Мертвец и труп [Сергей Михайлович Алхутов] (fb2) читать постранично

Сергей Михайлович Алхутов
Мертвец и труп

Уроды, блин, козлы, сука, им как лучше хочешь, а им пофиг. Ну, хочешь как лучше, как лучше хочешь, чтобы всё было по-людски. А только никому это не надо, живут все хрен знает как и не понимают, что жить надо по-людски, а им хочешь как лучше, а им это не надо, ну и пусть тогда тупо жрут своё говно. Может, нажрутся, тогда допрёт, что можно по-людски, что вообще жизнь бывает очень даже хорошей, когда им надоест своё говно жрать. А только невмоготу уже терпеть, что все такие уроды и ни хрена не понимают, что можно по-людски, совсем невмоготу, вот здесь уже стоит.

Поэтому сквозь оградку и на дорогу, и пусть они там тупо жрут своё говно, пока, блин, не поумнеют и не поймут, что по-людски можно. А что ещё делать-то?

Да только жрут, давятся и дохнут, и хоть бы один урод понял, что можно по-людски, им проще сдохнуть, чем понять, что хочешь как лучше, что можно жить хорошо. Да все до одного, блин, передохнут, а лучше жить не захотят, сволочи, уроды, блин, козлы.

Но делать-то что-то надо, а то даже не задумаются ни разу. Живут ведь, не думают, тупо живут, как бараны — так может, хоть на испуг кого пробьёт, может, образумится хотя бы кто, поймёт, что не дело так жить. А так ведь хрен пробьёшься, хрен ты до них достучишься, до баранов этих, блин, уродов.

В общем, иду по дороге, а навстречу очередной, блин, урод. Наверняка бухой — а какого хрена трезвый будет ночью по дороге шастать? Алкоголик хренов. Урод. Живёт хрен знает зачем, так и сдохнет, и ничего не поймёт, блин, уродина хренова. Ну как ты ему объяснишь, что жить можно хорошо, что по-людски можно жить? Вот разве что на испуг и возьмёшь, они же все непробивные, кругом тупость одна. Да и вообще, я им их же говно и возвращаю, по жизни знаете сколько накопил? Со всех сторон на меня лилось, сначала терпел, толку не было — значит, надо как-то пробиваться через это всё дело, надо вообще этим всем объяснить, как-то достучаться, да просто показать, как они все живут, в каком они живут говне и не чухаются. Просто показать. Только показать, только достучаться, чтобы очухались, чтобы жили по-людски.

Ну вот, идёт один такой. Я его, естественно, пугать. Ну, известное дело, чего эти уроды боятся, вот этим, значит, и пугать. Но этот не из пугливых — то ли совсем бухой, то ли непробивной напрочь, как деревяшка, да вообще, может, и то, и другое. Идёт, такой, всё ему, типа, пофиг, и говно, в котором живёт, ему пофиг, и видеть он его не видел, и меня он в упор не видит, не слышит, и всё у него, типа, в шоколаде, и вообще он обосраться как счастлив по жизни своей. А то, что жить можно иначе, по-людски можно жить, ему больше всего пофиг, уродина, блин. Живёт и не чухается.

Я тогда говорю, не мужику этому говорю, а скорее сам себе, от усталости: да ну тебя, мужик, тебе всё пофиг, так и сдохнешь уродом.

И вдруг — как лопатой по затылку — он мне — представляете?! — отвечает: мол, нет, не всё.

Я чуть на землю не сел от такой заявы. Хотя чего там, заява и вправду сильная. Если не всё, то он, типа, не такой уж непробивной, может, не всё ещё потеряно, может, не такой уж он и урод, и вообще, может, с ним по-людски можно — может, с ним одним только по-людски и можно вообще?

Я тогда говорю: а что тебе не пофиг, мужик? А он отвечает — как ещё раз лопатой по башке — мол, ты мне не пофиг. Ну, тут я совсем сел. Я, может, первый раз в жизни такое и услышал. Причём нутром чую, что искренне.

Я тогда спрашиваю: да ты, ваще, знаешь, кто я такой?

И в третий раз как лопатой по башке: а ты, мол, сам-то это знаешь?

И я расклеился. Говорю ему как на духу: да знаю, блин, я полный урод, по жизни никому ничего доказать не смог, сам уже не верю. А он: а что, мол, ты доказывал? С интересом так спрашивает, по-честному. Я и отвечаю по-честному: да что жить надо по-людски. И он тогда: а кому доказывал? И я: да всем, блин, до одного. И он: а кому первому?

Вот это, блин, вопросик. И я задумался, крепко задумался. Такие вещи ведь и от других бережёшь, и от себя потом начинаешь беречь, сам же потом и забываешь. Но знаю, знаю я, конечно, всё, это ж не забывчивость, это типа трусость, всю жизнь на этого первого оглядываешься, чтобы он не узнал, хотя он сам уже сто лет как помер, а так, если без оглядки, то всё на свете знаешь, вообще всё. Ну, тут я чую, что бояться нечего, что нормальный мужик-то, ничего в нём от того самого, не к ночи будь помянут, вроде как и нету, честный какой-то мужик, что ли. Не сдаст.

Поэтому так прямо ему и говорю: отцу. Отцу первому доказывал.

И знаете, сразу как-то легче стало.

А он дальше: ну и что, мол, не вышло? И я, печально: ага, не вышло. А он: а отец что? А я: да что отец — урод он, вот он кто. И он, тоже печально: да-а, дела-а.

И от этой разделённой печали становится мне вдруг грустно и хорошо.

А он, гад, но хороший гад, свой — он, гад, всю грусть мою ломает. Спрашивает: слышь, мол, а тебе твои дети что доказывали?

И вот тут я понял: нет, ни фига не всё знаешь, даже есть и такое, чего вроде не боишься знать, а всё равно не знаешь, просто потому что по жизни мимо