Когда я была маленькой [Валентина Михайловна Мухина-Петринская] (fb2) читать онлайн

Мухина-Петринская Валентина Михайловна Когда я была маленькой

1

Это произошло весной 1919 года. В городе шла спешная эвакуация. Белогвардейцы, подойдя с юга, уже поливали шрапнелью окраинные улицы.

Должна была эвакуироваться и тетя Леля. Она была коммунистка.

Мама лежала вся красная и бредила: она болела сыпным тифом. Тетя Леля молча смотрела то на нее, то на детей. Нас было трое: самая старшая я, шестилетняя Лика и трехлетний братишка Вовка. От страха нам хотелось плакать, но мы крепились и только сопели.

— Не бойтесь, я вас не оставлю, — со вздохом сказала тетя Леля и стала снимать с себя демисезонное пальто, надетое в дорогу, а старательно упакованный чемодан небрежно сунула под кровать.

Леля была смелая, веселая и талантливая. Она писала революционные стихи, которые заучивались наизусть молодежью всего города. Ее поэму «Маскарады» отпечатали в местной типографии на рулонах обойной бумаги, разрезанной вдоль. Когда Леля читала ее со сцены в Народном доме, то специально выделяли товарищей поддерживать поэму, как шлейф. Она и пела хорошо, у нее было драматическое сопрано.

Тетя Леля — папина сестра. Отец был очень способный, рабочий-самоучка. Его познаниям все удивлялись, а ведь он никогда не ходил в школу, разве что в церковноприходскую, где его научили лишь читать, писать и считать. Зато сестре он помог получить образование. Леля закончила местную гимназию.

Отец ушел на гражданскую войну. Вот почему мы остались на тетю Лелю в этот час.

— Милая, милая тетечка, что же ты теперь будешь делать? — спросила я, дрожа.

— Идем разогревать обед, — спокойно ответила тетя Леля и, поправив перед зеркалом волосы, ушла на кухню. Волосы у нее были чудесные: густые, волнистые, самого чистого золотистого оттенка, хотя она никогда их не мыла ромашкой, как другие девушки. Она заплетала их в две толстые косы, которые спуcкались ниже пояса.

Только мы сели в коридоре обедать, как в крыше что-то засвистело, завыло и грохнуло: шрапнель вывернула целый железный лист.

— Не пообедаешь по-человечески, — буркнула тетя Леля и, схватив тарелку с супом, перешла доканчивать обед на большой сундук в прихожей, а мы бегом за ней, каждый со своей тарелкой. Помню, как я удивилась, заметив, что тетя побледнела. Совсем не похоже было, что она испугалась.

После обеда, когда мы перемыли посуду, тетя Леля села возле мамы и попыталась напоить ее молоком. Мне она велела занимать ребят. Но я дала им игрушки, а сама выскользнула на улицу.

Мы жили на площади Революции (прежде она называлась Дворянской), угловой кирпичный дом направо. Еще два года назад он принадлежал купцу Шемякину. У него было много таких домов, он их сдавал внаем, теперь ему оставили только один, остальные национализировали. Площадь была красивая, много света, цветущих акаций и старых тенистых лип. В конце ее за Шемякиным взвозом сверкала на солнце Волга. По ней обычно шли пароходы, баржи и парусные лодки. Но в тот час река выглядела пустынной. На улицах тоже ни души, даже собаки куда-то попрятались. Меня поразила эта тишина. Что-то гнетущее чудилось в ней. Только теперь я заметила, что стрельба уже прекратилась.

Вдруг я увидела, что по Красной улице, впадающей в площадь, двигались солдаты. Они шли молча, словно вырастая из земли, в облаках пыли.

Впереди развевалось трехцветное знамя…

Я вскрикнула и опрометью бросилась домой, крича: "Белые, белые!" Ребята заревели, но тетя Леля успокоила нас:

— Не быть им здесь долго, наши их выгонят, не бойтесь. Красная Армия недалеко. Это лишь временное отступление.

Нахмурив лоб, она озабоченно добавила:

— У Маруси сорок один и три десятых…

Мама тихо бредила: "Колокольчики, ох, как же, как хорошо звенят колокольчики". От нее так и пышет жаром.

— Какое несчастье, что она сейчас заболела, — прошептала тетя Леля.

Когда стемнело, мы тщательно завесили окна и зажгли лампу электростанция в полном составе эвакуировалась.

Лика и Вовка не хотели больше играть, но и не капризничали, присмирели и все жались к тете Леле. Они боялись.

Вечером зашел Шемякин, принаряженный, как на пасху. От него разило спиртом, глаза были мутны. Не спрашивая разрешения, он прошел по комнатам, топоча сапогами.

— Запустили дом-то мне, — проворчал он, — известное дело, не привыкли в таких хоромах жить. Придется вам перебраться в прежнюю.

Заметив, что тетя Леля морщится от запаха спирта, он объяснил нагловатым тоном:

— Извините, барышня, выпил на радостях, по поводу благополучного вступления.

У Шемякина была очень странная манера раздвигать пальцы рук, как веер.

— А вы, значит, не успели смыться, Елена Ефимовна, — подмигнул он тете Леле.

— Вам что угодно? — холодно осведомилась тетя Леля.

— Да ничего, зашел дом поглядеть. А вы… как бы вам беды не было, барышня. Ведь все в городе про ваши подвиги знают.

Он медленно развернул свои «веера». С его красного, пористого носа капал пот.

— Мне некогда, у меня больная…

Тетя Леля ушла. Я смотрела на объявившегося домовладельца.

— Гордая, — прошипел он вслед тете, — а чем гордиться-то? Из самой что ни на есть простой семьи — мастеровые. Тьфу! Погордишься ты у меня! — Показав еще раз «веера», он быстро скрылся.

Я уже хотела запереть калитку, когда во двор скорыми шагами вошел, почти вбежал, высокий стройный офицер: Золотые погоны горели на его плечах. Я было попятилась, но офицер, радостно смеясь, поднял меня на руки и расцеловал в обе щеки. И я узнала Костю Танаисова.

2

Отец Кости был инженером по строительству маяков, а мать, Софья Кондратьевна, преподавала французский язык в гимназии. Там она и обратила внимание на Лелю. Софья Кондратьевна восхищалась Лелиными способностями, красотой, волосами. Она учила Лелю играть на рояле, следила за ее успехами во французском языке, давала читать книги из своей библиотеки.

Единственный сын Танаисовых с детства мечтал стать архитектором. Он иногда шутил, что отец уже построил все маяки и потому ему остается возводить здания. Но Косте не пришлось строить. Только он закончил политехнический институт, как началась империалистическая война, и он пошел на фронт защищать "веру, царя и отечество". Всю войну он прошел офицером, а в январе семнадцатого года его ранили где-то в Галиции, очень тяжело. После госпиталя он приехал домой на поправку. Уже тогда, в ноябре, начались их споры с тетей Лелей.

Константин был старше Лели года на три. Они с детства очень привязались друг к другу. Даже разность убеждений не пошатнула этой детской любви, но теперь они при каждой встрече спорили.

Костю угнетала "братоубийственная бойня". Он говорил, что прежде всего надо сделать хорошими самих себя, а пока люди плохие, при любом строе будет плохо. Тетя Леля пожимала плечами: "Ты идеалист!"

Очень они разные были, Костя и Леля, и все же глубоко любили друг друга. Мне это известно больше, чем кому-либо, потому что они просто замучили меня, гоняя с записками друг к другу.

Помню вечер осенью восемнадцатого года… Мы сидели в угловой комнате просторного одноэтажного дома Танаисовых.

Софья Кондратьевна, постаревшая, обрюзгшая, седая, в шелковом фиолетовом платье, сидела у раскрытого беккеровского рояля, но не играла, а так — пробежит иногда по клавишам. Она настороженно прислушивалась к спору сына с Лелей. Я прикорнула на стареньком диване рядом с тетей, и спать-то мне хотелось, и страсть как было любопытно наблюдать за всеми. Константин, в белой сорочке с отложным воротником «апаш», еще бледный после ранения, ходил, чуть прихрамывая, по ковру (бедро у него все гноилось).

Костя был очень хорош собой: русый, черноглазый, со смелым разлетом темных бровей на высоком выпуклом лбу.

В тот вечер, впрочем, он выглядел неважно, уж очень расстроился днем. В городе была объявлена регистрация бывших офицеров, и Костя боялся.

— Ведь я только случайно не сделался жертвой солдатского самосуда, рассказывал он, по привычке чуть морщась. — Октябрьская революция застала меня в госпитале. Товарищи по полку рассказывали, как с них срывали погоны.

— А они бы предложили свой опыт и знания большевикам, вот как генерал Бонч-Бруевич, никто бы им и слова плохого не сказал, — запальчиво воскликнула Леля. — Я от брата знаю, что многих царских офицеров принимали в Красную гвардию на честное слово. И те верно служили народу.

— Только не в провинции, — махнул рукой Костя, — здесь опасно нос высунуть из дома, того и гляди, тебя прикончат. А за что? Меня-то за что? И он продолжал удрученно: — Не думай, что я за царя или за Временное правительство. Нет. Правящие классы России допустили по отношению к народу слишком много жестокого и несправедливого, за что они теперь и расплачиваются. Но я думаю, что вряд ли будет лучше, когда шагнут из грязи да в князи. Купец сменил дворянина, стало еще хуже.

— Мы делаем революцию не для того, чтобы кто-то там шагал из грязи в князи, а для того, чтобы князей не было, — твердо отчеканила девушка. Никакие вельможи народу не нужны. Неужели так трудно запомнить эту истину? Народ есть единственный создатель всех ценностей, так ему и быть хозяином на земле. Так все просто!..

— Тебе все кажется таким простым? — удивился Костя и даже остановился.

— А ты все непомерно усложняешь.

— Не знаю… Не знаю, за кем идти, за кого биться, но не может мужчина в такие дни сидеть дома.

— Ты еще болен, — поспешно вставила Софья Кондратьевна. Леля зябко куталась в пуховый платок.

Обычно их споры кончались тем, что тетя Леля хватала меня за руку и уходила, не прощаясь. Но в тот вечер им не спорилось, грустно было, надвигалась разлука… Костя попросил ее спеть. Леля неохотно, но послушалась. Она сама себе аккомпанировала. Софья Кондратьевна торопливо уступила ей место. Сначала Леля пела несколько вяло, но потом разошлась и стала петь, как только она это умела — с душевной проникновенностью и задором. Спела несколько романсов Глинки, народные русские и цыганские песни. Спела и любимую Костину "Ты все грустишь у ниши голубой".

Я посмотрела на Константина. Он сидел в старинном низком кожаном кресле возле окна, плотно завешенного тяжелой пыльной шторой. Глаза он закрыл рукой, будто от света, но мне показалось — в них сверкнули слезы.

И вдруг Леля, круто изменив аккомпанемент, запела громко и торжествующе:

Леля исполняла эту песню как гимн — с радостной и гордой торжественностью. В комнату, полную старых вещей, словно буйный ветер ворвался, словно все окна и двери настежь.

Леля пропела до конца и встала, выпрямившись, разрумянившаяся, блестя глазами, грудь ее высоко поднималась, словно она на бой кого-то вызывала. Костя молча смотрел на нее, глаза их встретились, он первым отвел взгляд.

Это был последний вечер, который мы провели с Костей.

На другой день он исчез из города. Тетя Леля не хотела больше и говорить о нем. Но Софью Кондратьевну она все же изредка навещала. Помогала одинокой старухе, чем могла.

И вот теперь не кто иной, как Костя Танаисов, стоял перед дверьми в форме деникинского офицера. Я всегда любила Костю, хотя он часто дразнил меня, наделяя всякими непонятными прозвищами, вроде "великий философ", "маленький стоик" и тому подобное.

Меня потянуло прижаться к нему, как к родному, но вражеский мундир, особенно погоны, пугали и отталкивали.

— Вы… у белых, — запинаясь, пролепетала я и отвернулась.

— О боже, дети и те занимаются политикой! Ты-то что понимаешь? Где Леля? — нетерпеливо перебил он сам себя.

— Тетя Леля дома, но мама больна тифом, к нам никто не ходит, боятся заразиться.

Не дослушав, он бросился в дом, а я опять вышла за ворота. Любопытно было, вроде наш городок стал уже не тот, а какой-то совсем иной, незнакомый. Шемякин еще не ушел, он шептался с фельдфебелем, рябым и усатым, в мокрой от пота фуражке. Мне показалось, что они несколько раз взглянули на нашу квартиру. Затем они пошли, и до меня донесся голос Шемякина, словно смазанный жиром.

— Наследника-то теперь к лику святых причислят, а?

— Погоди, дай вот большевиков прикончим, — пробасил снисходительно фельдфебель.

Я постояла у калитки и побрела домой…

Лика с Вовкой спали, обнявшись, на Лелиной кровати одетые, видно, уснули невзначай.

Тетя Леля, в простом домашнем платье горошком, стоя у стола, плакала, а Костя сидел рядом, понурив голову. Оба не посмотрели в мою сторону: не до меня им было, и я смущенно юркнула в спальню. Несмотря на раскрытое окно, в комнате было душно и пахло лекарствами. Мокрое скомканное полотенце валялось на полу. Я подняла его и, намочив в полоскательнице, стоявшей на письменном столе, положила маме на пылающий лоб. Полотенце сразу нагрелось, я снова намочила его. Мама тяжело дышала, вся раскинулась.

Хотя я была еще мала, но уже многое понимала, я знала, отчего плачет тетя Леля.

Она любила Костю, и ей было горько, что любимый человек стал ее врагом, и надо бы выгнать его, а она не может.

— Совершенно я им чужой, — донесся до меня голос Кости, — и они чувствуют это. Так и говорят: от Танаисова большевизмом попахивает. А какой я большевик? То, что они называют этим именем, — самая элементарная человечность.

— Большевизм — это и есть человечность, — горячо сказала Леля, и голос ее так и зазвенел: — Слушай меня, Костя, ты все равно уйдешь от них, ведь я тебя знаю. Я же заранее предвидела, что тебе там будет нестерпимо. Но плохо, что ты мешаешь все в одну кучу. Какие-то матросы били зеркала в вагонах первого класса, где-то солдаты побросали из окон кадетов, и ты говоришь: у вас тоже жестокость. Но ведь это побочный продукт революции, ее шлак. Ты пойми: у народа накипело на сердце. Сколько обид, унижений! Но скоро все войдет в норму, уже ведь входит-дисциплина! Костя, милый, какая жизнь будет, когда народ возьмет власть в свои руки!.. Свобода! Понимаешь, человек наконец вздохнет полной грудью. Никто не будет хозяином другого, все равны. Возможность трудиться по призванию! Ведь это самое большое на земле счастье! А до сих пор это счастье выпадало на долю немногих. Подумай, тысячи людей так и сходили в могилу, не проявив полностью ни своего ума, ни способностей, ни отпущенных им природою сил. Это страшно, Костя. Вот для чего мы боремся, а не для того, чтобы занять чье-то место, а тех согнать. Не зависть к богачам, а священная война за право быть человеком, в самом полном смысле этого слова. — Тетя Леля разрумянилась, серые глаза словно стали глубже и прозрачнее. Она закончила внезапно:

— За это не жалко и умереть!.. И вот, Костя, если ты не хочешь счастья народного, свободы от всякой тирании, как могу я тогда тебя уважать? А без уважения какая цена любви…

— Как бы я хотел верить в народ, как ты, — глухо проговорил Костя, — а я вот даже в бога не могу верить, сомнения замучили…

Они замолчали. С улицы доносились пьяные голоса. Где-то кричали: "Караул!" А потом заиграл духовой оркестр, наверное военный, в парке. Мама еще сильнее стала метаться и бредить. Она все вспоминала отца и звала его, а потом ей слышались какие-то колокольчики.

— Тетя Леля вошла в спальню и похвалила меня за то, что я меняю маме компрессы. Она кое-как влила ей в рот лекарство. Я оглянулась. Костя стоял в дверях и, морщась от сострадания, смотрел на маму. Он ее знал с детства и очень уважал.

— Я могу помочь? — спросил он. Леля быстро обернулась.

— Как бы ты не заразился. Иди домой, уже поздно. Он умоляюще посмотрел на тетю Лелю.

— Не гони меня, я не помешаю. Я буду сидеть возле Маруси, а ты поспишь. Что-то я боюсь за вас. Ведь в доме ни одного мужчины.

— Ничего не случится, — мягко возразила девушка, — иди домой, ведь Софья Кондратьевна так по тебе соскучилась…

Мы обе проводили его до калитки. Ночь была ясная, прохладная, чудесная ночь! Костя поцеловал сначала меня, затем тетю Лелю. Она, всхлипнув, обняла его за шею.

— Подумай еще хорошенько, — попросила она, — я боюсь, что ты решишься окончательно только после того, как стрясется беда.

— Какая беда?

— Разве я знаю… Видишь, в городе враг.

Они еще раз простились, и Костя медленно ушел. Мы вернулись к постели матери.

— Если меня арестуют, — вдруг сказала тетя Леля, — хотя зачем им нужна такая девчонка, как я? Ну, в случае чего беги прямо к Танаисовым.

— За Костей?

— Ну да… Ох, мы совсем одни, Машенька, все-все уехали!

3

Ее арестовали под утро, когда мы только что задремали. Ночью два раза забегал Костя и наконец ушел, несколько успокоенный. За ней пришли офицер и два солдата с винтовками. После я узнала, что аресты продолжались всю ночь.

Они хотели делать обыск, но, увидев тифозную больную, передумали.

Разрешили тете Леле проститься со мной и спящими детьми. Кажется, они были поражены ее молодостью и самообладанием. Я приметила в их взглядах что-то похожее на сочувствие.

— Не плачь, Маша, ты уже не такая маленькая, — сказала на прощание тетя Леля. — Если можешь, не отдавай маму в больницу — понимаешь? И береги детей ты старшая… В столе есть немного денег. — Наклонившись, она поцеловала меня крепко и нежно и шепнула в ухо: — Папа скоро вернется, продержитесь…

У нее был немножко сонный вид, она не испугалась, только чуть побледнела.

Ее увели.

Бросившись прямо на пол, я долго плакала, затем не то что успокоилась, но взяла себя в руки: некогда было горевать. "Костя был офицером у них… Может, он сумеет помочь?" — подумала я. Набросив на голову мамин ситцевый платок, я побежала к Танаисовым.

Голубоватый, чуть туманный, поднимался над спящим городком рассвет. Липы шелестели блестящей от росы листвой. Было холодно. Над светлеющей Волгой, словно ковер-самолет, плыл клочок тумана.

Где-то закричал петух, ему отозвался другой…

Танаисовы жили неподалеку. Я громко постучалась в окно, и оно почти сразу распахнулось. Костя, в полотняной сорочке, вопросительно смотрел на меня.

— Тетю Лелю сейчас арестовали, — срывающимся голосом сообщила я.

Он продолжал смотреть, как будто не понимая, а меня все сильнее била дрожь.

— Войди в дом, — сказал он коротко и пошел отпирать дверь. Когда я стала вполголоса рассказывать, как взяли Лелю, в комнату вошла Софья Кондратьевна в наброшенном на плечи пеньюаре.

— Какой ужас! — протянула она, и ее дряблые щеки затряслись. — Я говорила, что безумием было ей оставаться. Ну почему она не эвакуировалась?

— Н-не могла она оставить детей и больную Марусю, — резко бросил Константин.

— Надо ей передачу собрать, — заволновалась Софья Кондратьевна. Костя как-то странно посмотрел на мать, лицо его перекосилось.

— На беду, я в плохих отношениях с полковником, — глухо произнес Костя, он меня не терпит. Солдафон, к тому же дурак, это хуже всего. Такого не убедишь!

Я заплакала и, уцепившись за Костю, стала умолять спасти тетю Лелю. Он кое-как успокоил меня и, наскоро одевшись, проводил до дому.

Лика уже проснулась. Она стояла босиком в длинной рубашонке посреди комнаты и озиралась.

— А где тетя Леля? — спросила она.

— Уехала, — нашлась я.

— Эвакуировалась? — с запинкой переспросила Лика. Слово это тогда было знакомо детям.

Весь этот день и следующий Костя бросался то в тюрьму к Леле, то к полковнику, который и до того подозревал Костю в "красных симпатиях", а теперь окончательно в этом уверился. Так мне объяснила Софья Кондратьевна.

— Полковник думает о Косте: готовый большевик. Его уже подозревают. Ах, боже мой, бедная Лелечка! Военно-полевой суд! Если дадут большой срок, вся молодость пройдет на каторге.

— Пусть хоть сто лет ей дадут, скоро вернутся наши и ее освободят, воскликнула я.

Софья Кондратьевна тяжело вздохнула, чувства ее были противоречивы. Она считала себя передовой женщиной, потому что всегда мечтала об "очищающей грозе". Но когда революция разразилась, она нашла ее слишком грязной и кровавой.

Кто-то из соседей позвал к нам доктора — маленького седенького старичка с громадными испуганными глазами и строгим лицом. Он стал приходить ежедневно и деловито, как взрослой, втолковывал мне наставления по уходу за больной.

К вечеру четвертого дня, считая от вступления белых, пришел Костя, хотел что-то сказать, но тяжело задышал и отвернулся. Я заметила, как он боролся с собой, тщетно призывая твердость. Страшно было в молодом и сильном мужчине такое отчаяние.

— Девочка моя родная, — застонал он и, к моему ужасу, рухнул на колени, молись, ты чистая, Машенька, бог тебя услышит.

Я поняла, что случилось что-то нехорошее, какая-то беда. Тетя Леля? Что с ней хотят сделать? Я не знала ни одной молитвы. А Костя уже молился вслух: "Господи, спаси ее! Только об одном прошу тебя, спаси ее! Спаси ее, и я никогда не усомнюсь в тебе. Дай знамение: спаси ее!.."

Дрожа от страха, я тоже стала молиться: "Господи, если ты есть, спаси тетю Лелю!"

Лика и Вовка стояли рядом, взявшись за руки, и смотрели на нас во все глаза.

— Ты знаешь, где тюрьма? — спросил Костя, когда несколько оправился от волнения.

— Знаю.

— Так возьми ребят и сходи туда. Леля в нижнем этаже, угловое окно. Она хочет с вами… Хочет вас видеть.

Костя подробно рассказал, где ее окно, сам он остался возле мамы.

Лелино окно мы разыскали без труда. Оно было без стекол, одна решетка. Леля еще издали увидела нас и следила за тем, как мы подходили. А мы шли медленно из-за Вовки, который все время терял башмак и не говорил об этом: приходилось возвращаться и искать его.

Из-за спины тети Лели выглядывали какие-то женщины, но, увидев нас, они расплакались и отошли от окна.

Леля очень изменилась, будто долго болела. Ее серые яркие глаза так и засветились улыбкой.

— Ну, как вы там? — спросила она, держась белыми, тонкими пальцами за решетку. На ней была все та же черная юбка и серая в полоску кофточка, в которых она ушла из дому. Косы тщательно расчесаны и заплетены. Побледневшая, осунувшаяся, она была все же очень красива. Я вдруг вспомнила любительскую постановку "Потонувший колокол" в Народном доме. Леля играла фею Раутенделейн. Как ей пристала эта роль!

— Ну, как вы там? — спросила она, улыбаясь. Мы наперебой стали рассказывать новости, и про доктора Тихона Григорьевича тоже.

— Знаю его, — усмехнулась Леля. — Хороший человек. А как мама? Все не приходит в себя?

Мама все бредит про разное, но больше про колокольчики, — сказала я и похвалилась: — Теперь сама готовлю обед. Напекла лепешек, их пока едим. Приходила какая-то тетечка и молока приносила, а денег не взяла. А на другой день другая тетя принесла картошки.

— Тетя Леля… тебя… повезут на каторгу? Ты не бойся, красные тебя освободят.

— Милая ты моя!.. — дрогнувшим голосом протянула Леля. Чем-то поразило меня выражение ее глаз. О том, что мы за нее молились, я не сказала.

— Слушай, Машенька, — после некоторого молчания заговорила тетя Леля, контрреволюция будет подавлена. Светлая тогда станет жизнь. Конечно, не сразу, придется много потрудиться для этого. Ты учись хорошо, слышишь, и ты, Лика… Так и запомните: это мое завещание вам — учитесь. Привет передайте Марусе, когда она поправится. Когда придет в себя, ей вы сразу не говорите про меня. Понятно? И брату привет, когда он вернется… Пусть он не очень горюет… Надо бы сказать вам что-то такое, чтобы вы на всю жизнь запомнили. А я не могу. Должно быть, я не очень умная. Не думала я, что так обернется дело. Но все равно, не могла же я вас бросить одних… Если бы я хоть знала, что Костя явится… — Она заморгала часто и по-детски прерывисто вздохнула. Что-то было в ее лице, что причиняло почти физическую боль — ранило жалостью. Жажда жизни — вот что. Это я поняла значительно позднее, лишь в зрелые годы. Но лицо Лели запомнилось мне навсегда таким, каким я его видела в последний раз.

Подошел солдат с винтовкой (он давно уже наблюдал за нами) и велел идти прочь.

— Можно, я только прощусь с ребятами? — попросила Леля.

— Прощайся, — угрюмо буркнул солдат и опять отошел.

— Куда же тебя увезут? Ты будешь писать оттуда нам? — спросила я и заплакала.

— Не плачь, Маша, будь молодцом, на тебя остается целая семья. Давай простимся…

Уцепившись за подоконник, я вскарабкалась на выступ стены. Мы хотели поцеловаться, но решетка нам мешала. Мы только поцеловали друг у друга руки. Потом я помогла подтянуться сестренке. А Вовку мы не сумели поднять высоко: он был очень тяжелый, только поставили так, чтобы тете было его хорошо видно. И она долго смотрела на него.

— Тетя Ли, приходи скорее домой, — захныкал Вовка.

— Ну, хватит, хватит, идите домой, — стал прогонять нас солдат, — того гляди, начальство заявится.

И мы побрели домой, то и дело оглядываясь назад. А Леля все смотрела нам вслед…

К дому мы подошли, когда уже смеркалось.

Посреди площади какие-то люди врывали в землю столбы.

— Чего делают дяденьки? — спросил Вовка.

— Качели, — сказала Лика.

Костя ушел сразу, как только мы вернулись. Я не решилась с ним заговорить. Мы остались одни.

И вдруг нам стало страшно, очень страшно. Мы сами не знали почему. Поев холодной вареной картошки с луком и остатками ржаной лепешки (для Вовки у нас было одно яйцо), мы даже не убрали со стола и скорее залезли к маме на постель. Вовка сейчас же уснул, а мы с Ликой долго шептались: что сделают с тетей Лелей? Потом и мы уснули у мамы в ногах, одетые. Лампа на столе погасла сама, когда выгорел керосин, изрядно накоптив.

Проснулись мы все трое почти одновременно от гула толпы за окнами. Чтобы не тревожить больную мать, я перетащила ребят на тетину постель в столовую.

"Почему так много народу?" — подумала я, распахивая окно.

Посреди площади на высоких столбах были повешены четверо мужчин и с ними Леля. Я сразу узнала ее. Она висела неподвижно, свесив голову набок; косы ее обрезали.

4

Мне было в тот день всего десять лет. Но как много значит ответственность даже в детские годы. Первое, о чем я подумала при виде чудовищного зрелища, это как бы уберечь от него детей. Виселица стояла против нашего дома, чуть наискосок. Захлопнув окно, я тщательно задернула занавески и присела на кровать: у меня потемнело в глазах.

— Маша, ты заболела, — услышала я словно издалека испуганный голос сестренки. Через несколько минут я опять стала видеть, только дрожь била не переставая, так что я даже лязгала зубами.

— Маша замерзла, — сказал Вовка. Не помню, сколько я так сидела, но потом встала и тяжело, как старушка, поплелась в кухню: надо же было кормить ребят.

В тот день ушло от меня детство. Много лет минуло, пока я отогрелась…

Пришел доктор — раньше, чем всегда. Сегодня его сухонькое лицо было еще строже, глаза еще испуганнее. Рука дрожала, когда он гладил меня по голове.

— Изверги, — прошептал он бледными губами. — А-а!

А я вдруг всхлипнула впервые за это кошмарное утро и уткнулась головой в его грудь.

— Та-та-тата! Давай-ка веди к больной. Как она у нас там? Он внимательно выслушал мать, помог мне сменить ей рубашку и простыню. Потом сел на стул и долго о чем-то думал.

— Сегодня часиков в десять вечера у Марии Кирилловны кризис. Будем надеяться, что все пойдет на поправку. Дашь ей лекарство… Надо заказать в аптеке. Впрочем, я сам принесу. — Он продолжительно вздохнул, не то застонал и ушел, семеня ногами, очень старый и слабый. После я узнала, что вместе с Лелей был повешен лучший его друг — доктор Гольдман.

Через час Тихон Григорьевич принес лекарство. Он торопился: его ждало еще много больных. Уходя, он сказал:

— Каждый час измеряй температуру больной. Если резкое понижение, беги за мной. Ты знаешь, где я живу? Набережная, двадцать… На двери медная дощечка: "Доктор Мальшет". Найдешь?

— Найду… Я знаю, где вы живете…

— Ты молодец, умная, энергичная девочка. Крепись. — И он добавил шепотом, хотя вокруг никого не было: — Большевики опять наступают… В пятнадцати километрах.

Я проводила доктора до калитки, но не вышла со двора. Когда я медленно возвращалась назад, увидела на заборе мальчишек из нашей школы. Они о чем-то перешептывались, поглядывая на меня. Неделей раньше я показала бы им язык. Но как давно это было!

— Маш, а Маша, иди сюда! — позвали меня мальчишки. Я степенно подошла. Саня Сенчик (он всегда заправлял у них) покраснел и спросил вполголоса:

— Может, что сделать надо? Дров наколоть или чего достать, а? Ты не стясняйся, скажи.

Я не знала, что надо делать. Тогда они достали метлу и старательно вымели весь двор. Приходили в тот же день какие-то незнакомые женщины и приносили нам гостинцев: сушеных яблок, ржаных ватрушек, картошки, настоящего сахару, молока. Одна даже велела собрать все белье и постирала его во дворе, предварительно прокипятив: видно, боялась заразиться тифом. Боялась, но все же пришла и постирала, не взяв за это ни копейки. И каждая из приходивших сообщала на ушко: красные близко. Вечером донеслась орудийная пальба — мне показалось, что это гром, но небо было чистое и ясное. Я постояла на заросшем лебедой дворе, прислушиваясь, потом заперла калитку и пошла в дом. В доме было темно. Электростанция опять не работала, а керосин весь выгорел. Уложив ребят, я открыла в спальне окно — оно выходило во двор — и села при свете звезд дежурить возле матери.

Я не знала, сколько сейчас времени. Я еще не умела заводить часы. Последний раз их заводила тетя Леля, и теперь они стояли. Ее уже не было и не будет — красивой, веселой, любящей тети Лели. А похолодевшее тело ее еще висело на площади в десяти шагах от дома. И зачем она только осталась? Что скажет папа, когда вернется и не застанет ее в живых? Может, он рассердится на меня? Ах, почему я не уверила тетю Лелю, что на меня можно положиться! Со стыдом я вспоминала, как не хотела ее отъезда — боялась остаться одна.

От нестерпимой тоски мне хотелось закричать. А мама неразборчиво рассказывала кому-то:

— Вы слышите, как они звенят? Где это? Как хорошо!

В комнате вдруг стало светло. Горело что-то на Волге. Выстрелы слышались ближе. Кто-то очень тихо стукнул в окно. Я перегнулась через подоконник — во дворе стоял Костя.

Войдя в дом, он крепко схватил меня за руку и зашептал, обдавая горячим дыханием:

— Тише!.. У вас что-нибудь осталось от отца, самое старенькое, штаны, рубаха? Я, Машенька, хорошо рассчитался с ними… Теперь надо переждать, пока придут большевики. Если примут, простят — буду служить верой и правдой. Эх, Маша, как они умирали — те пятеро! Хватит ли всей моей жизни, чтоб искупить их смерть! Ох, Леля… Огнем будут жечь ее слова… последние… Там, на площади, у виселицы. Как жила, так и умерла — верная, мужественная, хорошая.

Я достала из сундука старый папин костюм, несколько рубах, бараний полушубок. Костя взял брюки и полушубок и быстро переоделся.

— Все равно узнают, — заметила я. — А что, если бороду налепить?

— Черт побери, где я возьму бороду? — проворчал Костя.

— У нас ведь есть, есть!.. — Задыхаясь от поспешности, я бросилась к комоду и достала бороду, парики, грим. Все это было нардомовское и хранилось у тети Лели. До сих пор подозреваю, что дала Косте ту бороду, в которой красовался водяной в "Потонувшем колоколе". Спутанный, завалявшийся парик, во всяком случае, подошел бы лешему.

— Ничего, сойдет, — сквозь зубы процедил Костя.

— К кому же вы пойдете? — смело спросила я.

— Некуда, Машенька, идти… буду ходить по улицам. К Волге спущусь.

— А днем? Всякий ведь увидит, что парик. Может, в погребе у нас? — И тогда у меня в голове мелькнула мысль, которой я до сих пор горжусь: Доктор Мальшет. Набережная. Он спрячет. Я попрошу. Идемте, я сама вас отведу. Скажут, дедушка с внучкой!..

Никогда не забуду этот ночной путь.

Пылали дома, дым стлался по черным улицам, освещаемым лишь неровным, багровым отсветом пожарищ. По каменным мостовым стремительно катился обоз, орудия. Пехота уходила так же молча, как и вступала в город. Извозчичьи экипажи, собственные дрожки, телеги, двуколки скучивались на перекрестках. Это уходили с белогвардейцами те, кто связал с ними свою судьбу.

На углу Никольской и Спаса я видела, как ругался и рыдал Шемякин: у его брички отскочило колесо. Я ничего не сказала об этой встрече Косте, наоборот, ускорила шаг, свернув в другую, пустынную улицу. Я была уверена, что Шемякин от возмездия не уйдет.

Чувствовалось приближение конца в этом дымном ночном шествии, бегстве от наступающей народной армии. После я узнала, что в тот вечер был убит полковник у себя в штабе, а штаб подожжен. Это сделал Костя. Тетя Леля была бы довольна им. Никем не замеченные, дошли мы до набережной. На звонок вышел сам доктор. Костя отступил в тень большого дерева.

— Машенька! — воскликнул доктор и засуетился: — Я сейчас, сейчас- Он подумал, что маме сделалось худо и я пришла за ним. Я объяснила, в чем дело. Тихон Григорьевич недолго колебался.

— Пусть войдет, — сказал он.

У доктора Костя скрывался до прихода большевиков. А когда они вошли в город, он пошел и объявился. Его приняли на честное слово и даже назначили командиром одного из отрядов Красной Армии.

Тетю Лелю и четырех коммунистов хоронили с большой торжественностью, при огромном скоплении народа.

— Кого это так хоронят? — все спрашивала мама. Но я не сказала ей, пока она не поправилась. Она бы не перенесла тогда: слишком была слаба.

Белогвардейцев мама так и не видела — все время находилась без сознания — и потом удивилась, что они были.

Костя ушел на фронт и бился вместе с большевиками до конца гражданской войны. Ему посчастливилось сражаться под командованием Ворошилова. По окончании войны он оставался некоторое время в армии, а затем стал работать архитектором. Ведь это было его призвание. Видели Дворец культуры в Ленинском районе? Это по его проекту строили. Да, из него вышел незаурядный архитектор. Когда-нибудь в другой раз я расскажу, как мы с ним встретились много лет спустя…

Что касается меня, я выполнила завещание Лели. Я много и долго училась и теперь веду исследовательскую работу.

Каждый делает, что может, для того общества, ради построения которого жила и умерла Леля.

Оглавление

1

2

3

4