Мера отчаяния [Донна Леон] (fb2) читать онлайн

Донна Леон Мера отчаяния

Уильяму Дугласу

Di questo tradimento

Chi mai sarà l'autor?

Предательство такое

Кто мог бы совершить?

«Милосердие Тита»

Моцарт / Метастазио

1

Женщина медленно вышла на безлюдную кампо.^[1] Слева от нее возвышалось здание, на первом этаже которого располагался банк, — окна были забраны решетками. В это время в здании царили пустота и крепкий сон первых утренних часов. Она дошла до середины площади и встала перед ограждением из низко висящих железных цепей, окружавших памятник Даниэле Манину^[2] — человеку, посвятившему жизнь борьбе за свободу своего города. «Как символично», — подумала она.

За спиной послышался звук шагов, и она обернулась: полицейский с немецкой овчаркой. Пес с раскрытой, будто улыбающейся пастью выглядел слишком дружелюбным и молодым, чтобы представлять какую-либо реальную угрозу ворам. Если даже полицейскому и показалось странным, что женщина средних лет неподвижно стоит посреди кампо Манин в три часа пятнадцать минут пополуночи, он никак этого не выразил и удалился, занятый своим делом. Он засовывал прямоугольнички оранжевой бумаги в щели между косяками и дверями магазинов в подтверждение того, что прошел здесь с дозором и обнаружил все в целости и сохранности.

Когда полицейский с собакой пропали из виду, женщина перестала созерцать цепи вокруг памятника и подошла к большой витрине здания, высившегося в дальнем конце площади. Изнутри лился тусклый свет, в его лучах она разглядывала ценники, читала рекламные плакаты, объявление о том, что здесь принимаются кредитные карточки «Мастер Кард», «Виза» и «Америкэн Экспресс». На левом плече у нее висела синяя холщовая пляжная сумка. Она чуть склонилась к витрине, и сумка, увлекаемая тяжестью лежавшего в ней груза, переместилась вперед. Женщина опустила ее на землю, заглянула внутрь и сунула туда правую руку.

Но достать она ничего не успела: ее спугнул шум, раздавшийся сзади, — она отдернула руку и выпрямилась. Ложная тревога: всего лишь четверо мужчин и женщина, сошедшие, должно быть, с водного трамвайчика — вапоретто — маршрута № 1, останавливающегося у моста Риальто в три четырнадцать; теперь они брели через площадь, направляясь в какую-то другую часть города. Никто из них не обратил на женщину ни малейшего внимания. Они прошли мимо, поднялись по мосту, ведущему на Кале-делла-Мандола, и их шаги замерли вдалеке.

Она снова нагнулась, сунула руку в сумку и на сей раз достала оттуда большой камень — он долгие годы пролежал у нее в кабинете на письменном столе. Она привезла его с пляжа в штате Мэн, где проводила отпуск десять лет назад. Камень был размером с грейпфрут и идеально лег ей в ладонь на мягкий материал перчатки. Она взглянула на камень, приподняла руку, несколько раз подбросила его вверх-вниз, словно это был теннисный мячик и настал ее черед подавать. Она переводила взгляд с камня на витрину и обратно.

Женщина отошла от здания метров на десять и повернулась боком, по-прежнему глядя на витрину. Потом отвела правую руку назад на уровне головы и подняла левую для противовеса — точно так, как однажды летом показывал ей сын, пытаясь научить ее кидать по-мужски, а не по-женски. На мгновение ей показалось, что предстоящий бросок, вероятно, может стать поступком, который навсегда отделит ее прошлую жизнь от будущей, но она отогнала эту мысль, сочтя ее мелодраматичной и мелочной.

Рука женщины со всей силы устремилась вперед — она метнула камень и сделала шаг вперед, не справившись с инерцией, при этом невольно опустила голову, а потому осколки запутались в ее волосах и не причинили вреда.

Должно быть, камень попал в какую-то слабую точку в стекле — вместо небольшого отверстия он пробил в витрине треугольную брешь в два метра высотой и примерно такой же ширины в основании. Она дождалась, пока смолкнет звон осыпающихся осколков, но тут из дальней комнаты помещения, перед которым она стояла, раздалось пронзительное завывание сигнализации, вспоровшее утреннюю тишину. Она выпрямилась и с отсутствующим взглядом стряхнула осколки с пальто, потом потрясла головой, чтобы избавиться от стекла, застрявшего в волосах, — так, словно только что вынырнула из воды. Сделала шаг назад, подобрала сумку, повесила ее на плечо, а потом, ощутив внезапную слабость в коленях, отошла к памятнику и села на один из низких столбиков, державших тяжелые цепи.

Она не задумывалась, каким получится отверстие, но не ожидала, что оно будет таким огромным: сквозь него вполне мог пройти человек. От пролома к углам витрины бежали трещины; вокруг бреши стекло стало матовым, молочного цвета, однако острые края выглядели от этого не менее зловещими.

За ее спиной, в квартире на верхнем этаже, располагавшейся слева от банка, а потом и в той, что находилась прямо над помещением, откуда по-прежнему доносились завывания сигнализации, зажегся свет. Время шло, но женщина вела себя на удивление безразлично: случится то, что должно случиться, и неважно, как скоро здесь появится полиция. Однако звук раздражал ее. Этот резкий двухтактный вопль нарушал утренний покой. Но тут она подумала, что в этом и заключается смысл ее поступка: нарушить покой.

Повсюду распахивались ставни, трое жильцов выглянули в окна и торопливо скрылись, в одной квартире за другой зажигался свет — люди проснулись, поскольку сигнализация продолжала выть, сообщая всем, что в городе совершено преступление. Минут через десять на кампо прибежали двое полицейских, один из них держал в руке пистолет. Он подскочил к витрине и позвал через пробитую в ней брешь:

— Эй, кто там, выходи! Полиция!

Но реакции не последовало. Сигнализация орала по-прежнему.

Он снова позвал и, вновь не получив ответа, повернулся к своему напарнику — тот пожал плечами и покачал головой. Первый полицейский убрал пистолет в кобуру и сделал шаг к разбитой витрине. Над его головой открылось окно, и кто-то прокричал:

— Вы что, не можете выключить эту чертову штуку?!

Еще один разозленный голос начал вторить ему:

— Я хотел бы немного поспать!

Второй полицейский подошел к напарнику, и они вместе стали вглядываться в полумрак, царивший внутри помещения. Первый ногой сшиб длинные сталагмиты стекла, опасно торчавшие из основания витрины, они вместе пробрались внутрь и пропали. Прошло несколько минут, ничего не происходило. Затем свет в помещении погас, и одновременно умолк сигнал тревоги.

Полицейские вернулись в главный зал, один освещал себе путь фонариком. Они огляделись в поисках следов кражи или каких-нибудь еще разрушений, а потом вышли на площадь через дыру в витрине. И тут они заметили женщину, сидящую на каменном столбике.

Тот, что размахивал пистолетом, подошел к ней:

— Синьора, вы видели, что случилось?

— Да.

Другой полицейский, услышав ответ, приблизился к ним, радуясь, что свидетель нашелся так легко. Это ускорит дело, им не придется звонить во все двери и задавать вопросы. Сейчас они составят портрет подозреваемого и, распрощавшись с промозглой осенней сыростью, вернутся в теплое здание полицейского управления — квестуры, где напишут рапорт.

— Так что случилось? — повторил первый.

— Человек бросил в стекло камень.

— Как он выглядел?

— Это был не мужчина, — ответила она.

— Женщина? — вмешался второй, и она едва удержалась, чтобы не поинтересоваться: а что, разве существует какой-то третий вариант, о котором ей неизвестно? Но никаких шуток. Больше никаких шуток, по крайней мере до тех пор, пока все это не кончится.

— Да, женщина.

Первый взглянул на своего напарника и снова приступил к допросу:

— Как она выглядела?

— Лет сорок с небольшим, блондинка, волосы до плеч.

Ее волосы скрывал платок, так что полицейский сначала не понял.

— Как она была одета? — поинтересовался он.

— Желтовато-коричневое пальто, коричневые ботинки.

Он заметил цвет ее пальто, потом взглянул на обувь:

— Нам не до шуток, синьора. Мы хотим знать, как она выглядела.

Она пристально посмотрела на него, и при свете уличных фонарей он увидел в ее глазах отблеск какой-то тайной страсти.

— Я вовсе не шучу, офицер. Я сообщила вам, во что она была одета.

— Но вы описываете саму себя, синьора.

Внутренний датчик, срабатывавший при первых признаках мелодраматизма, помешал ей ответить: «Ты говоришь».^[3] Вместо этого она кивнула.

— Так это сделали вы? — спросил первый полицейский не в силах скрыть изумления.

Она еще раз кивнула.

Второй уточнил:

— Вы бросили камень в витрину?

Она кивнула в третий раз.

Полицейские, не сговариваясь, отошли подальше, туда, откуда она не могла их услышать, но по-прежнему не спускали с нее глаз. Они встали голова к голове и какое-то время переговаривались тихонько, потом один из них достал сотовый и позвонил в квестуру. Над ними распахнулось окно, оттуда высунулась какая-то фигура и тут же скрылась. Окно захлопнулось.

Полицейский говорил несколько минут, передавая начальству информацию о происшествии, сообщил, что виновный уже схвачен. Когда дежурный сержант велел привести «его» в квестуру, полицейский не стал поправлять. Он сложил телефон и убрал его в карман куртки.

— Даниэли приказал привести ее в квестуру, — сказал он напарнику.

— Это значит, что мне придется остаться здесь? — спросил тот, нисколько не скрывая раздражения, ведь ему придется торчать на холоде.

— Можешь подождать внутри. Даниэли сейчас позвонит владельцу. Думаю, он живет где-нибудь неподалеку. — Полицейский протянул телефон напарнику. — Звякни, если он не появится.

Тот взял телефон с улыбкой, стараясь быть любезным.

— Я его дождусь. Но в следующий раз подозреваемого повезу в квестуру я.

Первый улыбнулся и кивнул. Мир был восстановлен, и они подошли к женщине, не шелохнувшейся на всем протяжении их беседы: она сидела на столбике, разглядывая разбитую витрину и осколки, лежавшие перед ней полукругом как одноцветная радуга.

— Прошу следовать за мной, — сказал первый полицейский.

Она беззвучно встала со столбика и двинулась по узкой калле — так на венецианском диалекте называются улочки, — уходившей налево от здания с разбитой витриной. Ни один из полицейских не обратил внимания на то обстоятельство, что ей известно, как пройти в квестуру кратчайшим путем.

Они добрались туда за десять минут, за это время ни женщина, ни полицейский не проронили ни слова. Если бы кто-нибудь из редких прохожих, попавшихся им навстречу, пока они шли по осененной сном огромной площади Сан-Марко, а потом по узкой улочке, ведущей к каналу Сан-Лоренцо и к квестуре, обратил на них внимание, он увидел бы перед собой привлекательную, хорошо одетую женщину в сопровождении полицейского в форме. Странно встретить такую парочку в четыре часа утра, но быть может, ее дом обокрали или же ее сопровождают в квестуру опознать непутевого ребенка.

Их никто не ждал, так что сопровождающему пришлось долго жать на кнопку звонка, прежде чем в окне комнаты дежурного, справа от двери, показалось заспанное лицо молодого полицейского. Увидев их, он нырнул обратно, а через несколько секунд появился снова, натягивая на ходу форменную куртку, и открыл дверь, бормоча извинения.

— Меня не предупредили, что вы придете, Руберти, — сказал он.

Тот не стал слушать извинений и махнул рукой, отпуская его обратно в постель, поскольку еще помнил, каково это — быть новичком в полиции и как ему самому до смерти хотелось тогда спать.

Сопровождающий проводил женщину до лестницы на второй этаж, и они поднялись в комнату для младшего офицерского состава. Он открыл перед ней дверь, учтиво придержал, пока та заходила в комнату, последовал за ней внутрь и сел за стол. Выдвинув правый ящик, он вытащил толстую стопку каких-то бланков, швырнул их перед собой, взглянул на женщину и жестом предложил ей сесть напротив.

Пока она устраивалась поудобнее и расстегивала пальто, он заполнил верхнюю часть рапорта о задержании, обозначив дату, время, свое имя и звание. Когда дело дошло до графы «Преступление», он немного помедлил и записал в пустом прямоугольнике: «Вандализм».

Тут он поднял на задержанную глаза и в первый раз за все это утро разглядел ее как следует. Его поразило некое обстоятельство, никак не укладывавшееся в голове: все в ней — одежда, волосы, даже манера держаться, — выдавало уверенность в себе, свойственную лишь людям, имеющим деньги, много денег. «Боже, только бы она не оказалась сумасшедшей», — взмолился он про себя.

— У вас есть carta d'identità,^[4] синьора?

Она кивнула и полезла в сумку. У полицейского даже мысли не возникло, что опасно позволять женщине, только что арестованной за совершение преступления, рыться в огромной сумке — мало ли что она может оттуда достать.

Ее рука появилась из недр сумки, сжимая кожаное портмоне. Она вытащила из него бежевое удостоверение личности, открыла и положила на стол перед полицейским.

Он взглянул на фото, отметил, что его, должно быть, сделали некоторое время назад, когда она была просто настоящей красавицей. И тут увидел имя.

— Паола Брунетти? — спросил он с изумлением.

Она кивнула.

— Господи Иисусе! Жена комиссара Брунетти!

2

Когда зазвонил телефон, Брунетти лежал на пляже, положив руку на глаза, чтобы защитить их от песка, летевшего из-под ног танцующих бегемотов. То есть ему снилось, что он лежит на пляже. Несомненно, видение стало результатом ссоры, случившейся у них с Паолой несколько дней назад, а бегемоты — побочным эффектом его бегства от этой ссоры: он отправился к Кьяре в гостиную, и они вместе смотрели вторую часть «Фантазии».

Раздалось шесть звонков, прежде чем Брунетти сообразил, в чем дело, и перевернулся на бок, чтобы снять трубку.

— Si? — буркнул он, чувствуя себя неотдохнувшим после беспокойного сна, каким всегда спал после баталий с Паолой, если не удавалось прийти к согласию.

— Комиссар Брунетти? — раздался мужской голос.

— Un momento, — пробормотал Брунетти. Он положил трубку рядом с аппаратом и включил свет. Снова удобно устроился в постели, натянул одеяло на правое плечо и взглянул туда, где обычно лежала Паола, чтобы убедиться, что не потревожил ее. Ее сторона кровати оказалась пуста. Она наверняка в ванной или спустилась на кухню выпить воды, а может — если все еще переживает ссору, как и он, — стакан горячего молока с медом. Когда она вернется, он попросит прощения и за свои слова, и за этот телефонный звонок, даже если он ее не разбудил. Он потянулся и опять взял трубку.

— Слушаю. В чем дело? — спросил он, переворачиваясь на спину и всей душой надеясь, что звонят не из квестуры, чтобы поднять его с постели и отправить на место очередного преступления.

— У нас ваша жена, комиссар.

В голове у него помутилось, когда он услышал эту фразу: именно так похитители обычно начинают переговоры о выкупе.

— Что? — переспросил он, когда к нему вернулась способность соображать.

— У нас ваша жена, комиссар, — повторил незнакомец.

— Кто говорит? — выпалил он. В голосе его прозвучала плохо скрываемая ярость.

— Это Руберти, комиссар. — Последовала долгая пауза, и наконец собеседник добавил: — Я звоню из квестуры, синьор, сегодня ночью дежурю здесь вместе с Беллини.

— Так что вы там сказали про мою жену? — нетерпеливо перебил Брунетти, которого вовсе не интересовало, где находится Руберти и кто сегодня на дежурстве.

— Она… мы в квестуре, комиссар. В смысле, я в квестуре. А Беллини остался на кампо Манин.

Брунетти прикрыл глаза и прислушался к шуму, раздававшемуся откуда-то из дальней части дома. Нет, показалось.

— Что она там делает, Руберти?

Трубка молчала, затем Руберти произнес:

— Мы ее арестовали, комиссар. — Теперь молчал Брунетти, и полицейский добавил: — То есть я привел ее сюда, комиссар. Ее пока что не арестовали.

— Я хочу поговорить с ней, — потребовал Брунетти.

Наступило продолжительное молчание, потом он услышал голос Паолы:

— Чао, Гвидо.

— Паола, ты действительно в квестуре? — спросил он.

— Да.

— Значит, ты все-таки это сделала?

— Я же тебя предупреждала, — сказала Паола.

Брунетти прикрыл глаза и положил руку с трубкой на грудь. Сделал глубокий вздох, постарался сосредоточиться; снова поднес трубку к уху и произнес чуть ли не по слогам, стараясь быть как можно более убедительным:

— Скажи ему, что я подойду через пятнадцать минут. Молчи и ничего не подписывай. — И, не дожидаясь ответа, положил трубку и выбрался из постели.

Он быстро оделся, пошел на кухню и написал детям записку: они с Паолой отправились прогуляться, но скоро вернутся. Выйдя из квартиры, тихонько прикрыл за собой дверь и стал на цыпочках, словно вор, спускаться по лестнице.

Оказавшись на улице, он двинулся направо, стремительно, почти бегом; его душа полнилась яростью и страхом. Торопливо миновал пустой рынок, прошел по мосту Риальто, глядя в землю прямо перед собой и не видя ничего и никого на своем пути. Он вспоминал, как Паола гневно, страстно стукнула рукой по столу, так что подпрыгнули тарелки, а стакан с вином упал на пол. А он смотрел, как красная жидкость впитывается в скатерть, и удивлялся, почему этот вопрос до такой степени взбесил ее. И тогда, и даже сейчас — что бы она там ни натворила, несомненно, ее поступок стал результатом все того же гнева — он никак не мог понять, отчего ее выводит из себя зло, от которого они-то так далеки. За те двадцать лет, что они прожили в браке, он привык к припадкам ее гнева, смирился с тем, что, видя проявления политической или социальной несправедливости, она может взорваться, прийти в состояние неудержимого бешенства, но так и не научился предсказывать, что именно в очередной раз явится толчком, а потом уже оказывалось слишком поздно и успокоить ее не было никакой возможности.

Проносясь по кампо Санта-Мария-Формоза, он вспоминал кое-что из сказанного Паолой — она осталась глуха к его словам, когда он напомнил ей, что рядом дети, слепа к его изумлению перед ее реакцией.

— Это все потому, что ты мужчина, — прошипела она жестко, со злостью. А потом добавила: — Нужно сделать так, чтобы заниматься подобными вещами обходилось дороже, чем не заниматься. А до тех пор ничего не изменится. Мне наплевать, что в их деятельности нет ничего противозаконного. Это неправильно, и кто-то должен их остановить.

Как это часто случалось, Брунетти вскоре выкинул из головы ее яростные крики и обещание — а может, то была угроза — предпринять что-либо самой. И вот теперь, три дня спустя, он пожинает плоды своего безразличия, сворачивая на набережную Сан-Лоренцо и спеша в квестуру, где сидит Паола, арестованная за преступление, о намерении совершить которое она его предупреждала.

Брунетти впустил тот же самый молодой офицер, он отдал комиссару честь, когда тот вошел. Комиссар, не обращая на него внимания, устремился вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и вскоре оказался в комнате для младшего офицерского состава: Руберти возвышался за своим столом, Паола молча сидела напротив него.

Руберти встал, приветствуя начальника.

Брунетти кивнул. Он взглянул на Паолу, та ответила на его взгляд, но он не нашел, что ей сказать.

Он жестом велел Руберти садиться и, когда тот исполнил его приказание, проговорил:

— Расскажите мне, что случилось.

— Примерно час назад нам позвонили, комиссар. На кампо Манин сработала сигнализация, так что мы с Беллини отправились туда.

— Пешком?

— Да, комиссар.

Руберти молчал, и Брунетти кивком попросил его продолжать.

— Добравшись до площади, мы обнаружили разбитую витрину. Сигнализация трезвонила, как безумная.

— Откуда именно? — поинтересовался Брунетти, хотя ответ был ему известен.

— Из задней комнаты, комиссар.

— Да-да. Но из какого здания?

— Из туристического агентства, комиссар.

Видя реакцию Брунетти, Руберти снова умолк, и комиссару пришлось подтолкнуть его вопросом:

— А потом?

— Мы вошли в здание, сэр, и я выключил электричество, — объяснил он зачем-то. — Затем мы снова вышли на улицу и увидели на кампо женщину. Она как будто ждала нас, и мы спросили, не видела ли она, что случилось. — Руберти опустил глаза, на мгновение поднял их на Брунетти, взглянул на Паолу — оба молчали, и он продолжил: — Она сказала, что видела, кто это сделал, и, когда мы попросили ее описать преступника, ответила, что речь идет о женщине.

Он замялся, еще раз посмотрел на них обоих, но они по-прежнему молчали.

— Мы попросили ее описать ту женщину, и она стала описывать себя. Я указал ей на это, и она во всем созналась. Она разбила витрину, комиссар. Вот что случилось. — Он на минутку задумался и добавил: — То есть она прямо этого не сказала, комиссар. Но кивнула, когда я задал ей соответствующий вопрос.

Брунетти опустился на стул, стоявший справа от Паолы, и оперся руками о стол Руберти.

— Где Беллини? — спросил он.

— Он все еще там, комиссар. Дожидается приезда владельца.

— Как давно вы его там оставили? — спросил Брунетти.

Руберти взглянул на часы:

— Более получаса назад, комиссар.

— У него есть телефон?

— Да, комиссар.

— Позвоните ему, — приказал Брунетти.

Руберти потянулся к аппарату, но не успел набрать номер, как на лестнице раздались шаги, и в кабинет вошел Беллини. Он поздоровался с Брунетти и не выразил ровно никакого удивления, обнаружив комиссара в квестуре в такой час.

— Buon di,^[5] Беллини, — поприветствовал его Брунетти.

— Buon di, Commissario, — ответил офицер и взглянул на Руберти в надежде, что тот хотя бы намекнет ему, что происходит.

Руберти только и мог, что пожать плечами.

Брунетти потянулся через стол, заставленный стопками досье, и взял рапорт. Он разглядел аккуратный почерк Руберти, прочел время и дату, имя офицера, термин, каким Руберти охарактеризовал совершенное преступление. Больше в отчете ничего не было, никакого имени ни в графе «Задержанный», ни даже в графе «Допрашиваемый».

— Что сказала моя жена?

— Как я уже говорил, комиссар, она, в сущности, ничего не сказала. Просто кивнула, когда я спросил ее, она ли это сделала, — ответил Руберти и закончил согласно уставу: — комиссар, — заглушая вздох удивления, сорвавшийся с губ напарника.

— Думаю, вы неправильно истолковали ее слова, Руберти, — произнес Брунетти. Паола дернулась, словно собираясь что-то сказать, но Брунетти внезапно припечатал рапорт о задержании ладонью и смял его в плотный комок.

Руберти еще раз вспомнил то время, когда только начинал служить в полиции и падал с ног от недосыпа, не забыл он и то, как комиссар пару раз закрывал глаза на его грехи или ошибки молодости.

— Да, комиссар, вполне возможно, что я неправильно истолковал ее слова, — ответил он спокойно.

Брунетти взглянул на Беллини, тот кивнул, не слишком хорошо понимая происходящее, но точно зная, как нужно поступить.

— Хорошо, — сказал Брунетти и встал. Маленький шарик мятой бумаги, еще недавно бывший протоколом допроса, лежал у него в руке. Он сунул его в карман пальто. — А сейчас я отведу жену домой.

Руберти тоже вышел из-за стола и приблизился к Беллини. Тот сообщил:

— Владелец приехал на место происшествия, комиссар.

— Вы говорили ему что-нибудь?

— Нет, комиссар, только что Руберти вернулся в квестуру.

Брунетти кивнул и склонился над Паолой, не прикасаясь к ней. Она поднялась, опираясь на подлокотники кресла, но держалась от мужа на расстоянии.

— В таком случае, спокойной ночи, офицеры. Увидимся утром.

Оба полицейских отдали ему честь, Брунетти помахал им рукой и сделал шаг назад, чтобы пропустить Паолу к двери. Она прошла первой, Брунетти последовал за ней. Закрыл дверь, и они друг вслед за другом спустились по лестнице. Молодой офицер был на своем месте, открыл им дверь, услужливо придержал ее и кивнул Паоле, хотя понятия не имел, кто она такая. А потом, как и полагается, отдал честь шефу, выходившему из квестуры в промозглый венецианский рассвет.

3

Очутившись по ту сторону двери, Брунетти двинулся налево и свернул в первый же поворот. Там он остановился и дождался, пока Паола его нагонит. Они по-прежнему молчали, бредя рядом по пустынным калле, ноги сами вели их домой.

Когда они оказались на салиццада^[6] Сан-Лио, Брунетти наконец решился начать разговор, но не смог заставить себя сразу приступить к делу.

— Я оставил детям записку. На случай, если они проснутся.

Паола кивнула, но он старался не смотреть на нее и не заметил этого.

— Не хотел, чтобы Кьяра беспокоилась, — произнес он и, осознав, что его слова похожи на упрек и попытку заставить жену почувствовать себя виноватой, понял, что сожалений по этому поводу не испытывает.

— Я забыла, — сказала Паола.

Они вошли в подземный переход и сразу же вынырнули на кампо Сан-Бартоломео. Веселая улыбка статуи Гольдони сейчас казалась чрезвычайно неуместной. Брунетти поднял глаза на часы. Поскольку он родился в Венеции, он знал: к тому, что они показывают, нужно прибавлять час, значит, времени без малого пять — слишком поздно, чтобы снова ложиться спать. С другой стороны, чем заполнить часы, оставшиеся до того момента, когда можно будет с чистой совестью отправиться на работу? Он огляделся, но все бары были закрыты. Ему хотелось кофе, но еще больше — спокойно посидеть и поговорить.

Перейдя через мост Риальто, они свернули налево, потом направо, в подземный переход, тянувшийся вдоль Руга-Орефичи. Где-то в середине улицы как раз открывался бар, и они по молчаливому согласию заглянули в него. На прилавке высилась груда свежих сдобных булочек из pasticceria — кондитерской, все еще завернутых в белую бумагу. Брунетти заказал два эспрессо, проигнорировав булочки. Паола их даже не заметила.

Когда бармен поставил перед ними кофе, Брунетти насыпал обоим сахару и подвинул Паоле ее чашку по барной стойке. Бармен перешел к другому концу прилавка и начал по одной выкладывать булочки в стеклянную витрину.

— Ну, так что? — спросил Брунетти.

Паола сделала глоток, добавила еще пол-ложечки сахара и ответила:

— Я ведь предупреждала тебя, что сделаю это.

— Я иначе понял твои слова.

— Это как же?

— Мне показалось, ты утверждала, что все должны так поступить.

— Все должны так поступить, — повторила Паола, но в голосе ее уже не было прежней ярости.

— Не думал, что ты серьезно. — Брунетти взмахнул рукой, словно пытаясь этим жестом охватить все, что случилось до того, как они попали в бар.

Паола поставила чашку на блюдечко и в первый раз посмотрела ему прямо в глаза:

— Гвидо, мы можем поговорить?

Комиссар хотел было возразить, что именно этим они и занимаются, однако он слишком хорошо знал свою жену и понял, что она имеет в виду, поэтому просто кивнул.

— Три дня назад я рассказала тебе, чем они занимаются. — И, не давая ему возможности прервать ее, добавила: — А ты возразил мне, что в их деятельности нет ничего противозаконного, что таково их право, поскольку это — туристическое агентство.

Брунетти кивнул и, когда бармен подошел ближе, знаком попросил еще кофе. Тот отправился к аппарату, а Паола продолжила:

— Но ведь это неправильно. Ты это знаешь, я это знаю. Это мерзко — устраивать секс-туры, организовывать богатым — и не очень — мужчинам поездки в Таиланд и на Филиппины, чтобы они там насиловали десятилетних детей… — Он попытался возразить, но она вытянула вперед руку, останавливая его. — Я в курсе: сейчас данный вид деятельности незаконен. Но разве кого-нибудь арестовали? Осудили? Тебе известно столь же хорошо, как и мне: им достаточно лишь изменить текст рекламных сообщений, и бизнес продолжит существовать. «Радушный прием в отеле. Ласковое отношение местных жителей». Не говори мне, будто не знаешь, что означают подобные фразы. Бизнес остался прежним, Гвидо. И мне это отвратительно.

Брунетти по-прежнему молчал. Официант принес им еще две чашки кофе и убрал ненужную посуду. Дверь открылась, в помещение ворвался порыв влажного ветра, вслед за ним вошли двое мужчин плотного телосложения. Официант устремился к ним.

— Я говорила тебе, что это неправильно и что их нужно остановить.

— Думаешь, ты сможешь?

— Да, — ответила она и, предупреждая любой его вопрос или возражение, продолжила: — Не я одна, не только здесь, в Венеции, разбив витрину в туристическом агентстве на кампо Манин. Но если б все женщины Италии ночью вышли на улицу с камнями и разбили окна во всех туристических агентствах, организовывающих секс-туры, тогда очень скоро в Италии этот бизнес перестал бы существовать. Разве не так?

— Это риторический вопрос? — поинтересовался он.

— Нет, просто вопрос, — ответила она.

На сей раз сахар в кофе положила Паола.

Брунетти выпил свою чашку и только потом заговорил:

— Ты не можешь так вести себя, Паола. Ты не можешь вот так разбивать окна в фирмах, делающих то, что, по твоему мнению, они не должны делать, и в магазинах, продающих то, что, как тебе кажется, они не должны продавать. — Прежде чем она успела вставить слово, он спросил: — Помнишь, как церковь пыталась запретить продажу противозачаточных средств? Как ты на это отреагировала? Если ты не помнишь, я напомню: было то же самое — крестовый поход против явления, которое ты понимала как зло. Но в тот раз ты была на другой стороне, ты была против людей, поступавших так, как ты сейчас считаешь вправе поступать, когда пытаешься помешать другим делать то, что тебе кажется неправильным. Более того, ты думаешь, будто это твоя обязанность. — Он почувствовал, как поддается гневу, наполнявшему его с того самого момента, как он встал с постели, мчавшемуся вместе с ним ранним осенним утром по улицам города и теперь стоявшему рядом в этом тихом баре.

— Это одно и то же, — продолжал он. — Ты решаешь, будто что-то неправильно, а потом начинаешь мнить себя чуть ли не Богом, словно ты — единственная, кто может это остановить, единственная, кому открыта истина в последней инстанции.

Он подумал, что тут она обязательно что-нибудь вставит, но Паола промолчала, и он вновь заговорил, не в силах совладать с собой:

— И эта история — отличное тому подтверждение. Чего ты хочешь? Чтобы твою фотографию напечатали на первой странице «Газеттино» с подписью «Великая защитница маленьких детей»? — Сознательным усилием воли он прекратил словоизлияния. Порылся в кармане, подошел к бармену и заплатил за кофе. Потом открыл дверь и придержал ее перед Паолой.

Оказавшись на улице, она двинулась налево, сделала несколько шагов, остановилась и подождала, пока он подойдет поближе.

— Вот, значит, как ты это представляешь? Думаешь, все, чего я хочу, — это привлечь к себе внимание?

Брунетти прошел мимо, не ответив на ее вопрос.

Она окликнула его сзади, в первый раз за весь разговор повысив голос:

— Это так, Гвидо?

Он остановился и обернулся. Ее обогнал мужчина, толкавший перед собой тележку с перевязанными веревкой пачками газет и журналов. Брунетти подождал, пока он пройдет, и ответил:

— Да. Отчасти.

— И насколько велика эта часть? — язвительно поинтересовалась она.

— Я не знаю. Затрудняюсь разделить.

— Ты думаешь, именно по этой причине я так поступила?

Он ответил, поддавшись раздражению:

— Почему твои поступки непременно должны иметь смысл, Паола? Господи, ну почему все, что ты делаешь, читаешь, говоришь, надеваешь, ешь, обязательно наполнено глубоким значением?

Она долго молча глядела на него, потом опустила голову и пошла прочь, по направлению к дому.

Он догнал ее:

— Что это означает?

— О чем ты?

— Этот взгляд.

Она остановилась, вновь посмотрела на него и сказала:

— Иногда я спрашиваю себя, куда подевался тот мужчина, за которого я вышла замуж.

— А это что значит?

— Это значит, что, когда я выходила за тебя, Гвидо, ты верил во все то, над чем сейчас смеешься. — И прежде, чем он успел спросить ее, что она имеет в виду, она сама ответила: — В справедливость, правду, в возможность решить, что правильно, а что нет.

— Я по-прежнему во все это верю, Паола, — возразил он.

— Теперь ты веришь в закон, Гвидо, — проговорила она мягко, словно беседовала с ребенком.

— Именно, — согласился он, повышая голос, не обращая ни малейшего внимания на все густеющую толпу прохожих, спешивших мимо, — близился час открытия продуктовых лавок. — Послушать тебя, так моя работа глупа и грязна. Ради бога, ведь я — полицейский. Я должен подчиняться закону и претворять его в жизнь! — Он почувствовал, как его вновь охватывает ярость при мысли о том, что долгие годы она недооценивала и отрицала важность его работы.

— В таком случае зачем же ты солгал Руберти? — спросила она.

Ярость его улетучилась.

— Я не лгал.

— Ты сказал ему, что произошло недоразумение, что он неверно истолковал мои слова. Однако он знает, и ты тоже знаешь, и тот, второй полицейский, знает, что означали мои слова и что конкретно я совершила.

Он промолчал, и она подошла ближе:

— Я нарушила закон, Гвидо. Я разбила им витрину и сделаю это снова. И я буду бить им стекла до тех пор, пока твой закон, драгоценный закон, которым ты так гордишься, чего-нибудь не предпримет — либо по отношению ко мне, либо к ним. Потому что я не намерена позволить им продолжать заниматься их грязным делом.

Не сдержавшись, он протянул руки и схватил ее за локти. Но вместо того, чтобы притянуть ее к себе, сам сделал шаг ей навстречу, потом обнял, прижимая ее лицо к своей шее. Поцеловал в макушку и зарылся лицом ей в волосы. И вдруг отпрянул, прижимая ладонь к губам.

— Что такое? — вскрикнула она испуганно.

Брунетти отнял руку, на ней была кровь. Он потрогал губу и ощутил что-то твердое и острое.

— Нет, дай я, — сказала Паола, наклоняя его лицо вниз, к себе. Она сняла перчатку и двумя пальцами дотронулась до его губы.

— Что? — спросил он.

— Осколок.

Он почувствовал мгновенную резкую боль, а затем она осторожно поцеловала его в нижнюю губу.

4

По дороге домой они зашли в pasticceria и купили большую коробку сдобных булочек — якобы для детей, но зная, что делают друг другу нечто вроде праздничного подарка по случаю примирения, неважно, насколько прочным оно окажется. Первым делом, вернувшись домой, Брунетти выкинул записку, оставленную на кухонном столе, глубоко зарыл ее в пластиковый мешок с мусором, стоявший под раковиной. Прошел по коридору в ванную, тихо-тихо, поскольку дети все еще спали, долго стоял под душем, надеясь смыть с себя беды, столь неожиданно и столь рано явившиеся к нему этим утром.

К тому времени, как он, побрившись и одевшись, вернулся на кухню, Паола уже была в пижаме и клетчатом фланелевом халате, таком старом, что оба они успели забыть, откуда он взялся. Она сидела за столом, читала журнал и макала булочку в большую кружку caffè latte — кофе с молоком, словно только недавно пробудилась после долгого и спокойного ночного сна.

— Полагаю, я должен войти, поцеловать тебя в щеку и сказать: «Buon giorno, саrа,^[7] хорошо ли ты спала?» — увидев ее, проговорил он без тени сарказма в голосе и в мыслях. Быть может, он пытался сделать так, чтобы оба они забыли о ночном происшествии, понимая, что это невозможно. Или хотя бы отсрочить последствия Паолиного поступка — очередной неизбежный спор, ведь ни один не мог принять позицию другого.

Она подняла на него глаза, задумалась над его словами и улыбнулась, подумав, что и она с радостью отложит дискуссию на потом.

— Ты придешь сегодня обедать домой? — спросила она, вставая и отправляясь к плите, чтобы налить кофе в широкую чашку. Добавив горячего молока, она поставила чашку на стол туда, где он обычно сидел.

Опускаясь на стул, Брунетти подумал, в какое странное положение они попали и — что еще более странно — с какой готовностью оба приняли его. Ему доводилось читать о Рождественском перемирии, объявленном на Западном фронте в 1914 году: немцы вылезали из окопов, переходили линию фронта, угощали своих противников, Томми, сигаретами и давали огоньку, британцы помахивали Гансам руками и улыбались им. Массированные бомбардировки положили конец братанию. Брунетти тоже не видел возможности продолжительного перемирия с женой. Однако он наслаждался ситуацией пока мог, поэтому, положив в кофе сахар и взяв в руку булочку, ответил:

— Нет, мне придется ехать в Тревизо, побеседовать со свидетелем ограбления банка на кампо Сан-Лука, совершенного на прошлой неделе.

Ограбление банка было в Венеции явлением довольно необычным, а посему вполне годилось в качестве сюжета для светского разговора. Брунетти рассказал Паоле то немногое, что стало известно полиции, хотя весь город уже наверняка прочел подробности в газетах: три дня назад вооруженный молодой человек вошел в здание банка, потребовал денег, получил их и, держа награбленное в одной руке, а пистолет в другой, преспокойно скрылся в направлении Риальто. С камеры, спрятанной под потолком, полиции удалось получить лишь весьма расплывчатое изображение, но и его оказалось достаточно, чтобы опознать в преступнике брата одного из местных жителей, про которого поговаривали, что у него крепкие связи с мафией. Когда грабитель проник в банк, его лицо до глаз было закутано шарфом, но на выходе юноша снял его, и человек, столкнувшийся с ним в дверях, смог довольно хорошо разглядеть лицо преступника.

Pizzaiolo^[8] из Тревизо, направлявшийся в банк, чтобы внести платеж по ипотеке, как следует разглядел грабителя, отчего Брунетти надеялся, что свидетель сможет узнать молодого человека среди фотографий подозреваемых, подготовленных полицией. Этого будет достаточно для ареста, а быть может, и для суда. Именно к нему Брунетти и направлялся в то утро.

Они услышали, как в спальне открылась дверь, а потом раздались шаркающие шаги Раффи. Эта заплетающаяся походка была им хорошо знакома — парень сонно поплелся в ванную.

Брунетти взял еще одну булочку, удивляясь, что так проголодался в этот час: он никогда не хотел есть с утра и потому не завтракал. Ожидая новых звуков со стороны детских спален, они старательно запивали булочки кофе.

Брунетти как раз расправлялся с очередной, когда открылась еще одна дверь. Через несколько мгновений по холлу проковыляла Кьяра, она вошла в кухню, одной рукой протирая глаза, словно сами они не желали открываться и она пыталась помочь им в этом нелегком деле. Не произнеся ни звука, она босиком прошлепала по кухне и взгромоздилась на колени к Брунетти. Обняв его одной рукой за спину, она опустила голову отцу на плечо.

Брунетти обнял ее обеими руками и поцеловал в макушку.

— Ты в таком виде сегодня пойдешь в школу? — спросил он будничным тоном, изучая рисунок на ее пижаме. — Очень мило. Уверен, твоим одноклассникам понравится. Воздушные шарики. Это признак хорошего вкуса — воздушные шарики. Я бы даже сказал, здесь присутствует некий шик. Любой двенадцатилетний ребенок позавидует такому модному нововведению.

Паола опустила голову и погрузилась в чтение журнала.

Кьяра поерзала у Брунетти на коленях и отодвинулась, рассматривая пижаму. Не успела она и рта раскрыть для ответа, как в кухне показался Раффи. Он подошел к матери, нагнулся и поцеловал ее, после чего отправился к плите и налил себе чашку кофе из рассчитанной на шесть порций кофеварки. Добавив горячего молока, он вернулся к столу, сел и произнес:

— Надеюсь, ты не против, что я воспользовался твоей бритвой, papà?

— С какой целью? — спросила Кьяра. — Чтобы ногти подстричь? Ведь на твоем лице не растет ничего такого, что требует вмешательства бритвы. — Проговорив это, она отодвинулась от Раффи на безопасное расстояние и поплотнее прижалась к Брунетти, который в наказание за дерзость ущипнул ее через толстую фланель пижамы.

Раффи неохотно потянулся к ней через стол, но по дороге завис над грудой булочек и взял одну. Обмакнув ее в кофе, откусил огромный кусок.

— Откуда взялись булочки? — поинтересовался он. Но никто не ответил, и Раффи, повернувшись к Брунетти, спросил: — Ты выходил на улицу?

Брунетти кивнул, поставил Кьяру на пол и поднялся со стула.

— А газеты тоже принес? — проговорил Раффи с набитым ртом.

— Нет, — ответил Брунетти, направляясь к двери.

— Как это?

— Забыл, — солгал комиссар своему единственному сыну.

Он быстро прошествовал в холл, надел пальто и вышел из дома.

Оказавшись на улице, Брунетти двинулся в сторону Риальто, по ставшей за долгие годы столь знакомой дороге в квестуру. По утрам во время прогулки он частенько испытывал особое удовольствие от своих наблюдений: абсурдного газетного заголовка, орфографической ошибки в надписи на дешевой майке, одной из тех, что висели в павильонах рынка по обеим сторонам дороги, от того, что какие-нибудь фрукты или овощи впервые за сезон появлялись на прилавках. Но сегодня он ни на что не обращал внимания, пробираясь по рынку, шагая по мосту и сворачивая в первую из узких улочек, которые вели его к квестуре и к работе.

Значительную часть времени по дороге он размышлял о Руберти и Беллини, о том, станет ли преданность начальнику, всегда относившемуся к ним по-доброму, достаточным для них основанием, чтобы нарушить свой долг перед государством. Он счел, что станет, а потом вдруг осознал: ведь подобные рассуждения весьма близки к шкале ценностей, лежавшей в основе поведения Паолы. Тогда Брунетти заставил себя прекратить думать обо всем этом и вспомнил о предстоящем ему тяжелом испытании — девятом по счету «convocation du personnel»^[9], которые непосредственный начальник Брунетти, вице-квесторе Джузеппе Патта, затеял устраивать после тренинга, проводившегося в штаб-квартире Интерпола в Лионе. На беду всего личного состава, Патте не так давно довелось принять в нем участие.

Там, в Лионе, Патта «приобщался к культуре» наций, входящих ныне в Евросоюз: к французскому шампанскому и трюфелям, к датской ветчине, английскому пиву и какому-то очень старому испанскому бренди. Параллельно он изучил многочисленные способы ведения дел, имеющиеся в распоряжении бюрократов из разных стран. По окончании тренинга Патта вернулся в Италию с чемоданами, набитыми копченым лососем и ирландским маслом, с головой, полной новых, прогрессивных идей касательно того, как нужно организовывать работуподчиненных. Первым и пока что единственным нововведением, доведенным до сведения сотрудников квестуры, стали еженедельные «convocations du personnel» — бесконечные собрания, в ходе которых сотрудникам предлагались на рассмотрение крайне занудные вопросы, дабы служащие обсудили их, разложили по полочкам и тут же о них забыли.

Когда эти собрания только-только входили в практику, два месяца назад, Брунетти, как и большинство его коллег, не сомневался, что через неделю или две о них никто уже и не вспомнит, но сегодня уже девятое, и конца им не видно. На второе собрание он принес газету, но его одернул лейтенант Скарпа, личный помощник Патты, несколько раз поинтересовавшийся у Брунетти: неужели ему до такой степени безразлично происходящее в городе, что он намерен читать газету во время обсуждения? Тогда комиссар попытался переключиться на книги, но так и не нашел достаточно маленького формата, чтобы они умещались в сложенных лодочкой руках.

Спасение, как это часто случалось в последние годы, принесла синьорина Элеттра. В то утро, когда должно было пройти пятое собрание, за десять минут до начала, она пришла в кабинет Брунетти и без каких бы то ни было объяснений потребовала у него десять тысяч лир.

Он протянул ей деньги, взамен она вручила ему двадцать монет по пятьсот лир с медной серединкой. В ответ на его вопросительный взгляд она выдала ему маленькую карточку, чуть больше, чем коробка от компакт-диска.

Он посмотрел на карточку и заметил, что она разделена на двадцать пять квадратиков одинакового размера, в каждом значились слово или выражение, напечатанные мелким шрифтом. Ему пришлось поднести бумагу близко-близко к глазам, чтобы прочесть кое-какие из них: «максимизация», «приоритетный», «размещать на периферии», «контактировать», «интерфейс», «вопрос на повестке дня» и прочие бессмысленные новомодные слова-паразиты, в последние годы наводнившие язык.

— Что это? — поинтересовался он.

— Лото, — лаконично ответила синьорина Элеттра, но тут же объяснила: — В него играла моя мать. Нужно только дождаться, пока кто-нибудь назовет одно из слов, напечатанных на вашей карточке — все карточки разные — и накрыть его монетой. Первый, кто закроет пять квадратов, расположенных в одной строчке, выиграл.

— Что выиграл?

— Деньги других игроков.

— Каких других игроков?

— Вы сами увидите, — только и успела она сказать, и их позвали на собрание.

С того самого дня новомодное мероприятие стало вполне терпимым явлением, по крайней мере для тех, у кого были карточки. В первый день в игре участвовали только Брунетти, синьорина Элеттра и еще один комиссар — женщина, только что вернувшаяся из декретного отпуска. Но потом карточки стали появляться на коленях или в блокнотах у всё большего числа участников собрания, и каждую неделю Брунетти с интересом вычислял вновь присоединившихся, находя в этом ничуть не меньшее развлечение, чем в выигрыше. Слова всякий раз были новые, обычно их подбор отражал перемены в лексиконе Патты и в его настроениях: то потуги вице-квесторе на светскость и разглагольствования о «диалоге культур» — этот термин тоже появился на карточке, — то его попытки пользоваться выражениями из неизвестных ему языков — так в арсенале игры возникли «вуду-экономика», «пирамидная схема» и немецкий термин «Wirtschaftlicher Aufschwung» — подъем экономики.

Брунетти пришел в квестуру за полчаса до начала собрания. Когда он появился, ни Руберти, ни Беллини не было на месте: их дежурство окончилось, и совсем другой офицер по его просьбе выдал ему отчет о преступлениях, совершенных за ночь. Он стал просматривать страницы с деланным безразличием: кража в районе Дорсодуро, в доме, хозяева которого уехали в отпуск, драка в баре на Санта-Марта между матросами с турецкого грузового корабля и членами экипажа греческого пассажирского лайнера. Троих увезли на «скорой помощи» в больницу Джустиниано, у одного была сломана рука, но обвинения никому не предъявляли, так как обоим судам предстояло днем отправляться в плавание. Витрину туристического агентства разбили камнем, но никого не арестовали в связи с этим происшествием, свидетелей тоже не нашлось. Кроме того, взломали круглосуточный аппарат для продажи презервативов, расположенный перед аптекой в Каннареджо, — вероятно это сделали при помощи отвертки; по подсчетам владельца аптеки, оттуда украли семнадцать тысяч лир. И шестнадцать упаковок презервативов.

Наконец собрание началось и на этот раз обошлось без сюрпризов. В начале второго часа вице-квесторе Патта заявил, что полиция должна получить доступ к компьютеризированной документации многочисленных некоммерческих организаций города, чтобы убедиться в их непричастности к отмыванию денег. После этих слов синьорина Элеттра сделала чуть заметное движение правой рукой, взглянула через стол на Вьянелло, улыбнулась и очень тихо проговорила:

— Бинго.

— Прошу прощения, синьорина? — Вице-квесторе чувствовал: в последнее время на собраниях что-то происходит и безуспешно пытался понять, что именно.

Она посмотрела на вице-квесторе, улыбнулась еще шире и сказала:

— Динго, вице-квесторе.

— Динго? — переспросил он, глядя на нее поверх очков-половинок, которые надевал во время собраний.

— Организация по защите животных, вице-квесторе, которая расставляет в магазинах ящики для сбора пожертвований бездомным зверушкам. «Динго» — некоммерческая организация. Ею тоже нужно будет заняться.

— В самом деле? — произнес Патта с подозрением, будто ожидал совсем не такого ответа.

— Мне бы не хотелось, чтоб мы про них забыли, — пояснила она.

Тут Патта увлекся перебиранием бумаг, лежавших перед ним, и собрание продолжилось. Брунетти, опираясь подбородком на руку, смотрел, как шестеро сотрудников складывают перед собой небольшие столбики из монет. Лейтенант Скарпа тоже внимательно за ними наблюдал, но карточки, которые они до сих пор старательно загораживали руками, блокнотами и кофейными чашками, исчезли, остались только монеты. Собрание утомительно тянулось еще целых полчаса.

Когда сотрудники, сидевшие в комнате, уже дозрели, чтобы поднять мятеж — а большинство из них было вооружено, — Патта снял очки и устало положил их на бумаги.

— Кто-нибудь хочет еще что-нибудь сказать? — спросил он.

Если среди присутствующих и был желающий высказаться, он воздержался — несомненно, его испугала мысль об оружии, — и собрание закончилось.

Патта ушел в сопровождении Скарпы. Сотрудники подвинули свои столбики монет поближе к синьорине Элеттре. С ловкостью крупье она сгребла их все в карман и встала, давая тем самым понять, что собрание действительно закончено.

Брунетти поднимался по лестнице вместе с ней; он испытывал какое-то странное веселое удовольствие, слушая, как звенят монетки в кармане ее серебристо-серого пиджака.

— Компьютеризированный? — спросил он, пытаясь осознать это слово.

— Компьютерный сленг, — пояснила она.

— Компьютеризированный, — повторил он. — Значит, есть глагол «компьютеризировать»?

— Да, комиссар, полагаю, что так.

— Но ведь его не было, — сказал Брунетти, вспоминая, что совсем недавно у слова «компьютер» вообще не было производных.

— Люди любят придумывать новые слова, комиссар. Особенно американцы.

— Придумывать? Вот так, по собственному желанию? Просто берут — и придумывают?

— Да, комиссар.

— А-а, — выдохнул Брунетти.

На первой лестничной площадке он кивком попрощался с ней, и она отправилась в свой маленький кабинет, располагавшийся в передней части здания, рядом с кабинетом Патты.

Брунетти стал подниматься выше, размышляя о том, как свободно некоторые люди ведут себя в отношении языковых норм. Прямо как Паола с законом.

Брунетти вошел в кабинет и закрыл дверь. Попытавшись заняться чтением бумаг, скопившихся на его столе, он вынужден был признать, что обречен постоянно возвращаться мыслями к Паоле и к событиям сегодняшней ночи. Они не смогут решить эту проблему, не смогут от нее освободиться, если не поговорят обо всем откровенно. Но воспоминания о ее дерзком поступке вызывали у него такой гнев, что он понимал: пока что он не способен обсуждать с ней случившееся.

Он выглянул в окно, не обнаружил там ничего интересного и попытался разобраться в истинной причине своего негодования. Ее поведение, если б ему не удалось замять дело, могло поставить под угрозу его работу и карьеру. Окажись на дежурстве не Руберти и Беллини, беспрекословно согласившиеся стать его соучастниками, а кто-нибудь другой, эта история вскоре появилась бы во всех газетах. Огромное множество журналистов — Брунетти несколько минут составлял в уме список фамилий — с восторгом растрезвонили бы о том, что жена комиссара оказалась преступницей. Он повторил про себя эту фразу, представив ее в качестве заголовка, напечатанного крупным шрифтом на первой полосе.

Пока она больше ничего предпринимать не станет. Он вспомнил, как обнял Паолу и почувствовал ее страх. Быть может, этот поступок — проявление настоящего насилия, хотя и заключавшегося лишь в покушении на чужую собственность, покажется ей достаточным выражением протеста против несправедливости. А может, она осознает, что из-за ее действий Брунетти рискует карьерой. Он взглянул на часы и понял, что времени остается ровно столько, чтобы добраться до вокзала и вскочить в поезд до Тревизо. При мысли о том, что у него есть возможность заняться таким простым и ясным делом, как ограбление банка, Брунетти испытал радостное облегчение.

5

Возвращаясь в конце дня из Тревизо, Брунетти чувствовал, что не добился успеха, хотя свидетель и опознал по фотографии типа, по мнению полиции фигурировавшего на записи видеокамеры, и заявил, что готов свидетельствовать против него. Сознавая, что таков его долг, Брунетти объяснил, кем является подозреваемый, и рассказал свидетелю о том, что, если тот согласится дать показания, это может навлечь на него большие неприятности. К великому удивлению комиссара, синьор Яковантуоно, работавший поваром в пиццерии, вовсе не беспокоился на этот счет: казалось, ему все равно. Он видел, как произошло ограбление. Он узнал на фотографии человека, обвиняемого в его совершении. Потому его обязанность гражданина — дать показания против преступника, какие бы опасности ни угрожали ему самому или его семье. Заверения Брунетти, что полиция обеспечит им надежную защиту, пожалуй, даже озадачили свидетеля.

Еще более удручающим выглядел тот факт, что синьор Яковантуоно был родом из Салерно, а следовательно, принадлежал к тем самым преступно настроенным южанам, чье присутствие здесь, на севере, как принято думать, расшатывает устои общества.

— Но, комиссар, — настаивал свидетель, выговаривая слова с сильным акцентом, — если мы не будем бороться с этими людьми, что за жизнь будет у наших детей?

Брунетти никак не мог избавиться от эха речей честного повара; у него появились опасения, что отныне его постоянно будет преследовать лай воображаемых гончих, сидевших доныне на привязи на задворках его совести и освободившихся благодаря ночному «подвигу» Паолы. Темноволосому pizzaiolo из Салерно все представлялось ясным и однозначным: человек совершил зло, теперь его, Яковантуоно, долг — сделать все возможное, чтобы этот человек был наказан. Несмотря на предупреждение об опасности, он остался непреклонен в своем желании совершить то, что считал правильным.

За окном поезда проносились спящие поля венецианских пригородов, и Брунетти спрашивал себя: почему синьору Яковантуоно все кажется таким простым, а ему, Брунетти, таким сложным? Быть может, тот факт, что грабить банки незаконно, отчасти облегчал решение задачи. В конце концов, ведь общество выработало на этот счет определенные правила. Однако ни один закон не запрещал продавать билеты в Таиланд или на Филиппины, и не было ничего противозаконного в покупке такого билета. Закон также не интересовало, чем турист намерен заниматься, прибыв в пункт назначения. Это как с богохульством: законы, предписывающие наказание за него, вроде бы имеются где-то в особом пограничном юридическом пространстве, но реальных доказательств их существования не было и нет.

Последние несколько месяцев итальянские газеты и журналы стали публиковать статьи, в которых эксперты всех мастей анализировали международный секс-туризм с точки зрения статистики, психологии, социологии, — этакий «научный» подход прессы к «клубничке». Брунетти вспомнил, что в некоторых изданиях даже печатались фотографии неполовозрелых девочек, маленькие личики были затушеваны при помощи какой-то компьютерной программы. Подписи сообщали, что они работают в камбоджийском борделе. При виде их нераспустившихся грудей душа наполнялась негодованием.

Однако помимо газетных публикаций он читал отчеты Интерпола о сексуальном рабстве и знал, что разница в цифрах — это относилось как к клиентам, так и (он не мог подобрать другого слова) к жертвам — достигала полумиллиона. Он предпочитал верить в наименьшую из них: если смириться с наибольшей — жить не хочется.

Ярость Паолы вызвала самая последняя статья — кажется, она появилась в «Панораме». Первые воинственные ноты прозвучали в голосе жены две недели назад, когда она прокричала из кабинета:

— Bastardi!^[10] — Это слово воскресным днем разрушило мир в семье.

Теперь же Брунетти боялся, что произошли гораздо более серьезные перемены.

Ему не пришлось заглядывать к ней в комнату: она как фурия вылетела оттуда в гостиную, сжимая в правой руке сложенный трубочкой журнал, и без каких-либо предисловий выпалила:

— Послушай-ка, что тут пишут, Гвидо! — Паола развернула журнал, расправила страницы о колено, выпрямилась и начала читать: — «Педофил, как следует из семантики этого слова, — это тот, кто, вне всяких сомнений, любит детей». — Она остановилась и посмотрела на него через всю комнату.

— А насильники, судя по всему, любят женщин? — спросил Брунетти.

— Ты можешь в это поверить? — воскликнула Паола, проигнорировав его ироническое замечание. — Один из ведущих журналов страны — и печатает подобное дерьмо! Одному Богу известно, как такое возможно! — Она взглянула на страницу и добавила: — Автор при этом преподает социологию. Господи, у этих людей совести нет, что ли? Когда же, наконец, хоть кто-нибудь в этой отвратительной стране признается, что мы сами несем ответственность за свои поступки, вместо того чтоб обвинять общество или, не дай бог, жертву?

Брунетти никогда не умел отвечать на подобные вопросы, поэтому не стал и пытаться. Вместо этого он попросил ее рассказать, что еще написано в статье.

И она поведала ему следующую историю, хотя гнев ее нисколько не уменьшился оттого, что пришлось собраться с мыслями и четко изложить суть дела. Как и положено обзорной статье, эта содержала в себе упоминание всех знаменитых на сегодняшний день мест: Пномпеня, Бангкока, Манилы, после чего автор перемещался поближе к дому и описывал недавние происшествия в Бельгии и Италии. Но ее возмутил тон, и Брунетти вынужден был признать, что ему он тоже отвратителен: начав с оглушительного утверждения, дескать, педофилы любят детей, социологический обозреватель журнала с полной серьезностью объяснял, что это общество с его вседозволенностью толкает людей на подобные вещи. А одной из причин, как компетентно заявлял эксперт, является сексуальная привлекательность детей. Ярость помешала Паоле продолжить чтение.

— Секс-туризм, — процедила она сквозь зубы, столь плотно сжатые, что Брунетти видел, как напряглись на ее шее сухожилия. — Господи, подумать только, как это просто: купить билет, заказать тур и отправиться насиловать десятилетних детей! — Она швырнула журнал на спинку дивана и вернулась в свой кабинет. В тот же день, после обеда, Паола придумала способ, как остановить эту индустрию.

Брунетти поначалу показалось, что она шутит, и теперь, оглядываясь на события двухнедельной давности, он с испугом подумал: может, именно его нежелание воспринимать слова Паолы всерьез подлило масло в огонь и заставило ее сделать решительный шаг от слов к делу. Он вспомнил, как спросил ее со снисходительной иронией, намерена ли она в одиночку пресечь целый бизнес.

— Но ведь это незаконно, — увещевал Брунетти жену.

— Что незаконно?

— Бить камнями витрины, Паола.

— А насиловать десятилетних детей — законно?

Брунетти тогда ушел от разговора и теперь вынужден был признать: все случилось потому, что он не нашел ответа на ее вопрос. Получалось, что где-то в мире нет ничего незаконного в изнасиловании десятилетнего ребенка, зато здесь, в Венеции, незаконно разбивать стекла камнями, а его работа заключается в том, чтобы люди этого не делали, и арестовывать тех, кто это себе позволяет. Поезд подошел к станции, замедлил ход и остановился. В руках многих пассажиров, сходивших на платформу, были букеты цветов, завернутые в бумагу, и Брунетти вспомнил, что сегодня первое ноября — День поминовения усопших, когда большинство итальянцев ходит на кладбище и кладет цветы на могилы своих близких. Он чувствовал себя таким несчастным, что мысль об умерших родственниках принесла ему облегчение: он на время отвлекся от тяжелых размышлений. Он не пойдет на кладбище. Он вообще редко туда ходил.

Брунетти решил не возвращаться в квестуру, а сразу отправился домой. Он брел по городу, оставаясь слепым и глухим к его красотам, перебирая в голове разговоры и споры, которые предшествовали решению Паолы.

У нее была привычка расхаживать туда-сюда, пока чистит зубы: бродить по квартире, заходить в спальню. Поэтому он нисколько не удивился, увидев ее три дня назад вечером в дверях спальни с зубной щеткой в руке. Она сказала без каких-либо объяснений:

— Я это сделаю.

Брунетти знал, что она имеет в виду, но не поверил ей, поэтому лишь взглянул на нее и кивнул. На этом все и кончилось, по крайней мере, до тех пор пока звонок Руберти не разбудил его и не лишил покоя.

Он зашел в pasticceria, расположенную рядом с домом, и купил небольшой кулек fave — маленьких миндальных пирожных, которые пекут только в это время года. Кьяра их любит. И, улыбнувшись, заметил про себя: то же самое можно сказать буквально про все съедобное на свете, — тогда его впервые отпустило напряжение, что он испытывал с прошлой ночи.

Дома все было спокойно, но при сложившихся обстоятельствах это мало что значило. Пальто Паолы висело на крючке возле двери, пальто дочери — рядом, ее красный шарф валялся на полу. Брунетти подобрал его и обернул вокруг воротника пальто Кьяры. Потом снял свое и повесил его рядом. «Прямо как в сказке, — подумал он. — Мама, Папа и Маленький Медвежонок».

Он раскрыл бумажный кулек, высыпал на ладонь несколько пирожных. Запихнул их в рот, потом еще одно и еще два. И внезапно вспомнил, как давным-давно купил такие же для Паолы, когда они оба еще учились в университете и были влюблены друг в друга.

— Ты не устала от людей, вспоминающих о Прусте всякий раз, когда едят пирожное или печенье? — спросил он тогда, словно читая ее мысли.

Голос, раздавшийся у него за спиной, заставил его вздрогнуть и пробудиться от воспоминаний.

— Можно мне, папа?

— Я купил их для тебя, ангелочек, — ответил он, нагибаясь и протягивая кулек Кьяре.

— Не возражаешь, если я буду есть только шоколадные?

Он покачал головой и спросил:

— Твоя мама у себя в кабинете?

— Вы будете с ней ссориться? — поинтересовалась дочь, и ее рука замерла над открытым пакетом.

— Почему ты так говоришь? — удивился он.

— Ты всегда называешь мамочку «твоя мама», когда собираешься с ней поссориться.

— Да, пожалуй, так оно и есть, — согласился он. — Она там?

— Угу. А долго вы будете ругаться?

Он пожал плечами. Откуда ему знать?

— Ну, тогда я все съем. На случай, если долго.

— Почему?

— Потому что это значит, что обед будет нескоро. Так всегда бывает.

Он протянул руку к пакету и достал несколько fave, тщательно выбирая, чтобы все шоколадные достались ей.

— В таком случае я постараюсь не ссориться.

— Хорошо. — Она повернулась и зашагала по коридору в свою комнату, унося пакет. Через несколько мгновений Брунетти последовал за ней и, дойдя до двери кабинета Паолы, остановился и постучал.

— Avanti,^[11] — раздался ее голос.

Она сидела за столом, как всегда, когда он возвращался домой с работы; перед ней лежала стопка бумаг, на кончике носа блестели очки: она читала. Она подняла глаза, искренне улыбнулась, сняла очки и спросила:

— Как все прошло в Тревизо?

— Иначе, чем я предполагал, — ответил Брунетти и отправился через всю комнату на свое привычное место на старом пухлом диване, стоявшем у стены справа от ее стола.

— Он даст показания? — спросила Паола.

— Он рвется дать показания. Он сразу же узнал человека на фотографии и завтра приедет сюда, чтобы опознать подозреваемого лично, но, по-моему, он уверен. — На лице Паолы изобразилось явное изумление, и Брунетти добавил: — Он из Салерно.

— Он действительно рвется выступить свидетелем? — Она не пыталась скрыть своего удивления. Когда муж кивнул, она попросила: — Расскажи мне о нем.

— Маленького роста, лет сорока, у него жена и двое детей, работает в пиццерии в Тревизо. Живет здесь вот уже двадцать лет, но по-прежнему каждый год ездит на Сицилию в отпуск. Если есть возможность.

— Его жена работает? — поинтересовалась Паола.

— Уборщицей в школе.

— А что он делал в банке в Венеции?

— Платил кредит за квартиру. Здешний банк поглотил тот, который давал ему ипотеку, так что раз в год он приезжает сюда, чтобы заплатить. Если он делает это через банк в Тревизо, ему начисляют комиссионные — двести тысяч лир, вот почему в тот выходной он отправился в Венецию.

— И стал свидетелем ограбления.

Брунетти кивнул.

Паола покачала головой:

— Удивительно, что он решился свидетельствовать против преступника. Ты говоришь, арестованный замечен в связях с мафией?

— Его брат. — Сам Брунетти не сомневался, что они оба замешаны.

— И человек из Тревизо об этом знает?

— Да. Я ему сказал.

— И по-прежнему хочет свидетельствовать? — Брунетти снова кивнул, и Паола проговорила: — Тогда, быть может, у всех нас еще есть надежда.

Брунетти пожал плечами, осознавая, что с его стороны несколько нечестно, а может быть, и очень нечестно — не передать Паоле слова Яковантуоно, что нужно вести себя храбро ради детей. Он поудобнее улегся на диване, вытянул ноги и скрестил лодыжки.

— С той историей покончено? — спросил он, зная, что она поймет.

— Не думаю, Гвидо, — ответила она с сомнением и сожалением в голосе.

— Почему?

— Потому что в газетах написали о случившемся как об обычном акте вандализма — из той же серии, что перевернутая урна или вывороченное сиденье в поезде.

Брунетти промолчал, хотя его так и подмывало возразить, и стал ждать продолжения.

— Это не случайность, Гвидо, и никакой не вандализм. — Она закрыла лицо руками, ее голос звучал глухо из-под сомкнутых ладоней: — Люди должны понять, почему это произошло, они должны знать, что эти типы занимаются отвратительным, аморальным делом и их нужно остановить.

— Ты подумала о последствиях? — спросил Брунетти ровным голосом.

Она убрала руки и внимательно посмотрела на него:

— Я двадцать лет замужем за полицейским — конечно, я подумала о последствиях.

— Для тебя?

— Да.

— А для меня?

— Конечно.

— И они тебя не пугают?

— Пугают. Я не хочу потерять работу, не хочу, чтобы твоя карьера пострадала.

— Но?..

— Знаю, ты считаешь, я занимаюсь показухой, Гвидо, — произнесла Паола и продолжила, прежде чем он успел что-либо возразить: — И ты прав, но только отчасти. Все не так, совсем не так. Я делаю это не для того, чтобы попасть в газеты. Признаюсь тебе, я боюсь тех бед, которые наверняка обрушатся на нас в результате. Но я должна это сделать. — Он вновь попытался возразить, но она не дала: — То есть кто-то должен это сделать, или же, если пользоваться безличной формой, которую ты так не любишь, — она мягко улыбнулась, — это нужно сделать. — Не переставая улыбаться, она сказала в заключение: — Я готова выслушать все, что ты скажешь, но не думаю, что изменю свое решение.

Брунетти поменял положение ног — теперь левая оказалась сверху — и заметил:

— В Германии новое законодательство. Теперь они могут преследовать немцев за преступления, совершенные в других странах.

— Я знаю, знаю. Читала статью, — сказала она резко.

— И чем ты недовольна?

— Один-единственный человек был приговорен к нескольким годам тюрьмы. Big fucking deal, как говорят американцы, — подумаешь, делов-то! Сотни, тысячи людей ездят в секс-туры каждый год. Тот факт, что одного из них посадили в тюрьму — в комфортабельную немецкую тюрьму, с телевизором и еженедельными посещениями жены — не помешает остальным ездить в Таиланд.

— А то, что ты собираешься сделать, помешает?

— Если никто не будет организовывать подобные туры, заказывать номера в гостиницах, питание, гидов, которые отвозят этих «туристов» в бордели, тогда, думаю, меньше народу станет ездить. Знаю, этого мало, но хоть что-то.

— Они будут добираться туда самостоятельно.

— Их станет меньше.

— Но все-таки кто-то ведь все равно поедет?

— Вероятно.

— Тогда зачем все это?

Она с досадой покачала головой.

— Думаю, ты говоришь так, потому что ты — мужчина, — сказала Паола.

И вот тут Брунетти разозлился:

— И что это значит?

— Это значит, что мужчины и женщины по-разному смотрят на насилие. И так будет всегда.

— Почему? — Голос его звучал ровно, хотя оба они чувствовали злость, которая стеной встала между ними.

— Потому что, сколько бы ты ни пытался представить себе суть проблемы, для тебя она всегда останется лишь упражнением ума. С тобой такого не может случиться, Гвидо. Ты большой и сильный, а еще ты с детства привык к разного рода насилию: футбол, драки с мальчишками, в твоем случае — еще и полицейская школа.

Она заметила, что его взгляд стал невнимательным: он и прежде слышал подобные речи и никогда не верил им. Она считала, что он просто не хочет верить, но никогда ему этого не говорила.

— У нас, женщин, все по-другому, — продолжила она. — Мы всю жизнь вынуждены бояться насилия и думать о том, как его избежать. И каждая из нас знает: то, что происходит с этими детьми в Камбодже или Таиланде, может произойти с нами. Все очень просто, Гвидо: ты большой и сильный, а мы нет.

Он не отреагировал, поэтому Паола заговорила снова:

— Гвидо, мы годами это обсуждаем, но так и не пришли к согласию. И сейчас не придем. — Она замолчала, потом попросила: — Потерпи еще немного, а потом я выслушаю тебя. Хорошо?

Брунетти пытался быть любезным, открытым и доброжелательным, он хотел ответить: «Да, конечно», но смог выдавить только натужное:

— Да.

— Подумай об этой подлой статье в журнале. Это один из главных источников информации в стране, и социолог — уж не знаю, где он там преподает, но наверняка в каком-нибудь крупном университете — считается экспертом, и люди поверят его словам. Так вот, он пишет в своей статье, что педофилы любят детей, потому что мужчинам удобнее, если все в это поверят. А мужчины правят этой страной.

Она остановилась, задохнувшись, потом произнесла:

— Не знаю, имеет ли это какое-нибудь отношение к тому, о чем мы сейчас говорим, но, думаю, есть еще одна причина, из-за которой в этом вопросе нас разделяет пропасть, — не только нас с тобой, Гвидо, но вообще всех мужчин и женщин. Дело вот в чем: любой женщине легко представить себе, что сексуальный опыт может оказаться неприятным, отрицательным, для мужчин же такое немыслимо.

Он попытался запротестовать, и она поторопилась добавить:

— Гвидо, ни одна женщина ни на минуту не поверит утверждению, что педофилы любят детей. Они испытывают к ним похоть, стараются подчинить их себе, но все это не имеет ни малейшего отношения к любви.

Она взглянула на него и увидела, что он сидит, опустив голову.

— Вот и все, что я хотела тебе сказать, мой дорогой Гвидо, мой любимый! Ведь я люблю тебя всей душой. Мы, большинство женщин, считаем, что любовь не имеет ничего общего с похотью и желанием подчинить себе другого человека. — Паола замолчала, взглянула на правую руку и стала машинально теребить заусенец на большом пальце. — Конец проповеди.

Тишина повисла между ними, а потом Брунетти неуверенно заговорил.

— Тебе кажется, так считают все мужчины или только некоторые? — спросил он.

— Полагаю, только некоторые. Хорошие — такие, как ты, — безусловно нет. — И прежде чем он успел что-либо сказать, она добавила: — Но они все равно рассуждают не так, как женщины. Не думаю, что понимание любви как похоти, насилия и власти над любимым человеком им чуждо абсолютно — как нам.

— Всем женщинам?

— Надеюсь. Но нет, не всем.

Он поднял на нее глаза:

— И к чему мы пришли?

— Не знаю. Но я хочу, чтоб ты понял, насколько серьезно я все это воспринимаю.

— А если я попрошу тебя прекратить и больше ничего такого не предпринимать?

Паола плотно сжала губы — это выражение было ему знакомо вот уже двадцать лет. Она покачала головой и ничего не ответила.

— Значит ли это, что ты не прекратишь или что ты не хочешь, чтоб я тебя об этом просил?

— И то и другое.

— Однако я буду тебя просить и сейчас прошу. — Прежде чем она ответила, он поднял руку: — Нет, Паола, ничего не говори, потому что я знаю, что ты скажешь, и не хочу этого слышать. Пожалуйста, помни: я просил тебя этого не делать. Не ради меня или моей карьеры, что бы там ни произошло. А потому что я считаю твои поступки и твое мнение на этот счет неправильными.

— Я знаю, — сказала Паола и встала.

Прежде чем она отошла от стола, он добавил:

— Я тоже тебя очень люблю. И всегда буду любить.

— Ах, как я рада это слышать! — В ее голосе прозвучало облегчение, и он по опыту знал, что дальше непременно последует какое-нибудь насмешливое замечание. Так всегда бывало в важные моменты их жизни, и сейчас она его не разочаровала. — Значит, к обеду можно смело выкладывать на стол ножи, — улыбнулась она.

6

На следующее утро, вопреки обычному распорядку, Брунетти не пошел в квестуру: пройдя мост Риальто, он свернул направо. Все в Венеции знали, что «Роза Сальва» — один из лучших баров в городе. Брунетти особенно нравились маленькие пирожные с творожным сыром рикотта, что у них продавались. Он заглянул туда выпить кофе, перекинулся парой слов со знакомыми, кивнул тем, кого едва знал.

Покинув бар, он отправился по Кале-делла-Мандола в сторону кампо Сан-Стефано — эта дорога в конце концов должна была привести его на площадь Сан-Марко. Путь его лежал через кампо Манин, где рабочие выгружали с лодки на деревянную платформу на колесиках огромное стекло, чтобы потом перевезти его к туристическому агентству и установить.

Брунетти присоединился к толпе зевак, собравшихся поглазеть, как стекло едет через площадь. Грузчики подоткнули полотенца между стеклом и удерживающей его деревянной рамой. По двое с каждой стороны, они катили его по направлению к зияющей дыре, которую оно должно было закрыть.

Грузчики шли по площади, и вслед им волной катились пересуды.

— Это сделали цыгане.

— Нет, кто-то, кто раньше здесь работал, выстрелил в стекло из пистолета.

— Я слышал, это владелец, чтобы получить страховку.

— Глупости! В стекло просто попала молния.

Как это обычно бывает, каждый из говоривших был абсолютно уверен в своей правоте и с презрением отвергал все прочие версии.

Когда деревянная платформа докатилась до окна, Брунетти покинул небольшую толпу и двинулся своей дорогой.

Войдя в квестуру, он остановился в большом помещении, где сидели дежурные офицеры, и попросил отчеты о происшествиях за прошлую ночь. Событий было мало, ни одно из них не заинтересовало его. Поднявшись в свой кабинет, он большую часть утра занимался бесконечным перекладыванием бумаг с одной части стола на другую. Много лет назад его банковский управляющий сказал ему, что копии документов о всех банковских операциях, какими бы невинными они ни были, десять лет хранят в архиве, прежде чем уничтожить.

Оторвав взгляд от страницы, он мысленно представил себе Италию, покрытую слоем бумаг: отчеты, ксерокопии, машинописные копии, малюсенькие чеки из баров, магазинов и аптек, — высотой по щиколотку. И в этом море бумаг письма до Рима по-прежнему шли две недели.

Приход сержанта Вьянелло вывел его из задумчивости. Сержант явился доложить комиссару, что уговорился о встрече со своим информатором, мелкой рыбешкой с преступного дна города, иногда подкидывавшим им нужные сведения. Тот сообщил Вьянелло, что хочет сообщить полиции нечто важное, однако воришка боялся, что его заметят с кем-нибудь из легавых, а потому Брунетти предстояло встретиться с ним в баре в Местре, промышленном пригороде Венеции. Значит, комиссару предстоит после обеда сесть на поезд до Местре, а потом на автобусе добираться до бара. В такие места на такси не ездят.

Из этой встречи ничего не вышло, впрочем, Брунетти так и подозревал. Парнишка, вдохновленный газетными статьями о тех миллионах, что правительство готово отстегнуть людям, имеющим отношение к мафии и соглашающимся свидетельствовать против нее, потребовал у Брунетти пять миллионов лир вперед. Запрос его поражал своей нелепостью, день пропал, зато комиссар был при деле до начала пятого — как раз в это время он вернулся в свой кабинет и обнаружил там ожидавшего его взволнованного Вьянелло.

— В чем дело? — спросил Брунетти, увидев выражение лица Вьянелло.

— Тот человек из Тревизо!

— Яковантуоно?

— Да.

— И что с ним? Решил не приезжать?

— Его жена погибла.

— Как?

— Она упала с лестницы в доме, где жила, и сломала шею.

— Сколько ей было лет? — поинтересовался Брунетти.

— Тридцать пять.

— Проблемы со здоровьем?

— Никаких.

— Свидетели?

Вьянелло отрицательно покачал головой.

— Кто ее нашел?

— Сосед. Он пришел домой пообедать.

— Он заметил что-нибудь подозрительное?

Вьянелло снова покачал головой.

— Когда это случилось?

— Сосед говорит, что она, кажется, была еще жива, когда он ее обнаружил без малого в час дня. Но точно он не уверен.

— Она что-нибудь сказала?

— Он вызвал скорую, но к тому времени, как машина приехала, жена Яковантуоно скончалась.

— Соседей допрашивали?

— Кто?

— Тревизская полиция.

— Нет, они никого не допрашивали. Думаю, их не интересуют ничьи свидетельства.

— Почему же, бог ты мой?

— Они сочли происшествие несчастным случаем.

— Разумеется, это и должно было выглядеть как несчастный случай! — взорвался Брунетти. Вьянелло промолчал. Брунетти спросил: — Кто-нибудь разговаривал с ее мужем?

— Когда это случилось, он был на работе.

— Кто-нибудь с ним разговаривал? — с нажимом переспросил Брунетти.

— Не думаю, комиссар. Полагаю, ему лишь сообщили о случившемся — и все.

— Мы можем достать машину? — осведомился Брунетти.

Вьянелло подошел к телефону, набрал номер и некоторое время с кем-то говорил. Повесив трубку, он обернулся к комиссару:

— Машина будет ждать нас на Пьяццале Рома в пять тридцать.

— Я позвоню жене, — сказал Брунетти.

Паолы дома не оказалось, так что он попросил Кьяру передать матери, что, вероятно, задержится и не скоро вернется домой.

За двадцать с лишним лет работы в полиции у Брунетти выработался безошибочный инстинкт, позволявший ему предчувствовать неудачу задолго до того, как она случится. Еще прежде, чем они с Вьянелло переступили порог квестуры, он уже знал, что поездка в Тревизо обречена на провал и надежда получить показания от Яковантуоно умерла вместе с женой бедняги.

Они добрались до места в начале восьмого, в восемь с минутами уговорили Яковантуоно побеседовать с ними и в одиннадцатом часу смирились с его отказом когда-либо впредь иметь дело с полицией. После всех этих тяжелых часов Брунетти утешало лишь то обстоятельство, что он удержался и не стал задавать Яковантуоно риторического вопроса: что будет с нашими детьми, если он откажется свидетельствовать? Ответ был очевиден, по крайней мере для Брунетти: сам Яковантуоно и его дети останутся живы. Чувствуя себя полным идиотом, комиссар протянул pizzaiolo свою визитную карточку, после чего они с Вьянелло отправились к машине.

Водитель пребывал в дурном настроении, оттого что ему пришлось так долго сидеть без дела, поэтому Брунетти предложил остановиться где-нибудь по дороге и перекусить, хотя и знал, что, если они так поступят, домой он вернется много после полуночи. Наконец около часа ночи шофер высадил их с Вьянелло на Пьяццале Рома, и обессиленный Брунетти решил поехать домой на вапоретто, вместо того чтобы идти пешком. Ожидая трамвайчик и потом, уже на борту, пока судно величественно двигалось по одному из самых красивых каналов в мире, они с Вьянелло вели бессвязный, не относившийся к делу разговор.

Брунетти сошел на берег у Сан-Сильвестро, не обращая внимания на красоту лунной ночи. Он хотел лишь одного: снова увидеть жену, добраться до постели и забыть о грустных, всезнающих глазах Яковантуоно. Войдя в квартиру, он повесил пальто на вешалку и отправился по коридору в спальню. В комнатах детей было темно, тем не менее он приоткрыл двери, чтобы убедиться, что они спят.

Минуту спустя он потихоньку открыл дверь в свою спальню, намереваясь раздеться при свете, проникавшем из коридора, чтобы не побеспокоить Паолу. Но предосторожность оказалась напрасной: постель была пуста. Лампа в кабинете тоже не горела, и все же он заглянул туда, чтобы убедиться в том, что и так уже знал наверняка, — никого. Во всей квартире царил мрак, но он все же отправился в гостиную, теша себя призрачной надеждой, что обнаружит Паолу спящей на диване, хотя он прекрасно знал, что ее там нет.

Темноту нарушала лишь красная мигающая лампочка автоответчика. На нем было три сообщения. Первое — его собственный звонок из Тревизо около десяти: он предупреждал Паолу, что задержится еще ненадолго. Второе — кто-то повесил трубку, не дождавшись сигнала. Третье, как он и боялся, содержало послание от офицера Пучетти из квестуры: он просил комиссара перезвонить, как только тот придет домой.

Что он и сделал, по прямому номеру связавшись с квестурой, с комнатой для младшего офицерского состава. Трубку сняли после второго звонка.

— Пучетти, это комиссар Брунетти. В чем дело?

— Думаю, вам лучше приехать сюда, комиссар.

— В чем дело, Пучетти? — повторил Брунетти, но голос его звучал устало, а не резко и повелительно, как он того хотел.

— Ваша жена, комиссар.

— Что случилось?

— Мы ее арестовали, комиссар.

— Понятно. Можете рассказать поподробнее?

— Думаю, вам лучше приехать сюда, комиссар.

— Можно мне с ней поговорить? — спросил Брунетти.

— Да, конечно, — ответил Пучетти, и в голосе его послышалось облегчение.

Через некоторое время трубку взяла Паола:

— Да.

Его вдруг захлестнула волна ярости. Ее арестовали, а она по-прежнему разыгрывает из себя примадонну.

— Я еду к тебе, Паола. Ты снова это сделала?

— Да, сделала — и все.

Он положил трубку, пошел на кухню и оставил записку для детей. Потом двинулся в квестуру с огромной тяжестью на сердце, еще большей, чем в ногах.

Начало накрапывать — скорее легкая влажная дымка в воздухе, чем дождь в собственном смысле этого слова. Он машинально поднял воротник пальто.

Через четверть часа Брунетти уже был в квестуре. Молодой полицейский в форме с обеспокоенным видом стоял у двери и открыл ее перед комиссаром, столь бодро отдав ему честь, что в такой поздний час это показалось неуместным. Брунетти кивнул юноше — имени его он не мог вспомнить, хотя и знал, и побрел по лестнице на второй этаж.

Пучетти встал и тоже отдал честь комиссару. Паола сидела напротив Пучетти и без улыбки взглянула на вошедшего мужа.

Брунетти взял стул и присел рядом с Паолой, потом взял протокол допроса, лежавший перед его коллегой, медленно прочел.

— Вы обнаружили ее на кампо Манин? — спросил Брунетти полицейского.

— Да, комиссар, — ответил Пучетти, по-прежнему стоя.

Брунетти знаком велел молодому человеку сесть, тот подчинился: он явно испытывал робость перед шефом.

— С вами кто-то был?

— Да, комиссар. Ланди.

«Значит, пути к отступлению отрезаны», — подумал Брунетти и вернул бумагу на место.

— Что вы предприняли?

— Мы вернулись сюда, комиссар, и попросили у нее… у вашей жены, — вежливо поправился он, — удостоверение, поняли, кто она такая, и Ланди позвонил лейтенанту Скарпе.

Брунетти знал, что Ланди обязан был это сделать.

— Почему вы оба вернулись сюда? Почему один не остался?

— Один из патрульных услышал сигнал тревоги и пришел, так что мы оставили его на месте происшествия до прибытия владельца.

— Понятно, — сказал Брунетти. — Лейтенант Скарпа приходил сюда?

— Нет, комиссар. Они с Ланди просто поговорили по телефону. Но он не отдавал никаких особых распоряжений, предоставив нам делать то, что положено по процедуре.

Брунетти чуть было не возразил, что не существует никакой принятой процедуры относительно ареста жены комиссара полиции, но заставил себя промолчать. Он встал, посмотрел на Паолу и наконец заговорил с ней:

— Думаю, мы можем идти, Паола.

Она не ответила, но тут же поднялась.

— Я отведу ее домой, Пучетти. Мы вернемся утром. Если лейтенант Скарпа будет спрашивать, так ему и скажите, хорошо?

— Конечно, комиссар, — ответил Пучетти. Он хотел было что-то добавить, но Брунетти, подняв руку, пресек его попытки.

— Все в порядке, Пучетти. У вас не было выбора. — Он взглянул на Паолу и проговорил: — Кроме того, рано или поздно это должно было случиться. — И попытался улыбнуться.

Когда они дошли до конца лестницы, молодой полицейский стоял у двери, готовый открыть ее. Брунетти пропустил Паолу вперед, поднял руку в прощальном жесте, не глядя на полицейского, и вышел на улицу. Промозглая и влажная ночь окутала их. Выдыхаемый ими воздух сразу же превращался в мягкие белесые облачка. Они побрели домой рядом, и несогласие между ними казалось столь же ощутимым и вещественным, как их дыхание, отчетливо различимое в воздухе.

7

По дороге домой они молчали. Остаток ночи оба не спали, если не считать урывков дремоты, полных неспокойными сновидениями. Несколько раз между явью и короткими обрывками сна ихтела прижимались друг к другу, но в этом соприкосновении больше не было прежней близости и родства. Напротив, казалось, будто это объятия двух чужих, незнакомых людей, — и оба стремились отодвинуться. Они старались не делать этого слишком резко, не отскакивать в ужасе, ощутив касание незнакомца, откуда-то взявшегося в супружеской постели. Может, было бы честнее позволить плоти послушаться голоса разума и души, но им удалось подавить в себе желание, заглушить его — в знак верности той любви, в которой, как они боялись, после всего произошедшего что-то сломалось или, по крайней мере, переменилось.

Брунетти с трудом заставил себя дождаться того момента, когда колокола церкви Сан-Поло пробьют семь, до тех пор оставаясь в постели. Звон еще не прекратился, как он уже был в ванной; там он долго стоял под душем, смывая с себя ночь, мысли о Ланди и Скарпе и о том, что ожидает его на работе наутро.

Греясь под струей воды, он подумал: нужно что-нибудь сказать Паоле перед уходом, — но не смог подобрать нужных слов. Он решил, что все будет зависеть от того, как она поведет себя, когда он вернется в спальню, но, войдя, не обнаружил ее там. Она была на кухне — до него донеслись знакомые звуки льющейся в кофейник воды, скрип стула. На ходу завязывая галстук, он отправился туда: Паола сидела на своем привычном месте, две большие чашки, как всегда, стояли на столе. Он справился с узлом на галстуке, нагнулся и поцеловал жену в макушку.

— Почему ты это сделал? — спросила она, протягивая назад правую руку и привлекая его к себе.

Он подвинулся поближе, но не обнял жену.

— Привычка, наверное.

— А-а… — протянула она, уже готовая обидеться.

— Привычка любить тебя.

Она улыбнулась, но все испортило шипение кофейника. Она разлила кофе по чашкам, добавила горячего молока и сахара, размешала. Он пил стоя, не стал садиться.

— Что будет дальше? — поинтересовалась она, сделав глоток.

— Поскольку это твое первое правонарушение, полагаю, дело обойдется штрафом.

— И все?

— Этого достаточно, — ответил Брунетти.

— А с тобой?

— Все зависит от того, как историю обыграют газеты. Кое-кто из журналистов годами ждал чего-то в этом духе.

Он собирался было перечислить возможные заголовки, но она перебила его: «Я знаю, знаю», — и он не стал.

— Однако есть также вероятность, что тебя превратят в истинную героиню, в Розу Люксембург секс-индустрии.

Они оба улыбнулись, хотя Брунетти говорил без тени сарказма.

— Я вовсе не к этому стремилась, Гвидо. И ты это знаешь. — И не успел он спросить, к чему же, собственно, она стремилась, как она сама пояснила: — Я хочу, чтоб им стало стыдно за свои поступки и они прикрыли свой бизнес.

— Кто, турагенты?

— Да! — ответила Паола и на некоторое время замолчала, отхлебывая кофе. Когда в чашке уже почти ничего не осталось, она отставила ее в сторону и произнесла: — Но не только. Я хочу, чтобы всем стало стыдно за свои поступки.

— Тем мужчинам, которые занимаются секс-туризмом?

— Да, им всем.

— Этого не будет, Паола, что бы ты там ни делала.

— Знаю. — Она допила кофе и встала, чтобы приготовить еще.

— Я больше не хочу, — сказал Брунетти. — Может, по дороге зайду в бар и выпью там.

— Еще слишком рано.

— Какой-нибудь бар уже открыт, — заметил он.

— Ну что ж…

Брунетти оказался прав. Он долго пил кофе в баре, оттягивая свой приход в квестуру. Он успел купить «Газеттино», хотя и знал, что там до завтрашнего дня интересующее его сообщение вряд ли появится. И все же изучил первую, потом вторую страницы раздела, посвященного местным новостям. Ничего.

У дверей квестуры стоял другой офицер. Восьми еще не было, и ему пришлось отпирать их для Брунетти, он отдал комиссару честь, пока тот проходил.

— Вьянелло уже пришел? — спросил Брунетти.

— Нет, комиссар. Я его не видел.

— Передайте ему, что я хотел бы видеть его, когда он появится, хорошо?

— Да, комиссар, — ответил офицер и снова отдал честь.

Брунетти стал подниматься по задней лестнице. Маринони, та женщина-комиссар, что недавно вышла из декрета, поздоровалась с ним, но сказала только, что слышала о свидетеле из Тревизо, и выразила свои сожаления.

Оказавшись в кабинете, он повесил пальто, сел за стол и развернул «Газеттино». Все было по-прежнему: одни чиновники вели расследование деятельности других чиновников, одни бывшие министры выдвигали обвинения против других, заговор в столице Албании, министр здравоохранения требовал возбудить уголовное дело против производителей поддельных медикаментов для стран третьего мира.

Он перешел ко второму разделу и на третьей странице нашел заметку, посвященную смерти синьоры Яковантуоно: «Casalinga muore cadendo per le scale» («Домохозяйка умерла, упав с лестницы»). Ну конечно!

Он все это слышал вчера: она упала, сосед нашел ее на нижней площадке лестницы, врачи констатировали смерть. Похороны состоятся завтра.

Едва он успел дочитать статью, как раздался стук в дверь и вошел Вьянелло. Брунетти достаточно было взглянуть на его лицо, однако он все же спросил:

— Ну, что говорят?

— Ланди начал обсуждать эту историю с самого утра, как только люди стали появляться в квестуре, но Руберти и Беллини ничего не сказали. Из газет пока никто не звонил.

— А Скарпа? — поинтересовался Брунетти.

— Он еще не пришел.

— Что говорит Ланди?

— Что доставил сюда вашу жену прошлой ночью, что она разбила витрину в туристическом агентстве на кампо Манин и что вы пришли и забрали ее отсюда, не заполнив бумаг. Он ведет себя, как судебный пристав, утверждает, будто формально она скрылась от правосудия.

Брунетти сложил лист бумаги пополам, потом еще раз. Он вспомнил свое обещание, данное Пучетти: наутро привести с собой жену, но вряд ли ее отсутствие — достаточное основание для заявления, что она скрывается от правосудия.

— Понятно, — сказал он. Надолго замолчал и наконец спросил: — Сколько человек знают о предыдущем случае?

Вьянелло некоторое время размышлял, после чего ответил:

— Официально — никто. Официально ничего не было.

— Я не об этом спрашиваю.

— Не думаю, что об этом знает кто-то, кому не следовало бы, — проговорил Вьянелло. Видно было, что он не горит желанием пускаться в дальнейшие объяснения.

Брунетти не знал, нужно ли ему благодарить сержанта или Руберти с Беллини. Он заставил себя проглотить выражения признательности и спросил:

— Есть новости от тревизской полиции?

— Яковантуоно появился и заявил, что не уверен в своих показаниях, сделанных на прошлой неделе. Ему кажется, он ошибся. Потому что был очень напуган. Он уже несколько дней назад точно вспомнил, что у грабителя были рыжие волосы, да все недосуг было обращаться в полицию.

— До тех пор, пока не умерла его жена? — поинтересовался Брунетти.

Вьянелло ответил не сразу. Через некоторое время он пробормотал:

— А как бы вы поступили, комиссар?

— То есть?

— Если б оказались на его месте.

— Я, вероятно, тоже вспомнил бы про рыжие волосы.

Вьянелло сунул руки в карманы форменной куртки и кивнул:

— Думаю, все бы так поступили, особенно те, у кого есть семья.

Зазвонил внутренний телефон Брунетти.

— Да, — поднял трубку комиссар, какое-то время слушал, потом разъединился и встал. — Это вице-квесторе. Хочет меня видеть.

Вьянелло приподнял рукав и посмотрел на часы:

— Четверть десятого. Полагаю, это и есть ответ на вопрос, чем занимался лейтенант Скарпа.

Брунетти аккуратно положил газету посреди стола и вышел. У двери кабинета Патты сидела за своим компьютером синьорина Элеттра, но экран не светился. Когда показался Брунетти, она подняла на него глаза, закусила нижнюю губу и подняла брови, не то выражая удивление, не то подбадривая комиссара, — как один школьник подбадривает другого, вызванного к директору.

Брунетти на мгновение закрыл глаза и плотно сжал губы. Он ничего не сказал секретарше, постучал в дверь и, услышав выкрик: «Avanti!», вошел.

Брунетти ожидал увидеть в кабинете одного вице-квесторе, потому не смог скрыть удивления, застав там четверых: вице-квесторе Патту, лейтенанта Скарпу, сидевшего слева от шефа — на картинах, изображающих Тайную вечерю, это место Иуды, — и еще двоих мужчин: одному под шестьдесят, другому — лет на десять меньше. Брунетти некогда было их рассматривать, однако у него сразу же возникло ощущение, что старший из гостей — главный.

Патта сразу же перешел к делу:

— Комиссар Брунетти, это Dottore^[12] Паоло Митри. — Он изящно взмахнул рукой в сторону того, что постарше. — А это его адвокат, Джулиано Дзамбино. Мы позвали вас, чтобы обсудить события прошлой ночи.

В комнате стоял пятый стул, слева от адвоката, но никто не предлагал Брунетти сесть. Комиссар кивнул Митри и его спутнику.

— Быть может, комиссар к нам присоединится? — предложил Митри, указывая на пустой стул.

Патта кивнул, и Брунетти сел.

— Полагаю, вам известно, почему вы здесь, — сказал Патта.

— Я бы хотел, чтоб мне четко объяснили, — ответил Брунетти.

Патта сделал знак своему лейтенанту, тот начал пересказывать недавние события.

— Прошлой ночью, примерно около полуночи, один из моих людей позвонил мне и сообщил, что вандалы снова разбили витрину в туристическом агентстве на кампо Манин. Это туристическое агентство принадлежит Dottore Митри, — добавил он, качнув головой в сторону владельца. — Позже мне сообщили, что подозреваемого доставили в квестуру и что подозреваемый этот — жена комиссара Брунетти.

— Это правда? — прервал Патта, обращаясь к Брунетти.

— Понятия не имею, о чем именно офицер Ланди доложил лейтенанту прошлой ночью, — спокойно ответил Брунетти.

— Я вовсе не это имел в виду, — произнес Патта, прежде чем лейтенант успел возразить. — Это действительно сделала ваша жена?

— В том отчете, что я прочел вчера ночью, — начал Брунетти, и голос его по-прежнему звучал спокойно, — офицер Ланди указал ее имя и адрес, а также написал, будто она созналась в том, что разбила стекло.

— А как насчет прошлого раза? — спросил Скарпа.

Брунетти не стал задавать вопрос, какой «прошлый раз» имеется в виду, только осведомился:

— Что именно вы хотите знать?

— Это тоже сделала ваша жена?

— Вам придется спросить об этом мою жену, лейтенант.

— Я так и поступлю, — ответил тот. — Можете быть уверены.

Dottore Митри кашлянул, прикрывая рот ладонью.

— Пожалуй, я перебью, Пиппо, — сказал он Патте. Вице-квесторе, которому такое дружеское обращение, по-видимому, польстило, кивнул.

Митри обратился к Брунетти:

— Комиссар, думаю, всем нам пойдет на пользу, если мы придем к соглашению в данном вопросе.

Брунетти повернулся к нему, но промолчал.

— Агентство понесло значительные убытки: замена первого стекла обошлась почти в четыре миллиона лир, полагаю, на этот раз будет примерно то же самое. Кроме того, простой бизнеса тоже стоил недешево, ведь агентство было закрыто, пока мы ждали, когда стекло привезут и установят. — Dottore Митри сделал паузу, словно ожидая от Брунетти какого-то ответа или вопроса, но не получив ни того, ни другого, продолжил: — Думаю, моя страховая компания возместит убытки и, возможно, частично компенсирует потери в бизнесе. Для этого, конечно, потребуется много времени, но я уверен, мы это уладим. Собственно, я уже говорил со своим агентом, и он заверил меня, что все будет в порядке.

Брунетти смотрел на него, пока тот говорил, вслушиваясь в доверительные нотки в голосе. Этот человек привык к всеобщему вниманию; он излучал самоуверенность и чувство собственного достоинства, почти физически ощутимые. Весь его облик подтверждал это впечатление: аккуратнейшим образом подстриженные, короче, чем того требует мода, волосы, легкий загар, ухоженные кожа и ногти — он явно пользовался услугами косметологов и маникюрш. У него были светло-карие, почти янтарные глаза и приятный, едва ли не чарующий голос. Он сидел, поэтому Брунетти трудно было определить, какого он роста, но казалось, он должен быть высоким, с длинными руками и ногами, как у бегуна.

Адвокат тоже внимательно слушал своего клиента и пока не вставил ни единого слова.

— Вы следите за моей мыслью, комиссар? — произнес Митри, заметив, что Брунетти рассматривает его и, кажется, чем-то недоволен.

— Да.

— Второй случай — совсем другое дело. Поскольку, судя по всему, именно ваша жена разбила витрину, мне кажется, будет справедливо, если она за него заплатит. Вот почему я хотел поговорить с вами. Я подумал, что мы с вами можем прийти к соглашению.

— Боюсь, я вас не понимаю, — ответил Брунетти. Ему стало интересно, как далеко все это может зайти и что случится, если он перегнет палку.

— Чего именно вы не понимаете, комиссар?

— Зачем вы меня сюда позвали.

Голос Митри стал жестче, но звучал по-прежнему благожелательно.

— Я хочу решить проблему. По-мужски. Я имею честь быть другом вице-квесторе и предпочел бы не доставлять полиции хлопот.

«Вот, наверное, почему пресса не растрезвонила об этом случае уже сегодня», — мелькнуло в голове у Брунетти.

— Так вот, я подумал, мы сможем уладить это дело потихоньку, без ненужных осложнений.

Брунетти повернулся к Скарпе:

— Моя жена объяснила вчера ночью, почему она это сделала?

Вопрос застал Скарпу врасплох, и он быстро взглянул на Митри, тот ответил вместо лейтенанта:

— Это сейчас не имеет никакого значения. Важно, что она совершила преступление. — Он посмотрел на Патту. — Думаю, в наших интересах уладить все, пока еще есть возможность. Уверен, вы со мной согласны, Пиппо.

Патта бросил в ответ коротко и четко:

— Конечно.

Митри перевел взгляд на Брунетти:

— Если вы со мной согласны, можем продолжать. Если нет — боюсь, я попусту теряю время.

— Я по-прежнему не вполне понимаю, чего вы от меня хотите, Dottore Митри.

— Я хочу, чтоб вы пообещали, что ваша жена заплатит за разбитое стекло и потери в бизнесе, понесенные агентством.

— Не могу этого обещать, — сказал Брунетти.

— Почему же? — теряя терпение, спросил Митри.

— Потому что это не мое дело. Если вы хотите обсудить случившееся с моей женой — у вас есть на то полное право. Но я не могу принимать решение за нее. — Брунетти надеялся, что его голос так же убедителен, как и приводимые им доводы.

— Что вы за человек?! — воскликнул Митри со злостью.

— Могу ли я еще чем-либо быть вам полезен, вице-квесторе? — обратился Брунетти к начальнику.

Патта был слишком изумлен или слишком зол, чтобы ответить, — Брунетти, воспользовавшись этим обстоятельством, встал и быстро вышел из кабинета.

8

В ответ на поднятые брови и поджатые губы синьорины Элеттры Брунетти только быстро и неопределенно покачал головой, давая ей понять, что позже все объяснит. Он поднялся по лестнице в свой кабинет, пытаясь понять истинное значение только что произошедшего объяснения.

Митри, хваставшийся своей дружбой с Паттой, несомненно, обладал достаточным влиянием, чтобы не допустить газетчиков к столь взрывоопасной истории. Это была настоящая золотая жила, все, чего только может желать репортер: секс, насилие, причастность полиции. А если им удастся раскопать, что первый проступок Паолы скрыли, читатель получит еще более соблазнительный материал — о злоупотреблении властью в полиции, о том, что там все друг друга покрывают.

Какой издатель упустит подобный шанс? Какая газета откажет себе в удовольствии напечатать такой материал? Кроме того, Паола — дочь графа Орацио Фальера, одного из самых известных и богатых людей в городе. Стечение обстоятельств настолько удачное, что нет такой газеты, которая бы им не воспользовалась. Значит, издателю или издателям предложили какое-то весомое вознаграждение за молчание. «Или же властям, — пришло в голову Брунетти после минутного размышления, — а те, в свою очередь, скрыли историю от газет».

Существовала еще возможность, что происшествие объявили делом государственной важности и засекретили, нейтрализовав таким образом прессу. Хотя Митри и не производил впечатления человека, обладающего реальной властью, но комиссар знал, что птицы такого полета часто бывают незаметными, ничем не отличаются от обычных людей. Ему вспомнился бывший политик, в настоящее время находившийся под судом за связи с мафией, — человек, простоватая внешность которого десятилетиями служила мишенью для карикатур. Люди редко ассоциируют власть со столь невинной внешностью, и все же Брунетти не сомневался, что Митри достаточно будет моргнуть одним из своих светло-карих глаз, чтобы уничтожить любого, кто ему воспротивится, пусть даже в мелочах.

В отказе Брунетти сотрудничать, мотивированном тем, что он не может принимать решение за Паолу, было столько же бравады, сколько истинной убежденности, однако, трезво поразмыслив, он пришел к выводу, что вел себя правильно.

Митри явился в кабинет Патты с адвокатом, которого Брунетти знал, пусть и понаслышке. Комиссар смутно помнил, что Дзамбино обычно занимается делами, касающимися корпоративного права: как правило, он работал на большие компании, расположенные на материке. Вероятно, Дзамбино живет в Венеции, но здесь осталось так мало компаний, что ему пришлось, хотя бы в профессиональном плане, эмигрировать на большую землю в поисках работы.

Зачем приводить адвоката, специализирующегося на корпоративном праве, на встречу с полицией? Зачем вовлекать его в дело криминального характера или обещающее стать таковым? Брунетти вспомнил, что за Дзамбино укрепилась репутация влиятельного человека, успевшего обзавестись врагами. И что интересно: за все время пребывания комиссара в кабинете Патты адвокат рта не раскрыл.

Брунетти позвонил Вьянелло и попросил его подняться. Когда несколько минут спустя сержант явился, комиссар знаком предложил ему сесть и поинтересовался:

— Что вам известно о некоем Dottore Паоло Митри и об адвокате Джулиано Дзамбино?

Вьянелло, по всей видимости, располагал информацией из какого-то личного источника, ибо ответ последовал незамедлительно:

— Дзамбино живет в Дорсодуро, недалеко от церкви Санта-Мария-делла-Салюте. У него большой дом, около трехсот квадратных метров. Специализируется в корпоративном и торговом праве. Большинство клиентов — с материка: химические, нефтеперерабатывающие, фармацевтические компании и одна фабрика, производящая землеройное оборудование. Одну из химических компаний, на которые он работает, три года назад поймали на сливе токсичных отходов мышьяка в лагуну. С его помощью руководители компании отделались штрафом в три миллиона лир и обещанием впредь больше так не делать.

Брунетти выслушал речь сержанта до конца, спрашивая себя, не синьорина ли Элеттра явилась источником этих сведений?

— А Митри?

Видно было, что Вьянелло с трудом скрывает гордость, вызванную тем, что ему так быстро удалось раскопать нужную информацию. Он с готовностью продолжил:

— После окончания университета начинал в одной из фармацевтических компаний. Он химик, но, после того как купил завод, потом еще два, больше по специальности не работал. За последние несколько лет его владения разрослись, и наряду с несколькими заводами ему принадлежит также известное вам туристическое агентство и два агентства по продаже недвижимости. Говорят также, что он владеет контрольным пакетом акций сети ресторанов фаст-фуд, открывшейся в прошлом году.

— У него были какие-нибудь проблемы с законом?

— Нет, — отозвался Вьянелло.

— Быть может, это упущение с нашей стороны?

Сержант некоторое время размышлял и ответил:

— Возможно. Всякое возможно.

— Может, нам познакомиться с его бизнесом поближе?

— Синьорина Элеттра уже разговаривает с его банками.

— Разговаривает?

Вместо ответа Вьянелло положил руки на стол и сделал вид, будто печатает на клавиатуре.

— Сколько лет он владеет туристическим агентством?

— Лет пять-шесть, думаю.

— Интересно, давно ли они организуют эти туры?

— Помню, несколько лет назад я видел рекламные плакаты в агентстве, расположенном в нашем районе, в Кастелло, — проговорил Вьянелло. — Мне стало любопытно, почему неделя отдыха в Таиланде стоит так дешево. Я спросил у Нади, и она объяснила мне, что это значит. С тех пор я обращаю внимание на витрины туристических агентств. — Вьянелло не объяснил причины своего интереса, а Брунетти не стал уточнять.

— Куда еще они отправляют своих клиентов?

— Вы имеете в виду туры?

— Да.

— В Таиланд чаще всего, но еще на Филиппины, на Кубу. Не очень давно они начали работать с Бирмой и Камбоджей.

— И как выглядит реклама? — спросил Брунетти, никогда к ней не присматривавшийся.

— Прежде они в открытую заманивали: «Любезный прием в самом сердце квартала публичных домов! Мечты сбываются!» — в таком роде. Но теперь, когда закон изменился, суть предложения шифруется своего рода кодом: «Чрезвычайно услужливый персонал отеля, ночные заведения поблизости, любезные танцовщицы». Речь идет все о том же: множество шлюх для мужчин, слишком ленивых, чтобы искать их на улице.

Брунетти понятия не имел, откуда Паола узнала обо всем этом и что именно ей было известно об агентстве Митри.

— Контора Митри дает такую же рекламу?

Вьянелло пожал плечами:

— Думаю, да. Похоже, люди, которые этим занимаются, используют один и тот же условный язык. Со временем можно научиться его понимать. Но большинство из них кроме этого организуют и вполне законные туры: например, организуют дешевые поездки на Мальдивы, на Сейшелы, где весело и много солнца.

Брунетти испугался было, что Вьянелло, у которого несколько лет назад со спины удалили предраковое образование и который с тех пор стоически избегал солнца, заведет свою любимую тему, но сержант не стал отвлекаться:

— Я наводил у наших справки о Митри. Просто хотел проверить, что известно ребятам.

— И что же?

Вьянелло покачал головой:

— Ничего. Как будто проблемы не существует.

— Ну, он не нарушает закона, — заметил Брунетти.

— Знаю, что не нарушает, — вздохнул Вьянелло после короткой паузы, — но такой вид деятельности нужно объявить противозаконным. — И, не дав Брунетти ответить, добавил: — Я знаю, принимать законы — не наша работа. Вероятно, предлагать их — тоже не наша работа. Но нельзя допустить, чтобы взрослые мужчину ездили за границу и занимались там сексом с детьми!

Брунетти вынужден был признать: тут не поспоришь. Но ведь чем занимается туристическое агентство? Продает туристам билеты и бронирует для них гостиницы, и здесь оно не нарушает ни одного закона. А уж как там будут проводить время туристы — их личное дело. В памяти Брунетти вдруг всплыл университетский курс формальной логики и его юношеский восторг от математической простоты и ясности того, что ему преподавали. Все люди смертны. Джованни — человек. Следовательно, Джованни смертен. Он вспомнил: существуют правила, позволяющие проверить истинность силлогизма. Что-то насчет двух ранее установленных суждений: посылок и умозаключения — вывода; им полагалось стоять на определенных местах, и отрицаний должно было быть не слишком много.

Он не помнил подробностей, они стерлись из его памяти вместе с огромным количеством фактов, статистических данных и основополагающих принципов за годы, прошедшие с тех пор, как он сдал экзамены и получил степень по юриспруденции. Однако даже сейчас он вспоминал возникшее во время учебы потрясающее чувство уверенности в том, что для проверки истинности умозаключений существуют определенные законы, способные доказать их справедливость, подтвердить правильность.

Последующие годы развеяли эту уверенность. Казалось, истина переметнулась на сторону тех, кто кричит громче всех и нанимает лучших адвокатов. Ни один силлогизм не мог устоять перед аргументом пистолета или ножа или перед прочими подобными доводами, которыми была полна его профессиональная деятельность.

Он отогнал от себя эти размышления и, вновь переключившись на Вьянелло, услышал лишь обрывок фразы.

— …адвоката?

— Что? — переспросил Брунетти. — Простите, я задумался.

— Я говорю, будете ли вы нанимать адвоката?

Брунетти отгонял от себя эту мысль с того самого момента, как вышел из кабинета Патты. Он не хотел отвечать за поступки жены перед людьми, собравшимися в кабинете вице-квесторе, и точно так же теперь не позволял себе разрабатывать какой-либо план действий в отношении юридических последствий поведения Паолы. Он был знаком с большинством уголовных адвокатов в городе и со многими поддерживал хорошие отношения, однако отношения эти никогда не выходили за рамки профессионального общения. Он поймал себя на том, что перебирает в голове их имена, пытаясь вспомнить фамилию того, который успешно защищал обвиняемого в убийстве два года назад. Нет, не станет он сейчас об этом размышлять!

— Думаю, моей жене придется самой о себе позаботиться.

Вьянелло кивнул, встал и, не проронив больше ни слова, покинул кабинет.

Когда он ушел, Брунетти поднялся и зашагал от шкафа к окну и обратно. Синьорина Элеттра проверяла банковские счета Митри и его адвоката, которые всего лишь заявили о преступлении и предложили уладить дело так, чтобы человек, едва ли не хваставшийся тем, что его совершил, имел меньше неприятностей. Они не поленились прийти в квестуру и пытались добиться компромисса, тем самым спасая виновную от законных последствий ее поступка. А он, Брунетти, позволяет своим коллегам копаться в их финансах, то есть совершать операцию, пожалуй, столь же незаконную, как и само преступление, жертвой которого стал один из них.

У него по-прежнему не возникало сомнений: то, что сделала Паола, — незаконно. Он вдруг остановился, осознав: ведь она никогда и не отрицала, что это незаконно. Ей просто было все равно. Он всю жизнь защищал закон, а она могла вот так запросто наплевать на него, словно закон — не более чем дурацкая условность, неспособная ее остановить! И всего лишь потому, что она с ней не согласна. Брунетти почувствовал, как сердце забилось от негодования, почти от злости, которую он вот уже несколько дней вынашивал в себе. Паола действовала, повинуясь порыву, следуя каким-то своим собственным представлениям о том, что правильно, а что нет, а ему оставалось только стоять сложив руки, раскрыв рот и восхищаться благородством ее поступков, в то время как рушилась его карьера.

Брунетти поймал себя на том, что поддается унынию, начинает переживать о том, как произошедшее скажется на его положении среди руководства квестуры, на его самоуважении, и одернул себя. Ему ничего не оставалось, как удовольствоваться тем же ответом, какой он дал Митри: он не может отвечать за поведение жены.

Однако подобное объяснение не успокоило его гнева. Он снова зашагал по комнате, а когда это не принесло ожидаемого результата, спустился в кабинет синьорины Элеттры.

Она улыбнулась, увидев его.

— Вице-квесторе ушел обедать, — сообщила она и замолчала, пытаясь угадать настроение Брунетти.

— Они пошли с ним?

Она кивнула.

— Синьорина, — начал он и сделал паузу, словно подыскивая слова, — думаю, нет необходимости наводить дальнейшие справки об этих людях. — Она запротестовала было, и он продолжил, не давая возразить: — У нас нет оснований подозревать их в каких-либо преступлениях, так что, полагаю, пытаться расследовать их деятельность — неэтично. Особенно при данных обстоятельствах. — Он предоставил ей самой догадываться, что за обстоятельства имеет в виду.

Она кивнула:

— Понимаю, комиссар.

— Я не спрашивал вас, синьорина, понимаете ли вы. Я прошу прекратить расследование их финансовой деятельности.

— Да, комиссар, — произнесла она, отвернулась и уткнулась в монитор.

— Синьорина Элеттра, — позвал он спокойно. Она оторвалась от экрана, и он продолжил: — Я серьезно. Я не хочу никаких расспросов касательно этих людей.

— Понимаю вас, комиссар. — Она улыбнулась лучезарной и фальшивой улыбкой. Словно субретка в дешевой комедии, она положила локти на стол, скрестила пальцы и оперлась на них подбородком. — Это все, комиссар, или у вас есть ко мне поручения?

Брунетти не удостоил ее ответом и направился было к лестнице, ведущей наверх, к его кабинету, но вдруг решительно повернулся и вышел из квестуры. Он двинулся по набережной в сторону греческой церкви, перешел через мост и заглянул в бар, притулившийся напротив храма.

— Buon giorno, Comissario, — поприветствовал его бармен. — Cosa desidera?

Не решив еще, что выбрать, Брунетти взглянул на часы. Он потерял ощущение времени и с удивлением увидел, что уже полдень.

— Un'ombra,^[13] — ответил он и, когда заказ принесли, залпом выпил содержимое небольшого стаканчика, не удосужившись сначала попробовать, пригубить. Не помогло. Он понимал, что следующая порция тем более не поможет. Бросив тысячу лир на стойку, он вернулся в квестуру. Ни с кем не заговаривал, поднялся к себе в кабинет и сел за стол, а потом снова ушел — на сей раз домой.

За обедом стало ясно, что Паола рассказала о случившемся детям. Кьяра смотрела на мать с явным смущением, Раффи, кажется, с интересом, с любопытством. Никто не поднимал больной темы, так что обед прошел относительно спокойно. Обычно Брунетти очень нравилась широкая лапша — тальятелле с белыми грибами, но сегодня он едва притронулся к своей тарелке с пастой. От гуляша и последовавших за ним жареных баклажанов он тоже не получил особого удовольствия. После еды Кьяра отправилась на урок фортепиано, Раффи — к другу, делать математику.

Паола и Брунетти остались одни, они сидели за столом, заставленным неубранной посудой, и пили кофе: он — с граппой, она — черный с сахаром.

— Ты собираешься нанимать адвоката? — спросил он.

— Сегодня утром я разговаривала с отцом, — не ответила она на вопрос.

— И что он сказал?

— До того, как накричал на меня, или после?

Брунетти невольно улыбнулся. Даже в самых диких фантазиях он не мог представить, что слово «кричать» применимо к его тестю. Нелепость ситуации позабавила его.

— Наверно, после.

— Он назвал меня дурой.

Брунетти вспомнил: именно так двадцать лет назад граф отреагировал на заявление Паолы о том, что она собирается замуж за него, Брунетти.

— А потом?

— Потом он предложил мне нанять Сенно.

Брунетти кивнул, услышав имя лучшего в городе адвоката по уголовным делам.

— Ну, это уж слишком.

— Почему?

— Сенно блестяще защищает насильников и убийц, богатых мальчиков, избивших своих девушек, и этих девушек, пойманных на продаже героина, которой они вынуждены заниматься, чтобы расплатиться за свою привычку. Думаю, ты им в компанию не годишься.

— Не знаю, комплимент это или нет.

Брунетти пожал плечами. Он тоже не знал.

Паола молчала, и он спросил:

— Ты думаешь, я не прав?

— Прав, я не стану его нанимать.

Брунетти подвинул к себе бутылку с граппой и налил еще немного в свою чашку из-под кофе. Поболтал немного и выпил залпом. Ее последняя реплика повисла в воздухе, он не стал ничего выяснять, спросил только:

— А кого?

Она пожала плечами:

— Посмотрим, каким будет обвинение. Потом решу.

Брунетти какое-то время раздумывал, а не выпить ли еще граппы, но понял, что ему не хочется. Не предложив ей своей помощи ни в мытье, ни в уборке посуды, он встал и задвинул стул под стол. На сей раз, взглянув на часы, он удивился, что время ползет так медленно: еще не было двух.

— Пожалуй, пойду прилягу, прежде чем вернуться на работу.

Она кивнула, встала и начала составлять тарелки в стопку.

Он прошел по коридору, добрался до спальни, снял ботинки и сел на край кровати, вдруг ощутив, как сильно устал. Потом лег, закинув руки за голову, и закрыл глаза. С кухни доносился звук льющейся воды, клацанье тарелок друг об друга, лязганье сковородок. Он вытащил одну руку, прикрыл глаза тыльной стороной ладони. Стал вспоминать школьные годы, когда, принеся домой плохую оценку, он вот так же лежал на постели, боясь гнева отца и разочарования матери.

Картины прошлого наполнили его сознание, и он погрузился в воспоминания. И вдруг почувствовал рядом движение, теплое прикосновение к груди. Ощутил запах ее волос, коснувшихся его лица, вдохнул аромат мыла и здоровья, знакомый ему вот уже двадцать лет. Он отнял руку от глаз, но не стал открывать их. Обхватив Паолу за плечи, он вынул вторую руку из-под головы и обнял ее.

Вскоре они оба заснули, а когда проснулись, все было по-прежнему.

9

Следующий день прошел спокойно: всё в квестуре двигалось своим чередом. Патта велел доставить Яковантуоно в Венецию и допросить касательно его отказа давать показания, что и было выполнено. Брунетти встретил беднягу на лестнице, когда того вели в кабинет Патты два вооруженных автоматами полицейских. Pizzaiolo поднял на Брунетти глаза, но не подал виду, что узнал комиссара, — на его лице застыло простецкое выражение, какое итальянцы умеют надевать на себя, общаясь с представителями власти.

Увидев его грустные глаза, Брунетти задался вопросом: а имеет ли какое-нибудь значение правда о смерти? Убила ли жену Яковантуоно мафия, или же несчастному это всего лишь показалось — в любом случае он считал государство и его слуг беспомощными, неспособными защитить его от угрозы, исходящей от куда более могущественной силы.

Все эти мысли пронеслись в голове Брунетти, пока Яковантуоно поднимался ему навстречу по лестнице, но они были слишком смутными, и он не смог бы выразить их словами даже самому себе, отчего лишь кивнул в знак того, что узнал его, — маленького человека, казавшегося еще меньше из-за двух огромных полицейских, возвышавшихся над ним.

Продолжая подниматься по лестнице, Брунетти вспомнил миф об Орфее и Эвридике, о человеке, который потерял жену, обернувшись, чтобы убедиться в том, что она по-прежнему с ним. Он не послушался запрета богов и таким образом приговорил ее к вечному пребыванию в Аиде. Боги, правившие Италией, тоже приказали Яковантуоно кое-чего не замечать, а когда он ослушался, навсегда забрали у него жену.

К счастью, на верхней площадке лестницы его ждал Вьянелло, и Брунетти отвлекся от своих невеселых раздумий.

— Комиссар, — начал сержант, увидев шефа, — нам позвонила женщина из Тревизо. По ее словам, она живет в том же доме, что и супруги Яковантуоно.

Брунетти прошел мимо сержанта и кивнул ему, приглашая следовать за собой. Они двинулись по коридору в кабинет комиссара. Повесив пальто в шкаф, Брунетти спросил:

— И что она говорит?

— Что между ними не все было благополучно.

Вспомнив о своем собственном браке, Брунетти ответил:

— Такое случается со многими.

— Он ее бил.

— Откуда ей это известно? — спросил Брунетти — он тут же заинтересовался.

— Жена Яковантуоно часто приходила к ней поплакаться.

— Она обращалась в полицию?

— Кто «она»?

— Жена синьора Яковантуоно.

— Не знаю. Я беседовал с соседкой, — сказал Вьянелло и заглянул в листок бумаги, который держал в руке, — с синьорой Грасси, всего десять минут назад. Как раз повесил трубку, когда вы пришли. Она говорит, Яковантуоно славится на весь дом и на весь район.

— Чем?

— Все время конфликтует с соседями. Орет на их детей.

— А что там за история с его женой? — Брунетти сел за стол и, не глядя, придвинул к себе пачку бумаг и конвертов.

— Пока не знаю. Не было времени проверить информацию.

— Это не относится к нашей юрисдикции, — заметил Брунетти.

— Я в курсе. Но Пучетти говорит, что Яковантуоно вызвали сегодня к вице-квесторе, чтобы допросить его касательно ограбления банка.

— Да. Я его видел. — Брунетти взглянул на конверт, лежавший сверху, уставился на марку.

Он был так поглощен сведениями, сообщенными Вьянелло, что замечал перед собой лишь зеленый прямоугольник. Постепенно он стал различать рисунок: галльский солдат и умирающая жена у его ног, пронзенная мечом. Надпись по одному краю марки гласила: «Рим. Национальный римский музей», по другому краю: «Самоубийство Галатеи». Внизу стояло число — 750.

— Страховка? — предположил Брунетти.

— Я не знаю, комиссар. Она позвонила только что.

Брунетти встал.

— Пойду поговорю с ним, — произнес он и вышел из кабинета, направляясь к лестнице и держа путь в кабинет вице-квесторе Патты.

В приемной было пусто, по экрану компьютера синьорины Элеттры медленно летали разноцветные кольца. Брунетти постучал в дверь, Патта пригласил его войти.

Внутри глазам комиссара предстала знакомая картина: Патта сидел за столом, совершенно пустым и оттого еще более пугающим. Яковантуоно нервно ерзал на краешке стула напротив Патты, вцепившись руками в сиденье и опираясь на них.

Патта бесстрастно взглянул на Брунетти и спросил:

— Да? В чем дело?

— Я хотел бы задать синьору Яковантуоно несколько вопросов, — сообщил Брунетти.

— Думаю, вы только напрасно потеряете время, комиссар, — сказал Патта. После чего, повысив голос и взглянув на свидетеля, добавил: — Точно так же, как я потерял свое. Синьор Яковантуоно как будто забыл обо всем, что случилось в банке. — Патта наклонился вперед и стукнул кулаком по столу, несильно, но так, что кулак раскрылся и ладонь указала на Яковантуоно.

Повар никак не отреагировал, и Патта перевел взгляд на Брунетти:

— О чем вы хотите его спросить, комиссар? О том, видел ли он Стефано Джентиле в банке? О том, помнит ли он, как изначально описывал нам преступника? Или о том, как опознал Джентиле на фотографии? — Патта откинулся в кресле, оставив руки на весу и по-прежнему указывая всеми пальцами на Яковантуоно. — Нет, думаю, он ничего этого не помнит. Так что не тратьте лучше времени на расспросы.

— Я вовсе не это хотел у него выяснить, вице-квесторе, — сказал Брунетти мягко, и тон его разительно контрастировал с истеричной яростью Патты.

Яковантуоно повернулся и посмотрел на Брунетти.

— Что же тогда? — поинтересовался Патта.

— Я хотел бы знать, — начал Брунетти, обращаясь к Яковантуоно и не обращая ни малейшего внимания на Патту, — была ли ваша жена застрахована.

Глаза Яковантуоно расширились, выражая искреннее изумление.

— Застрахована? — переспросил он.

Брунетти кивнул.

Яковантуоно взглянул на Патту, но, не найдя у того поддержки, снова посмотрел на Брунетти.

— Я не знаю, — ответил он.

— Спасибо. — Брунетти повернулся, собираясь уходить.

— Это все? — со злостью спросил Патта за его спиной.

— Да, вице-квесторе, — подтвердил Брунетти, поворачиваясь к Патте, но глядя при этом на Яковантуоно. Свидетель по-прежнему сидел на краешке стула, на этот раз сжимая руки на коленях. Он опустил голову и, казалось, изучал свои кисти.

Брунетти покинул кабинет шефа. Разноцветные круги продолжали свой бесконечный полет слева направо, словно лемминги, запрограммированные на самоуничтожение.

Он отправился к себе. Вьянелло ждал его, стоя у окна и глядя на сад, на противоположный берег канала, на фасад церкви Сан-Лоренцо. Услышав звук открывающейся двери, сержант обернулся:

— Ну как?

— Я спросил его насчет страховки. Он не знает.

Вьянелло промолчал, поэтому Брунетти уточнил:

— А у Нади есть страховой полис?

— Нет, — уверенно ответил Вьянелло, но потом, после короткой паузы, добавил: — По крайней мере, мне так кажется. — Оба они задумались, после чего сержант поинтересовался: — Что вы намерены делать?

— Единственное, что я могу сделать, — это сообщить ребятам из Тревизо. — Его внезапно осенило. — Почему она позвонила нам? — спросил он, поворачиваясь к Вьянелло, и его рука застыла в воздухе.

— Что вы хотите этим сказать?

— Почему соседка позвонила в венецианскую полицию? Ведь женщина жила и умерла в Тревизо. — Брунетти вдруг почувствовал, что краснеет. — Ну конечно, конечно. Репутацию Яковантуоно нужно было очернить только в Венеции: если он решит давать показания, он сделает это именно здесь. Неужели они так пристально за ним наблюдают, что знают точное время, когда полиция его увезла? Или даже хуже того: они знали, когда полиция собирается это сделать. — Господи Иисусе, — прошептал комиссар. — Как, она сказала, ее имя?

— Грасси, — ответил Вьянелло.

Брунетти снял трубку и попросил соединить его с тревизской полицией. Когда его распоряжение выполнили, он представился и сказал, что желает поговорить с человеком, который занимается делом Яковантуоно.

Прошло несколько минут, прежде чем собеседник на другом конце провода сообщил ему: произошедшее было классифицировано как смерть от несчастного случая.

— Вы записали имя человека, нашедшего тело?

Офицер на некоторое время отложил трубку, потом снова вернулся к телефону.

— Дзанетти, — сказал он. — Вальтер Дзанетти.

— Кто еще живет в доме? — поинтересовался Брунетти.

— Только две семьи, комиссар. Яковантуоно — на верхнем этаже, Дзанетти — на нижнем.

— Живет ли там кто-либо по фамилии Грасси?

— Нет. Только две семьи. А почему вы спрашиваете?

— Да так, ничего особенного. У нас тут неувязка с записями, мы не могли найти имя Дзанетти. Это все, что нам нужно. Спасибо за помощь.

— Рад помочь, комиссар, — откликнулся полицейский и повесил трубку.

Прежде чем Брунетти начал объяснения, Вьянелло сказал:

— Значит, ее не существует…

— Если она там и живет, то в другом доме.

Вьянелло некоторое время размышлял, потом спросил:

— Что нам с этим делать, комиссар?

— Сообщить в Тревизо.

— Думаете, это там произошла… — Сержант замялся.

— Утечка? — помог ему Брунетти. Вьянелло кивнул. — Там, здесь… Не суть важно. Достаточно того, что это вообще произошло.

— Это еще не доказывает, что они знали о его сегодняшнем приезде сюда.

— Тогда почему позвонили?

— А может, чтобы подкинуть нам эту идею. На всякий случай, — предположил Вьянелло.

Брунетти покачал головой.

— Нет, слишком уж удачно выбрано время — в тот момент, когда он входил в здание. — Брунетти ненадолго задумался. — Кого попросили к телефону?

— Оператор сказал, что абонент хочет поговорить с человеком, ездившим в Тревизо разговаривать с Яковантуоно. Думаю, он имел в виду вас, но вас не было на месте, поэтому соединили с нами. Пучетти перевел звонок на меня, поскольку именно я ездил с вами в Тревизо.

— Какой у нее был голос?

Вьянелло стал вспоминать подробности разговора:

— Взволнованный, словно она не хотела, чтобы у него были неприятности. Она раз или два повторила, что он и так уже достаточно настрадался, но все равно она должна рассказать нам что знает.

— Повышенное чувствогражданской ответственности…

— Вроде того.

Брунетти подошел к окну и стал смотреть на канал, на полицейские катера, стоявшие на пристани напротив квестуры. Он еще раз представил себе выражение лица Яковантуоно после вопроса о страховке и снова почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он повел себя как ребенок, получивший новую игрушку: побежал, поддавшись порыву, не дав себе труда поразмыслить над услышанным, проверить информацию, поступившую в их распоряжение. Да, в последнее время стало общим местом подозревать супруга в случае внезапной смерти второй половины, но он должен был довериться своему инстинкту, вспомнить срывающийся голос Яковантуоно, страх за детей. Нужно было доверять этому, а не бросаться со своими вопросами, услышав первое же, неизвестно откуда взявшееся обвинение.

Он никогда не сможет попросить прощения у pizzaiolo, потому что любое объяснение лишь усилит чувство вины и смущение.

— Есть шансы отследить звонок? — отгоняя от себя грустные мысли, спросил Брунетти.

— На заднем фоне был какой-то шум, похожий на уличный. Полагаю, звонили из телефона-автомата, — сказал Вьянелло.

«Если им хватило ума — или информации — позвонить, — прокомментировал бесстрастный, холодный голос в голове у Брунетти, — значит, они наверняка проявили осторожность и воспользовались телефонной будкой».

— Тогда, думаю, это все. — Он опустился в кресло и внезапно ощутил огромную усталость.

Не проронив больше ни слова, Вьянелло покинул кабинет, а Брунетти занялся бумагами, лежавшими у него на столе.

Он стал читать факс от коллеги из Амстердама, тот спрашивал, может ли Брунетти каким-либо образом ускорить процедуру удовлетворения запроса голландской полиции об информации касательно итальянца, арестованного в Нидерландах за убийство проститутки. Судя по паспорту, мужчина постоянно проживал в Венеции, а посему голландские власти связались с венецианской полицией в надежде узнать, осуждался ли тот ранее. Запрос послали больше месяца назад, а ответа все еще не было.

Брунетти как раз потянулся к телефону, чтобы выяснить, есть ли в деле мужчины записи о прежних обвинениях, как раздался звонок — и началось.

Он знал, предчувствовал, что это случится, даже пытался подготовиться, разработать стратегию поведения с прессой. Но, несмотря на это, их атака застала его врасплох.

Сначала позвонил один знакомый журналист из «Газеттино» и сказал, что хочет знать, действительно ли комиссар Брунетти подал в отставку. Когда комиссар ответил, что подобный вопрос его весьма сильно удивляет, поскольку уйти в отставку ему и в голову не приходило, журналист, Пьеро Лембо, поинтересовался, как Брунетти намерен вести себя дальше в связи с арестом жены и возникшей в результате противоречивой ситуацией.

Брунетти заявил, что он к данному делу никак не причастен, потому никакого противоречия здесь не усматривает.

— Но ведь у вас наверняка есть друзья в квестуре, — заметил Лембо, при этом в голосе его прозвучало сомнение в истинности этого утверждения, — друзья в суде. Разве это не повлияет на их оценку события и на их решение?

— Думаю, навряд ли, — солгал Брунетти. — Кроме того, нет никаких оснований считать, что суд состоится.

— Почему? — полюбопытствовал Лембо.

— Суд обычно нужен тогда, когда требуется установить, виновен подозреваемый или нет. Поскольку в данном случае речь об этом не идет, думаю, все ограничится слушанием дела и вынесением постановления о штрафе.

— А потом?

— Не уверен, что понимаю ваш вопрос, синьор Лембо, — сообщил Брунетти, выглядывая из окна: на крышу здания на том берегу канала садился голубь.

— Что будет после того, как на нее наложат штраф?

— На этот вопрос я не могу ответить.

— Почему?

— Ведь штраф будет наложен на мою жену, а не на меня.

Сколько раз еще повторять одно и то же?

— А каково ваше мнение касательно этого преступления?

— У меня нет никакого мнения, — отрезал Брунетти. «А если и есть, — добавил он про себя, — то уж прессе я его сообщать точно не намерен».

— Я нахожу это весьма странным, — сказал Лембо и, чуть помедлив, закончил фразу: — комиссар, — словно это обращение должно было развязать Брунетти язык.

— Ничем не могу вам помочь, — произнес комиссар и завершил разговор: — Если у вас нет больше вопросов, синьор Лембо, желаю вам всего хорошего. — Он положил трубку, достаточно долго ждал, пока линия освободится, снова снял трубку и набрал номер оператора. — На сегодня — больше никаких входящих звонков!

Затем Брунетти связался со служащим архива и назвал ему фамилию подозреваемого из Амстердама, попросив проверить, привлекался ли тот раньше, и, если да, срочно связаться с голландской полицией. Он приготовился выслушать протесты — мол, объем работы у сотрудников архива настолько велик, что они и дышать-то не успевают! — однако ошибся: ему обещали сделать нужную выписку после полудня и подтвердили, что вышеупомянутое лицо действительно ранее привлекалось к суду.

Остаток утра Брунетти отвечал на письма и строчил отчеты по двум делам, которые на тот момент вел и ни в одном из которых не достиг особого успеха.

В начале второго он встал из-за стола, вышел из кабинета, спустился по лестнице и пересек вестибюль. Дежурного у дверей не оказалось, но в этом не было ничего странного: ведь во время обеденного перерыва все кабинеты обычно закрыты, поэтому посетителей в здание не пускают. Брунетти нажал на кнопку, открывавшую большую стеклянную дверь, и толкнул ее. Холод проник в вестибюль, комиссар поднял воротник, кутая подбородок в плотную ткань пальто. С опущенной головой он вышел на улицу — и попал в самое пекло.

Первым знаком надвигающейся катастрофы послужила резкая вспышка света, потом еще одна и еще. Он упорно глядел в землю и увидел лишь приближающиеся к нему ноги — пять или шесть пар, двигаться дальше стало невозможно, и ему пришлось поднять голову, чтобы посмотреть на преграду.

Пять человек с микрофонами окружили его плотным кольцом. За их спинами плясали еще трое с видеокамерами, нацеленными на него, — красные лампочки ярко горели.

— Комиссар! Правда ли, что вам пришлось арестовать собственную жену?

— Суд состоится? Ваша жена наняла адвоката?

— Как насчет развода? Это правда?

Микрофоны качались перед ним, и Брунетти с трудом подавил в себе гневное желание смести их все рукой. Они застали его врасплох, их голоса звучали все громче и громче, вопросы сыпались один за другим. Он слышал лишь обрывки фраз:

— Тесть… Митри… Свободное предприятие… Помехи осуществлению правосудия…

Он сунул руки в карманы пальто, снова опустил голову и решительно двинулся вперед. Наткнувшись грудью на какого-то журналиста, он все равно продолжал шагать и дважды наступал на чьи-то ноги.

— Вы не можете просто так уйти… Обязательства… Право знать…

Перед ним снова выросла чья-то фигура, но он шел дальше, низко опустив голову, время от времени совершая хитрые маневры, чтобы не отдавить им пальцы. На первом же перекрестке он повернул направо, к Санта-Мария-Формоза. Походка его была ровной и уверенной, он не подавал вида, что спасается бегством. Его схватили за плечо, но он, дернувшись, стряхнул чужую руку — вместе с желанием размазать журналиста по стенке.

Они преследовали его на протяжении нескольких минут, но он не замедлил шага и не обращал внимания на их присутствие. Потом внезапно свернул на узкую калле. Некоторые репортеры, плохо знавшие Венецию, вероятно, испугались темноты переулка, другие отстали — за ним никто не пошел. Добравшись до перекрестка, он повернул налево и двинулся вдоль набережной канала, оглянулся — никого.

Из телефонной будки на кампо Санта-Марина комиссар позвонил домой. Паола сообщила ему, что оператор с камерой обосновался напротив входа в квартиру и трое репортеров долго мешали ей войти, пытаясь взять у нее интервью.

— Значит, я пообедаю где-нибудь в кафе, — сказал он.

— Прости, Гвидо, — проговорила она. — Я не… — Она осеклась, а ему нечего было сказать в ответ на ее молчание.

Да, похоже, она все-таки не представляла всех последствий своего поступка. Очень странно для такой умной женщины, как Паола.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Вернусь на работу. А ты?

— У меня не будет занятий до послезавтра.

— Ты же не можешь все это время просидеть дома, Паола.

— Господи, это все равно как в тюрьме…

— В тюрьме хуже, — уверил ее Брунетти.

— Ты придешь домой после работы?

— Конечно.

— Правда?

Он хотел сказать, что ему некуда больше идти, но понял, что она неправильно истолкует его слова, если он сформулирует свою мысль именно таким образом. Поэтому он произнес:

— Я больше никуда не хочу идти.

— О, Гвидо! — выдохнула она. — Ciao, amore — пока, любимый! — И положила трубку.

10

Он сразу же забыл про все эти нежные чувства, как только увидел толпу, ожидавшую его по возвращении у дверей квестуры. Пока он шел от моста Понте-деи-Гречи к сборищу представителей прессы, в голове его проносились «птичьи» метафоры: вороны, коршуны, гарпии сгрудились перед квестурой плотным полукольцом, и для полноты картины не хватало лишь разлагающегося трупа у их ног.

Один из них заприметил Брунетти — глазки бы ему выколоть! — и, не сообщая о его появлении своим товарищам, скользнул в сторону, заторопился навстречу комиссару, держа в руке микрофон, словно хлыст, каким погоняют скот.

— Комиссар! — начал он, находясь еще в метре от Брунетти. — Dottore Митри уже решил выдвинуть против вашей жены гражданский иск?

Брунетти остановился и улыбнулся:

— Полагаю, вам лучше спросить об этом Dottore Митри.

Пока он отвечал, толпа ощутила отсутствие своего коллеги и все головы обернулись, словно охваченные коллективным спазмом, на голоса. В то же мгновение все сорвались с мест и помчались к Брунетти, держа перед собой микрофоны, будто пытаясь поймать ими слова, словно их следы еще могли витать в воздухе вокруг комиссара.

Во время этого великого переселения народов один из операторов споткнулся о кабель и упал, его камера рухнула на землю вслед за ним и разбилась. Линза выскочила из расколотого аппарата и покатилась по набережной, словно банка из-под содовой, которую мальчишки на улице пасуют друг другу вместо мяча. Все остановились то ли от удивления, то ли от неожиданности и наблюдали, как линза скачет к ступенькам, спускавшимся к воде. Вот она добралась до верхней ступеньки, перекатилась через край, едва касаясь, прыгнула на вторую, потом на третью и с тихим всплеском погрузилась в зеленое зеркало канала.

Брунетти воспользовался тем, что репортеры отвлеклись, и устремился к дверям квестуры, но представители прессы быстро пришли в себя и кинулись ему наперерез.

— Вы подадите в отставку?

— Правда ли, что вашу жену уже прежде арестовывали?

— Она действительно скрывается от правосудия?

Он улыбнулся своей самой мягкой улыбкой и пошел дальше, не расталкивая их, но и не позволяя преградить ему путь. Когда он добрался до входа, дверь открылась, и на пороге по обе стороны от нее возникли Вьянелло и Пучетти. Они вытянули руки, мешая журналистам пробраться внутрь.

Брунетти вошел, Вьянелло и Пучетти последовали за ним.

— Хуже дикарей, ей-богу! — в сердцах выпалил Вьянелло и прислонился спиной к стеклянной двери. В отличие от Орфея, Брунетти не стал оглядываться и, не отреагировав на замечание подчиненного, двинулся по лестнице в свой кабинет. Услышав за спиной шаги, он все-таки обернулся и увидел Вьянелло, шагавшего сразу через две ступеньки.

— Он хочет вас видеть.

Не снимая пальто, Брунетти отправился в кабинет Патты. Синьорина Элеттра сидела за своим столом, перед ней лежал раскрытый выпуск «Газеттино».

Он заглянул в газету и увидел свою фотографию, сделанную несколько лет назад, и фотографию Паолы из ее carta d'identità. Синьорина Элеттра взглянула на него и проговорила:

— Если вы станете знаменитым, мне придется попросить у вас автограф.

— Вице-квесторе именно этого от меня надо? — улыбнулся он в ответ.

— Нет, полагаю, ему нужна ваша голова.

— Так я и понял, — сказал он и постучал.

Из-за двери раздался мрачный голос Патты.

«Насколько проще было бы, если б они прекратили всю эту мелодраму», — подумал Брунетти. Когда он вошел, в голове его пронеслась строчка из арии Анны Болейн, героини одноименной оперы Доницетти: «Но те, кто должен правый суд вершить, заранее меня приговорили, и больше у меня надежды нет». Господи, похоже, что мелодрама грозит превратиться в трагедию!

— Вы хотели меня видеть, вице-квесторе? — спросил он с порога.

Патта сидел за столом с бесстрастным выражением лица. Ему не хватало только черной шапочки, какие, говорят, надевали поверх париков английские судьи, приговаривая человека к смерти.

— Да, Брунетти. Нет, садиться не нужно. У меня к вам очень короткий разговор. Я беседовал обо всей этой истории с квесторе, и мы решили, что следует отправить вас в административный отпуск, пока дело не разрешится.

— Что это значит?

— Пока все не уладится, вам нет необходимости приходить в квестуру.

— Уладится?

— Пока суд не вынесет решение и ваша жена не заплатит штраф или не компенсирует Dottore Митри убытки, нанесенные его собственности и бизнесу.

— Это если предположить, что против нее выдвинут обвинение и осудят, — сказал Брунетти, зная, что такое вполне вероятно. — А это может занять годы, — добавил он: перипетии судопроизводства были ему хорошо знакомы.

— Сомневаюсь, — ответил Патта.

— Вице-квесторе, в моей практике есть дела, заведенные более пяти лет назад, а день суда по ним до сих пор не назначен. Повторяю, это может тянуться не один год.

— Все зависит исключительно от решения вашей жены, комиссар. Dottore Митри был настолько любезен — я бы даже сказал, настолько добр, — что предложил оперативно решить проблему. Но ваша жена, кажется, предпочла его предложение не принимать. Посему последствия лежат полностью на ее совести.

— При всем моем уважении, вице-квесторе, — возразил Брунетти, — это не совсем так. — И, прежде чем Патта успел вставить слово, продолжил: — Dottore Митри предлагал этот вариант мне, а не моей жене. А я уже объяснял, что не могу принимать решение за нее. Если б он обратился непосредственно к ней, а она бы отказалась — тогда ваши слова были бы совершенно справедливы.

— Вы ей не сказали? — удивился Патта.

— Нет.

— Почему?

— Думаю, это дело Dottore Митри.

На лице Патты изобразилось крайнее изумление. Он некоторое время поразмыслил и вынес решение:

— Я ему передам.

Брунетти кивнул — то ли в знак благодарности, то ли просто так.

— Это все, вице-квесторе? — спросил он.

— Да. Но все-таки вы в административном отпуске. Это понятно?

— Да, вице-квесторе, — сказал Брунетти, хотя не имел ни малейшего представления о том, что это значит; ясно было только, что он больше не полицейский, а, следовательно, безработный. Не попросив у Патты разъяснений, он повернулся и вышел из кабинета.

Синьорина Элеттра по-прежнему сидела за своим столом, но на сей раз читала журнал, видимо, расправившись с «Газеттино». Когда Брунетти вышел, она подняла на него глаза.

— Кто сообщил прессе?

Она покачала головой:

— Понятия не имею. Вероятно, лейтенант. — И она взглянула на дверь кабинета Патты.

Брунетти понял ее пантомиму и сообщил:

— Отправил меня в административный отпуск.

— Никогда ни о чем подобном не слышала, — заметила она. — Должно быть, он изобрел его специально для такого случая. Что будете делать, комиссар?

— Отправлюсь домой и буду читать книги, — ответил он.

Сказав это, он вдруг задумался и понял, что ему действительно хочется так поступить. Нужно только пробраться сквозь журналистов, столпившихся у здания, ускользнуть от их камер и однообразных вопросов, тогда можно будет вернуться домой и читать — до тех пор пока Паола не примет решение и дело не уладится. Он может позволить книгам унести себя прочь от квестуры, из Венеции, из этого жалкого века, кровожадного и падкого на дешевую сентиментальность, в мир, где душа его почувствует себя более привольно.

Синьорина Элеттра улыбнулась, решив, что он шутит, и снова занялась журналом.

Он не стал возвращаться в кабинет и двинулся прямо к дверям квестуры. Как ни странно, репортеры ушли, единственным следом их недавнего присутствия были валявшиеся на мостовой куски пластика и ремень, оторвавшийся от камеры.

11

Добравшись до дома, он обнаружил у дверей подъезда остатки толпы, трое оказались теми же самыми людьми, что пытались взять у него интервью возле квестуры. Он даже и не подумал отвечать на выкрикиваемые ими вопросы, растолкал их и вставил ключ в замок огромной portone — входной двери, ведшей в вестибюль. Из-за спины протянулась рука, кто-то ухватил его за плечо, пытаясь помешать войти.

Брунетти вывернулся, угрожающе размахивая огромной связкой ключей. Репортер, не заметив ее, зато видя выражение лица Брунетти, попятился, выставив вперед руку, будто стараясь защититься.

— Простите, комиссар, — сказал он, и улыбка его была столь же фальшивой, как и слова.

Какое-то животное начало в остальных журналистах откликнулось на явный страх, прозвучавший в его голосе. Все молчали. Брунетти оглядел их лица. Никаких вспышек фотоаппаратов, никаких видеокамер.

Он снова повернулся к двери и вставил ключ в замок. Отперев его, он вошел в вестибюль, закрыл дверь и прислонился к ней. Он почувствовал, что его лицо, грудь, спина покрылись потом внезапной ярости, сердце бухало о ребра. Он расстегнул и распахнул пальто, чтобы прохладный воздух вестибюля остудил его. Оттолкнувшись плечами от двери, начал подниматься по лестнице.

Вероятно, Паола слышала, как он вошел, потому что, когда он добрался до последней лестничной площадки, дверь уже была открыта. Она придержала ее, взяла из его рук пальто и повесила. Он нагнулся и поцеловал жену в щеку, с удовольствием вдыхая ее запах.

— Ну, как? — спросила она.

— Приговорен к наказанию под названием «административный отпуск». Полагаю, изобретено специально ради такого случая.

— И что это значит? — поинтересовалась она, следуя рядом с ним в гостиную.

Он плюхнулся на диван, вытянув перед собой ноги, и объяснил:

— Это значит, что мне велено сидеть дома и предаваться чтению, до тех пор пока вы с Митри не придете к какому-либо соглашению.

— Соглашению? — удивилась она, присаживаясь на краешек дивана рядом с ним.

— По всей видимости, Патта считает, что тебе следует заплатить Митри за витрину и извиниться. — Он представил себе Митри и после короткого размышления поправился: — Или просто заплатить.

— За одну или две? — поинтересовалась она.

— А есть разница?

Она опустила глаза, расправила ногой завернувшийся краешек ковра перед диваном.

— Вообще-то нет. Я не могу заплатить ему ни лиры.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу.

— Ну, в таком случае у меня, кажется, есть шанс наконец-то прочесть «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона.^[14]

— В каком смысле?

— В прямом. Я останусь дома до тех пор, пока дело каким-либо образом не решится — по договоренности или через суд.

— Если мне назначат штраф, я его заплачу, — сказала она, и в ее голосе было столько гражданского самосознания, что Брунетти ухмыльнулся.

Продолжая улыбаться, он произнес:

— Кажется, Вольтер сказал: «Я могу быть не согласен с вашим мнением, но готов отдать жизнь за ваше право высказывать его».

— У Вольтера много подобных изречений. Звучит неплохо. У него была привычка говорить вещи, которые очень неплохо звучат.

— Что-то сегодня ты как-то особенно скептически настроена.

Она пожала плечами:

— Благородные чувства всегда кажутся мне подозрительными.

— Особенно, если о них говорят мужчины?

Она наклонилась к нему, накрыла его руку своей ладонью:

— Ты это сказал, не я.

— И тем не менее это так.

Она снова пожала плечами:

— Ты действительно намерен читать Гиббона?

— Давно хотел. Но, вероятно, в переводе. У него слишком изысканный стиль для меня.

— В том-то вся прелесть.

— Напыщенной риторики мне хватает и в газетах, в историческом исследовании она мне не нужна.

— Газетчикам все это должно очень понравиться, как ты думаешь? — спросила она.

— Андреотти^[15] вот уже лет сто никто не пытается арестовать — надо же им о чем-то писать?

— Ну да. — Она встала. — Тебе чего-нибудь принести?

Брунетти, пообедавший весьма скромно и невкусно, попросил:

— Сэндвич и стакан «Дольчетто». — И стал расшнуровывать ботинки. Паола направилась к двери, но он окликнул ее: — И первый том Гиббона.

Минут через десять Паола все принесла, и он позволил себе расслабиться: вытянулся на диване, поставил стакан на столик рядом, а тарелку — себе на грудь, раскрыл книгу и начал читать. Бутерброд был с беконом и помидорами, между которыми лежал тонкий слой овечьего сыра, пекорино. Паола вышла и, вернувшись, положила ему на грудь льняную салфетку — как раз вовремя: из бутерброда выпал кусочек сочного помидора. Брунетти положил надкушенный сэндвич на тарелку, взял стакан и сделал большой глоток, пробегая глазами вводную главу — бестактный хвалебный гимн величию Римской империи.

Вскоре — в самый разгар рассуждений Гиббона о терпимости, с какой политеист смотрит на все религии, — в комнате снова появилась Паола, наполнила мужу стакан. Забрав с его груди пустую тарелку и салфетку, она удалилась обратно на кухню. Гиббон наверняка что-то писал о послушании добропорядочных римских жен, и Брунетти не терпелось дочитать до этого места.

На следующий день он продолжил изучение Гиббона вперемежку с просмотром газет, купленных детьми. «Газеттино», репортер которого накануне пытался не дать Брунетти войти в дверь, заходился яростью, разглагольствуя о злоупотреблении властью, об отказе комиссара сотрудничать с прессой, удовлетворяя законное право последней на получение информации, о его наглости и склонности к насилию. Каким-то образом журналисты узнали об истинных мотивах поступка Паолы и сделали их достоянием гласности: автор статьи, преисполненный чувством праведного гнева, заявлял, что она лишь работала на публику и поведение ее несовместимо с занимаемой ею должностью университетского преподавателя. То обстоятельство, что ее ни разу не просили дать интервью, в материале не упоминалось.

Газеты покрупнее неистовствовали меньше, хотя случившееся и на их страницах представлялось как пример распространившейся среди обывателей опасной тенденции пренебрегать законом ради какой-то извращенной идеи «правосудия» — это слово неизменно значилось в кавычках, вероятно, чтобы выразить презрение к нему.

Покончив с газетами, Брунетти опять занялся книгой и из дому носа не высовывал. Как и Паола, большую часть времени просидевшая в своем кабинете над научной работой одного из студентов, готовившегося к экзаменам под ее руководством. Дети, которых родители посвятили в происходящие события, входили и выходили беспрепятственно, они покупали продукты, приносили газеты и вообще чувствовали себя превосходно, несмотря на то что привычный уклад жизни семьи рушился.

На второй день Брунетти позволил себе как следует поспать после обеда: не просто растянулся на диване в ожидании, пока на него снизойдет дрема, а залез в постель, под одеяло. Несколько раз звонил телефон, но он не стал подходить: пусть отвечает Паола. Если это Митри или его адвокат, она, вероятно, расскажет ему, а может, и нет.

На третий день затворничества, после завтрака, снова раздался короткий звонок. Через несколько минут в гостиную вошла Паола и сообщила, что к телефону просят его, Брунетти.

Лежа на диване, он потянулся вперед, не давая себе труда спустить ноги на пол, и взял трубку:

— Да?

— Это Вьянелло, комиссар. Вам уже звонили?

— Кто?

— Ребята, дежурившие прошлой ночью.

— Нет? А что?

Вьянелло начал что-то говорить, но слова его заглушили громкие голоса, звучавшие на заднем плане.

— Где вы находитесь, Вьянелло?

— В баре у моста.

— Что случилось?

— Митри убили.

Брунетти быстро сел со словами:

— Как? Где?

— Дома. Кажется, его задушили. Видимо, кто-то зашел сзади и сдавил ему горло. Орудие убийства не нашли. Но… — И снова его голос потонул в каком-то шуме, напоминавшем радио.

— Что? — спросил Брунетти, когда гул умолк.

— Рядом с телом нашли записку. Я ее не видел, но Пучетти мне рассказал: там говорится что-то о педофилах и людях, которые им помогают. И что-то насчет правосудия.

— Силы небесные! — прошептал Брунетти. — Кто обнаружил труп?

— Корви и Альвизе.

— Кто их вызвал?

— Его жена. Она вернулась домой после ужина с друзьями и увидела, что муж лежит на полу в кухне.

— С кем она ужинала?

— Не знаю, комиссар. Мне известно только то, что поведал малыш Пучетти, а он получил информацию от Корви, прежде чем тот сдал дежурство сегодня утром.

— Кому передали дело?

— Полагаю, после того как Корви сообщил о случившемся, на место преступления отправился лейтенант Скарпа.

Брунетти промолчал, хотя ему было непонятно, с чего бы это личному помощнику Патты самому браться за расследование.

— Вице-квесторе уже там?

— Когда я уходил из квестуры несколько минут назад, его еще не было, но Скарпа звонил ему домой и все рассказал.

— Я сейчас буду, — сказал Брунетти, нащупывая ногами ботинки.

Вьянелло выдержал долгую паузу и наконец произнес:

— Да, думаю, вам стоит прийти.

— Через двадцать минут, — пообещал Брунетти и повесил трубку.

Он надел ботинки и двинулся в дальнюю часть квартиры. Дверь в кабинет Паолы оказалась открытой — в качестве негласного приглашения войти и рассказать о звонке.

— Это был Вьянелло, — сообщил он с порога.

Она подняла глаза, увидела выражение его лица и отложила бумагу, которую читала, закрыла ручку колпачком и бросила ее на стол со словами:

— Что случилось?

— Прошлой ночью убили Митри.

Паола отпрянула от стола, прислонилась к спинке кресла, словно кто-то сделал в ее сторону угрожающий жест рукой, и вскрикнула:

— Нет!

— Пучетти сказал, рядом нашли записку — что-то насчет педофилов и правосудия.

Лицо ее окаменело, она поднесла ко рту ладонь.

— Madonna Santa, — прошептала она. — Как?

— Его задушили.

Она покачала головой, закрыв глаза:

— Боже мой!

Пришла пора задать вопрос, и Брунетти знал это.

— Паола, прежде чем сделать то, что ты сделала, ты обсуждала свои планы с кем-нибудь еще? Может, кто-то подтолкнул тебя?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты действовала одна?

Глаза ее расширились от изумления.

— Ты хочешь сказать, кто-то из моих знакомых, какой-то фанатик, знал, что я собираюсь разбить витрину? А потом пошел и убил его?

— Паола, — ответил он, стараясь говорить ровным голосом. — Я спрашиваю тебя об этом, чтобы рассмотреть все возможности, прежде чем кто-нибудь другой сопоставит события и задаст тебе тот же вопрос.

— Здесь нечего сопоставлять, — быстро произнесла она, с сарказмом подчеркнув последнее слово.

— Значит, никто не знал?

— Нет. Я никогда ни с кем не обсуждала свои планы. Это был мой собственный выбор, независимое решение. Давшееся мне нелегко, между прочим.

Он кивнул. Если она действовала одна, значит, убийцу вдохновило или подтолкнуло обсуждение происшествия в прессе. Господи, прямо как в Америке, где действуют убийцы-имитаторы, — одного упоминания о преступлении достаточно, чтобы немедленно возник подражатель.

— Я иду в квестуру, — сказал он. — Когда вернусь — не знаю.

Она молча кивнула и осталась за своим столом.

Брунетти миновал коридор, надел пальто и вышел из квартиры. Никто не ждал его у двери, но он знал, что затишье скоро кончится.

12

Кончилось оно у дверей квестуры: вход в них преграждала тройная шеренга репортеров. В первом ряду стояли мужчины и женщины с блокнотами. За их спинами — журналисты с микрофонами, а за ними расположились операторы с видеокамерами, две из них — на треногах, с дуговыми лампами.

Один из операторов, увидев Брунетти, повернул слепой глаз своей камеры в его сторону. Брунетти проигнорировал его и остальных людей, толпившихся вокруг. Как ни странно, никто не задал ему ни единого вопроса, не попытался заговорить, они всего лишь обратили к нему свои микрофоны и молча смотрели, как он, словно Моисей, шел меж двух стен расступившейся воды их любопытства в квестуру.

Когда он оказался внутри, Альвизе и его всегдашний напарник Риверре поздоровались с ним. Альвизе при виде шефа не сумел скрыть своего изумления.

— Buon di, commissario, — пробормотали они, эхом вторя один другому.

Брунетти кивнул им, зная, что задавать Альвизе вопросы — напрасная трата времени, и двинулся вверх по лестнице в кабинет Патты. Синьорина Элеттра была на посту и разговаривала по телефону. Она кивнула ему, не выказав ни малейшего удивления, и подняла руку, прося подождать.

— Мне бы хотелось днем, — сказала она, выслушала ответ собеседника, потом попрощалась и повесила трубку. — С возвращением, комиссар!

— Ему будут рады?

Она вопросительно посмотрела на него.

— Возвращению? Я — безусловно. Не знаю как насчет вице-квесторе, но он уже спрашивал, придете ли вы.

— Что вы ему ответили?

— Что вы появитесь в скором времени.

— И?

— Кажется, он вздохнул с облегчением.

— Хорошо. — Брунетти тоже отпустило напряжение. — Чем занят лейтенант Скарпа?

— Он не отходит от вице-квесторе с того момента, как вернулся с места преступления.

— Это значит — с которого часа?

— Синьора Митри позвонила вчера вечером, в десять двадцать восемь. Корви пришел в одиннадцать ноль три. — Она взглянула на листок бумаги, лежавший на столе. — Лейтенант Скарпа явился в четверть двенадцатого и сразу же отправился в дом Митри. И до часу его не было.

— А сегодня он давно там сидит? — спросил Брунетти, подбородком указывая на дверь кабинета Патты.

— С половины девятого утра, — ответила синьорина Элеттра.

— Тогда ждать нет смысла, — пробормотал он скорее самому себе, чем ей, и повернулся к входу. Постучал, и немедленно раздалось приглашение войти.

Брунетти толкнул дверь и еле разглядел Патту. Свет лился из окна за спиной начальника, отражался от поверхности стола и бил в глаза, ослепляя каждого, кто заходил в кабинет.

Лейтенант Скарпа стоял рядом со своим шефом, и осанка его была столь величественной, а униформа такой идеально отутюженной, что он походил на Максимилиана Шелла в одной из его ролей «хороших фашистов».

Патта кивком поприветствовал Брунетти и указал ему на стул, стоявший напротив его собственного. Брунетти отодвинул стул в сторону так, чтобы фигура лейтенанта Скарпы хоть немного загораживала свет, отражавшийся от лакированного дерева столешницы. Лейтенант сделал шаг вправо. Брунетти передвинулся левее.

— Доброе утро, вице-квесторе, — сказал он и кивнул Скарпе.

— Значит, вы уже слышали? — спросил Патта.

— Я слышал только, что его убили. Больше ничего не знаю.

Патта взглянул на Скарпу:

— Расскажите ему, лейтенант.

Скарпа перевел глаза на Брунетти, посмотрел опять на Патту и лишь тогда заговорил, слегка наклонив голову в сторону своего начальника:

— При всем моем уважении, вице-квесторе, мне казалось, что комиссар находится в административном отпуске. — Патта промолчал, и он продолжил: — Я не знал, что его снова привлекут к расследованию. Позволю себе высказать предположение, что, если дело поручат ему, прессе это покажется весьма странным.

Брунетти с интересом отметил, что, по логике Скарпы, оба события воспринимаются как одно расследование. Значит ли это, что лейтенант считает, будто Паола каким-то образом причастна к убийству?

— Я сам решу, кому что поручать, — ответствовал Патта ровным голосом. — Расскажите комиссару о случившемся. Теперь это его проблема.

— Да, вице-квесторе, — ответил Скарпа с деланым безразличием, выпрямился еще больше, хотя Брунетти это казалось невозможным, и пустился в объяснения: — Корви позвонил мне в одиннадцать с небольшим, и я немедленно отправился в дом Митри. Прибыв туда, я обнаружил его тело на полу кухни. Судя по следам у него на шее, его задушили, хотя орудия убийства поблизости не было. — Он сделал паузу и взглянул на Брунетти, но тот молчал, и Скарпа продолжил: — Я осмотрел тело, потом позвонил доктору Риццарди, тот приехал приблизительно через полчаса. Он согласился с моим мнением касательно причины смерти.

— Он высказывал какие-либо предположения либо догадки по поводу орудия убийства Митри? — прервал Брунетти.

— Нет.

Брунетти заметил, что Скарпа не обращается к нему по званию, но не стал возражать. Ясно было, в каком тоне лейтенант разговаривал с доктором Риццарди, поддерживающим с Брунетти приятельские отношения, так что неудивительно, что Риццарди не стал высказывать никаких версий.

— Когда вскрытие? — поинтересовался Брунетти.

— Назначено на сегодня, если получится.

Брунетти позвонит Риццарди после совещания. Так что получится.

— Можно продолжать, вице-квесторе? — спросил Скарпа Патту.

Патта смерил Брунетти долгим взглядом, будто ожидая других вопросов или замечаний, но тот даже не смотрел на своего начальника, и вице-квесторе, повернувшись к Скарпе, произнес:

— Конечно.

— Вечером он находился в квартире один. Жена ужинала с друзьями.

— Почему Митри не пошел на ужин? — снова прервал Брунетти.

Скарпа взглянул на Патту, словно спрашивая у него, стоит ли отвечать. Патта кивнул, и Скарпа пояснил:

— Его жена сказала, что это ее старая компания, с которой она дружила еще до замужества, и Митри редко присоединялся к ним во время их встреч.

— Дети? — поинтересовался Брунетти.

— У него есть дочь, но она живет в Риме.

— Слуги?

— Все это есть в отчете, — буркнул Скарпа недовольно, глядя не на Брунетти, а на Патту.

— Слуги? — повторил Брунетти.

Скарпа выдержал паузу, но все же ответил:

— Нет. По крайней мере никто из обслуживающего персонала не живет в доме. Дважды в неделю к ним приходит уборщица.

Брунетти встал.

— Где сейчас находится жена? — спросил он Скарпу.

— Когда я уезжал, она была дома.

— Спасибо, лейтенант, — поблагодарил Брунетти. — Мне бы хотелось ознакомиться с копией вашего рапорта.

Скарпа молча кивнул.

— Мне нужно поговорить с его женой, — заявил Брунетти Патте и, не слушая возражений, уверил: — Я буду с ней очень деликатен.

— А как насчет вашей жены? — задал вопрос Патта.

Этот вопрос мог означать что угодно, но Брунетти предпочел наиболее очевидное:

— Она весь вечер просидела дома, со мной и с нашими детьми. После половины восьмого никто из нас не выходил на улицу, в это время мой сын вернулся от приятеля, с которым вместе делал уроки. — Он вдохнул, готовясь отвечать на следующие вопросы, но Патта молчал, тогда Брунетти выдохнул и без лишних слов покинул кабинет.

Синьорина Элеттра оторвалась от бумаг, лежавших на ее столе, и, даже не пытаясь скрыть любопытства, спросила:

— Ну как?

— Дело — мое, — сказал Брунетти.

— Но это же безумие! — воскликнула синьорина Элеттра, не в силах сдержать эмоции. Потом торопливо добавила: — В смысле, журналисты придут в неистовство, когда узнают.

Брунетти пожал плечами. Он едва ли мог что-то сделать, чтобы обуздать напор прессы. Не ответив на ее замечание, он спросил, указывая на бумаги перед ней:

— Это те самые сведения, которые вы искали, а я попросил вас прекратить?

Она мысленно просчитала, стоит ли отвечать правду. Ведь она отказалась исполнить недвусмысленное распоряжение начальника, то есть ее можно было обвинить в неподчинении и нарушении субординации, что грозило увольнением и концом карьеры.

— Конечно, комиссар, — храбро ответила она.

— Сделайте мне копию.

— Это займет несколько минут. Все хранится тут, — пояснила она, указав рукой на монитор.

— Где?

— В файле, который никто, кроме меня, не найдет и не откроет.

— Никто?

— Разве что, — сказала она с оттенком гордости, — кто-нибудь, обладающий моими знаниями и способностями.

— А такие есть?

— Здесь — нет.

— Хорошо. Принесите документы ко мне в кабинет, когда распечатаете, ладно?

— Слушаюсь, комиссар!

Он махнул ей рукой и стал подниматься по лестнице.

Брунетти сразу же связался с Риццарди: патологоанатом находился у себя в кабинете, в больнице.

— Ты уже провел вскрытие? — спросил комиссар, представившись собеседнику.

— Нет, оно начнется через час. У меня тут сначала самоубийство. Девушка, всего шестнадцать лет. Ее бросил приятель, и она выпила все снотворное матери.

Брунетти вспомнил, что Риццарди поздно женился, и у него есть дети-подростки. Две дочери.

— Бедняжка, — расстроился он.

— Да-а… — Риццарди выдержал паузу, потом продолжил: — Думаю, сомнений быть не может. Убийца воспользовался тонким проводом, возможно, в пластиковой обмотке.

— Например, электрическим?

— Да, вероятнее всего. Мне надо взглянуть поближе, и я тебе точно скажу. Может, речь идет о двойном проводе, каким подключают стереоколонки. На шее остался слабый, но различимый второй отпечаток, параллельно с первым. Впрочем, есть также вероятность, что убийца просто на минуту ослабил петлю, чтобы потом сжать поплотнее. Мне нужно посмотреть под микроскопом, тогда я буду знать наверняка.

— Как думаешь, мужчина или женщина? — спросил Брунетти.

— Я бы сказал, оба варианта возможны. Это под силу и мужчине, и женщине. Если с удавкой в руках заходишь сзади, у жертвы нет шанса выжить, сила тут не играет роли. Но душат обычно мужчины. Видимо, женщинам кажется, что они недостаточно сильны для этого.

— И на том спасибо, — сказал Брунетти.

— Мне сдается, под ногтями левой руки что-то есть.

— Что?

— Кожа, если нам повезет. Или ткань с одежды убийцы. Нужно взглянуть поближе — тогда скажу.

— Этого будет достаточно, чтобы опознать убийцу?

— Если ты его найдешь, то да.

Брунетти переварил информацию и задал следующий вопрос:

— А время смерти?

— Мне нужно сначала заглянуть внутрь. Но жена видела его, выходя из дома в семь тридцать, а вернувшись в начале одиннадцатого, обнаружила труп. Так что особых сомнений тут быть не может, и вряд ли я смогу обнаружить нечто, позволяющее установить время смерти более точно. — Тут Риццарди на мгновение прикрыл телефонную трубку рукой и заговорил с кем-то, находившимся с ним вместе в комнате. — Мне нужно идти. Они уже положили ее на стол. Я пришлю тебе результаты завтра.

Брунетти даже не успел поблагодарить его: Риццарди повесил трубку.

Комиссару не терпелось поговорить с синьорой Митри, но он заставил себя остаться в кабинете и дождаться, пока синьорина Элеттра принесет ему сведения о Митри и Дзамбино, это произошло минут через пять.

Она вошла, постучав, и молча положила на стол две папки.

— Какая часть этих материалов общеизвестна? — спросил Брунетти, глядя на папки.

— Многое взято из газет. Однако кое-что получено из банков и юридических документов различных компаний.

Брунетти не смог сдержаться:

— Как вам удается добывать такие сведения?

В его голосе звучало лишь любопытство, но не похвала, поэтому она не улыбнулась:

— У меня есть друзья в городской администрации и среди служащих банков. Иногда я прошу их разведать для меня кое-что.

— А что вы сообщаете им взамен? — поинтересовался Брунетти: этот вопрос мучил его годами.

— Большая часть нашей внутренней информации, комиссар, вскоре становится достоянием гласности, хотя до широкой общественности доходит не всегда.

— Это не ответ, синьорина.

— Я никогда не выдавала секретную полицейскую информацию людям, не имеющим права ее знать. Вы ведь именно об этом спрашиваете?

— Не имеющим права? Законного или морального? — ответил он вопросом на вопрос.

Она долго изучала его лицо, затем ответила:

— Законного.

Брунетти знал, что единственной достойной платой за информацию может быть только другая информация, поэтому продолжил настаивать:

— Так чем же вы все-таки расплачиваетесь за услуги?

Она ненадолго задумалась:

— Я также даю своим друзьям советы касательно эффективных методов получения сведений.

— И что это значит на самом деле?

— Я учу их вынюхивать, выискивать и объясняю, где именно нужно искать. И поверьте, комиссар, я никогда не предоставляла секретных данных ни моим друзьям, ни другим людям, с которыми обмениваюсь информацией.

Он кивнул, подавив в себе желание спросить: а не учила ли она кого-нибудь, как добывают информацию в полиции? Вместо этого он постучал пальцами по папкам:

— Еще что-нибудь будет?

— Вероятно, длинный список клиентов Дзамбино, а вот о Митри, думаю, больше ничего интересного не найдется.

Брунетти про себя возразил, что наверняка найдется: ведь была же причина, по которой кто-то обмотал провод вокруг шеи ныне покойного и затягивал до тех пор, пока тот не задохнулся.

— Я посмотрю, — сказал он.

— Там вроде бы все ясно, но если появятся вопросы, обращайтесь.

— Кому-либо еще известно, что вы предоставили мне эту информацию?

— Нет, конечно, — уверила она и вышла из кабинета.

Вначале он решил обратиться к папке потоньше: Дзамбино. Адвокат был родом из Модены, учился в палаццо Фоскари — величественном здании на Большом канале, где располагается несколько факультетов Венецианского университета, и начал свою практику в Венеции около двадцати лет назад. Его специальностью было корпоративное право, он сумел заслужить в городе отличную репутацию. Синьорина Элеттра вложила в папку список некоторых его клиентов; имена многих Брунетти хорошо знал. Но официантов и продавцов в списке оказалось примерно столько же, сколько докторов и банкиров. Несмотря на то что Дзамбино брался и за уголовные дела, основным источником его доходов служило корпоративное право, как уже сообщал комиссару Вьянелло. Адвокат вот уже двадцать пять лет женат на преподавательнице, у них четверо детей, никто из них никогда не имел неприятностей с полицией. Брунетти заметил, что самого Дзамбино трудно назвать богатым человеком, во всяком случае, если он и обладал каким-либо состоянием, то оно находилось за пределами Италии.

Злополучное туристическое агентство на кампо Манин являлось собственностью Митри напротяжении последних шести лет, хотя, по иронии судьбы, ныне делами агентства он не занимался. Все практические вопросы решал менеджер, взявший у него в аренду лицензию. Судя по всему, именно он принял решение организовывать туры, послужившие причиной поступка Паолы и, вероятно, приведшие к убийству Митри. Брунетти выписал имя менеджера и стал читать дальше.

Жена Митри, тоже венецианка, была на два года моложе мужа. Несмотря на то что у них был лишь один ребенок, она никогда не работала; Брунетти также не помнил, чтоб ее имя фигурировало среди имен участников городских благотворительных организаций. Из родственников у Митри остались брат, сестра и двоюродный брат. Брат, тоже химик, жил недалеко от Падуи, сестра — в Вероне, а двоюродный брат — в Аргентине.

Далее шли номера трех счетов в различных банках города, список государственных облигаций, акций — все вместе на сумму более миллиарда долларов. Митри — а ему было уже за пятьдесят — никогда не обвинялся в каком-либо преступлении и ни разу не привлек к себе внимание полиции.

«Зато, — подумалось Брунетти, — он привлек к себе внимание человека, рассуждавшего так же, как Паола. — Брунетти попытался не зацикливаться на этой мысли, но у него не получилось. — Этот человек, как и она, решил выразить свое отношение к турам, которые организует агентство, при помощи насилия».

Брунетти знал, что на протяжении человеческой истории часто умирали «не те» люди. Скажем, добрый сын кайзера Вильгельма, Фридрих, пережил отца всего на несколько месяцев, оставив престол своему сыну, Вильгельму II, тем самым создав предпосылки для начала Первой мировой войны. А смерть Германика поставила под угрозу императорский престол и в конце концов стала причиной прихода к власти Нерона. Однако во всех этих случаях в происходящее вмешивалась судьба или история — не было конкретного человека с проводом в руке, погубившего жертву, никакого осмысленного, намеренного выбора.

Брунетти позвонил Вьянелло, тот снял трубку после второго звонка.

— В лаборатории уже подготовили заключение? — спросил комиссар без предисловий.

— Вероятно. Хотите, чтоб я сходил туда и проверил?

— Да. И принесите заключение, если получится.

В ожидании Вьянелло Брунетти еще раз перечитал короткий список подзащитных Дзамбино, обвиняемых в уголовных преступлениях. Он пытался вспомнить что-нибудь о людях, чьи имена были ему знакомы. Было одно дело об убийстве: хотя клиенту Дзамбино и вынесли обвинительный приговор, срок скостили до семи лет, после того как адвокат пригласил в суд в качестве свидетельниц нескольких женщин, живших в том же доме, что и потерпевший. Они показали, что убитый вовсе не был образцом добродетели: на протяжении многих лет он приставал к соседкам, домогаясь их в лифте и вестибюлях. Дзамбино удалось убедить судей: стычка в баре между убитым и обвиняемым стала результатом того, что последний пытался защитить честь своей жены. Двое подозреваемых в ограблении были отпущены за недостатком улик: Дзамбино заявил, будто их арестовали только потому, что они — албанцы.

От размышлений Брунетти отвлек стук в дверь, это вернулся Вьянелло. Он нес в поднятой вверх руке большой пластиковый конверт.

— Они только что закончили. Никаких отпечатков. Lavata con Perlana,^[16] — произнес Вьянелло, намекая на самый удачный рекламный слоган десятилетия — «Нет ничего чище, чем белье, выстиранное «Перланой».

«Что ж, теперь вся надежда на саму записку, оставленную рядом с трупом, — подумал Брунетти. — Ведь убийца наверняка рассчитывал на то, что полиция ее найдет и изучит».

Вьянелло прошел через кабинет, положил конверт на стол комиссара, наклонился над бумагой, опираясь на руки, и стал изучать текст вместе с Брунетти.

Брунетти показалось, что буквы вырезаны из «Ла Нуова», самой падкой на сенсации и самой вульгарной газетенки в городе. Уверен он не был, но специалисты разберутся. Слова наклеили на половинку линованного тетрадного листа: «Грязные педерасты, любители детской порнографии! Вы все умрете так же».

Брунетти взял листок за уголок и перевернул его: серые пятна клея, пропитавшего бумагу. Он снова перевернул и снова перечитал.

— Что-то тут не так, — пробормотал он.

— Это еще слабо сказано, — согласился Вьянелло.

Хотя Паола и рассказала полиции, почему разбила окно, но она никогда не разговаривала с репортерами, разве что коротко и неохотно, так что вся их информация о мотивах ее поведения исходила из каких-то иных источников, вполне возможно, что от лейтенанта Скарпы. В статьях, которые читал Брунетти, в основном строились предположения, что она действовала под влиянием феминистических настроений, хотя само слово ни разу не фигурировало. Туры, организуемые агентством, в прессе упоминались, но менеджер с жаром отрицал их сексуальную подоплеку, более того, он уверял, что большинство мужчин, купивших билеты до Бангкока в его агентстве, брали с собой жен. Брунетти вспомнил, что «Газеттино» опубликовала длинное интервью с менеджером, где он разглагольствовал о том шоке и отвращении, какие вызвала у него история о секс-туризме, старательно и неоднократно подчеркивая, что подобная деятельность в Италии незаконна, а следовательно, немыслимо, чтоб хоть одно законопослушное агентство принимало участие в организации вышеупомянутых поездок.

Так что общественное мнение и власти были настроены против Паолы, феминистки-истерички, и в пользу законопослушного менеджера, а также убитого Dottore Митри. Кто бы ни был таинственный убийца, считавший последнего «любителем детской порнографии», он чудовищно заблуждался.

— Думаю, настало время кое с кем поговорить, — задумчиво произнес Брунетти, вставая из-за стола. — Начать надо с менеджера агентства. Мне бы хотелось послушать, что он скажет насчет этих верных жен, якобы жаждущих съездить с мужьями в Бангкок.

Брунетти взглянул на часы: почти два.

— Синьорина Элеттра еще на работе? — спросил он у Вьянелло.

— Да, комиссар. Она была на месте, когда я поднимался.

— Хорошо. Мне бы хотелось с ней побеседовать, а потом мы с вами пойдем чего-нибудь перекусим.

Вьянелло озадаченно кивнул и последовал за своим шефом вниз по лестнице, в кабинет синьорины Элеттры. Он остался на пороге и наблюдал, как Брунетти нагнулся к ней и что-то прошептал. Синьорина Элеттра в ответ рассмеялась, кивнула и занялась своим компьютером, а Брунетти вернулся к Вьянелло, и они отправились в бар у Понте-деи-Гречи, выпили вина с бутербродами, поболтали о том о сем. Казалось, Брунетти не торопится уходить, так что они заказали все по второму разу.

Прошло еще полчаса, и в бар вошла синьорина Элеттра. Бармен расплылся в улыбке, а двое посетителей за стойкой предложили угостить ее кофе. Хотя квестура находилось всего в квартале от бара, на ней был черный стеганый шелковый плащ до самых щиколоток. Она покачала головой, вежливо отказываясь от кофе, и подошла к полицейским. Вынув из кармана несколько листков бумаги, она протянула их комиссару.

— Детский лепет, — произнесла она и покачала головой с деланым негодованием. — Это было слишком легко.

— Ну конечно, — улыбнулся ей Брунетти и заплатил за ланч.

13

Брунетти и Вьянелло явились к дверям туристического агентства в половине четвертого, как раз когда оно открывалось после обеденного перерыва, и попросили проводить их к синьору Доранди. Брунетти оглянулся на площадь и заметил: стекло такое чистое, что кажется, будто его нет. Блондинка за конторкой попросила их представиться и нажала кнопку на телефоне. Через мгновение дверь слева от ее стола отворилась, и на пороге показался синьор Доранди.

Он был немного ниже ростом, чем Брунетти, по виду — немногим старше тридцати, с окладистой бородой, не по возрасту рано начинающей седеть. Увидев Вьянелло в форме, он вышел вперед, протягивая руку и улыбаясь во весь рот.

— А, полиция! Я рад, что вы пришли.

Брунетти поздоровался, но имен называть не стал, предоставив форме Вьянелло говорить самой за себя. Он спросил, можно ли для разговора пройти в кабинет синьора Доранди. Бородатый мужчина повернулся, открыл перед ними дверь и поинтересовался, не угодно ли им кофе. Оба отказались.

На стенах кабинета в изобилии висели плакаты с изображением пляжей, храмов и дворцов — верное доказательство того, что хиреющая экономика и несмолкающие разговоры о финансовом кризисе не являются достаточной причиной, чтобы удержать итальянцев дома. Доранди устроился за своим столом, отодвинул в сторону какие-то бумаги и повернулся к Брунетти. Комиссар перекинул пальто через спинку одного из стульев, стоявших напротив Доранди, и сел. Вьянелло опустился на соседний стул.

На Доранди был солидный костюм, но казалось, что с его нарядом что-то не так. Брунетти, смущенный этим обстоятельством, все пытался понять, что именно: то ли слишком велик, то ли слишком мал, но никак не мог угадать. Двубортный пиджак, сшитый из какого-то толстого синего материала, похожего на шерсть, — а может, это синтетика? — сидел без единой морщинки. При взгляде на лицо Доранди создавалось то же самое впечатление: будто что-то с ним не так, но комиссару не удавалось сообразить что. Потом он заметил, что усы Доранди представляют собой тонко выбритую ниточку, прямой линией тянущуюся у него под носом и плавно переходящую в бороду. Над этим аккуратным рисунком явно поработал умелый мастер, но вместе с пышной бородой тонкие усики казались неестественными, наклеенными.

— Чем могу вам помочь, синьоры? — спросил Доранди, улыбнувшись и скрестив руки на груди.

— Расскажите нам, пожалуйста, о Dottore Митри и об агентстве, если можно, — сказал Брунетти.

— С радостью. — Доранди ненадолго замолчал, размышляя, с чего начать. — Я знал его много лет, с тех пор как стал работать здесь.

— Когда именно это случилось? — поинтересовался Брунетти.

Вьянелло достал из кармана блокнот, открыл его, положил на колени и приготовился записывать.

Доранди повернул голову в сторону и стал разглядывать постер на дальней стене, ища ответ в Рио. Нехотя произнес:

— В январе будет ровно шесть лет.

— Какую должность вы тогда занимали? — спросил Брунетти.

— Ту же, что сейчас, — менеджер.

— Но разве вы не являетесь владельцем?

Доранди улыбнулся:

— По сути — да, формально — нет. Бизнес принадлежит мне, но лицензия — по-прежнему Dottore Митри.

— Объясните, что это означает?

Доранди снова сверился со спасительным изображением города на стене. Очевидно найдя там ответ, он повернулся к Брунетти:

— Это значит, что я решаю, кого нанимать и кого увольнять, какую рекламу использовать, каковы будут специальные предложения, кроме того, я получаю большую часть дохода.

— Какую именно часть?

— Семьдесят пять процентов.

— А остальное причитается Dottore Митри?

— Да. И арендная плата тоже.

— Это сколько?

— Вы имеете в виду арендную плату? — переспросил Доранди.

— Да.

— Три миллиона лир в месяц.

— А доход?

— Зачем вам все это знать? — поинтересовался Доранди все таким же ровным голосом.

— Пока что, синьор, я понятия не имею, что именно мне нужно знать, а что — нет. Я просто пытаюсь собрать о Dottore Митри и его делах как можно больше информации.

— С какой целью?

— Чтобы лучше понять, почему его убили.

Доранди отреагировал мгновенно:

— Я думал, записка, которую вы нашли, превосходно все объясняет.

Брунетти поднял руку, словно соглашаясь с этим предположением, но все же сказал:

— Полагаю, нам важно выяснить про него как можно больше.

— Ведь записка была, не так ли? — спросил Доранди.

— Откуда вы это знаете, Dottore Доранди?

— Из газет.

Брунетти кивнул:

— Да, записка была.

— В прессе правильно передали текст?

Брунетти, проштудировавший газеты, кивнул.

— Но это же абсурд! — воскликнул Доранди, словно Брунетти сам составил записку. — Мы здесь не занимаемся никакой детской порнографией. Мы не обслуживаем педерастов. Обвинения просто смехотворны!

— Как вы думаете, почему кто-то мог написать такое, синьор?

— Возможно, из-за той сумасшедшей, — сказал Доранди, не пытаясь скрыть свое отвращение и раздражение.

— О какой сумасшедшей идет речь? — решил уточнить Брунетти.

Доранди долго молчал, прежде чем ответить, внимательно изучал лицо Брунетти, ища в вопросе подвоха и наконец произнес:

— О той женщине, что бросила камень. Она все это начала. Если б она не выдвигала свои идиотские обвинения — лживые, абсолютно лживые, — ничего бы этого не случилось.

— А они лживые, синьор Доранди?

— Как вы можете задавать подобный вопрос? — Доранди наклонился в сторону Брунетти и возмущенно ответил: — Конечно лживые! Мы не имеем никого отношения к детской порнографии и педерастам!

— Это слова из записки, синьор Доранди.

— Какая разница?

— Обвинения выглядят по-разному, синьор. Я пытаюсь понять, почему человек, составивший записку, считал, что агентство причастно к педерастии и детской порнографии.

— Я уже сказал вам почему, — проворчал Доранди раздраженно. — Из-за той женщины. Она во всех газетах оклеветала меня, оклеветала агентство, заявила, что мы организуем секс-туры…

— Но ведь она не говорила ничего о педерастии и детской порнографии? — прервал его Брунетти.

— А какая разница для сумасшедшей бабы? Им все кажется одинаковым, все, что связано с сексом.

— Значит, туры, которые организует агентство, как-то связаны с сексом?

— Я этого не говорил! — выкрикнул Доранди. Потом, осознав, что голос его звучит слишком громко, на мгновение закрыл глаза, снова сложил руки и произнес совершенно спокойно: — Я этого не говорил.

— Вероятно, я неправильно понял, — пожал плечами Брунетти и спросил: — А почему эта сумасшедшая, как вы ее называете, утверждала обратное? Почему в самом деле вас в этом обвиняют?

— Люди плохо умеют понимать друг друга. — Улыбка вернулась на лицо Доранди. — Вы ведь знаете, как это бывает: они видят то, что хотят видеть, и придают событиям такой смысл, какой хотят.

— А конкретно? — Брунетти задал вопрос с самым мирным выражением лица.

— Конкретно я имею в виду то, что сделала эта женщина. Она увидела наши постеры, рекламирующие туры в экзотические страны — Таиланд, Куба, Шри-Ланка, потом прочитала какую-нибудь истерическую статью в феминистском журнале, в которой утверждается, будто в тех местах процветает детская проституция, и потому туристические агентства организуют туры туда именно с этой целью, секс-туры — и всё! У нее в мозгу защелкнуло, после чего она явилась сюда ночью и разбила мне витрину.

— Вам не кажется странной такая активная реакция? Отчего она так разъярилась, если у нее не было доказательств? — Голос Брунетти звучал мягко и рассудительно.

Доранди ответил с явным сарказмом:

— Почему сумасшедших называют сумасшедшими? Потому что они совершают сумасшедшие поступки. Конечно, это неадекватная реакция! И совершенно беспричинная.

Между ними повисло долгое молчание, потом Брунетти сказал:

— «Газеттино» цитирует ваши слова о том, что женщины ездят в Бангкок столь же охотно, сколь и мужчины. То есть вы утверждаете, что большинство мужчин, покупающих билеты в Бангкок, берут с собой своих подруг и жен.

Доранди взглянул на свои сплетенные пальцы, но не ответил. Брунетти опустил руку в карман и достал один из листков, предоставленных в его распоряжение синьориной Элеттрой.

— Не могли бы вы ответить поточнее, — проговорил комиссар, глядя в распечатку.

— Насчет чего?

— Насчет количества мужчин, которые брали с собой в Бангкок женщин. Скажем, за прошлый год.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Брунетти не пожалел на него улыбки:

— Синьор Доранди, напоминаю: мы расследуем убийство и имеем право просить или, если придется, требовать у людей, имеющих отношение к делу, нужную нам информацию.

— Что значит «имеющих отношение к делу»?

— Ну, вам это должно быть понятно, — ответил Брунетти миролюбиво. — Вы менеджер туристического агентства, продающего билеты и организующего туры в «экзотические», как вы говорите, места. Вас обвинили в том, что все это делается ради секс-туризма — едва ли я должен напоминать вам, что в нашей стране он запрещен. Человека, владельца этого агентства, убили, рядом с его телом обнаружили записку, в которой утверждается, что эти туры могли послужить причиной преступления. Вы сами, кажется, верите в то, что здесь есть связь. Поэтому возникает предположение, что агентство и вы как его руководитель имеете отношение к делу. — Брунетти выдержал короткую паузу, после чего спросил: — Я ясно выразил свою мысль?

— Вполне, — ответил Доранди мрачно.

— Так что не затруднит ли вас пояснить мне, насколько точным было ваше утверждение, что большинство мужчин, отправившихся в Бангкок, взяли с собой подруг и жен. Или, выражаясь напрямую, насколько оно правдиво?

— Это правда, — заверил Доранди, приподнимаясь в кресле и прижимая руки к груди.

— Сведения о продаже билетов говорят обратное, синьор Доранди.

— Что?

— Все сведения о продаже вашим агентством билетов, как вы, вероятно, знаете, хранятся в централизованной компьютерной системе. — Брунетти оценил, какое воздействие его слова оказали на собеседника, и продолжил: — Так вот, по крайней мере за последние полгода большинство билетов ваше агентство продало мужчинам, путешествующим в одиночестве.

Доранди, не успев подумать над ответом, выпалил:

— Жены присоединялись к ним позже. Мужчины ехали туда по делу, а жены присоединялись к ним потом.

— Они покупали билеты в вашем туристическом агентстве?

— Откуда мне знать?

Брунетти положил бумаги на стол перед собой, текстом вверх, не пытаясь закрыть его на случай, если собеседнику вздумается их прочесть, и глубоко вздохнул.

— Синьор Доранди, не начинайте снова. Я повторю свой вопрос и на сей раз хочу, чтобы вы подумали, прежде чем ответить. — Он сделал долгую паузу. — Мужчины, покупавшие билеты в Бангкок в вашем туристическом агентстве, брали с собой жен или нет?

Доранди долго молчал и наконец буркнул:

— Нет.

— А эти туры, которые вы организуете, — «радушный прием в отеле», «ласковое отношение местных жителей», — в голос Брунетти не было ни тени эмоций, — имеют своей целью секс?

— Я не знаю, чем клиенты занимаются по приезде туда, — решительно заявил Доранди. — Это не мое дело. — Он втянул голову в свой двубортный пиджак, словно черепаха, когда на нее нападают.

— Вам известно что-либо об отелях, в которых останавливаются ваши туристы? — Брунетти положил локти на стол, опустил подбородок на руку и стал смотреть в свои бумаги, будто бы совсем не интересуясь ответом.

— Известно, что в них оказывают радушный прием, — с трудом выдавил Доранди.

— Значит ли это, что администрация позволяет проституткам там работать, возможно, даже специально нанимает их?

Доранди пожал плечами:

— Возможно.

— Это девочки? Не женщины, девочки?

Доранди посмотрел на него через стол:

— Я ничего не знаю об отелях, кроме цен. Чем занимаются там мои клиенты — не мое дело.

— Девочки? — настойчиво повторил Брунетти.

Доранди гневно помахал рукой в воздухе:

— Я же вам сказал, это не мое дело.

— Зато теперь это наше дело, синьор Доранди, так что я все же хотел бы услышать ваш ответ.

Доранди снова посмотрел в стену, но не нашел там подходящего решения.

— Да, — сказал он.

— Вы по этому принципу отбирали отели?

— Я отбирал их по цене. Если мужчины, которые там останавливаются, приглашают в номер проституток, не мое дело им мешать. — Он тщетно пытался усмирить свой гнев. — Я продаю путевки. Я не проповедую мораль. Мы вместе с моим адвокатом проверили каждое слово в рекламных объявлениях: в них нет даже отдаленного намека на нарушение закона. Я не делаю ничего противоправного.

— В этом я уверен, — не удержался Брунетти. Ему вдруг захотелось как можно скорее покинуть это место. Он встал. — Боюсь, мы отняли у вас слишком много времени, синьор Доранди. Сейчас я покину вас, однако не исключено, что позже мне снова захочется с вами побеседовать.

Доранди не стал утруждать себя ответом. Он даже не встал, когда Брунетти и Вьянелло выходили из кабинета.

14

Проходя по кампо Манин, Вьянелло и Брунетти, заранее не сговариваясь, уже знали, что сейчас отправятся повидаться с вдовой, вместо того чтобы возвращаться в квестуру. Чтобы добраться до дома Митри, находившегося на Кампо ди Гетто-Нуово, они пешком дошли до Риальто и там сели на водный трамвайчик маршрута № 1 в сторону вокзала.

Они остались на открытой палубе, предпочтя холодный воздух канала душной влажности каюты. Когда трамвайчик проезжал под мостом Риальто, Брунетти спросил Вьянелло:

— Ну?

— Да он мать родную продаст за сотню лир, — ответил тот с откровенным презрением. Потом долго молчал и наконец произнес: — Думаете, все дело в телевидении, комиссар?

Брунетти недоуменно переспросил:

— При чем здесь телевидение?

— Это оно помогает нам оставаться на расстоянии от зла, которое мы совершаем. — Увидев, что Брунетти внимательно слушает его, он продолжил: — То есть когда мы следим за событиями на экране, они кажутся нам реальными, но на самом деле это не так, верно? Я хочу сказать, по телевизору мы видим, как людей убивают и калечат, и видим себя. — Он улыбнулся и объяснил: — В смысле, полицию. Мы смотрим там на самих себя, мы там раскрываем всякие ужасные преступления. Так вот, может быть, если насмотреться их в достаточном количестве — настоящих ужасов, происходящих с нами или с другими людьми, они тоже перестают казаться настоящими.

Брунетти был слегка обескуражен сбивчивой речью Вьянелло, но, кажется, понял, что тот имел в виду, и, готовый согласиться с его мыслью, ответил:

— Как далеко находятся от него эти девочки, о которых он ничего не знает, — в пятнадцати тысячах километров? В двадцати? Вероятно, происходящее с ними он вовсе не воспринимает как реальность, а если и воспринимает, то для него, наверно, это не очень важно.

Вьянелло кивнул:

— Думаете, мир становится все хуже и хуже?

Брунетти пожал плечами:

— Иногда мне кажется, что так и есть, а иногда я в этом уверен. Но потом солнце выходит из-за туч, и я понимаю, что ошибался.

Вьянелло снова кивнул и на сей раз добавил:

— Угу.

— А вы как считаете?

— Я считаю, что все плохо, — ответил сержант без колебаний. — Однако, как и у вас, у меня бывают дни, когда все просто замечательно: дети прыгают вокруг меня, когда я возвращаюсь домой, или Надя счастлива, и ее настроение передается мне. Но в целом мир, похоже, перестает быть подходящим местом для проживания.

Пытаясь внести хоть какой-то просвет в мрачность, столь не свойственную Вьянелло, Брунетти сказал:

— Но ведь выбор у нас не особенно большой, верно?

Вьянелло рассмеялся:

— Думаю, да. Хорошо ли, плохо ли, но у нас есть только это. — Он на мгновение замолчал, разглядывая дом и вывеску казино рядом. — Может, для нас все по-другому, ведь у нас есть дети.

— Почему? — спросил Брунетти.

— Потому что мы можем заглянуть вперед, в тот мир, в каком им предстоит жить, и оглянуться назад, на тот, в каком сами выросли.

Брунетти, читавший много книг по истории, вспомнил, как древние римляне бессчетное количество раз проклинали свою эпоху, утверждая, что сами они в юности во всем превосходили нынешнее поколение. Они разражались гневными речами в адрес молодежи, порицая ее бездеятельность и невежество, отсутствие уважения к старшим. Мысль об этом согрела душу комиссара. Если все поколения, каждое в свою очередь, думают таким образом, быть может, они и сейчас ошибаются, и мир вовсе не становится хуже. Он не знал, как объяснить свою идею Вьянелло, да и неловко было цитировать Плиния: ведь сержант вряд ли узнает автора и смутится, когда придется в этом признаться.

Брунетти ласково похлопал его по плечу, а трамвайчик в это время причалил у остановки «Сан-Маркуола». Они сошли на берег и двинулись гуськом по узенькой калле, пропуская людей, торопившихся к пристани.

— Мы ведь ничего не сможем исправить, верно, комиссар? — спросил Вьянелло, когда она выбрались на более широкую улицу, протянувшуюся за церковью, и пошли рядом.

— Сомневаюсь, что кто-либо вообще сможет, — проговорил Брунетти, понимая, что отвечает слишком расплывчато, и недовольный этим обстоятельством.

— Можно задать вам еще вопрос, комиссар? — Сержант остановился на мгновение, потом снова зашагал. Они оба знали адрес и примерно представляли себе, где находится дом. — Насчет вашей жены.

Брунетти уже по тону понял, о чем будет спрашивать Вьянелло, но разрешил:

— Давай.

Глядя прямо перед собой, хотя теперь никто не шел навстречу им по тесной калле, Вьянелло осведомился:

— Она объяснила вам, почему так поступила?

Брунетти брел вперед рядом с сержантом. Посмотрел на него задумчиво и ответил:

— Думаю, все это есть в протоколе задержания.

— А-а, — протянул Вьянелло. — Я не знал.

— Вы что, его не читали?

Вьянелло снова остановился и повернулся к Брунетти.

— Он касался вашей жены, синьор, так что я счел, что прочесть его будет нетактично. — Преданность Вьянелло комиссару была общеизвестна, так что вряд ли Ланди, прихвостень Скарпы, обсуждал с ним эту тему, а ведь именно Ланди арестовал Паолу и снял с нее показания.

Они отправились дальше и какое-то время шли молча, прежде чем Брунетти ответил:

— Паола считает, что организовывать секс-туры — неправильно и кто-то должен остановить этот бизнес. Она сказала: если закон не намерен с этим бороться, она будет действовать сама. — Он сделал паузу, наблюдая за реакцией Вьянелло.

— В первый раз стекло разбила тоже ваша жена?

Брунетти без колебаний признался:

— Да.

Шаг, еще один — они шли в ногу, четко и согласованно. И сержант произнес:

— Это хорошо.

Брунетти повернулся и уставился на Вьянелло, но увидел только его тяжелый профиль и длинный нос. Пока комиссар приходил в себя от неожиданности, сержант остановился и сказал:

— Если нам нужен дом номер шестьсот семь, это должно быть здесь, прямо за углом.

Они свернули и очутились прямо перед зданием.

Звонок квартиры Митри располагался сверху, над другими двумя. Брунетти нажал на кнопку, подождал, нажал еще раз.

Из домофона раздался голос, казавшийся замогильным — не то от горя, не то из-за плохой связи, — и спросил их, кто они такие.

— Комиссар Брунетти. Я хотел бы побеседовать с синьорой Митри.

Ответа долгое время не было, потом тот же голос произнес:

— Минуту. — И связь отключилась.

Прошло значительно более минуты, прежде чем раздался щелчок замка. Брунетти толкнул дверь и первым прошел в просторный внутренний дворик с фонтаном, по обе стороны которого росли две большие пальмы. Сверху на каменные плиты лился дневной свет.

Они вошли в находившийся перед ними коридор и направились в дальнюю часть здания, к лестнице. Здесь, как и в доме Брунетти, от стен отшелушивалась краска, обнажая кирпичи — из-за соленых испарений дремлющей под землей воды. Чешуйки размером со столировую монету лежали в углах ступеней, сметенные в стороны то ли уборщиками, то ли ногами жильцов. Добравшись до первой площадки, они увидели горизонтальную линию, до которой доходили испарения: выше не было никаких чешуек, стены оставались гладкими и белыми.

Брунетти вспомнил об огромной сумме, в какую строительная компания по просьбе семи владельцев квартир оценила ремонт в их собственном доме, расстроился и тут же отогнал от себя эту мысль.

Дверь наверху была открыта, из-за нее выглядывала девочка примерно возраста его дочери.

Брунетти остановился и, не протягивая руки, проговорил:

— Я — комиссар Брунетти, а это сержант Вьянелло. Мы бы хотели побеседовать с синьорой Митри.

Девочка даже не пошевелилась.

— Бабушка плохо себя чувствует. — Голос ее немного дрожал от волнения.

— Сочувствую, — сказал Брунетти. — Приношу свои соболезнования по поводу того, что случилось с вашим дедушкой. Но именно поэтому я здесь: мы хотим разобраться в случившемся и помочь.

— Бабушка говорит, что тут никто уже не может помочь.

— Возможно, нам удастся найти человека, который это сделал.

Девочка задумалась. Она была ростом с Кьяру, каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор, падали ей на плечи. «Красавицей она не станет», — заметил про себя Брунетти. Но дело было вовсе не в чертах лица, изящных и правильных: широко поставленные глаза, ярко очерченный рот, — ощущение серости создавалось, оттого что на ее лице, когда она слушала или говорила, не выражалось абсолютно никаких эмоций. Из-за ее спокойствия казалось, будто ее совершенно не заботят слова, которые она произносит, и она по-настоящему не участвует в разговоре.

— Можно нам войти? — спросил комиссар, делая шаг вперед, чтобы подтолкнуть ее к принятию решения или облегчить выбор.

Она не ответила, но отступила и придержала перед ними дверь. Длинный коридор вел от входной двери и упирался в аркаду из четырех готических окон на противоположной стене.

Девочка провела их в первую комнату направо — большую гостиную с камином между двумя окнами, каждое — более двух метров в высоту. Она указала рукой на диван, стоявший перед камином, но никто из мужчин не стал садиться.

— Не могли бы вы, синьорина, сообщить о нас бабушке? — попросил Брунетти.

Она кивнула, но предупредила:

— Не думаю, что она захочет с кем-либо говорить.

— Пожалуйста, скажите ей, что это очень важно, — настаивал Брунетти. И чтобы показать девочке, что они никуда не намерены уходить, он снял пальто и перекинул его через спинку стула, а сам присел на край дивана. Комиссар жестом предложил Вьянелло присоединиться к нему, что тот и сделал, предварительно положив свое пальто на ту же спинку. Усевшись на противоположном конце дивана, сержант достал из кармана блокнот и прицепил ручку к обложке. Оба молчали.

Девочка покинула комнату, и у полицейских появилась возможность оглядеться. На стене висело большое зеркало в позолоченной раме, под ним находился стол, на котором стояла ваза с огромным букетом красных гладиолусов, они отражались в зеркале, множились и, казалось, заполняли собой комнату. Перед камином лежал серебристый ковер («Найн»^[17] подумал Брунетти), так близко от дивана, что любой, кто на него садился, невольно касался ногами ковра. На стене напротив стола с цветами помещался дубовый комод с большим медным подносом, посеревшим от времени. Во всей обстановке помещения, хоть и неявно, чувствовались богатство и роскошь.

Они не успели перекинуться и парой слов, как дверь открылась и в комнату вошла женщина. Уже за пятьдесят, полная, в сером длинном шерстяном платье. Обута в изящные туфельки, но из-за пухлых щиколоток и маленьких ступней казалось, что туфли ей ужасно жмут. При взгляде на мастерски выполненные прическу и макияж становилось ясно, что на них потрачена масса времени и усилий. Глаза у нее были светлее, чем у внучки, черты лица — крупнее. Они были мало похожи друг на друга, разве что это странное спокойствие в манерах.

Мужчины сразу же встали, Брунетти пошел ей навстречу.

— Синьора Митри? — спросил он.

Она молча кивнула.

— Я — комиссар Брунетти, а это — сержант Вьянелло. Мы отнимем у вас немного времени, нам необходимо расспросить вас о муже и той ужасной катастрофе, какая с ним приключилась.

Услышав это, она закрыла глаза, но не проронила ни слова.

Лицо этой пожилой дамы, как и личико ее внучки, застыло, будто театральная маска, не отражая никаких эмоций, и Брунетти невольно задался вопросом: интересно, а у ее дочери, живущей в Риме, столь же неподвижные черты?

— Что вы хотите знать? — произнесла синьора Митри, по-прежнему стоя напротив Брунетти. В ее голосе звучали высокие нотки, характерные для женщин в постклимактерический период. Брунетти знал, что синьора Митри — венецианка, однако говорила она по-итальянски, как и он.

Прежде чем ответить, Брунетти отошел от дивана и жестом указал на место, где только что сидел. Она машинально опустилась на него, и только тогда мужчины последовали ее примеру: Вьянелло занял свое прежнее место, а Брунетти примостился в кресле с обивкой из черного бархата, стоявшем напротив окна.

— Синьора, скажите, пожалуйста, ваш муж когда-нибудь говорил о своих врагах или о людях, которые могли желать ему зла?

Она отрицательно затрясла головой еще до того, как Брунетти закончил формулировать свой вопрос, но говорить ничего не стала, сочтя этот жест достаточно красноречивым ответом.

— Он никогда не упоминал каких-либо конфликтов с другими людьми, быть может, со своими партнерами по бизнесу? Или о каком-нибудь соглашении, контракте, с которым возникли проблемы?

— Нет, он не говорил ни о чем подобном, — наконец произнесла она.

— Может быть, что-то в личных отношениях? У него были проблемы с соседями или с друзьями?

Она снова без слов отрицательно покачала головой.

— Синьора, прошу вас простить мне все эти вопросы, но я почти ничего не знаю о вашем муже.

Она не ответила.

— Вы не расскажете мне, где он работал?

Казалось, эта фраза удивила ее, словно Брунетти только что сообщил ей, будто Митри по восемь часов в день вкалывал на фабрике, поэтому он счел нужным пояснить:

— Я имею в виду, на каком из заводов у него был кабинет, где он проводил большую часть времени?

— На химическом заводе в Маргере. Там его кабинет.

Брунетти кивнул, не спросив адреса. Это легко узнать.

— Известно ли вам, синьор Митри сам занимался своими многочисленными фабриками и компаниями? Кто вел повседневные дела предприятий?

— Вам лучше спросить об этом его секретаря, — посоветовала она.

— В Маргере?

Она кивнула.

Во время дальнейшего разговора — причем Брунетти был активным собеседником, а синьора отвечала весьма лаконично — комиссар пытался разглядеть на ее бесстрастном лице знаки отчаяния и скорби. Это оказалось непростой задачей, однако он, кажется, все-таки уловил легкую тень печали в том, как она постоянно опускала глаза и смотрела на свои сложенные руки. Голос же, как и лицо, ни разу не дрогнул.

— Сколько лет вы были женаты, синьора?

— Тридцать пять, — ответила она без колебания.

— Это ваша внучка открыла нам дверь?

— Да, — ответила она, и ее неподвижное лицо осветилось слабой улыбкой. — Джованна. Моя дочь живет в Риме, но Джованна сказала, что хочет побыть со мной. Пока что.

Брунетти понимающе кивнул, хотя заботливое отношение внучки к бабушке никак не согласовывалось с ее застывшим лицом и плавными жестами.

— Уверен, то, что она здесь, — большое утешение.

— О да, — согласилась синьора Митри, и на сей раз лицо ее смягчилось, на нем появилась настоящая улыбка. — Оставаться здесь одной было бы невыносимо.

При этих словах Брунетти склонил голову и тактично помолчал, как бы разделяя ее скорбь.

— Еще несколько вопросов, и я перестану мешать вашему общению с внучкой. — Он не стал дожидаться ее ответа и без всякого перехода спросил: — Вы являетесь наследницей вашего мужа?

В глазах у нее выразилось очевидное изумление, казалось, впервые за все время разговора что-то действительно задело ее.

— Да, думаю, что да, — ответила она без колебаний.

— У вашего мужа есть другие родственники?

— Брат, сестра и двоюродный брат, но он много лет назад эмигрировал в Аргентину.

— Больше никого?

— Из прямых родственников — никого.

— А синьор Дзамбино — друг вашего мужа?

— Кто?

— Адвокат Джулиано Дзамбино.

— Я с таким не знакома.

— Насколько мне известно, он был адвокатом вашего мужа.

— Боюсь, я очень мало знаю о делах моего мужа, — сказала она, и Брунетти невольно насторожился: за долгие годы его работы слишком многие женщины говорили ему эти слова. И лишь в нескольких случаях они оказывались правдой, так что комиссар привык не доверять этому ответу. Иногда ему становилось не по себе от мысли, что Паола знает о его собственной работе, пожалуй, чересчур много: о личностях насильников, об отвратительных результатах вскрытий. Ей также были известны полные имена подозреваемых, фигурировавших в газетах как «Джованни С., 39 лет, водитель автобуса из Местре» или «Фредерико Дж., 59 лет, каменщик из Сан-Дона-ди-Пьяве». У супругов обычно бывает не так уж много тайн друг от друга, поэтому заявление синьоры Митри о ее неосведомленности в делах мужа Брунетти воспринял скептически. Тем не менее он не стал высказывать свои сомнения.

Полиция уже узнала имена людей, с которыми синьора Митри ужинала в вечер убийства мужа, так что обсуждать их сейчас не было смысла. Комиссар спросил о другом:

— Поведение вашего мужа как-нибудь изменилось в последние недели? Или в последние дни?

Она с силой покачала головой:

— Нет, он был такой же, как и всегда.

Брунетти, собственно, затем сюда и явился, чтобы выяснить, «какой он был всегда», однако пока не преуспел. Он с трудом поборол искушение задать подобный — слишком личный — вопрос и встал со словами:

— Благодарю за помощь и за то, что уделили нам время, синьора. Боюсь, нам придется еще раз с вами побеседовать, когда у нас появится больше информации.

Он понял, что эта перспектива не слишком ее радует, но она не откажется ответить на дальнейшие вопросы.

Напоследок Брунетти неожиданно произнес:

— Надеюсь, наш разговор оказался для вас не слишком болезненным, синьора.

Почувствовав в его словах искренность, она улыбнулась — на этот раз от души.

Вьянелло встал и взял пальто, свое и Брунетти. Они оделись и направились к выходу. Синьора Митри поднялась и проводила их до порога квартиры.

Там Брунетти и Вьянелло попрощались с ней и стали спускаться по лестнице во внутренний дворик, где цвели пальмы.

15

Обратно к пристани оба шагали в молчании. Как раз когда они подошли, причаливал вапоретто восемьдесят второго маршрута, который, делая широкую петлю по Большому каналу, останавливается затем на пристани «Сан-Заккариа», расположенной недалеко от квестуры.

Стало прохладнее, и они спрятались в каюте, заняв места в ее передней полупустой части. Перед ними голова к голове сидели две женщины и громко разговаривали на венецианском диалекте о внезапной перемене погоды.

— Вас беспокоит Дзамбино? — спросил Вьянелло.

Брунетти кивнул:

— Мне бы хотелось знать, почему, когда Митри явился к Патте, с ним был адвокат.

— Который иногда ведет уголовные дела, — уточнил на всякий случай Вьянелло. — Как будто Митри что-то натворил, да?

— Может, он хотел совета по поводу того, какой гражданский иск вчинить моей жене, если бы мне вдруг удалось уговорить полицию прекратить уголовное преследование.

— Вам ведь это не удалось бы ни при каких обстоятельствах, верно? — спросил Вьянелло, и по тону его было ясно, что он сожалеет.

— Нет, коль скоро Ланди и Скарпа обо всем узнали.

Вьянелло пробормотал что-то, Брунетти не расслышал, но не стал переспрашивать сержанта. Задумавшись, комиссар произнес:

— Не знаю, что теперь будет…

— Вы о чем?

— Об этом деле. Раз Митри мертв, его наследники вряд ли станут выдвигать гражданский иск против Паолы. Хотя, впрочем, менеджер может.

— А как насчет… — Вьянелло помялся, не зная, как обозначить полицию, потом решился: — наших коллег? Захотят ли они прекратить расследование?

— Это зависит от судьи, которому поручат дело.

— А кому могут его поручить? Вы знаете?

— Думаю, Падано.

Вьянелло задумался, вспоминая этого пожилого человека и долгие годы совместной работы с ним, и сказал, скорее утверждая, чем спрашивая:

— Он вряд ли станет требовать судебного преследования?

— Надеюсь. Он никогда не ладил с вице-квесторе, так что ему незачем проявлять особое рвение, но и умаслить его тоже не удастся.

— Так что же будет? Штраф?

Брунетти пожал плечами, и Вьянелло, решив не продолжать тему, поинтересовался:

— Что станем делать теперь?

— Мне бы хотелось узнать, не слышно ли чего новенького в квестуре, а потом пойти поболтать с Дзамбино.

Вьянелло взглянул на часы:

— А успеем?

Брунетти, как это часто с ним случалось, потерял счет времени и с удивлением обнаружил, что уже седьмой час.

— Можем и не успеть. Да и особого смысла возвращаться в квестуру нет, верно?

Вьянелло улыбнулся и направился к трапу. Трамвайчик еще стоял на причале у моста Риальто, однако в этот момент заработали моторы, матрос отвязал швартов и стал закреплять его на палубе.

— Подождите! — крикнул Вьянелло.

Матрос не ответил, даже не оглянулся, а мотор заревел еще громче.

— Подождите! — Вьянелло постарался перекрыть шум мотора, но безрезультатно.

Тогда он, проталкиваясь между людьми, собравшимися на палубе, подошел к матросу и опустил ему руку на плечо.

— Марко, ты меня не узнаешь, что ли? — спросил он спокойно.

Тот взглянул на сержанта, увидел форму, узнал лицо и махнул рукой капитану, глядевшему на оживленную толпу через стекло рубки.

Матрос еще раз взмахнул рукой, и капитан резко дал задний ход. Стоявшие на палубе люди покачнулись и замахали руками, пытаясь сохранить равновесие. Какая-то женщина повалилась прямо на Брунетти, тот протянул руку и удержал ее. Ему нисколько не хотелось выслушивать обвинения в том, что полицейские жестоко обращаются с людьми, которые непременно последовали бы, если б она упала, но он поддержал ее еще до того, как успел подумать обо всем этом, а когда отпустил, с радостью заметил на ее лице благодарную улыбку.

Вапоретто сдал назад, матрос помог им, и Вьянелло с Брунетти шагнули на деревянную платформу причала. Сержант поблагодарил, взмахнув рукой, двигатели взвыли, и судно двинулось вперед.

— А вы-то зачем вышли? — спросил Брунетти. Это была его остановка, а Вьянелло надо было ехать аж до самого Кастелло.

— Ничего, поеду на следующем. Так когда к Дзамбино?

— Завтра утром, — ответил Брунетти. — Но не слишком рано. Хочу попросить синьорину Элеттру поискать дополнительную информацию. Быть может, она что-нибудь упустила.

Вьянелло кивнул.

— Она просто чудо! — сказал он с восхищением. — Не знай я так хорошо лейтенанта Скарпу, я бы сказал, что он перед ней робеет.

— Я тоже его отлично изучил, — заметил Брунетти, — и он ее действительно опасается, потому что сама она нисколько его не боится. А таких людей в квестуре немного. — Они с Вьянелло принадлежали к числу этих немногих, потому можно было говорить открыто. — Но оночень опасен. Я пытался объяснить ей, но она его недооценивает.

— Это она зря, — согласился Вьянелло.

Под мостом показался еще один трамвайчик и направился к причалу. Когда все пассажиры сошли на берег и пристань опустела, Вьянелло шагнул на палубу.

— A domani, capo,^[18] — попрощался он.

Брунетти помахал ему рукой и отвернулся еще до того, как остальные пассажиры начали садиться на судно.

Он подошел к одному из телефонов-автоматов, находившихся на причале, и по памяти набрал номер кабинета Риццарди в больнице. Врач был на дежурстве, но оставил своему ассистенту записку для комиссара Брунетти, если тот позвонит. Все оказалось так, как и предполагал Dottore. Один провод, в пластиковой обмотке, толщиной примерно в шесть миллиметров. Больше ничего. Брунетти поблагодарил ассистента и отправился домой.

С наступлением вечера от дневного тепла не осталось и следа. Он пожалел, что не взял утром шарф, и поднял повыше воротник пальто. Быстро перейдя через мост, повернул налево и двинулся по набережной, любуясь огнями многочисленных ресторанов, выстроившихся вдоль берега. Потом нырнул вправо в подземный переход до кампо Сан-Сильвестро, затем еще раз налево — и оказался перед дверями своего дома. При виде ирисов в витрине у Бьянката у него возникло искушение купить их, но он вспомнил, что зол на жену, и прошел мимо. Однако тут же представил лицо Паолы и, забыв о своем недовольстве, вернулся, зашел в цветочный магазин и купил букет фиолетовых красавцев.

Когда он открыл дверь квартиры, она была на кухне и выглянула, чтобы посмотреть, кто там: он или кто-то из детей, и увидела в его руках сверток. Она вышла в коридор с мокрым полотенцем в руках.

— Что там у тебя, Гвидо? — полюбопытствовала она.

— Открой и увидишь, — пробормотал он, протягивая цветы.

Паола перекинула полотенце через плечо и взяла букет. Он повернулся к ней спиной, снял пальто, повесил его в стенной шкаф и услышал шуршание бумаги. Внезапно наступила тишина, мертвая тишина, и он обернулся, обеспокоенный: вдруг он поступил как-то неправильно?

— Что случилось? — спросил он, видя ее потерянный взгляд.

Она обняла букет обеими руками, прижимая его к груди. Слова ее заглушил шорох обертки.

— Что? — повторил он и слегка нагнулся.

Она опустила голову и зарылась лицом в ирисы.

— Мне невыносима мысль, что мой поступок повлек за собой смерть человека. — В ее голосе послышались рыдающие нотки, но она продолжила: — Мне так жаль, Гвидо. Прости меня, что причинила тебе все эти неприятности. Я так веду себя — а ты даришь мне цветы! — И она заплакала, прижимаясь лицом к мягким лепесткам ирисов, и плечи ее вздрагивали, настолько сильны были чувства, охватившие ее.

Он забрал у нее букет и поискал глазами, куда бы его поставить. Не нашел, положил цветы на пол и обнял жену. Она рыдала у него на груди самозабвенно — он никогда не видел столь бурного проявления эмоций даже у дочери, когда та была совсем маленькой. Он сжимал Паолу в объятиях, словно пытался защитить от чего-то, словно она могла рассыпаться на куски от рыданий. Потом нагнулся, поцеловал в макушку, вдохнул ее запах, разглядывая короткие волоски, торчавшие из пробора, там, где прическа распадалась на две мягкие волны. Он стал легонько раскачивать ее из стороны в сторону, беспрестанно повторяя ее имя. Никогда он не любил ее так сильно, как в это мгновение. В груди у него шевельнулось радостное чувство, оттого что жена, как ему показалось, признала свою неправоту, но тут же ему стало стыдно. Усилием воли он заставил себя забыть о справедливости, о своей победе — и душа его стала чистым пространством, где существовала лишь боль от мысли, что Паола, его вторая половинка, сокрушается столь сильно. Он наклонился, поцеловал ее волосы и, понимая, что слезы вот-вот иссякнут, чуть отодвинул жену от себя, по-прежнему держа за плечи.

— Ну, ты как, Паола?

Она кивнула, пряча от него лицо, не в силах говорить.

Брунетти сунул руку в карман брюк, достал платок. Не слишком чистый — но какая разница? Промокнув ее лицо под глазами, под носом, он вложил влажную ткань ей в руку. Она взяла, вытерла остатки слез и прижала платок к глазам, чтобы не показывать их мужу.

— Паола, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хоть ему это было нелегко, — ты поступила достойно. Мне не нравится твой поступок, но ты вела себя достойно.

Ему показалось, что от его слов она снова расплачется, но он ошибся. Она отняла платок от лица и взглянула на него покрасневшими глазами.

— Если б я знала… — начала она.

Он прервал ее, подняв руку:

— Не сейчас, Паола. Может, позже, когда мы оба будем готовы это обсудить. А сейчас давай пойдем на кухню и поищем, не найдется ли там чего-нибудь выпить.

— И поесть, — добавила она, радуясь, что можно отложить тягостный разговор.

16

На следующее утро Брунетти явился в квестуру в обычное время, по дороге остановившись у киоска и купив три газеты. В «Газеттино» убийству Митри по-прежнему было посвящено несколько страниц — авторы статей оплакивали неоценимую потерю для города, а вот национальные издания, кажется, утратили интерес к делу — только одна газета уделила внимание скорбному событию в заметке на две колонки.

На столе в кабинете Брунетти лежало заключение Риццарди. Дублирующий след на шее Митри в нем обозначался как «пробный отпечаток»: по всей видимости, убийца на мгновение ослабил провод, чтобы потом потуже затянуть, и петля переместилась чуть выше, оставив на шее Митри вторую полосу. Вещество под ногтями убитого в самом деле оказалось человеческой кожей, также там обнаружено несколько волокон темно-коричневой шерсти, вероятно, с пиджака или пальто. Скорее всего они попали туда в тот момент, когда Митри совершил отчаянную, хотя и безнадежную попытку отбиться от нападавшего. «Найдите подозреваемого, и я проведу идентификацию», — подтвердил свое обещание карандашом на полях документа Риццарди.

В девять часов Брунетти решил, что уже можно позвонить тестю, графу Орацио Фальеру. Он набрал рабочий номер графа, назвал себя, и его сразу же соединили.

— Buon di, Гвидо, — приветствовал его граф. — Che pasticcio, eh?^[19]

Да, они попали в серьезный переплет, даже более того.

— Именно поэтому я и звоню. — Брунетти сделал паузу, но граф молчал, и он продолжил: — Вы что-нибудь слышали? Или, может быть, ваш адвокат что-нибудь узнал? — Он остановился, потом добавил: — Я даже не знаю, занимается ли этим ваш адвокат.

— Нет, пока что нет, — ответил граф. — Я хочу посмотреть, как поведет себя судья. Кроме того, мне неизвестно, что намерена делать Паола. Ты-то хоть имеешь представление?

— Мы обсуждали это вчера вечером, — сказал Брунетти.

И услышал, как тесть шепнул:

— Хорошо.

Брунетти сообщил:

— Она сказала, что заплатит штраф и стоимость ремонта витрины.

— А как насчет остальных обвинений?

— Я не спрашивал. Думаю, того, что она согласилась заплатить штраф и возместить понесенные убытки, уже достаточно. Вероятно, если речь зайдет о компенсации морального ущерба, она согласится и на это.

— Ну что ж, возможно, этого будет достаточно.

Брунетти злила мысль, что они с графом словно объединились в каком-то заговоре, чтобы провести Паолу и манипулировать ею. Какими бы благими ни были их намерения, как бы сильно оба ни верили, что действуют ей во благо, Брунетти не нравилось допущение графа, будто он, Брунетти, собирается обмануть свою жену.

Говорить об этом ему не хотелось, и он сменил тему:

— Я звоню по другому поводу. Расскажите, пожалуйста, что вы знаете о Митри и об адвокате Дзамбино.

— Джулиано?

— Да.

— Дзамбино — человек кристальной честности.

— Он представлял интересы Маноло, — возразил Брунетти. Речь шла о киллере, работавшем на мафию, которого Дзамбино с успехом защищал три года назад.

— Маноло похитили во Франции и привезли в суд в обход закона.

Дело можно было трактовать по-разному: Маноло жил в маленьком городке во Франции, недалеко от границы, и каждую ночь ездил в Монако играть в казино. За столиком для игры в баккара он встретил молодую женщину, она предложила отправиться к ней домой, в Италию, и выпить чего-нибудь. Маноло арестовали, как только они пересекли границу — сама женщина, оказавшаяся полковником карабинеров. Дзамбино с успехом доказал, что его подзащитный стал жертвой полицейской провокации и похищения. Брунетти не стал возражать.

— Он когда-нибудь работал на вас? — задал он следующий вопрос.

— Да, пару раз. Поэтому я знаю, что говорю. А еще слышал от друзей, для которых он проворачивал дела. Он очень хороший адвокат. Чтобы защитить своего клиента, он будет работать день и ночь. И он безукоризненно честен. — Граф долго молчал, словно размышляя, стоит ли делиться с Брунетти следующей информацией, и решился: — В прошлом году ходили слухи, что он решил не обманывать налоговые органы. Мне говорили, будто он оценил свой доход в пятьсот миллионов лир или что-то около того.

— Думаете, он действительно столько заработал?

— Да, — ответил граф тоном, каким обычно повествуют о чудесах.

— И как на это отреагировали другие адвокаты?

— Ну можешь себе представить, Гвидо! Если такой человек, как Дзамбино, объявляет, что зарабатывает пятьсот миллионов лир, а все остальные говорят, будто их доходы составляют двести миллионов лир или даже меньше, они попадают в трудное положение. Могут возникнуть подозрения по поводу правдивости их налоговых деклараций.

— Да, им будет нелегко.

— Конечно! Он… — начал было граф, но, оценив информацию, которой собирался поделиться, передумал. — Насчет Митри, — перевел он разговор. — Думаю, тебе следует заняться им поплотнее. Возможно, там что-то есть.

— «Там» — это вы про туристические агентства?

— Не знаю. Я почти ничего о нем не знаю, кроме того что слышал от других после его смерти. Ну, ты понимаешь… слухи, какие обычно ходят, после того как человек становится жертвой жестокого убийства.

Брунетти понимал. Он слышал подобные пересуды касательно людей, погибавших в перестрелке во время ограбления банка, и об убитых заложниках. В таких случаях всегда возникает вопрос: а почему они, а не кто-то другой, оказались там именно в тот момент и какова их связь с преступниками? Здесь, в Италии, публика никогда не верит очевидному. Всегда, какими бы прозрачными ни были обстоятельства, какой бы невинной ни выглядела жертва, является призрак «лестничного остроумия», и кто-нибудь начинает утверждать, что дыма без огня не бывает: каждый имеет свою цену или урвал свой кусок пирога, что все не так просто, как кажется.

— Что именно вы слышали? — спросил комиссар.

— Ничего особенного. Все старались выразить свое удивление при вести о его смерти. Но в кое-чьих речах чувствовался какой-то подтекст, как будто они знают — или подозревают — об убийстве и жертве больше, чем полиция.

— Кто?

— Гвидо, — произнес граф, и в голосе его послышалась осуждение, — даже если б я знал, я бы тебе не сказал. Но случилось так, что я не помню. Никто не говорил ничего конкретного, это ощущалось как невысказанное предположение, что гибель Митри не так уж и неожиданна. Яснее я выразиться не могу.

— Нашли записку, — напомнил Брунетти. — И ее определенно достаточно, чтобы заставить людей думать, будто Митри сам виноват в своей насильственной смерти.

— Да, я знаю. — Граф помедлил, потом добавил: — Возможно, она все объясняет. А ты сам как думаешь?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что не хочу, чтобы моя дочь всю оставшуюся жизнь считала, будто ее поступки стали причиной убийства человека. — В этих словах прозвучала надежда, которую Брунетти всей душой готов был разделить. — Что она говорит по этому поводу? — спросил граф.

— Паола очень сожалеет, что затеяла все это. Так она сказала вчера вечером.

— Думаешь, это и вправду она спровоцировала убийство?

— Не знаю, — признался Брунетти. — В наше время развелось полно сумасшедших.

— Да, нужно быть сумасшедшим, чтобы убить человека только за то, что ему принадлежит туристическое агентство.

— Организующее секс-туры, — уточнил Брунетти.

— Секс-туры, поездки к пирамидам… В любом случае, за это обычно не убивают, — устало сказал граф.

Брунетти хотел было заметить, что обычно люди не бросают камни в витрины, но удержался и произнес только:

— Многое на свете происходит по нелепым причинам, так что, думаю, не стоит исключать такой вариант.

— Но сам-то ты в него веришь? — не унимался граф, и по его напряженному тону Брунетти понимал, какого труда ему стоит задавать подобный вопрос своему зятю.

— Я ведь уже сказал: такой вариант не исключен, — ответил Брунетти. — Но я не поверю в него до тех пор, пока мы не найдем очень веских тому доказательств.

— Каких именно?

— Подозреваемого.

Пока что единственным подозреваемым была его собственная жена, но он прекрасно знал, что во время убийства она сидела рядом с ним, так что оставалось искать того, кто убил Митри как грязного дельца, причастного к секс-туризму, или по какой-то иной причине. Ему очень хотелось найти хоть кого-нибудь.

— Вы сообщите мне, если услышите что-то более конкретное? — спросил Брунетти тестя. И прежде чем граф успел ответить, добавил: — Мне не обязательно знать, кто именно это сказал, просто передайте суть разговора.

— Хорошо, — согласился граф. — А ты будешь извещать меня, как себя чувствует Паола.

— Позвоните ей. Пригласите на ланч. Постарайтесь как-нибудь доставить ей удовольствие.

— Спасибо, Гвидо, я так и сделаю. — Брунетти показалось, что граф повесил трубку, не попрощавшись — так долго длилось молчание, — но потом он снова услышал его голос: — Надеюсь, ты найдешь того, кто это сделал. Я помогу тебе чем смогу.

— Спасибо, — поблагодарил Брунетти.

На сей раз разговор действительно был окончен.

Брунетти выдвинул ящик и достал оттуда ксерокопию записки, найденной возле тела покойного. Он не мог понять: почему речь в ней идет о педофилии? Интересно, обвинения относятся к самому Митри или Митри обвиняют как владельца туристического агентства, потворствующего этой практике? Если преступник действительно сумасшедший, способный сначала написать подобную записку, а потом убить ее адресата, мог ли такой человек, как Митри, впустить его к себе в квартиру поздно вечером? Брунетти понимал, что это дремучий предрассудок, но тем не менее считал, что настоящих сумасшедших легко распознать по лицу и повадкам. Достаточно было вспомнить тех, кого он частенько рано поутру видел у палаццо Болду, чтобы в этом удостовериться.

Убийце же удалось проникнуть в квартиру Митри. Более того, ему или ей — Брунетти мысленно учел последний вариант, но всерьез не допускал такой возможности (еще один из его предрассудков) — удалось настолько усыпить бдительность Митри, что тот позволил посетителю оказаться у себя за спиной и затянуть на шее смертоносный шнур, провод или что там еще. Кроме того, он пришел и ушел никем не замеченный. Полиция опросила всех соседей, и никто во всем доме не видел в тот вечер ничего подозрительного. Многие провели весь вечер в своих квартирах и узнали об убийстве, только когда синьора Митри с криком выбежала в холл.

Нет, это непохоже на поведение сумасшедшего, состряпавшего такую безумную записку. И еще одна нестыковка: вряд ли человек, жаждущий бороться с несправедливостью — и тут он вспомнил Паолу, — совершит убийство, чтобы эту несправедливость исправить.

Брунетти продолжал размышлять, по ходу дела исключив из списка подозреваемых сумасшедших, фанатиков и одержимых. В конце концов он пришел к вопросу, который возникал всякий раз в ходе расследования убийства: cui bono?^[20] Если исходить из этих соображений, то взаимосвязь между убийством Митри и делами туристического агентства совсем уж нереальна: смерть Митри мало что изменит. Все разговоры вокруг этого дела вскоре смолкнут. Более того, синьор Доранди неизбежно получит от произошедшего выгоду, хотя бы потому, что название агентства отложится в головах людей из-за шумихи, связанной с убийством: ведь он наверняка сумел с наибольшей выгодой использовать средства массовой информации и высказать свое потрясение и ужас при одной мысли о секс-туризме.

Значит, здесь что-то другое. Брунетти опустил голову и стал рассматривать копию записки, составленной из вырезанных из газет букв. Что-то другое…

— Секс или деньги, — произнес он и услышал удивленный возглас синьорины Элеттры:

— Прошу прощения, комиссар? — Она вошла в кабинет незаметно и стояла перед его столом, держа в правой руке папку.

Он поднял на нее глаза и улыбнулся:

— Вот из-за чего его убили, синьорина: секс или деньги.

Она все мгновенно поняла.

— Убийца — человек со вкусом. Те, что попроще, зарезали бы в пьяной драке не за здорово живешь, — заметила она и положила папку на стол. — Этот материал повествует о втором из названных вами мотивов.

— О чьих конкретно деньгах?

— И того и другого. — На ее лице изобразилось недовольство. — Я никак не могу разобраться в цифрах, имеющих отношение к Dottore Митри.

— Не может быть! — удивился Брунетти, знавший, что если уж синьорину Элеттру смущают цифры, вряд ли сам он сможет разобраться, что они означают.

— Митри был очень богат. — Брунетти, побывавший в его доме, кивнул. — Но его фабрики и компании приносят не слишком большой доход.

Брунетти знал: такое бывает довольно часто. Судя по налоговым сборам, заработков в Италии никому не хватает на жизнь. Просто нация нищих, которые едва сводят концы с концами, покупают новые ботинки только тогда, когда старые уже невозможно носить, сидят на хлебе и воде! А в ресторанах тем не менее полно хорошо одетых людей, у всех новые машины, аэропорты едва справляются с потоком довольных туристов.

— Странно, что вас это удивляет, — сказал Брунетти.

— Меня удивляет не это. Все мы мухлюем с налогами. Однако я изучила все учетные записи его компаний, и кажется, все сходится. То есть ни одна из них действительно не приносит больше двадцати миллионов в год или около того.

— А общая сумма?

— Примерно двести миллионов в год.

— Чистого дохода?

— Так он заявил в налоговой декларации, — ответила она. — За вычетом налогов у него остается меньше половины.

Брунетти получал за год гораздо меньше, и такой заработок вряд ли означал жизнь в бедности.

— И что непонятного? — спросил он.

— Я проверила его кредитную карточку и расходы. — Она кивнула на папку. — Человек, зарабатывающий так мало, столько не тратит.

Не слишком хорошо зная, как реагировать на это пренебрежительное «мало», Брунетти поинтересовался:

— А сколько он тратил? — И жестом предложил ей сесть.

Она присела на краешек стула, подоткнув под себя длинную юбку, не касаясь спинки, и взмахнула рукой:

— Точной суммы я не помню. Кажется, более пятидесяти миллионов. Добавьте к этому расходы на дом, на повседневную жизнь. Как тогда объяснить тот факт, что он скопил почти миллиард лир на банковских счетах и в акциях?

— Может, он выиграл в лотерею, — предположил Брунетти с улыбкой.

— Столько в лотерею не выигрывают, — серьезно ответила синьорина Элеттра.

— Зачем ему держать столько денег в банке? — спросил Брунетти.

— На этот вопрос я ответить не могу. Впрочем, он их тратил. В прошлом году со счетов пропала довольно крупная сумма.

— Куда?

Она пожала плечами:

— Куда деваются деньги? В Швейцарию, Люксембург, на Нормандские острова.

— Сколько?

— Около полумиллиарда.

Брунетти взглянул на папку, но не стал открывать, снова поднял глаза на свою собеседницу:

— Вы можете это выяснить?

— Я еще и не приступала к поискам, комиссар. То есть я к ним приступила, но только посмотрела по верхам — и все. Рыться в ящиках и копаться в личных бумагах пока что не начинала.

— Как вам кажется, вы сможете найти для этого время?

Брунетти не помнил, когда в последний раз угощал ребенка конфеткой, но улыбка, озарившая лицо синьорины Элеттры, была ему смутно знакома.

— Ничто на свете не доставит мне большей радости! — воскликнула она, и комиссара удивил не сам ответ, а то, в какие слова она его облекла.

Она встала и собралась уходить.

— А Дзамбино?

— Вообще ничего. Никогда не встречала человека, в делах которого царила бы такая ясность и… — Она сделала паузу, подыскивая слово поточнее. — Честность, — произнесла она наконец, сама удивляясь и не будучи в силах этого скрыть. — Никогда.

— Вам о нем что-нибудь известно?

— О нем самом?

Брунетти кивнул, но она ответила вопросом на вопрос:

— А почему вас это интересует?

— Ну так… — неопределенно протянул он и, так как ее нежелание говорить подстегнуло его любопытство, повторил: — Известно?

— Он лечится у Барбары.

Брунетти задумался. Он достаточно хорошо знал синьорину Элеттру и ее сестру, чтобы понимать: первая ни за что не выдаст семейных тайн, а вторая никогда не нарушит врачебной клятвы, но все же решил продолжить расспросы:

— А как об адвокате?

— Мои друзья нанимали его, — ответила синьорина Элеттра.

— Зачем? То есть я хотел спросить, для какого дела?

— Помните, когда напали на Лили?

Брунетти, разумеется, не забыл того случая, в свое время приведшего его в состояние тихого бешенства. Три года назад на Лили Витале, архитектора, напали, когда она возвращалась домой из оперы. Все началось как ограбление, а закончилось зверским избиением: преступник разбил ей лицо, сломал нос. Он не пытался ничего украсть: люди, которые вышли из своих домов, услышав ее крики, нашли нераскрытую сумочку рядом.

Нападавшего арестовали в ту же ночь, в нем быстро признали человека, совершившего попытку изнасилования, как минимум, трех женщин в городе. Но он ни разу ничего не украл, да и до изнасилования дело не дошло, так что его приговорили всего лишь к трем месяцам домашнего ареста, после того как его мать и невеста выступили в суде, расписывая его высоконравственное поведение, доброту и порядочность.

— Лили вчинила ему гражданский иск о возмещении убытков. Дзамбино был ее адвокатом.

Брунетти об этом не знал, потому спросил:

— Чем все закончилось?

— Она проиграла дело.

— Почему?

— Потому что он не пытался ее ограбить. Он всего лишь сломал ей нос, и судья решил, что это не столь серьезно, как кража сумки. Так что ему даже не присудили возместить судебные издержки. Якобы домашний арест и так уже является достаточным наказанием.

— А Лили?

Синьорина Элеттра пожала плечами:

— Она больше не выходит из дома одна: боится.

В настоящее время этот герой отбывал тюремный срок за то, что ранил ножом свою невесту, но Брунетти понимал, что для Лили это вряд ли имеет значение и ничего не меняет.

— Как Дзамбино отреагировал на то, что проиграл дело?

— Не знаю. Лили не говорила. — Синьорина Элеттра встала. — Пойду поищу, — произнесла она, напоминая, что их дело — обсуждать Митри, а не запуганную женщину.

— Да, спасибо. Думаю, мне стоит побеседовать с адвокатом Дзамбино.

— Как вам будет угодно, комиссар. — Она повернулась к двери. — Но поверьте мне, если в нашем мире еще остались люди с чистой совестью, то это он.

Поскольку речь шла о юристе, Брунетти придал ее словам столь же мало значения, как бормотанию сумасшедших у палаццо Болду.

17

Брунетти решил не брать с собой Вьянелло, надеясь, что так его визит к адвокату пройдет в более непринужденной обстановке, хотя и понимал, что вряд ли человек, столь искушенный в юриспруденции, как Дзамбино, смутится при виде полицейской формы. Он припомнил цитату из «Кентерберийских рассказов» Чосера — Паола часто ее повторяла, — в которой автор характеризует одного из пилигримов, Юриста: «Он казался более занятым, чем был на самом деле». Брунетти рассудил, что будет разумно сначала позвонить и предупредить адвоката о посещении, чтобы не дожидаться, пока тот закончит свои дела. Секретарь, или кто там отвечал по телефону, сказал, что Дзамбино освободится примерно через полчаса и тогда сможет поговорить с комиссаром.

Кабинет адвоката располагался на кампо Сан-Паоло, так что Брунетти рассудил, что, раз утро его окончится неподалеку от дома, у него будет предостаточно времени, чтобы пообедать. Он позвонил Паоле и сообщил ей об этом. Они обсуждали только время и меню.

Закончив разговор, Брунетти отправился в комнату для младшего офицерского состава и застал там Вьянелло за чтением утренней прессы. Услышав шаги комиссара, сержант поднял глаза и свернул газету.

— Что-нибудь интересное? — спросил Брунетти. — Я не успел просмотреть.

— Нет, все идет на спад, вероятно, потому, что сказать им нечего. По крайней мере до тех пор, пока мы не арестуем кого-нибудь.

Вьянелло хотел было встать, но Брунетти остановил его:

— Не беспокойтесь, сержант. Я собираюсь заглянуть к Дзамбино. Один. — И, не дав ему возразить, добавил: — Синьорина Элеттра обещала как следует заняться финансовой деятельностью Митри — думаю, вам следует пронаблюдать, как она это делает.

Вьянелло не так давно заинтересовался, как синьорина Элеттра добывает сведения при помощи компьютера и многочисленных друзей, в том числе тех, с которыми познакомилась по Интернету. Казалось, национальный и языковой барьеры уже не мешали свободному обмену информацией, часто весьма ценной для полиции. Попытки Брунетти приобщиться к этому таинству потерпели крах, отчего энтузиазм Вьянелло его радовал. Он хотел, чтобы кто-нибудь еще научился делать то, чем в совершенстве овладела синьорина Элеттра, или хотя бы понял, как она это делает, на случай если придется работать без нее. При мысли об этом он помолился про себя, чтобы такого никогда не произошло.

Вьянелло аккуратно сложил газету и положил ее на стол со словами:

— С радостью. Она уже многое мне показала, но есть еще ресурсы, к которым она прибегает, когда обычные способы не срабатывают. Дети в восторге! Раньше они все время дразнили меня за то, как мало я разбираюсь в тех программах, что они приносят домой из школы, и не понимаю их разговоров. Теперь приходят ко мне и просят помощи, если у них что-нибудь не выходит или не удается получить доступ к ресурсу. — Он, сам того не замечая, использовал лексику, которой они с синьориной Элеттрой пользовались в поиске информации.

Брунетти, почему-то почувствовавший себя некомфортно от этого разговора, простился с сержантом и покинул здание квестуры. На улице его поджидал одинокий оператор с камерой, но в это время он пытался прикурить сигарету и потому повернулся спиной к входу, чтобы укрыться от ветра, так что Брунетти смог проскользнуть мимо незамеченным. Когда комиссар добрался до Большого канала, там свистел такой ветер, что он раздумал садиться на вапоретто, перешел мост Риальто и отправился к адвокату пешком. Не обращая внимания на окружавшие его красоты, он размышлял над вопросами, которые задаст Дзамбино. Лишь однажды он отвлекся от своих мыслей — когда увидел на одном из прилавков белые грибы и понадеялся, что Паола тоже их заметит и подаст на обед вместе с полентой, кашей из кукурузной муки.

Он быстро прошел по Ругетта, мимо улицы, на которой жил, и по подземному переходу поднялся на кампо. Листья с деревьев уже давно облетели, просторная площадь казалась голой, и по ней из конца в конец гулял ветер.

Кабинет адвоката располагался на втором этаже палаццо Соранцо. Добравшись до него, Брунетти с удивлением увидел, что дверь ему открывает сам Дзамбино.

— А, комиссар Брунетти, как я рад! — проговорил адвокат, крепко пожимая руку своему гостю. — Сказать, что я рад знакомству было бы неточно — ведь мы уже встречались, но я рад, что вы пришли побеседовать со мной.

Во время их первой встречи Брунетти больше разглядывал Митри, а на адвоката особенного внимания не обратил. Сейчас он видел: перед ним стоит невысокого роста коренастый мужчина, по внешности которого можно судить, что живет он в достатке и не особенно утруждает себя физическим трудом. Брунетти показалось, что на адвокате тот же самый костюм, что и в день визита в кабинет Патты, но биться об заклад комиссар бы не стал. Голова Дзамбино с начинающейся лысиной выглядела неестественно круглой, то же самое впечатление производили лицо и щеки. Глаза у него были женские: с густыми ресницами, миндалевидные, ярко-синие и необычайно красивые.

— Спасибо, — поблагодарил Брунетти, оглядывая комнату. Помещение поразило его своей простотой: так, по его представлениям, могла выглядеть приемная врача, только что окончившего медицинский институт и открывшего собственную практику. Металлические стулья с сиденьями и спинками из пластика, без особого успеха маскировавшегося под дерево. В центре приемной — один-единственный низкий стол, на нем — несколько экземпляров старых журналов.

Адвокат проводил его до дверей кабинета. Все стены комнаты, от пола до потолка, закрывали полки с книгами: всевозможные юридические материалы, досье, своды итальянских законов гражданского и уголовного права. Четыре или пять раскрытых томов лежали на столе у Дзамбино.

Комиссар сел на один из стульев для посетителей, адвокат обогнул стол, опустился в свое кресло и закрыл все книги, сунув меж нужных страниц небольшие листочки бумаги, прежде чем сложить их в стопку.

— Не станем тратить время понапрасну. Думаю, вы пришли поговорить о Dottore Митри, — начал Дзамбино. Брунетти кивнул. — Хорошо, тогда скажите мне, что конкретно вы хотите знать, а я постараюсь помочь вам, если смогу.

— Вы очень любезны, адвокат. — Брунетти решил не скупиться на вежливые формулировки.

— Любезность тут ни при чем, комиссар. Мой долг гражданина и юриста — оказывать вам содействие в поисках убийц Dottore Митри.

— Вы не называете его Паоло, адвокат?

— Кого, Митри? — переспросил тот. Брунетти кивнул, и он объяснил: — Нет. Dottore Митри был моим клиентом, а не другом.

— Быть может, существует какая-то причина, по которой он не стал вашим другом?

Дзамбино слишком долго проработал адвокатом, чтобы удивляться подобным вопросам, поэтому ответил спокойно:

— Нет, никакой причины не существовало, просто мы с ним никогда раньше не пересекались, до того как он обратился ко мне за советом по поводу инцидента с туристическим агентством.

— Как думаете, вы с ним могли бы стать друзьями? — поинтересовался Брунетти.

— Мне трудно строить догадки на этот счет, комиссар. Мы разговаривали с ним по телефону, один раз встретились, а потом вместе отправились к вице-квесторе, так что я понятия не имею, могли бы мы стать друзьями или нет.

— Ясно, — отозвался Брунетти. — Не могли бы вы объяснить мне, как он решил поступить в отношении того, что вы называете «инцидент с туристическим агентством»?

— По поводу выдвижения обвинений?

— Да.

— После разговора с вами и беседы с вице-квесторе я предложил ему подать иск о возмещении убытков за разбитую витрину и потери в бизнесе, какие, по его мнению, это происшествие повлекло за собой. Ему причитался процент от оборота, а вот замена стекла полностью входила в его обязанности, так как он являлся владельцем помещения, занимаемого агентством.

— Вам было трудно убедить его, адвокат?

— Вовсе нет, — ответил тот, словно ждал подобного вопроса. — Я бы сказал, что он и сам принял такое решение еще до разговора со мной и хотел только, чтобы юрист подтвердил правильность его мнения.

— Вы можете предположить, почему он выбрал именно вас? — спросил Брунетти.

Человек, менее уверенный в себе, непременно бы промолчал, изобразил удивление, что кто-то смеет задавать ему вопрос, почему его наняли в качестве адвоката. Дзамбино же сказал следующее:

— Нет. У него не было необходимости обращаться к такому юристу, как я.

— Вы имеете в виду, к юристу, занимающемуся в основном делами крупного бизнеса, или к юристу с такой громкой репутацией?

Дзамбино улыбнулся, и Брунетти понравилась эта улыбка, как нравился и сам адвокат.

— Очень искусно построенная фраза, комиссар. Вы не оставляете мне другого выхода, как только начать петь себе самому дифирамбы. — Увидев ответную улыбку Брунетти, он продолжил: — Как я уже сказал, я не имею ни малейшего понятия, почему он нанял именно меня. Возможно, меня порекомендовал ему кто-то из знакомых. А может, он просто выбрал мое имя наугад из телефонной книги. — И, не дожидаясь ответа Брунетти, Дзамбино добавил: — Впрочем, едва ли Dottore Митри был из тех, кто принимает решение подобным образом.

— Выходит, вы провели с ним достаточно времени, чтобы составить мнение о том, каким он был человеком?

Дзамбино долго размышлял над этим вопросом. И наконец объяснил:

— У меня создалось впечатление, что он — очень проницательный человек и талантливый бизнесмен, нацеленный на успех.

— Не показалось ли вам удивительным, что он так легко снял свои обвинения в адрес моей жены? — Немедленного ответа не последовало, и тогда Брунетти пояснил: — Ведь суд однозначно решил бы дело в его пользу. Она признала свою ответственность. — Комиссар намеренно не использовал слово «вина», и его собеседник обратил на это внимание. — Она все рассказала арестовавшему ее офицеру, так что Митри мог потребовать с нее любую сумму за клевету, за причиненные неудобства, да за что угодно — и выиграл бы дело.

— И все же он предпочел этого не делать, — заметил Дзамбино.

— Как вы думаете, почему?

— Возможно, ему не хотелось мести.

— Вам так показалось?

Дзамбино задумался и ответил:

— Честно говоря, мне показалось, что месть доставила бы ему большое удовольствие. Случившееся очень сильно разозлило его. Причем он был зол не только на вашу жену, но еще и на менеджера, которому дал вполне четкие указания — избегать подобного рода туризма.

— Секс-туризма?

— Да. Он показал мне копию письма и контракта, которые отослал синьору Доранди три года назад, недвусмысленно обязав его не ввязываться в подобные предприятия и пообещав в противном случае расторгнуть договор и забрать у него лицензию. Не знаю, насколько обязательным по закону являлось бы это соглашение, если б его стали оспаривать в суде — не я его составлял, — но, думаю, сам факт его существования довольно наглядно показывает, насколько серьезны были намерения Митри в этом отношении.

— Он сделал это по соображениям нравственного характера, как вы думаете?

Дзамбино долго колебался, прежде чем ответить, оценивая, не нарушит ли он обязательств перед покойным клиентом, и сказал:

— Нет. Думаю, он так поступил, поскольку понимал, что подобные авантюры пагубно скажутся на бизнесе. В таком городе, как Венеция, дурная слава может уничтожить туристическое агентство. Нет, едва ли его останавливали преграды морального свойства, это было исключительно деловое решение.

— А вас, адвокат, останавливают «преграды морального свойства»?

— Да, — ответил Дзамбино коротко, не задумываясь.

Брунетти решил перевести разговор на другую тему:

— Известно ли вам, как он намеревался поступить с Доранди?

— Я знаю, что он написал письмо, напомнив тому о контракте и попросив объяснить, что это за туры, которые так глубоко возмутили вашу жену.

— Он отправил Доранди это письмо?

— Да, по факсу и копию по почте, зарегистрировав ее.

Брунетти попытался осмыслить услышанное. Если считать, что идеалы Паолы — достаточная причина для убийства, то угроза расторжения договора об аренде — не менее веское основание.

— Мне по-прежнему неясно, почему он нанял именно вас, адвокат.

— Люди часто совершают странные поступки, комиссар, — улыбнулся Дзамбино. — Особенно когда им приходится иметь дело с законом.

— Простите мою прямоту, но бизнесмены редко тратят деньги, если на то нет необходимости. Ведь в данной ситуации он, кажется, и вовсе не нуждался в адвокате. Ему достаточно было просто заявить о своих условиях вице-квесторе — по телефону или письмом. Никто и не собирался отвергать эти условия. И все же он нанял адвоката.

— Добавлю от себя: потратив на него весьма значительную сумму, — заметил Дзамбино.

— Вот именно. Вы можете это как-то объяснить?

Дзамбино откинулся на спинку кресла, заложив руки за голову; стал виден его довольно большой живот.

— Думаю, тут речь идет о том, что американцы называют overskill, перебор. — По-прежнему глядя в потолок, адвокат пояснил: — Думаю, он хотел, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что его требования будут удовлетворены, ваша жена примет его условия и все дело уладится прямо там, в кабинете вице-квесторе.

— Уладится?

— Да. — Адвокат наклонился вперед, поставил локти на стол и сообщил: — У меня возникло ощущение, скорее даже уверенность в том, что Митри пытался сделать все возможное, лишь бы эта история не доставила ему ненужных хлопот и не вызвала нежелательной антирекламы. Вероятно, второе было даже важнее первого. Я спросил его, как он намерен поступить, если ваша жена, судя по всему, действовавшая из принципиальных соображений, откажется возместить ущерб. Станет ли он тогда возбуждать против нее иск? Он сказал, что не будет. Я объяснил ему, что дело он в любом случае выиграет, но он все равно отрицал для себя возможность судебного разбирательства.

— Значит, если б моя жена отказалась платить, он не стал бы преследовать ее в судебном порядке?

— Именно.

— И вы говорите мне об этом, зная, что она и сейчас может передумать и отказаться платить?

На лице Дзамбино в первый раз изобразилось удивление.

— Конечно.

— А вдруг я сообщу ей о намерениях Митри, и это повлияет на ее решение?

Дзамбино снова улыбнулся:

— Комиссар, полагаю, вы, прежде чем прийти сюда, потратили довольно много времени на то, чтобы собрать информацию обо мне и о моей репутации в городе. — Брунетти не успел подтвердить или опровергнуть это утверждение, а адвокат уже признался: — Я проделал то же самое: так поступил бы любой на моем месте. И то, что я узнал, позволяет мне заключить, что я ничем не рискую: можно не бояться, что вы поделитесь полученными сведениями со своей женой или попытаетесь повлиять на ее решение.

Смущение помешало Брунетти оценить, насколько верны слова адвоката. Он лишь кивнул и продолжил расспросы:

— Вы когда-нибудь спрашивали его, почему для него так важно было избежать дурной славы?

Дзамбино покачал головой:

— Должен признаться, это меня интересовало, но в мои обязанности не входило докапываться до истины. Такого рода информация не могла пригодиться мне как его адвокату, а ведь именно в таком качестве он меня и нанял.

— Но вы пытались найти ответ? — настаивал Брунетти.

— Конечно пытался, комиссар. Подобное поведение не согласовывалось со сложившимся у меня образом Митри: богатый человек, со связями, обладающий определенной властью. Такие люди обычно кому угодно способны заткнуть глотку, замолчать любое зло, хоть как-то связанное с их именем. Кроме того, он ведь не был виноват в том, что случилось, верно?

Брунетти согласно покивал головой, ожидая продолжения этой речи.

— Следовательно, можно сделать вывод: либо он не желал допустить причастности агентства к данному бизнесу по этическим соображениям — а я уже говорил, что такую возможность исключаю, — либо была какая-то другая причина, личного или делового свойства, по которой он стремился избежать нежелательной огласки, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, — высказал свое мнение адвокат.

Брунетти пришел точно к такому же выводу, и тот факт, что человек, хорошо знавший Митри, подтвердил эту догадку, обрадовал его.

— Вы задумывались о том, что это могла быть за причина?

На сей раз Дзамбино открыто рассмеялся, увлекшись предложенной игрой в вопросы и ответы и явно получая от нее удовольствие.

— Если б мы жили в другом веке, я бы сказал, что он опасается за свое доброе имя. Но поскольку сейчас эту безделицу легко купить, полагаю, все дело в том, что из-за повышенного интереса к его персоне на свет могло всплыть некое обстоятельство, которое он хотел скрыть.

И опять рассуждения адвоката в точности повторяли ход мыслей Брунетти.

— У вас есть какие-либо предположения?

Дзамбино долго колебался, но все же ответил:

— Боюсь, это некорректный вопрос, комиссар. Хотя Митри мертв, у меня по-прежнему есть перед ним профессиональные обязательства, и я не могу позволить себе сообщать полиции то, что знаю, а тем более то, о чем лишь догадываюсь.

Брунетти сразу же стало любопытно, что именно известно Дзамбино, и захотелось попытаться выудить у него эту информацию. Но он и рта не успел раскрыть, как адвокат опять заговорил:

— Чтобы сэкономить ваше время, скажу вам так: я понятия не имею, что его беспокоило. Он ничего не рассказывал мне о своих обстоятельствах — только об этом деле с разбитой витриной. Так что никаких предположений у меня нет, но, повторяю, если б они были, я бы не стал ими делиться.

Брунетти улыбнулся одной из своих самых сердечных улыбок, пытаясь оценить, какую долю составляет в словах Дзамбино правда.

— Вы были очень любезны, уделив мне так много времени, адвокат, не стану больше отрывать вас от дел. — Он встал и направился к двери.

Дзамбино пошел проводить его.

— Надеюсь, вы раскроете это дело, комиссар, — произнес он у дверей кабинета.

Адвокат протянул своему гостю руку, и тот тепло пожал ее, размышляя, действительно ли Дзамбино честный человек или только искусно притворяется.

— Я тоже надеюсь, адвокат, — сказал Брунетти на прощание и отправился домой, а оттуда вернулся в квестуру.

18

Где-то на заднем плане в сознании комиссара весь день маячила мысль о том, что они с Паолой сегодня приглашены на ужин. С тех пор как его жена находилась под арестом — хотя Брунетти и старался избегать этого слова, — они не ходили в гости и никого у себя не принимали. Но сегодняшнее торжество было запланировано несколько месяцев назад — двадцать пять лет со дня свадьбы лучшего друга и коллеги Паолы по университету, Джованни Морозини, и отказаться теперь не представлялось возможным. Джованни дважды спасал карьеру Паолы: один раз — уничтожив ее письмо ректору, в котором она называла последнего жадным до власти и некомпетентным, а второй — убедив ее не подавать тому же ректору прошение об отставке.

Джованни преподавал в университете итальянскую литературу, его жена — историю искусств в Accademia di belle arti,^[21] и все четверо за долгие годы крепко сдружились. Поскольку остальные трое большую частьвремени проводили за книгами, Брунетти в их обществе иногда чувствовал себя неловко, убежденный в том, что искусство они считают более реальным, чем жизнь. Однако в теплых чувствах четы Морозини по отношению к Паоле не приходилось сомневаться, и комиссар согласился принять приглашение, особенно когда Клара позвонила и уточнила, что ужин состоится не в ресторане, а дома. Брунетти совсем не хотелось появляться на публике, пока положение жены перед законом не прояснится.

Паола по-прежнему продолжала преподавать в университете, не видя к тому препятствий, и домой вернулась в пять. До прихода Брунетти она успела приготовить детям ужин, принять ванну и собраться.

— Ты уже одета? — спросил он, переступив порог. На Паоле было короткое платье, словно сделанное из тончайшего золота. — Я никогда прежде не видел этого наряда, — добавил он, вешая пальто на крючок.

— И как тебе? — спросила она.

— Очень нравится, — улыбнулся он, — особенно фартук.

Паола удивленно опустила глаза, но, прежде чем она успела понять, что муж провел ее, и выразить свое неудовольствие, он уже повернулся и зашагал по коридору в их спальню. Она двинулась обратно в кухню и в самом деле повязала фартук, он тем временем надел темно-синий костюм.

Чуть позже он присоединился к ней, расправляя воротничок рубашки под пиджаком:

— К которому часу мы приглашены?

— К восьми.

Брунетти приподнял рукав и взглянул на часы:

— Через десять минут выходим?

Паола пробурчала что-то в ответ, склонившись над кастрюлей. Брунетти пожалел, что времени едва остается на бокал вина.

— Кто еще там будет, не знаешь? — поинтересовался он.

— Нет.

Брунетти хмыкнул, открыл холодильник, достал бутылку «Пино Гриджо», налил себе и сделал глоток.

Паола накрыла кастрюлю крышкой и выключила конфорку.

— Ну что ж, с голоду они не умрут, — констатировала она, а потом спросила мужа: — Ты нервничаешь, да?

— Оттого что мы не знаем, кто еще приглашен?

— Помнишь американцев? — произнесла она вместо ответа.

Брунетти вздохнул и поставил бокал в раковину. Их глаза встретились, и оба рассмеялись. Речь шла о супружеской паре, гарвардских профессорах-ассириологах, которых Морозини приглашали к себе два года назад. Весь вечер они разговаривали исключительно друг с другом, а за ужином так напились, что пришлось отправлять их домой на такси, — счет за него опустили в почтовый ящик Морозини на следующее утро.

— Ты узнавала? — спросил он.

— Мне неловко, — ответила Паола и, видя, что ее слова его не убедили, пояснила: — Сам подумай, Гвидо. А если выяснится, что они пригласили кого-нибудь ужасного, что прикажешь делать, сказаться больной?

Он пожал плечами, вспомнив о вечерах, когда ему приходилось терпеть их фантастических друзей, извиняя странные вкусы Морозини.

Паола сняла с вешалки пальто и надела его, он даже не успел ей помочь. Они покинули квартиру и направились в сторону Сан-Поло. Миновав кампо, они прошли по мосту и свернули направо, на узкую калле и вскоре оказались перед домом Морозини. Позвонили, дверь открылась почти сразу, и они поднялись в бельэтаж, piano nobile, где перед дверью квартиры их уже ждал Джованни Морозини. Из-за его спины доносились голоса.

Морозини, мужчина крупного телосложения, до сих пор носил бородку, которую отрастил еще студентом во время манифестаций шестьдесят восьмого года. С годами она поседела, и он часто в шутку говорил, что то же самое произошло с его идеалами и принципами. Он был несколько выше и значительно шире в плечах, чем Брунетти, и, казалось, полностью заполнял собой дверной проем. Поцеловав Паолу в обе щеки, он тепло пожал руку Брунетти.

— Проходите, проходите. Хотите чего-нибудь выпить? — поинтересовался он, принимая у гостей пальто и вешая их в шкаф, стоящий рядом с дверью. — Клара на кухне, а мы с вами отправимся в гостиную, я хочу вас кое с кем познакомить.

Брунетти, как всегда, поразило несоответствие между внушительной фигурой этого человека и его тихим голосом, почти шепотом — словно он вечно боялся, что его услышит кто-то, кому не надо бы.

Он отошел в сторону, пропуская их, и затем повел за собой в просторную гостиную, salotto, куда выходили двери всех остальных комнат. В углу гостиной стояли четверо, и Брунетти отчего-то пришло в голову, что двое из них выглядят как семейная пара, а вот двое других явно неженаты.

Услышав шаги, люди, находившиеся в комнате, обернулись, и глаза одной из женщин, той, что держалась отдельно от своего спутника, заблестели, когда она увидела Паолу. Брунетти это сразу не понравилось.

Морозини провел их вокруг низкого диванчика к остальным.

— Паола и Гвидо Брунетти, — представил он. — А это Dottore Клаус Ротгайгер, наш друг, он живет по другую сторону кампо, и его жена Беттина.

Те двое, что выглядели как семейная пара, поставили бокалы на столик, находившийся у них за спиной, повернулись и поприветствовали чету Брунетти рукопожатием, столь же теплым и крепким, каким наградил комиссара Морозини. Из их уст посыпались обычные любезности на итальянском, правда, с легким акцентом. Брунетти поразило их внешнее сходство: оба были поджарыми и светлоглазыми.

Морозини тем временем представлял другую пару:

— Dottoressa Филомена Санта-Лучия и ее муж Луиджи Бернарди.

Последовал очередной обмен любезностями. На сей раз Брунетти почувствовал что-то вроде взаимной неприязни при вынужденном рукопожатии с этими незнакомыми людьми. Темноглазая Dottoressa явно считала себя красоткой, хотя, по мнению комиссара, отнюдь не была ею в действительности. Мужчина говорил с миланским акцентом, на особый манер глотая звук «р». Брунетти также обратил внимание на то обстоятельство, что, хотя в разговоре участвовали и он сам, и Паола, Санта-Лучия и ее муж гораздо более пристально разглядывали его жену.

Откуда-то сзади раздался голос Клары:

— A tavola, a tavola, ragazzi!^[22]

И Джованни провел их в соседнюю комнату с расположенными в ряд высокими окнами, из которых были видны здания на противоположной стороне кампо; под ними стоял длинный овальный стол.

В этот момент с кухни появилась Клара в облаке пара, поднимающегося от супницы. Она несла ее перед собой, словно святые дары. Ощутив запах брокколи и анчоусов, Брунетти понял, что порядком проголодался.

Когда паста была разложена по тарелкам, начался обычный разговор на общие темы, деликатный и нерешительный, какой всегда возникает в ситуации, когда восемь человек, не слишком хорошо знающих друг друга, пытаются определить сферу общих интересов. Брунетти, как это нередко случалось в последние годы, удивил тот факт, что беседа совсем не касается политики. Он не мог определить, в чем дело: то ли это больше никого не интересует, то ли тема просто слишком острая, чтобы обсуждать ее с посторонними. Как бы там ни было, политика наряду с религией стала чем-то вроде табу в разговоре, нарушать которое никто не хотел или не смел.

Dottore Ротгайгер на вполне приличном, как показалось Брунетти, итальянском рассказывал, какие проблемы возникли у него в иностранном отделе при попытке продлить свое пребывание в Венеции еще на год. Каждый раз, как он туда отправлялся, его осаждали какие-то «агенты», как они себя называли, бродившие между очередей и уверявшие, что могут помочь ускорить бумажную волокиту.

Брунетти с удовольствием согласился с предложением хозяйки положить ему еще пасты и никак не прокомментировал это заявление.

Когда принесли рыбу — огромного вареного лаврака, морского окуня длиной чуть ли не в полметра, в разговор вступила Dottoressa Санта-Лучия, специалист в области культурной антропологии. Она только что вернулась из длительной научной экспедиции в Индонезию, где целый год изучала систему власти в родовом обществе.

Хотя Dottoressa обращалась вроде бы ко всем присутствующим, Брунетти заметил, что смотрит она по большей части на Паолу.

— Вы должны понять, — говорила она, самодовольно улыбаясь с видом знатока тонкостей чужеродной культуры, — что родовое общество основано на принципе традиционализма. То есть в роду ничего не должно меняться, даже если для сохранения порядка придется пожертвовать наименее значимыми членами общества.

— А кто определяет, кто из них наименее значимый? — полюбопытствовала Паола, вытаскивая изо рта тоненькую рыбью косточку и с подчеркнутой старательностью откладывая ее на край тарелки.

— Это очень интересный вопрос, — обрадовалась Dottoressa Санта-Лучия. Вероятно, точно таким же тоном она сотни раз объясняла подобные вещи своим студентам. — Думаю, здесь мы имеем один из тех редких случаев, когда общественное мнение в их очень сложной и многогранной культуре совпадает с нашими, самыми что ни на есть простыми взглядами. — Она сделала паузу, выжидая, пока кто-нибудь попросит ее объяснить, что она имеет в виду.

— В каком смысле совпадает? — подыграла ей Беттина Ротгайгер.

— В том смысле, что мы сходимся в понимании того, кто является наименее важными членами общества. — Проговорив это, Dottoressa снова замолчала и, видя, что внимание всех присутствующих направлено на нее, сделала глоток вина, медля с ответом.

— Дайте-ка попробую догадаться, — вмешалась Паола с улыбкой. Она оперлась подбородком на руку и совершенно забыла про рыбу. — Маленькие девочки?

После короткого молчания Санта-Лучия ответила:

— Да. — Она ничем не выдала своего недовольства тем обстоятельством, что Паола украла у нее триумф. — Вы находите это странным?

— Нисколько, — ответила Паола, еще раз улыбнулась и снова занялась лавраком.

— Так оно и есть, — продолжила антрополог, — в каком-то смысле при существующих социальных порядках девочки являются «расходным материалом», учитывая, что они рождаются в таком количестве, что многие семьи не могут их прокормить, а также тот факт, что мальчики почти всегда оказываются гораздо более желанными детьми. — Она огляделась, оценивая реакцию присутствующих, и торопливо добавила, очевидно боясь, что ее слова каким-то образом оскорбили чопорные европейские представления собравшихся: — Разумеется, с точки зрения племен, находящихся на стадии родового строя, и если рассуждать с позиции их логики. В конце концов, кто еще будет заботиться о престарелых родителях?

Брунетти взял бутылку «Шардонэ», потянулся через стол, чтобы наполнить бокал Паолы, налил и себе. Их глаза встретились, она едва заметно улыбнулась ему и еще незаметнее кивнула.

— Думаю, нам нужно взглянуть на этот вопрос их глазами, попытаться воспринять его с их точки зрения, по крайней мере настолько, насколько нам позволят наши собственные культурные предрассудки, — заявила Dottoressa Санта-Лучия и еще несколько минут объясняла необходимость расширить свое видение, чтобы осознать культурные различия и отнестись к ним с уважением, какого они заслуживают, поскольку развились в ответ на потребности, характерные для разных обществ.

Через некоторое время — Брунетти как раз успел допить вино и доесть вареную картошку — она закончила, подняла бокал и улыбнулась, словно ожидая, что восторженные слушатели подойдут к кафедре и станут благодарить ее за интересную лекцию. Молчание затянулось. Наконец Паола первой нарушила его, повернувшись к хозяйке:

— Клара, давай я помогу тебе отнести тарелки на кухню.

Брунетти вздохнул с облегчением, и не он один.

Позже, по дороге домой, Брунетти спросил:

— Зачем ты позволила ей разглагольствовать?

Паола лишь пожала плечами.

— Нет, скажи.

— Да о чем тут говорить! — Паола отвечала с неохотой. — С самого начала было очевидно, что она хочет вовлечь меня в разговор, выудить у меня, почему я так поступила. Зачем еще ей нести всю эту чушь насчет девочек, которые являются «расходным материалом»?

Брунетти брел рядом с ней, держа ее под руку. Он кивнул:

— А может, она сама в нее верит.

Они прошли еще немного в задумчивости, потом он произнес:

— Мне всегда были отвратительны такие женщины.

— Какие «такие»?

— Которые относятся с презрением ко всем остальным женщинам. — Они сделали еще несколько шагов. — Только представь себе ее несчастных студентов, а особенно студенток!.. А самое неприятное — она так уверена в каждом своем слове, она считает, что только ей открыта непреложная истина. — Он немного помолчал. — Подумай, каково это — сдавать ей экзамен? Отступи хоть немного от того, что она вещала на лекциях, — и плакал твой диплом.

— Мало кто защищается по культурной антропологии, — заметила Паола.

Брунетти рассмеялся, полностью соглашаясь с ней. Они оказались на своей калле и замедлили шаг. Он повернулся к ней:

— Спасибо тебе, Паола.

— За что? — Она сделала вид, что не понимает.

— За то, что не стала ввязываться в битву.

— Битва окончилась бы тем, что она спросила бы меня, почему я дала себя арестовать, а я вовсе не желаю с ней это обсуждать.

— Глупая корова, — пробормотал Брунетти.

— Это уже дискриминационное замечание, — сказала Паола.

— Именно!

19

Эта вылазка в светское общество дала им понять, что повторения они не желают, так что они вернулись к своей уже ставшей привычной жизни и перестали принимать какие бы то ни было приглашения. Но их обоих все же раздражала необходимость вечер за вечером сидеть взаперти. Раффи счел их постоянное присутствие достойным иронических замечаний, но Кьяре нравилось, что они все время дома, и она заставляла родителей играть в карты, смотреть бесконечные телепрограммы о животных, а также организовала турнир по «Монополии», грозивший растянуться и на следующий год.

Паола каждый день отправлялась на работу в университет, а Брунетти — в квестуру. Впервые в жизни они стали радоваться огромным горам бумажной работы, которые обрушивало на них государство с его запутанной бюрократической системой.

Поскольку Паола была причастна к делу, Брунетти решил не ходить на похороны Митри, хотя при других обстоятельствах непременно сделал бы это. Два дня спустя он снова перечитал отчеты из лаборатории и с места преступления, а также заключение о вскрытии, сделанное Риццарди и занимавшее целых четыре страницы. Эта работа отняла у него чуть ли не целое утро и заставила задуматься о том, почему и в профессиональной, и в личной жизни ему все время приходится возвращаться к одному и тому же. Во время своей краткосрочной ссылки он дочитал Гиббона и принялся за Геродота, по окончании которого его ждала «Илиада». Преждевременные смерти, жизни, оборвавшиеся насильственно…

Он взял заключение о вскрытии и отправился в кабинет синьорины Элеттры; одного взгляда на нее оказалось достаточно, чтобы развеять все его мрачные раздумья: она была одета в немыслимо красный пиджак и белую крепдешиновую блузку с расстегнутой верхней пуговичкой. Как ни странно, когда комиссар вошел, она ровным счетом ничего не делала, просто сидела за столом, опираясь подбородком на ладонь, и глядела в окно, любуясь церковью Сан-Лоренцо, видневшейся вдалеке.

— У вас все в порядке, синьорина? — спросил Брунетти.

Она выпрямилась и улыбнулась:

— Ну конечно, комиссар. Я просто размышляла об одной картине.

— О картине?

— Угу, — пробормотала она, снова подпирая рукой подбородок и уставившись в пространство.

Брунетти проследил за ее взглядом, словно картина, о которой она говорила, могла там находиться, но увидел лишь окно и церковь вдали.

— О какой?

— Что хранится в музее Коррера. Там куртизанки с собачками.

Брунетти знал эту картину, хотя все время забывал, кто ее написал. Изображенные на ней женщины сидели с отсутствующим и скучающим видом — в точности, как синьорина Элеттра, когда он вошел, — глядя куда-то в сторону, словно не испытывали ровно никакого интереса к жизни.

— И в чем же дело?

— Я всегда сомневалась, куртизанки они или просто состоятельные женщины того времени, у которых все есть и которым совершенно нечего делать — разве что сидеть и смотреть в пустоту.

— Откуда у вас подобные мысли?

— Не знаю, — ответила она и пожала плечами.

— Вам здесь скучно? — поинтересовался он, взмахом руки указывая на кабинет, в надежде, что она ответит «нет».

Она повернулась и взглянула на него:

— Вы шутите, комиссар?

— Вовсе нет. А почему вы спрашиваете?

Она долго изучала его лицо и, не торопясь, ответила:

— Мне ни капельки не скучно. Совсем наоборот.

Брунетти был несказанно раз услышать эти слова.

Помолчав немного, она добавила:

— Хотя я до конца не уверена, каково мое положение здесь.

Брунетти понятия не имел, как следует реагировать на это заявление. Официально синьорина Элеттра именовалась секретарем вице-квесторе. Кроме того, по совместительству она должна была выполнять секретарскую работу для Брунетти и еще одного комиссара, но ни разу не напечатала для них ни одной докладной или письма.

— Полагаю, вы имеете в виду свое истинное положение, а не, так сказать, официальное, — пробормотал он.

— Конечно.

На протяжении всего разговора Брунетти держал отчеты в опущенной руке. Услышав ответ синьорины Элеттры, он поднял руку, протягивая ей документы, и провозгласил:

— Думаю, вы — наши глаза и нос, воплощение нашего любопытства, синьорина.

Она подняла голову и наградила его одной из своих самых лучезарных улыбок.

— Было бы приятно прочесть эти слова в перечне обязанностей для занимаемой мною должности, комиссар, — произнесла она.

— Полагаю, будет лучше, — сказал Брунетти, указывая папкой в сторону кабинета Патты, — оставить ваш перечень обязанностей в прежнем виде.

— А-а, — протянула она, но улыбка ее при этом сделалась еще теплее.

— И не станем беспокоиться насчет того, как назвать ту помощь, которую вы нам оказываете.

Синьорина Элеттра потянулась за документами. Брунетти передал ей папку со словами:

— Хотел попросить вас, если возможно, проверить, применялся ли такой способ убийства раньше, и если да — то кем и в отношении кого.

— Удушение?

— Да.

Она покачала головой с некоторым раздражением:

— Если б я не была так занята дурацкими размышлениями, мне бы самой это пришло в голову. — А потом торопливо добавила: — В Европе или только в Италии, и за какой срок?

— Начните с Италии. Если не найдете ничего похожего, займитесь югом Европы. — Брунетти казалось, что такой способ убийства характерен для жителей Средиземноморья. — Посмотрите за последние пять лет. Потом, если ничего не обнаружите, за десять.

Она повернулась к столу, нажала кнопку на системном блоке, и Брунетти поразился мысли, что привык считать компьютер ни много ни мало как продолжением ума синьорины Элеттры. Он улыбнулся и вышел из кабинета, предоставив ей заниматься делом и размышляя, не ведет ли он себя как сексист и не унижает ли ее каким-либо образом, воспринимая как часть компьютера. Уже на лестнице он громко рассмеялся, подумав о том, до чего доводит человека жизнь с фанатиком, счастливый от сознания, что ему все равно.

Когда он добрался до своего кабинета, у дверей стоял Вьянелло.

— Входите, сержант. В чем дело?

— Я по поводу Яковантуоно, комиссар. Тревизская полиция навела справки.

— Насчет чего? — поинтересовался Брунетти и знаком указал своему подчиненному на стул.

— Насчет его друзей.

— И жены? — спросил Брунетти, понимавший, что только эти новости могли привести сюда Вьянелло.

Сержант кивнул:

— Похоже, что женщина, позвонившая нам — ее, между прочим, до сих пор не нашли, — говорила правду, комиссар.

Комиссар слушал, не произнося ни слова.

— Одна синьора из соседнего дома сказала, что Яковантуоно частенько поколачивал жену, и однажды та даже оказалась в больнице.

— Точно?

— Да, — подтвердил Вьянелло. — Она якобы упала в ванной — так она объяснила врачам. — Обоим было известно, что многие женщины пользуются подобным эвфемизмом.

— Время смерти уточнили?

— Сосед обнаружил ее на лестнице без двадцати двенадцать. — И, словно отвечая на незаданный вопрос комиссара, добавил: — Нет, никто не знает, как долго она там пролежала.

— Кто все это выяснил?

— Тот человек, с которым мы разговаривали, когда ездили туда в первый раз, — Негри. Я рассказал ему насчет телефонного звонка и сообщил, что, по нашему мнению, звонок был инсценирован. А он сказал, что уже успел побеседовать с соседями.

— И что он узнал?

Вьянелло пожал плечами:

— Никто не видел, как Яковантуоно уходил с работы. Никто точно не знает, в котором часу он пришел домой.

Со времени последней встречи с pizzaiolo на Брунетти навалилось множество неприятностей, однако он по-прежнему отчетливо помнил его лицо, темные от горя глаза.

— Тут мы ничего поделать не можем, — сказал он наконец.

— Я знаю, — ответил Вьянелло. — Просто подумал, что вы захотите быть в курсе.

Брунетти кивнул с благодарностью, и Вьянелло отправился в комнату для младшего офицерского состава.

Через полчаса в дверь к комиссару постучала синьорина Элеттра. Она вошла, держа в правой руке несколько листков бумаги.

— Это то, что я думаю? — спросил он.

Она кивнула:

— За последние шесть лет было совершено три подобных убийства. Два из них заказала мафия, по крайней мере, так это выглядит. — Она приблизилась к столу Брунетти, положила перед ним рядом два первых листа и указала на имена. — Одно случилось в Палермо, другое — в Реджо Калабрия.

Брунетти прочел имена и даты. Одного убитого нашли на пляже, второго — в собственной машине. Обоих задушили каким-то тонким жгутом, вероятно, проводом в пластиковой обмотке: на шее жертв не нашли никаких нитей или волокон ткани.

Она положила третий листок рядом с предыдущими двумя. Давиде Надруцци убили год назад в Падуе, в преступлении обвинили уличного торговца, марокканца. Однако последний скрылся, прежде чем его успели арестовать. Брунетти углубился в чтение подробностей: похоже, на Надруцци напали со спины и задушили прежде, чем он успел среагировать. Описание совпадало со схемами предыдущих двух преступлений. И убийства Митри.

— А марокканец?

— Исчез бесследно.

— Надруцци… Где я мог слышать это имя? — спросил Брунетти.

Синьорина Элеттра выложила перед комиссаром последний лист бумаги.

— Наркотики, вооруженные ограбления, грабежи, изнасилования, связи с мафией и подозрения в шантаже, — прочла она список обвинений, выдвигавшихся против Надруцци на протяжении его короткой жизни. — Можно себе представить, что за друзья должны быть у такого человека! Неудивительно, что марокканец исчез.

Брунетти быстро просмотрел страницу до конца:

— Если он вообще существовал.

— Что?

— Взгляните сюда, — сказал он, указывая на одно из имен в списке. Два года назад Надруцци подрался с Руджеро Палмьери, предполагаемым членом одной из самых жестоких преступных группировок в Северной Италии. В результате Палмьери оказался в больнице, но обвинений выдвигать не стал. Брунетти достаточно хорошо знал подобных людей, а потому понимал, что дело должно было уладиться в частном порядке.

— Палмьери? — спросила синьорина Элеттра. — Мне это имя незнакомо.

— Тем лучше. Здесь он никогда не работал — если, конечно, в данном случае уместно слово «работа». И слава богу!

— Вы его знаете?

— Я однажды видел его, много лет назад. Это опасный, очень опасный человек.

— Он мог такое сделать? — поинтересовалась синьорина Элеттра, постучав пальцем по остальным двум документам.

— Это его работа — убивать людей, — ответил Брунетти.

— Тогда зачем было Надруцци лезть с ним в драку?

Брунетти покачал головой.

— Понятия не имею. — Он еще раз перечел три коротких отчета и встал из-за стола. — Давайте попробуем найти что-нибудь об этом Палмьери, — сказал он, и они вместе спустились к ней в кабинет.

К несчастью, обнаружить удалось немного. Палмьери год назад подался в бега, после того как его опознали в качестве одного из троих преступников, совершивших нападение на бронированный автомобиль. Грабители ранили охранников, но им так и не удалось завладеть деньгами, которые везли в фургоне, а там было больше восьми миллиардов лир.

Брунетти понимал, что полиция не особенно утруждалась, разыскивая Палмьери: ведь никого не убили, ничего не украли. Теперь же речь шла об убийстве.

Брунетти поблагодарил синьорину Элеттру и отправился в кабинет Вьянелло. Сержант склонился над грудой бумаг, подперев голову руками. В комнате больше никого не было, и комиссар некоторое время молча наблюдал за ним. Когда Брунетти шагнул к столу, Вьянелло поднял голову.

— Думаю, мне потребуется кое-какая помощь, — сказал Брунетти без предисловий.

— От кого?

— От ребят из Падуи.

— Хороших или плохих?

— И тех и других. А скольких мы знаем?

Быть может, это «мы» и польстило Вьянелло, но он ничем не выдал своего удовольствия. Подумал и ответил:

— Ну, четверо знакомых, пожалуй, найдется. В сумме, так сказать. О чем их спрашивать?

— Мне бы хотелось получить сведения о Руджеро Палмьери.

Вьянелло осмыслил это имя и задал следующий вопрос:

— Какая конкретно информация вам нужна?

— Мне бы хотелось знать, где он был во время убийства этих людей, — сказал Брунетти, выкладывая на стол Вьянелло бумаги, переданные ему синьориной Элеттрой. — А еще меня интересует, где он находился в вечер убийства Митри.

Вьянелло вопросительно поднял глаза на комиссара, и тот пояснил:

— Я слышал, что он — наемный убийца. У него были проблемы с парнем по фамилии Надруцци несколько лет назад.

Вьянелло кивнул: это имя ему было знакомо.

— Помните, что с ним случилось? — спросил Брунетти.

— Его убили. Только вот не помню как.

— Задушили, вероятно, электрическим проводом.

— А эти двое? — Вьянелло кивнул на бумаги.

— То же самое.

Вьянелло положил документы, принесенные комиссаром, поверх тех, которые он изучал до его прихода, и внимательно прочел.

— Я о них ничего не слышал. Надруцци убили около года назад, верно?

— Да. В Падуе.

Тамошняя полиция, вероятно, обрадовалась, услышав, что Надруцци пришел конец. И до Венеции расследование, разумеется, не добралось.

— Знаете кого-нибудь, кто может нам помочь?

— Есть один человек из Падуи, с которым вы прежде работали.

— Делла Корте, — догадался Брунетти. — Я о нем уже подумал. Вероятно, он может поспрашивать кое-кого из плохих парней. Может, вы еще кого-нибудь знаете?

— Знаю двоих, — ответил Вьянелло, не пускаясь в дальнейшие объяснения.

— Хорошо. Поговорите с ними.

— Что я могу предложить им в обмен на информацию, комиссар?

Брунетти поразмыслил над этим вопросом, перебирая в уме те услуги, о каких может попросить других полицейских, и те, какие готов предложить сам. Наконец он произнес:

— Я буду перед ними в долгу, и перед Делла Корте тоже — на случай, если что-нибудь приключится с ними в Падуе.

— Это не слишком много, — сказал Вьянелло, не скрывая своего скепсиса.

— Большего они не получат.

20

Весь следующий час был заполнен телефонными переговорами с Падуей: Брунетти беседовал с полицией и карабинерами, пытаясь получить информацию за свои прошлые заслуги. Эти звонки он сделал из своего кабинета. Делла Корте согласился навести справки в Падуе и сказал, что готов участвовать в заключенной Брунетти сделке в обмен на помощь, которую комиссар окажет в будущем. После этого комиссар покинул квестуру, отправился к телефонам-автоматам на набережной Рива-дельи-Скьявони и оттуда, воспользовавшись стопкой телефонных карточек по пятнадцать тысяч лир каждая, обзвонил множество представителей преступного мира, мелкую рыбешку и не очень, — тех, с кем имел дело в прошлом.

Он, как и большинство итальянцев, знал, что многие из этих звонков, вероятно, прослушиваются и записываются различными государственными службами, поэтому ни разу не назвал себя по имени и говорил все время очень уклончиво, сообщая лишь, что некое лицо в Венеции интересуется местонахождением Руджеро Палмьери, но при этом не желает с ним встречаться и не хочет, чтобы синьор Палмьери узнал, что о нем наводили справки. Шестой абонент, наркоторговец, пообещал чем-нибудь помочь. Наркоторговец был в долгу перед Брунетти: несколько лет назад, когда он получил свой последний тюремный срок, его сын, совсем еще мальчишка, напал на комиссара, желая отомстить за отца. Брунетти тогда спустил дело на тормозах и не стал арестовывать паренька.

— Как там Луиджино? — спросил Брунетти, чтобы показать, что не держит зла.

— Я отправил его в Америку. Изучать бизнес, — ответил любящий отец и повесил трубку.

«Что ж, — хмыкнул про себя Брунетти, — значит, вскорости у меня все-таки будет случай его арестовать. А может, имея в кармане ученую степень по управлению коммерческими организациями, полученную в каком-нибудь престижном американском университете, Луиджино поднимется в организации на значительные высоты и таким образом перейдет на новую ступень. И я, жалкий comissario di polizia из Венеции, уже не смогу до него дотянуться».

Последнюю телефонную карточку Брунетти использовал, чтобы позвонить вдове Митри. Как и на следующий день после смерти Dottore, его приветствовал автоответчик, сообщавший, что подавленные горем члены семьи покойного не могут ни с кем разговаривать. Он переложил трубку к другому уху и нащупал в кармане лист бумаги с телефоном брата Митри, но там тоже выслушал сообщение автоответчика. Тогда он решил наудачу отправиться в квартиру убитого и выяснить, нет ли там еще кого-нибудь из родственников.

Добравшись до Сан-Маркуолы на восемьдесят втором трамвайчике, он без труда нашел дорогу к дому. Комиссар позвонил в дверь, из домофона раздался мужской голос: «Кто там?» Брунетти сказал, что он из полиции, не сообщая имени — только звание. В ответ последовало короткое молчание, потом его пригласили войти. Соль продолжала свою разрушительную работу: чешуйки краски и куски штукатурки, как и прежде, лежали на лестнице.

Наверху, возле открытой двери, стоял мужчина в темном костюме. Он был высокий и очень худой; лицо узкое, волосы короткие, темные, с проседью на висках. Увидев Брунетти, он сделал шаг назад, пропуская комиссара внутрь, и протянул ему руку:

— Сандро Буонавентура, шурин Паоло.

Как и сестра, он говорил по-итальянски, хотя в речи его явно слышался венецианский акцент.

Брунетти пожал ему руку и, по-прежнему не называя своего имени, вошел в квартиру. Буонавентура провел его в большую комнату, расположенную в конце короткого коридора. Комиссар заметил, что пол в ней выстлан не паркетом, а настоящими дубовыми досками; на двойном окне висели шторы «Фортуни».

Буонавентура указал на стул и, когда Брунетти сел, устроился напротив него.

— Моей сестры нет дома, — начал он. — Она с внучкой уехала на несколько дней погостить к моей жене.

— Я надеялся с ней поговорить, — произнес комиссар. — Вам известно, когда она вернется?

Буонавентура покачал головой и сказал:

— Они с моей женой очень близки, как сестры, так что мы пригласили ее пожить у нас, когда… все это произошло. — Он опустил глаза, посмотрел на руки и медленно покачал головой. — Не могу поверить, что это случилось, что это случилось с Паоло! Ведь не было никакой к тому причины, совсем никакой.

— Убийства часто совершаются без причины. Например, когда в дом проникает грабитель, а потом, запаниковав…

— Вы думаете, речь идет об ограблении? А как же записка? — спросил Буонавентура.

— Возможно, преступник выбрал именно его из-за шумихи вокруг туристического агентства. Записку он мог взять с собой, чтобы оставить на месте после ограбления.

— Но почему он выбрал моего зятя?!

Брунетти понятия не имел, что говорить: собственное объяснение казалось ему смехотворным.

— Чтобы мы не искали профессионального вора, — выпалил он наугад.

— Этого не может быть, — произнес Буонавентура. — Паоло убил какой-то фанатик, считавший его ответственным за дела, о которых он даже не подозревал. Жизнь моей сестры теперь кончена. Это безумие. Не рассказывайте мне о ворах, которые носят с собой подобные записки, и не тратьте свое время на их поиски. Вам следует искать сумасшедшего, совершившего это преступление.

— У вашего зятя были враги? — спросил Брунетти.

— Нет, конечно нет.

— Это довольно странно, — заметил комиссар.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Буонавентура, подавшись вперед из своего кресла.

— Пожалуйста, не обижайтесь, синьор Буонавентура. — Брунетти выставил вперед ладонь. — Я хочу сказать, что Dottore Митри был бизнесменом, и весьма успешным. Уверен, что за долгие годы своей карьеры он принимал решения, неугодные многим людям, раздражавшие их.

— Люди не убивают друг друга из-за несогласия в коммерческих делах, — возразил Буонавентура.

Брунетти, знавший, как часто случается обратное, некоторое время молчал. Потом спросил:

— Можете вспомнить кого-нибудь, с кем он не ладил?

— Нет, — мгновенно ответил Буонавентура и после долгого размышления добавил: — Никого.

— Понятно. Вы хорошо знаете бизнес вашего зятя? Вы с ним работаете?

— Нет. Я управляю нашей фабрикой в Кастельфранко Венето. Она моя, но записана на имя сестры. — Видя, что Брунетти такой ответ не удовлетворяет, он пояснил: — Из налоговых соображений.

Брунетти кивнул с мученическим видом. Иногда ему казалось, что в Италии любые ужасы можно простить, если они объясняются налоговыми соображениями. Истребить семью, застрелить свою собаку, сжечь дом соседа — если вы сделали это из-за налогов, то любой судья, любой суд вас оправдает.

— Dottore Митри как-нибудь участвовал в делах фабрики?

— Нет.

— А что это за фабрика, можно спросить?

Буонавентуре его вопрос не показался странным.

— Конечно можно. Фармацевтическая. Аспирин, инсулин, множество гомеопатических препаратов.

— Вы, стало быть, фармацевт, раз контролируете процесс производства лекарств?

Буонавентура колебался, прежде чем ответить:

— Нет. Я просто бизнесмен. Складываю колонки с цифрами, слушаю ученых, которые придумывают формулы, и пытаюсь разработать успешную маркетинговую стратегию.

— И вам не нужны для этого фармацевтические знания? — спросил Брунетти, подумав о Митри, химике по образованию.

— Нет. Все дело в принятии ответственных решений. Продукция не имеет значения: обувь, корабли, сургуч — какая разница?

— Понятно, — произнес Брунетти. — Ваш зять ведь был химиком?

— Да, но он лишь начинал как химик.

— А потом?

— Он уже давно не работал по специальности.

— В таком случае, чем он занимался на своих фабриках? — Брунетти стало интересно, разделял ли Митри мысли родственника о бизнес-стратегии.

Буонавентура встал:

— Простите за резкость, комиссар, но у меня есть дела, а на ваши вопросы у меня ответов нет. Думаю, вам лучше задать их директорам фабрик Паоло. Поверьте, я ничего не знаю о его бизнесе и о том, как он его вел.

Брунетти тоже поднялся. Звучит логично. Тот факт, что Митри когда-то был химиком, вовсе не означает, что он принимал участие в повседневной работе своих фабрик. В современном мире бизнеса человеку уже не нужно разбираться в своем деле, чтобы им управлять. «Стоит только вспомнить Патту, — подумал он, — чтобы понять, насколько верна эта мысль».

— Спасибо, что уделили мне время, — поблагодарил комиссар, на прощание протягивая собеседнику руку. Тот пожал ее и проводил его обратно, до входной двери, там они расстались, и Брунетти побрел в квестуру по задворкам Каннареджо — самого красивого, на его взгляд, района в городе. А значит, и в мире.

Когда он добрался до рабочего места, большинство сотрудников уже ушли на ланч, так что он удовольствовался тем, что оставил записку на столе синьорины Элеттры, попросив ее собрать информацию о шурине Митри, Алессандро Буонавентуре. Выпрямившись и позволив себе дерзость убрать карандаш, которым воспользовался, в верхний ящик стола, он подумал, что ему хочется послать ей письмо по электронной почте. Он понятия не имел, как эта штука работает и что нужно предпринять, чтобы отправить послание, но уж очень хотелось ей доказать, что он вовсе не неандерталец в области интернет-технологий, каким синьорина Элеттра его, кажется, считает. В конце концов, ведь Вьянелло выучился, и комиссар не видел причин, которые помешали бы и ему освоить компьютер. У него была степень по юриспруденции, а она чего-нибудь да стоит.

Он взглянул на компьютер: экран темный, все устройства выключены. Сложно ли это? Ему в голову пришла утешительная мысль: может, ему, как Митри с Буонавентурой, лучше руководить, оставаясь в тени, чем уметь работать на компьютере? Пролив таким образом бальзам на рану, он отправился в бар у моста, чтобы перекусить сэндвичем, запив его стаканом вина, дожидаясь, пока его коллеги вернутся с обеда.

Они начали подтягиваться ближе к четырем (обед кончался в три), но у Брунетти уже давно не осталось никаких иллюзий касательно дисциплины людей, с которыми он работал, так что ему пришлось около часа изучать газеты в кабинете. Комиссар даже удостоил вниманием гороскоп, подивившись, что за незнакомку блондинку ему вскоре предстоит встретить, и с радостью узнал, что «вскоре он получит хорошие новости». Они бы ему пригодились.

Вскоре после четырех раздался звонок по внутреннему телефону, он снял трубку, зная, что это Патта. Брунетти показалось необычным, что предсказания сбываются так быстро. Зачем, интересно, он понадобился вице-квесторе?

— Вы не могли бы заглянуть ко мне в кабинет, комиссар? — спросил Патта, и Брунетти ответил учтиво:

— Считайте, что я уже у вас.

Пиджак синьорины Элеттры висел на спинке стула, экран компьютера светился — список имен, какие-то цифры, но на рабочем месте ее не было. Он постучал в дверь кабинета Патты и, услышав его голос, вошел.

Синьорина Элеттра сидела перед столом босса, чопорно сложив ножки; на коленях у нее покоился блокнот, в руке она держала карандаш, готовая зафиксировать на бумаге все, что скажет Патта. Поскольку последнее слово, произнесенное вице-квесторе, было «avanti», приглашавшее Брунетти, она не стала его записывать.

Патта едва обратил внимание на появление своего подчиненного, лишь слегка кивнул ему и снова занялся диктовкой:

— И пометьте, что я не хочу… Нет, лучше «не потерплю». Думаю, так будет более убедительно, верно, синьорина?

— Совершенно верно, — подтвердила она, не отрывая глаз от блокнота.

— Я не потерплю, — продолжил Патта, — чтобы полицейские катера и прочие транспортные средства использовались в личных целях. Если кому-либо из служащих… — Он прервался и добавил другим тоном, менее официальным: — Вы не посмотрите, синьорина, офицерам каких званий дозволено брать катера и машины? А потом добавьте в текст, ладно?

— Конечно, вице-квесторе.

— …потребуется служебный транспорт, он должен будет… В чем дело, синьорина? — Патта осекся, заметив смущение, изобразившееся на ее лице при последних словах.

— Может, лучше сказать «этот человек» вместо «он», вице-квесторе, — предложила она, — чтобы это не выглядело как дискриминация по половому признаку, как будто только мужчины могут просить катера. — Она опустила голову и перевернула страницу в блокноте.

— Разумеется, если вам кажется, что так правильнее, — согласился Патта и продолжил: —…этот человек должен будет заполнить соответствующие документы и получить согласие начальства. — Тут выражение его лица стало менее повелительным, словно он усилием воли заставил свой подбородок перестать походить на подбородок Муссолини. — Будьте так добры, проверьте, в чьи обязанности входит давать соответствующее разрешение, и добавьте их имена в приказ, хорошо?

— Конечно, вице-квесторе, — сказала она и, записав еще несколько слов, подняла глаза и улыбнулась. — Это все?

— Да-да, — ответил Патта.

Пока она вставала, он, не вылезая из кресла, наклонился вперед, словно это движение могло помочь ей подняться.

У дверей она обернулась и улыбнулась им обоим.

— Документ будет готов завтра утром, вице-квесторе, — сообщила она.

— Не раньше?

— Боюсь, что нет, вице-квесторе. Мне нужно просчитать наш бюджет на следующий месяц. — Ее улыбка являла собой смесь сожаления с упорством.

— Разумеется.

Синьорина Элеттра кивнула и покинула кабинет, закрыв за собой дверь.

— Брунетти, — начал Патта без лишних проволочек, — как развивается расследование по делу Митри?

— Сегодня я беседовал с его шурином, — ответил комиссар, которому было любопытно узнать, доложили ли уже Патте об этом обстоятельстве или нет. Шеф остался невозмутим, и комиссар заключил, что нет. — Мне также стало известно, что за последние несколько лет было совершено еще три убийства, где в качестве орудия использовался шнур в пластиковой оплетке, вероятно, электрический провод. Похоже, на жертву всякий раз нападали сзади, как и в случае с Митри.

— Что за преступления? — спросил Патта.

— По всей вероятности, это были казни по приговору мафии.

— В таком случае, — твердо сказал Патта, отметая всякую возможность возражений, — они не имеют никакого отношения к нашему делу. Убийца Митри — помешанный, какой-то фанатик, которого толкнуло на преступление… — Тут Патта то ли потерял нить, то ли вспомнил, с кем разговаривает, и внезапно осекся.

— Мне бы хотелось выяснить, нет ли какой-либо связи между этими убийствами, вице-квесторе, — продолжил Брунетти, словно Патта и не произносил своей тирады.

— Где они были совершены?

— Одно в Палермо, другое — в Реджо Калабрия, а последнее по времени — в Падуе.

— А-а, — с облегчением вздохнул Патта. И через мгновение пояснил: — Ну, если они взаимосвязаны, значит, убийство Митри, похоже, не относится к нашей компетенции? Значит, полиция в тех городах должна рассматривать наше преступление как продолжение своих?

— Вполне возможно, вице-квесторе. — Брунетти не стал возражать, что то же самое можно сказать и о венецианской полиции: ведь они тоже могут рассматривать другие убийства как предысторию к своему, местному.

— В таком случае сообщите им всем о случившемся и дайте мне знать, когда получите ответ.

Гениальное решение, тут не поспоришь — переложить расследование преступления на полицию других городов. Патта поступил совершенно правильно и эффективно с процедурной и бюрократической точки зрения: перекинул дело на чужой стол, выполнив при этом свой долг, именно так все это и будет выглядеть в глазах начальства, если его распоряжение когда-либо поставят под сомнение.

Брунетти встал:

— Конечно, вице-квесторе. Я тотчас жесвяжусь с ними.

Патта кивнул, показывая комиссару, что аудиенция окончена. Брунетти, человек твердолобый и тяжелый, редко проявлял подобную сговорчивость.

21

Когда Брунетти вышел из кабинета Патты, синьорина Элеттра надевала пиджак. Сумочка и пакет стояли бок о бок на столе, плащ лежал рядом.

— Как же бюджет? — спросил Брунетти.

— А, это… — произнесла она, кажется, презрительно фыркнув. — Я каждый месяц подаю один и тот же документ. Уходит пять минут на распечатку. Единственное, что я делаю, — меняю название месяца.

— И никто никогда не задавал вопросов? — поинтересовался Брунетти, представив себе, во что, должно быть, обходятся им одни только свежие цветы.

— Вице-квесторе однажды задал, — ответила она, потянувшись за плащом.

Брунетти взял его со стола и помог ей. Ни один из них не счел уместным вспомнить, что контора, на которую она работает, будет открыта еще три часа.

— И что он сказал?

— Он хотел знать, почему мы каждый месяц тратим на цветы больше, чем на офисные принадлежности.

— Как вы это ему объяснили?

— Извинилась, сославшись на то, что перепутала цифры в колонках, и пообещала, что такое больше не повторится. — Она протянула руку, взяла сумочку и перекинула длинный ремень через плечо.

— И чем все закончилось? — Брунетти был заинтригован.

— Больше такое не повторилось. Это первое, что я делаю, перед тем как распечатать ежемесячный отчет. Меняю местами суммы, потраченные на цветы и офисные принадлежности. Теперь он счастлив. — Она взяла пакет, на котором Брунетти успел заметить надпись «Боттега Венета», и устремилась к двери кабинета.

— Синьорина, — окликнул он, чувствуя себя неловко от необходимости напоминать. — А моя просьба?

— Утром, комиссар. Процесс идет, — проговорив это, она кивнула в сторону компьютера, так как одна рука ее была занята сумкой, а вторая поправляла прядь волос.

— Но он же выключен, — удивился Брунетти.

Она прикрыла глаза всего на долю секунды, но он все равно это заметил.

— Поверьте мне, комиссар. Утром. — Ее слова его не убедили, потому она добавила: — Помните: я — ваши глаза и нос, комиссар. Завтра утром вы первым делом получите всю информацию, какую только можно найти.

Хотя дверь ее кабинета и была открыта, Брунетти все-таки подошел к ней, словно желая проследить, что синьорина Элеттра благополучно пройдет через нее.

— Arrivederci, Signorina. Е grazie.^[23]

Она улыбнулась и упорхнула.

Брунетти постоял немного, спрашивая себя, на что употребить оставшуюся часть дня. Ему не хватало энергии и напористости синьорины Элеттры; пожалев об этом, он отправился в свой кабинет. На столе он обнаружил записку, в которой сообщалось, что звонил граф Орацио Фальер.

— Это Гвидо, — произнес комиссар, когда тесть подошел к телефону.

— Рад тебя слышать. Мы можем поговорить?

— Насчет Паолы?

— Нет, по поводу другого дела, о котором ты просил меня навести справки. Я поговорил с человеком, с которым у нас общие банковские дела, и он сказал мне, что на один из зарубежных счетов Митри постоянно поступали крупные суммы денег, а потом снимались оттуда, и так продолжалось примерно до прошлого года. — И, не дав Брунетти перебить себя, граф уточнил: — Речь шла о цифре в пять миллионов франков.

— Франков? — переспросил Брунетти. — Швейцарских?

— Ну уж во всяком случае не французских, — произнес граф таким тоном, словно французский франк — то же, что латвийский лат.

Брунетти понимал, что не следует пытаться узнать у тестя, откуда и каким образом он получил эту информацию: ей и без того можно было доверять безоговорочно.

— Это единственный счет?

— Единственный, о котором мне стало известно, — ответил граф. — Но я еще кое-кого поспрашивал и, возможно, сообщу тебе что-нибудь позже на неделе.

— Он не сказал, откуда поступали деньги?

— Из нескольких стран. Погоди-ка, сейчас посмотрю, у меня где-то записано. — Граф положил трубку на стол, а Брунетти придвинул к себе лист бумаги. Он услышал на том конце провода удаляющиеся, потом приближающиеся шаги. — Ну вот, — начал граф. — Нигерия, Египет, Кения, Бангладеш, Шри-Ланка и Кот-д'Ивуар. — Последовала долгая пауза, затем граф произнес: — Я пытался по-разному объяснить источник этих начислений: наркотики, оружие, женщины. Но здесь кое-что не сходится.

— Прежде всего, эти страны слишком бедны, — задумчиво сказал Брунетти.

— Вот именно. Но ведь деньги шли именно оттуда. Были еще кое-какие суммы, значительно меньше, из европейских стран и Бразилии. Деньги всегда поступали на счет в местной валюте, а потом часть отсылалась обратно, но в долларах — непременно в долларах.

— В те же самые страны?

— Да.

— И сколько?

— Я не знаю, больше он не пожелал ничего рассказывать. Этим ограничивался размер его обязательств передо мной.

Брунетти понял: это все и продолжать расспросы смысла нет.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Как ты думаешь, что это значит?

— Пока не знаю. Я должен подумать. — Он решил попросить графа еще об одной услуге. — Мне нужно кое-кого найти.

— Кого?

— Человека по имени Палмьери, наемного убийцу, во всяком случае, он явно занимается подобными делами.

— Какое отношение это имеет к Паоле? — поинтересовался граф.

— Вероятно, он причастен к убийству Митри.

— Палмьери?

— Да. Зовут его Руджеро. Думаю, он родом из Портогруаро. Но в последний раз он заявил о себе в Падуе.

— Я знаком со многими людьми, Гвидо. Посмотрю, может, что-нибудь удастся выяснить.

Брунетти очень хотелось попросить тестя быть осторожнее, но он подумал: граф не был бы тем, кем стал, если б осторожность не вошла у него в привычку на всю жизнь.

— Вчера я разговаривал с Паолой, — произнес Фальер. — Кажется, она в порядке.

— Да. — И, осознав скупость своего ответа, Брунетти добавил: — Если мои подозрения верны, она непричастна к смерти Митри.

— Конечно нет, — немедленно отозвался граф. — Она ведь была с тобой в тот вечер.

Брунетти заставил себя проглотить первый вариант ответа и пояснил спокойно:

— Я имею в виду не тот смысл, какой вкладываем в слово «причастна» мы, а тот, какой подразумевает она: что ее действия спровоцировали это убийство.

— Даже если это правда… — начал граф, но, внезапно утратив интерес к гипотетическим построениям, сказал обычным голосом: — Я бы на твоем месте попробовал выяснить, чем он занимался в тех странах.

— Я так и поступлю. — Брунетти учтиво попрощался и повесил трубку.

Кения, Египет и Шри-Ланка — все эти государства страдали от насилия и убийств, но из тех газет, что читал Брунетти, он вынес убеждение, что никаких общих оснований в этой агрессии не прослеживалось и группировки, бравшие на себя ответственность за теракты и преступления, ставили перед собой совершенно разные цели. Сырье? Брунетти был недостаточно силен в вопросах мировой экономики, чтобы судить, что именно могло потребоваться от этих стран ненасытному Западу.

Он взглянул на часы: начало седьмого. Комиссар полиции, особенно если он все еще официально находится в так называемом административном отпуске, несомненно, может отправляться домой.

По дороге он продолжал обдумывать полученную информацию, в какой-то момент даже остановился, достал список стран и еще раз его просмотрел. Заглянув в «Антико Доло», он заказал стакан белого вина и тушеных каракатиц, но, поглощенный своими мыслями, едва к ним притронулся.

К себе он вернулся еще до семи, дом был пуст. Брунетти отправился в кабинет Паолы, снял с полки атлас мира, сел на потертый старый диван, раскрыв книгу на коленях, и стал разглядывать разноцветные карты. Потом сполз немного вниз, оперся головой на спинку.

Паола обнаружила его там через полчаса: он спал глубоким сном. Она окликнула его раз, второй, но очнулся он, только когда она подошла и села рядом.

Брунетти, если спал днем, всегда чувствовал себя после этого осоловелым и отупевшим, во рту возникал странный привкус.

— Зачем тебе это? — спросила она, целуя его в ухо и указывая на книгу.

— Шри-Ланка. А это Бангладеш, Египет, Кения, Кот-д'Ивуар и Нигерия, — перечислил он, медленно переворачивая страницы.

— Это что? Маршрут для нашего второго медового месяца по столицам самых бедных стран в мире? — спросила она со смехом. Он улыбнулся в ответ. — Я буду изображать из себя эдакую даму-благотворительницу с карманами, полными мелких монет, чтобы во время осмотра достопримечательностей разбрасывать их представителям местного населения.

— Любопытно, — сказал Брунетти, закрывая атлас, но не убирая его с колен. — И тебе тоже первое, что пришло на ум при упоминании этих стран, — бедность.

— Либо она, либо общественные волнения — в большинстве из названных тобою мест. А, еще дешевый «Имодиум».

— М-м?

— Помнишь, мы покупали «Имодиум», когда были в Египте?

Брунетти представилась поездка в Египет десять лет назад: оба мучились сильной диареей и два дня жили на йогурте, рисе и «Имодиуме».

— Точно.

— Никаких рецептов, никаких вопросов и очень, очень дешево. Если б я могла составить список препаратов, которые принимают мои друзья, чтобы успокоить нервы, можно было бы накупить всем подарков к Рождеству на пять лет вперед. — Заметив, что он не спешит смеяться ее шутке, она снова заинтересовалась атласом. — Так что там с этими странами?

— Митри получал оттуда деньги, крупные суммы. Или его компании получали. Я не знаю, как именно обстояло дело: все средства отправлялись в Швейцарию.

— Все деньги в конце концов оказываются именно там, разве не так? — спросила она его с усталым вздохом.

Брунетти стряхнул с себя мысль о злополучных странах и отложил атлас в сторону, на диван.

— Где дети? — спросил он.

— Ужинают у моих родителей.

— Может, в таком случае сходим куда-нибудь? — предложил он.

— Ты хочешь куда-нибудь меня сводить? Чтобы нас видели вместе? — проговорила она тихонько.

Брунетти точно не знал, какова доля шутки в ее словах, поэтому решительно ответил:

— Да.

— А куда пойдем?

— Куда хочешь.

Она прижалась к его плечу:

— Я не хочу ходить далеко. Как насчет пиццы в «Дуэ Колонне»?

— В котором часу вернутся дети? — спросил Брунетти.

— Думаю, не раньше десяти, — ответила она, глядя на часы.

— Хорошо, — проговорил он, поднося ее руку к губам.

22

Ни назавтра, ни на следующий день Брунетти не узнал ничего о Палмьери. В «Газеттино» появилась статья, в которой сообщалось, что в расследовании по делу Митри нет никаких сдвигов, однако имя Паолы там не упоминалось, из чего комиссар заключил, что его тесть действительно с кем-то поговорил. Общенациональные газеты тоже молчали. А позже в кислородной камере миланской больницы заживо сгорели одиннадцать пациентов, и история с убийством Митри была забыта, так как пресса занялась обличением системы здравоохранения.

Синьорина Элеттра сдержала слово и предоставила ему информацию о Сандро Буонавентуре на трех страницах. Женат, двое детей, оба учатся в университете, дом в Падуе и квартира в Кастельфранко Венето. Расположенная там фабрика, как и упоминал Буонавентура, записана на имя сестры. Деньги за нее были заплачены в течение одного дня, после того как с венецианского счета Митри сняли крупную сумму.

Буонавентура работал управляющим на одном из заводов Митри, пока не стал директором фабрики, принадлежавшей сестре. Вот и все: типичная история успешного бизнесмена среднего класса.

На третий день поймали человека, обчистившего почту на кампо Сан-Поло. На исходе четвертого часа допроса он сознался и в ограблении банка на кампо Сан-Лука. Это был тот самый тип, которого Яковантуоно в первый раз опознал по фотографии и которого он после смерти жены перестал узнавать. Пока с задержанным работали, Брунетти спустился в комнату, где его держали, и заглянул внутрь через стекло в двери: оно было прозрачным только снаружи. Комиссар увидел перед собой невысокого коренастого мужчину с редеющими темными волосами — Яковантуоно, вторично давая показания, описал худого рыжеволосого человека.

Брунетти вернулся в кабинет, позвонил в Тревизо Негри, полицейскому, расследовавшему смерть синьоры Яковантуоно, — дело, которое и делом-то нельзя было назвать, — и сообщил ему, что они арестовали грабителя и он не имеет ничего общего со словесным портретом, предоставленным Яковантуоно на втором допросе.

Поделившись с коллегой этой информацией, Брунетти спросил:

— Что он делает?

— Ходит на работу, возвращается домой, кормит детей обедом и каждый день отправляется на кладбище, чтобы положить свежие цветы на ее могилу, — ответил Негри.

— Другая женщина появилась?

— Пока нет.

— Если он действительно убил жену, то он хорошо притворяется, — заметил Брунетти.

— Во время разговора со мной он был очень убедителен. Я даже отправил ребят охранять семью и следить за домом на следующий день после ее смерти.

— Они что-нибудь видели?

— Ничего.

— Дайте мне знать, если что-то всплывет, — попросил Брунетти.

— Вряд ли это случится, как думаете?

— Вряд ли.

Обычно Брунетти инстинктивно чувствовал, если человек врет или пытается что-либо скрыть, но по отношению к Яковантуоно никаких подозрений, никакого предостерегающего внутреннего голоса у него не возникало. Комиссар поймал себя на курьезном ощущении: он не знал, чего ему больше хочется — оказаться правым или получить подтверждение тому, что маленький повар из пиццерии — действительно убийца.

Телефон зазвонил, когда его рука все еще лежала на трубке; резкий звук пробудил комиссара от задумчивости.

— Гвидо, это Делла Корте.

Брунетти тут же мысленно переключился на Падую, Митри и Палмьери.

— В чем дело? — Он был слишком взволнован, для того чтобы тратить время на любезности, и мысли об Яковантуоно уже полностью улетучились у него из головы.

— Похоже, мы его нашли.

— Палмьери?

— Да.

— Где?

— К северу отсюда. Он вроде бы работает водителем грузовика.

— Грузовика? — с удивлением повторил Брунетти. Какая обыденная профессия для человека, убившего четверых!

— Под другим именем. Микеле де Лука.

— Как вы его нашли?

— Один из наших ребят из отряда по борьбе с наркотиками поспрашивал кое-кого, и осведомитель дал ему наводку. Парень не был уверен, так что мы послали туда своего агента, и он опознал Палмьери со всей определенностью.

— Есть вероятность, что агента заметили? — спросил Брунетти.

— Нет, наш человек — профессионал. Хочешь, чтобы мы его арестовали?

— Не уверен, что это будет легко.

— Мы знаем, где он живет. Можно провести операцию ночью.

— Где?

— В Кастельфранко Венето. Он работает водителем грузовика на фармацевтической фабрике под названием «Интерфар».

— Я приеду. Он мне нужен. Сегодня ночью.

Чтобы вместе с падуанской полицией отправиться на штурм квартиры Палмьери, ему пришлось солгать Паоле. За ланчем он сообщил ей, что полиция Кастельфранко задержала подозреваемого и хочет, чтобы он, Брунетти, съездил туда и побеседовал с ним. Когда она спросила, почему это потребует его отсутствия на всю ночь, комиссар объяснил, что подозреваемого привезут очень поздно вечером, а после десяти поезда оттуда не ходят. По правде говоря, в тот день после полудня поезда в Венето не ходили вообще. В полдень авиадиспетчеры объявили несанкционированную забастовку, закрыли аэропорт, и прибывающим самолетам приходилось приземляться в Болонье или Триесте. Железнодорожники решили поддержать их, так что все железнодорожное сообщение в Венето встало.

— В таком случае езжай на машине.

— Я и поеду, до Падуи. Дальше Патта не разрешит.

— Это значит, он не хочет, чтобы ты туда отправлялся, верно? — спросила она, глядя на мужа поверх тарелок с остатками еды. Дети уже разошлись по своим комнатам, поэтому Брунетти и Паола могли говорить не таясь. — Или он не знает о твоих планах.

— Ну, как тебе сказать… — неопределенно протянул Брунетти, взял яблоко из вазы и начал его чистить, откусив, заметил: — Вкусные яблоки.

— Не уходи от ответа, Гвидо.

— Возможно, мне придется долго с ним беседовать, поэтому я не знаю, когда вернусь.

— Они поймали этого человека только затем, чтобы ты мог его допросить? — спросила она скептически.

— Я хочу поговорить с ним о Митри, — пояснил Брунетти. Увертка, но все же не откровенная ложь.

— Это он сделал? — предположила Паола.

— Возможно. Его будут допрашивать в связи с еще тремя убийствами.

— Что значит — «в связи»?

Брунетти читал документы, поэтому знал о существовании свидетеля, видевшего Палмьери вместе со второй жертвой в ночь убийства. Кроме того, была потасовка с Надруцци. А теперь этот человек работает водителем грузовика на фармацевтической фабрике. В Кастельфранко. Принадлежащей Буонавентуре.

— Он к ним причастен.

— Ясно, — сказала она, по тону мужа поняв, что откровенности закончились. — Значит, ты вернешься завтра утром?

— Да.

— В котором часу ты уезжаешь? — уступая, спросила она.

— В восемь.

— А сейчас пойдешь обратно, в квестуру?

— Да. — Брунетти хотел добавить что-то насчет необходимости выяснить, предъявили ли подозреваемому официальное обвинение, но осекся. Врать он не любил, однако это лучше, чем заставлять жену волноваться, сообщая ей о сознательном намерении подвергнуть себя опасности. Если б она узнала, то сказала бы, что в его возрасте и при его должности можно уже в подобных операциях не участвовать.

Он понятия не имел, удастся ли хоть сколько-нибудь поспать ночью, но все же пошел в спальню и собрал кое-какие вещи в небольшую сумку. Открыв левую дверцу большого орехового armadio — старинного шкафа, полученного от графа Орацио в качестве свадебного подарка, он достал ключи. Одним отпер ящик, другим — прямоугольную металлическую коробку. Достал оттуда пистолет и кобуру, положил их в карман, потом тщательно запер на замок и коробку, и ящик.

Тут он вспомнил, как в «Илиаде» Ахилл облачается перед боем с Гектором: могучий щит, ножные латы, копье, меч и шлем. Каким жалким и презренным казался этот маленький металлический предмет, который он сейчас чувствовал на бедре, — пистолет. Паола всегда называла его переносным пенисом. И как быстро порох положил конец представлениям о рыцарстве, доблести и славе, уходившим корнями во времена Ахилла. Брунетти остановился у двери и велел себе не забывать о мелочах: ведь он не просто на службу уходит, а отправляется в Кастельфранко по опасному делу, а значит, надо попрощаться с женой.

Делла Корте он не видел несколько лет, но узнал сразу же, как только вошел в квестуру Падуи: все те же темные глаза и непослушные усы.

Брунетти окликнул его, тот обернулся, услышав свое имя.

— Гвидо! — обрадовался он и быстро пошел коллеге навстречу. — Как я рад тебя видеть!

Обсуждая события, произошедшие за последние годы, они отправились в кабинет Делла Корте. Там, за чашкой кофе, беседа перешла к воспоминаниям о прежних делах, а когда и с ними было покончено, заговорили о планах на предстоящую ночь. Делла Корте предложил переждать в Падуе до десяти вечера, то есть прибыть в Кастельфранко к одиннадцати и там встретиться с местной полицией — им сообщили насчет Палмьери, и они тоже изъявили желание участвовать в операции.

В квестуру Кастельфранко Брунетти и Делла Корте прибыли без нескольких минут одиннадцать, их встретили комиссар Бонино и два офицера в джинсах и кожаных куртках. Они приготовили карту района, в котором находился дом Палмьери, очень подробную: там были обозначены даже места на парковке за зданием, расположение всех дверей, а также прилагалась планировка квартиры подозреваемого.

— Где вы это достали? — спросил Брунетти с нескрываемым восхищением в голосе.

Бонино кивнул в сторону одного из своих полицейских, того, что помоложе.

— Здание построили всего несколько лет назад, — пояснил офицер, — так что я знал, что проект должен находиться в кадастровом бюро, ufficio catasto, поэтому сегодня днем я отправился туда и попросил план третьего этажа. Он живет на четвертом, но планировка такая же. — Полицейский замолчал и снова стал смотреть на чертеж, призывая и остальных обратить на него внимание.

Все выглядело довольно просто: единственная лестница оканчивалась коридором. Квартира Палмьери располагалась в конце холла. Нужно только поставить двоих полицейских у него под окнами, одного — у основания лестницы, тогда двое могут идти на штурм, а еще двое — обеспечить им прикрытие в холле. Брунетти собирался было заметить, что семь человек — это перебор, но потом вспомнил: возможно, Палмьери действительно убил четверых, и промолчал.

Две машины припарковались в нескольких сотнях метров от здания, все участники операции вышли. Решено было, что двое молодых полицейских отправятся в квартиру вместе с Брунетти и Делла Корте, которые произведут арест. Бонино вызвался обеспечить прикрытие на лестнице, двое падуанцев заняли места под тремя могучими соснами, росшими возле дома: один не спускал глаз с главного входа, другой — с бокового, запасного.

Брунетти, Делла Корте и двое офицеров начали подниматься наверх. На площадке они разделились — молодые люди в джинсах остались на лестнице.

Брунетти и Делла Корте двинулись к квартире Палмьери. Брунетти осторожно подергал за ручку, но дверь была заперта. Делла Корте дважды тихонько постучал. Молчание. Он снова постучал, на сей раз громче. Потом позвал:

— Руджеро, это я. Меня послали за тобой. Тебе надо убираться. Сюда едет полиция.

Внутри что-то упало и разбилось, возможно, лампа. Полоски света под дверью не было. Делла Корте снова забарабанил по дереву:

— Руджеро, per l'amor di Dio,^[24] выходи! Шевелись!

Изнутри снова послышался какой-то шум, что-то еще упало, но на этот раз более тяжелое — стул или стол. Тут снизу донеслись крики — вероятно, то были другие полицейские. Услышав их, Брунетти и Делла Корте отодвинулись от двери и прижались спиной к стене.

И как раз вовремя. Пуля, за ней две, потом еще две пробили толстую древесину. Брунетти почувствовал, будто что-то ужалило его в щеку, опустил глаза и заметил спереди на пальто капли крови. Двое молодых полицейских уже стояли на коленях по обе стороны двери с пистолетами в руках. Один из них, как угорь, скользнул на спину, подтянул ноги к груди и, словно кувалдой, ударил ботинками в дверь, возле косяка. Древесина поддалась, после второго удара дверь распахнулась. Еще до того как она ударилась о стену квартиры, полицейский оказался в комнате.

Брунетти едва успел поднять пистолет — и тут же услышал два выстрела, потом третий. Наступила тишина. Прошло несколько секунд, и полицейский произнес:

— Все в порядке, можете заходить.

Брунетти скользнул в квартиру, Делла Корте следовал за ним по пятам. Полицейский с пистолетом в руке стоял на коленях за перевернутым диваном. На полу перед ним лежал человек, его лицо можно было разглядеть в свете, проникавшем из холла. Брунетти узнал в нем Руджеро Палмьери. Одна рука будто указывала в сторону двери, за которой его могла ждать свобода. На месте левого уха зияло красное отверстие: там вышла пуля, вторая из тех, какими наградил его молодой полицейский.

23

Брунетти слишком долго проработал в полиции и слишком много видел операций, в которых что-то пошло не так, чтобы сейчас терять время на выяснение обстоятельств случившегося или попытку разработать задним числом альтернативный план, тот, что, возможно, сработал бы лучше. Но остальные были моложе и еще не знали, что неудача мало чему может научить, поэтому, ожидая прибытия криминалистов, комиссар некоторое время невнимательно слушал их рассуждения, со всем соглашаясь.

Когда офицер, застреливший Палмьери, лег на пол, чтобы продемонстрировать способ своего проникновения в квартиру, Брунетти отправился в ванную, смочил платок холодной водой и вытер небольшой — размером примерно с пуговицу на его рубашке — порез на щеке, оставленный щепкой от двери. Держа платок в руке, он открыл небольшую аптечку в поисках куска марли или чего-нибудь в этом роде, чтобы остановить кровь, и обнаружил, что аптечка забита лекарствами.

Говорят, гости и постояльцы гостиниц всегда исследуют шкафчики с медицинскими препаратами в своих ванных комнатах; Брунетти никогда этого не делал. То, что он увидел, его поразило: не меньше пятидесяти всевозможных коробочек и пузырьков различного вида и размера. На всех был неизменный девятизначный код Министерства здравоохранения. И при этом никаких бинтов. Он закрыл за собой дверь и вернулся в комнату, где лежал Палмьери.

Пока Брунетти был в ванной, пришел второй молодой полицейский, и теперь оба они стояли у двери, проигрывали обстоятельства перестрелки еще раз. Брунетти с досадой отметил, что они делают это с тем же воодушевлением, с каким могли бы повторно просматривать увлекательный боевик. Полицейский постарше держался отдельно, время от времени молча перемещаясь из угла в угол. Брунетти подошел к Делла Корте.

— Мы можем начинать обыск?

— Думаю, нет. Подождем, пока прибудут криминалисты.

Брунетти кивнул. В общем-то, какая разница? Это лишь вопрос времени, а у них впереди вся ночь. Ему хотелось лишь одного — чтобы криминалисты приехали поскорее и забрали тело. Он старался не смотреть на труп, но это становилось все сложнее выполнить, так как минуты шли, и даже молодые люди прекратили обмусоливать свою историю. Брунетти подошел к окну и в это время услышал шаги на лестнице; обернувшись, увидел, как в квартиру входят люди в знакомой форме: эксперты, фотографы — вечные спутники насильственной смерти.

Он снова повернул голову к окну и начал разглядывать машины на парковке и те немногие, что все еще ехали по улицам глубокой ночью. Ему хотелось позвонить Паоле, но она-то считает, что он в безопасности, лежит себе в кроватке в какой-нибудь маленькой гостинице, и Брунетти не поддался искушению. Он продолжал стоять спиной к комнате, несмотря на беспрестанные вспышки фотоаппаратов, не повернулся даже, когда прибыл medico legale.^[25] Все и так ясно.

И только услышав ворчание двух служащих морга в белых халатах и глухой звук — одна из ручек носилок ударилась о дверной косяк, — он обернулся, подошел к Бонино, беседовавшему с Делла Корте, и спросил:

— Теперь можно приступать?

Тот кивнул.

— Конечно. В карманах нашли только портмоне. В нем было более двенадцати миллионов лир новыми купюрами по пятьсот тысяч. Его отправили в лабораторию, снять отпечатки пальцев.

— Хорошо, — сказал Брунетти, а потом, взглянув на Делла Корте, спросил: — Ну что, начнем со спальни?

Делла Корте кивнул, и они вместе отправились в дальнюю комнату, предоставляя местным остальную часть квартиры.

Прежде они никогда не проводили обыск вместе, но работали слаженно: Делла Корте с молчаливого согласия Брунетти отправился к шкафу и стал рыться в карманах висящей там одежды, а Брунетти пошел к комоду, не давая себе труда надеть резиновые перчатки: ведь порошок для снятия отпечатков пальцев уже был насыпан повсюду.

Выдвинув верхний ящик, он был поражен, что белье Палмьери сложено двумя аккуратными стопками, носки свернуты и разложены по цветам, а потом сам себе удивился: интересно, почему это ему казалось, что киллер непременно должен быть неряхой?

В следующем ящике находились свитера и спортивная одежда. Нижний оказался пуст. Брунетти задвинул его ногой и обернулся, чтобы посмотреть, чем занят Делла Корте. В шкафу висело всего несколько предметов: пуховая парка, несколько пиджаков и брюки в пластиковом пакете — видимо, только что из химчистки.

На комоде стоял резной деревянный ящик. Криминалисты после осмотра закрыли крышку, и, когда Брунетти приподнял ее, оттуда поднялось маленькое серое облачко порошка. Внутри находилась пачка бумаг, он достал их и положил на комод.

Читал он внимательно, по окончании откладывая каждый документ в сторону. Это были счета за электричество и газ на имя Микеле де Лука. И ни одного за телефон, впрочем, их отсутствие объяснял мобильник, лежавший рядом с деревянным ящиком.

На самом дне обнаружился конверт, адресованный Р.П.: верхняя часть — там, где его вскрыли, — посерела от многочисленных прикосновений.

Внутри лежал голубоватый лист бумаги, исписанный аккуратным почерком. На нем стояла дата — больше пяти лет назад. «Увидимся в ресторане в восемь, завтра. А до тех пор биение моего сердца покажет мне, как медленно ползут минуты». Подписано: «М».

«Мария? — предположил Брунетти. — Мариэлла? Моника?»

Он сложил письмо, убрал его в конверт и положил поверх счетов. Больше в ящичке ничего не было.

Брунетти повернулся к Делла Корте:

— Нашел что-нибудь?

Тот помахал большой связкой ключей:

— Только это. Два — от машины.

— Возможно, от грузовика? — произнес Брунетти.

Делла Корте кивнул.

— Давай пойдем и проверим те, что припаркованы рядом, — предложил он.

Гостиная была пуста, но Брунетти заметил двух человек в углу кухни возле раскрытого холодильника и шкафчиков. Из ванной лился свет и раздавался шум, но едва ли полицейские что-нибудь там найдут.

Они с Делла Корте спустились вниз и вышли на парковку. Оглянувшись, заметили, что во многих окнах горит свет. В этот момент окно, что располагалось прямо над квартирой Палмьери, распахнулось, и кто-то прокричал:

— Что происходит?

— Полиция, — ответил Делла Корте. — Все в порядке.

Брунетти решил, что сосед собирается продолжать задавать вопросы, потребует объяснения выстрелам, но присущий итальянцам страх перед властями сыграл им на руку: голова мужчины скрылась в окне, створка захлопнулась.

За домом стояло семь машин: пять легковых и две грузовых. Делла Корте начал с серого фургона с названием магазина игрушек на боку. Под надписью игрушечный мишка раскачивался на коне-качалке. Ни один ключ не подошел. Рядом, через две машины, стоял серый фургон «Ивеко» без каких-либо надписей. Снова неудача, как и с легковушками.

Они собирались уже вернуться в квартиру, как вдруг заметили в дальнем конце парковки ряд гаражей. Довольно долго пробовали ключи, первые три двери не поддались, но четвертая открылась.

За ней они увидели белый фургон, и Делла Корте сказал:

— Думаю, лучше нам позвать криминалистов.

Брунетти взглянул на часы: почти половина третьего. Делла Корте понял намек. Он взял ключ от машины и попытался открыть им замок водительской двери. Тот легко поддался, дверь распахнулась. Он достал из кармана ручку, с ее помощью включил свет над сиденьем. Брунетти забрал у него ключи, обошел машину и залез в нее через пассажирскую дверь. Потом выбрал маленький ключик и открыл бардачок. Там лежал блестящий пластиковый пакет, похоже, в нем находились страховка и документы на машину. Брунетти тоже достал ручку и поднес пакет к свету, перевернул другой стороной, чтобы прочесть, что написано в документах. Грузовик был зарегистрирован на фирму «Интерфар».

Он аккуратно вернул бумаги на место и закрыл бардачок, после чего захлопнул дверцу. Запер ее и зашел с задней стороны фургона. Отпер двери первым ключом. Грузовик почти под самый верх был заполнен большими картонными ящиками с логотипом «Интерфара» — Брунетти узнал его: черные буквы I и F по обе стороны красного кадуцея.^[26] Сбоку на коробках красовались бумажные этикетки, а над ними виднелся красный штамп: «Воздушные грузоперевозки».

Все они были заклеены липкой лентой. Брунетти не хотел их вскрывать: пускай этим занимаются криминалисты. Он залез на задний бампер и, заглянув в кузов, разглядел этикетку на дальних коробках. «Транс-Ланка», прочитал он, ниже шел адрес в Коломбо.

Брунетти спрыгнул на землю и запер двери. Вместе с Делла Корте они вернулись в квартиру. Полицейские агенты бродили по комнатам: они уже закончили осмотр места преступления. Один из местных офицеров, увидев их, покачал головой, а Бонино сказал:

— Ничего. Ни на теле, ни в доме. Я никогда с таким не сталкивался.

— Вы знаете, как давно он тут жил? — спросил Брунетти.

Один из офицеров, высокого роста, не тот, который застрелил Палмьери, произнес:

— Я разговаривал с соседями. По их словам, он, кажется, переехал сюда около четырех месяцев назад. Никогда никого не беспокоил, не шумел.

— До сегодняшнего вечера, — саркастически заметил его напарник, но никто не обратил на него внимания.

— Ладно, — сказал Бонино. — Думаю, можно отправляться домой.

Они вышли из квартиры и двинулись вниз по лестнице. Делла Корте остановился на нижней площадке и спросил Брунетти:

— Что ты намерен делать? Хочешь, мы по дороге довезем тебя до Венеции?

Это было щедрое предложение: они потеряли бы целый час, сделав крюк до Пьяццале Рома, а потом отправившись дальше в Падую.

— Нет, спасибо, — поблагодарил Брунетти. — Я хочу побеседовать с людьми на фабрике, так что мне нет смысла ехать с вами. Иначе придется потом возвращаться.

— И как же ты поступишь?

— Уверен, в квестуре найдется для меня кровать, — сказал он и отправился к Бонино уточнить.

Оказавшись в кровати, Брунетти из-за чрезмерной усталости никак не мог заснуть и все силился вспомнить, когда в последний раз ночевал врозь с Паолой. Но в мыслях его возникал лишь тот раз, когда он, проснувшись, не обнаружил ее рядом, в ночь, положившую начало печальным событиям. Вскоре он задремал.

На следующее утро Бонино предоставил ему машину и водителя, и в девять тридцать комиссар подъехал к фабрике «Интерфар» — большому низкому зданию, которое располагалось посреди промышленной зоны, находившейся рядом с одной из многочисленных автострад из Кастельфранко. Корпуса, лишенные даже намека на красоту, стояли метрах в ста от дороги и были окружены со всех сторон машинами сотрудников, словно кусок тухлого мяса муравьями.

Брунетти попросил водителя найти какой-нибудь бар и предложил угостить его кофе. Он не выспался и чувствовал себя вялым и раздражительным. Кажется, вторая чашка помогла — кофеин ли стал тому причиной или сахар, но он понял, что сможет продержаться еще несколько часов.

Он вошел в офис «Интерфара» в начале одиннадцатого и заявил, что хочет поговорить с синьором Буонавентурой. Секретарша попросила его назвать себя, Брунетти представился, и она стала звонить шефу. Ответ последовал незамедлительно; она положила трубку, встала и повела Брунетти по коридору, покрытому светло-зеленым ковролином.

Она остановилась у второй двери справа, постучала, открыла и отступила в сторону, пропуская комиссара в кабинет. Буонавентура сидел за столом, заваленным бумагами, брошюрами и буклетами.

При виде посетителя он встал, но навстречу не пошел, а когда Брунетти подошел ближе, улыбнулся ему и пожал руку. Они сели.

— А вы забрались далеко от дома, — сказал Буонавентура любезно.

— Да. Я здесь по делу.

— Полагаю, по какому-нибудь полицейскому?

— Да.

— Я имею к нему отношение? — поинтересовался Буонавентура.

— Вы угадали.

— Если все действительно обстоит именно так, то это самое потрясающее событие из всех, когда-либо случавшихся со мной.

— Не уверен, что понимаю вас, — произнес Брунетти.

— Несколько минут назад я говорил с начальником производства и намеревался звонить карабинерам. — Буонавентура взглянул на часы. — Всего пять минут назад — а вы уже тут как тут, показались у меня на пороге, словно прочли мои мысли.

— Могу я спросить, почему вы собирались им звонить?

— Чтобы сообщить о краже.

— Что украли? — спросил Брунетти, хотя не сомневался, что ответ ему известен.

— Пропал один из наших грузовиков, водитель не явился на работу.

— Это все?

— Нет. Начальник производства говорит, вроде бы значительная партия товара тоже отсутствует.

— Примерно столько, сколько вмещает один грузовик, верно? — заметил Брунетти ровным тоном.

— Ну, раз грузовик и водитель пропали, это вполне логично. — Он еще не разозлился, но в распоряжении Брунетти было достаточно времени, чтобы довести его до нужной кондиции.

— Кто водитель?

— Микеле де Лука.

— Давно он у вас работает?

— Не знаю, примерно около полугода. Я сам такими вещами не занимаюсь, но он попадался мне на глаза на протяжении нескольких месяцев. Сегодня утром начальник производства сообщил, что фуры нет на парковке и водитель тоже не появился.

— А пропавший товар?

— Де Лука уехал отсюда вчера днем полностью груженный. Предполагалось, что он вернет фургон на фабрику, прежде чем отправится домой, а потом утром, в семь часов, снова прибудет сюда и заберет еще один груз. Но он так и не появился, а фургона не оказалось на той парковке, где ему полагалось быть. Начальник производства позвонил ему, но его мобильный не отвечал, так что я решил сообщить карабинерам.

Реакция Буонавентуры на происшествие показалось Брунетти слишком бурной: ведь служащий вполне мог просто опаздывать на работу. Правда, потом комиссар вспомнил, что Буонавентура так и не позвонил в полицию, так что он оставил свое удивление при себе и стал ждать продолжения спектакля.

— Да, понятно, — сказал он. — А о каком грузе идет речь?

— Разумеется, о медикаментах. Мы ведь их здесь производим.

— Куда планировалась поставка?

— Я не знаю. — Буонавентура взглянул на бумаги, которыми был завален его стол. — У меня где-то здесь накладные.

— Вы можете их найти? — поинтересовался Брунетти, кивая в сторону документов.

— А какая разница куда? — спросил Буонавентура. — Важно найти этого человека и вернуть груз.

— О работнике можете не беспокоиться, — сказал Брунетти, подозревавший, что Буонавентура лжет касательно своего намерения вернуть груз.

— Что это значит?

— Он был убит в перестрелке с полицией прошлой ночью.

— Убит? — повторил Буонавентура, и в голосе его послышалось искреннее изумление.

— Полицейские хотели допросить его и явились к нему домой, а он открыл огонь. Они проникли в квартиру и застрелили его. — И, резко сменив тему разговора, Брунетти спросил: — Куда он должен был доставить груз?

Сбитый с толку внезапным поворотом событий, Буонавентура какое-то время колебался, однако наконец ответил:

— В аэропорт.

— Аэропорт был вчера закрыт. Авиадиспетчеры бастовали, — сообщил ему Брунетти, но по выражению лица собеседника понял, что тот в курсе. — Какие у него были инструкции на случай, если доставка окажется невозможной?

— Такие же, как у всех водителей: вернуться обратно и поставить машину в гараж.

— А мог он поставить ее в свой собственный гараж?

— Откуда мне знать, что он мог и чего не мог?! — взорвался Буонавентура. — Фургон пропал, а водитель мертв, если верить вашим словам!

— Фургон не пропал, — мягко произнес Брунетти, наблюдая за реакцией собеседника на эти слова. Тот попытался скрыть изумление и изобразить на своем лице облегчение, но это ему плохо удалось.

— Где он? — спросил Буонавентура.

— На данный момент в гараже полиции. — Буонавентура промолчал, и тогда Брунетти добавил: — В кузове мы обнаружили ящики.

Буонавентура снова постарался не подать виду, что потрясен, и снова потерпел неудачу.

— В Шри-Ланку они не попали, — констатировал Брунетти. — Может быть, теперь вы поможете мне найти эти накладные, синьор Буонавентура?

— Конечно. — Тот начал рыться в бумагах. Вяло, безвольно он перекладывал документы с одного угла стола на другой, потом собрал их в стопку и стал просматривать по одному. — Странно, — произнес он, покончив с этим делом, и взглянул на Брунетти, — я не могу их найти. — Он поднялся. — Пожалуйста, подождите, я попрошу секретаря принести их.

Но прежде чем он успел сделать хоть шаг по направлению к двери, Брунетти тоже встал.

— А вы ему позвоните, — предложил он.

Буонавентура улыбнулся:

— Накладные ведь у начальника производства, а он сейчас на погрузочной платформе.

Он попытался было пробраться мимо Брунетти, но тот положил ему руку на плечо:

— Я пойду с вами, синьор Буонавентура.

— В этом нет никакой необходимости, — уверил тот комиссара и снова попытался улыбнуться.

— Думаю, что есть, — только и ответил Брунетти. Он понятия не имел, насколько далеко простираются его полномочия здесь, имеет ли он право удерживать Буонавентуру или следовать за ним. Он сейчас не в Венеции, даже за пределами провинции Венеция, а против Буонавентуры не выдвигалось никаких обвинений. Однако все это для Брунетти уже было неважно. Он отошел в сторону, предоставляя Буонавентуре открыть дверь кабинета, и двинулся за ним в коридор, протянувшийся в дальнюю часть здания.

Дверь, которой оканчивался коридор, вела на длинную цементную погрузочную платформу. Возле нее задом стояли два больших фургона с открытыми дверьми кузовов, четверо рабочих катили к ним по платформе тележки с картонными коробками. Увидев возникших на пороге людей, они подняли головы, но тут же вернулись к своей работе. Внизу, между фургонами, стояли, засунув руки в карманы, и разговаривали двое мужчин.

Буонавентура подошел к краю погрузочной платформы. Мужчины посмотрели на него, и он обратился к одному из них:

— Нашли фуру де Луки. Груз по-прежнему в ней. Этот полицейский хочет посмотреть накладные.

Едва он успел произнести слово «полицейский», как один из мужчин, тот, что повыше, отпрыгнул в сторону от своего собеседника и вытащил из кармана куртки пистолет. Но Брунетти, заметив его движение, отступил обратно, за дверь, все еще остававшуюся открытой, и вынул свой пистолет из кобуры.

Ничего. Ни шума, ни стрельбы, ни криков. Он услышал шаги, потом хлопнула дверь одной машины, за ней — другой, и мощный мотор пробудился к жизни. Вместо того чтобы возвращаться на платформу и выяснять, что происходит, Брунетти побежал по коридору, выскочил на улицу через главный вход к машине с незаглушенным, чтобы не выстуживать салон, двигателем, где ждал его водитель, читавший «Газеттино делло спорт».

Брунетти распахнул пассажирскую дверь, запрыгнул в машину. Шофер перестал паниковать, как только узнал комиссара.

— Фургон сейчас выезжает из дальних ворот. Обогните здание и следуйте за ним! — задыхаясь, произнес Брунетти.

Прежде чем Брунетти успел схватить телефон, водитель забросил газету на заднее сиденье, воткнул передачу, и машина понеслась к задней части здания. Когда они обогнули угол, он резко вывернул руль влево, стараясь не наехать на одну из коробок, вывалившихся из открытойдвери фургона. Однако следующей избежать не удалось — они переехали коробку, она раскрылась, и маленькие пузырьки высыпались на дорогу широким шлейфом. Когда их машина оказалась за воротами фабрики, Брунетти разглядел вдали фургон: он свернул на автостраду и двигался в сторону Падуи, задние дверцы хлопали.

Остальное было столь же предсказуемым, сколь и трагичным. На выезде из Резаны шоссе блокировали две полицейские машины, поставленные поперек дороги. Пытаясь проскочить мимо них, водитель фургона свернул вправо, на высокую обочину. В этот момент небольшой «Фиат», за рулем которого сидела женщина, ехавшая забрать дочь из детского сада, сбавил скорость при виде полицейского блокпоста. Фургон, вырулив на шоссе, выскочил на встречку и ударил ее машину в бок. Женщина погибла мгновенно. Буонавентура и водитель были пристегнуты, так что никто из них не пострадал, хотя их довольно сильно тряхнуло при столкновении.

Они не успели отстегнуться, как карабинеры окружили их и вытащили из машины. Четверо полицейских с автоматами в руках остались их охранять, еще двое бросились к «Фиату», но сделать ничего уже было нельзя.

Машина Брунетти затормозила рядом с фургоном, комиссар вышел. На месте происшествия царила мертвая, неестественная тишина. Подходя к преступникам, он слышал звук собственных шагов и их тяжелое дыхание. Из фургона на асфальт со звоном выпал какой-то металлический предмет.

Он повернулся к сержанту и сказал только:

— В машину их.

24

Возник небольшой спор: куда везти задержанных для допроса, в Кастельфранко, в чьей юрисдикции находилось место, где все случилось, или же в Венецию, откуда началось расследование. Брунетти, недолго послушав дискуссию, вмешался в нее и произнес металлическим голосом:

— Я сказал: в машину их. Отвезем их в Кастельфранко.

Остальные полицейские переглянулись, но никто не стал возражать, и сделали так, как приказал Брунетти.

Буонавентуре и водителю, назвавшемуся Роберто Санди, начальником производства на фабрике, разрешили вызвать адвокатов. Буонавентура заявил, что хочет пригласить юриста из Венеции с большим послужным списком по части уголовных дел, и попросил позволения позвонить ему. На Санди он не обращал никакого внимания.

— А как же я? — спросил тот, поворачиваясь к своему боссу.

Буонавентура не удостоил его ответом.

— Как же я? — повторил Санди.

Буонавентура по-прежнему молчал.

Санди, говоривший с заметным пьемонтским акцентом, повернулся к офицеру и поинтересовался:

— Где ваш начальник? Я хочу с ним побеседовать.

Прежде чем полицейский ответил, Брунетти сделал шаг вперед и сказал:

— Я за него, — хотя и не был уверен, что наделен соответствующими полномочиями.

— В таком случае, я хочу поговорить с вами, — заявил Санди, и глаза его злобно заблестели.

— Ну хватит, Роберто, — внезапно вмешался в происходящее Буонавентура и положил руку своему помощнику на плечо. — Ты же знаешь, что можешь воспользоваться услугами моего адвоката. Он будет в твоем распоряжении, как только сюда явится.

Санди, выругавшись вполголоса, стряхнул его руку.

— Не надо адвоката. От вас — не надо. Я хочу побеседовать с полицейским. — И повернулся к Брунетти: — Ну? Где мы можем поговорить?

— Роберто, — произнес Буонавентура, стараясь, чтобы в голосе его прозвучала угроза, — ты не будешь с ним говорить.

— Больше не указывайте, что мне делать, — выпалил тот.

Брунетти повернулся, открыл дверь кабинета, и они вместе с Санди вышли. Один из полицейских в форме последовал за ними и повел по коридору. Открыв дверь тесноватой комнаты, он сказал:

— Сюда, комиссар.

Внутри стояли небольшой стол и четыре стула. Брунетти сел и подождал, пока Санди сделает то же самое. Когда бывший начальник производства расположился на стуле, комиссар посмотрел на него через стол и спросил:

— Ну так что?

— Что «ну так что»? — поинтересовался Санди, все еще продолжавший злиться на Буонавентуру.

— Что вы собираетесь рассказать мне о поставках?

— А что вам уже известно? — ответил вопросом на вопрос Санди.

Брунетти проигнорировал его вопрос и задал свой:

— Сколько человек в этом участвует?

— В чем?

Брунетти вместо ответа поставил на стол локти, сложил руки и уткнулся губами в костяшки пальцев. Он просидел так около минуты, пристально глядя на Санди, а потом повторил:

— Сколько человек в этом участвует?

— В чем? — снова спросил Санди, на сей раз позволив себе едва заметную улыбку, вроде тех, какие появляются на лицах детей, когда они думают, что поставили учителя в тупик.

Брунетти поднял голову, оперся руками о стол, молча встал, подошел к двери и постучал. В зарешеченном окошке показалось лицо полицейского. Дверь открылась, и комиссар, притворив ее за собой, вышел из комнаты. Он знаком велел охраннику оставаться на месте и отправился к кабинету, где держали Буонавентуру, тот по-прежнему сидел на своем месте, с ним никого не было. Брунетти десять минут стоял у окна, через которое можно было наблюдать за происходящим в комнате, оставаясь при этом невидимым. Буонавентура сидел боком к двери, стараясь не глядеть на нее и не обращать внимания на звуки шагов проходивших мимо людей.

Наконец Брунетти без стука открыл дверь и вошел. Буонавентура резко повернул голову.

— Что вам нужно? — спросил он, увидев комиссара.

— Я хочу поговорить о поставках.

— О каких поставках?

— Медикаментов. В Шри-Ланку, Кению, Бангладеш.

— А в чем, собственно, дело? Все абсолютно законно. Документы находятся в офисе.

В этом Брунетти не сомневался. Он остался стоять у двери, прислонившись к ней спиной, опираясь на нее согнутой в колене ногой и сложив руки на груди.

— Синьор Буонавентура, вы расскажете мне о них сами, или мне вернуться к вашему начальнику производства и продолжить нашу с ним беседу? — Брунетти старался, чтобы в голосе его звучала усталость, почти скука.

— А что он говорит? — вырвалось у Буонавентуры — и лишь потом спохватился.

Комиссар постоял и, так и не ответив, повторил:

— Я хочу поговорить о поставках.

Буонавентура произнес решительно:

— Я ничего вам не скажу, пока не увижу своего адвоката.

Брунетти вышел из кабинета и вернулся к комнатке, где сидел Санди. Офицер, стоявший у двери, увидев комиссара, отошел в сторону и отпер ее.

Брунетти вошел, Санди поднял на него глаза и без каких-либо предисловий сказал:

— Хорошо. Что вы хотите знать?

— Все о поставках, синьор Санди, — произнес Брунетти, специально называя его по имени — для микрофонов, спрятанных в потолке, и сел напротив задержанного. — Куда вы отправляли медикаменты?

— В Шри-Ланку, как вчерашнюю партию. А еще в Кению и Нигерию. Во множество разных мест.

— Только медикаменты?

— Да, вы сами можете в этом убедиться, если осмотрите фургон.

— Что за медикаменты?

— Лекарства от гипертонии, сироп от кашля, антидепрессанты. Они пользуются большим спросом в странах третьего мира. Кажется, там их продают без рецепта. И антибиотики, конечно.

— Сколько там годного товара?

Санди пожал плечами — подобные мелочи его вряд ли интересовали.

— Понятия не имею, — сказал он. — Но, думаю, большая часть просрочена или снята с производства. Эти препараты мы уже не можем продавать в Европе, по крайней мере в Западной.

— И что же вы делаете? Меняете этикетки?

— Я точно не знаю. Мне об этом никто не рассказывал. Я всего лишь занимаюсь отправкой. — Санди говорил спокойным тоном человека, хорошо умеющего врать.

— Но вы ведь можете предположить, — настаивал Брунетти, стараясь говорить мягко, давая понять, что такой умный человек, как Санди, уж конечно строил какие-то догадки по этому поводу. Тот не стал отвечать, и Брунетти произнес гораздо жестче: — Синьор Санди, полагаю, вам пора рассказать правду.

Санди поразмыслил над его словами, глядя на непреклонного комиссара.

— Думаю, именно так они и поступают, — наконец сказал он и кивнул головой в сторону кабинета, где держали Буонавентуру. — Ему также принадлежит компания, которая скупает в аптеках лекарства с истекшим сроком годности как бы для последующего уничтожения. Предполагается, что их сжигают.

— А что происходит на самом деле?

— Сжигают ящики, упаковку, набитую старыми бумагами. Никого не интересует, что находится внутри, лишь бы вес совпадал.

— Разве никто не контролирует деятельность компании?

— Для этого существует специальный человек из Министерства здравоохранения, — ответил Санди.

— И?

— С ним договорились.

— Значит, этот товар — медикаменты — не сжигают, а отвозят в аэропорт и продают в странах третьего мира?

Санди кивнул, соглашаясь.

— Ответьте, пожалуйста, — попросил Брунетти: надо было, чтобы магнитофонная запись зафиксировала все ответы Санди.

— Да.

— И за них компания получала деньги?

— Конечно.

— Но ведь лекарства уже просрочены?

Этот вопрос как будто обидел Санди.

— Большинство этих препаратов на самом деле годны к употреблению гораздо дольше срока, установленного Министерством здравоохранения.

— Что еще поставляется в эти страны? — продолжил допрос Брунетти.

Санди посмотрел на него, но промолчал.

— Чем больше вы мне расскажете, тем лучше для вас, — убеждал его комиссар.

— Что вы имеете в виду?

— Судьям сообщат, что вы помогли следствию, и это вам зачтется.

— А какие гарантии?

Брунетти пожал плечами, помолчал и спросил:

— Что еще вы туда поставляли?

— Вы скажете им, что я вам помог? — спросил Санди — он все пытался договориться.

— Обязательно.

Санди опустил голову, размышляя, вывел пальцем на столе какую-то фигуру, пристально посмотрел на комиссара и решился:

— Часть товара абсолютно бесполезна. Это пустышки. Мука, сахар — то, что используется при изготовлении плацебо. А в ампулах — подкрашенная вода или масло.

— Понятно, — сказал Брунетти. — Где все это производится?

— Там. — Санди махнул рукой куда-то вдаль, в направлении фабрики Буонавентуры. — Существует специальный персонал, который работает по ночам. Они изготовляют медикаменты, наклеивают этикетки, пакуют товар в ящики. А потом его отвозят в аэропорт.

— Почему? — произнес Брунетти и, видя, что Санди не понимает вопроса, пояснил: — Почему плацебо? Почему не настоящие лекарства?

— Средства от гипертонии — особенно они — и некоторые препараты для диабетиков очень дороги. Так что они используют плацебо, чтобы снизить, так сказать, стоимость производства. Вы его спросите, — добавил он, указывая в сторону кабинета, где находился Буонавентура.

— Что происходит в аэропорту?

— Все как положено. Мы грузим товар на самолеты и отправляем получателю. Никаких проблем не возникает. Обо всем давно позаботились.

— Все эти препараты реализуются коммерческим способом? — задал следующий вопрос комиссар: — ему в голову пришла еще одна интересная мысль. — Или что-то раздается бесплатно?

— Мы продаем значительную часть товара благотворительным организациям, если вы это хотите знать. ООН и так далее. Мы делаем им скидку, и товар освобождается от налогов. Ведь он идет на благотворительность.

Брунетти не позволил себе как-либо отреагировать на услышанное. Похоже, Санди известно многое, и он не просто водил фургоны в аэропорт.

— А в ООН проверяют содержимое?

Санди презрительно фыркнул:

— Их волнуют только фотографии, сделанные в тот момент, когда они раздают медикаменты в лагерях беженцев.

— Вы и в лагеря посылаете тот же самый товар?

— Нет, туда по большей части средства от диареи и амебной дизентерии. И сироп от кашля. Они там такие истощенные, что нуждаются именно в этих лекарствах.

— Понятно, — проговорил Брунетти. — И долго лично вы в этом участвуете?

— Год.

— В какой должности?

— Я — начальник производства. Прежде я работал на Митри, на его фабрике. А потом перебрался сюда. — Он скривил лицо, словно воспоминание о случившемся вызывало у него боль или сожаление.

— Митри занимался тем же самым?

Санди кивнул и добавил:

— До тех пор пока не продал фабрику.

— А почему он ее продал, вы не знаете?

Санди пожал плечами:

— Я слышал, что он получил предложение, от которого не смог отказаться. То есть небезопасно было отказываться. Ее хотели купить какие-то большие люди.

Брунетти прекрасно понимал, что он имеет в виду, его удивило лишь одно: даже теперь Санди боится прямо назвать организацию, которую представляли эти «большие люди».

— И он продал фабрику?

— Да. Но он порекомендовал меня своему шурину, Буонавентуре. — Упоминание этого имени пробудило его от воспоминаний. — Будь проклят тот день, когда я стал на него работать!

— Из-за этого? — спросил Брунетти, жестом указывая на мрачную пустую комнату, в которой они находились.

Санди согласно кивнул.

— А Митри участвовал в делах фабрики? — поинтересовался Брунетти.

Санди поднял брови с выражением деланого удивления:

— Какой именно?

Брунетти с силой стукнул кулаком по столу прямо перед Санди — тот подскочил, словно комиссар его ударил.

— Не тратьте попусту моего времени, синьор Санди! — крикнул он. Санди не ответил, и тогда Брунетти наклонился к нему и спросил: — Вы меня поняли?

Санди с испугом кивнул.

— Вот и хорошо, — успокаиваясь, произнес Брунетти. — Так что с фабрикой? Митри принимал участие в ее работе?

— Наверняка.

— Почему вы так считаете?

— Он иногда приезжал сюда, чтобы помочь по химической части: составить какую-нибудь формулу или рассказать шурину, как должен выглядеть тот или иной препарат. Он хотел быть уверен в том, что товар смотрится надлежащим образом. — Санди взглянул на Брунетти и пояснил: — Точно не скажу, но думаю, он приезжал именно за этим.

— Часто?

— Может, раз в месяц, иногда даже чаще.

— Они ладили? — спросил Брунетти, а потом уточнил: — Буонавентура и Митри.

— Не слишком. Митри был женат на его сестре, так что им приходилось поддерживать отношения, но, похоже, им обоим это не нравилось.

— А вам известно что-нибудь насчет убийства Митри?

Санди энергично затряс головой:

— Ничего. Совершенно ничего.

Брунетти выдержал паузу и осведомился:

— Здесь, на фабрике, ходили какие-нибудь слухи?

— Слухи всегда ходят.

— Об убийстве, синьор Санди. Что говорили об убийстве?

Санди молчал — то ли пытаясь вспомнить, то ли взвешивая все «за» и «против». Наконец он заявил:

— Был слух, что Митри собирался выкупить фабрику.

— Почему?

— Почему был слух или почему собирался выкупить?

Брунетти глубоко вздохнул, стараясь не вспылить, и ровным голосом ответил:

— Почему он собирался выкупить фабрику?

— Потому что он гораздо лучше справлялся с бизнесом, чем Буонавентура. У этого в делах царила полная неразбериха. Он никому не платил вовремя. С документацией — вообще ужас. Я никогда не знал, когда будет готова к поставке очередная партия товара. — Санди неодобрительно и сурово покачал головой и стал похож на добросовестного бухгалтера, возмущенного финансовой безответственностью начальства.

— Вы сказали, что являетесь начальником производства на фабрике, синьор Санди. Значит, вы больше других знаете о ее делах.

Санди с готовностью кивнул, словно ему было приятно, что комиссар признает этот факт.

Внезапно в дверь постучали, она приоткрылась, и Брунетти увидел за нею Делла Корте, который знаками просил его выйти. Когда комиссар выглянул в коридор, Делла Корте сказал:

— Его жена здесь.

— Чья, Буонавентуры? — спросил Брунетти.

— Нет, Митри.

25

— Как она сюда попала? — удивился Брунетти. И видя, что этот вопрос вызывает у Делла Корте недоумение, уточнил: — В смысле, откуда она знала, что нужно ехать именно сюда?

— Она говорит, что живет сейчас у жены Буонавентуры и отправилась сюда, как только услышала о его аресте.

Брунетти из-за утренних событий потерял ощущение времени и, взглянув на часы, с удивлением выяснил, что уже почти два часа дня: с момента ареста Буонавентуры и Санди прошло несколько часов, но он был слишком занят, чтобы это заметить. Он вдруг ощутил острое чувство голода и какой-то легкий звон во всем теле, словно через него пропустили слабый ток.

Его первым движением было отправиться поговорить с вдовой немедленно, но он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, до тех пор пока он чего-нибудь не съест и не уймет дрожь в мышцах. Что это — возраст или стресс? Стоит ли ему тревожиться? Ведь подобные признаки могли быть симптомом какой-нибудь болезни.

— Мне нужно перекусить, — сообщил он Делла Корте, которого слова комиссара почему-то так сильно удивили, что он даже не стал пытаться скрывать это.

— На углу есть бар. Вы можете купить там сэндвич. — Он проводил Брунетти до двери и показал, куда идти, после чего, сказав, что ему надо позвонить в Падую, вернулся в здание.

Брунетти добрался до бара, расположенного на расстоянии полуквартала, и заказал там сэндвич, который ему не понравился, и два стакана минеральной воды — выпив ее, он по-прежнему испытывал жажду. Но дрожь прекратилась, и он стал гораздо лучше чувствовать себя, хотя все еще продолжал испытывать беспокойство, оттого что реакция на утренние события оказалась столь сильной.

Он вернулся в квестуру и там попросил номер мобильного Палмьери. Получив его, он связался с синьориной Элеттрой, велел ей бросить все дела и составить для него список всех телефонных переговоров Палмьери, а также Митри и Буонавентуры (с домашних и рабочих номеров) за последние две недели. Он попросил ее не вешать трубку и осведомился у офицера, с телефона которого звонил, куда увезли тело Палмьери. Тот сообщил, что труп находится в морге местной больницы, и Брунетти распорядился, чтобы синьорина Элеттра передала Риццарди: нужно немедленно послать туда кого-нибудь за образцами тканей. Он хотел, чтобы их сравнили с частицами кожи, найденными под ногтями Митри.

Закончив разговор, комиссар попросил отвести его к синьоре Митри. Брунетти беседовал с ней всего один раз, но интуиция подсказывала ему: ей ничего не известно о смерти мужа, потому он и не искал возможности расспросить ее снова. Тот факт, что она сама явилась в квестуру, заставил его сомневаться в разумности принятого решения.

У дверей его встретил полицейский в форме, он повел комиссара по коридору и остановился у комнаты, расположенной рядом с той, где держали Буонавентуру.

— У него адвокат, — сказал офицер комиссару, указывая на соседнюю дверь. — А женщина здесь, — добавил он.

— Они прибыли вместе? — поинтересовался Брунетти.

— Нет, комиссар. Он приехал вскоре после нее, но они друг друга явно не знают.

Брунетти поблагодарил его и подошел поближе к двери, чтобы понаблюдать за Буонавентурой через стекло, позволявшее смотреть на подозреваемого, оставаясь невидимым. Напротив Буонавентуры сидел какой-то человек, но комиссар мог различить только его голову и плечи. Он перешел к следующей двери и на минуту остановился, разглядывая сидящую внутри женщину.

Его опять поразила ее полнота. На сей раз на ней был шерстяной костюм с узкой прямой юбкой, сшитый без оглядки на моду и стиль. Такие костюмы дамы ее пропорций, возраста и социального статуса носят вот уже несколько десятков лет и, вероятно, проносят еще столько же. Косметики на ней было немного; помада, если она и красила губы, стерлась за день. Щеки у нее были круглые, словно она специально надувала их, корча смешную рожицу ребенку.

Женщина сложила руки на сдвинутых коленях и смотрела в окно, расположенное в верхней части двери. Она выглядела старше, чем во время их предыдущей встречи, но Брунетти не мог объяснить себе почему. Их глаза встретились, и он смутился: у него возникло ощущение, будто она тоже смотрит на него, хотя она видела лишь панель из черного стекла. Она не отвела взгляда, он сделал это первым.

Он открыл дверь и поздоровался, протянув ей руку:

— Добрый день, синьора.

Синьора Митри некоторое время изучала его, деловито, с бесстрастным выражением лица. Она не стала подниматься со стула, но руку пожала — не сказать, чтобы слабо и мягко.

Брунетти сел напротив нее:

— Вы пришли повидаться с братом, синьора?

У нее были детские глаза, в них изобразилось смятение, которое Брунетти счел искренним. Она открыла рот, нервно облизала губы.

— Я хотела спросить его… — начала она, но не смогла закончить фразы.

— О чем, синьора? — поторопил ее Брунетти.

— Я не знаю, стоит ли говорить об этом полицейскому.

— Почему бы нет? — Комиссар немного наклонился к ней.

— Потому что… — произнесла она и замолчала. А потом сказала, словно уже объяснила ему что-то, а он понял: — Мне нужно знать.

— Что вы хотите знать, синьора? — спросил Брунетти.

Она плотно сжала губы и на глазах Брунетти превратилась в беззубую старуху.

— Мне нужно знать, не он ли это сделал, — наконец выдавила из себя она. И, просчитав в голове все возможные варианты, закончила: — Или заказал.

— Вы говорите о смерти мужа, синьора?

Она кивнула.

Брунетти снова спросил, для микрофонов и камер, на которые записывалось происходящее в комнате:

— Вы считаете, он может быть повинен в смерти вашего мужа?

— Я не… — начала она, однако передумала и прошептала так тихо, что пленка, по всей видимости, ничего не зафиксировала: — Да.

— Почему вы думаете, что он к этому причастен? — поинтересовался Брунетти.

Она неуклюже заерзала на стуле и сделала движение, которое он вот уже не один десяток лет наблюдал у разных женщин: привстала и одернула юбку, расправляя складки. Потом снова села, плотно сомкнув колени и лодыжки.

У Брунетти возникло ощущение, будто она надеется, что этот жест сойдет вместо ответа, поэтому он повторил:

— Почему вы считаете, что он к этому причастен, синьора?

— Они ругались, — чуть слышно выдавила она из себя.

— По какому поводу?

— Из-за бизнеса.

— Вы не могли бы рассказать поподробнее, синьора? Какого бизнеса?

Она несколько раз покачала головой, настойчиво давая ему понять, что ничего конкретно не знает, и наконец заявила:

— Муж никогда не посвящал меня в свои дела. Он говорил, что мне незачем быть в курсе.

Брунетти снова подумал о том, сколько раз слышал подобные фразы, сколько раз их произносили, пытаясь отвести от себя подозрения. Но этой полной женщине он верил, находя вполне вероятным, что муж не счел нужным делиться с ней подробностями своей профессиональной жизни. Он вспомнил человека, с которым встречался в кабинете Патты, ухоженного, элегантного, можно даже сказать, изысканного. Какую странную пару составляла с ним синьора Митри — маленькая, с крашеными волосами, в туго сидящем на пухлом теле костюме! Он взглянул вниз, на туфли-лодочки с устойчивыми каблуками. На косточке большого пальца левой ноги шишка с половину яйца растянула кожу туфли. Какое все-таки таинственное явление — брак!

— Когда они ругались, синьора?

— Все время. Особенно в последний месяц. Думаю, что-то разозлило Паоло. Они никогда не ладили, но из-за семейных отношений и из-за бизнеса кое-как притерпелись друг к другу.

— В последний месяц произошло что-нибудь особенное? — спросил Брунетти.

— Полагаю, они поссорились, — ответила она так тихо, что комиссар пожалел тех, кто будет потом прослушивать пленку.

— Ваш муж и ваш брат?

— Да. — Она несколько раз кивнула в подтверждение своих слов.

— Почему вы так думаете, синьора?

— Они с Паоло встречались у нас в квартире. Вечером, за два дня до того, как это случилось.

— Что случилось, синьора?

— До того, как моего мужа… убили.

— Ясно. А почему вам кажется, что они поссорились? Вы слышали их перепалку?

— Нет-нет, — поспешно ответила она, поднимая на него глаза, словно ее удивило предположение, что в доме Митри могли разговаривать на повышенных тонах. — Я сделала такой вывод из того, как Паоло вел себя, когда поднялся на второй этаж после их беседы.

— Он что-нибудь сказал?

— Только то, что он некомпетентен.

— Ваш брат?

— Да.

— Он говорил еще что-нибудь?

— Что Сандро погубит фабрику, погубит весь бизнес.

— Вы знаете, о какой фабрике шла речь, синьора?

— Полагаю, о той, что расположена здесь, в Кастельфранко.

— А почему ваш муж интересовался ею?

— В нее вложены деньги.

— Его деньги?

Она покачала головой:

— Нет.

— А чьи?

Она помолчала, думая, как лучше ответить.

— Это были мои деньги, — ответила она наконец. — Выйдя замуж, я принесла в семью много денег. Но, видите ли, они остались записанными на мое имя. Такова была воля нашего отца, — добавила она и взмахнула правой рукой. — Паоло всегда помогал мне решать, как ими распорядиться. А когда Сандро высказал намерение купить фабрику, они оба сочли, что мне следует в нее вложиться. Это было год назад. Может, два. — Она увидела, как Брунетти реагирует на эту расплывчатую информацию, и осеклась. — Простите, но я мало внимания уделяю таким вещам. Паоло попросил меня подписать бумаги, а служащий банка объяснил, что именно происходит. Но, признаться, я так и не поняла, для чего именно предназначались деньги. — Она замолчала и отряхнула юбку. — На какие-то нужды фабрики Сандро, но, так как деньги принадлежали мне, Паоло считал, что он совладелец.

— Вы знаете, сколько вложили в нее, синьора?

Она посмотрела на комиссара, словно школьница, готовая расплакаться, оттого что не помнит столицу Канады, и он поспешил сказать:

— Вам необязательно называть точную сумму. — Он понимал: рано или поздно полицейским это станет известно.

— Кажется, три или четыре миллиона лир, — ответила она.

— Ясно. Спасибо, — поблагодарил комиссар. — Ваш муж сказал что-нибудь еще в тот вечер, после разговора с вашим братом?

— Ну, — произнесла она и сделала паузу, силясь вспомнить. — Он сказал, что фабрика терпит убытки. Судя по тому, как он возмущался, Паоло вложил в нее и свои деньги тоже.

— Помимо ваших?

— Да. Причем неофициально. Думаю, Паоло хотел добиться большего контроля над ходом дел.

— Ваш муж посвятил вас в свои дальнейшие планы?

— Нет, конечно. — Она была явно удивлена вопросом. — Он никогда не рассказывал мне о подобных вещах.

«Так о каких же вещах он вам рассказывал?» — подумал Брунетти, но решил не задавать этого вопроса вслух.

— Мы поговорили, и он ушел в свою комнату, а на следующий день не упоминал об этой ссоре, так что я подумала, что они с Сандро все уладили.

Брунетти тут же отреагировал на упоминание о «своей комнате» — это явно не было признаком счастливого брака. Он произнес, старательно понизив голос:

— Пожалуйста, простите, что спрашиваю, синьора, но не могли бы вы пояснить, какие отношения были между вами и вашим мужем?

— Отношения?

— Вы сказали, что он пошел в свою комнату, синьора, — уточнил Брунетти мягко.

— А-а. — Этот тихий вздох вырвался у нее помимо воли.

Брунетти терпеливо подождал, но все же попробовал ее подтолкнуть:

— Ведь он уже мертв, синьора. Думаю, теперь вы можете мне рассказать.

Она посмотрела на него, и он увидел, что в ее глазах стоят слезы.

— У него были другие женщины, — прошептала она. — Вот уже много лет. Однажды я проследила за ним и подкараулила его у дома любовницы. — Слезы потекли по ее лицу, но она не обращала на них внимания. Они начали капать на блузку, оставляя на ткани овальные пятна. — Однажды я наняла детектива и стала прослушивать его телефон. Иногда я прокручивала пленки и слышала, как он воркует с другими женщинами. И говорит им то же, что когда-то говорил мне…

Слезы иссякли, и она надолго умолкла. Брунетти ждал, не прерывая тишины. Наконец она продолжила:

— Я любила его всем сердцем с того самого дня, как впервые увидела. Если Сандро это сделал… — Ее глаза опять наполнились слезами, но она решительно вытерла их двумя руками. — Я хочу, чтобы он понес наказание. Вот почему я пришла поговорить с Сандро. — Она замолчала и опустила голову. — Вы передадите мне то, что он скажет? — спросила она, по-прежнему разглядывая лежащие на коленях руки.

— Не думаю, что смогу сделать это до тех пор, пока расследование не закончится, синьора. Но, когда это случится, я вам все расскажу.

— Спасибо. — Она вдруг встала и двинулась к выходу. Брунетти опередил ее, открыл дверь и отошел в сторону, пропуская ее. — В таком случае я поеду домой, — произнесла она и, не прощаясь, покинула комнату.

26

Он вернулся к столу офицера, телефоном которого уже пользовался прежде, и, не спрашивая разрешения, еще раз позвонил синьорине Элеттре. Едва услышав его голос, она сказала, что криминалист уже выехал в Кастельфранко, чтобы забрать в морге образцы ткани, и попросила его дать номер факса. Он положил трубку рядом с аппаратом и отправился к дежурному сержанту, тот записал для него требуемый номер. Передав его синьорине Элеттре, он вспомнил, что в это утро еще не разговаривал с Паолой, и позвонил домой. К телефону никто не подошел, и он оставил сообщение, предупреждая, что задерживается в Кастельфранко, но сегодня непременно вернется.

Брунетти сел, облокотился о стол и закрыл лицо руками. Через несколько минут кто-то произнес:

— Простите, комиссар, это для вас.

Брунетти поднял голову и увидел, что перед столом, который ему отвели, стоит молодой полицейский. В левой руке он держал свитки факсов, довольно много.

Брунетти попытался улыбнуться ему и протянул руку, чтобы взять документы. Разложил их на столе, как мог, разгладил. И стал читать, радуясь тому, что синьорина Элеттра поставила «звездочки» напротив звонков между номерами, информацию о которых он запрашивал. Бумаги он разложил на три отдельные стопки: Палмьери, Буонавентура, Митри.

На протяжении десяти дней, предшествовавших смерти Митри, было сделано множество звонков с мобильного Буонавентуры на телефон «Интерфара» и обратно, один из разговоров длился семь минут. Накануне убийства, в девять двадцать семь вечера, из дома Буонавентуры звонили Митри. Беседа продолжалась две минуты. В ночь, когда было совершено преступление, почти в то же самое время, последовал вызов из квартиры Митри Буонавентуре: пятнадцать секунд. После этого — три звонка с фабрики на сотовый Палмьери и разговор между домами Буонавентуры и Митри.

Он сгреб бумаги в одну кучу и вышел в коридор. Оттуда его провели в небольшой кабинет, где он не так давно оставил Буонавентуру. Теперь напротив него сидел темноволосый мужчина, на столе перед ним лежал кожаный портфель и открытый блокнот в такой же кожаной обложке. Он обернулся, и Брунетти узнал Пьеро Кандиани, адвоката по уголовным делам из Падуи. На Кандиани были очки без оправы, за стеклами комиссар разглядел темные глаза, в которых удивительным — особенно для адвоката — образом сочетались ум и искренность.

Кандиани встал и протянул ему руку:

— Комиссар Брунетти!

— Здравствуйте, синьор адвокат, — поздоровался Брунетти и кивнул Буонавентуре, не удосужившемуся даже подняться.

Кандиани выдвинул оставшийся стул и дождался, пока Брунетти сядет, после чего занял свое место. Небрежно указав рукой на потолок, он заметил:

— Полагаю, наш разговор записывается.

— Да, — признался Брунетти. И, чтобы не тратить время попусту, он громко назвал дату и время, а также имена всех троих.

— Насколько мне известно, вы уже беседовали с моим подзащитным, — начал Кандиани.

— Да. Я расспрашивал его о зарубежных поставках медикаментов, осуществляемых «Интерфаром».

— В страны ЕЭС? — поинтересовался Кандиани. — Сейчас как раз введены новые правила…

— Нет, — перебил Брунетти и взглянул на Буонавентуру: тот сидел нога на ногу, закинув руку за спинку стула.

— Речь идет о поставках в страны третьего мира.

Кандиани что-то записал в своем блокноте и, не поднимая головы, спросил:

— А почему полицию интересуют эти поставки?

— Похоже, что значительная часть медикаментов в них была с истекшим сроком годности, а также в ряде случаев там содержались бесполезные вещества, выглядевшие как настоящие лекарства.

— Ясно. — Кандиани перевернул страницу. — И какие доказательства вы можете привести в подтверждение этих обвинений?

— Показания сообщника.

— Сообщника? — Кандиани не пытался скрыть скепсиса. — Могу я спросить, какого сообщника вы имеете в виду? — произнося это слово во второй раз, он вложил в него ярко выраженный оттенок сомнения.

— Начальника производства фабрики.

Кандиани взглянул на своего клиента, тот пожал плечами, не то смущаясь, не то показывая, что понятия не имеет, о чем говорит Брунетти. При этом он поджал губы и моргнул, словно отгоняя прочь вероятность того, что заявление комиссара может оказаться правдой.

— И вы хотите поговорить об этом с синьором Буонавентурой?

— Да.

— Это все? — Кандиани оторвал взгляд от блокнота.

— Нет. Я также желал бы выяснить у синьора Буонавентуры, что ему известно об убийстве его зятя.

Тут на лице Буонавентуры изобразилось нечто, похожее на изумление, однако он по-прежнему молчал.

— На каком основании? — Кандиани снова склонил голову над блокнотом.

— У нас есть данные, позволяющие предполагать, что он может быть некоторым образом причастен к смерти синьора Митри.

— В каком смысле «причастен»?

— Именно это я хотел бы услышать от синьора Буонавентуры.

Кандиани поднял глаза на своего подзащитного:

— Вы согласны ответить на вопросы комиссара?

— Я не уверен, что владею информацией, необходимой комиссару, — сказал Буонавентура, — но, разумеется, я с готовностью окажу ему посильную помощь.

Кандиани обернулся к Брунетти:

— Комиссар, если вы хотите задать вопросы моему клиенту, предлагаю вам сделать это сейчас.

— Я бы хотел знать, — начал Брунетти, обращаясь к Буонавентуре, — что общего у вас было с Руджеро Палмьери, или иначе Микеле де Лукой — под этим именем он работал в вашей компании.

— Вы имеете в виду водителя?

— Да.

— Я уже говорил вам, комиссар, что иногда, от случая к случаю, встречал его на фабрике. Но он был всего лишь водителем. Возможно, я даже пару раз беседовал с ним, но не более того. — Буонавентура не стал интересоваться, из каких соображений Брунетти спрашивает об этом.

— Стало быть, у вас с ним не было никаких контактов помимо тех, случайных, о которых вы упомянули.

— Не было, — подтвердил Буонавентура. — Я же объяснил: он был всего лишь водителем.

— Вы никогда не передавали ему деньги? — спросил Брунетти в надежде, что отпечатки пальцев Буонавентуры обнаружат на купюрах из портмоне Палмьери.

— Нет, конечно.

— Значит, вы встречались и разговаривали с ним только на фабрике?

— Я уже все сказал по этому поводу. — Буонавентура даже не пытался скрыть своего раздражения.

Тогда Брунетти обратился к Кандиани:

— Думаю, это все, что я хотел выяснить у вашего клиента на данный момент.

Заявление комиссара явно удивило обоих, но Кандиани отреагировал на него первым: вскочил на ноги и закрыл блокнот.

— Значит, мы можем идти? — спросил он и потянулся за своим портфелем.

«Гуччи», — заметил про себя Брунетти.

— Полагаю, нет.

— Прошу прощения? — произнес Кандиани, вкладывая в эти слова удивление, хорошо отработанное за несколько десятилетий выступлений в суде. — Это почему же?

— Вероятно, полиция Кастельфранко выдвинет против синьора Буонавентуры ряд обвинений.

— Например? — поинтересовался Кандиани.

— Попытка скрыться от правосудия, чинить препятствия в полицейском расследовании, причинение смерти в результате дорожно-транспортного происшествия — вот лишь некоторые из них.

— Я не был за рулем, — возразил Буонавентура, в голосе его звучало негодование.

Кандиани убрал блокнот в портфель, щелкнул застежкой и встал.

— Мне бы хотелось удостовериться в том, что полиция Кастельфранко действительно выдвинет обвинения, комиссар. — После чего, чтобы сгладить оттенок недоверия, слышавшийся в его словах, пояснил: — Разумеется, это лишь чистая формальность.

— Разумеется, — повторил Брунетти и тоже встал.

Подойдя к двери, он постучал в стекло, вызывая дежурившего снаружи офицера. Буонавентура остался в комнате, а комиссар с адвокатом отправились к Бонино, и тот подтвердил слова Брунетти о том, что полиция Кастельфранко намерена предъявить Буонавентуре ряд серьезных обвинений.

Офицер проводил Кандиани обратно в кабинет, чтобы тот мог сообщить эту информацию своему клиенту и попрощаться с ним, а комиссар остался с Бонино.

— Вы все записали? — спросил Брунетти.

Бонино кивнул:

— У нас новое звукозаписывающее оборудование. Оно фиксирует даже шепот и громкое дыхание. Так что мы все записали.

— А то, что происходило в комнате до моего прихода?

— Нет. Мы имеем право включать запись только тогда, когда в помещении находится полицейский. Переговоры между адвокатом и его клиентом не должны фиксироваться.

— В самом деле? — удивился Брунетти.

— В самом деле, — эхом повторил Бонино. — В прошлом году мы проиграли дело, потому что защита смогла доказать, что мы подслушали то, что подозреваемый говорил своему адвокату. Поэтому квесторе распорядился, чтобы впредь ничего подобного не было. Аппаратуру включают только тогда, когда в комнате появляется полицейский.

Брунетти кивнул, потом спросил:

— Когда уйдет адвокат, вы сможете снять отпечатки пальцев Буонавентуры?

— Чтобы проверить деньги?

Брунетти кивнул.

— Мы уже это сделали. — Бонино едва заметно улыбнулся. — Неофициально. Сегодня утром он попросил стакан минеральной воды, и мы получили три отчетливых отпечатка.

— И? — с надеждой произнес Брунетти.

— В лаборатории говорят, что они совпадают. Два из них точно обнаружены на купюрах из портмоне Палмьери.

— Я проверю в банке, — сказал Брунетти. — Купюры в пятьсот тысяч лир еще новые. Большинство людей даже не берет их: слишком сложно разменять. Не знаю, записывают ли они номера, но если записывают…

— Помните: у него есть Кандиани, — предостерег Бонино.

— Вы его знаете?

— В Венето его знают все.

— Зато у нас есть телефонные звонки Буонавентуры человеку, факт знакомства с которым он отрицает, и отпечатки, — заметил Брунетти.

— А у него есть Кандиани, — упрямо повторил Бонино.

27

Пророчество Бонино оказалось удивительно верным. В венецианском банке сохранились записи номеров пятисоттысячных банкнот, выданных в тот день, когда Буонавентура снял со счета пятнадцать миллионов наличными, и номера купюр, найденных в кошельке Палмьери, оказались в их числе. Всяческие сомнения в том, что это те самые купюры, отпадали, так как на них были обнаружены отпечатки пальцев Буонавентуры.

Но Кандиани от лица своего клиента стал утверждать, будто в этом нет ничего странного. Буонавентура якобы снял деньги, чтобы отдать долг зятю, Паоло Митри, он решил расплатиться наличными и вручил деньги Митри, после того как получил их в банке в день убийства. Фрагменты кожи Палмьери под ногтями Митри тоже можно легко объяснить: Палмьери обокрал Митри, заранее приготовив записку, чтобы отвести от себя подозрения. Потом он убил Митри — то ли случайно, то ли преднамеренно — во время ограбления.

Что до телефонных звонков, Кандиани быстро разделался с этим обвинением, указав на то обстоятельство, что в «Интерфаре» централизованная телефонная система, так что все звонки, с какого бы аппарата они ни были сделаны, определяются как совершенные с центрального номера. Следовательно, кто угодно на фабрике мог звонить на сотовый Палмьери, а сам он, вероятно, звонил туда всего лишь для того, чтобы отчитаться об очередной доставке.

Когда Буонавентуру спросили о звонке из квартиры Митри в вечер убийства, он вспомнил, что шурин якобы связался с ним, чтобы пригласить их с женой на ужин на следующей неделе. Когда ему сообщили о длительности разговора — всего пятнадцать секунд, он заявил, будто Митри внезапно оборвал беседу под предлогом звонка в дверь. Он предположил, что это мог оказаться убийца, и тут прямо весь затрясся от ужаса.

У каждого из подозреваемых было достаточно времени, чтобы сочинить историю, объясняющую их бегство с фабрики «Интерфар». Санди сказал, что он воспринял внезапное предупреждение Буонавентуры о приходе полиции как приказ к отступлению, и добавил: шеф первым устремился к грузовику. Буонавентура же настаивал на том, что Санди, угрожая ему пистолетом, заставил его залезть в кабину. Мужчина, говоривший с Санди на фабрике возле фургонов, заявил, что ничего не видел.

С обвинениями, касавшимися поставок медикаментов, дело обстояло серьезнее, и Кандиани не сумел отвести их с такой же легкостью. Санди еще раз дал показания, на сей раз даже более подробные, и назвал имена и адреса персонала, по ночам фасовавшего и упаковывавшего поддельные лекарства. Рабочим платили наличными, так что банковских записей об их зарплате не существовало, но Санди предоставил в распоряжение полиции ведомости с их фамилиями и подписями. Он также сообщил подробный список поставок, осуществлявшихся в последнее время: даты, товар, пункты назначения.

В дело вмешалось Министерство здравоохранения. Фабрику «Интерфар» закрыли, территорию опечатали, а инспекторы тем временем открывали и изучали содержимое ящиков, пузырьков и тюбиков. Все лекарства, обнаруженные в центральном помещении фабрики, в точности соответствовали надписям на ярлыках, но на складе нашли готовые к отправке коробки, в которых хранились упаковки веществ, не имевших, как выяснилось в ходе анализа, никакой медицинской ценности. В трех из них лежали пластиковые бутылочки с этикетками, которые утверждали, что в них находится сироп от кашля. Протестировав его состав, комиссия выяснила, что жидкость представляла собой смесь сахара, воды и антифриза — сочетание, способное в иных случаях убить того, кто его примет.

В других ящиках содержались сотни коробок с лекарствами, срок годности которых давным-давно истек, а также пачки марли и материала для наложения швов, буквально рассыпавшихся в руках — так долго они провалялись без употребления где-то на складе. Санди выдал полиции накладные и счета-фактуры на этот товар, предназначенный к отправке в страны, где свирепствовали голод, войны и болезни, а также прейскурант, содержащий цены, по каким его продавали международным гуманитарным организациям, желающим раздать эти препараты страждущим беднякам.

Брунетти был отстранен отнепосредственного участия в расследовании прямым приказом Патты, в свою очередь подчинившегося распоряжению Министерства здравоохранения, и следил за ходом дела по газетным публикациям. Буонавентура признал свою причастность к продаже поддельных медикаментов, но продолжал настаивать на том, что идея этого бизнеса и основная роль в нем принадлежали Митри. После покупки «Интерфара» ему пришлось нанять большую часть прежнего персонала фабрики, и они, дескать, принесли с собой порчу и гниль, а он не смог их остановить. В ответ на его протесты Митри начал угрожать изъять из дела свой пай и деньги жены, а это, несомненно, вызвало бы финансовый крах Буонавентуры. Последний стал жертвой своей собственной слабости и оказался беспомощным перед лицом превосходящего финансового могущества Митри, и у него не оставалось другого выбора, как только продолжить производство и продажу поддельных лекарств. Сопротивление привело бы его, Буонавентуру, к банкротству.

Из прочитанного Брунетти сделал вывод, что, даже если дело Буонавентуры и попадет в суд, негодяя подвергнут лишь штрафу, и то не слишком суровому, так как он, по сути дела, никогда не подменял и не подделывал ярлыки Министерства здравоохранения. Брунетти понятия не имел, какой закон нарушался поставками медикаментов с истекшим сроком годности, тем более за границу. С подделкой лекарств ситуация была яснее, но дело усложнялось тем, что так называемые «медикаменты» продавались и раздавались за пределами Италии. Однако комиссар не стал предаваться бессмысленным рассуждениям. Истинное преступление Буонавентуры — убийство, а не махинации с поставками: убийство Митри и всех тех, кто умер, приняв проданные им лекарства.

Брунетти был одинок в своем мнении. Газеты больше не сомневались в том, что Dottore Митри убил Палмьери, хотя опровержений первоначальной версии, что это преступление совершил фанатик, вдохновленный на свое злодеяние поступком Паолы, не последовало. Судья решил не выдвигать в адрес Паолы уголовного обвинения, и дело отправилось в архив.

Через несколько дней, после того как Буонавентуру отпустили, посадив под домашний арест, Брунетти полулежал в своей гостиной, погрузившись в чтение повествования древнегреческого историка Арриана о походах Александра Македонского, — и вдруг зазвонил телефон. Комиссар поднял голову и прислушался: возьмет ли Паола трубку в кабинете. После третьего звонка телефон умолк, и Брунетти снова вернулся к книге: Александр желал заставить своих друзей пасть перед ним ниц, словно он — бог. Колдовские чары истории быстро унесли комиссара в иные места, в давно минувшее время.

— Это тебя, — услышал он голос Паолы, неожиданно появившейся у него за спиной. — Женщина.

— Гм? — вопросительно произнес Брунетти, отрываясь от текста, но еще не до конца вернувшись в комнату и в настоящее.

— Женщина, — повторила стоявшая у двери Паола.

— Кто именно? — спросил Брунетти, закладывая книгу использованным билетом на вапоретто и бросая ее на диван.

Он стал подниматься с дивана, а Паола сказала:

— Понятия не имею. Я твоих разговоров не подслушиваю.

Брунетти застыл на месте, согнувшись, словно старик, у которого болит спина.

— Madre di Dio!^[27] — воскликнул он, продолжая стоять, скрючившись, и пялиться на Паолу — та оставалась у двери и с удивлением глядела на него.

— Что такое, Гвидо? Ты повредил спину?

— Нет-нет. Со мной все в порядке. Но, кажется, теперь я до него доберусь! — Брунетти подошел к шкафу и достал оттуда пальто.

Увидев это, Паола поинтересовалась:

— Куда ты?

— Пойду прогуляюсь, — ответил он и не стал ничего объяснять.

— Что мне сказать этой женщине?

— Скажи, что меня нет дома, — посоветовал он, и еще через мгновение слова его стали правдой.

Дверь ему открыла синьора Митри. На ней не было никакой косметики, вдоль пробора у корней волос проглядывала седина. Одетая в коричневое бесформенное платье, она, кажется, еще больше потолстела, с тех пор как комиссар в последний раз ее видел. Подойдя поближе, чтобы пожать ей руку, он ощутил какой-то сладковатый запах — не то вермута, не то марсалы.

— Вы пришли, чтобы рассказать мне? — спросила она, когда они сели в гостиной друг напротив друга, по обе стороны от низкого столика, на котором стояли три испачканных бокала и пустая бутылка из-под вермута.

— Нет, синьора, боюсь, пока я ничего не могу вам рассказать.

От огорчения госпожа Митри закрыла глаза и сложила руки. Через некоторое время она взглянула на комиссара и прошептала:

— А я так надеялась…

— Вы читали газеты, синьора?

Она не стала уточнять, что он имеет в виду, и покачала головой.

— Я должен кое-что знать, синьора, — сказал Брунетти. — Я хочу, чтобы вы мне кое-что объяснили.

— Что? — спросила она без выражения и без интереса.

— Когда мы с вами беседовали в последний раз, вы упомянули, что подслушивали телефонные разговоры своего мужа. — Она никак не отреагировала на его слова, и он добавил: — С другими женщинами.

Как он и боялся, на глазах ее появились слезы: они потекли по щекам и закапали на толстую ткань платья. Она кивнула.

— Синьора, не могли бы вы объяснить, как вы это делали? — Она взглянула на него в замешательстве, но он настаивал: — Каким образом вы прослушивали разговоры? Это важно, синьора.

Она смутилась и покраснела. Брунетти многим людям говорил, что он — как священник, что ему можно смело доверять любые тайны, однако сам знал, что это ложь, и поэтому не пытался ее убедить таким образом. Он просто ждал.

Наконец она призналась:

— Детектив, которого я нанимала, что-то подсоединил к телефону в моей комнате.

— Магнитофон? — спросил Брунетти.

Она кивнула и покраснела еще больше.

— Он все еще там, синьора?

Она снова кивнула.

— Не могли бы вы принести его сюда, синьора? — Она продолжала сидеть, и он повторил: — Не могли бы вы его принести? Или сказать мне, где он находится.

Она закрыла глаза рукой, но слезы продолжали литься. Наконец она махнула свободной рукой за левое плечо, куда-то в дальнюю часть квартиры. Брунетти быстро, пока она не передумала, встал и отправился в холл. Прошел по коридору: с одной стороны — кухня, с другой — столовая. Добравшись до конца коридора, он заглянул в комнату и увидел у стены вешалку для мужских костюмов. Тогда он открыл дверь напротив и оказался в спальне, о какой мечтали, должно быть, все девочки-подростки: белые шифоновые оборки окутывали нижнюю часть кровати и туалетного столика, одна стена была полностью скрыта зеркалами.

Возле постели стоял сделанный «под старину», изысканный медный телефон: трубка покоилась на большом квадратном корпусе с круглым диском. Он подошел к нему, колыхая волны шифона. От аппарата отходило два провода: один тянулся к розетке, другой — к маленькому черному магнитофону размером с плеер. Брунетти узнал этот прибор, так как прежде сам пользовался им при допросах подозреваемых. Он включался от голоса, и чистота записи у него была удивительная.

Брунетти отсоединил магнитофон и вернулся в гостиную. Синьора Митри по-прежнему сидела, закрыв глаза рукой, но, услышав его шаги, подняла голову.

Он поставил аппарат на стол перед ней.

— Это тот самый магнитофон, синьора? — спросил он. — Она кивнула. — Могу я послушать, что на нем записано?

Однажды он видел по телевизору программу, в которой показывали, как змеи гипнотизируют свою добычу. Он вспомнил об этом, увидев, как она двигает головой взад и вперед, следя за каждым его движением, когда он наклонялся над магнитофоном, и испытал неприятное чувство.

Она дала согласие, не отрывая от него глаз, тогда он нажал кнопку обратной перемотки. Когда раздался щелчок, свидетельствующий о том, что пленка вернулась к началу, Брунетти включил магнитофон.

Они вместе стали слушать: голоса наполнили комнату, в том числе тот, что принадлежал мертвецу. Митри разговаривал со старым школьным приятелем, назначил дату совместного ужина; синьора Митри заказывала новые шторы; синьор Митри звонил какой-то женщине и сказал ей, что с нетерпением ждет встречи. При этих словах синьора Митри стыдливо отвернулась, и из глаз снова полились слезы.

Затем последовало еще несколько подобных разговоров, обыденных и не связанных между собой. Теперь, когда Митри упокоился в объятиях смерти, свидетельства его похоти казались нелепыми, неестественными. Вдруг раздался голос Буонавентуры, он спрашивал у Митри, не найдется ли у него времени просмотреть вечером кое-какие бумаги. Митри согласился, и Буонавентура сказал, что заедет к нему около девяти или пошлет с документами одного из водителей. А дальше на пленке был записан разговор, на существование которого Брунетти так сильно надеялся. Телефон зазвонил дважды, Буонавентура снял трубку, произнес нервно:

— Si?

И в комнате раздался голос еще одного мертвеца.

— Это я. Все кончено.

— Ты уверен?

— Да. Я все еще здесь.

Вслед за тем наступила пауза: Буонавентура был явно шокирован такой неосторожностью.

— Убирайся оттуда. Немедленно.

— Когда мы сможем встретиться?

— Завтра. В моем кабинете. Я отдам тебе остальное.

И трубку положили.

Следующая запись: какой-то мужчина дрожащим голосом вызывал полицию. Брунетти потянулся к магнитофону и нажал на «стоп». Он посмотрел на синьору Митри: краска сошла с ее лица, слезы высохли.

— Это ваш брат?

Словно разом лишившись сил, она смогла только чуть наклонить в ответ голову, глядя на него широко раскрытыми глазами.

Брунетти встал, взял со стола магнитофон и положил его в карман.

— У меня нет слов, чтобы выразить, как я сочувствую вашему горю, синьора, — проговорил он.

28

Он шел домой, и маленький магнитофон в кармане казался ему тяжелее любого орудия убийства. Он тянул Брунетти вниз, к земле, записанные на нем разговоры мучили сознание комиссара. Как легко Буонавентура подготовил убийство: всего лишь телефонный звонок, сообщение о том, что водитель заедет и передаст жертве бумаги. Митри, ни о чем не подозревая, впустил убийцу в дом, вероятно, забрал у него документы и отвернулся, чтобы положить их на стол. Палмьери накинул ему на шею смертоносный провод и туго затянул.

У человека, столь сильного и опытного в подобных делах, как Палмьери, это заняло, вероятно, не больше секунды, а затем потребовалась еще минута или даже меньше, чтобы соединить концы и держать их, пока Митри не задохнется. Следы кожи под ногтями Митри доказывали, что он пытался сопротивляться, но все было напрасно. Все было предопределено с того самого момента, как Буонавентура позвонил и предложил доставить документы, с того мгновения, неизвестно когда и по какой причине наступившего, в которое Буонавентура решил избавиться от человека, угрожавшего его фабрике и его грязным делишкам.

Брунетти неоднократно повторял, что людское зло едва ли способно его удивить, и все же удивлялся каждый раз, когда наталкивался на его проявления. Он видел, как людей убивали за несколько тысяч лир и за несколько миллионов долларов, но это всегда казалось ему бессмыслицей, вне зависимости от суммы, потому что таким образом убийца будто бы определял цену человеческой жизни, словно приобретение богатства было большим благом, чем жизнь. Этого он никак не мог понять. Нет, он знал, он полностью отдавал себе отчет в том, что люди способны на такое, понимал, почему они так поступают. Здесь все решалось просто, причины были столь же ясны, сколь многочисленны: скупость, похоть, ревность. Но как заставить себя совершить сам поступок? Тут воображение отказывало ему: действие казалось слишком серьезным и трудным, а последствия — абсолютно непредсказуемыми.

Когда он вернулся домой, в душе его царило смятение. Паола, услышав шум в прихожей, вышла из кабинета и двинулась ему навстречу по коридору. Она увидела выражение его лица и сказала:

— Пойду заварю чай из трав.

Он повесил пальто и отправился в ванную, умылся и посмотрел на себя в зеркало. «Как может такое знание не отражаться на лице?» — подумал он. А потом вспомнил стихотворение, которое когда-то читала ему Паола: что-то насчет мира, стоящего на пороге катастрофы и не замечающего этого. Кажется, поэт писал о том, что псы продолжали заниматься своим песьим делом. Вот и он тоже делает свое.

На кухне, на столе, стоял бабушкин чайник, а подле него — две кружки и большая банка с медом. Он сел, Паола налила ему ароматного чаю.

— Липовый подойдет? — спросила она, открывая мед и накладывая его мужу в питье. Он кивнул, и она подвинула к нему кружку, оставив в ней ложечку. Он стал помешивать, с удовольствием вдыхая запах.

И вдруг без каких-либо предисловий сказал:

— Он послал человека убить Митри, а киллер, после того как все было кончено, позвонил ему из дома покойного.

Паола промолчала: она повторяла ритуал с медом со своей кружкой, но на сей раз положила его меньше. Пока она размешивала, Брунетти рассказывал:

— Жена Митри записывала на пленку его телефонные разговоры с другими женщинами. — Он подул на свой чай, сделал глоток и поставил кружку. — И тот звонок магнитофон тоже зафиксировал. От убийцы — Буонавентуре. Последний пообещал выплатить остаток денег на следующий день.

Паола продолжала шевелить ложечкой, словно забыла, что собиралась выпить чай. Поняв, что Брунетти больше нечего добавить, она спросила:

— Этого достаточно, чтобы осудить его?

Брунетти кивнул:

— Надеюсь. Думаю, да. Вероятно, в лаборатории установят, кому принадлежат голоса. У них там есть всякие хитрые устройства.

— А смысл разговора?

— В значении их беседы сомневаться не приходится.

— Надеюсь, — произнесла она, продолжая помешивать напиток.

Брунетти ждал, кто первый поднимет злополучную тему. Он взглянул на ее лицо, окруженное светлыми волосами, и, тронутый этой картиной, сказал:

— Так что ты к этому не имела никакого отношения.

Она молчала.

— Совершенно никакого, — повторил он.

Она пожала плечами, по-прежнему не проронив ни слова.

Он потянулся через стол, забрал у нее ложечку и положил на салфетку. Взял ее руку в свою. Она все молчала, и он еще раз повторил:

— Паола, ты не имела к случившемуся никакого отношения. Он все равно убил бы его.

— Да, но я облегчила ему задачу.

— Ты имеешь в виду записку?

— Да.

— Он обставил бы все как-нибудь иначе, осуществил бы свое намерение другим способом.

— Но он осуществил его именно так. — Голос ее был тверд. — Если б я не предоставила ему такой возможности, не исключено, что Митри остался бы жив.

— Ты этого не знаешь.

— Нет, и никогда не узнаю. Именно это мне и невыносимо — что я никогда не узнаю. Поэтому я всегда буду чувствовать себя виноватой.

Он поколебался, однако все же нашел в себе смелость спросить:

— Ты и сейчас поступила бы так же?

Она не отвечала, и он уточнил, потому что очень хотел услышать правду:

— Ты и сейчас бросила бы камень?

Она долго размышляла над его словами, ее ладонь неподвижно лежала в его руке. Наконец она произнесла:

— Если б знала только то, что знала в тот момент, да. Я и сейчас бы это сделала. — И, повернув ладонь вверх, пожала его руку, словно просила ответить. Он опустил глаза. — Ну? — поторопила она.

Голос его был ровным и спокойным:

— Тебе нужно мое одобрение?

Она покачала головой.

— Я не могу, ты же знаешь, — сказал он с грустью. — Зато я могу заверить тебя в том, что ты не виновата в случившемся с Митри.

Она воскликнула:

— Ах, Гвидо, тебе ведь так хочется уничтожить в этом мире все горе, да?

Он взял кружку свободной рукой и отхлебнул из нее со словами:

— Я не в силах этого сделать.

— Но ты ведь хочешь?

Он надолго задумался и наконец ответил, словно признаваясь в собственной слабости:

— Да.

Она улыбнулась и снова сжала его руку:

— Думаю, достаточно и желания.

Примечания

1

Венецианское название небольшой площади обычно возле церкви. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Выдающийся деятель Рисорджименто; в 1848–1849 гг. возглавил восстание в Венеции против австрийцев.

(обратно)

3

Ответ Христа Понтию Пилату на вопрос последнего: «Ты Царь Иудейский?» (Мат. 27:11).

(обратно)

4

Удостоверение личности (ит.).

(обратно)

5

Добрый день (ит.).

(обратно)

6

Так называется в Венеции широкая мощеная улица, одна из главных городских артерий.

(обратно)

7

Доброе утро, дорогая (ит.).

(обратно)

8

Человек, работающий в пиццерии (ит.).

(обратно)

9

Производственное собрание (фр.).

(обратно)

10

Подонки! (ит.)

(обратно)

11

Войдите (ит.).

(обратно)

12

Dottore, Dottoressa — принятое в Италии обращение к людям с высшим образованием.

(обратно)

13

Добрый день, комиссар. Чего желаете? — Стакан белого вина (ит.).

(обратно)

14

Самый известный труд Эдуарда Гиббона (1737–1794), знаменитого английского историка.

(обратно)

15

Бывший премьер-министр Италии, обвинявшийся в связях с мафией.

(обратно)

16

Выстирано «Перланой» (ит.).

(обратно)

17

Иранский ковер из провинции Найн, весьма дорогой.

(обратно)

18

До завтра, шеф (ит.).

(обратно)

19

Вот так петрушка, да? (ит.)

(обратно)

20

Кому это выгодно? (лат.)

(обратно)

21

Академия изящных искусств (ит.).

(обратно)

22

К столу, к столу, ребята! (ит.)

(обратно)

23

До свиданья, синьорина. И спасибо (ит.).

(обратно)

24

Ради всего святого (ит.).

(обратно)

25

Судебный врач (ит.).

(обратно)

26

Магический жезл, который обвивают две змеи, — символ медицины в США.

(обратно)

27

Матерь Божья! (ит.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

*** Примечания ***