Автобиография [Юлия Шмуклер] (fb2) читать онлайн

Юлия Шмуклер Автобиография КОРОТКО О СЕБЕ

Писать начала в Москве, за год до отъезда, вроде как в рассказе "Чудо" (рассказ, кстати, автобиографический, так все оно и было). Думаю, что обязана этим математике, папе, маме и советской власти, которая своевременно выгнала меня с работы. В силу внезапности моего писания делала это частично в бессознательном состоянии, как пригнутая ладонью. Пишу в голове; каждую строчку надо узнать; в менее важных рассказах можно узнавать кусками. Сейчас туман стал проясняться; хотела написать исследование на эту тему, но не успела. Вообще, это очень тяжелый и очень благодарный труд; рада, что он на меня свалился.

Биография у меня малость подкачала, как и фамилия. Выглядит она, будто производственный сюжет писателя-соцреалиста начала пятидесятых годов: героиня попадает в рискованные положения на сталеварном и железнодорожном поприщах, интеллектуально падает и занимается английскими переводами после чего в страхе с грудным ребенком на руках бежит в математику (и оттуда в литературу. Дико и величественно, как высотное здание - и математика встает шпилем со звездой, серпом-молотом и колосьями.

Никогда я свое житие в анкетах не отображала, а всегда скрывала какую-нибудь его часть, сглаживала события и спрямляла годы. Только теперь я должна поднять его в полный рост, в соответствии с постановлением редакции, чтоб у каждого автора была биография. Лучше бы они издали постановление, чтобы еще не умерших авторов не набирали петитом и платили бы им деньги - но в случае с биографией они, пожалуй, правы. Домашние хозяйки имеют право знать, как я убежала из домашней могилы. Графоманы имеют право знать, каким я была графоманом. И наконец, читатели просто обязаны знать, сколько у меня было мужей - а то они часто ведут себя, как моя мама, которая, прочитав "Музыкальный момент", закричала: "Что ты наделала! На ком ты меня женила!"

Остаются чисто литературные трудности биографии. Мало того, что сюжет задан, впервые я не имею возможности придумать себе героиню. Под такой сюжет, как грибок к водке, я бы подобрала эдакую ядреную Катю, крутом арбузы - поместила бы ее в литейный цех и свела бы с разбитным, лупоглазым, с кудельками на потном лбу хахалем. Далее, оставленную и с дитем, я бы ее пустила по комсомольской линии, делать карьеру - сначала на железную дорогу, руководить их организацией - потом в математический институт, руководить их - и наконец, по назначению ЦК, ведать литературой, в благообразной прическе Фурцевой. Вот вам Катя, и никаких арбузов. Английские переводы, правда, выпадают, но этот факт я бы сгладила. Формально сюжет был бы выполнен.

Теперь вместо этой перспективной Кати есть я, во всей моей двуликости - то умная, как мужчина, то глупая, как женщина. Для литературы это сущий яд: героиня должна быть либо умной, как дьявол, либо глупой, как пень, тогда текст прыгает в глаза со страницы. Списанный с жизни герой вообще стоит в черном тексте бледный - будто шрифт там другой - слабо держится за остальное ручкой и временами как бы сникает в обмороке. Придуманный герой увесистый, как боров, и видна его красная кровь под кожей. Таковы законы литературы, вычислимые математически и связанные с разницей в объемах между тем огромным, нечеловечески-бесконечномерным шаром, который мы зовем жизнью и крошечным, лежащим на ладони шариком рассказа. Из-за малых размеров все в нем искажено, закручено винтом; время плотное и черное и мчит, как подземная река; а мысли, положенные в основу рассказа, становятся, как оси и разворачиваются в разные стороны, образуя его пространство. Их должно быть много - как говорил тот еврей, обладатель секрета чая: "сыпьте больше чая в заварку". И надо еще завершить, закруглить этот мир, легонько подбрасывая его на ладони; обрубить его от реальности и запулить напоследок к небесам, чтобы он взлетел блестящим, радужным шаром, с искаженными человечками внутри.

Всей этой красоты у меня теперь нет. Биографию не закруглишь: ее ценность именно в точности. Удачным концом не завершишь - не дай Бог, я еще жить хочу. Правда, она у меня от природы заверчена - уж как я по этим винтам провертелась, ума не приложу. А мою интеллектуальную двойственность искупают мои страсти: страсти хорошо работают на бумаге. В библии, например, Авимелех, когда царь не послушал его совета, пошел и повесился и это кажется нормальным. Мне до Авимелеха далеко, хотя страстей вагон моторы стоят в разных .местах и все работают. Есть даже политическая страсть - социализм кроваво-красной нитью прошел через мою жизнь и сейчас преследует меня, потеряв кровавость и оставшись .простой красной ленточкой, вроде призывов Гистадрута к первому мая, на которую я кидаюсь, как бык. Хотя, надо признать, в этом году призывы Гистадрута прошли у меня вяловато, и на заключительной фразе "Да здравствует Гистадрут" я не ощутила того подымающего рывка, который в былые годы срывал меня с места и вместе с восклицательным знаком уносил куда-то вдаль. Стареем, привыкаем, и социализм с еврейским лицом делается таким же знакомым, как дядя Хаим! из Житомира.

Мои нежные отношения с социализмом начались сразу при рождении, когда социалистическое соревнование спасло мне жизнь. Я родилась в плачевном виде в одном из роддомов города Днепропетровска, где они как раз боролись за уменьшение процента летальности - и увидев, что я им этот процент вот-вот увеличу, списали от греха подальше домой. Дома вмешался частный капитал и, как всегда, поправил дело, проваленное социализмом. После этого социализм года три с половиной меня не трогал, покуда не был арестован отец и не произошли события, описанные в рассказе "Чудо". Это мой единственный автобиографический рассказ и случай в детском саду в нем изложен с протокольной точностью. Он произвел на меня такое глубокое впечатление, что я лет до девяти верила в Бога и когда слушала по радио антирелигиозную пропаганду, думала "знаем, знаем". Я была убеждена, что отец скоро вернется из лагеря - и он, действительно, вернулся, и на Волге, где мы тогда жили в эвакуации, работал на бумажной фабрике. Сотрудники этой фабрики ходили в толстых черных пальто из английского крашеного сукна, которое они воровали с какого-то участка производственного процесса; подобный отрез в некрашеном белом виде дожидался моего аттестата зрелости, чтобы потом сопровождать всю жизнь - я носила его восемнадцать лет и говорила, что оно уже может голосовать и быть избранным.

Аттестат зрелости был выдан после трехлетнего полового созревания, которое открылось в тринадцать лет сакраментальной маминой фразой: "тебе надо выйти замуж". Я сначала возмутилась, потому что лифчика в глаза не видела - но потом во мне зашевелилось смутное беспокойство, что я ничего в этом направлении не предпринимаю, а надо бы. В классе с девицами-переростками творилась полная вакханалия - стереометрия слабо-слабо проникала за их толстые лбы, за которыми, казалось, уже лебеда проросла, и они только смотрели обезумевшими глазами. Я отвлекалась, как могла, музыкой и биологией - но только потому, что виноград был для меня зелен.

В этом причина всей разницы между мужчинами и женщинами. Мальчикам примерно в том же возрасте говорят "тебе надо выйти в люди". Завет подсознательно действует и направляет дальнейшую деятельность - в результате чего самый плохонький мальчик куда-то лезет и стремится, а самая талантливая девочка смотрит в зеркало и томится. Приходят в себя эти гражданочки, только измазавшись золой домашнего очага - но уже поздно.

В шестнадцать лет я, наконец, получила свой аттестат зрелости - что касается половой, то крайне незаслуженно - и мне сшили мое белое пальто, которое вышло прямо ангельским. Предназначалось оно для благородных занятий биологией в Университете, где я собиралась изучать эволюцию и работу мозга. Шел пятьдесят третий год, и великий учитель сдох слишком недавно, чтобы они успели пересмотреть свои планы по приему евреев, случайно оказавшихся незарезанными. Я это понимала - в политическом отношении я созрела во время дела врачей - но мне очень хотелось проскочить, и поэтому я надеялась. И потому крайне нелогично я вместе с другими медалистами жевала пятилистный клевер в крошечном садике перед Зоологическим музеем, где происходило собеседование, и с тупой надеждой смотрела на мутный портрет Сеченова, висевший в том закутке коридора, где я дожидалась очереди.

Внутри сидел серенький улыбающийся выходец из народа, который, как сфинкс, задал мне три вопроса: кто написал картину "Три богатыря", номер моего комсомольского билета и когда умер Сеченов. Сеченов выскочил из моего рта раньше, чем я успела подумать; номер комсомольского билета евреи учили, потому что ходили слухи, что спрашивают (как и народности Гватемалы, о которых одна моя знакомая, выпучив глаза, ляпнула "негры"), а про три богатыря я знала просто так. На что сфинкс, все так же рабоче-крестьянски улыбаясь, сказал, что мест нет - и отказался спрашивать дальше.

Меня это почему-то крайне поразило. Все так же нелогично я легла на диван и принялась поливать его дермантинную обивку своими слезами. Но когда сроки собеседований стали кончаться, я вскочила и с присущей евреям живучестью побежала туда, где еще было место - на доменный процесс, в сталеварейный институт. Свет не видел такого отсталого доменщика в таком художественном пальто; но когда у них начался шамотный кирпич, я почувствовала, что умираю. Я не могла вынести буквально ни одного слова про шамотный кирпич, и собрав остатки сил, сбежала от них в железнодорожный, на электровозы и трехфазный. Это тоже были серные муки, осложненные моей полной неспособностью понять, что такое трехфазный ток: раз в учебнике про электричество было сказано "если взять стеклянную палочку и потереть ее о шелк...", то я никак не могла сообразить, сколько палочек надо взять и обо что тереть, чтобы получить трехфазный.

Сие серное бытие определило мое фосфорное сознание таким образом, что в нем зашевелились проклятые вопросы: что это за режим, которому я нужна в железнодорожниках и не нужна в биологах? Откуда этот социализм берется на нашу голову? Меня волновала не партия, а народ, так сказать, по отношению к которому я испытывала смутный пиетет, как Васисуалий Лоханкин с его сермяжной и посконной правдой. Не умея выразить этого чувства словами, я никогда не знала, что делать с зимними пьяными - то ли звать милицию, чтобы они не замерзли, то ли спасти от вытрезвителя и оставить лежать на снегу. Одного я подняла вертикально, и, прислонив к стеночке, держала до тех пор, пока он не начал поливать евреев - и когда он дошел до Гитлера, я его отпустила. Я видела, что у этого социализма антисемитское и хулиганское лицо, и к тому же победившее, что очень плохо - но не могла понять, чьи черты я вижу.

Скоро я нашла других вопрошающих братьев-железнодорожников, и мы начали разбираться вместе - читая для этого почему-то тех же классиков марксизма-ленинизма и желтого, потрепанного Каутского, хранившегося в подполье, в дачном нужнике. За Каутского сажали - хотя чем он отличается от Владимира Ильича, сейчас не скажу - но в Университете пачками летели из-за этого Каутского, а нас спасало только то, что мы были в стороне от столбовой дороги студенческих посадок и не обзавелись провокатором. Конец тем не менее был неминуемый: мы были агнцы невинные, и всего лишь читали оболванивающую литературу более раннего периода, вроде как впадали в староверскую ересь с двумя перстами - но в стране, где за чтение сажают, за коллективное сажают тем более. Мы готовились к посадке и репетировали разговоры со следователями - и через несколько лет такой жизни я от страха была, как выжатый лимон, ничего ни в чем не соображала и не хотела соображать: лагерь стоял в конце каждой тропки. Я только выучила английский, который успокаивал мне нервы. Меня гораздо больше беспокоило, что у меня нет лагерной профессии, которую я нелогично боялась приобрести, чем забытая биология, казавшаяся детским сном. В социализме я так и не разобралась, но его практическая форма приобрела для меня мертвенное лицо убийцы, с которым разбираться нечего, а надо драпать при первой возможности. Такой возможности не предвиделось - и я с тоской смотрела, как его здоровенные руки подбираются к моему горлу. Потом я вдруг осознала, что мы уже разъехались по разным городам и еще не сидим - ив меня впервые за эти годы поступил кислород.

Отныне главной моей заботой стала моя голова: от Каутского, шамота и трехфазного она вышла консистенции мореного дуба и образовывала с советской властью единый конгломерат. С такой головой нельзя было предъявлять к социализму никаких претензий. Я уже кончала институт с дипломом инженера-электрика и скоро меня распределяли на подстанцию, где я должна была сидеть, как сардина в банке. Я ходила мрачная в своем замызганном пальто, которое оттрубило первый семилетний срок и наряду с уважением к качеству английского сукноваляния поселило во мне устойчивый комплекс неполноценности. В нашей коммунальной квартире на Козихинском, недалеко от знаменитых Патриарших, где являлся булгаковский Воланд, осатаневшая соседка-шизофреничка бегала с топором и рубила им дверь, когда я пробовала играть на пианино. Денег не было совершенно - хотя я достала рефераты по биологии и подрабатывала. Биологию я понимала какой-то серединой головы когда я читала специальные статьи, какие-то обломки слов подымались оттуда и реяли вокруг. Не знаю как, но это были грамотные рефераты и их печатали в журнале "Природа". Когда я заходила в знакомый биологический институт и видела их центрифуги в коридорах, мне дурно делалось от моей неразделенной страсти. Каждый раз я давала себе слово уйти в лаборантки, как мальчик, который мечтает убежать в моряки - для этого надо было сначала три года отсидеть на подстанции. Положение казалось безвыходным - и тут мне повезло: началась кибернетика.

На мутной волне становления этой буржуазной лженауки тысячи еврейских лишенцев пронырливо кинулись использовать хрущевскую эру - и среди них я, толкаясь и глазея, куда-то вбежала и за что-то зацепилась. Поза была не из самых приличных. Когда поток схлынул, мы остались лжеучеными, нахальными и необразованными, с неожиданной свободой действий - никто не знал, с чем эту кибернетику едят и можно было замазать любые административные очи. Институт наш был старый академический паучник, размещавшийся в облезлом клоповничке на Комсомольской, где большие пауки сидели по углам и вели феодальную рознь, а маленькие водили хороводы. Меня никто не трогал, а у меня своих дел было по горло: я прицепляла к кибернетике биологию. Выяснилось, что голую нельзя, а только закутанную в математические пелена - желательно из модерной грубой дерюги, вроде теории автоматов, но годились и классические непрерывные ткани, лишь бы были. Я начала эти матерьялы развертывать и изучать, и тут обнаружилось жуткое дело и оправдались худшие мои опасения: я была абсолютно дефективна во всем, что касалось математики.

С какой-то крестьянской подозрительностью я щупала каждое определение в учебниках, ничему не верила и думала: "ну, это мы еще посмотрим". Смотреть было нечего .- я не понимала ни одной страницы и ни одного рассуждения. Я пробовала ездить на лекции в Университет, но это было как принудительное кормление через кишку. Хуже всего, что я никак не могла примириться со своим идиотизмом и тупо билась головой о математическую стену, прибегая к биологии только за утешением. Так длилось четыре года - и чтобы не выгнали, мне то и дело приходилось изворачиваться, замазывать эти самые очи и кропать мерзейшие статейки, от которых меня тошнило. Если бы в тот момент меня пришибло кирпичом, такую л окает ую тварь следовало бы выставить на булавке в музее науки и водить экскурсии детей, приговаривая: "вот, дети, не торгуйте наукой, а то станете такими". Я была себе противна до чрезвычайности.

Все-таки я несколько поправила личные дела - перелицевала пальто и переехала из коммунальной квартиры с топорами на станцию Чухлинка, по Курской железной дороге, по которой проезжал Веничка Ерофеев. По обе стороны нашей улицы циррозными очередями стояли его симпатичные собратья но в нашем дворике, где я снимала комнату, цвел яблоневый сад и он меня натолкнул на лирическое переживание: совершенно неожиданно я села и левой ногой накатала пьесу. Действие ее начиналось в том же саду, в чеховском стиле, любовью и растянутыми монологами - но потом молодые герои, видимо, под влиянием стоящих рядом очередей, начали лаяться из-за денег и я, с удивлением записывая их безобразные скандалы, почувствовала, что занимаюсь реализмом. Ногопись эту я потом выбросила - но у меня осталось приятное впечатление, что если станет совсем плохо, можно пописать и пройдет.

Кроме того, я вышла замуж, если это можно назвать таким словом. Так как я очень боялась совершить ошибку моей героини из "Витьки-Пальмы", то таких мальчиков р гнала в шею, не обращая внимания на национальность, и мой брак был полной противоположностью: мы жили с мужем врозь, виделись редко и главное удовольствие находили в научных разговорах. Постепенно к ним и свелось дело - но в те времена мой муж был единственным, кто в меня почему-то верил и как гипнотизировал: "ты можешь". У него самого профессиональная машинка работала безошибочно - хотя в жизни он мог пороть чепуху - поэтому я ему верила и он был моей единственной опорой. Способ работы мужа казался мне блаженным: полежит-полежит с идиотским видом на диване, потом встанет и говорит, что придумал. Я чувствовала, что в таком способе что-то "есть", и человечество делила на два класса: маленький, у которого "есть", и большой, у которого "нет". Сама я очевидно попадала к массам - хотя иногда мне приходили в голову идеи. Они являлись внезапно, столбами в чистом поле, и я с изумлением на них взирала: они были слишком крупные и глобальные, как от психованного мужчины, и я не знала, что с ними делать. Я чувствовала, что должен быть какой-то способ получения мелких идей, вроде размена денег, но терялась в догадках, в чем он может заключаться. Частично мои столбы явились реакцией на трепологические статьи американского конгресса лжеученых "Принципы самоорганизации", которые я переводила, зарабатывая деньги на кооперативную квартиру в конце Ленинского. Моя мама восприняла квартиру как сигнал к размножению и неоднократно меня к нему понукала. Но я ребенка боялась и говорила, что он меня ликвидирует, как класс.

Ребенок, конечно, завелся сразу по получении квартиры. Обнаружилось это в альплагере, где я сначала никак не могла понять, отчего мне так тошно, когда меня гоняют на вершины. Но когда я вернулась в Москву, я его уже любила и бережно прикрывала полой пальто. Пальто выбилось из сил, пытаясь на мне застегнуться в последние месяцы и потеряло на своей самоотверженности вторую молодость; под конец оно бессильно висело по бокам, а середину прикрывал шарфик. Когда родился сын, со мной как тепловой удар сделался от любви: я пела, говорила, причитала и сказывала; разверзлись хляби небесные слов, словечек, стишков и песенок, среди которых главное место занимала "Серенькая мышка", выдающееся произведение для шестимесячного возраста. Мои знакомые любили петь его хором - но зато им без исключения стало ясно, что моя профессиональная песенка спета: в 29 лет научную жизнь не начинают. Даже муж махнул на меня рукой и сказал: "банкета финита". И сама я, когда повертелась полгода среди обедов, стирки, уборки и гуляний, почувствовала с холодным потом на лбу, что погребаема заживо. Это было навечно, пожизненно, без пересмотра дела и апелляций. Я была осуждена согласно библейскому приговору о рабе, зарывшем свой талант в землю: "а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов". Теперь я была выброшена во внешнюю тьму скуки и скрежет ее зубов раздавался в моей пустой голове. Было еще второе преступление - я работала менялой в храме науки. У меня было время подумать о своих изворачиваниях в одиночном заключении моей двадцатичетырехметровой квартиры, и от каждого воспоминания меня корчило, как от бича.

Короче, я отреклась от своей математики и поставила на ней большой черный крест. Мне немедленно стало легче - с изворачиваниями было покончено. Кроме того, я плюнула на свое деление человечества на классы уж какая я есть, такая есть. Как завязавший вор, решивший начать честную жизнь, я наняла няньку и пошла на работу. У меня оставался еще год до выгона из аспирантуры за отсутствие результатов, и я решила потратить его на самообразование. Я обложилась книгами по моей любимой эволюции в начала читать - примерно с того места, на котором меня прервали, когда не приняли в Университет. Срок выгона неминуемо приближался, а я сидела и читала. И впервые получала удовлетворение от работы, разбиралась, задавала себе вопросы, находила ответы. У меня было мрачное и счастливое состояние человека, который делает любимое дело и знает, что ему будет за это плохо. За спиной я все время чувствовала ребенка, как тигрица детеныша, и было просто опасно отнимать у меня здоровенный зеленый том эволюции популяций, к которой я перешла после Дарвина и Гексли.

Но странно - чем больше я читала, тем очевидней мне становилось, что эта эволюция так и вопиет к математике. Слишком многое хотелось просчитать, проверить на простых моделях, меняя факторы по одному. Особенно волновал меня вопрос о целесообразности - есть Бог или нет, или можно обойтись случайными столкновениями. Как раз к тому времени безвременно умерший талантливейший математик М. Цетлин придумал целую серию задач, посвященных целесообразности. Я взяла его автомат, который он называл "целесообразным", и стала смотреть, как он ходит по своим состояниям. Чем больше я на него смотрела, тем больше он напоминал мне что-то. Я покопалась в памяти - это было броуновское движение, в том примитивном виде, в каком оно запечатлелось в моей голове в девятом классе средней школы. Я не могла поверить своим глазам - почему же другие не видели? - и потом маловероятно было, чтобы один из нескольких случайно завалявшихся в моей голове обломков сработал. Думая про себя "а, ерунда все это", я, тем не менее, смастерила модель и поковырялась в ней, чуть не пальцами. Все сходилось. У меня захватило дух. Это было чистое броуновское движение, только в поле тяжести - и целесообразности в этом автомате было столько же, сколько в броуновском движении, то есть нисколько. Но почему же другие говорили "целесообразность, целесообразность?" И почему этот автомат разумно вел себя, закрытый черной коробкой? Здесь крылась какая-то мистификация и требовалось разобраться. Я возвращалась в математику - но уже волею пославшей мя жены.

Для более подробной модели мне понадобились сведения из статистической физики; я раскрыла учебник и была потрясена. Это была первая точная наука, проникшая ко мне своими образами; то, как там из хаоса возникает порядок, произвело на меня впечатление чуда. Я наложила на нее свою модель и обе вместе стала распространять на эволюцию, на другие вероятностные науки, которые я знала. Сначала мысленные образы никак не совпадали и это было мучительное состояние, но потом они вдруг слились в один образ, ясный и четкий, и я увидела результат. В каждой науке можно было ввести вероятностное поле, наподобие поля тяжести в физике, которое тоже есть, в сущности, превышение вероятности для броуновской частицы идти вниз после столкновения над вероятностью идти верх. Тогда, если движение системы в таком поле совпадает с нашим представлением о целесообразности (функционалы совпадают), мы говорим "целесообразность", "Бог", а если не совпадают - мы говорим "природа". Представление о целесообразности - наше, а система движется по своим внутренним законам и знать не хочет, когда мы от нее равнодушно отворачиваемся, а когда всплескиваем руками и говорим "чудо". Может, какие чудеса в детских садах и происходят - но в цетлинских задачах их не было.

Все эти мысли мной совершенно завладели. Куда бы я ни повернула голову, всюду я видела свое вероятностное поле, и всюду видела, что я права. Самые сложные и непонятные случаи объяснялись, все становилось легко и просто. Я никому ничего не говорила, даже мужу - потому что о важных вещах не говорят, когда они происходят - но ходила как по воздуху и смотрела странными глазами. Мне нужен был кто-то самый главный в этих вопросах, чтобы он сказал "да" - не потому, что я сомневалась в том, что вижу, но мне нужно было рукоположение.

Тут мне снова повезло - я случайно встретила И. М. Гельфанда. Он был важный и язвительный в окружении трепещущей свиты; у некоторых, когда он говорил, просто челюсть отваливалась. Вдали стояли низшие математические черви и ели его глазами. Меня насмешило, что я даже не знаю, какие операции мне приличествует проделывать: по любым табелям о рангах я была еще ниже их. Должна сказать, что авторитетов я никогда не боялась; я боялась секретарш, бюрократов, тюрьмы, судьбы, войны и крыс - всего, чего должен бояться человек, если он не Том Сойер. Кумиров я никогда не сотворяла: был Бог или нет, я очень хорошо чувствовала разницу между ним и остальными людьми. В преклонении одних людей перед другими мне чудилось что-то смешное и провинциальное; хуже идолопоклонства была только фамильярность.

Поэтому я Гельфанду все бестрепетно выложила, в он был очень внимателен и одобрил. Разговор происходил на лыжах; мы шли шагом, а часть свиты плелась сзади. Он даже пригласил меня ходить к ним на семинар великая честь, но я от нее отказалась: он-то не знал, что я дура, а я знала и понимала, что это сразу раскроется. Я в этот момент решила держать себя дома и дать моей голове думать столько, сколько ей надо, раз она быстро не может. В заключение Гельфанд в некоторой задумчивости произнес странную фразу: "Понимать вас, конечно не будут; если что сделаете, приходите ко мне". Я, конечно, была на седьмом небе от такой заручки у небожителя - но фраза насчет "понимать не будут", кроме смутной лестности, сулила крупные неприятности. Я понадеялась, что он ошибается.

Дома я рассказала мужу, который от радости стонал и охал: "Почему это не я придумал!" Для него это было такое же чудо, как если бы огородное чучело заговорило. Я, действительно, была похожа на чучело в своем пальто, которое от многочисленных стирок потеряло форму и висело живописно. (Деньги съедали долги за квартиру, и я отказалась от переводов, чтобы не отнимать времени у науки). Но теперь это казалось не важно. С практической точки зрения мое открытие было вроде как мешок с деньгами - если только суметь этот клад взять. Подобно тому, как я это сделала с полем тяжести, следовало распространить остальные понятия статистической физики на теорию вероятностей, и тогда глубокие физические теоремы можно было прямо использовать, получая даровые решения нерешенных задач. Только на дармовщинку я и могла рассчитывать - остальное было мне слишком дорого. Имелся и великолепный объект для работы - те же задачи Цетлина. Они были так просты, что их можно было объяснить пятикласснику, и тем самым мне; решения же они не имели. Это был сразу передний фронт науки и там в траншеях копалось много народу. У них плохо получалось, потому что математика не приспособлена для систем с большим числом состояний. Статистическая же физика специально создана для таких систем - в этом заключалось мое преимущество. Можно сказать, великая тень Гиббса маячила за моими плечами. И я осторожно спустила в траншею ногу.

Я взяла уже решенные задачи и стала искать их решение заново, исходя из физических соображений. Но думать было мне совершенно негде. В институте только что произошла технократическая революция и сразу за ней термидорианское перерождение. Старики-феодалы сами были виноваты: за своими распрями они проморгали среднюю научную поросль и она их сожрала. Новая дирекция тут же сменяла академическое первородство и клоповничек на чечевичную похлебку министерства и новое бетонное здание в полях за моей квартирой. Оно точно так же маячило на горизонте, как Тель-Авивский Университет из окон моей герцлийской квартиры. С переездом почему-то стало теснее: в комнате нас сидело десять человек, двумя аккуратными сардинными рядами, с понижением должности при удалении от окна как от источника света. Я сидела почти у самой двери и за мной - стукач нашей комнаты. Стукачей у нас развелось видимо-невидимо: на должность начальника режима был призван наподобие Рюрика бывший начальник лагеря. Он ввёл шмоны и облавы у величественного витража внизу - только овчарок не приводили. ВОХРовцы в формах становились во фрунт, и к ним по лестнице, как божество, спускался маленький Рюрик с парой придурков на подхвате. Лаборатории были переименованы в подразделения и по коридорам ходили наблюдатели, через стеклянные двери надзирающие за нашей работой. Научная политика дирекции заключалась в том, чтобы держать нас за рога, как коз - но временами подбегать и доить сзади.

Мне повезло, что я работала у А. Я. Лернера, который понимал мою потребность держаться подальше от этого места. Но из-за сына, который уже пошел и всюду полез, из-за его пюре, соков и марлечек этих разных, я никак не могла добраться до стола, за которым, как я полагала, должна была свершаться работа. Я оказалась в безвыходном положении и приняла решение думать на ходу. Это было то несчастье, которое лучше любого счастья помогло. Стол нужен, когда работа кипит - а когда котелок пуст и неизвестен даже рецепт, по которому варить, стол только мешает. Котелок хуже чем пуст - пока талант зарывают в землю, голова зарастает лебедой и ее механизмы ржавеют. Сорвать путы могут только тяжелые и ежеминутные усилия "на весу", а не легонький листик бумаги. Дальше первые искры мыслей наждаком чистят ржавчину и вызывают еще большее искрение - порочный круг начинает медленно раскручиваться в обратном направлении. Голова постепенно светлеет, приобретает думающую ясность - наконец, домашняя хозяйка занимается творчеством и воспаряет в небеса, У этого процесса есть один недостаток его очень трудно провести; вот почему человечество еще вкушает горячую пищу из рук домашних хозяек. Я знаю только один такой случай воскрешения из мертвых - это мой собственный.

Вспоминая себя в то время, так и вижу мыльную пену хлопьями и себя в отчаяньи. Думать на ходу оказалось адски трудно: это была не мысль, а обрывочек, который тут же упирался в мозговую кашу и тонул в ней. Но я заставляла и заставляла себя, усилием воли - в момент, когда ни один из моторов не действовал, я выезжала на своем ослином терпении, которое у меня от маминой крестьянской семьи. Я ходила, как во сне, наливала чай в дырку от подстаканника и роняла все, кроме ребенка. Скоро я могла думать уже две минуты подряд - это был не обрывочек, а обрубочек, и в нем имелось содержание. И однажды, во время одного усилия, я вдруг ощутимо почувствовала, как два ржавых-прержавых колеса со скрежетом провернулись в моей голове друг против друга и встали. Я очень удивилась - это было первое мое ощущение подобного рода - а потом открыла в себе способность читать математические книги.

Оказалось, что если своим умом дойти до чего-нибудь и потом раскрыть на этом месте книгу - содержимое его делается понятным и внутри книги появляется знакомое пятно, будто город, куда переехал друг. От него во все стороны прорастают такие длинные нити, вроде грибницы - если хочешь узнать дальше, надо идти по ним. Книжки оказались разные, как люди - и следовало брать только дружелюбные, не задаваясь вопросом, почему не понимаешь враждебные. Особенно возмущал меня один талмуд по теории вероятностей, о котором ходила острота, что он воздвиг непреодолимую стену между студентом и теорией вероятностей. Но я обнаружила, что даже дружелюбные книжки в какой-то степени такую стену воздвигают - своими непрошеными сведениями они будто битым кирпичом загромождали мои новоприобретенные колеса и мешали им вертеться. В лекарстве против невежества оказался яд, и пользоваться им можно было только гомеопатически. Я обращалась с книгами, как с горячими утюгами - погляжу и бронху.

Должна сказать, что книжки по математике пишутся в бессовестной манере: в целях большей строгости и удобства изложения авторы помещают конец в начало, протягивают железные логические тросы конструкции и тщательно замазывают те пути, которыми сами шли к цели. Получается компактный гранитный брусочек - на памятник. Пользоваться им невозможно: надо сначала раздробить его в крошку, чтобы потом собрать в образ, легкий и питательный, как куриный желток, из которого можно выращивать цыпленка. Горе тому книжнику, который доверчиво погрузит в свой котелок этот неудобоваримый брусок и попытается варить его по логическим рецептам - его ждет культурное и бесплодное несварение и его можно будет узнать по зеленому и завистливому цвету лица. Мне не раз говорили, что только мое варварство помогло мне так быстро сокрушить задачи, и вроде как рассматривали мои железные дороги как ловкий трюк уклониться от лучшего в Европе математического образования. Если еще учесть так называемый "гамбургский счет", болезненную склонность математиков сравниваться способностями, противопоставляемую ими официальной табели о рангах, то мне действительно повезло, что я не училась на мехмате, где мой номер был бы 138 и я держалась бы своей бранжи. Бревно деления на классы, которое торчало в моем глазу, было по крайней мере проще этого сучка. Способов расстроить творческое здоровье много, а быть здоровым - один.

Так или иначе, книги значительно расширили мой кругозор, и я как бы поднялась из пыли, в которой ползла по дороге, на четвереньки. С меня, наконец, было снято обвинение в дефективности - я была дура, но нормальная. Трудно передать, как это меня утешило. Стараясь с книжками не связываться, я стала спрашивать и выспрашивать, как баба на базаре, не стесняясь задавать самые глупые вопросы. К моему удивлению, спрашиваемые иногда, после первого презрения, ничего выжать из себя не могли и уходили озадаченные. Я поняла, что в моей глупости, кроме тупого невежества, есть свой здравый смысл: я могла понять только очень простые вещи и требовала того же от науки. Мне казалось, что существуют какие-то более общие, глобальные идеи, из которых то, что я не понимаю, вытекает как дважды два. Существующая путаница казалась мне переходиками между флигилечками и пристроечками, понастроенными там, где должно быть монолитное здание. Я мечтала перестроить эти посады на базе статистической физики, чтобы выделить хотя бы общие хоромы.

Пока что я неловко ползла на своих четырех, то и дело проваливаясь в какой-нибудь пробел образования. Когда я переставала двигаться, ощущение дальности дороги сводило меня с ума, пока я неуклюже чапала в дыре медленным колесом, удивляя своим невежеством мужа. Требовалась огромная выдержка, чтобы не свихнуться и вылезти обратно. Я как бы училась грамоте и стихосложению одновременно, заглядывая для справок в букварь. Способ обучения хороший, потому что при нем не теряется интерес и цель, но требующий громадного нервного напряжения. Временами колеса совсем останавливались, погружая меня в тоску и панический ужас - но потом снова пускались в ход, вознося на вершину счастья. Иногда я даже чувствовала, что они по делу останавливаются - там созревало что-то - но механизм был еще слишком шаткий, чтобы я относилась уравновешенно. Для поднятия духа я говорила себе такие подкрепляющие фразы, чуть не вслух - и, как ни странно, это действовало. Одна, помню, была: "ничего не поделаешь, надо жить дальше". Мне было слишком тяжело, чтобы я получала от творчества наслаждение - но я чувствовала, что мои мучения правильные. Ногу отсидишь и то колет, а тут я голову засидела. Зато каждый день я была чуточку другая, как мой сын, которому исполнилось два года и он говорил прекрасный стишок: "Джеймс-Джеймс, Моррисон-Моррисон, а попросту маленький Джим, смотрел за упрямой, рассеянной мамой лучше, чем мама за ним". Тогда это было неправдой, потому что я вкладывала в него уйму времени и сил, но сейчас это сильно смахивает на истину. Самое удивительное, что в это время Бог контрабандой появился у меня дома, во всех вопросах, связанных с безопасностью маленького Джима. Мы все Кощеи, у которых жизнь заключена в иголке, а иголка не лежит спокойно в яйце и утке, а бегает неизвестно где на своих тоненьких ножках. Сохранять в таких условиях целостность мировоззрения могут только лекторы по антирелигиозной пропаганде.

Я заметила, что во время наших научных разговоров мы с мужем говорим на каком-то птичьем языке и понимаем друг друга с полуслова. Язык книг рядом с ним выглядел, как казенная официальщина, вроде газет. Мне пришло в голову, что в нем, как и в газетах, надо читать между строк. Мои вероятности вели себя как живые, и где-то в сухих определениях скрывались свойства их характера. Я снова схватилась за книжки - но теперь уже в самом жесте была бесцеремонность - и стала нахально просматривать их по диагонали, сопровождая процесс нелестными замечаниями относительно догматизма определений и фарисейства доказательств. Я вела себя как бывший раб, ставший господином и хотя таких вещей "не может носить земля", как сказано в библии, в условиях книжного террора, продолжающегося и по сей день, это была правильная пугачевщина. Главное было сделано: я научилась получать образ из стального текста книги.

Из статистической физики, где учебники прекрасные и по отношению к которым всегда наблюдался респект и чтение, образы поступали непрерывным током. Сверхзадача перевода статфизики в математику решалась наложением этих образов и их совмещением. Это было мучительное состояние - образы то сливались, то распадались в разные стороны - покуда с чувством облегчения не возникал расширенный образ, который переходил слева направо из статфизики в математику. По этому мосту начинала поступать информация, шел перевод, правильность которого определялась получением решения конкретной цетлинской задачи. При этом я никогда не знала, когда я совершаю положенную переводческую вольность, а когда подлаживаюсь под собственный образный стиль мышления. Мне казалось, что только я одна думаю образами и ассоциациями и что это такое мое извращение. Тот факт, что никто об этом не говорил и не упоминал, казался мне доказательством. Про остальных я думала, что они садятся и логически рассуждают, как в учебниках указано. Мне не приходило в голову, что если бы так оно и было, сами авторы учебников все открытия и сделали бы.

На этой работе - с опорой в виде книжек справа и слева - я поднялась на ноги. Появился новый мощный мотор: так как мое белое пальто стало совсем бродяжьим, я начала решать задачи, чтобы меня все мужчины любили. Зачем мне нужны "все", я не задумывалась - желание было древним, как мир, и одновременно абстрактно-детским, направленным в белый свет, как в копеечку. По-видимому, ничто меньшее, чем "все мужчины", не могло мне мое пальто компенсировать. Одновременно мои задачи стали обрастать бредом, и так как их результаты находили себе применение не только в биологии, но и в экономике, социологии и сложных системах вообще, то получалось, что статистическая физика спасает цивилизацию. Цивилизация жалостным голосом взывала ко мне, умоляя не прекращать работать и не дать ей остановиться. Она находилась там, по ту сторону железного занавеса, где на свободе в ярком освещении она вроде как крутилась и преодолевала свои трудности нормальные трудности сложной системы, мучающейся своей сложностью. Я ей из своей серой мертвечины помогала, как могла - вокруг меня цивилизации не было. Чтобы увеличить помощь, я всех агитировала заниматься моими задачами и произносила длинные и горячие речи, заражая окружающих. Сейчас я их забыла, потому что они были неправильные - но тогда это был мотор, который мертвого мог поднять из гроба, и он меня поднял. Я моталась от задачи к задаче на двух костылях, как бывший парализованный; математика была для меня только несговорчивая девка, из которой я выбивала ответы на вопросы, спасающие мою далекую возлюбленную.

При переходе от задачи к задаче очень важно было выбрать правильную последовательность задач, чтобы по ним можно было пробежать, как по камушкам и не завалиться. Здесь я ни разу не ошиблась - следующая задача начинала как бы подмигивать мне и глядеть приветливо. Должна сказать, что в методологических вопросах я всегда все знала, будто мне бабушка нашептала и заранее планировала стратегию и тактику моего продвижения. Войска у меня были никудышные - мародерские орды с пищалями - но полководец глядел вперед. Колеса мои постепенно раскручивались, и я уже могла думать долго на одну тему. Теперь я знала, откуда берутся мелкие идеи - от них. Содержательные возникали другим путем - со вспышкой. Было еще третье состояние - цветная истина как бы медленно прорастала где-то сзади, медленно приближалась, видимая будто через матовое стекло и делалась очевидной. Она никогда не объясняла себя, и я к ней относилась недоверчиво, больше полагаясь на основательное колесо, добытое трудом. По отношению к нему мое усердие было безгранично, как у больного, который учится ходить с палочкой. Муж сообщил мне, что если думать на ночь - утром будет урожай. Это был огромный шаг вперед. Крупные рыбы мыслей медленно вплывали в еще не проснувшуюся сеть сознания, покуда кретинический визг будильника не обрывал их. Чертыхаясь и проклиная все на свете, я мчалась в институт к очередному шмону, и перед институтом давала такой кросс, что идеи у меня в пятки проваливались. Там я бессмысленно маялась восемь часов, развлекаясь только безнадзорными разговорами с кокетливыми мальчиками (для этого надо было найти деревянную дверь), и лишь на обратном пути домой пешком могла о чем-нибудь подумать. Колеса любили ходьбу, поездки в ненабитом транспорте и мои лыжи. Они мечтали, чтобы я высыпалась и поощряли любые проявления лени и расслабленности. Иногда выспавшись и провалявшись, я получала гораздо больше, чем от самой напряженной работы. Колеса были на русской ленивой стороне и не переваривали американской деловитости. Если бы Обломов догадался подумать о чем-нибудь путном перед тем, как лечь на диван, у него была бы колоссальная производительность.

Тут произошел случай, который показал, что голова моя начала проявлять признаки жизни. Мы с мужем решали одну очень трудную задачу, которая не поддавалась ни одной из ранее найденных отмычек. Только что провалилась очередная попытка решить ее. Муж, как всегда, с идиотским видом лежал на диване, я сидела рядом в кресле. И вдруг я открыла рот, сделала умное выражение и на чистом русском языке привнесла длинную фразу, описывающую внутреннееустройство задачи: "Она выглядит, - сказала я, - как если бы..." Далее следовали длинные слова с падежами, некоторым образом согласованными. Муж глянул на меня особенным образом - и задачу решил. Когда я удивилась удивился он: "ну как же, ведь ты сама мне сказала..." Чего я сказала - я понятия не имела, хотя фразу могла бы повторить любое количество раз. Я не видела в ней смысла. Решение мужа было сложным и я его не поняла - но через несколько дней, мучительными достижениями колеса, я сама получила простое решение задачи, и когда я глянула на него, я поняла смысл фразы, которую говорила.

Этот случай меня поразил. Отныне я с доверием стала относиться к своему оракулу и на его "указания" двинулась, как загипнотизированная, без опоры, то и дело припадая к земле до ползучего состояния из-за какого-нибудь пробела. Муж подбодрял меня возгласами: "давай, давай, одна идешь" - как на лыжных соревнованиях. Даже когда оракул вступал в противоречия с мужем, что случалось чаще и чаще, я хоть и со смущением, но всегда держала сторону оракула - и к моему изумлению, выигрывала. Я долго думала, как это умный муж может ошибаться, а глупая я оказаться права - и пришла к заключению, что муж думает мало и над посторонним делом, а я днем и ночью, и над кровным и личным. Была только одна вещь, в которой оракул грешил: он непрерывно внушал мне одно очень простое свойство моих задач, которое так и лезло в глаза. Я сказала о нем мужу - но он поднял меня насмех, и возразил, что такая простая и фундаментальная вещь должна быть в учебниках. Я перерыла учебники - ее там не было.

Тут сбылось, наконец, старца проклятье - меня начали убивать в институте. Я сама была виновата: ничего не понимая в психологии научных сотрудников, я вела себя, как щенок, который нашел мозговую косточку и всем ее показывал: "посмотрите, что за косточка! Ай да косточка!" А люди серьезные спрашивали: "что за собака? почему без ошейника? и почему воет?" Черт меня еще дернул сделать доклад на семинаре - я просто хотела рассказать, что целесообразности нет, а есть замечательная наука статфизика (наши технари и математики не проходили), которая в пять минут позволяет щелкнуть задачи, решение которых занимает длинные статьи. Доклад кончился разгромом: на меня неожиданно напал самый высокоморальный и уважаемый ученый нашего института, который в необычайно резкой форме утверждал, что результатов нет и не будет. Я утверждала, что результаты будут, защищалась, как умела, и в пылу спора упала с эстрады. Тогда носили такие тоненькие каблучки и я гробанулась.

На этом падении будто открылся тот факт, что я баба и железнодорожница, а не младший научный сотрудник, как считалось из приличий. "Баба - она баба и есть", как гласит народная мудрость, и "женщина - друг человека", как гласит интеллигентская. Только университетское образование позволяет этому дружку говорить, искусно подражая человеческому голосу, и то каждый понимает, что это несерьезно и скорее удивительно. Если же дружок заведет себе любимые идеи и на задних лапах двинется, как равный, в человеческое общество, обсуждать их - ему покажут кузькину мать. Что уж говорить обо мне, которая полезла с железными дорогами, да еще говорила про непонятную статфизику, да еще подняла лапу на авторитеты. Такое и мужчине не простили бы. Я нарушила не только чувство мужского превосходства, но и табель о рангах, и негласную гамбургскую лестницу способностей, установленную в нашем институте, согласно которой я сидела в самом низу и служила началом отсчета. Если бы я встала, все рухнули бы. Вот почему широкие массы младших и старших сотрудников в обстановке невиданного энтузиазма кинулись вымещать на мне свои детские и взрослые комплексы. Одни не понимали и считали, что понимать нечего; другие понимали и считали, что идея не по чину; третьи вдруг увидели конкурента. Просто удивительно, как изменились лица милых мальчиков, еще недавно кокетничавших со мной в коридоре; теперь в их глазах зажглись совсем другие мужские огни.

От этих разверзшихся глубин массовой психологии мне стало тошно и отсвет упал на работу. Сексуальный мотор пристыженно заткнулся, цивилизация заглохла, честолюбие вылетело вон при одном взгляде на младшие локти. Я уползла в свою конуру и написала еще одну пьесу. Так как я все-таки рассматривала эту деятельность как увиливание от своей основной и чувствовала себя виноватой, то в целях сокращения времени я взяла старых героев и влила новое вино в старые мехи. Вышло на три с минусом. Писала я месяца три, не отрываясь, хотя из института доносились воинственные крики, вызывавшие меня на ихнюю брань. Но я должна была облегчить душу. Я так и называла свою литературу "лечебно-учебная" и рассматривала как свой тайный порок, которого стыдилась немедленно по удовлетворении. Но физиологически он был мне настолько полезен, что и речи не могло быть о его искоренении, и я обходилась без графоманских мечтаний типа: "и вот я встал, красивый и стройный, и публика зааплодировала". Ничего плохого, кстати, э этом моторе не вижу - кроме того, что он портит качество работы.

Отписавши, я явилась на поле ихней брани. Что там творилось! Чистый Шекспир: теперь сам самый высокоморальный говорил о статистической физике, рассказывал, какая это замечательная наука и бросил свое подразделение на прорыв. Самое интересное, что результатов у него тоже не было - так что мы, собственно, стояли на равных. Не думаю, чтобы он от меня о статфизике услышал - он, наверное, давно готовился, а я случайно перебежала дорогу. Но теперь я своими грязными словами как бы пачкала светлый лик статистической физики, уже принадлежавшей данному подразделению, и требовалось меня физически убрать - так им, по-видимому, казалось целесообразнее. Во всяком случае, была создана комиссия из десяти старших сотрудников, которые единогласно поставили мне за работу двойку и внесли в дирекцию рекомендацию о моем увольнении. Меня столько раз выгоняли, что я даже удивилась, когда это произошло; но одно дело - начальство, а другое дело - народ.

На сей раз меня отстоял. А. Я. Лернер, но он больше не смог покрывать мои прогулы, и я каждый день вынуждена была ходить на работу, где со мной никто не разговаривал, а при встречах в коридоре глядели выше моей головы, в стенку. Каждый чувствовал, что он защищает науку. Двое-трое смельчаков общались на виду, рискуя репутацией, и еще один встречался тайно на задней лестнице. Травить собаку присоединялись все новые толпы мальчиков, покуда это не стало национальным еврейским спортом - убивать меня и не пускать в науку. Убивали меня почему-то евреи - зато все стукачи в институте были русские, так что злодеяния разделялись по расовому признаку. Теперь каждый шмон мог оказаться роковым - они окружили меня со всех сторон. Люди понимающие пока что грабили с трупа - стояла атмосфера безнаказанности. Ученик высокоморального профессора, бойкий и жизнерадостный, в шикарном светлосером костюме, сделал доклад по моей опубликованной работе, к которой ему вздумалось приделать бантик, вообще не упоминая моего имени, будто я сошла под землю. Присутствующие в зале понимали, где собака зарыта и с интересом смотрели, что я буду делать. Сделать я ничего не могла - потому что если бы я встала и открыла рот, я бы заплакала.

Из этого, конечно, не следует, что я не люблю мужчин; мужчины - как евреи, среди них есть разные. Но государство ученых я объеду за три страны и предпочту ему рабоче-крестьянскую диктатуру. Подгнило что-то в научном братстве, с тех пор, как оно стало массовым и оплачиваемым. Советская власть тут не при чем: совсем недавно я наблюдала подобную историю в Тель-Авивском университете, будто поставленную по готовому сценарию, даже с комиссией по проверке работы. Убедителен также пример Новосибирского академгородка, где ученые, предоставленные самим себе, разделились на касты, напоминающие индийские, установили сегрегированные рестораны для кандидатских и докторских банкетов и насчет жратвы сорганизовались так, что доктора получают четыре кило докторской колбасы] в месяц, а кандидаты только два кило краковской. Если бы Гаусс и Гиббс увидели такую картину, они легли бы обратно в гроб.

Но есть у меня и противоречащий пример, который я сейчас приведу. В самое мрачное время моей травли, когда я уже ходила, глядя носом в землю, в конец опустившемся пальто и никто не хотел одолжить мне трешку до получки, в институте было высказано авторитетное мнение, что мне надо запретить заниматься статфизикой. Тут уже я взвилась. Теперь меня можно было на костре за статфизику сжигать - я бы не отреклась. Огромный мотор противостояния вступил в действие, и я кинулась работать. Никогда бы я не продвигалась так быстро, если бы не ненависть к моим мучителям. Я ковыляла, как калека, по дороге, припадая на одну ногу и волоча за собой деревянную другую - но с устрашающей скоростью. Цивилизация опять заговорила жалобно, и я возмущалась, что эти бандиты не дают мне помочь ей. Физически они меня все-таки доконали: так как я занималась по ночам, когда в доме спали, а днем подвергалась сидению на работе и облаве, то это получался хороший компот. Через год такой жизни у меня начались перебои сердца, я стала опухать, как бродяга и доходить по другим направлениям. Когда меня подобрал замечательный математик И. И. Пятецкий-Шапиро (через Гельфанда), я уже несколько заговаривалась, косила глазами и шепотом объясняла, что меня преследуют и убивают. Уж не знаю, что они обо мне подумали, но только они меня обласкали, обогрели, и я так отвыкла от благородного общения, что была им благодарна, как собака.

У них был настоящий научный рай - дальше по коридору стояли биологические центрифуги и сама лаборатория называлась "Математические методы в биологии". Даже еда в Университетской столовой казалась мне необыкновенно вкусной, и мои раны стали быстро заживать. В институте, где я оставалась телом и зарплатой, узнав о моем вознесении, многие начали здороваться. Один мерзоносец просил прощения. На мне как бы появился новый нарядный ошейник с надписью "Олимп" и вступили в действие законы о вивисекции. Как сказала некая домработница относительно своего академического пса: "Наша собака - двоюродный брат собаки академика Александрова". Вот я стала таким двоюродным братом.

Слухи дошли даже до начальства и мне разрешили свободный режим - так сказать, расконвоировали за зону. На радостях я написала пару рассказиков для институтской стенгазеты, в духе Зощенко. Это был первый случай, когда моя литература не преследовала лечебных целей и была для баловства. Я очень хихикала, сочиняя, и получила громадное удовольствие, несравнимое с последующим читательским. Хотя я писала для себя - предлог со стенгазетой был явно притянут за уши - я говорила несколько напряженным голосом и в интонациях подвирала. Но один из рассказиков был определенно ничего благодаря прекрасному образу, который был в нем придуман. Это был пожилой уже, младший научный сотрудник без носков, по фамилии Эйнштейнов, который сорок лет занимался единой теорией поля, снимал комнату у буфетчицы и попадал во все облавы у величественного витража. Рюрик лично им занимался и пропекал. Рассказик не напечатали, как слишком резкий и против начальства, да я и не настаивала - Рюрик бы меня прихлопнул, как муху. Но я еще к этому Эйнштейнову вернусь.

Собственно, только теперь началась моя математическая деятельность. Крайне мудро и педагогично Пятецкий подсунул мне свою убийственную задачу, которая называлась "Задача голосования со случайной ошибкой". Он не сказал ни слова, что она роковая и убийственная, что вокруг нее там и сям валяются трупы, порой очень заслуженные - он мне ее продал, как простенькую и кротко попросил: "сделайте что-нибудь". Я еще подумала: "какой приятный человек и как разумно просит" - под фонарем всегда найти что-нибудь можно. Я нашла оказалось, хорошо, но не то. Слово за слово, дальше больше, и я оказалась завязанной с этой задачей. Она имела миллион модификаций и была окружена такими же, как она, нерешенными - все вместе это выглядело как горный хребет категории "5А" с Эльбрусом исходной постановки посредине. Так как у меня был только значок "Альпинист СССР", можно себе представить, как я психовала. Я сразу поняла, что их надо делать либо все, либо ни одной. Мой оракул мне твердил, что это аналоги моделей твердого тела статистической физики, и чтоб я не дрейфила. Эта идея могла бы служить перилами - но из-за отсутствия образования я не умела вбить крюк.

Я пустилась на хитрости - развела целое стадо простеньких вспомогательных задачек, вроде амеб, и пасла их. Работа шла теперь за столом, и я была кругом обложена листами, на каждом из которых раскладывался свой специфический образец. Я их скрещивала, выращивала, препарировала и экспериментировала - это были не математические методы в биологии, а биологические методы в математике. Но я как бы влезла внутрь, задачи и прочувствовала, как у нее вероятности переливаются по жилочкам. Когда я что-нибудь из этого высказывала у Пятецкого, публика удивлялась откуда я это знаю? В детстве я точно так же удивляла свое семейство способностью отличать кислые яблоки от сладких: я удалялась с яблоком в чулан, делала одним зубом надкус и всовывала туда кончик языка. После этого я с торжеством возвращалась и пожинала лавры.

Я не одна лезла - с другой стороны слышались голоса моих благодетелей. Я у них не понимала ни слова, как заговоренная - и они у меня тоже. Языки были вавилонски разные, и ничего общего не имели с книжным - мы уже слишком высоко залезли. Правда, существовали толмачи, трактующие предмет в обе стороны - но я и у толмачей плохо понимала. Мои конкуренты относились ко мне идеально, как к блаженной - я их обожала и хотела обштопать. Азарт уже начал разгораться и кружить нам головы. Я лезла без привязывающих доказательств - результаты цеплялись друг за друга и повисали в воздухе. Доказывать я патологически не умела и потому мудро полагала, что когда-нибудь оно само объяснится, из совсем других соображений. Мне помогали - муж и остальные - но я теперь уже не могла так бездумно, как раньше, обращаться за помощью. Я чувствовала, что моему котелку не нравится, когда недоваренную кашу из него вытаскивают и показывают чужим. Он требовал тайны и часто заставлял даже меня отворачиваться и забывать о нем. От меня требовался ровный эмоциональный огонь, нужный для варки желательно какую-нибудь легкую влюбленность, чтобы и не слишком пекло, и не слишком холодило. Мои положительные эмоции поступали от сына, который в три с половиной года догадался, что он главнокомандующий в доме, и, добиваясь чего-нибудь, предупреждал: "сейчас будет шумно и гамно". Это идолище поганое каждый день выбивало из меня сказку, заставляя заниматься устным народным творчеством - но потом перегнуло палку и довело число сказок до двух в день, отчего у меня мозги усохли. Даже сейчас я лезу на стенку, стоит мне услышать слово "сказка", которое этот кумиренок пробует произнести.

Наконец, я залезла на один перевальчик, где надо было закрепиться доказательством. Оттуда открывался возбуждающий вид на множество однотипных задач, решение которых я знала, если бы могла доказать основополагающую теорему. Я бросилась к мужу - "докажи!". Он повертел в руках дня три - а эскулап невероятной пробивной силы - и отказался, вернув с диагнозом "безнадежно". Я бросилась к прочим аллопатам - тот же результат. Консилиум сходился на том, что на сей раз я неправа и даже приводил резоны, почему. Но я их плохо понимала, и к тому же я знала, что я права. Но я была предоставлена силам своего организма.

Я стала замолкать и ходить как бы тяжелая. Ни о чем особенном я не думала, но мне не хотелось разговаривать, и я знала, что это имеет отношение к теореме. Так длилось недели три. Наконец, в один прекрасный день я почувствовала, что готово - в середине моей головы сидело длинное продолговатое тело, вроде ножки белого гриба, когда он лезет из земли. Я должна была ехать на дачу в Лианозово, где жили мама с сыном - дело было летом - и по дороге в электричке с трудом удерживалась, чтобы не начать думать: мне не хотелось, чтобы меня потом прерывали. Кое-как поговорив с сыном, я повела его укладывать спать на раскладушке под деревом. Я чувствовала себя беспокойнее и беспокойнее - а он никак не засыпал и требовал сказку. Наконец, я просто заметалась, как кошка перед окотом, не в силах позвать кого-нибудь с террасы, где слышались голоса - и тут он внезапно заснул, а я присела рядом на теплые корни дерева. Я осторожно будто поковыряла пальцем землю над грибом - и там показалось белое тело. Тогда, успокоившись, я стала смотреть вверх, на высокий, освещенный солнцем золотистый ствол сосны, росшей на соседнем участке. И вдруг из моей головы как бы встал - со свистом понесся вверх - и очутился перед глазами величественный серый свиток с доказательством теоремы. Состояния системы были записаны рядами плюсов и минусов в ранее изобретенных обозначениях; они стояли друг против друга и взаимодействовали наподобие химических реакций. В сущности, это был перебор вариантов, доказательство громоздкое и неуклюжее, как первая табуретка о пяти ногах - но эстетически одна из самых прекрасных картин, которых я видела в жизни. Слева на раскладушке спал румяный и красивый четырехлетний ребенок; зеленая крона сосны выступала из витого, закручивающегося валика свитка; сам свиток медленно шел равномерно и не останавливаясь, но так, что я без напряжения успевала усвоить очередной локус, где плюсы и минусы перемигивались; широкий и строгий текст теоремы был написан на бледно-сером непрозрачном материале но по краям лучи солнца уже пробивались и он был обрамлен неслыханными золотыми колыханиями. И он сладостно показал мне все, свернулся и исчез, открыв сосну и оставив меня в мире и покое. Все-таки я счастливый человек, что со мной случаются такие истории.

После этого я стала математиком. Формально это выглядело так, будто доказанная теорема позволила найти решение большого количества задач (сама она никуда не вошла и была заменена двумя строчками из дальнейшего) - но я знала, что дело в другом. Мои внутренние процессы сорганизовались и войска стали ходить на приступ строем. Я быстро пошла по дороге, как прямостоящий человек. Задачи посыпались, будто из дырявого мешка, я еле успевала подбирать их. Все решения были точные и имели выразительный вид. Новым было также то, что статфизика убралась на второй план, а на первое место выступила красота, скрывавшаяся во внутреннем устройстве задачи. Она была такая чистая и строгая, что рядом с ней любая музыка казалась растрепанной, и сравниться могла только подлинная греческая статуя, с точным решением как аристократически-простым жестом этой совершенной красавицы. С закрытыми глазами я продвигалась туда, где она чувствовалась и бормотала: "так красивше...", "вероятности выстраиваются..." Приближенные решения казались мне отвратительны, как полезные горшки, и я чувствовала ужас хаоса, когда видела математика, работающего на вычислительной машине. То, что говорили о математике в школе и университете, было ложь и поклеп; она была вот это зачарованное блуждание за красотой и крупные идеи, которые следовало ставить рычагом. И странным образом к ней примешивалось чисто собачья отнимающая разум азартная погоня; я была на таком горячем следу, что у меня дух захватывало и я просто загибалась. Я махала вокруг Эльбруса, как революционный китаец на плакате "Раздвигаем горы, создаем моря", но чем больше рушилось вокруг него задач, тем неприступнее вздымались его склоны. Он торчал, как локоть, и я готова была отдать за укус год жизни, потом три и потом половину. Про Бога я говорила, что это тот, кто знает решение всех задач.

Наконец, я заработалась до того, что впала в прострацию и не могла больше слышать слова "задача". Они распались на два класса - решившиеся точно и не решившиеся совсем. Я чувствовала, что все решившиеся имеют какое-то общее свойство - но у меня не было сил искать его. Я собрала рюкзак и ушла на Белое море. Там я на эти темы не говорила и не думала - а когда я вернулась, то для каждой задачи нарисовала картинку, где ее состояния были изображены водными резервуарами с емкостью, определенной решением, а между ними по трубочкам, как вода, переливались переходные вероятности, заданные условием задачи. И однажды в институте - это было единственный раз, когда что-то хорошее застигло меня на работе - я тихонько села за стол и под совиным взглядом злейшего недоброжелателя, который мне почему-то не мешал, на чистом листе бумаги написала это общее свойство. Оно было то самое, о котором мое подсознание твердило мне пять лет назад: равенство потоков вероятностей на каждой трубочке, ровная водная гладь, названная "сильным детальным равновесием". На некоторых картинках наблюдались водоворотики, вызванные несимметрией в постановке задачи - но стоило собрать их в одну точку, как опять наступала тишь да гладь, водная ровная благодать. Это было "слабое детальное равновесие". И теперь было видно условие обоих равновесий - равенство произведений переходных вероятностей по любому кольцу трубочек слева направо и справа налево. Я вывела то же самое, исходя из физических соображений и получила границы применения статистической физики в теории вероятностей - за детальным равновесием начиналась терра инкогнита. Передо мной лежала теория круглая, как яблоко - и стояла такая тишина и спокойствие, будто я знала это всегда, и никогда не было такого времени, когда бы я это не знала.

Зато дома произошел обвал, когда в соответствии с условием детального равновесия один из горбов Эльбруса откололся и рухнул в обломках. Но вторая вершина взметнулась уж совсем, как Эверест, и туда страшно было смотреть.

Условие мое оказалось необходимым и достаточным, и благодаря ему я в первый раз узнала значение этих слов. Я даже не могла найти их определение - в школе этого не проходили, а к первому курсу уже положено было знать. Подучив и загнув пальцы, чтоб не спутаться, я сделала доклад у Пятецкого. Было почему-то много народу, а я была так занята мыслями, чтобы мне не спутаться с этим абсолютным и необходимым, что вместо приличного доклада (обычно доклады я делаю хорошо, как актер {в душе}), несла им смутный бред, показывала от доски свои картинки и таинственно намекала глазами. Публика не знала, что и подумать. Наконец, Пятецкий остановил представление и попросил толмача перевести. Толмач очень толково изложил! суть дела. Меня спросили, правильно ли - и я сказала "да". После этого началось народное ликование - меня никто ни о чем не спрашивал, они сами сообразили и вывели - Пятецкий пожал мне руку, как шведский король, а я была в мелу и счастьи. Этот доклад запомнился мне концом моей математической карьеры, и я очень рада, что он был такой театральный.

Практическим результатом моего открытия явилась премия, сто пять рублей, которую мне выдали в институте. Пальто посмотрело на меня загибающимся взглядом: оно больше не могло. В нем появилась какая-то отрешенность; иногда оно просто раскидывало руки и отказывалось закрываться. Я попрощалась с ним в теплых выражениях - восемнадцать лет оно обеспечивало единство моей личности в сложных и трудных условиях - и выпорхнула из него в длинном, шикарном и коричневом. Когда я явилась в институт, вахтеры меня не узнали.

Вместе с пальто старая жизнь стала быстро закругляться и заканчиваться. Я написала диссертацию, куда детальное равновесие не вошло, чтобы оно не отвлекало внимания от статфизики. Я собрала все, что сделала, в одну большую статью и отправила ее в Америку. Мы разошлись с мужем, в лучших традициях, как герои Чернышевского, сопроводив выражениями признательности с обоих сторон. Как первый хирург, он стоял над моим интеллектуальным трупом и держал его на искусственном дыхании до тех пор, пока не вступили в строй мои системы. Такие услуги не забываются. И, наконец, я послала за вызовом в Израиль.

Главной причиной, по которой я хотела уехать, были лагеря. Я не могла оторвать от них глаз, как от пропасти. То и дело нога туда скользила когда в состоянии аффекта я несла крамолу заведомым стукачам или ввязывалась в антисемитские потасовки в автобусах, где тоже говорила что угодно. Мне казалось, что я задохнусь, если не дам себе волю. Но дома я жестоко грызла себя за глупость. Глупо было идти в лагерь, когда я ничего не понимала в том, что делалось вокруг: ни в отношении народа к режиму, ни в отношении народа к собственной интеллигенции, ни в отношении народа и интеллигенции ко мне. Чуть только я начинала рассматривать эти понятия ближе, все они, кроме "меня", распадались на группки, группочки людей, каждая со своими подсознательными целями, ничего общего не имеющими с декларированными. И до выяснения вопроса, кто такая для них "я", не было ни малейшей охоты класть вполне ощутимую реальность, "меня", на их покосившиеся алтари.

Но самосудом я себя карала за подлость. Порядочные люди сидели в лагере, а кто не с ними, тот против них. Я очень мучалась своей подлостью и чувством вины перед лагерниками и самосажавшимися демократами, но при одном взгляде на ребенка эти мучения казались мне ребячеством. Более того, при посадке я сломалась бы и раскололась, и вместо героизма получился бы идиотизм и позор. А раскололась бы я обязательно - достаточно было бы только намекнуть, что что-то может случиться с ребенком. Поэтому, когда один мой знакомый сказал, что нельзя быть такой свиньей, чтобы ничего не делать против режима, я ему ответила, что нельзя быть и таким дураком, чтобы идти в лагерь, а надо держаться как глупый поросенок. Такого уровня я и держалась. Я читала Самиздат, и читала бы его при любых условиях, потому что не читать я не могла. Даже библия дошла до меня Самиздатом - кто-то одолжил на пару ночей.

Но я не подписала ни одного демократического письма и даже избегала демократических знакомств, чтобы не втянуться. К счастью, пара встреченных мною диссидентов оказались обыкновенными высокомерными людьми и желания дружить не вызвали. Но хоть и высокомерные, и с табелью о рангах, основанной на демократических заслугах, они стояли передо мной, как люди, а я перед ними - свинья свиньей. Из такого положения выход был один бегство, и когда я увидела, что ворота советской тюрьмы усилиями других людей со скрежетом приоткрываются, я послала за вызовом.

Но человек предполагает, а неизвестно кто располагает. Через несколько месяцев, уже с вызовом в руках, я желала одного - задержаться в этой тюрьме еще на год. И тут в институте узнали про мой вызов и в двадцать минут выгнали, Произошло это на заседании месткома и ошарашенные месткомовцы так и не успели разобраться, за что они меня выгоняют. Засуетившись, стукачи нашего подразделения выползли наружу, и когда я увидела, сколько их, у меня потемнело в глазах. Я не знала, то ли мне плакать, то ли смеяться, и делала то и другое попеременно. Я была как бутылка, которую взболтнули перед употреблением. Примерно через месяц, пасмурным зимним днем, я стояла в сером домашнем свитере перед стеллажом с книгами и перебирала старые письма. Настроение было пасмурное, но спокойное, и я выспалась. Я перечитывала собственные неотправленные письма и зачиталась. Оторвавшись на минуту, я удивилась, что они такие живые и интересные. Моя литература рядом с ними выглядела, как застылое сало на сковородке. И тут меня осенило, как надо писать, Да вот так же, как в письмах - свободно.

И сейчас же как проем открылся в моем сознании. Я увидела быстропишущую руку и почувствовала удобство при письме. Рука была натуральных размеров, розовая и в черном рукаве. За ней огромным галактическим колесом встали трудности, возникающие при писании. Они выглядели, как серо-чёрные размытые планеты в овальном ободе колеса, доходившем до красного дивана у противоположной стены комнаты. Я впервые назвала их по имени: композиция, цвет, музыка, герои, звучащие в терцию, силовое закрученное поле событий, кристалл целого, клинок и виноградная лоза фразы. Я как бы погрузилась в первую планету, прожила ее жгучую начинку и поразилась красоте - потом вынырнула и окунулась во вторую - и когда я вылезла в конце, я уже все о них знала, и в каком-то жаре запрокинула голову - надо было говорить поверх. Столько надо было сказать, выразить поверх этого колеса, что его следовало взять, единым движением, расположившись поудобнее, приняв такую манеру говорения, чтобы язык и губы артикулировали свободно, сами подбирая слова, а голова была бы занята только мыслями, которые нужно выразить - через эти трудности и благодаря им. Вот что означала быстропишущая рука - и моя рука непроизвольно поднялась в воздух и повторила ее движение. Прошло что-то около минуты.

"Что бы такое описать, - подумала я лихорадочно. - Роды: мужчины - не могут, женщины - боятся". Я написала несколько фраз - это был чистый тон, и они поворачивались в руке, как клинок. Я почувствовала, что заговорила, как Валаамова ослица. Торопясь, как на вокзал, я бросилась писать дальше и часам к двум ночи уже кончила свой первый рассказ, проливая по дороге слезы, но ни на минуту не переставая радоваться и держать весь рассказ в руках наподобие кучера. Слова горячими лошадьми выливались неизвестно откуда, из подсознания, и там же шла подготовительная работа: у меня было ощущение, что я, как лунатик, огромными шагами шастаю в темноте по большому дому, на все натыкаясь, но тут же выпрямляясь и примерно правильно выдерживая направление. Со второй половины меня несло напрямую и без единой помарки я вылетела в финал. Это было удивительно здорово - и такого одновременного напряжения всех способностей математика никогда у меня не вызывала. У меня сложилось впечатление, что я попала в мир задач потрясающей сложности, которые мне почему-то легче решать и где я полностью автономна. Это был настоящий полет.

Правда, на следующий день, когда отливка застыла, я ощутила где-то в начале уродливые выступы, искажавшие прекрасный круг совершенства. Они терзали мою душу буквально физически, но я не знала, как их найти и подточить. Из этого следовало, что я писать не научилась - как в четыре года научилась читать. Но между этими событиями лег мостик, и по нему стала перетекать информация. Я вспомнила тот белый дрожащий свет, свою веру в Бога и умершего пять лет назад отца - и написала "Чудо". Писала я его три дня, но перед каждым по месяцу думала. Стоило мне только обратиться к нему, как уже творилось что-то необыкновенное: фанфары какие-то пели, и что-то вздымалось и падало, как готический собор. Я ходила в состоянии интенсивного счастья и будто пела наверх, запрокинув голову. На третью ночь, написав арест отца и выложив эмоции, я почувствовала, что смертельно устала и хочу спать. Но текст прямо пихался в темноте и пришлось в постели его записывать, чтобы отвязаться. Я понимала, что хорошие вещи так не делаются и что я, наверное, несу графоманский бред. Само его обилие было удручающим.

Но когда я села перепечатывать его на машинку, я вдруг увидела, что написала прекрасный рассказ, только с корявым началом - и тут же как пузырьки от шампанского побежали у меня по крови - я почувствовала некое вознесение - и через пальцы ток пошел на машинку и виноградными лозами фраз я стала переделывать и украшать начало. Со второй половины строчки шли ровные, с большими интервалами между ними, и в написанном ночью не оказалось ни одной помарки. Когда я вижу нынешние страницы, где от правки белого не видать, а остаток я знаю наизусть - я даже не знаю, чему больше удивляться: тому ли, что такие большие рассказы писались набело, или тому, что можно научиться писать о результате одноминутного видения. Так как оно было уже четвертое в моей жизни (первое я видела года в три, на первом симфоническом концерте) - то я, наконец, догадалась, что это такое свойство моего подсознания, столь же присущее мне, как форма моего носа, который подкачал у меня сильнее всего, что у меня малость подкачало. Но если от носа я ничего хорошего не видела, то это свойство волшебное и полностью нос компенсирует. Не исключено, что они как-то связаны - во всяком случае, я получила их в одном джентельменском наборе от папиной семьи. В универмаге "Москва" продавались такие наборы: желанная кофточка, а к ней никому не нужный шарфик и флакон дорогих духов с продажным запахом.

После "Чуда" я решила, что писать научилась - душа моя была относительно него совершенно спокойна. Я даже решила, что открыла секрет писательства: надо подождать, пока труба запоет, и катать. Оказалось, что это не так. Сейчас, когда я собаку съела на своих неудачах, я знаю, что никого не интересует, как нажито богатство: по рублику ли, работающим колесом, или сразу тысячами, разрядами вдохновения. Важна общая сумма. Такие вещи, как созревание героя, вообще деньгами не оценишь, как рождение ребенка. Короче, это дело подсознания - как ему наживать и какие режимы выбирать. Сознание только задумывает, направляет, руководит и оценивает - а практические банковские операции осуществляет подсознание. Фраза вертится в голове до тех пор, пока она не остановится, и оракул "узнает" ее - вот она, и вот ее место. Иногда про какую-нибудь корявую и неказистую вдову известно, что это "она", а про украшенную пышную генеральшу - что "нет". Бывает, что падежи во фразе странным образом согласованы, смысла она не имеет, и выглядит как сигнал из будущего - и , действительно, только через месяц доходишь до куска, где она заключена в середине, и смысл при ней. Выглядит это так, будто рассказ уже существует, текст единственный и я его восстанавливаю. Интересно, что фразы подбираются по звуку, образуя звуковую вязь; в этом смысле русский язык предоставляет музыкальные возможности, неслыханные в других языках и феноменальную палитру ритмов. Одна буква "р" чего стоит, в которой прорва противостояния и будто на каблуке повернулся; а пение гласных, а широкие звуки, заставляющие красноречиво открываться губы, и даже шипящие пощелкивают и украшают. Когда я пишу, слова из одних корней как бы витают вокруг и сплетаются ручками; потом ритм несет и, встав на дыбы, ставит точку. Нельзя не видеть, что такой язык дан талантливейшему народу. Но чтобы звуки начали зацепляться, за ними должна лежать опора мысли: хорошие мысли порождают хорошие фразы и штампованные мысли дерьмовые. Иногда точное слово звучит, как выстрел - и это сладчайший из звуков в тексте.

В общем, рассказ надо зачать (сценой конца), выносить в страхах неполноценности, и родить согласованными усилиями всего организма. Роды ошеломляющий процесс и производятся большим колесом, которого не было у меня в математике. Каждая его лопасть - это текст, мгновенно пробегаемый и потом еще текст, мгновенно пробегаемый - и маленькие колесики еще подкручивают пропущенные фразы; оно растет, растет, становится огромным, выходит из моей головы и, захватив меня в свой обод, так что только ноги вздернуло, катит солнечным резаком по плану рассказа, разворачиваясь туда и сюда, разрезая материалы, притирая их гранями, и сбивая в твердое тело. Дальше, при перепечатке на машинку, в первом исполнении на публику, я это тело шлифую и превращаю в кристалл: я печатаю только то, что помню, а помню я только "правильный" текст. Текст един, и моя вера в это нерушима. Все, что я забываю - выпадает: у меня патологически плохая память, и в ней остается только цеплючее. Тот факт, что я пушкинских стихов не помню, а свои длинные рассказы помню наизусть, свидетельствует не только о моем возмутительном себялюбии, но и о том, что дело это мое кровное и личное, и я учу его днем и ночью. В сущности, я занимаюсь устным народным творчеством - только рассказываю сама себе.

Так как я знала, что "Чудо" - "в яблочко", я смогла усвоить еще один урок массовой психологии. Те из моих знакомых, которые читали мою графоманскую продукцию, обязательно находили в нем недостатки, давали советы, как его переделать и иногда делали это сами: в "Еврейском самиздате" рассказ появился с вырезанной серединой и измененным названием. Те же, кто меня в графоманской роли не наблюдали, никаких недостатков в рассказе не находили и утаскивали его к себе, как кошка котенка. Вот и прислушивайся после этого к голосу критики. Так как без критики нельзя, то я вышла из положения, найдя себе читателя No 1, читателя No 2 и так далее бывают люди с абсолютным литературным слухом. К ним я обращаюсь, когда моя душа меня гложет; когда же она спокойна, я - тоже, и мне никто не нужен. Я огляделась кругом в поисках рукоположения - никого что-то не нашла и так с той поры неположенная и хожу. Я ощущаю это как формальный непорядок, что никто меня не трахнул мечом по плечу - культурные традиции должны продолжаться, даже среди пустырей, помоек и могил, которыми сопровождается разрушение старого мира. Как поется в Интернационале: "весь мир насилья мы разрушим до основанья, а потом..." Потом обычно бывает суп с котом.

После "Чуда" я написала еще "Последний нонешний денечек" - и прошел испрошенный мной год, настало время отъезда. Сам отъезд был патетический по каким-то своим соображениям большевики не разрешили нам взять багаж, и ноябрьским мокрым вечером мы бежали втроем к самолету: я в своем коричневом пальто, с пишущей машинкой и тяжеленным портфелем с научными черновиками; справа пыхтел сын, в серой курточке, купленной для школы, тащивший картину, подаренную мне ребятами-математиками после защиты - причем с нее непрерывно разматывались белые тесемки и волочились за нами по мокрому асфальту; и слева поспевала мама в черном пальто с двумя сумками, приговаривая "пропали наши вещи". Впереди светила желтыми огнями "Каравелла", как оплот свободы и цивилизации - какой-то вежливый иностранец поспешил нам навстречу и подобрал наши тесемки - и мы ввалились еврейскими цыганами в салон, заполненный красными, желтыми и синими иностранцами, которые непрерывно говорили по-английски, как птицы.

В таком виде мы прибыли в Израиль, который я представляла себе как гористое и храброе место - и сели на абсолютно ровной поверхности, без единого холмика на горизонте, где на фоне встающего малинового солнца в каком-то банном пару клонились подозрительные пальмы. Я ничего не поняла. Потом нас повели в залы ожидания, где в соответствии с некоей табелью о рангах - насколько я уловила, по сионистским и академическим заслугам заставили ожидать разное количество часов, причем я попала в самый конец и сзади меня были только грузины. Это я уже поняла. Мама, как заговоренная, повторяла одну фразу: "пропали наши вещи". Она, пережившая империалистическую, гражданскую и вторую мировую, социалистическую революцию и царские погромы, тридцать седьмой год и дважды сидевшего отца теперь сломалась на этом багаже. Во внезапном приступе живучести я вскочила и побежала лаяться с чиновниками, надеясь выбить чего-нибудь погористее, но, конечно, сломалась, и, расколовшись, подписала на себя какой-то донос на незнакомом языке и векселей на сумму 1 млн. долларов, что скрыла от мамы. Потом нас два часа везли по очень плоскому шоссе, обнесенному колючей проволокой, за которой цвели апельсины - и когда мы прибыли на отведенную нам плешь и повалились на койку, я тут же увидела свой первый сон: меж зеленых шелковистых берегов канала "Москва - Волга", по очень синей воде шел белый пароходик, почти касаясь бортами берегов; я стояла на верхней палубе и трогала босой ногой теплые доски. Проснувшись, я поняла, что если я не буду писать - я погибла.

С тех пор прошло почти три года и моя душа почти оправилась от переселения. Теперь этот загробный мир, где я бродила неприкаянно, обрел для меня реальность и я знаю, что если я сяду на пятьсот второй автобус, то приеду на Тель-Авивскую "тахану мерказит", а не на Комсомольскую площадь. Я уже знаю адреса и телефоны тех добрых людей, которые могут подать духовное утешение и оказать практическую помощь - и на то и на другое мне здесь исключительно везло, и непрерывно кто-нибудь подкладывал солому под бока, вплоть до издания этой книги. Земля-Россия серым туманным шаром плывет внизу и забыть ее нельзя, как жизнь до гроба - а вернуться невозможно и не хочется.

Как в правильно организованной загробной жизни, здесь видишь обратную сторону тех медалей, на которые я глазела на земле. Социализм - пожалуйста, но без лагерей, под водительством меньшевиков и волею народа. Никогда бы не подумала, что такая вещь возможна и что Каутский мне еще отзовется. Я думала, меньшевиков почистили в России. Но к их чести надо сказать, они не сажают - настолько патологически, что воров развелось видимо-невидимо, и из десяти заповедей заповедь "не укради" куда-то выпала. А также последняя заповедь, где сказано, чтоб не пожелать квартиры ближнего своего и ничего из его вещей. Вилла и Вольво стоят литыми тельцами в мирное время, и им приносятся жертвы и всесожжения. В военное время к алтарю отечества выходят мальчики и своей жертвенной кровью все очищают. Остается надеяться, что Бога нет - ибо за такие вещи карают.

Антисемитизма, слава Богу, нету - но есть многонациональный еврейский народ, который в печати и при встречах мне объясняет, что я другая и чтоб знала свое место. Я считаю, что это они другие и опираюсь на национальную гордость великороссов. Но это такая новая опора, что иногда я бываю рада одинокому интеллигентному антисемиту, который мне живо напоминает, что я полнокровная еврейка, а не бледный выходец из России. Я бы только не хотела, чтобы антисемитов было слишком много - это мы уже проходили.

Зато свобода оказалась столь же обширна, как прошлое рабство, и является нескончаемым резервуаром здоровья. Не только потому, что в России я уже гнила бы в лагере, или находилась на пути туда - писательская страсть и советская власть несовместимы. Но в кислородной свободной атмосфере можно говорить, не задыхаясь и облегчить душу на полную катушку. Можно по каплям выдавить из себя раба - после стольких лет тюрьмы я несколько рабоватая. Можно, наконец, оторвать от этой тюрьмы взгляд и подумать о чем-нибудь другом: не хотела бы я кончить свою вторую жизнь таким же политическим уродом, каким кончила первую. И что самое полезное - свобода непрерывно бросает вызов и, как Родос, велит прыгать. Я вижу сардоническое выражение на ее лице: "говори, что хочешь - а мы посмотрим, что ты скажешь". Она хохочет над моими неуклюжими прыжками, но когда я рассержусь и прыгну, как следует, тут же справедливо пожимает мне руку. Она замечательная баба и я очень рада познакомиться. В такие минуты мне кажется, что эта вторая жизнь дана мне за прошлые заслуги.

В личном плане моя вторая жизнь представляет собой вывернутую первую. Зарабатываю я на нее оригинальным способом - читая лекции по математике на иврите. Кто мог придумать такую остроумную кару за мои прошлые грехи, я не знаю - но когда я стою у доски и чудовищнымисловами, выплевывая вместе с ними зубы, позорю математику безобразной девкой перед нежелающими ее, гогочущими студентами - мне не до смеха. Иврит для меня тот же шамот, как язык позора. Тель-Авивский Университет крупно нагрелся на моем выезде на свободу, но зато его старички с постоянной арендой мест работы могут не бояться моих козней по проникновению в их ряды. Когда они меня выгонят совершенно справедливо и заслуженно - я первым делом поеду в грузинский ресторан и напьюсь на радостях, как грузинский сапожник. Потом уже, протрезвев, я стану выяснять булгаковский вопрос: "что же мы есть-то будем". Страх перед сумой сменил у меня страх перед тюрьмой - хотя до сих пор пальто только размножались и породили две курточки.

Эльбрус занял место моей бывшей графомании. Иногда, когда на горизонте не висят лекции, он сам под меня подлезает, и тогда я просыпаюсь под его образы. Это удивительно красиво - как холодная вода в граненом стакане в жаркий день. К сожалению, он никому не нужен - цивилизация кренится, как испортившийся волчок, который не знает, куда ему раньше упасть. У нее нет горючего в моторах и розовые лишаи социализма распространились по всему телу. И большевики, когда будут лопать Европу, тоже не станут спрашивать, решена ли у нас задача голосования со случайной ошибкой, исходный вариант а без всякой случайной ошибки, единогласно, двинут танки дальше Праги. Но пока сей скорбный час не настал, люди едят, пьют и решают задачи, "как в дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег". И потому, если большевики с Европой по каким-нибудь своим соображениям подождут, а у меня заведутся деньги, я на этот Эльбрус полезу - одна из идей такая простая, что если она правильная, он достоит до тех пор.

Мой бывший порок стал моей профессией. У меня есть клиентура и я процветаю. Денег это почему-то не дает, и я занимаюсь сим древним ремеслом из любви к искусству. Мама считает, что я позорю семью, и открывая дверь моей комнаты, говорит презрительно: "пишет!" Десятилетний сын тоже против: он говорит, что я совсем отбилась от рук и перестала слушаться. Я и сама хотела бросить, когда трудности профессии чуть не вогнали меня в землю - но в кромешной тьме скуки раздался такой устрашающий скрежет зубов реальности, что я тут же вернулась. Только лампа на письменном столе освещает эту тьму и надо держаться ее яркого кружочка, как наши предки держались костра.

Кроме скуки и бегства от реальности, есть еще 23 причины (недавно считала), которые, сменяясь, как загонщики, загоняют меня в работу настолько, что дальше она сама волочит меня, измывается, как хочет и лупит, как боксер грушу. Мрачность моя в такие периоды не поддается описанию потому что я по природе маловерна и легко падаю духом - поэтому я аж вздрагиваю, когда Мессией вступает осиянное колесо и выволакивает рассказ и меня к свету. Вот почему я держусь своей профессии: здесь есть и спасение, и вознесение - примерно раз в три месяца.

Когда же я вижу, как мой сын сидит и лупит на машинке свою газету ("единственная независимая на русском языке в Израиле"), а в соседней комнате моя мама, наморщив лоб, сидит и сочиняет ему для газеты статью - я понимаю, что предприятие наше наследственное, генетическое и причины гораздо глубже. Может, какой-нибудь мой предок скакал и пел хвалу Господу и теперь я должна прыгать и писать. В любом случае, начинающий графоман поступил бы разумно, если бы поинтересовался, какие письма писала его бабушка. Я теперь, кстати, пишу плохие - мне скучно.

И может, потому, что я теперь в родовом деле, я, наконец, уверовала в свое подсознание. До этого я вела себя, как Фома Неверующий, который после каждого чуда просил еще одного, чтобы окончательно убедиться - но когда я вложила персты в седьмое трехмерное видение, я воскликнула, как он: "Господь мой и Бог мой!" Мелкое чудо пошло таким косяком, что математические случаи рядом с ним - как солдатский паек рядом с кандидатским банкетом. Колесо вертится, будто смазанное и временами слышен даже легкий треск, как от гоночного велосипеда; вдохновениев-сдохновениев полный кошель, как мелочи в сумке у кондуктора; герои зачинаются и встают из головы, как Афина-Паллада из головы Зевса - ну прямо музыкальная картина "Рассвет над Москва-рекой", не помню, кто написал. Войска мои сейчас на голову выше меня, и когда они идут в атаку, передо мной одна задача физически выстоять. Когда я ночью, в темноте, бегаю записывать приходящие фразы, сын спрашивает сочувственно: "рассказы напали?" Они, действительно, нападают, как запой или счастливая любовь - и ставят меня в приятное положение человека, который ни ответственности за свою продукцию не несет, ни похвалы не заслуживает, если она качественная. Моя награда в другом - в блаженствах, которыми сопровождается производственный процесс. Царство Божие, действительно, внутри нас - где-то в середине головы, в районе темечка.

Но хоть я и рекламирую подсознание в доходчивой форме моей биографии, должна предупредить, что это хозяин жестокий - он жнет, где не сеял и собирает, где не рассыпал. За неповиновение он грызет, как нечистая совесть и насылает болезнь, похожую на несчастную любовь. Зато платит удивительно щедро - пять талантов на пять, два на два и один на один. Так что стоит поступать к нему в рабство и падать на лицо при малейших признаках его гнева - за послушание он дарует творческую свободу. Как сказано в библии: "Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко". И как благоразумный Давид безудержно льстил Господу и плакал ровно до тех пор, покуда мог изменить приговор, так и тут есть способы, не убоявшись и изучив поближе характер хозяина, смягчить суровый приговор "в поте лица будешь есть твой хлеб".

Можно, например, писать два рассказа сразу - один полегче, другой потруднее - и использовать молнии вдохновений, бьющие в легкий рассказ, для выволакивания тяжелого. Молнии обязательно придут - это блюдо в программе меню. Если же совсем сорганизоваться и использовать каждый разряд одного рассказа для другого, можно получить качели, где без всяких моторов две работы в полетах будут выволакивать друг друга за уши. Надо действительно писать, когда труба запоет - но только чужая труба, от другого рассказа. Можно еще написать рассказ без предварительного замысла, без заранее увиденного конца и без шарика. Для этого надо как бы с закрытыми глазами пройти по гимнастическому бревну сюжета, свободно поворачивая его в сторону наибольшего притока свежих деталей; затем перед концом остановиться, собраться, и, взмолившись невидимой руке о поддержке - завершить взрывным соскоком, с тройным сальто назад. Кто испугается - тот упадет, но кто сохранит нахальство и веру, выполнит упражнение, как Ольга Корбут, и завоюет благорасположение господина своего. Как сказано в библии: "Бог не есть Бог мертвых, но живых".

От этой кухни моей профессии проснулась полузабытая биологическая страсть и интерес к работе мозга. Я сама - экспериментатор, объект наблюдения и инструменты. От меня требуется точность, хладнокровие и готовность подставить наблюдению любой участок. Когда набегает шампанское в крови, и как накоротко замыкает между небом и землей, так что непредвиденные слова сами стекают с пера - я посреди восторга и удивления отмечаю, что трясет меня словно под током, и что это похоже на электростатический разряд через мозг как через конденсатор. Это так же непонятно, как трехфазный ток - но на сей раз нет человека, которому бы это было понятно. Удивительны художественные аппартаменты, в которых сейчас идет работа - и среди них особо выделяются два экрана: один маленький, где-то в лобных долях, на котором я думаю в натуральных цветах, и второй, огромный, широкоформатный, где-то в середине головы, на котором в поразительных цветах идет сцена рассказа. Я вижу - и потом пишу. Когда цвета устанавливаются и я пригляделась - я наклоняю голову и спокойно проникаю под рамку, в трехмерное пространство сцены. Прямо передо мной горит багровый, в полнеба закат, лениво-угрожающе катит свои волны зимнее море, впереди стоит черный герой, вдыхает ветер, думает свои тяжелые мысли. Я стою за ним, рассматриваю детали, или сижу, как писец, с пером и бумагой и записываю. Изображение заходит за глаза, и сзади я еще ощущаю пространство между своей спиной и той дверью, в которую я вылезла. Дорого бы я отдала, чтобы узнать, как это делается. "Если бы только знать", как говорили чеховские героини.

А что я делаю, когда подхожу к герою и одним движением погружаюсь в него, увидев на мгновение его красную печень - и тут же сцена меркнет, а я испытываю его эмоции, думаю его мысли, плачу его слезами. Отрыдав положенное, и записав, чего надо, я вылезаю где-то около его черного плеча, как душа из тела. Мистика - но еще размазывая чужие слезы по лицу и сохраняя потрясенное выражение, я уже втайне ухмыляюсь в глубине души, как актер, который только что удачно умер. Хорошо только, что никто не видит моей игры.

От этих неожиданных чудес я как любопытная Варвара на базаре, перед тем, как ей нос оторвали. Но я не позволяю себе заходиться. Мы никогда не узнаем, как устроен наш мозг - я, во всяком случае, не узнаю. Тот, кто идет после меня, разберется - и я не достойна развязать ремень у его обуви. Но так как я устроена вроде Авимелеха, который любил давать советы, то когда-нибудь я куплю скоросшиватель, разложу чудеса по полочкам и запулю научный труд "Двигатели творческого сгорания". Там будут колеса, шкивы, маленькая шестеренка легкой работы, выволакивающая большую шестерню тяжелой, свободная рукоятка русла работы с выходом на половодье деталей, моторы, сменяющие друг друга в пути, семь трехмерных чудес первого разряда, мысль, как молния и мысль, как бытовая молния, застегивающая две длинные белковые молекулы. Там будут кинозалы и звуковая аппаратура, лебедка, вытаскивающая из трюма фразу по ее звучанию, шумовое устройство, накатывающее ритм, приусадебный участок способностей с лягушкой воображения, произрастающее актерское мастерство, репа здравого смысла и солонка юмора. Там будет черная дыра в истончившейся пленке, отделяющей заднюю черную половину мозга, где находится подсознание, от передней, белой освещенной шестидесятисвечовой лампочкой сознания. Там будет наблюдательный пункт, где сижу я и наблюдаю. И вижу мое сознание и подсознание будто два полушария, переплетенных в совместной работе, как правая и левая рука. Они сидят в тарелке эмоциональной сферы, заполненной горючим - и все это творчество крутится на сексуальном винте, являясь его сублимацией и одновременно половой окраской. Красота и экономичность этого инженерного решения напоминают, что человек создан по образу Божию и что все люди талантливы. Доказать эту теорему легко - никто и никогда не видел бездарных детей, если они здоровы. Это потом их убивают - фарисейское воспитание и книжное образование, лебеда безделья и чертово половое созревание. Живой мозг, который дан от рождения каждому - великая родильня, великий конденсатор, великая мастерская, великая студия и великий генштаб. Трудно поверить, что такое устройство мозга возникло в результате эволюции - оно кажется мне божественным. А может, это только кажется - ведь и дикарю кажется божественным обыкновенный двигатель внутреннего сгорания. Но если сейчас я живой дикарь, то десять лет тому назад я была полумертвым телом домашней хозяйки с грудным ребенком на руках, и тем, кто помогал мне выжить - низкий поклон.

Оглавление

Юлия Шмуклер Автобиография КОРОТКО О СЕБЕ