Все утра мира [Паскаль Киньяр] (fb2) читать онлайн

Паскаль Киньяр Все утра мира

Глава 1

Весною 1650 года госпожа де Сент-Коломб умерла. Она оставила дочерей двух и шести лет. Господин де Сент-Коломб так и не утешился после смерти своей супруги. Он любил ее. И по этому случаю сочинил пьесу «Приют горестных сожалений».

Он жил со своими двумя дочерьми в доме с садом, выходившим к Бьевре. Сад тянулся до самой реки длинным, огороженным стеною клином. У берега, осененного плакучими ивами, была привязана лодка, в которой Сент-Коломб любил сиживать погожими вечерами. Не будучи богат, он не мог, однако, пожаловаться на бедность. Он владел землями в Берри, приносившими ему скромный, но постоянный доход и вино, которое обменивалось на сукно и, иногда, а дичь.

Сам он был весьма посредственным охотником и терпеть не мог слоняться по лесам, окружавшим долину. Деньги, что платили ему ученики, пополняли его средства. Он преподавал игру на виоле,^[1] в ту пору самом модном из инструментов в Лондоне и Париже. Он пользовался репутацией прекрасного учителя. В доме жили также двое слуг и кухарка, она же заботилась о девочках.

Один дворянин, принадлежавший к обществу, посещавшему Пор-Руайаль,^[2] господин де Бюр, научил детей чтению, письму и счету; он же преподал им Священное Писание и начатки латыни, позволявшие разобраться в Библейских текстах. Господин де Бюр проживал в тупике улицы Сен-Доминик д`Анфер. Его рекомендовала Сент-Коломбу госпожа де Пон-Карре. Отец обучил девочек еще в раннем возрасте нотной грамоте и ключам. Они прекрасно пели и отличались несомненными способностями к музыке. Когда Туанетте исполнилось пять лет, а Мадлен девять, отец и дочери составили вокальное трио, исполняя произведения, содержащие немалые трудности, и господин де Сент-Коломб с удовольствием наблюдал за тем, как изящно и умело девочки преодолевали их.

В то время они более походили чертами лица на него, нежели на мать, и, однако, память об умершей неизменно жила в нем.

По прошествии трех лет образ жены так и не поблек в его глазах. И по прошествии пяти лет голос ее по-прежнему звучал нежным шепотом в его ушах. Он был скуп на слова, не ездил ни в Париж, ни в Жуи. Два года спустя после смерти госпожи де Сент-Коломб он продал своего коня. Его терзало жгучее сожаление о том, что он не присутствовал при кончине жены. Он находился тогда подле друга, ныне покойного господина Воклена, желавшего встретить смерть за стаканом доброго пюизейского вина и под хорошую музыку. Отобедав, он тихо скончался. Господин де Сент-Коломб вернулся домой заполночь в карете господина де Савре. Его жена, уже обмытая и убранная, покоилась на смертном одре, в окружении горящих свечей и плачущих домочадцев. Он не вымолвил не слова, но с тех пор стал нелюдимым. Дорога, ведущая в Париж, была немощеной, и до города приходилось шагать пешком добрых два часа. Сент-Коломб укрылся в усадьбе и всецело посвятил свою жизнь музыке. Долгие годы он упражнялся в игре на виоле и стал признанным мастером. Первые месяцы после кончины супруги ему случалось заниматься по пятнадцать часов в день. Он приказал выстроить домик в саду, в развилке старой шелковицы, посаженной еще при герцоге де Сюлли.^[3] Для того, чтобы забраться туда, приходилось одолеть четыре крутые ступеньки. Здесь он мог играть, не мешая девочкам во время их уроков или забав, и, тем более по вечерам, когда кухарка Гиньотта укладывала их спать. Он полагал, что музыка помешала бы разговорам его маленьких дочек, которые любили поболтать в темноте перед тем, как заснуть. Он изобрел новый способ держать виолу – меж колен, не опираясь ею на икру ноги. Он поставил на инструмент басовую струну, дабы сообщить звучанию бóльшую степенность, придать ему оттенок меланхоличный и печальный. Он усовершенствовал технику ведения смычка, ослабляя нажим руки и меняя натяжение волоса с помощью указательного и среднего пальцев, и проделывал это поистине виртуозно. Один из его учеников, Ком Ле-Блан-старший, рассказывал, что Сент-Коломб достиг величайшего совершенства в игре на виоле, уподобив ее звуки всей гамме человеческих голосов, от вздоха юной женщины до рыдания старика, от воинственного клича Генриха Наварского до нежного сопения ребенка, увлеченного рисованием, от прерывистого стона, какой исторгает иногда наслаждение, до затаенного, почти неслышного, а, стало быть, едва отмеченного аккордами дыхания человека, всецело погруженного в молитву.

Глава 2

Дорога, ведущая к дому Сент-Коломба, с наступлением холодов тонула в грязи. Сент-Коломб с омерзением относился к Парижу, к перестуку сабо и позвякиванию шпор по мостовой, к пронзительному скрипу каретных рессор и оббитых железом колес. Он был настоящим маньяком. Он давил майских жуков и жуков-рогачей тяжелым медным шандалом; эта процедура сопровождалась особенным звуком – мерным треском жестких голов и надкрылий под неумолимым нажимом металла. Девочкам нравилось наблюдать эту забаву. Они даже сами приносили ему божьих коровок.

Отец, впрочем, был не так уж холоден, как это следует из описания; просто он не умел выражать свои чувства, его руки не способны были на те ласковые прикосновения, до коих столь охочи дети; также ни с кем не мог он вести долгие беседы, кроме разве господ Божена и Лансело. Некогда Сент-Коломб учился вместе с Клодом Лансело и теперь иногда виделся с ним в приемные дни у госпожи де Пон-Карре. Внешне это был высокий тощий человек с желтым, как айва, лицом, колючий и резкий. Он отличался строгой, на удивление прямой осанкою и пронизывающим взглядом; тонкие губы его всегда были крепко сжаты. Держался он скованно и надменно, однако умел и повеселиться.

Он любил играть с дочерьми в карты, попивая при этом вино. В те времена он курил длинную трубку из арденской глины.

Никакой моды он не признавал. Свои черные волосы он собирал на затылке, как в военные времена; выходя из дому, надевал высокий плоеный воротник. В юности он был представлен покойному королю и с того дня, неизвестно отчего, больше ни разу не посетил ни Лувр, ни Сен-Жерменское предместье. Одевался он неизменно в черное.

Он был столь же вспыльчив и жесток, сколь и нежен. Стоило ему услышать ночью детские всхлипывания, как он поднимался, взяв свечу, в спальню к дочерям; случалось, что, опустившись на колени между их кроватями, он пел:

Или же другое:

Иногда девочки – чаще всего Туанетта, – спрашивала отца:

– Кто была мама?

Тогда взор его затуманивала печаль, и они не могли добиться от него ни слова. Но однажды он все же сказал им:

– Вы должны быть добрыми. Вы должны быть прилежными и работящими. Я доволен вами обеими, особенно Мадлен, она послушнее сестры. Я скорблю о вашей матери. Любое воспоминание о моей супруге – это отблеск счастья, которое я утратил навсегда.

В другой раз он извинился перед ними за свою несловоохотливость, добавив, что их покойная мать, напротив, умела и поболтать и посмеяться; он же сам не имеет склонности к беседам, ему в тягость людское общество, да и книги, с их рассуждениями, также. Даже стихи Воклена дез Ивето и прочих его старинных друзей не приносили ему полного удовлетворения. Более тесно он был связан с господином де Ла-Петитьер, который состоял телохранителем при кардинале, а после, примкнув к Уединившимся, стал служить этим господам в качестве сапожника, сменив на сей должности господина Маре-отца. То же самое можно сказать и об его отношении к живописи, кроме разве картин господина Божена. Господин де Сент-Коломб не одобрял живопись, которой занимался тогда господин де Шампень. Он полагал ее скорее унылой, нежели серьезной, и скорее убогой, нежели строгой. Точно так же отозвался бы он об архитектуре, или скульптуре, или механических ремеслах, или религии, не вступись за них госпожа де Пон-Карре. Правда, что госпожа де Пон-Карре преотлично играла на лютне и теорбе^[5] и что она не всецело посвятила сей дар Господу нашему. Время от времени, соскучась терпеть без музыки, она присылала к Сент-Коломбу свой экипаж, который доставлял его к ней в дом, и там аккомпанировала ему на теорбе до тех пор, пока ноты не начинали расплываться перед глазами. Еще у нее была виола темного дерева, изготовленная в царствование короля Франциска I; Сент-Коломб относился к этому инструменту столь же благоговейно, как если бы речь шла о египетском божестве.

Он был подвержен приступам беспричинного гнева, которые ужасали его детей, ибо во время таких припадков он разбивал в щепы мебель, вскрикивая: «А-а-ах! А-а-ах!» – словно задыхался.

К дочерям он относился весьма требовательно, опасаясь, что без женской руки не сможет воспитать их как должно. Он был строг и часто наказывал их. Поскольку он не умел бранить, или поднимать руку на детей, или прибегать к розгам, он попросту запирал их в чулан или погреб, а потом забывал об этом. Кухарка Гиньотта сама выпускала девочек из заточения.

Мадлен никогда не жаловалась. Если отец гневался, она уподоблялась кораблю, что в бурю мгновенно переворачивается и идет ко дну: она отказывалась от еды, замыкаясь в упорном молчании. Туанетта же восставала, поднимала крик, препиралась с отцом. С возрастом она все больше походила характером на госпожу де Сент-Коломб. А ее сестра, сникшая от страха, пораженная немотою, не в состоянии была проглотить хотя бы ложку супа. Впрочем, девочки мало видели отца. Большую часть времени они проводили в обществе Гиньотты, господина Парду и господина де Бюра. Иногда они ходили в часовню стирать пыль со статуй, снимать паутину и расставлять цветы. Гиньотта, родившаяся в Лангедоке, носила, по тамошнему обычаю, волосы распущенными по спине; она смастерила для девочек длинные удилища из наломанных ветвей. И с наступлением погожих дней все трое, привязав к лескам папильотки, чтобы легче было следить за клевом, подбирали юбки, разувались и заходили босиком в илистую воду Бьевра. Они выуживали мелкую рыбешку, которую по вечерам жарили на сковороде, обваляв в пшеничной муке и сбрызнув уксусом, сделанным из вина с виноградников господина де Сент-Коломба; само по себе вино это было прескверное. А тем временем их отец-музыкант долгие часы проводил за игрою на виоле, сидя на табурете, обитом старинным, стертым до самой основы зеленым генуэзским бархатом, в уединении своей хижины. Господин де Сент-Коломб величал ее «vorde». «Vordes» – ныне почти забытое слово, означавшее влажную кромку берега реки, осененного плакучими ивами. Сидя там, в развилке шелковицы, лицом к ивам, с высоко поднятой головой, крепко сжатыми губами и рукою, летающей над резною декой, он совершенствовал свое мастерство бесконечными упражнениями, и, случалось, под его смычком рождались новые мелодии, иногда подобные печальным стонам. Если они повторялись, настойчиво звуча у него в голове и смущая его одинокий сон, он раскрывал нотную тетрадь в красной обложке и торопливо записывал их туда, чтобы больше о них не думать.

Глава III

Когда его старшая дочь достигла роста, необходимого для обучения на виоле, отец показал ей позиции, аккорды, арпеджио и орнаментику. Младшая сестра разгневалась донельзя; она устраивала бурные сцены, негодуя на то, что ее не удостоили чести, какую отец оказал Мадлен. Ни лишение пищи, ни заключение в погребе не смогли утихомирить Туанетту, кипевшую неистовым возмущением.

Однажды господин де Сент-Коломб, встав рано утром, еще затемно, прошел вдоль Бьевра до Сены, а там до моста Дофины и целый день просидел у своего музыкального мастера, господина Парду, совещаясь с ним. Он рисовал вместе с ним. Он делал вместе с ним расчеты. Вернулся он домой уже в сумерках. На Пасху, когда в часовне зазвонил колокол, Туанетта нашла в саду странный, похожий на колокол, предмет, окутанный, словно призрак, серым саржевым покрывалом. Развернув ткань, она обнаружила виолу половинного размера. То была виола, выполненная с величайшей точностью, достойной всяческого восхищения и во всем подобная инструментам ее отца и сестры, разве что вдвое меньше, точь-в-точь ослик рядом со взрослым конем. Туанетта себя не помнила от радости. Она побледнела как полотно и долго, сладко плакала, уткнувшись в отцовские колени. Нрав господина де Сент-Коломба и нерасположение к разговорам делали его крайне сдержанным; лицо его неизменно оставалось суровым и бесстрастным, какие бы чувства ни волновали его душу. И лишь в его сочинениях открывалась вся бесконечная, изысканная сложность внутреннего мира, скрытого за этим застывшим ликом и редкими, скупыми жестами. Он спокойно прихлебывал вино, гладя волосы дочери, приникшей головкой к его камзолу и содрогавшейся от счастливых рыданий.

Очень скоро концерты для трех виол семейства Сент-Коломб завоевали всеобщую известность. Юные дворяне и буржуа, которых господин де Сент-Коломб обучал игре на виоле, добивались чести присутствовать на них. Музыканты – члены гильдии или же просто почитавшие господина де Сент-Коломба – также не пропускали эти собрания. Позднее Сент-Коломб начал устраивать каждые две недели регулярные концерты, начинавшиеся после вечерни и длившиеся четыре часа. И всякий раз он старался готовить для слушателей новую программу. Вместе с тем отец и дочери увлекались импровизациями, весьма искусно исполняя их втроем на любую тему, предложенную кем-нибудь из публики.

Глава IV

Господин Кенье и господин Шамбоньер усердно посещали эти музыкальные собрания и восхищались исполнителями. Да и прочие знатные господа увлеклись сей модной забавою; в иные дни по грязной дороге, ведущей в усадьбу, проезжало до пятнадцати пышных экипажей и множество всадников, оттесняя на обочину пешеходов и повозки торговцев, направлявшихся в Жуй или в Трап. Король Людовик XIV, которому со всех сторон нахваливали этого музыканта с его дочерьми, также пожелал услышать их игру. Он послал к Сент-Коломбу господина Кенье, своего придворного виолониста. Туанетта самолично выбежала из дома, чтобы отворить господину Кенье ворота и провести его в сад. Господин де Сент-Коломб, бледный от ярости, что его потревожили в его уединении, спустился по четырем ступенькам со своей шелковицы и молча поклонился гостю.

Раскланявшись в свой черед, господин Кенье надел шляпу и объявил:

– Сударь, вы обитаете в тишине и запустении деревни. Ах, сколь завидна, сколь приятна жизнь в сей дикой глуши, средь зеленых лесов, укрывших в своей чаще ваши мирные пенаты! Однако придется вам, сударь, расстаться с ними!

Господин де Сент-Коломб не разжал губ. Он пристально смотрел на говорившего.

– Сударь, – продолжал господин Кенье, – поскольку вы славитесь как признанный мастер в искусстве игры на виоле, я получил приказ просить вас выступить при дворе. Его Величество изъявил желание послушать вас, и, если он останется доволен, вы будете приняты в число придворных музыкантов. В этом случае я удостоюсь чести состоять при короле вместе с вами.

Господин де Сент-Коломб отвечал, что он человек пожилой и вдовый, что на его попечении находятся две дочери, каковое обстоятельство вынуждает его вести существование более уединенное, нежели у других, и что он питает отвращение к светской жизни.

– Сударь, – сказал он, – я посвятил всего себя этой вот хижине из старых досок в развилке шелковицы, звукам моей семиструнной виолы и двум моим дочерям. Воспоминания – вот мои единственные друзья. Плакучие ивы там, вдали, журчащие воды реки, голавли с пескарями да цветущая бузина – вот мои придворные. Передайте же Его Величеству, что во дворце нечего делать дикарю, который был представлен покойному королю, его батюшке, еще тридцать пять лет тому назад.

– Сударь, – возразил господин Кенье, – вы, верно, плохо уразумели мои слова. Я придворный музыкант короля, а пожелание Его Величества – закон.

Лицо господина де Сент-Коломба вспыхнуло темным румянцем. Глаза его гневно заблистали. Он подошел вплотную к гостю.

– Я настолько дик и неотесан, месье, что полагаю себя вправе самому распоряжаться своею жизнью. Извольте доложить Его Величеству королю, что он был чересчур добр, остановив свой взор на таком ничтожестве, как я.

И господин де Сент-Коломб, продолжая говорить, неприметно подталкивал господина Кенье к дому. Там они раскланялись. Господин де Сент-Коломб вернулся на берег, Туанетта же отправилась в курятник, находившийся в углу сада, у самой реки.

Тем временем господин Кенье, взяв шляпу и шпагу, тихонько подобрался к шелковице, распихал носком сапога индюшек и желтеньких цыплят, что-то клевавших у дерева, устроился на траве, в тени, меж корней, и принялся слушать. Затем он ушел незамеченным и отправился в Лувр. Там он побеседовал с королем, доложив ему причины отказа, выдвинутые музыкантом, и поделившись с Его Величеством тем волшебным и мучительным впечатлением, какое произвела на него тайком услышанная музыка.

Глава V

Король выразил недовольство тем, что ему не удалось заполучить господина де Сент-Коломба. Придворные продолжали нахваливать виртуозные импровизации этого последнего. Досада, вызванная неповиновением, еще усиливала нетерпение короля, во что бы то ни стало желавшего послушать игру знаменитого музыканта. Он вновь отправил к нему господина Кенье, на сей раз в сопровождении аббата Матье. За каретой, что везла их в имение Сент-Коломба, следовали верхами два офицера. Аббат Матье был одет в черную атласную рясу с узеньким воротничком с кружевными рюшами и большим алмазным крестом на груди.

Мадлен ввела прибывших в залу. Аббат Матье встал у камина, положив украшенные кольцами руки на серебряный набалдашник своей трости красного дерева. Господин де Сент-Коломб стоял у застекленной двери, выходившей в сад, положив ничем не украшенные руки на высокую узкую спинку стула. Аббат Матье заговорил первым:

– Музыканты и поэты античных времен любили славу и скорбели, когда императоры и короли не допускали их пред свои очи. Вы же скрываетесь от мира среди индюшек, кур и пескарей. Вы хороните свой талант, дарованный вам Господом Богом, в деревенской пыли и скорбной гордыне. Репутация ваша хорошо известна королю и его двору; следовательно, настало время сжечь ваше суконное платье, принять благосклонность Его Величества и заказать себе парик с буклями. Ваш плоеный воротник давным-давно вышел из моды и…

– Это я сам давно вышел из моды, господа! – вскричал Сент-Коломб, до глубины души уязвленный попреком в адрес его одежды. – Благодарите от меня Его Величество и передайте ему, что я предпочитаю отсветы заката на моих руках золоту, которое он мне сулит. Я предпочитаю мои бедные суконные одежды вашим чудовищным парикам. Я предпочитаю моих кур скрипкам короля и моих свиней – вам самим.

– Сударь!

Но господин де Сент-Коломб, схватив стул, взмахнул им над головами гостей с криком:

– Замолчите и покиньте мой дом! Или же я разобью этот стул о ваши головы!

Туанетта и Мадлен с ужасом взирали на отца, воздевшего стул к потолку, боясь, что он лишился рассудка. Но аббат Матье не выказал испуга; он легонько пристукнул тростью по полу и промолвил:

– Вы умрете в своем дощатом чулане, высохнув с голоду, как церковная мышь, в полной безвестности.

Господин де Сент-Коломб размахнулся и с треском разбил стул о каминный колпак, яростно прорычав:

– Ваш дворец ничтожнее моего чулана, а ваша публика мизинца моего не стоит!

Аббат Матье выступил вперед и, поглаживая свой алмазный крест, продолжал:

– Вы сгниете заживо в этой ужасной глуши. Вы утонете в вашей деревенской грязи.

Господин де Сент-Коломб, дрожащий от гнева и белый как бумага, рванулся схватить другой стул. Господин Кенье, а за ним Туанетта бросились к нему. Господин де Сент-Коломб глухо стонал: «А-а-ах!», с трудом переводя дыхание и вцепившись в спинку стула. Туанетта силой разжала ему пальцы, и они усадили его. Пока господин Кенье надевал шляпу и перчатки, а аббат бранил хозяина за глупое упорство, тот промолвил, тихо и с пугающим спокойствием:

– Вы сами утонете. Так держитесь же крепче за руки! Вам страшно гибнуть в пучине, и вы хотите заманить туда вместе с собою других.

Голос его с трудом вырывался из груди хриплыми отрывистыми возгласами.

Королю понравился этот ответ, который аббат и виолонист передали ему. Он велел оставить музыканта в покое, запретив, однако, своим придворным посещать его концерты, ибо также был строптивцем и поддерживал тесные связи с господами из Пор-Руаяля до того, как разогнал их.

Глава VI

В течение многих последующих лет они жили в мире и покое, всецело отдаваясь музыке. Туанетта уже переросла свою маленькую виолу; настало время, когда ей пришлось раз в месяц подкладывать полотняную тряпицу меж ног. Теперь они устраивали всего один концерт в сезон, куда господин де Сент-Коломб звал только своих собратьев-музыкантов, но никогда не приглашал ни знатных господ из Версаля, ни даже буржуа, которые завоевывали все большую благосклонность короля. Он гораздо реже записывал новые сочинения в тетрадь с красной марокеновой обложкой и решительно отказывался печатать и представлять их на суд публики. Он утверждал, что речь идет об импровизациях, родившихся в один миг, стало быть один миг живущих, и отказывал им в звании законченных произведений. Мадлен расцветала красотою, красотою тонкой, изысканной и полной грустного, тоскливого ожидания, причину коего никак не Могла постичь. Туанетта же вся искрилась радостью жизни и все более преуспевала в затейливости и виртуозности игры.

В дни, когда настрой души и погода оставляли Сент-Коломбу свободное время, он шел к своей лодке, привязанной к берегу, и, сидя в ней, грезил наяву. Лодка рассохлась от старости и пропускала воду; ее построили еще в ту пору, когда покойный суперинтендант^[6] предпринял очистку и рытье каналов; за долгие годы белая краска на ее бортах совсем облупилась. Теперь лодка походила на большую виолу, только без верхней деки – если бы господин Парду вздумал таковую снять. Сент-Коломбу нравилось едва заметное колыхание суденышка, зеленые кудри плакучих ив, ниспадающие ему на лицо, сосредоточенное молчание рыбаков, сидевших поодаль. Он вспоминал жену, то радостное воодушевление, с которым она относилась ко всему на свете, разумные советы, что она давала ему, когда он их спрашивал, ее широкие бедра и живот, подаривший ему двух дочерей, – теперь и они стали взрослыми женщинами. Он следил за веселым шнырянием голавлей и пескарей в речушке, слушал, как разбивают тишину шлепки их хвостов по воде или бульканье белых рыбьих ротиков, жадно хватавших воздух на поверхности. Летом, в жару, он сбрасывал штаны и рубашку, медленно входил в прохладную воду по шею и, заткнув пальцами уши, окунался с головой.

Однажды, заглядевшись на речную рябь, он задремал, и ему пригрезилось, будто он опустился в темные воды реки и остался там, отринув все, что любил на земле: музыкальные инструменты, цветы, пирожные, свернутые в трубку партитуры, майских жуков, лица близких, оловянные блюда, вино. Очнувшись от сонной грезы, он вспомнил «Гробницу горестных сожалений», которую сочинил после того, как супруга покинула его в одну ночь, дабы встретить смерть, и тут же он ощутил сильную жажду. Он встал, выбрался с берега наверх, цепляясь за ветки, и пошел в сводчатый погреб взять вина покрепче в оплетенной соломою бутыли. Он слил на утоптанный пол оливковое масло, предохранявшее вино от плесени. Нащупал в темноте стакан, попробовал вино. Унес бутыль в садовую хижину, где всегда играл на виоле, опасаясь, если уж говорить всю правду, не столько помешать своим дочерям, сколько быть услышанным посторонними, здесь он мог свободно пробовать все возможные позиции рук и смычка, не боясь, что кто-нибудь чужой возьмется судить его опыты. Он поставил на светло-голубую ковровую скатерть, где обычно помещал свой пюпитр, оплетенную бутыль с вином, бокал на ножке, который тотчас и наполнил, оловянное блюдо с вафельными трубочками и заиграл «Гробницу горестных сожалений».

Ему не пришлось даже раскрывать нотную тетрадь. Рука сама уверенно вела мелодию, и он заплакал. Скорбная песнь звучала все выше, все громче, и вдруг в дверях показалась бледная как смерть женщина; она улыбалась ему, прижав палец к устам в знак того, что будет молчать и что он может не отрываться от своей игры. Не говоря ни слова, она обогнула пюпитр господина де Сент-Коломба, присела на ларь с нотами, стоявший в углу, подле стола с вином, и принялась слушать.

То была его жена, и слезы все текли и текли у него по щекам. Когда он, кончив пьесу, поднял глаза, она уже исчезла. Он отложил виолу, протянул руку к оловянному блюду, стоявшему рядом с бутылью, и тут с удивлением заметил, что бокал с вином наполовину пуст, а рядом, на голубой скатерти, лежит недоеденная вафелька.

Глава VII

Этот визит был первым, но не последним. Сначала господин де Сент-Коломб испугался мысли, что он утратил рассудок, но потом решил, что если это безумие, то оно несет ему радость, если же явь, то, стало быть, свершилось чудо. Любовь, которую питала к нему жена, была еще крепче, нежели его собственная, ибо это она приходила к нему, он же был бессилен ответить ей тем же. Он сделал карандашный набросок и попросил одного из друзей, члена гильдии художников, изобразить тот самый стол, за которым сидела его жена. Но он ни единой душе не обмолвился об ее явлении. Даже Мадлен, даже Туанетта не узнали этого. Он доверился единственно своей виоле и иногда записывал в красной марокеновой тетради, которую Туанетта расчертила нотными линейками, мелодии, навеянные этими свиданиями или собственными грезами. У себя в спальне, где он запирался на ключ, ибо желание и воспоминания о жене иногда побуждали его спускать штаны и рукою ублажать плоть, он поместил рядом друг с другом – на столе у окна и на стене, против огромной кровати с балдахином, которую целых двенадцать лет делил со своей супругой, – красную марокеновую тетрадь и картину в узенькой черной рамке, написанную его другом. Глядя на нее, он всякий раз испытывал прилив счастья. Теперь он стал менее гневлив, и обе дочери отметили это, хотя и не осмелились сказать о том отцу. Сердце подсказывало ему, что в его жизни завершился некий круг. И на него снизошел покой.

Глава VIII

Однажды к ним постучался мальчик лет семнадцати, красный от волнения, как петушиный гребень; он спросил у Мадлен, дозволено ли ему будет умолять господина де Сент-Коломба обучать его игре на виоле и композиции. Мадлен сочла юношу весьма пригожим и пригласила его в залу. Молодой человек, держа парик в руке, положил на стол письмо, сложенное вдвое и запечатанное зеленым воском. Туанетта отправилась за Сент-Коломбом; войдя, тот молча уселся с другого края стола и, не трогая письма, знаком показал, что слушает. Пока мальчик излагал свое дело, Мадлен поставила на стол, покрытый голубой скатертью, оплетенную бутыль с вином и фаянсовую тарелку с пирожными.

Юношу звали господин Марен Маре.^[7] Щеки его еще сохраняли детскую пухлость. Родился он 31 мая 1656 года и в шестилетнем возрасте был принят за хороший голос в детскую хоровую капеллу при королевской церкви, что находилась подле Луврского дворца. Целых девять лет он носил стихарь, красную рясу и черную квадратную шапочку, спал в монастырском дортуаре и обучался нотной грамоте, чтению и игре на виоле, когда дозволяло время, ибо дети постоянно пели на заутренях, на службах у короля, на обеднях и вечернях.

Потом, когда у мальчика начал ломаться голос, его выбросили на улицу, в полном соответствии с контрактом для певчих. И теперь он стыдился самого себя. Он не знал, куда девать руки, его смущала поросль на лице и ногах, голос, то и дело срывавшийся с дисканта на бас. Он вспомнил тот позорный, навеки запечатлевшийся в памяти день – 22 сентября 1672 года, – когда он последний раз прошел под церковным порталом и, ссутулясь от унижения, толкнул плечом тяжелую деревянную позолоченную дверь. Затем он пересек садик, окружавший двор Сен-Жермен-л'Оксерруа.^[8] Он заметил в траве упавшие спелые сливы.

Выйдя за ограду, он торопливо пересек улицу, миновал Фор-л'Эвек, спустился по крутому склону к реке и застыл на месте. Сена текла широким плотным потоком серебра, расплавленного летним зноем и подернутого красноватой дымкой. Рыдая, он побрел вдоль реки к дому своего отца. По пути он пинками расшвыривал свиней и гусей, возившихся в траве и засохшей грязи; тут же, рядом, играли и дети. Голые мужчины и женщины в одних рубашках мылись в реке, зайдя по колено в воду.

Эта вода, текущая меж двух берегов, напоминала кровоточащую рану. И рана, нанесенная ему в горло судьбою, казалась столь же роковой, что и красота реки. Этот мост, эти башни, остров Ситэ, его детство и Лувр, счастье слышать свой голос в часовне, игры в тесном церковном садике, белый стихарь, лиловые сливы, все его прошлое бесследно растаяли, навсегда унесенные красной водой. Его товарищ и сосед по дортуару Делаланд пока еще сохранил голос и остался в капелле. У мальчика разрывалось сердце от тоски по утраченному. Он чувствовал себя одиноким, как брошенная овца, разбухший волосатый член тяжело обвис у него меж ног.

Комкая в руке парик, он заливался краской стыда за то, что осмелился рассказать все это. Господин де Сент-Коломб по-прежнему сидел прямо, словно аршин проглотил, с непроницаемым видом. Мадлен предложила юноше пирожное, улыбкой поощряя его продолжать. Туанетта уселась на ларь позади отца, уткнув подбородок в колени. Мальчик снова заговорил.

Войдя в сапожную мастерскую и поздоровавшись с отцом, он не смог удержаться от рыданий и бросился в заднюю комнату, где по вечерам раскладывали соломенные тюфяки для ночлега. Отец продолжал работать, ставя на колено то деревянную колодку, то железную распялку и загоняя гвозди в кожаные подметки башмаков и сапог. Эти мерные удары молотка переворачивали душу подростка, наполняя ее отвращением. Он ненавидел вонь мочи, в которой выдерживались кожи, и пресный запах воды в ведре под верстаком, где мокли кожаные задники для обуви. Клетка с поющими канарейками, скрип табурета с ременным сиденьем, отцовские окрики – все здесь было противно ему. Он ненавидел дурацкие сальные песенки, что насвистывал отец, ненавидел его говорливость, ненавидел даже его доброту, даже смех и прибаутки, которыми тот встречал заказчиков. Единственное, что пришлось мальчику по душе в день возвращения, это тусклый свет, едва сочившийся из полого шара со свечами, который висел очень низко над верстаком, прямо над корявыми руками, хватающими то молоток, то шило. Он, этот свет, разукрашивал бледно-желтыми бликами коричневые, красные, серые, зеленые кожи, разложенные на полках или свисавшие с потолка на тонких цветных шнурах. И тогда мальчик твердо решил навсегда покинуть этот дом и семью, заняться музыкой и отомстить судьбе за отнятый голос, сделавшись знаменитым виолонистом.

Господин де Сент-Коломб только пожал плечами.

Господин Маре, продолжая терзать свой парик, рассказал, что после ухода из Сен-Жермен-л'Оксерруа отправился к господину Кенье, который продержал его у себя почти год, а затем отослал к господину Могару, сыну виолониста из дома господина де Ришелье. Приняв его, господин Могар спросил, слышал ли он о знаменитом господине де Сент-Коломбе, что поставил на виолу седьмую струну, тем самым уподобив деревянный инструмент человеческому голосу со всеми его возможностями и оттенками – и детскому, и женскому, и надтреснутому старческому, и басовитому мужскому. В течение шести месяцев господин Могар обучал его самолично, а затем посоветовал отправиться к господину де Сент-Коломбу, жившему за рекою, и вручить ему это письмо, сопроводив его устной рекомендацией. С этими словами юноша придвинул конверт к господину де Сент-Колом-бу. Тот сломал печать, развернул письмо, но не заглянул в него, а поднялся со стула, словно желая заговорить. Оробевший мальчик не осмелился больше раскрыть рот, однако хозяин хранил молчание. Так ничего и не сказав ему, господин де Сент-Коломб бросил письмо на стол, подошел к Мадлен и шепнул ей, что гостю надобно сыграть. Та вышла из комнаты. Господин де Сент-Коломб, в своем черном суконном костюме с белым плоеным воротником, направился к камину и там сел в глубокое кресло с подлокотниками.

Для этого первого урока Мадлен принесла свою собственную виолу. Марен Маре сконфузился и покраснел еще сильнее, нежели в начале визита. Девушки сели поближе, любопытствуя послушать, как играет этот бывший певчий из Сен-Жермен-л'Оксерруа. Он быстро приспособился к размеру инструмента, настроил его и сыграл сюиту сочинения господина Могара, легко, непринужденно и умело.

Закончив, он взглянул на своих слушателей. Девушки потупились. Господин де Сент-Коломб сказал:

– Не думаю, что смогу принять вас в число моих учеников.

Наступившее молчание вызвало судорогу на лице юноши. Внезапно он вскричал своим ломким голосом:

– Но объясните, по крайней мере, отчего?

– Вы исполняете музыку, сударь, а не творите ее. Вы не музыкант.

Лицо мальчика сморщилось, на глаза набежали слезы. Он жалобно пролепетал:

– Но позвольте мне хотя бы…

Сент-Коломб встал и молча повернул кресло к очагу. Но тут вмешалась Туанетта:

– Погодите, отец. Может быть, господин Маре припомнит какую-нибудь пьесу собственного сочинения?

Господин Маре кивнул и слегка воспрянул духом. Он тотчас склонился над виолой, с необыкновенным тщанием настроил ее и исполнил «Шутку» в си миноре.

– О, это прелестно, отец! Это просто замечательно! – воскликнула Туанетта, захлопав в ладоши, когда он кончил.

– А вы что скажете, отец? – робко спросила Мадлен.

Сент-Коломб слушал пьесу стоя. Внезапно он направился к двери. Дойдя до порога, он обернулся, взглянул на красное испуганное лицо мальчика, все еще сидевшего с виолою в руках, и сказал:

– Приходите через месяц, сударь. Тогда я скажу, достойны ли вы состоять у меня в учениках.

Глава IX

Веселая пьеска, исполненная юношей, иногда приходила ему на память, и он думал о ней не без удовольствия. Мелодия была легка и незатейлива, но отличалась трогательной нежностью. Потом он забыл ее. И стал уделять еще больше времени одинокой игре в хижине.

В четвертый раз почувствовав тело своей супруги рядом с собой, он спросил, отведя взгляд от ее лица:

– Мадам, можете ли вы говорить, невзирая на то, что мертвы?

– Да, – отвечала она.

Он вздрогнул, ибо признал ее голос – низкое, бархатное контральто. Ему хотелось плакать, но слезы не шли из глаз, столь велико было удивление оттого, что призрак заговорил. Весь дрожа, он выждал минуту и, собравшись с духом, задал следующий вопрос:

– Отчего вы приходите лишь изредка? Почему не каждый день?

– Не знаю, – смущенно ответил призрак. – Я пришла потому, что ваша игра волнует меня. Я пришла, ибо вы были столь добры, что угостили меня вином и этими хрустящими вафлями.

– Мадам! – вскричал он.

Он поднялся так резко, что опрокинул табурет. Он отставил мешавшую ему виолу, прислонив ее к дощатой стенке, слева от себя. Он раскинул руки, словно собрался заключить жену в объятия. Но она воскликнула:

– Нет!

И отшатнулась. Он понурил голову. Она же добавила:

– Мои ноги, мои груди холодны как лед.

Она с трудом переводила дыхание. Она выглядела изнуренной, словно человек, сделавший тяжкое усилие. Произнося эти слова, она касалась своих ног и груди. Он вновь покорно склонил голову, и тогда она вернулась к столу и села.

Когда ее дыхание стало ровней, она ласково сказала ему:

– Дайте мне лучше стакан вашего красного вина, я хочу смочить губы.

Он торопливо вышел, сбежал по ступенькам в погреб, взял вино. Когда он вернулся в хижину, госпожи де Сент-Коломб там уже не было.

Глава X

Когда мальчик явился в следующий раз, двери отворила Мадлен, тоненькая, хрупкая, с розовым личиком.

– Я собираюсь купаться, – сказала она, – и оттого подобрала волосы кверху.

Шейка ее сзади, под волосами, тоже нежно розовела; от затылка вниз сбегали тоненькие черные волоски. Когда она поднимала руки, ее груди упруго вздымались под платьем. Она повела его к хижине господина де Сент-Коломба. Стоял погожий весенний денек. Уже расцвели примулы и появились бабочки. Марен Маре нес за спиною футляр с виолой. Господин де Сент-Коломб впустил его в домик на шелковице и объявил, что принимает в ученики, добавив:

– Вы хорошо чувствуете инструмент. Игра ваша не лишена настроения. Смычок легок и упруг. Левая рука летает над струнами проворно, как белка, и скользит по ним ловко, как мышь. Ваши мелизмы интересны, а порою даже очаровательны. Но истинной музыки я от вас не услышал.

При этих заключениях учителя юный Марен Маре испытывал смешанные чувства: он был счастлив, что попал в ученики к господину де Сент-Коломбу, и в то же время кипел от ярости, выслушивая замечания, которые тот высказывал одно у за другим столь же бесстрастно, как будто наставлял садовника по поводу прививок и посевов. Закончил он так:

– Вы сможете играть для танцоров. Вы сможете аккомпанировать актерам, поющим на сцене. Вы сможете зарабатывать себе на жизнь. Вы будете жить среди музыки, но вы никогда не станете музыкантом.

Есть ли у вас сердце, чтобы чувствовать? Есть ли у вас мозг, чтобы мыслить? Есть ли у вас представление о том, чему могут служить звуки, когда они не помогают ни танцевать, ни услаждать слух короля?

И однако, ваш сломанный голос тронул меня. Я принимаю вас ради вашего горя, не ради вашего искусства.

Когда юный Маре спустился с шелковицы, он заметил в тенистой листве тоненькую обнаженную девушку, которая спряталась за деревом, и поспешно отвернулся, чтобы она не подумала, будто он подглядывает.

Глава XI

Шли месяцы. Однажды, когда стояла лютая стужа и поля завалило снегом, учитель и ученик настолько продрогли, что были вынуждены прервать игру. Застывшие пальцы не слушались их, пришлось уйти из хижины в дом, где они расположились у камина, нагрели вина, добавили в него корицу и пряности и выпили.

– Это вино разогрело мне грудь и живот, – сказал Марен Маре.

– Знаете ли вы художника Божена? – спросил его Сент-Коломб.

– Нет, сударь, я не знаком ни с кем из художников.

– Недавно я заказал ему картину. На ней изображен угол моего рабочего стола, что в музыкальном кабинете. Пойдемте к нему.

– Теперь же?

– Да.

Марен Маре взглянул на Мадлен де Сент-Коломб; она стояла боком к нему у окна, глядя сквозь затканное инеем стекло на расплывчатые, еле видные ивы и шелковицу. Она внимательно слушала. Потом бросила на него какой-то особенный взгляд.

– Навестим моего друга, – говорил тем временем Сент-Коломб.

– Да-да, – отвечал Марен Маре.

Не спуская глаз с Мадлен, он расстегивал камзол, чтобы потуже зашнуровать свой колет из буйволовой кожи.

– Это в Париже, – говорил Сент-Коломб.

– Да-да, – отвечал Марен Маре.

Они тепло оделись. Господин де Сент-Коломб закутал голову шерстяной шалью; Мадлен подавала мужчинам шляпы, плащи, перчатки. Господин де Сент-Коломб снял с гвоздя у камина свою шпагу и портупею. То был первый и последний раз, когда господин Маре увидел господина Де Сент-Коломба вооруженным. Юноша интересом разглядывал рельефное изображение на эфесе: фигуру Харона с веслом в руке.

– В путь, сударь! – скомандовал Сент-Коломб.

Марен Маре оторвался от созерцания шпаги, и они вышли из дома. Марен Маре пробовал представить себе кузнеца в тот миг, когда тот ударил молотом по этому клинку на наковальне. Ему вспомнилась маленькая сапожная наковальня, которую отец ставил себе на колено, звонкий стук молотка по железу. Он вновь увидел руку своего отца, с жесткой мозолью от рукоятки молотка; он почувствовал эту мозоль однажды вечером, когда отец потрепал сына по щеке; мальчику было в ту пору четыре или пять лет, он еще не сменил мастерскую на капеллу. И он подумал, что у каждого ремесла свои мозоли: у виолонистов на подушечках пальцев левой руки, у сапожников на большом пальце правой. Выйдя из дому, они попали в снежную бурю. Господин де Сент-Коломб кутался в плотный коричневый плащ; из-за шерстяной шали виднелись одни глаза. То был единственный раз, когда господин Маре видел своего учителя за пределами его дома и сада. Казалось, он навечно прикован к ним. Они спустились к Бьевру. Завывал ветер, под ногами звонко хрустела скованная морозом земля. Сент-Коломб схватил ученика за плечо и приложил палец к губам, этим знаком предписывая ему молчание. Они шумно шагали по дороге, согнувшись чуть ли не вдвое, борясь со встречным ветром, что хлестал их по открытым глазам.

– Вы слышите, сударь? – крикнул Сент-Коломб. – Слышите, как по-разному звучат струны ветра, верхняя и басовая?

Глава XII

– Вот и Сен-Жермен-л'Оксерруа, – объявил господин де Сент-Коломб.

– Кому и знать это, как не мне, сударь! Я пел здесь целых десять лет.

– Пришли, – сказал господин де Сент-Коломб.

И он стукнул молотком в дверь. То была узкая резная деревянная дверь. Послышался звон колокола Сен-Жермен-л'Оксерруа. В дверь выглянула старуха. На ней был старомодный чепец клином на лбу. Они уселись возле печки в мастерской господина Божена. Художник работал, он писал стол: наполовину пустой стакан вина, лежащая лютня, нотная тетрадь, черный бархатный кошель, колода карт, из коих верхней был трефовый валет, шахматная доска, а на ней ваза с тремя гвоздиками и восьмиугольное зеркало, прислоненное к стене.

– Все, что отнимет смерть, погружается в ее мрак, – шепнул Сент-Коломб на ухо своему ученику. – Вот они, все радости жизни, что уходят от нас, говоря свое последнее «прости».

Господин де Сент-Коломб спросил художника, может ли тот вернуть ему полотно, взятое на время: господин Божен показывал картину одному торговцу из Фландрии, и тот заказал копию с нее. Живописец сделал знак старухе в чепце клином на лбу; она поклонилась и пошла за картиной в рамке черного дерева – с вафлями на блюде. Он показал ее господину Маре, особо отметив бокал на ножке и затейливо свернутые желтые трубочки. Потом бесстрастная старуха принялась обворачивать картину покрывалом и обвязывать веревками. Мужчины глядели на работавшего художника. Господин де Сент-Коломб снова шепнул господину Маре:

– Прислушайтесь к звуку кисти господина Божена.

Они оба закрыли глаза и стали вслушиваться в шорох кисти по полотну. Затем господин де Сент-Коломб сказал:

– Теперь вы познали технику ведения смычка.

Господин Божен обернулся, чтобы спросить, о чем это они тамшепчутся.

– Я говорил о смычке, сравнивая его с вашей кистью, – отвечал господин де Сент-Коломб.

– Полагаю, вы заблуждаетесь, – со смехом возразил художник. – Я люблю золото. И занимаюсь тем, что отыскиваю дорогу, ведущую к таинственным его отблескам.

Они распрощались с господином Боженом. Белый чепец клином на лбу сухо кивнул вслед гостям, когда за ними затворялась тяжелая резная дверь. На улице бесновался снежный ураган. Они ничего не видели и то и дело оступались в сугробах. Наконец они вошли в находившийся поблизости зал для игры в мяч. Заказали по чашке супа, выпили его, дуя на горячее облачко пара и прохаживаясь по зале. Они смотрели на знатных господ, что играли в окружении своей челяди. Юные дамы, сопровождавшие кавалеров, приветствовали аплодисментами лучшие удары. Затем они вошли в другую залу, где на подмостках декламировали две женщины. Одна из них произносила громко и нараспев:

– «Они блестели ярче факелов и мечей. Прекрасная даже без украшений, в одном лишь сиянии своей прелести, вырванная из пучины сна. Чего же ты хочешь? Мне неведомо, может ли эта небрежность, эти факелы и тени, эти крики в тишине…»

Вторая медленно вторила ей, октавою ниже:

– «Я хотел заговорить с нею, но голос мой пресекся. Застывший, охваченный бесконечным изумлением при виде этого образа, я тщетно пытался отвлечься. Слишком живым был он в моих глазах; мне чудилось, будто я говорю с нею, мне милы были даже ее слезы, что текли по моей вине…»

Пока актрисы произносили все это с нелепой трагической жестикуляцией, Сент-Коломб шептал на ухо Маре:

– Слышите мелодию пафоса фразы? Музыка – это та же человеческая речь.

Они покинули заведение. Снег уже не падал, но сугробы достигали отворотов сапог. Стояла непроницаемая тьма, ни луны, ни звезд. Их обогнал человек с факелом, закрывая от ветра огонь рукою; они следовали за ним. Последние редкие хлопья спускались им на головы.

Господин де Сент-Коломб остановил своего ученика, тронув его за плечо: какой-то мальчишка, спустив штаны, мочился неподалеку; горячая струйка прожигала дыру в сугробе. Журчание мочи, расплавлявшей снег, смешивалось с шорохом падающих снежинок. Сент-Коломб вновь прижал палец к губам.

– А теперь вы услышали деташе в мелизмах.

– Но это еще и нисходящая хроматическая гамма! – возразил господин Марен Маре.

Господин де Сент-Коломб пожал плечами.

– Я положу эту нисходящую хроматическую гамму на вашу могилу, сударь.

Что он, кстати, и сделал много лет спустя. Господин Маре спросил:

– А может, истинная музыка связана с тишиною?

– Нет, – ответил господин де Сент-Коломб.

Он был занят тем, что окутывал голову шалью; потом нахлобучил сверху шляпу поглубже, чтобы шаль не сползла. Сдвинув на бок перевязь шпаги, путавшейся у него в ногах, он сунул картину с вафлями под мышку, отвернулся и тоже помочился, но на стену. Затем взглянул на господина Маре и сказал:

– Время уже позднее. У меня озябли ноги. Разрешите откланяться, сударь.

И внезапно покинул своего спутника.

Глава XIII

Было начало весны. Сент-Коломб вытолкал своего ученика из домика на шелковице. Держа виолы в руках, они оба молча пересекли сад под мелким весенним дождем и шумно ввалились в дом. Сент-Коломб крикнул, зовя дочерей. Вид у него был разгневанный. Он сказал:

– Ну же, играйте, сударь! Взволнуйте наконец своею игрой наш слух!

Туанетта бегом спустилась по лестнице. Она села подле двери, ведущей в сад. Мадлен подошла и поцеловала Марена Маре, который сообщил ей, устанавливая меж колен и настраивая виолу, что вчера он играл в часовне перед королем. У Мадлен потемнели глаза. Атмосфера была натянутой, как струна, что вот-вот лопнет. Пока Мадлен стирала краем передника дождевые капли с виолы, Марен Маре еще раз шепнул ей на ухо:

– Он разъярен оттого, что вчера я играл в часовне перед королем.

Лицо господина де Сент-Коломба омрачилось еще больше. Туанетта сделала предостерегающий знак Марену Маре. Однако тот, ничего не замечая, продолжал рассказывать Мадлен о том, как королеве поставили под ноги грелку с угольями и как эта грелка…

– Играйте же! – приказал господин де Сент-Коломб.

– Взгляни, Мадлен, я опалил низ моей виолы. Один из стражников заметил, что она дымится, и указал мне на нее своею пикою. Но она не сгорела. То есть не сгорела по-настоящему. Просто почернела и…

Два кулака с грохотом обрушились на деревянный стол. Все подскочили.

Господин де Сент-Коломб, яростно оскалившись, выкрикнул:

– Играйте!

– Ты только взгляни, Мадлен! – продолжал Марен.

– Играй же! – взмолилась Туанетта.

Но тут Сент-Коломб бросился к юноше и вырвал инструмент у него из рук.

– Нет! – закричал Марен и вскочил с места, пытаясь отнять виолу. Однако господин де Сент-Коломб уже не владел собою. Он метался по комнате, размахивая виолой в воздухе. Марен Маре бегал за ним, простирая руки к своему инструменту, дабы помешать учителю свершить самое ужасное. Он кричал: «Нет! Нет!» Мадлен, скованная ужасом, беспомощно теребила передник. Туанетта же, встав со стула, бросилась к мужчинам.

Сент-Коломб подбежал к очагу, размахнулся и со всею силой ударил виолой о каменную кладку. Зеркало над камином раскололось от сотрясения. Марен Маре сжалея в комок и завыл. Господин де Сент-Коломб швырнул обломки виолы на пол и принялся топтать их своими ботфортами. Туанетта пыталась оттащить отца за полы, с плачем взывая к нему. Миг спустя все четверо смолкли. Теперь они стояли неподвижно, пораженные случившимся и непонимающе глядя на обломки. Господин де Сент-Коломб, смертельно побледнев, опустил голову на руки. Он пытался исторгнуть свое всегдашнее горестное: «А-а-ах! А-а-ах!» Но ему не удавалось перевести дыхание.

– Отец, отец! – твердила Туанетта с горькими слезами, гладя его по спине и плечам.

Сент-Коломб пошевелил пальцами и выдавил наконец из груди короткий возглас: «Ах!», словно тонущий человек в свой последний миг. Затем он вышел прочь из залы. Марен Маре плакал в объятиях Мадлен, что стояла перед ним на коленях, все еще дрожа от недавнего испуга. Господин де Сент-Коломб вернулся с кошельком в руке. Развязав шнурки, он сосчитал золотые монеты, подошел к Марену Маре, бросил кошелек к его ногам и собрался было выйти. Марен Маре вскочил и крикнул ему вслед:

– Сударь, вы могли хотя бы извиниться за то, что совершили!

Господин де Сент-Коломб обернулся и с полным спокойствием ответил:

– Сударь, что такое инструмент?! Инструмент – это еще не музыка. Этих денег вам хватит на покупку цирковой лошади, чтобы гарцевать перед королем.

Мадлен рыдала, пряча лицо в рукав и пытаясь подняться с колен. Все ее тело содрогалось от плача. Так она и стояла на коленях, в слезах, между двумя мужчинами.

– Прислушайтесь, сударь, к рыданиям, что исторгает горе у моей дочери: они куда ближе к музыке, нежели ваши гаммы. Покиньте навсегда здешние места, сударь, вы родились фигляром. Вы сможете ловко жонглировать тарелками, вы никогда не потеряете равновесия на канате, но как музыкант вы полное ничтожество. По размеру дарования вас можно сравнить разве что со сливою или даже с жуком. Отправляйтесь же играть в Версаль, а еще лучше на Новый мост, где прохожие будут вам швырять монеты на выпивку.

И господин де Сент-Коломб покинул залу, с грохотом захлопнув за собою дверь. Господин Маре тоже бросился за порог, во двор, чтобы уйти прочь. Двери хлопали одна за другою.

Мадлен поспешила следом за юношей, догнала его уже за воротами. Дождь кончился. Девушка положила руки на плечи Марену. Тот плакал.

– Я сама обучу вас всему, что преподал мне отец, – сказала она.

– Ваш отец – злобный безумец! – вскричал юноша.

– О нет.

Она молча покачала головой и повторила:

– Нет.

Она увидела слезы, что текли по его щекам, и вытерла одну слезинку. Она заметила руки Марена, эти обнаженные, без перчаток, руки тянулись к ней, на них вновь закапал дождь. Она протянула ему свои. Их пальцы соприкоснулись, и оба вздрогнули. Потом они теснее сплели пальцы, прильнули друг к другу телами, прижались губами. И поцеловались.

Глава XIV

Отныне Марен Маре являлся в дом тайком от господина де Сент-Коломба. Мадлен показывала ему на своей виоле все изощренные приемы игры, которым научил ее отец. Стоя перед юношей, она заставляла его множество раз повторять одно и то же, по-своему располагая ему пальцы на грифе, выдвигая инструмент вперед для лучшего звучания, поправляя локоть и плечо руки, держащей смычок. При этом они неизбежно касались друг друга. Потом она отдалась ему, и они любились в укромных уголках дома или в тени сада. Иногда они прокрадывались к шелковице и, затаившись под хижиною Сент-Коломба, слушали, какие новые фиоритуры он изобрел, насколько выросло его мастерство и каким аккордам он нынче отдает предпочтение.

Летом 1676 года, когда господину Маре исполнилось двадцать лет, он объявил мадемуазель де Сент-Коломб, что его приняли ко двору в качестве «музыканта при короле». Они находились в саду; Мадлен подталкивала юношу к старой шелковице, к дощатой хижине, сидевшей на низкой развилке. Сама она уже научила его всему, что умела.

Но вот однажды, когда Марен Маре прятался под домиком, разразилась гроза, и он, продрогнув, несколько раз прегромко чихнул. Господин де Сент-Коломб вышел под дождь, увидел юношу, сидевшего на мокрой земле, подбородком в колени, и принялся пинать его ногами, клича своих слуг. Насажав ему синяков на икрах и коленях, он схватил его за шиворот, выволок из-под дерева и приказал лакею сбегать за хлыстом. Но тут вмешалась Мадлен де Сент-Коломб. Она объявила отцу, что любит Марена, и мало-помалу успокоила его. Грозовые тучи прошли так же быстро, как и налетели; они вынесли в сад холщовые кресла и уселись в них.

– Я не желаю больше видеть вас у себя, сударь. Предупреждаю последний раз, – объявил Сент-Коломб.

– Больше вы меня здесь не увидите.

– Намерены ли вы жениться на моей старшей дочери?

– Пока я еще не могу вам этого обещать.

– Туанетта ушла к мастеру и вернется не скоро, – отвернувшись, сказала Мадлен.

Она присела на скошенную траву рядом с Мареном Маре, прислонясь спиною к креслу отца. Трава уже почти высохла, и в воздухе сильно запахло сеном. Сент-Коломб устремил взор на зеленую кромку леса за рекой. Мадлен взглянула на руку Марена, что медленно подползала к ней. Его пальцы коснулись ее груди, потом соскользнули к животу. Девушка вздрогнула и сжала колени. Господин де Сент-Коломб не мог их видеть. Он продолжал говорить:

– Не знаю, месье, соглашусь ли выдать за вас дочь. Вы уже, без сомнения, приискали себе тепленькое местечко. Вы живете во дворце, королю нравятся мелодии, коими вы сопровождаете его утехи. На мой же вкус, нет никакой разницы, занимаешься ли ты своим искусством в роскошных каменных палатах или в дощатой хижине на шелковице. Для меня существует нечто большее, чем искусство, большее, чем пальцы и уши, большее, чем музыкальные инвенции: это жизнь, исполненная страстного чувства.

– Это вы-то ведете жизнь, исполненную страстного чувства? – в унисон воскликнули Мадлен и Марен, удивленно взглянув на старого музыканта.

– Вы, сударь, нравитесь видимому королю. Мне же это никак не подходит. Поверьте мне, я ищу понравиться, с помощью моих пальцев, тому, кого никто не видит.

– Вы изъясняетесь загадками, сударь. Боюсь, что никогда не уразумею, что вы имеете в виду.

– Вот потому-то я и не захотел, чтобы вы сопровождали меня на моем тернистом пути, на этой дороге, заросшей травою, усеянной каменьями. Я принадлежу могилам. Вы же публикуете свои ловкие сочиненьица, щедро уснащая их украденными у меня фиоритурами, и вам невдомек, что это не более чем восьмушки и половинки на нотной бумаге!

Марен Маре вынул платок, чтобы стереть следы крови с губ.

Внезапно он нагнулся к своему учителю:

– Сударь, я давно уже хочу задать вам один вопрос.

– Да?

– Отчего вы сами не публикуете сочиненную вами музыку?

– О дети мои, да разве я сочиняю?! Я в жизни своей ничего не придумал сам. Я просто выражаю то, что дарят мне река, водяная ряска, дорожная полынь, букашки и гусеницы, вспоминая притом забытое имя, былые услады.

– Но разве в болотной ряске и гусеницах есть музыка?

– Когда я провожу смычком по струнам, я все равно что рассекаю им мое кровоточащее сердце. Мои занятия – всего лишь строгий уклад жизни, в которой нет места безделью и пустым забавам. Я исполняю не музыку. Я исполняю мою судьбу.

Глава XV

Настали смутные времена; с одной стороны, были неспокойны Вольнодумцы, с другой – пустились в бегство господа из Пор-Руаяля. Они давно уже намеревались купить остров близ Америки и поселиться там, подобно пуританам, преследуемым за свои убеждения. Господин де Сент-Коломб сохранил дружеские связи с господином де Бюром. Господин Кустель утверждал, будто Уединившиеся простирали свое смирение до того, что предпочли обращение «сударь» самому слову «святой». На улице Сен-Доминик-д'Анфер дети также величали друг друга «сударь» и на «вы». Временами один из этих господ присылал за Сент-Коломбом карету, с просьбою играть на похоронах или же на вечерней службе во время Страстной недели. В такие дни господин де Сент-Коломб невольно вспоминал свою супругу, обстоятельства, предварившие ее кончину. В душе его по-прежнему жила любовь, которую ничто не могло поколебать. И ему казалось, что он все так же остро ощущает ту любовь, то одиночество, ту ночь, тот холод. Однажды на Страстной неделе, сопроводив игрою на виоле вечернюю службу в часовне особняка госпожи де Пон-Карре, он собрал ноты и приготовился уходить. Он сидел на соломенном стуле в узком боковом проходе. Виола, убранная в чехол, стояла рядом с ним. Органист и две монашки исполняли новую, незнакомую ему мелодию, которую он нашел прекрасной. Он взглянул направо: она сидела подле него. Он склонил голову. Она улыбнулась ему, слегка приподняла руку; на сей раз она носила черные митенки и кольца.

– Пора домой, – сказала она.

Он встал и, взяв виолу, последовал за нею к выходу в полумраке, мимо статуй святых, облаченных в лиловые мантии.

На улице он отворил дверцу кареты, разложил ступеньки и взошел за нею, держа перед собой виолу. Он велел кучеру трогать. Он слышал рядом легкий шелест платья своей супруги. Он спросил у нее, доказывал ли он ей когда-нибудь всю силу своей любви.

– О да, я и в самом деле храню воспоминание о свидетельствах вашей любви ко мне, – отвечала она, – хотя я ничего не имела бы против, выражай вы ее чуточку многословнее.

– Стало быть, вы находили их чересчур скупыми и редкими?

– Они были столь же скупы, сколь и нередки, мой друг, но чаще всего бессловесны. Однако я любила вас. Ах, как мне хотелось бы опять готовить вам персиковый сироп!

Карета остановилась перед их домом. Он вышел и протянул руку, чтобы помочь ей сойти.

– Я не могу, – сказала она.

Его лицо омрачилось такой грустью, что госпоже де Сент-Коломб захотелось коснуться щеки мужа.

– У вас нездоровый вид, – промолвила она.

Он достал из кареты свою виолу в чехле и положил ее на дорогу. Потом сел на подножку кареты и заплакал.

Она вышла из экипажа. Он торопливо вскочил и распахнул перед нею ворота. Они пересекли мощеный двор, поднялись на крыльцо и вошли в залу, где он прислонил инструмент к камину.

Он сказал жене:

– Печаль моя безгранична. Вы были вправе предъявить мне этот упрек. Но слова не способны выразить то, что у меня на сердце; я не умею изъяснить вам мои чувства…

Он толчком открыл дверь, выходившую на террасу и в сад. Они прошли по лужайке. Он указал пальцем на хижину в развилке шелковицы, со словами:

– Вот домик, где я разговариваю.

И он вновь тихонько заплакал. Они подошли к белой лодке.

Госпожа де Сент-Коломб села в нее, тогда как он придерживал суденышко за борт, чтобы оно не отошло от берега. Она подобрала платье, стараясь не замочить его на мокром дне лодке. Он выпрямился. Глаза его были опущены. Он так и не увидел, что лодка отчалила. И, помолчав, заговорил вновь, сквозь слезы, текущие по щекам:

– Даже не знаю, как вам сказать, мадам. Прошло двенадцать лет, а простыни нашего ложа все еще не остыли.

Глава XVI

Визиты господина Маре сделались крайне редки. Теперь Мадлен встречалась с ним в Версале или Вобуайене, и их любовные свидания проходили в комнатке деревенской гостиницы. Мадлен все поверяла ему. Вот почему она и рассказала, что ее отец сочинил прекраснейшие пьесы, каких еще не слышал мир, но никому не играет их. Одна называлась «Скорбный плач», другая – «Ладья Харона».

Однажды они очень испугались. Марен Маре намеревался послушать тайком, забравшись под шелковицу, пьесы, о которых говорила ему Мадлен, и по дороге зашел повидаться с ней. Они сидели в зале. Она стояла перед ним. Она подошла вплотную к нему. Ее грудь едва не касалась его лица. Мадлен расстегнула корсаж, приспустила сорочку. Груди ее вырвались наружу. Марен Маре приник к ним губами.

– Мадлен! – крикнул вдруг господин де Сент-Коломб.

Марен Маре кинулся за портьеру ближайшего окна, Мадлен побледнела и торопливо оправила сорочку.

– Да, отец?

– Нам нужно сыграть гаммы в терцию и квинту.

– Хорошо, отец.

Господин де Сент-Коломб вошел в залу. Он не заметил Марена Маре. Отец и дочь тотчас вышли. Когда Марен Маре услышал отдаленные звуки настраиваемых виол, он выбрался из своего убежища, чтобы потихоньку улизнуть через сад. На террасе он наткнулся на Туанетту; она стояла, опершись на балюстраду, и глядела вдаль. Она остановила его, придержав за руку.

– Ну, а как ты находишь меня?

И она потянулась к нему, обнажив грудь, как только что сделала ее старшая сестра. Марен Маре засмеялся, поцеловал ее и убежал.

Глава XVII

другой раз, спустя какое-то время, летним днем Гиньотта, Мадлен и Туанетта пошли в часовню – обмахнуть пыль со статуй святых, снять паутину в углах, вымыть пол, почистить стулья и скамьи, расставить свежие цветы, и Марен Маре решил сопровождать их. Поднявшись на хоры, он заиграл на органе. Внизу он видел Туанетту, тершую тряпкой пол и ступени алтаря. Она поманила его к себе. Он спустился. Было очень жарко. Взявшись за руки, они прошли через ризницу во двор, бегом пересекли кладбище, выбрались за ограду и очутились в кустах на опушке леса.

Туанетта сильно запыхалась. В широком вырезе платья виднелась открытая грудь, влажная от испарины. Глаза ее ярко блестели. Она потянулась к нему полуобнаженным телом.

– Гляньте-ка, у меня весь корсаж промок от пота, – сказала она.

– У вас груди пышнее, чем у вашей сестры.

Он пристально смотрел на ее груди. Он придвинулся к ней, взял за руку, собрался было поцеловать, но резко отстранился и шагнул назад. Он выглядел растерянным и смятенным.

– У меня так горячо в животе, – шепнула девушка, стиснув его руку и привлекая к себе.

– Но ваша сестра… – пробормотал он и вдруг заключил ее в объятия. Они бурно обнялись. Он целовал ей глаза. Он измял ее сорочку.

– Разденьтесь догола и возьмите меня, – попросила она.

Она была совсем еще ребенком. Она твердила:

– Разденьте меня догола! А потом разденьтесь сами!

Ее тело было по-женски округлым и упругим. Они соединились.

В тот миг, когда она, поднявшись с земли и стоя обнаженной, надевала сорочку, ее тело, с пышными грудями и крепкими ляжками, озаренное сбоку заходящим солнцем, показалось ему самым прекрасным женским телом на свете.

– Мне совсем не стыдно, – сказала она.

– А мне стыдно.

– Мне вдруг так захотелось тебя!

Он помог ей зашнуровать платье. Она стояла к нему спиной, высоко подняв руки. Он покрепче затянул талию. Она не носила панталон под юбкой. Она сказала:

– Ну, теперь Мадлен совсем отощает.

Глава XVIII

Они лежали полураздетые в комнате Мадлен. Марен Маре сел, прислонясь к спинке кровати. Он сказал ей:

– Я расстаюсь с вами. Вы сами могли убедиться, что во мне уже не осталось желания к вашему телу.

Она взяла Марена за руки и, медленно склонив лицо в его ладони, заплакала. Он тяжело вздохнул. Перевязь альковной занавеси распустилась и упала в тот миг, когда он натянул штаны и собрался завязать их. Мадлен взяла шнурки у него из рук и поднесла их к губам.

– Ваши тихие слезы трогают мне душу. Но я покидаю вас, ибо не ваши, другие груди видятся мне в ночных грезах. И другие лица стоят передо мною. Сердце человеческое поистине ненасытно. И разум наш не знает отдохновения. Жизнь прекрасна в той же мере, сколь и безжалостна, как ускользающая добыча.

Она молчала, опустив голову, перебирая завязки его штанов, гладя ему живот. Внезапно она выпрямилась, взглянула ему в лицо и, вся красная, прошептала:

– Замолчи и убирайся!

Глава XIX

Мадемуазель де Сент-Коломб занемогла; она так исхудала и ослабла, что ей пришлось слечь в постель. Она была беременна. Марен Маре не осмеливался приходить и справляться о ее здоровье, но назначил Туанетте дни для встреч на берегу Бьевра, за мостками для стирки белья. Там он пускал своего коня пастись на лугу, а сам расспрашивал Туанетту, как проходит беременность Мадлен. Вскоре та разрешилась мальчиком, но ребенок родился мертвым. Марен попросил Туанетту передать сестре сверток от него, там лежали полусапожки из желтой телячьей кожи, на шнурках, сшитые его отцом. Мадлен бросила было подарок в горящий камин, однако Туанетта этому воспротивилась.

Мадлен все-таки выздоровела. Она принялась читать жизнеописания Отцов-пустынников. Со временем Марен и вовсе перестал приходить.

В 1675 году он занимался композицией у господина Люлли.^[9] В 1679 году умер господин Кенье. Марен Маре, которому исполнилось двадцать три года, был назначен Первым музыкантом королевского кабинета, получив, таким образом, должность бывшего своего учителя. Также он стал дирижером оркестра при господине Люлли. Он начал сочинять оперы. Он женился на Катрин д'Амикур, и у них родилось девятнадцать детей. В тот год, когда открыли склепы Пор-Руаяля (ибо король письменным указом повелел сровнять монастырь с землею, а останки господ Амона и Расина^[10] швырнуть собакам), он вернулся к теме «Мечтательницы».

В 1686 году он жил на улице Дюжур, подле церкви Святого Евстафия. Туанетта вышла замуж за господина Парду-младшего, работавшего, как и его отец, в Ситэ мастером струнных инструментов, и родила от него пятерых детей.

Глава XX

Девятый раз, когда он почувствовал рядом с собою присутствие своей супруги, пришелся на весну. Случилось это во время великих гонений 1679 года. Поставив на стол вино и блюдо с вафлями, он играл в своей хижине. Прервавшись, он спросил ее:

– Мадам, как это возможно, что вы приходите сюда после смерти? Куда подевалась моя лодка? Отчего при виде вас слезы мои высыхают? Может быть, вы все-таки призрак? Или я схожу с ума?

– О, забудьте свои страхи. Лодка ваша давным-давно сгнила в тине. Потусторонний мир не более непроницаем, чем это дырявое суденышко.

Я страдаю, мадам, оттого, что не могу прикоснуться к вам.

– Ах, сударь, это ведь все равно что коснуться ветра.

Она говорила медленно, как и все мертвые. Она добавила:

– Не думайте, будто я не страдаю оттого, что бесплотна, словно ветер. Однако этот ветер иногда доносит до мертвецов отголоски музыки. А свет иногда доносит до ваших взоров частицы наших подобий.

Она замолчала, глядя на руки своего мужа, лежащие на красном дереве виолы.

– А вы по-прежнему не очень-то красноречивы! – молвила она. – Чего же вы ждете, мой друг? Играйте!

– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?

– Играйте же! Я разглядывала ваши постаревшие руки на красном дереве виолы.

Он замер. Он впился глазами в свою супругу, потом, впервые в жизни или, по крайней мере, так пристально, как никогда доселе, взглянул на свои сморщенные, желтые, в самом деле поблекшие руки. Он вытянул их обе перед собою. Они были покрыты синеватыми пятнами, словно у мертвеца, и это наполнило счастьем его душу. Эти признаки старости сближали его с нею или с тем, чем она была нынче. Сердце его бурно колотилось от радости, пальцы дрожали.

– Мои руки! – выговорил он. – Вы говорите о моих руках!

Глава XXI

К этому часу солнце уже давно село. Небо заволокли грузные дождевые тучи, настала тьма. Воздух был пронизан сыростью, предвещавшей близкий ливень. Он шагал по берегу Бьевра. Вновь увидел дом с башенкой и наконец остановился перед высокой стеной, что огораживала усадьбу со всех сторон. Издали до него временами долетали звуки виолы учителя. Они взволновали его. Он прошел вдоль ограды до самой реки; цепляясь за корни дерева, оголенные быстрым течением, он с трудом обогнул стену и взобрался на пригорок – здесь уже начинались владения Сент-Коломбов. От старой раскидистой ивы остался теперь один ствол.

И лодки тоже больше не было. Он подумал: «Ива погибла. Лодка затонула. Здесь я любил девушек, которые нынче, верно, уже матери семейств. Я познал их невинную красоту». У ног его больше не суетились куры и гуси – значит, Мадлен здесь не живет. Прежде она загоняла их по вечерам в курятник, и ночью слышно было, как они возятся, кудахчут и гогочут внутри.

Прячась в тени ограды, он пошел на звуки виолы, к хижине своего учителя, и, закутавшись поплотнее в дождевой плащ, приник ухом к дощатой стенке. Он услышал протяжные жалобные арпеджио. Они напоминали импровизации Ку-перена-младшего,^[11] которые тот исполнял на органе в церкви Сен-Жерве. Сквозь узенькое оконце сочился тусклый свет. Потом виола умолкла, и он услышал, как учитель заговорил с кем-то, хотя ответа не расслышал:

– Мои руки! – воскликнул он. – Вы говорите о моих руках!

И еще:

– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?

Спустя час господин Маре удалился, все тем же неудобным путем, каким и пришел сюда.

Глава XXII

Зимою 1684 года одна из ив треснула под гнетом ледяного покрова и обрушилась в воду вместе с береговою кромкой. Теперь в образовавшейся пустоте стал виден домик лесоруба за рекой на опушке. Господина де Сент-Коломба весьма опечалила гибель ивы, тем более что она совпала с болезнью Мадлен. Он проводил много времени у постели старшей дочери. Он страдал; он искал и не находил слов утешения. Он гладил истаявшее лицо дочери своими старческими руками. Однажды вечером, во время одного из таких визитов, она попросила отца сыграть «Мечтательницу», некогда сочиненную для нее господином Мареном, который любил ее в те времена.

Но он отказался и в гневе покинул комнату. Затем воспоследовал печальный, всем известный период. В течение десяти месяцев господин де Сент-Коломб не только хранил упорное молчание, но и не брал в руки виолу; подобное отвращение впервые посетило его. Гиньотта давно умерла. Он так ни разу и не притронулся к ней, не коснулся ее распущенных по спине волос, хотя его снедало желание. Некому было теперь подавать ему глиняную трубку и кувшинчик с вином. Он отсылал слуг в их каморки спать или играть в карты. Он предпочитал сидеть в одиночестве – либо дома, за столом с канделябром, либо в своей хижине, со свечою в шандале. Он не читал. Не открывал свою нотную тетрадь в красной марокеновой обложке. Он принимал учеников, не удостаивая их ни единым взглядом, не шевелясь, и в конце концов пришлось сказать им, чтобы они больше не приходили играть перед ним.

И все это время господин Маре являлся по ночам к хижине и, приникнув ухом к дощатой стенке, слушал молчание.

Глава XXIII

Однажды днем Туанетта и Люк Парду приехали в Версаль, дабы поговорить с господином Маре, игравшим там в это время: Мадлен де Сент-Коломб заболела оспой и лежала в сильном жару. Опасались, как бы она не умерла. Один из гвардейцев сообщил господину Первому музыканту, что его ждет на улице какая-то Туанетта.

Марен Маре вышел к ней весьма недовольный, весь в кружевах, в туфлях на высоких каблуках с красно-золотыми бантами. Вид у него был крайне озадаченный. Все еще держа в руке записку, он первым делом объявил, что никуда не поедет. Потом осведомился о возрасте Мадлен. Она родилась в тот год, когда умер король. Следовательно, нынче ей было тридцать девять лет; Туанетта сказала Марену, что ее старшей сестре непереносима мысль встретить свое сорокалетие старой девой. Однако муж Туанетты, господин Парду-младший, считал, что Мадлен попросту свихнулась. Сперва она принялась есть хлеб из отрубей, затем наотрез отказалась от мяса. Теперь женщина, сменившая Гиньотту, кормила ее с ложки. Господин де Сент-Коломб вбил себе в голову, что нужно давать больной персиковый сироп, дабы спасти ее от смерти. Эту причуду он унаследовал от жены. Когда Туанетта произнесла имя господина де Сент-Коломба, Марен Маре прикрыл рукою глаза. Но Мадлен не могла проглотить ни капли, ее рвало. Господа из Пор-Руаяля уверяли, будто оспа приводит людей к святости и затворнической жизни в монастыре, однако Мадлен де Сент-Коломб объявила, что истинная святость – это служение ее отцу, а наилучший монастырь – его хижина на берегу Бьевра, и выше этого ей уже ничего не удостоиться. Что же до обезображенного лица, то, по ее словам, хуже, чем было, все равно некуда: она, мол, и без того усохла как щепка и страшна как смертный грех; недаром же любовник бросил ее, ибо ее груди, когда она исхудала от тоски, сделались не больше ореха. Она не желала исповедаться, хотя здесь вряд ли сказывалось влияние господина де Бюра или господина Лансело. Но она все еще была набожной. Многие годы она ходила молиться в часовню. Она поднималась на кафедру, глядела оттуда на хоры, на ступени алтаря, садилась за орган. Она говорила, что посвящает эту музыку Богу.

Господин Маре осведомился о самочувствии господина де Сент-Коломба. Туанетта едко ответила, что отец здоров, но что он отказывается играть пьесу под названием «Мечтательница». Еще шесть месяцев назад Мадлен полола траву и сажала цветы в саду. Теперь у нее даже не хватало сил дойти до часовни. А в те дни, когда она могла держаться на ногах, она непременно желала сама прислуживать отцу во время обеда и, то ли из духа смирения, то ли из отвращения к самой мысли о еде, стояла, подобно служанке, у него за спиною. Господин Парду уверял, что Мадлен рассказывала его жене, как она по ночам жжет себе руки горячим свечным воском. Она даже показывала ей ожоги на плечах. Она перестала спать – впрочем, в этом она походила на отца. И ее отец смотрел ночами, как она бродит в лунном свете вокруг курятника или молится на коленях прямо в траве.

Глава XXIV

Туанетте все же удалось переубедить Марена Маре. Она привезла его в дом господина де Сент-Коломба, предупредив отца, так чтобы им не пришлось встретиться. В комнате, куда он вошел, стоял затхлый дух нечистого белья.

– Какие на вас великолепные банты, сударь! Но вы очень растолстели, – сказала Мадлен де Сент-Коломб.

Он ничего не ответил; придвинув к ее постели табурет, он сел на него, но тот оказался слишком низок. Тогда он встал и в сильном замешательстве неловко оперся на спинку кровати. Мадлен сочла, что его голубые атласные штаны слишком тесны: при каждом движении они туго обтягивали зад, подчеркивали жирные складки живота и выпуклость члена. Она сказала:

– Благодарю вас за то, что приехали из Версаля. Мне бы хотелось послушать, как вы играете ту пьесу, что некогда сочинили для меня, а потом опубликовали.

Он предположил, что речь, вероятно, идет о «Мечтательнице». Она посмотрела прямо ему в глаза и ответила:

– Да. И вы знаете почему.

Он смолк и понурил голову. Потом внезапно обратился к Туанетте, прося ее сходить за виолою Мадлен.

– У вас так запали глаза и щеки! И руки ваши так исхудали! – испуганно промолвил он, когда Туанетта вышла из комнаты.

– Весьма деликатно с вашей стороны заметить это.

– И голос стал ниже, чем прежде.

– Зато ваш звучит дискантом.

– Возможно, вас снедает какая-нибудь печаль? Вы так осунулись.

– О нет, в последнее время никаких печалей у меня не было.

Марен Маре снял руки с одеяла и, отойдя от кровати, прислонился к стене, в тени оконной портьеры. Он спросил совсем тихо:

– Вы сердитесь на меня?

– Да, Марен.

– То, как я обошелся с вами, все еще внушает вам ненависть ко мне?

– О, не только к вам одному, сударь! Я возненавидела также и самое себя. Я презираю себя за то, что вся высохла сперва от любви к вам, а после от печальных воспоминаний. Взгляните на меня – остались одни кости, совсем как у Дидоны.^[12]

Марен Маре засмеялся и подошел к постели. Он сказал, что никогда не находил ее толстой; ему помнится, он и прежде мог обхватить ее ногу всего двумя пальцами.

– Вы очень остроумны, – ответила она. – Подумать только, мне так хотелось стать вашею женой!

И мадемуазель де Сент-Коломб вдруг сбросила с себя одеяло. Господин Маре так резко отшатнулся, что перевязь альковной занавеси распустилась и упала. Мадлен подобрала рубашку, чтобы сойти с постели, и он увидел ее обнаженные ноги и лоно. Она встала босиком на каменный пол, охнув от усилия, схватила подол рубашки и показала, а затем всунула его в руки Марену Маре со словами:

– Любовь, которую ты мне выказывал, была не толще этой вот подпушки.

– Ты лжешь!

Они умолкли. Потом она тронула высохшими пальцами запястье Марена Маре под пышными кружевами и сказала:

– Сыграй, прошу тебя.

Она попыталась взобраться на постель, но та была слишком высока. Он помог ей, подтолкнув в тощие ягодицы. Она почти ничего не весила. Он взял виолу у вошедшей Туанетты. Туанетта подняла перевязь алькова, вернула ее на место и оставила их. Он начал играть «Мечтательницу», но Мадлен остановила его, велев взять более медленный темп. Он начал снова. Она смотрела на него блестящими от жара глазами. Она не опускала их. Не отрывала взгляда от его тела, приникшего к инструменту.

Глава XXV

Она задыхалась. Она подошла вплотную к окну. Сквозь тусклое оконное стекло она разглядела Марена Маре, который подсаживал в карету ее сестру. Вот и сам он поставил на откидную ступеньку ногу в красно-золотом башмаке, протиснулся внутрь, захлопнул раззолоченную дверцу. Вечерело. Босиком она подошла к столу и, взяв подсвечник, принялась рыться в сундуке с одеждой; потом, обессилев, встала на четвереньки. Наконец она извлекла из-под кучи платьев желтый сапожок, не сгоревший, но сильно опаленный. Опершись на груду одежды, цепляясь другой рукою за стену, она с трудом поднялась на ноги и вернулась к постели, держа подсвечник и сапожок. Поставила тот и другой на столик у изголовья. Она так тяжело дышала, словно использовала почти весь воздух, отпущенный ей для жизни. Она невнятно бормотала.

– Он не пожелал стать сапожником.

Она твердила и твердила эту фразу. Потом прислонилась спиною к деревянному бортику кровати с ее высоким тюфяком. Вытянула длинный шнурок из желтого сапожка и поставила его обратно, рядом со свечой. Медленно и старательно завязала скользящую петлю. Выпрямившись, придвинула к себе табурет, на который сел было Марен Маре. Поставила табурет под ближайшей к окну балкой, взобралась на него, держась за альковную занавесь, с усилием обмотала шнур пять или шесть раз вокруг толстого сидевшего в дереве гвоздя, сунула голову в петлю и потуже затянула ее. Ей никак не удавалось опрокинуть табурет. Она долго извивалась всем телом, отталкивая его, пока он не упал. Когда ее ноги оказались в пустоте, она исторгла крик; крупная дрожь сотрясла ей колени.

Глава XXVI

Все утра мира уходят безвозвратно. Прошли долгие годы. Вставая с постели, господин де Сент-Коломб гладил рукою картину господина Вожена и надевал рубашку. Затем он шел прибирать свою хижину. Теперь это был глубокий старик. Он ухаживал также за цветами и кустами, что посадила его старшая дочь, до того как повесилась. Потом он разводил огонь в камине и грел молоко. Он размачивал в нем хлеб на плоской тарелке из грубого фаянса.

Господин Маре так и не видел господина де Сент-Коломба с того самого дня, как учитель застал его врасплох под хижиной, чихающего и промокшего насквозь. Но господин Маре хорошо помнил, что господин де Сент-Коломб знает такие мелодии, каких ему не довелось слышать, тогда как прекраснее их не было ничего на свете. Иногда, пробуждаясь по ночам, он перебирал в памяти названия, которые за много лет до того нашептала ему Мадлен, взяв слово не разглашать тайну: «Скорбный плач», «Адские муки», «Тень Энея», «Ладья Харона», и сердце его сжималось от тоски при мысли, что он так и проживет жизнь, ни разу не услышав их. Никогда господин де Сент-Коломб не опубликует ни свои собственные сочинения, ни то, что ему преподали его учителя. Господин Маре страдал, думая о том, как все эти творения канут в небытие по смерти господина де Сент-Коломба. Он не знал, как сложится его жизнь, что сулит ему будущее. Он хотел услышать эту музыку, пока не стало слишком поздно.

Все чаще покидал он Версаль. Шел ли дождь, сыпал ли снег, он отправлялся по ночам к Бьевру. И, как в давние времена, привязывал своего коня у мостков для стирки белья возле дороги, ведущей в Жуй, чтобы никто не услышал его ржания, а сам шагал дальше по грязной дороге и, обогнув стену у воды, пробирался под мокрую хижину.

Однако господин де Сент-Коломб никогда не исполнял те заветные мелодии; он играл лишь такие пьесы, какие были хорошо известны господину Маре. По правде говоря, теперь он и играл-то не столь уж часто. Звуки виолы перемежались долгими минутами тишины, во время которых он иногда говорил сам с собою. В течение трех лет почти каждую ночь господин Маре наведывался к хижине, спрашивая себя: «Может быть, он сыграет эти мелодии нынче вечером? Не эта ли ночь лучше всего подходит для них?»

Глава XXVII

И вот пришел наконец год 1689-й, и ввечеру двадцать третьего дня, когда стоял трескучий мороз, земля оледенела, а ветер безжалостно резал глаза и уши, господин Маре добрался на коне до мостков. В черном, без единого облачка небе ярко сияла луна. «О, сколь чиста эта ночь! – сказал себе господин Маре. – Воздух так прозрачен, от небес веет таким холодом и вечностью, луна так безупречно округла. И как ясно слышится звон подков моего коня о мерзлую землю. Быть может, нынче это наконец сбудется».

Он забрался под хижину, зябко кутаясь в черный плащ. Мороз был так силен, что ему пришлось надеть под плащ шубу из бараньего меха. И все же сидеть было холодно. Даже член его застыл и съежился.

Он начал подслушивать. Ухо, прижатое к ледяной стене, ломило от стужи. Сент-Коломб развлекался, делая пиццикато на пустых струнах своей виолы. Потом несколько раз провел по ним смычком, исторгнув долгие меланхоличнее звуки. Временами, как это часто с ним бывало, он принимался говорить. И говорил и играл он бессвязно, то и дело прерываясь. И игра его казалась теперь старчески небрежной и унылой. Господин Маре приник к щели между досками, пытаясь разгадать смысл слов, что бормотал господин де Сент-Коломб. Но он ничего не понял. До него доносились только обрывки речи, лишенные всякого смысла, – «персиковый сироп… суденышко…» Потом господин де Сент-Коломб заиграл «Чакону» Дюбуа, которую некогда исполнял в концертах вместе с дочерьми. Господин Маре узнал главную ее тему. Наконец пьеса закончилась, величественная, прекрасная. И тогда он услышал горестный вздох, вслед за чем господин де Сент-Коломб тихо и жалобно произнес:

– Ах, я обращаюсь лишь к теням, которые слишком состарились, чтобы приходить сюда! Ах, если бы в мире сыскался, кроме меня, хоть один живой человек, способный судить о моей музыке! Мы бы побеседовали с ним! Я бы доверил ему эту музыку и смог бы спокойно умереть!

Тогда господин Маре, весь дрожа от стужи, также испустил тяжкий вздох. И, еще раз вздохнув, робко постучался в дверь хижины.

– Кто это там вздыхает в ночной тиши?

– Тот, кто бежит дворцов и ищет музыку.

Господин де Сент-Коломб сразу понял, о ком идет речь, и возрадовался. Наклонясь вперед, он толкнул дверь кончиком смычка, и та приотворилась. Узкая полоска света, падавшая из щели, была тусклее сияния полной луны, которая озаряла скорчившегося у порога Марена Маре. Господин де Сент-Коломб подался к двери и вопросил:

– Чего же вы ищете в музыке, сударь?

– Я ищу в ней горестный плач и сожаления.

Тогда хозяин встал на ноги и, дрожа, широко распахнул дверь хижины. Церемонным поклоном он приветствовал вошедшего господина Маре. Сперва оба они молчали. Потом господин де Сент-Коломб опустился на свой табурет и сказал Марену Маре:

– Садитесь!

Господин Маре сел, не снимая меховой шубы. Так они и сидели некоторое время, в смущении и бездействии.

– Сударь, могу я попросить вас дать мне последний урок? – спросил, наконец решившись, Марен Маре.

– Сударь, могу ли я попытаться дать вам мой первый урок? – глухим голосом возразил ему господин де Сент-Коломб.

Господин Маре склонил голову. Господин де Сент-Коломб кашлянул и объявил, что хочет кое-что сказать. Он говорил отрывисто, перемежая речь вздохами:

– Это очень трудно, сударь. Музыка нам дана просто для выражения того, что не может выразить слово. В этом смысле она не вполне человечна. Уразумели ли вы наконец, что она не годна для королей?

– Я уразумел, что она годна для Бога.

– И вы заблуждаетесь, ибо Господь говорит.

– Тогда для слуха людского?

– То, о чем я не могу сказать, не годится и для слуха, сударь.

– Значит, для золота?

– Нет, ибо в золоте нет ничего слышимого.

– Для славы?

– Нет. Ибо восхваляются одни лишь имена.

– Для тишины?

– Она – оборотная сторона речи.

– Для соперников-музыкантов?

– Нет!

– Для любви?

– Нет!

– Для сожалений о любви?

– Нет!

– Для того, чтобы забыться?

– Нет и нет!

– Быть может, для вафли, протянутой кому-то невидимому?

– Тоже нет. Что такое вафля? Она видима. Она имеет вкус. Она съедобна. И стало быть, она – ничто.

– Ну, тогда я не знаю, сударь. Я полагаю, что и мертвым надобно оставлять стакан с вином…

– Вот это уже ближе к истине.

– Чтобы те, кто навеки утратил речь, могли омочить губы. Для тени умершего ребенка. Для стука молотка сапожника. Для жизни, предшествующей младенчеству. Когда еще не дышишь воздухом. Когда еще не видишь света.

Пронеслось несколько мгновений, и старческое, сморщенное лицо музыканта озарила улыбка. Он взял пухлую руку Марена Маре в свою, высохшую.

– Сударь, вы только что слышали, как я вздыхал. Скоро я умру, и со мною умрет мое искусство. Одни лишь куры да гуси будут сожалеть обо мне. Я хочу подарить вам две-три мелодии, способные пробуждать мертвых: слушайте!

Он было привстал, но тут же сел снова и добавил:

– Сперва нужно пойти в дом и взять виолу моей покойной дочери Мадлен. Я сыграю для вас «Скорбный плач» и «Ладью Харона». Я дам вам послушать целиком «Приют горестных сожалений». До сих пор я не нашел среди моих учеников ни одного, достойного услышать их. Вы будете мне аккомпанировать.

Марен Маре подставил ему руку. Онисошли вниз по ступеням хижины и направились к дому. Там господин де Сент-Коломб вручил Маре виолу Мадлен. Инструмент был покрыт пылью. Они стерли ее собственными рукавами. Потом господин де Сент-Коломб взял оловянное блюдо, на котором осталось несколько скрученных вафелек. И они вернулись в хижину, неся фьяску с вином, виолу, стаканы и блюдо. Господин Маре снял свой черный плащ и меховую шубу, бросив их наземь; тем временем господин де Сент-Коломб расчистил место в центре домика и отодвинул к оконцу, в котором сияла белая луна, рабочий стол. Смочив слюною палец, он вытер две капли вина, упавшие на стол рядом с блюдом из оплетенной соломою бутылки. Затем господин де Сент-Коломб развернул тетрадь в красной марокеновой обложке, а господин Маре налил немного темно-красного вина в свой стакан. Потом он придвинул свечу поближе к нотам. Они взглянули в них, закрыли тетрадь, сели, настроили инструменты. Господин де Сент-Коломб задал темп, отсчитав пустые такты, и оба положили пальцы на струны. Так, вдвоем, они и сыграли «Скорбный плач». В момент кульминации мелодии они переглянулись. Оба плакали. Свет, лившийся в слуховое оконце хижины, стал желтым. Сквозь слезы, медленно стекавшие по их носам, щекам, губам, они улыбнулись друг другу. И только на рассвете господин Маре вернулся обратно в Версаль.

Приложение

ВИОЛА ДА ГАМБА

Виола да гамба – старинный инструмент эпохи барокко, предшественник виолончели. Это инструмент из семейства басовых виол. В отличие от последней, которая устроена, в общем-то, как большая скрипка, у виолы да гамба шесть струн (а иногда пять или семь; обычная настройка шестиструнной виолы да гамба: ре-соль-до-ми-ля-ре) и лады, она не имеет шпиля и бывает разных размеров. Музыканты играли на ней, упирая в колено или держа между колен. Поэтому в эпоху барокко дамы играли только на маленьких инструментах, которые можно было поместить на коленях. Лады у виолы да гамба не врезаны в гриф, как у гитары, а охватывают его, это позволяет, например, слегка сместить настройку, чтобы добиться необычного звучания в некоторых тональностях. Звучание этого инструмента более мягкое и глуховатое, чем у скрипичных, поэтому сочинения, написанные в XVII–XVIII веках, исполнять на современной виолончели не совсем правильно – они были рассчитаны на совсем иной тембр.

Марен Маре

1656–1728

Марен Маре, знаменитый музыкант, родился в Париже 31 марта 1656 года. Вначале он поступил в хор мальчиков при Сен-Шапель (по другим данным – Сен-Жермен л'Оксерруа), затем учился у Отмана. В течение полугода он брал уроки игры на виоле да гамба у Сент-Коломба. Жан-Батист Люлли дал Маре несколько уроков композиции, в основном касающихся драматического жанра.

В 1685 году он начал работать в Королевском камерном ансамбле как исполнитель на виоле соло. Это место сохранялось за ним до 1725 года.

Он скончался в Париже 15 августа 1728 года на шестьдесят третьем году жизни. Он был женат на Катрин д'Амикур, и у него было девятнадцать детей, многие из них также посвятили себя музыке. Старшая его дочь вышла замуж за композитора Бернье. Трое его сыновей и дочь с успехом выступали как виртуозы-исполнители.

Музыка для виолы да гамба, культивировавшаяся во Франции со времен Отмана, получила новые импульсы в творчестве таких композиторов и исполнителей, как Сент-Коломб, Демаре и Бюиссон. Марен Маре существенно обогатил и развил искусство игры на этом инструменте. Именно он впервые добавил седьмую струну и, чтобы сделать звучание нижнего регистра виолы да гамба более напряженным и насыщенным, ввел в употребление обвивку трех нижних струн латунной проволокой. Кроме того, он преподавал игру на виоле.

Ему принадлежат пять сборников пьес для виолы да гамба:

четыре для виолы да гамба и basso continuo (не датированы);

пьесы для одной и двух виол и basso continuo (Париж, 1725).

Он также создавал оперы:

«Альсинда», лирическая трагедия, 1695;

«Ариадна и Вакх», 1696;

«Альциона», лирическая трагедия, 1706;

«Семела», 1709.

По материалам «Универсального биографического музыкального словаря» Ф. Ж. Фетиса.

Самая яркая фигура блестящей, национально-самобытной, но уже недолговечной гамбовой культуры – Марен Маре. Этот разносторонний музыкант, ученик и продолжатель Люлли, дирижер Королевской оперы, солист ансамбля «Скрипки Короля», блистательный виртуоз и petit maоtre, светский человек, «ангел музыки», «игравший, как сам сатана», – Марен Маре был в то же время одним из наиболее репертуарных композиторов своей эпохи. Его перу принадлежат оперы (в стиле Люлли): «Ариадна и Вакх», «Альциона», «Семела», пьесы для одной или двух виол с basso continuo, несколько сочинений для трио (флейта, гамба с basso continuo) и композиции в духовных жанрах (хор, орган). Маре известен также как апологет семиструнной гамбы и талантливый преподаватель игры на этом инструменте, с которым он изображен на известном портрете кисти Ланкре. Среди учеников Марена Маре – величайший музыкант Франции тех времен Франсуа Куперен-младший, написавший для дуэта виол и continuo одно из лучших своих произведений – две сюиты ля минор и ля мажор. Достойно изумления, каким образом в эпоху, когда королевский двор и хижину крестьянина разделяла целая пропасть, Маре, этот элегантный кавалер, беспечный жуир, любитель хорошего вина и рискованных любовных приключений, сумел чутко услыхать интонационный строй народной музыкальной речи, отшлифовать, огранить его и положить крестьянские песни – пастурели, ронды, бранли и другие – в основу своих пьес отменно изысканного голосоведения и чудесно свежо звучащих нонаккордовых гармоний, о которых не мог и мечтать его великий учитель Жан-Батист Люлли.

Розеншильд К. Французская музыка XVII – первой половины XVIII века. М., 1979

Жан-Батист Люлли

1632–1687

Выдающийся музыкант, композитор, дирижер, скрипач, клавесинист прошел жизненный и творческий путь чрезвычайно своеобразный и во многом характерный для своего времени. Тогда еще сильна была неограниченная королевская власть, но уже начавшееся экономическое и культурное восхождение буржуазии привело к тому, что из третьего сословия стали выходить не только «властители дум» литературы и искусства, но и влиятельные фигуры чиновно-бюрократического аппарата.

Жан-Батист родился во Флоренции 28 ноября 1632 года. Родом из флорентийских крестьян, сын мельника, Люлли еще в детстве был увезен во Францию, ставшую для него второй родиной. Поступив сначала в услужение к одной из знатных дам столицы, мальчик обратил на себя внимание блестящими музыкальными способностями. Обучившись игре на скрипке и достигнув поразительных успехов, он попал в придворный оркестр. Люлли выдвинулся при дворе сначала как превосходный скрипач, затем как дирижер, балетмейстер, наконец, как сочинитель балетной, а позже оперной музыки.

В 1650-х годах он возглавил все музыкальные учреждения придворной службы как «музыкальный суперинтендант» и «маэстро королевской семьи». К тому же он был секретарем и доверенным лицом Людовика XIV, который пожаловал ему дворянство и содействовал в приобретении огромного состояния. Обладая незаурядным умом, сильной волей, организаторским талантом и честолюбием, Люлли, с одной стороны, находился в зависимости от королевской власти, с другой же – сам оказывал большое влияние на музыкальную жизнь не только Версаля, Парижа, но и всей Франции.

Как исполнитель Люлли стал основателем французской скрипичной и дирижерской школы. О его игре сохранились восторженные отзывы нескольких выдающихся современников. Его исполнение отличалось легкостью, изяществом и в то же время чрезвычайно четким, энергичным ритмом.

Но наибольшее влияние на дальнейшее развитие французской школы исполнения оказал Люлли в качестве дирижера, притом в особенности дирижера оперного. Здесь он не знал себе равных.

Собственно, оперное творчество Люлли развернулось в последнее пятнадцатилетие его жизни – в 1670 – 1680-х годах. За это время он создал пятнадцать опер. Широкой популярностью пользовались

«Тезей», 1675;

«Атис», 1677;

«Персей», 1682;

«Роланд», 1685;

«Армида», 1686.

Знаменательно сотрудничество Люлли с гениальным создателем французской реалистической комедии Мольером, который часто включал в свои спектакли балетные номера. Помимо чисто балетной музыки, комические выходы костюмированных персонажей сопровождались пением-рассказом. «Господин де Пурсоньяк», «Мещанин во дворянстве», «Мнимый больной» написаны были и ставились на сцене как комедии-балеты. Для них Люлли – сам отличный актер, не раз выступавший на сцене, – писал танцевальную и вокальную музыку.

ВСЕ УТРА МИРА

Фильм Алена Корно (Франция, 1991)

Сценарий Алена Корно по роману Паскаля Киньяра

В ролях:

Жан-Пьер Мариель

Гийом Депардье

Жерар Депардье

Анн Броше

Каролин Сьоль

Кароль Ришер

Музыка: Куперен, Люлли, Марен Маре, Сент-Коломб

Производство Film par Film, Divali Films, D.D. Productions, sedif, FR3 Films Production, Paravision International, CNC, Canal +

Фильм «Все утра мира» получил семь премий «Сезар», в том числе и премию как лучший фильм; премию Л. Делюка.

Примечания

1

Имеется в виду виола-да-камба – род старинной виолончели – (Здесь и далее – прим. переводчика)

(обратно)

2

Речь идет о считавшемся оплотом янсенизма аббатстве Пор-Руайяль, при котором жили представители оппозиционной королю Людовику XIV интеллектуальной элиты, так называемые Уединившиеся. В 1711 г. Аббатство было разрушено по приказу короля.

(обратно)

3

Масимилиан де Бетюн, барон де Ронни, герцог де Сюлли (1560–1641) – политический деятель, один из верных соратников короля Генриха IV.

(обратно)

4

Жила одна в пещере Магдалина,

Вздыхая и скорбя с утра до ночи (лат.)

(обратно)

5

Теорба – щипковый музыкальный инструмент, басовая разновидность лютни.

(обратно)

6

Имеется в виду Никола Фуке (1615–1680), распорядитель финансов при Людовике XIV, арестованный за злоупотребления и умерший в тюрьме при неясных обстоятельствах.

(обратно)

7

Марен Маре (1656–1728) – французский композитор и музыкант. Автор нескольких опер и около 700 произведений для виолы. Служил при дворе вплоть до 1725 г.

(обратно)

8

Церковь, расположенная рядом с Лувром.

(обратно)

9

Жан-Батист Люлли (1632–1687) – французский композитор итальянского происхождения.

(обратно)

10

Жан Амон (1618–1687) – французский врач, янсенист, член кружка в Пор-Руаяле, учитель знаменитого французского драматурга Ж. Расина (1639–1699).

(обратно)

11

Франсуа Куперен (1668–1733) – французский композитор, органист и клавесинист при дворе короля. Сын композитора Шарля Куперена.

(обратно)

12

Согласно Вергилию, Дидона, царица Карфагена, любила троянского героя Энея. Когда он покинул ее, она долго горевала, а потом заколола себя.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Приложение

*** Примечания ***