Книга нечестивых дел [Элль Ньюмарк] (fb2) читать онлайн

- Книга нечестивых дел (пер. А. А. Соколов) 1.26 Мб, 354с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Элль Ньюмарк

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Элль Ньюмарк «Книга нечестивых дел»

Посвящается учителям.

Если я проникаю взглядом глубже (чем другие),

то только потому, что стою на плечах гигантов.

Сэр Исаак Ньютон

Глава I Книга нечестивых дел

Меня зовут Лучано, просто Лучано. Я венецианец, теперь уже старый и словно цепью прикованный к своим воспоминаниям, — стараюсь осознать все, что со мной случилось, звено за звеном возвращаясь в прошлое.

Есть некое дело, относительно которого я обещал хранить молчание, но с тех пор, как принес клятву, времена изменились. На протяжении всей своей жизни я наблюдал появление человека из темноты веков. Великие мыслители отворили наши умы, а великие художники открыли нам глаза и сердца. Некоторые называют это Ренессансом — Возрождением — и время сие найдет отражение в далеком будущем благодаря чудесному изобретению печатного станка. Не исключено, что отныне молчание — плохая услуга распространению знаний. Наверное, маятник качнулся в другую сторону и настало время заговорить. Начну не торопясь, и имеющие уши да услышат.

Интрига зародилась в дни моей юности, когда я служил в Венеции учеником старшего повара дожа. Я заподозрил, что творится что-то неладное, когда дож пригласил к себе во дворец неотесанного крестьянина. Как водится среди слуг, я по освященной веками традиции занял свой пост за слегка приоткрытой дверью, ведущей в столовую из служебных помещений дворца. Оттуда было удобно наблюдать за сидящими вокруг стола мужчинами: дожем, главой светлейшей Венецианской республики, изящным, усыпанным драгоценностями человеком, и его гостем — диким paesano[1] с мозолистыми руками, грязью под ногтями и немытыми волосами, в знак почтения наспех смоченными водой и зачесанными назад.

Трапеза началась с прозрачного бульона из телячьей ноги, поданного в фарфоровых мисочках, настолько тонких, что, казалось, пламя свечей просвечивало сквозь них. Крестьянин застенчиво улыбнулся служанке и пробормотал:

— Спасибо, синьора. — Его грубый голос никак не вязался со смиренной манерой.

Женщина фыркнула на его глупость — что за нелепица благодарить служанку! — поклонилась дожу и вышла. А поравнявшись со мной на лестнице, пробормотала:

— Надеюсь, этот тупой contadino[2] порадуется даровому угощению. Дож задумал что-то нехорошее. — Она пожала плечами и отправилась на кухню за следующим блюдом.

Но, как оказалось, зря.

Крестьянин уставился в миску, словно какой-нибудь черкес на чайные листья. Я сам вышел из того же мира и легко мог понять его сомнения: дворец дожа не кухня с земляным полом — суп не заглатывают прямо из миски. Как же поступить?

Когда дож выбрал большую ложку из ряда изящных серебряных столовых приборов, он последовал его примеру. Убогий гость, подражая дожу, пытался бесшумно вкушать бульон с кончика ложки, но в гнилых зубах зияли дыры, и он с присвистом причмокивал. Покрытое щетиной лицо побагровело; наконец он сдался и положил ложку.

Дож сделал вид, что ничего не заметил. Правитель улыбнулся — при этом в глубине его рта блеснуло золото — и, щедро наполнив серебряный кубок «Вальполичеллой», красным вином с цветочным букетом и горьковато-сладким привкусом, из собственных виноградников, приглашающе кивнул.

— Прошу, синьор, — подал он кубок своему сотрапезнику поневоле.

Бедняга застенчиво улыбнулся и обхватил кубок широкими ладонями. Он старался пить медленно, беззвучно, и эта неловкая попытка вести себя по-благородному усилила воздействие вина. Непривычный к сложному букету, он осушил бокал залпом и громко причмокнул. Раскрасневшись от удовольствия, поставил пустую емкость на кружевную скатерть и повернулся поблагодарить господина, однако… Вот незадача!

Его лицо исказилось — улыбка превратилась в гримасу, лоб сморщился, словно имбирный корень. Он схватился за горло, задыхаясь, пытаясь втянуть воздух, а в глазах застыли недоумение и страх. Он свалился со своего расшитого стула и неуклюже ткнулся головой в турецкий ковер. Глаза остекленели, как у мертвеца.

Дож, хилый пожилой сифилитик, коснулся полотняной салфеткой уголков губ и поднял свою царственную особу с сиденья. Пытаясь удержаться на ногах, оперся испещренной старческими пятнами рукой на край стола, опустился рядом с трупом на колени и достал из складок одежды пузырек с янтарной жидкостью. Раскрыв мертвецу рот, он приложил пузырек к уже синеющим губам и осторожно влил эликсир.

Брезгливо бормоча, дож засунул палец в зловонный рот крестьянина и надавил на язык, чтобы жидкость проникла мертвому в глотку. Когда пузырек опустел, дож с видом человека, выполнившего небольшое, но неприятное дело, вытащил пахнущий лимоном платок, который всегда носил в рукаве, вытер ладони и, прижав платок к носу, глубоко вдохнул, явно довольный возможностью поставить наконец преграду исходившей от крестьянина вони.

Облаченный в тяжелую парчу, не отнимая платок от носа, дож вновь сел на стул, глядя на труп маленькими пытливыми глазками. Затем рассеянно поправил на голове замысловатую красную шапочку, и ее тупой конец поднялся вверх, напомнив указующий на Бога средний палец.

Глава II Книга начал

Мертвый крестьянин был во дворец приглашен, а я, бездомный сирота, попал туда благодаря доброте своего наставника. Я всем обязан ему и остальным моим учителям. Без наставников человечество так и не вышло бы из темной, холодной, сырой пещеры; люди искали бы на себе вшей и ломали голову, как праотцу удалось развести легендарный огонь.

Я познакомился с маэстро в четырнадцать лет или пятнадцать, хотя откуда мне знать свой истинный возраст? Мне неизвестна дата моего рождения; впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Убийство крестьянина произошло в 1498 году от Рождества Христова — том самом, когда старший повар дожа увидел, как я украл с лотка гранат на острове Риальто, и избавил меня от нищенской жизни на улице.

Я хорошо помню тот увесистый гранат на своей ладони — в жесткой красной кожуре, набитый рядами сладких рубиновых зерен. Когда я взял его из груды других, то сразу представил упоительный хруст кожуры, облачко терпкого аромата и вкус брызнувшего на губы, стекающего по подбородку сока. Ах этот библейский плод с остроконечной пуповинкой — избранник богов и пища мертвых! Я прижал гранат к груди и побежал.

Но старший повар, встав на моем пути, схватил меня за ухо.

— Так не годится, парень! — Он отобрал мой гранат — да-да, я уже думал о нем как о своем — и вернул продавцу. Я растерялся и в то же время разозлился. Но прежде чем успел что-либо предпринять, он сказал: — Я покормлю тебя на кухне во дворце. Но прежде ты должен помыться.

Вот это да! Поесть во дворце дожа! За такое дело я бы вымыл всех вшивых беспризорных, всех гнойных прокаженных, всех больных проституток на беднейших задворках Венеции.

— Слушаюсь, синьор, — пробормотал я.

— Andiamo.[3] — Крепко схватив за ухо, он повел меня по Риальто.

Мы миновали пекаря, у которого я воровал хлеб, и тот удовлетворенно хмыкнул — наверняка решил, что меня наконец накажут. Прошли мимо торговца рыбой, где я совсем недавно стащил копченую форель, и он погрозил мне страшным острием здоровенного ножа. Пробрались сквозь толпу покупателей, и те косились на моего поводыря и кивали, словно хотели сказать: «Вот и отлично — один негодник попался!»

Такие же грязные и неопрятные типы, как я, подозрительно выглядывали из темных углов — если человека ведет по улице хорошо одетый господин, это для нищего либо очень хорошо, либо очень плохо. Меня может ждать бесплатная горячая еда, дарованная из милосердия, или жестокое наказание, уготованное для мальчишек, о которых ни единая душа не пожалеет. Я подмигивал своим друзьям, намекая на нежданное везение, но голод был гораздо сильнее уверенности в том, что меня покормят.

На заднем дворе дворца я разделся и вымылся грубым щелочным мылом в холодной воде. Пока я дрожал в деревянной ванне, повар обрил мне голову.

— Вшам не место на моей кухне, — сказал он.

— Как вам угодно, синьор. — Я не забыл, что он обещал мне еду.

Вспоминаю, какая меня охватила паника, когда я сидел голый и обритый в деревянной ванне и он тронул родимое пятно на моем лбу. Как-то слишком любовно провел по нему пальцем и дольше, чем нужно, задержал руку. Мне приходилось встречать мужчин, которым нравилась близость с мальчиками, и я не раз вырывался из их потных рук. И теперь резко откинул голову, испуганный, но готовый дать отпор. Я всмотрелся в его лицо, ища намек на хищность, которую научился распознавать на улице. Но ничего подобного не заметил — умные глаза спокойно смотрят на меня.

Повар убрал руку и деловито приказал:

— Скреби! За ушами и между пальцами ног. — Здесь же, во дворе, он сжег мою одежду и, затаптывая угли, приговаривал: — Фу, ну и грязь! — Затем дал мне чистые шерстяные панталоны и белую тунику из сурового полотна. Почувствовав на только что вымытом теле чистую одежду, я поежился от удовольствия, а он тем временем повел меня внутрь.

Пропитанная ароматом лавра и тимьяна дворцовая кухня располагала тремя очагами, достаточно большими, чтобы в каждый мог войти, не сгибаясь, взрослый мужчина. Повар приказал мне сесть на треногий деревянный табурет в углу и дал кусок желтого сыра и ломоть свежего хлеба с твердой корочкой. Давно мне не приходилось пробовать не объеденный крысами сыр без черных пятен плесени. Я сидел на табурете, склонившись бритой головой к еде, и быстро глотал. Марко постоянно меня учил: «Если тебя решили бесплатно покормить, ешь быстрее, пока не отобрали». Я набил полный рот, щеки раздулись, как дыни, я почти не мог жевать. Но пихал все больше и больше.

Повар тронул меня за плечо:

— Не торопись, парень. Всему свое время.

Проглотив все, что мне дали, я обвел глазами кухню — нельзя ли что-нибудь стащить перед уходом: лакомый кусок для моих друзей Марко и Доминго, ложку, которую можно продать за несколько медных монет, или луковицу, чтобы обменять на ломтик мяса. Но меня поразило, насколько на этой кухне все было слаженно. Дюжина одетых в безукоризненно белые куртки поваров работали с изяществом и удивительной точностью движений. Помещение гудело, как деловитый улей — чистое, хорошо проветренное и освещенное дневным светом, проникающим сквозь расположенные по обеим длинным стенам высокие окна. Проворные повара обступили разделочные столы, на которых высились груды овощей и в керамических плошках вымачивалось мясо в пряных рассолах.

Пекарь, которого, как я потом узнал, звали Энрико Сплетник, замешивал тесто с изюмом, и вокруг него клубами взлетала мука — ни дать ни взять, кулинар-чародей в волшебном облаке. Энрико трудился у горбатого кирпичного очага и в тот день доставал лопаткой на длинной ручке золотистые булки. От них исходил настолько сильный дурманящий аромат, что я чуть не застонал.

Разумеется, Джузеппе тоже был там, этот неприятный неприветливый пьяница с покатыми плечами. Он мел пол и презрительно фыркал в мою сторону. Я знал его по Риальто. Он был братом торговца рыбой, человека уважаемого за качество своего товара. Я не обратил на Джузеппе внимания, еще не сознавая, насколько сильно его возмущает мое присутствие на кухне.

Меня всецело занимала жаровня, где на вертелах медленно поворачивались ряды куропаток. Даже на сытый желудок от созерцания такого изобилия — подрумянивающегося, сдобренного специями и источающего жир мяса — у меня потекли слюнки. Соблазнительный вид дичи на вертелах и аромат выпекаемого хлеба сопровождался стуком разрубающих овощи ножей, бульканьем в горшках и шипением на сковородах. Все это вызывало почти эротические ощущения.

В другом очаге над огнем висел котел, и над ним курились струйки пара. Я заинтересовался, какой кулинарный шедевр в нем варится. Представил густой суп из белой фасоли, аппетитное кроличье рагу или опущенные в булькающий куриный бульон свежие овощи — кушанья, о которых я слышал, но ни разу не пробовал.

В дальнем конце кухни находилась лестница, ведущая в людскую, где мне предстояло спать, хотя в тот момент, сидя на стуле и лихорадочно поглощая хлеб с сыром, я не мог себе представить ничего подобного. Я решил, что старший повар — хороший человек, время от времени кормит уличных сирот, но вскоре прогонит меня на все четыре стороны.

Слизывая остатки сыра с зубов, я заметил у задней двери каменный резервуар. Прежде чем обрести положение на этой кухне, я перетаскал в него сотни бадеек с водой. Соседняя дверь вела во двор, где я мылся, и далее — в хищный, голодный город. Меня поразило, что мир изобилия кухни и мой мир разделяла всего лишь обычная створка.

По другую сторону водосборника находилась еще одна дверь — в тот день закрытая. За ней был пользующийся дурной славой огород старшего повара — коллекция диковинных растений, повергавшая в трепет поваров, благодаря которой маэстро слыл чудаком.

Скромный стол старшего повара был обращен ко всему пространству кухни, и оттуда он мог окинуть единым взором все свои владения. В последующие дни я наблюдал, как за этим столом он изобретает меню и планирует званые обеды. Артист в своем деле, он слыл знатоком и оригиналом и редко обращался за рецептами к многочисленным книгам на полках за своей спиной. От долгого неупотребления тома покрылись пылью, но он, страж познаний, продолжал ревностно их собирать. В тот день он стоял неподалеку от стола и, подбоченившись, здоровался со служанками и поденщицами, входящими и выходящими через двери черного хода.

— Buon giorno,[4] Белинда, — бросил он, и ему улыбнулась растрепанная девушка с ведром мыльной воды. — Come stai,[5] Тереза? — Седая, с дряблым лицом горничная пожала плечами и, шаркая туфлями, прошла мимо.

Парад женщин в форменной одежде со швабрами и подносами прервало сказочное появление мажордома. Он вплыл на кухню, странно запрокинув голову и выпятив выдающийся подбородок. Одной изнеженной рукой он придерживал пышное атласное одеяние, другой — поигрывал шелковым веером с вычурными цветами. На ногах у него были расшитые бусинами туфли с загнутыми носками. Ох уж эти злополучные туфли!

Я был ошеломлен театральным зрелищем, зато привыкшие к нему повара не обратили никакого внимания. Лишь один из них, Данте, прервал свое занятие — он в это время солил баклажаны — и изобразил улыбку, впрочем, не совсем искреннюю. Вскоре я узнал, что мажордом появлялся на кухне каждый день и его великолепие больше ни на кого здесь не действовало. В тот раз на нем был яркий синий камзол, расшитый оранжево-розовыми и золотыми нитями. Когда он проходил мимо, меня окутало облако аромата сирени. Мажордом бросил старшему повару какой-то вопрос: что-то насчет соуса или супа, точнее не могу припомнить — настолько был потрясен его видом. Затем поджал губы, помахивая веером, выслушал ответ и прощебетал:

— На твое усмотрение. — Величественно, даже с некоторым оттенком негодования, словно укоряя нас за обыденность, удалился.

После его ухода старший повар обратил внимание на меня. Я в это время собирал с рубашки последние крошки и очень хотел превратиться в невидимку, чтобы задержаться в этих райских кущах. Но старший повар, заметив, что я все доел, принес мне коричневую, округлой формы штуковину, которую назвал картошкой. До этого я ни разу не видел этот экзотический овощ из Нового Света, но он мне сразу понравился своей увесистостью и земляным запахом. Повар дал мне орудие и объяснил, что это нож для чистки кожуры, показал, как им пользоваться, и велел приступать к работе.

И я начал. Чистил, подметал, вывозил мусор, приносил воду (огромные количества воды), складывал дрова, разжигал печи, отмывал тяжелые горшки — и все это за еду и соломенный матрас в людской. Потребовалось несколько дней, чтобы я осознал, что старший повар, его звали Амато Ферреро, взял меня к себе в ученики.

Раздосадованный подметальщик Джузеппе прежде меня понял, насколько мне повезло. В качестве ученика повара я сразу занял положение выше, чем он, и жалкий пьяница не мог этого стерпеть. Каждый раз, проходя мимо, он шептал:

— Ублюдок, — и, охраняясь от дурного глаза, направлял на меня растопыренные указательный палец и мизинец. Грозил из-за спины старшего повара метлой, раскатывал почти сложенную мною поленницу, бросал очистки на мытые блюда и снова вносил на кухню мусор, чтобы все решили, что я ленив.

Но я не обращал на него внимания. Впервые с детства я ел три раза в день и спал под крышей. Мне предстояло стать поваром, но я бы не возражал, если бы мой наставник оказался сапожником или рыбаком. Он кормил меня и обучал ремеслу; ничего подобного я от жизни не ожидал. И покоренный подобной роскошью, боясь кого-нибудь обидеть, я не решался ни жаловаться на Джузеппе, ни интересоваться мотивами своего учителя. Выполнял его указания, ел дарованную еду и считал, что мне несказанно повезло.

Но в то же время я скучал по Марко и старался подавить в себе чувство вины за свалившуюся на меня необъяснимую удачу, которая его обошла стороной. Сначала я надеялся, что на кухне найдется работа для нас обоих, но вскоре понял: мне отдали единственное свободное место. Я старался откупиться, при каждой возможности воруя для него еду. Рано утром, до прихода поваров, я собирал всякие остатки, которых не должны были хватиться, заворачивал в промасленную тряпку и прятал за резервуар с водой до позднего вечера, когда мне надлежало выносить мусор. Голодный Марко с нетерпением поджидал меня по другую сторону забора. А если его там не было, я оставлял сверток рядом с мусорной бадьей. К утру тот каждый раз исчезал.

Еще я скармливал обрезки своему преданному коту Бернардо, который разжирел и стал лосниться с той поры, как я подобрал его умирающим от голода котенком. Марко принес его, когда я проработал на кухне всего неделю, и заявил:

— Вот твой приставучий кот. Ты же не ждешь, что я стану его кормить?

Хотя Бернардо часто таинственным образом исчезал, как это делают коты, он всегда возвращался, чтобы подкрепиться на заднем дворе и завалиться спать у меня под боком в людской. Старший повар Ферреро терпел его ради меня.

В те первые дни я льстил себя мыслью, что Ферреро выбрал меня за мою исключительность, разглядев признаки проницательного ума и оценив ловкость быстрых пальцев вора-карманника. Но теперь, спустя много лет, я не сомневаюсь, что выбор, главным образом, определила его вера в способности человека бороться с бедствиями, а также желание обзавестись сыном и наследником — в особенности наследником.

И время он тоже выбрал не случайно. В те дни, словно освежающий бриз с востока, Венецию будоражил слух. Все, от слуг до аристократов, шептались о некоей византийской книге, в которой будто бы содержались мысли древних колдунов. Считалось, что эта книга утеряна в веках, но она обнаружилась запрятанной где-то в Венеции. Впоследствии я осознал, что именно этот слух побудил старшего повара взять ученика.

В плену слуха оказались буквально все. Я вспоминаю один разговор, подслушанный в дни моего ученичества. Он вызвал во мне буйство фантазий, предметом которых в том числе являлась моя обожаемая прекрасная Франческа. Энрико и повар по овощам Данте встретились у кирпичного очага, склонили друг к другу головы и сложили на груди руки. Энрико что-то шептал, и его слова, казалось, захватили собеседника. «Тереза», — долетел до меня голос Данте, другого дворцового кладезя всех новостей.

Меня всегда интересовало происходящее вокруг, и я, чтобы не пропустить их слов, принялся складывать неподалеку дрова. Выживая на улице благодаря своему уму, я пришел к выводу, что подслушивать — такой же естественный и необходимый процесс, как дыхание.

— Не исключено, что в книге имеется формула превращения свинца в золото, — предположил Энрико.

— Чушь! — слегка разочарованно ответил Данте. — Алхимия не более чем миф. Подумай: желающие завладеть книгой уже богаты. Нет, в ней, должно быть, даны указания, как управлять людьми, покорять их умы и сердца.

— Покорять сердца? Ты имеешь в виду любовное зелье? Ерунда! Какой в нем прок?

Данте назидательно поднял палец.

— Любой мужчина выложит женщине секреты, если та сумеет разжечь в нем желание, — глубокомысленно кивнул он. — Не может быть лучшей шпионки, чем искусительница. Влюбленный перед такой не устоит.

Энрико обдумал его слова.

— Согласен. Ослепленный любовью всегда уязвим. Но в книге должно быть нечто большее, чем рецепт приворотного зелья. Иначе с какой стати ее хочет заполучить старый дож? Может, в ней содержится формула продления жизни?

— Навечно?

— Как знать.

Боже! Мысль угостить Франческу приворотным зельем поразила и совершенно захватила меня. Я решил, что из всех тайн мифической книги приворотное зелье — самая ценная.

Все верили, что в книге найдется именно то, что им больше всего необходимо. Моей единственной мечтой была Франческа, но другие люди стремились к иным целям. Как добиться любви, разбогатеть, обрести бессмертие — эти страстные желания повергали людей в сумбур неверия и в итоге доводили до беды.

Хитросплетение тайн началось с убийства крестьянина, о чем я, не колеблясь, доложил своему наставнику. Старший повар знал, что я подсматриваю за дожем, и одобрял это. Он считал, что мне полезно наблюдать за благородным человеком и перенимать пристойные манеры, особенно за столом.

— Скажите, как человек ест, и я скажу вам, кто он таков, — постоянно повторял синьор Ферреро.

Приготовление еды помогало ему выявлять таинства жизни. Я так и вижу, как он взбивает в зажатой в сгибе локтя медной чашке белок и мурлычет в такт ритмичным движениям, пока тягучая жидкость не превращается в снежную шапку.

— Видишь? — взмахивает он мутовкой, словно волшебной палочкой. — Магия, да и только! — А затем тычет мутовкой в меня. — Помни, Лучано: звери едят, а люди совершают трапезу. — И, разравнивая сладкую меренгу на пергаменте, приговаривает: — Вот почему мы называем утонченного человека человеком со вкусом.

Благодаря наставничеству Ферреро я начал понимать пользу утонченности. Кроме всего прочего, она позволяла мужчине привлекать к себе определенный тип женщин, таких, как благовоспитанная жена старшего повара Роза. Я интересовался женщинами, но не был еще ни с одной, поскольку уличные девчонки за самое малое проявление благосклонности требовали денег. Марко этот вопрос занимал не меньше, но он притворялся, будто женщины ему безразличны. Он был на них в обиде, поскольку мать бросила его, оставив себе сестру-двойняшку.

— Ох уж эти женщины! — повторял он. — Зло, которое приходится терпеть.

Я не считал женщин злом, но думал, что они недосягаемы. Моя обожаемая Франческа жила в монастыре. И хотя в затворничестве дотянуться до нее было невозможно, надежда меня не покидала. Франческа оказалась в монастыре по воле определенных обстоятельств, но по дерзкому любопытному взгляду, когда она оказывалась на Риальто, и выбивавшимися из-под чепца новообращенной прядями светлых волос я понимал, что она не принимает свое послушничество всерьез. И вскоре обнаружил, что под обличьем монахини таится сочная, словно слива, и непокорная, как грех, женщина. Мой юношеский оптимизм позволял мне надеяться, что она оставит монастырь и, если я сумею обеспечить ей жизнь благородной дамы, выйдет за меня замуж.

Но мое превращение из уличного сорванца в будущего мужа требовало времени. Во мне крепко укоренились повадки беспризорника, проявляясь в крадущейся походке, грубой речи, настороженном взгляде. Страстно желая стать достойным Франчески, я тайно наблюдал за жизнью во дворце и откладывал в памяти свои наблюдения. А когда раз в неделю получал на полдня выходной, потешал Марко и Доминго, изображая ужимки высокородных особ.

Касался уголков губ воображаемой салфеткой и прохаживался по мосткам, разведя плечи и выпятив подбородок. Напыщенно кланялся Доминго и говорил:

— С вашего позволения, милорд.

Затем шлепал Марко по спине и требовал:

— Ну-ка, парень, подай сюда живо мою гондолу!

Им это казалось игрой. А я репетировал будущую жизнь благородного господина.

Но прежде всего мне надлежало угождать синьору Ферреро в качестве его ученика. Увидев, как дож льет янтарную жидкость в глотку мертвецу, я пустился через две ступени по служебной лестнице, торопясь рассказать наставнику о том, что совершилось убийство. К моему удивлению, он не разохался, не схватился за грудь и даже не выпучил от удивления глаза. Сел за обильно посыпанный мукой стол и, не замечая, куда ставит руки, вдавил локти в ком теста.

— Ты уверен, Лучано? Этот человек в самом деле умер?

— Да, маэстро.

— Иногда за смерть принимают иные состояния.

— Маэстро, его отравили. Я видел своими глазами. Мертвее не бывает.

— О Dio![6] — Старший повар схватился руками за голову. — Началось!

Глава III Книга Лучано

Одни воспоминания порождают другие, и, переносясь мыслями к тем первым дням со старшим поваром, я невольно устремляюсь еще глубже в прошлое, в бытность больших возможностей — ведь теперь время словно сворачивается и возможностей становится все меньше и меньше. Самое раннее, что я могу вспомнить, — широкоскулое угольно-черное лицо в обрамлении продетых в растянутые мочки ушей золотых обручей. Белки ее глаз отливали желтым, зато крупные зубы сверкали белизной. У нее был массивный костяк — старая черная кожа бугрилась на локтях и суставах пальцев, и эти грубые наросты свидетельствовали, что женщина занимается тяжелым трудом.

Кантерина — певица — не было настоящим ее нубийским именем. Девушки прозвали ее так, потому что во время работы она пела свои унылые африканские песни. Кантерина вела весь дом: готовила еду, скребла полы и кипятила грязное белье. По вечерам она надевала чистый синий тюрбан и свежий передник и подавала вино мужчинам в бельэтаже, где они пили и смеялись с девушками. Приводила в порядок спальни, выливала мутную воду из умывальных тазиков и наполняла кувшины чистой. В полдень, когда девушки просыпались, она приносила им горячий настой из шиповника. А сама завтракала гораздо раньше, на кухне со мной — себе наливала чай, а мне давала хлеб с медом и теплое молоко.

Не представляю, в каком возрасте монахиня принесла меня в бордель, но Кантерина любила повторять, что я уместился бы на ладони взрослого мужчины. Я часто просил ее рассказать об этом, и до сих пор вижу, как она проворно сворачивает простыни и говорит:

— Твои ножки были поджаты, будто у лягушки, ты пищал не громче котенка, а ручками шарил словно слепой. — В этом месте она обычно качала головой. — Костлявый! Жалкий! Еще одна обуза в этой тяжелой жизни.

Иногда она задерживала в руках наполовину свернутую простыню, и голос ее становился мягче.

— Я не могла тебя не принять. — Она распрямлялась, с достоинством фыркала и разглаживала складки на материи. — Конечно, эта стрега не взяла бы тебя обратно. — «Стрега» означало «ведьма». Иногда Кантерина усиливала «р» — стрррега — и презрительно поджимала нижнюю губу. Затем откладывала в сторону простыню и продолжала: — Ведьмино лицо было сморщенным и маленьким, как и ее сердце. Стрега заявила: «Мы надеялись, что родится девочка, чтобы воспитать ее в чистоте. Но родился мальчик». Она отдала тебя мне, отряхнула руки и закончила: «Все равно они в итоге приходят сюда. Так пусть уж сразу». Она назвала себя сестрой милосердия. Стрега! — Кантерина в последний раз презрительно фыркала и уходила с постиранным бельем, и ее стройные бедра колыхались в такт заунывной нубийской балладе.

Она не стеснялась в выражениях, но когда одна из девушек родила мальчугана и оставила его кричать и корчиться, завернула младенца в мягкое одеяло и ворковала над ним, пока тот сосал пропитанный молоком кончик ее передника. Заметив, что я наблюдаю за ней, она повернулась ко мне:

— Теперь он наш.

Она неизвестно почему назвала его Бернардо и тряслась над ним всю неделю, пока он жил. А когда обнаружила мертвым в ящике, служившем ему колыбелью, завопила так, что на кухню сбежались все девушки. Безмозглая молодая мать забрала младенца из ее рук, встряхнула маленькое обмякшее тельце и, когда тот не отозвался, бросила в мусорную бадью и вернулась к работе. Кантерина развернула тюрбан и закутала в него малыша. Никогда не забуду ее потрясенное, исказившееся от боли лицо, когда она, прижимая запеленутый комочек к груди, выходила из задней двери.

Я подрос, мог пододвигать стул к буфету, чтобы достать до верхней полки, где Кантерина держала банку с конфетами, и она стала после завтрака выгонять меня на улицу словно кошку.

— Нельзя судить девушек, — повторяла она. — Они говорят: «Стоит взять одного, появятся еще двадцать. У нас не приют для беспризорных». — И мягко выпроваживала меня за дверь, приговаривая: — Чем меньше тебя здесь видят, тем лучше. Все равно тебе надо учиться самостоятельности. — Она трогала родинку у меня на лбу, обводила пальцем ее неправильные контуры. Родинка, занимающая четверть лба над моим левым глазом, и по сей день темно-коричневого цвета. — Темная кожа, — бормотала Кантерина, — пусть даже на маленьком участке тела — знак печали. Может, ты это тоже узнаешь.

Когда она впервые выпихнула меня за дверь, я, скрючившись, уселся рядом и проплакал все утро. Но, проголодавшись, стал рыться в мусорной бадье борделя и обнаружил завернутую в промасленную тряпку свежую еду, которой хватило, чтобы набить себе живот. Поев, я свернулся калачиком рядом с бадьей и уснул. Кантерина выдворяла меня таким образом каждый день, но при этом не забывала класть в мусорную бадью сверток с едой.

Вскоре я начал уходить сам и, заинтересовавшись миром, стал все дальше и дальше путешествовать по улицам. Я был не из самых маленьких, ползавших вместе с кошками по мостовой беспризорников. И мне повезло больше, чем другим: когда наступала темнота и девушки были заняты с клиентами, Кантерина впускала меня в бордель и я спал в ее кровати.

Она пообещала мне на день рождения вишневый пирог — эту дату она выбрала произвольно и по традиции отмечала, выпекая что-нибудь особенное. Помню свое эгоистичное разочарование, когда обнаружил, что ослабевшая Кантерина в мой день рождения не смогла подняться с кровати и испечь обещанное лакомство. Вскоре после этого я вечером возвратился домой, но ее уже не было. Другая женщина, с толстыми пальцами и зловонным дыханием, указала мне на дверь. В ту ночь я спал на улице у черного входа в бордель. Помню, что больше всего скучал по запаху Кантерины — согревающей смеси выпечки, свежевыглаженного белья и женского тела. Такого сочетания ароматов мне больше не приходилось вдыхать до тех пор, пока я не познакомился с Франческой. После того дня в мусорной бадье уже не появлялись свертки с едой.

Я вырос на улицах, кишевших торговцами всех мастей и матросами из любой страны мира. Венеция во все времена являлась международным портом, а в тот период корабли причаливали особенно часто. Город служил расчетной палатой для товаров со всего света. Со Среднего Востока привозили шелковую парчу. Египетские торговцы продавали квасцы для окрашивания шерсти. Мусульмане предлагали блестящие фиолетовые красители, приготовленные из лишайников и насекомых. На Риальто можно было приобрести прочную железную утварь из Германии, выделанную кожу из Испании, роскошные меха из России. Товары стекались со всех известных уголков мира: пряности, рабы, рубины, ковры, слоновая кость… В маленькой Венеции, приютившейся на пересечении торговых путей Адриатики, были все сокровища мира, и каждое имело свою цену.

Я любил слоняться на причалах и мечтать о большом корабле, увозящем меня в дальние страны. Смотрел, как суда скользят по морской глади, и попутный ветер раздувает их паруса, и знал, что трюмы ломятся от товаров, которыми будут торговать на дальних берегах. Я воображал, будто нахожусь внутри и, уютно свернувшись между тюками с флорентийской шерстью, засыпаю, убаюканный волнами. Живущий на улице, я тогда еще не знал, что ненавижу темные, закрытые пространства.

Мои мечты навевали пронизывающий ветер с моря и терпкий запах соленого воздуха, крики чаек и песни мускулистых матросов, вспененная кораблями вода и цоканье копыт по булыжнику запряженных в повозки лошадей. Именно в то время и в том месте безграничных возможностей я познакомился с Марко. Он был старше меня на год или два — впечатляющая разница для маленького мальчугана. Я крепко держался своего оборванного воспитателя и подражал его развязным, грубовато-добродушным уличным манерам. Старший повар стал моим наставником, но Марко остался первым учителем.

Марко показал мне, как налетать на женщину, занятую выбором дыни, и запускать свои проворные пальцы к ней в кошелек. Как залезать своей маленькой ручонкой господину в карман, чтобы, почти не касаясь ткани, зажать между пальцами и извлечь наружу монету, — и все это мимоходом, ни секунды не задерживаясь. Мы составили хорошую команду у прилавков с едой: пока один отвлекал внимание продавца, другой хватал буханку или клин сыра. Марко научил меня многому. Но самое главное, вбил мне в голову, что если покажутся Cappe Nere, надо тут же уносить ноги, с какой бы ни пришлось распрощаться добычей. Cappe Nere. или «черные плащи», были тайной полицией Совета десяти.

Их существование не составляло секрета — они разгуливали по Венеции в особых коротких черных плащах, под которыми прятали ножи и пистолеты. Но никто не решался говорить об их повседневной жестокости и беспредельной власти в роли правой руки могущественного Совета десяти. Даже дож отвечал перед советом, и всем было прекрасно известно: если «черные плащи» стучат к человеку в дверь, ему предстоят неприятности с десятью безжалостными людьми. Глупцы падали на колени и просили пощады, умные выбегали через черный ход и садились на первый уходящий из Венеции корабль.

Но по иронии судьбы именно благодаря одному из «черных плащей» нам с Марко улыбнулась удача. Мы стащили головку моцареллы из бочонка торговца сыром — непростое дело, — и успех разжег в нас алчность. Нам уже случалось пробовать хлеб с запеченными в корке зелеными оливками, и тот случай стал для нас праздником желудка. К несчастью, батоны с оливками — длинные и неудобные — невозможно спрятать под одеждой, тем более бежать с ними сломя голову по Риальто. Но мы знали одного одноглазого булочника, и считали его телесный изъян шансом на успех, поэтому решили испытать судьбу — стащить хлеб с оливками и съесть его с сыром.

Я зашел со стороны здорового глаза торговца и стал откровенно разглядывать его товар — с наглой ухмылкой оценивая еду, которую никогда не смог бы купить. Пока булочник следил за мной своим единственным глазом, Марко подкрался с другой стороны, схватил хлеб с оливками и бросился наутек. Но торговец, должно быть, что-то услышал — возможно, шуршание батонов или возглас одного из покупателей. В последнюю секунду он обернулся и, заметив, как Марко скрывается в толпе с хлебом под мышкой, закричал во все горло: «Вор!»

Покупатели вскинули головы, но мы неслись мимо — быстрые и проворные. Мы смеялись от радости в предвкушении трапезы и не заметили, как напоролись на «черный плащ» с растопыренными в стороны руками. Он появился словно ниоткуда. С ними всегда так бывало. Мы замерли.

Его лицо казалось спаянным из острых углов: выдающийся вперед лоб, подбородок с ямочкой, тонкие губы. Марко, всегда отличавшийся сообразительностью, протянул ему наш драгоценный батон с оливками. Я достал из грязного кармана головку моцареллы и последовал примеру товарища. Но великан только рассмеялся.

— Дерзкие негодники! — Он взял нас за шкирки и подвел к прилавку одноглазого торговца. — Великодушно с твоей стороны угостить этих двоих хлебом. Я вижу, ты филантроп.

В единственном глазу булочника вспыхнули злость и страх.

— Да, синьор, — ответил он. — Я всегда помогаю бедным. — Его взгляд свидетельствовал, что он готов нас убить.

Но торговец взял себя в руки, поджал губы и процедил:

— На здоровье, мальчики.

«Черный плащ» крепко держал нас за шиворот.

— Скажите человеку «спасибо», неблагодарные олухи!

Мы пробормотали слова признательности, а булочник, желая как можно быстрее от нас избавиться, предложил:

— Синьор, не откажитесь принять свежую булочку. Попробуйте — она еще теплая! — И протянул свое изделие.

«Черный плащ» коротко рассмеялся, отпустил нас и, отвесив подзатыльники, приказал:

— Убирайтесь подобру-поздорову!

Мы прижали еду к груди и неловко побежали, постоянно оглядываясь, чтобы убедиться, не гонятся ли за нами. И не останавливались, пока не достигли тихого, заваленного мусором туника и там, дрожа и не в силах отдышаться, сели у закопченной стены.

Я посмотрел на Марко, желая получить подтверждение, что мы действительно остались живы после стычки с «черным плащом». На его худом чумазом лице играла неуверенная улыбка.

— Получилось, — проговорил он.

Из-за глубоко въевшейся грязи судить было трудно, но я знал, что мой товарищ рыжий и веснушчатый. Когда солнце, как в тот день, образовывало вокруг его головы золотистый нимб, лицо казалось одновременно ангельским и лукавым.

В тот раз мы наелись досыта, но даже при нашей сноровке и иногда сопутствовавшей удаче выдавалось слишком много голодных дней. Продавцы и покупатели дружно следили за такими, как мы. Многие торговцы бросались в погоню, едва увидев. Как-то раз мы притаились за спиной какой-то толстухи у фруктового лотка, и вдруг ее руки метнулись в стороны и она, не переставая нюхать белые нектарины, ухватила нас за волосы.

— Не ваш день, ребята! — расхохоталась толстуха и так сильно нас толкнула, что мы покатились в разные стороны.

Иногда мы рылись в мусорных кучах и дрались с другими беспризорниками за все, что хотя бы отдаленно напоминало съестное. В один из таких постных дней мы впервые поссорились с Марко. Разгребая мусор, я обнаружил помет совсем маленьких котят — все были мертвые, кроме одного. Я взял везунчика на ладонь; котенок повернул ко мне острую мордочку и мяукнул. Я вспомнил, как Кантерина говорила, что, когда меня принесли, я был похож на новорожденного котенка, и меня захлестнула внезапная волна любви. Я стряхнул с малыша грязь и, не обращая внимания на презрительный взгляд товарища, положил в карман.

В тот день я сильно рисковал, стянув у молочника целое ведерко молока. Идиотская кража — я оставлял за собой белые капли, и любой желающий мог бы легко меня выследить. Молочник погнался за мной, но не хотел надолго оставлять свой товар и вскоре повернул обратно. Когда погоня прекратилась, у меня еще оставалось полведерка молока. Я нашел тихое место за полуразрушенной церковью и, присев на корточки, пропитал молоком полу рубашки и заставил беззубого котенка сосать. Марко взорвался:

— Намерен скормить хорошее молоко кошке? — Его глаза недоверчиво округлились. — Ну-ка, дурья твоя башка, дай мне этого уродца, и я быстро с ним покончу!

— Не трогай! — спрятал я котенка за спину. На лице Марко появилась злобная ухмылка, и я поспешно добавил: — Возьми половину молока. Это по-честному. А как я поступлю со своей половиной, не твое дело. — Марко дернул подбородком, но уступил.

Два дня я кормил котенка — старательно, капля по капле, — пока остатки молока не прокисли, и тогда я допил его сам. При виде беспомощного создания что-то отмякало у меня внутри, хотя и не очень сильно. Если живешь на улице, нельзя особенно расслабляться. Я назвал котенка Бернардо — в честь малыша, потерянного Кантериной, и нашептывал ему свои секреты и всякие нежности, которыми не решался поделиться с Марко.

Через несколько недель Марко надоело обзывать меня идиотом, и он лишь презрительно фыркал, когда я вынимал изо рта кусочек пережеванной рыбы и давал Бернардо слизывать с кончика пальца. Однажды утром котенок отправился самостоятельно добывать себе еду.

— Скатертью дорога! — прокомментировал мой товарищ.

Но, к его разочарованию и моему облегчению, вечером Бернардо нас нашел. Все кошки обладают чувством дома, но у Бернардо в этом отношении был настоящий талант.

Он вырос в тощего рыжего кота, охотился на рассвете и на закате — в эти магические для семейства кошачьих часы, — но с наступлением темноты неизменно меня находил, начинал мурлыкать и тереться о ногу. Я прижимал его к груди, и у меня внутри разливалась ранее неведомая теплота — насколько я себе позволял. Бернардо принимал любой кусочек, который я для него припасал, позволял себя гладить и шептать в свое маленькое остроконечное ухо. Он засыпал, устроившись у меня под рукой, и я в свою очередь успокаивался, чувствуя рядом живое тепло. Я не обращал внимания на холодные взгляды и едкие замечания Марко — ведь бедняге приходилось спать одному.

Мы с Марко никогда не обсуждали ничего до такой степени идиотского, как любовь животного. Ограничивались планами будущих проделок и бахвальством. Самое сокровенное, в чем я ему признался, было мое желание пробраться на корабль и уплыть в Нубию.[7] Я не имел ни малейшего представления, где она находится, но, вспоминая сладкие утренние часы с Кантериной и ее задушевные песни, решил, что это место стоит поискать. Пробраться на корабль было одной из моих любимых фантазий, пока Доминго, неразговорчивый прыщавый мальчуган из испанского порта Кадис, не живописал мне в красках, какая судьба ждет таких беглецов.

Глава IV Книга мечтаний

Доминго обычно стоял, скрестив на груди руки и упрятав кисти под мышки. А рассказывая, настолько погружался в себя, что смотрел лишь под ноги и больше мямлил и пожимал плечами, чем говорил. Однажды Марко, Доминго и я нашли в мусорной куче пакет слегка надкусанных каштанов, радостно поделили и зашагали по причалам, любуясь кораблями. Я вспомнил о своем плане сбежать из Венеции, и Доминго еще глубже засунул руки под мышки.

— Ерунда! — воскликнул он, и мы с Марко подняли на него глаза. — Мне было девять, от силы десять лет, когда я спрятался на испанском галеоне. Он направлялся в Константинополь с заходом в Венецию. На второй день меня и обнаружили среди канатов. Вытащили на палубу, и матросы принялись меня травить… — Доминго дернул плечом. — Они смеялись, и я решил, что это игра. Затем один из них ударил меня… — Он покосился в сторону бухты. — Меня заставляли выносить нечистоты и кормили помоями. Ятянул канаты, пока не стер на руках кожу, драил палубу соленой водой, которая краснела, попадая на мои волдыри и ссадины. Некоторые пинали меня, каждый раз, когда видели. Не знаю, почему они так поступали, но я научился пошевеливаться.

Тусклые глаза Доминго ожили, обычно спокойное, безмятежное лицо исказилось гневом.

— Был там один такелажник… волосатое животное с гнилыми зубами, который… — Доминго поперхнулся и прикусил губу. — Как-то вечером он застал меня врасплох, когда меня тошнило от качки, и я свесился за борт… — Мальчик крепко зажмурился. — Он прижал меня к поручням, сдернул штаны и все совершил прямо там. Прямо там!

Лицо Доминго потухло так же внезапно, как оживилось, голос опять стал монотонным.

— Остатка путешествия я не помню, но когда мы причалили в Венеции, меня выкинули с корабля. — Он топнул ногой. — Венеция нисколько не хуже Кадиса. Я могу с таким же успехом чистить карманы здесь, как и там.

Мы с Марко переглянулись, и он дружески пихнул Доминго в бок.

— Я рад, что ты оказался с нами. Когда моя мамаша-шлюха испарилась… Сколько же мне тогда было? Около пяти. Без тебя мне пришлось бы голодать.

Марко всегда величал свою мать шлюхой. Разумеется, она таковой и была, но его это нисколько не трогало. Ранило другое: его она бросила, а сестренку-двойняшку Руфину сохранила. Мать понимала, что благодаря копне рыжих волос за Руфину на улице будут предлагать высокую цену. С тех пор Марко ни одну из них не видел, но считал, что если бы повстречал сестру, то мог бы спасти ее от окончательного падения.

— Грязная путана вышвырнула меня вон, а Руфину превратила в проститутку. Но мы еще посмотрим! Пусть она знает, что я не умер и отберу у нее сестру! — Марко едва мог прокормить себя, но это не мешало ему мечтать. Он постоянно с надеждой окликал рыжеволосых проституток: «Руфина!» И частенько получал за это оплеуху.

Мы ни разу не говорили о том, что уличные проститутки живут недолго. Тот факт, что за десять лет Марко не встретил ни мать, ни Руфину, не предвещал ничего хорошего. Десять лет — это десять лет, и мы прекрасно знали, что проститутки мрут как мухи — от болезней, голода, побоев, пьянства и отчаяния. В Венеции было очень мало пожилых проституток — только молодые и мертвые. Но эту очевидную истину в присутствии Марко никто не высказывал.

Когда мать оставила плачущего сынишку в порту и скрылась с Руфиной, рядом оказался Доминго и дал ему корку хлеба.

— Ты жалко выглядел в тот день, — объяснил он. — Трясся, ревел и звал: «Руфина! Руфина!»

— Я не плакал!

— Рассказывай! Чуть глаза не выскочили от рева. Когда вас разнимали с Руфиной, вы так вцепились друг в друга, что мать ее едва оторвала. И пока тащила за руку прочь, девчонка не переставала кричать: «Марко! Марко!» У вас обоих был жалкий вид.

Губы Марко дрогнули, и он пробормотал:

— Нам было всего по пять лет.

— Знаю. Поэтому я тебя накормил.

Доминго стал учить Марко выживать на улице, как сам Марко потом обучал меня. К тому времени, когда Доминго исполнилось двенадцать, его угрюмое прыщавое лицо примелькалось по берегам бухты, и один из торговцев рыбой поручил ему убирать свой прилавок, а за это давал рыбьи головы и хлеб. Доминго честно выполнял свои обязанности. Спокойная манера вести себя понравилась торговцу, и тот сделал его своим учеником.

Мальчику повезло, но это возмутило брата его благодетеля Джузеппе, того самого, что подметал на кухне дожа: урод не мог стерпеть, если кому-нибудь улыбалась удача. От Джузеппе постоянно разило вином и потом; он был ленив, неопрятен и злобен. Его волосы поседели, и при ходьбе он слегка горбился. Когда-то он мог добиться успеха, но его время ушло, и он это прекрасно понимал.

Джузеппе был из тех людей, которых настолько одурманила выпивка, что они сдались, больше ни к чему не стремились и лишь проклинали мир. Он был жалок, но слишком злобен, чтобы вызвать сочувствие. К тому же бравировал своими неудачами, словно они служили оправданием всем его пакостям. Джузеппе придерживался философии, прямо противоположной той, что исповедовал старший повар, считавший личную ответственность самым важным в мире.

Старший повар терпел Джузеппе ради его брата, торговца рыбой — приличного человека, у которого мы часто скупали дневной улов. Джузеппе узким разрезом глаз и красным от лопнувших сосудиков крючковатым носом походил на рептилию. А брат больше напоминал амфибию своим добродушно-лягушачьим видом. Торговец рыбой был миролюбивым человеком и не мог утихомирить брата, злившегося, что тот взял в ученики Доминго. Джузеппе часто исподтишка давал мальчишке тычок и больно щипал за нос. А называл не иначе как подкидышем.

— Почему Джузеппе так тебя ненавидит? — как-то спросил Марко.

Товарищ пожал плечами и отвернулся.

— Джузеппе есть Джузеппе.

Единственное, чем удавалось разговорить Доминго, был Новый Свет. Он любил повторять рассказы, услышанные в порту Кадиса.

— Новый Свет населяют люди с золотистой кожей, которые не носят никакой одежды, кроме синих перьев в волосах, — сообщил он друзьям. — Им легко живется на плодородной зеленой земле. Спелые манго падают к их ногам, а рыба выскакивает из воды прямо в руки, — вздыхал он. — Представьте себе, целый день качаться в гамаке и наедаться сладостями… — И мечтательно смотрел на море.

Марко напрягал воображение и добавлял волнующие подробности:

— Женщины в Новом Свете танцуют без одежд, и у каждой по три груди. — Доминго недоверчиво косился на него, но тот продолжал: — Все берега завалены золотыми самородками, а в лесах водятся удивительные создания, которые выполняют любое желание человека.

Доминго опускал глаза и тихо смеялся, но Марко не сдавался.

— Правда, правда. Я ведь тоже разговаривал с матросами.

Я понимал, куда он клонит. Марко хотел разжечь во мне интерес, чтобы я стал моряком и уплыл с ним в Новый Свет. И еще он часто говорил, что намерен взять с собой Руфину и помочь ей начать новую жизнь. Бедный Марко — ему не требовалось так подстегивать свою изобретательность и соблазнять меня. Я уже и сам представлял великолепное житье за далеким горизонтом. И надеялся, что в Новом Свете все унизительное, случившееся в начале моего пути, останется позади и я заживу достойной жизнью с Франческой. Франческа неизменно присутствовала в моих мечтах.

Впервые я заметил ее на Риальто и решил, что девочка одна. Но затем толпа отхлынула и я увидел дородную мать-игуменью. Она стояла у прилавка торговца пряностями, собираясь купить мешочек с черным перцем, поводила носом, как кролик, и по ее застывшему лицу было ясно, что она будет сбивать цену до последнего. Франческа держалась неподалеку, помахивала корзиной и улыбалась прохожим. Ее милая улыбка меня очаровала, задела за живое и больше не отпускала. У нее были прекрасные зубы, сверкавшие белизной на чистом смуглом лице.

Маленькая черная вертлявая собачка понюхала край ее одеяния, Франческа нагнулась и погладила животное. Я услышал ласковые слова, и собачка ткнулась носом ей в руки. Франческа обернулась — не видит ли ее мать-игуменья, — затем быстро достала из корзины колбасу и протянула собачке. Та мгновенно проглотила кусок и посмотрела на девушку с откровенным обожанием. Франческа рассмеялась, и от ее смеха перед моими глазами возник луг в полевых цветах.

Девушка вынула из рукава квадратик кружев, вытерла пальцы, а у меня мелькнула мысль, что мне еще не приходилось видеть монахини с таким изящным кружевным платком. Но я тут же об этом забыл, поскольку рядом с Франческой возникла мать-игуменья.

— Тебе что, больше нечем заняться, как трогать бродячее животное? — прикрикнула она. — Клянусь, ты безнадежная девчонка! Безнадежная!

Лицо Франчески померкло. Она пошла следом за старухой, но оглянувшись на собачку, закатила глаза. Помахала на прощание рукой, и ее пальцы порхали словно бабочки.

Я онемел. Был совершенно раздавлен. И подумал: «Если правильно повести дело, то удастся избавить ее от этой придурковатой старухи и безрадостной жизни затворницы. Я мог бы на ней жениться, купить ей собачку и увезти в Новый Свет».

Да, но потребуется много, очень много времени, чтобы стать опытным моряком. Судя по матросам, которых мы видели в порту, нам с Марко сначала предстояло превратиться в мужчин с грубыми голосами, щетиной на лице и бугрящимися мускулами. И только тогда можно рассчитывать получить место на хорошем корабле. Затем два или три года набираться опыта, прежде чем решиться на рискованное путешествие в Новый Свет. Мы оба замечали пушок у себя над верхней губой, первую поросль на теле и намек на некие формы на длинных, нелепых руках, но из-за плохого питания были костлявыми и казались моложе своих лет. В момент уныния Марко как-то заявил:

— Понимаешь, дурья твоя башка, нам будет за двадцать, когда мы сможем попасть в Новый Свет.

— Плохо, — огорчился я. — Замучаемся ждать.

Марко обвел взглядом оборванных обитателей улицы и добавил:

— Но здесь нас ничто не держит.

— Ничто.

— А ради Нового Света стоит жить.

— Стоит.

Наши мечты о Новом Свете, включавшие счастливо воссоединившихся близнецов, Марко и Руфину, и страстно влюбленных, меня и Франческу, поддерживали нас, когда мы рылись днем в мусорных отходах, а ночью, прижимаясь друг к другу, устраивались спать у чьих-нибудь порогов. Случалось, мы пытались честно заработать, но к тому времени, когда удавалось унять боль в животе, начинало смеркаться и мы успевали лишь вынести засиженные мухами потроха из лавки какого-нибудь мясника или вымести мусор по просьбе бакалейщика. Иногда нам давали несколько медяшек, иногда ничего не платили. И невольно приходилось полагаться на ловкость рук. Мы были грязными, голодными и жалкими — никакого сравнения со здоровенными матросами, карабкающимися на мачты лучших судов. Никто не хотел признаться — это лишило бы нас сил, — но с каждым днем наша мечта становилась все менее реальной.

Как-то утром мы стянули с повозки испанского колбасника сухую копченую салями и устроились на ступенях церкви насладиться трапезой. Мясо всегда приводило нас в оптимистичное настроение.

— Вот что, дурья твоя башка, — начал Марко, — мы можем остаться в Венеции и заработать ту самую награду.

— Награду за книгу? — Я вытер жирные руки о штаны.

— А почему бы и нет?

— Болван, — пихнул я товарища локтем под ребра. — Мы даже не умеем читать.

— Зато умеем держать уши и глаза открытыми лучше, чем кто бы то ни было. — Марко потянулся, скрестил ноги и прислонился к косяку. — Я бы купил Руфине несколько новых платьев. Да что там платьев — целый дом. Скажи, приятно об этом думать?

Мы слышали разговоры о книге на каждом углу. Торговцы болтали о ней с покупателями, слуги шушукались на порогах домов, а по вечерам на темных улицах шептались проститутки. Однажды мы увидели, как из дверей игорного дома вывели голого мужчину. Он прикрывал руками стыд и упрашивал вернуть ему штаны. Тащившим его за руку мотнул головой.

— Скоро мы заберем все твои штаны — и дом в придачу!

— Я достану денег, — хныкал незадачливый игрок.

— Ха! — окинул его презрительным взглядом мучитель. — Ты столько задолжал, что сумеешь расплатиться, если только получишь награду за книгу!

Легенда о книге вновь вынырнула на поверхность, когда в порту объявился турецкий матрос и, едва успев сойти на берег, принялся хвалиться направо и налево. Мы видели, как он собрал у таверны кучку моряков и головорезов. Турок был высокий и смуглый, с густыми усами и копной черных волос. Ходил с обнаженной грудью и носил широкий пояс, поддерживающий его необъятные шаровары.

— Ее привез сюда мой предок, — заявил он. — Тот самый, что тайно переправил в Венецию из Константинополя кости святого Марка. — Он хлопнул себя ладонью по голой груди. — Мой предок! — И продолжал жуликовато: — Кости и книгу спрятали в грузе свинины. Соображаете? Мусульмане никогда бы не стали рыться в таком товаре. Кости и книга прибыли сюда одновременно.

В доказательство он указал на венецианского льва — золотую крылатую статую с раскрытой книгой над входом в базилику Святого Марка, где были погребены священные кости.

— Скажите мне, почему этот лев читает книгу? — Ожидая ответа, турок обводил выпученными глазами собравшихся. Затем широко раскинул руки и прокричал: — Вот в этом и есть разгадка!

Турок ушел в море, а разговоры о книге продолжались и, как и следовало ожидать, перекочевали из матросских таверн в торговые лавки Риальто. Следом за продавцами их подхватили слуги, и таким путем они проникли через задние двери в салоны аристократии. Настал день, когда слухи легли к стопам самого дожа, который немедленно приказал изъять на свет божий кости святого Марка и обыскать могилу.

Никакой книги не нашли, но, учитывая, что ни один другой город не имел с Византией настолько тесных связей, как Венеция, дож и все остальные остались при убеждении — книга спрятана где-то в светлейшей республике. Дож обещал целое состояние тому, кто добудет для него книгу, глашатаи ходили по улицам, звонили в колокольчики и объявляли о щедром вознаграждении. Все только об этом и судачили, и у каждого разгорался аппетит.

Для нас, ничтожнейших из ничтожных, книга являлась предметом пустой болтовни. Мы не умели читать и не отличили бы Священного Писания от записей бакалейщика. Не нам с Марко было заниматься поисками книги, да к тому же у нас и без нее хватало забот: не умереть с голоду и пережить очередной день. Но мы развлекались разговорами о книге и Новом Свете. Как-то вечером, поужинав кожурой апельсина и рыбьими хвостами, мы уселись, свесив босые ноги в тихий канал, и размечтались, как заживем, когда разбогатеем.

— Я получу награду за книгу и куплю дворец в Новом Свете. Руфина будет там почтенной дамой. Слуги станут одевать ее в шелка, а меня — в красные одежды, как сенатора. Я заведу большую конюшню, погреб с изысканными винами, а в кладовой будет столько провизии, что не съесть.

— А я, когда попаду в Новый Свет, — ответил я, — пошлю за нубийкой, чтобы она мне пела. Ты же знаешь, как хорошо они поют. Но я не сделаю ее служанкой — будет завтракать с Франческой и со мной и получит собственную комнату. Когда-нибудь я вернусь в Венецию, принесу сестрам милосердия кошелек золотых и попрошу, чтобы они сказали, кто мои родители.

— Родители? — натянуто переспросил Марко. — Выдумал тоже, дурная твоя башка.

— Я не имел в виду мать.

— Шлюху.

— Но разве ты не хотел бы узнать, кто твой отец?

— Чего ради? — Меня озадачил злой блеск в его глазах. — Мой отец палец о палец для меня не ударил. Как и твой для тебя.

— Ты прав. — Сила, с какой говорил мой товарищ, меня напугала. — Мне все равно, кем он был.

— Нам не нужны родители.

— Согласен.

— Нам никто не нужен.

— Ты мне нужен, Марко, — выпалил я, но тут же прикусил язык: нельзя позволять себе слишком отмякать внутри. Что, если я поторопился со своими словами?

Марко откинулся назад и оценивающе посмотрел на меня своими продолговатыми карими глазами.

— Это правда. Скажу тебе вот что — мы станем побратимами.

Вот это да! О таком я не мог и мечтать!

— Плюнь на ладонь, и мы скрепим наш договор, — предложил Марко.

Мы оба плюнули себе на ладони и обменялись липкими рукопожатиями.

— Я старше тебя, поэтому ты будешь делать то, что я велю. Согласен?

Я поднял глаза на старшего брата.

— Согласен.

— Родители! Фу на них!

— Фу!

Вода в канале зарумянилась от лучей заходящего солнца, затем превратилась в глянцево-черную. Мы откинулись назад и, опершись на локти, выводили ногами на поверхности ленивые рисунки. Сидя рядом со старшим братом, я испытал в тот вечер нечто вроде умиротворения. Но мне не давали покоя вопросы, которые я не решался задать вслух. Баюкала ли меня мать и целовала ли пальчики на моих ногах, как это делают со своими детьми другие женщины? Брал ли меня на руки с неловкой нежностью отец, как поступают другие отцы? Я видел, что так ведут себя родители с детьми. Отняли ли меня у них или родители меня бросили? Не умерла ли моя мать во время родов или жива и разыскивает меня? Красавица она или дурнушка? А мой отец — нежный или грубый? Может, они хотели для меня лучшей жизни, чем та, которую могли мне дать? Или суеверные люди испугались темного родимого пятна на моем лбу?

Предательская слабина внутри углублялась и не собиралась исчезать. Это меня встревожило. Стоит расслабиться, слишком поддаться чувствам, и я буду постоянно испытывать таящуюся во мне боль. Я не такой сильный, как Марко. Мне не безразлично то, о чем я хотел бы спросить. Совсем не безразлично.

Глава V Книга наследников

Старший повар Ферреро сидел за посыпанным мукой столом, погрузив локти в тесто, а я стоял рядом и умолял его ответить, почему дож убил крестьянина. Дрожащие руки я молитвенно сложил под подбородком.

— Пожалуйста, маэстро, объясните, что такое началось?

Старший повар вздохнул, встал и прошелся передо мной, размахивая деревянной ложкой, этим скипетром своего кулинарного царства.

— Малолетних это не касается.

Малолетних? Мое детство закончилось со смертью Кантерины. Некоторые могут подумать, будто мое детство было слишком коротким и несчастливым. Но люди склонны переоценивать то, что принято называть счастливым детством. Мое детство было полезным. А когда я попал во дворец, у меня над верхней губой уже пробивалась мягкая поросль. Я неотступно следовал за старшим поваром по кухне и приставал к нему как голодный комар.

— Этот крестьянин был преступником? Или дож проводил опыты? Что представляла собой янтарная жидкость? Противоядие? Лекарство?

Ферреро вскинул руки.

— О Мадонна! Лучано, помилосердствуй! — Его взрыв заставил меня утихомириться. Он поправил на голове поварской колпак и примирительно заметил: — Что скажешь насчет урока кулинарии? — Даже в стремлении отвлечь меня старший повар оставался, как всегда, человеком добрейшей души. Ведь для ученика урок кулинарии — большое событие.

Ученик должен заслужить право подняться по служебной лестнице на кухне, и мне еще не разрешалось овладевать секретами мастерства. Повара поворачивались ко мне спиной или отсылали прочь, когда наступало время выбирать травы для рагу, или добавлять в соус ту самую решающую каплю вина. Такие секреты не разглашались, и их позволялось узнавать лишь после должного срока ученичества, когда новичок преодолел все этапы один за другим и достиг необходимого уровня. На этой кухне только пьяница Джузеппе был ниже меня, поскольку ни на что не годился.

Я очень хотел, можно сказать, горел желанием упорно работать, ведь мне требовалось добиться прочного положения в каком-нибудь ремесле, чтобы завоевать Франческу. И еще я был благодарен моему благодетелю за то, что он взял меня с улицы. Я не желал его разочаровывать. Даже занятие кулинарией начинало мне нравиться. Превращение кровавого куска мяса в изысканное блюдо стало казаться привлекательным мастерством. Чтобы приготовить из сырых корнеплодов аппетитное кушанье, требовалось захватывающее искусство алхимии. Я начинал понимать, что в кулинарии содержится нечто большее, чем представлялось на первый взгляд.

Поэтому я честно отрабатывал положенное время. Надолго задерживался на кухне после того, как все уходили, — мыл горшки в такой большой бадье, что приходилось вставать на табурет, стараясь не свалиться в мыльную пену. Чистые горшки я расставлял на деревянном стеллаже, без устали сновал туда-сюда, таская ведра с горячей водой, и ополаскивал их. Потом сметал очистки овощей и просыпанную соль — все, что проглядел неряха Джузеппе, — убирал рабочие столы, скреб разделочные доски, жег сахар и уксус, чтобы избавиться от въедливых запахов, и напоследок проверял оставленные на ночь на маленьком огне горшки с заготовками. Если огонь был слишком силен, содержимое могло перевариться, а если бы потух, то наверняка бы прокисло. Я научился отлично регулировать огонь, чтобы все было в норме.

Моей самой тяжкой обязанностью стало следить, чтобы на кухне не оставалось на ночь запасов воды. У старшего повара имелся пунктик — он боялся стоялой воды. Никто не понимал почему, но таково было одно из самых строгих правил. В мои обязанности входило каждый вечер вынимать из резервуара затычку и выпускать воду в емкость, откуда ее брали лишь для поливки огорода, но ни в коем случае не для питья или приготовления пищи. Старший повар даже настаивал, чтобы я после использования деревянных ведер вытирал их тряпкой, а затем оставлял пропариваться близ огня. Это означало, что на следующее утро мне предстояло снова наполнить резервуар водой. Все это казалось бессмысленным, но являлось непререкаемым правилом. Управившись с делами, я последним ложился в кровать и первым до рассвета возвращался в пустую кухню. Но урок кулинарии — это нечто совершенно иное.

— Спасибо, маэстро! — Я с робкой готовностью вскинул голову, однако про себя решил, что это шанс выудить из моего наставника сведения о доже и крестьянине. В то время я грешил несколько завышенным мнением о своих способностях.

— Что ж, тогда начнем, — бросил синьор Ферреро и, порывшись в корзине, отобрал большую золотистую луковицу с нетронутой кожурой. — Лук, — объяснил он, — король всех овощей. Он придает блюдам приятный окрас, пикантность, волшебный вкус и аромат, который приобретает, пока обжаривается на сковороде и является залогом будущего наслаждения того, кто отведает эти блюда.

— Совершенно справедливо, — согласился я. — Это напомнило мне, с каким наслаждением крестьянин пил вино, пока не упал замертво.

Старший повар взял разделочный нож.

— Когда придет твое время, относись к луку с почтением. Посмотри на эту глянцевую кожуру… — Он приподнял луковицу и медленно повернул. — Это цвет старого хереса, если взглянуть на просвет бокала.

Я кивнул и постарался почтительно промолчать, однако не удержался:

— Этот цвет напоминает мне ту жидкость, которую дож влил крестьянину в горло.

Синьор Ферреро на мгновение закрыл глаза, затем осторожно поддел кончиком ножа шелуху.

— Когда чистишь луковицу, не задень следующий под кожурой слой. Не торопись, снимай только самый верх. Со старых луковиц кожура сходит легко, однако молодые могут заупрямиться. Ясно? — Наставник внимательно на меня посмотрел, но я сделал вид, будто не понимаю значения его взгляда. Он снял шелуху и оставил на ладони. — Взгляни, Лучано. Обрати внимание, какая она нежная по цвету и фактуре, словно прозрачные стружки меди и золота.

— Золото! Вот он, мотив убийства! — Поспешные слова будто сами слетели с моего языка. — Наказать вора — это понятно. Но зачем лить жидкость в горло мертвецу?

Старший повар закатил глаза и, не оборачиваясь, сложил луковую шелуху в кучку на краю разделочного стола, но когда я собрался выкинуть ее, остановил мою руку.

— Оставь, где лежит. Луковая шелуха способствует вдохновению.

— Вдохновению… — Я медленно кивнул и со смущенным видом продолжал гнуть свое. — Хотел бы я знать, что послужило вдохновением дожу.

— Взгляни на голую луковичку, Лучано. Она только что очищена. Никто до тебя не видел ее такой. Теперь у нее девственные цвета: белый с оттенком бледно-зеленого. Обращайся с ней аккуратно. Первый разрез делай прямо посередине, и вот посмотри, что обнажилось! — Он разделил половинки, продемонстрировал мне концентрический узор и улыбнулся. — Отвори сокровенное нутро и насладись зрелищем вложенных Друг в друга совершенных полусфер! — Синьор Ферреро задержал взгляд на луковице и продолжил: — Был такой греческий учитель Эвклид — он сделал интересные наблюдения по поводу геометрии круга… — Наставник, должно быть, заметил на моем лице недоумение и быстро добавил: — Но это сейчас не важно. — Взял луковицу, и голос его стал отрывистым: — Вдохни аромат ее души, только не спеши. Искусством готовить, так же как и искусством жить, следует наслаждаться ради самого процесса. — Он поднес луковицу к носу и глубоко вдохнул. — Не важно, что наши кушанья съедят за считанные минуты, главное — это творческое созерцание.

Ферреро положил луковицу срезом на стол и, склонив голову набок, рассек поперек.

— Прислушайся, Лучано, как она хрустит при каждом движении ножа. Ощути музыку свежести.

От аромата луковицы глаза наполнились жгучими слезами, и это обратило мое любопытство в иную сторону.

— Почему лук заставляет нас плакать?

Старший повар пожал плечами, и я заметил, что по его щеке тоже скатилась слеза.

— Ты можешь с тем же успехом спросить, почему человек плачет, глядя на великое произведение искусства или видя, как рождается ребенок. То слезы благоговения, Лучано, пусть текут.

Я вытер глаза, а он позволил слезам свободно струиться по лицу. Они капали с его подбородка, пока он укладывал нарезанный кубиками лук в горшочек. Такое благоговение вполне могло бы придать особую пикантность супу.

— Но дож…

— Довольно! — Старший повар швырнул нож на разделочную доску и поднял на меня глаза. — Прекрати, Лучано! Всему свое время, а твое время еще не пришло. Урок окончен. Возвращайся к работе и держи язык за зубами!

Я попятился, крутя пальцами у губ, будто запирая рот на замок. Глупец! Как легко я забываю, что меня могут вышвырнуть обратно на улицу. Я схватил метлу и принялся заметать гусиные перья в угол, где их легко собрать в мешки для служанок. Сам гусь уже успешно подрумянивался на вертеле, а из горшка, который оставят томиться на огне, я планировал выудить шею и желудок наутро, то есть именно тогда, когда они приобретут особенную нежность, и тем самым проявить заботу о Марко и Доминго.

На кухне не привыкли, чтобы старший повар так шумно взрывался. Я повел глазами, пытаясь оценить реакцию поваров, но никто не смотрел в мою сторону и я понял, что временно стал чем-то вроде персона нон грата. Только Джузеппе перехватил мой взгляд, но лишь для того, чтобы показать, как я ему противен. Моя феноменальная удача, позволившая мне превратиться из уличного беспризорника в ученика старшего повара, породила его досаду и непримиримую ненависть.

Мой деятельный юный ум перескакивал от Джузеппе к наставнику, к дожу, крестьянину и обратно. При этом я сгребал горстями гусиные перья в грубые мешки. Потом служанки займутся ими и отделят пух, которым набьют подушки. Занятый своими мыслями, я упустил много перьев, и те, взвиваясь над моей головой, попадали в очаг, где с шипением сгорали. Окутанный этой невесомой пуховой вьюгой, я размышлял, как вытянуть из синьора Ферреро информацию о смерти крестьянина.

Я знал, где живет мой наставник. Иногда по воскресеньям, в тот единственный день, когда Ферреро оставался дома и поручал Пеллегрино руководить на кухне, он приглашал меня на службу в церковь Святого Винченцо, где присутствовал со своими домашними, а затем к себе на праздничный обед. Час неимоверной скуки на мессе служил платой за то, что синьор Ферреро ввел меня в круг своих близких, и я с радостью отдавал долги. Я тщательно мылся и надевал свежую одежду, готовясь сидеть в церкви на скамье с господами, а не торчать сзади с нищими.

Служба меня утомляла, но я находил утешение в том, что и моего наставника она не слишком интересовала. Его глаза блуждали но сторонам во время приношения даров, а слушая проповедь, он разглядывал свои ногти. И вздыхал каждый раз, становясь на колени. А когда хор затягивал торжественный и звучный григорианский распев, отворачивался и, глядя куда-то вдаль, нетерпеливо постукивал ногой по мягкой скамеечке. Я решился его спросить, как он относится к посещению службы, и синьор Ферреро ответил:

— Это формальность. Не следует привлекать к себе ненужное внимание.

После мессы я бывал в восторге, оттого что могу сидеть за обеденным столом и есть с фарфоровой тарелки серебряной вилкой, словно член уважаемой семьи. Те трапезы стали для меня откровением. В доме Ферреро говорили о совершенно неизвестном мне мире: о школе, церкви, о портных и родственниках, о соседях. Я слушал, а сам открывал рот лишь в тех случаях, когда обращались ко мне, и не задержи вал подолгу взгляд на младших дочерях моего благодетеля.

Я не понимал, почему старший повар приглашает по воскресеньям к себе домой меня, а не своего помощника Пеллегрино, или Энрико, или Данте, или кого-то другого из работников, но не задавал вопросов, чтобы не спугнуть свое счастье. Не высовывал голову и наслаждался теми удовольствиями, которые мне даны. Окутал себя чужим семейным счастьем и воображал, что я единственный сын синьора Ферреро.

Старший повар обожал свою семью. Жена Роза служила ему в жизни опорой; его любимица, десятилетняя дочь Елена, была его гордостью; восьмилетних, похожих друг на друга как две капли воды близняшек Адриану и Амалию он считал чудом, а младшую пятилетнюю Наталью Софию, очаровательную девчушку с копной великолепных локонов и характером таким же милым, как и личико, — царицей своих радостей.

Пока старший повар приглашал меня есть: «Давай, Лучано, не стесняйся», — синьора Ферреро не глядя передавала мне спагетти. Не могу сказать, что она была недоброй, но ее холодное обращение заставляло меня ограничиваться небольшими порциями и держать рот на замке. Я не возражал. Понимал ее настроение лучше, чем мой благодетель. Какое у меня право сидеть за ее столом? Этого не могли сказать ни я, ни она.

В последнее воскресенье, когда мне было позволено обедать в этой семье, мы сидели довольные, насытившись великолепным блюдом — цыпленком под розмариновым соусом. Откинулись на стульях и лакомились мягким сыром из коровьего молока и зеленым виноградом, пока Елена описывала свое платье для конфирмации.[8] К счастью, тогда я еще не знал, что этот разговор положит конец моим обедам в семье наставника. Иначе мог бы разрыдаться в тарелку.

Елена говорила о своем белом наряде, а ее щеки горели. Она рассказывала, каким мягким будет китайский шелк и изысканными — бельгийские кружева. Старший повар слушал, и на его губах играла задумчивая улыбка. Елена описала монограмму, которую вышьют на ее рукаве, и в этот момент улыбка синьора Ферреро померкла. Он отложил поднесенную было ко рту виноградину, и та покатилась по тарелке.

— Моя прекрасная Елена, сегодня твоя конфирмация, завтра — свадьба.

— Да, папа, — еще сильнее зарделась девочка.

Старший повар вздохнул.

— В свое время вы все украсите кружевами свадебные платья и покинете папу. Вышьете монограммы своих мужей на скатертях и простынях, а фамилия Ферреро канет в Лету.

Синьора Ферреро швырнула салфетку на стол.

— Не надо, Амато.

— Извини, дорогая. Это меня гнетет.

— Такова Господня воля.

Старший повар посмотрел в мою сторону, словно собирался что-то сказать, однако…

— Амато! — Голос синьоры Ферреро был ровным и спокойным. — Прекрати…

Муж посмотрел на виноградину на тарелке.

— Он хороший парень, Роза.

— Не хочу слышать! — Женщина поднялась с видом непоколебимого достоинства. — Камилла! — позвала она. — Убери со стола!

Старая Камилла, встревоженная резким тоном хозяйки, стремглав примчалась с кухни и принялась складывать тарелки в стопку. Синьора Ферреро, поджав губы, повернулась к мужу:

— Амато, будь добр, мне надо с тобой поговорить.

Старший повар встал и, последовав за женой, улыбнулся дочерям, а малышку Наталью, проходя мимо, потрепал по кудряшкам. Синьора Ферреро не до конца закрыла за собой дверь, и все мы слышали ее настойчивый голос. Камилла убирала со стола медленнее, чем обычно. Наталья закрыла рот пухлой ладошкой с ямочками. Девочки тревожно переглядывались и прислушивались.

— Амато, ты обольщаешься!

— Роза, дорогая, видела бы ты его на кухне! Он трудолюбив и смекалист.

— Насчет смекалки я не сомневаюсь. Уличный оборвыш сумел оказаться во дворце.

— Он не похож на других мальчишек. Бессознательно стремится к совершенствованию. Как я когда-то.

— Хватит! Тебе его жаль, и тобой руководит желание иметь сына.

— Роза, он украл гранат. Не заплесневелый хлеб, который можно бездумно запихать в рот. Гранат необходимо осторожно очистить и съесть зернышко за зернышком. Это требует времени. Гранат надо есть со вниманием.

— О чем ты говоришь? Он стащил гранат, потому что тот подвернулся ему под руку. Этот мальчишка явился с улицы. У него там остались дурные приятели. Он в душе вор, а ты приводишь его в дом! Знакомишь с дочерьми! Нет, я этого не потерплю! От него будут неприятности. Я это чувствую, Амато!

— Дорогая, не терзай себя. Мне просто понадобился ученик.

— Но почему вор? И почему он оказался и нашем доме? — В ее голосе звучала досада. — У меня дурные предчувствия. Что ему здесь понадобилось? Что ты задумал, Амато?

Наступила тишина. Затем заговорил Ферреро, веско, но в то же время словно извиняясь.

— Роза, любовь моя, я должен тебе кое-что сказать. Задолго до того, как я познакомился с тобой, кое-кто…

В этот момент чья-то рука — я никогда не узнаю, ее или его — плотно затворила дверь и слов стало не разобрать. Не тогда ли он признался жене в своих подозрениях насчет меня? Не тогда ли обратил ее внимание на мою роднику? Не тогда ли заронил в ее голову мысль, что я опасен для их дома? Это объяснило бы, почему тот обед стал для меня последним в их семье. И почему синьора Ферреро в тот день больше не вышла к столу.

Я был расстроен ее низким мнением обо мне и в то же время удивлен и тронут тем, как старший повар истолковал мою кражу граната. Приятно было сознавать, что кто-то принял меня за столь разумного мальчишку, который сознательно решил стащить именно гранат, выщипывал из него одно блестящее зернышко за другим, а затем изящно вытер губы. Я представил, что ем таким образом — я, который привык набивать рот как можно быстрее, — и улыбнулся, при этом спросив себя, способен ли человек настолько измениться, не таятся ли во мне инстинкты благородного господина, хотя я об этом и не подозреваю. В один волнующий миг мне показалось, будто я могу превратиться в учтивого изысканного юношу, каким вообразил меня старший повар, однако…

Этот миг остался позади, и возобладало гнетущее осознание истины. Если бы тот гранат остался у меня, я сорвал бы с него кожуру зубами, впился в мякоть, набивая рот, и меня бы нисколько не заботил вкус струящегося по щекам и капающего с подбородка сока. Потому что я был голоден.

Но его упоминание о гранате напомнило мне, как он обходился с луковицей. Неужели, если относиться с таким вниманием к пище, изменится само восприятие еды? Я бросил взгляд на виноград и маслянистый сыр на столе и подумал, станет ли вкус этого винограда другим, коли уделить ему больше внимания?

Потом оторвал от грозди одну виноградину и внимательно ее осмотрел: но цвету напоминает зеленое яблоко, но при этом обладает прозрачной хрупкостью и ненавязчивым блеском. Повертел в руке, слегка сдавил и почувствовал, как твердая, упругая поверхность поддается под пальцами. Мысленно возблагодарив Бога, положил на язык и, отдаляя миг, когда она будет раскушена, покатал во рту. Предвкушение навеяло мне воспоминание о Франческе — удастся ли мне снова увидеть ее? От этой мысли я крепче сжал зубы, но при этом заставил себя насладиться дразнящим сопротивлением кожицы. Виноградина раскрылась и наполнила мой рот удивительным вкусом, подобным аромату вина. Я опустил веки и всосал лопнувшую сердцевину, упиваясь противоположностью ощущений от кожуры и мякоти. Медленно прожевал, чтобы нектар напитал нёбо. Пожалуй, мне никогда раньше не приходилось пробовать настолько изысканного по вкусу винограда. Я посмотрел на гроздь на столе и подумал, что хорошо бы съесть ее всю таким же образом: одну виноградину за другой, уделяя каждой должное внимание и воспринимая как маленькое чудо. Честно говоря, я счел это утомительным, но еще долго с почтением жевал свою виноградину, представляя, будто ем одновременно весь виноград мира. И эта единственная ягода показалась мне началом чего-то большего.

Но синьора Ферреро была права. Я стащил гранат, потому что представилась возможность. Если бы оказалось проще своровать заплесневелый хлеб, я взял бы его. Старший повар, человек от природы добрый, стремился оправдать ближнего. И, как справедливо заметила жена, его сбивало с толку желание иметь сына. Как большинство женщин, она мыслила реалистичнее и была практичнее мужа. Распространяла свое материнское тепло на семью, словно заботливая наседка на гнездо, но размаха ее крыльев не хватало на таких, как я. Она любила своих дочерей, а я представлял угрозу их невинности. Синьора Ферреро прекрасно понимала, что голодные уличные мальчишки не отличаются благородством, и, как это ни печально, не могла позволить, чтобы моя сущность каким-то образом бросила тень на ее дочерей.

И хотя синьор Ферреро отличался характером от жены, он беззаветно любил и уважал Розу. Он уважал всех женщин. Помню его замечание на этот счет как-то утром, когда на кухне, в отличие от других дней, было мало дел, и работники изнывали в непривычной летаргии. Пеллегрино и Энрико устроились у кирпичной печи и жаловались на своих жен. Желая присоединиться к ним и повести себя на равных, я вспомнил присказку Марко о женщинах и решил их рассмешить. Криво ухмыльнувшись, подражая насмешливой бесшабашности приятеля, я заявил:

— Да тьфу на этих женщин! От них все зло!

Старший повар шагнул в мою сторону и сердито оборвал меня:

— Как ты смеешь? Я не потерплю неуважительных разговоров о женщинах на своей кухне!

Пеллегрино бросился к своему разделочному столу, Энрико схватился за лопатку, которой вынимал из печи хлеб.

Синьор Ферреро повернулся ко мне и тихо сказал:

— Запомни, Лучано, женщина не тема для праздных разговоров. Сумеешь сделать правильный выбор, и твоя душа обретет недостающую половину.

— Простите меня, маэстро, — смиренно попросил я и рассказал ему о Франческе.

— Так она в монастыре? — переспросил он.

— Да, маэстро. Но ей там не хочется жить.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую.

— О Боже!

— Я ее люблю.

Он потер подбородок.

— А она тебя?

— Пока нет. Но могла бы полюбить.

— О Боже… — Он отошел, ворча себе под нос: — Боже, Боже, монахиня на рынке, до чего мы дошли…

К тому времени я проработал на кухне примерно месяц и сумел однажды поговорить с Франческой, когда по поручению старшего повара делал на Риальто покупки. Но до этого много раз с благоговением любовался ею издалека. Держался в стороне, стесняясь своих лохмотьев, но, потеряв голову, пылал к ней страстью и любовался, как она идет в солнечных лучах за матерью-игуменьей. Я знал ее имя, поскольку старуха часто делала ей замечания: «Франческа, чего ты так плетешься! Франческа, о чем размечталась? Франческа, ты меня слышишь?» Укоры матери-игуменьи приглушали сияние ее лица, но не могли потушить его. Франческа принимала виноватый вид, но едва старуха отворачивалась, снова оживала и с упоением впитывала царящие вокруг звуки и краски.

Мать-игуменья тащилась по рынку в накрахмаленном белом повое и широкой рясе, словно заходящий в порт корабль, а Франческа скромно следовала за ней легкой походкой и, сжимая в руке плетеную корзину, стреляла вокруг глазами. На ней были простые коричневые одежды новообращенной с повязанной на талии веревкой. Но, несмотря на наряд монахини, всем было ясно, что ее сердце не лежит к затворничеству. Платок был небрежно сдвинут на затылок и открывал взгляду зачесанные со смуглого лба светлые волосы, а у щек ее всегда игриво плясали несколько выбившихся прядок. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами газели.

Такие глаза я видел в сцене охоты на гобелене в одной из гостиных дворца, а синьор Ферреро сказал мне, как называется животное. Гобелен изображал охотников с решительными лицами, преследующих на лошадях изящное создание. Оно казалось таким же нежным, как его название, и я не мог понять страстного желания людей убить несчастное существо, обреченно смотревшее с гобелена и умолявшее спасти его. Глаза газели настолько бередили мне душу, что я приучил себя проходить по этой комнате, не поднимая головы.

Погруженный в мысли о таких же глазах Франчески, я очнулся, лишь когда меня похлопала но плечу служанка. Она пришла забрать мешки с гусиным пером и, заметив засыпавшийся вокруг пух, недовольно вырвала из моих рук последний тюк.

— Расточительный мальчишка!

— Извини.

— Да ну тебя! — Она забрала остальные мешки и ушла.

Ее презрение вернуло меня к действительности. Большую часть времени мой ум всецело занимала Франческа, но в тот долгий, странный день, когда я стал свидетелем убийства и мне показали, как надо чистить луковицу, размышления о мотивах дожа поглотили мысли о ней, будто огонь гусиные перья. Я был достаточно сообразителен, чтобы понять содеянное дожем, и меня осенило, что синьор Ферреро поделится этими сведениями со второй половиной своей души — женой Розой. Не каждый день дож отравлял крестьян у себя за столом, и я нисколько не сомневался, что он расскажет ей об этом. Мне оставалось одно: прокрасться вечером к их дому и подслушать.

Случайное перышко, словно предупреждая об опасности, попало в нос и защекотало в ноздрях. Но я отмахнулся и продолжал строить планы.

Глава VI Книга котов

Теперь меня поражает, что принадлежавший дожу дворец, достигший уже почтенного возраста в дни, когда я родился, до сих пор сохраняет первозданное изящество; патина юности по-прежнему цветет на древних камнях. Это массивное здание, занимающее целую сторону площади Сан-Марко, выглядит воздушным. Аркада резных белых колонн поддерживает пронизанные узкими окнами верхние этажи из розового мрамора. Я уже старик, но иногда стою на площади и восхищаюсь хрупким балансом мощи и изящества. Но в ту далекую ночь, когда был молод и снедаем любопытством, я бежал в дом старшего повара, не только бесчувственный к красотам архитектуры, но и незнающий многого другого.

Мне пришлось дождаться, когда последний повар повесит на крюк передник, пожелает мне доброй ночи и отбудет из кухни с остатками бараньей голяшки, завернутой в кусок промасленной тряпки. Это была моя баранья голяшка. Или, по крайней мере, та, которую я наметил для Марко и Доминго. Но я промешкал и не заявил о своих притязаниях, и вот теперь она испарилась. В голове звучало постоянное наставление старшего повара: «Будь внимателен, Лучано».

Решив, что никто не вернется, я сбросил передник и выскользнул из кухни. На площади Сан-Марко посмотрел на недавно построенную башню с часами и решил, что скорее всего успею подслушать разговор за столом синьора Ферреро. Часытакже показывали число, фазу Луны и положение Солнца в зодиаке. Астрология и тогда была серьезной наукой, и по сей день продолжает служить высшим классам. Я слышал, что мы живем в эпоху Рыб — время тайн и новых веяний. И эта эпоха будет продолжаться еще пятьсот лет, пока не наступит новое тысячелетие. И только тогда Земля войдет в эпоху Водолея — апокалипсическое время перемен и откровений. Эпоха Водолея казалась мне интересным периодом, и я был слегка разочарован, что не увижу ее.

Я бежал вприпрыжку вдоль Большого канала и ощущал на лице дыхание влажной ночи. За дворцом свернул в боковую улочку, ведущую к мосту Вздохов — мраморной арке, переброшенной через канал в том месте, где находился тайный проход к подземной тюрьме инквизиции. По этому мосту «черные плащи» вели преступников и еретиков, чтобы бросить в камеры под каналом, где несчастные, скованные цепями, томились в сырости и темноте, слушая плеск весел проплывающих над ними гондол. Дрожа от холода и изнемогая от голода, они ждали, когда звероподобные стражи потащат их на дыбу или бросят на испачканные кровью острия «железной девы».[9] Вздохи в последний раз поднимающих к небу глаза узников и дали название мосту через канал. В тот вечер на нем никого не было, кроме крадущегося в темноте кота.

В Венеции котов хватало в избытке. Когда у меня разыгрывается воображение, я начинаю воспринимать их как неотъемлемый мотив смерти. Все помнят миф о девяти кошачьих жизнях, черных кошек связывают с приближающимся несчастьем и не забывают об их единении с ведьмами. Кошки и темные легенды о них стали неотъемлемой частью нашего города, мы даже построили фонтаны с зарубками наподобие маленьких лестниц, чтобы зверькам было легче забираться и пить. Коты и все с ними связанное так присущи Венеции, что я задаю себе вопрос: не призваны ли они напоминать жадным до наслаждений горожанам о неотвратимости смерти? Не должна ли легенда о девяти жизнях заставить нас задуматься о воскрешении из мертвых в день Страшного суда? Не наводят ли эти загадочные существа на мысль о возможном существовании в нашем мире магии?

Я на секунду задержался на мосту, чтобы взглянуть на отражение мерцающих звезд в темной воде канала; белая мраморная арка, казалось, висела в черном как деготь небе в колючих лучиках света. Только теперь мне пришло в голову, что мост — это зловещий символ города. Но в тот вечер я пронесся по нему с энергией молодости. Медленно тянущиеся дни на кухне наводили на меня скуку, и я ощутил в груди приятный холодок опасности. Шутя, погрозил выгибающему спину коту, как делают матери, пытаясь образумить расшалившихся детей: «Смотри, „черный плащ“ тебя заберет!» Он в ответ предостерегающе зашипел. Я рассмеялся и побежал дальше.

Со времен моей юности я часто возвращался в Венецию, и парадокс неистребимой иллюзии ее величия всегда вызывал у меня улыбку. Вода, ласкаясь к подножиям ветхих дворцов, все так же нашептывает истории о смерти. Люди в плащах все так же возникают из темноты и тут же растворяются в ней. Город всегда оставался превосходным обрамлением для всяческих тайн, обольщения и печальных мыслей поэта. Испорченная пороком, Венеция зовет к моральной капитуляции, но не с веселой усмешкой, а с осознанием, что была и остается таящейся под царскими покровами распутницей.

Венеция — город иллюзий, и лишь тот, кто вырос на здешних улицах, способен отыскать путь во мраке призрачных хитросплетений ее мостовых. Я долго жил благодаря ее милости и приобрел такое умение. Мне потребовалось всего несколько минут, чтобы найти узенькую улочку, на которой стоял дом старшего повара.

Дом был высокий, с синей дверью, арочными окнами и длинным каменным балконом, идущим вдоль всего piano nobile — среднего этажа, где располагались столовая, кухня и гостиная. Как обычно, на первом этаже стирали и хранили продукты, а верхний занимали спальни. Каждая спальня имела среднего размера балкон с гнутым металлическим ограждением, выходящий на мощеную пешеходную дорожку и канал. Каменные ступени вели от двери синьора Ферреро прямо к воде, где легко покачивалась пришвартованная к полосатому шесту личная гондола. Это был удобный дом, достойный уважаемого горожанина, каким являлся старший повар дожа. Я хотел такой же для себя и Франчески.

Я застыл в глубокой тени каменного балкона — мое возбуждение шло на убыль, по мере того как росло чувство вины. До этого я являлся в дом синьора Ферреро в качестве желанного гостя. Мой благодетель по-отечески меня обнимал, кормил, приглашал провести время в его семье. Теперь я крался, словно преступник, и подозревал, что обманываю доверие хорошего человека. Я было подумал уйти, но горевшая во мне юная страсть побуждала меня выяснить… все на свете. Я прокрался по лестнице на средний этаж, проскользнул по каменному полу балкона, стараясь не задеть расставленные вдоль стены цветочные горшки, и оказался у ярко освещенного окна столовой. Кровь стучала в ушах.

Совсем еще юный, я не знал, что жизнь полна естественных осложнений, и поэтому вообразил, будто супруги Ферреро расположатся удобно и достаточно близко к окну, чтобы я мог подслушивать, но при этом остаться незамеченным. И разумеется, начнут обсуждать дожа в тот самый момент, когда я окажусь в пределах прекрасной слышимости. Ждал, что старший повар расскажет жене о случившемся и ясно, в деталях объяснит причины и последствия происшествия. А в конце рассказа отправится в постель. Ха!

Я заглянул в светлую столовую. В комнате горело не меньше дюжины толстых восковых свечей. Синьор Ферреро с родными сидел за обеденным столом орехового дерева, залитый мягким светом, довольный, и предавался беседе. Я вжался в стену. До меня долетел аромат тушеной ягнятины и свежего хлеба, и я вспомнил, что не поужинал. Желудок свело судорогой, и я мечтал, чтобы он успокоился.

Синьора Ферреро рассказывала о своей перебранке с мясником. Она ни разу не упомянула его имени и называла исключительно il ladro — вор.

— Я не придумываю, — говорила она. — Он и мою сестру обманывает. Человек совсем зарвался и нечист на руку.

Муж пробормотал что-то в знак согласия.

Дочери говорили об учителях и школьных подругах. Представительницы нетитулованного дворянства, девочки, в отличие от детей аристократов — например дочери папы Лукреции Борджа, — никогда не будут свободно говорить на латыни и греческом, но они научились читать, писать и считать. Елена заявила, что хотела бы изучать астрологию, но отец ответил:

— Лучше почитай труды молодого польского ученого Коперника. Он предложил интересную теорию, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца. Только не упоминай его имени при людях. Понятно? — В комнате наступила тишина, и я заглянул в окно. Сбитая с толку Елена смотрела на отца, маленькая Наталья легла щекой на стол и зевала. — Ладно, не важно, — продолжал синьор Ферреро. — Мы поговорим о Копернике, когда ты подрастешь.

Я слушал семейные разговоры о самых незначительных, обыденных вещах и ждал, когда старший повар объявит, что во дворце произошло убийство. Но он лишь посочувствовал жене и выслушал рассказы дочерей. Вскоре я понял, что он ждет, когда останется наедине с супругой. Какой отец решится обсуждать убийство в присутствии детей? Вскоре девочки отправятся спать, и тогда он обо всем расскажет синьоре Ферреро.

Через некоторое время я услышал скрип стульев, звяканье вилок и стук тарелок — это Камилла начала убирать со стола посуду. Я представил, как костлявые руки служанки складывают в стопку тарелки, ее суровое лицо, нос с горбинкой, редкие седые волосы, собранные в маленький пучок на макушке. Я много раз видел Камиллу рядом с тем столом. И снова почувствовал вину. Как я посмел шпионить за этими людьми? Кроме Кантерины, это была единственная семья, которую мне довелось знать. Позор! Если немедленно убраться, все будет выглядеть так, словно я здесь вообще не появлялся. Я начал пятиться от окна и вдруг услышал пение.

Помогая Камилле собирать посуду на поднос, девочки громко и дружно пели. Вскоре к хору присоединился сильный тенор синьора Ферреро, а затем — сопрано его жены. Даже Камилла начала подпевать своим сиплым голоском. Когда кто-нибудь фальшивил, остальные смеялись, и вскоре песня стала прерываться хохотом, дружескими подковырками и веселым звоном тарелок и столовых приборов.

При мне они никогда не пели.

При мне были вежливыми и степенными. Вели себя, как подобает хозяевам по воскресеньям, если в дом приходят гости-чужаки. Но в тот вечер, когда я не путался у них под ногами, они были просто настоящей семьей и, наевшись тушеной баранины, пели и смеялись, сбиваясь с мелодии и перебивая друг друга.

Я слушал из темноты — голодный и одинокий — и все понял. Я вовсе не был членом их семьи. Они меня так и не приняли — только терпели. Боль отторжения породила возмущение, и постепенно гнев, все усиливаясь, подавил угрызения совести. Чувство вины незаметно ушло.

Когда пение смолкло, синьора Ферреро повела дочерей наверх, и я снова заглянул в окно. Старший повар сидел за столом один, вертя за ножку полупустой бокал. Его хорошее настроение исчезло вместе с членами семьи, и он мрачно смотрел, как искрится вино, пока жена не позвала его спать.

Я наблюдай, как меркнет свет, пока синьор Ферреро задувает свечи, а затем услышал шарканье его подошв по лестнице. И, перевесившись через парапет балкона, стал разглядывать окна спален. Сначала я ничего не увидел, но через секунду за белыми муслиновыми шторами балконной двери мелькнули силуэты старшего повара и его жены. Я сел на парапет, уперся в камень коленями и еще больше вытянул шею.

Старший повар взъерошил волосы и раздраженно рубанул воздух ребром ладони. Жена стала его успокаивать, положила руки на плечи и легонько погладила. Что-то шептала на ухо, пока его поза стала не такой напряженной, он обнял ее и зарылся лицом в волосы. Они о чем-то говорили, но я не слышал — требовалось подняться выше.

Вдоль длинного балкона среднего этажа стояли глиняные горшки и вазы разных размеров — все с ярко-красной геранью. Самый большой был в высоту около трех футов, и я подумал: если на него встать и вытянуть руки, этого хватит, чтобы дотянуться до балкона спальни. Я распрямился. Горшок закачался под моими ногами, и я, с бьющимся сердцем, с трудом сохранив равновесие, потянулся и достал до кованых прутьев металлической решетки над головой.

Пока я подтягивался, цветочный горшок опять накренился, свалился набок, громыхая, покатился по лестнице и разбился внизу на брусчатке. Несколько осколков с плеском упали в воду. Я, затаив дыхание, повис между двумя балконами. Мышцы рук горели от напряжения, а я все сильнее сжимал железные прутья.

Старший повар бросился к балконной двери, и я услышал, как заскрипели ржавые петли.

— Кто там? — закричал он.

Черт побери!

Синьора Ферреро, судя по всему, не испугалась.

— Наверное, кошка свалила горшок с геранью.

— Будь неладны эти кошки.

— Завтра пошлю Камиллу к цветочнику.

Запястья мои онемели, пальцы стали соскальзывать с прутьев балконного ограждения. Я почувствовал, как под весом тела мои руки рвутся из плеч, но, спрыгнув вниз, произвел бы слишком много шума. Из спальни могли бы заметить, как я убегаю. Так что приходилось висеть.

Старший повар стоял в проеме открытой балконной двери и ворчал.

— Ох уж эта Венеция: ничего святого — одни коты и грешники. — Я представил, как он грозит кулаком в темноту. — Однако сегодня приятный ветерок с моря. — Он не стал закрывать дверь, и шаги его смолкли.

Мускулы рук стало сводить судорогой, я подтянулся, не обращая внимания на боль в ободранных ладонях, и, крепко стиснув губы, чтобы не застонать от напряжения, закинул ногу на сланцевый пол; раздался шорох, и синьора Ферреро проговорила:

— По-моему, этот кот добрался до нашего балкона.

Старший повар хлопнул в ладоши.

— Брысь!

Его жена рассмеялась, и звук заглушил шум, который я произвел, переваливаясь через балконное ограждение. Скрючившись за открытой створкой двери, я прижимался щекой к стене, пока не выровнялось дыхание и прохладный ночной воздух не остудил мое потное лицо.

Старший повар и его жена готовились ко сну. Как добрые католики, прежде чем раздеться до нижнего белья, они погасили свет и только потом целомудренно скользнули в постель. Но, оказавшись под простынями, принялись шептаться, послышались звуки поцелуев и ласк.

Я не мог поверить, что из всех ночей именно в эту синьор Ферреро вздумает заняться любовью с женой. Словно ничего не произошло! Шорох простыней, зевок, кто-то взбил подушку и… тишина. Что они там делают? Я едва справился с порывом удариться от отчаяния головой о стену. Хотя постойте — они еще не пожелали друг другу спокойной ночи! Я не сомневался, что супруги не уснут, не обменявшись этой привычно-шутливой фразой.

Старший повар что-то прошептал, но в тот момент, когда я напрягся, стараясь разобрать слова, с соседнего балкона на мой бесшумно перескочил ободранный, весь в струпьях кот, спрыгнул с перил и, прогулявшись по сланцевому полу, оказался у меня на коленях, мазнув хвостом по лицу. Я сморщился, стараясь не чихнуть, и скинул с себя нахальное животное.

Из двери донесся сонный голос синьоры Ферреро:

— …Так, значит, он отравил крестьянина. Достойно презрения, но вряд ли это его первое убийство. Почему ты придаешь ему такое большое значение?

— Дорогая, он попытался оживить мертвеца. — Старший повар с отвращением фыркнул. — Сначала он его убивает, затем что-то вливает в горло, чтобы вернуть к жизни. Безумие! Я не сомневаюсь — все это имеет какое-то отношение к книге. К сумасбродным толкам о формуле бессмертия и алхимии. Все сходят с ума. Не исключено, что какой-то ненормальный алхимик убедил дожа приобрести снадобье, способное победить смерть. Надеюсь, он был достаточно благоразумен, чтобы скрыться из Венеции до того, как дож опробовал его эликсир. Старик наверняка отвалил целое состояние за пузырек, в котором этой жидкости всего-то кот наплакал.

— Снадобье, способное победить смерть? Неужели он до такой степени глуп?

— У него сифилис, и ему не хочется умирать. Человек верит в то, во что хочет поверить. Но если дож открыл счет убийствам, чтобы найти книгу, люди ударятся в панику и слухи станут еще более дикими. Дож сам не подарок, но вообрази, какая начнется резня, если его примеру последуют Ландуччи или Борджа.

— Да уж! — Синьора Ферреро вложила в это восклицание все свое пренебрежение. — Ландуччи — подлый тип. А Борджа, хотя и называет себя папой, покрыт позором. Ты в курсе, что у него больше двадцати незаконнорожденных детей? Неудивительно, что его окрестили папашей всего Рима.

Кот выгнул дугой спину и зашипел, но не на меня, а на другого кота, тоже вскочившего на перила, и они, как принято у их породы, со злобным презрением сверлили друг друга глазами. Затем оба попятились и вздыбили на загривке шерсть. «Господи, — подумал я, — не хватало мне только кошачьей драки». Синьора Ферреро между тем, преодолевая зевоту, продолжала:

— Ландуччи и Борджа слишком умны, чтобы поверить слухам. Дож — другое дело. Ему осталось жить так мало, что не хватит времени отыскать утром ночной горшок, не то что книгу.

Старший повар что-то пробормотал, но я не расслышал, и жена принялась его утешать:

— Успокойся, Амато. Даже если дож найдет эту книгу, что изменится? Магических формул не существует. Пусть уж кто-нибудь обнаружит ее и положит конец слухам.

— Все не так просто.

— Не терзай себя. Нет ни алхимии, ни бессмертия. Что же до любовного зелья…

Я затаил дыхание.

Голос синьоры Ферреро стал шаловливым.

— Иди сюда, любимый… — Роза прошептала что-то еще, простыни зашелестели, и она по-девичьи рассмеялась. Сердце громко застучало в моей груди, пульс эхом отозвался в висках, кончики пальцев закололо иголками. Я понимал, что пора уходить. Уж не отведали ли они любовного напитка?

— Наше любовное зелье не поможет дожу, — продолжала женщина. — Оно годится только для нас. Иди ко мне… — Снова шелест простыней, шепот и смех. — Ведь девочки заснули?

— Мысли не дают мне покоя.

— До такой степени? — проворковала синьора Ферреро.

— В таком случае тебе не помешает глоток… — Опять зашелестели простыни, скрипнул открываемый ящик шкафа звякнули бокалы, и в них полилась жидкость. Вслед за этим по балкону распространился странный аромат: с примесью то ли дыма, то ли орехов. Он напомнил мне жареные каштаны. Необычный, неведомый, обволакивающий запах. Женщина что-то соблазнительно мурлыкала, словно наслаждаясь вкусом. — Ну так как, любовь моя?

Коты тем временем застыли с выгнутыми спинами, уставившись друг на друга.

— Не сегодня, Роза, — ответил старший повар.

Повисла пауза, затем в кровати заворочались.

— Амато! — Ее голос звучал удивленно. — Ты меня отталкиваешь? — Звякнуло стекло, бокал поставили на прикроватную тумбочку.

— Извини, — пробормотал синьор Ферреро, — не могу выбросить мысли из головы. С этой книгой связано больше, чем тебе известно.

— Что именно? — Секунда бежала за секундой, но старший повар молчал. — Амато, ответь!

Я с нетерпением ждал, что он скажет, и прижался спиной к стене, чтобы держаться подальше от котов. Шерсть на их загривках поднялась, и от этого они казались вдвое больше, чем на самом деле. Один ворчал, другой шипел, затем оба прыгнули. Я не знал, чего боялся сильнее: пострадать в этой битве от острых когтей или быть обнаруженным синьором Ферреро. Кошачьи крики пронзили ночь — дикие вопли пробирали до костей, точно рядом избивали детей. Я услышал, как в спальне сказали:

— Боже, это еще что такое? — Старший повар бросился к двери и распахнул ее настежь.

Он стоял и вглядывался в темноту. Я чувствовал его присутствие в нескольких дюймах от себя и еще сильнее вжался спиной в стену. При этом я крепко зажмурился, как ребенок, считающий, что если он не видит, то и его не заметят. Волосы стали влажными от пота.

— Брысь! — крикнул синьор Ферреро. Из спальни вылетела тапочка и угодила одному из котов прямо в голову.

Раздался визг, и я разлепил веки. Коты отступили в тень и продолжали зло и настороженно мерить друг друга взглядом, остерегаясь нового нападения.

— Наверное, следует завести собаку, — пробормотал старший повар.

На балконе показалась его голая нога, и у меня похолодело в животе. Но в этот момент из спальни раздался голос синьоры Ферреро:

— Амато, возвращайся! Расскажи мне о книге.

Он несколько секунд колебался, затем нога исчезла.

— Похоже, они успокоились. — Синьор Ферреро вернулся к жене, и в спальне наступила тишина. Вода плескалась о борта его гондолы, коты угрожающе ворчали друг на друга. — Роза, ты будешь моим пробным камнем, — наконец заговорил он.

— Что за драматизм? Объяснись.

— Это странное убийство символично. Думаю, настало время рассказать тебе о книге. Но никогда не повторяй моих слов — ни одной живой душе. А если почувствуешь опасность, если однажды я не вернусь с работы, немедленно переезжай к сестре. Но не надолго. Как только представится возможность, отправляйся к отцу в Аосту. Он сумеет спрятать тебя в горах.

— Ты меня пугаешь, Амато. Не томи, скажи, что происходит?

Кровать скрипнула: старший повар придвинулся к жене. Я еще приблизился к двери, приложил руку к уху и напряг слух.

— Роза… — начал синьор Ферреро.

Один из котов, словно марионетка кукольника, взмыл вертикально вверх и бросился на другого. Ночь разорвал пронзительный визг. Коты находились от меня на расстоянии вытянутой руки, и я заметил, как когти полоснули по желтому глазу. Я вжался в угол между стеной и ограждением балкона и поднял руку, защищая лицо. Схватка сопровождалась дьявольскими воплями.

— Господи помилуй! — воскликнул старший повар и, снова вскочив с кровати, бросился к двери.

— Амато! — испугалась синьора Ферреро. — Не выходи! Тебя расцарапают!

Вторая тапочка пролетела в воздухе.

— Убирайтесь, отродья сатаны! — Старший повар плотно захлопнул за собой балконную дверь.

Один из котов с жалобными стонами и визгом рухнул бесформенной кучкой на пол и застыл. Судя по всему, он лишился жизни. Другой — с победным мяуканьем выгнул спину. Однако побежденный поднялся и, восстав из мертвых, спрыгнул с балкона и исчез в ночи. Победитель сел и принялся приводить в порядок лапы, шерсть на его загривке опустилась.

Я так сильно прижимался к перилам, что у меня заболели ребра, и теперь, когда дверь балкона была закрыта, не слышал, что говорил синьор Ферреро своей жене. Наступила давящая тишина, пока Роза приглушенно не воскликнула:

— Мадонна миа!

Я рискнул заглянуть в окно спальни: синьора Ферреро плакала в объятиях мужа.

Глава VII Книга визитов

Мой наставник редко говорил о себе, снискав репутацию скрытного и немного странного человека. Люди замечали за ним всякие чудачества — сами по себе незначительные, однако все вместе превращавшие старшего повара Ферреро в загадку вроде индийского торговца благовониями, которого с трудом можно было разглядеть за завесой ароматного дыма.

Синьор Ферреро, разговаривая с поварами, умудрялся сочетать дружелюбие со сдержанностью, чуть более явной, чем того требовала профессиональная дистанция. Во время работы он выглядел виртуозным художником — немногословным, серьезным, с острым глазом и тонким вкусом, что позволяло ему точно оценить свои кулинарные творения. Когда он готовил по своим личным рецептам, которыми ни с кем не делился, его скрытность превращалась в манию, так что повара начинали ворчать: мол, есть такие люди — стоит им нацепить шефский колпак, и они тут же начинают важничать. Даже те отеческие шлепки, которыми он награждал меня, казалось, были сделаны украдкой, и синьор Ферреро всегда уходил, прежде чем я успевал что-либо ответить.

Ко многим вещам он относился не так, как другие. Когда дож, разыскивая книгу, приказал поднять из могилы кости святого Марка, вся кухня вместе с остальной Венецией пришла в возмущение, а старший повар не сказал ни слова. Я спросил его, не считает ли он, что дож совершил святотатство. Ответ оказался на удивление дерзким.

— Кости святого Марка отнюдь не его наследие. Это всего лишь кости, — заявил он. — Да, они напоминают, о чем нам следует размышлять, но остаются костями.

Он также обладал досадной привычкой, начав возбуждающую любопытство фразу, обрывать ее, не договорив до конца. Дело всегда касалось какой-нибудь странной идеи или нелепой теории. Глядя, как Энрико разжигает кирпичную печь, он заявил:

— Некоторые считают, что возможно использовать силу молнии… но об этом пока рано говорить. Следи за огнем, не зевай.

Утверждали, будто синьор Ферреро умеет готовить блюда, влияющие на поведение людей (что соответствовало действительности), и ходили слухи о его невероятном огороде. Он выращивал экзотические растения, не только никем не виденные, но о которых даже не слышали, а он знал, как включить их в свои самые изысканные рецепты. У него росли ядовитые любовные яблоки или помидоры, овощи с шишковидными корнеплодами и змееподобные плети с похожими на когти стручками. Никто не представлял, где он берет семена или черенки. Повара всегда творили молитву и крестились, прежде чем собрать дьявольские плоды. Но самым удивительным были люди, посещавшие старшего повара. Как-то на кухню явился известный историк из Падуи с фолиантами под мышкой и час о чем-то шептался с синьором Ферреро. Потом старший повар объяснил, что фолианты были редким собранием восточных кулинарных рецептов, записанных путешествовавшим с Марко Поло поваром. Это объяснение приняли равнодушными кивками, поскольку подчиненные синьора Ферреро уже много лет являлись свидетелями подобных визитов. Только позже я задал себе вопрос, каким образом обыкновенный повар в тринадцатом веке научился читать и писать и почему такая малозначимая вещь, как собрание кулинарных рецептов, тщательно хранилась в течение столетий. Когда я спросил об этом Энрико, он ответил:

— Понятия не имею, но его не спрашивай. Старший повар Ферреро не любит таких вопросов. — Он моргнул и отвернулся.

В другой раз кухню посетил монах-переписчик, известный своими способностями переводить с древних языков. Он несколько часов просидел со старшим поваром над единственным куском пергамента, который издали походил на бумажные листы в музыкальном салоне дожа. Тогда я заинтересовался, каким образом мой благодетель получил такое образование, дающее ему возможность советоваться с известными учеными.

После того как монах ушел, синьор Ферреро поместил пергамент в одну из своих книг, и мое любопытство разыгралось не на шутку. Я подошел к его столу, почтительно поклонился и спросил, где он научился читать и писать. Он, не поднимая глаз, продолжал шелестеть бумагами.

— В школе. Где же еще?

— Но зачем вам понадобилось разбирать все эти манускрипты?

— Я нахожу интерес в истории. — Он явно хотел побыстрее от меня избавиться.

Я почесал затылок.

— Что может быть интересного в писанине мертвецов?

Синьор Ферреро отложил бумаги и посмотрел на меня с таким удивлением, словно ответ был совершенно очевиден.

— Лучано, — начал он подчеркнуто терпеливо, — если мы не будем знать, что происходило до нашего рождения, как определим, что движемся вперед?

«Черт возьми, это же очевидно», — подумал я и ответил:

— Никогда не смотрел на это с такой стороны.

Старший повар подался вперед, оперся локтями о стол и сплел пальцы.

— Послушай, что я тебе расскажу. Некогда существовала огромная библиотека — ты хоть знаешь, что такое библиотека? Прекрасно. Эта великая библиотека находилась в Александрии. Король Египта требовал, чтобы его подданные и чужеземцы предоставляли переписчикам все книги и манускрипты, которые имели, чтобы сделать копии для этого хранилища. Некоторые копии были настолько совершенны, что их отдавали ничего не подозревающим владельцам, а оригиналы оставались в библиотеке. Король также скупал рукописи по всему Средиземноморью, включая труды Эсхила, Софокла и Еврипида…

— Кого?

— Мудрецов, изрекавших нечто такое, что стоило слушать. Великая библиотека насчитывала около миллиона свитков и рукописей — по истории, науке, искусству и философии. Это было величайшее собрание человеческих знаний.

— И вы изучаете все эти книги, маэстро?

— Нет, — печально улыбнулся он. — Пока мудрецы копили знания, ничтожества развязывали войны, и время от времени какие-то сокровища великой библиотеки безвозвратно пропадали. Окончательная потеря случилась, когда Александрию завоевал мусульманский военачальник и решил что труды, созвучные с его Кораном, никому не нужны, а противоречащие ему — нежелательны. Поэтому приказал уничтожить и те и другие. Считается, что книгами топили печи, которые грели воду для солдатских бань, и их хватило на целых полгода.

— Но почему? Это же…

— Позорно?

— Глупо. Разве нет?

— Да, Лучано. И я рад, что ты тоже так считаешь. — Старший повар велел мне приблизиться и понизил голос. — Узнай хорошую новость: хранители знаний не потерпели поражения. Они придумали другие способы сберечь информацию, намного более хитроумные. Спустились под землю, приняли иное обличье и изобрели коды, чтобы зашифровать свое наследие.

— Что это за коды?

Старший повар откинулся на спинку стула и сплел пальцы на груди.

— Обсудим это в следующий раз. А пока скажи мне, что ты вынес из нашего разговора?

— Что жечь книги — это ужасно.

— Превосходно. Теперь иди. Не сомневаюсь, что Данте не терпится, чтобы ты почистил ему свеклу. — Он замолчал и вернулся к своим бумагам.

В тот день больше не случилось ничего примечательного, но назавтра нашими гостями стали лингвист из Генуи, библиотекарь из Ватикана, венецианский каллиграф и священник, о котором говорили, будто он связан с монахом-еретиком Савонаролой.[10] Потом появился печатник с испачканными краской пальцами и принес одну из так называемых «типографских» книг — только что со станка. Старший повар сказал, что это последняя кулинарная книга из Флоренции, и поместил ее на свою и без того переполненную полку.

Но мне из всех визитов больше всего запомнился приход не очередного ученого, а брата синьора Ферреро. Его звали Паоло, и он нагрянул неожиданно с их семейной фермы в Виченце. Пришел через несколько дней после моей неудачной попытки подслушать разговор синьора Ферреро с женой. Я только недавно стал учеником старшего повара, и мое положение на кухне оставалось шатким. Я работал молча, опустив голову, и старался не высовываться. Может, поэтому они говорили в моем присутствии будто меня не видели.

Паоло появился с черного хода, вертя крестьянскую шапку в мозолистых, огрубевших руках. Остановился в дверном проеме, вытянул шею, огляделся, стараясь определить, где находится его брат, и только потом шагнул в гудящую кухню и обвел глазами высокие окна и людей в белых куртках. Он неуклюже перемещал в пространстве свое крупное тело крестьянина, а за спиной шушукались любопытные, и от этого изменения привычного рабочего шума синьор Ферреро обернулся. Он как раз подносил к губам палец с каплей соуса на кончике и, оценивая приготовленный поваром «бернэз»,[11] критически хмурился. При виде Паоло недовольное выражение исчезло с его лица. Он улыбнулся и закричал:

— Кого я вижу! Братец!

Паоло просветлел. Братья раскрыли друг другу объятия, и старший повар объявил:

— Представляю всем своего брата Паоло!

Тот, продолжая вертеть в руках шапку, застенчиво ухмыльнулся. Повара покивали, вежливо улыбаясь, и вернулись к работе.

Чтобы никто не мешал говорить, братья отправились в дальний конец кухни. Старший повар налил два бокала красного вина, и они устроились за столом неподалеку от резервуара с водой, почти на моем пути, когда я, незанятый ученик, выходил с ведрами на задний двор, а затем возвращайся обратно. Поскольку синьор Ферреро терпеть не мог застоявшуюся воду, я целый день опустошал наполовину использованные бочки и вновь наполнял их.

После обычных любезностей братья обсудили семью Паоло, ферму, его только что родившегося сына, его только что родившегося теленка, несварение желудка его жены и партию необыкновенно мягкого домашнего вина. Когда все темы были, казалось, исчерпаны, Паоло положил ладонь на плечо брата и сказал:

— Амато, я пришел не для того, чтобы говорить о ферме. Должен сказать тебе, что умерла наша мать.

Губы старшего повара слегка приоткрылись, то ли от неожиданности, то ли слова замирали на его устах. Затем наставник уронил голову на руки, и некоторое время братья сидели молча. Паоло потупился и смотрел в пол.

— Да упокоится она с миром, — наконец произнес синьор Ферреро, перекрестился и поцеловал ноготь большого пальца. — Спасибо, что пришел сообщить мне, брат.

— Как же иначе?

— Постараюсь навестить ее могилу.

— Хорошо. — Паоло вновь начал крутить в руках свою шапку. Он уже обсудил дела на ферме и рассказал все новости, и у меня сложилось впечатление, что у него не осталось тем. Он безжалостно мял шапку и нервно облизывал губы.

Видя волнение брата, старший повар сказал:

— Тебе наверняка не терпится вернуться на свои поля. Ничего удивительного. Но у меня есть прекрасная телятина. Возьми немного домой. Такая белая, что не поверишь глазам.

Старший повар начал подниматься, однако Паоло надавил ему на плечо, и тот снова сел.

— Есть кое-что еще, — проговорил фермер, и кончик его языка прошелся по пересохшим губам.

Синьор Ферреро посмотрел на брата, и на лице его появилась озадаченность, смешанная с нетерпением, словно он догадывался, о чем пойдет речь.

— Дело касается Джульетты?

— Да, и твоего сына, — опустил голову Паоло.

Я навострил уши. У старшего повара Ферреро было четыре дочери, но никакого сына.

— Так… — Мой благодетель кивнул.

Паоло, не глядя на него, продолжил:

— Джульетта умерла, ребенок остался жить.

— Таким образом, у меня есть сын.

— Извини, Амато. — Брат беспомощно развел руками. — Ты помнишь, какой была наша мать. После смерти отца она поступала так, как хотела.

— Мой сын жив. — Синьор Ферреро пристально посмотрел на Паоло. — Расскажи мне все остальное.

Брат пожал плечами.

— Рассказывать не так много. Однажды я вернулся с поля и обнаружил, что мать и ребенок исчезли. Позже я пытался заставить ее заговорить. Пытался. Сделал все, что в моих силах. Она сказала, будто ребенок умер и она его похоронила, но я не поверил. Он был здоровым мальчуганом — крепким. Я не понимал, что произошло, и не представлял, как сообщить тебе.

— Я верю, Паоло. Помню, что ты не мог поднять на меня глаз, когда мать сказала, что оба они умерли. В тот день ты не смел встретиться со мной взглядом, — покачал головой синьор Ферреро. — А она лгала мне в лицо. Зная, как она обращалась с Джульеттой, я не мог больше с ней общаться. Ты же понимаешь, почему я перестал ее навещать.

— Понимаю. Но не суди ее слишком строго. Она питала по поводу тебя слишком большие надежды. — Паоло понизил голос. — И считала, что над ребенком довлеет проклятие. Ты помнишь почему?

— Да. Из-за родимого пятна.

Родимого пятна? Я схватился за лоб. Такого же, как у меня? Что, если… Но нет, глупо так думать. Как легко я поддаюсь несбыточным надеждам! Родимые пятна встречаются очень часто.

— Я сам не верю в подобную чушь, но она… — продолжал фермер.

— Ах, Паоло, — покачал головой старший повар. — Наша мать причинила гораздо больше вреда, чем ты подозреваешь.

Фермер стиснул плечо брата.

— Я тебя понимаю. У мужчины есть право знать своего сына, в котором заключается его бессмертие.

Синьор Ферреро невесело рассмеялся.

— Дело не в тщеславии. Все бы существенно изменилось, будь у меня наследник мужского пола. На карту поставлено слишком много. Ты даже не догадываешься.

Паоло убрал руку с плеча брата и откинулся на спинку стула. Его кустистые брови от удивления поползли вверх.

— Ты о чем? У тебя четыре дочери. Возьми себя в руки, Амато. Ты же, в конце концов, не монарх.

— Да-да, конечно, ты прав. Извини. Я не соображаю, что говорю.

Брови фермера опустились на прежнее место. И он, словно желая стереть все прежде сказанное, махнул рукой.

— Я понимаю. Это для тебя большой удар.

Они еще немного посидели, сознавая, что исчерпали все общие темы, затем поднялись и обнялись.

— Что сделано, то сделано, — проговорил старший повар. — Спасибо, что приехал, брат.

— Не за что.

— Так как насчет телятины?

— Я спешу. — Паоло снова начал мять в руках шапку.

— Хорошо. Ступай с Богом.

— До свидания, Амато. Мне очень жаль.

Сначала я испытал потрясение. У моего благодетеля была другая женщина, кроме синьоры Ферреро. И она родила ему сына. Я не мог представить маэстро с кем-то другим, кроме его обожаемой Розы и любимых дочерей. Но слышал все своими ушами.

После того как Паоло покинул кухню, старший повар, понурившись, обессиленно опустился за стол, и мое сердце сжалось, когда я подумал о его утрате. Потерять сына по милости солгавшей ему матери — это похуже многого другого: не так естественно, как смерть, и воспринимается человеком больнее, чем враждебные повороты безликой судьбы. Я вылил свежую воду в резервуар, и на меня нахлынули размягчающие душу воспоминания: как синьор Ферреро великодушно подобрал меня на улице, как терпеливо втолковывал мне мои обязанности, как явно и безоговорочно любил свою семью. Он заслужил право знать своего сына, и я многое бы дал, чтобы утешить его. Заменить сына. Ведь у меня такое же родимое пятно. Может, я напомнил ему потерянного ребенка. Может, он решил…

Затем мелодичный плеск льющейся воды воскресил в памяти, как радостно он пел со своими родными, когда меня не было за их столом, и я вспомнил свое истинное место в этом мире. Глупец! Ему не требуется утешения от меня. Он старший повар, я его ученик. Если бы он хотел найти своего настоящего сына, то искал бы его.

Мысль, что синьор Ферреро может пуститься на поиски сына, отозвалась во мне тревогой. А вдруг пропавший мальчик найдется? Как давно он потерян? Сколько ему теперь лет? С чего синьор Ферреро начнет розыск? Каким образом узнает мальчика? Паоло упомянул о родимом пятне. Каком пятне? А если он его обнаружит? Боже, если все-таки вернет себе сына? Плоть от плоти моего благодетеля, этот мальчик займет мое место в его сердце. И что еще он отберет у меня? Мою работу? Мое будущее?

В долю секунды настроение изменилось — от сострадания к наставнику к беспокойству за себя. На поверхности воды в резервуаре мелькнуло отражение моего лица: испуганные глаза, мрачно сжатые, искаженные рябью губы. Отвратительно! Я покосился на старшего повара. Он так и не двинулся с места, и мое сердце вновь открылось ему. Страдания этого человека тронули меня, и я ощутил потребность помолиться. Возвел глаза к потолку, поскольку так поступали другие, и подумал: «Пусть он найдет своего сына».

Выходя во двор за новой порцией воды, я вспомнил реплику синьора Ферреро, которая еще сильнее укрепила меня во мнении, что он человек таинственный. «На карту поставлено слишком многое. Ты этого не знаешь», — сказал мой благодетель.

А вот я хотел знать. Обо всем на свете. Истинное дитя Венеции, я был вскормлен ее таинственной красотой и отраженным от воды, изменчивым, словно волшебное зеркало, светом. Венеция покорила меня плавными изгибами улиц, текучей гладью каналов и таинственными соблазнами. Венеция рождала желание познать сокровенное, манила глубиной своего очарования, притягивала мрачными загадками.

Визит Паоло подогрел любопытство, вспыхнувшее после убийства дожем крестьянина и усилившееся на балконе дома Ферреро, где я шпионил за своим благодетелем. Моя венецианская тяга все знать разожгла костер, впоследствии пожравший нас всех.

Глава VIII Книга Амато

Через много лет та же жажда все узнать заставила меня искать встречи с учителем Ферреро, старшим поваром Менье. Все то время, пока я работал во дворце, мой наставник оставался вещью в себе и никогда не рассказывал о своей жизни. Лишь время от времени бросал чье-то имя или упоминал о каком-нибудь случае. Я был уже взрослым человеком, когда получил возможность убедить старшего повара Менье предоставить мне факты, способные стать связующими звеньями.

Я несколько раз встречался с ним, когда он посещал моего благодетеля на кухне дожа. Менье был бонвиваном и любителем хорошей еды; он наезжал из Франции в Италию учиться кулинарному делу, а затем решил остаться в этой Bel Paese.[12] Старший повар Менье был мужчиной невысокого роста, крепким и добродушным. Постоянно улыбающийся и экспансивный, попадая к нам на кухню, он принимался обнимать моего наставника, чувствовал себя как дома, пробовал с кончика пальца соусы, давал советы и не скупился на щедрую похвалу.

— Magnifique![13] Только надо добавить чуть больше сливок. Согласен?

Он двигался подпрыгивающей походкой, и все его развлекало. Однако округлое, пышущее здоровьем лицо обладало способностью хамелеона неприятно меняться. Теплота исчезала из голубых глаз, улыбка становилась ледяной — но лишь на мгновение. Холод тут же сменялся сердечным смехом, и он хлопал собеседника по плечу, а меня же всегда терзали сомнения: уж не разыгралось ли мое воображение, или это проказы колеблющегося света? Теперь я понимаю, что ни то ни другое.

Каждый раз старший повар Менье проходил вдоль всей нашей кухни, дружески кивал и приговаривал:

— Bon. C'estbon. Delicieux.[14]

А когда работники успокаивались и забывали о его присутствии, два старших повара садились с бокалами красного вина и блюдом миндаля и тихо беседовали.

После событий, которым посвящены мои воспоминания, я снова приехал в Венецию и старший повар Менье рассказал мне о жизни моего наставника. К тому времени общительный француз превратился в старое сгорбленное существо и сморщился точно грецкий орех. Сначала он не желал меня принимать. Спросил:

— Почему ты заставляешь старика вспоминать о тягостных днях? — и, трясясь и ссутулясь, стоял на пороге своего дома.

День был пасмурный, небо до самого горизонта затянули низкие облака. Менье, не переставая дрожать, пытался закрыть перед моим носом дверь, но я успел всунуть ногу в проем и стал умолять, напомнив, что мы оба любили Ферреро.

Потом, сдавшись, он тяжело вздохнул и провел меня в маленькую комнату, где стоял письменный стол и у застекленного окна напротив друг друга — два потертых кресла. Между ними находился шаткий чайный столик с потушенной масляной лампой, и повсюду были книги: рукописные, иллюстрированные и даже несколько новомодных, печатных. К некоторым ни разу не прикасались, но большинство были старыми, зачитанными. Книги стояли на полках по стенам, там и тут возвышались причудливыми башнями, валялись на письменном столе и под столом. Неудивительно, что сам дом не представлял собой ничего особенного, а мебель давно истерлась. Менье явно тратил все свободные деньги на книги. Я даже заметил несколько свитков — ветхих и выгоревших, цвета чая.

Хозяин приказал подать горячего вина и устроился в одном из кресел. Я решил, что их обивка некогда была зеленой. Нетерпеливым жестом пригласил меня сесть в другое. Накинул на плечи вязаную шерстяную шаль, бросил на колени толстый плед и, закутавшись в это старье, сделался совсем маленьким и сморщенным. Его голос тоже изменился до неузнаваемости — стал хриплым, и он то и дело пытался шумно откашляться. Его жена умерла несколько лет назад, и Менье выглядел старым, заброшенным и нелюдимым отшельником. Древняя служанка, шаркая ногами, принесла подогретое вино и наполнила два бокала.

— Амато Ферреро родился в Виченце. Ты ведь это знаешь. Так? Виченца — это деревня вассальных крестьян неподалеку от Венеции. Его рождение стало событием, подобным многим другим, о которых постоянно рассказывают в большинстве тамошних семей. Однажды утром беременная женщина отпросилась с работы на полях раньше обычного. Когда ее муж и юный сын пришли домой на обед, то обнаружили хлеб и колбасу на столе, а женщину в кровати с новорожденным.

— Его зовут Амато, — сообщила она.

Я услышал стук в окно и увидел на стекле первые капли дождя.

— Когда Амато исполнилось одиннадцать, его отец умер от апоплексического удара. — Менье нахмурился и, словно вспомнив что-то неприятное, едва слышно пробормотал: — Он слишком любил свое вино. Обычаи требовал, чтобы после егосмерти маленькая ферма отошла старшему сыну Паоло. Поэтому мать Амато помогла младшему сыну получить работу прислужника в таверне Святого Георгия. Это ты тоже знаешь. — Он поднес бокал с вином к губам, бросив поверх него взгляд.

— Да, мсье. — И в самом деле, эти факты были известны каждому. Таверна Святого Георгия до сих пор стоит на Большом канале рядом с квадратным каменным складом германских купцов. В то время в Италии почти все немецкое было синонимом варварского, и венецианцы радовались, что германских торговцев изолировали и горожанам не приходится тесно общаться с ними, наблюдая грубые тевтонские привычки.

Но, как объяснил старший повар Менье, мать Амато не знала об этих социальных различиях.

— Бедняга едва сдерживала радость, когда сообщала сыну, что сумела обеспечить ему хоть и захудалую, но все-таки работу. Амато вспоминал, что она кружила по кухне и напевала: «Венеция! Ты едешь в Венецию!» — и широкая улыбка обнажила все шесть ее зубов.

Старик ухмыльнулся, и на его лице мелькнуло выражение, которое я некогда замечал у приходившего на нашу кухню еще молодого в ту пору француза. Затем он вздохнул.

— Амато был ребенком и не хотел уезжать из дома. Он говорил мне, что, пока его мать танцевала, он потупился и смотрел в пол, чтобы она не заметила его слез.

Дождь сильнее забарабанил в окно, свет в комнате померк, однако старик, казалось, этого не замечал.

— Амато любил грубый хлеб, который выпекала мать, ему правилось собирать осенью каштаны, нравилось, как пахнут яблоки и домашнее вино, аромат которого просачивался из подвала. Зимой, чтобы не замерзнуть, он любил ночевать с коровами и козами. И говорил мне, что от хруста сена и острого, бьющего в ноздри духа животных у него становилось спокойно на душе. Зачем ему оставлять все это ради большого города, где много злобных людей в черных плащах? — Менье поднял руку с шишковатыми пальцами. — Да-да, даже простой люд из крохотной Виченцы слышал о Совете десяти. Мальчик сказал матери: «Я могу спать в амбаре. Могу есть меньше». Ах, L'enfant pauvre.[15]

Менье пригубил вино и грустно замолчал. Дождь полностью залил стекло. И к тому времени, когда старик возобновил рассказ, в комнате сделалось совсем мрачно и темно.

— Маленькая жилистая крестьянка имела амбициозные виды на своего смекалистого сына. Она показала на лачугу с висящей вместо двери джутовой мешковиной и сказала: «Тебя ждет лучшая доля, Амато. Не похожая на все это». Мальчик пытался спорить, но она ткнула ему в лоб своим несгибающимся пальцем. «У тебя есть мозги. Будешь жить лучше, чем мы». — Менье выпятил нижнюю губу и кивнул. — Она знала, что Венеция подходящее место для сообразительного парня.

Амато быстро освоился в таверне и понял, что венецианцы презирают немцев. В силу своей работы ему приходилось много общаться с горожанами — поставщиками продуктов, и те откровенно выражали свое пренебрежение к германцам. Как-то мясник, продающий им свиные мослы и сухожилия, свалил свой кровавый товар во дворе и подмигнул мальчику. «Господи, храни этих Гансов. Кто бы мне еще платил за такую дрянь?» — Менье весело усмехнулся. — Типичная история.

Я знал, что он ничего не придумывает: сам часто слышал, как венецианские торговцы рассказывали ужасные вещи о посетителях этой таверны и царящих в ней отвратительных нравах: о сопящих едоках с вымазанными жиром подбородками, которые не пользовались ножами, а зубами вцеплялись в огромные куски мяса, о вонючем пенном пиве в кружках из оленьих ног, где над раздвоенными копытами еще сохранилась шерсть, о непристойных звуках и омерзительном запахе в спальнях — у ночевавших людей от газов распирает животы, поскольку в этой таверне принято к каждому блюду подавать огромное количество капусты, и, наконец, о неопрятности германцев, моющихся раз в год, что особенно неприятно венецианцам, принимающим обычно ванну два раза в неделю.

Менье поправил шаль.

— Большинство поваров в таверне Святого Георгия были немцами, и все их искусство сводилось к тому, что они коптили свинину и квасили капусту. Какая-то кулинарная ересь! — Я улыбнулся, но он как будто не заметил. — Но были и венецианцы. Им там не нравилось, но что поделаешь — работа есть работа.

Я подался вперед и энергично закивал, готовый рассказать, насколько сам был благодарен, когда мне за ночлег и стол поручили таскать воду и приносить дрова. Но старик отвернулся к окну и воскликнул:

— Mon Dieu![16] Сами ангелы плачут!

Дождь усилился и лил не переставая. Затем я услышал далекие раскаты грома.

Менье глотнул вина и промокнул рот шалью.

— Был в той таверне один повар по супам — человек с заостренным лицом, считавший себя лучше всех остальных. Он высокомерно молчал и отказывался есть и пить с немецкими собратьями. На своей личной полке он хранил бутылку кьянти и бокал из муранского стекла — явно украденный у бывшего работодателя. Даже вилку носил в кармане передника. — Старый повар покачал головой. — Только вообрази — вилку!

Старик расправил на коленях плед, продолжая удивляться необычному делу: повар по супам на заштатной кухне имел такой дорогой предмет.

— Именно так: пока немцы рвали мясо зубами и проталкивали его себе в горло пивом, он смаковал из бокала кьянти и орудовал вилкой, причем держал ее особенным образом. — Менье поднял бокал с вином и согнул мизинец на женский манер. — Он говорил только по-итальянски и делал вид, что не понимает даже таких простых слов, как ja[17] и nein.[18] И советовал Амато поступать таким же образом. «Ты еще молод, — повторял он, — сумеешь сбежать от этих варваров».

И Амато прислушивался. Да-да! В то время даже Амато — не забывай, он был еще ребенком, крестьянским мальчуганом, сыном вечно нетрезвого вассала, — так вот, даже Амато развил в себе высокомерное отношение к тем, кому служил. День и ночь он искал возможность «бежать от варваров». Направил все свои помыслы на то, чтобы достичь чего-то лучшего. — Старик повернулся к окну, не в силах отвести взгляда от обрушившейся на дом серой стены ливня.

— И как ему это удалось, мсье? — спросил я.

— Что? — Он удивленно поднял глаза, словно забыл о моем присутствии. — Ах да… Как-то вечером немецкий торговец привел в таверну венецианского аристократа. Тот был изысканно одет — в атласный камзол и бархатную шляпу. Амато говорил, что и то и другое было цвета вина из Бордо. Представляю, как этот модник морщил нос, переступив порог таверны, — там всегда пахло потом и пивом.

Менье неожиданно поднял узловатый палец, и я вздрогнул.

— Амато соображал, что происходит вокруг. Он был смышленым парнем. В этом его мать оказалась права. — Старый повар покачал головой, и уродливый перст уперся в меня. — Он понял, что венецианец явился в таверну с большой неохотой и только потому, что ему требовалось заключить сделку. Все это не укрылось от глаз мальчугана.

Корявая рука скрылась под пледом. Дождь хлынул с новой силой, вдали ударил гром.

— Амато видел, как два человека вели переговоры и перед ними стояли выдолбленные оленьи копыта с шапкой пивной пены. Венецианец едва прикоснулся к своему. Почему люди пьют пиво, когда можно пить вино? Пиво! Господи помилуй!

Я заметил, что Менье рассеян и легко отвлекается. Возраст и потеря близких заставили его совершенно уйти в себя.

— Как поступил мой наставник? — попытался я вернуть его к теме разговора.

— Что? Так вот: Амато сбегал на кухню и украл бокал и бутылку кьянти у повара по супам. Он был решительным парнем. Дерзким… — Менье клюнул носом, давая понять, что одобряет поступок моего благодетеля. — Тем временем сидевший за столом венецианец побледнел и нахмурился. А что еще ему оставалось делать? Представляю, что он почувствовал, увидев на свиной ноге застывший жир. Амато проворно поставил перед ним бокал с вином, учтиво поклонился и удалился. Вот так просто.

Тот человек оказался Эрколем д'Эсте, а я… — Крючковатый палец вновь взлетел вверх. — Я был у него старшим поваром. Уходя из таверны, д'Эсте отвел Амато в сторону и спросил: «Ты умеешь готовить?» И Амато ответил: «Да, синьор». — Менье улыбнулся и дернул головой. — Он сказал это без всякого колебания: «Да, синьор». — Старик хлопнул ладонью по ручке кресла и так громко рассмеялся, что закашлялся. Испугавшись, что он задохнется, я встал и похлопал его по спине. Когда дыхание вернулось к Менье, он поднял на меня глаза и снова улыбнулся. — В то время Амато готовить не умел. Вообще. Но он стал моим учеником.

Я откинулся в кресле, изумляясь, что такие незначительные вещи, как вовремя поднесенный бокал вина, способный отбить неприятное послевкусие от свиной ноги, или украденный гранат, могут направить нашу судьбу в непредсказуемое русло. Согрел руки о чашу с вином и вдохнул ароматный пар.

Старший повар Менье взял с чайного столика салфетку, громко высморкался, затем вытер лицо.

— Это был один из самых изысканных домов в Венеции. У д'Эсте Амато открыл для себя мир привилегированных классов. — Старик плотнее закутался в шаль, и в его жесте промелькнуло нечто горделивое. — Я прекрасно помню тот дом — всегда тихий. Спокойные разговоры за питательным отваром с пирожными, шелест шелковых одежд в коридорах. В каждой комнате вазы со свежими розами. По вечерам свечи отражались от серебра и вспыхивали маленькими искорками на хрустале. Человек, попавший на прием в столовую, испытывал истинное удовольствие. Vraiment.[19] В доме было все самое лучшее.

Дождь ослабел, не мешая мне слушать дребезжащий старческий голос, потеплевший от воспоминаний.

— Для Амато все было в новинку. Невиданным. Он настолько поддался впечатлениям и погрузился в роскошь, что, вероятно, решил, будто дом обладает некоей благородной сущностью. Там звучали голоса знати и аккорды арфы. И могу подтвердить, даже детям нравилась музыка в том доме. Амато наблюдал, как проводят в праздности дни и изливают чувства lesjeun filles un flenr.[20] Ax, эти девушки! Все комнаты пропитались ароматом гардении, которую они втирали в грудь.

Знатная семья проводила дни в ленивой неге, а ночи пролетали в кроватях с высокими балдахинами. Служанки опрыскивали подушки свежей лавандой и подогревали простыни запеленутыми во флорентийскую шерсть горячими кирпичами. Ах этот дом д'Эсте… — Голова старика упала на грудь, но он продолжал мечтательно лепетать.

Я слушал, как барабанит по крыше дождь, и представлял своего наставника неотесанным мальчишкой в доме знатного вельможи, разевающим рот на невиданную роскошь и мечтающим стать его частью. Но вот хлопнули ставни, дождь снова усилился, застучал в окно, потерял прозрачность, и в комнате потемнело. Старик продолжил:

— По воскресеньям у Амато был выходной. Он поднимался задолго до рассвета и ехал в Виченцу в фургоне молочника. Возвращался после ужина на телеге с фруктами. Проводил в дороге по шесть часов в каждую сторону, чтобы побыть на ферме час или два.

Брови Менье сошлись.

— Хороший был парень. С радостью навещал мать, но я понимал, что с ним происходило. Да, это было неизбежно. Внезапно он начал замечать, что на родительской кухне неприятный запах, вино в отчем доме грубая кислятина, а сыр перезрел, но его пожалели выбросить. — Старик задумчиво покачал головой. — Он видел, как служанки в доме д'Эсте застилали выбеленными на солнце простынями набитые пером плисовые перины, и ему стали противны зараженные блохами соломенные матрасы, стоящие вдоль стен их семейной лачуги. Он бы дал матери денег, если бы они у него были, но, как ты знаешь, ученики не получают зарплату.

— Да, помню то время…

— Однажды в воскресенье Амато вернулся из Виченцы совершенно расстроенным. Он отчитал мать за ее дурную привычку пинать кур, если те случайно забредали в дом. И за то, что она, отхаркиваясь, сплевывает мокроту в огонь. Целую неделю его не покидало чувство вины. Он был бесполезен на кухне. В следующий выходной Амато извинился перед матерью, но она лишь пожала плечами. Жизнь сына пошла именно так, как она надеялась, но для самого Амато посещения родного дома превратились в тягость. Он стал пропускать по два, а то и по три воскресенья. Мать не возражала, поскольку хотела, чтобы мальчик быстрее учился.

Старый повар подался вперед, его тон стал лукавым и доверительным:

— И Амато усвоил вот что: родившись рабом, он мог, как я, стать уважаемым человеком — старшим поваром. Обзавестись собственным домом, взять в жены хорошо воспитанную женщину, обеспечить образование детям и передать свою благородную профессию сыну. — Менье улыбнулся и удовлетворенно кивнул. — Ведь именно это придает смысл нашей жизни — передать дело сыну.

— Совершенно с вами согласен, мсье, — в этом и есть весь смысл.

Он откинулся в своем удобном кресле и удовлетворенно вздохнул.

— Профессия Амаго стала его постоянным бегством от варварства. И естественно, он с головой ушел в работу. В восемнадцать лет стал соусником. Впечатляет, не так ли?

— Еще бы, мсье.

— Я гордился этим мальчишкой. Но в девятнадцать он познакомился с Джульеттой.

Дрожащей рукой старший повар Менье налил себе второй бокал вина, поднес к носу, пошамкал губами и подтянул плед.

— Джульетту привели в дом д'Эсте в качестве служанки. Тогда ей было пятнадцать лет — совершеннейшее дитя. Кожа румяная, светло-карие глаза невинные, чистые. Charmante.[21] Увидев ее впервые, Амато даже выронил черпак, его лицо расцвело как роза. В такие моменты время останавливается, а когда вновь начинает двигаться, кажется, что все на свете изменилось. Un coup.[22]

Джульетта была очень маленького роста. Узкая в бедрах. Миниатюрная. Однажды я слышал, как Амато вслух задавал вопрос, сумеет ли охватить ее талию ладонями. — Старик обиженно хмыкнул. — Такие разговоры не принято было вести на моей кухне, но он поддался ее очарованию. Говорил, что игра света в черных волосах Джульетты напоминает ему лунную дорожку на Большом канале. Смешно?

Я подумал о Франческе.

— Но только не для влюбленного мужчины, мсье.

— Чушь! Они были еще детьми! — Менье нетерпеливо кашлянул. — Случилось так, что, флиртуя с Джульеттой, Амато недоглядел, и у него свернулся сливочный соус. Это на моей-то кухне! Безобразие! Я понимал, что планы молодого человека изменились: теперь он больше желал Джульетту, чем должность старшего повара. Но позволить свернуться соусу! Это уж слишком!

В тот день я потерял терпение. Два раза ударил деревянной ложкой по миске с комковатым соусом. Вот так… — Он дважды хлопнул ладонью по ручке кресла. Закричал: «Нет! Нет!» Не мог стерпеть, чтобы эти двое пренебрегали долгом на моей кухне. Но это было еще не самым печальным. Амато больше испугался не моего гнева, а того, как эта сцена подействует на Джульетту.

Старик тяжело вздохнул и пожал под шалью плечами.

— Мужчина беззащитен пред ликом любви, особенно в молодости.

— О, да.

— Интрижка продолжала развиваться: сначала они флиртовали днем, а потом наступил вечер — ах, этот памятный вечер, — когда Амато доподлинно узнал, что способен обхватить талию Джульетты ладонями. После этого все пошло прахом — это было какое-то наваждение. Все, что прежде казалось важным — соусы, материнские мечты, его амбиции, — сгорело в жарком горниле их страсти… — Менье пригубил вина и покачал головой.

Затем посмотрел на бьющий в стекло дождь и прищурился, словно пытался воскресить стершуюся от времени картинку.

— Как-то утром Амато попросил разрешения поговорить со мной. Едва увидев его светящееся изнутри лицо, я сразу понял, о чем пойдет речь: он решил жениться на Джульетте.

— Вы говорили с ним о книге?

— Еще нет, — покачал головой старик. — Не следовало так долго тянуть. Надо было раньше объяснить, что брак помешает моим планам относительно его и все усложнит для нас обоих. «Амато, — сказал я тогда, — тебе еще многому предстоит научиться. Очень многому».

«Женатый мужчина может с таким же успехом усваивать науки, как и холостяк», — ответил он. — Старший повар Менье склонил голову набок и скептически изогнул брови. — «Нам необходимо поговорить. Приходи ко мне вечером домой», — предложил я. Амато был вне себя, однако послушался.

Старик обвел взглядом заваленную книгами комнату.

— В тот вечер мы сидели именно здесь — Амато и я. Очевидно, он удивился, что я настолько серьезен. На кухне я разыгрывал веселого эльфа. Все считали меня добрым малым, tres clement,[23] даже чудаковатым. Я знаю.

Я вспомнил, как подрагивал маленький животик старшего повара Менье, когда он смеялся, и белый колпак чуть не в треть его роста. Веселый эльф, да и только.

— Но в тот вечер Амато увидел меня другим. Вот таким… — Менье снова подался вперед и сделал озабоченную гримасу: меж бровей пролегла тревожная складка, вокруг губ собрались морщинки. — Я сказал ему: «Амато, я должен кому-то оставить свое наследие и для этого мне нужен разумный, нравственный человек. Мой преемник».

— Что? — выпрямился я. — Вы сказали ему… о нас? Вот так просто?

Менье выпятил нижнюю губу.

— Не сразу. Ты знаешь, как это происходит.

Я откинулся на спинку кресла.

— Знаю… — Дождь то усиливался, то становился тише, и это напомнило мне о моем запутанном пути, о непредсказуемых поворотах судьбы, приведшей меня в мир тайн и теней.

Старший повар Менье улыбнулся.

— Амато был совершенно сбит с толку. И ответил мне: «Каким бы великолепным ни было собрание наших рецептов, мне кажется, не требуется быть святым, чтобы его унаследовать». Ах, он ничего не знал — совершенно ничего. Я воспользовался виноградом и изюмом, чтобы объяснить ему, как можно изменить знания.

Я вспомнил свои прогулки с наставником вдоль канала. В руке он держал кисть винограда, а в карман насыпал изюм.

— Он посвятил меня таким же образом.

Старик пожал плечами.

— Обычный способ. — Его лицо потухло. — Я объяснил ему, что некоторые из нас посвящают себя накоплению знаний и становятся учителями. Он, разумеется, хотел узнать больше, но сначала должен был согласиться с моим предложением.

Я кивнул.

— Со мной происходило то же самое.

— Как же иначе? Перестань меня перебивать! Ты заставил меня вспоминать, что произошло с моим любимым учеником, разве этого не достаточно? — сердито фыркнул старик. — Я заявил Амато, что если он согласится с моим предложением, это должно стать превыше всего: жены, детей, его страны. «Даже превыше Бога?» — спросил он. — Старик откинул голову и рассмеялся. — Я ответил: «Бог — это отдельный разговор».

— Конечно, — кивнул я. — Бог — это множество отдельных разговоров.

— Я сказал ему прямо: он должен бросить Джульетту. Реакция была такая, словно я предложил ему лишиться обеих рук, вырвать из груди сердце и положить голову на плаху. «Я люблю ее», — отрезал он.

Старший повар Менье выглядел усталым: то ли от усилий, которые потребовали от него воспоминания, то ли от самих воспоминаний. В комнате стало совсем темно, и его лицо погрузилось в тень. Я зажег стоявшую на столе масляную лампу и налил себе вина. Оно успело остыть, зато я уютно устроился в теплых волнах окутавшего нас света.

Дождь и ветер били в окно и стучали ставнями, но старший повар Менье, погрузившись в прошлое, казалось, не замечал окружающего.

— Я предоставил ему достаточно информации, чтобы он мог принять решение, — продолжал он. — Амато ушел. Потом он рассказал мне, что всю ночь бродил, понурившись и сцепив руки за спиной, по темным улицам города. Прислушивался к эху своих шагов по брусчатке и не переставая думал, думал. Полагаю, как каждый из нас.

На другой день он не вышел на работу. Когда мы беседовали с ним в следующий раз, он сказал, что ценит мое предложение, но считает его несправедливым.

Менье поднял руку, не позволяя мне возразить.

— Да-да, он стоял на пороге замечательной жизни с Джульеттой и ощутил себя в западне. Embusque![24] Я уже говорил, что он ничего не понимал… — Старик закрыл глаза и забормотал по-французски. Когда его веки дрогнули и поднялись, он показался мне расстроенным. — В итоге Амато решил, что может сохранить и то и другое. Он не бросил Джульетту, а попросил ее подождать. Ненасытный! И скрывал это от меня, пока не стало слишком поздно. Тянул целый год, прежде чем сказал мне. А когда разыгралась трагедия, уже ничего нельзя было изменить.

Без моего ведома Амато встретился с девушкой в укромном месте. Он рассказывал, как они сидели на скамье, держась за руки, и Джульетта спросила, почему он не выходит на работу. Амато набрался храбрости и сказал, что им необходимо отложить свадьбу. Джульетта вырвала руку и спросила: «Насколько?»

Амато боялся, что, если она уйдет, ему будет невыносимо тяжело смотреть ей вслед. Но она не ушла — расплакалась, стала умолять, затем пришла в ярость, начала бить его в грудь маленькими кулачками. Обвинила возлюбленного в измене с другой женщиной. Новые слезы, новые упреки, и вдруг Джульетта сдалась. Могу представить, как она распрямила изящные девичьи плечики и кивнула: «Хорошо, я подожду». Амато и не подозревал, что ей было не чуждо природное вероломство. Эта черта присуща многим женщинам.

— Да… — Я снова вспомнил Франческу.

— Она намеревалась ждать лишь до той поры, когда забеременеет. И не собиралась с этим тянуть. Но, явившись к Амато с раздавшейся талией и готовым подвенечным платьем, с изумлением обнаружила, что он по-прежнему не намерен жениться. — Дождь колотил по крыше, и старик плотнее закутался в накидку. — Вот если бы он пришел ко мне тогда… Нет, я себе льщу. Зло совершилось.

Благочестивая семья Джульетты выставила ее на улицу. Это следовало предвидеть. Амато отвез девушку на ферму матери, чтобы она дожидалась там родов. Каждую неделю навещал ее — хотя я считал, что он ездит к матери, — и каждую неделю Джульетта ему жаловалась. Мать Амато не хотела, чтобы беременность Джульетты помешала карьере сына. Женщины невзлюбили друг друга, а Амато оказался между ними.

— Неприятное положение для любого мужчины.

— Амато пытался подбодрить Джульетту. Водил ее на долгие прогулки по пахнувшим скошенной травой окрестным нолям. Они лежали в жимолости, предавались любви, а затем в объятиях друг друга слушали сверчков. Теперь мне больно об этом думать.

Удар грома заставил его замолчать, а я попытался представить своего наставника в молодости, когда он терял голову и падал с Джульеттой в заросли жимолости. Я знал его мужчиной средних лет, отцом почтенного семейства. Но все мы когда-то были молоды…

Старший повар Менье поерзал в своем кресле, словно у него болели кости. Я опасался, что физическое недомогание заставит его сократить рассказ, и предложил принести еще горячего вина или подушку, но он лишь покачал головой.

— Это старость. Не обращай внимания.

Каждую неделю Амато спешил на материнскую ферму, горя желанием положить ладонь на живот своей подруги и ощутить там биение жизни. Когда время Джульетты приблизилось, он врывался в родительскую лачугу, ожидая услышать тоненький голосок новорожденного. Но находил грузную подругу, поддерживающую рукой живот, недовольную мать у очага и, разумеется, присматривавшего за женщинами брата Паоло.

Однажды, когда все сроки уже прошли, Амато приехал на ферму, но нашел только мать и брага. Мать сообщила ему новость с каменным лицом, а Паоло отвернулся и нервно пощелкивал пальцами. Узкобедрая Джульетта во время родов умерла, и ребенок, мальчик, тоже не выжил. Мать объяснила, что Джульетта не годилась для деторождения, так что плод был обречен с самого начала. Проклят.

— Проклят?

— Господи! Никогда не забуду лица Амато, когда он в тот день вернулся в Венецию. Бледный. Раздавленный. Потрясенный. Упал на стул, точно его толкнули в грудь. И сидел, неловко выставив ноги, настолько подавленный горем, что лишился способности плакать. Это пришло потом — в тот день, когда он мне все рассказал. Все, что совершил, — от начала до конца.

Я давно подозревал, что именно благодаря этому так называемому проклятию мой благодетель решил подобрать меня на улице. Но мне требовалось подтверждение.

— Почему ребенка почитали проклятым, мсье? — спросил я.

— У него на лбу имелось темное родимое пятно. — Рассеянный жест в мою сторону. — Вроде твоего. Такие нередко встречаются. Однако мать Амато решила, будто Джульетту сглазили. Крестьяне, что с них взять?

— Вроде моего?

— Точно сказать не могу. Родимое пятно, и все. Не самая привлекательная деталь, но, уж конечно, не проклятие.

Я кивнул. Я редко думал о своем родимом пятне как о привлекательной или непривлекательной черте. У многих людей есть нечто особенное. У меня — родимое пятно. Когда я рос, в моем распоряжении не было зеркал; я только знал, что эта штука темно-коричневая, поскольку так мне сказана Кантерина. Смазливое лицо — это вовсе не то, о чем мечтает уличный беспризорник. Но иногда я задумывался, не является ли родимое пятно и в самом деле проклятием. Разумеется, в детстве, пока не перерос предрассудки.

— Амато сказал, что могила Джульетты была как у всех: аккуратный холмик свежей земли, простой деревянный крест и букетик ромашек. А вот ребенка похоронили без всяких прикрас: грубо выскобленный от травы клочок почвы и никакой метки. Они преклонили колени, и мать скороговоркой прочитала молитву на могиле Джульетты. «Разве мы не помолимся за моего сына?» — спросил Амато. «Ребенок проклят, — ответила мать. — Он уже в аду». На этом все кончилось. Юноша больше не ездил к матери.

Каждый год Амато отмечал день смерти Джульетты и сына тем, что падал на колени и молил о прощении. Естественно, чем больше он узнавал от меня, тем чаще задавал себе вопрос: к кому или к чему взывал?

— Я знаю, как это происходит.

— Мы все это знаем. Но Амато требовалось отпущение грехов за то себялюбие, которое заставляло его удерживать при себе Джульетту. Mais bien sur.[25] Не для того ли людям вообще требуются их боги? Удовлетворять желания, подбадривать, утешать, отмерять наказания и воздаяния. Кто-то же должен стоять над нами? Разве не правда? Итак, Амато молился, не забывал, сколько лет было бы его сыну, и рассматривал лбы мальчиков такого возраста. Он признавал, что чувствовал себя при этом полным дураком, но не мог с собой справиться.

Через несколько лет он стал помощником старшего повара и женился на Розе, почтенной женщине из Аосты. У нее были пронзительные карие глаза, словно у тигрицы. Женщины из Пьемонта отличаются стойкостью. Думаю, они стали такими благодаря тамошним суровым зимам. Черты лица Розы выдавали силу духа и верный характер. Этим двум людям было хорошо вместе, и они обожали своих дочерей.

— Я знаю.

Удар грома и вспышка молнии в окне заставили нас вздрогнуть.

— Какой ливень, — проговорил Менье. — Надеюсь, служанка выставила под дождь бочку. — У него была такая же навязчивая идея насчет свежей воды, как и у моего наставника. Он съежился под накидкой и смотрел на стену дождя за окном. Ему не требовалось больше ничего говорить — мы дошли до той части истории, когда появился я. К тому времени, когда стал старшим поваром дожа, Амато Ферреро достиг всего, чего желал, и полностью расстался с прежней жизнью. Не хватало только одного.

Ему не было и сорока, когда он застал меня за кражей граната, а затем запихнул в бадью с холодной водой. Ему не терпелось потереть мой лоб, чтобы узнать, отмывается с него темно-коричневое пятно или нет.

Глава IX Книга желаний

После того как кошачье сражение на балконе завершилось, я бросился во дворец выполнять свои вечерние обязанности. Поспешно вымыл тарелки, залив пол мыльной водой, неловко взял бокал для вина и едва успел подхватить, прежде чем он упал и разбился. Весь покрылся испариной, разводя огонь под горшками с заготовками, с ураганной скоростью подмел пол, и все это время не переставал бормотать себе под нос.

Синьора Ферреро что-то сказала о любовном зелье, и я вдохнул его запах: дымный, незнакомый, отдаленно напоминающий жареные каштаны, но исходящий от какой-то жидкости. Я слышал, как синьора Ферреро наливала ее и предлагала мужу. Моя кровь бурлила от возбуждения, возможного только в юности, когда все воспринимается больше чувствами, чем разумом. За окнами качались масляные лампы, и от их колеблющегося света кухня приобрела сказочный вид, что в ту сумбурную ночь откровений вполне соответствовало моему настроению. Когда из-под стола моего наставника появился Бернардо, я поднял метлу, как завоеватель меч, и объявил:

— Старший повар знает тайну любовного зелья!

Марко смеялся надо мной из-за того, что я разговаривал с котом, но во дворце мне приходилось видеть, как дож, не стесняясь, подолгу беседовал со своими кошками. Он давал им имена драгоценных камней и звал: «Мой Изумруд! Мой Сапфир! Мой Рубин!» Уговаривал съесть лакомые кусочки, гладил, ласкал. Часто прикладывал сморщенные губы к бархатному уху животного и что-то нашептывал, как потерявший голову любовник. Наблюдая за дожем, я понял, что коты — великолепные слушатели: не насмехаются над собеседником, не противоречат, на них не нужно производить впечатление, и они не разнесут но свету твои секреты.

— Ты только подумай, Бернардо! — сказал я коту. — Франческа в моих руках! — Я обнял воздух и шутовски расцеловал собственные бицепсы.

В животе заурчало, и я вспомнил, что не ужинал. Оторвал половину буханки лукового хлеба Энрико, зачерпнул кружку крепкого говяжьего бульона и устроился у очага. Обмакнув хлеб в бульон, я вспомнил тот день, когда с особенным чувством съел за столом наставника единственную зеленую виноградину и какое это доставило мне удовольствие. От запаха кухни и хлеба у меня потекли слюнки, но я остановил руку, не донеся до рта, и заставил себя залюбоваться зажатым в ней куском. Хлеб был поджарен с луком, пропитан аппетитным соусом. Я поднес его к носу, слегка мазнув по губам. Близость хлеба доставляла невероятную муку, но мне понравилась мысль, что воздержание — особенный способ сознательного смакования пищи — делает меня лучше. А я хотел стать лучше.

Я откусил намоченную в бульоне корочку, и ее пикантный вкус раздразнил мой язык. Жевал я медленно, закрыв глаза, ощущая, как хлебная мякоть проходит в горло и опускается в желудок — теплая и сытная. Пытался сосредоточиться на следующем кусочке, но меня отвлекали обрывки разговора, подслушанные на балконе наставника.

Мысли разбегались, я попробовал вернуть их к ужину, но мозг не слушался. Я оставил бесполезные попытки созерцательных размышлений и изложил ситуацию Бернардо.

— Дож, — сказал я коту, — ищет книгу, поскольку считает, что с ее помощью можно победить смерть. Это, разумеется, чушь. Но любовное зелье — реальная вещь. Вопрос в том, откуда оно появилось в семье Ферреро: из этой таинственной книги или откуда-нибудь еще. Если мой наставник что-то знает о ней, он скорее всего в опасности. — Я закончил ужин примитивным жеванием и чавканьем, но не забыл оставить на донышке миски немного бульона для Бернардо. Пока он лакал угощение, я гладил его по спине. — Нельзя допустить, чтобы дож заподозрил старшего повара. Все считают дожа слабоумным, но это не так. Он прикидывается, поскольку помнит, что произошло с дожем Фальери.

Совет десяти всегда избирал дожами слабых стариков. Его члены не терпели оппозиции своей власти. Дож им требовался для того, чтобы появляться на публике и при этом не открывать рта. Дожам не позволялось даже распечатывать собственную почту.

Но бывали случаи, когда совет допускал просчет. Дож Фальери стал одной из самых удивительных его ошибок. Я часто проходил по залу дожей, и меня каждый раз бросало в дрожь при виде его завешенного черной материей портрета. Когда я спросил своего наставника, что послужило причиной такого отношения, синьор Ферреро ответил: «У этого человека было слишком много амбиций. Он устроил заговор против совета, а себя провозгласил правителем Венеции. Но дело раскрылось, и ему отрубили голову. — Старший повар брезгливо скривил рот. — Тело выставили на площади Сан-Марко, а голову поместили между колен. Это стало предупреждением всем будущим дожам. И оно подействовало. Ни один из них не пытался предпринять ничего подобного. А с тех пор прошло больше ста лет».

Наш дож казался совершенно типичным: старым и слегка тронутым — по крайней мере так виделось со стороны. Имея возможность за ним наблюдать, когда он оставался один, я понял, что под маской слабоумия таился коварный ум. Совет десяти обращался с дожем, как с il vecchio idiota, то есть старым идиотом. Члены совета считали его неспособным на поступок и ничего не видели, кроме дрожащих рук и трясущейся головы (которую дож держал вполне твердо, обедая в одиночестве). Их никогда не посещала мысль заглянуть ему в глаза, но если бы они удосужились это сделать, то поняли бы главное в его натуре — хитрость. Я представлял, как дож, подобно змее, сбрасывает кожу и, новорожденный и ненасытный, тихо заползает между нами, нанося удар без предупреждения.

Утолив голод, я понял, насколько устал. Прислонился к очагу, и его тепло и мерцание пламени навеяли мне более приятные мысли о Франческе. Я прикрыл глаза и представил любимое лицо с широко расставленными, огромными, как у газели, глазами. Изогнутые брови были подобны лебединым крыльям, белки глаз отливали голубизной и ярко выделялись на смуглой коже. Позже я узнал, что ее прабабушку захватили в Турции и в качестве рабыни привезли в Венецию, где продали германскому торговцу. Более близкие предки Франчески были немцами и итальянцами. В результате в ней спаялись северный лед и южное тепло.

Верхняя губа Франчески имела тот чувственный изгиб, из-за которого ревнивые мусульмане заставляют своих жен закрывать лица. Ее тлеющая огнем средиземноморская красота резко контрастировала с пепельным цветом тевтонских волос удивительно прекрасных на фоне оливковой кожи и знойного византийского отсвета в темных глазах. А ноздри имели совершенную форму слезинок.

Я растянулся на кирпичах перед очагом, вспоминая, как примерно неделю назад, делая покупки на Риальто для старшего повара, впервые с ней заговорил. Я много раз видел Франческу, когда еще жил на улице, но тогда ни за что не решился бы показаться ей на глаза в своих грязных, вшивых лохмотьях. Но после того как синьор Ферреро меня отмыл и приодел и у меня отросли волосы, я почувствовал, что мой наряд и манера выражаться выдают во мне приличного юношу с хорошими видами на будущее, и не побоялся к ней подойти. Издалека я обожал ее больше года, отчаянно желая, чтобы эти глаза газели когда-нибудь остановились на мне. Случай представился в ряду зеленщиков.

Мать-игуменья плюхнула Франческе в корзину огромную дыню. Не ожидая такой тяжести, девушка уронила и ее, и все остальное. Старая монахиня стояла подбоченившись, пока Франческа старательно собирала репу и разлетевшиеся во все стороны яблоки. К моим ногам подкатилась тяжелая дыня — несомненно, посланная божественным Провидением, — я подобрал ее и с почтительным поклоном вернул в корзину.

Волосы Франчески пахли мылом, шерстяная одежда впитала свежесть только что испеченного хлеба, и это напомнило мне о Кантерине. Исходившие от Франчески душистые волны вскружили мне голову. Я заметил на ее рукаве кружевную оборку и мельком подумал: откуда у нее тяга к подобному расточительству? Но размышлять на эту тему было некогда — наши глаза встретились, и я моргнул.

— Спасибо, — проговорила она голосом, подобным нижней ноте лютни, и мой лоб покрылся испариной. Я хотел, чтобы она улыбнулась — улыбка на ее лице стала бы мне подарком судьбы, — и изо всех сил старался придумать остроумный ответ. Но завороженный исходившим от нее ароматом и напуганный ее близостью, онемел. Подобрал последнее яблоко и протянул ей. Мой язык распух, во рту пересохло. Принимая его, Франческа коснулась кончиками пальцев моей руки. По ней пробежала искра, прожгла насквозь, опалила шею и вспыхнула как спичка где-то глубоко во лбу. Я даже почувствовал нескромное покалывание в чреслах и от этого застыл, совершенно потеряв дар речи. — Спасибо, — повторила Франческа.

Я хотел ответить: «Не стоит» или «Рад был помочь», — чтобы она увидела, какой я легкий в обращении и воспитанный, учтиво кивнуть и сказать: «К вашим услугам, госпожа», — но был смущен прикосновением и утонул в ее аромате. И вместо этого ляпнул:

— Мне очень понравились ваши ноздри, — и, в ужасе прикусив язык, замолчал.

Франческа рассмеялась, отчего мать-игуменья прервала свое изучение салата-латука и ошпарила меня взглядом. Затем по-медвежьи схватила Франческу за руку и увела в толпу. Я смотрел девушке вслед и думал, что она, наверное, сочла меня придурком. Я в самом деле повел себя глупо, по-идиотски, и изводился из-за этого весь остаток дня.

Теперь, у очага, волнение от услышанного на балконе старшего повара пошло на убыль, и меня снова обожгло стыдом за поведение при встрече с Франческой. Память о собственном унижении вытеснила все мысли о доже, тайных книгах и даже о возможности получить любовное зелье. Какой мне от него прок, если Франческа больше никогда не посмотрит в мою сторону? Я потащился в общую спальню и миновал на цыпочках ряды храпящих слуг.

Свернулся на соломенном матрасе, поджал колени к груди и почувствовал, как застыло лицо, когда из внутреннего уголка глаза показалась слеза, перевалила через переносицу и скатилась по противоположной щеке. Радостное возбуждение от новости, что у моего наставника есть любовное зелье, растворилось в горьком воспоминании о пережитом унижении. Я выставил себя перед Франческой совершеннейшим дураком, и теперь положение могло исправить только чудо.


На следующее утро старший повар Ферреро появился на кухне без своей обычной улыбки. Мы ждали, что он, как всегда, дружелюбно крикнет: «Buon giorno!»,[26] — но не дождались. Несколько поваров поздоровались с ним, он отвечал рассеянными кивками. Швырнул на стол три свертка, развернул великолепную телячью вырезку, горку только что выловленной красной кефали и кучку извивающихся морских пауков — все это было куплено на Риальто еще до рассвета. Ничего не сказал по поводу превосходной телятины и прозрачных глаз кефали. Надел свеженакрахмаленный белый колпак без обычного довольного покрякивания и открыл ящик со специями, забыв о ритуальном обнюхивании баночки с корицей.

Основной задачей в тот день являлась подготовка к обеду с уважаемым гостем из Рима — папским астрологом Лореном Бехаймом, алхимиком и одним из ученейших мужей Европы. Трапеза должна была отличаться изысканностью, и работа началась с самого утра. Синьор Ферреро распорядился, чтобы один из поваров сходил в его удивительный огород за лавандой и бутонами бархатцев. Товарищи получившего поручение обменялись встревоженными взглядами, а тот, кому выпало идти, мялся на пороге, пока старший повар грозно на него не посмотрел. Прежде чем ступить в огород, несчастный перекрестился, горестно вздохнул и, спасаясь от сглаза, сжал за спиной кулак.

В тот день старший повар давал более конкретные, чем обычно, указания. Объясняя Энрико, какое количество рыхлого теста ему требуется, он бросил:

— Не забудь, что во время замеса руки должны быть теплыми.

После такого ненужного напоминания Энрико надулся от обиды.

— Пеллегрино, — позвал тем временем синьор Ферреро, — нарежь телятину потоньше и поперек волокон.

— А как же иначе? — едва слышно, но явно оскорбленно ответил тот.

Старший повар приказал помощнику по рыбным блюдам поместить морских пауков в кожаный бурдюк с подсоленной водой. И проведя ладонью но кучке шевелящихся созданий, заметил:

— Они будут слаще, если с удовольствием скоротают свои последние часы.

— Разумеется, — буркнул повар. — Кому он это говорит?

Раздав задания, синьор Ферреро вытащил из-за ворота цепочку и отцепил от нее маленький латунный ключик. Подошел к ряду медных сковородок, висящих на железных крюках, и снял самую большую. За начищенной посудиной обнаружился потайной дубовый шкафчик. Его-то и открыл синьор Ферреро своим ключом. Что-то быстро достал, запрятал в карман панталон и снова запер дверцу. И тут заметил, что я за ним наблюдаю.

— Лучано, ты отказываешься быть моим учеником?

— Нет, маэстро.

— В таком случае ты, видимо, святой и ждешь знака от самого Господа?

— Нет, маэстро. — Я схватил две деревянные бадьи и выскочил во двор. Пока в них лилась холодная вода, перед моими глазами снова возникла картина: синьор Ферреро что-то достает из шкафчика. Только что это было? Мне показалось, будто я заметил нечто зеленое — цвета стекла, из которого делают бутылки для вина, или серое — вроде засушенной травы. Эта вещь явилась моему взору всего на долю секунды. Я прикрыл глаза, стараясь восстановить зрительную память, но увидел лишь, как наставник сует в карман сжатую в кулак руку.

Когда я вносил на кухню воду, он как раз объявлял, что сам займется соусом к телятине.

— Тонкая приправа не терпит множества рук и очень чувствительна к дисгармонии.

Повара уже поняли настроение своего господина и согласно кивнули. Но когда синьор Ферреро начал заполнять кастрюлю и, откупорив вино, с ловкостью виртуоза сводить воедино необходимые ингредиенты, соусник от восхищения закатил глаза. Вот он, истинный художник, чье уединение никто бы не решился потревожить.

В тот вечер мне выпало принести в трапезную оловянный поднос с фарфоровыми тарелками, тяжелыми золотыми блюдами, хрустальными бокалами и серебряными столовыми приборами. Служанки, обученные украшать стол, расстелили кружевные скатерти ручной работы и поставили огромную вазу с белыми лилиями. Лакеи с помощью блоков опустили тяжелую люстру, чтобы девушки могли зажечь все сто свечей.

Я запыхался, поднимаясь по винтовой лестнице с тяжелым подносом. Спиной открыл служебную дверь, внес поднос в пышно убранную трапезную и поставил на мраморный буфет. Дож стоял в середине комнаты с двумя из своих толстошеих телохранителей. Он что-то тихо говорил, и лица у всех троих были мрачными, но когда я, тяжело дыша и отдуваясь, вошел, сразу оборвал речь. Трое мужчин молча смотрели, как я разгружаю поднос. Я не спешил — переносил каждый предмет с большой осторожностью, надеясь, что дож продолжит разговор в моем присутствии. Но прежде чем успел закончить, он махнул своей старческой рукой с набухшими венами и бросил:

— Убирайся!

Я поклонился и, пятясь, вышел из трапезной. Но, закрыв за собой дверь — так чтобы створкадостаточно громко хлопнула, — присел и стал подглядывать в замочную скважину.

— Я хочу, чтобы сегодня вечером вы оба были наготове, — сказал дож. — Вон там, — махнул он рукой в сторону. — За портретом Безобразной герцогини.

Стражи посмотрели в том направлении, но мне ограничивала обзор замочная скважина, и я приоткрыл дверь — ровно настолько, чтобы видеть другую сторону трапезной. Там, на стене, висел портрет голубоглазой тирольской герцогини высотой восемь футов. Между ее отвисшими щеками выступал приплюснутый нос, глаза сидели близко друг к другу. Именно из-за этого несчастная женщина получила прозвище Безобразной. Художник, в доблестном стремлении отвлечь внимание зрителя от злосчастного лица, попытался приукрасить объект своего творчества складками алого атласа, многими фунтами жемчуга и высокой прической. Он был явно одаренным живописцем, но тут ни у кого бы не хватило таланта.

Мужчины подошли к портрету, и я понял, как охранники могли за ним спрятаться: дож потянул за золоченую раму, и картина повернулась на скрытых петлях. За ней обнаружился темный проход, без сомнения, одна из многих тайных галерей, ведущих к мосту Вздохов и дальше, на другую сторону реки, в подземную темницу.

Дож показал охранникам, как сдвигать небольшую панель за одним из голубых глаз знатной синьоры. В проходе находилась деревянная лесенка такой высоты, что глаза взрослого наблюдателя, забравшегося на нее, приходились на уровень глаз портрета. Дож вернул панель на место, и я оценил, насколько мастерски выполненный ложный глаз создавал иллюзию единого полотна. Повернувшись спиной к картине, дож стал наставлять охранников. Им в тот вечер надлежало следить за обеденным столом, пока хозяин не подаст сигнал.

— Как только я сделаю вот так, — лениво поманил к себе пальцем дож, — выходите и берите его.

— В «Олово», господин? — уточнил один из стражей, имея в виду верхний ярус тюремных камер прямо под крышей из оловянных листов, где летом было невыносимо жарко, а зимой — невыносимо холодно. Туда сажали узников, которым надлежало поразмыслить над своим выбором. Несмотря на спартанские условия, «Олово» все же было бесконечно лучше подземелья с его крохотными пещерками, где за запирающимися на засовы низкими дверями в кромешной тьме обитали крысы. В других камерах громилы-недочеловеки истязали попавших в тюрьму заключенных. Иногда по ночам из ворот появлялась лодка с призрачными фигурами. Они увозили тяжелый мешок подальше в море, где никто не мог услышать всплеска.

Дож на мгновение задумался и ответил:

— У меня нет времени на щепетильность. Тащите его прямо в подземелье.

Стражи обменялись быстрыми взглядами, и тот, что спрашивал про «Олово», кашлянул.

— При всем моем уважении, синьор, известно, что герр Бехайм близок к его святейшеству.

Дерзость охранника меня поразила, и я решил, что немецкий астролог — и в самом деле человек влиятельный, если слуга набрался такой смелости, что решился перечить дожу. Слезящиеся глаза властителя сузились — подобный пронзительный взгляд доводилось видеть немногим. Он приблизился к охранникам и понизил голос до заговорщического шепота. Я молился, чтобы служебная дверь не скрипнула, когда я приоткрывал ее еще на дюйм в надежде услышать его слова.

— Против нашей светлейшей республики плетутся заговоры, — сказал дож. — Мы должны защищать ее, даже от Рима.

Стоявшие перед ним охранники являлись типичными представителями немногочисленных личных телохранителей дожа: щеголявшие в новой форме молодые парни были грубы и необразованны, зато любили подраться. Наступит время — они уйдут со службы дожа, возьмут в жены пышущих здоровьем девушек и станут пекарями, кузнецами или торговцами фруктами. У них не было ничего общего с «черными плащами», которые работали в тесном контакте с инквизицией и набили руку на допросах и безжалостных казнях. Многим еретикам во время аутодафе приходилось видеть с помоста, как костер невозмутимо поджигал кто-то именно из «черных плащей».

Секретная полиция совета состояла из убийц, надевавших черные плащи на всю жизнь, в то время как в охрану дожа приходили взбалмошные молодые головорезы и ее состав постоянно менялся. Поэтому два туповатых парня в трапезной дворца дружно запыхтели, демонстрируя, как высоко они ценят доверие господина.

Дож кивнул с видом разочарованного мудреца и развел руками, давая понять, что дела приняли дурной оборот и вышли из-под его власти.

— Надеюсь, герр Бехайм поведет разговор за ужином как честный христианин. Если нет, последуем повелениям долга. Ради Венеции.

— Ради Венеции, — откликнулись стражи, неловко поклонились и скрылись за портретом Безобразной герцогини. Послышался шорох, и один из глаз благородной дамы превратился из голубого в карий.

Я бросился на кухню, преодолел последние четыре ступени одним прыжком и ворвался в дверь. Головы поваров повернулись в мою сторону. Данте удивленно изогнул брови, Энрико отложил лопатку для размешивания теста, Джузеппе, согнувшись в три погибели, лениво водил метлой и сверкал на меня глазами, а я в это время шепотом рассказывал старшему повару о том, что видел.

Синьор Ферреро едва на меня взглянул и не оторвался от своих занятий. Добавил в кастрюлю вина, взболтал содержимое и бросил:

— Так ты говоришь, заговор против Венеции? — Он улыбнулся, обмакнул кончик пальца в соус, коснулся им языка и, оценивая нюансы вкуса, закрыл глаза. А открыв, удивился: — Ты еще здесь?

— Но, маэстро, — не сдавался я, — дож намерен захватить папского астролога.

Старший повар взял с блюда несколько крупинок соли, бросил в соус и снова размешал.

— Ты умеешь прекрасно шпионить — это может принести пользу, только не надо мне досаждать.

— Но, маэстро…

— Принеси еще дров. И не мешай готовить.

Глава X Книга «Непентеса» — соуса, дающего забвение горестей

Старший повар был, разумеется, прав: я научился прекрасно шпионить, поскольку большую часть своей недолгой жизни занимался именно этим. И не только для того, чтобы, как он, усвоить хорошие манеры, но и пытаясь выжить. Мы с Марко шпионили за торговцами на Риальто, выжидая момент, когда те повернутся к нам спиной и мы, схватив товар с их лотка, дадим деру. На площади Сан-Кассиано, когда искали Руфину, подглядывали за проститутками. Женщины пахли вином и мускусом, и нас поражало, как они без раздумий отдавались на городских задворках. Однажды мы наблюдали, как грубый мужлан прижал проститутку к стене и, тиская ее груди и хрипя, бешено овладевал ею. А она, задрав юбку на бедра и обхватив его ногами, жмурилась в свете фонаря и, пока клиент горел от вожделения, украдкой подсчитывала за его спиной выручку.

Мы шпионили за старыми дамами, трясущимися руками расплачивавшимися за сардины, в надежде, что какая-нибудь из них случайно выронит монетку. Следили за выходившими из игорных домов господами — высматривали достаточно пьяных, не способных почувствовать руку вора в своем бархатном кошельке. Шли следом за разодетыми в пух и прах наследниками знатных семейств и удивлялись их уверенной беззаботной походке: неужели они не понимают, что живут в опасном мире, где на каждом шагу их подстерегают опасности и несчастья? Эти ребята явно никогда не испытывали голода и зубной боли, поскольку постоянно без всякой причины улыбались. И мы недоумевали, почему Господь дал им то, чего не было у нас? Что же касается меня, я верил в предсказание Кантерины: родимое пятно на моем лбу — это клеймо, определившее судьбу, но не понимал, за что наказан Марко.

Попав во дворец, я стал следить за поварами: они выбрасывали остатки продуктов, которые я потом подбирал и отдавал Марко и Доминго. Шпионил за слугами, за старшим поваром и его родными, за дожем. Если разобраться, дни моего существования соединяла ненадежная нить подглядывания и осмысления увиденного. Шпионство превратилось для меня в средство познания мира и выживания в нем. Благодаря шпионству я задержался на этом свете, и не видел причин прекращать сие занятие.

Во время парадных обедов мои обязанности ученика давали мне широкий простор для наблюдения. Я бегал вверх и вниз по винтовой лестнице, бойко доставлял очередное кушанье, забирал грязные тарелки, передавал полные деликатесов блюда и исходящие паром супницы ожидающим на площадке служанкам и, пока те входили и выходили с подносами, имел возможность окинуть взглядом трапезную. Служанки оставляли дверь приоткрытой, чтобы знать, когда добавить в бокалы вина и предложить следующее блюдо. Щель была вполне достаточной, чтобы голоса дожа и его гостей долетали на лестницу. Между переменой блюд я стоял там со служанками, прислушиваясь к разговорам в трапезной.

В день ужина с папским астрологом я видел, как дож и его гость вошли через большие двойные двери в противоположном конце комнаты. Карий глаз голубоглазой Безобразной герцогини наблюдал, как дож и герр Бехайм подошли к столу и уселись на стулья. Астролог похвалил изысканную византийскую отделку зала, обитые шелком стены, куполообразный потолок, и я заметил, что он говорит по-итальянски с немецким рыканьем. Дож расположился напротив портрета Безобразной герцогини, его гость устроился по правую руку — ту самую, которая могла подать сигнал.

Они начали трапезу с сыра асьяго, запанированного в сдобренных ароматными травами сухарях, который держали на огне ровно столько, чтобы хлебные крошки приобрели золотистый оттенок. Непростое для повара блюдо, поскольку нагрев следовало прекратить на грани плавления — секундой дольше, и сыр потечет сквозь хрустящий слой панировки, испортив эффект. Его требовалось доставить на стол еще шипящим, пока он не остыл и не затвердел. К сыру была подана бутылка крепкого розового «Фойанеже» из подвалов дожа — именно такое вино необходимо под закуску.

Дож провел ножом по хрупкой корочке и мягкой, теплой сердцевине, герр Бехайм взял вилку и залюбовался отблеском свечей на серебре.

— Вы, итальянцы, придумали замечательное приспособление. Напомните мне, как оно называется.

— Вилка.

— Разумеется! Как я мог забыть это короткое странное слово? Слышал, что вилка завоевала популярность при французском дворе.

— Французском? Сомневаюсь, чтобы французы научились ею пользоваться.

— Помилосердствуйте, синьор. Италия устанавливает моду, а мы, остальные, ее перенимаем.

Дож улыбнулся, поднес вилку к губам и, почувствовав на языке ароматную хрустящую корочку и маслянистую, тающую массу, закрыл глаза. Прежде чем я убежал за следующим блюдом, до меня донеслось его довольное мурлыканье.

В качестве первого кушанья старший повар выбрал гноцци — маленькие клецки из картофельной муки. Необычное блюдо, поскольку картофель оставался диковиной из Нового Света, о которой почти никто не слышал. Гноцци приправляли соусом из темного масла и шалфея, а затем посыпали тертым пармезаном. Их подали без гарнира, с бутылкой белого столового вина.

Я нес гноцци в зал, и у меня текли слюнки. Попробовав одну клецку на кухне, я восхитился ее земляным ароматом и упругим сопротивлением, когда я вонзил в нее зубы. Масло и шалфей обволокли полость рта, оставив приятное послевкусие. Мне понравилось ощущение сытости в желудке, и я решил, что должен непременно научиться готовить это блюдо.

Когда служанка поставила на стол две тарелки ничем не украшенных гноцци, дож удивленно изогнул бровь.

— Клецки? — И повернулся к гостю. — Прошу прощения за банальность этого блюда. Я немедленно отправлю его обратно.

Но герр Бехайм тронул его руку.

— Прошу вас, синьор, не надо. Репутация вашего старшего повара хорошо известна. Не сомневаюсь, что эти клецки превосходны на вкус.

На лице дожа появилась неуверенная улыбка.

— Признаюсь, я люблю гноцци, — хихикнул он. — Под нашим благородным обличьем скрываются крестьянские желудки.

Оба улыбнулись, не так церемонно, зато искреннее, чем прежде, и приступили к еде. Я услышал довольное ворчание, когда их зубы впились в пропитанные маслом кусочки картофельного теста.

— Замечательно, — пробормотал гость, — И решусь заметить, что вовсе не банально.

— Да-да, согласен, — проговорил дож с полным ртом.

Обмен любезностями прекратился — они предались крестьянской еде. До меня доносилось смачное чавканье и отнюдь не чопорное звяканье фарфора. Дож и его гость запили гноцци непритязательным вином и собрали с тарелок остатки масла последней клецкой. Изысканные манеры сменило товарищеское обращение, и дружелюбие утвердилось за столом словно третий сотрапезник.

Дож откинулся назад и сложил на животе ладони.

— Ну вот, мы с вами вместе поели клецек. Обещаю, что никому об этом не скажу, но и вы сохраните тайну.

— С радостью, если вы дадите мне надежду, что мы все повторим.

Услышав слово «тайна», я придвинулся ближе к двери, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Если человек желает выведать у друга секрет, ему следует объяснить, почему тот должен поделиться с ним самым сокровенным, — продолжал дож.

— Синьор отлично разбирается в устройстве мира, — ответил астролог.

Одна из служанок, проходя но лестнице, шлепнула меня по затылку и прошептала:

— Тебе будет гораздо удобнее слушать, если ты сядешь к дожу за стол. Принести тарелку? Приготовить место? Или ты окажешь честь нам и доставишь сюда следующее блюдо?

Я бросился вниз по лестнице, преследуемый насмешками женщин.

А когда вернулся с рыбой, служанка выхватила из моих рук две тарелки и бедром отворила дверь. Она входила в столовую, а дож в этот момент склонился к гостю, словно собирался о чем-то поведать, однако, завидев ее, откинулся на стуле и промокнул салфеткой губы.

После непритязательности клецек рыбное блюдо поражало своей необычностью. Пеллегрино целый день колдовал над двумя красными кефалями. Он частично отделил головы и через маленькие отверстия вычистил рыбин изнутри, оставив тушки нетронутыми. Затем, размяв кефаль, старательно, не повредив кожи, вытащил кости и мясо. Рыбье мясо с нарубленными морскими пауками, размоченным в сливках хлебом, мелко накрошенным шалотом, чесноком, тимьяном, мускатным орехом и маслом аккуратно поместил обратно в тушки, приставил головы туда, где им надлежало быть, придал рыбинам естественную форму, обложил овощами и травами и завернул в пергамент, чтобы кефаль томилась в собственном ароматном соку.

На тарелке рыба выглядела так, словно ее просто сварили и украсили оборкой из ломтиков лимона.

Когда служанка поставила перед мужчинами тарелки, дож удивленно поднял глаза.

— Снова что-то незатейливое? — Но после того как первый отрезанный кусок обнаружил в рыбьей тушке удивительную начинку, громко рассмеялся.

— У вашего повара определенно есть чувство юмора, — заметил герр Бехайм. Откусив немного, он задержал кусок во рту и зажмурился от удовольствия. — Mein Gott in Himmel![27] Я не знаю, что ем, но это приближает меня к Всевышнему.

Дож задумчиво пожевал губами.

— Краб?

— Возможно, но не только. Внешность обманчива.

— Как сама жизнь, — добавил дож.

— Отлично сказано, синьор. Вы не станете верить нелепым слухам, которые распространяют про меня просто потому, что я папский астролог. Будто я обладаю всякими оккультными познаниями. Выдумки мелких умишек, самолично загоняющих себя в тупик.

Дож склонился к гостю.

— Друг мой, мы с вами вместе поели клецек. Неужели вы ждете, что я поверю, будто ваши познания ограничиваются астрологией?

— Я умею лечить травами, — пожал плечами герр Бехайм. — И кое-что смыслю в алхимии.

— У каждого человека имеются свои секреты, — улыбнулся дож.

— Мои секреты интересуют лишь моего исповедника. Но я не сомневаюсь, что и ему они достаточно наскучили.

— Невероятно! — Дож придвинулся к нему еще ближе. — Вы считаетесь самым ученым мужем в Европе.

— Лестное мнение, однако абсурдное. Как справедливо заметил синьор, иногда все совершенно не так, как кажется со стороны. — Бехайм поднял бокал и пригубил охлажденный токай, который старший повар посчитал самым подходящим, чтобы подчеркнуть все оттенки сложной начинки кефали. Он вдохнул аромат напитка и задержал вино на языке, прежде чем проглотить. — Ваш повар — настоящий художник.

Дож попробовал токай и кивнул:

— Согласен. Это вино лишь усиливает тайну блюда. Признаюсь, что теряюсь в догадках. — Он осушил бокал и почмокал губами.

— Если бы все загадки были столь же приятными… — От удовольствия астролог закрыл глаза. — Все равно что слушать симфонию.

— М-м-м-м… — Дож откинулся на стуле, поднял правую руку, и я заметил, что он распрямил палец. Я бросил взгляд на портрет Безобразной герцогини: ее карий глаз явно насторожился. Но вместо того чтобы подать сигнал, правитель подозвал служанку и приказал наполнить бокал.

Другая служанка шлепнула меня по затылку.

— Нам что, каждый раз тебя упрашивать, чтобы ты принес следующее блюдо? — И когда я поспешил вниз по лестнице, прошипела вслед: — И не топай так сильно, чтобы тебе не влетело!

Синьор Ферреро лично приглядывал за главным блюдом. Нежные телячьи котлеты обваляли во взбитых яйцах и муке, затем слегка обжарили и подали в темно-коричневом соусе. Тарелки украсили россыпью листьев лаванды и лепестков бархатцев — зеленый и красный цвета напоминали о весеннем утре. К котлетам принесли не обычные глазированные луковки, а хрустящий хлеб.

— Телятина, — проговорил герр Бехайм. — Какая роскошь! Интересно, сколько телят отрывают от матерей, чтобы мы могли сладко поесть?

— Согласен, роскошь, — кивнул дож. — Мы глотаем невинность детства.

Немец провел вилкой по атласной поверхности соуса.

— Этот соус необыкновенно темный. Такое впечатление, будто он поглощает свет. — И попробовал соус на вкус. — Господи, что за аромат!

Дож положил в рот кусочек и медленно прожевал.

— Признаюсь, для меня это новость. Мой повар бесконечно изобретателен.

Я придерживал ногой дверь, не давая ей закрыться, и наблюдал, как хозяин и его гость наслаждались мясом молочного теленка, настолько нежным, что его можно было разделывать вилкой. Они подхватывали лепестки бархатцев и макали в соус пышный, ноздреватый хлеб. Я не сводил взгляда с указательного пальца дожа и ждал, когда последует сигнал, после которого в столовой появятся стражники. Карий глаз портрета смотрел не мигая. Мужчины за столом подняли бокалы с терпким выдержанным каберне и выпили за невинность.

— Соус превосходный, — заметил Бехайм. — Его святейшество получил бы истинное удовольствие, отведав это блюдо.

Дож наклонился и шутливо пихнул гостя в бок.

— Если Борджа ценит в еде такое же разнообразие, как и в женщинах, боюсь, что одного, пусть даже восхитительного, соуса будет недостаточно. Но мы постараемся ему помочь… — Он повернулся на стуле и поднял руку. Я решил: вот оно! Но правитель всего лишь позвал служанку. — Эй, женщина! Принеси нашему гостю рецепт соуса.

Служанка поспешила к лестнице и снова щелкнула меня по затылку.

— Слышал? Беги за рецептом!

Старший повар раскладывал сладкие пирожные на подносе для десерта и, прежде чем я успел заговорить, спросил:

— Они попробовали соус?

— Да. А сейчас полируют тарелки кусочками хлеба.

— Славно, славно… — У синьора Ферреро был встревоженный вид. Можно было подумать, что он готовил застолье для Совета десяти. — Держи глаза открытыми и сообщай мне, что происходит.

— Маэстро, дож приказал принести рецепт соуса для его святейшества.

— Соуса? Ты в своем уме? — Старший повар энергично потряс головой. — Я с радостью приготовлю «Непентес», то есть дающий забвение горестей соус его святейшеству, но не могу раскрыть его рецепт. Если все будут готовить так же, как Амато Ферреро, то какая мне цена?

Я передал его ответ служанке, а та, в свою очередь, дожу. Услышав, что повар отказывается поделиться рецептом, правитель ударил кулаком по столу.

— Неслыханная дерзость!

Но герр Бехайм снова успокоил его, дипломатично положив ладонь на его руку.

— Ваш повар прав, — сказал он. — Художник должен беречь секреты своего ремесла. Разрешите ему отправиться в Рим и самому приготовить это блюдо для его святейшества?

— Разумеется. Но… о чем мы с вами говорили?

Астролог откинулся на спинку стула, сделал глоток каберне и наморщил лоб.

— «Непентес»… странное название. Если не ошибаюсь, так звали греческого бога. Бога сна. Хотя нет, бог сна — Морфей. А это бог памяти или забвения. — Он досадливо махнул рукой. — Не могу припомнить.

Дож рассеянно посмотрел на портрет Безобразной герцогини и сказал:

— Откуда мне знать про греческих богов? Это вы ученый. — Он моргнул и обвел глазами зал. — Странно. Никогда не замечал, что у Безобразной герцогини один глаз карий. — Откинувшись на спинку стула, он продолжил: — Наверное, выпил слишком много вина.

Астролог покосился на картину и покачал головой:

— Совершенно не представляю цвет глаз этой дамы. Никогда не имел желания слишком пристально рассматривать ее портреты.

— Это можно понять.

Трапеза завершилась пряным вином и продолговатыми пирожными, кончики которых были смочены в еще одном темном соусе, который затем каким-то образом затвердел.

— Эти пирожные мы называем «кости мертвеца», — заметил дож, рассматривая покрытый твердой массой кончик. — Но я никогда не видел их такими. Что это значит?

— Ваш повар — художник с чувством юмора. Он облек «кости мертвеца» в траур.

Дож поднял бокал пряного вина.

— Мы едим «кости мертвеца» и пьем за жизнь.

Астролог поддержал тост, затем взял пирожное и откусил.

— М-м-м… Эта глазурь настолько же чувственна, насколько божествен был соус к телятине. Она пробуждает желание к еще большему. — Он слизнул крошки пирожного с губ.

Дож тоже попробовал темную глазурь, прожевал и пробормотал:

— Вспоминается юность. Удивительно. Вкус блекнет, а удовольствие сохраняется. Словно приятно щекочет в мозгу. Так же восхитительно, как заниматься любовью.

— И так же неотразимо, как грех.

Они молча жевали, пока не съели все пирожные. Теперь служанки подслушивали с таким же интересом, и больше не шлепали меня по затылку.

— Любовь и грех, — пробормотал старик. — Какое свинство.

Бехайм допил вино и откинулся на стуле.

— Синьор, мы съели невинность и смерть и получили удовольствие. Чего нельзя совершить в жизни, осуществилось за вашим столом. — Он отодвинул стул и поднялся. — Благодарю вас за незабываемый ужин. Передайте мои поздравления вашему повару.

Дож не сводил глаз с Безобразной герцогини.

— У меня такое ощущение, будто я что-то забыл. Но еда, вино и возраст делают свое дело, не так ли? — Его рука опять поднялась, но лишь для того, чтобы протереть глаза. — Передайте мой нижайший поклон его святейшеству, — усмехнулся дож. — Борджа — тот еще шельмец… — Они покинули столовую, смеясь как добрые друзья.

Карий глаз Безобразной герцогини проследил за ними до двойных дверей, обвел взглядом зал, на мгновение застыл, а затем с легким шелестом превратился в голубой и неподвижный.

Я помог служанкам убрать со стола, а затем бросился вниз на кухню и, не отскребая с тарелок остатки еды, погрузил их в мыльную воду. Старший повар, казалось, этого не заметил и нетерпеливым жестом подозвал меня к себе.

— Ну так что? Он взял под стражу астролога?

— Нет, маэстро. В тот момент, когда я уже было решил, что он сейчас подаст знак, они повели себя как друзья.

Лицо синьора Ферреро разгладилось. Он сел на стул и пробормотал:

— Вот и хорошо.

— Но, маэстро, все получилось так странно. Чем вы их накормили?

Несколько мгновений он смотрел в пол, затем поднял глаза.

— Еда обладает силой, Лучано. В каждом блюде собственная магия. Это нечто вроде алхимии, только она оказывает действие на наши тела и умы. — Старший повар положил руку мне на плечо. — Представь себе эффект расплавленного сыра. Мягкий, согревающий, успокаивающий. Его так легко есть, что не нужно жевать. От него человек расслабляется. Затем следуют клецки. Простая, бесхитростная еда предполагает доверие к ближнему, будит чувство принадлежности к роду человеческому и восторг от общения с простыми вещами. Как следствие, возникает атмосфера товарищества.

— Они договорились сохранить в тайне, что им понравились клецки, — вставил я.

— Вот как? — улыбнулся синьор Ферреро. — Затем удивительная кефаль Пеллегрино заставила их поразмыслить о тщетности построенных лишь на одной внешности суждений. Дож, основываясь на репутации гостя, ожидал, что тот владеет неким секретом, но благодаря рыбе усомнился в своих предположениях.

— Чего он ждал от Бехайма?

Синьор Ферреро отмахнулся от моего вопроса.

— Главное в том, что если бы дож ошибся, то выставил бы себя с глупой стороны.

Я мысленно хлопнул себя по затылку. Идиот! Книга! Дож предполагал, что астролог что-то знает о книге.

Синьор Ферреро между тем продолжал:

— С телятиной все понятно. Ни один человек не способен поесть телятины и не вспомнить о невинности. Я подал ее с хлебом, а не с луком, поскольку хлеб более человечен. Животные способны выкапывать луковицы из земли и есть их сырыми. Но только люди научились сеять семена. Это своеобразный вклад в будущее: молоть муку, добавлять в нее волшебную закваску и старательно печь. Хлеб напоминает человеку о том, что он существо цивилизованное, — усмехнулся синьор Ферреро. — И еще: хлеб помог им съесть весь соус до капли. Я бы не хотел, чтобы они его оставили.

— Подчистили тарелки до блеска.

— К тому времени, когда подали десерт, голод отступил и довольные участники трапезы настроились на рассуждения о человеческом существовании. «Кости мертвеца» пробудили мысли о бессмертии, а таинственная черная глазурь заставила вспомнить о неизведанном, но приятном. Для страха не осталось места. Совокупность блюд способствовала тому, чтобы уменьшить подозрения дожа и ублаготворить его.

— Гениально, маэстро!

— И чему тебя научил этот опыт?

— Тому, что при помощи еды можно управлять сердцами и умами людей.

— Отлично. А теперь займись мытьем посуды.

Старший повар не стал объяснять, что собой представляет столь высоко оцененный соус «Непентес», ставший изюминкой ужина и поворотным пунктом в поведении дожа.

— Маэстро, — начал я, — мне не дает покоя соус, поданный к телятине.

— Что именно?

— После того как они его попробовали…

— Довольно! — Синьор Ферреро надвинул высокий белый колпак на лоб — нехороший знак. — Чтобы понять секреты наставника, ты должен сначала выполнить свою работу. Иди мыть тарелки. Только в следующий раз, прежде чем опускать их в воду, очисти от остатков еды, как я тебя учил.

Черт побери!

На меня произвело впечатление искусство старшего повара, но одновременно я понял, что просто так он не поделится своими секретами. Мне необходимо завоевать его доверие, и в тот вечер я решил заняться приготовлением пищи. Я совершу великий поступок. Неужели это так сложно? Если свести воедино вкусные ингредиенты, то и результат неизбежно получится хорошим. Это подсказывал здравый смысл. Я создам нечто восхитительное, настолько необычное и выдающееся, что наставник расцветет от гордости, назовет меня виртуозом кухни и тут же возвысит. Разведя огонь под горшками с заготовками на завтрашний день, я разжег печь Энрико и стал обдумывать план действий.

Мясо исключалось, поскольку я не владел секретами приправ и жарки. Овощи тоже представляли известную сложность: все они требовали предварительной подготовки, о чем я ничего не знал. Я решил взять за основу тройной сливочный сыр, радуясь, что это достойный продукт, не требующий особых украшательств. Отрезал большой кусок, очистил от кожуры, а оставшуюся жирную сердцевину поместил в чистую миску. Я успел заметить, что вино является составляющей всех лучших блюд, поэтому добавлял к сыру кларет, пока не понял, что субстанцию можно размешивать. Взбивая смесь, я наблюдал за содержимым миски: масса превратилась из белой в розовую, и резкий винный запах забил молочную свежесть сыра. Хотя изменение цвета и запаха было неожиданным, я решил, что оно не испортит моих планов.

Мой наставник как-то заметил, что масло и чеснок — краеугольные камни искусства кулинарии, поэтому я бросил в миску шарик мягкого масла и большую дольку чеснока. Взбивал до тех пор, пока смесь не получилась однородной, а потом попробовал на кончике пальца и решил, что все не так уж плохо. Но не так уж плохо — недостаточно для великого начала. Я стоял перед кирпичным очагом и раздумывал, как превратить свое изобретение из сыра со странным ароматом в нечто такое, от чего у моего наставника одобрительно изогнутся брови.

Печь напомнила мне об Энрико, который часто хвастался, что его сладкие булочки и пирожные нравятся всем. Однажды он заметил: «Главные блюда — лишь повод перейти к десерту». Я не был в этом уверен, однако подметил, что люди встречают десерт улыбками, хотя уже достаточно набили животы. Сладости были всем по вкусу, поэтому я добавил в свою смесь золотистого меда.

После размешивания масса стала однородной и приобрела привлекательный вид — густая и ароматная, она походила на пудинг или заварной крем. Я даже смирился с цветом сырой телятины, который придало продукту вино. Однако следующая проба показала, что на вкус мое творение совершенно омерзительно. Что-то в нем было не так, не соответствовало одно другому, явилось ошибочным. Только вот что?

Я вспомнил, как Пеллегрино добавлял изюм в сладкую пшеничную кашу и приговаривал: «Фрукты пудингу не помеха». В отчаянии я бросил в чашу горсть изюмин и размешал. Продукт потерял шелковистую однородность — изюминки напоминали маленьких дохлых плотвичек, но я надеялся, что волшебство кулинарии расставит все по местам и придаст блюду необходимый вкус. Я вылил смесь в квадратную кастрюлю и поставил на огонь.

Кухня немедленно наполнилась запахом чеснока, который обычно казался мне приятным, но, как я сразу понял, совершенно не вязался с десертом. Но мед и чеснок сами по себе были прекрасными составляющими — не исключено, что мне удалось открыть новую, удивительную комбинацию. По краям кастрюли появились пузырьки, а на поверхности оспины маленьких кратеров кипящего масла. Стали выныривать изюмины, покрытые похожей на белую коросту сырной пленкой. Под жирным слоем топленого масла масса приобрела неприятное сходство со сгустками рвоты.

Я не смог заставить себя попробовать свое творение. Свалил все на тарелку и предложил Бернардо. Но кот понюхал, взглянул на меня миндалевидными глазами и удалился, задрав хвост. А я пошел спать, озадаченный, но не побежденный.

Глава XI Книга Ландуччи

Я больше не выспрашивал о доже, опасаясь, что меня выкинут обратно на улицу. Венеция — ужасно неподходящее место для бедняков. Оставаться бедным в Венеции — значит лишиться всего среди потрясающего богатства, рыться в мусорных кучах в городе, который ломится от деликатесов, привезенных со всех концов мира, дрожать от холода в тени поражающих своим великолепием мраморных дворцов.

Лишь одну неделю в году все венецианцы чувствовали, что о них заботятся, и ни о чем не тревожились. В разгар лета Венеция справляла праздник Ла Сенса — символический брак дожа с морем. В течение восьми вольных дней отцы города выставляли столько еды и выпивки, что люди могли веселиться и пировать. Море, от которого зависело процветание города, превращалось в символическую невесту правителя, и это торжество по своему великолепию намного превосходило остальные.

Нас, сирот, пьяниц, проституток, умственно неполноценных и других изгоев венецианского общества, праздничное возбуждение охватывало еще за неделю до начала Ла Сенсы. Мы садились шумными компаниями в порту или в разрушенных дворцах и похвалялись, сколько сумели съесть куриных желудков, умять сыра и влить в себя литров вина. Мы клялись, что будем объедаться, горланить песни и танцевать до упаду. Неудачники, беззубые, исхудавшие люди, вонючие в своих завшивевших лохмотьях обещали брать силой каждую женщину, которая попадется нам на глаза — будь она простая или благородная. И женщины, такие же грубые и грязные, радостно хихикали словно девчонки.

Великий день начинался процессией украшенных гирляндами роз лодок с сенаторами в красных плащах на борту. Люди толпились на площади Сан-Марко, стараясь пробраться к заветному месту, откуда можно увидеть дожа — величавого жениха в золотых одеждах. Он выходил из дворца правителя и поднимался на «Бусентор», горящий в пламени развевающихся на его мачтах красных лент. «Бусентор» возглавлял выходящую из лагуны флотилию. Солнце сверкало на сотнях весел, а на берегу в это время пел хор из двухсот мужчин и беспрестанно звонили все городские колокола.

Город охватывало заразительное воодушевление, когда дож, стоя на носу «Бусептора», произносил клятвы. Он воздевал руки к небу и говорил: «Мы берем тебя в жены, о море!» Затем бросал в волны Адриатики золотое обручальное кольцо. Толпа взрывалась одобрительными криками, и флотилия окружала корабль правителя. Звуки труб, орудийные залпы салюта, человеческие голоса — все смешивалось в ликующую какофонию.

Гондолы с величавыми гербами сталкивались с ладьями куртизанок, которые посылали воздушные поцелуи и обнажали белые груди. Все дворцы оживали — выступали акробаты, птицеловы, маги, жонглеры, танцоры, певцы и музыканты с грушевидными лютнями, и громко звучали барабаны.

Когда наступала темнота, ночное небо озаряли бесчисленные костры, а по улицам, словно огненные потоки, вились процессии с факелами.

Первый день всегда отличался весельем, столь безграничным, что долго это продолжаться не могло. Имеющие дома удалялись к себе и продолжали праздновать так, как им нравилось. А мы на улицах делали то, что обещали, — пили и обжирались до тошноты. Шли дни — люди сгибались под тяжестью дешевого вина, недосыпания и груза непрекращающихся развлечений. На жаре в толпе теряли сознание, давились рвотой, ссорились и ударялись в истерику. Но за год эта неприятная сторона праздника забывалась. А вот мне претили излишества — казались отупляющими. Безумная, непомерная масса мужчин, женщин, детей, лошадей, собак, кошек и кур (да-да, кур!), обжирающаяся, неорганизованная, пьяная, шумная, за восемь долгих дней и ночей совершенно лишала меня сил.

Я считал, что во дворце мой первый праздник сочетания дожа с морем будет другим. В прошлые годы я видел, как достойные сенаторы и их благородные дамы скрывались в палаццо, и не сомневался, что их торжество намного сдержаннее и утонченнее уличного хаоса. Воображал, как буду прислуживать на устроенном дожем для своих придворных изысканном приеме, представлял величественных дам и господ, умеющих развлекаться с изяществом и благопристойностью. Эти люди не шлепают ногами по лужам мочи, не оступаются в скользкой блевотине, ревнивые жены не вцепляются в волосы соперницам, пьяные задиры не устраивают драк и не падают в каналы, и в корзинах не надрываются от крика жалкие младенцы, пока их юные матери пьют и пляшут, все забывая в пьяном угаре.

Я предвкушал вечер утонченной еды и благородной музыки, которая не будет терзать моих чувств. Планировал собрать два свертка объедков лучших кушаний, упаковать их, перевязать бантом и на следующий день подарить Марко и Доминго. И не важно, что Марко принимает все без благодарности. Этот жест будет свидетельством моей щедрости, демонстрацией того, каким я стал добросердечным от близости к высокородным людям. Мне не требовалось, чтобы он говорил «спасибо».

Доминго, напротив, всегда был признателен. Как-то раз, когда он слишком долго и восторженно меня благодарил, я оборвал его и кивнул в сторону куска пармезана, который принес.

— Пустяки.

— Я не только за сыр, — ответил он и нерешительно коснулся моего плеча, но тут же отдернул руку, потупился и тихо сказал: — Ты верный друг, Лучано.

Я заметил, как зарделись его прыщи.

— Чепуха, — пробормотал я, но мы оба понимали, что дружба значит для нас очень много.

На рассвете праздничного дня я с удивлением заметил, что на кухне нет привычной суеты. Наоборот, все словно замерло. Я спросил старшего повара, когда мы начнем готовку. И он ответил:

— Наблюдай и учись, — улыбнулся и ушел.

Мой первый глоток реальности состоялся сразу после церемонии в лагуне. Наш хилый дож рухнул, едва за ним закрылись двери дворца. Правителя отнесли в его покои два стражника. От изнеможения и жары старик лежал без движения, и поблизости не было ни одного из его придворных. Старший повар покачал головой.

— С каждым годом это нелепое торжество становится все более изнурительным. Не ровен час, еще один правитель упадет замертво в самый разгар.

— Еще один? — удивился я.

— Прошлый дож. В свой первый праздник он объелся дыней, сидя в саду с непокрытой головой под палящим солнцем. Покраснел как редиска, изо рта пошла пена, и умер от апоплексического удара, — пожал плечами синьор Ферреро. — От дожей не требуется, чтобы они проявляли ум и долго правили.

Но наш дож был благоразумнее своего предшественников.

Он просто удалился в покои, чтобы отдохнуть от исполнения единственной обязанности, которую требовала от него Венеция. Вечером приказал подать себе чашу холодного супа и ел, привалившись к подушкам на высокой кровати с пологом.

Я был разочарован отсутствием придворных правителя, но во дворце собирались отужинать сенаторы и члены Совета десяти, и я радовался, впервые получив возможность увидеть этих влиятельных мужей. Раньше я встречал только одного из них — Маффео Ландуччи, который имел обыкновение неожиданно появляться на кухне.

Однажды синьор Ландуччи вошел, когда старший повар советовался с бумажником и каллиграфом по поводу меню. Он остановился на пороге служебной двери, морща нос и вытирая лоб серым шелковым шарфом. От самого Ландуччи исходило благоухание крепкого здоровья и больших денег. Он дожидался старшего повара и смотрел на Джузеппе, подметавшего после завтрака пол. Они встретились взглядами, но это ничего не значило — каждый из них заслуживал внимания, хотя и на свой манер.

Старший повар поднялся, чтобы поздороваться с гостем, но Ландуччи махнул ему шарфом и остался стоять в дверях. Когда синьор Ферреро покончил с делами, сенатор подошел, вежливо представился бумажнику и задал несколько технических вопросов по поводу изготовления его товара. Затем спросил имена и адреса лучших каллиграфов Венеции. Внимательно выслушал ответ, и все это время на его лице играла учтивая улыбка. Поблагодарив ремесленников, он ушел так же неожиданно, как появился.

Весь остаток дня старший повар был беспричинно раздражителен. В сердцах метался по кухне, недовольный всем и каждым. Я тогда связал его дурное расположение духа с тем, что на кухню явилось слишком много посторонних. Но теперь понял: он нисколько не сомневался в истинном смысле вопросов Ландуччи.


В другой раз Маффео Ландуччи пришел, когда старший повар беседовал за бокалом вина с букинистом. Синьор Ферреро проявлял интерес к редкой рукописной книге кулинарных рецептов из Северной Африки, собранных поваром Сципиона[28] во время похода на Карфаген. Хотя оригинал был давно утерян, букинист уверял, что ему известно, где находится одна из нескольких копий. Мужчины обсуждали цену, когда появился Ландуччи. Гость представился и забросал букиниста вопросами об источниках антикварных книг. А когда ушел, настроение старшего повара снова испортилось.

Я спросил Энрико, почему наставник мрачнеет после визитов Ландуччи. Энрико был любителем сплетен и буквально расцвел, предвкушая возможность коснуться пикантного вопроса.

— Старший повар презирает этого человека. Ты что, не слышал про сына Ландуччи? Я считал, что это ни для кого не секрет.

— Ничего не знаю.

— Ну и ну! — потер ладони Энрико. Его лицо раскраснелось от жара печи, глаза сверкали. — Жили-были два восьмилетних парня. Они стали играть в повешение, и один из них случайно погиб. Тот, что умер, был сыном Ландуччи.

— Несчастный отец!

— Скажи лучше, несчастные ребята. Ландуччи вырезал оставшемуся в живых печень, зажарил и скормил родителю. Но сообщил об этом, только когда тот проглотил последний кусок. Несчастный стал давиться, но стошнить его не успело: Ландуччи заколол беднягу прямо в сердце. Сказал, что он заслужил, чтобы умереть каннибалом.

— Не верю.

Энрико надулся, как его дрожжевая булка.

— У меня безупречные источники. К тому же все это хорошо известно. Спроси кого угодно. — Обиженный, он скрылся за огромной горой теста.

В тот вечер я доставил в столовую всего один поднос с тарелками и приборами, которых могло хватить только на троих. В то время как Венеция все круче входила в штопор жаркого неистовства, дож потягивал в кровати холодный томатный суп, и лишь три члена совета собирались пожаловать на ужин во дворец и насладиться простой едой: тем же супом, холодным цыпленком и дыней.

Я чувствовал себя обманутым.

Когда открылись двойные двери столовой, первым вошел Ландуччи. Я вспомнил ужасный рассказ Энрико и, глядя, как он вышагивает по турецкому ковру, почувствовал, что меня пробирает мороз по коже. Однако ничего ужасного в его облике не было. Наоборот, он выглядел знатным господином. Застывшее каменное лицо, тонкие губы поджаты, и тем не менее он казался красивым на собственный суровый, резкий манер. Глаза неопределенного цвета: то голубые, то зеленые, то отдающие серым. Он был высок, эффектен и двигался с аристократическим изяществом. Бледная кожа свидетельствовала о жизни баловня, редко покидающего кров. Лишь биение голубой жилки на виске напоминало, что и в его венах течет кровь.

Должно быть, он отличался тщеславием. Борода и волосы аккуратно подстрижены, модная одежда, маникюр, привычка стряхивать шелковым шарфом пылинки. Он взмахивал им, чтобы подчеркнуть значимость своих слов, а когда приближались слуги, прижимал к носу. Одежда Ландуччи была расплывчато-серых тонов, и эти приглушенные, неуловимые оттенки очень подходили к цвету его глаз.

За ним следовал синьор Кастелли, крупный, широкий в плечах мужчина. Он был серьезным и одаренным человеком. Точным движением синьор Кастелли подвинул стул, сел и кашлянул, готовый заняться делами. Третьего синьора любовно прозвали Стариной Рикарди. Он шаркал ногами, опирался на палку и тихо улыбался. Его морщинистое лицо напоминало упавшую со свечи каплю воска, но улыбка собирала вокруг глаз забавныескладки. Я спросил служанку об остальных членах совета, и та ответила:

— Они дома, дурачок. Как и всегда. А синьору Ландуччи в этом году зачем-то понадобилось устроить встречу.

В прежние праздники, когда сенаторы и их жены величественно входили во дворец, они продолжали веселиться лишь в моем воображении. На самом деле высокородные господа пользовались палаццо дожа лишь для того, чтобы не проталкиваться сквозь буйную толпу на площади. Затем выходили через задние двери и спокойно следовали к себе домой по тихим улицам и переулкам. Они могли из вежливости задержаться на один бокал вина, но никогда не праздновали во дворце так, чтобы играла музыка и напудренные дамы что-то шептали из-за китайских вееров. И в тот вечер должна была состояться скучная деловая встреча за таким же скучным столом.

Я надел чистый передник, умылся, причесался, надеясь, что шумная пирушка за стенами не помешает чинному собранию во дворце. Но при виде троих мужчин, бормочущих приветствия и усаживающихся на стулья с высокими прямыми спинками, с удовольствием вспомнил уличное веселье, и меня потянуло на мостовые.

Гости были безукоризненно одеты в летние шелка: Ландуччи — в серый, двое других — в холодные оттенки драгоценных камней, голубой и цвета морской волны. Как люди с положением, все трое носили шляпы. Дородный синьор Кастелли — круглую с плоским верхом и широкими полями, словно торт на блюде. Старина Рикарди — сооружение из тонкой белой ткани, хитро обернутое вокруг головы так, что изящно ниспадающие складки защищали от солнца его морщинистую шею. Ландуччи — модную, из накрахмаленного серого шелка с маленькими краями. Но, несмотря на изысканные наряды и долетавшую с улицы музыку, настроение за столом было подавленным. Мужчины расселись далеко друг от друга, словно давая простор окутывавшей их ауре власти. Все трое носили бороды — деталь, благодаря которой некоторые выглядят мудрыми, а им они придавали только внушительность.

На первое мы подали томатный суп. Томаты, называемые также помидорами, считаются ядовитыми. Но старший повар сам вырастил их на своем огороде и знал, как сделать безвредными. Он готовил из них суп и пикантные соусы, сильно возвысившие его репутацию. Ландуччи воспитанно отхлебывал с бока круглой ложки. Старина Рикарди причмокивал и пачкал свою седую бороду. У синьора Кастелли, казалось, вовсе отсутствовал аппетит.

Неудивительно, что томатный суп навел их на разговор об отравителях. Синьор Кастелли рассказал свою любимую историю о мести. Случилось так, что он при помощи яда отправил на тот свет епископа, своего политического противника, а труп втиснул в детский гроб и выставил на обозрение в храме убитого священника. Кастелли пожевал губами, радуясь своей изобретательности, но тут же добавил:

— Но, разумеется, самую сладкую месть совершил Ландуччи. То дело с печенью мальчишки. — И рассмеялся — сначала сухо покрякивая, затем все громче, пока не запрокинул голову и не раскаркался так, что изо рта показался язык.

— Это была не месть, — резко взмахнул шарфом Ландуччи. Его шея побагровела, на виске забилась жилка. — Я восстановил справедливость.

Улыбка сразу исчезла с лица Кастелли.

— Извините, Ландуччи, я только хотел…

— Я любил своего сына! — Его лицо приобрело оттенок сливы, еще одна жила надулась на шее. — Справедливость, Кастелли. Так сильно согрешить против меня — малой ценой за это не расплатиться.

— Разумеется, — поспешил согласиться его собеседник. — Божественное правосудие. Никак не меньше.

Старина Рикарди вздохнул.

— Неужели это подходящая тема для разговора за столом?

Мужчины молчали, пока служанки подавали им холодных цыплят на прозрачных стеклянных тарелках. Овальные медальоны белого мяса располагались на свежесорванной зелени и травах словно на солнечном летнем лугу. Тонкие дольки лимона и прозрачные, как бумага, кружочки огурца придавали гарниру хрусткость и бодрящий аромат прохлады. Блюдо казалось очень уместным, поскольку настало время охладить пыл, но согнать бордовые пятна с лица Ландуччи ему не удалось.

Служанка склонилась над его плечом, чтобы наполнить бокал. Она, конечно, слышала, как он отправил двоих на тот свет, и, оказавшись так близко от убийцы, не могла сдержать дрожь. Вино переполнило бокал и пролилось на стол. От волнения она так поспешно отдернула графин, что плеснула на тарелку, грудь и колени Ландуччи. В ужасе служанка поставила графин и, испуганно бормоча извинения, схватила салфетку и попыталась стереть пятна с камзола гостя. Чтобы не упасть, другой рукой она оперлась на стол.

Ландуччи откинулся назад, удивленно взглянул на свой испачканный камзол и плавающего в вине цыпленка и пробормотал:

— Неуклюжая шлюха! — Он крепко сжал в кулаке вилку и с силой воткнул в кисть служанке. А затем нажимал до тех пор, пока зубья целиком не погрузились в руку. После чего разжал кулак, достал кружевной платок и вытер пузырьки слюны с уголков губ.

Женщина замерла. Ее рот был широко раскрыт, но она не издала ни звука. Только смотрела на еще подрагивающую от удара вилку и кровь вокруг вошедших в ее руку зубьев. Ее лицо покрылось восковой бледностью. Она попыталась вдохнуть и, не сводя взгляда с вилки, не веря собственным глазам, медленно осела на пол.

Я тоже смотрел на вилку, чувствуя, как стало горько во рту.

Старина Рикарди снова вздохнул.

— Ради Бога, Ландуччи, вы определенно хотите отбить у меня сегодня аппетит.

Кастелли гонял по тарелке куриное мясо и молчал.

— Прошу прощения, синьоры, — кротко кивнул Ландуччи. — Это было непростительное нарушение хороших манер. — Он сделал жест в сторону лежащей на полу служанки. — Эй, кто-нибудь, уберите ее отсюда. И принесите мне новую вилку.

Две другие служанки на лестнице не проронили ни звука, и по лицам нельзя было понять их чувств. Одна из них взяла с сервировочного подноса чистую вилку и подала гостю, и лишь потом пришла на помощь упавшей на пол женщине.

Лицо раненой застыло, словно восковая маска, и с него не сходило выражение ужаса. И только когда она дошла до служебных дверей, ее тело сотрясла конвульсия и из глаз покатились слезы. Но стоило рыданию сорваться с ее губ, как другая служанка зажала ей рот ладонью. Ручка вилки гротескно раскачивалась в такт их шагам, и на каменных ступенях оставались капельки крови.

Ландуччи оттолкнул тарелку с залитым вином цыпленком, и в столовой установилось неловкое молчание. Другой служанке следовало бы поспешить навести на столе порядок, но она, как и я, застыла при виде ковыляющей по лестнице окровавленной женщины. В это время пение на улице достигло радостного крещендо, и я почувствовал ностальгию по своим старым друзьям. Служанка дотронулась до моего затылка, давая сигнал принести еду, и пошла убрать тарелку гостя.

Оглушенный увиденным, я принес поднос с дыней, и женщина, не взглянув на меня, приняла его из моих рук. Ее лицо ничего не выражало. «Неужели, — подумал я, — ей приходилось столько раз наблюдать нечто подобное, что она потеряла способность удивляться? Или же прекрасно понимала: ей нельзя показывать, что она что-то заметила?»

Каждая долька дыни была пропитана моденским ароматическим виноградным уксусом, подчеркивающим сладость фрукта, и украшена листьями мяты. Дыню подали на молочно-белых тарелках, и, казалось, она плыла среди невесомых лилейных облаков. Я разглядывал тщательно сервированный стол и думал, что если бы в этот момент мне пришлось положить что-то в рот, горло бы протестующе сжалось и я не смог бы проглотить ни кусочка.

Старина Рикарди вытер салфеткой лоб и предложил:

— Жарко. Давайте покончим с нашим делом и разойдемся по домам. — Он подцепил кусочек дыни, отправил дрожащей рукой в рот и стал осторожно жевать, как человек с больными зубами. — Я слишком стар, чтобы терять время, — проговорил он с набитым ртом. — И мне не хотелось бы умереть за этим столом.

Кастелли подавился. Закашлялся, выпил вина, но продолжал перхать. Его лицо покраснело, из глаз полились слезы.

— Вы в порядке? — спросил Старина Рикарди.

Продолжая ловить ртом воздух, Кастелли кивнул:

— В порядке. — Снова кашлянул и, восстановив дыхание, добавил: — Может, вам вообще не придется умирать. Если дож найдет книгу с рецептом вечной юности. Что на это скажете, Рикарди? Хотите вернуть молодость?

— Не особенно. — Старик вытер салфеткой потный лоб.

Ландуччи, лицо которого обрело свой обычный цвет, процедил:

— Вечную молодость. Ну и ну!

Кастелли снова продемонстрировал способность в одно мгновение принимать серьезное выражение лица.

— Шучу, разумеется. Понимаю, что это чушь.

Старина Рикарди поднял подагрический палец.

— Почему вы в этом так уверены? Если доктора способны прогонять болезни, разве не может существовать высшей медицины, во власти которой справиться со смертью? И как быть с алхимией?

— Полно вам, Рикарди, — снисходительно улыбнулся Кастелли.

Но его скепсис нисколько не смутил старика.

— Мой ювелир утверждает, будто бронзу получили согласно определенной формуле. Если нам не известна формула золота, это не значит, что ее не существует. — Он обвел стол хитрым взглядом выцветших глаз. — Представьте себе, что дож получит достаточно золота, чтобы перекупить «черные плащи», и избавится от нас. Как вам это понравится?

— Вот еще! — швырнул салфетку на стол Ландуччи. — Если в книге и содержится что-либо ценное, то это Евангелия способные дискредитировать Рим. Но они скорее всего не в одной книге. Должно быть, существует множество томов и с них наверняка сняты копии. Если бы в наши руки попал хотя бы один, мы могли бы воспользоваться им, чтобы получить контроль над Борджа. Или, — брови Ландуччи поползли вверх, словно его осенила блестящая мысль, — отпечатать текст в одной из этих новомодных типографий, чтобы его читали на каждом углу.

— Народный бунт против Рима? — Старина Рикарди говорил тихо и спокойно. — А что потом, Маффео?

Ландуччи пожал плечами.

— Мы ослабили бы Борджа до такой степени, что сами бы стали папским государством. После этого Франция заключила бы союз с нами, а не с Римом. Рим мы бы свалили, а Венецию превратили в империю.

— И вы бы стали императором? — спросил Рикарди.

— Почему бы и нет?

Собеседник Ландуччи возил по тарелке последний кусочек дыни.

— Если Борджа найдет эти Евангелия, то уничтожит.

— Вот почему мы должны обнаружить их первыми, — подался вперед Ландуччи. — Я хочу удвоить обещанное дожем вознаграждение.

— Хорошо, — кивнул Старина Рикарди. — Мы можем это сделать. Но в таком случае дож утроит цену. Где предел?

В этот момент я заметил, что Кастелли теребит бороду и, понурившись, пристально смотрит в тарелку, будто на алебастровом фоне разворачивается захватывающее зрелище.

— Выкладывайте все до конца, — продолжал Старина Рикарди. — Что еще вы задумали?

Глаза Ландуччи сверкнули, как капельки ртути.

— Эти сведения так долго оберегали, что многие должны об этом знать. Я предлагаю отправить «черные плащи» в монастыри Венеции, чтобы они привели переписчиков. Пусть посетят университеты и библиотеки и доставят нам историков, ученых-библиографов, торговцев книгами, переводчиков, бумажников, каллиграфов, иллюстраторов, библиотекарей, букинистов, переплетчиков, гравировщиков, печатников… Кастелли, можете кого-нибудь добавить?

— Нет. — Кастелли продолжал изучать тарелку.

Старина Рикарди погладил свою седую бороду.

— И что мы будем делать со всеми этими людьми, когда их получим?

— Разумеется, зададим им вопросы.

— Вы полагаете, они вам расскажут, что им известно о рукописях, которые на протяжении столетий успешно скрывали от посторонних глаз?

Ландуччи принялся скручивать свой шелковый шарф.

— Вероятно, им потребуется побуждающий стимул. — Его шею, а затем и лицо снова стал заливать лиловатый румянец.

Старина Рикарди улыбнулся:

— Вознаграждение?

Его собеседник встал и начал прохаживаться вокруг стола. Шарф он по-прежнему держал за концы и крутил в такт шагам.

— Предложим и вознаграждение. Но нам прекрасно известно, что есть иные надежные способы убеждения тех, кого не в состоянии поколебать даже собственная алчность. — На его виске забилась жилка.

— Ах вот что, — кивнул Старина Рикарди. — Вы рассчитываете на пытку и казнь? Пытать и казнить наши лучшие умы. Вы готовы их всех уничтожить? И где же мы окажемся? Я вновь задаю вам вопрос: когда наступит предел?

— Как только я возьму верх над Борджа.

В их разговор попытался вмешаться Кастелли.

— Прислушайтесь к здравому смыслу, Рикарди. Нам необходимо победить Борджа, если мы хотим, чтобы Венеция освободилась от пяты Рима.

Ландуччи, завершив круг, остановился за спиной старика.

— Власть не для щепетильных.

— Зачем вы меня сюда пригласили, Маффео? — спросил Рикарди. — Вы же знали, что я ни на что подобное не соглашусь.

— Из уважения. Чтобы дать вам возможность согласиться.

— Понятно… — Старина Рикарди покосился на Кастелли который в это время разглядывал столовые приборы. — Следовательно, все остальные согласны?

— Боюсь, что так.

— Пожалуйста, Рикарди, — пробормотал Кастелли.

— Нет.

Когда Ландуччи набросил серый шелк на шею старика, тот закрыл глаза, но его веки поднялись, как только убийца рывком подтянул шарф. Ландуччи гримасничал, затягивая жесткий узел. Глаза Рикарди полезли из орбит, подбородок отвис, тело затрепетало, но наконец, по милосердию Всевышнего, он затих. И Ландуччи осторожно опустил его лицо в тарелку с недоеденным куском дыни.

Убийца выдернул шелковый шарф из-под шеи мертвеца и вздохнул.

— Жаль. Старина Рикарди не перенес жары, но он прожил долгую жизнь. Значит, его время пришло. Так? — Не получив ответа, Ландуччи поднял глаза на Кастелли. — Я сказал, его время пришло. Вы что, не слышали?

Кастелли оторвался от созерцания поверхности стола и поспешно ответил:

— Да-да, конечно.

Ландуччи вернулся на свое место и, не потрудившись сесть, одним глотком осушил бокал.

— Я устрою назначение готового к сотрудничеству сенатора на место Рикарди в совете. После приличествующего траура мы объявим об образовавшейся вакансии и одновременно о том, что удваиваем вознаграждение дожа тому, кто предоставит нам информацию о книге. А пока, как договаривались, отправим с поручением «черные плащи».

Ландуччи позвонил лакею и, как только двойные двери открылись, Кастелли поднялся и молча покинул столовую.

Лакей не сводил глаз с обмякшего тела старика, лежащего щекой в тарелке с дыней.

— Синьор Рикарди не выдержал жары, — обратился к нему Ландуччи, — так пусть упокоится с миром. Перенеси тело и извести дожа. — Он засунул шарф под запятнанный вином камзол и вышел.

Память может нас подвести, и теперь я не возьмусь утверждать, что действительно слышал стук раздвоенных копыт, когда убийца удалялся. Но если бы я был мечтателем или поэтом, то непременно бы описал этот звук, удар жилистого хвоста, запах серы и показавшийся из-под шляпы рог. Но Ландуччи, хладнокровный убийца, в самом деле любил своего сына. Когда Кастелли упомянул о смерти мальчика, лицо отца исказилось неподдельным горем. Преступник был способен на чувство. В то время я задавался вопросом, каким образом в одном сердце уживались божественная любовь и дьявольское вероломство? Но теперь считаю, что ни Бог, ни сатана ни при чем.

Когда лакеи унесли Старину Рикарди, я помогал служанкам убирать со стола и прислушивался к радостному реву с улицы. Мои ликующие дорогие сограждане — крестьяне с привычными вшами, в лохмотьях, с потемневшими зубами и вызывающей уважение черной землей под ногтями — теперь казались мне порядочными и достойными людьми.

Но вместо того чтобы присоединиться к ним, я поспешил на кухню рассказать старшему повару об убийстве Старины Рикарди. К моему разочарованию, синьор Ферреро уже удалился домой, а на всю неделю праздника оставил за себя Пеллегрино.

Не настроенный веселиться, я отправился в людскую спальню и стал размышлять над случившимся в тот вечер. У меня возникло множество вопросов по поводу услышанного. Что же до тайных Евангелий, с помощью которых можно унизить Рим, да, мне встречалось и раньше это слово — Евангелие, но я понятия не имел, что оно означает.

Глава XII Книга запретных писаний

Я страдал всю неделю праздника, томясь во дворце безумными днями и бессонными ночами, тревожимый суматохой на улицах, нестройной музыкой, пьяными криками, безобразным смехом и неожиданными воплями. Вертелся в полусне на матрасе, измученный картинами вилки в женской руке и шарфа на шее старика. К счастью, мне не давали никаких непривычных поручений. Во дворце все оставалось спокойно. Весь праздник дож и другие аристократы, отгородившись от неистовства на улицах, прятались за стенами и спокойно ждали, когда веселье уляжется и жизнь войдет в свое русло. Пеллегрино с легкостью управлял кухней, а я от постоянного недосыпания исполнял свои обязанности словно сомнамбула.

На восьмое утро, когда город после праздника лежал в руинах, я, шатаясь, спустился на кухню, обессиленный, как обычно после Ла Сенсы. Нутро горело огнем, глаза после бессонных ночей будто засыпало песком. Я вспоминал ужас, который мне пришлось наблюдать, чувствовал себя невероятно одиноко и испытывал острое желание с кем-нибудь поговорить. Когда появился старший повар и сел за стол, я нерешительно подошел и пробормотал:

— Ландуччи убил Старину Рикарди и ищет книгу.

Синьор Ферреро поправил на голове колпак, поднял на меня глаза и, играя желваками, долго смотрел.

— Я знаю. Это все знают.

— О… А я думал…

— Пеллегрино! — окликнул своего помощника старший повар. — Принеси мне кисть винограда и немного изюма. — И когда фрукты были доставлены, предложил: — Пойдем прогуляемся, Лучано.

— Прогуляемся?

— Andiamo.[29] — Он оставил колпак на столе, положил изюм в карман и, покачивая гроздью винограда, направился к задней двери. Я послушно поплелся следом.

Мы миновали двор и оказались в разгромленном городе. Старший повар прищурил глаза и посмотрел на сверкающий в утреннем свете, словно отполированный, канал, затем поднял взгляд на парящий в лазурном небе готический шпиль. Кинул в рот виноградину и проговорил:

— Славный денек.

— Да, маэстро.

— Хочешь винограда? — Он разорвал небольшую гроздь и дал половину мне.

— Спасибо.

Мы шли в направлении Риальто по брусчатым улочкам, заваленным после праздника мусором, оставляя за собой каменные мосты. Уборщики смели битое стекло, обрывки бумажных украшений и остатки гниющей еды в каналы. Вода приняла весь этот хлам в общую разлагающуюся массу, которую зимние шторма унесут в море. Казалось, Венеция способна переварить неограниченное количество отбросов.

Синьор Ферреро остановился у маленькой церкви и показал на витраж:

— Это стекло производится здесь, в Венеции.

Я не понимал, что за игру он затеял. И кивнул.

— Ты знаешь, Лучано, как изготовляют стекло?

Мне приходилось видеть венецианских стеклодувов с длинными трубками во рту. Они выдували мягкие пузыри расплавленного стекла, которые тягуче подрагивали на концах трубок, снимали и, до того как масса успевала остыть, придавали ей форму чаши или вазы. Но я не представлял ни их рецептов, ни техники работы.

— Почти ничего не знаю.

— Стекло — это раскаленная до плавления смесь из двух частей древесного угля и одной части песка. Соедини песок, огонь и человеческий гений, и получишь вот это… — Он улыбнулся и сделал жест в сторону великолепного витража, сверкавшего в лучах утреннего солнца словно клад драгоценных камней. — Удивительно, не правда ли?

— Да, маэстро.

Старший повар показал на стеклянные фигуры святых в сапфировых и аметистовых одеяниях.

— Чтобы получить синий цвет, добавляют кобальт, фиолетовый — марганец, красный — медь.

— Да. — Я не понимал, куда он клонит.

Синьор Ферреро снова показал на витраж:

— Святые и непорочные девы — вот и все, что позволительно. Какая трата человеческого таланта, — понизил он голос. — Во Франции обнаружены древние пещерные рисунки. Всего несколькими мазками и очень немногими красками они передают красоту и ужас природы. Линии настолько плавные, что кажется, будто они двигаются. Эти рисунки являются вехой рождения искусства, но очень немногим известно… — Он огляделся и кашлянул. — Довольно. Оставим это до другого раза. — И двинулся дальше, отбросив ногой пустую бутылку из-под вина и объеденный инжир. Я поплелся следом. — Таким образом, песок превращается в стекло, а если добавить к нему минералы, приобретает цвет. Ты бы назвал это алхимией? — Он предложил мне еще винограда.

Я взял ягоды, и меня осенило: вот он о чем!

— Алхимия и составляет тайну книги?

— Ты хочешь, чтобы было именно так?

— Что? Я не знаю… Мне все равно.

Я ел виноград и вспоминал Старину Рикарди, упомянувшего про формулу, при помощи которой можно получать бронзу.

— Почему не золото? — спросил я. — Алхимия вообще возможна или нет?

— Многие блестящие умы время от времени обращаются к алхимии.

— Вы хотите сказать…

— Что ты знаешь о книге, Лучано? — остановился старший повар и в упор посмотрел на меня.

Я почесал шею, чтобы выиграть пару минут, а мой мозг в это время лихорадочно работал в поисках правильного ответа. Я хотел в свою очередь спросить: «А вы что о ней знаете?» — но вместо этого сказал:

— Дож и Ландуччи хотят овладеть ею по разным причинам. Но ни тот ни другой как будто не знают, что в ней содержится. Я слышал разговоры об алхимии и об эликсире бессмертия…

Синьор Ферреро откинул голову и от души рассмеялся, продемонстрировав нижние зубы.

— Эликсир! Как они ошибаются! Что еще?

Я постарался, чтобы мой голос не дрогнул.

— Любовное зелье.

— Чушь!

Черт побери! Теперь он лжет! Я пытался сохранить бесстрастное лицо.

— Но, наставник, мне кажется, секрет любовного зелья некоторым все же известен. И я считаю, что он может быть очень полезным.

— Вот как?

От моего беспристрастия не осталось и следа, и я с жаром продолжил:

— Я рассказывал вам о Франческе. Она живет в монастыре, и я совершенно теряюсь в ее присутствии. Требуется чудо, чтобы ее завоевать.

— Боже, Лучано. Она же монахиня. Это глупо.

Мои глаза налились слезами, и я быстро заморгал.

— Пожалуйста, наставник, не смейтесь надо мной. Я терзаюсь жаждой, а она словно морская вода. Чем больше я на нее смотрю, тем больше желаю. Схожу от нее с ума. Она — светоч моей жизни.

Старший повар причмокнул и внимательно на меня посмотрел.

— Я сочувствую твоим страданиям, но ты ошибаешься. Светоч твоей жизни в тебе самом.

— Как это?

— Хватит! — пронзил он меня суровым взглядом. — Вернемся к книге. Что еще ты о ней слышал?

Я решил попытаться выяснить смысл слов, которые так много значили для Ландуччи.

— Слышал что-то о тайных Евангелиях.

— Так. Что о них?

— Ничего особенного. Только то, что Ландуччи хочет использовать их против Рима.

— Ты считаешь, что это «ничего особенного»? — Синьор Ферреро провел ладонью по волосам. — Ты в своем уме?

— Наставник, что такое Евангелие?

Он удивленно улыбнулся.

— Ну конечно, откуда тебе знать про Евангелия.

Я вздрогнул, услышав, с каким особым нажимом он произнес слово «тебе». «Откуда тебе знать…» Конечно, всем известно, что такое Евангелия. Всем, кроме глупца Лучано. Я выставил вперед подбородок, показывая, насколько возмущен, но старший повар этого, казалось, не заметил.

— Я расскажу тебе о Евангелиях, — пообещал он. — Только не повторяй услышанное всем и каждому. Могу я рассчитывать на твою скромность?

— Да. — Изворотливость долгое время была образом моей жизни. — Я умею хранить секреты.

— Договорились. Однажды ты меня спросил, почему я интересуюсь тем, что написали уже умершие люди. Когда-нибудь я научу тебя читать и ты все поймешь. А пока скажу, что некоторые из этих текстов — Евангелия, рассказы о жизни Иисуса. Ты, разумеется, знаешь, кто такой Иисус.

— Да, маэстро. Все знают, Иисус — это Бог.

— Чушь. Иисус — учитель.

Я не был силен в теологии, но это звучало как ересь.

— Разве не Бог?

Старший повар вздохнул.

— Считается, что один Бог существует в трех лицах или три Бога в одном — в зависимости от того, кому ты задашь вопрос, — закатил он глаза. — Что за сказка! Бог устроил так, чтобы пытали и убили его сына, который является им самим. И все это для того, чтобы были прощены еще не совершенные грехи. В этом нет никакого смысла. Если милосердный Бог намерен простить, почему бы просто не сделать этого? Я тебе отвечу: в такой ситуации недостаточно драматизма. Ни крови, ни патетики — преснятина. Но человеческая искупительная жертва за грехи — привлекательная идея, заимствованная из язычества. Простая и трогательная. Действовала безотказно с давних времен.

На меня сразу выплеснули слишком много информации.

— Я не понимаю, как три бога могут находиться в одном? — спросил я.

— И не поймешь. Никто не понимает. Церковь утверждает, будто это истина, которую следует принять без раздумий. Вопросы совершенно излишни.

Я почесал затылок.

— Лучано, сосредоточься. — Синьор Ферреро отделил от грозди ягоду и положил на ладонь. — Это виноградина, так? Гладкая снаружи, сочная внутри.

— Да.

Другой рукой он выудил из кармана изюмину и положил рядом с виноградом.

— А это изюм. Сморщенный и высохший. — Да.

— Как песок превращается в стекло, виноград высыхает и становится изюмом.

— Словно по волшебству.

— Нет, — предостерегающе посмотрел на меня старший повар. — Это естественный процесс. Возьми горсть песка, виноградину или Евангелие, что-нибудь добавь или отними, подвергни влиянию времени или человеческому вмешательству — и изменения неизбежны. — Он съел и виноград, и изюм и, судя по виду, остался собой доволен.

— Вы хотите сказать, что Евангелия кто-то менял? — уточнил я.

— Да. — Синьор Ферреро выковырял из зубов кусочек изюмины. — За них дрались, их копировали и переписывали переводили на другие языки и при этом допускали ошибки. Madredi Dio, я бы не удивился, если бы ими набивали мячи для игры.

Я решил, что от такой порчи они утеряли бы всякую ценность.

— В таком случае, как понять, во что верить?

— Вот именно! — поднял палец синьор Ферреро, и его глаза засверкали, как стеклянные святые. — Всегда анализируй то, во что веришь. Христиане называют Иисуса Богом, словно это новая идея, но и у язычников постоянно встречаются богочеловеки. — Он дернул подбородком, словно получил удар. — Лично я считаю, что творить богов по своему подобию — это высокомерие.

А история с матерью-девственницей? Ха! У всех языческих богов непорочные матери. Но задай себе вопрос: чем девственница лучше обычной матери, такой, как моя Роза? — Он поежился. — Словно от мужчин женщины заражаются. Обидно! Но у самого Иисуса были другие мысли. Он приблизил к себе женщин, и те тоже были среди его учеников. Бог внутри нас всех.

— Неужели? — «Если Богу меня внутри, мне есть на что надеяться», — подумал я и заметил: — Мне это нравится. Но почему такие вещи надо держать в секрете?

— Дело во власти, — заглянул мне в глаза синьор Ферреро. — Вот мы и подходим к самой сути. Давай присядем. — Он подошел к каналу, спихнул ногой в воду грязный ком бумаги и, опустившись на каменную ступень моста, пригласил меня последовать его примеру. Я нехотя послушался — уж больно он выглядел задумчивым и мрачным.

А синьор Ферреро тем временем оперся локтями о колени и продолжил:

— Расскажу тебе вот что: сотни лет назад человек по имени Ириней заклеймил большинство текстов об Иисусе как еретические, и они стали существовать тайно. Он отобрал четыре понравившихся ему Евангелия и посвятил свою жизнь созданию на их основе церкви. Он назвал ее католической церковью.

— Но отвергнутые Евангелия спасли? — Во мне шевельнулась догадка. — Они в той книге?

— Некоторые спасли, другие были утеряны, что-то, как мы считаем, спрятано и еще не найдено. Мы называем их гностическими Евангелиями. «Гностика» от греческого «гностикос», что значит «познающий». В них самое главное — то послание, которое они в себе несут. В гностических Евангелиях утверждается, что между нами и Богом не требуется никакой церкви. — Он пристально на меня посмотрел. — Бог в тебе.

— Во мне?

— В тебе, во мне, во всех нас. Воззри на себя, Лучано. Ты лучше, чем считаешь сам.

— Но если Евангелия менялись, почему мы должны верить гностическим Евангелиям больше, чем другим?

— Если собираешься поверить чему-то, что написано в книге, делай это с головой, — ткнул пальцем мне в лоб синьор Ферреро. — Гностические Евангелия и даже три из канонических утверждают, что Иисус был человеком, который, как все остальные, носил в себе Бога. Он хотел, чтобы мы заглянули внутрь себя и увидели эту божественную частицу. Его учение было не о некоем заоблачном царстве, а об озарении здесь, — положил он ладонь себе на грудь. — Эта мысль повторяется во многих текстах, а история с Сыном Божьим — нет. Так что если ты раскинешь мозгами, то придешь к выводу: больше смысла поверить тому, что упоминается неоднократно и согласуется друг с другом.

— Да, но… Ириней умер. — Наставник разрешил мне мыслить самостоятельно, и у меня появилось множество вопросов. — Если в гностических Евангелиях написана правда, почему их до сих пор держат в тайне?

— Ириней-то умер, но его церковь жива. Мысль, что между нами и Богом должны посредничать священники, удобна для церкви, правящей с абсолютной властью. Если угодно, становление Римской церкви произошло благодаря политическим играм. Когда первый христианский император Константин перевел свой двор из Рима в Константинополь, он оставил вместо себя наместника, который и стал первым папой.

— Римского наместника?

— Да. Таким образом, император сохранил контроль над Римом. — Старший повар так крепко сжал кулак, что его рука задрожала. — Железный контроль. За этим последовали столетия интеллектуального мрака, когда любой свободомыслящий человек подвергался опасности. Церковь шла на все, чтобы сохранить власть. Даже развязывала кровопролитные войны под знаменами веры.

— Какая подлость!

— История поучительна, но история христианства… м-м-м… — Наставник вдруг замолчал. — Когда ты узнаешь больше — а ты узнаешь, потому что я буду тебя учить, — постарайся не ожесточиться.

— Постараюсь, маэстро.

— Теперь ты понял? Гностические Евангелия обладают политической силой, поскольку в них содержится послание, подрывающее церковь. Ими интересуются опасные люди, и ты не должен ввязываться в то, чего не понимаешь. Для Ландуччи и Борджа они — средство достижения власти. У дожа личные мотивы, но и этот путь опасен.

— Откуда вы все это узнали, маэстро?

Он странно улыбнулся.

— Учитель обязан точно излагать факты.

— Учитель?

— Запомни одно: институт церкви — человеческое изобретение.

Я невольно вспомнил о порядочных людях, каждое воскресенье собирающихся в храмах и падающих там на колени.

— Но люди истинно веруют.

— Да. Именно слепая вера позволяет церкви манипулировать людьми.

Старший повар сжал мне плечо и посмотрел так пронзительно, что я застыл на месте.

— Никогда не верь слепо, Лучано. Никогда!

Меня поразила и немного испугала его страстность, и я сказал:

— Хорошо, маэстро.

Синьор Ферреро отпустил мое плечо, и мы немного посидели, глядя на канал.

— Бедный Иисус, — пробормотал он. — Он был добропорядочным евреем и проповедовал благопристойный образ жизни. Надо бы попробовать ему следовать.

— Иисус был евреем?

Старший повар кивнул.

— Правоверным евреем всю свою жизнь. У него не было намерений основывать новую религию. Он подчинялся иудейским законам и обращался только к евреям. Никогда не просил нести свое учение язычникам-грекам, но Павел не послушался и поступил именно так. Получилась жуткая путаница — соединение греческой мифологии с христианской доктриной. Все равно что добавить к супу не ту приправу — аромат меняется, и не всегда в лучшую сторону.

Я вспомнил венецианских евреев, которых видел на Риальто. Таинственные люди в темных одеждах жили затворниками на своей территории, откуда им не разрешалось выходить с наступлением темноты. И эти запреты наложили на них христиане? Сколько же идей история поставила с ног на голову?

— Что еще содержится в книге?

— Науки, искусства, философия, история, животноводство. — Старший повар нарисовал в воздухе воображаемый круг, словно список был настолько большим, что он не мог перечислить все. — Даже немного кулинарии.

— Должно быть, это очень толстая книга.

Синьор Ферреро кивнул.

— Учитель по имени Сократ утверждает, что знания — источник добра, а невежество — источник зла. — Он грустно рассмеялся. — Его тоже убили. Люди не любят, если посягают на их верования. Но не сомневайся: из жизни можно почерпнуть гораздо больше, чем из церковной доктрины. Человеческие способности таковы… м-м-м… что Иисус, возможно, не единственный способен был творить чудеса. Может, мы все на это способны.

— Вот теперь вы шутите, — усмехнулся я.

Он странно улыбнулся.

— Человеческие существа обладают нераскрытыми возможностями, но их легко повести за собой, поскольку они не доверяют себе. Поэтому церковь называет их овцами. Учись доверять себе, Лучано.

Впервые я почувствовал, что поверить чему-то прежде, чем попытаться понять, — неправильный путь, и мне захотелось задать вопрос, казавшийся до этого святотатственным.

— Если нельзя думать, зачем Бог дал нам мозги?

Старший повар рассмеялся.

— Отлично, Лучано. Я не сомневался, что ты поймешь. — Он поднялся и отряхнул панталоны.

Я обрадовался, что мой наставник пришел в хорошее настроение. Возможно, положение во дворце не настолько ужасно? И все эти убийства и интриги — не более чем борьба за власть? А истинная сила в тайных знаниях моего учителя?

Подбодрившись, я почувствовал голод: потребности желудка заглушили интерес к истории. И мне захотелось съесть что-нибудь более существенное, чем виноград. Мы шли по Риальто, и вид головок сыра, корзин с яблоками и рыбой усилил ощущение пустоты в животе. Я очень рассчитывал, что синьор Ферреро купит нам что-нибудь на завтрак.

Когда он остановился перед лотком немца-пекаря, мой желудок возликовал. О немцах говорили пренебрежительно и поносили за грубые манеры и непомерно жирную еду, но если речь заходила о хлебе, все признавали их мастерство. Я чуть не застонал, увидев пропитанную медом лоснящуюся ржаную булку, посыпанную поджаренным миндалем яичную плетенку и аппетитный батон с прожилками укропа в подрумяненной корке. Слюна во рту забила ключом и стала скапливаться под языком.

Синьор Ферреро купил сладкую булку с корицей, затем подошел к лотку торговца фруктами и попросил два кроваво-красных яблока. Мы отнесли наш завтрак на маленькую тихую площадь и сели на городскую скамейку в тени местной церкви.

— Лучано, ты имеешь представление, как выпекают хлеб? — спросил старший повар.

— Очень смутное. — В эту минуту я был уверен в одном: аромат хлеба сведет меня с ума.

— Хлеб — один из величайших человеческих подвигов в алхимии. Мука, вода, дрожжи, немного соли, правильная технология — и вот тебе пожалуйста — хлеб.

— Понимаю, маэстро. Вы что-то меняете, и это что-то превращается в нечто иное. Так мы будем есть?

К моему великому облегчению, он разломил булку надвое и дал половину мне. Я благодарно вонзил в нее зубы. Пока мы жевали, в церковь к утренней мессе направились несколько пожилых женщин в темных одеждах. Одна из них сердито пнула спящего на паперти пьяницу — жертву Ла Сенсы, прошипела: «Ubriacone»[30] и, смерив осуждающим взглядом, торопливо проскользнула внутрь.

— От церкви не убежишь, — заметил синьор Ферреро. — Она в душах людей.

С набитым ртом и хлебными крошками на губах я вежливо кивнул. Мне казалось, что мы уже довольно наговорились о церкви. Меня больше волновали новые доверительные отношения, установившиеся между мной и наставником.

— Спасибо, что поверили в меня и рассказали о гностических Евангелиях. Я польщен.

— И что ты понял?

— Что Евангелия обладают большой силой и их необходимо сохранить.

— А еще?

— Что Бог внутри меня.

— Bene. — Старший повар откусил хлеб и задумчиво прожевал. Его кадык при этом подскакивал вверх и вниз. Наконец он снова заговорил: — То, что я тебе сказал, — спорно и рассуждать об этом небезопасно. Так что держи рот на замке. Ясно?

— Да, маэстро.

— Ты можешь отказаться учиться, если пожелаешь, и я тебе больше ничего не скажу.

Отказаться узнать больше? Ну уж нет! Как можно осторожнее я спросил:

— Маэстро, книга у вас?

Старший повар скривил губы, словно я задал ему трудный философский вопрос.

— Все не так просто.

— Нет?

Он откусил от горбушки и медленно прожевал.

— Скажем так, я вместе с другими обладаю некими сведениями.

— Вам может грозить опасность.

— Это зависит…

— От кого?

— Допустим, от тебя.

— Тогда все в порядке. Здесь вам нечего беспокоиться. Я вас никогда не предам.

— Надеюсь. — Синьор Ферреро положил руку мне на плечо и тихонько сжал. — Ты моя надежда, Лучано.

Я вспомнил о его дочерях. Елена была гордостью отца, двойняшками он восторгался, Наталье не мог нарадоваться. Но его надеждой стал я. Словно сын.

— Маэстро, — проговорил я. — Это для меня большая честь.

— Прекрасно. Так и должно быть. — Он протянул мне яблоко и спросил: — Ты знаешь историю об Адаме и Еве?

— О первых людях? — Я взял яблоко и вытер о рукав.

Старший повар кивнул.

— Она повествует о создании Евы из ребра Адама.

Странная выдумка. Она бы не понравилась ни одной из моих знакомых. Яблоко звонко хрустнуло под моими зубами. Синьор Ферреро откусил от своего и залюбовался белой мякотью.

— Историю об Адаме и Еве нельзя воспринимать буквально.

— Нет? — Я продолжал с наслаждением чавкать.

— Нет. — Наставник наблюдал, как я ем. — Она иносказание, как и все притчи Иисуса.

Я трудился над яблоком и думал: «Старший повар умеет выбирать фрукты, уж это точно».

— Ребра располагаются вот здесь, над сердцем, — легонько похлопал он себя по левой части груди. — В некоторых трудах, которые мне приходилось читать, утверждается, что рождение Евы из области сердца Адама означает духовное пробуждение. И это духовное пробуждение является началом человечества.

— Вот эта история лучше. — Я дошел до сердцевины и по давней привычке начал в нее вгрызаться.

— Согласен, лучше, — кивнул синьор Ферреро. — Но люди вольны пользоваться своей духовностью или нет. Вот почему за историей об Адаме и Еве следует история о дереве — древе познания.

Я проглотил огрызок вместе с косточками.

— Адам не хотел вкушать с древа, но Ева, его духовная сторона, убедила отведать плод познания. Понимаешь? Познания, Лучано. Так они пробудились от мрака и стали полноценными людьми. — Он посмотрел, как я вытираю яблочный сок с губ тыльной стороной ладони, и добавил: — Кстати плод, который они съели, был яблоком.

— Яблоком? — Моя рука застыла у рта. На коленях остались хлебные крошки, но яблоко исчезло без следа. Я чувствовал его тяжесть в желудке, оно уже стало частью меня. Если бы я задался вопросом, насколько голод к познанию всего на свете свяжет нас со старшим поваром, то в этот момент понял бы ответ. Я съел яблоко, и обратной дороги не существовало.


В ту ночь, когда все уснули, я пробрался на кухню и предпринял вторую попытку приготовить блюдо, которое поразило бы наставника. Я хотел, чтобы он убедился, что не зря поверил в меня. Разжигая кирпичную печь, я повторял себе, что чесноку не место в сладких блюдах, а масло на огне жирным слоем всплывает над сыром. Я был взволнован и чувствовал себя уверенно: на этот раз все должно получиться.

Я взял тройной сливочный сыр (по-прежнему не сомневаясь, что он послужит превосходной основой), добавил в него для сладости капельку меда и разбавил густыми сливками, чтобы можно было сбивать. С момента моего последнего опыта я успел заметить, что вино используется в основном для приготовления соусов и тушеных блюд, и по наитию плеснул немного миндального ликера. Я надеялся, что он придаст легкий аромат и не изменит белого цвета сыра. Вместо похожих на снулых рыбешек изюмин я бросил горсть толченого миндаля, решив, что он будет приятно похрустывать при еде и гармонировать с ликером.

Взбив смесь до однородной массы, я вылил все в квадратную кастрюлю, чтобы, остудив, нарезать прямоугольными дольками. И, предвкушая удачу, поставил кастрюлю в печь. Снова у стенок стали вздуваться пузырьки. Но я с радостью отметил, что вместо всепроникающего чесночного запаха в воздухе потянуло соблазнительным ароматом миндаля. Пузырьки превратились в пену, покрывавшую всю поверхность кастрюли, и я счел это признаком удачного соединения составляющих. Мое творение после запекания на огне будет чем-то вроде твердого заварного крема с оттенком миндального вкуса и легким хрустом. Я собирался подавать его необычными прямоугольными ломтиками — не сыр, не пудинг, не заварной крем, а нечто новое и невиданное.

Пузырящаяся пена осела, и я с ужасом увидел, что на подрагивающей поверхности вновь появились проклятые оспины и на дно каждого маленького кратера уже просачивается масло. Орехи довершили зловредное дело, и белая масса теперь походила на свернувшуюся простоквашу.

Но, несмотря на внешний вид, блюдо имело приятный запах и аромат. Вот если бы полученный продукт превратился в единое целое, его можно было бы резать квадратиками и подавать с подобающим гарниром — например с клубникой и листьями мяты для цвета. Я вытащил сковороду из печи, наблюдал, как остывает ее содержимое, и желал лишь одного: чтобы все смешалось и затвердело. После того как кастрюля достаточно охладилась и до нее стало можно дотронуться, я погрузил туда ложку. А когда извлек на свет, с нее капало нечто вроде пахты. Отнюдь недурное на вкус — я облизал ложку, наслаждаясь сочетанием сладости и аромата миндаля. Но такой результат нельзя было бы представить старшему повару. Мое творение напоминало сладкий сырный суп, в который случайно бросили орехи. Почему распался сыр? Почему не получилось единого целого наподобие пирожного или заварного крема?

Разочарованный, я даже не пытался заинтересовать Бернардосвоей стряпней. Вывалил все в мусорную бадью и тут заметил, что мед пригорел на дне кастрюли. Мне пришлось долго ее чистить и отскребать жесткой щеткой. В постель я отправился взбешенный. Впрочем, этот опыт был более обнадеживающим. Блюдо получилось приятным на вкус. Я приблизился к цели. Оставалось только понять, каким образом соединить составляющие.

Глава XIII Книга Марко

Рассвет предрекал ясный прохладный день. Старший повар решил отправить меня на Риальто купить груш и горгонзолу.[31] Я понял, что это кулинарный экзамен, и был готов. Я и до этого сопровождал его за покупками, и он показывал мне, как выбирать груши по запаху, цвету и на ощупь. Их следовало приобретать в момент наивысшей зрелости, без намека на зелень или помятость. Груши должны быть крепкими, но не твердыми, с приятным ароматом, готовые на стол в тот же день, но на следующий — уже перезрелые. А сыр следовало брать dolce,[32] а не piccante,[33] поскольку его собирались подать вместе с грушами на десерт. Зрелость горгонзолы не так мимолетна, как груш. Уже подернувшийся прожилками пряной плесени, он еще долго не портится. Хотя и у сыров с плесенью есть свой предел. Когда я жил на улице, то, копаясь в мусорных отбросах, нашел кусок горгонзолы с червячками, выглядывающими из крошащихся синеватых пещерок.

Старший повар Ферреро насыпал мне в ладонь медяшек, чтобы я купил две дюжины груш и два килограмма сыра. И тем самым продемонстрировал, что доверяет моей честности и способности поторговаться и правильно выбрать товар. Я опустил монетки в карман, схватил корзину для покупок и вприпрыжку бросился с кухни. У задней двери взял сладкого укропа для Доминго и побежал через двор. Мне не терпелось увидеть мою прекрасную Франческу.

Риальто всегда представлял собой огромный венецианский рынок — пульсирующее торговое сердце города. У причалов Большого канала было тесно от кораблей, на пристанях сновали грузчики. Мне нравилось наблюдать эту толчею, где продавали и покупали специи и золото, масло и изумруды, тигров и тиковое дерево, где пререкались, спорили и торговались на разных языках, а больше жестами — размахивая руками.

А какое там было разнообразие красок! Поскольку на Риальто приходили в основном иностранцы или неграмотные, вроде меня, хозяева лавок сообщали о себе яркими вывесками: гроздь темного винограда означала виноторговца, зеленые флаконы — аптекаря, позолоченный единорог — ювелира, выгравированная лошадиная голова — торговца упряжью… Рынок представлял собой ожившую иллюстрированную книгу.

Залавками ремесленников на Риальто простиралась бесконечная путаница узких проходов между прилавками торговцев едой. В мясном ряду скот забивали прямо на месте, и кровь высыхала на солнце между грудами облепленных радужными мухами потрохов. В этом углу мне правилось меньше всего и начинало слегка мутить от вида мычащего испуганного скота и мясников с испачканными кровью руками и одеждой. Иногда даже волосы у них слипались бурыми колтунами от запекшейся крови. Ух! Этого было почти довольно, чтобы у меня пропал вкус к мясу. Почти. Мой наставник превращал мясо в аппетитные творения, нисколько не напоминавшие обреченных на смерть животных.

Другие прилавки были приятнее. Ближе к пристани хозяйничали торговцы рыбой — верховодили за столами, заваленными черными мидиями и отливающей на льду серебром рыбой из Британии. В декабре с Альп привозили огромные, упакованные в солому глыбы льда, которые потом складывали под землей в толстенные ледяные колодцы, и лед легко сохранялся год, а то и дольше. Торговец рыбой, у которого работал Доминго, никогда не скупился на лед, поэтому его товар оставался свежим, привлекая богатейших венецианских покупателей, таких как старший повар дожа.

Доминго заметил меня и окликнул:

— Эй, Лучано, привет! — И, подтолкнув хозяина локтем, пояснил: — Это мой друг Лучано.

В тот день я слишком спешил и не стал задерживаться — бросил ему укроп и крикнул:

— Съешь с форелью.

На прилавке птичника гоготали гуси. Висели связками отсеченные цыплячьи ноги (незаменимые для супа), в плетеных клетках недовольно крякали утки. Проходя, я швырял им крошки черствого хлеба. Торговцам это нравилось: чем жирнее товар, тем больше прибыль.

Даже узкие каналы вокруг Риальто были забиты плавучими лавками: стояла баржа с наваленным грудами зеленым виноградом, лодка с апельсинами и лимонами и еще одна, накренившаяся под тяжестью дынь. Я бежал и упивался запахами и красками знакомого мира: пирамид кроваво-красных апельсинов из Греции, тонких стручков зеленой фасоли из Марокко, солнечно-спелых вишен из Прованса, гигантской белой капусты из Германии, черных мясистых фиников из Константинополя и блестящих фиолетовых баклажанов из Голландии. Я торопливо пробирался сквозь эту съедобную мешанину — мой бывший дом — и едва сдерживал себя, чтобы что-нибудь не стянуть, когда торговец поворачивался ко мне спиной. Мне больше не требовалось воровать еду, но от привычки бороться за жизнь избавиться нелегко.

Я миновал прилавок с грушами: их только что сорвали — плоды еще хранили солнечное тепло, листья были сочными, не увядшими. Я запомнил место, решив вернуться сюда, после того как повидаюсь с Франческой.

Известный торговец сыром стоял за прилавком перед бочкой, где в молоке буйволицы плавали перевязанные шары моцареллы, и зазывал прохожих:

— Подходите, синьоры. Только принюхайтесь, как прекрасно выдержан мой пармезан. Взгляните: овечий сыр только что из Испании! Попробуйте, тут же влюбитесь!

Но запах огромного круга горгонзолы заглушал все другие ароматы. Я вернусь за сыром, купив груши. Но сначала найду Франческу.

В такой же утренний час я часто видел ее там, где продавали оливки, и, решив срезать путь, свернул в темный прокопченный ряд переписчиков. Эти старики выполняли роль секретарей неграмотных и сидели в креслах с прямыми спинками, положив на их ручки свои письменные доски. Многие носили длинные бороды и курчавые бакенбарды. У одних на головах красовались сдвинутые на затылки ермолки, у других — прикрепленные ко лбам ремешками молитвенные коробочки; несколько человек покрыли плечи платками с бахромой, кто-то повесил на шею амулеты. Но мне все они казались на одно лицо. Переписчики были евреями. Не имеющие права обзаводиться собственностью, они становились купцами, ростовщиками или учеными. Переписчики считались самыми образованными людьми в Венеции.

Их инструменты покоились перед ними: бритва, чтобы чистить необработанный пергамент, пемза, чтобы доводить его до ума, длинная узкая линейка и кабаний клык для отделки законченного продукта. На каждой письменной доске стояли бычьи рога с чернилами разного цвета, куда они макали видавшие виды перья. И у каждого переписчика в ногах находилось корытце с раскаленными углями, чтобы сушить чернила. От жаровен в воздухе стоял густой смрад, и пока я петлял по этому маленькому оазису грамотности, у меня перехватило дыхание.

Живя на улице, я редко приближался к переписчикам. Меня заносила в их ряд лишь необходимость спрятаться или срезать путь. Здесь от дыма в воздухе першило в горле, а украсть было нечего, разве что золотой лист, который, если с ним обращаться осторожно, можно обменять на хлеб, но чаще всего он просто рассыпался в моем потном кулаке. Когда я приближался к концу ряда, ко мне бросился человек. Я узнал знакомую фигуру и повадку, а затем разглядел рыжие волосы Марко. Он что-то стянул и хотел спрятаться, как мы часто поступали с ним вместе. Мы узнали друг друга одновременно, и я машинально бросился за ним в заваленный мусором и кишащий крысами тупик.

Мы присели у груды отбросов. Марко, с трудом переводя дух, поднял на меня глаза и презрительно присвистнул:

— Ты все больше превращаешься в неженку. — Он вынул из-под грязной рубашки морковку и, не обращая на меня внимания, запихнул в рот. На его шее темнели разводы грязи, сальные волосы слиплись и торчали рыжевато-коричневыми перьями, на руке нагноилась свежая царапина. Глаза покраснели, из них сочилось что-то липкое. Глядя на него, я ощутил укол вины, стыдясь за свою чистую одежду.

В то утро, занятый мыслями о Франческе, я захватил всего один пучок укропа для Доминго, поскольку знал, что буду проходить мимо его прилавка. Не ожидал наткнуться на Марко. И теперь, откинувшись назад, предусмотрительно прикрыл ладонью тяжелый от доверенных мне медяков карман. У моего лица жужжала муха, но я не решился ее убить, опасаясь, что монеты звякнут и привлекут внимание Марко. Остатки еды — это хорошо, но деньги — куда лучше.

Марко доел морковь и, порывшись в куче мусора, спросил:

— Принес мне что-нибудь?

— Извини, сегодня ничего не было, вынесу вечером.

Он выудил из отбросов горбушку хлеба, счистил с нее грязь и плесень и впился зубами, но хлеб оказался слишком черствым.

— Черт! — Ломоть ударил в кирпичную стену, как будто в нее кинули камень. Марко повернулся ко мне и просветлел. — Знаешь, мне кажется, что вчера вечером я встретил Руфину. Девушка была подходящего возраста и с рыжими волосами, как у меня. Я заметил ее напротив публичного дома, где работала моя мать, но она была с матросом и они вошли внутрь, прежде чем я успел с ней заговорить. Сегодня вечером я собираюсь туда вернуться. — Он подтянул мешковатые штаны и скользнул оценивающим взглядом по моей корзине. — Ты почему ушел с кухни? Собрался на Риальто? Делать покупки для старшего повара? Деньги с тобой?

Я скептически хмыкнул и решил, что крупинка правды заставит Марко мне поверить.

— Деньги? Скажешь тоже! Разве я испанский король? Хочу прогуляться по ряду с оливками, посмотреть на Франческу.

— А для чего тогда корзина?

— Чтобы все решили, будто я пришел за покупками. Не могу же я просто так стоять и таращиться на нее.

— На монахиню! — покачал головой Марко. — Напрасно теряешь время.

— Что ты понимаешь! — Я вскочил на ноги и презрительно щелкнул по зубам большим пальцем. Тут же сообразил, что наделал, но было поздно — монеты звякнули в кармане.

Марко смерил меня взглядом.

— Так у тебя все-таки есть деньги!

— Старший повар велел мне купить груш. — Я отступил на шаг.

Он повел подбородком в сторону дворца дожей.

— Ты становишься таким же, как они.

— Марко, я не могу дать тебе эти деньги! — Черт! Мне больно было слышать собственные слова. Я каждый день трижды сытно питался, спал в теплой, сухой постели, а бедный Марко по-прежнему ничего не имел. Мне хотелось хотя бы немного загладить свою вину и предложить ему хоть что-то. Я присел на корточки, придвинулся к нему и прошептал: — Я правда не могу дать тебе эти деньги и сожалею, что не принес еды. Но я открою тебе тайну.

— Ее нельзя съесть, — помрачнел мой друг.

— Я кое-что узнал о книге.

Марко разочарованно махнул грязной рукой, но в его глазах мелькнул интерес.

— Ну рассказывай, как получить награду! По мне, эта книга ни на что другое не годится.

— Ценность книги намного выше обещанной за нее награды. Дож убивает людей ради того, чтобы ее найти. — Я выдержал эффектную паузу. — Ландуччи ее ищет.

— Ландуччи? Он что, тоже умирает от сифилиса?

— Формулы бессмертия не существует.

— Черт! А то я не знал! Зачем книга понадобилась Ландуччи?

Я никогда бы не стал повторять то, что доверил мне старший повар, да и история с Евангелиями не заинтересовала бы Марко, поэтому я произнес слова, которые он больше всего хотел услышать:

— Ты был прав, старший брат. Старина Рикарди сказал, что должен существовать способ делать золото. — Я поднялся, привалился к стене и, надеясь, что удалось принять умный вид, сложил на груди руки. Я понимал: ни Марко, ни мне ни за что не получить награды, но если я не мог насытить его желудок, то хотел хотя бы подпитать воображение.

Марко вскочил на ноги и, сжимая кулаки, принялся расхаживать по тупику, расшвыривая в стороны попадающийся под ноги мусор.

— Я так и знал! Золото — вот что правит миром! — Он посмотрел на меня, и я вздрогнул от взгляда его покрасневших глаз. — Мы должны ею завладеть!

— Книгой? Мы? — Я предвидел нечто в этом роде, но его слова были слишком абсурдны. — Марко, мы не умеем даже читать.

— Ты живешь во дворце и можешь узнать все, что знают его обитатели. Как только они обнаружат книгу, мы ее стянем. — Он потер руки. — Все очень просто.

Вот нелегкая!

— Марко, эти люди опасны. У Ландуччи есть «черные плащи», чтобы присматривать за книгой. Они готовы пытать и убивать всех и каждого. Ты собираешься украсть у них книгу?

— Стоит рискнуть. — Мой товарищ дрожал от возбуждения.

— Нет, не стоит. Я не могу утверждать наверняка, что книга раскрывает секрет алхимии. Старина Рикарди только сказал, что такое возможно. Поверь, это слишком опасно…

— Эгоист! — Марко вплотную придвинулся ко мне, и, ощутив прогорклый запах его тела, я невольно задержал дыхание. — Ты ничем не рискуешь, таская мне объедки. Но стоило дойти до серьезного дела, как ты понял, что можешь все потерять, и тут же струсил! Вспомни, сколько я рисковал, чтобы обучить тебя, помочь выжить.

— Знаю, но…

— Никаких «но». Ты один из нас, а не из них! — Марко снова указал подбородком на дворец. — Не дрейфь, Лучано. Пока ты находишься там, у нас есть шанс.

— Но старший повар…

— К черту твоего старшего повара! Он держит тебя в качестве раба.

— Нет.

— Глупец! Он никогда тебя не возвысит. С какой стати? Чему он тебя научил? Мыть тарелки и таскать дрова? Почему не дает другой работы? Что прячет в потайном шкафу, о котором ты мне рассказывал? Как изготовил тот волшебный соус? Странный тип этот твой старший повар. Люди, знаешь ли, всякое говорят. Может, он колдун?

— Перестань, Марко.

— Тогда к чему вся эта таинственность? Готов поспорить, его тайный шкаф может многое рассказать. Не сомневаюсь, там он хранит всякие волшебные зелья.

— Ты сумасшедший, Марко, — сказал я, но почувствовал, что он затронул меня за живое. Во-первых, я по-прежнему мыл посуду и таскал дрова. Мой единственный кулинарный урок ограничился тем, что старший повар научил меня резать лук. Я хорошо и честно выполнял свои обязанности, но он даже не заикался о моем повышении. Евангелия — это, конечно, интересно, но они не имели ко мне никакого отношения. Во-вторых, у моего благодетеля действительно был секретный шкаф, и он отказался объяснить, как делается дающий забвение соус. И в-третьих, и это самое печальное, о чем Марко даже не догадывался, старший повар мне солгал насчет любовного напитка. Слова Марко о зельях в шкафу напомнили мне, как синьора Ферреро разливала в спальне какую-то жидкость и при этом хихикала и подтрунивала над мужем; я вспомнил тяжелый, насыщенный запах. Что это было? Любовное зелье? Не потому ли синьор Ферреро держит дверцу запертой?

Сама собой возникла мысль: может, старший повар заговаривает мне зубы, распространяясь о чтении и тайных рукописях, чтобы не менять мое положение на кухне?

Марко хитро улыбнулся, показав почерневшие зубы, и снова плюхнулся на землю.

— Если хочешь, верь своим придумкам про старшего повара. — Он привалился к стене и завел ладони за голову. — Но если ты намерен вытащить ту монахиню из монастыря, тебе потребуется помощь. Люди судачат, будто в книге есть секрет любовного зелья. А мы с тобой прекрасно понимаем, что без него или гор золота она головы не повернет в твою сторону. Бьюсь об заклад, какой-нибудь богатый кардинал уже положил на нее глаз. — Марко знал, как поймать меня на крючок.

Он заметил в моих глазах неуверенность и продолжал натиск:

— Мы можем разбогатеть, Лучано. Франческа будет твоей. И мы все вместе отправимся в Новый Свет. Скажи на милость, неужели наше счастье повредит твоему старшему повару? Каким образом?

Марко видел, что мое смущение растет, и воспользовался этим:

— А так… она в монастыре, ты всего боишься…

— Кто сказал, что я боюсь?

— Ты сам. Не хочешь идти на риск. Даже ради Франчески и Нового Света. Ты меня разочаровал, Лучано. Никогда бы не подумал, что ты такой трус. — Марко ущипнул себя за покрытую струпьями руку.

Внезапно все загадки тайных Евангелий показались мне совершенно не важными. Какое отношение имеют ко мне интриги священников и политиков? И каким образом мое счастье может повредить старшему повару? Почему он молчит о моем повышении? И все же…

— Марко, нам надо крепко подумать. Прежде всего мы не умеем читать.

Марко изменил тон и заговорил вкрадчиво:

— Что с тобой, дурная твоя башка? Мы же сообразительные ребята! Можем научиться читать. Сумеем все, что задумаем.

Он был прав. Раньше нас ничто не останавливало. Может, я просто раскис? Да, я обещал старшему повару, что никогда его не предам, но любовное зелье никак не связано с тайными Евангелиями. И я почти не удивился собственным словам:

— Думаю, что смогу держать глаза открытыми.

— Так-то лучше, братишка. — Я прикрыл ладонью карман с деньгами, но он только рассмеялся. — Не беспокойся. С какой стати мне отнимать несколько медяшек у младшего брата, который может достать формулу изготовления золота? Иди исполняй поручение, как примерный раб. Чао, Лучано! — Марко махнул рукой и пошел прочь.

А я поплелся к выходу из тупика и, кусая нижнюю губу, пытался осмыслить происшедшее. Когда я оказался в ряду переписчиков, он уже затерялся в густом дыму.

Я потратил с ним слишком много времени и не мог себе позволить искать Франческу. Солнце стояло уже высоко, и я убедил себя, что моя возлюбленная, привыкшая делать покупки рано утром, давно вернулась в монастырь. Я представил, как она плетет кружева и ее тонкие пальцы ловко управляются с питью и иголками — счастливыми иголками. И, пробормотав длинное проклятие, повернул к прилавкам с фруктами и сыром.

Я выбирал груши очень тщательно — каждую осматривал, нюхал, слегка ощупывай. Брал только самые сочные и забраковал одну из-за маленького пятнышка, которое продавец пытался закрыть рукой. Похвалив себя за острый глаз, я решил, что мой выбор произведет на старшего повара впечатление. И это очень важно, поскольку я не раб и он после этого меня повысит.

Я торговался с продавцом сыра, а потом наблюдал, как тот отрезает большой кусок горгонзолы. Когда он взвешивал его, я стоял рядом с весами, не оставляя ему шансов обмануть. С сердитым видом он завернул сыр и опустил в мою корзину. Сыр был спелым, груши — великолепными, и несколько монет еще звенели в моем кармане.

Я должен был радоваться, но вместо этого понуро шел, обдумывая коварные слова Марко. Раб? Вот еще! Что он может знать? Я получу повышение, а если к тому же что-то узнаю об алхимии — прекрасно. Поделюсь с ним. Никаких проблем, если только не придется предать моего благодетеля. Не составит труда держать Марко подальше от синьора Ферреро — он не приближался к кухне, поскольку завидовал моей работе и не желал видеть меня там. Марко ждал, чтобы я сам к нему приходил. От него не будет никакого беспокойства. Но что это? Он там?

Марко стоял во дворе рядом с дверью на кухню — ошибиться было невозможно — и поджидал меня.

— Похоже на праздник. — Он загородил мне дорогу, потер свой впалый живот, и я услышал, с каким урчанием тот переваривал единственную морковку. — Или ты так питаешься каждый день?

— Прекрати. Вот возьми грушу.

— Всего одну? Ты же ешь по три каждый день.

— Хорошо. Возьми две.

Марко выбрал две самые лучшие с верха корзины.

— Ты не должен здесь находиться, — сказал я.

— Почему? Ты мой должник. Деньги остались?

У Марко был взгляд как у всех уличных мальчишек — смесь страха и поднимающегося откуда-то из глубины вызова. Я вспомнил чувство, сопровождавшее этот взгляд, и произнес:

— В моем кармане осталось несколько монет. Возьми и уходи. — Я почувствовал, как он достает деньги, и понял, что старший повар придет в ярость. Решит, что я абсолютно глуп, раз заплатил столько, сколько с меня запросили.

Марко зажал монеты в грязном кулаке.

— Я знал, Лучано, что на тебя можно положиться. Не такой уж ты размазня. Вместе мы добудем эту книгу.

— Марко…

— Я приду завтра.

Глава XIV Книга подозрений

Я решил пробраться на кухню, как воришка, с заднего входа, хотя хотел не украсть, а, наоборот, избавиться от своей добычи. Быстро и без шума я сложил груши и сыр на боковом столике, надеясь, что успею отправиться за дровами до того, как мой благодетель заметит мое возвращение. Позже, когда он пересчитает фрукты, я бы состроил невинный вид, который мне так хорошо удается, и сказал, что оставил на столе две дюжины груш и несколько монет и совершенно не понимаю, куда они подевались. Может, даже смог бы набраться наглости и кивнуть на Джузеппе. Но стоило мне направиться к порогу, как я наткнулся на синьора Ферреро.

Он скептически наклонил голову и, указывая на груши, стал считать:

— Uno, Due, Tre, Quatro, Cinque…[34] — И, досчитав до двадцати двух, повернулся ко мне: — Разве я не велел тебе купить две дюжины? Знаю, ты не умеешь читать, но я сам научил тебя считать.

— Остальные были нехорошие, маэстро. Помятые, некрасивые.

— На Риальто горы фруктов с разных концов света, а ты сумел найти всего двадцать две груши?

— Да, маэстро.

— М-м-м… Где мои деньги?

— Ничего не осталось.

— Понятно. Груши внезапно подорожали.

— Намного, — кивнул я.

Очень долго, мне показалось — целую вечность, старший повар с философским видом рассматривал меня, затем сказал:

— Лучано, у тебя там остались голодные друзья, так?

— Нет, то есть… — Меня прошиб пот. Я не мог ему лгать. Придется терпеть наказание. — Да, маэстро. У меня есть голодные друзья. Я отдал две груши и все оставшиеся деньги.

— Но они были не твоими, и ты не смел ими распоряжаться.

— Знаю. Я все компенсирую — завтра же украду две груши вместо тех, которые отдал.

— Ни в коем случае.

— Я не мог отказать. Видели бы вы его лицо. Вы когда-нибудь голодали?

— Да, голодал — правда, недолго, но помню. Ладно, будем считать, что груши подорожали и мы взяли последние. — Он потрепал меня по волосам, провел ладонью по родимому пятну. — У тебя доброе сердце, Лучано, и ты сказал правду. Это стоит дороже груш. А теперь иди за дровами.

— Что?

— Ты оглох?

— И это все? Мне ничего не будет?

— А чего ты хочешь? Орден за свою доброту? Приступай к работе.

Ошарашенный, я пошел прочь. Готовность синьора Ферреро прощать была недоступна моему недоверчивому уму уличного сопляка. В нашем мире таких людей, какой, называли дураками, но я знал, что он вовсе не глуп. Просто не мог оценить широту его души.

Зато своего друга Марко легко понимал. Он пришел бы в ярость, заподозрив обман. И его нисколько бы не тронуло, что я поступаю так из милосердия. С какой стати? Если кто и нуждается в милосердии, так именно он.

Я больше походил на Марко, чем на старшего повара, поэтому едкие слова моего товарища делали свое дело, пока я накладывал в корзину дрова и бормотал себе под нос: «Я не раб». Но тогда почему до сих пор чищу картошку и выношу мусор? К тому времени я уже три месяца работал на синьора Ферреро — обычный испытательный срок для ученика. Знал свои обязанности и хорошо их выполнял. Так отчего мой благодетель не заикается о повышении? И насчет таинственности Марко тоже был прав. Что он хранил в своем маленьком шкафчике, который постоянно держал запертым и скрывал за медными сковородами?

Уверения Марко, что меня не всегда оставят в рабском положении, разъедали душу, и с каждой новой порцией дров надежда на будущее таяла. Я разносил наколотые поленья к печам и аккуратно укладывал. Наконец механические движения успокоили мысли и я заметил на кухне какой-то необычный фон — бормотание, заполнявшее паузы между привычными звуками дневных трудов. Люди явно о чем-то шептались — я почуял отчетливый шорох расползавшихся слухов. Поэтому взял метлу и, заняв выгодную позицию, стал мести несуществующую пыль у ног Энрико, который делал вид, будто помогает Пеллегрино помешивать сладкую пшеничную кашу — густую, на миндальном молоке, с яичными желтками и шафраном. Ее подадут с кусочками оленины, замаринованной в пряном бургундском. Рядом стояла седая Тереза и слушала, притворяясь, будто чистит серебро. Энрико шептал:

— Не только посадили в тюрьму. Убили!

— Ты уверен?

— Еще бы. В том мешке корчился вовсе не кот.

— Сам видел?

— Эдуардо видел. Они вывезли из ворот большой мешок и поплыли с ним в море. — Энрико изогнул бровь. — А когда вернулись, никакого мешка с ними не было.

— «Черные плащи»? — едва слышно спросил Данте.

— Были бы «черные плащи», никто бы ничего не заметил. Я говорю о людях дожа.

— И ты не сомневаешься, что это был…

— Испанский алхимик. Все так думают. В последнее время его никто не видел и его ларек на замке.

— Должно быть, продал дожу какое-то снадобье, а оно не подействовало.

— Может, афродизиак?

— Скажешь тоже! Дожу? Даже испанский алхимик способен не на все. — Энрико придвинулся ближе к Пеллегрино. — Я слышал, это была жидкость для оживления мертвого, но она оказалась бессильна. Помнишь того крестьянина? — Он прикрыл веки.

Я не слышал, как подошел синьор Ферреро. Он схватил Энрико за руку и повернул к себе с такой силой, что повар выронил ложку, разбрызгав кашу по полу и запачкав обувь. Взгляд синьора Ферреро был необыкновенно суров.

— Если бы я хотел, чтобы на моей кухне сплетничали, то нанял бы подружек своей дочери.

Терезу как ветром сдуло. Пеллегрино подтер кашу, а Энрико поднял обе руки и, кланяясь, попятился к посыпанному мукой столу.

— Извините, маэстро.

Я тоже стал просить прощения, но синьор Ферреро меня оборвал:

— За работу.

В тот день я с радостью чистил картошку — обязанность, которую выполнял в уединении и тишине. Сел на треногий деревянный табурет, поставил слева корзину с серовато-бурыми корнеплодами, а справа — чистую пустую миску. Я снимал грубую кожуру, вырезал глазки, добирался до гладкой белой сердцевины и успокаивался. Когда первые темные очистки упали на пол у моих ног, я загадал, что это ключи, способные открыть мне некую истину, нагую, как картофелина без кожуры. Четыре полоски очистков для Евангелий, три для убийства, две для формул и зелий, одна для запертого шкафчика.

Гора очистков у ног росла, а в миске, словно скульптура, громоздились белые картофелины. Но сколько бы я ни переиначивал ключи, они упорно не хотели ничего открывать. Черт побери этого Марко! Будь проклят старший повар со своими секретами! Мое возмущение росло вместе с кучей грязных очистков, и я все с большим недоверием думал о своем благодетеле. Не морочил ли он мне голову, рассказывая о тайных рукописях? И что прятал в своем шкафу?

Старший повар с головой ушел в приготовление соуса к оленине и приказал его не беспокоить. Прошел мимо кладовой, которой пользовались все повара, и приблизился к своему шкафу. Снял медную сковороду, открыл дубовую дверь медным ключом. Поспешно, как в прошлый раз, что-то достал, опустил в карман и немедленно запер шкаф.

И в этот миг запертая дверца воплотила в себе все вопросы, накопившиеся у меня о синьоре Ферреро и моем будущем на его кухне. Я провел по картофелине ножом — раз, два, три — и из-под бурой кожуры появилось белое нутро. А ведь очистки, до того как я их срезал, прилегали друг к другу и скрывали таящуюся внутри суть. Пара движений ножом — и она предстанет перед взглядом. Но, черт возьми, я ничего не мог разглядеть.

Марко был прав: мы всегда добивались цели, — и в тот день я настроил свой ум на то, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Марко научил меня чистить карманы, красть с прилавков и куском проволоки отпирать замки. Когда мы проникли в лавку торговца флорентийской шерстью, намереваясь украсть одеяла, он объяснил: «Для этого не требуется глаз — легкое прикосновение и хороший слух». В ту зиму я впервые спал на улице в тепле. Я привык доверять Марко, но он утверждает, будто мой благодетель меня обманывает и даже является чародеем. Согласитесь — смешно. Да, его шкаф кажется подозрительным. Но представители черной магии хранят у себя засушенные змеиные глаза, вороновы когти, отсеченные у повешенных носы, крысиные внутренности вперемешку с шерстью и пуповины мертворожденных младенцев. Старший повар не стал бы держать такое сомнительное добро на своей сверкающей чистотой кухне. Разве не так?

Соус забвения, разумеется, вызывал подозрения, как и манера синьора Ферреро говорить о непонятных вещах, не имеющих никакого отношения к его профессии. И еще — щекотливый вопрос с любовным зельем. Что, если любовный напиток все это время хранился на кухне, прямо у меня под носом?

Будем рассуждать так: Бог помогает тем, кто действует. Пора брать дело в свои руки. Наведаюсь к шкафу старшего повара и узнаю, поддастся ли он моей проволоке.


Той же ночью я поднялся с соломенного матраса и с проволокой в руке, босиком прокрался вниз по лестнице для слуг. Бледный свет сочился в окна кухни, и от этого по стенам скользили тени. Я повернулся к шкафчику старшего повара с мыслью: «Брошу один-единственный взгляд».

Но неспокойные ночные тени нервировали меня, и я решил подготовиться к задуманному, заглянув сначала в кладовую, где повара хранили специи. Открыть ее не преступление: днем дверь никто не запирал. Я всего лишь познакомлюсь с тем, что на нашей кухне ежедневно может видеть любой. Более того, меня давно могли бы просветить, что стоит тут на полках. От этой мысли я испытал возмущение и почувствовал, что моему поступку есть достойное оправдание.

Я вставил проволоку в замок и, приложив ухо к двери, стал слушать тихие щелчки. Когда узкая тяжелая дверь открылась, на меня хлынула волна запахов. Сначала сладковатый аромат корицы и гвоздики с земляным привкусом тимьяна и орегано, затем сосновый дух розмарина и острый — базилика. Терпкая смесь оглушила меня, и я застыл, позволяя ей себя обволакивать. Поражала мысль, что многие из пряностей привезены из дальних концов света. Драгоценный товар, доставленный через пустыни, горы и океаны, попадал только на кухни самых богатых людей.

Мои глаза полезли на лоб при виде низкого, но настолько широкого сосуда с горошинами перца, что поднять его я сумел бы только обеими руками, — целое состояние богача. Горсточка перечных горошин стоила столько же, сколько платили в неделю обычному работнику, и я часто слышал выражение «дороже перца». Торговцы иногда наживались, продавая поддельные горошины перца, слепленные из глины и масла. Я снял деревянную крышку и запустил пальцы в сосуд, словно скупец, наслаждающийся своими сокровищами. Некоторые горошины оказались раздавленными, и от резкого запаха у меня защипало в носу. Никакой подделки из глины — здесь настоящая ценность.

Над сосудом с перцем я заметил серебряную коробку с изящно выгравированными изображениями птиц и цветов. Открыл своей проволокой ненадежный замок, и в тусклом свете блеснули дукаты и медь. В серебряной коробке хранилась наличная касса кухни на мелкие покупки. Если старшему повару требовалось приобрести что-нибудь крупное, сумму записывали на счет дожа. Но я часто видел, как мажордом небрежно бросал на стол синьора Ферреро кошелек. Старший повар пересыпал деньги в эту коробку, никогда не пересчитывая, и я даже не представлял, что монет так много. Когда он давал мне или Пеллегрино мелочь на покупки, то брал, что требовалось, и бросал обратно сдачу, не проверяя. Меня это поражало: такие деньги казались мне целым состоянием, а он считал их недостойной внимания ерундой.

До этого мне ни разу не приходилось касаться золотого дуката. Я взял монету и с благоговением ощутил ее тяжесть на ладони. Увесистая, гладкая, превосходно отчеканенная. Все монеты показались мне прекрасными, и не только благодаря своей стоимости. Они завораживали взгляд. Освещенные бледным лунным светом, золото и медь сняли, как луковая шелуха, которой так восторгался синьор Ферреро, только превращенная в металл. На мгновение меня охватил соблазн, но я напомнил себе, что пришел не для того, чтобы красть. Старший повар сказал, что я лучше, чем думаю о себе, и внутри у меня Бог. Я положил дукат на место и закрыл коробку.

С меня было довольно. Я шагнул назад, закрыл дверь кладовой и покосился на медную сковороду, под которой спрятался шкафчик синьора Ферреро. Но все еще колебался. У такого любопытного человека, как я, подобная медлительность вызывала недоумение. Я обвел взглядом кухню — не забыл ли выполнить какое-нибудь задание? Заглянул в горшок с полуфабрикатами, желая убедиться, что огонь горит с должной интенсивностью, затем взял метлу и проверил, не валяется ли где-нибудь лист салата-латука, случайно упавшая на пол рыбья кость или крупица соли. Вглядывался в пол, но боковым зрением умудрялся видеть медную сковороду.

Согнувшись с метлой в руке под разделочным столом, я заметил ковыляющего по неровному каменному полу жука. Поднял и, извинившись: «Простите, синьор жук, старший повар не разрешает насекомым находиться на кухне», — вынес на задний двор и отпустил. Глядя, как он уползает прочь, я вспомнил рассказы о ведьмах из Калабрии, готовивших для всех желающих месиво из насекомых, а те пачкали им двери своих врагов. Это считалось надежным проклятием, от которого не существовало спасения, и калабрийцы, прежде чем войти в дом, внимательно осматривали двери.

При мысли об оккультных вещах в памяти всплыли истории о черкесских колдуньях, готовивших зелье из собачьих языков, рыбьих глаз и козлиных гениталий и глотающих его, произнося заклинания. Отвратительно! Старший повар никогда бы не стал заниматься столь богомерзким делом.

Возможно, он упражнялся в каких-то безобидных видах белой магии. Возможно…

Но пора было приниматься за дело!

Я понимал, что колеблющиеся тени и расходившиеся нервы заставили разыграться мое воображение. И, поспешив к шкафу, снял с крюка медную сковороду. От волнения рука дрогнула, я выронил сковороду, и та со звоном упала на пол. Я оглянулся, испугавшись, что на шум прибегут люди, но все было тихо и я засунул в замочную скважину проволоку, которая тут же стала мокрой от пота. Выругавшись, я вытер ладони о шерстяную ткань штанов. Заставил себя глубоко вздохнуть и начал сначала, крепко сжав губы. Когда кольца секретного механизма встали в нужное положение, маленькая дверца скрипнула и приоткрылась на ширину пальца. Я с шумом вдохнул и испытал приступ ужаса, прежде чем понял, что звук исходит от меня самого. Затем взялся дрожащими пальцами за ручку.

В то время я еще не знал историю о ящике Пандоры и не понимал, что, открывая некоторые вещи, рискуешь вызвать катастрофу, поэтому их следует держать закрытыми. Но вряд ли бы это меня остановило. Позабыв о благоразумии, еще не наделенный мудростью и подогреваемый любопытством, я распахнул дверцу.

Какое облегчение! На трех полках стояли стеклянные бутыли и кувшины — такие же, как те, со специями, в кладовой поваров. Восхитительно заурядные. Была там еще парочка мешочков из ткани, вроде тех, в которых держат снотворные порошки, и из них пахло солью. Все аккуратно расставлено, с приклеенными этикетками, как в обычной аптеке. Я открыл несколько кувшинов и понюхал содержимое — пахло травами, обычными поварскими припасами. Оказалось, что величайший секрет старшего повара — всего-навсего невинный маленький шкаф с кулинарными ингредиентами, настолько дорогими, что он прячет их от остальных поваров, чтобы те напрасно не расходовали сокровища, если вообще знали способы их употребления.

Увидев зеленые стеклянные кувшины с засушенными листьями, я вспомнил, что старший повар, готовя дающий забвение соус, взял из шкафчика что-то зеленое. Из сосуда пахнуло ароматом свежей зелени. Я откусил от листа маленький кусочек. Вкус был незнакомым, но приятным. Во рту остался явно травяной привкус. Все остальное тоже не возбуждало интереса. Никаких состриженных ногтей, прядей волос, гнилых останков, никаких напитков с запахом жженого каштана. Этот шкаф хранил секреты старшего повара, подкреплявшие его репутацию. Я облегченно вздохнул, проникнувшись уверенностью, что когда-нибудь, как сказал мой благодетель, они откроются и мне.

Я медлил запирать замок. Если эти травы и специи настолько редкие, что ими может пользоваться лишь старший повар, то синьора Ферреро впечатлит моя осведомленность. Образованность он ценил превыше всего. Если я выучу несколько названий его драгоценных трав, он настолько изумится, что повысит меня. Ведь Франческа не станет ждать меня вечно.

Я представил, как упоминаю в разговоре название незнакомой травы. Старший повар улыбнется и скажет: «Браво, Лучано! Я вижу, ты стал внимательным, бывая на Риальто». Мой талант обеспечит мне повышение и навеки заткнет Марко рот.

Разумеется, я не мог прочитать надписи на этикетках. Но, всматриваясь в слова, воспринимал их как рисунки — линии, петельки, точки и крестики. Маленькие картинки, которые можно перерисовать. Если правильно изобразить линии и закругления, кто-нибудь прочтет мне названия.

Я вернулся к столу старшего повара, взял перо и пергамент, но чернила, боясь расплескать, оставил на месте. Устроившись на печи вместе со свернувшимся у ног Бернардо, я размешал в воде золу и получил черную жидкость для писания. Затем при слабом свете тлеющих под горшками углей старательно перерисовал буквы с этикеток на нескольких бутылочках и одном мешочке. Перо подпрыгивало и оставляло кляксы, а когда оно совершенно затупилось от моих грубых чернил, я прервался, чтобы заточить его тем самым ножом, которым чистил картошку. Но при этом подпортил пергамент: работал, сам того не замечая, высунув кончик языка, с губ капнула слюна и совершенно уничтожила два слова — почти половину плодов моего получасового труда. Ничего страшного. Как сказал Марко, я способен на все, чего пожелаю. Заточив перо, я вернулся к работе.

Удивительно, сколько усилий требует процесс письма. Я даже порадовался, что остался неграмотным. Но результат моих стараний обнадеживал. «Взгляни, Бернардо», — предложил я и поднял пергамент, восхищаясь итогом — нескладными, размытыми строками неумело нацарапанных слов. Моим произведением.

Я положил перо и бутылочки на место и запер шкафчик. Затем пробрался в людскую спальню и спрятал пергамент с украденными словами под подушку. Дожидаясь, когда придет сон, и обдумывая следующие шаги, я понял, что не знаю, кто мне бы мог прочитать переписанное. Уже в полудреме, я вспомнил серебряную коробку с блестящими дукатами и медяками. И пока сон совершенно не овладел мною, сказал себе, что деньги принадлежат не старшему повару, а дожу. Эта малая толика его имущества лежит на кухне для мелких расходов, и пропажа небольшой суммы на услуги переписчика никогда не обнаружится.

Глава XV Книга трав

На рассвете, захватив проволоку, я прибежал на кухню раньше обычного. И, прежде чем приступить к исполнению утренних обязанностей, открыл кладовую со специями и взял из серебряной коробки один дукат. Когда появился старший повар, я встретил его у дверей.

— Доброе утро, маэстро. Какой прекрасный день. Сегодня мне придется идти на рынок?

— Да. — Он надел свой высокий колпак. — Я заходил туда на заре, но персики еще не привезли.

— Я отыщу для вас самые лучшие на всем Риальто.

— Хочешь загладить вину за пропавшие груши, Лучано?

Я кивнул и сказал то, о чем думал на самом деле:

— Потружусь изо всех сил.

— Хорошо. — Синьор Ферреро скрылся в кладовой со специями и вскоре появился с пригоршней медяшек, которые пересыпал мне в карман куртки. — Принеси мне двадцать персиков, золотистых, как закат, размером с кулак и с божественным ароматом.

— Будет сделано, маэстро. Могу я взять апельсин для своего друга Доминго?

Старший повар бросил мне плод, и я положил его в другой карман. Подумал было о втором апельсине, для Марко, но он заставил меня усомниться в моем благодетеле. Никаких ему подарков!

Я прошмыгнул наверх взять украденные слова. Бернардо нежился на моей подушке, и я, подвинув его, сообщил:

— Все идет отлично. У меня созрел план, как произвести впечатление на синьора Ферреро, и скоро меня сделают поваром по овощам. Я куплю наставнику персики и выберу их с умом. Но прежде сделаю небольшой крюк. — Забрав пергамент, я направился к переписчикам.

Миновал прилавок торговца рыбой и отдал Доминго апельсин. Как обычно, он разразился благодарностями, от которых мне всегда становилось неловко. Я еле увернулся от его объятий. У входа в ряд переписчиков нащупал в кармане дукат и задумался, как выбирать чтеца. Все ли одинаково образованны? Можно ли доверять каждому? Я медленно шел по мрачному проходу, вглядываясь в лица. Пожалуй, мне еще не приходилось рассматривать этих людей так близко. Когда я жил на улице, то проносился здесь сломя голову, удирая от очередного разъяренного торговца.

Некоторые переписчики сидели за самодельными прилавками, другие вынесли кресла и положили на ручки письменные доски. Они были отнюдь не старыми, как я всегда думал. Некоторые — совсем молодыми, всего на несколько лет старше Марко. От дыма жаровен их волосы и кожа покрылись серым налетом, они застыли в задумчивых позах, склонив головы над работой, поэтому казалось, будто их плечи гнутся под тяжестью лет. Их ученый вид и тишина на улице действовали заразительно: все вокруг меня говорили шепотом, словно в церкви, и я услышал собственное дыхание.

Некоторые улицы в Венеции играют странные шутки со звуками. Акустическое волшебство проявляется там, где высокие здания нависают над извилистыми мощеными переулками. Звуки проникают только в самые концы, а середину тревожат лишь древние отголоски истории. На соседних улицах крикливо и бойко торговали товарами со всего мира, а в ряду переписчиков царил покой — стояла такая тишина, что слышались шелест бумаги, скрип перьев и шорох шлифовальных камней по пергаменту.

Один переписчик сидел без дела — его доска была пуста. Он посмотрел в мою сторону, и я положил перед ним свои каракули и спросил:

— Можешь прочесть, что здесь написано, и объяснить значение?

Он оглядел меня с ног до головы, затем с головы до ног. Я тоже окинул его оценивающим взглядом. Старик с похожей на рисовую бумагу кожей и клочковатой седой бороденкой. Один голубой глаз подернула молочная пелена. Я засомневался, способен ли он вообще видеть, а затем понял, что из-за своих плохих глаз он и остался без работы. Из-под одежды просачивался несвежий запах старости, левая рука, узловатая в сетке вен, подрагивала на колене. Голос был таким же тусклым и надтреснутым, каквидавшее виды зеркало.

— У тебя есть чем платить?

Я вынул из кармана дукат и поднял вверх. Я уже успел заметить, что на этой улице расплачивались в основном мелочью, золотые дукаты появлялись нечасто, и немногие из переписчиков привыкли их получать. При виде золота слезящиеся глаза блеснули. Старик потянулся за монетой, но я зажал ее в кулаке.

— Сначала прочитай.

— Как я могу быть уверен, что ты заплатишь, после того как я прочитаю?

Честный вопрос. Я положил дукат на его письменную доску, однако, прежде чем убрать руку, предупредил:

— Я оставлю монету здесь, но не касайся ее, пока не прочтешь.

Старик кивнул. Я убрал ладонь. Мне показалось, что на его лице мелькнуло изумление.

— Давай посмотрим, что тут у тебя.

Старый еврей склонился так низко, что борода касалась пергамента, прочитал первое слово и поднял голову.

— Какао. — Если он и удивился, то никак этого не выразил. — Стручок найденного в Новом Свете растения, — объяснил он. — Я слышал, его употребляют для выпечки кондитерских изделий, иногда — для приготовления напитка. — Старик пожал плечами. — Но в Европе его очень мало. И все это принадлежит испанскому королю. — Я не ответил. Он вновь склонился над пергаментом и пробежал взглядом оставшиеся слова. — Где ты это нашел?

Я почувствовал, что меня загоняют в угол, и испугался.

— Я плачу, чтобы ты прочитал, что тут написано, а не задавал вопросы.

Переписчик некоторое время смотрел на меня, затем объявил следующее слово:

— Кофе. Зерна из Аравии. Их используют для приготовления напитка, придающего мужчинам необыкновенную жизненную силу и энергию. — Не дождавшись моей реакции, он продолжил: — Белена — обычная трава. По слухам, способна останавливать старение, но это россказни старых бабок. Из нее получается вполне сносный чай. — Его палец скользнул к следующему слову. — Валериана, еще одна трава, славится своими свойствами мягкого успокоительного.

Согнувшись над своими каракулями, я определил, что последнее прочитанное слово перерисовал с бутыли, которую, как считал, старший повар брал, когда готовил дающий забвение соус.

— Мягкое успокоительное, и все?

Старик раздраженно поморщился.

— Ты не понял, что я сказал? — Одна его бровь поползла вверх. — Разумеется, если принять слишком много… — Он покачал головой.

— Что случится, если принять слишком много?

— Полагаю, может вогнать в сон. Откуда мне знать? Я переписчик, а не травник. Хочешь, чтобы я прочитал остальное? — Он согнулся над пергаментом, и его дрожащий палец указал на следующие два слова. — Хризантема и женьшень. Первое — выращиваемый в Китае цветок, его добавляют в чай. Женьшень тоже из Китая, но я не знаю его назначения. Вероятно, какая-то заправка для усиления вкуса. — Он задумался и пробормотал: — Или, может быть, это жасмин?

Над следующим словом старик думал так долго, что я начал опасаться, не заснул ли он. Или уж не умер ли. И поторопил:

— Продолжай.

Он покачал головой.

— Амарант или аманита. Непонятно написано, да и чернила расплылись.

— Что это такое?

— Не будь нетерпелив. — Он погладил свою редкую бородку. — Я встречал оба слова в греческих текстах. Думаю, в данном случае это амарант. Злак. В Древней Греции лист амаранта символизировал бессмертие, но я считаю, что это вышедшее из употребления слово. Никаких амарантов теперь нет… Ха! Как тебе это нравится? Символ бессмертия сам вымер!

— Забавно, — без улыбки заметил я.

— Но не исключено, что это слово — аманита, — продолжал еврей. — Ядовитый гриб. Хотя не могу утверждать. Почерк отвратительный.

Меня это неожиданно кольнуло.

— Я не спрашивал твоего мнения о почерке.

— Хорошо, хороню, — недовольно махнул он рукой. — Тогда последнее слово. Интересно, что если все остальные относились к кулинарии, то это — опиум.

Я слышал об опиуме — медицинском снадобье для облегчения боли. Опиум продавали в аптеках, и стоил он баснословно дорого.

— Ты уверен?

— Я же сказал.

Я решил, что опиум, вероятно, имеет какое-то кулинарное предназначение, о котором мне ничего не известно, и спросил:

— Как он действует?

— Как болеутоляющее. — Губы старика скривились в едва заметной улыбке. — Опиум пробуждает мечты, парень. Если его попробовать, возникают столь возвышенные мысли, что к нему тянет снова и снова, даже против воли. — Он махнул дрожащей рукой. — Ты и представить этого не можешь.

— А готовя с ним еду?

— Готовить с опиумом? Оригинальная идея, — улыбнулся он, продемонстрировав мелкие, истертые зубы цвета состарившегося сыра. — Ха! Почему бы и нет? Размешал немного опиума в супе, и трапеза вызовет приятные мечтания. Опиумный суп. Вот это новость! — Он взял золотой дукат. — Желаешь обратиться с чем-нибудь еще?

— К чему такая спешка? — Мне хотелось больше узнать об опиуме. — Что-то я не вижу, чтобы к тебе собралась очередь заказчиков.

— Дерзкий юнец! — Он опустил дукат в карман и швырнул мне пергамент. — Тебя обслужили. Теперь уходи.

Вот и все. В бутылях оказались редкие и дорогие растения, употребляемые для выпечки кондитерских изделий и приготовления чая. А опиум являлся болеутоляющим и еще вызывал приятные мечты. Его можно подмешать в суп, и… и… испытав возвышенные видения, человек захочет повторять все снова и снова.

Внезапно я понял, каким образом старший повар употреблял опиум. Все называли его суп из белой фасоли превосходным и, раз попробовав, хотели еще. Порошок опиума наверняка был тайным ингредиентом. Суп из белой фасоли значился в меню того дня, и я счел это знаком, что Бог на моей стороне.

Все логично складывалось: старший повар хранил в секрете невиданные составляющие своих рецептов, чтобы поддерживать репутацию. Он сам сказал: какая польза, если каждый сумеет готовить как он? Вооружившись новым знанием, я решил отпраздновать свой успех, бросив взгляд на Франческу, и повернул к продавцам оливок.

Как я и надеялся, она была там — стояла за спиной гороподобной матери-настоятельницы, которая спорила с торговцем сицилийскими оливками. Франческа воспользовалась моментом, чтобы, как выражалась настоятельница, «считать ворон». Ее щеки очаровательно порозовели, глаза без устали бегали по толпе покупателей. От волнения ее маленькие груди вздымались под темным одеянием, и от этой картины у меня участилось дыхание.

Франческа явно оказалась в монастыре только потому, что не было иного выхода. У девушек три пути в жизни: замужество, монастырь или панель. Если нет приданого, о замужестве можно забыть, и в этом случае, против собственной воли, приходится посвящать себя служению Богу или дьяволу. Я видел, с какой жадностью она рассматривает толпу, и недоумевал, как ей удается выносить безмолвное черно-белое существование за высокими каменными стенами монастыря? Мне не приходилось бывать в монастыре, но я представлял одинокие ночи в келье и скучные дни на коленях за молитвами или чтением из требника.

Чтением.

План попросить ее прочитать мой «список покупок» пришел мне в голову вполне оформленным. Труднее было набраться храбрости и подойти к Франческе. Но тут вернулось сознание обитателя улицы, учившее хватать репу и давать стрекача. Ноги понесли меня к ней без участия головы. К моему удивлению, Франческа улыбнулась и проговорила:

— Парень с дыней. Подошел похвалить мои ноздри?

Черт! Она помнила, что я тогда сказал.

— Я был в тот день не в себе.

Франческа изогнула бровь.

— Думаешь, мне в первый раз попадается косноязычный парень?

— М-м-м…

— Ничего. Это было очень мило.

— Знаешь… я работаю на кухне, мне дали список того, что надо купить, но у меня трудности с чтением. — Я протянул ей пергамент, но, кажется, ни о чем не попросил. Помню только свежесть ее дыхания, веющего ароматом зеленого яблока, и свое потрясение, когда встретился с ней взглядом, магнетическое притяжение, потянувшее меня к ней. Помню веер ее ресниц, когда она опустила глаза к пергаменту, прозрачность бледно-розовых, с чистыми белыми ободками ногтей, когда она водила пальцем по листу, и, конечно, ее манящий аромат. Я уловил запах мыла и выпеченного хлеба, а еще — цветочного мускуса, таинственный и возбуждающий. Ее аромат воплощал в себе все мои мечты.

Франческа читала не так хорошо, как переписчик. Долго тянула: «ка-ка-о» и «ко-фе», затем беззаботно повела плечом и улыбнулась:

— Извини, я не знаю, что это значит.

— Все нормально. — Я подошел немного ближе.

— Белена — это для чая, но, на мой вкус, горьковата. — Следующее слово Франческа прочитала легко: — Валериана. — И усмехнулась.

— Что смешного в валериане?

— В валериане — ничего, но… — Она покосилась в сторону матери-настоятельницы и закатила глаза.

— Не понимаю.

— Валериана — что-то вроде слабого вина. Мать-игуменья, чтобы успокоить себя, целый день прикладывается к ней в буфетной. От этого она становится забывчивой и к вечеру не помнит, что вызвало ее возмущение. Валериана стоит недешево, но никто не в обиде: благодаря ей с матерью-игуменьей легче живется.

Слова «хризантема» и «женьшень» оказалось произнести нелегко, и это дало мне повод придвинуться еще ближе и, придерживая пергамент за край, сделать вид, будто я тоже пытаюсь разобрать слова. Я расчетливо двигал рукой так, чтобы наши пальцы встретились, и, к моему удивлению, она не отстранилась. Мгновение я тешил себя мыслью, что Франческе это приятно, но, украдкой скосив глаза и посмотрев на ее лицо, понял: она даже не заметила прикосновения. Девушка сосредоточенно прищурилась и прочитала вслух:

— Амарант. — И тут же поправилась: — Нет, не может быть. А если «аманита»? М-м-м… — Она постучала себя пальцем по подбородку.

— Что-то не так?

— Мне кажется, здесь ошибка. Амарант — злак, но не произрастает с тех пор как… забыла; в общем, давно. А аманита — ядовитый гриб. Его тебя тоже явно не посылали покупать.

— М-м-м… — в свою очередь постучал я себя по подбородку.

Франческа прочитала последнее слово и покачала головой.

— Очень странно. Слово выглядит как «опиум». Но никто бы не стал включать опиум в список гастрономических покупок. — Франческа придвинулась ко мне, прекрасные глаза сверкнули озорством. От ее аромата у меня закружилась голова. — Ты когда-нибудь его пробовал?

Она стояла так близко, с таким заговорщическим видом и так меня пьянила, что я начал краснеть.

— Да нет вроде бы. Я хочу сказать, это просто для супа.

— Для супа? — Она сделала шаг назад и холодно на меня посмотрела. — Ты надо мной смеешься?

— Нет! Ни в коем случае! — Боже, что я наделал?

Над толпой, перекрывая шум, взвился голос матери-игуменьи:

— Ты столько просишь за чесночные оливки? Сошел с ума! Ты уже обворовал меня на засоленных в масле! — Она повернулась к Франческе. — Можешь себе представить, этот человек — вор! — В своем гневе настоятельница меня не заметила.

Когда старая монахиня отвернулась, я сказал:

— Про суп я просто пошутил. — Я не собирался вдаваться в долгие объяснения, каким образом старший повар управляет людьми при помощи еды. — Над тобой я никогда бы не стал смеяться.

— М-м-м… — Франческа помолчала и продолжила: — Ты странный, знаешь об этом?

— Ну, я…

— Ничего. — Она отдала мне пергамент. — Мне нравятся странности. — Оглянулась на старую монахиню и добавила: — Мать-игуменья говорит, будто я тоже странная, но это потому, что я не хочу быть такой, как она. — Девушка сделала жест в сторону пышущей здоровьем настоятельницы, которая продолжала спорить с вконец замученным торговцем оливками. — Она знает, как выторговать самые лучшие цены, и велит мне слушать и учиться. Но какое мне дело до цен на оливки, когда вокруг столько интересного? Взгляни на этот великолепный город. Ты бродишь по нему в одиночку?

— Да.

— Как интересно!

Я решил не упоминать, что рыться в отбросах в поисках пропитания и спать у чьих-то дверей не слишком занимательно.

— Ты счастливый. — Франческа обвела рынок рукой, и ее лицо оживилось. — Посмотри на тот красный тюрбан! Ты когда-нибудь видел такой насыщенный цвет? А вон чернокожий с синими бусами на шее. Разве не красиво? Настоятельница говорит, что он из места, которое называется «Африка». Одно название чего стоит — А-фри-ка. — Она закрыла глаза, и ее похожие на слезинки ноздри затрепетали. Чувствуешь? Это запах жизни. От него мне хочется кричать и петь. Если бы я была мальчишкой, то нанялась бы на корабль и объездила весь мир.

Я решил, что никогда не встречал человека, менее подходившего на роль монахини.

— А как ты попала в монастырь?

Франческа откинула вуаль, словно копну пышных волос, и я, ощутив в этом жесте холодность, испугался, что обидел ее.

— А ты на кухню?

— Извини, — проговорил я. — Мне просто интересно…

— Мы принимаем то, что нам дается. — Ее рука теребила шнур на талии. — Родители давно умерли. Знаешь, как это бывает: либо в монахини, либо в куртизанки. Но хорошей куртизанке требуется покровитель. Я не знала никого, кто мог бы меня наставлять, а девушке одной на улице плохо. В монастыре я по крайней мере могу подцепить епископа, а может, даже кардинала. Эй, что с тобой? Ну-ка закрой рот!

В этот момент голос матери-настоятельницы взмыл на самые пронзительные высоты, и я был доволен полученной передышкой. Франческа до странности небрежно рассуждала о том, что могла бы стать куртизанкой. Или только хотела показаться умудренной жизненным опытом? Несомненно, моя любимая, с ее непорочным лицом, имела достаточно здравомыслия, чтобы отказаться от проституции. А как же иначе?

Дородная монахиня тем временем кричала во весь голос:

— Как ты смеешь обворовывать женщину духовного звания?

Уставший от ее воплей торговец оливками предложил:

— Послушайте, сестра, шли бы вы куда-нибудь еще. Возможно, другой продавец отнесется к вам с большим почтением.

К тому времени, когда мать-настоятельница заговорила более вежливым тоном, я собрался с духом и сумел ответить:

— Ты сделала правильный выбор.

Франческа пожала плечами.

— Поживем — увидим.

Я не сомневался, что она нарочно преувеличивала свою беззаботность, и осторожно спросил:

— А если бы ты встретила мужчину, который бы не потребовал приданого? Ты бы ушла из монастыря и вышла за него замуж?

— Что это за мужчина, которому не нужно приданого? Я не желаю торговать рыбой, — рассмеялась она. — Ты в самом деле очень странный. Для кого ты покупаешь продукты? Ты ученик?

— Ученик? Тоже мне, скажешь! — Это был день преувеличений, поэтому я выгнул грудь и заявил: — Я овощной повар на кухне дожа. — Теперь, когда моя вера в синьора Ферреро была восстановлена, я решил, что это не ложь, а правда, только сказанная чуть раньше времени.

— Недурная работа.

— Отличная. Я собираюсь стать старшим поваром. — Приободренный своим самовозвышением, я потянулся к ней мизинцем, пока не коснулся ее руки. Франческа обвила мой палец своим, и по руке, а затем и по всему телу прокатилась восхитительная жаркая волна. Я стоял рядом с девушкой, сцепившись с ней мизинцами, и чувствовал, что парализован любовью. Желая насладиться видом наших соединенных пальцев, я опустил глаза и заметил высовывающуюся из-под рукава кружевную рябь.

— Разве монахини прячут кружевные платочки в рукавах?

— Ах это… — Она достала платок и подняла, чтобы я мог им полюбоваться. — Сама сделала! — Солнце заструилось сквозь ажурную ткань, и налицо Франчески упала сквозная тень. — Люблю плести кружева — есть чем заняться в келье, — а еще мне нравятся красивые вещи. — Она посмотрела на прозрачную материю и мечтательно улыбнулась. — Научилась этой технике у бельгийки — сестры Нинетт. Она умерла в прошлом году, но оставила мне свои коклюшки, а монастырь приобрел тонкие шелковые нити, потому что за мои композиции можно получать у богатых дам хорошие деньги. В прошлом месяце я закончила мантилью для испанской придворной. — Франческа развернула платок. — Мой последний рисунок. Видишь? Стрекозы.

Я вгляделся и различил контуры тонкого крыла с паутинкой прожилок.

— Красиво.

— Спасибо. — Она еще немного полюбовалась своим платком и снова заткнула его за рукав. — С ума схожу без рукоделия.

Мать-настоятельница скрепила сделку презрительным вздохом, и пока торговец заворачивал ее соленые покупки, обернулась. Я был опьянен прикосновением Франчески, воодушевлен дружелюбием, а от ее аромата кружилась голова.

— Мерзкий мальчишка! — Крик старой монахини резанул но ушам. Мать-настоятельница бросилась на меня как мегера — полное лицо пылало, четки гремели, ряса развевалась. — Как ты смел дотронуться до нее? — Она увесистой рукой оттолкнула меня с дороги, схватила оливки и потащила за собой Франческу, приговаривая: — Не скоро теперь я возьму тебя на рынок!

А моя любимая обернулась и подмигнула мне.

Персики я покупал словно в забытьи. Мир казался золотистым, как закат, и благоухал райскими ароматами. Я едва отличал один персик от другого, но заставил себя сосредоточиться и выбрал хорошие плоды. Теперь, когда Франческа думала, будто я овощной повар, нельзя допустить ошибку, которая бы отсрочила мое продвижение. Я шел по Риальто как очарованный, и меня не трогало царившее там буйство красок и звуков. Я точно заключил себя в магический кокон своих восторженных чувств. Ничто не могло проникнуть туда, пока я не оказался во дворе кухни.

Марко, как и обещал, уже ждал меня там — прислонился к стене, нагло сложив на груди руки. Я поставил персики и, вынув из кармана грязный, перемазанный пергамент, поднес к его лицу.

— Смотри! Вчера вечером я вскрыл личный шкафчик старшего повара и переписал слова с этикеток на бутылках, а сегодня заставил переписчика их прочитать. Ничего такого там не оказалось — только травы, которые синьор Ферреро употребляет, когда готовит блюда по своим особенным рецептам. Ты удовлетворен? — Я поднял корзину с персиками. — Позже я оставлю в обычном месте немного еды, а сейчас мне надо работать. — Я попытался пройти мимо, но он схватил меня за руку. — Слушай, ты, грязный болван, отстань от меня! — воскликнул я.

— Ах вот как, «грязный болван»? Прошу прощения, синьор Дурная Башка! — Марко попятился, потрясая в воздухе кулаками. — Может, я, как некоторые, не принимаю раз в неделю добрую ванну, но зато научил тебя всему, что ты знаешь. Мог бы говорить со мной поучтивее! — Его губы презрительно скривились, но в глазах застыла обида.

— Послушай, Марко, я не хочу подличать и приворовывать за спиной старшего повара. Я изменился — я больше не вор.

— Чушь! Никто не меняется.

— Неужели? — Я хотел доказать ему, что он не прав. Хотел, чтобы он знал — во мне появилось нечто хорошее. — Вчера вечером у меня была возможность украсть много денег, но я ею не воспользовался. В кладовой со специями хранится серебряная коробка с дукатами и медью. Это наличная касса, которую даже никто не считает. Но я ничего не взял. Только один дукат для переписчика, а для себя — нет. Синьор Ферреро собирается сделать меня овощным поваром. Буду зарабатывать честно. Вот увидишь.

— Овощным поваром… — Марко помрачнел и, притопнув пяткой по мостовой, почесал впалый живот. — Это ничего не меняет, дурья твоя башка. Я все равно хочу добыть ту книгу.

— Вот, — ответил я. — Возьми персик.

Он с угрюмым видом протянул руку.

— Обещаю: если узнаю что-нибудь об алхимии, тут же тебе расскажу.

— Смотри не обмани. — Марко сунул персик в карман и поплелся прочь.

Оказавшись на кухне, я разложил персики на овальном блюде румяной стороной вверх. Синьор Ферреро изучал плоды, как ювелир бриллианты. Переворачивал, нюхал, улыбался.

— Ты хорошо справился, — наконец похвалил он меня. — Продолжай в том же духе, и скоро научишься готовить.

— Спасибо, маэстро. — Но меня интересовало, как скоро. И я решил не откладывая поразить своего благодетеля новыми кулинарными познаниями. Вооруженный названиями редких трав, я чувствовал, что мое повышение не за горами.

Взял метлу и, работая, стал приближаться к старшему повару, который в это время добавлял соль в горшок со своим великолепным супом из белой фасоли. Он беспрестанно его помешивал — круг за кругом, — и фасолины лопались, придавая супу густоту. Когда жидкость достигла нужной консистенции, он бросил в горшок горсть шпината и снова начал мешать. Работал до тех нор, пока суп не стал однородным, и, растерев над горшком немного сушеного шалфея, добавил белого перца. Затем макнул в суп кончик мизинца и попробовал на язык. Подержал во рту и нахмурился.

— Не совсем то.

Я вышел вперед, точно на сцену, и кашлянул. В голове звенело от приятной мысли, что место овощного повара мне обеспечено. И, приблизившись настолько, чтобы никто не услышал названия секретных ингредиентов, предложил:

— Может быть, добавить валерианы?

Старший повар обернулся и поправил на голове колпак.

— Что ты сказал?

«Идиот, — мысленно оборвал я себя. — Валериана — это для соуса. Какой промах!» Я огляделся, убедился, что никто не подслушивает, и продолжил:

— Я имел в виду опиум. Мне кажется, в супе маловато опиума.

Лицо старшего повара так сильно исказилось от гнева, что я невольно шагнул назад.

— Откуда ты узнал эти слова?

Ничего путного в голову не приходило.

— Наверное, от Джузеппе.

— Нет! — Синьор Ферреро схватил меня за руку. — Скажи мне, Лучано! — В кухне установилась такая тишина, что заложило уши.

— Не помню, — пробормотал я.

Он выпустил мою руку и снова поправил колпак, который сидел на голове так низко, что почти касался бровей. Я старался успокоиться. Он шагнул ко мне, я машинально отпрянул и выставил ладонь, защищая лицо. Крепко зажмурившись, ждал удара, но он не бил. Тогда я открыл один глаз и увидел, что он ощупывает висящий на шее медный ключ. Затем перевел взгляд на свой шкафчик и сказал:

— Это недопустимо.

— Маэстро, я…

— Тихо! — Старший повар заложил руки за спину и обошел вокруг меня. Он не грозил, не повышал голос, по весь его облик предвещал беду. — До конца дня ничего не будешь есть. — Он продолжал ходить кругами, а я не решался пошевелиться. — Сегодня вечером мы подаем жареных цыплят. Во дворе стоит клетка с двадцатью курами. Их надо убить, ощипать и выпотрошить. Все это ты сделаешь один, а затем приберешь за собой грязь.

Все на кухне разинули рты. Никому не приходилось сталкиваться с крутым нравом старшего повара. На нас глядели во все глаза, пока синьор Ферреро не ударил рукой по столу.

— За работу! Это касается всех!

День без еды я выдержать мог, но меня ошеломило, что маэстро, мой благодетель и наставник, решил наказать меня голодом. К тому же приказал убить двадцать кур, ощипать, опалить, а потом еще убраться. Самое грязное и мерзкое задание из всех, какие мне приходилось получать: сворачивать птицам шеи, пока они отбиваются, отрубать головы, вытаскивать склизкие, вонючие внутренности и вешать за ноги, чтобы стекла кровь. Я весь перемажусь в этой крови — она запечется между пальцами, засохнет на одежде, заляпает мне лицо. Потом придется палить куриную кожу. От одной мысли о тошнотворном запахе в горле возник спазм. От начала до конца мерзкая, отвратительная работа.

Но я испытаю еще большее унижение, когда придется опуститься на четвереньки и скрести брусчатку. Обычно старший повар для такого рода уборки звал поденщицу. Мытье мостовой еще сильнее разбередит рану после выполнения грязного задания. А два волшебных слова — «валериана» и «опиум» — только отдалили меня от повышения. Я был низведен на уровень уборщицы-поденщицы, и старший повар разозлился на меня как никогда.

Я зарезал, ощипал и выпотрошил первую курицу, затем подвесил безголовую тушку за ноги. Кровь текла у меня по рукам, забрызгала лицо, пропитала одежду и собралась лужицей на земле. От несносного запаха мутило. Мне и раньше приходилось резать куриц, но в тот день, после неожиданного приступа гнева синьора Ферреро, когда стало ясно, что мой гениальный план с треском провалился, желудок сводило от приступов тошноты и к горлу поднималась желчь. Я икнул и бросился к бадье с мусором, где меня вырвало завтраком. Затем, тяжело дыша и утираясь измазанной в крови рукой, продолжил выполнять омерзительное задание.

Оставалось еще девятнадцать птиц. И это только за то, что я произнес два слова! Мне всего-навсего хотелось повышения. Скажите на милость, что в этом плохого? Теперь к горлу подступила злость, пришлось даже сплюнуть. Я скрипел зубами и вешал куриные тушки за ноги. Груда потрохов росла и подрагивала от продолжавших биться сердец, и внезапно я возненавидел и эту кухню, и всех, кто в ней находился. В затмении я вспомнил былые времена на улице с Марко и Доминго и, забыв о невзгодах, думал о них как о легком, согретом дружбой периоде своей жизни. Лишившись душевного равновесия, я даже решил, что Марко абсолютно прав. Воспользовавшись положением во дворце, мне следовало выведать тайны алхимии или найти способ получить вознаграждение за книгу. Или хотя бы добыть любовный напиток. Тошнотворный запах паленой кожи снова вызвал позыв к рвоте, но желудок был пуст.

— Каким же я был дураком, — пробормотал я.

Выпотрошив последнюю курицу и рассортировав внутренности, я опустился на четвереньки с наполненной водой бадьей, губками, тряпками и щетками. И приступил к постыдной работе: сначала следовало собрать губками кровь, затем, сменив воду, вымыть брусчатку, снова наполнить бадью чистой водой и вычистить между камнями намыленной щеткой и, наконец, все ополоснуть и протереть шваброй. Я трудился, опустив голову, и мои слезы капали в мыльную воду.

Я знал, где спал Марко, не сомневался, что могу вернуть его расположение и за жареное куриное бедрышко получить ценный совет.

Глава XVI Книга воров

Бернардо наблюдал, как я смываю с себя куриную кровь.

— Похоже, Марко был прав, — сказал я коту. — Старший повар не желает, чтобы я учился, и пожалеет об этом. Я найду способ добыть любовный напиток. А затем убегу. — Я разделся до исподнего (вот уж Марко бы поиздевался, узнав, что я ношу под штанами нижнее белье) и, накачивая холодную воду, обливал себе голову и плечи. А пока этим занимался, не переставал возмущаться — сколько же ненужных бочек мне приходится наполнять каждый день! Я не жаловался — только бы угодить старшему повару, у которого мания насчет свежей воды. Я натер себя щелочным мылом и тщательно ополоснул, но запах куриной крови, казалось, сочился из пор даже после того, как я облачился в чистую одежду. Подлый запах унижения был неистребим.

Я не собирался рассказывать Марко о цыплятах. Не хотел встретить его самодовольный, торжествующий взгляд. Постараюсь лишь объяснить, почему так круто изменилось мое настроение, и вытащу из него совет. Как ни смешно, именно Марко учил меня, что только дураки не скупятся на откровения. Он говорил, что ложь способна склонить чашу весов в нашу сторону и поэтому лгать не зазорно, чтобы в этом несправедливом мире хотя бы немного возместить выпавший нам убогий удел. Он учил, что у нас есть право лгать.

В тот вечер я с нетерпением ждал, когда остальные слуги заснут. Я и боялся, и хотел встретиться с Марко и отвлекал себя мечтами о Франческе. Обнимал Бернардо и вспоминал ее дыхание с ароматом свежего яблока, шелковистость кожи на кончике пальца и то, как она впитывала бурление жизни на рынке своими восхитительными глазами. Я гладил кота и говорил:

— Уверен, что сумею сделать ее счастливой. — Бернардо замурлыкал. — Она ненавидит монастырь, это ясно с первого взгляда. Если бы я владел любовным напитком, она бы убежала со мной и мы оба были бы счастливы. — Кот уютно свернулся у меня на груди. — Все, что мне нужно, — любовный напиток. А старинные писания пусть оставит себе. Я его не предам, хотя он предал меня. — Я почувствовал, что мои глаза наполняются слезами, и разозлился. — Я ему покажу! Не предам. Уйду отсюда и никому не заикнусь о тех рукописях. Никогда! Он поймет, что потерял хорошего человека, и пожалеет. — Мои губы задрожали, но я не расплакался.

Когда в высоком окне показалась луна, я выудил из-под одеяла украденное куриное бедро и сунул за пояс. О Боже, какой аромат — мясо было зажарено до золотистого совершенства, хрустящее снаружи, сочное внутри, с корочкой крупной соли и молотого тимьяна. У меня потекли слюнки, заурчало в животе, но я устоял. Больше нуждался в совете Марко, чем в ужине. И зажав под мышкой башмаки, сбежал по лестнице, выскочил через заднюю дверь и, прыгая на одной ноге, натянул сначала один, а затем другой.

В тот день Ландуччи объявил о своей награде за сведения о книге, и, несмотря на поздний час, люди продолжали об этом говорить. Я шел мимо собравшихся кучками взволнованных бездомных. В окнах скромных жилищ работников горел свет, хотя обычно в это время они уже спали. На углах улиц судачили проститутки, упуская проходивших мимо клиентов. Я заметил необыкновенное количество гондол — мелкая знать отправилась к соседям обсуждать животрепещущие вопросы: почему за книгу предлагают место в сенате и целое состояние? Какие в ней могут быть секреты и где она спрятана? Ландуччи объявил, что в книге содержатся государственные тайны, которые следует беречь от Генуи и Рима. Но этому никто ни на мгновение не поверил.

Я бежал по темным улицам к церкви Святого Доминика, надеясь, что Марко, как прежде, ночует в глубокой нише двойных дверей входа. Готическая каменная притолока ограждала его от ветра и дождя, а по утрам он оказывался на пути первых прихожан, чья набожность побуждала их к благотворительности. Как-то пожилая женщина дала Марко целый батон свежего хлеба. В другой раз девушка с ребенком на руках насыпала полную пригоршню медяшек и поцеловала в грязную щеку. Это было желанное местечко, и Марко не раз защищал его ценой расквашенного носа и разбитых губ.

Другие, в основном пьяницы, придурки и сироты, спали под тряпьем возле стен старинной церкви. Но я тут же узнал Марко по синим шерстяным одеялам, теперь уже рваным и испачканным, которые мы стащили у торговца-флорентийца. Когда старший повар подобрал меня на улице, Марко взял себе и мое. И на день, уходя добывать еду, прятал их в потайном месте.

Я вынул из-за пояса куриное бедро и, присев на корточки перед горой синих одеял, поднес его к посапывающему носу Марко. Он глаз не открыл, но его рука, словно язык ящерицы, метнулась вперед и схватила мое запястье. Узнав меня, Марко приподнялся на локте, потянул угощение ко рту и впился зубами в куриную ножку, хотя я все еще держал ее в руке. Жадно жуя, он отнял ее у меня и прижал к груди, как зверь, охраняющий свою добычу.

Он съел все мясо, обглодал кость и сгрыз хрящ, прежде чем мы заговорили. А когда попытался вскрыть кость зубами и добраться до костного мозга, я сказал:

— Старший повар не собирается меня повышать.

— Знаю. — Он высосал костный мозг и вылизал внутренность кости.

— Ты был прав. На этой кухне творится что-то странное. Синьор Ферреро владеет подозрительными рецептами, способными изменять настроение людей.

Марко вытер сальные губы тыльной стороной ладони.

— Ты о том соусе?

— Да, о соусе, дающем забвение. И еще о супе из белой фасоли. Стоит его кому-то попробовать, и он не может оторваться — жрет как свинья. Не в силах наесться. Мне кажется секрет в том, что в состав ингредиентов входит опиум. Но видел бы ты лицо старшего повара, когда я упомянул об этом. Разозлился не на шутку.

— Опиум? Интересно. — Марко достал обломок кости и принялся ковырять в зубах. — И что ты хочешь от меня?

— Я попытался самостоятельно кое-что выяснить и… — Я опустил глаза и добавил: — Ему это не понравилось.

— А что я тебе говорил? — Мой товарищ ткнул в меня обломком кости. — Никто никому не помогает просто так. Ему потребовался раб. — Марко в последний раз обсосал обглоданную кость, наслаждаясь остатками аромата жареного мяса.

Я обхватил руками колени.

— Когда я упомянул названия парочки особенных ингредиентов, он пришел в ярость. Просто взбесился.

— Не хочет, чтобы ты узнал что-то важное. Но это даже хорошо. Если он пользуется наркотиками и приемами магии, мы можем его шантажировать и попытаться выяснить, что ему известно о книге.

— И о любовном напитке.

Марко отложил остатки разломанной кости.

— И о любовном напитке тоже. Добудем тебе твой любовный напиток.

— Ты слышал о месте в сенате?

— А кто не слышал? — фыркнул мой товарищ. — Тайна книги в том, что в ней описывается, как делать золото. Не иначе.

Я решил затронуть еще одну тему, не дававшую мне покоя.

— В его шкафчике стоит бутыль с надписью «амарант», но переписчик сказал, что амарант больше нигде не растет. Не думаю, что я неправильно переписал. Но каким образом старший повар смог получить злак, которого нет на свете?

— Интересный вопрос. — Марко лениво выскребал паразитов из волос. — Стащи-ка немного этого состава.

— Украсть из шкафа? Право, не знаю.

— Самую малость. Так, чтобы не обнаружилось. И чуток денег.

— Я не хочу красть его деньги.

— Это не его деньги, дурья твоя голова. Они принадлежат дожу. — Марко пожал плечами. — Ровно столько, чтобы заплатить абиссинке. Ты сам сказал, что пропажу пары монет никто не заметит. Нам необходимо знать, что есть у твоего старшего повара, чтобы повести с ним разговор.

Черт! Абиссинке? Это все усложняло. Но, подумав мгновение, я согласился.

— Хорошо.


Весь следующий день я изводился от переживаний и ожидания. Ушел с головой в работу, но обдумывал предложение Марко, а синьор Ферреро решил, будто мое подавленное состояние — признак того, что преподанный мне накануне урок унижения пошел на пользу. Я старался перехватить его взгляд, заметить хотя бы подобие улыбки, намек на прощение. Моя злость прошла, и любое проявление доброты заставило бы меня отказаться от плана Марко. Мне хотелось поговорить с ним, спросить, почему он поступил со мной так жестоко. Но весь тот долгий день старший повар Ферреро обращался ко мне «мальчик» или «ученик». Посылал по делам, небрежно махая рукой, и ни разу не посмотрел в глаза. От его холодности я снова разозлился. Более того, почувствовал себя оскорбленным и убедился, что Марко прав — никому до меня нет дела.

Вечером, когда кухня опустела, настало время принимать решение. С проволокой в кармане я подошел на цыпочках к шкафу старшего повара и замер — тянул, понимая, что на этот раз готов совершить откровенное воровство. Свои вечерние обязанности выполнял с необыкновенным прилежанием, и ожидание предстоящего поступка висело в воздухе как запах куриной крови.

Покончив со всеми делами, я встал посреди кухни, размышляя, чем бы еще заняться, но все вокруг сияло чистотой и больше не требовало усилий.

Я снял медную сковороду, положил на пол и долго смотрел на дверцу шкафа. Очень хотелось повернуться и уйти в спальню. Открыть замок — значило встать на путь, где не было места старшему повару. Мне стало не по себе. Дыхание участилось, я вертел в руках проволоку. В груди неприятно подрагивало. Украсть у старшего повара — значило предать; никакого другого названия для этого не существовало. Но разве он сам не дал мне ясно понять, что я навеки останусь рабом? Не меня ли заставил убить и выпотрошить двадцать кур, а потом делать работу поденщицы только за то, что я знал два секретных ингредиента его рецептов? Яснее не скажешь, что у него нет намерений меня повышать.

Знакомый замок открылся легко. Я глубоко вдохнул и распахнул дверцу, за которой на полках стояли аккуратной линией бутыли. Потянулся за одной, но рука застыла на полпути.

— Зачем ты это делаешь, Лучано? — спросил за моей спиной старший повар.

Глава XVII Книга роста

Выражение «попасться с красными от крови руками», то есть с поличным, видимо, ведет свое начало от ситуации, когда преступника ловили сразу после убийства и он еще не успевал смыть с ладоней кровь своей жертвы. Я попался с поличным и с красным, но не от крови, а от стыда и страха лицом.

— Я все объясню, — бормотал я, понятия не имея, как это сделать.

Голос старшего повара звучал устало:

— Только, пожалуйста, не лги мне, Лучано. Что ты творишь? Ты сошел с ума? Зачем суешь нос в дела, в которых ничего не понимаешь?

— Хочу понять.

— При помощи воровства? Я намерен научить тебя чему-то важному, а ты вот как посту наешь.

— Но вы не учите меня тому, что мне нужно. А когда я узнал что-то сам, заставили убивать кур.

— Ах вот что, куры…

— И все только потому, что я знаю два названия ваших тайных приправ?

— Они не тайные. И ты был наказан не за то, что узнал о них. Тебя наказали за способ, каким ты приобрел знания. Ты влез в мой шкаф, затем, как я полагаю, срисовал слова и дал кому-то прочитать. Так?

Я понял, что он видит меня насквозь.

— Я хотел выведать ваши волшебные рецепты. Решил, что вы не намерены меня повышать.

— Волшебные рецепты, — грустно улыбнулся синьор Ферреро. — Нельзя же быть настолько глупым!

— Но…

— Мастеру не требуется никакого волшебства. То, что кажется волшебством, — всего лишь знания. Помнишь ужин для герра Бехайма? Я воспользовался своим умением, а не магией.

Я прекрасно помнил тот ужин. И его отговорки и нежелание говорить о соусе забвения. И сказал:

— Если еда обладает властью над человеком, а вы многое умеете, это не значит, что не существует магии.

Улыбка исчезла с лица синьора Ферреро.

— Господи, ты меня испытываешь! — Пока он запирал шкаф, я лихорадочно размышлял, где мне устроиться на ночлег. И надеялся, что Марко пустит меня к себе под своды церковного входа.

— Извините, маэстро. Мне уходить?

— Не знаю.

— Я хотел стать лучше, но вы махнули на меня рукой.

— Я? Ты сам махнул на себя рукой.

— Нет. Просто решил позаботиться о себе.

— И для этого пришел сюда?

— Не знаю… — Внезапно я почувствовал, что ничего не понимаю. Взглянув в обиженные глаза синьора Ферреро, решил, что все происходящее — величайшая ошибка, огромное недоразумение. — Представления не имею, что я здесь делаю. Пожалуйста, дайте мне еще один шанс. Я больше не стану слушать Марко.

— Марко? Так это была не твоя идея?

— Моя. — Я не собирался впутывать Марко — сам же побежал к нему за советом, и, распрямив плечи, повторил: — Моя. Но я ошибся и прошу у вас прощения.

— Ты кого-то защищаешь?

— Нет, — вздохнул я и приготовился принять наказание как мужчина. — Делайте со мной что хотите. Я это заслужил. Только знайте, что я искренне раскаялся. — Почувствовав, что на глаза наворачиваются слезы, я потупился и, сделав вид, будто чешу нос, смахнул капельки влаги с ресниц.

— По крайней мере ты готов взять на себя ответственность.

— Да. Вина целиком моя.

— Важно, чтобы мужчина умел брать на себя ответственность.

— Все сделал я один. Совершил глупость, которая больше никогда не повторится. Вы мне как отец.

— О Боже… — Старший повар выглядел усталым. — Я должен подумать. Ступай в кровать.

— Вы хотите сказать, наверх?

— А что, мне будить мажордома, чтобы он приготовил для тебя гостевые апартаменты?

— Спасибо, маэстро. — Я пятился к двери и повторял: — Спасибо, спасибо… Это больше не повторится…

— Закрой рот и отправляйся в спальню.


Я искренне раскаялся, но ведь он спросил, зачем я так поступил, а я какой-то частью сознания понимал, что мог бы задать и ему тот же самый вопрос. К чему так много тайн? Откуда вереницы ученых гостей? Зачем он запирает свой шкаф? В чем смысл его странного огорода, о котором беспрестанно шептались, закатывая глаза, и туманно предостерегали всех, кто решался туда войти. На большей части территории там сажали обычные растения: латук, капусту, лук, баклажаны, — неизбежно входившие в рецепты добрых незамысловатых блюд. Но были другие посадки, и когда поварам приходилось брать в руки их плоды, они непременно крестились и целовали ноготь на большом пальце.

Взять хотя бы помидоры. О том, что они ядовиты, известно не хуже, чем о смертоносных качествах болиголова. И когда синьор Ферреро высаживал их на грядки, повара откровенно роптали — опасались, как бы они не отравили растущий поблизости лук. Не вызовет ли их запах обмороки или припадки? Не привлечет ли необычно острый аромат их листвы рассерженных призраков из соседней башни? Потребовались долгие увещевания, проволочный забор и полное отсутствие катастрофических последствий, чтобы у поваров прошло желание вырвать помидоры из земли за спиной синьора Ферреро. Но даже после этого один из них ушел, а у другого стал дергаться глаз и он начал прикладываться к кулинарному хересу.

После помидоров старший повар посадил фасоль — еще одну диковину из Нового Света, — а затем картофель. Попробовал и кукурузу, но у него ничего не получилось и он неизвестно где купил целый мешок сушеных зерен. Перетер их в огромной каменной ступе в грубую желтую муку, из которой готовил одно из своих экзотических блюд — поленту.

Пару раз я заглядывал в калитку огорода, но никогда не должен был туда входить, и только радовался этому. Дворцовые садовники занимались прополкой и поливом, повара собирали то, что им требовалось, а за коллекцией своих зеленых причуд старший повар присматривал сам.

На следующее утро, после того как синьор Ферреро поймал меня, когда я пытался влезть к нему в шкаф, он со мной не разговаривал, и я работал, обуреваемый дурными предчувствиями и гадая, каким образом он меня накажет. Закончив дневные обязанности, я стоял у открытой калитки огорода и вдыхал приносимые переменчивым ветерком смешанные запахи мяты и розмарина. Но как ни старался, они не доставляли мне удовольствия. Над моей головой навис топор, и я не мог сосредоточиться ни на еде, ни на ароматах. Ко мне подошел старший повар и, встав за спиной, положил ладонь на плечо. Я подскочил, решив, что час наказания пробил.

— Хочешь посмотреть огород, Лучано? — спросил он.

Огород? Черт побери! Это будет похуже кур.

— Нет, спасибо, маэстро.

Но он словно не услышал мой ответ и, взяв за локоть, повел за собой. Мы шли по аккуратной гравийной дорожке, окаймленной всеми оттенками зелени, и он произносил странные названия. Когда мы приблизились к помидорам — ослепительно ярким красным шарам, источавшим из трещин на кожице красную липкую ядовитую жидкость, — я сделал все, чтобы не коснуться их листьев, и с ужасом наблюдал, как старший повар, погрузив лицо в ботву, глубоко вдохнул. Рядом с помидорами вилась по опорам злобная фасоль — неподвластное человеку растение, тянущееся к прохожим похожими на пальцы зелеными стручками. Я старательно их обходил.

Следуя за старшим поваром, я испытал облегчение, оказавшись на кругломучастке, где выращивали травы. Здесь были посажены знакомые растения с нежным запахом: тимьян, мята, укроп, базилик и другие, столь же безобидные. Синьор Ферреро просил меня назвать знакомые виды и коротко объяснял, как они используются. Укроп хорошо подходит к рыбе, тимьян подают к мясу, мята удачно сочетается с фруктами, а базилик как нельзя лучше оттеняет вкус помидоров. Он сорвал два больших листа мяты с красной нижней стороной, один положил себе на язык, другой подал мне. И мы сели отдохнуть на полукруглой каменной скамье в центре огорода. Синьор Ферреро посасывал мяту и наслаждался ветерком, а я ждал, какое он вынесет решение.

Он продолжал свою лекцию о травах. Рассказал об утонченности благородного лавра, разнообразных видах тимьяна и употреблении съедобных цветов в качестве украшения. Мимо пронеслась колибри, и он заговорил на другие темы.

— Ты знаешь, Лучано, есть люди, считающие, что со временем человек научится летать. — Синьор Ферреро поднял руку и показал на птичку, пьющую из красного цветка. А я, в ожидании удара, загородил лицо ладонью. Но удара не последовало, и я, посмотрев между пальцами, увидел, что старший повар пристально глядит на меня. Как человек, который сам получил пощечину.

— Я никогда не бил тебя, Лучано.

— Знаю. Я только… м-м-м…

Он отвернулся и заговорил с каким-то невидимым слушателем в щавеле.

— Меня били и отец, и брат, и даже мать. Отец, видишь ли, пил. Он был жалким человеком, и я его ненавидел. А чтобы как-то себя защитить, прятался за барьером собственной ненависти. Лелеял ее в своем сердце, но это было горькое утешение.

Однажды, когда уже достаточно подрос и окреп, я оттащил его от плачущей матери. Отец бил ее палкой словно животное. Хотя сам я был еще ребенком, но закричал на него: «Что же ты за мужчина? Стыдись!» — Синьор Ферреро посмотрел на меня, и от его взгляда мне стало грустно. — Отец к тому времени совершенно опустился, зарос грязью. Он выронил палку и рухнул на стул. Взглянул на воющую на полу мать так, будто только что ее увидел, и знаешь, как ответил? Он сказал: «Мне стыдно».

Никогда не забуду того момента, когда отец признался, что ему стыдно. Это открыло мне, что мы способны прощать. И, учась прощать, становимся лучше. Поэтому я решил простить тебя за то, что ты совершил вчера вечером. — Старший повар посмотрел на меня. — Ты понял, что поступил неправильно, и взял на себя ответственность за содеянное. Ты заслужил, чтобы тебе дали еще один шанс.

— Спасибо, маэстро. — В тот момент я не сознавал, почему меня могли так быстро простить, а теперь думаю, старший повар догадывался, что я всю оставшуюся жизнь буду выполнять его наказ прощать.

— Вскоре после того случая отец умер, — продолжал он. — А останься в живых, мог бы исправиться. — И, поймав мой недоверчивый взгляд, добавил: — Любому человеку доступно искупление.

— Джузеппе…

— Любому, Лучано. К сожалению, некоторые из нас умирают, не успевая искупить свои ошибки. Разумеется, кое-кто верит, будто люди проживают не одну жизнь. Но это тема совершенно иного разговора. — Он вернулся к беспристрастному назидательному тону: — Сначала моим единственным желанием было не походить на него. Стать лучше. Я решил, что мне следует добиться лишь профессионального успеха и общественного признания. Затем я встретил старшего повара Менье. Ты его помнишь?

— Да, маэстро.

— Благослови Господь его шутовскую душу. От него я узнал, что о человеке судят не только по успеху, но и по усилиям подняться, желанию творить добро и стойкости воли. Я вижу, в тебе это есть. — Синьор Ферреро встал, и я понял, что должен последовать его примеру. — Хочу тебе кое-что сказать, Лучано. И не буду лукавить: я много думал и принял решение. Считаю, что все твои промахи объясняются молодостью и неудачным началом жизни. Верю, в тебе есть задатки для того, чтобы стать достойным человеком, и хочу тебе в этом помочь. Я сделаю тебя своим подопечным — наследником моих знаний.

Я был потрясен. Мои усилия произвести на него впечатление повлекли наказание, а попытка совершить кражу — прощение. Понять этого я не мог. Но, по крайней мере, мое будущее со старшим поваром было обеспечено. Я стал его подопечным и получил шанс совершенствоваться. Синьор Ферреро поможет мне переделать себя. Воодушевленный, я почувствовал потребность что-то сказать.

— Для меня большая честь быть вашим подопечным.

— Хорошо. С этой минуты жду от тебя большего.

В моей голове роились вопросы: чем должен заниматься подопечный? Я понимал, что мое нынешнее положение выше роли ученика, но каковы конкретно новые обязанности и привилегии?

— Вы будете учить меня готовить? — спросил я.

— Конечно.

— Тогда скажите, от чего густеет сладкий заварной крем?

— От яиц. А что?

— Это тоже похоже на волшебство. Сначала все жидкое, а потом густеет и становится твердым. От яиц? Как странно.

— В этом нет никакой тайны. Разве ты не наблюдал, как твердеют яйца, после того как их сварили? Яйца соединяются с другими ингредиентами, и все вместе густеет.

Я хлопнул себя по лбу.

— Как я не догадался!

— Заварной крем! Иногда ты кажешься очень странным, Лучано.

— Не более странным, чем ваш огород. Вы расскажете мне про эти растения?

Старший повар улыбнулся.

— Огород обеспечивает мою репутацию. Сварить горшок риса может каждый. Великого повара отличает умение подняться над обыденностью. В этом смысл моего огорода. В нем нет никакого волшебства — он просто непривычный.

Первые семена помидоров поступили из Нового Света. Помидоры не отрава. Просто Европа еще не приняла это растение. Похоже, я один владею секретом, как превращать его плоды в полезные деликатесы. Люди едят и удивляются, а моя репутация растет. — Синьор Ферреро рассмеялся и указал на пустой клин вспаханной земли. — Когда наступит подходящее время, я посажу там батат. Вот увидишь, какие из него можно готовить великолепные блюда.

— Батат? — Мне больше хотелось говорить о том, кто такие подопечные. А сильнее всего интересовало, позволено ли им знакомиться с формулой любовного напитка.

— Батат — разновидность картофеля, тоже из Нового Света. Длинный тонкий плод с оранжевой кожурой, сладкий как мед. — Он сложил пальцы наподобие бутона розы и поцеловал кончики. — Еще я выращиваю белый картофель и храню урожай в подвале. Дай время, и, Лучано, ты увидишь вещи, гораздо более интересные, чем помидоры и фасоль.

Мне стало ясно, что, пока мы не обсудим все кулинарные дела, навести его на разговор о любовном зелье не получится.

— Маэстро, а как все эти странные растения попали из Нового Света в Венецию?

— А как попадает все остальное? Грузится на верблюдов, лошадей или слонов, затем в трюмы кораблей, перекладывается на повозки и в фургоны, переносится на спинах людьми. — Он взмахнул рукой, словно замкнул в воздухе круг, как бы говоря: «Какая разница, как попали — самое главное, что они здесь».

— Но в Новом Свете побывали очень немногие.

— Ты так думаешь? — Его глаза блеснули. — Люди полагают, будто Земля плоская, но Христофор Колумб уплыл за горизонт и доказал, что она круглая.

— Маэстро, за такие слова людей сжигают как еретиков.

— Что ж, я не стану говорить об этом инквизитору. Но Земля тем не менее круглая, и всегда была таковой. Так почему мы должны приписывать это открытие Колумбу? Арабские астрономы утверждали, что мир круглый, несколько столетий назад. И викинги огибали круглую Землю задолго до Колумба.

— Викинги?

— Исследователи и искатели приключений, они дали нам гораздо больше, чем ты можешь увидеть на этом огороде или даже в самых потаенных уголках Риальто. Они принесли нам представление о мире и разнообразные взгляды на то, что нас окружает. В африканских лесах живут черные низкорослые люди, которые от начала века довольствуются лишь землей под ногами. А на Дальнем Востоке высокая цивилизация существовала за тысячу лет до рождения Иисуса. В Новом Свете общества достигали расцвета и приходили в упадок за столетия до того, как туда прибыли испанцы. Путешественники до и после Марко Поло постоянно способствовали обмену товарами и знаниями. Но самый лучший товар и есть знания. Это средство для достижения мудрости.

Старший повар развел руки, как бы охватывая свой огород.

— То, что ты видишь здесь, можно назвать ничтожным. Пройдут столетия, и сотни трудов и научных формул расширят человеческое познание.

— Формул? Как в алхимии?

— Формула — это просто рецепт, Лучано. Не придавай слову слишком большого значения. Ты должен знать, что некоторые из нас призваны собирать, фиксировать и хранить столько знаний, сколько нам будет доступно. Мы сберегаем идеи, над которыми стоит поразмышлять, даже если они чем-то неудобны, тем более если идеям грозит опасность. Мы поддерживаем живой огонь мысли. Мы — хранители.

— Хранители. — Я посмотрел на помидоры новыми глазами.

Старший повар взъерошил мне волосы.

— Мир больше и старше, чем ты полагаешь, и все мы — наследники накопленных чудес. Есть такие вещи, которые ты даже не можешь представить. Например, обширные земли в южном море, где гигантские грызуны ходят на задних лапах и носят детенышей в карманах. Очень хотел бы на это посмотреть, — улыбнулся он. — Хранители считают, что мы не должны отказываться от своего наследия. Стоя на плечах предшественников, можно видеть еще дальше. Цивилизации воздвигаются на костях умерших.

— А как насчет Бога?

— Бога? — Старший повар закрыл глаза и потер виски, словно внезапно почувствовал режущую боль. — Этим словом пытаются оправдать самые гнусные людские поступки. Бог — отдельная тема. Сейчас мы говорим о великих учителях и знаниях, которые они нам передали.

Это прозвучало так гордо, что я лишился голоса и сумел только прошептать:

— Вы собираетесь поделиться со мной этими знаниями?

— Всему свое время. Тебе еще многое предстоит осмыслить, прежде чем ты будешь готов для секретов, спрятанных между куриным бульоном и жареным ягненком.

Куриный бульон! Жареный ягненок! Фу! Я хотел услышать о высоких идеях и величайших тайнах: алхимии, гигантских грызунах и любовных напитках.

— Надо начинать с азов, Лучано. Хранителям пришлось прятаться. Научиться собирать и беречь знания и не стать при этом мишенью, как великая библиотека Александрии. Некоторые решили стать поварами. Слуг не замечают, ведь так?

— Это правда. — Я вспомнил, как старший повар разговаривал с братом, будто не видел, что я хожу взад-вперед перед ними.

— Повара, — продолжал синьор Ферреро, — принадлежат к тем немногим слугам, которым положено вести записи. Мы можем собирать сведения у иностранцев, и это никого не заинтересует. Ведь это всего лишь кулинарные рецепты, — усмехнулся он. — Сначала мы оставались обычными поварами, но потом было принято решение, что нам надо стать главными, поскольку этот долгий и трудный путь дает человеку время поразмыслить над своими обязательствами. Наши рецепты — это коды, способ сохранить кусочки знаний, которые иначе могут быть потеряны или уничтожены. Но прежде чем человек достигает уровня мастера, проходит много лет обучения и подготовки.

— Как у инокини?

— Инокини? Ах вот оно что. Ты в самом деле влюбился в ту девушку из монастыря?

— Да. И хочу на ней жениться.

— Для этого будет достаточно времени.

— Но если я стану слишком медлить, она выйдет замуж за кого-нибудь другого. Я умру, если это случится.

— Не умрешь. Но я понимаю твои чувства — сам однажды любил девушку — и… могу тебя уверить: не умрешь.

— Захочу умереть.

— Лучано, брак — прекрасная вещь, и когда-нибудь тебе предстоит взять себе жену, но я предлагаю тебе нечто такое, для чего стоит жить.

— Почему мне?

— Я считаю, что у тебя есть для этого задатки. — Синьор Ферреро откинул мои волосы и провел пальцем по родимому пятну. — Кроме того, у меня имеются на это причины. — Он слегка прикусил губу. — Ты что-нибудь знаешь о своих родителях?

— Ничего.

— Ладно. Это не важно.

— Маэстро, вы выбрали меня, хотя знаете, что я вор?

— Ты исправишься, если захочешь, а я думаю, что захочешь.

Старший повар верил в меня больше, чем я сам. Я действительно хотел стать лучше, чтобы занять пост овощного повара и жениться на Франческе. Но подойду ли я для того, что он предложил?

— Не знаю, — пробормотал я.

— Ты колеблешься. Это хорошо. Значит, принял мои слова серьезно. Я тоже колебался, поскольку хотел себе более легкого пути. И еще боялся, что во мне осталось от отца больше, чем я в себе преодолел. Отцы и сыновья — непростая история.

— Я даже не знаю, кем был мой отец. Может быть, преступником.

— Это не имеет значения. Рост не цель, а процесс. Надо развивать в себе самое лучшее. И когда мы преуспеем в этом, выиграет все человечество. Понял?

Это прозвучало возвышенно и в то же время просто, и я ответил:

— Понял.

Обратно мы шли молча, и я пытался представить себе Франческу в том сложном будущем, которое нарисовал передо мной старший повар. Я все еще мучительно думал об этом, когда мы подошли к подвалу и он распахнул дверь. Истертые деревянные ступени исчезали в чернильной темноте — я словно заглянул в бездонный колодец. Из глубины поднимался затхлый прохладный воздух. Старший повар шагнул вниз.

— Вот теперь ты увидишь кое-что интересное.

— Я верю вам, — ответил я. — Мне не обязательно это видеть. Давайте вернемся на кухню.

Синьор Ферреро обернулся и недоуменно посмотрел на меня; я заметил, что его ноги уже поглотила темнота.

— В чем дело?

— Не люблю подвалов.

— Глупости! Там, внизу, нет ничего, кроме съестного. Так что давай соберись. — Он протянул мне руку, и я, доверяя ему и боясь показаться трусом, шагнул в темноту подвала. С каждой ступенью дышать становилось труднее, вспотели ладони.

В подвале тянуло плесенью и чем-то незнакомым, и я почти ничего не видел среди темных мешков, бочек и ящиков, стоящих у грубо вытесанных стен. Под потолком висели колбаса и связки лука и чеснока. Мы раздвигали их, пригнувшись, шли дальше, и старший повар показывал мне свои сокровища.

— Кофейные зерна, кукуруза, сахарный тростник, шафран, сушеные грибы…

— Грибы также называются «аманита»? — спросил я.

В глубине похожего на пещеру подвала лицо моего благодетеля казалось пятном — контрастным соединением света и тени, — но я все же различил, как поползла вверх его бровь.

— Ты, наверное, слышал, что аманиты ядовиты? Нет, здесь нет аманит. — Он продолжил перечислять: — Арахис, какао… Ах, это какао! Вот мы и приближаемся к настоящему волшебству. Какао придает соусам необыкновенную насыщенность, а в соединении с сахаром пьянит не хуже вина. — Синьор Ферреро похлопал ладонью мешок, погладил, словно избалованного зверька, и, оттолкнув колбасу, показал куда-то дальше. — А вот в том мешке амарант. Редкое растение, его трудно достать, но усилия того стоят. Он придает хлебу пряный аромат.

Все думают, будто амарант больше не произрастает, а старший повар нашел его. Прежде чем я успел задать вопрос, где он покупает амарант, мою грудь немилосердно сдавило и мысли спутались. По коже поползли мурашки, захотелось бежать.

— Ненавижу маленькие темные места, — сказал я. Дыхание участилось, стало поверхностным. Я силился вобрать в легкие воздух. — Давайте уйдем.

— Это только клаустрофобия и, возможно, боязнь темноты. — Старший повар, казалось, не проявлял никакого волнения. — В основе этого состояния — страх смерти, вызванный боязнью незнакомого. Распространенное, но неразумное опасение, будто катастрофа неизбежна только потому, что ее приближение незаметно. Не тревожься, ты не умрешь.

— Смерти? — Невидимый груз навалился на грудь, я чувствовал себя словно в тисках.

— Большинство людей боятся смерти, — кивнул синьор Ферреро. — Поэтому им так нравятся блюда, создающие впечатление, будто они ее обманывают: помидоры, которые у нас называют любовными яблоками, «пальцы мертвеца», что-то черное.

— Мне надо выбраться отсюда, маэстро! — В голове стало пусто, я вспотел и дрожал. — Мне кажется, я умираю.

— У тебя просто паника от темноты и закрытого пространства. Нет ничего постыдного в боязни темноты, многие этим страдают. Учитель Платон говорил, что надо остерегаться только тех, кто боится света.

— Что? — Сердце пустилось пугающим галопом, из глаз потекли слезы, зрение затуманилось. Голос старшего повара доносился будто издалека.

— Лучано, послушай: здесь нет никакой опасности. Сделай глубокий вдох.

— Не могу.

— Вдохни один раз, и мы уйдем.

— Не могу.

— Посмотри на меня! — Он сжал мне лицо ладонями и пристально взглянул в глаза. Хотя мое сердце продолжало бешено колотиться, я сумел втянуть воздух. Синьор Ферреро обнял меня за плечи, и мы благополучно выбрались из подвала. Я сел на землю и не вставал, пока сердце не успокоилось. Затем вытер пот со лба и спросил:

— Как вы догадались, что мне это удастся?

— Я хотел, чтобы ты попытался. Оставаться спокойным перед лицом страха — очень важное умение, и оно тебе потребуется в жизни. Углубляясь в себя, мы обнаруживаем неожиданную силу. Тебе надо этому учиться. Так ты будешь расти.

— Да, маэстро.

— Тогда скажи мне, что ты узнал нового.

— Что во мне есть неизведанная сила.

— Отлично.

Второй раз в жизни я ощутил потребность помолиться. Поднял голову, поскольку все так поступали, и попросил: «Пожалуйста, позволь мне вырасти».

Глава XVIII Книга Борджа

Как-то утром в дверь для слуг плавно вплыл мажордом в бирюзовой мантии, из-под которой выглядывали затянутые в шелк щиколотки, и, поджав губы, направился к столу старшего повара. Блистательный, пахнущий сиренью мужчина поспешно передал приказ и при этом, страдая от жары на кухне, непрестанно обмахивался веером и прикладывал к шее кружевной платок.

— Дожа пригласили в Рим. Вы должны его сопровождать и, кроме того, приготовить для его святейшества соус, дающий забвение.

— Большая честь для меня. — Синьор Ферреро отвесил изысканный поклон — на мой взгляд, даже слишком изысканный. — Мне потребуется для помощи ученик.

Мажордом махнул вялой рукой и пропел:

— Поступайте, как вам угодно. — И, изящно повернувшись на каблуках своих расшитых бисером туфель, горделиво, мелкими шажками, пошел к двери для слуг.

— Маэстро! — Я замер с мокрым полотенцем в руках, с которого капало мне на ноги. — Вы хотите взять меня в Рим?

Старший повар подозвал меня к себе.

— Можешь не сомневаться, у папы имеются иные, кроме соуса, причины, чтобы пригласить к своему столу дожа. — Он постучал себе пальцем по носу.

— Но, маэстро, готовить для папы — все равно честь.

Синьор Ферреро улыбнулся.

— Пора начинать твое образование, Лучано. Тебе нужно познакомиться с Римом.

Весь тот день я присматривался, не осталось ли на тарелках еды. Все тщательно собирал, не пропустил ни одной кости, на которой сохранилось хоть немного мяса. Набрал целую гору хлебных крошек и не забыл ни одном корки сыра. Все вместе это казалось кучей мусора, и я добавил туда несколько реп и морковок — недорогих и имевшихся у нас в изобилии. Я не знал, сколько времени мы пробудем в Риме, и хотел собрать для Марко и Доминго побольше еды.

А когда выносил свертки на улицу, столкнулся с Марко. Его глаза вспыхнули при виде висевшего у меня на плече набитого едой мешка.

— Что там? — Он схватил куль, заглянул внутрь, и лицо его потухло. — Одни кости.

— Еще несколько реп и сыр. Отдай немного Доминго и скажи, что я говорю ему «чао».

— Ну и пир! Если ты намерен просить прощения за то, что тебя поймали и ты ничего не сумел взять из того шкафа, то не стоит трудиться. Не могу взять в толк, как это ты оплошал — всегда ведь был хорошим вором. А если действительно хочешь извиниться, то попробуй еще раз.

— Я ни за что не извиняюсь и не намерен снова пробовать. Я еду в Рим и не знаю на сколько. — Я указал на сверток. — Но этого вам должно хватить.

Глаза Марко сузились.

— Зачем в Рим?

— Старший повар должен готовить для папы.

Мой товарищ фыркнул.

— А ты-то ему для чего нужен?

— Я его ученик.

— Ах вот что! — Марко сунул мешок под мышку. — Не сомневаюсь, ты отлично отъешься в Риме. — Он повернулся, собираясь уходить. — Я беру свои кости и не смею тебе мешать.

— Марко, зачем ты так?

— Как? Как голодный человек?

— Марко…

— Счастливого пути, Лучано.

Он махнул рукой и исчез.


Великие города Италии — словно разные цветы в одном саду. Венеция — пышное кружево алых с коричневой каймой лепестков азалии — своеобразное торжество разложения. Мраморные дворцы сантиметр за сантиметром уходят под воду, каждую зиму море заливает улицы Венеции по щиколотку, и горожане предаются в этом водяном царстве веселью и прелюбодеянию. Бахус глумится над костлявой с косой, и музыканты, не помня себя, бешено играют на площади Сан-Марко, пока костлявая шлюха облизывает похотливым языком накрашенные губы.

После Венеции я считал, что представляю себе распущенность, но оказался не готов к двуликому, золотисто-рыжему изобилию Рима, этой венериной мухоловке[35] с ее экзотической красотой и пристрастием к плоти. Рим был старше Венеции, имел за плечами столетия и успел довести до совершенства искусство лживости. В то время как остальная Италия напевала народные мотивы, в Риме гремели древние гимны, мизерно восхваляющие мораль. Непререкаемый образ святого города скрывал борьбу за власть не на жизнь, а на смерть, идущую на фоне его золоченых куполов и расшитых одежд. Если Венеция — потаскуха, то Рим — убийца.

С тех пор меня не покидает убеждение, что иллюзию безгрешности Рима создает сирокко, дующий две трети дней в году. Соленый южный ветер нагоняет на небо низкие серые облака. От него во всех укромных уголках расцветает плесень, на каменных стенах проступают лепрозные пятна сырости, а люди чувствуют себя так, словно их носы и головы набиты хлопком, и за запахом фимиама не ощущают вони разложения.

Запахи способны пробуждать воспоминания, и с их помощью я могу описать разницу между римской кухней и нашей. В Венеции старший повар Ферреро подвешивал травы сушиться к стропилам, и они наполняли воздух воспоминаниями о саде, а ветерок с моря разносил по помещениям аппетитные ароматы.

В Риме кухня находилась под землей, и свежий воздух не мог развеять скапливающиеся запахи. Вместо трав старший повар Борджа подвешивал к потолку подернутые патиной плесени испанские окорока, а в углу в клетке сидел мрачный леопард и грыз кусок сырого мяса. По его низкому, леденящему рыку и безжизненным желтым глазам никто бы не заподозрил, что некогда это животное было деятельным, энергичным созданием. Его метания по клетке удручали и напоминали о моей клаустрофобии. Но Борджа привык тешить свою страсть к диким животным, и присутствие леопарда на этой пресыщенной кухне никого не удивляло. От затхлого мяса и зверя в неволе несло дикостью и мертвечиной.

В Риме все, даже еда, отличалось немыслимой в других местах неумеренностью. На второй день нашего пребывания в Вечном городе я сопровождал старшего повара на рынок. И разинул рот, словно деревенщина, при виде скелета лебедя, обмазанного утиным и гусиным паштетом, украшенного перепелиными перьями и посаженного на страусиные яйца — пять птиц убили и испортили, чтобы устроить витрину. Я удивлялся, глядя на бледную голову теленка в заливном с гвоздикой во рту — один голубой глаз смотрел на проходящих, другой был закрыт, словно кривлялась и подмигивала сама смерть. Тонкие как бумага ломтики сыро-вяленой ветчины прошутто цвета поблекшей крови окаймляли бежевые дольки дыни. За другим прилавком торговец горделиво возвышался над горой трюфелей — большие, как яблоки, и черные, словно грех, эти бородавчатые комки с мускусным плотским запахом были выкопаны свиньями из суглинистой почвы провинции Перигё. Потом ахнул при виде фантастического зрелища: свежего мяса зебры, кровавые ломти которого были разложены на расстеленной полосатой шкуре животного и казались циничными. Мясо зебры напомнило мне о леопарде Борджа.

Мне не терпелось посмотреть на этого Борджа — богатого испанца, купившего себе титул папы Александра VI, но синьор Ферреро строго-настрого приказал мне не высовываться и держать рот на замке. Я почти отчаялся увидеть великого человека, когда старший повар папы, кастилец, недовольный нашим присутствием на кухне, потребовал, чтобы я чем-то занялся.

— Почему этот парень здесь? Только путается под ногами.

Синьор Ферреро щелкнул пальцами.

— Лучано, иди помогать горничным.

Я поспешно освободил служанку от подноса с блюдами и стал подниматься вслед за ней в столовую. Римские горничные, робкие женщины с напряженными лицами, были еще более запуганы, чем у нас, в Венеции. И неудивительно: они прислуживали одному из самых могущественных и безжалостных людей в мире.

В тот день Борджа собирался обедать с герром Лореном Бехаймом, и горничная дважды проверила поднос, прежде чем внести его в столовую. А я, по своему обыкновению, встал за дверью для слуг, откуда можно было все видеть и слышать.

И вот он появился! Главные двери распахнулись, и в зал, как крепкий жеребец, влетел Родриго Борджа. Поприветствовал Бехайма зычным, полным энергии голосом. Широкий в плечах, мускулистый, он шел воинственной походкой — подбородок с ямочкой выставлен вперед, еще в дорожной одежде, с хлыстом в руке, запачканные сапоги звякают по мраморному полу, на каждом пальце золото и драгоценные камни. Мужчина до мозга костей, он любил женщин и лошадей; смуглолицый, ладно скроенный, с квадратными кистями, крупным носом и ноздрями, трепетно вбирающими жизнь. Косматый, с волосатыми руками, с вечно пробивающейся щетиной на лице и копной жестких волос, послушно седеющих только на висках. У него были густые брови; живые, умные карие глаза пронзали насквозь. Он ослеплял белозубой улыбкой — настоящий пират. Вошел смеясь. А почему бы и нет? Он был богат, обладал властью, и заполнил собой зал словно атакующий бык.

Герр Бехайм встал и поклонился.

— Ваше святейшество.

— Садитесь, Лорен. — Борджа оседлал стул и рассеянно махнул рукой в сторону двери для слуг. К нему немедленно бросилась горничная с подносом с оливками, хлебом и графином испанского хереса в руках. Борджа предпочитал еду и напитки из своей страны. — Скажите, Лорен, как мне лучше использовать этого старого венецианца? — Он отпустил служанку, разлил вино в два бокала и один подал астрологу.

Бехайм принял херес и учтиво кивнул.

— Ваше святейшество, дож верит или хочет верить, что в книге содержится формула вечной юности, — улыбнулся астролог.

Борджа поставил бокал на стол и воскликнул:

— Замечательно! — Рассмеялся, запрокинув голову, ударил себя по колену и спросил: — Он, может, даже слышал об апокрифических Евангелиях?

— Думаю, да. Но настолько поглощен мыслью о своей смертности, что не понимает их значения. И еще: он уверен, будто существует только одна книга. Хотя нет сомнений, что сделаны копии и о них знает достаточное число людей. Но дож слишком увлечен поисками книги с формулой бессмертия.

— Отлично! — Борджа казался удивленным и в то же время довольным. — Каковы будут наши дальнейшие действия?

Бехайм откинулся на спинку стула и поводил бокалом с хересом у носа.

— Вам не следует выступать с осуждением книги просто за богохульство. Объявите народу, что она под защитой еретиков и сатанистов, и назначьте за нее награду, гораздо большую той, что предложил дож. Это привлечет его внимание.

— Не знаю… — Борджа поболтал в бокале вино. — Разумеется, я властен осуждать то, чего добиваюсь сам. Но людьми стало трудно управлять. Возмутители спокойствия во Флоренции баламутят народ, подбрасывают разные мысли, и люди стали любопытны. Обнаглели настолько, что думают только о себе. Не то что в былые времена. Если назначить слишком высокую награду, кто-нибудь в самом деле может найти эти Евангелия и воспользоваться ими против меня.

Бехайм подался вперед и понизил голос:

— Ваше святейшество, как ваш астролог уверяю вас, что шанс на обнаружение книги очень невелик. Мы живем в эпоху Рыб — время тайн. Важных откровений можно ждать лишь в эпоху Водолея. А пока мы можем пользоваться и управлять секретами.

— И когда же мы вступим в эпоху Водолея?

— Не раньше чем через пятьсот лет. В новом тысячелетии.

— Превосходно! — Борджа откинулся на спинку стула и рассмеялся.

В тот день Родриго Борджа заклеймил перед народом с балкона книгу, назвав ее детищем темных сил и еретиков. Он простер к людям свои сильные руки и, благословляя, объявил:

— Любой человек, доставивший мне сведения, которые позволят обнаружить и уничтожить богомерзкую книгу, получит красную шапку кардинала и будет пользоваться всеми материальными благами, почестями и получать денежное вознаграждение, достойное сана.

Толпа разразилась овациями, послышался недоверчивый смех. Теперь любой может стать кардиналом. А почему бы и нет? Борджа уже пожаловал епископский сан своим незаконнорожденным сыновьям, которым не исполнилось еще и тринадцати. Кто же не любит своих сыновей!


Мой наставник потребовал, чтобы рядом никого не было, пока он готовит соус забвения, и старший повар Борджа, гордый кастилец, оскорбленный тем, что его отстранили от дел на собственной кухне, обращался с синьором Ферреро как с человеком опостылевшим и недостойным внимания. Он снизошел до того, чтобы попробовать соус, но после этого долго демонстративно отплевывался и полоскал рот вином. Затем, жестом показав, как ему противно, покинул кухню.

В тот вечер я, готовый выполнить любое поручение, стоял за чуть приоткрытой служебной дверью обеденного зала, ведущей в людскую. До меня донеслись обычные любезности, за которыми последовало неизменное причмокивание и похвалы еде. У дожа были ясные глаза, руки не тряслись, подбородок не подрагивал. За супом он поднял вопрос, тревоживший и хозяина, и гостя.

— Ваше святейшество предложили достойную награду, чтобы остановить распространение ереси. Не пройдет и недели, как книга окажется в вашем распоряжении.

— Люди глупы, — проворчал Борджа. — Нельзя, чтобы книга попала к ним в руки.

Дож выписывал ложкой восьмерки в миске с супом.

— Полагаю, вы навели справки по всей Италии?

— Да. — Борджа, причмокивая, глотал суп. — Савонаролу, прежде чем повесить, допрашивали несколько недель. Чертовски упорный тип. Инквизиторы так постарались, что пришлось поспешить его вздернуть, пока он сам не испустил дух. Но, к сожалению, — пожал плечами Борджа, — все безрезультатно. — Он взял миску и допил остатки супа прямо из нее.

Дож вздохнул.

— Боюсь, я тоже не добьюсь никакого результата. Мой собственный совет назначил награду выше, чем моя, а с вашей вообще ничто не сравнится.

— Награда — лишь для отвлечения внимания: тот, кто что-либо знает о книге, не откроет тайну ни за какое вознаграждение. Эти люди выполняют некую миссию. — Борджа провел пальцем по внутренней стороне миски и слизнул с кончика остатки фасолевого супа. — Только у меня и у вашего Совета десяти есть средства разобраться с этими фанатиками. Методы известны. Стоит заговорить одному из конспираторов, и ниточка потянется. Расколем одного и дойдем до самой сути этого… этого книжного заговора.

— Под средствами вы имеете в виду стражу и «черные плащи»?

— И моих швейцарских наемников.

Дож погладил ножку винного бокала.

— Ваше святейшество, я хочу сделать предложение.

— Говорите.

— Мы оба понимаем, что книга, вероятнее всего, находится в Венеции, и поэтому я могу овладеть ею первым. При всем должном к вам уважении, замечу, что у меня имеются собственные средства. Если я обнаружу книгу первым, то сочту за честь оказать вам содействие в уничтожении досадной ереси.

— И что попросите взамен? — Борджа улыбнулся как пират, каковым по сути своей и являлся.

— Как люди благородные, договоримся: не важно, кто первым найдет книгу, — находка будет принадлежать нам обоим.

Борджа, казалось, позабавило это предложение.

— Если я обнаружу ее первым, с чего это я должен делиться с вами?

Дож подался вперед и понизил голос.

— В моей власти добыть для вас информацию, которая поможет сделать Венецию новым членом Папской области. Мне же из книги необходимо только то, что укрепит мое здоровье. Все остальное — ваше.

Борджа покачал головой, словно не мог поверить своей удаче, и поднял бокал.

— Так выпьем за ваше здоровье.

Они чокнулись и осушили бокалы.

Когда служанка подала телятину под соусом забвения, Борджа заметил:

— Теперь посмотрим, заслуживает ли ваш старший повар тех невероятных похвал, на которые не скупился герр Бехайм.

Мужчины приступили к еде с удовольствием, но, похвалив блюдо и согласившись, что в нем чувствуется множество приятных оттенков, вдруг стали рассеянными. Начинали, но не кончали фразу, забывали мысль и надолго не очень вежливо замолкали, погрузившись в собственные путаные грезы. Умение вести себя за столом вернулось, только когда возникла близкая каждому тема — превосходство над французами. С тех пор как была изобретена вилка, высшие классы Италии с презрением смотрели на варваров, все еще макавших пальцы в подливку.

— Когда я в последний раз обедал во Франции, король Карл нависал над столом как горгулья.[36]

— Между сменой блюд граф Дюбуа чешет себе причинное место, — хихикнул дож.

— Видел, — тряхнул косматой головой Борджа. — Как-то мне пришлось попросить его жену прекратить обнюхивать мою тарелку, словно она бродячая собака.

Дож задохнулся от смеха, так что из носа брызнуло вино. А когда обрел дыхание, сказал:

— Всему-то их приходится учить: «Будьте добры, мсье, выньте зубочистку из воротника, вы ведь не птица, несущая прутик в свое гнездо». — Он вытер с подбородка остатки соуса тыльной стороной ладони.

Борджа хлопнул рукой по колену.

— «Мадам, не смотрите в платок, после того как высморкались. Там нет жемчужин». — Он поерзал на стуле, выпустил газы и, добавив с шутливым смущением: — Вот он, фасолевый супчик, — разразился хохотом.

Они смеялись, пока по раскрасневшимся щекам не заструились слезы, хлопали ладонями по столу и гоготали, перечисляя все новые отталкивающие черты невежественных французов — их отвратительную еду, безвкусную моду, сексуальные излишества. И больше не сказали ни слова о книге.


Я не ожидал встретить в Риме еще одного венецианца, и очень удивился, когда, оказавшись на лестнице для челяди, чтобы помочь служанкам убрать со стола, увидел Маффео Ландуччи, которой сидел на стуле дожа. Обед был завершен, но мужчины продолжали разговор.

— Преимущество у вас, Ландуччи, — заметил Борджа. — Я уже слышал, что вы направили «черные плащи» прочесывать Венецию и окрестности.

— Мы оба понимаем, что должно существовать много копий. — Ландуччи вынул из рукава серый шелковый шарф и смахнул со стола пылинку. — Ваше святейшество, вы проверяли библиотеку Ватикана?

— Не смешите меня.

Ландуччи пожал плечами.

— Первая книга приведет нас к остальным. Но где бы она ни обнаружилась, ваше святейшество будет достойным соперником.

Борджа откинулся на спинку стула, скрестив мускулистые ноги.

— В этом можете не сомневаться.

— Если «черные плащи» откопают что-то первыми, вы правы, преимущество окажется у меня, но это может быть нашей общей привилегией.

— Вы начинаете меня интересовать. — Борджа слегка расслабился, но по-прежнему не сводил проницательных глаз со своего собеседника.

Ландуччи оперся локтем о стол.

— Если я отыщу первую книгу, то устрою публичное представление, передавая ее вам. Можете с ней делать все, что угодно, только представьте меня должным образом нужным людям. Не хочу подчеркивать, но я моложе вас. Рекомендуйте меня своим преемником. И когда за земные труды вы получите вечную награду, я смогу укрепить панство обещаниями включить Венецию в Папскую область. Я поделюсь с вами книгой в обмен на вашу поддержку в коллегии кардиналов.

— А если я вас все-таки переживу?

— То ничего не потеряете.

Борджа откинулся на спинку стула и посмотрел на Ландуччи с уважением и одновременно презрением.

— И вы, разумеется, не попытаетесь ускорить мой уход из этого мира.

— Ваше святейшество, мне требуется только ваша идущая от сердца рекомендация. — Ландуччи поднял бокал с вином. — Пью за вашу долгую, здоровую жизнь.

Оба хищника выпили, не опуская глаз. Когда Ландуччи ушел, Борджа остался сидеть, сгорбившись над тарелкой. Позже тем же днем я слышал, как служанки обсуждали странный факт, что весь день папа провел в хранилищах библиотеки Ватикана.


В наш последний вечер в Риме мы с наставником пошли прогуляться вдоль Тибра. Старший повар Ферреро извинился, что не будет присутствовать на кухне, сказав:

— Не хочу покидать Рим, не отдав должное его великолепным видам.

Кастилец отмахнулся от него, как от назойливого насекомого. Но я понял, что мой благодетель хитрит — его интересовала еда, а не архитектура.

Как я и предполагал, он не стал приглядываться ни к фонтанам с пухлыми херувимами, извергавшими струи воды, ни к разукрашенным, словно свадебный торт, соборам. Мы прошествовали сквозь суету городских улиц, этот людской муравейник. От Рима, как и от всякого итальянца с горячей кровью, остается ощущение взбалмошной, веселой кутерьмы. Домашние хозяйки спорят с торговцами, молодые люди распускают перья перед девушками, дети визжат и носятся, путаясь под ногами у взрослых. Хорошо одетая дама вышла из лавки проверить качество ткани на свету и погрозила хозяину пальцем. Продавец арбузов зазывал прохожих: «Можно есть, пить и умывать лицо!» Сапожники кроили кожу, мужчины пели, болтали женщины, в лавке торговца скобяными товарами звенел металл.

И во всем был виден или подразумевался Борджа. На дверях церквей, на балконах, в окнах лавок висели флаги с его гербом — на пурпурном фойе готовящийся к броску золотой бык. Папские флаги трепетали на ветру и хлопали о серые каменные стены. Попарно шествовали бочкообразные монахини, служанки Борджа, бряцали саблями его швейцарцы-наемники в сине-полосатой хрустящей форме.

На каждой улице мы замечали клерикальную армию папы. Вот перед нами возникла сцена крещения: священник в кружевном стихаре, за которым следовали алтарные служки с прикрепленными к плечам ангельскими крыльями и молодая пара с плачущим, только что очищенным от первородного греха младенцем. Не прошло и нескольких минут, как мы увидели похороны: пританцовывающие кони, украшенные серебром и черными перьями, везли траурную карету, а за ней шел эскорт скорбящих родных и, разумеется, священник. Вездесущие священники, духовные воины Борджа, сопровождали людей от колыбели до могилы.

У Тибра мы сели на травянистом склоне. Синьор Ферреро обхватил руками колени, глядя на реку.

— Я хочу поговорить с тобой, Лучано.

— Я тоже хочу поговорить с вами, маэстро. Вы знаете, что здесь Ландуччи?

Сначала он удивился, затем разозлился.

— Господи! Я должен был это предвидеть!

— Сегодня он встречался с Борджа. Хочет выторговать за книгу поддержку папы в коллегии кардиналов. Мечтает стать следующим папой, но совету сказал, что намерен свергнуть его сиятельство. Подыгрывает и вашим и нашим.

Синьор Ферреро печально покачал головой.

— Вот видишь, как они дерутся друг с другом — словно крысы за кусок сыра. В руках таких людей цивилизация погибнет, как Атлантида.

— Что такое Атлантида?

— В другой раз. — Старший повар положил руку мне на плечо. — Отличная работа, Лучано. Ты достойный подопечный.

Наставник, кажется, остался доволен моим рассказом, и я счел этот момент подходящим, чтобы заговорить о своем повышении.

— Маэстро, после того как ваш учитель доверился вам, он вас повысил?

— Да.

— При всем уважении… — молитвенно сложил я руки у подбородка. — Как ваш подопечный, умоляю, повысьте меня!

Его лицо сделалось задумчивым.

— Ты прав.

Я не был уверен, что не ослышался.

— Когда мы вернемся в Венецию, я сделаю тебя овощным поваром. Данте тебя научит.

Я ждал возражений, и едва мог поверить, что наконец в самом деле пошел вверх. С волнением представил, как готовлю шпинат и фарширую артишоки. А когда обрел дар речи, сумел только произнести:

— Спасибо. Миллион раз спасибо!

Вот так произошло долгожданное повышение.

— Когда ты взял на себя вину за взлом моего шкафчика и не переложил ее ни на кого другого, я понял, что ты повзрослел, — сказал синьор Ферреро. — А сегодня ты показал, что понимаешь, как эти преступники рвутся к власти. Значит, ты готов. Ты станешь овощным поваром.

— Нижайше вас благодарю, маэстро. — Я сделал глубокий вдох, и даже пропитанный грехом воздух Рима в тот момент показался мне сладким. Чувствуя, что все мои грезы, все мечты сбываются, я продолжил: — Маэстро, если вы знаете секрет любовного напитка, который поможет мне завоевать Франческу, поделитесь со мной.

Старший повар отогнал надоедливого комара.

— Лучано, не существует никакого любовного напитка.

Черт! Почему он по-прежнему лжет?

А он тем временем говорил:

— Нам надо обсудить более серьезные дела. Если ты хочешь продвинуться на кухне, то должен совершенствоваться и в других областях. Скажи, что ты думаешь о Борджа?

— Он могущественный человек, — ответил я.

— Могущественный? М-м-м… Слабо сказано. Борджа обладает большей властью, чем глава любого государства в Европе. Королей венчает на царство папа, и он же их низвергает. Его швейцарские наемники — огромная армия: три тысячи солдат и еще четыре тысячи пехотинцев. Его кардиналы и епископы наделены громадными поместьями и имеют колоссальные состояния. В его руках сосредоточена и финансовая, и военная сила. Но что, по-твоему, дает Борджа истинное могущество?

— С деньгами и армией, что еще ему нужно?

— Народ, Лучано. — Синьор Ферреро скривил губы и от этого показался очень сердитым. — Церковь может потерять и деньги, и земли, но верующие отвоюют все это обратно. Миллионы людей поклялись Риму в беспрекословном повиновении. Человек считает, что для спасения ему необходима церковь, и она поддерживает в нем это убеждение.

— Понимаю, маэстро.

— Отлично. — Он легонько коснулся моей груди. — Никогда не ограничивайся поверхностным взглядом. Зри в корень. Так учил Иисус. То же самое говорили Лао-цзы и Будда.

— Кто?

— Будда и Лао-цзы были учителями задолго до рождения Иисуса. Таких, как они, оченьмного: Эпиктет, Заратустра, Конфуций, Аристотель. И все они обувались в сандалии. — Старший повар посмотрел на реку и мечтательно прищурился. — Удивительно: стоит перед глазами возникнуть сандалиям — и, будь уверен, перед тобой философ. — Он моргнул и повернулся ко мне. — Мудрейшие из учителей требовали, чтобы мы мыслили и пробуждались. Пробуждались к пониманию своей собственной божественности. Но представь себе, как все изменится, если люди убедятся, что им нужны не священники, а учителя.

— Вы в этом уверены, маэстро?

— Абсолютно. Хранители и есть учителя. Мы не только собираем и сберегаем знания, мы их передаем. Следовательно, следующий вопрос, который ты должен задать себе: хочешь ли ты не только учиться, но также и обучать? Это налагает ответственность. Кое-что из нашего учения преграждает путь таким, как Борджа и Ландуччи.

— А не лучше ли взять и обнародовать все, что было написано?

— Время не пришло. Хранителей слишком мало и наши средства ограниченны. Я хотел, чтобы ты побывал в Риме и понял, какая стоит против нас сила. Наше оружие — знания. Некоторые из нас пользуются новыми печатными технологиями, чтобы превратить запретные рукописи в многочисленные книги. Но это следует делать в тайне, пока поток знаний не окрепнет настолько, что его уже не остановить. Наступит день, и мы научимся печатать книги быстрее, чем их будут сжигать, но пока процесс еще слишком медленный и опасный. Люди не останавливаются ни перед чем, если под угрозой то, что им дорого. А для тех людей власть бесценна. Ты готов схватиться с ними?

Черт! До этого мгновения я понятия не имел, что мне предстоит выступить против Борджа и Ландуччи, но страстность синьора Ферреро была настолько заразительной, что я ответил:

— Да, маэстро.

Глава XIX Книга скрытых от глаз вещей

Через пять утомительных дней в трясущейся по ухабистым дорогам карете мы вернулись в Венецию. Попадались участки с такими рытвинами, что приходилось выходить и идти пешком, чтобы не покалечиться от ударов о стенки. На пути в Рим меня поддерживало приятное ожидание нового, но обратная дорога была всего лишь изматывающей поездкой, которую скрашивали только рассказы старшего повара.

Он говорил о рукописях и миниатюрах, спасенных в таких далеких местах, как Вавилон, и повторил, что знания необходимо собирать, где бы они себя ни проявляли.

К вечеру лошади завернули в центральные ворота дворца, и я вылез из кареты, усталый, но довольный возвращением домой. Я думал, что синьор Ферреро немедленно отправится к семье, но он вышел вслед за мной и, отряхнув с одежды пыль, выразил желание посмотреть, как без него управлялся на кухне Пеллегрино.

Мы прошли через задний двор, и я вслед за старшим поваром переступил порог пустой кухни. Синьор Ферреро зажег лампу и, осматривая длинное помещение, довольно кивал при виде чистых разделочных столов и аккуратно подметенного пола. Он проверил огонь под горшками, вернулся к резервуару с водой, заглянул внутрь и воскликнул:

— Матерь Божья! Воду не поменяли!

В этот момент я заметил ведра — они стояли рядом с цистерной, а не как положено, вверх дном у очага. И в каждом — немного затхлой воды. Единственный недочет в идеальном управлении кухней.

— За работу, Лучано! — Старший повар указал на оскорблявшие его взгляд ведра, а сам потянулся к затычке под резервуаром. Она открылась с чмокающим звуком, и он с отвращением наблюдал, как вода выливалась в желоб. Я подставлял ведра с другой стороны и выливал стоялую воду на брусчатку, хотя мне она, как всегда, казалась вполне пригодной. Я ворчал себе под нос, недовольный этой странностью наставника, и мечтал поскорее добраться до своего соломенного матраса. Синьор Ферреро принялся складывать дрова в очаге с самым крепким крюком. И, показав на большой железный чан, приказал:

— Ну-ка наполни свежей водой. Неизвестно, когда ее сюда налили. А я пока разведу огонь. Придется ошпарить ведра. — Он двигался с трудом, лицо казалось изможденным, одежда покрылась пылью — старший повар устал не меньше моего.

— Маэстро, — спросил я, — можно я все сделаю завтра утром?

— Нет. — Он ногой пододвинул ко мне чан.

Я, тихо ругаясь и зевая, выскочил во двор, и холодная вода полилась в чан. Наполненный до краев, он оказался слишком тяжел, чтобы нести за ручку, и я, сгибаясь под весом, обхватил его руками. Старший повар помог мне повесить чан на крюк.

— Мы не можем рисковать.

— Чем? — Я тяжело дышал.

— Кроме всего прочего, из него могли пить крысы.

— О!

Он разжег огонь, и голубоватые язычки пламени лизнули днище чана.

— Ты когда-нибудь слышал о Роджере Бэконе?[37]

— Нет, маэстро.

— Разумеется. Никто не помнит доктора Мирабилиса.

— Какого доктора?

— «Мирабилис» значит «чудо-учитель». Он был обладателем запретных знаний — магом-отшельником.

— Но какое он имеет отношение к необходимости ошпаривать ведра?

Синьор Ферреро присел у очага.

— Я расскажу тебе его историю.

Вот нелегкая! После пяти дней в карете он собирается еще о чем-то рассказывать. Нашел время! Но его истории всегда были удивительны, и я покорно сел рядом и стал слушать.

— Бэкон родился триста лет назад в Англии, — начал старший повар. — Он был францисканцем, монахом нищенствующего ордена, и ему ничего не позволялось публиковать без одобрения церкви. Разумеется, возбранялись всякие исследования, кроме теологических, и Бэкон, который был прекрасным ученым, не только не мог издавать свои труды, но даже учить.

— Что ж это за учитель, которому нельзя учить?

— Издевательство. — Синьор Ферреро развел руками и покачал головой, словно говоря: «А что поделаешь?» — Но у Бэкона был союзник. В то время папский престол занимал французский интеллектуал Клемент Четвертый, и они обошли запрет так: Бэкон рассказывал о своих открытиях в письмах самому папе. Посылал Клементу сочинения по логике, математике, физике и философии. Рукописи попадали в Рим, но их не публиковали. И когда пана Клемент умер, Бэкона арестовали.

История походила на все остальные, которые я выслушал за пять дней в карете. Смысл их всех был один: знания получают у властей решительный отпор.

— Бэкона обвинили в колдовстве и десять лет держали в заключении. Некоторые считают, будто он предпочитает продолжать в тиши и спокойствии свои труды, но некое доверенное лицо утверждает, что он согласился, поскольку ему показали орудия пыток и пообещали их применить, если он вознамерится сопротивляться. Бэкон был практичным человеком. Он собирался написать всеобъемлющую энциклопедию. Но после его смерти остались только отдельные фрагменты и вскоре его имя забыли.

— Откуда же вы знаете…

— Бэкона держали под замком, но ему требовалось есть. Один из людей, которые общались с ученым в эти плодотворные годы, работал поваром и, как ты догадываешься, был из числа хранителей.

Спасенные этим отважным человеком рукописи просто потрясающи. Бэкон рассчитал положение и размер небесных тел. Предсказал появление летательных аппаратов и кораблей, которые будут двигаться при помощи пара, изложил теорию изготовления пороха до того, как Поло привез этот порошок из Китая. Он изучал оптику и придумал инструменты, позволяющие смотреть как в небо, так и в стакан с водой.

— Что можно увидеть в стакане с водой?

— Бэкон утверждал, что там обитают маленькие существа, крохотные организмы, размножающиеся в стоячей воде, которые невозможно увидеть простым глазом. Невидимые демоны проникают в тело через рот, и люди заболевают. Они вызывают чуму, мор и даже могут стать причиной смерти. Вот почему я требую, чтобы вода всегда была свежей.

Я взглянул в ведра и представил мириады маленьких тварей, корчащихся в злобном веселье, сплетающихся на дне в клубки и ползающих по стенкам, выделяя из себя заразу. От одной этой мысли мне стало нехорошо и к горлу подступила тошнота.

— Но, — продолжал старший повар, — Бэкон утверждает, что кипящая вода уничтожает паразитов и делает ведра чистыми и безопасными.

Он рассказывал о замечательных идеях и теориях средневекового гения, пока из чана не послышались звуки кипения и не показались первые струйки пара. Ошпаривая ведра, я испытал истинное облегчение. Представлял, как в пару исчезают мерзкие маленькие существа, и в первый раз перевернул ведра с чувством удовлетворения, а не раздражения от бессмысленной работы.

— Завтра, прежде чем наполнять резервуар, ошпарь и его тоже, — сказал старший повар.

— Хорошо, маэстро. — Я понимал, что буду делать это с удовольствием.

— А теперь доброй ночи.

Он поплелся к задней двери, а я, восхищаясь его познаниями, присел у очага. Когда-нибудь умные мужи изучат сочинения Роджера Бэкона и построят летающие машины, корабли, движимым паром, инструменты для измерения небес и созерцания извивающихся в воде маленьких вредоносных существ. Они воспользуются гениальностью англичанина, потому что его повар и хранитель сберег знания, которые позволят переделать мир. Сознание, что и я могу стать частью этого почетного сообщества, повергло меня в трепет. Хранители — замечательные люди и выдающиеся учителя.

Я решил положить достойное начало своей подготовки и показать наставнику, чего стою. Вооруженный знаниями, полученными благодаря кулинарным неудачам, и понимая, что волшебным ингредиентом являются яйца, я задумал приготовить блюдо, символизирующее самих хранителей.

Пусть оно выглядит самым обычным образом — простая еда, не способная привлечь ничьих взглядов. Обманное кушанье, скрывающее под внешним видом истинную сущность. И обязательно белое, как поварская куртка. Невзрачное, оно будет таять во рту с удивительным вкусом и ароматом, являя очевидное противоречие между наружностью и тем, что под ней скрывается. И, кроме всего прочего, оно должно вызывать восхищение, чтобы поразить старшего повара и, возможно, попасть в его книгу.

Попасть в его книгу? Пожалуй, ты зарвался. И тем не менее…

Волнение восстановило мои силы, и я заметался по кухне в поисках необходимых составляющих. Первым делом, естественно, взял тройной сливочный сыр. Разделил желтки и белки четырех яиц. Белки взбивал, пока масса не загустела и не вспенилась, а желтки, боясь, что они окрасят конечный продукт, выпил сам. Я выбрал индийский тростниковый сахар, поскольку он слаще, чем мед: его требовалось меньше, а это, в свою очередь, не даст блюду подгореть. В качестве неожиданного нюанса прекрасно подошел миндальный ликер, который я с восторгом добавил в смесь и, поощряя себя, пригубил сам. Чтобы разбавить сыр, влил в него немного сливок и взбивал до тех пор, пока не получил консистенцию жидкого белоснежного теста, затем обмазал взбитым белком. Облизал деревянную ложку и нашел, что блюдо оказалось лучше на вкус, чем на вид. Отлично.

Затем последовал камуфляж. Не было нужды в квадратной сковороде и нарезке аккуратными продолговатыми кусочками, которые будто говорили: «Взгляните, вот нечто совершенно неожиданное!» Это блюдо не должно приковывать к себе внимание. Я смазал маслом и посыпал мукой мелкую сковороду, как это делал Энрико, когда готовил лучшие деликатесы, и вылил в нее свое творение. Развел огонь в кирпичной печи, чтобы получился ровный, небольшой жар, и поставил сковороду на высокую решетку. Пристально наблюдал и поворачивал каждые несколько минут, чтобы все одинаково пропекалось. Яичные белки увеличили объем продукта и связали между собой составляющие. Ни пузырей, ни оспин. Когда по краям появился легкий золотистый румянец, я снял сковороду с огня. Подождал, пока все осядет и остынет, и, вывалив содержимое сковороды на поднос для сыра, отошел на шаг полюбоваться своим шедевром.

Как я и рассчитывал, он выглядел как обычный круг сыра. Никто бы не догадался, что грубоватый жирный продукт превратился в пирожное и под невинной внешностью прятались миндальный ликер и тростниковый сахар. Я накрыл свое произведение чистым полотенцем и оставил на столе старшего повара.


На следующее утро я заметил, как синьор Ферреро поднял полотенце и нахмурился.

— Кто оставил этот сыр на моем столе?

Повара пожимали плечами. Я подошел и сказал:

— Это не сыр, маэстро. Пожалуйста, попробуйте.

Старший повар подозрительно посмотрел на меня и отрезал край. Я увидел, как он удивился, когда нож так легко вошел в «сыр». Синьор Ферреро поднес кусок к носу:

— Миндаль? — Он откусил, и его лицо изменилось, когда белая оболочка прорвалась во рту и под ней оказалось нечто сливочное, сочное, ароматное. — Что это, Лучано?

Я подошел ближе и понизил голос:

— На вид вполне обычное, а на самом деле не так. Как хранители.

Старший повар снова откусил, закрыл глаза и прожевал.

— Ты приготовил?

С нетерпением дожидаясь его приговора, я переминался с ноги на ногу.

— Я. Вам понравилось?

Синьор Ферреро дожевал и кивнул:

— Очень хорошо. Пожалуй, это стоит… сохранить.

— Спасибо, маэстро! — Мне захотелось всем рассказать о придуманном мной замечательном новом рецепте и его тайном значении, но я тут же понял, что никогда не смогу этого сделать. Это был мой первый опыт хранителя.

— Потом я запишу твой метод, — сказал старший повар. — У меня как раз найдется свободное местечко. — Мы переглянулись, и я понял, что он остался мною доволен. — Как мы назовем твое великолепное изобретение?

— Не знаю, маэстро. — Столь далеко я в своих мыслях не заходил.

— Думаю, как-нибудь попроще. — Он отведал еще и улыбнулся. — Например, сырное пирожное? Что скажешь?

— Хорошо, маэстро. — В глубине души я надеялся, что он предложит что-нибудь более блистательное вроде: La Magnified Totta cli Formaggio da Luciano.[38] Но нехотя принял и то, что лишало смысла мои старания.

После обеда старший повар собрал всех работников кухни и, как король, посвящающий подданного в рыцари, провозгласил:

— Прошло три месяца с тех пор, как у нас появился Лучано, и срок его ученичества завершен. Я назначаю его овощным поваром. — Он нахлобучил мне на голову мягкий белый колпак, а мне показалось, что это корона. И я немедленно лихо сдвинул его набок. Не помню, чтобы я улыбался. Но радость исказила мое лицо: глаза сощурились, уши прилегли к голове, кожа на щеках натянулась, дыхание вырывалось из приоткрытого рта. Видимо, мои неуправляемые чувства встревожили синьора Ферреро. Он поправил на мне колпак и тихо произнес:

— Будь сдержан, Лучано.

Повара покивали и вернулись к работе: ученик овощного повара — предсказуемое повышение. Тереза рассталась на время со шваброй и поцеловала меня, Энрико тепло улыбнулся. Зато Джузеппе, как только старший повар отвернулся, ткнул в мою сторону указательным пальцем. Я не обратил на него внимания и занял место в овощной секции рядом с Данте.

В тот же вечер я предпринял наивную попытку расположить к себе Джузеппе. Дождался его на заднем дворе, поднял ладони и спросил:

— Джузеппе, что я тебе сделал? Будет тебе, paesano,[39] неужели мы не можем подружиться? — На этом бы следовало остановиться, но я в своем желании разобраться в наших отношениях не заметил, как помрачнело его лицо, и продолжил: — Живи сам и дай жить другим.

Джузеппе придвинулся ко мне так, что стали видны все сальные поры на столице. Я не решался пошевелиться, только поводил глазами, надеясь, что кто-нибудь выйдет из кухни и не позволит безумному пьянице свернуть мальчишке шею и швырнуть в канал.

— Сукин сын! — Он обрызгал меня слюной, и я отпрянул от его зловонного дыхания. — От тебя и Доминго меня воротит. Ни отцов, ни фамилии — вы никто! Но мой тупой братец и этот глупый старший повар относятся к вам как к сыновьям. А теперь ты овощной повар. Что он такого в тебе нашел? — Джузеппе стиснул костяшками согнутых пальцев мой нос и резко крутанул. Я сжал зубы, чтобы не застонать. С минуту я безуспешно отбивался от него, затем он отпустил мой нос с таким видом, словно избавляется от чего-то противного. И ушел, приговаривая: — Не зарывайся, безотцовщина, Джузеппе будет за тобой наблюдать.

Глава XX Книга Франчески

— Скучал по мне? — Марко неожиданно обрадовался моему появлению, хотя никогда бы в этом не признался. — Ну как там Рим?

— Загнивает.

— А дома все кажется тебе хорошим?

— В Риме хуже.

— Ни за что не поверю.

Мы сидели рядом с каналом на тихой улочке, ведущей к Риальто. Выполнив задания на кухне, я принес Марко кусочек своего сырного пирожного. Выслушал восторженную похвалу, но не признался, что это дело моих рук. Мне было стыдно, что мое положение улучшилось, а он так и прозябал в бедности. И не сказал, что меня повысили и сделали овощным поваром. Марко и без того мне завидовал.

— Слушай, дурья твоя башка. — Он говорил с набитым моим пирожным ртом. — Я перебросился словечком кое с какими людьми по поводу снадобий, хранящихся в шкафу твоего старшего повара. Помнишь тот злак, который будто бы нигде не растет? Так вот, он растет и его можно купить прямо в Венеции, если есть достаточно денег и знаешь, где искать.

— Ты имеешь в виду амарант, болваний лоб?

— Да. Можешь догадаться, для чего его употребляют?

— Добавляют в хлеб.

— Это он хочет, чтобы ты так думал. Амарант называют листом бессмертия. Здесь не обошлось без магии.

— Марко, это просто смешно, — возразил я и поежился, вспомнив, как переписчик посмеялся над тем, что лист бессмертия бесследно сгинул, в то время как в подвале старшего повара хранится целый мешок этого растения. Марко был прав, амарант можно достать. Я решил, что моего товарища необходимо чем-то отвлечь. — Знаешь, что есть у Борджа на кухне?

— Не увиливай, — презрительно посмотрел на меня Марко. — Я говорил со многими и могу тебе сказать, что древние греки знали, как с помощью амаранта продлить жизнь. — Он угостил меня подлым тычком в бок. — И твой старший повар наверняка в курсе.

— Господи, Марко, ты видел, чтобы кто-нибудь из бессмертных греков разгуливал по улицам?

— А как бы я их узнал? — наморщил он лоб. — Но это не все. Опиум не для супа. Он сильное болеутоляющее, и его можно приобрести в аптечных лавках. Но некоторые пользуются им для удовольствия и не могут остановиться, пока он их не убьет. Опиуму не место на кухне.

Черт! Я всегда восхищался находчивостью Марко, его умением раскапывать то, что ему требуется, соединять отдельные крупицы сведений воедино и использовать к своей выгоде. Но, вооруженный этим даром, он начал выведывать секреты старшего повара, и это меня пугало.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, — буркнул я.

Марко, откинувшись назад, оперся на локти.

— Думай как угодно. Но у твоего старшего повара рыльце в пушку и я хочу понять, в чем дело.

— Марко…

— Открой глаза! Он что-то знает о книге и непременно попадется. «Черные плащи» рыскают повсюду. — Мой товарищ выразительно провел ладонью по горлу. — Но мы незаметны, Лучано. Мы никто. Если отыщем книгу, то сможем с ней скрыться. Окажем твоему старшему повару услугу. Если он покупает опиум, то не такой уж он невинный.

У меня похолодело в животе. Франческа решила, что опиумный суп — шутка. А синьор Ферреро так мне и не объяснил, каким образом пользуется этим ингредиентом. Если опиуму не место на кухне, зачем он его держит? Неужели у хранителей иные, более темные цели, чем те, о которых он мне рассказал? И он собирается втянуть меня в какое-то грязное дело? Но для чего бы ему ни требовался опиум, я не мог позволить, чтобы Марко заметил мое смущение, и сказал:

— «Черные плащи» не интересуются старшим поваром, и тебе нечего нос совать.

— Большая шишка? — покосился на меня товарищ. — Большая шишка знает все, чем интересуются «черные плащи». Слушай меня внимательно, синьор Большая Шишка. Я добуду эту книгу — с тобой или без тебя. — Он щелкнул себя по подбородку.

— Марко, я понятия не имею, что нужно «черным плащам», но это был не амарант. Я переписал слово «аманита» — обычный гриб. А опиум он держит от боли. У него случаются приступы мигрени.

— Я на это не куплюсь. Ты по-прежнему защищаешь своего старшего повара, раб.

— Раб? — Почему он обращается со мной подобным образом? — К твоему сведению, меня повысили и сделали овощным поваром. — Я тут же пожалел о своей болтливости, но было поздно.

Марко сковырнул болячку с руки.

— И когда же ты собирался мне об этом сообщить? А я считал, что мы с тобой партнеры.

— У нас для партнерства нет никакого повода. Старший повар ничего не знает об алхимии. А я тем более. Оставь меня в покое, ты стал невыносим.

Когда я уходил, он крикнул мне вслед:

— Это еще не конец. Ты мой должник, Лучано.


Меня разрывало желание сообщить Франческе о своем повышении, и я направился в ряд оливок. Овощной повар — это должно произвести впечатление. Я хотел посмотреть, как у нее удивленно поднимутся брови и на лице появится обворожительная улыбка, но вспомнил, что солгал, будто уже работаю овощным поваром.

Я застыл напротив ковровой лавки, стараясь придумать предлог, чтобы заговорить с ней. Внутри щелкал счетами хозяин, вычисляя стоимость покупки, а рядом стояла женщина и поглаживала рукой богато украшенную кайму. Этот купец каждый день разговаривал с женщинами, поскольку те хотели услышать о его коврах. А о чем хочет услышать Франческа?

О жизни.

Запертая в монастыре, она мечтает услышать о том, что творится в мире, и с интересом внимает слухам о книге — как дож стремится достичь бессмертия, а «черные плащи» хватают для Ландуччи людей. Я могу рассказать ей о своей поездке в Рим, где видел самого Борджа и леопарда на его кухне. Что-то подсочинить, чтобы произвести впечатление и удивить ее. Я понесся по ряду оливок, присматриваясь к людям перед каждым прилавком, но ее нигде не было. Может, она делает покупки в другом месте? Я проталкивался через прилавки торговцев рыбой, где в утренних лучах солнца сардины сияли словно серебряные монеты. Окунулся в толчею фруктового и овощного рядов, над которыми стоял аромат сада с привкусом соли. Здесь были все, кого можно встретить на Риальто: греки, германцы, турки, африканцы, арабы, люди с Востока — все, кроме Франчески. Вынырнув из сумрака улицы переписчиков, я вновь оказался в ряду оливок. Обманщица Венеция сыграла со мной свою шутку.

Понуро пройдя по шаткой деревянной набережной, я сел и стал рассматривать гондольера — его ярко-красную полосатую рубашку, — на фоне голубого неба ладью, плывущую по зеленой глади, прислушался к журчанию разрезаемой носом воды. Церковные колокола созывали верующих на позднюю утреннюю молитву. Поняв, сколько времени, я бросился на улицу пекарей и там увидел грузную мать-настоятельницу с незнакомой инокиней с одутловатым лицом и полной корзиной хлеба и булочек. Франческа, судя по всему, была все еще наказана за свое расположение ко мне.

Все поручения я выполнил, и мне захотелось узнать, где живет моя возлюбленная. Поэтому я решил последовать за монахинями.


Монастырь представлял собой средневековое здание с окнами в форме замочных скважин. Он стоял на тихом канале и прятался за грозной каменной стеной, увитой зарослями жасмина с темно-зеленой листвой и мелкими цветочками, белыми, как вуаль невесты. Здание скорее всего построили в качестве второго дома какого-нибудь турецкого торговца, и небольшие комнаты для женщин из его гарема легко превратили в кельи монахинь. А помещения побольше, некогда предназначавшиеся для развлечений, теперь служили общим залом и часовней.

Мать-настоятельница подошла к кованым воротам, и в тот момент, когда она поворачивала в замке массивный ключ, я заметил сквозь металлические завитки Франческу. Она стояла на коленях среди грядок и со скучающим лицом выдергивала сорняки. Услышав звук открывающихся ворот, Франческа подняла голову и, увидев меня, помахала рукой из-за спины настоятельницы. Пока створы не закрылись, я показал ей на маленькую боковую дверь, и мне почудилось, будто она ответила едва заметным кивком и вернулась к работе. Я вовсе не был уверен, что не ошибся, и тем не менее…

Нельзя упустить шанс повидаться с ней; поговорить наедине. Я сел на землю под нависающими ветками жасмина и привалился к древней стене. Представлял, как Франческа выскальзывает ко мне из боковой двери, и душу грело приятное ожидание. Опасаясь, что нас обнаружат, мы будем шептаться как заговорщики, пленительно склонившись друг к другу головами.

Время шло, мое волнение постепенно улеглось. Старший повар знал, что у меня на улице остались друзья, и давал мне немного свободы, если я справлялся с дневными обязанностями. В качестве повара я пользовался большей самостоятельностью, чем во времена ученичества.

Устроившись поудобнее, я вытянул ноги и принялся срывать белые цветы. От влажной жары, приглушенного журчания воды и насыщенного запаха жасмина меня потянуло в сон.

Я очнулся, когда монастырский колокол возвестил о наступлении полдня. Вокруг меня валялись белые цветы, а солнце стояло прямо над головой. Я ушел с кухни больше часа назад, и теперь, встревожившись, почувствовал, что больше ждать не могу, подошел к деревянной двери и заглянул в вырезанное на уровне глаз небольшое прямоугольное отверстие. Франчески нигде не было.

Ждать, рискуя вызвать гнев старшего повара, или уйти и потерять Франческу? Я был узником надежды и, вышагивая взад и вперед, сочинял, какие препятствия могли встретиться на пути выполнения моих заданий: длинные очереди на рынке, перекрывшая улицу церковная процессия, прежние друзья, решившие со мной поздороваться. Но через несколько минут маленькие воротца, слава Богу, открылись ровно настолько, чтобы стало видно ее лицо — прекрасное, как заря.

— У нас два часа сиесты, — прошептала Франческа. — Я не могу спать и в это время плету кружева. Но ненавижу тишину. — Она оглянулась. — Торопись, нельзя, чтобы меня поймали.

При виде ее я моментально поглупел.

— Ты рискуешь ради меня?

Франческа рассмеялась, и ее голос показался мне серебряным колокольчиком.

— Я решила, ты хочешь сказать мне что-то важное.

Ее холодное удивление могло бы послужить предупреждением здравому мужчине, однако…

— Да-да, конечно, — подхватил я. — Очень, очень важное.

— Что именно? — Франческа облизала губы игривым язычком.

Господи, как же разволновал меня ее язык!

— Все ищут книгу с формулой изготовления золота.

— Алхимия? Ерунда.

Оказалось не так просто, как я надеялся, произвести на нее впечатление.

— И не только это. Говорят, в ней есть рецепт вечной юности.

Лицо Франчески застыло, затем она снова рассмеялась:

— Что за чепуха!

— Ничего подобного. Я был в Риме. Понимаю, что к чему.

— В Риме? — Вот когда ей как будто стало интересно. — И что ты там узнал?

— Все хотят эту книгу. За нее назначена награда.

— Не слышала ни про какие награды, — недовольно скривилась Франческа. — Живешь здесь как в могиле.

— Дож, Совет десяти и даже Борджа — все они предложили вознаграждения: деньги, место в сенате и даже шапку кардинала.

— Немалые награды, — одарила она меня своим вниманием. — Что еще тебе известно?

Ее интерес заставил меня забыть об осторожности.

— Говорят, будто в книге рассказывается о тайнах алхимии и бессмертия, и я сам ищу ее. Уже нашел кое-какие ключи, — развернул я плечи. — Если обнаружу книгу, то смогу взять тебя из монастыря. Хочешь выйти отсюда?

— Да, но… Что тебе нужно от меня?

— Мечтаю сделать тебя счастливой. Желаешь быть богатой? И никогда не постареть? — Я испытывал смутную неловкость, зайдя так далеко. У нее слегка дрогнули губы.

— Вот теперь ты надо мной действительно насмехаешься. Это жестоко. Неужели тебе больше нечем заняться? — Она поправила на голове вуаль. — Зачем ты сочиняешь эти небылицы? — Голос звучал сердито, но в нем чувствовалась неуверенность, а в глазах мелькнула надежда. Она хотела мне поверить.

— Я ничего не сочиняю. Никто бы не стал предлагать такие награды, если бы в книге не было чего-то особенного. — Ее дыхание участилось (или это случилось со мной?) — Все говорят об алхимии и бессмертии. Разве не приятно помечтать, как распорядишься золотом, которого у тебя будет вдоволь? А если станешь бессмертной…

— То никогда не попадешь в ад! — Глаза Франчески блеснули.

— Не попадешь в ад? — Эта мысль не приходила мне в голову.

Она приоткрыла дверь шире и чуть-чуть придвинулась ко мне, так что я стал ощущать ее свежее, будто только что сорванное яблоко, дыхание и аромат вымытых мылом волос.

— Почему ты пришел ко мне со всем этим? — едва слышно прозвучал ее голос.

— Я выбрал тебя. Ты такая красивая. Хочу взять тебя в Новый Свет.

Ее лицо осветилось.

— В Новый Свет? Я слышала о нем. — На ее губах заиграла заговорщическая улыбка. — Это было бы здорово!

Затем она отступила и оглядела меня с ног до головы. Не так, как переписчик — не спеша, внимательно, присматриваясь к каждой детали, изучая каждый дюйм. Глаза задержались на родимом пятне, моих плечах, бедрах — оценивали, взвешивали, прикидывали, судили.

Это было мучительно. Наконец она медленно покачала головой:

— Нет. Я тебе не верю. — Снова оглянулась и добавила: — Мне пора.

Франческа хотела закрыть воротца, но я подставил йогу и торопливо произнес:

— Я ничего не сочинил. Ты могла бы уехать со мной. Подумай об этом.

Она озорно улыбнулась.

— Разговоры ничего не стоят. Покажи мне что-нибудь. — И, оттолкнув меня, затворила дверь.

Показать ей что-нибудь? Очарованный и окрыленный надеждой, я пошел прочь от монастыря. Вот если бы я мог достать любовный напиток, тогда бы кое-что показал ей. Опьяненный открывшимися возможностями, я летел по мостовой на кухню, наталкиваясь на прохожих. У двери меня встретил старший повар.

— Что-то ты долго.

— Задержался кое с кем повидаться. С товарищем.

Синьор Ферреро склонил голову набок и подозрительно на меня посмотрел.

— Твое лицо пылает. — Он снял с моего плеча цветок жасмина. — Ты был в монастыре. С той девушкой.

— Но… да. Мне надо было с ней встретиться. Очень надо.

Синьор Ферреро провел по лицу ладонью и на мгновение отвернулся.

— Я тоже когда-то был молод и любил, как ты любишь ее. Но, Лучано…

— Знаю, знаю. Больше не буду с ней встречаться в то время, когда мне положено работать.

— Ох, Лучано… Ну почему монахиня?

— Вот это я хочу изменить.

— Господи! Данте тебя ждет. Не сомневаюсь, он горит желанием рассказать тебе, что думает о тех, кто опаздывает на работу. Поспеши.

Опрокинув на меня ушат колкостей и объяснив, сколько времени он напрасно тратит на неумелых, не заслуживающих того мальчишек, Данте указал мне на гору лука и предупредил:

— Поторапливайся, но делай все как надо, а не то смотри.

Мы стали работать в едином ритме.

Резали, резали, резали — «покажи мне что-нибудь».

Va bene.[40] Резали, резали, резали — я ей кое-что покажу.


В воскресенье я отправился в церковь Святого Винченцо и, намереваясь произвести благоприятное впечатление, тщательно умылся и причесался. Не пожелав оставаться в толпе оборванцев и попрошаек у входа — теперь я не кто-нибудь, а повар, — я смело пошел по центральному проходу и, хотя у подножия римских колонн и готических арок почувствовал себя карликом, развернул плечи и высоко поднял голову. Я сел на центральную скамью на виду у старшего повара и его родных. Хорошо одетая матрона, уже занимавшее там место, покосилась на меня, презрительно скривила нос и пересела на другую скамью. Я проклял свое родимое пятно. Совершенно забыл, что без поварской куртки и колпака я так и остался беспризорником.

Встать, сесть, на колени, сесть, встать, на колени. Я ощутил себя марионеткой. Неужели Богу так важны мои позы? И почему священник произносит свои заклинания на языке, который никто не понимает? Но я сказал себе: так поступают уважаемые люди, — хотя весь срок своего заточения молился только об освобождении. Когда священник удалился, а верующие поднялись с колен, я метнулся в центральный проход, намереваясь перехватить семью старшего повара.

Синьор Ферреро помогал жене подняться со скамьи. Увидев меня, она бросила на мужа красноречивый взгляд, ясно говоривший: «Опять он».

— Дорогая, — сказал ей старший повар, — выводи девочек на улицу. Через минуту я к вам присоединюсь.

— Разумеется, — процедила она сквозь зубы.

Встала в проходе и дала знак дочерям. Когда девочки проходили мимо отца, он каждую гладил по личику в кружевной вуали. Синьора Ферреро долго колебалась, прежде чем повернуться в мою сторону, и обожгла взглядом. Ноя убедил себя, что со временем завоюю и ее расположение. Женюсь на Франческе, синьора Ферреро увидит, какой я хороший семьянин, и забудет, что когда-то был вором. Возможно, Новый Свет подождет и я поработаю на старшего повара. А если у нас с Франческой родится дочь, может, мы назовем ее Розой. И, как говорит мой наставник, в свое время все образуется. Но пока до этого далеко. В тот день синьора Ферреро взглянула на меня так, что могла бы опалить кожу, а затем быстрой, презрительной походкой повела дочерей к выходу.

Я сделал в сторону старшего повара два нерешительных шага и, как кающийся грешник, сложил на груди руки.

— Маэстро, я пришел вас нижайше просить о том счастье, которое вы сами испытываете в кругу своей семьи. Вы знаете, как безнадежно я влюблен во Франческу. Знаете, что она находится в монастыре. Мне требуется ваша помощь. Думаю, среди ваших тайных записей есть рецепт любовного зелья, и, во имя любви, прошу вас поделиться им со мной. Я умру, если потеряю ее.

Старший повар возвел глаза к нарисованным на церковном своде небесам.

— Боже! — Посмотрел на меня и продолжил: — После всего того, что я тебе рассказал, ты еще думаешь об этом! Это какая-то одержимость.

— Нет, маэстро! — Твердость в моем голосе удивила даже меня самого. — Это не одержимость. Это любовь. У вас есть ваши тайные бумаги, жена, дочери, положение в обществе. У меня только кот и мечта. Это несправедливо.

— Он захотел справедливости! Кто тебе сказал, что жизнь справедлива?

Я чуть не расплакался.

— Нет ничего дурного в том, чего я хочу.

— Знаю, — вздохнул синьор Ферреро. — Но не существует никакого зелья, которое бы принесло тебе то, что ты желаешь.

— А мне кажется, любовный напиток есть.

Старший повар провел пальцами по волосам.

— Ты, наверное, слышал разговоры об афродизиаке и решил, будто это любовный напиток. Да, афродизиак существует, но не заставит Франческу тебя полюбить.

Мне показалось, что он хочет запутать меня словами.

— Называйте как угодно.

Последние верующие покинули церковь, и мы остались одни под высокими сводами. Старший повар несколько мгновений смотрел на меня, затем сказал:

— Я понимаю твою одержимость. Слишком хорошо понимаю. Ты действительно не способен выбросить ее из головы?

— Нет, маэстро.

— Так. Но, Лучано, нет такого напитка, который заставил бы ее полюбить тебя.

— Тем более не будет никакого вреда, если вы мне его дадите.

— Ты будешь разочарован, не сомневаюсь. Впрочем, это произойдет, как бы я ни поступил.

— Пожалуйста, маэстро.

— Что ж, видимо, самый верный способ тебя убедить — дать возможность во всем разобраться самому. Мое сердце радостно забилось.

— Так вы мне его дадите?

— Только при условии, что ты запомнишь: никакое зелье никого не заставит тебя полюбить.

— Спасибо, маэстро. Спасибо!

— Хорошо. Завтра ночью.

Глава XXI Книга запретного плода

На следующую ночь, не разбудив спящего Бернардо, я соскользнул с матраса и на цыпочках спустился в кухню. Старший повар спал за своим столом, и я тронул его за плечо.

— Пора, маэстро.

Он зевнул, потянулся, сонно снял ключ с цепочки на шее и, шаркая подошвами, пошел за напитком моей мечты. Я ожидал, что он будет тщательно смешивать многочисленные тайные ингредиенты, и был слегка разочарован, увидев маленький флакон с темной жидкостью и сморщенный коричневый кружочек не больше ногтя. Я решил, что это гриб.

Синьор Ферреро поставил то и другое на разделочный стол и постучал пальцем по бутылочке.

— Кофе из Аравии. Турки называют кофейные ягоды плодом страсти. — Он почесал затылок и снова зевнул. — Но я считаю, что дело не в кофе. — Он поднял флакон, и мы вгляделись в его темную глубину. — Зерна поджаривают, растирают в ступе, заливают кипящей водой и настаивают. Я сварил его дома. — Он откупорил бутылочку, и в нос мне ударил аромат с привкусом дыма и жженых каштанов. Я вспомнил его, поскольку именно он и был тогда в его спальне. Наконец-то!

Синьор Ферреро наполнил чашку густым черным кофе и бросил в нее сморщенную пуговку.

— Пусть размягчается, пока мы готовим сироп. Кофе горчит, а эта добавка еще усугубляет горечь.

— Это сушеный гриб? Аманита?

— Прекрати! Это мескал[41] из Нового Света — растение, которое называют священным кактусом. Его воздействие сходно с тем, что оказывает на человека вино, но от слишком большой дозы можно заболеть. Поэтому пользоваться им надо очень расчетливо.

Старший повар смешал в кастрюльке воду и тростниковый сахар и грел, пока не получился сироп, который затем он влил в кофе. Вилкой раздавил размякший мескал, встряхнул смесь, перелил во флягу и заткнул пробкой. Флягу же протянул мне со словами:

— Перед тем как выпить, встряхни и, пожалуйста, сделай только один небольшой глоток.

Я не мог поверить.

— И все?

— А чего ты ожидал? Суфле?

Я поднял флягу и посмотрел на свет. Частицы расплющенного кактуса еще не осели и плавали в кофе словно волшебная пыль.

— Не хочу, чтобы ты подумал, будто я тебя обманываю, — продолжал синьор Ферреро. — Объяснюсь. Я знаю, ты считаешь, что этот напиток возбудит любовь. Ничего подобного не случится.

— Но это же любовное зелье.

— Нет. Всего лишь смесь наркотических снадобий. Ты испытаешь странные ощущения, но они будут ненастоящими и временными. Постарайся понять: любовь — это полная искренность и глубокое доверие людей друг к другу. Она приходит со временем. Этот наркотик никого не заставит полюбить тебя. А ты, если примешь слишком много, почувствуешь себя нехорошо. Небольшая порция способна усилить желание, но только в том случае, если влюбленных уже тянет друг к другу. Напиток ничего не создает — он обостряет уже существующее.

«Любовный напиток или афродизиак, — думал я. — Не все ли равно, какие говорить слова?» Я представил, как страсть овладевает мной и Франческой.

— Этого достаточно для двоих?

— Хватит на целую толпу. Маленький глоток — вот все, что требуется. А теперь спокойной ночи. — Он, неуклюже ступая, направился к задней двери, не прекращая бормотать: — Полночи сна псу под хвост из-за каких-то глупостей.

Я взглянул на темную флягу. Вполне довольно, чтобы попробовать. Энергично встряхнул бутыль, выдернул пробку и лизнул содержимое. Как и предупреждал синьор Ферреро, напиток имел горьковатый вкус, но нельзя сказать, что он показался мне неприятным. Я запрокинул голову и щедро глотнул.

И в ту же секунду меня охватила паника, словно я случайно проглотил отраву. Я убеждал себя, что это любовный напиток, и тем не менее… Не мог ли тот гриб быть аманитой? Зачем он это сделал? Преподал мне урок? Не следует ли извергнуть все это обратно? Нет, синьор Ферреро не стал бы никого травить. Я приложил к груди ладонь, чтобы успокоить биение сердца, и заставил себя глубоко вдохнуть. Затем заткнул флягу, залез на стол у задней двери и спрятал свою добычу за выступ над косяком. Спрыгнул и оглядел косяк с разных точек кухни, проверяя, надежно ли спрятано мое сокровище. Я тянул шею, заглядывая за притолоку, когда почувствовал, что онемели губы. В груди разлился жар, а ноги, наоборот, сковал холод. Послышался звук — словно что-то громко вибрировало, — но вскоре я понял, что он идет словно из-под кожи.

Закружилась голова. Комната покачнулась. Жар из груди опустился в живот, и во рту появился кислый привкус. Тошнота поразила точно кувалда, и я, застонав, согнулся пополам. Закрыл глаза, мир в голове завертелся. «Черт, — подумал я, — он все-таки меня отравил». Мысли смешались. Я давился, надеясь, что черная отрава извергнется изо рта. Давился снова, но ничего не получалось. Лег на каменный пол и заплакал. Не знаю, сколько времени я провел в таком положении.

Тошнота утихла так же внезапно, как и накатила, и ее сменило ощущение необыкновенной ясности мысли. Я поднялся, чувствуя крепнущие во мне силы. Вибрирующий звук исчез, зато я услышал топот бегущего по полу муравья. Затем меня оглушил запах варящегося сиропа, я ощутил на языке сахар и проглотил сладкую слюну. Вкус превратился в плеск разрезаемой веслом волны, затем в свежий аромат сельдерея и тимьяна. Я взглянул на морковку и заметил, как она растет — зелень окутала меня словно густые джунгли, щекоча лицо.

От запаха говядины в горшке на огне у меня проснулся голод, но стоило подняться на ноги, как кухня перевернулась и я повалился на спину. Встал на четвереньки и, падая то на один, то на другой бок и мечтая только об одном — как бы поскорее добраться до своего матраса, пополз к лестнице в людскую спальню. Но кухня настолько увеличилась в размерах, что преодолеть это расстояние казалось совершенно немыслимым. Чьими-то чужими глазами я видел, что ползу, но никуда не продвигаюсь. Вдруг неожиданно моя рука натолкнулась на первую ступень, и я решил, что лестница сама приблизилась ко мне.

Подтянувшись на локтях, я забрался на ступеньку, но не чувствовал под собой камень. А когда решил убедиться, там ли он, где ему положено быть, понял, что это не холодный камень, а нечто теплое и живое, серо-сизое и янтарное, гудящее и пульсирующее, словно дышащее. Я погрузился в розовое и сам превратился в янтарь. Не представляю, сколько времени я провел на той ступени — то ли секунды, то ли дни.

Потом я лежал на своем соломенном матрасе и смотрел на квадратик звездного неба в высоком окне и луну в лимонной кожуре. Чувствовал, что могу подняться в воздух и вылететь в окно, но довольствовался тем, что созерцал звезды. Каким-то образом я уже витал среди них. Было, наверное, очень поздно, но спать не хотелось. Я с восторгом несся сквозь Вселенную и благословлял старшего повара, который был ко мне так добр, и Марко, тоже доброго ко мне, только на свой испорченный лад, и тихого, милого Доминго, ставшего мне братом. Я даже испытал симпатию к Джузеппе, этому жалкому, несчастному пьянице. Я любил свой матрас и, конечно, Бернардо, храпящих в спальне слуг и вообще всех слуг Венеции. Любил жизнь во всех ее проявлениях. Мой одурманенный наркотиком мозгтвердил: «Господи, я люблю всех на свете!» Это было явное действие любовного напитка.

Из уголка окна, словно сквозь пелену, на меня смотрели глаза Франчески. Она улыбнулась мне, как всегда, озорно и обворожительно, и в ее светлых волосах поблескивали звезды. Я хотел ее позвать, но у меня не было голоса. Вдыхал ее благоухание и представлял, какой я ей устрою в ночь нашей свадьбы знойный праздник.

Буду кормить сырыми устрицами и смотреть, как они проскальзывают у нее между губ. Мы отведаем спелых фиников и сочных, влажных от росы вишен. Я предложу ей пирожные и молоко с медом, кроваво-красные апельсины, уже очищенные, и обнаженные до самой сердцевины артишоки. Я вскрою панцирь омара и буду медленно-медленно давать ей нежные кусочки мяса. Ароматы смешаются и умножатся, а затем мягко взорвутся в каждом из нас. Я хотел верить, что все это возможно.

Я представил, как она заглянет мне в глаза, зажмет зубами сдобренный маслом лист артишока и высосет мякоть. Это было здорово! Всю ночь я скользил с волны на волну удовольствия — ощущал ее запах, вкус, прикасался к ней.

Услышал собственный стон и, сжимая ее в страстных объятиях, верил, что все это происходит на самом деле.

Глава XXII Книга полуправд

Солнце встало, и город окунулся в новый торговый день. Кухня ожила как взбитое в пену пряное жидкое тесто, а я без чувств лежал на матрасе. Потом один из слуг признался мне, что я был настолько неподвижен и бледен, что он решил, будто я умер, и бросился сообщить об этом старшему повару. Синьор Ферреро отмахнулся от него и сказал:

— Лучано живой, хотя допускаю: вскоре он может пожалеть, что не умер.

Острые как иглы косые лучи полуденного солнца проникли в высокое окно, и я осторожно приоткрыл один глаз. В голове гудел сгусток боли и, стоило мне пошевелиться, начинал перекатываться с места на место, пересохшие глаза саднило, живот сводила судорога. Недоумевая, что делаю в постели в столь поздний час, я устало приподнялся и сел словно оглушенный.

И вдруг все вспомнил.

Черт! Головная боль не такая уж большая плата. Несмотря на телесные муки, я ощущал себя очищенным, спокойным, удовлетворенным. Голова болела, однако легкая эйфория все еще продолжалась.

— Старший повар сказал, что это не любовный напиток, — повернулся я к коту. — Но ты ведь знаешь, какой он безупречный. Пусть говорит что угодно. — Я не сомневался, что, как только мы с Франческой отведаем черный эликсир, он свяжет нас навеки.

Интуитивно я понимал, что мое свидание с Франческой должно состояться в полночь, когда все скучные люди обычно снят и никто не помешает заниматься волшебством. Надо найти такое место, где мы можем сообща окунуться в пронизанную трепещущим звездным светом ночь и нас не потревожат. Я поддержу ее, пока не кончится первая тошнота, а затем мы растворимся друг в друге, как я растворился в красках и звуках. А когда очнемся, сжимая объятия, закрепим нашу любовь и произнесем нежные клятвы.

На подкашивающихся ногах я спустился в кухню и робко приблизился к Данте, который в это время проворно резал лук-порей.

— Почтили меня своим присутствием? — Он взял несколько перьев лука и подержал над паром. — Ваше высочество явились с проверкой?

— Извини, я заболел.

— Заболел! — Данте презрительно скривил губы и оглянулся, надеясь, что старший повар уже спешит к нам, чтобы устроить мне разнос. А я в это время схватил пригоршню нарезанного лука и положил в карман для Доминго. Поняв, что разгона не будет, Данте поморщился, поцокал языком и продолжил работу.

Он бросил лук в кипящую воду, добавил шепотку соли, немного сахара, каплю бальзамического виноградного уксуса и ворчливо объяснил:

— Чтобы усилить аромат и сохранить цвет.

Когда лук-порей был готов, он приказал мне нарезать длинными тонкими лентами лук-шалот, чтобы связать глазированную морковь в маленькие красивые пучки и украсить ими каждую тарелку.

— Смотри, ленты должны быть достаточно длинными, чтобы завязать банты и еще остались приличные концы, — предупредил он. — И никаких сухих хвостиков. Если, конечно, тебе это не трудно.

Я нарезал лук тонкими зелеными лентами, а сам думал о требовании Франчески: «Покажи мне что-нибудь». Теперь у меня был настоящий любовный напиток, а значит, появилось нечто такое, что я могу ей показать. У меня не хватало терпения дождаться этого часа. После дикой радости минувшей ночи все на кухне показалось обыденным, и я не мог себя заставить отнестись серьезно к луковым ленточкам. Как однажды заметил старший повар Менье, мы бессильны в объятиях любви.

Я старался сосредоточиться на своей работе, но от мескала меня поташнивало и покалывало кожу. Если бы только это, я бы не жаловался, но у меня дрожали руки и отвлекали терзающие голову мысли о Франческе. В итоге я порезал палец.

— Мамма миа! Ты измазал в крови лук! — Овощной повар оттолкнул меня от стола.

— Извини, Данте.

— Что с тобой сегодня?

— Я же тебе сказал: заболел. — Я обмотал палец тряпкой.

— Ты идиот! Ни на что не годишься! Совершенно безнадежен!

Когда старший повар заявил, что я его надежда, Бог во мне и я могу стать лучше, это вдохновило меня. Но отношение Данте действовало совершенно иначе. Если он считал, что я безнадежный идиот, с какой стати ему угождать? Я занялся своим забинтованным пальцем и перестал обращать на него внимание, а он, выбрасывая окровавленный лук, возмущенно цокал языком. В тот момент мне было наплевать на Данте и его испорченные овощи. Я желал оказаться подальше от него и его упреков. Теперь мое поведение мне кажется ребяческим, но в тот день, трясущийся, с туманом в голове, страстно желая «показать что-нибудь» Франческе, я больше не мечтал иметь дел с разозлившимся Данте.

И разыграл спектакль, который много раз репетировал на улице. Марко научил меня притворяться больным. Я отвлекал внимание сердобольных торговцев, и пока они жалели несчастного беспризорника, набивал карманы их товарами. Если никто не собирался мне помогать, мы переходили в другой ряд и я снова «заболевал».

Я согнулся пополам, вдавил кулаки в живот и простонал:

— Мадонна!

Данте покосился на меня и закричал:

— Синьор Ферреро, с мальчишкой что-то неладное! Он порезался и теперь, как обычно, ни на что не годен.

Склонив голову к коленям, я увидел приближающиеся ко мне башмаки старшего повара. Он остановился прямо передо мной.

— Нездоров? — Синьор Ферреро наклонился и прошептан в ухо: — А ведь я тебя предупреждал. Такие наркотики слишком сильны для юнцов. Но ты настаивал.

— О Мадонна! — Я громко рыгнул.

— Ты сам на себя это навлек, — тихо продолжал он. — И вот расплата.

Башмаки повернули в другую сторону. Уходя, синьор Ферреро повысил голос и на всю кухню сказал:

— Данте прав. Ты ни на что не годен. Убирайся. Вернешься, когда почувствуешь, что способен работать.

Я прошел через кухню, согнувшись и зажимая ладонью рот, и при этом раздувал щеки, притворяясь, будто превозмогаю тошноту. На лестнице размотал забинтованный палец, сунул окровавленную тряпку в карман, в другой положил свой мягкий поварской колпак. Миновав ведущий в людскую спальню коридор, незаметно прошмыгнул через зал дожей и анфиладу изящных комнат, где никого не было, кроме случайных служанок, стирающих пыль с золоченых стульев или полирующих хрусталь, и по другой лестнице выскользнул из дворца на улицу.

Это было время сиесты, и я бежал по пустым улицам. Из темных окон с полузакрытыми ставнями доносились музыка и шепот. У монастыря, цепляясь руками и ногами за вьющиеся плети жасмина, я забрался на стену. Спрыгнул по другую сторону в живую изгородь и, пригнувшись, стал пробираться вдоль монастырской стены. Двор был безлюден. Я заглядывал в каждое окно и видел картины, которые никогда не забуду. В первой келье полная женщина в белой полотняной рубашке крепко перетянула себя лозой с острыми шипами, и на ее талии выступили капельки крови, образовав пояс мученицы. Она вздрагивала и затягивала лозу еще сильнее. В следующей комнате костлявая женщина встала на колени на рассыпанный по полу сырой рис, светлые волосы клоками разметались по потному лбу, по обветренному морщинистому лицу катились слезы.

Пока я смотрел разинув рот, из-за угла дома выскочил гусь и поднял ужасный гогот. Монахиня повернула голову на шум. Я упал плашмя на землю, выудил из кармана несколько перышек лука и бросил птице. Гогот прекратился, и я пополз дальше.

Франческа сидела на кровати с круглыми пяльцами на коленях. Ее проворные пальцы двигались поверх сложной паутины нитей и игл, создавая кружевной узор, изображающий стрекозу. Локон закрыл один ее глаз, но она была настолько увлечена работой, что даже не заметила.

Вуаль аккуратно висела на крюке, но облачение валялось на полу смятой грудой. В келье не было ни стульев, ни столов — лишь узкая кровать, сундук для одежды и скамеечка для молитвы. Чем еще заниматься монахине? Только спать и молиться. Светлые волосы Франчески мягкими волнами ниспадали ей на плечи, и я подумал, позволяют ли обитательницам монастыря носить прическу такой длины или это тайная дань ее тщеславию? Но нет, такие длинные густые пряди не удалось бы скрыть — значит, ей разрешили их оставить, пока она не приняла всех обетов. Как бы то ни было, затворница в этом суровом месте, она не чужда чувственных удовольствий — позволены они или нет. И это было в ее характере.

Я наблюдал, как ветерок с улицы шевелит тонкие пряди, а затем распрямился в каменном проеме окна. Франческа почувствовала мой взгляд, подняла голову и положила пяльцы на кровать. Она встала, и мы в молчаливом изумлении смотрели друг на друга: Франческа в одной тонкой, украшенной кружевами рубашке, я — отдавшийся на произвол своего желания. Глядя на полуодетую возлюбленную, я почувствовал, как у меня задрожали колени, и ухватился за раму, чтобы не упасть.

Франческа подобрала с пола свое облачение и прикрылась. Несколько раз моргнула, затем немного успокоилась, слегка разжала пальцы и неуверенно улыбнулась. Губы раскрылись, обнажив, словно соскользнувшее с одного плеча платье, прелестные белые зубы. Я так впился в створку, что побелели костяшки пальцев.

— Как ты сюда попал? — спросила она.

— Перелез через стену. — Я надеялся, что мой голос не сорвется. — Я должен тебе кое-что сказать.

— Опять о книге?

— Я испытал одну из формул. Она действует.

— Неужели? — От любопытства она немного опустила рясу и шагнула к окну. — Что это за формула?

— Потрясающая. Это м-м-м… — Я заметил, что у нее в ямочке на шее, словно жемчужина, поблескивает капелька пота, и слова замерли у меня на языке. Сквозь рубашку просвечивала тень соска и плавные очертания ее тела. У меня сдавило горло, рот словно забило гипсовой пылью.

— Ну что же ты? — начала она сердиться. — Что она делает?

Я отлепил язык от нёба.

— От нее… становится восхитительно.

Франческа немного поколебалась и насупилась.

— Чушь. — Повернулась ко мне спиной, надела через голову рясу и, чтобы та сидела удобнее, повела плечами. Я чуть не застонал, когда ее налитое тело скрылось под коричневым облачением.

— Тебе лучше уйти.

— Нет. Послушай, Франческа, это делает человека свободным. Свободным!

— Ты знаешь мое имя? — покосилась она на меня, подпоясываясь.

— Да. А меня зовут Лучано.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь — свободным?

— Это черная сладкая жидкость. Всего один глоток, и мир становится нежным и ярким. Исчезают всякие ограничения.

— Похоже на вино.

— Лучше. Это приключение. Ты можешь летать. Можешь дотронуться до звезд. Или же не испытываешь ничего, кроме радости.

— А зачем ты пришел сюда? — Франческа подошла к окну и деловито подбоченилась. — Я-то тут при чем?

Я перегнулся через подоконник.

— Хочу с тобой поделиться.

— Почему?

— Потому что я… — Была не была! — Потому что я тебя люблю.

Франческа улыбнулась, затем рассмеялась. Неторопливо вернулась к кровати, села и, откинувшись назад, оперлась на локти.

— Любишь меня…

— Да.

— Ты меня даже не знаешь.

— Я наблюдал за тобой — много раз. Видел, как ты кормила бродячую собаку. Ты любишь жизнь. Плетешь кружева с узором в виде стрекозы. В тебе есть что-то хорошее.

— Ты наблюдал за мной?

— Всегда, когда представлялась возможность. Я хочу забрать тебя из этого места.

Ее глаза сузились.

— И какова цена?

— Никакой цены. Только надежда, что ты тоже когда-нибудь меня полюбишь.

Брови Франчески недоверчиво поползли вверх.

— Не знаю… Я никогда… Нет, определенно ты чего-то от меня хочешь.

— Только одного — чтобы ты была счастлива.

Она покачала головой.

— Не пойму, что у тебя на уме. Но если бы даже заинтересовалась твоим любовным зельем — хотя заметь, я этого не сказана, — каким образом могла бы его попробовать? — Она показала рукой на стены. — Я узница.

— Но ты выходишь во время сиесты. А не могла бы выйти в полночь?

Франческа провела ладонью по краю своего рукоделия.

— Не знаю, никогда не пробовала, — тихо и неуверенно проговорила она.

— Перелезай через стену, как я. Или я приду сюда. Можем попробовать напиток в твоей комнате.

Она опустила голову и теребила иголки. А когда снова посмотрела на меня, на щеках играл румянец, глаза ожили.

— Безопаснее устроить под одеялом куклу, а встретиться где-нибудь еще.

— Ты придешь ко мне? Правда?

— Но я не могу уходить слишком далеко. Мне следует вернуться к утренней молитве.

Получилось! Мои губы чуть не до ушей растянулись в глупой улыбке.

— Я знаю, где мы можем встретиться! — Я вспомнил переписчиков — евреев, сидящих со странным отрешенным видом на своей улице. — Жди меня в полночь в еврейском квартале.

— В еврейском квартале?

— Это недалеко. Евреи не имеют права выходить на улицу после сигнала для гашения огней, и там никого не будет.

— Умно придумано. — От ее улыбки у меня зазвенело в ушах.

— Тогда до полуночи! — Я выбрался из монастыря и побежал, не чуя под собой ног.

И настолько был воодушевлен своим успехом, что забыл задержаться у прилавка торговца рыбой и отдать Доминго остатки нарезанного лука-порея. Пришлось вернуться на Риальто, чтобы вручить ему содержимое своего кармана.

— Поджарь вечером с оливковым маслом и съешь со своей рыбой.

Доминго едва взглянул на лук. Его безмерно благодарные глаза были устремлены на меня, так что мне даже пришлось отвернуться.

— Ты настоящий друг, Лучано, — проговорил он.

— Это всего лишь лук, — буркнул я.

— Ты понимаешь, что я хотел сказать.

Я понимал.


В зале дожей я встретил мажордома, который педантично прохаживался вдоль вереницы портретов и смахивал с золоченых рам благоухающим ароматом сирени платком воображаемые пылинки. Я инстинктивно согнулся и, снова «заболев», схватился за живот. Икая и причитая, постарался быстрее пройти мимо, но он встал на моем пути, притопнул носком сапога и строго сказал:

— Кухня в другой стороне. Откуда ты идешь?

Не в состоянии быстро сочинить историю, я пробормотал:

— Заболел… — впечатляюще рыгнул, закрыл рот ладонью и с такой силой надул щеки, что кожа на них растянулась до блеска.

Мажордом взвизгнул и отскочил в сторону, боясь, что я запачкаю его расшитые бисером сапоги.

— Отвратительно! Вон отсюда!

Я бросился из зала, а он вслед мне ворчал:

— Скоро вообще пройти будет негде.

Меня отпустили с работы, и остаток дня я провел, растянувшись на матрасе, весь дрожа в предвкушении свидания. И к лучшему. Я бы все равно не сумел сосредоточиться на луке-шалоте и луке-порее, зная, что мне предстоит встреча с Франческой.

Смотрел в высокое окно и видел, как яркий послеполуденный свет превратился в вечерние сумерки, а затем небо подернулось ночной тенью. Как же медленно в тот день двигалась земля! Наконец уставшие слуги стали возвращаться в спальню. Я подтянул колени к груди и напоказ икнул. Никто не обратил на меня внимания, и незадолго до полуночи я выскользнул за порог.

Глава XXIII Книга совращения

Мне пришлось побывать во многих городах с каналами, которые называют себя Малой Венецией, и должен сказать, что это пустая похвальба. Идти летним вечером вдоль Большого канала и любоваться сверкающей лунной дорожкой, которая пролегла между двумя сотнями залитых лунным светом дворцов; ощущать дыхание древних венецианских камней, хранящих дух плохо кончивших любовников и искателей приключений; слышать предательский голос города в плеске воды, разрезаемой острыми как стилеты носами гондол; забрести в поглощенную туманом улочку — вот что значит Венеция, и не в ее духе счастливое окончание романтических историй.

Если бы нам с Франческой суждено было встретиться в какой-нибудь «Малой Венеции», например в Брюгге или Кольмаре, то и последствия могли бы быть совершенно иными. Но настоящая Венеция наделяет своих обитателей греховностью собственной расточительной души. Наши отношения были обречены, еще не начавшись.

Я достал свою волшебную флягу из тайника над притолокой и поспешил по лабиринту улочек и переулков. Перешел мост, отделяющий еврейский квартал от остальной Венеции, быстро миновал спящего привратника и оказался в мире Ветхого Завета. Здесь отсутствовали христианские святыни — ни печальной Мадонны, ни искалеченных мучеников, — а мостовые были настолько узкими, что дома казались выше обычного. Надписи на иврите на деревянных дверях резали даже мой непросвещенный глаз, а окружающая квартал высокая каменная стена только усиливала ощущение, что это место не похоже на все привычное. Здесь не было прямых углов и перпендикулярных линий, дома громоздились друг на друга и нависали над дорогой, а в воздухе плыли ароматы сладковатого вина и необычной еды. В этом месте царил дух изгнания и заточения.

Та Венеция, которую я знал, была открыта и продуваема всеми ветрами, поэтому в темном гетто еврейского квартала я снова испытал приступ клаустрофобии. Грудь сдавило, Дыхание участилось и стало поверхностным. Ночь показалась испытанием воли, а не романтическим приключением, пока я не увидел свою возлюбленную на залитой лунным светом маленькой площади у широкого обрамления колодца. На Франческе было ее коричневое облачение инокини, но вуаль она не надела. Луна посеребрила ее волосы, и они отливали небесным сиянием. Я подошел к ней с уверенной улыбкой, но, когда доставал заветную флягу, моя рука дрожала. Голос Франчески тоже дрогнул.

— Это и есть твой напиток?

Я кивнул.

— Здесь нас могут увидеть. Спрячемся в переулке.

В тени домов меня снова охватила паника. Я старался успокоиться, как учил меня старший повар, но без его поддержки оказалось трудно нормализовать дыхание. Франческа не поняла, что со мной происходит.

— Я тоже взволнована, Лучано.

Она впервые назвала меня по имени, и это меня успокоило. А когда подошла ближе, я заметил, что она дышит так же быстро, как я.

Она погладила меня по щеке. Боже! Ее пальцы скользнули вверх по скуле, прикоснулись к родимому пятну. Когда она обвела его кончиком мизинца, я почувствовал, что заклеймен.

— Мне нравится твое родимое пятно, — сказала девушка. — Оно отличает тебя от других. И ты действительно не похож ни на кого, с кем мне приходилось встречаться.

— Как так?

Ее губы презрительно скривились.

— Мужчины смотрят на меня с вожделением, а женщины видят во мне служанку. Ты не такой.

Означало ли это, что я ей нравлюсь? Я боялся поверить и радовался, что владею любовным напитком, который не оставит в этом ни малейших сомнений.

Франческа тем временем провела ладонью по моей груди.

— Это самое отчаянное из всего, что мне приходилось делать. Я хочу быть свободной, но боюсь.

— Я буду тебя защищать.

Она склонила голову набок.

— Правда? — В голосе появились удивленные нотки. Она показала на флягу. — Этого я тоже боюсь.

— Я не причиню тебе вреда.

Франческа заглянула мне в глаза.

— Думаю, не причинишь.

Мои пальцы онемели, но я все-таки умудрился вытащить из горлышка пробку и подал ей флягу. Когда она подносила ее к губам, я напомнил себе, что ей необходимо возвратиться в монастырь до рассвета, и предупредил:

— Не больше одного маленького глотка, Франческа.

Она посмотрела на меня — почему-то это мгновение запомнилось мне так, словно все происходило медленнее, чем на самом деле, — и выпила темную жидкость, не отводя глаз, будто я был ее опорой. От этого я почувствовал себя сильным, способным ее защитить. Взял у нее флягу и расчетливо, меньше, чем накануне на кухне, глотнул. Заткнул флягу, поставил ее на мостовую, и мы посмотрели друг на друга, теша себя каждый своими надеждами.

— Ты правда возьмешь меня в Новый Свет? — спросила она.

— Да.

— И мы разбогатеем и у нас будет много красивых вещей?

— В Новом Свете возможно все. — Меня завораживали ее глаза, изгиб шеи, аромат — одно то, что она со мной. Я охватил ее лицо ладонями и коснулся губами ее губ. Они оказались теплыми и мягкими. Франческа откинула голову и закрыла глаза. Я притянул ее к себе, ощутил ее всю: бугорки грудей, изгиб талии, — и мое тело отозвалось на ее близость. Ее губы слегка раскрылись, и я уловил в дыхании горьковатый привкус любовного напитка. Ее язык прошелся по моим губам, и меня захлестнуло желание. Я стиснул ее, но она вырвалась, согнулась пополам, обхватила себя руками и простонала:

— Что ты со мной сделал?

Я обнял ее, зарылся лицом в ее волосы.

— Это пройдет.

— О Боже!

— Пройдет, обещаю.

В следующую секунду накатило и на меня. Мы вдвоем опустились на землю и привалились к потрескавшейся штукатурке стены. Я потерял способность говорить, но продолжал держать ее в своих объятиях, и мы страдали вместе. Не могу сказать, сколько прошло времени, но вот она ожила в моих руках.

— О! О Господи!

— Что я тебе говорил, — пробормотал я, преодолевая отступающую тошноту.

— Все совершенно хрустальное.

Когда в желудке успокоилось, я неловко попытался погладить ее по волосам, но Франческа оттолкнула мою руку, освободилась из объятий и, держась за стену, стала подниматься. Оглянулась, словно потерялась в каком-то удивительном месте, затем вытянула перед собой руки и пошла прочь.

— Ты был прав: я свободна.

— Франческа…

Она удалялась в темноту, повторяя:

— О Господи, как это здорово…

Я пополз следом, окликая ее по имени, но она скрылась во мраке еврейского квартала. Я с трудом поднялся, но, покачнувшись, с такой силой упал вперед, что разбил себе лоб о каменную мостовую.

А очнулся, лежа в неловкой позе на спине, и стал смотреть на испещренную бороздками луну, висевшую в ночном небе между крышами. Что-то пошло не так: ведь я рассчитывал, что Франческа будет рядом. Попытка сосредоточиться не удалась: все предметы перемещались и плыли в фантастическом хороводе. Мысли ускользали прежде, чем я успевал за них ухватиться.

Меня окутали запахи еврейского квартала — я ощутил вкус поджаристых пресных лепешек, сметаны и горьких трав. Наскочил на дверь, ударился липом, отлетел в сторону. Сполз на ступени крыльца и долго не мог сообразить, как там оказался. Услышал что-то из-за деревянной двери, поднял глаза и не мог оторвать взгляда от вырезанной на притолоке надписи на иврите. Меня ранил каждый звук, каждый запах, все, к чему прикасался, и я понимал: что-то не так. Франчески не было в моих объятиях. Где же она?

Ночь промелькнула словно раздробленное отражение в разбитом зеркале: бесполезные поиски Франчески в изломах кирпичной стены, усиленные до боли звуки и запахи, смеющийся надо мной лик Луны, растущее ощущение неудачи и бесконечные провалы в черные глубины пропасти.

Когда все кончилось, я очнулся на площади — лежал выгнувшись, раскинув руки и ноги и смотрел на силуэты крыш на фоне едва светлеющего неба. Нащупал полупустую флягу на мостовой, подобрал и отправился искать Франческу. И все время спотыкался, как пьяница, который прихватил бутылку со вчерашнего вечера и несет ее за горлышко домой.

Франческа свернулась клубочком на чьей-то лестнице и, еще не совсем проснувшись, дрожала от сырости. На ее коричневом одеянии остались белые известковые следы — видимо, отслоившаяся от камня штукатурка, которую она сбила, наткнувшись на стену. Шелковистые светлые волосы рассыпались по лбу и закрыли глаза, но когда я попытался убрать их, то обнаружил, что они приклеились к щеке засохшей слюной.

— Пить, — пробормотала Франческа.

— Нет времени. — Я поднял ее на ноги. — Светает.

— Но я… — Она откинула назад волосы и посмотрела на призрачную луну на утреннем небосклоне. — Светает?

— Надо идти. Пора.

— Светает… О Господи!

В утреннем сумраке мы выбрались из еврейского квартала, и дымка с моря свивалась у наших ног. По дороге нам попалась возвращающаяся домой усталая проститутка. Она рассмеялась, когда мы споткнулись о храпящего в стелющемся по земле тумане пьяного. Из открытого окна донесся плач младенца, с улицы пекарей потянуло свежевыпеченным хлебом. Мы спешили изо всех сил и тяжело дышали. Но еще не совсем пришли в себя — наш шаг был неверным, и мы то и дело натыкались на углы. Франческа что-то бормотала себе под нос.

— Что ты говоришь?

— Это было великолепно.

— Я представлял все несколько иначе.

— Волшебство. Что там еще в этой книге? Я хочу знать больше.

Черт!

— Ты говорил, что в ней есть формулы изготовления золота и вечной молодости?

— Это только слухи.

— Но ты сказал, что именно поэтому ее ищут. — Франческа помолчала и подняла на меня глаза. — Я тоже ее хочу. Хочу эту книгу.

— Что?

— Если ты раздобыл любовный напиток, то сможешь достать и все остальное. С такими формулами мы сможем уехать куда угодно. Сделай что-нибудь.

— Но…

— Что такое одна ночь свободы? Мне нужна целая жизнь. А тебе? — Франческа отвернулась от меня. — Если ты меня любишь, принеси мне книгу.

— Франческа… — Я схватил ее за руку, но она вырвалась и побежала. У стены монастыря пригладила волосы и стряхнула штукатурку с рясы.

— Нам надо завладеть этой книгой, Лучано. Это наш единственный шанс устроить себе настоящую жизнь. — Она по-мальчишечьи забралась на увитую жасмином стену, и в это время с монастырской часовни прозвенел колокол к утренней молитве.

Уже с другой стороны она бросила мне на прощание:

— Книга, Лучано.

Глава XXIV Книга слез

Любовный напиток пробудил во Франческе желания, которые я не в силах был исполнить. Я загнал себя в угол и понятия не имел, как из него выбраться. Откуда мне было знать, где находится книга? Но даже если бы мне удалось ее найти, что бы она в ней почерпнула? Возможно, одни Евангелия и исторические сведения. В таком случае она меня возненавидит как лгуна, и поделом.

На следующий день старший повар, наблюдая, как я готовлю для фаршировки артишоки, спросил:

— Ты дал Франческе свой напиток?

— Да. — Я подрезал кончики артишока.

— Понятно. Ну и как все прошло?

Осторожно, чтобы не испортить донышко, я вынул волокнистую середину.

— Не могу похвастаться, что она упала в мои объятия.

— Так-так. И какой ты сделал вывод?

Я пожал плечами.

— Ясно. Тебе еще недостаточно боли, чтобы усвоить урок. Что ж, будь по-твоему. — Он собрался уходить, но задержался. — Кстати… — Он вынул из кармана несколько мелких монет.

Я вытер руки о передник и взял у него деньги.

— Что я должен купить, маэстро?

— Что угодно. Это плата за твой груд.

Вот это да! Мне никогда раньше не приходилось получать плату за работу.

— Это мне?

— Ты ведь овощной повар, не так ли? — Синьор Ферреро вложил деньги мне в руку.

Я посмотрел на монетки. Пять медяшек — скромное вознаграждение за недельный труд, но я не нуждался ни в еде, ни в жилье. Я сразу решил, что стану копить и добавлять к сумме каждую неделю. Буду собирать, пока не сколочу достаточно, чтобы жениться на Франческе. Если денег хватит на еду, одежду и жилье, я смогу забрать ее из монастыря и она забудет о книге. Я опустил монетки в карман.

— Заслужил. Только смотри не испорти артишок.

Я проводил дни, луща зеленый горошек и поджаривая баклажаны, а но ночам подсчитывал доходы. Складывая сумму при помощи пальцев, я решил, что при заработке пять монет в неделю мне потребуется двенадцать рук или двенадцать недель, чтобы выручить Франческу из монастыря. Иногда двенадцать недель казались мне непомерно долгим сроком, иногда — пугающе коротким. Разорвав шов в матрасе, я прятал деньги в соломе.

Между тем наш сифилитичный дож продолжал поиски вечной юности, а Борджа и Ландуччи плели интриги и боролись за власть. Наступило нелегкое время. Венецию и Венето[42] наводнили солдаты, улицы прочесывали стражи дожа, «черные плащи» и швейцарские наемники Борджа — обыскивали дома, лавки, школы и церкви, хватали людей и сеяли страх. Мания погони за сведениями о книге превратила Венецию в полицейское государство, где каждый утверждал, будто ничего не знает, но исподтишка, за спинами других делился своими предположениями и слухами. Люди, спасая себя, предавали соседей, и застенки полнились несчастными подозреваемыми. Из Рима прибыли опытные палачи, а из Испании пригласили двух инквизиторов в черных капюшонах, одни из которых был учеником самого печально известного Торквемады.[43] В это время по мосту Скорби то и дело проходили мрачные процессии.

Как-то раз незавидная доля нести еду в застенок выпала мне. Обычно это делал Джузеппе, но приходилось кормить так много солдат и палачей, что меня послали помочь ему донести мешки с хлебом и сыром. Мы должны были отдать их стражнику у ворот, но когда он принимал еду, из окна подземелья донесся пронзительный крик. Стражник ухмыльнулся.

— Из Рима прислали «иудин стул». Хотите посмотреть?

— А на нем кто-нибудь сидит? — осклабился Джузеппе.

— А ты не слышишь?..

Оба пошли к подземелью, а я остался на месте.

— Подожду вас здесь.

— Ну уж нет, ублюдок! — Джузеппе посмотрел на стражника. — Этот подлец не желает мараться. — Он схватил меня за шиворот и пихнул вперед.

Мы спускались по узкой каменной винтовой лестнице, и по мере того как сгущалась тьма, крики становились все громче и вдруг прекратились. В самом низу стражник толкнул низкую тяжелую дверь, и я увидел обнаженную женщину, привязанную к похожему на трон стулу с шипами. Вокруг нее сновали призрачные фигуры. Меня замутило от запаха мочи и фекалий. Женщина уронила голову на грудь, поэтому я не видел ее лица, по все ее тело содрогалось. Свет давали только мерцающие в углах свечи, а единственным звуком в подземелье был шорох бегающих по полу крыс. Чтобы женщина не могла соскочить со стула, ее руки и ноги привязали к нему кожаными ремнями.

— Ну-ка приведите ее в чувство, — раздался ледяной голос одного из «черных плащей».

Высокий мужчина в капюшоне крепко прижал плечи женщины к шипам и довольно крякнул, когда острия вошли в тело и несчастная дернулась. Ее глаза округлились от ужаса, распухшее, в кровоподтеках лицо мучительно исказилось. Она стонала, и капли крови беспрерывно падали на пол.

— Что она совершила? — ухмыльнулся Джузеппе.

— Она? Ничего. — Стражник почесал промежность. — Через несколько минут она будет вся в крови. Тогда приведут ее мужа. Им нужен он, а не она. Он библиотекарь. Женщина недолго протянет, но он заговорит быстро. Никто не в силах на такое смотреть и держать язык за зубами. Отличный стул.

Когда мы выбрались из подземелья, меня стошнило в канал, а Джузеппе рассмеялся.

— Всегда знал, что ты слабак.

Венеция сжалась от страха, а на кухне трудились вовсю, готовя заморские блюда для неослабевающего потока ученых иностранных гостей нашего любознательного дожа. Мы кормили профессоров из старейших университетов (из Гейдельберга — свининой и клецками с маслом; из Болоньи — пастой с густым мясным соусом; известного травника из Франции — пряным кассуле;[44] знаменитого библиотекаря из Сицилии — котлетами, фаршированными анчоусами и оливками; смуглолицего чародея из Египта — маринованным кебабом; флорентийца из ближнего окружения покойного Савонаролы — жареной рыбой со шпинатом; алхимика из Англии — хорошо поджаренным мясом, а монахов-переписчиков из главных монастырей — вареной курицей с рисом).

Во время застолий беседа превращалась в допрос, и у Безобразной герцогини один глаз был всегда голубым, другой — карим. Самым важным гостям вопросы задавали вежливо, а затем говорили «ариведерчи». Но необъяснимо возросло число грабежей на дорогах, и даже поговаривали, будто многие из гостей дожа вовсе пропадали по пути домой. Менее важных особ, таких как монахи-переписчики, ждал сюрприз: во время десерта из стены появлялись стражники, уводили их по мосту Вздохов в тюрьму и там подвергали более обстоятельному допросу.

Я был не единственным свидетелем этих похищений. Во дворце со множеством челяди не прекращались слухи о новых, вызывающих ужас пытках: дроблении костей, извлечении внутренностей, поджаривании пяток и медленном сдирании кожи. Палачи пользовались крысами, пилами, расплавленным металлом, тисками для больших пальцев и клещами. Все это рассказывалось иногда с отвращением, иногда со страхом, а порой, должен с прискорбием признаться, с увлечением.

Все это тревожное и жестокое время старший повар появлялся с утра на кухне с темными мешками под глазами, обходил свои владения, потирая виски, и, случалось, забывал попробовать соус, прежде чем тот был готов. Как-то раз Пеллегрино попросил его оценить грибную подливку, но синьор Ферреро только уставился на горшок. Пеллегрино тронул его за плечо. Старший повар очнулся, попробовал соус и кивнул, но я никогда не видел, чтобы его колпак так уныло свисал набок.

Наступил момент, когда мы услышали, что Джованни Медичи[45] начал собственные поиски книги — Флоренция решила потягаться в этом деле с Венецией и Римом, а у них тоже имелись свои застенки. Эта новость настолько расстроила старшего повара, что он не закончил составления меню на следующий день и допоздна оставался на кухне, сгорбившись за своим столом.

Я крутился у горшков с полуфабрикатами, пока не ушли все остальные повара, и только после этого решился подойти к синьору Ферреро.

— Маэстро, — спросил я, — когда мы снова поговорим о тайных рукописях? — Я надеялся получить хоть какую-нибудь крупицу информации, узнать любопытный факт, чтобы подбросить его Франческе и таким образом умаслить, пока не скопилось достаточно денег, чтобы забрать ее из монастыря.

Старший повар устало потер глаза.

— Не теперь, Лучано. Неподходящий момент. Сиди тихо и не высовывайся. Поговорим, когда маятник качнется в другую сторону — к более спокойным временам.

Я решил переменить тему и спросил о не менее животрепещущих вещах.

— Как вы считаете, дож действительно верит, что существует формула вечной юности?

Мой наставник рассмеялся.

— А ты действительно веришь, что существует любовный напиток, способный заставить Франческу тебя полюбить? Люди верят в то, во что хотят верить. Вера сильнее фактов.

Изрек ли кто-нибудь более глубокую истину, чем эта? Многие не сомневались, будто в книге содержится именно то, чего они больше всего желали, но все мы хотели поверить, что наши любимые именно такие, какими мы их представляем. Старший повар видел во мне больше достоинств, чем недостатков, а мне казалось, что во Франческе больше очарования, чем прагматизма. Так ли уж мы отличались от дожа, для которого надежда на омоложение реальнее неизбежности увядания?

Теперь я иногда представляю дожа в его личных покоях — обнаженного, разглядывающего себя в зеркале. Он видел сморщенного старика с дряблой землистой кожей, отвисшей челюстью, провалившейся от сифилиса переносицей, мешками под глазами и старческими пятнами на лысом черепе. Жилистая шея росла из глубоких ям возле ключиц, на впалой груди образовались безвольные складки, испещренные прыщами и родинками. Кожа на предплечьях висела. Пенис походил на покрытого язвами сморщенного червячка, а растянутая мошонка, наоборот, печально болталась между исковерканных раздутыми венами веретенообразных безволосых ног. От такой картины он мог расплакаться.

Дож отворачивался от зеркала, ложился на кровать и закрывал глаза, чтобы увидеть себя возрожденным. И его внутреннему взору представал другой человек: гладкая кожа, волевой рот крепко сжат, твердая линия носа вернула лицу точеный профиль, глаза ясные, на голове черная густая шевелюра, ноги крепкие, плечи развернуты, мускулы бугрятся, грудь колесом и гениталии в полном порядке.

Ах если бы это было возможно! Он бы чувствовал себя ожившим. Апельсины снова казались бы сладкими, а женщины обольстительными. Он обрел бы давно забытый вкус к борьбе — ведь это был бы его второй шанс. И, конечно, он верил в возможность обновления и желал его не меньше, чем я Франческу.


Немыслимое требование Франчески было не единственной моей заботой. С тех пор как меня повысили, не проходило дня, чтобы Джузеппе не напивался. К ночи он становился невыносимо задиристым, а его враждебность ко мне еще больше усилилась. И однажды вечером, когда все разошлись, мы неизбежно остались с ним наедине. После того как меня сделали овощным поваром, синьор Ферреро не стал брать нового ученика и добавил к обычным обязанностям Джузеппе еще и то, чем раньше занимался я. Все, кроме надзора за горшками с полуфабрикатами. Этого старший повар доверить Джузеппе не захотел и оставил мне в качестве последнего дневного задания.

Пока я регулировал огонь под горшками и на ночь сгребал угли в кучу, он слонялся у задней двери. Это было не похоже на него: Джузеппе не оставался на кухне ни на секунду дольше положенного, и его присутствие меня нервировало. Он прислонился к дверному косяку и то и дело прикладывался к фляге.

Затем, шатаясь, неверным шагом, направился в мою сторону — он, видимо, пил весь день. Я на всякий случай схватил метлу. Джузеппе не стал тратить время на пустые угрозы, вырвал у меня метлу, сгреб за грудки и притянул к себе. От его одежды несло потом, от волос — маслом, изо рта разило спиртным.

— Говоришь, овощной повар? Весь такой особенный?

Я попытался вырваться, но он притиснул меня к стене.

— Слушай, вор, ты хоть знаешь, сколько времени я здесь работал и не получал повышения?

Старший повар не велел мне высовываться, поэтому я решил: пусть кричит себе на здоровье. Если потребуется, я сумею постоять за себя.

— Нет, синьор.

— Много лет! Никому нет дела до Джузеппе! — Он плюнул мне в лицо, сбил с головы колпак и откинул в сторону. — С какой стати надо было повышать тебя?

Я вытер слюну и едва сдержался, чтобы не ударить его.

— Понятия не имею, синьор.

— Грязный ублюдок. Подобрали на улице ни с того ни с сего. Чистая одежда, ест три раза в день, а теперь еще и повысили. А Джузеппе давай вкалывай!

— Мне жаль, синьор. — Я попытался высвободиться, но он просунул колено мне между ног и я боялся пошевелиться.

— Ах, тебе жаль? Не сомневайся, ты еще действительно пожалеешь. Этот придурок старший повар считает, будто ему позволено нанять на кухню вора. Это оскорбление! Я его выведу на чистую воду. У Джузеппе найдутся способы. Джузеппе знаком с важными людьми.

Колено между моими ногами больше пугало, чем причиняло боль, но стоило ему сделать движение, и мне пришлось бы несладко. Поэтому я ответил:

— Да, синьор.

Паутинка красных прожилок на его носу и щеках побагровела.

— «Да, синьор, да, синьор». Ты меня не обманешь. Я вижу тебя насквозь, овощной повар!

Я замер, надеясь, что тишина его успокоит, но он только сильнее разозлился. Отступил на шаг и наотмашь, сильно ударил меня ладонью. Я упал на каменный пол. И прежде чем успел отползти, он схватил меня за волосы и заломил за спину руку. Джузеппе был крупнее меня и сразу сбил с ног. С пьяным безрассудным упорством он потащил меня к очагу. Я отбивался свободной рукой, но он накрутил мои волосы на кулак, сильнее заломил за спину плененную руку, заставив меня приблизиться к огню. Я почувствовал жар у самого уха и решил, что со мной покончено, но Джузеппе дернул меня назад и швырнул на стену. Наверное, в миг просветления понял, что может потерять работу, а то чего и похуже. Я кулем повалился на пол, ухо горело, рука висела бессильной плетью.

— Ты этого недостоин, — проговорил Джузеппе, плюнул в мою сторону, пошатнулся, хлебнул из фляги и, спотыкаясь, пошел к задней двери.

Я нащупал рядом с ухом клок обгоревших волос. Кончики хрустели, как жаркое из овощей. Ухо саднило, щека горела от удара. Но я не расплакался. Этого Джузеппе не дождется. Я подавил желание схватить лопатку для хлеба и погнаться за ним. Он был крупнее, но я мог бы застать его врасплох. Ударить как следует по лицу — он даже не заметил бы, откуда грозит опасность. У меня чесались руки, но я вспомнил совет старшего повара: «Сиди тихо и не высовывайся», — и, омыв ухо холодной водой, похвалил себя за выдержку.

Если бы старший повар последовал собственному совету!

Ежедневные рассказы о пытках и казнях выводили его из равновесия, и он не мог отказаться от своих кулинарных опытов. Когда однажды утром синьор Ферреро вошел на кухню прежней пружинистой походкой в гордо торчащем на голове колпаке, я понял: он что-то задумал, — и хотел сказать: «Маэстро, не баламутьте варево в горшке», — но овощному повару не положено давать советы главному человеку на кухне. Хотя с высоты сегодняшнего дня я прекрасно понимаю, что должен был решиться.

Мы получили приказ приготовить обед для философа из университета Падуи, некоего профессора Пьетро Помпонацци, который своим трактатом «По поводу бессмертия души» завоевал весьма противоречивую репутацию. Помпонацци высказал мысль, что после смерти душа пребывает в неопределенном состоянии, дожидаясь момента, когда обретет новое тело. Каким образом это происходит, стало предметом многих жарких дебатов в Падуе.

Старший повар объявил, что лично приготовит главное блюдо по особому рецепту собственного изобретения. Он сказал, что приготовления требуют большой сосредоточенности, и не велел ему мешать. Такое поведение обычно предшествовало появлению его самых подозрительных выдумок, и мне стало не по себе.

— Этот обед очень важен, — подчеркнул синьор Ферреро. — Наш гость с общественной точки зрения обладает пикантностью салями. Но он положил начало очень важной дискуссии, и его теории заслуживают, чтобы над ними поразмыслили.

Я решил, что он не принимает Помпонацци всерьез и поэтому у меняесть право вмешаться в разговор.

— Маэстро, — сказал я, — этот человек считает, будто мы возрождаемся снова и снова и каждый раз в другом теле. — Я развел руками, как бы говоря: вы нас разыгрываете.

Синьор Ферреро улыбнулся.

— Считаешь его ненормальным? А если вдуматься, родиться дважды не более странно, чем родиться один раз. Пораскинь умом, но не отметай его идею сразу. И уж если нет других тем, может быть, эта заставит тебя поразмыслить о наших целях. А теперь принеси мне хорошего жирного каплуна.

Он дал указание Эдуардо приготовить на десерт обычный сладкий пудинг и добавил:

— А все изыски я беру на себя. — Неожиданно отправился на Риальто, а вернувшись, деловито принялся собирать нужные ему ингредиенты. Наведался в свой шкаф и пересыпал полную горсть чего-то себе в карман. У меня появилось дурное предчувствие.

В тот вечер особенным блюдом стал каплун, тушенный в молоке кобылицы. Старший повар извлек из петуха кости, нарубил мясо, довел варево до кипения и принялся добавлять таинственные травы. Но прежде чем полить кушанье густым молоком, убавил жар, и от аромата обильно сдобренного пряным соусом тушеного мяса бесполой птицы у меня потекли слюнки. Повара с любопытством принюхивались, а отстраненный от готовки Пеллегрино закипал от зависти. Поместив свое творение в супник в форме петуха, старший повар достал что-то из кармана, раскрошил в порошок и посыпал мясо.

На десерт он сварил две дюжины роз, чтобы приготовить немного джема из их лепестков. И тоже обильно посыпал размельченными листьями из кармана. Затем положил засахаренные лепестки на каждый квадратик пудинга.

Обед начался с закусок из морепродуктов. Помпонацци подцепил на вилку кальмара, прожевал и одобрительно хмыкнул.

— У вас одаренный повар. Очень нежный вкус.

— Да, повар у меня гений. И думаю, гость за моим столом тоже гений.

— Многие в Падуе не согласились бы с вашими словами.

— Недальновидные глупцы. Скажите мне, профессор, если душа продолжает жить в ожидании воплощения в новом теле, следовательно, смерти нет?

— Ах, так вы интересуетесь проблемами души? — Помпонацци оседлал своего любимого конька, и вскоре его тон сделался поучительным. Тот, кто смог бы вынести его, не раздражаясь на педантичную манеру изложения, должен был признать, что профессор очень правдоподобно сформулировал свою неправдоподобную теорию.

Но дож не собирался разбивать его аргументы, а хотел разведать, каковы источники познаний профессора: какие он читал книги и где их брал. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как он нетерпеливо барабанит пальцем по столу, и каждую секунду ждал, что дож позовет прячущуюся за Безобразной герцогиней стражу.

Но Помпонацци ел так же быстро, как и говорил. Морепродукты вскоре исчезли, и тут же появилась служанка с супником в виде петуха.

— Каплун в молоке кобылицы, — объявила она, положила каждому по щедрой порции и с поклоном удалилась.

Мужчины посмотрели на необычное блюдо и вдохнули поднимающийся из мисочек ароматный пар.

— Восхитительный запах, — кивнул философ.

Дож пожал плечами.

— Мой повар привык удивлять. Однако расскажите мне о своих исследованиях. Это в падуанской библиотеке вы нашли…

— Пресвятая Мадонна! — Профессор попробовал первый кусочек, и мне показалось, что он испытал гастрономический оргазм.

Дож посмотрел в свою миску.

— Это вкусно? — поднес вилку к губам, и его веки затрепетали.

Разговор прекратился. Они с жадностью ели, облизывали ложки, обсасывали пальцы и переворачивали миски, чтобы не пропала ни единая капля соуса. Когда был проглочен последний кусок, Помпонацци откинулся на спинку стула и положил ладонь на живот. Он выглядел сбитым с толку и расстроенным. Показал на супник в виде петуха и покачал пальцем.

— Только вдумайтесь: ради удовольствия поесть мы стали соучастниками гнусного дела — кастрации гордой птицы. Ее лишили пола, такого же как наш.

Дож потрясенно рыгнул и потер грудь.

— Гнусность.

— А молоко кобылицы? — печально покачал головой философ. — Представьте: новорожденный жеребенок, еще мокрый, лежит на земле и пытается встать на подгибающихся ногах, чтобы дотянуться до сосков кобылы, но обнаруживает, что мы лишили ее молока.

Дож обхватил голову руками.

— Несчастная крошка!

Оба застыли над столом и подавленно замолчали. Дож вытер уголки глаз. Помпонацци засопел, шмыгнул носом и всхлипнул. Дож поежился и, не стесняясь, расплакался. Они оперлись руками о стол и ревели как большие разодетые дети. В зале не прекращались стенания, по напудренным щекам сотрапезников катились слезы. Мы со служанками изумленно застыли, но когда профессор вытер своим платком дожу нос и предложил высморкаться, боясь расхохотаться, зажали руками рты. Служанке пришлось сделать над собой усилие и принять серьезное выражение лица, прежде чем войти с украшенным джемом из розовых лепестков пудингом. Старший повар велел ей объявить, что для изготовления этого джема пришлось пожертвовать двумя дюжинами роз. Строго-настрого наказал употребить именно это слово — «пожертвовать». Служанка исполнила все в точности и, поставив десерт перед хнычущими мужчинами, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть, вышла из зала.

Дож и профессор вяло взялись за пудинге розовым джемом, но тут же прекратили свое занятие. Хозяин уронил голову на руки и разрыдался, а гость откинулся на спинку стула и повторял:

— Я так и знал. Я так и знал.

Дож поднял на него глаза и провозгласил:

— Жизнь полна печали! — На его носу висела капелька розового джема.

— В ней нет места милосердию, — согласился философ. Его губы были испачканы пудингом.

Хозяин поднялся.

— Извините, я вынужден удалиться.

— Конечно. — Мужчины обнялись. Помпонацци высморкался в салфетку, а дож тем временем хлюпал носом себе в воротник. Не переставая всхлипывать, они, поддерживая друг друга на непослушных ногах, направились к двери — точь-в-точь объятые вселенской тоской инвалиды. Как только они скрылись, слуги на лестнице дали волю веселью. Карий глаз Безобразной герцогини моргнул, и из-за картины послышался приглушенный гогот.

Вечером мне приказали отнести в спальню дожа стакан имбирного отвара, чтобы успокоить желудок. А на следующий день подавленный профессор, с опухшим лицом и покрасневшими глазами, вернулся в Падую.

Мы сделали все, что было в наших силах.

Но лучше бы старший повар вообще ничего не делал.

Глава XXV Книга Н'бали

Мысленно возвращаясь к событиям, последовавшим за обедом философа и дожа, я прихожу к выводу, что повинен в них не только синьор Ферреро, не удержавшийся и затеявший свои хитрые кулинарные эксперименты, но и я, рассказавший о них Марко. Теперь я это понимаю, по тогда думал, что мы просто вместе посмеялись над тем, как дож и его ученый гость заливались плачем словно младенцы и все перемазались в пудинге. Я не виделся с Марко больше месяца — избегал и его, и Франческу из-за их требований. Но решил, что смешной рассказ может снять напряжение в наших отношениях с Марко.

В субботу я принес своему товарищу вареные куриные шеи, которые вытащил из горшка с полуфабрикатами. Мяса в них было не много, но зато они вкусно пахли. И пока он обсасывал маленькие круглые кости, я потешал его рассказом про Помпонацци.

— Видел бы ты это, Марко. Служанки до сих пор смеются.

Он положил куриную шею и посмотрел на меня.

— Так говоришь, оплакивали каплуна?

— Заливались слезами как дети, завывали словно коты. Все лица выпачкали в пудинге и джеме.

— Подозрительно.

— Забавно.

— Нет, как и все, связанное с твоим старшим поваром, — подозрительно.

Черт! Как он мне надоел!

— Марко, куда подевалось твое чувство юмора? Еда изменила настроение людей. Что тут такого? У синьора Ферреро есть травы, которые способны на это.

— У него есть не только травы. У него есть опиум.

— Для супа.

— Ерунда, — упрямо гнул свое Марко. — Он что-то задумал.

— Перестань! — Он даже не улыбнулся, когда я рассказывал, какими смешными были дож и его рыдающий гость. — Старший повар пользуется своими рецептами, чтобы защитить определенных людей.

— Определенных людей? Твой старший повар выбирает, кого спасти, а кем пожертвовать?

Вопрос заставил меня задуматься. Многие из гостей дожа начинали свой визит за столом, а кончали в подземелье, и лишь в некоторых случаях еда предотвращала угрозу. Синьор Ферреро захотел, чтобы философ из Падуи продолжал развивать свои бредовые идеи. Но когда в другой раз дож отправил в застенок известного фальшивомонетчика, только пробормотал: «Поделом».

— Старший повар знает, что делает, — наконец ответил я.

— Не сомневаюсь. Он знает много всяких вещей.

Мне не понравился коварный тон Марко.

— Забудь обо всем, что я сказал, — попросил я.

— Никогда.

Ночью я лежал на соломенном матрасе, гладил Бернардо и слушал доносившиеся с улицы музыку и голоса. Стал представлять, как Франческа касается кончиками пальцев моего лица, и вскоре задремал, но сон был неглубоким и тревожным. Задолго до рассвета я очнулся, разбуженный видением любимой в рубашке, хотел приласкать кота, но рука натыкалась только на мешковину матраса. Улица притихла, зато в спальне раздавался мощный храп.

— Бернардо! — Кот исчез.

Я сел, протер глаза и натянул штаны. Босиком прошел вдоль спальни и шепотом позвал:

— Кис-кис-кис… Бернардо.

Дверь оказалась открытой, но в этом не было ничего необычного. Часто последний слуга добирался до постели настолько уставшим, что не имел сил закрыть ее как следует. Я выглянул на лестницу и снова тихонько позвал:

— Бернардо.

Шагнул вниз и на середине лестницы увидел кота — нахохлившегося, как большой меховой шар. Он посмотрел на меня и моргнул.

— В чем дело? Ты что-то услышал?

Кот скользнул вниз по лестнице, я последовал за ним.

Не успел я дойти до низа, как послышался щелчок. Что это? Закрылась дверь? Защелкнулся замок? Я сделал еще шаг и вгляделся в темноту на кухне. За одним из окон потрескивала масляная лампа. Мечущееся на ветру тусклое, неверное пламя осветило пробирающуюся к задней двери фигуру. Спустившись на цыпочках с лестницы, я догнал незнакомца и набросился на него сзади. Он вскрикнул, и мы упали на пол. Я уже занес кулак, чтобы ударить непрошеного гостя, но тот воскликнул:

— Лучано!

— Марко? — Неужели он настолько безрассуден, что забрался во дворец дожа?

— Отцепись, дурья твоя башка!

— Что ты здесь делаешь?

— То, на что ты бы никогда не решился. — Марко полез за пазуху и показал мне маленький тряпичный сверток. Развязал на разделочном столе, и я увидел, что он украл в шкафчике старшего повара: несколько сушеных листьев, сморщенный цветок, зерно и стручок. Порошок и травы он насыпал в два кусочка промасленной бумаги и закрутил концы. Ничего, кроме трав и специй. Старясь скрыть облегчение, я наклонился и потрогал пальцем сухие листья.

— И что ты собираешься с этим делать, болван? Будешь готовить обед?

— Отнесу абиссинке. Завтра я выясню, что задумал твой старший повар. И спрошу у нее, где находится Руфина. — В его глазах светилась надежда.

— Абиссинке? Каким образом ты собираешься с ней расплатиться?

Он звякнул монетами в кармане и кивнул в сторону кладовой со специями. Значит, взял деньги из серебряной коробки, о которой я ему рассказывал.

— О Боже, Марко…

— Ты сам говорил, что пропажу нескольких монет никто не заметит.

Я сразу понял, что нельзя ему позволить идти к абиссинке одному. Пусть Марко украл только травы и специи, но неизвестно, что он вообразит и напридумывает. В человеческой природе видеть и слышать то, что хочется увидеть и услышать. Я обязан защитить старшего повара.

Даже если бы я хотел получить совет, у меня не осталось времени. Наступало воскресенье — выходной синьора Ферреро. Следовательно, мне предстояло разбираться с Марко самому.

— Все это глупость, — сказал я. — Но меня интересует абиссинка. Я пойду с тобой.

Марко улыбнулся.

— Я знал, дурья твоя башка, что ты согласишься. Зайду за тобой утром. Прихвати мне что-нибудь на завтрак. — Он хлопнул меня по плечу и исчез за дверью.


После того как мы подали дожу завтрак, я сказал Пеллегрино, что собираюсь на мессу. Мы встретились с Марко за задним двором, и я дал ему кусок хлеба с сардинами. А потом косился на своего приятеля, удивляясь, как он глотал, почти не жуя, и наблюдал за ним всю дорогу, пока мы шли по Риальто и затерянным улочкам Венеции. Оказавшись в черкесском квартале, живописном районе с постоянно кочующим населением, остановились перед таверной и подняли глаза на трепещущие на ветру газовые занавески на высоких арочных окнах абиссинки.

Ходили слухи, что Н'бали родилась от абиссинки и итальянского матроса. Он привез мать и дочь в Венецию и оставил у черкесов. Сам ушел в море и, как часто случается, больше не объявился. После смерти матери Н'бали осталась жить в черкесском районе, поскольку, как и его обитатели, не желала терять самобытность.

Но в отличие от них не заслужила репутации шарлатанки и воровки. Некоторые называли черкесов цыганами и презирали за то, что они жили замкнуто и подчинялись только своим законам. Но даже среди этих изгоев Н'бали была чужой, ибо считалась истинным адептом, которому действительно подвластны высшие силы. Поговаривали, будто она могла лечить и узнавать все о людях, просто прикасаясь к ним.

Переступив порог цыганской таверны, мы пробились сквозь шумную толпу и ароматы острого гуляша и янтарного вина, удивляясь режущей ухо музыке и отрывистой речи здешних жителей. А когда поднялись в просторную комнату Н'бали с ее высокими окнами и приятным запахом сандалового дерева, то словно мгновенно перенеслись от хаоса к покою.

Хозяйка сидела на полу, выпрямив спину и скрестив ноги. Ее кожа отливала медом, на голове отсутствовали волосы, руки и ноги были длинные и тонкие, а в плавных движениях чувствовалась печаль. Она носила веревочные сандалии, на шее висело ожерелье из костяных и деревянных бусинок, на запястьях звенели золотые браслеты и крошечные золотые колокольчики — на щиколотках. У нее был тонкий точеный нос, четко очерченные губы и языческие глаза. Маленькие груди едва прикрывала простая красная материя, обернутая вокруг худощавой фигуры и закинутая за плечо. Она говорила плавно, нараспев, с тягучими нотками и легким акцентом. Судя по всему, ее родным языком был амхарский.

Запах сандалового дерева исходил от масла, которым она натирала тело, чтобы походить на мать — чистокровную эфиопку. А печаль вызывало сознание, что она mingi — абиссинское слово для любого невезения на Земле. Невезение Н'бали было в том, что ее чистую эфиопскую кровь замутил отец-итальянец. Мать учила Н'бали сторониться всякого унижающего достоинство влияния, иначе ее абиссинский дух подвергнется разрушению и она превратится в обычную венецианку.

Н'бали никогда не видели на людях, а ее комнату украшали лишь те немногие предметы, которые оставила ей мать: плетеная циновка на полу, яркая желтая ткань, расстеленная на сиденьях под окнами, растянутая на стене буйволовая шкура, долбленая тыква, из которой она ела, и воловий рог, из которого пила. На столике с гнутыми ножками стояли фигурки из темного дерева, демонстрирующие гениталии в мельчайших подробностях.

У Н'бали было два постоянно настороженных кота — белый и черный, — которые не сводили с нее глаз, когда она к ним обращалась. Некоторые люди утверждали, будто животные понимали ее мурлыкающий язык. Почему-то никому не приходило в голову сказать подобное про меня, когда я разговаривал с Бернардо или когда дож сюсюкал со своими любимцами. Поистине слово в устах посвященного приобретает совершенно иное значение.

Все, что делала Н'бали, отличалось от практики других. Она не занималась ни ведовством, ни цыганскими штучками: не занавешивала окна плотными шторами, не произносила заклинаний, не готовила зелий и отваров. Когда мы появились на пороге ее просторной комнаты, она пригласила нас войти:

— Садитесь рядом. — Словно давно ждала.

Мы сели на циновку. Марко покосился на меня и сказал:

— Сначала про Руфину.

— Конечно.

Он повернулся к Н'бали.

— Можешь мне сказать, где сейчас моя сестра?

Абиссинка показала нам раскрытую ладонь.

— Мать меня учила, что люди не ценят того, за что не заплатили.

Марко вложил ей в ладонь несколько монет. И, не сжимая кулак, Н'бали ссыпала их в деревянную чашку, где они звякнули, упав на привезенные со всего мира деньги.

— Ты украл эти монеты.

У Марко отвисла челюсть.

— Нет…

— Это не мое дело. Мать учила, я не в ответе за то, что совершили другие. Я отвечаю только за собственные действия.

Мы с Марко перевели дыхание.

— Так как насчет моей сестры? — спросил мой товарищ.

Н'бали закрыла глаза, и ее лицо исказила болезненная гримаса.

— Твои сестра и мать — вместе.

— Где?

Абиссинка печально посмотрела на Марко и покачала головой.

— Если не знаешь, так и скажи, — разозлился мой товарищ.

— Я не знаю.

Мне показалось, что это мой шанс.

— Вот видишь, мы напрасно теряем время.

— Нет! Я уже отдал ей деньги. — Марко достал из-за пазухи мешочек и развернул перед абиссинкой. — Вот. Скажи, лежащие в этой тряпке вещи волшебные?

Н'бали широко улыбнулась, показав белоснежные зубы.

— Разумеется. В ароматном мире других не бывает.

— Но что это за волшебство? Для чего они используются? — Потому, как сгорбился Марко, я понял, что он немного напуган, и добавил: — Скажи нам, что это такое. Этого будет достаточно.

Марко бросил на меня предостерегающий взгляд.

Н'бали пробежала пальцами по листьям, зерну и стручку, раскрыла бумажные пакетики и дотронулась до зернистого порошка. Положила ладони на тряпочку и при этом то закрывала, то открывала глаза.

— Зачем спрашивать меня о том, что вы и так знаете?

Марко насупился.

— Не знаем. Поэтому и пришли.

Абиссинка пристально смотрела на меня, мне стало не по себе, и я поежился.

— Понятно, — проговорила она, взяла первый лист и помахала у себя перед носом. — Валериана. Успокаивает нервы, помогает забыть о неприятностях. Конечно, если принять слишком много, позабудешь обо всем — от первого до последнего.

Соус, дарующий забвение.

Н'бали взяла второй лист.

— Белена. В малых дозах хороша, чтобы успокаивать перевозбудившихся детей, но большие количества могут причинить вред сердцу и вызвать глубокую меланхолию.

Помпонацци и дож обливались слезами за десертом.

Абиссинка презрительно ткнула пальцем в засушенный цветок.

— Гибискус, или китайская роза. Некоторые считают, будто гибискус усиливает сексуальное влечение. — Я затаил дыхание. — Ничего подобного. Это просто цветок. Иногда его используют для приготовления чая.

— Ты уверена? — Язык меня почти не слушался.

Н'бали посмотрела на меня с удивлением.

— Тебе лет четырнадцать, пятнадцать?

— Примерно так.

Она откинула голову назад, ее веки дрогнули, в глубине груди родился хриплый смех.

— Ты прав. Это афродизиак. Ешь гибискус, и будешь заниматься любовью снова и снова.

Но в любовном напитке старшего повара гибискуса не было. Может, его рецепт не полный? Может, поэтому у меня и не получилось с Франческой?

Н'бали взяла в одну руку зерно, в другую стручок.

— Кофе и какао. Эти растения из Нового Света. Из них готовят стимулирующие напитки и греховно восхитительные сладости.

Бехайм назвал глазурь на пирожных восхитительной, как совокупление.

Абиссинка коснулась кончиком пальца порошка, и ее лицо потемнело.

— Что это? — встрепенулся Марко.

— Опиум. Снимает боль и вызывает блаженные мечты.

— Но на кухне не используется? Ведь это же наркотик?

— Разумеется, наркотик. — Н'бали обвела рукой разложенные перед ней специи. — Все эти растения наркотики.

— Понятно. — Марко пододвинул ей другой бумажный пакетик. — А что здесь?

Абиссинка вздохнула.

— Это становится скучно.

«Отлично, — подумал я. — Ей не терпится от нас избавиться».

Марко показал на деньги в деревянной чашке.

— Мы тебе заплатили.

Н'бали поднесла к пакетику ладонь.

— Амарант.

— Я так и знал! — Марко так сильно хлопнул по столику с идолами, что они подскочили.

— Как ты смеешь! — Абиссинка решительно смахнула травы своей длиной рукой. Марко хотел было подхватить свое сокровище, но все, кроме стручка какао, исчезло в плетеной циновке.

— Что ты наделала? — прошипел мой товарищ.

Н'бали покачала головой, словно снимая напряжение в шее.

— Понимаю, что у тебя на уме: съешь амарант и будешь жить вечно. Мать рассказывала мне эту легенду и много других: о вратах Александра, о фонтане юности, о живущих в огне саламандрах и о священнике-короле пресвитере Иоанне, — фыркнула она. — Он никак не может сравниться с королевой Эйлоукой.[46] Мать говорила мне обо всем. Она знала о книге задолго до того, как о ней начали судачить в Венеции.

Я застыл.

— Она рассказывала о многих книгах и о глупцах и жуликах, которые их разыскивают. — Абиссинка показала длинным пальцем на Марко. — Ты жаждешь золота. — Она перевела взгляд на меня. — А тебе хочется любви. И вы оба считаете, будто книга способна удовлетворить ваши желания.

Марко вскочил и, сжав кулаки, пошел на нее.

— Что тебе известно о книге?

Я встал между ними.

— Ей ничего не известно. О книге никто ничего не знает.

— Перестань, — устало махнула рукой абиссинка. — Ты же знаешь, что книга у твоего наставника.

Господи! Синьор Ферреро никогда не говорил об этом прямо, но я догадывался. Догадывался давно — наверное, с тех самых пор, как мы с ним ездили в Рим. Но не готов был признать открыто. Тем более перед Марко.

Марко повернулся ко мне и буквально пригвоздил к полу взглядом.

— Ты знал! — Это прозвучало не как вопрос, а как обвинение. Мы встретились с ним глазами.

— Нельзя смотреть прямо в глаза друг другу, — предупредила абиссинка. — Некоторые способны убивать взглядом.

— Ты знал! — повторил Марко.

Я не ответил.

Н'бали распрямила ноги и одним грациозным движением поднялась. Подошла ко мне и дотронулась до моего родимого пятна. Я вздрогнул, но она осторожно обвела его пальцем.

— Mingi — имя всех несчастий, которые подстерегают людей. Несчастья могут притягивать к себе близнецы, люди с кривыми зубами и родимыми пятнами.

Меня пробрал озноб, и я отпрянул, но Н'бали вновь широко улыбнулась.

— Не бойся. Твои несчастья можно преодолеть простой жертвой. Кто-то должен умереть, и, будь уверен, этот кто-то умрет. Тебе остается только подождать. В моем народе говорят: «Терпение превращает молоко в масло».

У меня во рту моментально пересохло, а Н'бали села и повернула руки ладонями вверх. Блестящая безволосая голова покачивалась на стебельке шеи, взгляд устремился вдаль, она представляла собой картину неземного спокойствия.

Мы с Марко попятились к двери и, когда достигли порога, абиссинка подняла руку и проговорила:

— Все так и будет. Кто-то умрет.

Мы скатились по лестнице, и внизу Марко снова прошипел:

— Ты знал!

— Марко, ты не понимаешь…

— Я понимаю одно: ты враль!

— Я тебе все объясню…

— Я отниму у него книгу, и не пытайся меня остановить.

— Марко, послушай…

Но он оттолкнул меня и скрылся в толпе пляшущих цыган.

Пока я шел на улицу, в голове не стихали слова Н'бали: «Кто-то должен умереть». Мои мысли прервало неприятное ощущение в затылке — словно кто-то за мной наблюдал. Я повернулся и заметил Джузеппе: он сидел за столиком в углу и смотрел на меня. Что он делает в черкесской таверне? Он был из тех, кто презрительно называл черкесов цыганами и при этом плевался. Он встретился со мной глазами, и я, вспомнив предостережение абиссинки, что взглядом можно убить, отвернулся, но было слишком поздно.

Глава XXVI Книга бессмертия

На следующий день я ломал голову, как рассказать старшему повару о своем визите к Н'бали. Моя тревога была понятна. Синьор Ферреро то и дело бросал свое любимое замечание: «Будьте внимательны!» Я же в то утро был настолько рассеян, что ему приходилось хлестать меня этой фразой словно кнутом. Когда наступило время перерыва, я вздохнул с облегчением, взял хлеб и прошутто, вышел во двор и сел перекусить, привалившись спиной к водяному насосу. Но как только кончил слизывать с пальцев крошки и соль, подошел старший повар и встал передо мной.

— Что с тобой? Дело в той девушке?

— Нет, маэстро. — Я вытер рот тыльной стороной ладони и пробормотал: — Случилось кое-что новое. Боюсь, нас ждут неприятности.

— Неприятности уже происходят. — Синьор Ферреро наклонился, опершись руками о колени. — Но опыт мне подсказывает: они открывают новые возможности.

— Венеция набита солдатами, подозревают всех и каждого. Извините, но я не вижу, какие в такой ситуации могут открыться новые возможности.

— Например, мы попробуем составить меню по индийскому методу.

— Меню? — Черт! Я решил, что мой наставник просто бредит своей работой.

Старший повар присел на корточки подле меня.

— Индийский учитель по имени Девиирасад разделил всю еду на три категории: корнеплоды, вызывающие инерцию, мясо и перцы, дающие возбуждение, и свежие фрукты и овощи, обладающие неземными свойствами. Каждое блюдо должно представлять собой баланс целого. Преобладание одного типа может вывести еду из равновесия.

Я всплеснул руками.

— Разве это имеет хоть какое-нибудь отношение к нашей жизни?

— В сомнительные времена человек должен быть таким же уравновешенным, как сбалансированная еда: нельзя проявлять излишнюю апатию, чересчур волноваться и терять внимание. Девиирасад наставлял учеников на терпение и бдительность.

— Но…

— Ты слышишь, что я говорю? Быть терпеливым и бдительным — это значит проявлять внимание.

Терпение и бдительность — это прекрасно, но он не знал о Н'бали.

— Маэстро! — Я решил, что лучше всего говорить напрямик. — Я ходил с моим другом Марко к абиссинке.

Старший повар потер глаза.

— Зачем?

— В ночь с субботы на воскресенье Марко проник на кухню. Я его поймал, но он уже успел кое-что стащить из вашего шкафа. Вас в воскресенье здесь не было, а он решил — со мной или без меня — показать свою добычу Н'бали. Я знаю Марко, и поэтому понадеялся как-то его обуздать. Я хотел защитить вас.

— Что ты такое говоришь?

— Абиссинка ему сказала, что книга у вас. Откуда она об этом узнала?

Синьор Ферреро пожал плечами.

— Эта женщина из посвященных.

— Еще она сказала, что кто-то должен умереть.

— Эка невидаль. Заявить подобное — все равно что предсказать восход солнца.

Старший повар словно не хотел меня услышать и понять, насколько серьезна ситуация.

— Меня тревожит то, что может предпринять Марко.

— Марко? — изумленно прищурился он. — Помимо Марко существуют гораздо более серьезные угрозы.

— Но…

— Послушай, я благодарен, что ты пытался меня защитить, но у тебя нет возможностей контролировать каждую ситуацию. — Наставник положил мне руку на плечо. — Тебе надо учиться оставаться спокойным в опасные моменты. Жди меня сегодня вечером на кухне. Попозже, когда все лягут спать.


Ночью я прокрался на кухню босиком. На лестнице было темно, и на середине пути я остановился — без всякого повода, если не считать пугающее меня тайное и грозное, что могло таиться во мраке. Старший повар сидел за своим столом в круге желтого света, словно в лужице растопленного масла, склонив голову к поваренной книге.

— Я пришел, — сообщил я.

Он поднял голову.

— Вижу. — Поманил меня и сделал знак, чтобы я сел к нему лицом. — Лучано, тебе известно, что я владею тайными рукописями.

— Да, маэстро. Книгой.

— И не одной. А вот передо мной сборник рецептов, который является инструментом учителей. Эти рецепты — ключ к знаниям, попавшим к нам из множества мест и эпох.

— Понимаю, маэстро.

— Есть один рецепт, который может вызвать недоумение, но сокрытый в нем смысл очень важен.

— Понимаю, маэстро.

Синьор Ферреро усмехнулся.

— Это суфле из амаранта. Некоторые полагают, что амарант исчез, но это, как ты мог заметить в подвале, не так. Его только трудно достать и он дорог. Амарант придает суфле приятный пряный вкус, однако его репутация раздута и этот рецепт порождает толки о бессмертии.

— Но нет никакого бессмертия. — Я был явно смущен. — Или есть?

— Только не в том смысле, в каком его обычно представляют.

— Как это понимать?

— Все люди смертны, но каждый человек что-то оставляет после себя. — Старший повар подался вперед, и наши лица оказались совсем рядом. Я заметил у него новые морщинки и мешки под глазами. Но он был доволен собой и продолжил: — Суфле демонстрирует тщетность погони за бессмертием. Жизнь есть смерть. Мгновение возникает и угасает. Нет ничего, кроме настоящего, но ты не способен его удержать, можешь только в нем находиться. Суфле обостряет сознание момента. Учит ценить полновластное, но мимолетное теперь.

Я почесал затылок.

— Суфле?

Синьор Ферреро откинулся на спинку стула.

— Взгляни сюда. — Он положил на стол растрепанную поваренную книгу. Ее переплет был из плохо выделанной кожи — потертый и в пятнах от неаккуратного обращения. Листы выдраны и засунуты куда придется. Пока старший повар переворачивал страницы, я заметил, что их писали разные люди. Буквы были самых разнообразных начертаний, а некоторые напоминали вырезанные на дверях в еврейском квартале. Дойдя примерно до середины, синьор Ферреро повернул книгу ко мне и указал на красиво оформленную страницу: бумага от времени потемнела, края позолочены, контуры шрифта мягкие. Углы страницы украшали изображения маленьких изящных цветов на вьющихся ветвях.

— Вот, это и есть суфле из амаранта.

— На этой странице?

— Да. — Старший повар взглянул на лист, и его взгляд затуманился. — Господи! От мысли о бессмертии мне становится скучно, — тяжело вздохнул он. — В одной из тайных рукописей духовное пробуждение называют эликсиром бессмертия. Может быть, отсюда и пошли разговоры об эликсире.

— Подождите, так это именно та книга?

— Почему ты спрашиваешь? Ты же знал, что она у меня.

— Она такая потрепанная. Стоит на кухне, на книжной полке, у всех на виду.

— Да. Скрыта под невзрачной оболочкой. Так надежнее всего. Вот преимущество моей профессии: поваренные книги не интересуют никого, кроме меня. Все ищут необычный, богато оформленный том, в переплете из дубленой кожи, с иллюстрациями, тщательно оберегаемый и спрятанный где-нибудь в монастыре. Это бросалось бы в глаза. Нет, мы, хранители, зашифровываем добытые знания в рецепты и передаем другим. В этом томе — знания учителей.

— Так вот она, значит, какая — книга.

Синьор Ферреро поднялся.

— Пойдем, Лучано. Сейчас тебе предстоит кое-что узнать.

Старший повар подошел к столу напротив кирпичной печи Энрико и выбрал сбивалку.

— Постарайся уяснить, что когда готовишь суфле, почти все зависит от техники.

— При чем тут суфле? Нам надо думать о тайных Евангелиях, Борджа, Ландуччи, Марко и Н'бали.

— Хранители всегда жили под угрозой провала. Поэтому тебе следует учиться терпению и проявлять бдительность. А для этого всегда быть предельно внимательным. Ну вот, мы начинаем делать суфле.

Я снова почесал затылок.

— Не отвлекайся. Суфле — волшебное блюдо. Оно вырастает на сковороде словно золотое облако, и его основное свойство — мимолетность.

— Что это значит?

— Что оно недолговечно, как жизнь. И в этом его ценность.

Старший повар взял несоленое масло, сливки, амарант, муку, сыр, яйца, коричневого цвета приправу, немного соли и белый перец.

— Амарант, — продолжал он, — придает блюду приятный привкус. Но древняя символика сбивает с толку. Забудь о ней — это просто редкий злак с восхитительным ароматом. А теперь разведи огонь. Несильный и ровный.

Он разделил белки и желтки, слил в разные миски и отставил в сторону. Дал мне ступку и пестик и велел растереть соль и перец. Пока я превращал их в пудру, он учил:

— Как можно мельче, чтобы не осталось ни одного комка. Успех зависит от внимания к мельчайшим деталям.

Я натер сыр, а он смешал на сковороде растопленное масло, амарант и муку, взбил до однородной массы и поставил на самую верхнюю решетку над огнем. Одной рукой добавлял сливки, а другой не переставал помешивать. От жара его лицо раскраснелось, на лбу выступили капельки пота, но темп оставался неизменным. Сняв сковороду с огня, он влил в нее половину желтков, посыпал солью и перцем и потянулся за коричневой приправой.

— Всегда должна присутствовать какая-то специя. — Он размешал натертый сыр и на время отставил густую массу. Добавил немного соли к белкам, зажал медную чашку в сгибе локтя и принялся сбивать мерными, быстрыми движениями. Он это делал и раньше, и мне всегда нравилось наблюдать, как поднимается белок и превращается в пушистое облако. Белок он смешал с сырной пастой и все вместе вылил в прямоугольное блюдо, которое поставил на верхнюю решетку печи. — Как можно нежнее. Нежность никогда не лишняя. — Он вытер руки о передник. — Теперь будем ждать.

Я про себя огорчился, представив, сколько времени нам предстоит провести у печи, но старший повар назидательно поднял палец.

— Большая часть жизни — это ожидание. Тебе будет легче, если ты не станешь роптать.

— Понятно, маэстро. — Я сложил руки на столе вместо подушки и опустил на них голову. Мерцание огня, тишина, тепло, терпкий аромат и шелест переворачиваемых страниц убаюкали меня, и я задремал. На приготовление суфле уходит около часа, но мне показалось, что прошло всего несколько секунд, когда наставник меня разбудил.

— Готово!

Суфле выглядело точно так, как он предрекал: поднимающееся из блюда волшебное облако. Синьор Ферреро взял блюдо двумя полотенцами и осторожно снял с огня. Не наклоняя, перенес на стол, поставил и отошел на шаг.

— Вот полюбуйся — суфле! — Он был похож на гордого отца.

Мы восхищались хрустящей корочкой, вдыхали вкусные запахи и удивлялись куполообразным формам. Затем в середине суфле появилась ямочка. Она углублялась и превратилась в кратер, от которого во все стороны поползли морщинки.

— Маэстро, оно съеживается.

— Разумеется, съеживается. Вдумайся, Лучано, суфле больше никогда не поднимется — ты это видишь своими глазами. Стоило отвлечься, и ты бы вовсе не оценил его красоты, — покачал головой синьор Ферреро. — Самое глупое поверье, которое мне приходилось слышать, это то, что амарант не позволяет суфле опасть. Разве оно от этого станет лучше? — Он широким жестом показал на съеживающуюся массу. — Мимолетность. Вот в чем его прелесть.

Я всеми силами пытался понять его слова, но постижение их смысла могло бы занять целую жизнь.

Старший повар протянул мне ложку, но прежде чем я погрузил ее в суфле, сказал:

— Здесь и сейчас только мы и суфле. Время — это всегда теперь. Наша задача — наполнить собой мгновение. Ты в состоянии это сделать?

— Думаю, да.

— Хорошо. Тогда приступим к еде. — Он прорвал тонкую корочку и разложил суфле. Пододвинул мне тарелку и улыбнулся. — Ощути лаконичную простоту момента, Лучано.

Суфле было воздушным и сочным. Первая порция взорвалась во рту, и я отдался ощущению мягкого аромата и шелковистой массы на языке. Амарант действительно придал блюду пряный ореховый вкус. Обволакивая мой язык, он доставил мне наслаждение, и тревоги отступили. Старший повар был прав: если полностью погрузиться в переживаемый момент, ничто не способно помешать. Суфле захватило меня целиком.

Проглотив последний кусок, синьор Ферреро улыбнулся.

— Знаешь, Лучано, иногда мне приходит в голову, что разговоры об алхимии тоже породило это суфле.

— Из-за его золотистого цвета?

— Нет. Научившись жить настоящим, ты становишься богат, как только может быть богат человек. Надо пользоваться каждым мгновением.

— Даже плохим?

— В первую очередь. Они-то и демонстрируют нам, кто мы такие.

Пока я размышлял над полученным уроком, старший повар подошел к столу и внимательно посмотрел на свою книгу. Корешок был переломлен, некоторые страницы затерты до прозрачности, другие рассыпались, когда их переворачивали. Многие были выдраны, помяты, запятнаны, разорваны… Книгой явно постоянно пользовались — открывали, перелистывали, дополняли. Мне пришло в голову, что она сильно увеличилась в объеме, пройдя за столетия через руки бесчисленных хранителей.

Помыв посуду, я присоединился к наставнику за столом.

— Что содержалось в первоначальной книге?

Он откинулся на стуле.

— Первоначально никакой книги не было — только отдельные свитки. Некоторые считают, будто пещеры в пустыне таят пока еще не найденные записи. — Он немного подумал. — Это не исключено. В жарких, сухих пустынях вещи хорошо сохраняются. Я читал, что в Египте есть царские усыпальницы, где до сих нор лежат древние правители вместе с грудами золота и даже со своими рабами.

— Вот это да!

— Наша традиция началась с крупицы знаний, которую одни хотели уничтожить, другие — сохранить. Сообразительный ученый поместил важный манускрипт в глиняный кувшин и спрятал в пещере. У него появились последователи, и с тех пор обычай креп, а знания множились как закваска. Шло время, ученые объединили усилия и договорились зашифровывать мысли в виде кулинарных рецептов. Мы сохраняем то, что нам достается, а узнав о новой идее, добавляем ее в книгу. Люди делают изобретения, как ты придумал сырное пирожное. Мы поместим и твой рецепт в книгу, и я не удивлюсь, если он займет одну из первых страниц.

Разумеется, некоторые рецепты являются более важными, чем другие. Я мог бы выделить самые главные — апокрифические Евангелия и письма Роджера Бэкона, — но поступить так все равно что очистить артишок до самой сердцевины. Согласись, досадно было бы потерять сочные листья.

— Поразительно, — удивился я. — Рукописи пережили столетия войн и политических потрясений.

Синьор Ферреро улыбнулся.

— В периоды кризисов у людей хватает смекалки сохранять то, что для них важно. Но для нас самое главное — беречь традицию и защищать хранителей.

Я представил за спиной своего наставника призрачную вереницу старших поваров — их белые колпаки скрывались в древних временах, принимали форму капюшонов, тюрбанов, библейских головных уборов. Вот такая тайная шеренга подвижников, каждый из которых был больше, чем кулинар: сохранил то, что ему передали, и умножил накопленные знания. Я оробел от оказанного доверия познакомиться с этой извечной ратью.

— Как это возможно, маэстро? Одна книга прошла через столько рук…

— Одна книга? Разумеется, невозможно. И глупо. У каждого хранителя своя книга. И ни одна не похожа на другую, поскольку все они меняются и растут. Как сама жизнь. Каждый хранитель отвечает за свою книгу до того времени, когда можно будет безбоязненно обнародовать знания. Когда это произойдет, не важно: зерну не суждено увидеть, как распускается цветок.

В моей груди росло волнение, в голове роились вопросы.

— Хранители знают друг друга? В Венеции есть еще такие же, как вы? Сколько их? Они все живут в Европе? Откуда вы берете знания? У вас происходят тайные собрания?

— Не спеши, — рассмеялся синьор Ферреро. — Не забывай, что наш пароль — терпение и внимательность.

— Но вы знаете других хранителей?

— Каждый хранитель знает имена еще двух из других стран. Если возникает угроза, что книгу обнаружат, ее следует уничтожить. — Он схватился за сердце. — Господи, что за мысли лезут в голову! Но, как ни печально, однажды такое случилось. Сицилийский повар получил в свое распоряжение чертежи строительства великой пирамиды в Гизе. Он трудился, зашифровывая это великое инженерное творение в рецепт — я слышал, в ход пошло огромное количество марципана, — но его каким-то образом раскрыли. Считалось, что пирамиды прославляют языческих богов, и повара арестовали, обвинив в ереси. Чертежи уничтожили, но он умер достойно, не предав хранителей.

— Вам надо спрятать книгу, маэстро.

— Чепуха. Это самое безопасное для нее место. У Ландуччи и Борджа нет причин интересоваться потертой поваренной книгой. И они считают себя слишком умными, чтобы советоваться с адептами вроде таких отшельников, как Н'бали. Отдают подобных людей на откуп суеверным крестьянам. Что же до твоего юного приятеля, ему никто не поверит. Думаю, в данный момент хранители в безопасности. В любом случае самые важные вещи, такие как гностические Евангелия, записаны во многих местах. Угрозы возникают и исчезают, а мы незаметно существуем и ждем своего часа. — Старший повар закрыл книгу и любовно положил ладони на ее промасленную обложку. — Теперь скажи, что ты усвоил?

— Что надо жить настоящим.

— Хорошо. — Он внимательно на меня посмотрел. — Пора тебе взрослеть, Лучано. Больше никаких игр с Марко. Когда дож умрет и слухи улягутся, тебе надо всерьез и надолго взяться за обучение.

— Я готов. — Благодаря книге я буду достоин и наставника, и Франчески.

Старший повар поставил книгу на полку и сказал:

— Прежде всего тебе следует научиться читать и писать — на многих языках. Затем заняться историей, точными науками и философией. — Синьор Ферреро улыбнулся. — Но при этом все должны думать, что ты овладеваешь только кулинарным искусством.

— Уж очень много предметов.

— Справишься. Ты лучше, чем тебе кажется. Давай приступим к первому уроку. — Он вынул из стола лист бумаги и написал слово. — Видишь? Это значит «хранители». Ты способен запомнить буквы и их расположение, чтобы в следующий раз узнать слово?

Я рассмотрел каждую букву в отдельности, а затем образованный ими рисунок. Провел под словом пальцем. От неожиданного озарения у меня пробежал по спине озноб.

— Х-р-а-н-и-т-е-л-и. Вот это да! Я умею читать!

Старший повар смял лист в шарик.

— Не обольщайся. Тебе еще предстоит пройти долгий путь. — Он бросил шарик в огонь. Бумага почернела и с шипением исчезла. Но слово «хранители» стояло перед глазами — слово, которое меня спасет.

Глава XXVII Книга настоящего момента

Старший повар устало провел рукой полипу.

— На сегодняшний вечер довольно. Думай о том, что ты узнал. Мы продолжим наш разговор после его ухода, — показал он глазами на потолок, где на верхних этажах обитал дож. — Помни, Лучано, бывают времена, когда надо собраться и не терять бдительности. Повторяй урок суфле — оставайся внастоящем, а не где-нибудь еще.

Но сказать легче, чем сделать, — для всех нас наступили тяжелые дни. Я жил во дворце почти шесть месяцев, а безумие дожа становилось только сильнее по мере развития его болезни. Он искал книгу с невероятной неистовостью. Но наконец сифилис сто сломал, и в некоторых кварталах разговоры о книге отошли на второй план — теперь люди обсуждали, как долго еще протянет старик.

— Дож напоминает камбалу на разделочном столе, — как-то заметил синьор Ферреро. — Бессмысленно бьется, цепляясь за жизнь.

И в самом деле, головорезы правителя без толку носились по городу, в то время как «черные плащи» спокойно наблюдали и производили аресты. Все шпионили друг за другом.

Марко и Франческа тоже видели толпы солдат, и у них неизбежно появлялись вопросы. Поэтому я старался держаться ближе ко дворцу и не попадаться им на глаза. Прежде чем оставить куль с едой для Марко, выглядывал из задней двери, чтобы убедиться, нет ли его поблизости. Я по нему больше не скучал (особенно с тех пор, как он потерял былое чувство юмора), но Франческа — ох, это другое дело. У меня уже накопилось двадцать монет; еще несколько недель, и будет достаточно, чтобы вызволить ее из монастыря.

К счастью, дела постоянно держали меня во дворце. Здоровье дожа продолжало ухудшаться. Я слышал, как Тереза шепотом сообщала Энрико, что происходит в покоях правителя. Дож мочился по углам и скулил на полу. Тереза стала приходить на кухню гораздо чаще, и они с Энрико, уединившись у печи, о чем-то шушукались. Как-то раз я остановил ее у дверей для слуг и спросил, сколько, по ее мнению, проживет дож.

— Как знать, — оживилась Тереза. — Бродит по комнатам голый и невменяемый. А пятна на постели такие, что тошнит. — Ее лицо скривилось от отвращения. — Теперь уже недолго. По крайней мере, мы так надеемся. — Она подмигнула и побежала собирать последние новости.

А кухня обеспечивала питанием приезжих докторов. Первым прибыл врач из медицинской школы в Падуе и трижды в день поил дожа настойкой из аралии, но улучшения не наступило и он, извинившись, уехал с семьей в Милан. Следующим появился священник из Рима. Он был личным врачом папы, передал от его святейшества привет и предложил начать последние приготовления. Его отправили обратно в Рим, не удосужившись поблагодарить.

Затем стали прибывать целители из самых разных мест: травник из Парижа; профессор медицины из Франкфурта; английский врач, который привез с собой ртуть, и от нее язвы дожа сделались синими; одетый в красный атлас седовласый старец из Персии с фимиамом и пиявками.

Ходили слухи, что дож заразился сифилисом от куртизанки, которую много лет назад ему прислал в подарок глава магистрата Генуи.

— Я ее помню, — хихикнула Тереза. — Потаскуха с огроменной грудью! — Она потянула себя за веко, давая понять, что заразную женщину подослали к дожу, либо желая так оригинально подшутить, либо из мести за какие-то прошлые политические делишки.

Разговоры о мести напомнили мне о Джузеппе, который, как ни странно, нисколько не интересовался циркулирующими во дворце слухами. Его всецело поглощала ненависть ко мне, и с тех пор как я получил повышение, он ни о чем другом не помышлял. Чем больше я приобретал опыта на месте овощного повара, тем больше он меня ненавидел. Я чувствовал его недоброжелательный взгляд, измельчая лук, соля баклажан и советуясь с Данте, как потушить капусту. Когда я вешал горшок над огнем, он подскакивал и, что-то злобно бормоча себе под нос, толкал под руку. Постоянно враждебно косился, а иногда специально махал метлой поблизости от меня, мерзко кривился и стукал пальцем по носу. Он походил на готовый перевернуться кипящий на краю очага горшок.

Между тем дож перестал появляться на людях. Раньше он любил наслаждаться едой, но теперь его меню стало скудным, а пища легкой: бульон и жидкая овсянка, и ел он только в своих покоях. Я часто видел, как он, сгорбленный, с невидящим взглядом, шатался но залам дворца, уже больше похожий на привидение, чем на человека, в висящем на исхудавшем теле подбитом горностаевым мехом камзоле, из-под которого виднелось нижнее белье. Полы камзола тащились за ним — пародия на былое изящество вельможи.

Когда во дворец прибыл китайский врач, старший повар распорядился приготовить овощное рагу — все тщательно измельчить и быстро поджарить на сильном огне в чашеобразном горшке. Ингредиенты и способ приготовления были мне незнакомы: кунжутное масло, мягкие черные грибы, квадратики твердого сыра, бледно-зеленые листья и хрустящие прозрачные корешки, которые следовало бросать в горшок в самый последний момент. Старший повар добавил эту мешанину вместе с копченой рыбой и рисовой лапшой в нежирный бульон. Врач сдобрил собственной приправой — жидкостью темного цвета — и съел при помощи палочек из слоновой кости вместо столовых приборов. А затем шокировал слуг, взяв в руки чашу и допив бульон прямо из нее.

Каждый день загадочный врач лечил дожа за закрытыми дверями. Маленький человечек в длинном халате из парчи и с черной косичкой на бритой голове вызвал множество пересудов среди служанок. Они рассказывали, будто слышали, как китаец пел высоким голосом на мелодичном языке и произносил молитвы смеющемуся идолу. Все это породило разнообразные толки. По ночам слухи носились на служебной половине, а днем держали всех в волнении и ожидании.

Никто не представлял, чем занимается китайский врач, но все хотели выяснить. Слуги знали, что дворец пронизан потайными ходами и за стенами некоторых комнат устроены наблюдательные пункты. Входы в тоннели и шпионские щели были тщательно замаскированы, а многие забыты. Я узнал только про Безобразную герцогиню, но кое-кто из слуг помнил и другие тайники. Особенное любопытство к методам китайского доктора проявляла Тереза. Как-то раз она появилась на пороге кухни и махала передником до тех пор, пока не привлекла мое внимание, а затем выразительно показала пальцем на задний двор. А когда я вышел, сказала:

— Не могу терпеть. Я должна узнать, что там делает этот дикарь.

— Но, Тереза…

— Там есть дверь.

— Какая дверь?

— В Рыцарском зале. Помнишь нишу в стене, где стоят огромные, ужасные доспехи? Те, что впору настоящему гиганту? — Служанка поежилась, изображая испуг.

— Так что насчет двери?

Тереза пригладила волнистые седые волосы, и ее лицо осветилось от сознания, что ей известна неведомая другим тайна.

— Дверь за гигантскими доспехами ведет к наблюдательному пункту за стеной у кровати дожа. Маленькое отверстие замаскировано на фреске с изображением цветов и плодов. Ты же знаешь эти трюки с картинами. Как, например, с Безобразной герцогиней.

— Знаю.

— Дож так и не заметил, что там есть глазок — очень хорошо, — а теперь настолько ослаб, что ему и подавно не увидеть.

— И ты собираешься…

— О нет, только не я. Мне туда не пролезть, — рассмеялась Тереза. — Пойдешь ты, Лучано, ты маленький и ловкий. Как только дикарь войдет в спальню дожа, я покараулю, чтобы тебя не застукали, а ты проскользнешь в проход и посмотришь в глазок. — От предвкушения она улыбнулась во весь рот.

Проникнуть в проход и посмотреть в глазок. Заманчиво.

На следующий день, как только китаец вошел в спальню правителя, весть по цепочке служанок долетела до Терезы. Минутой позже она, потрепав меня но щеке в Рыцарском зале, напутствовала:

— С Богом!

Я протиснулся за доспехами и принялся нащупывать дверь в каменной стене. Когда пальцы ощутили легкое дуновение из нескрепленной раствором щели, я навалился на это место плечом. Дверь подалась со скрежетом камня о камень, и в лицо мне потянуло плесенью. Я нырнул в проход и с облегчением увидел, что с обратной стороны к двери приделана массивная железная ручка. С ее помощью я по крайней мере сумею выбраться наружу. С этой мыслью я закрыл дверь.

И тут же ослеп.

Меня окутала столь непроглядная тьма, что я не видел собственной ладони, хотя махал ею прямо перед носом. Пошарил вокруг: грубо вытесанные каменные стены оказались с обеих сторон на расстоянии вытянутой руки.

Попался! Заперт в темноте!

Под мышками и на лбу выступил пот, сердце подкатило к горлу. Я не мог дышать. Обезумев от страха, нащупал дверную ручку и приоткрыл створ. И только оказавшись в узком лучике света, сумел втянуть воздух. Когда сердце успокоилось, я глубоко вдохнул и вытер с лица пот. Под мышками было мокро, руки дрожали. Я подумал: «Черт! Все китайские врачи, вместе взятые, не заставят меня больше приблизиться к этой двери!» А затем посмотрел на широкоскулое лицо Терезы и представил, как постыдно бегу из тоннеля и признаюсь, что боюсь темноты. Я застыл, не в силах шагнуть ни назад, ни вперед. Идиотское положение.

Подумал, не попросить ли свечу, но в тоннелях вроде этого гуляют сквозняки и неминуемо задуют пламя, а я снова останусь во мраке. Я обернулся через плечо, надеясь увидеть на стене фонарь, который только и ждал, чтобы его зажгли. Но никакого фонаря не оказалось. Зато я понял, что света из полуоткрытой двери вполне достаточно, чтобы различать пол, стены и даже тени. Этот свет был надежнее пламени свечи, а щель в дверном проеме давала уверенность, что отступление возможно. Вглядевшись в царивший в тоннеле полумрак, я почувствовал себя ребенком, который зажег лампу в темной комнате и понял, что никаких чудовищ там нет. Вспомнив, как глубокое дыхание спасло меня в овощном подвале, я решил повторить опыт. Сделал шаг, другой, и все пришло в норму. Я безбоязненно двинулся вперед.

Но свет, почти незаметно, начал меркнуть, и мое дыхание вновь участилось. Я остановился, зажмурился и напомнил себе, что в любой момент могу повернуть назад. Не существовало никакой опасности, только страх перед ней. Здесь и сейчас мне ничто не грозило. Я открыл глаза и обнаружил, что в тоннеле не так уж непроглядно темно. Продолжал идти, а когда свет еще больше померк, прикрыл веки, чтобы восстановить зрение. Но, в очередной раз открыв глаза, понял, что тени исчезли и чернота нисколько не рассеялась. Я вытянул руки, и мне показалось, будто стены приблизились. Не хватало воздуха. В груди вновь вспыхнул беспричинный страх.

— Дыши! — вслух приказал я себе, но это не помогло. Изо рта рвался стон, и я поперхнулся.

Повернулся, чтобы бежать обратно к двери, но в панике упал и ударился головой о шероховатую стену. А когда поднялся, почувствовал, что по лицу течет кровь. Запутался в направлениях и не знал, где выход. Побежал наугад, падал, поднимался и не мог отдышаться. И хотя тоннель уходил под уклон, я не догадался повернуть в другую сторону. Я почувствовал собственный запах — мускусный дух животной паники.

Но вот впереди забрезжил свет. Я крепко сжал веки, выжимая слезы из глаз. Да, яркая точка с булавочную головку. Я побежал — кружочек стал больше. Отверстие для подглядывания размером с виноградину, изнанка еще одной замечательной картины-тромплей.[47] Оказавшись у глазка, я прильнул разгоряченным лбом к стене, чтобы скудный свет падал мне на лицо. Не представляю, сколько я так стоял, дрожа и пытаясь восстановить дыхание, но в какой-то момент до меня долетело бормотание дожа. Я заглянул в отверстие, и передо мной открылась спальня правителя. Всего в шаге от того места, где я стоял, находилась золоченая кровать с балдахином. От того, что я увидел, у меня вновь перехватило дыхание.

Китайский врач склонился над дожем, а тот лежал на спине, голый, как ощипанный цыпленок. Доктор орудовал длинной иглой — такие же торчали у правителя из ног, груди и даже гениталий. Вид был странный и омерзительный. Не понимая, что происходит, я ужаснулся и зажмурился, когда врач воткнул иглу правителю в промежность. Но дож даже не дрогнул, хотя, казалось бы, операция должна причинять ему сильную боль. Лежал на кровати и бормотал, словно погруженный в мысли о собственном поражении. Китаец взял новую иглу из лотка у кровати и прицелился ему в мошонку.

Я больше не мог на это смотреть и, присев под отверстием, попытался разобраться в увиденном, но, вспомнив, что мне предстоит обратная дорога по темному тоннелю, пришел в ужас. Однако в памяти всплыло то, чему учил меня в овощном подвале старший повар: страх темноты — это страх неизвестного, беспричинная боязнь неведомой угрозы, которая будто бы способна материализоваться прямо из воздуха. Чепуха. Меня страшит не тоннель, а собственное воображение, и все подстерегающие демоны — лишь плод моей разгоряченной мысли.

Я уже проделал этот путь — знаю, что там ничто не таится и стены не сходятся, чтобы меня раздавить. Все воображаемые ловушки — мои выдумки. Я окинул взглядом безмолвный мрак и пробормотал:

— Это только тоннель… — Чтобы обуздать страх, следовало всего лишь не забывать об этом, держать себя в руках и не позволять разыгрываться фантазии. Не давать мысли бежать впереди ног. — Всего лишь пустой тоннель! — Оставаться в настоящем и не воображать, будто будущее грозит бедствиями и катастрофами.

Хорошо бы старший повар оказался рядом и спросил меня, чему я научился. Я бы ответил, что научился быть здесь, а не где-нибудь еще.

Я глубоко вздохнул и повторил:

— Это только пустой тоннель. — Звук собственного голоса подбодрил меня. Я снова глубоко вздохнул и сделал первый шаг. — Это только пустой тоннель.

Я твердил это снова и снова. Мой голос окреп, а ноги двигались в такт словам. Тоннеля больше не существовало — остался лишь мой голос и движение ног. Дыхание учащалось, лишь когда мысли отрывались от беспрестанно повторяемой фразы. Я так и не понял, длинный это был тоннель или короткий, прямой или извилистый. Шел словно во сне, но не позволял сознанию отрываться от настоящего момента, который переживал в непроглядной, но безобидной тьме.

Не могу сказать, сколько прошло времени, но вот в неверном свете стали видны стены. Я обрадовался, что выход близко, и поздравил себя, ибо сумел пересилить страх. Но, завидев полуоткрытую дверь, забыл о своей мантре, без оглядки бросился вперед и разбил в кровь нос о торец створа. Липкими от пота руками распахнул дверь настежь и окунулся в поток воздуха и света. Ноги подкосились, и я рухнул возле железного рыцаря.

Тереза вскрикнула и кинулась вытаскивать меня из ниши в стене. Остановила передником сочащуюся из носа кровь, вытерла слезы с лица и разохалась, увидев шишку на лбу. Придя в себя и почувствовав, что ко мне вернулся дар речи, я начал сбивчиво рассказывать.

— Иглы… длинные, тонкие иглы в теле дожа. Во всем. Даже в причинном месте.

Тереза слушала с округлившимися от удивления глазами. А когда я дошел до гениталий, позабыла о моих ранах и всплеснула руками, словно взмывшая из гнезда птица. Затем приложила ладони к щекам и переспросила:

— Иглы? Даже там? — И выбежала из зала через двойные двери, спеша поделиться с товарками непристойными подробностями болезни правителя.

Не приходилось сомневаться, что мой рассказ она, как обычно, расцветит новыми подробностями, и теперь, передаваясь из уст в уста, он будет становиться все пикантнее и красочнее. И в самом деле, через несколько дней Венеция говорила, каким варварским процедурам подвергается правитель. Иглы в гениталиях — это еще пустяки, но те же иглы загоняли в глаза, под ногти и в прямую кишку. Все соглашались: раз человек согласился на такие отчаянные методы лечения — значит, конец близок.

Дож лежал на кровати, ходил под себя, проклинал безнадежность своего положения и оглашал дворец воплями отчаяния. Но, собрав остатки сил, предпринял предсмертную попытку спастись — приказал своим солдатам обыскать каждый уголок Венеции и Венето и принести ему все до единой старые книги, которые удастся найти. Солдаты с радостью воспользовались возможностью пощипать ученых зазнаек — мол, знай наших. И дож в своей огромной кровати оказался погребенным под грудой пыльных томов.

А сограждане решили, что все его попытки сохранить жизнь не более чем смертельная агония свихнувшегося старика, а отбирающие книги парни с толстенными шеями — всего лишь временное неудобство. Но с нетерпением ждали конца. Однажды, отправившись за покупками для старшего повара, я увидел, как головорезы правителя перевернули прилавок продавца овощей.

— Господи! — Торговец раскачивался над своим раскиданным товаром и, молитвенно подняв руки, причитал: — Избавь нашего дожа от страданий. Только, если можно, быстрее.

Когда подошел зеленщик помочь товарищу разложить на прилавке овощи, они стали обсуждать не вандалов, а кого Совет десяти выберет следующим дожем.

— Все кандидаты, как всегда, старики и нечисты на руку, — буркнул пострадавший торговец.

— А ты чего хотел? — согласился зеленщик. — Бандеро натыкается на стены, у Клеменци кровь на руках. А ты слышал что-нибудь про Фичино?

— Фичино из Флоренции? Ты не ошибся?

— Не волнуйся. Его кандидатура только для вида.

Марсилио Фичино был ученым, которому покровительствовал Джованни Медичи. Он обучал идеям Платона и теории, которую называл вселенской любовью, как он утверждал, управляющей миропорядком.

— Фичино — выдающийся человек, — покачал головой торговец овощами. — Жаль, что ему не стать дожем.

Совет назвал Фичино только из уважения к семейству Медичи (и не исключено, планируя присоединиться к их поискам книги). Но все, включая самого Фичино и его покровителя, понимали, что его никогда не изберут. Хотя он был стар и страдал многими болезнями, однако недостаточно глуп и безнравствен.

Однажды, заправляя пасту сложным томатным соусом, старший повар небрежно заметил:

— Было бы забавно помешать в мутной воде чистой ложкой. — Поправил на голове колпак, улыбнулся своей странной улыбкой и продолжал взбивать сливки. Черт! Я понял, что он снова что-то затеял. Хотя дож еще не перешел в мир иной, Совет десяти решил, что он уже достаточно мертв, чтобы приступить к процедуре выборов. В день голосования синьор Ферреро составил для членов совета изысканное меню и лично участвовал в приготовлении каждого блюда. Весь день носился по кухне — то с серьезным лицом, то со своей странной улыбкой, и, помешав ложкой в одном месте, сняв пробу в другом, отдавал приказания, то и дело поправляя на голове свой колпак. Всю ночь в пряном маринаде вымачивалось неизвестное мясо, а с утра синьор Ферреро наколол его на вертел. Поливая кушанье темным соленым соусом, он бормотал себе под нос как алхимик. Наблюдая за ним, я пришел к печальному выводу, что мой наставник витает где-то очень далеко от данного места и настоящего момента.

Глава XXVIII Книга зверей

Члены Совета десяти вошли в обеденный зал через двойные двери, которые растворили перед ними лакеи в белых перчатках. О, как богато и солидно выглядели вельможи — холеные, с гладкими руками и кольцами на пальцах. В восточных шелках, турецких кружевах и тонкой флорентийской шерсти. Некоторые надели широкие воротники и тяжелые золотые цепи, расправленные на плечах с таким старанием, что казалось, будто их положение тщательно выверяли, дабы они не перевесили своего владельца ни назад, ни вперед.

Все носили головные уборы. Самые модные походили на колокола из красного бархата с золотой каймой и бордовыми буфами с серебряными кисточками. На других были кожаные кепи, матерчатые шапочки, непомерного размера береты, тюрбаны на подкладке, а на одном — шляпа с подвернутыми полями и петушиным гребнем до плеча. Вступая в своих сказочных нарядах в обеденный зал, члены совета казались фантастическими ядовитыми грибами.

Обед начался с простого салата из клевера, приправленного чистым оливковым маслом, бальзамическим уксусом и капелькой меда. Считается, что клевер усиливает аппетит, а старший повар хотел, чтобы важные гости по достоинству оценили меню. Когда перед ними поставили тарелки с салатом, тучный синьор Кастелли, считавший себя эпикурейцем, поправил берет и, нахмурившись, потыкал в листья вилкой.

— Трава? Мы что, кролики?

Ландуччи подцепил салат на вилку и заметил:

— Нечего ворчать по поводу еды. Мы здесь ради дела.

Синьор Цеси набил полный рот салата и, откинув кисточки на шляпе, заметил:

— Восхитительно. — А когда Ландуччи ожег его взглядом, пожал плечами и добавил: — Одно другому не мешает: мы можем позволить себе насладиться едой. Ведь дело не займет много времени.

— Это верно, — хмыкнул Ландуччи. — Какая разница, кого из двух старых ослов мы выберем? И тем и другим можно одинаково вертеть.

Пока служанка убирала тарелки из-под салата, к собравшимся обратился синьор Абруцци:

— Господа, а не сэкономить ли нам время? Положим имена того и другого в шляпу, и пусть дело решит жребий. — Он снял с головы красную феску и, ухмыльнувшись, предложил членам совета.

— Абруцци, ну вы и проходимец! — Синьор Беллармино хлопнул ладонью по столу и громко расхохотался. — Полагаете, что мы настолько не уважаем должность дожа, что способны превратить выборы в фарс?

Члены совета рассмеялись. Даже Ландуччи улыбнулся.

Они продолжали веселиться, когда служанки внесли следующее блюдо. И как только тарелки расставили перед гостями, те покашляли, покрякали и умолкли, изучая замысловатое творение.

Перепела — маленькие птички, каждая на один-два укуса, и взрослый мужчина способен съесть несколько штук. Поэтому перепелов обычно подают без голов на огромном блюде, которое несут две служанки. Но этим вечером гости получили по одной птице, причем с головками на шеях, раскрытым клювом, словно они выводили трель, и расправленными маленькими крыльями, точно перепела только что сели на свои воздушные гнезда из теста.

Я наблюдал, как старший повар готовил эти гнезда: сначала выдавливал винным бокалом круг из теста, а затем сверху прикреплял такие же по размеру кольца. Пропитывал взбитыми яйцами и не сводил глаз, пока они пеклись. А едва те надувались, блестящие и румяные, тотчас вынимал из печи в клубе пара. Он все время контролировал других поваров, готовивших остальные элементы блюда. Пробовал паштет с таким видом, словно предавался медитации, рассматривал и нюхал каждую веточку тимьяна, разрезал перепелиные яйца на три части и разворачивал веером. Не доверил приготовление соуса повару и сам с пугающей энергией вспенивал в горшке жженое вино.

— Сначала трава, теперь перепелка? — удивился Беллармино. — Это что, шутка?

— Мадонна! — воскликнул синьор Кастелли, попробовав сдобное гнездышко под соусом. — Оно такое легкое, что может унести ветерок, — говорил он с набитым ртом. — А соус! Вы только отведайте!

Сенаторы принялись за еду, и сквозь приоткрытую дверь послышалось их одобрительное хмыканье и бормотание. Некоторые медлили разрушать искусное творение. Освобожденные от костей перепела — косточки остались только в расправленных крыльях — были фаршированы гусиным паштетом. Каждая птица сидела на перепелиных яйцах, разрезанных и развернутых веером, чтобы образовалась выемка. Пропитанные прозрачным соусом воздушные гнезда блестели словно от росы. Веточки тимьяна на голубых тарелках изображали ветви деревьев, на которых птицы устроили гнезда, а на некоторых листиках сияли аккуратные капельки того же соуса.

— Прекрасное оформление, — похвалил Кастелли, облизывая с вилки гусиный паштет. — Словно поэма!

Синьор Гамба указал вилкой на крохотные крылья.

— Как будто хочет взлететь. Напоминает о моих любимых соколах.

— А мне — о музыке. — Кастелли ткнул перепела в открытый клюв. — Малыш погиб, распевая песни.

— Умелый повар, — нахмурился Ландуччи. — Ему удалось извлечь все мелкие кости, как он уже однажды проделал с рыбой. Умеет вынимать кости из чего угодно. У него под кухней должны быть выкопаны катакомбы для костей. — Он надавил пальцем на освобожденную от костей тушку и еще сильнее нахмурился. — Никогда не понимал, зачем нужны катакомбы. К чему хранить кости умерших?

— Священник мне как-то объяснил, — рассеянно ответил синьор Гамба, не переставая жевать. — Кости хранят для того, чтобы мы помнили.

Ландуччи потемнел лицом.

— О чем?

Гамба поднес вилку с мясом перепела ко рту.

— Он не сказал. — И, закрыв от наслаждения глаза, добавил: — М-м-м… очень умелый повар.

— Что верно, то верно, — кивнул Ландуччи. — У меня есть свой человек на кухне, который рассказывает о нем весьма подозрительные вещи.

У него есть свой человек на кухне? Шпион? Меня охватил ужас.

Ландуччи показал на изящного перепела.

— Зачем такие изыски? Это всего лишь еда.

— Он художник. — Чувствовалось, что Кастелли начинает раздражаться. — Неужели вы не способны получать удовольствие от хорошей еды? Наше дело не горит. Сами же сказали, что один старый осел стоит другого. Мне понравилась мысль вытаскивать имена из шляпы. Покоряет своей непочтительностью.

— Согласен, — улыбнулся Гамба. — Давайте поучимся у нашего искусного повара и хоть раз поступим не так, как всегда.

— Отличная идея.

— Оба одинаково глупы.

— Почему бы и нет?

Разговоры умолкли, когда старший повар удивил всех и лично появился в обеденном зале с очередным блюдом. Служанка придержала дверь, а он — человек с таким высоким положением — внес поднос с еще не снятым с вертела огромным куском жареного мяса. После изысканных крохотных перепелов этот большой кусок источающего кровь мяса на железном вертеле произвел сильное впечатление, как и явление старшего повара Ферреро в роли официанта.

— Синьоры, — начал мой наставник, — этот кусок слишком велик для служанок. Поэтому сочту за честь обслужить вас сам.

Он взмахнул грозно блеснувшим разделочным ножом, обмотал полотенцем конец горячего вертела и сиял жаркое с подноса. Другой конец поставил на тарелку сидящего ближе всего члена совета так, что мясо оказалось рядом с его лицом, а затем переносил с места на место, строгая большие неровные ломти, грудами падавшие на тарелки гостей. Члены совета, оцепенев, следили за его действиями, а он объяснял:

— Мне повезло, что я оказался на Риальто сразу после того, как пришел корабль из Восточной Африки. Это животное еще вчера дышало и рычало. Предполагалось, что его, еще живого, доставят его святейшеству и забьют на кухне Ватикана. Однако произошла путаница, и оно попало в наш порт.

— Но что это такое?

— Мне удалось выпросить этот кусок для вас. А остальное положили на лед, чтобы отправить в Рим.

— И все же что это?

— Мясо льва. Я подумал, вам надоели постоянные ягнята и телятина. И рад угостить вас символом нашей светлейшей республики. Разве найдутся более достойные мужи, чем самые могущественные граждане Венеции, чтобы отведать мясо этого мощного зверя?

Я вспомнил леопарда на кухне Ватикана. Старший повар был прекрасно осведомлен о склонности Борджа к экзотическому мясу. Он, должно быть, дорого заплатил за сведения, когда льва привезут в Венецию, и за то, чтобы его здесь умертвили.

Синьор Фарелли, наблюдая, как кровавые куски падают в его тарелку, плотнее надвинул зеленую шерстяную шляпу.

— Не думаю, что мне хочется…

— Счастлив тот лев, которого съест человек, — продолжал, улыбаясь, синьор Ферреро, — поскольку этот лев превращается в человека. Так сказал Иисус.

— Неужели? — Фарелли окинул взглядом сидящих за столом, чтобы те подтвердили его сомнения, но остальные члены совета были озадачены не меньше его.

— На вкус похоже на говядину, но пикантнее. В нем чувствуется сила. — Старший повар поцеловал кончики пальцев. — Особенно подходит к красному терпкому вину, которое я приготовил для вас. Редкий сорт. Не сомневаюсь, что вы получите удовольствие. — Служанка наполнила вином большие бокалы, а старший повар в это время нарезал ломти мяса в последнюю тарелку. Затем он поклонился, пожелал приятного аппетита и удалился.

А проходя мимо служанок, повторил:

— Не жалейте вина, — и скрылся на кухне.

Синьор Гамба тронул бокал и скривил губы.

— Перепел был таким сытным, что мне расхотелось есть.

— Трус! — Кастелли нанизал на вилку львиное мясо и поднял над тарелкой. Кровь и жир капнули на скатерть. — Повар сказал, что на вкус это как говядина.

— Но тем не менее это лев. — Синьор Цеси теребил кисточки на шляпе и с отвращением смотрел в тарелку.

— Определенно трус! — Кастелли откусил и принялся жевать. Остальные не сводили с него глаз. Кастелли встретился взглядом с синьором Цеси и, коротко бросив: — Превосходно, — запил вином и добавил: — Нежное, ароматное, достаточно чеснока, прожаренное и отлично подсоленное.

— Ну хорошо, — взялся за вилку синьор Гамба. — Если в нем достаточно специй…

— Достаточно, достаточно.

Один за другим они начали пробовать львиное мясо. Оно долго вымачивалось в маринаде и поэтому стало нежным и ароматным. Члены совета ели с удовольствием и, благодаря своей гастрономической разборчивости, вполне оценили вкус необычного блюда. Пили терпкое вино, подшучивали над собой: вот, мол, до чего докатились — варвары, да и только. И снова пили. Как приказал старший повар, служанки следили, чтобы бокалы гостей были постоянно полными до краев. Некоторые отложили вилки, хватали мясо жирными пальцами и рычали, прежде чем рвать его зубами. Только Ландуччи ел в задумчивой мрачности, но и он успел изрядно выпить. Мясо было явно пересолено.

Когда трапеза подошла к концу, зал потрясало шумное веселье. Члены совета называли друг друга дикарями, смеялись, требовали еще вина. Синьор Перуджини бросил на стол свою немнущуюся куполообразную шляпу, и та, перевернувшись, как горшок, долго раскачивалась, прежде чем успокоиться. Беллармино крикнул, чтобы ему подали бумаги, оторвал две полоски и написал на них имена. Смял, бросил испачканные жиром комки в шляпу, и все расхохотались. Они съели льва. Почувствовали себя могущественными. Они были могущественными.

Ландуччи протянул сальную руку, чтобы достать бумажку, но его остановил Кастелли:

— Подождите! Давайте сделаем это еще интереснее. Мы едим диких зверей. Так чего нам пугаться какого-то старого калеки, который только и знает, что бубнить о любви? — Он написал имя Марсилио Фичино и потряс бумажкой в воздухе, ожидая одобрения.

— Почему бы и нет? — рассмеялся синьор Цеси. — Не нам бояться плюгавого философа!

— Нас никто не испугает!

— Ни одна живая душа!

Когда имя третьего кандидата оказалось в шляпе, Ландуччи вынул бумажку. За столом по-прежнему царило веселье, и члены совета не сразу заметили его немое раздражение. Постепенно смех стал стихать, но кто-то еще не мог успокоиться. Ландуччи снова потянулся к шляпе, но на этот раз его остановил синьор Абруцци:

— Бросьте. Он не протянет и года.

Ландуччи откинулся на спинку стула и обвел глазами членов совета.

— В самом деле, — хлопнул ладонью но столу Кастелли, и его живот затрясся. — Бросьте. Мы ели диких зверей. Так неужели спасуем перед каким-то старикашкой?

— Никогда!

— Смешно даже думать!

— Выпьем за дожа Фичино! — Беллармино поднял бокал.

Я посмотрел настоявшую рядом на лестнице служанку.

У нее от удивления открылся рот, глаза округлились.

— За дожа Фичино? — переспросил я.

Она приложила ладонь к щеке и улыбнулась. Мне не терпелось сообщить новость старшему повару.

Ландуччи пожал плечами и тоже взял бокал.

— Надеюсь, если потребуется, мы сумеем от него избавиться.

Пока совет пил за нового дожа, служанки подавали на десерт лимонное безе.

— Воздушное завершение нашей встречи, — пропел Кастелли. — Превосходно.

Я бросился на кухню и закричал, что совет избрал Марсилио Фичино. Старший повар устало опустился на деревянную скамью и кивнул:

— Прекрасно.

Я молитвенно сложил перед ним руки.

— Маэстро, пожалуйста, скажите, какими волшебными травами вы воспользовались, чтобы изменить их решение?

— Волшебными травами? Да они просто напились.

— Не до такой же степени!

— Почувствовали себя свободно. — Синьор Ферреро пригласил меня сесть рядом и обнял за плечи. — Лучано, я тебе уже говорил: то, что на первый взгляд кажется магией, на самом деле мастерство. Лев напомнил членам совета, что они и без того знали: им некого бояться в Венеции. К тому же мясо было безбожно пересолено, поэтому они выпили слишком много. Хотя, если учесть, каким идиотским методом они воспользовались, все могло повернуться иначе.

— Но вы дали Фичино шанс.

— Мы делаем то, что в наших силах.

— Боюсь, маэстро, что вмешиваться в голосование слишком опасно. Ландуччи сказал, что у него на кухне есть шпион.

— Шпион? Кто такой?

— Не знаю. Он только признался, что имеет на кухне своего человека.

— В таком случае удача была на нашей стороне.

Но она от нас отвернулась, когда, протрезвев, Ландуччи явился на кухню и стал спрашивать поваров о свойствах клевера, о том, как удалось очистить от костей тушки перепелов и где было приобретено львиное мясо. Повара отвечали осторожно, повторяя:

— Да, синьор. Превосходная еда. Наш старший повар настоящий маг.

— Маг?

— Это только так говорится. Наш старший повар — мастер.

Мы присматривались и прислушивались — хотели подметить, кто поведет себя особенно раболепно и проявит готовность оказать Ландуччи помощь. Однако все отвечали холодно и вежливо. Я уже начал сомневаться, что правильно понял слова про шпиона, но в это время сенатор подошел к двери в людскую, на него посмотрел Джузеппе, и они обменялись заговорщическими взглядами. Ландуччи коротко кивнул и ушел. Мы с синьором Ферреро тоже обменялись взглядами. Минутой позже Джузеппе выскользнул во двор. Старший повар постучал себя по носу и дал знак идти за ним.

Джузеппе миновал двор и вышел к фасаду дворца. Там, в тени византийской аркады, его поджидал Ландуччи. Обувь шпиона выстукивала по мраморному полу громкое стаккато, поэтому я разулся и оставил башмаки за колонной. Неслышно перемещаясь от проема к проему, старался подобраться к ним как можно ближе, чтобы разобрать приглушенный шепот. В ночном воздухе послышался голос Джузеппе:

— …дело не только в мастерстве. Я же рассказывал вам о его запертом шкафчике и необычном огороде. Не забудьте, он подобрал на улице вора и приблизил к себе.

— Да-да, странный тип. Но он обыкновенный повар. — Ландуччи явно проявлял нетерпение. — Тебе известно нечто такое, что могло бы заинтересовать меня?

— Скажите, синьор, почему вы снизошли сегодня до кухни?

— Из-за льва. Мне не понравилась еда.

— Вот именно! — шагнул вперед Джузеппе и помахал пальцем перед лицом вельможи. — Его блюда обладают необычным влиянием на людей.

— Отойди! — Ландуччи прижал к носу шарф. — Что ты имеешь в виду?

Джузеппе понизил голос:

— Несколько недель назад воришка что-то украл из шкафа старшего повара. И со своим мерзким дружком отнес абиссинке.

— Предсказательнице?

— Люди о ней всякое рассказывают. Вы велели держать уши и глаза открытыми, и я последовал за негодяями. Когда они ушли от абиссинки, к ней поднялся я. — Голос Джузеппе звучал до неприличия самодовольно. До этого мне казалось, что гнусный пьяница охотится только за мной, и меня потрясла моя ошибка.

Но Ландуччи безразлично спросил:

— И что дальше?

— Старший повар хранит на кухне опиум.

— Болеутоляющее? Что тут особенного? Может, страдает мигренями. — Но, сказав это, Ландуччи насторожился. — Еще что-нибудь есть?

— Я спросил абиссинку, не знает ли старший повар о книге. И попал в цель! Она замолчала и указала мне на дверь. — Голос Джузеппе стал масляным и вкрадчивым. — Вы ее когда-нибудь видели? Лысая, костлявая как цыпленок. Я завернул ей руку за спину… м-м-м… хотел заставить заговорить. Но она только улыбалась. Упрямая. Тогда я взял ее за горло и сдавил, чтобы она поняла, что я не шучу. Держал до тех пор, пока не решил, что довольно. Отпустил, думал, добьюсь толку. Но черная мерзавка откашлялась и опять заулыбалась. Сказала: «Вы никогда не получите книгу у старшего повара». То есть у нашего старшего повара. Значит, она у него, — злобно фыркнул Джузеппе. — Я попытался добиться от нее большего, но она… умерла… как-то уж очень быстро.

— Она умерла?

— От… уговоров.

Мне стало не по себе. Н'бали сказала, что кто-то умрет. Неужели она предвидела собственную смерть?

Ландуччи погладил аккуратную бородку, а Джузеппе нервно переминался с ноги на ногу. Наконец вельможа произнес:

— Слово предсказательницы стоит недорого, но я полагаю, ты что-то хочешь за свои труды?

— Справедливости, синьор. Если я заслуживаю вознаграждения…

— Справедливости? — скорее пролаял, чем рассмеялся Ландуччи.

— Вы арестуете старшего повара?

— Я его допрошу.

— И его щенка тоже. Они заодно.

— Пошлю «черные плащи» за ними обоими. — Он обвел глазами площадь Сап-Марко, где прохаживался патруль стражи.

О Боже! Единственное, на что я оказался способен, — не закричать и не броситься наутек, а задержаться на месте.

— Хорошо. — Джузеппе, казалось, был на вершине блаженства. — Синьор…

— Ладно, ладно. Если что-нибудь откроется, для тебя найдется работа в застенке.

— Спасибо, синьор. А место в сенате?

— Не смеши меня.

— Хорошо, синьор, — раболепно улыбнулся Джузеппе.

— Жаль… — Ландуччи говорил словно сам с собой. — Такого толкового старшего повара не просто найти. Будет большая потеря, если он тоже умрет от уговоров.

Глава XXIX Книга беглецов

Я бросился на кухню, даже не обувшись — мне казалось, будто я уже слышу, как «черные плащи» точат ножи. Пронесся через заднюю дверь и с выпученными глазами, не в силах перевести дыхание, выпалил:

— «Черные плащи»… они идут сюда!

Задержавшиеся на кухне дольше других Энрико и Пеллегрино прекратили мыть свои столы, посмотрели на меня и переглянулись. Старший повар потянулся к полке, снял потрепанную поваренную книгу и поманил меня за собой.

— Пошли.

— Куда, маэстро?

— Следуй за мной.

Мы вышли через заднюю дверь. Бернардо уловил наше настроение и пустился следом. Неровные булыжники мостовой сбивали босые ноги. Я проклял себя за то, что оставил за колонной башмаки, но жалеть было поздно. Однако стоило нам открыть калитку со двора, как из-за угла вышел Джузеппе. Его взгляд остановился на книге под мышкой старшего повара, и он злобно ухмыльнулся.

Мы повернули назад и побежали через кухню.

— За нами идет Джузеппе! — крикнул синьор Ферреро поварам. — Остановите его.

Энрико и Пеллегрино улыбнулись. На кухне любой обрадовался бы возможности проучить Джузеппе.

— С удовольствием, маэстро, — откликнулся Энрико.

— За ним может следовать Ландуччи, — бросил через плечо мой наставник и повернул к служебной двери, но та вела не на улицу, а во внутренние покои дворца. Переступив порог, он посмотрел наверх, в пролет лестницы. — Решено. Идем.

Поднимаясь по ступеням, мы слышали, как Пеллегрино и Энрико окликнули Джузеппе будто старого приятеля.

— Маэстро ушел. Выпьешь с нами? Нет? Когда это Джузеппе отказывался приложиться к бутылке? — Затем раздались звуки потасовки.

Я понимал, что Ландуччи потребуется не больше минуты, чтобы позвать патруль и направить «черные плащи» с площади во дворец. Мы перескакивали со ступени на ступень так быстро, как только позволяли немолодые ноги синьора Ферреро, но мне казалось — ужасно медленно. Мы только-только одолели лестницу и готовы были выйти во внутренние покои дворца, когда снизу долетел голос Ландуччи.

— Старший повар, наверное, еще на кухне, а мальчишка — в людской спальне. Арестуйте обоих. — Дверь с улицы отворилась, и по ступеням загремели тяжелые сапоги. «Черные плащи» спускались на кухню, а мы поднимались наверх.

— Маэстро, куда мы идем?

Синьор Ферреро совсем запыхался.

— Шевелись. Не останавливайся.

Не помню, сколько мы миновали дверей, движимые одной мыслью: обязательно найдется такая, за которой откроется путь на свободу. Когда мы наконец остановились, даже я выбился из сил, а бедный старший повар побагровел и не мог перевести дыхание. Перед нами была дверь в виде арки с нарисованной на ручке гирляндой цветов. Синьор Ферреро сначала немного ее приоткрыл, а затем, распахнув створ, пропустил меня вперед.

За дверью оказалась спальня. Пока мы рылись в гардеробной, я успел осмотреть комнату — заметил бархатное покрывало на одинокой кровати, занавешенной шелковым полотнищем цвета слоновой кости, коллекцию фарфоровых котят на прикроватном столике. Рядом с тазиком для умывания с каймой в виде розовых бутонов аккуратно расставлены бритвенные приборы. Каждая деталь хорошо подобрана и безукоризненно выполнена. Здесь было святилище холостяка.

— Мажордом в этот час совершает вечерний обход, — сказал старший повар. — У нас есть немного времени.

Гардеробная была наполнена аккуратно развешенной одеждой: богато украшенными узорным шитьем мантиями, шелковыми камзолами, бархатными накидками, в ряд стояли расшитые бисером туфли, некоторые с загнутыми носами. От одежды исходил легкий аромат сирени. Старший повар взял белую рубашку с буфами на рукавах, простую куртку и черные штаны и все это бросил мне. А себе выбрал великолепный фиолетовый камзол с золотым кантом и панталоны. По размеру платье не подошло ни мне, ни ему, но на синьоре Ферреро застегнулось, а с меня не падало. Сойдет. Поверх камзола синьор Ферреро надел широкий плащ из ярко-синей шерсти на красной шелковой подкладке. Он застегивался на шее золотой пряжкой и свободно ниспадал, оставляя достаточно пространства, чтобы спрятать книгу.

Завершала костюм шляпа со стильным страусовым пером. Надев ее на голову, синьор Ферреро совершенно преобразился. Мне он протянул простую зеленую накидку с капюшоном.

Затем закрыл гардеробную, нашу одежду засунул под кровать, сел на край и пригласил меня последовать его примеру. Он еще не мог отдышаться от бега вверх по лестнице и говорил запинаясь:

— Я, встревоженный состоянием здоровья дожа сановник, пришел нанести ему визит уважения. Ты мой паж.

— Хорошо, маэстро. Но я бос.

Он впервые заметил, что на мне нет обуви.

— Боже! — Синьор Ферреро вернулся в гардеробную и взял зеленые туфли с красными цветами из бисера. — Вот. Эти подойдут.

Мне пришлось их надеть.

Старший повар сел подле меня.

— Теперь расскажи, что произошло между Джузеппе и Ландуччи.

— Джузеппе сказал, что книга у вас.

— Откуда он это знает?

— Когда я ходил к Н'бали, Джузеппе шпионил за мной. И после моего ухода говорил с ней.

— Боже.

— Я не знал об этом. Думал, он злится только на меня.

— Боже.

— Маэстро, Джузеппе ее убил.

— Негодяй! — Синьор Ферреро болезненно поморщился и тяжело вздохнул. — Нет времени горевать. Надо убираться отсюда. — Он прикрыл глаза рукой. —Лучано, ты понимаешь, что произойдет, если мы попадемся?

— Думаю, да.

— Нас прикончат на венецианский манер — отрубят голову. Но до этого нам грозит подземелье.

У меня к горлу подступил ком.

— Понимаю.

— Уходи. Возвращайся к своим друзьям на улице. Там много таких. Ты растворишься среди них и станешь незаметным.

Никогда бы не подумал, что мысль о возвращении на улицу может показаться такой привлекательной, но в ответ мотнул головой.

— Я останусь с вами.

Старший повар сжал мне плечо.

— Я знал, что сделал правильный выбор. — Его глаза наполнились слезами. Он отвернулся, немного помолчал и продолжал: — Лучано, запомни вот что: если мы окажемся в подземелье, в конце концов, ты все равно умрешь, заговоришь или нет. Поэтому, чтобы победить, положись на свою ярость.

— Победить кого?

— Если ты ничего не расскажешь своим мучителям, то уйдешь из жизни победителем. Они ничего не получат, а ты умрешь со смыслом — защищая хранителей. Это хорошая смерть, любой человек мог бы ей позавидовать.

Я почувствовал, что у меня стало жарко под мышками.

— Надеюсь, что справлюсь.

— А я надеюсь, что тебе не придется этого делать, — поднялся он. — Надень капюшон и опусти голову. Нельзя, чтобы слуги нас узнали.

— Маэстро?

— Что?

— Они могут явиться в ваш дом. Что будет с вашей семьей?

— Мы договорились с женой: если я не приду в положенное время, она заберет девочек и переедет к сестре. И если не получит от меня весточки, переберется в Аосту.

— Вы заранее так спланировали?

— Разумеется.

Мы спустились на главный этаж дворца, и старший повар, изображая знатного человека, свернул в один из залов. Надменное выражение преобразило его лицо, он постукивал себя по губам, словно был глубоко погружен в мысли. Никто его не остановил. Я шел следом, надвинув капюшон на голову — ни дать ни взять скромный, бессловесный слуга. Синьор Ферреро не крался по закоулкам, словно и не был тем самым старшим поваром, который прятал драгоценную книгу на видном месте. Наоборот, шел напрямик по центральным анфиладам дворца и, приблизившись к главному входу, заметный, как золотой зуб, нетерпеливо притопнул на лакея ногой, и тот тут же бросился открывать тяжелые двери. Синьор Ферреро прошествовал по площади Сан-Марко, я следовал в трех шагах позади него, и в душе развеселился, когда два «черных плаща» почтительно расступились, пропуская нас.

Мы раз за разом обходили площадь, пока позволяло благоразумие. Я догадался, что мой наставник не знает, куда пойти. Он не привык скрываться среди улиц и тем более подставлять под удар друзей. Когда мы завершали третий круг, на нас стали коситься. Пришлось свернуть на боковую улицу, перейти мост и углубиться в переулки. Там люди удивленно смотрели на разодетых господ. Роскошный наряд помог нам выскользнуть из дворца, но в Венеции повелось: если благородные господа куда-то отправлялись, то плыли в гондоле. Мы зашли за таверну, и старший повар снял синий плащ и шляпу со страусовым пером. Я избавился от зеленой накидки с капюшоном и куртки. Но на мне еще оставались яркие, расшитые бисером туфли.

Засовывая свои дорогие пожитки в кучу мусора, мы слышали, как хозяин таверны говорил сидящим за столами, что два «черных плаща» собираются задать им несколько вопросов. В таверне сразу стало тихо. «Черные плащи» не повышали голос, но это было страшнее крика. «Мужчина и мальчик, — говорили они, — оба преступники, украли у мажордома дорогую одежду. Они думают нас перехитрить, разгуливая в чужом платье, но мы точно знаем, что они стащили. Мажордом невероятно расстроен. Дож тоже направил своих стражников на поиск». Они описали шляпу со страусовым пером, синий плащ, мою зеленую накидку с капюшоном и расшитые бисером туфли.

— У этих преступников может быть книга, — сказал один из «черных плащей».

При упоминании о книге люди стали перешептываться (я представил, как у них округлились глаза), а затем принялись наперебой отвечать, что ничего не знают.

— Нет, синьоры.

— Ничего не видели.

— Мы постоянно здесь бываем.

— Извините.

Наше преимущество перед «черными плащами» заключалось в том, что их все ненавидели.

Мы, таясь, отошли от таверны и стремглав бросились через мост. Без шерстяного плаща книга под мышкой старшего повара, какой бы потрепанной она ни была, на мой взгляд, кричала о нашей вине. Но у синьора Ферреро в голове сложился план.

— За следующим углом есть церковь, — сказал он. — В ризнице я смогу сменить свою одежду на сутану, под которой будет достаточно места, чтобы спрятать книгу. А тебе возьмем облачение мальчика из хора.

— Умно придумано, маэстро.

— Насмешка судьбы. Ну, пошли.

Мы завернули за угол и нос к носу столкнулись с двумя широкоплечими «черными плащами».

У меня было множество возможностей. Я мог бы назвать старшего повара папой и начать жаловаться на школьных учителей. Мог бы притвориться, что мы не знакомы: наткнуться на одного из «черных плащей», извиниться и повернуть прочь. Мог бы хоть что-нибудь предпринять. Но все страхи этого вечера слились воедино, я застыл как вкопанный и, разинув рот, смотрел на стражников. Они взглянули на книгу, затем перевели взгляд на мои расшитые бисером туфли. Подмигнули друг другу, и я побежал. Старший повар выругался и бросился за мной.

«Черные плащи» погнались за нами с кинжалами и пистолетами в руках. Мы пронеслись через самый темный, самый извилистый переулок, какой я только знал. Однако стоило вспыхнуть надежде, что мы оторвались от погони, как сзади снова послышались крики и громкий топот сапог. Я не видел преследователей, но в нескольких дюймах от моей головы просвистел неизвестно откуда прилетевший кинжал и воткнулся в деревянную дверь. Я бросился в одну сторону, а старшего повара толкнул в другую.

Теперь я остался один, и у меня появился шанс удрать от стражников. Я был меньше и моложе их, и меня не обременяли тяжелые пистолеты и бившие их по бедрам сабли. Но синьор Ферреро повернул за мной. Он тяжело дышал, все больше отставал, и «черные плащи» нагоняли нас. Это был вопрос времени, когда они нас поймают.

Старший повар благодаря своему мужеству и находчивости вывел нас из дворца, но вечерние улицы — это была моя стихия, и теперь мне следовало пошевелить мозгами. Я знал в Венеции все укромные места, где можно было спрятаться.

— Сюда, маэстро, — позвал я, решив отвести его в квартал воров, где никто не совал нос в чужие дела. Мы миновали улицу проституток, куда вместе с Марко часто заходили в поисках Руфины. Девушки сумеют задержать любого солдата, если он окажется от них на расстоянии вытянутой руки.

Чтобы срезать путь к нашей цели, я нырнул в глухой тупик и откинул ногой кучу мусора, под которой обнаружилась неровная дыра в кирпичной стене.

— Полезайте, маэстро! — Он просунул голову, но плечи застряли в узком отверстии. — Дайте мне книгу, — сказал я. — Так вам будет удобнее.

Он приподнялся и посмотрел на меня через плечо.

— Я знаю, куда идти, — продолжал я. — Но нам надо попасть на ту сторону стены.

Поколебавшись мгновение, он отдал мне книгу и, ругаясь и обдирая о камни одежду, стал протискиваться в дыру. Я бросил книгу в отверстие и устремился за ней. А когда оказался на другой стороне, старший повар уже прижимал драгоценную ношу к себе. Я нагнулся, забросал дыру мусором, и мы побежали по таким темным переулкам, что я вспомнил тоннель во дворце. На этот раз опасность была реальной, но, как ни странно, я легче справился со страхом, чем когда меня пугали только фантазии. Дыхание участилось, чувства обострились, но не из-за того, что мной овладела паника. Я ощутил знакомое возбуждение побега от погони.

Мы оказались на улице с совсем дурной репутацией. Здесь женщины отдавались за стакан кислого вина, а преступники строили планы своих темных делишек. Эти люди не повернут головы в сторону парочки, которая явно от кого-то удирает. Я рассчитывал на время смешаться с опасным людом, а затем решить, где провести ночь.

Но я просчитался. Выглянув из-за угла таверны, чтобы узнать, много ли на улице народу, увидел повсюду «черных плащей». Они деловито сгоняли в кучи опаснейших воров и безжалостных убийц, но не для ареста, а чтобы описать нашу внешность и предложить за нас награду. Выходит, я завел своего наставника в квартал, где каждый с радостью продаст нас за бутылку вина.

Я потянул старшего повара в глубокий дверной проем.

— Надо бежать отсюда.

— Куда?

— Я знаю одно место, но вы должны мне доверять.

— Идем.

Мы покинули квартал воров и вышли на соседнюю узкую улочку. Услышав за спиной шаги, я метнулся на горбатый мостик, который в прошлом не однажды спасал нас с Марко. Старший повар не сразу решился последовать за мной — на гребне моста я оказался у всех на виду. Но, слава Богу, он осмелился и побежал вдогонку. На другой стороне я спрыгнул под каменную арку. В темноте и горячке преследования все выглядело так, будто я бросился в канал.

— Лучано! — В голосе синьора Ферреро прозвучали нотки отчаяния. — Ты где?

Я высунул голову из-под моста.

— Быстрее сюда! — И показал, где из неровной кладки стены наподобие лестницы выступали камни, по которым можно было спуститься. Наставник неуклюже сполз ко мне, цепляясь за скользкие выступы и пытаясь не выпустить из рук книгу. — Маэстро, поспешите.

Он старался изо всех сил, но землю под мостом устилали скользкие морские водоросли, у него поехали ноги, и я едва успел его подхватить. Мелькнула мысль: «Из него не вышло бы хорошего вора». И одновременно: «Мне будет очень тяжело, если он умрет».

Мы стояли на выступе под мостом, все в грязи, прижимаясь спинами к парапету канала. Я затаил дыхание, когда над нами прогрохотали тяжелые сапоги «черных плащей» и остановились прямо у нас над головой.

Грубый голос произнес:

— Видел, куда они побежали?

— Слишком темно. Как сквозь землю провалились.

— Придется разделиться.

— Хорошо, — раздраженно согласился стражник. — Ландуччи требует их живыми. Какая досада!

— А ты отлупи их как следует, но только не до смерти.

— С удовольствием.

— Тогда вперед!

Даже когда звуки их шагов стихли, мы не решались двинуться с места и прилипли к стене словно уродливые наросты. В темноте мяукнул кот — я надеялся, что это Бернардо. Старший повар негромко, с присвистом выдохнул, сполз по стене, но книгу из рук не выпустил. Сырость забиралась под одежду, сумрак сгущался, туман клубился под мостом. Старший повар поежился.

— Куда нам отсюда деваться?

— Не беспокойтесь, маэстро. Я знаю одно местечко на улице торговцев рыбой.

— Торговцев рыбой?

— У меня там друг.

Я вылез из-под моста и вытянул за собой синьора Ферреро. Наша еще недавно красивая одежда была заляпана тиной, волосы растрепались, по чумазым лицам проложили дорожки струйки пота. Старший повар посмотрел на меня, затем на свой костюм.

— Боже мой!

— Грязь — это хорошо, маэстро, — ответил я. — Смешаемся с толпой на улице. Только уберите книгу с глаз. Она уместится у вас под одеждой?

Синьор Ферреро расстегнул пуговицы на камзоле и засунул книгу под рубашку. Грязные полы распахнулись, и образовалось неестественное вздутие, словно человек страдал уродливым искривлением фигуры.

— Так нам не удастся никого обмануть, — огорчился он.

— Ничего, — успокоил я. — Мы такие грязные, что на нас никто не обратит внимания.

Мы шли крадучись, прислушиваясь и присматриваясь, прежде чем выбрать направление, и отдавали предпочтение самым пустынным улочкам. И если до нас доносились голоса или звук шагов, тут же растворялись в тени ближайшего портала.

Таясь, брели по мощеной дорожке вдоль узкого канала, где собрались три старухи обменяться слухами. Вдали на перекрестке появились два «черных плаща» и направились в нашу сторону. Мы разом повернули и отступили назад, но оттуда с важным видом шли с алебардами на плечах два стражника дожа. Я почувствовал, что вот-вот поддамся панике, но в это время старший повар заметил гондольера, который искал клиентов. Гондола — дорогое удовольствие и медленный вид транспорта — неважный выбор для беглецов. Но синьор Ферреро тем не менее приблизился к берегу и поманил гондольера. Я переминался с ноги на йогу, наблюдая, как с одной стороны улицы к нам приближаются «черные плащи», а с другой — стражники дожа.

Гондольер оперся о шест и окинул взглядом старшего повара: одежда вся в грязи, под рубашкой явно что-то прячет. Помотал головой и, оттолкнувшись шестом, собрался уплыть. Но синьор Ферреро остановил его властным голосом:

— Сюда! — И когда лодочник поднял на него глаза, вскинул голову и показал сверкающий золотой дукат. Гондольер пожал плечами и пристал к стенке канала. Синьор Ферреро, сойдя на борт, отругал его за то, что он мешкал, и поманил меня за собой.

Я колебался. Старший повар привык пользоваться гондолами и не сознавал, какое подозрительное зрелище представляют собой два оборванна в дорогом средстве передвижения. Но «черные плащи» и стражники дожа были уже близко. Они искали мужчину с мальчиком, поэтому в этой ситуации лучшей стратегией было разделиться. Старший повар без слов, одними глазами, продолжал звать меня в гондолу, но я прыгнул к одной из судачащих старушек и сорвал с ее пояса кошелек. Она громко вскрикнула, и «черные плащи» кинулись за мной.

Глава XXX Книга соблазна

Пока гондольер отталкивался от стенки канала, собираясь выйти на чистую воду, я бежал зигзагом, бросаясь то влево, то вправо, а затем проскочил между двумя солдатами — маневр, который мне хорошо удавался. Гондола уплыла, а меня вместе с топающими за спиной «черными плащами» принял в свои запутанные объятия мой старый город.

Кошелек я выбросил за первым же углом, надеясь, что «черные плащи» вернут его женщине, а меня оставят в покое. В тот день они охотились за более важной птицей, чем обыкновенный уличный воришка. Я несся сломя голову, пока не убедился, что оторвался от погони. С облегчением перешел на шаг, но, сворачивая на улицу торговцев рыбой, молился, чтобы старший повар не забыл, куда мы направлялись.

Он не забыл. Как и следовало ожидать, не стал прятаться в переулках, а сидел прямо на пристани, сгорбившись, чтобы скрыть необычное вздутие под рубашкой, тянул к прохожим грязную руку и хриплым голосом благодарил их за подаяние.

— Дедушка, пора домой! — Я помог ему подняться и отвел к торговцу рыбой, у которого работал Доминго.

Хозяин выделил Доминго небольшую кладовую в задней части дома, где тот спал. Ночевать под крышей было для мальчишки большой роскошью — он мог растянуться на деревянном полу, а для тепла взять сколько угодно джутовых мешков. Хозяин держал в этом помещении запасные брезенты, которыми покрывал прилавок, крепкие деревянные ящики с соломой для драгоценного льда, чтобы замораживать рыбу, и ножи для чистки и разделки рыбьих тушек. Доминго чистил и затачивал эти ножи с прилежанием будущего владельца такой же лавки.

Высоко под потолком располагалось застекленное окно, и Доминго пользовался им, чтобы уходить и приходить, не беспокоя семью торговца. По вечерам мог лежать, смотреть на звезды и засыпать, убаюканный переливчатыми звуками Венеции. Или еще того лучше: наблюдать, как холодный дождь бьет в стекло, в то время как сам он уютно свернулся в сухости и тепле под джутовыми мешками. Всходила луна, ее лучи поблескивали на лезвиях хозяйских ножей, и Доминго мечтал о том дне, когда заведет собственную рыбную лавку, а может, еще жену и детей. Он любил свою маленькую кладовую и был здесь счастлив.

— Мой друг Доминго нам поможет, — сказал я и, подтянувшись, поскреб ногтями в окно. Но Доминго не пошевелился. Тогда я постучал костяшками пальцев, но он спал как невинный младенец. Но когда старший повар громко стукнул в оконный переплет и гаркнул: «Доминго!» — выпучил от удивления глаза.

— Лучше один раз громко позвать по имени, чем беспрестанно стучать, — усмехнулся синьор Ферреро. — Это привлекает меньше внимания. — Он поднялся на цыпочки и заглянул в маленькую кладовую. — И намного действеннее.

Заспанный Доминго выбрался из-под мешковины и, протирая глаза, открыл задвижку на окне. Я забрался на ящик, который мой товарищ подставил под окно, подтянулся на подоконник и оказался внутри.

Мы с Доминго изо всех сил помогали старшему повару залезть в кладовую — тащили за рубашку, он и сам карабкался, сколько хватало сил, но вечерние приключения совершенно его вымотали и к тому же мешала толстая книга. Доминго высунулся из окна.

— Дайте мне книгу.

— Нет! — оттолкнул его руку синьор Ферреро.

— Хорошо, — вмешался я. — Тогда дайте мне. Ручаюсь, маэстро, все будет в порядке.

Он без колебаний отдал мне пухлый том. Я положил ее на пол, и мы с Доминго встали на ящики, чтобы подхватить синьора Ферреро под мышки. Нам удалось поднять его так высоко, что он смог перекинуть ногу через подоконник. Затем проделал то же самое со второй и спрыгнул в маленькую кладовую. Я подобрал книгу, стер с обложки приставшую грязь и подал ему. Он прижал ее к себе и кивнул:

— Спасибо, Лучано.

В крохотной кладовке нам троим пришлось стоять, едва не касаясь друг друга. От одежды Доминго тянуло застоялым запахом рыбы, а от нашей с синьором Ферреро — тиной. Я заметил, как напряглось у старшего повара лицо, а в глазах моего товарища появилась тревога. На этот раз я принес не еду, а неприятности. Я начал объяснять, но Доминго, не желая слушать, вскинул руки и повернул воображаемый ключ у губ.

— Ничего не хочу знать. Помогу тебе, потому что ты мой друг. На этом и порешим. — Его глаза перебегали с лица синьора Ферреро на зажатую под мышкой книгу. Он, разумеется, слышал, о чем судачили все вокруг, и говорил с Марко. Несомненно, Доминго уже догадался, в чем дело.

— Нам необходимо покинуть Венецию, — сказал старший повар.

— Хотим поехать в Испанию. — Я сам удивился своему неожиданному уточнению. Но мы так часто строили с Марко планы отплыть в Новый Свет именно из Испании, что это было первое, пришедшее мне в голову.

Доминго кивнул.

— Хорошая мысль. Оттуда можно отправиться в Новый Свет. А уж там вас никто не найдет.

— Мне надо забрать свою семью. — Старший повар передвинул книгу на грудь и съежился. — Пока они остановятся в доме моей свояченицы. Доминго, вы не могли бы сходить туда и…

— Нет. — Мой товарищ энергично покачал головой. — Бегство даже двух организовать нелегко. А вывезти целую семью… исключено.

Лицо синьора Ферреро потухло.

— Боже, что я наделал, — прошептал он.

— Дайте книгу Лучано. Он отвезет ее в Испанию, — предложил Доминго.

— Не могу. — Старший повар крепче обхватил руками пухлый том. — Он пока не знает, как ею пользоваться.

Я почувствовал облегчение, поняв, что нам не придется разлучаться.

— В любом случае домой ему нельзя. «Черные плащи» ищут нас обоих. Придется выбираться из Венеции вдвоем.

— «Черные плащи»? Черт! — Доминго потер свой прыщавый лоб. — Через день в Кадис отправляется грузовой корабль. До того времени можете оставаться здесь, только сидите тихо, не шумите.

— Спасибо, Доминго, — поблагодарил я.

Синьор Ферреро отвернулся. Прошло несколько мгновений, прежде чем и он тоже сказал:

— Спасибо, Доминго.

Я обрадовался, что у нас оказался в запасе день. У меня будет время повидаться с Франческой. Может, я сумею… может быть, она… Я не представлял, чего от нее ждать, но не мог исчезнуть просто так.

— Сколько у вас денег? — спросил Доминго.

— Достаточно, — просто ответил мой наставник. — Завтра я хочу повидаться с женой в доме ее сестры. Лучано, ты пойдешь со мной.

— Нет. То есть я имел в виду, вы сами не захотите, чтобы я был поблизости во время вашего свидания с женой.

Синьор Ферреро серьезно посмотрел на меня, и я увидел в его глазах досаду.

— У тебя на завтра другие планы?

Черт, его не обманешь!

— Хочу попрощаться с Франческой.

— Господи, Лучано… — Он провел по лицу ладонью, как усталый отец.

— Но, маэстро…

— У нас довольно неприятностей. Хочешь еще усугубить? Чтобы и ей грозила опасность?

— Меня не поймают, если я пойду одни.

Доминго встал между нами.

— Не надо спорить. Вас могут услышать. Сегодня я больше ничего не могу для вас сделать. Давайте спать.

Старший повар сурово посмотрел на меня и отвернулся.

Доминго закатился в угол, натянул до подбородка мешок и крепко зажмурился, решительно не желая ничего видеть. Синьор Ферреро сел на книгу, привалился головой к стене, но глаз не закрыл. Поскольку растянуться оказалось негде, я свернулся калачиком и притворился спящим. А на самом деле из-под опущенных век наблюдал за своим наставником. Трижды зевнув, он подложил между стеной и плечом вместо подушки джутовый мешок и закрыл глаза. Я дождался, когда сопение и похрапывание станут равномерными, затем бесшумно, как дым, поднялся и вылез в окно.

Я бежал вдоль пристани и без старшего повара и его книги чувствовал себя в безопасности. Он ведь сам сказал: оборванный беспризорник никому не бросится в глаза. К тому времени мои расшитые бисером туфли изорвались и пропитались грязью, так что вполне могли сойти за убогую обувь уличного мальчишки. Влажный ветер гнал по воде рябь и остужал мне лоб. Почему-то это легкое прикосновение вселяло надежду, что Франческа согласится… что Франческа поедет со мной. От меня не ускользнула нелепость ситуации: синьор Ферреро готов оставить любимую семью, а я продолжаю строить планы, как забрать с собой девушку. Но я быстро расправился с этой мыслью — можно сказать, проглотил не жуя. Однако она, как второпях съеденный деликатес, легла тяжелым грузом, и я ощутил чувство вины. Наступила ночь, все смолкло, только издалека из матросского бара доносился хриплый мужской смех. Я свернул на темную улочку, которая неожиданно повернула, и побежал вдоль незнакомого канала. Луна дробилась в черной воде, и угол отражения света заставил меня усомниться, правильно ли я выбрал направление. Я никогда не терялся, но в эту ночь, мучимый виной, сбился с пути. Сделав новый поворот, я решил, что монастырь справа за следующим углом. Ничего подобного — маленькую площадь оглашал шумом и освещал окнами игорный дом. Сквозь открытую дверь я увидел пьющих и азартно бросающих кости мужчин, а между ними ходили «черные плащи» и задавали вопросы.

Я попятился и пробежал по куче тряпья; куча взвыла и шарахнулась в сторону. В ней спал слепой нищий. Он поднялся, и огни таверны осветили его пустые глазницы. Нищий вытянул высохшую руку. Я повернулся и побежал. Он крикнул мне вслед:

— Подай Христа ради.

Я шел и повторял:

— Не могу! Не могу! — Нищий меня не слышал. Я обращался к себе и старшему повару.

У монастыря я снова воспользовался ветвями жасмина, чтобы перелезть через стену. Оказавшись у открытого окна Франчески, тихо позвал ее по имени. Она встрепенулась и села в кровати с взъерошенными волосами. Ее сон оказался более чутким, чем у Доминго; может, она была не столь невинна, как он. Девушка подошла к окну в тонкой кружевной рубашке, и мне, разговаривая с ней, стоило больших усилий держать себя в руках.

— Книга у меня, — сказал я ей.

— Книга? — моментально насторожилась Франческа.

— Завтра я уезжаю из Венеции, а ты, если хочешь, можешь присоединиться ко мне позже. Деньги я вышлю.

— Ты правда завладел волшебной книгой? — Она тряхнула волосами, блеснувшими в сиянии лунного света.

— Она не волшебная.

— Но ты говорил…

— Франческа, это обычная кулинарная книга.

— Кулинарная книга? — отступила она. — Что ты выдумываешь?

Я перевесился через подоконник.

— Ну, не совсем обычная… В ней собраны рецепты, с помощью которых можно учить Евангелия…

— Евангелия? — Я заметил, что в ее глазах пропал интерес.

— Не могу объяснить, но эта книга очень важная.

— Но в ней нет никакой магии?

— Нет.

— А награда?

— Награда обещана.

Франческа подцепила на палец свою коричневую рясу и стала ею легонько покачивать.

— Куда ты едешь?

Я колебался. Если она не собирается следовать за мной, не сдаст ли меня за награду? Вгляделся в ее лицо и, увидев любопытство, волнение, отчаянное желание лучшей жизни, но никакого зла и вероломства, ответил:

— В Испанию.

— В самом деле?

— Завтра вечером.

Она продолжала покачивать на пальце рясу.

— Мне рассказывали про Испанию. Сестры говорили, там много мавританских замков и зеркальных прудов, апельсиновых деревьев и фонтанов. — Франческа взглянула на свою одинокую кровать, печальное распятие и унылые голые стены. — Я хотела бы поехать в Испанию.

— Отлично, — обрадовался я. — Мы там поженимся.

— Но сначала получи вознаграждение.

— Нет. Я возьму книгу с собой в Испанию.

— Как? Почему?

— Книга не моя. Я еду в Испанию со старшим поваром.

— Подожди. — Ее прекрасные глаза сузились. — Книга поваренная, и ты едешь со старшим поваром. Ты хочешь продолжать заниматься кулинарией? — Франческа покачала головой и отступила еще на шаг. — Нет, мне такая жизнь не нужна. Лучше останусь здесь и подожду богатого кардинала.

— Но…

— Я испытала, что такое бедность. Знаю, как обращаются с бедняками. И не хочу к этому возвращаться. — Ее голос зазвенел, губы задрожали. — Ты обещал, что мы разбогатеем.

— Но в Испании мы будем вместе. Я думал, ты…

Франческа вновь подошла к окну, и ее лицо озарил лунный свет.

— Да, Лучано. Я предпочла бы жить с тобой, а не с каким-нибудь толстым старым кардиналом. Но не получается всегда иметь то, что хочешь. Я не желаю возвращаться к бедности. Не могу.

— Мы не будем бедными.

— Нет? А что, овощной повар в Испании много зарабатывает?

— Я уже получаю пять монет в неделю.

Она состроила ироничную гримасу.

— Пять монет? Целых пять монет?

— Пройдет время, я стану старшим поваром и…

— Продай ее. Какая разница, даже если это поваренная книга? Все хотят ее получить. Отдай тому, кто предложит самую хорошую цену. Тогда мы сможем уехать в Испанию и заживем по-человечески. У нас будет розовая вилла у моря. Со слугами! Нам присвоят титулы и станут приглашать к испанскому двору. Я буду шить самые прекрасные кружевные мантильи, но только для себя. Носить шелковые платья, а у тебя появится карета с белыми лошадьми. Мы станем…

— Франческа!

Она потянулась через подоконник и положила мне на грудь ладонь. Мое сердце билось так сильно, что она, несомненно, почувствовала стук.

— Ты меня больше не любишь?

— Конечно, люблю.

— И я тебя тоже люблю. — Она привстала на цыпочки и потерлась щекой о мою щеку. Двигалась легко, гибко, как кошка. Поцеловала в губы очень, очень нежно и промурлыкала: — Тебе поправилось?

В моей голове прозвучал голос старшего повара: «Покопайся в себе и обрети силу». Я закрыл глаза.

— Не надо.

Франческа поцеловала меня в веки так сладко, что я застонал.

— Разве это не прекрасно, Лучано? А? — Обвела кончиком пальца мои губы, коснулась шеи, влажно дохнула в ухо; желание пронзило меня с головы до пят.

«Покопайся в себе…»

— Я люблю тебя, Лучано. Если захочешь, у нас будут дети. Мы прекрасно заживем вместе. — Она легонько куснула меня за мочку уха, погладила по волосам и стала нашептывать слова, которые я мечтал услышать от нее с самого первого раза, как увидел. — Я поеду с тобой и дам тебе все, что ты пожелаешь. — Она положила голову мне на плечо. Я ощутил запах мыла и свежевыпеченного хлеба, и желание затмило все остальные мысли.

— Ты правда поедешь со мной?

— Да.

Вот оно — сбылось!

Ее голосок стал бархатным.

— Только продай книгу.

Я начал прикидывать, как это сделать, чтобы не навредить старшему повару. Какая мне разница, кто будет главенствовать — Венеция или Рим? Книгу я смогу заполучить. Он уже дважды за вечер давал мне ее в руки. Он мне доверяет. Самое трудное посадить его на корабль, не причинив вреда и без книги. Попрошу Доминго мне помочь. Пусть подержит старшего повара, пока я буду его связывать. А Марко поможет отнести на корабль, если я предложу ему часть вознаграждения. Мы заткнем ему кляпом рот, чтобы он не шумел. Неприятная мысль, но так по крайней мере он окажется в безопасности. Затем я отправлюсь в дом его свояченицы и сообщу синьоре Ферреро, где ее муж. Семья сможет присоединиться к нему — это лучше, чем прятаться в горной Аосте.

Когда все они будут в безопасности, я смогу поладить с Ландуччи. Конечно, ему доверять нельзя. Я сообщу ему о книге по цепочке безымянных курьеров. Может, монахиня отнесет запечатанный конверт, полагая, будто это церковные дела, а на самом деле в нем окажется предложение купить книгу. В письме я потребую, чтобы половину денег Ландуччи принес на отплывающий в Испанию корабль. Нет, нельзя, чтобы он знал, куда я уезжаю. Пусть лучше доставит деньги на корабль, отплывающий в Константинополь, или в какой-нибудь трактир в воровском районе. Другую половину я соглашусь получить, когда книга будет у него. Надо справиться, когда корабли отплывают из Венеции — все должно быть очень точно рассчитано.

Я получу место на судне и попрошу матроса сообщить Ландуччи, где он найдет книгу и куда принести оставшуюся сумму. Записки напишет Франческа, а я спрячу книгу в самом глухом уголке Венеции. Остаток денег мы забирать не станем — там нам, конечно, устроят засаду. Но и половины будет довольно. К тому времени, когда Ландуччи найдет книгу, мы с Франческой окажемся в море на пути в Испанию, а затем отправимся в Новый Свет. Да, все это возможно.

Наступила почти полная тишина, только в ушах раздавался шепот Венеции, этой продажной шлюхи: «Соглашайся, соглашайся, соглашайся…» Но тут я услышал голос старшего повара: «Ты можешь стать лучше».

И взглянул в озаренное надеждой лицо Франчески.

— Что скажешь, любовь моя? — спросила она.

— Не могу.

Девушка отпрянула и топнула ногой.

— Нет! Я этого не перенесу. Ты нашел способ соединить нас и не хочешь этим воспользоваться?

— Но я пошлю за тобой.

— Чтобы я жила там, как крестьянка, в какой-нибудь испанской лачуге? Если бы меня к этому влекло, я не отправилась бы в монастырь.

Франческа сцепила ладони и заговорила тихим, умоляющим голосом, но я различил в нем нотки отчаяния.

— Лучано, это всего лишь книга. Поваренная книга. Продай ее, и я поеду с тобой куда угодно! — Она подняла на меня глаза. — Мы будем счастливы.

— Франческа! — Я охватил ее лицо ладонями и провел пальцем по волосам. — Нам не обязательно быть богатыми. Я тебя люблю. Буду защищать и заботиться о тебе! — Я привлек ее к себе, жадно, страстно поцеловал, а затем отстранился и заглянул в глаза. Ее губы припухли и сделались как будто мягче. — Мы можем стать счастливыми такие, как есть, — сказал я.

Она хотела покачать головой, но я не позволил.

— Ты пытаешься сбить меня с толку.

Мы долго-долго смотрели друг на друга. Лунный свет коснулся ее глаз, и они блеснули медным отсветом. И тут я понял, что Франческе не приходило в голову, что счастье возможно, если жить честной, простой жизнью. Она задумалась об этом, мысль пронеслась в ее голове, отразилась на лице и исчезла.

— Ты мечтатель, Лучано. Бедняки не могут испытать счастье. Но если ты продашь ради меня книгу, я буду любить тебя вечно.

Я вспомнил, как старший повар утверждал, будто нет такого средства, которое бы заставило девушку меня полюбить. И простонал:

— Ох, Франческа!

Идеальное существо, которое я обожал, существовало только в моем воображении, как демоны, страшившие в темноте. Девушка, молившая меня у окна, была красивой, но не отважной. Совершенное творение моей фантазии оказалось не реальнее формулы изготовления золота и бессмертия.

В третий раз в жизни я испытал потребность помолиться. Поднял вверх глаза, потому что так поступали другие, но увидел только пустое ночное небо. Но затем вспомнил: «Не смотри поверх, смотри внутрь», — и подумал: «Пожалуйста, укрепи меня!» — но на этот раз закрыл глаза и попытался обрести силу в себе самом.

Отпустил лицо Франчески, словно оторвал часть от себя, уронил руки и пошел прочь.

— Лучано!

Девушка заплакала как ребенок, и от этого звука огнем опалило мое лицо там, где она его касалась. Я шел по монастырю не таясь. Перелез через стену, повернул на север, затем на юг — мне было все равно, куда идти. На меня нашло угрюмое затмение, и я двигался словно лунатик, не воспринимая окружающее, и только на середине моста реальность прорвалась в мое сознание. Звук моих рыданий эхом прокатился в ночи. Я раньше не представлял, что можно испытывать такую боль — любые физические страдания по сравнению с этим показались бы мне милостью. Картина, должно быть, неприглядная: здоровенный парень скорчился в темноте и сотрясается от плача. Когда кончились слезы, я еще оставался на месте, опустошенный и обессиленный. Одинокий. Затем поднялся, машинально вытер глаза и побрел на улицу торговцев рыбой, размышляя, кем я буду без Франчески.

Когда я влез в окно, занимающаяся заря уже разбавила черноту ночи. Доминго еще спал, но синьор Ферреро сидел настороже в обнимку с книгой.

— Ходил к ней? — спросил он.

— Да, — кивнул я.

— Она тебя отвергла?

— Не совсем. Захотела, чтобы я продал книгу, а я отказался.

— Браво, Лучано! — Он встал, крепко меня обнял и прижал к себе. — Ты обрел мужество, и, по-моему, это грандиозно. А боль пройдет.

Я хотел спросить когда, сколько мне еще с этим жить, но старший повар снова сел в угол и закрыл глаза, оставив меня наедине с собой. Я привалился к стене и беззвучно плакал, пока не пошевелился Доминго. И тогда, притворившись, что просто заспался, принялся тереть рукавом лицо.

Доминго внимательно на меня посмотрел.

— Лучано, ты в порядке?

Я не ответил, опасаясь, что голос меня выдаст, и изобразил зевоту.

— Я иду на работу, — сказал мой товарищ. — Корабль отплывает завтра на рассвете, но деньги нужны как можно быстрее. Десять дукатов за каждого из вас и еще пять капитану, чтобы позволил подняться на борт ночью.

— Я достану эти деньги, — сказал старший повар. — Встретимся здесь же ближе к обеду.

Доминго молча полез в окно; он так спешил оказаться подальше от нас и от книги, что ударился головой о раму, но даже не задержался потрогать ссадину. Я слышал, как он спрыгнул по другую сторону стены и побежал прочь.

Глава XXXI Книга опиума

Мы выбрали кружной путь к месту встречи старшего повара с женой. К тому времени мы оба выглядели как самые опустившиеся бродяги — грязные, неприятно пахнущие, в синяках, исхудавшие. Синьор Ферреро носил книгу под рубашкой, как многие нищие свои убогие пожитки. Шел, опустив голову и прижав к животу руку, словно испытывал боль. Я тащился сзади на расстоянии, чтобы никто не догадался, что мы вместе. И хотя нас нельзя было отличить от бродяг, завидев «черные плащи» или стражников дожа, мы всегда сворачивали в сторону. Выбирали пустые переулки и покинутые жителями улицы и на каждом перекрестке, прежде чем двигаться дальше, заглядывали за угол.

Мы кружили по беднейшему району города, Каннарджо, где на брошенных причалах конопатчики чинили бесхозные лодки. Сломанные балконные ограждения нависали над медленно текущей водой канала, и на них гнили овощи и мокрая солома из ненужных матрасов. Все говорило об упадке и запустении, и те, кто здесь еще остался, стремились к одному — выжить, и не обращали на нас внимания.

На извилистой Калле дель Капителло мы оказались меж двух теснящих узкую мостовую высоких, пугающих стен. Это место прозвали улицей убийц. И люди пытались обойти его стороной, опасаясь разгневанных духов невинных жертв. Где бы здесь ни оказался убийца, его встречала статуя Девы Марии в нише стены. И нам тоже каждые несколько шагов улыбалась с высоты покрытая сажей скульптура святой.

С Калле дель Капителло мы вышли к фасаду явно знавшего лучшие времена небольшого обветшалого дворца. Прошли по дорожке в его тени, и я заглянул сквозь кованую решетку ворот. За ними находился ухоженный сад, грустный и уединенный, с олеандрами и яркими в утреннем свете розами. Есть нечто обнадеживающее в венецианских садах, этих оазисах отважного цветения, пока все остальное медленно уничтожают соленая вода и время. Я вижу в этом знак, что где-то в опасной путанице событий мы все-таки сможем обрести спасение.

В доме сестры синьоры Ферреро старший повар попросил меня подождать на заднем дворе, а сам прошел внутрь.

— Роза уже, наверное, сходит с ума, — сказал он.

Через открытое окно на первом этаже я видел супругов и даже слышал обрывки их разговора. Ветерок с моря развевал белые занавески, и когда полотнища раздувало в стороны, мне словно отдельными мазками открывалась трогательная сцена. Я не отворачивался — смотрел на грустную картину.

Первым заговорил старший повар. Я заметил на его лице виноватое выражение — судя по жестам, он был смущен и подавлен. Зато синьора Ферреро, сначала напуганная и сбитая с толку, вскоре пришла в себя, и ее лицо потемнело от гнева. Старший повар кивал и, не перебивая, позволил ей выговориться. И вдруг ее злость угасла, суровый взгляд смягчился, вскинутые вверх руки на полуслове упали. Она обвила ими шею мужа и оказалась в его объятиях. Они вместе заплакали, и их несдерживаемые рыдания долетали до меня и глубоко трогали.

Первой успокоилась синьора Ферреро, вытерла глаза платком и с тихой покорностью потрепала мужа по щеке. Они говорили, ласкали друг друга и находили утешение в знакомых прикосновениях. Это продолжалось довольно долго.

Но вот синьора Ферреро отстранилась от мужа, и они занялись приготовлениями к отъезду. Книгу старший повар опустил в мешок из-под муки. Но я удивился, когда он так же упаковал перо и камень для растирания чернил. Затем вспомнил: в этот час, чтобы все выглядело как обычно, дочерей отправили в школу, и он напишет им письма, пока мы будем ждать сигнала подняться на борт корабля. Я не знал, суждено ли им встретиться в Испании. А до тех пор он станет посылать дочерям весточки с отцовским утешением.

Жена помогла синьору Ферреро переодеться в чистую рубашку и соскребла с его колен засохшую грязь. В другой мешок положила батон хлеба и клин сыра, в карман панталон сунула пухлый кошелек.

К задней двери они подошли вместе, держась за руки, как юные влюбленные. У старшего повара было такое лицо, словно он хотел что-то сказать, но язык его не слушался. Синьора Ферреро выпрямилась и заговорила ровным голосом:

— Мы были счастливы.

— Да, дорогая.

— Но теперь от нас требуется больше, чем наслаждаться счастьем.

Он погладил ее по щеке.

— Мы должны проявлять мужество.

— Иди, — отвернулась синьора Ферреро. — Я соберу девочек, и мы сегодня же уедем в Аосту.

Старший повар собирался что-то ответить, но в это время раздался громкий стук в дверь.

— Маэстро, — потянул я егоза рукав. — «Черные плащи».

Он словно стал ниже ростом и горестно посмотрел на жену.

— Дорогая…

— Уходите! — нетерпеливо махнула она рукой. — Сестра не станет спешить, но и вы не мешкайте.

Но старший повар не двинулся с места, пока синьора Ферреро не закрыла перед нами дверь.


Стоило нам выйти на улицу торговцев рыбой, и мы остановились как вкопанные. «Черные плащи» окружили дом хозяина лавки, у которого работал Доминго. Мы попятились, вжавшись в ближайшую стену, и смотрели, как солдаты дергают входную дверь, заглядывают в окна, а затем огибают лавку, собираясь проверить кладовую моего товарища.

Джузеппе тоже был там и держал в высоко поднятой руке вопящего Бернардо. Он встряхнул кота за шкирку, но тот извернулся и прицелился выпущенными когтями в глаза старого пьяницы. Джузеппе показал его солдатам и заскулил.

— Что я вам говорил? Сказал, что они сюда придут, и они приходили. Это кот нашего вора. Он непременно вернется за ним.

— Бруно, — приказал капитан, — оставайся здесь и гляди в оба.

Джузеппе бросился за начальником «черных плащей».

— Вы оставляете всего одного человека?

Тот повернулся к нему, вынул из рукава маленький нож, приставил острием под подбородок и давил до тех пор, пока голова Джузеппе не запрокинулась.

— Ты считаешь, что один человек из моей команды не способен справиться с поваром и ребенком?

— Да, синьор. То есть я хотел сказать — нет, синьор.

Капитан еще немного нажал на рукоять — только чтобы появилась капелька крови, и небрежным движением убрал нож.

— Если тебе кажется, что одного человека недостаточно, оставайся здесь сам. Ты и кот — большая подмога. — Капитан невесело рассмеялся и ушел со свой командой как одно многоголовое существо. Бруно встал таким образом, чтобы одновременно наблюдать и за фасадом, и за задней частью дома, а Джузеппе с котом присел на корточки на мостовой.

Мы со старшим поваром обменялись взглядами, попятились и повернули в сторону беднейшего Каннарджо. В конце концов мы оказались на улице, где никого не было, кроме женщины в окне третьего этажа, развешивающей выцветшее белье на протянутую между зданиями веревку. Других людей мы не заметили: это был район, где мужчины уходили спозаранку батрачить, а все тяжелые заботы но хозяйству ложились на женщин, которые часто выполняли их, не расставаясь с привязанным на груди ребенком. Только под вечер здешние жители выносили на улицу шаткие стулья и, попивая домашнее вино, делились друг с другом слухами.

Тишина казалась еще глубже от мерного поскрипывания бельевой веревки — женщина вешала на нее одежду и отпускала, вешала и отпускала, вешала и отпускала… Никто не выглядывал из соседних ветхих домов, только веревка продолжала скрипеть.

Старший повар привел меня в местную церковь. Мы вошли в узкую боковую дверь и встали под куполом вместе с одетыми в черное женщинами, молившимися за бросивших их в нищете давно почивших мужей. Древнее здание походило на пещеру — на скамьях плесень, в дерево навсегда въелся запах фимиама. Такой же бедный храм, как и его прихожане — покрывало для алтаря истончилось, позолота венчиков святых стерлась, одеяние Девы Марии выцвело и стало серым. Куполообразный потолок принимал в акустическое лоно небес под сводами мельчайшие звуки и, многократно усилив, обрушивал на склоненные головы молящихся. До нас доносилось громкое щелканье четок и шелест юбок, когда женщины опускались подагрическими коленями на каменный пол. А молитвы их звучали не громче предсмертного лепета.

Мы молча сидели, и я ломал голову, сколько времени нам предстоит тут оставаться, как попасть в комнату Доминго и что он будет делать, если не получит вовремя денег. Недоумевал, почему старший повар так легко согласился плыть в Испанию. Знал ли он там кого-нибудь из хранителей?Какие у него есть еще рецепты, кроме суфле, чтобы меня учить? И в сотый раз задавал себе вопрос, зачем ему опиум.

Зажженные свечи потрескивали в темных углах и оживляли мрачные лица святых. Мрак прорезали наполненные танцующими пылинками узкие лучики света. Очертания висящего над алтарем распятия смазало время, бледный лик Иисуса скрылся под многолетним слоем пыли. И я подумал: «Если между мной и учителем остались какие-то тайны, это самое подходящее место, чтобы ими поделиться».

— Маэстро?

— Я думаю.

— Я хочу вас кое о чем спросить.

— Спрашивай.

— Для чего вам опиум?

Старший повар вздохнул.

— Господи, неужели сейчас для этого самое подходящее время? Опиум имеет отношение к одной из записей в книге.

— К какой?

Он удивленно поднял брови.

— Ты хочешь узнать об этом именно сейчас?

— Но ведь мы никуда не спешим.

Синьор Ферреро поднял глаза на распятие, затем повернулся ко мне.

— Хорошо. Возможно, это именно то место, где я могу рассказать тебе об опиуме.

Откуда ни возьмись из сумрака храма возник кот и прыгнул ко мне на колени.

— Бернардо! — Я погладил его по спине, и он замурлыкал. — Ты удрал от Джузеппе? Славный мальчик. Умный котик. — Я поцеловал его в морду и рассмеялся. Одна из вдов обернулась и обожгла меня взглядом, но я настолько обрадовался возвращению Бернардо, что дерзко не опустил глаз.

Старший повар поцокал языком.

— Ты уже закончил играть с котом?

— Извините, маэстро.

— Хорошо. — Ом наклонился ко мне и прошептал: — В книге имеется один очень простой рецепт: вода, уксус и опиум.

— Так вы не пользовались опиумом, когда готовили суп из белой фасоли?

— Откуда у тебя такая мысль? — Синьор Ферреро провел ладонью по волосам. — Иногда клал всего одну щепотку, если того требовали обстоятельства. Опиум невозможно почувствовать в еде. Это болеутоляющее средство, но оно обладает сильным побочным действием. Чрезмерная доза может убить человека. — Он покачал головой. — Это тебе не какая-нибудь безобидная трава, чтобы бездумно пользоваться. С ним надо обращаться с большой осторожностью. Мы держим его как напоминание об одной из самых важных записей в книге — воспоминании о распятии присутствовавшего при казни легионера. Это необычный рассказ — он учит нас не отмахиваться от альтернативных объяснений… буквально всего. Легионер утверждает, что дал Иисусу губку, напитанную водой с уксусом, но прежде он подмешал к воде опиум.

— Зачем?

— Это был акт милосердия. Ведь Иисус страдал, и воин понимал, что опиум либо облегчит его боль, либо подарит легкую смерть.

Я был сбит с толку.

— Но римляне сами распяли Христа.

— Да, — грустно улыбнулся старший повар. — И Петра тоже. Но до сих пор Христова церковь имеет свой центр в Риме, и никто не спрашивает почему. — Он покачал головой, вздохнул и продолжил: — Не все римляне желали Иисусу смерти. Тот солдат тайно симпатизировал ему, был одним из почитателей Христа, не решавшихся высказываться открыто. Он же проткнул ему бок. Видишь рану на деревянной фигуре? — Синьор Ферреро показал на распятие, и я заметил между ребер узкий разрез. — Легионер нанес неглубокий укол и заявил, что Иисус мертв. Благодаря этому солдаты не стали ломать повешенному ноги, как поступили с двумя другими казненными. Истекшая из раны жидкость, разумеется, ничего не означала. Если человек долго висит на кресте, жидкость собирается в его легких. Другие утверждают, будто наличие в жидкости крови свидетельствует о том, что Иисус был еще жив — ведь тела мертвецов не кровоточат.

— Значит, Иисуса убил опиум?

— Необязательно. Определенное количество опиума может привести человека в состояние, похожее насмерть. Считается, что, испив с губки, Иисус неожиданно испустил дух, но легионер утверждает: он впал в наркотический сон, а затем очнулся в пещере. А его ученики, увидев, распустили слух о воскресении.

— Иисус остался жив после распятия на кресте? — От удивления я чуть не закричал.

— Согласно Фоме[48] Иисус вернулся к ученикам более чем через год после казни. Сказал им, что до этого скрывался, но теперь они могут присоединиться к нему. Не исключено, что после этого он прожил долгую жизнь и умер естественной смертью.

— Вы верите словам легионера? — спросил я.

Синьор Ферреро откинулся на спинку скамьи и долго глядел на распятие.

— Иисус был молодым, здоровым человеком. На кресте провел всего три часа. Многие люди выдерживали подобную пытку несколько дней. Двум другим казненным, чтобы ускорить конец, пришлось перебить ноги. Почему Иисус умер так скоро и сразу после того, как глотнул воды с уксусом? Да, я верю легионеру.

— Как странно.

— История с распятием не нова. Ничего удивительного, что ею воспользовались ученики Иисуса. За столетия до Христа по меньшей мере три языческих бога умерли примерно в период Пасхи — весеннего равноденствия — и воскресли через три дня. Что это — совпадение? Или ученики вытащили на свет древнюю избитую легенду, чтобы оградить учителя от врагов?

— А сами вы как считаете?

— Я считаю, что записи легионера могут оказаться правдой. Но такого рода документы опасны для церкви, поэтому мы, хранители, должны держать их в тайне до тех пор, пока не появится возможность обнародовать и открыто обсудить.

— И когда наступит такое время?

— Не знаю. — Синьор Ферреро положил мне ладонь на затылок, и это походило на благословение. — А пока мы с тобой найдем утешение в мысли, что Иисус, подобно нам, был человеком. Он не воскрес, играя со смертью в обманки. Если бы он сознавал, что способен на это, то какую бы ценность имела его смерть? Нет, природа Иисуса была исключительно и божественно человеческой. И это хорошая новость. К чему людям брать пример с богов? В тебе такая же сила, как в Иисусе. Что бы ни случилось, помни об этом.

— Но, маэстро, Иисус — единственный в своем роде.

— Вот именно. Он единственный такой из нашего рода. Он сказал: «Раз я это сделал, вы тоже можете это сделать и даже больше». В этом смысле мы все адепты.

— Как Н'бали?

— Как все учителя в сандалиях, — загадочно улыбнулся он.

Вдовы перебирали четки, синьор Ферреро склонил голову, а я размышлял над его словами. И вдруг понял: Бернардо нас нашел, а «черные плащи» не сумели.

— Маэстро, — прошептал я, — а ведь Бернардо всех перехитрил.

Несмотря на обстоятельства, а может быть, благодаря им, проделка Бернардо показалась нам самой потешной комедией. Издерганные, мы дали волю чувствам и громко расхохотались. Выхаркивали смех и давились горькими, безрадостными спазмами. Я повалился на деревянную скамью и содрогался от хохота, хотя все последние часы ходил буквально по лезвию ножа. Старший повар запрокинул голову и басовито рокотал, запоздало освобождаясь от напряжения. Мы кашляли, задыхались, хватали ртом воздух, утирали слезы, держались за животы и до колик в боку не могли успокоиться. Наконец, слава Богу, веселье утихло.

Мы сидели, очищенные, и молчали. Старший повар снова склонил голову. Оскорбленные в лучших чувствах вдовы, шаркая ногами, разошлись. Я не сомневался, что вечером вся улица узнает, как двое неизвестных безбожно гоготали в храме.

— Вы рассказывали жене о хранителях? — спросил я.

Синьор Ферреро кивнул.

— Я надеялся, что ей не придется об этом узнать, но когда дож начал свою кампанию, признался во всем.

— Она приедет к вам в Испанию?

— Надеюсь, наступит день, когда это станет возможным. Но до того момента очень многое предстоит сделать.

— А вашей жене, когда она появится в Аосте, не начнут задавать лишние вопросы?

— Она ответит, что овдовела. Роза скорее отдаст жизнь, чем предаст меня. Как и я — скорее умру, чем предам хранителей.

— Вы боитесь смерти?

Теперь старший повар казался спокойнее, чем все последние недели.

— Существовать ради самого процесса — в этом не больше смысла, чем в тикающих часах. Умереть — ерунда. Жить честно во имя определенной цели — вот это важно.

Глава XXXII Книга иллюзий

Мы нашли Доминго у прилавка с рыбой, и старший повар отдал ему полный дукатов кошелек. Мой друг, когда приходил встречаться с нами к дому торговца рыбой, видел Джузеппе и «черные плащи», осматривавшие его кладовую, и теперь нервничал больше обычного. Засунул руки под мышки, потупился, пробормотал, что все устроит, и отвернулся.

Старший повар тронул его за плечо.

— Нам надо где-то переждать до вечера.

Доминго пожевал верхнюю губу, и я почувствовал, как ему не терпится от нас избавиться. Я стал прикидывать, сколько его верности мне досталось в обмен на хлеб, лук-порей и сладкий укроп. Хорошо ли я знал молчаливого, одинокого, мрачноватого Доминго? Всегда считал, что предел его мечтаний стать торговцем рыбой. А что, если он стремится к большему? И в это время старший повар неожиданно произнес:

— Доминго, когда мы уедем, ты будешь жить долго и мирно, продавая рыбу. В интересах всех, чтобы сегодня вечером мы сели на корабль.

Не знаю, следовало ли это говорить, но я обрадовался, что мой наставник взял на себя инициативу и мне не пришлось произносить этих слов. От себя я добавил:

— Доминго, в трудное время ты был мне хорошим другом. Спасибо.

Мой товарищ кивнул.

— Неподалеку от суденышек краболовов есть матросский бар «Вино Венеции». Это биржа контрабандистов, и там имеется подвал. Скажите владельцу, что вам необходимо отсидеться до вечера. — Он посмотрел на старшего повара. — У вас есть еще деньги?

Тот звякнул содержимым кармана. Доминго кивнул.

— Владелец бара взимает часть со всего, что попадает к нему или выходит из его заведения. Особенно это касается людей. Он помогает перевозить рабов и прячет преступников. Дайте ему четыре дуката. Я приду ближе к ночи.

— Спасибо, Доминго. — Синьор Ферреро собрался уходить.

Бернардо начал извиваться у меня под мышкой. Он не получил обычную еду во дворце, и запах свежей рыбы стал для него слишком серьезным испытанием. Он вырвался из моих рук, вцепился в жирную скумбрию и скрылся с ней в толпе. Торговец рыбой взревел и погнался за ним с разделочным ножом. Я хотел было броситься наперерез, но старший повар взял меня за руку.

— Уходите быстрее отсюда, — бросил Доминго.

Пока мы шли к лодкам краболовов, я оглядывался, нет ли поблизости кота, но Бернардо исчез со своей добычей. Вот так: значит, и кот, и Франческа потеряны навсегда.


Матросский бар «Вино Венеции» благоухал рыбой и разлитым вином. Запах был бы сильнее, но обе двери — и переднюю, и заднюю — некогда сорвали с петель и так и не водрузили на место. Соленый морской бриз продувал заведение насквозь и освежал воздух. Сорванные с нетель двери служили столешницами, и вокруг них как придется стояли треногие табуреты.

Бар и его владелец идеально подходили друг другу: оба были грубыми и неопрятными. Когда мы вошли, владелец поднял на нас глаза, но не перестал протирать передником в винных пятнах сальный стакан. Эти глаза как-то не вязались с его мясистым туповатым лицом — взгляд из-под черных бровей разил словно отточенная сталь. Не оставалось сомнений: этот человек выхватит кинжал так, что никто не успеет заметить.

Старший повар тихо с ним заговорил. Владелец бара отставил грязный стакан, посмотрел на положенные на стойку четыре дуката и одним движением смахнул их в карман. Затем, не говоря ни слова, лениво пригласил следовать за ним.

В клетушке за стойкой он, кряхтя, принялся разбирать ящики из-под винных бутылок — один, другой, третий. А когда отпихнул последний, обнаружился люк в полу. Обливаясь потом, владелец бара встал на колени — этому явно мешал его огромный живот — и потянул за веревочную ручку. Я увидел верхнюю часть лестницы, нижняя скрывалась в темноте. Хозяин зажег масляную лампу и подкрутил фитиль, экономя масло. С лампой в руке стал спускаться вниз, и мы двинулись следом.

Он привел нас в пахнущий плесенью подвал, где стояли ящики с грубо соскобленными печатями винодельни. Помещение проветривалось только через маленькое окно на уровне мостовой. За стеной падали редкие капли воды, ноги на земляном полу вязли в илистой грязи. Мы оказались ниже уровня моря. У меня по спине побежали мурашки, душу сковал страх, стало трудно дышать.

— Успокойся, Лучано, — проговорил старший повар. — Здесь и сейчас ты в безопасности.

— Спасибо, маэстро. — Я вспомнил тоннель и сосредоточился на дыхании: вдох-выдох. Страх отступил.

Синьор Ферреро взял лампу из рук хозяина бара и сделал огонь сильнее. Тот оттянул себе веко, давая понять: раз все мы воры, значит, можем друг другу доверять. Неуклюже забрался по лестнице, поднял ее за собой и закрыл люк. Я услышал, как он ставит на место ящики.

— Отличное сухое местечко, — заметил старший повар. — Отдохнем, пока есть возможность.

Я сел на ящик и сосредоточился на вдохах и выдохах — медленнее, ровнее. Если в голову лезли мысли об окне, лестнице или я начинал бояться, что Доминго не придет, то снова концентрировал внимание на дыхании. Закрывал глаза и совмещал дыхание с падением капель за стенами: вдох-выдох, мерно, как маятник. Но тут услышал шорох бумаги.

В призрачном свете лампы синьор Ферреро едва был виден, но я все же различал очертания его фигуры, склонившейся с пером над книгой. Я вспомнил, что это перо и чернильный камень он взял из дома, и подумал, как, должно быть, надрывается его сердце от того, что ему приходится писать дочерям. Вправе ли он их обнадеживать и обещать счастливое будущее или должен попрощаться навсегда?

— Мне жаль, что вам приходится разлучаться с семьей, — сказал я.

— Мне тоже жаль.

— Если вы пишете дочерям, Доминго сумеет отнести нм письмо.

— Будь добр, дай мне немного побыть наедине с собой.

— Извините, маэстро.

Я снова занялся дыханием. Скрип пера по бумаге стих. Я уже начал обретать меланхолический покой, как нас потревожили звуки шагов наверху и сдвигаемых с люка ящиков. Мы со старшим поваром переглянулись — для Доминго слишком рано. Люк открылся, в подвал упал наполненный пылинками луч света и опустилась лестница. На верхней ступени показался поношенный башмак. Слава Богу, не солдатский сапог! Старший повар поднялся, положил книгу на ящик, загородил собой и остался стоять с пером в руке. За башмаком появились ноги, и в подвал спустился юноша со свертком под мышкой.

— Марко? — удивился я.

Люк с грохотом захлопнулся.

— В чем дело? — Освещенное лампой лицо синьора Ферреро выражало и удивление, и гнев.

Марко остался стоять у подножия лестницы, и даже в сумраке подвала я заметил, как он доволен собой.

— Я вам кое-что принес. — Мой друг развернул сверток и показал нам батон хлеба. — Заскочил на кухню и узнал, что вы убежали сломя голову, а за вами по пятам погнались «черные плащи». Доминго, услышав, что я украл для вас хлеб, сказал, где вы прячетесь. Вы ведь голодны?

— Черт! Что тебе надо?

Марко рассмеялся.

— Доминго верен себе. Не хотел со мной разговаривать. Тогда я его спросил: «Неужели ты допустишь, чтобы Лучано остался голодным? Вспомни, сколько раз он приносил тебе еду?» — Марко хлопнул меня по плечу. — Выше голову, Лучано! Ты ведь не собирался удрать от меня с книгой?

— В этой книге для тебя ничего нет.

— Рассказывай. А почему все только и мечтают ее заполучить?

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю одно: тебе не удастся отделаться от меня.

— Пресвятая Мадонна! — Старший повар провел ладонью по волосам и вполголоса выругался. Я испугался, что Марко может попытаться отнять книгу силой, и, встав на его пути, широко расставил ноги. Теперь, чтобы добраться до моего наставника, ему придется пройти через меня.

На лице Марко появилась злобная улыбка.

— Надеешься справиться со мной?

Синьор Ферреро встал рядом.

— Нас двое.

Марко привалился к невысокому штабелю ящиков.

— Никто не собирается драться. Неужели ты сомневаешься, что я все продумал? Плохо же ты меня знаешь, Лучано. Таким, как я, вознаграждения не получить, не говоря уже о месте в сенате. Если я принесу книгу, ее у меня отнимут, а меня, может, еще и убьют.

— Это верно, — кивнул старший повар. — В таком случае что тебе здесь надо?

— То же, что и вам. Когда придет Доминго, я уплыву вместе с вами. В книге есть формула золота. Не спорьте, я знаю. И последую за книгой, куда бы ее ни увезли.

— Марко, — расстроился я, — ты не ведаешь, что творишь.

— Совершенно не ведаешь, — согласился мой наставник.

— Я остаюсь. Как вы сумеете этому помешать?

Я сделал шаг вперед.

— А что же будет с Руфиной?

Марко шмыгнул носом.

— Если я не нашел ее до сих пор, то никогда не найду. Н'бали подтвердила то, что мы давно знали: моя сестра умерла.

Я кивнул. Оказывается, он в силах принять эту мысль.

— В любом случае, — продолжал Марко, — если бы даже она была жива, чем бы я сумел ей помочь, если едва могу прокормить себя? Книга — мой единственный шанс. — На его лице отражались то злоба, то отчаяние, и я понял, что нам от него не избавиться.

— Хорошо, Марко.

— О Боже! — Старший повар сел и обхватил голову руками. — Я должен подумать.

Марко ухмыльнулся.

— Думайте сколько угодно. — Он тоже опустился на ящики и, устраиваясь удобнее, откинулся на штабель. Мы успокоились и стали ждать Доминго. — Слышал, наш путь лежит в Испанию? — Марко лег на спину, уперся ногами в стену и подсунул руки под голову.

Я не хотел на него смотреть и не хотел знать, смотрит ли на меня наставник. Сел на ящик и закрыл глаза. Попытался сосредоточиться на дыхании, но минутой позже мы все пришли в волнение — но деревянному полу над головой загрохотали тяжелые сапоги. Из открытой задней двери бара послышались голоса «черных плащей» и долетели до нас через окошко под потолком подвала.

— Ворованное вино можешь оставить себе. Нам нужны те, кого ты прячешь.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я простой хозяин бара.

Меня немного подбодрило, что он остался спокоен, словно подобные налеты были для него не в новинку.

— Люди видели, как они сюда вошли, — заявил один из «черных плащей».

— Ошиблись. Но раз уж вы здесь, как насчет того, чтобы выпить? Разумеется, за счет заведения. — Звон разбиваемого стекла заставил нас подскочить. — Что вы творите? — взвизгнул хозяин бара. — С ума сошли?

— Сошли, сошли, — отозвался «черный плащ». — Настолько потеряли голову, что способны перерезать тебе глотку!

— Мадонна миа! Что вам надо? Денег? Возьмите. Что вы делаете?

Я съежился от ужасного грохота: солдаты, должно быть, крушили полки за стойкой. Сердце упало, когда я услышал, как переворачивают столы и разбивают о стены деревянные стулья. Марко соскочил с ящика и поднял глаза на люк. Старший повар достал из кармана кошелек и положил в него письма дочерям. Топот сапог послышался у нас над головой. Раздалась команда:

— Ну-ка держи его!

— Не вырвется.

— Отлично, — отозвался командир. — Все очень просто: я буду отрубать по пальцу за каждый вопрос, на который не получу ответ. Начнем с большого. Вот так…

Хозяин бара завопил. Это был крик боли и страха.

— Они в подвале.

— Все кончено, — проговорил старший повар и махнул рукой в сторону лестницы, давая понять, что ее нужно убрать.

Я быстро перенес лестницу из-под люка под окно. И в это время мы услышали, как сапоги протопали в комнатушку за стойкой.

Синьор Ферреро схватил масляную лампу и разбил ее о ящик с винными бутылками и соломой. Язычок пламени перескочил с соломы и обуглил дерево. Искра попала в другой ящик, и старший повар сдвинул горящую тару вместе.

— Вы сошли с ума? — закричал Марко.

«Черные плащи» над нашими головами освобождали люк.

Пропитанное маслом дерево вспыхнуло ярким пламенем, мы заслонили руками глаза, от жара начали рваться бутылки, и к потолку поднялся густой дым. Сквозь треск горящих ящиков я услышал, как старший повар прошептал:

— Прости меня, Боже.

— Не надо, маэстро! — испугался я.

— Ах ты, гад! — Марко прыгнул вперед и схватил синьора Ферреро в тот момент, когда тот швырнул книгу в огонь. Он попытался достать ее из пламени, но тут же отпрянул, зашипев от боли.

Наставник увидел мое побелевшее от ужаса лицо и успокоил:

— Хранители важнее, чем одна книга.

Сухая бумага тут же вспыхнула, а кожа вздулась и чернела. На неровных стенах плясали оранжевые отсветы, словно весь подвал ожил и наполнился корчащимися тенями демонов. «Ад, — подумал я. — Мы попали в ад».

— Пожар! — крикнули наверху.

— Достаньте их! — приказал командир. — Ландуччи хочет, чтобы мы привели их живыми.

Старший повар сунул мне в карман пухлый кошелек и подтолкнул к лестнице под окном. Марко уже поставил ногу на первую ступеньку, но синьор Ферреро схватил его за волосы и, швырнув на землю, горячо прошептал:

— Продолжай наше дело. — Толчком подсадил вверх и шлепнул по спине, словно мула. — Вперед!

Пока «черные плащи» ругали хозяина бара, поторапливая с лестницей, я выполз из окна под потолком и, встав на четвереньки, стал всматриваться в преисподнюю внизу. Подвал наполнил дым, и я едва различил, как из люка опустили другую лестницу.

Марко уже поднялся до половины и тянул ко мне руку, но в этот момент его лицо болезненно исказилось и он соскользнул в клубящийся дым. В тот момент я решил, что у него сорвалась нога, но потом мне пришло в голову, что старший повар мог иметь на него определенные виды. Испуганное лицо моего товарища провалилось вниз и исчезло в дыму.

Я прижался к боковой стене и не отрывался от нее. После первой вспышки в подвале стало сумрачно и поднялись испарения. Взорвавшиеся винные бутылки напитали солому влагой, и теперь там было больше дыма, чем огня. Черные клубы не так интенсивно вырывались из окна.

— Гаси ее! — послышался крик внизу.

— Парень на лестнице! — последовал то ли удар кулаком, то ли упало тело. Все закашлялись.

— Черт! — завопил кто-то. — Зря только пальцы обжег! Ничего не осталось, кроме обложки.

— Нечем дышать.

— Надо отсюда выбираться.

Мне хотелось бежать, но я подумал: «Может быть, старший повар и Марко еще спасутся и я сумею им помочь». Я поискал глазами, где бы спрятаться, и увидел перевернутую гребную шлюпку, ждущую, чтобы ее проконопатили и покрасили, — ветхое суденышко со щелями между досками. Подойдет. Я прокрался на пристань, но когда начал поднимать лодку, меня заметили два рыбака, бросивших чинить сети, чтобы узнать, что происходит в баре. Оба кивнули — мол, ничего не видели. Венеция есть Венеция. Я приподнял шлюпку и забрался под нее.

Сквозь щели между досками я видел, как солдаты, пошатываясь, выходят из бара. Они держались за горло, кашляли и задыхались. Кто сел, а кто согнулся в три погибели, жадно вбирая в себя свежий воздух. Несколько матросов и рыбаков лили в подвал ведрами морскую воду, и дым почти прекратился. Грязное сырое помещение не позволило пожару распространиться. Один из «черных плащей» крепко держал за руку старшего повара, другой намотал на пальцы волосы на затылке Марко. Хозяин бара стоял на коленях и прижимал к себе обернутую окровавленным полотенцем кисть.

Чистая рубашка старшего повара была в саже и пятнах вина. Руки почернели от грязи и ожогов, но голову он держал высоко. Марко оглушенно пошатывался и вытирал сочащуюся из носа кровь. «Черные плащи» увели их с заломленными за спину руками.

Прошло много лет, прежде чем я узнал, как сложилась их судьба.

Глава XXXIII Книга откровений

Разыскивали старшего повара и юношу и поймали старшего повара и юношу. Судьба в тот день не скупилась на капризы. Идти мне было некуда, и я остался лежать под лодкой. Я не сомневался, что синьора Ферреро и Марко повели прямо в подземелье, и, сколько ни ломал голову, не мог придумать, как им помочь. Если бы у меня была книга, я бы попытался обменять ее на их жизни. Это было бы глупо и бесполезно, и я даже радовался, что у меня не осталось выбора. Я свернулся под шлюпкой и спрашивал себя, только ли «черные плащи» задают вопросы арестованным или в допросе принимает участие сам Ландуччи. Не знаю, какой сценарий пугал меня больше.

Я представлял, как старший повар мужественно молчит, а Марко раболепствует, ноет и клянется, что он не тот парень, который им нужен. К тому времени я уже догадался, что синьор Ферреро задержал Марко в подвале, чтобы его приняли за меня. В застенке мой наставник не скажет ни слова, а над Марко солдаты посмеются и назовут трусом. Бедняга Марко! Пытка и смерть — непомерное наказание за обычную человеческую слабость. Старший повар знал, за что умирает, и сознательно шел на это. Но Марко, мой бедный голодающий брат, так никогда и не поймет, какой цели послужила его гибель. Осветит ли эта цель его смерть смыслом, если он напрасно поднимется на эшафот? Я хотел надеяться, что не напрасно. Но послужит ли это утешением Марко? О, Марко, зачем ты погнался за мной? Его судьба казалась вопиющей несправедливостью. Разыскивали меня, и мысль сдаться и спасти товарища казалась правильной. Однако я понимал: и меня оставят, и его не отпустят. Вспомнил, как его лицо исчезло в дыму, и заплакал.

Я думал, что потерять Франческу — самое страшное из всего возможного. Но под лодкой боль от ее потери притупилась по сравнению с утратой всего, что у меня было: старшего повара, друга, книги, нашей мечты и надежд. И меня охватило отчаяние. В этот страшный момент я вспомнил, как мы с Марко однажды обнаружили висящий под мостом труп. Мужчина привязал один конец веревки к каменным перилам, из другого сделал петлю и надел себе на шею, а потом прыгнул. Все выглядело так, будто у него сломана шея, хотя не исключено, что бедняга погиб от удушья. Язык вывалился изо рта, лицо в багровых и синих пятнах, тело окутаю облако гнилостной вони.

Мы с Марко отпрянули, а потом много говорили и размышляли над тем, что увидели. Захваченные планами на будущее и мечтами о Новом Свете, мы не могли понять, как этот человек решился одним прыжком порвать со всем, чем жил, почему совершенно перестал надеяться.

В тот день под лодкой я это понял. Можно испытать отчаяние и жаждать забвения хотя бы потому, что человека гложет всесокрушающая вина. Почему мне выпало жить, а синьору Ферреро и Марко нет? Не я ли побудил Марко на его поступок своими разговорами об алхимии? Не я ли ввел его в жизнь синьора Ферреро? Я подумал, не набить ли мне карманы камнями и не прыгнуть ли в лагуну, но понимал, что не хватит духа, и еще больше презирал себя за трусость.

Или пойти к «черным плащам» — пусть они помогут мне расстаться с жизнью? Вспомнив «иудин стул», я испугался, что не выдержу пытки и предам хранителей. И вновь услышал слова наставника: «Продолжай наше дело!»

Может, это и станет моим искуплением? Я сберегу секрет хранителей и найду собственные скромные способы продолжить его дело. Конечно, я не сумею узнать обо всем великом, о чем он собирался мне рассказать, но не дам обескровить то, чем занимался мой наставник. Хотя на роль хранителя я, разумеется, не гожусь. В тот трагический миг я укорял себя за самонадеянность, что вообразил, будто достоин приобщиться к чему-то великому.

А затем я вспомнил другие слова наставника: «Ты лучше, чем думаешь о себе».

Вот в этом и заключается моя миссия — стать лучше. Я буду таким, каким меня хотел видеть синьор Ферреро. Отдам долг его вере в меня, занявшись самосовершенствованием. И это станет моим искуплением.

Я оставался под лодкой, надеясь, что Доминго, как мы договорились, явится в бар. Прошло немного времени, мои ноги затекли, голова разболелась, но желание вылезти из-под шлюпки и потянуться остужал дующий с моря холодный ветер. Он сотрясал мое укрытие и свистел между досками рассохшейся шлюпки. Я заметил попавшую в шквал гондолу: с головы лодочника сорвало шляпу, ветер утюжил поверхность воды. Хлынувший потоками ливень немилосердно избивал мое убежище, лился мне на голову, хлестал вокруг. Так продолжалось несколько часов. У меня зуб на зуб не попадал, урчало в пустом животе. Я обхватил себя руками и, таясь от всех, прильнул к щели, но не поверил глазам, увидев Доминго. Он подошел со стороны причала, держа кусок брезента над головой, и замер под дождем, глядя на обуглившуюся раму подвального окна.

Я выбрался из-под шлюпки и бросился к нему.

— «Черные плащи»…

Доминго предостерегающе поднял руку.

— Нам надо спешить. Капитан ждет.

В такой ливень на улице никого не было — только горбившиеся у входов в дома проститутки с намокшими волосами да два матроса, спешившие мимо, уткнувшись подбородками в воротники. Черные глаза Доминго блеснули из-под ресниц, но он не смотрел в мою сторону. Дождь струился по нашим лицам, ветер теребил волосы. На небе вспыхнула зазубренная молния, и над Венецией послышался глухой, словно львиный рев, раскат грома.

Мы подошли к судорожно раскачивающемуся у причала большому грузовому судну; волны били в его просоленный корпус. Доминго поднялся по трапу и махнул мне рукой. И в этот момент из пелены дождя появился Бернардо: промокший, весь в грязи, он ринулся прямо ко мне. Ткнулся мне в ноги, замурлыкал, коснулся холодным носом, поднял мокрую от дождя маленькую мордочку и посмотрел на меня своими огромными глазами. Кот преданно следовал за мной, когда мы бежали из дворца, спешил по улицам, нашел в церкви и вот теперь оказался рядом, когда я собрался подняться на борт. От его верности у меня сладко заныло сердце. Я взял его на руки и понес маленький клубочек по трапу.

Капитан не находил себе места — крутил головой, дергал усом. Он бешено замахал руками, требуя, чтобы я поспешил. Вгляделся в дождевую мглу у трапа на пристани и спросил:

— Где второй?

— Если вы ждали двоих, то должны вернуть половину денег, — ответил Доминго.

— Ах нет, я вспомнил, достаточно одного. Уходим! Вон с корабля!

Я тронул товарища за плечо.

— Спасибо, Доминго, ты спас мне жизнь.

Он сунул руки под мышки и потупился.

— Не за что. Удачи, Лучано.

— Я сказал — вон! — крикнул капитан и пихнул Доминго в грудь так, что тот скатился по трапу и скрылся в струях дождя.

У шкипера не было времени на сантименты.

— Ступай в трюм, пока кто-нибудь тебя не увидел! — подтолкнул он меня к низенькой двери. И только тут я вспомнил о письмах старшего повара в моем кармане. Их следовало отдать Доминго. Но капитан не позволил задержать корабль. — Хочешь дождаться «черных плащей»? Пошевеливайся!

Ту ночь я провел у едко пахнущих бочек. Их скрепляли железные обручи, настолько холодные, что, казалось, обжигали, когда я к ним прикасался. Я насквозь промок, продрог и беспрестанно трясся. Кончики пальцев онемели, и я дул на них, вспоминая детскую мечту — забраться на корабль и уснуть в сухом тепле между тюками с флорентийской шерстью под мерное покачивание на волнах. В этом трюме не было ни одного теплого предмета, кроме двух хрупких тел — моего и Бернардо. А груз профессионально упаковали для перехода по морю — в деревянные бочки, запечатанные смолой от влаги и соли.

Шторм раскачивал корабль с борта на борт и с носа на корму; меня подбрасывало и колотило то об одну, то о другую бочку. Подступила морская болезнь, я начал давиться, но в желудке было пусто. Во рту ощущался горький металлический привкус, и я часто глотал, чтобы от него избавиться.

Каким-то образом мне удалось сдвинуть несколько бочек в неровный круг, и мы с котом забрались в середину. Там было тесно, от бочек несло сыростью, холодные металлические обручи причиняли боль, но по крайней мере меня не швыряло словно тряпичную куклу. При первом приступе клаустрофобии я глубоко вдохнул и вернулся в настоящий момент. Очень нелегкий, но я его пережил.

Наш капитан, крепко держащийся на ногах бывалый морской волк, надежно упрятав меня в трюм, стал вполне дружелюбным. Принес мне краюху хлеба и полбутылки вина и веселым голосом пожелал спокойной ночи. Я знал, что мне надо поесть, хотел есть и попытался это сделать. Но как только вспоминал о старшем поваре, Марко и о том, что книга навсегда утеряна, не мог проглотить ни куска. Набивал полный рот, жевал мякоть для Бернардо, и кот лизал с моей ладони. Собрав все силы, чтобы не поддаться качке, я прижался щекой к дощатому полу. Бернардо привалился ко мне и старательно вылизывал лапы. Я вдыхал запахи соленой воды и вина, мокрой шкурки кота и влажной шерсти. От трения о шероховатый пол щека стала согреваться. Изнеможение даровало мне милосердное забытье, и я уснул.

А когда проснулся на следующее утро, шторм уже кончился и судно свободно скользило по легкой зыби. Мы с Бернардо поднялись на палубу. Я не знал, надо ли и дальше прятаться, но решил, что нет. Ведь я заплатил за проезд — то есть заплатил старший повар Ферреро. Свет ослепил меня, и капитан поздоровался с приветливой улыбкой. От его нервного тика не осталось и следа. Он боялся только в порту: ему бы не поздоровилось, если бы кто-нибудь заметил, что он присваивает деньги за провоз неожиданного пассажира. Но в море я был волен разгуливать где вздумается.

Мне никогда не приходилось видеть так много голубого пространства. В Венеции вдоль зеленых каналов стояли дома и загораживали горизонт. Порт был постоянно переполнен судами из разных стран, и лес мачт скрывал море.

Здесь же вода сливалась с небом, и голубизна простиралась на все триста шестьдесят градусов. Я вытянул руки и медленно сделал круг. Стараясь держать равновесие на мерно покачивающейся палубе, подошел к борту, взялся за поручень и бросил первый взгляд на мир за пределами Венеции. Хотел потрогать бескрайнюю голубизну и ощутил, как небо течет между пальцами. На мгновение мир показался мне добрым и бесконечным. Но вот мяукнул Бернардо и потерся о мою ногу, и все снова закружилось в скорбном круговороте. Покой бесконечных небес был всего лишь иллюзией.

Сзади подошел капитан и хлопнул меня по плечу.

— Если хочешь позавтракать, спускайся на камбуз.

Несмотря на угрюмое настроение, бодрящий морской воздух и упоминание о завтраке пробудили голод. В сложившихся обстоятельствах стремиться к еде казалось предательством, но мне захотелось есть. Я спустился вниз и оказался в помещении с низким потолком и длинным столом. Кок, бывалый моряк, подал мне миску с горячей овсяной кашей, а Бернардо поймал мышь, и мы оба принялись за еду. И хотя каша обжигала рог, я не чувствовал боли.

Это отмеченное грустью плавание было коротким и прошло без приключений. Голубизна стала цветом поражения, а соленый воздух — запахом потери. Когда мы вошли в порт, я оказался на улицах Кадиса, не зная, куда направиться и что делать. Нес Бернардо под мышкой, и кот, не ведая, что с нами происходит, блаженно мурлыкал.

В Кадисе невольно вспоминаешь Африку, и даже в то время мне бросились в глаза мавританские черты города. Я часто слышал фразу «Африка начинается на Пиренеях» и теперь воочию убедился, что это так. Мавры оставили в Кадисе неизгладимый след.

Я шел по пристани кишащего моряками убогого обветшалого порта, где к причалам примыкали улицы с барами и борделями. Я не говорил по-испански, но Кадис был многонациональным городом и там слышалась речь со всего света. Я то и дело спрашивал: «Здесь кто-нибудь говорит по-итальянски?» — и иногда получал ответ: «Да, земляк». Задавал вопрос о кораблях, отправляющихся в Новый Свет, и каждый раз мне отвечали: «Больше туда никто не ходит». Колумб совершил свое последнее плавание из Кадиса в 1493 году. Кто-то предложил мне отправиться в Лиссабон и разыскать капитана Америго Веспуччи.[49] Но я не знал, где находится этот Лиссабон.

Я углублялся в город, пытаясь найти кого-нибудь, кто знает больше, чем обыкновенный матрос. Кадис представлял собой путаницу узких улочек. Горожане жили в каменных домах с узкими окнами-бойницами — в этих маленьких крепостях невежества, где трясущиеся от слабости старушки запирались от сглаза. Седая, похожая на колдунью женщина переспросила: «Что еще за Новый Свет?» Моргнула подслеповатыми глазами и, оберегаясь от зла, сжала за спиной кулак.

Здесь повсюду правил предрассудок, и на каждом углу я замечал не похожие на все остальное следы недавнего пребывания мавров: цветы в мощенных полированной плиткой садах, фигурные окна в виде замочных скважин, резные притолоки. В Кадисе чувствовался поэтический дух, и мне стало казаться, что я смог бы здесь жить.

Из окон доносились гитарные аккорды. Четырехструнный арабский инструмент звучал бедно по сравнению с итальянской лютней, но и он трогал душу. Навязчивая музыка преследовала меня всю дорогу в порт. Она струилась по извилистым переулкам, смешивалась с запахом жареной телятины и сладкого хереса, завивалась вокруг парапета фонтанов и затухала словно воспоминание.

У древней церкви я посторонился, пропуская процессию членов ордена кающихся грешников в красных одеяниях с капюшонами. Они сгибались под тяжестью цепей и водруженных на спины деревянных крестов в натуральную величину. В черных глазах здешних жителей я заметил отсвет религиозного фанатизма и первозданной жестокости, с которой мне не приходилось встречаться в Венеции. И тогда решил, что здесь я жить не хочу. И, вспомнив о Лиссабоне, побрел дальше.

В торговом районе, похожем на маленький Риальто, щупальца осьминогов висели над прилавками словно белье на веревках, у молочных поросят были игриво закручены хвостики, на деревянных перекладинах болталась копченая ветчина. Торговцы зазывали по-испански, но у меня не было причин разглядывать их товар: старший повар не посылал за покупками, и на кухне не ждали ни персиков, ни сыра.

Я слонялся по улицам, пока солнце не опустилось в бухту и в барах не зажегся манящий свет. Ритмичные звуки дневного труда сменились смехом матросов, сошедших на берег в поисках удовольствий. Они, как прилив, устремились в бары и бордели. Я остановился у открытой двери переполненного бара и увидел, как на маленькую сцену выходит юная девушка. Иссиня-черные волосы собраны на затылке в блестящий узел. Облегающее фигуру платье как-то внезапно расширилось от колеи, за ухом — красная роза.

Она прошла по краю маленькой сцены и повела полным презрения взглядом. Поманила к себе юношу в черных плотных панталонах и белой рубашке. Он встал перед ней, очень прямой, и взглянул с вызовом. Они кружили, как животные, обуреваемые едва сдерживаемым желанием. Из публики кто-то крикнул: «Браво!» Другой мужчина запел трогающую крестьянские души заунывную песню, вскоре к певцу присоединились гитары и отрывистые хлопки в ладоши, и музыка взорвалась древним ударным ритмом. С первобытным криком женщина вздернула разлетающуюся юбку выше колеи, икры обнажились, каблуки выбивали по деревянному полу бешеную дробь. Она щелкнула пальцами, и кастаньеты рассыпались переливчатым грохотом. Юноша принял вызов — воспламенился, пришел в ярость. Их танец представлял собой поединок, и они дразнили друг друга, пока чувства не выплеснулись в бешеном восторге упоения.

Я вспомнил Франческу и не мог не признать, что скучаю но ней. Как и мы с Марко, она жила на краю пропасти и не имела веских причин вручать свою судьбу в мои руки. Каждый из нас делал то, что ему положено. Если бы старший повар спросил меня, чему я научился, я бы ответил, что теперь знаю — безответная любовь не умирает. Она прячется в укромном месте, скомканная и израненная. Некоторым несчастным везет еще меньше: приходится расплачиваться за обиды, нанесенные тем, кто приходил до него. Слава Богу, со мной этого не произошло. Время притупило боль, но и теперь иногда что-то пробуждает воспоминания и я вижу ее глаза газели, ощущаю запах, чувствую прикосновения и понимаю, что продолжаю ее любить.

У меня хотя бы остался Бернардо. В первую ночь в Кадисе мы нашли бар с вывеской, на которой была нарисована кровать, — объявление для неграмотных путешественников, что здесь сдаются комнаты. Я вошел и показал на вывеску. Старуха за стойкой с зажатой в желтых зубах тонкой черной сигарой потерла большой и указательный пальцы — деньги вперед. Я достал из кармана кошелек, который дал мне старший повар. Внутрь я еще не заглядывал и не открывал его писем дочерям. Не стал бы их читать, даже если бы умел. Я не передал эти письма и тем самым подвел своего наставника еще раз. Меня немного беспокоило, что у меня нет испанских денег, но я вспомнил, что Кадис, как и Венеция, — международный порт; следовательно, здесь должны принимать любую валюту. Я рассеянно подумал: хватит ли мне средств, чтобы попасть в Новый Свет?

Вынув свернутые листы бумаги, я обнаружил, что золота вполне достаточно. Но удивительнее было другое — сами рукописи. Я сразу понял, что это не письма, а страницы из книги старшего повара — наиболее ценное, что в ней было. Он очистил артишок до самой сердцевины. А поразительнее всего было слово, написанное синими чернилами под каждой страницей, — то самое, которое я мог прочесть. Оно состояло из букв, врезавшихся в мою память, когда я учился читать: «Хранители». Под ним были другие слова, тоже написанные синими чернилами; как выяснилось позднее — имена двух старших поваров и их адреса.

Глава XXXIV Книга костей

Мой маэстро не имел возможности наставлять меня годами, но направил к другому учителю. И еще он подарил мне превосходную программу жизни — свой собственный пример. Был ли я его сыном? Важно ли это? Отцов и сыновей объединяет не просто плоть и кровь — субстанции хрупкие и недолговечные. В конце концов, это всего лишь что-то вроде ягодного сока и мякоти. Отцов и сыновей сплачивают усилие, воля и сердце. Все это у меня было. Чего же еще желать?

Я заплатил испанскому переписчику, и он прочитал имена двух хранителей. Один жил на самом севере Франции, другой — в древнем городе Гранада, всего в нескольких неделях путешествия от Кадиса. Вот почему мой наставник согласился ехать в Испанию. Позже я узнал, что слово «Гранада» означает «гранат», и, таким образом, мой жизненный путь замкнул круг.

Испанский хранитель оказался старшим поваром королевы Изабеллы[50] Католической в ее дворце в Альгамбре. Я буду называть его просто учителем, и если покажусь чрезмерно скрытным, не желая открывать настоящее имя или свое теперешнее местонахождение, то только потому, что есть еще достаточно людей, которые хотели бы заставить нас замолчать.

Я добрался до Гранады за двадцать три дня, а оказавшись в городе, миновал старый арабский квартал Альбасин — лабиринт узких улочек и оштукатуренных домов с укромными двориками. С высшей точки квартала открывался потрясающий вид на великолепную мавританскую цитадель Альгамбру.

Мощные кремового цвета стены с башнями и башенками раскинулись в долине, покрытой зелеными зарослями. Мавританские поэтысравнивали Альгамбру с жемчужиной в оправе изумрудов. Четыре столетия мавры управляли королевством, где жили мусульмане, христиане и евреи. Когда испанцы завоевали Гранаду для Изабеллы Католической, мавров обратили в христианство, а евреев изгнали из Испании.

Я подошел к крепости и присоединился к вливающемуся в ворота потоку пилигримов, паломников и торговцев. Суровая внешность строений подчеркивала пышное убранство внутренней территории. Пораженный, я миновал несколько изысканных садов и мраморных залов с куполообразными, украшенными лепниной потолками. Повсюду я видел плавные рисунки арабесок и филигрань гипсового кружева степ, производившие впечатление воздушной легкости.

Спросив дорогу на главную кухню, я вошел в боковую дверь и, не обращая внимания на армию поваров, стал искать старшего. Я с любопытством поглядывал на незнакомые припасы; позже я узнал, что это чорисо — обожженный сладкий перец, запечатанный в синих глиняных кувшинах шафран из Ла-Манчи и маринованные баклажаны. Здесь пахло отчасти как на нашей кухне, отчасти как на кухне Борджа. Повсюду царила привычная чистота, но в воздухе плавали ароматы копченого мяса и оливок.

Старший повар оказался высоким мужчиной с угловатой фигурой. Он двигался с надменным достоинством и, заметив меня, направился в мою сторону порывистой деловой походкой. По тому, как расступались перед ним повара, я сразу понял, что он здесь главный. Он был на голову выше меня, и от его манеры держаться и каменного выражения лица я оробел.

— Что тебе надо? — спросил он по-испански, но я только помотал головой и показал ему записи наставника, на которых он увидел свое имя. Долго хмурился, потирал чисто выбритый подбородок и подозрительно косился на меня. На кухне работа кипела своим чередом, и на нас не обращали внимания — верный признак, что здешний старший повар не терпел праздного любопытства. Он аккуратно сложил листок и опустил себе в карман. Затем вывел меня на улицу.

Мы стояли посреди мощеного двора рядом с апельсиновым деревом в большом глиняном горшке. Он что-то спросил меня по-испански, но я не понял, только сказал, что синьор Ферреро из Венеции мой наставник. В глазах испанца блеснул интерес. К счастью, испанский и итальянский языки близки как по словарю, так и по синтаксическому строю, и мне удалось объяснить, что мой маэстро арестован и большая часть книги утеряна.

Высокий испанец долго смотрел на меня. Его ледяной взгляд и отчужденные манеры не прибавили мне уверенности, что все идет хорошо, и я впился ногтями в ладони. Наконец он произнес:

— Bueno, venga.

По его жестам я понял, что он велит мне следовать за ним на кухню. Я повиновался, но он перестал обращать на меня внимание. Достал из кладовой продукты и поставил сковороду на дровяную печь. Я ждал, пока он растапливал масло и клал на сковороду сырые телячьи мозги. Он явно хотел, чтобы я за ним наблюдал. Испанец обжарил мозги, добавил вино и крепкий бульон из костей и довел жидкость на сковороде до состояния густого ароматного ликера. Влил взбитый желток и сливки и, накрыв сковороду, убавил жар, чтобы содержимое как следует пропарилось в нежном соусе.

Пока блюдо тушилось, испанец бросил на меня непроницаемый взгляд, и я испугался, что он прогонит меня, но идти мне все равно было некуда. Я стоял, надеясь, что все же неправильно его понял и подойду ему, а его немигающие глаза сверлили меня до самых костей.

Спустя мгновение учитель снял сковороду с огня и разложил телячьи мозги под соусом на две глиняные тарелки. Одну поставил на стол, другую протянул мне и показал на стул напротив себя.

— Usted ha venidoa mi para conocimiento. Bueno. Empezamos compartiendo estos cerebros, — властно кивнул и принялся за еду.

Я не понял его слов, но догадался, что он предлагает мне разделить с ним обед. Блюдо было богатым на вкус и доставляло удовольствие. Кончив есть, испанец откинулся на спинку стула и улыбнулся. У него были молочно-белые зубы и дружелюбная манера прикусывать нижнюю губу. Увидев, что он улыбается, я понял: совместная трапеза, где мозги являлись главным блюдом, символизирует начало нашей общей погони за знаниями. Хранители любили изъясняться кулинарными метафорами.

Потребовалось двенадцать лет, чтобы я сам стал хранителем, и каждый день с учителем был для меня величайшим удовольствием. Заняв пост главного повара, я женился. И как в случае с синьором Ферреро, возмужав, понял, что в женщине можно ценить другие качества, кроме льняных волос и кожи цвета карамели. И даже сейчас с поседевшими волосами жена для меня все та же легконогая богиня со все понимающей улыбкой. У меня родилось трое детей, в том числе сын, не проявивший интереса к кулинарному искусству. Его тянуло к наукам, и он полюбил цифры. Я был слегка разочарован, но понял: его откровенность, то, что он открыл мне свои истинные таланты, дороже всего. Зато я научил дочерей готовить — и не только этому. Их мужьям повезло — счастливые ребята. Я никогда не указывал детям, что думать, но объяснил, как это делать; не принуждал ходить в церковь, зато заставлял посещать школу.

Бернардо тоже нашел себе подругу — шаловливую кошечку с миндалевидными глазами. И после его смерти я взял себе одного из котят. Теперь по моей кухне расхаживает его правнучка Мариэтта и бесстыдно выпрашивает лакомые кусочки. Старшему повару Ферреро она бы понравилась — перед ее обаянием устоять невозможно.

А еще он бы порадовался тому, как развивается печатное дело и типографские книги наводняют Европу. Методы печати постоянно совершенствуются, и увеличение количества книг означает рост числа грамотных. Рукописная книга кажется теперь причудой. Это вселяет надежды.

Старший повар Ферреро предсказал успех печатного дела, но не увидел своими глазами. Я узнал о его судьбе через десять лет после того, как опасность миновала и появилась возможность навестить Венецию. Те десять лет были бурными. Дож умер в 1501 году. В 1502-м Кастелли убил Ландуччи, а в 1503-м от рук одного из своих политических соперников пал Борджа. После него и двадцати шести дней панства Пня III на папский престол взошел священник-воитель Юлий II,[51] решивший мечом расширить папскую власть. Узнав, что выбрали его, я вспомнил слова синьора Ферреро: «Опасайся человека, который в одной фразе употребляет слова „святость“ и „война“».

Папа Юлий вошел в Камбрийскую лигу и получил военную поддержку в борьбе против Венеции. Загнанный в угол Кастелли удвоил усилия найти неуловимую книгу, с помощью которой рассчитывал дискредитировать Рим. Так продолжалось до 1508 года, когда Кастелли был убит в битве при Агнаделло, после чего Юлий перенес свои захватнические планы на Францию и поиски таинственной книги стали легендой. Наконец я получил возможность возвратиться в Венецию.

Я пошел в дом старшего повара, надеясь, что синьора Ферреро там, но она либо умерла, либо ушла в монастырь для вдов, а дочери, наверное, вышли замуж и жили с мужьями. Я стоял перед домом, смотрел на синие двери и вспоминал свои воскресные обеды в этой семье и тот вечер, когда шпионил на их балконе. Без семьи Ферреро дом стал другим, и я побрел прочь, подмечая, что поблизости ничто не изменилось, кроме людей. Та же тележка с фруктами на том же углу, но продавец другой. В ближайшей траттории я задержался выпить стакан вина. Хозяин был пожилым человеком, и я спросил его, помнит ли он старшего повара последнего дожа. Он налил мне вина.

— Последнего дожа — того, что умер десять лет назад? Я его-то не помню. Что уж говорить о поваре.

Он уже почти отвернулся, но я тронул его за руку.

— Он жил за углом, в доме с синими дверями. У него было четыре дочери.

— Ах этот. — Хозяин траттории поставил бутылку на стойку. — Ему отрубили голову.

Я поперхнулся.

— Вот как? В чем он провинился?

— Наверное, ни в чем. — Старик оттянул себе веко. — Поговаривали, будто он что-то знал о книге ереси и черной магии. Но если и так, он ничего не сказал. А перед казнью провел три месяца в тюрьме. Да, теперь я припоминаю, он был обычным человеком. Не понимаю, с чего они решили, будто он что-то смыслил в колдовстве. Вероломное было время. Ему отрубили голову вместе с учеником.

— И его ученику тоже? — пробормотал я.

— Да. Я стоял в толпе и видел, как напуган паренек — плакал, трясся, не переставал всхлипывать. Все время повторял: «Это ошибка». Должен признаться, он тронул мое сердце. Молодой еще был. Лепетал от ужаса как в бреду, а им какое дело — ошибка, не ошибка! Он был для них никто — бедняга. Они его сломали. А вот старший повар держался достойно до конца. От него остались кожа да кости, зубы выбиты, ни одного живого места и в кандалах. Но, опуская голову на плаху, он сказал: «Я умираю победителем». — Хозяин траттории пожал плечами. — Может быть, тоже бредил.

— Похоже, не выдал то, чего от него добивались.

— Наверное, так. Но по мне, если человек расстается с головой, не такой уж он и победитель.

— Есть разные виды побед.

Старик окинул меня скептическим взглядом и пошел обслуживать другого посетителя.

В тот же приезд я зашел в монастырь и справился о сестре Франческе. Новая, но не менее дородная мать-настоятельница ответила, что у них нет такой сестры.

— Десять лет назад она была послушницей, — пояснил я.

— Послушницы приходят и уходят.

— Она плела кружева в виде стрекозы. За них хорошо платили.

Лицо монахини замкнулось.

— Говорю вам, синьор, у нас нет сестры Франчески.

Я прогулялся по монастырю, вспоминая те времена, когда прибегал сюда на свидание с Франческой. А когда уходил, навстречу мне попался священник. Он удивленно остановился, увидев мужчину в женской крепости, и спросил:

— Синьор, я могу вам чем-нибудь помочь?

— Извините за вторжение, святой отец. Я пришел навестить монахиню, но мне сказали, что ее здесь нет. Сестру Франческу.

— Монахини не сохраняют имена, которыми их нарекли в миру. Под каким именем она известна еще?

— Понятия не имею. Знаю только, что она плела кружева в виде стрекозы.

— В таком случае это, должно быть, красивая вдова из Вероны.

— Вдова?

— Я слышал, что она была здесь послушницей, но убежала со знатным господином из Вероны, — пожевал губами священник. — Думаю, монахини ее не столько осуждали, сколько завидовали. Но вскоре после свадьбы молодой господин скончался, а его родные выставили ее вон. Она продала подаренные мужем драгоценности и открыла кружевную лавку. Постоянно меняла поклонников и, боюсь, заработала скандальную репутацию кружевницы, предлагающей покупательницам нижнее белье — как бы помягче выразиться — самого дерзкого свойства. Ее товар пользуется спросом у благородных дам по всей Европе, хотя мало кто из них в этом признается. Вдова из Вероны — существо бесстыдное.

Я заставил себя улыбнуться.

— Может быть, не бесстыдное, а практичное, святой отец?

— Может, и так.

Из монастыря я отправился на Риальто повидаться с Доминго. Он располнел, владел процветающей лавкой и вполне был доволен судьбой. Я купил у него копченую форель и, когда клал монету в ладонь, в его глазах вспыхнули искорки — он меня узнал. Улыбнулся. И я кивнул. Он отдал мне форель, и я поблагодарил:

— Спасибо, Доминго.

— Не за что, Лучано.

Я оставил старого друга в его счастливой жизни и вернулся к своей. Теперь я уже много лег старший повар. С помощью своего испанского учителя нарастил знания на сердцевину, которую получил от синьора Ферреро, и он был бы горд, увидев мою книгу. У меня было несколько учеников: один недостаточно умен, второй себе на уме, третий оказался нечестным, четвертый — ветреным. Недавно я нашел продолжателя моего дела. Это местный мальчик, занятый изготовлением салями, и хотя обеспечен доходной работой, хочет найти что-то получше. Мне это понравилось. Я с удовольствием обнаружил, что он умен и пытлив, обладает непринужденным чувством юмора — качествами, которым нельзя научить. Однажды я застал его, когда он собрался выбросить великолепный костяк семги. Я поймал его за руку и спросил:

— Ты в своем уме?

— Не понимаю, маэстро, — удивился он.

— Это кости, мой мальчик, в них вся суть. Сейчас мы приготовим суп и извлечем из них весь аромат и все питательные вещества, содержащиеся в рыбе.

Он подал мне костяк с прилипшими кое-где кусочками мяса. Я наполнил горшок свежей водой, положил в него кости семги и повесил высоко над огнем. Пока вода нагревалась, мы порезали лук, морковь и сельдерей. Ученик добавил все это в суп, и когда овощи начали свой танец в горшке, я призвал его обратить внимание на гармонию цвета и музыку кипения. Кипяток начал обретать вкус рыбы, превратился в бульон, и нас окутал приятный аромат.

— Обрати внимание, — повторил я самым назидательным тоном, — кости создали благородную основу, к которой необходимо прибавить всего лишь крупинку соли, щепотку укропа и горсточку петрушки. И вот мы получаем ароматный нектар, способный передать силу этой рыбы нашим костям.

По его внимательному взгляду и пытливо неподвижному лицу я понял: ученик догадался, что мы рассуждаем больше, чем о супе. Юное дарование задумчиво наблюдало за кипящим бульоном. Мальчишка еще не знал, какой вывод следует сделать из нашего урока, но он размышлял. И это уже хорошо.

Я тоже много размышлял и решил положить на бумагу свои воспоминания в 1521 году, когда пылкий германец Лютер воспользовался печатным станком и книгой, чтобы развенчать развращенность Рима. Лютер был непростым человеком, но моему маэстро понравились бы его прямые сравнения Рима с Вавилоном. Воодушевленный успехами печатных книг и примером процветающего в последние годы свободомыслия, я решился написать эти строки. Возможно, и они найдут дорогу к печатному станку: совсем скоро или когда-нибудь в новую эпоху — не важно, всему свое время.

Куда бы ни качнулся маятник, учителя всегда вдохновители, факелоносцы. Я благодарен им за то, что они помогли мне расстаться с предрассудками и заняться беспристрастным сбором знаний. Теперь мой ум каждый день готов к новым открытиям. Только вчера я подслушал, как германский путешественник рассказывал о новой идее — астрофизике, — и обернулся, поскольку мне показалось, что это старший повар позвал меня по имени.

Послесловие

Как большинство авторов, я обязана стольким людям, что не хватит места перечислить, но первые среди них — мои наставники, в особенности Друсилла Кэмпбелл, научившая меня писать книги. Этот роман не попал бы в надежные руки без моего потрясающего агента Дориана Корчмара и не обрел бы законченной формы без не менее потрясающего редактора Эмили Бестлер. Для меня было очень важно, что роман прочитали и сделали свои глубокомысленные замечания коллеги-писатели: Сере Принс Халверсон, Шело Людден и Лори Ричарде. Я благодарна моему мужу Фрэнку, за его терпение и поддержку, и отцу, шеф-повару, за вдохновение. Спасибо всем друзьям и родным, которые подбадривали меня, пока продолжались родовые муки и роман не появился на свет.

Примечания

1

Крестьянин (ит.) — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Крестьянин, деревенщина (ит.)

(обратно)

3

Пойдем (ит.)

(обратно)

4

Добрый день (ит.)

(обратно)

5

Как дела? (ит.)

(обратно)

6

О Боже! (ит.)

(обратно)

7

Историческая область и долине Нила на территории современного Египта и Судана.

(обратно)

8

Церковное таинство у католиков; совершается над детьми 7— 12 лет.

(обратно)

9

Орудие пытки и виде ящика с остриями, куда помещали истязаемого.

(обратно)

10

Савонарола, Джироламо (1452–1498) — флорентийский религиозно-политический деятель, поэт. С 1491 г. — приор монастыря Сан-Марко во Флоренции. В проповедях выступал против тирании Медичи, резко нападал на политику и образ жизни пап римских.

(обратно)

11

Соус из желтков яйца, лимонного сока, винного уксуса, масла, шалота, трав и приправ.

(обратно)

12

Букв. — красивая страна; также название мягкого итальянского сыра (ит.)

(обратно)

13

Великолепно! (фр.)

(обратно)

14

Хорошо. Это хорошо. Восхитительно (фр.)

(обратно)

15

Бедный ребенок (фр.)

(обратно)

16

Боже мой! (фр.)

(обратно)

17

Да (нем.)

(обратно)

18

Нет (нем.)

(обратно)

19

В самом деле (фр.)

(обратно)

20

Девушки в цвету (фр.)

(обратно)

21

Прелестница (фр.)

(обратно)

22

Потрясение (фр.)

(обратно)

23

Слишком мягким (фр.)

(обратно)

24

Попавший в засаду! (фр.)

(обратно)

25

Но, разумеется (фр.)

(обратно)

26

Добрый лень! (ит.)

(обратно)

27

Боже на небесах! (нем.)

(обратно)

28

Сципион Африканским Младший (185?—129 до н. э.). В 146 г. до н. э. захватил и разрушил Карфаген.

(обратно)

29

Пошли (ит.)

(обратно)

30

Пьяница (ит.)

(обратно)

31

Итальянский полумягкий сыр со специфическим ароматом и прожилками голубой плесени.

(обратно)

32

Сладкий, мягкий (ит.)

(обратно)

33

Острый, пикантный (ит.)

(обратно)

34

Одна, две, три, четыре, пять… (ит.)

(обратно)

35

Разновидность насекомоядного растения.

(обратно)

36

В готике: желоб, водосточная труба в виде отвратительной фигуры.

(обратно)

37

Бэкон, Роджер (1214?—1294?) — английский философ-материалист и естествоиспытатель; монах-францисканец. Рассматривал математику как основу всех наук, а опыт — как главное орудие познания. Считается изобретателем пороха. Был осужден церковью и в 1277–1292 гг. находился в тюрьме.

(обратно)

38

Прекрасный сырный торт Лучано (ит.)

(обратно)

39

Земляк (ит.)

(обратно)

40

Хорошо (ит.)

(обратно)

41

Кактус, растущий на севере Мексики и юге Техаса.

(обратно)

42

Обширная область на севере Италии, на территории которой расположены Венеция и Верона.

(обратно)

43

Торквемада, Томас (1420–1498) — монах-доминиканец, Великий инквизитор в Испании; был инициатором изгнания евреев из Искании.

(обратно)

44

Французское блюдо из фасоли, птичьего мяса, свинины, баранины и др.

(обратно)

45

Джованни Медичи (1475–1521) — представитель рода Медичи; с 1513 г. — пана римский Лев X.

(обратно)

46

Абиссинская королева и 1468–1423 гг. до н. э.

(обратно)

47

Произведение искусства, выполненное в технике оптической иллюзии.

(обратно)

48

Один из двенадцати апостолов.

(обратно)

49

Америго Веспуччи (1454?—1512) — итальянский мореплаватель, участник испанской и португальской экспедиций к берегам Америки; первым предположил, что это новая часть света.

(обратно)

50

Изабелла (1451–1504) — королева Кастилии с 1474 г., дочь короля Хуана II. С помощью союза городов (эрмаидады) сломила сопротивление феодальной знати, ограничила городские вольности, заложив основы централизованного правления. При ней была отвоевана Гранада и снаряжены экспедиции Колумба.

(обратно)

51

Юлиан II (в миру — Джулиано делле Ровера, 1443–1513) — папа римский с 1503 г.

(обратно)

Оглавление

  • Глава I Книга нечестивых дел
  • Глава II Книга начал
  • Глава III Книга Лучано
  • Глава IV Книга мечтаний
  • Глава V Книга наследников
  • Глава VI Книга котов
  • Глава VII Книга визитов
  • Глава VIII Книга Амато
  • Глава IX Книга желаний
  • Глава X Книга «Непентеса» — соуса, дающего забвение горестей
  • Глава XI Книга Ландуччи
  • Глава XII Книга запретных писаний
  • Глава XIII Книга Марко
  • Глава XIV Книга подозрений
  • Глава XV Книга трав
  • Глава XVI Книга воров
  • Глава XVII Книга роста
  • Глава XVIII Книга Борджа
  • Глава XIX Книга скрытых от глаз вещей
  • Глава XX Книга Франчески
  • Глава XXI Книга запретного плода
  • Глава XXII Книга полуправд
  • Глава XXIII Книга совращения
  • Глава XXIV Книга слез
  • Глава XXV Книга Н'бали
  • Глава XXVI Книга бессмертия
  • Глава XXVII Книга настоящего момента
  • Глава XXVIII Книга зверей
  • Глава XXIX Книга беглецов
  • Глава XXX Книга соблазна
  • Глава XXXI Книга опиума
  • Глава XXXII Книга иллюзий
  • Глава XXXIII Книга откровений
  • Глава XXXIV Книга костей
  • Послесловие
  • *** Примечания ***