Том 5. Дживс и Вустер [Пэлем Грэнвил Вудхауз] (fb2) читать онлайн

- Том 5. Дживс и Вустер (пер. Инна Максимовна Бернштейн, ...) (а.с. Дюма А. Собрание сочинений в 100 томах -5) 1.33 Мб, 678с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Пэлем Грэнвил Вудхауз

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Пэлем Грэнвил Вудхауз Собрание сочинений Том 5. Дживс и Вустер

Н. Трауберг Предисловие

Рассказы и романы о Дживсе и Вустере — самые популярные из всего, что написал Вудхауз. Нынешний интерес к нему в немалой мере вызван английским сериалом об этих героях. Для Англии, а отчасти — и Америки это какая-то песнь умиления, и даже у нас его заметили не только развлекаясь, но иногда и умиляясь. Рыцарственный бездельник и мудрый слуга стали такой же бессмертной парой, как Пиквик и Сэм Уэллер. Самые чуткие из английских писателей предвидели это еще тогда, когда только-только начиналась слава их автора. Дороти Сэйерс намеренно сделала похожим на Берти Вустера своего сыщика, лорда Питера Уимзи, а потом, по ходу романов, все больше наделяла его мудростью Дживса. Чарльз Уильяме коротко, но очень тонко говорит об этой паре в первом из напечатанных романов, «Война на небесах» (1931), который написан раньше. Честертон, Хилер Беллок, Пристли, Ивлин Во восхищались ими и их создателем.

Предшественник Вустера, Реджи Пеппер, появился в 1911 году, когда Вудхауза почти не знали. Позже лучшие рассказы с его участием были переписаны «на Берти» и появились в сборниках 1925 и 1959 годов. Считается, что Реджи и ранний Вустер в какой-то мере списаны с актера и режиссера Джорджа Гроссмита. Позже, уже в романах, Вудхауз прибавил черты и словечки Антони, лорда Мидлмен (1909–1950), а еще позже — черты братьев Казалет, один их которых, Питер, стал мужем его падчерицы. Можно предположить, что на выбор имени подсознательно повлияло то, что так называли второго сына Георга V, принца Альберта Георга, тихого и смешного. Когда его старший брат, Эдуард VIII, очень быстро отрекся от престола (1936) и он неожиданно стал королем, он взял другое свое имя и стал Георгом VI. Правда, Вустер — не Альберт, а Бертрам, но слова «принц Берти» были довольно привычными для тех лет, когда он появился.

Дживса мы встречаем впервые в 1915 году в одном рассказе, который в 1917-м вошел в сборник «Левша на обе ноги». Он произносит несколько фраз, а служит у Берти Мэннерини-Фиппса (есть там и тетя Агата). Фамилию Вудхауз взял у знаменитого игрока в крикет Перси Дживса, который был убит в 1916 году.

Берти Вустер, наверное, мог появиться только в Англии, где с XIII века отрабатывается редкое сочетание незыблемого кодекса чести, уютного юмора и почти детской свободы. Честь у него — на самом высоком уровне рыцарства и джентльменства, во всем прочем — полное потворство своим прихотям, которые и прихотями стыдно назвать, такие они трогательные. Смотрите, и пьет до опупения, и хулиганит, и вместе с Дживсом радостно шантажирует — и ничего, как цветок, причем не только для себя, но и для читателей Правда, в ранние советские годы все-таки додумались, что романы о нем — «апология сытых», из-за этого перестали издавать Вудхауза, но это даже писать стыдно. В общем, Берти — тот идеальный, идиллический герой, которого ничуть не портит послевоенная вседозволенность. Точно такие же молодые люди выглядят у Ивлина Во совсем иначе, а у тех, кто вообще не знает тоски но райскому сочетанию чистоты и свободы, — говорить нечего.

Дживс — тоже идеальный герой, мудрец, набитый знаниями. Заметим, что читает он «великих русских» (в романе «Дживс и феодальный дух» прямо упомянут Достоевский). Подыскивая для него подарок, Берти решает купить Спинозу. Наконец, его речь прострочена аллюзиями — тут и Шекспир и песенка Пиппы, и почти забытые поэты разных веков. Библейских аллюзий много везде, даже у Берти, который гордится тем, что получил в школе награду за хорошее знание Библии.

То, что Вудхауз — ребенок, даже не подросток, проявилось и здесь. Дживс шантажирует кого угодно для любимого хозяина и его друзей. Многие писали о том, что создатель их был исключительно кроток и невинен (Джордж Оруэлл говорит об его «весомой невинности»). Вероятно, он был и по-детски беззащитен, а потому не считал злом оружие слабых — вранье или даже шантаж.

Наконец Дживс только и делает, что дает советы, но никогда не лезет с ними Кто-кто, а уж он не нарушает святыню privacy. Дело не в том, что он слуга — он и опекун, Берти не зря как-то назвал его «няней». Однако здесь у него абсолютный запрет: не спросят — не советуй. Когда мы этому

«Фамильную честь Бустеров» Вудхауз писал в конце 1937 — самом начале 1938 гг. Это было время высшего его расцвета. Именно тогда Беллок назвал его «лучшим из нас» (то есть английских писателей), а вскоре ему присудили honoris causa — степень доктора словесности в Оксфордском колледже св. Магдалины.

«Брачный сезон», такой веселый, он создавал после своих бед, в самое время травли. Работа шла туго, ему удавалось написать не больше трех страниц в день, и в письме к другу он жаловался, что раньше писал по восемь. Не говоря о глубокой, удивленной, какой-то детской обиде — ну, как они могут меня травить, сами бы там побыли! — он мучался и тяготами французского послевоенного быта. В начале 1947 года он прервал работу и стал переписывать старую пьесу, потом — вернулся к роману и в апрельском письме сообщил, что ему осталось две-три странички. Вообще же, в письмах, он выказывал неуверенность, которая ему, при всей мягкости и скромности, свойственна не была. Он очень хотел, чтобы сцена концерта вышла посмешнее, и боялся, что это не получится.

С 1 мая 1996 г. в Англии с большим успехом идет мюзикл «By Jeeves» (пьеса Алана Эйкбурна, музыка Эндрю Ллойда Уэбера, который написал и «Иисус, суперзвезда»), Берти Вустера играет Стивен Пейси, Дживса — Малькольм Синклер. Есть там и Бинго, и Гасси Финк-Ноттл, и Стиффи Бинг, и молодой священник Гарольд.

Осенью 1974 г., когда те же авторы писали первую версию мюзикла под названием «Дживс», они посетили очень старого Вудхауза на Лонг Айленде. Встретила их Этель, его жена, с большим противнем в руках, на котором лежали куриные ножки для кошек, населявших дом и сад. Все поехали к знакомым, у которых был рояль. Вудхауз послушал музыку. Когда подали чай, жена стала его уводить. «Глаза его, исполненные тоски, были прикованы к столу, — пишут либреттист и композитор. — Пока! — с сожалением помахал он сандвичам и исчез навсегда».

Фамильная честь Вустеров

Перевод с английского Ю. Жуковой

ГЛАВА 1

Я выпростал руку из-под одеяла и позвонил Дживса.

— Добрый вечер, Дживс.

— Доброе утро, сэр.

Я удивился.

— Разве сейчас утро?

— Да, сэр.

— Вы уверены? За окнами совсем темно.

— Это туман, сэр. На дворе осень — вы, конечно, помните: «Пора плодоношенья и туманов…»[1]

— Пора чего?

— Плодоношенья, сэр, и туманов.

— А-а, ну да, конечно. Все это прекрасно, Дживс, однако сделайте любезность, приготовьте мне одну из ваших смесей для воскрешения из мертвых.

— Уже приготовил, сэр, ждет в холодильнике.

Он выскользнул из спальни, а я сел в постели с не слишком приятным и таким знакомым ощущением, что вот сейчас-то я и отдам Богу душу. Накануне вечером я ужинал в «Трутнях» с Гасси Финк-Ноттлом, которому закатил мальчишник, чтобы он в кругу друзей простился с холостяцкой жизнью перед предстоящим бракосочетанием с Мадлен Бассет, единственной дочерью сэра Уоткина Бассета, кавалера ордена Британской империи второй степени, а за подобное времяпрепровождение приходится жестоко расплачиваться, и пока я дожидался Дживса, мне представлялось, будто какая-то скотина вбивает мне в башку железный кол, но не обыкновенный, каким Хеверова жена Иаиль пронзила в ветхозаветные времена череп Сисаре, а докрасна раскаленный.

Вернулся Дживс с эликсиром жизни. Я залпом осушил стакан и, пройдя полный курс крестных мук, который непременно следует за принятием изобретенных Дживсом животворных бальзамов, — например, мое темя взлетело к потолку, а глаза выпрыгнули из орбит и, ударившись о стену, отскочили, как теннисные мячи, — почувствовал себя лучше. Было бы преувеличением утверждать, что ваш покорный слуга Бертрам Вустер совсем ожил, однако толика сил вернулась, я даже обрел способность вести беседу.

— О-хо-хо! — произнес я, изловив свои глаза и водворяя их на место. — Ну как, Дживс, что новенького в мире? У вас ведь в руках газета?

— Нет, сэр. Это путеводители из туристического агентства. Я подумал, может быть, вам будет интересно полистать.

— В самом деле, Дживс? — спросил я. — Вы действительно так подумали?

Последовало непродолжительное и, как я бы определил, многозначительное молчание.

Когда два человека с железной волей живут в тесном контакте друг с другом, конфликты между ними просто неизбежны, и именно такой конфликт разгорелся сейчас в доме Берти Вустера. Дживс вознамерился выманить меня в кругосветное путешествие, а мне даже думать об этом тошно. Я решительно заявил, что никуда не поеду, и все равно Дживс чуть не каждый день приносит мне пачки иллюстрированных проспектов, при помощи которых разные бюро путешествий соблазняют нас сняться с насиженных мест и мчаться черт знает куда любоваться красотами природы. Глядя на Дживса, я каждый раз представляю себе хорошо натасканного охотничьего пса, который упорно приносит в гостиную дохлых крыс и кладет на ковер, как ему ни объясняй, что в подобных услугах здесь не нуждаются, более того, они обременительны.

— Дживс, выкиньте эту блажь из головы, — сказал я.

— Путешествия чрезвычайно обогащают новыми познаниями, сэр.

— Я в новых познаниях не нуждаюсь, сыт по горло тем, что напичкали в меня, пока учился. А вот что с вами происходит, я отлично знаю. В вас снова проснулась кровь ваших предков, викингов. Вы жаждете вдохнуть соленый запах моря. Вы мысленно разгуливаете по палубе в белой капитанской фуражке. Возможно, кто-то прожужжал вам уши о танцовщицах острова Бали. Что ж, я вас понимаю, я вам даже сочувствую. Но все это не для меня. Я не позволю погрузить себя на океанский лайнер, пропади они все пропадом, и волочь вокруг света.

— Как вам будет угодно, сэр.

В его голосе я уловил легкую иронию: разозлиться он не разозлился, но был явно разочарован, и я дипломатично переменил тему.

— Эх, Дживс, и кутнули мы вчера!

— Хорошо провели время, сэр?

— Да уж, повеселились на славу. Гасси просил передать вам привет.

— Я высоко ценю его любезность, сэр. Надеюсь, мистер Финк-Ноттл был в добром расположении духа?

— О, лучше некуда, особенно если вспомнить, что близится час, когда он станет зятем сэра Уоткина Бассета. Слава Богу, что он, а не я, Дживс, могу лишь благодарить Всевышнего.

Произнес я это с большим жаром, сейчас объясню, почему. Нынешней весной, когда мы праздновали победу в гребных гонках,[2] я попал в суровые лапы Закона за попытку освободить голову полицейского от каски и, сладко проспав ночь на голой деревянной скамье в участке, был доставлен на Бошер-стрит и оштрафован на пять фунтов — на целых пять моих кровных фунтов. Мировой судья, который вынес этот возмутительно несправедливый приговор, — должен признаться, публика встретила его одобрительными возгласами, — был не кто иной, как старикан Бассет, папаша будущей невесты Гасси.

Как потом выяснилось, я оказался одной из его последних жертв, потому что буквально через полмесяца он получил от дальнего родственника очень неплохое наследство, оставил службу и перебрался жить в деревню. Так, во всяком случае, он сам представил дело, но лично я убежден, что это самое «наследство» он сколотил, прикарманивая штрафы. Хапнет у одного пятерку, хапнет у другого, третьего, глядишь, лет эдак через двадцать составился солидный капиталец.

— Вы ведь помните, Дживс, эту злобную тварь? Настоящий изверг.

— Возможно, сэр, в кругу своей семьи сэр Уоткин не столь суров?

— Сомневаюсь. Цепного пса в овечку не превратишь. Ну да черт с ним. Письма есть?

— Нет, сэр.

— Кто-нибудь звонил?

— Да, сэр. Звонила миссис Траверс.

— Тетушка Далия? Стало быть, она вернулась в Лондон?

— Именно так, сэр. Она выразила желание побеседовать с вами, как только вы сможете ей позвонить.

— Я сделаю лучше, — великодушно решил я. — Явлюсь к ней собственной персоной.

И спустя полчаса я поднялся по ступеням ее особняка. Старый теткин дворецкий Сеппинг распахнул передо мной дверь, и я вошел в дом, не подозревая, что всего через несколько минут буду втянут в передрягу, которая подвергнет фамильную честь Вустеров величайшему испытанию, какое только выпадало на долю представителей нашего славного рода. Я имею в виду эту кошмарную историю, в которой фигурировали Гасси Финк-Ноттл, Мадлен Бассет, папаша Бассет, Стиффи Бинг, преподобный Г. П. Пинкер (Растяпа), серебряный сливочник восемнадцатого века в форме коровы, а также маленький блокнот в кожаном переплете.

Нет, я не почувствовал приближение рокового поворота судьбы, даже слабая тень тревоги не омрачила моей безмятежной радости. Мне не терпелось увидеть тетю Далию — наверное, я уже говорил, что обожаю ее, она вполне это заслуживает, и, пожалуйста, не путайте ее с тетей Агатой, та настоящая ведьма, ничуть не удивлюсь, если узнаю, что она с хрустом жует бутылочные осколки и надевает сорочку из колючей проволоки прямо на голое тело. Манили меня в этот дом не одни только интеллектуальные наслаждения — всласть посплетничать с любимой теткой, — я к тому же пламенно надеялся, что сумею напроситься к ней на обед. Кулинарные изыски ее повара, француза Анатоля, способны привести в восторг самого взыскательного гурмана.

Дверь в примыкающую малую столовую была открыта, и, проходя мимо, я увидел, что дядя Том колдует над своей коллекцией старинного серебра. Конечно, надо бы с ним поздороваться, спросить, как желудок, ведь старикан страдает несварением, но соображения здравого смысла одержали верх. Мой дядюшка из тех зануд, что едва завидят племянника, хвать его за лацкан и ну просвещать по поводу серебряных подсвечников, античных лиственных узоров, венков, резьбы, чеканки, барельефов, горельефов, романского орнамента в виде цепи выпуклых овалов у края изделия, так что я счел за благо не провоцировать его. Прикусил язык и на цыпочках в библиотеку, где, как мне сообщили, расположилась тетя Далия.

Старушенция по самый перманент зарылась в ворох гранок. Всему свету известно, что сия изысканная дама — знаменитый издатель еженедельника для юных отпрысков благородных семейств, называемого «Будуар элегантной дамы». Однажды я написал для него статью под заголовком «Что носит хорошо одетый мужчина».

При моем появлении тетушка вынырнула из бумаг и в знак приветствия издала громкое «улюлю», как в былые времена на травле лис, когда она считалась самой заметной фигурой в «Куорне», «Пайтчли» и других охотничьих обществах, из-за которых лисы стали чувствовать себя в Англии довольно неуютно.

— Здорово, чучело, — произнесла она. — Зачем пожаловал?

— Насколько я понял, дражайшая родственница, вы изъявили желание побеседовать со мной.

— Но это вовсе не значит, что ты должен вломиться ко мне и оторвать от работы. Можно было все решить за полминуты по телефону. Но, видно, чутье тебе подсказало, что у меня сегодня дел невпроворот.

— Если вы огорчились, что я не смогу пообедать с вами, спешу вас успокоить: останусь с величайшем удовольствием, как всегда. Чем нас порадует сегодня Анатоль?

— Тебя — ничем, мой юный жизнерадостный нахал. К обеду приглашена Помона Грайндл, она писательница.

— Буду счастлив познакомиться с Помоной Грайндл.

— Никаких знакомств. Мы обедаем вдвоем, только она и я. Я пытаюсь уговорить ее дать нам для «Будуара» роман с продолжением. А ты, пожалуйста, сходи в антикварную лавку на Бромптон-роуд — она прямо за католическим собором, ты сразу увидишь, — и скажи, что корова — никуда не годный хлам.

Я ничего не понял. Было полное впечатление, что тетушка бредит.

— Какая корова? И почему она хлам?

— В лавке продается сливочник восемнадцатого века, в форме коровы, Том после обеда хочет его купить.

Я начал прозревать.

— А, так эта штука серебряная?

— Серебряная. Такой старинный кувшинчик. Придешь в лавку, попросишь показать его тебе и охаешь последними словами.

— Но зачем?

— Ну ты и олух. Чтобы сбить с продавцов спесь. Посеять в их душах сомнения, выбить почву из-под ног и заставить снизить цену. Чем дешевле Том купит корову, тем больше обрадуется, а мне нужно, чтобы он был на седьмом небе от счастья, потому что, если Помона Грайндл согласится отдать нам роман, придется мне основательно разорить Тома. Эти знаменитые писательницы — настоящие грабители. Так что не трать время попусту, беги в лавку и с отвращением потряси головой.

Я всегда готов услужить любимой тетке, но на сей раз был вынужден объявить nolle prosequi,[3] как выразился бы Дживс. Его послепохмельные эликсиры поистине чудодейственны, но, даже приняв их, вы не в состоянии трясти головой.

— Голову я даже повернуть не могу. Во всяком случае, сегодня.

Она с осуждением выгнула правую бровь.

— Ах вот, значит, как? Предположим, твоя гнусная невоздержанность лишила тебя способности владеть головой, но нос-то ты сморщить в состоянии?

— Это пожалуйста.

— Тогда действуй. И непременно фыркни. Громко и презрительно. Да, главное не забудь: скажи, что корова слишком молода.

— Зачем?

— Понятия не имею. Наверное, для серебряного изделия это большой изъян.

Она внимательно вгляделась в мое серое, как у покойника, лицо.

— Итак, мой птенчик вчера опять прожигал жизнь? Удивительное дело! Каждый раз, как я тебя вижу, ты страдаешь от жестокого похмелья. Неужели пьянствуешь беспробудно? Может быть, даже во сне пьешь?

Я возмутился:

— Обижаете, тетенька. Я напиваюсь только по особо торжественным случаям. Обычно я очень умерен: два-три коктейля, бокал вина за обедом, может быть, рюмка ликера с кофе— вот и все, что позволяет себе ваш Бертрам Вустер. Но вчера вечером я устроил мальчишник для Гасси Финк-Ноттла.

— Ах вот оно что, мальчишник. — Она рассмеялась — несколько громче, чем хотелось бы, учитывая мое болезненное состояние; впрочем, тетушка моя — дама своеобразная: от ее хохота штукатурка с потолка осыпается. — Да еще для Виски-Воттла! Кто бы мог подумать! Ну, и как вел себя наш любитель тритонов?

— Разошелся — не остановить.

— Неужели даже спич произнес на этой вашей оргии?

— Произнес. Я сам удивился. Думал, будет краснеть, мямлить, отнекиваться, однако ничего подобного. Мы выпили за его здоровье, он поднимается, невозмутимый, как нашпигованный салом жареный фазан, — это сравнение Анатоля, — и буквально завораживает нас своим красноречием.

— Надо полагать, еле на ногах держался?

— Напротив, был возмутительно трезв.

— Приятно слышать о такой перемене.

Мы мысленно перенеслись в тот летний день в ее имении в Вустершире, когда Гасси, не упустивший случая нагрузиться выше ватерлинии, поздравлял юных питомцев средней школы из Маркет-Снодсбери на церемонии вручения им ежегодных наград.

Когда я берусь рассказывать о человеке, который уже фигурировал в моих повествованиях, я вечно затрудняюсь: что именно о нем следует сообщить, прежде чем приступить к самой истории. Этот вопрос требует всестороннего рассмотрения. Вот, например, сейчас: если я буду считать, что моим слушателям все известно о Гасси Финк-Ноттле, те, кого не было в нашей компании в первый раз, мало что поймут. С другой стороны, если я для начала попытаюсь изложить историю жизни моего героя томах эдак в десяти, слышавшие меня раньше начнут давиться зевотой и роптать, дескать, знаем, переходи к сути. По-моему, единственный выход — побыстрее оттараторить самое важное для непосвященных и с извиняющейся улыбкой развести руками перед остальными — вы уж, пожалуйста, потерпите минуту-другую, поболтайте о чем-нибудь забавном, я мигом закруглюсь.

Так вот, вышеупомянутый Гасси— мой приятель: достигнув зрелого возраста, он похоронил себя в деревенской глуши и посвятил все свое время изучению тритонов, держал этих тварей в аквариуме и буквально не сводил с них глаз, наблюдая за их повадками. Вы бы назвали его убежденным анахоретом— может быть, вам знакомо это слово, — и попали бы в яблочко. Даже при самом буйном воображении невозможно себе представить, что этот чудак не от мира сего способен шептать нежные слова признания в розовое девичье ушко, дарить обручальные кольца и покупать разрешение на венчание в церкви. Но Любовь коварна. Увидев в один прекрасный день Мадлен Бассет, он втрескался в нее как последний идиот, послал уединенную жизнь к чертям, бросился ухаживать за Мадлен и после многочисленных злоключений добился взаимности, так что теперь ему в скором времени предстоит натянуть клетчатые брюки, воткнуть в петлицу гардению и прошествовать с этой мерзкой девицей к алтарю.

Я называю эту девицу мерзкой, потому что она и вправду омерзительна. Вустеры славятся рыцарским отношением к женщине, но лицемерить мы не способны. Вздорная, кислая, сентиментальная дурочка, без конца томно закатывает глазки и сюсюкает, голова набита опилками, послушали бы вы, что она несет о зайцах и звездах. Помнится, уверяла меня как-то раз, что на самом деле зайцы — это гномы из свиты какой-то там феи, а звезды — ромашки, растущие на небе у Господа. Чушь собачья, конечно. Никакие зайцы не гномы, а звезды — не ромашки.

Тетя Далия снова раскатилась своим басовитым смехом — воспоминание о речи Гасси перед питомцами школы в Маркет-Снодсбери неизменно вызывало у нее приступ веселья.

— Ох уж этот наш Виски-Боттл! Кстати, где он сейчас?

— Гостит в поместье папаши Бассета «Тотли Тауэре», это в Тотли, в графстве Глостершир. Вернулся туда сегодня утром. Венчание будет происходить в местной церкви.

— Ты поедешь?

— Сохрани Господь!

— Понимаю, тебе было бы тяжело. Ведь ты влюблен в эту барышню.

Я вытаращил глаза.

— Влюблен? В кретинку, которая убеждена, что всякий раз, как какая-нибудь фея высморкается, на свет рождается младенец?

— Ну, не знаю. Однако же ты был с ней помолвлен, это всем известно.

— Ровно пять минут, и то по недоразумению. — Я был страшно уязвлен. — Дражайшая тетушка, вам отлично известна подоплека этой гнусной истории.

Настроение у меня испортилось. Не люблю вспоминать этот эпизод. Изложу его буквально в двух словах. Не в силах оторваться от своего давнего увлечения — тритонов, Гасси стал ухаживать за Мадлен Бассет через пень-колоду и даже попросил меня временно оказывать ей знаки внимания вместо него. Не могу же я отказать другу, а эта полоумная решила, что я в нее влюбился. Кончилось тем, что после знаменитого выступления Гасси на церемонии вручения наград она отвергла его на какой-то срок и приблизила к своей особе меня, и мне осталось лишь смириться с приговором злой судьбы. Ну скажите, если девице вдруг втемяшилось, что вы сходите по ней с ума, и она является к вам с признанием, что дает своему жениху отставку и готова связать свою жизнь с вами, — так вот, спрашиваю я вас, разве есть у порядочного человека выбор?

К счастью, в последнюю минуту все уладилось, эти идиоты помирились, но меня до сих пор бросает в дрожь при мысли об опасности, которая нависла надо мной тогда. И если честно, я не буду чувствовать себя в безопасности, пока священник не спросит: «Согласен ли ты, Огастус?» и Гасси смущенно прошепчет: «Да».

— Если хочешь знать, я и сама не собираюсь быть на этой свадьбе. Терпеть не могу сэра Уоткина Бассета и не желаю оказывать ему ни малейшего внимания. Подлец, негодяй!

— Стало быть, вы знаете этого старого мошенника? — удивился я, получив в очередной раз подтверждение истины, которую люблю повторять: мир тесен.

— Конечно знаю. Он приятель Тома. Они оба коллекционируют старинное серебро и по поводу каждого предмета сварятся друг с другом, как собаки. Месяц назад он гостил у нас в Бринкли. И знаешь, как отплатил за все наше радушие и гостеприимство? Попытался тайком переманить Анатоля!

— Не может быть!

— Еще как может. К счастью, Анатоль остался нам верен — после того как я удвоила его жалованье.

— Утройте его, тетенька, платите ему в пять, в десять раз больше! — с жаром воззвал к ней я. — Пусть этот король бифштексов и рагу купается в деньгах, лишь бы остался в вашем доме!

Я страшно разволновался. Наш несравненный кудесник Анатоль чуть было не покинул Бринкли-Корт, где я могу наслаждаться его кулинарными шедеврами, стоит мне напроситься к тетке в гости, и не переметнулся к старому хрычу Бассету, уж он-то никогда не пригласит к себе за стол Бертрама Вустера. Да, это была бы катастрофа.

— Ты прав, — согласилась тетя Далия, и глаза ее запылали гневом при воспоминании о таком подколодном предательстве. — Сэр Уоткин Бассет — просто разбойник с большой дороги. Ты предупреди своего приятеля, пусть Виски-Боттл в день свадьбы держит ухо востро, а то раскиснет от нежных чувств, тут старый жулик и украдет у него булавку из галстука прямо в церкви. Ну все, выкатывайся. — И она протянула руку к эссе, в котором, судя по всему, содержались глубочайшие откровения касательно ухода за младенцами — как в болезни, так и в здравии. — Мне надо прочесть несколько тонн корректуры. Кстати, передай вот это при случае Дживсу. Очерк для «Уголка мужа», посвящен атласной ленте на брюках к вечернему костюму, мысли высказываются чрезвычайно смелые, я хочу знать мнение Дживса. Вполне возможно, что это красная пропаганда. Надеюсь, я могу на тебя положиться? Повтори, как будешь действовать.

— Пойду в антикварную лавку…

— … что на Бромптон-роуд…

— … да, как вы уточнили, что на Бромптон-роуд. Попрошу показать мне корову…

— … и презрительно фыркнешь. Великолепно. Ну, шпарь. Дверь у тебя за спиной.


В безоблачном настроении выбежал я на улицу и махнул проезжавшему мимо извозчику. Знаю, многие на моем месте принялись бы ворчать, что им испортили утро, но я лишь радовался, что в моей власти совершить небольшое доброе дело. Я часто говорю: вглядитесь повнимательнее в Бертрама Вустера, и вы увидите озорного бойскаута.

Антикварная лавка на Бромптон-роуд оказалась именно такой, какой и положено быть антикварной лавке на Бромптон-роуд, да, кстати, и на любой другой улице, исключая роскошные магазины на Бонд-стрит и по соседству с ней, то есть само здание донельзя обшарпанное, а внутри темно и затхло. Почему-то владельцы подобных заведений вечно тушат мясо в задней комнате.

— Могу я посмотреть… — произнес я, переступив порог, но сразу же умолк, увидев, что приказчик занят с двумя другими посетителями. Хотел было сказать: «Ничего, пустяки» — пусть думают, что я забрел сюда случайно, мимоходом, — да так и замер с открытым ртом.

Казалось, в лавку сползся весь туман упомянутой Дживсом поры плодоношенья и забил ее плотной массой, однако я умудрился разглядеть в этом киселе, что один из посетителей, тот, что пониже ростом и постарше, мне знаком, и даже очень.

Старикашка Бассет собственной персоной. Он, и никто другой.

Характеру Вустеров свойственна несгибаемая твердость духа, об этом часто говорят в обществе. Именно это качество я и ощутил в себе сейчас. Человек со слабой волей, без сомнения, незаметно ускользнул бы с поля боя и задал стрекача, но я решил принять сражение. В конце концов тот инцидент с полицейским не более чем прошлогодний снег. Выложив пять фунтов, я заплатил свой долг обществу, что мне теперь бояться этого старого сукина сына? Он же просто карлик, сморчок. И я принялся расхаживать по лавке, исподтишка на него посматривая.

При моем появлении папаша Бассет обернулся и бросил на меня беглый взгляд, а потом стал коситься в мою сторону. Я понимал: минута-другая — и из глубин памяти всплывет сцена в суде, он узнает стройного аристократа, который стоит неподалеку, опираясь на ручку зонта. Ага, узнал-таки. Приказчик скрылся в задней комнате, и старикашка Бассет двинулся в мою сторону, сверля меня взглядом сквозь очки.

— Здрасте, здрасте, молодой человек, — сказал он. — Я вас знаю. У меня отличная память на лица. Я судил вас за нарушение.

Я слегка поклонился.

— Судил, но всего один раз. Очень рад. Надеюсь, урок пошел вам на пользу, и вы исправились. Превосходно! Кстати, что за проступок вы совершили? Не надо, не подсказывайте, я сам вспомню. Ну конечно! Вы украли сумочку!

— Нет, нет, я…

— Вот именно, украли дамскую сумочку, — непререкаемым тоном повторил он. — Я прекрасно помню. Но теперь с преступным прошлом покончено, верно? Мы начали новую жизнь, да? Великолепно! Родерик, подите сюда. Чрезвычайно интересный случай.

Спутник папаши Бассета поставил на стол поднос для визитных карточек, который рассматривал, и подгреб к нам.

Я уже обратил внимание, какой это диковиннейший экземпляр человеческой породы. Двухметрового роста, в широченном клетчатом пальто из шотландского пледа чуть не до пят, он казался поперек себя шире и невольно притягивал все взгляды. Природа словно бы решила сотворить гориллу, но в последнюю минуту передумала.

Впрочем, поражал этот субъект не только гигантскими размерами. Вблизи вы уже видели только его физиономию — квадратную, мясистую, с крошечными усиками где-то в середине. Глазки острые, так вас и буравят. Не знаю, доводилось ли вам видеть в газетах карикатуры диктаторов? Подбородок задран к небу, глаза сверкают, они произносят перед восторженной толпой пламенную речь по поводу открытия нового кегельбана. Так вот, этот субъект был вылитый диктатор с карикатуры.

— Родерик, я хочу познакомить вас с этим молодым человеком, — сказал папаша Бассет. — Его случай блестяще подтверждает мысль, которую я не устаю повторять: в тюрьме человек не деградирует, тюрьма не калечит его душу, не мешает восторжествовать над своими пороками и вознестись к горним высотам духа.

Этот номер про горние высоты мне знаком. Он из репертуара Дживса, но где старикан-то его подцепил? Интересно.

— Взгляните на этого молодого человека. Совсем недавно я приговорил его к трем месяцам лишения свободы за воровство сумочек на вокзалах, и вот вам, пожалуйста: пребывание в тюрьме оказало на него самое благотворное воздействие. Он духовно возродился.

— Вы так думаете? — отозвался Диктатор.

Не могу сказать, что он саркастически хмыкнул, но его тон мне все равно не понравился. Да и смотрел он на меня с гнусным надменным выражением. Помнится, в голове мелькнула мысль, что именно ему следует фыркать на серебряную корову, лучшей кандидатуры не найти.

— С чего вы взяли, что он духовно возродился?

— Да разве можно в этом сомневаться? Достаточно взглянуть на него. Хорошо одет, даже элегантен, вполне достойный член общества. Не знаю, каков его нынешний род деятельности, но сумочки он не крадет, это ясно как день. Чем вы сейчас занимаетесь, молодой человек?

— По всей видимости, крадет зонты, — ответил Диктатор. — Я вижу, он опирается на ваш зонт.

Да как он смеет! Нахал! Сейчас я ему докажу… и вдруг меня будто огрели по лицу носком, в который натолкали мокрого песку: я сообразил, что обвиняет он меня не без оснований.

Понимаете, я вспомнил, что выходил из дома без зонта, и вот поди ж ты — стою сейчас перед ними, опираясь на ручку зонта, всякий подтвердит, что это именно зонт, а не что-то другое. Не могу постичь, что побудило меня взять зонт, который был прислонен к стулу работы семнадцатого века, разве что первобытный инстинкт, влекущий человека без зонта к первому попавшемуся на глаза зонту, — так цветок тянется к солнцу.

Следовало принести извинения, как подобает мужчине. И я их принес, возвращая этот окаянный предмет владельцу:

— Простите, сам не понимаю, как это произошло. Папаша Бассет сказал, что он тоже не понимает, более того, он смертельно огорчен. После такого разочарования не хочется жить.

Диктатор счел своим долгом подлить масла в огонь: он предложил позвать полицию, и глаза у старикашки Бассета так и загорелись. Позвать полицию! Что может быть любезней сердцу мирового судьи? Он весь подобрался, как тигр, почуявший запах крови. И все же сокрушенно покачал головой.

— Нет, Родерик, не могу. Ведь сегодня самый счастливый день в моей жизни.

Диктатор скривил губы, явно желая сказать, что день станет еще счастливее, если арестуешь жулика.

— Да послушайте наконец, — пролепетал я, — это чистейшее недоразумение.

— Ха! — возгласил Диктатор.

— Я подумал, что это мой зонт.

— Вот в этом-то и состоит ваша беда, молодой человек, — изрек папаша Бассет. — Вы совершенно не способны уразуметь разницу между meum[4] и tuum.[5] Так и быть, на сей раз я отпущу вас с миром, но советую вести себя очень осмотрительно. Идемте, Родерик.

Они потопали прочь, но в дверях Диктатор еще раз смерил меня взглядом и снова издал свое «Ха!»

Можете себе представить, какое гнетущее впечатление произвел этот инцидент на человека с тонкой душевной организацией. Первым моим побуждением было плюнуть на теткину миссию и поскорее домой, пропустить еще стаканчик живительного эликсира. Душа жаждала его, как та самая лань, которая желает к потокам воды,[6] или как там еще сказано. Каким надо быть кретином, чтобы выйти из дома, приняв всего одну порцию! Я уже хотел улизнуть и со всех ног к животворящему источнику, но тут из задней комнаты вышел хозяин, впустив в лавку густую волну мясных запахов и рыжего кота, и поинтересовался, чем он может мне служить. Увы, он напомнил мне о цели моего визита, и я ответил, что, насколько мне известно, у них в лавке продается сливочник восемнадцатого века.

Хозяин отрицательно помотал головой. Унылый такой замшелый старичок, чуть не весь скрыт седыми космами бороды.

— Опоздали, сударь. У него уже есть покупатель.

— Не мистер ли Траверс?

— Угу.

— Тогда все в порядке. Узнай, о муж приветливый и величавый, — продекламировал я, желая его задобрить, — что упомянутый тобою Траверс — мне дядя. Он попросил меня взглянуть на сливочник. Так что извольте показать. Представляю, какая это немыслимая рухлядь.

— Корова очень красивая.

— Ха! — бросил я, подражая интонациям Диктатора. — Это вы считаете ее красивой. Важно, что скажу я.

Признаюсь честно, что в старинном серебре я ничего не смыслю, увлечение дядюшки всегда считал чудачеством, которому он зря потакает, эта страсть может завести его Бог знает как далеко; впрочем, я щадил его чувства и своего мнения никогда не высказывал. Я, конечно, и не ждал, что означенная корова приведет меня в восторг, но когда брадатый старец вынырнул из тьмы, в которой скрылся минуту назад, и показал мне свой экспонат, я чуть не расхохотался. Потом мне захотелось плакать. И за такое уродство мой дядюшка готов выложить чертову прорву денег! Нет, это удар ниже пояса.

Передо мной была серебряная корова. Я назвал предмет коровой, но не спешите представить себе симпатичное, полное чувства собственного достоинства травоядное, вроде тех, что мирно пасутся неподалеку на лугу. Это вульгарное, хамское отродье принадлежало к темному уголовному миру, именно такие плебеи шляются по улицам и сплевывают себя под ноги. Высотой тварь была около четырех дюймов, дюймов шесть в длину. На спине откидная крышка, хвост загнут кверху и касается кончиком хребта — надо полагать, эта петля служила ручкой для любителей сливок. При виде ее я словно опустился на самое дно общества.

Поэтому мне не составило ни малейшего труда выполнить наставления тетушки Далии. Я скривил губы, презрительно сморщил нос и с отвращением фыркнул. Все это означало, что корова произвела в высшей степени отталкивающее впечатление, и замшелый старикан дернулся, будто ему нанесли удар в самое сердце.

— Нет, нет, нет, и еще раз нет! Что за монстра вы мне принесли? Уберите с глаз долой, смотреть противно, — повелел я, кривясь и фыркая. — Вас надули. Корова…

— Надули?

— Вот именно — надули. Корова слишком молода.

— Слишком молода? — Кажется, у него даже пена показалась изо рта, впрочем, не уверен. Но все равно он был потрясен до глубины души, это несомненно. — Как это возможно — слишком молода? Мы современными подделками не торгуем. Вещь восемнадцатого века. Вот клеймо, смотрите!

— Не вижу никакого клейма.

— Вы что, слепой? Тогда выйдите на улицу, там светлее.

— Пожалуй, — согласился я и вальяжно двинулся к двери — ну просто величайший знаток, досадующий, что у него попусту отнимают время.

Вальяжно я сделал всего несколько шагов, потому что мне под ноги попался кот и я чуть не упал. С трудом удержавшись на ногах, вылетел из лавки, точно вор, за которым гонится полиция. Корова выскользнула из рук, а я, к счастью, столкнулся с прохожим, иначе грохнуться бы мне в канаву.

Ох, напрасно я сказал к «счастью», потому что прохожим оказался сэр Уоткин Бассет. Он столбом стоял в своем пенсне, с ужасом и негодованием выпучив глаза; я словно бы видел, как он загибает один за другим пальцы на руке. Так, сначала сумочки воровал, потом зонты, теперь антикварную лавку ограбил. Весь вид папаши Бассета выражал, что чаша его терпения переполнилась.

— Полиция! Родерик, зовите полицию! — завопил он и отпрыгнул в сторону.

Диктатор рад стараться.

— Полиция! — гаркнул он.

— Полиция! — верещал папаша Бассет козлетоном.

— Полиция! — рыкнул Диктатор чуть ли не в субконтроктаве.

В тумане замаячило что-то огромное и вопросило:

— Что тут происходит?

Конечно, пожелай я задержаться и вступить в беседу, я все бы объяснил, но у меня не возникло желания задержаться и вступить в беседу. Боком, боком в сторону, потом со всех ног наутек — только меня и видели. «Стой!» — раздался крик, но так я и остановился, ждите. Тоже мне, нашли дурака. Я бежал улочками и переулочками и наконец оказался неподалеку от Слоун-сквер. Там сел в такси, и оно повезло меня в цивилизованный мир.

Сначала я решил заехать в «Трутни» и перекусить, не очень скоро понял, что такое испытание сейчас не по мне Я чрезвычайно высокого мнения о клубе «Трутни» — этот блеск остроумия, дух товарищества, атмосфера, впитавшая все самое лучшее и талантливое, чем может гордиться Лондон, — однако сидящие за столом, я знал, будут кидаться друг в друга хлебом, а мне в моем нынешнем состоянии летающий хлеб категорически противопоказан. И, мгновенно изменив планы, я велел шоферу везти себя в ближайшие турецкие бани.

В турецких банях я любил нежиться подолгу, и потому воротился домой уже к вечеру. Мне удалось поспать часика три в моей кабинке, а после того как с меня сошло семь потов в исцеляющей все недуги парной и я окунулся в ледяной бассейн, мое лицо заиграло прежними здоровыми красками. Весело напевая, я отпер дверь своей квартиры и вошел в гостиную.

И тут моя радость вмиг улетучилась: на столе лежала пачка телеграмм.

ГЛАВА 2

Не знаю, слышали ли вы из моих уст о прежних похождениях вашего покорного слуги и Гасси Финк-Ноттла, а если слышали, хватило ли у вас терпения дослушать все до конца, но если вам все же знакома та история, вы, несомненно, помните, что неприятности тогда начались со шквального огня телеграмм, и, естественно, не удивитесь моему признанию, что я глядел на гору телеграммных бланков без всякого удовольствия. Вид телеграмм — много ли их, или хотя бы одна — вызывает у меня предчувствие беды.

Сначала мне показалось, что этих окаянных вестников Судьбы десятка два, не меньше, но при внимательном рассмотрении насчитал три. Все были отправлены из Тотли и все подписаны одним именем.

Я прочел первую:

Вустеру

Беркли Мэншнс

Беркли-сквер

Лондон

Приезжай немедленно. Мы с Мадлен серьезно поссорились. Жду ответа. Гасси.

Потом вторую:

Удивлен, что нет ответа на мою телеграмму, в которой прошу приехать немедленно. Мы с Мадлен серьезно поссорились. Жду ответа. Гасси.

И наконец третью:

Берти, скотина, почему не отвечаешь на мои телеграммы? Я послал тебе сегодня две с просьбой приехать немедленно, мы с Мадлен серьезно поссорились. Брось все и поскорей приезжай, постарайся помирить нас, иначе свадьба не состоится. Жду ответа. Гасси.

Я уже сказал, что пребывание в турецких банях отлично восстановило mens sana in corpore[7] — не помню, что там дальше. Эти отчаянные призывы свели все на нет. Увы, мои дурные предчувствия оправдались. Когда я увидел гнусные бланки, внутренний голос прошептал: «Ну вот, опять начинается свистопляска», — и угадал, свистопляска действительно началась.

Услышав знакомые шаги, из глубины квартиры возник Дживс. Один-единственный взгляд — и он понял: дела у его хозяина плохи.

— Вы заболели, сэр? — участливо спросил он. Я рухнул на стул и в волнении потер лоб.

— Нет, Дживс, я не заболел, но настроение препакостное. Вот, прочтите.

Он пробежал глазами листки и вернул их мне; я почувствовал в его манере почтительную тревогу, вызванную угрозой разрушить мирное течение жизни его молодого господина.

— В высшей степени неприятно, сэр, — задумчиво произнес Дживс. Конечно, он проник в самую суть. Он не хуже меня понимал, какие невзгоды сулят эти злополучные телеграммы.

Обсуждать положение дел мы, конечно, не стали, это бы значило упоминать имя женщины без должного уважения, но Дживсу известны все перипетии запутанной истории Бассет—Вустер, и он, как никто другой, видит, что добра от семейки Бассетов не жди. Он и без слов знает, почему я сейчас нервно закурил и по-бульдожьи выдвинул вперед нижнюю челюсть.

— Как вы думаете, Дживс, что там у них стряслось?

— Не отважусь строить предположения, сэр.

— Он говорит, свадьба может сорваться. Почему? Я все время задаю себе этот вопрос.

— Именно, сэр.

— Не сомневаюсь, что и вы его себе задаете.

— Именно так, сэр.

— Тайна, покрытая мраком, Дживс.

— Глубочайшим мраком, сэр.

— С уверенностью можно утверждать лишь одно: Гасси снова угораздило ляпнуться в лужу; что именно он натворил — мы, надо полагать, вскорости узнаем.


Я погрузился в воспоминания об Огастусе Финк-Ноттле. Сколько я его помню, он бил рекорды по части тупости. Достойнейшие из судей давно вручили ему пальму первенства. Да что там, даже в закрытой школе, где я с ним познакомился, его иначе как Балдой не называли, хотя конкурентов было немало, например Малявка Бинго, Фреди Свистун, я.

— Дживс, что мне делать?

— Думаю, сэр, самое правильное — ехать в «Тотли-Тауэрс».

— Да разве это мыслимо? Старик Бассет меня на порог не пустит.

— Может быть, сэр, стоит послать телеграмму мистеру Финк-Ноттлу и сообщить о вашем затруднении?Возможно, он найдет способ его разрешить.

Здравая мысль. Я поспешил на почту и отправил телеграмму следующего содержания:

Финк-Ноттлу

«Тотли-Тауэрс»


Хорошо тебе требовать «Приезжай немедленно», а как я приеду, черт вас всех побери?! Ты ведь не знаешь, какие у нас с папашей Бассетом отношения. Кого он меньше всего ждет к себе с визитом, так это Бертрама Вустера. При виде меня взбесится и спустит собак. Не предлагай мне наклеивать фальшивые усы и явиться под видом водопроводчика проверять канализацию — этот гад слишком хорошо меня помнит и сразу же разоблачит самозванца. Ума не приложу, как быть? Что там у вас стряслось? Что значит «серьезно поссорились»? Из-за чего? Почему свадьба под угрозой? Как ты вел себя с барышней? И вообще, какого черта? Жду ответа. Берти.

Ответ пришел во время ужина:

Вустеру

Беркли Мэншнс

Беркли-сквер

Лондон

Дело непростое, но надеюсь уладить. Отношения с Мадлен натянутые, но пока мы разговариваем. Скажу ей, что получил от тебя важное письмо, в котором ты просишь позволения приехать. Жди в скором времени приглашения. Гасси.

Утром, проворочавшись всю ночь без сна, я получил не одно, а несколько этих самых приглашений. Вот первое:

Все удалось уладить. Приглашение отправлено. Пожалуйста, привези с собой книгу «Мои друзья тритоны», автор Лоретта Пибоди, издательство «Попгуд и Грули», можно купить в любом книжном магазине. Гасси.

Второе:

Дорогой Берти, слышала, вы едете сюда. Страшно рада, вы можете оказать мне важную услугу. Стиффи.

Третье:

Берти, пожалуйста, приезжайте, если вам хочется, но мудро ли это? Боюсь, встреча со мной причинит вам ненужную боль. Зачем сыпать соль на раны? Мадлен.

В эту минуту Дживс принес мне утренний чай, и я молча протянул ему послания. Он так же молча прочел их. Я успел выпить полчашки горячего, вселяющего бодрость напитка, прежде чем он наконец изрек:

— Мне кажется, сэр, надо ехать немедля.

— Да, видимо, так.

— Я начну укладывать вещи. Прикажете позвонить миссис Траверс?

— Зачем?

— Она сегодня уже несколько раз звонила.

— Вот как? Тогда, пожалуй, стоит отзвонить ей.

— По-моему, сэр, эта необходимость отпала. Кажется, ваша тетушка явилась собственной персоной.

Раздался долгий пронзительный звонок — видно, тетушка нажала кнопку у парадной двери и не желала ее отпускать. Дживс исчез, и минуту спустя я убедился, что чутье его не обмануло. Комнаты заполнил громоподобный голос, тот самый голос, при звуках которого члены охотничьих обществ «Куорн» и «Пайтчли» некогда подскакивали в седлах и хватались за шапочки, ибо он возвещал, что неподалеку показалась лиса.

— Что, Дживс, этот гончий пес еще не проснулся?.. Ага, вот ты где.

Тетя Далия ворвалась ко мне в спальню.


Лицо у нее и всегда пылало румянцем, ведь она страстная охотница и с младых ногтей не пропускала ни единой лисьей травли, самая клятая погода ей нипочем, но сейчас она была просто багровая. Дышала прерывисто, в горящих глазах — детская обида. Человек куда менее проницательный, чем Бертрам Вустер, догадался бы, что тетушка в расстроенных чувствах.

Я видел, ее просто распирает обрушить на меня новости, с которыми она пришла, однако она сдержалась и начала распекать меня, что, мол, на дворе день, а я все еще валяюсь в постели. Дрыхнешь, как свинья, заключила она со свойственной ей резкой манерой выражаться.

— Я вовсе не дрыхну, — возразил я. — Давным-давно проснулся. И, кстати, собирался завтракать. Надеюсь, вы составите мне компанию? Яичница с ветчиной, само собой разумеется, но, если пожелаете, вам подадут копченую селедку.

Она оглушительно фыркнула — вчера утром я от такого звука просто испустил бы дух. Сейчас я почти оправился после попойки, но все равно мне показалось, что прямо в спальне взорвался газ и несколько человек погибло.

— Яичница! Копченая селедка! Мне сейчас нужен бренди с содовой. Вели Дживсу принести. Если он забудет про содовую, я не рассержусь. Берти, произошла катастрофа.

— Идемте в столовую, моя дражайшая дрожащая осинка, — предложил я. — Там нам не помешают. А здесь Дживс будет складывать вещи.

— Ты уезжаешь?

— Да, в «Тотли-Тауэрс». Я получил чрезвычайно неприятное…

— В «Тотли-Тауэрс»? Ну и чудеса! Именно туда я и хотела тебя немедленно послать, затем и приехала.

— Как так?

— Это вопрос жизни и смерти.

— Да о чем вы?

— Скоро поймешь, я тебе все объясню.

— Тогда немедля в столовую, мне не терпится узнать. Ну вот, рассказывайте, моя дражайшая таинственная родственница, — сказал я, когда Дживс поставил на стол завтрак и удалился. — Выкладывайте все без утайки.

С минуту в тишине раздавались одни только мелодичные звуки: тетушка пила свой бренди с содовой, а я — кофе. Но вот она опустила руку со стаканом и глубоко вздохнула.

— Берти, для начала я коротко выскажу свое мнение о сэре Уоткине Бассете, кавалере ордена Британской империи второй степени. Да нападет на его розы тля. Пусть в день званого обеда его повар напьется как сапожник. Пусть все его куры заболеют вертячкой.

— А что, он кур разводит? — поинтересовался я, решив взять эти сведения на заметку.

— Пусть бачок в его уборной вечно течет на его башку, пусть термиты, если только они водятся в Англии, сгрызут фундамент «Тотли-Тауэрса» до последней крошки. А когда он поведет к алтарю свою дочь Мадлен, чтобы ее обвенчать с этим кретином Виски-Боттлом, пусть в церкви на него нападет неудержимый чих, а платка в кармане не окажется.

Она перевела дух, а я подумал, что все ее пламенные заклинания отнюдь не прояснили сути дела.

— Великолепно, — сказал я. — Согласен с каждым вашим словом. Однако чем старый хрыч перед вами провинился?

— Сейчас расскажу. Помнишь сливочник, ну, ту серебряную корову?

Я хотел подцепить на вилку кусок ветчины, но рука у меня задрожала.

Помню ли я корову? Да я ее до смертного часа не забуду!

— Вы не поверите, тетя Далия, но когда я появился в лавке, то встретил там этого самого Бассета, просто невероятное совпадение…

— Ничего невероятного в этом совпадении нет. Он пришел туда посмотреть сливочник, убедиться, что Том был прав, когда его расхваливал. Потому что этот кретин — я имею в виду твоего дядюшку — рассказал Бассету о корове. Уж ему-то следовало знать, что этот изверг измыслит какое-нибудь гнусное злодейство и погубит его. Так и случилось. Вчера Том обедал с сэром Уоткином Бассетом в его клубе. Среди закусок были холодные омары, и вероломный Макиавелли соблазнил Тома попробовать.

Я широко открыл глаза, отказываясь верить.

— Неужели вы хотите сказать, что дядя Том ел омаров? — с ужасом спросил я, зная, какой чувствительный у дядюшки желудок и как бурно он реагирует на недостаточно деликатную пищу. — И это после того, что случилось на Рождество?

— Том поддался уговорам негодяя и съел не только несколько фунтов омаров, но и целую грядку свежих огурцов. Судя по его рассказу — а рассказал он мне все лишь нынче утром; вчера, вернувшись домой, он только стонал, — сначала он отказывался. Решительно, наотрез. Но в конце концов не выдержал давления обстоятельств и уступил. В клубе Бассета, как и еще в нескольких других, посреди обеденной залы стоит стол, уставленный закусками, и, где бы вы ни расположились, они вам буквально мозолят глаза.

Я кивнул.

— В «Трутнях» то же самое. Однажды Китекэт Поттер-Перебрайт, сидя у окна в углу, шесть раз подряд попал булочками в пирог с дичью.

— И это погубило беднягу Тома. Перед змеиными уговорами Бассета он бы легко устоял, но вид омаров был слишком соблазнителен. И он не выдержал искушения, набросился на них, как голодный эскимос, а в шесть часов мне позвонил швейцар и попросил прислать машину, чтобы забрали несчастного, который корчился в библиотеке, забившись в угол, его там обнаружил мальчик-слуга. Через полчаса Том прибыл домой и жалобным голосом попросил соды. Нашел лекарство — соду! — Тетушка Далия саркастически расхохоталась. — Пришлось вызвать ему двух врачей, делали промывание желудка.

— А тем временем… — подсказал я, уже догадавшись, каково было дальнейшее развитие событий.

— Тем временем злодей Бассет бросился со всех ног в лавку и купил корову. Хозяин обещал Тому не продавать ее до трех часов дня, но пробило три, а Том не появился, корову захотел приобрести другой покупатель, и он ее, конечно, продал. Вот так-то, племянничек дорогой. Владельцем коровы стал Бассет, вчера вечером он увез ее в «Тотли».

Что и говорить, печальная история, к тому же подтверждает мое мнение о папаше Бассете: мировой судья, который оштрафовал молодого человека на пять фунтов за невиннейшую шалость, вместо того чтобы просто пожурить его, способен на все; однако я не представлял себе, каким образом тетушка хочет исправить положение. Я убежден, что в таких случаях остается лишь стиснуть зубы, молча возвести глаза к небу, постараться все забыть и начать новую жизнь. Так я ей и сказал, намазывая тост джемом.

Она вонзила в меня взгляд:

— Ах, вот, значит, как ты относишься к этому возмутительному происшествию?

— Да, именно так я к нему отношусь.

— Надеюсь, ты не станешь отрицать, что согласно всем человеческим законам корова принадлежит Тому?

— Разумеется, не стану.

— И тем не менее спокойно примешь это вопиющее беззаконие? Позволишь, чтобы кража сошла мошеннику с рук? На твоих глазах произошло одно из самых гнусных преступлений, которые несмываемым позором ложатся на историю цивилизованных государств, а ты лишь разводишь руками и вздыхаешь — дескать, как досадно, не желаешь даже пальцем шевельнуть.

Я вдумался в ее слова.

— «Как досадно»? Нет. Тут вы, пожалуй, не правы. Я признаю, что случившееся требует куда более энергичных комментариев. Но никаких действий я предпринимать не буду.

— Ну что ж, тогда действовать буду я. Я выкраду у него эту окаянную корову.

Я в изумлении вытаращил глаза. Упрекать тетушку я не стал, но мой взгляд ясно говорил: «Опомнитесь, тетенька!» Согласен, гнев ее был более чем праведен, но я не одобряю насильственных действий. Надо пробудить ее совесть, решил я, и только хотел деликатно осведомиться, а что подумают о таком поступке члены охотничьего общества «Куорн» — кстати, и о «Пайтчли» тоже забывать не следует, — как вдруг она объявила:

— Нет, выкрадешь ее ты!

Я только что закурил сигарету и, если верить рекламе, должен был почувствовать блаженную беззаботность, но, видимо, мне попался не тот сорт, потому что я вскочил со стула, будто кто-то воткнул снизу в сиденье шило.

— Я?!

— Именно ты. Смотри, как все удачно складывается. Ты едешь гостить в «Тотли». Там тебе представится множество великолепных возможностей незаметно похитить сливочник…

— Ни за что!

— … и отдать его мне, иначе я не получу от Тома чек на публикацию романа Помоны Грайндл. Настроение у него сквернейшее, и он мне откажет. А я вчера подписала с ней договор, согласилась на баснословный гонорар, причем половина суммы должна быть выплачена в виде аванса ровно через неделю. Так что в бой, мой мальчик. Не понимаю, зачем делать из мухи слона. Не о такой уж великой услуге просит тебя любимая тетя.

— Такую услугу я не могу оказать даже любимой тетке. Я и в мыслях не допускаю…

— Допускаешь, мой птенчик, еще как допускаешь, а если нет — сам знаешь, что тебя ждет. — Она многозначительно помолчала. — Вы следите за развитием моей мысли, Ватсон?

Я был просто убит. Слишком прозрачным оказался ее намек. Не в первый раз она давала мне почувствовать, что под стальной перчаткой у нее бархатная рука — то есть именно наоборот.

Моя жестокосердная тетушка владеет могучим оружием, которое постоянно держит над моей головой, как меч над головой этого… как его? — черт, забыл имя того бедолаги, Дживс знает, — и вынуждает меня подчиняться своей воле: это оружие — угроза отлучить меня от своего стола и, соответственно, от деликатесов Анатоля. Нелегко забыть то время, когда она на целый месяц закрыла передо мной двери своего дома, да еще в самый разгар сезона охоты на фазанов, из которых этот чародей творит нечто волшебное. Я предпринял еще одну попытку урезонить тетушку:

— Ради Бога, зачем дяде Тому эта кошмарная корова? На нее смотреть противно. Ему без нее будет гораздо лучше.

— Он так не считает. И довольно об этом. Сделай для меня это пустяшное одолжение, иначе гости за моим столом начнут спрашивать: «А что это мы совсем перестали встречать у вас Берти Вустера?» Кстати, какой восхитительный обед приготовил вчера Анатоль! Ему поистине нет равных. Не удивляюсь, что ты столь ревностный поклонник его стряпни. «Она буквально тает во рту» — это твое выражение.

Я сурово посмотрел на нее:

— Тетя Далия, это что — шантаж?

— Конечно, ты разве сомневался? — И она унеслась прочь.

Я снова опустился на стул и принялся задумчиво жевать остывший бекон. Вошел Дживс.

— Чемоданы уложены, сэр.

— Хорошо, Дживс, — вздохнул я. — Едем.


— Всю свою жизнь, Дживс, — сказал я, прервав молчание, которое длилось восемьдесят семь миль, — всю свою жизнь я попадаю в самые абсурдные передряги, но такого абсурда, как этот, я и представить себе не мог.

Мы катили в моем добром старом спортивном автомобиле, приближаясь к «Тотли-Тауэрсу», я за рулем, Дживс рядом, чемоданы сзади на откидном сиденье. Мы тронулись в путь в половине двенадцатого, и сейчас солнце сияло особенно весело на ясном предвечернем небе. Был погожий благодатный денек, уже по-осеннему свежий и приятно бодрящий — при других обстоятельствах меня бы распирала радость, я бы без умолку болтал, приветственно махал встречным сельским жителям, может быть, даже напевал что-нибудь бравурное.

При других обстоятельствах… Если что и невозможно было изменить, так это обстоятельства, поэтому никакого бравурного пения с моих уст не срывалось.

— Да, такого я и представить себе не мог, — повторил я.

— Прошу прощения, сэр?

Я нахмурился. Дживс решил дипломатничать, но время для своих штучек выбрал на редкость неудачное.

— Перестаньте притворяться, Дживс, — сухо сказал я. — Вам все отлично известно. Во время моего разговора с теткой вы были в соседней комнате, а ее реплики вполне можно было услышать на Пиккадилли.

Дживс оставил свои дипломатические уловки.

— Да, сэр, должен признаться, суть беседы от меня не ускользнула.

— Давно бы так. Вы согласны, что положение аховое?

— Не исключаю, сэр, что обстоятельства, в которые вы попадете, могут оказаться весьма и весьма щекотливыми.

Меня одолевали мрачные предчувствия.

— Если бы начать жизнь заново, Дживс, я предпочел бы родиться сиротой и не иметь ни одной тетки. Это турки сажают своих теток в мешки и топят в Босфоре?

— Насколько я помню, сэр, топят они не теток, а одалисок.

— Странно, почему теток не топят? Сколько от них зла во всем мире! Каждый раз, как ни в чем не повинный страдалец попадает в безжалостные когти Судьбы, виновата в этом, если копнуть поглубже, его родная тетка, это говорю вам я, Дживс, можете кому угодно повторить, ссылаясь на меня.

— Над этим стоит задуматься, сэр.

— Не пытайтесь убеждать меня, что есть тетки плохие, а есть хорошие. Все они, если приглядеться, одинаковы. Ведьминское нутро рано или поздно проявится. Возьмите нашу тетушку Далию, Дживс. Я всегда считал ее воплощением порядочности и благородства, и чего она требует от меня сейчас? Обществу известен Вустер, срывающий с полицейских каски. Потом Вустера обвинили в том, что он ворует сумочки. Но этого мало, тетке захотелось познакомить мир с Вустером, который приезжает погостить в дом мирового судьи и в благодарность за его хлеб-соль крадет у него серебряную корову. Какая гадость! — праведно негодовал я.

— Очень неприятное положение, сэр.

— А интересно, Дживс, как примет меня старикашка Бассет?

— Будет любопытно наблюдать за его поведением, сэр.

— Не выгонит же он меня, как вы думаете? Ведь я как-никак получил приглашение от мисс Бассет.

— Конечно, не выгонит, сэр.

— Однако вполне возможно, что он глянет на меня поверх пенсне и с презрением хмыкнет. Не слишком вдохновляющая перспектива.

— Да уж, сэр.

— Я что хочу сказать? Ведь и без этой коровы я попал бы в достаточно затруднительные обстоятельства.

— Вы правы, сэр. Осмелюсь поинтересоваться: в ваши намерения входит выполнить пожелание миссис Траверс?

Когда ведешь автомобиль со скоростью пятьдесят миль в час, ты лишен возможности в отчаянии воздеть руки к небу, а только так я мог бы выразить обуревавшие меня чувства.

— Не могу решить, Дживс, совсем измучился. Помните того деятеля, которого вы несколько раз цитировали? Ну, он еще чего-то там жаждал, потом про трусость, одним словом, из кошачьей пословицы.

— Вы имеете в виду Макбета, сэр, героя одноименной драмы покойного Уильямса Шекспира? О нем сказано: «В желаниях ты смел, а как дошло до дела — слаб. Но совместимо ль жаждать высшей власти и собственную трусость сознавать? И хочется, и колется, как кошка в пословице».

— Вот-вот, это про меня. Я сомневаюсь, колеблюсь — Дживс, я правильно произнес это слово?

— Безупречно правильно, сэр.

— Когда я начинаю думать, что меня отлучат от кухни Анатоля, я говорю себе: была не была, рискну. Потом вспоминаю, что в «Тотли-Тауэрсе» мое имя и без того смешали с грязью, что старый хрыч Бассет считает меня последним проходимцем, отпетым жуликом, который тащит все, что под руку попадается, если оно только не приколочено гвоздями…

— Прошу прощения, сэр?

— Разве я вам не рассказывал? Мы с ним вчера снова столкнулись, да еще похлеще, чем в прошлый раз. Он меня теперь считает настоящим уголовником, врагом общества номер один, ну в крайнем случае номер два.

Я кратко пересказал Дживсу вчерашнее происшествие, и вообразите смятение моих чувств, когда я увидел, что он усмотрел в нем нечто юмористическое. Дживс редко улыбается, но сейчас его губы начала кривить несомненная усмешка.

— Забавное недоразумение, сэр.

— Вы сказали «забавное», Дживс?

Он понял, что его веселье неуместно, мгновенно стер усмешку и вернул на лицо выражение строгое и почтительное.

— Прошу прощения, сэр. Мне следовало сказать «досадное».

— Вот именно.

— Понимаю, каким испытанием оказалась для вас встреча с сэром Уоткином в подобных обстоятельствах.

— Да уж, а если он застукает меня, когда я буду красть его корову, испытание окажется еще более жестоким. Эта картина все время стоит у меня перед глазами.

— Очень хорошо понимаю вас, сэр. «Так малодушничает наша мысль, и вянет, как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика. Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств».[8]

— В самую точку, Дживс. Именно это я и хотел сказать.

Я погрузился в еще более глубокое уныние.

— Видите ли, Дживс, тут есть еще одно немаловажное обстоятельство. Если я решусь украсть корову, нужно правильно выбрать время. Не подойдешь же к ней у всех на виду и не положишь просто так в карман. Такие операции тщательно обдумывают, заранее планируют, стараются не упустить ни одну мелочь. А мне предстоит полностью сосредоточить умственные способности на примирении Гасси и мисс Бассет.

— Вы правы, сэр. Я понимаю, как все непросто.

— Мало мне с ними забот, так еще Стиффи от меня чего-то добивается. Вы, конечно, помните третью телеграмму из утренней почты. Она от мисс Стефани Бинг, это кузина мисс Бассет и тоже живет в «Тотли-Тауэрсе». Вы ее знаете, Дживс. Она обедала у нас дома недели две назад. Небольшого росточка, водоизмещением не больше «Джесси Мэтьюз».

— Да, сэр. Я помню мисс Бинг. Очаровательная молодая особа.

— Вполне. Только что ей от меня надо? Вот в чем вопрос. Подозреваю, что-то уж совсем неудобоваримое. Еще и о ней изволь печься. Ну что за жизнь, а, Дживс?

— Понимаю, сэр.

— И все же не будем падать духом, верно, Дживс?

— Совершенно верно, сэр.

За разговором мы ехали с неплохой скоростью, и я не оставил без внимания указатель, на котором значилось: «"Тотли-Тауэрс", 8 миль». Впереди, окруженный деревьями, показался прекрасный дом.

Я притормозил.

— Ну что, Дживс, достигли цели?

— Хотелось бы надеяться, сэр.

Мы и в самом деле ее достигли. Въехав в ворота и подкатив к парадному крыльцу, мы услышали от дворецкого подтверждение, что перед нами действительно резиденция сэра Уоткина Бассета.

— «Рыцарь Роланд к темной башне подъехал»,[9] — неведомо к чему произнес Дживс, вылезая из машины. Я издал неопределенное междометие и тут обратил внимание на дворецкого, который пытался мне что-то втолковать.

Наконец смысл его речей проник в мое сознание: если я желаю видеть обитателей поместья, я выбрал неудачное время для визита, внушал мне он. Сэр Уоткин ушел на прогулку.

— Думаю, он где-нибудь неподалеку с сэром Родериком Сподом.

Я вздрогнул. После злоключений в антикварной лавке это имя, как вы сами понимаете, навеки вгрызлось в мою печенку.

— С Родериком Сподом? Это такая необъятная глыба с крошечными усиками и глазками до того острыми, что открывают устриц с пятидесяти шагов?

— Он самый, сэр. Он приехал вчера из Лондона вместе с сэром Уоткином. Кажется, мисс Мадлен в комнатах, но отыскать ее будет нелегко.

— А что мистер Финк-Ноттл?

— Видимо, пошел пройтись, сэр.

— Ясно. Ну и отлично. Успею перевести дух.

Удачно, что представилась возможность побыть хоть немного одному: хотелось хорошенько пораскинуть мозгами. И я стал неспешно прогуливаться по веранде.

Весть, что в доме гостит Родерик Спод, оказалась ударом поддых. Я-то думал, что он просто клубный знакомый папаши Бассета, что географически сфера его деятельности ограничивается исключительно Лондоном, и вот поди ж ты — он в «Тотли-Тауэрсе». Имея в перспективе угрозу оказаться под неусыпным оком одного только сэра Уоткина, я и то пребывал в сомнениях относительно теткиной комиссии, которая, как и прочие авантюры этой дамы, способна привести в дрожь даже самых отважных, но теперь, узнав, что здесь гостит Диктатор, я откровенно струсил.

Да что говорить, вы и сами все понимаете. Представьте, как почувствовал бы себя герой преступного мира, который приехал в замок Грейндж убить жертву, и встретил там не только Шерлока Холмса, решившего провести уик-энд на пленэре, но и Эркюля Пуаро.

Чем больше я размышлял о теткиной затее украсть корову, тем меньше она мне нравилась. Наверняка можно найти компромисс, надо только как следует постараться. Вот о чем я думал, расхаживая по веранде и глядя себе под ноги.

Старый хрыч Бассет, как я заметил, отлично распорядился своими денежками. Я считаю себя знатоком по части загородных домов, и нашел, что эта усадьба отвечает самым строгим требованиям. Живописный фасад, большой парк, идеально подстриженные лужайки, мирный дух старины, как это принято называть. Вдали мычат коровы, блеют овцы, щебечут птицы, вот чуть ли не рядом раздался выстрел охотничьего ружья — кто-то пытается подстрелить зайца. Может быть, в «Тотли-Тауэрсе» живут злодеи, но всё здесь радует глаз, куда ни посмотри.

Я стал прикидывать, сколько лет понадобилось старому грабителю, чтобы скопить деньги на это поместье, приговаривая каждый день к штрафу в пять фунтов, скажем, двадцать человек, и тут мое внимание привлек интерьер комнаты на первом этаже, куда можно заглянуть через открытую стеклянную дверь.

Это была малая гостиная, вам, конечно, доводилось видеть такие, только в этой что-то уж слишком много мебели. Действительно, комната битком набита стеклянными горками, а стеклянные горки битком набиты серебром. Несомненно, передо мной коллекция папаши Бассета.

Я остановился. Меня неудержимо тянуло войти в гостиную. И я вошел и сразу же оказался нос к носу с моей старинной приятельницей — серебряной коровой. Она стояла в маленьком шкафчике прямо возле двери, и я уставился на нее, взволнованно дыша на стекло.

Тут я заметил, что шкафчик не заперт, и в душе у меня забушевала буря.

Я протянул руку и взял корову. Сам не знаю, что было у меня на уме — просто ли хотелось рассмотреть получше это чудище или стибрить его. Помню только, что никаких планов и в помине не было. Я по-прежнему пребывал в нерешительности, как та несчастная кошка в пословице.

Судьба не дала мне возможности тщательно проанализировать мои намерения, как выразился бы Дживс, потому что сзади раздался крик: «Руки вверх!», — и, обернувшись, я увидел в дверях Родерика Спода. В руках у него был дробовик, и этим дробовиком он нахально целился в третью пуговицу моего жилета. Из этого я заключил, что Родерик Спод относится к классу любителей стрелять с бедра.

ГЛАВА 3

Я сказал дворецкому, что Родерик Спод способен взглядом открывать устрицы с пятидесяти шагов, и именно такой взгляд он сейчас вонзил в меня. Он был точь-в-точь Диктатор, готовый начать расправу со своими политическими противниками, и я понял, что ошибся, когда определил его рост в два метра. Он был чуть не на полметра выше. Желваки на его скулах так и ходили.

Я надеялся, что он не оглушит меня своим «Ха», но он оглушил. А поскольку я еще не вполне овладел своими голосовыми связками, ответной реплики в ожидаемом диалоге не последовало. Все так же сверля меня взглядом, Родерик Спод позвал:

— Сэр Уоткин!

— Да, да, я здесь, иду, что случилось? — донеслось из сада.

— Пожалуйста, поскорее. Я покажу вам нечто любопытное.

У двери возник старикашка Бассет, он поправлял пенсне.

Я видел этого субъекта только в Лондоне, одет он тогда был вполне пристойно, и сейчас признаюсь вам, что, даже попав в предельно дурацкое положение, я не мог не содрогнуться, когда увидел его деревенский наряд. Чем ниже человек ростом, тем крупнее и ярче будут клетки на его костюме, это аксиома, как выражается Дживс, и действительно, величина клеток на одеянии Бассета была прямо пропорциональна недостающим дюймам роста. В своем твидовом кошмаре он казался изломанным отражением в треснутом зеркале, и, как ни странно, это зрелище успокоило мои нервы. «А, плевать на все», — решил я.

— Смотрите! — повелел Спод. — Вы когда-нибудь ожидали подобной наглости?

Старый хрыч Бассет глазел на меня в тупом изумлении.

— Силы небесные! Да это вор, который крал сумочки!

— Именно так. Невероятно, правда?

— Глазам не верю. Он просто преследует меня, будь он трижды проклят! Привязался, как репей, проходу от него нет. Как вы его поймали?

— Шел по дорожке к дому, вдруг вижу — кто-то крадется по веранде, потом проскользнул в дверь, ну, я бегом сюда и взял его на мушку. Как раз вовремя подоспел. Он уже начал грабить вашу коллекцию.

— Родерик, я вам так признателен. И ведь каков наглец! Казалось бы, после вчерашнего позора на Бромптон-роуд он должен выкинуть из головы свои гнусные замыслы, ан ничуть не бывало — сегодня пройдоха является сюда. Ну, он у меня пожалеет, уж я постараюсь.

— Полагаю, случай слишком серьезный, чтобы вынести ему приговор в порядке упрощенного судопроизводства?

— Могу выписать ордер на его арест. Отведите его в библиотеку, я сейчас им займусь. Придется рассматривать дело на выездной сессии суда присяжных.

— Какой срок ему дадут, как вы полагаете?

— Затрудняюсь ответить, но уж, конечно, не меньше…

— Эй! — вырвалось у меня.

Я хотел поговорить с ними спокойно и вразумительно, объяснить, как только они придут в чувства, что меня в этот дом пригласили, я гость, но почему-то с моих уст сорвался звук, какой могла бы издать на охоте тетя Далия, пожелай она привлечь внимание коллеги из охотничьего клуба «Пайтчли», который стоит на другом конце вспаханного поля эдак в полумиле, и старикашка Бассет отпрянул, будто в глаз ему сунули горящую головешку.

— Чего вы орете? — Так отозвался Спод о моем способе извлечения звуков из собственного горла.

— У меня чуть барабанные перепонки не лопнули, — пожаловался Бассет.

— Да послушайте! — взмолился я. — Выслушайте меня наконец!

Началась полная неразбериха, все говорили разом, я пытался оправдаться, противная сторона обвиняла меня еще и в том, что я устроил скандал. И тут в самый разгар перепалки, когда мой голос по-настоящему окреп, открылась дверь, и кто-то произнес:

— Господи!

Я обернулся. Эти полураскрытые губы, эти огромные глаза… воздушный, гибкий стан… Среди нас стояла Мадлен Бассет.

— О Господи… — повторила она.

Признайся я человеку, который видит ее в первый раз, что одна мысль о женитьбе на этой юной особе вызывает у меня непроходящую тошноту, он в изумлении вскинул бы брови к самой макушке и отказался что-либо понять. Возможно, сказал бы: «Берти, вы сами не понимаете своего счастья», потом добавил, что завидует мне. Ибо внешность у Мадлен Бассет чрезвычайно привлекательная, в этом ей не откажешь: стройная, изящная, как дрезденская статуэтка — вроде бы, я не ошибся, именно дрезденская, — роскошные золотые волосы, и вообще все, как говорится, при ней.

Откуда человеку, который видит ее в первый раз, знать о ее слезливой сентиментальности, о том, что она каждую минуту готова засюсюкать с вами, как младенец, а меня от этого тошнит. Не сомневаюсь, такая непременно подкрадется к мужу, когда он ползет к завтраку, у несчастного башка раскалывается после вчерашнего, а она зажмет ему ручками глаза и кокетливо спросит: «Угадай, кто?»

Однажды я гостил в доме одного моего приятеля-молодожена, так его супруга вырезала в гостиной над камином крупными буквами, так что не заметить надпись мог только слепой: «Это гнездышко свили двое влюбленных голубков», и я до сих пор не могу забыть немого отчаяния, которым наполнялись глаза ее дражайшей половины каждый раз, как он входил в гостиную. Не стану доказывать с пеной у рта, что, обретя статус замужней дамы, Мадлен Бассет дойдет до столь пугающих крайностей, однако и не исключаю подобной возможности.

Она смотрела на нас, хлопая своими большими глазами, с кокетливым недоумением.

— Что за шум? — спросила она. — Берти, голубчик! Когда вы приехали?

— Привет. Приехал я только что.

— Приятная была поездка?

— Да, очень, спасибо. Я прикатил на автомобиле.

— Наверное, страшно устали?

— Нет, нет, благодарю вас, нисколько.

— Ну что же, скоро будет чай. Я вижу, вы знакомы с папой.

— Да, я знаком с вашим папой.

— И с мистером Сподом тоже.

— И с мистером Сподом знаком.

— Не знаю, где сейчас Огастус, но к полднику он обязательно появится.

— Буду считать мгновения.

Старик Бассет ошарашенно слушал наш светский обмен любезностями, только время от времени разевал рот, как рыба, которую вытащили из пруда и которая вовсе не уверена, что стоило заглатывать наживку. Конечно, я понимал, какой мыслительный процесс происходит сейчас в его черепушке. Для него Бертрам Вустер — отребье общества, ворующее у приличных людей сумки и зонты, и что самое скверное — он ворует их бездарно. Какому отцу понравится, что его единственная дочь, его ненаглядное сокровище якшается с преступником?

— Ты что же, знакома с этим субъектом? — спросил он.

Мадлен Бассет рассмеялась звонким серебристым смехом, из-за которого, в частности, ее не переносят представительницы прекрасного пола.

— Еще бы! Берти Вустер — мой старый добрый друг. Я тебе говорила, что он сегодня приедет.

Старик Бассет, видимо, не врубился. Как не врубился, судя по всему, и Спод.

— Мистер Вустер твой друг?

— Конечно.

— Но он ворует сумочки!

— И зонты, — дополнил Спод с важным видом— ну просто личный секретарь его величества короля.

— Да, и зонты, — подтвердил папаша Бассет. — И к тому же средь бела дня грабит антикварные лавки.

Тут не врубилась Мадлен. Теперь соляными столбами стояли все трое.

— Папа, ну что ты такое говоришь! Старик Бассет не желал сдаваться:

— Говорю тебе, он жулик. Я сам поймал его на месте преступления.

— Нет, это я поймал его на месте преступления, — заспорил Спод.

— Мы оба поймали его на месте преступления, — великодушно уступил Бассет. — Он орудует по всему Лондону. Стоит там появиться, как сразу же наткнешься на этого негодяя: он у вас или сумочку украдет, или зонт. А теперь вот объявился в глостерширской глуши.

— Какая чепуха! — возмутилась Мадлен.

Нет, довольно, пора положить конец этому абсурду. Еще одно слово об украденных сумочках — и я за себя не отвечаю. Конечно, никому и в голову не придет, что мировой судья способен помнить в подробностях все дела, которые он рассматривал, и всех нарушителей, удивительно, что он вообще запоминает их лица, однако это не повод проявлять по отношению к нему деликатность и спускать оскорбления безнаказанно.

— Конечно, чепуха! — закричал я. — Дурацкое, смехотворное недоразумение!

Я свято верил, что мои объяснения будут иметь куда больший успех. Всего несколько слов — и мгновенно все разъяснится, все всё поймут, начнут весело хохотать, хлопать друг друга по плечу, приносить извинения. Но старого хрыча Бассета не так-то легко пронять, он недоверчив, как все мировые судьи при полицейских судах. Душа мирового судьи — что кривое зеркало. Старик то и дело прерывал меня, задавал вопросы, хитро щурился. Вы, конечно, догадываетесь, что это были за вопросы, все они начинались с «Минуту, минуту…», «Вы утверждаете, что…», и «И вы хотите, чтобы мы поверили…» Ужасно оскорбительно.

И все же после нескончаемых изнурительных препирательств мне удалось втолковать идиоту, как именно обстояло дело с зонтиком, и он согласился, что, возможно, был не справедлив ко мне.

— Ну, а сумочки?

— Никаких сумочек никогда не было.

— Но я же приговорил вас за что-то на Бошер-стрит. Как сейчас помню эту сцену.

— Я стащил каску у полицейского.

— Это такое же тяжкое преступление, как кража сумочек.

Тут неожиданно вмешался Родерик Спод. Все время, пока происходило это судилище, — да, пропади они пропадом, судилище столь же позорное, как суд над Мери Дугган, — он стоял, задумчиво посасывая дуло своего дробовика, и лицо его яснее слов говорило: «Ври, ври больше, так мы тебе и поверили», — но вдруг в его каменном лице мелькнуло что-то человеческое.

— Нет, — произнес он, — по-моему, вы перегибаете палку. Я сам, когда учился в Оксфорде, стащил однажды у полицейского каску.

Вот это номер! При тех отношениях, какие сложились у меня с этим субъектом, я меньше всего мог предположить, что и он, так сказать, некогда жил в Аркадии счастливой. Это лишний раз подтверждает мысль, которую я люблю повторять: даже в самых худших из нас есть крупица добра.

Старик Бассет был явно обескуражен. Однако тут же снова ринулся в бой:

— Ладно, а как вы объясните эпизод в антикварной лавке? А? Разве мы не поймали его в ту самую минуту, когда он убегал с моей серебряной коровой? Что он на это скажет?

Спод, видимо, понял всю серьезность обвинения. Он снова отлепил губы от дула и кивнул.

— Приказчик дал мне ее, чтобы я получше рассмотрел, — коротко объяснил я. — Посоветовал вынести на улицу, там светлее.

— Вы неслись, как ошпаренный.

— Я поскользнулся. Наступил на кота.

— На какого кота?

— Видимо, среди обслуживающего персонала этого салона есть кот.

— Хм! Не видел никакого кота. А вы, Родерик, видели?

— Нет, котов там не было.

— Ха! Ладно, оставим кота в стороне…

— В стороне кот сам не пожелал остаться, — удачно ввернул я со свойственным мне блестящим чувством юмора.

— Кота оставим в стороне, — упрямо повторил Бассет, игнорируя мою шутку, будто и не слышал, — и перейдем к следующему пункту. Что вы делали с серебряной коровой? Вы утверждаете, что рассматривали ее. Хотите, чтобы мы поверили, будто вы любовались этим произведением искусства без всякой корыстной цели? Откуда этот интерес? Каковы были ваши мотивы? Чем может заинтересовать подобное изделие такого человека, как вы?

— Вот именно, — произнес Спод. — Именно этот вопрос хотел задать и я.

Ну зачем он подлил масла в огонь? Старый хрыч Бассет только и ждал поддержки. Он до того взыграл, что и впрямь поверил, будто по-прежнему заседает в полицейском суде, провалиться бы ему в тартарары.

— Вы утверждаете, что корову дал вам владелец магазина. А я обвиняю вас в том, что вы украли корову и пытались с ней скрыться. И вот теперь мистер Спод застает вас здесь с коровой в руках. Как вы это объясните? Есть у вас на это ответ? А?

— Да что с тобой, папа? — сказала Мадлен Бассет. Вероятно, вы удивились, что эта кукла не произнесла ни слова, пока меня форменным образом подвергали допросу. Объясняется все очень просто. Воскликнув «Какая чепуха!» на ранней стадии процедуры, бедняжка вдохнула вместе с воздухом какое-то насекомое и все остальное время прокашляла в уголке. А нам было не до кашляющих девиц, слишком уж накалилась обстановка, так что мы бросили Мадлен на произвол судьбы и сражались, пытаясь решить дело каждый в свою пользу. Наконец она приблизилась к нам, вытирая платочком слезы.

— Бог с тобой, папа, — повторила она, — естественно, первое, что захотел осмотреть Берти, попав к нам в дом, это твое серебро. Еще бы ему им не интересоваться. Ведь Берти — племянник мистера Траверса.

— Что?!

— А ты не знал? Берти, у вашего дяди потрясающая коллекция, правда? Не сомневаюсь, он много рассказывал вам о папиной.

Бассет не отозвался ни словом. Он тяжело дышал. Мне очень не понравилось выражение его лица. Он поглядел на меня, потом на корову, снова на меня и опять на корову, и даже человек куда менее проницательный, чем Берти Вустер, догадался бы, какие мысли ворочаются у него в голове. Попробуйте представить себе неандертальца, который пытается сложить два плюс два, — в точности такой вид был сейчас у сэра Уоткина Бассета.

— А! — вырвалось у него.

Одно лишь это «А!». Но и его было довольно.

— Скажите, могу я послать телеграмму? — спросил я.

— Пошлите по телефону из библиотеки, — предложила Мадлен. — Я провожу вас.

Она отвела меня к аппарату и ушла, сказав, что будет ждать в холле. Я схватил трубку, попросил соединить меня с почтовым отделением и после непродолжительной беседы с местным деревенским дурачком продиктовал телеграмму следующего содержания:

Миссис Траверс

47, Чарльз-стрит

Беркли-сквер

Лондон

На миг задумался, собираясь с мыслями, потом продолжал:

Глубоко сожалею, но выполнить Ваше поручение — Вы сами знаете, какое, — невозможно. Ко мне относятся с нескрываемым подозрением, и любое мое действие может привести к роковым последствиям. Знали бы Вы, каким зверем поглядел на меня только что Бассет, когда узнал, что мы с дядей Томом — родня. Напомнил мне дипломата, который увидел, как к сейфу с секретными документами крадется дама под густой вуалью. Я, конечно, очень огорчен и все такое прочее, но дело швах. Ваш любящий племянник Берти.

Повесив трубку, я направился в холл к Мадлен Бассет.

Она стояла возле барометра, который должен бы показывать не «Ясно», а «Ненастье», имей он хоть каплю соображения; услышав мои шаги, Мадлен устремила на меня такой нежный взгляд, что я похолодел от ужаса. Мысль, что это создание поссорилось с Гасси и не сегодня-завтра вернет ему обручальное кольцо, ввергала меня в панику.

И я решил, что если несколько мудрых слов, сказанных человеком, который хорошо знает жизнь, способны примирить враждующих, я произнесу эти слова.

— Ах, Берти, — прошептала она, и мне представилась шапка пены, поднимающаяся над пивной кружкой, — ах, Берти, зачем вы только приехали!

Встреча со старикашкой Бассетом и Родериком Сподом произвела на меня столь тягостное впечатление, что я и сам задавал себе этот вопрос. Но я не успел объяснить ей, что это отнюдь не светский визит праздного прожигателя жизни, что Гасси буквально терроризировал меня сигналами бедствия, иначе я бы и на сто миль не приблизился к этому притону злодеев. А она продолжала ворковать, глядя на меня так, будто я тот самый заяц, который вот-вот превратится в гнома.

— Не надо было вам приезжать. Я знаю, знаю, что вы мне ответите. Вам хотелось увидеть меня еще хоть раз, и будь что будет. Вы не могли противиться порыву присоединить к своим воспоминаниям последнее сокровище, чтобы лелеять его в душе всю свою одинокую жизнь. Ах, Берти, вы напомнили мне Рюделя. Имя было незнакомое.

— Рюделя?

— Сеньора Жоффрея Рюделя, властелина Блейи-ан-Сентонж.

Я покачал головой.

— Боюсь, мы не знакомы. Это ваш приятель?

— Он жил в средние века. Был великий поэт. И влюбился в жену короля Триполи.

Я заерзал от нетерпения. Господи, ну зачем она напускает весь этот туман?

— Он любил ее издали много лет и наконец почувствовал, что не может более противиться Судьбе. Приплыл на своем судне в Триполи, и слуги снесли его на носилках на берег.

— Морская болезнь? — предположил я. — Его так сильно укачало?

— Он умирал. От любви.

— А-а.

— Его отнесли в покои леди Мелисанды, он собрал последние силы, протянул руку и коснулся ее руки. И испустил дух.

Она вздохнула так глубоко, словно от самого подола, и замолчала.

— Потрясающе, — сказал я, понимая, что надо что-то сказать, хотя лично мне эта история понравилась гораздо меньше, чем анекдот про коммивояжера и дочь фермера. Но если знаешь людей, тогда, конечно, другое дело.

Она снова вздохнула.

— Теперь вы понимаете, почему я сказала, что вы напомнили мне Рюделя. Как и он, вы приехали, чтобы в последний раз взглянуть на возлюбленную. Как это прекрасно, Берти, я никогда не забуду. Ваш приезд вечно будет жить в моей душе как благоуханное воспоминание, как цветок, засушенный между страницами старинного альбома. Но мудро ли вы поступили? Может, стоило проявить твердость духа? Почему не оставили все как есть, ведь мы простились в тот день навсегда в «Бринкли-Корте», зачем бередить рану? Да, мы встретились, вы полюбили меня, но я призналась вам, что мое сердце принадлежит другому. Это означало разлуку навек.

— Ну да, само собой разумеется. — До чего здравые речи, любо-дорого слушать. Ее сердце принадлежит другому — расчудесно! Никто не мог обрадоваться этому признанию больше, чем Бертрам Вустер. Суть заключалась в том, что… погодите, а может, вовсе и не в том? — Видите ли, я получил телеграмму от Гасси, из которой более или менее явствовало, что вы с ним поссорились.

Она посмотрела на меня с таким выражением,будто только что решила сложнейший кроссворд, где в правом верхнем углу стоит слово «эму».

— Так вот почему вы примчались! Вы подумали, что у вас все еще есть надежда? Ах, Берти, Берти, как это печально… как безумно тяжело. — Ее глаза затуманились от слез и стали размером с глубокую тарелку. — Не сердитесь на меня, Берти, но у вас нет ни малейшей надежды. Не стройте воздушные замки. Вы лишь надорвете себе сердце. Я люблю Огастуса. Он мой избранник.

— Значит, вы не разорвали помолвку?

— Конечно, нет.

— Тогда зачем он мне писал: «Мы с Мадлен серьезно поссорились»?

— Ах, вот он о чем! — И снова раскатились серебряные колокольчики. — Пустяки. Не стоящая внимания глупость, можно только посмеяться. Малюсенькое, крохотулечное недоразуменьице. Мне показалось, что он флиртует с кузиной Стефани, и я устроила глупейшую сцену ревности. Но сегодня утром все разъяснилось. Он вынимал у нее из глаза мошку.

У меня было полное законное право разозлиться, ведь меня попусту заставили тащиться черт знает в какую даль, но я не разозлился. Наоборот, у меня от радости крылья. выросли. Я уже признавался вам, что телеграммы Гасси потрясли меня до глубины души, я опасался худшего. И вот теперь прозвучал сигнал «Отбой!». Я наконец-то получил точные правдивые сведения из первоисточника: у Гасси с этой кисляйкой опять все в ажуре.

— Значит, конфликт улажен?

— О, совершенно. Сейчас я люблю Огастуса еще сильнее, чем раньше.

— Вот это да!

— С каждой минутой, что мы проводим вместе, его удивительная душа раскрывается передо мной все полнее, точно редкостный цветок!

— Надо же!

— Каждый день я обнаруживаю в характере этого необыкновенного человека все новые грани… Вы ведь не так давно с ним виделись?

— Да, можно сказать, совсем недавно. Всего лишь позавчера вечером я устроил в его честь ужин в «Трутнях».

— Интересно, вы заметили в нем какую-нибудь перемену?

Я стал припоминать позавчерашнюю попойку. Ничего особенного в Гасси не появилось, все тот же кретин с рыбьей физиономией, что и всегда.

— Перемену? Нет, вроде бы не заметил. Конечно, во время этого ужина у меня не было возможности внимательно наблюдать за ним, да еще подвергать все его действия всестороннему анализу, как это принято называть. Сидел он рядом со мной, мы болтали о разных разностях, но ведь вы понимаете, когда выступаешь в роли хозяина, приходится без конца отвлекаться: следишь, чтобы официанты вовремя подавали и наливали, чтобы все гости участвовали в разговоре… чтобы Китекэт Поттер-Перебрайт не передразнивал Беатрис Лилли… словом, сотня обязанностей. Так что я не углядел в нашем друге ничего необычного. Собственно, о какой перемене вы говорили?

— О перемене к лучшему, если только совершенство может стать еще совершенней. Вам никогда не казалось, Берти, что если у Огастуса и есть крошечный недостаток, так это некоторая застенчивость?

Я понял, о чем она.

— А, да, конечно, вы безусловно правы. — Мне вспомнилось, как однажды обозвал его Дживс. — Мимоза стыдливая, верно?

— Именно. Берти, а вы, оказывается, знаете Шелли.

— Вы так думаете?

— Гасси всегда представлялся мне нежным цветком, которому не выдержать суровых бурь жизни. Но с недавнего времени — это началось неделю назад, если быть точной, — он начал проявлять наряду со свойственной ему восхитительной романтической мечтательностью силу характера, о которой я и не подозревала. Мне кажется, он совершенно утратил свою робость.

— Да, черт возьми, вы правы, — подтвердил я, наконец вспомнив. — На этом ужине он произнес спич, да еще какой! И главное…

Я прикусил язык. А ведь чуть не ляпнул, что Гасси пил только апельсиновый сок и был трезв, как стеклышко. Не то что тогда в Снодсбери, где он вручал призы школьникам пьяный в стельку: к счастью, я вовремя смекнул, что эти подробности сейчас неуместны. Естественно, ей хочется забыть, как опозорился ее возлюбленный на церемонии.

— А нынче утром, — продолжала она, — он очень резко ответил Родерику Споду.

— Неужто?

— Серьезно. Они о чем-то заспорили, и Огастус посоветовал ему спустить свою голову в унитаз.

— Кто бы мог подумать!

Ну, конечно, я ей не поверил. Ха, сказать такое Родерику Споду! Да в его присутствии, будь он тих, как ягненок, даже боксер, допускающий любые приемы, оробеет и не сможет отлепить языка от гортани. Нет, она все выдумала.

Разумеется, я понимал, в чем дело. Она пытается оказать моральную поддержку своему жениху и, как все женщины, перегибает палку. Точно так поступают и молодые жены — они пытаются убедить вас, что в душе их Герберта, Джорджа или как там их мужа зовут таятся неисповедимые глубины, которых не заметит человек поверхностный и равнодушный. Увы, женщинам неведомо чувство меры.

Помню, вскоре после свадьбы миссис Бинго Литтл рассказывала, как поэтично ее муж описывает закаты, — уж нам-то, самым близким его друзьям, известно, что этот дубина никогда в жизни не любовался закатом, а если ему и случилось по чистейшему недоразумению обратить внимание на вечернее небо, он наверняка сказал, что оно напоминает ему кусок хорошо прожаренного мяса, другого сравнения он бы просто не нашел.

Однако нельзя же упрекнуть барышню в глаза, что она врет, поэтому я и произнес: «Кто бы мог подумать!»

— Робость была его единственным недостатком, теперь он просто совершенство. Знаете, Берти, порой я себя спрашиваю, достойна ли я столь возвышенной души?

— И напрасно, — искренне заверил ее я. — Конечно, достойны.

— Как вы добры.

— Ничуть. Вы просто созданы друг для друга. Спросите кого угодно, и вам ответят: вы с Гасси — идеальная пара. Я знаю его с детства, и хорошо бы мне получить по шиллингу за все разы, когда я думал, что его избранница должна быть в точности такой, как вы.

— Правда?

— Клянусь. И когда я познакомился с вами, я мысленно воскликнул: «Вижу! Вижу фонтан! Там стая китов!».[10] Когда свадьба?

— Двадцать третьего.

— Зачем ждать так долго?

— Вы думаете, это слишком долго?

— Конечно. Женитесь прямо завтра, и дело с концом. Если избранник хоть отдаленно похож на Гасси, не стоит терять ни одного дня. Редкий человек. Необыкновенный. Я им восхищаюсь. А уж уважаю! Другого такого просто нет. Талантище.

Она взяла мою руку и сжала. Меня передернуло, но делать нечего, пришлось стерпеть.

— Ах, Берти! Вы само великодушие!

— Нет, нет, ничуть. Я искренне говорю то, что думаю.

— Я так счастлива… так счастлива, что эта история не повлияла на ваше отношение к Огастусу.

— Ни в коей мере.

— Многие мужчины в вашем положении затаили бы обиду.

— Очень глупо с их стороны.

— Но вы — вы слишком благородны. Вы по-прежнему восхищаетесь им.

— Всей душой.

— Милый, милый Берти!

С этим радостным восклицанием мы расстались, она ушла заниматься домашними делами, а я направился в столовую полдничать. Сама она, как выяснилось, не полдничает — соблюдает диету.

Подойдя к порогу, я протянул руку распахнуть приоткрытую дверь, и вдруг услышал голос, который говорил:

— …так что сделайте одолжение, Спод, перестаньте молоть чепуху.

Ошибиться я не мог. С самого детства у Гасси был совершенно особенный, неповторимый тембр голоса: в нем присутствует шипение газа, вытекающего из трубы, и блеяние овцы, призывающей своих ягнят.

Нельзя было также не понять смысла сказанных слов — никакого иного в них просто не содержалось, и потому признаться, что я удивился, значит, ничего не сказать. Хм, вполне возможно, что вздорная история, которую я слышал от Мадлен, не такая уж и выдумка. Если Огастус Финк-Ноттл приказал Родерику Споду перестать молоть чепуху, он вполне мог посоветовать ему спустить свою голову в унитаз.


Я в задумчивости вступил в гостиную.

Не считая довольно невыразительной особы женского пола, которая разливала чай и была то ли золовкой, то ли снохой, в гостиной находились только сэр Уоткин Бассет, Родерик Спод и Гасси. Гасси стоял на коврике перед камином, широко расставив ноги, и нежился у огня, который должен был бы согревать зад хозяину дома, и я сразу понял, почему Мадлен Бассет сказала, что он расстался со своей робостью. Даже от двери чувствовалось, что самоуверенность из него так и прет, Муссолини впору проситься к нему на заочные курсы обучения.

Гасси заметил меня и помахал рукой — как мне показалось, что-то слишком уж покровительственно. Ну прямо почтенный деревенский сквайр, милостиво принимающий депутацию арендаторов.

— А, Берти, это ты.

— Я.

— Входи, тут такие булочки.

— Спасибо.

— Книгу привез? Я тебя просил.

— Прости, пожалуйста, запамятовал.

— Ну, знаешь, такого раззяву, такого осла я в жизни не встречал. Но так и быть, дарую тебе жизнь — меня ждут великие свершения.

И, отпустив меня утомленным движением руки, он велел подать себе еще один бутерброд с мясом.

Первое чаепитие в «Тотли-Тауэрсе» я не включил в число приятных воспоминаний. Приехав в загородный дом, я обычно пью чай с особым удовольствием. Потрескивают дрова в камине, полумрак, запах намазанных сливочным маслом тостов, чувство покоя, уют — вот это жизнь! Я всеми глубинами своего существа отзываюсь на ласковую улыбку хозяйки дома, на заговорщический шепот хозяина, когда он, тронув меня за рукав, приглашает посидеть с ним в охотничьей гостиной и выпить виски с содовой. Тут в Бертраме Вустере просыпается все самое доброе.

Странная манера Гасси разрушила это ощущение bien-être,[11] почему-то казалось, он хочет внушить нам, что хозяин этого дома он. Наконец все разбрелись, оставив нас вдвоем, и мне стало легче. Здесь все кишмя кишит тайнами, попробую их разведать.

Однако для начала следует установить, на какой стадии находятся отношения Мадлен и Гасси, причем узнать из его собственных уст. Она уверяла меня, что все прекрасно, но в таких делах не грех лишний раз удостовериться.

— Я только что видел Мадлен, — заметил я. — Она мне сказала, что вы по-прежнему жених и невеста. Это верно?

— Конечно. Был небольшой период временного охлаждения из-за того, что я вынимал мошку из глаза Стефани Бинг, ну, я слегка запаниковал и попросил тебя приехать. Надеялся, ты нас помиришь. Но сейчас такая необходимость отпала. Я занял твердую позицию, и теперь все уладилось. Но уж раз ты приехал, можешь остаться на денек-другой.

— Большое спасибо.

— Надеюсь, ты будешь рад встретить здесь свою тетушку. Кажется, она приезжает нынче вечером.

Ничего не понимаю. Тетка Агата в больнице, у нее желтуха. Я навещал ее третьего дня, принес цветы. О тетушке Далии и говорить нечего, она бы известила меня, что планирует высадку в «Тотли-Тауэрс».

— Ты что-то перепутал.

— Ничего я не перепутал. Мадлен показала мне телеграмму, которая пришла сегодня утром: миссис Траверс просит приютить ее дня на два-три. Отправлена из Лондона, я обратил внимание, так что сейчас, надо думать, ее уже нет в Бринкли.

Поди пойми эту абракадабру.

— Ты что же, говоришь о моей тетке Далии?

— Ну конечно, я говорю о твоей тетке Далии.

— То есть она приедет сюда нынче вечером?

— Именно так.

Час от часу не легче! Я закусил губу, не пытаясь скрыть, как сильно я встревожен. Неожиданное решение тетки последовать за мной в «Тотли-Тауэрс» может означать только одно: хорошенько все обдумав, тетя Далия усомнилась, что у меня хватит воли дойти до победного конца, и сочла необходимым явиться сюда лично, дабы не позволить мне уклониться от выполнения возложенной ею миссии. А поскольку я твердо решил всенепременно уклониться, не избежать мне крупных неприятностей. Боюсь, она поступит с ослушником-племянником примерно так, как поступала в былые дни на травле, когда гончей не удавалось выгнать лисицу из норы.

— А скажи, — продолжал Гасси, — громко ли она сейчас говорит? Я почему спрашиваю: если она станет кричать на меня, как на охоте, придется ее круто осадить. Довольно я натерпелся в Бринкли, больше не желаю.

Надо бы как следует обмозговать сквернейшее положение, в котором я оказался и которое приезд тетки еще больше осложнит, но тут я сообразил, что сам Бог велит мне попробовать разгадать одну из бесчисленных загадок.

— Послушай, Гасси, что с тобой произошло? — спросил я.

— А?

— Когда случилась эта перемена?

— Какая перемена?

— Ну вот, например, ты сказал, что придется круто осадить тетю Далию. А в Бринкли ты перед ней как осиновый лист дрожал. Еще один пример: ты велел Споду не молоть чепухи. Кстати, о чем именно он молол чепуху?

— Не помню. Он столько всякой чепухи мелет.

— У меня бы не хватило смелости сказать Споду: «Перестаньте молоть чепуху», — честно признался я.

Моя искренность тут же принесла добрые плоды.

— Ну что ж, Берти, если начистоту, — ответил Гасси, сбрасывая маску, — то неделю назад и у меня бы не хватило смелости.

— А что случилось неделю назад?

— Я пережил духовное возрождение. Благодаря Дживсу. Вот гений!

— А-а!

— Мы все словно маленькие дети, которые боятся темноты, а Дживс — мудрый учитель, он берет нас за руку и…

— Зажигает свет?

— Именно. Хочешь послушать, как все было?

Я заверил его, что весь внимание. Устроился поудобнее в кресле, закурил сигарету и приготовился слушать исповедь Гасси.


Гасси сосредоточенно задумался. Я понимал, что он выстраивает в уме факты. Вот он снял очки, протер их.

— Неделю назад, Берти, — наконец заговорил он, — я оказался в полнейшем тупике. Мне предстояло испытание, при одной мысли о котором чернело в глазах. До моего сознания дошло, что после венчания я должен буду произнести во время завтрака спич.

— Как же иначе.

— Знаю, но почему-то я об этом сначала не задумывался, а когда задумался, мне будто кирпич на голову свалился. И знаешь, почему мысль об этом спиче повергла меня в такой кромешный ужас? Потому что среди гостей на завтраке будут Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет. Ты хорошо знаешь сэра Уоткина?

— Не очень. Он меня однажды оштрафовал на пять фунтов в полицейском участке.

— Можешь мне поверить: упрям, как осел, к тому же нипочем не хочет, чтобы я женился на Мадлен. Во-первых, он спит и видит выдать ее за Спода, который, должен заметить, любит ее с пеленок.

— В самом деле? — вежливо отозвался я, пытаясь скрыть изумление по поводу того, что кто-то иной, кроме дипломированного идиота вроде Гасси, способен по доброй воле влюбиться в сию барышню.

— Да. Только она-то хочет замуж за меня, но это еще не все: Спод отказывается на ней жениться. Он, видите ли, возомнил себя избранником судьбы и считает, что брак помешает ему выполнить его великое предназначение. В Наполеоны метит.

Тьфу, совсем он меня запутал, надо сначала со Сподом разобраться. Нечего приплетать сюда Наполеона.

— О каком предназначении ты толкуешь? Он что, какая-нибудь важная шишка?

— Ты газет совсем не читаешь, да? Родерик Спод — глава и основатель «Спасителей Англии», это фашистская организация, ее чаще называют «Черные трусы». Спод задался целью сделаться диктатором, — если только его сподвижники не раскроят ему череп бутылкой, у них чуть не каждый вечер попойки.

— Вот это фокус!

До чего же я проницателен, сам себе удивляюсь. Как только я увидел Спода, я подумал, вы, надеюсь, помните: «Черт подери, Диктатор!», — и он действительно оказался Диктатором. Я попал в самую точку, не хуже знаменитых сыщиков, которые увидят идущего по улице человека и методом дедукции определяют, что он удалившийся от дел фабрикант, его предприятия изготовляют тарельчатые клапаны, зовут этого прохожего Робинсон, он страдает от ревматических болей в правой руке, живет в Клапеме.

— Провалиться мне на этом месте! Так я и думал. Бульдожья челюсть… Сверлящие глазки… И, конечно же, усики. Кстати, ты оговорился: не «трусы», а «рубашки».

— Не оговорился. К тому времени, как Спод создал свою организацию, «рубашек» уже не осталось, он и его приспешники носят черные трусы.

— Наподобие тех, в каких играют футболисты?

— Ага.

— Какая гадость!

— Чего уж гаже.

— Выше колен?

— Выше колен.

— Ну, знаешь!

— Согласен.

Мне закралось в душу подозрение столь ужасное, что я чуть не уронил сигарету.

— Старикашка Бассет тоже носит черные трусы?

— Нет. Он не член «Спасителей Англии».

— Почему же он тогда якшается со Сподом? Когда я встретил их в Лондоне, они были похожи на двух матросов, получивших увольнение на берег.

— Сэр Уоткин помолвлен с его теткой, некоей миссис Уинтергрин, вдовой полковника Г. Г. Уинтергрина, проживает на Понт-стрит.

Я задумался, восстанавливая в памяти сцену в антикварной лавке.

Когда вы сидите на скамье подсудимых, а мировой судья глядит на вас поверх пенсне и именует «заключенным Вустером», у вас времени хоть отбавляй изучить его, и в тот день на Бошер-стрит мне прежде всего бросилось в глаза, какое брюзгливое выражение было на физиономии сэра Уоткина Бассета. А в антикварной лавке это был счастливец, поймавший Синюю Птицу. Он вился вьюном вокруг Спода, показывая ему безделушки, и только что не ворковал: «Надеюсь, вашей тетушке это понравится? А как, на ваш взгляд, эта вещица?» Теперь мне стала ясна причина его радостного трепыханья.

— А знаешь, Гасси, — заметил я, — сдается мне, старикашка ей вчера угодил подарком.

— Возможно. Но Бог с ними, не о том речь.

— Конечно. И все-таки забавно.

— Не вижу ничего забавного.

— Нет так нет.

— Не будем отвлекаться, — решил Гасси, призывая собрание к порядку. — На чем я остановился?

— Не помню.

— А, вспомнил. Я рассказал тебе, что сэр Уоткин нипочем не желает, чтобы Мадлен вышла за меня замуж. Спод тоже против этого брака и никогда не пытался этого скрыть. Он выскакивал на меня из-за каждого угла и сквозь зубы бормотал угрозы.

— Н-да, не думаю, чтобы ты был в восторге.

— Какой уж там восторг.

— А зачем он бормотал угрозы?

— Видишь ли, хотя он отказывается жениться на Мадлен, даже если бы она сама согласилась, он все равно считает себя кем-то вроде рыцаря, который служит своей даме. Он все время талдычит, что счастье Мадлен для него превыше всего и что если я когда-нибудь огорчу ее, он мне шею свернет. Вот какого рода угрозы он мне бормотал, и вот почему я слегка занервничал, когда Мадлен стала вести себя со мной холодно после того, как застала меня со Стефани Бинг.

— Давай начистоту, Гасси, чем вы занимались со Стиффи?

— Я доставал у нее из глаза мошку.

Я кивнул. Что ж, если он решил настаивать на этой версии, он, безусловно, прав.

— Ладно, хватит о Споде. Перейдем к сэру Уоткину Бассету. Когда мы с ним только знакомились, я понял, что он не слишком высокого мнения о моей особе.

— Со мной случилось то же самое.

— Как тебе известно, мы с Мадлен обручились в «Бринкли-Корте». Поэтому о помолвке папенька узнал из письма, и представляю, в каких восторженных выражениях описала меня моя дорогая невеста, старик наверняка ожидал увидеть красавца вроде Роберта Тейлора, к тому же гениального, как Эйнштейн. Во всяком случае, когда ему меня представили как жениха его дочери, у него глаза чуть не выскочили из орбит, и он только пролепетал: «Как, этот?..» С таким видом, будто его разыгрывают, а настоящий жених спрятался за стулом, сейчас выскочит и крикнет: «У-у!» Наконец папаша убедился, что никакого обмана нет, и тут он забился в угол, сел и стиснул голову руками. А потом начал глядеть на меня поверх пенсне. Мне от этих взглядов жутко неуютно.

Кто-кто, а я Гасси понимаю. Я уже рассказывал вам, какое действие оказывает на меня старикашкин взгляд поверх пенсне, а если так посмотреть на Гасси, у бедняги земля уплывет из-под ног.

— И к тому же фыркал. А когда узнал от Мадлен, что я держу в спальне тритонов, то высказался по этому поводу в высшей степени оскорбительно — говорил он тихо, но я все равно расслышал.

— Ты что же, всю капеллу привез с собой?

— Ну да. Я провожу очень тонкий эксперимент. Один американский профессор подметил, что полнолуние оказывает влияние на брачные игры некоторых обитателей подводного мира, к ним относятся: рыбы — один вид, два подвида морских звезд, восемь разновидностей червей, а также ленточная морская водоросль Diktyota. Через два или три дня наступает полнолуние, и я хочу установить, влияет ли оно так же и на тритонов.

— Изъясняйся, ради Бога, человеческим языком и объясни, что такое брачные игры тритонов. Не ты ли мне говорил, что в период спаривания они просто машут друг на друга хвостами?

— Совершенно верно. Я пожал плечами.

— Ну и пусть машут, если им нравится. Лично я представляю себе испепеляющую страсть иначе. Значит, старому хрычу Бассету не по нутру эти твои бессловесные создания?

— Не по нутру. Я и сам ему не по нутру. Обстановка в доме сложилась крайне напряженная и неприятная. А тут еще Спод, и ты сам понимаешь, почему я был совершенно обескуражен. И плюс ко всему гром средь ясного неба: мне напоминают, что после венчания я должен за завтраком произнести спич, а среди присутствующих, как я тебе уже говорил, будут оба эти субъекта, то бишь Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет.

Он умолк, потом сделал судорожное глотательное движение, и мне представился китайский мопс, которого заставили принять таблетку.

— Берти, я ведь ужасно застенчив. Робость — это цена, которой я расплачиваюсь за слишком чувствительную натуру. Ты-то знаешь, какой для меня кошмар публичные выступления. У меня от одной мысли руки-ноги холодеют. Когда ты втянул меня в эту историю с раздачей наград питомцам из Маркет-Снодсбери и я появился на трибуне перед скопищем прыщавых подростков, меня охватила паника. Эта сцена потом долго снилась мне по ночам в кошмарах. А уж о свадебном завтраке и говорить нечего. Поразглагольствовать среди стаи теток и кузин у меня, наверное, хватило бы духу. Не стану уверять, что для меня это легко, но худо-бедно я все же как-нибудь бы выкрутился. Но когда по одну руку у тебя Спод, а по другую — сэр Уоткин Бассет… нет, такого мне не выдержать. И вдруг среди чернейшей ночи, что саваном закрыла мир от полюса до полюса, мелькнул мне слабый луч надежды. Я подумал о Дживсе.

Гасси поднял руку — мне показалось, он хочет почтительно обнажить голову. Однако ввиду отсутствия на голове шляпы рука так и застыла в воздухе.

— Я подумал о Дживсе, — повторил он, — поехал первым же поездом в Лондон и изложил ему мое затруднение. Мне повезло: еще немного, и я бы его не застал.

— Как это — не застал?

— Ну, он еще был в Англии.

— А где же ему еще быть, как не в Англии?

— Он мне сказал, что вы не сегодня-завтра отплываете в кругосветное путешествие.

— Нет, нет, я передумал. Мне не понравился маршрут.

— Дживс тоже передумал?

— Нет, он не передумал, зато передумал я.

— Вот как?

Он как-то странно глянул на меня, вроде бы хотел еще что-то сказать, но лишь хмыкнул и продолжал свое повествование.

— Ну вот, стало быть, пришел я к Дживсу и выложил все как есть. Стал умолять его найти выход из этой жути, в которой я по уши завяз. Клялся, что, если у меня ничего не выйдет, я ни в коем случае не стану его упрекать, потому что я уже несколько дней размышляю о предстоящем и вижу, что помочь мне — за пределами человеческих возможностей. Поверишь ли, Берти, не успел я выпить и полстакана апельсинового сока, который Дживс мне подал, как он уже нашел решение. Невероятно! Интересно бы узнать, сколько весит его мозг.

— Думаю, немало. Он ест много рыбы. Значит, его осенила удачная идея?

— Удачная? Да просто гениальная! Он подошел к проблеме с точки зрения психолога. В конечном итоге, заключил он, нежелание выступать перед публикой объясняется страхом аудитории.

— Ну, это-то тебе и я бы объяснил.

— Да, но он предложил способ победить страх. Ведь мы не боимся тех, кого презираем, сказал он. Поэтому нужно культивировать в себе высокомерное презрение к тем, кто будет вас слушать.

— Культивировать презрение… но как?

— Очень просто. Вы собираете все самое скверное, что только знаете об этих людях, и внушаете себе: «Думай о прыще на носу Смита…», «Не забывай, что у Джонса большие торчащие уши…», «Помнишь, как Робинса судили, когда он по билету третьего класса ехал в первом…», «Брауна в детстве вырвало на детском празднике, не забывай…», ну, и так далее. И когда вы встаете, чтобы произнести спич перед Смитом, Робинсом и Брауном, страха как не бывало. Вы смотрите на них свысока. Они в вашей власти.

Я вдумался в его слова:

— Понятно. Что ж, Гасси, в теории все прекрасно, но выйдет ли на деле?

— Действует безотказно. Я уже испробовал этот метод. Помнишь мой спич на ужине, который ты устроил в мою честь?

Я вздрогнул.

— Неужели ты в этот миг презирал нас?

— Естественно. До глубины души.

— Как, и меня?

— И тебя, и Фредди Уиджена, и Бинго Литтла, и Китекэта Поттерс-Перебрайта, и Барми Фозерингея-Фиппса — всех без исключения. «Жалкие козявки, — мысленно говорил я себе. — Взять хотя бы этого недоумка Берти — он же просто ходячий анекдот». Вы для меня были словно музыкальные инструменты, я играл на всех, и мне рукоплескали.

Признаюсь, я разозлился. Какова наглость! Эта дубина Гасси обжирался за мой счет, наливался апельсиновым соком, и в это же время презирал меня!

Впрочем, я быстро остыл. Ведь что здесь главное в конце-то концов? Самое главное, самое важное, в сравнении с чем все остальное просто тьфу, — так вот повторяю, самое главное — это затащить Финк-Ноттла под венец и благополучно отправить в свадебное путешествие. И если б не совет Дживса, то угрозы Родерика Спода вкупе с фырканьем сэра Уоткина Бассета и его взглядами поверх пенсне наверняка полностью деморализовали бы жениха и вынудили его отменить приготовления к свадьбе, после чего он сбежал бы в Африку ловить тритонов.

— Черт с тобой, — сказал я, — мне все ясно. Ладно, я допускаю, что ты можешь презирать Барми Фозерингея-Фиппса, Китекэта Поттер-Перебрайта, положим, даже меня — тут я, правда, делаю большую натяжку, — но не можешь же ты выказать презрение к Споду?

— Не могу? — Он громко расхохотался. — Еще как могу. И сэру Уоткину Бассету могу. Поверь, Берти, я думаю о свадебном завтраке без тени тревоги. Я весел, жизнерадостен, уверен в себе, галантен. Ты не увидишь за праздничным столом краснеющего дурачка, который заикается, теребит дрожащими пальцами скатерть и готов сквозь землю провалиться, как любой заурядный жених. Нет, я посмотрю этим бандитам прямо в глаза, и они у меня вмиг присмиреют. Что касается тетушек и кузин, они животики надорвут от смеха. Когда придет время держать речь, я буду думать обо всех гнусностях, которые совершили Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет и за это заслужили величайшее презрение своих сограждан. Я про одного только сэра Уоткина такого могу порассказать, анекдотов пятьдесят, не меньше, знаю; ты удивишься, почему Англия так долго терпит этого морального и физического урода. Я все анекдоты записал в блокнот.

— Записал в блокнот, говоришь?

— Да, в маленький такой блокнот, в кожаном переплете. В деревне его купил.

Не скрою, я слегка занервничал. Даже если он хранит этот свой блокнот под замком, от одной мысли, что он вообще существует, можно потерять сон и покой. А уж если, не приведи Бог, блокнот попадет не в те руки… Это же бомба, начиненная динамитом.

— Где ты его хранишь?

— В нагрудном кармане. Вот он… Нет, его здесь нет. Странно, — сказал Гасси. — Наверное, где-нибудь обронил.

ГЛАВА 4

Не знаю, как вы, а я уже давно установил, что в нашей жизни порой происходят события, которые резко меняют все ее течение, я такие эпизоды распознаю мгновенно и невооруженным глазом. Чутье подсказывает мне, что они навеки запечатлеются в нашей памяти (кажется, я нашел правильное слово — «запечатлеются») и будут долгие годы преследовать нас: ляжет человек вечером спать, начнет погружаться в приятную дремоту и вдруг подскочит, как ужаленный, — вспомнил.

Один из таких достопамятных случаев приключился со мной еще в моей первой закрытой школе: я пробрался глубокой ночью в кабинет директора, где, как мне донесли мои шпионы, он держит в шкафу под книжными полками коробку печений, достал пригоршню и неожиданно обнаружил, что улизнуть тихо и незаметно мне не удастся: за столом сидел старый хрыч директор и по необъяснимой игре случая составлял отчет о моих успехах за полугодие — можете себе представить, как блистательно он меня аттестовал.

Я покривил бы душой, если б стал убеждать вас, что в той ситуации сохранил свойственный мне sang-froid.[12] Но даже в тот миг леденящего ужаса, когда я увидел преподобного Обри Апджона, я не побледнел до такой пепельной синевы, какая разлилась на моей физиономии после слов Гасси.

— Обронил где-нибудь? — с дрожью в голосе переспросил я.

— Да, но это пустяки.

— Пустяки?

— Конечно, пустяки: я все наизусть помню.

— Понятно. Что ж, молодец.

— Стараемся.

— И много у тебя там написано?

— Да уж, хватает.

— И все первоклассные гадости?

— Я бы сказал, высшего класса.

— Поздравляю.

Мое изумление перешло все границы. Казалось бы, даже этот не имеющий себе равных по тупости кретин должен почувствовать, какая гроза собирается над его головой, так нет, ничего подобного. Очки в черепаховой оправе весело блестят, он весь полон elan[13] и espieglerie,[14] словом, сама беззаботность. Все это сияет на лице, а в башке — непрошибаемый железобетон: таков наш Огастус Финк-Ноттл.

— Не сомневайся, — заверил он меня, — я заучил все слово в слово и страшно собой доволен. Всю эту неделю я подвергал репутацию Родерика Спода и сэра Уоткина Бассета самому безжалостному анализу. Я исследовал эти язвы на теле человечества буквально под микроскопом. Просто удивительно, какой огромный материал можно собрать, стоит только начать глубоко изучать людей. Ты когда-нибудь слышал, какие звуки издает сэр Уоткин Бассет, когда ест суп? Очень похоже на вой шотландского экспресса, несущегося сквозь тоннель. А видел, как Спод ест спаржу?

— Нет.

— Омерзительное зрелище. Перестаешь считать человека венцом творения.

— Это ты тоже записал в блокнот?

— Заняло всего полстраницы. Но это так, мелкие, чисто внешние недостатки. Основная часть моих наблюдений касается настоящих, серьезных пороков.

— Ясно. Ты, конечно, здорово старался?

— Всю душу вложил.

— Хлестко получилось, остроумно?

— Да уж.

— Поздравляю. Стало быть, старый хрыч Бассет не соскучится, когда станет читать твои заметки?

— С какой стати он будет читать мои заметки?

— Согласись, у него столько же шансов найти их, сколько и у всех остальных.

Помню, Дживс как-то заметил в разговоре со мной по поводу переменчивости английской погоды, что он наблюдал, как солнечный восход ласкает горы взором благосклонным,[15] а после обеда по небу начали слоняться тучи. Нечто похожее произошло сейчас и с Гасси. Только что он сиял, как мощный прожектор, но едва я заикнулся о возможном развитии событий, как свет погас, точно рубильник выключили.

У Гасси отвалилась челюсть, совсем как у меня при виде преподобного О. Апджона в вышеизложенном эпизоде из моего детства. Лицо стало точь-в-точь как у рыбы, которую я видел в королевском аквариуме в Монако, не помню, как она называется.

— Об этом я как-то не подумал!

— Самое время начать думать!

— О, черт меня возьми!

— Удачная мысль.

— Чтоб мне сквозь землю провалиться!

— Тоже неплохо.

— Какой же я идиот!

— В самую точку.

Он двинулся к столу, как сомнамбула, и принялся жевать холодную ватрушку, пытаясь поймать мой взгляд своими выпуклыми глазищами.

— Предположим, блокнот нашел старикашка Бассет; как ты думаешь, что он сделает?

Тут и думать нечего, все как Божий день ясно.

— Завопит: «Не бывать свадьбе!»

— Неужели? Ты уверен?

— Совершенно.

Гасси подавился куском ватрушки.

— Еще бы ему не завопить. Ты сам говоришь, что никогда не импонировал ему в роли зятя. А прочтя записи в блокноте, он вряд ли воспылает к тебе любовью. Сунет в него нос и сразу же отменит все приготовления к свадьбе, а дочери заявит, что не выдаст ее за тебя, только через его труп. Барышня, как тебе известно, родителю перечить не станет, в строгости воспитана.

— О ужас, о несчастье!

— Знаешь, дружище, я бы на твоем месте не стал так убиваться, — заметил я, желая его утешить, — до этого дело не дойдет, Спод еще раньше успеет свернуть тебе шею.

Он слабой рукой взял еще одну ватрушку.

— Берти, это катастрофа.

— Да уж, хорошего мало.

— Я пропал.

— Вконец.

— Что делать?

— Понятия не имею.

— Придумай что-нибудь.

— Не могу. Остается лишь вверить свою судьбу высшим силам.

— Ты хочешь сказать, посоветоваться с Дживсом? Я покачал головой.

— Тут даже Дживс не поможет. Все проще простого: нужно отыскать и спрятать блокнот, пока он не попал в лапы Бассета. Черт, почему ты не держал его под замком?

— Как это под замком? Я в него все время вписывал что-нибудь свеженькое. Откуда мне знать, когда именно меня посетит вдохновение! Вот я и держал его все время под рукой.

— А ты уверен, что он был в нагрудном кармане?

— На все сто.

— А не мог ты его случайно оставить в спальне?

— Исключено. Я всегда держал его при себе — так надежнее.

— Надежнее, значит. Ясно.

— А также потому, что я то и дело что-то вписывал, я тебе уже говорил. Надо вспомнить, где я его видел в последний раз. Погоди, погоди… вроде бы… да, так оно и есть. Возле колонки.

— Какой колонки?

— Той, что во дворе конюшни, из нее берут воду поить лошадей. Да, именно там я видел блокнот в последний раз, а было это вчера перед обедом. Я вынул его, чтобы описать, как мерзко чавкал за завтраком сэр Уоткин, когда трескал овсянку, и только я завершил свое эссе, как появилась Стефани Бинг, и я стал вынимать у нее из глаза мошку. Берти! — вдруг закричал он, прервав свое повествование. Стекла его очков наполнил странный свет. Он как хватит кулаком по столу! Осел, мог бы сообразить, что молоко прольется. — Берти, я вспомнил очень важную вещь. Будто подняли занавес, и мне открылась вся сцена, я восстановил в памяти все действия шаг за шагом, в точнейшей последовательности. Итак, я вынул из кармана блокнот и записал про овсянку. Потом снова положил в карман, а в кармане у меня всегда лежит носовой платок…

— Ну, ну?

— У меня там всегда лежит носовой платок, — повторил он. — Ты что, еще не понял? Пошевели извилинами. Какое движение делает человек, когда видит, что барышне попала в глаз мошка?

— Выхватывает из кармана платок! — воскликнул я.

— Совершенно верно. Выхватывает платок, складывает его и достает кончиком мошку. А если рядом с платком лежит небольшой блокнот в кожаном коричневом переплете…

— Он вылетает из кармана…

— … и падает на землю…

— … неведомо куда.

— Нет, я знаю — куда. В том-то и дело, что знаю. И отведу тебя к тому самому месту.

Я было воспрянул духом, но тут же снова скис.

— Говоришь, вчера перед обедом? Его уже давно кто-то подобрал.

— Ты меня не дослушал. Я вспомнил кое-что еще. Когда я справился с мошкой, Стефани сказала: «Ой, а это что?» — наклонилась и что-то подняла с земли. Я тогда на это не обратил внимания, потому что как раз в эту минуту увидел Мадлен. Она стояла у входа в конюшенный двор и смотрела на меня ледяным взглядом. Должен заметить, что когда я извлекал из глаза Стефани мошку, я был вынужден взять ее рукой за подбородок, чтобы она головой не вертела.

— Понимаю,

— В таких случаях это очень важно.

— Несомненно.

— Голова должна быть совершенно неподвижной, иначе ничего не получится. Я пытался объяснить это Мадлен, но она и слушать не стала. Повернулась и пошла прочь, я за ней. Только сегодня утром мне удалось уговорить ее выслушать меня, и она наконец поверила, что именно так все оно и было. Конечно, у меня из головы вон, что Стефани наклонялась и что-то поднимала. Ясно как день, что блокнот сейчас находится у этой самой барышни Бинг.

— Вполне возможно.

— Тогда волноваться не о чем. Мы сейчас найдем ее и попросим блокнот, она его тут же отдаст. Надеюсь, она от души повеселилась.

— А где она?

— Помнится, она говорила, что собирается в деревню. По-моему, у них со священником роман. У тебя сейчас нет никаких неотложных дел? Тогда, может, ты прогуляешься и встретишь ее?

— Могу прогуляться.

— Только ее пса берегись. Она наверняка взяла его с собой.

— А, хорошо, спасибо.

Я вспомнил, как он рассказывал мне об этой зверюге во время ужина в клубе. Именно в ту минуту, когда гостей обносили камбалой в кляре, он стал показывать мне рану у себя на ноге, и я так и не попробовал рыбу.

— Кусается, сволочь.

— Ладно, буду остерегаться. Пожалуй, прямо сейчас и пойду.

Вот и ворота, возле них я остановился. Наверное, лучше всего дождаться Стиффи здесь. Я закурил сигарету и погрузился в размышления.

На душе было немного легче, но все же тревога не улеглась. Не знать Бертраму Вустеру покоя, пока блокнот не вернется к своему владельцу и не окажется под замком. Надо как можно скорее его отыскать, слишком многое от этого зависит. Как я говорил Гасси, если старик Бассет выступит в роли разгневанного отца и рявкнет «Нет!», Мадлен не поступит как современная девушка, не плюнет на родительское благословение, нечего и надеяться. Довольно взглянуть на нее, и всем ясно: она принадлежит к редкой ныне породе дочерей, которые считаются с мнением отца, а в сложившихся обстоятельствах, готов поклясться, она будет лишь молча лить слезы, и когда скандал утихнет, Гасси окажется свободен, как птица.

Я все глубже погружался в тягостные раздумья, но вдруг их прервали весьма драматические события, которые разыгрались на дороге.

Начало смеркаться, но было еще довольно светло, и я увидел, что к воротам приближается на велосипеде высокий грузный полицейский с круглой физиономией. Даже издали было понятно, что он сейчас в ладу со всем миром. Может быть, он уже выполнил весь круг своих дневных обязанностей или еще нет, но, несомненно, он в эту минуту был не на дежурстве, и, судя по виду, ничто не обременяло его голову, кроме каски. Ну, а если добавить еще одну деталь — он крутил педали, не держась руками за руль, — вы представите себе, какой безмятежный покой царил в душе у этого незлобивого стража порядка.

Элемент драмы состоял в том, что он и не догадывался о преследовании — его молча, упорно, не отклоняясь от цели, догонял породистый скотчтерьер. Полицейский крутит себе неторопливо педали, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух, а к нему мощными прыжками приближается взъерошенный пес. Когда я потом описал этот эпизод Дживсу, он сказал, что ему по аналогии вспомнилась знаменитая сцена в какой-то древнегреческой трагедии: герой шествует торжественно, победно, величаво и не подозревает, что по пятам за ним крадется Немезида; возможно, Дживс правильно подметил сходство.

Как я уже сказал, полицейский не держался за руль, и, если бы не это обстоятельство, разразившаяся катастрофа не была бы столь ужасной. В детстве я сам увлекался велосипедом и, помнится, даже рассказывал вам, как пришел первым на деревенских соревнованиях мальчиков-певчих, так вот, можете мне поверить: если вы едете без рук, дорога должна быть совершенно свободной, никто не должен вам мешать. Стоит в это время подумать, что невесть откуда взявшийся скотчтерьер вцепится вам сейчас в икру, и вы начинаете неудержимо вилять. А всем известно, что в таких случаях надо крепко держать руль, иначе не миновать вам грянуться на землю.

Так оно и случилось. Такого живописного падения, какое произошло сейчас на моих глазах, мне еще не доводилось наблюдать. Только что страж порядка катил по дороге, довольный жизнью и веселый, и вдруг кубарем в канаву, не разобрать, где руки, где ноги, где колеса, а на краю канавы эта малявка скотчтерьер глядит на несчастного с тем возмутительным выражением добродетельного самодовольства, какое я часто подмечал на физиономиях скотчтерьеров, когда они нападают на представителей рода человеческого.

Пока полицейский барахтался в канаве, выпутываясь из велосипеда, из-за угла появилась девушка — хорошенькое юное создание в серовато-розовом твидовом костюме, и, вглядевшись, я узнал Стефани Бинг.

После всего рассказанного Гасси мне, естественно, следовало ожидать встречи со Стиффи, а увидев скотчтерьера, я должен был сообразить, что это и есть ее пес. Должен был напомнить себе: «Пришел терьер, зато мисс Бинг в пути!»[16]

Стиффи была жутко зла на полицейского, это всякий бы увидел невооруженным глазом. Зацепив пса за ошейник изогнутым концом трости, она оттащила его в сторону и потребовала ответа у стража порядка, который поднимался из канавы, как Афродита из пены морской:

— Что вы себе позволяете, черт вас подери?

Конечно, меня это ни в коей мере не касается, но я невольно подумал, что вряд ли стоит начинать на столь высоких нотах разговор, когда он грозит принять достаточно неприятный и даже опасный характер. Я видел, что и полицейский того же мнения. Его физиономия была вся в глине, но и глина не могла скрыть, как сильно он обижен.

— Носитесь, как оглашенный, до смерти моего песика испугали. Бедненький, любименький, хороший мой Бартоломью, этот мерзкий старый урод чуть не раздавил тебя.

И снова я отметил отсутствие уважительной интонации в ее голосе. Конечно, объективно она была права, назвав вышеупомянутое должностное лицо мерзким уродом. Титул «Самый красивый мужчина» он имел шанс получить разве что в конкурсе, где с ним стали бы состязаться сэр Уоткин Бассет, Жаба Проссер из «Трутней» и другие столь же привлекательные претенденты. Но внешность не принято обсуждать, это дело деликатное. И вообще, деликатность — великая сила.

Полицейский уже вылез из бездны сам и вытащил свой велосипед. Теперь он осматривал его, пытаясь определить объем нанесенных повреждений. Убедившись, что транспортное средство почти не пострадало, страж порядка устремил на Стиффи такой же испепеляющий взгляд, каким уничтожал меня старый хрыч Бассет, когда я сидел на скамье подсудимых в полицейском суде на Бошер-стрит.

— Еду я себе по муниципальной дороге, — эпически начал он, будто в суде показания давал, — и вдруг кидается на меня бешеная собака. Я падаю с велосипеда…

Стиффи уцепилась за эту деталь как заядлый, матерый судейский крючок:

— Нечего вамразъезжать на велосипеде. Бартоломью ненавидит велосипеды.

— Я езжу на велосипеде, мисс, потому что иначе мне пришлось бы целыми днями ходить пешком.

— Очень полезно. Жир бы свой порастрясли.

— Это к делу не относится, — парировал полицейский, достойный соперник Стиффи в искусстве пререкаться, достал из складок своего мундира блокнот и сдунул с него жука. — К делу относится то, что, во-первых, эта собака совершила физическое насилие, направленное против моей персоны, при отягчающих обстоятельствах, и, во-вторых, вы, мисс, держите у себя дикое животное и позволяете ему разгуливать на свободе, подвергая опасности жизнь людей, за что и будете привлечены к суду.

Удар был жестокий, но Стиффи мгновенно нанесла ответный:

— Оутс, вы — осел. Ну разве есть хоть одна собака в мире, которая пропустит полицейского на велосипеде? Так уж собаки устроены… И потом, я уверена: вы сами виноваты. Наверняка дразнили Бартоломью, словом, спровоцировали нападение, и я этого так не оставлю, до палаты лордов дойду, зарубите себе на носу. А этого джентльмена я попрошу выступить в роли свидетеля. — Она повернулась ко мне и только тут заметила, что я не просто джентльмен, а старый друг. — А, Берти, привет.

— Привет, Стиффи.

— Вы когда здесь появились?

— Недавно.

— Видели, что произошло?

— Еще бы. Я, можно сказать, наблюдал весь бой на ринге из первого ряда партера.

— В таком случае ждите повестки с вызовом в суд.

— Рад услужить вам.

Полицейский тем временем произвел осмотр, занес его данные в блокнот и принялся вслух подводить итоги:

— На правой коленке ссадина. Разбит левый локоть. Оцарапан нос. Одежда испачкана в глине, придется отдавать в чистку. К тому же сильнейший шок. Очень скоро, мисс, вы предстанете перед судом.

Он сел на велосипед и поехал прочь, а кроха Бартоломью так яростно рванулся за ним вслед, что Стиффи едва удержала в руках трость. Она проводила полицейского откровенно кровожадным взглядом, явно жалея, что под рукой нет булыжника. Потом повернулась ко мне, и я сразу же приступил к делу:

— Стиффи, я, конечно, страшно рад вас видеть, вы, конечно, потрясающе выглядите, но не будем задерживаться на светских реверансах. Скажите, у вас находится маленький блокнот в кожаном коричневом переплете, который Гасси Финк-Ноттл выронил вчера из кармана возле конюшен?

Она молчала, поглощенная своими собственными мыслями, — явно о только что отбывшем Оутсе. Я повторил вопрос, и она вышла из транса.

— Блокнот?

— Да, маленький такой, в коричневом кожаном переплете.

— В нем множество оскорбительного зубоскальства, да?

— Именно!

— Да, он у меня.

Я издал ликующий вопль и вскинул руки к небесам. Скотчтерьер Бартоломью неприязненно покосился на меня и проворчал что-то по-шотландски, однако я не удостоил его вниманием. Пусть хоть целая свора скотчтерьеров скалит на меня зубы и рычит — им не омрачить этот счастливый миг.

— Слава Богу, гора с плеч!

— А что, блокнот принадлежит Гасси Финк-Ноттлу?

— Ему.

— Как, неужели эти великолепные портреты Родерика Спода и дядюшки Уоткина написал Гасси? Никогда не думала, что у него такой талант.

— Никто не думал. Это очень интересная история. Вот послушайте…

— Только я не понимаю, зачем тратить время на Спода и дядюшку Уоткина, когда на свете существует Оутс, его сам Бог велит осмеивать. Жуткий тип, доводит меня, до умопомрачения. Красуется вечно на своем дурацком велосипеде, сам же на неприятности нарывается, а как только нарвался — все ему, видите ли, кругом виноваты. Спрашивается, почему он не дает прохода несчастному Бартоломью? Все до единой собаки в деревне норовят вцепиться ему в брюки, пусть не отпирается.

— Стиффи, где блокнот? — спросил я, возвращая ее к нашим баранам.

— Бог с ним, с блокнотом. Меня больше интересует Юстас Оутс. Как вы думаете, он в самом деле подаст на меня в суд?

Я сказал, что да, подаст, именно такое впечатление у меня сложилось, если читать между строк, фигурально говоря, и Стиффи сделала rnoue,[17] кажется, так это называется… или не так?.. словом, надула губки и нахмурилась.

— Я тоже думаю, что он всерьез. Юстас Оутс — форменный людоед, точнее про него не скажешь. Рыщет по округе и выискивает, кого бы сожрать. Что ж, значит, дядюшке Уоткину прибавится работы.

— О чем вы?

— Он будет рассматривать иск против меня.

— Он, что же, продолжает работать, хоть и ушел в отставку? — спросил я, вспомнив с легким беспокойством разговор, который состоялся между экс-судьей и Родериком Сподом в гостиной, где была выставлена коллекция старинного серебра.

— Он ушел в отставку только с Бошер-стрит. Если человек родился на свет с судейской жилкой, ее ничем не вытравишь. Сейчас он у нас добровольный мировой судья. Проводит в библиотеке что-то вроде заседаний Звездной палаты. Туда-то меня и вызывают. Чем бы я ни занималась — гуляю ли, ухаживаю за цветами, сижу у себя в комнате и с увлечением читаю книгу, — дворецкий меня всюду отыщет и сообщит, что я приглашаюсь в библиотеку. А там восседает за столом с важным видом дядюшка Уоткин, и Оутс тут как тут — готовится давать показания.

Я представил себе картину. Н-да, приятного мало. Не позавидуешь девушке, у которой в доме такое творится.

— И каждый раз одно и то же. Он надевает свою черную судейскую шапочку и объявляет, что на меня налагается штраф. Говори я, не говори — он никогда не слушает. По-моему, он не знает самых азов судопроизводства.

— К такому же выводу пришел и я, когда он меня судил.

— И ведь что самое гнусное: ему в точности известно, сколько я получаю на карманные расходы, и он всегда может высчитать, на какую именно сумму ограбить меня. В этом году два раза оставлял без гроша, и все по наущению этого подонка Оутса: за превышение скорости в населенном пункте и за то, что Бартоломью слегка, ну просто почти совсем незаметно куснул его за ногу.

Я повздыхал сочувственно, однако мне не терпелось вернуть разговор к блокноту. Увы, барышни не в состоянии долго удерживать внимание на действительно важных предметах.

— Оутс так бесновался, можно было подумать, Бартоломью выгрыз у него фунт мяса. Сейчас он тоже рвет и мечет. Я больше не в силах терпеть это полицейское преследование. Можно подумать, мы живем в России. Берти, надеюсь, вы тоже ненавидите полицейских?

Я не готов идти столь далеко в своем отношении к этой превосходной в целом категории людей.

— Пожалуй, но, так сказать, не en masse,[18] надеюсь, вы меня понимаете. Они все разные, как и представители других слоев общества. Есть спокойные и добродушные индивиды, у кого-то этих качеств не хватает. Я знаю очень достойных полицейских. С тем, что дежурит возле «Трутней», мы просто приятели. Что касается этого Оутса, мне трудно судить, я ведь его почти не знаю.

— Можете поверить мне на слово: редкостный негодяй. И этот негодяй будет жестоко наказан. Помните, я не так давно обедала у вас? Вы еще рассказывали о том, как пытались сорвать каску с полицейского на Лестер-сквер.

— Да, тогда-то я и познакомился с вашим дядюшкой. Именно этот инцидент свел нас.

— В тот день ваш рассказ не произвел на меня особого впечатления, но на днях он мне вдруг вспомнился, и я подумала: «Поистине, из уст младенцев и грудных детей!».[19] Я так давно искала способ отомстить Оутсу, и вот, пожалуйста, — вы мне его подсказали.

Я вздрогнул. В значении ее слов нельзя было ошибиться.

— Неужели вы решили украсть его каску?

— Ну что вы, конечно, нет.

— Очень мудро с вашей стороны.

— Я отлично понимаю: это должен сделать мужчина. И потому попросила Гарольда. Он, святая душа, постоянно твердит, что готов ради меня на все.

Обычно на лице у Стиффи задумчивое, мечтательное выражение, кажется, что мысли ее витают в высоких и прекрасных далях. Упаси вас Боже поверить этому лицедейству. Она не узнает прекрасную, возвышенную мысль, даже если ей подать ее на вертеле под соусом «тартар». Как и Дживс, она редко улыбается, но сейчас на ее лице сияла экстатическая — проверю потом это слово у Дживса — улыбка, а глаза ярко горели.

— Ах, он такой необыкновенный, удивительный, — пропела она. — Знаете, мы с ним помолвлены.

— В самом деле?

— Да, только никому ни слова. Это великая тайна. Дядя Уоткин ничего не должен знать, пока мы его не умаслим.

— А кто такой этот ваш Гарольд?

— Наш деревенский священник. — И она обратилась к Бартоломью: — Правда ведь, наш прекрасный, добрый священник украдет для твоей мамочки каску у этого противного, злого полицейского, и твоя ненаглядная мамочка станет самой счастливой женщиной на свете?

И так далее в том же духе, но меня от сюсюканья тошнит. А вот представления этой юной преступницы о нравственности — если только слово «нравственность» здесь вообще уместно — привели меня в полное смятение. Знаете, чем больше я провожу времени с женщинами, тем крепче убеждаюсь: необходим закон. Нужно что-то делать с прекрасным полом, иначе здание общества рухнет до основания, а мы будем только хлопать ушами, как ослы.

— Священник? — повторил я. — Господь с вами, Стиффи, не станете же вы просить священника похитить у полицейского каску!

— Не стану? А почему?

— Очень странная просьба. Из-за вас беднягу могут лишить сана.

— Что значит лишить сана?

— Так наказывают духовных лиц, которые совершают неподобающие поступки. И, несомненно, именно так закончится для праведного Гарольда позорная авантюра, на которую вы его подбиваете.

— Не вижу в ней ничего позорного.

— Вы считаете подобные эскапады для священника в порядке вещей?

— Да, считаю. Во всяком случае, у Гарольда они получаются виртуозно. Когда он учился в колледже Магдалины,[20] он невесть что вытворял, пока на него не снизошло духовное прозрение. А так он просто удержу не знал.

В колледже Магдалины? Интересно. Я и сам в нем учился.

— Стало быть, выпускник Магдалины? А в каком году он ее окончил? Может быть, я его знаю.

— Еще бы не знать! Он часто вас вспоминает. А когда я ему сказала, что вы едете к нам, страшно обрадовался. Это Гарольд Пинкер.

Я чуть дар речи не потерял.

— Гарольд Пинкер! Растяпа Пинкер, старый дружище! С ума сойти! Один из моих лучших друзей. Я часто думал, куда он подевался? А он, оказывается, втихаря заделался священником. Лишний раз подтверждает истину, что половина людей не знает, как живут остальные три четверти. Это надо же — Растяпа Пинкер! И он сейчас спасает души, вы меня не разыгрываете?

— Спасает, да еще как. Начальство о нем самого высокого мнения. Не сегодня—завтра он получит приход, и тогда уж за ним никто не угонится. Он непременно станет епископом, вот увидите.

Радость от того, что нашелся потерянный друг, начала гаснуть. Мысли обратились к делам практическим. Под ложечкой тоскливо засосало.

Сейчас объясню, почему. Стиффи может сколько угодно восхищаться, какой виртуоз наш Гарольд по части разных каверз и проделок, но она-то его не знает, а я знаю. Я был рядом с Гарольдом Пинкером в те годы, когда формируется характер человека, и мне отлично известно, что он собой представляет — эдакий здоровенный увалень, напоминает. щенка ньюфаундленда: энтузиазм бьет через край, за все берется с величайшим рвением, душу вкладывает без остатка, и никогда ничего путного из его стараний не выходит, потому что если есть хоть малейший шанс погубить дело и сесть в лужу, он его ни за что не упустит. А если ему поручить такое тонкое и деликатное задание, как похищение каски у полицейского Оутса… Кровь застыла у меня в жилах. Крах, всему конец, неминуемая катастрофа!

Мне вспомнился Пинкер в студенческие времена. Сложением почти как Родерик Спод, играл в команде регби не только Кембриджского университета, но и в сборной Англии, и что касается искусства швырнуть противника в грязную лужу и сплясать у него на спине в подбитых железом бутсах — тут он не знал себе равных. Напади на меня разъяренный бык, я сразу же вспомнил бы о нем— лучшего спасителя просто не найти. Окажись я по воле злой случайности в одной из подземных камер службы безопасности, я стал бы молиться, чтобы ко мне на помощь спустился по трубе его преподобие Гарольд Пинкер, только он, и никто другой.

Однако, чтобы умыкнуть у полицейского каску, одних только стальных мускулов мало. Здесь требуется ловкость рук.

— Епископом станет, говорите? — хмыкнул я. — Если он попадется на краже касок у собственной паствы, не видать ему епископского сана как своих ушей.

— Он не попадется.

— Попадется, еще как попадется. В Alma mater он всегда попадался. Действовать продуманно и осторожно он не способен. Так что, Стиффи, выкиньте вашу затею из головы и забудьте о ней навсегда.

— Ни за что!

— Стиффи!

— И не спорьте: я не отступлюсь.

Отступился я. Зачем попусту тратить время, отговаривая ее от ребяческой глупости? Судя по всему, она такая же упрямая, как Роберта Уикем — та однажды вынудила меня войти с ней ночью в спальню к одному джентльмену, который гостил вместе с нами в загородном доме у друзей, и проткнуть его грелку иглой, насажанной на конец трости.

— Делайте что хотите, — махнул я рукой. — Только, пожалуйста, втолкуйте ему, что когда хочешь сорвать с полицейского каску, ее сначала нужно натянуть со лба на физиономию, а потом дернуть вниз, это очень важно, иначе ремень зацепится за подбородок. Я в свое время упустил из виду эту тонкость и потому так опозорился на Лестер-сквер. Ремешок зацепился, полицейский извернулся и хвать меня в охапку, не успел я и глазом моргнуть, как сижу на скамье подсудимых и говорю вашему дядюшке: «Да, ваша честь», «Нет, ваша честь».

И я погрузился в задумчивость, представляя картины печального будущего, которое ждет моего друга и однокашника. Я не малодушен, нет, но сейчас подумал, что зря пожалуй, так резко отвергал попытки Дживса увезти меня я кругосветное плавание. Как ни ругают подобные путешествия — и теснотища-то на теплоходе, и рискуешь оказаться в обществе непрошибаемых зануд, и тоска-то смертельная: изволь тащиться глядеть на Тадж-Махал, — но там вы по крайней мере избавлены от душевных терзаний, вам не приходится смотреть, как доверчивые священники попадают в руки правосудия, воруя головные уборы у собственных прихожан, и тем самым губят свою карьеру и лишаются надежды занять место среди высших иерархов церкви, которое по достоинству должно принадлежать им.

Я вздохнул и обратился к Стиффи:

— Стало быть, вы с Пинкером помолвлены. Почему вы мне не сказали, когда обедали у меня?

— Тогда мы еще не были помолвлены. Ах, Берти, я так счастлива, так счастлива! Вернее, буду счастлива, если нам удастся уговорить дядюшку Уоткина благословить нас.

— Ах да, вы вроде говорили, что его надо умаслить. Что вы имели в виду?

— Именно это и я хочу обсудить с вами. Помните, я написала в телеграмме, что рассчитываю на вашу помощь?

Я отшатнулся. В душе зашевелилось очень неприятное подозрение. Я-то ведь о ее телеграмме и думать забыл.

— Знаете, это совершенный пустяк.

Так я и поверил. Если эта особа считает, что священнику пристало красть у полицейских каски, то какое же непотребство она измыслила для меня? Нет, надо пресечь ее поползновение в самом зародыше.

— Пустяк, говорите? Однако на мое участие в этом «пустяке» не рассчитывайте, мой отказ окончателен и обжалованию не подлежит.

— Струсили!

— Считайте, что струсил, мне плевать.

— Но вы даже не знаете, в чем суть,

— И знать не желаю,

— А я вам все равно расскажу,

— А я слушать не буду.

— Будете, или, может быть, мне стоит спустить с поводка Бартоломью? Он уже давно как-то странно на вас косится. Наверное, вы ему не понравились. Он у меня такой: уж если кого невзлюбит…

Вустеры храбры, но не до безрассудства же. Я поплелся за ней к тому месту каменной ограды, где она примыкает к веранде, и мы сели. Помню, вечер был на редкость ясен и тих, вокруг мир и покой, Можете себе представить, как тоскливо было у меня на душе.

— Я вас долго не задержу, — сообщила мне Стиффи. — Все легче легкого и проще простого. Но сначала объясню, почему мы держим свою помолвку в строжайшей тайне. Во всем виноват Гасси,

— Гасси? Что он такого натворил?

— Ему и вытворять ничего не надо, просто Гасси есть Гасси. Молчит, будто воды в рот набрал, пялится без всякого смысла через свои очки, держит в спальне тритонов. Можно понять дядю Уоткина: дочь говорит ему, что выходит замуж. «Ах, вот как, замуж? Ну что ж, посмотрим, с чем твоего жениха едят», — отвечает дядюшка. И жених является. Папенька чуть Богу душу не отдал, еле откачали.

— Да уж, воображаю.

— Ну, посудите сами: дядюшка никак не оправится от удара, который нанесла ему Мадлен, а тут являюсь я и наношу второй: объявляю, что собралась замуж за священника, — разве такое выдержишь?

Теперь понятно. Помнится, Фредди Гринвуд как-то рассказывал мне, какой переполох поднялся в Бландинге, когда его кузина решила выйти замуж за священника. Все уладилось, лишь когда стало известно, что жених — наследник богатого ливерпульского судовладельца, кажется, миллионера. Но вообще родители не любят выдавать дочерей за священников, и, судя по всему, ту же неприязнь к священникам испытывают дядюшки, когда дело касается их племянниц.

— Надо смотреть правде в глаза: священники в роли претендентов на руку и сердце почти всегда не ко двору. Поэтому раскрывать тайну сейчас и думать нечего, надо сначала хорошенько разрекламировать Гарольда дядюшке Уоткину. Если мы правильно рассчитаем все ходы в игре, старик даст ему приход, это в его власти. Отсюда мы уже сможем начать плясать.

Мне не понравилось это местоимение «мы» в ее устах, однако я понял, куда она клонит, и, хоть жаль было разрушать ее надежду, я должен был дать ей отпор.

— Вы хотите, чтобы я замолвил словечко за Гарольда? Отвел дядюшку в сторону и расписал яркими красками, какой он необыкновенный, талантливый, замечательный? Я бы с радостью, дорогая Стиффи, но, увы, — старик и слушать меня не станет.

— Нет, нет, я совсем не о том.

— Не знаю, что еще я могу для вас сделать.

— Сейчас расскажу, — возразила она, и меня снова кольнуло недоброе предчувствие. Я внушал себе, что должен проявить твердость, но из головы не шла Роберта Уикем и злосчастная грелка. Мужчина может сколько угодно тешить себя иллюзией, что у него стальная воля, что он непреклонен, если вам больше нравится это словечко, но вдруг туман рассеивается: он видит, что позволил девице с опилками вместо мозгов вовлечь себя в безумную авантюру. Нечто подобное сотворила в свое время Далила с Самсоном.

— Так что же? — настороженно спросил я. Она почесала своего Бартоломью за ухом.

— Расхваливать Гарольда дяде Уоткину бесполезно. Нужно действовать куда более тонко. Придумать какой-нибудь хитрый план, чтобы сразить его наповал. Вы читаете «Будуар знатной дамы?»

— Написал для него как-то статью «Что носит хорошо одетый мужчина», но вообще редко беру в руки. А что?

— В прошлом номере там был рассказ: один герцог не позволяет дочери выйти замуж за своего секретаря, очень красивого молодого человека, и тогда секретарь просит своего друга пригласить герцога покататься на лодке, лодка вроде бы случайно переворачивается, секретарь прыгает в озеро, спасает герцога, и тот благословляет влюбленных.

Ну уж дудки, надо немедленно выбить эту дурь из ее головы

— Если вы задумали отправить меня кататься на лодке с сэром Бассетом, да чтобы я потом эту лодку опрокинул, забудьте же этот бред, и чем скорей, тем лучше. Кстати, он бы никогда не поплыл со мной.

— Верно, не поплыл бы. Да у нас и озера нет. А о деревенском пруде Гарольд мне и думать запретил: там вода слишком холодная, нырять в такое время года он не станет. Все-таки он со странностями.

— Восхищаюсь его здравым смыслом.

— Потом я прочла другой рассказ, он мне тоже понравился. Один влюбленный молодой человек уговаривает своего друга переодеться бродягой и напасть на отца девушки, а сам бросается на него и «спасает» отца.

Я легонько потрепал ее по руке.

— Во всех ваших планах я отмечаю один и тот же изъян, — пояснил я: — у героя имеется полоумный друг, готовый ради него вляпаться в самую дурацкую историю. У Пинкера такого друга нет. Я очень хорошо отношусь к Гарольду, можно сказать, люблю его как родного брата, но есть границы, которых я не преступлю даже ради его счастья и блага.

— Никто вас и не заставляет ничего преступать, потому что он и на второй план наложил вето. Его тревожит, как к этому отнесется викарий, если вдруг все обнаружится. Зато третий ему понравился.

— Так у вас в запасе есть еще и третий?

— Есть, и совершенно гениальный. Самое лучшее в нем то, что Гарольд не подвергается никакому риску. Ни один викарий в мире не сможет его ни в чем упрекнуть. Единственная загвоздка в том, что кто-то должен ему помочь, и я не представляла, кого можно попросить об этой услуге, но тут стало известно, что приезжаете вы. И вот вы, слава Богу, здесь, все наконец устроилась.

— Вы так думаете? Я уже говорил вам и могу повторить: никакими силами вы не втянете меня в свои гнусные интриги,

— Ах, Берти, ну зачем вы так. Мы на вас рассчитываем. Это такой пустяк, что и говорить не о чем. Вы должны украсть серебряную корову дяди Уоткииа, только и всего.

Интересно, что бы вы стали делать, если бы на вас дважды, не дав передыху, обрушилась такая фантасмагория, — утром за завтраком и перед самым ужином? У вас бы, наверное, ум за разум зашел. Думаю, почти у всех бы ум за разум зашел. Лично мена это бредовое требование не ужаснуло, а наоборот — позабавило. Если мне не изменяет память, я даже расхохотался. И правильно сделал, потому что потом мне было долго не до смеха.

— Только и всего? Расскажите подробнее, — попросил я, желая развлечься выдумкой этой гнусной интриганки. — Значит, я краду его серебряную корову, да?

— Именно! Он привез ее вчера из Лондона для своей коллекции. Морда у коровы такая, будто она в стельку пьяна. Дядя от нее а диком восторге. Поставил перед своим прибором за ужином и без умолку расхваливал. Тут мне и пришла в голову эта мысль. Гарольд ее украдет, а потом принесет обратно, дядя Уоткин обрадуется и в благодарность начнет раздавать приходы направо и налево. Но потом я сообразила, что мой план не вполне совершенен,

— Не вполне совершенен? Быть тот не может.

— Увы. Неужели вы сами не видите? Ну скажите, каким образом вещица оказалась у Гарольда? Если в чьей-то коллекции имеется серебряный сливочник в форме коровы и вдруг он исчезает, а назавтра местный священник приносит вещь владельцу, он должен толково и вразумительно объяснить, как она к нему попала. Ведь очевидно же, что все должны поверить, будто корову украл кто-то посторонний.

— Ясно. И вы хотите, чтобы я надел черную маску, проник в гостиную через окно, похитил это произведение искусства и передал в руки Пинкеру? Ну, ну. Потрясающе!

Произнес я свою реплику ехидно и с издевкой, казалось бы, даже глухой это услышит, но девица была непрошибаемая: на ее лице расцвела счастливая улыбка.

— Ах, Берти, какой у вас проницательный ум. Вы словно прочли мои мысли. Только маску надевать не обязательно.

— Ну почему же, она поможет мне войти в роль, вам не кажется? — спросил я все так же ядовито.

— Может быть. Если хотите в маске — пожалуйста. Главное — влезть в окно. Обязательно наденьте перчатки, а то останутся отпечатки пальцев.

— Как же-с, всенепременно надену-с.

— А Гарольд будет ждать рядом, вы ему и передадите корову.

— И сразу же сяду в Дартмурскую тюрьму, отбывать срок за совершенное преступление.

— Нет, нет! Вы вступите с ним в схватку и, конечно, убежите.

— В схватку?!

— А Гарольд вбежит в дом, весь покрытый кровью…

— Позвольте полюбопытствовать, чьей кровью?

— Ну, я считаю, что кровь должна быть ваша, а Гарольд настаивает, что его. Для пущего эффекта все должны увидеть следы борьбы, и я придумала, что он разобьет вам нос. Но он считает, что впечатление усилится, если кровь будет литься буквально ручьями. Поэтому мы решили, что вы оба разобьете друг другу носы. Гарольд с криком вбегает в дом, протягивает корову дяде Уоткину, рассказывает, как он ее отнял у грабителя, и все устраивается наилучшим образом. Не может же дядя Уоткин просто сказать «Спасибо» и этим ограничиться. Если у него есть хоть капля совести, он должен будет расщедриться на приход. Правда, гениально?

Я встал. Лицо у меня было каменное.

— Гениально — это даже слабо сказано. Но, к сожалению…

— Как, неужели вы отказываетесь? Ведь ясно как день, что вам участие в этом плане не причинит решительно никаких неудобств. Ну, пожертвуете десятью минутами…

— Поймите, наконец: я в ваших интригах не участвую.

— В таком случае вы просто свинья.

— Свинья так свинья, но по крайней мере не безмозглая. Мне о ваших кознях думать тошно. Слишком хорошо я знаю Растяпу Пинкера. Как именно он все испортит и упечет нас обоих в каталажку — не берусь предсказывать, но уж он этот шанс не упустит. А теперь будьте любезны отдать мне блокнот.

— Какой блокнот? Ах, вы о блокноте Гасси.

— О нем.

— А зачем он вам?

— Нужен, — сурово ответил я, — потому что Гасси его нельзя доверять. Вдруг он его опять потеряет, а найдет ваш дядюшка, и тогда прости-прощай свадьба, никогда не быть Мадлен и Гасси супругами, а для меня это равносильно самоубийству.

— Для вас?

— Вот именно.

— Да вы-то тут при чем?

— Могу рассказать.

И я кратко обрисовал ей события в «Бринкли-Корте», осложнения, которые возникли после них, и грозную опасность, которая нависнет надо мной, если Гасси сгонят со двора.

— Вы, конечно, понимаете, я не могу сказать ни единого дурного слова о вашей кузине Мадлен, хотя боюсь как чумы священных уз брака с нею. Поймите, она ни сном, ни духом не виновата. Я испытывал бы тот же ужас при мысли о женитьбе на самой достойной женщине мира. Просто есть такой тип женщин — их уважаешь, ими восхищаешься, перед ними благоговеешь, но издали. Если они делают попытку приблизиться, от них надо отбиваться дубинкой. Ваша кузина Мадлен принадлежит именно к таким женщинам. Красавица, само обаяние, идеальная подруга для Огастуса Финк-Ноттла, но Бертрам Вустер не выдержит ее общества и дня,

Стиффи даже дыхание затаила.

— Понимаю. Да, наверное, из Мадлен получится такая жена, от которых мужчинам хочется сбежать на край света.

— Лично я никогда бы не решился употребить столь сильное выражение, есть грянь, за которую благородный человек не должен заходить. Но раз уж вы сами произнесли эти слева, не могу не согласиться, что вы на редкость точно определили суть.

— Ну кто бы мог подумать! Теперь я понимаю, почему вы так стараетесь заполучить этот блокнот.

— Ну разумеется.

А знаете, в связи с этим открытием мне пришла в голову интересная мысль.

На ее лице опять появилось отрешенное, мечтательное выражение. Она рассеянно гладила Бартоломью ногой по спине.

— Что же вы, давайте блокнот. — Я начал терять терпение.

Погодите, сейчас я додумаю все до конца… Знаете, Берти, я должна отдать этот блокнот дяде Уоткину.

— Что?!

— Так повелевает мне совесть. Он столько для меня сделал. Много лет заменял отца. Согласитесь, он должен знать, как относится к нему Гасси. Конечно, старику будет тяжело, он-то считает, что его будущий зять — безобидный любитель тритонов, а на самом деле пригрел на груди змею, и эта змея издевается над тем, как он ест суп. Но поскольку вы так любезно согласились помочь нам с Гарольдом и украсть корову, я, так и быть, постараюсь заглушить угрызения совести.

У нас, Бустеров, необыкновенно острый ум. Не прошло и трех минут, как меня осенило, куда она клонит. Это же надо измыслить такое! Меня дрожь пробрала.

Она назначила цену блокнота. Как вам это понравится: утром меня шантажировала любимая тетка, сейчас шантажирует добрая приятельница. Нет, это уж слишком даже для нашего послевоенного времени, когда чуть ли не все считается дозволенным.

— Стиффи! — вырвалось у меня.

— Можете сколько угодно повторять мое имя. Или вы соглашаетесь выполнить мою просьбу, или завтра за кофе и яичницей дядя будет читать весьма пикантный опус. Так что думайте, Берти, думайте.

Она притянула эту шавку Бартоломью к ноге и заструилась к дому. Перед тем как скрыться за дверью, метнула в меня через плечо многозначительный взгляд, который пронзил меня, будто ножом.

Я бессильно опустился на ограду. Не знаю, сколько я так просидел в тупом оцепенении, уткнувшись головой в колени, но, надо полагать, долго. Крылатые ночные твари то и дело ударялись об меня, но я их даже не замечал. Вдруг рядом раздался голос, и только тут я вынырнул из небытия.

— Добрый вечер, Вустер, — произнес голос.

Я поднял голову. Нависшая надо мной громада была Родерик Спод.


Наверное, даже диктаторы в редкие минуты проявляют дружелюбие — например в обществе своих прихлебателей, когда выпивают с ними, задрав ноги на стол, но с Родериком Сподом было изначально ясно, что если в его душе и есть что-то доброе, проявлять эти качества он не намерен. Тон резкий, грубый, ни намека на добродушие.

— На пару слов, Вустер.

— Да?

— Я беседовал с сэром Уоткином Бассетом, и он рассказал мне историю с коровой от начала и до конца.

— Да?

— Так что нам известно, зачем вы здесь.

— Да?

— Перестаньте «дакать», жалкая вы козявка, и слушайте, что буду говорить я.

Знаю, многих возмутил бы его тон. Я и сам возмутился. Но всем известно: кто-то мгновенно дает отпор, когда его назовут жалкой козявкой, у другого реакция не такая быстрая.

— Да, да, да, — пролаял этот гад, провалиться бы ему в тартарары, — мы совершенно точно знаем, зачем вы явились сюда. Вас послал ваш дядюшка с заданием украсть для него корову. Не пытайтесь отрицать — бесполезно. Сегодня я застал вас на месте преступления: вы держали корову в руках. А теперь нам стало известно, что к тому же приезжает ваша тетка. Стая стервятников слетается. Ха!

Он помолчал, потом снова изрек: «Стая стервятников слетается», — будто это было невесть как остроумно. Я лично ничего остроумного в его словах не нашел.

— Хотите знать, Вустер, зачем я пришел к вам? Скажу: за вами следят, за каждым вашим шагом. И если вы попытаетесь украсть корову и вас поймают — сядете в тюрьму как миленький, уж вы мне поверьте. Не надейтесь, что сэр Уоткин побоится скандала. Он выполнит свой долг и как гражданин, и как мировой судья.

Спод положил мне на плечо руку — в жизни не испытывал ничего противнее. Не говоря уж о символичности жеста, как выразился бы Дживс, он больно стиснул плечо, будто лошадь укусила.

— Вы опять изволили сказать «Да»? — спросил он.

— Нет, нет, — заверил его я.

— Очень хорошо. Уверен, вы сейчас думаете: «Никто меня не поймает». Воображаете, будто вдвоем с вашей драгоценнейшей тетушкой перехитрите всех и украдете-таки корову. И не мечтайте, Вустер. Если вещь пропадет, как бы искусно вы с вашей сообщницей ни заметали следы, я ее непременно найду и превращу вас в отбивную. Именно в отбивную, — повторил он с наслаждением, будто дегустировал марочное вино. — Уяснили?

— Вполне.

— Уверены, что все правильно поняли?

— Вне всякого сомнения.

— Великолепно.

На веранде появилась тень, и куда девался хамский тон Спода, он заворковал с тошнотворной сердечностью:

— Дивный вечер, правда? Необыкновенно тепло для середине сентября. Ну, не буду больше отнимать у вас время. Вы, вероятно, пойдете переодеваться к ужину. Всего лишь черный галстук. Мы здесь не слишком чопорны… Да?

Вопрос был обращен к приблизившейся тени. Услышав знакомое покашливание, я сразу понял, кто это.

— Я хотел поговорить с мистером Вустером, сэр. Я к нему по поручению миссис Траверс. Миссис Траверс шлет свои наилучшие пожелания и просит передать вам, что она сейчас в голубой гостиной и будет рада видеть вас, если вы сочтете возможным поспешить к ней туда. Она желала бы обсудить с вами нечто важное.

Спод фыркнул в темноте.

— Стало быть, миссис Траверс уже прибыла?

— Да, сэр.

— И желает обсудить с мистером Вустером нечто важное?

— Да, сэр.

— Ха! — издал Спод и удалился с резким, отрывистым смехом.

Я встал.

— Дживс, — сказал я, — вы должны выслушать меня и дать совет. Интрига запутывается.

ГЛАВА 5

Я надел рубашку и трусы до колен.

— Ну как, Дживс, — спросил я, — что вы мне скажете?

Пока мы шли к дому, я посвятил его в перипетии последних событий, потом оставил его размышлять над ними в поисках выхода, и быстро принял ванну. Теперь я с надеждой глядел на Дживса, как тюлень, ожидающий, что ему кинут кусок рыбы.

— Придумали что-нибудь?

— Увы, сэр, пока нет.

— Вообще ничего?

— Боюсь, что так, сэр.

Я издал жалобный стон и стал натягивать брюки. Этот блестящий ум мгновенно находит идеальное решение для сложнейших головоломок, я так к этому привык, что и представить себе не мог возможность неудачи, особенно в нынешних обстоятельствах. Удар оказался слишком болезненным, и, когда я надевал носки, у меня дрожали руки. Было странное ощущение, будто я весь окоченел, и ход мыслей, и движения тела замедлились; казалось, кто-то положил мои мозги, а заодно с моими мозгами и меня, в холодильник и забыл там на несколько дней.

— Может быть, Дживс, вы недостаточно ясно представляете себе картину в целом? — предположил я. — Я слишком коротко пересказал вам, что произошло, — торопился погрузиться в ванну. Мне кажется, стоит сделать как в детективах. Вы читаете детективы?

— Не слишком часто, сэр.

— Во всех детективах сыщик в какой-то момент обязательно начинает систематизировать данные и для этого составляет список подозреваемых, записывает мотивы преступления, где кто когда был, у кого есть алиби, улики, и прочее. Давайте попробуем и мы. Возьмите бумагу и карандаш, Дживс, будем сводить все воедино. Назовем документ «Вустер Б. Положение дел». Написали?

— Да, сэр.

— Хорошо. Едем дальше. Пункт первый: тетя Далия грозит, что, если я не украду корову и не передам ей, она отлучит меня от своего стола — прощай, кулинарные шедевры Анатоля.

— Да, сэр.

— Пункт второй: если я украду корову и передам ей, Спод превратит меня в отбивную.

— Да, сэр.

— Самое ужасное — это пункт третий: если я украду корову и передам тетке или не украду ее и не передам Гарольду Пинкеру, я не только подвергнусь вышеупомянутой процедуре превращения в отбивную, но Стиффи к тому же отдаст блокнот Финк-Ноттла сэру Уоткину Бассету. И вам, и мне известно, чем это кончится. Так что вот. Таковы мои дела. Вникли?

— Да, сэр. Без сомнения, обстоятельства сложились не слишком благоприятно.

Я выразительно посмотрел на него.

— Дживс, не надо испытывать мое терпение, особенно сейчас. Не слишком благоприятно — это же надо такое придумать! Кого это вы на днях поминали, на чью голову обрушились все невзгоды мира?

— Мону Лизу.

— Знаете, если бы я сейчас встретил эту вашу Мону Лизу, я пожал бы ей руку и сказал, что очень хорошо ее понимаю. Дживс, перед вами лягушка, раздавленная бороной.[21]

— Да, сэр. Пожалуйста, чуть выше брюки, сэр, на четверть дюйма. В просвете между ботинком и манжетой должен с небрежной элегантностью мелькать носок. Эта тонкость чрезвычайно важна.

— Так?

— Безупречно, сэр. Я вздохнул:

— Бывают минуты в жизни, Дживс, когда человек задает себе вопрос: «А стоят ли брюки такого внимания?»

— Это настроение пройдет, сэр.

— Не с чего ему проходить. Если вы не распутаете этот клубок, всему конец. Конечно, у вас просто не было времени как следует пораскинуть мозгами, — сказал я с некоторой надеждой. — Пока я ужинаю, проанализируйте все еще раз со всех возможных точек зрения. Вдруг на вас снизойдет вдохновение. Такое ведь случается, правда? Вроде как озарит, а?

— Да, сэр. Считается, что древнегреческий ученый Архимед открыл свой знаменитый закон о поддерживающей силе жидкостей и газов совершенно неожиданно для самого себя, когда садился утром в ванну.

— Ну вот видите! И ведь не такой уж был гений. По сравнению с вами, Дживс.

— Необычайно одаренный человек, сэр. Его убил рядовой солдат, и мир до сих пор скорбит о потере.

— Надо же, какая незадача. Но что поделаешь, всякая плоть — трава,[22] так, кажется?

— Истинно так, сэр.

Я в задумчивости закурил сигарету и, выкинув из головы Архимеда — сейчас не до него, снова стал размышлять о жуткой передряге, в которую попал по милости вероломной Стиффи.

— Знаете, Дживс, — сказал я, — если основательно задуматься, то невольно поразишься, как сильно старается прекрасный пол напакостить мне. Помните мисс Уикем и историю с грелкой?

— Помню, сэр.

— А Гледис — забыл фамилию, — которая уложила в постель своего приятеля со сломанной ногой в моей квартире?

— Да, сэр.

— А Полину Стоукер, которая ворвалась посреди ночи в мой деревенский домик в купальном костюме?

— Помню, сэр.

— Что за странные существа эти женщины, Дживс, что за странные создания! Насколько коварнее и злее мужчин, насколько более жестоки. Но по части жестокости Стиффи их всех переплюнула. Чье это имя ангел вписал в золотые скрижали первым?[23]

— Праведника Абу бен Эдема, сэр.

— Вот-вот, и Стиффи того же заслуживает. Ее никто не перещеголяет. Что, Дживс?

— Я просто хотел спросить, сэр, когда мисс Бинг грозила передать блокнот мистера Финк-Ноттла сэру Уоткину, ее глаза не поблескивали, может быть, вы случайно заметили?

— Вы имеете в виду лукавый блеск, то есть думаете, она попросту дурачила меня? Нет, Дживс, ни намека на блеск. Поверьте, видел я холодные глаза, много раз видел, но чтобы вместо глаз кусочки льда — не доводилось. Она не шутила, она диктовала условия сделки на полном серьезе. И при том вполне отдавала себе отчет в том, что совершает низкий поступок — даже по меркам женщин, но ей было на это чихать. А корень зла — эмансипация, современные женщины возомнили себя пупом земли и считают, что им все позволено. Разве во времена королевы Виктории такое было мыслимо? Принц-консорт сурово осудил бы девушку, которая ведет себя как Стиффи, что скажете, Дживс?

— Вполне допускаю, что его королевское высочество мог не одобрить поведение мисс Бинг.

— Она бы и пикнуть не успела, как он согнул бы ее пополам и отшлепал по попке лакированным штиблетом. А я бы посоветовал ему подвергнуть той же процедуре и тетю Далию. Кстати, уж раз я ее вспомнил, надо, пожалуй, пойти засвидетельствовать почтение престарелой родственнице.

— Она с большим нетерпением ожидает вас, сэр, хочет побеседовать.

— Признаюсь вам, как на духу, Дживс: я отнюдь не разделяю этого ее желания и без всякого удовольствия думаю о seance.[24]

— В самом деле, сэр?

— Скорей, наоборот. Видите ли, я перед чаем послал ей телеграмму, в которой сообщил, что отказываюсь красть серебряную корову, а она телеграмму не получила, потому что еще раньше уехала из Лондона. Иными словами, она уверена, что племянник чуть ли не рвется с поводка, желая выполнить ее команду, а племянник будет вынужден признаться, что план лопнул. Ей это ох как не понравится, и я не стыжусь вам признаться, Дживс, что чем больше я думаю о предстоящей беседе с ней, тем ощутимее у меня холодеют ноги.

— Позвольте вам предложить, сэр, — конечно, это всего лишь полумера, — но замечено, что в минуты растерянности и уныния полный вечерний костюм часто помогает обрести душевное равновесие.

— Думаете, мне следует надеть фрак и белую бабочку? Спод говорил — черную и смокинг.

— Считаю, что чрезвычайные обстоятельства оправдывают это небольшое отклонение от этикета.

— Может быть, вы правы.

И, конечно, он оказался прав. По части психологических тонкостей он настоящий дока. Я облачился в полный парадный костюм и сразу же почувствовал себя увереннее. Ноги потеплели, в глазах появился блеск, душа расправилась, будто кто-то накачал ее велосипедным насосом. Я обозревал в зеркале произведенный эффект, легчайшими движениями пальцев поправляя бабочку и мысленно повторяя в уме слова, которые готовился сказать тете Далии, если она вспылит, и тут открылась дверь, и вошел Гасси.

При виде его очкастой физиономии у меня сердце сжалось от сочувствия, потому что с первого взгляда было ясно: он не в курсе последних событий. Человек, которого Стиффи посвятила в свои планы, вел бы себя иначе. Гасси же просто лучился благодушием. Мы с Дживсом обменялись понимающими взглядами. «Если бы он только знал!» — сказал мой взгляд, и в его глазах я прочел те же слова.

— Здорово! — воскликнул Гасси. — Ну ты и вырядился! Здравствуйте, Дживс.

— Добрый вечер, сэр.

— Ну что, Берти, есть новости? Видел ее?

Теперь мое сердце просто разрывалось от сострадания. Я подавил горестный вздох. Какой тяжкий долг мне предстоит выполнить: я должен нанести старому другу удар прямо в солнечное сплетение. Ну почему, почему я? Однако долг есть долг. Буду действовать как хирург — скальпелем.

— Да, — ответил я, — видел. Я ее видел. Дживс, у нас есть бренди?

— Нет, сэр.

— А вы можете принести рюмку?

— Разумеется, сэр.

— Тогда принесите лучше бутылку.

— Хорошо, сэр.

Он исчез, как дух, а Гасси с наивным изумлением уставился на меня:

— Что все это значит? Зачем ты хочешь нахлестаться бренди еще до ужина?

— И в мыслях такого нет. Я попросил принести его для тебя, дружище, несчастный ты страдалец, распятый на кресте мученик.

— Я не пью бренди.

— На сей раз выпьешь, клянусь, и потребуешь еще. Располагайся, Гасси, поболтаем.

Усадил его в кресло и принялся молоть какую-то чушь о погоде и о видах на урожай. Мне не хотелось обрушивать на него жуткое известие, пока под рукой нет воскрешающего напитка. Я что-то плел с похоронным видом в надежде подготовить его к худшему, и вдруг заметил, что он смотрит на меня как-то подозрительно.

— Берти, по-моему, ты пьян.

— Ни в одном глазу.

— Тогда почему ты несешь весь этот бред?

— Заполняю паузу в ожидании Дживса с бренди. Ну вот, Дживс, спасибо.

Я принял из его рук полную до краев рюмку и осторожно зажал пальцы Гасси вокруг ножки.

— Дживс, сходили бы вы к тете Далии и сказали, что я не могу встретиться с ней сейчас. Мне понадобится сколько-то времени.

— Хорошо, сэр.

Гасси вдруг стал похож на озадаченного палтуса.

— Гасси, — сказал я, — выпей бренди и приготовься слушать. У меня дурные новости. По поводу блокнота.

— По поводу блокнота?

— Да.

— Ты хочешь сказать, он не у нее?

— Вот в том-то и загвоздка. Блокнот у нее, и она собирается отдать его папаше Бассету.

Я ожидал взрыва чувств, и взрыв последовал. Глаза Гасси вылезли из орбит и показались за оправой стекол, он вскочил с кресла, содержимое рюмки выплеснулось, и в комнате запахло, как субботним вечером в баре.

— Что???

— Увы, именно так обстоят дела.

— Вот это фокус!

— Да.

— Надеюсь, ты шутишь?

— К сожалению, нет.

— Но почему?!

— У нее есть на то свои причины.

— Она просто не понимает, что за этим последует.

— Все она понимает.

— Но это конец!

— Это уж точно.

— О ужас, ужас!

Многие говорят, что в минуты трагических потрясений проявляется все лучшее, что есть в характере Вустеров. На меня снизошло странное спокойствие. Я похлопал его по плечу:

— Мужайся, Гасси! Вспомни Архимеда.

— На кой черт?

— Его убил рядовой солдат.

— Ну и что?

— Конечно, приятного мало, но я не сомневаюсь, что умер он с улыбкой.

Моя бестрепетность произвела должное воздействие. Он слегка притих. Не стану утверждать, что нас можно было принять за французских аристократов, которых везут в телеге под нож гильотины, но некое отдаленное сходство все же наблюдалось.

— Когда она тебе сказала?

— Не так давно, на террасе.

— Она не разыгрывала тебя?

— Какое там.

— А не было…

— Озорного блеска в ее глазах? Не было. Никакого блеска не было и в помине.

— Слушай, может быть, есть способ ее остановить?

Я знал, что он заведет об этом разговор, но уж лучше бы не заводил. Нам предстояли долгие бессмысленные препирательства.

— Способ есть, — сказал я. — Она обещала, что откажется от своего кошмарного намерения, если я украду у папаши Бассета серебряную корову.

— Это тот сливочник, который он показывал нам вчера за ужином?

— Тот самый.

— Но зачем его красть?

Я объяснил ему положение дел. Он выслушал меня с большим вниманием, и его лицо посветлело.

— Ах, вот оно что! Теперь я все понял. А раньше в толк не мог взять, почему она так себя ведет. Казалось — полная бессмыслица. Ну что ж, отлично. Выход найден.

До чего же тяжко убивать воскресшую надежду! Но что делать, придется.

— Не сказал бы, потому что я к этой проклятой корове и близко не подойду.

— Как? Почему?

— Потому что тогда Родерик Спод превратит меня в отбивную, он мне поклялся.

— Господи, при чем тут Родерик Спод?

— В деле серебряной коровы он выступает ее защитником. Несомненно, из уважения к старикашке Бассету.

— Хм! Не боишься же ты Родерика Спода?

— Представь себе, боюсь.

— Чушь собачья! Не может этого быть, уж я-то тебя знаю.

— Ничего ты не знаешь.

Он заходил по комнате туда-сюда.

— Берти, ну почему надо бояться Спода? Здоровенная туша, пока он повернется, тебя и след простыл.

— Не имею ни малейшего желания состязаться с ним в беге.

— И главное — тебе вовсе не обязательно потом здесь оставаться. Сделал дело — и тут же смывайся. Пошли священнику записку после ужина, вели в полночь быть в условленном месте, и с Богом. Рассчитаем время. От двенадцати пятнадцати до двенадцати тридцати ты крадешь корову. Нет, накинем еще десять минут — мало ли что, — это будет без двадцати час. Без четверти ты уже в конюшне и заводишь автомобиль. Без десяти — мчишься как ветер по дороге в Лондон, все прошло без сучка и задоринки. Не понимаю, чего ты боишься? Мне кажется, все так просто, маленький ребенок справится.

— И все равно…

— Ты отказываешься?

— Отказываюсь.

Он подошел к каминной полке и принялся вертеть в руках статуэтку — кажется, это была пастушка.

— И это говорит Берти Вустер?

— Да.

— Тот самый Берти Вустер, которым я так восхищался в школе, которого все звали Сорвиголова Берти?

— Да, тот самый.

— В таком случае, говорить нам больше не о чем.

— Ты прав, не о чем.

— Единственное, что нам остается, это изъять блокнот у интриганки Бинг.

— Как ты предполагаешь это осуществить?

Он нахмурился и стал думать. Клетки серого вещества пришли в движение.

— Придумал! Слушай. Этот блокнот для нее сейчас большая ценность, так ведь?

— Так.

— А раз так, она будет носить его с собой, как я носил.

— Скорее всего.

— Возможно, в чулке. Вот и великолепно.

— Что же тут великолепного?

— А ты не догадываешься, куда клонится ход моих мыслей?

— Не догадываюсь.

— Тогда слушай. Ты затеешь с ней шутливую возню, вы станете носиться друг за другом, увертываться, и ты сможешь очень естественно… ну, как бы в шутку схватить ее за ногу…

Я резко оборвал его. Есть границы, которые нельзя переходить, и мы, Вустеры, свято их чтим.

— Гасси, ты предлагаешь мне схватить Стиффи за ногу?

— Ну да.

— Ни за что.

— Но почему?

— Не будем углубляться в причины, — ледяным тоном отрезал я. — Несомненно, ты принял меня за кого-то другого.

Он с укором посмотрел на меня своими выпученными глазами — наверное, так глядел на него умирающий тритон, которому он забыл вовремя поменять воду. Потом вроде как шмыгнул носом.

— До чего же ты изменился, — сказал он, — совсем не тот, что был в школе. Вконец деградировал. Ни прежнего задора, ни лихости, ни страсти к авантюрам. Спился, надо полагать.

Он вздохнул и шваркнул пастушку об пол. Мы подошли к двери, я открыл ее, и тут он снова оглядел меня.

— Ты это что, к ужину так разоделся? Галстук-то белый зачем нацепил?

— Дживс посоветовал, для бодрости духа.

— Будешь чувствовать себя идиот идиотом. Старый хрыч Бассет ужинает в вельветовой домашней куртке, весь перед в пятнах от супа. Так что лучше переоденься.

Пожалуй, он прав. Зачем выделяться, это дурной тон. Рискуя потерять твердость духа, я принялся стаскивать фрак. И тут внизу в гостиной раздалось пение, звонкий молодой голос исполнял под аккомпанемент фортепьяно старинную английскую народную песню. Так мне показалось, и показалось правильно, если судить по внешним симптомам. Певица то и дело выкрикивала «Эх, нанни, нанни!» и прочие «Тра-ля-ля!».

У Гасси от этих оглушительных звуков глаза за стеклами очков начали дымиться. Чувствовалось, что эта последняя капля переполнила чашу его терпения.

— Стефани Бинг! — с горечью произнес он. — И она еще поет!

Он фыркнул и убежал. Я надел черный галстук, и тут появился Дживс.

— Миссис Траверс, — официально доложил он.

— О, черт! — невольно вырвалось у меня.

Я и раньше знал, что она придет, еще до того, как Дживс о ней возвестил, но ведь и несчастный прохожий, попавший под бомбежку, знает, что его убьют, однако, когда бомба на него падает, ему от этого ничуть не легче.

Тетка была чрезвычайно возбуждена — вернее сказать, просто не в себе, и я поспешил со всей любезностью усадить ее в кресло и начал извиняться:

— Простите меня, дражайшая старушенция, ради Бога простите: я просто не мог прийти к вам. Мы с Гасси Финк-Ноттлом обсуждали дела, которые кровно затрагивают и его, и мои интересы. С тех пор как мы с вами расстались, произошло немало событий, и положение мое еще больше осложнилось — печально, но должен в этом признаться. Образно говоря, передо мной разверзлась адская бездна. И это не преувеличение, вы согласны, Дживс?

— О да, сэр.

Она лишь отмахнулась от моих излияний.

— Стало быть, у тебя тоже неприятности? Не знаю, что стряслось у вас здесь, но на меня обрушилась трагедия, иначе не назовешь. Потому я сразу и примчалась сюда. Нужно действовать немедленно, мой дом в опасности.

Наверное, даже на Мону Лизу не сваливалось столько несчастий разом. Да уж, поистине, пришла беда — отворяй ворота.

— Почему? Что случилось?

У нее перехватило горло. Наконец она с трудом выговорила одно-единственное слово:

— Анатоль!

— Анатоль? — Я сжал ее руку, стараясь успокоить. — Не надо так волноваться, вы не в себе, дорогая тетушка, по-моему, бредите, но рассказывайте, рассказывайте, я совсем сбит с толку. При чем тут Анатоль?

— Надо срочно принимать меры, иначе я его потеряю. Словно чья-то ледяная рука сдавила мне сердце.

— Потеряете?!

— Да.

— Ведь вы же удвоили ему жалованье?

— Удвоила, и тем не менее. Выслушай меня, Берти. Перед тем как мне уехать сегодня днем из дома, Том получил письмо от сэра Уоткина Бассета. Я сказала «Перед тем как мне уехать из дома», но на самом деле я и уехала из-за этого письма. Знаешь, что в нем было написано?

— Что?

— В нем содержалось предложение обменять серебряную корову на Анатоля, и Том сейчас обдумывает это предложение!

— Что?! Помышлить невозможно!

— Помыслить, сэр.

— Благодарю вас, Дживс. Помыслить невозможно. Не верю. Чтобы дядя Том хоть на миг всерьез отнесся к такой несусветной наглости? Никогда.

— Говоришь, никогда? Плохо ты его знаешь. Помнишь дворецкого, который служил у нас до Сеппинга? Помроя?

— Еще бы мне его не помнить. Настоящий аристократ.

— Сокровище.

— Ему цены нет. До сих пор не понимаю, зачем вы его отпустили.

— Том уступил его Бессингтон-Копам в обмен на шоколадницу в форме яйца на трех изогнутых ножках.

Я пытался справиться с захлестнувшим меня отчаянием.

— Неужели этот старый маразматик, этот осел — простите, дядя Том — пожертвует Анатолем ради такой мерзости?

— Нет ни малейших сомнений: пожертвует.

Она поднялась и нервно подошла к каминной полке. Я видел, она ищет, что бы такое разбить: надо дать выход накопившимся чувствам — Дживс назвал бы такое действие суррогатным, — и я галантно указал ей на терракотовую статуэтку молящегося пророка Самуила.[25] Она деловито поблагодарила меня и запустила пророка в противоположную стену.

— Поверь мне, Берти, настоящий коллекционер — одержимый, он пойдет на все, лишь бы заполучить вожделенный экземпляр. Знаешь, что сказал мне Том, когда просил прочесть письмо сэра Уоткина? Он сказал, что с наслаждением содрал бы со старого хрена Бассета шкуру живьем и собственноручно сварил его в кипящем котле, однако альтернативы не видит, придется уступить. Он бы тут же и написал ему, что согласен на сделку, да я помешала: заверила его, что ты поехал в «Тотли-Тауэрс» специально для того, чтобы украсть корову, и что с минуты на минуту она будет в его руках. Расскажи, Берти, как твои успехи? Ты разработал план? Продумал каждую деталь? Нам нельзя терять время. Дорога каждая минута.

Ноги у меня стали ватные. Но надо открыть ей все, а там будь что будет. Моя тетка — грозная старуха, не дай Бог вывести ее из себя, вон как она расправилась с пророком Самуилом.

— Я как раз собирался поговорить с вами об этом, — сказал я. — Дживс, у вас документ, который мы составили?

— Вот он, сэр.

— Благодарю вас, Дживс. По-моему, будет очень кстати, если вы принесете еще одну рюмку бренди.

— Слушаюсь, сэр.

Он исчез, а я подал ей лист бумаги и попросил внимательно прочесть. Она быстро пробежала глазами написанное:

— Что за чепуха?

— Сейчас поймете. Обратите внимание на заголовок: «Вустер Б. Положение дел». В этих словах заключена вся суть. Здесь объясняется, — сказал я, отступая назад, чтобы в случае необходимости легче было дать деру, — здесь объясняется, почему я решительно отказываюсь красть корову.

— Отказываешься?

— Сегодня днем я послал вам телеграмму и сообщил об этом, но вы и телеграмма, конечно, разминулись.

Она глядела на меня с мольбой, как трепетно обожающая мать глядит на своего слабоумного сына, который отмочил нечто выдающееся по степени идиотизма.

— Берти, голубчик, ты что же, пропустил мой рассказ мимо ушей? Не понял, что речь идет об Анатоле?

— Все я понял, не сомневайтесь.

— Берти, у тебя помрачение рассудка? Я говорю «помрачение», потому что…

Я поднял руку, прося внимания:

— Позвольте мне объяснить вам, дражайшая тетушка. Как вы, несомненно, помните, я говорил вам, что за последние несколько часов произошло немало важных событий, и расстановка сил изменилась. Первое: сэр Уоткин Бассет знает о вашем замысле украсть корову и следит за каждым моим шагом. Второе: он поделился своими подозрениями с приятелем — этого приятеля зовут Спод. Может быть, вас с ним познакомили, когда вы приехали?

— Это такая квадратная туша?

— Верно, туша, хотя гора было бы точнее. Так вот, сэр Уоткин Бассет, как я уже сказал, поделился своими подозрениями со Сподом, и Спод пригрозил мне лично, что, если корова исчезнет, он собственными руками сделает из меня отбивную. Вот почему нам не на что надеяться.

Наступило довольно продолжительное молчание. Я видел, что она обдумывает услышанное и неохотно соглашается, что Бертрам Вустер отказывается помочь ей в трудную минуту не из пустого каприза. Она поняла, в какую опасную ловушку я угодил, и содрогнулась от ужаса, — а может, мне только так показалось. В детстве я частенько получал от этой дамы по шее, если она считала, что я провинился, и в последнее время я постоянно чувствовал, что ее подмывает обойтись со мной как в старину. Но хоть она и не скупилась на подзатыльники, в груди ее, я знаю, бьется доброе сердце, а своего племянника Бертрама она любит глубоко и нежно и ни за что не пожелает, чтобы ему подбили глаз и расквасили его красивый породистый нос.

— Понятно, — наконец произнесла она. — Да, это, конечно, сильно осложняет дело.

— Безумно осложняет. Если вы назовете положение тупиковым, я тотчас соглашусь с вами.

— Говоришь, грозился сделать из тебя отбивную?

— Именно так и сказал. Да еще повторил — чтобы я лучше усвоил.

— Нет, я ни за что на свете не допущу, чтобы этот хулиган тебя избил. Тебе с таким громилой не тягаться. Ты и охнуть не успеешь — он из тебя дух вышибет. Разорвет на части, потом их не соберешь.

Мне стало слегка не по себе.

— Зачем же в таких красочных подробностях?

— Он серьезно говорил, ты уверен?

— Еще бы.

— Может быть, он из тех, кто просто любит хорохориться…

Я печально улыбнулся:

— Вижу, вижу, тетя Далия, куда вы клоните. Сейчас еще спросите, а не заметил ли я в его глазах лукавого блеска. Нет, никакого блеска не заметил. Поверьте, Родерик Спод будет неукоснительно следовать тактике, о которой информировал меня во время нашей последней встречи, и все свои угрозы выполнит.

— Тогда плохи наши дела. Если только Дживс нас не спасет. — Это она адресовала моему дворецкому, который как раз появился с рюмкой бренди, — не очень-то он спешил, Я уже начал удивляться, что это его так долго нет? — Дживс, мы говорим о мистере Споде.

— Да, мадам?

— Мы с Дживсом уже обсуждали, какой сильный и опасный враг Спод, — горестно вздохнул я, — и он признался, что не находит решения. Впервые этот выдающийся ум спасовал. Дживс обдумал положение всесторонне, но выхода не видит.

Тетя Далия с благодарностью выпила бренди, и ее лицо слегка оживилось.

— А знаешь, что мне сейчас пришло в голову!? — спросила она.

— Поделитесь со мной, кровная моя родственница, — ответил я все так же безнадежно. — Уверен, ваша идея гроша ломаного не стоит.

— А вот и ошибаешься, племянничек. Может быть, я нашла ключ. Я подумала, а вдруг у этого негодяя Спода есть какая-нибудь позорная тайна? Дживс, вы о нем что-нибудь знаете?

— Нет, мадам.

— При чем тут тайны?

— Найти бы его уязвимое место и нацелить в него удар, он тут же присмиреет. Помню, когда я была девчонкой, я нечаянно увидела, как твой дядя Джордж целует мою гувернантку, и ты не представляешь, какая у меня после этого началась райская жизнь: только ей вздумается оставить меня после уроков выписывать основные статьи импорта и экспорта Великобритании, как я тут же… Словом, вы меня понимаете. Предположим, мы узнали, что Спод застрелил лису из ружья, вместо того чтобы забить арапником. По-твоему, на этом нельзя сыграть? — спросила она, потому что я в сомнении скривил физиономию.

— Умозрительно я это приветствую. Но существует одно непреодолимое препятствие: нам ничего не известно.

— Да, ты прав. — Она поднялась. — Впрочем, я просто так сказала. Чего только не придет в голову. Пойду-ка я к себе в комнату, смочу виски одеколоном. Голова раскалывается — боюсь, разлетится на тысячу осколков.

Дверь закрылась. Я опустился в кресло, в котором она сидела, и вытер лоб.

— Уф, пронесло, — сказал я с облегчением. — Она перенесла удар лучше, чем я думал. «Куорн» отлично дрессирует своих дочерей. Держалась она великолепно, но все равно чувствовалось, что она ранена в самое сердце, и бренди пришелся очень кстати. Между прочим, где это вы столько времени пропадали? Собака-поводырь принесла бы в десять раз быстрее.

— Вы правы, сэр. Прошу прощения. Я задержался, потому что беседовал с мистером Финк-Ноттлом.

Я посидел, подумал.

— А знаете, Дживс, тетя Далия высказала неплохую мысль: узнать о Споде что-то компрометирующее. По-моему, мысль на редкость здравая. Если Споду есть что скрывать и мы его уличим, враг будет в тот же миг устранен. Но вы говорите, что ничего о нем не знаете.

— Нет, сэр, не знаю.

— Да я и сомневаюсь, что он что-то скрывает. Есть типы до того правильные, что просто тошнит, сроду ни на шаг от дозволенного, их с первого взгляда узнаешь, так вот, подозреваю, даже среди них Родерик Спод — пример для подражания и восхищения. Боюсь, самые скрупулезные расследования всего, что касается этой персоны, не выявят ничего более криминального, чем эти его усики, а он, естественно, не против, чтобы весь мир сосредоточил на них внимание, иначе не вырастил бы на лице такую мерзость.

— Вы совершенно правы, сэр. Однако дознание все же провести стоит.

— Да, но где?

— Я подумал о «Юном Ганимеде»,[26] сэр. Это клуб для камердинеров на Керзон-стрит, я уже довольно давно в нем состою. Не сомневаюсь, что слуга джентльмена, занимающего столь заметное положение в обществе, как мистер Спод, тоже в него входит, и уж, конечно, сообщил секретарю немало сведений о своем хозяине, которые и занесены в клубную книгу.

— Как вы сказали?

— Согласно параграфу одиннадцатому устава заведения, каждый вступающий в клуб обязан открыть клубу все, что он знает о своем хозяине. Из этих сведений составляется увлекательное чтение, к тому же книга наталкивает на размышления тех членов клуба, кто задумал перейти на службу к джентльменам, чью репутацию не назовешь безупречной.

Меня пронзила некая мысль, и я вздрогнул. Чуть ли не подпрыгнул.

— А что было, когда вы вступали?

— Простите, сэр?

— Вы рассказали все обо мне?

— Да, конечно, сэр.

— Как, все?! Даже тот случай, когда я удирал с яхты Стокера и мне пришлось для маскировки намазать физиономию гуталином?

— Да, сэр.

— И о том вечере, когда я вернулся домой после дня рождения Понго Твистлтона и принял торшер за грабителя?

— Да, сэр. Дождливыми вечерами члены клуба с удовольствием читают подобные истории.

— Ах вот как, с удовольствием? А если однажды дождливым вечером их прочтет тетушка Агата? Вам это не приходило в голову?

— Вероятность того, что миссис Спенсер Грегсон получит доступ к клубной книге, чрезвычайно мала.

— Надеюсь. Однако события, произошедшие под крышей этого дома не далее как вчера, несомненно, продемонстрировали вам, каким способом женщины получают доступ к книгам.

Я погрузился в молчание, дивясь открывшейся мне картине жизни заведений, подобных «Юному Ганимеду», о которых я до сих пор и понятия не имел. Конечно, я знал, что после скромного ужина Дживс надевает свой неизменный котелок и исчезает за углом, но мне почему-то казалось, что направляется он в бар какого-нибудь ресторанчика по соседству. О существовании клубов на Керзон-стрит я и не предполагал.

Еще меньше я мог предположить, что в клубной книге записаны самые скандальные из всех курьезных проделок Бертрама Вустера. Вспомнился Абу бен Эдем и ангелы со скрижалями, на душе было погано, я даже нахмурился.

Но изменить что-либо было не в моей власти, и потому я вернулся к тому, что непосредственно относится к делу, как определил бы полицейский Оутс.

— Что вы задумали? Обратиться к секретарю за сведениями о Споде?

— Да, сэр.

— Вы думаете, он раскроет их вам?

— Конечно, сэр.

— То есть как, он готов раздавать эти сведения, чрезвычайно интимные и важные, сведения, которые могут погубить человека, если попадут в руки врага, — он готов раздавать их направо и налево?!

— Только членам клуба, сэр.

— Когда вы можете с ним связаться?

— Могу позвонить ему прямо сейчас, сэр.

— Так звоните, Дживс, и постарайтесь записать разговор на счет сэра Уоткина Бассета. Пусть телефонистка предупреждает вас: «Три минуты истекли» — не обращайте внимания, говорите сколько нужно, плевать на расходы. Ваш секретарь должен понять — обязательно должен, — что сейчас все, кто способен испытывать сострадание, просто обязаны кинуться нам на помощь.

— Надеюсь, я сумею убедить его, что это случай чрезвычайной важности, сэр.

— Если вам не удастся, свяжите с ним меня.

— Хорошо, сэр.

И он пошел выполнять благородную миссию спасения.

— Кстати, Дживс, — сказал я, когда он уже открыл дверь, — вы, кажется, сказали, что говорили с Гасси?

— Да, сэр.

— У него есть какие-нибудь новости?

— Да, сэр. Судя по всему, мисс Бассет порвала с ним отношения. Помолвка расторгнута.

Он выплыл из комнаты, а я чуть не к потолку подскочил. Это довольно трудно из положения сидя, но я умудрился.

— Дживс!!! — завопил я. Но его уже и след простыл.

Внизу неожиданно раздался звук гонга, сзывавшего к ужину.

ГЛАВА 6

Я до сих пор жалею, вспоминая тот ужин, что душевные терзания помешали мне по достоинству оценить трапезу, которая при других обстоятельствах доставила бы мне истинное удовольствие. Конечно, сэр Уоткин Бассет — гнуснейшая личность, но закатывает своим гостям настоящие пиры, и хоть меня свирепо грызли заботы, я очень скоро понял, что у его поварихи талант от Бога. После великолепного супа подали рыбу — пальчики оближешь, потом рагу из дичи в вине и с острым соусом, которого не постыдился бы и Анатоль. Добавьте к этому спаржу, омлет с джемом, восхитительные сардины на ломтиках хлеба, и вы меня поймете.

Конечно, я почти ни к чему не прикоснулся. Как справедливо заметил мудрец, лучше блюдо зелени, и при нем никто никого не подсиживает, чем обжираловка, и все зверем глядят друг на друга,[27] так что когда я глядел на Гасси и Мадлен Бассет, которые сидели рядом напротив меня, мне казалось, что я жую вату. Мне было их очень жалко.

Вы ведь знаете, как обычно ведут себя в обществе обрученные. Вечно шепчутся, склонив друг к другу головы. Играют в ладушки и заливаются смехом, шутливо поддразнивают друг друга, ловят, увертываются. Однажды я даже видел, как женская половина обрученной парочки кормила мужскую с вилки. Ничего подобного не происходило между Мадлен Бассет и Гасси. Он был бледен, как мертвец, она держалась холодно, надменно и отчужденно. Оба катали хлебные шарики и, насколько я мог заметить, за все время не перебросились и словом. Хотя нет, он попросил ее передать соль, и она подала ему перец, он сказал: «Я просил соль», — а она процедила: «В самом деле?» — и сунула ему горчицу.

Дживс сказал правду, нет никаких сомнений. Они больше не жених и невеста, это трагедия, но за ней кроется тайна. Я ничего не понимал, как ни бейся, и с нетерпением ждал конца ужина, когда дамы удалятся и я наконец узнаю у Гасси за портвейном, что стряслось.

Однако, к моему изумлению, едва последняя представительница слабого пола вышла в дверь, которую держал перед дамами Гасси, как сам он пулей вылетел вслед и не вернулся, оставив меня в обществе хозяина дома и Родерика Спода. Они сидели рядышком на противоположном конце стола, тихо разговаривали и бросали на меня такие взгляды, будто я — досрочно освобожденный из тюрьмы уголовник, который вломился к ним без приглашения и за которым надо неусыпно следить, иначе прикарманит ложку-другую, и потому довольно скоро я тоже встал из-за стола. Пробормотал, что де забыл свой портсигар, поскорей из столовой и к себе в комнату. Я надеялся, что рано или поздно сюда обязательно заглянут Гасси и Дживс.

В камине весело горел огонь, и, чтобы не скучать, пододвинул к нему кресло и открыл детективный роман, который привез с собой из Лондона. Роман был отличный — я в такого рода литературе собаку съел, — полный головоломных улик и загадочных убийств, и я с наслаждением погрузился в перипетии интриги, забыв обо всем на свете, но вскоре дверная ручка повернулась, и кто бы вы думали возник передо мной? Родерик Спод собственной персоной.

Ну и ну! Вот кого я меньше всего ждал, а он возьми и ворвись в мою спальню. И вовсе не для того, чтобы извиниться за свое недопустимое поведение на веранде, где он не только угрожал мне, но еще и назвал жалкой козявкой, и за оскорбительные взгляды во время ужина. Какие там извинения! Когда человек хочет извиниться, на лице у него дружелюбная улыбка, а тут улыбкой и не пахло.

Наоборот, таким свирепым я его еще не видел, и мне это так не понравилось, что я сам изобразил на своем лице дружелюбную улыбку. Конечно, я не надеялся умиротворить грубияна, но ни одной мелочью не стоит пренебрегать.

— А, Спод, привет, — доброжелательно сказал я. — Входите. Чем могу быть полезен?

Будто не слыша моих слов, он ринулся к стенному шкафу, бесцеремонно распахнул дверцу и сунул туда голову. Потом так же злобно уставился на меня.

— Я думал, Финкт-Ноттл там.

— Как видите, нет.

— Вижу.

— Вы предполагали найти его в платяном шкафу?

— Да.

— В самом деле?

Он промолчал.

— Что-нибудь передать ему, если я увижу его?

— Передать. Скажите, что я сверну ему шею.

— Свернете шею?

— Да. Вы что, глухой? Сверну шею.

Я умиротворяюще кивнул.

— Понятно. Свернете ему шею. Так и передам. А если он спросит: «Почему?»

— Он знает — почему. Потому что он мотылек, который порхает по женским сердцам, а потом бросает их, как грязные перчатки.

— Вот как. — Я и понятия не имел, что мотыльки порхают по женским сердцам, а потом бросают их, как грязные перчатки. Интересное открытие. — Ну что ж, поставлю его в известность, если случайно встречу.

— Спасибо.

Он ушел, хлопнув дверью, а я стал размышлять. Странно, как все в жизни повторяется. Всего несколько месяцев назад в Бринкли произошел точно такой же эпизод: ко мне в комнату вбежал Таппи Глоссоп и выразил аналогичное намерение. Правда, Таппи, если я не перепутал, хотел вывернуть Гасси наизнанку и заставить его проглотить самого себя, в то время как Спод грозился свернуть ему шею, но суть от этого не меняется.

Я, конечно, сразу понял, что случилось. Именно такого поворота событий я и ожидал. Во время полдника Гасси мне рассказывал, что Спод известил его о своем намерении свернуть ему шею, если тот причинит Мадлен Бассет хоть малейшее зло. Несомненно, за кофе Спод что-то узнал от нее и теперь жаждет выполнить угрозу.

А вот что именно произошло — я не имел ни малейшего представления. Судя по воинственному настроению Спода, поступок Гасси не делает ему чести. Видно, он здорово опозорился.

Да, скверно, что и говорить; если бы я мог хоть как-нибудь помочь беде, я бы без колебаний бросился на выручку. Однако не видел, куда можно приложить силы, и решил, что кривая вывезет. Вздохнул и снова взялся за свое щекочущее нервы чтение, проглотил несколько страниц, как вдруг загробный голос произнес: «Послушай, Берти». Я задрожал всем телом. Казалось, привидение этого дома подкралось ко мне и дохнуло в затылок.

Я оглянулся и увидел, что из-под кровати вылезает Огастус Финк-Ноттл.

От потрясения язык у меня прилип к гортани, дыхание перехватило, и я лишился дара речи. Я лишь таращился на Гасси, хотя сразу догадался, что он слышал мой диалог со Сподом от первого до последнего слова. Вид у него был такой, будто за ним гонится Родерик Спод и вот-вот схватит. Волосы всклокочены, глаза безумные, ноздри подергиваются — точь-в-точь заяц, убегающий от волка, только, конечно, на зайцах не бывает очков в черепаховой оправе.

— Берти, ведь я на волоске висел, — проговорил он срывающимся голосом. Прошелся по комнате на полусогнутых ногах. Лицо было цвета молодой весенней зелени. — Пожалуй, стоит запереть дверь, если ты не против. Он может вернуться. Ума не приложу, почему он не заглянул под кровать. Я всегда считал, что диктаторы очень дотошные субъекты.

Я наконец отлепил язык от гортани.

— Плевать на кровать и диктаторов. Что произошло у вас с Мадлен Бассет?

Он вздрогнул всем телом.

— Прошу тебя, не будем говорить об этом.

— И не проси, будем. Только это меня и интересует. Почему, черт возьми, она разорвала помолвку? Что ты ей сделал?

Он снова вздрогнул. Я видел, что дотрагиваюсь до обнаженного нерва.

— Ей я ничего не сделал, не в том беда, беда в том, что я сделал Стефани Бинг.

— Стиффи?

— Да.

— А что ты сделал Стиффи? Весь вид его выразил смущение:

— Я… э… Понимаешь, я… Поверь, теперь я сознаю, как сильно ошибался, но тогда мне показалось, что это очень удачная мысль… Видишь ли, дело в том…

— Перестань мямлить.

Он сделал усилие и взял себя в руки.

— Так вот, Берти, надеюсь, ты помнишь, о чем мы говорили с тобой перед ужином… Ну, о том, что она, возможно, носит блокнот с собой… Я предположил, если ты помнишь, что он может быть у нее за чулком… И я хотел, если ты напряжешь память, попытаться…

Я похолодел — до меня дошло.

— Неужели ты..?

— Да.

— Когда?

Его лицо снова выразило нестерпимую боль.

— Перед самым ужином. Помнишь, мы услышали, как она поет народные песни в гостиной? Я спустился туда, она сидела за фортепьяно, совершенно одна… Так мне во всяком случае показалось, что она одна… И вдруг меня озарило: вот отличная возможность осуществить… Откуда мне было знать, что Мадлен тоже там, хоть ее и не видно. Она была за ширмами в углу, хотела взять еще несколько народных песен с полки, где у них лежат ноты… и… ну, словом, в ту самую минуту, когда я… короче, в тот самый… миг… Ну, как бы это выразить?.. Когда я, так сказать, приступил к делу, она появилась из-за ширм… и… Ну, ты, конечно, понимаешь… все это случилось так быстро после того, как я в конюшенном дворе вынимал у этой девицы мошку из глаза, что обратить все в шутку было не так-то просто. Мне, во всяком случае, не удалось. Вот и вся история. Берти, ты умеешь связывать простыни?

Столь резкий переход с одной темы на другую ошарашил меня.

— Связывать простыни?

— Я все обдумал под кроватью, пока вы со Сподом беседовали, и пришел к заключению, что выход один: мы должны снять простыни с твоей постели, скрутить и связать их, ты спустишь меня на них из окна. Я читал о таком способе в романах и, помнится, видел в кино. Как только выберусь из дома, возьму твой автомобиль и — в Лондон. Что потом, я еще не решил. Может быть, уеду в Калифорнию.

— В Калифорнию?!

— До нее семь тысяч миль. Спод вряд ли кинется за мной в Калифорнию.

Я похолодел от ужаса.

— Ты что же, хочешь бежать?

— Конечно, я хочу бежать. Не теряя ни минуты. Ты разве не слышал, что говорил Спод?

— Но ведь ты его не боишься.

— Еще как боюсь.

— Но ты же сам говорил, что это просто здоровенная туша, пока он повернется, тебя и след простыл.

— Помню, говорил. Но тогда я думал, что он за тобой охотится. Взгляды меняются.

— Послушай, Гасси, возьми себя в руки. Ты не имеешь права бросить все и убежать.

— А что мне еще остается?

— Как — что? Непременно помириться с Мадлен. Пока что ты для этого палец о палец не стукнул.

— Стукнул, и еще как. За ужином, когда подали рыбу. Никакого толку. Облила меня ледяным взглядом и принялась катать хлебные шарики.

Я стал лихорадочно соображать. Выход есть, я в этом уверен, надо только его найти, и через минуту меня осенило.

— Знаешь, что ты должен сделал? Раздобыть этот злосчастный блокнот. Если ты его отыщешь и дашь прочесть Мадлен, его содержание убедит ее, что она заблуждалась относительно мотивов твоего поведения со Стиффи, она увидит, что они чисты, как слеза ребенка. Она поймет, что твои поступки… как это там, сейчас вспомню… вот: твоим советником было отчаяние. Она поймет и простит.

Слабый проблеск надежды вроде бы мелькнул на его искаженном лице.

— Да, может быть, — подтвердил он. — Неплохая мысль, Берти. Кажется, ты прав.

— Успех обеспечен. Все понять значит все простить. Это же так просто.

Надежда на его лице погасла.

— Только как раздобыть блокнот? Где он?

— У нее с собой его не было?

— По-моему, нет. Хотя при сложившихся обстоятельствах мое обследование было, как ты понимаешь, весьма поверхностным.

— Тогда он, наверное, в ее комнате.

— Час от часу не легче. Не могу же я обыскивать комнату молодой девушки!

— Почему не можешь? Когда ты появился, я читал вот эту книгу. Конечно, случайное совпадение — я говорю «случайное», но, может быть, в нем нет ничего случайного, — там как раз была именно такая сцена. Гасси, иди прямо сейчас. Она наверняка просидит в гостиной часа полтора-два.

— Между прочим, она ушла в деревню. Священник рассказывает местным прихожанкам в рабочем клубе о Святой земле и показывает цветные слайды, а она сопровождает его рассказ игрой на пианино. Но все равно… Нет, Берти, не могу. Может быть, так и надо сделать… я и сам понимаю, что надо… но духу не хватает. Вдруг забредет Спод и увидит там меня?

— Что Споду делать в комнате молодой девушки?

— Мало ли какая глупость взбредет ему в голову. От него чего угодно жди. По-моему, он всюду так и рыщет, так и рыщет. Нет. Сердце мое разбито, будущее покрыто мраком, и ничего исправить нельзя, остается смириться с судьбой и начать связывать простыни. Давай, Берти, приступим.

— Никаких простыней я тебе связывать не позволю.

— Черт возьми, ведь речь идет о моей жизни!

— Плевал я. Не желаю быть соучастником в этом трусливом бегстве.

— И это говорит Берти Вустер?

— Ты уже задавал этот вопрос.

— И снова его задаю. В последний раз спрашиваю тебя, Берти, ты дашь мне две простыни и поможешь связать их?

— Нет.

— Тогда я уйду, спрячусь где-нибудь и буду ждать первого пригородного поезда. Прощай, Берти. Ты разочаровал меня.

— А ты — меня. Я думал, ты мужчина.

— И не ошибся. Только не хочу, чтобы Родерик Спод вышиб из этого мужчины мозги.

Он опять посмотрел на меня как издыхающий тритон и осторожно приоткрыл дверь. Выглянул в коридор и, убедившись, что Спода поблизости нет, выскользнул из комнаты и испарился. А я снова взялся за детективное чтение. Это был единственный доступный мне способ избавиться от невыносимых терзаний и душераздирающих предчувствий.

Немного погодя я почувствовал, что в комнате появился Дживс. Я не слышал, как он вошел, но ведь он почти всегда возникает незаметно. Он беззвучно перемещается из пункта А в пункт Б, как облако газа.

ГЛАВА 7

Не могу сказать, что Дживс самодовольно ухмылялся, однако его спокойное лицо явно выражало удовлетворение, и я вдруг вспомнил то, что отвратительная сцена с Гасси напрочь вышибла у меня из памяти, а именно: в последний раз я его видел, когда он направился звонить по телефону секретарю клуба «Юный Ганимед». Я в волнении вскочил с кресла. Если я правильно интерпретировал его выражение, ему было что сказать.

— Дживс, вы связались с вашим секретарем?

— Да, сэр. Я только что закончил беседу с ним.

— Перемыли косточки?

— Разговор был в высшей степени содержательный, сэр.

— Есть у Спода позорная тайна?

— Да, сэр.

Я радостно дрыгнул ногой, расправляя брючину.

— Какой же я балда — не верил тете Далии. Тетки всегда все знают. У них интуиция. Расскажите мне все, Дживс.

— Боюсь, это невозможно, сэр. Правила клуба, касающиеся распространения сведений, которые записаны в книге, чрезвычайно строги.

— Вы хотите сказать, что должны молчать?

— Да, сэр.

— В таком случае, зачем было звонить?

— Мне запрещено разглашать подробности, сэр. Но я имею полное право сообщить вам, что возможность мистера Спода творить зло значительно уменьшится, если вы намекнете ему, сэр, что вам все известно о Юлейлии.

— О Юлейлии?

— Да, сэр, о Юлейлии.

— И он действительно присмиреет?

— Да, сэр.

Я задумался. Как-то это все не очень убедительно.

— Может быть, вы посвятите меня в тему поглубже?

— Увы, сэр. Если я исполню вашу просьбу, вполне возможно, что клуб не пожелает больше видеть меня своим членом.

— Я ни в коем случае не допущу ничего подобного. — Какая ужасная картина: взвод дворецких выстроился ровным каре, а внутри этого каре члены клубного комитета срезают пуговицы с форменного пиджака Дживса. — Но вы уверены, что если я насмешливо посмотрю Споду в глаза и произнесу эту абракадабру, он в самом деле испугается? Давайте поставим точки над «i». Вообразим, что вы — Спод. Я подхожу к вам и говорю: «Спод, мне все известно о Юлейлии», — и вы сразу чувствуете желание провалиться сквозь землю?

— Да, сэр. Я убежден: джентльмен, занимающий в обществе такое положение, как мистер Спод, сделает все, чтобы это роковое имя в его присутствии не произносилось.

Я начал репетировать. Подошел вразвалочку к комоду, руки в карманах, и объявил: «Спод, мне все известно о Юлейлии». Повторил, на сей раз грозя пальцем. Потом сложил руки на груди, и все равно, как мне кажется, получилось не слишком внушительно.

Однако я напомнил себе, что Дживс всегда знает, что делает.

— Ну что ж, Дживс, раз вы так считаете, значит, так оно и есть. Пойду-ка я поскорей к Гасси и обрадую известием, что жизнь его вне опасности.

— Простите, сэр?

— Ах да, вы ведь ничего не знаете. Должен признаться вам, Дживс, что за то время, пока вас не было, опять произошло множество событий. Вы знали, что Спод давным-давно влюблен в мисс Бассет?

— Нет, сэр.

— И тем не менее это так. Счастье мисс Бассет для него превыше всего, а теперь вот она порвала с женихом по причинам, отнюдь не делающим ему чести, и Спод жаждет свернуть Гасси шею.

— В самом деле, сэр?

— Уж поверьте мне. Он недавно был здесь и объявил о своем намерении, а Гасси, который лежал в это время под кроватью, все слышал. Теперь он твердит как помешанный, что надо спуститься из окна и бежать в Калифорнию. И тогда разразится катастрофа. Надо, чтобы он непременно остался и добился примирения.

— Да, сэр.

— Если он уедет в Калифорнию, никакого примирения ему не добиться.

— Не добиться, сэр.

— Поэтому мне надо попытаться разыскать его. Хотя, как вы сами понимаете, я сомневаюсь, что в подобных обстоятельствах это будет легко. Наверное, он на крыше, размышляет, как бы ему незаметно улизнуть.

Мои опасения, увы, оправдались. Я обошел весь дом, и нигде ни следа. Конечно, Огастус Финк-Ноттл затаился в каком-то укромном уголке усадьбы «Тотли-Тауэрс», и этот уголок надежно его укрыл. В конце концов я сдался и пошел к себе, и как вы думаете, кого я увидел, открыв дверь? Гасси Финк-Ноттла, разрази меня гром. Он стоял возле кровати и связывал простыни узлом.

Стоял он спиной к двери, а ковер был толстый, поэтому он не слышал, как я вошел, и лишь когда я крикнул «Эй!» — нужно сказать, очень сердито крикнул, потому что взбеленился, увидев, как безобразно разворошена моя постель, — он пошатнулся и обернул ко мне лицо, бледное до синевы.

— Уф, слава Богу! — воскликнул он. — Я думал, это Спод.

Паника сменилась негодованием. Он вонзил в меня взгляд. Глаза за стеклами очков были ледяные. Он был похож на обозленного палтуса.

— Какой же ты гнусный тип, Вустер! Незаметно подкрался и крикнул в самое ухо «Эй!» Да как ты посмел! Я чуть не умер от разрыва сердца.

— А ты, Финк-Ноттл, ты — омерзительный тип! Как ты посмел превратить мою постель в воронье гнездо? Ведь я запретил тебе прикасаться к ней! У тебя есть свои простыни, возьми их и связывай.

— Не могу. На моей кровати сидит Спод.

— Да что ты?

— В том-то и дело. Меня ждет. После тебя я пошел к себе, а он там. Хорошо, он кашлянул, а то бы мне конец.

Я понял, что пора наконец успокоить эту исстрадавшуюся душу.

— Гасси, тебе больше не надо бояться Спода.

— Что значит — не надо бояться Спода? Объясни толком.

— Все очень просто. Спод qua[28] угроза, — надеюсь, именно qua, я не перепутал, — канул в Лету. Благодаря доведенной до совершенства тайной разведке Дживса я узнал о нем нечто такое, что он предпочитает скрывать от всего мира.

— И что же это?

— Тут я пас. Я сказал, что это я узнал, но на самом деле узнал Дживс, и, к сожалению, Дживс не имеет права раскрыть секрет. Однако мне разрешено недвусмысленно намекнуть Споду, что этот секрет мне известен. Если он позволит себе какую-нибудь неподобающую выходку, я тут же укрощу его. — Я умолк, прислушиваясь к шагам в коридоре. — Ага! Кто-то сейчас пожалует. Очень может быть, что сам бандит.

Гасси крикнул, как раненый зверь:

— Запри дверь!

Я пренебрежительно махнул рукой.

— Нет нужды. Пусть входит. Я всячески приветствую этот визит. Поглядишь, как я с ним разделаюсь. Тебя это позабавит, Гасси.

Я угадал — конечно, это был Спод. Ему явно надоело сидеть на кровати Гасси, и он решил развеять скуку, еще раз потолковав с Бертрамом. Как и в прошлый раз, он вошел без стука и, увидев Гасси, издал торжествующий клич победителя. Потом остановился, шумно дыша и раздувая ноздри.

Кажется, за то время, что мы не виделись, он стал еще выше и шире, и, получи я совет, как сбить с него спесь, из менее авторитетного источника, душа бы у меня сейчас нырнула глубоко в пятки. Но я уже много лет слепо доверяю всему, что ни скажет Дживс, и сейчас бестрепетно встретил взгляд Спода.

С сожалением вынужден признать, что Гасси не разделял моей беззаботной уверенности. Может быть, я недостаточно полно разъяснил ему суть дела, или же он просто потерял последние остатки мужества, увидев перед собой Спода во плоти. Так или иначе, он отступил к стене и, насколько я могу судить, хотел пройти сквозь нее. Это ему не удалось, и он замер — очень похожий на отлично сделанное чучело, а я повернулся к нахалу и вперил в него спокойный взгляд, в котором присутствовали в должной пропорции удивление и высокомерие.

— Ну что, Спод, — сказал я, — зачем на сей раз пожаловали?

В моем голосе звучало величайшее неудовольствие, но нахал его не заметил. Он и вопроса моего не слышал, как тот глухой аспидname=r29>[29] из Писания; он медленно двинулся к Гасси, сверля его взглядом. Я заметил, что желваки на его скулах ходят в точности как давеча, когда он застал меня за рассматриванием экспонатов коллекции старинного серебра, которую собирает сэр Уоткин Бассет, и вообще что-то в его манере навело меня на мысль, что он вот-вот начнет громко и гулко колотить себя кулаком в грудь, как разъяренная горилла.

— Ха! — издал он.

Нет, больше такого хамства я терпеть не намерен. Надо отучить его от хулиганской привычки расхаживать по дому и пугать всех своим «Ха!», отучить немедленно.

— Спод! — рявкнул я и, как мне кажется, стукнул кулаком по столу.

Только тут он наконец заметил меня. Остановился на миг и бросил злобный взгляд.

— Вам-то чего надо? Я поиграл бровями.

— Нет, как вам это нравится: что мне надо? Ничего себе вопрос! Но уж коль вы его задали, Спод, скажу: какого черта вы то и дело врываетесь в мои личные апартаменты, заполняете своей тушей все пространство, так что не остается воздуха дышать, и прерываете мои беседы с близкими друзьями? Что за дом, никакого уважения к людям, настоящий притон! У вас, надо полагать, есть своя комната. Вот и убирайтесь к себе, жирный идиот, и не высовывайтесь.

Я не удержался и взглянул на Гасси, ведь интересно же, какое впечатление произвел на него мой выпад, и с удовольствием заметил, что на его лице расцвело благоговейное восхищение, так могла бы смотреть в средние века обреченная на смерть девица, которая завидела рыцаря, спешащего сразиться с драконом и освободить ее. Я понял, что снова стал для него Сорвиголовой Вустером, каким был в детстве, и он, несомненно, умирает от стыда и раскаяния за глумливые насмешки надо мной.

Спод тоже здорово удивился, хотя далеко не столь приятно. Он вытаращился, вроде бы не веря своим глазам, как будто его укусил кролик. Казалось, он спрашивает себя, неужели перед ним та нежная фиалка, с которой он беседовал на веранде!

Наконец справился, правильно ли он понял, что я назвал его идиотом, и я подтвердил, что да, он все правильно понял.

— Жирным идиотом?

— Именно: жирным идиотом. Должен же в конце концов найтись мужественный человек, — продолжал я, — и указать вам ваше место. Ваша беда в том, Спод, что вам удалось собрать вокруг себя десяток слабоумных и обезобразить Лондон, расхаживая по его улицам в черных трусах, и вы в результате возомнили себя Бог знает кем. Ваши прихвостни вопят: «Хайль, Спод!», — и вы принимаете эти вопли за глас народа. Вы совершаете роковую ошибку, Спод. Если вас интересует глас народа, прислушайтесь, и вы услышите: «Вы только гляньте на этого кретина Спода в футбольных трусах — чучело, форменное чучело! Такое уродство разве что в кошмаре приснится!»

Он безуспешно силился что-то произнести.

— А! — наконец вырвалось у него. — Ха! Ну что ж, я займусь вами позже.

— А я займусь вами сейчас, — молниеносно парировал я и стал закуривать сигарету. — Спод, — сказал я, снимая маскировку со своих батарей, — мне известна ваша позорная тайна!

— А?

— Я все знаю о…

— О чем вы знаете?

Я умолк именно для того, чтобы задать этот вопрос самому себе. Можете верить мне, можете не верить, но надо же было случиться такой незадаче, чтобы в этот решающий миг я напрочь забыл имя, которое назвал мне Дживс и которое должно было служить магическим заклинанием против этого бандита. Я даже не помнил, с какой буквы оно начинается.

Вообще с именами дело обстоит очень странно, вы наверняка и сами заметили. Вам кажется, что вы их помните, а они взяли и куда-то ускользнули. Я часто думаю, хорошо бы кто-нибудь давал мне по фунту стерлингов каждый раз, как я встречаю знакомого, он кидается навстречу — «А, Вустер, привет!», — а я только мычу, потому что забыл его имя. В таких случаях всегда теряешься, но никогда еще я не чувствовал себя таким дураком, как сейчас.

— Так о чем вы знаете? — повторил Спод.

— Ну, если честно, — признался я, — то я забыл. Услышав за спиной судорожный всхлип, я снова перенес внимание на Гасси и увидел, что он полностью осознал значение моей последней реплики. Он еще раз попытался отступить, и когда понял, что отступать больше некуда, в его глазах вспыхнуло отчаяние. Спод надвигался на него, и вдруг вместо отчаяния я увидел твердую, непоколебимую решимость.

Я люблю вспоминать Огастуса Финк-Ноттла в этот миг. Он оказался на высоте. До сих пор, вынужден признать, я никогда всерьез не считал его человеком действия, скорее относил к разряду мечтателей. Но сейчас он ринулся в бой с таким азартом, будто всю жизнь, начиная с нежного детства, дрался в притонах Сан-Франциско, где в ходу все недозволенные приемы.

Над его головой висело солидных размеров полотно маслом, где был изображен джентльмен в панталонах до икр и в треугольной шляпе, он устремил взгляд на даму, а дама щебетала с какой-то птичкой — то ли с горлинкой, то ли с голубем, если я только не ошибаюсь. С тех пор как мне отвели эту комнату, я раза два мельком взглядывал на картину и, помнится, даже хотел подсунуть ее тете Далии вместо младенца Самуила, возносящего молитву, когда у нее возникла потребность что-нибудь разбить. К счастью, под рукой тогда оказался пророк, а теперь Гасси сорвал картину со стены и мощным ударом обрушил на голову Спода.

Я не просто так говорю «к счастью»: если и есть на свете человек, которого надо шарахнуть по башке картиной, так это Родерик Спод. С той самой минуты, как я его в первый раз увидел, все сказанное и сделанное им красноречиво доказывало необходимость подобной акции. Но все благородные поступки надо совершать с тонким знанием дела, и я сразу понял, что вдохновенный подвиг Гасси в плане практическом почти ничего не дал. Ему бы, конечно, занести картину сбоку и шандарахнуть по черепушке массивной рамой. А он шмякнул полотном, и голова Спода выскочила наружу, прорвав его, как цирковой наездник пробивает бумагу, затягивающую обручи. Иными словами, вместо сокрушающего удара получился символический жест, как выразился бы Дживс.

Однако он на короткое время отвлек Спода от его цели. Спод стоял как истукан и хлопал глазами, картина вокруг шеи напоминала огромный старинный накрахмаленный воротник. Этой небольшой передышки оказалось довольно, чтобы я обрел способность действовать.

Пусть кто-то зажжет нас, Вустеров, собственным примером, убедит, что готов идти до конца, не пренебрегая никакими средствами, и мы станем его верными соратниками. На кровати лежала простыня, которую бросил Гасси, когда я помешал ему связать из нее узел, — схватить ее и обмотать вокруг Спода оказалось для меня секундным делом. Прошло немало времени с тех пор, как я изучал историю, и потому не стану утверждать с уверенностью, надо сначала справиться у Дживса, однако мне кажется, что гладиаторы в Древнем Риме выходили на арену именно в таком виде, чем вызывали всеобщее восхищение.

По-моему, трудно ожидать, чтобы человек, которого стукнули по голове полотном картины, где юная девица щебечет с голубем, а потом замотали с головой в простыню, сохранил достоинство и способность здраво мыслить. Любой приятель Спода, которому небезразлична его судьба, посоветовал бы ему проявить в сложившихся обстоятельствах спокойствие и не двигаться с места, пока его не освободят от пут, иначе не миновать ему растянуться на полу, ведь помещение буквально заставлено стульями, креслами и прочей мебелью.

Но никто ему этого совета не дал. Услышав, что Гасси распахнул дверь, Спод рванулся и, как и следовало ожидать, не удержался на ногах. Гасси проворно выскочил из комнаты, а Спод принялся беспомощно барахтаться и лишь окончательно запутался между ножками кресел.

Если бы мои друзья стали давать мне советы, они сказали бы: «Немедленно смывайся!», — и теперь, вспоминая эту сцену, я вижу, когда именно совершил ошибку: я задержался, чтобы разбить фарфоровую вазу, которая стояла на каминной полке неподалеку от уже несуществующего отрока Самуила, о выпуклость, в которой опознал голову Спода — мне помогли крепкие выражения, которые неслись из-под простыни. Я совершил стратегический просчет. Конечно, я попал в цель, и ваза разлетелась на мелкие осколки, и это прекрасно, потому что чем больше будет уничтожено вещей, принадлежащих такой гнусной свинье, как сэр Уоткин Бассет, тем лучше, однако, замахиваясь вазой, я поскользнулся, и в этот миг из-под простыни высунулась рука и схватила меня за пиджак.

Конечно, положение у меня было — не позавидуешь, и человек малодушный, пожалуй, решил бы, что сопротивляться бесполезно, он погиб. Но в том-то и дело, что Вустеров, как я уже не раз говорил, никак не упрекнешь в малодушии. Они никогда не теряют головы. Ум молниеносно выдает решение, за решением молниеносно следует действие. Таков был и Наполеон. Если помните, в ту минуту, когда я готовился объявить Споду, что знаю его тайну, я закурил сигарету, и сейчас эта сигарета все еще была у меня во рту. Я выхватил ее из мундштука и прижал тлеющий конец к похожей на окорок руке, которая не давала мне уйти.

Результат превзошел все мои ожидания. Казалось бы, весь ход последних событий должен изменить психологию Родерика Спода, вселить в него опасение, что в любую минуту может случиться самое невероятное, и потому надо быть ко всему готовым, но этот простейший маневр застал его врасплох. Он взревел от боли, выпустил мой пиджак, и я, естественно, не стал медлить. Бертрам Вустер знает, когда следует уйти, а когда остаться. Если Бертрам Вустер видит, что навстречу ему идет лев, он сворачивает с дороги на тропинку. Я со всех ног рванулся к двери и вылетел бы за порог еще быстрее Гасси, не произойди у меня лобового столкновения с какой-то массивной особой, которая в этот самый миг входила в комнату. Помню, когда мы обхватили друг друга руками, я подумал, что «Тотли-Тауэрс» — форменный сумасшедший дом.

Я определил, что эта массивная особа есть не кто иной, как моя тетушка Далия, по запаху одеколона, которым были смочены ее виски, хотя не растерялся бы и без одеколона: колоритные охотничьи ругательства, которые сорвались с ее уст, сразу вывели меня на верный путь. Мы полетели кубарем на пол и даже, наверное, покатились, ибо я вдруг обнаружил, что столкнулся с Родериком Сподом в простыне, а он, когда я его в последний раз видел, находился в другом конце комнаты. Без сомнения, объяснить это нетрудно: мы катились в направлении норд-норд-ост, а он — в направлении зюйд-зюйд-вест, потому и встретились примерно на середине диагонали.

Опомнившись, я заметил, что Спод держит тетю Далию за левую ногу, а ей это, видимо, совершенно не нравится. Она задохнулась, когда налетевший на нее племянник врезал ей поддых, но сейчас начала приходить в себя и обрела способность негодовать. Ну и досталось всем от этой пламенной натуры!

— Что это за вертеп! Что за дом умалишенных! — полыхала она. — Здесь все с ума посходили? Сначала навстречу мне по коридору несется Виски-Боттл, как ошалевший мустанг. Потом ты норовишь пройти сквозь меня, будто меня и не существует. А теперь этот джентльмен в бурнусе щекочет мне щиколотку — в последний раз такое случилось со мной на охотничьем балу в двадцать первом году.

Видимо, ее недовольство каким-то образом пробило путь к ушам Спода, в нем проснулось что-то доброе, потому что он отпустил теткину ногу, она встала и принялась отряхивать свое платье.

— А теперь будьте любезны объяснитесь, — велела она чуть более спокойно, — я требую. Что здесь происходит? Что все это значит? Кто этот идиот под балахоном?

Я представил их друг другу.

— Разве вы не знакомы со Сподом? Мистер Родерик Спод, миссис Траверс.

Спод наконец-то стянул с себя простыню, но картина по-прежнему была на месте, и тетя Далия с изумлением на нее уставилась.

— Ради всего святого, зачем вы надели себе на шею картину? — спросила она. Потом добавила, слегка смягчившись: — Впрочем, носите на здоровье, если хочется, только она вам не идет.

Спод ничего не ответил. Он шумно дышал. Я не винил его, заметьте, — на его месте я бы тоже шумно дышал, — однако мне было от этого не слишком уютно и хотелось, чтобы он перестал так дышать. Он также буравил меня взглядом — хорошо бы и буравить перестал. Красный, как рак, глаза выпучились, а волосы — странно, но почему-то казалось, что они стоят дыбом, ну в точности иголки на влюбленном дикобразе,[30] как сказал однажды Дживс про Барми Фозерингея-Фиппса, когда тот поставил огромную сумму на лошадь, которая, как его убедили, должна победить, а она пришла шестой на весенних скачках в Ньюмаркете.

Помню, во время непродолжительного конфликта с Дживсом я нанял на его место человека в агентстве по найму прислуги, и через несколько дней он надрался как сапожник, поджег дом и пытался изрезать меня на куски кухонным ножом. Ему, видите ли, хотелось посмотреть, какого цвета у меня внутренности, ни больше, ни меньше. До сих пор я считал этот эпизод самым страшным из всего, что мне довелось пережить. Теперь я понял, что он передвинулся на второе место.

Слуга, который мне вспомнился, был темный необразованный парень, а Спод получил хорошее воспитание и образование, но, несомненно, в одном отношении у них наблюдалось родство душ. Во всем остальном они были земля и небо, и тем не менее обоим страстно хотелось узнать, какого цвета у меня внутренности. Разница лишь в том, что слуга хотел удовлетворить свое любопытство с помощью кухонного ножа, а Спод готов был выполнить операцию голыми руками.

— Мадам, я вынужден просить вас оставить нас наедине, — сказал он.

— Но я же только пришла, — возразила тетя Далия.

— Сейчас я вышибу дух из этого негодяя.

С моей тетушкой нельзя разговаривать в таком тоне. В ней чрезвычайно сильны родственные чувства, а своего племянника Бертрама, как я вам уже говорил, она просто обожает. Она грозно нахмурилась.

— Вы и пальцем не тронете моего племянника.

— Я переломаю ему все кости до единой.

— И не мечтайте. Какая неслыханная наглость!.. Эй вы, стойте! У-лю-лю!

Последние слова она уже выкрикнула, и выкрикнула потому, что Спод в этот миг сделал шаг в мою сторону.

Глаза его горели, усики злобно топорщились, он скрипел зубами и кровожадно сжимал и разжимал пальцы, и можно было бы предположить, что я сделаю прыжок в сторону, как балетный танцор. Чуть раньше так бы и случилось, но сейчас я и с места не двинулся, стоял спокойно и неколебимо, как скала. Не помню, сложил я руки на груди или нет, но на губах у меня играла легкая ехидная усмешка, в этот я клянусь.

Вырвавшийся из уст тетки боевой охотничий клич помог сделать то, над чем я впустую бился четверть часа, — провал в памяти наконец-то исчез! Я ясно услышал голос Дживса, произнесший магическое заклинание. Такое часто случается — казалось бы, все, никогда тебе не вспомнить, и вдруг слово выскакивает из тайника, где пряталось: привет, вот оно я!

— Минутку, Спод, — безмятежно сказал я. — Всего одну минутку. Пока вы еще хоть что-то соображаете, может быть, вам будет интересно узнать, что мне известно все о Юлейлии.

Фантастика! Я почувствовал себя героем-летчиком, который нажимает кнопку, и бомбы начинают рваться. Если б не моя слепая вера в Дживса и если бы я не ожидал, что мои слова произведут на Спода сильное впечатление, я был бы потрясен — до такой степени они его ошарашили. Было ясно, что я попал точно в яблочко, он вмиг скис, как молоко. Отпрянул от меня, будто наступил на горящий уголь, лицо исказилось от ужаса, сквозь злобу проступил страх.

Все это удивительно напоминало случай, который произошел со мной в Оксфорде, в нежной моей юности. Была «неделя восьмерок»,[31] и я прогуливался по набережной с барышней, — не помню ее имени, — как вдруг сзади раздался лай, и к нам подбежал здоровенный пес, он ошалело прыгал и скакал вокруг нас, явно желая свалить с ног. Я уже вверил свою душу Господу, подумав мельком, что вместе со мной будут изорваны в клочья любимые фланелевые брюки, стоившие больше тридцати фунтов, и тут барышня, увидев, что пес совсем зашелся, с необыкновенным присутствием духа быстро раскрыла свой цветной японский зонтик прямо перед мордой животного. Пес сделал три сальто-мортале в сторону и вернулся к своим собачьим делишкам.

Родерик Спод не сделал трех сальто-мортале в сторону, но в остальном вел себя в точности как тот дурной кабысдох. Сначала он долго стоял с разинутым ртом. Потом сказал: «А?» Потом его губы искривились, пытаясь изобразить умиротворяющую — по его представлениям — улыбку. Потом сделал несколько глотательных движений, будто подавился рыбьей костью. Наконец заговорил, и, честное слово, мне показалось, что я слышу воркованье голубки, и кстати, чрезвычайно кроткой голубки.

— Стало быть, вы знаете? — спросил он.

— Знаю, — подтвердил я.

Спроси он меня, что именно я знаю о Юлейлии, он загнал бы меня в угол, но он не спросил.

— Э-э… и как же вы узнали?

— У меня свои источники.

— Вот как?

— Вот так-то, — отозвался я, и снова наступило молчание.

Я никогда бы не поверил, что такое хамло способно так раболепно пресмыкаться, но он готов был пасть на брюхо передо мной. Глаза глядели на меня с мольбой.

— Вустер, надеюсь, вы никому не расскажете? Вустер, пожалуйста, сохраните эту тайну, прошу вас.

— Я сохраню ее…

— О Вустер, благодарю вас!

— … если вы никогда больше не позволите себе столь отвратительных проявлений… э-э, как это называется?

Он робко сделал еще один крошечный шажок в мою сторону.

— Разумеется, разумеется. Боюсь, я проявил неоправданную поспешность. — Он протянул руки и попытался разгладить мой рукав. — Кажется, я смял ваш пиджак. Простите меня, Вустер. Я забылся. Такое никогда больше не повторится.

— Надеюсь. Это же надо — хватает людей за пиджаки и грозится переломать им все кости. В жизни не слышал подобной наглости.

— Вы правы, вы правы. Я ошибался.

— Ошибались — не то слово. В будущем я этого не потерплю, Спод, зарубите себе на носу.

— Да, да, я понял, понял.

— Все время, что я нахожусь в этом доме, ваше поведение возмущает меня. Как вы смотрели на меня за обедом? Может быть, вам кажется, что люди ничего не замечают, но люди замечают все.

— О, конечно, конечно.

— Назвали меня жалкой козявкой.

— Простите, Вустер, я так сожалею, что назвал вас жалкой козявкой. Я просто не подумал.

— Думайте, Спод. Прежде чем что-то сказать, всегда сначала подумайте. А теперь можете идти, это все.

— Спокойно ночи, Вустер.

— Спокойной ночи, Спод.

Склонив голову, он быстро просеменил в коридор, а я повернулся к тете Далии, которая издавала звуки, похожие на фырканье мотоцикла. Вид у нее был такой, будто она увидела привидение. Думаю, сцена, которую она наблюдала, должна была произвести на непосвященного зрителя ошеломляющее впечатление.

— Ну, скажу я тебе…

Она умолкла, и хорошо сделала, ведь эта дама в минуты сильного душевного волнения способна забыть, что она не на охоте, и ввернуть слишком крепкое словечко, которое может смутить общество, состоящее не из одних мужчин.

— Берти! Что произошло? Я небрежно махнул рукой.

— Ничего особенного, просто поставил нахала на место. Пусть знает, кто он, а кто — я. Таким, как Спод, надо время от времени вправлять мозги.

— Кто такая эта Юлейлия?

— Понятия не имею. За разъяснениями по этому поводу надо обращаться к Дживсу. Но все равно он ничего не скажет, потому что правила клубного устава суровы, и членам позволено только назвать имя. Дживс пришел ко мне не так давно, — продолжал я, ибо каждому всегда надо воздавать по заслугам, таково мое убеждение, — и сказал, что я должен объявить Споду, что мне известно все о Юлейлии, и от Спода останется мокрое место. И как вы видели собственными глазами, от него именно осталось мокрое место. Что касается вышеупомянутой особы, я в полном тумане. Можно лишь предположить, что это кто-то из его прошлого — подозреваю, достаточно позорного.

Я вздохнул, потому что слегка разволновался.

— Мне кажется, тетя Далия, историю легко восстановить. Доверчивая девушка слишком поздно узнала, что мужчины способны на предательство… маленький сверток… последний скорбный путь к реке… всплеск воды… захлебывающийся крик… Вот что я себе представил, а вы? Какой мужчина не побледнеет под загаром при мысли, что миру станет известна эта тайна.

Тетя Далия с облегчением вздохнула. Лицо оживилось, душа воскресла.

— Шантаж! Старое доброе испытанное средство! Ничто с ним не сравнится. Я всегда так считала и буду считать. В любом, самом трудном случае шантаж творит чудеса. Берти, ты понимаешь, что это значит?

— А что это может значить, дражайшая моя старушенция?

— Теперь Спод у тебя в руках, и единственное препятствие, мешавшее тебе украсть корову, устранено. Ты можешь просто пойти туда сегодня же и, никого не опасаясь, взять ее.

Я с сожалением покачал головой. Так я и знал, что ее мысли устремятся по этому руслу. Придется выбить из ее рук чашу с напитком радости, которую она поднесла к губам, — легко ли поступить так с тетушкой, которая качала тебя на руках младенцем.

— Нет, — сказал я. — Тут вы ошибаетесь. Простите меня, но вы рассуждаете как тупица. Может быть, Спод и перестал быть препятствием на нашем пути, но блокнот по-прежнему у Стиффи, здесь-то ничего не изменилось. И пока он не окажется в моих руках, я шага не сделаю по направлению к корове.

— Но почему? Ах да, наверное, ты еще не знаешь. Мадлен Бассет разорвала помолвку с Виски-Боттлом. Она только что рассказала мне об этом под величайшим секретом. Так что вот. Раньше загвоздка была в том, что Стефани могла расстроить помолвку, показав старикашке Бассету блокнот. Но теперь помолвка уже расстроена…

Я снова покачал головой.

— Дорогая моя кровная родственница, в ваших рассуждениях ошибка на ошибке. Вы все время попадаете пальцем в небо. Пока блокнот у Стиффи, его нельзя показать Мадлен Бассет. А Гасси непременно должен показать его Мадлен Бассет, чтобы убедить ее, как сильно она ошибается относительно причин поведения Гасси со Стиффи, которую он хватал за ноги. Только убедив ее, что им руководили совсем не те мотивы, в которых она его обвиняет, он сможет оправдать себя в ее глазах и добиться примирения. А если он сможет оправдать себя в ее глазах и добиться примирения, тогда, и только тогда я избегну кошмарной участи быть вынужденным самому жениться на этой беспросветной дурехе Бассет. Нет, нет и нет. Я ничего не буду делать, пока не раздобуду блокнот.

Мой беспощадный анализ положения принес желанные плоды. Судя по теткиному виду, она была не сломлена. Она молча сидела, кусая губы и хмурясь, — именно так ведет себя человек, испивший горькую чашу разочарования.

— Ну и как ты собираешься его раздобыть?

— Хочу обыскать ее комнату.

— Какой смысл?

— Дражайшая престарелая родственница, изыскания Гасси показали, что с собой она его не носит. Рассуждая логически, мы пришли к заключению, что он в ее комнате.

— Да, в ее комнате, но где ты его будешь искать, бедный мой, несчастный дурачок? Она могла положить его куда угодно. Но, куда бы ни положила, ты можешь быть совершенно уверен, что она его искусно замаскировала. Боюсь, ты об этом не подумал.

Честно говоря, и вправду не подумал, мой громкий возглас удивления наверняка это подтвердил, потому что она фыркнула, как бизон на водопое.

— Ты, конечно, вообразил, что он будет лежать у нее на туалетном столике. Ну что же, обыщи ее комнату, если хочешь. Вреда особого не принесет. Ты будешь при деле и не пойдешь по кабакам. А я удалюсь к себе и постараюсь придумать что-нибудь толковое. Давно пора одному из нас как следует поработать мозгами.

Проходя мимо камина, она взяла с полки фарфорового коня, ахнула об пол и растоптала осколки, потом проследовала в коридор. А я сел и принялся раскидывать мозгами. Я был обескуражен, ведь мне казалось, я все так хорошо спланировал, и вот, пожалуйста, — сел в лужу.

Чем дольше я размышлял, тем яснее мне становилось, что тетка права. Оглядывая собственную комнату, я без труда находил десятки мест, куда бы я сам легко спрятал небольшой предмет вроде блокнота в кожаном переплете, в котором содержится масса нелестных описаний хрыча Бассета, например как он пьет бульон, и никто бы его никогда не обнаружил. Полагаю, то же самое можно сделать и в логове этой хищницы Стиффи. Поэтому появившись там, я должен вести поиски так, чтобы мне позавидовала ищейка с самым острым нюхом, что уж говорить о разине, который с детства ни разу не выиграл в «спрячь туфлю».

Пожалуй, надо дать отдых мозгам, а потом снова на штурм, вот я и взялся опять за детективный роман. Ей-богу, не прочел я и страницы, как издал радостный крик. Я наткнулся на очень важную мысль.

— Дживс, я наткнулся на очень важную мысль, — сообщил я своему верному слуге, который как раз в эту минуту вошел.

— Сэр?

Я понял, что слишком резко обрушился на него, нужны сноски.

— В этом детективе, который я сейчас читаю, — пояснил я. — Но подождите. Я сейчас вам покажу, но сначала позвольте выразить величайшее восхищение по поводу ваших удивительно точных сведений касательно Спода. Огромное спасибо, Дживс. Вы сказали, что, услышав имя «Юлейлия», он провалится сквозь землю, и он провалился. Отныне Спод нам совершенно не страшен.

— Это замечательно, сэр.

— Еще бы не замечательно. Все его угрозы — прошлогодний снег. У змеи вырвали жало, теперь она — просто червяк.

— Как приятно это слышать, сэр.

— Да уж. Но все еще существует опасность со стороны этой ехидны Стиффи Бинг: блокнот по-прежнему у нее. Надо обнаружить, где он спрятан, и выкрасть, Дживс, до тех пор у нас связаны руки. Тетя Далия только что ушла к себе в довольно мрачном настроении, она уверена, что окаянный блокнот в спальне этой мерзкой девчонки, но нам его не найти. Говорит, она могла положить его куда угодно и искусно замаскировать.

— В этом главная трудность, сэр.

— Именно. Но тут может оказаться очень кстати высказанная в книге мысль. Она дает направление, указывает верный путь. Я вам сейчас прочту. Детектив беседует со своим приятелем, «они» — пока еще неведомые мошенники, которые перерыли комнату некоей дамы в надежде найти пропавшие драгоценности. Итак, Дживс, слушайте внимательно. «Они обшарили все, дорогой Послтуэйт, пропустили только единственное место, где могли что-то найти. Дилетанты, Послтуэйт, жалкие дилетанты. Им и в голову не пришло заглянуть на шкаф — первое, что делают мало-мальски опытные воры, потому что знают… — не пропустите, Дживс, это особенно важно, — потому что знают: любая женщина, если ей надо что-то спрятать, положит вещь именно туда».

Я с нетерпением ждал, что он скажет.

— Дживс, вы понимаете глубочайшую важность этого открытия?

— Если я правильно истолковал смысл сказанного, сэр, вы предполагаете, что блокнот мистера Финк-Ноттла спрятан в комнате мисс Бинг на шкафу.

— Не предполагаю, Дживс, а уверен. Ну подумайте, где еще его можно спрятать? Этот следователь не дурак. Если он что-то говорит, именно так все и оказывается. Я ему совершенно доверяю и готов идти в указанном им направлении, не ведая сомнений.

— Простите, сэр, но вы, конечно, не собираетесь…

— Собираюсь, и немедленно. Стиффи ушла в Рабочий клуб и вернется Бог весть когда. Неужели полный зал деревенских прихожанок, которым показывают цветные слайды с достопримечательностями Святой Земли, да еще под аккомпанемент игры на фортепьяно, способен разойтись раньше, чем через два часа? Даже подумать дико. Так что сейчас самое время действовать — путь свободен. Препояшьте ваши чресла, Дживс, и следуйте за мной.

— Но, право же, сэр…

— И никаких «право же, сэр». Я уже высказывал вам недовольство по поводу вашей привычки произносить елейным голосом «Но, право же, сэр» всякий раз, как я составил стратегический план действий. Мне нужны от вас не сомнения, а поддержка боевого духа. Подумайте о традициях вассальной верности, Дживс. Вы знаете, где комната Стиффи?

— Да, сэр.

— Тогда вперед!

Хоть в моих последних репликах звучала бесшабашная отвага, не могу сказать, что она переполняла меня, когда мы двигались к цели. Если честно, чем ближе мы подходили, тем менее уверенно я себя чувствовал. Именно в таком состоянии я позволил Роберте Уикем уговорить себя пойти проткнуть ту злосчастную грелку. Ненавижу тайные вылазки. Бертрам Вустер предпочитает ходить по земле с гордо поднятой головой, ни от кого не прячась, ему невыносимо красться по дому на цыпочках, да еще завязываясь в морские узлы.

Я предчувствовал, что меня может охватить подобное настроение, и потому непременно хотел, чтобы Дживс сопровождал меня и оказывал моральную поддержку, а теперь обнаружил, что он не слишком-то старается. Я надеялся, что он проявит искреннюю готовность помочь мне и бескорыстно сотрудничать, но ничего подобного. Все своим видом он с самого начала выражал отчужденность и неодобрение. Казалось, происходящее его совершенно не касается, и меня это возмущало до глубины души.

Он не одобряет меня, я возмущен — естественно, мы проделали весь путь молча, и так же молча вошли в комнату и зажгли свет.

Бегло оглядев помещение, я подумал, что у этого юного ничтожества, лишенного нравственных устоев, слишком роскошная спальня. «Тотли-Тауэрс» — один из тех загородных домов, которые были построены во времена, когда люди, проектируя маленькое уютное гнездышко, считали, что спальню только в том случае позволено назвать спальней, если в ней можно устроить небольшой бал, где будет танцевать не меньше пятидесяти пар, так что в этом храме свободно могли разместиться десяток Стиффи. В свете неяркой электрической лампочки под потолком это безобразие, казалось, тянется на много миль во все стороны, и я похолодел при мысли, что не укажи детектив точного места, где спрятан блокнот Гасси, искать бы мне его в этих просторах века.

Я был полон радужных надежд, но мои размышления вдруг прервал странный звук, что-то вроде рыканья и бульканья, напоминало радиопомехи и одновременно далекие раскаты грома. Не буду морочить вам голову, скажу сразу: звуки исходили из пасти любимца Стиффи Бартоломью.

Пес стоял на кровати, точа когти передних лап о покрывало, глаза ясно выражали его намерения в отношении нас, и мы поступили так, будто у нас на двоих один ум, и в этом уме одна-единственная мысль. Я как орел вознесся на комод, а Дживс в тот же самый миг ласточкой вспорхнул на шкаф. Животное спрыгнуло с кровати, вышло на середину комнаты и уселось; оно почему-то дышало со свистом и глядело на нас сквозь космы точно шотландский старейшина; обличающий грешников с церковной кафедры.

В этой живой картине мы застыли надолго.

ГЛАВА 8

Дживс первым прервал довольно напряженное молчание.

— Насколько можно судить, сэр, блокнота здесь нет.

— М-м?

— Я осмотрел весь верх шкафа, сэр, но блокнота не нашел.

Возможно, я ответил более резко, чем следовало. Едва спасшись от этих слюнявых челюстей, я, конечно, еще не успел прийти в себя.

— К черту блокнот, Дживс! Как быть с собакой?

— Да, сэр.

— Что значит «да, сэр»?

— Я пытался дать вам понять, сэр, что совершенно с вами согласен: вы вовремя подняли эту тему. Несомненно, неожиданное появление животного представляет серьезную проблему. Если оно останется сидеть там, где сидит, нам будет нелегко продолжать поиски блокнота мистера Финк-Ноттла. Очевидно, что наша свобода действий окажется весьма ограниченной.

— И что нам теперь делать?

— Затрудняюсь сказать, сэр.

— Вам ничего не приходит в голову?

— Нет, сэр.

На это я мог ответить ему ядовито и колко — не знаю, что именно я бы сказал, но уж сказал бы, — однако удержался. Я понимаю, что даже самому одаренному человеку трудно всегда в любых обстоятельствах выдавать правильное решение. Несомненно, его блестящий, вдохновенный ход, который дал мне возможность одержать окончательную победу над силами зла в лице Р. Спода, отнял у него много душевных сил, сейчас его мозг нуждается в отдыхе. Оставалось только ждать и надеяться, что скоро он снова включится в работу и сможет достичь еще больших высот.

Чем скорее это произойдет, тем лучше, решил я, мысленно рассматривая создавшееся положение, потому что мне было ясно: этот косматый сукин сын не тронется с места, надо начать массированную атаку, разработать дерзкий план и искусно его выполнить. Мне кажется, я никогда еще не видел собаку, которая бы всем своим видом выражала, что она приросла к месту и не сдвинется с него, пока не придет хозяйка. А я еще не продумал во всех деталях, что именно я скажу Стиффи, когда она вернется и увидит меня на своем комоде, я сижу там как курица на насесте.

Наблюдая за животным, которое торчало как шишка на ровном месте, я начал злиться. Вспомнил Фредди Уиджена, которого во время визита к друзьям в их загородный дом немецкая овчарка загнала на гардероб, и он потом рассказывал мне, что ужасно страдал от унижения, это было самое скверное во всей истории, такой удар для гордого духа, надеюсь, вы понимаете, — он, чей род ведет начало от сотворения времен,[32] как вполне справедливо можно выразиться, по прихоти гнусной шавки вынужден гнездиться на платяном шкафу.

В точности как я. Конечно, хвастаться своими предками — дурной тон, но, черт возьми, Вустеры и в самом деле пришли в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем и, между прочим, были с ним большие друзья; но что толку от дружбы с Вильгельмом Завоевателем, если отпрыску древнего рода суждено погибнуть от зубов скотчтерьера.

От этих мыслей я совсем раскис и стал глядеть на пса с ненавистью.

— По-моему, это чудовищно, Дживс, — сказал я, выразив вслух свои мысли. — Как можно держать такого пса в спальне? От него одна грязь.

— Да, сэр.

— Скотчтерьеры пахнут, даже самые породистые. Вы, конечно, помните, какой ужасный запах шел от Макинтоша моей тетки Агаты, когда она гостила у меня. Я часто вам жаловался.

— Да, сэр.

— А этот просто смердит. Его давно следует переселить в конюшню. Что за порядки в «Тотли-Тауэрсе»? У Стиффи в спальне живет скотчтерьер, Гасси держит стаи тритонов, не дом, а настоящий зверинец.

— Да, сэр.

— Взгляните на все с другой точки зрения, — продолжал я, разгорячась. — Я говорю об опасности, которую представляет собой пес такого нрава, когда вы держите его в спальне: ведь он может броситься на кого угодно и растерзать. Нам с вами удалось спастись, когда мы оказались в опасности, а если бы вместо нас вошла пугливая горничная?

— Да, сэр.

— Я так ясно вижу, как она идет сюда, чтобы постелить постель. Это хрупкая девушка с большими голубыми глазами и робким выражением. Она открывает дверь, переступает порог и направляется к кровати. А на нее прыгает этот людоед. О том, что произойдет, даже думать не хочется.

— Нет, сэр.

Я нахмурился.

— Вместо того чтобы сидеть на шкафу и повторять: «Да, сэр», «Нет, сэр», вы бы, Дживс, лучше что-нибудь сделали.

— А что я могу сделать, сэр?

— Начать действовать, Дживс. Смелое, решительное действие — вот что нам сейчас нужно. Может быть, вы помните, как мы однажды гостили у тети Агаты в «Вуллем Черси» в графстве Гертфордшир? Там еще был достопочтенный А. Б. Филмер, член кабинета министров, а от меня все не отставал рассердившийся лебедь, и я влез на крышу домика, который стоял на островке посреди озера.

— Я очень хорошо помню этот эпизод, сэр.

— И я тоже. Картина так ярко запечатлелась на сетчатке моего воображения — это действительно сетчатка, да?

— Да, сэр.

— Так вот, вы бесстрашно встаете перед лебедем — а ну, кыш отсюда, глупая птица, — и набрасываете ему на голову свой плащ, лебедь в полной растерянности, я свободен, а он вынужден продумывать весь план военных действий заново. Великолепная сцена укрощения. В жизни не видел ничего удачнее.

— Благодарю вас, сэр. Я рад, что оказался полезен.

— Еще как, Дживс, не знаю, что бы я без вас делал. И вот сейчас мне пришло в голову, что можно повторить тот маневр, пес будет совершенно сбит с толку.

— Несомненно, сэр. Но у меня нет плаща.

— Тогда я советую вам обдумать, как заменить его простыней. А если вы сомневаетесь, что простыня сослужит службу не хуже плаща, могу рассказать, что как раз перед тем, как вы вошли в комнату, я испытал ее на Споде с отличным результатом. Он никак не мог из-под нее выпутаться.

— В самом деле, сэр?

— Можете не сомневаться, Дживс. Лучшего оружия, чем простыня, и желать не приходится. На кровати есть простыни.

— Да, сэр. На кровати.

Молчание… Я не люблю обижать людей, но если это не nolle prosequi, значит, мне непонятен смысл этой процедуры. Замкнутое хмурое лицо Дживса подтверждало, что я не ошибся, и я решил сыграть на его гордости, как Гасси во время наших переговоров относительно Спода пытался сыграть на моей.

— Дживс, вы боитесь крошечную плюгавую собачонку?

Он почтительно поправил меня, выразив мнение, что животное, о котором идет речь, вовсе не крошечная плюгавая собачонка, а собака средней величины с прекрасно развитой мускулатурой. Он особенно советовал мне обратить внимание на челюсти и зубы Бартоломью. Я принялся уговаривать его:

— Вот увидите, Дживс, если вы неожиданно прыгнете, его зубы не вонзятся в тело. Вы можете подскочить к кровати, сорвать простыню и замотать в нее пса, он и не сообразит, что случилось, а мы окажемся на свободе.

— Да, сэр.

— Ну так что, будете прыгать?

— Нет, сэр.

Наступило довольно тягостное молчание. Пес Бартоломью все так же не мигая смотрел на меня, и опять я заметил на его морде высокомерно-добродетельное ханжеское выражение, которое мне еще больше не понравилось. Кому приятно сидеть на комоде, куда вас загнал скотчтерьер, но мне казалось, что в таком случае животное должно хотя бы проявить понимание и не сыпать соль на раны, не спрашивать взглядом: «Ну что, спасли тебя?»

Я решил прогнать с его морды это выражение. В шандале, стоящем возле меня, был огарок свечи, я вынул его и бросил в мерзкую тварь. Бартоломью с жадностью сожрал свечу, через минуту его вырвало, и он, дав мне короткую передышку, как ни в чем не бывало снова уставился на меня. Тут дверь открылась, и в комнату вошла Стиффи. А я-то ждал ее часа через два, не раньше.

Мне сразу бросилось в глаза, что ее обычной жизнерадостности как не бывало. Ведь Стиффи минуты не посидит на месте, вечно куда-то несется — молодые силы играют, так, кажется, говорят, но сейчас она двигалась медленно, нога за ногу, как бурлаки на Волге. Она равнодушно посмотрела на нас, бросила: «Привет, Берти. Привет, Дживс», — и, казалось, забыла о нас. Приблизилась к туалетному столику, сняла шляпку и, опустившись на стул, мрачно посмотрела на себя в зеркало. Видно, ее душа была как проколотая шина, из которой вышел воздух, и я понял, что, если не заговорю, она тоже не заговорит, а молчать сейчас и вовсе неловко. Поэтому я сказал:

— Привет, Стиффи.

— Привет.

— Приятный вечер. Вашего пса только что вырвало на ковер.

Это, конечно, была прелюдия к главной теме, которую я и начал развивать.

— Вы, наверное, удивились, Стиффи, застав нас здесь?

— Нет, ничуть. Вы искали блокнот?

— Ну конечно. Именно блокнот. Хотя, если честно, мы не успели приступить к поискам. Ваш песик был против. — Я все это с юмором представил, обратите внимание. В таких случаях только юмор и спасает. — Он неправильно истолковал наш визит.

— В самом деле?

— Да. Я очень затрудню вас, если попрошу пристегнуть к его ошейнику ремень и отвести угрозу, нависшую над демократией во всем мире?

— Да, очень затрудните.

— Неужели вы не хотите спасти жизнь двум ближним?

— Не хочу. Я не хочу спасать жизнь мужчинам. Ненавижу мужчин, всех до одного. Надеюсь, Бартоломью искусает вас до костей.

Призывами к человечности ее не проймешь, это ясно. Попробуем другой подход.

— Я не ждал вас так скоро, — сказал я. — Думал, вы пошли в Рабочий клуб бренчать на фортепьяно, пока Растяпа Пинкер показывает цветные картинки и читает лекцию о Святой Земле.

— Я и пошла.

— Но вернулись что-то слишком уж рано.

— Да. Лекцию отменили. Гарольд разбил слайды.

— Не может быть. — Ну конечно, разве мог он их не переколотить, у него ведь руки не тем концом вставлены. — Как же это случилось?

Она вяло погладила по голове пса Бартоломью, который подошел к ней, чтобы с ним поиграли.

— Уронил их.

— Почему?

— Он был в шоке, потому что я разорвала нашу помолвку.

— Что???

— Что слышали. — Глаза ее заблестели, казалось, она заново переживает эту тяжелую сцену, в голосе зазвучал металл, ну прямо голос тети Агаты, когда она разговаривает со мной. Куда девалась вялая манера, в первый раз я увидел, как эта юная особа полыхает от ярости. — Пришла я к Гарольду в коттедж, мы поговорили о разных разностях, потом я спрашиваю: «Милый, когда ты стащишь каску у Юстаса Оутса?» Вы не поверите, но он посмотрел на меня таким ужасно робким, испуганным взглядом и сказал, что долго боролся со своей совестью, надеясь получить ее согласие, но совесть не сдалась, она и слышать не хочет о краже каски у Юстаса Оутса, поэтому все отменяется. «Ах так? — сказала я и выпрямилась во весь рост. — Значит, отменяется? Ну, тогда и помолвка наша тоже отменяется». Он и уронил все слайды Святой Земли, которые держал в обеих руках, а я ушла.

— Ушли? Неужели?

— Да, ушла. И считаю, что правильно сделала. Если он будет говорить мне «нет» всякий раз, как я попрошу его о каком-нибудь пустяке, лучше уж узнать об этом заранее. Все сложилось как нельзя лучше, я просто счастлива.

И, шмыгнув носом, да так громко, будто рядом разорвали кусок полотна, она закрыла лицо руками и разразилась безудержными рыданиями, как принято говорить.

Конечно, душераздирающее зрелище, и вы не слишком ошибетесь, если выскажете предположение, что меня переполнило сочувствие к ее горю. Уверен, во всем Уэст-Энде[33] не найти другого мужчины, который бы так живо откликался на женские страдания. Будь я поближе, я бы безо всякого погладил ее по голове. Но, несмотря на доброе сердце, у Вустеров довольно земного здравого смысла, и я очень скоро сообразил, что в этой истории есть свои плюсы.

— Ужасно, — сказал я, — сердце кровью обливается Верно, Дживс?

— Безусловно, сэр.

— Да, черт возьми, оно просто истекает кровью, и ничего тут не скажешь, можно только выразить надежду, что великий целитель Время залечит рану. И поскольку в сложившихся обстоятельствах блокнот вам, конечно, больше не нужен, может быть, вы вернете его мне?

— Что?

— Я сказал,что, поскольку ваш предполагаемый союз с Пинкером распался, вы, естественно, не пожелаете хранить среди своих вещей блокнот Гасси…

— Ах, не морочьте мне сейчас голову вашими дурацкими блокнотами.

— Ну конечно, конечно, у меня и в мыслях не было. Просто я хотел сказать, что, если когда-нибудь у вас найдется время… выдастся лишняя минута… вы не сочтете за труд…

— Ладно. Но сейчас я не могу отдать его вам. Блокнота здесь нет.

— Нет?

— Нет. Я положила его… Что это?

Она остановилась на самом интересном месте, потому что все мы вдруг услышали стук. Стук доносился со стороны балкона.

Должен упомянуть, что в комнате Стиффи, кроме кровати под балдахином, ценных картин, обитых богатой тканью мягких кресел и прочей дорогой мебели, которых совершенно не заслуживала эта наглая девчонка, кусавшая руку, которая кормила ее, устроив в своей квартире в ее честь обед, а теперь испытывала по ее милости жуткое отчаяние и тревогу, так вот, в этой комнате был еще и балкон. Стучали в балконную дверь, из чего можно было заключить, что за ней кто-то стоял.

Бартоломью мгновенно понял это, потому что с необыкновенным проворством подскочил к балконной двери и стал выгрызаться наружу. До сих пор пес вел себя в высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут вдруг оказалось, что это хулиган и сквернослов. Наблюдая, как он бесчинствует, грызя дверь и исходя площадной бранью, я благодарил Бога, что мне удалось так быстро вскочить на комод. Дикий, кровожадный зверь — вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным, осуждать замыслы мудрого Провидения, но черт меня возьми, не понимаю я, зачем собаке не слишком большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила. Впрочем, что толку удивляться, теперь все равно ничего не изменишь.

Стиффи от неожиданности замерла, что вполне естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь, но через минуту опомнилась и пошла узнать, что все это значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный столик был явно расположен более удачно. Вот она откинула занавеску и вдруг прижала руку к груди, как актриса на сцене, с ее губ сорвался громкий крик, я услышал его, несмотря на оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.

— Гарольд! — воскликнула она, и, следуя простейшей логике, я заключил, что на балконе стоит мой старый добрый друг Раззява Пинкер, ныне священник.

В голосе юной авантюристки была та самая радость, с которой женщина встречает рокового любовника, однако, поразмыслив, эта особа сочла, что подобный тон не слишком уместен после сцены, только что произошедшей между ней и служителем Бога. И заговорила холодно и враждебно, я все слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой, — я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.

— Что вам угодно?

Бартоломью не лаял, слышимость была великолепная. Голос Пинкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.

— Стиффи!

— В чем дело?

— Можно войти?

— Нет, нельзя.

— Я кое-что принес.

Юная шантажистка в восторге взвизгнула.

— Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?

— Да.

— Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость!

Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно… Ветер ворвался, но Пинкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.

— Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?

— Нет, нет. Подожди минуту.

Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула. Скотчтерьеры — философы, они легко приспосабливаются к переменам в жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.

— Путь свободен, мой ангел, — сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Пинкер заключил ее в объятия.

Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Пинкер остался в нашей ранней юности, на «Великопостных гонках».[34]

Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, — нет, передо мной все тот же нескладеха Пинкер, у которого обе ноги — левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.

В былые времена в колледже физиономия Пинкера сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось — он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверное, совесть совсем искогтила его. И не наверное, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто она жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.

— Вот, принес, — тупо сказал он.

— Ах, Гарольд!

— И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.

— Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.

Он открыл было рот, чтобы рассказать, да так и застыл, я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы — живые люди или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.

— Стиффи, — прошептал он, — ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?

— Что? А, да, это Берти Вустер.

— Правда, он? — Его лицо посветлело. — Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?

— Там камердинер Берти, Дживс.

— Приятно познакомиться, — сказал Пинкер.

— Очень приятно, сэр, — отозвался Дживс.

Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к Пинкеру, протянув руку и радуясь встрече.

— Ну, здорово, Пинкер.

— Привет, Берти.

— Сколько лет, сколько зим.

— Да уж, давненько не виделись.

— Ты, говорят, священником стал.

— Верно.

— Как прихожане?

— Отлично, спасибо.

Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках — кого он видел в последнее время, о ком что слышал, словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца, но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Пинкеру это было как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что сотворил. Вы наверняка слышали выражение «Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет». Так вот, это сейчас в полной мере относилось к Гарольду Пинкеру. Он прянул, как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул заплетающими ногами к креслу, опрокинул его, потом поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.

— Если об этом узнает младший класс воскресной школы! — простонал он и задрожал всем телом.

Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют себе его пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях, аморреях и как они еще называются, возвращает мудрым словом на путь истинный отступника, кормит супом болящих, поправляет им подушки, ну и все прочее. Когда же они обнаружат, что он лишил полицейского каски, они изумленно посмотрят друг на друга с осуждением в глазах и спросят, достоин ли этот человек выполнять столь высокую миссию. Вот что тревожило Пинкера и не позволяло быть прежним жизнерадостным священником, который так весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.

Стиффи захотела приободрить возлюбленного.

— Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. — Она подошла к комоду и засунула каску в ящик. — Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться и гордиться. А теперь расскажи мне все.

— Пожалуйста, — поддержал ее я. — Хочется узнать из первых рук.

— Ты крался за ним, как тигр? — спросила Стиффи.

— Конечно, крался, — с укоризной подтвердил я. До чего глупая девица! — Неужели вы допускаете мысль, что он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и когда тот сел отдохнуть у изгороди возле перелаза или где-нибудь еще и, ни о чем не подозревая, закурил трубочку, Пинкер и осуществил свой план, так ведь?

Гарольд Пинкер сидел, уставясь в пустоту, и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.

— Не садился он на приступку. Он стоял, опершись о перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю Планкетта и хотел перейти на соседнее, как вдруг увидел впереди какую-то темную фигуру. Это был он.

Я кивнул. Как ясно я представлял себе эту сцену!

— Надеюсь, — сказал я, — ты вспомнил, что сначала надо потянуть каску вперед, а уж потом сорвать с головы, чтобы ремешок не зацепился за подбородок.

— Ничего этого не понадобилось. Каска была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил.

Я строго посмотрел на него.

— Как же так, Пинкер, ты нарушил правила игры.

— Ничего он не нарушил, — пылко возразила Стиффи. — Я считаю, он проявил величайшую ловкость.

Я не мог отступить со своих позиций. У нас в «Трутнях» очень строгие взгляды на этот счет.

— Разработаны специальные приемы, чтобы похищать у полицейских каски. Ты их не применял, — решительно стоял на своем я.

— Это совершеннейшая чепуха, — отмахнулась от меня Стиффи. — Любимый, ты был изумителен.

Я пожал плечами.

— Что вы скажете по этому поводу, Дживс?

— Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.

— Правильно, не стоит, — подхватила Стиффи. — И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? — Она все больше распалялась. — Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали и не привели утром на Бошер-стрит, где вам пришлось пресмыкаться перед дядей Уоткином в надежде отделаться всего лишь штрафом.

— Я вовсе не пресмыкался перед старым бандитом, — возмутился я. — Я держался спокойно и с большим достоинством, как вождь краснокожих на костре. Что до моей надежды отделаться штрафом…

Стиффи не желала ничего слушать.

Я просто хотел сказать, что приговор ошарашил меня. Я был убежден, что довольно простого замечания. Но все это к делу не относится, важно другое: Пинкер в эпизоде с полицейским действовал вопреки правилам. Это так же безнравственно, как стрелять в сидящую птицу. И я не могу изменить своего мнения.

— Я тоже не могу изменить своего мнения, что вам нечего делать в моей спальне. Зачем вы здесь торчите?

— Да, я тоже удивился, — сказал Пинкер, впервые затронув эту тему. Конечно, я понимал, что у него есть все основания недоумевать, почему он застал такое сборище в спальне, где обитает одна только его возлюбленная.

Я сурово посмотрел на нее.

— Вы отлично знаете, почему я здесь. Я вам объяснил. Я пришел сюда, чтобы…

— Ах да, конечно. Дорогой, Берти пришел ко мне за книгой. Но боюсь… — Тут она вонзила в мои глаза холодный зловещий взгляд, — боюсь, я пока не могу дать ему ее. Я еще сама не дочитала. Кстати, дорогой, — продолжала она, не выпуская из меня цепкого хищного взгляда, — Берти сказал, что будет счастлив помочь нам в нашем плане с серебряной коровой.

— Дружище, неужели ты согласен? — радостно встрепенулся Пинкер.

— Конечно, согласен, — сказала Стиффи. — Он только сейчас говорил мне, какое удовольствие это ему доставит.

— Ты не против, если я расквашу тебе нос?

— Конечно, он не против.

— Понимаешь, я должен быть в крови. Кровь — это главное.

— Ну конечно же, конечно, — нетерпеливо вступила Стиффи. Казалось, она торопится завершить сцену. — Он все понимает.

— Берти, а когда ты сочтешь возможным провести операцию?

— Он сочтет возможным провести ее сегодня, — ответила за меня Стиффи. — Нет никакого смысла откладывать. Жди ровно в полночь на веранде, мой любимый. К тому времени все уже будут спать. Берти, вам удобно в полночь? Да, Берти говорит, что это идеальное время. А теперь, ненаглядный, тебе пора. Если кто-нибудь случайно зайдет и увидит тебя здесь, он может удивиться. Спокойной ночи, любимый.

— Спокойной ночи, любимая.

— Спокойной тебе ночи, любимый.

— И тебе спокойной ночи, любимая.

— Подожди! — крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.

— Не может он ждать, он спешит. Помни же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.

— Спокойной ночи, любимая.

— Спокойной ночи, мой ненаглядный.

— Спокойной ночи, ненаглядная.

Они отошли к балкону, омерзительное воркование не так сильно било в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицу.

— Тьфу!

— Простите, сэр?

— Я сказал «тьфу», Дживс. Я человек достаточно широких взглядов, но я потрясен, потрясен до глубины души. Поведение Стиффи отвратительно, но не в нем суть. Она женщина, и всем давно известно, что женщины не способны отличить добро от зла. Но чтобы на такое пошел Гарольд Пинкер, носитель духовного сана, человек, застегивающий свой воротничок сзади на шее! Это ужасает меня. Он знает, что блокнот у нее. Знает, что она держит меня на крючке. Но разве он потребовал, чтобы она вернула его мне? И не подумал. Он с нескрываемой радостью идет на грязное дело. Что ждет с таким пастырем прихожан Тотли, которые жаждут идти по прямой и ровной стезе добродетели? Какой пример подает он младенцам, посещающим воскресную школу, о которых он говорил? Если они несколько лет посидят возле Гарольда Пинкера и проникнутся его по меньшей мере странными идеями касательно нравственности и чести, все до единого кончат жизнь в тюрьме, осужденные за шантаж.

Я умолк, глубоко взволнованный. Я даже тяжело дышал.

— По-моему, вы несправедливы к джентльмену, сэр.

— М-м?

— Я убежден, у него сложилось впечатление, будто вы согласились принять участие в их плане исключительно по доброте душевной, вам просто хочется помочь старому другу.

— Думаете, она не рассказала ему о блокноте?

— Уверен, сэр. Я понял это по поведению барышни.

— Я не заметил в ее поведении ничего особенного.

— Когда вы пытались завести разговор о блокноте, сэр, она смутилась. Боялась, что мистер Пинкер начнет расспрашивать, и, узнав правду, заставит ее вернуть блокнот законному владельцу.

— Черт возьми, а ведь вы правы.

Я стал вспоминать во всех подробностях разыгравшуюся здесь сцену — да, конечно, он совершенно прав. Стиффи в равной мере свойственны непрошибаемое упрямство мула и невозмутимость рыбы, обложенной кусками льда, но когда я хотел объяснить Пинкеру, почему оказался в ее спальне, она явно забеспокоилась. И очень нервничала, выпроваживая его, — между прочим, она была похожа на крошечного вышибалу, выводящего из кабака очень крупного посетителя.

— Дживс, вы гений, — с чувством сказал я.

Со стороны балкона раздался приглушенный треск. Через минуту вернулась Стиффи.

— Гарольд свалился с лестницы, — объяснила она, заливаясь веселым смехом. — Ну, Берти, всем все ясно, весь план действий? Итак, сегодня в полночь!

Я достал сигарету и закурил.

— Постойте, куда такая спешка, — произнес я. — Уж очень вы расскакались, барышня.

Мой спокойный властный тон обескуражил ее. Она заморгала, вопросительно глядя на меня, а я, глубоко затянувшись, с беспечным видом медленно выпустил дым через ноздри.

— Угомонитесь, Стиффи, — посоветовал я.

Повествуя ранее о событиях в «Бринкли-Корте», в которых принимали участие мы с Огастусом Финк-Ноттлом, — не знаю, знакомы вы с ними или нет, — так вот, повествуя о них, я упомянул, что прочел как-то один исторический роман, так в нем некий светский лев, когда хотел поставить кого-то на место, презрительно смеялся, лениво полуприкрыв веками глаза, и стряхивал воображаемую пылинку с бесценных брабантских кружевных манжет. По-моему, я признавался, что, подражая этому законодателю мод, я добился блестящих результатов.

Именно так я поступил и сейчас.

— Стиффи, — сказал я, глядя на нее сверху вниз из-под лениво опущенных век и стряхивая пепел со своей безупречно накрахмаленной манжеты, — потрудитесь отдать мне блокнот.

Теперь после вопросительного знака в ее глазах следовало поставить восклицательный. Она пришла в замешательство, это несомненно. Вообразила себе, что Берти Вустер придавлен ее железной пятой, а он, оказывается, свободен, как ветер, и готов сражаться до последнего.

— Я вас не понимаю.

Я снова презрительно засмеялся.

— А мне казалось, — тут я снова стряхнул пепел с манжеты, — что вы прекрасно все понимаете. Мне нужен блокнот Гасси, нужен сию минуту, и никаких отговорок.

Она сжала губы.

— Вы получите его завтра — если Гарольд скажет, что все сошло удачно.

— Нет, я получу его сейчас.

— Черта с два!

— Это вы, шантажистка, черта с два получите корову, — парировал я спокойно и с достоинством. — Повторяю, мне нужен блокнот сейчас, иначе я иду к Гарольду и все ему рассказываю.

— О чем вы ему все рассказываете?

— Обо всем. Сейчас он по недоразумению думает, будто я согласился участвовать в ваших интригах по доброте душевной и из желания помочь старому другу. Вы ничего не сказали ему о блокноте, я уверен. Достаточно вспомнить, как вы себя вели. Когда я хотел заговорить о блокноте, вы засуетились Вы боялись, что Пинкер начнет расспрашивать, и, узнав правду, заставит вас вернуть блокнот законному владельцу.

Ее глаза забегали. Еще одно подтверждение тому, как прав оказался Дживс в своих выводах.

— Вы несете совершеннейшую чепуху, — сказала она дрогнувшим голосом.

— Чепуху? Ну что ж, позвольте откланяться. Пойду к Пинкеру.

Я быстро шагнул в сторону двери, и, как я и ожидал, она взмолилась:

— Нет, нет, Берти, не ходите! Это невозможно! Я повернулся к ней.

— Ну как, признаетесь, что Пинкер ничего не знает о ваших… — Мне вспомнилось яркое выражение, которое употребила тетя Далия, характеризуя поступки сэра Уоткина Бассета, — о ваших непристойных махинациях под покровом тайны?

— Не понимаю, почему вы называете мои поступки непристойными махинациями?

— Я называю их непристойными махинациями под покровом тайны, потому что таковыми их считаю. И точно так же назовет их Пинкер, когда я все ему выложу, ведь он напичкан высокими принципами. — И я снова устремился к двери. — Прощайте, я откланиваюсь.

— Берти, подождите!

— В чем дело?

— Берти, дорогой…

Я остановил ее, строго взмахнув мундштуком.

— Это еще что за «Берти, дорогой»? Надо же до такого дойти! Ко мне вы с вашими «Берти, дорогой» не подкатитесь.

— Но, Берти, дорогой, позвольте объяснить. Конечно, я не посмела рассказать Гарольду о блокноте. С ним бы родимчик приключился. Он бы сказал, что это гнусное интриганство, неужели я сама этого не понимаю. Но у меня не было выхода. Как еще я могла заставить вас помочь нам?

— Я и не собирался вам помогать.

— Но ведь теперь поможете, правда?

— Нет, не помогу.

— Я надеялась, вы не откажетесь.

— Можете надеяться сколько угодно, но я решительно отказываюсь.

Уже в начале нашего диалога я заметил, что глаза Стиффи наполняются слезами, а губы слегка вздрагивают, и вот по щеке поползла слеза. За ней хлынул поток, словно плотину прорвало. Выразив сожаление, что она не умерла, и уверенность, что у меня будет бледный вид, когда я буду стоять у ее гроба и упрекать себя за бесчеловечность, которая убила ее, она с разбегу кинулась на кровать и бурно зарыдала.

Это были те же самые рыдания, которые она продемонстрировала нам в сцене, описанной выше, но я опять почувствовал, что мое мужество слегка поколебалось. Я стоял в нерешительности и нервно теребил галстук. Я уже рассказывал вам, как действует на Вустеров женское горе.

— А-а-а-а-а-а, — неслось с кровати.

— Послушайте, Стиффи… — сказал я.

— О-о-о-о-о-о…

— Стиффи, я взываю к вашему здравому смыслу. Подумайте головой. Неужели вы могли всерьез решить, что я стану красть эту корову?

— Для нас это вопрос жизни и смерти… О-о-о-о-о-о…

— Очень может быть. Но выслушайте меня. Вы не пожелали представить себе, к каким нежелательным последствиям это приведет. Ваш дядюшка, будь он трижды неладен, следит за каждым моим шагом, так и ждет от меня какой-нибудь каверзы. Даже если бы не ждал, уже одно то, что я заодно с Пинкером, лишает меня возможности что-то предпринять. Я поделился с вами своим мнением о том, что представляет собой Пинкер в роли соучастника преступления. Уж не знаю как, но он непременно все провалит, найдет способ. Зачем далеко ходить, вы просто вспомните, что случилось пять минут назад. Ведь он даже по лестнице не мог спуститься, сорвался и упал.

— А-а-а-а-а-а…

— Попробуйте подвергнуть ваш план холодному анализу. Вы говорите, главное в том, чтобы Пинкер появился весь в крови и объяснил, что разбил мародеру нос. Предположим, так все и произойдет. Что дальше? «Ха! — восклицает ваш дядюшка, который соображает не хуже других. — Разбили ему нос, говорите? Все как один ищите человека с распухшим носом». И первое, что он видит, — мой красный, распухший нос. Не уверяйте меня, что он не сделает логических выводов.

Я умолк. Мне казалось, я был чрезвычайно красноречив, и она, конечно, все поняла. Сейчас она вздохнет, покоряясь судьбе, скажет: «Ну что ж, наверное, вы правы. Теперь я это ясно вижу». Но ничуть не бывало. Стиффи заголосила еще громче, и я обратился к Дживсу, который до сих пор не произнес ни слова.

— Дживс, вы следите за развитием моей мысли?

— С большим вниманием, сэр.

— Вы согласны, что план, который они придумали, неминуемо привел бы к катастрофе?

— Да, сэр. Он, несомненно, сопряжен с рядом серьезнейших трудностей. Вы позволите мне предложить другой?

Я ушам не поверил.

— Вы что же, хотите сказать, что нашли выход?

— Мне кажется, да, сэр.

Едва он произнес эти слова, рыдания Стиффи прекратились. Наверное, другого средства не сыскалось бы во всем мире. Она села, ее лицо горело страстным нетерпением.

— Дживс, неужели?

— Да, мисс.

— Дживс, вы чудо, вы прелесть, вы душка!

— Благодарю вас, мисс.

— Выкладывайте, Дживс, — попросил я, садясь в кресло и закуривая новую сигарету. — Конечно, хочется надеяться, что вы действительно нашли выход, хотя лично я никаких возможностей не вижу.

— Может статься, мы найдем их, сэр, если сыграем на особенностях психологии.

— Ах вот как, на особенностях психологии?

— Да, сэр.

— Вы имеете в виду психологию индивидуума?

— Именно так, сэр.

— Понятно. Дживс — тончайший знаток психологии индивидуума, — объяснил я Стиффи, которая, естественно, ничего не знала о Дживсе, для нее он был всего лишь безмолвная тень, которая незаметным движением подавала ей картофель, когда она у меня обедала. — Он видит людей насквозь. И о каком индивидууме вы подумали, Дживс?

— О сэре Уоткине Бассете, сэр.

Я в сомнении нахмурился.

— Вы предлагаете попытаться смягчить старого человеконенавистника? По-моему, это дело безнадежное, разве что кастет применить.

— Вы правы, сэр. Смягчить сэра Уоткина нелегко, вы правильно заметили, что он чрезвычайно упрям и его характер не поддается формированию. Мне пришло в голову другое: попробовать сыграть на его отношении к вам. Сэр Уоткин терпеть вас не может, сэр.

— Я тоже его терпеть не могу.

— Верно, сэр. Тут важно, что он испытывает по отношению к вам сильнейшую неприязнь, и если вы объявите ему, что вы и мисс Бинг помолвлены и желаете как можно скорее соединиться в супружеском союзе, для него это будет тяжелый удар.

— Как! Вы хотите, чтобы я сказал ему, что мы со Стиффи любим друг друга?

— Совершенно верно, сэр. Я затряс головой.

— Не вижу в этом никакого смысла, Дживс. Конечно, неплохо посмеяться, глядя, как осатанеет старый прохвост, но в плане практическом такой шаг ничего не дает.

Стиффи тоже была явно разочарована. Она ожидала чуть ли не чуда.

— По-моему, Дживс, полная чепуха, — сказала она. — Ну, и что будет потом?

— Если позволите, мисс, я объясню. Реакция сэра Уоткина, как правильно предположил мистер Вустер, будет иметь определенный и ярко выраженный характер.

— Да он на потолке повиснет.

— Совершенно верно, мисс. Очень выразительный образ. А если в это время появитесь вы и убедите дядю, что мистер Вустер ввел его в заблуждение и на самом деле вы помолвлены с мистером Пинкером, я думаю, с его души свалится камень, и он благосклонно примет ваш союз с этим джентльменом.

Лично я в жизни не слышал подобного бреда и всем своим видом это показал. Зато Стиффи пришла в восторг и закружилась в вальсе.

— Дживс, это потрясающе, потрясающе!

— Мне кажется, мисс, успех обеспечен.

— Конечно, обеспечен. Гениальный план! Вы только представьте, Берти, дорогой, как он разъярится, когда вы скажете ему, что я согласилась выйти за вас замуж. А потом я признаюсь: «Нет, дядя Уоткин, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, на самом деле я хочу выйти замуж за чистильщика сапог, — да он заключит меня в объятия и пообещает прийти на свадьбу и плясать до упаду. А когда узнает, что мой избранник — дивный, изумительный, необыкновенный человек по имени Гарольд Пинкер, он будет на седьмом небе от счастья. Дживс, вы лапочка, вы ласточка, вы симпампушка.

— Благодарю вас, мисс. Я доволен, что доставил радость.

Я встал с кресла. Все, с меня хватит. Я спокойно терплю, когда в моем присутствии несут чушь, но нельзя же доходить до полного идиотизма. И я ледяным тоном объявил Стиффи, которая продолжала в упоении кружиться:

— Стиффи, я возьму блокнот с собой сейчас. Она на минуту остановилась.

— Ах, блокнот. Он вам нужен?

— Да. И немедленно.

— Я отдам вам его после того, как вы поговорите с дядей Уоткином.

— Вот как?

— Да. Не подумайте, что я вам не доверяю, Берти, дорогой, но мне будет гораздо приятнее, если вы будете знать, что он все еще у меня. Я уверена, вам приятно доставить мне радость. Так что в путь, сразите дядю наповал, а потом поговорим.

— В путь я, конечно, отправлюсь, — холодно сказал я, — но сражать его наповал — благодарю покорно. Представляю себе картину — я сразил старого хрыча наповал!

Она захлопала глазами.

— Берти, вы так говорите, будто отказываетесь принять участие в этом плане.

— Славу Богу, догадались.

— Неужели вы предадите меня? Нет, не верю!

— Еще как предам. И получу от этого большое удовольствие.

— Вам не нравится план?

— Не нравится. Дживс давеча сказал: он доволен, что доставил радость. Так вот, мне он никакой радости не доставил. Я считаю, мысль, которую он высказал, не сделала бы чести и пожизненному обитателю сумасшедшего дома, удивляюсь даже, как он до такого опустился. Будьте любезны, блокнот, Стиффи, и поживее.

Она молчала.

— Я не исключала, что вы можете так поступить, — наконец проговорила она.

— А теперь знаете это точно, — отозвался я. — Блокнот, Стиффи, будьте любезны.

— Никакого блокнота я вам не дам.

— Прекрасно. Сейчас же иду к Пинкеру и все ему расскажу.

— Великолепно. Ступайте. Но не успеете вы отойти от дома, как я уже буду в библиотеке и все расскажу дяде Уоткину.

Она вздернула подбородок, явно считая, что ловко перехитрила противника, и, вдумавшись в сказанное ею, я был вынужден признать, что она и в самом деле ловко меня перехитрила. Я совершенно выпустил из виду возможность такого поворота событий. Что я мог ответить? Лишь растерянно кашлянул, на большее меня не хватило. Не скроешь жалкой истины: Бертрама Вустера загнали в угол.

— Вот так-то. Что теперь скажете?

Легко ли мужчине, который считает себя хозяином положения, почувствовать, что он утратил эту роль, и опуститься до позорной необходимости упрашивать? Но другого пути не было. Мой голос, который до этого звучал властно и решительно, стал выше тембром и слегка задрожал.

— Какого черта, Стиффи! Неужели вы так поступите?

— Непременно, если вы не умаслите дядю Уоткина.

— Но как я могу его умаслить, как? Стиффи, не подвергайте меня этим страшным пыткам.

— Придется. И что тут такого страшного? Не съест же он вас.

С этим я согласился.

— Да, разве что не съест.

— Не страшнее, чем визит к дантисту.

— Гораздо страшнее, чем десять визитов к десяти дантистам.

— Зато какое вы почувствуете облегчение, когда все кончится.

Слабое утешение. Я внимательно вгляделся в ее лицо, надеясь найти хоть слабый признак того, что она смягчилась. Увы, ни тени. Эта особа и всегда была жестка, как ресторанный бифштекс, такой и осталось. Киплинг был прав. Женщина всего лишь женщина.[35] Никуда от этого не денешься.

Я сделал последнюю попытку:

— Стиффи, не будьте так жестокосердны.

— Буду.

— И это несмотря на то, что я устроил в вашу честь великолепный обед у себя дома, — простите, что напоминаю о нем, — не жалел расходов?

— Подумаешь!

Я пожал плечами. Наверное, я в тот миг был похож на римского гладиатора — это были когда-то такие ребята, они в числе прочего набрасывали друг на друга связанные простыни, — который услышал, как глашатай выкрикнул на арене его номер.

— Ну что ж, ладно, — сказал я.

Она улыбнулась мне материнской улыбкой.

— Какое мужество. Узнаю моего маленького храбреца. Не будь я столь озабочен, я, естественно, возмутился бы, как она посмела назвать меня своим маленьким храбрецом, но в тот ужасный миг махнул рукой на наглую выходку.

— Где этот монстр, ваш дядюшка?

— Должно быть, в библиотеке.

— Отлично. Иду к нему.

Не знаю, читали ли вам в детстве рассказ о писателе, чья собака слопала бесценную рукопись книги, которую он писал. И писатель, вместо того что впасть в бешенство, если вы помните, печально посмотрел на пса и сказал: «Ах, Алмаз, Алмаз, если бы ты только знал, что сейчас сделал». Я слышал рассказ в своей детской, и он навсегда остался у меня в памяти. А сейчас всплыл, потому что, выходя из комнаты, я посмотрел на Дживса в точности как тот писатель на своего пса. Я ничего ему не сказал, но, уверен, он знает, что я подумал.

Было очень неприятно, что Стиффи напутствует меня, издавая воинственные кличи. В сложившихся обстоятельствах это было гривуазно и свидетельствовало о сомнительном вкусе.

ГЛАВА 9

Те, кто хорошо знает Бертрама Вустера, говорят, имея на то все основания, что моя душа наделена большим запасом жизненных сил, и потому даже в самых неблагоприятных обстоятельствах я обычно поднимаюсь над собой, как бы ни были тяжелы удары судьбы. Меня не упрекнешь, что я склоняю голову и предаюсь унынию. Однако, когда я двигался к библиотеке, где должен был выполнить навязанную мне отвратительную миссию, по моему виду можно было догадаться, что жизнь обошлась со мной довольно круто, у меня нет ни малейшего желания это скрывать. Я еле передвигал ноги, казалось, они налиты свинцом, — так вроде бы принято говорить.

Стиффи сравнила предстоящую мне операцию с визитом к дантисту, но, приближаясь к упомянутой двери, я чувствовал себя как в школьные времена, когда шел к директору получать взбучку. Вы, конечно, помните, как я однажды вечером спустился тайком в кабинет преподобного Обри Апджона за печеньем и вдруг оказался нос к носу со старым чертом, на мне немнущаяся полосатая пижама, он в костюме и смотрит на меня, точно удав на кролика. В тот вечер, прежде чем отпустить меня, он назначил мне свидание на завтра, в половине пятого, на том же месте, и сейчас я почти так же холодел от страха, как в тот далекий день моего детства. Вот я постучал в дверь, и голос, который трудно было принять за голос человека, пригласил меня войти.

Единственная разница заключалась в том, что преподобный Обри сидел в кабинете один, а сэр Уоткин Бассет был окружен компанией друзей. Когда я поднес руку к дверной панели, мне послышался гул голосов, а войдя, я убедился, что слух меня не обманул. За столом сидел папаша Бассет, рядом стоял полицейский Юстас Оутс.

Если раньше сердце у меня замирало, то при виде этой парочки заколотилось как сумасшедшее. Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь представать перед мировым судьей, но если доводилось, вы подтвердите, что это не забывается, и если спустя какое-то время вы вдруг видите сидящего за столом мирового судью, а рядом с ним стоит полицейский, вы вследствие ассоциации идей испытываете легкий шок и теряете присутствие духа.

Старикашка Бассет бросил на меня острый взгляд, от которого сердце совсем зашлось.

— Да, мистер Вустер?

— Э…а… могу я поговорить с вами?

— Поговорить со мной? — Я видел, что в душе сэра Уоткина Бассета борются непреодолимая неприязнь к Вустерам, которые грозят заполонить его святая святых, и чувство долга по отношению к гостю. Наконец последнее взяло верх. — Ну что же… То есть… Если вы действительно… Да, конечно… Садитесь, пожалуйста.

Я сел и почувствовал себя гораздо увереннее. В суде вы обязаны стоять. Старый хрыч метнул в мою сторону взгляд — не краду ли я ковер? — и снова обратился к полицейскому.

— Ну что же, Оутс, думаю, мы все обговорили.

— Очень хорошо, сэр Уоткин.

— Вы уяснили, что я прошу вас сделать?

— Да, сэр.

— Что касается другого дела, я вникну в него со всем вниманием, помня о высказанных вами подозрениях. Будет проведено самое тщательное расследование.

Ревностный служака удалился, громко топая. Старикашка Бассет принялся перекладывать бумаги на столе. Потом скосил на меня глаз.

— Мистер Вустер, это был полицейский Оутс.

— Да.

— Вы его знаете?

— Я его видел.

— Когда?

— Сегодня днем.

— А позже?

— Нет.

— Вы совершенно уверены?

— Да, совершенно.

— Хм.

И снова взялся за бумаги, потом завел другую пластинку:

— Мы были очень огорчены, мистер Вустер, что вы не остались с нами в гостиной после ужина.

Конечно, такое признание слегка обескуражило. Не может же человек, хоть сколько-нибудь деликатный, признаться хозяину дома, что бегает от него, как от прокаженного.

— Вас очень не хватало.

— В самом деле? Я очень огорчен. У меня немного разболелась голова, и я пошел к себе отдохнуть.

— Понятно. И все время оставались у себя?

— Да.

— Вы случайно не вышли прогуляться и подышать свежим воздухом? Очень помогает при головной боли.

— Нет, я все время лежал.

— Понимаю. Однако странно: моя дочь Мадлен говорит, что дважды заходила к вам после ужина, но комната была пуста.

— В самом деле? Она не застала меня?

— Нет.

— Наверное, я был в другом месте.

— Та же самая мысль пришла в голову и мне.

— А, вспомнил. Я действительно выходил два раза.

— Ясно.

Он взял ручку и нагнулся над столом, постукивая ручкой по указательному пальцу левой руки.

— Сегодня вечером кто-то похитил каску у полицейского Оутса, — сообщил он, меняя тему.

— Да что вы!

— Представьте себе. К сожалению, он не разглядел злоумышленника.

— Не разглядел?

— Нет. В тот миг, когда совершалось преступление, он стоял к негодяю спиной.

— Конечно, трудно разглядеть злоумышленника, если стоишь к нему спиной.

— Да уж.

— Да.

В разговоре наступила пауза. И хотя мы вроде бы соглашались друг с другом по всем пунктам, я по-прежнему чувствовал, что обстановка напряженная, и попытался разрядить ее байкой, которую помнил еще со времен in statu pupillari.[36]

— Так и хочется спросить: «Quis custodiet ipsos custodes»? Что скажете?

— Прошу прощения?

— Это так древние римляне шутили, — объяснил я. — Quis — кто, custodiet — охранит, ipsos custodes — самих стражников? Довольно смешно, я считаю, — продолжал я, разжевывая шутку, чтобы его скудный умишко мог наконец уразуметь смысл, — человек охраняет людей, чтобы у них никто ничего не украл, а кто-то приходит и грабит самого охраняющего.

— А-а, теперь понял. Что ж, могу допустить, что человек с определенным складом ума способен усмотреть в произошедшем нечто забавное. Но уверяю вас, мистер Вустер, что я, как мировой судья, не разделяю подобную точку зрения. Я подхожу к делу со всей возможной серьезностью, и когда преступник будет пойман и взят под стражу, я использую все доступные мне средства, чтобы добиться от него признания моих взглядов единственно правильными.

Мне все это очень не понравилось. Охватила неожиданная тревога за судьбу старого друга Пинкера.

— Скажите, а какое наказание его, по-вашему, ждет?

— Ценю вашу любознательность, мистер Вустер, но в данный момент я не готов поделиться с вами моими соображениями. Могу только сказать, повторив слова покойного лорда Асквита: поживем — увидим. Возможно, вы очень скоро сможете удовлетворить свое любопытство.

Мне не хотелось бередить старые раны, я всегда был склонен считать, что пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов, однако подумал, что подсказка не повредит.

— Меня вы оштрафовали на пять фунтов, — напомнил я.

— Вы уже изволили сообщить мне об этом нынче, — ответил он и облил меня холодом сквозь стекла пенсне. — Но если я правильно понял, нарушение закона, которое привело вас ко мне, на скамью подсудимых в полицейском суде на Бошер-стрит, было совершено вечером в день ежегодных гребных гонок между восьмерками Оксфордского и Кембриджского университетов, когда власти по традиции смотрят сквозь пальцы на некоторые вольности. В нынешнем деле не существует смягчающих вину обстоятельств. И когда я буду судить преступника, нагло похитившего у полицейского Оутса государственную собственность, он, без сомнения, не отделается всего лишь штрафом.

— Неужели в тюрьму посадите?

— Я сказал, что не готов делиться с вами моими соображениями по этому поводу, но уж коль скоро мы зашли с вами достаточно далеко в обсуждении дела, я поделюсь. На ваш вопрос, мистер Вустер, я могу дать лишь утвердительный ответ.

Гробовое молчание. Он по-прежнему стучал концом ручки по указательному пальцу, а я, если память мне не изменяет, принялся поправлять галстук. Расстроился я ужасно. Бедняга Пинкер, его вот-вот заключат в темницу, ведь я его друг, меня кровно волнует его судьба, его карьера, как тут не волноваться. Ничто так не мешает продвижению священника вверх на избранном им поприще, как отбывание срока в каталажке.

Бассет положил ручку.

— Ну-с, мистер Вустер, вы, кажется, хотели поведать мне, что привело вас сюда?

Я слегка вздрогнул. Не подумайте, что я забыл о миссии, которую явился выполнять, просто все эти малоприятные разговоры отодвинули ее на периферию сознания, и столь грубое напоминание о ней немного травмировало меня.

Я понимал, что, прежде чем приступить к главному, необходим предварительный обмен репликами. Если отношения между двумя собеседниками натянутые, не может один просто брякнуть другому, что хочет жениться на его племяннице. Конечно, если он обладает чувством такта, а Вустеры своим тактом всегда славились.

— Ах да, конечно. Спасибо, что напомнили.

— Не за что.

— Мне просто захотелось заглянуть к вам и поболтать.

— Понятно.

Теперь нужно было деликатно подойти к теме, и я этот подход нашел.

— Скажите, мистер Уоткин, вы когда-нибудь задумываетесь о любви? — Это я положил первый мяч, удар по которому, как я надеялся, приведет к доверительному разговору.

— Простите, о чем?

— О любви. Вам доводилось размышлять об этом предмете?

— Вы что же, пришли ко мне болтать о любви?

— Да, именно о ней. Не знаю, заметили ли вы одну удивительную особенность — она буквально окружает нас. От нее никуда не скрыться. От любви, то есть. Куда ни повернись, она тут как тут, переполняет все живое. Совершенно поразительно. Возьмите, к примеру, тритонов.

— Мистер Вустер, вам, кажется, нехорошо?

— Нет, благодарю вас, я отлично себя чувствую. О чем бишь я? Ах да, о тритонах. Вы не поверите, но Гасси Финк-Ноттл рассказывал мне, что в сезон спаривания они влюбляются как безумные. Выстраиваются в ряд и буквально часами машут хвостом перед своими избранницами. Так же и морские звезды. Подводные черви от них не отстают.

— Мистер Вустер…

— И даже, как утверждает Гасси, ленточные водоросли. Вы удивлены? Я тоже удивился. Но он уверяет, что это истинная правда. Убей меня Бог, если я смогу вам объяснить, на что надеется влюбленная морская водоросль, но в полнолуние она явственно слышит зов любви и откликается на него всем своим существом. Наверное, ее вдохновляет мечта, что ею будут восхищаться все остальные морские водоросли, которые, несомненно, испытывают на себе чары полнолуния. Как бы там ни было, я хочу сказать, что луна сейчас почти полная, и уж если она оказывает такое влияние на ленточные водоросли, можно ли обвинять человека — например меня, — что он тоже не устоял?

— Боюсь…

— Неужели у кого-то повернется язык? — решительно наступал я и для убедительности добавил: — Ответьте по совести.

Но в его глазах не зажегся ответный блеск понимания. Он смотрел на меня все тем же тупым взглядом — будто он баран, а я новые ворота.

— Боюсь, мистер Вустер, вы сочтете мой ум недостаточно острым, но я не могу взять в толк, о чем вы ведете речь, хоть убей.

Вот теперь настало время нанести ему сокрушительный удар, и я вдруг с радостью обнаружил, что той трусливой дрожи, которая начала бить меня еще в спальне Стиффи, нет и в помине. Не скажу, что я обрел прежнюю галантную развязность в обхождении и сумел бы в случае необходимости с должным высокомерием сбить щелчком пылинку с драгоценного кружева брабантскойманжеты, однако чувствовал себя вполне спокойно и уверенно.

Мое волнение улеглось, потому что я знал: через минуту-другую я подложу под старого хрыча динамитную шашку, и он усвоит урок, что жизнь состоит не из одних только сплошных удовольствий. Если мировой судья содрал с вас пять фунтов в наказание за безобидную мальчишескую шалость, хотя по справедливости было бы вполне довольно погрозить вам пальцем и укоризненно покачать головой, приятно думать, что сейчас он начнет извиваться, как угорь на горячей сковородке.

— Я веду речь о себе и о Стиффи.

— О Стиффи?

— Да, о Стефани.

— О Стефани? Вы имеете в виду мою племянницу?

— Совершенно верно, вашу племянницу. Сэр Уоткин, — произнес я подобающим в столь торжественных обстоятельствах тоном, — сэр Уоткин, я имею честь просить руки вашей племянницы.

— Вы… как вы сказали?!

— Я имею честь просить у вас руки вашей племянницы.

— Ничего не понимаю.

— Что ж тут понимать? Я хочу жениться на Стиффи. Она хочет выйти замуж за меня. Теперь уразумели? Вспомните о ленточных водорослях.

Никому бы и в голову не пришло, что я охочусь за деньгами — у нее их просто не было. После слов «прошу руки вашей племянницы» он вылетел из кресла, как фазан из кустов. Сейчас он снова в него опустился и начал обмахиваться ручкой. Казалось, он постарел лет на десять.

— Она хочет выйти за вас замуж?

— В общем, да.

— Но я даже не знал, что вы знакомы.

— О, знакомы мы давно. Сколько раз мы, если можно так выразиться, гуляли под сенью струй. Еще бы мне не знать Стиффи. Ну как же, если бы я не был с ней знаком, разве захотел на ней жениться, посудите сами.

Он, видимо, согласился, что это резонно. Умолк, сидел не шевелясь и тихо постанывал. Я снова вспомнил о правилах хорошего тона.

— Вы не потеряете племянницу, сэр Уоткин. Напротив, у вас появится племянник.

— На кой он мне черт, этот племянник?

Чего и следовало ожидать.

Он встал и, беспрестанно повторяя: «О Боже мой, Боже мой!», подошел к камину и неверной рукой нажал кнопку звонка. Потом вернулся к столу, сел и сжал голову руками. Появился дворецкий.

— Баттерфильд, — обратился к нему сэр Уоткин хриплым шепотом, — найдите мисс Стефани и скажите, что я хочу поговорить с ней.

Наступила сценическая пауза, но не такая длинная, как можно было ожидать. Стиффи появилась минуту спустя, не больше. Думаю, она пряталась где-то поблизости, с нетерпением ожидая приглашения. Впорхнула к нам веселая, счастливая.

— Вы хотели видеть меня, дядя Уоткин? Ах, Берти, добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Я не знала, что вы здесь. Обсуждали с дядей Уоткином что-нибудь интересное?

Старик Бассет вышел из ступора, в котором пребывал, и издал звук, напоминающий предсмертное кряканье утки.

— «Интересное» — не то слово. — Он провел языком по бледным до синевы губам. — Мистер Вустер только что объявил мне, что хочет на тебе жениться.

Должен признать, эта барышня превосходно сыграла свою роль. Она с изумлением посмотрела на него. Потом с таким же изумлением посмотрела на меня. Стиснула руки. По-моему, даже покраснела.

— Берти, неужели!

Старик Бассет сломал ручку пополам. Я все ждал, когда это произойдет.

— Ах, Берти, я так польщена.

— Польщена? — Я уловил в его голосе нотку недоверия. — Ты сказала — «польщена»?

— Ну конечно, ведь это величайший комплимент, который мужчина может сказать женщине. Все великие умы так считают. Я бесконечно горда и благодарна… Но, Берти, дорогой, прошу вас, не сердитесь на меня. Увы, это невозможно.

Я всегда считал, что лишь чудодейственные эликсиры Дживса способны так лихо извлекать нас из глубин небытия, но слова Стиффи возвратили Бассета к жизни еще быстрее. Только что перед нами был сломленный жизнью дряхлый старик, он весь сник, съежился, скукожился в кресле, казалось, никакая сила его не поднимет. И вдруг вскочил, глаза засверкали, на губах появилась улыбка. В сердце ожила надежда.

— Невозможно? Ты что, не хочешь за него замуж?

— Нет.

— Но он сказал, что хочешь.

— Наверное, он говорил о ком-то другом. Нет, Берти, дорогой. Это невозможно. Понимаете, я люблю другого.

Старик Бассет так и дернулся.

— Другого? Кого же?

— Самого необыкновенного человека в мире.

— У него, надо полагать, есть имя?

— Его зовут Гарольд Пинкер.

— Гарольд Пинкер?.. Пинкер… Я знаю только одного Пинкера, это…

— Священник. Правильно, это он.

— Ты любишь священника?

— Ах! — воскликнула Стиффи и закатила глаза с восторженным видом, напомнив мне тетю Далию, когда та произносила похвальное слово шантажу. — Мы уже несколько недель как тайно обручены.

Судя по выражению, которое появилось на физиономии папаши Бассета, он не склонен был отнести это сообщение к числу радостных. Брови его сошлись в ниточку, как у посетителя ресторана, который заказал порцию устриц и, проглотив первую, обнаружил, что они не слишком свежие. Я понял, что Стиффи проявила глубокое знание человеческой натуры, когда сказала мне, что просто так прийти к дядюшке и сказать о помолвке нельзя, надо его сначала хорошенько подготовить. Несомненно, он разделял предубеждение всех родителей и ближайших родственников, что священник — незавидная партия.

— Дядя Уоткин, милый, в вашем распоряжении имеется приход. Мы с Гарольдом надеемся, что вы отдадите этот приход ему, и тогда мы сможем сразу пожениться. Вы же понимаете, ему будут не только больше платить, он начнет делать карьеру и сможет много достичь. До сих пор Гарольд играет вторую скрипку. Он младший священник и не может развернуться. Но дайте ему приход и посмотрите, как сразу же проявятся его таланты. Поверьте, стоит ему взяться за дело, как он очень скоро поднимется на самую высокую вершину.

Она с девичьей восторженностью витала под облаками, но старикашка Бассет не проявлял ни тени девичьей восторженности. То есть, конечно, было бы очень странно, он ведь не барышня, но факт остается фактом — не проявлял, и все тут.

— Смешно!

— Почему?

— Я и во сне…

— Но почему же?

— Во-первых, ты слишком молода…

— Какая чепуха. Три мои подруги, с которыми я училась в школе, вышли замуж в прошлом году. Я древняя старуха по сравнению с нынешними невестами, которые прямо из колыбели идут к алтарю.

Папаша Бассет стукнул кулаком по столу и угодил, как я с радостью заметил, в лежащую острым концом вверх кнопку. От боли он в бешенстве проревел:

— Все это безумие, бред, выкинь из головы. Слышать об этом не желаю.

— Но что вы имеете против Гарольда?

— Против него лично я ничего не имею. Он, кажется, ревностно выполняет свои обязанности, в приходе его любят…

— Он прелесть.

— Очень может быть.

— Он играл в футбол в сборной Англии.

— Очень может быть.

— На теннисном корте ему нет равных.

— Охотно верю. Но все это не резон, чтобы он женился на моей племяннице. Какими средствами, кроме жалованья, он располагает — если, конечно, располагает?

— Доход около пятисот фунтов в год.

— Ну, насмешила!

— По-моему, это совсем неплохо. Пятьсот фунтов — очень хорошие деньги, если хотите знать. И потом, деньги не имеют никакого значения.

— Еще как имеют.

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно. Ты должна рассуждать здраво.

— Ну что же, буду рассуждать здраво. Если вы хотите, чтобы я вышла замуж из-за денег, я выйду замуж из-за денег. Берти, я согласна. Пусть ваш портной снимает мерку для свадебного костюма.

Ее слова произвели эффект взорвавшейся бомбы. Старикашкин возглас «Что!» и мой крик «Вы с ума сошли!» одновременно взлетели в воздух и оглушили всех, причем мой вырвался из самого сердца и содержал еще больше лошадиных сил, чем его. Я был в полном ужасе. Жизнь научила меня, что от женщин следует ожидать всего, и я не исключал, что Стиффи в ходе боевых действий выкинет этот смертельный номер в качестве отвлекающего маневра. В маневрах я никогда не научусь разбираться. Прошлым летом в «Бринкли-Корте» я совсем запутался — что ни шаг, то маневр.

— Берти купается в деньгах, и, как вы убеждены, вустеровские миллионы — далеко не худший выбор. Конечно, Берти, дорогой, я выхожу за вас только потому, что хочу сделать вас счастливым. Но я никогда не полюблю вас так, как люблю Гарольда. Однако, раз дядя Уоткин решительно настроен против него…

Старик Бассет снова стукнул кулаком по кнопке, но на сей раз даже не заметил боли.

— Мое дорогое дитя, не говори глупостей. Ты ошибаешься. Ты просто не поняла меня. Я вовсе не настроен против этого молодого человека Пинкера. Он мне нравится, я его уважаю. Если ты действительно уверена, что будешь с ним счастлива, я никогда не встану на твоем пути. Пожалуйста, выходи за него замуж. Что касается другого претендента…

Больше он ничего не сказал, лишь поглядел со страхом. Потом отвел глаза, словно при виде меня лишился остатка и без того иссякших сил, однако вскоре опять метнул в мою сторону беглый взгляд. Наконец закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, хрипло дыша. Я решил, что мне тут больше делать нечего, и потихоньку выскользнул вон. Когда я закрывал дверь, Стиффи его радостно тормошила, а он безвольно покорялся ее объятиям.

Когда имеешь дядюшкой человека, подобного сэру Уоткину, трудно ожидать, что он будет долго терпеть объятия племянницы. Через минуту Стиффи вылетела из библиотеки и снова закружилась.

— Он гений, он гений, он гений, он гений, он гений! — пропела она, делая в воздухе разные движения руками и выказывая прочие признаки восторга. — Я о Дживсе, — пояснила она, как будто заподозрила, что я могу отнести ее слова к старому хрычу Бассету. — Разве он не сказал, что успех обеспечен? Сказал. Разве он не оказался прав? Оказался. Берти, а Дживса можно поцеловать?

— Разумеется, нет.

— Ну, тогда я поцелую вас.

— Нет, нет, благодарю. Мне от вас нужно одно, мисс Бинг: блокнот.

— Но я непременно должна кого-нибудь поцеловать. Не целовать же мне Юстаса Оутса, черт возьми.

Она осеклась. Веселья на физиономии поубавилось.

— Юстас Оутс, — задумчиво произнесла она. — В водовороте нынешних событий я о нем и забыла. Кстати, совсем недавно — я как раз дожидалась на лестнице, когда же разразится скандал, — мы с ним обменялись двумя-тремя репликами, и поверьте, Берти, его настроение мне очень не понравилось.

— Где блокнот?

— Господи, дался вам этот блокнот. Я говорю о Юстасе Оутсе и о том, что мне не понравилось его настроение. Он считает, что это я украла каску.

— Что?!

— Просто уверен. Я — подозреваемый номер один. Сказал мне, что читает много детективных романов, а в них следователь первым делом определяет, у кого был мотив совершить преступление. Потом у кого была возможность. И наконец собирает улики. И объявил все тем же возмутительно наглым тоном, каким отчитывал меня давеча за поведение Бартоломью и нанес кровную обиду, я ему этого не спущу, — объявил, что мотив у меня был. И возможность тоже, поскольку он видел меня на дороге незадолго до того, как было совершено преступление. Что касается улик, как вы думаете, что он мне показал? Мою перчатку! Он поднял ее на месте преступления, когда измерял отпечатки шагов, высматривал, нет ли сигаретного пепла, и Бог знает, что он там еще искал. Вы помните, Гарольд принес мои перчатки, но оказалась только одна. Другую он, наверное, обронил, когда тянулся за каской.

Ну вот, в очередной раз Гарольд Пинкер продемонстрировал миру, какой он растяпа. Тупая боль буквально раздавила меня, казалось, чья-то сильная рука огрела меня по темени дубинкой. Какие дьявольски хитроумные способы постоянно изобретает этот болван людям на погибель.

— Да уж, еще бы да ему не обронить.

— Что значит — еще бы да ему не обронить?

— Но ведь обронил же, правда?

— Одно дело сказать «обронил», и совсем другое «еще бы да ему не обронить», да еще таким гнусным, издевательским, высокомерным тоном, как будто вы сами — великий иллюзионист. Не понимаю, Берти, почему вы всегда критикуете бедного Гарольда? Мне казалось, вы его друг.

— Да, я люблю его как брата. Но это не мешает мне считать, что из всех тупоголовых нескладех, которые когда-либо читали проповеди об аммореях и назареях, он самый безнадежный олух.

— Он далеко не так безнадежен и туп, как вы.

— По самым доброжелательным оценкам, он в двадцать семь раз тупее и безнадежнее меня. Его тупость начинается там, где моя кончается. Может быть, вы сочтете, что это сильно сказано, но он еще тупее и безнадежнее, чем Гасси.

Она с видимым усилием подавила вспыхнувший гнев.

— Ладно, оставим это. Важно другое: Юстас Оутс идет по моему следу, и я должна не теряя времени найти для его каски более надежное хранилище, чем мой комод. Я и оглянуться не успею, как полиция нагрянет обыскивать мою комнату. Как вы думаете, где ее лучше всего спрятать?

Я со скукой отмахнулся от ее глупостей.

— А, к черту, сами шевелите извилинами. Вернемся к главному вопросу: где блокнот?

— Господи, Берти, до чего вы мне надоели с этим блокнотом. Неужели вы не способны ни о чем другом говорить?

— Не способен. Где он?

— Вы будете смеяться, когда узнаете.

На моем лице застыло каменное, суровое выражение.

— Возможно, я когда-нибудь снова обрету способность смеяться — для этого мне надо уехать подальше от этого дома ужасов, но чтобы я засмеялся сейчас? И не надейтесь. Блокнот где?

— Ну, уж если вам так хочется знать, пожалуйста: я положила его в серебряную корову.

Наверное, всем приходилось читать в романах, что у героя потемнело в глазах и все поплыло и закружилось. Когда я услышал эти слова, мне показалось, что стоящая передо мной Стиффи потемнела и закружилась. Казалось, я гляжу на негритянку, которая то появляется, то исчезает.

— Вы… куда вы его положили?

— В серебряную корову.

— Но почему, черт возьми, почему?

— Просто так.

— Как же мне его теперь достать?

На губах юной авантюристки заиграла легкая улыбка.

— А, к черту, сами шевелите извилинами, — ответила она. — До скорой встречи, Берти.

Она убежала, стуча каблучками, а я бессильно повис на перилах, пытаясь очухаться от этого кошмарного удара. Мир продолжал плыть и кружиться, и немного погодя я сообразил, что ко мне обращается плавающий в воздухе дворецкий.

— Прошу прощения, сэр. Мисс Мадлен просила меня передать вам, что будет очень рада, если вы сможете уделить ей несколько минут.

Я посмотрел на него невидящим взглядом, как осужденный глядит на тюремщика, который пришел на рассвете к нему в камеру объявить, что сейчас его расстреляют. Конечно, я понимал, что означает это приглашение. И голос, сообщивший о приглашении, узнал — это был голос Судьбы. Только одно может обрадовать Мадлен Бассет, если я уделю ей несколько минут.

— Мисс Бассет желает меня видеть?

— Да, сэр.

— А где мисс Бассет?

— В гостиной, сэр.

— Ну что ж, отлично.

Я призвал на помощь все мужество Вустеров и вновь стал самим собой. Высоко поднял голову, расправил плечи.

— Указывайте путь, — сказал я дворецкому, и он повел меня.

ГЛАВА 10

Звуки тихой печальной музыки, доносившиеся из-за двери гостиной, отнюдь не способствовали поднятию духа, а когда я вошел и увидел Мадлен Бассет у пианино, за которым она сидела, поникнув как цветок, мне сразу захотелось дать деру. Однако я сдержал порыв и запустил пробный шар, спросив, как делишки.

Она будто и не слышала, судя по виду. Поднялась с табурета, постояла, грустно глядя на меня, совсем как Мона Лиза, когда в одно прекрасное утро почувствовала, что ей не перенести все скорби мира. Я уже хотел перебить это настроение, заговорив о погоде, но тут она произнесла:

— Берти…

Но это была лишь искра во тьме. Видно, предохранитель перегорел. Снова воцарилось молчание.

— Берти…

Очередное фиаско. Ничего не получалось.

Я начал немного нервничать. Мы уже однажды изображали с ней свидание глухонемых, это было летом, в «Бринкли-Корте», но тогда во время длиннейших пауз мне удавалось маскировать неловкость сценической пантомимой. В последний раз мы беседовали, как вы, возможно, помните, а может быть, и нет, в столовой «Бринкли-Корта», где был подан холодный завтрак, время от времени можно было взять яйцо под соусом карри или тертый сыр, и это очень помогало. Сейчас, в отсутствии закусок, нам оставалось лишь смотреть друг на друга, а это вызывает замешательство.

Ее губы приоткрылись. Сейчас слова вырвутся наружу. Она сделала глотательное движение, готовясь к новой попытке.

— Берти, я хотела видеть вас… я просила вас прийти, потому что хотела сказать… хотела сказать вам… Берти, я порвала с Огастусом, мы больше не жених и невеста.

— Знаю.

— Как, вы все знаете?

— Да, он мне рассказал.

— Тогда вы знаете, зачем я просила вас прийти. Я хотела сказать…

— Что сказать?

— Что я согласна…

— Согласны?

— Подарить вам счастье.

Казалось, у нее болит горло, она опять заболела ангиной, как в детстве, но, сделав еще несколько глотательных движений, она все же произнесла:

— Берти, я выйду за вас замуж.

Наверное, после такого признания большинство мужчин сочли бы, что бессмысленно противиться неизбежному, но я не сдался. Когда на карту поставлено самое дорогое, что у меня есть в жизни, нужно бороться до последнего, иначе потом будешь рвать на себе волосы.

— Как это благородно с вашей стороны, — вежливо отозвался я. — Я высоко ценю оказанную мне честь, и так далее. Но хорошо ли вы подумали? Все ли взяли в соображение? Вам не кажется, что поступили слишком жестоко с нашим бедным Гасси?

— Жестоко? После того, что случилось нынче вечером?!

— Вот-вот, именно об этом я и хотел с вами поговорить. Я всегда считал, и уверен, вы разделяете мое мнение, что в подобных случаях, прежде чем сделать решающий шаг, стоит обсудить все с мудрым, знающим жизнь человеком и составить как можно более полную картину случившегося, вплоть до мельчайших деталей. Неужели вы хотите ломать потом руки и с рыданиями восклицать: «Ах, если бы я только знала!» Я считаю, что все нужно рассмотреть заново и подробнейше обсудить. Если вас интересует мое мнение, знайте: вы несправедливы к Гасси.

— Я? Несправедлива? После того, что я видела собственными глазами…

— Ах, да вы смотрели не с того угла. Позвольте мне объяснить.

— Нечего здесь объяснять. Берти, не будем больше об этом. Я вычеркнула Огастуса из моей жизни. До нынешнего вечера я смотрела на него сквозь золотой туман любви, считала его идеалом. А сегодня он показал свое истинное лицо, я увидела сатира.

— Вот-вот, к этому я и веду. Именно тут вы жестоко ошибаетесь. Дело в том…

— Оставим эту тему.

— Но…

— Прошу вас!

— Как вам угодно.

Я заткнулся. Можно сколько угодно твердить, что все понять значит все простить, но если женщина не желает вас слушать, слова остаются лишь словами.

Она отвернулась от меня, — без сомнения, пытаясь скрыть безмолвную слезу, и снова наступило молчание, она промокала глаза платочком, а я стал перелистывать стоящие на пюпитре рояля ноты — чего там только не было.

Наконец она снова заговорила:

— Все напрасно, Берти. Конечно, я знаю, почему вы пытаетесь меня разубедить. Это все ваша прекрасная, благородная натура. Ради того, чтобы помочь другу, вы готовы на все, даже пожертвуете собственным счастьем. Но, что бы вы ни сказали, я не изменю своего решения. У меня все кончено с Огастусом. С нынешнего вечера он для меня лишь воспоминание, и с каждым годом это воспоминание будет бледнеть и бледнеть, а мы с вами будем становиться все ближе и дороже друг другу. Вы поможете мне забыть. С вами я смогу со временем развеять чары, которыми околдовал меня Огастус… А сейчас, я думаю, следует все сказать папе.

Я отпрянул. Перед глазами до сих пор маячила искаженная ужасом физиономия хрыча Бассета, как же он испугался, что я вдруг стану его племянником. Его душа все еще содрогается при мысли, что он был на волоске от катастрофы, а теперь вот дочь собирается представить ему меня как будущего зятя, — нет, это слишком жестоко. Я терпеть не могу папашу Бассета, но нельзя же поступать так бесчеловечно.

— О Господи! — вырвалось у меня. — Прошу вас, не надо!

— Но как же, я должна. Он должен знать, что я выхожу за вас замуж. Он ведь думает, что через три недели я стану женой Огастуса.

Н-да, положеньице. Конечно, я ее понимаю. Родителя надлежит извещать о том, что происходит. Если не держать его в курсе, старикан заявится в церковь в цилиндре и с цветком в петлице, а никакого венчания нет, только никто не подумал, что ему надо сообщить.

— Не говорите ему хотя бы сегодня, — умолял я. — Пусть он немного остынет. Он только что пережил мучительное потрясение.

— Потрясение?

— Да. И сейчас еще не в себе.

В ее глазах появилось встревоженное выражение, отчего они слегка выпучились.

— Значит, я не ошиблась. Когда он сейчас выходил из библиотеки и я его встретила, мне именно показалось, что он не в себе. Он вытирал лоб и словно бы задыхался. А когда я спросила, что случилось, он ответил, что все мы в этом мире должны нести свой крест и что он не имеет права жаловаться, все могло обернуться гораздо хуже. Я не поняла, о чем он. Потом папа сказал, что примет сейчас теплую ванну, выпьет три таблетки аспирина и ляжет спать. Почему он так вел себя? Что произошло?

Не стоит посвящать ее во все подробности, решил я, это осложнит и без того запутанное положение. И потому лишь слегка приподнял перед ней занавес.

— Стиффи только что сказала ему, что хочет выйти замуж за священника.

— Стефани? Хочет выйти за священника? За мистера Пинкера?

— Ну да, за моего старого друга Пинкера. Он здорово расстроился. Видно, у него на священников аллергия.

Мадлен взволнованно дышала, прямо как пес Бартоломью после того, как слопал свечку.

— Но… Но как же…

— Что как же?

— Разве Стефани влюблена в мистера Пинкера?

— По уши влюблена. Нет никаких сомнений.

— Но тогда…

Я понял, что у нее в мыслях, и тут же сформулировал:

— Между ней и Гасси ничего не может быть, хотели вы сказать? И вы совершенно правы. Вот вам и подтверждение. Именно это я с самого начала пытался вам втолковать.

— Но он…,

— Да, я знаю, что он сделал. Однако мотивы его поступка были чисты, как горный снег. Даже чище. Сейчас я открою вам все, и когда вы выслушаете меня, клянусь: вы согласитесь, что он достоин сострадания, а не порицания.

Если надо рассказать интересную, увлекательную историю, поручите это Берти Вустеру, уж он не подкачает. Начав с того, какой цепенящий ужас охватывал Гасси при мысли, что он должен произнести спич за завтраком после венчания, я шаг за шагом описал ей во всей последовательности развернувшиеся события, и должен признаться, я был чертовски красноречив. Когда я дошел до последней главы, глаза ее глядели в разные стороны, но она почти верила мне.

— И вы утверждаете, что Стефани спрятала блокнот в папину серебряную корову?

— Прямехонько в нее и засунула.

— В жизни не слышала ничего более удивительного.

— Согласен, очень странно, но правдоподобно, сами рассудите. Надо исходить из особенностей психологии индивидуума. Вы скажете, что ни за какие деньги не согласились бы поменяться характером со Стиффи, но такова уж ваша кузина.

— Берти, вы уверены, что не придумали эту историю?

— Да зачем бы?

— Я слишком хорошо знаю, как вы бескорыстны.

— А, вот вы о чем. Нет, я ничего не придумал. Все чистая правда. Вы мне не верите?

— Поверю, если найду блокнот там, куда его положила Стиффи, как вы утверждаете. Надо пойти посмотреть.

— Я бы на вашем месте пошел.

— Иду.

— Великолепно.

Она побежала за блокнотом, а я сел за рояль и стал наигрывать одним пальцем «Вы вернулись, счастливые дни». В сложившихся обстоятельствах это был единственный доступный мне способ самовыражения. Я предпочел бы съесть пару яиц под соусом карри, потому что напряжение, в котором я прожил вечер, отняло у меня немало сил, но, как я уже заметил, яйца под соусом не наличествовали.

Меня переполняла радость. Я чувствовал себя точно участник марафонского бега, который много часов обливался потом и наконец первым достиг финиша. Единственное, что мешало мне безраздельно предаться радости, была смутная мысль, что в этом злополучном доме каждую минуту может случиться что-то неожиданное и испортить счастливый конец. Не верилось мне, хоть убей, что «Тотли-Тауэрс» так легко сдался, он только делает вид, а сам исподтишка готовит какую-нибудь пакость.

Так и оказалось. Мадлен очень скоро вернулась, но блокнота в ее руках не было. В означенном месте ей не удалось обнаружить ни малейших его следов. И, как я понял по ее репликам, она решительно отказывается верить, что блокнот вообще когда-либо существовал.

Не знаю, выплескивали ли когда-нибудь на вас ведро ледяной воды. Мне довелось испытать такое в детстве по милости конюха, с которым мы не сошлись во мнении по какому-то вопросу. Вот и сейчас мне показалось, что я лечу в пропасть.

Поди попробуй что-нибудь понять. Полицейский Оутс говорил, что, когда происходит что-то подозрительное, опытный сыщик первым делом старается определить мотив, а уж каким мотивов руководствовалась Стиффи, когда утверждала, что блокнот в корове, хотя его там не было, мне вовек не постичь. Эта авантюристка нагло обвела меня вокруг пальца, только зачем? Зачем ей было обманывать меня? Вот что обескураживало.

Нет, так это оставить нельзя.

— Вы действительно его там искали?

— Конечно.

— Хорошо смотрели?

— Еще бы.

— Стиффи клялась, что он там, она меня не разыгрывала.

— Вы так считаете?

— Что значит — я так считаю?

— Вас интересует мое мнение? Пожалуйста: я убеждена, что никакого блокнота и в помине никогда не было.

— Вы мне не поверили?

— Нет.

После такой отповеди говорить, разумеется, больше не о чем. Возможно, я произнес: «Ну что ж» или издал какое-нибудь междометие, не помню, во всяком случае я считал себя свободным. Приблизился к двери и словно в тумане распахнул ее. Я был поглощен своими мыслями.

Вам безусловно знакомо это состояние поглощенности своими мыслями. Вы глубоко ушли в себя, сосредоточились. Не замечаете того, что происходит вне вас. Я прошел чуть не весь коридор, ведущий к моей спальне, и только тогда мое сознание зарегистрировало страшный шум где-то рядом. Я остановился, стал осматриваться и слушать.


Этот шум на самом деле был стук, кто-то с грохотом колотил по чему-то. «Какой хулиган!» — возмутился я и тут же увидел самого хулигана. Хулиганом оказался Родерик Спод, он словно старался в щепы разнести дверь в комнату Гасси. Когда я подошел, дерево уже еле выдерживало канонаду ударов.

Зрелище мгновенно оказало успокаивающее действие на мои истерзанные нервы. Я будто родился заново Сейчас объясню, почему.

Наверное, всем знакомо приятное чувство облегчения, когда Судьба упорно преследует вас и вдруг вы встречаете человека, на ком можно выместить долго подавляемую досаду. Коммерсант, у которого плохо идут дела, срывает злость на конторском служащем. Конторский служащий отыгрывается на посыльном. Посыльный дает пинка кошке. Кошка выскакивает на улицу и задает трепку котенку, котенок, замыкая круг, убегает в поле и принимается ловить мышь.

Именно это и произошло со мной. Доведенный до белого каления папашей Бассетом, Мадлен Бассет, Стиффи Бинг и иже с ними, преследуемый безжалостным Роком, я с отрадой подумал, что сейчас-то я сквитаюсь с Родериком Сподом.

— Спод! — властно крикнул я.

Он замер с поднятым кулаком и обратил ко мне горящее багровое лицо. Увидел, что это я, и в глазах погас кровожадный блеск. Казалось, он вот-вот угодливо завиляет хвостом.

— В чем дело, Спод, что все это значит?

— А, это вы, Вустер, здравствуйте. Какой приятный вечер.

Ох и потешу я свою душеньку, слишком долго мне пришлось копить досаду.

— При чем тут вечер — приятный он или нет. Честное слово, Спод, вы перешли все границы. Это была последняя капля, придется принять против вас самые суровые меры.

— Но как же так, Вустер…

— Как вы посмели устроить в доме этот немыслимый тарарам? Переполошили всех. Неужто вы забыли, что я приказал вам сдерживать свой необузданный нрав и не носиться с оголтелым видом, точно взбесившийся гиппопотам? Я-то думал, что после моих слов вы проведете остаток вечера, уединившись в своей комнате с хорошей книгой. А вы? Возобновили попытки напасть на моих друзей и нанести им увечья, за этим я вас и застал. Вынужден предупредить вас, Спод, что мое терпение не безгранично.

— Эх, Вустер, Вустер, ничего вы не понимаете.

— А что я должен понимать?

— Не знаете, что меня на это толкнул сам лупоглазый Финк-Ноттл. — На лице Спода появилось тоскующее выражение. — Я просто должен свернуть ему шею.

— И не мечтайте.

— Ну, вытрясу из него душу.

— И душу не вытрясите.

— Он назвал меня напыщенным ослом.

— Когда Гасси это сказал?

— В общем-то он не говорил. Он написал. Вот, смотрите.

Он вынул из кармана небольшой блокнот в коричневом кожаном переплете. Вот так сюрприз!

Мне снова вспомнился Архимед: короткий рассказ Дживса о том, как он открыл закон о действии выталкивающей силы, произвел на меня глубокое впечатление, я словно видел все собственными глазами. Вот он пробует кончиком ноги воду в ванне… входит в нее… ложится. Мысленно я повторял за ним все его движения — намыливал губку, мыл шампунем волосы, потом запел…

И вдруг, когда он легко взял высокую ноту, его голос умолк. Наступила мертвая тишина… Сквозь мыльную пену видно, какой необыкновенный свет горит в его глазах. Губка падает из рук, он этого не замечает. С уст срывается торжествующий возглас: «Ура! Я открыл! Я открыл закон Архимеда!» И он выскакивает из ванны вне себя от счастья. Точно такое же действие оказало на меня чудесное появление блокнота. Миг ошеломленного молчания, потом торжествующий возглас. И я не сомневаюсь, что, когда я властно протягивал руку к блокноту, в моих глазах горел необыкновенный свет.

— Давайте сюда блокнот.

— Да, Вустер, я очень хочу, чтобы вы прочитали. Тогда вы меня поймете. Он попал мне в руки случайно. Я подумал, что сэру Уоткину Бассету будет спокойнее, если я возьмусь приглядывать за коровой. В округе сейчас то и дело кого-нибудь грабят, — торопливо пояснил он, — а эти стеклянные двери так ненадежны. И поэтому я… э-э… пошел в гостиную, где размещается коллекция, и вынул сливочник из горки. Меня удивило, что внутри что-то перекатывается. Я открыл крышку и увидел этот блокнот. Смотрите, — он ткнул своим похожим на банан пальцем. — Вот что он пишет о том, как я ем спаржу.

Наверное, Родерик Спод решил, что мы с ним будем вместе читать, переворачивая страницы. Но я сунул блокнот в карман и увидел, как сильно он разочарован.

— Вы что же, Вустер, хотите забрать блокнот?

— Да.

— Но я собирался показать его сэру Уоткину. Там и о нем много.

— Спод, зачем же понапрасну огорчать сэра Уоткина?

— Может быть, вы и правы. Тогда я снова займусь дверью, буду ее высаживать?

— Ни в коем случае, — категорически запретил я. — Вы можете сделать только одно: испариться.

— Испариться?

— Да, испариться. Оставьте меня, Спод, я хочу побыть один.

Вот он скрылся за углом, и тогда я сам принялся колотить в дверь.

— Гасси!

Ни звука в ответ.

— Гасси, выходи!

— Не дождетесь, скорее сдохнете.

— Да выходи ты, балда, это я, Берти.

Но и это на него не подействовало.

Позднее он мне объяснил, что ему показалось, будто Спод искусно подделывается под мой голос. В конце концов я все-таки убедил Гасси, что это и в самом деле друг его детства, он, и никто другой, после чего услышал шум отодвигаемой мебели, дверь открылась, и он осторожно высунул голову, точно улитка, пожелавшая разведать обстановку после того, как кончилась гроза.

Не буду описывать в подробностях последовавшую бурную сцену. Вы, несомненно, не раз видели что-то подобное в кино, когда в последнюю минуту появляется десант американской морской пехоты и спасает осажденный гарнизон. Скажу только, что от радости он чуть ли не скакал вокруг меня, как собака. У него сложилось впечатление, что я одержал победу над Родериком Сподом в кулачном бою, и я решил не разубеждать его. Сунув ему в руку блокнот, я велел идти к Мадлен и показать ей, а сам вошел в свою комнату.

Дживс был там, занимался какими-то делами.

Я собирался, как только увижу его, выдать ему по первое число за нервотрепку, которую мне пришлось пережить по его милости, когда я беседовал с папашей Бассетом. Но сейчас я лишь рассиялся самой сердечной улыбкой, никаких злобных взглядов. Ведь в конце концов его план увенчался успехом, и вообще сейчас не время сводить счеты. Разве Веллингтон[37] распекал своих солдат после битвы при Ватерлоо? Он хлопал их по плечу и ставил выпивку.

— А, Дживс, вы здесь.

— Да, сэр.

— Ну что ж, Дживс, можно начинать складывать вещи.

— Простите, сэр?

— Возвращаемся домой. Завтра и уедем.

— Значит, сэр, вы не предполагаете продлить ваш визит в «Тотли-Тауэрсе»?

Я от души рассмеялся.

— Дживс, не задавайте глупых вопросов. Неужели человек по доброй воле захочет продлить свой визит в «Тотли-Тауэрсе»? Меня здесь ничто больше не задерживает. Я свой долг выполнил. Завтра проснемся, и сразу в путь. Так что начинайте укладываться, рванем как можно раньше, не будем терять ни минуты. Ведь это не займет много времени?

— Нет, сэр. У нас всего два чемодана.

Он извлек их из-под кровати и, открыв тот, что побольше, принялся укладывать в него пиджаки, брюки и прочее, а я, расположившись в кресле, начал вводить его в курс последних событий.

— Так вот, Дживс, ваш план сработал без сучка и задоринки.

— Чрезвычайно рад это слышать, сэр.

— Конечно, этот ужас будет долго преследовать меня по ночам в кошмарных снах. Умолчу о том, что это вы меня в него втравили, скажу лишь, что заговор удался. Благословение вылетело из дядюшки, как пробка из шампанского, теперь ничто не помешает Стиффи и Пинкеру предстать пред алтарем.

— Чрезвычайно удачный поворот событий, сэр. Значит, реакция сэра Уоткина оказалась именно такой, как мы ожидали?

— О, Дживс, такого мы и не ожидали. Вам доводилось наблюдать, как могучая шхуна становится игрушкой разъяренной стихии?

— Нет, сэр. Я предпочитаю бывать на побережье в тихие дни.

— Именно такой образ возник в моем воображении, когда я сообщил ему, что желаю стать его племянником, женившись на Стиффи. Он был ну в точности гибнущий «Геспер».[38] Помните? Он плыл по бурному морю, а капитан еще взял с собой юную дочь, чтобы одному не скучно было.

— Да, сэр. Ее глаза — цветущий лен, лицо — нежнейший рассвет, а грудь бела, как ландыша цвет.

— Совершенно верно. Так вот, я говорил, ветер перевернул шхуну, и во все щели хлынула вода. А когда появилась Стиффи и сказала, что это ошибка и что на самом деле жених — Растяпа Пинкер, его радости не было границ. Он тут же дал согласие на их брак. Так спешил, что даже заикался. Но зачем я все это рассказываю вам, Дживс, только время трачу на пустяки. Сейчас вы услышите настоящую сенсацию. После таких событий правительства подают в отставку. Я раздобыл блокнот.

— Неужели, сэр?

— Да, это святая истина. Я увидел его в руках у Спода, отобрал, и в эту самую минуту Гасси показывает его мисс Бассет и смывает со своего имени грязь. Не удивлюсь, если они уже заключили друг друга в пылкие объятия.

— Это ли не цель желанная,[39] сэр?

— В самую точку, Дживс.

— Стало быть, вам не о чем больше тревожиться, сэр?

— Абсолютно не о чем. Я чувствую несказанное облегчение. Будто у меня на шее висел жернов, и вот я его сбросил. Я готов петь, танцевать. Не сомневаюсь, что Мадлен будет довольно увидеть проклятущий блокнот, и все уладится.

— Думаю, так и случится, сэр.

— Ты должен знать, Берти, — произнес Гасси, который появился в этот миг в дверях, похожий на привидение, которое к тому же пропустили через пресс для отжимания белья, — случилось непоправимое. Свадьбе не бывать.

ГЛАВА 11

Я схватился за голову, чувствуя, что земля уходит из-под ног.

— Не бывать?

— Не бывать.

— Твоей свадьбе?

— Моей.

— Не бывать твоей свадьбе?

— Именно так: не бывать.

— Ты в своем уме?

— В своем.

Не знаю, как поступила бы на моем месте Мона Лиза. Наверное, так же, как я.

— Дживс, — сказал я. — Бренди.

— Слушаюсь, сэр.

Дживс улетучился, дабы выполнить миссию по оказанию милосердия ближнему, а я перенес все свое внимание на Гасси, который метался по комнате как слепой, вот-вот начнет рвать на себе волосы.

— Это невыносимо! — простонал он. — Для меня жизнь без Мадлен — не жизнь!

Конечно, от подобных высказываний оторопь берет, однако о вкусах не спорят. Один на девушку молится, а другого от одного ее вида тошнит. Помню, даже моя тетка Агата вызвала когда-то у покойного Спенсера Грегсона роковую страсть.

Бродя по комнате, Гасси наткнулся на кровать и воззрился на лежавшую на ней свитую в жгут простыню.

— Я думаю, — сказал он отрешенно, как бы обращаясь к самому себе, — я думаю, на ней можно повеситься.

Надо как можно скорее отвлечь его от этих мыслей. Я уже более или менее смирился, что мою спальню превратили во что-то вроде залы заседаний Лиги Наций, но позволить людям сводить в ней счеты с жизнью? Ни за что не допущу.

— Здесь ты вешаться не будешь.

— Но где-то же я должен повеситься!

— Только не в моей спальне.

Он поднял брови.

— Можно мне посидеть в твоем кресле, возражать не будешь?

— Сиди.

— Спасибо.

Он сел и уставился в пустоту невидящим взглядом.

— Ну вот что, Гасси, — сказал я, — давай рассмотрим сделанное тобой заявление. Что за бред ты нес по поводу того, что свадьбе не бывать?

— Не бывать, и все.

— Разве ты не показал ей блокнот?

— Да, я показал ей блокнот.

— Она прочла, что ты там написал?

— Прочла.

— И разве она не все поняла?

— Поняла.

— И все простила?

— Простила.

— Тогда ты что-то перепутал. Свадьба должна состояться.

— Говорю тебе, не состоится. По-твоему, я не способен уразуметь, когда дают согласие на свадьбу, а когда не дают? Сэр Уоткин категорически против.

Удара с этой стороны я не ожидал.

— Но почему? Вы что, поссорились?

— Да, из-за тритонов. Ему не понравилось, что я пустил их в ванну.

— А ты действительно пустил их в ванну?

— Пустил.

Я, точно опытный следователь на перекрестном допросе, задал коварный вопрос:

— Зачем?

Его рука затрепыхалась, будто он искал ту самую соломинку, чтоб схватиться.

— Я разбил аквариум. Аквариум стоял в моей спальне. Стеклянный аквариум, в котором я держу тритонов. Я разбил стеклянный аквариум, который стоял в моей спальне, и перенес тритонов в ванну, больше их было некуда посадить. Умывальник слишком маленький, тритоны любят простор. Поэтому я и перенес их в ванну. Потому что аквариум разбил. Стеклянный аквариум, что стоял в моей спальне. Я держу в стеклянном аквариуме…

Все ясно, если его не остановить, он до бесконечности будет ходить по кругу, и, чтобы отвлечь его внимание, я громко стукнул фарфоровой вазой по каминной полке.

— Я понял, понял, продолжай, — сказал я, смахивая осколки в камин. — Как в число действующих лиц попал старый хрыч Бассет?

— Он захотел принять ванну. Разве мог я предположить, что кому-то взбредет в голову принимать ванну в такой поздний час? Я был в гостиной, и вдруг он врывается туда и вопит: «Мадлен, этот проклятый Финк-Ноттл напустил в мою ванну головастиков!» Кажется, я немного вышел из себя. Закричал: «Ах вы, старый осел, не смейте прикасаться к моим тритонам! И близко не подходите! Я провожу чрезвычайно важный опыт!».

— Ясно. Что потом?

— Я стал объяснять ему, что хочу установить, влияет ли полнолуние на любовные игры тритонов. На его лице появилось странное выражение, он замялся, а потом возьми и брякни, что вынул из ванны пробку и спустил моих тритонов вместе с водой в канализацию.

Наверное, ему сейчас хотелось броситься на кровать и повернуться лицом к стене, но я заставил его продолжать. Я должен узнать все до конца.

— И что ты сделал потом?

— Не оставил от него камня на камне. Обозвал всеми оскорбительными словами, какие только пришли в голову. Я и сам не подозревал, что мне известны такие ругательства. Они выскакивали откуда-то из подсознания. Сначала меня немножко сдерживало присутствие Мадлен, но скоро папаша приказал ей идти спать, и тут я развернулся во всю. На миг умолк, чтобы перевести дух, а он тогда и объявил, что никакой свадьбы не будет, он запрещает, и пулей вылетел вон. А я позвонил дворецкому и попросил его принести мне стакан апельсинового сока.

Что за бред?

— Апельсинового сока?

— Я хотел как-то поддержать себя.

— Апельсиновым соком? В такое время?

— Мне был нужен именно апельсиновый сок. Я пожал плечами.

— Сок так сок, — отозвался я.

Вот вам еще одно доказательство, что все люди разные, я всегда это говорю.

— Кстати, сейчас я бы с удовольствием выпил чего-нибудь покрепче.

— Рядом с тобой зубной эликсир.

— Спасибо… Именно то, что нужно!

— Пей, не стесняйся.

— Спасибо, я свою меру знаю. Так что вот, Берти, какое сложилось положение. Он запретил Мадлен и думать обо мне, а я пытаюсь найти какой-нибудь способ умиротворить его. Боюсь, такого способа в природе не существует. Конечно, я его называл всякими нехорошими словами, но это еще не все…

— Как ты его называл?

— Ну, например, гнидой, я помню… вонючкой… Да, точно, я назвал его косоглазой вонючкой. Но это бы ладно, это он мог бы простить. Скверно другое: я поносил его серебряную корову.

— Серебряную корову! — вырвалось у меня.

А ведь это идея! Моя мысль заработала. Я уже достаточно долго взывал к выдающимся умственным способностям Вустеров с просьбой помочь мне распутать этот узел, и обычно мои призывы находят отклик. Когда Гасси помянул серебряную корову, мой ум вдруг, словно собака, взял след и побежал по полю, не отрывая носа от земли.

— Да. Зная, как он восхищается ею и дорожит, я стал искать слова, которые обидят его особенно больно, и назвал корову дешевой подделкой. Судя по дифирамбам, которые он пел в ее честь вчера за ужином, худшего оскорбления для коллекционера не сыскать. «Вы считаете вашу корову изделием восемнадцатого века! — крикнул я. — Тешьтесебя иллюзиями, тешьте! На самом деле это дешевая современная подделка!» Я попал точно в цель. Папаша Бассет побагровел и заорал, что никакой свадьбы.

— Послушай меня, Гасси, — сказал я. — Кажется, я придумал.

Его лицо посветлело. Надежда воскресла прямо на глазах и готова была пуститься в пляс. Мой друг Финк-Ноттл всегда был большим оптимистом. Те, кому я рассказывал о его обращении к ученикам классической школы в Маркет-Снодсбери, вероятно, помнят, что он убеждал этих юных оболтусов никогда не терять надежды.

— По-моему, я знаю, как надо действовать. Гасси, ты должен украсть корову.

Он открыл рот, я думал, он сейчас скажет: «А, что?» — но он и этого не сказал. Издал какой-то квакающий звук и замолчал.

— Это первый и самый важный шаг. Умыкнув и спрятав корову, ты сообщишь ему, что вещь находится у тебя, и спросишь: «Ну-с, что скажете теперь?» Я уверен: чтобы вернуть себе эту мерзкую тварь, он примет любые твои условия. Ты ведь знаешь коллекционеров. Сумасшедшие, все до единого. Представляешь, мой дядя Том до такой степени жаждет заполучить эту корову, что готов уступить в обмен на нее своего превосходного повара, Анатоля.

— Это не он творил чудеса в «Бринкле», когда я там гостил?

— Он самый.

— И это он делал nonettes de poulet Agnes Sorel?[40]

— Он, этот маг и кудесник.

— И твой дядя готов расстаться с Анатолем, только бы получить эту безобразную корову? Ты это серьезно?

— Слышал от тети Далии из ее собственных уст. Он глубоко вздохнул.

— Ну, тогда ты прав. Этот план, без сомнения, решит все затруднения. Если, конечно, в глазах сэра Уоткина корова и в самом деле такая великая ценность.

— Ты и не представляешь себе — какая. Верно, Дживс? — обратился я за подтверждением к Дживсу, который в эту минуту появился с бренди. — Сэр Уоткин Бассет запретил Мадлен выйти замуж за Гасси, — объяснил я, — а я его убеждаю, что выход один: если он хочет, чтобы старый хрыч переменил решение, он должен стащить корову и не отдавать, пока не вынудит папашу благословить жениха и невесту. Вы согласны?

— Разумеется, сэр. Если мистер Финк-Ноттл станет обладателем вышеупомянутого objet d'art,[41] он получит возможность диктовать условия. Очень тонкий ход, сэр.

— Спасибо, Дживс. По-моему, неплохо, учитывая, что времени почти не было и я разработал стратегическую линию в считанные минуты. На твоем месте, Гасси, я бы начал действовать немедленно.

— Прошу прощения, сэр.

— Вы что-то сказали, Дживс?

— Я хотел предупредить, что сначала необходимо устранить препятствие, только потом мистер Финк-Ноттл сможет приступить к выполнению операции.

— Что за препятствие?

— Желая защитить свои интересы, сэр Уоткин выставил полицейского Оутса охранять гостиную, где хранится коллекция.

— Не может быть!

— Увы, сэр.

Свет, сияющий на лице Гасси, померк, он издал жалобный стон — было похоже на пластинку, когда у патефона кончается завод.

— Я думаю, что, проявив остроту ума, мы без труда уберем эту помеху. Помните случай в «Чафнел-Холле», сэр, когда сэр Родерик Глоссоп оказался запертым в теплице, а все ваши попытки его вызволить терпели неудачу, потому что возле двери стоял полицейский Добсон?

— Отлично помню, Дживс.

— Я осмелился высказать предположение, что можно побудить его покинуть пост, если он узнает, что в кустах малины с ним желает встретиться горничная Мери, с которой он обручен. Так мы и поступили, и все прошло как нельзя более успешно.

— Верно, Дживс. Однако я не представляю, как что-то подобное можно провернуть сейчас, — с сомнением проговорил я.

— Вы, конечно, помните, что полицейский Добсон был молод, пылок, влюблен, такие не рассуждая бегут в малину, если им шепнуть, что там их ждет девушка. Юстас Оутс не романтический Добсон. Он в возрасте, наверняка давно женат, на свидание не побежит, ему бы за чашкой чая посидеть.

— Да, сэр, вы совершенно правильно заметили, что полицейский Оутс — солидный семейный человек. Я лишь предлагаю применить в нынешних чрезвычайных обстоятельствах тот же принцип. Оутса следует сманить тем, что согласуется с психологией данного индивидуума. Я бы высказал мысль, что мистер Финк-Ноттл должен довести до сведения полицейского, будто он видел его каску у вас.

— Вот это мысль!

— Да, сэр.

— Я все понял. Потрясающе! Именно то, что нужно. Судя по остекленевшим глазам Гасси, он ничего не понял, и я принялся объяснять.

— Не так давно, Гасси, невидимая рука похитила головной убор этого служителя закона, тем самым плюнув ему в душу. Дживс считает, что, если ты сообщишь ему, будто видел означенный убор в моей комнате, он примчится сюда, как разъяренная тигрица, у которой украли детеныша, предоставив тебе полную свободу действий. Такова ведь суть вашего замысла, верно, Дживс?

— Совершенно верно, сэр. Гасси на глазах оживал.

— Теперь дошло. Хитро придумано!

— Еще бы. Хитрейший ход, и с каким тонким знанием психологии. Великолепно, Дживс.

— Благодарю вас, сэр.

— Гасси, он сразу же клюнет. Скажешь ему, что каска у меня, выбьешь стекло и хвать корову. Проще простого. Маленький ребенок справится. Об одном я жалею, Дживс: мы лишаем тетю Далию всякой надежды заполучить сливочник. Ужасно досадно, что на него сейчас такой спрос.

— Согласен, сэр. Но, может быть, миссис Траверс поймет, что мистеру Финк-Ноттлу он нужнее, чем ей, и отнесется к потере философски.

— Может быть. А может быть, и нет. Но все равно ничего не поделаешь. В таких случаях, как нынешний, когда сталкиваются интересы индивидуумов, кто-то неизбежно терпит поражение.

— Совершенно справедливое наблюдение, сэр.

— Не бывает в жизни, чтобы всегда все хорошо кончалось, — я хочу сказать, у всех без исключения.

— Не бывает, сэр.

— Сейчас главное — устроить судьбу Гасси. Поэтому не теряй времени, Гасси, и да поможет тебе небо в твоих трудах.

Я закурил сигарету.

— На редкость здравая мысль, Дживс. Как вы до нее додумались?

— Меня натолкнул на нее сам полицейский, сэр, когда я с ним болтал. Из его слов я заключил, что он и в самом деле подозревает вас в похищении своей каски.

— Меня? Но почему, черт подери? Ведь я его почти не знаю. Я думал, он подозревает Стиффи.

— Сначала он действительно подозревал мисс Бинг, сэр. И до сих пор считает ее вдохновительницей преступления. Однако, по его мнению, у барышни был соучастник, который выполнил черную работу. Как я мог заключить, эту версию поддерживает и сэр.

В памяти всплыло начало моего разговора с папашей Бассетом в библиотеке, и я наконец-то понял, чего он добивался. В словах, которые казались мне тогда пустым сотрясением воздуха, я уловил зловещую подоплеку. Я-то думал, мы просто сплетничаем о волнующих событиях, которые только что произошли, а он на самом деле прощупывал меня и даже допрашивал.

— Но почему он решил, что соучастник — я?

— Когда полицейский встретил вас сегодня перед вечером на дороге, он обратил внимание, что между вами и мисс Бинг существуют теплые, сердечные отношения. А когда он нашел на месте преступления перчатку, его подозрения усилились.

— Дживс, я вас не понимаю.

— Он считает, сэр, что вы влюблены в мисс Бинг и носили ее перчатку у сердца.

— Если бы я носил ее у сердца, как бы я умудрился ее уронить?

— По его представлению, сэр, вы достали ее, чтобы прижать к губам.

— Ну, это уж слишком, Дживс. Чтобы я стал прижимать к губам перчатки в тот самый миг, когда готовлюсь умыкнуть у полицейского каску?

— Вероятно, так поступил мистер Пинкер, сэр.

Я хотел было объяснить Дживсу, что в любой ситуации Пинкер поступит совсем не так, как обыкновенный нормальный человек, у которого в голове чуть больше мозгов, чем у выскакивающей из часов деревянной кукушки, но мне помешал вновь появившийся Гасси. Он был окрылен, я понял, что дела идут неплохо.

— Берти, Дживс оказался прав, он будто прочел мысли Юстаса Оутса.

— Его заинтересовало твое сообщение?

— В жизни не видел, чтобы полицейский пришел в такое волнение. Он чуть не бросил свой пост и не помчался сломя голову сюда.

— Почему же не помчался?

— Не осмелился, ведь сэр Уоткин велел ему стоять на посту у двери.

Я понимал психологию этого человека. Он был в точности как тот парень, который стоял и стоял на горящей палубе, когда все остальные с нее попрыгали.

— В таком случае он, надо полагать, сначала известит папашу Бассета о ставших ему известными фактах и после этого попросит позволения действовать?

— Да. Думаю, он явится с минуты на минуту.

— Гасси, тогда тебе не надо быть здесь. Иди-ка лучше в холл.

— Бегу. Я только пришел сказать.

— Как только он отойдет от двери, ты сразу в гостиную.

— Конечно. Положись на меня. Дело не сорвется. Дживс, это была гениальная мысль.

— Благодарю вас, сэр.

— Представляете, какой камень у меня с души свалился, ведь через пять минут все будет улажено. Об одном я только жалею, — задумчиво произнес Гасси, — зря я отдал старику блокнот.

Он сообщил об этом чудовищном поступке словно бы мимоходом, и я не сразу понял, какими последствиями он чреват. Когда же осознал, ужас проник в каждую клеточку моего тела. Казалось, я сижу на электрическом стуле, и палачи уже включили ток.

— Ты отдал старику блокнот?

— Да. Когда он уже уходил. Я подумал, там есть ругательства, которые я забыл.

Я схватился дрожащей рукой за каминную полку, иначе бы упал.

— Дживс!

— Слушаю, сэр?

— Еще бренди.

— Сейчас, сэр.

— И что вы носите его в маленьких рюмках, как будто это радий? Принесите бутылку.

Гасси вроде бы удивился.

— Берти, что-нибудь случилось?

— И ты еще спрашиваешь! — Я горько засмеялся. — Ха! Ну, ты меня доконал.

— Да о чем ты? Почему доконал?

— Неужели ты не понимаешь, идиот несчастный, что ты натворил? Теперь уже ни к чему красть корову. Если старик Бассет прочел то, что написано в блокноте, он никогда тебя не простит.

— Почему?

— Ты видел, какое впечатление это произвело на Спода? Уж если Спод осатанел, читая о себе горькую правду, неужели ты думаешь, она понравится папаше Бассету?

— Но он уже слышал о себе горькую правду. Я рассказывал тебе, как отделал его.

— Это еще могло сойти тебе с рук. «Пожалуйста, постарайтесь понять меня… я погорячился… вышел из себя», ну и так далее. А вот хладнокровно записывать изо дня в день наблюдения в мельчайших подробностях — о, это совсем другое дело.

Наконец-то он понял. Лицо снова позеленело. Рот открылся, потом закрылся, как у золотой рыбки, которая нацелилась склевать муравьиное яйцо, а другая золотая рыбка ее опередила и перед самым носом слопала.

— Какой же я болван!

— Первостатейный.

— Что делать?

— Не знаю.

— Берти, придумай что-нибудь!

Я принялся напряженно думать, и старания мои увенчались успехом.

— Скажи, что именно произошло в конце этой вульгарной сцены? Ты отдал ему блокнот. Он сразу же воткнулся в него читать?

— Нет, сунул в карман.

— И, судя по его виду, по-прежнему намеревался принять ванну?

— Да.

— Тогда расскажи, в какой карман он его положил? В смысле, в карман чего? Что на нем было надето?

— Халат.

— А под халатом — думай, Финк-Ноттл, хорошо думай, от этого все зависит, — а под халатом были рубашка, брюки и прочее?

— Да, брюки на нем были, я обратил внимание.

— Тогда надежда еще есть. Расставшись с тобой, он наверняка пошел к себе в комнату разоблачиться. Ты говоришь, он здорово разозлился?

— Раскалился докрасна.

— Очень хорошо. Знание человеческой природы дает мне основание предположить, что субъект в столь возбужденном состоянии не станет тратить время, шаря по карманам в поисках блокнота, который куда-то сунул, и тем более знакомиться со сделанными в нем записями. Он сбросит одежду и поскорее в ванную. Блокнот наверняка все еще в кармане халата, а халат он, без сомнения, кинул на кровать или на спинку стула, и тебе только нужно прокрасться в его комнату и взять блокнот.

Я ожидал, что столь ясное логическое построение вызовет радостный возглас и бурные изъявления благодарности. Но Гасси лишь в сомнении водил ногами по ковру.

— Говоришь, надо прокрасться в его комнату?

— Да.

— Пропади все пропадом!

— В чем дело?

— Ты уверен, что другого способа нет?

— Конечно, уверен.

— Понятно… Берти, может, ты сходишь туда вместо меня?

— Нет.

— Многие бы пошли, не отказались помочь старому школьному другу.

— Мало ли на свете дураков.

— Берти, неужели ты забыл нашу прекрасную юность, школьные годы?

— Забыл.

— Не помнишь, как я поделился с тобой последней плиткой молочного шоколада?

— Не помню.

— А ведь я отдал тебе половину, и ты сказал, что сделаешь для меня все, если понадобится… Но если эти клятвы — святые клятвы, как назвали бы их некоторые, — ничего для тебя не значат, что ж, говорить нам больше не о чем.

Он потоптался по комнате, как та самая кошка в пословице, потом вынул из нагрудного кармана фотографию Мадлен Бассет и впился в нее взглядом. Наверное, черпал в ней силы. Вот глаза его заблестели. Лицо утратило рыбье выражение. Он вышел с решительным видом и тут же вернулся, да еще дверь за собой захлопнул.

— Берти, послушай, там Спод!

— Ну и что?

— Он бросился на меня.

— Что-о-о, бросился на тебя?

Я нахмурился. Я терпелив, но не надо испытывать мое терпение. Неужели после всего, что я сказал Родерику Споду, он не сдался? Невероятно! Я распахнул дверь и убедился, что Гасси не обманул меня. Спод действительно был в коридоре.

Увидев меня, он стал ниже ростом.

— Спод, вам что-нибудь от меня нужно? — обратился я к нему сурово, ледяным тоном.

— Нет, нет, ничего. Благодарю.

— Иди, Гасси, — сказал я и остался стоять, наблюдая, как он прошел мимо этой гориллы, стараясь держаться как можно дальше, и скрылся за углом. Убедившись, что все благополучно, я обратился к Споду.

— Спод, — произнес я ровным, бесстрастным тоном, — я приказывал вам оставить Гасси в покое или не приказывал?

Весь его вид выразил мольбу.

— Пожалуйста, Вустер, может быть, вы позволите мне хоть как-нибудь его проучить? Ну самую малость: хотя бы дать пинка под зад?

— Никогда.

— Конечно, все будет, как вы скажете. — Он удрученно поскреб щеку. — А вы читали этот блокнот, Вустер?

— Нет.

— Он написал, что мои усы в точности похожи на бледное грязное пятнышко, которое осталось на краю кухонной раковины после того, как там раздавили таракана.

— У него всегда был поэтический склад ума.

— А когда я ем спаржу, перестаешь верить, что человек — венец творения.

— Да, помню, он говорил мне. Кстати, он прав. Я обратил внимание за ужином. Совет вам на будущее, Спод: берите овощи в рот деликатно и беззвучно. Не спешите, не набрасывайтесь на них с чавканьем. Старайтесь помнить, что вы человек, а не акула.

— Ха-ха-ха! Человек, а не акула! Очень остроумно, Вустер. Отлично сказано.

Он снова засмеялся — не скажу, чтоб очень искренне, как мне показалось; и тут подоспел Дживс с графином на подносе.

— Принес бренди, сэр.

— Что-то вы долго, Дживс.

— Да, сэр. Я снова приношу извинения за столь долгое отсутствие. Я задержался с полицейским Оутсом.

— Вот как, опять болтали?

— Не столько болтал, сэр, сколько останавливал ему кровь.

— Что вы сказали — кровь?!

— Да, сэр. С полицейским произошел несчастный случай.

Легкая досада мгновенно улетучилась, ее место заняла жестокая радость. Жизнь в «Тотли-Тауэрсе» закалила меня, благородные чувства притупились, известие, что с полицейским Оутсом приключился несчастный случай, вызвало у меня ликование. Честное слово, только одно могло доставить мне еще большее удовольствие: весть о том, что сэр Уоткин Бассет наступил на кусок мыла и всей своей тушей грохнулся в ванну.

— Что за несчастный случай?

— Его ранили, сэр, когда он пытался отнять серебряную корову сэра Уоткина Бассета у ночного грабителя.

У Спода вырвался крик.

— Но ведь корову не украли?

— Украли, сэр.

Родерик Спод был потрясен. Если вы помните, он с самого начала относился к корове с отеческой нежностью. Больше он слушать не стал, тут же унесся прочь, а мы с Дживсом вошли в комнату. Я сгорал от любопытства.

— Рассказывайте, Дживс, рассказывайте.

— Видите ли, сэр, добиться от полицейского связного повествования не удалось, однако я заключил, что он нервничал и волновался…

— Без сомнения, из-за того, что не может переговорить с папашей Бассетом, который, как мы знаем, принимает сейчас ванну, и получить у него позволения покинуть пост и рвануть ко мне за своей каской.

— Без сомнения, сэр. А поскольку он так сильно нервничал, ему чрезвычайно хотелось покурить трубку. Но это рискованно, ведь его могут застать с трубкой при исполнении обязанностей, да еще в комнате, которую заполнят клубы дыма, потому он вышел в сад.

— Да уж, у этого Оутса ума палата.

— Стеклянную дверь он ставил открытой. А немного погодя его внимание привлекли доносившиеся из комнаты звуки.

— Что за звуки?

— Звуки крадущихся шагов, сэр.

— В комнату кто-то незаметно прокрался?

— Именно, сэр. А потом раздался звон разбитого стекла. Он поспешил в комнату, в которой, естественно, не было света.

— Почему?

— Потому что он его выключил, сэр. Я кивнул. Мне было все ясно.

— Сэр Уоткин дал ему указание охранять коллекцию в темноте, чтобы у грабителя создалось впечатление, будто в комнате никого нет.

Я снова кивнул. Подлый прием, но чего еще ожидать от скудного умишки бывшего мирового судьи.

Он подбежал к горке, где стояла корова, и чиркнул спичкой. Спичка сразу погасла, однако он успел разглядеть, что упомянутое произведение искусства исчезло. Он пытался осмыслить значение страшного открытия, как вдруг уловил какое-то движение, и, оглянувшись, заметил смутную фигуру, которая выскользнула в стеклянную дверь. Он кинулся за ней в сад, почти догнал, вот-вот схватит, как вдруг из темноты выскочила смутная фигура…

— Та же самая?

— Нет, сэр, другая.

— Видно, все смутные фигуры только и дожидались нынешней ночи.

— Похоже на то, сэр.

— Лучше называйте их Пат и Майк, а то мы запутаемся.

— Может быть, А и Б, сэр?

— Пожалуйста, Дживс, если вам так больше нравится. Он почти догнал смутную фигуру А, сказали вы, как вдруг из темноты выпрыгнула смутная фигура Б…

— … и хвать его кулаком по носу.

У меня вырвалось восклицание. Все, тайна разгадана.

— Старина Пинкер!

— Да, сэр. Без сомнения, мисс Бинг забыла его предупредить, что ночная операция отменяется.

— И он притаился поблизости, ждал меня.

— Напрашивается именно такое предположение, сэр.

Я с облегчением вздохнул, представляя себе расквашенную физиономию полицейского. Сложись все иначе, это была бы физиономия Бертрама Вустера.

— Нападение мистера Пинкера отвлекло внимание полицейского от преследуемого им субъекта и позволило тому скрыться.

— А что Пинкер?

— Узнав полицейского, он принес ему извинения, сэр. А потом ушел.

— Я его не виню. Даже остроумно, в каком-то смысле. Не знаю, Дживс, что обо всем этом думать. Эта смутная фигура… Я говорю о смутной фигуре А. Кто это мог быть? У Оутса есть какие-нибудь предположения на этот счет?

— Есть, и весьма определенные, сэр. Он убежден, что это были вы.

Что за чертовщина!

— Я?! Почему все, что творится в этом трижды окаянном доме, навешивают на меня?

— И он намеревается, как только ему удастся заручиться поддержкой сэра Уоткина, прийти сюда и обыскать вашу комнату.

— Так ведь он и без того хотел явиться — каску искать.

— Да, сэр.

Ну как тут не ухмыльнуться. Я от души забавлялся.

— Вот будет потеха, Дживс. Представляете, эти два ничтожества роются повсюду, шарят, вынюхивают, и нигде ничего, чувствуют себя последними дураками, а мы стоим себе и посмеиваемся.

— Да, мы неплохо развлечемся, сэр.

— А когда они закончат обыск и примутся смущенно бормотать извинения, заикаясь и спотыкаясь на каждом слове, я над ними покуражусь. Сложу на груди руки, выпрямлюсь во весь рост…

По коридору словно бы проскакала лошадь, и в комнату ввалилась тетушка Далия.

— Берти, голубчик, спрячь поскорей где-нибудь, — просипела она, едва дыша.

И сунула мне в руки серебряную корову.

ГЛАВА 12

Описывая недавнюю сцену, в которой сэра Уоткина Бассета чуть не хватил кондрашка, когда он узнал, что я хочу стать членом его семьи, я сравнил, если вы помните, хриплое бульканье, которое вырвалось из его горла, с предсмертным кряканьем подстреленной утки. Сейчас я чувствовал себя родным братом этой самой утки, селезнем, которого тоже настигла пуля. Я стоял как истукан и время от времени бессильно крякал: потом могучим усилием воли взял себя в руки и положил конец звукоподражанию. Посмотрел на Дживса. Дживс посмотрел на меня. Я ничего не сказал, говорили мои глаза, но его вышколенный ум безошибочно прочел мои мысли.

— Благодарю вас, Дживс.

Я взял налитую им рюмку и опрокинул в себя не меньше полунции крепчайшего напитка. Одолев приступ дурноты, я перенес взгляд на свою престарелую родственницу, которая вольготно расположилась в кресле.

Всеми признано — и в клубе «Трутни», и за его стенами, — что в отношениях с противоположным полом Бертрам Вустер неизменно проявляет величайшую галантность, его без всяких оговорок можно назвать галантнейшим рыцарем. Правда, в возрасте шести лет, когда кровь особенно горяча, я однажды шмякнул на голову своей гувернантке тарелку с овсяной кашей, но эта погрешность против этикета всего лишь исключение. С тех пор я никогда не поднимал руку на женщину, хотя мало кому из мужчин пришлось пережить столько неприятностей по вине прекрасного пола. Вы получите самое полное представление о том, какие чувства переполняли в эту минуту Бертрама Вустера, если он признается, что этот безупречный рыцарь готов был со всего размаху запустить в голову почтенной родственницы слона из папье-маше — единственный предмет на каминной полке, который остался цел в бурном водовороте жизни, кипевшей в усадьбе «Тотли-Тауэрс».

Пока в моей душе происходила мучительная борьба, тетя Далия щебетала как птичка. Отдышалась она давным-давно, пригладила перышки и зачирикала весело и беззаботно, а для меня это было просто нож в сердце.

— Отличная пробежка, — радовалась она, — в последний раз я так бегала во время соревнований между «Берксом» и «Баксом».[42] От старта до финиша — как по маслу. Прекрасный, здоровый английский спорт в его классическом виде. Но знаешь, Берти, я была на волоске. Полицейский уже дышал мне в затылок. Если бы не отряд священников, который выскочил из засады и протянул руку помощи в нужную минуту, он бы меня поймал. Благослови Бог священнослужителей, только и могу сказать. Отличные ребята. Но что там делали полицейские, черт их побери? Никто мне никогда не говорил про полицейских в «Тотли-Тауэрсе».

— Это был полицейский Оутс, бдительный страж мира и покоя в Тотли, — объяснил я, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не завыть, как кладбищенское привидение, и не повиснуть на потолке. — Сэр Уоткин послал его в гостиную охранять принадлежащую ему коллекцию. Он сидел в засаде. Ожидал гостя. Думал, что это буду я.

— Очень рада, что гостем оказался не ты. Бедняжка, тебе бы такого не выдержать. Ты бы растерялся, стал столбом — хватай тебя голыми руками. Признаюсь честно: когда этот полицейский неожиданно вошел из сада, я сама на миг окаменела. Но все хорошо, что хорошо кончается.

Я мрачно покачал головой.

— Заблуждаетесь, моя легковерная дряхлая родственница. Это не конец, а начало. Папаша Бассет сейчас начнет настоящую охоту.

— Пусть начинает.

— А когда он с полицейским придет сюда и станет обыскивать комнату?

— Они не посмеют.

— Еще как посмеют. Во-первых, они считают, что здесь спрятана каска Оутса. Во-вторых, полицейский уверен, как передал мне Дживс, который слышал это из его собственных уст, когда останавливал кровь из разбитого носа, что он преследовал в темноте меня.

Тетушкина веселость улетучилась, как я и ожидал. До этого она просто сияла. Теперь перестала сиять. Я внимательно глядел на нее и наблюдал, как малодушничает наша мысль и вянет, как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика.[43]

— Хм! Неприятное положение.

— Неприятное — не то слово.

— Если они найдут здесь серебряную корову, это будет трудно объяснить.

Она поднялась и, поглощенная своими мыслями, разбила слона.

— Нельзя терять голову, это главное, — сказала она. — Мы должны задать себе вопрос: «Как бы поступил Наполеон?» Он всегда находил выход из тупика. Вот у кого была голова на плечах. Мы должны придумать что-то очень хитрое, ловко извернуться и совершенно сбить с толку этих прохвостов. Итак, я жду предложений.

— Я предлагаю вам немедленно выкатиться вместе с этой мерзкой коровой.

— И столкнуться на лестнице со сворой ищеек. Благодарю покорно. Что скажете вы, Дживс?

— Пока ничего, мадам.

— А вы не можете узнать позорную тайну сэра Уоткина, как узнали секрет Спода?

— Нет, мадам.

— Конечно, я требую слишком многого. В таком случае корову надо где-то спрятать. Но где? Извечная проблема, вот почему убийцам приходится так трудно — куда девать труп? Трюк из «Похищенного письма»… может быть, стоит повторить?

— Миссис Траверс говорит об известном рассказе Эдгара Аллана По, — объяснил мне Дживс, видя, что я не врубился. — Там идет речь о краже важного документа, и похитивший его персонаж одурачил полицию, положив документ у всех на виду вместе с другими письмами, считая, что никому не придет в голову искать там, где вещи и положено находиться. Миссис Траверс, без сомнения, хочет предложить, чтобы мы поставили сливочник на каминную полку.

Я засмеялся, собрав остаток сил.

— Да вы посмотрите на каминную полку! Над ней как будто смерч пронесся. Если туда что-нибудь водрузить, все взгляды сразу же обратятся на этот предмет.

— Да, верно, — вынуждена была признаться тетя Далия.

— Дживс, суньте эту мерзость в чемодан.

— Не годится. Они обязательно будут искать в чемодане.

— Хотя бы на время, — сказал я. — Мне тошно на нее смотреть. Пожалуйста, Дживс.

— Слушаюсь, сэр.

Наступило молчание. И только тетя Далия заикнулась, что надо забаррикадировать дверь и приготовиться к осаде, как в коридоре послышались шаги: кто-то приближался.

— Вот и они, — сказал я.

— Кажется, они спешат, — заметила тетя Далия.

Она была права. По коридору бежали. Дживс подошел к двери и выглянул.

— Это мистер Финк-Ноттл, сэр.

В комнату с разбега ворвался Гасси.

Одного острого взгляда на него было достаточно, чтобы понять: он бежал не ради спортивного интереса. Его очки затравленно блестели, волосы стояли дыбом, совсем как иглы на влюбленном дикобразе, которого я уже поминал.

— Берти, ты не против, если я спрячусь у тебя до первого утреннего поезда? — спросил он. — Под кроватью будет отлично. Я тебя не потревожу.

— В чем дело?

— А, связанная простыня, это еще лучше. Именно то, что нужно.

Тетя Далия фыркнула — как будто кто-то выстрелил из салютной пушки, — давая понять Гасси, что его присутствие нежелательно.

— Убирайтесь отсюда, глупый Виски-Боттл, — строго приказала она. — Мы совещаемся. Берти, если просьба тетки для тебя что-то значит, ты сейчас же выставишь этого болвана за дверь и больше не пустишь.

Я поднял руку.

— Подождите! Должен же я хоть что-то понять. Оставь простыни в покое, Гасси, и толком объясни. За тобой опять гонится Спод? В таком случае…

— Да не Спод. Сэр Уоткин!

Тетя Далия опять фыркнула, словно бы на бис после бурной овации восхищенного зала.

— Берти…

Я опять поднял руку.

— Минутку, старушенция. Что значит — сэр Уоткин? Почему сэр Уоткин? Зачем ему охотиться за тобой?

— Он прочел блокнот.

— Не может быть!

— Может.

— Берти, я всего лишь слабая женщина…

И снова я поднял руку. Сейчас не время выслушивать бредни теток.

— Рассказывай, Гасси, — обреченно попросил я.

Он снял очки и принялся протирать стекла дрожащим платком. Было видно, что мой друг побывал в аду.

— От тебя я пошел в его комнату. Дверь была приоткрыта, и я проскользнул внутрь. Там увидел, что он все-таки не стал принимать ванну. Сидит на кровати в нижнем белье и читает мой блокнот. Поднял голову, и наши глаза встретились. Ты представить себе не можешь, какой жуткий шок я испытал.

— Почему же, представляю. Со мной случилось нечто весьма похожее, когда я встретил взгляд преподобного Обри Апджона.

— И все это в зловещем молчании, оно длилось, длилось… Вдруг он утробно зарычал и вскочил, лицо перекосилось. Он прыгнул в мою сторону, я давай Бог ноги, он за мной. Сбежали по лестнице, он вот-вот схватит меня, но в холле он задержался, чтобы взять арапник, а я тем временем здорово опередил его и…

— Берти, — сказала тетя Далия, — я всего лишь слабая женщина, но если ты не раздавишь ногой это насекомое и не выбросишь останки в окно, я вынуждена буду заняться им сама. Вопросы жизни и смерти требуют решения, все висит на волоске… Мы еще не выработали план действий… каждая минута драгоценна… и тут является этот недоумок и начинает рассказывать нам свою биографию. Дринк-Боттл, пучеглазый вы кусок вонючего овечьего сыра, уберетесь вы отсюда или нет?

Моя престарелая родственница — весьма властная особа, особенно если ее задеть, тут она всех подомнет под себя. В те времена, когда она охотилась, рассказывали мне, ее слово считалось законом в радиусе двух вспаханных полей и трех рощ. Произнесенное ею «нет» вылетело, точно мощный снаряд, и Гасси, которому оно угодило в переносицу, подскочил в воздух дюймов на шесть. Когда он снова опустился на terra firma,[44] вид у него был виноватый и заискивающий.

— Да, миссис Траверс. Конечно, я ухожу, миссис Траверс. Как только мы справимся с простыней, миссис Траверс. Берти, если вы с Дживсом будете держать этот угол…

— Вы хотите, чтобы они спустили вас на простыне?

— Да, миссис Траверс. Тогда я смогу взять автомобиль Берти и уехать в Лондон.

— Здесь высоко.

— Нет, миссис Траверс, не очень.

— Рискуете сломать себе шею.

— Нет, миссис Траверс, вряд ли.

— Не нет, а да, — возразила тетя Далия. — Ну же, Берти, — обратилась она ко мне, вдруг необыкновенно воодушевившись, — поворачивайся живее. Спустите его из окна на простыне. Чего ты ждешь?

Я посмотрел на Дживса.

— Вы готовы, Дживс?

— Да, сэр. — Дживс деликатно кашлянул. — Если мистер Финк-Ноттл поедет в вашем автомобиле в Лондон, может быть, он возьмет с собой ваш чемодан и забросит в вашу квартиру?

Я тихо ахнул. Тетя Далия тоже. Я широко раскрыл глаза. Равно как и тетя Далия. Мы с ней посмотрели друг на друга, и я увидел в ее глазах такое же благоговейное восхищение, какое она, без сомнения, увидела в моих.

Я был сражен наповал. Только что я тупо твердил себе, что никакие силы не вызволят меня из этой передряги. Кажется, я даже слышал шум крыльев приближающейся Судьбы. И вот теперь!..

Говоря о Наполеоне, тетя Далия утверждала, что он особенно хорошо соображал в минуты смертельной опасности, но готов спорить на что угодно — даже ум Наполеона не поднялся бы до таких сверкающих высот. Как много раз случалось в прошлом, человек одержал победу и заслужил сигару или кокосовый орех в награду.

— Да, Дживс, — сказал я, хотя мне трудно было говорить, — вы правы. Он может взять его с собой, это так просто.

— Да, сэр.

— Гасси, тебе нетрудно будет захватить мой чемодан? Если ты возьмешь мой автомобиль, мне придется ехать поездом. Я и сам уезжаю завтра утром. Не хочется возиться с багажом.

— Конечно.

— Мы спустим тебя на простыне, а чемодан сбросим. Приступаем, Дживс?

— Да, сэр.

— Приятного путешествия!

Я в жизни еще не принимал участия в операции, которая доставила бы столько удовольствия всем ее участникам без исключения. Простыня не порвалась, и потому Гасси был счастлив. Никто не помешал нам — это обрадовало меня. А когда я бросил вниз из окна чемодан и он упал Гасси на голову, в восторг пришла тетя Далия. Что касается Дживса, было видно, что верный слуга преисполнен гордости, ибо это он придумал, как спасти своего молодого господина и повелителя в час грозной опасности. Его девиз — «Преданное служение».

Бурные эмоции, которые мне в тот вечер пришлось пережить, естественно, отняли немало сил, и потому я почувствовал облегчение, когда тетя Далия, произнеся прочувствованную речь, в которой выразила благодарность нашему спасителю в ярких, красочных тонах, сказала, что теперь она пойдет посмотрит, что делается в стане врага. Ее уход дал мне возможность сесть в кресло, в котором, останься она здесь, гнездилась бы до скончания века. Плюхнувшись на мягкое сиденье, я блаженно заурчал.

— Ну вот, Дживс, и все!

— Да, сэр.

— В который раз ваш острый ум предотвратил, казалось бы, неминуемую катастрофу.

— Вы очень добры, сэр.

— Нет, Дживс. Я говорю то, что сказал бы всякий мыслящий человек. Я не встревал, когда выступала тетя Далия, потому что знаю: она не терпит, чтобы ей мешали, но поверьте, что я мысленно с большим чувством повторял за ней все ее слова. Вам нет равных, Дживс. Какой у вас размер шляпы?

— Восьмой, сэр.

— Я думал, больше. Одиннадцатый или двенадцатый.

Я взял в рот немного бренди и с наслаждением подержал на языке. До чего же приятно вот так понежиться после всех треволнений сегодняшнего дня.

— Согласитесь, Дживс, круто нас взяли в оборот.

— Трудно не согласиться, сэр.

— Начинаешь понимать, что чувствовал капитан «Геспера», у которого была юная дочь. И все-таки, я думаю, такие испытания благотворно влияют на характер человека.

— Несомненно, сэр.

— Закаляют его.

— Да, сэр.

— Однако я не жалею, что все кончилось. Хорошенького понемногу. Да, все кончилось, это чувствуется. Уверен, этот мрачный дом больше не подкинет нам зловещих сюрпризов.

— Надеюсь, нет, сэр.

— Я просто уверен. «Тотли-Тауэрс» выпустил все свои ядовитые стрелы, наконец-то мы можем забыть о тревогах. До чего же приятно, Дживс, мы это заслужили.

— Чрезвычайно приятно, сэр.

— Да уж. Укладывайте оставшиеся вещи. Я хочу покончить и с этим и лечь спать.

Он открыл маленький чемодан, а я закурил сигарету и продолжал рассуждать о нравственных уроках, которые извлекаешь из подобной петрушки:

— Да, Дживс, мы именно заслужили эти минуты покоя и отдохновения. Еще совсем недавно небо было затянуто черными тучами, а сейчас посмотрите вокруг — ни единого облачка ни на севере, ни на юге, ни на западе, ни на востоке, вот только свадьба Гасси расстроилась, но тут уж ничего не поделаешь. Без сомнения, это должно укрепить в нас мысль, что никогда не следует роптать на судьбу, впадать в отчаяние, предаваться унынию, надо помнить, что, какая бы грозная буря ни налетела, где-то сияет солнце и в конце концов его лучи пробьются к нам тоже.

Я умолк. Мне не удалось завладеть вниманием Дживса, это было ясно. Он пристально рассматривал что-то, и на лице его было задумчивое выражение.

— Что-нибудь случилось, Дживс?

— Простите, сэр?

— У вас вид озабоченный.

— Да, сэр. Я только что обнаружил в этом чемодане каску полицейского.

ГЛАВА 13

Я был прав, когда говорил, что злоключения, которые обрушились на меня, как из рога изобилия, едва я появился в загородной резиденции сэра Уоткина Бассета, оказали благотворное воздействие на мой характер. Незаметно, шаг за шагом, они формировали его, превращая изнеженного завсегдатая клубов и модных бульваров в отважного борца со стальной волей. Если бы гостю, незнакомому с нравами этого чумного барака, вдруг сообщили о том, что только что кирпичом упало на мою голову, он скорее всего закатил бы глаза и съехал со стула без чувств. Но я, закаленный нескончаемыми передрягами, которые составляли обычную, повседневную жизнь в «Тотли-Тауэрсе», не впал в панику — я мужественно встретил сообщение Дживса.

Не стану отрицать, что я вскочил с кресла, будто сиденье проткнули снизу шилом, но встал я вовсе не для того, чтобы тратить время на бесплодные трепыхания. Я бросился к двери и запер ее. Потом, сдержанный и бледный, приблизился к Дживсу, который уже успел вынуть каску из чемодана и в задумчивости раскачивал ее за ремешок.

Едва он заговорил, стало ясно, что он ошибочно понял произошедшее.

— Было бы разумнее, сэр, — сказал он с легким упреком, — спрятать ее в более подходящем месте.

Я потряс головой. Кажется, даже усмехнулся — конечно же, кривой усмешкой. Мой острый ум позволил мне проникнуть в самую глубину события.

— Это не я, Дживс. Это Стиффи.

— Простите, сэр?

— Не моя рука положила эту каску в чемодан, а рука Стиффи Бинг. Каска была в ее комнате. Она боялась, что комнату начнут обыскивать, и хотела спрятать каску в надежном месте. Надежным местом она сочла мою комнату.

Я вздохнул.

— Никогда не думал, что у девушки может быть такой сатанинский ум, что скажете, Дживс?

— Действительно, сэр, эта молодая особа порой совершает эксцентричные поступки.

— Эксцентричные? Да ей самое место в сумасшедшем доме, примут с распростертыми объятиями, под гром фанфар и барабанный бой. Чем больше я размышляю об этой злокозненной козявке, тем сильнее моя душа содрогается от ужаса. А если заглянешь в будущее, и вовсе не хочется жить. Нужно смотреть правде в глаза, Дживс: Стиффи, это примитивнейшее одноклеточное существо, собирается замуж за преподобного Г. П. Пинкера, слабоумного олигофрена, и нет никаких оснований надеяться — эту горькую правду тоже следует признать, — что небо благословит их союз. Конечно, очень скоро их дом наполнится топотом маленьких ножек, как принято говорить. Но невольно задаешь себе вопрос: а не подвергнется ли опасности жизнь каждого, кто окажется поблизости от этих ножек, ведь они унаследуют психическую неполноценность и родителя, и родительницы, это мы тоже вынуждены признать. Дживс, я с безмерным состраданием думаю о няньках, гувернантках, учителях частных школ и преподавателях университетов, которые с теплотой и любовью примут на себя заботу об отпрысках Стефани Бинг и Гарольда Пинкера, не подозревая, что это не дети, а настоящие изверги. Конечно, это чрезвычайно интересный предмет, но непосредственного отношения к делу не имеет, — продолжал я, оставив тему, которую развивал. — Глядя на эту каску и зная, что в любую минуту к нам может нагрянуть комический дуэт Оутс и Бассет, мы должны что-то предпринять. У вас есть идеи?

— Пока нет, сэр. Не так легко найти надежное укрытие для столь громоздкого предмета.

— Вот именно. Эта гадость — просто как бельмо на глазу.

— Она безусловно привлекает к себе внимание, сэр.

— Еще бы. Те, кто моделировал для полицейского Оутса каску, не зря трудились. Им хотелось увенчать его башку чем-то внушительным, и это блестяще удалось. Это не какая-нибудь нашлепка на макушку, а настоящий котел, его в самых непролазных джунглях не спрячешь. Ну ладно, посмотрим, чего можно добиться с помощью такта и обходительности. Полагаю, они с минуты на минуту пожалуют. Ага, вот и рука Судьбы, Дживс, если чутье меня не подвело.

Но я ошибся, решив, что в комнату постучал сэр Уоткин Бассет. За дверью раздался голосок Стиффи.

— Берти, впустите меня.

Если мне кого-то и хотелось видеть, то именно ее, но я не спешил распахнуть перед ней двери. Из соображений осторожности надо было предварительно задать неколько вопросов:

— Ваш мерзкий пес с вами?

— Нет. Дворецкий повел его выгулять.

— В таком случае можете войти.

Она вошла и увидела, что Бертрам Вустер стоит перед ней, сложив руки на груди, и смотрит прямо в глаза суровым взглядом. Однако она как будто не заметила моего грозного вида.

— Берти, дорогой…

Услышав вполне звериный рык, который издал Бертрам Вустер, она осеклась.

— Забудьте это ваше «Берти, дорогой», барышня. У меня к вам только один вопрос: это вы положили каску в мой чемодан?

— Конечно я. Об этом я и пришла поговорить с вами. Вы помните, я хотела найти надежное место. Так вот, я долго думала и вдруг меня осенило.

— А теперь меня осенило.

Видно, мой ядовитый тон удивил ее. Она захлопала глазками — такая милая маленькая девочка.

— Но ведь вы не возражаете, Берти, дорогой?

— Ха!

— Но почему? Я думала, вы обрадуетесь, что смогли меня выручить.

— Ну просто на седьмое небо вознесся от счастья. — Я жалил ее вовсю.

— Я не могла рисковать — а вдруг дядя Уоткин найдет ее в моей комнате?

— Вы предпочитаете, чтобы он нашел ее в моей?

— Почему вы так говорите? Не придет же он обыскивать вашу комнату.

— Вы так считаете?

— Еще бы. Ведь вы — его гость.

— И вы думаете, это его удержит? — Я сардонически усмехнулся. — Вы приписываете этой болотной чуме деликатность и уважение к законам гостеприимства, о которых он сроду и не слыхивал. Он обязательно явится ко мне с обыском, можете быть уверены. Если его нет до сих пор, то по одной-единственной причине: он все еще охотится за Гасси.

— Вы сказали — за Гасси?

— Носится по дому как сумасшедший, да еще с арапником. Но ведь не может он рыскать до бесконечности, рано или поздно устанет, и тогда припожалует к нам, вкупе со сворой ищеек и вооруженный лупой.

Наконец она прониклась серьезностью положения. От страха пискнула, глаза увеличились до размера глубоких тарелок.

— Боже мой, Берти, наверное, я вас здорово подставила.

— Это еще слабо сказано.

— И зачем я только велела Гарольду стащить каску! Очень глупо с моей стороны, я и сама признаю. Но даже если дядя Уоткин придет сюда и найдет ее, ничего страшного не случится, ведь правда?

— Вы слышали, Дживс?

— Да, сэр.

— Я тоже слышал. Так, так. Вам кажется, ничего страшного?

— Я хотела сказать, ваша репутация не очень пострадает, верно? Всем известно, что вы не можете спокойно видеть каску полицейского, у вас руки чешутся ее стащить. Будет еще одна.

— Ха! А что позволяет вам предположить, мисс Бинг, что, когда этот варвар ворвется сюда как волк в овчарню, я смиренно признаю вину и не возвещу правду… Дживс, как там дальше?

— Всему подлунному миру, сэр.

— Благодарю вас, Дживс. Почему вы считаете, что я смиренно признаю вину и не возвещу правду всему подлунному миру?

Вот не думал, что ееглаза способны увеличиться, однако ж увеличились, и заметно. Она снова испуганно пискнула, да так громко, что вернее будет сказать — взвизгнула.

— Но как же так, Берти!

— Что как же так?

— Берти, послушайте!

— Слушаю.

— Возьмите вину на себя, ну пожалуйста. Неужели вы допустите, чтобы Гарольд пострадал? Вы мне говорили сегодня вечером, что его лишат сана. Я не хочу, чтобы его лишили сана. Что он будет делать, если его лишат сана? Такой поступок ложится на священника несмываемым пятном. Почему вы не можете сказать, что это вы украли каску? Вас выгонят из дома, только и всего, а вы, я думаю, и без того не жаждете остаться, правда?

— Возможно, вам неизвестно, что ваш дядюшка, провалиться ему в тартарары, намерен отправить злоумышленника, совершившего это преступление, в тюрьму.

— Господь с вами. В крайнем случае оштрафует.

— Увы, нет. Он сам мне сказал: в тюрьму.

— Он просто так это сказал. Наверное, в его глазах…

— Нет, не было в его глазах никакого лукавого блеска.

— Тогда я знаю, что делать. Не допущу, чтобы моего бесценного Гарольда, этого ангела, заставили отбывать срок.

— А что будет с бесценным Бертрамом, с этим ангелом?

— Но Гарольд такая тонкая, ранимая натура.

— Я тоже тонкая, ранимая натура.

— Вам далеко до Гарольда. Берти, ну, пожалуйста, не упрямьтесь. Вы же настоящий товарищ. Помните, вы однажды сказали мне, что фамильная честь Вустеров не позволяет вам бросить друга в беде?

Нашла уязвимое место. Люди, взывающие к фамильной чести Вустеров, почти всегда находят отклик в душе Бертрама. По моему железному фасаду побежали трещины.

— Все это прекрасно…

— Берти, дорогой!

— Да, знаю, но пропади все пропадом…

— Берти!

— А, была не была!

— Вы скажете, что это вы?

— Да уж придется.

Она запела ликующим йодлем и, не отступи я в сторону, кинулась бы мне на шею. Она раскинула руки и шагнула вперед явно с этой целью. Но я оказался проворнее, и, чтобы замаскировать свой промах, она принялась вальсировать — без сомнения, это был ее любимый танец.

— Спасибо, Берти, дорогой. Я знала, что вы согласитесь. Как я вам благодарна и как восхищаюсь вами! Вы совсем как Картер Патерсон… нет, не то… как Ник Картер… нет, не Ник Картер. Дживс, кого напоминает мистер Вустер?

— Сидни Картона, мисс.

— Точно, Сидни Картона. Но Сидни Картон мелок в сравнении с вами, Берти. И потом, я думаю, зря мы так волнуемся. Почему решили, что дядя Уоткин обязательно найдет каску, если придет сюда с обыском? Есть сотни мест, куда ее можно спрятать.

Не успел я сказать «назовите хотя бы три», как она подвальсировала к двери и, продолжая кружиться, исчезла. Ее шаги удалялись, песня звучала все тише.

Мне было не до песен.

— Вот они, женщины, Дживс! — сказал я, криво усмехаясь.

— Увы, сэр.

— Ну что ж, Дживс, — сказал я, протягивая руку к графину, — это конец.

— Нет, сэр, не конец.

Я так сильно вздрогнул, что чуть не выбил себе передние зубы.

— Не конец?

— Нет, сэр.

— Неужели вы что-то придумали?

— Да, сэр.

— Но вы только что говорили мне, что ничего не приходит в голову.

— Да, сэр, говорил. Но я все обдумал и готов воскликнуть: «Эврика!»

— Что готовы воскликнуть?

— «Эврика!», сэр. Как Архимед.

— Это он воскликнул «Эврика!»? Я думал, Шекспир.

— Нет, сэр, Архимед. Я бы посоветовал вам выбросить каску в окно. Маловероятно, что сэру Уоткину придет в голову вести поиски за пределами дома, а мы потом на досуге ее подберем. — Он умолк и стал прислушиваться. — Если вы одобряете мое предложение, сэр, мне кажется, стоит поспешить. Я слышу шаги, по-моему, сюда идут.

Он был прав. Дом буквально дрожал от топота. Вряд ли по коридору второго этажа усадьбы «Тотли-Тауэрс» мчалось стадо бизонов, оставалось лишь заключить, что сейчас нас настигнет противник. С резвостью овцы, заметившей подкравшегося волка, я схватил каску, подлетел к окну и швырнул эту мерзость в ночь. И вовремя: дверь тут же отворилась, в комнату вошли — в той последовательности, в которой я их представляю, — тетя Далия со снисходительной улыбкой на лице, будто она принимает участие в забавной игре, чтобы доставить удовольствие детям; папаша Бассет в бордовом халате; и наконец полицейский Оутс с носовым платком, который он то и дело прижимал к носу.

— Берти, прости, пожалуйста, что потревожили тебя, — с изысканной учтивостью извинилась старушенция.

— О, ничуть, — ответил я, не уступая ей в галантности. — Чем могу быть полезен честной компании?

— Сэру Уоткину пришла в голову весьма экстравагантная мысль: он хочет обыскать твою комнату.

— Обыскать мою комнату?!

— Я обыщу ее от пола до потолка, — объявил старый хрыч Бассет с таким видом, будто рассматривал дело на Бошер-стрит.

Я с недоумением посмотрел на тетю Далию.

— Ничего не понимаю. Что происходит? Она снисходительно засмеялась.

— Ты не поверишь, Берти, но ему приснилось, будто его серебряная корова здесь.

— А разве ее нет на месте?

— Ее украли.

— Не может быть!

— Увы.

— Ну и дела!

— Он очень расстроен.

— Я его понимаю.

— Просто не в себе.

— Бедный старикан.

Движимый состраданием, я положил руку на плечо Бассета. Вспоминая эту сцену теперь, я вижу, что мой жест был ошибкой, он не произвел желаемого действия.

— Обойдусь без вашего соболезнования, мистер Вустер, и буду очень признателен, если вы перестанете называть меня стариканом. У меня есть все основания считать, что в вашей комнате находится не только моя серебряная корова, но и каска полицейского Оутса.

Здесь следовало издевательски захохотать, что я и выполнил.

Тетя Далия поддержала меня — получился дуэт.

— Какой фантастический абсурд!

— Немыслимая ахинея!

— На кой черт мне ваши коровы?

— И уж тем более полицейские каски.

— Вот именно.

— Что за странная, бредовая идея!

— В жизни не слышал такой абракадабры. Уважаемый престарелый хозяин, — обратился я к папаше Бассету, — давайте сохранять полнейшее спокойствие и постараемся разобраться в этом недоразумении. Со всей доброжелательностью я вынужден указать вам на то, что еще шаг — боюсь, вы уже занесли ногу, — и вы сядете в лужу. Имейте в виду, ваш номер не пройдет. Нельзя безнаказанно обвинять людей в столь чудовищных преступлениях, не имея ни единого доказательства.

— У меня, мистер Вустер, доказательств хоть отбавляй.

— Вы заблуждаетесь. И потому позорно угодили пальцем в небо. Когда было совершено хищение этой дешевой подделки?

Он задрожал от возмущения, даже кончик носа покраснел.

— Это не дешевая подделка!

— Об этом будем спорить потом. Важно другое: когда это изделие покинуло ваш дом?

— Оно не покидало моего дома.

— И опять вы заблуждаетесь. Ну так когда ее украли?

— Минут двадцать назад.

— Вот ваши доказательства и разлетелись в пух и прах. Двадцать минут назад я был здесь, в моей комнате.

Он растерялся, как я и ожидал.

— Говорите, были в вашей комнате?

— Да, в моей комнате.

— Один?

— Отнюдь нет. Здесь был Дживс.

— Кто такой Дживс?

— Вы не знакомы с Дживсом? Позвольте вас представить друг другу. Дживс… Сэр Уоткин Бассет.

— А кто вы такой будете, уважаемый?

— Попали в точку: это в высшей степени уважаемый человек. Мой камердинер. Я питаю к нему глубочайшее уважение.

— Благодарю вас, сэр.

— За что же, Дживс? Я только воздаю вам должное. Папаша Бассет гнусно ухмыльнулся, отчего его физиономия стала еще безобразнее, если только это возможно.

— Сожалею, мистер Вустер, но я не могу считать ничем не подтвержденное заявление вашего слуги бесспорным доказательством вашей невиновности.

— Ничем не подтвержденное, так вы сказали? Дживс, подите к мистеру Споду и пригласите его сюда. Скажите, что он должен прийти и подтвердить мое алиби.

— Слушаюсь, сэр.

Дживс выскользнул, будто танцуя шимми, а папаша Бассет принялся глотать что-то твердое с острыми углами.

— Сэр Родерик Спод был с вами?

— Конечно. Может быть, ему вы поверите?

— Да, Родерику Споду я поверю.

— Ну что ж, отлично. Он сейчас будет здесь.

Старый хрыч вроде бы задумался.

— Та-а-ак. Видно, я ошибся, заподозрив, что вы спрятали мою корову. Наверное, ее похитил кто-то другой.

— Если хотите знать мое мнение, тут орудовали посторонние, — заявила тетя Далия.

— Возможно, международная банда преступников, — подкинул мыслишку я.

— Очень похоже.

— Думаю, всем в Лондоне было известно, что сэр Уоткин купил эту вещь. Помнится, дяде Тому она тоже приглянулась, и, конечно, он рассказывал всем направо и налево, кто стал ее обладателем. Очень скоро новость разнеслась по всем международным бандам. Они всегда держат нос по ветру.

— А уж до чего коварны, — вторила мне тетушка. Когда я помянул дядю Тома, папаша Бассет слегка трепыхнулся. Нечистая совесть, надо полагать, поди избавься от ее угрызений.

— Что ж, нет смысла больше обсуждать этот вопрос, — сказал он. — Признаю, что в отношении коровы вы доказали свою непричастность. Теперь перейдем ко второму обвинению: хищение каски у полицейского Оутса. Она, мистер Вустер, находится у вас, мне это доподлинно известно.

— Да неужто?

— Не посетуйте. Полицейский получил достоверные сведения касательно этого непосредственно от свидетеля преступления. Поэтому я без проволочек приступаю к обыску вашей комнаты.

— Вы в самом деле считаете, что подобное возможно?

— Считаю.

Я пожал плечами.

— Хорошо, — сказал я, — отлично. Если вы так представляете себе обязанности хозяина по отношению к гостю, что ж, валяйте. Мы всячески приветствуем проверку. Но должен заметить, у вас весьма экзотические взгляды на то, как следует развлекать гостей, которых вы пригласили к себе отдохнуть. Не надейтесь, что я еще хоть раз нанесу вам визит.

Я предсказывал Дживсу, что будет потеха, когда этот троглодит и его коллега примутся обшаривать комнату, и как в воду глядел. Не помню, когда я еще так веселился. Но всякому веселью приходит конец. Минут через десять стало ясно, что ищейки сворачивают свою деятельность и собираются отчаливать.

Сказать, что физиономия папаши Бассета была перекошена от злобы, когда он обратился ко мне, оставив поиски, значит, не сказать ничего.

— По-видимому, мистер Вустер, я должен принести вам извинения.

— Сэр У. Бассет, никогда в жизни вы не произносили более справедливых слов, — изрек ответчик.

И, сложив руки на груди и выпрямившись во весь рост, я выслушал его извинения.

К сожалению, я не могу слово в слово воспроизвести речь, которую тогда дернул. Жаль также, некому было ее застенографировать, но я без преувеличения скажу, что превзошел сам себя. Раза два я в легком подпитии срывал аплодисменты, выступая на кутежах в «Трутнях», уж не знаю, заслуживало их мое красноречие или нет, но до таких высот, как нынче, я еще не воспарял. Из старика Бассета, как из чучела, прямо на глазах полезла набивка.

Вот я дошел до заключительной части и вдруг заметил, что его внимание ускользнуло. Он больше не слушал, он глядел мимо меня на что-то, что находилось вне моего поля зрения. Судя по его выражению, предмет действительно заслуживал пристального интереса, поэтому я тоже полюбопытствовал, что там такое.

Внимание сэра Уоткина Бассета было приковано к его дворецкому. Дворецкий стоял в дверях, держа в правой руке серебряный поднос для писем и визитных карточек. На подносе лежала каска полицейского.

ГЛАВА 14

Помню, Растяпа Пинкер, который, завершая свое образование в Оксфорде, работал в сфере социальных проблем и обслуживал неблагополучные районы Лондона, — так вот, Пинкер описывал мне в подробностях ощущения, которые он испытывал, когда в один прекрасный день распространял свет слова Божьего в Бетнал-Грине, а рыбный торговец неожиданно лягнул его ногой в живот. У него возникло странное чувство нереальности окружающего и одновременно почему-то показалось, что он вступил в густой туман. Почему я об этом вспомнил? Да очень просто: в тот миг я испытал нечто до смешного похожее.

Вы, вероятно, помните, в последний раз я видел этого дворецкого, когда он пришел доложить мне, что Мадлен Бассет будет рада, если я смогу уделить ей несколько минут, и я еще признался, что он как бы плыл перед моими глазами. Сейчас он не столько плавал, сколько смутно колыхался среди плотного клубящегося тумана. Но вот с моих глаз спала пелена, теперь я был в состоянии посмотреть, а что же остальные?

Все были ошарашены. Папаша Бассет напоминал героя стихотворения, которое мне пришлось переписать в школе пятьдесят раз в наказание за то, что я принес белую мышь на урок английской литературы: он смотрел на каску, как астроном на открытую им новую планету; тетя Далия и полицейский Оутс напоминали: одна — отважного Кортеса, безмолвно взирающего с берега Дарьена на безбрежные просторы Тихого океана, другой — его матросов, в чьих мыслях сверкнула безумная догадка.[45]

Долгое время никто не мог пошевельнуться. Потом полицейский Оутс издал полузадушенный вопль, точно мать, увидевшая в море своего потерявшегося ребенка, коршуном кинулся к дворецкому, схватил свой головной убор и, вне себя от счастья, прижал к груди.

Все очнулись от столбняка. Старик Бассет ожил — будто кто-то кнопку нажал.

— Где… где вы ее взяли, Баттерфильд?

— Нашел в клумбе, сэр Уоткин.

— Как вы сказали — в клумбе?

— Странно, — заметил я. — Очень странно.

— Да, сэр. Я выгуливал собачку мисс Бинг и, когда проходил вдоль дома с этой стороны, заметил, что мистер Вустер выбросил что-то из своего окна. Предмет упал в клумбу, и при рассмотрении оказался каской.

Старик Бассет глубоко вздохнул.

— Благодарю вас, Баттерфильд.

Дворецкого будто ветром сдунуло, а старый хрыч повернулся на сто восемьдесят градусов и сверкнул на меня стеклышками пенсне.

— Ну-с, что скажете?

Трудно ответить что-то остроумное, когда вам приставляют к горлу нож: «Ну-с, что скажете?» Я счел самым мудрым промолчать.

— Это ошибка, — безапелляционно заявила тетя Далия, и, нужно сказать, эта манера как нельзя более соответствовала ее облику. — Каска наверняка упала из другого окна. В темноте очень легко перепутать.

— Ха!

— А может быть, ваш слуга просто лжет. Да, это очень похоже на правду. Кажется, я все поняла. Этот ваш Баттерфильд и есть злоумышленник. Он украл каску и, зная, что ее ищут и разоблачение неизбежно, решил пойти напролом и обвинить Берти. Верно, Берти?

— Не удивлюсь, если так все и было, тетя Далия.

— Конечно, именно так все и произошло. Картина проясняется с каждой минутой. Этим слугам с елейным видом совершенно нельзя доверять.

— Совершенно.

— Помню, я еще подумала, что у него взгляд вороватый.

— Я тоже подумал.

— И ты обратил на это внимание?

— Сразу же.

— Он напомнил мне Мергатройда. Берти, помнишь Мергатройда?

— Это ваш дворецкий, который служил перед Помроем? Осанистый такой детина?

— Именно. А физиономия — ну до того благообразная, архиепископ позавидует. Этой физиономией он нас всех и купил. Мы ему слепо доверяли. И чем все кончилось? Украл серебряный нож для разделывания рыбы и заложил в ломбард, а деньги просадил на собачьих бегах. Баттерфильд — второй Мергатройд.

— Может быть, родственник.

— Не удивлюсь. Ну вот, все разъяснилось ко всеобщему удовлетворению, Берти вне подозрений, на его репутации ни пятнышка, так что не разойтись ли наконец нам всем по своим спальням? Уже поздно, и если я не просплю своих положенных восьми часов, от меня останутся одни ошметки.

Она говорила так мило, сердечно, приветливо, будто мы все лучшие в мире друзья, о пустячном недоразумении и вспоминать не стоит, и когда выяснилось, что старый хрыч Бассет не разделяет ее настроения, мы пережили легкий шок. Его тон прозвучал полнейшим диссонансом:

— Я с удовольствием подтверждаю вашу гипотезу, миссис Траверс, что кто-то здесь лжет. Но вы заявили, что лжет мой дворецкий, и тут я вынужден не согласиться с вами. Мистер Вустер чрезвычайно умен… на редкость изобретателен…

— Благодарю вас.

— …но, боюсь, я не могу разделить вашу уверенность, что он вне подозрений. Напротив, буду с вами откровенен: именно его я и подозреваю.

Пенсне посмотрело на меня холодно и с угрозой. В жизни не встречал человека, чье выражение нравилось бы мне так мало.

— Вы, вероятно, помните, мистер Вустер, что в ходе нашей беседы в библиотеке я поставил вас в известность, с какой серьезностью подхожу к совершенному преступлению. Я также довел до вашего сведения, что считаю неприемлемым ваше предположение, будто на злоумышленника довольно наложить штраф в размере пяти фунтов, каковым отделались вы, когда предстали передо мной на Бошер-стрит по обвинению в аналогичном проступке. Я сообщил вам, что когда хулиган, нанесший столь тяжкое оскорбление действием полицейскому Оутсу, будет арестован, его ожидает заключение в тюрьму. И я не вижу оснований пересматривать свое решение.

Заявление вызвало смешанную реакцию у прессы. Юстас Оутс несомненно его поддержал. Он на миг оторвал взгляд от каски и в знак одобрения улыбнулся; если бы не въевшаяся в плоть и кровь привычка к дисциплине, он бы наверняка крикнул: «Правильно! Правильно!». Мы же с тетей Далией, напротив, не одобрили выступавшего.

— Полно, сэр Уоткин, перестаньте, ну что вы в самом деле, — кинулась увещевать его тетя Далия, всегда грудью встающая на защиту интересов клана. — Вы не можете так поступить.

— Могу, мадам, и непременно поступлю. — Он протянул руку в сторону Юстаса Оутса. — Полицейский!

Он не добавил: «Арестуйте этого человека!» или «Выполняйте ваш долг!», но бравый служака и без того понял. Он истово заковылял ко мне. Я не удивился бы, положи он мне руку на плечо или достань наручники и защелкни на моих запястьях, однако ничего подобного не произошло. Он просто встал рядом со мной, будто мы собирались исполнить танцевальный дуэт, и остался стоять, раздуваясь от важности.

Тетя Далия продолжала улещивать и урезонивать папашу Бассета:

— На что это похоже? Вы приглашаете человека к себе в гости и, едва он переступает порог вашего дома, препровождаете его в кутузку. Если таково глостерширское гостеприимство, тогда помоги Бог Глостерширу.

— Мистер Вустер явился не по моему приглашению, его пригласила моя дочь.

— Не вижу разницы. С вас это не снимает ответственности. Он ваш гость. Он ел ваш хлеб и соль. И уж раз речь зашла о соли, позвольте сказать вам, что суп сегодня вечером был пересолен.

— Вы так считаете? — спросил я. — На мой вкус в самый раз.

— Нет. Пересолен.

— Приношу извинения за промах моей поварихи, — включился в обсуждение папаша Бассет. — Возможно, скоро у меня будет другой повар. А пока вернемся к предмету, который мы обсуждали. Мистер Вустер арестован, и завтра я предприму необходимые шаги, чтобы…

— А что с ним будет сейчас?

— У нас в деревне есть небольшой, но отлично оборудованный полицейский участок, им ведает полицейский Оутс. Без сомнения, Оутс сможет устроить там мистера Вустера.

— Неужели вы собираетесь волочь беднягу в полицейский участок среди ночи? Пусть он хоть выспится в приличной постели.

— Ну что ж, не вижу препятствий. Зачем проявлять ненужную жестокость? Мистер Вустер, вы можете остаться в этой комнате до завтра.

— Благодарю вас.

— Я запру дверь…

— Пожалуйста.

— И возьму с собой ключ.

— Сделайте одолжение.

— А полицейский Оутс остаток ночи будет стоять под окном на посту.

— Как вы сказали, сэр?

— Мистер Вустер славится своим пристрастием кидать из окна все, что попадается под руку, так это мера предосторожности. Оутс, советую вам занять ваш пост не медля.

— Слушаюсь, сэр.

В голосе служаки я уловил покорную тоску, было ясно, что от самодовольного злорадства, с которым он наблюдал только что разыгравшуюся сцену, не осталось и следа. Видно, он разделял мнение тети Далии касательно восьми часов сна. Уныло отдал честь и с угнетенным видом поплелся выполнять приказание. Ему вернули каску, но, судя по его виду, он задавал себе вопрос, каской ли единой жив человек.

— А теперь, миссис Траверс, мне бы хотелось побеседовать с вами наедине, если вы не против.

Они отчалили, и я остался один.

Не стыжусь признаться, что, когда ключ повернулся в замке, меня будто ножом полоснули. С одной стороны, было приятно сознавать, что хоть несколько минут ко мне в спальню никто не ворвется, с другой — никуда не денешься от мысли, что я в заточении и что пребывать мне в оном долго.

Конечно, Бертраму Вустеру все это было не внове, ведь я слышал, с каким лязгом захлопнулась за мною дверь камеры на Бошер-стрит. Но тогда меня поддерживала уверенность, что в крайнем случае меня ожидает выговор, ну на худой конец — позднее это подтвердилось — урон моему бумажнику. Тогда мне не грозило, проснувшись завтра, отправиться на тридцать дней за решетку, где мне вряд ли будут подавать по утрам любимую чашку чая.

Не помогло и сознание того, что я невиновен. Стиффи Бинг сравнила меня с Сидни Картоном, но это слабо утешало. Я с этим субъектом не знаком, слышал только, что он вроде бы подставил себя ради девушки, и потому в моих глазах он побил все рекорды по части дурости. Сидни Картон и Бертрам Вустер, вы друг друга стоите, вам обоим принадлежит пальма первенства.

Я подошел к окну, выглянул. Вспомнив, какое отвращение выразилось на физиономии стража закона, когда ему приказали стоять на посту всю ночь, я подумал со слабой надеждой, может быть, он плюнет на свои обязанности, едва начальство уберется, и домой, дрыхнуть. Но Оутс был на месте, вышагивал взад-вперед по газону, воплощенная бдительность. И только я подошел к умывальнику, взял кусок мыла, чтобы запустить в него — надо же хоть как-то облегчить истерзанную душу, — как вдруг услышал, что кто-то поворачивает дверную ручку.

Я подкрался к двери и прижал губы к замочной скважине.

— Кто там?

— Это я, сэр. Дживс.

— А, Дживс, привет.

— Кажется, дверь заперта, сэр.

— Вам правильно кажется, Дживс, так оно и есть. Меня запер папаша Бассет и ключ унес с собой.

— Что это значит, сэр?

— Я арестован.

— Не может быть, сэр!

— Что вы сказали?

— Я сказал: «Не может быть, сэр».

— Вы так считаете? Еще как может. Увы. Сейчас все расскажу.

Я сделал краткий обзор того, что здесь произошло. Слышно было плохо, мы говорили через дверь, но мне кажется, рассказ вызвал множество сочувственных комментариев.

— Ужасная незадача, сэр.

— Хуже не придумаешь. А какие новости у вас, Дживс?

— Я пытался разыскать мистера Спода, сэр, но он пошел погулять по окрестностям. Без сомнения, скоро вернется.

— Бог с ним, он нам больше не нужен. События развивались с такой скоростью, что Спод ничего уже не мог бы сделать. Что-нибудь еще разузнали?

— Перебросился словечком с мисс Бинг, сэр.

— Я бы сам не прочь переброситься с ней словечком. Что эта особа сказала вам?

— Мисс Бинг, сэр, находилась в чрезвычайном расстройстве, сэр Уоткин Бассет запретил ей думать о браке с преподобным мистером Пинкером.

— Боже милосердный! Но почему, Дживс?

— У сэра Уоткина Бассета возникли подозрения относительно той роли, которую сыграл мистер Пинкер в инциденте с коровой, позволив ее похитителю скрыться.

— Почему вы говорите «похитителю»?

— Из осторожности, сэр. И у стен есть уши.

— Ага, понимаю. Очень мудро с вашей стороны, Дживс.

— Благодарю вас, сэр.

Я принялся размышлять о том, что узнал от Дживса. Да, этой ночью в Глостершире не одно сердце истекает кровью. Меня кольнула жалость. Хоть я и вляпался в эту абракадабру по вине Стиффи, я не желал вздорной девице зла и сочувствовал ей в этот горестный час.

— Итак, он разбил жизнь не только Гасси и Мадлен, но также Стиффи и Пинкеру. Старый хрен уж очень разошелся нынче, вы согласны, Дживс?

— Как не согласиться, сэр.

— И, насколько я понимаю, ничем беде помочь нельзя. Вы не можете что-нибудь сочинить?

— Нет, сэр.

— А если вспомнить о беде, в которую попал я, вам пока не пришло в голову, как меня вызволить?

— Пока ясного плана нет, сэр. Но я обдумываю одну идею.

— Думайте, Дживс, хорошенько думайте. Не жалейте свои мозги.

— Сейчас пока все очень туманно.

— Наверное, в вашем плане нужна большая тонкость?

— Именно, сэр.

Я покачал головой. Конечно, зря старался, не видел он меня через стенку. Однако ж все равно покачал.

— Дживс, у нас нет времени плести хитроумные интриги и проявлять змеиное коварство. Нужно действовать быстро. И вот о чем я подумал. Мы с вами давеча вспоминали, как сэра Родерика Глоссопа заточили в теплицу, а полицейский Добсон охранял все выходы. Не забыли, какую спасательную операцию придумал папаша Стокер?

— Если я не ошибаюсь, сэр, мистер Стокер выдвинул идею о физическом нападении на полицейского. «Огреть его по башке лопатой!» — кажется, так он это сформулировал.

— Совершенно верно, Дживс, именно эти слова он и произнес. И хотя мы отвергли его идею, сейчас мне кажется, что он проявил немного грубоватый, но крепкий и надежный здравый смысл. Эти простые, выбившиеся из низов люди идут прямо к цели, не отвлекаясь ни на что второстепенное. Полицейский Оутс сторожит меня под окном. Связанные простыни по-прежнему у меня. Я легко могу привязать их к ножке кровати или еще к чему-нибудь. Если вы найдете лопату и…

— Боюсь, сэр…

— Ну же, Дживс. Сейчас не время для nolle prosequis. Знаю, вы любите действовать тонко, но поймите, сейчас это не даст толку. Сейчас только лопата и поможет. Можете подойти к нему, затейте разговор, держа лопату за спиной, чтоб он не видел, и, дождавшись психологически удобного…

— Прошу прощения, сэр. По-моему, сюда идут.

— Так поразмыслите над тем, что я сказал. Кто идет сюда?

— Сэр Уоткин и миссис Траверс, сэр. По-моему, они хотят нанести вам визит.

— А я-то мечтал, что меня долго не будут тревожить. Но все равно, пусть войдут. У нас, Вустеров, для всех открыта дверь.

Но, когда дверь отперли, вошла только моя тетушка. Она направилась к своему любимому креслу и всей тяжестью плюхнулась в него. Вид у нее был мрачный, ничто не пробуждало надежды, что она принесла благую весть: что де папаша Бассет, вняв доводам разума, решил отпустить меня на волю. Но черт меня подери, именно эту благую весть она и принесла.

— Ну что ж, Берти, — сказала она, немного погрустив в молчании, — можешь складывать свой чемодан.

— Что?

— Он дал задний ход.

— Как, задний ход?

— Да. Снимает обвинения.

— Вы хотите сказать, меня не упекут в кутузку?

— Не упекут.

— И я, как принято говорить, свободен как ветер?

— Свободен.

Возликовав в сердце своем, я так увлекся отбиванием чечетки, что прошло немало времени, пока я наконец заметил — а ведь кровная родственница не рукоплещет моему искусству. Сидит все такая же мрачная. Я не без укора посмотрел на нее.

— Вид у вас не слишком довольный.

— Ах, я просто счастлива.

— Не обнаруживаю симптомов означенного состояния, — сказал я обиженно. — Племяннику даровали помилование у самого подножия эшафота, можно было бы попрыгать и поплясать с ним.

Тяжелый вздох вырвался из самых глубин ее существа.

— Все не так просто, Берти, тут есть закавыка. Старый хрен выставил условие.

— Какое же?

— Я должна уступить ему Анатоля. На меня напал столбняк.

— То есть как— уступить Анатоля?

— Да, милый племянник, такова цена твоей свободы. Негодяй говорит, что не станет выдвигать против тебя обвинения, если я соглашусь уступить Анатоля. Старый шантажист, гореть ему синим пламенем прямо здесь, на земле!

Какое страдание было в ее лице! А ведь совсем недавно я слышал от нее похвальное слово шантажу, просто дифирамбы, хотя истинное удовольствие от шантажа получает лишь тот, кто правильно выбрал роль. Оказавшись в роли жертвы, эта женщина страдала.

Мне и самому было тошно. Рассказывая эту историю, я не упускал случая выразить свое восхищение всякий раз, как речь заходила об Анатоле, этом несравненном кудеснике, и вы, несомненно, помните, что, узнав от тетки о подлой попытке сэра Уоткина Бассета переманить его к себе во время визита в «Бринкли-Корт», я был потрясен до глубины души.

Конечно, тем, кто не едал вдохновенных творений этого великого маэстро, трудно вообразить, какую огромную роль в общем ходе событий играют его жаркие и супы. Могу сказать только одно: если вы хоть раз вкусили одно из его блюд, вам открывается истина: жизнь лишится смысла и поэзии, если у вас отнимут надежду вкушать его изыски и дальше. Мысль, что тетя Далия готова пожертвовать этим восьмым чудом света лишь ради того, чтобы спасти племянника от кутузки, поразила меня в самое сердце.

Не помню, чтобы я когда-то в своей жизни был так глубоко растроган. На глаза навернулись слезы. Она напомнила мне Сидни Картона.

— И вы всерьез решили отказаться от Анатоля ради моего спасения? — прошептал я.

— Конечно.

— Никогда! Я и слышать об этом не хочу.

— Но ты не можешь сесть в тюрьму.

— С удовольствием сяду, если этот виртуоз, этот волшебник останется по-прежнему у вас. Не вздумайте согласиться на наглые посягательства хрыча Бассета.

— Берти! Ты это серьезно?

— Более чем серьезно. Что такое тридцать дней усиленного тюремного режима? Сущий пустяк. Они пролетят как одна минута. Пусть Бассет лопнет от злости. А когда я отсижу свой срок, — продолжал я мечтательно, — и снова окажусь на свободе, пусть Анатоль покажет, на что он способен. За месяц на хлебе и воде или на баланде — чем там кормят в этих заведениях — я нагуляю зверский аппетит. В тот день, когда меня выпустят, я хочу, чтоб меня ожидал обед, о котором будут слагать песни и легенды.

— Он будет тебя ждать, клянусь.

— Можем прямо сейчас составить предварительное меню.

— Конечно, зачем терять время. Начнем с черной икры? Или с дыни «канталупы»?

— Не «или», а «и». Потом суп.

— Суп или бульон?

— Бульон, прозрачный крепкий бульон.

— Ты не забыл суп-пюре из крошечных кабачков?

— Ни на миг. А что вы скажете относительно консоме из помидоров?

— Может быть, ты прав.

— Думаю, что прав. Просто уверен.

— Пожалуй, стоит предоставить составление меню тебе.

— Это самое мудрое.

Я взял карандаш и лист бумаги и через каких-нибудь десять минут был готов огласить результаты.

— Вот меню обеда, как я его себе представляю, не считая дополнений, которые мне придут в голову во время пребывания в камере.

И я прочел:

Le Diner

Икра черная свежая

Дыня «канталупа»

Консоме из помидоров

Сильфиды под раковым соусом

Мечта гурмана из цыплят «Маленький герцог»

Молодая спаржа с соусом сабайон а-ля Мистингет

Паштет из гусиных печенок, вымоченных в шампанском

«Альпийские жемчужины» Зобные железы двухнедельных телят, запеченные в тесте по-тулузски

Салат из цикория и сельдерея

Сливовый пудинг

«Вечерняя звезда»

«Белые бенедиктинцы»

Пломбир «Нерон» Les пирожные, торты, желе, муссы, бланманже, петишу, булочки, пышки

«Дьяволята»

Фрукты.

— Ну как, тетя Далия, ничего не упустил?

— Если и упустил, то не слишком много.

— В таком случае позовем этого негодяя и объявим, что плевать мы на него хотели! Эй, Бассет! — закричал я.

— Бассет! — подхватила тетя Далия.

— Бассет! — рявкнул я, так что стекла задрожали. Стекла продолжали дрожать, когда в комнату влетел недовольный Бассет.

— Какого дьявола вы тут разорались?

— А, пожаловали наконец. — Я без преамбулы перешел к сути: — Бассет, мы на вас плюем.

Старик был явно обескуражен. Вопросительно поглядел на тетю Далию. Видно, подумал, что Бертрам Вустер изъясняется загадками.

— Он говорит о вашем идиотском предложении снять обвинение, если я уступлю вам Анатоля, — объяснила любимая родственница. — В жизни не слыхивала ничего глупее. Мы хорошо посмеялись, верно, Берти?

— Чуть со смеху не лопнули. На старика напала оторопь:

— Вы что же, отказываетесь?

— Конечно, отказываемся. Уж я-то должна была знать своего племянника: разве можно хоть на минуту предположить, что он способен принести в дом тетки горе и лишения, лишь бы избавить себя от мелких неудобств? Вустеры так не поступают, верно, Берти?

— Никогда.

— Они не из тех, кто думает только о себе.

— Что нет, то нет.

— Как я могла оскорбить его, рассказав о вашем предложении? Берти, прости меня.

— Ну что вы, что вы, дорогая тетушка. Она стиснула мою руку.

— Спокойной ночи, Берти, спокойной ночи — вернее, au revoir. До скорой встречи.

— Именно до скорой. Мы увидимся, когда на полях расцветут маргаритки, а может, еще скорее.

— Кстати, ты не забыл седло барашка с салатом латук по-гречески?

— Ах, черт, забыл. И средиземноморскую форель, посыпанную зеленью укропа, забыл. Впишите их, пожалуйста.

Она величественно удалилась, одарив меня на прощание взглядом, в котором сияли и нежность, и восхищение, и благодарность, и в комнате ненадолго воцарилось молчание — лично я молчал высокомерно. Но вот папаша Бассет произнес вымученно-ядовитым тоном:

— Что ж, мистер Вустер, видно, вам все же не миновать расплаты за совершенную глупость.

— Я готов.

— Я разрешил вам провести ночь под моим кровом, но теперь передумал. Отправляйтесь в полицейский участок.

— Какой вы мелкий злопамятный тип, Бассет.

— Ничего подобного. Несправедливо лишать полицейского Оутса нескольких часов заслуженного отдыха ради вашего удобства. Сейчас пошлю за ним. — Он отворил дверь. — Эй, вы!

Обращаться так к Дживсу? Совершенно недопустимо! Но верный слуга сделал вид, что его это абсолютно не задевает.

— Что угодно, сэр?

— На газоне перед домом вы увидите полицейского Оутса. Приведите его сюда.

— Слушаюсь, сэр. Мне кажется, с вами желает побеседовать мистер Спод, сэр.

— А?

— Мистер Спод, сэр. Он идет сюда по коридору. Старик Бассет вернулся в комнату, не скрывая досады.

— Зачем Родерик мешает мне в такую важную минуту, — проворчал он. — Не понимаю, что ему от меня понадобилось?

Я весело засмеялся. Какая ирония! Я от души забавлялся.

— Он идет сюда сказать вам — правда, он несколько опоздал, — что был здесь у меня, когда украли корову, и снять с меня подозрения.

— Понятно. Да, он, как вы заметили, несколько опоздал. Придется ему объяснить… А, Родерик.

Дверной проем закрыла туша Р. Спода.

— Входите, Родерик, входите. Но вы зря беспокоились, дорогой друг. Мистер Вустер убедительно доказал свою непричастность к хищению коровы. Вы ведь об этом хотели мне сообщить?

— Э-э… м-м-м… нет, — выдавил из себя Родерик Спод.

На его лице было странное напряженное выражение. Глаза остекленели, он крутил свои усики, — если только столь скудную растительность можно подвергнуть кручению. Казалось, он собирается с силами, готовясь выполнить тяжкий долг.

— Я… э-э… нет, — повторил он. — Просто я слышал, что возникли неприятности из-за каски, которую я похитил у полицейского Оутса.

Гробовая тишина. Глаза папаши Бассета вылезли из орбит. Мои тоже. Родерик Спод продолжал крутить свои усики.

— Глупость, конечно, — сказал он. — Я и сам понимаю. Я… э-э… поддался неодолимому порыву. Такое порой со всеми случается. Помните, я рассказывал вам, как однажды стащил каску у полицейского, когда учился в Оксфорде. Я надеялся, все обойдется, но человек Вустера сказал мне, что вы решили, будто это Вустер виноват, ну и, конечно, пришлось мне идти к вам и каяться. Вот, собственно, и все. Пойду-ка я спать. Спокойной ночи.

Он выдвинулся в коридор, а в комнате снова воцарилась гробовая тишина.

Наверное, кому-то случалось иметь еще более дурацкий вид, чем был сейчас у сэра Уоткина Бассета, но лично мне такое наблюдать не приходилось. Кончик его носа ярко рдеет, пенсне едва держится, повиснув на переносице под углом в сорок пять градусов. Да, он упорно не желал принять меня в лоно своей семьи, и все-таки я был близок к тому, чтобы пожалеть старого остолопа.

— Гррмпф! — издал он наконец.

У него что-то случилось с голосовыми связками. Видно, накрепко переплелись.

— Кажется, я должен принести вам извинения, мистер Вустер.

— Не будем больше говорить об этом, Бассет.

— Очень сожалею обо всем, что произошло.

— Забудем этот инцидент. Моя невиновность установлена, это главное. Полагаю, я теперь могу покинуть вас?

— О, конечно, конечно. Спокойной ночи, мистер Вустер.

— Спокойной ночи, Бассет. Надеюсь, вы извлечете из происшествий нынешнего вечера хороший урок.

Я отпустил его сдержанным кивком головы, а сам принялся изо всех сил раскидывать мозгами. Хоть убей, ничего не понимаю. Следуя старому испытанному методу Оутса, пытался отыскать мотив, но, честное слово, окончательно запутался. Только и оставалось предположить, что снова взыграл дух Сидни Картона.

И вдруг меня словно молния ослепила.

— Дживс!

— Слушаю, сэр?

— Это ваших рук дело?

— Простите, сэр?

— Перестаньте без конца повторять «Слушаю, сэр?» и «Простите, сэр?». Это вы подбили Спода разыграть Бассета?

Не скажу, чтобы Дживс улыбнулся — он никогда не улыбается, — однако мышцы вокруг рта едва заметно дрогнули.

— Я действительно рискнул высказать мистеру Споду мнение, что он совершит великодушный поступок, если возьмет вину на себя, сэр. Я строил свои доказательства исходя из того, что сам он ничего не рискует, а вас избавит от массы неприятностей. Напомнил ему, что сэр Уоткин обручен с его тетушкой и потому вряд ли приговорит его к тому наказанию, которому замыслил подвергнуть вас. Не принято сажать джентльмена в тюрьму, если вы помолвлены с его теткой.

— Святая истина, Дживс. И все равно не могу понять, где собака зарыта. Вы хотите сказать, он прямо так и согласился? По доброй воле?

— Ну не совсем по доброй воле. Сначала, должен признаться, он проявлял некоторое нежелание. Думаю, я повлиял на его решение, сообщив ему, что мне известно все о…

Я издал вопль.

— О Юлейлии?

— Да, сэр.

Черт, узнать бы наконец все об этой самой Юлейлии!

— Дживс, расскажите мне. Что Спод сделал с этой девушкой? Убил ее?

— Боюсь, сэр, я не вправе разглашать эти сведения.

— Бросьте, Дживс, ничего не случится.

— Не могу, сэр. Я отступился.

— Ну, как хотите.

И принялся разоблачаться. Надел пижаму и нырнул в постель. Простыни были так крепко связаны, что вовек не распутать, придется обойтись без них, но подумаешь — всего одна ночь, довольно мне и одеял.

Я выплыл из бурного водоворота событий, но было грустно. Сел на кровати и, обхватив колени руками, стал размышлять о переменчивости Фортуны.

— Странная штука жизнь, Дживс.

— Чрезвычайно странная, сэр.

— Никогда не знаешь, что она тебе подкинет. Вот самый простой пример: разве я мог предположить полчаса назад, что буду вольготно сидеть на кровати в пижаме и наблюдать, как вы укладываете вещи, готовясь к отъезду. Меня ожидало совсем другое будущее.

— Да, сэр.

— Казалось, надо мной тяготеет проклятие.

— Действительно, сэр, так казалось.

— И вот теперь мои беды испарились, как роса с чего-то там. И все благодаря вам.

— Я очень счастлив, сэр, что оказался полезен.

— Вы просто превзошли самого себя. И все-таки, Дживс, как всегда, есть маленькое облачко.

— Прошу прощения, сэр?

— Ради Бога, перестаньте вы без конца повторять «Прошу прощения, сэр?» Я хочу сказать, Дживс, что любящие сердца неподалеку от нас страдают в разлуке. Может быть, у меня все отлично — не может быть, а на самом деле отлично, — но жизнь Гасси разбита. И жизнь Стиффи тоже. Это ложка дегтя в бочке меда.

— Да, сэр.

— Хотя, если развить эту мысль, я никогда не мог понять, почему нельзя вылить в бочку меда ложку дегтя? Разве ее там почувствуешь?

— Я вот что подумал, сэр…

— Что вы подумали, Дживс?

— Просто хотел вас спросить, сэр, намерены ли вы возбудить дело против сэра Уоткина за незаконный арест и дискредитацию в присутствии свидетелей.

— Я как-то об этом не подумал. Вы считаете, есть основания для обращения в суд?

— Безусловно, сэр. И миссис Траверс, и я дадим убедительнейшие показания. Нет никаких сомнений, что вы можете потребовать наложения на сэра Уоткина огромного штрафа в возмещение морального ущерба.

— Да, наверное, вы правы. То-то он едва не окочурился, когда Спод отколол свой номер.

— Да, сэр. Этот крючкотвор сразу сообразил, какая опасность ему грозит.

— Никогда в жизни не видел, чтобы у человека так полыхал нос. А вы, Дживс?

— И я, сэр, не видел.

— Знаете, как-то жалко старого остолопа. Не хочется совсем его доканывать.

— Я просто подумал, сэр, что вам будет довольно пригрозить сэру Уоткину обращением в суд, и он, чтобы избежать скандала, согласится на брак мисс Бассет с мистером Финк-Ноттлом и мисс Бинг с преподобным Пинкером.

— Блеск! Пригрозим оставить его без гроша, верно, Дживс?

— Именно, сэр.

Я спрыгнул с кровати, подбежал к двери и завопил:

— Бассет!

Никто не отозвался. Видно, старикан зарылся в нору. Я принялся орать «Бассет!» через равные промежутки, причем с каждым разом все оглушительней, и вот наконец где-то в недрах дома зашлепали шаги, через минуту появился он сам — совсем не тот наглец, с которым я недавно расстался. Теперь его можно было принять за раболепного слугу, который сломя голову мчится на зов хозяина.

— Вам что-то угодно, мистер Вустер?

Я вернулся в комнату и снова прыгнул на кровать.

— Вы хотели мне что-то сказать, мистер Вустер?

— Я мог бы многое вам сказать, Бассет, но коснусь только одной темы. Вам известно, что ваш хулиганский поступок, заключающийся в том, что вы приказали полицейским задержать меня и потом сами заперли меня в моей комнате, дает мне основание возбудить против вас судебное дело по факту… как там, Дживс?

— По факту незаконного ареста и дискредитации в присутствии свидетелей, сэр.

— Вот так-то. Я предъявлю иск на десятки миллионов. Что будете делать, Бассет?

Его так перекорежило, что он стал похож на лопасти вентилятора.

— Я объясню вам, что вы будете делать, — продолжал я. — Вы дадите родительское благословение на брак вашей дочери Мадлен и Огастуса Финк-Ноттла, а также на брак вашей племянницы Стефани и преподобного Г. П. Пинкера. Причем немедленно.

В его душе явно началась борьба. Она наверняка длилась быдольше, не встреть он моего взгляда.

— Хорошо, мистер Вустер.

— Теперь о серебряной корове. Вполне возможно, что международная банда преступников, которая похитила ее, продаст вещицу моему дяде Тому. Их тайной системе оповещения несомненно стало известно, что он тоже интересуется изделием. Поэтому если вы через какое-то время увидите корову в коллекции дяди Тома, смотрите, Бассет, — ни звука. Поняли?

— Понял, мистер Вустер.

— И еще одно. Вы должны мне пять фунтов.

— Прошу прощения?

— В возмещение тех, что были грабительски изъяты у меня на Бошер-стрит. Я желаю получить их до отъезда.

— Я выпишу чек утром.

— Пусть его принесут мне на подносе с завтраком. Спокойной ночи, Бассет.

— Спокойной ночи, мистер Вустер. Это у вас там бренди? Я бы выпил глоточек, если позволите.

— Дживс, рюмку бренди для сэра Уоткина Бассета.

— Слушаюсь, сэр.

Старикан с жадностью опрокинул рюмку и засеменил прочь. Может, вполне симпатяга, если его хорошо знаешь.

— Я все уложил, сэр, — сообщил Дживс.

— Вот и хорошо. Тогда я вздремну. Откройте, пожалуйста, окно.

— Сейчас, сэр.

— Что на дворе?

— Погода все время меняется. Только что начался ливень.

Внизу чихнули.

— Дживс, это еще что? Там кто-то есть?

— Полицейский Оутс, сэр.

— Неужели он все еще стоит на посту?

— Стоит, сэр. Думаю, сэр Уоткин был слишком поглощен другими делами и забыл сообщить полицейскому, что необходимость нести караул отпала.

Я с наслаждением вдохнул полной грудью. Вот последний штрих, который завершил нынешний день. Я думал, что вот полицейский Оутс мокнет сейчас под дождем, как солдаты-мидяне, вместо того, чтобы нежиться в постели, прижав подошвы к грелке, и чувствовал, что меня переполняет странное, размягчающее душу блаженство.

— Потрясающий был день, Дживс, но вот он и кончился. Что там говорится про жаворонков?

— Прошу прощения, сэр?

— И, кажется, про улиток.

— А, вот вы о чем, сэр. «Время года — весна,

И прозрачное ясное утро,

И трава на холмах вся усыпана жемчугом рос…»

— А как же жаворонки, Дживс? И улитки? Я отлично помню, там есть и про жаворонков, и про улиток.

— Сейчас дойдем до жаворонков и улиток, сэр. «Жаворонок запел свою песню так весело и безыскусно,

И улитка ползет по листу, оставляя свой легкий узор…»

— Ну вот, я же говорил. А последняя строчка?

— «Улыбается Бог в небесах.

В этом мире все так хорошо!»[46]

— Именно так, если вкратце. Я бы и сам не сказал лучше. И все-таки, Дживс, точка еще не поставлена. Пожалуйста, расскажите мне про эту чертовщину с Юлейлией.

— Боюсь, сэр…

— Я сохраню все в величайшей тайне. Вы же знаете меня — могила.

— Правила «Юного Ганимеда» чрезвычайно строги, сэр.

— Знаю. Но ведь можно раз в жизни отступить на миллиметр.

— Мне очень жаль, сэр…

Я принял великое решение.

— Дживс, — сказал я, — карты на стол, и я поеду с вами в кругосветное путешествие.

Он колебался.

— Если вы обещаете строжайшую конфиденциальность, сэр…

— Ну еще бы.

— Мистер Спод — модельер дамского белья, сэр. У него большой талант в этой области, и он уже несколько лет тайно использует плоды своего вдохновения. Он создатель и владелец торгового центра на Бонд-стрит, который называется «Юлейлия Soeurs».[47]

— Не может быть!

— И тем не менее это так, сэр.

— С ума сойти! Теперь я понимаю, Дживс, почему он не хотел, чтобы это выплыло.

— Конечно, сэр. Его авторитет среди соратников пошатнулся бы, тут и сомневаться не приходится.

— Нельзя быть одновременно популярным диктатором и модельером дамского белья.

— Нельзя, сэр.

— Или одно, или другое. Уж слишком это несовместимо.

— Совершенно верно, сэр. Я задумался.

— Знаете, Дживс, дело того стоило. Я бы нипочем не заснул, все старался бы разгадать загадку. В конце концов, может быть, в путешествии будет не так уж и гнусно?

— Многие джентльмены извлекают из путешествий большое удовольствие, сэр.

— Серьезно?

— Да, сэр. Столько новых лиц.

— Верно. Об этом я не подумал. Новые лица! Тысячи незнакомых людей, и среди них не будет Стиффи.

— Вот именно, сэр.

— А купите-ка вы завтра билеты, Дживс.

— Я уже приобрел их, сэр. Спокойной ночи, сэр. Дверь закрылась. Я выключил свет. Лежал и слушал, как размеренно вышагивает под окном полицейский Оутс, думал о влюбленных Гасси и Мадлен Бассет, Стиффи и Растяпе Пинкере, о том, как они теперь будут счастливы. Представлял себе дядю Тома, когда он возьмет в руки серебряную корову; тетю Далию, как она воспользуется психологически удачным моментом и выудит у него солидный чек для «Будуара элегантной дамы». Конечно, Дживс прав. Жаворонок ползет по листу, свою песню запела улитка — то есть, наоборот, — улыбается Бог в небесах — в этом мире все так хорошо…

Мои глаза закрылись, тело размякло, дыхание стало спокойным и ровным, и сон, здоровый сон, который освобождает кого-то там от чего-то, — черт, забыл, — стал уносить меня, мягко качая на волнах.

Брачный сезон

Перевод с английского И. Бернштейн

ГЛАВА 1

Должен признаться, что накануне того дня, когда предстояло ехать отбывать срок в «Деверил-Холле», у меня на душе было если и не так чтобы уж совсем тяжело, то все же определенно невесело. Страшновато очутиться в доме, где обитают закадычные дружки такого кровожадного чудовища, как моя тетя Агата, тем более, я уже и так ослаб духом после трех суток бдения над ее сыном Томасом, одним из наших самых выдающихся извергов в человеческом образе.

Я поделился с Дживсом, и он не отрицал, что перспектива могла бы быть и заманчивее.

— Но с другой стороны, — сказал я, как всегда стараясь не упускать из виду светлую изнанку, — приглашение это лестное.

— Вот как, сэр?

— Я вроде как избранник народа, Дживс. Люди ходили с плакатами и скандировали: «Вустер! Вустер! Мы — за Вустера!»

— А-а, ну да, сэр. Именно так. Это приятно.

Но минуточку. Вы ведь не знаете, о чем речь. Очень часто так бывает, когда приступаешь к повествованию. Срываешься со старта, полный огня и боевого задора, точно резвая лошадь, глядь, а все трибуны повскакали на задние лапы и орут, требуя сноску.

Так что я сейчас дам задний ход и введу вас в курс дела.

Понимаете, вдруг приезжает в Лондон из своего деревенского логова тетя Агата, — та самая, что жует битые бутылки и раздирает клыками крыс, — со своим сынком Томасом и заявляет тоном, не допускающим возражений, что я должен поместить названного Томаса у себя в квартире на трое суток, пока он будет посещать зубных врачей, и театры, и все такое прочее, что требуется перед отправлением в закрытую школу в Брамли-он-Си, а после его отъезда мне следует отправиться в «Деверил-Холл» близ деревни Кингс-Деверил, графство Гемпшир, где проживают какие-то ее дружбаны, и принять участие в деревенском концерте. Им там хочется обогатить программу столичными талантами, и меня им рекомендовала племянница местного священника.

Ну, и тут уж ничего не поделаешь. Не говорить же тете Агате, что по своей воле не дотронулся бы до юного Тоса десятифутовым шестом и что заочно с незнакомыми людьми я вообще никаких дел не затеваю. Нет, если тетя Агата издает приказ, его остается только выполнить. Но на душе у меня, как я уже отметил выше, скребли кошки, и от известия, что одновременно со мной в «Деверил-Холле» будет гостить Гасси Финк-Ноттл, веселее не стало. Если уж угодил в пещеру к Сорока Разбойникам, тут для поддержания бодрости понадобится напарник получше Гасси.

Я задумался.

— Хотелось бы побольше узнать об этих людях, Дживс, — сказал я. — В таких случаях желательно иметь некоторое представление о том, что тебе угрожает. Пока известно только, что я буду гостем землевладельца по фамилии Харрис, а может быть, Хаккер, или Хассок.

— Хаддок, сэр.

— Ах, Хаддок?

— Да, сэр. Джентльмена, чьим гостеприимством вы будете пользоваться, зовут мистер Эсмонд Хаддок.

— Странно, но мне в этом слышится что-то знакомое. Словно я уже где-то встречал эту фамилию.

— Мистер Хаддок — сын владельца широко рекламируемого патентованного средства от головной боли «Похмельный холодок Хаддока», сэр. Возможно, вам приходилось иметь дело с этим снадобьем.

— Ну конечно! Он мне близко знаком. Не то что ваш чудодейственный эликсир, разумеется, но все-таки неплохое утреннее подспорье. Значит, он из тех Хаддоков?

— Да, сэр. Покойный отец мистера Хаддока женился на покойной мисс Флоре Деверил.

— Когда они оба еще не были покойными, надеюсь?

— Брак этот невестины сестры считали отчасти мезальянсом. Деверилы — старинный местный род, как и многие другие старинные рода, в настоящее время обедневший.

— А-а, понятно. Хаддок хоть и не такой денежный мешок, каким мог бы быть по отцовской линии, оплачивает счета.

— Совершенно верно, сэр.

— Ну, я думаю, все же средства ему позволяют. Этот «Холодок», должно быть, настоящая золотая жила, а, Дживс?

— Я тоже склонен так думать, сэр.

Тут мне пришло в голову, как уже не раз приходило за разговорами с этим достойным человеком, что ему, видимо, многое известно по данному вопросу. Я изложил ему свое наблюдение, и выяснилось, что благодаря игре случая Дживс имеет доступ к сведениям о домашней жизни этого семейства.

— Мой дядя Чарли занимает пост дворецкого в «Деверил-Холле», сэр. От него ко мне и поступает информация.

— Я даже не знал, что у вас есть дядя Чарли. Чарли Дживс?

— Нет, сэр. Чарли Силверсмит. Удовлетворенный, я закурил сигарету. Все более или менее разъяснилось.

— Что ж, неплохо. Вы будете снабжать меня этими… как их?., агентурными данными, если можно так сказать. Что за дом этот «Деверил-Холл»? Хорошо там? Какая местность? Живописная? Почва какая, песчаная? Обзор широкий?

— Да, сэр.

— Кормежка ничего?

— Вполне, сэр.

— Перейдем к персоналу. Имеется миссис Хаддок?

— Нет, сэр. Молодой джентльмен холост. Вместе с ним проживают пять теток.

— Пять?

— Да, сэр. Девицы Шарлотта, Эммелина, Гарриет и Мертл Деверил и вдова леди Дафна Винкворт, оставшаяся от покойного историка лорда П.Б. Винкворта. И еще с ними, насколько мне известно, живет дочь леди Дафны мисс Гертруда Винкворт.

Услышав слова «пять теток», я ощутил некоторую дрожь в коленках. Шутка ли очутиться в стае теть, пусть и не твоих лично. Но я напомнил себе, что в жизни важны не тети, а бесстрашие, с каким против них выходишь, и присутствие духа ко мне вернулось.

— М-да, — говорю. — Недостатка в дамском обществе не будет.

— Не будет, сэр.

— Тут, пожалуй, и Гасси Финк-Ноттлу обрадуешься.

— Вполне возможно, сэр.

— Какой уж он ни на есть.

— Да, сэр.

Кстати, вы, надеюсь, не забыли этого Огастуса, о котором я уже раз или два имел случай упомянуть прежде? Вернемся немного назад. Припомните: остолоп каких мало, физиономия рыбья, очки в роговой оправе, пьет апельсиновый сок, ловит тритонов и помолвлен с первой занудой Британии, некоей Мадлен Бассет… Представили себе? Ну, вот.

— Скажите мне, Дживс, — говорю я. — А Гасси-то какое отношение имеет к этим злокачественным инфузориям? Он ведь тоже едет в «Деверил-Холл», и по-моему, тут какая-то неразрешимая загадка.

— Вовсе нет, сэр. Этому имеется вполне простое объяснение. Леди Дафна Винкворт — крестная мать мисс Бассет. И мисс Бассет желает показать ей своего жениха, с которым та до сих пор еще не знакома.

— Это вы тоже знаете от дяди Чарли?

— Нет, сэр, меня уведомил сам мистер Финк-Ноттл.

— Вы что, с ним виделись?

— Да, сэр, он заходил в ваше отсутствие.

— Ну, и как он вам показался?

— Подавленным, сэр.

— Тоже, должно быть, вроде меня трусит ехать в этот злодейский притон.

— Да, сэр. Он полагал, что его будет сопровождать мисс Бассет, но она в последнюю минуту переменила свои планы и отправилась погостить в «Лиственницы», в Уимблдон-Коммон к школьной подруге, недавно пережившей неудачу в любви. По мнению мисс Бассет, ей надо поднять настроение.

Положим, я не представлял себе, каким образом присутствие Мадлен Бассет, личности, от макушки до подошв совершенно обойденной милостью Божией, способно у кого-нибудь поднять настроение, однако ничего такого я не сказал. А только высказал предположение, что Гасси из-за этого наверно слегка взбеленился.

— Да, сэр. Он был раздосадован такой переменой планов. И как я понял из его собственных слов, поскольку он со мной поделился, отсюда проистекло даже некоторое охлаждение между ним и мисс Бассет.

— А черт! — воскликнул я. А почему я так выразился, сейчас объясню. Если вы помните Гасси Финк-Ноттла, то наверно восстановили в памяти и всю ту цепь обстоятельств, которая привела — если цепь может привести — к тому, что кошмарная Бассет прочно забрала в свою неизвестно чем набитую голову, что якобы Бертрам Вустер умирает от любви к ней. Не буду сейчас вдаваться в подробности, скажу только, что она была твердо убеждена, будто вздумай она разорвать отношения с Гасси, и я по первому ее свистку тут же примчусь со всех ног, в полной готовности выправлять лицензию и заказывать свадебный торт.

Зная мое отношение к этой самой М. Бассет, вы легко поймете, почему всякие разговоры об охлаждении не могли не вырвать у меня испуганного возгласа. Сознание опасности никогда меня не покидало, и вздохнуть с облегчением я смогу только тогда, когда эта парочка благополучно прошествует к алтарю. До тех пор, пока священник не произнесет окончательный приговор, гора не скатится у Бертрама с плеч.

— Ну да ладно, — проговорил я, надеясь на лучшее. — Милые бранятся, только и всего. Обычная размолвка. Случается сплошь и рядом. Небось теперь они уже благополучно помирились, и улыбчивый Бог Любви снова трудится до седьмого пота на своем посту. Ха! — оборвал я свою речь, так как у двери затренькал звонок. — Кто-то к нам. Если это юный Тос, передайте ему от меня, что в семь сорок пять вечера он, умытый и причесанный, должен быть в полной готовности сопровождать меня в театр «Олд Вик» на «Короля Лира». И пусть не пытается улизнуть. Сказано тебе матерью, чтобы побывал на «Короле Лире», значит побываешь, и никаких разговоров.

— Я полагаю, что, вероятнее, это мистер Перебрайт, сэр.

— Старина Китекэт? Почему вы решили?

— Он тоже заходил, пока вас не было, и дал понять, что снова заглянет позже. С ним была его сестра мисс Перебрайт.

— Вот так так! Тараторка! Я думал, она в Голливуде.

— Насколько я понял, она приехала в Англию на отдых, сэр.

— Вы хоть чаем ее напоили?

— Да, сэр. Мастер Томас был за хозяина. А потом мисс Перебрайт увезла молодого джентльмена смотреть кинокартину.

— Жаль, я с ней разминулся. Я не видел Кору Таратору тысячу лет. Как она, ничего?

— Ничего, сэр.

— А Китекэт? Он как?

— Подавлен, сэр.

— Вы путаете его с Гасси, Дживс. Это он, если помните, был подавлен.

— И мистер Перебрайт тоже.

— Что-то угнетает людей, куда ни посмотришь.

— Мы живем в трудные времена, сэр.

— Ваша правда. Давайте его сюда.

Дживс просочился прочь, а через несколько мгновений просочился обратно.

— Мистер Перебрайт, — объявил он.

Он не ошибся в оценке: с первого взгляда было заметно, что вошедший действительно находится в подавленном состоянии.

ГЛАВА 2

А надо вам заметить, что вообще-то этого человека наблюдать в таком состоянии доводится нечасто. Обычно он чирикает как огурчик. В общем и целом можно сказать, что изо всех весельчаков-затейников в нашем клубе «Трутни» Клод Кэттермол Перебрайт, пожалуй, самый веселый и затейливый, как перед публикой, так и в частной жизни.

Я сказал «перед публикой», потому что свое еженедельное жалование Китекэт зарабатывает на сценических подмостках. Он происходит из знаменитой театральной семьи. Отец его известен тем, что сочинил музыку к «Даме в голубом» и еще некоторым популярным постановкам, которые я, к сожалению, не видел, так как был в ту пору грудным младенцем. А мать — прославленная Элси Кэттермол, многие годы блиставшая на сценах Нью-Йорка. У него и сестра Кора-Таратора, тоже лет с шестнадцати покоряет публику прытью и… как это говорится?.. творческим задором.

Естественно поэтому, что после Оксфорда, подыскивая себе занятие, которое обеспечивало бы трехразовое питание и оставляло время для загородного крикета, он избрал актерские котурны. Сегодня, если хотят поставить комедию из светской жизни и нужен человек на роль «Фредди», легкомысленного приятеля, входящего во вторую любовную пару, взгляд режиссера первым делом падает на Китекэта. Обратите внимание: такой стройный молодой человек с ракеткой в руке, всегда появляется на сцене с воплем: «Привет, девчонки!» — и можете не заглядывать в программку, это и будет Китекэт.

Он выходит в первой сцене эдаким бодрячком и держится бодрячком до самого падения занавеса. И в жизни он точно такой же. Его неисчерпаемая энергия вошла в пословицы. Понго Твистлтон и Барми Фипс, каждый год выступающие в клубной курилке в клоунаде «Пат и Майк», где постановщиком и автором диалога всегда бывает Китекэт, рассказывают, что он их натаскивает до посинения, а сам хоть бы хны. Бодрость просто нечеловеческая.

И вот теперь, как я уже сказал, он пришел подавленный. Это было видно за версту. Горькая забота затенила чело, и, вообще вид персонажа, который если и произносит: «Привет, девчонки!» — то таким тоном, как в русской драме объявляют присутствующим, что дедушка повесился в сарае.

Я радушно поздоровался с ним и выразил сожаление, что не был дома, когда он приходил предыдущий раз, тем более что он был с Тараторкой.

— Я и не знал, что она в Англии, — говорю. — Так хотелось бы перекинуться с ней парой слов. А теперь, боюсь, я ее уже не увижу.

— Увидишь, не бойся.

— Да нет же. Завтра утром я уезжаю в «Деверил-Холл», в Гемпшире, подсобить им там с деревенским концертом. Племянница тамошнего священника настояла на том, чтобы включить меня в труппу, хотя я совершенно не понимаю, откуда она обо мне прослышала. Никогда не знаешь, как далеко распространилась твоя слава.

— Дурень ты. Это же Тараторка.

— Тараторка?

Я был потрясен. На свете мало таких славных ребят, как Кора (Таратора) Перебрайт, я с ней поддерживаю самые приятельские отношения еще с тех давних пор, когда в младые лета мы посещали один танцкласс, но ничто в ее поведении не говорило до сих пор о том, что она близкая родственница духовного лица.

— Дядя Сидней состоит там викарием.[48] Тетка уехала отдыхать в Борнмут, и в ее отсутствие Тараторка у него за домоправительницу.

— Господи! Бедный старина Сид! Она ведь небось и у него в кабинете наводит порядок.

— Возможно.

— И галстук на нем поправляет.

— Не удивлюсь, если так.

— И бранит его за то, что много курит, и чуть только он устроится в кресле поудобнее, сразу же сгоняет его, чтобы взбить подушечки. Ему наверно кажется, что он живет в Апокалипсисе. Но ей-то как после Голливуда, не скучно жить в доме деревенского священника?

— Ничуть. Ей там очень нравится. Тараторка ведь не то что я. Я бы истосковался без театра, а она никогда в это дело не вкладывала душу, хотя и имеет шумный успех. Я думаю, она вообще не пошла бы в актрисы, если бы не воля матери. Она мечтает выйти замуж за деревенского жителя и провести остаток дней в окружении всяких там коров, собак и прочей скотины. Не иначе как сказываются гены старого фермера Джайлса, это наш дед с отцовской стороны. Я его смутно помню. Борода до полу, и постоянно стонал насчет погоды. Вот и она тоже, хлопотать по делам прихода и устраивать деревенские концерты — это занятие для нее.

— А ты имеешь представление, с чем она хочет выпустить меня перед простым народом? Не со «Свадебной песнью пахаря»?

— Нет. Тебе поручается роль Пата в моем комическом скетче.

Это известие меня скорее обрадовало. Слишком часто в мероприятиях подобного рода организаторы выставляют тебя на сцену со «Свадебной песнью пахаря», и будь здоров. А «Свадебная песнь пахаря» почему-то всегда возбуждает самые низменные страсти в местных хулиганах, которые скапливаются, стоя позади скамеек. Между тем как скетчи с колотушками и с диалогом невпопад у стоячих зрителей идут на ура. По-видимому, зрелище того, как Персонаж А. лупит Персонажа В. зонтиком по голове, а Персонаж В. тычет тем же тупым оружием Персонажа А. под ребра, находит в их душах некий отклик. В зеленой бороде и при поддержке толкового напарника я вполне мог рассчитывать, что заставлю клиентов кататься от смеха в центральном проходе между скамьями.

— Ну и отлично. Прекрасно. Теперь я могу смотреть навстречу будущему с легким сердцем. Но если Тараторке нужен был кто-нибудь на роль Пата, почему она не пригласила тебя? Профессионал, можно сказать, закален в трудах. Хотя могу себе представить: она наверно предложила тебе эту роль, а ты задрал нос и гордо фыркнул, мол, такое жалкое любительство — не для тебя.

Но Китекэт мрачно помотал головой.

— Вовсе нет. Я бы с радостью выступил в кингс-деверилском концерте, но это исключено. Дамы в «Деверил-Холле» меня на дух не переносят.

— Так ты с ними знаком? Что они собой представляют? Эдакий хоровод чопорных граций?

— Да не знаком я с ними, просто я помолвился с их племянницей Гертрудой Винкворт, а у них от мысли, что она выйдет за меня, начинается родимчик. Если я появлюсь в окрестностях «Деверил-Холла» хоть за версту, на меня собак спустят. Кстати о собаках. Тараторка купила сегодня утром кобеля в питомнике «Баттерси».

— Ну и дай Бог ей здоровья, — рассеянно отозвался я, поскольку мысли мои были заняты упомянутой им любовной коллизией, которой я никак не мог найти место в клубке теток и прочей родни, перечисленной в общих чертах Дживсом. Наконец все-таки разобрался: Гертруда Винкворт — это дочь леди Дафны Винкворт, оставшейся от покойного П. Г. Винкворта, историка.

— Насчет этого я и приехал с тобой переговорить,

— Насчет кобеля?

— Нет, насчет моих дел с Гертрудой. Мне нужна твоя помощь. Я сейчас тебе все расскажу.

Когда Китекэт у меня появился, я в порядке приветствия вручил ему стаканчик виски с разбавкой, и до сих пор он успел сделать из него всего один порядочный глоток, да пару раз еще слегка пригубил. И вот теперь он единым махом опрокинул остаток в пасть, и похоже, что хорошо пошло, потому что после этого он взбодрился и заговорил с живостью и без запинок:

— Для начала должен тебе сказать, Берти, что с тех пор, как первый человек выполз на брюхе из первобытной слизи и началась жизнь на этой планете, никто никого так не любил, как я люблю Гертруду Винкворт. Упоминаю об этом для того, чтобы ты осознал: перед тобой не какой-то там легкий загородный флирт, а настоящая серьезная драма. Я люблю Гертруду!

— Замечательно. Где ты с ней познакомился?

— В одном доме в Норфолке. Друзья затеяли там любительский спектакль и пригласили меня постановщиком. Бог мой! Эти сумерки в старом саду, когда вокруг в кустах сонно щебечут пташки и на небесах зажигаются первые звез…

— Хорошо, хорошо. Дальше.

— Она удивительная, Берти. Как она меня полюбила, просто не представляю себе.

— Но все же полюбила?

— О да! Она меня любит. Мы обручились, и она возвратилась в «Деверил-Холл» сообщить матери радостную весть. Но когда она сообщила, знаешь, что произошло?

— Мамаша взбрыкнула?

— Испустила такой вопль, что слышно было до самого Бейсингстока.

— До которого в милях..?

— Около двадцати четырех, если по прямой.

— Ну конечно! Я же знаю Бейсингсток!

— Она…

— Я там в детстве гостил. Моя старая няня жила там в полусобственной вилле «Балморал».[49] Няня по фамилии Хогг, представляешь? Няня Хогг. Страдала от частой икоты.

Китекэт как-то странно насупился и стал похож на стоячего деревенского зрителя, которому исполнили «Свадебную песнь пахаря».

— Слушай, Берти, — сказал он, — давай не будем сейчас говорить о Бейсингстоке и о твоей няне, ладно? Пропади пропадом Бейсингсток, и пропади пропадом твоя няня. На чем я остановился?

— Мы отвлеклись, когда леди Дафна Винкворт испустила вопль.

— Верно. Ее сестры, узнав, что Гертруда собирается замуж за брата мисс Перебрайт, которая проживает в доме викария, и что сам этот брат — по профессии актер, тоже испустили вопли.

Меня подмывало спросить насчет их воплей, было ли и их слышно до самого Бейсингстока, но по здравом размышлении я воздержался.

— Им не нравится Тараторка и не нравятся актеры. Во времена их молодости, при старой королеве Елизавете,[50] на актеров смотрели как на повес и бродяг, и они до сих пор не могут взять в толк, что современный актер — это солидный член общества, получающий свои шестьдесят фунтов в неделю и большую их часть помещающий в надежные государственные бумаги. Да черт возьми, научили бы меня, как обвести налоговую инспекцию, я бы стал богатым человеком! Ты не знаешь способа, как их перехитрить, Берти?

— Нет, к сожалению. Боюсь, что этого даже Дживс не знает. Так тебя, значит, спустили с лестницы?

— Примерно так. Гертруда прислала мне письмо, что ничего не выходит. Ты наверно задашь вопрос, почему мы не поженимся без согласия родительницы?

— Я как раз собирался спросить.

— Не могу уговорить Гертруду. Она боится маменькиного гнева.

— Страшная женщина, должно быть, эта маменька.

— Кошмарная. Была директрисой школы для девочек старшего возраста. Гертруда тоже отбывала у нее там каторгу и до сих пор не изжила боязни. Так что о женитьбе вне лона семьи не может быть и речи. А тут еще вот какая, загвоздка, Берти. Таратора выхлопотала для меня контракт на своей студии в Голливуде, и я теперь с минуты на минуту могу уехать. Ужас какой-то.

Я помолчал. У меня в памяти брезжила вычитанная где-то фраза насчет того, что что-то там такое чему-то там такое не помеха, но точной формулировке никак не поддавалась. В смысле, что если девушка тебя любит, а ты вынужден временно оставить ее на хранение, то она может и подождать, что я Китекэту и высказал. А он ответил, что так-то оно так, да только мне еще не все известно. Там, по его словам, строится мощная интрига.

— Теперь мы подходим, — сказал он, — к этому исчадию ада, Хаддоку, и вот где, Берти, мне нужна твоя братская помощь.

Я ответил, что не совсем понял, а он сказал, что еще бы мне совсем понять, черт подери, может быть, я все-таки секунду помолчу и дам ему договорить, и я сказал, да ради Бога.

— Хаддок! — произнес Китекэт с зубовным скрежетом и прочими проявлениями чувств. — Хаддок, разрушитель семейных очагов! Известно тебе что-нибудь об этом первостатейном гнусе, Берти?

— Только то, что его папаша был владельцем того самого «Похмельного холодка».

— Да, и оставил ему столько монет, что потопят целую галеру. Я не хочу сказать, что Гертруда может выйти за него из-за денег. Такой грубый расчет она с презрением отвергнет. Но вдобавок к груде наличности он еще красив, как греческий бог, и очень обаятелен. Гертруда сама так написала. И мало того, я еще понял из ее писем, что вся их семейка оказывает на нее давление в его пользу. Сообрази, какое давление способны развить одновременно мать и четверо теток. Я начал понемногу представлять себе положение вещей.

— То есть Хаддок хочет занять твое место?

— Гертруда пишет, что он ее обрабатывает и так и эдак. Нет, ты только посмотри, что за птица этот тип. Порхает с цветка на цветок, лакомится, еще совсем недавно он точно так же обхаживал Таратору. Спроси у нее при встрече, но только тактично, ее вся эта история жутко травмировала. Говорю тебе, он — угроза обществу. Его надо посадить на цепь ради безопасности чистых девичьих сердец. Но мы с ним еще расправимся, точно, а?

— Что точно, а?

— Расправимся, увидишь. Слушай, что мне от тебя надо. Согласись, что даже такой нахал, как Эсмонд Хаддок, ближайший прототип южноамериканского сердцееда, не станет осуществлять свои гнусные ухаживания прямо у тебя на глазах.

— То есть ему для этого нужен тет-а-тет?

— Вот именно. Так что ты, как только очутишься в «Деверил-Холле», сразу же принимайся портить ему его подлую игру. Постоянно будь рядом с Гертрудой, не отходи ни на шаг, будто приклеенный. Главное, чтобы он не мог остаться с нею наедине среди роз. Если планируется посещение розария, присоединяйся. Ты меня понимаешь, Берти?

— О да, я тебя понимаю, — ответил я не совсем уверенно. — Что-то вроде Мэри и ее барашка, который везде за ней ходил, ты, может, слыхал такое стихотворение? Я его часто декламировал в детском возрасте. Ну, там, в общем, рассказывается, как у Мэри был барашек, весь беленький, как снег, и куда она ни пойдет, и он идет за ней. Словом, ты хочешь, чтобы я действовал в его духе?

— Правильно. Будь все время начеку, ибо проморгаешь — беда. Знаешь, какое последнее коварство он задумал? Чтобы как-нибудь на днях, с утра пораньше, он и Гертруда захватили сэндвичей и поехали на пикник за пятнадцать миль от дома в одно живописное место, где есть обрывы, скалы и прочее. И знаешь, что он задумал там сделать? Показать ей утес под названием «Обрыв влюбленных»!

— Да?

— Не говори, пожалуйста, «да?» таким равнодушным тоном. Лучше постарайся себе представить: пятнадцать миль езды туда, потом «Обрыв влюбленных» и пятнадцать миль обратно. Страшно подумать, до каких крайностей может дойти человек вроде Эсмонда Хаддока во время тридцатимильной поездки с «Обрывом влюбленных» ровно посредине! Не знаю точно, на какой день назначена поездка, но когда бы они ни собрались, ты поезжай с ними и не отставай ни на шаг. Садись, если представится возможность, между ними. И особенно не спускай с него глаз, когда подъедете к «Обрыву влюбленных», это самое опасное место. Чуть только заметишь с его стороны поползновение склониться к ней и зашептать на ухо, сразу же, как молния, бросайся наперерез. Я на тебя полагаюсь, Берти. От тебя зависит все счастье моей жизни.

Понятно, когда человек, с которым вместе учился в начальной школе, в средней школе и в Оксфорде, вдруг говорит, что он на тебя полагается, тут уж хочешь не хочешь, а надо подставить плечо. Не то чтобы его поручение было мне особенно по сердцу, не стану преувеличивать, но я ответил, что, мол, будет исполнено, и он пожал мне руку и высказался в том смысле, что, будь в мире больше таких людей, как я, и сам мир сделался бы лучше, — точка зрения, которую отнюдь не разделяла моя тетя Агата, и которую, как я предчувствовал, едва ли разделит Эсмонд Хаддок. Возможно, что в стенах «Деверил-Холла» и найдется кто-нибудь, кто полюбит Бертрама, но имени Э. Хаддока, готов побиться об заклад, в списке этих людей не будет.

— Уф! Сразу на сердце полегчало, — промолвил Китекэт после того, как выпустил мою руку, потом снова схватил и пожал вторично. — Совсем другое дело, когда знаешь, что там на месте находишься ты и неустанно, как крот, трудишься в моих интересах. Мне последнее время кусок в горло не лез, но сегодня я, кажется, пообедаю с аппетитом. Хотелось бы мне, чтобы и я, со своей стороны, мог для тебя что-нибудь сделать.

— Можешь, — сказал я.

Мне пришла в голову одна мысль, подсказанная, без сомнения, его словами про сегодняшний обед. С той самой минуты, как Дживс сообщил мне об охлаждении между Гасси Финк-Ноттлом и Мадлен Бассет, меня точил червь беспокойства по поводу того, что Гасси сегодня будет обедать в одиночестве.

Ведь знаете как бывает, когда после небольшой любовной размолвки отправляешься обедать один-одинешенек. Уже за супом ты обращаешься мыслью к той, с которой рассорился, и задаешься вопросом, а так ли уж разумно вообще было твое намерение на ней жениться? К рыбному блюду сомнения твои углубляются, а к тому времени, когда, покончив с poulet roti au cresson,[51] заказываешь кофе, ты уже совершенно убежден, что женщина — это «тряпки, кость и пучок волос»,[52] и что законтрактовать ее на должность спутницы жизни до могилы было бы чистым безумием.

В таких случаях нужно веселое общество, тогда черные мысли тебя оставят. И мне пришло в голову, что есть возможность обеспечить Гасси кампанию.

Так что я сказал:

— Можешь. Ты ведь знаешь Гасси Финк-Ноттла. Он сейчас в подавленном настроении, а мне по некоторым причинам не хотелось бы, чтобы он сегодня обедал в тоске один. Ты не угостишь его обедом?

Китекэт поморщился. Я знал, какие мысли проносятся у него в мозгу. Он думал, что для приятного обеда главное одно: чтобы на нем не присутствовал Гасси.

— Я должен угостить его обедом?

— Так точно.

— А что же ты сам?

— Тетя Агата желает, чтобы я сводил ее сына Томаса в «Олд Вик».

— Плюнь и не ходи.

— Нельзя. Потом упреков не оберешься.

— Ну что ж. Ладно.

— Бог тебя вознаградит, Китекэт, — с чувством произнес я.

Таким образом с Гасси все устроилось, и я мог с легким сердцем отправиться на покой. Я даже не подозревал о том, что принесет мне завтрашний день.

ГЛАВА 3

А день поначалу принес ощущения самые приятные. Как обычно бывает, когда тихой вечерней порой тебя ждут крупные неприятности, утро рассиялось всеми цветами радуги. Зная, что ровно в 2. 53 мне надо будет посадить в поезд юного Тоса и отправить его в приморскую школу для малолетних преступников, я завтракал с песней на устах и во время второго завтрака, помнится, тоже был в отличном настроении.

Я отвез юного Тоса на вокзал Виктория, запихнул в поезд, сунул ему в лапу один фунт и еще постоял, помахал родственной рукой, покуда он окончательно не исчез из виду. А потом, заглянув по пути в клуб погонять мяч, вернулся к себе на квартиру в самом бодром расположении духа.

До этого места все шло превосходно. Вешая шляпу на крючок и ставя зонт в стойку для зонтов, я склонялся к мысли, что если Господь и не в небесех и в человеках не благоволение, то во всяком случае общее положение вещей близко к тому. Ни намека предчувствия, как говорится, того, что за углом затаилось горькое пробуждение и сейчас жахнет меня клюшкой по кумполу.

Первое, на что я вынужден был обратить внимание, переступив порог квартиры, это на изрядный шум, неуместный в доме джентльмена. Из-за закрытой двери гостиной слышался женский голос, издающий как бы подбадривающие крики, и вдобавок к женскому голосу — яростный лай, как лает свора гончих псов, взявших след. Можно было подумать, будто у меня в спальне собралась вся лисья охота целого графства, и я как квартиросъемщик естественно рванул туда выяснить, в чем дело. Никто не может упрекнуть Бертрама Вустера в занудстве и чистоплюйстве, но бывают, мне кажется, минуты, когда человек обязан все-таки проявить твердость.

Поэтому я распахнул дверь и сразу же полетел вверх тормашками, сбитый с ног каким-то твердым телом с длинным языком муравьеда. Этот язык принялся с воодушевлением оглаживать меня от макушки вниз, и когда рассеялся туман, я увидел себя в клинче с лохматым псом не вполне однозначных кровей. А рядом с нами, умильно глядя сверху вниз, точно мать, любующаяся шалостями первенца, стояла Тараторка, сестра Китекэта.

— Правда кисонька? — спросила она. — Ну, просто херувимчик!

Тут я не мог с ней полностью согласиться. Пес, действительно, был как будто бы добродушный и сразу же проникся ко мне симпатией, но внешне он все-таки не мог рассчитывать на приз за красоту. Просто Борис Карлофф[53] в гриме.

Другое дело Таратора, она, как всегда, ласкала взор. После двух лет, проведенных в Голливуде, на нее стало даже еще приятнее смотреть, чем раньше, когда она последний раз наблюдалась в наших краях. Эдакое изящное из себя юное создание среднего роста, общей конфигурацией наподобие Гертруды Лоренс и с рисунком лица, достойным пристального изучения. В спокойном состоянии оно выглядит вроде как задумчиво, кажется, это чистая белая душа, думающая возвышенную думу; зато оживленное, оно оживляется так сильно, что один взгляд на нее вдохновляет на любые подвиги. Глаза у нее коричневато-каштановые, и волосы тоже вроде того. А в целом — ангел, у которого большой избыток энергии. И если надо выбирать, с кем бы ты захотел очутиться на необитаемом острове, первым номером, возможно, окажется Хеди Ламарр, но и имя Коры Перебрайт тоже будет в числе достойных Похвального Упоминания.

— Его зовут Сэм Голдуин, — пояснила Тараторка, оттаскивая зверя за поводок от моего простертого тела. — Я купила его в питомнике «Баттерси».

Я встал с пола и утерся.

— Китекэт мне говорил.

— Значит, ты уже с ним виделся? Очень хорошо.

В этом месте она, видимо, спохватилась, что мы забыли поздороваться, во всяком случае, она не пожалела времени на то, чтобы чин чином выразить положенную радость от нашей встречи после столь долгой разлуки. Я тоже сказал, что рад встрече после столь долгой разлуки, она спросила, как я поживаю, я сказал, что хорошо, а как она поживает, и она тоже сказала, что хорошо. И еще она спросила, по-прежнему ли я такой же непроходимый болван, как и раньше, и я удовлетворил ее любопытство на сей счет.

— Я заезжала вчера, думала тебя застать, — сказала Тараторка. — Но тебя не было дома.

— Да, Дживс мне говорил.

— Меня тут принимал какой-то рыжий мальчик. Сказался твоим двоюродным братом.

— Да, это сын моей тети Агаты и, как ни странно, сокровище ее души.

— Как ни странно?

— Он — исчадие ада, и имя ему — Черная Тень.

— Да? А мне он понравился. Я дала ему пятьдесят автографов. Он намерен продать их мальчикам в школе и рассчитывает выручить по шесть пенсов за штуку. Он мой давний кинопоклонник, и мы с ним во всем нашли общий язык. Хотя Китекэту он, кажется, не очень нравится.

— Еще бы, мальчишка как-то подложил кнопку ему на стул.

— А-а, ну тогда его холодность понятна. Кстати, о Китекэте, он дал тебе текст диалога?

— Дал. Я читал его вечером в постели.

— Вот и чудесно. И вообще ты молодец, что согласился прийти на выручку.

Я не стал объяснять, что изначально я получил распоряжение прийти им на выручку от собственной тети, с которой не поспоришь. А со своей стороны поинтересовался, кто будет моим партнером в этой веселой клоунаде, сочетающей юмор со злободневностью, то есть кто выступит в небольшой, но ко многому обязывающей роли Майка. Тараторка ответила, что Майком будет артист по фамилии Доббс.

— Полицейский Доббс, местный блюститель порядка. И в связи с этим, Берти, я хочу, чтобы ты твердо усвоил следующее. Будешь колотить полицейского Доббса зонтом, там где это требуется по сценарию, пожалуйста, не нежничай, выдай ему не понарошку, а со всей силы. Чтобы он почувствовал, злодей, и сошел со сцены весь в синяках и царапинах.

Я сразу понял со свойственной мне проницательностью, что она что-то имеет против этого Доббса. И так ей прямо и сказал. Она подтвердила, нахмурив на миг алебастровый лоб.

— Да, — сказала Тараторка, — я люблю бедного старенького дядюшку Сиднея, а этот невоспитанный деревенский слепень отравляет ему существование. Он атеист.

— Вот как? — говорю. — Атеист? Лично я никогда такими делами особенно не увлекался. Даже получил один раз в начальной школе приз за хорошее знание Библии.

— Он дразнит дядю Сиднея, выскочит из-за угла и отпускает возмутительные шуточки насчет Ионы и кита. Этот скетч послан нам небом. В обыденной жизни поди сыщи удобный случай поколотить полицейского. Хотя кто-кто, а этот наглый Эрнест Доббс заслуживает взбучки. То он своими подлыми шуточками порочит Иону и кита, то спрашивает дядю Сиднея, откуда взялась жена Каина. Естественно, что чувствительному священнику это неприятно, так что давай, миленький, сомкни ряды, и пусть виновный получит по заслугам.

От таких речей у меня в жилах взыграла кровь Вустеров и пробудились рыцарские чувства. Я пообещал Тараторке, что к тому времени, когда под занавес грянут «Боже храни короля»? полицейский Доббс ощутит на себе последствия нешуточного боя, и она меня любезно поблагодарила.

— Я вижу, ты покажешь себя молодцом на этом концерте, Берти. Имей в виду, от тебя ждут больших свершений. Вся деревня уже много дней только о том и говорит, что о предстоящем приезде Бертрама Вустера, великого лондонского комика. Ты будешь украшением программы. А видит Бог, украшения этой программе понадобятся.

— Кто еще там выступит?

— Да так, кого удалось наскрести по соседству… Ну, и Эсмонд Хаддок. Он поет песню.

По тому, как она произнесла это имя, будто выплюнула с омерзением, я удостоверился, что ей и правда острый нож в сердце — данный Эсмонд Хаддок и его сомнительное поведение, и что прав был Китекэт, предупреждая, чтобы я тактичнее касался этой темы. Поэтому я сказал, аккуратно подбирая слова:

— Ах, да. Эсмонд Хаддок. Помнится, Китекэт мне о нем рассказывал.

— Ну, и что он говорил?

— Да так, всякое.

— В связи со мной?

— Д-да, до некоторой степени.

— Что именно?

— Н-ну, он вроде как намекнул, если я правильно его понял, что вышеупомянутый Хаддок не вполне по-хорошему поступил с нашей девушкой. По словам Китекэта, ты и этот современный Казанова были некоторое время тому назад как два голубка, но потом, попорхав, он тебя бросил, будто дырявую перчатку, и пристал к Гертруде Винкворт. Все, должно быть, не так на самом деле, Китекэт, конечно, напутал.

И тут она мне все выложила. Наверно девушка, неделями ходившая с острым ножом в разбитом сердце, начинает понимать, что девичья гордость — это, конечно, хорошо, но душу облегчает лишь чистосердечное признание. Ну, и потом, поделиться со мной — это ведь не то, что посвятить в свою личную жизнь постороннего человека. Вспомнила, поди, как мы посещали с ней один танцкласс, и, возможно, перед ее мысленным взором возник образ отрока Вустера, слегка прыщавого и в костюмчике маленького лорда Фаунтлероя.

— Нет, ничего он не напутал. Мы действительно были с ним, как два голубка. Но он не бросил меня, как дырявую перчатку, это я бросила его, как дырявую перчатку. Я сказала ему, что не хочу больше иметь с ним ничего общего до тех пор, пока он не проявит твердость и не перестанет пресмыкаться перед своими тетками.

— А он, значит, пресмыкается перед тетками?

— Да. Червь несчастный.

Этого я так оставить не мог. И получше люди, чем Эс-монд Хаддок, бывает, пресмыкаются перед тетками, о чем я ей и сказал. Но она не слушала. Девушки, я уже замечал, обыкновенно не слушают, что я говорю. Лицо у нее вытянулось, взгляд затуманился, губы, вижу, слегка дрожат.

— Не надо мне было обзывать его червем.Тут на самом деле не его вина. Его с шестилетнего возраста воспитывали тетки и угнетали каждый божий день, так что теперь, я думаю, ему непросто сбросить оковы. Мне его очень жалко. Но всему есть предел. Когда оказалось, что он боится объявить им о нашей помолвке, я больше не могла этого терпеть и сказала ему прямо, что он обязан им объявить, а он позеленел от страха и отвечает: нет, не могу, а я тогда говорю: ну и ладно, в таком случае между нами все кончено. С тех пор я не обменялась с ним ни словом, только вот договорилась, что он споет песню на концерте. Но самое печальное то, Берти, что я его по-прежнему люблю, и даже еще больше, только подумаю о нем, и мне сразу хочется выть и грызть ковер на полу.

Тут она зарылась лицом в лохматую шею Сэма Голдуина, по виду как бы хозяйская ласка, но я, с моей проницательностью, угадал за этим попытку утереть навернувшиеся слезы. Я бы лично на ее месте воспользовался для этого батистовым платочком, поскольку от животного исходил сильный запах, но девушки такой народ, чего с них взять.

— Ну, да ладно, — сказала Тараторка, всплывая из темных глубин.

Что от меня требовалось дальше, было не совсем ясно. Сказать: «Ничего, ничего, малышка»? Можно попасть в точку, а можно и промахнуться. Поразмыслив, я все же решил ограничиться покачиванием головой.

— Неважно, — отмахнулась Тараторка, и видно было, что она взяла себя в руки. — Бывает. Ты когда едешь в Деверил?

— Сегодня вечером.

— И как настроение?

— Да так. Слегка не по себе. Тетки — это вообще не моя стихия, а Дживс утверждает, что их в «Деверил-Холле» целая банда. Пять теть, так он говорит.

— Это верно.

— Многовато.

— На пять голов больше, чем надо. Вряд ли они тебе понравятся, Берти. Одна глухая, другая из ума выжила, и все пятеро стервы.

— Ты употребляешь сильные выражения, моя милая.

— Исключительно потому, что не приходит в голову ничего посильнее. Жуткие тетки. Всю жизнь прожили в своем заплесневелом деревенском доме, и сами словно сошли со страниц старого романа в трех томах. Всех мерят по провинциальной мерке. Местная знать, видите ли. Если ты не из их числа, то как бы вообще не существуешь. Чуть не месяц, я слышала, пролежали в обмороке, когда их сестра обвенчалась с отцом Эсмонда.

— Да, Дживс говорил, что, по их мнению, он замарал фамильный герб.

— А уж как бы я его замарала! В их глазах киноактриса — это алая женщина[54] и блудница.

— Я вот думал насчет этой самой алой женщины, у нее что же, вся кожа такая или только лицо? Впрочем, не об этом сейчас речь.

— Так, стало быть, вот какие дела.

И, надо сказать, я даже обрадовался, что в этот самый момент пес Сэм Голдуин вдруг снова ни с того ни с сего сделал рывок и налетел на меня с лозунгом «Назад к Вустеру!» Этим он помог мне пережить минуту душевного волнения. Я в самом деле как-то разволновался. Что тут делать, было непонятно, но факт таков, что в делах матримониальных над семейством Перебрайтов навис злой рок.

И Тараторке, видимо, пришла в голову та же самая мысль.

— Надо же было так получиться, — печально проговорила она, — чтобы изо всех бесчисленных моих знакомых мужчин единственный, за которого я хотела бы выйти замуж, не может на мне жениться, потому что ему тети не велят.

— Да, не повезло тебе, — согласился я.

— И бедняге Китекэту тоже не повезло. На него глядя, в жизни не подумаешь, что он способен так страдать из-за девушки, но он очень даже способен! В нем столько скрытых глубин, если присмотреться поближе. Гертруда для него — все. Но разве она выстоит против объединенных сил Эсмонда и своей матери с тетками?

— Да, Китекэт говорил, что на нее оказывается давление.

— Как он тебе показался?

— Подавлен.

— Переживает, — вздохнула Тараторка.

Лицо ее затуманилось. Китекэт всегда был для нее как зеница в глазу, если я понятно выражаюсь. Было ясно, что она оплакивает его в сердце своем, и нам бы в эту минуту не миновать завести долгий разговор о его неприятностях, обсудить их со всех сторон и прикинуть, что бы такое предпринять ему в помощь, — но тут дверь открылась, и он явился собственной персоной.

— Здорово, Китекэт, — сказал я.

— Здорово, Китекэт, миленький, — сказала Тараторка.

— Привет, — ответил он.

Я посмотрел на Тараторку. Она посмотрела на меня. И кажется, мы с ней оба поджали губы, а что до меня, то я, безусловно, вздернул брови. Ибо у этого Перебрайта был вид человека, оставившего всякую надежду, и голос, которым он нас приветствовал, вполне можно было назвать загробным. Словом, общее впечатление было такое, что не могло не пробудить жалость и опаску в сердцах его доброжелателей.

Китекэт опустился в кресло, смежил веки и некоторое время пребывал в неподвижности. Потом вдруг, будто бомба взорвалась у него в черепной коробке, он с глухим стоном выпрямился, сдавив ладонями виски. И тут мне сразу все стало ясно. Когда человек вот так хватается за голову в убеждении, по-видимому, что иначе она у него расколется пополам, ошибочно думать, что он превратился в живой труп просто по причине несчастной любви. Я тронул звонок. Появился Дживс.

— Будьте добры, порцию вашего утреннего живительного, Дживс.

— Очень хорошо, сэр.

Он, мерцая, выскользнул из комнаты, а я направил на Китекэта испытующий взор. Я слышал от людей знающих, что похмелье бывает шести родов: «Сломанный компас», «Швейная машинка», «Комета», «Атомная бомба», «Бетономешалка» и «Черная кикимора», и судя по виду Китекэта, он страдал сейчас одновременно всеми шестью родами.

— Налакался вчера? — спросил я.

— Наверно, немного перебрал, — признался он.

— Сейчас Дживс притащит живительное.

— Благодарю тебя, Берти, — тихо и прочувствованно произнес Китекэт и опять смежил вежды.

Похоже, он намеревался малость вздремнуть и тем восстановить силы организма, и я бы лично предоставил ему в этом деле свободу выбора. Но у Тараторки характер потверже моего. Она обеими руками схватила его за голову и встряхнула так, что он подпрыгнул до потолка, испустив на этот раз вопль далеко не сдавленный, а, наоборот, довольно мощный, подобный предсмертному реву сотни издыхающих гиен. Естественно, в ответ и Сэм Голдуин залаял так, что задрожали небеса, и мне пришлось, чтобы убрать этот звук из эфира, подтащить пса к двери и вытолкать вон. По возвращении же я застал Тараторку распекающей брата на все корки.

— Ты же дал мне честное слово, чучело несчастное, что не будешь напиваться, — говорила она с сестринским металлом в голосе. — Выходит, ты продал честное слово Перебрайтов?

— Легко тебе говорить, — с некоторой горячностью возражал Китекэт. — Я, когда давал честное слово Перебрайтов, что не буду напиваться, разве знал, что окажусь за одним столиком с Гасси Финк-Ноттлом? Вот Берти подтвердит, что без сильных стимулирующих средств провести вечер в обществе Гасси Финк-Ноттла нет никакой человеческой возможности.

Я кивнул.

— Он прав, — говорю. — Общество Гасси Финк-Ноттла, даже когда он в наилучшей форме, не всякому по силам. А вчера вечером он еще был, насколько я разбираюсь, в подавленном настроении.

— Очень подавленном, — подтвердил Китекэт. — Помню, когда я возвращался из турне в начале своей театральной карьеры, бывало, выйду в Саутпорте, а дождь льет беспросветно — бррр, и такую же беспросветную тоску наводит Гасси. Сидит, челюсть отвисла, глаза по-рыбьи вылупил и смотрит…

— Гасси поссорился со своей нареченной невестой, — пояснил я попутно.

— …и в конце концов мне стало ясно, что для меня есть только один способ остаться в живых. Я велел официанту приволочь большую бутыль и поставить возле меня. После этого немного полегчало.

— Гасси-то конечно пил апельсиновый сок?

— Исключительно, — ответил Китекэт и весь передернулся.

Я вижу, несмотря на его мужественное покаяние, Тараторка все еще готова обрушить на его бедную больную голову потоки сестринских укоров, ибо даже лучшие из женщин не способны промолчать наутро после возлияний. И я поспешил перевести разговор на нейтральные рельсы.

— А где вы ужинали?

— В «Дорчестере».

— А потом заезжали еще куда-нибудь?

— О да.

— Куда?

— Да так, в разные места. «Ист Далуич», «Пондерс-Энд», «Маяк».

— В «Маяк»-то зачем?

— Мне давно туда хотелось. Может, думал, посмотрю, откуда прожектор светит. А насчет «Далуича» и «Пондерс-Энда» не могу тебе сказать. Наверно кто-то мне их похвалил, или просто надо было срочно сменить обстановку, увидеть новые лица. Я нанял такси на весь вечер, и мы катались по улицам, любовались городскими пейзажами. Под конец очутились на Трафальгарской площади.

— В котором часу?

— Около пяти утра. Ты бывал на Трафальгарской площади около пяти утра? Очень живописно. Знаменитый фонтан в первых утренних лучах. И как раз, когда мы стояли на краю фонтана, а заря золотила окрестные крыши, мне пришла в голову мысль, которая показалась тогда превосходной, но, как я понимаю теперь, была неудачной.

— Что за мысль?

— Я подумал, что в фонтане вполне могут водиться тритоны, и зная, как Гасси Финк-Ноттл их обожает, посоветовал ему забраться в фонтан и пошарить.

— Прямо в одежде?

— Да, помнится, одежда на нем была. Да, да, точно.

— Но как же можно в одежде лезть в фонтан на Трафальгарской площади?

— Можно. Гасси во всяком случае смог. У меня в голове все немного смешалось, но, кажется, сначала пришлось его уговаривать. Вот, вот, вспомнил! — обрадованно воскликнул Китекэт. — Я ему сказал, лезь в воду, а он не лезет, и тогда я сказал, что, если он не полезет, я дам ему бутылкой по башке. Ну, он и залез.

— Значит, бутылка все еще была при вас?

— Это уже другая, из «Маяка».

— Итак, Гасси залез в воду.

— Да.

— Удивительно, как его не задержала полиция.

— Почему же не задержала. Задержала. Явился полицейский и сцапал его, и сегодня утром в полицейском суде на Бошер-стрит ему припаяли четырнадцать суток без права замены штрафом.

Тут открылась дверь, в комнату ворвался Сэм Голдуин и бросился мне на грудь, будто мы с ним — возлюбленная пара и не виделись целую вечность.

Следом за ним шествовал Дживс с подносом, на котором высился стакан с его бронебойным эликсиром.

ГЛАВА 4

Когда я прыщавым юнцом, на тринадцатом году, отбывал срок в «Малверн-Хаусе», частной школе достопочтенного Обри Апджона, помню, как сей достопочтенный Обри Апджон хвалил покойного сэра Филипа Сиднея за то, что тот, будучи ранен в какой-то там битве, когда товарищ протянул ему стаканчик горячительного, отказался в пользу раненого соседа, чья нужда, по его прикидке, была горше, чем его. «Этот же дух самоотречения, — говорил достопочтенный Обри, — я хотел бы видеть в вас, мальчики, — особенно в тебе, Вустер. Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не сидел, разинув рот, как идиот! Захлопни рот, мой мальчик, и сядь ровнее».

Ну, так вот. Будь он сейчас среди нас, он бы как раз и увидел этот самый дух. Моим первым побуждением было рвануться наперерез, схватить стакан и осушить одним глотком, потому что мне срочно потребовалось подкрепиться. Но я удержался. Даже в трудную минуту я сумел понять, что нужда Китекэта горше моей. Я остановился, мелко дрожа весь с головы до пят, питье досталось Китекэту, он его влил себе в глотку, впал в конвульсии, как человек, пораженный молнией, Дживсовы эликсиры всегда оказывают такое действие, но потом он выдохнул: «Ха!» — и на глазах у всех ожил.

А я провел по лбу дрожащей рукой.

— Дживс!

— Сэр?

— Знаете, что случилось?

— Нет, сэр.

— Гасси Финк-Ноттл угодил в кутузку.

— В самом деле, сэр?

Я провел по лбу второй рукой, кровяное давление у меня резко поднялось. Мне бы, конечно, давно уже пора привыкнуть к тому, что никакое, даже самое потрясающее известие не заставит Дживса подскочить и выкатить глаза. Но эта его манера на все отвечать: «В самом деле, сэр?» — вызывает у меня ярость Вустеров.

— Не говорите, пожалуйста, «В самом деле, сэр?». Повторяю: застигнутый в пять часов утра за купанием в фонтане на Трафальгарской площади, Огастус Финк-Ноттл был задержан полицией и посажен на четырнадцать суток. А ему надо сегодня вечером быть в «Деверил-Холле».

Китекэт, опять было смеживший веки, на минуту открыл глаза.

— Знаешь что? — проговорил он. — По-моему, он там не будет.

И снова смежил. А я по третьему разу отер взмокший лоб.

— Вы сознаете весь ужас положения, Дживс? Что скажет мисс Бассет? Как она отнесется к подобному происшествию? Представьте, откроет она завтра утреннюю газету и увидит любимое имя среди заголовков в разделе «Полицейские новости».,

— Не увидит, — произнес Китекэт. — Потому что Гасси, проявив не свойственную ему сообразительность, сказал, что его имя — Элфред Дафф Купер.

— Ну, а что будет, когда наступит назначенный час, а его в «Деверил-Холле» нет?

— М-да, тут ты прав, — согласился Китекэт и вновь погрузился в живительный сон.

— А я вам скажу, что будет. Мисс Бассет объявит, что… Дживс!

— Сэр?

— Вы не слушаете.

— Прошу прощения, сэр. Я отвлекся на собаку. Обратите внимание, она ест диванную подушку.

— Ну и Бог с ней!

— По-моему, надо бы вывести бедное животное в кухню, сэр, — сказал Дживс вежливо, но твердо. Он вообще фанатик порядка во всем. — Я сейчас возвращусь, сэр, только запру ее.

И они вышли вдвоем с псом, а Тараторка переглянулась с вашим покорнейшим. Выражение у нее на лице было такое, как будто она не вполне врубилась в то, что происходит.

— Берти, — промолвила она, — я не понимаю, почему такое волнение и беспокойство? Конечно, этому мистеру Финк-Ноттлу есть из-за чего расстраиваться. Но ты-то чего на стенки взбегаешь?

Я был рад тому, что Дживс временно покинул стол переговоров, в его присутствии мне бы нипочем не выразить всего, что у меня накипело на душе в связи с Мадлен Бассет. Он, естественно, знает всю ситуацию, и я знаю, что он знает, но мы с ним на эти темы не разговариваем. Ведь это означало бы порочить имя женщины. А Вустеры не порочат имена женщин. И Дживсы, кстати сказать, тоже.

— Разве Китекэт не говорил тебе обо мне и Мадлен Бассет?

— Ни слова.

— Ну, хорошо, я тебе расскажу, почему я взбегаю на стенки, — согласился я. И рассказал.

Для тех читателей, кто ловил каждое мое слово в предыдущих рассказах, история Вустерско-Бассетовской передряги или иначе говоря, qvi pro qvo, — дело хорошо известное. Но ведь всегда могут подойти новенькие, и для этих вновь подошедших я сейчас сделаю краткий обзор, как говорится — резюме, событий.

Началось все в «Бринкли-Корте», это дом моей тети Далии в Вустершире, мы с Гасси и с этой проклятущей Бассет гостили там прошлым летом. И получилось так, как часто описывают в книгах: кавалер А. любит девицу, но не решается изложить ей свои чувства, и кавалер Б., исключительно по доброте душевной, вызывается пробить для него путь к ее сердцу несколькими удачно подобранными вступительными словами — и упускает из виду, горемыка безмозглый, что тем самым подставит собственную шею и потом не оберется неприятностей. Гасси-то даже сильно под мухой не способен выдавить из себя необходимого предисловия, и я возьми да и брякни, что, мол, пусть он предоставит это мне.

И вот однажды в сумерки я выманил его предмет на свежий воздух и что-то такое ей наплел, что, мол, в «Бринкли-Корте» есть сердце, которое изнывает от любви к ней. Не успел дух перевести, как она уже лопочет мне в ответ, что, конечно, она догадалась о моих чувствах, девушки такие вещи всегда знают, не правда ли, и ей ужасно, ужасно жаль, но это невозможно, она уже положила глаз на Гасси. Но, продолжает она — и именно в этих ее словах затаилась опасность, которая грозит мне по сей день, — если когда-нибудь она увидит, что Гасси — не тот безупречный и необыкновенный человек, каким она его считает, тогда она даст ему отставку и осчастливит меня.

С тех пор, как я уже рассказывал в другом месте, бывали моменты, когда все висело на волоске, особенно, например, был случай, когда Гасси, раскочегарившись, точно утюг, раздавал призы выпускникам неполной средней школы в Маркет-Снодсбери. Бассет тогда вычеркнула его кандидатуру, хотя впоследствии и смилостивилась, но можно не сомневаться, вычеркнет теперь опять, если узнает, что человек, которого она считала самым чистым и возвышенным идеалистом изо всех мужчин, получил срок за то, что влез с ногами в фонтан на Трафальгарской площади. Ничто так не расхолаживает романтическую барышню, как известие, что ее нареченный угодил на две недели в каталажку.

Все это я объяснил Тараторке, и она сказала, что да, теперь ей понятно, в чем дело.

— Еще бы не понятно. У меня не останется ни одного шанса на спасение. Стоит вестям о случившемся достичь ушей Бассет, и результат будет однозначный. Гасси получит пинок под зад, а согбенная фигура, которая под звуки органа, подбадриваемая возгласами обнаживших головы зрителей, поплетется бок о бок с нею по проходу между скамьями к алтарю, будет не кто иной, как Бертрам Уилберфорс Вустер.

— Я не знала, что ты еще и Уилберфорс.

Я объяснил, что, за исключением остроэмоциональных моментов, это обстоятельство обычно замалчивается.

— Но, Берти, почему ты так не хочешь поплестись бок о бок с мисс Бассет к алтарю? Я видела ее фотографию в «Деверил-Холле», по-моему, она вполне ничего.

Характерная ошибка, в которую часто впадают те, кто не знаком с Мадлен Бассет лично и судят об этом выдающемся чудовище по фотографии. В ее наружной оболочке действительно ни к чему не придерешься. Глаза большие, блестящие, черты лица тонкие, волосы, нос, зубы, уши — все на уровне, а то и выше среднестатистического стандарта. Посмотришь на карточку — красотка да и только, хоть на стенку прикалывай.

Но тут есть одна деталь, и очень существенная.

— Ты спрашиваешь, почему я не хочу поплестись бок о бок с нею к алтарю? — горько произнес я. — Я объясню тебе. Потому что с виду она, может быть, как ты говоришь, и вполне ничего, а на самом деле — самая невыносимая, слезливая, сентиментальная дурища, которая считает, что звезды на небе — это Божьи цветочки и что когда феи икают, родятся детки. Она квашня и слюнтяйка, ее любимые книжки — про Кристофера Робина и Винни-Пуха. Наверно, нагляднее всего будет, если я скажу, что она — идеальная пара для Гасси Финк-Ноттла.

— С мистером Финк-Ноттлом я незнакома.

— Тогда поверь тому, кто его хорошо знает. Тараторка задумалась. Было очевидно, что до нее начала доходить серьезность положения.

— Ты считаешь, что стоит ей узнать, и ты попался?

— Точно и бесспорно. И ничего не смогу сделать. Если девушка думает, что ты ее любишь, и она приходит и говорит, что расплевалась со своим женихом и теперь готова ударить по рукам с тобой, что тебе остается, кроме как жениться? Надо же быть вежливым.

— М-да. Понятно. Положение сложное. А как бы так устроить, чтобы она не узнала? Получив известие, что он не приехал в «Деверил-Холл», она, конечно, захочет навести справки?

— И справившись, неизбежно обнаружит страшную правду. Так что у нас остается только Дживс.

— Думаешь, он сумеет помочь?

— Дживс никогда не подводит. У него голова 14-го размера, он ест рыбу тоннами и шествует, непостижимый, и чудеса творит.[55] Вон он идет, и видишь, какой у него жутко умный вид? Ну, Дживс? Нашли выход?

— Да, сэр, но…

— Ага, что я говорил? — обратился я к Тараторке. Но потом умолк и нахмурил брови. — Кажется, вы сказали «но», Дживс? При чем тут «но»?

— При том, сэр, что я испытываю некоторые сомнения, одобрите ли вы этот выход, услышав, в чем его суть.

— Был бы выход, а до сути мне дела мало.

— Так вот, сэр, чтобы избегнуть расспросов, которые, естественно, воспоследуют, если мистера Финк-Ноттла не окажется в «Деверил-Холле», необходимо, чтобы вместо него приехал его временный двойник и представился мистером Финк-Ноттлом.

Я отшатнулся.

— Вы что, предлагаете, чтобы я явился в этот лепрозорий под именем Гасси Финк-Ноттла?

— Или склонили к этому кого-нибудь из своих друзей, сэр.

Я рассмеялся. Знаете, таким трагическим, горьким смехом.

— Нельзя же бегать по Лондону и уговаривать людей, чтобы они изобразили из себя Гасси. То есть, можно, конечно, но какой прок? Да и времени не осталось… — Я не договорил. — Китекэт! — вскричал я.

Китекэт открыл глаза.

— Привет, — произнес он, свежий и отдохнувший. — Как дела?

— Дела в порядке. Дживс придумал выход.

— Я так и знал. Что он предлагает?

— Он считает, что… Как вы сказали, Дживс?

— Для того чтобы избежать расспросов, которые, естественно, воспоследуют, если мистера Финк-Ноттла не окажется сегодня до вечера в «Деверил-Холле»…

— Ты слушай, слушай внимательно, Китекэт.

— …необходимо, чтобы вместо него приехал его временный двойник и представился мистером Финк-Ноттлом.

Китекэт одобрительно кивнул и сказал, что мысль эта, по его мнению, недурна.

— Речь, как я понимаю, идет о Берти? Я нежно погладил ему плечико.

— Речь идет о тебе, Китекэт.

— Обо мне?

— Да.

— Вы хотите, чтобы я притворился Гасси Финк-Ноттлом?

— Вот именно.

— Нет, — сказал Китекэт. — Тысячу раз нет. И не думайте даже.

Его всего передернуло, и я понял, что переживания минувшей ночи запали ему глубоко в душу. Честно признаться, я его понимал. Гасси — это такая своеобразная личность, что каждый, кому случится пробыть в его неотлучном обществе с восьми вечера до пяти утра следующего дня, неизбежно начинает реагировать на его имя болезненно. Я понял, чтобы добиться от К. К. Перебрайта сотрудничества, потребуется уйма медоточивого красноречия.

— Зато ты окажешься под одной крышей с Гертрудой Винкворт, — говорю я ему.

— Да, — подхватила Тараторка, — будешь рядом со своей Гертрудочкой.

— Даже во имя того, чтобы оказаться рядом с моей Гертрудочкой, — твердо произнес Китекэт, — я не желаю ни одну минуту считаться Гасси Финк-Ноттлом. Да у меня и не получится. На меня посмотришь, и сразу видно: человек интеллигентный, толковый, талантливый и прочее, а Гасси заслуженно пользуется славой самого непрошибаемого осла на белом свете. Старушки через пять минут уже все поймут и разгадают. Нет, если вы хотите выставить дублера на роль Гасси Финк-Ноттла, тут нужен человек, который на него похож и способен обмануть зрение. Эта роль — твоя, Берти.

У меня вырвался горестный вопль.

— По-твоему, я похож на Гасси Финк-Ноттла?

— Как одна мать родила.

— Все-таки ты болван, Китекэт, — вмешалась Тараторка. — Подумай, ведь если ты окажешься в «Деверил-Холле», ты бы смог оградить Гертруду от посягательств Эсмонда Хаддока.

— Об этом позаботится Берти. Я, конечно, не против бы съездить в «Деверил-Холл», ненадолго, и найдись какой-нибудь другой способ, я бы с удовольствием… Но быть Гасси Финк-Ноттлом я отказываюсь.

Я капитулировал перед неизбежностью.

— Ладно, — говорю я и тяжко вздыхаю. — Во всех делах людских обязательно должен быть козел отпущения, который делает грязную работу, и в данном случае, как видно, этим козлом приходится быть мне. Так оно бывает всегда. Если требуется преодолеть какую-нибудь трудность, внушающую ужас роду человеческому, раздается дружный клич: «Позовите Вустера! Пусть Вустер это сделает!» Я не в порядке жалобы, просто обращаю ваше внимание. Хорошо. Не надо пререкаться. Я буду Гасси.

— «С улыбкой сказал он и умер»,[56] — продекламировал Китекэт. — Вот такие твои речи я люблю. Хорошенько обдумай мизансцены по дороге.

— Какие еще мизансцены?

— Ну, например, следует или нет поцеловать при встрече крестную мать Финк-Ноттловой невесты? И всякие такие мелочи, которые на самом деле имеют большое значение. А теперь, Берти, я, пожалуй, пойду в твою спальню и немного вздремну. Здесь то и дело приходится отвлекаться, а мне необходимо поспать, прежде чем я снова смогу взглянуть в глаза действительности. Что это я такое на днях слышал от вас насчет сна, Дживс?

— «Сладкий сон, Природы оживитель утомленной»,[57] сэр.

— Вот, вот. Именно. Отлично сказано.

Китекэт уполз, и Тараторка объявила, что ей тоже пора. Очень много дел.

— Ну, вот, Дживс, теперь благодаря вашей молниеносной сообразительности все как будто улажено, — сказала она. — Единственно только жаль, Берти, в деревне огорчатся, когда узнают, что в роли Пата у них, вместо знаменитого Бертрама Вустера, выступит третьестепенный участник бродячей труппы Финк-Ноттл. Я уже раструбила про тебя, Берти, и на афишах ты у меня значишься, и в объявлениях. Ну, да ничего не поделаешь. До свидания. Встретимся под Филиппами.[58] До свидания, Дживс.

— До свидания, мисс.

— Э, постой! Минуточку! Ты забыла собаку. Тараторка остановилась у порога.

— Да, все время хотела тебе сказать, Берти, и чуть не забыла. Мне нужно, чтобы ты взял Сэма Голдуина на пару дней с собой в «Деверил-Холл», это даст мне время подготовить дядю Сиднея. Он неважно относится к собакам, его придется приручать к Сэму постепенно.

— Но не могу же я ни с того ни с сего появиться в «Деверил-Холле» с собакой. Это погубит мой престиж.

— Не твой, а мистера Финк-Ноттла. А у него вообще нет никакого престижа. Как говорит Китекэт, они о нем наслышаны и только рады будут, что ты не привез им ведро тритонов. Ну, ладно, пока.

— Эй, послушай! — пискнул я вслед, но ее уже и след простыл.

Я обратился к Дживсу:

— Вот так-то, Дживс.

— Да, сэр.

— Что значит «Да, сэр»?

— Я пытался выразить точку зрения, сэр, что ситуация действительно не из простых. Но, может быть, вас заинтересуют слова императора Марка Аврелия, который высказался следующим образом: «У тебя что-то случилось? Очень хорошо. Это одно из проявлений общей судьбы Вселенной, предустановленной от начала века. Что бы ни происходило с тобой, все является частью одной великой цепи».

Я перевел дух.

— Это он так сказал?

— Да, сэр.

— Ну, так вот, можете передать ему от меня, что он осел. Мои чемоданы сложены?

— Да, сэр.

— Автомобиль у подъезда?

— Да, сэр.

— В таком случае я поехал, Дживс. Пора двигаться, если я хочу попасть в эту их богадельню до полуночи.

ГЛАВА 5

Попасть туда до полуночи я попал, но опоздал изрядно. Как и следовало ожидать в такой злосчастный день, примерно на полдороге у моего спортивного автомобиля вдруг начался какой-то коклюш или другая хвороба, и в результате все расчеты времени полетели к чертовой бабушке, так что, когда я въехал в главные ворота усадьбы, шел уже восьмой час. Последний рывок по подъездной аллее, и я коснулся дверного звонка ровно без двадцати восемь или около того.

Помнится, как-то раз, когда мы прибыли в гости в один загородный дом, где ничего хорошего нас не ожидало, Дживс, ступив на твердую землю, прошептал у меня над ухом: «Рыцарь Роланд к Темной башне подъехал,[59] сэр», — но я тогда не понял юмора. Однако впоследствии удалось выяснить, что этот Роланд был из средневековых рыцарей, которые все время разъезжали туда-сюда, и, оказавшись как-то в заведении «Темная башня», он с сомнением поскреб подбородок, потому что ему там совсем не приглянулось.

То же самое было и теперь. «Деверил-Холл» — замечательная усадьба, кто этого не понимает? Старинной постройки, с этими, как их, зубцами по стенам и тому подобными красотами; если бы старый Деверил, который ее построил, оказался в данный момент у меня под рукой, я бы от души хлопнул его по спине со словами: «Молодчина, Деверил!» Но при мысли о том, что ожидает меня внутри, сердце у меня екнуло. За этими массивными дверями затаились пять теток викторианского разлива и один Эсмонд Хаддок, который, увидев, что я намерен таскаться за ним, как барашек за Мэри, вполне может забыть долг гостеприимства и надавать мне по шее. Предчувствия подобного рода не очень располагают к любованию старинной тюдоровской архитектурой и отвлекают до шестидесяти процентов внимания от живописных лужаек и пестрых цветников.

Распахнулись двери, и взору явился семипудовый дворецкий.

— Добрый вечер, сэр, — произнес этот внушительный персонаж. — Мистер Вустер?

— Финк-Ноттл, — поспешил уточнить я, стремясь исправить первое впечатление.

Честно сказать, я и это-то едва выговорил, потому что внезапное столкновение в дверях с Чарли Силверсмитом почти лишило меня дара речи. Я словно вернулся в те времена, когда я, неоперившийся светский щеголь и фланер, только начинал свою карьеру и трепетал перед грозным взором дворецких и вообще чувствовал себя зеленым и мешковатым юнцом.

Нынче, постарше и позакаленнее, я в общем-то умею управляться с этой разновидностью фауны. Они открывают мне двери, а я эдак непринужденно поправляю манжеты и говорю: «Э-э-хм-м, дворецкий, как делишки, а?». Но Дживсов дядюшка Чарли был из ряда вон выходящий дворецкий. Он напоминал государственного мужа на барельефе, вычеканенном в прошлом столетии: голова большая, плешивая, два блекло-зеленых выпученных глаза, и под взором этих крыжовенных глаз мне понятнее становились чувства молодого Роланда перед Темной башней. Мелькнула даже мысль, что, возникни у славного рыцаря на пути нечто в таком же роде, он бы дал шпоры своему скакуну, и только его и видели.

По-видимому, нечто подобное пришло в голову и Сэму Голдуину, привязанному толстой веревкой к дверце автомобиля, потому что он взглянул ошарашенно на дядю Чарли, задрал голову и взволнованно заскулил. И я его вполне понимаю. Собака, выросшая в Южных кварталах Лондона, происходящая из нижних слоев среднего класса, иначе говоря — собака из народа, вообще, должно быть, в жизни не видевшая дворецких, и вот с первой же попытки ей достался дядя Чарли. Я извиняющимся жестом указал дворецкому на Сэма и сказал: «Собака, знаете ли», — сочтя, что представление состоялось, а дядя Чарли осуждающе посмотрел на пса, словно он ел жаркое рыбной вилкой.

— Я распоряжусь, чтобы животное поместили в конюшню, сэр, — холодно произнес он, а я ответил, что да, спасибо, очень хорошо.

— Ну, а теперь я, пожалуй, побегу переоденусь к обеду, а? — предположил я. — Не хотелось бы явиться к столу с опозданием.

— Обед уже начался, сэр. Мы садимся обедать строго в семь часов тридцать минут. Если желаете помыть руки, сюда, пожалуйста, сэр, — молвил дядя Чарли и указал на дверь слева.

В кругу, где я вращаюсь, меня почти все считают довольно-таки непотопляемым малым, в обстоятельствах, когда другой бы не выдержал и сломался, я иной раз, глядишь, восхожу к новым высотам, ступая по обломкам разбитого самоуважения. Можете зайти к «Трутням» и спросить первого, кто подвернется, мыслимое ли дело — сломить дух Вустеров? С вами побьются об заклад на самых выгодных условиях, что такого просто не бывает. Какие бы трудности ни встретились ему на пути, скажут вам, и сколько бы стрел и камней ни запускала в него злодейка-судьба, Бертрам всегда будет держать хвост трубой.

Но я еще никогда не попадал в такую ситуацию, чтобы от меня требовалось изображать из себя Гасси Финк-Ноттла, да сверх того еще пришлось явиться к обеденному столу в незнакомом доме, не переодевшись, и должен признаться, что в первое мгновение перед глазами у меня стало черно. Печальную картину являл собой мрачный и понурый Бертрам Вустер, который, намылив, ополоснув и вытерев открытые части организма, притащился вслед за дядей Чарли в столовую. Чувствуя себя как заезжий велосипедист и стараясь по возможности скорее проглотить содержимое своей тарелки, потому что все присутствующие — по крайней мере, мне так казалось — прищелкивали языками, барабанили по столу пальцами и вполголоса переговаривались на тему о том, что, мол, какая досадная задержка, ведь всем не терпится приступить к следующему блюду — неудивительно, что я не сразу настолько пришел в себя, чтобы оглядеться и произвести смотр действующих лиц. Конечно, я был представлен при появлении, смутно помнится, что дядя Чарли провозгласил: «Мистер Финк-Ноттл!» — таким ледяным тоном, как будто хотел самоустраниться, — мол, пусть его потом не упрекают. Но никто, похоже, не обратил на это внимания.

Теперь, насколько хватал глаз, я видел перед собой волнующееся море теть — тети длинные и короткие, тети толстые и сухопарые, а одна тетя вела тихую застольную беседу, но исключительно сама с собой, ибо ее явно никто и не думал слушать. Как я впоследствии узнал, таков был обычай тети Эммелины, о которой Тараторка говорила, что у нее не все дома. За каждой семейной трапезой, с первого мгновения и до конца, она произносила монологи. Шекспир, я думаю, был бы от нее в восхищении.

Во главе стола сидел молодой субъект в отлично сшитом смокинге, при виде которого я еще острее осознал всю неуместность пропыленной дорожной хламиды, в которой меня вынудили явиться к обеду. Э. Хаддок, насколько можно было понять. Бок о бок с ним виднелась девица в белом, несомненно, самая юная из присутствующих, и я заключил, что в ее лице мы имеем Китекэтову Гертруду.

Я погрузился в созерцание и без труда понял беднягу Китекэта. Дочь леди Дафны и наследница покойного П.Б. Винкворта была стройна, белокура и утончена, в противоположность своей мамаше, которую я теперь признал в особе, сидящей от меня по левую руку, — эдакая могучая фигура в полусреднем весе, отчасти похожая на Уоллеса Бири.[60] Глазки у Гертруды были голубые, зубки — жемчужные, и вообще все при ней. Я легко представил себе, что произошло с Китекэтом. Согласно его собственному признанию, он прогуливался с этой девушкой по старому парку в вечернем сумраке при луне, в кустах сонно щебетали птицы, на небе друг за дружкой зажигались звезды, ну и, естественно, ни один самый твердый духом мужчина не мог бы не поддаться в подобной обстановке действию таких чар. Я сидел и размышлял о взаимном цветении двух этих любящих сердец прекрасной весенней порой, и мужественно растрогавшись, прикидывал, много ли у них шансов доскакать до счастливой развязки, когда застольная беседа коснулась предстоящего концерта.

До сих пор они говорили о разной местной специфике, приезжему человеку в этом не разобраться. Сами понимаете, одна тетя говорит, что получила с вечерней почтой письмо от Эмили, другая спрашивает, пишет ли она что-нибудь про Фреда и Алису, а первая отвечает, что у Алисы и Фреда все благополучно, так как Агнес уже передала Эдит то, что Джейн говорила Элеоноре. Такой междусобойчик.

И вот теперь тетя, которая в очках, сообщает, что встретила сегодня утром местного викария, бедняга метал гром и молнии из-за того, что его племянница мисс Перебрайт настояла на включении в программу концерта, как она выразилась, скетча с колотушками и диалогом невпопад в исполнении полицейского Доббса и племянника Агаты Уорплесдон мистера Вустера. Что такое скетч с колотушками и диалогом невпопад, лично она не имеет ни малейшего представления. Может быть, вы нас просветите на этот счет, Огастус?

Я обрадовался случаю ввернуть от себя пару слов в общий разговор, так как после смущенного хихиканья при входе в столовую я до сих пор больше рта не раскрыл, но чувствовал, что в интересах Гасси пора бы нарушить безмолвие. А то еще немного, и вся эта публика ринется к своим секретерам писать письма вышеупомянутой Бассет, умоляя ее хорошенько подумать, прежде чем вручить свою судьбу такому бессловесному обормоту, который вполне способен испортить даже самый удачный из медовых месяцев, записавшись в трапписты и приняв обет молчания.

— О, да, со всем моим удовольствием, — отозвался я. — Это такие сценки про Пата и Майка. Двое выходят в зеленых бородах, вооруженные зонтами, и один спрашивает другого: «Кто эта женщина, с которой ты давеча шел по улице?» А тот отвечает этому: «Да Боже ж ты мой милосердный, это вовсе не женщина, а моя законная жена». Ну, и тогда второй ахает первого зонтиком по кумполу, а тот не остается в долгу и тоже бабахает этого зонтом по макушке. И так до бесконечности.

Мое объяснение не получило восторженного приема. Все до единой тети возмущенно охнули.

— Какая вульгарность, — произнесла одна.

— Ужасная вульгарность, — добавила вторая.

— Отвратительная вульгарность, — подтвердила леди Дафна Винкворт. — Как раз во вкусе мисс Перебрайт — вставить подобный номер в деревенский концерт.

Остальные тети не сказали: «Точно!» или «Правда твоя, Даф!» — но своим видом выразили примерно это. Губы собрали в трубочку, носы свесили. И я начал понимать, что имел в виду Китекэт, когда сказал, что здешние дамы неодобрительно относятся к Коре Тараторке. Ее акции стояли очень низко, и повышения на бирже не ожидалось.

— Хорошо еще, — промолвила тетя в очках, — что это не вы, Огастус, а мистер Вустер намерен опозориться участием в таком непристойном представлении. Воображаю, что почувствовала бы Мадлен!

— Мадлен бы этого не пережила, — согласилась тетя.

— Душечка Мадлен вся такая духовная, — заключила леди Дафна Винкворт.

Сердце мое словно сдавила холодная ладонь. Я почувствовал себя, как гадаринская свинья[61] перед тем, как устремиться солдатиком с крутизны в море. Вы наверно не поверите, но клянусь, мне это до сих пор и в голову не приходило, ведь и вправду Мадлен Бассет, узнав о том, что ее возлюбленный подвязал зеленую бороду и бил служащего полиции зонтом по голове, будет уязвлена этим до глубины души. И как только слух об этом до нее дойдет, тут же их помолвке и конец! С этими романтическими идеалистками надо постоянно держать ухо востро. Гасси при зеленой бороде не лучше, чем Гасси в кутузке.

Как ни больно мне было отказываться от роли, тем более, я рассчитывал на сенсационный успех, но, увы, я знаю, когда моя карта бита. И я принял решение завтра же утречком, чуть свет, послать Тараторке известие о том, что Бертрам выходит из игры и ей придется искать другого исполнителя на заглавную роль Пата.

— Из того, что я слышала про мистера Вустера, — заявляет тетя с крючковатым носом, продолжая тему разговора — такое вульгарное дурачество будет как раз в его духе. А где он сейчас, кстати сказать?

— Да-да, — подхватила другая, что в очках. — Он должен был приехать еще до обеда, но не прислал даже телеграммы.

— Видимо, крайне рассеянный молодой человек, — высказалась третья, с морщинистым лицом.

Тут леди Дафна возглавила обмен мнениями, как школьная директриса на педсовете.

— «Рассеянный», — говорит она, — чересчур мягкое определение. А он, судя по всему, совершенно безответственный человек. Агата рассказывала, что по временам у нее просто руки опускаются. Она даже подумывает, не поместить ли его в какое-нибудь соответствующее заведение.

Можете себе представить чувства Бертрама, когда он услышал, что его родная плоть и кровь имеет привычку так беспардонно перемывать ему косточки при всем народе. Не то чтобы я надеялся дождаться от нее благодарности, нет конечно, но после того как человек не пожалел трудов и денег, чтобы сводить сына своей тетки в театр «Олд Вик», по-моему, естественно ожидать, что она будет к тебе относиться как тетка, чьего сына сводили в «Олд Вик», — иначе говоря, проявит хоть толику доброжелательности, справедливости и взаимной терпимости по принципу: «Живи и давай жить другим». Помнится, Дживс как-то говорил, что острее змеиного зуба неблагодарность родного дитяти,[62] так вот, неблагодарность родной тети, уверяю вас, не лучше.

Я густо покраснел и осушил бы свой стакан, содержи он что-нибудь горячительное. Однако ничего горячительного он не содержал. Для кого-то рекой лилось шампанское превосходного разлива, рука дяди Чарли онемела подливать, но мне, из уважения к известным всем и вся вкусам Гасси, подливали лишь мерзкое питье, которое образуется, когда на соковыжималку накладывают половинку апельсина и давят вращательным движением.

— Создается впечатление, — продолжала леди Дафна тем холодным, укоризненным тоном, которым в прежние времена отчитывала какую-нибудь Мод или Беатрису за тайное курение в кустах, — что его эскападам конца не будет. Совсем недавно он был задержан и оштрафован за то, что стащил у полицейского на Пиккадилли каску. Здесь я мог бы ее поправить. И поправил.

— По причине досадной оплошности, — уточнил я. — Когда стаскиваешь каску с полицейского, важно, как вы, без сомнения, сами отлично знаете, сначала потянуть на себя, чтобы нижний ремешок снялся с подбородка. А Вустер этого не сделал, в результате чего и поплатился упомянутым вами образом. Но надо учесть, по-моему, что дело происходило в День Гребных Гонок, и притом час был довольно поздний, когда лучшие из людей уже не вполне ясно соображают. Впрочем, неважно, — поспешил я добавить, почувствовав, что симпатии слушателей не на моей стороне, и ловко меняя тему. — А вот слышали ли вы последний анекдот про стриптиз и дрессированную блоху? Или нет, этот, пожалуй, лучше не надо. — Я передумал, спохватившись, что анекдот, который я имел в виду, не совсем подходит для дамских и младенческих ушей. — Лучше про то, как двое едут в одном поезде. Анекдотец, правда, с бородой, так что если кто слышал, скажите сразу.

— Просим, просим, Огастус.

— Двое глухих едут в поезде…

— Наша сестра Шарлотта, к сожалению, плохо слышит. Глухота — большое несчастье.

Тощая тетка вытянула над столом шею.

— Что он говорит?

— Огастус рассказывает анекдот, Шарлотта. Пожалуйста, продолжайте, Огастус.

Само собой, такой оборот дел поубавил у меня куража, я меньше всего хотел выставить на посмешище физический недостаток престарелой девы, но откланяться и уйти со сцены было уже невозможно, и я стал рассказывать дальше:

— Ну, так вот, два глухих типа едут в поезде, поезд остановился, один выглядывает в окно и говорит второму: «Вот уже и Торнвик». А тот ему: «Да? Я думал, понедельник». Ну, а первый на это: «Я тоже не бездельник, знаете ли».

Я мало надеялся на успех. Что-то подсказывало мне с первой же фразы, что я буду освистан. Так что я договорил и громко расхохотался, но моему примеру почему-то никто не последовал. На том месте, где все тети должны были дружно покатиться со смеху, возникла довольно зловещая тишина, точно у гроба дорогого покойника, и прервала ее только тетя Шарлотта, которая спросила, что я сказал.

Я уже рад был бы на этом поставить точку, но тетя-тяжеловес прокричала ей в ухо, раздельно выговаривая слова:

— Огастус рассказал, как два человека ехали в одном купе, один сказал: «Сегодня вторник», — его спутник ответил: «Я думал, что понедельник», а первыйпризнался: «И я тоже».

— А-а, — кивнула Шарлотта, и этим, насколько я понял, было все сказано.

Вскоре после этого пищеприятие подошло к концу, дамский пол поднялся со стульев и в полном составе покинул помещение. Леди Дафна дала перед уходом Эсмонду Хаддоку указание не засиживаться за портвейном и пропала. Дядя Чарли принес графин и тоже пропал. Мы с Эсмондом Хаддоком остались с глазу на глаз, одни, и у меня в голове родилась безумная надежда пропустить пару стаканчиков. Облизываясь, я подсел к нему поближе.

ГЛАВА 6

Вблизи Эсмонд Хаддок — в полном соответствии с описанием, полученным от Китекэта, — действительно смахивал на греческого бога, так что понятна озабоченность влюбленного, чьей невесте угрожало очутиться под сенью роз в обществе подобного кавалера. Эдакий ладный, прямой — сейчас, правда, он развалился на стуле, но я говорю вообще, — широкоплечий малый лет под тридцать, с таким профилем, который, по-моему, но надо будет все-таки уточнить у Дживса, называется байроническим. Словом, помесь поэта с чемпионом по кик-боксингу

Вы бы не удивились, узнав, что этот Эсмонд Хаддок — автор венка сочных и темпераментных сонетов, за которые его высоко ценили в Блумсбери,[63] — в нем с первого взгляда видно было человека, который не хуже прочих способен рифмовать «кровь» с «любовью». Не удивились бы вы и тому, что недавно он одним ударом завалил быка. Вы бы просто подумали: ну и осел же этот бык, что связался с парнем, имеющим такой внушительный объем грудной клетки!

А вот что вызывало изумление, это что подобный супермен имел, по свидетельству Тараторки, привычку кротко слушаться своих теток. Если бы не Тараторкины показания, я бы сказал, что рядом со мной за столом сидит племянник, способный противостоять злейшей из теток, и она у него по струнке ходит. Хотя, конечно, по внешнему виду не всегда можно правильно судить. Немало есть таких молодцов, на портретах в печати — эдакий властный, авторитетный мужчина с курящейся трубкой в зубах, а никнет, как копировальная бумажка в машинке, под взглядом престарелой родственницы.

Эсмонд Хаддок налил себе портвейна, и в столовой наступила минута молчания, как обычно бывает, когда два сильных мужчины, формально не представленные друг другу, остаются наедине. Он вдумчиво потягивал вино, а я сидел и не отрывал глаз от графина. Здоровый был такой графин и полный — под завязку.

Сначала хозяин не начинал разговора, а просто молчал и пил. Вид у него, как я уже сказал, был задумчивый. У меня создалось впечатление, что он размышляет над каким-то серьезным вопросом. Наконец он нарушил затяжное безмолвие.

— Послушайте, — обратился он ко мне как-то растерянно. — Вот вы рассказали анекдот.

— Да, и что?

— Про двоих в поезде.

— Верно,

— Я немного отвлекся во время вашего рассказа и, кажется, чего-то недопонял. Вроде бы двое мужчин едут в поезде, и поезд остановился на станции, так?

— Так.

— И один сказал: «Это Гатвик», а другой тип сказал: «Надо бы выпить». Правильно?

— Не совсем. Поезд остановился на станции Торнвик, а этот тип сказал, что, по его мнению, в тот день был понедельник.

— А на самом деле был не понедельник?

— Да нет же, дело в том, что они оба были глухие. Ну, и когда один сказал: «Это Гатвик», второй решил, что он говорит: «Вторник», — и ответил: «Я тоже». Вернее, нет, не так…

— Понимаю. Очень смешно, — сказал Эсмонд Хаддок. Он снова налил себе и, должно быть, при этом заметил мой страстный, жадный взор — наверно вот так голодный волк разглядывал бы встречного русского крестьянина. Эсмонд Хаддок вдруг встрепенулся, будто спохватился, что поступает не совсем по правилам.

— Послушайте, — произнес Эсмонд Хаддок, — а вам никак нельзя предложить стаканчик?

Я понял, что наша застольная беседа наконец-то приняла правильное направление.

— По правде сказать, — говорю, — я бы не отказался попробовать. Интересно все-таки, что это за штуковина. «Виски» называется? Или «кларет», или как его там еще?

— Портвейн. Вам наверно не понравится.

— Отчего же. Я думаю, может, и понравится.

И уже минуту спустя я мог положа руку на сердце объявить, что мне действительно понравилось. Это был отличный старый портвейн, ядреный и насыщенный, и вопреки голосу здравого рассудка, напоминавшему, что его следует пить маленькими глоточками, я разом опрокинул всю заздравную чашу.

— Уф-ф, хорош, — произнес я.

— Да, считается, что неплохая марка. Еще?

— Благодарю.

— Я тоже выпью еще стаканчик. Бывает пора, когда человеку необходимо подкрепиться, как я убедился на собственном опыте. «Для наших душ настали дни суровых испытаний».[64] Знаете такое выражение?

— Нет, это что-то новенькое. Сами сочинили?

— Слышал где-то.

— Сказано в самую точку.

— По-моему тоже. Еще?

— Благодарю.

— И я к вам присоединюсь. Сказать вам одну вещь?

— Валяйте.

Я дружественно подставил ухо. Три кубка славного напитка исполнили меня добрым расположением к хозяину дома. Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше с первой встречи проникался к кому-нибудь такой симпатией. И поэтому, коль скоро ему пришла охота поделиться со мной своими заботами, — пожалуйста, я готов слушать, как хороший бармен давнего ценного клиента.

— Я потому упомянул «для наших душ дни суровых испытаний», что как раз с такими днями я сам сейчас столкнулся. Моя душа охвачена терзаниями, знаете ли. Еще портвейна?

— Благодарю. Оказывается, это хитрая штука, начнешь пить, и входишь во вкус. Так почему же твоя душа охвачена терзаниями, Эсмонд? Ты не возражаешь, чтобы я звал тебя Эсмондом?

— Мне самому так даже больше нравится. А я давай буду звать тебя Гасси.

Такое неожиданное предложение, естественно, поразило меня самым неприятным образом, так как на мой вкус из всех мыслимых имен хуже Гасси нет. Но я тут же спохватился и сообразил, что в роли, за которую я взялся, приходится испытывать, наряду с радостями, также и огорчения. Мы осушили стаканы, и Эсмонд Хаддок наполнил их снова. Королевское гостеприимство, я бы сказал.

— Эсмонд, — говорю, — я бы сказал, что ты по-королевски гостеприимный хозяин.

— Спасибо, Гасси, — отвечает он. — А ты по-королевски любезный гость. Но ты спрашиваешь, почему моя душа охвачена терзаниями? Я тебе отвечу, Гасси. Только сначала я должен сказать, что мне нравится твое лицо.

На это я заметил, что и мне его лицо тоже нравится.

— У тебя лицо честного человека, — продолжал он развивать свою мысль.

Я сказал, что у него тоже.

— Я с первого же взгляда понял, что такому лицу можно доверять. То есть, ты внушаешь мне доверие.

— Ну, ясно.

— А то бы, в противном случае, я бы тебе нипочем не доверился, если ты меня понимаешь. Дело в том, что сказанное мною тебе не должно пойти дальше, Гасси.

— Ни на полшага, Эсмонд.

— Так вот. Причина, по которой моя душа охвачена терзаниями, состоит в том, что я всеми фибрами моего существа люблю одну девушку, а она дала мне отставку. У любого душу охватят терзания, разве нет?

— Еще бы.

— Ее имя… Но, разумеется, называть имена я не буду.

— Конечно.

— Это не по-джентльменски.

— Ясное дело.

— Просто скажу, что ее зовут Кора Перебрайт, Кора Таратора, как называют ее близкие. Ты, естественно, с ней не знаком. Помню, когда я упомянул, что ты приедешь сюда, она сказала, ссылаясь на общих знакомых, что ты — первостатейный обормот и в сущности псих ненормальный, хотя сама она тебя никогда в глаза не видала. Ты, правда, можешь знать ее по фильмам. В кино она известна под именем Коры Старр. Видел ее?

— А как же:

— Ангел в образе человека, ты не находишь?

— Без сомнения.

— Вот и я так думаю, Гасси. Я влюбился в нее задолго до того, как мы познакомились. Я часто ходил на фильмы с ее участием. И когда старик Перебрайт, здешний священник, сказал как-то, что к нему приезжает племянница и будет вести его дом, и что она только-только из Голливуда, я спросил: «Вот как? Кто же это?» — а он ответил: «Кора Старр», — я едва на ногах устоял, Гасси, поверь.

— Верю, Эсмонд, конечно, верю. Продолжай же. Ты меня страшно заинтриговал.

— Вскоре она приехала. Старик Перебрайт нас познакомил. Взоры наши встретились.

— Ну, ясно.

— И не прошло двух дней, как мы переговорили и пришли к общему мнению, что мы — родные души.

— Но потом она дала тебе от ворот поворот?

— Да, потом она дала мне от ворот поворот. Но вот что я тебе скажу, Гасси. Хоть она и дала мне от ворот поворот, все равно она — путеводная звезда моей жизни. Мои тети… Еще портвейна?

— Благодарю.

— Мои тети, Гасси, постараются заморочить тебя баснями, что будто бы я люблю мою кузину Гертруду. Не верь ни единому слову. Вскоре после того как Таратора дала задний ход, я поехал в Бейсингсток и пошел там в кино, и в том фильме был один малый, его отвергла любимая девушка, а он, чтобы она подумала хорошенько и пересмотрела свое решение, начал увиваться за другой.

— Старался возбудить в ней ревность?

— Вот именно. По-моему, неглупая мысль.

— Очень даже неглупая.

— И я подумал, если я начну увиваться за Гертрудой, возможно, Таратора еще передумает. И стал увиваться.

— Понимаю. Рискованное, однако, дело, а?

— Рискованное?

— Что если ты перестараешься и окажешься чересчур обаятельным? Ведь ты разобьешь ей сердце.

— Кому? Тараторе?

— Да нет, своей кузине Гертруде.

— О, с ней все в порядке, она влюблена в Тараторина брата. Гертрудиному сердцу опасность не угрожает. Может, выпьем за успех моего предприятия, как ты считаешь, Гасси?

— Блестящая мысль, Эсмонд.

Я был, как вы легко поймете, страшно доволен. Грозная тень Эсмонда Хаддока больше не висела над жизнью Китекэта. Китекэту незачем беспокоиться из-за прогулок среди роз. Можно безо всяких опасений хоть на целый день выпустить Эсмонда Хаддока в розарий, где пребывает Гертруда Винкворт, и не опасаться никаких последствий. Я поднял стакан и осушил его за счастье Китекэта. Не берусь утверждать, что на глаза мои навернулись слезы умиления, но вполне возможно, что и навернулись.

Жалко было, конечно, что не знакомый по условиям игры с Тараторкой я не мог тут же на месте осчастливить Эсмонда Хаддока и вернуть в его жизнь померкший солнечный свет. Для этого мне достаточно было бы пересказать ему то, что я слышал от самой Тараторки, а именно, что она его по-прежнему любит. Пришлось ограничиться советом, чтобы он не терял надежды, а он сказал, что вовсе и не теряет, ни за какие графины.

— И я скажу тебе, Гасси, почему я не теряю надежду. Пару дней назад случилось одно многозначительное событие. Она обратилась ко мне с просьбой спеть песню на этом ее дурацком концерте, который она устраивает в деревне. Вообще-то, понятно, я такими делами не занимаюсь, но тут особые обстоятельства. Я ни разу в жизни не пел на деревенских концертах. А ты?

— Я — да. Много раз.

— Кошмарное, должно быть, испытание?

— Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?

— Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я — здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.

— Правильный подход.

— Но тебе наверно интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Таратора стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора — эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» — и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.

— Тебя не освищут.

— Ты так думаешь?

— Никогда в жизни. Пройдешь на ура.

— Как ты меня утешил, Гасси!

— Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?

— Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.

Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.

— Слушай, — вдруг говорит Эсмонд Хаддок, — давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?

— С большим удовольствием.

— Только сначала еще по глотку?

— Да, сначала еще по глотку. Благодарю. Эсмонд Хаддок осушил стакан.

— Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, солнышко искрится, и щебечут птицы, все в таком духе.

— Согласен.

— Главное в этой песне — припев. Поется так. Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил:

— Алло, алло, алло! Я поднял руку.

— Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?

— Да нет же. Это охотничья песня.

— Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню-ка я моей милашке». Все ясно.

Он начал сначала:

— Алло, алло, алло!
В лесу уже светло.
Поскачем на охоту мы. пам-пам,
Время подошло, Гасси.
Я опять поднял руку.

— Это мне не нравится.

— Что именно?

— Да вот, «пам-пам» этот.

— Просто такой аккомпанемент.

— И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.

— А я разве спел: «Гасси»?

— Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».

— Оговорился.

— В тексте этого нет?

— В тексте конечно нет.

— Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.

— Не буду. Поем дальше?

— Давай.

— На чем я остановился?

— Лучше начни с начала.

— Правильно. Еще глоток портвейна?

— Разве только самую малость.

— Так. Начинаем опять с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек, и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пампам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»

Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.

— Все не так, — сказал я.

— Все не так?

— Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», — публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникнет чувство разочарования.

— Ты так считаешь, Гасси?

— Я в этом убежден, Эсмонд.

— Тогда что же ты посоветуешь? Я немного поразмыслил.

— Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»

— Вот это здорово!

— Сильнее впечатляет, а?

— Гораздо сильнее.

— А как у тебя там дальше?

Он опять набычился, как надутая лягушка.

— Охотники трубят в рога,
Через канавы и стога —
По лисьему следу! Трубите победу!
Алло, алло, алло!
Я прикинул на глазок.

— Первые две строки приемлемы. «Стога — рога». Вполне сносно. Молодчина Шарлотта! Не подкачала. Но дальше не годится.

— Тебе не понравилось?

— Слабовато. Совсем никуда. Не знаю, кто у вас в «Кингс-Девериле» толпится на стоячих местах позади скамеек, но если такие же небритые бандиты, как те, каких приходилось наблюдать в зрительных залах мне, то ты просто спровоцируешь их на грубые выкрики и лошадиное фырканье. Нет, надо придумать что-нибудь получше. Постой-ка. Пора — ура — дыра… — Я снова потянулся за графином. — Придумал!

Пора, пора, пора, Выезжаем с утра. Пускай порвем мы брюки — Трепещите, зверюки! Ура, ура, ура!

Я более или менее рассчитывал сразить его наповал, и, как рассчитывал, так оно и вышло. На миг он от восторга лишился дара речи, а потом сказал, что это сразу подымает всю вещь на недосягаемую высоту и он просто не знает, как меня благодарить.

— Потрясающе!

— Я надеялся, что тебе понравится.

— Как это тебе удается сочинять такое?

— Да так как-то, знаешь ли, само в голову приходит.

— Может быть, теперь пройдемся по всей авторизованной версии, а, старина?

— Да, никогда не откладывай на завтра, дружище. Интересно, что, оглядываясь назад, всегда можешь точно указать момент, когда, в попойке ли, или в каком-нибудь другом начинании, перешел некую грань. Взять, например, этот наш вечер совместного пения. Чтобы придать исполнению живинку, я взгромоздился на стул и стал размахивать графином на манер дирижерской палочки. И это, как я теперь вижу, было ошибкой. Дело действительно сразу пошло на лад, это факт, но у наблюдателя могло создаться ложное впечатление, будто перед ним картина пьяного дебоша.

А если вы вздумаете возразить мне, что в данном случае никакого наблюдателя не было, я спокойно отвечу, что вы неправы. Мы уже прошли «пускай порвем мы брюки» и приближались к вдохновенному финалу, когда за спиной у нас раздался голос.

Он произнес:

— Ну, знаете ли!

Это можно, конечно, сказать по-разному. Но в данном случае оратор, вернее, ораторша — а это была леди Дафна Винкворт — произнесла вышеприведенную фразу в стиле брезгливой вавилонской царицы, которая забрела к мужу в пиршественную залу, как раз когда вавилонская оргия начала набирать обороты.

— Ну, знаете ли! — промолвила почтенная дама.

Мне бы после Тараторкиных рассказов о теткопочитании Эсмонда Хаддока следовало быть готовым ко всему, но надо признаться, его обращение с вошедшей меня покоробило. Он повел себя, как низкий раб и трусливый червь. Вероятно, взяв пример с меня, он тоже успел залезть на возвышение, правда, не на стул, а на стол, и размахивал бананом, который сейчас заменял ему охотничий хлыст, но, заметив леди Дафну, скатился на пол, как мешок с углем, и вид у него стал такой виноватый, заискивающий, что противно было смотреть.

— Ничего, ничего, тетя Дафна! Все в порядке.

— В порядке?!

— Просто мы репетировали. Концертный номер. Ведь концерт уже совсем скоро, нельзя терять ни минуты.

— Ах вот как. Ну что ж. Мы ждем тебя в гостиной.

— Хорошо, тетя Дафна.

— Гертруда надеется, что ты сыграешь с нею в трик-трак.

— Конечно, тетя Дафна.

— Если, разумеется, ты способен сейчас играть.

— Как же, как же, тетя Дафна.

И он, понурив голову, поплелся вслед за нею вон из столовой. Я хотел было пойти следом, но старая гусыня властным жестом преградила мне дорогу. Сходство ее с Уоллесом Бири заметно усилилось, и я подумал, что жизнь несчастных девчонок, которым выпала доля обучаться под присмотром беспощадной Винкворт, подобна полуторамесячному сроку на острове Солнечного Дьявола. Раньше я считал, что в школьном мире ближе всего к покойному капитану Блаю с брига «Баунти»[65] стоит наш преподобный Обри Апджон, но теперь убедился, что рядом со свирепой старухой Винкворт он просто жалкий приготовишка.

— Огастус, это вы привезли огромного лохматого пса? — задала она мне вопрос.

Вам станет ясно, как подействовали на меня головокружительные события в «Деверил-Холле», когда я скажу, что в первую минуту я совершенно не понял, о чем идет речь.

— Пса?

— Силверсмит говорит, что он ваш.

— Ах, ну да, — спохватился я, когда память возвратилась на свое седалище. — Конечно, конечно. Разумеется. Вы имеете в виду Сэма Голдуина. Но только он не мой. Его владелица — Таратора.

— Кто-о?

— Таратора Перебрайт. Она попросила меня взять его на пару дней.

При упоминании Тараторкиного имени, как и раньше за обедом, у леди Дафны занялось дыхание и громко лязгнули зубы. Было очевидно, что Тараторка не пользовалась в «Деверил-Холле» любовью широких масс.

— Вы с мисс Перебрайт близко знакомы?

— О да, вполне, — ответил я и только тут сообразил, как это плохо согласуется с тем, что Тараторка сказала Эсмонду Хаддоку. Но его, к счастью, уже среди нас не было. — Она немного опасалась свалить животное на голову своему дяде без предварительного вспахивания, как говорится, поскольку нельзя сказать, что он уж такой собаколюб. Вот она, пока то да се, и спихнула его мне. Сэм в конюшне.

— Нет, он не в конюшне.

— Значит, Силверсмит ввел меня в заблуждение. Он сказал, что распорядится поместить животное в конюшню.

— Он и распорядился поместить его в конюшню. Но оно убежало и только что, как полоумное, ворвалось в гостиную.

Я почувствовал, что здесь требуется утешительное слово.

— Сэм Голдуин вовсе не полоумный, — заверил я леди Дафну. — Он не относится к числу наших светлых умов, но совершенно нормален. А в гостиную ворвался потому, что рассчитывал застать там меня. Он воспылал ко мне бурной страстью и считает зря потраченной каждую минуту, проведенную вдали от меня. Так что как только его привязали в конюшне, он принялся грызть веревку, чтобы вырваться на свободу и отправиться на поиски. Довольно трогательно, я бы сказал.

Но леди Дафна всем своим видом показала, что отнюдь не разделяет моего умиления. В ее взоре блистал огонь анти-Сэмизма.

— Во всяком случае, это было крайне неприятно. Ввиду того что вечер такой теплый, двери в сад оставили открытыми, и вдруг вбегает этот отвратительный зверь. Моя сестра Шарлотта испытала нервный шок, от которого теперь не скоро оправится. Животное налетело на нее сзади и гонялось за ней по всей комнате.

Я, конечно, промолчал — уж чего-чего, а тактичности нам, Вустерам, не занимать, — но про себя подумал, что это Шарлотте кара за сочинение куплетов «Алло, алло, алло, уже совсем светло», в другой раз пусть хорошенько подумает, прежде чем браться за перо. Теперь она получила возможность оценить ситуацию с точки зрения лисицы.

— А когда позвали Силверсмита, эта тварь его укусила. Признаюсь, от такого известия я ощутил трепет восторга. «Ты лучше меня, Ганга Дин»,[66] — чуть было не процитировал я. Мне бы лично слабо было укусить Силверсмита, даже чтобы исполнить последнюю волю умирающей бабушки.

— От души сожалею, — сказал я вслух. — Не могу ли я тут что-нибудь сделать?

— Нет, спасибо.

— Я пользуюсь на Сэма большим влиянием. Быть может, мне удастся убедить его, чтобы он на этом поставил точку, возвратился в конюшню и завалился спать.

— Этого не потребуется. Силверсмит справился с ним и запер его в стенной шкаф. Ну, а поскольку, как вы сказали, он живет, вообще говоря, в доме священника, я незамедлительно отошлю его туда.

— Давайте я сам его отведу.

— Пожалуйста, не утруждайте себя. Я полагаю, что лучше всего вам немедленно отправиться в постель.

Предложение пришлось мне вполне по душе. С той самой минуты, как дамский пол отчалил из столовой, у меня слегка сжималось сердце в предвкушении тихого, уютного вечера в семейном кругу, который ожидал меня под здешними сводами после того, как стараниями Эсмонда и моими будет покончено с портвейном. Сами знаете, что такое эти тихие уютные вечера в старинном загородном доме, при том что состав участников преимущественно женский. Вас загоняют в угол и предъявляют семейные фотоальбомы. Поют вам народные баллады. Голова у вас начинает клониться подобно лилии на стебле, приходится то и дело рывком возвращать ее на исходную позицию, и так — до полного и окончательного изнеможения. Гораздо лучше ретироваться в свое логово прямо сейчас, тем более что мне необходимо повидаться с Дживсом, который должен был давно уже приехать на поезде с моим багажом.

Не скажу, чтобы слова этой женщины, содержавшие намек на то, что я упился по уши, меня совсем уж нисколько не задели. У нее явно сложилось обо мне превратное мнение, будто бы меня нельзя допускать в гостиные, так как я немедленно превращаю их в подобие портового кабака после прибытия флота в родную гавань. Но справедливость — неотъемлемая черта Вустеров, и я не виню эту добросовестно заблуждавшуюся леди. Я готов признать, что когда входишь в столовую и застаешь там человека с графином в руке, который горланит песни, стоя на стуле, это действительно наводит на кое-какие предположения.

— Я и вправду немного устал с дороги, — ответил я ей.

— Силверсмит покажет вам, где ваша комната, — произнесла она, и тут я углядел, что дядя Чарли находится среди нас. А я и не заметил, как он возник. Он, подобно Дживсу, материализовался из пустоты. Очевидно, это у них семейное.

— Силверсмит.

— Да, мадам?

— Проводите мистера Финк-Ноттла в его комнату, — распорядилась леди Дафна, но чувствовалось, что ее подмывало сказать не «проводите», а «препроводите».

— Очень хорошо, мадам.

Я заметил, что он слегка прихрамывает, из чего можно было понять, что Сэм Голдуин достал в броске его икру, но спрашивать и уточнять я не стал, так как опасался, вдобавок к икроножной мышце, причинить еще боль его самоуважению. Я поднялся вслед за ним по лестнице и очутился в удобной, хорошо обставленной спальне, после чего с веселой душой пожелал ему спокойной ночи.

— Да, Силверсмит, — сказал я.

— Сэр?

— Мой человек приехал?

— Да, сэр.

— Пришлите-ка его ко мне.

— Очень хорошо, сэр.

Он удалился, и через несколько минут я увидел перед собой так хорошо мне знакомые черты.

Но это не были черты Дживса. Это были так хорошо мне знакомые черты Клода Кэттермола Перебрайта.

ГЛАВА 7

Наверно, если бы я был средневековым сеньором — наподобие, скажем, того же рыцаря Роланда — в те дни, когда, куда ни швырнешь кирпичом, обязательно шарахнешь по башке какого-нибудь мага или звездочета, и люди то и дело в кого-то превращались, это явление меня бы нисколько не удивило. Я сказал бы просто: «А-а, так Дживса заколдовали и превратили в Китекэта? Жаль. Но что сделаешь, такова жизнь», после чего и думать бы об этом забыл и распорядился бы, как обычно, чтобы подали трубки и несли сюда кубки и позвали ко мне скрипачей.

Но в наше время такой благодушный взгляд на вещи понемногу утрачивается, так что врать не буду, я испытал глубокое потрясение. Я воззрился на пришельца, чувствуя, как глаза мои вылезли из родных орбит, словно улиткины рога, и, выпученные, заходили туда-сюда.

— Китекэт! — сдавленным голосом воскликнул я.

Он нахмурился и покачал головой, как заговорщик, когда его товарищ по заговору ляпнул что-то неуместное.

— Медоуз, — уточнил он.

— Что значит — Медоуз?

— Это меня так зовут, пока я нахожусь у тебя в услужении. Я твой слуга.

Меня осенила догадка. Я уже говорил, что портвейн, которым я на пару с Эсмондом Хаддоком, пожалуй, все-таки несколько злоупотребил, был добрым старым вином долгой выдержки и отличался изрядной крепостью. И вот теперь мне подумалось, что, возможно, в нем содержалась еще более сокрушительная сила, чем я поначалу определил, и что леди Дафна Винкворт была на самом деле права, сочтя меня вдребезги пьяным. И я уже готов был повернуться на бок и обратить лицо к стене, чтобы отоспаться, но Китекэт продолжал развивать свою мысль:

— Твой лакей. Твой камердинер. Твоя персональная обслуга. Все очень просто. Дживс приехать не смог.

— Что-о?

— Именно так.

— Ты хочешь сказать, что Дживса со мной не будет?

— Не будет. Я вместо него. Что это ты делаешь?

— Обращаю лицо к стене.

— Зачем?

— Разве ты не обратил бы лицо к стене, если бы оказался в этой мышеловке, где тебя считают Гасси Финк-Ноттлом, а ты остался без Дживса, без его поддержки и совета? О, Господи! О, черт подери! О, проклятие! Почему Дживс не смог приехать? Болен он, что ли?

— По-моему, нет. Я, конечно, не специалист в области медицины, но, когда я видел его последний раз, вид у него был цветущий и витаминизированный. Глаза блестящие. Румянец во всю щеку. Нет, положительно, Дживс здоров. А помешало его приезду то, что его дядя Чарльз здесь дворецким.

— Как это могло ему помешать?

— Мой дорогой Берти, напряги свои умственные способности, если они у тебя имеются. Дяде Чарли известно, что Дживс присматривает за тобой, Дживс наверняка еженедельно пишет ему письма, извещая о том, как ему хорошо у тебя работается и как он ни за какие коврижки не сменит это место на другое. Ну так подумай, что получится, объявись он вдруг в качестве слуги Гасси Финк-Ноттла? А я тебе объясню, что. У дяди Чарли возникнут подозрения. «Тут что-то не так», — скажет он себе. И не успеешь ты глазом моргнуть, как он бросится отдирать твои накладные бакенбарды и выводить тебя на чистую воду. Ясно, что Дживсу нельзя было приезжать.

Да, в его словах что-то есть, вынужден был признать я. Однако негодование во мне все еще бурлило.

— Что же он меня не предупредил?

— Ему самому это пришло в голову только после твоего отъезда.

— Но почему бы ему не уладить это с Силверсмитом полюбовно?

— Такую возможность мы с ним обсуждали. Но Дживс сказал, что его дядя Чарли из тех, с кем ничего невозможно уладить полюбовно. Это человек твердых принципов.

— Подкупить можно всякого человека.

— Но не Дживсова дядю Чарли. Ты не представляешь, Берти, что это за личность! Когда я приехал и увидел его, у меня поджилки затряслись. Помнишь, какое впечатление произвела на царицу Савскую первая встреча с царем Соломоном?[67] Вот и со мной было примерно то же. «Мне и вполовину не сказано было», — пробормотал я про себя. Если бы не Куини, которая увела меня от его сурового лика и дала подкрепиться рюмочкой кулинарного хереса, я бы, наверно, где стоял, там бы и рухнул в обмороке.

— Кто это Куини?

— Ты еще с ней не знаком? Горничная. Замечательная девушка. Обручена с полицейским по фамилии Доббс. Ты когда-нибудь пробовал кулинарный херес, Берти? Занятная вещица.

Я почувствовал, что мы уклонились от темы, сейчас было не время для легкомысленной болтовни насчет кулинарного хереса.

— Да послушай ты, черт возьми! Ладно, хорошо, я понял, почему Дживс дал задний ход и не приехал. Но ты-то почему здесь очутился? Не понимаю. Он вздернул брови.

— Не понимаешь, почему я здесь?! Не ты ли сам говорил, когда мы обсуждали, брать ли мне на себя роль Гасси, не ты ли доказывал, что мое место — именно здесь? Что мне необходимо быть непосредственно на театре военных действий, постоянно видеться с Гертрудой, уговаривать ее, убеждать, чтобы сломить, в конечном итоге, ее неподатливость? — Он осекся и посмотрел на меня пронзительно. — Ты, может быть, вообще против того, чтобы я находился здесь?

— Д-да н-нет, я…

— Вот именно, — произнес он холодно и твердо, как крутое яйцо на пикнике. — У тебя, оказывается, имеются какие-то сложные соображения против моих планов? Ты не хочешь, чтобы я завоевал сердце девушки, которую люблю?

— Как это — не хочу? Конечно, я хочу, черт подери, чтобы ты его завоевал.

— Ну, не по почте же мне завоевывать.

— Но все-таки находиться в «Деверил-Холле» тебе для этого не обязательно. Мог бы остановиться в доме священника.

— Нельзя требовать от дяди Сиднея, чтобы он разместил у себя одновременно и Тараторку, и меня. Слишком жирно будет.

— Тогда в гостинице.

— Здесь нет гостиницы. Только так называемые «пивные дома».

— Можно снять угол в доме у крестьян.

— И спать вместе с крестьянином? Нет уж, спасибо. Сколько, по-твоему, у них спальных мест?

Я растерялся и смолк. Впрочем, каяться и отрекаться от своих слов в таких случаях не имеет смысла. Когда я снова заговорил, Китекэт, я думаю, не уловил в моем голосе дрожи. Мы, Вустеры, — такой народ. В минуту душевных терзаний мы похожи на индейцев, которые, даже когда их поджаривают на костре, все равно остаются душой общества.

— Ты ее уже видел? — спросил я.

— Гертруду? Да, как раз перед тем, как идти к тебе. Я был в холле, и она вдруг выходит из гостиной.

— То-то она, должно быть, удивилась?

— Не то слово. Она пошатнулась и едва не упала. Куини говорит: «Ой, мисс, вам плохо?» — И убежала за нюхательной солью.

— Так там была еще и Куини?

— Да, и Куини со спущенной косой. Она как раз закончила делиться со мной своим беспокойством по поводу душевного состояния своего жениха. Он у нее атеист.

— Тараторка мне рассказывала.

— И каждый раз, как она пытается наставить его на путь истинный, он крутит ус и шпарит ей в ответ по Ингерсолу.[68] Бедную девушку это очень расстраивает.

— А она довольно хорошенькая.

— Исключительно хорошенькая. Такой красивой горничной я в жизни не встречал.

— Гертруда, а не Куини.

— А-а, Гертруда. Этого, по-моему, ты мог бы мне не говорить. Гертруда — высший класс. Идет непосредственно за Еленой Прекрасной.

— Удалось тебе с ней потолковать?

— К сожалению, нет. Из гостиной вышли несколько теток, и мне пришлось исчезнуть. В этом отрицательная сторона лакейской должности — затрудняется общение. Да, между прочим, Берти, мне удалось узнать нечто крайне важное. Пикник под «Обрывом влюбленных» назначен на следующий четверг. Мне Куини сказала. Ей поручено наготовить сэндвичей. Надеюсь, ты не дрогнул со вчерашнего дня? По-прежнему полон решимости и мужества? И я могу быть спокоен, что ты не допустишь продолжения подлых происков этого болвана Эсмонда Хаддока?

— Эсмонд Хаддок мне нравится.

— В таком случае стыд тебе и позор. Я снисходительно улыбнулся.

— На его счет можешь не кипятиться, Китекэт. Спусти пары. Гертруда Винкворт Эсмонда Хаддока нисколько не интересует. И он вовсе не ее благосклонности добивается своим ухаживанием.

— Не будь ослом, Берти. А «Обрыв влюбленных»? А сэндвичи?

— Все это исключительно для того, чтобы возбудить ревность Тараторы.

— Что-о?

— Он надеется таким способом вернуть ее любовь. Понимаешь, на самом деле это не он ей дал отставку. Ты перепутал. Это Тараторка дала ему от ворот поворот, потому что они разошлись во мнениях по одному политическому вопросу. Но она все равно осталась путеводной звездой его жизни. Я слышал это из его собственных уст. Мы с ним сдружились за портвейном. И можешь больше не опасаться угрозы с его стороны.

Китекэт вылупил на меня глаза. В их глубине зарделась заря надежды.

— Это серьезно?

— Вполне.

— Ты говоришь, Тараторка — путеводная звезда его жизни?

— Его личные слова.

— И все его знаки внимания Гертруде — просто уловка?

— Именно.

Китекэт испустил глубокий вздох, как Умирающий Гусь.

— Уф-ф! Ты снял у меня с души тяжелый груз, Берти.

— Я так и думал, что тебя это обрадует.

— Еще бы не обрадовать. Ну, ладно, спокойной ночи.

— Ты уходишь?

— Да, Берти, как мне ни приятно твое общество, я вынужден тебя оставить, потому что у меня полно дел в другом месте. Из разговора с Куини я выяснил, что она знает, где у дяди Чарли хранятся ключи от погреба. Так что пока. Надеюсь, еще увидимся.

— Постой минутку. Ты будешь разговаривать с Тараторкой?

— Завтра же утром. Надо ей сообщить, что я здесь, и вообще ввести ее в курс, чтобы не наделала промахов. А что?

— Передай ей от меня, что придется ей найти на роль Пата другого исполнителя.

— Ты отказываешься от роли?

— Да, — ответил я и посвятил его во все. Он выслушал, кивая, и сказал, что понимает.

— Да, да. Ты прав, конечно. Я передам.

И удалился на цыпочках, всем своим видом выражая радостную готовность, будь у него в руках шляпа, а в шляпе розы, щедро разбросать их направо и налево, так что на некоторое время меня здорово взбодрило сознание, что благодаря мне в жизни друга вновь, так сказать, засияло солнце.

Но одного этого сознания все же мало для того, чтобы надолго взбодрить человека, на неопределенный срок застрявшего в застенке «Деверил-Холла», и вскоре я уже опять погрузился в царство мрака, где и рад бы словить за хвост Синюю Птицу, да не ухватишь.

А я давно уже усвоил, что в трудную минуту нет вернее утешения, как завалиться в постель с хорошим чтивом, от которого дыбом встают волосы на голове, и забыться, погрузившись в книгу. По счастью, я прихватил из города одну книженцию, «Убийство в Грейстоун-Грейндже» называется, и теперь углубился в нее, знай только страницы переворачивал. Было ясно, что лучшего выбора я сделать не мог. Это оказалось одно из тех произведений, где то и дело встречаются мертвые английские баронеты, распростертые на полу в библиотеке, а к героине перед сном что ни вечер прямо из стены вылазит Нечто и начинает шляться по комнате, так что я очень скоро вполне успокоился, выключил свет и заснул крепким живительным сном, каковой живительный сон продолжается у меня всегда до самого прибытия утренней чашки чаю.

Напоследок, перед тем как окончательно смежились усталые вежды и отключилось сознание, мне послышался звонок у входных дверей и говор отдаленных голосов, из чего можно было заключить о приезде в усадьбу нового гостя.

Утренний рацион мне доставил Силверсмит, и хотя его обращение со мной оставалось довольно прохладным — свидетельство того, что вчерашние проказы Сэма Голдуина до сих пор не прощены, — я, однако, набрался храбрости и попробовал завязать с ним дружескую беседу. Я всегда стараюсь, по возможности, устанавливать дружеские отношения между тем, кто приносит чай, и тем, кто его пьет.

— А, Силверсмит, доброе утро, доброе утро, — начал я. — Как сегодня погодка, а? Отличная?

— Да, сэр.

— Жаворонок в небе, и улитка на листе,[69] и все такое прочее?

— Да, сэр.

— Знаете, Силверсмит, может быть, конечно, мне просто приснилось, но у меня сложилось такое впечатление, что вчера поздно вечером раздался звонок у входной двери и затем кое-какие закулисные разговоры. Я не ошибся? Никто не приехал вчера вечером после закрытия?

— Приехал, сэр. Мистер Вустер.

Он холодно взглянул на меня, как бы напоминая, что не желает участвовать в дружеской беседе с человеком, ответственным за вторжение Сэма Голдуина в его жизнь, и пропал, оставив Бертрама, как вы можете себе представить, в довольно задумчивом состоянии. Недоумевая, я приподнялся, прислонился спиной к подушкам и поднес чашку к губам. Все это было выше моего разумения.

По его словам выходило, что вчера приехал «мистер Вустер», а отсюда могло следовать только одно из двух: либо я, как герои моего анекдота, ослышался, либо же только что со мной беседовал дворецкий, который с утра пораньше находится под градусом.

Ни то, ни другое предположение меня не удовлетворяло. Слух у меня с детских лет чрезвычайно острый, а мысль, чтобы Силверсмит к восьми часам утра успел наклюкаться, и вовсе не выдерживала критики. Только самые безответственные из дворецких способны принимать спиртное до завтрака, и если Дживсов дядя Чарли представляется моим читателям лицом безответственным, значит, его образ мне совершенно не удался. Маленького лорда Фаунтлероя можно вообразить заложившим за галстук, но Силверсмита — ни за что.

И, однако же, он бесспорно сказал: «Мистер Вустер».

Я сидел и ломал голову, не находя даже мало-мальски убедительного объяснения этой загадке, когда вдруг отворилась дверь, и. в комнату проник призрак Дживса с завтраком на подносе.

ГЛАВА 8

Я сказал «дух Дживса», потому что в первый, ужасный момент я именно так определил для себя это явление. Приветствие: «Кого мы видим? Призрак!» — замерло, не произнесенное, у меня на губах, ибо я почувствовал себя примерно так же, как героиня «Убийства в Грейстоун-Грейндж», когда обнаружила Нечто у себя в спальне. Не знаю, случалось ли вам встречаться с привидением, но могу вас заверить, что поначалу берет сильная оторопь.

Но потом ноздрей моих коснулся аромат поджаренного бекона, и осознав, что весьма маловероятно, чтобы потустороннее видение разгуливало с нашим национальным кушаньем на подносе, я немного успокоился. Настолько, во всяком случае, чтобы, почти не пролив, удержать чашку в руке и чтобы при этом еще пролепетать: «Дживс!». Однако и это не так-то мало для человека, у которого только что язык завернулся за гортань и одновременно прилип к нёбу.

— Доброе утро, сэр, — промолвил он. — Я подумал, что, чем присоединяться ко всей компании в столовой, вы предпочтете завтрак в одиночестве своей комнаты.

Отлично зная, что в столовой меня бы ждали пять теть, из них одна глухая, одна полоумная и одна — леди Дафна Винкворт, и весь букет совершенно непригоден для потребления на голодный желудок, я от души оценил такой дружеский жест, — тем более когда сообразил, что в хозяйстве наподобие здешнего порядки, вернее всего, традиционные, сильно отстающие от последнего писка современной творческой мысли, и не иначе как за столом там прислуживает лично дворецкий.

— Правильно ведь? — спросил я. — За завтраком пирующих обслуживает сам Силверсмит?

— Да, сэр.

— Бог ты мой! — воскликнул я, бледнея сквозь здоровый загар. — Ну и человек, Дживс!

— Кто, сэр?

— Ваш дядя Чарли.

— А-а, да, сэр. Сильная личность.

— Еще какая сильная. Что там у Шекспира говорится про кого-то, у кого взор матери?

— «Взор Марса, — а не матери, сэр, — грозный, наводящий страх»[70] — вот, видимо, цитата, которая вам припомнилась, сэр.

— Верно, верно. Именно такой взор у дяди Чарли. Неужели вы так его и называете — «дядя Чарли»?

— Да, сэр.

— Поразительно. Для меня даже подумать о нем как о дяде Чарли — все равно, что назвать его Реджи или Джимми или, если на то пошло, даже Берти. Он что же, качал вас в детстве на колене?

— Весьма часто, сэр.

— И вы не трепетали? Железный ребенок! — Я снова принялся за завтрак. — Отличный бекон, доложу вам, Дживс.

— Домашнего копчения, насколько я понимаю, сэр.

— И приготовленный из мирно настроенных свиней. И селедочка, я вижу, не говоря о тостах, джеме, даже, если зрение меня не обманывает, еще и яблоко! Что ни говори про «Деверил-Холл», но кормят здесь по-царски. Вы не замечали, Дживс, что хорошая копченая селедка на завтрак — основа успешного дня?

— Совершенно справедливо, сэр, хотя я сам скорее сторонник доброго куска ветчины.

Некоторое время мы с ним обсуждали сравнительные достоинства ветчины и рыбы как средства для поднятия боевого духа, поскольку многое можно сказать в пользу того и другого блюда, но наконец я все-таки затронул тему,затронуть которую хотел уже давно. Сам не понимаю, как это она вылетела у меня из головы?

— Кстати, Дживс, — говорю, — у меня есть к вам один вопрос. Что, во имя тысячи чертей, вы здесь делаете?

— Я так и предполагал, что это вас может заинтересовать, сэр, и уже сам собирался представить вам соответствующую информацию по своей инициативе. Я приехал сюда в качестве слуги мистера Финк-Ноттла. Разрешите мне, сэр.

Он поймал кусок копченой селедки, который сорвался у меня с вилки, оттого что рука моя сильно дрогнула, и поместил его обратно на тарелку. Я вылупил на него глаза, как говорится.

— Мистера Финк-Ноттла?

— Да, сэр.

— Но ведь Гасси нет в «Деверил-Холле»?

— Он здесь, сэр. Мы прибыли вчера вечером, ближе к ночи. Внезапно вспыхнувшая догадка осенила меня.

— То есть это был Гасси, про кого дядя Чарли вчера говорил, что приехал мистер Вустер? Я сижу здесь под именем Гасси, а теперь является Гасси под моим именем?

— Совершенно верно, сэр. Ситуация создалась весьма любопытная и, пожалуй, довольно запутанная…

— Это вы мне говорите, Дживс?

Только опасение перевернуть поднос с завтраком помешало мне обратиться лицом к стене. Когда Эсмонд Хаддок во время нашего давешнего разговора за портвейном упомянул «дни для наших душ суровых испытаний», он и не подозревал, какими суровыми могут стать испытания для наших душ, если, поплевав на ладони, где-то там примутся за дело всерьез. Я поднял кусок рыбы на вилке и рассеянно отправил в рот, пытаясь привести свои умственные способности в соответствие с требованиями момента, который даже самый мужественный человек неизбежно признал бы трудным.

— Но каким образом Гасси освободился из каталажки?

— Судья передумал и вместо заключения назначил ему штраф, сэр.

— С чего это он вдруг?

— Возможно, ему пришло в голову, что милосердие свободно, сэр.

— Как теплый дождь оно спадает с неба, вы хотите сказать?

— Именно, сэр. Куда придется на земле. Его милость, наверно, принял во внимание, что оно вдвойне благословенно: тем, кто дает и кто берет его, и приличней венчанному монарху, чем корона.[71]

Я задумался. Да, пожалуй, в этом что-то есть.

— Сколько он из него выдоил? Пять фунтов?

— Да, сэр.

— И Гасси раскошелился и стал опять свободным человеком?

— Да, сэр.

Тут я нащупал болезненную точку:

— Но почему он здесь?

Я думал, что задал ему вопрос на засыпку, но не тут-то было. Где человек менее великий стал бы переминаться с ноги на ногу, крутить большими пальцами и бормотать: «Да, действительно, трудно сказать», — у Дживса было готово объяснение, и он подал его мне на блюдечке, не моргнув и глазом.

— Ему ничего другого не оставалось, сэр. С одной стороны, ее милость ваша тетушка непременно желала, чтобы вы поехали в «Деверил-Холл», с другой — мисс Бассет не менее определенно настаивала на том, чтобы и мистер Финк-Ноттл отправился сюда же. В случае, если бы одного из вас здесь не оказалось, начались бы расспросы, которые могли привести к самым плачевным последствиям. Взять хотя бы то, что мисс Бассет ожидает ежедневных писем от мистера Финк-Ноттла, со всевозможными подробностями жизни в усадьбе, что слышно, что происходит, кто что сказал. Они, естественно, должны быть написаны на бумаге с Деверилским гербом и иметь почтовый штемпель «Кингс-Деверил».

— А что, верно! Ваша правда, Дживс. Мне это и в голову не приходило.

Я задумчиво проглотил кусок тоста с джемом. А ведь скольких трудностей удалось бы избежать, если бы у судейского хватило ума оштрафовать Гасси с самого начала, а не спохватиться потом. Я уже утверждал это неоднократно и скажу опять: все судейские — ослы. Покажите мне судью, и я покажу вам остолопа.

Я принялся за яблоко.

— Значит, вот как обстоят дела.

— Да, сэр.

— Я — это Гасси, а Гасси — это я.

— Да, сэр.

— И потребуется неусыпная бдительность, чтобы не запутаться и не испортить всю игру. Мы будем ступать, как говориться, по яичным скорлупкам.

— Очень точное образное выражение, сэр.

Я доел яблоко и озабоченно закурил сигарету.

— Ну, что ж, ничего не поделаешь, я вижу. Но только, пожалуйста, не надо снова запускать вашего Марка Аврелия, если вы опять начнете мне втолковывать, что все это — часть одной великой цепи, я не вынесу. А как настроение Гасси?

— Не особенно радостное, сэр. Раздосадованное, я бы сказал. Я узнал от мистера Перебрайта…

— Так вы виделись с Китекэтом?

— Да, в людской. Он помогал горничной Куини решать кроссворд. Он уведомил меня, что сумел организовать встречу с мисс Перебрайт и сообщил ей о вашем решении отказаться от роли Пата в ирландском скетче, мисс Перебрайт проявила понимание и сказала, что коль скоро приехал мистер Финк-Ноттл, он, конечно, возьмет эту роль на себя. Мистер Перебрайт виделся с мистером Финк-Ноттлом и сообщил ему о принятом решении, и это как раз и раздосадовало мистера Финк-Ноттла.

— Трусит?

— Да, сэр. И кроме того, ему слегка действуют на нервы отзывы деверилских дам о…

— О моем поведении?

— Да, сэр.

— Насчет собаки?

— Да, сэр.

— И портвейна?

— Да, сэр.

— И про «Алло, алло, алло, в лесу уже светло?»

— Да, сэр.

Я сокрушенно выдохнул большое облако дыма.

— Да, — говорю. — Боюсь, для начала я заработал ему неважную репутацию. Я не хотел, но так уж оно само получилось, что из-за меня у здешних хозяек сложилось о нем мнение как о гробе повапленном, которые водят публику за нос, притворяясь, будто не пьют ничего, кроме апельсинового сока, а чуть только публика повернется спиной, накачиваются портвейном до полной потери памяти. Правда, у меня есть некоторые оправдания. Эсмонд Хаддок подсунул мне графин, а я просто умирал от жажды и соблазнился. Не станете же вы винить засыпанного снежной лавиной альпиниста за то, что он принял глоток бренди из рук откопавшей его собаки-сенбернара. Но будем, по крайней мере, надеяться, что старушки не проболтаются и слух о дурном поведении Гасси не дойдет до мисс Бассет. Не хотелось бы, чтобы их любви совали палки в колеса.

Мы оба помолчали минутку, задумавшись о том, что произойдет, если Мадлен Бассет лишится своего Гасси и вырвется на свободу. Потом, с моей подачи, оставили эту кошмарную тему.

— Кстати, о превратностях любви, Китекэт насчет своих превратностей с вами, наверно, поделился?

— Да, сэр.

— Я так и думал. Удивительно, как вся эта влюбленная публика чуть что бежит к вам, чтобы выплакать свои страдания на вашей груди.

— Мне это очень приятно, сэр, и я всегда рад оказать каждому помощь по мере моих сил и возможностей. Сознание выполненного долга доставляет положительные эмоции. Вчера вскоре после вашего отбытия из города мистер Перебрайт уделил некоторое время изложению своих проблем. И только узнав все обстоятельства, я рискнул предложить, чтобы он занял в мое отсутствие место вашего слуги.

— Жаль только, что ни один из вас не догадался отбить мне предупредительную телеграммку. А то я пережил такое потрясение! Кому приятно после основательной попойки вдруг обнаружить у себя в комнате нежданного гостя-оборотня? Вы бы тоже, я думаю, имели довольно глупый вид, если бы в одно прекрасное утро после бурной ночи вошли ко мне в спальню с чашкой чая и застали сидящим в подушках, скажем, Эрни Бевина.[72] А когда вы сейчас разговаривали с Китекэтом, он сообщил вам последние новости?

— Новости, сэр?

— Насчет Эсмонда Хаддока и Тараторы.

— Ах, это. Да, сэр. Он информировал меня о том, что вы ему рассказали про неизменность чувств мистера Хаддока к мисс Перебрайт. Для него это большое облегчение, сэр. Он полагает, что теперь главное препятствие на его пути к счастью устранено.

— Да, у Китекэта теперь все в ажуре. Жаль, что нельзя сказать того же о бедняге Эсмонде.

— Вы полагаете, сэр, что мисс Перебрайт не отвечает взаимностью на чувства мистера Хаддока?

— Взаимностью-то она отвечает. Она сама открыто признала, что он — путеводная звезда ее жизни. Вы, наверно, думаете, что раз так, значит, нет никаких проблем. Ведь если она — путеводная звезда его жизни, а он — ее, то и все дела, так? Но вы неправы, и Эсмонд Хаддок — тоже. Он решил, бедная обманутая овечка, что произведет своим выступлением в концерте такой фурор, что Тараторка только воскликнет: «О, Эсмонд!» — и бросится ему на шею. Безнадежное дело.

— Безнадежное, сэр?

— Совершенно безнадежное. И есть еще одна серьезная закавыка. Тараторка не согласна и думать о свадьбе, пока он не бросит вызов своим теткам, а ему, естественно, даже подумать об этом страшно. И получается нечто вроде того самого, как бишь говорят в таких случаях? Ни тпру, ни ну.

— Но почему молодая леди хочет, чтобы мистер Хаддок бросил вызов своим тетушкам?

— Она говорит, что он позволял им угнетать себя с самого детства и пора наконец сбросить иго. Она хочет, чтобы он выказал себя мужчиной, не ведающим страха. Старая история про дракона. В давние времена, когда рыцари были храбрыми, как вам, конечно, хорошо известно, девушки имели обыкновение выгонять парней на битву с драконами. Ваш друг рыцарь Роланд, я думаю, раз двадцать попадал в такие переделки. Но драконы — это одно, а тетки — совсем другое. Я убежден, что Эсмонд Хаддок не убоялся бы померяться силами с огнедышащим драконом, но нечего и мечтать, чтобы он вышел против леди Дафны Винкворт да еще против четырех мисс: Шарлотты, Эммелины, Харриет и Мертл Деверил в придачу.

— А что, если, сэр..?

— Как это понимать: «Что, если, сэр»?

— Мне пришла в голову вот какая возможность, сэр. Если выступление мистера Хаддока будет иметь успех, на который он рассчитывает, не исключено, что это подействует на него и придаст ему храбрости. Мне лично не приходилось изучать психологию этого молодого джентльмена, но по рассказам дяди Чарли у меня сложилось убеждение, что мистер Хаддок как раз из тех людей, на которых общественная поддержка может оказать сильное воздействие. Он, как вы говорите, всю жизнь прожил в подчинении, и у него наверняка развился значительный комплекс неполноценности. А на молодых джентльменов с комплексом неполноценности восторги толпы часто действуют как сильный стимулятор.

Я начинал кое-что соображать.

— То есть, если у него будет успех, это ударит ему в голову до такой степени, что он сможет прямо взглянуть своим теткам в лицо, и они затрепещут?

— Именно, сэр. Вспомните случай с мистером Литтлом.

— Точно! Это правда, Бинго стал совсем другим человеком. Дживс, по-моему, в ваших словах что-то есть.

— Во всяком случае, предложенная мною теория, на мой взгляд, не лишена правдоподобия, сэр.

— Очень даже не лишена, Дживс! Самое оно. А раз так, наша задача — навалиться хорошенько и обеспечить ему, это самое, триумф. Как называется то, что бывает у людей?

— Сэр?

— Ну, у оперных певцов, и вообще?

— Вы имеете в виду клаки, сэр?

— Верно. Вертелось у меня на кончике языка. Мистеру Хаддоку нужна клака. Ваша задача, Дживс, прохаживаясь по деревне, здесь подбросить словцо, там поставить выпивку, так чтобы в конце концов все жители прониклись желанием аплодировать песне Эсмонда Хаддока до полного посинения. Я могу в этом на вас положиться?

— Разумеется, сэр. Я займусь этим делом.

— Прекрасно. Ну, а теперь, я думаю, мне следует встать и повидаться с Гасси. Ему, наверно, надо со мной обсудить кое-какие вопросы. Есть тут в окрестностях разрушенная мельница?

— Мне о таковой ничего не известно, сэр.

— Ну, какая-нибудь другая местная достопримечательность, чтобы назначить Гасси там встречу? По-моему, мне не стоит разыскивать его, шныряя по дому и прилегающим владениям. Я думаю спуститься украдкой по черной лестнице, обойти сад по краю, держась ближе к кустам. Вы меня понимаете, Дживс?

— Вполне, сэр. Я мог бы договориться с мистером Финк-Ноттлом, чтобы он встретился с вами, скажем, через час у входа в здание местной почты.

— Правильно. У входа в здание почты через час, или шестьдесят минут. А сейчас, Дживс, если вы будете так добры и пустите воду, — освежающая ванна.

ГЛАВА 9

Я немного не рассчитал время, слишком долго пел в ванне, да то, да се, и в итоге явился к назначенному месту встречи с пятиминутным опозданием. Гасси уже был на исходных позициях.

Дживс, описывая этого отпрыска семейства Финк-Ноттлов, сказал, если помните, что тот имел вид раздосадованный, и теперь с первого взгляда стало ясно, что за это время Гасси обратно задосадоваться не успел. Глаза за стеклами роговых очков горели яростью, обидой и т. п. — ну, просто негодующий палтус. В эмоциональные моменты сходство Гасси с тем или иным морским чудовищем всегда становится особенно наглядным.

— Ну, — сразу произнес он, даже не задержавшись на то, чтобы сделать мне ручкой. — Хорошенькая история!

Я почувствовал, что тут бы как раз кстати ввернуть нечто бодрое и с юморком. И соответственно сказал, что история действительно хорошенькая, но я бы посоветовал ему держать хвост пистолетом, поскольку, даже несмотря на сгущение туч, в «Деверил-Холле» все-таки лучше, чем в темном подземелье, где по стенам сочится вода и по полу маршируют полчища крыс, а ведь именно в таких условиях содержатся, как я понимаю, арестанты, получившие четырнадцать суток без права замены штрафом.

Гасси кратко ответил, что не согласен со мной.

— По мне так в тюрьме гораздо лучше. В тюрьме сидишь, и никто не обзывает тебя Вустером. Каково мне, как ты думаешь, знать, что в глазах всей общественности я — это ты?

Его слова, признаться, меня удивили. Изо всех моих теперешних неприятностей больше всего меня ранило и терзало то, что местное население, глядя на Гасси, полагает, будто видит перед собой Бертрама Вустера. Подумать только, они ведь так и сойдут в могилу с убеждением, что этот недомерок и уродец, похожий на Лестера де Пестера, постоянного героя карикатур в одной нью-йоркской газете, — что это и есть Бертрам Вустер! Прямо острый нож в сердце. И вот я с недоумением узнаю, что, оказывается, и Гасси испытывает аналогичные душевные муки.

— Известно ли тебе, — продолжал он, — какой ты пользуешься здесь репутацией? Чтобы ты не строил иллюзий, позволь уверить тебя, что твое имя покрыто позором. Женщины за завтраком как одна подбирали подолы, когда я к ним обращался. Иногда я ловил на себе их взгляды, которые обидели бы уличного налетчика. Но мало того, за один вечер ты умудрился и мое имя покрыть позором. Я слышал, ты вчера вечером в пьяном виде пел охотничьи песни?

— Я вовсе не был вчера вечером пьян, Гасси. Просто приятно расслабился, так сказать. А охотничьи песни я пел потому, что этого желал хозяин дома. Желания хозяина для гостя — закон. Так, значит, они об этом говорили?

— Говорили, не сомневайся. Это была главная тема застольной беседы во время завтрака. А что будет, если дойдет до Мадлен?

— Я советую все отрицать.

— Не поможет.

— Как сказать, — возразил я, потому что об этом я уже подумал и теперь оценивал положение не так мрачно, как поначалу. — Доказать-то они ничего не могут,

— Крестная мать Мадлен говорит, что, войдя в столовую, увидела, что ты стоишь на стуле с графином в руке и распеваешь «Поскачем на охоту мы».

— Верно. Не будем этого отрицать. Но откуда известно, что содержимое графина было выпито не в одиночку Эсмондом Хаддоком, который, со своей стороны, как ты помнишь, стоял на столе и тоже распевал «Поскачем на охоту мы», нахлестывая коня бананом? Я убежден, что, если эта история дойдет до ушей Мадлен, полное отрицание вывезет тебя как дважды два.

Он задумался.

— Возможно, ты прав. Но все равно, тебе следовало быть осторожнее. Вся эта история крайне досадна и огорчительна.

— Что сделаешь, — решил я попробовать, — это ведь все часть одной великой цепи.

— Великой цепи?

— Каламбур Марка Аврелия. Он сказал: «С тобой что-то случилось? Очень хорошо. Это часть общего предначертания Вселенной, и назначено тебе испокон веков. Все, что случается с тобой, — часть одной великой цепи».

Он так горячо и нелицеприятно послал Марка Аврелия к черту, сразу видно было, что, как и в случае со мной, эта штука не принесла успокоения. Да я и не особенно надеялся. По-моему, данное сочинение Марка Аврелия не годится подсовывать когортам, когда они только что расшибли нос об стенку Судьбы. Надо подождать, пока утихнет боль.

Чтобы спустить на тормозах, я решил переменить тему и спросил у Гасси, не удивился ли он, обнаружив в «Деверил-Холле» Китекэта. Тут же оказалось, что я не сбил пламя, а только подлил керосину. Как ни горячо он отозвался о Марке Аврелии, в сравнении с тем, что выпало на долю Китекэта, это звучало просто ласкательно.

Понять его, конечно, можно. Если тебя заставили, вопреки голосу твоего рассудка, в пять утра перебраться вброд через фонтан на Трафальгарской площади, из-за чего погибли твои брюки, а ты сам был схвачен, брошен за решетку и вообще пропущен через мясорубку закона, ты, несомненно, начнешь склоняться к мысли, что человеку, который сотворил сие, следует вспороть брюхо тупым кухонным ножом. Именно это, если все будет хорошо, Гасси надеялся, наряду со многим прочим, проделать с Китекэтом, и, как я уже говорил, своя логика в его рассуждениях определенно была.

Наконец, исчерпав все, что мог сказать по поводу Китекэта, Гасси, как я и предполагал, обратился к скетчу, создателем и постановщиком которого был Китекэт.

— Я слышал, Перебрайт говорил что-то про скетч с диалогом невпопад, как он это называл, — сказал Гасси вопросительно, и я почувствовал, что настало время для нежного и медоточивого слова.

— Да-да, он тебе говорил? Это один из номеров в программе концерта, который организует в деревне его сестра. Я должен был исполнять в скетче роль Пата, но в связи с переменой обстоятельств теперь меня в этой роли заменишь ты.

— Вот как? Посмотрим еще. Что это за штуковина такая, черт подери?

— А ты разве не видел? Понго Твистлтон и Барми Фите показывают ее каждый год в курилке «Трутней».

— Я не бываю в курилке «Трутней».

— Да? Ну, это… Как бы тебе объяснить?.. Сценка с так называемым диалогом невпопад. Герои — два ирландца, Пат и Майк, они выходят, и… У меня с собой есть текст, вот, прогляди и поймешь, в чем суть.

Он взял из моих рук текст и стал читать, насупив брови. Наблюдая за ним, я осознал, какая неблагодарная работа — писать пьесы. Отдаешь свое создание в руки бессердечного режиссера и стоишь, переминаясь с ноги на ногу, пока он перелистывает страницы и морщится, будто у него где-то болит, а потом сует тебе обратно с кратким заключением: «Дерьмо».

— Кто это написал? — спросил Гасси, переворачивая последнюю страницу, а услышав, что автор — Китекэт, добавил, что мог бы догадаться. Он, пока читал, то и дело презрительно фыркал и теперь фыркнул опять, значительно громче, словно в шестикратном размере.

— Полнейший бред. Никакого драматического единства. Ни мотивировки, ни формы. Кого должны изображать эти двое действующих лиц?

— Я же сказал. Двух ирландцев по имени Пат и Майк.

— Может, ты объяснишь мне, каково их социальное положение? Честно скажу, я этого понять не могу. Пат, например, судя по его словам, вращается в высшем обществе, так как говорит, что обедал в Букингемском дворце, однако у его жены в доме жильцы.

— Ты прав. Странно.

— Совершенно необъяснимо. Трудно поверить, чтобы человека его класса пригласили на обед в Букингемский дворец, тем более, он совершенно не умеет себя вести. Сам же он рассказывает, что на этом обеде королева спросила, не хочет ли он картофельной похлебки, а он, думая, что больше ничего не будет, попросил шесть порций и в результате, по его собственным словам, просидел остаток вечера в углу на грани взрыва. К тому же, свой рассказ он то и дело перемежает восклицаниями «Лопни мой глаз» и «Боже ж ты мой милостивый». Ирландцы теперь так не говорят. Ты не читал «Всадники скачут к морю» Синга?[73] Нет? Достань и прочти, и если там найдется хоть один человек, говорящий: «Лопни мой глаз», дам тебе шиллинг. Ирландцы все поэты. Они говорят о душе, о тумане и тому подобном. И выражаются, к примеру, так: «О, этот вечер, он напоминает мне былое — так и хочется вновь очутиться в графстве Клэр и любоваться коровушками в высокой траве».

Гасси перевернул еще несколько страниц, хмуря брови и наморщив нос, словно от неприятного запаха. А я тоже вспомнил былое — нашу школу «Малверн-Хаус» в Брамли-он-Си, как, бывало, преподобный Обри Апджон с синим карандашом в руке прочитывал принесенное мной сочинение.

— Вот еще одна бессмысленная несуразица, — произнес Гасси. — «Моя сестра — в балете». — «Ты говоришь, твоя сестра — в балете?» — «Да, лопни мой глаз; моя сестра — в балете». — «Что же она у тебя делает в балете?» — «Как что, вылетает на сцену, а потом вылетает со сцены». — «Чего же это она вылетает?» — «Да Господи ж, Боже ты мой, у нас ведь вылитый русский балет». Это просто бессмыслица. И кстати, еще одна вещь, которую я совершенно не понимаю. После фразы «у нас ведь вылитый русский балет» и в других местах по всему тексту встречается слово «продел» в квадратных скобках. Мне оно абсолютно ничего не говорит. Ты в состоянии объяснить, что оно значит?

— Это сокращение от «проделывает». Здесь ты ударяешь Майка зонтом. Чтобы публика поняла, что сказанное — шутка.

Гасси встрепенулся.

— Так это все — шутки?

— Да.

— Ах, так. Понятно, понятно. Конечно, это придает несколько иное освещение… — Он не договорил и посмотрел на меня испытующе: — Ты сказал, что я должен бить напарника зонтом?

— Верно.

— И если я правильно понял Перебрайта, вторым исполнителем в этой выдающейся постановке будет здешний полицейский?

— Верно.

— Это совершенно немыслимо и недопустимо, — с чувством произнес Гасси. — Разве ты не знаешь, что бывает, если ударить полицейского зонтом? Я лично попробовал, когда вылезал из фонтана на Трафальгарской площади, и повторять попытку не намерен. — На лице у него проступил серый ужас, словно человек заглянул в прошлое, которое мечтал забыть навсегда. — Ну, так вот, сейчас я объясню тебе, Вустер, мою позицию. Я не согласен говорить: «Лопни мой глаз» и «Боже ж ты мой милостивый», и я не согласен нападать на полицию с зонтом. Иными словами, я решительно и определенно отказываюсь иметь дело с этим непристойным шутовством. Погоди, дай мне встретиться с мисс Перебрайт, я ей все выскажу прямо. Объясню ей, что нельзя так шутить над человеческим достоинством.

Он явно хотел еще что-то добавить, но вдруг засипел и осекся, странно выпучив глаза. Я оглянулся. К нам подходила Тараторка в сопровождении Сэма Голдуина. Выглядела она, как всегда, на миллион долларов, в каком-то облегающем облачении, больше подчеркивающем, так сказать, чем скрывающем изящную фигуру.

Я от души ей обрадовался. С этим Гасси, который, как Валаамова ослица, уперся и не желает передавать пас, было ясно, что тут нужен женский подход. Мне не потребовалось и двух секунд, чтобы принять решение: сейчас я их познакомлю, и пусть она сама растапливает его железную волю.

Что дело ей удастся, представлялось мне вполне вероятным. Отличаясь от моей тети Агаты во всех отношениях, кроме одного, Кора-Таратора, подобно этой выдающейся мегере, обладает властным характером. Когда ей от тебя чего-то надо, ты оглянуться не успел, как уже подчинился и делаешь, что требуется. Причем всегда так было, с самых ранних детских лет. Помню, раз в нашем совместном танцклассе она дала мне апельсин, превратившийся с возрастом в сине-желтую плесневелую кашу, и распорядилась, чтобы я швырнул им в нашу наставницу, которая чем-то, забыл уже чем, заслужила ее неудовольствие. И я это безропотно выполнил, хотя и знал, как горька будет расплата.

— Привет, — произнес я, уклоняясь от попыток мерзкого животного положить мне на плечи передние лапы и поточить язычище об мое лицо. Указав большим пальцем, я представил: — Гасси.

Тараторкино лицо осветилось восторгом. Мотор обаяния был сразу же запущен на все обороты.

— О, так это и есть мистер Финк-Ноттл? Как поживаете, мистер Финк-Ноттл? Я так рада с вами познакомиться, мистер Финк-Ноттл. Как удачно, что мы встретились. Я хотела обсудить с вами некоторые детали постановки.

— Мы как раз на эту тему сейчас говорили, — заметил я. — Гасси немного упирается насчет того, чтобы играть Пата.

— Неужели?

— Я подумал, может, тебе захочется уговорить его. Я вас оставлю вдвоем, — сказал я и немедленно дал стрекача. Заворачивая за угол, я оглянулся: Тараторка держалась одной изящной рукой за лацкан его пиджака, а другой изящной рукой делала умоляющие заискивающие жесты, что даже для самого скудоумного и некритичного наблюдателя могло означать лишь одно: обработку по первому классу.

Довольный, я направил шаги в «Деверил-Холл», настороженно поглядывая направо и налево, не рыщет ли поблизости которая-нибудь из теть. Так я живой и невредимый добрался до своей комнаты. Полчаса спустя, когда я сидел в задумчивости, блаженно покуривая сигарету, прибыл Гасси, и я сразу же понял, что это уже не тот хмурый и надутый Финк-Ноттл, который так беспощадно отказал в месте под солнцем Пату и Майку, когда мы с ним общались предыдущий раз. Теперь он был сама бодрость, лицо сияет, в петлице на лацкане пиджака — цветок, которого прежде там уж точно не было.

— Привет, привет, Берти, — говорит Гасси. — Послушай, Берти, почему же ты мне не сказал, что мисс Перебрайт — это Кора Старр, кинозвезда? Я ее давний горячий поклонник. Чудесная девушка, правда? И совсем не похожа на брата, которого я всегда считал и буду считать первой скотиной Британии. После нашего разговора я увидел этот скетч с диалогом невпопад в совершенно новом свете.

— Я так и думал.

— Поразительно, такая миловидная девушка, а имеет ум острый, как бритва, да еще способна излагать свои доводы с кристальной ясностью, и сразу видишь, что она во всем права.

— Да, юная Таратора — убедительная язва.

— Я бы предпочел, чтобы ты не называл ее язвой. Таратора, так вы ее зовете? Очень милое прозвище.

— Так что же вы решили? Ты играешь в скетче?

— О да, мы с ней обо всем договорились. Она полностью опровергла мои возражения. Мы еще раз просмотрели текст после твоего ухода, и ей удалось склонить меня к ее точке зрения, что это простой, здоровый юмор, а вовсе не непристойное шутовство. Дешевка, конечно, зато, как доказала мне мисс Перебрайт, написано очень сценично. Она уверена, что я буду иметь шумный успех.

— Да, у тебя публика со скамеек попадает от хохота. Мне. очень жаль, что я сам не смогу выступить в роли Пата.

— Я думаю, это даже к лучшему. Не твой типаж, по-моему.

— Очень даже мой типаж, — возмутился я. — Я бы сыграл потрясающе.

— А Таратора считает, что нет. Она говорит, она очень рада, что ты выбыл из игры и я занял твое место. Она говорит, роль требует широкой, жизненной трактовки, а ты слишком мельчишь. Это роль, для которой нужна яркая индивидуальность и точный расчет времени, и Таратора сразу поняла, как только увидела меня, что перед нею идеальный Пат. Девушки с таким опытом, как у нее, чувствуют подобные вещи моментально.

Я сдался. С актерами-любителями спорить бесполезно, а Огастус Финк-Ноттл за двадцать минут общения с Тараторкой явно переродился из безобидного охотника за тритонами в типичного актера-любителя, какие попивают портвейн в винных погребках и зовут один другого «голуба ты моя» в самом что ни на есть доподлинном американском духе. Еще мгновенье, и он, пожалуй, меня начнет величать «голубой».

— Ладно, что толку теперь об этом говорить, — вздохнул я. — Все равно ведь я не могу выступить. Мадлен не понравилось бы, если бы ее нареченный жених показался на публике при зеленой бороде.

— Да, она девица со странностями.

Мне показалось, что я могу стереть с его лица эту дурацкую ухмылку, надо лишь кое о чем ему напомнить.

— Ну, а как же Доббс?

— Что — Доббс?

— В предыдущем нашем разговоре ты выражал беспокойство из-за того, что тебе придется отколотить полицейского Доббса зонтиком.

— Ах, Доббс! Его не будет. Отказался от роли. Когда мы проводили ознакомительную читку, он как раз подошел и стал подавать реплики за Майка, но оказался совершенно безнадежен. Ни техники, ни индивидуальности. И не слушает режиссера. На каждом слове принимается спорить с трактовкой постановщика. Таратора в конце концов не выдержала и стала на него орать, он тоже не выдержал и стал орать на нее, и кончилось тем, что этот ее пес разволновался и цапнул его за ногу.

— Боже мой!

— Да, это создало неблагоприятную обстановку. Таратора выступила в защиту пса, и очень убедительно, в том смысле, что он, может быть, с самого юного возраста, совсем еще крошкой подвергался преследованиям полиции, и поэтому, если он и вонзит иной раз зуб в подвернувшегося полисмена, то на вполне законном основании; но Доббс не соглашался с ее точкой зрения, что проступок животного заслуживает всего лишь выговора. Он взял его под стражу и намерен держать в полицейском участке до тех пор, пока не удостоверится, что это его первый укус. Надо так понимать, что собака, на чьем счету только один укус, имеет довольно крепкие позиции в глазах закона.

— Но Сэм Голдуин укусил вчера Силверсмита.

— Вот как? Ну, если это станет известно, боюсь, у обвинения появится крупный козырь. Но я еще не досказал. Таратора вполне обоснованно разозлилась на неуступчивость Доббса и исключила его из спектакля и теперь собирается ввести на освободившееся место своего брата. Тут есть, конечно, риск, что викарий его узнает и получится неловкость, но Таратора думает, что в зеленой бороде он станет неузнаваем. А я от души рад, что моим партнером в скетче будет Перебрайт, я, кажется, не знаю другого человека, кого бы мне так же приятно было бы отдубасить зонтом, — задумчиво заключил Гасси и добавил, что только бы ему достать этим предметом до Китекэтовой башки, чертов Китекэт решит, что в него ударила молния. Было ясно, что Времени, великому целителю, придется немало потрудиться, прежде чем Гасси забудет и простит.

— Впрочем, некогда мне тут с тобой судачить, — сказал он затем. — Таратора пригласила меня на завтрак в дом викария, так что я тороплюсь. Я забежал только передать тебе стихи.

— Какие еще стихи?

— Про Кристофера Робина. Вот они.

Он вручил мне тоненькую тетрадочку стихов, и я недоуменно спросил:

— Зачем это?

— Ты их декламируешь в концерте. Не все, а те, что помечены крестиком. Их должен был читать я, Мадлен придает этому большое значение — ты ведь знаешь, стихи про Кристофера Робина она обожает, — но теперь мы с тобой поменялись номерами. Честно признаюсь, у меня стало гораздо легче на душе. Там есть один стишок про то, как кто-то скачет «прыг-скок, скок-поскок», который… Словом, как я уже сказал, у меня стало легче на душе.

Тоненькая тетрадочка выскользнула из моих похолодевших пальцев, глаза непроизвольно полезли на лоб.

— Но, разрази меня гром!..

— Нет никакого смысла говорить «разрази меня гром!». Думаешь, я не сказал «разрази меня гром», когда она навязала мне эти рвотные стишки? У тебя нет выбора. Она решительно требует, чтобы они были включены в программу выступлений. И после концерта первым делом пожелает узнать, как их принимала публика.

— Но грубый зритель, который столпится позади последних скамеек, бросится на эстраду и линчует меня.

— Вполне возможно. Правда, у тебя будет одно утешение.

— Какое?

— Мысль, что все происходящее с тобой — часть единой великой цепи, ха-ха-ха, — ответствовал Гасси и, злорадно улыбаясь, покинул сцену.

В таком духе прошел весь мой первый день в «Деверил-Холле», до краев наполненный глубокими провалами и нерешенными проблемами.

ГЛАВА 10

В последующие дни эти глубокие провалы только еще углубились, и нерешенные проблемы сделались еще проблематичнее. Я объявился в «Деверил-Холле» в пятницу вечером. К утру вторника стало беспощадно ясно: я теряю форму, и если тучки не переменят свою политику и не начнут в ближайшем будущем сиять серебряной изнанкой гораздо щедрее, чем до сих пор, я просто-напросто окончательно сопьюсь.

Не большое удовольствие — очутиться в логове плотоядных теток, которые хлещут хвостами и не отводят от тебя свирепых, горящих глаз. Не так-то весело сознавать, что через пару дней тебе предстоит выйти на эстраду перед собравшимися жителями деревни, многие из которых наверняка запаслись разного рода тухлыми овощами, и сообщить им, что Кристофер Робин скачет «прыг-скок, скок-поскок». Сильно угнетает человека необходимость отзываться на имя Огастус, и можно себе представить более приятные переживания, чем постоянный страх, как бы вдруг не явился в гости кто-нибудь вроде тети Агаты или Мадлен Бассет и не подверг тебя разоблачению и позору. Тут все ясно, и двух мнений быть не может.

Но не одни только эти обрывки великой цепи способствовали размягчению и оттопыриванию нижней губы Вустера. Нет, вершиной терзаний, из-за которых у меня днем кружилась голова, а по ночам выступал пот по всему телу, и я сделался похож на рекламное изображение «несчастного страдальца» до того, как он начал принимать «Микстуру Милгрэма от мигрени», — было угрожающее поведение Гасси Финк-Ноттла. Я наблюдал за Гасси, и на душу мне падала черная тень невыразимого страха.

Не знаю, падала ли вам когда-нибудь на душу черная тень невыразимого страха. Со мной это бывало в давние времена, когда я проживал зеленым младшеклассником в школе-интернате «Малверн-Хаус», что в Брамли-он-Си, и преподобный Обри Апджон, бывало, закончив свои ежедневные сообщения, кратко объявлял, что после вечерней молитвы ждет Вустера у себя в кабинете. Теперь чувство страха посетило меня во время описанного в предыдущей главе нашего с Гасси разговора, затем оно все крепло и росло, покуда я не превратился в то, что зовется обычно жертвой острейших опасений.

А вы ничего такого не заметили в этом разговоре? Ничего, что могло показаться многозначительным, отчего бы вы встрепенулись и промолвили, хлопнув себя по лбу: «Э-э, постойте-ка!» Неужели нет? Значит, вы проморгали главное.

В первый день я почуял лишь смутную тревогу. На второй день появились некие подозрения. А к вечеру третьего подозрения сменила уверенность. Доказательства были все налицо, и обойти их не представлялось возможным. Забыв, что в «Лиственницах» на Уимблдон-Коммон проживает девушка, его названная невеста, которая должна стать его верной подругой до могилы и которая взбеленилась бы, как бешеный бык, запутавшийся в липучку от мух, узнай она что он подался на сторону, Огастус Финк-Ноттл без оглядки влюбился в Тараторку Перебрайт.

Вы можете здесь сказать: «Брось, пожалуйста, Бертрам ну что за выдумки», — или: «Вздор, Вустер, все это пустые фантазии». Однако могу заверить, не один я заметил что происходит. Пять вполне реальных теток тоже это заметили.

— Ну, знаете ли, — язвительно произнесла леди Дафна Винкворт перед вторым завтраком, когда Силверсмит передал от только что звонившего Гасси, что он-де и на этот раз останется перекусить в доме священника. — Мистер Вустер, кажется, совсем переселился к мисс Перебрайт. «Деверил-Холл» для него как бы гостиница, куда можно придти, а можно не придти, смотря по настроению.

А тетя Шарлотта, когда ей повторили это замечание через слуховое устройство, хмыкнула и высказалась в том духе, что, мол, подумаешь, великая честь — какой-то прыщавый хлыщ снизошел до ночевки в их доме, — передаю своими словами, понятное дело.

И надо сказать, что их особенно и винить-то нельзя за такую злобу. Ничто не пронзает беспощаднее сердце хозяйки замка, чем постоянные самовольные отлучки гостя, а Гасси теперь крайне редко являлся на общую кормежку в «Деверил-Холле». Он обедал, полдничал и ужинал у Тараторки. С той первой встречи возле здания почты он не отходил от нее ни на шаг. Пристал, ну просто как горчичник к боку.

Словом, вам будет нетрудно понять, отчего у меня появились темные круги под глазами и постоянное трепыхание под ложечкой, словно я наглотался мышей сверх всяких разумных норм. Теперь не хватало только, чтобы леди Дафна Винкворт настрочила письмо тете Агате с известием, что ее племянничек угодил в лапы крайне неподходящей юной особы — «голливудская кинодива, вообрази, дорогая!». Я отчетливо представлял себе, как она это пишет, будто смотрел ей через плечо, — и как моя почтенная родственница, взяв ноги в руки, явится в «Деверил-Холл». А что тогда? Полный крах, отчаянье и погибель.

Нормальный шаг в таких случаях, когда хладная рука безнадежности перекрывает кислород боевому духу, — это, конечно, связаться с Дживсом и узнать, что может предложить он. Поэтому, встретив в коридоре после обеда горничную Куини, я попробовал узнать от нее местонахождение Дживса.

— Послушайте, — обратился я к ней, — вы случайно не знаете, где Дживс? Ну, этот, слуга Вустера.

Она устремила на меня непонимающий взгляд. Ее глаза, обычно лучистые, как две звезды, смотрели тускло и были красноваты по контуру, лицо показалось мне явно осунувшимся. Общая картина, одним словом, свидетельствовала о том, что мы имеем дело с горничной, которая то ли повредилась умом, то ли переживает тайное горе.

— Как вы сказали, сэр? — переспросила она страдальчески.

Я повторил вопрос, и на этот раз его смысл до нее, видимо, дошел.

— Мистера Дживса здесь нет, сэр. Мистер Вустер отпустил его в Лондон. Он намеревался посетить какую-то лекцию.

— О, вот как. Спасибо, — сказал я упавшим голосом. Это был удар. — А вы не знаете, когда он вернется?

— Нет, сэр.

— Понятно. Благодарю вас.

И я проследовал по коридору в свою комнату, чтобы там на досуге проанализировать создавшееся положение.

Спросите деятелей, которые вращаются в дипломатических кругах и привыкли решать сложные государственные вопросы, они вам подтвердят, что, когда дела заходят в тупик, бесполезно просто просиживать штаны и закатывать глаза к небу — надо засучивать рукава, изучать возможности и принимать неотложные меры через соответствующие каналы. Только так есть надежда подыскать лекарство от грозящей беды. И теперь, подумав изо всех сил, я пришел к выводу, что тут, пожалуй, поможет безотлагательный разговор по душам с Тараторкой, в ходе которого надо будет указать ей на страшную опасность, какой она подвергает старого друга и соученика по танцклассу, позволяя Гасси целыми днями блеять и резвиться вокруг себя.

Приняв такое решение, я снова вышел в коридор, и через несколько минут меня можно было заметить пробирающимся под полуденным солнцем по парку в направлении деревни Кингс-Деверил. И меня заметили. Заметил не кто-нибудь, а леди Дафна Винкворт. Я уже был вблизи ворот, еще мгновение — и я на свободе. Но тут некто произнес мое имя — вернее, имя Гасси, — и я увидел в кругу розовых кустов помянутую грозную даму. В руке она держала садовый опрыскиватель, из чего я заключил, что местным насекомым-вредителям и лиственным вшам достанется от нее на орехи.

— Подойдите сюда, Огастус, — скомандовала леди Дафна. Вот уж чего бы я никогда не сделал по своей доброй воле даже в лучшие времена, у меня от этой опасной женщины и так шерсть на холке становилась дыбом, а в данную минуту вид у нее был еще на десять градусов опаснее обычного. Голос холодный, взгляд ледяной, и мне положительно не нравился этот опрыскиватель, который она держала наперевес. Ясно, что по какой-то непонятной причине я упал в глазах леди Дафны приблизительно до уровня лиственной вши, и, судя по всему, она способна сейчас при малейшей провокации нажать гашетку и запузырить прямо мне в физиономию смертельную дозу ядовитой жижи.

— А, привет, привет, — произнес я, изо всех сил стараясь изобразить непринужденность, но где уж там. — Опрыскиваете розы?

— Не говорите со мной, пожалуйста, о розах.

— Хорошо, хорошо, не буду. — У меня и не было особого желания говорить с ней о розах. Я просто импровизировал, чтобы заполнить паузу.

— Огастус, что это такое?

— Прошу прощения, мадам?

— Вам бы лучше попросить прощения у Мадлен.

Тут что-то загадочное. Я не понял. Возможно ли, что сиятельная британская дама просто плетет несусветную чушь?

— Несколько минут назад при мне на ваше имя от Мадлен пришла телеграмма. Ее передали по телефону с почты. Их иногда доставляют, а иногда диктуют по телефону.

— Понятно. Как кому вздумается.

— Сделайте одолжение, не перебивайте. В данном случае на почте воспользовались телефоном, а поскольку я как раз проходила мимо, когда раздался звонок, я сняла трубку и записала то, что они продиктовали.

— Ужасно любезно с вашей стороны, — ввернул я, уверенный, что лестью дела не испортишь.

Однако в данном случае я ошибся. Леди Дафне моя реплика пришлась не по вкусу. Она нахмурила брови, подняла наизготовку опрыскиватель, но потом, по-видимому вспомнив, что она из честного рода Деверилов, все-таки опять опустила.

— Я уже просила вас не перебивать. Так вот, текст я записала. Он у меня при себе. Нет, — поправилась она вскоре, перерыв все карманы. — Вероятно, я оставила записку на столе в холле. Но содержание могу вам передать. Мадлен пишет, что со времени вашего приезда в «Деверил-Холл» не получила от вас ни одного письма и желает знать, почему. Она очень огорчена вашим безобразным отношением, и неудивительно, я бы сказала. Вам известна ее чувствительность. Вы же должны были писать ей ежедневно. У меня нет слов, чтобы выразить возмущение вашим бессердечием. И это — все, Огастус, — заключила она, отпустив меня властным жестом, исполненным такого омерзения, как будто я — не просто лиственная вошь, а лиственная вошь, не достигающая даже средне-приемлемого для лиственной вши уровня порядочности. На подкашивающихся ногах я поплелся прочь и, нащупав садовую скамейку, плюхнулся на нее.

Полученное известие, как вы сами понимаете, подействовало на меня, точно удар по голове носком, в который плотно набит мокрый песок. Только однажды за всю мою биографию я испытал нечто подобное по силе эмоций — когда Фредди Виджсон в «Трутнях» раздобыл автомобильный клаксон и в тот момент, когда я переходил через Дувр-стрит в состоянии, обычно называемом мечтательным, би-бикнул мне прямо в ухо.

Мне даже в голову не приходило, что Гасси может не писать ежедневных писем мадемуазель Бассет. Он ведь с этим намерением прибыл в здешний питомник теток имени Эдгара По. И я был уверен, что он свое обязательство выполняет. Теперь можно было безо всяких диаграмм представить себе будущее, если он продолжит втом же духе. Еще немного молчания с его стороны, и la Бассет явится сюда для расследования собственной персоной, а уж при мысли о том, что из этого произойдет, от страха стыла кровь и скрючивались пальцы на ногах.

Так я сидел в апатии, с отвисшим подбородком, уставившись невидящими глазами на красоты пейзажа, минут, наверно, десять. Но потом взял себя в руки и отправился дальше. Справедливо замечено, что Бертрам Вустер может плюхаться на садовые скамейки и какое-то время сидеть в полной прострации, однако непотопляемый дух Вустеров рано или поздно к нему обязательно возвратится.

Я шагал и думал горькую, мрачную думу про Кору Таратору, fons et origo,[74] если вы знаете, что значит fons и что значит origo всех неприятностей. Это она, бессовестно кокетничая с Гасси, все время нахально одаряя его ослепительной улыбкой и мимолетным взором искоса, отвлекала его помыслы от основной работы и тормозила исполнение им своих обязанностей нашего специального корреспондента на театре военных действий. О, Женщина, Женщина, говорил я себе не в первый раз, убежденный, что чем скорее удастся с ними расправиться, тем лучше будет для всего человечества. Когда-то в старые добрые танцклассные времена, восьми лет от роду, разъяренный провокационными подковырками Тараторки Перебрайт насчет моих прыщей, каковых у меня тогда имелись целые россыпи, я настолько забылся, что съездил ей гимнастической булавой по макушке, о чем до настоящего момента неизменно сожалел, считая этот прискорбный поступок непростительным пятном на своей в остальном безупречной репутации, не достойным настоящего рыцаря. И вот теперь, размышляя над тем, до чего лихо она строит из себя коварную Далилу, я ощутил в себе готовность, если б только можно было, дать ей еще раза.

Так, шагая и мысленно репетируя начальную реплику, которую можно будет использовать при нашей личной встрече, я неподалеку от поворота к дому священника наткнулся на нее самое — съехав на обочину, она сидела за рулем своего автомобиля.

Я решительно встал перед нею и заявил, что должен с ней кое о чем переговорить. Однако она ответила, что сейчас это совершенно невозможно. У нее сегодня крайне перегруженный день. Выполняя взятую на себя роль любящей матери собственного дяди, преподобного Сиднея, она собирается отнести кастрюльку питательного супа одной из его нуждающихся прихожанок.

— Некоей миссис Кларе Велбелавед, если тебя интересуют подробности. Она проживает в одном из вон тех живописных домиков, что в переулке, как повернуть за угол с Главной улицы. И ждать меня бесполезно, потому что я должна не только вручить ей суп, но потом еще посидеть и поговорить с ней про Голливуд. Она страстная киноманка, и на эти разговоры уходят часы. Как-нибудь в другой раз, мой милый.

— Но послушай, Тараторка…

— Ты, может быть, спрашиваешь себя, а где же суп? Я, к сожалению, забыла его дома, и Гасси побежал за ним. Берти, какой он замечательный человек! Сама доброта. Всегда готов помочь, выполнить любое поручение. И всегда у него в запасе занимательная историйка-другая про тритонов. Я подарила ему свой автограф. Кстати, насчет автографов, я получила сегодня письмо от твоего кузена Томаса.

— Бог с ним. Я хотел…

Но она снова перебила меня, как это свойственно барышням. У меня было много случаев испытать на себе тенденцию женского пола не слушать, когда им что-нибудь говоришь, и мне понятны муки заклинателей, которые стараются игрой на дудочке зачаровать глухую гадюку, а она ноль внимания, как детская аудитория на утреннике.

— Помнишь, я дала ему пятьдесят автографов, а он собирался их продать соученикам по шесть пенсов за штуку? Ну и вот, он сообщает, что выручил не по шести пенсов, а по целому шиллингу, так что можешь составить себе примерное представление о том, как я котируюсь у мальчиков в Брамли-он-Си. Он пишет, что даже подлинная подпись Иды Лютено идет всего за девять пенсов.

— Слушай, Тараторка…

— Он хотел бы приехать к нам погостить на короткие каникулы, и я, разумеется, написала, что мы будем очень рады. Боюсь, дядя Сидней не в особом восторге от такой перспективы, но служителям церкви полезно подвергаться испытаниям. Придает им духовности и пылу в работе.

— Слушай, Тараторка. Я хотел тебе сказать, что…

— А вон и Гасси, — снова прикинулась она глухой гадюкой.

Большими скачками примчался Гасси с выражением почтительного восторга на физиономии и с дымящейся кастрюлькой в руках. Тараторка одарила его ослепительной улыбкой, которая прошила его навылет, как расплавленная пуля — кусок сливочного масла. Кастрюльку она приняла у него из рук и пристроила на откидное сиденье.

— Спасибо, Гасси, дорогой, — сказала она. — Ну, всем привет. Я поехала.

Тараторка исчезла за поворотом, а Гасси стоял и смотрел ей вслед, застыв с разинутым ртом, точно золотая рыбка, рассматривающая муравьиное яйцо. Впрочем, простоял он так недолго, потому что я с силой ткнул его пальцем в бок между третьим и четвертым ребрами, в результате чего он громко охнул и очнулся.

— Гасси, — говорю я, сразу приступая к делу, а не ходя вокруг да около. — Ты почему не пишешь Мадлен?

— Мадлен?

— Да, Мадлен.

— Ах, Мадлен!

— Ну да, Мадлен. Ты же должен был писать ей письма каждый день.

Он словно бы вдруг обиделся.

— Как же я могу писать письма? Откуда мне взять время, если я целый день учу роль для скетча с диалогом невпопад да еще придумываю трюки? Секунды свободной нет.

— Придется найти. Ты знаешь, что она уже начала слать сюда телеграммы? Сегодня же обязательно напиши.

— Кому? Мадлен?

— Да, черт возьми! Мадлен.

Я с удивлением заметил, что взгляд его за окулярами стал сердитым.

— Ни за что! — заявил Гасси и стал бы похож на мула, если бы уже не был похож на рыбу. — Я намерен ее проучить.

— Что, что ты намерен сделать?

— Проучить Мадлен. Она хотела, чтобы я поехал в этот кошмарный дом, и я согласился — при том условии, что она тоже поедет и окажет мне моральную поддержку. Четкое и ясное джентльменское соглашение. Но в последний момент она хладнокровно пошла на попятный на том несерьезном основании, что какая-то ее школьная подруга в Уимблдоне нуждается в ее присутствии. Я был очень раздосадован и не стал этого от нее скрывать. Ей надо понять, что так не делают. Вот поэтому я и не пишу. Такой метод воздействия.

Я схватился за голову. Мыши у меня под ложечкой к этому времени уже вовсю пустились в пляс, притоптывали и перелетали туда-сюда, как целое стадо Нижинских.

— Гасси, — говорю, — в последний раз тебя спрашиваю: ты возвратишься сейчас же в «Деверил-Холл» и напишешь даме сердца письмо на восьми страницах, дышащее любовью в каждой строчке? Да или нет?

— Нет, — ответил он, повернулся и ушел.

Я вернулся в усадьбу, растерянный и подавленный. И первым, кого я там увидел, был Китекэт. Я застал его в моей комнате — он валялся на кровати, держа в зубах мою сигарету.

Выражение у него на лице было мечтательное, как будто он грезил наяву о Гертруде Винкворт.

ГЛАВА 11

Заметив меня, он отключил мечтательность и сказал:

— А, Берти, здорово. Ты мне как раз нужен.

— Да? — молниеносно парировал я, надеясь уколоть почувствительнее, потому что этот Китекэт начал уже выводить меня из себя.

Нет, правда, он добровольно взял на себя обязанности моего слуги, казалось бы, в качестве личного человека при джентльмене ему бы полагалось то и дело возникать в поле зрения, тут пиджак почистить, там брючину подгладить, и вообще быть постоянно на подхвате. Но нет, я не видел его в глаза со дня его и моего прибытия в «Деверил-Холл». Не могу одобрить подобного небрежения долгом.

— Хотел сообщить тебе хорошие новости. Я саркастически рассмеялся.

— Хорошие новости? Разве они бывают?

— Еще как бывают. Намечается поворот к лучшему. Проглянуло солнце. Кажется, мне удается провернуть это дельце с Гертрудой. Правда, из-за идиотских общественных условностей, не допускающих общения между заезжими лакеями и хозяйскими дочками, я не имел возможности с ней видеться — в смысле, разговаривать, но я слал ей записочки через Дживса, и она мне слала ответы, тоже через Дживса, и в последнем ее послании просматриваются признаки того, что она склоняет слух к моим мольбам, я бы сказал, еще пара аккуратно сформулированных записок, и дело сделано. Вилки для рыбных блюд можешь пока еще не покупать, но вообще будь наготове.

Мою досаду как рукой сняло. Я уже говорил выше, что для нас, Вустеров, справедливость прежде всего. Уж я-то знаю, что за адский труд — писать любовные записки, он требует неотступной сосредоточенности и выматывает из человека все силы. И если Китекэт был занят корреспонденцией такого рода, естественно, ему не до моих штанов. Невозможно в одно и то же время ухаживать за барышней и за чьим-то гардеробом.

— Ну что ж, прекрасно, — говорю ему, искренне обрадованный тем, что, несмотря на гнусность общей перспективы, кому-то все-таки блеснул луч удачи. — Я с интересом буду следить за тем, как у тебя развиваются события. Но если отложить на минуту в сторону твою любовь, Китекэт, имей в виду, что случилась ужасная вещь, и я был бы рад, если бы ты предложил что-нибудь по части помощи и поддержки. Этот уголовный психопат Гасси…

— Что он еще сделал?

— Важно, чего он не сделал. Я сейчас только узнал, что с момента водворения сюда он не написал Мадлен Бассет ни строчки. Не знаю, как я на ногах устоял, ткни он меня зубочисткой, упал бы. И мало того, он говорит, что и не собирается ей писать. Он, видите ли, намерен ее проучить. — И я в нескольких словах изложил Китекэту все факты.

Он, естественно, сразу встревожился. У Китекэта всегда было доброе, нежное сердце, способное безотказно сочувствовать старому товарищу, угодившему в беду, а о том, что мне угрожает со стороны Мадлен Бассет, он знает прекрасно, она сама ему все рассказала — как-то встретились на благотворительном базаре, и речь зашла обо мне.

— Дело серьезное, — сказал он.

— Еще бы не серьезное. Я дрожу, как лист.

— Для барышень типа Мадлен Бассет ежедневное письмо — это предмет первой необходимости.

— Вот именно! И если оно не приходит, они приезжают и разузнают все на месте.

— Убедить Гасси, ты говоришь, никак невозможно?

— Исключено. Я уж и так и сяк его уговаривал, с большим, можно сказать, пылом, но он уши к голове, и ни в какую.

Китекэт задумался.

— Кажется, я знаю, что за всем этим кроется. Беда тут в том, что Гасси сейчас немного не в себе.

— Что значит — сейчас? И почему немного?

— Он влюбился в Тараторку. Говоря по-простому, сомлел.

— Это я и сам знаю. Все знают. Любимая тема для разговора на милю в округе, где бы тетя ни встретила тетю.

— В людской тоже были на этот счет кое-какие высказывания.

— И неудивительно. Держу пари, что это обсуждается и в Бейсингстоке.

— Его, конечно, нельзя винить.

— Очень даже можно. Я виню.

— Я в том смысле, что он не нарочно. Что поделать, Берти? Весна. Брачный сезон, пора, как, может быть, тебе известно, когда красуется голубь переливчатым опереньем и помыслы юных полны любовным томленьем.[75] Девушка вроде Тараторки может в разгар весны с такой силой поразить сердце Гасси, и без того ослабленное постоянным питьем апельсинового сока, что страшно подумать. Кора-Таратора, в хорошей спортивной форме, одолеет любого. Кто-кто, а уж ты-то это знаешь сам, Берти. Вспомни, какого дурака ты когда-то из-за нее валял.

— Не будем ворошить то, что было и прошло.

— Я ворошу только для того, чтобы доступнее выразить свою мысль, что Гасси больше достоин жалости, чем упреков.

— Это она достойна упреков. Зачем она его поощряет?

— Она не поощряет. Он просто прилип, и все.

— Нет, не все. Она его поощряет. Я сам видел. Она нарочно пускает в ход свое знаменитое обаяние. Не говори мне, что такая девушка, как Кора-Таратора, обученная спускать с лестницы голливудских красавцев, не могла бы отшить Гасси. Если б захотела.

— А она не хочет.

— Вот и я об этом.

— И скажу тебе, почему. Я, правда, у нее не спрашивал, но убежден, что она разыгрывает этот сюжет с Гасси с исключительной целью пронзить сердце Эсмонда Хаддока. Чтобы знал: если ему она не нужна, есть другие.

— Но она же ему нужна.

— Этого она не знает. Если только ты ей не сказал.

— Не сказал.

— Почему?

— Не уверен был, что это будет порядочно с моей стороны. Понимаешь, он рассказал мне о своих сокровенных чувствах как бы под тайной исповеди и выразил желание, чтобы все осталось между нами. «Это не должно пойти дальше», — его слова. С другой стороны, своевременное словцо могло бы соединить разлученные сердца. Прямо не знаю. Сложная ситуация.

— Я бы не стеснялся, а взял бы да и сказал своевременное словцо. Я — за то, чтобы соединять разлученные сердца.

— Да и я тоже. Только, боюсь, уже поздно. Бассет прожигает телеграммами провода, требуя разъяснений. Только что пришла от нее телеграмма высокого напряжения. Я видел ее в холле на столе, когда возвращался. Это телеграмма девушки, которая уже сыта по уши и готова послать Гасси куда подальше. Нет, говорю тебе, Китекэт, положение безнадежно. Я пропал.

— Да нет же.

— Нет, пропал. Когда я рассказал Гасси про телеграмму и намекнул открытым текстом, что сейчас самое время ему как порядочному человеку придти на выручку, он и слушать не захотел. Не получит она письма, пока не усвоит урока, который он ей преподает. Он просто рехнулся, честное слово, и я не вижу выхода.

— Есть выход. Проще простого.

— То есть ты можешь что-то предложить?

— Конечно, могу. Я всегда могу что-то предложить. Решение напрашивается. Если Гасси не желает ей писать, писать ей должен ты.

— Но ей вовсе не нужны мои письма. Ей нужны письма от Гасси.

— И на здоровье. От Гасси она их и будет получать. Просто Гасси потянул запястье и вынужден диктовать, а ты записывать.

— Ничего Гасси не потянул.

— Погоди! Он не просто потянул, а вывихнул запястье, останавливая понесшую лошадь с риском для собственной жизни ради спасения от страшной гибели чужого дитяти. Дитя золотоволосое, если ты послушаешь моего совета, голубоглазое, румяное и прелестно шепелявит. Шепелявость, по-моему, самое оно.

У меня дух занялся. Я вдруг все понял.

— Китекэт, это потрясающе! И ты возьмешься написать такое письмо?

— Запросто. Ничего нет легче. Я уже сколько времени пишу Гертруде такие письма.

Он уселся за стол, схватил перо и бумагу и тут же с головой погрузился в творчество. Сразу было видно, он не бахвалился, когда говорил, что ему письмо написать — раз плюнуть. Строчит себе и даже не прервется, чтобы подумать. Оглянуться не успели — он уже подает мне готовый текст, велит засучить рукава и браться за переписывание.

— Я должен бежать, а нельзя терять ни мгновения. Ты уж сам, как перепишешь, беги на почту. Тогда оно утром же будет у нее. Ну, я тебя оставляю, Берти. Я обещал сыграть в джин-рамми с Куини, и уже опаздываю. Надо поддержать ее, бедняжку. Слыхал, какая у нее трагедия? Разорвана ее помолвка с Доббсом, местным стражем порядка.

— Неужели? Так ее помолвке — конец? Значит, вот почему у нее был такой вид! Я с ней столкнулся, когда шел после обеда, — пояснил я, — и мне показалось, что душу ей гнетет печаль. А как это случилось?

— Ей не нравилось, что он атеист, а он ни за что не соглашался отступиться от своего атеизма, и в конце концов сказал про Иону и кита нечто такое, что она никак не могла оставить без внимания. Сегодня утром она вернула ему кольцо, письма и фарфоровую штуковину с надписью «Привет из Блэкпула», которую он привез ей прошлым летом, когда ездил на север навестить родню. Для нее это, боюсь, был тяжелый удар. Она вся в огне. Доббса она любит безумно и мечтает, чтобы он назвал ее своей, но примириться с этим, насчет Ионы и кита, никак не может. Остается только надеяться, что джин-рамми ее слегка успокоит. Ну, давай, Берти, принимайся за письмо. Может, это и не самое лучшее из моих творений, я ведь писал в ужасной спешке, некогда было отделывать и наводить лоск, но в общем, я думаю, тебе понравится.

Он не ошибся. Я внимательно прочитал его творение и пришел в восторг. Если это еще не самый лучший образчик, то какими же должны быть самые лучшие? Не приходится удивляться, что Гертруда Винкворт, получив и проштудировав всю серию, начала проявлять признаки неустойчивости. Бывают письма, которые сеют в душе сомнение: нельзя ли было вот эту мысль выразить несколько точнее, а этот образ передать немного ярче? А бывают другие, которые прочтешь и говоришь себе: «Как раз то, что надо. Не будем менять ни слова». Письмо, которое мне дал Китекэт, бесспорно относилось ко второй категории.

Для описания случая с понесшей лошадью он подобрал самый подходящий, скромный тон, дитя, которое шепелявит, вышло просто бесподобно. Оно выдвинулось на авансцену и всюду подворачивалось под ноги, как порезанный палец, что придавало единство действия всему эпизоду. Ну, а что до нежных моментов — он де беспрерывно тоскует по Мадлен, и как бы хорошо было, окажись она здесь, чтобы он мог заключить ее в свои объятия, и т. д. и т. п. — тут он был выше всяких похвал.

Я списал всю эту чертовщину, упихал в конверт и отволок на почту. И только-только он шлепнулся на дно почтового ящика, как меня окликнуло мелодичное сопрано. Я оглянулся: ко мне подгребала Тараторка.

ГЛАВА 12

Я взыграл душой, ведь как раз Тараторка и была мне нужна. Я ухватил ее за локоть, чтобы она не вздумала вдруг ускользнуть, это у нее всегда так ловко получалось.

— Таратора, — сказал я, — мне надо провести с тобой длинный доверительный разговор.

— Не про Голливуд?

— Нет, не про Голливуд.

— Слава Богу. А то про Голливуд я, по-моему, сегодня больше не могла бы произнести ни слова. Я бы ни за что не поверила, — тут же продолжила она эту тему, беря разговор в свои руки. — что кто-нибудь, кроме Луэллы Парсонс и Гедды Хоппер,[76] так разбирается в киномире, как миссис Клара Велбелавед. Она знает на эту тему гораздо больше, чем я, а я уже без малого два года вращаюсь в киношных кругах. Ей точно известно, кто сколько раз разводился и почему, и какие сборы дала каждая картина за последние двадцать лет, и сколько всего братьев в компании «Уорнер бразерс». Она даже знает, сколько раз женился Арти Шоу,[77] хотя этого, держу пари, он и сам не мог бы сказать. Меня она спросила, была ли я тоже замужем за Арти Шоу, я ответила нет, но она решила, что я шучу или что я выходила за него, сама того не сознавая. Я попыталась ей втолковать, что можно работать в Голливуде и не выходя замуж за Арти Шоу, это дело добровольное, но, по-моему, убедить ее мне не удалось. Потрясающая старуха, только немного утомительная на третьем часу общения. Ты вроде сказал, что хочешь поговорить со мной о чем-то?

— Да.

— Ну, так что же не говоришь?

— Потому что ты не даешь слово вставить.

— Я тебя заговорила? Прости, пожалуйста. Что у вас на уме, мой король?

— Гасси.

— Финк-Ноттл?

— Он самый. Финк-Ноттл.

— Достойнейший из людей.

— Бестолковейший из людей. Послушай, Тараторка, я только что разговаривал с Китекэтом…

— И он сказал, что в ближайшее время уговорит Гертруду Винкворт бежать с ним и обвенчаться?

— Да.

Она злорадно усмехнулась, как одна из тех женщин в Ветхом Завете, которые занимались тем, что вбивали людям колы в головы.[78]

— Я жду, когда это наконец случится, — произнесла она. — Хочу посмотреть, какое лицо сделается у Эсмонда, когда он узнает, что его Гертруда сбежала с другим. То-то смеху будет. Ха-ха, — добавила она в заключение.

Это «ха-ха», похожее на замирающей кряк утки, погибшей от несчастной любви, сказало мне все, что я хотел от нее узнать. Я убедился, что Китекэт поставил точный диагноз и правильно объяснил, почему его сестрица взялась обрабатывать Гасси. Мне ничего другого не оставалось, как немедленно посвятить ее в тайну. Я похлопал ее по плечу и выложил своевременное словцо.

— Тараторка, — говорю, — ну и тупица же ты. У тебя насчет этого Хаддока совершенно неверная информация. Он совсем не влюблен в Гертруду Винкворт. Да пусть бы она подавилась рыбьей костью, он все равно не взглянет в ее сторону, разве только чтоб выразить родственное участие. Путеводная звезда его жизни — ты.

— Что-о?

— Я знаю это с его собственных слов. Он был тогда немного в подпитии, но так даже еще убедительнее, потому что, ты же знаешь, in vino, это самое, забыл, как там.

Взор ее посветлел. Она сглотнула.

— Он так и сказал, что я — путеводная звезда его жизни?

— И еще вставил «по-прежнему» перед «путеводная». «Имейте в виду, — произнес он, подливая себе портвейну, которым был уже полон по уши, — хоть она и дала мне от ворот поворот, а все же она по-прежнему путеводная звезда моей жизни».

— Берти, если это розыгрыш…

— Да нет же!

— Надеюсь, что нет, иначе я нашлю на тебя проклятье Перебрайтов, а это такое страшное проклятье, что тебе не поздоровится. Расскажи мне остальное.

И я рассказал ей остальное. Я все ей рассказал. Выслушав мой рассказ, Тараторка расхохоталась, как гиена, и в то же время — барышень ведь никогда не поймешь — уронила две или три жемчужные слезинки.

— Надо же ему было выдумать эдакую чепуху, вот дурашливый барашек! — еле выговорила она, намекая на блестящую мысль, которую Эсмонд Хаддок подхватил в бейсингстокском кинозале. — Дурашливый такой барашек.

Едва ли я сам воспользовался бы для Эсмонда Хаддока таким определением, как «дурашливый барашек», но я не стал с ней спорить, потому что это не мое дело. Хочет здоровенного парня, имеющего грудь сорока шести дюймов в обхвате и мускулы как стальные змеи, считать барашком, — пусть считает на здоровье. Моя задача — начав доброе дело, довести его до конца.

— В данной ситуации, — говорю я, — ты, может быть, рада будешь совету бывалого светского человека? Китекэту, похоже, удалось добиться отличных результатов на Гертрудином фронте исключительно с помощью сердечных излияний в письменной форме, и я тебе рекомендую сделать то же самое. Напиши Эсмонду Хаддоку любезное письмишко, что, мол, так и так, ты тоскуешь по нем дни и ночи напролет, и он перекроет мировой рекорд в спринте, примчавшись в дом священника, чтобы заключить тебя в объятия. Он только и ждет, чтобы ему дали зеленый свет.

Тараторка покачала головой.

— Нет, — вздохнула она.

— Но почему же?

— Потому что мы опять окажемся перед той же проблемой.

Я, естественно, понял, о чем она.

— Я знаю, что тебя беспокоит, — говорю. — Ты имеешь в виду его гражданское непротивление теткам. Так вот, позволь тебя заверить, что и эту небольшую закавыку скоро удастся преодолеть. Слушай. Эсмонд Хаддок будет петь на концерте охотничью песню, слова его тети Шарлотты музыка тети Мертл. Ты с этим спорить не станешь?

— Пока все верно.

— Ну, так представь себе, что эта охотничья песня будет иметь бешеный успех.

И я в нескольких точных выражениях передал ей не лишенную правдоподобия теорию Дживса.

— Поняла? — сказал я в заключение. — Одобрительные вопли толпы часто действуют как мощное возбуждающее средство на личностей с комплексом неполноценности. Их только расшевели — например, свистом в два пальца и криками «бис!», когда они исполняют охотничьи песни, и они просто преображаются. Дух окреп. Хвост пистолетом. И на угнетателей, перед которыми они привыкли пресмыкаться, они смотрят как на пыль под колесами собственной боевой колесницы. Если Эсмонд Хаддок сорвет такую овацию, на которую я рассчитываю, то оглянуться не успеем, как его тети, чуть только он взглянет на них искоса, будут со всех ног карабкаться на деревья и подымать за собой мосты.

Красноречие мое возымело действие. Тараторка заметно встрепенулась и пробормотала что-то насчет уст младенцев, тут же объяснив, что это она не сама выдумала, а слышала от дяди Сиднея. Я же в ответ объяснил ей, что не лишенная правдоподобия теория, которую я ей только что изложил, тоже не моя, а принадлежит Дживсу. Так мы оба воздали должное по заслугам.

— По-моему, Берти, Дживс прав.

— Еще бы не прав! Дживс всегда прав. Не первый случай. Ты знаешь Бинго Литтла?

— Мы с ним здороваемся, но не больше того. Кажется, он женился на какой-то писательнице?

— На Рози М. Бэнкс, авторше романов «Мервин Кин, клубный завсегдатай» и «Всего лишь фабричная девчонка». И союз их был благословен свыше, в свой срок к их рядам примкнул здоровенький младенец. Вот об этом младенце и пойдет дальше речь. С тех пор как ты последний раз видела Бинго, миссис Бинго, употребив свой немалый вес в издательских кругах, раздобыла для него место редактора журнала «Клопунчики», предназначенного для дома и семьи. Работа очень хорошая во многих отношениях, один только недостаток — платили там меньше, чем хотелось бы. Владелец журнала, некто П. П. Перкисс, оказался редкий сквалыга, у таких в кошельке моль свивает гнезда и выводит потомство. И Бинго постоянно старался выцыганить у этого скупердяя прибавку к жалованью. Все пока ясно?

— Пока — да.

— Каждую неделю он протискивался бочком в кабинет к П. П. Перкиссу и что-то такое мямлил вроде: «Мистер Перкисс, я тут подумал, может быть…» или «Мистер Перкисс, как вы думаете, нельзя ли мне…» Дальше этого дело не шло. А тот смотрел на него рыбьими глазами и заводил речь о нехватке средств и возрастающей цене на оберточную бумагу. Так что Бинго бормотал в ответ: «Да, мистер Перкисс, я понимаю… Конечно, конечно», — и убирался восвояси. Конец Первого акта.

— Но продолжение следует?

— Продолжение, безусловно, следует. Случилось так, что здоровенький младенец Бинго, участвуя в конкурсе на самого здоровенького младенца в Южном Кенсингтоне, при изрядной конкуренции завоевал первый приз, отличную круглосуточную соску. В ходе состязаний его еще поцеловала жена премьер-министра, и все присутствовавшие заигрывали с ним и сюсюкали. И вот, на следующее же утро Бинго, со странным блеском в очах, ввалился, не постучавшись, в кабинет П. П. Перкисса, грохнул кулаком по столу и заявил, что впредь желает видеть в своем еженедельном конверте с жалованьем дополнительных десять фунтов, и для всеобщего удобства этот новый порядок вводится со следующей же субботы. А когда П. П. Перкисс попробовал было завести прежнюю песню про трудное финансовое положение, Бинго грохнул кулаком по столу еще раз и сказал, что пришел не для того, чтобы спорить. «Да или нет, Перкисс?» — задал он вопрос, и П. П. Перкисс скис, точно мокрый носок, и ответил: «Да, да, конечно, разумеется, мистер Литтл», — и еще добавил, что как раз собирался сам предложить нечто в подобном роде. Так что, вот видишь.

На Тараторку это бесспорно произвело впечатление. Она задумчиво пробормотала: «Вот черт, а?», подпрыгнула на одной ножке и вообще изобразила живую картину «Душа пробуждается к жизни». А я продолжал:

— Поэтому было решено, что мы напряжем каждый нерв и добьемся, чтобы «Охотничья песня» Эсмонда Хаддока стала главной сенсацией вечера. Дживс будет расхаживать по деревне, одаряя направо и налево всех желающих пивом, с целью сколотить так называемую клаку и обеспечить оглушительные овации. Ты тут тоже можешь помочь.

— Конечно! Ко мне в деревне знаешь как относятся. Они у меня будут делать все, что я захочу. Побегу, надо приняться за дело немедленно. Прямо не терпится. Ты не против, если я тебя оставлю?

— Конечно, конечно. Вернее, еще как против. Сначала нам надо уладить это дело с Гасси.

— Какое еще дело с Гасси? Я покачал головой.

— Сама прекрасно знаешь, какое дело с Гасси. По определенным причинам, в которые не будем вдаваться, ты сделала из Огастуса Финк-Ноттла временную игрушку на праздный час, и этому должен быть немедленно положен конец. Думаю, нет нужды объяснять тебе еще раз, что произойдет, если ты будешь продолжать в том же духе, как теперь. Во время нашего последнего разговора в моей лондонской квартире я изложил тебе все с ясностью, доступной для самого зачаточного ума. Ты знаешь, что если не пресечь зло, если в любовную колесницу Финк-Ноттл — Бассет насовать столько палок, что она остановится, Бертраму Вустеру грозит участь пострашнее смерти, а именно: женитьба. Теперь, когда я тебе напомнил об этой жуткой опасности, доброе сердце, я уверен, не позволит тебе и далее поощрять вышеупомянутого Финк-Ноттла, как ты поощряешь его в настоящее время, о чем свидетельствуют все пять теток. Представь себе, как бедный старина Вустер наглаживает жениховские брюки и пакует чемоданы для отъезда на медовый месяц в обществе грозной Бассет, и ты ужаснешься, прислушаешься к велению сердца и окатишь Гасси холодной водой.

Тараторку это, кажется, убедило.

— Ты хочешь, чтобы я возвратила Гасси в свободную циркуляцию?

— Именно.

— Расколдовала бы? Выпустила бы из своих когтей?

— Совершенно верно.

— Нет проблем. Будет сделано незамедлительно.

И на этих взаимовыгодных условиях мы расстались. У меня с плеч свалился колоссальный груз забот.

Не знаю, как ваш жизненный опыт, но мне мой подсказывает, что свалившийся с плеч груз забот — это еще далеко не все, так как не успеешь оглянуться, а уже на освободившееся место навалился новый, иной раз много тяжелее. В игре с такими правилами надеяться на выигрыш не приходится.

Едва я, успокоенный и беззаботный, пришел к себе в комнату, как влетает Китекэт, и вид у него такой, что мою веселость сразу смыло, будто мокрым полотенцем по глазам. Взгляд Китекэта был мрачным, и постановка корпуса — понурой, никак не скажешь, что это человек, который только что играл в джин-рамми с горничными.

— Берти, — произнес он. — Держись за что-нибудь. Ситуация очень сильно осложнилась.

У меня под ногами пол заходил волнами, как море на заднике. Мыши, после того любовного письма и последующего объяснения с Тараторкой взявшие себе тайм-аут, снова пробудились и приступили к активным атлетическим тренировкам.

— О, моя праведная тетя! — простонал я, а Китекэт прибавил, что вот именно так оно и есть: причина несчастия — в моей праведной тете.

— Случилось следующее, — рассказал он. — Сейчас, когда я был в людской, вдруг является Силверсмит. И знаешь, что ему сию минуту объявили хозяйки? Что сюда приезжает твоя тетя Агата. Когда именно, не знаю, но со дня на день. Леди Дафна Винкворт получила от нее письмо, в котором сообщается о ее намерении в ближайшем будущем любезно почтить своим визитом здешний курятник. Что ты на это скажешь?

ГЛАВА 13

С бледным, озабоченным лицом и вздрагивая при малейшем шорохе, сидел Бертрам Вустер весь следующий день у себя в комнате, лишь изредка вставая с места, чтобы прошагать из угла в угол. Едва ли кто-нибудь, увидев его сейчас, узнал бы в этом дрожащем, колченогом отбросе человечества молодцеватого и обходительного бульвардье прежних, счастливых дней. Я ждал Китекэта из столицы с докладом.

Обсудив накануне вечером положение вещей, мы единогласно пришли к выводу, что с таким кризисом нам одним нипочем не справиться, и пробовать — безумие. Руководство кампанией необходимо как можно скорее передать Дживсу. А так как Дживс находился в Лондоне, и если бы я на ночь глядя вдруг рванул вон из «Деверил-Холла», это могло показаться странным, поэтому в город для консультации с Дживсом отправился Китекэт. Отбыл он украдкой в моем спортивном автомобиле и ко второму завтраку должен был, по нашим расчетам, вернуться.

Однако второй завтрак настал и прошел, жареная утка с зеленым горошком обратилась золой у меня ро рту, а Китекэта все не было. Объявился он в четвертом часу.

При виде его мое сердце, скинув бремя печали, пустилось в веселый пляс. Так, сказал я себе, может выглядеть только тот, кто привез добрые вести. Отправляясь в путь, он был суров и хмур, словно опасался, что даже Дживс на этот раз беспомощно разведет руками. Возвращался же он веселый, шумный и жизнерадостный, как американский морской пехотинец.

— Прости, что припозднился, — бодро сказал он. — Пришлось, брат, подождать, пока мозги Дживса не наберут ход. Он на этот раз раскачивался дольше обычного.

— Но сработал? — схватив его за локоть и трепеща всем организмом, спросил я.

— Конечно, сработал! Виданное ли дело, чтобы Дживс да не сработал? Но сегодня у него ушла бездна времени на раздумье. Я застал его на кухне в твоей квартире за чашкой чая и чтением Спинозы, сразу все ему выложил и говорю, скорее, мол, пускайте в ход серые клетки, надо как-то помешать Вустеровой чертовой тете явиться в «Деверил-Холл» с дружественным визитом. Он ответил, что ладно. Я ушел в гостиную, уселся, задрал ноги на каминную полку и стал думать о Гертруде. Только время от времени встану, загляну в кухню узнать, как идет дело, но Дживс одним мановением руки отсылает меня прочь и еще поддает в свои мозги жару. Потом, наконец, пришел и объявляет, что выход найден. Он, как всегда, поставил во главу угла психологию индивидуума.

— Какого индивидуума? Моей тети Агаты?

— Естественно, твоей тети Агаты. Кого же еще? Сэра Стаффорда Криппса?[79] Он изложил мне в общих чертах свой план, который, я думаю, ты согласишься, просто настоящий огненный шар. Скажи, Берти, тебе приходилось красть у тигрицы ее детеныша?

Я ответил, что нет, как-то не было случая. А Китекэт тогда спросил, какова, по моему мнению, была бы на это реакция тигрицы, если, конечно, она добрая жена и мать? Ну, я говорю, точно не скажу, я насчет тигриц не специалист, но, наверно, она так рассвирепеет, что не дай Бог.

— Вот именно. И, наверно, эта хищница, узнав об исчезновении дитяти, побросает все дела и примется его разыскивать, тебе не кажется? Это нарушит все се светские планы, как по-твоему, а? Если, скажем, она сговорилась навестить другую тигрицу в ее логове, она теперь отложит свой приезд и займется поисками следов. Согласен?

Я ответил, что да, вероятно.

— Именно это, по расчетам Дживса, произойдет с твоей тетей Агатой, если она получит известие о том, что ее сын Томас исчез из школы в Брамли-он-Си.

Затрудняюсь вам описать, чего я ждал на самом деле, но уж во всяком случае не этого. Когда дыханье ко мне возвратилось и я смог говорить, я спросил, что он такое сказал, и он повторил всю реплику слово в слово, медленно и раздельно, как под диктовку, и я тогда проговорил: «Вот это да!» А он мне: «То-то!»

— Иначе говоря, Дживс берется выкрасть юного Тоса? Китекэт нетерпеливо пощелкал языком.

— Зачем красть убежденного и страстного киномана, вроде твоего кузена Томаса, которому можно просто сказать, что его обожаемая кинозвезда была бы рада, если он сумеет освободиться и приехать на пару дней погостить в доме деревенского священника, где она в настоящее время проживает? С таким, приглашением Дживс уже отправился в Брамли-он-Си, и я не сомневаюсь, что оно подействует, как волшебство.

— То есть, по-твоему, он сам удерет из школы?

— Естественно, удерет. В два счета. Однако для полной надежности я уполномочил Дживса в случае колебания предложить награду в пять фунтов. От Дживса, пользующегося у Томаса доверием, мне стало известно, что юнец в настоящее время особенно нуждается в средствах. Собирает деньги на фотоаппарат.

Я одобрил Китекэтову предусмотрительность, хотя и считал, что эта меркантильная нота окажется излишней. Тос — юноша с вулканическими страстями, такие, как он, последний трехпенсовик потратят на почтовую марку, чтобы послать письмо Дороти Ламур с просьбой об автографе. Сообщения, которое он получит через Дживса, самого по себе будет довольно, чтобы он немедленно снялся с места.

— Да, — подтвердил Китекэт, — этот юнец, я полагаю, очень скоро окажется среди нас. Он — да, а твоя тетя Агата — нет, она будет занята поисками в других местах. Жаль, конечно, что она на некоторое время лишится своего детеныша, нельзя не посочувствовать материнским волнениям. Было бы неплохо, если бы удалось все устроить иным способом, однако ничего не поделаешь, у нас нет выбора. Остается только сказать себе, что в каждой жизни иногда идут дожди.[80]

У меня, правда, было опасение, что тетя Агата не столько взволнуется, сколько придет в страшную ярость.

— Тос, — сказал я, — в последнее время прямо специализируется на побегах из школы. Он уже дважды это проделывал, один раз чтобы присутствовать на финальных кубковых играх, а другой — чтобы отправиться на поиски клада на островах Карибского моря, и я что-то не помню, чтобы тетя Агата в том или другом случае держалась как потрясенная горем мать. Шесть горячих по заслуженной точке, он сам мне признался. То же самое, я думаю, произойдет и теперь, так что если юный Тос возьмется за дело бескорыстно, я все же суну ему вдобавок эту пятерку в качестве процента.

— Будет очень благородно с твоей стороны.

— Что такое деньги, если посмотреть здраво? С собой их все равно не возьмешь.

— Верная мысль.

— Но как поведет себя Тараторка, когда он неожиданно свалится ей на голову?

— Об этом мы уже уговорились. Я встретил ее в деревне и предупредил.

— И она одобрила?

— От всего сердца. Тараторка всегда одобрит, если затевается что-нибудь, от чего может что-нибудь произойти.

— Замечательная она девушка.

— Да, такого характера поискать. Кстати, я понял из нашего разговора, что ты уже сказал своевременное словцо?

— Сказал. По-моему, оно ее ободрило.

— Мне тоже так показалось. Удивительно, что она нашла в этом Эсмонде Хаддоке? Я, правда, видел его только с почтительного расстояния, но, на мой взгляд, он для нее чересчур чопорный.

— Он не чопорный. Ты бы посмотрел, как он непринужденно держится за портвейном.

— Наверно, ты прав. И вообще, с любовью не поспоришь. Уйма народу, я думаю, разинули бы рты от изумления, если бы узнали, что Гертруда, дай ей Бог здоровья, любит меня. И однако же — вот, любит. А посмотри на бедняжку Куини. В отчаянии из-за утраты деревенского блюстителя порядка, с которым я бы в одну канаву не согласился свалиться. И кстати о Куини, я думал свозить ее сегодня после обеда в кино в Бейсингстоке, если ты одолжишь мне свой автомобиль.

— Ради бога. Думаешь, это ее немного развеселит?

— Не исключено. А я бы хотел, если это возможно, пролить бальзам в ее страждущую душу. Удивительно, когда ты влюблен, то жаждешь облагодетельствовать всех и каждого. Меня теперь так и распирает кипучая доброжелательность, совсем как в книжках Диккенса. Я чуть было не купил в Лондоне тебе галстук. Черт! Кто там еще?

В дверь постучали.

— Войдите, — позвал я. А Китекэт подскочил к шкафу и возвратился обратно, весь обвешанный брюками и прочим. Принял профессиональный вид.

Через порог переступил Силверсмит. В облике этого величавого деятеля всегда просматривается какое-то сходство с послом иностранной державы, явившимся вручить важные государственные грамоты царствующей особе, в данном же случае это сходство еще усилилось благодаря подносу с телеграммами, который он держал перед своим объемистым брюхом. Я взял телеграммы, и Силверсмит переступил порог в обратном направлении.

Китекэт снова запихнул брюки в шкаф. Он слегка дрожал.

— Как на тебя действует этот тип, Берти? — спросил он вполголоса, как под сводами собора. — Меня он парализует. Не знаю, знаком ли ты с творчеством Джозефа Конрада, у него в книжке, «Лорд Джим» называется, про одного человека говорится: «Будь вы хоть императором Востока и Запада, в его присутствии вы все равно ощутили бы все свое ничтожество». Вот и с Силверсмитом так. Я при нем жутко робею. Моя бессмертная душа съеживается под его взглядом до размеров сухой горошины. Ну, вылитый актер старой закалки, из тех, что наводили на меня ужас, когда я только ступил на театральные подмостки. Ладно. Распечатывай.

— Что? Телеграммы?

— А ты думал, я о чем?

— Но они на имя Гасси.

— Понятно, что на имя Гасси. Но предназначены тебе.

— Это еще неизвестно.

— Естественно, тебе. Одна наверно от Дживса с сообщением об успехе предприятия.

— Да, но вторая-то? Это может быть на фунт нежностей от Мадлен лично ему.

— Оставь, пожалуйста. Но я был тверд.

— Нет, Китекэт, кодекс чести Бустеров не позволяет мне это сделать. Кодекс Вустеров строже, чем кодекс Китекэтов. Вустер никогда не распечатывает телеграммы, адресованные другому, пусть даже в данную минуту он сам и есть этот другой, если я понятно выражаюсь. Я должен вручить их Гасси.

— Ну, хорошо, раз ты так к этому относишься. А я пошел, надо пролить немного солнечного света в жизнь Куини.

Он рванул вон из комнаты, а я сел и продолжал хранить твердость. Часы показывали три сорок пять. Я непоколебимо хранил ее примерно до без пяти четыре. С кодексом чести Вустеров трудность состоит в том, что когда начнешь его анализировать, имея перед собой две телеграммы, одна из которых почти наверняка содержит жизненно важные сведения, задаешься вопросом, так ли уж он в конце концов хорош, этот кодекс? Закрадывается сомнение, а вдруг — как знать? вдруг Вустеры — просто ослы, коль скоро позволяют собою командовать такому кодексу. К четырем я уже был не так тверд, как поначалу. В десять минут пятого у меня уже ощутимо чесались пальцы.

Было ровно четыре пятнадцать, когда я открыл первую телеграмму. Как и предвидел Китекэт, это оказалось сообщение от Дживса, сформулированное со всей конспиративной осмотрительностью, отправленное из Брамли-он-Си и подписанное: «Склады Боджера». В нем завуалированно докладывалось, что дело устроилось ко всеобщему удовлетворению согласно плану. Товар в пути и будет доставлен в товарном вагоне до наступления ночи. Отлично.

Я поднес к телеграмме горящую спичку и обратил ее в пепел, осторожность никогда не помешает, но и после этого с недоумением заметил, рассматривая вторую телеграмму, что пальцы у меня все еще чешутся. Я взял ее и задумчиво подержал в руках.

Догадываюсь, что вы на это скажете. Вы скажете, что, вскрыв и изучив первую телеграмму, я мог преспокойно отложить и не вскрывать вторую. И вы совершенно правы. Но ведь знаете, как оно бывает в жизни. Спросите первого встречного молодого льва, всякий вам подтвердит, что, раз отведав крови, оторваться уже невозможно; и то же самое с распечатыванием телеграмм. Совесть шептала мне, что эта телеграмма, пришедшая на имя Гасси и к нему обращенная, предназначена исключительно для его глаз, и я был с этим полностью согласен. Но не вскрыть ее я так же не мог, как вы не можете не сунуть в рот еще один соленый орешек.

Я распечатал ее, икраска стыда немедленно залила мне щеки, как только глаз прочел подпись «Мадлен». Ну, а уж потом глаз прочел и весь текст, будь он проклят. Там было написано следующее:


«Финк-Ноттлу

«Деверил-Холл»

Кингс-Деверил

Гемпшир.

Письмо получила. Не понимаю почему не дошла успокоительная телеграмма. Очевидно вы скрываете крайнюю серьезность происшествия. Лихорадочном волнении. Опасаюсь худшего. Буду «Деверил-Холле» завтра днем. Приветы. Поцелуи. Мадлен».

ГЛАВА 14

Да, вот какая торпеда взорвалась у меня под бушпритом. У меня было чувство, как, знаете, бывает, будто какой-то шутник вдруг вынул из моих ног все косточки и заменил просто студнем. Перечитал телеграмму: вправду ли там значилось то, что мне привиделось? Оказалось — вправду, и тогда я поднял ладони и упрятал в них лицо.

Что меня больше всего угнетало, так это отсутствие советчиков. Когда судьба, дав тебе в глаз, тут же еще добавит под зад коленкой, всегда хочется скликнуть своих и все с ними обсудить, а тут своих — ни души, и скликать некого. Дживс в Лондоне, Китекэт в Бейсингстоке. Я был прямо как премьер-министр, когда он объявляет важное заседание кабинета, а выясняется, что министр внутренних дел и лорд-председатель Совета рванули проветриться в Париж, а министр сельского хозяйства и рыболовства со всей остальной бражкой — на собачьих бегах.

Однако делать, похоже, было нечего, оставалось ждать, когда Китекэт, просидев в кинозале «Последние новости», а потом кинофильм, а потом еще короткометражную комедию «Дурацкая симфония», двинется домой. И хотя рассудок мне подсказывал, что вернется он, в лучшем случае, часа через два и что даже по возвращении он с вероятностью ста против восьми ничего конструктивного предложить не сможет, я тем не менее занял позицию в воротах и ходил туда-сюда, обшаривая взором горизонт, подобно сестре… как бишь ее… про которую мы когда-то читали.

Было уже, прямо скажем, не рано, и местное содружество пернатых давно пропело отбой, когда, наконец, на дороге показался мой «Бентли». Я помахал, Китекэт нажал на тормоза.

— А, Берти, привет, — произнес он полушепотом, а почему так, мне стало понятно, когда он сошел на землю, и я отвел его в сторону, и он все мне объяснил.

— Неудачно получилось, — сказал он, бросая сострадательный взгляд на свою спутницу, которая сидела, глядя прямо перед собой и время от времени поднося к глазам платочек. — При той популярности, какой пользуются кинобоевики, я мог бы это предвидеть. Весь фильм кишел полисменами, они дюжинами носились туда-сюда и приговаривали: «Долго в молчанку играть будешь?» Бедняжка Куини не смогла этого выдержать. Это же как нож острый в старую рану вонзить и повернуть. Теперь уже лучше, но еще сморкается.

Я думаю, если взять свору собак-ищеек и прочесать все западные кварталы лондонского центра самым частым гребнем, едва ли найдется четыре человека, более склонных, чем Бертрам Вустер, проявить сочувствие женскому горю, и в обычных обстоятельствах я бы, бесспорно, присвистнул тихонько и проговорил: «Ай-яй-яй». Но сейчас у меня не было буквально ни одной свободной минуты на сочувствие пострадавшим горничным. Весь запас сочувствия в моем распоряжении имел одного адресата — Вустера, Б.

— Прочти, — сказал я. Китекэт подмигнул.

— Что я вижу? — произнес он так называемым сардоническим тоном. — Выходит, кодекс Вустеров дал течь? Я так и думал.

Наверно, он готов был еще пораспространяться на эту тему и вволю поиронизировать на мой счет, но тут взгляд его скользнул по документу, и общее содержание ударило его под дых.

— Гм, — вымолвил Китекэт. — С этим надо будет разобраться.

— Да уж, — подтвердил я.

— Тут потребуется рука мастера. Придется хорошенько пораскинуть мозгами.

— Я уже не один час тут раскидываю.

— Да, но твои мозги — дешевый эрзац, от них мало проку. Совсем другое дело, если сливки своего интеллекта приведет в действие такой человек, как я.

— Эх, был бы тут Дживс!

— Да, Дживс бы сейчас не помешал. Жаль, что его нет среди нас.

— И жаль еще, — не удержался напомнить я, хотя человек с тонким вкусом предпочитает не тыкать по больному месту, — что ты все это начал, подбив Гасси забраться в фонтан на Трафальгарской площади.

— Что верно, то верно. Поступок, достойный сожаления. Но в тот момент он, надо сказать, просто напрашивался. Тут у тебя под рукой и фонтан, и Гасси, и вполне вероятно, что такая возможность никогда больше не повторится. При том что последствия, я не отрицаю, оказались плачевными, ей-богу дело того стоило. Кто не видел, как Гасси Финк-Ноттл, во фраке и всей вечерней выкладке, в пять часов утра ловит тритонов в фонтане на Трафальгарской площади, тот не жил по-настоящему. Ему нечего будет поведать внукам. Но если разбираться, на ком сколько вины, то надо углубиться дальше в прошлое. Корень зла — в том обеде, которым ты уговорил меня накормить Гасси. Чистое безумие. Ты должен бы знать, что ничем хорошим ото не кончится.

— Да ладно. К чему теперь слова?

— Правда твоя. Нужны не слова, а дела. Твердые и решительные. Наполеоновские поступки. Ты, как я понимаю, должен будешь скоро возвращаться, чтобы переодеться к обеду?

— Да, наверно.

— И через какое время после обеда ты окажешься у себя в комнате?

— Как только выдерусь.

— Тогда жди меня там, и я полагаю, что представлю тебе в готовом виде полный план действий. А сейчас мне надо вернуться к Куини. Ей скоро заступать на дежурство, она, наверно, захочет привести себя в порядок и запудрить следы слез. Вот бедняжечка! Если бы ты знал, как сжимается мое сердце от сострадания к этой девушке, Берти, ты бы содрогнулся.

Ну, и конечно, раз необходимость требовала нашей скорейшей встречи, именно в этот вечер оказалось невозможно под шумок удалиться пораньше. Это был не обыкновенный обед, а прямо целый пир, и гости съехались со всей округи. К корыту был созван добрый десяток наиболее важных тузов Гемпшира, они присосались, как пиявки, и сидели, когда любой порядочный вышибала давно бы уже их всех выставил. Понятно, если потрудился проехать двадцать миль ради обеда, не захочешь перехватить на бегу котлетку и сразу обратно. Просидишь музыкальный вечер и дождешься, пока предложат выпивку в половине одиннадцатого.

Словом, так ли, нет, а последний автомобиль отъехал где-то около полуночи. И когда я, освободившись, наконец дорвался до своей комнаты, никаких признаков Китекэта там не оказалось.

Зато на подушке лежала от него записка, и я дрожащими пальцами развернул ее.

Она была помечена одиннадцатью часами и выдержана в укоризненном тоне. Китекэт упрекал меня за то, что я, как он выразился, обжираюсь и упиваюсь с важными господами, когда должен был бы сидеть за столом совещаний и заниматься честным трудом. Неужели я думаю, что он всю ночь так и просидит на заду у меня в комнате? — вопрошал Китекэт и выражал пожелание, чтобы мне завтра мучиться с перепою и маяться животом от обжорства. Больше он ждать не может, а намерен взять мой автомобиль и ехать в Лондон, чтобы завтра чуть свет оказаться на Уимблдон-Коммон для встречи и беседы с Мадлен Бассет. В ходе этой беседы, уже бодрее продолжал Китекэт, он все устроит, можешь положиться на мамочку Китекэта, потому что у него появилась идея, не идея, а роскошь, а я могу не напрягать мозжечок и спать спокойно. Сам Дживс, заключал Китекэт, даже натолкай он в себя рыбы под завязку, вряд ли придумал бы, по его мнению, что-нибудь лучшее.

Что же, это бесспорно успокаивало — если, конечно, Китекэт и вправду такой умный, как ему кажется. Кто его знает, этого Китекэта. Я один раз прочел его школьную характеристику, когда забрался ночью в кабинет преподобного Обри Апджона в поисках печенья, так преподобный Обри Апджон написал про него: «Блестящие способности, но плохо соображает», а если существовал козломордый школьный директор, который знал свое дело, исправно звонил в колокольчик и заслуженно получал за это сигару — или кокосовый орех, — то таким директором был наш директор.

Как бы то ни было, сообщение Китекэта, не стану отрицать, сняло у меня тяжесть с души. Установлено, что сердце, согбенное заботой, и за малейшую хватается надежду, и мое не составляло исключения. В самом благодушном настроении я снял форму одежды вечернюю и облачился в пижаму. Мне даже сдается, хотя ручаться не могу, что я пропел пару тактов из последней популярной шансонетки.

Надев халат, я приготовился выкурить на сон грядущий заключительную сигарету, как вдруг двери распахнулись, и явился Гасси.

Он был раздражен. Гемпширские тузы ему не понравились, и он выражал досаду из-за того, что пришлось на общение с ними потратить целый вечер, который он мог бы провести у Коры-Тараторы.

— Нельзя же было удирать со званого обеда, — заметил я.

— Вот и Таратора так сказала. Она сказала, так не делают, и еще много чего сказала, в том числе noblesse oblige. У нее потрясающе строгие принципы. Не часто встретишь такую красивую девушку, и чтоб у нее были строгие принципы. А какая она хорошенькая, а, Берти? Правильнее было бы даже сказать, не хорошенькая, а прекрасная, как ангел.

Я согласился, что мордочка у нее такая, что встретишь — не испугаешься, а Гасси сразу на меня набросился:

— Что значит — не испугаешься? Она — девушка небесной красоты. Я такой красивой в жизни не видал. И подумать только, что она — сестра Перебрайта. Казалось бы, любая сестра Перебрайта должна быть так же безобразна, как и он.

— Я бы сказал, что Китекэт вполне недурен собой.

— Не разделяю твоего мнения. Он — исчадье ада, и это сказывается на его внешности. «В этом фонтане водятся тритоны, Гасси, — так он мне сказал. — Лезь за ними скорее, не теряй ни секунды». И не хотел слушать никаких возражений. Подгонял меня охотничьими возгласами. «Ату! — говорит. — У-лю-лю». Да, но я пришел к тебе, Берти, вот по какому делу, — внезапно переменил он тему, видно, обращение к минувшему причиняло ему боль. — Хочу попросить у тебя на завтра твой голубино-серый галстук в розовых ромбах. Завтра утром я собираюсь побывать в доме священника и хочу выглядеть как можно лучше.

Помимо промелькнувшей мысли, что Гасси — оптимист, если верит, что голубино-серый галстук в розовых ромбах способен настолько улучшить созданное Природой, чтобы он перестал являть собой обыкновенную рыборылую кикимору, я еще подумал при этих его словах, что, слава Богу, я успел переговорить с Тараторкой и заручился ее обещанием немедленно окатить Гаси холодной водой и положить на лед.

Ибо было очевидно, что времени терять больше нельзя. Каждое слово, произносимое этим ультра-тритонолюбом, только яснее показывало, до какого градуса он дошел. Толковать с Огастусом Финк-Ноттлом про Тараторку было все равно что получать из первых рук от Марка Антония информацию насчет Клеопатры, и теперь каждое мгновение, проведенное им вне холодильника, было сопряжено с опасностью. Не подлежало сомнению, что «Лиственницы» на Уимблдон-Коммонс перестали для него что-либо значить, теперь это был не приют священный, где обитает девушка его мечты, а просто адрес в телефонной книге.

Я выдал ему галстук, он поблагодарил и потопал к двери.

— Да, между прочим, — задержался он на пороге, — помнишь, ты приставал ко мне, чтобы я обязательно написал Мадлен? Ну, так вот. Я выполнил твою просьбу. Сегодня после обеда отправил ей письмо. Что это ты побледнел, как умирающий гусь?

Я побледнел, как умирающий гусь, потому что вдруг представил себе, что получается. Как отнесется Мадлен Бассет к тому, что вслед за письмом о вывихнутом запястье получит второе, написанное почерком самого Гасси, а в нем ни словом не упоминается ни понесшая лошадь, ни златовласое дитя, не умеющее произносить шипящие?

Я рассказал Гасси о деятельности объединения Китекэт — Вустер, и он неодобрительно поморщился. Крайне любезно, сказал он, писать за других любовные письма, да еще в сомнительном вкусе.

— Впрочем, — добавил он, — это уже не имеет, в сущности, никакого значения, потому что я в своем письме написал, что все отменяется.

Я пошатнулся и упал бы, если бы мне под руку не подвернулся комод.

— Отменяется?!

— Я расторг помолвку. За последнее время я убедился, что Мадлен, хотя вполне достойная девушка, но все же не то, совсем не то. Мое сердце принадлежит Тараторе. Еще раз спокойной ночи, Берти. Спасибо за галстук.

Он вышел, напевая сентиментальный мотив.

ГЛАВА 15

«Лиственницы» — это одно из тех завидных жилищ с большими участками, с отдельным водоснабжением как «хол.», так и «гор.», всеми необходимыми службами и проч., которые расположены на Уимблдон-Коммонс с левой стороны как выезжаешь из Лондона через Патни-Хилл. Кто там домовладельцы, не имею понятия, но очевидно, что люди с полной мошной, и кому принадлежат «Лиственницы», я тоже не знал. Знал только, что завтра утренняя почта доставит по этому адресу письмо, которое Гасси написал и отправил своей невесте Мадлен Бассет, и в мои намерения входило, если только это вообще в пределах человеческих возможностей, перехватить его письмо и уничтожить.

Поднимая руку на Почтовую Службу Его Величества, я вполне мог схлопотать за это что-нибудь около сорока лет отсидки, но риск, на мой взгляд, того стоил. Сорок лет, если на то пошло, скоро пройдут, а иначе как помешав этому письму достичь адресата, я не видел способа получить отсрочку, позарез необходимую, чтобы осмотреться и подумать. Вот почему следующее утро застало на территории «Лиственниц», вдобавок к стриженой лужайке, беседке, цветникам, кустам и разнообразным деревьям, еще и Вустера с сердцем в пятках и со склонностью подлетать на высоту от двенадцати до восемнадцати дюймов всякий раз, как ранняя пташка вдруг чирикнет, склюнув червяка. Названный Вустер сидел, скрючившись, в самой сердцевине куста, росшего поблизости от стеклянных дверей в сад, за которыми, если только архитектор ничего не напутал, располагалась столовая. Этот Вустер сбежал из Кингс-Деверила «молочным» поездом в 2.54 утра.

Я говорю: «сбежал», но правильнее, наверно, будет — «уполз». Потому что молоко передвигается от станции к станции неспешно, и я едва успел к заветному часу просочиться в ворота и занять выжидательную позицию. Когда я расположился за кустом, вернее — в кусте, солнце уже показалось, и было совсем светло, как поется в песне Эсмонда Хаддока на слова его тети Шарлотты. И я задумался, уже в который раз, о том, как хладнокровна и равнодушна Природа, когда требуется подмога угодившему в беду человеческому сердцу.

На самом деле общему положению вещей гораздо больше подошел бы в качестве аккомпанемента вой урагана и свист метели, но так уж сложилось, что то утро было ясным и солнечным — или погожим и лучезарным, если продолжить в стиле тети Шарлотты. Я сижу, у меня нервная система в полном расстройстве, и тут вдруг мне за шиворот падает одна из наименее симпатичных Божьих тварей о ста четырнадцати ногах и принимается делать утреннюю зарядочку на моей чувствительной коже. И что же Природа? Да ничего. Ей дела мало. Небо продолжает голубеть, и дурацкое солнце, уже упомянутое мною, знай себе улыбается в вышине.

Жуки за шиворотом — это крайне неприятно и требует мужества и выносливости. Но тот, кто берется за работу, предполагающую сидение в кустарнике, более или менее сам идет на контакты с жуками. Куда мучительнее, чем деятельность этого представителя животного мира у меня на спине, был вопрос: ну, явится почтальон, а дальше что? Вполне возможно, что все обитатели «Лиственниц» завтракают в постели. Тогда горничная отнесет взрывчатку Финк-Ноттла на подносе в комнату Мадлен, и рухнули все мои планы и расчеты.

Как раз когда меня посетила эта мысль, сильно подорвавшая святую веру в победу, что-то неожиданно пихнуло меня в коленку. Я чуть было не потерял сознание. Мне показалось, что я подвергся нападению многочисленной вражеской засады, и под этим впечатлением я оставался, наверно, секунды две, показавшиеся мне, впрочем, годами. Потом пятна перед глазами растаяли, мир прекратил медленное вальсообразное кружение, и я смог убедиться, что в мою жизнь вторгся просто-напросто небольшой рыжий кот. Переведя дыхание, я протянул руку и почесал его за ухом, я всегда пользуюсь этим приемом, когда бываю в кошачьем обществе. И в это время стеклянные двери из столовой в сад со стуком и дребезгом распахнулись.

А немного спустя отворилась и входная дверь, на крыльцо вышла служанка и стала неспешно вытряхивать половик.

Получив возможность заглянуть в столовую, я различил там накрытый к завтраку стол, и на душе у меня полегчало. Мадлен Бассет — не такая девушка, чтобы праздно валяться в постели, когда другие встали, сказал я себе. Если вся бражка кормится внизу, она будет среди ближних своих. Стало быть, один из приборов, которые я сейчас вижу, это ее прибор, и рядом с ним вскоре окажется роковое письмо. Я поиграл мышцами, чтобы быть готовым к немедленному действию, приподнялся на носки, сгруппировался, но тут сбоку, с юго-западной стороны, раздался свист и возглас: «Э-гей!». Прибыл почтальон. Он стоял на нижней ступеньке крыльца и благосклонно глядел на горничную.

— Привет, красотка!

Ох, не понравилось мне это. Сердце неприятно сжалось. Он был мне сейчас отчетливо виден во весь рост — эдакий молодой красавец почтальон, крепкий из себя и откровенный сердцеед, из тех работников связи, что в свободные часы лихо выплясывают на местных танцульках, а разнося почту, считают впустую потраченным день, когда не удалось для начала в качестве десятиминутной разминки полюбезничать с кем-нибудь, кто подвернется из прислуги. Я-то, по правде сказать, рассчитывал увидеть кого-то постарше и не такого развязного плейбоя. Когда у руля подобная фигура, жди, что утренняя доставка почты затянется на неопределенное время. А ведь каждая минута приближала выход на сцену Мадлен Бассет и ее присных.

Так что мне было от чего трепетать. Летели мгновенья, а этот молодой бодрячок-почтальон стоял как вкопанный и знай себе точил лясы, словно он не при исполнении обязанностей, а сам себе хозяин и просто от нечего делать вышел прогуляться с утра пораньше. Я от души возмутился, что государственный служащий, на чье жалованье идут и мои денежки, так безответственно разбазаривает рабочее время, я даже склонялся к тому, чтобы написать об этом письмо в «Тайме».

Но вот он наконец все-таки опомнился, передал с рук на руки пук корреспонденции и, отпустив прощальную реплику, пошел дальше своим путем, а горничная нырнула в дом и вскоре появилась в столовой. Там она прочитала две-три открытки, явно сочла их не стоящими внимания, поскольку на лице у нее выразилась скука, после чего сделала то, что ей полагалось сделать с самого начала, а именно: разложила открытки и письма у соответствующих приборов.

Я насторожился, почувствовав, что дела пришли в движение. Сейчас, полагал я, горничная уйдет туда, куда призывает ее долг, и освободит территорию. Подобно боевому скакуну, который, заслышав военную трубу, говорит себе: «Ага!» — я снова напряг мускулатуру. Не обращая внимания на кота, который совсем запанибрата вился у меня между колен, вероятно видя во мне подарок свыше для всего уимблдонского животного мира, я изготовился к прыжку.

Представьте же себе мое отчаяние и сокрушение духа, когда эта недисциплинированная горничная нет чтобы скрыться за внутренней дверью, наоборот, вышла на террасу, закурила зловонную сигарету и встала у стены, попыхивая, задумчиво глядя в небеса и грезя о почтальонах.

Не знаю, что еще способно так болезненно действовать на нервы, как внезапная преграда у самой цели. Без преувеличения скажу, что прямо корчился от бессильной ярости. Обычно с горничными у меня отношения складываются самые дружественные и сердечные. Встречаясь с горничной, я радостно улыбаюсь и говорю: «Доброе утро», а она радостно улыбается мне и отвечает: «Доброе утро», и все, меж нами мир и благодать. Но этой горничной я бы с удовольствием съездил кирпичом по макушке.

Я стоял и про себя чертыхался. Она стояла и с упоением курила. Сколько времени я так чертыхался, а она курила, трудно сказать, и я уже думал, что это унизительное положение продлится вечно, как вдруг она вздрогнула, торопливо оглянулась через плечо и, отшвырнув сигарету, рванула в сад и скрылась за углом дома. Ситуация, отчасти напоминавшая историю с нимфой, застигнутой во время купания.

Вскоре вслед за тем я смог увидеть воочию, что ее спугнуло. Поначалу-то я подумал, что в ней внезапно заговорила совесть, но оказалось, дело не в этом: кто-то вышел на крыльцо. Сердце мое выполнило двойной кульбит, так как я увидел, что это Мадлен Бассет.

Я уже готов был проговорить: «Это конец», — ведь еще мгновенье, и она войдет в столовую, где ознакомится с последними известиями из «Деверил-Холла», но тут моя joie de vivre,[81] достигшая было нижнего предела, снова взмыла кверху — я увидел, что помянутая Бассет повернула от крыльца не направо, а налево. Только теперь я заметил то, что в первый ужасный миг не успел осознать: в руке она держала корзинку и садовые ножницы. Напрашивалось предположение, что она отправилась срезать перед завтраком букет цветов. Так оно и было. Бассет скрылась из виду, и я снова остался наедине с котом.

В делах людей, как справедливо заметил однажды Дживс, бывают спады и подъемы благоприятные, сулящие удачу,[82] и было очевидно, что сейчас именно такой благоприятный подъем. Настал, несомненно, что называется, критический момент. Любой знающий советчик, окажись он поблизости, наверняка призвал бы меня не зевать и немедленно им воспользоваться.

Но я ослаб от переживаний. Вид Мадлен Бассет так близко, что можно было бы запросто забросить камешек ей в пасть — хотя я, конечно, не из таких — оказал размягчающее действие на мои сухожилия. Я был обессилен, не в состоянии даже пнуть кота, который, очевидно, счел остолбеневшего Бертрама деревом и стал точить об мою ногу когти.

И это оказалось к лучшему, — то есть, что я остолбенел, а не что он меня когтил, понятно, — ибо в тот самый миг, когда я, останься во мне хоть одна лошадиная сила, должен был бы ворваться через открытую стеклянную дверь в столовую, оттуда на террасу выступила девица с белым мохнатым песиком на руках. Хорош бы я был, если бы вздумал захватить людские дела на подъеме, сулящем удачу, потому что никакой удачи бы от этого не вышло, а вышла бы только неприятность.

Девица оказалась плотного, атлетического сложения, такие барышни играют в теннис подряд по пять сетов, а лицо ее было сумрачно и вид понурый, из чего я заключил, что это и есть школьная подруга, у которой вышла осечка по сердечной части. Печальный факт, конечно, можно пожалеть ее, бедняжку, за то, что у нее с героем ее грез нелады; но я в ту минуту думал не столько об ее печалях, сколько о том, что в общем-то я пропал. Из-за промедления, вызванного политикой оттяжек, к которой прибег веселый почтальон, вся моя операция провалилась. Когда дорогу тебе загораживают плотные, атлетические девицы, тут уж ничего не поделаешь.

Оставалась только одна маленькая надежда. Судя по всему, эта девица намеревалась устроить для песика утреннюю пробежку, и если она со своим четвероногим другом забежит подальше, я еще мог бы юркнуть в столовую и осуществить свой изначальный план. Я прикидывал на глазок шансы, а девица тем временем поставила песика на землю, и я с неописуемым душевным смятением увидел, что он направился в мою сторону и что через минуту он непременно заметит меня в гуще куста и примется лаять во всю глотку, ибо ни одна собака, белая или не белая, лохматая или гладкая, не пройдет, равнодушно вздернув бровь, мимо пришлого человека под кустом.

И дело, я чувствовал, кончится для меня не только разоблачением, стыдом и позором, но еще, пожалуй, и укушенной лодыжкой.

Напряжение разрядил кот. То ли потому, что он еще не завтракал, или общество Бертрама Вустера со временем ему приелось, но он выбрал именно эту минуту для того, чтобы меня оставить, повернулся как ни в чем не бывало и, задрав хвост, вышел из куста, а белый лохматый песик при виде его затянул тети-Шарлоттину охотничью песню в переводе на собачий язык и, вопя: «Алло, алло, алло!» — ринулся на охоту. Кавалькада устремилась прочь по кустам и папоротникам, и последней бежала школьная подруга Мадлен Бассет.

Позиция на старте была такая:

1. Кот.

2. Пес.

3. Подруга Мадлен Бассет.

Лидеры двигались тесной группой. Номер три отставал от номера два на несколько корпусов.

Я не стал ждать и медлить. Прохожий, окажись таковой поблизости, заметил бы только, как что-то метнулось на террасу и в дверь столовой. Через десять секунд я уже стоял у стола с завтраком, и письмо Гасси было у меня в руке.

Сунуть его в карман брюк было для меня делом одного мгновенья; еще одно мгновенье ушло на то, чтобы вновь очутиться у распахнутой двери на террасу. И я уже готов был так же мгновенно выскочить наружу, когда заметил ту крепкую, атлетическую девицу, возвращающуюся с белым песиком на руках, и понял, что произошло. У этих белых лохматых собачек совершенно никакой выносливости. Быстро рвануть с места на короткое расстояние — это они могут, но бег по пересеченной местности им совсем не по зубам. Данный песик утратил охотничий азарт на пятидесятом ярде, остановился, отдышался и был без сопротивления подобран хозяйкой.

В минуту опасности мы, Вустеры, действуем молниеносно. Поскольку выход на террасу был перекрыт, я сразу решил воспользоваться другим, ведущим внутрь дома. Выскочив в противоположную дверь, перебежал через коридор и временно укрылся в комнате напротив.

ГЛАВА 16

Комната, в которой я очутился, оказалась светлой и жизнерадостной, чем существенно отличалась в данную минуту от Бертрама Вустера. Она была похожа на жилище женщины со склонностью к спорту и играм на открытом воздухе, и я заключил, что это — уютное гнездышко плотной атлетической приятельницы Мадлен Бассет.

Над камином висело весло, над книжной полкой — бадминтонная ракетка, и по стенам были приколоты групповые фотографии — теннисные и хоккейные команды, как я без труда определил с первого взгляда.

Второго взгляда я кинуть не успел, так как, едва войдя, сразу заметил в противоположной стене удачно расположенную стеклянную дверь в сад и бросился к ней, как пеший турист бросается в придорожную пивную в последнюю минуту перед закрытием. От стеклянной двери несколько ступенек вели вниз, в цветник вдоль боковой стены дома, и далее открывался превосходнейший путь к бегству, какого только может пожелать человек, чья цель в жизни — поскорее вырваться из этого величавого уимблдонского жилища, и глаза бы мои его больше не видели.

Я сказал «открывался путь к бегству», но правильнее будет сказать «открывался бы», если бы тут же за порогом не стоял, лениво опираясь на лопату, коренастый садовник в вельветовых штанах и красно-желтой фуражке, так что его можно было принять — по ошибке, понятное дело — за члена Мэрилебонского Крикетного клуба. Рубаха его была коричневая, сапоги — черные, лицо — свекольное, усы — сивые.

Приведенную здесь гамму цветов я хорошо запомнил, так как некоторое время стоял и внимательно разглядывал этого работника физического труда с самого близкого расстояния. И чем дольше разглядывал, тем меньше он мне нравился. Точно так же, как раньше я ощутил духовную дисгармонию с горничной, курившей дешевые сигареты, я теперь с подозрением смотрел на здешнего садовника, все больше проникаясь ощущением, что хорошо бы подложить полтора фунта динамита под его жирное вельветовое седалище.

Наконец, не в силах больше терпеть его вид, я повернулся и начал ходить туда-сюда по комнате, как дикий зверь в клетке, с той только разницей, что дикий зверь в клетке не налетел бы при этом на столик, на котором помещались серебряный кубок, мяч для гольфа в стеклянном ящичке и большая фотография в рамке, а я налетел и чуть было его не опрокинул. Просто чудо ловкости, что мне удалось поймать соскользнувшую фотографию и предотвратить ее падение на пол, иначе все домочадцы немедленно сбежались бы на звон разбитого стекла. Когда она очутилась у меня в руках, я увидел, что это Мадлен Бассет, ну прямо как живая.

Она была снята анфас. На меня, ну прямо как живые, смотрели большие, будто блюдца, печальные глаза, и губы, как живые, чуть трепетали, сложенные в странную, укоризненную гримасу. Глядя на эти печальные глаза и еще пристальнее присмотревшись к трепещущим губам, я вдруг ощутил, что в голове у меня словно сработала какая-то пружинка. Блеснуло озарение.

Последующие события показали, что блеснувшая у меня в голове мысль, подобно девяноста четырем процентам мыслей, озаряющих Китекэта, только поначалу могла показаться ценной, но факт таков, что в тот момент я решил, что достаточно выкрасть этот художественный фотопортрет и потом поставить перед Гасси Финк-Ноттлом, дабы он пригляделся хорошенько и прислушался к голосу собственной совести, и все благополучно утрясется. Он ощутит раскаяние, все лучшее в его душе пробудится, и прежняя любовь и нежность возвратятся со страшной силой. По-моему, именно так обычно бывает. Домушники, чей взгляд случайно падает на фотографию матери, немедленно сдают свой инструмент и решают начать новую жизнь, и то же самое, мне кажется, происходит с уличными грабителями, мошенниками и людьми, которые уклоняются от оплаты лицензии на держание собаки. И я не видел основания предполагать, что Гасси отстанет от других.

В это мгновение я услышал в коридоре вой пылесоса и сообразил, что сейчас горничная войдет сюда убираться. Быть застигнутым горничной в комнате, где тебе не следовало бы находиться, — по-моему, нет другого положения, когда яснее ощущаешь себя оленем, загнанным в угол; а если есть, то мне оно неизвестно. Определив состояние Бертрама Вустера в данную минуту как крайне тревожное, вы не далеко уйдете от истины. Я метнулся к двери в сад. Там стоял садовник. Метнулся обратно — и снова чуть не опрокинул столик. Тогда, быстро сообразив, я подался вбок. Там в углу я еще раньше успел заметить здоровенный диван, за которым вполне можно было укрыться. В моем распоряжении оставались каких-нибудь две секунды, но я успел спрятаться за спинкой дивана.

Там я не то чтобы вздохнул с облегчением, этого сказать все-таки нельзя. До полного благополучия еще оставалось изрядно. Но все-таки в этом уютном уголке я ощутил себя в относительной безопасности. Одно из открытий, которые делаешь, повращавшись по белу свету, состоит в том, что горничные за диванами не подметают. Пройдясь пылесосом по открытым ковровым пространствам, они решают, что день прожит не зря, уходят пить чай и заедать куском хлеба с джемом.

Но в тот раз остались нетронутыми даже открытые ковровые пространства, ибо едва работница включила прибор, как была отозвана от работы высшей инстанцией.

— Доброе утро, Джейн, — раздался голос, сопровождаемый визгливым лаем, каким лают лишь белые мохнатые песики, в силу чего я счел, что голос принадлежит атлетической школьной подруге. — Отложим пока уборку этой комнаты.

— Хорошо, мисс, — ответила горничная, явно очень довольная таким оборотом, и удалилась, не иначе как побежала в буфетную выкурить еще сигаретку.

Затем послышался бумажный шелест — это атлетическая девица, усевшись на диван, занялась просматриванием утренней газеты. А потом она вдруг промолвила: «А-а, Мадлен!», — и я понял, что нас почтила своим присутствием Бассет, собственной персоной.

— Доброе утро, Хильда, — ответила Бассет тем умильно-сладостным тоном, за который ее терпеть не могут все нормально мыслящие мужчины. — Какое прелестное, божественное утро!

Атлетическая девица возразила, что утро как утро, ничего особенного, и добавила, что лично она вообще утра терпеть не может. Говорила она кислым тоном, сразу видно, что от неудачи в любви у нее, бедняжки, испортился характер. Я от души посочувствовал ей в ее горе, при других обстоятельствах я бы протянул руку из-за спинки дивана и погладил бы ее по голове.

— Я принесла тебе цветочки, — гнула свое Бассет. — Прелестные улыбающиеся цветочки. Смотри, какие они радостные, Хильда!

Атлетическая девица ответила, что, мол, чего бы им не радоваться, вроде бы нет у них причин охать, и после этого возникла пауза. Девица подкинула какое-то замечание насчет перспектив Крикетного клуба, но отзыва не последовало, мысли Мадлен Бассет, похоже, витали в другой сфере, что и подтвердила ее следующая реплика:

— Я сейчас была в столовой, — сказала она, и голос у нее заметно задрожал. — Письма от Гасси опять нет. Я так волнуюсь, Хильда. Я, пожалуй, поеду в Деверил ранним поездом.

— Дело хозяйское.

— У меня ужасное предчувствие, что он серьезно ранен. В письме говорилось, что у него лишь растяжение связок, но так ли это? — не перестаю я себя спрашивать. Что, если лошадь сбросила его, и он оказался под копытами?

— Он бы так и написал.

— Да нет же! Об этом я тебе и толкую. Гасси такой внимательный и самоотверженный! Первая его мысль будет — не волновать меня. О, Хильда, как ты думаешь, может быть, у него перелом позвоночника?

— Вздор! Какой там перелом позвоночника! Если от него нет писем, значит, просто этот его приятель, — как его? Вустер — отказался служить ему секретарем. И я не виню беднягу. Он же в тебя сам влюблен, кажется?

— Он меня любит страстно. Это трагедия. Я не могу описать тебе, Хильда, с каким душераздирающим страданием во взоре он смотрит на меня при встрече!

— Значит, все ясно. Когда ты влюблен, а кто-то перехватил у тебя с лету твой предмет, кому будет приятно сесть за стол и скрипучим пером строчить под диктовку удачливого соперника: «Моя дорогая, запятая, бесценная любовь, точка. Я обожаю тебя, запятая, преклоняюсь перед тобой, точка. Как бы мне сейчас хотелось, запятая, дорогая, запятая, прижать тебя к сердцу и покрыть твое прелестное личико жаркими поцелуями, восклицательный знак». Понятно, что Вустер взбунтовался.

— Какая ты бессердечная, Хильда.

— Я достаточно пережила, потому и стала бессердечной. И даже подумывала порой, не положить ли всему этому конец. У меня вон в том ящике лежит револьвер.

— Хильда!

— Да нет, вряд ли я на это пойду. Слишком хлопотно. Ты читала утреннюю газету? Опять идут разговоры о том, чтобы изменить правило «левая нога перед дужкой». Удивительно, как меняется мировоззрение, когда у человека разбито сердце. Я помню время, когда меня бы страшно взволновало, что его хотят изменить. А теперь мне наплевать. Пусть меняют, и дай им Бог хорошей игры. А что за тип этот Вустер?

— Душка.

— Уж наверно душка, если согласен писать под диктовку Гасси любовные письма. Душка, а может быть, простофиля. Я бы на твоем месте дала Гасси отставку и занялась бы им. Как всякий мужчина, он, конечно, негодяй, но он богат, а деньги — это единственное, что имеет значение.

Тут Мадлен воскликнула: «Ах, Хильда, дорогая!» — и столько было в ее голосе укоризны и тому подобного, сразу видно, что эти циничные слова задели ее за живое и пронзили ей душу, ранив нежные струны сердца, и я был с ней целиком и полностью согласен. Не нравилась мне эта девица и ее взгляды. Ну разве можно так говорить? И без того положение тяжелое, а тут еще всякие школьные подруги будут подзуживать Мадлен Бассет, чтобы она дала отставку Гасси и занялась мною.

Я думаю, Мадлен одним бы восклицанием не ограничилась, а стала бы ее упрекать и дальше, но в следующую минуту вместо членораздельной речи она издала визг, или, вернее, бессловесный возглас, и атлетическая девица спросила:

— Ну, что еще?

— Моя карточка!

— Что там с твоей карточкой?

— Где она?

— На столике.

— Нету. Она исчезла!

— Значит, Джейн разбила. Она тут все разносит вдребезги, кроме чугунного литья, и, естественно, не сделает исключения для твоей фотографии. Можешь пойти и спросить у нее.

— И пойду, — проговорила Мадлен, и я услышал ее торопливые шаги.

Воцарилось безмолвие. Я сидел тихо, как мышь, вдыхая пыль, а атлетическая барышня, должно быть, углубилась в дальнейшее изучение вопроса о правиле «левая нога перед дужкой». Потом я услышал, как она говорит: «Сиди смирно», — это она явно обращалась к белому мохнатому песику, потому что вскоре вслед за тем она еще сказала: «Ну, ладно, шут с тобой, ступай, если приспичило», — и послышался легкий прыжок, не глухой грузный удар, а звук воздушного приземления, который производят белые мохнатые собачки, спрыгивая с дивана средней вышины. Через секунду в непосредственной близости от меня засопел принюхивающийся собачий нос, и я, теряя последние остатки боевого духа, отчетливо понял, что песик почуял характерный вустеровский запах и неотвратимо приближается к его источнику.

Я не ошибся. Оглядываюсь — его нос уже в шести дюймах от моего, и выражение на морде такое, сразу видно, что он не верит собственным глазам. Изумленно буркнув: «Ух ты!», — он попятился на середину комнаты, сел и залаял.

— Ну, что там еще, дуралей несчастный? — спросила атлетическая барышня. И сразу смолкла. Не собачка, понятно, а хозяйка. Белый мохнатый песик продолжал надрывать голосовые связки.

Возвратилась Мадлен Бассет.

— Джейн утверждает… — начала было она, но не договорила и перешла на пронзительный визг: — Хильда! О, Хильда, почему у тебя в руке пистолет?!

Атлетическая девица успокоила ее страхи, но мои — совсем наоборот.

— Не волнуйся, пожалуйста. Я не собираюсь стреляться, хотя мысль вообще-то недурна. Там за диваном прячется мужчина.

— Хильда!

— Я уже давно думаю, откуда эти странные звуки, словно кто-то дышит? Перси его обнаружил. Молодчага, Перси, умница. А ну, вылезайте, слышите, вы?

Справедливо заключив, что обращаются ко мне, я выбрался из укрытия, и Мадлен опять пронзительно завизжала.

— Преступник франтоватый, хотя и утративший товарный вид, — оценила меня атлетическая девица, держа мой жилет под прицелом своей пушки. — Очевидно, из тех грабителей, что теперь орудуют в районе Мэйфера. Э, смотри-ка, у него твоя пропавшая фотография. И наверно еще немало других вещей. Я считаю, прежде всего надо, чтобы он вывернул карманы.

При мысли, что в одном из карманов у меня лежит украденное письмо Гасси, я издал сдавленный стон и покачнулся. Девица спокойно сказала, что, если я собираюсь свалиться в припадке, она не возражает, только лучше пусть я для этого выйду в сад.

Только тут, наконец, Мадлен Бассет, на мое счастье, опять обрела дар речи. Во время всего предыдущего обмена мнениями, если можно назвать обменом мнениями такой разговор, когда выступает только одна сторона, Бассет стояла, прислонившись к стене, держа руку на сердце и вообще вполне неплохо изображая собой кошку, которая подавилась рыбьей костью. И вот теперь она внесла в разговор свою лепту.

— Берти! — воскликнула она.

Атлетическая девица оглянулась на нее озадаченно.

— Берти?

— Это Берти Вустер.

— Писатель писем собственной персоной? Что же он тогда тут делает? И зачем своровал твою карточку?

Мадлен ответила трепетным шепотом:

— Мне кажется, я догадываюсь.

— Значит, ты догадливее меня. Мне лично все это кажется полным идиотизмом.

— Хильда, ты не могла бы оставить нас? Я хочу поговорить с Берти… наедине.

— Идет! Двинусь в столовую. Едва ли с моим разбитым сердцем я смогу проглотить хоть кусочек, но, по крайней мере, хотя бы ложечки пересчитаю.

Атлетическая девица вышла в сопровождении белого лохматого песика и оставила нас с глазу на глаз, хотя я лично рад был бы улизнуть следом за нею. Пожалуй, я бы даже предпочел — правда, это было бы не многим лучше, но все-таки, — пожалуй, я бы даже предпочел остаться с глазу на глаз с леди Дафной Винкворт.

ГЛАВА 17

Сначала возникла затяжная, противная пауза, как бывает, когда тебя принудили участвовать в любительском спектакле в роли «Дудля, дворецкого», ты вышел на сцену, и тут оказывается, что слова напрочь вылетели у тебя из головы. Мадлен стояла и смотрела на меня неподвижным взглядом, будто я фотограф и сейчас сделаю ее очередной высокохудожественный фотопортрет в коричневом цвете с серебристой ретушью. Когда мы так немного постояли, мне все же показалось, что самое время что-нибудь произнести. Тут важно только начать, а дальше само пойдет.

Я сказал:

— Прекрасная погода. Решил вот зайти.

Она еще больше выпучила глаза, но реплики не последовало. Я продолжил:

— Я подумал, может, тебе будет интересно получить последний бюллетень о здоровье Гасси, поэтому взял и приехал на «молочном» поезде. Рад сообщить, что Гасси успешно поправляется, запястье еще плохо гнется, но отек начал спадать, и боль прошла. Шлет свои наилучшие.

Она знай себе молчит, будто безмолвная гробница, поэтому я продолжил разговор в одиночку. Теперь, по моим понятиям, следовало вкратце остановиться на моих собственных действиях за текущий период. Ведь нельзя же просто выскочить из-за дивана, как будто так и надо. Тут требуется некоторое объяснение, изложение мотивов. Барышни это любят.

— Ты, наверное, задаешься вопросом, — говорю я, — что я делал за этим диваном? Я спрятался там по внезапному душевному порыву. Знаешь, как бывает, тебя вдруг ни с того ни с сего подмывает совершить какой-нибудь поступок. И еще ты, должно быть, удивляешься, зачем я присвоил эту художественную фотографию? Отвечу тебе: я увидел ее тут на столике и прихватил, чтобы отдать Гасси. Хочу немного поддержать и подбодрить его в твое отсутствие. Ведь он, как ты понимаешь, по тебе истосковался, и мне подумалось, пусть он поставит ее на тумбочку и время от времени созерцает. У него, конечно, и так уже их навалом, этих вылитых подобий, но лишнее никогда не помешает.

По-моему, неплохо получилось, тем более сколачивалось в спешке, на ходу, так сказать, и я рассчитывал, что мне ответят любезной улыбкой и скажут: «Да-да, конечно, отличная мысль!» Но вместо этого Бассет только медленно, скорбно покачала головой, и в глазу у нее блеснула слеза.

— О, Берти! — проговорила моя собеседница.

Я всегда затрудняюсь подыскать правильный ответ, когда мне говорят: «О, Берти!» Тетя Агата сплошь и рядом ко мне так обращается, и каждый раз я оказываюсь в полной беспомощности. Правда, у Бассет это сейчас прозвучало совсем не так, как у тети Агаты, более жалостно, чем сурово, но результат тот же самый. Я стою — и ни тпру ни ну.

— О, Берти! — повторяет она еще раз. — Ты читаешь романы Рози М. Бэнкс?

Меня немного удивила такая внезапная переменатемы. Но от сердца отлегло. Разговор о современной литературе должен был, по моим понятиям, разрядить атмосферу. Литературные разговоры тем и хороши.

— Не так чтобы очень, — ответил я. — Бинго говорил, что они идут нарасхват.

— И ты не читал «Мервин Кин, клубный завсегдатай»?

— Нет, как-то не довелось. Хорошая вещь?

— Изумительная!

— Надо будет занести в мой библиотечный список.

— Ты уверен, что не читал этого романа?

— Совершенно! Я вообще, честно сказать, стараюсь от сочинений миссис Бинго держаться подальше. А что?

— Такое поразительное совпадение… Рассказать тебе, что случилось с Мервином Кином?

— Давай.

Она проглотила комок в горле. И только после этого тихо, до дрожи прочувствованно стала рассказывать:

— Он был молод, богат и хорош собой, служил офицером в Колдстримском гвардейском полку[83] и все, кто его знал, перед ним преклонялись. Люди завидовали ему.

— Еще бы. Такой счастливчик.

— Но на самом деле завидовать ему не стоило. В его жизни была трагедия. Он любил Синтию Грей, самую красивую девушку в Лондоне, но когда он уже совсем собрался объявить ей о своих чувствах, оказалось, что она помолвлена с сэром Гектором Молверером, полярным исследователем.

— Отчаянный народ эти полярники. Их надо остерегаться, как коршунов. Ну, и понятно, он тогда воздержался открывать свои чувства? Решил, что лучше промолчать, так?

— Так. Он ни словом не обмолвился о своей любви. Но втайне продолжал Синтию боготворить, веселый и бодрый с виду, но снедаемый непрестанной болью изнутри. И вот однажды ночью к нему является ее брат Лайонел, повеса, попавший в дурную компанию, и признается, что совершил тяжкое преступление и ему грозит арест, если Мервин его не спасет, взяв вину на себя. И, разумеется, Мервин согласился.

— Ну и дурак! Зачем?

— Ради Синтии. Чтобы спасти ее брата от тюрьмы и бесчестия.

— Но его же тогда самого бы упекли! Это он, стало быть, из виду упустил?

— Нет. Мервин отлично понимал, что его ждет. Но он признался в преступлении и пошел в тюрьму. Когда, седой и разбитый, он вышел на волю, оказалось, что Синтия вышла за сэра Гектора, и тогда он отправился в Южные моря и стал вести жизнь бродяги. Время шло. И вот однажды Синтия и ее муж прибыли по дороге в экспедицию на тот самый остров, где он жил, и остановились в губернаторском доме. Мервин увидел ее, когда она проезжала мимо в коляске, и она была по-прежнему прекрасна, их взоры встретились, но она его, естественно, не узнала, у него была борода и лицо изменилось, так как, чтобы забыть свою любовь, он несся по жизни галопом навстречу гибели.

Я вспомнил шутку в какой-то газете, что теперь навстречу гибели незачем нестись галопом, достаточно медленно и задумчиво перейти через улицу с большим движением. Но решил не рассказывать, а придержать до более благоприятного раза.

— Он узнал, что на следующее утро она уезжает, а у него не было ничего на память о ней, и он забрался ночью в губернаторский дом и похитил с ее туалетного столика розу, которая в тот вечер была у нее в волосах. А Синтия застала его там и, конечно, была очень расстроена, когда узнала его.

— На этот раз она его узнала? Он, значит, бороду сбрил?

— Нет, борода у него осталась, но Синтия узнала его, когда он назвал ее по имени, и там идет очень сильная сцена, он рассказывает ей, что любил ее всю жизнь и проник сюда, чтобы похитить ее розу, а она рассказывает, что ее брат умер и на смертном одре покаялся в том преступлении, за которое заключили в тюрьму Мервина. И тут входит сэр Гектор.

— Неплохо закручено.

— Он, конечно, подумал, что Мервин — грабитель, и выстрелил в него, и Мервин умирает с розой в руке. Звук выстрела разбудил всех в доме, вбегает губернатор и спрашивает: «Что-нибудь пропало?» А Синтия отвечает тихим, еле слышным голосом: «Только одна роза». Так закончилась жизнь Мервина Кина, клубного завсегдатая.

Мне, конечно, было трудно прямо с ходу сообразить, как правильнее по этому поводу высказаться. В конце концов я произнес: «О!» и «А!» — но сам чувствовал, что это еще не совсем то. Потому что я как-то слегка опешил. Я, конечно, знал, в общем и целом, что миссис Бинго сочиняет самую немыслимую белиберду на свете — даже Бинго всегда старается переменить тему, когда разговор заходит о творчестве его благоверной, — но что она способна создать такое, этого я даже и представить не мог.

Но злодейка Бассет тут же отвлекла мои мысли от литературной критики. Она снова уставилась на меня глазами-блюдцами, в которых еще заметнее прежнего дрожала светлая слеза.

— О, Берти, — едва уловил я голос, тихий и еле слышный, как у Синтии, — мне следовало давным-давно подарить тебе свою карточку. Это мой промах. Но я опасалась, что она будет тебе слишком болезненным и горестным напоминанием обо всем том, чего ты лишился. Теперь я вижу, что ошибалась. Это оказалось выше твоих сил. Ты должен был раздобыть ее любой ценой. Поэтому ты проник дом, как Мервин Кин, и выкрал мою фотографию.

— Что-о?

— Да, Берти. К чему притворство между нами? Не думай, пожалуйста, что я сержусь. Я глубоко тронута, глубже, чем можно выразить словами, и мне очень, очень грустно. Как печальна жизнь!

Тут я был с ней вполне согласен.

— Факт, — сказал я ей.

— Ты видел мою подругу Хильду Гаджен. Вот еще одна трагедия. Счастье всей ее жизни рухнуло из-за ссоры с любимым человеком по имени Харолд Анструтер. Они играли в смешанных парах на теннисном турнире, и он — так она говорит, а я не очень хорошо разбираюсь в теннисе, — он все время захватывал игру, то есть, как я поняла, когда мяч шел на ее сторону и она собиралась ударить, перебегал через корт и бил по мячу сам, и это ее безумно злило. Она сделала ему замечание, а он повел себя крайне грубо — обозвал ее раззявой и сказал, что пусть она все предоставит ему, ну, и она немедленно по окончании игры расторгла помолвку. Теперь она несчастна, и сердце у нее разбито.

Мне, надо сказать, она не показалась такой уж несчастной. Вот и теперь, едва Бассет договорила, как снаружи донеслось оглушительное пение, и я узнал голос атлетической подруги. Исполнялась известная песня «Ай да я, ай да я!», и впечатление было такое, словно слышишь пароходный гудок. Вслед за песней ворвалась и сама исполнительница. Она так сияла, что я ничего подобного в жизни не видел. Если бы не белый лохматый песик под мышкой, я бы просто не узнал в ней недавнюю унылую деву.

— Ау, Мадлен! — возгласила она. — Ты знаешь, что я нашла на столе с завтраком? Покаянное письмо от сердечного друга, представь себе. Он безоговорочно капитулирует. Говорит, что обозвать меня раззявой было с его стороны чистым безумием. Что он никогда себе этого не простит, но может быть я его прощу? И на это у меня уже готов ответ: я прощу его послезавтра, но не раньше, потому что тут нужна строгость.

— О, Хильда! Я так рада!

— Я и сама вполне довольна. Душка Харолд. Лучший из мужчин. Хотя, естественно, нуждается, чтобы ему время от времени указывали его место и учили уму-разуму. Но нечего мне болтать про Харолда. Я не за этим пришла. Там у крыльца какой-то малый в автомобиле хочет тебя видеть.

— Меня?

— Так он говорит. Фамилия — Перебрайт. Мадлен обратилась ко мне.

— Берти, это, наверно, твой приятель Клод Перебрайт. Что ему, интересно, надо? Пойду выясню. — Она оглянулась на подругу, и увидев, что та уже вышла обратно в сад, не иначе как затем, чтобы научить уму-разуму садовника, подскочила ко мне и пожала мне руку.

— Будь мужествен, Берти, — произнесла она тихо и высокопарно. — Настанет день, в твою жизнь войдет другая девушка, и ты еще будешь счастлив. Когда-нибудь, состарившиеся и поседевшие, мы с тобой будем с улыбкой вспоминать все это… но, я думаю, пряча за улыбкой слезу.

И — шасть в сад. А я остался, и на душе у меня было кисло. Я услышал, как атлетическая барышня в саду говорит садовнику, что он может безбоязненно и дальше стоять, опираясь на лопату, — черенок не сломается. А потом она снова вошла в комнату и сразу же самым неприятно-фамильярным образом шлепнула меня с размаху по спине, сердечно присовокупив:

— Привет, Вустер, старичок!

— Привет, Гаджен, старушка! — столь же любезно отозвался я.

— А знаете, Вустер, мне ваше имя кажется знакомым. Не иначе как я слышала о вас от Харолда. Харолда Анструтера знаете?

Я-то сразу понял, о ком идет речь, как только услышал это имя от Мадлен Бассет. Жирный Анструтер был моим партнером по теннису, когда я на последнем курсе защищал честь Оксфорда в этом виде спорта. Я открылся атлетической подруге и заработал еще один шлепок по спине.

— Я так и думала. Харолд очень хорошо о вас отзывается, Вустер, старина, и вот что я вам скажу, я пользуюсь большим влиянием на Мадлен и теперь употреблю его в ваших интересах. Поговорю с ней, как мать с дочерью. Черт возьми, нельзя же допустить, чтобы она вышла за какого-то Финк-Ноттла, когда у нее в списке очередников игрок теннисной сборной! Храбритесь, Вустер, старичок! Храбритесь и наберитесь терпения. Пошли позавтракаем.

— Спасибо большое, не могу, — ответил я, хотя мне было очень невесело на пустой желудок. — Мне пора ехать.

— Ну, что ж, не хотите, как хотите. А я пойду. И наемся за милую душу. Устрою себе из завтраков завтрак, чтоб запомнить на всю жизнь. Так великолепно я, кажется, себя не чувствовала с того времени, как выиграла в Роудине[84] школьное первенство по теннису.

Я напружился, чтобы выдержать еще один шлепок по спине, но веселая атлетка внезапно переменила тактику и ткнула меня кулаком под ребро, окончательно вышибив из меня дух, сколько его еще оставалось после ее угрожающих речей. Потому что, представив себе, каков будет результат, если такая мать-командирша замолвит за меня слово перед Мадлен Бассет, я сразу увял на корню. Ноги мои, как принято говорить, налились свинцом, я, с трудом передвигая их, вышел через стеклянную дверь в сад и поплелся на шоссе, рассчитывая перехватить Китекэта, когда он будет ехать обратно, и разузнать у него, чем закончились здесь его переговоры.

Однако, как и следовало ожидать, Китекэт пронесся мимо на такой скорости, что привлечь его внимание к моей особе на обочине не представлялось возможным. Он исчез за горизонтом, точно гонщик на Бруклендском ипподроме, а я остался стоять на дороге.

Понурый, охваченный черными предчувствиями, я побрел на станцию, чтобы позавтракать там чем Бог послал и уехать на поезде обратно в Кингс-Деверил.

ГЛАВА 18

Ребята, которые командуют на железных дорогах, похоже, не особенно заботились о человеке, едущем из Уимблдона в Кингс-Деверил, наверно, они считали по доброте душевной, что в это обиталище головорезов и вурдалаков человеку ездить вообще незачем. Доезжаешь, с двумя пересадками, до Бейсингстока, там пересаживаешься опять и едешь по железнодорожной ветке, но чем ехать по ветке, быстрее дойти пешком.

Первым, кого я увидел, когда на неразгибающихся ногах вышел наконец на перрон в пункте назначения, чувствуя себя так, будто сызмальства был приклеен к вагонному сиденью, и удивляясь, что не пустил по стенке цепких побегов, как дикий виноград, — первым, кого я увидел, был мой двоюродный брат Томас. Он покупал в киоске кинозвездный журнал.

— А, здорово, — сказал я ему. — Так ты все-таки здесь?

Он холодно покосился на меня и издал только одно восклицание: «Фу ты!», — которым он последнее время положительно злоупотребляет. Юный Тос — мальчик крепкий, закаленный, своего рода Джеймс Кэгни в отрочестве с небольшой примесью Эдварда Дж. Робинсона. Волосы у него рыжие, выражение лица наглое, манера держаться надменная. Казалось бы, если твоя мамаша — тетя Агата, в чем отпираться бесполезно, по-моему, постыдись людей, сиди и не высовывайся. Как бы не так. Тос расхаживает с таким видом, будто он тут всему хозяин, и разговаривает с двоюродным братом довольно бестактно и чуть ли не переходя на личности.

Вот и сейчас он сразу же перешел на личности и коснулся моего внешнего вида, в данный момент, надо признать, далеко не элегантного. От ночных поездок в «молочном» поезде с человека, естественно, сходит лоск, а посидишь под кустом в тесном общении с сороконожками, и потеряешь всякую молодцеватость.

— Фу ты! — сказал мой юный кузен. — Тебя что ли кошка с помойки притащила?

Понимаете теперь? Тон совершенно неправильный. Но я был не настроен пускаться в перепалку, поэтому только дал ему щелбана и мрачно прошел дальше. Вышел на привокзальную площадь, и вдруг меня кто-то окликает. Смотрю — Тараторка в автомобиле.

— Привет, Берти, — говорит она. — Откуда ты, месяц мой ясный? — Она огляделась вокруг с настороженным, заговорщическим видом, как будто играла подлую предательницу в шпионской кинокартине. — А ты заметил на перроне?..

— Заметил.

— Дживс доставил его вчера вечером, согласно телеграфной накладной. Дядя Сидней сначала был ошарашен и едва не произнес слова, которые вычеркнул из своего лексикона, когда принял духовный сан. Но все обошлось отличным образом. Дядя очень любит играть в шахматы, а Томас, оказывается, признанный чемпион своей школы, у него голова набита всякими гамбитами, эндшпилями и прочими штуками, так что они прекрасно поладили. Я его полюбила всем сердцем. Какой это добрый, симпатичный мальчик, Берти!

Я захлопал глазами.

— Ты про моего кузена Томаса?

— Он такой преданный друг! Когда я ему рассказала, как злодей Доббс арестовал Сэма Голдуина, он был просто вне себя от справедливого негодования. Он собирается оглоушить его.

— Что, что он собирается сделать?

— Это из детективов. Там люди оглоушивают друг друга такими короткими, но сподручными резиновыми штуковинами.

— Но у него же нет такой короткой, но сподручной резиновой штуковины.

— Именно что есть. Он купил ее в Лондоне в универмаге, пока гостил у тебя. Поначалу она была предназначена для одного противного мальчишки в школе, которого зовут Мурло, но теперь будет использована против Доббса.

— О, Господи!

— Доббсу только на пользу пойдет, если его хорошенько оглоушить. Очень может быть, что он после этого начнет новую жизнь. У меня такое чувство, что вообще намечается поворот к лучшему и скоро начнется эра всеобщего счастья. Возьми, например, Китекэта, если тебе нужен наглядный образец. Видел его?

— Только издали, — ответил я рассеянно, так как мысли мои были целиком заняты юным Тосом и его военными приготовлениями. Человеку, у которого нервная система и так вдрызг измочалена, только того и не хватает, чтобы его родной двоюродный брат избивал полицейских резиновой дубинкой. — А что Китекэт?

— Я его только что встретила — чирикает, как весенний воробышек. Вчера он получил записку от Гертруды, она пишет, что, как только ей удастся улизнуть из-под материнского надзора, она согласна бежать с ним и стать его женой. Его чаша радости полна до краев.

— Рад, что хоть у кого-то есть чаша радости.

Мое мрачное замечание заставило Тараторку устремить на меня проницательный взгляд, и глаза у нее слегка полезли на лоб при виде жалкого состояния моей наружной оболочки.

— Берти! Солнышко! — воскликнула она, заметно потрясенная. — У тебя вид, как будто…

— Как будто меня кошка с помойки притащила?

— Я хотела сказать, как будто тебя откопали в гробнице Тутанхамона, но и твое сравнение тоже подойдет. Что с тобой случилось?

Я устало коснулся ладонью лба.

— Таратора, — говорю, — я побывал в аду.

— А я думала, ад — единственный пункт, куда не приходится заезжать, чтобы попасть по железной дороге в Кингс-Деверил. Ну, как там все?

— Я должен тебе поведать страшную историю.

— Тебя что, кто-то оглоушил?

— Я приехал из Уимблдона.

— Из Уимблдона? Но Уимблдоном занимался Китекэт. Он мне все про это рассказал.

— Все про это он тебе не рассказал, потому что всего он как раз не знает. Если тебе известно только то, что можно почерпнуть из мемуаров Китекэта, значит, ты далеко, за миллион миль, не в курсе дела. Он только царапнул Уимблдон по поверхности, тогда как я… Хочешь услышать кошмарные подробности?

Тараторка сказала, что с удовольствием, и я изложил их ей, и она в кои-то веки выслушала все, с начала и до конца, не перебивая, что было приятным отклонением от ее обычного тактического приема «глухая змея». Оказалось, что она неплохо умеет слушать. Всплеснула руками, узнав про письмо Гасси, к месту охнула, когда я описывал встречу с атлеткой Гаджен и жуткую историю с художественным фотопортретом. И белый лохматый песик тоже на своем месте произвел впечатление.

— Вот это да! — проговорила Тараторка, когда мой рассказ подошел к финалу. — Ты живешь полной жизнью, Берти.

Я ответил, что да, живу, но при данных обстоятельствах сомнительно, чтобы стоило продолжать в том же духе дальше. Так и подмывает произнести: «Смерть, где твое жало?»[85] — и отдать концы.

— Единственное утешение, — заключил я, — что получена небольшая отсрочка, если я правильно употребил этот юридический термин. Хотя и это только при условии, если Китекэту удалось отговорить Бассет от задуманной поездки, что совершенно не факт, может быть, она явится сюда уже следующим поездом.

— Не явится. Он ее сбил со следа.

— Ты это знаешь от него самого?

— Слышала из его личных уст.

Я перевел дух. Подкладка черной тучи заметно посветлела. Мне даже показалось, что ситуацию наиболее полно можно выразить словом «Аллилуйя», о чем я и оповестил Тараторку.

Но у нее на лице, как я с беспокойством заметил, выразилось некоторое сомнение.

— Д-да, «Аллилуйя» тут, пожалуй, подходит… но только отчасти. Я хочу сказать, сюда она не приедет, на этот счет ты можешь быть спокоен. Но если вспомнить рассказ про Мервина Кина, клубного завсегдатая, и про художественный фотопортрет, наверно, все-таки жаль, что Китекэт не воспользовался каким-нибудь другим средством, чтобы сбить ее со следа. Мне так кажется.

У меня замерло сердце. Я ухватился за автомобильную дверцу, чтобы не упасть, и задал наводящий вопрос.

— Самое главное, надо помнить, учитывать и иметь в виду, что он хотел как лучше, — продолжала Тараторка.

Сердце мое и вовсе остановилось. Прогуливаясь по Лондону, вы наверняка встречали согбенных, истерзанных, измордованных пешеходов, словно бы раздавленных лопастями какого-то мощного агрегата. Это — те, кто подвернулся под руку Китекэту, когда он хотел как лучше.

— А сказал он мисс Бассет следующее. Что, якобы услышав о ее предполагаемом приезде в «Деверил-Холл», ты разнервничался и впал в тоску, и ему в конце концов с большим трудом удалось вытянуть у тебя признание: оказывается, тебе, любящему ее страстно и безнадежно, мучительна перспектива видеть ее день за днем в обществе Гасси.

Тут мое замершее сердце сделало рывок и попыталось выскочить сквозь зубы наружу.

— Так он ей и сказал? — пролепетал я, весь трепеща, словно ромашка на ветру.

— Да, и умолял ее не приезжать, не подвергать тебя мучениям. По его словам, у него это получилось очень здорово, жаль, что ни один театральный агент не присутствовал, и должно быть, он и правда был в ударе, потому что мисс Бассет пролила ведро слез и сказала, что, конечно, конечно, она понимает и визит свой отложит, прибавив вполголоса кое-что про мотылька, стремящегося к звезде,[86] и про то, как печальна жизнь. Ты что-то сказал?

Но я не сказал, а просто издал сдавленный стон, объяснил я ей, и она согласилась, что в данных обстоятельствах сдавленный стон напрашивается сам собой.

— Но ты ведь понимаешь, ему было трудно, бедненькому, придумать с ходу способ, как помешать ее приезду, — заступилась она, однако, за брата. — А помешать ее приезду было главнее всего.

— Это верно.

— Так что я бы на твоем месте сосредоточила внимание на светлой стороне. Цени, что есть хорошего.

Этот призыв, будучи обращен к Бертраму Вустеру, как правило, не остается неуслышанным. Общее онемение чувств, произведенное ее рассказом, меня не то чтобы отпустило, но все же немного ослабло. Я понял, что она по-своему права.

— В твоих словах что-то есть, — признал я, восходя по своему трупу к высшим материям,[87] что, как я уже говорил, вообще мне свойственно. — Главнее всего, ты верно заметила, было не дать Бассет появиться здесь, а каким способом удалось этого достичь, не так уж и важно. И потом, она и так была убеждена в моей горячей любви, Китекэт мало что прибавил к моему безвыходному положению, если уж на то пошло.

— Вот умничка! Это я понимаю, храбрый разговор!

— Мы получили отсрочку, и теперь все зависит от того, насколько быстро ты сможешь отшить Гасси. Как только он опомнится, все станет на свои места. Освободившись от твоих роковых чар, он автоматически обратится к старой любви, поймет, что разумнее будет податься туда, где тебя ценят. Когда, по-твоему, можно этого ожидать?

— Очень скоро.

— А почему не прямо сейчас?

— Понимаешь, Берти, я тебе все объясню. Мне нужно, чтобы он сначала сделал для меня одно дело.

— Какое еще дело?

— А вот и Томас наконец! По-моему, он скупил все журналы о кинозвездах. Пусть читает во время концерта, это будет самое разумное с его стороны. Ты помнишь, что сегодня вечером концерт? Смотри не забудь. И когда увидишь Дживса, узнай у него, все ли в порядке с группой поддержки Эсмонда. Полезай в машину, Томас.

Тос полез в машину, опять бросив на меня надменный взор, уселся, высунул руку, положил мне на ладонь пенни и сказал: «Вот тебе, бедный человек», — да еще пожелал мне не пропить подаяние.

В другое время эта непристойная грубость разбудила бы в Бертраме Вустере спящего зверя, и этот малолетний сосуд скверны получил бы от меня еще одного щелбана, но сейчас мне было не до Тосов. Я подозрительно смотрел на Тараторку.

— Что за дело? — спросил я еще раз.

— Ничего интересного, — отмахнулась она. — Так, кое-какая мелочь.

И укатила, оставив меня в когтях смутной тревоги.

Я потопал к «Деверил-Холлу», теряясь в догадках, что подразумевалось под ее выражением «кое-какая мелочь», заворачиваю за угол и вижу в отдалении нечто крупное и в норфолкской охотничьей куртке. Я узнал Эсмонда Хаддока.

ГЛАВА 19

Поскольку по распоряжению «пуганой вороны» леди Дафны Винкворт в «Деверил-Холле» больше не выставляли после обеда портвейн и вся компания, без разделения полов, одновременно отчаливала из столовой, закончив прием пищи, я не беседовал с Эсмондом Хаддоком один на один со дня, вернее — вечера моего приезда. Встречал его, конечно, то тут, то там, но всегда в сопровождении пары теток или кузины Гертруды, и в обоих случаях выражение лица у него было байроническое. (Я справился у Дживса, слово верное, означает: как у покойного лорда Байрона, который имел унылый характер и все принимал близко к сердцу.)

Мы сошлись, он — с северо-северо-востока, я — с юго-юго-запада, и он поздоровался, болезненно дернув щекой, словно хотел было улыбнуться, но раздумал и сказал себе: «Да ну их, еще улыбаться…»

— Привет, — сказал он.

— Привет, — сказал я.

— Хорошая погода, — сказал он.

— Да, — сказал я. — Гуляете?

— Да, — отвечает. — И вы тоже гуляете?

Благоразумие заставило меня опуститься до лжи.

— Да, — говорю. — Я тоже гуляю. Только что повстречал мисс Перебрайт.

При звуках этого имени его передернуло, как будто разбередили старую рану.

— О? — сказал он. — Мисс Перебрайт? — И два раза сглотнул. Я видел, что на губах у него рождается вопрос, но, должно быть, неприятный до тошноты, потому что он выговорил только: «А был…» — и снова сглотнул. И еще, и еще.

Я уже готов был перейти к обсуждению ситуации на Балканах, когда он наконец все-таки выдавил из себя:

— А был с ней… Вустер?

— Нет, она шла одна.

— Это точно?

— Абсолютно.

— Он, возможно, затаился где-нибудь поблизости. За деревом?

— Дело было на вокзальной площади.

— Может быть, спрятался за дверью?

— Да нет же!

— Странно. Ее сейчас без Вустера нигде невозможно застать, — сказал он, слегка скрипнув зубами.

Я сделал попытку немного умерить его муки, достигшие, похоже, значительной остроты. Было очевидно, что усилия Гасси не пропали даром и так называемое «зеленоглазое чудовище» изрядно потрепало Эсмонду нервы.

— Мы ведь — они, то есть, — старые друзья, — сказал я.

— Вот как?

— Да. Знакомы с детства. Занимались в одном танцклассе.

Я сразу же пожалел, что обмолвился о танцах, потому что он взвился, словно чья-то невидимая рука наступила ему на чувствительную мозоль. Не то чтобы он помрачнел, он и так был мрачнее тучи, но как-то совсем скис, вроде лорда Байрона, прочитавшего разгромную рецензию на свой последний сборничек стихотворений. И ничего удивительного. Человеку влюбленному и встревоженному предприимчивостью соперника не так-то приятно представлять себе объект своего обожания вальсирующим в объятиях этого соперника, да еще, быть может, во время перерыва по-дружески делящим на двоих стакан молока с печеньем.

— Да? — отозвался он и испустил свистящий вздох, как выдохшийся сифон с содовой водой. — В одном танцклассе, вы говорите? В одном танцклассе?

После чего погрузился в хмурое молчание. Когда же он вновь заговорил, в голосе у него прослушивалось хриплое урчание грома:

— Расскажите мне, Гасси, что за тип этот Вустер? Он ведь ваш приятель?

— Ну да.

— Давно с ним знаетесь?

— В школе вместе учились.

— Отвратительный, наверно, был мальчишка? В школе его, конечно, терпеть не могли?

— Я бы не сказал.

— Значит, это с возрастом у него проявилось. Потому что он вырос самым подлым ползучим гадом изо всех ползучих гадов, каких я, себе на горе, в жизни встречал.

— Вы называете его ползучим гадом?

— Именно так, и готов повторить это столько раз, сколько вам будет угодно.

— Он вовсе не так уж и плох.

— Возможно — на ваш взгляд. Но не на мой, и не на взгляд, я думаю, подавляющего большинства порядочных людей. Ад полон такими, как Вустер. Что она в нем нашла, черт побери?

— Не знаю.

— И никто не знает. Я подверг его самому пристальному и объективному рассмотрению и пришел к выводу, что он совершенно лишен какого-либо обаяния. Вам случалось переворачивать большой плоский камень?

— Изредка.

— Видели, кто из-под него выползает? Разные омерзительные твари, которые похожи на него, как родные братья. Если бы вы, Гасси, положили под микроскоп кусочек овечьего сыра горгонзола и предложили бы мне взглянуть, первое, что я бы воскликнул, настроив окуляр, было бы: «Смотрите-ка, Вустер!»

Он помолчал, байронически насупив брови. А потом продолжил:

— Мне известно, что вы на это возразите, Гасси. Вы скажете, что ведь не его вина, если он похож на слегка увеличенного сырного червя. И это правда. Надо быть справедливым. Но ведь он наводит ужас на добрых людей не только своей отвратительной наружностью. Он представляет угрозу для общества.

— Ну, это вы уж слишком.

— Что значит — слишком? Вы слышали, что про него рассказывала тетя Дафна за столом в тот вечер, когда вы приехали? Этот ужасный Вустер все время ворует полицейские каски.

— Не все время. А один раз, по случаю праздника лодочных состязаний.

Он опять насупился.

— Мне не нравится, что вы так упорно за него заступаетесь, Гасси. Наверно, хотите быть беспристрастным? Имейте в виду, беспристрастность — опасная вещь! Она граничит с моральной близорукостью. Все факты подтверждаются документально. Каждую свободную минуту Вустер отправляется рыскать по лондонским улицам, гоняется за бедными полицейскими, нападает на них, препятствует им в исполнении их служебных обязанностей, превращает их жизнь в ад. Вот что за человек Вустер!

Высказавшись, он ненадолго задумался. Потом по его физиономии опять пробежала легкая судорога, которая в последнее время худо-бедно заменяла ему улыбку.

— Скажу вам одну вещь, Гасси. Я от души надеюсь, что нечто в этом роде он предпримет и здесь у нас. Мы уже приготовились встретить его во всеоружии.

— Во всеоружии?

— Да. Теперь дело за ним. Знаете Доббса?

— Который страж порядка?

— Да, наш деревенский полисмен. Отличный малый и неутомим в исполнении долга.

— Лично не знаком. Говорят, у него помолвка расстроилась.

— Тем лучше. Значит, у него в сердце не осталось места для жалости и благодушия. Я все рассказал Доббсу о Вустере и велел быть настороже. Так что он теперь бдит. И рвется в бой. Пусть только Вустер протянет палец к Доббсовой каске, и он немедленно будет жестоко наказан. Вам, Гасси, на первый взгляд, наверно, в это трудно поверить, но я — здешний мировой судья. Заседаю в нашем местном суде и умею поставить на место преступные классы, когда они забываются. От души надеюсь, что Вустер не удержится и выкажет свою криминальную сущность, тогда Доббс навалится на него, как леопард, и доставит ко мне на суд, а я вынесу ему приговор: тридцать суток без замены штрафом, невзирая на пол и возраст!

Мне такая решимость пришлась не по душе.

— Вы этого не сделаете, Эсмонд!

— Сделаю. Руки чешутся. Пусть только Вустер сойдет с прямой дорожки, хоть на один дюйм, и можете попрощаться с ним на тридцать суток. Ну, ладно, Гасси, я пошел. На ходу как-то легче, я в этом убедился.

Он скрылся за горизонтом в юго-восточном секторе. А я остался стоять с разинутым ртом. Меня томило предчувствие неотвратимой опасности. «О, если бы Дживс был здесь!» — сказал я себе. И представьте, оказалось, что он здесь. Я уже на протяжении некоторого времени безотчетно ощущал, что сбоку от меня стоит некто и говорит: «Доброе утро, сэр». Поворачиваюсь, а это Дживс, загорелый и поздоровевший после поездки на побережье в Брамли-он-Си, которая явно пошла ему на пользу.

ГЛАВА 20

— Доброе утро, сэр, — были его слова. — Вы мне позволите сделать одно замечание?

— Разумеется, Дживс. Приступайте. Можете сделать несколько.

— Я по поводу вашего вида, сэр. Прошу меня простить за такую вольность, но…

— Говорите, не стесняйтесь. Вы ведь хотели сказать, что у меня вид — как будто меня кошка притащила из гробницы Тутанхамона, верно?

— Ну, так далеко я бы все-таки не зашел в своем сравнении, но, безусловно, мне доводилось видеть вас более soigné.[88]

Мелькнула у меня мысль тоже что-нибудь скаламбурить на французском, но настроение было слишком паршивое, не до шуток.

— Если позволите, сэр, я заберу костюм, который на вас сейчас, и займусь им вплотную.

— Спасибо, Дживс.

— Пройдусь губкой и отутюжу..

— О, да, спасибо, Дживс.

— Очень хорошо, сэр. Чудесный день, не правда ли, сэр?

— Да, спасибо, Дживс. Он вздернул одну бровь.

— Вы как будто расстроены, сэр?

— Да, Дживс, я расстроен. Так расстроен, что сил моих нет. Потому что причин для расстройства у меня с избытком.

— Но как же так, сэр? Ведь дела складываются самым благоприятным образом. Я доставил мастера Томаса в дом священника. И как мне стало известно от дяди Чарли, ее сиятельство ваша тетя Агата уже отложила свое прибытие в «Деверил-Холл».

— Верно. Но все эти вещи — не главное. Конечно, они образуют некоторую серебряную подкладку, не спорю, но взгляните на собирающиеся тучи. Во-первых и в самых основных, это опять он.

— Сэр?

Я понял, что он ничего не понял, и постарался взять себя в руки.

— Простите, что говорю загадками, Дживс, — сказал я внятно. — Я имел в виду, что опять Гасси грозит бедой.

— В самом деле, сэр? Каким же образом?

— Сейчас объясню. Из-за чего произошла вся эта заварушка, помните?

— Из-за того обстоятельства, что мистер Финк-Ноттл оказался в тюремном заключении, сэр.

— Вот именно. А теперь можно без опаски биться об заклад, что он окажется там опять.

— В самом деле, сэр?

— Ну что вы, в самом деле, все время «в самом деле» да «в самом деле»? Да, тень каталажки опять нависла над Огастусом Финк-Ноттлом. Правоохранительные органы уже поигрывают мускулами, готовясь к прыжку. Один неверный шаг — а он их сделает штук двадцать в первую же минуту — и прости-прощай, Гасси, на тридцать суток в застенке. Что из этого проистечет, мы с вами знаем отлично.

— О, да, сэр.

— Так уже лучше. Разнообразнее. А то все только «в самом деле, сэр» да «в самом деле, сэр». Да, так вот. Что из этого произойдет, известно, и страх берет подумать, м-м?

— Совершенно точно, сэр.

Я заставил себя не давать волю воображению и сохранить спокойствие. Спокойствие, конечно, ледяное, замороженное для сохранности, оно не идет в сравнение со спокойствием в свежем виде, но, с другой стороны, лучше, чем никакого спокойствия вообще. Я сказал:

— Может быть, конечно, Дживс, я и заблуждаюсь, и этот старый арестант вовсе не намерен возвращаться к уголовной жизни. Может быть, но вряд ли. Вот вам факты. Только что я встретил на вокзальной площади мисс Перебрайт. Между нами, естественно, завязался разговор, и в ходе него зашла речь про Гасси. Поговорили мы о нем минуту-другую, как вдруг она отпустила замечание, от которого душа моя наполнилась невыразимым страхом. Ей-де нужно, чтобы Гасси сделал для нее одно дело. Я спросил, что за дело. А она отвечает: «Ничего интересного, так, кое-какая мелочь». Уклончиво отвечает. Или правильнее было бы сказать «лицеприятно»?

— Можно и так и эдак, по вашему усмотрению, сэр.

— Отвечает, как человек, который что-то затеял и сам это сознает. «Эге-гей, — сказал я себе. — Алло, алло, алло!»

— Прошу извинения, что перебиваю, сэр, но я рад сообщить: группа поддержки мистера Эсмонда Хаддока организована, мои усилия в этом направлении увенчались значительным успехом. Стоячие места за скамейками в зале будут заполнены его поклонниками и доброжелателями.

Я нахмурился.

— Прекрасная новость, Дживс, но не понимаю, какое отношение она имеет к тому, о чем только что шла речь?

— Никакого, сэр. Прошу меня простить. Это ваши слова «Алло, алло, алло!» привели мне на ум мистера Хаддока. Так вы говорили, сэр?..

— А что я, собственно, говорил? Не помню.

— Вы упомянули уклончивый, или лицеприятный, ответ мисс Перебрайт.

— А, ну да. Он наводил на мысль, что она что-то затевает. И меня как по лбу шарахнула такая мысль: если Тараторка что-то затевает, то, сто шансов против восьми, ее затея будет носить характер мести полицейскому Доббсу. Я прав или не прав, Дживс?

— Это безусловно вполне правдоподобное предположение, сэр.

— Я знаю Тараторку. Ее психология для меня — открытая книга. Еще в те давние дни, когда она бегала в комбинезончике и без переднего зуба, она отличалась горячим, порывистым нравом, непримиримым ко всякому «нахальству». А последний поступок ревностного полисмена, арест собаки, она, конечно, сочтет «нахальством». Если раньше у нее были с Доббсом расхождения по богословским вопросам, то теперь она и вовсе жаждет его крови. Несчастное животное томится в темнице, скованное кандалами по рукам и ногам, — да девушка с ее темпераментом нипочем не оставит этого дела так.

— Разумеется, сэр.

— Вот именно что «разумеется, сэр». Мы должны смотреть правде в глаза, как она ни ужасна. Тараторка, безусловно, задумала какую-то акцию против полицейского Доббса, какую именно, мы не знаем, но ясно, что Гасси, которого как воздух необходимо оградить от новых конфликтов с законом, готов стать орудием в ее руках и осуществить ее зловещие планы. И вот что еще я вам расскажу, и можете ввернуть свое «в самом деле, сэр?». Я сейчас разговаривал с Эсмондом Хаддоком, он, оказывается, здесь мировой судья. Ему принадлежит в Кингс-Девериле право казнить, карать и миловать. Так что для него присудить человека к тридцати суткам без права выкупа — что глазом моргнуть. Мало того, он ужасно невзлюбил Гасси и признался мне совершенно открыто, что мечта его жизни — увидеть, как на нем защелкнут наручники. Что вы теперь запоете, Дживс?

Он разинул было рот, но я поднял руку и остановил его.

— Знаю, что вы хотите сказать, и вполне с вами согласен. Сам по себе, послушный лишь велению своей совести, Гасси совершенно не способен ни на какие правонарушения и хулиганства, за которые всякий мировой судья рад отвесить показательный приговор для острастки другим. Что верно, то верно. С молодых лет Гасси придерживается правил, усвоенных, я думаю, с молоком матери: подальше обходить стезю порока и избегать опрометчивых поступков, которые приводят менее дисциплинированную публику в очередь на тридцатисуточную посадку. Но, как мы знаем, Гасси поддается влиянию. Например, тогда, на Трафальгарской площади, на него повлиял Китекэт, пригрозив съездить бутылкой по башке. И Тараторка, судя по всему, тоже способна на него повлиять. А уж когда Кора-Таратора возьмется влиять на кого-то, она до чего угодно может довлияться, мне это известно по собственному опыту.

— Вы полагаете, что мистер Финк-Ноттл прислушается к предложениям молодой леди?

— Ее слово для Гасси — закон. Он будет как воск в ее руках. Говорю вам, Дживс, ситуация удручающая. Вы никогда не сидели привязанный по рукам и по ногам к стулу перед пороховой бочкой, на которой догорает огарок свечи?

— Нет, сэр, такого со мной не случалось.

— У меня сейчас именно такое состояние. Сижу, сжав зубы, и жду, когда рванет.

— Не стоит ли мне побеседовать с мистером Финк-Ноттлом о нежелательности скоропалительных действий?

— Это было бы лучше всего. Может, он вас послушает.

— Непременно так и поступлю при первой же возможности, сэр.

— Благодарю вас, Дживс. Неприятная история, а?

— Весьма, сэр.

— Не припомню, чтобы я попадал в историю неприятнее. Куда не подашься, все не слава Богу.

— За исключением, быть может, мистера Перебрайта, сэр.

— Ах, да. У Китекэта дела пошли в гору. Я слышал об его успехах. Говорят, он теперь носит шапку исключительно набекрень?

— Она свисала у него с уха, когда я последний раз его видел, сэр.

— Ну что ж, это уже кое-что. Все-таки немножко греет душу, — признал я, ибо мы, Вустеры, даже среди своих тягостных забот находим время порадоваться удаче друга. — Безусловно, счастливый конец Китекэтовых дел можно считать лучом света. Да еще, вы говорите, деревенские головорезы готовы поддержать мистера Хаддока на сегодняшнем концерте?

— В больших количествах, сэр.

— Итого, два луча света, черт подери! А если вам удастся отговорить Гасси от глупостей, получится уже три. Неплохо. Ладно, Дживс, ступайте и возьмитесь за него, может, что и выйдет. Думаю, вы найдете его в доме священника.

— Очень хорошо, сэр.

— Да, и вот еще что, самое важное. Будете в доме священника, найдите юного Тоса и отберите у него тупое орудие в виде короткой палицы, налитой свинцом, он ее недавно раздобыл. Это разновидность полицейской дубинки, а вы не хуже моего знаете, как нежелательно, чтобы подобный предмет находился во владении юного Тоса. Перелистайте хоть всю телефонную книгу от А до Z, вы не найдете никого, кому было бы так же опасно доверить эту штуковину, как ему. Вы меня поймете, когда я скажу, что он открыто провозгласил намерение оглоушить ею полицейского Доббса. Так что вырвите эту свинчатку из его когтей во что бы то ни стало. Я не успокоюсь, пока не буду знать, что она уже у вас.

— Очень хорошо, сэр. Я этим займусь, — ответил Дживс, и мы расстались, обменявшись обычными любезностями; он отправился в дом викария, чтобы совершить очередное доброе деяние, а я потопал дальше в противоположном направлении.

Не протопал я и двухсот шагов, как вдруг из приятной задумчивости меня вывело зрелище, от которого кровь застыла в жилах и глаза, точно два небесных тела, покинули свои орбиты. Я увидел, как Гасси выходит из ворот живописного деревенского домика за зеленым палисадничком.

Кингс-Деверил — такая деревня, где живописных домиков — пруд пруди, но этот живописный домик отличала от прочих вывеска над дверью в виде королевского герба и надписи: «Полицейский участок». И не оставляя сомнений в подлинности этой надписи, Гасси Финк-Ноттла не то чтобы буквально держа одной рукой за шиворот, а другой за сиденье штанов, но почти что так, в силу чего случайный прохожий, естественно, счел бы себя свидетелем ареста, — вел крепкий детина в синей униформе и каске, который не мог быть никем иным, кроме как полицейским Эрнестом Доббсом, собственной персоной.

ГЛАВА 21

Так я впервые удостоился чести увидеть своими глазами прославленного стража закона, о котором был наслышан и на которого даже в менее отчаянных обстоятельствах все равно бы остановился поглазеть — уж очень у него, как у Силверсмита, была внушительная наружность, она привлекала внимание и в какой-то степени захватывала дух.

Бессонный хранитель общественного спокойствия в деревне Кингс-Деверил принадлежал к разряду полицейских, скроенных прямолинейно и сшитых узловато. Как будто Природа, взявшись его сколачивать, сказала себе: «Не поскуплюсь». И не поскупилась, разве что чуть недодала ему роста. Если не ошибаюсь, чтобы поступить на службу в полицию, требуется рост не ниже пяти футов девяти дюймов без башмаков, а Эрнест Доббс, на мой взгляд, мог бы, пожалуй, пролезть под планкой. Но этот небольшой перпендикулярный недобор только придавал его фигуре как бы дополнительную ширину и прочность. Такой человек, стоит ему захотеть, запросто мог бы заменить деревенского кузнеца — с первого взгляда было видно, что его мускулистые ручищи прочны, как железные прутья. А теперь еще, увеличивая сходство, у него на лбу блестели капли трудового пота. Похоже, он только что пережил серьезное душевное потрясение — глаза горят, усы топорщатся, нос ходит туда-сюда.

— Г-р-р! — промолвил он и сплюнул, ничего не прибавив. Сразу видно, человек немногословен и плюется мастерски.

Гасси, очутившись на открытом пространстве, робко улыбнулся. Он тоже, по-видимому, был охвачен душевным волнением. То же самое и я. Итого, взволнованных трое.

— Всего доброго, констэбль, — сказал Гасси.

— Мое почтение, сэр, — кратко ответил тот, возвратился в здание и захлопнул за собой дверь. Я в тот же миг подскочил к Гасси.

— Что все это значит? — спрашиваю я дрожащим голосом.

Но тут дверь снова распахивается, появляется Доббс. Он держит в руках совковую лопату, а в лопате — что-то похожее на живых лягушек. Я пригляделся: действительно, лягушки. Доббс размахнулся лопатой, и бессловесные братья наши взлетели в воздух, словно горсть конфетти, попадали на траву и разбрелись по своим делам. Полицейский постоял секунду, уничтожающе глядя на Гасси, еще раз сплюнулвсе с той же силой и меткостью и ушел, а Гасси снял шляпу и вытер лоб.

— Уйдем отсюда, — попросил он, и только когда мы отдалились от участка на добрых четверть мили, к нему вернулось некое подобие душевного равновесия. Он снял очки, протер стекла, снова водрузил на нос, и видно было, что ему полегчало. Дыхание стало ровнее.

— Это был полицейский Доббс, — пояснил он.

— Я так и догадался.

— По мундиру?

— Д-да. И по каске.

— Понятно, — сказал Гасси. — М-да. Понятно, понятно. М-да. Понятно. М-да.

Создавалось впечатление, что он будет продолжать в том же духе до бесконечности, однако, повторив еще шесть раз «понятно» и семь раз «м-да», он все же сумел остановиться.

— Берти, — обратился он ко мне, — тебе ведь много раз случалось попадать в лапы полиции, верно?

— Не много раз, а всего один.

— Это жуть как неприятно, ты согласен? Вся жизнь встает перед глазами. Эх, выпил бы я сейчас, ей-богу… апельсинового соку!

Я переждал, пока пройдет тошнота, а когда почувствовал себя лучше, спросил:

— А что случилось-то?

— В каком смысле?

— Что ты делал?

— Кто, я?

— Ну да, ты.

— Да просто разбрасывал лягушек, — ответил он и пожал плечами, словно речь шла о самом обычном деле для всякого английского джентльмена.

У меня глаза полезли на лоб.

— Что, что?

— Лягушек разбрасывал. В спальне у полицейского Доббса. Идея викария.

— Викария?

— Ну, то есть, он своей проповедью подсказал ее Тараторе, ненароком. Она, бедная девочка, все время размышляла о том, как дурно поступил Доббс по отношению к ее собаке, а викарий вчера как раз говорил про фараона и казни египетские,[89] которые фараон на себя навлек за то, что не отпускал сынов Израиля. Ты, может быть, помнишь тот случай? Слова викария натолкнули Таратору на интересную мысль. Ей пришло в голову, что казнь лягушками может подействовать на Доббса, и он отпустит Сэма Голдуина из плена. Ну, и она попросила меня заглянуть к Доббсу, устроить это дело. Сказала, что ей это будет приятно, а Доббсу полезно и отнимет у меня всего несколько минут. Вообще-то Таратора считала, что казнь вшами[90] была бы еще действеннее, но она, девушка трезво мыслящая и практичная, понимает, что вшей не напасешься, а лягушек сколько угодно под каждой изгородью.

Все мыши, сколько их было у меня в желудке, проснулись и закопошились со страшной силой. Но я сделал над собой титаническое усилие и не взвыл, как погубленная душа. Просто не верилось, что этот сверх-олух царя небесного за столько лет жизни ни разу не угодил в психлечебницу. Казалось бы, какое-нибудь из этих учреждений, с их разветвленной охотой за талантами, давно бы должно было его сцапать.

— Расскажи все толком. Он застал тебя на месте?

— К счастью, нет. Опоздал на полминуты. Я высмотрел, когда в его доме никого не будет, вошел и выпустил лягушек.

— А он оказался где-то поблизости?

— Ну да. Он был в таком сарайчике у задней двери, должно быть, пересаживал герани или еще что-нибудь, когда вошел, у него руки были все в земле. Он, видно, и пришел руки мыть. Неловкий был момент, непонятно, с чего начать разговор. Наконец я сказал: «А, привет, привет! Вот и вы». А он стоит и молча смотрит на лягушек. Потом спросил: «Это что такое?!» Они, понимаешь ли, распрыгались немного. Лягушки ведь, знаешь, прыгают.

— Кто куда?

— Совершенно верно. Кто куда. Ну, я не растерялся и говорю: «О чем это вы, констэбль?» Он мне: «О лягушках вот об этих». А я ему: «Ах, да, тут, я вижу, имеется некоторое количество лягушек. Вы — любитель лягушек?» Тут он спросил, моих ли это рук дело. А я ему в ответ: «В каком смысле моих рук, констэбль?» Он говорит: «Это вы их сюда принесли?» И я, должен признаться, сознательно его дезинформировал. Я ответил, что нет. Конечно, мне была очень не по душе эта умышленная ложь, но я все-таки думаю, что в некоторых ситуациях…

— Не отвлекайся! Что было дальше?

— Не подгоняй меня, пожалуйста, Берти. На чем я остановился? Ах, да. Я сказал, что нет, я понятия не имею, откуда они там взялись. Это, наверно, одно из тех явлений, которым мы никогда не найдем объяснения. Наверно, говорю, им так и предназначено оставаться необъяснимыми. У него, естественно, против меня никаких улик. Мало ли кто мог безо всякого злого умысла, просто так, зайти в комнату, по которой скачут лягушки, хотя бы и епископ Кентерберийский, и вообще кто угодно. Доббс, должно быть, отдавал себе в этом отчет, он только пробурчал, что это очень серьезное преступление — приносить лягушек в полицейский участок, и я сказал, что да, конечно, жаль только, нет никакой надежды изловить злоумышленника. Тут он задал мне вопрос: а что я, собственно, там делаю? Я ответил: пришел просить, чтобы он отпустил Сэма Голдуина. А он говорит, что не отпустит, так как установлено, что он, Доббс, — не первый, кто был им укушен, и положение животного очень серьезно. «Что ж, — говорю, — ладно, тогда я пойду», — и пошел. Он сопровождал меня до самых ворот, как ты видел, и всю дорогу тихо рычал. Не нравится мне что-то этот человек. У него дурные манеры. Резкие. Бесцеремонные. С такими манерами он не сможет завести себе друзей и не будет пользоваться авторитетом. Ну ладно, мне надо идти и отчитаться перед Тараторой. Боюсь, известие про вторичный укус ее встревожит.

И высказав еще раз желание опрокинуть стаканчик апельсинового сока, Гасси двинулся к дому викария, а я продолжил путь в «Деверил-Холл», уныло размышляя о том, какое следующее несчастье ждет меня на жизненном пути. Теперь не хватает только столкнуться нос к носу с леди Дафной Винкворт и тем увенчать этот день ужасов.

Я предполагал проникнуть в дом незаметно, и поначалу казалось, что удача мне в этом благоприятствует. Я пробирался по парку, держась в тени живых изгородей и стараясь, чтобы ни один сучок не хрустнул под ногой, ветер по временам доносил отдаленный старушечий лай, но удалось не попасться никому на глаза. Я уже торжествовал успех и почти припевал, входя в парадные двери, как вдруг — вот тебе на! — прямо передо мной посреди холла, расставляя на столике букеты, — она, леди Дафна Винкворт.

Наверно, Наполеон, или царь гуннов Атилла, или еще кто-нибудь в таком роде помахал бы ручкой, сказал: «Привет, привет!» — и пошел бы дальше, куда ему надо. Но мне такое геройство не по плечу. Взгляд леди Дафны, описав дугу, вонзился в меня, и я застыл на месте, как простреленный. Примерно так же, если помните, подействовала на свадебного гостя встреча со Старым Моряком.[91]

— А-а, вот и вы, Огастус!

Отпираться было бесполезно. Стоя, как был, на одной ноге, я отер со лба росинку пота.

— Вчера я не успела у вас спросить. Вы написали Мадлен?

— Да-да, а как же.

— Надеюсь, вы принесли извинения?

— А как же, да-да.

— Почему у вас такой вид, словно вы спали в одежде? — спросила она, неодобрительно оглядев мою экипировку.

Отличительная черта Вустеров состоит в том, что мы хорошо знаем, когда высказаться, а когда промолчать. На этот раз что-то подсказывало мне, что сейчас выигрышнее — откровенность.

— Дело в том, что так оно и было, — сказал я ей. — Я всю ночь не раздевался, потому что ездил в Уимблдон на «молочном» поезде. Хотел повидаться с Мадлен. Сами понимаете, в письме всего не скажешь, ну, я и подумал… Личный подход, знаете ли, совсем другое дело.

Проехало, как по маслу. Мне вообще-то не доводилось наблюдать радость пастыря по случаю возвращения в родное стадо заблудшей овечки, но думаю, что примерно так же возликовала, услышав мои слова, эта каменная дама. Взгляд смягчился. Лицо перерезала довольная ухмылка. Наморщенность носа, наблюдавшаяся минуту назад, словно я — не я, а утечка газа или не вполне свежее яйцо, совершенно разгладилась. Не будет преувеличением даже сказать, что леди Дафна просияла.

— Огастус!

— По-моему, это был верный ход с моей стороны?

— Да-да, конечно! Как раз такой поступок найдет отклик в романтической душе Мадлен. Вы, Огастус, настоящий Ромео. «Молочным» поездом? Вы же, наверно, провели в пути всю ночь?

— Около того.

— Ах, бедняжка. Я вижу, вы совсем без сил. Сейчас позвоню Силверсмиту, велю, чтобы принес апельсинового сока.

Она нажала кнопку звонка. Последовала театральная пауза. Надавила еще раз, и снова ничего. Она уже собралась ткнуть в третий раз, но тут наконец возник желаемый персонаж. Слева на сцену вышел дядя Чарли, и я с изумлением увидел у него на физиономии снисходительную ухмылку. Правда, он поспешил согнать ее и принять всегдашнее тупое и почтительное выражение, однако высокомерная мина успела побывать у него на лице, это точно.

— Приношу извинения, что замешкался и не сразу явился по вашему звонку, миледи, — сказал он. — Когда ваша милость звонили, я как раз произносил спич и потому не сразу услышал, что меня зовут.

Леди Дафна удивленно захлопала очами. Я тоже.

— Произносили спич?

— По поводу радостного события, миледи. По поводу объявления помолвки моей дочери Куини, миледи.

Леди Дафна сказала: «Ах, вот как», а я чуть было не произнес злополучную формулу: «В самом деле, сэр?», потому что не мог придти в себя от изумления: во-первых, у меня и в мыслях не было, что пузатого дворецкого и стройную горничную могут связывать узы кровного родства; а во-вторых, что-то уж очень быстро она оправилась от разбитого Доббсом сердца. Помнится, я еще сказал себе, что, мол, вот оно, женское постоянство, не исключаю, что даже прибавил слово «фи».

— И кто же счастливый жених, Силверсмит?

— Славный, надежный малый, миледи, по фамилии Медоуз.

Мне сразу показалось, что я уже где-то эту фамилию слышал. Но при каких обстоятельствах, не припомню. Медоуз? Медоуз? Нет, забыл.

— Да? Из деревни?

— Нет, миледи. Медоуз — личный слуга мистера Финк-Ноттла, — ответил Силверсмит, на этот раз недвусмысленно позволяя себе ухмылку и обращая ее непосредственно ко мне. Этим он как бы доводил до моего сведения, что теперь смотрит на меня так, как будто я ему свой в доску и вообще чуть ли не сват и брат и что отныне, с его стороны, по крайней мере, больше не будет ни намека на мою склонность горланить охотничьи песни за портвейном и привозить в загородные дома собак, чей укус ядовитее змеиного.

Должно быть, сдавленный возглас изумления, сорвавшийся с моих губ, прозвучал, на слух леди Дафны, как хрип умирающего от жажды, ибо она сразу же распорядилась насчет апельсинового сока.

— Я думаю, правильнее, чтобы Силверсмит принес его к вам в комнату. Вам же нужно переодеться.

— Лучше пусть пришлет с Медоузом, — пролепетал я.

— Да, да, конечно. Вы ведь захотите пожелать ему счастья.

— Вот именно, — подтвердил я.

Китекэт предстал передо мной не сразу. Можно понять, если человек настроился на то, чтобы жениться на дочери-наследнице, и вдруг оказывается помолвлен с горничной, ему нужно время, чтобы как-то опомниться и придти в себя. И даже когда Китекэт наконец появился, по растерянному выражению его лица было ясно, что он еще далек от успеха. Вид у него был такой, словно его недавно оглоушили короткой, но сподручной дубинкой.

— Берти, — промолвил он, — случилась довольно неприятная вещь.

— Ах, ты уже знаешь? Ну, и что посоветуешь? Ответ на это мог быть только один:

— Тебе надо обратиться к Дживсу.

— Так я и сделаю. Этот великий ум найдет выход. Выложу ему факты и попрошу его поразмыслить над ними.

— А какие факты? Как это произошло?

— Сейчас расскажу. Ты будешь пить апельсиновый сок?

— Нет.

— Тогда я выпью. Может, легче станет.

Он влил в себя чуть не весь стакан сразу и отер пот со лба.

— Во всем виноват диккенсовский дух, Берти. Я бы всем молодым людям, начинающим жизнь, дал совет: не поддавайтесь диккенсовскому духу. Помнишь, я говорил тебе, что последнее время меня просто распирает доброжелательство. И вот, сегодня утром прорвало. Я получил Гертрудину записку с выражением согласия бежать и тайно пожениться, и я весь был как добрый ломоть добра и света. Сам вне себя от счастья, я хотел видеть одно только счастье вокруг. Любя человечество, жаждал делать добро. С такими чувствами, плещущими внутри организма, до зубов затопленный благоволением, я зашел на людскую половину и застал там Куини всю в слезах.

— И у тебя сердце изошло кровью?

— Обильнейшим образом. Я ей говорю: «Ну, ну, не надо». Взял ее руку, погладил. А потом вижу, действия никакого, тогда я почти бессознательно притянул ее к себе на колени, обнял за талию и стал целовать. Как брат.

— Гм.

— Не говори, пожалуйста, «гм», Берти. Я поступил так, как на моем месте поступил бы сэр Галахад или еще кто-нибудь такой, и не более того. Черт побери, ну что дурного, если человек, как старший брат, жалеет девушку в беде? На мой взгляд, нормальное порядочное поведение. Но не воображай, пожалуйста, что я в нем не раскаиваюсь. Я от всего сердца сожалею, что поддался доброму порыву, потому что в это самое мгновенье вдруг вошел Силверсмит. И что бы ты думал? Он оказался ее отцом.

— Знаю.

— Ты, я вижу, знаешь все на свете.

— Так оно и есть.

— Но одну вещь ты все-таки не знаешь, а именно, что он пришел в сопровождении Гертруды.

— Ух ты!

— Вот то-то и оно. При виде меня она проявила сдержанность. А Силверсмит — наоборот. Он стал похож на одного из малых пророков, который узрел грехи своего народа и немедленно приступил к громовым обличениям. Есть отцы, прекрасно умеющие выступить с осуждением дочерних проступков, а есть такие, что немеют и не способны вымолвить ни слова. Силверсмит принадлежит к первым. И тут я вдруг слышу, словно бы во сне, как Куини ему говорит, что мы помолвлены. Потом-то она мне объяснила, что другого выхода просто не было. И действительно, атмосфера, конечно, сразу разрядилась.

— А Гертруда как к этому отнеслась?

— Без особого восторга. Я сейчас только получил от нее короткую записку, что все, о чем мы сговорились, отменяется.

Китекэт издал стон такой же глухой и страдальческий, какие нередко срывались в те дни с моих уст.

— Ты видишь перед собой организм, утративший последние силы и всякую надежду. У тебя часом нет при себе цианистого калия? — Он испустил еще один глухой страдальческий стон. — И вдобавок ко всему этому я еще должен нацепить зеленую бороду и выступить в скетче с колотушками и диалогом наперекосяк!

Естественно, я сочувствовал бедняге, но в то же время меня задело, что этот юный чирей считает страдающей стороной только себя одного.

— Ну и что? А мне надо будет декламировать стишок из «Книжки Кристофера Робина для самых маленьких».

— Подумаешь! Скажи спасибо, что не пришлось зубрить целую сопелку из «Винни-Пуха».

И в этом он был, конечно, прав.

ГЛАВА 22

Здание Народного Дома в Кингс-Девериле расположено на Главной улице, сразу за утиной запрудой. Возведенное в 1881 году баронетом сэром Квинтином Деверилом, мало смыслившим в архитектуре, зато имевшим твердые вкусы, оно относится к тем Викторианским постройкам из глазурованного красного кирпича, которые произрастают в каждом историческом селении и в большой мере способствуют оттоку сельских жителей в города. Внутри у него, как и во всех подобных учреждениях, куда мне случалось заглядывать, было неметено, непроветрено и пахло в равных пропорциях яблоками, мелом, сырой штукатуркой, бойскаутами и здоровым британским крестьянством.

Начало концерта было назначено, как гласила доска объявлений, на восемь пятнадцать, и за несколько минут до старта я, поскольку мой собственный номер приходился на второе отделение, забрел внутрь и расположился среди стоячих зрителей позади скамеек, с тоской отметив про себя, что играть предстоит перед полным залом. Местные жители понаехали гуртами, хотя я мог бы предостеречь их от такого рискованного шага. Я видел программу, и мне известно было, что нас ждет.

С первого взгляда на этот прейскурант я отлично понял, почему тогда, у меня на квартире, Тараторка так холодно отзывалась об имеющихся в ее распоряжении актерских силах. В ее словах звучала горечь человека, чьи планы порушены yi надежды развеяны, человека, лишенного свободы творчества и возможности самовыражения. Мне стало ясно, что произошло. Она взялась за организацию концерта, захваченная светлыми идеалами, высокими порывами и прочими материями, но вскоре, бедняжка, расшибла лоб о препятствие, таящееся на дороге у каждого импрессарио, который вздумает заняться подобным делом. Несчастие в том, что устроение деревенского концерта неизбежно затрагивает групповые интересы, с которыми нельзя не считаться. То есть имеются разные влиятельные персоны, выступавшие в предыдущие разы, чьи номера обязательно надо включить и на этот раз, а в противном случае они поведут себя холодно и не очень любезно. Тараторка натолкнулась на могущественный клан Кигли-Бассингтонов.

Для человека с моим богатым опытом такие пункты программы, как «Соло; исп. мисс Мюриэль Кигли-Бассингтон» и «Разговор двух сумасшедших; исп. полковник и миссис Р.П. Кигли-Бассингтон», свидетельствуют о многом. И то же самое: «Звукоподражание; исп. Уоткин Кигли-Бассингтон», «Карточные фокусы; исп. Персиваль Кигли-Бассингтон» и «Ритмический танец; исп. мисс Поппи Кигли-Бассингтон». С мастера Джорджа Кигли-Бассингтона, внесенного в список в качестве чтеца-декламатора, я ответственность снимаю. Мне кажется, что его, как и меня, просто заставили согласиться на эту неловкую роль, а то бы он тоже предпочел договориться и получить наличными.

Я стоял позади зрительских скамеек, испытывая попеременно то чувство братской солидарности с мастером Джорджем, то даже желание подбежать и угостить его утешительной бутылочкой газировки, а в остальное время разглядывал окружающие меня лица, не обнаружатся ли на них признаки жалости, сострадания и так называемого милосердного снисхождения? Но увы, ничего похожего. Как все деревенские зрители на стоячих местах, эти были суровы и неумолимы и решительно неспособны взглянуть на вещи широко, дабы понять, что если человек выходит на подмостки и принимается декламировать про то, как Кристофер Робин скачет прыг-скок на лошадке, или же, наоборот, читает перед сном молитву, то он, чтец, делает это не по собственному капризу, а просто потому, что является беспомощной жертвой не зависящих от него обстоятельств.

Слева от себя я с особым сокрушением сердца наблюдал одного исключительно опасного любителя зрелищ — у него были напомаженные волосы и подвижные, прямо-таки извивающиеся губы, всегда готовые издать неприличный булькающий звук, которым зрители в Америке выражают артисту свое неодобрение. Но тут на скамьях раздались скромные аплодисменты, знаменуя начало концерта. Открывал его краткой вступительной речью сам деревенский священник.

До сих пор о преподобном Сиднее Перебрайте мне было известно только то, что он играет в шахматы и разделяет нелюбовь новой невесты Китекэта к полицейским шуткам насчет Ионы и кита. В остальном же он был для меня закрытая книга. И вот теперь я впервые увидел его в деле. Он оказался долговяз и сутуловат, словно чучело, набитое второпях и неумелой рукой, — сразу видно, что не из тех жизнерадостных деревенских священников, которые, открывая концерты самодеятельности, с гиканьем и присвистом выскакивают на эстраду, громогласно приветствуют свою паству, подкидывают пару-тройку анекдотов про коммивояжера и фермерскую дочку и, сияя улыбкой, убегают. Викарий Кинге-Деверила был, похоже, в миноре, на что у него, бесспорно, имелись основания. Как тут будешь радоваться жизни, если у тебя дома всем заправляет сумасбродная Тараторка, и чуть ли не к каждой трапезе подваливает Гасси Финк-Ноттл, да вдобавок ко всему еще приезжает и поселяется в свободной спальне эта горилла, юный Тос. Такое даром не проходит.

Короче говоря, он был невесел. Говорил он на тему о церковном органе, в помощь которому и был, как выяснилось, устроен весь этот вечер художественной самодеятельности. Виды инструмента на будущее оратор оценивал пессимистически. Церковный орган, честно было сказано нам, в дьявольски плохом состоянии. Уже много лет как он остался без штанов и стоит с протянутой рукой, а теперь уже близок день, когда он и вовсе должен будет положить зубы на полку. Было время, когда викарий еще надеялся, что дух добрососедской взаимопомощи вольет в его жилы свежую кровь, но дело, похоже, зашло уже слишком далеко, он готов поставить последнюю рубашку, что несчастный инструмент придется просто спустить в канализацию.

В заключение же викарий хмуро объявил, что первым номером программы будет скрипичное соло в исполнении мисс Юстасии Пулбрук. И при этом всем своим видом и тоном дал публике понять, что знает не хуже прочих, какая никуда не годная скрипачка эта Юстасия, но все-таки она еще ничего в сравнении с тем, что будет, когда за нас примутся Кигли-Бассингтоны.

О скрипачах я знаю только, что все они одним миром мазаны, что та, что этот — ни малейшей разницы, поэтому в скрипичных пьесах я не особенно разбираюсь и не могу вам определенно сказать, делала ли прекрасная Пулбрук честь тем своим сообщникам, которые подучили ее владению скрипкой. Соло было местами громкое, а местами не очень и обладало свойством, общим для всех скрипичных соло, мною уже раньше замеченным: они тянутся на самом деле не так долго, как кажется. Когда же оно все-таки кончилось, тут-то мы и поняли, что имел в виду достопочтенный Сидней, намекая на Кигли-Бассингтонов. На эстраду вышел прислужник и вынес стол. На этот стол он поставил фото в рамочке, и я сразу догадался, что нас теперь ждет. Покажите Бертраму Вустеру стол и фото в рамочке, и можете не рассказывать, про что будет следующий номер. Мюриэль Кигли-Бассингтон исполнит романс «Мой герой» из пьесы любителя шоколадных солдатиков.[92]

Однако парни в задних рядах вели себя на удивление сдержанно и достойно, я даже подумал, глядя на их учтивость, что, возможно, когда придет мой черед встать перед расстрельным взводом, ничего страшного не произойдет. По моей оценке, романс «Мой герой» стоит на втором месте после «Свадебной песни пахаря» как потенциальный возбудитель гнева в задних рядах, и когда вышла внушительная блондинка, взяла со стола рамочку с фото, натерла руки канифолью и набрала полную грудь воздуха, я ожидал крупных неприятностей. Однако эти славные ребята, как видно, с женщинами не воюют. Они не только воздержались от грубых возгласов, производимых с высунутым языком, но двое или трое из их числа даже похлопали в ладоши — неосмотрительный поступок, поскольку, вместе с аплодисментами сидячей публики, а там готовы аплодировать всем и вся, повлек за собой бис: балладу «Пойдем со мной гулять в поля».

Воспламененная многообещающим началом, Мюриэль, я думаю, готова была продолжить в том же духе и спеть еще, скажем, «Любовный зов индианки», но какие-то флюиды все-таки подсказали ей, должно быть, что больше издеваться над собой мы не позволим, и она, застеснявшись, ушла. Последовала непродолжительная пауза, и на сцену скок-поскок, как Кристофер Робин, кубарем вылетел небольшой мальчуган с зализанными волосами и в короткой итонской курточке — ребенка явно вытолкнули из-за кулис любящие родственники. Это был мастер Джордж Кигли-Бассингтон собственной персоной. Сердце мое преисполнилось к нему сочувствием. Уж я-то знал, каково ему сейчас.

Несложно было представить себе, что привело мастера Джорджа в эту рискованную позицию. Сначала мамаша роковым образом обмолвилась, что его преподобию было бы приятно, если Джордж продекламирует стишок, который у него так мило получается. Попытки отвертеться. Нажим родни. Он отчаянно запирался. Призвали папашу, чтобы навел в этом вопросе порядок. Хочешь — не хочешь, а папу надо слушать. Только в последнюю минуту была сделана попытка спастись бегством, которую, как мы видели, пресекли своевременным тычком в спину. И вот он стоит перед публикой. Сердито посмотрев в зал, мастер Джордж объявил: — «Бен Воин».[93]

Я поджал губы и покачал головой. Знаю я этого «Бена Воина», сам в детстве неоднократно его декламировал. Эдакий антиквариат с неаппетитными подробностями, и в каждой строчке — игра слов, ни один нормально мыслящий мальчик не взялся бы его читать по своей воле; и к тому же, совсем не его амплуа. Если бы я мог обратиться к полковнику и миссис Кигли-Бассингтон, я бы сказал им так: «Полковник! Миссис Кигли-Бассингтон! Послушайте дружеского совета: не подпускайте Джорджа к комическому жанру, пусть держится доброго старого кровопийцы «Айболита».

Объявив «Бена Воина», мальчик умолк и повторно бросил на публику сердитый взгляд. Я понимал, о чем он думает. Может быть, кто-нибудь в передних рядах захочет выйти против него и оспорить эти слова? Его затянувшееся молчание было вызовом. Но близкие и родные явно не так поняли. Из-за обеих кулис одновременно и на весь зал раздались подсказки, одна — сиплым командирским голосом, как на плацу, другая — женским сопрано, только что воспевшим «Моего героя».

— «Бен Воин сражался…»

— Да ладно вам! — сказал юный Джордж, переводя сердитый взгляд за кулисы. — Сам знаю. «Бен-Воин-сра-жался-под-грохот-и-стук-но-ему-оторвало-обе-ноги-тогда-он-поднял-обе-руки-и-все-сошло-ему-с-рук», — выпалил он, затолкав всю строфу в одно сверхдлинное слово. И пустился чесать дальше.

Что ж, думал я, пока он декламировал, ей-богу, это внушает надежды. Возможно ли, что под грубой оболочкой окружающих меня людей таятся золотые сердца? А ведь и впрямь похоже на то, ибо хотя трудно было, вернее совершенно невозможно, вообразить что-либо хуже художественного чтения мастера Джорджа Кигли-Бассингтона, оно не вызвало со стороны стоячих слушателей никакого протеста. Они не воюют с женщинами, не воюют с детьми. А вдруг, подумалось мне, они и с Бустерами не станут воевать? Держи хвост морковкой, Бертрам, говорил я себе, почти без дрожи наблюдая за тем, как малолетний Джордж забыл три последние строфы и поплелся за кулисы, на прощанье бросив нам через плечо последний сердитый взор. И в том радушии, с каким я приветствовал выход следующего исполнителя, щуплого человечка с мордочкой взволнованной мартышки по имени Адриан Хиггинс, — как я вычитал из программки, и как выяснилось впоследствии, местного галантного и всеми любимого гробовщика, — в этом радушии было что-то близкое к полной беззаботности.

Адриан Хиггинс попросил у публики минуточку благосклонного внимания для своих пародий — он будет изображать «всем вам хорошо известных певцов и куплетистов». Певцы и куплетисты, правда, особого фурора не произвели, зато последовавшим звукоподражаниям «На крестьянском дворе» прием был оказан довольно сердечный, а уж когда он на закуску воспроизвел звук раскупориваемой бутылки и льющегося пива, это имело шумный успех и настроило публику на бодрый лад. Еще когда мастер Джордж дочитывал стихотворение, у всех было такое чувство, что худшее позади, надо, сжав зубы, потерпеть еще немного, и атака Кигли-Бассингтонов окончательно захлебнется. Теперь же все вздохнули с облегчением, расслабились, повеселели — самая благоприятная обстановка для значившегося далее выхода Гасси и Китекэта. Они появились, задрапированные в зеленые бороды, и сорвали гром аплодисментов.

Но и только. Больше им не досталось ни хлопка. Скетч умер стоя. Я с самого начала понял, что это будет провал, и не ошибся. Действие пошло вяло, без огонька и перца. С первых же реплик в зале похолодало.

— Здорово, Пат, — произнес Китекэт невыразительно и тускло.

— Здорово, Майк, — так же хмуро отозвался Гасси. — Как поживает твой отец?

— Спасибо, не совсем.

— А где он сейчас?

— На виселице, — уныло ответил Китекэт и дальше тем же упавшим голосом поведал про брата Джима, который устроился инструктором по плаванию и подмочил свою репутацию.

Я совершенно не мог взять в толк, что так угнетает Гасси, — разве только плачевная судьба церковного органа? Другое дело — Китекэт. Его мрачность поддавалась объяснению. Со сцены ему было прекрасно видно Гертруду Винкворт, которая сидела в первом ряду скамеек, бледная и гордая, в платье из такого материала… маслин, если не ошибаюсь, называется, и зрелище это вполне могло быть ему как клинок в сердце. И если вы готовы понять и простить уныние викария, в чью личную жизнь ворвались разные голливудские племянницы, их верные рыцари и румяные бойскауты, то по справедливости должны снисходительно отнестись к мрачному настроению несчастного жениха, видящего перед собой утраченную возлюбленную.

Тут все ясно, и двух мнений быть не может. Я лично, например, отнесся к нему весьма снисходительно. Если бы вы подошли и спросили: «Сочувствуешь ли ты всем сердцем Клоду Кэттермолу Перебрайту, Вустер?» Я бы ответил: «Ясное дело, сочувствую и сострадаю». Просто я хочу сказать, что такая байроническая манера не прибавляет жизни скетчу про Пата и Майка с колотушками и диалогом невпопад.

Представление действовало на психику убаюкивающе, как шум дождя за окном в три часа пополудни серым воскресным днем в ноябре. Даже стоячая публика, все как на подбор крепкие, закаленные ребята, знать не знающие и слыхом не слыхавшие ни о каких тонких чувствах, и те, судя по всему, прониклись жалостью. Они стояли понурые, в траурном молчании и только переминались с ноги, на ногу. Казалось бы, ну что уж такого душераздирающего в том, что один встречает другого и спрашивает, кто та женщина, с которой он шел вчера под ручку, а тот отвечает, что это — не женщина, а его жена? Ну, не поняли друг друга, ну получилось забавное недоразумение. Но Гасси и Китекэт так горестно это произносили, что донесли до каждого всю невыразимую печаль нашей жизни.

Я не сразу понял, что мне напоминает их скетч, потом сообразил. Когда-то, когда я был помолвлен с Флоренс Крей и она работала над повышением моего культурного уровня, одним из ее методов было еженедельное хождение со мной на воскресные постановки русских пьес. Там всегда показывали что-нибудь эдакое про то, как старое родовое гнездо идет с торгов, а люди стоят вокруг и говорят о том, как это все грустно. И вот теперь, если меня спросят, что я думаю об игре Гасси и Китекэта, я бы ответил, что они слишком прониклись русским духом. Все в зале, от мала до велика, вздохнули с огромным облегчением, когда этот горестный срез жизни подошел к концу.

— Моя сестра в балете, — к финалу признался Китекэт.

Тут возникла пауза, Гасси как бы впал в транс и безмолвно стоял, глядя перед собой в пустоту, словно церковный орган и впрямь наконец рухнул и придавил его. Бедняга Китекэт убедился, что от Гасси ничего, кроме моральной поддержки, не дождешься, и весь дальнейший разговор пришлось ему вести в одиночку за двоих, а это, на мой взгляд, очень ослабляет театральный эффект. Прелесть диалога невпопад в том как раз и состоит, что в нем на равных участвуют двое, и вся изюминка пропадает, если один будет задавать вопросы и сам же на них отвечать.

«Ты говоришь, твоя сестра в балете? — переспрашивает себя Китекэт дрогнувшим голосом. И продолжает: — Да, лопни мой глаз, моя сестра в балете». — «Что же она там делает, в балете? — задает он следующий вопрос, глядя на Гертруду Винкворт и весь передергиваясь от страдания. И отвечает: — Вылетает на сцену и улетает обратно, вылетает и улетает». — «А зачем она так вылетает?» — спрашивает Китекэт со сдавленным рыданием. — Да Боже ж ты мой милостивый, у нас ведь вылитый русский балет!»

После этого, не найдя в себе душевных сил ударить Гасси зонтом, Китекэт взял его под локоток и повел к кулисе. Они брели медленно, понурясь, как участники похоронной процессии, забывшие захватить на плечи гроб и вынужденные возвратиться за ним. А им навстречу, под бодрящие вступительные аккорды «Охотничьей песни» самоуверенным хозяйским шагом вышел на подмостки Эсмонд Хаддок. Вид у него был сногсшибательный. Не упущено ничего, чтобы произвести впечатление и сразить клиентуру наповал. В полном охотничьем облачении, включая алый сюртук и все причиндалы, он вносил в сумрак зала как бы луч радости и надежды. Смотришь, и готов поверить, что есть еще в мире счастье, что жизнь не исчерпывается унылыми персонажами в зеленых бородах, замысловато божащимися к месту и не к месту.

На мой опытный взгляд было сразу видно, что за время, прошедшее после торопливой трапезы, заменившей сегодня ужин, молодой сквайр успел принять дозу-другую горячительного, но, как я уже неоднократно замечал по аналогичному поводу, почему бы и нет? Изо всех ситуаций, когда человеку застенчивому, страдающему комплексом неполноценности со всеми вытекающими последствиями, требуется пропустить стаканчик спиртного, не накачаться слегка перед выходом на сцену в деревенском концерте, — да еще при том, что от этого выступления столько для него зависит, — было бы просто безумием с его стороны.

Так что самоуверенный выход я объясняю количеством пропущенных стаканчиков. Однако радушный прием публики сразу же наверно убедил его, что вполне можно было бы обойтись лимонадом. Если в глубине души Эсмонда Хаддока и гнездились сомнения в собственной популярности, их, безусловно, рассеял приветственный гром аплодисментов, потрясший зрительный зал. Я лично приметил среди толпящихся в глубине зала поклонников искусства по меньшей мере двенадцать человек, которые свистели в два пальца.[94] А те, что не свистели, громко топали. Слева от меня парень со щедро напомаженными волосами делал одновременно то и другое. Затем наступил ответственный момент. Если бы певец сейчас пустил петуха и запищал тоненько, как вырывающийся из лопнувшей трубы пар, или, скажем, сумел бы вспомнить из предусмотренного текста лишь отдельные слова и выражения, — исходное благоприятное впечатление оказалось бы испорчено. Правда, определенную часть публики, из наиболее критически настроенных, несколько последних дней методично поили на дармовщину пивом, за что, по джентльменскому соглашению, от них ожидалось снисхождение, однако теперь все же слово было за Эсмондом. Песню должен был исполнить не кто-нибудь, а он.

И он ее исполнил, да еще как! Тогда вечером, во время репетиции над графином портвейна, мое внимание было поначалу направлено больше на слова песни, я старался усовершенствовать произведение тети Шарлотты и не прислушивался особенно к вокальным данным Эсмонда Хаддока. Ну, а позже, как известно, я уже пел сам, а это требует от человека большой сосредоточенности. Стоя на стуле и дирижируя графином, я, конечно, отдавал себе отчет, что на столе тоже что-то творится, но если бы вошедшая леди Дафна Винкворт поинтересовалась моим мнением о его певческом таланте, о тембре, темпераменте и прочем, я бы вынужден был признаться, что толком ничего этого не заметил.

И вот теперь выяснилось, что Эсмонд Хаддок обладает отличным баритоном, живым и полным чувства и, что особенно важно, зычным. А зычность голоса — это главное в деревенском концерте. Добьешься, чтобы лампы мерцали и штукатурка с потолка сыпалась, и это означает полный успех. Эсмонд Хаддок усладил своим пением не только тех, кто заплатил за вход и находился в зале, но также и прохожих на Главной улице, и даже обитателей окрестных жилищ, оставшихся дома и прилегших с книжкой отдохнуть. Если, как говорил Китекэт, вопли леди Дафны и ее сестер по объявлении его помолвки с Гертрудой Винкворт достигли Бейсингстока, то уж охотничьей песнью Эсмонда Хаддока в Бейсингстоке наслушались в полное удовольствие.

А удовольствие было несомненное и продолжительное, потому что он трижды бисировал, потом долго кланялся, потом пел на бис в четвертый раз, снова кланялся, и исполнил еще припев «на посошок». Но даже и тогда доброжелатели отпустили его со сцены с большой неохотой.

Эта восторженная оценка талантов Эсмонда Хаддока сказалась и в приеме последующих номеров: во время гимна «Сойди на желтые пески», исполненного a capella церковным хором под управлением школьной учительницы, когда среди стоячих зрителей стали раздаваться тихий ропот и отдельные возгласы, но особенно — когда мисс Поппи Кигли-Бассингтон представила на суд зрителей ритмический танец.

В отличие от своей сестры Мюриэль, напоминавшей скорее пухлую румяную буфетчицу прежних времен, Поппи Кигли-Бассингтон была рослая, смуглая и гибкая — эдакая змея с боками; таким девушкам только намекни, они всегда готовы исполнить ритмический танец, тут уж помешать им можно разве топором. Танцевала мисс Поппи под какую-то восточную музыку — по-видимому, первоначально ее номер был задуман как «Видение Саломеи», но впоследствии урезан и причесан в согласии с приличиями, как их понимают в «Женском Институте».[95] Танцовщица без устали гнулась и извивалась и только застывала по временам, когда завязывалась морским узлом и не знала, как развязаться, замрет и ждет, не подойдет ли из публики кто-нибудь, умеющий развязывать морские узлы.

И вот во время одной из таких остановок тип с напомаженными волосами отпустил некую реплику. После ухода со сцены Эсмонда он стоял слева от меня с мрачной миной, похожий на слона, у которого отняли булочку, — видно, сильно огорчался, что молодого сквайра больше нет с нами. По временам он что-то сердито бормотал себе под нос, и мне показалось, что я уловил в его бормотании имя Эсмонда. Теперь же он высказался вслух, и я убедился, что уши меня не обманули.

— Хотим Хаддока, — произнес он. — Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!

И все это таким ясным, отчетливым, звонким голосом, как уличный торговец, оповещающий публику о наличии в продаже апельсинов-корольков. И что интересно, выраженные им чувства, по-видимому, полностью отвечали настроениям тех, кто стоял с ним рядом. Через минуту-другую не менее двадцати тонких ценителей концертного искусства уже повторяли нараспев вместе с ним:

— Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!

Как видите, такие вещи заразительны. Не прошло и пяти секунд, и я вдруг различил в общем хоре еще чей-то голос:

— Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!

Оглядываюсь — оказывается, это я. Меж тем, и остальная стоячая публика, общей сложностью человек тридцать, подхватила этот же лозунг, так что мы выступили единогласно.

То есть, тип с напомаженными волосами, и еще пятьдесят типов, тоже с напомаженными волосами, и я произносили одновременно, в один голос, одно и то же:

— Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!

Со скамеек на нас пытались шикать, но мы держались твердо, и хотя мисс Кигли-Бассингтон героически продолжала еще некоторое время гнуться и извиваться, исход этого состязания двух воль был предрешен. Она удалилась со сцены, награждаемая бурной овацией, ибо мы, добившись победы, были к ней великодушны, а вместо нее вышел Эсмонд, при сапогах и красном сюртуке.

Он распевал «Алло, алло, алло!» на одном конце зала, наша группа мыслителей грянула «Алло, алло, алло!» — с другого конца, и так бы это продолжалось, ко всеобщему счастью, до самого закрытия, если бы какой-то умник не опустил занавес, и начался антракт.

Думаете, я вышел покурить на улицу в приподнятом настроении? Поначалу-то да. Цель всей моей внешней политики состояла в том, чтобы обеспечить Эсмонду громкий успех. И я своего добился. Он всех затмил и положил на обе лопатки. Так что первую четверть сигареты я выкурил в упоении. Но затем упоение меня покинуло, сигарета выпала из похолодевших пальцев, и я остановился, будто пригвожденный к месту, а моя беспризорная нижняя челюсть невзначай опустилась и легла на крахмальную манишку. Ибо я вдруг осознал, что среди текущих дел и неприятностей — после ночи без сна и дня в хлопотах, под бременем различных забот и всего такого прочего — стишки из книжки про Кристофера Робина целиком, до последнего слова, стерлись в моей памяти.

А мне было выступать третьим номером во втором отделении.

ГЛАВА 23

Сколько я так простоял, будто пригвожденный, не могу вам сказать. Думаю, что довольно долго, ибо этот непредусмотренный поворот событий совершенно меня обескуражил. Опомнился только когда услышал хор деревенских голосов, распевающих «Алло, алло, алло, времечко пришло, поскачем на охоту мы, пом-пом, подтягивай седло!». Звуки доносились из пивной напротив через улицу. И тут мне вдруг пришло в голову — удивительно, как я раньше не догадался? — что мне необходимо немного подкрепиться для поднятия духа. Может быть, я просто ослаб от недоедания, отсюда и тоска. Поддернув нижнюю челюсть, я перешел через улицу и ворвался в заведение под вывеской «Гусь и одуванчик».

Весельчаки, распевавшие номер первый сегодняшнего «хит-парада», находились в общем зале. А в салоне, предназначенном для более важной публики, находился только один человек — величавый, в котелке, с тонко вытесанными, серьезными чертами лица и с выступающим сзади черепом, что свидетельствует о выдающихся умственных способностях; короче говоря, Дживс. Он сидел за столиком у стены и задумчиво потягивал пиво.

— Добрый вечер, сэр, — произнес он, подымаясь мне навстречу со свойственной ему изысканной вежливостью. — Счастлив уведомить вас, что я сумел завладеть свинчаткой мастера Томаса. Она у меня в кармане.

Я поднял руку.

— Сейчас не до свинчаток, Дживс.

— Ваша правда, сэр. Я только упомянул об этом между прочим. Мистер Хаддок стяжал шумный успех, что очень радует, не так ли, сэр?

— И не до Эсмонда Хаддока тоже.

— В самом деле, сэр?

— Дживс!

— Прошу прощения, сэр. Я должен был сказать: «Вот как, сэр?»

— Что «В самом деле, сэр?», что «Вот как, сэр?» — один черт. А сейчас ситуация требует что-нибудь вроде «Ух, ты!» или «Бог ты мой!» Вам уже случалось, Дживс, и не один раз, видеть Бертрама Вустера в бульоне, как выражаются французы, но никогда еще он не сидел в таком глубоком бульоне, как теперь. Вы знаете, что я должен декламировать стишки про Кристофера Робина, чтоб им пусто было? Так вот, я забыл их напрочь, до единого слова. Сами понимаете, что это значит. Через полчаса я должен буду выйти на подмостки и встать спиной к британскому флагу, а лицом к публике, с интересом ожидающей, что я ей преподнесу. А я ей ничего не преподнесу, потому что ничего не помню. Публика же, хотя и возмущается, притом вполне справедливо, когда ей декламируют Кристофер-Робиновские стишки, однако же еще сильнее негодует, если декламатор просто стоит перед нею и беззвучно разевает рот, как золотая рыбка.

— Совершенная правда, сэр. А вы не можете подстегнуть свою память?

— Я для того изашел в это заведение, чтобы ее подстегнуть. У них тут коньяк найдется?

— Найдется, сэр. Пойду принесу вам двойную порцию.

— Принесите две двойных.

— Очень хорошо, сэр.

Он услужливо встал, подошел к небольшому отверстию в стене и сообщил о своих желаниях невидимому кормильцу и поильцу по ту сторону. Через некоторое время оттуда протянулась рука, держащая наполненный до краев стакан, и Дживс доставил его к столу.

— Ну, посмотрим, как это подействует, — сказал я. — Обдери вам нос, Дживс.

— Песок вам в глаза, сэр, если дозволительно употребить это выражение.

Я осушил стакан и поставил пустой на стол.

— Ирония судьбы в том, — заметил я в ожидании, пока лекарство подействует, — что относительно Кристофера Робина я только и помню, что он прыгал скок-поскок, да и то в самых общих чертах, а вот «Бена Воина» готов продекламировать с начала и до конца хоть сию минуту. Вы слышали, как выступал по вопросу о «Бене Воине» мастер Джордж Кигли-Бассингтон?

— Да, сэр. Весьма посредственное исполнение, я бы так сказал.

— Не в этом дело, Дживс. Я хочу сказать, когда я его слушал, время вдруг словно бы обратилось вспять, и я опять как будто стал Берти Вустером прошлых дней, когда мне тоже случалось читать на публике это стихотворение, и я знал его наизусть с любого места в обе стороны. Хоть сейчас могу его продекламировать без единой помарки. Но что мне это дает в данной ситуации?

— Ничего, сэр.

— Вот именно — «ничего, сэр». Благодаря мастеру Джорджу точка насыщения публики «Беном Воином» уже достигнута. Вздумай я теперь выйти к зрителям с этим стихотворением, дальше первой строфы мне бы все равно продвинуться не удалось, народ в расстроенных чувствах ринулся бы к сцене, и я бы подвергся грубому обращению. Что вы посоветуете?

— Вы не отмечаете подъема умственной энергии под действием принятого напитка, сэр?

— Ни в малейшей степени. Словно воды испил.

— В таком случае, я думаю, правильнее будет воздержаться сегодня от выступления перед публикой, сэр. Лучше всего перепоручите это дело мистеру Хаддоку.

— То есть, как?

— Я убежден, что мистер Хаддок с радостью выступит за вас. В теперешнем своем приподнятом настроении он будет рад еще одной встрече со своими зрителями.

— Но он же не выучит стихи за оставшиеся четверть часа!

— Конечно, нет, сэр. Но он может зачитать их по книге. Книжечка у меня при себе, я собирался расположиться сбоку за кулисой, чтобы суфлировать вам — таков, если не ошибаюсь, театральный термин — в случае надобности.

— Чертовски порядочно с вашей стороны, Дживс. Вы благородный человек. Преданный слуга.

— Ну что вы, сэр. Так я схожу объясню положение дел мистеру Хаддоку? Заодно отдам книжицу.

Я глубоко задумался. Предложение Дживса улыбалось мне все больше и больше. Если тебе назначено спуститься в бочке по Ниагарскому водопаду, мысль о том, чтобы передоверить это дело кому-нибудь из добрых друзей, естественно, представляется соблазнительной; единственное соображение против — это что доброму другу такая подмена может выйти боком. Однако в данном случае можно было ничего не опасаться. Сегодня Эсмонду Хаддоку что угодно сойдет с рук, сегодня день его торжества. В книжке о Кристофере Робине, смутно помнилось мне, есть стишок про то, что «на ножках у мальчика десять крошек-пальчиков» — но даже это в исполнении деверилского кумира не вызовет актов массового насилия.

— Да, слетайте туда, Дживс, и обо всем договоритесь, — ответил я, отбросив сомнения. — Как всегда, вы нашли выход.

Дживс водрузил на голову котелок, учтиво снятый при моем появлении, и удалился по делам милосердия. Но и я тоже, слишком переволновавшись и перевозбудившись, не усидел на месте, а вышел из пивной и принялся прохаживаться туда-сюда перед входной дверью. Впрочем, один раз я остановился, запрокинул голову, глядя на звезды, и, как всегда за этим занятием, подумал, почему, интересно, Дживс как-то сказал мне, будто они «вторят юнооким херувимам»?[96] Именно в это мгновение кто-то тронул меня за рукав, и человеческий голос проблеял: «Берти, послушай», — из чего я сделал вывод, что некое ночное существо пытается привлечь мое внимание. Оборачиваюсь и вижу фигуру в зеленой бороде и пестроклетчатом костюме, которая, поскольку до Китекэта она не дотягивала ростом, а третьей альтернативы не существовало, могла быть только Гасси Финк-Ноттлом.

— Послушай, Берти, — повторил Гасси с заметным волнением в голосе, — ты не раздобыл бы для меня выпивки?

— Апельсинового сока?

— Нет, не апельсинового сока. Настоящей выпивки. Коньяку. Полное ведро.

Недоумевая, но исполненный заботы о человеке, точно собака сенбернар, я сбегал в пивную и вынес ему стаканчик. Гасси благодарно принял его из моих рук, тут же одним глотком уполовинил и задохнулся, словно пораженный молнией, как не раз случалось у меня на глазах с теми, кто проглатывал Дживсов «эликсир жизни».

— Спасибо, — выговорил он, когда немного отдышался, — я в нем остро нуждался. Но не хотелось заходить в пивную с этой бородой.

— Почему же ты ее не снял?

— Не могу. Я приклеил ее гримировальным лаком, и теперь, если потянешь, страшно больно. Придется потом обратиться к Дживсу, может, он что-нибудь сообразит. Это и есть коньяк?

— Так мне сказали.

— Жуткая дрянь. Вроде серной кислоты. Неужели ты и твои собутыльники пьете его для удовольствия?

— А ты для чего пьешь? Чтобы сдержать слово, данное маме?

— Я, Берти, пью, чтобы набраться храбрости для страшного испытания.

Я дружески похлопал его по плечу. Решил, что у него легкое помутнение мозгов.

— Опомнись, Гасси, — говорю я ему. — Твое испытание позади. Ты уже сыграл. Притом из рук вон плохо, — прибавил я, не сдержав осуждения. — Что с тобой случилось?

Он заморгал, как обруганная рыба.

— Что, плохо сыграл?

— Очень плохо. Безобразно. Без огонька и вдохновенья.

— Ты бы тоже сыграл без огонька и вдохновенья, если бы выступал в сценке «Пат и Майк», зная, что сразу после ее окончания тебе предстоит забраться в полицейский участок и выкрасть оттуда собаку.

Звезды в небесах временно прекратили вторить юнооким херувимам и сделали быстрый подскок с переворотом.

— Ну-ка, повтори!

— А что толку повторять? Ты же слышал. Я обещал Тараторе забраться в дом Доббса и достать ей этого проклятого пса. Она будет ждать в автомобиле поблизости, примет у меня из рук несчастное животное и перевезет его к своим знакомым, живущим в двадцати милях к югу по Лондонской дороге, куда уже не распространяется Доббсова сфера влияния. Так что теперь ты понимаешь, почему мне потребовался коньяк.

Я почувствовал, что мне тоже требуется коньяк. Коньяк или еще что-нибудь укрепляющее. О, сказал я себе, если б кубок чистой Ипокрены, искрящийся в оправе белой пены, испить…[97] Раньше я уже говорил о том, что дух Вустеров имеет свойство, даже упав в самый низ, потом все равно обязательно снова подняться. Но всему есть предел, и теперь как раз дошло до предела. От страшного признания Гасси у меня появилось такое ощущение, что дух Вустеров во мне не просто упал, но еще сверху на него уселся слон. Не какой-то там утонченный, изящный слоник, а здоровенный, мощный слонище.

— Гасси! Этого нельзя ни в коем случае.

— Что значит — нельзя? Я должен. Так хочет Тараторка.

— Но ты не понимаешь, к чему это приведет. Доббс тебя подстерегает. И Эсмонд Хаддок тебя подстерегает. Они только и ждут удобного случая, чтобы наброситься.

— А ты откуда знаешь?

— Эсмонд Хаддок сам мне говорил. Он тебя люто ненавидит и мечтает о том дне, когда ты оступишься и он сможет упечь тебя за решетку. А он здесь мировой судья, ему и карты в руки. Вообрази, как глупо ты будешь выглядеть, когда тебя запрут на тридцать суток в каталагу.

— Ради Тараторы я готов даже на год. Но на самом-то деле, — в приступе откровенности поделился он со мной, — ты, может, и не поверишь, тем более меня даже на коньяк потянуло, но на самом деле я железно не попадусь, никакой опасности нет. Доббс сидит на концерте.

Это, конечно, меняло дело в лучшую сторону. Я вздохнул не то чтобы с облегчением, но все-таки свободнее, чем дышал до этого.

— Ты уверен?

— Сам видел.

— Ошибиться ты не мог?

— Мой дорогой Берти, когда нагляделся на Доббса в комнате, куда ты напустил лягушек, а он вошел и целую вечность смотрел тебе в глаза, кусая ус и скрежеща зубами, ты его наверняка узнаешь при следующей встрече.

— Но все-таки…

— Бесполезно говорить «Но все-таки». Таратора хочет, чтобы я извлек оттуда ее пса, и я его извлеку. Она сказала: «Гасси, вы такой надежный помощник». И я намерен быть достойным ее похвалы.

С этими словами он дернул свою зеленую бороду и скрылся во тьме, оставив меня расплачиваться за выпивку.

Я только что успел завершить расчетные операции, когда вернулся Дживс.

— Я все устроил, сэр, — объявил он. — Разыскал мистера Хаддока, и как я и ожидал, он с удовольствием согласился выступить за вас.

С души моей скатилось огромное бремя.

— Да благословит Господь мистера Хаддока! Из отличного материала сделаны наши молодые английские землевладельцы, а, Дживс?

— Бесспорно, сэр.

— Костяк нации, как говорится. Но вы так долго не возвращались, должно быть, чтобы его уломать, потребовалась чертова уйма стараний.

— Нет, сэр. Мистер Хаддок согласился в первую же минуту, притом с восторгом. А задержался я с возвращением по той причине, что ко мне обратился полицейский Доббс. У него оказалось несколько вопросов теологического характера, по которым он желал услышать мое мнение. В особенности его интересует Иона и кит.

— А концерт ему нравится?

— Нет, сэр. Он отозвался неодобрительно о качестве предлагаемого публике зрелища.

— И Джордж Кигли-Бассингтон ему не по вкусу?

— Нет, сэр. О мастере Кигли-Бассингтоне он высказался в довольно сильных выражениях и был почти так же язвителен, когда речь зашла о ритмическом танце мисс Кигли-Бассингтон. Именно для того, чтобы не видеть выступлений остальных членов этого семейства, он отправился к себе домой с намерением провести остаток вечера с трубкой и над сочинениями полковника Роберта Ингерсолла.

ГЛАВА 24

Так что вот так. Представьте картину. Вверху, в синем небе, звезды переговариваются с херувимами. За сценой, в пивной, местные лихие ребята переговариваются с барменом. А в центре, на авансцене, Дживс, взорвав бомбу, смотрит на меня с беспокойством, должно быть, опасаясь, что с его молодым хозяином не все в порядке, и это его предположение на добрых сто процентов соответствует истине. Его молодой хозяин чувствовал себя так, как будто нагнулся, а на него сзади наехал Корнуэльский Курортный экспресс.

Я сделал несколько глотательных движений, и только тогда сумел выговорить:

— Дживс, вы ведь на самом деле этого не сказали, правда?

— Чего, сэр?

— Да вот, что полицейский Доббс пошел к себе домой.

— Именно так, сэр. Он сообщил мне, что идет домой. Что хочет побыть в одиночестве.

— В одиночестве! — усмехнулся я. — Как бы не так.

И без живости и выражения, как Джордж Кигли-Бассингтон, декламирующий «Бена Воина», я описал ему прискорбную ситуацию.

— Вот такое, как иногда выражаются, резюме, Дживс, — заключил я. — Теперь, конечно, уже неважно, теперь вообще все пропало, но вам не кажется, что совершенно такое же положение описал Альфред лорд Теннисон в своем известном стихотворении «Атака легкой кавалерии»,[98] которое я тоже, бывало, декламировал в счастливую пору детства? Посмотрите, кто-то совершил ошибку, и Гасси, как те Шестьсот обреченных всадников, скачет в Долину Смерти. Его дело — не рассуждать, а исполнить и погибать. И вот…

— Прошу прощения, сэр, что перебиваю…

— Ничего, Дживс, я уже почти договорил.

— … но не лучше ли сейчас что-нибудь предпринять? Я посмотрел на него затуманенным оком.

— Предпринять, Дживс? А какой прок? Да и что именно вы предлагаете? По-моему, это уже за пределами человеческих возможностей.

— Может быть, догнать мистера Финк-Ноттла и предупредить об опасности.

Я пожал плечами.

— Можно, конечно, попробовать, если хотите. На мой взгляд, шансов почти никаких, но все-таки под лежачий камень… Вы знаете дорогу к дому Доббса?

— Да, сэр.

— Тогда в путь, — вздохнул я.

Мы свернули с Главной улицы и пошли неосвещенными переулками, отрывочно переговариваясь на ходу.

— Я заметил, Дживс, что, когда я сообщил вам последнюю неприятную новость, вы вздернули одну бровь.

— Да, сэр. Я разволновался.

— А не бывает с вами, что вы настолько разволнуетесь, чтобы сказать: «Фу ты!»?

— Нет, сэр.

— А «Вот черт!»?

— Нет, сэр.

— Странно. Казалось бы, в такой момент, как сейчас, можно и чертыхнуться. На мой взгляд, все пропало, а как по-вашему?

— Пока живем, надеемся, сэр.

— Метко сказано, но я с вами не согласен. По-моему, надежды не осталось ни на грош. Гасси мы перехватить не успеем. Он уже давно должен быть на месте. В данную минуту Доббс, я думаю, сидит на нем верхом и защелкивает наручники.

— Полицейский Доббс, возможно, пошел не прямо домой, сэр.

— Вы думаете, есть вероятность, что он завернул в пивную прополоскать горло? Может быть и так, конечно, но я лично не испытываю оптимизма. Это бы означало определенную благосклонность Судьбы, а мое знакомство с Судьбой свидетельствует…

Я бы продолжал рассуждать в таком духе и дальше, и с изрядным глубокомыслием, так как много размышлял на тему Судьбы и ее склонности всегда пинать хорошего человека, но в эту минуту меня окликнуло еще одно ночное существо, на этот раз женским голосом, и я разглядел стоящий у обочины автомобиль.

— Эге-гей, Берти! — раздалось серебристое сопрано. — Ау, Дживс!

— Добрый вечер, мисс, — вежливо ответил Дживс. — Мисс Перебрайт, сэр, — вполголоса доложил он мне.

Но я и сам узнал серебристое сопрано.

— Привет, Таратора, — мрачно проговорил я. — Ждешь Гасси?

— Да. Он тут только что прошел. Что, что ты сказал?

— Так, ничего, — ответил я, я просто продекламировал себе под нос: «Пушки слева, пушки справа грохочут, и ядра летят». — Тебе, конечно, известно, что ты толкнула его на такое дело, где его ждет ужасная погибель, даже ум не в силах вообразить?

— Ты это о чём?

— О том, что там, куда ты его послала, его ждет Доббс с книжкой Роберта Г. Ингерсола. И долго ли еще он будет читать Роберта Г. Ингерсола после того, как обнаружит, что Гасси проник к нему в дом, чтобы обессобачить хозяйство…

— Не будь ослом. Доббс на концерте.

— Был на концерте. Но ушел, и теперь…

И снова мне не дали договорить. В ночном безмолвии с другого конца улочки донесся собачий лай, который делался все громче, свидетельствуя о том, что лаятель движется в нашу сторону. Тараторка выскочила из автомобиля и поместилась посреди улочки, готовая к радушному приему.

— Какой же ты болван, Берти, — промолвила она с некоторой горячностью. — Наболтал ерунды, испугал меня до полусмерти. Все идет по плану. Это Сэм. Я его голос всюду узнаю. Ах ты мой Сэм! Сюда, мой хороший. Иди к мамочке.

А дальше получилось вроде сцены из «Собаки Баскервилей». Лай и топот становились громче, и вот из темноты вырвался и финишировал Сэм Голдуин, притом на такой скорости, что видно было, как он засиделся у Доббса и рад без памяти возможности поразмяться. Он бы так пробежал, наверно, еще добрых пятьдесят миль, однако при виде нас притормозил, встал, прислушался, присмотрелся. А когда знакомый запах достиг его ноздрей, издал вопль восторга, в который вложил всю душу. Первым долгом он подлетел к Дживсу, видимо, намереваясь вылизать ему физиономию, но был остановлен величавой неприступностью этого достойного человека. Дживс благосклонно смотрит на животный мир и всегда готов потрепать его по голове или поделиться кусочком чего-нибудь съедобного, но чтобы ему вылизывали физиономию, этого он никогда не допустит.

— В машину, Сэм, — распорядилась Тараторка когда первый восторг свидания поутих и мы все немного успокоились. Она подсадила пса в автомобиль и вновь заняла место за рулем. — Пора ехать, — сказала она. — В этом месте сценарист порекомендовал бы мгновенное исчезновение. Встретимся позже в «Деверил-Холле», Берти. Дядю Сиднея пригласили выпить кофе с сэндвичами после концерта, и приглашение распространяется вроде бы на меня тоже. Я во всяком случае буду считать, что распространяется.

Дав шпоры своему кабриолету, Тараторка скрылась во тьме. Замерло вдали вокальное соло Сэма Голдуина. И снова воцарилась полная тишина.

Полная, но не совсем, если быть точным, потому что барабанных перепонок тут же достиг какой-то странный стук. Поначалу даже непонятно было, что это такое. Словно бы кто-то вдалеке отбивает чечетку, хотя, конечно, так поздно и под открытым небом — маловероятно.

Но потом я понял: кто-то — двое — бежит — вернее, бегут — со всех ног по дороге в нашу сторону. Я вопросительно оглянулся на Дживса, а он схватил меня за рукав и увлек в затемненное место.

— Я боюсь самого худшего, — шепотом признался он. И худшее не заставило себя ждать.

В небесную вышину теперь, вдобавок к звездам, вторящим юнооким херувимам, всплыл изрядных размеров месяц, и, как всегда бывает в таких случаях, видимость значительно улучшилась. Можно было без прищура наблюдать за всеми событиями и передвижениями.

Передвигались Гасси и полицейский Доббс в порядке перечисления. Я не присутствовал при старте, поэтому, как шли дела на первых этапах, могу только догадываться.

Само собой, всякий, кто влез бы в полицейский участок с целью выкрасть собаку, но застал на месте полицейского Доббса, бросился бы бежать не теряя времени, и вполне возможно, что уже на старте Гасси получил определенное преимущество. Так или иначе, но теперь, у нас на глазах, он шел с неплохим отрывом и продолжал его наращивать.

Поразительно, как бывает: близко знаком с человеком с детских лет, и, однако же, оказывается, что некоторые стороны его натуры остались тебе неизвестны. Я общался с Гасси многие годы, знаю его как любителя тритонов, как жениха и как большого болвана, но я совершенно не подозревал в нем талантов спринтера по открытой местности и был просто изумлен, какие результаты он показывал в этом очень специфическом виде спорта. Он шел мощным аллюром, точно заяц по прерии, закинув голову и распустив по встречному ветру зеленую бороду. Работа его голеностопных суставов была на высоте.

Доббс же, напротив, бежал тяжеловато и, на мой наметанный взгляд, имел мало шансов на победу. И еще это свистящее дыхание, похожее на запал. Я убежден, если бы у Гасси хватило ума не сойти с дистанции, а продолжать и дальше в прямом направлении, он бы пришел к финишу победителем. Полицейские не рождены для бега взапуски. Лучше всего они проявляют себя на перекрестках, где стоят, не сходя с места, и приговаривают: «Проезжайте, не задерживайтесь!»

Но, как я уже отмечал ранее, Огастус Финк-Ноттл не только отличный бегун, но и порядочный болван, и когда победа была уже практически у него в руках, эта черта, болванство, вышла на поверхность. На улочке с краю росло дерево. Гасси, вдруг сделав финт в сторону, подбежал к нему, подтянулся и вскарабкался по веткам в гущу листвы. Чего он думал этим добиться, знала только его безмозглая голова. Эрнест Доббс хоть и не из первых умников Гемпшира, однако же у него хватило смекалки взять и стать тут же под деревом. Вся его крепко сбитая фигура выражала решимость стоять до победного конца хоть все лето, если потребуется. Такая же непоколебимость наверняка была написана у него на лице, хотя он был виден мне со спины. И невозможно представить себе что-либо тверже, чем голос, каким полицейский порекомендовал зарвавшемуся беглецу поскорее слезать вниз и не тратить попусту время, поскольку он застигнут на месте преступления. Так заявил Эрнест Доббс, и трудно было с ним не согласиться. Чтобы не оказаться свидетелем неприятной сцены, которая неизбежно должна была воспоследовать, я закрыл глаза.

Своеобразный звук, вроде удара твердым предметом по твердому предмету, побудил меня их снова открыть. Открыв же их, я едва смог им поверить. Эрнест Доббс, который минуту назад стоял, прочно расставив ноги и засунув большие пальцы за ремень, в виде статуи Правосудия, распекающего Правонарушителя, принял теперь, что называется, горизонтальное положение. Или, чтобы было ясно даже самым непонятливым, попросту говоря, лежал на земле, обратив лицо к звездам, в то время как Дживс, подобно воину, вкладывающему меч в ножны, засовывал в карман одну вещь — как подсказывало мне чутье, маленькую, но сподручную, и снаружи вроде бы резиновую.

Я робко приблизился взглянуть на тело, увидел, и дух у меня занялся. Полицейский Эрнест Доббс имел вид более чем безмятежный.

— Боже мой, Дживс! — простонал я.

— Я позволил себе его оглоушить, сэр, — почтительно объяснил он. — Я пришел к выводу, что в данных обстоятельствах это — простейший способ избежать неприятностей. Можете слезать, сэр, — сказал он Гасси. — Теперь, если мне дозволительно будет заметить, главное — поспешность. Долго он ведь не пролежит.

Это высказывание толкнуло мои мысли по новому направлению. Выходит, что Доббс еще может очнуться?

— О да, сэр, безусловно, и очень скоро.

— А я уж думал, он отправился на небеса.

— Отнюдь, сэр. Удар «свинчаткой» причиняет лишь минутное недомогание. Разрешите мне. — Он помог Гасси сойти на землю. — Вполне возможно, что, придя в себя, Доббс испытает довольно сильную головную боль, но…

— «В каждой жизни иногда идут дожди»?

— Вот именно, сэр. Я полагаю, что мистеру Финк-Ноттлу следует поскорее отлепить бороду, она слишком бросается в глаза.

— Но он не может. Она приклеилась намертво.

— Если мистер Финк-Ноттл разрешит мне пройти с ним в его комнату, сэр, я без затруднения помогу ему в этом.

— Да? Тогда беги скорее, Гасси.

— Чего? — переспросил Гасси, и это было как раз в его духе — спрашивать: «Чего?» в такой острый момент. Вид у него был довольно растерянный, словно он тоже схлопотал дубинкой по темечку.

— Двигай давай.

— Чего?

Я беспомощно махнул рукой.

— Берите его, Дживс, — сказал я.

— Очень хорошо, сэр.

— Я бы пошел с вами, но у меня есть дела в другом месте. Я должен выпить еще шесть порций коньяка, и притом немедленно. Вы уверены насчет этого живого трупа?

— Сэр?

— То есть, «живой» — это про него верно сказано?

— О да, сэр. Обратите внимание, он уже приходит в себя.

Я обратил. Было видно, что Эрнест Доббс готовится снова приступить к обязанностям. Он уже зашевелился, задвигался, начал оживать. И ввиду этого я почел за лучшее удалиться. У меня не было ни малейшего желания оказаться у ложа больного с такой развитой мускулатурой и таким нестабильным темпераментом в ту минуту, когда он очнется и начнет искать виноватого. Я на повышенной скорости возвратился в питейное заведение «Гусь и одуванчик» и значительно поддержал коммерцию одинокой руки, которая высовывалась из отверстия в стене. После чего, частично восстановив силы, отправился в «Деверил-Холл» и окопался у себя в комнате.

Пищи для размышлений, как вы легко поймете, у меня было более чем достаточно. Обнаружилась неизвестная, зверская сторона Дживсовой натуры, и это открытие меня потрясло. Поневоле задумаешься, насколько далеко это может зайти. У нас с Дживсом в прошлом случались разногласия, мы, бывало, неодинаково смотрели на такие вещи, как лиловые носки с белым смокингом, а при наших характерах подобные разногласия неизбежно будут возникать между нами и в будущем. И не очень-то спокойно на душе, когда подумаешь, что в пылу полемики по поводу, скажем, ненакрахмаленной вечерней манишки он вдруг забудет приличия и пожелает положить конец спору, попросту оглоушив меня по лбу чем-нибудь тяжелым. Только и оставалось, что надеяться на старую добрую феодальную верность, быть может, способную унять подобный порыв.

Я все еще сидел и старался осознать тот печальный факт, что за все эти годы вскормил на груди субъекта, которого с готовностью примет боевиком в свой состав нуждающаяся в пополнении банда, когда прибыл Гасси собственной персоной без зеленой растительности на подбородке. Он успел сменить клетчатый пиджак на смокинг, и я только тут спохватился, что тоже должен переодеться к ужину. Я совсем забыл Тараторкины слова о большом приеме с кофе и бутербродами, запланированном на после концерта, который, судя по часам, уже подходил к заключительной стадии, когда поют «Боже спаси короля».

У Гасси было явно что-то на уме. Он нервничал. Пока я второпях напяливал черные носки, белую сорочку и лаковые штиблеты, он расхаживал по комнате и теребил безделушки над камином, а когда я натянул безупречно сидящие вечерние брюки, вдруг слышу, опять раздался сдавленный стон, не знаю, такой ли сдавленный, как издавали раньше Китекэт и я, но все-таки достаточно сдавленный, это уж точно. Гасси некоторое время простоял молча, лицом к висящей на стене картине, но теперь повернулся и проговорил:

— Берти, тебе известно, что значит: с глаз упала пелена?

— Конечно. С моих глаз она спадала много раз.

— А с моих глаз она упала сегодня. Я могу точно назвать мгновение, когда именно. Это произошло, когда я сидел на дереве и посмотрел вниз на Доббса, а он сказал, что я застигнут на месте преступления. Тут-то пелена с моих глаз и упала.

Я попробовал вмешаться:

— Минуточку, — говорю я ему. — Уточни для ясности, о чем, собственно, речь?

— Я же тебе объясняю: с моих глаз упала пелена. Со мной произошло важное событие. Вдруг, безо всякого предупреждения, умерла любовь.

— Чья любовь?

— Моя, осел ты несчастный. Любовь к Тараторе. Я понял, что девушка, способная подвергнуть мужчину такому испытанию, не годится мне в жены. Ты не думай, я ее по-прежнему очень уважаю и уверен, что из нее выйдет прекрасная помощница в жизни для кого-нибудь наподобие Эрнеста Хемингуэя, любящего жить среди опасностей, но сам я после того, что произошло сегодня вечером, совершенно уверился: мне лично нужна спутница жизни немного поспокойнее. Если бы ты видел, как отблескивали в лунном свете глаза полицейского Доббса! — с чувством произнес Гасси и, весь передернувшись, смолк.

Последовала пауза, поскольку я так обрадовался этому потрясающему известию, что не в состоянии был поначалу выговорить ни слова. Потом я все-таки, сказал: «Гип-гип-урра!». И возможно, это получилось у меня громковато, потому что Гасси подскочил и выразил пожелание, чтобы я не орал ни с того ни с сего «Гип-гип-урра!» — потому что он из-за меня прикусил язык.

— Прости, — сказал я. — Но я держусь своего мнения. Я сказал: «Гип-гип-урра!», потому что я именно имею в виду «Гип-гип-урра!». И еще, может быть, «Аллилуйя!» А если я заорал, то просто оттого, что очень разволновался. Скажу тебе честно, Гасси, из-за твоей страсти к юной Тараторке я сильно беспокоился, поджимал губы и с сомнением спрашивал себя, верной ли дорогой ты идешь? Кора-Таратора, бесспорно, всем хороша, из нее, правильно ты говоришь, получится прекрасная жена для того, кто не против по ее мимолетному капризу угодить в камеру одной из наших всеми уважаемых тюрем, но тебе лично нужна невеста в другом роде. Тебе нужна Мадлен Бассет, она создана для тебя. Теперь можешь вернуться к ней и до могилы жить-поживать, добра наживать. А я буду от души рад со своей стороны вложить в это дело серебряную яйцеварку или что еще ты пожелаешь в качестве свадебного подарка, и во время самой брачной церемонии тоже можешь на меня рассчитывать: я буду как штык сидеть на боковой скамье и распевать вместе со всеми «Закончены пахаря труды».

Тут я прервал свою речь, ибо обратил внимание на то, что Гасси стоит и довольно сильно корчится. Я у него спросил, чего он корчится, а он ответил, что, мол, будешь корчиться, если попал в такое безвыходное положение, как он, и вообще лучше бы я не молол попусту языком насчет того, чтобы ему вернуться к Мадлен.

— Как я могу теперь вернуться к Мадлен, хоть и мечтал бы всем сердцем, после того как объявил ей в письме, что между нами все кончено?

Я сообразил, что настало время подкинуть ему благую весть.

— Гасси, — говорю, — гляди веселей. Нет причин для беспокойства. Другие обо всем позаботились, пока ты спал.

И без дальнейших предисловий изложил ему весь свой уимблдонский эпизод.

Поначалу он слушал, тупо выпучив глаза и шевеля губами, как семга на нересте. Но постепенно, когда смысл рассказываемого до него дошел, лицо его осветилось, очки в роговой оправе залучились огнем, он крепко пожал мне руку и сказал, что, хотя в целом он разделяет общее мнение и относит меня к числу первейших в мире недоумков, в данном случае я безусловно проявил храбрость, находчивость, инициативу и сообразительность почти человеческую.

— Ты спас мне жизнь, Берти!

— Можешь не благодарить, старина.

— Если бы не ты…

— Пустяки, пустяки. Услуга Вустера.

— Пойду позвоню ей.

— Разумный шаг. Он задумался.

— Нет, черт возьми, не буду звонить! Поеду сам и повидаюсь с ней лично. Вызову свой автомобиль и отправлюсь в Уимблдон.

— Пока доедешь, она уже ляжет спать.

— Тогда переночую в Лондоне и рвану к ней пораньше с утра.

— К восьми она уже на ногах. И не забудь, что ты потянул запястье.

— А как же! Ни в коем случае. Хорошо, что ты мне напомнил. Что из себя представляет спасенное мною дитя?

— Маленькое, голубоглазое, с золотыми кудряшками и шепелявит.

— Маленькое, голубоглазое, с золотыми кудряшками и шепелявит. Ясно.

Он еще раз пожал мне руку и умчался, крикнув с порога, чтобы Дживс отправил следом его вещи. А я, завершив туалет, развалился в кресле — насладиться сигаретой перед выходом на люди.

Наверно, надо было бы мне в эту минуту спокойного блаженства, когда сердце пело в груди и кровь бодро бежала по жилам, надо было бы сказать самому себе: «Возьми тоном ниже, приятель. Помни, что клубок любовных отношений Китекэта, Эсмонда Хаддока, Гертруды Винкворт, полицейского Доббса и горничной Куини все еще не распутан». Но знаете ведь, как бывает. В жизни каждого рано или поздно наступают времена, когда хочется в первую голову подумать о себе самом, и признаюсь, терзания перечисленных любящих сердец оказались задвинуты для меня на задний план мыслью о том, что после трудного старта Судьба все-таки обошлась с Бертрамом Вустером по-божески.

Словом, я был примерно в таком настроении, как путешественник по Африке, который изловчился вовремя вскарабкаться на дерево и тем избежать посягательств вспыльчивого крокодила, но на основании доносящихся снизу воплей заключает, что его верный туземец-носильщик оказался менее удачлив. То есть он, конечно, скорбит, слыша происходящее внизу, но, при всей жалости к бедняге, он, однако, в основном испытывает чувство глубокого удовлетворения тем, что, как ни горек жребий туземцев-носильщиков, лично он, руководитель группы, — на высоте и в ус не дует.

Я уже раздавил в пепельнице окурок и собрался идти, созрев для жизнерадостного бутерброда и бодрящей чашки кофе, как вдруг в дверях полыхнуло алым и вошел Эсмонд Хаддок.

ГЛАВА 25

Сервируя этот рассказ для семейного пользования, я постоянно стараюсь, как учат специалисты, ставить нужное слово в нужное место и не подсовывать потребителю серую жвачку, когда он имеет право ждать хлесткой, емкой фразы. Это, конечно, прибавляет трудов, но — честь требует, знаете ли.

Поэтому слово «вошел» из финала предыдущей главы мы вычеркиваем и на его место поставим «влетел курбетом». Таким образом: полыхнуло алым и влетел курбетом Эсмонд Хаддок. Не знаю, случалось ли вам наблюдать, чтобы человек делал курбеты, но вот боевые скакуны в прежние времена выделывали их сплошь и рядом, а сейчас курбет сделал Эсмонд Хаддок. Его ноги в охотничьих сапогах переминались по ковру как бы в ритмическом танце наподобие того, что ранее исполнила мисс Поппи Кигли-Бассингтон, и совершенно напрасно он еще при этом улюлюкал по-охотничьи: и так было ясно, что перед нами орел и что радость жизни хлещет в нем через край.

Я приветствовал его и пригласил присесть, но он выпучился на меня с изумленным видом.

— Вы что, всерьез полагаете, что сегодня, в эту ночь из ночей, я могу сидеть? — спросил он. — Я теперь, кажется, целый месяц не присяду. А то и два. Или три. И так далее. Да я огромным усилием воли удерживаюсь, чтобы не подлететь к потолку. Э-хой! Ату, ату! — вдруг переменил он тему. — У-лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю!

Мне стало очевидно, что мы с Дживсом, возлагая надежды на бодрящее действие принародного успеха, недооценили пьянящую силу триумфа на концертных подмостках. Глядя на курбеты, которые выделывал Хаддок, и слыша его лесные вопли, я радовался за него, что рядом нет моего старого приятеля сэра Родерика Глоссопа. А то сей ревностный врачеватель психов давно бы уже сидел на телефоне и вызывал на подмогу бригаду санитаров со смирительной рубашкой в мозолистых руках, чтобы уволокли его в проветренную одиночную палату с войлочной обивкой на стенах.

— Насчет этого не знаю, — сказал я ему, выждав добрую минуту с хвостом, пока он наулюлюкается, — но я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы так мужественно подставили плечо и подменили меня в чтении стихов. Номер прошел благополучно?

— Великолепно!

— Массовых беспорядков не было?

— Ни намека. Скушали как миленькие.

— Вот и хорошо. Я был убежден, что как лицу, пользующемуся такой любовью у многоголового зверя, серьезная опасность вам не угрожает. Но все-таки вы шли на некоторый риск, и слава Богу, что все завершилось мирно. Я нисколько не удивляюсь вашему приподнятому настроению — добавил я, так как он снова принялся улюлюкать, — После такого успеха у всякого бы голова пошла кругом. Триумф, настоящий триумф!

Ор не доделал очередного курбета и посмотрел на меня с недоумением.

— Милейший Гасси, — проговорил он, — неужели вы в самом деле думаете, что я на верху блаженства из-за хорошего приема, оказанного моим куплетам?

— А разве нет?

— Конечно, нет.

— Из-за чего же?

— Из-за Тараторки, разумеется. Да Господи! — Он стукнул себя по лбу и, по-видимому, сразу же раскаялся, так как удар получился неслабый. — Господи! Вы же ничего не знаете. Видите, в каком я состоянии? Совсем голову потерял, Я ведь затем только сюда и пришел, чтобы рассказать вам. Вы отстали от жизни, Гасси. Не слышали главной новости. Произошло потрясающее, сенсационное событие, а вы о нем даже не подозреваете. Давайте я вам расскажу все по порядку.

— Давайте, — согласился я. И добавил, что жду с нетерпением.

— Не знаю, сохранился ли у вас в памяти тот разговор, который происходил между нами в день вашего приезда сюда? Чтобы вам было яснее, напомню, что тогда нам в последний раз был открыт доступ к портвейну. Вы еще тогда прошлись рукой мастера по тексту тети Шарлотты, подправили все слабые места и придали ему товарный вид. Вспоминаете?

Я ответил, что да, вспоминаю.

— Во время этого разговора я сказал вам, что Таратора дала мне от ворот поворот. Помните?

Я ответил, что да, помню.

— Ну, так вот. Сегодня вечером… А знаете, Гасси, — перебил он сам себя, — какое это потрясающее ощущение, когда покоришь огромную аудиторию…

— Вы это называете огромной аудиторией? Мой вопрос его заметно задел.

— Ну, во всяком случае, двухшиллинговые, шиллинговые[99] и восьмипенсовые места все были раскуплены, плюс еще, наверно, билетов пятьдесят стоячих по три пенса, — прикинул он немного обиженно. — Хорошо, скажем, сравнительно огромную, если угодно. В данном случае это не принципиально. Потрясающее ощущение — когда покоришь сравнительно огромную аудиторию. Здорово действует. Дает почувствовать свою силу. Осознать, что ты не размазня какая-нибудь и не допустишь ни с чьей стороны никаких глупостей. В том числе и чтобы девушки давали мне от ворот поворот. Я это говорю к тому, чтобы вы могли понять то, что последует дальше.

Я, конечно, понимающе усмехнулся.

— Я знаю, что последует, — говорю. — Вы изловили Тараторку и взяли с ней твердую линию.

— Ну да, совершенно верно, — разочарованным тоном подтвердил Эсмонд Хаддок. — Я как раз собирался вам сказать. А вы откуда узнали?

Я опять понимающе усмехнулся.

— Предвидел, что получится, если вы покорите сравнительно огромную аудиторию. Потому что вы из тех людей, на которых очень сильно воздействует общественное признание. Вы всегда жили под гнетом, и, конечно, обзавелись выраженным комплексом неполноценности. А на личности с комплексом восторги толпы обычно действуют как мощный наркотик.

Я, конечно, рассчитывал произвести на него впечатление этими учеными словами, но такого эффекта все же не ожидал. У него отвисла челюсть, взгляд стал почти благоговейным.

Вы глубокий мыслитель, Гасси.

— Это у меня с детства.

— А ведь глядя на вас, и не подумаешь.

— Снаружи незаметно. Да, так вот, — вернулся я к обсуждаемому вопросу, — события развивались в точности как было задумано. Услышав восторженные клики масс, вы покинули подмостки другим человеком, с жаром в груди и с искрами из ноздрей. Вы разыскали Тараторку. Оттеснили ее в угол. Дали ей понять, что вы — настоящий мужчина и хозяин положения. И все было решено и улажено. Ведь так?

— Да. Точно так все и было. Поразительно, как это вы все заранее рассчитали?

— Ну, как. Изучаешь, знаете ли, психологию индивидуума.

— Только я не оттеснял ее в угол. Она сидела в автомобиле, собиралась куда-то уезжать, и я засунул голову в окно.

— Ну, и?..

— Мы потолковали немного о том, о сем, — смущенно пояснил он, по-видимому, стесняясь пересказывать подробности знаменательного события. — Я ей сказал, что она — путеводная звезда моей жизни, и все такое, и что я больше не желаю слышать всякий вздор про то, что она не согласна быть моей женой, ну, и она после небольшого нажима честно призналась, что я — ветвь, на которой зреет плод ее жизни.

Люди, близко знакомые с Бертрамом Вустером, знают, что он не шлепает по спине направо и налево всех, кто подвернется. Он в таких делах действует очень избирательно. Но в данном случае у меня не было и тени сомнения, что передо мной — спина, не шлепнуть по которой было бы просто хамством. Я шлепнул.

— Чистая работа, — сказал я. — Значит, все в полном порядке?

— Да, — согласился он. — Все хорошо. За одним маленьким исключением.

— Ну, что там еще, говоря в общем и целом?

— Не знаю, сможете ли вы до конца понять, о чем идет речь. Чтобы вам было яснее, я должен вернуться ко времени нашей первоначальной помолвки. Она тогда ее расторгла, так как считала, что я слишком подчиняюсь теткам, а ей это не нравилось.

Конечно, я это прекрасно знал, я же слышал анализ положения из Тараторкиных уст. Но тут я был, так сказать, в маске и для правдоподобия удивленно переспросил:

— Вот как?

— Да. И к сожалению, тут она стоит на своем Ни о каком флер д'оранже и свадебном торте, она сказала, не может быть речи, пока я не брошу вызов теткам.

— Ну, так в чем дело, бросьте.

Эта моя реплика ему, кажется, не понравилась. Во всяком случае, он с некоторой досадой схватил с полки фарфоровую пастушку и швырнул в камин, где она разлетелась на тысячу частей и стала непригодна для домашнего пользования.

— Легко сказать. Тут масса технических сложностей. Нельзя же просто так подойти к тете и сказать: «Я бросаю тебе вызов!» Нужен какой-то повод. И я, черт подери, совершенно не представляю себе, как за это взяться.

— Вот что я вам скажу, — произнес я, поразмыслив. — По-моему, это дело такого рода, когда лучше всего вам будет посоветоваться с Дживсом.

— С Дживсом?

— Мой человек.

— Я думал, вашего человека зовут Медоуз.

— Конечно, конечно, я оговорился, — поспешил я поправиться. — Я хотел сказать: человек Вустера. Редкого ума личность. Находит выход из любого положения.

Эсмонд слегка нахмурился.

— Не лучше ли будет обойтись без вмешательства заезжих лакеев?

— Нет, без вмешательства заезжих лакеев тут не обойтись, — твердо ответил я. — Если, конечно, под заезжим лакеем понимается Дживс. Не обитай вы круглый год в здешнем загородном морге, вам было бы известно, что Дживс — не столько лакей, сколько консультант по светским вопросам. К нему обращаются за помощью самые сильные мира сего. И вполне возможно, что в благодарность за услуги жалуют ему табакерки, выложенные бриллиантами.

— И вы думаете, он сможет что-нибудь предложить?

— Он всегда может что-нибудь предложить.

— В таком случае, — сказал Эсмонд Хаддок, повеселев, — пойду разыщу его.

Он еще раз проулюлкжал и ушел, звякая шпорами, а я снова с приятностью расположился в кресле и закурил свежую сигарету.

Все начинает понемногу улаживаться, думал я. Конечно, в «Деверил-Холле» по-прежнему можно наблюдать страждущие души в определенном количестве, которое, однако, день ото дня заметно идет на убыль. У меня уже дела в порядке. У Гасси в порядке. Только на фронте Китекэта положение по-прежнему нестабильное, и синяя птица его счастья медлит с вылетом на сцену.

Я поразмыслил немного о делах Китекэта, а затем вернулся к более приятной теме — собственной персоне и был все еще поглощен ею, с каждой минутой чувствуя себя бодрее и жизнерадостнее, как вдруг распахнулась дверь.

На этот раз никакого алого всполоха не было, потому что вошел не Эсмонд, вернувшийся с охоты, а Дживс.

— Я отлепил мистера Финк-Ноттла от бороды, сэр, — объявил он со скромной гордостью человека, выигравшего трудный бой.

Я сказал, что да, Гасси заходил, и я заметил исчезновение паразитической растительности.

— Он, кстати, просил передать вам, чтобы вы уложили и отослали его вещи. Он уехал в Лондон.

— Да, сэр. Я видел мистера Финк-Ноттла и получил инструкции от него лично.

— Он вам не говорил, почему он вдруг надумал ехать в Лондон?

— Нет, сэр.

На этом месте я немного замялся. Меня подмывало поделиться с Дживсом хорошей новостью, но не означает ли это трепать имя женщины? Как я уже имел случай заметить, мы с Дживсом не из тех, кто треплет имена женщин.

Я сказал на пробу:

— Вы ведь в последнее время часто виделись с Гасси, Дживс?

— Да, сэр.

— Постоянно общались, обменивались мнениями?

— Да, сэр.

— А не упоминал ли он случайно… в порыве э… экспансивности, если я правильно выражаюсь… не обмолвился ли он замечанием в том смысле, что его сердце, вместо тогочтобы прочно присохнуть к Уимблдону, слегка вильнуло в другую сторону?

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттл был так любезен, что поделился со мной касательно нежных чувств, которые возбудила у него в сердце мисс Перебрайт. Он откровенно говорил на эту тему.

— Прекрасно. Тогда я тоже могу говорить откровенно. Со всем этим покончено.

— Вот как, сэр?

— Он слез с дерева, проникнутый сознанием, что Тараторка — не та идеальная подруга жизни, какой ему казалась. Пелена упала у него с глаз. Он по-прежнему восхищается ее многочисленными достоинствами и убежден, что из нее получится прекрасная жена для… э-э… Синклера Льюиса, но…

— Совершенно справедливо, сэр. Должен признаться, что я предчувствовал нечто в этом духе. Мистер Финк-Ноттл — человек мирный, домосед, склонный к спокойной, размеренной жизни, тогда как мисс Перебрайт, пожалуй, слегка…

— Больше чем слегка, Дживс. Гораздо больше. Теперь он это понял. Осознал, что жизнь с Тараторкой хоть и была бы не лишена приятности, неизбежно кончилась бы пятилетним сроком депортации в Полынные зоны, или куда там еще, и цель его отъезда в Лондон состоит в том, чтобы завтра с утра пораньше взять старт на Уимблдон. Ему не терпится как можно скорее увидеться с мисс Бассет. Они позавтракают вместе, а проглотив по паре кусочков бекона с чашечкой кофейку, побредут рука об руку вдаль по солнечным полянам.

— Весьма радостная картина, сэр.

— Весьма. Но я сообщу вам еще одну радостную новость: Эсмонд Хаддок и Кора-Таратора договорились пожениться.

— В самом деле, сэр?

— Условно, — я должен, впрочем, оговориться.

И я изложил ему положение вещей на данный момент.

— Я посоветовал ему обратиться к вам, Дживс, — заключил я. — И он отправился вас разыскивать. Вам теперь все понятно? Как справедливо говорит мистер Хаддок, хочешь ты или не хочешь бросить вызов своим бесчисленным теткам, но это невозможно сделать, пока они не дадут повод. Необходимо устроить что-нибудь такое, как с тем парнем в Библии, когда ему было сказано: «Ступай», — а он вместо того, чтобы уйти, взял и вернулся вспять, ну, вы меня понимаете.

— Понимаю вполне, сэр, и приложу все свое соображение. Боюсь, однако, что сейчас я вынужден вас покинуть, сэр. Я обещал помочь дяде Чарли подавать закуски в гостиную.

— Разве это входит в ваши обязанности, Дживс?

— Нет, сэр. Но чего не сделаешь, если просит родной человек.

— Своя кровь — не водица?

— Именно так, сэр.

Он ушел, а через минуту появился Эсмонд. Вид у него был растерянный, как у егеря, не сумевшего выследить лису.

— Никак его не найду, — пожаловался он.

— А он только что вышел отсюда. Спешил в гостиную помочь разносить бутерброды.

— И нам долг велит быть там, дружище, — спохватился Эсмонд. — Боюсь, мы припозднились.

Он был прав. Встреченный нами в коридоре Силверсмит сообщил, что минуту назад выпроводил последнюю группу «чужих» гостей, то есть Кигли-Бассингтонов с приспешниками, и, помимо домочадцев, горящую палубу еще не покинули только викарий, мисс Перебрайт и молодой джентльмен, как он условно обозначил моего кузена Томаса. Эсмонд по этому поводу выразил удовлетворение, заметив, что теперь будет где повернуться.

— Вот и хорошо, что мы разминулись с этими занудами, верно, Гасси? Англии нужно поменьше Кигли-Бассингтонов и получше качеством. Вы согласны со мной, Силверсмит?

— Боюсь, что не составил собственного мнения по этому вопросу, сэр.

— Силверсмит, — сказал Эсмонд, — вы напыщенный старый осел. — И, хотите верьте, хотите нет, ткнул того пальцем под ребра повыше внушительного брюха.

Ошеломленный дворецкий, выпучив в ужасе глаза, покачнулся и на полусогнутых ногах побрел прочь, наверняка спеша поддержать свои силы стаканчиком крепкого, и в это мгновение из гостиной вышла леди Дафна.

— Эсмонд! — произнесла она ледяным голосом, который в давно прошедшие времена доводил многих барышень в директорском кабинете до слез и икоты. — Ты где это пропадал?

Еще совсем недавно, до своего исторического концертного выступления, Эсмонд Хаддок бы в ответ завязался узлом в извинениях и весь взмок от раскаяния. О перемене, произошедшей с бардом «Деверил-Холла», можно было убедительнее всего судить по тому, что теперь его чело нисколько не увлажнилось, а на губах заиграла приветливая улыбка.

— А-а, тетя Дафна! — сказал он. — Куда же вы уходите?

— Спать. У меня болит голова. Почему ты так поздно?

— Надо полагать, потому, что раньше не собрался, — весело ответил Эсмонд.

— Полковник и миссис Кигли-Бассингтон были очень удивлены. Они не могли понять, почему тебя здесь нет.

Эсмонд звонко расхохотался.

— Ну и глупцы же они в таком случае, — проговорил он. — И ежу ясно, раз меня нет здесь, значит, я где-то еще. Пошли, Гасси, у-лю-лю-лю-лю, — невозмутимо добавил он и поманил меня за собой в гостиную.

Даже без Кигли-Бассингтонов в гостиной «Деверил-Холла» народу оставалось изрядно. Может быть, четыре тети, Тараторка, юный Тос, Гертруда Винкворт и его преподобие Сидней Перебрайт занимали и не все места, но все-таки можно сказать, зал был полон. Теперь прибавьте сюда Эсмонда и вашего покорного, а также Дживса и Куини с подносами, и уже негде яблоку упасть. Я снял с Дживса пару бутербродов (с сардинкой) и сидел, откинувшись на спинку кресла, полный глубокого удовлетворения, как вдруг в дверях возник Силверсмит, все еще без кровинки в лице после перенесенного потрясения, встал по стойке смирно, напыжился и объявил:

— Констэбль Доббс.

ГЛАВА 26

Реакция бутербродожевателей и кофезапивателей, гуртующихся в аристократической гостиной, на возникновение в дверях бравого сотрудника местной полиции бывает различна в зависимости от того, что Дживс называет психологией индивидуума. Так, Эсмонд приветливо проулюлюкал при виде гостя, тетки вздернули брови — в том смысле, что, мол, чем обязаны честью? — его преподобие воинственно подобрался, выражая всем своим грозным видом, что пусть только ревностный служака попробует отпустить хоть одну шуточку по поводу Ионы и кита, он тогда ему покажет! Гертруда Винкворт как сидела безрадостная, так безрадостной и осталась, Силверсмит сохранил каменное выражение лица, какое сохраняют дворецкие во всех случаях жизни, а горничная Куини побледнела и тихо охнула, как женщина, которая вот-вот зарыдает о своем женихе-демоне.[100]

Чувство глубокого удовлетворения меня покинуло, в ногах ощутился некоторый холод. Когда ход событий приводит к такой запутанной ситуации, как в ту пору в «Деве-рил-Холле», вторжение полицейских сил не может особенно радовать.

Первую свою реплику Доббс адресовал Эсмонду Хаддоку.

— Я явился сюда по неприятному поводу, сэр, — промолвил он, и холодок в вустеровских ногах стал ощутимее. — Но прежде чем мы займемся этим, я должен кое-что сказать. Могу ли я, сэр, — теперь он повернулся к преподобному Сиднею Перебрайту, — обратиться к вам по духовному вопросу?

Я увидел, что благочестивый Сидней насторожился и, должно быть, сказал себе: «Ну, начинается».

— Это в связи с тем, что я увидел свет, сэр.

Кто-то поблизости ойкнул и закашлялся, словно болонка, откусившая от котлетки кусок не по своим слабеньким возможностям. Оглядываюсь — это Куини. Смотрит на Доббса, выпучив глаза и приоткрыв рот.

Может быть, эти звуки привлекли бы больше внимания, если бы одновременно не прозвучал кашель, вырвавшийся из гортани викария. Он тоже выпучил глаза. У него был вид церковного деятеля, увидевшего, как аутсайдер, на которого он поставил свою рясу, вдруг вырвался вперед и пронесся первым мимо судейской трибуны.

— Доббс! Что вы сказали? Вы увидели свет?!

На мой взгляд, страж порядка заслуживал особой похвалы за то, что отважился кивнуть головой, по которой совсем недавно получил смачный удар сподручным каучуковым орудием. Но факт таков, что он кивнул, хотя сразу поморщился и охнул. Но полицейские Британии сделаны из прочного вещества, так что Доббс только на мгновенье весь передернулся, словно отведал Дживсова эликсира, и тут же снова принял свой обычный вид, то есть стал опять вылитое гориллье чучело.

— Так точно. И я расскажу вам, сэр, как это произошло. Вечером двадцать третьего числа текущего… Вообще-то сегодня вечером это было… Я при исполнении возложенных на меня обязанностей преследовал забравшегося на дерево грабителя, и вдруг неожиданно меня поразил гром небесный.

Это, как и следовало ожидать, произвело сильное впечатление. Его преподобие сказал: «Гром небесный?» Двое из теток повторили: «Гром небесный?» А Эсмонд произнес: «Э-хой…»

— Да, сэр, — подтвердил Доббс. — Ударил прямо по темени, и такую шишку набил, закачаешься.

Его преподобие сказал: «Удивительно». Другие двое из теток покачали головами и прищелкнули языками. А Эсмонд протянул: «Ату-у-у…»

— Ну, а я не дурак, — продолжал честный Эрнест Доббс. — Могу понять намек. «Доббс, — говорю я себе, — нечего обманываться насчет того, что это было. Предостережение свыше, вот что. Если уж дошло до грома небесного, Доббс, — говорю я себе, — значит, пора серьезно пересмотреть, Доббс, свои духовные взгляды». Вот что я сказал себе, сэр, если вы меня понимаете. Я увидел свет, и я хотел спросить, сэр, должен ли я сперва посещать воскресную школу для начинающих или можно сразу приступить к пению в церковном хоре?

Ранее в этом повествовании я уже говорил, что никогда не видел, как пастырь приветствует заблудшую овцу по случаю ее возвращения в родное стадо, однако, понаблюдав за леди Дафной Винкворт в сходных условиях, я получил на этот счет кое-какое представление и мог теперь предугадать, к чему клонится дело. По доброжелательной улыбке и блеску в глазах, не говоря о воздетой как бы для благословения руке, было видно, что неожиданная перековка местного вероотступника потрясла преподобного Сиднея Перебрайта до глубины души и вытеснила горькие мысли о судьбе церковного органа. Еще бы мгновение, и он бы выступил со скупой, прочувствованной мужской речью. Все к этому шло. Но обстоятельства не позволили. Не успел он разинуть рот, как что-то прошуршало в воздухе, словно фазан взлетел сбоку из зарослей, и некий крупный предмет, покинув ряды, упал на Доббсову грудь.

Оказалось при ближайшем рассмотрении, что это Куини. Она, точно горчичник, прилипла к представителю Закона, лепеча: «О, Эрни!», увлажняя его мундир счастливыми слезами, и, как я с легкостью умозаключил, сообщая ему, что все прощено и забыто, и теперь последует безотлагательный возврат кольца, писем и фарфоровой статуэтки с надписью «Привет из Блэкпула». Не ускользнуло от моего внимания также и то, что Доббс, со своей стороны, принялся осыпать ее запрокинутое лицо жаркими поцелуями, приговаривая: «О, Куини!» Я понял, что привилегированные акции деверилских страдальцев опять подскочили и на грифельной доске можно приплюсовать еще одну пару разлученных сердец, которые вновь обрели друг друга весенней цветущей порою.

Эти чувствительные сцены на разных людей действуют по-разному. Я, например, сообразив, что тем самым обязательства Китекэта по отношению к этой доброй девушке можно считать аннулированными, пришел в хорошее расположение духа. А вот Силверсмит, похоже, содрогнулся от ужаса при виде того, какие дела творятся в гостиной «Деверил-Холла». Став немедленно в позу Строгого Родителя, он прошествовал к счастливой чете, резким поворотом кисти вырвал свое дитя из любящих объятий Доббса и увел.

Сомлевший констэбль немного опомнился и попросил извинения за неприкрытое проявление чувств, а преподобный Сидней сказал ему, что вполне, вполне его понимает.

— Зайдите ко мне завтра, Доббс, — благосклонно пригласил он. — Мы с вами хорошенько потолкуем.

— С удовольствием, сэр.

— Ну, а теперь, — промолвил его преподобие, — я, пожалуй, направлю стопы мои к дому. Ты идешь со мной, Кора?

Таратора ответила, что хотела бы немного задержаться. Тос, чуя реальную возможность разжиться еще кучкой-другой бутербродов, тоже отклонил приглашение в обратный путь. Так что викарий удалился в одиночестве с лучезарной улыбкой на устах. И только когда за ним закрылась дверь, я обратил внимание на то, что Доббс как стоял, так и не сдвинулся с места. Тут я вспомнил его реплику при выходе на сцену — насчет того, что он явился по неприятному делу. Температура в нижних конечностях снова резко упала. Я опасливо покосился в его сторону.

Он без дальнейших проволочек вернулся к повестке дня. Их ведь на это натаскивают: сказано — сделано.

— Сэр, — обратился Доббс к Эсмонду.

Эсмонд поспешил задать встречный вопрос, не соблазнится ли он бутербродом с сардинкой, но Доббс ответил: «Нет, спасибо, сэр», — а когда Эсмонд пояснил, что не настаивает непременно на сардинке и будет вполне рад, если тот возьмет с ветчиной, языком, огурцом или тушеным мясом, пояснил, что предпочитает вообще воздержаться от пищи по причине неприятного дела, по которому он сюда явился. Надо так понимать, что, отправляясь по делам службы, полицейские садятся на диету.

— Мне надо видеть мистера Вустера, сэр, — объявил Доббс.

Возможно, Эсмонд от радости, что вновь обрел свою возлюбленную, временно забыл былую неприязнь к Гасси, но при этих словах полицейского нелюбовь к тому, кто посягал на предмет его обожания, видимо, нахлынула с утроенной силой — во всяком случае, в глазах его появился нездоровый блеск, лицо помрачнело, и на гладком лбу даже образовалась пара суровых складок. Сладкогласный певец Кингс-Деверила уступил место строгому и неумолимому мировому судье.

— Вустера? — переспросил он и, я заметил, плотоядно облизнулся. — Официально?

— Да, сэр.

— А что он сделал?

— Проник в помещение с целью грабежа, сэр.

— Нет, честное слово?

— Да, сэр. Вечером текущего месяца двадцать третьего… то есть сегодня вечером, сэр, обвиняемым было осуществлено грабительское проникновение в мой полицейский участок и выкраден предмет, являющийся достоянием Короны — а именно, собака, в количестве одной, каковая находилась под стражей как нанесшая два укуса. Я застал его с поличным, сэр, — заключил полицейский Доббс уже не так витиевато, — это он был тем забравшимся на дерево грабителем, преследуя которого, я был поражен громом небесным.

Складки на лбу у Эсмонда углубились. Было очевидно, что к этому происшествию он нашел уместным отнестись с полной серьезностью. А когда мировые судьи находят уместным отнестись к какому-то происшествию с полной серьезностью, тут уж начинаешь думать только о том, как бы унести ноги.

— Вы в самом деле застигли его в момент кражи этой собаки в количестве одной? — зловеще спросил Эсмонд, сильно напоминая судью Джеффриза, готового возглавить «кровавое судилище».[101]

— Да, сэр. Вхожу я к себе в участок, а он как раз отвязывает ее и побуждает к бегству, ну, она и припустила во всю прыть, а я говорю: «Стой», — после чего, заметив меня, он тоже припустил во всю прыть, ну и я за ним. Я уж почти что догнал его на верхушке дерева и собирался арестовать, когда меня поразил гром небесный и я лишился чувств. А когда очнулся, обвиняемого на месте уже не было.

— А почему вы полагаете, что это был Вустер?

— Он был при зеленой бороде, сэр, и в клетчатом пиджаке. Сразу бросался в глаза.

— Понятно. Не переоделся после выступления.

— Да, сэр.

Эсмонд снова облизнул губы.

— Раз так, — сказал он, — надо прежде всего позвать Вустера. Видел его кто-нибудь?

— Да, сэр. Мистер Вустер уехал в Лондон на своем автомобиле.

Это сказал Дживс. Эсмонд посмотрел на него с недоумением.

— Кто вы такой?

— Дживс, сэр. Я личный слуга мистера Вустера.

— А-а, так вы и есть Дживс? — заинтересовался Эсмонд. — Мне надо будет как-нибудь с вами поговорить.

— Буду очень рад, сэр.

— Но не сейчас. Позже. Так, стало быть, Вустер укатил в Лондон, а?

— Да, сэр.

— Спасаясь от правосудия?

— Нет, сэр. Могу ли я сделать заявление, сэр?

— Валяйте, Дживс.

— Благодарю вас, сэр. Я просто хочу сказать, что полицейский ошибается, считая преступника, совершившего грабеж, мистером Вустером. Я все время находился при мистере Вустере после того, как он вышел из концертного зала. Я сопровождал его в его комнату и оставался там до самого его отъезда в Лондон. Я помогал ему отлепить бороду, сэр.

— То есть вы свидетельствуете его алиби?

— Полное алиби, сэр.

— Но как же так… — растерянно проговорил Эсмонд, точно побежденный злодей в мелодраме. Очевидно, его очень расстроило, что уплывает из рук возможность вкатить ненавистному Гасси суровый приговор.

— Гм, — сказал полицейский Доббс, не имея, я думаю, намерения внести свой вклад в обсуждение вопроса, а просто так, ведь полицейские никогда не упустят случая сказать «гм». Но затем его вдруг осенила некая мысль, и он еще раз сказал «гм», вложив теперь в одно слово уйму смысла. — Гм, но, если это был не обвиняемый Вустер, тогда, значит, тот, другой парень, Медоуз. Который представлял Майка. У того тоже была зеленая борода.

— Ага! — оживился Эсмонд.

— Вот, вот, — сказали тети.

— О! — встрепенувшись, воскликнула Гертруда Винкворт.

— Ой! — так же встрепенувшись, воскликнула Тараторка.

Я и сам, признаюсь, был близок к тому, чтобы воскликнуть «ой». Меня поразило, как это Дживс не подумал и очертя голову засвидетельствовал алиби Гасси Финк-Ноттла? А Китекэта, что же, бросить на растерзание волчьей стае? Совсем не похоже на Дживса — упустить это из виду. Гляжу на Тараторку — у нее на лице написана тревога за любимого брата, в третий раз подряд угодившего в переделку. Веду взгляд дальше по дуге и вижу Гертруду Винкворт. Гертруда явно борется с сильным волнением. Щеки побледнели, грудь бурно вздымается. Нежный, прозрачный платочек, зажатый в руке, бесшумно разрывается пополам.

Эсмонд властным судейским голосом приказывает:

— Привести сюда Медоуза.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Дживс и скрылся за дверью.

В его отсутствие тети набросились на Доббса с расспросами, требуя подробностей, а когда поняли, что выкраденная собака — это та самая, которая в день моего приезда ворвалась к ним в гостиную и гоняла тетю Шарлотту из угла в угол, единодушно потребовали для этого Медоуза самого беспощадного приговора из предусмотренных тарификацией, и сама тетя Шарлотта высказывалась кровожаднее всех.

Они все еще уговаривали Эсмонда не проявлять мягкотелости, когда возвратился Дживс и привел с собой Китекэта. Эсмонд бросил на него враждебный взор.

— Медоуз?

— Да, сэр. Вы желали поговорить со мной?

— Я желал не только поговорить с вами, — язвительно ответил Эсмонд. — Я желал посадить вас на тридцать суток без права замены штрафом.

Я услышал, как Доббс всхрапнул, и всхрапнул, похоже, от удовольствия. У меня даже сложилось впечатление, что если бы не железная полицейская выучка, он бы сейчас издал восторженный вопль. Потому что, как Эсмонд Хаддок имел зуб на Гасси за попытку примазаться к Тараторке, так и полицейский Доббс имел зуб на Китекэта за попытку примазаться к горничной Куини. И оба они были сильные мужчины, сторонники жесткого обращения с соперниками. На лице Китекэта выразилось недоумение.

— Как вы сказали, сэр?

— Вы слышали. — Эсмонд посмотрел еще враждебнее прежнего. — Сейчас я задам вам несколько простых вопросов. Вы сегодня на концерте выступали в роли Пата в клоунаде?

— Да, сэр.

— В зеленой бороде?

— Да, сэр.

— И в клетчатом костюме?

— Да, сэр.

— В таком случае вы попались, сэр, — официальным тоном сказал Эсмонд, и четверо теток сказали: «Да уж, конечно, дело ясное», — а тетя Шарлотта пошла еще дальше и спросила с большим чувством, неужели тридцать суток — это предел, допускаемый правилами? Она читала одну книжку про жизнь в Соединенных Штатах, так там даже за сравнительно пустяковые нарушения дают девяносто.

Тетя Шарлотта пустилась в рассуждение на тему о том, что современная жизнь в Англии движется в сторону плановой американизации и что она, Шарлотта, например, целиком и полностью — «за», так как нам многому следует поучиться у наших заокеанских кузенов, но тут вдруг начался краткий повтор эпизода со вспугнутым фазаном из сцены Доббса и Куини — это поднялась со стула Гертруда Винкворт, перепорхнула через гостиную и упала на грудь Китекэту. Она, бесспорно, немало позаимствовала у Куини, так как имела возможность наблюдать ее в работе, во всяком случае общий рисунок роли у нее был такой же, как прежде у дочери Силверсмита. Единственная разница состояла в том, что там, где горничная говорила: «О, Эрни!» — ее дублерша твердила: «О, Клод!»

Эсмонд Хаддок вытаращил глаза.

— Эй, алло! — произнес он и добавил еще три «алло» по привычке.

Казалось бы, человек в положении Китекэта, под угрозой посадки на целый календарный месяц, будет чересчур взволнован для нежностей, я бы нисколько не удивился, если бы со словами: «Да, да, конечно, но только в другой раз, ладно?» — он разнял обнимающие его Гертрудины руки. Но ничуть не бывало. Прижать ее к сердцу оказалось для него делом одного мгновения, и притом видно было, что в его глазах это — забота первостепенной важности, а уделять внимание мировым судьям ему сейчас некогда и не до того.

— О, Гертруда! — воскликнул Китекэт. — Сейчас, одну минуту, — отмахнулся он от Эсмонда, — О, Гертруда! — снова повторил он, адресуясь к той, которую держал в объятиях. И в точности так, как до него в аналогичном случае поступил полицейский Доббс, принялся осыпать ее запрокинутое лицо жаркими поцелуями.

— И-ик! — как одна тетя, сказали все четверо. И можно понять их недоумение и растерянность. Довольно необыденная ситуация — когда родная племянница ведет себя по отношению к гостящему лакею так, как их племянница Гертруда вела себя в данный текущий момент. Так что если они и икнули хором, то, я бы сказал, имели на то полное основание. Жизнь они прожили замкнутую, огражденную от веяний внешнего мира, и к таким новшествам были неподготовлены.

Эсмонд тоже оказался немного не в курсе.

— Это что такое? — задал он вопрос, которому гораздо уместнее было бы прозвучать из уст полицейского Доббса. Я даже заметил, что Доббс бросил на него ревнивый взгляд, должно быть, уязвленный нарушением авторского права.

Тараторка вышла вперед и продела руку Эсмонду под локоть. Видимо, сочла, что настало время для откровенного, мужского разговора.

— Это мой брат Китекэт, Эсмонд.

— Где?

— Вот.

— Вот это?

— Да. Он приехал под видом слуги из любви к Гертруде, очень трогательный сюжет, если хочешь знать мое мнение.

Эсмонд наморщил лоб. Выражение лица у него стало приблизительно такое же, как в день моего приезда, когда я ему объяснял, в чем суть моего анекдота.

— Давайте разберемся, — проговорил он. — Давайте все расставим по местам. Значит, вот этот субъект — не Медоуз?

— Нет.

— И не слуга?

— Нет.

— Но он — твой брат Китекэт?

— Да.

Лицо Эсмонда просветлело.

— Теперь я понял, — сказал он. — Все ясно. Привет, Китекэт. Как вы поживаете?

— Хорошо поживаю, — ответил Китекэт.

— Ну, и отлично, — радушно произнес Эсмонд. — Замечательно.

Тут он запнулся. Должно быть, из-за дружного лая своры теток, да еще он зацепился шпорой за ковер, ему почудилось, будто он на охоте, с губ опять едва не сорвался охотничий возглас, а рука вскинулась кверху, словно чтобы огреть плеткой лошадь по самому полезному месту.

Тети сначала лопотали не вполне внятно, но постепенно в их гомоне прорезался некоторый смысл. Они, оказывается, старались внушить Эсмонду, что неважно, если Китекэт — и Тараторкин брат, тем непростительнее его преступление, пусть же Эсмонд не отступается и вынесет ему суровый приговор.

Возможно, их аргументы произвели бы на Эсмонда большее впечатление, если бы он их выслушал. Но он не слушал. Его внимание было направлено на Китекэта и Гертруду, которые воспользовались свободной минутой, чтобы осыпать друг друга жаркими поцелуями.

— Вы с Гертрудой собираетесь пожениться? — спросил Эсмонд.

— Да, — сказал Китекэт.

— Да, — сказала Гертруда.

— Нет, — сказали тети.

— Погодите, — сказал им Эсмонд, подняв руку.

— Что для этого требуется? — обратился он опять к Китекэту.

Китекэт ответил, что, на его взгляд, самый верный путь — это немедленно рвануть в Лондон, чтобы утром пройти через все формальности. Лицензия у него уже есть, выправлена загодя, объяснил он, и он не предвидит никаких трудностей, которые не могла бы разрешить добрая старая контора регистрации браков. Эсмонд с ним согласился и предложил им воспользоваться его автомобилем. Китекэт сказал, что это очень благородно с его стороны, а Эсмонд сказал: «Пустяки».

— Будьте добры, помолчите, — добавил он, обращаясь к теткам, которые к этому времени перешли на леденящий душу вопль, какие издают в Ирландии феи — предвестницы беды.

Вот когда снова выступил вперед Доббс.

— Э-э… гм, — сказал он. Эсмонд нисколько не растерялся.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, Доббс. Вы, вполне естественно, жаждете арестовать виновного. Но подумайте сами, Доббс, как мало у вас данных в доказательство вашего обвинения. Вы говорите, что преследовали вскарабкавшегося на дерево человека при зеленой бороде и в клетчатом костюме. Но видимость была плохая, и потом, согласно вашим же собственным показаниям, вас беспрестанно поражал небесный гром, что не могло не сказаться на остроте вашего восприятия, и вполне возможно, что вы ошиблись. Вот вы говорите: при зеленой бороде и в клетчатом пиджаке, а не мог он быть бритый и в костюме спокойного синего цвета?

Эсмонд замолчал, дожидаясь ответа, и видно было, что полицейский Доббс задумался.

Главным проклятием в жизни деревенского полисмена, не дающим спать по ночам и вызывающим сыпь на коже, является постоянный страх, как бы не ляпнуть что-нибудь и не накликать немилость мирового судьи. Полисмен хорошо знает, что бывает, если попадешь в немилость к мировому судье. Тебя начинают подстерегать, выжидать, когда ты оступишься, и рано или поздно поймают на каком-нибудь промахе, и ты схлопочешь выговор при всем честном народе. Для молодого полисмена хуже нет, когда судья смотрит холодно и говорит что-нибудь эдакое, начинающееся словами: «Должен ли суд понять вас в том смысле, что…» и кончающееся юридическим «фе!». Доббсу было ясно, что в данном случае выступить наперекор Эсмонду значит навлечь на себя именно эти беды.

— Ну, так как же, Доббс? — спросил Эсмонд.

Доббс вздохнул. Не существует, я думаю, духовной муки острее, чем мука полицейского, который изловил преступника, а потом у него на глазах вся работа идет насмарку. Но Доббс покорился неизбежности.

— Возможно, правда ваша, сэр, — проговорил он.

— Ну, конечно! — дружески воскликнул Эсмонд. — Я так и знал, что вы сами поймете, если вам толком объяснить. Мы ведь не хотим, чтобы за нами значился необоснованный арест, верно?

— Верно, сэр.

— Еще бы! Я лично судебных ошибок терпеть не могу. Китекэт, вы освобождаетесь из-под ареста с незапятнанной репутацией.

Китекэт сказал: «Ну, и прекрасно», — а Эсмонд сказал, что рад доставить ему удовольствие.

— Я думаю, вам с Гертрудой много времени на сборы не нужно?

— Нет. Мы бы отправились прямо сейчас.

— По-моему, это правильно.

— Если Гертруде понадобится переодеться, — предложила Тараторка, — она может воспользоваться вещами в моей квартире.

— Отлично, — заключил Эсмонд. — В таком случае кратчайший путь к гаражу — сюда.

Он махнул рукой в сторону распахнутой двери на террасу — стояла изумительная ночь, двери до сих пор не запирали, — на прощанье шлепнул Китекэта по спине и пожал руку Гертруде, и влюбленные затерялись в ночи.

Полицейский Доббс, видя, как они удаляются, испустил еще один вздох, и Эсмонд его тоже шлепнул по спине.

— Я понимаю ваши чувства, Доббси, — сказал он. — Но подумайте еще, и я уверен, вы будете рады, что весенней порою не возвели преград на пути двух любящих сердец к счастью. На вашем месте я бы сейчас отчалил на кухню перекинуться парой слов с Куини. Вам ведь с ней, наверно, о многом надо переговорить.

Лицо полицейского Доббса было не из тех, которые способны выражать чувства. Оно казалось вытесанным из очень твердой древесины рукою скульптора, обучавшегося искусствам на заочных курсах и не пошедшего дальше третьего урока. Но сейчас в ответ на слова Эсмонда оно просияло.

— Ваша правда, сэр, — ответил он и с видом полицейского, который находит, что жизнь, хоть местами и тускловата, однако же имеет и свои утешения, пожелав всем присутствующим всего наилучшего, удалился в означенном направлении.

— Ну, вот и все дела, — сказал Эсмонд.

— И все дела, — подтвердила Тараторка. — Милый, по-моему, твои тети хотят тебе что-то сказать.

Действительно, за прочими событиями я не успел упомянуть, что по ходу всей последней сцены тети довольно громко гомонили. Пожалуй, даже не будет преувеличением сказать, что они вопили как резаные. И производимый ими шум достиг верхних покоев, так как дверь гостиной внезапно отворилась, и всеобщим взорам явилась леди Дафна Винкворт, в розовом шлафроке и со страдальческим видом дамы, которая перед выходом глотала аспирин и смачивала виски одеколоном.

— Ну, знаете ли, — произнесла она убийственным тоном, за что ее, по честности, и винить-то нельзя: человек ушел к себе с головной болью и лег, а через полчаса вынужден спуститься обратно на крики и нарушения домашнего спокойствия. — Может быть, кто-нибудь окажется настолько любезен, чтобы объяснить мне, по какому поводу здесь кричат?

Четыре тети оказались любезны одновременно. Они залопотали хором, из-за чего их было бы трудно понять, когда бы не полное тождество их сообщений. Гертруда, объявили они, только что уехала вдвоем с братом мисс Перебрайт, и они намерены пожениться, а Эсмонд не только одобрил их намерение, но и самолично предложил молодоженам свой автомобиль!

— Это они! — воскликнули тети, когда, подтверждая их слова, в тишине ночи послышался вой набирающего скорость автомобиля вперемежку с бодрым наигрышем клаксона.

Леди Дафна заморгала, точно ее шлепнули мокрым полотенцем по физиономии, и, дыша гневом, обратилась к молодому сквайру. Вообще-то ей можно посочувствовать: разве приятно матери, когда ее единственная дочь выходит замуж за того, в ком она, мать, всегда видела лишь пятно на роде человеческом?

— Эсмонд! Это что, правда??!

Если бы это она ко мне адресовалась таким образом, я бы, наверно, вскарабкался по стенке и спрятался от нее на люстре, но Эсмонд Хаддок не дрогнул. Он проявил полное бесстрашие. Совсем как тот тип в военной форме на афише цирка — знаете, который стоит один, презирая смерть, а на него кровожадно скалятся хищные цари зверей числом с целую дюжину.

— Совершенная правда, — ответил он. — И пожалуйста, больше никаких обсуждений и пререканий по этому поводу. Я поступил, как счел правильным, и вопрос исчерпан. Молчите, тетя Дафна. Тоном ниже, тетя Эммелина. Тихо, тетя Шарлотта. Воздержитесь, тетя Гарриет. Тетя Мертл, возьмите носок и употребите его как кляп. Расшумелись, ей-богу, никто не поверит, что я тут хозяин дома и глава семьи, и что мое слово — закон. Вам, может быть, неизвестно, а вот в Турции за такое нарушение субординации, всякие там попытки приказывать хозяину дома и главе семьи, вас давно бы уже задушили тетивой и вышвырнули в воды Босфора. Тетя Дафна, я вас предупредил. Еще раз вякнете, тетя Мертл, и я лишу вас карманных денег. Так, — сказал Эсмонд Хаддок, добившись наконец тишины. — Теперь вот что. Я поддержал матримониальные намерения Гертруды потому, что тот, кого она полюбила, — прекрасный человек. Мне это известно непосредственно от его сестры Коры-Тараторы, которая отзывается о нем самым наилучшим образом. Да, и кстати сказать, пока я не забыл, его сестра Таратора и я, мы тоже собираемся пожениться. Правильно я говорю?

— До мельчайших подробностей, — подтвердила Таратора, глядя на него сияющими глазами. Казалось, ей бы сейчас столик и фотографию в рамочке, и она бы запела знаменитый романс «Мой герой».

— Ну, будет, успокоились, — миролюбиво произнес Эсмонд, когда замерли вопли присутствующих. — Нет никаких причин расстраиваться. Вашу жизнь, мои старушки, это нисколько не затронет. Вы как жили здесь, так и будете жить, если, по-вашему, это можно назвать жизнью. Единственно только, в вашем распоряжении станет одним Хаддоком меньше. Я намерен сопровождать мою жену в Голливуд. Ну, а когда она отработает там свой контракт, мы поставим себе избушку где-нибудь в деревенской местности и будем растить свиней, коров и так далее. Кажется, я все предусмотрел?

Тараторка ответила, что да, все.

— Отлично, — сказал Эсмонд. — В таком случае, как насчет небольшой прогулки ночью при луне?

И он повел Тараторку через распахнутую дверь в сад, обнимая ее и целуя по ходу движения, а я бочком, бочком вышел в холл и поднялся по лестнице к себе в комнату. Можно было, конечно, при желании еще остаться поболтать с тетями, но мне почему-то не хотелось.

ГЛАВА 27

Первое, что я сделал, очутившись в уединении, это взял карандаш с бумагой и подвел общий баланс, а именно:

Разлученные сердца:

1. Эсмонд

2. Тараторка

3. Гасси

4. Мадлен

5. Полицейский Доббс

6. Куини

7. Китекэт

8. Гертруда

Воссоединенные сердца:

1. Эсмонд

2. Тараторка

3. Гасси

4. Мадлен

5. Полицейский Доббс

6. Куини

7. Китекэт

8. Гертруда

Все сошлось одно к одному, без сучка и задоринки. Никаких повисших концов, никаких остатков. Скупо, по-мужски вздохнув, — ибо ничто так не трогает душу порядочного мужчины, как соединение разлученных любящих сердец, особенно весенней порой, — я отложил письменные принадлежности и уже было улегся в постель, как вдруг, мерцая и вея, явился Дживс.

— А-а, Дживс, привет, привет, — сердечно встретил я его. — Я как раз подумал, не заглянете ли вы. Знаменательная ночь, а?

— Чрезвычайно, сэр.

Я показал ему подведенный баланс.

— Как по-вашему, тут все точно?

— Все, сэр.

— Приятно сознавать, а?

— В высшей степени, сэр.

— И это все опять благодаря вашим неутомимым стараниям.

— Спасибо на добром слове, сэр.

— Ну, что вы, Дживс. Заносим на доску ваш очередной триумф. Признаюсь, была минута, когда вы засвидетельствовали алиби Гасси, я уж было усомнился, правильно ли вы поступаете, мне показалось, будто вы подставляете Китекэта. Но потом, по здравом размышлении, я понял, в чем ваш замысел. Вы решили, что если Китекэту будет угрожать тюремное заключение, Гертруда Винкворт забудет обиды и сплотится вокруг него, ее нежное сердце растает от его страданий. Я прав?

— Совершенно, сэр. Поэт Вальтер Скотт…

— Отложите на минуту поэта Вальтера Скотта, иначе я потеряю нить рассуждений.

— Хорошо, сэр.

— Но я догадался, на что вы хотели сослаться: «О женщина, когда нам хорошо…» Угадал?

— Именно так, сэр. «Изменчива, капризна, прихотлива. Но чуть…»

— «Но чуть беда обрушится на нас — на помощь ангелом стремится к нам тотчас».[102] И так далее. На Вальтере Скотте меня не подловите. Эту вещь я тоже декламировал в юности. Сначала «Наступление легкой кавалерии», или «Бена Воина», а потом под гром оваций на бис — из Вальтера Скотта. Да, о чем же я говорил?.. Ну, вот, теперь я не могу вспомнить, о чем говорил. Я вас предупреждал, чем кончится, если вы повернете разговор на поэта Вальтера Скотта.

— Вы говорили о примирении между мисс Винкворт и мистером Перебрайтом, сэр.

— А-а, ну да, конечно. Я понял, что вы, изучив психологию индивидуума, предугадали такое развитие событий. И знали, что серьезная опасность Китекэту так и так не угрожает. Не будет же Эсмонд Хаддок бросать за решетку родного брата своей возлюбленной.

— Вот именно, сэр.

— Нельзя же одной рукой помолвиться с девушкой, а другой — упечь на тридцать суток ее брата.

— Разумеется, нет, сэр.

— И вы своим тонким умом предвидели, что это даст повод Эсмонду Хаддоку бросить вызов теткам. Он был так бесстрашен и тверд, просто заглядение, верно?

— Бесспорно, сэр.

— Приятно сознавать, что теперь они с Тараторкой пойдут к алтарю, а? — Я замолчал и с подозрением взглянул на Дживса. — Вы вздохнули?

— Да, сэр.

— Почему?

— Я подумал о мастере Томасе, сэр. Объявление о помолвке мисс Перебрайт было для него жестоким ударом.

Но это пустячное побочное обстоятельство не могло омрачить мое настроение.

— Не сострадайте ему понапрасну, Дживс. У юного Тоса неунывающая натура, он скоро оправится. Даже если Таратору он потерял, все равно остались еще Бетти Грейбл, Дороти Ламур и Дженнифер Джонс.

— Как я понимаю, они замужние дамы, сэр.

— Тосу от этого ни горячо, ни холодно. Он все равно будет добывать у них автографы. Я вижу перед ним светлое будущее. Или, вернее, — уточнил я, — сравнительно светлое. Потому что сначала ему предстоит объяснение с мамашей.

— Оно уже состоялось, сэр. Я выпучил на Дживса глаза.

— То есть как это?

— Первоначальной целью моего прихода сюда в столь поздний час, сэр, было уведомить вас, что ее милость находится внизу.

Я вздрогнул всем существом от бриллиантина на волосах до ваксы на ботинках.

— Кто? Тетя Агата?

— Да, сэр.

— Здесь, внизу?

— Да, сэр. В гостиной. Ее милость приехала несколько минут назад. Оказывается, мастер Томас, чтобы мать не волновалась, отправил ей письмо с сообщением, что он жив и здоров, но, к несчастью, почтовый штемпель «Кингс-Деверил» на конверте…

— О, проклятье! И она примчалась сюда?

— Да, сэр.

— И..?

— Произошла довольно неприятная сцена между матерью и сыном, в ходе которой мастер Томас имел неосторожность…

— Назвать мое имя?

— Да, сэр.

— Проболтался?

— Да, сэр. И я подумал, не сочтете ли вы уместным в данных обстоятельствах незамедлительное бегство вниз по водосточной трубе? В два пятьдесят четыре есть удобный «молочный» поезд. Ее милость выражала желание увидеться с вами, сэр.

Не буду обманывать читателей и утверждать, будто в первую минуту я не струсил. Струсил, как миленький, и сразу же. Но потом в меня словно бы влились свежие силы.

— Дживс, — проговорил я, — это дурная весть, но она пришла в тот миг, когда я готов ее услышать. Я только что был свидетелем того, как Эсмонд Хаддок дал по мозгам пятерым теткам сразу, и после такого зрелища не подобает Вустеру задрать лапки кверху перед всего лишь какой-то одной теткой. Я чувствую себя сильным и решительным, Дживс. Сейчас спущусь и натравлю на тетю Агату Эсмонда Хаддока. А если дела примут слишком крутой оборот, я всегда могу позаимствовать вашу дубинку-свинчатку, ведь так?

Я расправил плечи и зашагал к двери, подобный рыцарю Роланду, идущему на бой с язычниками.

Радость поутру

Перевод с английского И. Бернштейн

ГЛАВА 1

Когда описанные треволнения отошли в прошлое, опасность перестала маячить на горизонте, всем направо и налево были пригоршнями розданы счастливые концы и мы ехали домой, лихо сдвинув шляпы набекрень и отряхнув прах Стипл-Бампли с наших шин, я признался Дживсу, что в ходе этой истории Бертрам Вустер, вообще-то не слабодушного десятка, временами был очень близок к отчаянию.

— Ну просто, можно сказать, на грани, Дживс.

— Обстоятельства, бесспорно, принимали угрожающий оборот, сэр.

— Ни луча надежды. Впечатление было такое, будто Синяя Птица подняла лапки кверху и закрыла лавочку. А теперь вот мы едем-веселимся, и солнышко сияет. Тут, пожалуй, задумаешься.

— Да, сэр.

— Есть такое выражение, на языке вертится, как раз подходит к данному случаю. Вернее, не выражение, а поговорка. Афоризм такой. Вроде шутки. Что называется, присловье. Словом, изречение. Что-то такое насчет радости.

— Вечером водворяется плач, а наутро радость,[103] сэр?

— Вот-вот, самое оно! Не вы придумали?

— Нет, сэр.

— Здорово сказано, — похвалил я его.

Я и теперь считаю, что невозможно в двух словах лучше передать суть того убийственного происшествия, в котором принимали участие Нобби Хопвуд, Чеддер по прозвищу Сыр, Флоренс Крэй, мой дядя Перси, Дж. Чичестер Устрица, бойскаут Эдвин и старина Боко Фитлуорт, — или, как впоследствии, наверное, назовут эту историю мои биографы, «Ужас в Стипл-Бампли».

Этот географический пункт у меня еще до описываемых событий занимал первую строчку в списке мест, которые следует как можно дальше обходить стороной. Вам не приходилось замечать: на старинных картах, бывает, какое-то место помечено крестиком, и подпись: «Здесь драконы» или «Смотри в оба, тут гиппогрифы»? Что-нибудь в этом же роде, по-моему, надо из человеколюбия написать возле Стипл-Бампли для предостережения пешеходам и транспорту.

Поселение это живописное, не спорю. Равного ему по красотам не найдешь во всем Гемпшире. Оно расположено, как говорится, под сенью дерев среди улыбчивых нив и лиственных лесных массивов вблизи речки, текущей под ивами и ветлами, и куда ни бросишь кирпич — попадешь в деревенский домик с белым садиком или в голову румяного деревенского жителя. Но вы же знаете, все эти виды, ласкающие взор, бесполезны там, где мерзок человек.[104] А беда деревни Стипл-Бампли состоит в том, что в ней находится усадьба «Бампли-Холл», а в усадьбе, в свою очередь, находится моя тетка Агата со своим вторым мужем.

Когда же я скажу, что ее вторым мужем является не кто иной, как Персиваль лорд Уорплесдон, а при нем — его дочь Флоренс и сын Эдвин, несноснейший из всех мальчишек, когда-либо щеголявших в шортах цвета хаки и занимавшихся следопытством, или что там делают эти чертовы бойскауты, вы сразу поймете, почему я всегда отклонял приглашения моего бывшего однокашника Боко Фитлуорта погостить в его летнем домике, находящемся в той же местности.

Я и по отношению к Дживсу долгое время проявлял такую же твердость, когда он намекал, что неплохо бы нам снять там коттеджик на лето. Дело в том, что в тамошней речке, как всем известно, хоть пруд пруди рыбы, а Дживс принадлежит к числу тех, кто обожает взмахивать над головой крючком с наживкой. «Нет, Дживс, — вынужден был я ему отвечать. — Как ни больно мне лишать вас радостей простой жизни, но там ведь всегда есть риск столкнуться с этойразбойничьей шайкой. Нет уж, безопасность — прежде всего». На что он мне говорил: «Очень хорошо, сэр», — и на том вопрос бывал исчерпан.

Но все это время, неведомо для меня, тень Стипл-Бампли подкрадывалась все ближе, и настал день, когда она сорвала накладную бороду — и набросилась!

Что странно, в то утро, когда со мной произошло это огромное несчастье, я был в самом что ни на есть радужном расположении духа. Ничто не говорило о том, что мне предстоит вляпаться в такую калошу. Я отлично выспался, удачно побрился, приятно принял душ и жизнерадостным возгласом приветствовал появление Дживса с кофе и копчушками.

— Черт подери, Дживс, — говорю, — я сегодня с утра в наилучшей форме. Упиваюсь своей молодостью и готов хоть сейчас взяться за работу, не страшась любой судьбы, как писал Теннисон.

— Лонгфелло,[105] сэр.

— Или Лонгфелло, если вам угодно. Не будем мелочиться. Ну, что новенького?

— Заезжала мисс Хопвуд, когда вы еще спали, сэр.

— В самом деле? Жаль, я ее не повидал.

— Молодая леди хотела войти к вам в спальню и разбудить вас с помощью мокрой губки, но я ее отговорил. Я счел предпочтительным, чтобы ваш сон не был нарушен.

Я одобрял такую бдительность, в ней сказывались, с одной стороны, доброе сердце, с другой — старый феодальный дух. Но в то же время я с огорчением прицокнул языком, сожалея, что разминулся с юной пигалицей, с которой всегда поддерживал самые дружеские отношения. Эта Зенобия (Нобби) Хопвуд была, что называется, «под опекой» у старика Уорплесдона. Несколько лет назад один его приятель, перед тем как отдать концы, оставил свою дочь на его попечение. Как это делается, точно не знаю, — наверняка были сочинены соответствующие документы, поставлены подписи над пунктирной линией, — но в результате, когда дым рассеялся, Нобби оказалась подопечной моего дяди Перси.

— Юная Нобби, вы сказали? Давно ли она в нашей столице? — спросил я, поскольку, попав под опеку дяди Перси, она, естественно, влилась в ряды тех, кто обитал в логове Стипл-Бампли, и теперь лишь изредка показывалась в Лондоне.

— Со вчерашнего вечера, сэр.

— И надолго?

— Только до завтра, сэр.

— Стоило ли так далеко тащиться ради одного дня?

— Как я понял, она приехала по настоянию ее сиятельства, для ее сопровождения, сэр.

Я вздрогнул.

— То есть вы хотите сказать, что тетя Агата в Лондоне?

— Всего лишь проездом, сэр, — успокоил мои опасения верный слуга. — Ее сиятельство направляется ухаживать за мастером Томасом, который подхватил в школе свинку

Дживс говорил о теткином сыне от первого брака, худшем из наших сограждан. Многие осведомленные люди ставят его в списке величайших злодеев Англии еще выше ее пасынка Эдвина. Я с удовлетворением услышал о его заболевании, и у меня даже мелькнула шальная надежда, что он сумеет заразить свинкой свою мать.

— А что говорила юная Нобби, Дживс?

— Она выражала сожаление, что так редко теперь видит вас, сэр.

— Взаимно, Дживс, я тоже сожалею. Таких славных малых, как эта Хопвуд, не много найдется на свете.

— Она выразила надежду, что вы найдете возможность в ближайшем будущем посетить Стипл-Бампли.

Я отрицательно покачал головой.

— Исключено, Дживс.

— Молодая леди сообщила мне, что сейчас у них превосходно клюет рыба.

— Нет, Дживс. Мне очень жаль, но даже если она набрасывается на пустой крючок, все равно к Стипл-Бампли я близко не подойду.

— Очень хорошо, сэр.

Голос у него был мрачный, и я попытался разрядить атмосферу, для чего попросил еще чашку кофе.

— Она одна заходила? — спросил я, имея в виду Нобби.

— Нет, сэр. С нею был джентльмен, который разговаривал так, как будто вы с ним знакомы. Мисс Хопвуд называла его Сыр.

— Могучий такой?

— С заметно развитой мускулатурой, сэр.

— А голова похожа на тыкву?

— Да, сэр, некоторое сходство с этим овощем просматривается.

— Тогда это друг моих юных дней по имени д'Арси Чеддер. Для смеха мы именовали его в своем кругу Сыром. Не виделся с ним тысячу лет. Он проживает где-то в сельской местности, а чтобы общаться с Бертрамом Вустером, требуется как минимум вращаться в столичных сферах. Удивительно, что он, оказывается, знаком с Нобби.

— Как я понял из слов молодой леди, сэр, мистер Чеддер тоже проживает в Стипл-Бампли.

— Да? Ну и тесен же мир, Дживс.

— Да, сэр.

— Прямо не припомню, чтобы я когда-нибудь видел теснее, — сказал я и уже приготовился развить эту тему, но тут призывно затренькал телефон, и Дживс как штык полетел в переднюю. Сквозь неплотно прикрытую дверь я разобрал многократно повторенные «Да, ваше сиятельство» и «Очень хорошо, ваше сиятельство» — верный признак того, что у него на крючке какой-то представитель старинной аристократии.

— Кто это был? — спросил я, когда он просочился обратно.

— Лорд Уорплесдон, сэр.

Сейчас, оглядываясь назад, я просто диву даюсь, что так спокойно отозвался на это сообщение, всего лишь произнеся: «Да?». И только. А ведь должен был бы почувствовать, как в мою жизнь, подобно ползучему туману или миазму, все настойчивее вторгается, если можно так выразиться, зловещий мотив Стипл-Бампли; почувствовать, содрогнуться и спросить себя, что бы это значило? Но факт таков. Я нисколько не затрепетал и отреагировал вполне равнодушно.

— Звонок предназначался мне, сэр. Его сиятельство желает, чтобы я немедленно посетил его в его конторе.

— Он хочет видеть именно вас?

— Да, у меня сложилось такое впечатление, сэр.

— А зачем, он не сказал?

— Нет, сэр. Заметил только, что дело не терпит отлагательства.

Я задумался, жуя рыбку. По-видимому, тут могло быть лишь одно объяснение.

— Знаете, что я думаю, Дживс? Не иначе как он попал в какую-то переделку и нуждается в вашем совете.

— Возможно, что так, сэр.

— Держу пари, что так. Он, конечно, наслышан о ваших выдающихся способностях. Не могло же так быть, чтобы вы оставались в тени вечно. Оказывая всем нуждающимся направо и налево щедрую помощь и поддержку, вы неизбежно должны были приобрести некоторую славу, хотя бы в семейном кругу. Хватайте шляпу и гоните лошадей. Буду с нетерпением ждать вашего отчета. Какая сегодня погода?

— Погода весьма хорошая, сэр.

— Солнышко сияет, и все такое?

— Да, сэр.

— Так я и думал. Потому-то я сегодня и полон бодрости. Пожалуй, выйду прогуляться. Скажите мне, — попросил я, угрызаясь, что вынужден был проявить непреклонность в деле со Стипл-Бампли, и желая вернуть в его жизнь ту светлую радость, в которой ему отказал, лишив его общества местных рыб, — нет ли чего-нибудь такого, что я мог бы для вас сделать в городе?

— Как вы сказали, сэр?

— Может быть, какой-нибудь небольшой подарок?

— Вы чрезвычайно добры, сэр.

— Пустяки, Дживс. Просите что хотите. Не стесняйтесь.

— Недавно вышло новое научно комментированное издание трудов философа Спинозы, сэр, и коль скоро вы так щедры, я был бы рад получить его.

— Вы его получите. Оно будет без промедления доставлено к вашему порогу. Фамилию автора не перепутали? Спиноза — это точно?

— Точно, сэр.

— Странная какая-то фамилия. Но вам, конечно, виднее. Спиноза, значит? Отмечен Книжным клубом как лучшая книга месяца?

— Насколько я знаю, нет, сэр.

— Первый раз слышу про писателя, который не отмечен Книжным клубом. Ладно. Займусь этим незамедлительно.

И собрав воедино шляпу, перчатки и аккуратно свернутый зонт, я вышел из дома.

По пути к магазину книжной продукции мысли мои, как вы сами понимаете, снова обратились к таинственному звонку старика Уорплесдона. Меня разбирало любопытство. Никак не мог представить себе, что за неприятность могла случиться у такой солидной личности, как он.

Когда полтора года назад до меня из хорошо осведомленных источников дошло известие, что тетя Агата, вдовевшая на протяжении долгого времени, вздумала вторично рискнуть на законный брак, моей первой эмоцией, естественно, была жалость к самоуверенному бедняге, который рискует пойти с ней к алтарю, — ведь это, как вы, конечно, знаете, моя злая тетка, та, что ест бутылочное стекло и в полнолуние приносит человеческие жертвы.

Но затем стали поступать свежие подробности, и оказалось, что сей горький жребий достался не кому-нибудь, а лорду Уорплесдону, пароходному магнату, и тут мое сострадание сильно пошло на убыль. Я понял, что положение складывается неоднозначное. Даже если в конце концов он у нее и научится прыгать через обруч, победа достанется тете Агате отнюдь не без боя.

Ибо он и сам был малый не промах, этот лорд Уорплесдон. Я знал его, можно сказать, всю свою сознательную жизнь. Это он в пятнадцать лет, — то есть это мне было пятнадцать лет, понятное дело, — застав меня на конюшенном дворе курящим его самые дорогие сигары, гнал меня с хлыстом в руке целую милю по пересеченной местности. И хотя с годами отношения наши, естественно, стали более сдержанными, стоило мне вспомнить о нем, и у меня обязательно бежали мурашки по коже. Окажись я перед выбором между ним и гиппогрифом в качестве спутника в пешем походе, я бы, ни минуты не колеблясь, избрал гиппогрифа.

Трудно было представить, чтобы такой железный человек вынужден был слать Дживсу сигналы бедствия, и я уже воображал компрометирующие письма в руках у алчной блондинки, когда достиг цели своего путешествия и принялся выполнять взятое на себя обязательство.

— Доброе утро, — проговорил я. — Мне нужна книга.

Надо бы мне, конечно, сообразить, как это глупо — говорить, что тебе нужна книга, если явился в книжный магазин. Этим только озадачишь и напугаешь местное население. И действительно, занюханный старикашка, который вышел из угла, чтобы обслужить меня, прямо вздрогнул.

— Книга, сэр? — переспросил он с плохо скрываемым удивлением.

— Спиноза, — уточнил я. Он отшатнулся.

— Вы сказали, Спиноза, сэр?

— Вот именно. Спиноза.

По-видимому, он решил, что, если мы потолкуем с ним об этом как мужчина с мужчиной, можно будет в конце концов прийти к обоюдоприемлемому варианту.

— Вы не имели в виду «Спинки и свинки», сэр?

— Нет.

— А не может это быть «Отравленная булавка»?

— Нет, не может.

— Или «С ружьем и фотоаппаратом по дикому Борнео»? — набавил он слов.

— Спиноза, — твердо сказал я, держась своей линии. Он горько вздохнул, понимая, что ситуация вышла из-под его контроля.

— Пойду взгляну, есть ли у нас экземпляры, сэр. А вы пока посмотрите, может быть, все-таки вы имели в виду вот это? Говорят, очень возвышенное сочинение.

И потопал, озадаченно твердя себе под нос: «Спиноза, Спиноза», а меня оставив с какой-то книженцией в руке.

Я взглянул: сразу видно, гадость. Называется — «Сплин и роза». На обложке какая-то дамочка с зеленым лицом, нюхающая фиолетовую лилию. Я уже собрался отшвырнуть ее и пойти на розыски упомянутой «Отравленной булавки», как вдруг слышу, кто-то у меня за спиной произносит: «Бог мой! Берти!». Оборачиваюсь и вижу, что этот звериный вопль испустила высокая молодая особа властной наружности, незаметно подкравшаяся ко мне сзади.

— Господи ты Боже мой! Берти! Ты ли это?

Я всхрапнул и попятился, как испуганный мустанг. Передо мной была дочь старика Уорплесдона Флоренс Крэй.

А почему я так всхрапнул и попятился при виде ее, сейчас объясню. Я решительно не признаю таких историй, где люди топчутся туда-сюда, хватаются за голову и что-то сильно переживают, а в чем дело, не поймешь, и так до самой последней главы, когда объяснение дает следователь.

Коротко говоря, появление этой барышни так подействовало на меня по той причине, что когда-то давно мы были с ней помолвлены, и даже не так уж и давно. И хотя все тогда кончилось благополучно, дело расстроилось, и в последнюю минуту я все же был спасен от эшафота, но это было, можно сказать, совершенно чудесное спасение, и память до сих пор осталась свежа. Одно упоминание ее имени приводило меня в такую дрожь, что требовалось немедленно пропустить стаканчик или два. Словом, вы легко поймете, каково мне было вот так, нос к носу, столкнуться с нею во плоти.

Я покачнулся, как ива на ветру, тщетно ища подходящую реплику для начала разговора.

— А, привет, привет, — говорю.

Не Бог весть что, конечно, но больше ничего не приходило в голову.

ГЛАВА 2

Перебирая имена особ женского пола, на которых я в тот или иной момент жизни чуть было не женился, встречаешь порой таких, что страшно вспомнить. Например, упадет взгляд на Гонорию Глоссоп, и дрожь пробегает по всему организму от макушки до пят. И то же самое, если возьмем на букву «Б», скажем, Мадлен Бассет. Но, принимая во внимание все обстоятельства, взвесив хорошенько и то и се, я всегда был склонен считать, что Флоренс Крэй превосходит остальных. Как ни много у нее бесспорно достойных соперниц, все же пальму первенства я бы отдал ей.

Конечно, Гонория Глоссоп была девушка спортивная, что верно, то верно. Ее смех был подобен звуку отбойного молотка, и с детских лет ее отличала привычка со всей силой шлепать вас по спине. Конечно, Мадлен Бассет была слюнтяйка, не приходится спорить. Она постоянно слезилась и поводила очами и считала, что звезды — это веночки Божьих маргариточек. Бесспорно, серьезные пороки; но надо отдать справедливость названному отталкивающему дуэту: ни та, ни другая не делали попыток меня формировать, а именно этим с первых же шагов занялась Флоренс Крэй, по-видимому, рассматривая Бертрама Вустера всего лишь как кусок пластилина в руке скульптора.

Корень зла заключался в том, что она была из так называемых интеллектуалок, а они с головой погружены в возвышенные заботы, и как только где углядят мужскую душу, сразу же бегут и принимаются подталкивать. Мы едва успели утрясти вопрос, как она тут же занялась моим чтением, изгнала «Кровь на перилах», которую я в тот период штудировал, и подсунула на ее место нечто под названием «Типы этической теории». И даже не думала скрывать, что это всего лишь затравка и что дальше будет еще хуже.

Вы никогда не заглядывали в «Типы этической теории»? Книжица до сих пор стоит у меня на полке. Откроем ее наобум и посмотрим, что нам предлагают. Да вот, например:

Из двух противоположных понятий греческой философии лишь одно реально и внутренне непротиворечиво; это Идеальная Мысль, противопоставленная тому, что она наполняет собой и формирует. Второе, чему в нашем представлении соответствует Природа, само по себе феноменально, нереально, лишено твердого основания, поскольку не имеет предикатов, которые были бы верны хотя бы два мгновения подряд, иначе говоря, избегает отрицания лишь благодаря включенным реальностям, в нем проявляющимся.

Вот именно. Вам уже, конечно, ясно, о чем речь и отчего при виде ее у меня слегка подкосились ноги. Старые раны закровоточили.

Но смятение, от которого скрючились, подобно побегам ранимой мимозы, пальцы на ногах Вустера в модных замшевых ботинках, нисколько не подействовало на этот материализованный кусок прошлого. Она заговорила со мной так же оживленно и по-теткински самоуверенно, как в былые времена. Даже в ту пору, когда я был околдован ее знаменитым профилем, а профиль, надо признать, был что надо и побуждал к произнесению слов, в которых потом раскаиваешься, мне все время казалось, что она проходит обучение на тетку.

— Ну-с, как же ты поживаешь, Берти?

— Спасибо, прекрасно.

— Я на денек приехала в Лондон повидать моего издателя. И подумать только, встретила тебя, да не где-нибудь, а в книжном магазине. Что ты покупаешь? Дешевку какую-нибудь, конечно?

Ее взгляд, покоившийся на мне, притом с довольно критическим, укоризненным выражением, словно она недоумевала, как это ей могло когда-то прийти в голову соединить свою судьбу с таким недочеловеком, теперь обратился на книгу у меня в руке. Явно сожалея об отсутствии пинцета, которым можно было бы ухватиться за этот предмет, она, брезгливо скривившись, взяла книгу из моих рук.

Взглянула и сразу же преобразилась. Рот перестал кривиться и сложился в довольную ухмылку. Взгляд смягчился. На щеках заиграл румянец. Она чуть ли не захихикала.

— О, Берти!

Что она хотела этим сказать, я не понял. Она часто восклицала «О, Берти!» во времена нашей помолвки, но обычно с таким неприятным призвуком в голосе, как будто бы собиралась выразиться похлеще, но вовремя спохватилась, в последний момент вспомнив о своем славном древнем, роде. На этот раз «О, Берти!» прозвучало совершенно иначе. Просто, я бы сказал, нежно. Как будто бы голубка адресуется к голубку.

— О, Берти! — повторила она. — Ну конечно, я непременно надпишу тебе ее.

И тут я вдруг все понял. Сначала-то я не заметил, так как разглядывал девицу с зеленым лицом, но теперь углядел внизу на обложке слова: «Роман Флоренс Крэй». Их почти совсем закрыла наклейка: «Избрана Книжным клубом как лучшая книга месяца». Все разом встало на свои места, и от мысли, что я чуть было на женился на романистке, в глазах у меня на миг потемнело.

Она твердой рукой что-то такое начертала в книге, убив всякую надежду на то, что магазин возьмет ее обратно, и выставив меня на семь шиллингов десять пенсов, как говорится, в самом начале рабочего дня. А потом опять проворковала с железом в голосе:

— Надо же! Кто бы подумал, что ты захочешь купить «Сплин и розу»!

Ситуация требовала от меня любезного ответа, и, возможно, в треволнениях минуты я слегка перестарался. По-видимому, мои слова, что я сразу заинтересовался ее треклятым произведением, она поняла в том смысле, что я только о том и мечтал, чтобы приобрести это сокровище. По крайней мере, она в ответ одарила меня сладкой улыбкой.

— Не могу тебе сказать, как это меня радует. И не просто потому, что книга — моя, но еще и как знак того, что мои старания развить твой ум не пропали даром. Ты научился любить хорошую литературу.

В эту минуту, словно по сценарию, возник тот занюханный и объявил, что сейчас старика Спинозы у них нет, но они его мне добудут. Он был этим заметно подавлен, зато Флоренс вся рассиялась, как будто кто-то включил рубильник.

— Берти! Это потрясающе! Ты в самом деле читаешь Спинозу?

Приходится удивляться тому, до чего соблазнителен для нас такой порок, как хвастовство. Из-за него гибнут лучшие люди. Казалось бы, чего проще — возразить, что она не так поняла, научно аннотированное издание — это подарок для Дживса. Но, вместо того чтобы совершить простой, честный и мужественный поступок, я, как дурак, распушил хвост.

— Да, — говорю, интеллигентно вращая зонтом. — В свободные минуты я обычно устраиваюсь на диване с последней книжкой Спинозы.

— Ну и ну!

Простые слова как будто бы, но дрожь пробрала меня всего, от набриллиантиненной макушки до каучуковых подошв.

Потому что она не только издала этот возглас, но еще и особенным образом на меня взглянула. Точно так смотрела на меня раньше Мадлен Бассет, когда я явился в «Тотли-Тауэрс», чтобы выкрасть старинный серебряный молочник в виде коровы, а она решила, будто, питая к ней горячую любовь, я не в силах вынести разлуку. Этот убийственный нежный, умильный взгляд пронзил меня насквозь, как раскаленное шило пронзает брикет масла, и я ощутил мистический ужас.

Тут-то я пожалел, что вылез с этим Спинозой, а особенно — что был застигнут в ту минуту, когда можно было подумать, будто я покупаю этот ее чертов роман. Сам того не сознавая, я поднял себя в ее глазах на недосягаемую высоту, представил ей Бертрама Вустера в совершенно ином качестве и обнаружил перед нею мои сокрытые глубины. Теперь она еще, глядишь, вздумает пересмотреть наши отношения в свете вновь обнаруженных фактов и придет к выводу, что допустила ошибку, разорвав помолвку с таким необыкновенным человеком. И если она заберет в голову что-нибудь в этом духе, страшно подумать, каков может оказаться исход.

Меня охватило горячее желание очутиться где-нибудь подальше отсюда, пока я не свалял еще большего дурака.

— Ну, я побежал, — говорю. — К сожалению, у меня важная встреча. Приятно было снова повидаться.

— Почему бы нам не видеться почаще? — отвечает она, глядя на меня со слезой во взоре. — Поговорили бы, потолковали по душам.

— Да, неплохо бы.

— Развивающийся ум — это так увлекательно. Приехал бы ты как-нибудь в «Бампли-Холл».

— Да вот, столичная жизнь, знаешь ли, она как-то затягивает.

— Я бы показала тебе рецензии на «Сплин и розу». Такие чудесные! Эдвин их вырезает и наклеивает в альбом.

— Посмотрю с удовольствием. Как-нибудь потом. Пока, пока.

— А книжку? Книжку забыл.

— А, спасибо. Ну ладно, всего, — сказал я и вырвался на волю.

Важная встреча, на которую я сослался, предстояла мне с барменом в «Боллинджере». По-моему, я никогда в жизни не испытывал такой острой потребности в укрепляющем снадобье. Я устремился к цели, как лань, которая желает к потокам воды,[106] и вскоре уже совещался с подателем спасительных эликсиров.

А десять минут спустя, ощутимо взбодрившийся, хотя все еще потрясенный, я стоял на крыльце и задумчиво крутил зонт, прикидывая, куда бы податься дальше, как вдруг мое внимание привлекла странная сцена.

На той стороне происходило нечто удивительное.

ГЛАВА 3

Бар «Боллинджер» делает свое человеколюбивое дело на полпути вверх по Бонд-стрит, а на противоположной стороне этой оживленной улицы, прямо нос к носу с «Боллинджером», находится заведение любезного и модного ювелира, к которому я обычно заглядываю, когда возникает нужда вложить средства в какую-нибудь бижутерию. И даже как раз теперь, по случаю такой хорошей погоды, я подумывал, не пойти ли купить себе новый портсигар.

Но у входа в ювелирную лавку совершалось некое странное действо. Вдоль фасада прохаживался взад-вперед какой-то криминальный тип, напоминавший своими повадками кота из басни, которому, как говорит Дживс, а уж он-то знает, и хочется, и страх берет. То есть он вроде бы и хотел зайти, но что-то ему мешало осуществить свое намерение. Сделает решительный шаг к дверям и тут же отшатывается назад и стоит, бросая опасливые взгляды вправо и влево, словно боится, что его заметили. За океаном, в Нью-Йорке, во времена сухого закона, мне случалось наблюдать, как люди выделывали такие же коленца у входа в бутлегерский кабак.

Тип был крупный собой, и в облике его мне показалось что-то знакомое. Я прищурился, пригляделся, и тут память мне подсказала: этот мясистый торс… голова в форме тыквы… лицо как из розового теста… это не кто иной, как мой старый приятель Чеддер по прозвищу Сыр. Но почему он вертится перед ювелирной витриной, было выше моего разумения.

Я устремился через улицу с намерением учинить ему допрос, или экзамен, но как раз в эту минуту он вдруг набрался решимости. Пока я разбирался с проходящим автобусом, он весь подобрался, храбро вскинул голову и ринулся внутрь, как пассажир, влетающий в станционный буфет купить и проглотить порцию джина с тоником за две минуты, пока стоит поезд.

Когда я вошел туда, он, склонившись над прилавком, разглядывал какие-то изделия из рук почтенного продавца. Ткнуть его зонтом в мягкое место было для меня делом одного мгновения.

— Здорово, Сыр! — воскликнул я при этом.

Он сделал пируэт с виноватым видом балетного танцовщика, застигнутого за недоливом пива после отстоя пены.

— А, привет, — буркнул он.

И воцарилось молчание. То есть я хочу сказать, когда встречаются друзья детства, которые не виделись тысячу лет, им бы обменяться громогласными приветствиями и возобновить дружеские отношения. Но в данном случае ничего такого не произошло. Я-то расчувствовался при виде товарища моих детских игр, но вот Дж. д'Арси Чеддер вовсе не проявил ответного восторга. За свою жизнь я встречал немало людей, которым хотелось бы, чтобы Бертрам Вустер очутился где-нибудь не там, где находятся они, и поэтому без труда узнавал симптомы. Именно эти симптомы я сейчас наблюдал у моего бывшего приятеля.

Он оттащил меня от прилавка, загородив своим корпусом место покупки, как будто прятал от меня мертвое тело.

— Что за манеры тыкать в людей своим идиотским зонтом, — сказал он мне заметно обиженным тоном. — Меня чуть родимчик не хватил.

Я любезно извинился, объяснив, что человек с зонтом в руке, если ему посчастливится увидеть старого знакомого в согнутой позе, не может упустить представившейся возможности, и попробовал завести с ним светский разговор о том о сем, чтобы он успокоился и пришел в себя. Потому что он стоял передо мной такой смущенный, как будто это не я, а высокопоставленный полицейский чин, изловивший его за грабежом ювелирного магазина. Мне было совершенно непонятно, в чем тут дело.

— Да, брат Сыр, — говорю я ему. — Давненько мы с тобой не виделись.

— Да, — отвечает он, показывая всем видом, что можно было бы и еще повременить.

— Как жизнь? — спрашиваю.

— В порядке. А у тебя?

— Спасибо, хорошо. По правде говоря, я сегодня чувствую необычайный прилив бодрости.

— Это хорошо.

— Я так и думал, что ты обрадуешься.

— Да, вполне. Ну ладно, Берти, пока. — Он пожал мне руку. — Рад был встрече.

Я от удивления вытаращил глаза. Неужели он всерьез думает от меня так легко отвязаться? Крупные специалисты пробовали отвязаться от Бертрама Вустера, но терпели поражение.

— Я еще не ухожу, — успокоил я его.

— Не уходишь? — с тоской переспросил он.

— Нет, нет. Я пока еще здесь. Дживс сказал, что ты заезжал ко мне сегодня утром.

— Да.

— В сопровождении Нобби.

— Да.

— До чего тесен мир.

— Не особенно.

— А Дживс со мной согласен.

— Ну, может быть, слегка тесноват, — вынужден был признать Чеддер. — Я тебя не очень задерживаю, Берти?

— Нет, нет.

— Я подумал, у тебя могут быть где-то дела.

— Да нет. Совершенно никаких дел.

Снова наступило молчание. Он промычал пару тактов модной шансонетки, но как-то безрадостно. И переступил с ноги на ногу.

— Давно ты там обретаешься?

— Где?

— В Стипл-Бампли.

— А-а. Нет, не особенно.

— Нравится тебе там?

— Очень.

— Что ты там делаешь?

— Делаю?

— Ладно, ладно тебе! Ты же меня понимаешь. Боко Фитлуорт, например, сочиняет там литературные произведения для широких масс. Мой дядя Перси, пароходный магнат, расслабляется после дня трудов на ниве пароходного магнатства. А у тебя какой рэкет?

На физиономии у него появилось странноватое выражение, он посмотрел на меня холодно и даже с каким-то вызовом — пусть, мол, я только попробую что-нибудь эдакое выкинуть. Помнится, точно такой же блеск я видел однажды за стеклами очков соседа в гостинице, когда он признался, что его фамилия Снодграс. Похоже, что мой давний приятель собирался сделать некое постыдное признание.

Но он тут же передумал.

— Да так просто, болтаюсь без дела.

— Болтаешься?

— Ну да. Бездельничаю, знаешь ли. Занимаюсь всякой чепухой, то одно, то другое.

Дальнейшие расспросы в этом направлении не сулили никаких результатов. Было очевидно, что Сыр не склонен к душевным излияниям. И тогда я перешел к другому вопросу, который меня сильно занимал.

— Ну ладно, — говорю. — Оставим это. Почему ты топтался?

— Топтался?

— Да.

— Когда?

— Да вот только что. У входа.

— Я не топтался.

— Топтался совершенно явственно. Твой вид привел мне на ум девицу, которая, я слышал на днях от Дживса, шагнула робкими стопами туда, где воды ручья сливались с речными волнами.[107] А когда я вошел следом за тобой, ты тут шушукался с продавцом, явно совершая какую-то тайную покупку. Что ты покупаешь, Сыр?

И под моим пронзительным взглядом он пошел на признание. По-видимому, понял, что дальше отпираться бесполезно.

— Кольцо, — признался он вдруг осипшим голосом.

— Что за кольцо? — продолжал я развивать давление.

— Обручальное, — выдавил он из себя, крутя пальцами и всячески демонстрируя, что загнан в угол и сознает это.

— Ты что, обручился?

— Да.

— Вот так так!

Я от души расхохотался, как всегда в таких случаях, но он хриплым голосом, напоминающим рык шакала в Скалистых горах, спросил, какого черта я раскудахтался, и я тут же прекратил, как отрезал, дальнейшее веселье. Я всегда находил, что Сыр, если его раздразнить, довольно страшен. Когда-то в Оксфорде я в минуту слабости, сбитый с толку дурными советчиками, вздумал было заняться греблей, а тренером при нас был как раз Чеддер по прозвищу Сыр. Мне до сих пор вспоминаются некоторые его высказывания насчет моего брюха, которое я, по его мнению, справедливому или нет, — другой вопрос, выпячивал. Можно подумать, что волжским бурлакам и сплавщикам леса выпячивать живот строго запрещается.

— Я всегда смеюсь, когда слышу о чьем-нибудь обручении, — пояснил я мирно.

Это, похоже, его не размягчило — если я правильно употребляю это слово. Он продолжал пламенеть.

— У тебя есть возражения против моей помолвки?

— Нет, нет!

— Разве я не имею права обручиться?

— Ну, разумеется.

— Что значит: «Ну, разумеется»?

Я и сам толком не знал, что значит: «Ну, разумеется», может быть, просто «Ну, разумеется» и больше ничего? Все это я попытался ему втолковать, позаботившись о том, чтобы в моих речах звучала утешительная нота. Он вроде бы немного подобрел.

— От души надеюсь, что ты будешь очень, очень счастлив, — произнес я.

Он поблагодарил, правда, сдержанно.

— И девушка хорошая?

— Да.

Ответ без лирики, но мы, Вустеры, умеем читать между строк. Глаза его стали закатываться, лицо цветом и выражением уподобилось благоговейному помидору. Сразу видно, что человек влюблен, как сорок тысяч братьев.[108]

Тут мне пришла в голову одна мысль.

— Это не Нобби? — уточнил я.

— Нет, Нобби помолвлена с Боко Фитлуортом.

— Неужели?

— Да.

— А я и не знал. Кажется, он мог бы мне сказать. Значит, Нобби и Боко охомутались?

— Да.

— Ну и ну. Я вижу, смеющийся Бог любви хорошо потрудился в Стипл-Бампли и окрестностях.

— Да.

— Ни минуты простоя. Работа в две смены. А твоя нареченная тоже из тех мест?

— Да. Ее фамилия Крэй. Флоренс Крэй.

— Что-о?!

Это слово сорвалось у меня с языка с некотором подвыванием, и в ответ он вздернул одну бровь. Наверное, каждый Ромео испытывает легкий шок, когда приятели начинают подвывать, услышав имя его возлюбленной.

— А в чем дело? — спросил он с некоторым напрягом.

Этот возглас с подвыванием вырвался у меня, естественно, от счастья и облегчения. Представляете, ведь если Флоренс связана узами с ним, тогда опасность, перед которой я трепетал, считай, больше надо мной не висит. Спиноза там или не Спиноза, но факт тот, что Бертрам выходит на свободу. Только разве ему это объяснишь?

— Да так, ни в чем, — отвечаю.

— Ты с ней знаком, что ли?

— Да, случалось встречаться.

— Она никогда о тебе не говорила.

— Неужели?

— Ни единого раза. Давно ты ее знаешь?

— Порядочно.

— Вы хорошо знакомы?

— Неплохо.

— Что именно ты подразумеваешь под словом «неплохо»?

— Ну, довольно хорошо. Достаточно хорошо.

— Как вы познакомились?

Меня начала разбирать тревога. Еще вопрос-другой, и он дознается, что его нареченная была некогда знакома с Бертрамом очень даже близко, гораздо ближе, как я уже упоминал, чем ему бы этого хотелось; а ни одного новоявленного жениха не обрадует известие, что в списке у своей избранницы он, оказывается, стоит не под первым номером. Ему бы хотелось услышать, что дама его сердца безвылазно сидела в башне у окна и проглядела все глаза в ожидании, когда он прискачет к ней на белом коне.

Ну, и я стал лавировать, как мог. Кажется, слово «лавировать» здесь подходит, но надо будет удостовериться у Дживса.

— Ее зверский папаша женился на моей ужасной тетке.

— То есть, леди Уорплесдон — твоя тетка?

— А то!

— А раньше ты ее не знал?

— Знал вообще-то. Но слегка.

— Понятно.

Он продолжал всматриваться в меня, словно какой-нибудь следователь из ФБР, беседующий с подозреваемым, и признаюсь без стыда, что ручкой зонта смахнул со лба каплю холодного пота. Тревога по-прежнему терзала меня, не покладая рук, и даже не по-прежнему, а еще энергичнее.

Я осознал теперь то, что поначалу ускользнуло от моего взгляда: отнеся его к разряду Ромео, я ошибся в диагнозе. Правильнее было бы поставить его в один ряд с другим шекспировским героем — Отелло. Очевидно, наш старый приятель Сыр принадлежит к тем нервным женихам, которые рыщут по окрестностям, готовые в бешенстве выпустить, кишки из любого жителя округи, которого, по их мнению, можно заподозрить в прошлом или настоящем знакомстве с предметом их обожания. И узнай он даже в самых общих чертах о том, что было между мной и Флоренс, как в нем сразу же проснется и ощерится свирепый пещерный человек.

— Я сказал «слегка» в том смысле, что мы были всего лишь знакомы.

— А-а, всего лишь знакомы?

— Всего лишь.

— Просто встречались раз или два?

— Вот именно. Ты это совершенно точно выразил.

— Понятно. Я спрашиваю, потому что мне показалось, будто тебе стало как-то не по себе, когда ты услышал о нашей помолвке.

— Мне всегда как-то не по себе, когда близится время обеда.

— Ты весь передернулся…

— Это у меня тик.

— И словно бы охнул. Как если бы это известие было тебе неприятно.

— Ну, что ты!

— Ты уверен?

— Совершенно.

— Вы же были не более чем знакомы?

— Именно что не более.

— И все-таки странно, что она ни разу о тебе не упомянула.

— Ну, ладно, я пошел, — переменил я тему и ушел.

ГЛАВА 4

Домой Бертрам Вустер возвращался грустный и озабоченный. К тому же еще ощущалась некоторая дрожь в коленках. Вышеописанная сцена потребовала от меня большой затраты нервной энергии, если я правильно выражаюсь, а на это уходит слишком много сил.

Поначалу от сообщения Сыра у меня действительно гора с плеч свалилась. Я и теперь, закатывая глаза к небу, продолжал возносить безмолвную хвалу Господу. Но мы, Вустеры, как правило, думаем не только о себе, и мысль о том, какая беда грозит этому человеку, наполнила меня под самую завязку ужасом и состраданием. Я понял, что настал момент срочно организовать движение «Спасем Чеддера по прозвищу Сыр». Хотя он мне и не совсем уж такой закадычный друг, как, скажем, Боко Фитлуорт, но все-таки надо же иметь жалость. Я помнил, каково мне было, когда надо мной нависла реальная опасность, что Флоренс Крэй поведет меня к алтарю.

Как он до этого докатился, мне не надо было объяснять. Первопричина состояла в его идиотском стремлении усовершенствовать свою душу, именно оно привело его к мученическому концу. Таких флегматичных здоровяков, как он, обычно притягивают высоты духа.

В деле усовершенствования души все зависит от того, что Дживс называет психологией индивидуума, одни к этому склонны, другие — наоборот. Взять, например, меня. Я бы не сказал, что у меня такая уж великолепная душа, но какая есть, она меня вполне устраивает, я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь совался ее усовершенствовать. «Не прикасайтесь, — говорю я. — Оставьте мою душу в покое. Она мне как раз впору».

Другое дело Сыр. Остановите его на улице и предложите впрыснуть ему в душу духовного витамина — вы найдете в нем восприимчивую аудиторию и последователя, готового испробовать на себе любое средство. Флоренс, должно быть, показалась ему самым подходящим для этого средством, и, наверное, он с удовольствием листал «Типы этической теории», находя, что им как раз место в солдатском ранце на марше.

Но возникает вопрос — и от этой мысли борозды ложатся на чело — надолго ли его хватит? Я хочу сказать, допустим, теперешнее положение ему нравится, но представьте себе, в один прекрасный день он присмотрится к своей душе, увидит, насколько она усовершенствовалась, и скажет: «Чудно. Хорошего понемножку. На этом поставим точку». И тут-то обнаружится, что он навеки связан по рукам и по ногам с особой, у которой никакой точки даже в мыслях нет. От этой несчастной доли, иногда именуемой «горьким пробуждением», мне и захотелось его спасти.

Как это сделать, конечно, с ходу не скажешь. Многие на моем месте попросту бы развели руками. Но у меня в то утро голова работала, как электропила, а от двух доз горячительного, принятых у «Боллинджера», мысль простреливала все навылет. И к тому моменту, когда я поворачивал ключ в замке своей двери, я уже нащупал ответ. Надо написать экстренное письмо Нобби Хопвуд, все ей представить, как есть, и попросить, чтобы она отвела Сыра в сторонку и растолковала, что ему угрожает. Ведь Нобби, рассудил я, знает Флоренс с детских лет, так что ей и карты в руки.

Но все-таки, на всякий случай, чтобы она ничего не упустила, я в письме аккуратно перечислил все пороки Флоренс не только как будущей жены, но и вообще как человека. В это письмо я вложил всю душу и с приятным чувством выполненного долга и сделанного доброго дела сбегал на угол, где опустил его в почтовый ящик.

По возвращении я нашел Дживса снова на посту. Он справился со своими делами и занимался чем-то по хозяйству в столовой. Я его кликнул, он явился.

— Дживс, — говорю я ему, — вы помните мистера Чеддера, который заходил сегодня утром?

— Да, сэр.

— Я встретил его только что, он покупал обручальное кольцо. Он теперь жених.

— Вот как, сэр?

— Да. И знаете, чей? Леди Ф. Крэй.

— В самом деле, сэр?

Мы с ним обменялись многозначительным взглядом. Вернее, двумя многозначительными взглядами: я на него бросил один взгляд, а он на меня — второй. В словах не было нужды. Дживс превосходно знает все подробности взаимоотношений Вустер—Крэй, в тот ответственный период моей жизни он неотлучно находился рядом со мной. Собственно, как я уже писал выше в этих анналах, он-то и вызволил меня тогда из переделки.

— И что особенно больно, Дживс, он вроде бы даже рад этому.

— Вот как, сэр?

— Да, представьте. Скорее доволен, чем наоборот, так мне показалось. Это мне напомнило стихотворение: «Смотрите, как они та-там, Та-ра та-ра та-ра-ра», и так далее. Вы, наверное, помните, как там дальше?

— «Увы, не ведая судьбы, Несчастные резвятся»,[109] сэр.

— Вот, вот, Дживс. Печальный случай.

— Да, сэр.

— Его необходимо спасти от его собственной глупости, и, к счастью, я уже держу это дело под контролем. Я предпринял нужные шаги и теперь ожидаю благополучного исхода. А теперь, — обратился я к следующему пункту в повестке дня, — расскажите мне про дядю Перси. Вы виделись с ним?

— Да, сэр.

— Просит совета и подмоги?

— Да, сэр.

— Я так и знал! И в чем дело? Шантаж? Хочет, чтобы вы выкрали компромат у водородной блондинки? Угодил в сети какой-то сообразительной авантюристки?

— О нет, сэр. Я не сомневаюсь, что личная жизнь его сиятельства безупречна.

Я взвесил его слова в свете известных фактов.

— Ну, я в этом не так уж уверен. Зависит от того, что понимать под безупречностью. Как-то раз он гонял меня целую милю, весьма метко орудуя охотничьим хлыстом. И притом, именно тогда, когда я, выкурив до половины первую в жизни сигару, особенно нуждался в отдыхе и покое. На мой взгляд, человек, способный на такое, далеко не безупречен, а способен на любую подлость. Если не шантаж, так в чем же там дело?

— Его сиятельство оказался в несколько затруднительном положении, сэр.

— Чего ему надо?

Дживс ответил не сразу. Лицо у него сделалось каменным, в глазах появилось настороженное, некоммуникабельное выражение, как бывает у попугая, когда его угощает половинкой банана незнакомый человек, не внушающий ему полного доверия. Понимай, мол, так, что он, то есть Дживс, не из тех, которые выдают чужие секреты. Я поспешил успокоить его на этот счет:

— Вы же знаете меня, Дживс. Нем, как могила.

— Это большой секрет, сэр. Важно, чтобы дальше никуда не пошло.

— Да у меня его дикие кони не вырвут. Даже если бы попытались, что вряд ли.

— Ну, хорошо. Его сиятельство уведомил меня, что он находится в завершающей стадии заключения контракта по чрезвычайно тонкому и важному делу.

— И он хочет, чтобы вы проверили, нет ли в договоре подводных камней?

— Не совсем так, сэр. Но он желал, чтобы я дал ему совет.

— К вам все обращаются за советами, Дживс, все, от великих до ничтожных.

— Благодарю вас за добрые слова, сэр.

— А не говорил он, что это за чрезвычайно тонкое и важное дело?

— Нет, сэр. Но все читают газеты.

— Я, например, не читаю.

— Вы не изучаете финансовые новости, сэр?

— Даже не заглядываю в них.

— В финансовых разделах сейчас уделяют много места сообщениям о предстоящем слиянии пароходной компании его сиятельства «Розовая труба» со столь же влиятельной фирмой в Соединенных Штатах Америки, сэр. Именно на этот контракт его сиятельство намекал в завуалированной форме.

Известие это не произвело на меня сногсшибательного впечатления.

— Два пароходных магната решили встать в одну упряжку?

— Выходит, так, сэр.

— Ну и дай им Бог удачи.

— Да, сэр.

— Имеют право.

— Вот именно, сэр.

— А в чем проблема?

— Возникла довольно затруднительная ситуация, сэр. Дело достигло той стадии, когда его сиятельству необходимо лично встретиться для обсуждения с господином, ведущим переговоры от лица американской компании. В то же время очень важно, чтобы никто не видел его в обществе этого американца, иначе в Сити сразу сочтут, что вопрос уже решен окончательно, и это моментально отразится на курсах акций обоих концернов.

Тут для меня забрезжил некоторый свет. В другие дни с утра после какой-нибудь пирушки или попойки в «Трутнях» у меня бы от таких материй только голова разболелась. Но в то утро, как я уже говорил, я соображал на редкость ясно.

— То есть, они поднимутся?

— Резкий подъем неизбежен, сэр.

— И дядю Перси такой оборот дел не устраивает?

— Нет, сэр.

— Потому что он рассчитывает скупить весь пакет до того, как вмешается тысячеголовое чудище — толпа и испортит рынок?

— Именно так, сэр. Rem acu tetigisti.

— Рем — что?

— … аку тетигисти, сэр. Латинское выражение. Буквально означает: «Ты коснулся сути иглой», но в более вольном переводе…

— Самое оно?

— Совершенно точно, сэр.

— Теперь я все понял. Вы мне разъяснили ситуацию. Попросту говоря, два старых стервятника решили сговориться между собой по секрету от всех, для чего им требуется тайное укрытие.

— Именно так, сэр. Надо иметь в виду, что за передвижениями обоих джентльменовнеотступно следят представители финансовых изданий.

— Надо полагать, что в мире коммерции такие темные дела творятся постоянно?

— Да, сэр.

— Остается только посочувствовать.

— Да, сэр.

— Правда, непонятно, зачем дяде Перси еще больше обогащаться. У него и так денег навалом. Но учитывая то обстоятельство, что он мне родственник, пусть и не по крови, но все же, мне следует, по-видимому, принять его сторону. Ну и как, вы что-нибудь придумали?

— Да, сэр.

— Я так и знал.

— Я подумал, что тайную встречу они могли бы незаметно устроить в какой-нибудь затерянной деревенской избушке.

Я поразмыслил над его словами.

— То есть в доме у сельского жителя?

— Вы верно меня поняли, сэр.

— Мне не особенно нравится эта идея, Дживс. По-моему вы теряете хватку.

— Сэр?

— Ну, например, такое соображение против: как вы обратитесь к этому сельскому жителю, совершенно незнакомому человеку, с просьбой, чтобы он позволил вашим приятелям составлять заговор под его крышей?

— Необходимо, разумеется, чтобы хозяин помещения, где это будет происходить, знал его сиятельство.

— Вы хотите сказать, что это должен быть знакомый дяди Перси?

— Безусловно, сэр.

— Но, Дживс, дорогой мой друг, неужели вы не понимаете, что от этого будет только еще хуже? Задействуйте свою знаменитую голову. В этом случае хозяин сразу же скажет себе: «Эге! Старина Уорплесдон затевает какие-то шашни с неизвестными личностями! С чего бы это, а? Не иначе как заключается сделка о слиянии, про которую так много писали». Тут он выскакивает из дома, бежит звонить своему брокеру и велит, чтобы тот немедленно начал скупать соответствующие акции и не переставая скупал их до полного посинения. В результате все тщательно выпестованные планы дяди Перси рушатся, и он сидит с носом, злой, как черт. Вы понимаете мою мысль, Дживс?

— Вполне, сэр. Я не упустил из виду такую возможность. Разумеется, обитателем избушки должен быть джентльмен, которому его сиятельство полностью доверяет.

— Кто, например?

— Ну, например, вы, сэр.

— Но… простите за прямоту, однако я вынужден в ваших же интересах открыть вам глаза… у меня ведь нет никакой избушки.

— Она может быть, сэр.

— Дживс, я вас не понимаю.

— Его сиятельство отдает в ваше распоряжение один из своих домиков, сэр. Он предписал мне передать вам, чтобы вы завтра же отправлялись в Стипл-Бампли…

— В Стипл-Бампли!

— … где вас ждет небольшое, но комфортабельное жилище, вполне готовое к немедленному заселению, расположенное в живописном месте неподалеку от реки…

Одного упоминания про реку мне было достаточно, чтобы представить себе, что именно произошло. Во всем центральном районе Лондона едва ли найдется с десяток людей, которых было бы труднее обвести вокруг пальца, чем Бертрама Вустера, когда он с утра в хорошей форме, а я в то утро был в великолепной форме, дальше некуда. И я разгадал коварный заговор.

— Дживс, — говорю я, — вы поступили со мной подло.

— Мне очень жаль, сэр, но я не видел для его сиятельства иного выхода. Не сомневаюсь, что, когда вы увидите этот домик своими глазами, ваше предубеждение против Стипл-Бампли будет преодолено. Конечно, сам я его не видел, но, по словам его сиятельства, он снабжен всеми современными удобствами и имеет одну просторную спальню для хозяина, одну прекрасно обставленную гостиную, водопровод с подачей как холодной так и горячей воды…

— И все хозяйственные помещения, — заключил я язвительно.

— Да, сэр. Кроме того, вы окажетесь в непосредственном соседстве с мистером Фитлуортом.

— А вы — в непосредственном соседстве с вашими любимыми рыбами.

— Кстати, да, сэр. Об этом я не подумал, но вы и тут совершенно правы. Я бы с превеликим удовольствием посвящал ужению рыбы мгновения досуга, пока мы будем жить в «Укромном уголке».

— Как, вы сказали, этот домик называется? «Укромный уголок»?

— Да, сэр.

Я набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул через ноздри.

— Так вот, слушайте, что я вам скажу, Дживс. Ничего этого не будет. Вы поняли? НЕ БУДЕТ. Я ни за что не соглашусь, чтобы мною, это самое, как это говорится?

— Сэр?

— Ма-ни-пу-лировали, вот как! Ничего себе словечко! В три фута длиной.

— Если позволите, сэр, я могу…

— Бог с ним, Дживс. Сейчас не время пересчитывать буквы и футы. А если вернуться к прежней теме, то я полностью, решительно и бесповоротно отказываюсь ехать в Стипл-Бампли.

— Разумеется, сэр, вы имеете бесспорное право действовать по своему усмотрению, но…

Он не договорил и только потер подбородок. Я его понял.

— Но дядя Перси, возможно, меня не одобрит, хотите вы сказать?

— Да, сэр.

— И передаст вопрос на рассмотрение тети Агаты?

— Вот именно, сэр. А ее сиятельство, будучи во гневе, способна внушить ужас.

— Ваша правда, Дживс, — упавшим голосом произнес я. — Ладно. Складывайте вещи.

ГЛАВА 5

Справедливо замечено теми, кто пользуется привилегией близкого знакомства с Бертрамом Вустером, что его в первую голову отличает умение держать удары судьбы и довольствоваться тем, что имеешь. Поверженный, как говорится, наземь, он вновь встает, не то чтобы прямо-таки чирикая как огурчик, но все же гораздо бойчее, чем можно ожидать, и тут же принимается высматривать у тучки светлую изнанку.

Пробудившись назавтра и спросонья нажимая на звонок, чтобы получить утреннюю чашку чаю, я заметил, что хотя по-прежнему смотрю в будущее с опаской, однако же не так жестоко угнетен, как накануне вечером. По коже все еще вприпрыжку бежали мурашки при мысли о том, как я попаду в зону влияния дяди Перси и его присных, но мне удалось углядеть в положении вещей одно сравнительно светлое пятно.

— Мне кажется, вы упомянули, Дживс, — заметил я по этому конкретному поводу, когда он вошел с чаем на подносе, — что тети Агаты не будет в Стипл-Бампли к моменту нашего торжественного прибытия?

— Да, сэр. Ее сиятельство предполагает некоторое время отсутствовать.

— Если она намерена пробыть с юным Томасом, пока его окончательно не откачают от свинки, то очень может статься, что я с ней вообще не пересекусь.

— Вполне вероятно, сэр.

— Уже неплохо.

— Да, сэр. И я рад сообщить вам еще одно приятное известие. Вчера во время своего визита сюда мисс Хопвуд упомянула вскользь о костюмированном бале, который должен состояться в Ист-Уайбли, ближайшем городе от Стипл-Бампли. Вы сможете принять в нем участие, сэр.

— Непременно, — согласился я, так как способен переплясать любого Фреда Астера,[110] а что до карнавалов, то это мое самое любимое развлечение. — Когда начало?

— Завтра вечером, как я слышал, сэр.

— Прекрасно! Мои горизонты посветлели. Сейчас позавтракаю и пойду куплю себе маскарадный костюм. Синдбад Мореход, как, по-вашему, годится?

— По-моему, ничего не может быть лучше, сэр.

— Не забыть только рыжую бороду к нему.

— Обязательно, сэр. Без бороды никак нельзя.

— Если вы уже упаковали большой чемодан, можно будет запихнуть маскарадный костюм в маленький.

— Очень хорошо, сэр.

— Мы поедем, конечно, на автомобиле.

— Может быть, будет лучше, сэр, если я приеду следом на поезде.

— Нельзя ли не так высокомерно, Дживс? Это не по-компанейски.

— Я упустил сообщить вам, сэр, что звонила мисс Хопвуд. Она интересовалась, не захватите ли вы ее в автомобиль. И я, полагая, что это соответствует вашему желанию, взял на себя смелость выразить от вашего имени согласие.

— Понятно. Да, я не против.

— Звонила также ее сиятельство.

— Тетя Агата?

— Да, сэр.

— Надеюсь, никаких глупостей, что, мол, она раздумала сплачиваться вокруг юного Тоса?

— О нет, сэр. Она просто просила передать вам ее пожелание, чтобы вы по пути в Стипл-Бампли заехали в ювелирный магазин «Эспиналь» и забрали брошь, которую она там вчера купила.

— Да? А почему именно я? — спросил я не без язвительности, так как меня раздражает неумение этой родственницы различать, где ее племянник, а где мальчик на посылках.

— Насколько я понял, брошь предназначена в подарок леди Флоренс, отмечающей сегодня день своего рождения. Ее сиятельство желает, чтобы вы лично передали эту вещицу по назначению, ибо, если действовать обычным путем, подарок попадет в руки юбилярши по прошествии знаменательной даты.

— Иначе говоря, по почте он вовремя дойти просто не успеет?

— Вот именно, сэр.

— Понятно. Это может быть.

— Ее сиятельство была не вполне уверена, что вы сумеете благополучно выполнить ее поручение…

— Вот еще!

— … но я заверил ее в том, что вам это вполне под силу.

— Хо! — обиженно произнес я в ответ и задумался, держа перед глазами кусочек сахара на ложечке. — Так, значит, сегодня день рождения леди Флоренс? Это ставит передо мной деликатный вопрос, в связи с которым я был бы рад услышать ваше мнение. Следует ли мне, со своей стороны, тоже подкинуть что-нибудь?

— Нет, сэр.

— В этом нет нужды, вы считаете?

— Нет, сэр, после всего, что произошло.

Я обрадовался. Понимаете, при всем желании безотказно быть на высоте галантности, подарки — это дело очень тонкое, получательницы часто истолковывают их не так, как следует. После Спинозы и «Сплина» самый пустяковый флакон духов мог бы придать моей неотразимости такую силу, что эта стерва, глядишь, еще задумает отставить Чеддера и обратить глаза в другую сторону.

— Ну, что ж. Верю вам на слово, Дживс. Значит, никаких подарков для очаровательной Ф. Крэй.

— Никаких, сэр.

— Но раз уж речь зашла на эту тему, Дживс, нам в скором времени понадобится подыскать подарок для юной Хопвуд.

— Сэр?

— Свадебный. Она взяла и обручилась с Боко Фитлуортом.

— Вот как, сэр? От души желаю молодым леди и джентльмену всяческого счастья.

— Отлично сказано, Дживс. Я тоже. Этот брачный сговор, замечу сразу же, я полностью одобряю, что бывает далеко не во всех случаях, когда я слышу о помолвке старого друга.

— Да, сэр.

— Очень часто при этом меня подмывает — например сейчас в отношении бедняги Сыра — ухватить жениха зубами за брюки и оттащить прочь от опасности, как верные псы оттаскивают своих хозяев от края пропасти в безлунную, темную ночь.

— Да, сэр.

— Но тут у меня не возникает ни малейших опасений. Обе договаривающиеся стороны сделали наилучший выбор, так что я с легким сердцем приобрету набор вилок для рыбных блюд. Больше того, я даже согласен, если надо, быть шафером и произнести спич на свадебном завтраке, а дальше уж, кажется, некуда.

— Это верно, сэр.

— Ну, хорошо, Дживс, — сказал я, откидывая одеяла и вставая с одра сна. — Запускайте яичницу с беконом, через минуту я буду с вами.

Позавтракав и выкурив успокаивающую сигарету, я вышел на простор, так как у меня была с утра уйма дел. Я заглянул в «Эспиналь» и получил брошку, затем устремился на Ковент-Гарден в заведение «Братьев Коген», пользующееся славой среди посвященных как Мекка для покупателей самых лучших маскарадных костюмов. Там мне, к счастью, смогли предложить нужного мне Синдбада, последний оставшийся костюм, а в близлежащем магазине театральных париков я получил великолепную рыжую бороду и тем самым был полностью укомплектован.

Возвратясь восвояси, я обнаружил уже стоящий у дверей автомобиль, из багажного отделения которого выглядывал недвусмысленно женский чемодан. А это означало, что Нобби на месте, и действительно, как я и ожидал, она сидела в гостиной и потягивала из стакана освежающее питье.

Поскольку со дня нашей последней встречи прошло изрядно времени, естественно, сразу же начались разные ужимки и прыжки и взаимное панибратство. Затем я, в свою очередь сглотнув порцию освежающего, повел ее к автомобилю и загрузил на сиденье. Чемоданчик с Синдбадом Дживс, согласно моим указаниям, устроил под передним сиденьем, чтобы я лично за ним приглядывал, и все было готово к отплытию. Я нажал на стартер, мы двинулись в путь, а Дживс остался на тротуаре, провожая нас взглядом, точно архиепископ, благословляющий паломников. Весь вид его выражал готовность вскорости последовать поездом в сопровождении тяжелого багажа.

Хотя мне и жаль было расставаться со своим надежным помощником, чье общество и разговор так возвышают душу и наставляют ум, но все-таки я радовался, что оказался с Нобби один на один. Мне хотелось услышать из первых уст все сведения о предстоящем союзе. Обе договаривающиеся стороны входили в круг моих самых близких друзей, и весть об их помолвке меня странным образом растрогала.

Я не из тех, кто болтает на улицах за рулем автомобиля, и пока мы не вырвались из городской толчеи на простор, я хранил каменное безмолвие, не разжимая губ и не отводя взора от дороги. Только когда мы уже катили по Портсмутской дороге и не наблюдалось больше никаких помех для разговора, я приступил к делу.

ГЛАВА 6

— Так, значит, вас с Боко поманили флер д'оранжевые кущи? — начал я. — Я узнал об этом вчера от Сыра и пришел в большое волнение.

— Но ты же одобряешь?

— Полностью. Превосходная мысль, на мой взгляд. По-моему, вы оба сделали верный выбор, и давайте жмите дальше в том же направлении. Я всегда считал тебя отличным малым.

Она поблагодарила за лестный отзыв, а я заверил ее, что она его заслуживает.

— А что до Боко, — продолжал я, — то таких, как он, вообще раз-два, и обчелся. Я мог бы порассказать тебе немало в доказательство того, что ты поставила на победителя.

— Мне не надо доказывать.

Голос ее звучал так нежно и томно, совсем как у курицы, квохчущей над снесенным яйцом, сразу видно, что относительно нее Купидон свои обязанности выполнил. Я крутанул руль, чтобы избежать столкновения с проходящей собакой, и вновь обратился к своему вопроснику. В таких делах я всегда стараюсь уяснить все подробности.

— Как давно вы сговорились?

— Примерно неделю назад.

— Но ты еще раньше чувствовала, что к тому идет?

— О да. Сразу, как мы познакомились.

— Когда именно?

— В конце мая.

— Значит, это любовь с первого взгляда?

— Да.

— С его стороны тоже?

— С его стороны тоже.

Можно без труда понять, как Боко с первого взгляда влюбился в Нобби, ведь Нобби — замечательная девушка, щедро одаренная всевозможными достоинствами. Но как могла она с первого взгляда влюбиться в Боко, это выше моего разумения. При первом взгляде на Боко вашим глазам открывается субъект с лицом ученого попугая, одетый, к тому же, как принято среди высокообразованной молодежи, на манер бродячего велосипедиста — в свитер с воротом под горло и в серые фланелевые брюки с заплатой на колене, что создает общее впечатление чего-то такого, что провалялось ночь под дождем в мусорном баке. Единственный случай, когда мне довелось наблюдать Дживса по-настоящему ошарашенным, это при первом знакомстве с Боко. Бедняга вздрогнул, отшатнулся и на подкашивающихся ногах побрел в кухню, наверняка чтобы подкрепиться там кулинарным хересом.

Я описал Нобби этот случай, и она сказала, что да, конечно, она понимает.

— Можно было бы подумать, что он из тех, к кому привязываешься постепенно, со временем, а прежде надо привыкнуть, да? Представь себе, ничего подобного! Было одно мгновение сначала, когда у меня мелькнула мысль, что все это мираж, а потом — ба-бах! — точно громом ударило.

— Прямо вот так, моментально?

— Да.

— И он реагировал таким же образом?

— Таким же.

— Ну, тогда я чего-то недопонимаю. Ты сказала, вы познакомились в мае, а сейчас у нас июль на дворе. Почему же у него так много времени ушло на ухаживание?

— Он вообще-то не то чтобы ухаживал за мной.

— Что значит: вообще не то чтобы ухаживал? Либо ухаживают за девушкой, либо не ухаживают. Третьего пути не дано.

— Были причины, по которым он не мог дать себе волю.

— Ты говоришь загадками, юная Нобби. Однако же ладно, как бы там ни было, но в конце концов он все же уладил это дело. Когда же зазвонят колокола в деревенской часовенке?

— Не знаю, будет ли это когда-нибудь.

— Как ты сказала?

— Дядя Перси, видимо, полагает, что нет.

— Не понимаю…

— Он не одобряет нашу помолвку.

— Что?!

Я был поражен. Мне даже подумалось, не шутит ли она? Однако, приглядевшись попристальнее, я заметил плотно сжатые губы и затуманенное чело. Эта юная Хопвуд в обычном состоянии — синеглазая малявка с оживленной рожицей. Но сейчас рожица, о которой идет речь, была вся перекошена мукой, словно ее хозяйка проглотила тухлую устрицу.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— Ну и ну! — воскликнул я.

Потому что дело это было непростое. Нобби, как я уже говорил, находилась под опекой. И обычно, насколько я понимаю, когда девушку А помещают под опеку господина Б, в контракт включают условие, что не может быть никаких разговоров о ее замужестве без согласия ответственного лица до достижения ею двадцатиоднолетного, или сорокаоднолетного, или еще уж не знаю какого возраста. Так что если у дяди Перси действительно имелся антибоковский комплекс, за ним оставалось полное право закрыть всю лавочку бестрепетной рукой.

— Но почему? Я не понимаю. Помешался он, что ли? Боко Фитлуорт среди нас — один из самых завидных женихов. Зарабатывает своим пером кучу денег. Его писания встречаются повсеместно. Эта его пьеса, что шла в прошлом сезоне, имела немалый успех. А на днях в «Трутнях» я слышал, что его приглашают в Голливуд. Это правда?

— Правда.

— Ну, вот видишь.

— Все это так, я знаю. Но ты упускаешь из виду, что дядя Перси принадлежит к тем людям, которые с подозрением относятся к писателям. Он сомневается в их платежеспособности. Он всю жизнь занимается бизнесом и не представляет себе, что у кого-то еще, кроме бизнесмена, могут быть деньги.

— Да, но Боко без пяти минут знаменитость. В «Сплетнике» была опубликована его фотография.

— Верно, но дядя Перси считает, что писательский успех сегодня есть, а завтра улетучился без следа. Может быть, сегодня у Боко дела и в порядке, но дядя считает, что в любой момент его заработки могут прекратиться. И представляет себе, как через год или два ему придется вытаскивать Боко из очереди за бесплатным супом для безработных, да еще потом всю жизнь содержать его и меня и полдюжины маленьких Фитлуортиков. Ну, и потом он вообще с самого начала был предубежден против Боко.

— Из-за брюк?

— Отчасти, может быть, и из-за брюк.

— Глупости. Боко — писатель. Дядя Перси должен бы знать, что писателям позволяется многое из того, что запрещается другим. И кроме того, хотя я и не хотел бы, чтобы это слышал Дживс, но брюки — это еще не все.

— Но настоящая причина в том, что он считает Боко мотыльком.

Я окончательно перестал ее понимать. Она меня совершенно запутала. В жизни своей не встречал человека так мало похожего на мотылька как старина Боко.

— Как это — мотыльком?

— Ну да, которые порхают с цветка на цветок и лакомятся сладким нектаром.

— А дядя Перси не любит мотыльков?

— Тех, что порхают и лакомятся, — нет.

— Откуда ему могло взбрести в голову, что Боко из тех, что порхают и лакомятся?

— Понимаешь, когда он только появился в Стипл-Бам-пли, он был обручен с Флоренс.

— Что-о?

— Это она настояла на том, чтобы он там поселился. Вот что я имела в виду, когда сказала, что он не мог, как ты говоришь, по-настоящему, с полным размахом ухаживать за мной с самого начала. Помолвка с Флоренс немного связывала ему руки.

Я был изумлен. Я чуть было не переехал курицу от волнения.

— Помолвка с Флоренс? Он мне об этом не рассказывал.

— Вы ведь довольно давно не виделись.

— Да, это верно. Ну, знаешь ли! А ты слышала, что я тоже был одно время помолвлен с Флоренс?

— Конечно.

— А теперь она помолвлена с Сыром.

— Да.

— Надо же, какие чудеса. Необъяснимо, вроде великого переселения народов, о котором пишут в учебниках.

— Наверное, это из-за ее профиля. У нее красивый профиль.

— Если смотреть слева.

— И справа тоже.

— Д-да, пожалуй, справа до некоторой степени тоже. Но исчерпывающее ли это объяснение? По-моему, в наш занятой век невозможно постоянно виться вокруг женщины так, чтобы всегда смотреть на нее сбоку. Я все же нахожу загадочным это стремление половины человечества обручаться с Флоренс. Значит, вот почему дядя Перси холоден к Боко?

— Ледовит.

— Ясно. Его точку зрения можно понять. Ему не нравится такое перескакивание. Вчера Флоренс, сегодня ты. Он считает, что ты — просто еще один цветок, на который Боко перепорхнул с целью полакомиться нектаром.

— Наверное.

— И вдобавок он еще сомневается в его финансовых возможностях.

— Да.

Я задумался. Если дядя Перси в самом деле считает Боко мотыльком, способным в любой миг пойти по миру, — это для юных грез любви крупная неприятность. Я хочу сказать, и в богатом-то мотыльке нет ничего хорошего. Но он по крайней мере сам платит за квартиру. С каким же отвращением должен относиться человек старой консервативной закалки к тому, от кого вполне можно ожидать, что он всю жизнь будет являться к нему за подачками.

Но тут со свойственным Бустерам умением видеть светлую сторону я сообразил, что еще не все потеряно.

— С какого возраста ты имеешь право выйти замуж без дядиной резолюции?

— С двадцати одного года.

— А сейчас тебе сколько?

— Двадцать.

— Ну, вот! Я знал, если вглядеться попристальнее, то увидишь, что солнце по-прежнему сияет. Надо подождать всего год — и нет проблем.

— Да. Но Боко через месяц уезжает в Голливуд. Не знаю, какого мнения ты об избраннике моего сердца, но на мой любящий, внимательный взгляд, у него не такой характер, чтобы его можно было выпустить в Голливуд без жены, которая могла бы отвлекать его внимание от местной фауны.

Эти слова неприятно поразили меня, и в ответ я запустил в нее беспощадный крученый мяч:

— Без полного доверия не бывает взаимной любви.

— Кто это тебе сказал?

— Не знаю, наверное, Дживс. Изречение в его духе.

— Так вот, Дживс ошибается. Очень даже бывает взаимная любовь без полного доверия, имей это в виду. Я люблю Боко до безумия, но от одной мысли, что он уедет в Голливуд, а я останусь, меня просто оторопь берет. Сознательно он, конечно, меня не предаст. У него это как бы само получится. В одно прекрасное утро я получу покаянную телеграмму с известием, что накануне вечером он каким-то непонятным образом случайно женился, и как я думаю, что теперь делать? Такая уж у него, у моего хорошего, импульсивная натура. Ответить «нет» он просто не способен. Так он, должно быть, и с Флоренс тогда обручился.

Я задумался, нахмурив брови. Действительно, после ее разъяснений положение уже не казалось мне таким простым.

— Как же быть, по-твоему?

— Не знаю.

Я нахмурился вторично.

— Надо что-то предпринять.

— Но что?

Тут мне пришла в голову ценная мысль. У нас, Вустеров, часто так бывает. Кажется, попал в беспросветный тупик, а потом вдруг — раз! — и осенило.

Я сказал:

— Предоставь все мне.

Я просто-напросто сообразил, что, поселяясь ради дядюшки Перси в «Укромном уголке», я оказываю ему крупную услугу, и если только он не совсем уж неблагодарное чудовище, ему придется отплатить мне добром за добро. Я без труда представил себе, как он жмет мне руку и говорит, что благодаря мне контракт удалось заключить и теперь я могу просить у него чего угодно, он ни в чем мне не откажет.

— Тут, — сказал я, — потребуется тактичное вмешательство безупречно светского человека, сладкоречивого оратора, который, отозвав дядю Перси в сторону, замолвит за вас словечко, смягчит его сердце и уговорит его взглянуть на вещи шире и разумнее. Это я беру на себя.

— Ты?

— Я самый. Все будет сделано в ближайший день-два.

— О, Берти!

— Мне приятно оказать тебе помощь. Можно ожидать положительных результатов. Надеюсь, что он будет в моих руках подобен этому, как его, струнному инструменту.

Нобби выказала горячий девичий восторг.

— Берти, ты душка!

— Возможно. В какой-то мере.

— Ты чудесно придумал. Ведь ты так давно знаешь Боко.

— Практически с рождения.

— И ты столько хорошего можешь про него рассказать. Бывало в детстве, что он спасал тебе жизнь?

— Что-то не припомню.

— Можно ведь сказать, что бывало.

— Думаю, не стоит. Дядя Перси относился ко мне в этом возрасте без особой нежности. Ему бы, наверное, приятнее было услышать, что Боко в детстве неоднократно пытался меня укокошить. Ладно, все равно, предоставь это мне. Я найду подходящие слова.

Все это время, естественно, мой спортивный автомобиль знай себе катил по направлению к Стипл-Бампли, держа стрелку спидометра на шестидесяти или около. И вот теперь Нобби известила меня, что мы приближаемся к цели.

— Вон те высокие трубы за деревьями — это «Бампли-Холл». А видишь, просека отходит влево? Тут свернуть, и скоро будет домик Боко. А твой на полмили дальше, там будет еще поворот. Ты вправду поговоришь с дядей Перси?

— Не сомневайся.

— Не струсишь?

— Никогда.

— Хотя не исключено, что твое вмешательство не понадобится. Понимаешь, я подумала, что дяде Перси и Боко надо поближе познакомиться, тогда, может быть, дядя Перси его полюбит. И хотя это было непросто, я устроила так, чтобы сегодня дядя пришел к Боко обедать. Очень надеюсь, что обед прошел благополучно. Все зависит от того, как Боко себя вел. До сих пор, встречаясь с дядей, он всегда держался ужасно скованно. Я со слезами на глазах умоляла его дать себе волю, быть остроумным и непринужденным, и он обещал, что постарается. Так что я надеюсь на лучшее.

— Я тоже, — сказал я и, если память мне не изменяет, похлопал ее по руке. Затем, подъехав к «Бампли-Холлу», выгрузил ее и еще раз заверил, что даже если у Боко за обедом выйдет осечка с обаянием, я позабочусь о том, чтобы дело кончилось благополучно. После чего, жизнерадостно махнув рукой на прощание, дал задний ход, развернулся и поехал по указанной ею просеке.

Но к этому времени вследствие нашего долгого разговора у меня появилась вполне ощутимая жажда, и возникла мысль, несмотря на вполне естественное нетерпение поскорее занять свою квартиру, что надо бы все же по пути остановиться у Боко, чтобы он выставил необходимый утолитель. Увидев белый домик над рекой, я предположил, что это как раз и есть Боково обиталище, ведь, согласно указаниям Нобби, я должен по пути в «Укромный уголок» проехать мимо него.

Я остановился на траверсе, и заметив сбоку распахнутое окно, приблизился и свистнул.

Сиплый возглас, раздавшийся в ответ, и небольшая фарфоровая фигурка, пролетевшая у самого моего уха, послужили мне знаком того, что мой старый друг находится дома.

ГЛАВА 7

Фарфоровая фигурка на лету едва не врезала мне по уху, я непроизвольно вскрикнул: «Ой!», и словно в ответ на мой возглас в окне показался Боко. Волосы у него были всклокочены, физиономия раскраснелась — по-видимому, от занятий литературой. Вообще, как я уже говорил, этот литературный деятель внешне напоминает помесь циркового клоуна с попугаем, которого протащили хвостом вперед сквозь колючую изгородь; но особенно непрезентабельный вид у него бывает за работой. Естественно, я предположил, что прервал его в самом заковыристом месте посередине главы.

Сначала сквозь очки в роговой оправе он устремил на меня пламенный, испепеляющий взор, но когда пригляделся и узнал меня, пламя за стеклами погасло и сменилось недоумением.

— Господи, Берти! Это ты?

Я подтвердил, что да, это действительно я, а он извинился за то, что швырялся в меня фарфоровыми предметами.

— Зачем ты кричал, как малая ушастая сова? — укоризненно сказал Боко. — Я решил, что это юный Эдвин. Он пробирается сюда тайными тропами, чтобы оказать мне какую-нибудь добрую услугу, и всегда оповещает о своем присутствии криком малой ушастой совы. Я постоянно держу под рукой на столе боеприпасы. Откуда ты, чертяка, взялся?

— Из нашей древней столицы. Только что приехал.

— Мог бы догадаться выслать телеграмму. Я бы заколол упитанного тельца.

Было ясно, что у него сложилось ошибочное представление.

— Я не к тебе приехал, — уточнил я. — Я сам расположился тут поблизости в небольшом домике, который находится дальше по этой дороге, как мне сказали.

— В «Укромном уголке»?

— Именно.

— Ты снял «Укромный уголок»?

— Да.

— Чего это ты вдруг вздумал?

Я предусмотрел, что от меня может потребоваться какое-то объяснение, и ответ был у меня готов. Относительно истинной причины моего появления в Стипл-Бампли на мне, само собой, лежала печать молчания, так что тут требовалась выдумка.

— Дживсу захотелось поудить здесь рыбу. И кроме того, — поспешил я добавить, чтобы получилось правдоподобнее, — как мне сообщили, завтра вечером в этих краях должен разразиться бал-маскарад. Ну, а ты знаешь, как на меня действуют слухи о таких мероприятиях. Как глас трубы на боевого коня. А теперь, — заключил я, облизывая пересохшие губы, — как насчет прохладительного питья? С дороги мой организм слегка обезвожен.

Я залез в окно и плюхнулся в кресло, а Боко отправился за исходными продуктами. Вскоре он возвратился с позвякивающим подносом в руках, и после того, как мы обменялись общепринятыми приветствиями и поболтали о том о сем, я в соответствии с требованиями вежливости поздравил его с помолвкой.

— Я говорил Нобби, когда вез ее сюда в своем автомобиле, что просто не представляю себе, как могла девушка, какую ни возьми, влюбиться в тебя с первого взгляда. Мне бы казалось, что это за пределами человеческих возможностей.

— Я и сам был поражен. Едва на ногах устоял от изумления.

— Еще бы. Хотя, если подумать, самые неожиданные личности способны зажечь в чьем-то сердце искру страсти. Взять, например, мою тетю Агату.

— О, да.

— Или Сыра.

— Ты уже знаешь про Сыра?

— Я застал его в ювелирном магазине за покупкой кольца и услышал лично от него, в какой переплет он угодил.

— Радуюсь, что я сам цел остался.

— И я тоже. Нобби считает, что такое действие оказывает ее профиль.

— Вполне возможно.

Наступила тишина, нарушаемая лишь мелодичным звоном стаканов, наполняемых по второй. Выпив, Боко испустил глубокий вздох и высказался в том духе, что жизнь — странная штука, а я полностью согласился, что действительно, очень даже странная во многих отношениях.

— Возьми мой случай, — продолжал он. — Нобби тебе описала ситуацию?

— Про то, что дядя Перси чинит препятствия? Да.

— Ничего себе историйка, а?

— Мне тоже так показалось. Сердце кровью обливается. — Подумать только, чтобы жениться, требуется чье-то согласие, и это в наш просвещенный век! Анахронизм какой-то. Попробуй сочинить рассказ с таким сюжетом — не подойдет даже для дамского журнала. Кажется, твоя тетя Далия издает журнальчик для женского чтения?

— Да, «Будуар миледи». Еженедельник по шесть пенсов. Я один раз опубликовал там статью «Что носит хорошо одетый мужчина».

— Никогда в руках не держал, но не сомневаюсь, что это журнальная продукция низшей категории. И однако, если бы я предложил твоей тетке рассказ о том, как девушка не может выйти замуж за любимого человека без согласия какого-то жалкого главы семейства, сама же твоя тетка меня бы и осмеяла. То есть заработать честный пенни я на этой глупости не могу, но она вполне может послужить препятствием и погубить мою жизнь. Ничего себе!

— А что тебе будет, если пренебречь?

— Упекут в кутузку, я думаю. Или это — только если женишься на воспитаннице королевского приюта без согласия лорд-канцлера?

— Тут я пас. Можно спросить у Дживса.

— Да, Дживс, конечно, знает. Он у тебя с собой?

— Движется следом с крупным багажом.

— Как он вообще сейчас?

— Нормально.

— Мозги работают?

— Еще как!

— Тогда, может быть, он придумает для меня какой-нибудь выход из положения.

— Дживс нам не понадобится. Этим делом занимаюсь я сам. Я обращусь к дяде Перси и склоню его в вашу пользу.

— Ты?!

— Интересно, что то же самое сказала Нобби. И точно таким же удивленным тоном.

— Но я думал, ты его боишься до остолбенения?

— Верно. Однако я смог оказать ему серьезную услугу и теперь имею на него большое влияние.

— Что ж, отлично, — произнес Боко, посветлев. — Тогда действуй, Берти. Но имей в виду, — добавил он, снова потемнев, — это будет нелегко.

— Там посмотрим.

— Нечего смотреть. Я точно знаю. После всего, что случилось за обедом…

У меня на сердце вдруг ощутимо заскребли кошки.

— За обедом, которым ты угощал дядю Перси?

— Вот-вот.

— Он что, прошел не слишком благополучно?

— Не слишком.

— Нобби предвкушала, что этот обед решит все вопросы.

— Дай ей Бог здоровья, маленькой оптимистке.

Я устремил на него проницательный взгляд. Выражение лица у него было явно не из радостных. Кончик носа безнадежно морщился. Складки заботы и страдания недвусмысленно бороздили чело.

— Расскажи мне все, — попросил я. Он испустил тяжелый вздох.

— Понимаешь, Берти, эта ее затея с самого начала была ошибкой. Нельзя было сводить нас вместе. А уж если пришлось нас свести, то хоть бы она не велела мне быть остроумным и непринужденным. Ты знаешь, что она мне велела быть остроумным и непринужденным?

— Да. Она сказала, что в присутствии дяди Перси ты иногда бываешь несколько скован.

— Я всегда бываю несколько скован в присутствии пожилых джентльменов, которые при виде меня фыркают, как пароходная сирена, и смотрят на меня изничтожающе, словно я — агент Москвы, распространяющий красную заразу. У меня тонкая, возбудимая художественная натура. Старый склеротик меня терпеть не может.

— Нобби мне говорила. По ее словам, причина в том, что он считает тебя мотыльком. А я лично думаю, что всему виной твои серые фланелевые брюки.

— А они-то чем плохи?

— Ну, в первую голову, заплатой на колене. Она сразу создает неблагоприятное впечатление. У тебя нет других брюк?

— Кто я, по-твоему, Бо Браммел?[111] Я не стал углубляться в эту тему.

— Рассказывай дальше.

— На чем я остановился?

— На том, что ты сплоховал, стараясь быть остроумным и непринужденным.

— А, ну да. Из-за этого все так и получилось. Понимаешь, первое, что должен сделать человек, которому велят быть остроумным и непринужденным, это спросить себя: насколько остроумным? До какой степени непринужденным? Должен ли он, говоря иными словами, умеренно лучиться, или же от него требуется распоясаться на всю катушку? Я думал, думал и решил не останавливаться ни перед чем и пуститься во все тяжкие. Это, как я теперь понимаю, было ошибкой.

Он замолчал и на какое-то время погрузился в задумчивость. Мне было ясно, что его одолевает неприятное воспоминание.

— Ты, Берти, — очнувшись, наконец, произнес он, — не обедал случайно в «Трутнях» в тот день, когда Фредди Уиджен принес к столу «шутейные товары»?

— «Шутейные товары»?

— Такие вещицы, которые рекламируются в игрушечных магазинах как средство создать за обедом непринужденную атмосферу, чтобы все обедающие покатывались со смеху. Ну, знаешь, Подскакивающая Тарелка, Стакан-Проливайка, Солонка с Сюрпризом.

— А-а, эти.

Вспомнив тот вечер, я захохотал от души. Китекэт Поттер Перебрайт как раз переживал муки похмелья, и мне в жизни не забыть, что с ним было, когда он взялся за кольцо с салфеткой, а оттуда с писком выбежала резиновая мышь. Мужественные мужчины ринулись на подмогу с рюмками бренди.

Но потом я перестал хохотать от души. До меня дошел страшный смысл рассказа Боко, и я взвился, как будто мне пронзили кожный покров докрасна раскаленным вертелом.

— Не хочешь же ты сказать, что испробовал эти штуки на дяде Перси?

— Да, Берти. Именно так я и сделал.

— Вот это да!

— Тут ты совершенно прав.

Я издал глухой стон. Душа у меня похолодела. Конечно, к писателям надо подходить со снисходительной меркой, поскольку все они более или менее сдвинутые. Взять, скажем, Шекспира. Крайне неуравновешенный тип. Воровал у людей уток. И все-таки я не мог избавиться от ощущения, что Боко, угостив опекуна любимой девушки «шутейными товарами», в естественной для писателей безмозглости перегнул палку. Даже Шекспир, я думаю, на такое бы не решился.

— Но зачем?

— Должно быть, мной двигало подсознательное желание показать себя с человеческой стороны.

— И как он отреагировал? Крупно?

— Довольно крупно.

— Ему не понравилось?

— Нет. Это я твердо могу сказать. Совсем не понравилось.

— Он отказал тебе от дома?

— Незачем отказывать человеку от дома, когда уже посмотрел на него так, как он посмотрел на меня поверх Солонки с Сюрпризом. Довольно того, что сказано глазами. Знаешь, как работает Солонка с Сюрпризом? Берешь, чтобы подсолить, встряхиваешь над тарелкой и вместо соли вытряхиваешь паука. Оказалось, он смертельно боится пауков.

Я встал. Все было ясно.

— Ну, я пошел, — проговорил я слабым голосом.

— Куда ты торопишься?

— В «Укромный уголок». С минуты на минуту должен приехать Дживс с вещами, и надо будет располагаться.

— Понимаю. Я бы поехал с тобой, только я занят сочинением художественного письма с извинениями на имя его сиятельства лорда Уорплесдона. Лучше уж я его допишу, хотя, если то, что ты говорил о своем влиянии на дядю, — правда, тогда, возможно, оно и не понадобится. Ты уж изложи дело поубедительнее, Берти. Не жалей красок. Пусть золотые слова текут медвяной струей. Ибо, как я тебе уже сказал, задача перед тобой непростая. Понадобится недюжинное красноречие. Да, и кстати сказать, ни слова Нобби про этот злосчастный обед. Правду о нем, если и придется ей сообщить, то осторожно, по частям.

Дальше в «Укромный уголок» я ехал уже совсем не в том жизнерадостном настроении, в каком явился к Боко. Перспектива разговора по душам с дядей Перси утратила, можно сказать, почти всю свою привлекательность.

Я представлял себе, какой вид будет у моего престарелого свойственника, как только он услышит от меня имя Боко: в глазах огонь, усы торчком, и весь облик — как у раздражительного тигра в чаще, когда у него из-под носа удрал и вскарабкался на пальму облюбованный поселянин. Сказать, что Бертрам Вустер содрогнулся от страха, было бы, пожалуй, преувеличением, но определенное похолодание нижних конечностей было, безусловно, налицо.

Я уговаривал себя, что после заключения сделки воцарится всеобщее ликование и старик даже на Боко будет взирать благосклонным взором, когда вдруг раздался велосипедный звонок, и чей-то голос назвал мое имя, притом так властно, что я, не рассуждая, нажал на тормоз и обернулся. Лучше бы я не оборачивался.

Остановившись бок о бок со мной, слезал с велосипеда Чеддер по прозвищу Сыр, и взор, который он устремил на меня, когда вышел вперед и загородил мне дорогу, был далеко не благосклонный. Этот взор выражал удивление и враждебность. «Что тут делает этот субъект, черт побери?» — читалось в нем. Таким взором героиня в пантомиме награждает Царя Демонов, вдруг выскочившего рядом с нею из люка. О чем Сыр в данную минуту думает, мне было так же ясно, как если бы его мысли транслировались по общебританскому радио.

Я с самого начала ощущал некоторое беспокойство, представляя себе реакцию этого Отелло, когда он обнаружит на местности мое присутствие. По тому, как он отнесся к известию о нашей с Флоренс старой дружбе, было видно, что у него в мозгу преобладает болезненный уклон и Бертрам вызывает у него подозрения, поэтому была опасность, что теперь он истолкует мой внезапный приезд в самом неблагоприятном смысле. Ему обязательно покажется, что вся ситуация сильно напоминает приезд юного Лохинвара из Западных стран.[112] А я, поскольку у меня на устах — печать молчания, ничего не смогу объяснить.

Положение крайне деликатное и двусмысленное.

Тем не менее вы не поверите, но глаза у меня полезли на лоб не потому, что оправдались мои наихудшие опасения при виде его грозной физиономии, а потому, что она выглядывала из-под самой настоящей полицейской каски. Мало того, мускулистый торс был облачен в полицейский мундир, а на ногах наблюдались тупоносые форменные ботинки, или жукодавы, дополняющие официальный комплект доспехов, в которых нам является неумолимый Закон.

Иначе говоря, Чеддер по прозвищу Сыр внезапно преобразился в деревенского полисмена, и я смотрел на него в полном недоумении.

ГЛАВА 8

Я ничего не мог понять.

— Лопни мои глаза, Сыр! — воскликнул я на старинный манер, не в силах скрыть изумление. — По какому поводу маскарад?

Он задал мне встречный вопрос:

— Какого дьявола ты здесь делаешь, кровавый Вустер? Я поднял ладонь. К черту подробности.

— Почему ты одет в костюм полицейского?

— Потому что я полицейский.

— Ты полицейский?

— Да.

— Полицейский в смысле «полицейский»? — с трудом сформулировал я.

— Да.

— Ты — полицейский?

— Да, черт тебя дери! Оглох ты, что ли? Я — полицейский.

Наконец я понял. Он — полицейский. В памяти у меня всплыла наша вчерашняя встреча в ювелирном заведении., и стало понятно, почему он так туманно и неопределенно ответил на мой вопрос, что он делает в Стипл-Бампли. Он попытался уклониться от ответа, боясь, что я начну над ним смеяться, — и так оно, конечно, и было бы, уж я бы над ним нахохотался вволю. Даже сейчас, хотя опасная ситуация не располагала к шуткам, я про себя придумал по меньшей мере три остроумнейшие насмешки.

— А в чем дело? Почему бы мне не быть полицейским?

— Ну да, конечно.

— Теперь половина знакомых в полиции.

Я кивнул. Это была истинная правда. С тех пор как открыли Хендонский колледж,[113] в полиции, куда ни повернешься, натыкаешься на старых однокашников. Помню, как Барми Фодерингей-Фипс с чувством описывал один случай, когда после гребных гонок его арестовал ночью на Лестер-сквер родной младший брат Джордж. И примерно такая же штука произошла у Фредди Виджена в Херст-Парке с кузеном Сирилом.

— Да, но в Лондоне, — согласился я, хотя и с оговоркой.

— Вовсе не обязательно.

— С расчетом попасть в Скотланд-Ярд и подняться на высшие ступени в своей профессии.

— Это я и намерен осуществить.

— Попасть в Скотланд-Ярд?

— Да.

— И подняться на высшие ступени?

— Да.

— Ну, что ж, — проговорил я. — Я буду с интересом следить за твоими будущими успехами.

Но я проговорил это с сомнением. ВИтоне Сыр был капитаном гребной команды. И в Оксфорде он тоже был неутомимым гребцом. То есть формировался он, исключительно работая веслом: сначала погружал его в воду, потом давал рывочек и снова поднимал из воды. Только самый окончательный тупица согласился бы растратить золотые юные годы на такие занятия, мало того что глупые, но еще и жутко выматывающие, и Сыр Чеддер как раз и был самым окончательным тупицей. Так-то он собой был парень что надо, снизу доверху, включая шею. Но выше — бетон. И я что-то не представлял себе его в составе Большой Четверки. Из него, скорее, вышел бы полицейский-недотепа, вроде тех, что, если помните, постоянно вертелись у Шерлока Холмса под ногами.

Однако этого я ему не сказал. Собственно, я вообще ничего не сказал, так как сосредоточенно обдумывал этот новый и неожиданный оборот дела. Спасибо Дживсу, что он забаллотировал подарок для Флоренс. Потому что Сыр, проведай он о том, что я преподнес ей подарок, разорвал бы меня на куски или, в крайнем случае, содрал бы с меня штраф за непрочищение дымохода. С полицейскими шутки плохи.

До сих пор я успешно уклонялся от ответа на его первый вопрос, но понимал, что передышка эта временная, фараонов специально натаскивают, чтобы они не отвлекались. Поэтому я не удивился, когда он задал мне его вторично. Хотя, конечно, предпочел бы, чтобы он этого не сделал. Я просто говорю, что я не удивился.

— Ладно, к дьяволу все это. Ты мне не ответил, что ты делаешь в Стипл-Бампли.

Я стал выкручиваться.

— Да так, ехал мимо, дай, думаю, заверну ненадолго, — непринужденно обронил я в прославленной беззаботной манере Бертрама Вустера.

— То есть ты тут останешься?

— На некоторое время. Где-то в том направлении находится мое временное гнездышко. Надеюсь, ты будешь часто туда заглядывать в свободные от работы часы.

— И что же это тебя вдруг потянуло устроить временное гнездышко в здешних краях?

Я пошел по наигранному пути.

— Дживс захотел немного порыбачить.

— Вот как?

— Да. Здесь рыбалка, он говорит, чудесная. Берешь крючок, а остальное делают рыбы.

Он уже давно смотрел на меня пренеприятным, тусклым взглядом, сведя брови и выпучив глаза. Теперь же выражение его стало еще непримиримее. Не хватало только блокнота и огрызка карандаша, и можно было бы подумать, что он допрашивает жалкого обитателя уголовного мира, где тот был в ночь на двадцать пятое июня.

— Понятно. Значит, согласно твоим показаниям, Дживс хотел тут немного порыбачить, так?

— Так.

— Ну так вот, а теперь я скажу тебе, чего хотел ты, чертов Вустер. Ты хотел тут немного поподличать.

— Чего, чего я хотел? — переспросил я, прикидываясь непонимающим, хотя мне все уже было ясно.

— Скажу яснее. Ты явился сюда, чтобы поувиваться вокруг Флоренс.

— Ну что ты, дружище!

Он скрипнул зубом или двумя. Было очевидно, что он настроен угрожающе.

— Могу тебе, кстати, сказать, — продолжал он, — что меня не убедили твои вчерашние показания, то есть объяснения. Ты заявил при нашей встрече, что знал Флоренс только…

— Одну минуту, Сыр. Прости, что перебиваю, но стоит ли трепать имя женщины?

— Да, стоит! И мы будем его трепать, сколько понадобится.

— Ладно, хорошо. Я просто хотел уточнить.

— Ты утверждал, что знал Флоренс только слегка. «Я знаком с ней неплохо» — вот твои точные слова. И они уже. тогда показались мне подозрительными. По возвращении я спросил ее о тебе, и выяснилось, что ты был с ней помолвлен.

Я облизнул пересохшие губы. При общении tete a tete с нашей полицией я всегда немного теряюсь. Под взглядом слуг закона меня покидает мужество. Может, это каска так действует. А может, башмаки. И естественно, когда грозный жандарм обвиняет вас в попытке увести его девушку, неловкость усугубляется. На тот конкретный момент я чувствовал себя под сверлящим взором Сыра примерно так же, как Юджин Арам, когда ему надели наручники.[114] Помните это место? «Ти-там-ти-там ти-там-ти-там ти-там-ти-там ненастье (вроде бы там была плохая погода), и Юджин Арам посреди, оковы на запястьях».

Я прокашлялся и решил испробовать обезоруживающую искренность.

— А, ну да. Теперь вспомнил. Совершенно верно. Мы действительно были помолвлены. Давным-давно.

— Не так уж и давно

— Ощущение такое, будто в незапамятные времена.

— Да?

— Точно.

— В самом деле так?

— Определенно.

— Было, но прошло?

— Вот именье.

— И сейчас между вами ничего нет?

— Ничегошеньки.

— Тогда как ты объяснишь тот факт, что она дарит тебе свою книжку с надписью: «Милому Берти с любовью от Флоренс»?

Я пошатнулся, И одновременно, признаюсь, ощутил к Сыру некоторое уважение. Сначала, когда он говорил о своем намерении подняться в Скотланд-Ярде на высшие ступени, я, если помните, расценил его шансы как очень невысокие. Но теперь создавалось впечатление, что из него еще, пожалуй, получится первоклассный детектив.

— Ты держал эту книгу в руке, когда вошел в ювелирный магазин, а уходя, оставил на прилавке, и я в нее заглянул.

Я сразу же снова изменил мнение насчет его сыщицких задатков. Ничего особенного, оказывается. Шерлок Холмс, например, всегда говорил, что детективу не следует открывать свои методы.

— Ну, так как же?

Я весело рассмеялся. Вернее, сделал попытку рассмеяться. А получилось что-то наподобие предсмертного хрипа.

— Ха-ха, это так смешно вышло!

— Да? Что ж, посмеши меня.

— Я был в книжном магазине, и вдруг приходит она…

— Ты назначил ей свидание в книжном магазине?

— Да нет, это была случайная встреча.

— Понятно, А теперь ты приехал сюда, чтобы условиться о новой случайной встрече?

— Да что ты, Бог с тобой!

— Ты всерьез надеешься меня убедить, что не преследуешь цели похитить ее у меня?

— И в мыслях ничего подобного не имею, старина.

— Не называй меня «старина».

— Ладно, не хочешь — не буду. Вся эта история, констэбль, — всего лишь дурацкое недоразумение. Как я говорил, я был в книжном магазине, и вдруг…

Но он прервал меня, горячо прокляв все книжные магазины до пятого колена.

— Меня не интересует книжный магазин. Все дело в том, что ты явился сюда как подколодная змея, и я не намерен этого терпеть. Могу сказать тебе только одно, Вустер. Убирайся отсюда!

— Но…

— Исчезни. Чтоб я тебя тут больше не видел! Гони обратно в свою лондонскую нору, и чем скорее, тем лучше.

— Но я не могу.

— Что значит, не можешь?

У меня, как я уже говорил, лежала на устах печать молчания. Но Вустеры соображают в два счета.

— Не могу из-за Боко, — объяснил я ему. — Я хлопочу о нем в одном деликатном деле. Как ты, возможно, слышал, дядя Перси вздумал препятствовать его браку с Нобби, и я пообещал им обоим, что замолвлю за них словечко. Ну, а для этого требуется, само собой, чтобы сохранялся статус… это самое… как его?

— Тьфу!

— Не тьфу, а кво. Вспомнил все-таки. Чтобы заступиться за эту парочку перед пусть и не родным, но дядей, нужен статус-кво, ясно?

Я лично считал, что дал исчерпывающее и убедительное объяснение, и потому сильно расстроился, увидев на его физиономии презрительную гримасу.

— Не верю ни единому слову, — произнес он грозно. — Ты должен замолвить перед дядей словечко? Да какой от твоего словечка может быть прок? Как будто твои разговоры могут хоть как-то на кого-то повлиять. Повторяю: убирайся отсюда. А не то…

Что именно тогда случится, он не уточнил, но так грозно вскочил на велосипед и нажал на педали, что всякие слова тут были излишни. Никогда еще не видел, чтобы человек так зловеще работал голеностопными суставами.

На ослабевших ногах я стоял и смотрел ему вслед, и в это время из-за поворота, с той стороны, где должен был находиться «Укромный уголок», послышалось треньканье другого велосипедного звонка, и мне навстречу выехала Флоренс. Час от часу не легче, это уж точно.

В полную противоположность Сыру, ее глаза сияли светом гостеприимства. Возле автомобиля она спешилась и одарила меня приветливой улыбкой.

— Ах, Берти! Вот и ты. А я только что занесла цветы тебе в «Укромный уголок».

Я поблагодарил, но сердце у меня неприятно сжалось. Не понравилось мне, что она мне так улыбается, и не понравилось, что она не жалеет трудов, рассыпая цветы на моем пути. Тут чувствовался какой-то избыток дружелюбия. Но потом я прикинул, что раз она помолвлена с Сыром, значит, я могу ничего не опасаться. Ведь как бы там ни было, но ее папаша женился на моей тете, и мы теперь вроде как двоюродные, и не обязательно приходить в панику от обыкновенного проявления родственного радушия. В конце-то концов, если разобраться, кровь родная — не водица.

— Страшно мило с твоей стороны, — говорю. — А я тут только что болтал с Сыром.

— С сыром?

— С твоим женихом.

— Ах, с д'Арси. Почему ты зовешь его сыром?

— Прозвище такое. Со школьных времен. Мы ведь с ним вместе учились.

— Да? Тогда ты, может быть, мне ответишь, всегда ли он вел себя так по-идиотски, как сегодня?

Это мне не понравилось. Не похоже на язык любви.

— В каком смысле ты употребила выражение «по-идиотски»? — спросил я.

— Как единственное, которое подходит для человека, которому богатый дядя хочет и даже жаждет оказать протекцию, а он сознательно предпочел стать деревенским полисменом.

— А почему это он? — не понял я. — Зачем ему становиться деревенским полисменом?

— Говорит, что каждый мужчина должен стоять на собственных ногах и самостоятельно зарабатывать на хлеб.

— Смотри какой сознательный.

— Вздор.

— Ты не считаешь, что это его характеризует с наилучшей стороны?

— Не считаю. Я считаю, что он ведет себя как совершенный болван.

Мы помолчали. Была ясно, что поведение Сыра вызывает болезненную реакцию и надо как-то поддержать молодого стража порядка. Ибо, вы же понимаете, очутившись снова лицом к лицу с этой особой, я оставил всякую мысль организовать движение «За спасение Чеддера по прозвищу Сыр».

— По-моему, эта история должна бы тебя радовать. Как доказательство, что вот человек, у которого есть душа.

— Какая душа?

— Благородная.

— У него вообще нет никакой души выше этих ужасных, грубых форменных башмаков, в которых он ходит. Ослиное упрямство, и больше ничего. Я ему сто раз втолковывала. Родной дядя хочет, чтобы он выставил свою кандидатуру в парламент, и готов оплатить все предвыборные затраты и в дальнейшем всегда оказывать ему щедрую финансовую поддержку, но нет, уперся как мул и твердит, что надо стоять на собственных ногах. Мне все это осточертело, просто не знаю, что делать. Ну ладно, до свидания, Берти, мне пора, — внезапно заключила она, словно не в силах больше разговаривать на эту больную тему, и покатила прочь, а я только тут вспомнил, что у нее сегодня день рождения и у меня в кармане брошь, которую надо было передать ей в подарок от тети Агаты.

Я бы мог, наверное, еще окликнуть ее, но как-то не хотелось. От того, что она мне наговорила, у меня началась дрожь по всему телу. Осознав, как непрочен фундамент, на котором зиждется любовь Сыра и Флоренс, я пришел в такой ужас, что вынужден был выкурить, не сходя с места, пару успокоительных сигарет, прежде чем пуститься в дальнейший путь.

Немного приободрившись и уговаривая себя, что это — не более чем минутная размолвка влюбленных и в кратчайшее время все уладится, я дал газу и через несколько минут уже встал на якорь на задах «Укромного уголка».

ГЛАВА 9

«Укромный уголок» оказался совсем неплохим домишком, расположенным в живописном месте. Немного в старомодном вкусе, а так не к чему придраться. Тростниковая кровля, окна в частый ромбик, на лужайке под окном — альпийская горка. Словом, все говорило о том (и не обманывало, как я узнал впоследствии), что прежде здесь обитала пожилая женщина из хорошей семьи, имевшая несколько кошек.

Я вошел, поставил маленький чемоданчик в прихожей и стоял, озираясь и принюхиваясь к запахам плесени, обязательно поселяющейся в старинных жилищах, и постепенно осознал, что здесь, в этом жилище, кроме запахов, имеется кое-что еще. То есть, говоря попросту, мне начало казаться, что мой домик заселен не только плесенью, но и привидениями.

Натолкнули меня на такую мысль странные звуки, раздававшиеся где-то поблизости, то что-то брякнет, то грохнет, и напрашивалось предположение, что здесь не без полтергейста или еще какой-нибудь чертовщины.

Звуки, похоже, доносились из-за закрытой двери в конце коридорчика, и я поспешил им навстречу, желая выяснить, в чем дело, ибо я не намерен был, черт подери, допускать, чтобы здесь разгуливали всякие полтергейсты, как будто у себя дома. Сделал два шага — и растянулся, споткнувшись о ведро, которое кто-то оставил на дороге. Только я поднялся, потирая пострадавшее место, как вдруг дверь распахнулась, и вышел небольшой мальчик с мордочкой хорька. На нем была форма бойскаута, и я без труда, несмотря на жирный слой грязи, покрывающий его остренькие черты, признал в нем младшего брата Флоренс Эдвина, в которого Боко имел обыкновение швыряться фарфоровыми безделушками.

— А, Берти, привет, — произнес он с улыбкой поперек всей своей мерзкой физиономии.

— Привет, юный нахал, — вежливо ответил я. — Что ты тут делаешь?

— Прибираюсь в доме.

Я сразу перешел к самому важному делу:

— Это ты оставил на полу ведро?

— Где?

— Посередине прихожей.

— Точно! Я теперь вспомнил. Я поставил его там, чтобы не загораживать проход.

— Ясно. Ну, так вот, тебе, наверное, будет интересно узнать, что я чуть не сломал об него ногу.

Он весь встрепенулся, в глазах загорелся фанатичный огонь, как будто перед мальчишкой вдруг возникло блюдце с мороженым.

— Слушай! Правда чуть не сломал? Вот это удача! Я окажу тебе первую медицинскую помощь.

— Как бы не так. Ничего ты мне не окажешь.

— Но если ты сломал ногу…

— Я не сломал ногу.

— Сам сказал, что сломал.

— Просто выражение такое.

— Ладно. Зато у тебя, может быть, растяжение связок.

— У меня нет растяжения связок.

— Я умею оказывать первую помощь при ссадинах.

— И ссадин у меня нет. Не подходи! — заорал я, готовый защищаться до последнего.

Мы оба помолчали. У юного Эдвина был растерянный вид. Мой решительный отпор его явно озадачил.

— Можно, я наложу тебе повязку?

— Только попробуй, получишь по уху.

— Но может начаться гангрена.

— У меня нет оснований этого опасаться.

— Дурацкий же вид у тебя будет с гангреной.

— Нет, не будет у меня дурацкого вида. У меня будет прекрасный вид.

— Я знаю одного типа, который сломал ногу, она у него почернела, и пришлось ее отрезать до колена.

— У тебя, мне кажется, довольно странные знакомства.

— Давай я пущу на нее холодную воду из крана.

— Нет.

Он опять посмотрел на меня с недоумением. Я совсем сбил его с толку.

— Ну, тогда я пойду обратно на кухню, — сказал он. — Займусь дымоходом. Надо его хорошенько вычистить. Этот дом, если бы не я, был бы в ужасном состоянии, — заключил он с вопиющим самодовольством, от которого меня покоробило.

— То есть как это, если бы не ты? — парировал я его выпад со свойственным мне остроумием. — Ты тут, конечно, сеял разруху и опустошение.

— Ничего подобного, — возразил он, явно задетый за живое. — Я приводил дом в порядок. Флоренс поставила тебе цветы в гостиной.

— Знаю, она мне сказала.

— Я налил в них воду. Ну, так я пойду дочищу дымоход, ладно?

— Двигай и чисть сколько влезет, — холодно ответил я и жестом отослал его прочь.

Не знаю, как кто, у каждого свой метод, но я, например, отсылая Эдвина прочь, вскинул в салюте правую руку, а затем уронил ее на место, так сказать, по швам. И при этом почувствовал, что чего-то не хватает. В боковом кармане, с которым соприкоснулось запястье, должен был находиться небольшой выпуклый предмет, а именно — пакетик с брошью, которую тетя Агата приказала мне вручить Флоренс на день рождения. Но никакой выпуклости не ощущалось. Карман был пуст.

В то же мгновение мальчишка Эдвин произнес: «Э!», нагнулся и поднял пакетик с пола.

— Это ты уронил? — спросил он.

Ему сразу же пришлось оставить всякие подозрения насчет того, что у меня может быть сломана нога, поскольку я прыгнул к нему с живостью пантеры, легко перелетев через всю прихожую. Выхватил из его лапы пакетик и снова сунул в карман.

Бойскаут немедленно заинтересовался:

— Что это у тебя?

— Брошь. Подарок для Флоренс на день рождения.

— Хочешь, я передам?

— Нет, спасибо.

— А то я пожалуйста.

— Да нет, не надо.

— Избавлю тебя от хлопот.

При других обстоятельствах я бы, наверное, разозлился на такую беспардонную настырность и, вполне возможно, дал бы ему за это коском ботинка в зад. Но он сейчас только оказал мне ценную услугу, и я ограничился тем, что дружески улыбнулся юному мерзавцу, чего не делал уже тысячу лет.

— Нет, спасибо, — отвечаю. — Не хочу выпускать эту штуковину из рук… Вечером забегу и вручу лично. Ну-с, юноша, ты молодец, — говорю я ему. — Вас, молодежь, недаром учат смотреть в оба. Скажи-ка мне, как ты вообще поживаешь? Нормально? Никаких насморков, колик и прочих детских болезней? Превосходно. Мне было бы огорчительно услышать, что ты перенес какие-то страдания. Спасибо, что ты предложил подставить мою ногу под кран. Ценю. Жаль, что мне сейчас нечем тебя угостить. Заходи как-нибудь попозже, когда я тут устроюсь.

И на этой сердечной ноте наша беседа завершилась. Я побрел в сад и постоял там, облокотясь на калитку, так как все еще ощущал некоторую дрожь в коленках и нуждался в опоре.

А почему у меня дрожали коленки, вы бы сразу поняли, если бы лучше знали мою тетю Агату.

Эта моя родственница принадлежит к числу людей, которые, подобно Наполеону, если я его ни с кем не путаю, считают любую неудачу непростительной и не желают слушать никаких, даже самых убедительных оправданий. Если тетя Агата поручила вам передать ее падчерице пакетик с брошью, а вы его потеряли, бесполезно убеждать почтенную родственницу, что такова была Божья воля, чтобы вы споткнулись о непредусмотренное ведро, и пакетик вытряхнулся из вашего кармана. Пусть вы всего лишь беспомощная игрушка в руках рока, все равно кары не избежать.

Если бы чертова брошка не нашлась, разговорам бы конца не было. От этого случая повелось бы новое летоисчисление, О мировых катаклизмах говорилось бы, что они произошли «как раз тогда, когда Берти потерял брошь», или «вскоре после того, как Берти так оскандалился с подарком для Флоренс». Моя тетя Агата вроде слона — не внешне, с виду-то она скорее напоминает тонко воспитанного стервятника, — а потому что никогда ничего не забывает.

Я стоял, опираясь на калитку, и в душе у меня кипели добрые чувства к Эдвину. Как же я мог все это время видеть в нем лишь маленького востроносого безобразника и ничего больше? И уже собрался было перейти к обдумыванию вопроса о том, не купить ли ему подарок за примерно: поведение, как вдруг раздался взрыв, я обернулся и увидел, что «Укромный уголок» весь охвачен пламенем.

Я страшно удивился.

ГЛАВА 10

Конечно, полюбоваться хорошим пожаром всякому приятно, и поначалу я просто стоял и отчужденно рассматривал эту красочную картину всесожжения. Пожар был многообещающий. Уже полыхала тростниковая кровля, казалось еще немного, и вся эта старинная музейная постройка, прогнившая и высушенная, как трут, засучит рукава и возьмется за дело всерьез. Так что минуты две я просто стоял и мирно любовался.

Но немного погодя восторг мой умерила некая тревожная мысль: а ведь юный Эдвин, когда я его последний раз наблюдал, направлялся, между прочим, в кухню. А следовательно, он вполне может и сейчас там находиться, и если по соответствующим каналам не будут приняты срочные меры, он вскоре окажется непригоден для дальнейшего общения. Следом пришла еще более беспокойная мысль: единственное присутствующее лицо, от которого можно ожидать героических действий по детскому спасению, это старина Вустер.

Я погрузился в размышления. Надеюсь, вы не будете спорить, что вообще-то я человек довольно бесстрашный, но тут, признаюсь, что-то меня останавливало. Помимо всего прочего, мое отношение к данному отроку, которому сейчас грозила опасность быть изжаренным с обеих сторон, опять круто переменилось.

Если помните, незадолго перед тем я думал о юном Эдвине благожелательно и даже был близок к мысли купить ему какой-нибудь недорогой подарок. Но сейчас я снова видел его в осудительном свете. Ведь последнему тупице ясно, что это его сомнительная деятельность привела к воспламенению, и поэтому меня тянуло оставить все как есть и не вмешиваться.

Однако положение было такое, про которое говорят, что оно обязывает, и поэтому я решил совершить благородный поступок, скинул пиджак, отшвырнул подальше и уже приготовился нырнуть в горящее здание, хотя и досадно было, что приходится мазаться сажей в угоду паршивому мальчишке, который в изжаренном виде стал бы только лучше, как вдруг он появляется. Закопченный и без бровей, но в остальном — хоть бы хны. Скорее даже довольный, чем испуганный.

— Ух ты! — произнес он с гордостью. — Здорово рвануло, а?

Я строго взглянул на него.

— Что ты, черт подери, там натворил, немыслимое юное чудовище? — спросил я. — Что это был за взрыв?

— Дымоход в кухне бабахнул. В нем было полно сажи, и я положил туда пороху. Должно быть, чересчур много сунул. Потому что раздался жуткий грохот, и все вроде как запылало. Ух ты! То-то смеху было!

— Ты что же, не мог водой залить?

— Я залил. Но это оказалась не вода, а керосин.

Я схватился за голову. Меня обуяло страшное волнение. Только теперь я вдруг сообразил, что дом, обреченный у меня на глазах рассыпаться пеплом на погребальном костре, — это летняя стоянка Вустера, и во мне проснулся дух квартиросъемщика. Меня отчаянно подмывало всыпать дубиной полдюжины горячих этому мерзкому юнцу. Но как отлупишь ребенка с опаленными бровями? Да и дубины у меня при себе не было.

— Ну и натворил ты тут бед, — сказал я ему.

— Вышло не совсем так, как я рассчитывал, — согласился он. — Но мне необходимо было сделать доброе дело за прошлую пятницу.

При последних его словах мне сразу все стало ясно. Я так давно не виделся с этим юным исчадьем ада, что совсем упустил из виду одну особенность его психологии, которая делает его подлинной грозой здешних мест.

Мальчик Эдвин, припомнил я, принадлежит к числу детей, которые, когда за что-то берутся, не жалеют сил. Он относится к жизни с такой же серьезностью, как его сестра Флоренс. Вступая в бойскауты, он не допускал и мысли о том, чтобы увиливать от своих обязанностей. А так как у них там требуется каждый день совершать одно доброе дело, Эдвин ответственно и неуклонно принялся творить добрые дела. Однако за мирскими хлопотами он, к несчастью, постоянно отстает от графика, а потом на таком аллюре пускается вдогонку за самим собой, что место его пребывания очень скоро превращается в сущий ад для человека и зверя. Так было в Шропшире, когда я впервые с ним встретился в доме у родственников, и так, судя по всему, обстояло дело и сейчас.

С озабоченным лицом, задумчиво прикусив губу, я подобрал с земли пиджак и надел. Человек послабее духом, чем я, обнаружив, что очутился в местности, где имеются не только Флоренс Крэй, полицейский Чеддер по прозвищу Сыр и дядя Перси, но еще и Эдвин, творящий добрые дела, ощутил бы, наверное, дрожь в коленках. Вполне возможно, что то же самое произошло бы и со мной, если бы не ужасное открытие, которое потрясло мою душу, вырвало у меня из груди сдавленный вопль и совершенно заслонило и Флоренс, и Сыра, и Эдвина, и дядю Перси.

Я вдруг сообразил, что маленький чемоданчик с костюмом Синдбада Морехода находится в прихожей «Укромного уголка», и что языки пламени приближаются туда с каждой секундой.

Тут уж мне было не до сомнений и колебаний. Когда вопрос стоял о том, чтобы, рискуя жизнью, спасать бойскаутов, я еще сомневался и скреб подбородок. Но здесь совсем другое дело. Синдбад был мне нужен. Если я не спасу его, у меня не будет возможности завтра вечером принять участие в костюмированном бале, который представлял собой единственное светлое пятно на фоне непроглядно мрачного ближайшего будущего. Конечно, можно было бы попробовать рвануть обратно в Лондон и раздобыть другой костюм, но небось всего лишь какого-нибудь Пьеро, а я всем сердцем прикипел к Синдбаду и рыжей бороде.

Эдвин плел что-то такое про пожарную команду. Я рассеянно поддакивал. Но потом набрался храбрости, поручил душу Господу и, точно заяц, устремился в дом.

Оказалось, впрочем, что я напрасно так беспокоился. Правда, по прихожей расплывались черные клубы дыма, но что это для человека, который сиживал под боком у Китекэта Перебрайта, когда тот курил сигару своей любимой марки? Конечно, еще несколько мгновений, и весь домик весело вспыхнет, можно не сомневаться, но пока что условия приближались к нормальным.

Однако мой рассказ не о том, как Бертрам Вустер едва не зажарился в пламени, а просто о том, как он подхватил чемоданчик и, насвистывая бодрый мотив, вышел наружу совершенно целый и невредимый. Разве что на минуту в горле слегка запершило, а так — ничего.

Однако опасность, которой так легко удалось избежать внутри, грозно поджидала меня снаружи. Первое, что предстало моим глазам на свежем воздухе, был дядя Перси у ворот. А так как Эдвин куда-то делся, должно быть, побежал за пожарниками, я оказался с дядей один на один среди бескрайних просторов — ситуация, которую я с отрочества считал для себя совершенно неприемлемой.

— А, дядя Перси! — приветствовал я его. — Добрый день, добрый день.

Случайный прохожий, услышав эти слова и уловив приветливый тон, которым они были произнесены, ошибочно решил бы, что Бертрам чувствует себя вполне непринужденно. В действительности же дело обстояло совсем наоборот. Может ли кто-нибудь чувствовать себя непринужденно в присутствии этого чудовища, не знаю, но я определенно не могу. Ноги мои, не буду скрывать, утратили всякую прочность.

Вас это, возможно, удивит, ведь за опустошение, произведенное в «Укромном уголке», я ответственности не нес, и, казалось бы, чего мне бояться? Но многолетний опыт научил меня, что в подобных случаях невиновность ничего не дает. Будь ты чист, как свежевыпавший снег, или даже чище, шишки все равно валятся на того, кто оказался на месте происшествия.

Ответа на мое вежливое приветствие не последовало. Дядя смотрел мимо меня на свой домик, несомненно обреченный на безвозвратную погибель. Теперь, даже если Эдвин пригонит сюда целую пожарную команду, ничто уже не помешает «Укромному уголку» кончить земную жизнь в виде груды пепла.

— Что такое? — проговорил дядя сдавленным голосом, словно страдая от душевной раны, как, видимо, и обстояло дело в действительности. — Что? Что? Что?..

Я понял, что это может затянуться на продолжительное время, и рискнул вмешаться.

— Это пожар, — пояснил я.

— Что значит — пожар?

Как это доступнее объяснить, я не знал.

— Пожар, — просто повторил я и указал рукой на горящее здание, как бы говоря: «Смотрите сами». — Как поживаете, дядя Перси? Вы прекрасно выглядите

Последнее было неправдой, и сама моя попытка разрядить атмосферу сладкой лестью не принесла желаемого результата. Он устремил на меня страдальческий взор, в котором содержание родственной любви приближалось к нулю, и глухим, безнадежным голосом воскликнул:

— Я должен был это предвидеть! Меня предупреждали, что получится, если выпустить здесь на волю такого сумасшедшего, как ты. Я мог бы догадаться, что прежде всего, даже не успев распаковать вещи, ты сожжешь этот несчастный дом.

— Не я, — уточнил я, не желая присваивать чужие заслуги. — Эдвин.

— Эдвин? Мой сын?

— Да, я знаю, — сочувственно проговорил я. — Печально, но факт. Он ваш сын. Он наводил порядок в доме.

— От того, что наводишь порядок, дом не загорится.

— Загорится, если использовать порох.

— Порох?

— Похоже, он взорвал пару бочонков в печной трубе, чтобы ей неповадно было накапливать сажу.

Естественно, я ожидал, как и всякий на моем месте, что это откровенное объяснение оправдает меня в его глазах, и он отпустит меня без единого пятна на репутации, исключив в дальнейшем всякие личные выпады в мой адрес. Я думал, он извинится и возьмет назад ту шутку насчет сумасшедшего, а я благородно приму его извинения, и мы с ним оба, как два старых друга, покачаем головами и потолкуем про горячность молодого поколения.

Но ничего подобного. Он продолжал взирать на меня укоризненным взглядом, который мне так не понравился с самого начала.

— Какого черта ты дал мальчику порох?

Вижу, у него осталось неверное представление.

— Я не давал мальчику порох.

— Только прирожденный идиот может отдать в руки ребенка порох. Во всей Англии не найдется другого человека, который бы не понимал, что произойдет, если в руках у ребенка окажется порох. Ты соображаешь, что наделал? Тебя затем только сюда и доставили, чтобы мне было где устроить встречу с одним знакомым для обсуждения некоторых вопросов, представляющих взаимный интерес, — и вот, посмотрите, пожалуйста. Как вам это нравится?

— Н-да, неважно получилось, — вынужден был признать я как раз в тот момент, когда провалилась крыша, взметнув к небу сноп искр, от которых на наших лицах заиграл здоровый румянец.

— Залить пламя водой ты, конечно, не догадался?

— Эдвин догадался. Но это оказался керосин. Дядя вытаращился на меня с ужасом.

— Ты хочешь сказать, что пытался залить огонь керосином? Тебя надо определить в сумасшедший дом. Я займусь этим, как только подыщу необходимых специалистов.

Вести с ним разговор было особенно трудно потому, что он, как вы, должно быть, заметили, никак не мог сообразить, кто во всей этой истории сыграл главную роль, и какую именно. Такие люди, как он, слышат только два первых слова из того, что им говорят, — привык, должно быть, председательствуя на заседаниях правления, давить в зародыше речи акционеров.

Я еще раз попытался втолковать ему, что всю, так сказать, черную работу выполнил Эдвин, а Бертрам всего лишь без злого умысла стоял и смотрел. Но до него не доходило. Он так и остался при твердом убеждении, что мы с его мальчишкой совместно составили кворум, подорвали домик порохом, а потом еще поддерживали горение, систематически подливая керосин и подбадривая друг друга ибо на всякой работе, как говорится, вся сила — в коллективе.

На прощание он велел мне прислать к нему Дживса, как только тот объявится, и сказал, что меня, конечно, нельзя оставлять на свободе, добавив, что хорошо бы — хотя тут я с ним решительно не согласен — мне было сейчас лет на десять меньше, тогда бы он мог задать мне жару своим охотничьим хлыстом. А затем удалился, предоставив меня одиноким раздумьям.

Раздумья мои, сами понимаете, были не из приятных. Однако они не затянулись: я успел уделить им не больше двух минут, когда неподалеку послышались пыхтение и лязг, и глазам предстало транспортное средство, которое не могло быть ни чем иным, как вокзальным такси. На крыше у него возвышались чемоданы, а при ближайшем рассмотрении оказалось, что из бокового окна торчит Дживс.

Фантастический этот предмет — я имею в виду автомобиль, а не Дживса, — скрипя, остановился у ворот. Дживс от него откупился, чемоданы были сброшены на обочину, и верный слуга, слава Богу, смог наконец поговорить с молодым хозяином, который его заждался. Я нуждался в его сочувствии, поддержке и совете. И, кроме того, я хотел сделать ему замечание за то, что он обрек меня на такие неприятности.

ГЛАВА 11

— Дживс, — сразу же взял я быка за рога, как это принято в нашем славном роду, — если бы вы только знали, что тут произошло.

— Что же, сэр?

— Мир содрогнулся до самых глубин ада.

— Вот как, сэр?

— На меня пало проклятье, ведь я предупреждал вас, что так будет, если я еще хоть раз в жизни появлюсь в Стипл-Бампли. Вы же отлично знаете мое отношение к этой колонии прокаженных. Не говорил ли я вам тысячу раз, что, несмотря на пряные ароматы, веющие над Стипл-Бампли, лучше всего будет мне вообще сюда больше не соваться?

— Говорили, сэр.

— Вот видите, Дживс Может быть, в следующий раз вы прислушаетесь к моим словам. Но опустим укоры и обратимся к фактам, Вы заметили, что наш милый летний домик погиб?

— Да, сэр. Я как раз обратил на это внимание.

— Эдвин постарался. Потрясающий парень, я вам скажу. Близкое знакомство с ним наталкивает на мысль, что Англия нуждается в ком-то вроде царя Ирода. Применил сначала порох, а потом керосин. Взгляните на эти дымящиеся развалины. Кто бы подумал, что один слабый отрок в спортивной рубашонке и парусиновых шортах способен причинить такое разорение? И, однако же, он это сделал, притом по своей инициативе. Вы понимаете, что теперь будет?

— Да, сэр.

— Он ликвидировал место встречи дяди Перси с его другом-корабельщиком. Вам придется придумывать другое.

— Да, сэр. Его сиятельство вполне отдает себе отчет в том, что при данных условиях встреча в «Укромном уголке» состояться не может.

— Значит, вы с ним уже виделись?

— Мы встретились на повороте, сэр.

— Сказал он вам, чтобы вы при первой же возможности явились к нему для разговора?

— Да, сэр. Он желает, чтобы я расположился в барском доме.

— Чтобы быть под рукой на случай, если вас внезапно осенит ценная мысль?

— Да, его сиятельство имел в виду что-то в этом роде, сэр.

— Я тоже приглашен?

— Нет, сэр.

Я, собственно, и не рассчитывал. Тем не менее слышать это было неприятно.

— Стало быть, мы с вами на некоторое время расстаемся?

— Боюсь, что да, сэр.

— Вы, как рассказывается в сказке, пойдете верхней дорогой, а я — нижней?

— Да сэр.

— Мне будет недоставать вас, Дживс.

— Благодарю вас, сэр.

— Кто был тот субъект, который ныл, что у него постоянно пропадают газели?

— Поэт Томас Мур, сэр. Он выражал сожаление, что он вскармливал милых газелей, чтобы жизнь его украшали, но стоили им привязаться к нему, как они умирали.[115]

— Вот и я так же, Остаюсь без газели. Вам не обидно, что я называю вас газелью, Дживс?

— Нисколько, сэр.

— Ну, что ж. Ничего не поделаешь. Должно быть, мне надо отправиться к Боко и поселиться у него.

— Я как раз собирался предложить вам это, сэр. Я уверен, что мистер Фитлуорт будет счастлив принять вас у себя.

— Думаю, что да. То есть, надеюсь, что да. Он совсем недавно говорил про упитанных тельцов. Но если снова обратиться к дяде Перси и старому мореходу из Америки. есть у вас задумка, где им встретиться?

— В данную минуту еще нет, сэр.

— Вы уж постарайтесь получше раскинуть умом, Дживс, потому что это очень важно. Помните, я вам рассказывал, что Боко и юная Нобби обручились?

— Да, сэр.

— Но, понимаете, она не может за него выйти без согласна дяди Перси.

— Вот как, сэр?

— До тех пор, пока ей не исполнится двадцать один год. Так в законе записано. А все дело в том, Дживс, мне просто некогда сейчас вам все объяснять, но Боко, дурак несчастный, свалял страшного дурака, и одним словом… как это называется, когда человек с пеной у рта начинает жевать ковер?

— Предубеждение, сэр, вы, вероятно, это имеете в виду. Точно! Оно самое. Мне сейчас, как я уже заметил, некогда излагать подробности, но Боко выказал себя последним ослом и навлек этим на себя предубеждение дяди Перси, так что теперь от него и намека на опекунское согласие не дождешься. Вы поняли, о чем я? Необходимо, чтобы та ответственная встреча состоялась как можно скорее.

— Чтобы его сиятельство пришел в более благодушное настроение?

— Именно! Если ему удастся провести желанную сделку, млеко человеческой доброты у него в душе перельется через край и затопит это самое предубеждение. Или вы со мной не согласны?

— По-моему, тут и сомнения быть не может, сэр.

— Вот и я так думаю. Потому я и расстроился, Дживс. У меня только что произошел довольно неприятный разговор с дядей Перси, в ходе которого он дал мне определенно понять, что не принадлежит к числу моих почитателей, так как считает меня — ошибочно — главным действующим лицом произошедшего здесь небольшого поджога.

— Это мнение несправедливо, сэр?

— Совершенно несправедливо. Я не принимал в поджоге ни малейшего участия. Это дело рук Эдвина, и только его одного. Но дядя, когда что-нибудь заберет в голову, ничего больше не видит, не слышит и знать не желает.

— К сожалению, сэр.

— К огромному сожалению. Вообще-то меня его приговор не особенно трогает. Попыхтит, покривит нос, и все дела. Бертрам Вустер не из тех, кого можно испугать парой-тройкой резких слов. Он просто усмехнется про себя и потихоньку щелкнет пальцами. Не все ли равно, какого мнения обо мне старый дурень. Да он не произнес и десятой доли того, что высказала бы на его месте тетя Агата. Беда только в том, что я обещал Нобби замолвить перед дядей словечко за ее обожаемого Боко, и когда вы появились, я как раз стоял и огорчался, что мои возможности в этой области сильно убыли. Я больше не оказываю на дядю Перси прежнего влияния. Так что вы уж постарайтесь насчет этой встречи.

— Я безусловно употреблю все старания, сэр. Ситуация мне совершенно ясна.

— Отлично. Что-то еще я должен был вам сказать? Ах, да. Сыр.

— Мистер Чеддер?

— Не просто мистер Чеддер, а констэбль полиции Чеддер, Дживс. Сыр, оказывается, теперь деревенский полисмен.

У Дживса на лице выразилось удивление, что вполне естественно. Ведь еще недавно, когда они только познакомились у нас в лондонской квартире, Сыр был для Дживса всего лишь обыкновенным заурядным гостем в костюме из твида. То есть, я хочу сказать, на нем не было ни мундира, ни каски и ничего похожего на форменные башмаки.

— Полисмен, сэр?

— Да, и к тому же вредный и мстительный. С ним у меня тоже состоялся неприятный разговор. Ему не нравится, что я здесь.

— Мне кажется, в наши дни много молодых джентльменов поступают на работу в полицию, сэр.

— Хорошо бы их было одним меньше. Попасть в немилость к полиции — это не шутки.

— Да, сэр.

— Мне придется быть постоянно начеку, чтобы он не мог придраться и применить ко мне свои служебные полномочия. Нельзя будет учинить пьяный дебош в деревенском трактире.

— Ни в коем случае, сэр.

— Один ложный шаг, и он нападет на меня, как этот… кто это нападал, будто волк на овчарню, Дживс?

— Ассирийцы,[116] сэр.

— Верно. Вот сколько всего я пережил, с тех пор как мы с вами расстались. Сначала Сыр, потом Эдвин, потом пожар и в заключение — дядя Перси. И это — за каких-то полчаса. Все вместе наглядно показывает, что может учинить над человеком Стипл-Бампли, если возьмется за дело как следует. Да, и вот еще что, о Господи, чуть было не забыл. Брошь помните?

— Сэр?

— Ну, брошь тети Агаты.

— А, да, сэр.

— Она потерялась. Не беспокойтесь, все в порядке. Потом она нашлась. Но можете себе представить, что я пережил. У меня сердце чуть не остановилось.

— Нетрудно вообразить, сэр. Но теперь она точно у вас?

— О, да, — ответил я и засунул руку в карман. — Вернее сказать, — проговорил я и вынул руку из кармана, чувствуя, что лицо мое бледнеет, а глаза лезут на лоб, — вернее, нет. Дживс, — сказал я, — вы не поверите, но это чертова штуковина опять куда-то подевалась!

С Дживсом иногда так бывает, и я, случалось, ставил ему это на вид: услышав, что вселенная молодого хозяина закачалась, он произносит только: «Весьма неприятно, сэр». Но в данном случае он не мог не признать, что такое важное событие заслуживает большего. Не стану утверждать, что он побелел, как полотно, и он не чертыхнулся, это совершенно точно, но он был максимально — для него — близок к тому, что называется в кинобоевиках «дыхание у него перехватило». Он посмотрел озабоченно, и если бы не придерживался самых строгих взглядов на корректность в отношениях между хозяином и слугой, наверное, похлопал бы меня по плечу.

— Это серьезное бедствие, сэр.

— Как будто я сам не понимаю!

— Ее сиятельство будет сильно раздражена.

— Могу себе представить, как она примется визжать от злости.

— Вы не вспомните, где могли обронить эту вещь, сэр?

— Я стараюсь. Погодите минуту, Дживс, — я закрыл глаза. — Дайте мне поразмыслить.

Я стал размышлять.

— Ура!

— Сэр?

— Нашел.

— Брошь, сэр?

— Да нет, не брошь. Я нашел, где я мог ее потерять. Пришлось восстановить в памяти всю сцену. Дело происходило следующим образом. Дом горел, и я вдруг вспомнил, что оставил в прихожей маленький чемоданчик. Что в нем содержалось, надеюсь, вам напоминать не надо? Костюм Синдбада Морехода.

— А, ну да, сэр.

— Не говорите «ну да», Дживс. Просто слушайте дальше. Итак, повторяю, я вдруг вспомнил про чемоданчик в прихожей. А вы же знаете меня. Подумало — сделано, Без секунды промедления я бросился в прихожую, схватил чемоданчик. Ну, а для этого пришлось нагнуться. И, по-видимому, при наклоне злосчастная штуковина выскользнула из моего кармана.

— Тогда она и сейчас должна лежать в прихожей, сэр.

— Да. Но взгляните на эту прихожую.

Мы оба обернулись и посмотрели. Я покачал головой. Дживс тоже покачал головой. «Укромный уголок» уже не так полыхал, как в начале, но внутренность его представляла собой нечто, куда по своей воле могли бы войти лишь Седрах, Мисах и Авденаго.[117]

— Оттуда ее не достанешь, если она и сейчас там лежит.

— Да, сэр.

— Что же делать?

— Позвольте мне поразмыслить, сэр?

— Пожалуйста, Дживс.

— Благодарю вас, сэр.

Он погрузился в молчание, а я от нечего делать стал представлять себе, что мне предстоит услышать от тети Агаты. Перспектива встречи с ней меня не радовала. Мелькнула даже мысль, что, пожалуй, неплохо бы опять съездить ненадолго в Америку. Единственная положительная сторона в обладании такой теткой состоит в том, что приходится много путешествовать, а это расширяет как горизонты, так и круг знакомств.

Я уже готов был сказать себе: «На Запад, на Запад, мой юный друг!» — но, взглянув на мыслителя Дживса, обнаружил у него на физиономии то особенно умное выражение, которое всегда возвещает появление блестящей идеи.

— Итак, Дживс?

— По-моему, я нашел простой способ разрешить вашу трудность, сэр.

— Давайте его сюда, Дживс, да поживее.

— Я бы мог сесть в автомобиль, съездить вЛондон, обратиться в магазин, где ее сиятельство приобрела свой подарок, и купить другую брошь взамен утраченной.

Я взвесил это предложение. Нашел его здравым. И во мне проснулась надежда.

— То есть, ввести дублера?

— Да, сэр.

— И вручить адресату в качестве оригинала?

— Именно, сэр.

Я взвесил его мысль еще раз. И чем дольше затягивалось взвешивание, тем соблазнительнее представлялось решение.

— Я вас понял. Механизм тот же, что был задействован при подмене тетиной собаки Макинтоша.

— Да, есть сходство, сэр.

— Тогда мы оказались без скочтерьера, хотя должны были его при себе иметь, но вы совершенно справедливо рассудили, что собаки данной породы очень похожи одна на другую, вызвали второй исполнительский состав, и успех был полный.

— Да, сэр.

— Думаете, с брошами сработает та же система?

— Полагаю, что да, сэр.

— А что, все броши тоже на одно лицо?

— Не всегда, сэр. Но, задав несколько вопросов, я составлю представление о том, как выглядело утраченное украшение и какая цена была за него уплачена. В результате чего я смогу привезти другое, практически не отличимое от прежнего.

Он меня убедил. С души моей свалилась страшная тяжесть. Выше я упомянул, что незадолго перед тем Дживс, как мне показалось, едва не похлопал меня по плечу. Теперь же я сам с трудом удержался, чтобы не похлопать по плечу его.

— Вы молодчина, Дживс!

— Благодарю вас, сэр.

— Rem… как там дальше?

— …acu tetigisti, сэр.

— Мне бы следовало знать, что вы найдете выход.

— Я рад, что вы питаете ко мне доверие, сэр.

— У меня есть счет в «Эспинале», так что велите им записать на меня.

— Очень хорошо, сэр.

— Езжайте, не откладывая.

— Времени довольно, сэр. Я смогу добраться до этого магазина задолго до закрытия. Я думаю, мне надо сначала еще заехать к мистеру Фитлуорту, известить его о том, что произошло, выгрузить ваши вещи и предостеречь насчет вашего скорого прибытия.

— «Предостеречь» — подходящее слово?

— Мне следовало сказать «предуведомить», сэр.

— Но только особенно в любезностях не рассыпайтесь. Минуты летят, помните. Брошь должна попасть в руки адресата сегодня вечером. Наилучшим вариантом было бы, чтобы подарок лежал у ее прибора, когда сядут ужинать.

— Я, вне всякого сомнения, сумею возвратиться в Стипл-Бампли ко времени ужина, сэр.

— Ну и отлично, Дживс. Я знаю, что вы обернетесь вовремя. Первая остановка — Боко. А я тем временем еще немного пошарю здесь. Есть какая-то вероятность, хотя и ничтожная, что я мог выронить эту штуковину на траву. Не помню точно, как на меня подействовало зрелище пожара, но, конечно, я на месте не сидел, а бегал, дергался и подпрыгивал достаточно, чтобы из карманов выскакивали пакеты.

На самом деле я так не думал. Я придерживался своей первоначальной теории, что потерял брошь, спасая маленький чемоданчик. Но в таких ситуациях хочется перевернуть каждый камень и пройтись по каждой тропе.

Поэтому я стал шарить вокруг по всему газону и даже перетрогал все камни на альпийской горке. Ничего — как я и ожидал. Довольно скоро я это дело бросил и зашагал в сторону Боко. Уже у самой его калитки я вдруг услышал треньканье велосипедного звонка. Удивительная у здешних жителей склонность, подумал я, только и делают, что разъезжают на велосипедах, названивая в звонок. Смотрю, а это Нобби.

Я пошел ей навстречу, потому что именно ее я и хотел сейчас увидеть. Мне надо было поговорить с нею о Сыре и его сердечных делах.

ГЛАВА 12

Нобби грациозно соскочила с велосипеда, приветливо улыбнулась. Со времени нашей последней встречи она успела смыть дорожную пыль и сменить туалет и выглядела изрядно и элегантно. Зачем ей это понадобилось когда предстояла встреча всего только с субъектом в латанных фланелевых брюках и свитере с круглым воротом, обвисшим вокруг шеи, не могу себе представить, но такой уж они народ, женщины.

— Привет, Берти, — сказала она. — Пришел к Боко с добрососедским визитом?

Я ответил, что так оно и есть, более или менее, но сначала мне нужны две минуты ее драгоценного времени,

— Послушай, Нобби, — начал я.

Разумеется, она не стала слушать. Я не встречал еще девушек, которые слушают. Скажешь «послушай» любой представительнице нежного пола, а она воспримет это слово как знак, что ей надо немедленно заговорись самой. Но по счастью, Нобби заговорила на ту самую тему, которую я хотел с ней обсудить, и поэтому такого уж страстного желания съездить ей кирпичом по голове я не испытал.

— Чем это ты так разъярил Сыра, Берти? — спросила она. — Я сейчас встретила его на дороге и спросила, не видел ли он тебя, а он стал весь малиновый и заскрежетал каждым зубом. Никогда еще не видела такого самовоспламеняющегося полисмена.

— Он тебе ничего не объяснил?

— Нет. Только еще энергичнее заработал педалями, словно участвовал в семидневной велосипедной гонке и вдруг увидел, что отстал от лидера. А что случилось?

Я мрачно ткнул ей в плечо указательным пальнем

— Нобби, — говорю, — произошло некоторое недоразумение, В результате неблагоприятного сечения… нет, как его?.. стечения обстоятельств Сыр теперь относится ко мне с подозрением. В его дурацкую голову запала мысль, что я приехал сюда с целью увести у него Флоренс.

— А на самом деле?

— Моя дорогая юная заноза, — проговорил я с чувством. — Ну кому захочется уводить Флоренс? Ты подумай своим умишком. Но, как я уже сказал, из-за этого злосчастного стечения он заподозрил худшее.

Я в нескольких сжатых словах описал ей ситуацию, включая приезд Лохинвара, и когда кончил описывать, она произнесла одну из тех дурацких реплик, которые укрепляют мужчину в убеждении, что женский пол как таковой надо запретить:

— Ты бы сказал ему, что отрицаешь свою вину. Я раздраженно цыкнул зубом.

— Как будто я не говорил ему, что отрицаю свою вину. Да только он мне не поверил, И продолжал распаляться; достигнув под конец такого градуса по Фаренгейту, что кажется, еще мгновение, и он меня арестует. И кстати, ты могла бы предупредить меня, что он работает полицейским.

— Упустила из виду.

— Этим ты избавила бы меня от неприятного потрясения. Когда я услышал, что кто-то зовет меня по имени, обернулся и увидел, что он катит ко мне на велосипеде в полной амуниции деревенского полисмена, меня чуть родимчик не хватил.

Нобби рассмеялась, но это был сольный смех. В сложившемся положении я был совсем не расположен составить с ней дуэт.

— Бедняга Сыр!

— Так-то оно так, но…

— По-моему, это очень даже мужественное решение — самому зарабатывать себе на жизнь, а не сидеть на коленях у богатого дядюшки и получать подачки из его кармана.

— Согласен, но…

— А Флоренс не согласна. И это забавно, ведь внушила-то ему такие мысли она. Толковала про социализм, заставляла читать Карла Маркса. А Сыр очень внушаемый.

Это правда. Я вспомнил, как в Оксфорде один человек обратил Сыра на какое-то время в буддизм. Возникли всякие затруднения с администрацией, так как он сразу же перестал посещать факультетские молебны, а вместо них предавался медитации под ближайшим кустом, который можно было толковать как молитвенное дерево.

— А теперь она вне себя, говорит, что глупо было с его стороны понять ее буквально.

Нобби сделала паузу, чтобы еще немного посмеяться, и я воспользовался возможностью вставить словечко со своей стороны:

— Вот именно. Она вне себя, и как раз об этом я и хотел с тобой поговорить. Сыр — зеленоглазое чудовище, Сыр, который становится малиновым и скрежещет коренными зубами при упоминании моего имени, — с этим я еще готов мириться. Не то чтобы это было так уж приятно — постоянно сознавать, что силы охраны порядка скрежещут на тебя зубами, но с годами научаешься принимать как тихую погоду, так и ветреную. Но я боюсь, что Флоренс к нему охладевает.

— С чего ты взял?

— Она со мной только что говорила о нем. При этом употребила выражение «ослиное упрямство», призналась, что все это ей чертовски надоело, и она просто не знает, что делать. И вообще я бы сказал, она произвела на меня впечатление барышни, которая вот-вот даст своему милому отставку и возвратит колечко и подарки. Чуешь, чем это мне грозит?

— Ты намекаешь на то, что, если она расстанется с Сыром, ей может прийти в голову снова взяться за тебя?

— Да, я намекаю именно на это. Надо мной нависла страшная угроза. В результате еще одного кошмарного сечения… то есть стечения, мои акции у нее в настоящее время поднялись на ужасающую высоту, и в любой момент может произойти все что угодно.

Я коротко описал Нобби происшествие со Спинозой и «Сплином и розой». Она выслушала и задумалась.

— Знаешь, Берти, — промолвила она, помолчав, — мне всегда казалось, что изо всего множества своих женихов Флоренс на самом деле хотела выйти за тебя.

— О, Боже!

— Сам виноват, что ты такой симпатичный.

— Возможно, да что теперь сделаешь?

— Но все-таки я не понимаю, из-за чего ты так нервничаешь? Если она сделает тебе предложение, просто залейся нежным румянцем и взволнованно произнеси: «Мне так ужасно жаль! Ты сделала мне самый большой комплимент, какой может женщина сделать мужчине. Но это невозможно. Останемся, как до сих пор, друзьями, ладно?» И все дела.

— Ничего подобного. Ты что, не знаешь Флоренс? Станет она делать предложение, дожидайся. Она просто оповестит меня, что наша помолвка опять в силе, как гувернантка оповещает своего воспитуемого, что он обязан доесть шпинат. И если ты воображаешь, что у меня хватит характера выйти против нее с nolle prosequi…[118]

— С чем?

— Это у Дживса такая присказка. Означает: «На-ка, выкуси». Так вот, если ты воображаешь, что я способен за себя постоять и послать ее куда подальше, то ты сильно переоцениваешь храбрость Вустеров. Нет, ее надо помирить с Сыром. Другого выхода нет. Послушай, Нобби. Вчера я написал тебе письмо, в котором изложил свой взгляд на Флоренс и просил тебя сделать все возможное, чтобы открыть Сыру глаза на то, что его ждет. Ты прочла его?

— От первой до последней строчки. Оно произвело на меня сильнейшее впечатление. Я и не подозревала, что у тебя такой живой повествовательный стиль. Напоминает Эрнеста Хемингуэя. Ты случайно не печатаешься под фамилией Хемингуэй?

Я отрицательно мотнул головой.

— Нет. Единственное, что я в жизни написал, это статью «Что носит хорошо одетый мужчина» для журнала «Будуар элегантной дамы», но она вышла под моей собственной фамилией. Я вот что хочу сказать: не обращай внимания на мое письмо. Теперь я всем сердцем — за этот брак. Желание спасти Сыра меня полностью оставило. Кого я стремлюсь теперь спасать, так это Б. Вустера. Так что будешь разговаривать с Флоренс, расхваливай Сыра на все корки. Пусть поймет, какое сокровище ей досталось. А если ты имеешь на него влияние, постарайся его уговорить, чтобы он бросил эту дурацкую затею с полицией и согласился выставить свою кандидатуру в парламент, как того желает дама его сердца.

— Я бы дорого дала, чтобы увидеть, как Сыр заседает в парламенте.

— Я бы тоже, если это наладит их отношения.

— То-то будет фантастическое зрелище!

— Вовсе не обязательно. Среди наших законодателей есть идиоты и похлеще. Их там полным-полно. Его они, наверное, выдвинут в министры. Так что ты уж постарайся Нобби.

— Сделаю, что смогу. Но Сыра довольно трудно переубедить, если его мысли приняли определенное направление. Помнишь глухого аспида?

— Какого еще аспида?

— Ну, этого, который затыкал уши и не слушал заклинателей, как они ни лезли вон из кожи, чтобы его заклясть.[119] Вот и Сыр точно такой же. Однако, как я сказала, я сделаю, что смогу. А теперь пошли, поднимем Боко с его лежбища. Мне до смерти любопытно узнать, что там у них было за обедом.

— Так ты не видела дядю Перси?

— Нет еще. Его не было дома. А что?

— Да нет, ничего. Просто я подумал, если бы ты его видела, то могла бы услышать свидетельские показания от него, — пробормотал я, от души сочувствуя старому школьному товарищу и надеясь, что он успел сочинить какую-нибудь мало-мальски приемлемую версию этого плачевного события.

Переступив порог, мы сразу же услышали стрекот пишущей машинки — признак того, что Боко все еще работает над письмом дяде Перси. Звуки эти смолкли, как только Нобби громко окликнула Боко из прихожей, и, когда мы входили в гостиную, он как раз второпях выбрасывал в корзинку очередной забракованный листок.

— А, это ты, дорогая! — жизнерадостно произнес он. Видя, как он вскакивает со стула и горячо обнимает Нобби, посторонний наблюдатель бы решил, что на душе у него нет ни малейших забот, кроме разве прически, которая была в ужасающем беспорядке. — Я тут отделывал абзац.

— Ой, милый, мы прервали поток вдохновения?

— Ничего, пустяки.

— Мне не терпелось узнать, как прошел обед.

— Конечно, конечно. Сейчас все расскажу. Да, Берти, Дживс привез твои пожитки. Они в комнате для гостей, разумеется, я рад тебя принять. Какая неприятность с этим пожаром.

— С каким пожаром? — спросила Нобби.

— По словам Дживса, Эдвину удалось до тла спалить «Укромный уголок». Это правда, Берти?

— Полнейшая правда. В счет доброго дела за прошлую пятницу.

— Ах, какое несчастье! — воскликнула юная Нобби с глубоким сочувствием, которое так красит женщину.

Боко, наоборот, подошел к вопросу с другой стороны.

— А по-моему, — сказал он, — Берти дешево отделался. Он, кажется, даже не обжегся. Сгоревший дом — безделица. Обычно, когда Эдвин принимается наверстывать отставание по части добрых дел, это связано с опасностью для человеческой жизни. Вспоминаю, как он однажды чинил мне электрическую яйцеварку. Я иногда, уйдя с головой в работу и прилагая все усилия на благо моих читателей, подымаюсь утром пораньше, еще до прихода хозяйки. В этих случаях я имею обыкновение варить себе для поддержки творческих сил яйцо в патентованном приспособлении, которые продаются в магазинах. Ну, вы знаете, о чем я говорю. Такая штуковина, которая утром будит вас звонком будильника, желает вам доброго утра, заливает воду для кофе, поджигает снизу горелку и приступает к варке яйца. Ну и вот, назавтра после того, как Эдвин в ней что-то починил, яйцо, едва очутившись в машинке, вылетело пулей и прямо мне по носу, так что я даже упал. А сколько крови вытекло, страшно вспомнить. Вот почему я утверждаю, что раз у тебя все обошлось только пожаром, считай, тебе сильно повезло.

Нобби высказала надежду, что когда-нибудь найдется человек, который не остановится перед убийством Эдвина, и мы согласились, что, безусловно, к тому идет.

— А теперь, дорогая, — сказал Боко все тем же необъяснимо ликующим тоном, которым я, зная истинное положение дел, не мог не восхититься, — ты, должно быть, хочешь услышать, как прошел наш обед. Так вот. Он прошел очень хорошо.

— Милый!

— Да, прекрасно прошел. По-моему, начало положено замечательное.

— Ты был остроумен?

— Необыкновенно остроумен.

— И раскован?

— Даже более того.

— Ангел! — произнесла Нобби и быстро поцеловала его раз пятнадцать подряд.

— Да, — не остановился на этом Боко. — Мне кажется, на него подействовало. Трудно, конечно, утверждать, когда у человека такая непроницаемая физиономия, скрывающая всякие чувства, но, на мой взгляд, он начал смягчаться. Мы ведь и не ожидали, что он с первого же раза упадет мне на грудь, верно? Обед должен был только подготовить почву.

— А о чем вы разговаривали?

— Так, о том, о сем. Например о пауках, как я припоминаю.

— О пауках?

— Он вроде бы интересуется пауками.

— Вот уж не знала.

— Одна из тех сторон его натуры, которая, по-видимому, была для тебя закрыта. Ну, а после, поговорив о том, о сем, мы еще коснулись того-этого.

— А неловких пауз не было?

— Я не заметил ни одной. Наоборот, он, как говорится, болтал вовсю, особенно под конец.

— Ты сказал ему, какую уйму денег ты зарабатываешь?

— О да, я затронул это.

— Надеюсь, ты объяснил ему, что ты серьезный, целеустремленный молодой человек и доходы твои не могут упасть? Это его больше всего беспокоит. Он опасается, что ты вспыхнешь и прогоришь без следа.

— Как «Укромный уголок»?

— Понимаешь, в молодости, еще только начиная свой пароходный бизнес, дядя Перси вращался в Лондоне в довольно разгульных компаниях и был знаком со многими писателями, которые время от времени получали порядочный куш, но растрачивали все за несколько дней и потом жили в долг. Мой папочка принадлежал к их числу.

Это было для меня новостью. Я и представить себе не мог, что дядя Перси когда-то в молодости вращался в разгульных компаниях. Я вообще не представлял себе, что он когда-то был молодым. Обычное дело: если у старикана усы щеточкой, солидный, доходный бизнес и повадка медведя, поднятого в разгар зимней спячки, никто не интересуется его прошлым и не задается вопросом, может, и он когда-то кутил на всю катушку?

— Этот вопрос мы затронули одним из первых, — ответил Боко. — Я подчеркнул, что современный писатель — это упорный и неутомимый труженик. Его прежде всего интересуют деньги, и добывая, он их откладывает.

— Ну, это должно было ему понравиться.

— Еще бы.

— Так, значит, все хорошо?

— Замечательно.

— Теперь дело за Берти.

— Да, будущее зависит от него.

— Он уговорит дядю, и…

— Нет, я не совсем то имел в виду. Боюсь, тут ты немного отстала от стремнин и водоворотов последних событий. Берти едва ли стоит заступаться за нас перед дядей. Его имя смешано с грязью.

— Смешано с грязью?

— Да. Я верно выражаюсь, Берти?

Я вынужден был признать, что он выразился более или менее верно.

— Дядя Перси почему-то возомнил, — принялся объяснять я, — что я был помощником и вдохновителем Эдвина в его поджигательской деятельности. И это сильно уменьшило мой вес как заступника. Теперь он так легко моему влиянию не поддастся.

— Что же с нами будет? — спросила Нобби дрогнувшим голосом.

Боко, подбадривая, похлопал ее по плечу.

— С нами все будет хорошо. Не беспокойся понапрасну. — Но ведь если Берти не может замолвит за нас слово…

— Ты упускаешь из виду, какая у него многогранная натура. Он без труда может пролезть в окно буфетной. Этим он нам и поможет. Я много думал, и мне пришла в голову великолепная мысль. Что, если, сказал я себе, я спасу дом твоего дяди от ночного грабителя? Тогда почтенный родич убедится, что я человек достойный. И вымолвит: «Клянусь душой, отличный малый этот Фитлуорт!» Правильно я говорю?

— Пожалуй.

— У тебя какой-то неуверенный голос.

— Просто я подумала, что едва ли это когда-нибудь случится. В Стипл-Бампли уже лет двести не было грабежей. Сыр на днях на это жаловался. Для молодого честолюбивого полисмена, он говорил, тут не открывается никаких перспектив.

— Ну, это можно будет устроить.

— То есть как это?

— Организовать грабеж со взломом. Он произойдет в «Бампли-Холле» сегодня же ночью. Об этом позаботится Берти.

Тут возможно было лишь одно замечание, и я его сделал.

— Минуточку! — воскликнул я.

— Не перебивай, Берти, — укоризненно произнес Боко. — От помех разбегаются мысли. Сейчас объясню в двух словах, какой план я разработал. На рассвете мы с Берти пробираемся в усадьбу. Останавливаемся под окном буфетной. Он разбивает стекло. Я поднимаю тревогу. Он исчезает…

Это был в его плане первый пункт, который, на мой взгляд, заслуживал одобрения. Я сказал:

— А-а.

— … а я остаюсь и принимаю восторги и рукоплескания присутствующих. По-моему, дело беспроигрышное. Солидный домовладелец уорплесдоновского типа очень не любит, чтобы в дом, которым он владеет, вламывались посторонние, человеку, который пресечет в зародыше такую попытку, он обязательно распахнет объятия. И еще до начала дня, по моим расчетам, я получу от него обещание, что он будет танцевать на нашей свадьбе.

— Дорогой! Как чудесно!

Это воскликнула Нобби, а не я. Я же стоял, закусив губу, в нескрываемой тревоге. Мне следовало помнить, говорил я себе, что пьеса, которую написал Боко, принадлежит к криминально-приключенческому жанру, естественно, что и план, родившийся в его отравленном сознании, будет в том же духе.

Ведь если постоянно думаешь про то, как раздаются вопли в ночи, и гаснет свет, и человеческие руки высовываются прямо из стены, и все бегают по дому, крича: «Призрак приближается!», — само собой, в минуту опасности ничто другое и в голову не придет. Я тут же, не сходя с места, решил, что отвечу решительным «нет». То есть Бертрам Вустер всегда рад оказать дружескую поддержку грезам юной любви, однако всему есть границы, и притом очень четко прочерченные.

Вижу, Нобби умерила свои восторги. И тоже стоит, прикусив губу.

— Конечно, это чудесно. Но…

— Не нравится мне это «но».

— Я только хотела спросить, как ты объяснишь?

— Что объясню?

— Каким образом ты оказался там принимать восторги и рукоплескания.

— Очень просто. В Стипл-Бампли все знают, как я тебя безумно люблю. Вполне естественно, что я прихожу ночью в сад и гляжу на окно своей возлюбленной.

— А-а, понятно. И вдруг ты услышал звук…

— Странный такой звук, вроде звона разбитого стекла. Зашел за угол дома, а там кто-то разбивает окно буфетной.

— Ну конечно! Теперь мне все ясно.

— Я знал, что ты поймешь.

— Значит, все зависит от Берти.

— Абсолютно все.

— А вдруг он не согласится?

— Пожалуйста, не говори так. Ты можешь ранить ему душу. Разве ты не знаешь, что он за человек? У него стальные нервы, и когда надо помочь товарищу, он не остановится ни перед чем.

Нобби глубоко вздохнула.

— Он замечательный, правда?

— Ему нет равных.

— Я всегда его очень высоко ценила. Когда я была маленькая, он подарил мне на три пенса кисленьких леденцов.

— Его щедрость не знает границ. Это свойство настоящего мужчины.

— Я им так восхищалась!

— Я тоже. Не знаю никого, кем бы я восхищался больше.

— Тебе не кажется, что в нем есть что-то от сэра Галахада?

— Я как раз хотел тебе это сказать.

— Конечно, ему и в голову не придет отказать в рыцарской услуге.

— Разумеется. Так, значит, договорились, Берти? Удивительно, как много могут сделать несколько добрых слов. До последней минуты я был готов ответить «нет» и даже приоткрыл уже рот, чтобы произнести это слово как можно выразительнее. Но тут я встретил взгляд Нобби, полный немого обожания, и почувствовал, как Боко горячо жмет мне руку и дружески хлопает по плечу, и что-то меня остановило. Действительно, нельзя было ответить «нет», не нарушив сердечной атмосферы нашей встречи.

— Естественно, — сказал я. — Само собой. Но без особого восторга. Не слишком весело.

ГЛАВА 13

Нет, далеко не весело. И этот дефицит веселья, признаюсь, я ощущал вплоть до самого часа «икс». Все время, пока тихо вечерело, пока я сидел за скромным ужином, а потом томился в тягостном ожидании, когда же наконец деревенские часы пробьют полночь, на душе у меня накапливалось беспокойство. И когда момент настал, и мы с Боко пошли через парк к назначенному месту действия, оно расходилось вовсю.

Боко был возбужден и жизнерадостен и по пути то и дело шепотом призывал меня полюбоваться красотами природы и понюхать, как бесподобно благоухают цветы, мимо которых мы неслышно скользили; но с Бертрамом дело обстояло иначе. Состояние Бертрама, не стану этого скрывать, было довольно подавленное. По спине бегали мурашки, и угнетенное сердце сжималось в тоске. Слово Вустера было уже дано, я выразил готовность сослужить службу молодым влюбленным, и о том, чтобы теперь уклониться от этого предприятия и тихонько выйти из игры, не могло быть речи. Все так, но удовольствия мне это не доставляло ни малейшего.

По-моему, я уже говорил выше, что терпеть не могу пробираться в темноте по чужим садам. Слишком много неприятных эпизодов было связано в моем прошлом с чужими садами — например, один раз в «Бринкли-Корте», когда обстоятельства принудили меня выйти в сад на рассвете и ударить в пожарный гонг; или другой случай, когда Роберта Уикхем против моего желания уговорила меня залезть на дерево и сбросить цветочный горшок на теплицу, чтобы поднялся звон и грохот и под шумок ее кузина Клементина, убежавшая из школы, могла бы незаметно вернуться. Этот эпизод из всех был самый душераздирающий, так как завершился внезапным появлением полицейского, потребовавшего ответа на вопрос: что здесь происходит? И сознание, что все может сейчас дословно повториться, и что полицейским, который в таком случае явится на место происшествия, будет не кто иной, как Сыр, у меня в жилах стыла кровь и под ложечкой появилось трепыхание, как будто я принял внутрь две столовые ложки бабочек.

Ощущение это было настолько сильным, что я с плохо скрытым ужасом схватил Боко за рукав и затащил за встречное дерево.

— Боко, — сипло произнес я, — а как насчет Сыра? Про него-то ты не подумал?

— Что-что?

— Вдруг он сегодня ночью на дежурстве? И рыщет по окрестностям? Что будет, если он во всей амуниции, при полицейском свистке и блокноте, вдруг выскочит из кустов?

— Глупости.

— Представляешь, каково это, когда тебя арестует человек, с которым вместе учились в школе? Сыр такого случая не упустит. У него на меня зуб.

— Чепуха, — со светской самоуверенностью отозвался Боко. — Не позволяй мыслям принимать это нездоровое направление. Такая робость недостойна тебя. А насчет Сыра можешь не беспокоиться. Вспомни, какой у него вид — глаза блестят, во всю щеку румянец, такой человек уж конечно следит за тем, чтобы спать свои восемь часов. Его девиз: рано в кровать, рано вставать. Сыр сейчас лежит под одеялом и спит сладким сном младенца и к исполнению своих обязанностей приступит только в семь часов тридцать минут, когда затарахтит будильник у его кровати.

Так-то оно так, конечно. Боко рассуждал убедительно, и слова его придали мне бодрости. Действительно, у Сыра румянец во всю щеку. Однако через минуту я снова дрогнул. Ведь опасность не только в одном Сыре, подумал я. Даже если пренебречь Сыром, существует еще и другая сторона: дядя Перси и тетя Агата. Как ни крути, но эти угодья и сады, в которые мы сейчас беззаконно проникли, — их частная собственность. То есть, допустим, я ускользну от дракона, а гиппогрифы? С гиппогрифами-то как быть? — спрашивал я себя.

Если что-то обернется не так, если эта безумная затея, в которой я взялся участвовать, где-то не сработает, к чему это приведет? Могу сказать вам, к чему это приведет. Мало того, что я должен буду держать ответ перед разъяренным дядей, который по праву потребует объяснения, зачем я разбудил его среди ночи и какого черта занимаюсь битьем окон у него в саду, но доклад обо всем этом, со смачными подробностями, услышит по возвращении домой тетя Агата, и что тогда?

Гораздо менее значительные мои прегрешения в прошлом побуждали престарелую родственницу жаждать моей крови и бросаться на меня с боевым топором, как краснокожий, ступивший на тропу войны.

Я намекнул на это Боко, когда мы достигли цели нашего путешествия. Вместо ответа он потрепал меня по плечу — дружественный жест, бесспорно, однако укреплению моего боевого духа он если и способствовал, то минимально.

— Если попадешься, — сказал мне Боко, — то держись, как будто ничего не произошло.

— Как будто ничего не произошло?

— Ну да. Как ни в чем не бывало. Патока при тебе? Я ответил, что патока при мне.

— А бумага?

— И бумага.

— Тогда я отойду на десять минут. В твоем распоряжении будет восемь минут, чтобы собраться с духом, одна минута, чтобы разбить окно, и одна минута, чтобы убраться подобру-поздорову.

Идея насчет патоки принадлежала Боко. Он утверждал, что в таком деле патока совершенно необходима, чтобы все подумали, будто тут работал профессионал, а нам только того и надо. По словам Боко, а уж он-то знает такие вещи, образованный взломщик всегда начинает с того, что обзаводится патокой и оберточной бумагой. Последнюю он с помощью первой приклеивает к стеклу, после чего, размахнувшись, разбивает его одним ударом кулака.

Надо же, чем только ни приходится людям зарабатывать на жизнь! Я употребил, кажется, не менее трех минут из имевшихся у меня десяти на размышления о том, какими мужественными должны быть взломщики и что побуждает их выбрать себе такую трудоемкую профессию. Заработки, конечно, немалые, и практически никаких накладных расходов, но зато сколько приходится тратить на невропатологов и санатории! Да только покупка подкрепляющего питья оставляет, я думаю, ощутимую прореху в бюджете.

Я бы продолжал размышлять на подобные темы и дальше, ко не мог себе этого позволить, ибо время летело, Боко мог появиться с минуты на минуту. И меня совсем не прельщало признаваться ему, что я растранжирил на пустые мечтания те драгоценные минуты, когда следовало действовать.

Придерживаясь правила: «Взялся спать, спи скорее», как говаривал Шекспир, я быстро намазал бумагу патокой и прилепил к стеклу. Теперь осталось только нанести удар. Но тут как раз на меня напала нерешительность, и я принялся малодушно переминаться с ноги на ногу, как Сыр у входа в ювелирный магазин.

Тогда, наблюдая за ним, я думал, что в искусстве танца на месте он достиг пределов, но теперь убедился, что до вершин топтания ему далеко. В сравнении с тем, как выступал и пятился я, он топтался совершенно некачественно. Я делал шаг в направлении к цели, затем шаг в направлении от цели, и затем еще шаг в сторону. Зрителю, если бы таковой имелся, показалось бы, наверное, что я разучиваю сложные па какого-то ритмического танца.

Но наконец я все-таки набрался храбрости, этой великолепной отваги Вустеров, напряг мышцы, рванулся вперед и уже занес кулак, как вдруг у меня словно динамитная шашка взорвалась под ногами. Волосы на голове как один встали дыбом, и каждый нерв натянулся в струнку с завитком на конце. В жизни Бертраму Вустеру случалось, и не один раз, испытывать смятение, но до такой степени — никогда.

Откуда-то сверху раздался голос:

— Ух ты! Эй! Кто там?

Если бы не это «ух ты», я бы решил, что слышу голос своей совести. Но в данной ситуации я без труда определил, что он принадлежит проклятию рода человеческого, юному Эдвину. Прижавшись к стене дома, как смазанный патокой лист бумаги, я смутно разглядел его голову в верхнем окне. После всего, что довелось пережить, в довершение еще нападают бойскауты! Я почувствовал укол в самое сердце. Мне было очень обидно.

Спросив: «Кто там?», он замолчал, предоставляя мне подать ответную реплику, хотя даже мальчишка с тряпичными мозгами должен понимать, что грабитель не станет добровольно поддерживать разговор.

— Кто это? — спросил Эдвин несколько мгновений спустя.

Я благоразумно помалкивал. Тогда он сказал:

— Все равно я вас вижу.

Но голос звучал неуверенно, ясно было, что мальчишка нагло лжет. Одно обстоятельство поддерживало во мне бодрость духа и успокаивало дрожание сердечных струн в эту неприятную минуту: ночь была темная, никаких тебе лун и прочей подобной ерунды. Звезды светили, это да, но луны не было. Только ночной зверь вроде рыси мог бы разглядеть меня, да и то если у него стопроцентное зрение.

Я молчал, и это его явно обескураживало, разговор без участия собеседника всегда быстро иссякает. Некоторое время он еще вглядывался вниз — Дживс сравнил бы его с Благословенной Девой, выглядывающей из золотых облаков,[120] — а затем втянул голову, и я снова остался один.

Впрочем, ненадолго. Через минуту подгребает Боко.

— Дело сделано? — осведомился он зычным шепотом, который разнесся по всему парку, точно крик лотошника, предлагающего брюссельскую капусту. Я вцепился в его рукав и попросил сбросить децибелы.

— Тише!

— А что такое?

— Эдвин.

— Эдвин?

— Он только что выставил в окно свою башку и спрашивал, кто там.

— Ты сказал?

— Нет.

— Прекрасно. Очень разумный шаг. Он уже, наверное, снова лег и заснул.

— Бойскауты никогда не спят.

— Глупости. Еще как спят. Сотнями. Ты разбил окно?

— Нет.

— Почему?

— Из-за Эдвина.

Боко прищелкнул языком, и я снова затрясся. В том слегка нервном состоянии, в котором я тогда был, этот звук показался мне стуком кастаньет, производимым целым скопищем испанских танцоров.

— Ты не должен отвлекаться от дела из-за всяких пустяков, Берти. У меня такое впечатление, что ты недостаточно серьезно относишься к своей задаче. Может быть, я, конечно, ошибаюсь, но мне видится в твоих действиях определенное легкомыслие. Пожалуйста, соберись и постарайся помнить, что это значит для нас с Нобби.

— Но я не могу бить окна, когда наверху притаился Эдвин.

— Ну, почему же? Не вижу, что тебе мешает. На Эдвина не обращай внимания. Если он насторожился, тем лучше. Это пойдет мне на пользу, когда я приступлю к исполнению моей роли. Он будет моим свидетелем. Даю тебе еще десять минут, после чего, уж будь добр, займись делом. Сигареты есть?

— Нет.

— Ну ничего, буду докуривать эту. Только и всего, — заключил Боко и удалился.

Читая вышеприведенный обрывок диалога, вы, наверное, обратили внимание на одно обстоятельство. Если вы понимаете, что значит по-французски sang-froid,[121] вы, конечно, заметили, в каком необыкновенном объеме демонстрировал это качество исчезнувший Фитлуорт. Я, например, дрожал и заикался, а он оставался спокоен и холоден, как заливной палтус, и мне пришло в голову, что, вероятно, секрет тут в том, что он не стоит на месте.

Действительно, чем торчать как на посту под окнами буфетных, гораздо полезнее походить туда-сюда, и, глядишь, небольшая прогулка подтянет до нужной упругости мою провисшую нервную систему. С этой целью я двинулся в путь и завернул за угол дома.

Увы, надежды на то, что дрожащие нервные узлы перестанут вибрировать и трепыхание в желудке уймется, развеялись, не успел я сделать и десяти шагов. Потому что во мраке передо мной внезапно возникла какая-то смутная фигура, при виде которой я подскочил в воздух футов на пять и тоненько пискнул: «Ой!».

Правда, присутствие духа ко мне возвратилось — частично, — когда смутная фигура заговорила и я узнал голос Дживса.

ГЛАВА 14

— Добрый вечер, сэр, — сказал Дживс.

— Добрый вечер, — ответил я.

— Вы напугали меня, сэр.

— А уж вы-то как меня напугали, Дживс! Я думал, у меня черепная коробка открылась.

— Весьма сожалею, что причинил вам такие неприятные переживания, сэр. Я не мог предупредить вас о своем появлении, поскольку встреча наша была непредусмотрена. Вы поздно на ногах, сэр.

— Да.

— Более приятной обстановки для ночной прогулки нельзя и представить себе.

— Вы так считаете?

— Разумеется, сэр. По-моему, ничто так не смиряет душевные тревоги, как полночный сад.

— Ха-ха.

— Веет прохладный ветерок. Растения благоухают. Чувствуете? Это аромат душистого табака.

— Да?

— И звезды, сэр.

— Звезды?

— Да, сэр.

— При чем тут звезды?

— Я просто хотел обратить на них ваше внимание, сэр. Взгляните, как небосвод весь выложен кружками золотыми…

— Дживс…

— И самый малый, если посмотреть, поет в своем движенье, точно ангел, и вторит юнооким херувимам.[122]

— Дживс…


— Гармония подобная живет

В бессмертных душах.

Но пока она Земною, грязной оболочкой праха

Прикрыта грубо, мы ее не слышим.


— Дживс…

— Сэр?

— Вы не могли бы на этом остановиться?

— Разумеется, сэр, если вам угодно.

— У меня неподходящее настроение.

— Хорошо, сэр.

— Знаете, как иной раз бывает.

— Да, сэр. Я вполне понимаю. Я привез брошь, сэр.

— Брошь?

— Вы желали, чтобы я приобрел брошь взамен утраченной на пожаре, сэр. В подарок леди Флоренс по случаю дня рождения.

— А-а. — Вы представите себе в общих чертах, как подействовала на меня эта, выражаясь словами Дживса, ночная прогулка, если я вам скажу, что чертова побрякушка совершенно вылетела у меня из головы. — Так вы ее раздобыли?

— Да, сэр.

— И вручили по назначению?

— Да, сэр.

— Хорошо. Одна забота с плеч. И поверьте, Дживс, чем больше забот мне удастся сбросить с плеч, тем лучше, потому что забот у меня в данную минуту выше ватерлинии.

— Мне очень жаль это слышать, сэр.

— Знаете, например, почему я блуждаю во тьме по парку?

— Я надеялся узнать это от вас, сэр.

— Сейчас узнаете. Я тут не просто разгуливаю от нечего делать, Дживс. Я выполняю задание, результаты которого могут потрясти человечество.

Я вкратце описал ему события, приведшие к теперешней трагедии, а он внимательно слушал и лишь однажды перебил возгласом уважительного испуга, когда я перешел к дяде Перси, Боко и «шутейным товарам». Сразу видно, что мой рассказ захватил его.

— Весьма эксцентричный молодой джентльмен мистер Фитлуорт, сэр, — заключил Дживс, когда я смолк.

— Буйнопомешаный с ног до головы, — подтвердил я.

— Однако замысел его не лишен остроумия. Его сиятельство несомненно будет очень благодарен тому, кого сочтет спасителем, отразившим нападение на его дом нынешней ночью. Я случайно знаю, что, несмотря на многократные напоминания ее сиятельства, он забыл отправить письмо о продлении страхования против взлома.

— Как вы это узнали?

— Лично от его сиятельства, сэр. Услышав, что я собираюсь в Лондон, он дал мне конверт, который я должен был опустить в городе, с тем чтобы завтра с первой же почтой он был доставлен по адресу. При этом, настоятельно убеждая меня не подвести его и описывая, что будет, если ее сиятельство проведает о такой его забывчивости, он испытывал заметное волнение. Его била дрожь.

Я был поражен.

— То есть, по-вашему, он боится тети Агаты?

— Чрезвычайно, сэр.

— Он, такой могучий мужчина? Настоящий боцман на пиратском судне?

— Даже боцман на пиратском судне дрожит перед своим капитаном, сэр.

— Да-а. Вот уж не думал. Мне казалось, что если существует на свете человек, который в своем доме полный хозяин, то это он, Персиваль лорд Уорплесдон.

— Я склонен сомневаться, сэр, что на свете вообще существует человек, который являлся бы полным хозяином в доме при наличии в нем ее сиятельства.

— Может, вы и правы.

— Да, сэр.

Я перевел дух. В первый раз с тех пор, как Боко изложил свой замысел, мне немного полегчало. И теперь еще было бы некоторым отступлением от правды утверждать, что Бертрам Вустер с удовольствием предвкушал, как он будет выбивать окно в буфетной, но все же, когда от своих действий можно ожидать ощутимых результатов — это совсем другое дело.

— Значит, на ваш взгляд, план Боко приблизит его к цели?

— Вполне возможно, сэр.

— Это меня утешает.

— Но, с другой стороны…

— Господи, Дживс! Ну что там еще?

— Я только хотел заметить, что мистер Фитлуорт избрал для намеченного предприятия не самый удачный момент, сэр. Оно может прийти в противоречие с планами его сиятельства.

— То есть как это?

— По досадному совпадению, через несколько минут его сиятельство выйдет из дома и направится в садовый сарай, где его ожидает для переговоров мистер Чичестер Устрица.

— Чичестер Устрица?

— Да, сэр.

Я помотал головой.

— Напряжение последнего часа, по-видимому, плохо подействовало на мой слух. Мне почудилось, будто вы сейчас сказали: «Чичестер Устрица».

— Да, сэр. Мистер Дж. Чичестер Устрица, директор, руководящий линией «Устрицы».

— Что значит — линия Устрицы?

— Это пароходная линия, сэр, которая, если помните, планирует слияние с линией его сиятельства «Розовые трубы».

Тут наконец до меня дошло.

— Вы имеете в виду того господина, с которым дядя Перси ищет встречи? Старого морского волка из Америки?

— Именно так, сэр. Вследствие возгорания «Укромного уголка» возникла необходимость предложить другое место, где бы два джентльмена могли встретиться и переговорить с глазу на глаз, не опасаясь помехи.

— И вы выбрали для них садовый сарай?

— Да, сэр.

— Благослови вас Бог, Дживс.

— Спасибо, сэр.

— Этот господин сейчас находится в сарае?

— Полагаю, что да, сэр. Отправляясь сегодня в Лондон, я имел поручение от его сиятельства позвонить мистеру Устрице в гостиницу и передать, чтобы он ехал в Стипл-Бампли и по прошествии получаса после полуночи был в сарае. Американский господин выказал полное понимание и согласие и сказал, что приедет загодя и будет вовремя в назначенном месте.

Я ощутил некоторое сострадание к этому субъекту, готовому на братское рукопожатие через океан. Рожденный и вскормленный в Америке, он наверняка не имел ни малейшего представления о том, что за ужасное это место — Стипл-Бампли и что его там ждет. Неприятности, которые мистеру Устрице сулит Стипл-Бампли, я так, с ходу, затруднился бы перечислить, но не сомневался, что ему достанется несладко.

Мне стало также понятно, что имел в виду Дживс, говоря, что Боко избрал не самый удачный момент для намеченного предприятия.

— Через полчаса после полуночи? Это, наверное, уже сейчас.

— Тютелька в тютельку, сэр.

— Значит, дядя Перси может возникнуть в любую минуту?

— Если я не ошибаюсь, сэр, вон раздаются шаги его сиятельства.

Действительно, откуда-то с северо-северо-востока послышался шум как от продвижения массивного предмета через ночные заросли.

У меня перехватило дыхание.

— Господи, Дживс!

— Сэр?

— Это он!

— Да, сэр.

Не нравилось мне все это, я был бы рад обойтись без обмена любезностями, но ничего не поделаешь. Я подумал и сказал:

— Ну, ладно, по-видимому, надо перекинуться с ним словечком-другим. А-а, здрасте.

То, что за этим последовало, признаюсь, доставило мне определенное удовольствие — я ведь и сам дважды за сегодняшнюю ночь подскочил чуть не до неба, когда ко мне неожиданно обратились из непроглядной темноты. Наблюдая за тем, как почтенный родич с нечленораздельным писком взвился в поднебесье, я ощутил себя в какой-то степени отомщенным. Как ни сложатся дела дальше, но тут, по крайней мере, я частично отыгрался.

Знакомя читателей со своим дядей по линии тети, я упомянул, что он имеет привычку в минуты волнения вскрикивать: «Что?» — и повторять это слово много раз. Так он поступил и теперь.

— Что??? Что??? Что??? Что??? Что??? — произнес он пять раз подряд, а затем прибавил еще одно, так что вышло круглым счетомполдюжины.

— Чудесный вечер, дядя Перси, — сказал я, надеясь с помощью любезности удержать разговор на дружеском уровне. — Мы тут с Дживсом разговаривали про звезды. Как вы высказались относительно звезд, Дживс?

— Я упомянул, что и самый малый, если присмотреться, — Поет в своем движенье, словно ангел, и вторит юнооким херувимам, сэр.

— Вот-вот, совершенно верно. Полезно знать такие вещи, вы не находите, дядя Перси?

Между тем, пока мы с Дживсом толковали о высоких материях, дядя знай себе твердил задушенным голосом: «Что??? Что??? Что???», — все еще не совладав с тяжестью обстоятельств. Но вот он сделал шаг вперед и остановился, вперив в меня взгляд, словно упиваясь зрелищем, представшим перед ним в этом неверном освещении.

— Ты! — одышливо выговорил он наконец, будто проплыл стайерскую дистанцию. — Что, черт возьми, ты тут делаешь?

— Да так, прохаживаюсь.

— Пойди прохаживаться куда-нибудь в другое место, разрази меня гром!

Вустеры легко понимают намек и, как правило, сразу чувствуют, если их присутствие нежелательно. Я прочитал между строк, что дядя Перси предпочел бы меня здесь не видеть.

— Будет исполнено, дядя Перси, — по-прежнему любезно ответил я и уже собрался было исчезнуть, как вдруг прямо у меня за спиной раздался еще один голос, которыми почему-то изобиловали здешние места, и это заставило меня повторить рекорд по прыжкам с места, только что поставленный моим престарелым свойственником, а может и перекрыть его.

— Что тут происходит? — спросил голос, и мне, как пишут иногда в книгах, стало дурно. Я понял, что к нашей компании присоединился Чеддер по прозвищу Сыр. Боко насчет него глубоко заблуждался. Хоть и румяный, он вовсе не походил на любителя задавать храпака в течение всех восьми ночных часов, пока его не пробудит к жизни звон будильника, — нет, это был чуткий страж местного покоя, неусыпно следящий за порядком и исполняющий свой долг, когда другие спят.

Вид у Сыра был отвратительно официальный. В полицейской каске отражался звездный свет. Форменные тупоносые башмаки прочно упирались в траву. По-моему, у него и блокнот был при себе.

— Что тут происходит? — повторил Сыр.

Должно быть, дядя Перси все еще был в расстроенных чувствах, иначе невозможно объяснить довольно крепкое, смачное ругательство, которое сорвалось с его губ, как ядро из пушечного жерла. Я даже подумал, что не иначе как он научился у кого-нибудь из старых морских волков, находящихся у него на службе. У этих людей очень богатый и выразительный лексикон, и, наверное, по возвращении из дальнего плаванья они заходят в контору и обучают публику последним новинкам.

— Что значит — что происходит? И кто, черт подери, вы такой, чтобы забираться в частные владения и спрашивать, что тут происходит? Это вы мне ответьте, что тут происходит! Чем, — продолжал дядя Перси, воодушевляясь все больше и больше, — занимаетесь тут вы, олух несчастный? Тоже прохаживаетесь, как я вижу? Господи ты Боже мой! Я вышел спокойно пройтись в собственном саду, но не успел два раза вдохнуть свежего воздуха, как оказалось, что здесь кишмя кишат племянники и полисмены. Я вышел пообщаться в одиночестве с природой, и вдруг оказывается, у меня в саду столько народу, пройти невозможно. По-вашему, здесь что? Пиккадилли-серкус? Хэмпстед-хит в выходные дни? Место ежегодных гуляний служащих полиции?

Я его понимал. Крайне неприятно для человека, ищущего одиночества, вдруг убедиться, что невесть каким образом его владения оказались открыты для широкой публики. Да вдобавок, еще Чичестер Устрица ждет в садовом сарае.

Резкость дядиного тона не осталась незамеченной Сыром. Еще бы ему не заметить! Одного того крепкого словца было достаточно, чтобы понять, что ему здесь не рады. Вижу, он разозлился. Вообще характер у него всегда был довольно заносчивый, и такое нелюбезное обращение его заметно задело. Блестящая каска взмыла навстречу звездам, и я понял, что Сыр вытянулся во весь рост.

Однако положение у него было двусмысленное. Позволить себе резкий ответ он не мог, поскольку дядя Перси был мировым судьей и в этой должности имел возможность так прищемить ему хвост за непочтительные речи, что не дай Боже. И не только мировым судьей, но еще и будущим тестем. Так что Сыру пришлось сделать над собой усилие и чуть-чуть умерить гнев. Зато он отыгрался подчеркнуто строгой официальностью:

— Весьма сожалею…

— Черта ли в вашем сожалении! Дело в поступке!

— … что вошел в частное владение…

— В таком случае выйдите.

— … но я здесь при исполнении служебного долга.

— То есть как это? Ничего не понимаю!

— Только что мне позвонили по телефону и настоятельно просили прибыть в «Бампли-Холл», не откладывая.

— Позвонили по телефону? Чушь! Среди ночи? Кто же это звонил?

Поддерживать строго официальный тон, я думаю, не так-то просто. Требуются специальные усилия. Во всяком случае, Сыр на этом сорвался. И ответил с обидой:

— Кто-кто. Чертов юный Эдвин.

— Мой сын Эдвин?

— Да. Заявил, что сейчас только видел в парке грабителя.

Дядя Перси весь перекорежился. Слово «грабитель» вызвало у него наихудшие подозрения. Резко развернувшись в сторону Дживса, он произнес:

— Дживс!

— Милорд?

— Вы отправили то письмо?

— Да, милорд.

— Уфф! — промолвил дядя Перси и утер вспотевший лоб.

Он еще не отнял руку от лба, когда в темноте послышался шумный бег и чей-то голос по-охотничьи заулюлюкал:

— Эй-ей-ей-ей! Просыпайтесь все! Зовите охрану! Я поймал грабителя в сарае!

Голос принадлежал Боко, и сердце мое сжалось от сострадания: вот и для Дж. Чичестера Устрицы начались неприятности. Узнает на собственной шкуре, каково достается тому, кто ступит на землю Стипл-Бампли.

ГЛАВА 15

Краткий промежуток времени, пока Боко не присоединился к нашей дружеской компании, я посвятил размышлению о том, как, должно быть, непривычно бедному мистеру Устрице все, с чем он столкнулся здесь.

Подумать только, говорил я себе, солидный американский бизнесмен, гордость Соединенных Штатов, жизнь его размеренна и расписана, как по нотам. Я бывал в Нью-Йорке и встречал их десятки, мне нетрудно представить себе типичный день Устрицы.

Ранехонько поутру бодрый подъем в собственном доме на Лонг-Айленде. Ванна. Бритье. Каша. Кофе. Отправился на местную железнодорожную станцию. Поезд 8.15. Сигара. Свежий номер «Нью-Йорк тайме». Прибыл на «Пенсильвания-Стейшн». Работа до обеда. Обед. Работа после обеда. Коктейль. Поезд 5.50. На машине со станции домой. Прибыл. Поцеловал жену и крошек, потрепал по голове обрадованного пса. Принял душ. Переоделся во что-то просторное. Заслуженный ужин. Мирный вечер. Отход ко сну.

Таков, за вычетом праздников и выходных, круглогодичный распорядок жизни у людей типа Чичестера Устрицы. Она плохо подготавливает человека к трудностям и превратностям, которые ожидают его в джунглях Стипл-Бампли. Знакомство со Стипл-Бампли для него — совершенно новое, непривычное переживание, как обухом по голове. Вроде человек нагнулся нарвать букетик полевых цветов на железнодорожной насыпи и не успел понять, что это ударило его в поясницу, когда налетел Корнуолский экспресс. Небось сидит сейчас в садовом сарае, слышит улюлюканье Боко и думает, что настала гибель цивилизации, о которой он так часто рассуждал на заседаниях своего клуба.

Несмотря на то что свод небес, как я уже говорил, был весь выложен кружками золотыми, ночь вообще-то была довольно темная, толком ничего не разглядишь. И тем не менее видимости хватало, чтобы заметить, до чего Боко доволен собой. Без преувеличения можно сказать, что у него от самодовольства голова кругом пошла. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что он, не сходя с места, принялся звать дядю Перси «мой дорогой Уорплесдон», на что в нормальном состоянии не отважился бы даже на пари.

— А-а, мой дорогой Уорплесдон! — воскликнул Боко, приглядевшись и удостоверившись, что разговаривает именно с дядей. — Я вижу, вы не спите? Превосходно, превосходно. И Чеддер здесь? И Дживс? И Берти? Отлично. Впятером мы как-нибудь одолеем и скрутим негодяя. Не знаю, расслышали ли вы, что я кричал, но я запер грабителя в садовом сарае.

Он говорил как человек, готовый принимать благодарность нации, и тыкал при этом пальцем в дядину грудь, словно внушая старику, что он счастливчик, поскольку его интересы денно и нощно блюдет Боко Фитлуорт. Ничего удивительного, на мой взгляд, что такое обхождение моему почтенному свояку явно пришлось не по душе.

— Перестаньте тыкать в меня пальцем, сэр! — сердито прорычал тот. — Что за чушь вы плетете про каких-то грабителей?

Боко немного оторопел. И счел такой тон не вполне уместным.

— Чушь, Уорплесдон?

— Откуда вы взяли, что этот человек — грабитель?

— Мой дорогой Уорплесдон! Кто, кроме грабителя, станет поздно ночью таиться по сараям? Но если это вас не убеждает, позвольте вам сказать, что я сейчас проходил под окном буфетной и заметил, что оно заклеено куском оберточной бумаги.

— Оберточной бумаги?

— Именно. Так что сразу видно, верно?

— Что видно?

— Мой дорогой Уорплесдон, это с полной очевидностью доказывет преступные намерения того, кто схвачен мною. Возможно, вы не в курсе, но когда грабители хотят проникнуть в дом и завладеть его содержимым, они прилепляют к стеклу патокой лист оберточной бумаги, а затем одним ударом кулака разбивают стекло. Всегда так делается. Осколки прилипают к бумаге, и можно спокойно лезть в окно без опасения оказаться изрезанным в фарш. Так что уж нет, мой дорогой Уорплесдон, в криминальных намерениях негодяя не приходится сомневаться. Я его запер в самый последний момент. Услышал какое-то движение в сарае, заглянул внутрь, вижу, там что-то чернеется, ну, и я успел захлопнуть дверь и задвинуть засов, и тем загнал его в угол и сорвал все его планы.

Последние слова Боко удостоились профессионального одобрения со стороны неусыпного стража законности и порядка:

— Молодчина, Боко.

— Благодарю, Сыр.

— Ты проявил похвальное присутствие духа.

— Спасибо на добром слове.

— Теперь я пойду и арестую его.

— Я как раз собирался это предложить.

— Оружие при нем имеется?

— Не знаю. Ты скоро это выяснишь.

— Пусть имеется, мне все равно.

— Правильно!

— Я внезапно прыгну…

— Вот-вот, именно.

— … и разоружу его.

— Будем надеяться. Будем очень надеяться. Да, надо надеяться на лучшее. Но что бы ни случилось, ты сможешь утешаться сознанием, что выполнил свой долг.

В продолжение всего этого диалога, начиная с реплики: «Молодчина, Боко», и кончая заключительными словами: «… выполнил свой долг», дядя Перси недвусмысленно переминался с ноги на ногу, как та самая кошка на раскаленной крыше. И можно его понять. Он пригласил Дж. Чичестера Устрицу на разговор по душам в садовом сарае, и мысль о том, как констэбль на него внезапно прыгнет, естественно, была для него огорчительна. Невозможно вести конфиденциальные деловые переговоры, когда такое творится. Охваченный душевными терзаниями, дядя опять принялся повторять: «Что??? Что??? Что???», а Боко в ответ стал снова тыкать пальцем ему под ребра.

— Не волнуйтесь, мой дорогой Уорплесдон, — произнес Боко, постукивая, как дятел, — не беспокойтесь за Сыра. Он останется цел. По крайней мере, я так думаю. Конечно, человек может ошибаться. Но ведь он получает жалованье за то, что рискует. А, Флоренс! — добавил он, приветствуя хозяйскую дочь, которая явилась в этот момент среди нас в халате и папильотках.

Однако обычные безмятежность и уравновешенность ей на этот раз явно изменили. Она сердито осадила Боко:

— Никаких «А, Флоренс!». Что тут происходит? Что означают этот шум и суматоха? Меня разбудил чей-то крик.

— Мой, — уточнил Боко, и даже в ночной темноте было заметно, как он самодовольно ухмыляется. Я думаю, во всём Гемпшире не нашлось бы в ту ночь человека, который с таким же одобрением относился к себе, как Боко. Он твердо уверовал в то, что является всеми обожаемым народным героем, и даже не подозревал, что любимым чтением дяди Перси в данную минуту было бы его имя, начертанное на могильной плите. Грустная в общем получилась история.

— Очень жаль, — отрезала Флоренс. — Совершенно невозможно спать, когда люди орут и бегают по всему парку.

— Бегают? Да я грабителя изловил.

— Грабителя изловил?

— Совершенно верно. Здоровенного, беспощадного ночного громилу, и к тому же, возможно, вооруженного до зубов, это мы выясним, когда Сыр с ним разберется.

— Но каким образом ты его поймал?

— Уметь надо.

— Что ты делал в парке так поздно ночью?

Дядя Перси словно только этой реплики и дожидался.

— Вот именно! — вскричал он, фыркнув, как боевой скакун. — Это я и собирался спросить! Какого дьявола вы тут делаете? Не помню, чтобы я приглашал вас в свои частные владения бегать, точно бизон, и поднимать оглушительный шум, лишая всех сна и отдыха. У вас, кажется, есть свой сад, вот и сделайте одолжение, бегайте по нему, как бизон, если вам хочется. Запереть человека в мой сарай! Неслыханная вещь! Какого дьявола вы суетесь, куда вас не просят?

— Это я суюсь, куда меня не просят?

— Да, черт возьми!

Боко был явно ошарашен. Чувствовалось, что в голове у него крутится мысль про некоторых, которые клюют руку кормящую. Сначала он даже слова произнести не мог, только стоял и заикался.

— Ну, знаете ли! — вымолвил он наконец. — Ну, скажу я вам! Ну, разрази меня гром! Ну, лопни мои глаза! Я, оказывается, суюсь, куда меня не просят! Вот, выходит, как вы на это смотрите? Ха! Конечно, никто не ждет особой благодарности за те небольшие услуги, которые делаешь людям, — во вред себе, кстати сказать, — но все же, казалось бы, в таких случаях можно было по крайней мере ожидать любезного обращения. Дживс!

— Сэр?

— Что говорил Шекспир насчет неблагодарности?

— «Дуйте, дуйте, зимние ветры, — сэр, — вы не так жестоки, как людская неблагодарность». Кроме того, он называет это человеческое свойство: «Ты, дьявол с мраморным сердцем».[123]

— И тут он недалек от истины. Я сторожу его дом, точно верный ангел-хранитель, поступаясь своим сном и отдыхом, проливаю пот, задерживаю грабителей…

Тут дядя Перси снова вмешался:

— Каких грабителей? Чушь! Совершеннейшая чушь! Наверное, просто безвредный путник укрылся от грозы в моем сарае…

— От какой еще грозы?

— Неважно, от какой грозы.

— Никакой грозы нет.

— Ну, хорошо, хорошо.

— Чудесная ясная ночь, никаких признаков грозы.

— Хорошо, хорошо! Не о погоде сейчас речь. Мы говорим о бедном, одиноком, заблудившемся страннике, которого заперли в сарае. Я утверждаю, что он просто безобидный прохожий, и отказываюсь преследовать несчастного. Что плохого он сделал? Вся шушера на мили в округе пользуется моим парком как своим собственным, почему же с ним так обошлись? Сюда ведь, кажется, открыт доступ всем, черт подери.

— Так вы не думаете, что это грабитель?

— Не думаю.

— Уорплесдон, вы — осел. А как же оберточная бумага?

А патока?

— К черту патоку. Провались оберточная бумага. И как вы смеете называть меня ослом? Дживс!

— Милорд?

— Вот десять шиллингов, ступайте отдайте их бедняге и выпустите его из сарая. Пусть он заплатит ими за ужин и теплую постель.

— Очень хорошо, милорд.

Боко неодобрительно взлаял, как рассерженная гиена.

— И вот еще что, Дживс, — сказал он.

— Сэр?

— Когда он уляжется в теплую постель, получше подоткните ему одеяло и позаботьтесь, чтобы у него была грелка.

— Очень хорошо, сэр.

— Десять шиллингов, подумать только! Ужин, а? Теплая постель, ну а как же! Все, с меня довольно. Я умываю руки. Больше вы не дождетесь от меня помощи, когда понадобится ловить грабителей в этом сумасшедшем доме. В следующий раз, когда они явятся, я похлопаю их по спине и подержу им лестницу.

Боко удалился во тьму, весь кипя обидой, и его, говоря честно, можно было понять. Обстоятельства сложились таким образом, что разобиделся бы и самый кроткий человек, не говоря уж о темпераментном молодом литераторе, приученном заглядывать на огонек к своим издателям и, чуть что, закатывать им скандалы.

Но хоть я его и понимал, однако же скорбел. Более того, я бы даже сказал, что стенал в душе. Чувствительное сердце Вустера глубоко страдало оттого, что путь юной любви Нобби и Боко так тернист, я всей душой надеялся, что в результате ночного переполоха дядя Перси сменит гнев на милость и тернии будут убраны у них из-под ног.

Но вместо этого вздорный писака умудрился перебраться на самую нижнюю ступень дядиной немилости. Если прежде шансов на то, чтобы отхватить опекунское благословение, у него было, скажем, один к четырем, то теперь их наверняка осталось не больше, чем восемь на сто, да и то, боюсь, никто бы не поставил.

Я еще стоял, размышляя, не надо ли сказать Боко пару-тройку слов в утешение, и склоняясь к мысли, что, пожалуй, лучше не надо, когда послышался тихий свист, — возможно, это крик малой ушастой совы, точно не знаю, — и из-за дальнего дерева выглянуло нечто смутное, но безусловно женского рода. Я сообразил, что по всем признакам это не иначе как Нобби, и потихоньку, пока никто не видит, отчалил в том направлении.

Догадка моя подтвердилась, это была Нобби, в халате, но без папильоток. По-видимому, при ее прическе они не требуются. Нобби прыгала от волнения, горя желанием поскорее услышать последние известия.

— Я не рискнула подойти к остальным, — пояснила она, когда мы обменялись приветствиями. — Дядя Перси сразу отослал бы меня спать. Ну, Берти, как идут дела?

У меня сердце разрывалось от необходимости обрушить на трепетную девицу дурные вести, но ничего не поделаешь, тяжкий долг надо было исполнить.

— Не очень хорошо, — грустно ответил я ей.

Как я и ожидал, мои слова пронзили ее в самое сердце. Бедняжка горестно взвизгнула.

— Не очень хорошо?

— Да.

— А что вышло не так?

— Лучше спроси, что вышло так. Вся эта затея была обречена на провал с самого начала.

Нобби застонала, и смотрю, она направила на меня эдакий неприятно подозрительный взгляд.

— Наверное, ты провалил то, что было на тебя возложено?

— Совсем наоборот. Я выполнил все, что было в человеческих возможностях. Но произошло одно из тех прискорбных стечений, в результате которого вместо минутного дела на двоих получилась массовая сцена. Все поначалу шло хорошо, до тех пор пока усадьба со службами и постройками не наполнилась шумной толпой — тут тебе и дядя Перси, и Дживс, и Сыр, и Флоренс, и так далее, и тому подобное. Естественно, все наши планы рухнули. С сожалением должен при этом заметить, что Боко проявил себя не наилучшим образом.

— То есть как это?

— А так, что он зачем-то все время называл дядю Перси «мой дорогой Уорплесдон». Такого человека нельзя без последствий долго называть «мой дорогой Уорплесдон», это обязательно плохо кончится. В ход пошли резкие выражения, из них многие были произнесены твоим любезным. Произошла крайне неприятная сцена, которая завершилась тем, что Боко обозвал дядю Перси ослом, повернулся на сто восемьдесят градусов и торжественно удалился прочь. Боюсь, что в глазах последнего он упал на самую низкую ступень.

Нобби застонала слабым голосом, и я даже подумал, не погладить ли ее по головке, но, придя к выводу, что проку от этого будет ноль, воздержался.

— Я так надеялась, что хотя бы раз в жизни Боко сегодня не сваляет дурака! — горестно пролепетала она.

— По-моему, на писателя вообще никогда нельзя надеяться, что он не сваляет дурака, — рассудительно возразил я.

— Ну ладно! Он у меня за это получит! В какую сторону он пошел, когда повернулся на сто восемьдесят градусов?

— Вон туда куда-то.

— Погоди, дай только мне его найти! — воскликнула Нобби и, пустившись по следу, точно малорослая гончая, сгинула, унесенная ветром.

Спустя секунды две или, может быть, три передо мной замерцал Дживс.

— Беспокойный вечер, сэр, — проговорил он. — Я только что выпустил мистера Устрицу.

— Да Бог с ним, с Устрицей. От Устрицы мне не горячо и не холодно. Что меня всерьез беспокоит, это судьба Боко.

— А, да-да, сэр.

— Остолоп несчастный! Надо же ему было так настроить против себя дядю.

— Ваша правда, сэр. Прискорбно, что молодой джентльмен не избрал более примирительный тон.

— Он пропал, если только вы не найдете способа их помирить.

— Да, сэр.

— Разыщите его, Дживс.

— Слушаюсь, сэр.

— Потолкуйте с ним.

— Потолкую, сэр.

— Напрягите все мозговые извилины, чтобы нащупать выход.

— Очень хорошо, сэр.

— Он где-то там бродит в молчании ночи. Хотя молчание будет не таким уж полным, потому что Нобби побежала сказать ему, что она о нем думает. Обойдите парк по кругу, и как услышите громкое сопрано, прямо туда и сворачивайте.

Он исчез, как ему было сказано, а я стал прохаживаться взад-вперед, напряженно морща лоб. Так я морщил его минут, наверное, пять, когда неподалеку от меня возникли какие-то смутные очертания, и я узнал Боко, явившегося ко мне с ответным визитом.

ГЛАВА 16

Боко показался мне притихшим и обновленным, словно его душу пропустили через пресс для отжима белья. В нем сразу можно было угадать человека, которого только что отчитала девушка его мечты, и он еще не успел толком опомниться.

— Привет, Берти, — произнес он слабым, богобоязненным голосом.

— Здорово, Боко.

— Ну и ночка!

— Да, ничего себе.

— У тебя нет при себе фляжки?

— Нет.

— Что же это ты? Надо всегда иметь при себе фляжку с чем-нибудь крепким — на всякий экстренный случай. Как собаки сенбернары в Альпах. Пятьдесят миллионов сенбернаров не могут ошибаться. Я только что перенес эмоциональное потрясение, Берти.

— Нобби тебя отыскала? Его слегка передернуло.

— Я сейчас с ней разговаривал.

— Мне так и показалось.

— Заметно по лицу, да? Ну, конечно. Скажи, это не ты донес ей про «шутейные товары»?

— Да что ты! Конечно, нет.

— От кого-то она узнала.

— Наверное, от дяди Перси.

— Правильно. Она же должна была у него справиться, как у нас прошел обед. Да, ясно, это он послужил ей источником информации.

— Так, значит, она затронула «шутейные товары»?

— О да. Затронула. Ее речи касались отчасти их, а отчасти событий сегодняшней ночи. По обоим вопросам она не стеснялась в выражениях. Это точно, что у тебя нет при себе фляжки?

— Боюсь, что точно.

— Что ж, ладно, — проговорил Боко и на некоторое время погрузился в задумчивость, а очнувшись, задал мне вопрос, как я думаю, откуда девушки нахватываются таких выражений?

— Каких выражений?

— Я бы не рискнул их повторить при джентльменах. Должно быть, обучаются в школе.

— Она что, задала тебе жару?

— Щедрой рукой. Странное это было ощущение, скажу я тебе, когда она меня пропесочивала. Стоишь и плохо соображаешь, а вокруг вьется что-то маленькое и визгливое и кипит злобой. Словно бы на тебя нападает такая собачка, пекинес.

— Не знаю, на меня пекинесы не нападали.

— Можешь спросить у тех, на кого нападали. Тебе подтвердят. Вот-вот вцепится зубами в лодыжку.

— И чем дело кончилось?

— Я остался жив во всяком случае. Но что — жизнь?

— Жизнь — неплохая вещь.

— Никудышная, если ты потерял любимую девушку.

— А ты что, потерял любимую девушку?

— По-видимому. Сам не разберу. Зависит от того, как толковать такие слова: «Ни видеть, ни слышать тебя больше не желаю ни на том, ни на этом свете, тупица ты несчастный».

— Она так сказала?

— Среди прочего.

Я понял, что пришло время утешать и ободрять.

— Я бы не стал из-за этого беспокоиться, Боко.

Он удивился.

— Не стал бы?

— Нет, не стал бы. Она говорила это не всерьез.

— Не всерьез?

— Ну конечно.

— Просто так, болтала что придется? Вроде поддерживала светскую беседу?

— Я тебе сейчас объясню, Боко. Я довольно хорошо изучил слабый пол. Наблюдал их в разных настроениях ума. И пришел к выводу, что, когда они вот так кипятятся, их словам не надо придавать значения.

— И ты советуешь не обращать внимания?

— Ни малейшего. Выкинь из головы.

Боко снова помолчал. Потом заговорил, и в его голосе звучала нота ожившей надежды:

— Надо вот еще что иметь в виду: прежде-то она меня любила. Еще вечером любила. Всей душой. Ее собственные слова. Это следует помнить.

— И сейчас любит.

— Ты всерьез так думаешь?

— Вполне.

— Хотя и назвала меня несчастным тупицей?

— Конечно. Ты и есть несчастный тупица.

— Верно.

— Нельзя понимать в прямом смысле слова, которыми девушка бранит тебя в сердцах за то, что свалял непроходимого дурака. Это как у Шекспира, звучит здорово, но ничего не значит.

— Значит, твое мнение, что старая привязанность осталась?

— Определенно. Да Господи, дружище, если она могла тебя любить несмотря на серые фланелевые брюки с заплатой, простым идиотизмом такое чувство задушить нельзя. Любовь не убьешь. Ее святое пламя пылает вечно.

— Кто тебе сказал?

— Дживс.

— Уж Дживс-то должен знать, верно?

— А как же. На Дживса можно положиться.

— Ну, конечно, можно. Ты меня здорово утешил, Берти.

— Стараюсь, Боко.

— Ты вернул мне надежду. И поднял меня из глубин отчаяния.

Он заметно приободрился. Не то чтобы уж прямо расправил плечи и выпятил подбородок, но духом явно воспрял. Еще миг, казалось мне, и к нему вернется былая беспечность. Но тут ночную тьму прорезал женский голос, называющий его имя.

— Боко!

Он затрепетал, как осинка.

— Да, дорогая!

— Иди сюда. Ты мне нужен.

— Иду, дорогая! О, Господи, — прошептал он чуть слышно. — Опять?

Боко побрел прочь, а я остался размышлять над ходом событий.

Сразу скажу, что он внушал мне оптимизм. Конечно, Боко, который находился на арене рядом с юной Нобби в тот миг, когда она взорвалась на все четыре стороны света, воспринимал случившееся как полный конец света и приход Судного дня. Но с точки зрения сдержанного и хладнокровного стороннего наблюдателя, каким являлся я, дело это было самое обычное, заслуживающее лишь того, чтобы, пожав плечами, преспокойно предать его забвению.

Шелковые узы любви не рвутся от того, что женская половина вдруг разозлится на идиотизм мужской половины и в пламенных речах доведет свою оценку до его сведения. Как бы преданно ни любила девушка избранника своего сердца, рано или поздно наступает миг, когда ей нестерпимо захочется размахнуться и влепить ему затрещину. Если всех влюбленных, с которыми мне случалось в жизни встречаться, выстроить впритык друг за дружкой, я думаю, шеренга протянется на пол-Пиккадилли. Но я не могу припомнить никого из них, кто бы не прошел через то же, что выпало сегодня ночью на долю Боко.

И я уже чувствовал приближение следующего этапа, когда нежная возлюбленная просит прощения, плача на груди у любимого. Что и подтвердил вид Боко, несколько минут спустя снова возникшего вблизи меня. Даже при слабом ночном свете можно было разглядеть, что настроение у него сейчас — на миллион долларов. Он ступал, как по облаку, и душа его расправилась, словно губка, смоченная водой.

— Берти.

— Ау.

— Ты еще здесь?

— Я на месте.

— Берти, все в порядке.

— Она тебя по-прежнему любит?

— Да.

— Ну и хорошо.

— Она плакала у меня на груди.

— Прекрасно.

— И просила прощения за то, что так разозлилась. Я сказал: «Ну-ну, будет тебе». И все опять стало замечательно.

— Отлично.

— Меня охватил такой восторг!

— Еще бы.

— Она взяла назад слова «несчастный тупица».

— Хорошо.

— Сказала, что я — дерево, на котором зреет плод ее жизни.

— Прекрасно.

— Она ошибалась, когда говорила, что не хочет меня больше ни видеть, ни слышать ни на этом свете, ни на том. Она хочет меня видеть. Как можно чаще.

— Отлично.

— Я прижал ее к сердцу и поцеловал, как безумный.

— Естественно.

— Присутствовавший при этом Дживс был растроган до глубины души.

— А, и Дживс при этом присутствовал?

— Да. Они с Нобби обсуждали разные планы и приемы.

— Как размягчить сердце дяди Перси?

— Ну да. Ведь так или иначе, но этого надо добиться.

Я принял озабоченный вид — попусту, конечно, в темноте он пропал для Боко даром.

— Н-да, нелегкая задача…

— Да нет же, пустяк.

— …после того, как ты говорил ему «мой дорогой Уорплесдон», да еще обозвал ослом.

— Пустяк, Берти, совершеннейший пустяк. Дживс внес замечательное предложение.

— Ах, вот как?

— Какой человек, а?

— О да.

— Я всегда говорю: с Дживсом никто не может сравниться.

— Правильно говоришь.

— Ты замечал когда-нибудь, как у него сзади выступает затылок?

— Много раз замечал.

— Там как раз у него мозг. Спрятан за ушами.

— Угу. Так какое же предложение?

— Коротко говоря, вот какое. Он считает, что я произведу хорошее впечатление и смогу вернуть утраченные позиции, если заступлюсь за старика Уорплесдона.

— То есть как это? Не понимаю. Как ты за него заступишься?

— Дживс советует мне прийти к нему на помощь.

— На помощь дяде Перси?

— Да, я понимаю, звучит противоестественно, но, по мнению Дживса, нужно, чтобы я его защитил, и все будет в порядке.

— Не могу себе представить.

— Очень просто. Вот слушай. Скажем, завтра утром, ровно в десять часов в кабинет к старику Уорплесдону врывается здоровенный мрачный детина и принимается его всячески донимать, орать на него, обзывать и вообще вести себя угрожающе. А я, затаившись снаружи под окном, в самый подходящий психологический момент поднимаюсь, всовываю голову в окно и говорю спокойным, ровным тоном: «Уймись, Берти».

— Берти?

— Это его так зовут — Берти. Не перебивай, пожалуйста, я потеряю нить. Значит, я всовываю голову и говорю: «Уймись, Берти. Ты удивительным образом забываешься. Я не могу спокойно стоять и слушать, как оскорбляют лорда Уорплесдона, человека, которого я так ценю и уважаю. Пусть у нас с лордом Уорплесдоном и были кое-какие трения — вина на мне, и я всей душой раскаиваюсь, — но я ни на минуту не переставал считать, что знакомство с ним — большая честь. И когда я слышу, как ты обзываешь его такими словами, как…»

Я соображаю быстро. И я уже догадался, к чему ведет их адский план.

— Вы хотите, чтобы я ворвался в берлогу дяди Перси и стал обсыпать его бранными словами?

— Ровно в десять, минута в минуту. Это очень важно. Мы сверим часы. По словам Нобби, он всегда по утрам сидит у себя в кабинете, наверное, пишет выговоры своим капитанам.

— А ты выскочишь и обругаешь меня за то, что я обругал его?

— В таком духе. В результате я явлюсь ему в благоприятном свете, он проникнется ко мне теплыми чувствами и сознанием того, что я в общем-то вполне неплохой малый. Представляешь, только что он дрожал, съежившись в кресле, когда ты стоял над ним и грозил пальцем…

Картина, которая при этом возникла у меня перед глазами, была так ужасна, что я затрепетал и упал бы на землю, если бы не изловчился ухватиться за дерево.

— И ты говоришь, что это предложил Дживс?

— Да, прямо с ходу, почти не задумываясь.

— Может быть, спьяну? Боко холодно ответил:

— Я тебя не понимаю, Берти. Я лично ставлю это предложение в один ряд с его самыми удачными находками. Вроде бы такой простой замысел, который тем и прекрасен, что прост, и потому не может сорваться. Появившись в тот самый миг, когда ты стоишь над стариком Уорплесдоном и наводишь на него ужас, окружив его участием и оказав поддержку, я, естественно…

Бывают мгновения, когда мы, Вустеры, проявляем твердость — я бы даже сказал, непреклонность, — например когда мне предлагают стоять над дядей Перси и наводить на него ужас.

— Мне очень жаль, Боко.

— Жаль? Чего?

— На меня не рассчитывай.

— Что-о?

— Ничего не выйдет.

Боко весь подался вперед, вглядываясь в мое лицо и словно не веря собственным глазам.

— Берти!

— Да, я все знаю. Но повторяю тебе, ничего не выйдет.

— Ничего не выйдет?

— Ничего.

В его голос закралась умоляющая нотка, вроде той, какая бывает слышна у Бинго Литла, когда он уговаривает букмекера взглянуть на вещи шире, масштабнее и подождать еще неделю, пока он отдаст долг.

— Но, Берти, ты же хорошо относишься к Нобби?

— Конечно.

— Ну конечно, хорошо, иначе ты разве купил бы ей тогда на три пенса кисленьких леденцов? И ты ведь не будешь, я надеюсь, отрицать, что мы с тобой вместе учились в школе? Конечно, не будешь. Наверное, я просто ослышался. Мне почудилось, будто ты сказал, что отказываешься принять участие.

— Нет, ты не ослышался.

— Нет?

— Нет.

— Ты отказываешься сыграть свою роль?

— Отказываюсь.

— Нет, погоди. Тут нужна полная ясность: ты действительно отклоняешь нашу просьбу и не соглашаешься сыграть в задуманном предприятии предназначенную тебе такую простую и несложную роль?

— Совершенно верно.

— И это говорит Берти Вустер?

— Он самый.

— Тот Берти Вустер, с которым я вместе учился в школе?

— Да.

Он с присвистом набрал полную грудь воздуха.

— Ну, знаешь, если бы мне кто-нибудь сказал, что так будет, я бы не поверил. Я бы, смеясь, отмахнулся. Чтобы Берти Вустер меня подвел? Да никогда в жизни. Кто угодно, но не Берти, который не только учился вместе со мною, но еще и в данную минуту вот-вот лопнет от щедрот моего стола.

Это был чувствительный удар. Не то чтобы я вправду лопался от его угощения, не так чтобы уж совсем до отвала он меня угостил, но тут с ним нельзя было не согласиться. Я даже чуть было не дрогнул перед таким доводом. Но тут же подумал про то, как дядя Перси будет дрожать, съежившись от страха в кресле, — это он-то будет дрожать? — и твердость ко мне вернулась.

— Очень сожалею, Боко.

— Я тоже. Сожалею и разочарован. Я бы сказал, сердце мое сжимается от грусти. Ну что ж, придется, как видно, пойти и принести дурную весть Нобби. Господи, как она будет плакать!

Я ощутил угрызение совести.

— Я не хочу, чтобы Нобби из-за меня плакала.

— А она будет. Ведро слез прольет.

Боко растаял во мраке, укоризненно вздыхая, а я остался один в обществе звезд.

Я стоял и разглядывал их, удивляясь, почему это Дживс решил, будто они вторят юнооким херувимам, я лично ничего такого не замечал, как вдруг они слились воедино, словно фирмы дяди Перси и Дж. Чичестера Устрицы, и превратились в яркую вспышку пламени.

Чья-то таинственная рука, незаметно подкравшаяся сзади, со всей силой шмякнула меня по затылку неким тупым инструментом, и я, громко охнув, рухнул на землю.

ГЛАВА 17

Я приподнялся и сел, потирая ушиб, и тут у меня над самым ухом раздался писклявый голос. Смотрю, рядом со мной, поглядывая на меня с сочувствием или со злорадством, в темноте не разберешь, наблюдается чертов Эдвин.

— Ух ты! — заявляет он. — Это ты, Берти?

— Еще бы, — отвечаю я суровее обычного. И без того в жизни полно неприятностей, а тут еще бойскауты бьют людей по затылку; так что я разозлился. — В чем дело? За каким чертом ты, отвратительное насекомое, шмякнул меня дубиной по голове?

— Я не дубиной. Это скаутский стек, вроде хоккейной клюшки. Очень полезная вещь.

— Когда надо кому-нибудь съездить по голове?

— Конечно! Больно было?

— Официально заявляю, что было больно, и даже очень.

— Ух ты! Извини. Я принял тебя за грабителя. Тут в саду где-то прячется грабитель, я слышал, как он возился у меня под окном. Говорю ему: «Кто там?» — а он шасть и пропал в темноте, изрыгая страшные ругательства. Да, что-то мне сегодня не везет. До тебя я уже один раз ошибся, думал, грабитель, а оказался мой папа.

— Твой папа?

— Ну да. Откуда мне было знать, что это он? Я и не предполагал, что он бродит в саду по ночам. Вижу, кто-то смутный пригнулся к земле, словно изготовился к прыжку, ну, я подкрался сзади и…

— Ты что, съездил ему?

— Да. Хорошенько съездил.

Должен признаться, душа моя взмыла ввысь, как у Дживса, по его словам, взмывает при виде Божьей радуги. Сознание того, что дядя Перси словил седалищем жирного леща, заметно прибавило мне бодрости. Давно уже ему причиталось. Я испытал такое трепетное религиозное чувство, как иной раз бывает, когда присутствуешь при вершении Божьего суда и убеждаешься, что в этом мире все имеет свое предназначение, даже Эдвин, и польза есть от любых, вплоть до самых ничтожных тварей.

— Он немного взбеленился из-за этого.

— Да? Не понравилось?

— Хотел мне всыпать, но Флоренс не позволила. Сказала: «Папа, не тронь его. Это было просто недоразумение». Флоренс меня любит.

Я удивленно вздернул брови. Странные вкусы у барышни, даже, я бы сказал, нездоровые.

— Так что он только велел мне немедленно отправляться в постель.

— Чего же ты не в постели?

— Я? Еще чего! Как голова?

— Паршиво.

— Болит?

— Конечно, болит,

— Шишка есть?

— Можешь не сомневаться.

— Ну, сейчас я окажу тебе первую медицинскую помощь.

— Нет, не окажешь.

— Тебе разве не нужна первая медицинская помощь?

— Не нужна. Мы уже один раз обсудили это с тобой, юный Эдвин. Мои взгляды тебе известны.

— Никто мне не дает оказать первую помощь, — пожаловался Эдвин. — Хотя мне нужна практика. А ты что здесь делаешь, Берти?

— Все меня спрашивают, что я здесь делаю, — проворчал я. — Разве я не имею права здесь находиться? У меня с этим парком родственные узы. Если непременно хочешь знать, я пришел сюда после ужина прогуляться с Боко Фитлуортом.

— Боко я не видел.

— Повезло ему.

— А вот д'Арси Чеддер, этот здесь.

— Знаю.

— Я его вызвал по телефону, так как увидел грабителя.

— Знаю.

— А знаешь, что он был помолвлен с Флоренс?

— Да.

— По-моему, это дело расстроилось. У них только что был жуткий скандал.

Мальчишка говорил беззаботно, как бы между прочим, словно сообщал какую-то малоинтересную новость, то-то его, должно быть, удивила моя реакция!

— Что-о?

— Ну да.

— Жуткий скандал?

— Ага.

— Из-за чего?

— Не знаю.

— Когда ты говоришь — жуткий, ты подразумеваешь действительно жуткий?

— Н-ну, довольно жуткий.

— С резкими выражениями?

— Сравнительно резкими.

Моя душа, которая чуть раньше, как я уже говорил, взмыла ввысь при известии о происшествии с дядиным седалищем, теперь снова пошла на понижение. Вся моя внешняя политика, если помните, была направлена на то, чтобы сохранить и упрочить сердечное согласие между этой парой, поэтому, узнав, что они обменивались резкими — пусть даже сравнительно — выражениями, я похолодел.

Видите ли, все, что я говорил по поводу Нобби в связи с тем, как она набросилась на Боко, словно маленькая собачонка пекинес, — что, мол, барышни имеют обыкновение задавать своим любимым жару просто из любви к искусству и чтобы стимулировать обмен веществ, — все это совершенно неприложимо к таким серьезным девицам, как Флоренс, и таким женихам, как Чеддер по прозвищу Сыр. Тут все дело в том, что Дживс называет психологией индивидуума. Если Флоренс с Сыром вышли на ковер и начали собачиться друг с другом, положение становится очень ненадежным.

— Хоть что-нибудь ты слышал?

— Почти ничего. Я в эту минуту заметил, что какая-то тень шевелится в темноте, подкрался и шмякнул по ней своим скаутским стеком, а это оказался ты.

И то хоть слава Богу. Сначала-то я подумал, что Эдвин сидел в передних рядах на протяжении всего боя. А если он слышал только вступительные выпады, возможно, что в дальнейшем дело зашло не так далеко. Не исключено, что после его ухода верх взяли трезвые мысли, и состязающиеся стороны вовремя дали задний ход, не доведя до полного разрыва. У темпераментных влюбленных нередко так бывает: начинают с гиканьем и свистом, а потом, прислушавшись к голосу здравого рассудка, успокаиваются.

Я высказал эту мысль Эдвину, и он согласился, что, возможно, я прав. Однако он слушал невнимательно, явно думая о чем-то другом, и после недолгого молчания, пока я сидел и надеялся на лучшее, а он крутил в ладонях скаутский стек, он все же открыл мне свои заботы. Эдвина беспокоил вопрос протокола.

— Послушай, Берти, — произнес он. — Ты не забыл, что я съездил тебе по затылку?

Я заверил его, что помню, и даже очень хорошо.

— Я ведь хотел как лучше.

— Приятно сознавать.

— Но все-таки я тебя шмякнул, верно?

— Верно.

— От этого никуда не уйдешь.

— Да.

— Я вот думаю, не выходит так, что теперь доброе дело, которое я тебе раньше сделал, перечеркивается? Как по-твоему?

— То доброе дело, когда ты убирался в «Укромном уголке»?

— Нет, то вычеркиваем, потому что получилось неудачно. А вот что я тебе брошку нашел.

Тут от меня требовалась большая осторожность. Ведь брошь, которую он нашел, и брошь, которую купил и передал имениннице Дживс, надо было представить как один и тот же предмет, и ни в коем случае нельзя было проговориться, что найденную им я потерял вторично.

— А-а, ты вот о чем. Да, это было отличное доброе дело.

— Знаю. Но как ты думаешь, оно считается?

— Я думаю, да.

— Несмотря на то, что я тебя ударил?

— Бесспорно.

— Ух ты! Тогда я уже нагнал до прошлого четверга.

— До пятницы, ты хочешь сказать?

— Нет, до четверга.

— До пятницы.

— До четверга.

— До пятницы, говорю тебе, бестолковый ты тупица! — прикрикнул я на него немного в сердцах, потому что меня раздражало такое неумение произвести простейший подсчет, как, наверное, оно раздражало поэта, забыл фамилию, который тоже в разговоре с ребенком никак не мог добиться толку, семеро их было или не семеро.[124] — Смотри. Твоим добрым делом за пятницу должна была считаться уборка в «Укромном уголке». Так? Но по причине печальных последствий оно вычеркивается. Ты с этим согласен? Таким образом, добрым делом за пятницу становится нахождение броши. Элементарно, если только задействовать маленькие серые клеточки.

— Да, но ты все спутал.

— Ничего я не спутал. Вот смотри…

— Потому что ты говоришь про первый раз, как я нашел тебе брошку. А я говорю про второй, он тоже считается.

Я не понял.

— Что значит, второй раз? Ты же не два раза ее находил.

— Именно что два. Первый раз, когда ты выронил ее в прихожей, помнишь? После этого я пошел чистить дымоход в кухне, случился взрыв, и я выхожу, ты стоишь на лужайке в рубашке, а пиджак снял и отшвырнул в сторону.

— Бог мой!

Среди всех этих переживаний и хлопот ясовершенно забыл, как было дело с пиджаком. Но теперь вспомнил с полной ясностью, и холодная рука сдавила мне сердце. Я понял, к чему он ведет.

— Брошка, наверное, выпала из кармана пиджака, а когда ты пошел в дом, я смотрю, она валяется на траве. Ну, и я подумал, что будет еще одно доброе дело, если я избавлю тебя и сам отнесу ее Флоренс.

Я тупо глядел на него — как говорится в таких случаях, взирал угасшим взором.

— Значит, ты отнес ее Флоренс?

— Да.

— И сказал, что это подарок от меня?

— Да.

— Она была рада?

— Еще как! Ух ты! — вдруг вскрикнул ребенок Эдвин и исчез, точно угорь, зарывшийся в ил. Кто-то приближался, шумно дыша.

Мне не понадобилось внезапного бегства Эдвина под темные своды ночи, чтобы за этой одышкой угадать прибытие Флоренс.

ГЛАВА 18

Флоренс, судя по всему, была во власти бурных чувств. Она вся слегка подрагивала, словно страдала болезнью Паркинсона в начальной стадии, а лицо ее, насколько я смог разглядеть, оставалось белым и каменным, как крутой белок.

— Д'Арси Чеддер, — приступила она прямо к делу, не задерживаясь даже на вступительное приветствие, — упрямый, тупой, нахальный, грубый, деспотичный и недалекий служака!

От этих слов я похолодел. Было ясно, что надо мной нависла страшная угроза. Из-за непрошенной услужливости проклятущего Эдвина эта особа несколькими часами ранее получила великолепную бриллиантовую брошь якобы в подарок от Бертрама В., а вслед за тем разругалась с Сыром, притом так основательно, что употребила на его характеристику целых шесть красочных эпитетов. Когда девица, рисуя портрет любимого, использует шесть бранных эпитетов, такая серия заслуживает пристального внимания. Один можно еще истолковать как временную размолвку. Шесть — это уже серьезно.

Нет, не нравилось мне такое положение вещей, совсем не нравилось. Казалось, разозленная дева говорила себе: взглянем на этот портрет и сравним его с тем. С одной стороны — галантный, любезный даритель дорогих украшений, с другой — упрямый, тупой, нахальный, грубый, деспотичный и недалекий служака. Если бы вы были барышней, с которым из двух вы предпочли бы соединить свою судьбу? Вот то-то и оно.

Я понял, что должен, не жалея сил, подняться на защиту Сыра и убедить Флоренс не придавать значения его проступку, из-за которого она теперь дышит, как астматик, и разбрасывается бранными эпитетами. Настал миг, когда мне надо явить красноречие и проникновенность, щедрой рукой лить масло на взбаламученные воды и вылить хоть все до капли, если будет необходимость.

— Черт возьми! — воскликнул я.

— Что значит «черт возьми»?

— Просто «черт возьми», и все. В порядке возражения.

— Ты не согласен со мной?

— Я нахожу, что ты к нему несправедлива.

— Ничуть.

— Отличный малый Чеддер по прозвищу Сыр.

— Ничего подобного.

— Тебе не кажется, что благодаря таким, как он, Англия возвысилась до нынешних вершин?

— Нет.

— Нет?

— Я сказала, нет.

— Да, верно. Ты сказала, нет.

— Просто орясина.

Орясина… Рясина… Это вроде бы такая штуковина, которую надевают священнослужители? Чем она, интересно знать, похожа на Сыра? Но не успел я приступить к расследованию, как Флоренс выдала продолжение:

— Он был возмутительно груб, и не только со мной, но и с папой. А все потому, что папа не позволил ему арестовать человека, который забрался в сарай.

Тут я сразу все понял. Мне стало ясно, в чем дело. Я, если помните, удалился от группы Сыр—Флоренс—дядя Перси в тот момент, когда последний наложил вето на попытку молодого и многообещающего полисмена сцапать Дж. Чичестера Устрицу. Так что заключительный комментарий Сыра тогда не достиг моих ушей. А он, по-видимому, высказался смачно. Сыр, как я уже упоминал, — мужчина с сильными страстями, и сгоряча за словом в карман не лезет. Я вспомнил то время, когда в Оксфорде занимался греблей и нашим тренером был Сыр. Если то, что он сегодня сказал дяде Перси, хоть немного приближается к его тогдашним замечаниям насчет моего живота, отношения, бесспорно, должны сделаться натянутыми. Сердце у меня защемило, когда я попробовал представить себе эту сцену.

— Он сказал, что папа препятствует работе полиции, и что из-за таких людей, как он, лишенных чувства гражданского долга, в стране нарастает волна преступлений. Он сказал, что папа представляет собой угрозу обществу и на него ляжет вся ответственность, если половина жителей Стипл-Бампли будет зарезана в постели.

— Ты не думаешь, что это была шутка?

— Нет, я не думаю, что это была шутка.

— Говоря так, он не подмигнул левым глазом?

— Он не делал ни малейшей попытки подмигнуть ни левым глазом, ни правым.

— Ты могла не заметить. Ночь темная.

— Пожалуйста, не говори чепухи, Берти. Я уж как-нибудь сумею отличить шутку от разнузданной злобы. Он говорил совершенно недопустимым тоном. Сказал папе, глядя на него словно на какое-то насекомое: «И вы еще называетесь мировым судьей! Тьфу!»

— Сплюнул?

— Нет, только сказал.

— А-а.

Я уже испытывал почти жалость к дяде Перси — насколько вообще можно испытывать жалость к такому человеку. Согласитесь, что вечер складывался для старика довольно неблагоприятно. Сначала Боко величает его «мой дорогой Уорплесдон», потом Эдвин ударяет клюшкой и наконец Сыр, хоть и не вправду плюется, но произносит «тьфу». Такие неудачные вечера потом вспоминаешь с содроганием.

— Его поведение открыло мне глаза. Обнажило нечеловеческую, зверскую сторону его натуры, о которой я до той поры даже не подозревала. Его бешенство, оттого что ему не дают арестовать человека, было ужасно. Ну просто свирепый зверь, у которого отняли добычу.

Я видел, что акции Сыра приближались к нижнему пределу. Я сделал попытку остановить это падение.

— Но все-таки оно показывает рвение, разве нет?

— Вздор!

— А рвение, если хорошенько разобраться, и есть то самое качество, за которое ему платят жалованье.

— Не говори со мной о рвении. Это было омерзительно. А когда я сказала, что папа прав, он набросился на меня, точно тигр.

Несмотря на то, что к этому времени, как вы легко можете себе представить, у меня земля уходила из-под ног и душа норовила ускользнуть в пятки от тревоги и отчаяния, все же бесстрашие Сыра меня восхитило. Жизнь так сложилась, что от нашей мальчишечьей дружбы мало что осталось, но можно ли было не уважать человека, способного, подобно тигру, наброситься на Флоренс? Даже царь гуннов Аттила, находясь в самой что ни на есть отличной спортивной форме, в таком деле, я думаю, сплоховал бы.

Но все-таки лучше бы Сыр не совершал этого подвига. Эх, говорил я себе, почему голос Благоразумия ничего не шепнул ему на ухо! Для меня было так жизненно важно, чтобы взаимная любовь этих двух сердец продолжалась в наилучшем виде, но, боюсь, с их будущего свадебного пряника уже сильно сошла позолота. Любовь — растение нежное, его надо беречь и лелеять. А это невозможно, если бросаться на барышень, как тигр.

— Я сказала ему, что согласно современным просвещенным взглядам тюремное заключение только ожесточает преступника.

— А он что на это ответил?

— «Да уж, конечно».

— Значит, согласился?

— Ничего подобного. Он злобным, надменным тоном переспросил: «Ожесточает, да?» Я говорю: «Да, ожесточает!» И тогда он высказался насчет современных прогрессивных взглядов в выражениях, которые я не берусь повторить.

Интересно все-таки, в каких именно. Должно быть, в очень крепких, потому что они до сих пор ее язвили, как чирей на шее. Смотрю, кулаки сжала и ногой притоптывает — верный признак, что душа у человека сыта по горло. Флоренс принадлежит к тем барышням, для которых дороже современных прогрессивных взглядов нет никого на свете, любые насмешки такого рода они принимают как личное оскорбление.

Я мысленно застонал. Судя по тому, какой оборот принимали дела, можно было с минуты на минуту ожидать, что она объявит о разрыве помолвки.

Так оно и вышло.

— Разумеется, нашу помолвку я немедленно расторгла, — сообщила мне Флоренс.

Я, хоть и предчувствовал, как вы слышали, беду, все же подскочил на месте.

— Расторгла помолвку?

— Да.

— Послушай, это ты напрасно.

— Почему же?

— Сыр — такой превосходный малый.

— Нисколько он не превосходный.

— Ты должна забыть жестокие слова, которые он произнес в порыве чувств… Проявить снисхождение.

— Я тебя не понимаю.

— Ну, взгляни на вещи с его точки зрения. Бедняга Сыр, не забудь, пошел служить в полицию, рассчитывая на быстрое продвижение вверх по служебной лестнице.

— Ну и что?

— Но ведь начальники не будут продвигать по служебной лестнице молодого полисмена, пока он не совершит чего-то из ряда вон выходящего, отчего они охнут и вымолвят: «Вот это да!». Неделю за неделей, месяц за месяцем бедный Сыр томился, как орел в клетке, изнемогая от невыносимого законопослушания здешних жителей и тщетно мечтая хотя бы о собаке без ошейника или о шумном выпивохе в общественном месте, в которого он мог бы вонзить зубы. Так что внезапное появление грабителя было для него как манна небесная. Вот, сказал он себе, когда я наконец смогу отличиться. Но только он закатал рукава и приготовился воспользоваться такой редкой удачей, как возникает дядя Перси и берет его на короткий поводок. Такой оборот дел всякого полисмена выведет из себя. Ничего удивительного, что Сыр забылся и прибег к сильным выражениям. Он в такие минуты за себя не отвечает. Слышала бы ты, как он один раз в Оксфорде высказался о том, что я, когда гребу, выпячиваю живот! Можно было подумать, будто он ненавидит мой живот и все, что в нем содержится. Но прошел какой-то час или два, и мы уже сидели с ним визави за столиком в «Кларендоне», обедали — суп прозрачный, жареный палтус и седло барашка, помню, как сейчас, — и он был само дружелюбие. То же и тут, можешь в этом убедиться. Держу пари, его уже грызет раскаяние, и он первый теперь жалеет о сорвавшихся у него злых словах про современные просвещенные взгляды. Он любит тебя всей душой, это я официально заявляю. Кому и знать, как не мне. Мой совет такой: пойди сейчас к нему и объяви, что все прощено и забыто. Так ты избежишь вопиющей ошибки, память о которой потом бы тебя замучила. Если ты дашь Сыру под зад коленкой — будешь драть на себе волосы до конца дней. Такой человек, чистый, как слеза!

Я замолчал, отчасти чтобы перевести дух, а отчасти потому, что уже сказал все. Стою, дожидаюсь, что она ответит, и мечтаю о леденце от сухости в горле.

Какой реакции я от нее ожидал, сам точно не знаю, — может быть, безмолвной слезы, которую она, потупясь, прольет, когда прочувствует справедливость моих слов. Или, может, устного признания, что, мол, я здорово справился с такой длинной речью. Чего я никак не ожидал, это что она поцелует меня, притом так горячо, что я прямо закачался.

— Берти, ты потрясающий человек! — воскликнула она, смеясь, хотя мне-то было совсем не до смеха. — Настоящий Дон-Кихот. Вот что я в тебе люблю. Кто бы догадался, слушая тебя, что по правде-то ты больше всего на свете хочешь жениться на мне сам.

Я хотел возразить, но не смог: язык зацепился за небо, и мозги онемели. Что-то в этом же роде, по-видимому, чувствовал Чичестер Устрица, когда дверь сарая захлопнулась и Боко поднял крик на весь сад. Жутко оказаться беспомощной игрушкой в руках Судьбы.

Флоренс взяла меня под руку и стала втолковывать мне, точно гувернантка, объясняющая отстающему ученику начатки арифметики:

— Неужели ты думаешь, что я не поняла? Мой дорогой Берти, я не слепая. Когда я разорвала нашу помолвку, я, естественно, предполагала, что ты все забудешь — или же обидишься и разозлишься и станешь плохо ко мне относиться. Сегодня я убедилась: я была не права. Брошь, которую ты мне подарил, открыла мне глаза на твои истинные чувства. Тебе вообще не обязательно было делать мне на день рождения подарок, если бы ты не хотел этим сказать, что любишь по-прежнему. А уж такой несоразмерно дорогой подарок… Разумеется, я сразу догадалась, на что ты намекаешь. Это совпало со всем остальным, что я от тебя слышала. Например, о том, что ты читаешь Спинозу. Ты думал, что потерял меня, но продолжал читать серьезную литературу — из любви ко мне. И я застала тебя в книжном магазине за покупкой моей книги. Не могу передать, как это меня тронуло! После этой случайной встречи ты не мог совладать с собой и приехал в Стипл-Бампли, чтобы снова оказаться вблизи от меня. А нынче ночью ты украдкой пробрался к нам в сад — постоять при свете звезд под моим окном… Нет, исключим всякие недоразумения. Я рада, что успела разгадать твои робкие намеки и что вовремя разглядела истинную сущность д'Арси Чеддера. Берти, я согласна быть твоей женой.

Что тут скажешь, кроме как «Большое спасибо!»? Я и сказал, и на том наши переговоры завершились. Она еще раз поцеловала меня, выразила желание, чтобы свадьба была скромная, в присутствии небольшого числа родных и ближайших друзей, и потопала к себе.

ГЛАВА 19

Я тоже двинулся, но только не сразу. Время было позднее, у Боко меня ждала теплая постель, но я еще довольно долго стоял, глядя, как безумный, в темную даль. Крылатые ночные существа с налета ударялись о мое лицо и, ударяясь, отскакивали от него, другие в то же самое время использовали заднюю сторону шеи в качестве катка, но я не поднял ладони, чтобы им помешать. Приключившаяся со мной ужасная беда превратила меня в настоящий соляной столб. Я думаю, ночная бабочка, или что это была за тварь, выделывавшая гимнастические упражнения у меня за ухом и вокруг, небось даже и не догадывалась, что у нее под ногами — тело некогда жизнелюбивого столичного щеголя. Наверное, считала, что это дерево или даже просто одушевленный камень.

Но постепенно жизнь все же возвратилась в похолодевшие члены, и я уныло поплелся по аллее к воротам, из ворот — по дороге и наконец достиг крыльца Фитлуортова дома. Дверь стояла открытая, и я просунулся внутрь. В конце коридора горел свет, я побрел на него и добрался до гостиной.

Боко сидел в кресле, задрав ноги на каминную полку и сжимая в руке стакан. Вид второго стакана, а рядом еще графина и сифона с содовой водой повлек меня к столу, как магнит. Бульканье льющейся жидкости пробудило от задумчивости хозяина дома, и он тут только заметил мое присутствие.

— Угощайся, — сказал он. Я поблагодарил.

— Хотя я изумлен, что у тебя хватает духу пить после всего, что было.

Голос его звучал холодно, и отчужденность, с какой он потянулся и снова наполнил свой стакан, тоже бросалась в глаза. Задержав на мне выразительный взгляд, словно увидел гусеницу в салате у себя на тарелке, он затем продолжил разговор:

— Я видел Нобби.

— Вот как?

— Да, и она, как я и ожидал, пролила потоки слез.

— Очень сожалею.

— И правильно делаешь. Это твоя рука выдавила из ее глаз жемчужные капли.

— Да брось ты.

— К чему отмахиваться? Ты, надеюсь, не совсем уж бессовестный человек? Собственная совесть наверняка твердит, что вина за эти слезы лежит на тебе. Н-да, если бы кто-нибудь мне сказал, что Берти Вустер меня подведет…

— Ты это уже говорил.

— И еще буду говорить. Хоть и до седмижды семидесяти раз.[125] Для таких поступков мало одного вскользь произнесенного замечания. Когда рухнула вся твоя вера в человека, поневоле станешь повторяться.

Боко рассмеялся коротким горестным смехом, хриплым и режущим слух. После чего, как бы отложив на время эту малоприятную тему, осушил стакан и заметил, что я сильно припозднился, он ждет меня уже тысячу лет.

— Выйдя с тобой прогуляться после ужина, я никак не думал, что ты будешь гулять чуть не до привоза утреннего молока. Тебе придется изменить свои беспутные столичные привычки, если ты хочешь вписаться в добропорядочную английскую деревенскую жизнь.

— Да, я несколько задержался.

— Из-за чего?

— Ну, во-первых, Эдвин съездил мне клюшкой по голове. На это ушло какое-то время.

— Что-что?

— Что слышишь.

— Он шмякнул тебя клюшкой?

— Прямо по макушке.

— А-а! — Боко заметно повеселел. — Славный парень этот Эдвин. У мальчишки отличные задатки. И высокие идеалы.

В эту тяжелую минуту такое вопиющее бесчувствие сильно огорчило меня, наполнив мне душу, как выразился бы Дживс, печалью, которую не выразить словами. Человек в моем положении ждет, чтобы друзья сплотились вокруг него.

— Не хихикай и не злорадствуй, Боко, — жалобно попросил я. — Я нуждаюсь в сочувствии, в сочувствии и совете. Знаешь, что случилось?

— Что?

— Я помолвился с Флоренс.

— Как? Опять? А куда девался Сыр?

— Сейчас я тебе все расскажу. Это ужасно. Наверное, мой жалобный голос разбудил в нем добрые чувства, я описывал ему пережитую трагедию, а он внимательно слушал, и на лице у него отражалось вполне человеческое понимание. Дослушав до конца, он весь передернулся и потянулся за графином, и видно было, что глоток спиртного ему сейчас жизненно необходим.

— Эта же судьба могла выпасть Джорджу Вебстеру Фитлуорту! — шепотом произнес он. — Бог упас.

Я обратил его внимание на то, что он упускает главное.

— Все это, конечно, так, Боко, и я тебя от души поздравляю, что с тобой этого не случилось. Но самое существенное тут то, что Бертрам Вустер, о котором у нас идет речь, погиб окончательно и бесповоротно. У тебя нет никаких идей?

— Все под Богом ходим, — все так же задумчиво проговорил он. — Я уж надеялся, что черная метка окончательно перешла к Чеддеру по прозвищу Сыр.

— Я тоже так думал.

— И очень жаль, что не перешла, ведь Сыр в самом деле любит Флоренс. Ты, конечно, испытывал сострадание к нему, но совершенно напрасно, уверяю тебя. Он ее любит. А когда такой осел, как Сыр, любит, это уже навсегда. Мы бы с тобой сказали, что этого не может быть, никто по своей доброй воле не захочет жениться на этой ужасной девице, но факт таков. Она заставляла тебя читать «Типы этической теории»?

— Заставляла.

— Меня тоже. Это было первым, что открыло мне глаза на грозящую опасность. А вот Сыр схрумкал у нее эти «Типы» и не поморщился. Не понял, разумеется, ни единого слова, но, повторяю, схрумкал за милую душу. Они — идеальная пара. Жаль, что сорвалось. Конечно, если бы Сыр ушел из полиции, можно было бы попробовать вернуть им взаимопонимание. В этой его службе — корень всех бед.

Было ясно, что он опять упускает суть проблемы.

— Мы не о Сыре говорим, старина, а обо мне. К Сыру я отношусь вполне благосклонно и был бы рад видеть его счастливо женатым, но основной-то вопрос в том, как вызволить беднягу Вустера? Каким образом выпутаться Бертраму?

— А ты действительно хочешь выпутаться?

— Ну, знаешь!

— Она же будет оказывать на тебя положительное влияние, не забывай. Отрезвляющее. Просветительное.

— Зачем ты меня мучаешь, Боко?

— Ну, хорошо, а как ты выпутался в предыдущий раз, когда был с ней помолвлен?

— Долго рассказывать.

— Тогда, пожалуйста, не начинай. Я просто имел в виду, нельзя ли воспользоваться тем же приемом и для выхода из теперешнего кризиса?

— Боюсь, что нет. Тогда я должен был выполнить одно ее поручение, но не выполнил, и она послала меня куда подальше. Второй раз этого не устроишь.

— Понятно. Жаль, что ты не сможешь воспользоваться тем методом, к которому прибег я. Методом Фитлуорта, простым и действенным. Все бы твои трудности преспокойно разрешились.

— Почему я не могу им воспользоваться?

— Потому что он тебе неизвестен.

— Ты бы мне объяснил. Боко покачал головой.

— После того, как ты почему-то отказался помочь мне добиться расположения твоего дяди Перси? Нет, Берти. Метод Фитлуорта, испробованный и проверенный, и можно смело сказать, стопроцентно надежный, получит только тот, кто его заслужил. Своим секретом я согласился бы поделиться лишь с самым верным другом, надежным, как сталь.

— Я и есть друг, надежный, как сталь, Боко.

— Нет, Берти, ты совсем не как сталь, далеко не как сталь. Какой ты мне друг, стало ясно из твоего поведения нынешней ночью. У меня открылись глаза, Берти. Мне в совершенно ином свете представилась наша с тобой многолетняя дружба, начиная с самых истоков. Конечно, если ты готов пересмотреть свое решение и все-таки согласишься сыграть свою роль в деле, план которого разработал Дживс, тогда бы я с величайшим удовольствием… Но что толку рассуждать? Ты сказал «нет», значит, так тому и быть. Знаю, какая у тебя железная воля. Принятое тобою решение принято раз и навсегда.

Ну, это еще как сказать. Что воля у меня железная, я не отрицаю, но ее можно отключить, если обстоятельства того требуют. Волевой человек без труда определит, когда следует уступить и пойти на компромисс. Я с этим много раз сталкивался в моих взаимоотношениях с Дживсом.

— Ты полностью ручаешься за этот свой секретный метод? — уточнил я.

— Могу только свидетельствовать, что в моем случае он моментально принес желаемый результат. Только сию минуту я был помолвлен с Флоренс, раз-два, — и вот я уже с ней не помолвлен. В два счета. Больше всего похоже на магию.

— И ты мне его откроешь, если я пообещаю обругать дядю Перси?

— Открою после того, как ты его обругаешь.

— А почему не прямо сейчас?

— Ну, просто прихоть у меня такая. Совсем не потому, что я тебе не доверяю, Берти. И опасаюсь, как бы ты, узнав секрет Фитлуорта, не передумал и не отказался, со своей стороны, выполнить договор. Но все-таки это было бы искушением, а я не хочу пятнать твою чистую душу соблазнами.

— Но когда я выполню, ты расскажешь? Точно расскажешь?

— Как штык.

Я задумался. Выбор, стоявший передо мною, был ужасен. Но колебался я недолго.

— Ладно, Боко. Я согласен.

Он любовно ткнул меня кулаком в грудь. За один вечер это стало у него неискоренимой привычкой.

— Молодчина! — похвалил он меня. — Я так и думал, что ты согласишься. А теперь беги спать, чтобы выспался хорошенько и встал завтра бодрый и свежий. А я тут посижу еще, набросаю кое-какие обороты и выражения, которые ты швырнешь старику в лицо. Нельзя полагаться на вдохновение минуты. Текст должен быть написан и выучен наизусть. Да и вряд ли ты сам, без посторонней помощи, способен придумать что-нибудь подходящее. Тут требуется перо профессионала.

ГЛАВА 20

Спал я в ту ночь беспокойным сном. Мне снился дядя Перси, гоняющийся за мною с охотничьим хлыстом. Проснувшись поутру, я увидел, что, несмотря на свинцовый груз на сердце, погодные условия за окном просто великолепны. Солнце сияло, небо блистало голубизной, и в листве слышалось чириканье целого полчища, или легиона, наших пернатых соседей.

Но, как я уже сказал, хотя Природа и улыбалась, в душе Бертрама отсутствовала склонность следовать ее примеру. Солнечное сияние меня не будоражило, небесная лазурь (как иногда называют этот оттенок) не веселила; а что до птичьего ликования, то оно при данных обстоятельствах казалось мне неумеренным и в дурном вкусе. Когда человека ждет такое тяжкое испытание, какое ждало в тот день меня, не очень-то радует даже хорошая погода.

Часы показывали время весьма раннее, обычно я воздвигаюсь ото сна много позже, и будь камень у меня на сердце не такой тяжелый, я бы, возможно, перевернулся на другой бок и вздремнул еще минут сорок. Но мысль о черном деле, которое мне предстояло совершить, прежде чем солнце этого дня спрячется за горизонтом, — или можно сказать: пока обед этого дня не упрячется в желудки, — исключала дальнейший сон. Поэтому я поднялся и, подхватив губку и полотенце, направился было в ванную для обливания туловища, но заметил какую-то бумажку, торчащую из-под двери. Я поднял ее — это оказался предназначавшийся для меня текст, над которым минувшей ночью трудился Боко, кое-что из того, если помните, что я должен был, по его мнению, сказать дяде Перси. Я скользнул по нему взглядом, и на лбу у меня выступила испарина. В ужасе я опустился на кровать. Впечатление было такое, будто схватил рукой живую змею.

Помнится, я уже выше рассказывал, как однажды юным растущим отроком в школе я проник среди ночи в кабинет нашего директора преподобного Обри Апджона с целью выкрасть горсть-другую печенья, которое, согласно моей информации, хранилось у него в шкафу, и как, исполнив задуманное, я обернулся и увидел, что законный владелец печенья при сем присутствовал — сидел за письменным столом и ледяным взором наблюдал за моими действиями.

А почему я сейчас опять припомнил тот случай, так это потому, что тогда, после краткой паузы, пока я стоял в смущении, а преподобный Обри все сильнее ярился и разводил пары, он дал юному Вустеру пространную устную характеристику, которую я до сего дня считал высшим достижением в области ученой брани — такое мог бы написать кто-нибудь из малых библейских пророков, вставший утром с левой ноги. Мне казалось, как я уже говорил, что до этой планки не дотянуться больше ни одному оратору.

Текст был машинописный, через один интервал, слов примерно на шестьсот, и из этих шестисот — не больше десяти таких, которые я способен был бы, если очень постараться, произнести перед человеком дядиного масштаба — разве что накачавшись выше ушей неразбавленным спиртом. А Боко, не забудьте, назначил мое выступление на десять часов утра!

Выскочить пулей из комнаты и ворваться к Боко с пеной негодования на устах было для меня делом одной минуты. Но заготовленный мною красноречивый протест пропал даром, так как Боко в комнате не оказалось. От престарелой женщины, копошившейся в кухне, я узнал, что он отправился на реку купаться. Мчусь туда и вижу — Боко плещется на глубине, и воздух звенит от его жизнерадостного гогота.

И опять мне пришлось прикусить язык, потому что со второго взгляда я обнаружил бок о бок с ним некий розовый, похожий на большого дельфина объект, и понял, что в купании принимает участие Чеддер по прозвищу Сыр. Этому неутомимому стражу порядка в Стипл-Бампли и адресовал Боко свой жизнерадостный гогот. Я прикинул, что лучше мне не показываться. Было очевидно, что в данных условиях разговор с Сыром не принесет ни проку, ни удовольствия.

Словом, я побрел потихоньку вдоль берега, весь погруженный в думы, и вдруг слышу, рыболовная леска со свистом разрезает воздух. Оказалось, это Дживс задает жару чешуйчатым жителям водной стихии. Я мог бы догадаться, что, обосновавшись в Стипл-Бампли, он первым делом устремится на берег, чтобы забросить крючок-другой.

А поскольку именно этому любителю-рыболову я был обязан теперешним своим бедственным положением, вы не удивитесь, если я скажу, что обратился я к нему довольно холодно.

— А-а, Дживс, — буркнул я.

— Доброе утро, сэр, — ответил он. — Чудесная погода.

— Кое для кого, может быть, и чудесная, — сдержанно возразил я. — Но не для последнего из Вустеров, который по вашей милости угодил в такую передрягу, в сравнении с которой меркнут все предыдущие.

— Сэр?

— Нет смысла говорить «сэр». Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Исключительно благодаря вашим стараниям я теперь должен буду наговорить дяде Перси таких слов, которые что-то такое учинят с его кудрями — что именно, я в данную минуту не припомню.

— Напомаженные завитые кудри рассыплются, сэр, и каждый волосок поднимется, как иглы китовраса.[126]

— Китовраса?

— Да, сэр.

— Тут, должно быть, какая-то ошибка. Такого животного нет. Но, впрочем, не имеет значения. Важно, что из-за вас я оказался перед необходимостью обругать дядю Перси. И я хотел бы знать, зачем вы это сделали? Разве это не жестоко с вашей стороны? Не противоречит духу феодальной верности?

На его лице выразилось недоумение. Легкое недоумение, другого от него не дождешься. Чуть-чуть вздернулась одна бровь, и капельку шевельнулся кончик носа.

— Вы говорите, сэр, о том предложении, которое я выдвинул по просьбе мистера Фитлуорта?

— Да, я говорю именно об этом, Дживс.

— Но ведь ваше согласие на сотрудничество в этом деле диктовалось исключительно движением вашего доброго сердца, сэр. Ваше право было отказаться от какого-либо участия в нашем плане.

— Ха!

— Сэр?

— Я сказал «ха!», Дживс. Потому что именно это я и хотел сказать. Вам известно, что произошло этой ночью?

— Этой ночью многое произошло, сэр.

— Ваша правда. Среди прочего я, например, получил удар по голове скаутским стеком от юного Эдвина, принявшего меня за грабителя.

— Вот как, сэр?

— После чего мы с ним разговорились, и он сообщил мне, что нашел в траве ту брошь, которую мы считали погибшей в огне, и вручил ее леди Флоренс в качестве подарка на день рождения от меня.

— Вот как, сэр?

— Эта вещица оказалась соломинкой, перетянувшей чашу весов. Леди Флоренс жутко переругалась с Сыром и дала ему отставку за неуважительные высказывания о современных прогрессивных взглядах и теперь опять помолвлена с несчастным козлом отпущения, которого вы видите перед собой.

Я опасался, что тут он опять произнесет: «В самом деле, сэр?» — а я бы тогда вполне мог забыть всякие цивилизованные благопристойности и влепить ему раза. Но он все-таки в последнюю минуту сдержался и только озабоченно и сочувственно поджал губы. Уже лучше.

— А согласился я участвовать в вашей затее потому, что Боко, как он сам признался, знает простое и верное средство избавления от помолвки с этой конкретной барышней, но сообщит его мне только после моего разговора с дядей Перси.

— Я понял, сэр.

— Мне бы надо узнать это средство. Метод Сыра: наговорить гадостей насчет современных прогрессивных взглядов — для меня не подходит, я не смогу сочинить ничего подходящего. В моем случае либо средство Боко, либо ничего. Вы случайно не знаете, из-за чего леди Флоренс прервала с ним отношения?

— Не знаю, сэр. Для меня вообще новость, что мистер Фитлуорт был обручен с ее милостью.

— Конечно был, еще бы! В после-Вустеровский и до-Чеддеровский период. Но что-то такое между ними произошло, какие-то нелады, и все немедленно отменилось. Как по волшебству, Боко сказал. Он что-то предпринял, мне кажется. Что бы это могло быть?

— Не рискну выдвигать предположения, сэр. Может быть, вы желаете, чтобы я провел опрос среди слуг в «Бампли-Холле», сэр?

— А что, отличная мысль.

— Не исключено, что кто-то из них осведомлен об этом событии.

— Да там, наверное, много дней об этом только и разговору было. Поинтересуйтесь у дворецкого. Прощупайте повара.

— Очень хорошо, сэр.

— Или можно поспрашивать личную горничную леди Флоренс. Кто-нибудь наверняка знает. Не многое из того, что делается в доме, остается тайной для обслуживающего персонала.

— Ваша правда, сэр. Слуги в доме, как правило, хорошо обо всем осведомлены.

— И вот еще что. Имейте в виду, необходима быстрота. Если вам удастся снабдить меня информацией до того, как я двинусь на дядю Перси, — то есть до десяти часов, это предельный срок, — тогда я смогу не обращаться к дяде со словами, при мысли о которых у меня, честно признаюсь, мурашки по спине бегут. А что касается счастья Боко и его дамы сердца, то я, конечно, рад буду им посодействовать, но, наверное, это можно сделать каким-нибудь другим, менее убийственным способом. Словом, Дживс, не теряйте времени, идите и проведите опрос.

— Очень хорошо, сэр.

— Встреча — у ворот, начиная с половины десятого. Я там буду и жду вас с донесением. Постарайтесь не подвести меня, Дживс. Сейчас такой момент, когда люди доброй воли должны сплотиться и прийти человеку на помощь. Если бы я показал вам составленный Боко список слов и выражений, которые от меня требуется бросить в лицо дяде Перси, — к сожалению, он остался у меня в комнате, выпал из моих похолодевших пальцев, — ваши завитые напомаженные кудри рассыпались бы, как миленькие, можете мне поверить. Вы точно помните, что там написано «китоврас»?

— Точно, сэр.

— Поразительно. Хотя Шекспир, он вообще, наверное, по большей части совал в свои сочинения что под руку подвернется.

Поскольку я собирался в ванную, когда прочел сочинение Боко и побежал его разыскивать, на мне все еще было обычное ночное одеяние английского джентльмена плюс халат, так что пока я вернулся к себе, переоделся и явился в столовую, прошло еще некоторое время. Боко был уже там и уминал утреннюю яичницу. Я спросил у него, кто такой китоврас. Но он ответил, что к черту всех китоврасов, а видел ли я инструкцию, и если видел, то каково мое мнение.

На это я ему ответил, что еще бы не видеть, видел, и она меня потрясла до глубины души. Нет на свете такой силы, добавил я, которая бы заставила меня пересказать дяде Перси, даже в общем и целом, кошмарное содержание этого документа.

— Кошмарное содержание?

— Да. Мои слова.

Боко обиженно пробормотал что-то насчет художника и убийственной критики.

— По-моему, это отличная проза. Упругая, плотная, выразительная. Тема меня вдохновила, и на мой взгляд, я справился с ней неплохо. Но, конечно, если тебе кажется, что личная нота несколько слишком подчеркнута, можешь кое-где внести небольшие поправки — разумеется, сохранив суть.

— Кстати сказать, — вставил тут я, чтобы его немного подготовить, — не удивляйся, если в последнюю минуту я все-таки переменю свои планы и выйду из игры.

— Что?!

— Я подумываю об этом.

— Ну, знаешь ли! И это говорит…

— Да.

— Но ты же еще не слышал, что я хотел спросить.

— Я знаю: «И это говорит Бертрам Вустер?»

— Верно. И что же?

— Да.

Дальше его застольные речи приняли довольно язвительный критический уклон и коснулись так называемых старых товарищей, которых он до сих пор считал надежными и верными, а они, к великому его разочарованию, оказываются трусливыми ничтожествами, малодушными, как зайцы.

— Где же внуки английского бульдога, я спрашиваю? — горько заключил он на высоких тонах. — Ну, что ж. Ты, конечно, понимаешь, что отсюда следует. Подведешь меня — и не видать тебе тайного средства Фитлуорта.

Я хитро улыбнулся и положил себе на тарелку кусок ветчины. «Много ты знаешь», — подумал я.

— Я буду смотреть, как ты идешь к алтарю об руку с Флоренс Крэй, и даже пальцем не шевельну, чтобы спасти тебя. Мало того, ты услышишь в хоре один голос, который будет петь «О, высшая любовь» громче всех, и это будет мой голос. Лучше выбрось это из головы, Берти, я тебе советую.

— Я же не говорю, что отказываюсь сыграть свою роль, — возразил я. — Я говорю только, что, может быть, откажусь.

Это его немного успокоило, он слегка размяк и высказался в том духе, что когда настанет миг, он уверен, лучшая сторона моей натуры возьмет верх. А еще немного погодя мы расстались, обменявшись взаимными наилучшими пожеланиями.

Между нами было заранее условлено, что в «Бампли-Холл» мы придем порознь. Ему, считал Боко, и не без основания, лучше пробраться в дом тайно, а то еще на него набросятся и выставят вон. Поэтому он сказал, что пойдет в обход, отыщет где-нибудь прореху в изгороди и подкрадется к окну кабинета, держась под прикрытием кустов и ступая с осторожностью, чтобы не хрустнула ветка под ногой.

Ну, а я пошел сам по себе и у ворот увидел дожидающегося Дживса. С первого же взгляда я понял, что у него есть для меня добрые вести. Я умею определять. Он не то что улыбается в таких случаях, улыбаться он не умеет, но уголки губ у него слегка вздрагивают, и взор исполнен благорасположения.

Я поспешил с вопросом:

— Ну как, Дживс?

— У меня есть для вас нужные вам сведения, сэр.

— Вы герой, Дживс! Расспросили дворецкого? Прощупали повара?

— На самом деле информацию я получил от мальчика, который чистит ножи и ботинки, сэр. От подростка по фамилии Эрбут.

— Каким же образом он попал в наши специальные корреспонденты?

— Дело в том, сэр, что он оказался очевидцем интересующего нас происшествия, когда, скрывшись за кустом, втайне покуривал сигарету. С этой позиции он мог наблюдать всю сцену.

— Что же там творилось? Рассказывайте, Дживс, и не опускайте ни одной, самой мельчайшей подробности.

— Первым, что привлекло его внимание, было явление мастера Эдвина.

— Значит, без него и тут не обошлось?

— Не обошлось, сэр. Его роль, как вы увидите, была весьма важной. По словам Эрбута, мастер Эдвин пробирался среди кустов, сосредоточенно глядя себе под ноги. Похоже было, что он шел по следу.

— Следопыт. Бойскауты все обожают строить из себя следопытов.

— Именно так, насколько мне известно, сэр. А его действиями с сестринским умилением любовалась леди Флоренс, срезавшая цветы на цветочном бордюре по соседству.

— Наблюдала за ним?

— Да, сэр. С другой стороны в это же время появился мистер Фитлуорт, двигавшийся по следу молодого джентльмена.

— Выслеживал следопыта?

— Да, сэр. Эрбут говорит, что вид у мистера Фитлуорта был сосредоточенный и целеустремленный. Таков, во всяком случае, смысл его слов, хотя сами слова он употребил не эти. Мальчики, которые чистят ножи и ботинки, по большей части не умеют правильно выражаться.

— Я тоже заметил. Словарь у них бедный. Продолжайте, Дживс. Я сгораю от нетерпения. Итак, Боко, вы говорите, шел по следу Эдвина. Зачем?

— Тот же вопрос задал себе и Эрбут.

— Он был озадачен?

— Да, сэр.

— Неудивительно. Я тоже озадачен. Вижу, что интрига закручивается, но провалиться мне, если понимаю, к чему дело идет.

— Однако очень скоро мотивы мистера Фитлуорта стали ясны, сэр. Когда мастер Эдвин приблизился к цветочному бордюру, он внезапно прибавил шагу…

— Эдвин?

— Нет, сэр. Мистер Фитлуорт. Он подскочил к молодому джентльмену и, воспользовавшись тем, что тот, приглядываясь к следу, нагнулся, нанес ему сильный удар ногой по… телу.

— Вот это да!

— Мастер Эдвин подлетел в воздух и упал прямо к ногам леди Флоренс. Ее милость, потрясенная и разгневанная, резко упрекнула мистера Фитлуорта и потребовала, чтобы он немедленно объяснил свой безобразный поступок. Он попытался оправдаться тем, что-де мастер Эдвин ковырялся в его электрической яйцеварке, вследствие чего сырое яйцо вылетело из аппарата и ударило его по носу. Однако ее милость не сочла возможным принять такое оправдание и объявила помолвку расторгнутой.

Я набрал в грудь воздуха. Пелена упала с моих глаз. Мне все стало ясно. Вот, оказывается, какое оно, средство Фитлуорта — пинок в зад юному Эдвину! Не зря Боко назвал его простым и безотказным. Все что нужно — это крепкий башмак и сестринская любовь.

Я услышал вежливое покашливание Дживса.

— Если вы поглядите влево, сэр, то увидите, что на аллею как раз вышел мастер Эдвин и нагнулся над каким-то предметом на земле, чем-то привлекшим его внимание.

ГЛАВА 21

Я его понял. Ясно ведь, что он хотел сказать. Одного того, как он при этом на меня посмотрел, с намеком и призывом, было довольно, чтобы я уловил скрытый смысл его сообщения. Точно так мог смотреть папаша-римлянин, передавая сыну щит и копье и подталкивая его на битву. Последние слова Дживса должны были взбодрить меня, как зов боевой трубы.

И, однако же, я оставался в нерешительности. Конечно, после того как юный Эдвин шарахнул меня ночью стеком по голове, возможность дать ему пинка была заманчива, мальчишка давно уже напрашивался на что-нибудь в подобном роде. Но браться за такое дело на холодную голову все же немного неловко. Как, скажите на милость, подвести к этому в ходе обычного разговора? «Привет, Эдвин, как дела? Прекрасная погода, не правда ли?» И шмяк! Вот видите? Я и говорю — неловко.

В случае Боко все складывалось совсем иначе, он был в состоянии слепого бешенства, которое охватывает человека, получившего по носу сырым яйцом. Это давало ему определенный разбег.

Словом, я стоял и задумчиво теребил подбородок.

— Верно, — говорю, — это он, и действительно, как вы заметили, стоит, нагнувшись. Но, Дживс, вы в самом деле рекомендуете…

— Да, сэр.

— Что? Прямо сейчас?

— Прямо сейчас, сэр. «В делах людских прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха, когда ж отлив наступит, лодка жизни по отмелям несчастий волочится».[127]

— Да-да. Конечно. Тут двух мнений быть не может. Но…

— Если вы имеете в виду, сэр, что необходимо еще присутствие леди Флоренс в качестве свидетельницы происходящего, как это было в случае мистера Фитлуорта, то я с вами совершенно согласен. Я могу пойти и сообщить ее милости, что вы ждете ее в аллее и были бы рады перемолвиться с нею несколькими словами.

Но я все еще колебался. В делах такого рода, бывает, полностью разделяешь общую идею, но когда доходит до практического осуществления, все-таки как-то не можешь решиться. Я объяснил это Дживсу, и он сказал, что примерно то же самое было с Гамлетом.

— Ваша нерешительность вполне понятна, сэр. «Меж выполненьем замыслов ужасных и первым побужденьем промежуток похож на морок иль на страшный сон. Наш разум и все члены тела спорят, собравшись на совет, и человек похож на маленькое государство, где вспыхнуло междоусобье».[128]

— Вот именно, — согласился я. Он хорошо умеет формулировать такие вещи.

— Если это поможет вам разжечь кровь и напрячь жилы,[129] сэр, позвольте напомнить вам, что уже почти десять часов и только спешное исполнение предложенного вам мною плана избавит вас от необходимости явиться в кабинет его сиятельства.

Он избрал верный подход. Я больше не колебался.

— Вы правы, Дживс. Сколько, по-вашему, времени я должен буду занимать Эдвина разговором, пока вы не вышлете на сцену леди Флоренс?

— Не долее нескольких минут, сэр. Мне известно, что ее милость сейчас находится в своих апартаментах и занимается литературными трудами. Так что она явится, так сказать, по первому зову.

— В таком случае — вперед!

— Очень хорошо, сэр.

Он, мерцая, уплыл выполнять поручение, а я, слегка мобилизовав нервы и напрягши жилы, насколько это осуществимо прямо так, с бухты-барахты, расправил плечи и отправился туда, где посреди дороги сидел на корточках Эдвин. Утро было по-прежнему погожее, солнце сияло, и черный дрозд, помню, свистал в близлежащем кустарнике. Да и что бы ему не свистать? Я просто упомянул о нем, желая подчеркнуть царившее кругом безоблачное спокойствие. Признаюсь, у меня тогда мелькнула мысль, что для такого дела более подходящей сценой был бы пустынный верещатник в полночь, а над ним чтобы выл холодный ветер, и три ведьмы произносили бы свои реплики над кипящим котлом.

Ну, да что поделаешь, приходится выбирать одно из двух. Посторонний наблюдатель, я думаю, не заметил бы ничего особенного ввыправке Бертрама, шагающего к своей жертве. Может быть, он подумал бы про себя, что Бертрам сегодня в превосходной форме.

Подойдя к юнцу, я остановился.

— Привет, юный Эдвин, — говорю я ему.

Он смотрел в землю, но при звуках знакомого голоса поднял на меня пару глаз в покрасневших веках — настоящий хорек, ищущий общества себе подобных.

— Привет, Берти. Знаешь, Берти, я сегодня утром совершил еще одно доброе дело.

— Да?

— Кончил наклеивать в альбом Флоренс все отзывы на ее роман. Теперь у меня заполнено все до прошлой среды.

— Молодчина. Нагоняешь. А тут ты что делаешь?

— Изучаю муравьев. Ты знаком с муравьями, Берти?

— Только на пикниках с ними встречался.

— А я читал про них. Интересные.

— Не сомневаюсь.

Я был рад предложенной теме, ее нам с лихвой хватит до прибытия Флоренс. Было видно, что юный негодник до макушки полон знаниями об этих трудолюбивых букашках и только того и жаждет, что поделиться со мной.

— А ты знал, что муравьи умеют разговаривать?

— Разговаривать?!

— На свой лад. Между собой, понятное дело. Они колотят головой о листок. Да, Берти, как твоя голова сегодня? Я чуть не забыл справиться.

— Еще чувствительно.

— Я так и думал. Надо же. Ну и смеху было ночью, правда? Я от хохота потом никак уснуть не мог.

Он звонко расхохотался, и от этого пронзительного звука всякие угрызения начисто испарились из моей груди. Мальчишка, для которого шишка на макушке Вустера, размером с мяч для гольфа, является предметом бессердечного осмеяния, заслуживает любого, самого свирепого пинка. Теперь задача, которую мне предстояло выполнить, не внушала мне больше ничего, кроме злорадства и упоения. Святое дело, можно сказать. Только подумать, как много пользы принесет этому ребенку хороший, основательный пинок в зад! Он может послужить для него началом новой жизни.

— Значит, ты хохотал, а?

— Вовсю.

— Ха! — промолвил я и скрипнул несколькими зубами. Бесило, конечно, то, что я уже вполне раскочегарился и был готов к выступлению, и Эдвин в ходе своих муравьиных штудий принял как раз такую позу, какая требовалась по сценарию, а приступить к действиям пока еще нельзя. Я был как гончий пес на сворке. До прихода Флоренс я ничего стоящего не мог сделать. Как выразился Дживс, необходимо ее присутствие в качестве свидетельницы происходящего. Напрасно, высматривая ее, я обшаривал глазами горизонт, как потерпевший крушение моряк высматривает в морской дали одинокий парус, а тем временем продолжалась наша беседа о муравьях. Эдвин объяснил мне, что они относятся к семейству Гименоптера, а я в ответ пробормотал:

— Ну-ну. Гляди, какие шустрые, а?

— Они характеризуются чрезвычайно четким делением туловища на три отдела: голова, грудь и брюшко, — и еще у них брюшко прикреплено к груди посредством черенка, или петиолы, из двух чешуек, или узлов, и поэтому может свободно поворачиваться относительно груди.

— Честное слово?

— Самка кладет яйца и кормит личинок тем, что отрыгивает из желудка.

— Не будем касаться неаппетитных подробностей, мой друг.

— И самцы, и самки имеют крылья.

— Почему бы им их и не иметь?

— Но самки себе крылья отрывают и бегают без них.

— Не верится. Даже муравьи едва ли способны на такую глупость.

— Нет, это правда. Так в книге написано. Ты видел, как муравьи сражаются?

— Что-то не припомню.

— Они встают на задние ноги и подгибают брюшко.

Тут, к великому моему сожалению, то ли для наглядности, то ли у него ноги затекли, он именно так и поступил: встал на задние ноги и подогнул брюшко. В это же самое мгновенье я увидел вдали Флоренс — она вышла из дома и торопливо зашагала в нашу сторону.

Ситуация создалась критическая, человек менее изобретательный решил бы, наверное, что все пропало. Но мы, Вустеры, соображаем быстро.

— Эй, смотри-ка, — сказал я.

— Что случилось?

— Это ты уронил шестипенсовик?

— Нет.

— Кто-то уронил. Погляди.

— Где?

— Вон под кустом.

Я показал на какой-то куст, росший с краю аллеи.

Как вы, наверное, поняли, говоря это, я опустился до хитрости; люди, знающие Бертрама Вустера и его твердые правила, могут предположить, что после такого сознательного отклонения от истины щеки его залились краской стыда. Ничего подобного. Щеки у него действительно раскраснелись, но то был румянец азарта и торжества.

Тонкий расчет на его детскую жадность полностью оправдался. Не успел я оглянуться, как он уже стоял на четвереньках, и притом в такой подходящей позе, что удобнее я бы и сам не мог его поставить. Его выпуклые в обтяжку шорты смотрели на меня снизу вверх призывно и соблазнительно.

Как справедливо говорит Дживс, в делах людских есть приливы и отливы, с приливом достигаем мы успеха. Я замахнулся ногой и шарахнул его по тому месту, где ткань была натянута сильнее всего.

Результат оказался превосходен. Принимая во внимание, что я со школьных лет никого не пинал, можно было опасаться некоторой заржавленности в суставах. Но нет, ничего подобного. Давняя ухватка сохранилась. Расчет был точен, и исполнение безупречно. Мальчишка исчез в кустах, пролетев по воздуху, как из пушки. И в тот же самый миг раздался голос Флоренс:

— Ах!

В этом возгласе ощущалась бездна эмоций, они хлестали через край. Но, к великому моему недоумению, это были не совсем те эмоции, которых естественно было бы ожидать. Ужас в нем отсутствовал, не было и ничего похожего на негодование и оскорбленную сестринскую любовь. Хотите верьте, хотите нет, но преобладала в этом возгласе нота радости. Можно даже сказать, ликования. Короче говоря, ее «Ах!» в сущности равнялось обыкновенному «Ура!», и я был этим глубоко озадачен.

— Вот спасибо, Берти! — сказала она. — Я как раз собиралась сама дать ему хорошенько. Эдвин, поди сюда!

В чаще леса затрещало. Рассудительный ребенок осторожно выбирался из зарослей, придерживаясь диаметрально противоположного направления. «Ух ты!» — смутно донеслось издалека, и он окончательно сгинул, не оставив даже обломков.

Флоренс взирала на меня с сердечным и благодарным выражением во взгляде и с довольной улыбкой на губах.

— Большое тебе спасибо, Берти, — повторила она прочувствованным голосом. — Я готова с него шкуру спустить! Открываю альбом с газетными вырезками, а негодник половину отзывов на «Сплин и розу» наклеил вверх изнанкой. По-моему, назло. Жаль, что не удалось его поймать, но ничего не поделаешь. Не могу сказать, Берти, до чего я тебе благодарна. Как ты додумался?

— Да так, пришло вдруг в голову.

— Понимаю. Внезапно осенило. Центральная тема моего романа тоже пришла мне в голову внезапно, как бы сама по себе. Дживс сказал, что ты хочешь со мной поговорить. Это что-то важное?

— Да нет, ничего важного.

— Тогда отложим. Я пойду, попробую как-нибудь отпарить то, что он наклеил, может быть, получится.

Она торопливо зашагала обратно, но все-таки на пороге оглянулась и любовно махнула мне рукой. Я остался один и мог, наконец, проанализировать создавшееся положение.

Хуже всего себя чувствуешь, мне кажется, когда накрылось дело, которое, ты считал, у тебя в кармане. Я растерянно смотрел в будущее и никак не мог вздохнуть, мне словно влепили медицин-боллом под ложечку, — был со мной один раз такой случай, когда я ездил в Америку. Даже неожиданно обнаружившиеся в характере Флоренс нормальные человеческие черты, о наличии которых я до сих пор и не подозревал, не могли примирить меня с тем, что меня теперь неотвратимо ожидало. Флоренс, которой хочется содрать шкуру с Эдвина, это, конечно, лучше, чем Флоренс, не способная испытывать такие желания, но все равно, как ни верти, ничего хорошего я впереди для себя не видел.

Сколько я так простоял, предаваясь горьким думам, прежде чем обратил внимание на слабое попискивание у себя под боком, мне трудно сказать. Довольно долго, я думаю, так как, когда я все же заметил рядом с собой Нобби, она уже дергала меня за рукав довольно раздраженно, точно человек, который попытался вступить в общение с глухонемым, но в конце концов убедился, что от такого одностороннего разговора одна досада и никакого прока.

— Берти!

— А? Прости, я задумался.

— Ну, так очнись. Опоздаешь.

— Опоздаю? Куда?

— К дяде Перси в кабинет.

Я уже раньше имел случай сообщить, что неплохо умею различать у тучек светлую изнанку, и если любой катаклизм или бедствие имеет положительную сторону, я рано или поздно обязательно ее замечу. Вот и теперь слова Нобби напомнили мне, что крушение всей моей жизни имеет положительную сторону. Как ни мрачна открывающаяся передо мной перспектива, от которой уже не отвертеться, зато можно, по крайней мере, избежать разговора с дядей Перси.

— А, — говорю, — ты вот о чем. Это отменяется.

— Отменяется?

— В награду за участие в этом деле мне должны были открыть тайный способ Фитлуорта, как освободиться от помолвки с Флоренс Крэй. Я его уже узнал, и он здесь неприменим. Поэтому я возвращаю верительные грамоты.

— Значит, ты отказываешься нам помочь?

— Любым другим образом, который вы мне предложите, — пожалуйста. Но не посредством приведения в бешенство дяди Перси.

— Ах, Берти!

— И нечего восклицать «Ах, Берти!»

Нобби выпучила на меня глаза, и на минуту мне показалось, что сейчас снова вступят в действие жемчужные капли, о которых так красноречиво говорил Боко. Но Хопвуды сделаны из прочного материала — плотину не прорвало.

— Но я не понимаю, — только и произнесла Нобби. Я подробно объяснил ей, что произошло.

— Боко утверждал, — заключил я свой рассказ, — что его метод безотказен. Но это оказалось не так. И если никакого другого предложения у него нет, я…

— Но у него есть другое. Вернее, у меня есть.

— У тебя?

— Ты хочешь, чтобы Флоренс расторгла помолвку?

— Да!

— Тогда ступай поговори с дядей Перси, а я покажу ей то письмо, где ты написал все, что о ней думаешь. Оно не может не подействовать.

Я встрепенулся. Точнее, я подпрыгнул вверх на добрый фут.

— Вот это да!

— Ты что, не согласен?

— Еще бы не согласен!

Я разволновался, как, кажется, никогда в жизни. Про то письмо я совершенно позабыл, но теперь, припоминая его пламенные строки, я почувствовал, что надежда, уже совсем было умершая, скидывает с себя гробовые пелены и снова приступает к исполнению прежних обязанностей. Способ Фитлуорта, может, и не сработал, но средство юной Хоупвуд, без сомнения, сделает свое дело.

— Нобби!

— Думай на бегу!

— Ты обещаешь показать то письмо Флоренс?

— Честное благородное, если ты задашь жару дяде Перси.

— Боко на посту?

— Сейчас уже наверняка.

— Тогда с дороги! Я иду!

И я, как на крыльях, устремился к дому, перескочил через порог, пронесся по коридору к дверям дядиного логова и вломился в дверь.

ГЛАВА 22

Кабинет дяди Перси, который я, вообще говоря, посетил сейчас впервые в жизни, представлял собой, как пишут в сценических ремарках, «богатый интерьер», изобилующий всевозможными столами и столиками, креслами, коврами и прочими устройствами. Одну стену целиком занимали книги, а на противоположной висело большое живописное полотно, изображающее, надо полагать, нимф или кого-то в этом роде, занятых играми с существами, которые, как я понял по виду и манерам, были фавнами. Обращали на себя также внимание большой глобус, вазы с цветами, чучело форели и скульптурный бюст — не исключено, что покойного мистера Гладстона.

Одним словом, там было все что твоей душе угодно, кроме самого дяди Перси. Он не восседал в кресле за письменным столом и не расхаживал туда-сюда по комнате, подкручивая глобус, нюхая цветы в вазах, читая корешки книг, любуясь чучелом форели или разглядывая фавнов и нимф. Нигде не видно было ни малейших признаков дяди Перси, и это полное отсутствие в помещении родственников и свойственников сильно меня озадачило.

Странное испытываешь ощущение, когда настроился на стычку с противником, и вдруг убеждаешься, что никакого противника в поле зрения нет. Вроде как поднял ногу, чтобы ступить на последнюю ступеньку, а ступеньки не оказалось. Я стоял, прикусив губу, и растерянно думал о том, что же делать дальше?

Аромат сигарного дыма, все еще висевший в воздухе, свидетельствовал о том, что совсем недавно дядя здесь был, а распахнутая дверь на террасу подсказывала, что он мог выйти в сад — быть может, чтобы на свежем воздухе поломать голову над одолевавшими его заботами, например: как, черт возьми, при таких порядках в «Бампли-Холле» улучить пять минут для спокойного разговора с глазу на глаз с Чичестером Устрицей? В этой ситуации я колебался, последовать ли мне за ним в сад или же, сохраняя status quo, остаться на месте до его возвращения.

Многое тут, конечно, зависело от того, как долго он будет отсутствовать. Ведь боевой задор, с которым я влетел в кабинет, само собой, не вечен. Я уже ощущал определенное похолодание в области ног, не говоря о пустоте под диафрагмой и склонности к икоте. Еще минута или две промедления, и недуг распространится по всему телу, так что дядя, вернувшись, застанет у себя в кабинете Бертрама, из которого уже высыпались все опилки, Вустера, только на то и способного, что лепетать: «Да, дядя Перси» или «Нет, дядя Перси».

Следовательно, как ни посмотреть, а лучше все же выйти в сад и обратиться к нему прямо на широких открытых просторах, где затаился где-то поблизости Боко. Подойдя к распахнутой двери, я уже готов был переступить через порог, хотя и не особенно радуясь предстоящей встрече, когда мое внимание привлекли какие-то громкие голоса. Они доносились издалека, и текст диалога не достигал барабанных перепонок, отчетливо слышны были только обращения: «Мой дорогой Уорплесдон» и «Эй, вы, ничтожество!», на основании чего я заключил, что они принадлежат соответственно Боко Фитлуорту и владельцу замка.

А в следующую минуту моя догадка подтвердилась. На лужайку перед домом вышла небольшая процессия. Возглавлял ее Боко с видом менее оптимистичным, чем мне случалось его видеть, а за ним следовал мужчина, похожий на садовника, вооруженный вилами и с подкреплением в лице пса неопределенных кровей. Замыкал шествие дядя Перси, угрожающе размахивающий сигарой, с видом ангела, изгоняющего Адама из Эдемского сада.

Говорил главным образом дядя. Боко время от времени оглядывался, порываясь, возможно, тоже что-то сказать, но у пса на морде было выражение, свидетельствующее о способности на грабеж, измену, хитрость, а упомянутые вилы концами почти касались его брюк, и речи его оставались не произнесенными.

Прошествовав в хвосте колонны до середины лужайки, дядя Перси оторвался от своих спутников и решительными шагами направился ко мне, раздраженно попыхивая сигарой. Боко и его новые друзья продолжали двигаться по направлению к аллее.

Я был, естественно, потрясен зрелищем старого друга, выдворяемого вон из парка, но потом подумал, что, стало быть, мне тут больше делать нечего. Весь смысл плана, в осуществлении которого я согласился принять участие, состоял в том, чтобы, когда я буду высказываться перед дядей Перси, поблизости находился Боко, но было совершенно ясно, что пока престарелый свойственник вернется к себе в кабинет, Боко улетит вдаль, как легкая цветочная пушинка.

Соответственно, я рванул к выходу, не заботясь о соблюдении протокола, но вдруг заметил над притолокой потрясающе похожий портрет тети Агаты от пояса и до макушки. Входя, я его не увидел, так как он оказался у меня за спиной, но теперь она смотрела прямо на меня, и я с разгона так и остановился, словно наткнулся на фонарный столб.

Это было произведение одного из тех художников, которые передают на полотне душу оригинала, и смотревший на меня портрет так красочно передавал душу тети Агаты, словно это смотрит она сама, собственной грозной персоной. Я чуть был не сказал: «А-а, здравствуйте!», и одновременно чуть ли не услышал, как она произносит «Берти!» привычным властным, безаппеляционным тоном, всегда внушавшим желание съежиться клубком в надежде, что кротость и раболепие помогут отделаться малой кровью.

Разумеется, малодушие это было лишь мимолетное. Мгновение спустя Бертрам уже снова был самим собой. Но за это мгновение дядя Перси как раз успел, громко топая, возвратиться из сада в свой кабинет. Пути к бегству оказались отрезаны. Поэтому я остался стоять на месте, выпрастывая манжеты, это иногда придает храбрости.

Дядя Перси произносил монолог:

— Я наступил на него! Наступил ногой ему на руку! Он затаился в траве, и я на него наступил! Мало того, что этот субъект расхаживает по моему парку без приглашения в любое время ночи. Но он приходит еще и днем и валяется на моей личной траве. И преградить ему вход невозможно. Он просачивается сквозь землю, как нефть.

Только тут он заметил присутствие племянника.

— Берти!

— А-а, привет, привет, дядя Перси.

— Дорогой мой! Я как раз хотел тебя видеть.

Бесполезно говорить, что его слова меня удивили. Это было бы слишком слабо сказано. Они меня совершенно потрясли.

Ну, подумайте сами. Я близко знал старого сыча добрых пятнадцать лет, и в отрочестве, и потом, когда вырос, и ни разу за все это время он ни намеком не дал мне понять, что мое общество для него хоть сколько-нибудь привлекательно. Я бы даже сказал, что в большинстве случаев при общении со мной он всячески подчеркивал обратное. Я уже упоминал эпизод с арапником. Но за эти годы имели место и другие происшествия подобного рода.

Мне кажется, я достаточно ясно дал вам понять, что за все времена Природа произвела на свет немного таких твердокаменных людей, как этот грозный Персиваль, лорд Уорплесдон. Закаленные капитаны дальнего плавания, привыкшие без малейшего трепета смотреть в глаза штормам в океане, начинали дрожать, как бланманже, будучи призваны пред его очи и спрошены, какого черта они не положили — или наоборот, положили — руль на борт, и какого дьявола выкатили — или не выкатили — бочку на ют, когда последний раз ходили в плавание на шхуне, принадлежащей его компании? Ухватками он сильно напоминал каймановую черепаху особенно раздражительного норова, и всегда чудилось, что у него вот-вот поползет пена изо рта.

Тем не менее этот старый свояк сейчас взирал на меня, если присмотреться сквозь усы, не только почти по-человечески, но даже просто приветливо. И похоже, совсем не испытывал общепринятых мучений, которые обычно вызывает у людей один вид Бертрама Вустера.

— Кого? Меня? — слабым голосом переспросил я, пораженный до такой степени, что даже облокотился на глобус.

— Да, тебя. Вот именно. Не выпьешь ли рюмку, Берти? Я пролепетал что-то такое, что, мол, пить еще рановато, но он отвел мои возражения, сказав:

— Никогда не рановато пропустить рюмочку, если только что брел по щиколотку в чертовых Фитлуортах. Я вышел на прогулку с сигарой и шагал, погрузившись в размышления на важные темы личного характера, как вдруг моя нога вошла во что-то раскисшее, и это оказался он, затаился в высокой траве у пруда, словно полевая мышь или еще какая-нибудь ужасная тварь. Будь у меня слабое сердце, тут бы мне и конец пришел.

Мысленно я оплакивал Боко. Нетрудно было представить себе, что произошло. Прокравшись к кабинетному окну, бедняга, должно быть, услышал шаги дяди Перси и запрятался в траве, не чая—не гадая, что минуту спустя огромный башмак опустится на некую мягкую часть его организма, как можно было понять из упоминания «чего-то раскисшего». Каково ему было, страшно подумать. А каково было дяде Перси! Получилась одна из тех ситуаций, когда жалко обе стороны: и ту, что исполняла заглавную роль, и ту, что шла под номером вторым.

— Фитлуорт! — Дядя посмотрел на меня с укоризной. — Твой приятель, а?

— Да, друг детства.

— Надо осмотрительнее выбирать друзей, — произнес он наставительно, сделав первый шаг в сторону от только что проявленной необычной благосклонности.

Тут-то, наверное, мне и надо было выступить с горячей речью в защиту Боко, оттенить его положительные черты. Но я не мог припомнить ни одной, поэтому промолчал. А дядя продолжал развивать свою мысль:

— Ну да ладно, Бог с ним. Мои садовнические силы в настоящий момент выдворяют его из наших пределов, им дан твердый приказ при малейших признаках сопротивления всадить ему вилы в седалище. Можно надеяться, что впредь он будет появляться здесь существенно реже. И, клянусь, именно это требуется «Бампли-Холлу», чтобы быть настоящим раем на земле: поменьше Фитлуортов и получше качеством! Возьми сигару, Берти.

— Да нет, спасибо, не надо.

— Вздор. Не понимаю я такого непоследовательного отношения к моим сигарам. Когда я запрещаю, ты их берешь и куришь — помнишь арапник, а? Хе-хе, — а когда я предлагаю тебе закурить, ты отказываешься. Глупости все это. Суй эту штуковину в свою пасть, негодник, — заключил он и вытащил из коробки длинную, как торпеда, сигару. — И чтобы я больше не слышал от тебя никаких «спасибо, не надо». Я хочу, чтобы ты чувствовал себя раскованно и уютно, потому что мне нужно посоветоваться с тобой по важному вопросу. Давайте сюда, Мэйпл.

Я забыл упомянуть, что еще раньше, при словах: «Никогда не рановато пропустить рюмочку», — дядя надавил кнопку звонка, вследствие чего явился дворецкий и выслушал распоряжения. И вот теперь он снова возник, неся в руках полбутылки из старейших запасов. Тороватым жестом раскупоривая вино, дядя Перси продолжал рассуждать:

— Н-да, Бог с ним, с Фитлуортом. — Он протянул мне бокал с драгоценной влагой. — Изгоним его из наших мыслей. Мне надо обсудить с тобой другие вещи. И прежде всего… Твое здоровье, Берти.

— И ваше, — слабым голосом ответил я.

— Успешных преступлений.

— Обдери вам нос, — не совсем опомнившись, отозвался я.

— Песок тебе в глаз, — не полез за словом в карман этот неузнаваемый свойственник. — Да, так прежде всего, — продолжал он, торопливо опрокинув в глотку полный бокал, — я хочу выразить восхищение достойным и великолепным поступком, который ты сейчас только совершил на аллее. Я видел Эдвина, и он сообщил мне, что ты дал ему пинка в зад. Я уже не один год мечтаю это сделать, но все не могу решиться.

С этими словами дядя встал с кресла, протянул мне руку, горячо пожал мою и снова сел.

— Перебирая в памяти наши с тобой последние встречи, Берти, — продолжал он не то чтобы тихо, тихо он говорить не умел, но настолько тихо, насколько может говорить человек, который не владеет тихой речью, — я опасаюсь, что произвел на тебя впечатление злобного и сварливого старикашки. Я, кажется, резко говорил с тобой нынешней ночью. Не придавай этому значения. Будь ко мне снисходителен. Человека, имеющего такого сына, как Эдвин, нельзя судить по тем же меркам, как и людей, у которых нет такого сына, как Эдвин. Ты знаешь, что он сегодня ночью стукнул меня своим чертовым скаутским стеком?

— Меня тоже.

— Прямо по…

— А меня по голове.

— Принял меня за грабителя, видите ли. Совершеннейший вздор. Я хотел ему всыпать, но вмешалась Флоренс и не позволила. Ты не представляешь себе, что я почувствовал, узнав о твоем пинке. Жаль, не видел своими глазами. Однако из его рассказа я понял, что ты вел себя отважно и изобретательно, и, честно скажу, я полностью изменил свое мнение о тебе. Много лет я видел в тебе лишь ротозея и лоботряса. Но теперь понял, как я глубоко заблуждался. Ты проявил талант, деловитости и предприимчивости, и я решил, что именно ты можешь дать мне совет в эту решающую для моих дел минуту. Я стою перед неразрешимой проблемой, Берти. Мне настоятельно необходимо… Но, может быть, ты уже слышал обо всем этом от Дживса?

— Да, в общих чертах.

— Насчет Чичестера Устрицы?

— Да.

— Тем лучше. Не будем вдаваться в вопрос, почему именно мне необходимо провести совещание с Чичестером Устрицей тайно и с глазу на глаз. Важно, что ты это усвоил, и не будем размениваться на мелочи. Это он сидел ночью в садовом сарае.

— Знаю.

— Вот как? Тебе уже известно? Этот план предложил Дживс, превосходный план, кстати сказать. Если бы не мерзкий Фитлуорт… Но не будем переходить на Фитлуорта, мне нужно хранить спокойствие. Словом, в сарае сидел Устрица. Удивительный господин.

— Да?

— Потрясающий. Как бы тебе его описать? Ты видел когда-нибудь трепетную лань? Такое робкое животное, все время вздрагивает, пугается, при малейшем признаке опасности начинает дрожать, как… ну, как та самая трепетная лань. Вылитый Устрица. Не с виду, конечно. С виду он покрупнее лани и в очках в роговой оправе, а лани очки не носят. Я имею в виду его нрав и манеры. Ты со мной согласен?

Я напомнил ему, что не имел удовольствия быть лично знакомым с мистером Устрицей, и потому его психология для меня — закрытая книга.

— Верно. Я забыл. Но вот такой это человек. Похож на лань. Пугливый. Робкий. Чуть что — сразу приходит в ужас. Из сарая, наверное, вышел, весь дрожа, как осиновый лист, и говоря себе: «Чтоб я еще когда-нибудь!..» Теперь из него испарились последние остатки мужества, и какой бы мы ни придумали на будущее способ встречи, это должен быть способ беспроигрышный, стопроцентно надежный, чтобы даже Устрице было очевидно, что никакой опасности для него он не таит. Удивительно, какие они нервные, эти американские бизнесмены. Можешь ты это как-то объяснить? Нет? А я думаю, пьют слишком много кофе.

— Кофе?

— Да, всему виной кофе. И еще Новый Курс.[130] Там, в Америке, жизнь бизнесмена состоит из бесконечного кофепития, перемежающегося потрясениями от Нового Курса. Человек выпивает литровую кружку кофе, и тут же Новый Курс преподносит ему неприятный сюрприз. Чтобы очухаться, он выпивает другую литровую кружку кофе, и снова пожалуйте — неприятности от Нового Курса. Он уходит на подгибающихся ногах и слабым голосом просит еще кофе… Ну, и так далее. Порочный круг. Чьи нервы могут такое вынести? У Чичестера Устрицы нервная система полностью разрушена. Он хочет первым же пароходом уплыть к себе в Нью-Йорк. Понимает, что сорвется выгоднейшая сделка в его жизни, но говорит, что пускай, ему наплевать, лишь бы широкая, бездонная Атлантика пролегла между ним и английским садовым сараем. Странное какое-то предубеждение против садовых сараев. Так что запомни, что бы ты ни придумал, никаких намеков на садовые сараи! Ну, Берти, так какие будут предложения?

На это, как вы понимаете, мог быть только один ответ:

— По-моему, надо посоветоваться с Дживсом.

— Я советовался с Дживсом. Он разводит руками.

Я ошарашенно выдохнул облачко дыма. В это невозможно было поверить.

— Дживс не знает, что делать?

— Он сам мне сказал. Поэтому я и обратился к тебе. На свежую голову.

— Когда он вам это сказал?

— Ночью.

Я прикинул, что не все еще потеряно.

— Но после этого он хорошенько выспался. Вы же знаете, какое живительное действие оказывает сон. И потом, дядя Перси, я только сейчас вспомнил, я же наткнулся на него сегодня рано утром, он удил рыбу в реке.

— Ну и что?

— Это очень важное обстоятельство. Я, правда, его не расспрашивал, но человек такого масштаба наверняка выловил несколько рыб. И, конечно, ему поджарили их на завтрак. А это значит, что его умственные способности значительно возросли. Не исключено, что сейчас мозги у него уже гудят, как динамо-машина, и он опять приобрел самую лучшую форму.

Мое возбуждение передалось старому свойственнику. В состоянии аффекта он сунул в рот сигару горящим концом и опалил себе усы.

— Об этом я не подумал, — проговорил он, когда перестал чертыхаться.

— С Дживсом часто так бывает.

— Неужели?

— Большинство его шедевров создавалось на рыбной основе.

— Не может быть.

— Точно, точно. Фосфор, знаете ли.

— А-а, ну да, конечно.

— Иногда хватает одной сардинки. Вы можете сейчас его найти?

— Позвоню Мэйплу. Э-э, Мэйпл, — сказал дядя Перси, едва дворецкий возник, — пригласите ко мне Дживса.

— Слушаю, милорд.

— И может быть, еще бутылку, как ты считаешь, Берти?

— Как вы скажете, дядя Перси.

— Было бы опрометчиво не выпить. Ты не представляешь себе, что переживает человек, когда делает шаг, предполагая, что ступит на твердую землю, а у него под ногой оказывается Фитлуорт. Еще бутылку того же, Мэйпл.

— Слушаю, милорд.

Время ожидания, которое, впрочем, продолжалось не так уж долго, старый свойственник употребил на отдельные реплики по поводу Боко, останавливаясь главным образом на том, какое у него противное лицо. Но вот дверь опять открылась, и вошла процессия: впереди бутылка вина на подносе, за ней Мэйпл, а за Мэйплом Дживс. Мэйпл тут же удалился, и дядя Перси приступил к делу.

— Дживс.

— Милорд?

— Вы поймали сегодня утром рыбу?

— Двух, милорд.

— И съели их на завтрак?

— Да, милорд.

— Превосходно. Прекрасно. Тогда за дело. Вперед!

— Милорд?

— Я рассказал его милости, что рыба возбуждающе действует на ваш мыслительный процесс, Дживс, — пояснил я. — Теперь он надеется, что вы сможете предложить что-нибудь конструктивное насчет новой встречи с Чичестером Устрицей.

— Весьма сожалею, сэр, я приложил все мыслимые усилия к разрешению трудности, стоящей перед его милостью, но, к глубочайшему моему сожалению, мои попытки успехом не увенчались.

— Он говорит, пустой номер, — перевел я дяде Перси. Дядя Перси на это заметил, что ожидал большего.

Дживс ответил, что разделял его ожидания.

— А если предложить вам стаканчик игристого? Не подхлестнет вас?

— Боюсь, что нет, милорд. Алкоголь оказывает на меня скорее снотворное, чем мобилизующее действие.

— Что ж, в таком случае ничего не поделаешь. Ладно. Благодарю вас, Дживс.

Дживс удалился, и в комнате установилось довольно унылое молчание. Я стоял и крутил глобус, дядя Перси смотрел на чучело форели.

— Выходит, дело битое, — наконец произнес я со вздохом.

— Что ты сказал?

— Я говорю, если уж Дживс ничего не смог придумать, надеяться, похоже, не на что.

Но, к моему изумлению, он со мной не согласился. В глазах его сверкал огонь. Я недооценил боевой задор этих деляг, которые составили себе состояние на пароходах. Такие люди могут пасть духом ненадолго, но потом он у них непременно снова взмоет ввысь.

— Глупости, — сказал дядя Перси. — Ничего подобного. В этом доме Дживс — не единственный человек, у которого есть голова на плечах. Тот, кого, осенила мысль дать Эдвину пинок в зад и кто сумел привести ее в исполнение, не спасует перед такой простой задачей. Я возлагаю надежду на тебя, Берти. Пораскинь умом: как устроить мою встречу с Чичестером Устрицей? Думай, думай, не сдавайся.

— Можно я выйду пораскинуть умом в парке?

— Пораскинь, где тебе будет удобнее.

— Хорошо, — сказал я и вышел, погруженный в раздумье. Едва я закрыл за собой дверь на террасу, как словно из-под земли появилась Нобби.

ГЛАВА 23

Она подбежала ко мне семимильными шагами, будто леди Макбет, которой не терпится услышать достоверные новости из комнаты для гостей.

— Ну? — спросила она, с девичьим оживлением вонзая мне ногти в локоть. — Я уже почти умерла от волнения и любопытства, Берти. Все сошло благополучно? Я попыталась было подслушивать у двери, но ничего телком не было слышно. Доносились только громовые раскаты дядиного баса, изредка перемежаемые твоим блеянием.

Я готов был решительно возразить против того, что я якобы блеял, но Нобби не дала мне вставить ни слова.

— Непонятно, ведь по плану это от тебя должны были исходить громовые раскаты, а от дяди по временам — жалобное блеяние. И совершенно не слышно было Боко. Будто его вообще там не было.

Я поморщился. Вечно мне приходится выбивать у бедняги из пальцев чашу радости, уже поднесенную к губам. Мне это совсем не нравилось, ни тогда, ни теперь. Однако я поднатужился и заставил себя все ей открыть:

— Боко там и не было.

— Не было?

— Да.

— Но ведь весь смысл…

— Знаю. Но его, к сожалению, остановил садовник с вилами и пес с примесью волкодавьих кровей.

И в нескольких прочувствованных словах я поведал ей, как сокровище ее души оказался хуже чем прахом под подошвой дядиного башмака, а затем был изгнан из пределов парка, так и не спев свою песню.

Черты Нобби приобрели жесткое, холодное выражение.

— Значит, Боко опять свалял дурака?

— Я бы не назвал это в данном случае валянием дурака. Правильнее будет счесть его беспомощной жертвой рока, ты не согласна?

— Но он мог бы откатиться в сторону.

— Не так-то это просто. У дяди Перси знаешь какая огромная ножища!

Нобби осознала справедливость моих слов. Личико ее смягчилось, и нежный голосок спросил, не пострадал ли Боко, бедняжка.

Я подумал и ответил:

— Физически, мне кажется, он пострадал не сильно. Во всяком случае, передвигался самостоятельно. Но душевно, я бы сказал, он был в тяжелом состоянии.

— Бедняжечка! Он такой чувствительный. Как же теперь, на твой взгляд, к нему относится дядя Перси?

— Плоховато.

— По-твоему, все окончательно рухнуло?

— До какой-то степени — да. Но, — поспешил я добавить, радуясь, что могу обронить слово утешения, — остался какой-то шанс, что при благоприятных погодных условиях солнце вскоре еще выглянет из-за туч. Все зависит от того, насколько исправно в ближайшие полчаса будут работать вустеровские мозги.

— Что ты такое говоришь?

— Происходят невероятные вещи, Нобби. Ты помнишь, как я применил секретный метод Фитлуорта для избавления от помолвки с Флоренс Крэй?

— Да. Дал Эдвину пинок в зад.

— Вот именно. Этот пинок принес богатую жатву.

— Ты же говорил, что не подействовало.

— В том, на что я рассчитывал, и вправду не подействовало. Но обнаружились поразительные побочные результаты. Дядя Перси, прослышав о моем поступке, прижал меня к сердцу. Оказывается, он сам уже много лет мечтал дать юному фурункулу пинок в зад, но Флоренс удерживала его ногу.

— Я не знала.

— Очевидно, он носил маску. Но тайная страсть снедала его и достигла точки кипения минувшей ночью, когда Эдвин, подкравшись сзади, влепил ему бойскаутским стеком по седалищу. Так что можешь вообразить его чувства, когда выяснилось, что я побывал там, куда он ступить страшился.[131] Это перевернуло все его представления. Он пожал мне руку, угостил сигарой, настоял, чтобы я с ним выпил, и теперь я его доверенный друг и советчик. Он обо мне самого высокого мнения.

— Да, но…

— Что ты хотела сказать?

— Просто, что все это, конечно, замечательно, чудесно и великолепно, и я желаю тебе всяческого счастья и благополучия, но мне-то нужно, чтобы он был самого высокого мнения о Боко.

— Я к этому как раз подхожу. Дядя говорит с тобой когда-нибудь о своих делах?

— Только, что он занят и чтобы я ему не мешала.

— В таком случае ты, конечно, не слышала про американского магната по имени Дж. Чичестер Устрица, с которым ему необходимо провести тайную встречу с глазу на глаз, чтобы договориться о важной сделке. Материи темные, коммерческие. Он поручил мне изыскать способ, как устроить эту встречу. Если я смогу, твое дело улажено.

— Почему это?

— Ну, подумай сама. Я уже теперь его любимая овечка, а тогда стану еще любимее и овечнее. Он ни в чем не сможет мне отказать. Я сумею смягчить его сердце и…

— Ну да, конечно! Я поняла.

— …и соединить ваши с Боко сердца. А ты тогда дашь Флоренс почитать то письмо, и мое дело тоже будет улажено.

— Ой, Берти, как чудесно!

— Да, перспективы самые радужные, при условии, конечно, что…

— При условии, что — что?

— …что я придумаю, как устроить эту их тайную встречу, о чем я в настоящий текущий момент не имею ни малейшего представления.

— Есть тысяча разных способов.

— Назови три.

— Ну, например, можно… Да нет… Я вижу, ты прав. Не так-то просто. Знаю, знаю! Надо спросить у Дживса.

— У Дживса мы уже спрашивали. Ему ничего не приходит в голову.

— Ничего не приходит в голову? Дживсу?

— Я понимаю. Я сам тоже был этим потрясен. При том что он до отвала наелся рыбы.

— Ну и что же ты собираешься делать?

— Я сказал дяде Перси, что пойду похожу по парку, поразмышляю.

— Может быть, Боко что-нибудь придумает? Но тут я вынужден был проявить твердость.

— А как же, обязательно, — сказал я. — Обязательно придумает, и мы сядем в такую глубокую лужу, что понадобится землечерпалка — нас оттуда вытащить. Старину Боко я люблю, как брата, но твердо знаю, что его, милого человека, лучше не трогать.

Нобби со мной согласилась, признав, что если возможно сделать так, чтобы стало еще хуже, Боко эту возможность наверняка не упустит.

— Пойду поговорю с ним, — вдруг сказала она, помолчав несколько мгновений с нахмуренным лбом.

— С Боко?

— С Дживсом. Не верю я в эти россказни, что будто бы Дживс ничего не может придумать.

— Он сам сказал.

— Неважно. Все равно не верю. Бывало ли с тобой когда-нибудь, чтобы Дживс ничего не мог придумать?

— В общем-то нет.

— Вот видишь, — заключила она и отправилась в штаб-квартиру, предоставив мне одному брести с потупленным челом от господского дома до аллеи. Там я остановился и глубоко задумался.

Сколько я так пребывал в задумчивости, трудно сказать. Когда голова до отказа набита мыслями, поди попробуй проследить за ходом времени. Так что неизвестно, через десять ли минут или даже через двадцать, но когда я очнулся, то обнаружил при себе Дживса. Я и не заметил, как он приблизился. Впрочем, с ним это часто бывает. Он владеет искусством внезапно появляться под боком, подобно ученым индусам, которые забрасывают свое астральное тело туда-сюда, как им вздумается, растворяясь в воздухе, скажем, в Рангуне и снова собирая все детали воедино где-нибудь в Калькутте. Кажется, это делается с помощью зеркал.

Нобби находилась тут же, и вид у нее был чертовски самодовольный.

— Ну, что? Говорила я тебе, — сказала она. Я не понял.

— Насчет того, что якобы Дживсу ничего не приходит в голову. Еще как приходит.

Я в недоумении поглядел на Дживса. Что правда, то правда, он казался в отличной интеллектуальной форме, голова выпирала из-под шляпы далеко назад, и в глазах искрилась смекалка, но он ведь сам объявил дяде Перси и мне, что он в тупике.

— Приходит?

— Да. Это он нарочно так сказал. А на самом деле у него блестящая идея.

— А он знает, как обстоят дела?

— Я его обо всем поставила в известность.

— И вы осведомлены о том, что система Фитлуорта не сработала, Дживс?

— Да, сэр. И о вашем raprochement[132] с его сиятельством.

— О чем с его сиятельством?

— Raprochement, сэр. Французское выражение. Признаюсь, я был немало изумлен, когда увидел, что вы с ним в таких превосходных отношениях. Но мисс Хопвуд мне все объяснила, и теперь ситуация мне абсолютно ясна.

— И у вас действительно есть план, как свести дядю Перси с Устрицей?

— Есть, сэр. Я должен признаться, что сознательно ввел в заблуждение его светлость при нашем последнем разговоре. Понимая, как важно для мистера Фитлуорта и мисс Хопвуд, чтобы вы получили возможность повлиять на его светлость в их пользу, я счел предпочтительным, чтобы предложение исходило как бы от вас.

— И ты бы стал еще более любимой овечкой, — пояснила Нобби.

Я кивнул. Замысел был мне понятен. Тот же приемчик, что и у Шекспира с Бэконом, если присмотреться хорошенько. Бэкон, как вы наверняка помните, написал Шекспиру все его сочинения. И возможно, в счет какого-нибудь долга, а может, просто по доброте сердечной согласился, чтобы вся слава досталась тому. Я сказал об этом Дживсу, и он добавил, что еще более близкая, по его мнению, параллель тут с Сирано де Бержераком.

— Особенность предлагаемого мною плана такова, что при изложении его сиятельству нужен будет деликатный подход, и, чтобы он его принял, возможно, потребуются некоторые ухищрения.

— И тут хитрости, а?

— Да, сэр. Так что, с вашего позволения, сэр, лучше всего предоставьте это дело целиком мне.

— То есть предлагать будете вы?

— Именно, сэр. Я, само собой, всячески подчеркну тот факт, что автором являетесь вы, а я всего только посредник, иначе говоря, ваш представитель.

— Как вы скажете, Дживс. Вам лучше знать. А в чем же он состоит, этот план?

— Вкратце говоря, вот в чем, сэр. Я не вижу причины, почему бы его сиятельству и мистеру Устрице не провести эту встречу тайно и безопасно сегодня ночью на маскараде, который состоится в городском собрании в Ист-Уайбли.

Я был потрясен. У меня совершенно вылетело из головы, что это мероприятие в Ист-Уайбли назначено на сегодня. И это, если учесть, с каким нетерпением я его ждал, красноречиво свидетельствует о том, как разрушительно подействовали на меня жестокие тяготы жизни в Стипл-Бампли.

— Ну, разве не здорово? — восторженно воскликнула Нобби.

С этим я не мог полностью согласиться.

— Есть одно роковое препятствие, — возразил я.

— Какое такое препятствие?

— А ты подумай. Где в оставшееся время дядя Перси сможет достать себе маскарадный костюм? Без костюма ведь нельзя. Все участники, как я понимаю, обязаны явиться в маскарадных костюмах. Иными словами, мы тут сталкиваемся с тем же трудностями, что и Свадебный гость.

— Какой Свадебный гость? Который проглотил кость?

— Нет, тот, что в притче. Его пригласили на свадьбу, а он не оделся как полагается и был вышвырнут вон,[133] как…

Я хотел сказать, как Боко из «Бампли-Холла», но вовремя удержался, а то ей могло бы быть обидно. Но даже без этого добавления мои беспощадно логичные слова прозвучали убедительно.

— Ах ты, Господи! Про костюм-то мы забыли! Как будем выходить из положения, Дживс?

— Проще простого, мисс. Боюсь, что вам придется уступить его светлости ваш костюм Синдбада Морехода, сэр.

Я испустил страдальческий вопль, подобно кошке, которой предложили расстаться с ее новорожденным котенком.

— Боже мой, Дживс!

— Боюсь, что так, сэр.

— Но, черт подери, это означает, что сам я не смогу там присутствовать!

— Боюсь, что так, сэр.

— Ну зачем тебе на этот дурацкий маскарад? — спросила, со своей стороны, Нобби.

Я прикусил губу.

— По-вашему, это совершенно необходимо, Дживс? Подумайте хорошенько.

— Совершенно необходимо, сэр. Его сиятельство, я полагаю, будет возражать против участия в таком фривольном сборище, из-за боязни того, что скажет ее сиятельство, если узнает, и я возлагаю надежду на рыжую бороду, которая прилагается к этому костюму. Излагая лорду Уорплесдону данноепредложение, я буду особо нажимать на то, что в такой бороде он будет совершенно неузнаваем для глаз любого из знакомых, которого он может там встретить.

Я кивнул. Он был прав. Я решил принести великую жертву. Вустеры в большинстве случаев прислушиваются к голосу разума, даже если для этого приходится осушить горькую чашу.

— Вы правы, Дживс. Самый зоркий глаз ничего не углядит сквозь такую бороду.

— Это правда, сэр.

— Ну, значит, так тому и быть. Я жертвую костюм.

— Спасибо, сэр. В таком случае я, не откладывая, отправляюсь к его сиятельству.

— Желаю вам удачи, Дживс.

— Спасибо, сэр.

— И я тоже, Дживс.

— Спасибо, мисс.

Он растаял в отдалении, а я со вздохом обратился к Нобби, поскольку это была для меня тяжелая потеря, из чего я вовсе не собирался делать секрета. Нобби опять поинтересовалась, для чего мне непременно надо было присутствовать на этой, как она выразилась, жалкой деревенской танцульке?

— Ну, во-первых, — сказал я ей, — я так мечтал потрясти Ист-Уайбли своим Синдбадом. Ты видела меня хоть раз в костюме Синдбада Морехода, Нобби?

— Нет.

— Тогда считай, что ты не жила, Нобби. Но, — продолжал я, — имеется и другая сторона, и я очень сожалею, что не подумал о ней, пока Дживс еще был среди нас, неплохо бы узнать, как он к ней отнесется. Ведь если дядя Перси встретится на этой оргии с Чичестером Устрицей и все у них сойдет благополучно, он же будет после этого в податливом настроении. Так? Но спрашивается, долго ли сохраняются податливые настроения? Не исключено, что наутро он уже затвердеет. Нет, надо ковать железо, пока горячо, а для этого и Боко, и я должны быть на месте, я — чтобы воспользоваться благоприятным психологическим моментом и склонить дядю Перси в вашу пользу, а Боко — чтобы действовать дальше с того места, на котором я остановлюсь. Нобби меня поняла.

— Да, это надо обдумать.

— Если не возражаешь, я тут немного похожу взад-вперед.

Я отошел и все еще похаживал и обдумывал, когда она меня позвала. Оказалось, возвратился Дживс. Я бросился к нему со всех ног и увидел на его лице выражение скромного торжества.

— Его сиятельство согласился, сэр.

— Хорошо. Но…

— Я немедленно отбываю в Лондон, чтобы найти мистера Устрицу и привлечь его к сотрудничеству.

— Понятно. Но…

— Мисс Хопвуд уже успела ознакомить меня с поднятым вами вопросом, сэр, и я совершенно с вами согласен, что вам и мистеру Фитлуорту необходимо присутствовать на костюмированном балу. Предлагаю следующее: мистер Фитлуорт везет меня в Лондон на своем автомобиле, притом отправляемся немедленно, чтобы успеть вовремя назад. Пока я беседую с мистером Устрицей, мистер Фитлуорт приобретает костюмы для вас обоих. Надеюсь, это разрешит ваши трудности, сэр?

Я прикинул. Этот план действительно разрешал, как выразился Дживс, мои трудности. Единственное, что меня смущало, это можно ли деликатнейшее дело, каким является выбор маскарадного костюма, без опасения доверить такому типу, как Боко. От него вполне можно было ожидать, что он явится с двумя Пьеро.

— Может, лучше мне вас отвезти?

— Нет, сэр. Вам, я полагаю, следует остаться здесь и поддерживать дух его сиятельства в состоянии решимости. Уговорить его стоило немалых трудов. То согласится, то взглянет на портрет ее сиятельства над дверью, и опять ни в какую. Предоставленный самому себе, без поддержки и ободрения, боюсь, он опять передумает.

Меня это убедило.

— В ваших словах что-то есть, Дживс. Старик, похоже, слегка нервничает,

— Даже изрядно, сэр.

И нельзя было его за это винить. Я уже описывал выше, какие чувства испытал я сам, когда встретился взглядом с портретом тети Агаты в кабинете над дверью.

— Ну ладно, действуйте, Дживс.

— Очень хорошо, сэр. Я бы рекомендовал частые упоминания о надежности бороды. Именно борода, как я и ожидал, склонила его сиятельство к согласию. Мистер Фитлуорт сейчас у себя, мисс? В таком случае я поспешу к нему.

ГЛАВА 24

Предсказание Дживса, что дядю Перси надо будет постоянно подстегивать и подбадривать, чтобы он в последний момент не смалодушничал и не дал задний ход, с избытком оправдалось, и, признаюсь, все время держать старика за ручку и накачивать его отвагой оказалась работка не из легких. Долгий день медленно тянулся к вечеру, и я начинал понимать, почему личные тренеры борцов, занятые тем, чтобы подвести своего подопечного к бою в пике формы, выглядят всегда такими измочаленными, согбенными под грузом забот, щеки впалые, под глазами — черные круги.

Подумать только, старый родич надменно и высокомерно презирает ланей как класс за то, что они трепетные, а ему самое место в собрании этих пугливых четвероногих. Были мгновения, пока он сидел, поглядывая на портрет тети Агаты над дверью, когда даже самая трепетная из ланей показалась бы рядом с ним бесстрашным одноглазым пиратом.

Словом, когда ближе к вечеру наконец зазвонил телефон, с души у меня свалился страшный груз. Произошел следующий диалог:

Дядя Перси: Что? Что? Что-что-что? Что? Что?.. А-а, Устрица!

Устрица (за сценой): Ква-ква-ква-ква-ква-ква (и так в общей сложности полторы минуты).

Дядя Перси: Хорошо, прекрасно. Отлично. Я вас там найду.

— Устрица, — пояснил он, положив трубку, — всем сердцем одобряет наш план и будет на балу в костюме Эуарда Исповедника.

Я кивнул. Выбор Устрицы я одобрил.

— Бородатый был тип этот Эдуард, верно?

— О да, заросший по самые глаза, — ответил мне дядя Перси. — В те времена весь мир был сплошь одни бородачи. Как увижу что-то вроде кушетки с вылезшей волосяной набивкой, это и будет Чичестер Устрица.

— Так значит, вы определенно и окончательно решились пойти на маскарад?

— С бубенцами, мой мальчик, с бубенцами. Теперь, глядя на меня, ты, возможно, не поверишь, но были времена, когда ни один бал в Ковент-Гардене без меня не обходился. Девчонки вокруг меня вились, как мухи вокруг горшка с медом. Между нами говоря, однажды меня выдворили с ковент-гарденского бала и препроводили в полицейский участок на Вайн-стрит вместе с одной девочкой по имени, помнится, Тотти, и только благодаря этому, то есть я хочу сказать, из-за этого несчастья я не женился на твоей тете добрыми тридцатью годами раньше.

— Ну да?

— Ей-богу. Мы тогда только обручились, и она расторгла помолвку через три минуты после того, как прочла обо мне газетную публикацию в вечернем выпуске. В утренние я, понятно, опоздал, но специальные выпуски вечерних газет прославили меня, не жалея красок, и ее это немного огорчило. Вот почем, мне очень важно, чтобы сведения о том, что сегодня произойдет, ни в коем случае не достигли ее ушей. Твоя тетя, Берти, — замечательная женщина… не представляю, что бы я без нее делал… но — сам понимаешь.

Я подтвердил, что — да, я понимаю.

— Словом, будем надеяться, что все сойдет благополучно и она никогда не узнает про черные дела, которые здесь творились в ее отсутствие. План действий я составил, мне кажется, вполне надежный. Украдкой, по черной лестнице, весь по глаза закутанный в пальто, выберусь из дома и на старом велосипеде приеду в Ист-Уайбли. Езды там каких-нибудь миль шесть, не больше. Ну, как тебе кажется? Все учтено?

— По-моему, да.

— Конечно, если меня застукает Флоренс…

— Не застукает.

— Или Эдвин…

— Да что вы!

— Или Мэйпл…

Эта новая вспышка комплекса трепетной лани, когда все, казалось бы, уже решено и подписано, меня сильно расстроила, и я принялся с ней бороться. В конце концов я добился успеха. К тому времени, когда я кончил ему втолковывать, что Флоренс едва ли будет об эту пору разгуливать по черной лестнице, что Эдвин после лечения, которое я ему закатил с утра, денек-другой воздержится от следопытства и что с Мэйплом, даже если он подвернется, можно за пару фунтов найти общий язык, он уже был сильно весел, и, уходя из кабинета, я видел, как он для упражнения выделывает танцевальные па.

Но, конечно, невозможно без последствий ободрять дядю со стороны тети чуть не с самого завтрака и почти до пяти часов дня. Все эти старания меня изрядно вымотали, руки-ноги ослабленно дрожали, рубаха прилипла к спине. Не хочу сказать, что я совершенно взмок от пота, но я испытывал настоятельную потребность как-то ополоснуться. А поскольку река там протекает, можно сказать, у самого порога, осуществить это было проще простого. Четверть часа спустя меня можно было увидеть плещущимся среди вод в одном из купальных костюмов Боко.

И меня увидели, причем увидел не кто-нибудь, а Дж. д'Арси Чеддер собственной персоной. Вынырнув из прохладных волн и приплыв австралийским кролем обратно к берегу, я ухватился за плакучую ветку, чтобы отряхнуть брызги с глаз, взглянул вверх и смотрю, он стоит надо мной.

Получилось немного неловко. Трудно себе представить момент более неудобный, чем встреча с приятелем, с чьей невестой только что обручился.

— А-а, Сыр, привет, — сказал я. — Искупнешься?

— Нет уж, в воду, которую ты загадил своим присутствием, я не полезу.

— Я уже выхожу.

— Ну, тогда я дам ей стечь немного, может быть, она очистится.

Одних этих слов для человека с моей сообразительностью было вполне достаточно, чтобы понять, что Сыр настроен по отношению к Бертраму не особенно благожелательно. Когда же я вылез на берег и завернулся в купальный халат, он посмотрел на меня так, что у меня не осталось на сей счет никаких сомнений. Я уже выше описывал эти его взгляды довольно подробно. И тут могу лишь сказать, что взгляд, который он бросил на меня у реки, ничем не уступал образцам, полученным накануне у входа в «Укромный уголок».

Однако, если есть хотя бы скромная надежда, что положение исправит учтивость, мы, Вустеры, обязательно попробуем пустить ее в ход.

— Прекрасная погода, — говорю я ему. — И местность такая живописная.

— Испоганена людьми, которые тут встречаются.

— Ты имеешь в виду экскурсантов?

— Нет, я не имею в виду экскурсантов. Я говорю о змеях, таящихся в зеленой траве.

Глупо было бы называть такой ответ многообещающим. Но я не сдавался. Я сказал:

— Кстати, о траве. Боко затаился сегодня утром в зеленой траве в саду «Бампли-Холла», и дядя Перси на него наступил.

— Жаль, что он не переломил тебе шею.

— Но меня там не было.

— Ты же, кажется, сказал, что твой дядя на тебя наступил.

— Ты плохо слушаешь, Сыр. Я сказал, что он наступил на Боко.

— На Боко? Господи! — воскликнул он с непритворной горячностью. — Когда рядом имеется такой тип, как ты, он наступает на Боко! На Боко-то какой смысл был наступать?

Возникла пауза, во время которой Сыр пытался заглянуть своими глазами мне в глаза, а я свои от него прятал. У Сыра взгляд, даже в спокойном состоянии, такой, что в письме домой описывать не станешь: глаза выпученные, льдисто-голубые. А под действием чувств он их выпучивает еще сильнее, совсем как улитка, — одним словом, малоприятное зрелище.

Наконец он снова заговорил:

— Я только что виделся с Флоренс.

Мне стало не по себе. В глубине души я надеялся, что эту тему мы обойдем молчанием. Но Сыр — из тех закаленных, прямодушных мужчин, которые никаких тем не обходят молчанием.

— Да? — говорю. — С Флоренс?

— Она сказала, что выходит замуж за тебя. Мне стало еще тошнее.

— Верно, — говорю. — Высказывалась такая идея.

— Какая, к черту, идея? Свадьба в сентябре.

— В сентябре? — переспросил я, немного дрожа с головы до ног. Я даже не подозревал, что бедствию назначено разразиться так дьявольски скоро.

— Ее слова, — мрачно ответил он. — Я бы хотел свернуть тебе шею. Но не могу, так как я в форме.

— Это ты правильно заметил. Не хватает нам скандалов в полиции.

Снова установилась пауза. Сыр алчно взирал на меня.

— А, черт, — произнес он мечтательным тоном. — Если бы нашлось, за что тебя арестовать!

— Ну, уж это, знаешь ли! Так нельзя.

— Как я хотел бы, чтобы ты дрожал от страха на скамье подсудимых, а я бы давал против тебя показания!

Он опять помолчал, вероятно, упивался картиной, которую нарисовало ему воображение. А затем ни с того ни с сего вдруг спросил, кончил ли я свои дела на речке. Я ответил, что да.

— Тогда минут через пять я, пожалуй, рискну искупаться.

В довольно унылом, как вы понимаете, состоянии духа я завернулся в купальный халат и побрел к дому Боко. Терять старого друга всегда грустно. Немало лет прошло уже с тех пор, как Чеддер и я совместно начали, как говорится, срывать цветы удовольствия, и были времена, когда мы срывали их довольно усердно. Но последние наши встречи ясно показали, что сезон сбора цветов закрылся, и это меня огорчало. Кое-как просунув руки в рукава рубашки, а ноги в брюки, я вышел в гостиную посмотреть, не возвратился ли из Лондона Боко. Я застал его сидящим в кресле, на коленях у него расположилась Нобби, и оба были в прекрасном настроении.

— Входи, входи, Берти! — весело позвал меня Боко. — Дживс на кухне собирает все к чаю. Надеюсь, ты к нам присоединишься?

Кивнув в знак согласия, я обратился к Нобби с вопросом, представлявшим для меня первостепенный интерес.

— Нобби, — сказал я. — Я только что встретился с Сыром, и он говорит, что Флоренс назначила свадьбу на недопустимо близкий срок, а именно на сентябрь. Поэтому жизненно важно, чтобы ты, не тратя ни минуты, немедленно показала ей мое письмо.

— Если сегодня ночью все сойдет благополучно, она будет читать его завтра за чашкой утреннего чая.

Я с облегчением повернулся к Боко.

— Привез костюмы?

— Разумеется, привез. Для чего, по-твоему, я мотался в Лондон? В количестве двух, один для меня и один про твою душу, самые лучшие костюмы, какие только могли предложить братья Коген. Мой — костюм Кавалера эпохи Стюартов и к нему довольно пикантный парик до плеч. А твой…

— Да-да, а мой-то какой? Он на мгновение замялся.

— Твой тебе понравится. Костюм Пьеро.

Я испустил страдальческий стон. Боко и все остальные в моем кругу прекрасно знают, как я расцениваю появление на маскараде в костюме Пьеро. Для меня это почти то же, что подстрелить сидящую дичь.

— Ах, вот что, — проговорил я спокойно, но твердо. — В таком случае я беру себе Кавалера.

— Не выйдет, Берти, старина. Тебе по размеру не подойдет. Он шит на невысокого, упитанного гуляку. А ты у нас рослый, стройный и элегантный. Я правильное слово употребил: «элегантный»? — обратился он к Нобби.

— В самый раз, — подтвердила Нобби.

— Другие подходящие эпитеты — это «изящный» и «грациозный». Черт, мне бы твою фигуру, Берти. Ты сам не знаешь, каким сокровищем обладаешь.

— Знаю, — холодно отбил я его льстивый выпад. — Костюмом Пьеро. Чтобы Вустер и отправился на маскарад в костюме Пьеро! — воскликнул я с горьким смехом.

Боко скинул с колен Нобби, встал и принялся похлопывать меня по плечу. Видимо, понял, что я настроен очень грозно.

— Насчет этого Пьеро ты можешь не сомневаться, Берти, — сказал он мне утешительным тоном. — Твоя ошибка в том, что этот костюм Пьеро ты считал обычным. Но тут совсем другое дело. Я даже вообще не уверен, что его можно считать Пьеро в строгом смысле этого слова. Начать с того, что он сиреневый. А кроме того… Вот я сейчас тебе покажу, и держу пари, ты захлопаешь в ладоши и пустишься в пляс по комнате.

Он притянул к себе стоящий посреди комнаты чемодан, отпер, вытащил содержимое, взглянул — и разинул рот. Я тоже разинул. И Нобби разинула. Мы все втроем смотрели на костюм, ошеломленно разинув рты.

Он оказался вроде бы футбольным: синие трусы, лиловые высокие носки и малиновая фуфайка, а на ней поперек груди большими белыми буквами надпись: «Команда "Юные правонарушители"».

ГЛАВА 25

Прошло несколько мгновений, никто из нас не нарушал зловещей тишины, — по-моему, тишина была именно зловещей. Первой заговорила Нобби.

— Вы видите то же, что и я? — спросила она тихим, потрясенным голосом.

Я отозвался сипло и без выражения:

— Если ты видишь перед собой футбольную форму, это же запечатлелось и на вустеровской сетчатке.

— С надписью «Юные правонарушители» поперек груди?

— От подмышки до подмышки.

— Большими белыми буквами?

— Огромными белыми буквами. Я жду объяснения, Фитлуорт, — холодно добавил я.

Нобби отозвалась с горячностью:

— Объяснение могу дать я! Боко в очередной раз свалял полнейшего дурака.

Съежившись под ее пламенным взором, несчастный попытался все отрицать:

— Это неправда, дорогая! Клянусь!

— Ну, ну, Боко, к чему спорить? — строго проговорил я. У меня не было желания втаптывать его в грязь, его так и так ждала расплата за грехи. — Костюмы Кавалера времен Стюартов и сиреневого Пьеро — если верить твоим словам — превратились, будучи под твоим надзором, в одну футбольную форму, принадлежащую, как видно, какому-то спортсмену, играющему в команде «Юных правонарушителей», если такая команда вообще существует. Кто-то совершил ошибку, и все улики показывают на тебя.

Боко плюхнулся в кресло и сидел, спрятав лицо в ладони. Но тут он вдруг взвизгнул и поднял голову.

— Это Китекэт! — закричал он. — Я все понял. Это его работа. Понимаешь, перед тем как отправиться в обратный путь, — попытался объяснить он, для чего заглянул было в глаза Нобби, но тут же снова потупился, — я заскочил в «Трутни» промочить горло на дорогу. Там оказался Китекэт Поттер-Перебрайт. Мы разговорились, и выяснилось, что он тоже едет сегодня на маскарад. Мы поболтали о том о сем, потом он смотрит на часы: он опаздывает на поезд, ну, он и припустил со всех ног. И понятно, что произошло. Окосев от спешки, он по ошибке обменял свой чемодан на мой. И если вы будете утверждать, что это моя вина, — заключил Боко на повышенных тонах, — то могу только сказать, что, значит, в мире нет справедливости и нет никакого проку быть чистым, как стеклышко.

Он обращался к нашим добрым чувствам, и эти его слова возымели действие. Нобби бросилась ему на шею, приговаривая что-то в самых ласковых выражениях, и даже я не мог не признать, что он тут скорее обиженная сторона.

— Впрочем, ничего страшного, — сразу же воспрял духом Боко. — Мы с Китекэтом примерно одинакового сложения, я могу носить его размер. Конечно, я бы предпочел не показываться на глаза всего Ист-Уайбли в образе «Юного правонарушителя», но, понятно, сейчас не приходится быть особенно разборчивым. Да, я его беру.

Я вынужден был обратить его внимание на одно обстоятельство, которое он, похоже, упустил.

— А как же я? — спрашиваю. — Я же тоже должен быть там, чтобы проложить тебе путь к сердцу дяди Перси. Немало надо будет нажужжать ему в уши, прежде чем появится смысл тебе к нему приближаться. Если на этом гульбище не окажется меня, то и ты можешь преспокойно сидеть дома.

Слова мои, как я и думал, произвели сильное впечатление. Нобби в отчаянии поперхнулась, словно щенок бульдога, подавившийся каучуковой косточкой, а Боко с горестным проклятием признал, что об этом он не подумал.

— Подумай теперь, — посоветовал ему я. — Или еще лучше, — добавил я, увидев, что открывается дверь, — спроси у Дживса, что он думает по этому поводу. Вы, наверное, сможете что-нибудь предложить, Дживс?

— Сэр?

— На нашем пути возникла заковыка, по воле Господа мы недосчитались одного костюма, — объяснил я. — И, сказать честно, не знаем, как быть.

Дживс поставил на стол поднос с чаем и почтительно слушал, пока мы излагали ему положение дел.

— Можно мне немного погулять, сэр, и все обдумать? — спросил он, когда мы умолкли.

— Конечно, Дживс, — ответил я, пряча разочарование, я-то надеялся, что он сразу же предложит выход. — Ступайте погуляйте немного, если хотите. Вы найдете нас здесь, когда вернетесь.

Он скрылся, а мы затеяли неформальные дебаты, в которых надежда в общем-то блистала своим отсутствием. От понимания трех таких проницательных людей, как мы, не могло укрыться, что самым уязвимым в нашем положении был фактор времени. Шел уже шестой час вечера, и это полностью исключало возможность еще одной молниеносной поездки в столицу с повторным заходом в заведение братьев Коген. Как ни усердствуют эти коммерсанты в исполнении взятой ими на себя обязанности снабжать публику одеждой, все же наступает время суток, когда и они бьют отбой и закрывают ставни. Даже если нестись всю дорогу от «Бампли-Холла» с превышением скорости, все равно успеть туда физически невозможно — братья и вся армия их помощников уже разъедутся по своим жилищам, чтобы предаться отдыху с хорошей книжкой в руках.

Относительно же того, чтобы разжиться каким-либо подобием маскарадного костюма в Стипл-Бампли, это, по нашему общему мнению, было совершенно исключено. В начале рассказа я дал краткое описание названной деревни, она изобиловала домиками в белых облаках жимолости и краснощекими поселянами — но и все. Имелась там одна-единственная лавочка, напротив водоразборной колонки прошлого века, но она, снабдив вас шпагатом, розовыми леденцами, куском бекона, консервами и старым «Календарем Мура», больше ни на что не была способна.

Короче говоря, куда ни кинь, положение представлялось довольно беспросветным. Вы поймете, насколько непродуктивно мы ломали голову, если я скажу, что самым, может быть, удачным из всех выдвинутых было предложение Боко, чтобы я разделся догола, обмазался сапожной ваксой и обмотался набедренной повязкой, и в таком виде отправился на маскарад, изображая вождя зулусов. Но тут отворилась дверь, и Дживс опять оказался среди нас.

Один вид этого человека, с головой девятого размера, обладал свойством в трудную минуту вырывать смотрящего из бездны отчаяния. Хоть Здравый Смысл и говорил нам, что ничего спасительного даже и от него сейчас ждать уже не приходится, мы встретили его нетерпеливыми восклицаниями.

— Ну? — сказал я.

— Ну? Ну? — сказали Боко и Нобби.

— Как успехи? — спросил я. Он величаво наклонил голову.

— Успехи есть, сэр, Я счастлив сообщить, что сумел найти для вас выход из создавшегося трудного положения.

— Вот это да! — воскликнула Нобби, потрясенная до глубины души.

— Ух ты! — воскликнул Боко, потрясенный в равной мере.

— Ну и ну! — издал возглас и я, испытывая те же чувства. — Неужели? Вот уж не думал! А ты, Боко?

— И я не думал.

— А ты, Нобби?

— Никогда!

— И тем не менее — вот. Такой уж он человек, Дживс. Где другие скребут в затылке и рвут на себе волосы, он действует. Наполеон тоже был в таком роде.

Боко затряс башкой.

— Где Наполеону до Дживса!

— Это все равно как поставить на посредственную лошадку против классического однолетка, — поддержала его Нобби.

— У Наполеона тоже были минуты удачи, — возразил я.

— Крайне скромного масштаба в сравнении с Дживсом, — не согласился Боко. — Ничего не имею против Наполеона, но не представляю себе, как бы он вышел на улицу в Стипл-Бампли в половине шестого вечера и вернулся десять минут спустя с маскарадным костюмом. Ведь именно таково ваше достижение, Дживс?

— Да, сэр.

— Ну, не знаю, как ты, Берти, а мне лично это видится, черт подери, просто чудом. Где же сам костюм, Дживс?

— Я разложил его на кровати в комнате мистера Вустера, сэр.

— Но где вы его раздобыли?

— Нашел, сэр.

— Нашли? То есть он просто на земле валялся?

— Да, сэр. На берегу реки.

Не знаю, почему, может быть, потому что мы, Вустеры, соображаем чуть-чуть быстрее других, но при этих словах меня, как дозой горькой соли, прошибло внезапное ужасное подозрение, нервы у меня онемели, и кровь обратилась в лед.

— Дживс, — заплетающимся языком произнес я, — а это… этот, как вы говорите, костюм… маскарадный… он… что собой представляет?

— Костюм полицейского, сэр.

Я рухнул в кресло, словно мои нижние конечности скосили серпом. Подозрение подтвердилось.

— Позднее мне пришло в голову, сэр, что, возможно, он принадлежал мистеру Чеддеру, я видел, как он нырял и плавал неподалеку оттуда.

Я поднялся на ноги. Это было нелегко сделать, но я сумел.

— Дживс, — проговорил я, или правильнее будет сказать, пророкотал, — извольте немедленно пойти, черт возьми, и возвратить эту полицейскую форму ее владельцу, чтоб ему пусто было!

Боко и Нобби, которые на заднем плане хлопали друг дружку по спине, остановились на полхлопке и вытаращились на меня: Боко с таким видом, будто не верит своим ушам, а Нобби, соответственно, — своим.

— Возвратить? — воскликнула Нобби.

— Владельцу, чтоб ему пусто было? — обезголосев, повторил Боко. — Я не понимаю тебя, Берти.

— Я тоже, — подключилась Нобби. — Если бы ты был древним евреем в пустыне, разве ты возвратил бы свою тарелку манны небесной?

— Вот именно, — подхватил Боко. — В последнюю минуту, когда полный провал всех наших грез и надежд уже смотрел нам в лицо, так как мы не могли добыть маскарадный костюм, Небо вдруг посылает нам отличный костюм, а ты, если я правильно понял, предлагаешь от него отказаться? Да понимаешь ли ты сам, что говоришь, Берти? Ты подумай. Сообрази.

Я сохранял каменное лицо.

— Эта полицейская форма, — повторил я, — должна быть немедленно отослана к своему законному владельцу. Мой дорогой Боко, моя милая Нобби, вы и представить себе не можете, какие зверские антивустеровские чувства кипят в груди у Сыра. Не далее как полчаса назад он лично заверил меня, что его самая заветная мечта — сцапать Бертрама за какое-нибудь правонарушение. Стоит ему узнать, что я украл его полицейскую форму, и пощады мне не будет. Самое меньшее, на что я могу рассчитывать, это три месяца в каталажке строгого режима.

Нобби забормотала что-то на ту тему, как быстро пролетят три месяца, но Боко шикнул на нее.

— Но как, черт побери, он может это узнать? — возразил он. — Ты же не намерен день за днем прохаживаться в ней по улицам Стипл-Бампли. Ты собираешься надеть ее только на сегодняшний вечер.

Тут я его поправил:

— Я не собираюсь надеть ее на сегодняшний вечер.

— О, вот как? — отозвалась Нобби. — В таком случае я не собираюсь показывать Флоренс твое письмо.

— Умница, — одобрил ее Боко. — Отлично сказано, свет моей жизни. Как ты теперь посмеешься, Берти?

Но мне было не до смеха. От ее слов у меня похолодела спина. Вряд ли кто-нибудь быстрее Бертрама способен сообразить, что его схватили за горло, и сейчас мне было ясно, что крыть нечем. Как ни страшна опасность, которая будет мне угрожать, если я приму ужасный подарок Дживса, ничего не поделаешь, придется рискнуть…

Минута немоты — и я, склонившись, признал себя побежденным.

— Вот молодчина! — одобрил меня Боко. — Я знал, что он все поймет.

— Берти всегда такой сообразительный, — прибавила Нобби.

— Он ясно мыслит. И здраво рассуждает, — подтвердил Боко. — Итак, все решено. Ты едешь на маскарад — в таком костюме ты наверняка будешь его украшением — а там затаишься и выждешь, пока старый Уорплесдон вволю не наговорится с Устрицей. Если все сойдет благополучно, ты хватаешь его за пуговицу и выступаешь в мою защиту. Как только он размякнет, ты даешь знак мне, я вступаю с того места, где ты остановился, а ты с чистой душой убираешься восвояси и заваливаешься спать. По моей прикидке, все это дело, твоя роль по крайней мере, займет не больше получаса. А я сейчас, наверное, все-таки сбегаю к реке, отнесу Сыру плащ. Дома-то у него, конечно, имеется сменное обмундирование, но лучше, чтобы он добрался туда без комментариев. Это все-таки недопустимо, чтобы в наших краях по полям и лугам расхаживали голые люди. На Ривьере — другое дело, но у нас в Стипл-Бампли нравы, слава тебе Господи, построже.

Он убежал, увлекая за собой Нобби, а я обратился к Дживсу, который во все время разговора стоял в полной неподвижности, подобно чучелу совы, — такая у него привычка для тех случаев, когда он присутствует, но участвовать в общей беседе не приглашен.

— Дживс.

— Сэр? — сразу почтительно ожив, отозвался он.

Я не стал ходить вокруг да около, а сказал ему с камен-но-холодным выражением лица:

— Теперь вы видите, надеюсь, что получилось? Благодаря вам я попал в такую передрягу, какой не припомню за всю свою, не сказать чтоб уж особенно безмятежную, биографию. Сейчас я в таком положении, как человек, вынувший любимого детеныша из логова крайне раздражительной тигрицы и вынужденный носить его на себе прямо в присутствии свирепой мамаши. Я не малодушный человек, Дживс, но подумаю только, что будет, если Сыр загребет меня в этой униформе, и мои напомаженные завитые кудри… как там дальше у вас говорится?

— Рассыплются, сэр, и каждый волосок…

— Встанет дыбом, верно?

— Да, сэр. Поднимется, как иглы китовраса.

— Вот-вот. И кстати сказать, что это такое, черт возьми, китоврас?

— Дикобраз, сэр.

— Дикобраз? Только и всего? Почему же вы мне сразу не сказали? Он мне целый день не давал покоя. Одним словом, Дживс, как я уже сказал, я в ужасном положении, и виноваты в этом — вы.

— Я действовал из лучших побуждений, сэр. Я полагал, что самое главное — чтобы вы присутствовали на сегодняшнем празднестве.

В его словах была своя доля истины. А для нас, Вустеров, справедливость — прежде всего. Мы будем страдать, но воздадим должное по заслугам.

— Да, — признал я, мрачно кивнув, — я не спорю, что намерения у вас были самые лучшие. И несомненно, в некотором смысле вы поступили правильно и разумно. Но вы не можете отрицать и того, что я попал в зверский переплет. Один неверный шаг, и Сыр прыгнет мне на спину, вопя, чтобы явился мировой судья и вкатил мне длительный срок в кондее. А кроме того, вы подумали о том, что у Чеддера в сравнении со мной на сорок дюймов больше объем груди и на восемь дюймов — обхват головы? Облаченный в его полицейскую форму, и тем более в его каске, я буду выглядеть просто как клоун. Да я бы уж лучше отправился на это мероприятие как самый жалкий Пьеро! Но, конечно, мои чувства сейчас в расчет не идут, как я понимаю.

— Боюсь, что так, сэр. Ибо знай, о Юность Опрометчивая, — прошу прощения, сэр, это эпитет мистера Бернарда Шоу, а не мой, — знай, Юность Опрометчивая, что в этом мире Рок заставляет нас искать наше благо не в том, чего нам хочется, а в том, что нам доступно.

И в этом я тоже усмотрел долю истины.

— Верно, — вздохнул я. — Придется, я вижу, идти под пули. Ну, что ж, Дживс, — сказал я, призвав на помощь все великолепное мужество Вустеров, — вперед.

ГЛАВА 26

Боко придумал, что мы с ним поедем в Ист-Уайбли в его автомобиле, он за рулем, я — рядом, так чтобы если всплывут еще какие-то нерешенные мелочи, мы смогли бы их утрясти по дороге и прибыли бы к месту в полной боевой готовности, исключающей всякие проколы последнего мгновения.

Но мне эта его мысль, в основе своей вполне здравая, внушила сомнения. Даже правильнее будет выразиться покрепче: я от нее более или менее с ужасом отпрянул. Мне уже случалось служить Фитлуорту пассажиром. Это было такое переживание, которое по своей воле повторить не захочешь. Посади писателя за руль авто, и его природная тупость сразу заметно возрастает. Боко не просто все время производил обгон на крутых поворотах, но при этом еще мечтательно смотрел в пространство и пересказывал сюжет своего очередного романа, для чего ему приходилось то и дело отрывать от баранки обе ладони, чтобы красноречивым жестом оттенить самые драматические моменты.

Другое соображение в пользу того, чтобы мне ехать в вустеровском «бентли», состояло в том, что я, естественно, стремился как можно скорее вернуться домой и вылезти из этой чертовой полицейской формы. Между тем как Боко, если все пройдет согласно плану, необходимо будет задержаться и поговорить по душам с дядей Перси.

Перспектива провести вечер в шкуре Чеддера Сыра по-прежнему грозно маячила передо мной и внушала неизбывное беспокойство.

Боко, отправившийся с миссией милосердия, по возвращении принес известие, что рьяный служитель закона довольно сильно расстроен и склонен в учиненном злодействе винить меня. Правда, Боко ему остроумно возразил, что скорее уж это дело рук юного Эдвина. В жизни каждого бойскаута, заметил Боко, рано или поздно наступает момент, когда ему приедаются до чертиков добрые дела, и тогда он дает выход своей человеческой природе. В такие мгновения вид полицейской формы, валяющейся на берегу реки, взывает к бойскауту, как бездна, призывающая бездну,[134] и устоять практически невозможно. По мнению Боко, ему вполне удалось усыпить подозрения Сыра.

Так-то оно так, и это, конечно, неплохо, но я не мог скрыть от самого себя, что стоит только Сыру увидеть свою форму на мне, как эти подозрения проснутся снова. Независимо от того, есть ли у него данные, чтобы стать мозговым центром Скотланд-Ярда, он, если дойдет до такой крайности, безусловно сможет сообразить, почем, как говорится, фунт изюма. Я убежден, что полицейский, у которого стащили форму, а позже он видит в ней другого человека, поневоле задумается и склонится к определенным выводам.

— Нет, Боко, — сказал я, — я отправлюсь к месту встречи своим ходом, и как только будет сделано дело, тем же способом рвану обратно, быстрый, как ветер.

На том мы и порешили.

И само собой, поскольку мне жизненно необходимо было добраться до места в срок, вы можете догадаться, что произошло. Примерно на полпути чертов «бентли» вдруг заглох и мирно остановился в живописной лесистой местности за многие мили откуда бы то ни было. Ну, а поскольку я совершенно не разбираюсь в моторах и моих талантов хватает только на то, чтобы крутить баранку и дудеть в клаксон, пришлось сидеть и ждать, пока прибудет американская морская пехота.

Она явилась без четверти двенадцать в облике доброго человека в грузовике, каковой добрый человек, когда я к нему воззвал, непринужденно ковырнул пальцем и привел все в порядок с такой молниеносной быстротой, что успел за время работы сплюнуть всего два раза. Я поблагодарил его, швырнул ему кошелек с дублонами и двинулся дальше, прибыв к месту назначения, как раз когда местные куранты отбивали полночь.

Внутренность Народного дома имела вид веселый и волшебный. С потолка свисали разноцветные фонарики, здесь и там имелись в изобилии безалкогольные напитки, и, куда ни бросишь взгляд, повсюду можно было видеть прекрасных дам и добрых молодцев. Из среды последних отделился один, одетый в яркие цвета команды «Юные правонарушители», и встал у меня на пути, источая негодование.

— Берти, выдающийся ты подлец, — воскликнул Боко, ибо это был он. — Где тебя черти носили? Я жду тебя целую вечность!

Я растолковал ему причины моей задержки, а он раздраженно заметил, что как раз у таких, как я, обязательно ломается в пути автомобиль, когда нам дорог каждый миг. И еще добавил, что слава Богу, не меня послали в свое время с доброй вестью из Аахена в Гент,[135] иначе ее бы в Генте раньше узнали из воскресных газет.

— Все висит на волоске, Берти, — сказал он после этого. — Создалась совершенно непредвиденная ситуация. Старик Уорплесдон окопался в баре и хлещет алкоголь ведрами.

— Ну и прекрасно, — ответил я. — Ты, возможно, не понял, что это значит, но я умею читать между строк. Это значит, что он уже пообщался с Устрицей и обо всем договорился ко всеобщему счастью.

Боко прищелкнул языком.

— Это-то да. Но жуткая опасность состоит в том, что он с минуты на минуту может совсем отрубиться, и что тогда?

Тут до меня дошло. Я почувствовал, как сердце мне сжала ледяная рука. Недаром Боко сказал: «Жуткая опасность». Грозила страшная беда. Весь наш стратегический план зиждился на том, что в нашем распоряжении окажется дядя Перси в приливе млека человеческой доброты. С ослепшим и безъязыким дядей Перси, приставленным к стенке в углу бара наподобие зонта, торчащего в стойке для зонтов, все наши планы рухнут.

— Ступай к нему незамедлительно, — волнуясь, сказал мне Боко. — Молю Небо, чтобы было еще не поздно.

Он не успел договорить, как я уже несся в сторону бара, подобно борзому псу, спущенному со стапелей. С глубоким облегчением я убедился, что не опоздал. Дядя Перси еще не отрубился. Он держался на ногах и, полный энергии, играл роль любезного хозяина при целом взводе приверженцев и прихлебателей, которые набились туда, специально чтобы поглазеть на него при свете общедоступного питейного источника.

Едва я вошел, как оркестр грянул по-новой, и все эти его дружки, опрокинув в глотки содержимое своих стаканов, потянулись вон, только мой престарелый свойственник остался сидеть, откинувшись на спинку стула и задрав ноги на стол. Не теряя ни мгновения, я выступил вперед и начал братание.

— А-а, дядя Перси! Здравствуйте, здравствуйте, — произнес я.

— Привет, Берти, — ответил он и, прищурившись, стал меня разглядывать. — Я не ошибся, предполагая, — уточнил он, — что внутри этой полицейской каски болтается Бертрам Вустер?

— Он самый, — кротко подтвердил я.

Мундир и каска оказались на поверку еще просторнее, чем я думал, и уже стояли у меня поперек горла. Нелегко было выносить это дружное веселье, встречавшее меня повсюду, где бы я ни появлялся в праздничной толпе. Вустеры не привыкли, чтобы их любезное присутствие на балах и маскарадах приветствовали хохотом и ржанием.

— Она тебе велика. Размер неподходящий. Тебе надо сменить шляпника, или шлемника, или как он называется. Впрочем, как есть, так есть, и ладно, тирлим-пом-пом-пом. Присаживайся и хлебни этого отвратительного шампанского, Берти. Я к тебе присоединюсь.

Я решил, что подошло время молвить разумное словечко.

— Не довольно ли вы уже выпили, дядя Перси? Он обдумал мой вопрос.

— Если ты хочешь сказать, не пьян ли я, — ответил он, — в широком, общем смысле ты прав. Я бесспорно пьян. Но все в мире относительно, Берти… Ты, например, имеешь отношение ко мне, а я имею отношение к тебе… Но я хочу подчеркнуть, что я в данный момент далеко не так пьян, как намерен быть позже. Эта ночь, мой мальчик, есть ночь беспредельного ликования, и если ты полагаешь, что я не буду ликовать, и притом беспредельно, то я отвечу: «Увидишь!». И это все, что я могу тебе ответить. Увидишь!

Наблюдать, как твой дядя, пусть даже и не родной, а по линии тети, в третий раз идет на дно в волнах шампанского, конечно, неприятно. Но, скорбя в роли племянника, я, честно признаться, взыграл духом в качестве заступника за Боко. Пусть дядя Перси под градусом, или даже пьян вдрызг, но настроен он сейчас, без сомнения, благодушно, тут не может быть двух мнений. Во всем этом было что-то диккенсовское, и я чувствовал, что он будет как глина в моих руках.

— Я видел Устрицу, — продолжал он.

— Правда?

— Да. Невооруженным глазом. И решительно не верю, чтобы у Эдуарда Исповедника мог быть такой вид. Имея омерзительную внешность Дж. Чичестера Устрицы, ни один человек не усидел бы на английском троне и пяти минут. Немедленно были бы организованы суды Линча, и рыцарей с боевыми топорами отправили бы на разборку с этим недоразумением.

— Ну и как, все в порядке?

— Все отлично, если исключить, что я вижу двух Берти. Хотя и одного более чем достаточно.

— Я спрашиваю, совещание ваше состоялось?

— А-а, наше совещание? Да, оно состоялось, и могу тебе сказать, если, конечно, ты способен услышать меня из-под своего шлема, я его провел, как несмышленого младенца. Утром, прочитав текст нашего соглашения, составленного на обороте винной карты и, кстати сказать, засвидетельствованного по всей законной форме здешним барменом, так что теперь не отвертишься, он убедится, что попросту подарил мне свою пароходную линию. Вот почему я говорю и подчеркиваю: тир-лим-пом-пом-пом! Наполни свой стакан, Берти. Не жалей яду.

Я почувствовал, что сейчас к месту будет похвальное слово. Как ни смягчился человек, никогда не помешает подбавить ложку лести, чтобы он размягчился еще больше.

— Ловко вы это провернули, дядя Перси.

— Вот именно, мой мальчик.

— На свете немного найдется людей с вашим умом.

— Ни одного.

— Вы лихо обделали дельце, тем более в таком состоянии.

— Ты имеешь в виду, под мухой? Не спорю, не спорю. Но я был в полном порядке, когда занимался с Устрицей. А вот мои башмаки — нет. — Он скривил губы в гримасе боли. — Похоже, что я надел пару обуви номеров на десять меньше, чем надо. Жмут — нет слов как. Пойду поищу тихий уголок, где можно будет стащить их на какое-то время.

Я набрал полную грудь воздуха. Мне стало ясно, что надо предпринять. Так, наверное, великие полководцы выигрывают сражения: им вдруг становится ясно, что надо предпринять, и, подтянув носки, они берутся за дело.

Ибо все это время я опасался, что, как только я переведу разговор на тему Боко, мой дядя повернется на пятке и потопает прочь, оставив меня на произвол судьбы. Однако стоит подъехать к нему, когда он в одних носках, и такого исхода можно не опасаться. Без башмаков поди попробуй повернуться на пятке, да еще если сидишь в автомашине. В этом и состояла моя блестящая мысль: его надо засунуть в автомобиль!

— По-моему, — сказал я, — лучше всего вам посидеть в автомобиле.

— У меня нет автомобиля. Я прикатил сюда на велосипеде и страшно измучился, нетренированные икры болят невозможно.

— Автомобиль я найду.

— Не твой двухместный драндулет, надеюсь? Мне нужен простор. Хочу вытянуть ноги и расслабиться. Икроножные мышцы до сих пор дергает.

— Нет, это другая машина, гораздо вместительнее и удобнее во всех отношениях. Принадлежит одному моему знакомому.

— А он не будет против, чтобы я снял башмаки?

— Вовсе нет.

— Прекрасно. Веди меня, мой мальчик. Хотя, прежде чем тронуться в путь, я, пожалуй, разживусь еще бутылкой этого крыжовенного сидра, и мы возьмем ее с собой.

— Если вы уверены, что это разумно.

— Не только разумно, но и настоятельно необходимо. Нельзя терять драгоценные мгновения.

Автомобиль Боко я отыскал без труда. Крупная такая штуковина размерами с молодой танк, он купил ее когда-то по бедности в подержанном состоянии и потом ни за что не хотел заменить на другую, так как ее тяжелые формы оказались очень полезны в условиях транспортных пробок. Он говорил, что обычные спортивные модели она раскидывает направо и налево, точно мошек, и лично он даже в случае столкновения с омнибусом все равно готов поставить на нее.

Я ввел почтенного сородича в ее обширное нутро, он снял башмаки. И только когда он благополучно отвалился на спину и выставил ступни в окно для овеивания прохладным ночным воздухом, я, наконец, затронул главную тему в повестке дня.

— Значит, вы обвели Устрицу вокруг пальца, дядя Перси? — начал я. — Здорово. Лихо. И теперь, достигнувстоль крупного триумфа в бизнесе, вы, должно быть, относитесь к людям благожелательно?

— Я всех нежно люблю, — ответил он великодушно. — Взираю на человечество добрым, снисходительным оком.

— Что ж, это хорошо.

— За исключением, понятно, этого врага рода человеческого, злодея Фитлуорта.

Это уже было не так хорошо.

— Зачем делать исключения, дядя Перси? В такую ночь.

— И в такую ночь, и во всякую другую, и при свете дня. Фитлуорт! Пригласил меня на обед…

— Знаю, он мне рассказывал.

— …и подло напустил на меня из солонки пауков.

— Я знаю, но…

— Бродит по моему парку и запирает в сарай моего компаньона, когда никто его не просил.

— Да, знаю, вы совершенно правы, но…

— И в довершение всего прячется в моей траве, точно жалкое насекомое, так что невозможно сделать ни шагу, не наступив на него. Как подумаю, что я не оторвал ему все ножки и не сплясал на его останках, моя сдержанность меня просто поражает. Так что не говори со мной, пожалуйста, про Фитлуорта.

— Но про это я как раз и хочу с вами поговорить. Хочу за него заступиться. Вам, надеюсь, известно, дядя Перси, — произнес я с некоторым трепетом в голосе, — что он любит юную Нобби.

— Мне передавали. Какая наглость!

— Они идеальная пара. У вас с ним, возможно, имеются кое-какие расхождения во взглядах, например по вопросу о пауках в солонках, но факт таков, что Боко — один из самых популярных молодых литераторов Британии. Он зарабатывает в год больше министра.

— Иначе позор бы ему был. Видел ты когда-нибудь хоть одного министра? Я знаком с добрым десятком, и ни один не заслуживает, чтобы ему платили больше тридцати шиллингов в неделю.

— Он сможет обеспечить Нобби тот уровень жизни, к какому она привыкла.

— Нет, не сможет. Спроси, почему.

— Почему?

— Потому что я этого никогда не допущу.

— Но он любит, дядя Перси.

— Любит дядю Перси? Надо же, у него тоже есть дядя по имени Перси!

Я почувствовал, что мы сейчас совершенно запутаемся. Надо было принимать срочные меры. Я объяснил:

— Говоря: «Он любит, дядя Перси», я употребляю слова «Дядя Перси» в качестве обращения, а не дополнения, то есть: не «любит дядю Перси», а «любит», запятая, «дядя Перси», восклицательный знак.

Говорю, а самому страшно, что, кажется, получается чересчур сложно. И страхи мои подтвердились.

— Берти, — озабоченно проговорил мой дядя, — боюсь, я за тобой не уследил. Ты сильнее пьян, чем я.

— Да нет же!

— Тогда давай еще раз, только медленнее. Я вовсе не намерен отрицать, что мои умственные способности слегка помутились, но…

— Я просто сказал, что он любит, а дядю Перси приставил в конце.

— Обращаясь ко мне?

— Ну да.

— Как бы в звательной форме?

— Именно.

— Слава Богу, разобрались. Так на чем мы остановились? Ты заявляешь, что он любит мою подопечную Зенобию. Я отвечаю: «Ну и пусть, на здоровье. Я ему не мешаю. Но провалиться мне, если он на ней женится». Я очень серьезно отношусь к своему опекунству над этой девушкой. Для меня это святая обязанность. Доверяя ее моей заботе, ее покойный отец — прекрасный был человек, вот только слишком любил розовый джин, — так вот, он, помню, схватил меня за руку и говорит: «Смотри за ней зорко, как коршун, Перси, старина, не то она выскочит замуж за какое-нибудь ходячее недоразумение». А я ему: «Родди, старичок, — его Родериком звали. — Вставь только пункт в контракт, что она не может вступить в брак, не получив на то моего согласия, и ни о чем больше не волнуйся». И что же получается? Не успел я оглянуться, как возле нее оказывается самое непотребное из всех ходячих недоразумений на свете. Но меня он не застал врасплох, мой мальчик. Я готов и во всеоружии. У меня есть мои полномочия, черным по белому, и я намерен употребить власть.

— Но ее отец не имел в виду такого человека, как Боко.

— Да, возможности людской фантазии ограничены.

— Боко отличный малый.

— Ничего подобного. Отличный малый, как бы не так! Назови мне хоть одно достойное дело, совершенное этим Фитлуортом, которое бы заслужило ему уважение и почет.

Я на минуту задумался. Но когда Вустеры задумываются, они обычно что-нибудь да придумают.

— Вы, возможно, не знаете, — сказал я ему, — а ведь он как-то раз дал пинка Эдвину.

Это возымело действие. Челюсть у дяди отвисла, и пальцы на ногах задергались, словно их овеял мимолетный зефир.

— Это правда?

— Спросите Флоренс. Спросите мальчика, который чистит сапоги и ножи.

— Вот это да!

Он посидел немного, погруженный в раздумье. Видно было, что мои слова произвели сильное впечатление.

— Признаюсь, — проговорил он наконец, поднеся бутылку ко рту и осушив ее на целую треть, — твое сообщение побуждает меня взглянуть на этого молодого человека несколько благожелательнее. Да, до некоторой степени, не спорю, я изменил свое отношение к нему. Видишь, в каждом из нас есть добро.

— Тогда, может быть… Он помотал головой.

— Нет, Берти, я не могу согласиться на этот брак. Взгляни с моей точки зрения. Человек живет совсем рядом со мной. Под тем предлогом, что он муж моей воспитанницы, он бы стал постоянно мозолить мне глаза. Выйдешь прогуляться в парк — смотри под ноги, не прячется ли он в траве? Сядет с нами за стол обедать — того гляди что-нибудь выползет из солонки. Никакая нервная система этого не выдержит.

Я понял его.

— Но вы еще не знаете последней новости, дядя Перси. Через месяц Боко уезжает в Голливуд. Представьте себе, Америка находится в трех тысячах миль от нас, а Голливуд — еще за три тысячи миль, на другом краю Америки!

Он выпучил глаза. — Это правда?

— Совершеннейшая.

Он помолчал немного, сосредоточенно считая на пальцах.

— У меня получается: шесть тысяч миль.

— Правильно.

— Шесть тысяч миль, — повторил он, как бы пробуя слова на вкус. — Ну, это совсем другое дело. Ты думаешь, Зенобия его любит?

— Всей душой.

— Странно. Удивительно. И финансовое положение у него действительно такое хорошее, как ты говорил?

— Еще лучше. Издатели кричат от ужаса, как малые дети, когда его агент заглядывает к ним обговорить условия очередного контракта.

— А насчет Голливуда? Ты уверен, что я не запутался в счете? Шесть тысяч миль — это верно?

— Может быть, немного больше.

— Ну, раз так, в таком случае, черт возьми…

Я вижу, железо горячо, и значит, самое время Боко его ковать.

— Сейчас я вам его пришлю, — говорю, — вы с ним переговорите и обсудите начерно условия. Вам никуда не надо идти. Автомобиль — его. Увидите, вы потом будете меня благодарить, когда поймете, какой подарок поднесли двум любящим сердцам весенней радостной порой.

— Тир-лим-пом-пом-пом! — милостиво отозвался мой старый родич, сердечно помахав мне ногой, и еще раз приложился к бутылке.

Я не стал терять ни единого мгновения, а помчался в бальную залу, определил в толпе Боко и направил его к цели, снабдив необходимыми добрыми напутствиями: «Держи хвост пистолетом!» и «Желаю удачи!» После чего привел в действие свой добрый старый «бентли» и укатил домой, радуясь, что благополучно завершил это скользкое дельце.

Первой моей заботой по прибытии на место было сорвать с себя проклятую полицейскую форму. Прокравшись во тьме к речному берегу, я предал ее хладным волнам, которые могли выбросить, а могли не выбросить ее на сушу где-нибудь в другом месте, откуда она, в конечном итоге, вернулась бы к законному владельцу. А затем примчался домой и нырнул под одеяло.

Но усталые вежды сон сомкнул мне не сразу, так как чья-то злодейская рука засунула мне в постель ежа, можно сказать — злого китовраса. Я, естественно, решил, что рука эта Боко Фитлуорта, и хотел было переложить животное на его ложе, однако рассудил, что Боко-то получит заслуженный урок, но каково будет китоврасу? Так что я отнес его в сад и выпустил на траву.

Затем, закончив труд дневных забот, лег и заснул безмятежным сном.

ГЛАВА 27

Когда я проснулся наутро, солнце уже сияло высоко в небе, ну, может быть, не так высоко, но все-таки. Сквозь закрытую дверь из комнаты Боко доносились размеренные звуки, туда-сюда, словно пилили сук, — верный знак, что он еще спит. Меня подмывало растолкать его и справиться, как вчера обошлось дело, но я все-таки воздержался. Он, наверное, поздно вернулся, подумал я, и нуждается в сне, который, я слышал, Дживс называл «природы утомленной оживителем». Я облачился в купальный костюм, накинул халат и двинулся на реку, но едва только вышел за калитку, как появилась Нобби верхом на велосипеде.

Даже самому случайному наблюдателю сразу стало бы очевидно, что она в отличном настроении. Глаза ее сияли, как говорится, подобно двум звездам, и она немедленно издала ликующий вопль, радостнее которого никогда еще не исторгало девичье горло.

— Привет, Берти! Все замечательно, а? Колоссально?

— По-моему, да, — ответил я. — Будем надеяться. Я оставил дядю Перси в размягченном состоянии, и Боко пошел вступить с ним в переговоры. Все должно было сойти благополучно.

— Так ты ничего не знаешь? Разве Боко тебе не рассказал?

— Мы с ним еще не виделись. Наши минуты сна и бодрствования не совпали. Когда он возвратился, я спал, а когда я встал, он еще не проснулся.

— А, понятно. Он пришел под мое окно на рассвете, швырнул в стекло горсть камешков и обо всем мне доложил. Все сошло, как по маслу.

— Да?

— По словам Боко, это был не разговор, а пир любящих сердец. Дядя Перси послал его в бар, он принес еще бутылку шампанского, и они ее распили на двоих, как два морских волка, отпущенные на берег.

— И дядя дал согласие?

— Боко говорит, недвусмысленное. Он так тебе благодарен, Берти, за все, что ты сделал! И я тоже. Хочешь, я тебя поцелую?

— Как тебе будет угодно, — любезно согласился я. Она меня чмокнула и укатила по направлению к дому.

А я пошел своим путем на берег.

Разрезая плечом кристальное лоно вод, я, как вы легко можете себе представить, ликовал. Рассказ Нобби не оставлял сомнений, что счастливых концов хватит теперь на долю всех. Я, правда, упустил спросить, когда она собирается показать Флоренс мое письмо, но, конечно, еще до обеда я буду с честью освобожден от моих брачных обязательств. А что до нее и Боко, то очень может быть, что еще до наступления ночи их соединят священные узы брака. Боко не делал секрета из того обстоятельства, что выправленная брачная лицензия уже давно лежит у него в ящике стола, готовая сделать свое дело, как только выстрелит стартовый пистолет.

Вдобавок ко всему, полицейская форма Чеддера по прозвищу Сыр спокойно плывет по реке в море, и абсолютно не видно, чтобы между ней и Бертрамом существовала хоть какая-то связь. Подозрение, конечно, может закрасться в голову молодому честолюбивому полисмену, так что при следующей встрече со мной он, пожалуй, взглянет волком и даже скрипнет зубом; однако на то, чтобы он мог собрать против меня груз неопровержимых улик, которые приведут меня на скамью подсудимых, а оттуда в узилище под замковым рвом, — ни малейшей надежды.

Словом, я возвратился в дом уверенный, что сегодня у меня самый счастливый день во всем счастливом году.[136] Встреченный упоительными ароматами, истекающими из столовой, я со всех ног бросился к себе и оделся с быстротою молнии. В зоне кормления я застал Боко, занятого восстановлением истраченных сил, и Нобби, сидящую во главе стола и жадно внимающую каждому его слову.

— А-а, Берти, доброе утро, — приветствовал меня Боко. — Ну, раз ты пришел, я лучше буду рассказывать сна чала.

Я слушал его, затаив дыхание. Хотя в общем и целом сюжет был мне известен от Нобби и я знал, как там все кончается, я, не отрываясь, глядел ему в рот.

— А письменного согласия ты от него не получил? — спросил я, когда он договорил.

— Да нет, — признался он. — Как-то в голову не пришло. Но если ты думаешь, что он может дать задний ход, то не беспокойся. Ты даже не представляешь, Берти, какая между нами дружба. Мы обменивались рукопожатиями, хлопали друг дружку по спине. Только что не обнимались. Он теперь во мне души не чает. Скажу тебе для наглядности, что он хотел бы иметь такого сына, как я, его собственные слова.

— Еще бы, когда имеешь такого сына, как Эдвин.

— Берти, не порть настроение, не набрасывай тень на это чудесное утро. Еще он сказал, что желает мне крупного успеха в Голливуде, чтобы я оставался там работать как можно дольше, хоть бы и всю жизнь. Понятно, что он имел в виду. Его, как и других людей, давно огорчают порочные нравы киномира, и он возлагает надежды на то, что мне удастся повысить там общий уровень.

— Так и будет, мой ангел, — сказала Нобби.

— А то, — отозвался Боко, поглощая кофе.

Завтрак продолжался в самой дружеской атмосфере. Человек не такой добрый, как Бертрам Вустер, мог бы внести ноту диссонанса, подняв вопрос о давешнем китоврасе в своей постели, но я не стал этого делать. Наоборот, я поинтересовался, что сталось по окончании переговоров с дядей Перси.

— Наверное, укатил домой на своем велосипеде, — предположил Боко. — А что ты сделал с Сыровым мундиром?

Я объяснил, что предал его волнам, и он сказал, что это был очень мудрый шаг с моей стороны. А потом вздумал было понасмешничать над тем, какой потрясающий у меня был вид, но я остановил его властным жестом.

Потому что я заметил краем глаза у калитки нечто крупное и синее. Потом послышался звук шагов по гравию, притом такого тембра и такой громкости, какой способны производить только форменные полицейские башмаки. Так что, когда в раскрытом окне возникли торс и голова Чеддера по прозвищу Сыр, я нисколько не удивился. Я лишь горячее поздравил себя мысленно, что проявил предусмотрительность и выбросил его полицейское облачение в реку.

— А-а, Сыр! — сказал я, и более того, сказал жизнерадостным тоном. Самый острый слух не уловил бы в моем голосе призвуков не вполне чистой совести. Предпочтительнее, конечно, во всех случаях быть безупречным, как стеклышко, и совершенно незапятнанным, но если это невозможно, тогда самое главное — избавиться от трупа.

Боко, который всегда отличался гостеприимством, пожелал вновь прибывшему доброго утра и попросил его разинуть пасть, чтобы в нее можно было забросить сардинку. Но гость, по-видимому, уже позавтракал, так как сердито тряхнул головой и отклонил приглашение.

— Хо, — произнес он.

Кстати, о полицейских и этом словечке «хо». Я предполагаю, что первое, чему учат новобранца в полиции — это как правильно произносить данное междометие. За всю жизнь я не встречал стража порядка, который бы им не пользовался, причем они все как один произносят его абсолютно одинаково. Вероятно, в полицейской академии проходят по этому материалу специальный курс.

— Вот он ты где, чертов Вустер!

После вчерашних событий, то и дело возвращаясь мыслью к вопросу о том, какого поведения можно ожидать от этого молодого и старательного полисмена при нашей следующей встрече, я и не предполагал, что оно будет ангельским. Я предусмотрел нахмуренный лоб, красную физиономию, выпученный глаз. Предчувствия меня не обманули, так что я встретил Сыра во всеоружии.

Сохраняя самоуверенный тон, я ответил:

— Да, вот он я где. — И, как ни в чем не бывало, намазал маслом свежезажаренный тост. — А где же мне еще быть, мой дорогой Сыр? Именно тут, спасибо царскому гостеприимству Боко, я в настоящее время проживаю.

— Хо! — произнес Сыр. — Недолго тебе осталось тут проживать, потому что я, черт возьми, тебя забираю.

Боко поглядел на меня, вопросительно подняв брови. Я поглядел на Боко, вопросительно подняв брови. Нобби поглядела на нас обоих и тоже вопросительно подняла брови. Видно, такой уж это был день, когда все поднимают брови.

— Забираешь? — переспросил Боко. — Надеюсь, дорогой Сыр, не в прямом смысле слова?

— В прямом.

— Ты намерен арестовать Берти?

— Да.

— Но за что?

— За кражу моей полицейской формы. Нобби с девическим удивлением спросила:

— Неужели ты украл у Сыра форму, Берти?

— Разумеется, нет.

— Ну и хорошо.

— Да, замечательно.

— А то, по-моему, за это можно получить месяца три.

— Не говоря о позоре, — добавил я. — Если у меня когда-нибудь возникнет такое неразумное поползновение, я непременно переборю соблазн. Хотя едва ли это со мной случится.

— Да, очень маловероятно, — подтвердила Нобби. — Действительно, зачем бы тебе понадобилась полицейская форма?

— Вот именно, — сказал я. — Ты вонзила острие иглы в самую точку.

— Что-что я сделала?

— Вонзила острие. Выражение Дживса, — пояснил я. — Латынь.

Боко, слушавший нас с нахмуренным видом, подошел к вопросу глубже.

— Мне кажется, я понимаю, что у Сыра на уме, — проговорил он. — Кажется, я вам не рассказывал, но вчера, пока он купался, а форму снял и оставил на берегу, кто-то у него ее свистнул. Говорил я вам об этом?

— Что-то не припоминаю, — ответила Нобби.

— И я тоже, — присоединился к ней я.

— Странно. Из головы, должно быть, вылетело, — пожал плечами Боко.

— Бывает, — сказала Нобби.

— И даже часто, — подтвердил я.

— Но такое происшествие имело место, и нельзя винить Сыра за то, что ему хочется привлечь преступника к ответственности. Но почему он решил, что виновник этого подлого злодеяния — Берти, я совершенно не могу взять в толк. Я же сказал тебе вчера, Сыр, что это почти наверняка дело рук Эдвина.

— Да, я у него сейчас спросил, но он все решительно отрицает.

— И ты ему веришь на слово?

— Верю. Потому что у него есть алиби.

— Какая глупость! — всплеснула руками Нобби. — Неужели ты не понимаешь, что это только доказывает его вину? Ты что, не читал детективов? Спроси, спроси у лорда Уимзи, что означает наличие алиби.

— Или спроси у месье Пуаро, — со своей стороны посоветовал я.

— Да. Или у Регги Форчена, или у инспектора Френча, или у Неро Вулфа. Я просто не понимаю, как человек с твоим интеллектом мог попасться на эту удочку с алиби.

— Трудно поверить, — подтвердил я. — Такой старый прием.

— Беги и исправь положение, вот мой тебе совет, Сыр, — заключил Боко.

Можно было ожидать, что слуга закона не выдержит такого давления и уступит, но вскоре стало очевидно, что Чеддеры сделаны из более твердого материала.

— Если вам интересно, почему я поверил алиби Эдвина, — важно проговорил Сыр, еще сильнее вылупив глаза, — то его подтверждают: здешний приходской священник, жена приходского священника, помощник приходского священника, сестра помощника приходского священника, местный врач, тетя врача, бойскаутский вожатый, пятнадцать разных торговцев и сорок семь бойскаутов. Вчера вечером, как выяснилось, в зале деревенского собрания врач читал лекцию об оказании первой медицинской помощи, а Эдвин вызвался служить наглядным пособием, и врач все показывал на нем. В то время, когда была украдена моя форма, Эдвин, весь обмотанный бинтами, лежал на столе, демонстрируя, как обращаться с человеком, у которого переломана берцовая кость.

Это, я должен признать, сильно подорвало все наши усилия. Правда, Нобби все же заметила, что на столе мог лежать соучастник, хитро забинтованный под Эдвина, но было очевидно, что это не больше чем умозрительное предположение.

— М-да, — произнес в конце концов Боко, — похоже, что тем самым с Эдвина подозрения снимаются. Но я по-прежнему не вижу, откуда у тебя эта дикая мысль, что виновником является Берти?

— На это я вам тоже отвечу, — сказал Сыр, явно решившийся не скрывать от нас ничего. — Эдвин, будучи допрошен, рассказал удивительную историю. Он показал, что поздно вечером, забравшись в комнату обвиняемого с цель-го засунуть ему под одеяло ежа…

— Ха! — воскликнул я и бросил сокрушенный взгляд на Боко, раскаиваясь, что пусть и в мыслях, но погрешил на своего доброго гостеприимного друга.

— …видел там на кровати полицейскую форму. А сегодня я разговаривал с одним парнем, который подрядился дополнительным официантом на вчерашний маскарад в Ист-Уайбли, и тот сообщил мне, что в празднестве принимал участие некий омерзительный субъект, наряженный в полицейскую форму, которая была ему велика размеров на шесть. У меня все, Вустер, пошли, если ты готов.

Дело, на мой взгляд, было бесспорное, и неизбежный конец не имело смысла оттягивать. Я поднялся из-за стола, равнодушно утер губы салфеткой, точно французский аристократ, которому объявили, что телега до эшафота подана.

Но Боко был еще не готов прекратить бой.

— Одну минуточку, Сыр, — сказал он. — Не будем торопиться. А ордер на арест у вас имеется, господин полицеский?

Вопрос, видно, застал Чеддера врасплох.

— Я… э-е-е… то есть, нет.

— Нужен ордер, — пожал плечами Боко. — По такому серьезному обвинению арест без ордера недопустим.

Но Сыр уже справился с минутной слабостью. Он снова был самим собой.

— Не верю, — мужественно заявил он. — По-моему, ты врешь. Но на всякий случай я пойду в участок и справлюсь у сержанта.

Он удалился, а Боко сразу оживился и деловито сказал:

— Тебе надо смываться, Берти, притом незамедлительно. Садись в автомобиль, кати в Лондон и уезжай за границу. В портах еще не успеют выставить шпиков. Но на всякий случай загляни по дороге к «Братьям Коген» и купи накладные усы.

В обычных обстоятельствах я бы не позволил этому полоумному командовать собой, но тогда я нашел, что это дельный совет. У меня и самого уже голова работала в том же направлении. И я как раз говорил себе в эту минуту: «О, если б мне крылья голубки…» На бегу поручив Боко ввести в курс дел Дживса, чтобы он отправился следом с пожитками, я рванул в гараж.

И уже собрался распахнуть ворота, как вдруг изнутри до меня донесся хриплый голос, и я замер, пораженный. Если слух меня не обманывал, там кто-то был.

Голос прозвучал по-новой, и на этот раз я смог понять, из чьей гортани он исходит и вообще что к чему, так как услышал имя «Фитлуорт», которому предшествовал длинный ряд довольно грубых англо-саксонских эпитетов. Словно при свете молнии, мне сразу все стало ясно.

Уезжая с маскарада, Боко случайно захватил с собой в авто дядю Перси. Он ехал с песнями домой и даже не подозревал, что у него на заднем сиденье сладко дремлет никем не замеченный непредусмотренный пассажир.

ГЛАВА 28

Я с присвистом втянул в грудь воздух и несколько секунд простоял, как вкопанный, выпучив глаза и наморщив лоб. Не будет преувеличением сказать, что меня словно шарахнул по затылку носок, набитый мокрым песком. Приложив ухо к створке, я прислушивался к тому, что просачивалось сквозь доски, и уныние, мягко выражаясь, завладело моей душой.

Сами подумайте, что же получается. Залогом общего успеха было доброе и ласковое расположение дяди Перси к Боко. Но как сохранить его доброе и ласковое расположение, если ты запираешь его на всю ночь в гараже, одетого в костюм Синдбада Морехода? Благородный человек вроде дяди Перси не может не обозлиться на такое обращение.

И в данную минуту было слышно, что он страшно зол. Его высказывания не оставляли в этом ни малейших сомнений. То были не остроумные реплики человека, который, будучи выпущен на свободу, благодушно посмеется над забавным недоразумением. Это говорил узник, чьей целью отныне будет отыскать того, кто его засадил, и содрать с него шкуру.

Он уже перешел непосредственно к этой теме. Оказалось, что он не просто собирается содрать с Боко шкуру. В недвусмысленных выражениях он изъявил намерение проделать это не спеша и тупым ножом. Короче говоря, стало предельно ясно, что какие бы нежные дружеские отношения ни сложились между дядей и его возницей минувшей ночью, с тех пор они сильно ухудшились и к угру окончательно расстроились.

Как быть, я, честно сказать, совершенно не представлял себе. Судя по всему, сложилась ситуация, когда как нельзя кстати пришлось бы мудрое слово Дживса. Я от души пожалел, что его здесь нет, и в это самое время негромкий кашель у меня за спиной дал мне знать, что он есть. Словно какая-то телепатия — если это верное слово — подсказала ему, что молодой хозяин в растерянности и жаждет получить от него хоть немного вассальной поддержки.

— Дживс! — вскричал я и уцепился за его рукав, как потерявшееся малое дитя хватается за подол матери. Когда я кончил изливать свою повесть в его восприимчивое ухо, стало ясно, что он все понял.

— Положение крайне тревожное, сэр, — сказал он.

— Крайне, — подтвердил я.

Я не стал ранить его словами укора и осуждения, хотя про себя подумал, как случалось уже и прежде, что по такому поводу с его стороны было бы человечнее подскочить на месте и хорошенько повращать глазами. Если и существует у Дживса недостаток, то это, как я замечал выше, склонность качать головой и прищелкивать языком, когда хотелось бы видеть, как его завитые и напомаженные кудри, рассыпавшись, слегка восстали дыбом.

— Его милость, вы говорите, сильно разгневан, сэр? Тут я мог дать ему исчерпывающий ответ.

— Да, Дживс. Его высказывания, насколько я мог их расслышать, бесспорно свидетельствуют о крайне раздраженном состоянии говорящего. Что такое Смерть от Тысячи Уколов?

— Это модное в китайской полиции уголовное наказание за незначительные правонарушения. Примерно эквивалентное нашим двум неделям за решеткой с правом замены на штраф. Почему вы спрашиваете, сэр?

— Дядя Перси помянул между прочим. Это — одно из наказаний, которые он собирался учинить над Боко при следующей встрече. Боже милостивый, Дживс! — воскликнул я.

— Сэр?

А воскликнул я так потому, что разговор про полицию и про уголовные кары привел мне на память мое собственное положение. На краткий миг в заботах о дядьях и гаражах я отвлекся и забыл, что являюсь в сущности беглым каторжником.

— Вы еще не знаете последних новостей. Чеддер Сыр проведал насчет своей полицейской формы и сейчас отправился за ордером на арест и прочими нужностями.

— Вот как, сэр?

— Да. Юный Эдвин, пробравшись поздно вечером в мою комнату, чтобы засунуть мне в постель ежа, увидел мундир на кровати, побежал и донес Сыру. Подлый полицейский осведомитель. Теперь, чтобы не попасть в жестокие лапы закона, я должен немедленно бежать. Видите, в каком я положении? Мой автомобиль в гараже. Чтобы добраться до него, я должен отомкнуть двери гаража. Но как только двери распахнутся, оттуда, как пробка из бутылки, выскочит дядя Перси!

— Вы страшитесь встречи с его милостью, сэр?

— Да, Дживс. Я страшусь встречи с его милостью. Знаю, знаю, что вы скажете. Вы собираетесь заметить, что запер-то его не я, а Боко.

— Вот именно, сэр. Защищены вы честью так надежно, что все угрозы, как легкий ветер, мимо пронесутся.[137]

— Так-то оно так. Но вы когда-нибудь освобождали из капкана раненую пуму?

— Нет, сэр. Такого опыта у меня нет.

— Спросите кого угодно, вам всякий скажет, что в такие минуты зверь не задерживается для выяснений, а бросается без разбору на первого же попавшегося безвинного наблюдателя.

— Ваш довод я принимаю, сэр. Вероятно, будет лучше, если вы вернетесь в дом и предоставите мне освобождение его сиятельства.

Такое благородство меня потрясло.

— И вы согласитесь, Дживс?

— Разумеется, сэр.

— Чертовски порядочно с вашей стороны.

— Ну что вы, сэр.

— Можно повернуть ключ, крикнуть: «Путь свободен!» — и удрать, спасая жизнь.

— Я предпочел бы задержаться на месте, сэр, в надежде, что мне удастся как-то успокоить уязвленные чувства его сиятельства.

— Медоточивыми речами?

— Совершенно верно, сэр. Я глубоко вздохнул.

— Может быть, все-таки лучше хотя бы вскарабкаться на дерево?

— Нет, сэр.

Я вздохнул еще раз.

— Ну ладно, раз вы так считаете. Вам виднее. В таком случае действуйте, Дживс.

— Очень хорошо, сэр. Ваш автомобиль я подгоню к парадной двери, чтобы вы могли немедленно отправиться в путь. А позже и сам последую за вами с чемоданами.

Единственным, хотя и слабым утешением в этот черный час по пути к дому было сознание, что весть, которую я несу, превратит сардину во рту Боко, если он еще не кончил есть сардины, в золу и пепел. Я человек не мстительный, но к этому литературному сумасброду я испытывал сейчас далеко не добрые чувства. Поймите меня правильно. Ну ладно, ты объявил себя писателем и на этом основании рассчитываешь, что тебе сойдет с рук любой поступок, за который другому светит билет в одну сторону до сумасшедшего дома. Но даже у писателя, я убежден — и, по-моему, совершенно правильно, — должно хватить ума заглянуть в нутро своего автомобиля, перед тем как запереть его на ночь в стойло: не остался ли там спать на заднем сиденье какой-нибудь пароходный магнат?

Но выяснилось, что Боко уже миновал стадию сардин. Развалясь после завтрака на стуле, он предавался радостям первой трубки, а рядышком Нобби с газетой в руках решала кроссворд. При виде Бертрама оба выразили удивление.

— Смотри-ка кто! — воскликнула Нобби.

— Ты разве еще не уехал? — поинтересовался Боко.

— Нет еще, — ответил я и горько рассмеялся. Боко неодобрительно нахмурил брови.

— С какой стати, — строго спросил он, — ты вернулся и разливаешься смехом? Постарайся понять, мой мальчик, что сейчас не время для этого. Ведь если сегодня же до наступления темноты ты не окажешься во Франции, у тебя не останется ни проблеска надежды. Где твой автомобиль?

— В гараже.

— Выведи его оттуда.

— Не могу, — ответил я и нанес ему прямой в переносицу: — Там дядя Перси.

После чего в нескольких скупых словах выложил всю подноготную.

Я предвидел, что он примет мой рассказ близко к сердцу, и ожидания мои оправдались. За свою жизнь я повидал немало отвисших нижних челюстей, но ни разу мне не доводилось наблюдать, чтобы нижняя челюсть отваливалась с такой стремительностью. Можно было только удивляться, что у Боко она совсем не сорвалась с петель.

— Что значит, он в моем авто? Как он мог там очутиться? Почему же я его не заметил?

Последнее обстоятельство легко поддавалось объяснению.

— Потому что ты болван.

Нобби, которая все это время сидела, как аршин проглотила, шумно дыша, сверкая очами и придавив жемчужными зубками нижнюю губу, подтвердила мои слова.

— Болван, — повторила она необычным, сдавленным голосом. — Из всех болванов на свете…

Как ни сосредоточенно Боко в эту минуту ломал голову над неразрешимой загадкой, до него все-таки дошло, что ему грозит, если допустить, чтобы Нобби взялась за дело всерьез и высказалась до конца. Он попытался перебить ее на полуслове и остановить ход ее мыслей страдальческим жестом:

— Одну минуточку, дорогая.

— Из всех…

— Да, да.

— Из всех безмозглых…

— Верно, верно. Минутку, любимая. Мы с Берти обсуждаем важный вопрос. Позволь мне яснее припомнить, что произошло ночью после твоего ухода, Берти. Как мне представляется, дело происходило следующим образом. Я потолковал со стариком Уорплесдоном и заручился, как я тебе уже говорил, его благословением; после этого… ну да, после этого я возвратился в залу немного потанцевать…

— Из всех безмозглых, скудоумных…

— Конечно, конечно. Только, пожалуйста, не прерывай ход моих мыслей, обожаемая. Я должен разобраться. Я протанцевал одну или две сарабанды, потом заглянул в бар. Хотелось опрокинуть рюмку и поразмышлять в тиши о моем счастье. Но тут я вдруг спохватился, что Нобби дома, наверное, не может сомкнуть глаз, горя желанием узнать, как дела, а значит, мне надо немедленно ехать и швырнуть горсть камешков ей в окошко. Поэтому я со всех ног бросился к автомобилю, впопыхах сел за руль и поехал. Теперь мне понятно, почему я не заметил старика Уорплесдона. Он к этому времени сполз с сиденья и крепко спал на полу. Ей-богу, ну разве можно ждать, что человек в моем состоянии, весь в экстазе и упоении, с душой, переполненной нежными мыслями о любимой, станет рассматривать через увеличительное стекло днище своего автомобиля, не осталось ли там Уорплесдона? Не видя его на сиденье, я, естественно, заключил, что он уехал домой на велосипеде. Или вы хотели бы, чтобы я нанял у собачников пару ищеек и обыскал всю шхуну с носа до кормы? Я уверен, дорогая, что ты теперь все поняла и первая возьмешь обратно слова «безмозглый» и «скудоумный». Нет-нет, я нисколько не сержусь, я даже не удивлен, что в пылу минуты все это у тебя сорвалось с языка. Главное, что ты теперь убедилась, что я невиновен, безупречен…

В этот миг на террасе раздался какой-то неясный шум, и через порог переступил дядя Перси на хорошей скорости. Следом за ним, спустя мгновение, появился Дживс.

За последнее время я привык видеть этого своего дядю по линии тети в благодушном дружеском расположении и почти совсем забыл, как похож он на ассирийцев, нападающих на овчарню, когда рассвирепеет. Именно таким он сейчас явился взору. Черты его лица почти полностью скрывала рыжая борода, которая придается к костюму Синдбада Морехода, так что разглядеть их выражение было довольно трудно. Но видны оставались глаза, и этого было вполне достаточно. Их немигающий пламенный взор устремился прямо на Боко, и злосчастный поставщик здорового чтива для масс сразу отпрянул не менее чем на десять шагов назад. Я думаю, он и на этом бы не остановился, если бы не уперся в стену.

Дживс говорил о своем намерении успокоить оскорбленные чувства Уорплесдона с помощью медоточивых слов. Но то ли у него не было возможности ввернуть ни одного слова, то ли ввернуть-то он ввернул, но они оказались недостаточно медоточивыми, трудно сказать. Но было очевидно, что чувства Уорплесдона все еще оставались до чертиков оскорбленными и что во всем Гемпшире не было в данный момент второго такого взбешенного пароходного магната.

Его вступительная речь это полностью подтвердила — она состояла из одного слова «что?», повторенного несчетное число раз с частотой пулеметной очереди. У моего дяди, вообще, как я уже отмечал, была такая привычка — не скупиться на это слово в эмоциональные моменты, и в данном случае он ей остался верен.

— Что? — заявил он, по-прежнему держа Боко более или менее под своим наблюдением. — Что-что-что-что-что-что-что-что-что-что?

Здесь он сделал паузу, словно ожидая ответа, и Боко, на мой взгляд, поступил неправильно, предложив ему сардину. Его голос словно коснулся оголенного нерва, и глаза дяди Перси изрыгнули потоки пламени.

— Сардину? — повторил он. — Сардину? Сардину? Сардину?

— Вы сразу почувствуете себя лучше, когда позавтракаете, — тут же подхватила Нобби в роли заботливого ангела-хранителя.

Дядя Перси был с этим не согласен.

— Ничего подобного, — сказал он. — Я почувствую себя лучше только после того, как вытрясу из этого прыщавого бородавчатого борова Фитлуорта всю душу и оставлю его подыхать. Берти, подай мне арапник.

Я с сомнением поджал губы.

— По-моему, у нас нет арапника. Есть у нас в доме арапники, Боко?

— Нет, арапников нет, — отозвался сей последний, пытаясь вдавиться в стену.

Дядя Перси презрительно хмыкнул.

— Ну, что это за дом! Дживс!

— Милорд?

— Ступайте в «Бампли-Холл» и принесите оттуда арапник с костяной рукояткой.

— Слушаю, милорд.

— Кажется, он у меня в кабинете. Если нет, пошарьте по дому.

— Очень хорошо, милорд. Ее сиятельство, несомненно, сможет указать мне его местонахождение.

Это было сказано как бы невзначай, так что только через три секунды по хронометру до дяди дошел смысл сказанного. И когда он дошел, дядя весь встрепенулся, будто ему в мягкие части вонзилось неожиданное шило.

— Ее си… Что?

— Ее сиятельство, милорд.

— Ее сиятельство?

— Да, милорд.

Дядя Перси весь скукожился, как мокрый носок. Рухнул в кресло и ухватился за банку с джемом, словно ища в ней опору. Глаза у него вылезли из орбит и закачались на ложноножках.

— Но ведь ее сиятельство…

— … вернулась нежданно вчера поздно вечером, милорд.

ГЛАВА 29

Не знаю, знакомо ли вам имя жены Лота и слышали ли вы, какой необыкновенный конец ее постиг. За точность деталей не ручаюсь, но, как мне рассказывали, ей рекомендовали не оборачиваться и не глядеть на что-то там такое, иначе она превратится в соляной столб, ну и, естественно, решив, что ее разыгрывают, она, конечно, обернулась, и бац! — соляной столб. А почему я здесь об этом вспомнил, так это потому, что такая же история приключилась с дядей Перси. Скорчившись в кресле, с банкой джема в побелевших пальцах, он словно превратился в соляной столб. Если бы не мелкая дрожь рыжей накладной растительности на лице, можно было бы подумать, что жизнь покинула остолбеневшие члены.

— Выяснилось, что мастер Томас уже вне опасности, милорд, и дальнейшая надобность в материнском уходе отпала.

Накладная растительность продолжала мелко дрожать, и я ее понимаю. Мне легко было представить себе, что сейчас испытывает мой почтенный свояк, поскольку, как я выше говорил, он, обсуждая со мной планы на ближайшее будущее, не делал секрета из своих опасений о том, что будет, если тетя Агата узнает о его посещении костюмированного бала в ее отсутствие.

Не укрылась острота положения и от юной Нобби.

— Ух ты! — произнесла она с подобающим женственным состраданием в голосе, — Вот неудачно получилось, дядя Перси, а? Теперь вам, наверное, придется при встрече потратить минуту-другую на объяснения, почему вы всю ночь где-то пропадали.

Ее слова вывели несчастного из транса или коматозного состояния, как будто под ним взорвалась динамитная шашка. Он ожил, пошевелился, задвигался, похоже, почувствовал в теле струение жизни.

— Дживс, — хрипло проговорил он.

— Милорд?

— Дживс.

— Да, милорд?

Дядя на добрых полтора дюйма высунул язык и провел им по губам. Было видно, как ему нелегко привести в действие свои голосовые связки.

— Скажите, Дживс… Ее сиятельство… Она… Ей… известно уже о моем отсутствии?

— Да, милорд. Ее поставила об этом в известность старшая горничная. Когда я уходил, они совещались. «Вы говорите, что его сиятельство спать не ложился?» — это были последние услышанные мною слова ее сиятельства. Обеспокоенность ее была ярко выражена.

Дядя Перси покосился вбок и встретился взглядом со мной. В его взгляде прочитывались немая мольба и вопрос, не будет ли каких предложений?

— А что если, — запинаясь, рискнул я (надо же было сказать хоть что-нибудь), — что если сказать ей правду?

— Правду? — рассеянно повторил он, и было видно, что мысль эта для него нова.

— Ну, да. Что вы поехали на бал, чтобы посовещаться с Устрицей.

Дядя отрицательно покачал головой.

— Мне ни за что не убедить твою тетю, что я поехал на костюмированный бал по деловым соображениям. Женщины слишком склонны предполагать худшее.

— Не без того.

— И бесполезно втолковывать им, потому что они кошмарно быстро говорят. Нет, — вздохнул дядя Перси, — это конец. Остается только, сжав зубы, принять кару, как английский джентльмен.

— Разве только Дживс что-нибудь придумает.

В ответ он на миг встрепенулся. Но тут же безнадежное, отрешенное выражение лица снова к нему вернулось. И он опять медленно и понуро помотал головой.

— Невозможно. Это ему не под силу.

— Нет такого положения, которое не под силу Дживсу, — возразил я немного обиженно. — Более того, — продолжал я, приглядевшись к этому чуду интеллекта, — по-моему, у него там уже что-то варится, в его объемистом котелке. Я ошибаюсь, Дживс, или в ваших глазах действительно заискрилась идея?

— Нет, сэр. Вы не ошибаетесь. Я, мне кажется, мог бы предложить его сиятельству выход из его затруднения.

Дядя Перси громко сглотнул. На открытых участках его физиономии заиграло нечто вроде благоговения. Он что-то пробормотал себе под нос, мне послышалось слово «рыба».

— Это правда, Дживс?

— Да, сэр.

— Что ж, сейчас посмотрим, — сказал я, как импресарио дрессированных блох, когда на авансцену выходит звезда его труппы. — Так что же это за выход?

— Видите ли, сэр, мне пришло в голову, что поскольку его сиятельство, как я понял, дал согласие на свадьбу мистера Фитлуорта с мисс Хопвуд…

Дядя Перси издал животный вопль.

— Нет, не дал! Или, если и дал, то взял обратно.

— Очень хорошо, милорд. В таком случае у меня нет предложений.

Последовало молчание. Чувствовалось, что в душе у дяди Перси идет борьба. Вот он покосился на Боко, и его передернуло. Но затем по всему его туловищу пробежала сильная судорога — это он вспомнил слова Дживса про то, что обеспокоенность тети Агаты была ярко выражена. Когда у тети Агаты бывает ярко выраженная обеспокоенность, это означает, что брови ее сползаются к переносице, а нос уподобляется орлиному клюву. Крепкие мужчины не выдерживали этого зрелища даже и при повторных попытках.

— Пожалуй, все же выслушаем, что вы имеете сказать, — наконец буркнул дядя.

— Верно, — поддержал его я. — Нет худа в… в этой, как ее… как это называется, Дживс?

— Творческая дискуссия, сэр?

— Да, благодарю вас, Дживс.

— Не стоит благодарности, сэр.

— Итак, продолжайте.

— Очень хорошо, сэр. Мне просто-напросто пришло в голову, что если его сиятельство согласился на их союз, то будет вполне естественно, чтобы он отправился в дом к мистеру Фитлуорту, дабы все детально обсудить и договориться относительно свадьбы. Поглощенный разговором на такую животрепещущую тему, его сиятельство вполне мог потерять счет времени, а когда…

Я взвизгнул. Я уже обо всем догадался.

— А когда взглянул на часы и увидел, как поздно…

— Совершенно верно, сэр. Когда его сиятельство взглянул на часы и увидел, как поздно, мистер Фитлуорт гостеприимно пригласил его провести остаток ночи под его крышей. Его сиятельство согласился с тем, что это будет самое разумное, и на том и порешили.

Я оглянулся на дядю Перси, ожидая от него оваций, но с удивлением обнаружил, что он опять качает головой.

— Ничего не получится, — произнес он.

— Да почему же? Так здорово придумано.

Но его голова продолжала колебательные движения.

— Нет, Берти. Этот план невыполним. Твоя тетка, мой милый, женщина проницательная. Видит глубоко под землей и задает наводящие вопросы. И первым делом она спросит, почему, отправляясь к будущему мужу своей воспитанницы договариваться насчет свадьбы, я нарядился в костюм Синдбада Морехода? Сам видишь, Берти, вопрос это деликатный, и ответить на него было бы трудно.

Что верно, то верно, ничего не скажешь.

— Закавыка, Дживс. Как вы ее обойдете?

— Очень просто, сэр. Перед тем как идтидомой, его сиятельство позаимствует костюм у мистера Фитлуорта.

— Ну конечно! Надев его костюм в елочку, который висит у меня в шкафу, дядя Перси, вы сможете бесстрашно смотреть в глаза тете Агате.

Думаю, вам не раз случалось, гуляя в саду, наблюдать, как оживает увядший цветок под благодатными струями дождя. Такой цветок сейчас сильно напоминал мне дядя Перси. Он словно поднялся, расправился, прищуренные глаза утратили сходство с брюхом дохлой рыбешки, на которое они примечательным образом походили до сих пор во время этой сцены.

— Боже мой! — воскликнул он. — Ну конечно! Вы совершенно правы. Дживс, — с чувством продолжал он, — такие мозги, как у вас, надо засолить и подарить в какой-нибудь музей.

— Очень хорошо, милорд.

— Конечно, когда они уже будут вам не нужны. Пошли, пошли, Берти! Вперед за костюмом в елочку!

— Сюда, пожалуйста, дядя Перси.

Я повел его к двери, но дорогу нам преградил Боко. Вид у него был немного испуганный, но твердый и решительный.

— Одну минуту, — сказал он. — Сделайте милость, не торопитесь так. Как насчет опекунского благословения? Я его получу?

— Конечно, получишь, старина, — успокоил я его. — Предусмотрено в смете расходов, верно, дядя Перси?

— А? Что?

— Опекунское благословение. Вы его выдаете?

Снова пошла немая внутренняя борьба. Но потом он печально кивнул.

— По-видимому, этого не избежать.

— Конечно, не избежать.

— Тогда я не буду и пытаться.

— Вот и хорошо. Боко, с тобой все улажено.

— Прекрасно, — отозвался Боко. — Только будьте добры, выдайте мне решение в письменном виде, мой дорогой Уорплесдон. Я не собираюсь критиковать и придираться, но в этом деле к настоящему моменту набралось столько всяких вывертов и поворотов, что я предпочитаю получить соответствующую бумагу, где все будет сказано черным по белому. Чернила и бумага на столике в углу. Подайте знать, мой дорогой Уорплесдон, если перо вам не подходит, я немедленно предоставлю вам другое.

Дядя Перси побрел в угол, где стоял столик, и взял в руку перо. Было бы преувеличением утверждать, что вид у него при этом был такой уж ликующий. Очевидно, он до последней секунды все же лелеял слабую надежду, если повезет, все же воспользоваться положительной стороной плана Дживса, а от отрицательной увильнуть. Однако же, как я уже сказал, теперь он взял в руку перо, что-то такое написал и это свое писание вручил Боко, Боко прочел и вручил Нобби, Нобби прочла, удовлетворенно произнесла: «Вот и ладненько», — и упрятала бумагу в какое-то надежное хранилище в глубинах своего одеяния.

И лишь только она с этим управилась, как снаружи раздались звучные официальные шаги, и в столовую тяжелой поступью вошел Чеддер по прозвищу Сыр.

Вы не поверите, но я был так захвачен драматическими событиями последней четверти часа, что все эти дела с Сыром совершенно вылетели у меня из головы, и только при виде Сыра, остановившегося по стойке смирно, ко мне вернулись мысли о личной безопасности Вустера. Первое, что Сыр сделал, войдя, это устремил на меня свой ледяной взор, который заморозил во мне все внутренности, как будто я проглотил килограмм мороженого.

Я попробовал было приветствовать его легкомысленным восклицанием: «А-а, вот и ты, Сыр», — но душу в эти слова вложить не сумел и в ответ услышал лишь его знаменитое «Хо!», которое, как я объяснял выше, служило ему вместо подписи. Сказав «Хо!», он обратился к Боко:

— Ты был прав насчет ордера на арест. Сержант подтвердил, что надо получить ордер. Я его принес, нужна еще только подпись мирового судьи. — Тут он, наконец, узнал дядю Перси, личность которого до сих пор скрывала от него рыжая борода. — Ах, это вы, лорд Уорплесдон! — воскликнул Сыр. — Вы как раз мне и нужны. Вот, начертайте свое имя над пунктирной линией, и мы завершим это дельце. Вы, стало быть, участвовали минувшей ночью в карнавале? — уточнил он, разглядывая дядю Перси с ног до головы.

Спросил, мне кажется, просто так, беседы ради и чтобы проявить вежливый интерес к его сиятельству. Но вопрос этот ему задавать не следовало. Дядя Перси напыжился.

— Что значит, я участвовал в карнавале? Ничего подобного, и впредь, будьте добры, воздержитесь от подобных безответственных высказываний. Я участвовал в карнавале! Что еще за карнавал? Где? Я вообще первый раз слышу о том, что был какой-то карнавал.

Благородный дядин гнев заметно ошарашил Сыра.

— Прошу прощения, — пробормотал он. — Просто я подумал… Из-за костюма, я хочу сказать.

— А при чем тут костюм? Если моя воспитанница и ее будущий муж затевают вечер живых картин и попросили меня в виде личного одолжения примерить костюм Синдбада Морехода, чтобы удостовериться, что я подхожу на эту роль, неужели это так удивительно, что я нашел возможным выполнить их желание? И неужели это с какого-то бока касается вас? Дает ли это вам право приходить к дурацкому заключению насчет каких-то маскарадов? Я что, обязан отчитываться за каждый свой элементарный поступок перед каждым полицейским, который очутится поблизости и вздумает совать нос в мои дела?

На такие вопросы нелегко дать ответ, самое лучшее, на что оказался способен Сыр, это переступить с ноги на ногу и смущенно откашляться.

— Ну, хорошо, — сменил он тему и вернулся к делу после затяжной неловкой паузы, — будьте все же добры подписаться под этим ордером.

— Под каким ордером? Что еще за ордер? В чем дело? Что это за глупости насчет ордеров?

В задних рядах раздался негромкий звук, словно овца кашлянула на отдаленном склоне холма. Это в действие вступил Дживс.

— Позвольте мне объяснить, милорд? У этого полицейского вчера вечером, пока он купался в реке, украли форму. И он обвиняет в этом преступлении мистера Вустера.

— Какого мистера Вустера? Берти? Моего племянника?

— Да, милорд. На мой взгляд, в высшей степени странная гипотеза. При всем старании невозможно найти мотив, который бы побудил мистера Вустера к совершению такого возмутительного деяния. Как я понял, констэбль предполагает, что мистеру Вустеру понадобился его мундир в качестве маскарадного костюма, чтобы принять участие во вчерашнем бале.

Рассуждение Дживса вызвало интерес дяди Перси.

— Ах, так, значит, действительно вчера состоялся костюмированный бал?

— Да, милорд. В соседнем городе Ист-Уайбли.

— Странно. Я ничего об этом не слышал.

— Мероприятие мелкого масштаба, насколько мне известно, милорд. Далеко не того уровня, чтобы такой джентльмен, как мистер Вустер, удостоил его своим присутствием.

— Ну конечно. Я и сам бы на него не поехал. Обыкновенные деревенские песни и пляски?

— Именно так, милорд. Никто из знакомых мистера Вустера не допустил бы и мысли, что он свой аромат в пустыне сей развеял.

— Как, как?

— Цитата, милорд. Поэт Томас Грей.

— А-а. Но вы говорите, констэбль держится своей теории, что он там был?

— Да, милорд. Очень удачно, что ваше сиятельство провели сегодняшнюю ночь в этом доме и можете подтвердить, что мистер Вустер не выходил из помещения.

— Чертовски удачно. И тем самым на этом деле поставлена точка.

Я всегда колеблюсь, рисуя сцену, в которой двое разговаривают, а третий норовит вклиниться: стоит ли ввести покашливания и покряхтывания последнего прямо в диалог или же подождать, пока разговор придет к концу, а затем выписать эти нечленораздельные звуки отдельно на счет кряхтевшего. По-моему, второй способ удобнее, вот почему, стенографируя переговоры Дживса — Уорплесдона, я выпустил попытки Сыра в них втесаться. Он на всем протяжении диалога старался привлечь к себе внимание мирового судьи, но тот останавливал его краткими указаниями: «Помолчите, констэбль» или просто «Цыц». И вот теперь, после слова «точка», возникла заминка, которой и воспользовался Сыр для произнесения своей реплики.

— А я утверждаю, что обвиняемый Вустер украл мою форму! — взвизгнул он, и глаза у него совсем вылезли на лоб, а щеки приобрели свекольный оттенок. — Ее видел у него на постели свидетель Эдвин.

Дела развивались так благоприятно, что я не побоялся вздернуть брови и издать иронический смешок:

— Эдвин! Вы слышали, дядя Перси? Смех да и только, а? Почтенный родич мужественно подыграл мне:

— Смех? Ну разумеется, смех, черт побери! Вы что же, хотите сказать, — обратил он на Сыра грозный взор, — что ваше абсурдное обвинение базируется на неподтвержденных словах моего сына Эдвина? Я просто не верю собственным ушам. А вы верите, Дживс?

— Это поразительно, милорд. Но, возможно, констэбль не осведомлен о том, что мистер Вустер вчера нанес мастеру Эдвину чувствительный удар и что поэтому показания юного джентльмена против мистера Вустера неизбежно будут носить ярко выраженный характер личной неприязни.

— Нечего вам его оправдывать. Этот человек просто глуп. И я хотел бы заметить, — продолжал дядя Перси, раздуваясь, как воздушный шар, и обращаясь к Сыру с начальственным выговором, — что в последнее время мы слишком, слишком часто сталкиваемся с подобными произвольными и безответственными обвинениями со стороны полиции. В полицейский корпус проник скверный дух, и пока я мировой судья, я буду всеми средствами, словом и делом, выражать ему свое решительное неодобрение. Этот дух я буду вытаптывать и выкорчевывать в неотступной заботе о том, чтобы свобода личности не страдала от стражей Закона, которые настолько забывают свой… да, да, свой священный долг, черт возьми, что бросают направо и налево сфабрикованные обвинения с единственной целью добиться для себя продвижения по службе. Больше мне нечего добавить, хочу только выразить напоследок мое глубочайшее сожаление в связи с тем, что ты, Берти, стал жертвой этих возмутительных гонений.

— Ничего, дядя Перси, не беспокойтесь, пустяки.

— Не пустяки, а безобразие. А вам, констебль, я рекомендую впредь быть осторожнее, гораздо осторожнее. Что же до этого вашего ордера на арест, то можете засунуть его себе в… Впрочем, это к делу не относится.

Сказано было лихо. Лучше не придумаешь. Мне вспоминается только один аналогичный случай — когда тетя Агата распекала меня, тогда еще подростка, за то, что я разбил ей из рогатки дорогую фарфоровую вазу. Я не сомневался, что Чеддер по прозвищу Сыр под тяжестью такого выговора скуксится, как жалкий червь перед грозой. Но ничего подобного. Он весь горел, но не от стыда и раскаяния, а от бессильной ярости, как человек, который хоть и не совсем разбирается в ситуации, но чует, что дело нечисто и что над ним учиняют какую-то подлянку.

— Хо! — выговорил он, борясь со своими эмоциями. Но потом все же не выдержал и горячо воскликнул: — Да это заговор! Это подлый, наглый, хитрый сговор, чтобы помешать отправлению правосудия. В последний раз спрашиваю, лорд Уорплесдон, подпишите вы этот ордер или нет?

Дядя Перси с неподражаемой величавостью выпрямился во весь рост и ровным, холодным тоном ответил:

— Я уже указал вам, что вы можете сделать с вашим ордером. По-моему, констэбль, лучше всего вам теперь пойти проспаться. Потому что единственным извинением для вашего безобразного поведения могло бы служить только то, что вы попросту пьяны. Берти, проводи полицейского до двери.

Я проводил Сыра до двери, он устремил на нее ошарашенный взор, словно никогда в жизни дверей не видел, а затем медленно переступил порог и исчез, не бросив мне через плечо ни полслова на прощание. Мне показалось, что его гордый дух наконец-то все-таки сломлен. По дорожке к воротам прогрохали его форменные башмаки.

— Ну а теперь, мой мальчик, — сказал дядя Перси, когда стихло эхо этих шагов, — давай сюда костюм в елочку. И еще мне нужно принять ванну, побриться и выпить чашку крепкого черного кофе с самой чуточкой коньяка. А также было бы неплохо, когда я буду готов, чтобы ты отправился в «Бампли-Холл» вместе со мной и подтвердил мои показания своими в том смысле, что я действительно провел ночь под этой крышей. Ты ведь не станешь мямлить и запинаться, а твердым звучным голосом, внушающим безграничное доверие, повторишь то, что скажу я, правда? В таких ситуациях самое вредное — это задумываться, переминаться, нервно крутить пальцами. И главное, помни: ни в коем случае не стой на одной ноге. Хорошо, мой мальчик? За дело.

Я отвел его в свою комнату, достал костюм, показал, где ванная, и предоставил самому себе. В столовой, когда я возвратился, Боко уже не было, но Нобби сидела и болтала с Дживсом. Она тепло приветствовала меня.

— Боко ушел за автомобилем. Мы поедем в Лондон и поженимся. Удивительно, как все прекрасно устроилось, верно? А дядя Перси каким был молодцом!

— Да, он произвел глубокое впечатление, — согласился я.

— А про вас, Дживс, я и не говорю, тут все слова бессильны.

— Я глубоко удовлетворен, мисс, если оказался полезен.

— Я уже говорила и скажу опять: с вами никто сравниться не может.

— Весьма благодарен, мисс.

В таком духе они бы, наверное, продолжали и дальше, так как Нобби выше головы переполнял девичий восторг, но тут я перебил их. Я вовсе не хотел лишать Дживса причитающихся ему похвал, но мне необходимо было выяснить один чрезвычайно важный вопрос.

— Нобби, ты показала Флоренс мое письмо? — спросил я. Живое личико ее вдруг омрачилось, она горестно всплеснула руками.

— Я чувствовала, что что-то забыла. Берти, мне так жаль!

— Жаль? — переспросил я, холодея от смутного страха.

— Я собиралась тебе сказать. Сегодня утром, как только встала, я хотела его достать, но не могла найти, а тут пришел Эдвин и сообщил, что накануне вечером убирал у меня в комнате, это было его очередное доброе дело. И, очевидно, он уничтожил это письмо. Он обычно уничтожает все письма и открытки, когда убирает комнаты. Мне ужасно жаль, но ты, конечно, найдешь какой-нибудь другой способ отвязаться от Флоренс. Спроси у Дживса. Он обязательно что-нибудь придумает. Ага, — встрепенулась она, когда из необозримой дали донесся зычный клич. — Это Боко меня зовет. До свидания, Берти. До свидания, Дживс. Я должна бежать.

И ее как ветром сдуло. А я обратил похолодевшее, бледное лицо к Дживсу.

— Да, сэр?

— Вы можете предложить какой-то выход?

— Нет, сэр.

— Вы — и в растерянности?

— В данную минуту бесспорно так, сэр. Боюсь, что мисс Хопвуд переоценила мои таланты.

— Ну-ну, что вы, Дживс. На вас совсем не похоже… это капыто…капыту…ну, как его?., на кончике языка вертится…

— Капитулянство, сэр?

— Совершенно верно. Капитулянство совсем не в вашем стиле. Не сдавайтесь. Идите и поразмышляйте в кухне. Там, может быть, найдется рыба. Вы вчера вечером, когда там хозяйничали, рыбы не заметили?

— Только шпротный паштет в консервной банке.

Сердце мое ушло в пятки. Шпротный паштет — слишком тонкий тростник, чтобы служить опорой в минуту испытания. Но все-таки это рыба в определенном смысле слова и содержит, без сомнения, свою порцию фосфора.

— Ступайте и нырните в банку.

— Очень хорошо, сэр.

— Не жалейте паштета. Зачерпывайте прямо ложкой, — посоветовал я и отпустил его трагическим жестом.

Трагическим было и мое общее настроение, когда несколько минут спустя я вышел из помещения и направился в сад, чувствуя, что мне необходимо глотнуть свежего воздуха. Я не показывал вида перед Дживсом, но в действительности я не питал особой надежды на то, что шпротный паштет принесет желанные плоды. Дотащившись до калитки, я остановился, угрюмо глядя вдаль, и состояние моего духа при этом было крайне безрадостным.

Ведь я так рассчитывал на это письмо! Я надеялся, что оно разрушит чары Вустера в глазах Флоренс. Иного средства убедить ее, что я не король среди мужчин, не было видно нигде. И поневоле мои горькие мысли, уже не в первый раз, обратились к юному Эдвину, который был fons et origo (латинское выражение) всех моих неприятностей.

Я предавался сожалениям о том, что мы не в Китае, где можно было бы запросто сфабриковать что-нибудь против этого мальчишки, чтобы его осудили на Смерть Тысячи Ран, когда мои грезы нарушило треньканье велосипедного звонка. Приехал Чеддер по прозвищу Сыр.

После всего, что было, мне, естественно, совсем не улыбалось очутиться бок о бок с полисменом, пылающим жаждой мщения, и, признаюсь без стыда, я слегка попятился. Я бы и дальше попятился, если бы он не протянул свою мясистую, как окорок, лапу и не схватил меня за пиджак.

— Стой и не двигайся, чертово чучело, — сказал он. — Мне надо тебе кое-что сообщить.

— А в письменном виде нельзя?

— Нельзя. Не извивайся. Стой и слушай.

Видно было, что человек находится во власти сильного чувства. Мне оставалось только надеяться, что он явился не с целью убийства. У него неприятно поблескивали глаза и рдела физиономия.

— Слушай, — еще раз сказал он. — Касательно твоей помолвки.

— С Флоренс?

— Да, с Флоренс. Помолвка отменяется.

— Совсем?

— Совсем, — ответил Сыр.

Я громко вскрикнул и оперся на калитку, чтобы не упасть. Солнце, только что прятавшееся за тучкой, вдруг, как заяц, прыснуло на волю и засияло во всю свою мощь. Вокруг меня, справа и слева, сзади и спереди, птицы приступили, кто во что горазд, к исполнению радостных песен. Вы поймете мое состояние, если я скажу, что не только вся Природа показалась мне вдруг прекрасной, но даже и сам Сыр на миг похорошел.

Весь окутанный розовым туманом, я еле слышно осведомился, как мне понять его слова. В ответ он нетерпеливо поморщился.

— Ты что, простых слов не понимаешь? Я же сказал: твоя помолвка отменяется. Флоренс выходит за меня. По пути из этого чумного барака я встретил ее, и мы обо всем договорились. Насмотревшись здесь на такое гнусное мошенничество и надругательство над правосудием, я принял решение уйти из полиции, о чем и поставил ее в известность. Тем самым была убрана единственная преграда, стоявшая между нами. Будучи спрошена в лоб, она не выдержала и призналась, что всегда любила меня, а с тобой обручилась, просто чтобы проучить меня за какие-то мои слова насчет современной прогрессивной мысли. Я взял их обратно, и она упала в мои объятия. Ее смущала необходимость объясняться с тобой, и я сказал, что поставлю тебя в известность сам. «А если чертов Вустер вздумает возражать, — добавил я, — я отвинчу у него голову и запихаю ему в глотку». Есть у тебя какие-нибудь возражения, Вустер?

Я помолчал минуту, наслаждаясь пением птиц. Потом запрокинул голову и подставил лицо солнечным лучам.

— Ни малейших, — заверил я его.

— Ты понимаешь, что тебе толкуют? Она от тебя отказывается. Твоей свадьбы не будет.

— Да-да. Понимаю.

— Прекрасно. Ты в ближайшее же время, конечно, отсюда уберешься?

— Немедленно.

— Вот и хорошо, — сказал Сыр и лихо, словно на горячего скакуна, вскочил на велосипед.

Я тоже не задержался. Расстояние от калитки до кухонной двери я преодолел за три секунды, не более. Из окна ванной доносился голос дяди Перси, принимающего душ. Он пел что-то веселенькое, должно быть, матросскую песню, которой научился от Устрицы или от седых капитанов, находящихся у него на службе.

По кухне из угла в угол вышагивал Дживс, погруженный в раздумье. При моем появлении он обернулся, и выражение лица у него было смущенное.

— К сожалению, сэр, шпротного паштета не оказалось. Его доели вчера вечером.

Я не хлопнул его по спине, до этого не дошло, но улыбнулся ему жизнерадостной улыбкой от уха до уха.

— Наплевать на шпротный паштет, Дживс. Нужда в нем отпала. Я сейчас видел Сыра. Он и леди Флоренс помирились и снова готовы торжественным шагом идти к алтарю. И поскольку в Стипл-Бампли нас больше ничего не держит, поехали домой.

— Очень хорошо, сэр. Автомобиль у подъезда. Я вдруг остановился.

— Да нет, черт возьми, нельзя нам уезжать.

— Сэр?

— Я вспомнил, что обещал дяде Перси сопровождать его в «Бампли-Холл» и помочь сладить с тетей Агатой.

— Ее сиятельства в «Бампли-Холле» нет, сэр.

— Как? Вы же говорили, что она вернулась.

— Да, сэр. Боюсь, что я вынужден был прибегнуть к хитрости. Весьма сожалею, но это представлялось мне необходимым в интересах всех присутствовавших.

Я смотрел на него, вылупив глаза.

— Вот это да!

— Да, сэр.

Сквозь стены донесся приглушенный голос дяди Перси, допевающего матросскую песню.

— А как насчет того, — предложил я, — чтобы рвануть отсюда немедленно, не задерживаясь для сбора вещей?

— Я как раз собирался выдвинуть такое предложение, сэр.

— Не надо будет ни с кем объясняться и каяться.

— Вот именно, сэр.

— Тогда едем, Дживс, — сказал я.

Примерно на полпути между Стипл-Бампли и нашей древней столицей я и сказал, что, по-моему, есть какое-то выражение, на языке вертится, которое как нельзя точно передает суть последних событий. Или правильнее даже сказать, не выражение, а поговорка. Такой афоризм. Вроде шутки. Что называется, присловье. Что-то такое насчет радости…

Но с этим мы уже разобрались, не правда ли?

Примечания

1

Джон Китс. Ода к осени. (Примеч. перев.)

(обратно)

2

Традиционные соревнования но гребле между двумя восьмерками Оксфордского и Кембриджского университетов; проводятся ежегодно в марте—апреле и Лондоне на реке Темзе.

(обратно)

3

Юридический термин, означающий прекращение производства дела (лат.).

(обратно)

4

Мое (лат.).

(обратно)

5

Твое (лат.).

(обратно)

6

Псалом 41, 2.

(обратно)

7

Mens sana in corpore sano (лат.) — здоровый дух в здоровом теле.

(обратно)

8

Шекспир. Гамлет. Акт Ш, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

9

Стихотворение Роберта Браунинга.

(обратно)

10

Цитата из романа Г. Мелвилла «Моби Дик».

(обратно)

11

Блаженное состояние (фр.).

(обратно)

12

Самообладание, хладнокровие (фр.).

(обратно)

13

Пыл, порыв жизненных сил (фр.).

(обратно)

14

Шалости, проказы (фр.).

(обратно)

15

В. Шекспир. Сонет 33. Перевод С. Маршака.

(обратно)

16

Аллюзия на «Оду западному ветру» Перси Биши Шелли (1792–1822); «Пришла Зима, зато Весна в пути». Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

17

Недовальная гримаса (фр.).

(обратно)

18

В целом, в совокупности (фр.).

(обратно)

19

Псалом 8, 3: «Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным Врага и мстителя».

(обратно)

20

Один из колледжей Кембриджского университета, основан в 1542 г.

(обратно)

21

Из стихотворения Р. Киплинга.

(обратно)

22

Книга пророка Исайи, 40, 6.

(обратно)

23

Ли Хант, английский поэт (1784–1859). Из стихотворения «Абу бен Эдем».

(обратно)

24

Встреча, собрание (фр).

(обратно)

25

Один из библейских пророков.

(обратно)

26

В греческой мифологии — красивый юноша, исполнял обязанности виночерпия на Олимпе, разливая на пирах богам нектар.

(обратно)

27

Искаж. Книга притчей Соломоновых, XV, 17: «Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть».

(обратно)

28

В роли, в качестве (лат.).

(обратно)

29

Псалом 57, 5: «Яд у них, как яд змеи, как глухого аспида, который затыкает уши свои…».

(обратно)

30

Искаж. В. Шекспир «Гамлет» акт I, сцена V, «И кудри отделились друг от друга,/Поднявши дыбом каждый волосок,/Как иглы на взбешенном дикобразе.» Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

31

Праздничная неделя по случаю окончания учебного года в Оксфордском университете; отмечается обычно соревнованиями по гребле между восьмерками университетских колледжей, катанием на лодках по Темзе и т. п.

(обратно)

32

Альфред Теннисок (1809–1892). Строка из поэмы «Локсли Холл».

(обратно)

33

Западная фешенебельная часть Лондона.

(обратно)

34

Традиционные соревнования со столкновениями между командами колледжей Кембриджского университета. Проводятся в великопостный триместр.

(обратно)

35

Р. Киплинг (1865–1936). «Обрученные».

(обратно)

36

Здесь: студенческих (лат.).

(обратно)

37

Артур Уэлсли Веллингтон (1769–1852) — английский полководец, дипломат, государственный деятель. В 1815 г. командовал англо-голландской союзной армией, вынесшей главную тяжесть в решающем сражении против Наполеона при Ватерлоо.

(обратно)

38

Генри Уондсуорт Лонгфелло (1807–1882). «Гибель "Геспера"».

(обратно)

39

В. Шекспир. Гамлет. Акт III, сцена 1. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

40

Фрикасе из цыплят «Агнесса Сорель».

(обратно)

41

Произведение искусства (фр.).

(обратно)

42

Лондонские клубы.

(обратно)

43

В. Шекспир. «Гамлет», акт III, сцена I. Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

44

Твердая земля (лат.).

(обратно)

45

Джон Ките (1795–1821). «Сонет, написанный после чтения Гомера».

(обратно)

46

Роберт Браунинг (1812–1889). Стихотворение из драмы «Пиппа проходит» (1841).

(обратно)

47

Сестры (фр.).

(обратно)

48

Викарий — приходский священник в протестантских церквах.

(обратно)

49

Балморал — старинный замок в Шотландии, шотландская резиденция английских королей.

(обратно)

50

Королева Елизавета I Тюдор правила в Англии с 1558 по 1603 г.

(обратно)

51

Курица с кресс-салатом (фр.).

(обратно)

52

Цитата из стихотворения Р. Киплинга «Вампир» (1897). Перевод К. Симонова.

(обратно)

53

Борис Карлофф — популярный киноактер, специализировавшийся на ролях всякого рода чудовищ, начиная с Франкенштейна в одноименном фильме (1931).

(обратно)

54

Алая женщина — так в английской литературной традиции именуется евангельская «Вавилонская блудница», «жена, облаченная в порфир и багряницу». Апокалипсис, гл. 17, ст. 3.

(обратно)

55

…шествует, непостижимый, и чудеса творит» — часто цитируемая строка из стихотворения английского поэта Уильяма Купера (1731–1800) «Олнейские гимны».

(обратно)

56

«С улыбкой сказал он и умер» — заключительная строка из стихотворения Р. Браунинга «Случай в лагере французов»: «О, нет, я не ранен, я убит», — / С улыбкой сказал он и умер.

(обратно)

57

«Сладкий сои, Природы оживитель утомленной» — цитата из стихотворения Э. Янга (1683–1765) «Ночные размышления».

(обратно)

58

«Встретимся под Филиппами» — слова, сказанные на прощание Бруту призраком убитого Цезаря. В. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт 4, сц. 3.

(обратно)

59

«Рыцарь Роланд к Темной башне подъехал» — строка, с которой начинается одноименное стихотворение Р. Браунинга (1855), позаимствованная им из старинной баллады.

(обратно)

60

Уоллес Бири (1885–1951) — известный голливудский комический актер огромного роста и крупного телосложения; часто исполнял женские роли.

(обратно)

61

«…как гадаринская свинья перед тем, как устремиться… в море» — рассказ о том, как в Гадарине изгнанные Иисусом бесы вселились в стадо свиней и свиньи бросились с высокого берега в море, излагается в Евангелии от Марка. Гл. 5, ст. 11–14.

(обратно)

62

«…острее змеиного зуба неблагодарность родного дитяти» — фраза из шекспировского «Короля Лира». Акт 1,сц. 4.

(обратно)

63

Блумсбери — район в центральной части Лондона; с начала XX в. и до второй мировой войны там существовала так называемая «Блумсберийская группа» творческой интеллигенции, членами которой, среди прочих, были Бертран Рассел, Вирджиния Вульф, Эдвард М. Форстер.

(обратно)

64

«Для наших душ настали дни суровых испытаний» — фраза из памфлета «Американский кризис», принадлежащего перу известного публициста и политического деятеля Томаса Пейна (1737–1809).

(обратно)

65

Капитан Блай с брига «Баунти» — жестокий деспот, один из персонажей книги Дж. Барроу «Бунт и захват пиратами судна Его Величества "Баунти"» (1831).

(обратно)

66

«Ты лучше меня, Ганга Дин» — рефрен одного из стихотворений Р Киплинга, входящих в сборник «Солдатские баллады» (1892).

(обратно)

67

Впечатление, произведенное на царицу Савскую встречей с царем Соломоном — «Мне и вполовину не сказано было» — описано в Третьей Книге Царств. Гл. 10, ст. 4–7.

(обратно)

68

Ингерсол Р.Г. (1833–1899) — американский публицист и политический деятель, занимался критикой библейских текстов.

(обратно)

69

«Жаворонок в небе, и улитка на листе» — идиллическое описание весеннего утра из стихотворной драмы Р. Браунинга «Пиппа проходит» (1841).

(обратно)

70

«Взор Марса, грозный, наводящий страх» Акт 3, сц. 4. — В. Шекспир. Гамлет.

(обратно)

71

В. Шекспир. Венецианский купец. Акт 4, сц. 1.

(обратно)

72

Бевин, Эрнест (1881–1951) — британский государственный деятель, один из правых лидеров лейбористской партии.

(обратно)

73

Синг Дж. М. (1877–1909) ирландский писатель.

(обратно)

74

Fons — исток, origo — происхождение, начало (лат.).

(обратно)

75

Перифраз строк из поэмы А. Теннисона «Локсли-Холл» (1842).

(обратно)

76

Луэлла Парсонс и Гедда Хоппер — известные голливудские киножурналистки и критики старшего поколения.

(обратно)

77

Арти Шоу — популярный американский джазмен, известный также своими восемью женитьбами и соответствующим количеством разводов.

(обратно)

78

Имеется в виду библейский рассказ о женщине по имени Иаиль, которая убила ханаанского военачальника Сисару, пробив ему голову колом для шатра. — Книга Судий, гл. 4.

(обратно)

79

Сэр Стаффорд Криппс (1889–1952) — британский государственный деятель, во время второй мировой войны был послом в Москве.

(обратно)

80

«В каждой жизни иногда идут дожди» — строка из стихотворения Генри Лонгфелло «Дождливый день» (1842).

(обратно)

81

Радость жизни (фр.).

(обратно)

82

В. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт IV, сц. 3.

(обратно)

83

Второй по старшинству английский гвардейский полк, сформированный в 1650 г.

(обратно)

84

Привилегированная закрытая средняя школа для девочек близ Брайтона.

(обратно)

85

«Смерть, где твое жало?» — из «Первого Послания к Коринфянам». Гл. 15. ст. 55.

(обратно)

86

Мотылек, стремящийся к звезде — образ из стихотворения П.Б.Шелли «Слово одно произносится чаще» (1821).

(обратно)

87

Берти перефразирует возвышенный образ из трагического стихотворения А. Теннисона «In Memoriam», посвященного погибшим солдатам.

(обратно)

88

Тщательно одетый (фр.).

(обратно)

89

Речь идет о том, как Моисей убеждал фараона отпустить евреев из плена и для вящей убедительности, с помощью Господа, напустил на Египет 10 казней, из них 2-я была казнь лягушками (в русском переводе — жабами). Исход, гл. 8, ст. 2–4: «И воскипит река жабами, и они выйдут, и войдут в дом твой, и в спальню твою, и в домы рабов твоих и народа твоего, и в печи твои, и в квашни твои».

(обратно)

90

В русском переводе — мошками. Исход, гл. 8, ст. 16.

(обратно)

91

Аллюзия на хрестоматийные стихи С. Т. Колриджа (1772–1894) «Поэма о старом моряке».

(обратно)

92

Имеется в виду музыкальная кинодрама «Шоколадный солдатик», поставленная по одноименной пьесе Бернарда Шоу.

(обратно)

93

«Бен Воин» — сатирическое стихотворение Томаса Гуда (1779–1845).

(обратно)

94

Напомним читателю, что свист и топот — это народные знаки одобрения.

(обратно)

95

Организация, объединяющая жительниц сельской местности, с различными уклонами — садоводство, рукоделие, кулинария и пр.

(обратно)

96

Цитата из «Венецианского купца» В.Шекспира. Акт 5, сц. 1.

(обратно)

97

Строки из «Оды соловью» Джона Китса (1795–1821). Ииокрена — источник на горе Геликон, забивший из-под копыт Пегаса.

(обратно)

98

«Кто-то ошибся… / Пушки слева, / Пушки справа / Грохочут, и ядра летят» — описание боя в известном стихотворении А. Темнисона «Атака легкой кавалерии» (1854). Речь, кстати, идет о Крымской войне.

(обратно)

99

До реформы 1971 г. 1 шиллинг равнялся в Англии 10 пенсам.

(обратно)

100

Образ из поэмы С. Т. Колриджа «Кубла-Хан» (1797).

(обратно)

101

Имеется в виду Джордж, барон Джеффриз, председательствовавший в суде над участниками восстания герцога Монмутского против короля Иакова II (1685), когда им были приговорены к смертной казни 300 человек.

(обратно)

102

Из поэмы В. Скотта «Мармион» (1808). Песнь 6, ст. 30.

(обратно)

103

Берти, с помощью Дживса, вспоминает 29-й библейский псалом, ст. 6.

(обратно)

104

Ссылка на стихотворение «Миссионерский гимн» английского религиозного поэта епископа Реджинальда Хибера (1783–1826).

(обратно)

105

Из стихотворения Генри Лонгфелло «Псалом к Жизни» (1839).

(обратно)

106

Библейский Псалом 41, ст.1 (в английской Псалтыри 42, ст. 1) «Как лань желает к потокам воды».

(обратно)

107

Аллюзия на стихотворение Г. Лонгфелло «Девичество» (1842).

(обратно)

108

Искаж. слова Гамлета над могилой Офелии. В. Шекспир. «Гамлет», акт 5, сц. 1.

(обратно)

109

Берти с Дживсом цитируют стихотворение Т.Грэя «Вид издали на Итонский колледж» (1742).

(обратно)

110

Фред Астер (1899–1987) — прославленный танцор, звезда Голливуда.

(обратно)

111

«Франт» (Бо) Браммел, Джордж Брайан (1778–1840) — близкий друг и арбитр элегантности в окружении принца-регента Джорджа, впоследствии короля Георга IV.

(обратно)

112

О том, как юный герой Лохинвар возвратился из Западных стран, рассказывается в начале поэмы В. Скотта «Мармион» (1808).

(обратно)

113

Лондонское учебное заведение для подготовки служащих полиции.

(обратно)

114

Юджин Арам — преступный персонаж поэмы Т. Гуда «Сон Юджина Арама» (1829).

(обратно)

115

Имеются в виду строки из поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1817): «Я вскармливал милых газелей, / Чтобы жизнь мою украшали, / Но едва привязавшись ко мне, / Они умирали».

(обратно)

116

Образ из поэмы Дж. Байрона «Разрушение Синнахериба» (1815).

(обратно)

117

О том, как три святых мужа: Седрах, Мисах и Авденаго, — были брошены р. горящую печь, но не сгорели, повествуется в библейской Книге Пророка Даниила, гл 3.

(обратно)

118

Nolle prosequi (лат.) — юридическая формула отказа от иска со стороны истца, букв. — «продолжать не буду».

(обратно)

119

Нобби ссылается на библейский 57-й псалом, стих 5–6.

(обратно)

120

Благословенная Дева, выглядывающая из золотых облаков, — образ из одноименного стихотворения Д.Г.Росетти (1850).

(обратно)

121

Sang-froid (фр.) — хладнокровие.

(обратно)

122

Знаменитое поэтическое описание ночного неба из драмы В.Шекспира «Венецианский купец». Акт 5, сц. 1.

(обратно)

123

Две шекспировские цитаты из «Как вам это понравится» и «Короля Лира».

(обратно)

124

Берти имеет в виду стихотворение Г. Вордсворта «Нас семеро» (1798), где девочка считает вместе и живых, и умерших своих братьев и сестер.

(обратно)

125

Выражение из Евангелия от Матфея, гл. 18, ст. 22.

(обратно)

126

Слегка переиначенные слова призрака из шекспировского «Гамлета». Акт 1, сц. 5.

(обратно)

127

В. Шекспир. «Юлий Цезарь». Акт 4, сц. З.

(обратно)

128

Это тоже цитата из шекспировского «Юлия Цезаря». Акт 2, сц.1.

(обратно)

129

Слова из шекспировской хроники «Генрих V». Акт 4, сц. 1.

(обратно)

130

Новым Курсом называлась система мероприятий администрации президента США Ф.Рузвельта в 1933–1939 гг., после Великой Депрессии 1929–1933 гг.

(обратно)

131

«Глупец туда несется со всех ног, / Где ангелы ступить страшатся» — строки из поэмы А. Поупа «Рассуждение о критике» (1711).

(обратно)

132

Примирение (фр.).

(обратно)

133

Берти пересказывает на свой лад притчу о брачном пире. — Евангелие отМатфея, гл. 22.

(обратно)

134

Образ из Псалма 41, стих 8.

(обратно)

135

Послали из Аахена в Гент. По-видимому, имеется в виду стихотворение Р. Браунинга «Как привезли добрую весть из Гента в Аахен», хотя описываемая в нем гонка шла в противоположном направлении.

(обратно)

136

Слова из стихотворения А.Теннисона «Майская королева» (1833).

(обратно)

137

В.Шекспир. «Юлий Цезарь». Акт 4, сц. 3.

(обратно)

Оглавление

  • Н. Трауберг Предисловие
  • Фамильная честь Вустеров
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  •   ГЛАВА 12
  •   ГЛАВА 13
  •   ГЛАВА 14
  • Брачный сезон
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  •   ГЛАВА 12
  •   ГЛАВА 13
  •   ГЛАВА 14
  •   ГЛАВА 15
  •   ГЛАВА 16
  •   ГЛАВА 17
  •   ГЛАВА 18
  •   ГЛАВА 19
  •   ГЛАВА 20
  •   ГЛАВА 21
  •   ГЛАВА 22
  •   ГЛАВА 23
  •   ГЛАВА 24
  •   ГЛАВА 25
  •   ГЛАВА 26
  •   ГЛАВА 27
  • Радость поутру
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  •   ГЛАВА 12
  •   ГЛАВА 13
  •   ГЛАВА 14
  •   ГЛАВА 15
  •   ГЛАВА 16
  •   ГЛАВА 17
  •   ГЛАВА 18
  •   ГЛАВА 19
  •   ГЛАВА 20
  •   ГЛАВА 21
  •   ГЛАВА 22
  •   ГЛАВА 23
  •   ГЛАВА 24
  •   ГЛАВА 25
  •   ГЛАВА 26
  •   ГЛАВА 27
  •   ГЛАВА 28
  •   ГЛАВА 29
  • *** Примечания ***