? Да к тому же с семьей… А Франек Пясецкий, Сырек, Линчак, Забсрак — вся его пятерка?

— У Бонка была пятерка?

— Только недавно сколотил. Нужно их теперь предупредить.

— Теперь?

— Теперь. Ведь если Бонк не выдержит… Пока скажите им, чтобы во всяком случае не ночевали дома. А днем…

— Вот именно — днем… Ходить на работу?

— Что делать, — вздохнул Ласковский, — нельзя бросать работу. Иначе их сразу же заподозрят.

— Пусть Коза предупредит всех на кирпичном, а я возьму на себя тех, кто работает в мастерских, — предложил Матеуш.

— Согласен. Ну а в случае чего, — сказал Ласковский и замолчал, словно хотел собраться с духом, — в случае чего, вы продолжите работу. И обдумайте, кого можно на ваше место, так как, если я не выдержу в гестапо…

— Должны выдержать.

— Болтовня! — взорвался Ласковский. — А в себе вы полностью уверены?

— Ну…

Больше об этом разговоров не было.

А когда осенью сорок второго Коваль узнал о гибели Ласковского в одном из боев партизан с немцами, то подумал, что токарю, может быть, и повезло: погиб с оружием в руках, а не в подвале гестапо.

А у Бонка, на вид такого сильного и здорового парня, было больное сердце. И это оказалось спасительным и для него и для организации. Он просто не выдержал побоев, умер во время допроса. Разъяренные гестаповцы в течение нескольких минут даже не замечали его смерти и продолжали избивать труп. При известии о смерти Бонка Коваль вздохнул с облегчением и тут же испугался. До чего дожили… Смерть человека вызвала облегчение…

* * *

Что было — то было, а теперь нужно действовать, чтобы никто не смог сказать: доверили руководство старому дурню, который занимается только болтовней. Обязательно надо установить связь с деревней. Правы те товарищи, которые настаивают на укреплении связи с деревней. Ведь без помощи крестьян партизанские действия не начнешь. Но в деревню не пойдешь погулять после работы. Нужно время… При случае поговорил с Юзефом и пожаловался на усталость. Сын обещал что-нибудь придумать и действительно достал отцу медицинское освобождение на целую неделю. Матеуш решил отправиться к Шимеку Козеку. Мужик смышленый, знает людей. Из города Коваль вышел ранним утром, чтобы никто не увидел, какие прогулки он совершает во время «болезни». Попутный грузовик подвез его до развилки между Ленками и Едлиском. Он хотел заплатить, но шофер только махнул рукой:

— Купите себе, дед, что-нибудь поесть.

Конечно, в кузове были торгаши, которые могли заплатить больше, чем он. А вот что касается «деда», то ему стало смешно. Действительно, он сильно поседел, но силу свою еще не утратил.

До Домбровки ближе всего идти лесом. Матеуш шел спокойный и умиротворенный. Лес жил своей жизнью, словно и не было войны, кровавых людских печалей. Всегда одинаковый, задумчивый, убаюканный птичьим пением. В голову лезли воспоминания. Вот здесь, например, он встречался с Валерией. Ничего тогда ему не стоило вечером выйти из города, возвратиться ночью домой, а утром пойти на работу. Бывало, что и вообще не ложился спать. Эх, давние времена, давние заботы. Если бы всю жизнь были только такие заботы…

Коваль подошел к дому Шимека, остановился у калитки, посмотрел вокруг. За время его отсутствия здесь мало что изменилось. Только овин еще больше почернел да изгородь подгнила. Пока он стоял так, из-за хлева вышел странный человек: одет в штаны из дерюги и вытертую куртку с чужого плеча. Несмотря на то что молодой, двигался медленно, с усилием; изможденное лицо, посеребренные сединой виски.

— Где хозяин? — обратился к нему Коваль.

Человек показал рукой на рот, что-то забормотал и, не оборачиваясь, пошел к овину. Коваль смотрел ему вслед. Было в нем что-то такое, чего Матеуш не смог бы объяснить словами. На миг шевельнулись далекие воспоминания, ожил в памяти стершийся образ… А из хаты уже шел Шимек, хлопал Коваля по спине, обнимал.

— Сколько лет, сколько зим, Матеуш! Наконец выбрался к нам.

— Нынче трудно по гостям ходить. Ты бы тоже мог с базара к нам заехать.

— Какие там базары, — махнул рукой Шимек, — смех один.

Войдя вместе с гостем в хату, Шимек вытащил бутылку самогона, кусок сала, принес кислой капусты. Жена Шимека разогрела борщ. Сначала выпили за то, чтобы Гитлера скорее черти в ад забрали. Самогон был крепкий и на вкус приятный. Беседа потекла оживленнее.

— Человеку, пожалуй, ничего не остается, как только выбрать сук потолще да повеситься. Зерно дай, а сколько тебе останется — их не касается. Свинью дай, молоко дай, подати заплати, каждому полицейскому надо в сумку положить курицу, масла или яиц. В гмине, если не подмажешь, ничего не добьешься.

— Однако завел себе батрака, — усмехнулся Матеуш.

— Да вот прибился к нам тут один немой, — начал поспешно объяснять Шимек. — По правде говоря, у меня нет для него особой работы, ведь у нас в доме три здоровых мужика…

Скрытое беспокойство Шимека удивило Коваля.

— А откуда он родом?

— Не знаю, у него нет никаких документов, а от него самого что узнаешь? Спрашивал у людей, но никто ничего о нем не слышал. Сжалился над убогим, миска похлебки не разорит меня.

— И даже не знаешь, откуда он прибрел?

— Нет.

— Действительно?

— Ты что? — обиделся Шимек. — Стал бы я скрывать от тебя.

— Твое дело, — сухо бросил Коваль.

Шимек задумался. Потом наполнил стопки. Выпили, снова налил.

— Как ты узнал?

— Ведь я служил в русской армии, их человека сразу узнаю.

И тогда Шимек рассказал… Русский пришел по первому снегу. Худой, обросший, оборванный, в горячке. Оказалось, что с транспорта военнопленных бежала группа советских бойцов. Выпрыгивали из вагонов под огнем автоматов. Мало кто уцелел. Сейчас они живут в лесу. Сельчане приносят им пищу, но делают это в большой тайне, потому что боятся. Староста получил из гмины предупреждение: кто станет помогать беглецам, будет расстрелян. За выдачу беглеца — награда.

— А вы все-таки помогаете.

— Да, — ответил Шимек. — Совесть не позволяет поступить по-другому.

— А что дальше?

— С кем?

— Ну хотя бы с ними.

— Откуда я знаю?! — рассердился Шимек.

— А я вот тут кое-что надумал, — начал осторожно Коваль, — и для них, и для ваших парней.

— То же, что и твой Метек? — зло спросил Шимек.

— О чем ты говоришь? — удивился Матеуш.

— Не знаешь?

— Нет.

— Записался в войско лондонского правительства и пришел к моим ребятам за винтовкой. Я велел дать. А то черт его знает… У нас в деревне есть несколько человек из «Союза вооруженной борьбы», и я предпочитаю не ссориться с ними. А ты зачем пришел?

— Во всяком случае, не за оружием. Партия… — произнес он и стал ждать, как будет реагировать на это Шимек. В Домбровке ведь были когда-то люди, симпатизирующие компартии.

— Какая? — спросил наконец Шимек.

— Польская рабочая партия.

— Мы крестьяне, — буркнул Шимек, — земледельцы.

— Еще не знаешь, а уже ершишься.

— Мужиков всегда пороли.

— А разве рабочих жалели?

Что-то, не ясное еще самому Шимеку, заставило его слушать гостя.

— Думаете войну за печкой просидеть? — Матеуш не мог удержаться, чтобы не съязвить. — Пусть другие своей головой рискуют, да?

— Чего ты от нас хочешь?

— От вас? Это от кого?

— Ну, от мужиков.

И тогда Матеуш достал листовки.

— Почитай, — сказал он, — потом поговорим.

— Почитать можно, — согласился Шимек. — Поговорить тоже…

— А теперь дай мне какую-нибудь работу.

— Работу? — Шимек почесал голову. — У меня нет никакой работы. Походи, поспрошай сам. На дворе весна. Мастеровому человеку сейчас работы хватит с избытком.

Остаток дня Матеуш провел среди крестьян. Оказалось, что его рабочие руки здесь очень нужны. А за работу ему обещали заплатить продовольствием. У Шимека он ничего не хотел брать. Хозяйство небольшое, а ртов много.

Вечером к Шимеку пришли двое. По тому, как он обращался к ним, чувствовалось: это важные люди. Особенно этот высокий, плечистый.

— Так вы от партии? — бесцеремонно спросил Коваля высокий.

— А с кем имею честь?

— Скажи, — вмешался Шимек, — ему можно.

— Хорошо. Есть тут у нас своя группа. Участники довоенного крестьянского движения и, вообще, мужики. Почитали мы листовки, которые вы дали Шимеку.

— Ну и как?

— Программа подходящая. Только что дальше?

— После войны?

— Именно. Колхозы, коммуна?

— Мы считаем, что демократия.

— Красивое слово. С прежней коммунистической партией мы не очень были согласны. Мы хотим без помещиков, но и не в колхозы. Мы — крестьяне…

— Вы не очень похожи на крестьянина.

— Я по профессии учитель, но сам сын крестьянина.

— В первую очередь нужно бороться с Гитлером.

— Одним?

— Зачем? И мы, и вы, и другие… Разве мало хороших поляков, пан учитель? Только их нужно собрать.

— Какой я пан… Но бороться мы хотим.

— Мы тоже. Поэтому ищем всех желающих.

— Крестьяне хотят знать, за что они будут бороться, — продолжал учитель. — Нас уже раз обвели вокруг пальца. Обещали аграрную реформу, а что вышло? Крестьянин хочет иметь голос в государственных делах, ведь он основа нашей страны.

— Одно знаю, — решительно сказал Матеуш, — не надо оглядываться на разных союзников. Только один из них может нам помочь, а мы ему.

Разговор протекал то спокойно, то обострялся. Трудно было отвечать учителю: мужик он образованный, может так завернуть, что и не найдешь ответа. Коваль знает, что нужно вместе идти против фашистов, что они должны опереться на надежного союзника, на Советы, но говорить об этом трудно. Сидит эта правда в сердце, а высказать ее словами нелегко. Иное дело — в городе, с рабочими. Понимают тебя сразу, так как у них та же работа, те же заботы, что и у тебя. А учитель все сводит к политике, развивает крестьянский вопрос. И знает лучше, чем Коваль, что компартия когда-то говорила о крестьянстве. Но его товарищ и Шимек поддержали Коваля. Сошлись в конце концов на том, что в политическом отношении они будут самостоятельны, а бороться против оккупантов станут вместе. А где и когда эту борьбу начнут, согласуют позднее.

Когда гости ушли, Матеуш спросил у Шимека:

— Что у вас, собственно, произошло?

— А что?

— Не прикидывайся. Тянулись ведь к партии, а теперь что? Этот учитель умный человек, но весьма странно рассуждает об этом крестьянском государстве.

— Старый крестьянский деятель…

— Я ничего не имею против него.

— Тогда о чем речь?

— О наших людях.

— Не горячись, Матеуш. Мы поддерживаем контакты с учителем, так как не можем сидеть без дела. В группе у него несколько парней, есть оружие. А это уже кое-что.

— Конечно, стоит иметь таких союзников.

— Пока учитель не допускает контактов с лондонской организацией. Не очень стремится и к верхушке крестьянской партии.

— На кого же он ориентируется?

— Ищет, с кем пойти. Он честный человек. Присылай нам газеты, а мы будем давать их людям. Пусть читают, размышляют. А потом увидим.

— Хорошо, только действуйте спокойно, разумно. Нельзя их оттолкнуть.

* * *

Коваль возвратился домой удовлетворенный. Кто знает, может, действительно удастся создать партизанский отряд Гвардии Людовой? Однако Матеуш боялся действовать на свой страх и риск. Надо посоветоваться с округом.

У Козы тоже были новости.

В сороковом году всех местных евреев немцы согнали в гетто на Пясках. Соорудили забор из колючей проволоки и поставили будки с часовыми. Связь гетто с внешним миром почти полностью прервалась. И вот теперь в город пробрался сын известного адвоката, Видершталь. Он рассказывал об ужасах жизни за колючей проволокой, о гестаповце по кличке Худой Арнольд. О том, что кто-то выдал группу социалистов, которая уже была готова начать борьбу. Взяли их дня два назад. Уцелел только Видершталь. Провал очень серьезный, так как гестаповцы могут нащупать нить по эту сторону колючей проволоки.

— А где теперь Видершталь? — спросил обеспокоенный Коваль.

— Скрывается в городе.

— Откуда ты знаешь?

— У меня есть разные личные связи.

— Как это могло получиться, что всех взяли, а он один уцелел?

— Подозреваете Видершталя? — удивился Коза.

Матеуш подумал тогда, что удивление Козы выглядит несколько странно: будто он не знает, на что способны гестаповцы.

— Я только размышляю, — ответил Матеуш, — только размышляю. Может завариться такая каша… Хорошо бы переправить его куда-нибудь в деревню. Ведь если его схватят и он не выдержит…

— Ты прав, — согласился Коза. — Вроде бы его тайна, а знает о Видерштале все больше и больше людей.

Хорошее настроение у Коваля пропало. Через связную он передал просьбу, чтобы приехал кто-нибудь из руководства, так как есть важные дела. Потом ждал с нетерпением, строго предупредив Козу, чтобы он не искал контактов для Видершталя. Нельзя подвергать риску ни людей, ни явки.

Обеспокоенный сигналом тревоги, прибыл представитель округа. Матеуш начал с того, что его больше всего волновало, — с Видершталя. Прибывший внимательно выслушал сообщение, потом сказал:

— Ясно. Надо держаться на расстоянии. Черт его знает, может быть, это провокация. И даже неизвестно чья. Немало офицеров из «Союза вооруженной борьбы» болтают о двух врагах ^[5] и обливают нас грязью. И еще. В вашу организацию входят преимущественно люди, чьи политические взгляды известны многим еще с довоенного времени. А в таком городке полиция помнит каждого человека. Что будет, если по вашей организации нанесут такой же удар, как и в других повятах? У нас и так большие потери. Вы должны быть готовы укрыть некоторых людей. Больше вопросов нет?

— Нам нужны люди для агитации, для политической работы.

— Хорошо, что напомнили. Заберем у вас товарища Михаила.

— Так ведь вы уже взяли Худого. Побойтесь бога! А у нас кто будет работать?

— Вы. И подбирайте себе новых людей. Нужно уметь их искать, товарищ.

— Мне не хватает для этого ни ума, ни образования. Оставили меня одного, старика, и думаете, что я смогу чудеса творить. Я предпочитаю отказаться от своих функций, чем наделать глупостей.

— Отказываться будете после войны, а сейчас нужно действовать. Говорите людям просто, чего мы хотим, без всяких словесных выкрутасов. Рассказывайте, какая у нас программа: вместе на Гитлера в союзе с Советским Союзом и власть для народа. Сегодня борьба, а завтра сильная Польша. Так партия всегда хотела.

Беседовали довольно долго, и Матеуш понял, что в жизни у него только один путь: борьба до полной победы над оккупантами. Поток жизни, увлекший его за собой, может донести до победы, а может занести и в подвал гестапо. Но не скажешь об этом приехавшему товарищу. Он тоже плывет в этом потоке, и у него тоже нет гарантий выжить. Матеуш только вздохнул глубоко, подумав о том, что его ждет, и перевел разговор на другую тему: о создании партизанского отряда.

На другой день во время обеденного перерыва к отцу подсел Юзеф.

— Гестапо что-то вынюхивает, — проговорил он тихо. — Войтушевский сказал мне, что они роются в довоенных документах магистрата. А арестованных евреев почти всех расстреляли за еврейским кладбищем. Только несколько из них еще сидят в тюрьме.

— Ты, может, знаешь, в чем тут дело?

— Ищут Видершталя.

Вот тебе и новые заботы… Что теперь сделают немцы? Взяли группу Видершталя, но наверняка знают, что это была не единственная организация в городе. В кого теперь ударят? А дела торопят, и ничего отложить нельзя.

3

Зной и духота дня разрядились под вечер внезапной бурей. На спускавшихся к Любавке улочках зашумели ручьи. Ливень прогнал с улиц немецкие патрули. Даже автомашины останавливались на дороге. Но через час-полтора черные тучи исчезли и на небе заблестели звезды. Легкий ветерок разносил запах цветов. Легко дышалось очищенным от пыли воздухом.

Но люди промокли до нитки, и Коваль с беспокойством вслушивался в их уставшие голоса. В первой операции боевой группы Гвардии Людовой в Мнихове участвовали семь человек, вооруженные двустволкой, обрезом и пистолетом. Двустволку принес Винценти Козек, близкий родственник Шимека. Он выменял ее у вдовы лесника Покоры за два гуся. За курицу вдова дала еще несколько патронов. Обрез принес Гула. Еще в сентябре 1939 года он нашел приличную винтовку, отпилил кусок ствола и спрятал ее под навесом хлева. Только маловато было боеприпасов — всего девять патронов. Пистолет добыли случайно. Носил его полицейский Смочик из тминного полицейского поста в Едлиске. Он был большой любитель выпить и однажды, сильно поднабравшись, забрался в кусты возле речки поспать. Ребята выследили его, забрали оружие, а самого связали собственным ремнем. В магазине пистолета было только три патрона. Двустволка, обрез и пистолет… Всего около двадцати боевых зарядов и семь человек, лежащих в траве у подножия Чарной Гурки. А у противника?

В Мнихове много жандармов и полиции, в бараках возле Чернева расквартирована воинская часть, кроме того, в Хмелевце — фольксдойче да еще тминные посты, вооруженные гражданские служащие. Самый паршивый немецкий солдат имеет винтовку и до черта боеприпасов. У оккупантов автоматы и пулеметы. А жандармы даже моторизованы. Вот ксендз когда-то говорил, что у Давида была только праща, а он победил могучего Голиафа. За ним стоял бог… А кто стоит за этой семеркой? Может, тоже произойдет чудо?

Лежали в траве, скупо перебрасывались словами, ждали: когда прекратится всякое движение, они встанут и пойдут на юго-восток. Ковалю страшно хотелось закурить. Время от времени он лез рукой в карман — и вытаскивал руку обратно. Нельзя… Матеуш не хотел признаться в этом даже самому себе, но он боялся. Боялся… Одно дело говорить о борьбе на собраниях, а совсем другое — за городом ждать момента выхода на операцию, отдавать себе отчет в том, что в случае встречи с любым патрулем у них не останется никаких шансов на удачу. Да, лежать в траве и вслушиваться в этот вечер, при каждом шелесте гадать, не немцы ли идут… Станут ли они легкой добычей жандармов или окажут сопротивление?

Когда-то он воевал, была у него сила и твердая рука. Брал на мушку людей в рогатых шлемах, не обращал внимания на свист пуль. Насмотрелся на смерть своих и чужих. Да, когда-то он был солдатом. Сегодня он боялся за себя и за этих шестерых, лежащих рядом с ним. Долго колебался, прежде чем дал согласие. А чтобы доказать Козе, что колебался не от страха, решил сам пойти на операцию.

— Провести операцию должен я, — напирал Коза. — У нас есть боевые ребята, хотят действовать. Мы столько говорили о борьбе, о помощи Красной Армии.

— Кроме разговоров нужно иметь возможности.

— У нас уже есть оружие. Правда, всего три ствола…

— Мало.

— А откуда взять больше? Вы поможете? — горячился Коза.

— Попробуем добыть денег. Наверное, оружие можно купить.

— Деньги… — Коза только рукой махнул.

Оба хорошо знали, что денег нет. Не хватало даже на бумагу для размножения на гектографе радиосообщений.

В подвале у него закопана банка Вайнера. Коваль догадывается, что в ней: наверное, золото и доллары… Вайнер умер, а семья, очевидно, в гетто, хотя никто точно не знает. Некому возвратить банку. А пригодилась бы весьма для вооружения группы. Коза говорит правду. Нельзя больше сдерживать ребят. Долго и настойчиво разъясняли им необходимость вооруженной борьбы с оккупантами, а теперь все дело свелось к собраниям. Но как пустить в дело доверенные ему деньги? А вдруг явится кто-нибудь из семьи Вайнера? Будут считать Коваля мошенником.

— Действительно, денег нет, — согласился Матеуш.

— Давай проведем операцию.

— Хорошо, но тихую, без стрельбы.

— Боитесь?

— Я сам тоже пойду, — сказал тогда Коваль.

— Зачем? Это не ваше дело ходить на боевые операции. Вы должны всем руководить.

— Именно поэтому я и пойду.

Сначала он решил рассказать Козе о скрывающихся возле Домбровки русских. Пусть привлечет их к операции. Солдаты, им не страшно идти в бой. А ребята возле них поучатся. Но не рассказал. Ведь начать должны сами, только сами, не чужими руками. Теперь, лежа на мокрой траве, он ясно сознавал: вот оно, начало пути. Куда этот путь приведет их? К осуществлению мечты о лучшей человеческой доле или к гибели?

— Время, — сказал Коза.

— Да, конечно, — вздохнул еле слышно Матеуш. Собрал людей в тесный кружок и начал вполголоса: — Я, товарищи, коротко. Мы являемся первым в Мнихове отрядом народной вооруженной силы — Гвардии Людовой. Сегодня мы начинаем первый бой с фашистами. Какой это враг — объяснять вам не нужно. С сегодняшнего дня начинаем с ним вооруженную борьбу. В этой борьбе должна родиться народная Польша, хотя это и не нравится нашей реакции, помещикам и фабрикантам. А теперь предоставляю слово товарищу Сенкале, командиру отряда Гвардии Людовой.

Коза откашлялся, с минуту помолчал и только потом произнес:

— Боевой приказ номер один: продвигаемся по Сандомирскому шоссе. Я и товарищ Скромный в авангарде, сзади прикрывает товарищ Войтек. Задание, — замолчал, чтобы глотнуть воздуха, — задание такое: прервать связь между Мниховом и Сандомиром. Спилим телеграфные столбы и сожжем мост. Ясно? Еще несколько наставлений: не курить, смотреть во все глаза, по сигналу падать на землю и ждать.

Коваль одобрительно кивал головой. Правильно все сказал Коза. Парень служивый — был в армии, смелый, ну и голова варит.

Растворившись в ночи, их еле заметные тени плыли по спящей земле. Короткие вздохи, иногда прерывистый, возбужденный шепот. Прошли опушкой леса до дороги, ведущей в Едлиск, потом межами в сторону шоссе. Никого вокруг, только где-то в деревне вдруг залает собака. Тихий свист-люди припали к земле, звякнула пила, кашель Гулы — и снова молчание. На фоне неба выделяется ряд телеграфных столбов. Они торчат, словно темные, связанные проволокой пальцы. koi да стоишь под ними, слышишь стонущий посвист. Когда-то давно, когда он был еще мальчишкой, думал, что это бренчат летящие по проволоке слова. Пила гудит ритмично, летят опилки, руки людей давят на столб, провода звенят, еще усилие — и столб подскакивает, наклоняется набок, зависает. Нижний конец роет в земле глубокую борозду. Люди с пилой бегут к другому столбу, а Чайка рубит провода топором. Коза собирает людей, чтобы сообща втащить столбы на мостик. Когда столбы уложены, Сокол подбегает с банкой керосина, но не обливает, а ждет приказа командира. Коза, ощупывает рукой доски мостика.

— Черт возьми этот дождь… — говорит он Ковалю. — Мокрые.

— Что делать. Попробуй как-нибудь зажечь.

— Хотя бы немного соломы.

— До хат слишком далеко, нет времени.

— Вот именно, — бурчит Коза, — а разобрать не успеем.

— Кончай, — торопит Коваль.

— Зажигать!

Вспыхнул огонек, зажженная тряпка описала дугу и упала в лужу керосина. Огонь…

— За мной! — кричит Коза и соскакивает с насыпи.

Все бросились вдоль ручья. Коваль сильно запыхался. Молодые намного обогнали его, только Коза держался неподалеку. Командир сжимал в руке обрез и каждую минуту оглядывался назад. Пламя над мостиком поднималось все выше…

Раздался резкий шум мотоцикла. Было слышно — гнал он вовсю, вскоре зарычал возле горки у леса, потом на повороте несколько сбавил скорость. Наконец они увидели его на прямом участке дороги. Слабый свет фары словно подметал шоссе. Перед мостиком мотоциклист затормозил, мотор заурчал на малых оборотах. Два человека суетилисьвозле огня. Один из них внезапно поднял дуло автомата и широким веером выпустил длинную очередь. Несколько пуль плеснулось в воду, а несколько просвистело над пригорком. Ему вторил другой автомат.

— Отходим, — приказал Коза. — Сначала Седой с Чайкой и Соколом, потом мы.

— Может, подстрелить одного? — предложил Гула.

— Тихо! Отходить!

Коваль спускался медленно, раздвигая руками ветки. Немцы били рядом длинными очередями. Через несколько минут мотор взревел — мотоцикл уезжал обратно. И Матеуш подумал, что скоро сюда явятся жандармы.

Спешно уходили в сторону Зачернянского леса. Пробирались вдоль ручья, часть пути шли по воде, чтобы собаки не взяли след. Потом лесами обошли хутор в Корытковцах, пересекли просеку и достигли хозяйства лесника — старого Юрася, дяди Гулы. Небо уже светлело. Было самое время отдохнуть. Залаяла собака и сразу же замолкла, усмиренная Юрасем. Лесничий ждал их, сидя на крыльце. Он завел их на гумно, где было сено. Потом принес большущую буханку хлеба, молоко и вареные яйца.

— Курить можете здесь, — показал рукой на глиняный пол, — только осторожней.

— Ясно, — кивнул головой Коза, — не беспокойтесь.

* * *

Воскресное утро было погожее и теплое. В лесу щебетали птицы, на дворе лениво кудахтали куры. Из хлева вытолкали коров. Они топтались у колодца, пока парень в расстегнутой рубахе не выгнал их за ворота. Косые лучи солнца через щели между досками проникали внутрь гумна. Коваль, прижавшись к стене, наблюдал за маленьким мирком хозяйства лесника.

Юрась обмотал голову сеткой, взял дымарь. За домом, отгороженные от леса изгородью, стояли ульи. Юрась спокойно, не торопясь, поднял первую крышку улья, одну за другой достал рамки. Одни уложил обратно, другие отставил в сторону. У крыльца собрались куры. Жена Юрася бросила им отруби, куры хлопотливо засновали около ее ног. Пес лениво потянулся возле будки. Если бы не посапывание спящих усталых людей, по уши зарывшихся в сене, можно было бы забыть о войне и оккупации.

Первая операция удалась. Вроде бы сделали немного: спилили три телеграфных столба и подожгли мостик. Всего-навсего маленький эпизод, который, самое большее, разозлит начальника повятовой жандармерии и, может, даже не станет известен крайсляйтеру. Однако он оставит свой след в полицейском рапорте. А может, и еще где-нибудь?

Первая, лишь только первая операция. За ней должны последовать другие. Для этого нужны, однако, люди и оружие. Немного смогут они сделать, выводя каждый раз боевую группу из города. Что-то надо придумать. Коваль прислушивался к дыханию спящих и думал, что не может ставить под сомнение достигнутый результат. Хорошо то, что они вышли, что отважились, что положили начало…

Метеку он сказал, что ходил ремонтировать жнейку в деревню. Впрочем, сын возвратился домой поздно, усталый, разгоряченный. Сначала не хотел ни о чем говорить, но после ужина отошел.

— У жандармов ночью была тревога, — начал он. — Несколько машин выехало в сторону Сандомира.

— Что это они? — спросил отец, стараясь не проявлять излишнего интереса.

— Черт их знает. Кто-то появился в окрестностях.

— Кто?

— Никто не знает. Мы ходили тут, чтобы достать «языка».

Вот, оказывается, почему устал Метек. Его командование тоже хотело знать.

— Начальство приказало?

— Это надо, — ответил Метек, словно немного обидевшись на этот вопрос. — Нужно знать, что делают немцы.

«И, пожалуй, не только немцы», — мысленно добавил Матеуш. Значит, «Союз вооруженной борьбы» не дремлет. Из этого тоже нужно сделать выводы.

Коза располагал более точными сведениями. Жандармы обшарили все окрестности, сделали обыск в деревне. Возвратились в город лишь только перед полуднем. В городе тоже неспокойно. Следовательно, в будущем операции надо проводить только за городом, в сельской местности. Мнихов пока в расчет не идет. Здесь много полиции, трудно отходить после акции, все друг друга знают, конспирацию соблюдать нелегко.

Можно сделать налет на наблюдательный пункт возле Вежбенчина. Там только шесть солдат. Они особенно не интересуются населением, в основном занимаются добычей жратвы. К тому же это недалеко от Мнихова. Или, например, на Джевице, самую дальнюю от города гмину. На сторожевом посту семь полицейских и один жандарм. В гмине правит староста Качак. Лижет немцам сапоги, выколачивает налоги, а на принудительные работы гоняет преимущественно тех, кто не может откупиться. Полицейские пьют, следовательно, с ними не будет больших хлопот. Если захватят оружие, можно подумать и о чем-нибудь более серьезном.

— А ты подумал, сколько на это надо времени? — спросил он тогда Козу. — По моим, например, расчетам, по крайней мере, три ночи: одна, чтобы дойти туда, так как надо скрытно обойти деревни, другая уйдет на операцию и отход, а третья — на возвращение в город. Можно ли отрывать людей на такое время?

— Черт возьми, — вздохнул Коза, — следовательно, Джевице отпадает.

— Я, однако, за Джевице. Только нужно сделать иначе.

— Как?

— Проведи эту операцию с группой русских и людьми из Домбровки.

— Правильная мысль, — согласился третий член комитета — товарищ Стефан.

— А как же с оружием для боевой группы? — спросил Коза.

— Тем, в лесу, оружие нужнее.

— Группе тоже.

— Ты командуешь Гвардией Людовой во всем районе или только в городе? — рассердился Матеуш. — Может, удастся создать партизанский отряд, а ты устраиваешь торги.

— Хорошо, как-нибудь все устроим, — закончил примирительно Коза.

Решили, что Коза должен бросить работу. Нельзя командовать группой, работая целый день на кирпичном заводе. Договорились, что на жизнь ему будут собирать товарищи, а сейчас ему необходимо отправиться в Домбровку.

Неделю спустя по городу распространились слухи о советском десанте в Джевице. Рота солдат разгромила полицейский участок и тминную управу. Говорили, что скоро здесь пройдет фронт. Другие же утверждали, что нападение совершили солдаты в польских мундирах, вооруженные до зубов.

Немцы забеспокоились. Усилили посты перед казармами жандармерии, расставили жандармов на всех перекрестках, стали проверять документы и обыскивать прохожих. А Коза не подавал признаков жизни. Коваль не знал, что и думать. Наконец явился Шимек. Приехал вроде как на базар: привез немного картофеля и овощей. Походил по городу, заплатил в управе налог, а потом зашел к Ковалю.

— Привез привет от ребят, — с порога начал он.

— Наконец-то! — обрадовался Коваль. — Рассказывай скорее.

Русские согласились участвовать в операции сразу. У них была одна винтовка. Учитель отобрал группу под командованием бывшего капрала Янека, быстрого, энергичного парня. К Джевице подошли утром. Родственник Янека был проводником. Прошли незамеченными вдоль плетней. Переждали в укрытии до вечера и начали… Русские первыми ворвались в здание. От неожиданности полицейские и не сопротивлялись. Только один успел скрыться в другой комнате. Кто-то из ребят решил проникнуть туда через окно, но был убит. Попытался ворваться в комнату и русский. Его ранило. У жандарма, видимо, было много боеприпасов, так как он стрелял без перерыва. Исход борьбы решила граната Янека. Захватили автомат, семь винтовок, пистолеты, боеприпасы. Потом пришла очередь старосты. Сожгли все документы управы, отсчитали Качаку пятьдесят плетей. Отошли благополучно. Сигнал тревоги в Мнихове был получен лишь через несколько часов. Прибывший на место отряд жандармов арестовал всех полицейских, в поисках партизан прочесал окрестности. Но ребята в это время были уже далеко. День переждали, укрывшись в хлебах, а ночью вернулись в лесной бункер русских.

— Ребята хотят сражаться, — закончил Шимек. — Русские тоже. Нужно решать, что делать дальше.

— А ваша организация?

— Учитель думает об этом. Говорит, что трудно самим начинать. Вы должны сказать свое слово.

Коваль, сославшись на то, что решение должны принимать в округе, уклонился от решительного ответа. Он только теперь до конца понял, что означал налет на Джевице. Не такое это уж большое искусство — дать винтовки и приказать стрелять. Вот принять на себя ответственность…

* * *

Коза настаивал на необходимости создания партизанского отряда. Русские больше не хотят сидеть в бункере. Ребята из Домбровки и окрестных деревень уже не возвратятся домой: у них есть винтовки, и они хотят бороться. Кроме того, Вндершталь говорил, что молодежь из гетто хочет уйти в лес. Коваль резко бросил вопрос:

— Зачем поддерживаешь контакт с Видершталем?

— Человека преследуют как бешеную собаку, а мы должны отворачиваться от него? — вскипел в свою очередь Коза.

— Это дело может плохо кончиться.

— Ты слишком осторожен. Раз люди сами идут к нам, мы не должны отказывать им.

— Отвага не в том, чтобы совать голову в петлю.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Я боюсь?! — взорвался Коваль. — Не позволяй себе слишком много.

— Дело Видершталя беру на себя, — объявил Коза.

— Ты не один.

— Вы назначили меня командиром или нет?

— Над тобой есть партия.

— Об этом мне не надо напоминать, — вскинул голову Коза.

— Ну хорошо, — сказал примирительно Коваль. — Но без тех его комбинаций в городе. И не считай, что в гестапо сидят идиоты.

На этом и порешили. Коваль, однако, ощущал беспокойство. Где-то в глубине души оставалось сомнение. Кроме того, до него дошли слухи, что в городе все чаще стали говорить об активности коммунистов. Вскоре это подтвердил и Юзеф.

— Ты, отец, будь поосторожней, — сказал он однажды, — слишком много говорят о коммунистах.

— Кто говорит?

— Всякие…

Коваль со всех сторон обдумал сообщение сына и решил, что, пожалуй, лучше придерживаться деревни. Он послал в округ рапорт относительно создания партизанского отряда и просил прислать представителя прямо в Домбровку. Юзеф снова достал ему справку, и Матеуш отправился в деревню.

Это была чудесная летняя пора…

Хлеба созрели, и через пару дней, пожалуй, можно начать уборку. В деревнях уже отбивали косы. Белели склоны небольших пригорков, кое-где виднелись зеленые пятна садов и рощиц…

Шимек постелил Матеушу на чердаке. Звезды заглядывали через щели. Хорошо было лежать и вслушиваться в далекий ленивый лай собаки. Усталость постепенно улетучилась, внезапно пришел сон, глубокий, без сновидений. Утром встал отдохнувшим, бодрым, словно помолодевшим на десять лет. Давно уже у него не было такого отдыха.

На третий день прибыл представитель из округа. Обменялся с Шимеком паролем, напился молока и спросил о Ковале. Шимек отвел его в сад, где Матеуш внимательно наблюдал за пчелами. Услыхав шаги, обернулся. С минуту удивленно всматривался, потом воскликнул:

— Куляс! Вы откуда, дорогой?

Тот широко улыбнулся, протянул руку:

— Здравствуйте, Матеуш! Что за встреча!

Обрадованный Коваль обнимал Куляса, похлопывал по плечу. Будто возвратились старые времена, когда Куляс, подпольный партийный деятель, работал в их краях. При его содействии Антек вступил в партию… Не виделись с тридцать седьмого года. Тогда Куляса арестовали, он получил большой срок. А мечтал воевать в Испании…

— Снова собираемся вместе, — говорил возбужденно Матеуш, — несмотря на войну, несмотря на фашистов.

— Можно сказать, что именно поэтому. Кстати, теперь меня зовут Бартек.

— Вы, может, оттуда? — Коваль показал рукой на восток.

— Почему спрашиваете?

— Антек ушел туда в сентябре тридцать девятого.

— И что с ним?

— Ничего не знаю, — вздохнул старый Коваль, — даже то, жив ли он.

— Рад бы обрадовать, но ничего о нем не слыхал… После полудня пришел учитель, а потом Коза.

— Ребята почувствовали свою силу, — настаивал он на своем. — Не будем отсылать их по домам. Мы за борьбу.

— Немцы сильны, — говорил учитель. — Всех перебьют. Наверное, слышали, как они проводили пацификацию деревень во время борьбы с майором Хубалом ^[6].

— Тогда было иначе, — возразил Матеуш. — Теперь их армии втянуты в тяжелую борьбу на фронте.

— Одни не останетесь, — вставил Бартек, — другие тоже начинают.

— Будем действовать подальше, — сказал Коза, — не в наших местах.

— А что, там кровь дешевле? — бросил с иронией учитель. — Пусть других губят?

— Не будем ссориться, — снова вступил в разговор Матеуш. — Раз уж начали, нельзя останавливаться на полдороге. Впрочем, если даже попрячемся по норам, немцы все равно не оставят нас в покое.

— Вот именно, — поддержал Бартек. — Партия считает, что нужно драться. Только борьба может спасти наш народ от гибели.

— Это большая ответственность, — вздохнул учитель.

— Ответственность большая, — согласился Бартек. — За людей, за их жизнь, за все. Но можем ли мы дать, им гарантию пережить как-то иначе эту дьявольскую войну? А у нас самих есть ли такая уверенность?

— Согласен, — решительно сказал учитель, — наша организация вступает в Гвардию Людову. Правда, в политическом отношении у нас есть некоторые оговорки.

— Значит, можно сказать, что мы боремся с врагом в одной организации национального фронта? — спросил Бартек.

— Именно так.

— Порядок. Берите, следовательно, на себя, товарищи, создание партизанского отряда. Предлагаю, однако, еще раз все взвесить и продумать.

Люди. Девять русских, пять ребят из Домбровки, восемь из организации учителя, потом наверняка будет больше… Русские имеют боевой опыт. Люди из деревень, за исключением двух-трех прошедших действительную службу, не знают, как держать винтовку, но быстро научатся. Нужно им только дать хорошего командира.

— Есть у вас такой? — спросил Бартек.

— Янек, — предложил Коза. — Он уже водил их на операцию.

— Согласен, — отозвался Коваль. — Операция прошла успешно, следовательно, наверняка ему доверяют.

— Будет хорошим командиром, — сказал довольно учитель.

— Если вы все так считаете… — произнес Бартек. — Вам лучше знать. Я согласен.

Заместителем Бартек хотел прислать подпольщика из Радома. Старый коммунист, о котором кто-то сообщил в гестапо, теперь скрывается. Его опыт и знания всегда пригодятся молодежи. Все одобрили эту кандидатуру. А начальником штаба решили назначить русского лейтенанта Володю. Это он организовал побег военнопленных из поезда, и ребята, зная о его фронтовом опыте, выбрали его своим командиром в бункере.

Оружие… Если хорошо посчитать, каждый получит что-нибудь в руки, хотя бы пистолет или охотничье ружье. Есть один автомат, несколько гранат и боеприпасы на один час боя. Трудно выйти на открытый бой с жандармами, но пощипать их из-за укрытия можно.

— Оружие добывать в борьбе, — коротко ответил Бартек на вопрос, поможет ли округ. — Именно так, как вы уже начали.

— Трудно, — вздохнул Коза. — Это может стоить людям жизни.

— А вы знаете другой способ?

— Нет… Я это сказал потому, что мне людей жалко. Мы ведь потеряли уже двух бойцов.

— Когда? — вскочил Коваль.

— Вчера, у моста через Любавку.

— Так что же ты не говоришь?

— Вот я сейчас и докладываю.

— Спокойно, товарищи, — вмешался Бартек, — расскажите подробнее.

Ребята из боевой группы решили добыть оружие. Высмотрели, что к некоему Ягле в Любавке заходят немцы за самогоном. Вчера вечером решили разоружить жандарма. Отправились двое: Войтек и Скромный. Рассчитывали, что нападут на немца, когда он будет возвращаться пьяным. Ударят его сзади, оглушат и заберут оружие. Рядом — кусты. Вышло, однако, иначе. Жандарм оказался сильным парнем. Он вырвался, схватился за пистолет и начал кричать… Получил по голове еще раз, но рта не заткнул. И тут дьявол принес патруль жандармов на велосипедах. Вот тогда началась настоящая охота. Стоявшего за мостиком Гулу как ветром сдуло. Раненному в бок Скромному удалось пробежать с десяток метров до того, как его настигла вторая пуля.

Войтек был убит на месте. Жандармы приказали жителям ближайших домов опознавать убитых. До того момента, когда Коза ушел оттуда, жандармы ничего не дознались. А что теперь — неизвестно.

— Ну надо же, — тихо промолвил Коваль. — А что с семьями?

— А что тут поделаешь?

— Ну знаешь! — взорвался Коваль. — Как же ты организовал операцию?

— Я? — обиделся Коза. — Там есть свой командир. Вы разве забыли?

— Ты отвечаешь за весь район!

— А что же, по-твоему, надо было попросить того жандарма подать пистолет? Оружие надо добывать силой. Иного выхода нет.

Коваль сидел расстроенный. Ведь он знал, что борьба повлечет за собой жертвы… Он не ребенок, чтобы не понимать этого. Однако одно дело ожидать, предвидеть, а другое — услышать, что двое хорошо тебе знакомых людей ушли из жизни. Оба они принимали участие в первой операции. Скромный ожидал прибавления семейства. Войтека только недавно назначили командиром мниховской боевой группы. Первые жертвы… Матеуш не представлял себе тогда, что смерть двух бойцов Гвардии Людовой будет началом длинного перечня людских смертей и мук.

Вновь вернулись к делам отряда, говорили о снабжении, связи, разведке, лечении раненых и больных.

Бартек был дотошный, расспрашивал обо всем подробно, не терпел общих фраз. Этот разговор помог осознать, сколько еще надо сделать, чтобы двадцать — тридцать человек как-то могли жить в лесу.

— Мудреного мало дать команду — и вперед, — разъяснял Бартек, — нужно бороться и жить. Мы не имеем права на ошибку. На нас будут смотреть не только свои, но и чужие, даже прежде всего чужие.

— Командир, — сказал Матеуш, — назначь общий сбор. Когда можешь собрать людей?

— Завтра. Разумеется, без мниховских.

— Тех мы пришлем после нашего возвращения.

— Я пойду, — сказал учитель, — предупрежу своих. Надеюсь, что будете руководить ими разумно.

— Мы тоже в них заинтересованы. — Бартек встал, протянул на прощание руку.

Дождавшись, когда все уйдут, Шимек тихо проговорил:

— Учитель согласился на сотрудничество, потому что этого хотят его парни. Его здесь соблазняли вступить в «Союз вооруженной борьбы», обещали хороший пост и всякое такое…

— А он?

— Его парни не захотели даже слушать. Он сам мужик умный и знает, что против воли людей ничего не сделаешь.

* * *

В отряд их провожал Костек Козек. Сначала шли по межам, потом по опушке молодого леса. Медленно поднялись на горку. Тихо шумели ветви деревьев, внизу шелестели малинник и папоротники. Наконец углубились в лес, ускорили шаг. На небольшой поляне, открывшейся путникам, Костек стал насвистывать какую-то мелодию. Через минуту из кустов вышел мужчина.

— К командиру, — сказал Костек.

— Идите, — коротко ответил тот и возвратился на свой пост. Из листвы был виден только кончик ствола его маузера.

Миновав молодой лес, пошли по склону между редкими деревьями и опять вышли на поляну. На опушке сидели несколько человек. Один из них, в высоких сапогах и мундире, с автоматом на ремне, двинулся навстречу пришедшим. Был он молодой, светловолосый, вихрастый.

— Приветствую вас, — сказал он с улыбкой, щуря от солнца глаза.

— Товарищ Янек, — представил его Коза.

— Хотим поговорить о важных делах, — начал Бартек, — попросите Володю.

Коваль видел лейтенанта в первый раз. Молодой человек с обезображенным шрамами лицом. Бартек начал рассказывать об отряде. Володя, внимательно слушая его, временами морщил лоб: он не все понимал. Коваль немного ему переводил.

— Каково ваше мнение? — обратился Бартек к Володе.

— Хорошо, — отозвался лейтенант. — Будем воевать.

Собрали людей. Бартек обратился к ним с горячими, идущими от сердца словами. В конце выступления он объявил о создании отряда. Принимаются в него исключительно добровольцы, а записывает командир Янек. Сразу же вокруг него столпился народ.

А потом в непринужденной товарищеской обстановке долго беседовали. Русские рассказывали о фронтовой жизни, о лагерях для военнопленных. Бартек говорил о партии, о конспиративной работе. Тихонько пели песни — старые, довоенные, и новые. Решили отпраздновать это событие. У Янека было немного самогона, поровну поделили его между всеми, выпили за победу. Командир распорядился приготовить ужин получше — мясо с картофелем. Настроение было у всех приподнятое.

Коваль сидел в стороне, попыхивал трубочкой и вслушивался в приглушенные голоса. Его не особенно занимало то, о чем говорили, а больше интересовало, как говорили. Впервые за последние годы ему казалось, что он вновь на свободной земле. Пусть эта земля ограничена постами часовых, пусть свобода временная — завтра сюда могут прийти жандармы и растоптать ее коваными сапогами, но сначала они за это заплатят кровью, так как здесь их встретит партизанский отряд, — но это свобода… У него было ощущение, что они положили начало чему-то большому… Он отгонял от себя сомнения и страхи. Пусть этот вечер будет спокойным, своеобразной минутой передышки. И ему не хотелось признаться самому себе, что это спокойствие в некоторой степени объясняется тем, что он временно переложил с себя ответственность на представителя из округа. Ведь все решает здесь Бартек.

Выспались хорошо, хотя встали рано. Янек с утра разбил отряд на отделения, приступили к изучению оружия, немного занимались строевой подготовкой. Погода была хорошая, а настроение у людей боевое.

Командование планировало уже новую операцию. Хотели напасть на полицейский пост, так как людям кроме оружия необходимы обувь и одежда. Коза отправился на разведку в деревню. Коваль вторую половину дня провел с Бартеком, поскольку ночью тот уходил из отряда. Говорили о привлечении в свои ряды всех наиболее активных людей, о более широкой пропаганде идей и программы партии…

Матеуш сидел возле бункера и размышлял. Нужно оживить боевую группу, организовать в городе хорошую разведку, а не действовать на основе непроверенных слухов. Необходимо наладить постоянную радиоинформацию, иметь хороший гектограф и запас бумаги. Ну, и надежные явки. Надо привлечь к работе в качестве связных несколько девушек. Матеуш поздно лег спать. Не слыхал, когда возвратился Коза. Тот долго тряс его за плечо, пока не разбудил.

— У меня есть важные новости. — Коза был возбужден, немного даже запинался. — Отойдем в сторону…

И тон, и выражение лица Козы не предвещали ничего хорошего. Отошли к краю поляны.

— Ну говори…

— В городе аресты.

— Откуда знаешь?

— Шимеку сообщила Стаха.

— Что она говорит?

— Была стрельба. Схватили очень многих… Она знает, что взяли Кужидло, Гулу и еще некоторых.

— Она не наговорила многого от страха?

— Думаю, что нет.

Коваль молчал, собираясь с мыслями. И внезапно ему пришло в голову, что вновь жестоко изобьют Кужидло.

— Я должен возвратиться в Мнихов, — сказал он.

— Ты с ума сошел! Тебя же схватят!

— А может, не возьмут? Если не вернусь, Глиньский заявит в полицию. Вышли, дорогой, пару толковых ребят. Сейчас… Пусть разузнают обстановку.

Матеуш закурил трубку. Она беспрерывно гасла, он чертыхался и снова раскуривал. Его терзал страх за сыновей. Аресты в городе не могут быть случайными. Если на след организации напали, то доберутся и до семьи. Метека могли взять дома. Ведь они хватают не только виноватых…

После полудня явился связной от учителя и потребовал разговора с Ковалем с глазу на глаз. Из-за голенища сапога связной вытащил клочок бумаги и протянул Матеушу. Гестапо и жандармерия в Мнихове арестовали в эту ночь несколько десятков человек — пепеэровцев и аковцев. Подробности пока неизвестны, но, кажется, они выбрали наиболее активных. Учитель обещал прислать, как только узнает, более детальные сведения.

Матеуш сжег листок, кивком головы отпустил связного и, не отвечая на вопросы Янека, сел под деревом.

Коза вернулся из Домбровки уже вечером, шепнул Ковалю, что разведчики, пожалуй, возвратятся только завтра после полудня, и пошел спать. Кто знает, может, гестапо уже держит нить, ведущую к Шимеку? А в полдень посыпались вести. Немцы хватали людей внезапно, без шума, пока не дошла очередь до аковского поручника Рыся. Тот оказал сопротивление. Гранатами и пистолетом проложил себе дорогу. Говорят, что он убил несколько жандармов. В подвале гестапо беспрерывно ведутся допросы.

— Похоже на то, что в городе партийной организации у нас нет, — сказал Коза.

— А что с моими? — спросил наконец Коваль. Все время он надеялся, что Коза сам скажет об этом.

— Не знаю. Были у вас дома, но, кажется, никого не застали.

— А где же ребята?

— Не знаю, — повторил уязвленный Коза. Он считал, что секретарь чересчур заботится о собственной семье. Если даже гестапо взяло его сыновей, то не их первых, не их последних. Люди гибнут ежедневно… А Ковали разве лучше других? Коза сам нервничал, так как не было никаких вестей от жены и детей. Разведчики боялись подходить к его дому: он мог находиться под наблюдением.

Стефан схвачен. Это уже точно известно. Поэтому необходимо кого-нибудь ввести в комитет. Теперь они вынуждены начать нелегальную жизнь. Как? Этого пока Коваль не знал. Он думал, кого послать в округ. Сейчас самое время доложить о событиях. Нужно также приготовить явку, которую не знают Стефан и другие арестованные. Выяснить, кто из организации уцелел. Может, нужно взять их в лес. Необходимо подумать о семьях подпольщиков…

Через неделю связной от учителя сообщил о предстоящей встрече. На этот раз не у Шимека, а в Завротне у Лищевского.

— Чего они хотят? — удивился Коваль.

— Возьми с собой охрану, — посоветовал Коза.

— К черту! — отмахнулся Коваль. — Пойду один лесной тропинкой.

Завротня находилась у самого леса, а Лищевский жил на краю села, и из окон его дома хорошо просматривались окрестности. Учитель уже ждал, сосредоточенный, ушедший в себя. Встретив Коваля, увел его из хаты во двор. Сразу же спросил, что знает об арестах.

— Не очень много, — ответил Коваль, — только то, что схватили много наших.

— Да, но как это могло случиться?

— Видно, мы были неосторожны, и полиция напала на след. Некоторых она знала еще с довоенных времен.

— А вы слышали о поручнике Рысе?

— Да.

— А что вы знаете о своих сыновьях? — спросил внезапно учитель.

— Ничего. Может, вы что слышали?

— Да.

Матеуш был так взволнован, что не обратил внимания на странную интонацию собеседника.

— Расскажите, — попросил он учителя.

— Младший уцелел, скрывается. А старший…

— Говорите…

— Он не жил с вами?

— Нет… А что?

— Рысь обещал перестрелять все гнездо Лыховского за измену.

— Что вы говорите? — Матеушу показалось, что он ослышался.

— Я понимаю вас, — вздохнул учитель.

— Говорите все, ради бога!

Учитель тихим, спокойным голосом рассказал, что лавочник Лыховский вместе с живущей у него девицей Доротой и Юзефом Ковалем, ее любовником, подозреваются в предательстве.

— Не может быть! — воскликнул Коваль. — Рысь имеет доказательства?

— Есть серьезные улики.

— Только улики?

— А вы полагаете, — скривил губы учитель, — что они должны попросить в гестапо подтверждение?

— Но Юзеф… — Коваль замолчал. Что тут скажешь?

— Я долго думал, сказать ли вам. Ведь это сын…

— Не бойтесь, предостерегать Лыховского не буду.

— А я и не боюсь, — спокойно ответил учитель, — поэтому вам все и сказал.

— Если предал из-за этой девки, — голос Коваля сорвался, — пусть его черти в ад заберут! Лучше бы погиб тогда, в сентябре. Как человек, а не как паршивый пес…

На обратном пути он думал только о Юзефе. Вспоминал каждое его слово, каждый жест, выражение лица. Предатель… Покупал сладкую жизнь с бабой. Ну так пусть его покарают… Если бы можно было все повернуть назад… Он должен сказать об этом Козе. Должен сказать сам, ибо тот может узнать от других. Он, отец, обвиняет сына. Ему внезапно захотелось свернуть в лес и идти куда глаза глядят. Только бы не знать всего этого…

4

Сбор по тревоге был объявлен сразу же после шести часов. Выйдя из мастерской Бычевского, Метек сразу же наткнулся на связную Висю.

— Что за встреча! — широко улыбнулся он.

— Стража, — шепнула девушка пароль.

Метек не выдержал и спросил:

— Боевое задание? Скажи, Вися.

— Не знаю.

— Ну скажи, ты такая хорошая. Если бы ты знала, как я тебя люблю.

— Обманываешь. — В голосе Виси прозвучала нотка обиды. Не сказав больше ни слова, она махнула рукой и побежала дальше.

Он смотрел ей вслед и вдруг понял, что она действительно ему нравится. Ханка Шенкель, конечно, красивее, но все же… В Висе была какая-то доброта и еще что-то такое, что влекло к ней парней. Однако ни один из бойцов сержанта Крогульца не мог похвалиться, что заслужил ее внимание. А вот на Метека она смотрит как-то странно. Он, правда, не мог понять, что, собственно, в ее взгляде было странным. Но сейчас не было времени размышлять об этом. Пароль означал: быть в боевой готовности через полчаса. В течение этого времени нужно взять из дома какую-нибудь еду и явиться на квартиру по улице Вятрачной. Скорее всего это учебная тревога, тренировка рекрутов, как говорил сержант. В последнее время тревоги участились. На каждом сборе неизменно задавался вопрос: «Когда пойдем на боевое задание?» И каждый раз Крогулец отвечал одно и то же:

— Успеете еще хлебнуть войны. Будете сыты ею по горло.

Такие ответы, разумеется, настроения им не поднимали. И по мере того как они овладевали военным делом, росла жажда борьбы.

Отца дома не было. Метек быстро проглотил несколько холодных картофелин, отломил кусочек хлеба, выпил кофе. Остатки хлеба спрятал в карман. На всякий случай взял из тайничка свои сбережения, перочинный нож, спички и фонарик.

Улица Вятрачная начиналась за почтой, потом поворачивала к монастырю и выходила за город, превращаясь в тракт, ведущий в Рышев. За вторым поворотом, несколько отступая в глубь улицы, стоял двухэтажный дом. Вход в квартиру со двора. Двери всегда открывает старая женщина. Крогулец осматривал входящих, движением руки указывал, куда сесть. Молчал. Они тоже не решались заговорить.

— Начинаем, — сказал он наконец. — Мы получили боевое задание. — Взмахом руки он приостановил возбужденный гул. — Виська, раздавай оружие.

Как командир отделения, автомат получил Мак, Метек — парабеллум, две обоймы и гранату. Пистолет он засунул за ремень, гранату положил в карман. Крогулец внимательно их осмотрел, положил на стол листок бумаги, что-то нарисовал на нем и начал говорить:

— Улица Крента, Мицкевича, Костюшко… Мицкевича, семь. Там живет… — Он вдруг замолчал, взглянул перед собой, словно о чем-то еще подумал, и быстро, решительно произнес: — Предатель Борчак. Мы должны привести в исполнение приговор подпольного суда. Выполнит это… — Крогулец на мгновение замолчал и стал всматриваться в побледневшие лица ребят, — боец Молот.

Метек будто не слышал слов Крогульца. Он продолжал смотреть на листок бумаги. Сержант что-то еще говорил, а затем взял Метека за плечо:

— Ты понял?

— Слушаю.

— Рядовой Молот! Запомните: я вхожу первым, вы за мной. Мак подстраховывает нас у дома. Сенк возле калитки. Я читаю приговор, в этот момент… — Он замолчал на мгновение, потом закончил: — Ты уничтожаешь этого сукина сына.

— Так точно!

— Можно курить.

Мак вынул сигареты и пустил их по кругу. Затрещали зажигалки, и дым потянулся узенькой полоской. Метек заметил, что ребята и Вися украдкой поглядывают на него со странным выражением на лицах. Постепенно он осознал значение слов Крогульца. Борчак стал заниматься предательством сразу же после прихода немцев. Подлец и подонок, он давно заслужил пулю. Но одно дело сказать это, а другое — привести приговор в исполнение… Может, сержант ошибся? Метек чуть не сказал вслух, что он не может просто так убить человека. Если бы в бою…

— Идем. — Крогулец посмотрел на часы. — Помните задание?

— Так точно, — ответил за всех Мак.

— Это наша первая серьезная операция. Вы же сами так рвались… Провалите ее — ноги из зада повырываю, отправлю в пехоту. В диверсионной группе все должно идти как по нотам.

Он умышленно говорил грубо, скрывая за словами собственное волнение. Боялся за хлопцев. Вроде бы уже подготовлены… Но одно дело занятия, а другое — боевое задание. За время своей военной жизни он уже повидал молодцов, скуливших, как испуганные щенки. Он прекрасно понимал, что предстоит подлинная проверка людей.

— Виська, ты первая…

Спустя минут десять двинулись остальные. Спускались сумерки. Крогулец так рассчитал, чтобы закончить операцию перед самым комендантским часом. Коваль шел рядом с сержантом и про себя повторял последовательность своих действий: когда Крогулец начнет читать приговор, он должен вынуть пистолет, снять с предохранителя и… Тут мысль обрывалась. Метек начинал сначала и вновь на том же месте останавливался…

В начале улицы Мицкевича мимо них прошла Вися. Кивнула головой, что все в порядке. Крогулец взглянул на Метека. Что-то ему в нем не понравилось, он процедил сквозь зубы:

— В штаны не навалишь?

— Что вы…

— Тогда держись…

Сзади шли Мак и Сенк. Крогулец остановился, потом резко повернул к калитке. Метек — за ним. Сержант был уже возле крыльца. Заскрипели ступеньки. Коваль прижался спиной к стене, проглотил слюну. Кто-то открыл дверь. Крогулец сделал резкое движение вперед, послышался чей-то голос. На кухне вспыхнул свет. Метек увидел стоявшего возле стола Борчака. Он медленно поднимал руки вверх. Сержант вынул из кармана приговор и стал читать. Метек не слышал ни одного слова. Борчак внезапно рухнул на колени и пополз к сержанту. И тогда Коваль медленно вынул пистолет, снял его с предохранителя и, не зная, кончил ли Крогулец чтение, выстрелил в большое, дрожащее и скулящее тело. Толчок пистолета в руку и маленький язычок пламени у кончика дула словно пробудили его от глубокого сна. Он потом сам не мог понять, откуда взялось такое спокойствие и хладнокровие. Выстрелил второй раз, почти приложив дуло к виску предателя. Крогулец наклонился, положил листок бумаги на грудь Борчака.

— Уходим! — резко скомандовал сержант. — За мной!

Прокрались между домами и вышли в предместье.

Жандармы могут примчаться в любую минуту. Следовательно, все зависит от быстроты и ориентировки. К счастью, не встретили ни одного немца. На улице Вятрачной сдали оружие. Крогулец тут же приказал уходить. Метек вышел один. Сразу же возле калитки он натолкнулся на Висю.

— Ты чего ждешь? — спросил он машинально. — Сейчас же начнется комендантский час. Сегодня наверняка будет горячо.

— Стою. Просто так.

— Идем.

— Куда? — спросила девушка, и Метек внезапно подумал, что ничего о ней не знает. Какое у нее настоящее имя, где живет…

— Домой…

— Хорошо.

Свернули на тропинку, проходившую между хозяйственными постройками. Метеку страшно хотелось закурить, но он боялся. Мысли беспрерывно возвращали его на кухню Борчака. Ему казалось, что у него на одежде осталась кровь убитого. Он совсем забыл о шедшей рядом с ним девушке, каждую минуту ощупывал пиджак, ему казалось, что он явственно ощущает пятна липкой влаги.

— Свернем. — Голос Виси вывел его из оцепенения.

— Куда?

— Влево, — ответила она и первая пошла между заборами.

— Ты здесь живешь?

— Немного дальше, — сказала девушка. — А ты не думай о нем.

— О ком? — оторопел Метек.

— Знаешь сам…

— Тебе легко говорить. А я…

— Молчи, — шепнула Вися, и он внезапно почувствовал, что она берет его под руку. Тогда он остановился. Она смотрела на него, слегка закинув голову. Словно чего-то ждала. Он наклонился и как-то неловко поцеловал ее.

* * *

— Виська, — прошептал он и прислушался. Она не спала, зашевелилась.

— Что?

— Ты не сердишься на меня?

— За что?

— Видишь ли… — Слова застряли в горле.

Одно дело подглядывать за парочками в кустах возле речки, а другое — впервые остаться с девушкой. Она лежала, быстро и прерывисто дыша. Разгоряченный и растерянный, он прижимался к ней. Боялся, что ничего не получится. А он так жаждал ее… Потом, после всего, он проснулся и прислушался к ее дыханию. Ему было стыдно. Что она о нем подумает? Мальчишка, который хочет казаться взрослым. А она наверняка уже кого-то имела… Несомненно, тот был более опытным. И поэтому он должен теперь об этом сказать прямо.

— Я не умел… — наконец выдавил он из себя.

— Было очень хорошо, — сказала она и придвинулась к нему ближе. В ее глазах он заметил какой-то странный блеск. Тогда он снова обнял ее… На этот раз все было хорошо. Усталые, они лежали рядом не двигаясь. Метек смотрел в потолок и думал о том, что никакие рассказы приятелей не могут передать того, что он сейчас испытал.

Вися… Раньше образ Ханки целиком заслонял ее. А Вися делала вид, что не замечает его равнодушия к ней. Слегка улыбалась при встречах. Однажды Сенк сказал Метеку:

— Стройная деваха.

— Ага, — машинально согласился Коваль, так как думал в этот момент о чем-то другом.

— Мог бы поухаживать за ней.

— Ты тоже можешь.

— Кто знает, — улыбнулся Сенк, и Метеку внезапно стало как-то неприятно.

С той поры он стал присматриваться к Висе. Иногда он думал, что ему, пожалуй, не хватит смелости заговорить с ней так, как это обычно делают ребята, приставая к девушкам. Он не замечал, что она украдкой тоже изучает его. И, наверное, не узнал бы об этом, если бы не этот вечер.

Возбужденный только что пережитым, он поцеловал ее на тропинке, совершенно не задумываясь над тем, как ока среагирует. А она прижалась к нему, и только какой-то момент рот ее был сжат, а потом он почувствовал ее нежные губы. Наконец они разжали объятия, Вися приникла головой к плечу Метека. Он осторожно взял ее за подбородок и стал искать губы. Она отклонилась от него.

— Не здесь.

— А где? — Голос у него вдруг охрип, говорил он с трудом. — Почему ты не хочешь?

— А ты зачем меня целуешь?

— Виська… Сегодня отца дома нет, я один.

Когда молчание затянулось, он подумал, что она, наверное, не пойдет, обидится… Он баялся остаться один, так как воспоминание о Борчаке было невыносимым. Сидеть целую ночь в пустой квартире… Он ни на минуту не перестанет думать о скулящем и дрожащем теле, валявшемся у ног сержанта.

— Идем. — Вися первая тронулась с места. Он шел за ней, уже ни о чем не спрашивая. Девушка шла по направлению к улице Савиньского.

— Знаешь, где живу? — спросил он удивленно.

— Да.

— Откуда?

— Тоже мне вопрос, — фыркнула она.

Правда, глупый вопрос. Связная должна знать, где искать каждого бойца. Он открыл дверь, вошел первым, завесил окна и зажег свет. Девушка стояла у порога.

— Заходи.

— Наверное, давно не прибирал? — спросила Вися. Ему стало стыдно. Действительно, в квартире было ужасно: грязные тарелки и кастрюли, брошенная как попало тряпка, крошки на столе.

— Разожги огонь, — сказала она, внезапно преобразившись. Откуда у нее появился такой уверенный тон? Он вынужден был убрать со стола, подмести пол. Вися нагрела воды, вымыла посуду, потом приготовила кофе. На ужин съели хлеб с мармеладом из свеклы и немного жареного картофеля. Метек поглядывал на девушку и чувствовал, как ему с ней хорошо. Закурил сигарету. Вися сидела на стуле и, подперев голову руками, смотрела куда-то вдаль.

— Поздно уже, — сказала она тихо.

— Ну ведь ты же никуда не пойдешь, уже давно начался комендантский час. Наверняка после нашей операции ходят усиленные патрули.

— Хочешь, чтобы осталась?

Тогда он подошел к ней и поцеловал. Так началась эта необыкновенная ночь.

А теперь он подошел к окну и отодвинул занавеску. На улице было уже светло.

— Который час?

— Около шести.

— Я должна идти.

— Вися…

— Не бойся. Скажу дома, что задержалась по службе.

— Ты часто так говорила?

— Случалось.

— С кем тогда была?

— Ни с кем.

— Не верю тебе! Ты наверняка была с кем-то!

Она стала молча одеваться. Тогда он испугался.

— Вися, слушай. Я вовсе так не думаю…

Она не отвечала. Была уже готова уходить, но он преградил ей дорогу.

— Ты не можешь так уйти.

— Я должна.

— Подожди…

— Чего ждать? Чтобы ты снова меня оскорбил?

— Я вовсе так не думал.

— Не знаю. Во всяком случае, считаешь, что если переспал с девушкой, то уже можешь говорить о ней гадости.

— Вися… Я не хотел тебя обидеть. Я люблю тебя.

— Глупости плетешь.

— Люблю тебя.

— Метек, успокойся, — она взяла его за руку и с нежностью подвела к двери, — оставь это. Тебе кажется…

— Ты убедишься.

— Подожди, ничего не говори. Ты милый парень, и пусть все так и останется. Я должна идти… Связным нельзя надолго пропадать.

Метек смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом. Вернулся в дом и только теперь вспомнил о работе. И никак не мог себе представить мастерскую пана Бычевского. Словно он побывал в другом мире…

На сборе, состоявшемся на следующий день после операции, Крогулец торжественно объявил:

— Командование выражает вам благодарность. — Слова прозвучали торжественно, и разговоры моментально стихли. — Все отделение капрала Мака заслужило похвалу, особенно боец Молот.

Метек встал по стойке «смирно», покраснел.

— Фрицы, — продолжал сержант, — не напали ни на один след.

На другой день город забурлил. В мастерской Бычевского только об этом и говорили. Жандармы приводили собак-ищеек, но они не взяли след. По городу ходили патрули, проверяли документы у всех мужчин, вроде бы даже задержали кого-то. А через два дня все успокоилось.

— Командир был очень доволен. — Крогульца тоже, наверное, похвалили, так как он весь сиял. — Именно так нужно проводить операции. Молниеносно, четко и тихо. Старый Коваль, когда возвратился домой, сразу же спросил сына:

— Борчак — это ваша работа?

Метек молчал.

— Перед кем разводишь конспирацию? — взорвался Матеуш. — Отвечай!

— Наша работа.

— По приговору?

— Разумеется.

— Был там?

— Был.

— Хорошая работа.

— Вроде получилось, папа.

— Порядок, но… — отец замолчал на минуту, — береги себя, сынок.

Метек чуть было не сказал, что ведь он солдат, но удержался. Увидел морщинки у отца вокруг рта, его поседевшую голову и сгорбившуюся спину. За последнее время он очень постарел. Не нужно ему ничего говорить. А отец смотрел на сына и думал, что ему бы сейчас за девчонками бегать, на пляже загорать, а не людей убивать, даже таких, как Борчак.

* * *

Отец вновь на несколько дней ушел в Домбровку. Перед уходом он засыпал Метека множеством наставлений: чтобы ел горячую пищу (на два дня супахватит, а потом сварит сам), чтобы не запускал дом и понемногу подметал, чтобы выкупил все, что дают по карточкам, чтобы не экономил на своем желудке, так как сам он в деревне наестся досыта. Отец всегда так говорил на прощание, а Метек слушал, но все делал по-своему.

Метек понимал, что путешествие отца в Домбровку связано с конспиративной работой. Однажды он даже спросил Крогульца, что тот думает о разгроме полицейского участка в Джевице. Однако сержант только нахмурил брови и сказал, что это дело Метека не касается. В армии каждый знает только то, что ему положено знать. Если командование сочтет нужным проинформировать о чем-то, оно это сделает.

— Говорят, что это работа коммунистов, — вставил Сенк. — Кажется, у них есть партизанский отряд.

— Не знаю, — отрезал сержант.

А Метек долго размышлял об этом разговоре. Все говорит о том, что в окрестностях Мнихова появилась какая-то вооруженная группа. Неужели командование имеет еще одного. Крогульца с диверсионной группой? А отца все время тянет в деревню. Может, Сенк прав? Когда-то братья Козеки говорили о крестьянском отряде. Кто бы подумал, что Матеуш Коваль будет участвовать во всем этом. До сих пор жизнь его протекала в мастерских, и вопросы вооруженной борьбы его как будто не касались.

Метек занимался домашними делами, а сам все время думал о Висе. Ему никак не удавалось встретить ее. Может, она появится теперь только на воскресном сборе? В воскресенье возвращается отец. А ему так хотелось ее увидеть… Он сам не знал, чего в этом желании было больше: подлинной тоски по девушке или обычного влечения к женщине. Вечерами он вспоминал их первую встречу, именно здесь, у него на квартире. И думал о том, как бы ее встретить, где искать. Он уже знал, что она не коренная жительница Мнихова. Приехала сюда год назад, когда немцы выселяли поляков из Великопольши и Поморья. Живет у какой-то тетки. Но где?

Метек уже потерял надежду увидеть ее до сбора, но в субботу, выйдя из мастерской, совсем неожиданно встретился с ней. Она сделала удивленное лицо.

— Добрый день, Вися.

— Ах, это ты, я не заметила тебя.

— Куда идешь?

— Была в магазине.

Она смотрела на него с легкой улыбкой.

— Я должен тоже кое-что купить, — сказал он несмело, — отца нет дома.

— Уехал?

— Пошел в деревню.

— Моя тетя тоже.

Он задумался над ее словами. Может, это намек?

— Вися… — начал он и сразу же замолк.

— Слушаю.

— Идем ко мне.

— Снова надо подмести?

Метек покраснел. Что с ней? Почему она так разговаривает? Выходит, то, что между ними было, минутная блажь?

— Вися…

— Нам нельзя стоять на месте. Это требование конспирации, — прервала она.

— Хорошо, — согласился он покорно.

— Ты хотел что-то купить.

— Да…

Вися пошла рядом, и Метек с удовлетворением отметил, что она не проявляет желания оставить его. Вместе встали в очередь. Она помогла ему сделать покупки. Потом на углу улиц 15 Серпня и Кордецкого Метек остановился.

— Вися…

— Подожди, — прервала она его. — К тебе я не пойду. Я должна быть дома, так как никого не предупредила.

— Но я…

— Тише. Занеси покупки домой и приходи. Через час.

— Хорошо.

Метек как на крыльях полетел домой, бросил покупки — и стрелой к Висе.

Вися готовила ужин. Напевая какую-то песенку, она сновала по кухне. Метек неотрывно наблюдал за ее ловкими движениями. После ужина он помог ей вымыть посуду.

— Знаешь что, — выпалил он внезапно, — давай через год поженимся.

— Через год?

— Да.

— Глупый ты, — фыркнула она.

— Почему?

— Идет война.

— Через год окончится.

— Через год? Пожалуй, нет.

— Ты что? Думаешь, продлится дольше?

— Дорогой мой, — вздохнула Вися, — глупышка ты моя. Год войны… Ты понимаешь, что это значит?

Они замолчали. Метек поцеловал ее. Она обняла его… Потом лежали, прижавшись друг к другу, боясь нарушить тишину.

Часы пробили одиннадцать. И тотчас на улице раздались выстрелы. Совсем близко. Они посмотрели друг на друга. Послышалась автоматная очередь. Метек встал с постели и прислушался.

— Что это? — шепотом спросила Вися.

— Не знаю… — Он быстро оделся и выскочил в сени. Несколько взрывов раздалось за огородами. Автоматы смолкли. Кто-то пронзительно кричал, потом вновь раздались выстрелы, поспешные, беспорядочные. Яростно зарычал мотоцикл.

— Иди сюда. — Вися схватила Метека за плечо и почти силой втолкнула в комнату. — Что случилось?

— Не знаю. Пожалуй, я пойду.

— И не думай! — запротестовала она. — В такой момент?

Пронеслись мотоциклы. Один, второй, третий… По мостовой грохотали подкованные сапоги жандармов. Патрули шли, занимая всю проезжую часть…

Вися погасила свет, осторожно приоткрыла занавеску на окне. Видны были тени людей, слышались резкие команды. Вновь где-то вспыхнула короткая перестрелка. Потом раздался крик женщины. Шум приближался… Несколько жандармов вели кого-то. В блеске ручных фонариков Вися и Метек узнали Ханку Шенкель. Жандарм ударил ее, она упала. Девушку били тяжелыми сапогами, поднимали только затем, чтобы снова бросить на землю. Наконец послышалась резкая команда, двое жандармов подхватили Ханку под руки и поволокли по мостовой.

Метек прижался к стене, смотрел в окно и шептал:

— Интересно, кто это с ними так сражался?

— Наверное, поручник Рысь.

— Почему так думаешь?

— Он ведь живет у Войтушевских.

— Черт возьми! — сорвался Метек. — Я должен мчаться к сержанту.

— Ты с ума сошел! Тебя подстрелят, как утку. Сам видишь, что делается.

— Именно поэтому я и должен быть у него.

— Сумасшедший!

— Проберусь дворами. Я знаю дорогу.

— Пойдем вместе, — решила девушка.

— Исключено, — запротестовал Метек. — Двоим не пробраться.

— Только, пожалуйста, не лезь напролом, — просила Вися. — Как только заметишь что-нибудь подозрительное, возвращайся.

Тогда он даже на мгновение не мог представить, что через полчаса после его ухода в дом Виси ворвутся жандармы… Когда Метек узнал об ее аресте, он горько пожалел о том, что не позволил девушке пойти вместе с ним…

Метек чувствовал, что страх душит его. На улице, в темноте, все это выглядело совсем иначе, чем в квартире. Может, жандармы и полицейские подкарауливают и его? Он шел по задворкам, дрожа от страха. Пробирался вдоль заборов и изгородей почти на четвереньках, осторожно выглядывая из-за стодол и хлевов. Эта предусмотрительность позволила ему вовремя заметить опасность. Дом Войтушевских был еще окружен. Тогда он решил пробираться к Крогульцу, но сначала заскочить к себе домой, взять деньги и хлеб. Кто знает, какой приказ он получит? На соседней улице грохотали сапоги. Вновь послышались крики, и раздалось несколько выстрелов.

Метек шел мимо будто вымерших дворов: даже собаки молчали. Чувствовал он себя как зверь, которого преследуют охотники. Долго стоял невдалеке от своего дома и вглядывался в темноту. Тишина… Наконец отважился войти во двор, потом вдоль забора добрался до крыльца. Дверь была открыта… Метек хорошо помнил, что закрывал ее. Но когда он наткнулся на сваленную в кучу поломанную мебель, распоротые матрацы, разбросанную одежду, разорванные книги, то понял все.

Метек поспешно выскочил из дома, прополз через двор и, тяжело дыша, протиснулся между поленницей дров и стодолой. Потом садами и огородами пробрался к реке. За вторым выгоном переплыл на противоположный берег. Немного заблудился, так как никогда не ходил к Крогульцу с этой стороны. Уже начинало светать, когда он нашел знакомый дом. Здесь царила тишина, которую, судя по всему, никто в эту ночь не нарушал. Усталый и разбитый, он тихонько постучал в окно. Когда увидел в нем светлый силуэт, сказал:

— Это я, — и сел на лавку, не в состоянии сделать хотя бы еще одно движение. Крогулец тотчас же выскочил на улицу и увел парня во двор.

— Что случилось?

Переждав минуту, пока Метек уймет дрожь, побежал в дом и вернулся с бутылкой водки. Полстакана, влитые в горло парня почти насильно, привели его в более или менее нормальное состояние. Тогда он рассказал все, что видел и слышал. Крогулец молча слушал.

— Уже день, — сказал он внезапно. — Теперь не пойдешь.

— Куда?

— В безопасное место. А пока… У меня есть тайник. Только должен сидеть тихо и ни в коем случае не курить.

— Хорошо, — пробормотал Метек. Сейчас он мечтал только о том, чтобы заснуть.

— Жди, пока не приду за тобой.

* * *

Ханку бросили в подвал гестапо. Ее били ежедневно, и она медленно умирала. Даже привыкшие к пыткам палачи не могли выносить ее вида. Били всех, но ее мучили с особой ненавистью. Через две недели девушку расстреляли за еврейским кладбищем. Тело сбросили в яму, которую вырыл ее отец. Потом застрелили и его. Третьей была мать, затем подхорунжий Войтушевский и его отец. И Марыся Войтушевская…

В городе еще долго говорили о том, что поручник Рысь перебил много гестаповцев и жандармов. Его хотели взять врасплох. Рысь еще не спал, разговаривал с Ханкой. Вдруг, словно что-то почувствовав, он взглянул в окно и заметил гестаповцев. Тогда он приказал Ханке и Войтушевским уйти на кухню, а сам выстрелил через дверь прямо в лоб подосланного полицейского Робака. Жандармы изрешетили из автоматов всю дверь и в конце концов высадили ее гранатой. Гестаповцы хотели взять Рыся живым.

Поручник поставил все на карту. Выбросил пустые магазины, зарядил пистолет и, швыряя гранаты, пробился вдоль стены дома в садик, а потом на улицу. Одна граната угодила в заместителя шефа гестапо. Он был убит на месте. Рысь же, застрелив жандарма, захватил мотоцикл и исчез.

* * *

В хозяйстве было три лошади и три коровы. За лошадями ухаживал Метек. Хозяин, капрал подпольного войска, объяснил, как задавать им корм, поить, убирать навоз, чистить. Дня два наблюдал за тем, как Метек работает, а потом полностью положился на него. Как только начинало светать, хозяин будил спавшего на чердаке парня, а сам возвращался в хату.

Вечерами хозяин отправлялся в деревню. Коваль всегда ждал его возвращения и задавал неизменный вопрос:

— Есть что-нибудь для меня?

— Нет, — так же неизменно отвечал хозяин.

— Спокойной ночи, — говорил тогда Метек и залезал к себе на чердак. Воспоминания о том субботнем вечере обступали его…

Метек не мог не подчиниться, когда Крогулец приказал ему отправиться в деревню. А что ему оставалось делать? Дом разгромлен. Неизвестно, кто из организации уцелел. В течение дня сержанту не удалось восстановить связь. Места явок контролировались гестаповцами.

— Сюда пока еще не добрались, но у них в руках те, кто знает нас и этот адрес. Хотя бы Вися…

— Ее взяли? — выкрикнул Метек.

— Да. А что с тобой?

— Такая хорошая девушка, жаль ее, — уклончиво ответил Метек. Ему хотелось узнать подробности, но он стыдился спрашивать.

— Пойдешь в Каролювку, — приказал Крогулец. — Я тоже должен переждать какое-то время в убежище. — Однако не сказал, где его искать. Приказал ждать, пока кто-либо — может, он сам, а может, связной — не придет и не скажет, что делать дальше. — Все понял?

— Так точно. Я…

— Что тебя еще беспокоит?

— Дело не во мне. Я хотел бы узнать, что с моим отцом и братом. И что… — он заколебался на минуту, — с Висей.

— Попробую узнать. — Крогулец внимательно смотрел на Метека. — Тотчас сообщу тебе, как только я сам что-нибудь узнаю. Можешь быть уверен.

* * *

Работы в хозяйстве много. К вечеру все тело болит и очень хочется спать. Только бы скорей добраться до постели на чердаке! И не думать… Не подпускать к себе порожденных воображением и усиленных людскими рассказами картин пыток и казней в гестапо. Не думать, что, может, и отец, и Юзеф… и Вися… Лучше смерть в борьбе, от пули, чем в подвалах гестапо…

Беспомощность ожидания… Может, уже нет никакого войска, конспирации, командования? Может быть, Крогулец просто убежал, спасая голову? А он до конца останется батраком у не очень проворного в работе хозяина? Однако предпринимать что-либо на свой страх и риск он не решался. А впрочем, куда он пойдет? Здесь можно как-то жить, деревня находится вдалеке от шоссе, вокруг леса, в случае неожиданного появления жандармов можно легко укрыться. Даже полицейские из тминного участка бывают тут редко.

Однажды вечером приехал на велосипеде какой-то парень. Спросил, правда ли, что хозяин продает лошадь. Потом попросил воды и, когда остался вдвоем с Метеком, назвал пароль.

— Приказано сказать, — парень понизил голос и еще раз огляделся вокруг, — приказано сказать, что завтра вечером ты должен быть у часовни у Зембице. — Объяснил, как туда идти, и предупредил, чтобы не расспрашивал дорогу у встречных.

— А как с хозяином?

— Скажи, что тебя вызвали. И все…

Хозяин действительно ни о чем не спрашивал. Сказал только, что сожалеет о его уходе, так как Метек, хотя и городской житель, неплохо справлялся с крестьянской работой.

И вот наконец долгожданный час наступил. Налегке — с собой ему брать было нечего, прихватил только краюху хлеба — пошел тропинкой через поля. Миновал Зембице и, идя по течению речки, вышел прямо к часовне. Уселся рядом с ней и осмотрелся по сторонам. Невдалеке паслись коровы, хлеб был уже убран, от ближайшей хаты доносился лай собаки. Тихо и тепло. Метек сосредоточенно курил махорочную закрутку, поглядывал на березы, стоявшие над рекой, на дорогу. Человек, которого он ждал, появился неожиданно со стороны поля. Неторопливо, словно хозяин, оглядывающий поля, он приблизился к Метеку. Был он молод, одет в какие-то потертые штаны и застиранную, старую рубаху. Подойдя вплотную, он произнес пароль и добавил:

— Идем.

— Куда? — вырвалось у Коваля.

Парень слегка пожал плечами. Метек покраснел, поняв неуместность своего вопроса.

За Зембице начинался лес. Проводник шел быстро, и Коваль еле успевал за ним. Некоторое время пробирались по узкой тропинке, потом пересекли вырубку. Прошли еще немного лесом и оказались перед двумя крестьянскими дворами. Когда подошли к плетню, из-за кустов вышел вооруженный человек. Растерявшийся Метек лишь через минуту узнал Сенка. Он улыбнулся, но Сенк не обратил на него внимания.

— Все тихо? — спросил он проводника.

— Все в порядке.

Прошли через двор; проводник велел Метеку подождать на крыльце, а сам вошел в дом. Коваль немного удивился. Во дворе не было ни души. Возле хлева копались куры; собака, видно, уже равнодушная к чужим, лежала у будки. Через минуту из дома вышел проводник Метека и, не глядя в его сторону, двинулся к калитке. Удивленный, Коваль встал, не зная, что теперь делать: идти в хату или ждать, когда вызовут? Он вновь уселся, свернул цигарку и закурил. Едва он затянулся пару раз, как дверь заскрипела. Метек обернулся и увидел Крогульца. Сержант был в мундире, на ремне висела кобура с пистолетом. Метек быстро затоптал цигарку и встал по стойке «смирно».

В избе у окна сидел поручник Рысь. Метек доложил ему по уставу о своем прибытии и взглянул на командира. За это время поручник сильно изменился, лицо избороздили глубокие морщины, рот сурово сжат, взгляд мрачный.

— Ну, что скажешь, Молот? — спросил он после минутного молчания.

— Прибыл по приказанию, — ответил несколько удивленный Метек. Неужели командир не слыхал, как он доложил о своем прибытии?

— Не боишься?

— Я? Нет, пан поручник.

Крогулец стоял сзади, и Метек слышал его дыхание. Поручник встал, подошел ближе.

— Встречаемся при невеселых обстоятельствах, — сказал он.

— Так точно. Не знаю даже, что с семьей, пан поручник.

— Отца не взяли, он скрылся, — отозвался Крогулец.

— Это правда?

— Да, — подтвердил поручник.

— А Юзеф? — прошептал Метек. Он был уверен, что услышит: «Арестован». Между тем поручник отвернулся к окну, а сзади загудел бас Крогульца:

— Предал.

— Кто? — не понял Метек. Это было настолько невероятно, что просто не дошло до его сознания.

— Вы знаете, где он жил? — спросил Рысь.

— Да.

— Знаете эту, его женщину?

— Да, видал ее.

— И она и Лыховский — агенты гестапо. Ваш брат тоже. Отсюда доносы, в результате которых взяли столько людей.

— Это невозможно!

— Почему вы так думаете?

— Ведь жандармы были у нас… Как же так? — Метек цеплялся за последнюю надежду.

— Если продают родину, можно продать и собственного отца. — Рысь был неумолим.

— И брата, — добавил Крогулец.

— Агент гестапо… — прошептал Метек.

— Вся тройка приговорена судом к смерти, — проговорил Рысь.

— Можно мне спросить?

— Да.

— Приговор уже приведен в исполнение?

— Еще нет. Но мы должны как можно быстрее ликвидировать этих предателей, иначе погибнет еще больше людей. Ты это понимаешь, Молот?

— Да.

Юзеф… Он не мог поверить этому. Но ведь поручник не сам это выдумал. Следовательно, это правда… Лыховский, эта Дорота, Юзеф… Знает ли об этом отец?.. Он сам не заметил, что спросил об этом вслух. Тогда Рысь подошел ближе, посмотрел Метеку в лицо. Взгляд его был настолько тяжелым, что Коваль опустил глаза.

— Молот, — сказал он тихо, — мы долго думали о тебе. Одно перевесило чашу весов… Ты не можешь быть предателем, так как не выдал Крогульца. Понимаешь? Ты пришел к нему в ту ночь, но за собой никого не привел. Сенк тоже уцелел. Мака взяли случайно, вместо брата. Мы сумели это проверить. И твой командир поручился за тебя.

После разговора Метек пошел в стодолу, лег в сено и пролежал так до утра, ни на минуту не сомкнув глаз. Все время слышались ему тяжелые, как жернова, слова поручника. Рысь говорил с такой жестокой откровенностью, что Метек понял, что поручник без колебаний выстрелит в лоб каждому, на кого только падет тень предательства.

— Ваш отец принадлежит к коммунистическому подполью, — сказал Рысь. — Их тоже много взяли, но они для нас чужие. Вы можете остаться в рядах Войска Польского, но только при одном условии…

— Каком? — спросил Метек.

— Если сумеете подняться выше семейных сантиментов. Это трудно, но вы должны решиться. Вы можете и покинуть нас, я не буду удерживать.

— Покинуть?

— Да, мы начинаем борьбу, и мне нужны солдаты, готовые на все.

— Я могу обратиться к вам?

— Можете.

— Прошу разрешить мне остаться.

— Вы хорошо все обдумали?

— Да.

— Согласен. Но помни, что выбор сделал сам. Теперь отдохни, а потом сержант определит тебя в отделение.

— Слушаюсь!

Пожалуй, он на всю жизнь запомнит каждое слово, сказанное в избе. И то, что Крогулец добавил уже на дворе.

— Я попросил командира, — сержант понизил голос и наклонился к Метеку, — чтобы он включил тебя в группу, которая должна привести в исполнение приговор в отношении этих гестаповских агентов.

— Меня?

— Да. Но он не захотел. Сказал, что с тебя и так хватит. Пожалел тебя.

Метек лежал на сене и плакал… Он мог себе это позволить, потому что был один. Каков теперь будет его жизненный путь? Теперь ему надо научиться не оглядываться на прошлое, переносить боль утрат… Товарищей, Аптека, теперь отца, любимой девушки и брата. Для него война — это потеря близких, лишения. Каков будет ее последний день? Дождется ли он этого дня?

Утром Метек явился на построение. Крогулец внимательно посмотрел на него, видимо, желая по внешнему виду узнать настроение. А вообще сержант относился к нему тепло, почти по-товарищески. Метек получил пояс с патронами и маузер. Рядом стоял Сенк, единственный знакомый парень во всем отряде, насчитывавшем десятка полтора бойцов. Метека назначили к нему в отделение. Сразу же двинулись в лес. Шли долго, пока не пришли в дом лесничего. Оттуда несколько групп ушли на задание. Метека пока никуда не посылали. Постепенно он втянулся в новую жизнь. А однажды вечером из дома лесничего вышли пять парней во главе с Крогульцем. Все оставшиеся ждали их всю ночь в состоянии боевой готовности. Метек, стоявший на посту, понял: то, о чем говорил Рысь, должно случиться этой ночью. Наверняка они пошли ликвидировать Лыховского и тех, других. Он боялся даже мысленно добавить, что и Юзефа тоже.

Группа Крогульца возвратилась перед рассветом. Люди были настолько измотаны, что сразу же повалились спать. Сержант отправился к поручнику, потом долго умывался в тазу возле дома. Метек подошел поближе и услышал, как сержант говорил Сенку:

— Не удалось нам их схватить. Этот лавочник забаррикадировал дом, как крепость. Да еще, как нарочно, черт принес жандармов. Стах бросил гранату в окно, и мы скрылись.

Метек медленно пошел за поленницу возле хлева, обессилено опустился на землю…

5

Чтобы запутать следы, долго кружили по лесу. На привал остановились уже далеко за полночь. Не успела прозвучать команда «Привал», как люди повалились на землю и мгновенно заснули. С большим трудом командиру удалось создать сторожевое охранение.

Юзеф устроился под низкой елью. Это место указал ему ворчливый конвоир. С облегчением он вытянул гудевшие от усталости ноги. Этот сумасшедший марш высосал из него последние силы. Рядом храпели партизаны, стонал раненый.

Разрывная пуля угодила бедному парню в живот. Юзеф и один русский парень быстро перебинтовали его и под огнем, перебегая от дерева к дереву, оттащили в тыл. Пот заливал глаза, в лицо ударяли маленькие кусочки коры, сбиваемой автоматными очередями. Совсем близко слышались гортанные, яростные крики жандармов.

Спас их командир Янек. Спрятавшись за деревом, он дал очередь из автомата прямо по группе жандармов.

Немцы притихли. Этой минуты хватило, чтобы добраться до своих. Юзеф действовал инстинктивно, будто снова был на фронте, в своей роте. Потом раненого уложили на носилки, сделанные из куска парусины, и понесли.

Жандармы наступали широкой цепью. Наверное, они плохо знали расположение партизанского лагеря, так как не окружили его целиком. Часовые встретили гитлеровцев огнем. Однако что могли сделать две винтовки против двухсот стволов автоматического оружия? Один бросок — и немцы накрыли лагерь автоматными очередями. Янек собрал своих на краю поляны. Здесь они дали бой. Но продержались недолго. Отступили в лес, потом снова дали бой, зацепившись за высоту. И вновь отступили под сильным огнем. Лес гудел, пулеметы били длинными очередями. Боевой порядок был нарушен, отходили неорганизованно. Лишь только в молодом лесочке, за просекой, удалось оторваться от преследователей. Янеку с помощью Козы и старого Коваля удалось восстановить в отряде порядок. До вечера кружили по лесу. С наступлением сумерек проскочили дорогу, ведущую к Едлиску, и пошли прямо на северо-восток.

Юзеф нес носилки с раненым, а рядом шел ворчливый заросший партизан. Командир приставил его к Ковалю, и с этой минуты солдат не отходил от него ни на шаг. Часовой… Юзеф все время старался следить за отцом. Вышел целым из боя, теперь идет где-то впереди. Старый Коваль, казалось, не замечал сына. С тех пор как Юзеф пришел в отряд, они не обменялись ни словом.

Раненый стонал все сильнее. Правда, при нем все время находился один из партизан, но чем он мог помочь бедняге? Юзеф уселся поудобнее и тут же перехватил взгляд часового. Ему страшно хотелось курить, но табак у него кончился, а попросить у солдата он не решался. Тот же сидел, опершись спиной о дерево, с винтовкой на коленях. Сидит и смотрит вокруг, хотя видно, что борется со сном. Но не заснет: солдатская косточка.

Может, пойти сейчас к командиру отряда и, не ожидая вопросов, сказать всю правду? Но что? Может, так: вот перед вами стоит Юзеф Коваль, честный человек и хороший поляк. Вы знаете, каким он был до войны. Потом, в тридцать девятом, воевал на фронте с немцами, проливал кровь за родину. Затем ходил на конспиративные сборы, читал подпольные газеты. Говорили, что надо ждать. А ожидая, спутался с женщиной. Ошибся, конечно. Но разве так не бывает? Можно ли его за это проклинать?

Нет, это не вся правда. Отцу, Козе и командиру отряда Янеку, с которыми несколько часов назад вместе сражался, нельзя говорить полуправду. Им надо сказать только правду. Даже самую горькую правду.

Дорота… Тысячу раз она заверяла его в своей любви. Она любит его, а все остальное неважно. Он может после войны даже забыть о ней, она и так будет ему благодарна за время, прожитое вместе.

Выходит, она жила только для него? Наверное, сначала так и было. С каких же пор она начала изменяться? С каких же пор? Трудно определить этот момент. Если бы это был момент… Может быть, с того времени, когда в первую военную зиму за еврейским кладбищем расстреляли более ста человек? Нет, тогда еще нет. А может, когда жандармы свозили со всего повята самых образованных людей? А может, когда из концлагерей начали приходить первые вести о смерти узников? Может, когда дороги дрожали от нескончаемых колонн, устремившихся на восток? А может, уже позднее, когда смерть из концлагерей и скрытых от людского глаза мест стала выходить на улицы?.. Что-то в ней тогда надломилось, а он не заметил. Может, потому, что она была все время рядом с ним? А может, он просто не хотел ничего замечать? Войтушевский однажды попробовал что-то сказать, но Юзеф ответил так, что парень сразу замолчал…

Околдовало его женское тело, податливость Дороты, спокойствие маленькой комнаты. Хотел обмануть войну и наслаждаться своим тихим счастьем. Каким же он был глупым, полагая, что устроил свою жизнь! Работал в мастерских, поскольку так было нужно. Работал, хотя Дорота зарабатывала столько, что хватило бы им обоим. Мужчина не может жить на иждивении женщины. Был членом подпольной организации, так как шла война. Был командиром отделения во взводе подхорунжего Заглобы, на гражданке — Казимежа Рахлика, учителя. Обучал своих людей, насколько позволяли условия конспирации. Получив чин капрала, стал заместителем командира взвода. Остальное время принадлежало Дороте. И было это самое прекрасное время.

Он никогда не представлял себе, что мужчине может быть так хорошо с женщиной. Он не думал, что будет ждать ее с таким нетерпением, ловить выражение лица, каждую ее улыбку. Его Дорота…

Лыховский торговал. Сначала это была небольшая торговля. Немного продовольствия из деревни, немного вещей на обмен из города. Потом дело расширилось. Постепенно на все ложилась немецкая лапа. Поэтому Лыховский установил контакты со служащими повятовой управы и магистрата. Время от времени они заходили к нему выпить водочки, поиграть в картишки. Многие из них уносили с собой при случае небольшие подарочки. А однажды к Лыховскому пришел фольксдойче Мильке. Он служил в управе и имел непосредственное отношение к хозяйственным делам. Между прочим, в его руках было снабжение гетто. Лавочник в этот вечер вывернулся наизнанку. Накрыл богатый стол и напоил и накормил гостя досыта. Дорота играла роль хозяйки. Немец чувствовал себя у них великолепно. Все вертелись вокруг него, а он ласково улыбался и шутил. Юзеф сначала действительно протестовал, грозил уйти, но под поцелуями Дороты умолк. Она объясняла, что они поступают так не ради удовольствия. Чтобы сохранить хоть небольшую польскую торговлю, надо обласкать эту немецкую скотину. Потом водка сделала свое дело, и Мильке уже не казался ему таким отталкивающим. Вежливый, о своих властях и полиции порой говорил «они». Сказал даже, что такая торговля, как у Лыховского, может несколько облегчить последствия войны, голод.

Вот так и началось. Мильке приходил время от времени, съедал хороший ужин, болтал о тяжелых временах, а потом уединялся с Лыховским. Дела у лавочника шли все лучше и лучше. Дорота тоже стала зарабатывать значительно больше. Появлялись все новые блузки, юбки, французское белье, духи, разные мелочи. Немецкие солдаты привозили товары из оккупированных стран и продавали их направо и налево. Однажды вечером Дорота показала Юзефу пачку зеленых банкнот.

— Доллары? — спросил он. — Откуда они у тебя?

— Купила при случае.

— Зачем?

— Для нас, на всякий случай. Они всегда в цене.

Как-то вечером Мильке привел молодого красивого немца. Тот не понимал по-польски, и фольксдойче переводил. Немец все время пялил глаза на Дороту. Юзефу — неизвестно почему — он напоминал летчика, которого схватили в сентябре в деревенском доме. Может, потому, что у него тоже были голубые глаза и холодный взгляд? Рассерженный, Юзеф набросился на Дороту.

— Зачем улыбаешься фрицу?

— Так получилось, чисто случайно.

— Но ты делаешь это не из вежливости. Этот фриц тебе нравится.

— Что ты говоришь! Не выдумывай.

— Я ведь вижу…

— Он меня совсем не волнует, — она серьезно смотрела ему в глаза, — я люблю только тебя. Разве ты этого не понимаешь?

Юзеф успокоился. Нет, Дорота не обманывает. Его настораживало только, что этот Рудольф ничего не говорит о торговле. Может он говорит об этом лишь с Лыховским?

Постепенно магазин становился только ширмой. Настоящий товар лежал на складе, устроенном сзади дома. Туда приходили агенты и посредники, туда заезжали подводы. У Лыховского уже не было времени стоять за прилавком. Дорота занималась счетами, а магазин обслуживали две девушки.

Лавочник любил вечерами поговорить с Юзефом. Нередко доставал бутылку водки, выпивали по паре рюмочек. Лыховский рассказывал о разных трудностях в торговых делах. Для него товар и деньги были основой всей жизни. Однажды даже сказал, что Юзеф должен бросить свои мастерские и перейти на работу к нему в магазин. Доказывал, что любит честных людей, а таких нынче мало. Юзеф уже хотел было принять предложение Лыховского, но в разговор неожиданно вмешалась Дорота.

— Нет, он этого не сделает.

— Почему? — удивился Лыховский. — Где ему будет лучше? Работа чистая, легкая.

— Нет, — отрезала девушка, — он не может. У него есть своя профессия.

— Торговать каждый сумеет, — рассмеялся Лыховский, — была бы только голова на плечах.

— Нет, ни в коем случае.

Юзеф молчал. Зачем ее дразнить? Видно, у нее есть какая-то причина… Лыховский сменил эту тему, и остаток вечера разговаривали о пустяках. Когда же они вошли в свою комнату, Юзеф не выдержал.

— Почему ты не хочешь, чтобы я у него работал? — спросил он.

— Успокойся…

— Ну скажи, Дорота…

Она закрыла ему рот поцелуем. На такой аргумент обычно у него не было ответа. А Дорота в этот вечер была нежна как никогда. Лишь ночью, когда они лежали рядом, уставшие от ласк, она сказала тихо:

— Юзек, очень тебя прошу, сделай так, как я советую.

— О чем ты говоришь?

— Не бросай работу в мастерских.

— Хорошо. — Юзеф в такие минуты соглашался на все.

— Когда-нибудь я это тебе объясню.

— Хорошо, дорогая.

— Я очень рада, что мой Юзек слушается Доротку. Увидишь, что все будет хорошо.

Почему она из простых, собственно, вещей делает такую тайну? Тень сомнения, однако, быстро исчезла под поцелуями и горячими ласками. Больше он не спрашивал…

* * *

Раненый застонал громче. Юзеф зашевелился и сразу заметил, как дрогнуло дуло винтовки часового. От костра к ним направились двое, остановились возле раненого. Юзеф слышал их голоса, но не различал слов. Он понимал, что их беспокоит. Единственная подвода осталась в лагере. А что теперь делать? Нести парня на руках? Вспомнилось, как сам он был ранен в тридцать девятом… Двое мужчин шли обратно. Теперь Юзеф узнал их: Коза и Янек.

— Рискованно, — послышался голос Янека. — Наверняка нас ищут.

— Не выдержит, — отозвался Коза.

— Знаю.

Легкий ветерок шумел в ветвях деревьев, небо затянуто тучами так, что не видно было звезд. Маленький костер заслонили люди, сидящие возле него. Только бы быстрее вынесли этот приговор…

Кровавый сорок второй год… Кругом полыхает огонь войны. Здесь, в тылу, сапог оккупанта давит все сильнее, все страшнее. Переполнены концлагеря. Рядом голодное гетто. И Сопротивление… Начинают гибнуть жандармы, часто горят скирды хлеба, портятся машины. На улицах усиленные патрули, нередко звучат выстрелы. Люди на сборах взвода все время говорят о борьбе. Юзеф тоже поддается этому настроению. Подхорунжий Заглоба только пожимает плечами. Немецкая армия сильна, на восточном фронте вновь наступление. О восстании не может быть и речи. С голыми руками против пушек не пойдешь. Разве они не читают информационный бюллетень? Что еще не понятно? Выходит, надо ждать и истекать кровью. Черт бы это побрал…

А Мильке и Рудольф рассказывают о борьбе с большевиками. Даже здесь, в генерал-губернаторстве, коммунисты причиняют беспокойство. Из этого не выйдет ничего хорошего, только будут напрасные жертвы, и больше всего пострадают невинные люди. Немцы настолько сильны, что сломят любое сопротивление.

Дорота становилась все более возбужденной, нервной. Начала пить. Нельзя сказать, что много, а так, чтобы забыться. И все чаще уходила из дома, объясняя это тем, что тоже должна участвовать в Сопротивлении.

— Дорогая, там нужны солдаты. — Юзеф пытался отговорить ее от этого намерения.

— А у вас разве нет там женщин?

— Есть.

— Вот видишь. А меня отговариваешь.

Он пожалел, что сказал ей о своей подпольной работе. Правда, он не мог бесконечно выдумывать предлоги для того, чтобы уходить из дома. Вот так в конце концов и сказал…

— Юзек! — воскликнула она тогда. — Ты настоящий мужчина.

Он рассказал Заглобе о желании Дороты участвовать в Сопротивлении. Позже узнал, что она стала связной при командовании.

А Войтушевский принес сенсационную новость: Рудольф сотрудничает с гестапо. Это совершенно точно… Коваль сначала даже не поверил, но Войтушевский убедил его в этом. Тогда Юзеф не выдержал и сказал обо всем Дороте: пусть будет осторожнее… Не признался только, откуда узнал. Девушка улыбнулась:

— Я знала об этом.

— Что ты говоришь?! А Лыховский?

— Тоже знает. Ведь мы должны знать, с кем имеем дело.

Тон, каким сказала это девушка, окончательно убедил его в том, что это правда.

— Я не могу тебе сейчас всего сказать, — голос Дороты порой снижался до шепота, — но верь мне, что не один человек будет благословлять Лыховского. Ты знаешь, что из гестапо обратного пути нет. Есть только один способ…

— Какой?

— Не догадываешься? Скажу только, что Лыховский с моей помощью ведет игру. Не для себя, для других.

— Я боюсь за тебя.

— Мой дорогой, бедный мальчик, — девушка слегка погладила его по волосам, — ничего со мной не случится. Только верь мне и люби.

— А командование?

— Будь спокоен, все в порядке.

Гестапо вызывает ужас. Оттуда дорога ведет только за еврейское кладбище или в концлагерь. Люди со страхом обходят этот дом. Но… Но немцев можно купить, стоит лишь только хорошо заплатить. Правда, нужно терпеливо «окручивать» каждого в отдельности, искать к нему окружные пути, узнавать, что он любит, на что пойдет…

Теперь он еще более нежно смотрел на Дороту, потому что знал: каждый прожитый день — это подарок капризной судьбы, нить существования может порваться если не сегодня, то завтра.

И борьба… В конце концов должны же они начать активно бороться против немцев! С некоторых пор, особенно с того времени, как отец стал часто пропадать, подпольные газеты все больше пишут о коммунистах. Правда, говорят, что присланные с востока агитаторы, используя всеобщую ненависть к смертельному врагу, провоцируют вооруженные столкновения, слишком рано поднимают людей на борьбу. А это уже не ошибка, а преступление. Коммунисты во имя минутного облегчения на восточном фронте, облегчения, впрочем, мнимого — так как что значат голые руки поляков против пулеметов немцев, — готовы погубить лучшую часть народа.

В глубине души он не мог согласиться с такими утверждениями. Ждать? Чего? Смерти? Немцы мордуют людей, а ведь им можно помешать. Даже их взвод в состоянии кое-что сделать. Например, устроить засаду на шоссе, взорвать автомашину с гитлеровцами, перерезать линию связи, поджечь склады, уничтожать шпионов и предателей или даже жандармов. Подхорунжий Заглоба говорит, что они еще не готовы. Неправда, ему хватит отделения хороших ребят. Он мысленно уже подобрал людей. Только бы получить приказ… Пусть Дорота ведет свою игру, женщине подходит такая роль, а он хочет воевать.

* * *

Кажется, происходила смена постов, так как Янек ходил между людьми, тормошил их, почти силой ставил на ноги. Люди кляли все на чем свет стоит, но потихоньку собирались и исчезали во мраке. Вскоре с разных сторон вернулось несколько человек. Они не стали искать удобных мест для ночлега, повалились прямо на голую землю и тотчас заснули.

Стало холодать… У Юзефа одеревенели ноги. Он медленно менял их положение, не желая беспокоить своего часового. Такому человеку может все померещиться. Возьмет да и пальнет.

Часовой свернул цигарку. Сверкнул огонек спички, и Юзеф почувствовал запах табачного дыма. Ему так нестерпимо захотелось курить, что он наконец решился попросить часового дать хотя бы разок затянуться.

— Молчи, — услышал в ответ.

— Ты чего так?

— Молчи. — Часовой зашевелился. Дуло винтовки взглянуло на Юзефа. И он сразу успокоился.

А те, возле огня, все сидят. Они тоже устали, но об отдыхе не думают. Может, его сейчас вызовут? Вызовут и прикажут говорить правду. А между тем эта правда становится все более трудной…

Воспоминания снова нахлынули на него. Однажды Дорота принесла домой газету. Это была пепеэровская газета. Ему понравилось, что авторы статей прямо и открыто говорят правду. Нужно бороться, нельзя позволить, чтобы польский народ вырезали, как стадо баранов. Гибнут тысячи лучших людей. Враг не знает пощады. Есть только один выход: убивать фашистов.

А каждый убитый солдат или жандарм — это конкретная помощь для борющейся коалиции. Каждая удавшаяся акция саботажа дезорганизует тыл врага. Гитлер не располагает неограниченными силами, в конце концов ему не хватит полиции и войск, чтобы поддерживать оккупационный режим в каждом районе, в каждом местечке и селе. И Юзеф читал, и ему казалось, что это были и его мысли.

— Откуда у тебя эта газета?

— Попала к нам сама не знаю откуда. Юзек, а в Мнихове есть коммунисты? Настоящие? А то я еще не видала коммунистов.

— Посмотри на меня.

— Шутишь. Ведь ты солдат Армии Крайовой.

Он заметил, что она была несколько удивлена.

— Но у меня брат коммунист, и я когда-то был сочувствующим.

— А отец тоже этим интересовался?

— Зачем тебе это знать? — Юзеф почувствовал неприятное покалывание в сердце. Почему она задает такие вопросы?

— Ты чудак, — рассмеялась Дорота. — Я спрашиваю просто из любопытства, а ты сразу же стал смотреть на меня волком.

— Ну что ты, дорогая, — он не любил у нее этой пренебрежительной гримасы, — можешь спрашивать.

— А ты не будешь злиться?

— Нет, конечно.

— Собственно, мне это совсем не нужно. Я спросила потому, что увидела эту газету. Никогда такой не видела.

Спрашивала она беззаботно, а между тем руки ее нервно теребили платье.

— А ты знаешь каких-нибудь коммунистов?

— Знал.

— Не понимаю.

— Их всех разбросала война. Многие ушли на восток, как, например, Антек.

— Ах да…

— Ну, правда, кое-кто еще остался. — Он вспомнил Кужидло и рассмеялся.

— Что это тебя так рассмешило?

— Да я знаю одного такого, Кужидло. Он говорит, что ждет мировую революцию.

— Только он?

— Нет, другие тоже. Но такие, как Домбек или Шевчик, думают иначе. Не так чудно, как Кужидло.

По странному стечению обстоятельств он помнит каждое сказанное тогда слово. Может, потому, что потом десятки раз вспоминал ее вопросы и свои ответы.

— Интересно, они печатают листовки?

— Пожалуй, да, — сказал он, — это совсем не сложно. А коммунисты имеют большой опыт конспиративной работы. Они действовали нелегально с момента создания партии.

— Наверное, действуют и те, довоенные коммунисты?

— Кажется, да.

— Я слышала, что их перебрасывают через фронт из России. Как ты думаешь, может приехать сюда твой брат?

— Не имею понятия.

— А если бы он сюда попал, то навестил бы отца?

— Откуда я знаю? В подполье всякое бывает.

— Я бы очень хотела познакомиться с твоим братом. Это герой, а мне нравятся отважные люди.

— Как только его увижу, — улыбнулся Юзеф ее наивности, — познакомлю вас. Соберемся, выпьем и поговорим о старых добрых временах.

Теперь он анализировал каждое слово, произнесенное тогда. Разговоры о коммунистах повторялись. Об отце и Антеке тоже. Несколько раз Дорота приносила партийные газеты и листовки. И каждый раз отделывалась шутками, когда он спрашивал, откуда они у нее. А во время разговоров назывались фамилии. Однажды она сообщила, что коммунисты сожгли мост, спилили несколько телеграфных столбов и обстреляли немецкий мотоцикл.

— А это точно, что коммунисты? — спросил Юзеф.

— Спроси об этом отца. — Это было сказано так, что он не понял: в шутку или серьезно.

— Отец слесарь, а не военный. — Ответ получился немного резковатым, но, может, это и лучше.

— Я пошутила.

— Тогда я прошу больше так не шутить.

— Хорошо, больше не буду…

Потом… Да, потом была история с Видершталем. О нем рассказывала Дорота и говорил Войтушевский.

Юзеф только теперь осознал, что к каждому эти сведения попали разными путями. Войтушевский шепнул даже, что в свое время принимал участие в операции по переброске пистолетов в гетто. По приказу самого шефа инспекции. И вдруг начались аресты. Людей брали врасплох. В квартире, где было спрятано оружие, гестаповцы сразу же подошли к печке и стали ее разбирать. Вытащили пистолеты, гранаты, боеприпасы, Ничего не удалось спасти. Людей брали по списку, а следовательно, кто-то их предал. Уцелел только Видершталь, так как его не было дома. На следующую ночь ему удалось выбраться из гетто. Гестапо забило тревогу, хотели схватить его любой ценой. Войтушевский, однако, считал, что это бесполезно. Его опекает военная организация, так что у парня есть надежное укрытие.

Юзеф вспомнил теперь, что Дорота совсем не была обеспокоена этими событиями.

* * *

От долгого сидения ноги затекли. Он с трудом выпрямил их. Его раздражала неподвижность импровизированного лагеря. На месте этого Янека он бы ушел дальше. Жандармы тоже не лыком шиты, могут быстро напасть на след. Надо бы, по крайней мере, добраться до каких-нибудь хат и дать людям горячей пищи. Он хорошо помнит по тридцать девятому году, как человек быстро теряет силы.

Трудно сориентироваться в такой темноте, который час. Ветер усиливается, шумят деревья. Внизу, правда, спокойно; пожалуй, будет дождь. А он без пальто. Вышел из дома на минутку, а очутился аж здесь. В горле пересохло, интересно, есть ли у них вода. Пожалуй, нет. Партизаны, когда уходили, помнили только об оружии и боеприпасах. Он должен сидетьи ждать. Чего ждать? Наверно, только пулю в лоб. Что же, он заслужил это…

Сменили часового. Новый уселся так же, как и предыдущий, бдительно наблюдая за Ковалем. Юзефу очень хочется сказать ему, чтобы не беспокоился: он не будет лишен удовольствия застрелить узника. Приговор ведь может быть только один. В лесу не решают иначе — невиновен или смерть. А что другое могут сделать? Построить тюрьму?..

Юзеф снова уселся, теперь ему казалось, что удобней. Холодно. Засунул руки в карманы, съежился. Смертельно устал, но сон не приходил. Беспрерывно посматривал в сторону маленького костра. Долго советуются…

Мысли его снова возвратились в прошлое. Тогда у Лыковского наступили странные дни. Может, Коваль не сразу отдал себе отчет в этом, но теперь он знал твердо, что все началось с этой истории с Видершталем. Рудольф почти не выходил на улицу, держал себя у них как дома. Его любимым местом была гостиная Лыховского. Юзеф видел его там часто. При этом у него всегда было странное ощущение, будто он смотрит на ядовитую змею. В холодных голубых глазах гестаповца было безграничное презрение ко всем, кто не был немцем. И уверенность, что он может безнаказанно раздавить человека, как червя.

Юзеф предпочитал сидеть один в комнатке наверху. Перед ним проплывали тогда картины пережитого. Особенно часто вспоминался период, когда Антек был еще дома. И более ранний, когда он ходил в школу, а потом учился ремеслу. По улицам носились всегда втроем, и старшие братья опекали самого младшего — Метека. Вспоминалась мать, как она вечно латала и штопала порванные штаны, лечила многочисленные шишки и царапины, и драки с ребятами с кирпичного завода. Те были задиристые, драчливые. Они, жившие неподалеку от речки Любавки, имели свою компанию. Потом эхо сентябрьской войны, начало знакомства с Доротой…

Дальше он не шел в своих воспоминаниях. Не мог перебирать в памяти их совместную жизнь. Что-то его сдерживало.

Тот день он не забудет до конца жизни. Едва вернулся с работы, как в комнату вошла неестественно оживленная Дорота. От нее пахло духами и вином. Взяла его за руку.

— Юзек, идем.

— Куда?

— Вниз.

— Зачем?

— Не спрашивай, а иди. И, умоляю тебя, дорогой, ради нашей любви, молчи. Только улыбайся. Хорошо? Сделаешь так?

Он слушал ее с растущим удивлением. Что, собственно, случилось? Никакого вразумительного ответа он найти не мог. Однако продолжал ей верить и поэтому сказал только:

— Хорошо, если ты так хочешь.

— Дорогой! — Дорота обняла его за шею, поцеловала. — Ну идем. Только помни…

В маленькой комнате, где Лыховский принимал самых важных гостей, находились трое мужчин. На столе бутылка коньяку, рюмки. Прямо против дверей стоял рослый человек в черном мундире. Его лицо закрывала тень от козырька фуражки. Все на нем было безупречно: плотно прилегающий мундир, отлично сшитые брюки, до блеска начищенные сапоги, перчатки. Рядом с ним стоял молодой человек в светлом плаще и охотничьей шапке. Лицо как у бульдога, которого держат на цепи, руки в карманах. Сбоку скромно стоял Рудольф.

В груди у Юзефа похолодело, как тогда на фронте, перед сражением. Он уже понял, что ставка в этой игре — жизнь. Но идет ли речь только о его жизни?

Человек в черном мундире повернулся к Дороте. Та что-то говорит, гестаповец задает короткие вопросы. Она хорошо говорит по-немецки, ни разу не запнулась. В комнату вошел Лыховский, взял в руки бутылку и вопросительно посмотрел на гестаповца. Тот слегка кивнул, лавочник налил коньяк в рюмки. Немец выпил, снова кивок в сторону Дороты. Та снова что-то говорит по-немецки. Молчание. И тут Юзеф почувствовал на себе тяжелый взгляд «черного». Одновременно прозвучал вопрос по-польски:

— Ты ее муж? — Немец говорит спокойно, тихо, но в его голосе чувствуется сила, уверенность в себе.

— Да. — Юзеф сам не узнает своего голоса. Его все больше охватывает страх. Вот сейчас «черный» кивнет — и эти двое…

— У тебя есть брат?

— Есть.

— Коммунист. — Немец вроде бы немного развеселился. — Отец тоже, — добавил он, и его голос вновь звучит холодно, угрожающе.

— Он порвал с ними, — тотчас же вмешивается Дорота. Она взволнована: что-то получается иначе, чем она рассчитывала.

— Мы знаем… Мы все знаем, — гестаповец вновь обращается к Юзефу, — о вашей семье. Скажи ей спасибо, — махнул перчаткой в сторону девушки, — только ей. И слушай ее. Она неглупая женщина.

Гавкнул что-то своим, и те сразу же направились к дверям. Немец с порога еще раз взглянул на Коваля.

— Не будь глупым, — вновь ласково улыбнулся гестаповец. — С ней не пропадешь. Можешь заработать, платим хорошо, а больше всего за коммунистов.

Лыковский выскочил в прихожую, открыл дверь и согнулся в поклоне. Проводив гостей, вернулся в комнату сияющий и радостный.

— Замечательно! — запел он в восторге. — Все прошло очень хорошо. Великолепно! — Дрожащей рукой налил в рюмки, капли коньяка упали на скатерть. — За наше здоровье! Дорогой пан Юзеф, человек живет один раз.

Ему вторило радостное попискивание Дороты. Она радовалась, как ребенок.

— Юзек, ты знаешь, с кем разговаривал? С самим шефом, лично с самим Хольде. Это самый важный… — Она побежала за закусками, поспешно накрыла на стол. Лыховский вытащил бутылки.

— Сам шеф был с нами любезен, — говорил он возбужденно. — Это надо спрыснуть…

— Ты ему понравился! — выкрикивала Дорота. — Я видела.

Юзеф двигался, как во сне. Неестественно улыбался, что-то им отвечал, поднимал рюмку, чокался. Но алкоголь не действовал. В груди по-прежнему был холод. Ему казалось, что это сон, сейчас он проснется — и все исчезнет. До его сознания не доходило то, о чем говорили Дорота и Лыховский. Машинально поднимал рюмку и пил. Дорота в конце концов упилась, что-то бормотала про себя, цеплялась за мебель, пытаясь встать, но не могла. Лыховский тяжело поднялся из-за стола и, шатаясь, вышел в коридор. Юзеф слышал, как он проверяет запоры на дверях. Дорота с минуту искала глазами лестницу, потом перевела взгляд на Юзефа и с трудом пробормотала:

— Юзек, где ты?

— Уже иду…

— Помоги мне.

Когда они остались вдвоем, Юзеф не выдержал:

— Зачем приходил этот, из гестапо?

— Хольде? Не знаешь? За товаром… У него сегодня будет большой улов… А мы поживем… — пьяно пробормотала Дорота.

— Кого будут ловить?

— Э, какой ты нудный! — скривилась она. — Хольде похватает сегодня коммунистов и этих дураков пана Кораба… Большой улов, Юзек… — Видимо, ей понравилось это слово — улов, так как она повторяла его беспрестанно. — Пан Кораб… Тоже мне пан! Завтра получит у Хольде в зад и будет скулить как собака о своей паршивой жизни. Пан адвокат Тройницкий. Улица Шпитальная, восемь… Дурак. Видершталь тоже дурак. Недешево купишь жизнь, идиот. Здорово подставил тех коммунистов. Я сказала шефу, что это твоя заслуга…

Он с ужасом слушал ее и чувствовал, как его охватывает такая ярость, когда бьют только насмерть.

— Юзек!

Дорота стала стаскивать с себя платье. В ее движениях, в ее готовности самки было столько мерзости, что к горлу подступила тошнота. Дорота позвала его, но он не отозвался, позвала еще раз и сразу же захрапела.

Тогда он подошел к окну, распахнул его и стал жадно вдыхать свежий воздух. Вдруг он услышал топот, потом вспыхнул свет карманного фонаря, раздались хриплые звуки команды, солдаты окружили домик, стоявший в глубине двора, послышались удары прикладов в дверь, крики, а потом выстрелы. Кто-то пытался спастись бегством… Где-то еще дальше тоже началась стрельба.

Юзеф пододвинул стул, сел и оперся локтями о подоконник. Так он просидел до самого утра, вслушиваясь в эту страшную ночь. Он видел, как вели арестованных, били их прикладами и палками. А сам терзался сомнениями, не он ли называл их фамилии. Смерть кружилась над крышами домов Мнихова, тянулась за вооруженными людьми. Он тоже помог ей: указал дорогу…

«За коммунистов мы платим дороже», — так заявил главный гестаповец в Мнихове. Плата за каждую голову, а за активистов награда. Например, за отца, за Антека. Таким образом, выходит, что у тебя есть новая «профессия», солидный источник существования…

Когда-то были, но уже словно бы не существовали, вечера при керосиновой лампе. Отец дымил трубкой, а кто-нибудь из его товарищей вслух читал о борьбе, о нуждах рабочих, о доменных печах советских металлургических заводов, о муках узников Березы-Картузской ^[7]. Было Красное знамя, укрепленное подпольщиками на трубе кирпичного завода, были лозунги на стенах зданий, листовки на рыночной площади…

Была высота, изрытая взрывами, сырая, перемешанная с камнями, глина в окопе и выпуклый шлем на мушке винтовки, штыки, с размаха втыкаемые в серо-зеленые фигуры…

Окровавленные тела в придорожном рву, женщина, несущая на руках мертвого ребенка, ошалелые лошади, топтавшие раненых, разящие огнем пулеметов самолеты с черными крестами, расщепленные доски телег… Трагедия беззащитных.

Земля только для немцев, законы только для немцев, жизнь только для немцев. Для остальных — пуля и смерть в концлагере или за еврейским кладбищем. Заплатили за каждого обреченного, а за коммунистов еще дороже…

Можешь стать распорядителем жизни и смерти, выдать всех, кто когда-то косо посмотрел на тебя, что-то плохое сказал о тебе. Заплатят за каждую голову, им нужна кровь. Жизнью других окупишь последнее место в очереди на дно, выслужишь должность раба, ползающего за начищенным сапогом. За коммунистов платят дороже и расценивают их выдачу как самую большую услугу. Ты уже продал отца и его друзей.

Каждое ее слово было ложью. Сама торгует людьми, а его держит для забавы. А когда надоест, Хольде шевельнет пальцем — и Коваля поставят к стенке. Неужели у него остался только один путь: быть псом, выдрессированным для охоты, псом этой девки со смазливой рожей?..

Он не отходил от окна, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти эту страшную ночь, переполненную выстрелами, шумом моторов и грохотом сапог. Он должен ее полностью воспроизвести в памяти, чтобы теперь все точно повторить сидящим у костра людям. Они не имеют права на жалость: за кровь платят только кровью. Юзеф обхватил голову руками и дышал так частой громко, что часовой встал, держа винтовку наизготове. Но арестованный понемногу успокоился…

Моросил дождь, капли скатывались с листьев и падали на землю. Некоторые партизаны просыпались и искали укрытия под ветвями деревьев, другие спали, не обращая внимания на сырость. В костер подбросили хвороста, и он немного разгорелся. Раненый снова застонал, товарищ пытался успокоить его. Юзеф подумал, что разумнее было бы отнести раненого в деревню, поискать фельдшера или хотя бы медсестру. Он не знал, что у костра говорят именно об этом. Ждут связного, так как нельзя идти вслепую. Облава ведь не была случайной. Тот, кто сообщил жандармам о партизанском лагере, мог выдать и все явки…

* * *

Утром обессиленный Юзеф умылся, напился воды и пошел на работу. Сразу же за углом ему встретился патруль. Жандармы с надвинутыми на лоб касками, невыспавшиеся и злые, смотрели на людей налитыми кровью глазами. А прохожие сжимались под их взглядами, старались как можно быстрее проскочить мимо.

На углу улицы Костюшко виднелась большая лужа крови. Юзеф осторожно ее обошел, а стоявший неподалеку жандарм насмешливо ухмыльнулся.

Юзефу очень хотелось пойти на квартиру подхорунжего Заглобы, узнать, что с их взводом. Но он боялся… Может, устроили там засаду и ждут? Он ускорил шаг. Сходит позднее, когда в городе немного утихнет.

В мастерской царило похоронное настроение. Бледные, усталые лица, испуганный шепот, крик мастера. Люди про себя пересчитывали друг друга. Некоторых недоставало. Исчез Сула, Верчех, Пясецкий, Зебер… Может, их взяли, а может, они просто испугались и не пришли на работу. Юзеф заметил, что нет также двух парней из его взвода. После обеденного перерыва в слесарную пришел сам Глинский. Остановился в дверях и стал медленно покачиваться взад-вперед. Под его сверлящим взглядом люди молча расходились по своим местам. Хозяин мастерских долго наслаждался их страхом. Потом позвал:

— Коваль!

— Слушаю. — Юзеф отложил гаечный ключ и выпрямился.

— Идите сюда.

Юзеф шел медленно, ноги внезапно сделались будто ватные. Люди напряженно наблюдали за ним.

— Я доволен вами, — на толстом лице Глинского промелькнуло подобие улыбки, — хорошо работаете.

Сказав это, хозяин замолк в ожидании ответа. Коваль переминался с ноги на ногу, рассматривая свои измазанные руки. Молчал.

— Будете помогать мастеру, — ласково объявил хозяин. — С сегодняшнего дня вы будете старшим. — А вы, — бросил он в сторону слесарей, — должны его во всем слушаться.

Похлопав Юзефа по плечу, повернулся и вышел. Коваль стоял у дверей, опустив голову, не в силах смотреть людям в глаза. Фамильярное похлопывание Глинского было как бы публичным уведомлением о его, Коваля, подлости. Никто не обронил ни слова, только Дубель подскочил к нему поздравить с повышением. Коваль молча выслушал и отвернулся, тот смутился и сразу же вернулся на свое место. Когда после работы он уходил из мастерских, люди старались обойти его стороной, ускоряли шаги. Он не обращал на них внимания, шел подавленный оказанной ему милостью. Он был уверен, что это работа гестапо.

Юзеф подходил к лавке Лыховского, когда понял, откуда взялось беспокойство, камнем сидевшее у него в груди. Отец и Метек… Как же он мог о них забыть? Он резко повернул и почти бегом направился к их дому. Отворил калитку, подбежал к двери и остановился, тяжело дыша. Прямо над дверной ручкой белела узкая полоска бумаги. Сверху надпись по-немецки, снизу — красноватая печать. Он понял — это дело рук полиции и трогать ничего нельзя.

Что с отцом и Метеком? Он стоял у дверей, словно зачарованный этой бумажной полоской. Возвращался к себе медленно, только теперь почувствовав огромную усталость после этой проклятой ночи и не менее проклятого дня. Отец, наверное, в гестапо, уже, пожалуй, начали допрашивать. А он разгуливает на свободе…

В комнатке Лыховского сидел Рудольф. Уже в коридоре он услышал его зловещий смех. Гестаповец потягивал спиртное и что-то говорил стоявшему перед ним молодому человеку. Лыховский выскочил навстречу Юзефу, обхватил его за плечи.

— Идите сюда, — потянул он Коваля в комнату.

— Я голоден.

— Зося что-нибудь нам подаст. Вы увидите Видершталя. Рудольф проводит с ним разъяснительную работу. В голове у сопляка все перевернулось: хочет себе приписать всю заслугу.

— Я не любопытный, — буркнул Юзеф.

— Идите…

— Не пойду, устал после работы. Где Дорота?

— Вышла.

Впрочем, он не должен относиться к ним с отвращением. Ведь он сам один из них. Такой же сукин сын…

Заставил себя поесть, сварил кофе. Самочувствие улучшилось. Мысль начала работать, как в минуты опасности на фронте… Не дать им почувствовать свое состояние. Это первое. Пусть думают, что его привлек сладкий кусок Иуды. Узнать, что с отцом и Метеком. А потом вступить в контакт со своим командованием, сообщить ему об этих подлецах.

Дорота явилась только перед самым комендантским часом. Сразу поднялась наверх. Юзеф еще ни разу не видел ее такой разъяренной.

— Юзек, спускайся вниз, — бросила она с порога.

— Что-нибудь важное?

— Да.

— А что?

— Узнаешь.

— Что это ты такая расстроенная?

— Не болтай лишнего, спускайся.

Дорота вырвала у Лыховского бутылку, поставила в буфет. Казалось, сейчас она начнет кричать, однако в последний момент сумела взять себя в руки.

— Хольде недоволен нами, — сказала она почти спокойно. — Я вернулась сейчас от него.

— Ведь вчера хвалил, — удивился Лыховский.

— Вчера, — вздохнула Дорота. — Рысь убежал. Главные коммунисты тоже скрылись, этот их секретарь и еще один, — взглянула на Юзефа, — твой отец. Если хочешь знать, братик тоже смылся. — Наверное, она заметила его облегчение и скривилась в злобной усмешке. — Хольде узнал также, что коммунисты создали партизанский отряд. — Она сурово смотрела то на Лыховского, то на Юзефа. Изменилась со вчерашнего дня, сильно изменилась. — Этот сопляк Видершталь должен идти в деревню, — продолжала Дорота. — Не все евреи сидят в гетто. Кажется, некоторые семьи скрываются.

— Хорошо, — отозвался Лыховский, — завтра его отправлю.

— Для тебя, Юзек, тоже есть работа.

— Я работаю в мастерских.

— Это ничего. — В ее голосе чувствовалась насмешка. — Глинскому скажут, что ты болен.

— Я вполне здоров.

— Из мастерских взяли кого надо, и ты там ничего не высидишь. Теперь должен найти путь к этому отряду.

— Я не подхожу для такой работы.

— А для какой? — ехидно спросила Дорота.

— Для слесарной.

— Не забывай, с кем имеешь дело, — резко оборвала его Дорота. — Ты что думаешь, Хольде оставил тебя ради твоих прекрасных глаз? Ты должен заслужить это. Отец коммунист, братья бандиты, а ты невинный? Я не такая дура, и Хольде тоже не дурак. Получаешь работу, хорошую плату — и теперь постарайся.

— Понимаю.

— Ну наконец.

Утром Юзеф получил справку, что служит немецким властям и все должны оказывать ему содействие. Дорота перевела содержание документа и добавила:

— С этим документом вполне можно пережить войну.

— Это от Хольде?

— Разумеется. Только береги его.

Было какое-то странное чувство: будничный день, а у него масса времени. К дому, где жил Заглоба, подошел как раз в тот момент, когда жандармы выносили кресла. Юзеф помнил, что они стояли в маленькой гостиной. Через открытые двери он видел, как жандармы роются в шкафах и ящиках стола. Выходит, Заглоба тоже… Что стало с его родителями?

Он уже знал, что взяли Войтушевских. Задумался, к кому бы еще пойти. Разве к капралу Лесняку? Как-то раз у него собирались командиры отделений. Осмотрелся, не идет ли кто за ним. Здесь у Хольде много помощников. Потом завернул за угол.

На его вопрос, где Лесняк, пожилая женщина сделала удивленное лицо. Может, молодой человек и был у них в доме, но теперь он выехал. Куда? Не знает. Обещал написать, но вот уже месяц прошел, а никаких известий нет. Она очень волнуется… Даже думает, не обратиться ли ей в полицию.

Оставалась только единственная возможность установить связь с командованием — через связную Басю. Может, немцы до нее не добрались? Уже ни о чем не раздумывая, пошел быстрым шагом. Только бы встретить Баську…

Она была дома. Сама открыла ему дверь и, приложив палец к губам, потащила в маленькую комнату. За стеной слышались чьи-то голоса.

— Наверное, знаешь, что произошло? — спросил он.

— Слыхала, — подтвердила девушка.

— Я потерял контакт, так как Заглоба арестован.

— Я не знаю… — прошептала девушка. Она была очень бледна и казалась ему совсем ребенком. Маленькая, с большой косой, худенькое личико. Никто не дал бы ей ее двадцати лет.

— Баська, постарайся, — просил он, — это очень важно.

— Многих арестовали.

— Наверное, не всех?

— Не знаю.

— Завтра я приду, а ты постарайся все разузнать. — Он был так возбужден, что не заметил странной сдержанности Баськи. — Завтра, — повторил он, — в три часа.

— Ладно.

Успокоенный, он пошел к себе. Дороты опять не было дома. Увидел он ее только за завтраком. Неприятно кольнуло сердце: у нее были впавшие глаза, видно мало спала в эту ночь. Он удивился. Не ожидал, что может ревновать. Злясь на себя, сказал, что устанавливает контакты.

— С кем?

— Скажу, когда будут результаты.

— Хорошо, — согласилась она, но Юзеф понял, что Дорота явно недовольна.

Баська выглядела еще более худой. Он подумал, что это, наверное, из-за вчерашних арестов.

— Ну что? — спросил прямо с порога.

— Ничего.

— Как это?

— Никого не нашла. Одних арестовали, другие вроде скрываются. Ничем помочь не могу.

Коваль тяжело сел на лавку, вытащил сигарету и глубоко затянулся. На душе было пусто. Нитка надежды оборвалась.

— Больше никого не знаешь? — спрашивал он Баську уже который раз подряд.

— Нет.

— Правду говоришь?

— Ты с ума сошел! Зачем мне обманывать?

— Что теперь будем делать?

— Ждать. В конце концов они нас сами найдут.

Она, конечно, может ждать. А он — нет. Ведь не будет же он ей говорить, почему так спешит. Несолоно хлебавши он пошел домой. Чувствовал, что сети Хольде затягиваются все туже. Что делать?

Ему даже не пришло в голову, что после его ухода Баська сразу же побежала к сержанту Жбику. Выслушав ее сообщение о разговоре с Ковалем, сержант на минуту задумался.

— Он поверил тебе?

— Кажется, да. Но он был очень подавлен.

— Девушка, с огнем играешь. А если он тебя выдаст?

— Зачем я ему, пан сержант? Он, наверное, ищет кого-нибудь покрупнее.

— Нужно пристукнуть сукина сына, — сказал сержант своему помощнику капралу Жуку, — и как можно скорее.

— Вызвать ребят из деревни, никто их не знает, и стукнуть, — согласился Жук.

— Идет. Я доложу начальству об этом. А Баську надо отправить в деревню. Но не сразу, так как этот мерзавец может спохватиться.

— Выдели ей какого-нибудь парнишку, пусть охраняет.

Антек Калиновский дружил с Юзефом с детства. Вместе проказничали в школе, вместе дрались с мальчишками, вместе начинали ухаживать за девчонками. Теперь Антек при виде Юзефа вздрогнул и чуть было не перешел на другую сторону улицы. Потом передумал и направился прямо к нему. С минуту стояли молча. Юзеф первым опустил глаза.

— Не знаю, зачем ты это сделал, — сказал тихо Антек.

— О чем ты говоришь? — хрипло спросил Юзеф.

— Ты сам знаешь… Могу сказать только, что тебе вынесен приговор.

— Какой? — спросил Юзеф, хотя заранее знал ответ.

— Крышка.

— За что?

— Ты!.. — рявкнул Антек. — Продался, сукин сын, и еще спрашиваешь? Будь мужчиной хоть сейчас. — В голосе Калиновского было презрение. Холодное, уничтожающее презрение.

И пошел. Как ни в чем не бывало. Коваль смотрел ему вслед и завидовал, что тот не побоялся… Сказал свое и пошел спокойно дальше.

Юзеф возвращался домой почти бегом. Встречавшихся мужчин обходил с трепетом в сердце. Ему казалось, что каждый из них может привести в исполнение приговор. Никогда еще он так не боялся, даже в самые тяжелые минуты боя. Домой прибежал запыхавшийся, старательно закрыл за собой дверь на замок. Потом поднялся наверх и украдкой посмотрел в окно. На улице все было спокойно.

Дорота поехала в Радом, поэтому он мог спокойно сидеть у себя в комнате, курить и бездумно наблюдать за уличной жизнью. Не было сил что-либо делать. Его терзало постоянное чувство страха: он боялся смерти от рук своих товарищей и клочка бумаги на груди, что убит, мол, за предательство. И вот однажды ночью его разбудили взрыв гранаты и страшный крик Лыховского. На улице раздались выстрелы, потом послышался топот, резкие команды. Юзеф спустился вниз. Разрушенная взрывом гранаты столовая, поломанная мебель, пол, засыпанный штукатуркой, и скованный страхом Лыховский, который только теперь понял, что гестаповцы схватили не всех, что смерть хотя и прошла совсем рядом, но в любую минуту может возвратиться…

Дорота приехала в полдень, вошла в дом оживленная, радостная. Осмотрела квартиру, презрительно скривилась.

— Убедились, — промолвила она, — что у них руки коротки? — И обратилась к Юзефу: — Что успел сделать? Нащупал контакты?

— Еще нет.

— Можешь у меня поучиться. — В ее голосе вновь звучало презрение. — Я уже знаю, где их искать.

Его раздражала ее самоуверенность. Но, очевидно, она не хвалится, действительно напала на какой-то след. Дьявол ей, что ли, помогает?

Многое можно объяснить этим людям, сидящим у костра. Но вряд ли он сумеет рассказать им о последней ночи с Доротой.

Они легли в постель, и все было так, как в начале их совместной жизни. Вновь была только она, ее тело, ее теплое, жадное на ласку тело. Она скоро уснула… Он лежал и постепенно приходил в себя, осознавая, что, собственно, произошло. Встал, с минуту постоял посредине комнаты. Все это показалось ему таким отвратительным. И тогда он решился…

Тихонько подошел к двери комнаты Лыховского. Тишина… Дворами прошел на улицу Лангевича. Услышал топот патруля. Забежал в какой-то двор, потом перескочил через забор и огородами добрался до реки. За городом пошел по знакомым тропинкам, сокращая свой путь. Старательно обходил деревни. Было только одно желание: дойти… А потом… Все равно, дойти и предупредить. Уже рассветало, когда он подошел к дому Шимека. Тихонько постучал в окно. Во дворе залаяла собака. Ей стали вторить другие. В окне показался Шимек. Он смотрел на Юзефа почти с ужасом.

— Что случилось? — спросил он, как только открыл дверь.

— Дайте пить, — попросил Юзеф.

В кухню заглянула жена Шимека. Муж прогнал ее движением руки. Принес молока, налил в кружку, а сам сверлил Юзефа глазами.

— Где отец? — спросил Юзеф.

— Не знаю. — Шимек держался настороженно, время от времени поглядывал в окно.

— Я должен с ним увидеться.

— Для этого и пришел?

— Да, только для этого. Он, наверное, в отряде?

Шимек вздохнул и потянулся за махоркой. Наступила длительная пауза. Юзеф с тревогой ждал ответа: это был его последний шанс.

— Подожди, — отозвался наконец Шимек, — вечером я видел одного человека. Если он еще…

Нахлобучил на голову шапку и вышел. Только тогда Юзеф почувствовал огромную усталость. Скрутил цигарку из табака Шимека, закурил. Сел возле окна, пускал дым и бездумно смотрел во двор и еще дальше — на кусты возле ручья и изгиб дороги у въезда в деревню. Временами проваливался в дремоту, но тут же пробуждался с чувством приближающейся опасности.

Шимек пропадал недолго. Видно, шел быстро, так как тяжело дышал.

— Порядок, — сообщил он. — Встретил того человека и все ему передал.

С минуту молчал, словно раздумывая, добавить ли что-нибудь еще. Юзеф тоже ни о чем не спрашивал.

— Сегодня увидишь отца.

— Здесь?

— Нет, связной тебя отведет.

— Хорошо, подожду.

— В Мнихов не будешь возвращаться?

— Нет.

Шимек хотел еще что-то сказать, даже шевельнул губами. Внезапно он изменился в лице. Бросив взгляд в окно, куда смотрел Шимек, Юзеф увидел, как из-за поворота в деревню въезжали грузовики, через борт соскакивали солдаты.

— Беги! — Шимек схватил Коваля за плечо, вывел на крыльцо, коротко объяснил, куда идти. — Должен успеть проскочить, — обнадежил он.

От первых домов уже доносились крики.

* * *

Часовой, мурлыкая себе под нос какую-то песню, не спускал глаз с Юзефа. Возле дерева возникла тень человека. Часовой встал и приблизился к подошедшему. Они перекинулись несколькими словами.

— Иди сюда… — бросил часовой Ковалю.

Возле маленького костра сидели трое: отец, Коза и Янек. Отсветы огня падали на их лица.

— Садись, — сказал Коза и указал рукой на место против себя. — Садись и рассказывай.

6

Первым зарево заметил боец Козак, стоявший на посту в боевом охранении с северной стороны. Какое-то время он с удивлением, но спокойно смотрел на все увеличивавшуюся красную полосу, занимавшую теперь почти полнеба. Ничего странного: лето подходит к концу, в деревнях в эту пору пожары не редкость. Потом, однако, подумал, что огонь слишком уж большой. В этот момент на пост пришел капрал Сенк. Оба долго всматривались в огненный горизонт.

— Ты ведь здешний, — сказал наконец Сенк. — Где это?

— Трудно разобрать, — забеспокоился Козак, — по-моему, или Валице, или Домбровка.

— Домбровка, говоришь?..

— Пожалуй, да…

Сенк не стал проверять остальные посты, а быстро пошел обратно. Название деревни было ему знакомо. Он недавно слышал разговор поручника с Крогульцем. Сержант предлагал идти в ту сторону, а Рысь ответил, что они не должны входить в чужую зону. Деревня находится под влиянием коммунистов… Кто знает, может, и о ней пронюхали немцы.

В доме лесника все спали. Сенк с минуту раздумывал, будить ли поручника. Наконец решился.

— Зарево? — Поручник сразу же пришел в себя, быстро всунул ноги в сапоги, надел ремень.

— Так точно.

— Разбуди сержанта… Возьмите четырех человек, Крогулец, — сказал поручник, — а мы здесь подождем. Только без драки. Подойти, увидеть и доложить.

— Сделаем, — ответил Крогулец совсем не по-военному.

— Отправляйтесь.

В числе четырех был и Метек. Шли гуськом через высокоствольный лес. На кромке молодого леса Крогулец сделал привал.

— Орлик, отойди на несколько шагов, будешь часовым, прикрой нас; остальные могут закурить, в рукав, разумеется, — скомандовал сержант.

Курить в рукав уже научились так, что за несколько шагов не было видно. С наслаждением вытянули ноги и затянулись махоркой.

— Далеко еще? — спросил Крогулец.

— Порядочно.

— Сколько?

— Трудно сказать, пан сержант, но еще далеко, — ответил Козак, бывший проводником.

— Еще пять минут отдыха.

Только тогда Метек понял, что речь идет о хорошо ему известной Домбровке. Его охватило беспокойство. Если там такой пожар… Погасил цигарку и первым встал с места. Надо быстрее двигаться дальше. Он не думал о том, что они уже ничем не смогут помочь сельчанам.

Шум они услышали, как только свернули с заросшей травой дороги. Сержант остановил их движением руки. Притаились за деревьями. Странные и чужие для леса звуки вызывали беспокойство. До сих пор шумели только деревья, трещал под ногами валежник, покрикивала ночная птица. Теперь отчетливо слышалось, как мычит корова, плачет ребенок, кто-то вполголоса зовет коня. Крогулец отправился туда, откуда неслись эти звуки. Потом вернулся к своим.

— Крестьяне, — сказал он едва слышным шепотом. — Наверно, ушли из деревни.

Теперь их охватил страх. Значит, в деревне что-то случилось, если люди скрываются в ночном, угрюмом лесу. Страх охватывал их все больше и больше по мере того, как они приближались к деревне.

Первого убитого они увидели на опушке леса. В предрассветных сумерках они не заметили лужу застывшей крови. Метек подошел к убитому, взглянул в лицо. Нет, это не Шимек, кто-то чужой.

— Ты что? — спросил Крогулец.

— У меня в Домбровке родственники.

— Вот этот?

— Нет.

Вышли к опушке. Эти места были знакомы Ковалю: они находились в небольшой рощице, отделяющей широкие луга от ржищ. Над садами поднимался дым, кое-где виднелись языки пламени. Крогулец поднес к глазам бинокль и тщательно осмотрел деревню. Нигде не осталось ни одной крыши…

— Пожалуй, их уже нет, — пробормотал сержант.

— Кого? — спросил Метек.

— Фрицев.

— Черт их знает…

— Попробуем подойти краем леса.

Бродили возле догоравших изгородей, искали хоть одного живого человека. Уже не обращали внимания, что их может кто-нибудь увидеть. Пусто… Трупов тоже не было.

Эту стодолу первым нашел Орлик. Привел его к ней густой сладковатый запах. Парень отодвинул обуглившиеся доски, и ноги его подкосились… Обгоревшие тела лежали друг на друге, как поленница дров. Он подошел к сержанту бледный, с катящимися по щекам слезами, которые не вытирал. Наверное, даже сам не замечал, что плачет. Все побежали к стодоле.

— Дай им, господь, вечный покой. — Козак встал на колени посреди двора, отбросил винтовку и перекрестился широким взмахом руки.

— Замолчи! — выкрикнул Крогулец. Губы у него дрожали.

А Метек ходил вокруг сожженной хаты Козеков. Все уничтожил огонь. Остались только нижняя, кирпичная часть стены, немного обгоревшей посуды да торчавшая печная труба. Война уничтожила семью Козеков, слизала деревню огненным языком. Остался только длинный ряд печных труб и опаленных деревьев.

Бродили по деревне, как во сне, останавливались возле очередного пепелища, отворачивались и шли дальше. Ими овладело какое-то странное чувство, словно они не верили тому, что видели собственными глазами. Никогда еще они не видели столь старательно и тщательно уничтоженной деревни. Сожжены были даже собачьи будки, полностью истреблено все живое.

Они очнулись, только услышав шум моторов, доносившийся со стороны шоссе. Короткая команда сержанта бросила их всех в кусты какого-то сада. Автомашины шли длинной колонной со стороны Ласек к городу. Солнце уже взошло, и хорошо были видны сидевшие в грузовиках тесно прижавшиеся друг к другу немцы. Блестели в солнечных лучах их каски, дула винтовок. Одна из машин остановилась, и наземь соскочили несколько человек. Медленно и осторожно пошли они посередине сельской улицы. Казалось, их тоже охватил страх. Крогулец посмотрел на своих ребят: они осторожно ползли по земле, выбирая удобные огневые позиции. Метек увидел, что и сержант снял с предохранителя свой автомат. В любой момент они были готовы начать стрельбу… Немцы дошли только до школы, один из них свернул за оставшуюся часть стены. Они постояли еще с минуту и повернули назад. Дула партизанских винтовок провожали их вплоть до автомашин.

Когда немцы уехали, партизаны ползком добрались до леса и здесь позволили себе закурить. Курили молча. Впрочем, о чем тут можно было говорить…

— Пепел и трупы. Вот и все… — доложил Крогулец поручнику.

— Понимаю, — сказал Рысь, так как ничего иного не пришло ему в голову.

— Нет Домбровки.

— А ты нашел тех людей?

— Нет. Или мы пошли другой дорогой, или они скрылись.

Рысь был уверен, что события в Домбровке связаны с боем в Бискупех Лясах. Немцы обнаружили там партизан. Наверняка красных, так как иных в этих местах не было.

Метек забрался в дальний угол сада. Лег на траву и стал смотреть на раскачиваемые ветром ветви деревьев. Он очень устал, но сна не было. Как о чужом для него человеке, думал он о том Метеке, который бегал на конспиративные сборы, с трепетом брал в руки пистолет, с увлечением читал подпольные газеты. Тогда все казалось таким простым. Гитлер сломит себе хребет на фронте, и тогда они ударят по оккупантам, вышвырнут их, и будет Польша свободна. Но сегодня на пепелище, оставшемся от села, он понял, что все намного сложнее.

* * *

Сведения подтвердились. Облава жандармов обрушилась одновременно на Домбровку и Бискупе Лясы. Дислоцировавшийся там партизанский отряд вырвался из клещей и ушел. Тогда вся злоба жандармов обрушилась на деревню. Большую группу жителей вывезли в концлагеря, часть расстреляли на месте и сожгли в стодоле. Только немногим удалось вырваться из лап палачей.

Отряд Рыся кружил теперь возле Малиновки. То отходили в глубь леса, то приближались к деревне. Крогулец назначал бойцов в сторожевое охранение и дозоры, они глаз не спускали с дорог, ведущих к деревне, с верхушек деревьев наблюдали за шоссе. К Рысю приходили связные, он совещался с ними, давал поручения. Даже непосвященным было ясно, что готовится какая-то операция.

Метек привык уже к такому подвижному образу жизни. Он научился спать в любое время суток, часами неподвижно сидеть в дозоре, не обращая внимания на комаров, ходить по лесным тропинкам так, чтобы не треснула под ногами ни одна ветка. Лишь иногда с беспокойством думал о том, что лето подходит к концу. Ночи становятся все холоднее, а легкая одежонка и сапоги поизносились. Что будет дальше?

Лишь изредка отряд имел возможность передохнуть. Тогда в ход шла бритва Козака. С лица соскабливали многодневную щетину, стирали портянки и рубашки. Иногда приходилось надевать непросохшую одежду и быстро уходить в лес. В деревнях были полицейские, они могли их заметить и привести немцев.

Рысь тоже с тоской думал о будущем. В присутствии подчиненных у него было спокойное, безмятежное выражение лица, но перед Крогульцем он не скрывал своих опасений. Однажды сержант взял с собой несколько человек и ушел куда-то. А командиры отделений приказали бойцам привести себя в порядок. Побрили бороды, затянули ремни, вычистили оружие. Поручник провел занятия по строевой подготовке.

— Наверное, будет какое-нибудь торжество, — сказал Лисек, когда им дали пару минут на перекур.

— С ума сошел? Торжество в партизанском отряде? — засмеялся Козак. — Может, еще парад будет?

— Может… А для чего же мы маршировали?

— А потом получим увольнительные, — иронизировал Сенк. — Хватит вам болтать чепуху.

Вместе с Крогульцем пришел какой-то одетый по-крестьянски высокий седоватый с быстрым взглядом человек. Рысь подал команду на построение. Моментально все встали в строй. Поручник сделал два шага вперед.

— Пан майор, докладываю — отряд построен.

— Благодарю. — Майор кивнул головой и пожал руку Рысю.

— Вольно!

— Прошу распустить отряд.

— Слушаюсь! Отряд, разойдись!

Все разбежались по лесу. Майор наблюдал за ними с минуту, потом отвернулся и вошел в шалаш командира. Тогда Крогулец подозвал Метека.

— Встань здесь и не пускай никого.

— Слушаюсь!

— Чего орешь? — разозлился сержант. Он был чем-то раздражен. Уселся неподалеку и достал кисет с махоркой. Метек замер, так как в этот момент услышал голос майора.

— Вы преступили границу необходимого, поручник, — сказал тот недовольным голосом. — Зачем вы взяли людей из деревень?

— Нас было слишком мало.

— Для диверсионной группы?

— Группа должна иметь базу. А они знают местность и поддерживают контакты с крестьянами.

— Вы читаете прессу, поручник?

— Был перерыв, — отрезал Рысь, — но теперь связь уже налажена.

— Коммунисты призывают к вооруженной борьбе. Даже в вашем районе действует их отряд.

— Я знаю, пан майор.

— А сделали то же самое.

— Нас из Мнихова выгнали не призывы коммунистов, пан майор, а гестапо.

— Скорее неосторожность вашего руководства. Мы кое-что знаем об этом. А что вы хотите делать дальше?

— Я уже докладывал, пан майор. Людей не распущу, так как им нельзя возвращаться. Как-нибудь справимся, уже знаем эту местность. Снабжение продовольствием обеспечено, надо только как-то одеть и обуть бойцов. Ну и деньги, конечно, нужны. Нельзя надеяться только на пожертвования крестьян.

— Много же вам всего нужно…

— Надеюсь, что получу разрешение на разгром нескольких полицейских участков. Там можем достать, что нам нужно.

— Значит, все-таки борьба?

— У нас нет другого выхода, пан майор.

— Вам снятся подвиги Хубала?

— Я не ищу славы, пан майор, — холодно ответил Рысь. — Просто не хочу сгноить в гестапо ни людей, ни себя.

— Хотите спровоцировать немецкое возмездие, как в Домбровке? И примете эти жертвы на свою совесть?

— Прежде чем мы сделали хотя бы один выстрел, в Мнихове погибло множество людей.

— Знаю, — сухо сказал майор, — я тоже могу вам рассказать много таких историй.

— Однако я не могу сказать людям, что борьба бессмысленна.

— Даже если будет об этом приказ?

— Я верю, что никто мне такого приказа не даст.

Крогулец внезапно встал, подошел к Ковалю. Метек, застигнутый врасплох, посмотрел вокруг себя. Он так заслушался, что не обратил внимания на сержанта.

— Отойди подальше, — сказал Крогулец, — и молчи. Понимаешь? Ты ничего не слыхал.

— Слушаюсь.

— Помни…

А беседа продолжалась еще долго. Сержант проводил гостя, когда уже начало темнеть. Коваль повторял про себя слова майора, пытался понять их смысл. Ходил по лагерю, всматривался в товарищей. Но ничего не понимал… Например, он, Коваль. Ему осталось одно: маузер, сжатый в руке. Стрелять до самого конца… Сенку — то же самое. Орлику еле удалось убежать из Мнихова. У Виса, Мрувки и еще у некоторых такая же судьба. А Юранд бежал из лагеря для военнопленных. Вицек убегал из дома буквально под пулями полицейских. Пожалуй, только Оркан, Лисек и Забора пришли в отряд по доброй воле. И что же выходит? Они должны спрятать винтовки? Трястись от страха при виде каждого незнакомого, убегать в кусты от каждого полицейского?

Рысю удалось сохранить отряд. Но решение было принято половинчатое: им было запрещено нападать на немцев и полицейских, проводить какие-либо операции; они могли только обороняться. А майор уходил, проклиная в душе свою поблажку по отношению к этому решительному поручнику и его энергичным, хотя и неприглядно выглядевшим в поношенной одежде солдатам. Намылит ему шею командование, думал он, это уж наверняка. Но майор слишком долго служил в армии, чтобы не знать, что уж если солдат готов к бою, то просто так винтовку не бросит.

Едва сержант успел вернуться в лагерь, как прибежал запыхавшийся связной.

— Меня прислал Виктор, — доложил он. — В деревню пришел человек. Говорит, что его преследуют гитлеровцы и он хотел бы примкнуть к нам.

— Он у Виктора?

— Не знаю. Но Виктор приказал сообщить вам.

— Сенк, возьми с собой двух человек и разберись на месте.

В лесу было уже темно. Только когда они вышли в поле, стало немного светлее. Здесь они ускорили шаг. В деревне связной скрытно подвел их к небольшому дому. Сенк пошел к дверям, кивнул Метеку, чтобы следовал за ним, а Орлику приказал прикрывать их со стороны дороги. При свете небольшой лампочки Сенк и Метек увидели двух мужчин, сидевших по обе стороны стола. Это были хозяин и его гость. При появлении партизан хозяин отодвинулся немного в сторону, незнакомец продолжал сидеть неподвижно, настороженно.

— Фамилия? — спросил Сенк.

— Збигнев Кашицкий. — Голос пришельца был ровный, сдержанный. Он сделал движение, словно хотел встать. — Вы партизаны?

— У вас есть какие-нибудь документы? — Сенк будто не слышал вопроса. Метек отошел к печке, откуда было лучше видно этого человека. Только теперь он заметил сидевшую здесь женщину.

— Конечно, есть.

— Откуда вы?

— Из Островца.

— Зачем вы сюда пришли? — спросил Сенк, как показалось Метеку, резко.

— Меня ищут жандармы.

— Почему?

— Может, лучше я это скажу наедине?

— Хорошо, — согласился капрал.

— Я рад, что встретил вас. Уже много дней скитаюсь по деревням.

— Давайте выйдем, пан Кашицкий, — предложил Сенк.

— Можно узнать куда?

— Вы хотели поговорить наедине. Нас можете не бояться.

— Я? — усмехнулся человек. — Своих я не боюсь.

Когда выходили из хаты, Сенк немного задержался. Метек заметил, что хозяин дома что-то прошептал ему на ухо, а капрал в ответ кивнул. Из темноты показался Орлик, все вместе пошли к калитке. За стодолой Кашицкий остановился.

— Вы меня извините, — сказал он, слегка запинаясь, — должен отойти в сторонку.

— Зачем?

— Ну… по нужде.

— Ладно, — весело сказал Сенк, — я вам составлю компанию.

Пристроились у стенки. Кашицкий долго возился, Сенк не торопил его, но напомнил:

— У нас нет времени.

— Уже иду.

Эта сцена вспомнилась Метеку со всей отчетливостью, когда вместе с Козаком они курили.

Через несколько часов так называемый Кашицкий, сопя и всхлипывая,копал продолговатую яму. Каждую минуту он останавливался, вытирал пот со лба и оглядывался на Метека и Козака.

— Копай, стерва, — говорил тогда лениво, без злости Козак.

— Послушайте, — вновь начинал тот, — у меня есть доллары.

— Подотри ими себе зад.

— Есть золото…

— Копай, сукин сын, — разозлился наконец Козак.

Расстреляли его полчаса спустя. Метек поднял винтовку, старательно прицелился в голову. Человек съежился и беззвучно плакал, размазывая грязь по лицу. После выстрела он качнулся и упал. Козак покрутил головой.

— Ну у тебя и нервы.

— А у тебя что, пошаливают?

— Да, — признался парень. Несмотря на свой лихой псевдоним, в сущности, он не был смелым человеком. Сейчас он даже боялся смотреть на лежавшего. Дрожащими руками скрутил цигарку и закурил.

«Собаке собачья смерть» — вот и все, что было сказано в адрес Видершталя вместо надгробного слова.

Опознал его сам Рысь. Даже не стал слушать рапорт Сенка.

— Видершталь! — криво улыбнулся поручник. — Что за встреча!

— Моя фамилия Кашицкий. — Голос Видершталя дрогнул, и он попятился назад, но стоявший позади Коваль подтолкнул его вперед.

— Что это ты такой нервный? — спросил с иронией Рысь. — Обыскать его.

— Это какое-то недоразумение, — попытался выкрутиться Видершталь.

— Заткнись!

— Меня заставили…

— Ты эти сказочки дурочкам рассказывай, а не нам.

Его увели на допрос, а Сенк стал хвастать:

— Я его сразу раскусил. Ну и хозяин дома, конечно, предупредил: слишком, мол, любопытный, как-то странно обо всем спрашивал…

Наконец они окончательно покинули Малиновку и направились на северо-запад. День застал их недалеко от шоссе. Вперед выслали разведку, а остальные отдыхали в глубоком овраге. Чувствовали, что готовится какая-то операция.

Рысь сидел в стороне и изучал карту. Бойцы разговаривали шепотом, боясь отвлечь командира от его мыслей. Видно было, что он чего-то ждет… Каждую минуту поглядывал на часы, а потом на тропинку, по которой ушел Крогулец.

— Будет дело, — шепнул лежавший рядом с Метеком Литвин. Он пришел в отряд откуда-то из Люблинского воеводства, был там арестован полицейскими, но бежал. Здоровенный флегматичный парень, он никогда не спешил, даже когда далеко и метко бросал гранаты.

— Ты так думаешь? — спросил Метек, чтобы сказать что-то. Он сильно нервничал, так как не любил ожиданий.

— Погляди на поручника. Охотится на крупного зверя.

Наверное… Хотя черт его знает, что может оказаться в этой пустоши. Впрочем, все свое внимание Метек сосредоточил теперь на себе, чтобы не выдать своего волнения. Он всегда волновался до первого выстрела. Потом уже волноваться не было времени…

— Говорили, — шептал Литвин, — что Рысь поклялся перебить всех мниховских гестаповцев. За свою девушку. Говорят, была красивая…

— Да, — подтвердил Метек. Порой он сам вспоминал Ханку. И Висю…

— Ты знал ее?

— Конечно. Очень красивая девушка.

— Значит, есть за кого мстить, — подытожил Литвин.

Поручник мстит за Ханку. Литвин — за побои полицейских. Сенк — за семью. А за что мстит он, Коваль? За брата, подозреваемого в предательстве? Или за отца? Может, их уже нет на свете. А если уж мстить, то сколько жандармов надо уничтожить? У него на счету уже есть два предателя. Два предателя за семью — это мало или много? А если этого достаточно, то что дальше? Можно идти домой? Что-то здесь Литвин путает. Месть… Действительно, стрелял в Видершталя спокойно, словно раздавил червя. Это было возмездие за столько жертв… Но нужно ли убивать только в отместку за какую-либо жертву?

— Ты не прав, Литвин.

— В чем?

— Я не верю, что Рысь так клялся.

— Но ведь они убили его девушку.

— Они убили уже тысячи девушек. Выходит, мы должны воевать только из-за девушек?

— Я понимаю, — бормочет Литвин. — Понимаю. Я просто так сказал…

— Так не говори глупостей.

— Ну хорошо, хорошо, чего ты злишься?

Глаза слипаются, тишина леса навевает дремоту, солнце пробивается сквозь ветви деревьев и греет довольно сильно. Последний раз ели вчера вечером, но пока еще завтраком не пахнет. Поручник все время посматривает на часы. Капрал не дает спать, будит со злостью, больно тычет сапогом, грозно шепчет ругательства.

— Дом отдыха устроили, черт бы вас побрал…

Все с облегчением вздохнули, когда на лесной тропинке появились Крогулец и еще кто-то. Поручник бросился им навстречу. Отошел с ними в сторону и начал что-то обсуждать, склонившись над картой. А командиры отделений уже собрали людей, ждут приказа.

— Устраиваем засаду, — сказал Рысь, обращаясь к отряду. — Притаиться и ждать сигнала. И пусть только кто-нибудь испортит дело!

— Не стрелять без приказа! — дополнил Крогулец. — Даже если немец наступит тебе на руку.

— Дам в морду каждому, кто даже только громко вздохнет, — пообещал Сенк, расставляя своих людей по местам. — Литвин, будь рядом со мной и приготовь гранаты.

— Слушаюсь! — радостно ответил Литвин. Метеку неудобно. Холмик опускается к шоссе, никак нельзя лечь. Наконец он пристроился за кустом. Листва густая, никто его не заметит. И удобнее держать винтовку.

Страшно захотелось курить. Именно сейчас. Эти проклятые нервы!

Коваль оглядывается назад. Местность для отступления неплохая, правда, под гору, но зато все время кустами. Рядом торчат ноги пулеметчика Зигмунта. Он служил в армии, знает оружие. Лучше бы было, если бы пулеметная позиция находилась немного подальше: в случае боя пулемет будет привлекать на себя огонь врага и пули могут задеть его. Глупые мысли… Одежда пропитывается влагой: после проливного дождя земля не успела высохнуть. Хорошо еще, что они получили новую одежду. Метеку достались неплохие сапоги, грубые суконные брюки и пояс с патронташем.

Пока все тихо. Но вот послышался шум приближающейся автомашины. Метек судорожно сжал в руках винтовку, осторожно раздвинул стволом листву. Стало хорошо видно шоссе, заросшие травой придорожные кюветы и небольшой луг на другой стороне. Теперь надо ждать команду… Грузовик сбавил скорость на повороте, водитель опустил боковое стекло кабины. Были хорошо видны расстегнутый воротничок мундира, молодое лицо. Водитель смотрит перед собой, а сидящий с ним курит сигарету, глазеет по сторонам. Вскоре грузовик скрылся за деревьями, а команды все нет. Заскрипела подвода. Худая лошадь идет медленно, возница машет кнутом, колеса подскакивают на неровностях дороги, в телеге лежат какие-то мешки.

Автомашина, которую ждали, появилась только после полудня. Возникла почти бесшумно. На повороте даже не затормозила. Автоматная очередь прошила заднее колесо. Машину бросило немного в сторону, и она съехала в кювет. Послышались винтовочные выстрелы. Водитель, словно мешок, сполз с сиденья вниз. Стрельба прекратилась. Метек опустил винтовку. Кто-то кричал, чтобы все спускались вниз. Була первым оказался на шоссе. Но тут же автоматная очередь сразила его. Фашистский офицер не хотел сдаваться. Только граната, точно брошенная Литвином, заставила замолчать его автомат. Когда подбежали к машине, немец был еще жив. Рванули дверцы, и к ногам партизан свалился человек в гражданском костюме. Он пытался опереться на руки и подняться, но каждый раз падал лицом в гравий шоссе. Крогулец схватил кожаную папку, другие обыскали убитых: водителя и жандарма. Метек сразу же узнал раненого. Это был Арнольд, гестаповец из Мнихова.

— Пристрелить, — приказал Рысь.

— Может, он что-нибудь скажет? — спросил Крогулец.

— Пристрелить!

Сенк опустил дуло винтовки и нажал на спуск. Гестаповец ударился лицом об асфальт и больше не поднимался. Тело его дернулось…

— Крогулец, оружие раздадите потом, — раздалась команда, — собирайте людей, отходим.

Вновь послышался шум машины. Но отряд пробирался уже через кусты. Сержант успел еще даже поджечь разбитую машину. Какое-то время они бежали в тишине, потом на шоссе раздались выстрелы. Жандармы со злости били вслепую.

— Удалась операция, — сказал Сенк, когда поручник позволил наконец передохнуть. — Уничтожили гада.

Построение началось, как всегда. Становились быстро, хотя и с беспокойством. Вчера вечером пошли слухи, что все разойдутся по конспиративным явкам. А это значит — не будет отряда. Метек даже поссорился с Вихрем, который принес эту новость.

— Лучше заткнись, — сказал тогда Коваль, — а то, если поручник узнает, тебе несдобровать.

— Ведь он сам говорил.

— Поручник? Что ты чепуху несешь?!

— Я слышал от сержанта.

— Какого черта взяли в отряд такого сопляка, как ты! — разозлился Метек, хотя сам был не намного старше Вихря.

— Сопляка?

— Конечно.

— Я тебе покажу! — взорвался Вихрь.

— Ну покажи…

— Хорошо, хорошо, — Литвин встал между ними, — покричали, и хватит.

Разместились в заброшенном лесничестве, спали в двух избах, так как ночи были холодные, дождливые. На ночь расстилали солому, покрывали ее парусиной от палаток и спали не раздеваясь. К утру в избе трудно было дышать. Уже с неделю никуда не выходили, выставляли только охранение. А поручник все молчал. Два раза он ходил куда-то с Сенком. Возвращались утром. Сенк не отвечал на вопросы товарищей, только улыбался и пожимал плечами.

Сегодняшнее построение было более организованным, чем обычно. Поручник немного задержался, и сержант успел подровнять строй. Рысь принял рапорт, прошел вдоль шеренги и возвратился в центр. Все взоры были обращены на него. Высокий, стройный, мундир на нем хорошо подогнан. Фуражка слегка сдвинута набок. Рот сжат, возле носа две глубокие морщины. Никто из бойцов никогда не видел, как улыбается Рысь. Сегодня он был еще более суровым.

— Вольно, — подал он команду. С минуту смотрел на выстроившийся отряд, словно что-то взвешивал в уме. Все ждали. — В связи с трудными условиями, — начал Рысь сухо, — сильным натиском неприятеля и, прежде всего, в связи с наступающей зимой отряд будет законспирирован.

Общий вздох пролетел по шеренге. И снова тишина, так как поручник поморщился.

— Переходим к новой форме действий, — продолжал он. — Теперь разойдись, и каждый поочередно явится ко мне за приказом.

Поручник повернулся и пошел в дом. Значит, Вихрь был прав. Однако у Метека не было времени на раздумья, так как его сразу же вызвали к поручнику.

— Садись, — сказал он доложившему о своем приходе Ковалю. Возле стола уселся Крогулец, достал из сумки пачку документов, полистал их и один отложил в сторону.

— Ну, что скажешь? — спросил неожиданно Рысь, останавливаясь возле Метека. Коваль не был готов к такому вопросу, поэтому лишь пробормотал:

— Вместе лучше.

— Предпочитаешь ходить в толпе?

— Да, предпочитаю.

— А зима?

— Отрыть землянки, — повторил Метек услышанные на одном из постоев слова. Какой-то крестьянин рассказывал о бункере русских военнопленных. Им помогали окрестные люди и какие-то партизаны. — Немцы ездят по лесам, — продолжал Метек, ободренный молчанием командира, — можно пройти по их следам и ударить, где нужно.

— Землянки, — произнес Рысь будто про себя. — А разойтись по конспиративным явкам не лучше?

— Нет, так все будут врозь.

— Отряд не может существовать, — вмешался Крогулец. Сержант, кажется, был недоволен этим разговором. — Говоришь, Молот, не думая, такие вещи. Я тебе скажу, и ты можешь повторить это ребятам: коммунисты тоже создали отряд, а что из этого вышло? Немцам не очень докучали, а мирное население подвели: Домбровка сожжена, отряд разбит карателями.

Сержант не смотрел на Коваля и поэтому не заметил, что тот внезапно побледнел. Метек все время был уверен, что отец находится именно в этом отряде Гвардии Людовой. Если их разбили… Что с отцом? Он опустил голову и не очень вслушивался в то, что ему говорят. Тогда он еще не знал, что поручник специально начал с него, чтобы заглушить собственные сомнения. Еще неделю назад он получил приказ о роспуске отряда, пытался как-то добиться его отмены, но командование не хотело ни о чем слышать. Всю неделю он не мог решиться сообщить об этом своим людям. Не мог же он повторить слова представителя высшего командования, который был выведен из себя неразумным, как он сказал, сопротивлением Рыся.

«Пан поручник, вы находитесь слишком низко, чтобы охватить все в целом и понять некоторые вещи. Для самообороны общества достаточно иметь людей на конспиративных явках. Повторяю, для самообороны. В случае необходимости их легко можно собрать. Они уничтожат предателя или гестаповца и снова скроются. А партизанский отряд… Вы никогда не задумывались, какая цель ставится перед партизанским отрядом? Атаковать, пан поручник, атаковать слабые места противника. Транспорт, военные коммуникации, хозяйственные тылы. Именно к этому призывают коммунисты. Атаковать во имя восточного фронта, атаковать любой ценой. Мы на то, что предлагает коммуна, не пойдем. Следовательно, приказываю людей распустить по домам и явкам. И только самооборона. Это приказ, пан поручник».

Что он мог сказать в ответ? Только то, что приказ понял и выполнит его. И постарается как-нибудь объяснить людям. Особенно тем, у кого нет дома.

— Ну а весной дадим фрицам так, что только пятки будут сверкать, — закончил Крогулец. — Впрочем, зимой тоже надо быть готовыми, поскольку может возникнуть необходимость.

— Деревня Халице, — вмешался поручник, — хозяина звать Зембовский. Запомнил?

— У тебя будет новая фамилия. — Сержант взял в руки паспорт. — Выучи наизусть биографию и сведения о семье, а бумажку перед выходом отсюда сожги. Я тебя проверю. И еще одно: не очень-то лезь с этим паспортом на глаза полиции. Теперь ты Францишек Мруз, сын Винцента и Брониславы, дата рождения настоящая.

— А как быть с винтовкой, пан сержант?

— Возьмешь с собой, — нахмурился сержант. Он был зол, так как тоже не соглашался с роспуском людей по домам. Вопрос Коваля вывел его теперь из равновесия. — Эх ты, Аника-воин! Кому хочешь оставить оружие? Ясно, что с собой. Должен беречь его как зеницу ока. И чистить, чтобы я не нашел ни пылинки. Слыхал, что говорит пан поручник? Мы ведь не распускаем отряд, а только переходим к другим формам действия.

Метек вспомнил эти слова на конспиративной квартире, изнывая от бездействия. Теперь он был сыт, носил чистые рубашки, отоспался и отдохнул. Такому гостю, как он, не позволяли ничего делать. Поэтому он беспрерывно чистил винтовку, перебирал патроны. Все же в конце концов ему удалось уговорить хозяина дать хоть какую-нибудь работу. Нарубил дров на всю зиму, починил забор, убрал навоз, кормил и чистил коня. Он должен был чем-то заниматься, чтобы не думать. Не думать, почему Рысь не сказал тогда правды. Почему те могут бороться даже в таких условиях, а они сидят в теплых хатах. Едят мясо заколотых тайком свиней, волнуют сердца сельских девчат своей таинственностью и дрожат перед каждым появляющимся в деревне человеком в мундире. Он сам несколько раз сидел в припорошенной снегом соломе и ждал условного сигнала, что полиция ушла.

Теперь Метек часто слышал незнакомое, грозно звучащее слово «Сталинград». Везде идет война, на русских полях и в воздухе, в лесах и на морях, только их винтовки молчат. Только они бездействуют…

Война не была уже для него потасовкой парней или просто стрельбой. Он знал, что должен воевать, что его место в рядах сражающихся. На этой войне нужна каждая винтовка, каждый человек. Иначе он никогда не сможет открыто взглянуть людям в глаза.

7

Пулеметчик Виктор сбрил бороду, и все увидели, что он совсем молодой. Сейчас он примерял брюки, снятые вчера с полицейского. Рядом сидел его второй номер — Васька-сибиряк из-под Иркутска. Васька был коренастый, небольшого роста, с лицом, слегка меченным оспой. Виктор же был стройный и гибкий, как девушка, чернявый, с веселыми глазами. Васька старательно вытирал патроны и время от времени укорял Виктора. Они познакомились на тифозных нарах в Демблине. Нары потом сожгли, а людей отправили в ямы с негашеной известью. Их обоих спасли санитары. Теперь они ходили неразлучной парой. Виктор внимательно осмотрел брюки, пощупал материал и начал натягивать их на потрепанные кальсоны. Брюки оказались короткими, и Виктор выругался. Хозяин хаты, в которой квартировал Виктор, покачал головой, сел на лавку, отстранил протянутую ему пачку сигарет:

— Предпочитаю свои. — Вытащил из кармана кисет и протянул его сидевшему рядом Юзефу: — Курите… Прекрасное сукно, — сказал крестьянин, после того как скрутил здоровенную цигарку и затянулся дымом, — не износишь до смерти.

— Они тоже ходили в этих штанах до смерти, — засмеялся Игнац.

— Кто?

— Полицейские.

— Вам смешно, — вздохнул крестьянин. — Вы отсюда уйдете, что вам терять? Только жизнь. А я?

— А вы что?

— Хату могут сжечь, — крестьянин загнул черные, с задубевшей кожей пальцы, — живность заберут, а в придачу и жизни лишат. Вот и весь мой доход за те несколько злотых, которые получу от вас за картофель и молоко.

— А вы расчетливый человек, — обиделся Игнац.

— А ты по-другому считаешь? — усмехнулся хозяин.

— Конечно. Фрицев настрелять, самому остаться живым, а после войны взять кусок земли и хорошую бабу.

— Или березовый крест за заслуги.

Все засмеялись. Игнац сказал нечто такое, о чем боялись даже мечтать. После войны… Что тут говорить, война затянулась. Гитлер сильный: воюет в России, в Африке, держит в руках столько государств, и ему хватает людей, чтобы бороться с партизанами. И кто знает, когда это будет — «после войны»…

— У меня есть пол-литра. — Крестьянин понизил голос. — Самогон, не хуже водки. Принесу, чтобы баба не видела. Ну как?

— Давайте. — Лесник аж губы облизал. — Что за вопрос?

— Ведь мы должны быть в боевой готовности, — скривился Васька.

— Только по стопке. — Лесник любил выпить.

— Нельзя.

Лесник выругался и снова потянулся за сигаретами, которые добыли вчера возле Ксенжей Воли из жандармских вещмешков. С жандармами был и полицейский. Фашисты были из Рахова. Скорее всего кто-то донес, так как они сразу пошли к Чапле. Отца взяли прямо за столом, сыну удалось убежать огородами в лес и предупредить отряд. Партизаны успели перерезать немцам дорогу. В перестрелке Чапля был ранен в ногу, трех жандармов убили на месте, а полицейского добил Алексей.

— Что вы за вояки! — Крестьянин покачал головой. — Выпить не хотите! Я в ту войну никогда от горилки не отказывался.

— Да, — сказал Витек, — выпьешь и легко голову потеряешь. Любит пуля больше пьяного, чем трезвого.

* * *

Командир отряда приказал менять посты.

Командир отделения собрал своих возле стодолы. С минуту смотрел на них заспанными глазами: он только недавно лег и теперь никак не мог проснуться.

— Мильчек и Конус — к лесочку, — распределял он посты. — Жбик и Моцны — к дороге…

Юзеф Коваль не стал ждать до конца развода часовых. С Конусом так с Конусом. Все равно… Сменили они Янека Козека из Домбровки и Тараса. После налета карателей на Домбровку Янек избегал встреч с Ковалем. Считал, что жандармов привел в деревню по своей неосторожности Юзеф. Сам Шимек успел скрыться в лесу, но мать и Зоську убили. Янек Козек какое-то время ходил как в воду опущенный. Пришел в себя, лишь когда получил известие, что отец жив. Остался, однако, хмурым, почти не разговаривал и никогда не улыбался. Брат его, Костек, куда-то ушел. Говорили, что служит в спецгруппе штаба округа Гвардии Людовой. Юзеф Коваль всегда при виде кого-нибудь из Козеков думал, что хотя и не он привел смерть в Домбровку, однако все-таки он был предвестником несчастья.

Конус отошел два шага в сторону и скрылся в кустах. Юзеф обрадовался этому. Осторожно раздвинул листья, положил винтовку и оперся на локти. С некоторых пор он стал ценить одиночество. Именно из-за нелюдимости и прилип к нему псевдоним Мильчек — Молчун. Он смотрел на пологие склоны холмов, кусты можжевельника, на поля и редкий лесок. Все видно как на ладони. Рука машинально тянется к винтовке. И каждый раз, как дотрагивается до нее, он чувствует нечто вроде облегчения.

* * *

Только два месяца прошло с той ночи в лесу, когда его позвали к костру и он услышал грозно и сурово прозвучавшие слова: «Садись и рассказывай». Порой ему казалось, что минули годы. Отодвинулись куда-то в прошлое, затерялись в извилинах памяти подробности его ночного перехода из Мнихова в Домбровку. Иногда, однако, воспоминания овладевали им, особенно когда приходили сообщения об арестах в городе. Было тяжело и больно… Надо было прикончить ее уже после первого появления немца в доме Лыховского. Он должен был догадаться, что тот визит был неслучаен. Слепой, глупый человек! Но поздно. Никакие раскаяния не в состоянии вернуть жизнь людям…

И вот теперь, в ночи, только карабин был немым свидетелем раздумий этого человека. В дарованной ему жизни у него оставалась только единственная цель: убивать… Его не расстреляли, хотя могли и даже должны были сделать это. Его выслушали. Он не оправдывался и ничего не скрыл. Выслушали, посовещались и решили принять в свои ряды, чтобы он мог кровью искупить свою вину. Так сказал ему командир отряда Янек. Затем заговорил отец, сильно постаревший за эту ночь, и голос его звучал резко:

— Если у тебя осталось хоть сколько-нибудь совести, а это, видимо, так, ибо сам пришел к нам, умей умереть как человек, как солдат, как мужчина. Понимаешь?

Позднее старый признался ему, что в ту ночь он полностью положился на решение Козы и Янека. А они понимали, что у Матеуша не было сил судить собственного сына, и с уважением отнеслись к старому Ковалю. Коза не мог поверить, что, однажды сломившись, человек сможет когда-нибудь выпрямиться и избавиться от малодушия. Ему было трудно произнести слово «расстрелять», но другой меры наказания он не видел. Янек же долго молчал, взвешивал, а затем предложил:

— Дайте его мне в отряд.

— Не боишься? — спросил Коза.

— Нет. Парень ведь знает, что такое война. А из таких получаются хорошие солдаты.

Каждый человек в отряде думал о будущем, хотя и не говорил об этом вслух. А вот у него, Юзефа, будущего не было. Он был уверен, что должен погибнуть, ибо над ним тяготела вина, требовавшая искупления. В противном случае на этом свете не оставалось места для справедливости. И все же жаль, что этого не будет. Не будет этой дымки над долиной, ручья, запаха земли… Жаль, что не придется еще раз пойти в мастерские, ощутить в руках тяжесть ключа, втянуть в ноздри запах металла и масла, услышать перестук молотов и усталое дыхание рабочих.

Но прежде ему надо заплатить долги. Начало уже положено: убил двух жандармов. Первого — на шоссе месяц назад. Темным вечером они натянули между деревьями стальной тросик. Залегли в траве и ждали. Время тянулось медленно, холод пробирал до костей. Около полуночи послышался шум мотора. Затем показался мотоцикл с коляской, в которой был установлен пулемет. Ехали трое.

Наскочив на трос, мотоцикл встал на дыбы, перевернулся и полетел в кювет. Водитель разбился о груду камней, солдат, сидевший сзади, неподвижно лежал в стороне, уткнувшись лицом в асфальт. Тот, который сидел в коляске, пытался скрыться. Юзеф быстро совместил прорезь прицела своего видавшего виды обреза с силуэтом бегущей фигуры и выстрелил. Немец как подкошенный рухнул на землю.

— Мастерски ты его, — похвалил Янек. — Хороший глаз.

— Так получилось, — скромно ответил Юзеф, в душе радуясь похвале.

— Пусть и впредь почаще именно так получается, — улыбнулся командир.

Вторым был немец, убитый им возле лесопилки в Озерках. Гитлеровцы строили там армейские бараки. Янек старательно спланировал операцию, однако на деле все получилось совершенно по-другому. В тот момент, когда они с двух сторон подходили к лесопилке, один из партизан оступился и с шумом упал. В тот же миг со стройки отозвались два немецких автомата. Стрелившие, ведя непрерывный огонь и лавируя между штабелями лесоматериалов, отходили к баракам. Янек приказал Юзефу и Тарасу блокировать дорогу со стороны деревни, а сам предпринял попытку окружить лесосклад. И тут ситуация неожиданно изменилась. Через деревню проезжал грузовик с жандармами. Услышав стрельбу, они оставили машину и бросились на помощь своим. Партизаны из охранения заметили их, когда те были уже у последних домов. Тарас выстрелил первым, следом за ним Юзеф. Жандармы ответили им сильным автоматным огнем. Хорошо еще, что партизан скрывали кусты. И если бы не меткие очереди ручного пулемета Виктора, было бы совсем плохо… Стремясь оторваться от наседавших гитлеровцев, Янек отходил к лесу. Именно в тот момент Юзеф внезапно наткнулся на жандарма, который выскочил из-за штабеля лесоматериалов. Выстрел Юзефа прозвучал раньше…

Сидя в укрытии, Юзеф тщательно просматривал редкий лесок за полем. Рядом, под рукой, лежал готовый к бою карабин. Хотелось курить. Он грыз стебель травы и про себя ругался: пора бы уже прислать смену. В кустах ворочался Конус. И что ему не лежалось, как будто впервые в дозоре! Коваль обернулся в сторону напарника, а когда посмотрел опять на лес, вздрогнул. Между деревьями продвигалась густая цепь пехоты. Ствол карабина медленно подвинулся вперед, Теперь только поправить локти, навести мушку в середину груди. Так учил сержант Сушко. Палец почувствовал сопротивление упругой пружины спускового механизма. Юзеф еще раз прицелился и выстрелил. Толстый жандарм опустил поднятую руку, внезапно остановился и упал на спину.

Юзеф перезарядил карабин. Наступавшие залегли, и их цепь обозначилась частыми вспышками выстрелов. Послышался стон Конуса. Юзеф подполз к нему: из простреленной головы парня обильно лилась кровь. Он был мертв. По стволам деревьев беспрерывно стучали пули, срезая ветви, как бы в поисках живого человеческого тела. Юзеф ползком добрался до оврага, а затем, пригнувшись, побежал к строениям.

* * *

Отделение залегло вдоль изгороди небольшого сада. Партизаны присматривали для себя деревья потолще. Юзеф только теперь заметил, что немцы стреляли также и с противоположной стороны.

— Сколько их? — спросил Гордый. Он притулился за деревом, осматриваясь вокруг.

— На первый взгляд рота, — сказал Юзеф, тяжело дыша после бега, — длинная цепь.

— Сукины дети, — вздохнул Гордый.

— А там что? — Юзеф взглядом указал на хаты.

— Похоже на окружение.

— А секретарь тоже здесь?

Гордый долго не отвечал, и Юзефу пришлось повторить вопрос.

— Зачем тебе это знать? — неохотно буркнул командир отделения.

— Вы же знаете, почему я спрашиваю.

— Твоего отца здесь нет, хотя должен был прийти. Есть товарищи из округа.

Лес наполнился грохотом боя. С разных сторон по деревьям били пулеметные очереди, в сплошной треск сливались выстрелы из пистолетов, глухо отзывались карабины. Густая цепь гитлеровцев, солдат возле солдата, стальные каски, надвинутые на глаза, в руках автоматы. В общем гуле терялись голоса партизанских карабинов… Казалось, жандармы беспрепятственно дойдут до строений, однако они, то один, то другой, падали лицом в землю, иные прятались за деревьями, уползали в папоротник.

Первую атаку отбили. Вдоль линии партизан бежал Володя. Он был без шапки, волосы спадали на лоб, левая рука в окровавленном бинте. Он сжимал в руке пистолет и повторял по-русски:

— Ни шагу назад! Держись, ребята!

Однако огонь из леса теснил людей к постройкам. Несколько человек вбежали в хлев, другие — в дом. Пули выбивали стекла, вонзались в стены, разбивали домашнюю утварь.

— Внимание, ребята! — прохрипел Гордый. — Готовь гранаты!

Вторую атаку отбивали неистово, ошеломленные грохотом, возбужденные запахом пороха. Жандармы попытались использовать свое численное превосходство. С ходу открыли непрерывный огонь из ручных пулеметов и автоматов. Им в ответ пулемет Виктора залился быстрыми очередями, из окон полетели гранаты. Немцы отступили. Виктор был тяжело ранен в живот, рядом с ним лежал Васька…

Жандармы скапливались в молодом лесу, на взгорке со стороны деревни, возле ручья. Пулеметные очереди оставляли на стенах дома свои ужасные метки. Партизан становилось все меньше и меньше. Раненых переносили в глубокий подвал, убитых складывали возле стен.

Юзеф осторожно выглянул из-за подоконника, превращенного пулями в щепу.

— Что там? — спросил Гордый.

— Ничего не видно. Хорошо укрылись.

— Как у тебя с патронами?

— Мало. — Юзеф пошарил в вещмешке. — Текут как вода.

— Экономь, — сказал Гордый только для того, чтобы не молчать. Он, как и Юзеф, хорошо понимал, что стрелять необходимо, хотя боеприпасов у них почти не осталось. Еще немного — и останутся только приклады.

В комнату протиснулся человек в форме железнодорожника с небольшим пистолетом в руке. Наверное, это был один из представителей округа. Значит, настала последняя минута, та минута, когда в бой вступают все.

— Что я должен делать? — спросил он с некоторой беспомощностью в голосе.

— Ждать, — выдавил Гордый. — Пригнитесь! — тут же закричал он на стоявшего неподвижно железнодорожника.

Пулеметы немного затихли. И тут Юзеф услышал гул моторов тяжелых машин. Он слегка приподнялся, глянул в щель. Над большаком клубилась пыль. Подвозят боеприпасы? Минуту спустя между кустами увидел темный плоский силуэт. Бронеавтомобиль… Он тяжело сел на пол, повернул голову к Гордому:

— Броневики.

— Сволочи! — Командир отделения сплюнул, щелкнул затвором пулемета. — А у нас нет гранат.

— Что будем делать? — спросил представитель округа.

— Подыхать! — И Гордый с яростью поставил пулемет на подоконник. Рубанул очередью, затем другой.

Юзефу не раз приходилось слышать о последнем, предназначенном для себя патроне. У него в кармане их было несколько, но хватит ли силы духа, чтобы выстрелить себе в рот?.. Он прислонился к стене. Бронемашины заходили к дому с фронта, он слышал тяжелый гул моторов и думал, что через минуту их расстреляют. А его рука почему-то не тянулась к карману… Будет ждать до тех пор, пока в комнате не застучат кованые сапоги.

Сеновал горел уже давно. Сначала дым уносило в сторону леса, но вот направление ветра внезапно изменилось, клубы дыма окутали дворик и хлев. И тогда в дом пробрался Янек. Лицо черное, сам грязный, без рубашки.

— Все в кухню! — крикнул он. — Идем на прорыв.

— Какова обстановка? — спросил железнодорожник.

— Половина людей не в состоянии вести бой, кончаются боеприпасы.

Он мог не продолжать: каждый понимал, что это означало. Анатоль собирал людей в кухне. Дверь в сени была широко открыта, виднелись полуразрушенная изгородь, колодец и деревья… Юзеф взглядом пересчитал присутствовавших. Тринадцать из отряда и двое из округа. А утром их было почти сорок.

— Что будем делать с ранеными? — внезапно спросил железнодорожник.

— Останутся здесь! — раздраженно бросил Янек.

— Останутся?!

Янек повернул к нему искривленное гримасой лицо. Казалось, он собирался ударить железнодорожника.

— У тебя есть другой выход? — прохрипел он. — Есть?! — И, видя, что железнодорожник молчит, добавил уже спокойнее: — Сам видишь. Что мне остается делать?..

Пять патронов к маузеру. Земба не спеша достал и подготовил последние гранаты. Гордый поднял пулемет — ему предстояло идти первым, другие пробирались следом вдоль стен сеней. Зарокотали пулеметы бронемашин, дым становился все гуще. Жандармы стреляли вслепую. Янек подтолкнул Гордого и крикнул:

— Вперед!

Прямо перед ними возникли немцы, в них бросили гранаты. Гордый не снимал пальцев со спускового крючка пулемета. Партизаны бежали вперед и вскоре смешались с жандармами. Это был порыв отчаянной надежды, ибо там, впереди, среди деревьев, был шанс на жизнь. Люди сражались за него яростно, самоотверженно. Даже годы спустя Юзеф не мог ни восстановить в памяти, ни объяснить, что происходило там, в лесу, когда пятнадцать человек, да нет, даже меньше, бросились на жандармские цепи.

Потери подсчитали только на опушке старого леса. Семеро… Осталось только семь человек… Янек, представитель округа, Гордый, Анатоль, Весек, Тарас и Юзеф. А сзади все еще раздавалась упорная стрельба. Весек посмотрел по ту сторону и тихо проговорил:

— Еще сражаются…

— Кто?

— Ленька со своими в конюшне.

Янек тоже некоторое время прислушивался к доносившейся стрельбе, затем поправил ремень автомата и распорядился:

— Идем. Сейчас придут за нами.

Весек несвязно заговорил о товариществе, Тарас — что-то о смелости. Янек обвел всех яростным взглядом. Они опустили глаза, замолчали. Командир постоял немного, повернулся и пошел по тропинке. Шли, не произнося ни слова. Да и о чем говорить? Был отряд, а теперь его нет. Только одна мысль неотступно преследовала их: откуда, черт возьми, жандармы узнали, что они находятся здесь? Атаковали большими силами, сразу со всех сторон, окружили усадьбу, вызвали для поддержки бронемашины. Такая операция не проводится случайно, для устрашения. Появление карателей не могло быть просто случайным стечением обстоятельств. А что делать теперь? Может, следовало пойти к знакомым подпольщикам, воспользоваться их тайниками? А если и туда уже нагрянули жандармы? Ведь в их руках оказались раненые партизаны. Если немцам удастся выпытать у них явки и контакты, провалится вся система связей и взаимной поддержки.

Они не очень ошиблись в своих мрачных предположениях. Для раненых, схваченных в усадьбе, настали дни мучений. Их били, пинали ногами, обливали водой и снова били. Они непрерывно слышали крики:

— Фамилии? Псевдонимы? Кто такой Янек?

Им совали в лицо фотографию Юзефа Коваля. Знаком ли он им? Был ли в отряде? Какие функции выполнял?

Янек Козек оказался счастливее других: умер в самом начале пыток. Живых без конца избивали. В конце концов, Сава не выдержал: находясь в полубессознательном состоянии, стал называть первые пришедшие на ум фамилии родных и знакомых из разных деревень. Жандармы свозили в тюрьму испуганных, избитых в кровь крестьян, плакавших женщин, детей, хватавшихся за юбки матерей. Хольде ежедневно высылал грузовики с людьми за еврейское кладбище, туда же был отправлен уже умиравший Сава.

Лесными стежками продолжали уходить семь человек. Их разыскивали… Над лесом настойчиво кружил самолет, по лесам шла облава. Под Глодовцем они видели бронемашины. Лежа в кустах, наблюдали, как те тяжело шли по каменистой дороге, стонали на низких оборотах моторы, сзади двигались несколько грузовиков, переполненных солдатами. Потом мотоциклы на дороге в Бискупе Лясы, жандармы в Скорохове и Липовой.

Лежали в лесном молодняке, как загнанные дикие звери, измученные до предела человеческих возможностей. Из боеприпасов осталось только то, что было в магазинах оружия.

Медленно текли часы. Утих шум двигателей. Тишина… Янек взял с собой Гордого, они прошли несколько сот метров вперед. Никого… Они еще не видели окружавшей их тишине. Может быть, засада? Может быть, хотят выманить их из укрытия? Когда на лес спустилась темная, без единой звезды ночь, возвратилась надежда.

В полночь Янек и представитель округа ушли. За старшего остался Гордый. Лежали, расположившись небольшим кругом, в боевой готовности, но вместе с облегчением пришла усталость. И голод. Самым тщательным образом обшарили карманы. Напрасно: пусто…

Янек возвратился уже перед рассветом, один. Принес буханку хлеба, немного сала и махорки. Все принесенное было поровну разделено между партизанами.

— Облавы не слышно, — говорил Янек вполголоса. — Только патрули снуют. День переждем здесь, а потом увидим…

Долго, очень долго тянулся этот день. Люди не могли дождаться, когда солнце скроется за вершинами деревьев. Даже махорка опротивела, так как усиливала жажду. И слова «Идем, ребята» были самой прекрасной командой, которую они когда-либо слышали.

* * *

Отдыхали в землянке на «еврейской поляне». Это название осталось еще с того времени, когда здесь укрывались евреи. Дорогу к поляне знал только один товарищ из Патыкова. Каждую вторую ночь он приносил продукты. Они заново обзавелись хозяйством, начиная от мешочка соли и чугунка. Суп ели ложками, выструганными из дерева Тарасом, который проявил свои способности ложкаря. Одну украшенную резьбой ложку он подарил командиру, себе выстругал другую, еще более оригинальную. Только и работы у них было: поочередно ходить на два поста и спать. Янек о чем-то перешептывался со связным. Суйка иногда приносил размноженный на гектографе радиобюллетень. Не будь этого, они могли бы забыть, что сразу же за окружавшим их лесом бушевала война.

Неделю спустя Суйка начал приводить в лагерь новичков. Разные это были люди. Те, которые жили в окрестных деревнях, были по-домашнему добротно экипированы, так как знали, куда шли. Они бредили оружием и боями, замучили побывавших в боях просьбами показать им карабин, рассказать, как сражались с немцами, что видели. Трудно было приучить их к псевдонимам. Другие, бежавшие с транспортов, из лагерей или тюрем, вообще молчали. От них нельзя было толком узнать, кто они и откуда, какие ветры занесли их на лесную поляну. Янек беседовал с каждым в отдельности, а потом организовал нечто вроде военобуча.

В землянке сделалось тесно. Те, которым не хватило места на застланном мелкими еловыми ветками помосте, спали на глиняном полу. Ночью трудно было выйти, не споткнувшись о голову или не наступив на руки лежащих.

А ночи стояли холодные, да и дни тоже не лучше. Часто шли дожди. Ребята, возвращавшиеся с постов, не могли ни обогреться, ни обсушиться. Суйке все труднее было добывать продовольствие. Суп становился все более жидким, ломти хлеба все более тонкими, а картофелины считались поштучно. А что же будет, когда выпадет снег? До весны голод и холод доконают их так, что жандармам не потребуется тратить на них силы. Янек только разводил руками: надо ждать, со дня на день должны поступить распоряжения. Матеуш Коваль, Коза, Шимек Козек, введенный в состав комитета, и Янек не могли найти выход. Комитет собирался в Витковицах, это была единственная еще действовавшая партийная организация.

На первом же заседании после облавы Янек заявил, что складывает с себя обязанности командира отряда.

— Какого отряда?! — взорвался Коза. — Что ты теперь называешь отрядом?

— Успокойся, — посоветовал ему Коваль.

— Мы дали все, что у нас было: людей, оружие… И что из этого получилось? Все псу под хвост…

— Жандармов было около четырех сотен, — понуро ответил Янек. — Их поддерживали бронемашины.

— Надо было прорываться сразу же, а не ждать!

— Жандармы точно знали, где мы.

Коза посмотрел на Коваля. Матеуш, опустив глаза, медленно, даже очень медленно, набивал трубку. Козек сидел неподвижно. Еще перед собранием он узнал от командира отряда, что сын остался в окружении. Если погиб — что ж, такова, видно, его судьба, но если взяли раненным… Лучше не думать.

— Предлагаю оставить товарища Янека командиром, — сказал Матеуш. — Судя по всему, в этой ситуации никому не удалось бы выиграть боя.

Все закивали головой, и Янеку сделалось легче.

— Что делать дальше? — спросил Коза. И сам же ответил: — Можно и нужно заново создать отряд, только где взять людей, оружие, снаряжение?

Янек доложил о том, что отряду необходимы обувь, теплая одежда, продовольствие.

Янек всеми силами старался показать своим людям, что он уверен и спокоен. Нельзя допустить, чтобы они заметили, что руководство само толком не знало, как быть дальше.

Наконец, к всеобщей радости, Суйка принес Янеку и Анатолю указание явиться за распоряжениями. В землянке к тому времени жило уже около двадцати человек. Как раз настала пора, чтобы на что-то решиться. Либо влево, либо вправо… Янек намеревался вернуться через три дня и на это время за себя оставил Гордого.

На пятую ночь Суйка привел Козу и еще кого-то незнакомого. Позвав Гордого, они долго о чем-то говорили на краю полянки. Наконец отделенный объявил сбор. Доклад принимал Коза, а незнакомец держался в стороне. Все с любопытством поглядывали на него. Плотно сложенный, небольшого роста, лицо побито оспой, лет около сорока.

— Гвардейцы, — начал Коза, — в недобрую минуту прибыли мы к вам. Ваш командир товарищ Янек и начальник штаба отряда товарищ Анатоль погибли в бою с врагом.

Внезапный шепот пронесся по шеренге, и снова — тишина.

— Они погибли в Сулиславицах, наскочили на гитлеровский патруль. Уйти от преследования не удалось. Янек был убит на околице деревни, Анатоль — в ста метрах от него. Командиром вашего отряда назначен товарищ Роман.

* * *

Роман начал формировать отряд. Юзеф был назначен командиром отделения. Сначала он подумал, что ослышался.

— Я? — спросил он удивленно.

— Свои приказы я не повторяю.

— Но…

— На этот раз, — неожиданно улыбнулся Роман, — прощаю. Впредь лучше не переспрашивайте. Принимайте, Молчун, командование отделением. Понятно?

— Так точно! — Юзеф вытянулся по стойке «смирно», как перед сержантом Сушкой. Ведь он же был солдатом.

Он как ребенок радовался своему назначению. Тарас стал командиром второго отделения. Гордый был назначен заместителем Романа.

Юзеф без промедления принялся за дело. Ему было приказано отобрать из бойцов отряда шесть человек. Разведка… Присматривался к каждому внимательно, будто хотел заглянуть в душу. Разведчик должен быть выносливым и отважным, наблюдательным, да и голову иметь на месте. На всех шестерых им выдали два обреза и пистолет. Ну и маузер. Пулемет достался отделению Тараса. В отделении Весека оружия было еще меньше.

В течение недели учили людей обращению с карабином. А потом командир собрал отделенных на совещание. Развернув карту, начал водить по ней палочкой.

— Хватит отсиживаться в этой смердящей землянке, — сказал он.

— Хватит, — дружно поддакнули командиры отделений.

— Нам надо громко заявить о себе. Люди должны услышать, что мы живем и боремся. Для начала призовем к порядку новоявленного хозяина в Ленках — немецкого ставленника и отпетого фашиста Кребста. На него работают батраки-поляки. Бывший владелец имения помещик Петрусинский расстрелян. У него было 50 гектаров земли, расположенной далеко от фольварка. Поэтому он счел выгодным разделить ее на участки и сдавать крестьянам. И вот теперь Кребст отобрал у крестьян бывшие помещичьи угодья, а заодно прихватил и их земли. Имение получил его сын за заслуги перед Гитлером. Кребст-младший служит в гестапо, часто бывает в хозяйстве, и люди при виде его дрожат от страха.

Недавно отправил в лагерь конюха за то, что тот, защищаясь, ударил его собаку,специально натасканную на людей.

На операцию отправились напрямую через лес. Юзеф с отделением шел впереди, обеспечивая охранение отряда и разведку пути следования. Люди, не привыкшие к маршу, не могли идти бесшумно, быстро уставали. Целый день прятались в молодом лесу, расположившись на мокрой, холодной земле. От дождя не спасали даже ветви деревьев. Пахло осенью, истлевшей мокрой хвоей.

Должно быть, неподалеку находилась деревня, так как слышался лай собак. А зайти нельзя, хотя холодно и голодно. Роман строго приказал соблюдать тишину и маскировку, чтобы не выдать место нахождения отряда.

В имении уже спали. Юзеф, пройдя со своими людьми через парк, занял позицию во дворе. Роман направился к парадной двери. Без лишнего шума связали ночного сторожа. Затем один из партизан постучал, а остальные притаились возле стен дома. Почти в ту же минуту распахнулось окно первого этажа, и старый Кребст разразился проклятиями в адрес своих нерадивых слуг. Роман выстрелил, ребята бросились на террасу, посыпались стекла. В дверях, выходивших в сад, показался сын Кребста. Из-за его спины рванулась на партизан собака. Кребст-младший лязгнул затвором, раздалась автоматная очередь, пули срезали ветви садовых деревьев. Немец прыгнул с крыльца в сад. Юзеф выстрелил как на охоте — навзлет. Кребст споткнулся и рухнул на щебенку садовой дорожки.

Роман приказал перерезать все провода и быстро обыскать дом и двор. Надежда не обманула партизан: оружие в доме было. Забрали также двух сильных лошадей и подводу, нагрузив ее всем, что могло пригодиться в лесу. Некоторые из наиболее расторопных партизан успели даже сменить рубашки, хотя времени было в обрез, так как не исключалось, что Кребст успел позвонить в город. Чтобы подозрение не пало на местных жителей, оставили записку, в которой Роман написал, что Кребстов ликвидировал отряд Гвардии Людовой за издевательства и угнетение крестьян-поляков.

Разведчики остановились на краю поля, откуда начинались поросшие кустарником холмы, а дальше лес. Юзеф распределил людей по местам, сам расположился в центре. Октябрьская ночь тянулась медленно. Снова начался дождь. Из Ленков не доносилось ни звука. Значит, не было ни тревоги, ни погони. Спустя два часа они отправились вслед за отрядом. На отдых остановились в бывшем государственном заказнике. Поспали, затем основательно подкрепились.

Вечером Роман дал сигнал к выступлению. Но цели марша объяснять не стал. Утром встретили двух человек, которые после обмена паролями присоединились к отряду. Во время дневного отдыха в лесу командир разрешил разжечь небольшой костер и приготовить пищу. А перед наступлением темноты объявил:

— Сегодня совершим нападение на железнодорожный поезд. — Он улыбнулся, глядя на восторженные лица слушавших его командиров отделений.

Поезд… Каждый слышал и знал о транспортах, один за другим следовавших на фронт. Платформы прогибались под тяжестью танков и орудий, локомотивы с трудом тащили вагоны, забитые до отказа военным снаряжением.

— Мы должны перейти к наступательным действиям, — добавил Роман. — В Сталинграде, друзья, решается судьба войны. А эшелоны питают фронт, и здесь мы можем помочь Красной Армии.

Все знали, что каждое сообщение по радио начиналось со Сталинграда: он держится, битва продолжается. После летнего отступления на востоке, после стольких неудач на фронтах и собственных поражений у партизан была наконец надежда.

Расстояние до железной дороги было изрядным. Шли осторожно, от предстоявшего им в груди перехватывало дыхание. Цель знали уже все, ибо Роман приказал разъяснить партизанам задание. Командир считал, что каждый солдат должен понимать и знать свой маневр. Юзеф уже давно хотел спросить у Романа, где тот освоил науку воевать. Ведь это же не приходит само по себе. Только война учит, как воспитывать людей, как готовить оружие, знать, сыты ли солдаты, не стерли ли они ноги, чувствуют ли они боевой подъем или испытывают страх.

На участке, где они собирались проводить операцию, линия железной дороги делала крутую кривую. Густой кустарник давал возможность скрытно подойти к железнодорожному полотну. Роман оставил отряд в лесу, а сам с командирами отделения отправился на рекогносцировку. Открывшийся вид зачаровал их: насыпь, гудевшие провода, рельсы… Пусто.

— Здесь, — сказал Роман.

В охранение были выделены отделения Тараса и Весека. Они разошлись в противоположные стороны, припали к земле, слились с ней… Люди Юзефа помогали отвинчивать гайки двум неизвестным, встреченным в лесу. Работа шла медленно, так как покрытая ржавчиной резьба поддавалась с трудом. От напряжения и спешки дрожали руки. В этот момент на насыпь взобрался Роман, остановился рядом с работавшими.

— Замена пришла, ребята, — сказал он, улыбаясь. — Спокойнее, успеете…

То ли уже сдвинулись гайки, то ли вид и слова командира успокоили людей, но работа пошла быстрее. А они даже не заметили, что Роман каждую минуту посматривал на часы.

— Готово, — сказал один из незнакомцев, — остальное мы…

Юзеф приказал своим людям уйти с насыпи и укрыться в кустах. А те двое легко сдвинули с места рельс, посмотрели на командира.

— В укрытие!

Теперь оставалось только ждать. После полуночи рельсы слегка задрожали. Шел поезд. Юзеф встал, прошел вдоль отделения.

— Стрелять только по команде, — приказал он.

Затем жуткий лязг вагонных буферов, треск ломавшихся досок, скрежет железа и крики. Несколько передних вагонов вздыбились и полезли друг на друга. Крики усилились, замигали ручные фонарики. Роман немного приподнялся.

— Огонь! — бросил он Ковалю.

Юзеф отвел затвор автомата. Ударила первая очередь. Ей вторили выстрелы карабинов. Роман подтянул отделение Тараса и приказал атаковать немцев. Однако фашисты уже успели прийти в себя и ответили сильным огнем. Тарасу пришлось отойти, унося раненого. Роман подполз к Юзефу и некоторое время наблюдал за боем.

— Надо уходить, у нас слишком мало оружия, — сказал Юзеф.

— Согласен. Дай сигнал.

Юзеф пронзительно свистнул. Огонь партизан начал ослабевать. Затем Коваль приказал своим людям отходить в лес по очереди. Сам ушел последним, когда убедился, что Романа рядом уже не было.

8

Долгими зимними вечерами наступившего сорок третьего года, если не было неотложных дел, Матеуш Коваль обычно сидел возле печи и размышлял. Он скрывался в Кобелине в доме Карольчака, выдавая себя за родственника хозяев, выселенного из Мазовше. Сам не слишком разговорчивый, хозяин не очень докучал гостю. Дочерей своих он уже давно повыдавал замуж, сын где-то воевал. О нем только и было известно, что в тридцать девятом перебрался в Румынию. Временами, когда приходили вести о борьбе поляков — участников Сопротивления на Западе, Карольчак с гордостью говорил Ковалю:

— Мой тоже… Парень всегда был проворным…

— Куда только не забросила судьба наших, — вздыхал Коваль и замолкал, думая о своих: младший пропал, как в воду канул, о Юзеке говорить не позволяли условия конспирации, а Антек…

Воспоминания часто возвращали его в холодный, дождливый день осени прошлого года. Тогда он пришел к Барлугу, чтобы укрыться у него на пару дней, собрать донесения с мест, выслать связного в округ и немного отоспаться. Едва вошел на кухню, как увидел странного человека.

— Шимек прислал его, — шепнул Барлуг.

— Зачем?

— Сам расскажет.

Человек пил молоко, стуча зубами о край кружки. Капли дождя стекали по черному, заросшему лицу. Коваль ждал, неторопливо набивая в трубку табак, а когда тот, выпив молоко, подошел к столу, протянул ему кисет. Дрожавшие пальцы неловко сворачивали толстую самокрутку, рассыпая табак.

— Давно не курил, — сказал незнакомец.

— Тяжело без курева.

— Иногда больше хотелось курить, чем есть.

— Ну, теперь рассказывай.

— Я из гетто.

— Это я вижу.

Мужчина оперся локтями о стол. Голос монотонный, усталый.

— За колючей проволокой сначала умерла мать, затем младший ребенок, через месяц старший, потом отец. С голоду… С той поры мы держались втроем: я, жена и ее брат. Старшего немцы взяли, когда раскрыли организацию Видершталя. Мы работали у Мельцера — хорошая работа… Жандармы следили, чтобы никто не вышел за проволоку. Страх навалился на людей, они целыми днями молились о спасении.

Коваль посасывал уже погасшую трубку, машинально кивал головой. Проволока… Высокая непроницаемая ограда перерезала кривые улочки. У ворот охранники в черных мундирах, часто чередовавшиеся с жандармами в зеленых шинелях. Из этих ворот иссохшие, заросшие мужчины с шестиконечными желтыми звездами на лохмотьях тащили платформу с трупами. Иногда людей под конвоем выводили на работы.

А с наступлением темноты сквозь проволоку тянулись руки. Брали все, что давали: картофель, хлеб, сало. Возле ограды часто гремели выстрелы. В таком случае все решали быстрота прыжка, ночная темнота и крупица везения. Тот, кому этого не хватало, оставался у колючей проволоки… Раввин советовал искать спасения в молитве, все мучения объяснял гневом творца. Напрасны века ожиданий, годы лишений, не дойдут они до земли обетованной, ибо господь отвернул свой лик от избранного им народа.

— Портной Апфельбаум служил в свое время в армии и был на фронте. Он начал собирать молодежь, которая не хотела мириться с такой жизнью, — тем же бесцветным голосом продолжал мужчина. — Нельзя, говорил, дать себя прикончить, как ритуальную курицу. Надо искать тех, кто стреляет в немцев.

Коваль снова кивнул головой. В гетто, по поступившим сведениям, некоторые хотели бороться, и им была нужна помощь. Усиленно искали возможность установления контактов. Через группы рабочих? Их сильно охраняют. Через возчиков? При них всегда был немец. Через продавцов продуктов? Для них важен только хороший заработок. Наконец Коваль отыскал электрика, которого иногда вызывали туда для работы. Парень согласился быть посредником.

— Говорил со мной этот Апфельбаум, — мужчина снова потянулся за махоркой, — но я не захотел. Почему? Я работал у Мельцера, было что пожрать…

— А Апфельбаум посылал тревожные сообщения о поголовном вымирании людей. Просил напасть на охрану, а жители гетто помогли бы изнутри. Может быть, так удалось бы спасти хоть часть людей.

— Апфельбаум ходил к раввину, а затем к Мельцеру, — говорил человек изнуренным голосом, — умолял, чтобы старейшины помогли спасти евреев.

Коваль знал: нить оборвалась. Электрику никого не удалось найти. Люди, к которым он обращался, как в рот воды набрали. Словно земля разверзлась и поглотила Апфельбаума вместе с его организацией.

— Раввин говорил, что он, какой-то презренный еврей, не будет совать свой нос в предначертания свыше. Что, в конце концов, значит Апфельбаум в сравнении с господом? А Мельцер собрал нас и сказал, что в эти тяжелые времена нельзя дразнить немцев и тем самым навлекать несчастья на всех. Он хочет спасти только послушных воле бога людей. Пусть же власти возьмут на работы Апфельбаума и его товарищей. На следующий день пришли жандармы.

«Наверное, расстреляли их всех за еврейским кладбищем», — с горечью подумал Коваль.

— А потом, — человек запнулся, помолчал минуту, — вскоре после этого стали сгонять людей улица за улицей, строили в шеренги и сортировали. Молодой высокий немец в черном мундире махал перчаткой: направо — жизнь в лагере, налево — смерть. Махнул — и налево пошла моя жена. А Мельцер при этом не проронил ни слова.

Ковалю рассказывали о том, как по пыльной дороге тащились сгорбленные старики, больные, иссушенные голодом дети, полные отчаяния женщины. Во главе их, облаченный в торжественные одежды, шел раввин, вознося молитвы за упокой умерших. А за Любавкой есть лесок. Раньше был местом гуляний. А теперь около сотни евреев рыли там могилы…

— А потом брали всех подряд, — продолжал человек, — строили на улице Цегельняной и тех, кто был с правой стороны, уводили. В тот вечер Мельцер последний раз выдал суп и сказал, чтобы все шли по домам. По домам… Именно в тот вечер эсэсовцы принялись за нашу улицу. Я сидел у Мошка и ждал. Чего ждал? Какая разница… В полдень к Мельцеру на обед приехали гестаповцы. Им подавали две дочери, старшая играла на фортепьяно, ибо Арнольд любил музыку. После кофе созвали всю семью и прислугу. Сказали, что им понравился обед, что такую рыбу, рыбу по-еврейски, им уже есть не придется. Затем Арнольд вынул пистолет и всех убил…

Мужчина помолчал.

— В лагере в Липицах, — начал он снова, — более сотни людей.

— Что вы там делаете?

— Строим бараки.

— А что будет, когда закончите?

— Не знаю. Видимо, всем будет конец.

— Как вы попали сюда?

— Сын Лойзы-водовоза сказал, чтобы я искал Шимека Козека.

— Почему именно его?

— Я знаю Лойзу с давних пор. Он сказал, что Шимек может мне помочь.

— Большая охрана в лагере?

— Человек двадцать.

— Слушай. — Коваль подвинулся к собеседнику, понизил голос. — Хотите сражаться, чтобы мстить за ваших?

— Как тут сражаться?! — вздохнул мужчина.

— В лесу, с оружием.

— А где взять это оружие? И как уйти в лес? Кто нам поможет? Сегодня трудно спрятать одного еврея, а тут добрая сотня.

— Речь идет не о том, чтобы прятаться, а о борьбе.

— Откуда мне знать?

Человек не верил ни в себя, ни в кого другого. Он хотел только одного: спрятаться, стать невидимым… Коваль, посасывая трубку, смотрел на беглеца. Прикидывал, что ему делать. Связной еще сегодня доберется до Кленовиц и завтра приведет сюда Михала. Шимек здесь, под рукой. Роман тоже.

* * *

Коваль ждал, когда все будут в сборе, и обдумывал, как лучше и доходчивее изложить товарищам суть дела. Роман уже был здесь. Он скорее напоминал сельского учителя, чем партизана. Только очень немногие, включая Матеуша, знали, что Роман два года воевал в Испании, был тяжело ранен, едва выжил. С большими трудностями вернулся в Польшу. Человечный мужик, но и твердый одновременно. А какая забота о людях! Тщательная подготовка операций приносила свои плоды: до сих пор ему удавалось обходиться без серьезных потерь. Когда-то он настойчиво требовал от Козы увеличить снабжение отряда. И в то же время, несмотря на скудность обеспечения, застрелил партизана за то, что в Буковице тот ограбил одинокую вдову.

Коза мечтал о народной Польше, о хорошей человеческой жизни, хотел иметь рабочую власть на кирпичном заводе. Порой он рассказывал собравшимся о том, что, по его мнению, будет в Польше после войны. Мотался по району из конца в конец, хлопотал о создании в лесу отряда, формировал оперативные группы и гарнизоны Гвардии Людовой. Наконец обосновался в Едлиске у верных людей. Однажды возле тминной управы его опознал шпик и донес жандармам. Отстреливаясь, он убил одного фрица, но уйти ему не удалось: в Едлиске большой гарнизон, на выстрелы со всех сторон сбежались немцы. Последний патрон он оставил себе, предварительно уничтожив бумаги. Немцы долго стояли возле трупа, ругались, что не сумели взять живым. Так война оборвала жизнь еще одного доброго поляка…

Комендантом в Едлиске сразу же был назначен Михал. Он учился в университете, но не закончил его: был исключен за коммунистические убеждения. Сидел в тюрьме; выйдя из нее, помогал отцу в сельском хозяйстве и одновременно вел разъяснительную работу среди крестьян. Связь с партией установил летом. Первоначально хотели использовать его на пропагандистской работе, так как парень был образован и сметлив, но он настойчиво рвался в боевые группы. Помогал Козе, а потом заменил его. Люди ценили Михала за светлую голову и отвагу.

Пришел Михал, вслед за ним Шимек. Он сильно изменился за это время. Ходил тяжело, потух блеск глаз, поседели волосы. Жизнь обрушивала на старшего Козека один удар за другим. Следовало бы заменить его на этой опасной работе более подходящим товарищем, но как это сделать, чтобы окончательно не сломить Шимека?

Коваль оторвался от своих дум и без предисловий сказал собравшимся, что созвал их столь внезапно, чтобы обсудить вопрос о еврейском лагере в Липицах. Немцы заканчивали уничтожение евреев в их районе. Гетто во Мнихове опустело, часть людей вывезли, а остальные лежат в роще за Любавкой. В живых остались лишь те, кому удалось совершить побег из лагерей и с транспортов. А последние евреи ждали своей очереди в Липицах. Им надо помочь.

Михал беспокойно ерзал на стуле. Роман молча сидел с непроницаемым выражением лица. Шимек сгорбился, смотрел в стол.

— Давай, Михал, скажи, что ты думаешь по этому поводу.

— Я согласен с товарищем Сивым: фашисты мордуют главным образом евреев. Мы должны им помочь, но необходимо взвесить наши силы и возможности.

— И что же ты навзвешивал? — иронически спросил Коваль. В последнее время он часто раздражался, особенно глядя на чрезмерною самостоятельность Михала. — Там гибнут люди, — добавил он.

— А наши что же, в тепле отсиживаются? — резко бросил Михал. — Вот вы говорите, что лагерь охраняют около двадцати человек. Но ваш беглец не сказал, что рядом с деревней расположены армейские подразделения. Я не могу послать людей на верную гибель. Мы должны помогать фронту, прежде всего фронту. В округе тоже требуют, чтобы мы проводили операции в основном против транспортов. — Михал тяжело дышал. Он потянулся за табаком, было заметно, как дрожали его руки. — Мне, товарищи, — тихо сказал он, — тоже жалко людей. И моя позиция вовсе не объясняется отсутствием желания помочь им или недостатком смелости.

— Значит, ты против? — спросил Коваль.

— Да, против. Самое большее, чем мы можем помочь, это организовать побег. Отобрать немного молодых, пригодных для отряда людей.

— Мы должны провести эту операцию! — твердо сказал Коваль. — Я думаю, — он оперся руками о стол, посмотрел на Шимека, — мы все пойдем на операцию вместе с отрядом.

— Согласен, — произнес Шимек после минутного молчания.

Коваль поспешно подхватил:

— Двое «за». Большинство…

— Решение будет выполнено, — кратко сказал Роман.

Несмотря на свою победу, Коваль был мрачен. О сомнениях Михала он вспомнил в хате товарища Ласточки, которого принесли с операции с тяжелым ранением в живот. Он был ранен во время атаки главного входа. Вынес его Рябой Мишка. Ранило также и Михала; это произошло в момент, когда он метко бросил гранаты, уничтожив пулемет в окне здания охраны. После непродолжительного боя удалось преодолеть заграждения и пробиться к баракам. Гордый тем временем ликвидировал посты со стороны леса.

* * *

Операция началась хорошо. К лагерю отряд подошел незамеченным, бой длился недолго, трофеи были значительными. Коваль приказал разбить двери и выводить заключенных. Матеуш вошел в один из бараков. В темноте блестели глаза неподвижно сидевших людей.

— Почему не выходите?! — закричал он.

— Куда?

Коваль повернулся к говорившему:

— Кто вы?

— Еврей.

— Это я знаю. Мы освободили вас.

— Человек становится свободным, только когда умрет.

— Все уже выходят, а вы хотите дождаться смерти?

— А куда нам идти? — Человек поднялся с нар, подошел ближе. Пылавшие в лихорадке глаза в упор смотрели на Коваля. — Можно ли убежать от кары всевышнего?

— Ты бредишь или твой рассудок помутился?

Со стороны деревни внезапно затрещали пулеметные очереди. Кто-то закричал:

— Быстрее, немцы!

Коваль глубоко вздохнул, выхватил из-за пояса пистолет:

— Ну, люди! Кто хочет спасти свою голову, у кого осталась хотя бы капля смелости, пусть идет с нами! Не слушайте этого полусумасшедшего пророка.

Бородатый не шевельнулся. Люди смотрели то на него, то на Коваля. Из этого барака не вышел никто. Из других выбегали толпами. Многие из них погибли, когда уходили от преследовавшей их погони. Если бы не Юзеф Коваль, видимо, никто бы не остался в живых. Вместе со своим отделением он занял позицию возле Ксенжей Порембы. Роман приказал любой ценой задержать немцев. Матеуш даже не решился попрощаться с сыном. Ему казалось: если попрощается, значит, сын и вправду не вернется…

Отходившие партизаны еще некоторое время слышали звуки автоматных очередей, глухие разрывы гранат. Потом отзвук боя начал перемещаться в сторону Ходаков. Видимо, Ковалю удалось увлечь немцев в сторону от направления отхода отряда. Партизаны ускорили шаг. Бой затихал… Хотя намного ли могло хватить сил одного отделения? Отряд вошел в лес…

И вот теперь Матеуш ходил по избе, чувствуя подкативший к горлу тяжелый комок. Сын не возвращался… Трудно было представить, что он мог остаться там навсегда, но такова солдатская судьба… Почему он, отец, не сказал сыну на прощание доброго слова? Не слишком ли он был суров по отношению к Юзефу? Чем помочь ему теперь? Может, организовать разведку, провести поиск? Роман выполнил бы любой приказ. Однако нельзя рисковать целым отрядом, жизнями стольких людей. Прав был Михал, когда говорил, что легче всего эффектно, с громом погибнуть и несравненно труднее бороться систематически и целеустремленно. Прав ли был он, Коваль, когда так решительно отмел доводы Михала? Кроме того, отряд понес серьезные потери. Были тяжело раненные, в том числе и сам Михал.

Бывшие заключенные ждали помощи и опеки. Тех, кто не вступит в отряд, надо укрыть в деревнях либо и лесных тайниках. Надо было идти к крестьянам. А начинать следовало с партийцев: им ли привыкать выступать с добрым примером!

Он, Коваль, отмел доводы Михала, его настойчивости уступили Шимек и даже Роман. Он поставил на карту жизнь не только членов комитета, но и тех, на кого ложилась наибольшая тяжесть опасной партийной работы в деревнях. Но можно ли однозначно ответить, кто был прав?

Из-за дверей доносились приглушенные голоса. Кого-то инструктировали, прежде чем послать в охранение, другие говорили о патронах, один беспокоился о хлебе, другой искал шомпол от карабина. Матеуш с минуту прислушивался к этому разноголосому гулу, наконец приоткрыл дверь и крикнул:

— Позовите Романа!

Отряд должен немедленно перебраться в глубь леса на новую базу. Раненым необходима медицинская помощь. Нужно установить связь с госпиталем в Радоме и постараться достать там медикаменты. А сам Матеуш должен в ближайшее время собрать актив и обсудить положение. Лучше всего это сделать у товарища Ястреба. Хата его не бросалась в глаза, в деревню часто наведывались торговцы, и люди таким образом привыкли к посторонним. Сам Ястреб человек проверенный, два его сына в партизанах.

Теперь уже стало легче с организацией быта людей. Прошло самое трудное и тяжелое время. А до этого удар следовал за ударом. Погибли почти все его товарищи, с которыми он создавал первые партийные организации в районе. Товарищи давних лет, его близкие и друзья. И все же их дело продолжает жить. На место погибших пришли новые люди. Действуют партийные ячейки в деревнях, постепенно, осторожно восстанавливаются парторганизации в городе. В мастерские и на кирпичный завод снова поступает партийная печать. А их отряд народ поддерживает как может. Крестьяне снабжают продовольствием, деревенские сапожники ремонтируют обувь, женщины стирают белье, чинят одежду.

Но все равно трудностей много. Михал надолго выбыл из строя, на его быстрое излечение рассчитывать не приходится. На должность коменданта Гвардии надо назначить Черного Весека из отряда Романа. Парень смелый, проверен в бою и хорошо знает местные условия. Люди его любят. Сначала думали о нем как о помощнике Романа по политической части, теперь придется забрать его в комитет.

Ну и пропагандистская работа… Кажется, в Патыкове есть толковый учитель. Может быть, его привлечь? Мог бы редактировать собственный бюллетень комитета. Необходимо только раздобыть хороший гектограф, пишущую машинку, краску, бумагу. Есть, одним словом, о чем поговорить с активом, накопилось много вопросов…

Трубка давно погасла. Размышления Коваля прервал вошедший Роман. Он сильно устал — глаза глубоко ввалились, лицо посерело, но, как обычно, был спокоен и деловит.

— Выслал патруль в район Ксенжей Порембы, — сказал он.

— Ну и как? — сразу же оживился Коваль.

— Уже есть первое донесение. Кажется, крестьяне нашли в овраге двух раненых и спрятали их. Необходимо сходить туда, но так, чтобы не привлечь внимания посторонних.

Коваль тяжело вздохнул. Ему нельзя, он не имеет права расслабляться ни на минуту. Ибо из этого пекла могут выйти только люди твердые и стойкие. Слабый не выдержит, его убьют собственный страх и собственное бессилие. Он же должен быть примером для других, и поэтому надо скрывать от людей свои тревоги и заботы. Ни лицом, ни голосом нельзя выдать беспокойства за судьбу сына. Однако, с другой стороны, надев на себя такую маску, он не подумал о том, что людям больше понятен человек открытый, страдающий, нежели беспристрастный, сухой. Только спустя годы он понял, что был не прав. Сын… Совсем недавно он оказался на краю пропасти, которая едва не поглотила его. Теперь он расплачивался за свою слабость. Он с готовностью шел на любое задание, каким бы смертельно опасным оно ни было, ибо он понимал необходимость и обязательность искупления. Что с ним сейчас? Хотя бы крупица надежды… Матеуш с радостью пошел бы в Ксенжу Порембу, но долг перед другими не позволяет ему сделать это. Ну почему он должен подавлять в себе отцовские чувства, скрывать их? Он не знал, что Роман давно догадался о мучениях Матеуша. Однако молчал, да и можно ли было помочь словами?

— Готовь людей к выступлению, — сказал наконец Коваль. Он справился с собой. Этого требовала война.

— Отряд готов, — ответил Роман. — Осталось только отдать приказ.

В ответе Романа содержался легкий упрек: надо было срочно решать вопрос о размещении людей. Гвардейцы из разных гарнизонов должны были забрать с собой бывших узников лагеря. Шимек и Роман беседовали с каждым из них, выясняли намерения и возможности человека.

— Сколько отобрал для отряда? — спросил Матеуш у Романа.

— Двенадцать, — ответил Роман. — Много больных, старых, многие просто парализованы страхом. Я брал только решительных. К тому же для большого количества людей нет оружия.

Вечный, чертовски трудный для решения вопрос. Отряд растет: после каждой операции из деревень приходят добровольцы; в каждой организации люди требуют направить их в боевые группы Гвардии Людовой. Но где взять оружие? Достать хотя бы немного карабинов! В округе говорят, что отряд должен действовать на более обширной территории, чтобы оккупантам было труднее определить место его дислокации. Правильно, но как решить эту задачу с небольшим количеством оружия?

— Пахарь разнюхал где-то тайник с карабинами, спрятанными еще в сентябре 1939 года, — сказал Коваль. — Кажется, есть даже автомат.

— Пригодны ли они для дела? — спросил Роман, так как уже были случаи, когда вынутое из тайников оружие отказывало в бою.

— Не знаю. Доставим их на новую базу.

— Хорошо, увидим, — кивнул головой Роман. Его несколько беспокоило, что группы уходили медленно, но ничего нельзя было поделать. Бывших узников не подгонишь, как солдат, командой. Они долго прощались друг с другом, по сто раз спрашивали о том, где их будут прятать. А ночь неумолимо близилась к концу. К тому же неизвестны были дальнейшие действия противника. Задержанный Юзефом Ковалем, он потерял след, но еще не отказался от преследования. С наступлением дня, несомненно, снова начнутся поиски партизан.

— Сейчас поторопим неповоротливых. — Коваль тоже обеспокоенно взглянул на стенные часы.

— Да, времени осталось маловато.

— Максимально быстро отойдешь к Лесничему, — сказал Коваль, — со всеми главными силами. Вышли также несколько человек к Ястребу, они должны обеспечить безопасность проведения собрания актива.

— Хорошо.

— Как там Тур, подал какие-нибудь признаки жизни?

— Нет, молчит.

— В таком случае…

— Туда пойдет Гордый, но только с нового места дислокации.

— Хорошо, — согласился Коваль, — но наказать только Тура. Людей возьми в отряд и сделай из них солдат.

— Я тоже так думал.

Роман — мудрый человек, умел решать трудные проблемы.

Тур командовал спецгруппой округа, которую недавно перевели на территорию района, подчиненную Ковалю. Правда, они не подчинялись здешней организации, но им было приказано тесно взаимодействовать с Романом. Тур провел пару операций. Отважный, веселый, разбитной и компанейский, он пользовался в своей группе непререкаемым авторитетом. Недавно захватил транспорт с деньгами немецкой фирмы — всего сорок тысяч марок. Половину Тур передал в округ и мниховскому комитету. На остальные оборудовал для себя штаб в Смолицах и начал веселую жизнь. О том, что любил выпить, было известно и раньше, но теперь начались гулянки, женщины, угощения. Люди начали выражать недовольство. И тогда Тур застрелил одного из своих солдат. Штабу же сообщил, что гвардеец Крестьянин оказался немецким агентом. Дело дошло до того, что в Смолицах он приказал крестьянам сдавать деньги якобы для Гвардии — налог, как он объяснял, на вооружение и снаряжение партизан. Однако каждому было ясно, куда шли эти деньги. Роман еще раньше заметил, что Тур уклонялся от участия в операциях. Случай с Крестьянином был сигналом тревоги. Старый гвардеец, хороший партизан и вдруг — немецкий агент? Тогда же к Роману обратился Костек Козак и рассказал все, что знал о «деятельности» Тура. Было принято единодушное решение: Тура расстрелять. Необходимо решительно покончить с компрометацией Гвардии.

— Пора выступать. — Роман встал, поправил ремень. — А вы?

— Пойду с вами до Гурек, а дальше своей дорогой. Шли по одному, длинной колонной, без разговоров.

Иногда только слышался лязг оружия, временами кто-то шепотом подавал команды. Темная ночь укрывала их… Долго тянутся зимние вечера. Коваль набивал и разжигал трубку, попыхивая ею, ждал, что вот придет связной с сообщением о состоянии здоровья сына. Юзеф был ранен и отлеживался у крестьян. Рана заживала очень медленно. Но самое тревожное было уже позади…

9

Они ввалились в избу, грохоча коваными сапогами. Шапки набекрень, в руках автоматы.

— Дай пожрать, да что получше, — набросились на хозяина непрошеные гости.

— Пожрать? — переспросил Клос. Он изобразил на лице удивление: хотел выиграть время. — Мы бедные, у нас ничего нет.

— Не прикидывайся. Тащи водку и сало.

Двое уже шарили по избе, заглядывая во все углы. Старший подошел к Клосу.

— Вы должны радоваться, что видите польских солдат. Мы жизни для вас не жалеем, а вам жалко покормить нас.

— Наша деревня бедная, пески… — жалобно канючил Клос.

— Хватит, хватит. Уж мы-то кое-что знаем об этой вашей деревне.

Коваль натянул одеяло до самого подбородка, вспотевшей ладонью сжимал пистолет. Прислушивался к голосам на кухне и крикам, доносившимся из деревни. Он уже догадался, какие солдаты сюда наведались. Дверь распахнулась внезапно, он даже вздрогнул. Сначала увидел ствол автомата, затем высокого мужчину.

— Кто это? — Солдат повернул голову в сторону Клоса.

— Брат жены.

— Спит?

— Приболел что-то…

— Что у него?

— Похоже, что тиф, — ответил Клос. — Врача бы надо, либо в больницу отвезти, да коня вот у меня нет.

— Что ж это зарос так?

— Лежит уже третью неделю. Слабый очень, я не трогаю его.

— Я уже болел тифом, меня не возьмет, — встрял в разговор молодой конопатый парень. — Могу его осмотреть.

— Оставь, — высокий попятился к порогу, — черти б его побрали.

— Рассказывают, — не унимался молодой, — что по окрестностям бродит какой-то коммунист и людей бунтует. Может, это он?

— Плетешь неизвестно что, — взорвался высокий, — ты только глянь на него. Старикашка какой-то, вонючий нищий.

Дверь захлопнулась. Коваль открыл глаза и глубоко вздохнул. Нищий… Пусть будет по-вашему. Только теперь он почувствовал, как одеревенела рука: настолько крепко пальцы сжимали рукоятку пистолета.

Клос принес самогон, сало, хозяйка жарила яичницу. Пили, громко хохотали. Расспрашивали Клоса, не видел ли красных из леса.

У Коваля уже не было сомнений, что эти трое были из НСЗ ^[8]. Что их привело в деревню?

Болезнь мучила Коваля уже три недели. Привязалась она к нему совсем не вовремя. Всегда гордился тем, что никакая хворь его не брала. А теперь… Лихорадка била его нещадно. Приступ начинался обычно после полудня и продолжался до утра. Не было сил побриться и постричься. И вот сегодня борода и космы очень пригодились.

Галдеж на кухне становился все более громким и назойливым: пары самогона делали свое дело. Когда они наконец уберутся? Как долго ему еще придется их слушать, превозмогая слабость? А если заглянут еще раз? Наконец дождался тишины, а затем и Клоса.

— Ну как там? — спросил Коваль.

— От Когтя, сволочи, — вздохнул Клос. — Много их, с сотню. Обобрали всю деревню, буйствовали по хатам. Те, которые были здесь, — он кивнул головой в сторону кухни, — поверили во все.

— Как обстановка в деревне? — нетерпеливо перебил его Коваль.

— Плохо, — вздохнул крестьянин, — очень плохо. Громек убит, забрали Малярека и Цвека. У Вуйчиков перебили посуду, избили людей.

— Их привел кто-нибудь или сами пришли?

— Сами. Но шли уверенно и вели себя так, как будто они все знали.

— Они хотели ликвидировать ячейку и гарнизон, — медленно проговорил Матеуш.

— Боюсь, что вернутся, — сказал Клос. — С вами что-то надо делать. Может, пойдем в Могиляны? У Суйки вам будет безопаснее.

Тряслись в старой фурманке, Клос кнутом поторапливал коня. Только бы проскочить Едлиск. Немцев там было много, да и сторонников НСЗ среди жителей предостаточно и в имении и в деревне. Хозяева зажиточные, организацией руководил сын мельника Вельчиньский. Поэтому и людовцы ^[9], и коммунисты, и аковцы избегали эту деревню.

Громек уже год как состоял в Гвардии, участвовал в нескольких операциях. Парню удалось уйти от пули немецкого жандарма, а вот от своего не уберегся. Малярека и Цвека постигла такая же участь. Но почему в таком случае уцелел Клос? Он украдкой посматривал на крестьянина. Тот сидел боком на повозке, ноги свесил вниз, сгорбился. Какие мысли одолевали его? Нет, это не он. А если сейчас не выдал только потому, что хотел завоевать доверие? Нет, холера, ведь свой, проверенный. Тогда кто же выдал? Ничего не поделаешь, от Суйки надо сразу же ехать дальше. Если придут к нему, будет ясно, что Клос — изменник. На коммунистов охотились немцы и полицаи, теперь включился кто-то третий. И где-то существует утечка… А может быть, наши сами проваливаются? Беседуют с людьми, дают газеты, встречаются с чужими. Может, это только злые глаза соседей? А Роман далеко. Его отряд добрался до самой Вислы. Есть надежда, что с самолетов сбросят оружие. Все больше вливается людей в ряды Гвардии Людовой, а оружия по-прежнему не хватает. А в НСЗ об этом знают. Раньше они не вели себя так нагло: боялись отряда Романа. А теперь… Гарнизоны распылены, немцы наседают со всех сторон, а тут еще свои… И болезнь так некстати навалилась… Дает, видно, о себе знать осень прошлого года. Ему пришлось тогда присоединиться к отряду, так как в деревнях стало небезопасно. Думали, что после разгрома под Курском немцы в Польше поутихнут. Однако облава следовала за облавой; едва вырывались из одного кольца, как сразу же попадали в другое. Почти ежедневные схватки с врагом…

Сорок третий год для него связан также с Каменицей. Впервые попал он туда летом сорок второго. Деревня бедная, и название свое, видимо, получила от каменистых взгорков. До кровавого пота работали крестьяне, голодали и все чаще задумывались о необходимости изменения жизни. В деревне действовала организация WICI ^[10] и ячейка Коммунистического Союза Молодежи, были коммунисты. Правда, многих из них рассеяла по свету война. Некоторые остались. Матеуш начал с того, что установил с ними связь. Чаще всего он наведывался к Хромому Аптеку и Шорнику. У них собирались соседи, заводили разговор о войне и жизни, о том, что было и что будет. В итоге этих посиделок возник гарнизон Гвардии, а затем и партийная ячейка. Нескольких парней направили в лес. В деревне собирали продовольствие для партизан, находили приют активисты. Не все, разумеется, смотрели на это с одобрением, но в целом деревня была солидарна с пришлыми.

Все началось со стычки на мосту возле Лонов. Гордый совершил ошибку: атаковал немецкие автомашины. Быстро придя в себя, жандармы залегли в кювете и открыли плотный огонь. Гордый, видя полные решимости взгляды ребят, приказал снова начать атаку. Пятеро погибших и столько же раненых. Двух убитых не смогли унести. Жандармы согнали людей из окрестных деревень и приказали опознать трупы. Крестьяне беспомощно разводили руками: не знаем, мол…

И вдруг случилось неожиданное. Рась, который бедствовал на своих двух моргах земли так же, как и другие крестьяне, который никогда не интересовался политикой, подошел к жандармам, погладил желтые от махорки усы и сказал:

— Знаю… Парни из Каменицы.

Офицер кивнул головой, и жандармы разогнали крестьян. Убитых забрали с собой, а под Лонами организовали засаду. Жандармы были уверены: партизаны придут, чтобы ликвидировать Рася, Действительно, ребята Романа дважды пробовали уничтожить его и дважды терпели неудачу.

Беда пришла месяц спустя. Немцы прочесывали леса, отряд Романа пытался вырваться из кольца, но безрезультатно. Надо было принимать решение: как быть дальше? Совещались втроем: Коваль, Роман и Черный Весек. Самое главное — сохранить отряд. Ему нужна свобода действий, его необходимо освободить от всего, что сковывало маневренность. В противном случае — гибель. Именно тогда Коваль назвал Каменицу. Сам отправился в деревню со взводом Гордого. Собрал больше десятка хозяев и изложил им суть дела: надо спрятать одиннадцать раненых и пять еврейских семей. Крестьяне согласились. Роман вывел отряд из окружения, прорвав кольцо облавы в районе железной дороги. Коваль пробыл в деревне пару дней и перебрался в Могиляны. В воскресенье утром Суйка запряг коня, и они отправились в Каменицу. Коваль хотел забрать из деревни часть людей, для которых уже было подыскано новое убежище.

Они сразу заметили: происходит что-то неладное. За Могилянами им встретились полицейские, затем их догнал грузовик с жандармами, вооруженными пулеметом. Машина остановилась, немцы выставили длинную цепь постовых. Ковалю и его спутнику было приказано повернуть назад. Суйка, который попробовал вступить в разговор, едва избежал удара прикладом.

Потом наступили долгие часы ожидания. Выслали на разведку двух парней. Они вернулись и доложили, что Каменица плотно оцеплена немцами. По окрестным дорогам беспрерывно сновали автомашины и мотоциклы. И снова ожидание… И вдруг в избу влетела жена Суйкю:

— Горит!

— Где?

— Страшный дым над Каменицей!

Они пошли на старое кладбище, где когда-то хоронили умерших от холеры. С пригорка хорошо были видны столбы черного дыма. Люди обнажили голову, как на похоронах.

А жандармы шли от избы к избе, выгоняли людей на улицу. Того, кто не мог идти сам, пристреливали на месте. Раненые партизаны пытались сопротивляться. Многие из них, чтобы не попасть живыми в руки немцев, покончили с собой. Однако несколько человек взяли живыми. Большая часть деревенских мужчин была расстреляна за школой, оставшихся людей увезли. Уцелели только три человека. Дома и постройки были преданы огню.

От этих тяжелых воспоминаний Матеуш очнулся только у Суйки. Клос передал ему Коваля и поспешно вернулся к фурманке.

— Поздно уже, — объяснял он, — до дома путь неблизкий. Бывайте здоровы.

— Спасибо, — громко произнес Коваль, внимательно глядя вслед уходившему. Поздно, это правда, но только ли поэтому он спешил? Боялся или…

А Суйка уже начал докладывать ему сведения, полученные от Лесничего.

Завернувшись в два одеяла и сверху прикрывшись попоной, Матеуш почувствовал себя лучше. Может, наконец избавится от этой чертовой лихорадки?.. Да, дело ему предстоит сложное: решить с людовцами вопрос о создании народных Советов. Район должен быть готов установить народную власть. У Коваля при этой мысли мурашки побежали по спине; деликатность новой работы пугала его. Отложить встречу он не мог, хотя очень боялся за ее исход. Давно уже он не испытывал такого страха. Собственной жизнью, да и не только собственной, предстояла проверка верности Клоса. А что, если нагрянут немцы? Наверняка им известно, кто такой Коваль. Ради его поимки они могут подарить Клосу жизнь его собственных детей. Но как сказать людям, что он подозревает Клоса? Какое у него для этого основание? Холера…

Людовцев привел Черный Весек. Он же доложил Ковалю, что посты охранения ими расставлены. Для этого ему пришлось вызвать два подразделения и оперативную группу из Сакова.

— Не маловато? — с беспокойством спросил Коваль.

— Нет, — удивился Черный Весек. Его поразил вопрос. Похоже, секретарь чего-то боялся.

— Оперативные группы, подразделения… — ворчал Матеуш. — Говоришь, будто дивизией командуешь. Сколько собрал?

— По правде, двадцать два человека. Они могут только предупредить нас, так как оборонять… — Он усмехнулся. — Будем надеяться, что нас не заметили ни Коготь, ни немцы…

Коваля раздражала беспечность Весека. Но что еще можно сказать ему? Что собрал мало людей? Как будто у того были резервы, но он ими не воспользовался…

Люди отдыхали после длинной дороги, а Коваль набросился на принесенные Весеком газеты. Сначала просмотрел сообщения с фронта. На ближайшем к ним — без перемен. Еще недавно прикидывали, сколько километров будет от Ковеля до Мнихова и за сколько часов можно доехать отсюда на танке. Если бы там сделали еще один бросок… Фашистам туго пришлось бы с людьми и техникой. Уже и так берут желторотых и старцев. Добрались даже до фольксдойче из Хмелевца. Сволочи, дорвались до власти, позабирались на теплые места в старостате, в магистратуре. Теперь один за другим получали призывные повестки. Пришло время платить собственной шкурой за белый хлеб и колбасу. Его обрадовало сообщение о том, что взяли Доманьского. Говорили, что тот впал в отчаяние, обошел всю мастерскую, прощался с людьми, однако мало кто подал ему руку. Может, правда, а может, только разговоры.

Всем известно также, что Радле сбежал от призыва. Гестапо арестовало его отца и младшего брата.

На совещание собрались в главной комнате. Матеуш сильно волновался и поэтому решил сразу же перейти к главному.

— Я простой рабочий, поэтому приученговорить без обиняков, — начал он. — Скажу прямо: вопрос о взятии власти требует незамедлительного решения.

Учитель и его организация поддерживали линию партии в отношении создания Советов. Матеуш хотел также, чтобы учитель стал председателем повятового Совета.

Людовцы, однако, колебались. Их представитель заявил:

— Власть должна быть легальной.

— Будет, почему же нет? Если крестьянин и рабочий примут решение, то кого же еще им спрашивать? Господ в Лондоне? Вас санация тоже не жаловала, мало ли ваших сидело по тюрьмам?

— Правильно, — поддержали Матеуша.

— С кем же хотите разговаривать о легальности власти? С помещиками? А те, за границей, тоже крутят, прав народа признать не хотят, обещаниями дурачат. А в руководство подпольными вооруженными силами, как вы сами видите, своих людей суют и свою политику проводят.

Матеуш остался доволен итогами совещания. После создания повятового Совета легче будет организовать Советы в гминах.

Теперь необходимо активнее привлекать в организацию новых людей. Всякий раз, видя их колебания, он вспоминал себя. Брать власть? Кому? Им? Неграмотным, простым, от земли или станка? Править? И наконец решимость: да, править.

Коваль еще несколько дней пробыл у Суйки. Его подозрения в отношении Клоса не подтвердились. Ясно, что он не предатель. В противном случае уже что-нибудь произошло бы. Коготь по диагонали прошел через повят и остановился в имении Боньчиковского. Спокойный и самоуверенный, как будто в стране не было оккупантов, Боньчиковский имел три фольварка, дворец с большим парком и многочисленные постройки. Не один. человек, искавший убежища в имении, поплатился своей жизнью. Эти смерти убедительнее всякой агитации показывали людям, кто есть кто, кому с кем по пути и почему. Надо признать, что Коготь запугал многие деревни, но сломить сопротивление ему не удалось.

Матеуш собирался побывать в некоторых партийных ячейках. Приближались ответственные события. Он чувствовал это каждым своим нервом. А тогда… Ему необходимо повидать людей, поговорить с ними.

Давно не стриженный, одетый в обноски, он был похож на бродягу. Однажды это спасло его, стоит продолжить и дальше. Свой и так узнает, а перед чужим красоваться ни к чему. Весна полностью вступала в свои права, на полях вовсю кипела работа. Война войной, а есть надо. Может, урожай этого года будет уже для себя? Коваль шел не спеша, опираясь на посошок, заходил иногда в хаты выпить молока, выкурить трубку, побеседовать с людьми. И первое, что бросалось в глаза: у людей появились смелость и нетерпение. Напряженное ожидание перемен. Должен последовать удар с востока, а может, и с запада. А когда это произойдет, то Гитлеру неизбежно придет конец. Листовки и газеты почти открыто переходили из рук в руки. Давали почитать и ему. Он радовался, когда попадались листовки своей партии.

Командиры отрядов говорили, что, будь оружие, можно было бы принять сотни добровольцев. Молодежь спрашивала о партизанах. Значит, росла сила партии. Сомнений в этом не было. Растет она и по ту сторону фронта. Все чаще доходили сведения о польских солдатах, сражавшихся плечом к плечу с бойцами Красной Армии. Крестьяне приходили к коммунистам за советом и помощью. Эта популярность имела свои плюсы — легче агитировать, сплачивать, но были и минусы. Если враг заметит — в хату придет смерть.

Матеушу предстояло собрать комитет. Надо было поспешить на явку за сведениями. В Лонтовой зашли к Рыхлику. Крестьянин, прежде чем начать разговор, послал сына за командиром отряда Армии Людовой Корнацким.

— Вы к нам как будто с неба свалились, — сказал он. — Вопросы к вам есть. Не сердитесь, что беспокою вас прямо с дороги…

— Говорите прямо, в чем дело.

— Тут люди просятся в лес.

— Какие люди? Ваши? — Коваль несколько помрачнел. Тоже мне деятель, при каждом случае ищет кого-нибудь, чтобы прикрыться. А собственная голова?

— Чужие, — произнес озабоченный Рыхлик. — Женщина и мужчина.

— Вы что, не знаете, какой существует порядок? — бросил сердито Матеуш. — А если бы я пришел только через месяц?

— Я знаю, как надо, — смешался Рыхлик, — но возникло одно обстоятельство.

Сколько Матеуш ни бился, Рыхлик ничего толком сказать не мог. И только пришедший Корнацкий наконец внес ясность. Его доклад был кратким. Вчера вечером в деревню пришли двое. Обратились прямо к Корнацкому. Парень сам из Королькова, а она нездешняя. Направил их товарищ Врубель из Загая на усмотрение командования.

— И как же вы поступили?

— Дали им ночлег, а сами думаем.

— Вам известны положения инструкции?

— Известны, — подтвердил Корнацкий, — но женщина ссылается на партизан Юзефа Коваля.

— На кого? — чуть было не закричал Матеуш.

— Говорит, что Коваль родом из Мнихова и теперь находится у Романа.

— А она откуда?

— Из Сташова. Так значится в документах.

Все трое замолчали. Коваль задумчиво ходил по избе. Сосал погасшую трубку, топорщил усы. Внезапно остановился.

— Их надо допросить. Я выйду в другую комнату, а вы оставайтесь тут. Только возьмите оружие. И поставьте кого-нибудь поближе.

Сначала беседовали с парнем. Тот сказал, что уже давно хотел уйти в лес, однако не знал, как туда попасть. Наконец договорился с Войцехом из Королькова. Тот посоветовал идти к Врубелю, затем связной привел его сюда. Женщину он не знает, встретился с ней у Врубеля.

На вопрос Корнацкого, почему выбор пал именно на отряд Армии Людовой, парень заявил, что он не силен в политике. Но все говорят, что АЛ хорошо бьет немцев. Его попросили подождать во дворе и пригласили женщину. Коваль услышал легкие шаги и немного хриплый голос. Отвечала уверенно, спокойно. Ищет партизан, ибо надо бороться с врагом. У нее также и личные счеты. В сентябре погиб ее отец. Почему пришла только сейчас, в сорок четвертом году? Не могла связаться с партизанами. Некоторое время жила в Мнихове и случайно помогла человеку из Армии Людовой, его псевдоним — Гранат. Спрятала его от жандармов. Ну и договорились о контактах. За нее может также поручиться очень близкий ее знакомый, который сражается в отряде Романа. Именно он, желая уберечь ее, всячески противился ее конспиративной работе. Но она больше не в состоянии ждать. С охотой пошла бы в отряд Романа, но, если ей скажут идти в другой отряд, она готова подчиниться любому приказанию. Она понимает, что они должны быть бдительными, и не имеет к ним претензий за этот допрос. Немцы везде насовали агентов. Во Мнихове нельзя громко слова сказать.

— Хорошо, — сказал Корнацкий, — теперь подождите, пожалуйста, на лавочке перед домом.

Снова шаги, скрип двери. Вышла. Только сейчас Матеуш заметил, что он забыл разжечь трубку, которую все это время судорожно сжимал в руке. В комнату заглянули Корнацкий и Рыхлик. Спичка дрожала в пальцах Коваля… С его языка готово было сорваться страшное слово — расстрелять… Немедленно вывести за деревню и пустить в расход… Это была она. Теперь он убедился окончательно. Идет, как гончая собака, по следу, вынюхивает. В ней все было ложно: голос, движения, одежда…

— Пусть связной проводит их в Закшувек, — приказал Матеуш. — Передайте товарищу Леону, чтобы выслал их в лесную землянку. В случае попытки к бегству застрелить на месте. Не допускать никаких контактов. Ясно?

— Ясно, — ответил Корнацкий.

— И еще пошли кого-нибудь к Войтеку в Корольков. Надо проверить, направлял ли он к нам этого парня.

Корнацкий хотел о чем-то спросить, но воздержался. А Матеуша снова одолели сомнения. Поставлена под угрозу жизнь людей, а у него не поднимается рука, чтобы уничтожить ее. Одного слова достаточно. Корнацкий и Рыхли, верят ему и не будут требовать обоснования любого его решения. Он даже испугался этих мыслей. Если и они будут убивать без суда и следствия, то чем же будут отличаться от тех? Надо быть твердыми, но каждый обязан оставаться человеком. Он отложил все до Закшувека, там восторжествует справедливость. Созовут суд и примут решение. Через два дня он будет на месте…

Около Патыкова его остановили полицейские. Он с опаской предъявил свой документ: бумаги хорошие, но всегда могут прицепиться. По дороге заночевал у знакомого, утром двинулся далее. После болезни был еще слаб, приходилось часто отдыхать.

В Закшувек пришел под самый вечер. У Леона его все знали, сразу же поставили на стол миску похлебки и молоко. Коваль, однако, за стол не сел, а отозвал в сторону хозяина.

— Дошли удачно? — спросил он.

— Кто? — удивился Леон. — О ком разговор?

— Ну женщина и двое мужчин. Один — наш связной. Должны были быть вчера, самое позднее сегодня до полудня.

— Я все время на месте, но никого не видел.

— Это невозможно. — Матеуш почувствовал слабость и тяжело опустился на стул. — Что могло случиться?

— Может, задержались? — спокойно предположил Леон. — Мало ли возникает препятствий!

Коваль решил не говорить Леону, что это были за люди. Да и как ему все объяснить?

Ночью он никак не мог заснуть, беспрерывно ворочался, поднимался и прислушивался к лаю собак. Одно было хорошо: связной — проверенный человек, а те не знали, куда их вели. Заснул под самое утро, и Леону пришлось его будить.

— Никто не пришел, — сказал он, — но есть донесение. Возле Лисек, недалеко от деревни, найден труп мужчины, пролежал по крайней мере два дня.

— Какой он из себя?

— Молодой, блондин, в сапогах и синих брюках. Видимо, это связной Корнацкого.

— Все еще там лежит?

— Нет, забрали полицейские.

— А они откуда взялись?

— Не знаю. Приехали на двух повозках прямо на место. Должно быть, кто-то сообщил, может, солтыс.

— Объяви тревогу. — Коваль-старший поднялся и взялся за мешок. — А сейчас дай мне двух умных ребят.

Матеуш немного успокоился, лишь когда из деревни ушли связные к Корнацкому и Врубелю. Леон выставил вокруг деревни посты. В случае чего поднимут тревогу, предупредят. Они, конечно, уйдут в лес, но что делать с семьями?

Минул день, ночь, еще день. Никто не появлялся. Леон настаивал на том, чтобы Коваль ушел в лес. Стало уже тепло, в лесу было надежное укрытие. Донесения из других деревень свидетельствовали, что и там пока все спокойно. Врубель подтвердил, что с парнем было все в порядке, он говорил правду. А Коваль корил себя, что не обыскали бабу. У нее было оружие, а связной, видимо, чем-то выдал себя. И она предпочла не рисковать. А быть может, ее интересовало только, как добраться до них?

Однажды ночью на лесной тропинке появились люди. Шли осторожно, тихо. Матово поблескивало оружие. Матеуш вышел из землянки. Партизаны сворачивали в чащу, располагались на отдых.

— Здравствуйте, товарищ секретарь. — К Ковалю подошел плотно сложенный человек. Матеуш глазам своим не поверил.

— Роман, ты ли это? Цел и невредим?

— Все в порядке.

— А мой?

— Здоров.

— Отряд, вижу, разросся.

— Да. И оружия прибавилось.

— Это хорошо, — с облегчением произнес Матеуш. Теперь исчезло последнее беспокойство. — Хорошо, что вы здесь, командир. Мне вас тут очень не хватало…

10

— Начальника разведки к поручнику! — Посыльный тормошил спавших партизан, заглядывая в лица. — Где начальник разведки?

— Что случилось? — Юзеф Коваль, еще не совсем проснувшийся, протирал глаза.

— Вызывают…

Командир сидел, склонившись над картой, и водил по ней заостренным концом карандаша.

— Что ты здесь видишь? — обратился он к Юзефу.

— Лес…

— Проснись, парень, и смотри. Строения.

— Да, вижу.

— Пойдешь, — командир батальона на минуту задумался, — с одним отделением. Хватит… В этой избушке советские парашютисты-десантники. Офицер и радиотелеграфистка. Проводишь их на пункт связи у Зигмунта. Там узнаешь, что делать дальше.

— Успеем?

— Должен, тебе для этого дана голова. Это разведчики Красной Армии. Специальное задание…

Юзеф смотрел на карту, хмурил брови. Сегодня суббота, а начиная с четверга непрерывно поступают сведения о том, что немецкие регулярные части начали планомерно окружать район, где базируется их отряд. А тут такое задание…

— Почему молчишь? — спросил Роман. — Вопросы есть?

— Все ясно.

— Кого возьмешь с собой?

— Отделение Тихого. Он досконально знает местность.

— Хорошо. И пожалуйста, без авантюр.

— Вас здесь искать?

— Не знаю. — Роман сосредоточенно смотрел на карту. — Сам видишь, какова обстановка. В случае чего отойдем к Сливе. На холмы. Ну пока, Молчун.

Ребята были заняты оружием: чистили его, снаряжали магазины. Юзеф, наблюдая за подготовкой, протирал ветошью замок пулемета.

Так, значит, разведчики. Теперь они появлялись все чаще. Ярцев говорит, что сведения нужны фронту. А фронты пришли в движение на всех направлениях. Высадка на Западе и наступление в Белоруссии. Вот еще бы десант с оружием… В одной из операций захватили немного автоматов, тротила, несколько пулеметов и боеприпасы, но этого хватит ненадолго. Тротил уже пустили в дело — взрывали железнодорожные пути. Роман выслал ребят на линию Скаржиско, Сандомир.

А лагерь жил своей жизнью. Да, теперь это уже не отряд, а батальон Армии Людовой. К бригаде присоединилась значительная группа социалистов, прибыли также людовцы. Юзеф получил под командование взвод разведки. Сам подбирал себе партизан. Во взводе несколько русских, два еврея, латыш, грузин и даже немец. Остальные — ребята из старого отряда. Роман уделял разведке много внимания, выделил им больше, чем другим, автоматов и пулеметов. Но и требовал с них многого, всегда посылал туда, где труднее. Заместителем Романа по-прежнему был Павел, коммунист с довоенным стажем из Радома. Начальником штаба назначили советского парашютиста капитана Яшу. Приземлившись под Монколевом, капитан оказался в расположении отряда поручника Армии Крайовой Рыся, а потом был переправлен к Роману. Из тех, кто сражался когда-то в отряде Янека, погибли почти все, немногие остались в живых и из второго пополнения. Первым взводом командовал Тарас, вторым — поручник Быстрый, а третьим — молоденький сержант Рафал. Гордому ампутировали ногу, еле выжил после тяжелого ранения.

Тихий доложил о готовности отделения. Восемь солдат, семь автоматов и пулемет. Лица спокойные. Привыкли к внезапным заданиям. Юзеф лично проверил каждого партизана: любил порядок. Остальные командиры отделений — Андрей Тульский, так его звали потому, что был родом из Тулы, и Гранат поднимали своих людей. Они также готовились к скорому выступлению. Лагерь пока еще отдыхал, однако разведка уже приступила к своей работе.

Юзеф обратился к Рыжему:

— Знаешь дорогу на Попову Гору?

— Знаю.

— Поведешь. Когда будем на месте?

— Утром.

Сначала шли лесной дорогой, затем поросшими молодым лесом холмами. Тщательно обходили деревни, все время были начеку, так как окрестности кишели немцами. Когда подошли к большаку, со стороны Ковалькова показались машины. Партизаны припали к земле.

— Кажется, на Смолень, — прошептал Тихий.

— Похоже. Что это значит, как ты думаешь? — спросил Юзеф.

— От Смоленя до Сливы простирается высокоствольный лес. Там легче наступать. А значит, выдвигаются на исходные позиции.

Когда машины скрылись, партизаны по два-три человека перебежали через большак и залегли в кустах. Едва последние из них скрылись в чаще, как снова послышался треск моторов, теперь уже мотоциклов.

Гранат должен был связаться с Рысем. Роман хотел предупредить его о концентрации фашистов. Наверняка он тоже обратил внимание на это, но перед лицом врага обстановка обязывала к солидарности. Отряд Рыся был небольшим, однако операции его отличались смелостью и дерзостью. Недавно Рысь попросил о встрече с представителями отряда. Это предложение вызвало интерес, и на встречу отправились Черный Весек с Юзефом. Рысь прибыл с офицером, которого представил как поручника Норвида. Беседу начали с взаимных любезностей, затем Рысь перешел к делу. Он сообщил, что располагает уликами, свидетельствующими, что Коготь получил от немцев транспорт с оружием и снаряжением. Известно, что они убивают людей. В Плевне уничтожили всю семью члена ППР, по доносу Когтя в Едлиске гестапо взяло профессора Панка, который собирал материалы о зверствах немцев. Вывезли его в Освенцим. Рысь считал, что отряд Когтя необходимо разбить. У него, Рыся, сил для этого мало, поэтому пусть Армия Людова ударит по банде с одной стороны, а он — с другой.

Юзеф сразу же загорелся этим. Однако Черный Весек возражал.

— Не понимаю, — сказал он, — ваше командование включает НСЗ в АК, а вы хотите начинать с ними борьбу?

— Я не союзничаю с предателями, — отрезал Рысь. Он недоумевал: что это — боязнь Когтя? Нет… Немцев? Проведенные ими операции говорят об обратном. Не хотят гражданской войны, воюют только с немцами? — Послушайте! — горячился Рысь. — Уничтожим банду — и конец!

— Нет, — отрезал Черный Весек. — Можем организовать совместную операцию против немцев.

— Нет так нет.

Когда они остались одни, Юзеф с осуждением сказал Черному Весеку:

— Вправе ли мы, комендант, поступать так, как учит преподобный ксендз: если тебя ударят по одной щеке, подставь другую?

— Отцепись со своими изречениями. Не наше дело. Раз взяли НСЗ к себе, пусть теперь сами и сводят счеты между собой.

— Но гибнут же наши люди.

— Ты до конца уяснил линию партии? — загремел Весек. — Считаешься сознательным партизаном, а тебе бы только стрелять! Нам нельзя делать того, чего хочет враг: размениваться по мелочам. Для нас главная задача — борьба с немцами. Предатели сами покажут свое обличье, и люди поймут, на чьей стороне правда.

С тех пор Рысь уже не искал контактов. Издалека обходил Романа. Но вот теперь разведка Юзефа должна была найти его отряд и передать сообщение.

Рыжий остановился, опустился на колени. Юзеф присел на корточки рядом, отделение залегло сзади.

— Теперь можем либо прямо пойти в лес через деревню, — предлагал Рыжий, — либо обходить холмами. Если через холмы, то потеряем не меньше часа.

— Тихий, что ты на это скажешь?

— Мы должны быть у цели обязательно на рассвете? — вопросом на вопрос отозвался тот.

— Обязательно.

— Тогда через деревню. Тихо. Там, видимо, никого нет.

— Согласен. — Юзеф встал, снял автомат с предохранителя. — Вперед, ребята.

Впереди шло охранение, за ним Юзеф с отделением. Ночь стояла теплая. Юзеф расстегнул ворот рубашки. Приближались к крайним хатам. Кругом было тихо, только шуршали камни под ногами. Ребята осторожно шли возле плетней. Затем хаты начали редеть. В стороне, на взгорке, показалось каменное строение. Перед ним — черная тень человека.

— Немцы, — едва слышно прошептал Тихий. Он внезапно остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду. — Что будем делать?

— Идем, — сказал Юзеф. — Увеличить дистанцию, и максимум внимания.

Тень возле строения оставалась неподвижной. Стоявший должен был их заметить. Юзеф как бы чувствовал на себе его взгляд. И угадал его мысли. Усталый, невыспавшийся солдат на посту в самое тяжелое для часового время — перед рассветом. Только бы дотерпеть до смены, повалиться куда-нибудь и спать. А те тени внизу… Не приближаются. Он размышляет, стоит ли оборвать тишину выстрелом. Будет бой…

Отделение растворилось во мраке…

Забрезживший рассвет застал их в лесу.

— Попова Гора. — Рыжий остановился и указал на видневшуюся между деревьями деревеньку.

— Точно?

— Разрази меня гром, если я путаю, — заверил Рыжий.

— Веди отделение на опушку леса, — приказал Юзеф. — Только скрытно, ребята.

* * *

Некоторое время спустя с этого же места они наблюдали, как от деревни прямо через хлеба двигалась длинная цепь немцев, концы которой терялись в зарослях… Высоко над головой, срезая ветки деревьев, свистели пули. Немцы не знали точно, где находились партизаны, и стреляли вслепую. Юзеф некоторое время наблюдал за ними в бинокль.

— Отходим, — сказал он наконец.

— Средь бела дня? — удивился Тихий.

— А что, у тебя есть намерение держать тут оборону?

— Вот незадача, — вздохнул Тихий.

— Рыжий, куда нас поведешь?

— В наш лес днем мы не пройдем, потому как кругом деревни и открытые поля. — Рыжий задумался и почесал в затылке. — К дяде Каликсту тоже нет возможности. Самое лучшее отойти в овраги возле Могилы. Густые кусты, лес…

— Хорошо, вперед.

Шли быстро. Задержались только на холмах. Тихий разослал людей тщательно обследовать окрестности. Никого. Тишина и покой. Их, правда, мог заметить какой-нибудь мальчишка с коровами либо кто-нибудь из работавших в поле, но тем не менее идти дальше было нельзя. Жарко, птицы укрылись в тени, с полей потянуло запахом хлебов. Ребята расстегнули вороты рубах, засучили рукава. Хотя бы глоток воды! Овраг извивался между невысокими холмами. Вокруг густые заросли кустов, кое-где группы высоких деревьев, камни. Юзеф решил расположиться на небольшом пригорке.

— Съедим что-нибудь, — сказал Коваль.

Только теперь он как следует рассмотрел парашютистов. Девушка стройная, большие глаза, лицо приятное и в то же время суровое. Сильная: несла тяжелый рюкзак и оружие. Мужчина с продолговатым лицом был моложе, чем показалось сначала. Партизаны быстро перекусили, закурили. И тут Юзеф заметил, что девушка внимательно смотрит на него. Когда он поворачивался к ней, опускала глаза. Спустя некоторое время он снова почувствовал на себе ее взгляд. «Что это она? Не видела партизана, что ли?» — подумал Юзеф, но ничего не спросил.

* * *

Дома Поповой Горы начинались в долине, опоясывали холмы, подходили к лесу. Взошло солнце, заблестел шпиль костела. В бинокль он наблюдал обычную утреннюю деревенскую картину: коров во дворе, крестьянина, устанавливавшего на телегу бидоны с молоком. Ничего подозрительного. Немцев не видно. Что же это такое? Где же нужная хата? Кажется, там. Но должна была быть одна, а не три. Холера! Коваль приказал отделению укрыться, тщательно замаскироваться и соблюдать максимальную бдительность. Затем позвал Тихого:

— Иду вон в ту избу. Будешь меня прикрывать.

— Есть, — ответил Тихий, — но ведь у кузнеца для того и клещи, чтобы не хватать раскаленное железо голыми руками.

— У меня нет времени на разговоры.

— Позор для отделения, если командир взвода сам ходит на разведку.

Юзеф сжал губы. Тихий прав: переборщил с этой секретностью, даже отделенному не сказал, зачем шли. А случись с ним что-нибудь…

— Хорошо, — сказал он со злостью, — пусть на этот раз будет так, и дай мне одного парня…

Шли краем молодого леса вдвоем с Валигурой. Делали большой крюк, с тем чтобы сразу выйти к сеновалу. Юзеф остановился возле изгороди. Тишина. Подал знак, и Валигура ползком перебрался к отдельно стоявшему погребу. Залег, оглядел весь двор. Пусто, как будто вымерло все вокруг. Только куры копались в навозе. Юзеф опустил ствол автомата и пошел прямо к двери. Он вдруг почувствовал какую-то странную слабость. Дверь в хату открылась. На пороге показался немолодой крестьянин. Босой, в домотканых штанах, лицо заросшее…

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил Юзеф. — Ваша фамилия Вдовчик?

— Да…

— Вам шлет привет дядя Петр. Спрашивает, нет ли у вас ржаной муки.

— Входи в дом. — Крестьянин тревожно огляделся. Изба была темная, низкая. Не освоившиеся с темнотой глаза с трудом различили фигуру старой женщины.

— Где они?

— Здесь. — Крестьянин показал рукой на другую дверь.

— Зовите их, у нас совсем нет времени.

Тогда он и увидел парашютистов. Одежда на них была полугражданская, полувоенная: сапоги, куртка, оружие.

— Я из Армии Людовой, — представился Юзеф, не зная, поняли ли его.

— Вы пришли за нами? — спросила по-польски девушка.

— Да, собирайтесь.

Русский сказал ей что-то, она сразу вышла в другую комнату. Хозяева неподвижно стояли на кухне.

— Что вы стоите? — Голос Юзефа прозвучал резче, чем он хотел. — Дайте людям что-нибудь поесть в дорогу.

И тут крестьянин поднял голову. Глаза перепуганные, губы дрожат.

— Немцы, — прошептал он сдавленным голосом.

— Что?

— В деревне немцы.

— Почему же сразу не сказал?

— Потому что ваш приход средь бела дня сбил меня с толку, — объяснил крестьянин.

— А они?

— Уперлись, что пойдут в лес. Не хотели сидеть в тайнике.

— Хорошо, — Юзеф махнул рукой, как бы отгоняя нечто назойливое, — уходим немедленно.

Девушка вошла в кухню с рюкзаком за плечами и с рацией в руке, которую тут же взял у нее мужчина. Хозяйка вышла в сени, вернулась с куском сала и хлебом. Юзеф хотел все это засунуть в мешок, но хлеб не помещался, и девушке пришлось забрать у него буханку. Ему надолго запомнилась внезапно возникшая суета.

Во дворе раздалась автоматная очередь. Коваль подскочил к окну. Валигура бил короткими очередями в сторону сада, откуда слышались выстрелы из карабинов. Юзеф выбежал из хаты первым, посыпались выбитые стекла. Осторожно выглянул из-за угла дома. Несколько немцев ломали изгородь, чтобы проникнуть в сад. Одного из них он взял на мушку. Очередь… Немец согнулся, упал. Остальные расползлись по сторонам. Юзеф знаками показал тем двум, чтобы бежали в лес. Сам же, дав еще одну очередь, подбежал к погребу, упал рядом с Валигурой.

— Беги! — Он указал рукой на сеновал.

— Нет, — решительно проговорил Валигура, — я прикрываю командира.

— К черту! — крикнул Юзеф, но оторвался от земли и, согнувшись, побежал назад.

Огонь становился все более плотным. Пули свистели со всех сторон, стучали о балки сеновала, за углом которого пристроился русский. Изготовив автомат к стрельбе, он выбирал цель. Девушка уже подбегала к опушке леса.

Застучал пулемет Тихого. Юзеф с тревогой оглянулся, но Валигура уже пробрался к сеновалу.

— Тихий задержал их, — сказал он, задыхаясь.

— Идем, — произнес Юзеф.

Опоздай они хотя бы на час, парашютистов уже не было бы в живых. Теперь он торопил их. Оглянулся только тогда, когда услышал стон Валигуры.

— Что с тобой?

— Рука. — Парень показал окровавленную ладонь.

— Дай. — Девушка вытащила из кармана бинт.

Сзади слышалась стрельба: это немцы обстреливали опушку, не решаясь углубиться в лес. Не пройдя и половины дороги, они встретили Тихого.

— В деревне много солдат, — доложил командир отделения. — На вас же наткнулся патруль. Я видел его, но думал, что успеете улизнуть, так как немцы шли медленно. Потом понял, что вам не уйти, и открыл огонь.

Они лежали в кустах. Среди лесного разнотравья жужжали пчелы и шмели, тихо шелестела листва. И вот в эти мирные звуки начал вплетаться сначала тихий, затем все более явственный рокот двигателей. Наверное, по шоссе на Ковальков шли машины. Вслушиваясь в этот гул, они не сразу обратили внимание на самолет. То спускаясь к земле, то снова взмывая вверх, он высматривал что-то в окрестностях. Юзеф оглядел людей.

Несмотря на усталость, лица у всех серьезные, сосредоточенные. Знали — этот далекий рокот предвещает грозу. Самолет сделал еще один круг и развернулся в сторону Сливы.

* * *

— Меня зовут Зоя, — представилась она сразу же в начале беседы, — а по-настоящему — Таня.

— А меня — Молчун. Хорошо говоришь по-польски. Была уже у нас?

— Нет, но я работала перед войной в Западной Белоруссии.

— Где?

— В Волковыске, Лиде, Барановичах. Был там один товарищ из этих мест, — девушка внимательно посмотрела на Юзефа, — коммунист.

— Кто?

— Антони Коваль.

«Боже мой, — подумал Юзеф, — потребовалось почти пять лет войны, чтобы получить весть об Антони, встретить человека, который его знал».

— Знал его? — спросила девушка. Вопрос, казалось, был самым обычным, но Юзеф сразу почувствовал в ее голосе напряжение, ожидание.

— Это мой родной брат.

— Я так и подумала. Твое имя Юзеф, да?

— Да. Он рассказывал тебе о нас?

— Конечно.

— А где он сейчас?

— Не знаю. — Девушка глубоко вздохнула. — Не видела его с июня сорок первого. А ты ничего не слышал о нем?

— Я? Откуда же! Как ушел из дому, словно в воду канул. — Ему вдруг стало жаль девушку. Все эти годы у нее была хоть маленькая надежда. А он отобрал ее. Всего лишь только надежда… На большее она не могла рассчитывать: ведь столько событий произошло за эти годы…

— Почему ты заговорила именно со мной?

— Потому что вы очень похожи. Как только тебя увидела, сразу подумала, что ты из Ковалей.

«Что-то ты недоговариваешь, дивчина», — подумал Юзеф. А вслух спросил:

— Вы что же, с Антеком просто знакомые?

— Нет, мы должны были пожениться…

— Вот как? Тогда ты мне как бы родственница, жена брата. — Он слегка смешался, увидев ее смелый взгляд.

— Не вышло, как видишь.

Оба замолчали. У каждого из них в той далекой мирной жизни были свои мечты и планы, но каждому из них война неумолимо продиктовала свою волю. Юзеф подумал: как же невероятно переплетаются человеческие судьбы! Встретил девушку, которую любил Антек, за столько километров от фронта в этот летний душный день.

Снова послышался шум моторов.

— Немцы… — прошептала девушка.

— Концентрируются. Вечером попробуем проскочить.

— Слушай. — Девушка слегка коснулась плеча Юзефа. Голос ее изменился, в нем почувствовалась решимость. — Мы и рация не должны попасть им в лапы.

— Понимаю.

— В случае чего…

— Сам знаю, — резко ответил он.

— Если первым встретишься с Антеком, — проговорила Таня, — скажи ему.

— Сама ему скажешь.

— Мы идем на боевое задание.

— Война не вечно будет длиться. Сама видишь, вколачиваем Гитлера в гроб.

— Веселый ты парень…

— Мы тут привыкли и к заданиям, и к облавам.

— Хотела написать в польскую армию, — сказала девушка, — запросить об Антони. Но надо было вылетать.

— Долго были вместе?

— Полтора года. Я работала в системе просвещения для взрослых, а Антони в профсоюзе. Помогал мне организовывать курсы.

В эту минуту перерыва, подаренного им войной, ей захотелось рассказать ему все. Пройдя через годы тревог, отчаяния, ожиданий, поисков, она наконец встретила человека, который был связан с Антеком, внешне напоминал его.

Ей захотелось рассказать о том дне, когда она впервые увидела Антони. Высокий, плечистый, со слегка вьющимися волосами, открытым лицом. Она знала, что ей будет помогать польский коммунист, человек, закаленный подпольной работой, прошедший суровую школу буржуазных тюрем. И поэтому она была поражена тем, что человек с такой биографией, обращаясь к ней, называл ее «пани» и целовал ей руку. А потом такие знаки внимания стали нравиться ей. До того времени она как-то не придавала значения этим вопросам. Комсомолка, направленная прямо после учебы в только что освобожденные из-под власти буржуазии и помещиков районы, она чувствовала себя представителем нового общества. Страстно желала выполнить задание: искоренить из людского сознания прошлое, посеять в нем революционные зерна.

А тут внезапно возникла любовь.

Каждая минута, проведенная с ним, была наполнена счастьем и радостью. По вечерам они беседовали о прошлом, мечтали о будущем. Ей хотелось знать о нем буквально все. Что думал, что чувствовал, о чем чаще всего вспоминал…

Вскоре им пришлось разлучиться. Она работала в Лиде, а его перевели в Минск на ответственную работу в польской газете. Она не могла винить его за радость, которую он испытывал в связи с этим назначением, не имела права ему мешать: в этом был смысл его жизни…

— Антони, — продолжала свой рассказ Таня, — обратился к начальству с просьбой, чтобы и меня перевели в Минск. Там мы должны были…

— Пожениться, да? — докончил Юзеф.

— Да. Я должна была приехать к нему в конце июня. Но раньше разразилась…

— Война…

— Война… Я шла на восток, но фронт постоянно обгонял меня. Осталась…

— Была в партизанах?

— Два года. Потом меня вывезли самолетом: была ранена. Ну и теперь…

Остальное ему было известно. Служила в разведке. Всегда впереди своей армии, постоянно на грани жизни и смерти. Почти жена брата… Красивая девушка. У Антони есть вкус… Он усмехнулся своим мыслям.

Со стороны Сливы послышалась артиллерийская канонада. Пушки, видимо, находились где-то недалеко от них, так как очень хорошо были слышны выстрелы и только потом значительно более приглушенные разрывы снарядов…

— Началось, — сказал Тихий. — Бьют, видимо, по нашим. Похоже, что несколько батарей.

— Не думал, что подойдут так быстро.

— Что будем делать?

— Продолжать выполнять задание…

Около шести часов вечера огонь артиллерии стих. Теперь пойдет пехота. Бой… Юзеф выждал, пока наступили густые сумерки, и только тогда поднял людей. Шли гуськом, русские в середине. Встретившуюся деревню обошли на таком расстоянии, чтобы их не учуяли даже собаки. Пересекли шоссе. Юзеф на мгновение включил фонарик: на асфальте отпечатались многочисленные следы автомашин. Теперь надо было благополучно проскочить до леса возле Калембы. Оттуда до Зигмунта только шаг.

Стрельба впереди вспыхнула неожиданно. Затрещали автоматные очереди, взорвалась граната, вторая… Вспыхнуло пламя. Упали на землю, на тропке установили пулемет. Через минуту подбежали запыхавшиеся ребята из охранения.

— Две машины, палатки и какие-то ящики, — докладывал Тихий. — Скосили двоих. Козак поджег машину. Видно, спали, потому что нас никто не задержал.

— Надо уходить.

Углубились в молодой лес и еще тщательнее, чем прежде, разведывали дорогу.

У Зигмунта их ждали три человека. Старшим был взводный Рог из спецгруппы.

— Чтоб вас!.. — выругался он вместо приветствия. — Я уже хотел сматываться из этой дыры.

— Что это ты такой пугливый? — съязвил Юзеф.

— Если бы ты посидел целый день в гнилой соломе, не так бы заговорил. Сидели мы, закопавшись на сеновале, а вокруг гул и скрежет. Чертовски много их шло. Жарко будет на Сливе. А ты еле шевелишься.

— Не мог раньше.

— Знаю. — Рог отвел себе душу ругательством. — Что за холерный день! Почти как мышь в мышеловке.

— Ты за ними?

— Да. Забираю парашютистов, а ты должен присоединиться к батальону.

— А вы куда?

— Далеко… — Рог сделал неопределенное движение рукой.

— Будь повнимательнее к девушке, — попросил Коваль.

— Что, втюрился? — усмехнулся Рог.

— Заткнись. Если я прошу, то у меня есть важное на то основание. Понял?

— Будь спокоен, — серьезно ответил Рог. — Если меня первым не ухлопают.

— Ну, будь здоров. — Таня протянула руку. — Когда встретишь…

— Лучше скажешь ему сама.

Девушка встала на цыпочки и поцеловала его.

— Успехов! — только и мог сказать он ей. Внезапно нахлынувшее волнение сдавило ему горло.

— Счастливый у нас командир, — улыбнулся Тихий. — Такая девушка…

— Отстань… — Юзеф только махнул рукой. Было горько от мысли: почему на его жизненной дороге не встретилась такая девушка, как Таня?

* * *

Лесом можно было идти в двух направлениях: влево — на Сливу, прямо — на Добжицу. Юзеф слушал доклад Рыжего и размышлял. В окрестностях наверняка были артиллерийские позиции немцев, колонны автомашин, базы, пункты боепитания, узлы связи. Был ли смысл ломиться напролом? От Добжицы можно легко пройти лесами, установить связь с отрядом из Шустки и переждать облаву. Батальону нужны живые, а не павшие на поле брани. Сам Роман предупреждал о необходимости быть осторожным…

— Люди готовы, — доложил Тихий. — Эта тропа выведет нас прямо к Сливе. Наказал ребятам, чтобы гранаты держали наготове. В случае чего длинными очередями — и вперед.

Тихий говорил о прорыве со спокойствием человека, знавшего свои обязанности и не собиравшегося сваливать их на кого-то другого.

«Нет, — со стыдом подумал Юзеф, — никогда и никому не расскажу о том, каким путем я сейчас хотел избежать опасности!»

— Идем. — Юзеф поднялся с земли, поправил ремень автомата. — Тихий, вперед.

На этот раз немцы не дали застать себя врасплох. Трассирующие пули просвистели в листве. Отходили молча, не стреляя. Вицек стиснул зубы: горела раненая рука. Но не стонал. Миновав небольшой пригорок, свернули на юг. Минут через двадцать снова раздались выстрелы, но все обошлось благополучно. На более значительный заслон наткнулись только возле старого леса.

— Что будем делать? — Тихий наклонился к самому уху Юзефа.

— Обходить не будем. Вперед. Сначала ползком, а затем по моей команде бегом.

Ночь была теплой, где-то гудели двигатели автомашин, впереди, между кустов, увидели вспышки выстрелов. Взвилась ракета. Прежде чем она погасла, успели разглядеть раскопанную землю, какие-то ящики, людей в касках. Ударили одновременно из девяти стволов. Смяли находившихся перед ними немцев. Потом бежали, спотыкаясь о корни деревьев, об убитых и раненых.

Юзеф упал на землю, никак не мог справиться с дыханием. Подбежал Рыжий, за ним Валигура. Вокруг буйствовал огонь. Даже не верилось, что вышли живыми. Не было Тихого, Мацека и Кузьмы. Матрос устанавливал пулемет. С поля еще доносилась стрельба: очередями били автоматы. Валигура вскочил.

— Лежи! — крикнул Юзеф.

— О господи, там Тихий, — простонал парень. Матрос дал длинную очередь из пулемета. В свете ракет были видны фигуры немецких солдат. Огонь из ППШ прекратился…

— Бежим! — Юзеф поднялся с земли. — Матрос, ну-ка дай им прикурить. Рыжий, вперед!

Лес гудел от непрерывной стрельбы. Эхо перекатывалось по верхушкам деревьев. Косыньер пошатнулся. Бок его обагрился кровью. Было очень тяжело нести раненого, а Юзеф все торопил и торопил. Под утро их чуть не обстреляли собственные дозоры. Рыжий шел прямо на часового, и тот уже изготовился для стрельбы.

— Стой, идиот! Свои.

— Заснул?! — рассвирепел Юзеф. Напряжение тех ужасных часов разрядилось теперь в крике.

— Я? — обиделся парень. — Хотел вас подпустить поближе.

— За нами немцы. Смотри в оба, чтобы их случаем не пропустить.

Роман не спал. Сидел на ящике возле уже погасшего костра, шинель набросил на плечи, курил. С другой стороны на куске брезента лежал Павел.

— Это по вас так лупили? — спросил Роман, не ожидая доклада Юзефа.

— Да. Прорвались. Потеряли трех человек. И столько же раненых. Для Косыньера нужен врач. А здесь как, комендант? — Он любил называть Романа по-старому.

— Артиллерию, надеюсь, слышали?

— Да, мощно били.

— Но больше, пожалуй, по лесу. Мы отошли. К нам присоединилась рота беховцев ^[11]. Немного задержали сволочей, но они упорно продолжают напирать.

— Какие будут приказания для меня? — спросил Юзеф.

— Приказания? — медленно переспросил Роман. — Ждем результатов разведки Тульского. Потом увидим.

— Без боя нам уйти не удастся, — вставил Павел. — Нельзя допустить, чтобы нас окружили. А может, Молчуна послать к беховцам? — спросил он, помолчав немного. — Мы дали им усиление — отделение Граната. У них было мало автоматического оружия.

— Хорошо, — произнес Роман. — Вот тебе задание: возьми всех своих и поддерживай правое крыло. А Тарас пусть возвращается.

— Есть!

— Особое внимание обращай на стыки и фланги. Небо постепенно серело, в кустах пробуждались птицы. А люди уже были на ногах, готовые ко всему.

— Молчун! — обрадовался Тарас. — Хорошо, что ты пришел.

— Показывай оборону.

— Подожди, сейчас позову поручника Березу. Он командует ротой.

Сил было немного: два поредевших взвода, к тому же время от времени из них брали людей для разведки. На левом фланге находился взвод Быстрого, правый был свободным. Его прикрывал выдвинутый вперед заслон — не более шестидесяти человек, вооруженных карабинами и двустволками.

Сразу же после восхода солнца началась атака. Из центра линии обороны батальона доносилась автоматная стрельба, усиленная лесным эхом. Перед расположением роты пока ничего не было видно. Юзеф сидел, опершись спиной о дерево. Береза почесывал бороду: он не брился несколько дней.

— Сейчас пойдут, — проговорил он хриплым, сорванным голосом.

— Подпустим их, — ответил Юзеф. — Как твои? Выдержат нервы?

— Не беспокойся.

Партизаны из охранения двигались тихо, осторожно. Гранат вел людей, делая большой крюк: не хотел демаскировать позиции. Немцы пошли плотной цепью. Каски надвинуты на лоб, рукава засучены, автоматы и ручные пулеметы на изготовку. Юзеф осторожно поднял ствол. Мушка переходила от одного солдата к другому и наконец остановилась на рослом унтер-офицере. Несколько мгновений сопровождала его. До той сломанной ветви. До той сосны с содранной корой. Еще немного. Немцы посматривали по сторонам. Офицер гортанно прокричал что-то. Вдруг один из солдат остановился…

— Огонь! — закричал Береза.

Юзеф нажал на спусковой крючок. Офицер согнулся и упал. В первую минуту немцев охватило замешательство. Но вот послышались отрывистые команды. Солдаты начали укрываться за деревьями и оттуда вести стрельбу.

Отбили две атаки. В папоротнике лежали убитые, стонали раненые. Но рота продолжала держаться. Береза командовал спокойно и уверенно. Разведчики Юзефа били длинными очередями, и в это время связной от Романа передал приказ отходить на Кмеце Взгужа.

Снова заговорила артиллерия. Снаряды с раздиравшим душу воем и треском прорывались сквозь кроны деревьев. Тяжелые разрывы вспахивали землю. Партизаны шли медленно, ведя раненых. Лица грязные, одежда изорвана. Юзеф со своими людьми и несколькими хорошо вооруженными солдатами Березы должен был на указанном рубеже организовать линию обороны. Остальная часть роты отходила с батальоном Романа.

Горел лес. Едкий дым расползался между деревьями. Юзеф сел на пенек, достал из вещмешка патроны, начал снаряжать магазины. Прошел час… Сколько они должны здесь продержаться?

— Молчун, дай махорки, — попросил подошедший Тарас, закопченный, в изорванной одежде.

— На, кури.

— Ну и влепили же мы фрицам!

— Смотри, — сказал Юзеф, — кажется, идут.

Это были усиленные дозоры противника. Оба командира припали к земле.

— Подпустить, эти не страшны, — прошептал Тарас. — Подождем пехоту.

Кто-то из партизан не выдержал, выстрелил.

— Убью сукина сына! — закричал Тарас и побежал вдоль линии своего взвода. И вдруг тихий одиночный выстрел. Тарас как будто споткнулся, упал лицом вниз.

— Сосна, вынести Тараса! — распорядился Юзеф.

За дозорами густой цепью шла пехота. Эсэсовцы. Посыпались гранаты. Возле Юзефа застонал Валигура, раненный в живот. В грохоте взрывов и треске выстрелов нельзя было расслышать слова команды. Но партизаны выдержали, и немцы отошли. Юзеф собрал людей и приказал бегом, как можно быстрее, перебраться на новое место, так как сминуты на минуту их позицию накроет минометный залп.

На новом рубеже обороны Роман созвал командиров, разложил карту.

— Мы находимся здесь. — Он ткнул в карту. — Фрицы наступают отсюда. К вечеру, видимо, будут здесь. У нас большие потери, недостаток боеприпасов. Есть раненые. Что советуете?

— Пробиваться, — сказал Павел. — Мы сдерживали их довольно долго, но последующие атаки уже не отобьем.

— Пробиваться, — поддержал Быстрый.

— Отходить надо на юг, — произнес Юзеф. — Там нас не ждут. Прорвемся.

— Яша, рассчитай маршрут и организуй колонну, — распорядился Роман. — В сумерки выступаем.

К выполнению задания разведчики готовились без обычных шуток. Спустя некоторое время к ним подошел Павел. Посидел немного, выкурил самокрутку, наконец сказал вполголоса, но слышали все:

— Нас вызывает бригада. Здесь задание мы выполнили и теперь должны перейти в новый район.

— Вот если бы на поезда, — вздохнул кто-то.

— Пощупаем и поезда. Вы идете первыми. Ясно?

— Ясно, Мы готовы, — спокойно проговорил Юзеф, отлично понимая, что значит в этих условиях идти первыми.

Колонну вел Андрей Тульский. Хорошо зная все тропки, он вывел отряд из-под носа у немцев. У всех было одно желание: еще метр, еще два пройти, чтобы враг не обнаружил. А потом был огонь, разрывы гранат, шальной треск автоматов, пламя, скачущее по стволам деревьев, удары взрывной волны, крики смертельно раненных, стоны изрешеченных пулями и истоптанных ногами людей. Мертвенно-бледным светом озаряли местность ракеты. И только одно желание — идти вперед.

А потом быстрый марш. Под утро вошли в Опацкие леса. Кольцо окружения осталось позади. На привале часовой привел связного. Роман говорил с ним с глазу на глаз. Затем по взводам объявили приказ о выступлении. А Юзефа вызвали к командиру.

— Перед нами густой лес, — сказал Роман. — Поэтому будем идти и днем. Задача разведки следующая. Смотри сюда. Лесной район, холмы. Кусок дороги. Разведать и обеспечить район до подхода батальона. — Роман на минуту задумался, наконец тихо добавил: — Там, видимо, можем рассчитывать на прием десанта с оружием и боеприпасами.

— Сейчас отправляемся, — поднялся Юзеф.

— Дай людям еще два часа отдохнуть, — распорядился командир. — Пусть немного поспят. Времени на отдых будет теперь мало. Переходим в наступление, — с волнением и радостью закончил он. — Вся Армия Людова. Немецкий фронт разваливается, русские наступают с огромным размахом. Самое время…

Какое-то время после этого они молчали, ибо каждый знал, что для них начиналось долгое и кровавое лето сорок четвертого года.

Буквально перед самым выходом к Роману пришел Береза и кратко сообщил:

— Вступаем в Армию Людову.

— Правда?

— Ребята единогласно приняли такое решение.

— Ну что же, ты нас обрадовал, — рассмеялся Роман. — Твои ребята хорошо воюют.

* * *

Разведчики Юзефа углубились в лес. Андрей и Роман переместились, как обычно, в голову колонны. Юзеф отбросил окурок самокрутки, вытер губы. Снова начиналось выполнение боевого задания.

11

Лежали в саду. Лонгин играл на дудке, Баловень что-то напевал себе под нос. Некоторые спали, измученные переходом. Метек, подложив руки под голову, смотрел в небо. Он был тоже измучен, но почему-то не мог уснуть. Хотя было бы неплохо немного поспать, ведь неизвестно, что принесет с собой ночь. Последнюю провели в марше. Где-то в лесу шел бой; гул взрывов и треск выстрелов перекатывались, многократно отраженные эхом. Хлопцы говорили, что там, видимо, пробивались остатки их дивизий.

Почему остановились в деревне, а не на привале в лесу? Странно… Рысь ходит нахмуренный, настороженный, не подступись. Никто не отваживается заговорить с ним, даже самые бывалые партизаны. Когда им указали дворы для постоя, поручник едва глазом повел в сторону роты.

— До полудня спать, — распорядился он, — посты только возле строений. Я нахожусь в первом доме.

До полудня… А потом? Глупый вопрос. Потом будет то, что будет. Может, бой, может, марш, может, спать… Взводный Фелек спустился с сеновала, мундир расстегнут, в волосах солома. Протер заспанные глаза. Даже опух… Остановился возле Метека.

— Не спишь, Молот?

— Нет…

— У тебя есть зеркало? Побриться надо.

— Есть. — Метек расстегнул карман блузы. — Небритый ты красивее. Настоящий партизан.

— Мне стыдно идти к святому Петру заросшим.

— Пожалуй, правильнее — к Вельзевулу.

Фелек принес прибор для бритья, пристроился на бревнах. Клял их вполголоса, так как ему никак не удавалось установить зеркало.

— Ты, Молот, читал сообщение?

— Нет.

— Эх ты, ничего не знаешь!..

Помолчал с минуту, как бы ожидая вопроса Метека. Однако Коваль ни о чем не спрашивал. Сообщения сейчас как-то не интересовали его. Постепенно угасал интерес к событиям, происходившим где-то там, за лесами и деревнями, которые составляли район их действий. Что же дало наступление заключивших союз АК и НСЗ, охватившее многие населенные пункты, если они не смогли пробиться через очередную преграду и теперь отходили в тыл, все дальше от цели, от Варшавы?

— Русские штурмуют Прагу ^[12]. — Фелек некоторое время всматривался в свое намыленное лицо, потом взял бритву и провел ею по щеке.

— Откуда знаешь?

— В деревне говорят…

— Интересно.

— Вот именно, интересно.

— Первыми будут в Варшаве, — отозвался Метек, — раньше нас.

— А ты думаешь, что мы действительно можем дойти до Варшавы?

Этот Фелек всегда задавал странные вопросы. О нем было известно только то, что перед войной начал учиться в институте. Иногда сам вспоминал о своих социалистических убеждениях. К Рысю попал в сорок третьем году. Хороший солдат, быстро получил лычки и отделение. Поручник любил его, Кречет уважал и иногда явно выделял среди остальных.

Однажды сидели в избе лесника и ожидали связного. И вдруг Фелек спросил громко, на всю избу:

— А за что мы в действительности боремся?

— Знаешь ведь, — буркнул Ярема.

— За независимость, это ясно. А я имею в виду будущую политическую программу.

— Писали же ведь в листовках, — выскочил Стен, — наверняка читал. После войны будут реформы.

— Да? А какие? — спросил Фелек.

— Реформы — значит, равные права, — смешался Стен.

— Эх, ты, — не выдержал Ярема. — До войны, может, скажешь, у тебя не было прав?

— Были некоторые. А вообще, я был еще слишком молод.

— Фелек тебя спровоцировал, — злился Ярема, — а ты тужишься. Что может быть после войны? Конечно, Польша…

— Именно, — утешился Стен, — ведь я об этом и говорил.

Ярема имел среднее образование, был развит, начитан. Его слушали охотно, когда он рассказывал разные истории.

— Спровоцировал? — Фелек говорил спокойно, но чувствовалось, что он был возбужден.

— Конечно. Ведь каждый понимает, что правительство, когда вернется в страну, проведет выборы. Соберется сейм, ведь только он полномочен устанавливать новые права.

— На первый взгляд ты прав.

— Полностью прав, — упорствовал Ярема. — Не понимаю, к чему ты клонишь.

— К показу классовой сущности государства.

— Откуда же мне знать это, — с иронией произнес Ярема. — Так говорят коммунисты. Они все сводят к классовой борьбе.

— Слишком легко хочешь расправиться со взглядами, которых не понимаешь, — отрезал Фелек. — Не занимайся словоблудием, а давай аргументы. До войны у нас был парламент, положения о выборах и другие атрибуты демократии. Однако об аграрной реформе безрезультатно дискутировали лет двадцать. Спроси Зигмунта, что он в действительности думает о помещичьих хозяйствах, и он тебе ответит. Либо Молота, что думают рабочие.

Рысь курил самокрутку, смотрел на карту, как бы не слыша разговора.

— Были, — согласился Ярема, — но наше правительство обещает реформы, и ты это знаешь.

— А что с союзниками? С Америкой, Англией, Францией?

— У нас нет денег на развитие страны. Мы должны с ними сотрудничать. Надо восстановить столько городов и деревень!..

— А ты знаешь, почему у нас до войны не было капиталов? Потому что прибыль шла за границу. Частная промышленность не вооружила армию.

— Хочешь ее национализировать?

— А почему бы и нет?

— Правильно, — вмешался тогда Метек. — Фелек прав. Фабрики должны быть государственными.

— Прочитал об этом в листовке ППР? — бросил ему Ярема.

Метек покраснел. Он думал, что никто не помнил тот случай. В Завильцах, деревне среди лесов, стояли целый день. Метек и Стен устроились в одной хате. Хозяин дал им на обед кусок мяса. И сала на дорогу. После обеда присели поболтать с крестьянами. Хозяин спросил, что делали до войны; потолковали немного, затем он поднялся с лавки.

— Недавно у нас были партизаны и оставили бумагу.

— Партизаны? А какие? И что за бумагу?

— Я их не спрашивал, — усмехнулся крестьянин. — Как и вас. А бумагу вам отдам, потому что страшно держать. Сжигать не хотел, может, важное что-нибудь.

Метек сразу узнал: это была листовка коммунистов. Такие он видел у себя дома. В то время он не обращал внимания, что говорили отец или старшие братья. Теперь, спустя не один месяц боев, после бесконечных переходов, постоев в деревенских хатах, ночевок в лесу, он как бы с другой стороны смотрел на это. «За что мы боремся?» — писал незнакомый автор… Не было в том документе ни одного положения, под которым не подписался бы он — рабочий и сын рабочего, а теперь солдат…

Это о той листовке не забывал Ярема. А какое ему в действительности дело? Зачем говорить об этом при командире?

— Хватит, — тихо, но твердо произнес в этот момент Рысь. Все сразу замолчали. — Можете говорить о делах народа, так как солдат должен быть гражданином, но я не позволю, чтобы тут ссорились. Мы сейчас боремся и политику отодвигаем на второй план. И я не хочу, чтобы мне пришлось еще раз напоминать вам об этом.

С тех пор Метек присматривался к Фелеку. Им нравилось бывать вдвоем, при возможности вести длительные беседы. Однажды Метек спросил:

— Может, ты коммунист?

— Почему так думаешь?

— Ну, — начал Метек, — ты постоянно говоришь об изменениях, реформах.

— Вот именно. — Фелек выругался. — Вот тебе, браток, наша демократия. Все до одного хотят хорошего, а программу имеют только коммунисты. И достаточно тебе сказать что-нибудь о правах для простого человека, как тебя сразу же обзовут красным. Нет, я не коммунист. Однако хочу перемен.

Коммунисты, социалисты, людовцы, народовцы… Голова может пойти кругом. Каждый хочет Польшу по-своему устроить.

Фелек скреб бритвой лицо, вытягивал губы, языком помогал округлять щеки.

— Веришь, что дойдем до Варшавы? — спросил он.

— Откуда я знаю, — осторожно ответил Метек.

— Не прикидывайся глупым, Молот.

— Теперь, пожалуй, уже не дойдем, — признался Метек, — слишком много немцев. Однако что же нам делать?

— Я тоже о том думаю. Что мы должны делать дальше.

— Для этого есть командование.

— Осторожничаешь, — проворчал Фелек. Еще раз взглянул в зеркало, стер с лица остатки мыла.

— Полить? — предложил Метек.

— Принеси две фляжки воды. Мою тоже.

И вдруг они застыли как вкопанные. Из-за леса донеслось глухое гудение моторов.

* * *

Самолеты шли на заранее разведанную цель, потому что, появившись над лесом, они сразу перестроились в круг. Спикировал первый, и тяжелый взрыв всколыхнул воздух. Люди забегали между домами. Тогда с самолетов начали бить из пулеметов. Пули ударяли по крышам, дырявили стены. Близкий взрыв встряхнул землю, осколок врезался в доску как раз над головой Метека. Со стороны костела заходил еще один самолет. Землю вспарывали маленькие фонтанчики, все ближе и ближе. Лежавший неподалеку Лис внезапно подскочил и упал, его голова была превращена в сплошное кровавое месиво. Самолет завыл и помчался дальше, едва не касаясь верхушек деревьев. И уже заходил следующий.

Метек полз на четвереньках в низко стелившемся дыму. Только бы подальше от этого места… Самолеты, сбросив бомбы и израсходовав боеприпасы, улетели на север. Ошеломленные случившимся, люди поднимались с земли и медленно приходили в себя. Со всех сторон приносили раненых и убитых. Кречет бегал между домами, сгоняя опешивших и перепуганных. Снова послышались выстрелы. И взрывы…

— Танк! — закричал кто-то.

Несколько человек выбежали из строя, другие беспокойно оглядывались.

— Стоять! — Рысь выхватил пистолет из кобуры. — Застрелю! Кречет, первому взводу занять огневые позиции!

— За мной! — крикнул сержант.

Фелек повел свое отделение между изгородями. Бежали согнувшись. Снаряжение лязгало в мешках. Залегли вдоль изгородей. Сзади пылал сеновал, дым огромным столбом тянулся к небу, слышались крики людей.

— Внимание! — Кречет встал так, чтобы его видели все. — Стрелять только по команде.

Метек укрылся за толстым столбом забора. Впереди молодой лесок, жнивье, редкие кустики. А за ними серая угловатая коробка, рядом вторая, третья… Перестал считать. Танки шли медленно, как бы нерешительно. Ежеминутно из отверстий стволов вырывалось пламя орудийных выстрелов. За танками пехота… Теперь ее хорошо было видно. Небольшие группы появлялись из кустов возле ручья, рассыпались по полю.

— Спокойно… Подпустим на верный выстрел, — повторял для каждого Фелек. Левая бровь у него дергалась, как всегда в минуты нервного возбуждения.

— Подождать еще, — говорил он и шел дальше. Остановился около пулемета. Пулеметчик прижался щекой к прицелу, наводил на цель. Танки, видимо, поджидали пехоту, так как, едва цепь поравнялась с ними, двигатели громко взревели и машины рванулись вперед. Над головой стонуще завыли пули.

Кречет выстрелил первым, за ним вся цепь. Танки по-прежнему рвались вперед, но у пехотинцев началось замешательство. Машины прошли еще немного, сориентировались, откуда стреляли, стволы пушек развернулись на взвод Кречета. Вокруг все заклокотало, полетели обломки изгородей, с треском рухнул сеновал. Их оглушил грохот, ослепили пламя и дым разрывов. Стреляли машинально.

— Отходить! — послышалась команда. — Назад! Кречету и командирам отделений буквально силой приходилось оттаскивать людей с позиций.

Свист пуль прижимал партизан к земле. Метек полз, вспотев от страха, охватившего его после того, как он перестал стрелять. Догонят их… На брюхе далеко не уйти…

В саду поднялись и побежали. Их немного прикрывали деревья, немного дым. Оставили убитых, уходили в лес. Танки быстро прорвались через деревню и вышли как раз на отходившую вторую роту. Пулеметы стучали не умолкая, ряды бежавших быстро таяли.

Взвод достиг опушки леса под редким, неприцельным огнем передовых цепей пехоты. Начали строиться в боевой порядок. Командиры отделений выясняли потери. Рысь смотрел в бинокль. Между хат сновали немцы. Танки, постреляв еще немного, двинулись по большаку. Оттуда все еще доносилась стрельба.

Спустя час партизаны отошли в глубь леса. Среди них прошел слух, что один из офицеров второй роты, которая потеряла больше половины своего состава, хотел застрелить майора Соплицу. Едва удалось его удержать. Немцы наступали большими силами, утром уничтожили третий батальон, вошли в образовавшуюся брешь и теперь хотели окружить оставшуюся часть партизанского формирования.

— Майор сидел в доме ксендза и хлестал хозяйские наливки, — во весь голос рассказывал Мадей из третьего взвода. — Видимо, поэтому и не увидел фрицев.

Кречет не выдержал, вызвал его из строя, хлопнул ладонью по автомату и проговорил глухо:

— Закрой рот, Мадей, а не то тебя успокоят девять граммов свинца.

— За что? — побледнел парень.

— Не тебе судить командиров. Стань в строй.

Фелек сказал потом, что сержант был прав. Что же будет, если каждый начнет болтать, что в голову придет.

— Этот Соплица, бесспорно, старый проходимец, — доверился Метеку Фелек. — Всю войну просидел в имении, прятался. Дерьмо видел, и навозом голова набита. Откуда ему знать особенности партизанской борьбы. Но болтать нельзя, потому как не время. Немец напирает.

Лежали в густом папоротнике, на мокрой от дождей земле. Выдали немного боеприпасов, старшина добыл где-то хлеба и пару банок консервов. Съели, запили водой и немного оживились. Из ветеранов отряда уцелели почти все. Смерть как будто сжалилась над опытными солдатами. Зато молодое пополнение значительно поредело. Эти ребята еще не научились чувствовать бой…

— Видимо, с маршем на Варшаву ничего не получится, — сказал Дикая Кошка.

Они смотрели на шедших по просеке партизан: оружие было не у всех, одеты кто во что, многие ранены.

— Варшава… — вздохнул Стен.

— Не вышло, — добавил Фелек. — Холера, лучше было воевать небольшим отрядом.

Об этом думали все старые бойцы Рыся. В их отряде никогда не было больше нескольких десятков человек. Зато они имели хорошее вооружение, тайники и явки, разведка была поставлена как следует. Население охотно укрывало парней из леса. И операции у них были солидные: покушения на гестаповцев, засады на жандармов, уничтожение шпиков, нападения на военные объекты. Тщательно разведать, тихо подойти, метко ударить и исчезнуть — вот их излюбленный метод. Рысь никогда не ходил в бой неподготовленным. И поэтому у них не было больших потерь, им сопутствовала удача. Вплоть до этого лета.

А Метек думал только о том, чтобы как можно быстрее пришел конец войне, чтобы исполнилось пророчество Фелека. К тому же взводный однажды заявил, что немцы не выдержат сорок четвертого года. Это было как раз тогда, когда получили сообщение, что в Нормандии высадился десант союзников. Рысь разрешил даже выпить по этому поводу, хотя обыкновенно без жалости наказывал за употребление водки.

— Союзники нажмут с запада. Русские — с востока, — рассуждал тогда Фелек. — Нет, этого Гитлер не выдержит.

— Мы тоже свою долю внесем, — улыбнулся Дикая Кошка.

— Русские стоят далеко; кто знает, когда они двинутся, — с сомнением покачал головой Лис.

— Двинутся, — убежденно сказал Фелек. — Они уже на Волыни, оттуда до Вислы один бросок.

— Думаешь, сюда придут? — спросил тогда Ярема.

— Уверен.

— Русские приведут с собой коммунистов.

Фелек замолчал, не желая говорить на эту, волновавшую всех тему. А Метеку, по сути дела, было все равно. Русские? Хорошо… Только бы скорее немцев выгнать, холера их возьми, только бы скорее конец войне. Ему казалось, что все выйдет так, как предсказывал Фелек. Действовали два фронта, шло огромное наступление. Люди все чаще говорили, что среди немцев паника.

Вывозят свои учреждения, грузят на поезда промышленное оборудование. Что-то действительно изменилось, так как жандармы все реже появлялись в глубинке, а полицейские сами никаких решительных действий не предпринимали. Наступление с востока становилось все более мощным. Русские шли быстро: уже взяли Люблин и Белосток, освободили Пшемысль и Жешув. Наконец, Висла… Шутили, что, если забраться на высокую сосну, можно увидеть русских.

В тот день обстреляли немецкие автомашины, следовавшие на восток. Из двух последних высыпало много солдат. Они не поддались панике, начали умело обороняться. Рысь решил не затягивать бой, ему было достаточно пяти пылавших машин. Отходили без потерь, шутили даже, что остаток дороги немцам придется идти пешком. Под вечер отряд разыскал связной — запыхавшийся паренек на старом велосипеде. Привез важное сообщение. Поручник взял троих партизан и куда-то ушел. За старшего оставил подпоручника Ярему, недавно переведенного в отряд. Ежи собрал командиров отделений и сообщил им, что в Варшаве началось восстание. Отряды Армии Крайовой овладели почти всем городом. Вот и все, большего он сам не знал. В тот вечер самым популярным человеком был варшавянин капрал Пулкозиц. Он рассказывал партизанам, большинство которых никогда не были в столице, как выглядит город, что там. происходило до сорок второго года, когда ему пришлось бежать от гестапо.

Тогда они еще не знали, что Варшава войдет в их жизнь на долгие месяцы. Рысь вернулся с приказами, из которых не делал тайны. Варшава просила помощи, все лесные отряды объединялись. Мобилизовывались даже люди, бывшие в глубоком подполье, изымалось все оружие, находившееся в тайниках.

Карабины привезли на фурманке. Видимо, они долго пролежали в земле, так как в некоторых местах, несмотря на смазку, показалась ржавчина. С ними было много работы.

Под утро начали приходить люди. Рота вышла к месту сбора. В лесах концентрировалось войско. Начались затяжные, тяжелые бои.

Фелек в последние недели погрустнел. Не отзывался, когда заговаривали о войне. Однажды доверительно сказал Метеку, что боится таких фанатиков, как Ярема.

Лучше молчать, так как люди озлоблены неудачами и готовы сорвать свою злость на случайно попавшем под горячую руку человеке. Да и о чем говорить? Вся война пошла как-то странно…

Метек соглашался с Фелеком, но ему было жаль чего-то. Если бы им удалось преодолеть немецкое сопротивление и войти в Варшаву!.. Говорят, город горит, его беспрерывно обстреливает артиллерия и бомбит авиация. Гибнут люди. Необходимо вывести всех из лесов, создать фронт вокруг Варшавы и держаться… Чтобы потом о них говорили, что спасли столицу…

Метек вытащил из кармана кисет с махоркой, Фелек достал бумагу, сделали по большой самокрутке.

— Слушай, а может, русские переправятся через Вислу? — осторожно начал Коваль.

— Может, не знаю.

— Спрашиваю, как думаешь. — Метека не обескураживала такая замкнутость товарища, с Фелеком надо быть терпеливым.

— Не знаю, я не служу в Генштабе Красной Армии. А почему спрашиваешь?

— Да вот прикидываю, что трудно нам будет выстоять в таких условиях.

— Не твоя забота.

— Что ты такой ершистый?

— Тоска меня гложет, вот что, — признался Фелек. — Знаешь ли ты, Молот, что там, за Вислой, наши?

— Какие наши? — опешил Метек.

— Или ты прикидываешься дурачком, или ты действительно баран? — не выдержал Фелек. — Поляки, что армию в России сформировали. Не слышал, что о них выдумывают, каких собак на них вешают?

— Слышал.

— Они там сражаются.

— Мы тоже не за печкой сидим.

— Но я хотел бы быть на фронте.

Фелек никогда не говорил, откуда у него такие сведения, а Метек предпочитал не спрашивать. Он курил самокрутку и думал, что там мог быть и Аптек. Он никогда не вспоминал брата. Да это и понятно, такое расстояние их разделяло… Достаточно только взглянуть на карту. Далекая огромная страна, отделенная от них пылающим фронтом. Даже трудно себе представить, что этот фронт уже где-то близко. И где-то там Антек. Как он выглядит в мундире? Может, уже дослужился до какого-нибудь звания? Они наступают на немцев. Им легче: они — армия, в их распоряжении достаточно оружия и снаряжения. И к тому же хорошего оружия, если сумели так погнать немцев. А Антек, пожалуй, даже не думает, что Метек тоже в вооруженных силах. Только несколько других… Вот это-то его больше всего и угнетало. Что-то произошло с людьми, разделило их. Началось все с Варшавы и с сообщения, что в Люблине создано какое-то красное правительство. Такие, как Ярема, прямо говорят об измене. Фелек молчит как рыба, но в душе радуется. Это видно. Хоть они и в одних рядах, а мысли у них разные.

* * *

Заняли позицию на склоне холма, покрытого густой травой. Тишина… Вдоль линии обороны, не заметив людей, спокойно проскакал заяц. Лежали и всматривались в длинную просеку. Если придут, то именно по ней…

Стрельба возникла где-то слева. Пулеметные и автоматные очереди, взрывы гранат. Лес загудел, шум боя все усиливался. А просека оставалась пустой… И вдруг начали свою работу минометы. Мины летели с холодившим душу воем, взрывались, поднимая в воздух комья земли и обломки деревьев. Горький дым сдавливал горло. Главное сейчас — правильно прицелиться, хорошо определить расстояние… Только в кого же целиться? В воздухе свистели осколки, сдирая кору с деревьев. Один из них срезал верхушку можжевельника. Метек боялся пошевелить рукой, чтобы отбросить упавшую на него ветку. Стрельба на левом фланге стихала. Прекратился и минометный обстрел. Тишина. На какое-то мгновение Метеку даже показалось, что он остался один, а все потихоньку отошли. Сейчас сюда придут немцы. Он со страхом осмотрелся. И вдруг в этой тишине услышал голос сержанта Кречета:

— Ребята! Идут, мать их!.. Стрелять только по команде.

Все моментально возвратилось на свое место. Как он мог не видеть приникшего к пулемету Дикую Кошку, Фелека, Весека? Вся рота на месте. Лежала, вжавшись в землю, настороженная. Близко, очень близко раздался стук пулемета. И сразу же одиночные выстрелы. Из-за деревьев выбежали люди в касках. Мушка, прорезь прицела, только бы хорошо прицелиться. Ветка мешает, холера… Быстрый, меткий огонь роты оттеснил немецких пехотинцев обратно в лес. Один из немцев, высокий, с пистолетом в руке, видимо офицер, что-то кричал и махал рукой.

Немцы трижды повторяли атаку. И все три раза отходили. Метек, разгоряченный боем, не знал, однако, что санитары все чаще и чаще оттаскивают в тыл раненых, что редеет цепь партизан. Во время третьей атаки опустевшие места на позиции занял последний резерв роты — отделение капрала Ясека. Минута передышки. Посчитал патроны: осталось немного. Оглянулся на Фелека, показал на магазины. Отделенный развел руками. Черт побери, а если немцы пойдут еще раз? Придется драться прикладами…

Сумерки встречали с неимоверным облегчением. Наконец-то… Солнце уже давно скрылось за лесом, темнота густела, размывала контуры деревьев. Где-то в стороне еще слышались одиночные выстрелы из карабинов, протрещали одна или две очереди, но тут же наступила тишина… В этой тишине Кречет не спеша переходил от одного партизана к другому и шептал:

— Отползай назад.

Метеку было немного жалко покидать углубление, в котором провел половину дня. Разрытая, пахнувшая прелью земля казалась ему почему-то особенно близкой.

Подофицеры молча строили своих солдат. Кто-то закашлял, и тут же на него заворчал Кречет. Только теперь они почувствовали усталость, ноги как бы налились свинцом. Спать… Повалиться здесь, где стоят, и спать. С правого фланга шепотом передали команду начать движение. Шли, спотыкаясь о корни, задевая за ветки. И тут же последовал новый приказ: поторопиться, но двигаться бесшумно.

Было около полуночи, когда остановились. Старшина раздал хлеб и сало. Все быстро съели и мгновенно уснули. Но отдых был непродолжительным. Вскоре все были опять на ногах. На марше к ним присоединялись отдельные группы партизан. От них узнали, что немцы сосредоточили в этом районе огромные силы.

Утром остановились на отдых. Правда, бой гремел где-то рядом, осколки залетали даже сюда. Но все же Рысь разрешил спать. Их вывели в резерв, а это значило, что немного времени для отдыха у них все-таки было.

Бой неумолимо приближался к ним. С передовой начали прибегать группы перепуганных, измученных людей.

— Немцы прорвали линию обороны! — кричали они.

— Стой! — заорал Рысь и выскочил вперед. — Стройся!

Люди нерешительно передвигались и беспокойно озирались по сторонам, не понимая, чего хотел от них этот человек. Наконец несколько человек остановились.

От того боя в памяти Метека остались какие-то не связанные между собой обрывки, звенело в ушах то ли от близкого разрыва мины, то ли от треска выстрелов… Кровь на мундире немца… Затем бежал куда-то рядом с Дикой Кошкой, на несколько секунд приостанавливался и стрелял с бедра. Только позднее он заметил, что несет в руке ремень с пустыми магазинами. Их группа прикрывала отход, отсекая пути продвижения передних Цепей немцев. Те же шли осторожно, залегали, встретив яростный отпор, поджидали подкрепление.

Наконец удалось оторваться. Полк расположился на привал в редком лесу. Достали провиант. Поели. Настроение несколько улучшилось.

— Одного не люблю, — шутил Дикая Кошка, — воевать на пустой желудок.

— Недолго осталось нам воевать, — отрезал Лелива. Он обошел часть лагеря и теперь говорил со злостью: — Много раненых. Нет оружия и боеприпасов.

— А Варшава? — спросил кто-то.

— Как до нее дойдешь?

— Разрази его гром!..

Пополз слух, что их распустят по домам. Смотрели на командиров. Рысь ушел на совещание и долго не возвращался. Люди нервничали, из-за пустяков возникали ссоры. Если слухи о демобилизации правда… Метеку не хотелось говорить даже с Фелеком.

Рысь вернулся только после полудня. Сразу же приказал Кречету собрать роту. Сбились в тесный полукруг. Рысь стал в центре. Видно было, что он устал. Глаза провалились, углубились борозды возле губ, лицо почернело.

— Шли мы на помощь Варшаве, — начал командир, — однако силы врага оказались большими. Сами знаете, сколько солдат мы потеряли. Командование приняло решение распустить отряды. Такие крупные формирования не оправдали себя. — Он замолк, но все ждали продолжения. Напряжение росло. — Те, кто может, возвращаются домой и там ждут дальнейших распоряжений. При первых же благоприятных обстоятельствах они снова вольются в ряды вооруженного Сопротивления. Те же, кто не может вернуться домой, пойдут в группу специального назначения под мое командование.

12

Антони Коваль шел с первой ротой. Двигались по понтонному мосту, вода хлюпала по бокам резервуаров, саперы поторапливали проходившие колонны. Командир батальона капитан Самойлов попробовал заговорить с регулировавшим движение лейтенантом, но тот только указал на свежие воронки от бомб. Перешли Буг. Вот и родная земля… Надо что-то сделать. Может, сказать солдатам несколько сердечных слов о дорогой Польше?.. Но клубы пыли над колоннами, скрип телег и лязг металла не располагали к лирике.

Скоро кончится июль. Почти пять лет назад он шел этими дорогами на восток. Были тогда и налеты авиации с черными крестами, и трупы на дорогах, и догонявшие его бронированные лавины. Вышел из окружения вместе с советским отрядом. Принимали каждого, кто хотел сражаться с оружием в руках. Потом были сборы разбросанных жизнью товарищей, работа на фабрике, наконец, Сельце в Рязанской области, армия, мундир, тяжелая, но захватывающая работа. Почти пять лет назад он брел одиноко, обходя немецкие патрули, а сегодня возвращался в длинной колонне вооруженных людей. Возвращался на родину… Впервые в истории польская демократия имеет конкретную силу. Имеет свою армию.

— Как там с привалом? — допытывался хорунжий Сушко.

— Завтрак будет согласно плану. — Самойлов развернул карту и, покачиваясь в такт шагам коня, водил по ней карандашом.

— Еще час марша, — добавил Рыбецкий.

— Слышал? — отозвался командир батальона. — Час. А теперь поторопи людей, а то растянулись.

— Немцев и так не догоним, — спокойно произнес Коваль, — бегут слишком быстро.

— Еще насмотришься на них, мой милый, — буркнул Самойлов, неизвестно почему недовольный этим замечанием. Помолчал минуту, а потом добавил: — Поздравляем вас со счастливым возвращением на родину. Батальону выскажу свои пожелания на привале.

Коваль шел рядом и молчал. Он не понимал этой спешки. Правда, на той стороне Буга они видели развороченные снарядами окопы, поспешно вырытые солдатские могилы, разбитые танки, сожженные тягачи, но потом следы боев начали исчезать. Из сообщений знали, что советские войска широко и далеко продвинулись по территории Люблинского воеводства. Раненые танкисты, которых они встретили ночью, рассказывали о преследовании, о коротких боях с немецкими арьергардами. Возможно, там организовывалась и укреплялась немецкая оборона.

Тягачи тащили противотанковые орудия. Рыбецкий махнул рукой, последняя машина остановилась.

— Подъедем до деревни? — предложил Антони поручник. — Там подождем батальон. — Он показал рукой в сторону видневшихся впереди крыш. Самойлов согласился, и Коваль побежал к машине. За ним поспешил связной Подъядло.

Дорога, насколько хватает глаз, была запружена войсками. Шли пехота, подводы с пулеметами, минометами, орудия, обозы, полевые кухни, снова пехота, артиллерия, колонны автомашин со снаряжением и боеприпасами. Где-то здесь в сентябре тридцать девятого они встретились с Рыбецким. У того было восемь солдат — столько осталось от истребленной в боях роты. Второй раз встретились в Сельце, куда Рыбецкий попал после долгих перипетий подполья. От Ленине они воевали вместе, в одном батальоне.

— Здесь сойдем. — Рыбецкий наклонился к Антони, указав на хату, спрятавшуюся в небольшом саду. Тронул шофера за рукав, тот притормозил. Соскочили и направились к калитке. Убогий двор, полуразвалившаяся от времени изба, покривившийся хлев и небольшой сеновал. Рыбецкий вытер покрывшийся потом лоб, усмехнулся, взглянув на Антони:

— Я как в парилке…

— Да, жара.

— Хорошо бы искупаться…

Около колодца стояла бочка с водой. Рыбецкий сунул в нее руку и воскликнул:

— У меня есть идея! Подъядло, дай какую-нибудь посудину. — Повернулся к Антони: — Раздевайся! — И начал снимать гимнастерку.

Подъядло уже нес небольшой тазик, отложил автомат, засучил рукава.

— Почему здесь так пусто? — поинтересовался Рыбецкий. — Автомат держи под руками, — сказал он связному.

Антони тоже внезапно почувствовал тишину. Возле соседних домов бегали дети, кричали, стараясь обратить на себя внимание. Здесь же не было ни живой души.

— Лей. — Рыбецкий наклонился, подставил руки.

Вытирались по очереди полотенцем. И вдруг увидели женщину. Она медленно шла от хаты, немолодая, сгорбленная. Бледное лицо, глаза глубоко ввалились. Не дойдя несколько шагов, остановилась.

— Добрый день, мать! — нарушил тишину Рыбецкий. — Вылили всю вашу воду, но нам хотелось немного умыться.

— Наши, — шепотом произнесла женщина, — армия…

— Да, мы из польской армии.

— Пришли…

— Да, мать.

— А у меня нечем вас встретить.

— Не надо, — произнес сдавленным голосом Антони. — Нам ничего не надо.

— Поздно пришли. — Казалось, женщина не слышала, что ей говорили. — У меня уже никого нет.

— О чем говорите, мать?

— Нет сыночков, нет отца. Я не плачу… Уже выплакала все слезы. И бога тоже нет. — Женщина наклонилась к Рыбецкому. — Нет… Ведь он не допустил бы этого.

Она внезапно отвернулась и пошла к хате. Антони двинулся было за ней, но Рыбецкий остановил его:

— Не надо. Чем ты ей поможешь?

Вышли на дорогу. Рыбецкий оглянулся на хату и сказал:

— Еще в Сельце я иногда пробовал представить себе наше возвращение на родину. Тогда мне всегда виделись толпы и цветы. А здесь… — Он замолчал, а через минуту добавил со злостью: — Подождем батальон.

Снова марш в пыли, топот солдатских сапог, скрип телег. Деревеньки с людьми у изгородей, всхлипывавшие женщины; кто выносил ведро воды, кто кружку молока. Дети провожали их далеко за околицу, махали на прощание руками.

В указанную для ночлега деревню пришли перед самым вечером. Деревня была большая: далеко растянулась по обе стороны шоссе. В самом центре колокольня костела. Рядом школа, на противоположной стороне тминная управа и милицейский пост. На обоих домах вывешены бело-красные флаги, возле каждого стоит часовой. Часовые очень похожи друг на друга: гражданские пиджаки, на левом рукаве повязки, трофейные карабины и маузеры. Только повязки на рукавах разные: у парня перед управой гмины на ней буквы «АК», у часового возле милицейского поста — «АЛ».

По распоряжению Самойлова роты разделились на группы и начали расходиться по дворам. Солдаты, проходившие мимо часовых, весело заговаривали с ними, те улыбались, кивали головой. Штаб батальона разместился в школе. Во двор въехал обоз, связные заготавливали солому для ночлега. Самойлов стоял перед зданием, смотрел на флаги.

— Пойду к местной власти, — сказал Коваль. — Надо познакомиться.

— Пригласи их к нам на ужин.

— Вы хотите с ними поговорить?

— Интересно мне, — ответил Самойлов.

— Хорошо, только приведу себя в порядок.

Антони, однако, не успел никуда пойти. Едва обмылся немного возле колодца, как за ним прибежал связной.

— Вызывает командир батальона, — доложил он.

В канцелярии школы сидели уже старый крестьянин и молодой человек в потрепанном мундире. Курили толстые самокрутки из капитанского кисета. Самойлов обрадовался, увидев Коваля.

— Товарищи не знают русского, — сказал он, — а я по-польски, сам знаешь… А тут нужны точные формулировки, ибо дело касается политики.

Крестьянин до вчерашнего дня был местным войтом. Назначила его тминная рада народова. А молодой организовывал милицейский пост. Партизан. Привел с собой только одного опытного солдата, остальных подбирал из местных.

— А я только собирался к вам, — сказал Коваль, — у нас есть пара экземпляров «Манифеста», надо вывесить в деревне, пусть люди читают.

— Можно, только… — Молодой человек заерзал на стуле.

— Только что?

— Напротив нас сидит реакция. Уже вывесили свои объявления.

— Кто?

— Аковцы, — вмешался войт.

— Объясните подробнее, я не понимаю.

— Мне сказали брать власть, — начал комендант. — Мы давно договорились с людовцами, и теперь собралась рада народова, пришел секретарь партии. Назначили войта и меня. А прошлой ночью в деревню вошли те и заняли управу гмины. И там сейчас сидит их войт, а нашего мы приютили на посту. Я говорю им, что у них нет никакого права, ибо мы по воле рады, то есть народа, а они в ответ говорят, что им приказал староста и что старосту назначил воевода. А воеводу назначило их правительство в Лондоне. А я им ответил, что у нас есть Крайова Рада Народова. Они не хотят нас признавать. Ну я им говорю, что тоже не признаю ни их, ни войта, ни старосту, ни тех, которые есть под ними. И пусть убираются отсюда, да побыстрее. Кончилось господство панов, достаточно нашей крови они пролили. С одной стороны фашисты, с другой — они.

— И что?

— А ничего, сидят. Ответили мне так, что не стоит повторять, товарищ. Хотел послать в повят за подмогой, но у меня нет транспорта. Стрелять люди у меня не умеют.

— Какая там стрельба, — вмешался войт, — ведь это тоже поляки.

— Что вы говорите, товарищ Мрувка?! — выкрикнул комендант. — Какой тут может быть разговор, если выставили в окне пулемет? Знаем их…

— Значит, белые? — допытывался Самойлов.

— Нет.

— Тогда кто же?

— Бело-красные, — предположил Рыбецкий.

— Что в таком случае делать? — вздыхал комендант.

— Армию в это дело не вмешивать, — сказал Рыбецкий. — Армия не для того, чтобы наводить порядки в деревне. Трудно разобраться, кто тут кого назначал. А потом, как можно начинать освобождение страны со стрельбы по своим?

— Я разобрался, — отозвался Коваль, — и знаю, кого здесь следует поддерживать: наша обязанность стать на сторону народной власти, поручник Рыбецкий. Считаю, нам необходимо поговорить с этими аковцами.

— Правильно, — обрадовался войт. — Сначала надо поговорить.

— Вы всегда свое, — бурчал комендант. И добавил, что, если бы у него было человек десять солдат, он быстро навел бы порядок. Никто, однако, уже не слушал горячившегося коменданта.

Внутренне Антек был напряжен до предела. Ему предстоял сложный и ответственный разговор. Пять лет оккупации… Он провел эти годы вне страны и не все теперь понимал. Конечно, приходили к ним в армию партизаны, но прямо с боя, а солдату с солдатом всегда легче договориться. Сумеет ли он договориться с ними по такому важному вопросу, как вопрос о власти? Не хотелось начинать разговор с этими людьми с принуждения. А они наблюдали за ним, Коваль видел их лица за стеклами окна. Что-то говорили между собой. Часовой, правда, стал по стойке «смирно», однако спросил:

— Пан поручник к кому?

— Хочу поговорить с вашим командиром.

— Сейчас. — Парень повернулся, махнул рукой. Из двери вышел человек с нашивками плутонового.

— В чем дело? — спросил он часового, сделав вид, что не заметил Коваля.

— Пан поручник хочет видеть командира.

— Пан поручник? — с иронией протянул взводный. — А зачем?

— Вы здесь командуете? — спросил Антони, едва сдерживая закипавшее в нем раздражение.

— Нет.

— Ну-ка, проводи к командиру! — Антони повысил голос, как на учебном плацу. — Марш!

Парень, совершенно сбитый с толку, вытянулся по стойке «смирно», покраснел, потом бросился открывать дверь. Находившиеся в первой комнате в глухом молчании смотрели на вошедших. Плутоновый открыл следующую дверь. Из-за стола поднялся подпоручник, такой же молодой, как и его подчиненные.

— Моя фамилия Коваль. — Антек отдал честь первым.

— Я — Рафал. — Они смерили друг друга взглядами, подпоручник сделал движение рукой: — Прошу войти. Вы к тому же неплохо говорите по-польски.

— А как же я должен говорить?

— Извините, а из каких вы краев?

— Из Келецкого воеводства.

— Садитесь, пожалуйста. — Рафал обошел стол и сел на свое место первым, как будто принимал просителя. — Закурите?

— Кем вы в действительности являетесь? — спросил Коваль.

— Вопросы здесь задаю я.

— Прошу вас. — Антони усмехнулся: его немного забавляла ожесточенность этого юнца. Ведь все хорошо видно без вопросов…

— Мы отряд Армии Крайовой. — Голос Рафала зазвучал торжественно. — Направлены сюда для поддержания общественного порядка и обеспечения функционирования возрожденной государственной администрации.

— В этой вашей функции нет необходимости, ибо власть уже существует.

— Какая власть?

— Тминная рада народова и назначенный ею войт.

— Извините, — холодно сказал Рафал, — но эта власть самозванная.

— А ваша?

— Я назначен для исполнения этой миссии легальной властью.

— Кого эта власть представляет?

— Польское государство, народ.

— Народ? Вы уверены в этом? — с иронией спросил Антони. — Идите-ка в деревню и узнайте у крестьян, хотят ли они помещика. Спросите у рабочих, хотят ли они иметь на своей шее фабриканта. Спросите хотя бы ваших солдат. Нет, пан поручник, народ не ждет возвращения старых времен.

— Коммунистическая пропаганда, жонглирование словами.

— Вы так думаете? Однако мы возникли не из пустых слов, мы очень реальны. Достаточно подойти к окну и посмотреть.

— Вы нам угрожаете?

— Нет. Пока объясняю. А если вы хотите честно служить своему народу, а я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, надо снять этот смешной, никому не нужный пост у входа. Идите с нами на немцев. На фронт…

— Если только получу такой приказ, охотно пойду.

— А если нет, что тогда? Не будете бороться с врагом?

— Я два года был в лесу, —возмутился Рафал. — Не отсиживался за печкой.

— А теперь, если вы встаете против людей, которые сражаются с фашистами, оккупирующими еще почти всю страну, то кому вы помогаете? Людям за Вислой? Этой разрушенной стране? Или наоборот?

— Вы выдвигаете чрезмерные обвинения. Почти подозреваете в измене.

— У меня нет таких намерений. Но вы должны выбрать. Либо с нами против немцев, либо против нас, против народа.

— Чего вы хотите?

— Могу дать вам направление на призывной пункт. На фронте нужны опытные солдаты.

— Спасибо, но я не нуждаюсь в этом.

— Почему?

— Выполняю приказы своего командования.

— Подумайте. Вопрос ставлю прямо: мы не потерпим вашей власти.

— Не беспокойтесь, — улыбка Рафала получилась немного грустной, — мы не будем сопротивляться. Уйдем. А может, вы прикажете нас арестовать?

Говоря откровенно, этот парень чем-то понравился Антони, и, желая помягче закончить этот разговор, он добавил:

— Надеюсь, что мы встретимся на фронте.

Коваль снова прошел мимо молчавших партизан. Но вдруг послышалась неожиданная команда плутонового, и Антони услышал стук каблуков.

* * *

Был уже поздний вечер, когда Рыбецкий вышел на улицу, закурил и присел на скамейку возле дома.

— Сколько километров нам завтра предстоит отмахать? — спросил он Антони.

— Много, командование торопит.

— Интересно почему?

— Видимо, наступает наша очередь. Войска первого эшелона уже давно в наступлении, им нужна подмога.

— Ну вот мы и вернулись домой, — медленно проговорил Рыбецкий. Он был грустен, даже подавлен. — А в доме другие жильцы, другая мебель, да и стены тоже не те… Смешное создание — человек. Сожжена половина света, другая половина тоже дымится, а он считает, что, вернувшись домой, должен найти все на прежних местах. Утром организуется охота, придут прекрасные дамы, элегантные мужчины, потом будет роскошный бал, любимые глаза… Вздор. А ты, Коваль, был влюблен когда-нибудь?

— Был, два раза.

— Хотел жениться? — Рыбецкий не обращал внимания на сухость ответа.

— Хотел.

— А почему не вышло? В первый раз.

— Был арестован санацией. За коммуну. Не захотела ждать.

— А второй раз?

— Не видел Таню с июня сорок первого года.

— Извини, — тихо произнес Рыбецкий.

* * *

Как только перебрался через фронт вместе с выходившим из окружения отрядом и начал работать на фабрике, сразу же приступил к поискам Тани. Разузнал, куда отправлены эвакуированные из Белоруссии, и тут же послал запрос в местные органы власти. Ответы были в основном одинаковы: о такой-то гражданке ничего не известно. Два раза совпадали имя и фамилия, но после проверки оказывалось, что это другая женщина. Из Сельце написал своей бывшей хозяйке Нине Антоновне. Опять ничего. В утешение говорил сам себе, что надо терпеливо ждать, не один он ищет близких и родных.

Капитан Зенек догнал батальон Самойлова уже под вечер. Газик настырно пробивался по запруженным дорогам, обгоняя колонны пехоты, грузовики, пушки, танки, обозы. Спешил. Весь разговор с Ковалем занял несколько минут: пока шофер заливал воду в радиатор и ополаскивал потное лицо. Знали друг друга еще до войны: вместе работали в Волковыске. Ну и в Сельце… Обрадованные нежданной встречей, забросали друг друга вопросами, порой не самыми важными. Вдруг Зенек ударил себя по лбу:

— Холера, забыл о самом главном. У тебя есть сведения о Тане?

— Нет, Ничего не знаю.

— Я видел ее.

— Где? Когда? — встрепенулся Антони.

— С месяц тому назад.

— Где? Говори, ради бога! — Антони схватил Зенека за руку.

— В тылу. Ехала на автомашине с солдатами. Дала мне только номер своей части.

— Говорила что-нибудь?

— Мы поговорили около минуты на бегу… Обещал ей, что отыщу тебя.

— И больше ничего?

— К сожалению… Ах да, ее часть шла на запад. Видел их потом возле Люблина, в деревне Сапелюв.

Больше Зенек не успел сказать ничего. Газик помчался вперед в клубах пыли. Антони смотрел ему вслед и с трудом собирался с мыслями. Таня жива! Теперь надо увидеться с ней. Любой ценой.

Свое намерение он смог реализовать, лишь когда под Демблином и Пулавами перешли к обороне. Ему повезло: оказался цел и невредим. Командир батальона дал ему два дня, на свой страх и риск, разумеется.

До Люблина добрался с артиллерийской колонной. Дальше искал оказии. Шофер советской машины приятельски махнул ему рукой:

— Садись, союзник.

Выехали за город. Крестьянин, к которому Коваль обратился с вопросом, указал на видневшиеся в поле деревья. Километра два… Шофер кивнул ему из окна кабины.

Антони поправил мундир и конфедератку. Старался не думать о том, что сейчас произойдет. Так бывает всегда после стольких лет ожидания… Среди деревьев виднелись дом и хозяйственные постройки. Присутствие войск не бросалось в глаза. Только когда подошел ближе, увидел автопарк. Возле калитки скучал часовой. Он оживился, когда Антони приблизился к нему.

— Кто вы?

— Разве не видно по мундиру?

— Предъявите документы.

— Позови командира.

— Пропуск?

— У меня нет его.

— Хорошо. Позову, — согласился часовой. — Только вы отойдите на три шага назад, — предупредил он и скрылся за забором.

Через минуту вышли двое. Немолодой старшина внимательно оглядел Коваля и приказал следовать за ним к дежурному офицеру. Так он переходил от одного к другому, пока не попал к заместителю командира части. Седоватый кряжистый майор угостил его папиросой и попросил документы. Внимательно изучил офицерское удостоверение.

— Нет ли у вас пропуска или хотя бы разрешения на отлучку?

— Нет.

— Где сейчас ваша часть?

— Стоим в обороне на Висле.

— А вы?

— Командир батальона отпустил меня на два дня. Я должен быть в части завтра вечером.

— Жалко, что он это не написал, — сказал майор. — Офицеру должен быть известен армейский порядок.

— Иначе нельзя было.

— Кем вам доводится Татьяна Рубцова?

— Невестой. Мы должны были пожениться, но началась война. И именно тогда мы потеряли друг друга. Могу я ее увидеть? — Нетерпение его все более возрастало: время, отведенное для встречи с Таней, быстро таяло.

Майор задумался, постукивая пальцами по столу.

— Вы, видимо, знаете, кто мы такие.

— Догадываюсь.

— Военному человеку нет необходимости объяснять, что такое специальная часть.

— Меня интересует только Таня.

— Ну что же, такой товарищ есть у нас.

— Могу ли… — У Антека перехватило дыхание.

— К сожалению… сейчас она выполняет боевое задание.

— За линией фронта? — невольно вырвалось у него.

И Коваль с горечью подумал о том, что судьба несправедлива к нему. После стольких препятствий…

— Военный, а такие вопросы задаете, — с легким осуждением сказал майор.

— Это опасно?

— Вся война — это опасность. Ни у одного из нас нет гарантии, что вернется домой.

— Вы же понимаете, почему я спрашиваю, — тихо произнес Антони.

— Понимаю. Нам тоже жалко посылать молодых девчат. Они должны жить не так. Но что поделаешь — война.

— Буду писать письма.

— Мне? — улыбнулся майор.

— Вам, — серьезно ответил Антони. — Вам, чтобы не забыли напомнить ей обо мне. Когда вернется…

— Не забуду, браток. — По лицу майора пробежала тень. — Сам жду сына.

— Товарищ майор, — попросил Антони, — расскажите мне что-нибудь о ней.

— О ней? Ну что ж, она солдат… — Майор смотрел на сидевшего перед ним человека. Безусловно, тому хотелось бы точно знать, не забыла ли. Ведь прошло уже столько лет, она могла решить, что он погиб, что никогда не вернется. — Она солдат с большим опытом, — сказал он наконец. — Сражалась в рядах белорусских партизан, потом попала к нам. Писала письма, искала Антони Коваля. Ответов не было, а она ждала. Теперь уже знаю, как выглядит этот Антони Коваль. — Он улыбнулся. Да, как мало и как одновременно много нужно человеку: всего несколько слов, но каких — о том, что тебя любят, помнят, ждут. Возможно, они никогда не встретятся, однако даже умереть легче, когда знаешь, что тебя ждут.

— Мне пора, — поднялся Антони.

— Оставьте мне номер вашей полевой почты, — напомнил ему майор.

Антони уходил с чувством великого облегчения. Жива… Вышла живой из белорусских лесов. Жива…

* * *

Обратно ехал на попутных машинах. При въезде в Люблин его задержали на контрольном пункте. Пришлось ждать начальника пункта, который, как назло, ушел в штаб. Лежал на траве, время от времени посматривая на солнце, которое медленно клонилось к горизонту… Не сдержит слово, данное командиру батальона. Опоздает… Уже хотел бежать на поиски сержанта, когда заметил приближавшегося к нему офицера.

— Дождь будет, — подошел он к нему, прихрамывая. — Рана так и разрывает ногу на части. А вы по какому вопросу? Задержанный? Нехорошо, поручник…

Антони решил рассказать все. Тот слушал его внимательно.

— Вы знаете, что нарушаете дисциплину?

— Знаю.

— Знаете, а делаете по-своему, — вздохнул офицер. Он оглянулся и кивнул сержанту: — Марунь, останови какую-нибудь машину для поручника.

Антони хотел поблагодарить, но тот нахмурился:

— Езжайте в свою часть. — А минуту спустя спросил: — Ждала?

— Ждала. Тоже воюет, — похвастал Коваль.

— А ты не будь дураком! — внезапно взорвался офицер. — Воюет… Сделай ей ребенка и пусть едет в тыл. Пусть останется живой…

Неожиданный поворот в разговоре поразил Антони. Он не обиделся на офицера, ибо тот искренне заботился об их любви. Опешил только, так как все эти годы он не думал о Тане как о женщине. Тосковал по милому образу, и только…

Автомашину поймал как раз вовремя. Два советских солдата охотно согласились подбросить его. Быстро проскочили через Люблин. По мере того как Антек приближался к фронту, мысли его все больше сосредоточивались на делах повседневных. Въехали в лес. И вдруг машина резко затормозила. Коваль приподнялся немного и увидел впереди красные огни. Снова контроль? Свет ручного фонарика ослепил его. Около машины стояло несколько разномастно одетых людей.

Шофер, заметно обеспокоенный, спросил:

— Кто вы такие?

— Поляки, — ответил молодой голос.

— Поляки? Хорошо, — обрадовался шофер.

— Выходите! — скомандовал молодой. — Немедленно.

— Зачем? — спросил Антони, прикрывая глаза рукой от света.

— Ого! Тут товарищ в польском мундире. Вылазь!

Их поставили возле машины.

— Послушайте… — начал Коваль.

— Заткнись, — прервал его молодой, — документы!

Ствол автомата уперся ему в бок.

Выхода не было, Антони достал удостоверение. Стоявший перед ним человек передал его другому. И тогда послышался шум мотора.

— Сокол, этих в лес, — скомандовал молодой. — Морды в мешок — и тишина. Остальные по местам.

Внезапно шофер ударил ближайшего к нему человека. Напарник шофера ударил другого. Завязалась борьба, раздалась очередь из автомата. Антони ударил стоявшего перед ним человека, прыгнул за машину. Выхватил пистолет. Незнакомцы переключили внимание на подъезжавшую машину, и это дало возможность Ковалю скрыться. Долго бежал, налетая на деревья, цепляясь за ветви, путаясь в кустах. Стрельба на шоссе затихла.

Набрел на какую-то узкую стежку и пошел по ней, держа пистолет наготове. Кто это был? Немцы? Мундиры польские… Хотя переодеть можно каждого. Но это язвительное замечание в его адрес… Чужие так сказать не могут. Значит, поляки… Видимо, из НСЗ. Если бы не случай, лежал бы сейчас в лесу с пулей в голове.

В нем росла злость. Холера ясная, с кем здесь разводить дискуссии?! Цацкался с этим Рафалом, позволил ему уйти с оружием. Может, тоже нападают на дорогах? Сердобольный коммунист… С реакцией нельзя по-хорошему. Необходимо действовать решительно. Участились случаи сопротивления. Теперь не ограничиваются злобной пропагандой, начинают стрельбу…

Под утро добрался до густого молодого леса, который показался ему довольно надежным укрытием. Решил отдохнуть. Сначала хотел просто посидеть, покурить, но потом усталость взяла верх, и он сам не заметил, как уснул. Проснулся уже после восхода солнца. На иглах сосен сверкали капли росы. Он потянулся, немного помахал руками, чтобы разогнать остатки дремоты. В свете дня лес не казался таким враждебным. Даже ночные события немного утратили свой драматизм. Необходимо пойти в ближайшую деревню, доложить властям, что произошло, а затем возвратиться в полк. И тогда Антони вспомнил, что его документы остались в руках бандитов. Вещмешок — также. Он проголодался, да и махорки осталось на одну цигарку.

Песчаная дорога вывела его на опушку леса. Чувство опасности прошло. Докучала только жара. Он спешил как можно быстрее добраться до какого-нибудь населенного пункта, где была телефонная связь, и поэтому не заходил ни в одну из деревенских изб, которые манили его своей тенью.

Возле перекрестка стоял одинокий двор, окруженный густыми кустами. Когда он миновал его, из зарослей вышли два солдата.

— Руки вверх, быстро, — сказал первый, заходя сбоку и держа оружие наготове.

— Что вам надо? — Пораженный, Антони пробовал протестовать. Однако, увидев решительные лица солдат, понял, что у него нет никаких шансов.

— Идем. — Солдат ткнул его стволом автомата.

Под кустами сидело и лежало чуть больше десятка вооруженных людей. Грязные, утомленные. Некоторые спали. В избе распоряжался молодой капитан в выгоревшем тиковом мундире. Читал какие-то записи.

— Задержали, гражданин капитан, — доложил солдат. Коваль почувствовал облегчение. Нет, это не те…

Капитан повернулся к Ковалю: глаза ввалились, покраснели от бессонницы.

— Опустите руки, — сказал он.

— Что это значит? — резко начал Коваль.

— Спокойно, — усмехнулся капитан, — здесь сейчас такая обстановка, что я предпочитаю сначала заставить поднять руки и только потом спрашивать, с кем имею честь.

— Я офицер.

— Вижу. Прошу документы.

— Нет их у меня. Отобрали…

— Да? — Капитан не переставал улыбаться.

Видимо, он дал своим подчиненным какой-то знак, так как один молниеносно выхватил у Антони пистолет, другой обыскал.

— По какому праву? — Коваль покраснел от возмущения.

— Вопросы буду задавать я, — тихо произнес капитан. — Я всегда предпочитаю вести беседу с человеком, который не обременен тяжестью Оружия. Как ваша фамилия?

— Подпоручник Антони Коваль.

— Антони Коваль? — Капитан сделался серьезным. — Коваль… Ну да. — Он не спеша подошел к окну. Антони в напряжении ждал. — Сегодня уже второй.

— Как это второй?

— Два часа назад был задержан и убит при попытке к бегству подпоручник Антони Коваль. Сейчас лежит в садике. Убил моего солдата. Ночью на шоссе было нападение, погибли люди.

— Знаю, это на нас напали бандиты…

— Вот это мы и выясним, — сухо прервал его капитан. — Увести и хорошо стеречь, чтобы снова не было шуток.

Дело принимало серьезный оборот. А его развязка навсегда осталась в памяти Антони.

* * *

Вечером в батальон пришли заместитель командира полка и офицер информационной службы. Самойлов еще не вернулся с передовой, Рыбецкий и начальник штаба заканчивали работу над документами. Коваль сидел рядом и писал политический отчет.

Капитан тяжело сел, провел рукой по усталому лицу, взял написанные Ковалем странички и стал читать. Пришедший с ним офицер, неразговорчивый, невысокого роста, молча сидел в тени. Коваль все время чувствовал на себе его изучающий взгляд.

— Хорошо пишешь, — похвалил замкомполка, — с чувством. Приятно читать.

— Я уже давно подбиваю его написать статью для армейской газеты, — вмешался Рыбецкий. Интуитивно почувствовав напряженность, он попытался разрядить атмосферу.

— И что же? — поинтересовался капитан.

— Не захотел. Говорит, что, не дай бог, его сделают редактором, когда ему больше всего полюбился передний край.

— Действительно, любит, — усмехнулся капитан. — Даже на власть не посмотрел, лишь бы добраться сюда. Да, Коваль?

Узнали… Знают все и поэтому пришли. На что же он сам рассчитывал, словно страус пряча голову в песок? Должны были узнать. Сам назвал во время допроса номер части. Пришли сами, хотя ведь могли вызвать.

— Почему молчишь? — сурово спросил капитан. — Тебя везде ищут, а ты молчишь.

— Я ведь не скрывал, откуда я. Знали и могли проверить.

— Вот тебе и пожалуйста, — вздохнул замкомполка, — теперь это и не его вина! Так говоришь, как будто выбежал в магазин.

— У меня есть приказ арестовать вас, поручник, — в первый раз за весь разговор проговорил офицер из информационной службы.

Коваль побледнел. В комнате воцарилась тяжелая тишина. Ее нарушил очередной вздох заместителя.

— Может, скажешь, что ошибка?

— Нет, не скажу. Я не ребенок. Знаю, что надо платить по своим счетам.

— Не лезь в бутылку. — Голос замкомполка звучал сухо. — Самовольно покинул расположение батальона, потерял документы. Из-за этого погиб солдат. Потом сбежал от власти, которая тебя задержала. Так было?

— Так, но я не убегал. После допроса мне сказали подождать в коридоре. Солдат возле двери ничего не говорил, отдал даже честь. А здесь как раз попалась автомашина из нашей дивизии. Я и подался с ней в батальон.

— Конечно, никому ничего не сказав?

— Да.

— Как ты думаешь, что следует офицеру за такие штучки?

— Так вы уже знаете приговор.

— Знаю, — буркнул замкомполка. — Приказано доставить тебя в штаб дивизии. На штурм Праги пойдешь в штрафной роте, — говорил он резко, потому что старался подавить в себе жалость к Ковалю. Они были вместе в Сельце и под Ленине, а еще раньше в Минске. Командир понимал его и поэтому злился на собственную, как он считал, слабость.

— Кому передать дела? — тихо спросил Коваль.

— Ты ему скажешь или я? — обратился замкомполка к офицеру из информационной службы.

— Вы знаете мое мнение.

— Знаю. — Капитан замолчал и стал скручивать цигарку. Все молча наблюдали за ним. Наконец он чиркнул зажигалкой. — Что стоишь? Садись, — сказал он Ковалю. Глубоко затянулся.

В комнате снова наступило молчание, оно становилось все более тягостным.

— Где Самойлов?

— В третьей роте, — ответил Рыбецкий.

— Все готово к наступлению?

— Так точно.

— В политическом отношении тоже?

— Я провел совещание с заместителями, — доложил Коваль, — рассказал о значении предстоящей операции. Раздал материалы. Был в двух ротах. Хотел идти в третью, но теперь…

— Что теперь?

— Теперь буду повышать свое сознание в штрафной роте…

— Ладно, с Самойловым поговорю сам. Завтра наступление. Я договорился, — он быстро взглянул на офицера из информационной службы, — твой вопрос на время наступления отложен. Нельзя менять заместителя в канун операции. Потом… — Он замолчал на минуту и добавил с жестокой откровенностью: — Потом, если останешься жив, поговорим… О суде и всем остальном. Думаю, пойдешь в первой цепи атакующих.

— Понимаю. А что касается цепи, то был в ней уже не один раз.

— Успехов. — Капитан поднялся, надел головной убор. — Дайте мне связного, пойду к Самойлову. — У порога он задержался и посмотрел на Антони: — Только без выкрутасов, Коваль. У меня отвращение к самоубийцам.

— Нет оснований для опасений, гражданин капитан. Проявлю себя на поле боя.

Все смотрели на дверь, за которой они скрылись. Рыбецкий стучал пальцами по столу, начштаба вертел в руках карандаш.

— Когда же, черт побери, кончится эта треклятая война? — проговорил Рыбецкий.

— Не знаю, — буркнул Коваль.

— Не тебя спрашиваю, себя… Пусть будет все проклято!

Он снова проклинал войну, когда после наступления солдаты принесли с берега Вислы раненого Коваля.

13

Всю ночь и утро моросил мелкий дождик. Лес, как губка, пропитался водой. Капли падали с иголок сосен, стекали по листьям. Тучи висели низко, почти цепляясь за вершины деревьев. Юзеф присел на пень, накрыл голову накидкой, разложил на коленях карту. Он был зол. Целое формирование шло на прорыв фронта, а ему предстояло идти в обратном направлении. Все последние дни, когда узнал об этом прорыве, шутил, что идет к брату, который ждет его за Вислой.

— Тоже Коваль? — удивился тогда Портной. — Холера, везде вас полно. Заполонили все фронты.

— Стараемся…

Об Антони узнал случайно. Вместе с грузами тогда приземлились и люди: офицер, сержант-минер и капрал-радиотелеграфист. Быстро прижились в отряде, знали свое дело, участвовали в операциях. Капрал погиб две недели спустя, а двое других продолжали успешно сражаться. Подпоручник Стефан, так звали офицера, сказал ему однажды с улыбкой:

— Кого-то ты мне напоминаешь, Молчун.

— Это так кажется, — буркнул Юзеф. Ему самому уже давно хотелось спросить Стефана, не встречал ли тот случайно Антони, но он сдерживался, не желая нарушать конспирацию. Пусть каждый знает только то, что должен знать…

— Ты здешний? — продолжал спрашивать Стефан.

— Это смотря как понимать.

— Из Келецкого воеводства?

— Да.

— Интересно… У меня, понимаешь ли, был знакомый. Вместе наступали под Ленине. Тогда он был хорунжим, а я капралом.

— И что же?

— После боев нас вывели на отдых, были в тылу. Он остался в роте, а меня направили на спецкурсы. Ну и прислали сюда.

— Помнишь его фамилию?

— Конечно. Коваль, а имя — Антони.

— Был такой родственник, — Юзеф старался казаться безразличным, — припоминаю.

— Этот уже перед войной занимался политикой. Коммунист.

— Совпадает, кажется, и это. Долго вы были вместе?

— С самого начала, как была сформирована рота.

— А где он может быть сейчас? — спросил Юзеф.

— Незадолго перед отлетом я встретил старых приятелей из полка, они рассказывали, что он уже заместитель командира батальона. За Ленине получил Боевой крест.

— Смотри-ка… Отважный мужик.

— К тому же на тебя очень похож, — с убеждением сказал Стефан, — как братья.

— Показалось тебе, — снова ушел от ответа Юзеф. Он был очень обрадован вестью от Антони. Наконец-то.

Когда ничего не знал о брате, то вроде бы и свыкся с мыслью, что никогда его не увидит, но теперь он кое-что знал. Значит, жив. Воюет. Сообщение об армейской службе Антека не удивило Юзефа. Обязан и должен носить военный мундир. А что стал офицером? Что ж, это вполне заслуженно… Мало, что ли, испытывала его судьба? Кто должен командовать солдатами, если не такие?

Вчера, когда после короткого боя они оторвались от немцев, его вызвал Роман. Тут же были Павел и начальник штаба.

— Садись. — Роман указал на деревянный ящик. — Как чувствуешь себя?

Вопрос был необычным. До этого времени никто не интересовался его самочувствием. Поэтому он ответил уклончиво:

— Нормально.

— Это хорошо, — улыбнулся Роман.

— У меня есть для тебя небольшое предложение, — сказал Павел.

Только спустя некоторое время Юзеф понял, что от него хотели командиры. Ему объяснили, что он не пойдет на фронт вместе со всем формированием, а останется здесь со взводом. Людей подберет из всего батальона. И вооружение… Боеприпасы, сколько они запросят, и рация. Задание простое: не давать врагу покоя, сражаться, взаимодействуя с гарнизонами. Сосредоточить все усилия на диверсиях, вести разведывательную работу.

В создавшейся обстановке действовать целому формированию слишком сложно. Минули те дни, когда они наносили удары по немцам большими отрядами, громили гарнизоны, уничтожали пункты и линии связи, прорывали кольца облав. Тогда казалось, что фашистам уже конец. На Висле начиналось великое сражение, создавались плацдармы, было такое ощущение, что еще одно усилие — и наступит конец. Лето прошло в заревах пожаров и грохоте сражений. Однако наступление задержалось на Висле. Немцы стягивали сюда все больше войск. Гитлеровцы бросали в бой свежие силы. В последние недели бои шли почти ежедневно. Каждый понимал, что не удержаться, надо что-то предпринимать. Что? Смотрели на карту, где были обозначены красным карандашом позиции советских войск. Там — свободная Польша. И тогда появилось предложение: за линию фронта.

А Коваль не мог понять, почему именно он должен оставаться. Ему хотелось воевать в регулярной армии, без непрерывной игры в орла и решку. В армии проще. Вокруг тебя солдаты, из тыла тебя поддерживает артиллерия, а враг только впереди. Значит, не уйдет. Ну почему именно он? Роман знал, как подойти, на чем сыграть. Как это он сказал?

— Слушай, Молчун, и хорошо запомни. Ты должен, — на этом слове он сделал особое ударение, — сохранить наши партийные кадры. Нам стало известно, что гестапо намеревается полностью очистить район. Используют для этого любое оружие. Им помогает Коготь из НСЗ. Ты должен быть хитрым как лисица. У тебя мало людей для открытого боя, но не в этом твоя главная цель. Действуй обманом. Хотя не тебя мне учить, ведь ты старый партизан. Сам знаешь…

— Считаете, что справлюсь?

— Мы долго думали, но не могли найти более подходящего человека для этой работы, нежели ты. Встретимся, когда двинется фронт. Не знаю когда, но, пожалуй, скоро. Помни также, что мы должны взять здесь власть.

Павел добавил еще кое-что об обязанностях члена партии. Да, полгода назад его приняли на собрании в лесу возле Воли Любавской. Он удивился даже, что о нем так хорошо отзывались товарищи. Правда, Лис выскочил с напоминанием о Дороте и Мнихове, однако его сразу же осадил Павел. Приняли его единогласно. Чем они, коммунисты, отличаются от других? Вроде такие же самые партизаны в латаных штанах, истоптанных сапогах, но в то же время другие. Он видел их во время боевых операций: твердых, не жалующихся, что холодно или голодно, шедших добровольцами на каждое задание.

Пора в путь, На построение сформированного взвода пришел Роман. Внимательно проверил, как они обмундированы, вооружены. Ребята были подобраны тщательно. На правом фланге Вихрь с ручным пулеметом. Фуражка, как обычно, сдвинута на ухо. Рядом с ним партизан с пулеметом Дегтярева на плече. Далее пятнадцать человек с автоматами и гранатами. И радисты: худенький Иван и кряжистый Сергей.

— Ну что же, — Роман обернулся к Юзефу, — речи произносить не буду. Бывайте здоровы, и до встречи.

Крепкое рукопожатие.

Юзеф поправил автомат и подал команду:

— Лис и Степка, вперед, остальные за мной!

Углубились в лес. Нечаянно тронутые ветви обдавали холодными каплями воды. Юзеф плотнее запахнул плащ-накидку. Охранение батальона молча пропустило их.

Теперь они были одни. Впереди пусто. Немцы еще не обнаружили их местонахождения. Необходимо поскорее выйти к Порембе. Там — Голенище. У него получат ориентиры на дальнейший маршрут. Тишина… В этих лесах уже не было никого. Формирования Армии Людовой ушли к фронту. Коготь свирепствовал несколько дальше. Волной прокатились формирования АК. Шли на Варшаву, но не дошли. Немцы стянули огромные силы и нанесли мощный удар. Теперь было тихо…

* * *

Немецкими войсками были забиты все окрестности, постоянно прибывали все новые и новые части. Поэтому можно было идти только под прикрытием темноты, соблюдая большую осторожность. Днем отсиживались, держа оружие наготове. Уже наступил октябрь, было холодно и сыро, ребята начали болеть. Необходимо найти хоть какую-нибудь базу. Юзеф искал связи с комитетом, с отцом. Люди, у которых он наводил справки, в неведении разводили руками. Обещали послать с сообщением связного. Юзеф нервничал. Конспирация конспирацией, однако хоть какая-нибудь связь должна же быть. В Козлове наконец расположились на ночлег по избам. Отмыли многодневную грязь, высушили одежду и обувь. Хозяева угощали чем могли, здесь всегда уважали людей из леса.

После ужина Юзефа вызвали во двор. В темноте неясно обозначилась чья-то фигура.

— Меня зовут Беда, — сказал неизвестный. — Хочу вам передать, что человек, которого вы ищете, жив, чувствует себя хорошо.

— Не перегибаете ли вы со своей конспирацией? — не выдержал Юзеф. — Когда-то здесь было по-другому.

Беда вздохнул, полез за кисетом, не спеша свернул самокрутку. В его крепкой фигуре, в грубом, как бы топором вытесанном лице сквозило спокойствие. Крепкий мужик…

— Мы стали более осторожными, — сказал он. — Товарищ Зигмунт слишком доверился незнакомым и теперь сидит в гестапо во Мнихове.

— Как? — Юзеф знал Зигмунта и любил его.

— А вот так. Были у нас гости. Шестеро. Вроде как отбились во время боя от отряда Тадека. А потом гестапо брало наших людей аккурат там, где они были.

— Холера, — выругался Юзеф.

— Пронюхали, что наши отряды ушли, и теперь стараются мордовать нас почем зря.

— А группа?

— Где-нибудь, видно, крутится. Сейчас мы потеряли ее из виду. Но вернемся к делу. Что вам надо?

Беда понял все сразу и предложил базу организовать в лесу, устроить там землянки. В деревне опасно. Людей в партячейках немало, можно организовать солидную разведывательную сеть.

Построили две землянки. Вокруг густой лес. Рядом ручеек, вода чистая, вкусная. Подходы укрыты со всех сторон. Радисты разбросали по деревьям антенну и сели за рацию. Юзеф устроился возле оператора и наблюдал за его работой. Худые нервные пальцы Ивана беспокойно бегали по рукояткам аппаратуры. Наконец он улыбнулся. Поймал… Серия быстрых ударов ключом. Минутная пауза, и рука снова легла на ключ. Оператор поглядывал на маленький листок бумаги и выстукивал точки и тире. Быстро, все больше набирая скорость. Сергей стоял за ним и слушал. Снова пауза… Аппарат тонко пищал. Теперь прием. Иван записывал в тетрадочке какие-то цифры. Отложил карандаш.

— Хорошо, — удовлетворенно проговорил он, — конец…

— Хорошо прошло? — спросил Юзеф.

— Да… Теперь давайте материалы.

— Дадим. Сколько надо дадим.

Ремус командовал минерами. У них было немного тротила, и они решили подорвать железнодорожное полотно. На Зенона была возложена обязанность охраны землянок. Вместе с несколькими партизанами он патрулировал в окрестностях, выставлял посты наблюдения и подслушивания, добывал продовольствие. Юзеф с помощью Голубя вел разведку. Беда сдержал слово: вывел их на связь с подпольщиками.

Немцы повсюду возводили укрепления. Сгоняли на работы крестьян. Поля пересекли противотанковые рвы, отрывались окопы, оборудовались пулеметные точки и орудийные позиции, устанавливались проволочные заграждения, создавались минные поля. Солдаты АЛ старательно собирали сведения, рисовали схемы, писали донесения и направляли Юзефу. Так были разведаны танки под Лопуховом, бензиновый склад в Роголях, пушки под Ленками Влостянскими… Затем удалось установить связь с капитаном Васильевым, группа которого работала по заданию 1-го Белорусского фронта. Они находились довольно далеко друг от друга, но связные добирались вовремя.

А обстановка осложнялась. Ребята, возвращавшиеся с заданий, докладывали: все вокруг забито немцами. Фронт под боком, Сандомирский плацдарм глубоко вклинился в Келецкую землю, по ночам отчетливо слышалась артиллерийская канонада. Вокруг немецкие резервы, тыловое обеспечение, узлы связи, штабы…

Да, все труднее становилось пробираться в деревни, добывать сведения и продовольствие. Однако Матеуш Коваль продолжал работать, несмотря ни на что. Сказывались возраст и годы борьбы в подполье, но он не оставлял своей работы. Радовало его, что все больше и больше людей прислушивается к голосу партии. С тех пор как бригада покинула район, многое изменилось. Немцы сидели почти в каждой хате, однако у них под боком шла другая жизнь. Да и чему удивляться… Ведь победа не за горами. В Люблине уже народная власть.

Вечерами Юзеф, лежа на нарах, подолгу анализировал свою работу. Все ли хорошо сделал? Не оставил ли где-нибудь ненужный след? Был обеспокоен, хотя не мог найти причины этого беспокойства. Все шло как-то уж очень гладко, даже удивительно…

В один из вечеров из Лялина прибежал запыхавшийся связной. Горячо доказывал часовым, что должен немедленно увидеться с командиром. Его пропустили. Связной выпил полкотелка воды, вытер губы рукавом.

— Под вечер фрицы подъехали на машине к хате Осьцевского и забрали наших больных, — доложил он.

Юзеф побледнел. Неделю назад они отвезли в Лялин двух партизан. Рысек во время разведки был ранен, а Гладкий заболел воспалением легких. Его осматривал врач из Едлиска и сказал, что дальнейшее пребывание в землянке означает для больного верную смерть. Решили перевезти его к Осьцевскому: изба на отшибе, никто к хозяину не заходит. И вот тебе, пожалуйста…

— Взяли Осьцевского, его жену. Оставили только детей.

— Кто-то, видимо, донес. Но кто?

— Может, кто из чужих высмотрел их? — раздумывал Юзеф. — Наши патрули заходили туда в последнее время?

— Нет… Ребята знали, что нельзя.

— Позавчера были у него какие-то люди из леса, — вдруг сказал связной, — посидели и ушли.

— Какие люди из леса?

— Не знаю… От вас не было?

В памяти всплыл разговор с Бедой и отцом. Черт возьми! Сейчас жили только ожиданием конца войны и немного забыли о гестапо.

— Поручник, — Казек дернул Юзефа за рукав, — я отыщу этих сукиных детей.

— Это каким же образом?

— У меня на примете есть одна халупа. Я о ней еще не докладывал, потому что пока точно не уверен…

— Что-нибудь подозрительное?

— Пока только предположения.

— Согласен. Кого тебе дать?

— Только Матроса. Вдвоем справимся.

Юзеф объявил в отряде боевую тревогу. Подпольщики в Лялине тоже были предупреждены.

Казек и Матрос вернулись только через три дня, принесли сведения. Возле Конколова находится небольшой двор, собственность некоего Заторского. Когда-то у него было много земли, но он всю ее промотал. Теперь у него часто бывали люди из НСЗ.

— НСЗ? Не гестапо? — удивился Юзеф.

— Холера их знает, — сказал Казек, — видимо, сотрудничают. Дело в том, что деревня забита немецкими войсками. Посты расположены в каких-нибудь пятистах метрах от дома. Линейная часть — это не какие-нибудь обозники.

— Это точно?

— Как дважды два.

Казек был хорошим разведчиком, и Юзеф полностью доверял ему. Что же делать? Нанести удар отрядом, усиленным подпольщиками? Мало оружия, к тому же вокруг немцы, отходить некуда. А может, действовать небольшой группой? Шесть хорошо вооруженных человек легко не дадутся…

Ночью родился детальный план. Отряд нанесет удар на Вульку Яловицкую, там в школе был расквартирован отряд, занятый на рытье окопов. Одни старые солдаты… Их сопротивление не будет сильным. Устроют панику на половину ночи, отвлекут внимание. Потом перейдут к избушке лесника в Порембе, а оттуда совершат налет на двор Заторского. Возьмут с десяток человек из деревень, Юзеф выделит своих. Командовать будет Зенек. Пойдет помедленнее, в случае чего отвлечет на себя погоню из Вульки Яловицкой в сторону Свентокшиских лесов. А главную часть плана выполнит Юзеф.

Выступили сразу же с наступлением сумерек. Шел дождь, ноги скользили по размокшей земле. Вокруг стояла тишина. Юзеф строго предупредил, чтобы партизаны соблюдали максимальную осторожность. В такое ненастье немцы сидели по деревням, постовые прятались под навесами. Им и в голову не приходило, что лесными тропами продвигалась цепочка темных фигур. К счастью, школа находилась несколько в стороне от деревни. Тихо подошли к самому саду. Остановились. Трое отправились на разведку. В окнах темно. Пулеметы установили на флангах, откуда они могли преградить дорогу каждому. Время шло. Дождь поливал припавших к земле людей. Наконец вдоль изгороди прополз Барсук.

— Один часовой, — зашептал он, — бродит, как мокрая курица. Поднял воротник и ничего не слышит.

— Убрать его.

Барсук пополз обратно. Снова тишина. Вот возле школы замигал красный огонек фонарика. Раз, другой, третий…

— Идем. — Юзеф первым поднялся с земли.

Прижимаясь к стенам, медленно прокрались к входу. В коридоре света не было. Пришлось действовать вслепую. Сзади доносился шепот Казека. Юзеф протянул руку, нащупал ближайшую дверь, потихоньку открыл ее. Небольшая комната, железная кровать, столик, карбидная лампа. На спинке стула мундир. Человек, лежавший в кровати, опустил газету.

— Ни звука, — тихо произнес Юзеф. Жестом показал, чтобы тот встал.

Немец вскочил. Невысокого роста, худой, он стоял перед ними в кальсонах. Без приказа поднял руки. Рядом с Юзефом показался Иван. Подтолкнул немца к стене. Топот ног, кто-то закричал, затем удар.

Немецкие солдаты, в основном пожилые, столпились в углу зала. Юзеф сказал им, что они должны сидеть тихо до самого утра. В противном случае капут всем… Они покорно закивали головой.

Партизаны ушли в ночь. На опушке леса осталась небольшая группа Зенека. Юзеф крепко пожал ему руку.

— Смотри в оба, парень, — произнес на прощание. Лесничего Вигера не удивил их неожиданный приход.

Он вытащил из тайника кусок вяленой оленины и отправил жену готовить ужин. Ребята наелись, отдохнули. Вокруг было тихо: значит, у Зенека пока все шло благополучно. Затем переоделись в немецкие мундиры. Казек надел форму офицера, так как хорошо знал немецкий язык. Юзеф натянул мундир фельдфебеля. За ремни засунули ручные гранаты.

Лесом прошли до Козьей Горки, выбрались на дорогу и направились прямо ко двору Заторского. Дорога разъезжена, кругом лужи, не видно свежих следов автомашин или повозок. Нервы людей напряжены. Казек распорядился немного растянуть строй. На всякий случай…

Подошли к дому. Казек остановился, осмотрелся, затем решительно толкнул калитку. И тотчас на пороге дома появился человек. Казек небрежно поднес руку к каске, сделал шаг вперед. А Юзеф украдкой осмотрел окна. Старательно занавешены… Старый хозяин разговаривал с Казеком, совал ему под нос какие-то бумаги. Казек кричал по-немецки, затем вырвал бумагу и сунул себе в карман. Руку держал на кобуре пистолета.

— Раус! — орал он.

Первым вошел в дом, за ним Барсук и Юзеф. Остальные остались во дворе. Потянулись за махоркой, держа оружие наготове. А ругань теперь слышалась из кухни. Хозяин говорил что-то о разрешении гестапо. Казек, старательно ломая польский язык, сравнивал его со свиньей и грязным псом. Потом подошел к двери в комнату, открыл ее. Юзеф встал рядом. Сердце его дрогнуло. В комнате были люди в мундирах.

— Герр лейтенант, — сказал он, становясь по стойке «смирно», — герр…

Все произошло с быстротой молнии. Человек в мундире подошел к Казеку, в этот момент в комнату втиснулся Барсук, а Юзеф внезапно увидел округлившиеся от удивления глаза Дороты. Она вскрикнула, один из стоявших схватился за автомат, загремела длинная очередь. Все смешалось. Дорота подбежала к двери, схватилась за ручку. Юзеф не мог понять, почему не выстрелил. Ствол его автомата брызнул огнем, лишь когда женщина скрылась за дверью. Зазвенело стекло, во дворе раздались выстрелы, взрывы гранат. Из кухни также доносились автоматные очереди. На пороге кухни появился железнодорожник.

— Поручник! — закричал он. — Немцы из деревни…

На кухне лежал убитый Заторский. Казек был тяжело ранен, у Антека раздроблен локоть. В комнатах лужи крови, пороховая гарь… О стены дома дробно стучали пули. Более десятка немцев шли прямо через поле, а из деревни появлялись новые группы. Слышался рокот автомашин.

Юзеф некоторое время стоял на месте как оглушенный. Затем стряхнул с себя оцепенение, побежал на кухню, нашел керосин, вылил содержимое бутыли на пол и из-за порога бросил гранату. Вспышка — пламя охватило весь дом.

Под покровом темноты отходили к лесу. Юзеф послал связного к Зенеку с приказом прикрыть отход его группы. Было ясно, что немцы начнут преследование.

Вакоре появились грузовики с карателями. Замигали огоньки выстрелов, пули стучали по стволам деревьев. Иван, раненный в живот, застрелился. В двух шагах от него был убит Барсук. Казека и Антека несли на руках. Положение спас Зенек: ему удалось немного потеснить немцев.

Дождь кончился. Внезапно пошел снег. Это и спасло партизан: им удалось проскочить под самым носом у немцев. Передохнули только в горах. Там в одинокой сторожке оставили раненых, а сами пошли дальше.

Немцы долго прочесывали лес, но напасть на след партизан так и не смогли. Поредевший отряд Юзефа остался без пищи и крова. Но люди выстояли, несмотря на неимоверные лишения.

А потом к ним пробрались связные и принесли долгожданную весть: можно возвращаться. Где-то в горах осталась могила Казека. Ему была нужна срочная медицинская помощь, а откуда ее взять в тех условиях? А Антек кое-как выкарабкался.

Юзеф часто спрашивал себя, надо ли было так поступать. По ночам перед ним возникали картины последнего боя, силуэт Дороты у двери, опущенный ствол его автомата…

Старый Коваль воспринял весть о возвращении сына как неожиданный подарок судьбы: он был уверен, что отряд полностью уничтожен. Партизан разместили у самых проверенных людей. Юзефа определили к Вигеру. Ослабевший от недавних лишений, он лежал в тайнике, который соорудил для него лесничий, борясь с жестокой лихорадкой. Но надежда не покидала его. Он ждал. И дождался этого дня! С востока стали доноситься звуки далекой артиллерийской канонады. Они росли, ширились, приближались, набирали мощь. Вот уже начали звенеть стекла в окнах…

— Фронт, — сказал лесничий и снял шапку.

— Фронт, — тихо ответил Юзеф.

Они оба стояли перед домом, несмотря на мороз, с непокрытыми головами и слушали. Началось советское наступление.

14

Атака захлебывалась, минометы сыпали минами, взрывы испестрили снежную белизну черными оспинами. По дороге мимо разрушенного двора ползли раненые. Когда разрывы приближались к дому, люди беспомощно распластывались на земле, осколки стучали по кирпичным стенам, оставляя на них красные, будто кровавые, отметины. Было ясно, что на этот раз сопротивление гитлеровцев сломить не удастся. Цепь залегла в снегу.

Рыбецкий, не обращая внимания на огонь, высунулся из-за стены. Бинокль дрожал в его руке. Наконец он опустил его.

— Передай приказ, — сказал он начальнику штаба, — отойти на исходные позиции.

— Отойти? — В голосе поручника Котьвина прозвучало удивление.

— Ты что, оглох?

— Что я должен доложить в полк?

Поручник внимательно смотрел на командира батальона. Сегодня выдался тяжелый день. Телефон звонил не умолкая. На том конце провода требовали только одного: вперед. Сильное сопротивление? Вперед… Мало артиллерии? Вперед… Потери? Вперед…

С утра атаковали опушку леса, роты три раза поднимались и три раза откатывались назад, оставляя на снежном поле неподвижные тела убитых. Немцы прочно засели в земляных укреплениях и плотным прицельным огнемобстреливали поляну. А идти вперед надо…

Лаконично и доходчиво объяснил необходимость этого людям Антони Коваль. Когда Рыбецкий собрал офицеров на совещание, сразу же посыпались просьбы о поддержке артиллерией и огнем минометов, о пополнении людьми. Знали, что у командира батальона ничего нет, но просили для успокоения совести. Именно в тот момент Антони открыл полевую сумку, вытащил сложенную вчетверо школьную карту.

— Посмотрите, — сказал он, указывая концом карандаша, — вот здесь Берлин, Одер, здесь мы… Все Поморье держит Гитлер. А наше направление ведет сюда. — Конец карандаша двинулся к морю.

Что можно добавить? Советские войска вышли к Одеру уже в конце января, и над их флангом вплоть до Гданьска нависли немцы. Поэтому надо наступать, несмотря на то что артиллерия отстает. Необходимо выйти к морю. Любой ценой — к морю.

— А ты почему не стреляешь? — Рыбецкий обратился к румяному коренастому подпоручнику-артиллеристу. — Там гибнут люди.

— Почему не стреляю? — вздохнул артиллерист. — Потому, что израсходовал почти всю дневную норму.

— Будь человеком, прикрой хоть немного отход.

— Немного могу, — согласился артиллерист и взял в руки телефонную трубку.

Минуту спустя между деревьями начали вздыматься султаны разрывов.

— Хотя бы зацепиться за этот проклятый лес! — Рыбецкий ударил кулаком по ящику, на котором лежала карта.

— Надо двинуть Сергея, — предложил Коваль.

— Надо, — согласился Рыбецкий. — Пусть попробует прямой наводкой, и тогда увидим.

— Пойду к ним. — Антони встал, поправил ремень. Орудия стояли неподалеку, укрытые в молодом леске.

Подпоручник Сергей Лисович любил порядок. Расчеты окопались, возле каждой пушки лежали снаряды. Командир батареи то нетерпеливо вышагивал взад и вперед, то останавливался под деревом, на котором сидел наблюдатель, то подходил к расчетам. Он знал, что его держали для самой трудной минуты. Мысль об этом вызывала удовлетворение, но одновременно и пугала его. Боялся не за себя: воевал от начала войны и, видимо, был удачливым: смерть обходила его стороной. Он беспокоился о людях. Вел батарею от Вислы, у него были хорошие артиллеристы, неплохие кони и безотказные пушки. Во время наступления на Варшаву он не имел потерь, до Быдгощи дошел тоже неплохо. А теперь придется драться до последнего… Уверенность в этом росла в нем с каждой минутой.

— Ситуация вам известна. — Коваль посмотрел на Сергея, как бы желая убедиться, слушал ли тот с достаточным вниманием. — Вы наша главная огневая сила. Роты залегли, не могут подняться под пулеметным огнем, а значит…

— Понимаю, — Лисович кивнул головой, — значит, прямой наводкой?

— Вот именно.

— По дзотам?

— Да. Прямо по амбразурам.

— Успеем ли хоть раз выстрелить? Наступать на дзоты по полю…

— Все зависит от вас.

Сергей глубоко затянулся табачным дымом, бросил окурок под ноги, затоптал его. Сдвинул шапку на затылок.

— Пойду посмотрю…

Через пару минут расчеты уже выкатывали орудия.

Коваль подошел к первому. Командир орудия, рослый детина с большими усами, посмотрел на Антони:

— Гражданин поручник, вы идете с нами?

— Да.

— Мы сами управимся.

— Пройду немного. Людей укрыть за щитком, снарядов — сколько унесете. В кустах покажу вам цель.

Вначале все шло гладко. Снегу было мало, земля промерзла, и орудие шло хорошо. Однако возле кустов оно вдруг прочно застряло.

— Надо бы потянуть, — с отчаянием в голосе проговорил один из артиллеристов.

Смотрели друг на друга, понимая, что только жидкие ветви кустов заслоняли их от немецких пулеметов. Никому не хотелось покидать свое пусть относительное, но все же укрытие. И тогда Антони вышел вперед. Так у них было всегда. Либо он, либо Рыбецкий выходили вперед, чтобы легче было подняться остальным. И теперь, когда он взял трос, возле него появился худенький молодой артиллерист. И тут же другие… Хрустел смерзшийся снег, трещали кусты. Антони кивнул командиру орудия, и они двинулись к краю зарослей. Коваль указал цель. На опушке леса среди молодых деревьев виднелся маленький пригорок. Разрывы мин разворотили землю, изуродовали деревья.

— Вон то черное пятно? — спросил командир орудия. — Смотри лучше. Видишь срезанное дерево?

— Вижу.

— Два пальца влево — амбразура дзота.

— Там есть еще что-то.

— Черт возьми! Ничего.

— Надо быть до конца уверенным и уничтожить с первого выстрела, — сказал капрал, — иначе храни нас матка боска Остробрамска.

— Молиться будешь потом, а сейчас надо стрелять.

Над полем косо взметнулись несколько ракет, батареи накрыли снарядами передний край обороны немцев, снова застучали пулеметы. Расчет выкатил орудие из кустов, быстро развел лафет, щелкнул замок. Наводил сам командир орудия. В щит ударил осколок, а он спокойно манипулировал прицельным приспособлением. Раздался звон в ушах, сошники лафета сильно врезались в землю, снова лязг замка — и выстрел. Рядом стреляли другие орудия, торопливо, как бы соревнуясь с пулеметами. Пули взрывали землю, разворачивали кочки. Наводчик махнул рукой, подскочили артиллеристы и передвинули орудие влево. Снова последовали быстрые выстрелы. Видимо, попали, так как пехотинцы уже поднимались в атаку.

Антони почувствовал огромную усталость. Вытер лицо рукавом, сел прямо на снег. Трещали автоматы, пулеметы били резко, лихорадочно. Ничего не было видно, но пехота, судя по всему, уже достигла опушки леса. Неожиданно послышался треск сучьев: через кусты продирался какой-то солдат, без шапки, лицо искривлено гримасой.

— Все, — прохрипел он, — все…

— Что случилось? — вскочил Антони.

— Там… — Солдат показал рукой назад.

— Из расчета первого орудия, — запинаясь, произнес капрал.

Погибли… Пушка стояла, слегка наклонившись набок. Взрывом мины дальше других отбросило хорунжего Вавжонкевича. Капрал Михаляк как будто уснул: маленький кусочек металла попал ему в висок. Возле орудия стонали двое раненых. Артиллеристы в тяжелом молчании отнесли их в кусты, подобрали убитых.

Оставшийся в живых немного успокоился. Он говорил быстро, заикаясь:

— Один раз выстрелили… Только раз. И сразу же нас засекли… Хорунжий приказал заряжать, и тут разорвалась мина.

Коваль кивнул головой и отправился краем кустов к другим орудиям. Потери были большими. Тяжело ранило Лисовича, половина расчетов вышла из строя, уничтожена четвертая пушка.

— Раздолбали нашу батарею, — с отчаянием сказал хорунжий Лукша. Губы его дрожали. — Такие потери…

— В стрелковых ротах уже давно осталась только половина боеспособных штыков, — резко прервал его Коваль. Старался быть суровым. Жалко людей, это правда, но плачем делу не поможешь. — Принимай командование. У тебя еще есть две пушки, окопайтесь хорошенько…

Антони посмотрел на поле. Пехота вела бой уже на опушке леса. Теперь пора в штаб.

— Не очень продвинулись. — Котьвин скривился, как будто у него болели зубы. — Захватили один дзот и кусочек леса.

— Потери?

— Большие. Бытневский погиб, Сушко потерял заместителя, а Лизьенко — командира взвода. Вот донесения.

Антони выругался. Триста метров за день боя, а людей потеряли, как при освобождении целого города.

— Где командир?

— Пошел с пехотинцами.

— Что теперь будем делать?

— Ночью поправим положение, а утром снова попробуем. А как дела у артиллеристов?

— Тоже трудно… — Антони рассказал начальнику штаба о батарее Лисовича.

— Вот так, — вздохнул Котьвин. — Однако благодаря им мы наконец вошли в этот проклятый лес.

Связной подсунул Антони котелок с остывшим супом. Коваль ел без аппетита, так как очень устал. Да, закончилась подвижная война, быстрые марши, короткие бои и продолжительные преследования. Теперь наступила трудная, кровавая военная работа. Несколько сотен метров в день на брюхе по мокрому снегу, кровь, трупы, грязь… Как сказал пленный два дня назад? Поммерштеллюнг? Поморский вал. Нашпиговали леса и берега озер дотами, минами, заграждениями. Надо их брать с автоматом и гранатой. На карте сплошные немецкие названия, сидели здесь черт знает сколько лет. Считая от довоенной границы, здесь уже Германия. Да, именно на этой старой границе он рассказывал людям о древних исконных польских землях Пястов, на которые привела их военная дорога.

И все же они не ожидали, что начавшееся в половине января наступление так быстро приведет их прямо сюда, в Поморье. Еще недавно они стояли в обороне на Висле… Потом брали Варшаву. Порой казалось, что это было вчера.

* * *

Он никому не передоверил тогда этой почетной обязанности — прочитать обращение к войскам в связи с предстоявшим наступлением. Сам обошел все роты, зачитывал в полный голос, чтобы резкий зимний ветер не заглушал слова. Люди толпились вокруг, каждому хотелось услышать все до единого слова. Все знали — перед ними Варшава. О ней говорили всегда: в Сельце, потом в эшелонах, в Сумах и Киверцах и на последнем этапе наступления. Всматривались с плацдармов в стрелявшие искрами пожары, окутанный дымом левый берег. В то время Варшава казалась им близкой… Они еще не знали, сколько друзей утонет в Висле, сколько трупов и разбитых лодок уплывет туда, к Модлинову…

Зима была тяжелой. Тесные сырые землянки, скудное питание, истрепанное обмундирование, расползавшиеся сапоги. И борьба… Не только с фашистами, но и за народную власть. Антони никому не признавался, но нередко ему казалось, что они не выдержат, ибо поднялись на дела, которые выше их сил и возможностей. Коммунистов мало, в течение ряда лет людей обрабатывала вражеская пропаганда. Нередко наталкивались и на открытое сопротивление… Когда останавливались в деревнях, по хатам часто собирались крестьяне и солдаты. Говорили о войне, о разделе земли, о том, что было и что будет. Приходили и такие, которые хвалили солдата за мужество, а потом начинали гнуть свое. Чего только там не было… И вера, и отчизна, границы, форпосты, правительство, конституция, выборы, подполье различных мастей. Антони любил такие беседы, иногда говорил сам, спорил, высказывал свои идеи, потом всегда внимательно слушал. Антони знал: польского солдата не проведешь на сплетне о русском командовании, о польской армии только-де по названию. Он того русского видел рядом с собой в окопе, учился у него бить фашистов, вместе с ним умирал, лежал в одном госпитале…

Солдата не проведешь на небылицах о коммунистах, политруках, которые якобы гнали людей в бой за рубли. А этот политрук жил вместе с солдатом, заботился о его питании, обмундировании и снаряжении. Говорил с солдатом о жене, которую тот не видел несколько лет, о земле, отнятой панами, о Польше и ее будущем. А если приходилось идти в атаку, то шел всегда впереди.

Солдата не проведешь на сказках о новой оккупации. Он запомнил тот день, когда встал перед воротами военного лагеря в Сельцах, украшенными польскими флагами, и читал надпись о солдатах и скитальцах. Он знал, что значили простые деревянные обелиски с красными звездами на братских могилах. Закуривал с русскими из одного кисета, мок с ними под одним дождем…

Солдата не проведешь на баснях о брошенной на произвол судьбы столице, о хладнокровном взирании на «уничтожение Варшавы». Он знал цену крови раненых, стонавших на берегу, видел остатки рот и батальонов, возвращавшихся с переправ.

Антони улыбался украдкой, наблюдая, как горячо защищали свою правоту те, с кем он сам в Сельцах вел долгие, бурные беседы. Из резервных полков они приходили в маршевых ротах, их направляли в части. Были поверки, короткие митинги, выступления, знакомство с полками. А в ротах им давали место на нарах, кашу из котла и порцию махорки. Вручали карабины и ставили в строй отделений.

Антони часто ходил по землянкам, разговаривал с новичками. Разные были… Партизаны, подпольщики из заколоченных досками деревень и из небольших городков. Смельчаки и ловкачи. Горевшие местью и забитые. Надо было быстро сделать из них солдат. Несмотря на строгое соблюдение военной тайны, солдаты знали: что-то готовилось. Приходило пополнение, поступало новое снаряжение, в лесах заготавливались бревна для мостов, шли танки, колонны автомашин, освобождали места в госпиталях, росло число телефонных линий, постов регулировки движения…

И наконец их подняли. За Вислой все шире разливалось зарево пожаров, по темному небу скакали отблески орудийных залпов.

Шли быстро. Саперы четко регулировали движение. Мост глухо гудел под ногами, вокруг простиралась белая равнина замерзшей Вислы. Вот и другой берег. Антони остановился на минуту, пропуская шеренги солдат. Все произошло просто, обычно. А попытка переправиться через реку стоила тысяч человеческих жизней. Сегодня с захваченных плацдармов наступали армии 1-го Белорусского фронта. Теперь в пробитую брешь вошли танки.

Где-то впереди рвались снаряды, стучали пулеметы, грохотали взрывы гранат. Под утро остановились в большой деревне. Местные жители выходили, тепло встречали своих освободителей.

Коваль вошел в одну из изб, чтобы немного отогреться. В кухне уже сидели стрелки из первой роты. Хозяйка грела молоко, разливала его по подставленным котелкам и кружкам. В комнате толпились люди. Одна из женщин подошла к нему.

— Вы пришли, — сказала она тихо.

— Да. И не уйдем. — У Антони перехватило дыхание. Эти глаза… Измученные глаза, которые насмотрелись на многое. Именно так запомнился ему марш через деревни и городки: радость на лицах, улыбки и те глаза…

В деревне они видели людей с узлами. Некоторые вели велосипеды, другие несли мешки, рюкзаки.

— Варшавяне, — сказал Ковалю хорунжий Мусял, политработник из пулеметной роты.

— Куда они идут?

— В город.

— Но ведь там бои.

Хорунжий только руками развел. Как объяснить этим людям? Коваль обратился к немолодому мужчине, одетому в потертую куртку и стоптанные ботинки.

— Куда идете?

— Домой, — удивился мужчина его вопросу.

— А где дом-то?

— В Варшаве, — ответил тот спокойно.

— Слушайте, там же еще фашисты!

— Это ни о чем не говорит. Мы пойдем следом за вами.

— Говорят, там все сожжено.

— Там есть Варшава. — Мужчина произнес это таким тоном, что Коваль застыдился своих слов.

— Что за народ, — сказал потом хорунжий. — Их не испугает не только Гитлер, но и сам дьявол.

Где-то впереди заговорила артиллерия. Офицеры собирали солдат, роты строились в колонны. Ночь, проведенная без сна, давала о себе знать, холод проникал под одежду. Сейчас бы съесть что-нибудь горячее, прилечь на минуту. А здесь только начало наступления. Впереди время от времени вспыхивала перестрелка. Передовые отряды теснили гитлеровцев, которые яростно оборонялись, засыпали наступающих градом мин, косили пулеметными очередями, а потом поспешно отходили в тыл.

Батальон развернулся для боя на исходе хмурого утра. Роты первого эшелона, наступавшие на этом участке, залегли под вражеским огнем в сугробах. И вот тогда из штаба полка поступил приказ: атаковать свежими силами.

Это всегда удивительная минута: человек не впервые идет в бой, но всякий раз начинает его как бы впервые.

Берешь в руки автомат, хорошо видишь, где находятся фрицы, готова сорваться с языка команда, но как-то трудно поставить ногу на заснеженный бруствер.

Сушко выпускал людей не спеша, осторожно, прикрывая их пулеметным огнем. Тут же заухали минометы. Рыбецкий почти в полный рост ходил вдоль цепи, постукивая палочкой по голенищам сапог. Отчаянный парень, черт возьми. Не так давно потеряли капитана Самойлова, который тоже рвался в цепь, теперь этот…

Провели группу пленных. Антони искал в их лицах, в глазах что-то такое, что отличало бы гитлеровцев от обычных людей. А они… Грязные, продымленные, измученные, жадно пили воду, охотно брали цигарки. Обычные люди… Рыбецкий поторапливал роты. Вперед. Нельзя дать фрицам прийти в себя.

Предместья Варшавы. Пустые дома, выбитые стекла, сорванные двери, внутри полно снега. Улицы завалены обломками зданий, телеграфными столбами, перепутанными проводами; приходилось разбирать баррикады, чтобы могли проехать орудия и подводы. Сгоревшие дома, закопченный дымом снег. Люди помимо воли говорили шепотом. Капрал Пиотровский, потомственный варшавянин, беспомощно осматривался вокруг.

— Не знаю, — с отчаянием говорил он, — холера ясная… Не узнаю.

Улиц не было, кругом только груды развалин, обвалившиеся стены, пустые глазницы окон.

В понуром молчании люди отыскивали подвалы и уцелевшие комнаты, укладывались спать. Помещение штаба батальона выглядело как и везде: зашторенное окно, печка-«буржуйка», на столе сделанная из снарядной гильзы коптилка, коробка полевого телефона, начатая банка консервов… Рыбецкий расстегнул шинель; подперев голову руками, сидел неподвижно. Связные тихонько подкладывали в печку дрова, грели в котелках воду. Антони не мог дольше оставаться в этой комнате. Несмотря на усталость, он чувствовал потребность в движении, разговоре. Пошел к солдатам.

* * *

Закончился второй день наступления за Одером. Темнота размазывала контуры деревьев и кустов, тела погибших примерзали к земле, ночь тяжело боролась с заревами пожаров. Артиллерия еще не успокоилась. Немецкие батареи изрыгали лавины огня, в ответ им оглушительно грохотали 76-миллиметровые орудия. Однако огонь из пехотного оружия постепенно затихал. Люди старались хотя бы немножко отдохнуть. Уже двое суток шли по этой чертовой равнине.

В течение всего дня Рыбецкий сохранял каменное спокойствие. Чем труднее становилось, тем спокойнее делался он. Даже когда началась поддерживаемая танками фашистская контратака. Казалось, этот удар сметет половину батальона. А Рыбецкий отвернулся и, оперевшись плечом о стену окопа, начал свертывать весьма объемистую самокрутку, сказав при этом, что трофейный табак весьма слабый… Связные сразу повеселели, артиллерист-наблюдатель точно рассчитал данные, и полетели первые снаряды. Немцы замедлили движение, а затем залегли.

Но и вечер не принес долгожданного отдыха. Батальон закреплялся на захваченном рубеже, устранялись пробелы в боевых порядках, подсчитывались потери, оказывалась помощь раненым. Люди поели, получили боеприпасы, им были поставлены новые задачи.

Возвращаясь из третьей роты, Коваль в траншее встретил санитаров с носилками.

— Кто это? — спросил Антони.

— Подпоручник Сушко.

Сушко лежал с закрытыми глазами, лицо болезненно обострилось, дыхание было чуть слышно.

— Что с ним?

— Тяжелейшее ранение в живот.

Злость и жалость одновременно охватили Коваля. Ведь они вместе сражались под Ленино, Сушко тогда был сержантом. Офицером стал несколько позже, а от Вислы командовал ротой. Два дня назад Антони поздравлял его с присвоением звания подпоручника.

Поужинал только около полуночи. Штаб разместился в полуразрушенном подвале уже несуществовавшего дома. Его снесло снарядами тяжелой артиллерии. В большем помещении после уборки, насколько она была возможна, расположились связные, телефонисты и артиллеристы. В меньшем — командиры. Солдаты заделали дыру в стене, укрепили на ящике свечу. Рыбецкий поставил возле нее бутылку трофейного коньяка. Налил себе несколько больше половины стакана, залпом выпил. Коваль даже приподнялся на локтях. Картина была необычной. Капитан снова потянулся за бутылкой.

— Смотри?.. — тихо проговорил Коваль.

— Ничего со мной не будет.

— Ему теперь уже ничем не поможешь.

— Кому?

— Сушко. Я не слепой, вижу ведь твое состояние.

— Да, — вздохнул Рыбецкий, — ушел из жизни еще один молодой и сильный человек. А ведь всего несколько часов назад он был полон энергии. И вот нет человека…

— Не пей больше, — снова сказал Антони.

— Не пью.

— Что тебя грызет?

— Меня тоже могут унести, как и Сушко.

— Каждого могут…

— Столько вместе всего пережито…

— Да, — вздохнул Коваль. — Война отняла у нас лучших товарищей.

— А ты боишься?

— Боюсь.

— Сушко столько прошел…

— Слушай, налей и мне коньяку.

Рыбецкий лежал на топчане и рассказывал Ковалю о Сушко. Оказывается, тот еще до войны был старшиной роты. Потом сентябрь тридцать девятого года. Поражение и борьба непокоренных…

— Почему ты говоришь об этом именно сегодня? — неожиданно спросил Антони.

Рыбецкий не спеша свернул цигарку.

— Чтобы знал. — Капитан привстал, прикурил, глубоко затянулся и выпустил дым.

— Что знал?

— Чтобы знал, какими дорогами пришли мы сюда, на Старый Одер, я и Сушко.

— А почему именно сегодня?

— Потому что завтра и меня могут убить, и ты не узнаешь, кто воевал рядом с тобой и погиб, когда до Берлина остался один шаг.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Ты никогда не был в таком положении, когда человек должен заново строить свою жизнь.

Коваль улыбнулся в темноте. Он знал, как трудно было Рыбецкому сказать обо всем этом. Ибо еще вчера утром…

Перед самым рассветом стояли в окопе на польском берегу Одера. Атака. Все было готово к ней: поставлены задачи, люди распределены по командам для переправы, объявлены номера лодок и понтонов. Артиллеристы определили цели, рассчитали данные, запаслись снарядами. Ждали только сигнала…

В батальон пришел капитан Карамуцкий из штаба полка. В тумане занимавшегося утра уже можно было различить темную воду, поваленные на берегу деревья, силуэты солдат.

— Читали уже обращение Военного совета? — спросил Карамуцкий.

— Так точно, — доложил Антони, — сам был во второй роте. Солдаты считают, что настало время нанести последний удар по фашистам.

— Просто считают, что с них уже хватит, — высказал свое мнение Рыбецкий. — А ты наговорил столько громких слов.

— Как это хватит? — заинтересовался Карамуцкий.

— Хотят домой.

— Капитан Рыбецкий представил дело в несколько упрощенном виде. — Коваль заметил тень, пробежавшую по лицу Карамуцкого, и хотел сгладить впечатление от слов командира.

Теперь Рыбецкий пытался по-новому осмыслить войну и свое место в ней. Здесь, на переднем крае, где на частичку человеческого тела приходятся, пожалуй, тонны снарядов и бомб, человеку труднее всего, ему угрожают истертые до блеска гусеницы танков, закопченные сопла огнеметов, старательно снаряженные патронами ленты пулеметов. Рвут, жгут, уничтожают. Приходят новые солдаты, с опаской всматриваются в раскалываемый взрывами горизонт, идут вперед, обильно помечая свой путь свежими могилами.

Он никогда не пытался увильнуть от войны, искать в тылу спокойной жизни. Но иногда желание выжить захватывало так сильно, что он с большим трудом мог управлять собой. Однако батальона никогда не покидал, не мог представить себе жизнь вне его. Находился в огне и этого требовал от других. Не щадил себя, да и как, в конце концов, мог беречь себя командир? Поэтому не колеблясь отправлял людей в огонь. Имел на то право…

А если бы его спросили, за что он воюет, то Рыбецкий ответил бы, что нельзя не сражаться за свой дом и жизнь. Он должен воевать… Война же не будет вечной. Наступит такой день, когда они дойдут до Берлина и возьмут его. И тогда солдаты смогут вернуться домой.

Коротки военные ночи! Едва успеешь сделать самые срочные дела, как уже светлеет небо, занимается новый день. Он начинается резким лаем орудий, глубоким басом тяжелых батарей. Пехотинцы разминают затекшие ноги, проверяют снаряжение, поспешно глотают кофе, ножами извлекают из банок консервы. Звонят телефоны, старшие командиры уже прибыли на наблюдательные пункты, сыплются приказы. В небе прошли первые самолеты, теперь только не пропустить сигнальную ракету.

И начнется атака…

* * *

Батальон иногда представлялся Рыбецкому исправно действовавшей машиной. Надежной и безотказной, как спусковой крючок автомата. Не надо бегать до одышки с одного фланга на другой, торопить, организовывать удары, объяснять или угрожать.

Сработались и командиры. Стоило капитану пройтись биноклем вдоль линии стрелковых цепей, повернуть голову и сказать: «Перед второй слабеют…» — как уже поручник Котьвин отдавал приказы орудийным расчетам, минометчики поворачивали стволы, возницы фургонов с боеприпасами подстегивали лошадей, и роты, поддержанные плотным огнем и прикрытые заслоном разрывов, как острый нож, вонзались в немецкую оборону.

Слева над горизонтом появилась громадная черная туча. Точно такую же видели в прошлое лето, когда двинулись вперед с позиций на Пилице и Висле. Тогда горела Варшава. Теперь пылал Берлин. Горел Берлин! Наконец…

— Людей там поляжет… Брать такой город…

— Везде гибнут. У нас тоже.

— Но не столько. Конец войны не за горами.

— В Берлине не жалко и умереть, — упирался Котьвин.

— Болтаешь потому, что злой. Умирать нигде не хочется.

— Может быть, — упорствовал Котьвин. — Однако нигде смерть не имеет такой цены, как там.

Преследуя врага, проходили аккуратными кирпичными деревнями, городками с домиками, спрятанными в садах. Ухоженные дорожки, аккуратные изгороди. И везде легкий ветерок полощет белые флаги. Многие жители прикрепили на рукава белые повязки. Немцы уже сгибали колени и в любой день могли упасть на них… Стоило зайти в первый попавшийся дом — и сразу в глаза бросалась фотография человека в мундире, рядом еще свежее пятно от снятого портрета Гитлера. Иногда солдаты сдирали такие портреты, бросали под колеса автомашин и гусеницы танков. Местные жители дрожали от страха. Фронт, надвигавшийся на них от Москвы и Сталинграда, был когда-то таким далеким… Им казалось, что немецкая мощь и власть будут длиться тысячи лет. А тем временем прошло только пять с половиной лет, и по их улицам прошли чужие солдаты, а из окон повисли белые флаги.

Теперь жители этих чистеньких, ухоженных городков просили военные власти принять во внимание — они простые, добропорядочные люди, они не воевали ни на западном, ни на восточном фронтах, не стояли на вышках концентрационных лагерей, не служили в специальных отрядах. Они только ходили в учреждения, стояли за прилавками магазинов, работали на фабриках, жили. Приходили им посылки с сувенирами. Милые сувениры от сражавшихся где-то далеко сыновей…

А потом был Берлин… Два дня яростного сражения, когда ни орудия, ни пулеметы и автоматы не могли остановить двигавшихся вперед солдат. Батальон собирался на улице: из развалин, подвалов, из тесных проходов между баррикадами собирались люди — живые и легкораненые. А кругом еще клубился дым.

Только теперь Антони заметил, что у него посечен осколками плащ, а на левой руке на ране уже засохла кровь, что ноги его гудели от усталости, глаза болели. Он остановился посреди мостовой, без шапки, с автоматом в руках. Может, сейчас следовало пойти к людям, сказать им что-то такое, что сделало бы это утро отличным от других?

Они и сами знают, наверняка знают. Хотя и держатся обычно, угощают друг друга махоркой, снимают снаряжение, расстегивают мундиры, осматриваются в поисках воды, ворчат на повара, но знают. В их сердцах записан каждый километр фронтовой дороги, имя каждого боевого товарища. И тот русский, который пал под Ленино, и тот пулеметчик, разорванный миной около Тригубовой, и тот тяжелораненый, который тащил лодку в Мерею. Могилы как километровые вехи.

И был великий марш на запад, нелегкий марш, ибо везде приходилось платить жизнью. Но прошли через все: через огонь, бушевавший на Одере, через деревни и городки, наконец, по берлинским улицам… Полевая почта понесет по свету извещения со словами: «Ваш сын пал смертью храбрых в ходе последнего наступления на Берлин». Еще долгие годы будут плакать семьи. И нет им утешения.

— Смотришь?

Антони повернул голову. Это был Рыбецкий.

— Закурим? — Командир полез за кисетом.

— Можно, — согласился Антони.

— Удивительно. — Рыбецкий улыбнулся как бы даже с грустью. — Вот ты сам скажи мне, не чертовски ли это удивительно? Ведь победа. Полная и окончательная. А я думаю только о том, чтобы отоспаться. Когда-то думал: как ступим на их проклятую землю, то отомстим так, как еще никогда никто не мстил. А на деле…

— Жалость берет…

— Даже не могу злиться, — сказал Рыбецкий. — Недалеко отсюда в подвале сидят несколько женщин с детьми. Приказал дать им хлеба. А сейчас раздумываю, хорошо ли сделал? Не надругался ли тем самым над памятью моей убитой матери? Может, кто-нибудь из сыновей или мужей тех женщин казнил ее в тюрьме? Эх, слабая душа у человека!

— А какую бы ты хотел иметь душу? — спросил Антони. — Такую, как у эсэсовцев?

— Получил письмо?

— Да, о Тане ничего не знают. Заместитель командира написал, что еще не вернулась с боевого задания. Видимо, была здесь, в глубине Германии.

— Может быть. Разведка, браток, работала до конца.

— Но было другое письмо. Из дому…

— Надеюсь, что с радостными вестями?

— Да, живы. Младший пока сражается на Нейсе, отец ушел в политику, а Юзеф вернулся из партизан.

— Ну и ты нашелся.

— Да, и я нашелся, — сказал тихо Антони. — Но не каждый солдат вернется с этой войны.

15

Врач наложил Юзефу повязку, удобно положил руку на перевязь и приказал отдыхать. В небольшой комнате в здании отдела государственной безопасности, кроме Юзефа, никого не было. Солдат из взвода охраны принес суп и кофе. Коваль лежал, курил, вспоминал о случившемся. В руке чувствовалась ноющая боль. Как хорошо все началось, и вдруг случилось такое…

Искали следы Блеска. О нем ничего не было известно. И вот это неожиданное нападение. Хорошо еще, что нападавшие ограничились только блокадой милиции и советской городской комендатуры…

Майор Королев позвонил шефу, капитан слегка отстранил от уха трубку, чтобы Юзеф тоже слышал. Майор говорил возбужденно, и первоначально Коваль не мог понять, в чем дело. Наконец уловил два слова: конец войне! Германия капитулировала… Королев пригласил их к себе отметить День Победы. Тогда-то у шефа и родилась идея устроить праздник. Юзеф отправился к дежурным сообщить великую новость. Хорунжий Старый выскочил на улицу и разрядил в небо половину магазина. Другие последовали его примеру. Со стороны советской комендатуры тоже слышались автоматные очереди. Шеф стоял у окна и улыбался. А Юзеф с некоторым разочарованием подумал: столько времени ждали этого дня, а произошло все буднично: просто зазвонил телефон…

Достали водку и консервы, украсили комнату еловыми ветками и двумя флагами. Сначала были тосты: за победу, за братство по оружию, в память о тех, кто не дожил до победы, за солдат на фронте, за демократию. Под вечер к Юзефу обратился сержант Слодчик.

— Поручник, — сказал он заговорщически, — у меня просьба: может, сходили бы?

— Куда? — удивился Юзеф.

— На Надречную улицу.

— За каким чертом?

— Живет там одна девушка…

— Перестань, парень, крутить, — не вытерпел Коваль. — Говори, в чем дело.

— Хорошо, — согласился сержант. — У этой девушки есть подруга. Она спрашивала о вас.

— Обо мне? Что ты мелешь?

— Прекрасная девушка, поручник, — заверил сержант. — С ней стоит поговорить.

Юзеф не знал, что делать. Девушка заинтересовалась им? Слодчик — это другое дело. Молодой, симпатичный, всегда улыбается. На такого девушки заглядываются. А он? На висках уже седина, лицо в морщинах, мундир поношен, сапоги стоптаны. И все же пошел… То ли день был такой удивительный, то ли еще что. Хотелось его закончить как-то необычно. Оказалось, что девушка сержанта — Анка, внучка старого Филиппа из механических мастерских. За эти годы она превратилась в красавицу. Подружка тоже была ничего. Черные косы, глаза веселые, на щечках ямочки. Марыся… Сначала разговаривали у Анки в саду, потом Слодчик предложил прогуляться. Шли парами, впереди Анка со Слодчиком; немного поотстав, Марыся и Юзеф.

Удивительно чувствует себя человек, когда рядом с ним идет девушка, говорит о погоде, вечеринке, спрашивает о партизанской жизни…

Бандиты выскочили внезапно. Сержант остановился как вкопанный. Затрещал автомат. Длинной очередью в грудь был убит Слодчик, Анка ранена в ноги. Юзеф толкнул свою спутницу к забору, прикрыл ее собой. Лихорадочно схватился за кобуру. Мгновение потребовалось на то, чтобы снять пистолет с предохранителя. Но бандит выстрелил первым, однако промахнулся. Юзеф вскинул пистолет и выстрелил. Один из нападавших упал. Коваль перемахнул через забор, укрылся между деревьями. Били из автоматов, но стрелявшим мешали сгущавшиеся сумерки и деревья. И все же его ранили. Кровь залила всю рубашку. К счастью, бандиты не преследовали. С трудом добрался до дома Рыжика, постучался. В городе уже трещали автоматные очереди. Стреляли возле отдела госбезопасности, со стороны советской комендатуры отвечали ППШ. Рыжик выскочил бледный, перепуганный, что-то говорил, но Юзеф не слышал, он чувствовал, что вот-вот упадет. Не говоря ни слова, вошел в комнату. Рыжик, поняв, что произошло, вытащил чистую тряпку, разогрел воду, обмыл руку и наложил нечто вроде повязки.

Стрельба быстро затихла, через некоторое время по улице прошел патруль — ребята из комендатуры. Юзеф вышел к ним. Какие-то люди напали на город, блокировали милицию и советскую комендатуру. Ворвались в здание, занятое отделом госбезопасности, убили охрану, забрали с собой арестованного и ушли. Куда? Неизвестно… Погибли Слодчик, часовой и один советский солдат.

Ушли, не оставив ни единого следа. А был солидный отряд, хорошо вооруженный автоматами и пулеметами. По городу передвигались уверенно; видно, знали местность. Им немного помешала неожиданная встреча с Юзефом и Слодчиком. Услышав выстрелы, личный состав собрался по тревоге. Успели занять места возле окон и отбить атаку.

— Вот тебе и конец войны, — вздохнул Королев. — Видимо, и теперь мы еще на фронте. Что теперь будете делать?

— Сражаться, — хмуро ответил шеф.

Матеуша Коваля в тот день не было в городе. Вернулся он поздно вечером, когда по окрестностям разнеслась весть о бое во Мнихове. Пришел сразу в отдел, за ним Юзеф, коменданты милиции, подпоручник Фляга и майор Королев. Коваль, закурив трубку, ходил по комнате. На минуту остановился.

— Командиры… — негромко и зло бросил он. — Чуть было не уничтожили вас, как слепых котят. — Матеуш снова заходил по комнате. — Победа… Только ваш Берлин находится не за Одером, а в лесах возле Едлиска.

— Кто знал, что так получится, черт возьми, — вздохнул Фляга.

— А ты не вали на черта! — взорвался Матеуш. — Самому надо думать. Ловишь мелких рыбешек, но не забывай о тех, кто стремится забрать у тебя власть. Ведь им надо было приготовиться. Собирали людей, копили оружие, вели разведку. К тому же люди говорили о неизвестных! Надо ли вам, старым партизанам, объяснять, как готовятся большие операции? Не с неба же свалились, холера их порази!

— Секретарь прав, — сказал Королев. — Прозевали…

— Какой толк в моей правоте! — снова взорвался Матеуш. — Люди погибли, осмеяна народная власть. Многие сейчас руки потирают. Кто убил наших ребят, кто? Скажете, что лесная банда. Нет, их погубила ваша беспечность. Чрезмерная самоуверенность. Поняли хоть теперь, о чем речь?

Поняли, почему же нет. Знали ведь… Не один в городе посмеивался над новой властью, издевался, что вот-де голодранцы взялись управлять, свиней им пасти, а не в учреждениях заседать. Писать и читать не умеют, а такие важные… Выжидали, ибо, по их мнению, не могла навечно сохраниться власть голытьбы. Были такие дома, в которых собирались вроде бы поиграть в карты, а по сути дела, на собрания. Затем оттуда расползались слухи, чернившие партию, народную власть, органы безопасности. А теперь все собственными глазами убедились, как бандиты из леса хозяйничали в городе, а коммуна забилась по норам. Этого не скроешь. Конечно, прав секретарь Коваль, хотя вкус этой правды горек, как полынь.

— Однако хватит об этом. — Матеуш спрятал трубку. — Что было, того не вернешь. Собирайтесь, товарищи, в кулак, потому что работа предстоит тяжелая… Главное в том, что это были не духи, а люди. Должны быть какие-то следы…

* * *

Вот таким образом Юзеф оказался не у дел в это горячее время. А он планировал все по-другому. Еще в подполье он размышлял, что будет делать по возвращении домой. Может, выехать в Островец либо Скаржиско? Там крупные фабрики. В конце концов решил вернуться во Мнихов. Сначала думал поработать в мастерских, а потом видно будет… В январе они возвращались в город по запруженным войсками дорогам. Шли колонны танков, автомашин, артиллерии. Солдаты махали партизанам руками, останавливали их, спрашивали, кто они, откуда идут.

Мнихов пострадал не сильно. Немцы, правда, укрепили город, но советские войска после прорыва фронта обошли его стороной. Гарнизон Мнихова, боясь остаться в глубоком тылу, отступил. Часа два в городке не было никого, затем снова пришли немцы, а следом за ними советские танки. После непродолжительного боя город был освобожден. Сгорело всего несколько домов.

Партизаны заняли здание, в котором при немцах находилась полиция. Остались в нем несколько стульев, колченогий стол, разбитый шкаф и куча мусора. Стекла в окнах разбиты. В углу подвала немного угольной пыли. Холод дьявольский. Но партизаны не унывали: раздобыли где-то железную печку, мигом разобрали часть забора, забили окна досками. Сразу стало тепло. Сварили кашу из крупы, принесенной из деревни, поели, потом соорудили лежаки, настелили на них солому.

Старый Коваль сразу же приступил к решению партийных вопросов и созданию органов власти. Он чувствовал себя неважно, вымотала его эта зима, однако теперь забыл об усталости. В первый день выяснил, кто из членов партии и сочувствовавших остался на месте. Для партийного комитета выбрали дом Вернера, который еще летом скрылся из города. Как только люди увидели табличку с надписью: «побитовый комитет Польской рабочей партии во Мнихове», начали заходить. Приходили рабочие из мастерских и с кирпичного завода. Матеуш заводил разговор о раде народовой, о выборах старосты.

Потом из Келец приехал уполномоченный воеводства. Помогал устанавливать власть, подбадривал Коваля. Решили вопрос с бывшими партизанами: часть из них составила ядро милиции, большая часть влилась в органы безопасности. Некоторые попросили направление в армию. А Юзеф ходил вокруг механических мастерских. Теперь они были государственными. Возглавлял их молодой Сохацкий, перед войной окончивший профессиональную школу. Юзеф договорился с ним, что будет, как и прежде, работать в слесарной. Довольный таким оборотом дела, он отправился к отцу.

Матеуш обосновался в комнатке на втором этаже в здании комитета. Юзеф пришел как раз к ужину. Отец и второй секретарь — товарищ Чайка — сидели за столом.

— Садись, — предложил старший Коваль. — Голоден?

— Нет, уже ел.

— Виделся с шефом местного отдела госбезопасности? Капитан. Партизанил.

— Нет. Он мне не нужен.

— Какая муха тебя укусила? — удивился Чайка.

— Никакая… Просто Сохацкий дает мне работу. Поэтому мне не о чем говорить с шефом.

— Ну, так. — Старый Коваль отодвинул кружку, набил трубку. — В мастерские, говоришь, слесарем?

Матеуш заинтересовался предприятием. Ничего удивительного: сам проработал там всю жизнь. Разговаривали о работе, когда в комнату вошел начальник отдела госбезопасности. Это был молодой человек в новом мундире и добротных, скрипевших офицерских сапогах.

— Итак, ты мой заместитель, — сразу же начал он. — Один товарищ, который вместе с тобой воевал, сказал, что ты боевой мужик.

— Не хочу я быть заместителем, — нахмурился Юзеф.

— Что так? — удивился капитан.

— Не хочу… И так уж автомат прирос к руке. Навоевался. Можно мне наконец спокойно жить?

— Можно, — вмешался Чайка, — правильно, Юзек. Действительно, с тебя хватит.

— Что вы?! — занервничал капитан. — Я говорю серьезно.

— Хватит, — продолжал Чайка. — В конце концов, каждый имеет право по-своему строить собственную жизнь.

— Болтовня, — махнул рукой капитан. — Война еще продолжается, и никто нас не демобилизовывал.

— А меня никто и не мобилизовывал, — огрызнулся Юзеф.

— Скажи ему, — Матеуш повернулся к Чайке, — а то они будут кричать до утра.

— Зенека убили.

— Кто?

— Поляки, проникшие сюда с той стороны фронта, от немцев. Может, агенты, а может, националисты… Но зачем я тебе говорю об этом? Идешь ведь в мастерские, а это дело органов безопасности.

— Вы что же думаете, у меня нет совести? — глухо произнес Юзеф. — Зенек был для меня, как брат. Буду служить, пока не расквитаюсь с теми. Кем бы они ни были…

— Знаешь что, иди-ка лучше в мастерские, — сурово сказал отец. Чайка и шеф с недоумением посмотрели на него. — Если хочешь служить только для мести. Нет, личные счеты своди не в органах безопасности.

Наступила тишина. Юзеф сорвался с места, покраснел. Казалось, он скажет сейчас что-то оскорбительное. По очереди посмотрел им в глаза. А старый спокойно попыхивал трубкой, ждал.

— Отец, видимо, меня еще не знает. — Юзеф первым нарушил молчание.

— В этой работе надо действовать рассудительно.

— Знаю, ведь знаю же, оставьте меня в покое, — взмолился Юзеф. — Буду служить, если надо.

— Пойдешь с людьми в район, — распорядился капитан. — Знаешь окрестности, может, что-нибудь обнаружишь.

— Будет сделано!

* * *

Просмотрели все лесочки и расположенные в удалении от деревень дворы. Заходили в деревни, говорили с людьми. Наконец напали на след. Хмурый, заросший по самые брови крестьянин, живший на отшибе около Ясеньца, сообщил первые сведения. Было их трое: мужчины и женщина, молодая и симпатичная, все одеты в гражданское, но вооружены. Приказали дать им поесть, потом даже заплатили. Откуда пришли? Из леса. Куда пошли? Вроде бы на Ясице, но он не знает, так как не смотрел. Не его дело. К тому же боялся… Люди с оружием никогда не любили любопытных.

— Мне кажется, что он немного виляет, — говорил потом местный милицейский комендант. — Этот крестьянин у меня на примете еще со времен оккупации.

— Понаблюдайте за ним.

След оборвался в Ясице. Да, были, но сели в поезд. Юзеф возвращался в город разъяренным. Капитан поручил ему еще несколько заданий. А Юзеф заметил, что отец беспокоился за него. Как бы случайно, но всегда, когда возвращались с операции, звонил либо приходил, чтобы узнать, как там сын.

* * *

Юзеф прислушивался к боли в руке и вспоминал. Однажды утром, кажется неделю спустя после ранения, к нему в мансарду поднялся капитан. Сел, потянулся за махоркой.

— Как рука?

— Ничего…

— Это хорошо. — Было видно, что капитан спрашивалоб этом, чтобы как-то начать разговор, а думал совершенно о другом. Юзеф ждал. — Можешь ходить?

— Скучно тебе одному? — усмехнулся Юзеф. — Конечно, могу.

— Погиб Квасьневский.

— Когда?

— Ночью, похитили его.

Рассказывал тихим, охрипшим от усталости голосом. Квасьневский с людьми находился в Едлиске, искал там следы Блеска. Известно, что в деревне должен был кто-нибудь с ним сотрудничать. Хорунжий что-то нащупал. Но он действовал один. Вчера вечером ему сообщили, что с ним хочет говорить какой-то человек. Квасьневский ушел, взяв с собой только одного солдата. Другим приказал находиться на посту и быть готовыми к немедленным действиям. А час спустя услышали выстрелы. Оказалось, что дом, в котором был Квасьневский, окружен. Били очередями по окнам. Квасьневский с напарником упорно отстреливались. Продержались до утра. Солдата, сопровождавшего Квасьневского, нашли лежавшим за последней хатой со стороны леса. Погиб от удара ножом. На его груди белела бумажка с надписью: «За коммуну». А от Квасьневского следов не осталось.

— Чертов Едлиск! Блеск?

— Так подписана бумажка.

— Что думаешь теперь делать?

— Звонил в Кельне, — сказал отрешенно капитан, — чтобы прислали на помощь хотя бы одну роту из оперативного батальона. Объяснял, что у нас слишком мало сил для настоящего поиска в повяте. Мы ведь к тому же обязаны охранять город, а то ведь снова могут ударить.

— Что тебе ответили? — спросил Юзеф, хотя догадался сам по тону капитана.

— Сейчас пока ничего для нас они сделать не могут. Таких повятов, как наш, много.

— Таким образом, у нас не раскрыта солидная военная организация, — вздохнул Юзеф и, взглянув на шефа, спросил: — Что еще тебя гнетет? Говори все.

— Уезжаю.

— Куда? Что ты городишь?

— В Кельце. А потом, что прикажут. Предполагаю, но только предполагаю, что меня направят на воссоединенные земли.

— А здесь?

— Приказ уже в пути. Шефом отдела безопасности во Мнихове назначен некий поручник Молчун. О, прошу извинить, капитан Юзеф Коваль.

— К дьяволу! — выругался Юзеф.

— Удивительный ты человек, Юзеф, — впервые за весь разговор улыбнулся шеф. — Тебе дают больше звездочек и должность, а ты ругаешься.

— Знаешь, где у меня эта должность? Сказать тебе?

— Хорошо, хорошо, принимай дела, у меня мало времени.

Старый Коваль внимательно выслушал Юзефа. Потом, сгорбившись, долго стоял у окна. Нежность и жалость захлестнули сердце Юзефа. Бедный старик… На его плечи взваливается еще одна огромная тяжесть…

— Война, — проговорил наконец отец тихим голосом, как бы только для себя, — настоящая война. А я-то думал, что уже конец. Людей жалко. Гибнут от своих. Однако не мы начали эту борьбу. Трудно… Если реакция хочет войны, будем сражаться. И помни, Юзеф, к каждому надо подходить по-человечески… Чтобы не обидеть невинного. Ибо мы стоим за правду…

Юзеф, дойдя до двери, оглянулся на отца. Матеуш смотрел на него и как бы говорил: береги себя…

Примечания

1

В оккупированной гитлеровцами Польше существовали нелегальные курсы средней и высшей школы, — Прим. пер.

(обратно)

2

«Союз вооруженной борьбы» («Звензек вальки збройной» — ZWZ) — реакционная конспиративная военно-политическая организация, действовавшая в оккупированной Польше и подчинявшаяся польскому эмигрантскому правительству в Лондоне. В феврале 1942 года в результате объединения СВБ с рядом других подпольных организаций подобной политической ориентации была создана Армия Крайова (АК). — Прим. ред.

(обратно)

3

Польский армейский пистолет, — Прим. ред.

(обратно)

4

Польская рабочая партия была создана в оккупированной гитлеровцами Польше в январе 1942 года. — Прим. ред.

(обратно)

5

Имеется в виду провозглашенный организациями, подчинявшимися лондонскому эмигрантскому правительству, лозунг о необходимости борьбы с двумя врагами: Советским Союзом и Германией. — Прим. ред.

(обратно)

6

Майор польской армии. После капитуляции Польши в 1939 году создал партизанский отряд и продолжал вооруженную борьбу с немецкими оккупантами. Погиб в конце 1939 года. — Прим. пер.

(обратно)

7

Концлагерь для политических заключенных, существовавший в буржуазной Польше. — Прим. ред.

(обратно)

8

«Народове силы збройне» — польская фашистская подпольная военная организация, концентрировавшая свою деятельность на борьбе с левыми силами, прежде всего с Польской рабочей партией. В апреле 1944 года Часть НСЗ вошла в состав АК. — Прим. ред.

(обратно)

9

Людовцы — деятели, участники и сторонники польского радикального крестьянского движения. — Прим. ред.

(обратно)

10

WICI — союз польской молодежи, основанный в 1928 году как беспартийная, культурно-воспитательная организация молодежи, оппозиционно настроенная в отношении санации. В период оккупации члены WICI были организаторами Крестьянских батальонов (BCh). — Прим. ред.

(обратно)

11

Беховцы — партизаны Крестьянских батальонов (БХ). — Прим. ред.

(обратно)

12

Район Варшавы на правом берегу Вислы. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

*** Примечания ***