Место в жизни [Олег Константинович Селянкин] (fb2) читать постранично, страница - 2

Мичман снял с крючка очередного красноперого окунька, сменил насадку и продолжал, глядя на поплавки, застывшие на отшлифованной воде: — Уж очень радостно охранять от беды свой народ. Стою я, скажем, на вахте, а душа так и поет: сунься кто непрошеный — живо рога обломаем!

Есть такие люди, что говорят: «Вот уже и старость подходит, не заметил, как жизнь мелькнула». Начхал я на эту старость! Не будет ее у меня! И опять же почему? — Мичман гневно смотрел на меня, будто я произнес те слова о старости, будто я спорил с ним. — Сколько человек в люди вывел я за эти четырнадцать лет? Сколько сейчас моих учеников на кораблях служит? Почти на каждом есть мой человек. Не дадут они мне состариться!

Что, к примеру, меня сейчас здесь держит? Окуньки? Да нешто это рыба? Головастики! Надо будет хорошей — перейду вон туда, где гостиница, и угрей тягать буду!.. Что же меня якорем держит, да еще на этом безрыбном месте? Видите вон тот тральщик? На нем Иван Лукашин служит. Тоже мой ученик. — В глазах мичмана зажглись теплые огоньки, и все лицо сразу стало мягче, исчезли гневные складки на лбу. — Недавно учения были, так он наколбасил малость. Вот и придется с него стружку снимать.

Мичман опять нахмурился. Несколько минут мы сидели молча. Потом мичман достал папиросу, закурил и продолжал уже спокойно:

— Пять лет назад прибыл к нам на корабль Ваня Лукашин. Прямо скажу, комплекцией не обижен. Ростом без малого два метра, в плечах — половина того. Весь такой угловатый, вроде бы неповоротливый. И что меня больше всего злило — молчит окаянный! Ты ему объясняешь, показываешь — молчит. Спросишь, понял ли он, — кивнет и опять ни слова, если не на занятиях. Только на вечерней поверке, когда его фамилию выкрикивали, ответит: «Есть». Почему ответит? Устав велит.

Не выдержал я и как-то сказал своему командиру: «Ну и трудного человека вы в подчиненные мне дали». Не знаю, как это случилось, но скоро все на корабле стали звать его так. Только, бывало, и слышишь: «Трудный, тебя мичман кличет». Или еще что… А Иван не обижается. И что интересно — память у него оказалась зверская: раз покажешь и объяснишь, что к чему, — слова не скажет, а все запомнит!.. Скоро стал Иван самостоятельно вахту нести. Хорошо, добросовестно нести, так, что комар носа не подточит.

Прошло, может, месяца три — и вдруг новость: Трудный заговорил! А что сказал, сказал без принуждения, по собственной инициативе? «Сапожничать могу. Кому нужно — тащите обутки».

Чуете, куда гнет? Частная инициатива! Кустарь-одиночка на корабле объявился!.. Уязвило это нас всех, и решили мы его проучить: натаскали обуви — на месяц работы. Натаскали, а сами мыслью тешимся: «Починишь всю обувь, деньги сдерешь, а потом мы и дадим тебе жизни. Будешь впредь знать, как своего брата матроса обирать!»

Мичман несколько минут смотрел на поплавки, потом улыбнулся и продолжил:

— Все чоботы починил окаянный! И денег ни копеечки не взял! Тут уж мы опешили: выходит, зря над человеком измывались? Ведь кое-кто ему для ремонта такие обутки принес, что и носить больше не собирался, а теперь в них хоть на параде вышагивай!

Окружили мы Ивана, прижали вопросом к переборке кубрика: «Почему вызвался обувь чинить?» Он молчал сначала, потом выдавил из себя, словно жернов свернул: «Сапожничать могу, что не каждому дано». Ну, каков говорун? А понимать его надо так: дело он знает, время свободное для товарищей тоже найдет, так почему не помочь?

После этого случая все мы другими глазами на Ивана смотреть стали, но кличка та — Трудный — к нему накрепко прилипла… А вскоре и такое произошло… Замполит у нас тогда молодой, горячий был… Он проводил у нас собрание по вопросу сдачи экзамена на классность. Почти все выступили и одно твердили: дело хорошее, нужное. Только Иван отмалчивался. Замполит и навалился на него: «Выскажитесь и вы, товарищ Лукашин». Тот сначала отмалчивался, а потом возьми и брякни: «Я — не кочет». Что тут поднялось! — Мичман зажмурил глаза и покачал головой. — И замполит, и мы — все навалом на Ивана. Это мы-то кочеты?! — Мичман смеется, смеется радостно. — Дней десять обходили Ивана, будто и не было его на корабле вовсе. А он — ничего, спокоен, словно так и быть должно. Может, и дальше играли бы в молчанки, да собрание опять подошло. Вот на нем и выступил один из наших, во весь голос сказал, что есть еще трудные люди и у нас на корабле, что их еще воспитывать и воспитывать надо, чтобы хотя бы к дверям коммунистического общества подпустить. Фамилию не называет, но мы-то знаем, в чей огород камень брошен. Тут и подымается Иван, басит: «У нас в деревне кочеты завсегда друг за другом орут. А мы — люди. Зачем друг дружку перепевать? Шум один… Я с народом согласный». Сказал это и сел. И тихо так в кубрике стало — сравнить не знаю с чем. Сижу и думаю: «Вот уел так уел, черт таежный!»

Матросы молчали, молчали да как грохнут хохотом. Только Иван и не смеялся…

Теперь уж и вовсе стали звать его Трудным. Конечно, в том смысле, что не сразу его разгадаешь… А