Киоко [Рю Муроками] (fb2) читать онлайн

                                                                                                                             Рю Мураками        Киоко

Я посвящаю этот роман трем женщинам, благодаря которым фильм о Киоко смог состояться:

Саки Такаока, исполнительнице главной роли,

Саре Коули, режиссеру-постановщику, и, наконец,

продюсеру— покойной Киоко Эхири.

ПРОЛОГ

Монолог Киоко

Сетка из колючей проволоки.

Чуть выше человеческого роста, она тянется, насколько хватает глаз, и пробуждает воспоминания.

Мне было четыре, когда родители погибли в автомобильной катастрофе.

Дядюшка и тетушка взяли меня к себе и вырастили. В том городе, где они жили, была американская военная база. Вдоль ее колючей ограды я ходила в детский сад, потом в начальную школу.

За ограждением можно было заметить закамуфлированные военные самолеты, казармы, в которых жили американские солдаты, зеленые лужайки и звездно-полосатые знамена.

Однажды летом, когда мне было восемь, я познакомилась с Хосе.

С Хосе Фернандо Кортесом.

Он был американский солдат и танцор.

В течение нескольких месяцев он обучал меня танцам.

Он брал свой магнитофон, и мы ходили заниматься в парки или на пустыри. Прежде я никогда не слышала музыки, подобной той, что лилась с этих кассет.

Как радостно было танцевать, ритмично покачиваясь, под эти томные звуки, от которых сердце билось сильнее.

Танцуя с Хосе, я забывала обо всех своих бедах.

Такого со мной никогда прежде не случалось

Даже когда тетя покупала мне обновку, даже когда я ходила в парк аттракционов и каталась там на карусели или когда ходила с друзьями в бассейн, никогда больше я не чувствовала той огромной радости, какую испытывала от танцев с Хосе.

Я ощущала, как танец вымывает из моей души всю грязь, как она испаряется вместе с потом.

Но не подумайте, что достаточно было просто попотеть.

Все твое естество должно было следовать ритму этой странной музыки, меланхоличной и трепетной.

— Хорошенько слушай музыку! — учил меня Хосе, пальцем показывая на мои и свои уши, а потом на аппарат, из которого струились звуки.

В день, когда Хосе уезжал в Америку, я подарила ему «музыку ветра»[1].

Он дал мне свой нью-йоркский адрес и подарил пару французских балетных туфель, на которых написал мое имя.

Киоко.

Впервые в жизни я примеряла балетные туфли. Они были такими легкими, такими мягкими, что казалось, будто на ногах ничего нет

После отъезда Хосе я продолжала танцевать. Я упорно мечтала, что в один прекрасный день, достигнув нужного мастерства, буду опять танцевать с Хосе.

К моменту окончания лицея я нашла работу в ресторане быстрого питания и получила водительские права, а затем сдала экзамены, получив лицензию на вождение тягачей и фургонов, и стала водителем тяжелых грузовиков.

Мне очень нравилось за рулем, и работа, не требующая общения с людьми, меня устраивала.

Но главное — мне хотелось заработать денег на поездку в Нью-Йорк.

Той весной, когда мне исполнился 21 год, я наконец купила билет до Нью-Йорка.

Взяла на работе двухмесячный отпуск.

Меня немного беспокоила мысль о том, что Хосе мог меня забыть: мы не писали друг другу двенадцать лет, с момента его отъезда. Но я все равно поехала в Нью-Йорк.

Я хотела только увидеться с Хосе, сказать ему спасибо и потанцевать с ним, чтобы услышать, что он скажет о моих успехах.

Но путешествие получилось совсем не таким, каким я его представляла.

Из Нью-Йорка я по трассе 95 доехала до Майами и в конце путешествия оказалась в маленькой стране на Карибском море — на Кубе.

А по дороге я перезнакомилась с кучей людей.

I

Ральф Биггс

— Солдат? Хосе был воякой? А я-то думал, что американские солдаты в основном людей убивают!

В первый раз я встретил Киоко возле своего подъезда, весной, хотя было еще для этого времени года довольно холодно. В тот день я рано закончил работу, припарковал лимузин на подземной стоянке неподалеку от дома и пошел по 11 — й улице, названивая Джоан. Мобильные телефоны — это так удобно, счета мне оплачивают на работе, и, когда я вот так иду, болтая по телефону, у меня возникает чувство принадлежности к элите, будто я, скажем, биржевой маклер. Джоан — приглянувшаяся мне официантка из бара экспрессо на 18-й улице, белая, и при этом классная девчонка. Я выпил по меньшей мере двадцать капуччино, прежде чем попросил у нее номер телефона с намерением пригласить ее как-нибудь на свидание. И сегодня был тот самый случай, сейчас или никогда: я мог распоряжаться лимузином в течение трех часов. У меня в тот день были немецкие клиенты. Все утро я возил их по центру города, но после обеда у них началась конференция или что-то еще, и они мне предоставили полную свободу. Я сказал Джоан: приглашаю тебя на обед, сейчас приеду за тобой на лимузине. И знаешь что? Мой лимузин — это не простой long streatch[2], это super streatch[3]. Это значит, что он на семьдесят восемь сантиметров длиннее обычного лимузина, а у нас на работе есть даже super super streatch[4], а в нем, ты не поверишь, сзади есть ванна, но на самом деле ею никто никогда не пользуется, кроме этих кретинок, которые ездят с рок-звездами, или японцев. (Я никогда не возил японцев, но мои коллеги говорили, что в смысле чаевых японцы — золотое дно.)

В общем, продолжая болтать с Джоан по телефону, я подошел к крыльцу своей парадной. Не то чтобы я особенно любил белых девушек, но эта девчонка, Джоан, было в ней что-то особенное. Как бы объяснить, естественное. Ну, она не похожа на этих странных девиц, которые в тридцать выглядят девственницами и для которых весь смысл жизни сводится к йоге, или на тех, кто прокалывает себе ноздрю или язык, — таких теперь все больше и больше. Нет, Джоан — настоящая женщина, ты чувствуешь, что от нее ниже пояса исходят вибрации, нечто, что действует конкретно на тебя. То, что она ответила мне по телефону, привело меня в состояние шока: Джоан пожелала сходить в «SPQR». Что до меня, я был там много раз, но не как клиент, а как водитель лимузина. Иными словами, доходил до дверей, не дальше. Конечно, это хороший ресторан, но дорогой. Заказываешь вино чуть лучшего качества, десерт, и нужно сразу рассчитывать долларов на двести на двоих, включая чаевые. У меня, понятно, такой суммы не было. Я подумал: ясно, она меня проверяет, сейчас не время говорить: знаешь, от итальянской кухни полнеют, может, лучше закажем что-нибудь тайское или камбоджийское с доставкой на дом, пойдем ко мне, послушаем старые диски «Филаделфия Саунд» или посмотрим телеигру, а? Я едва с ней познакомился, а в таких случаях лучше создать девчонке настроение, даже не думай врать. В общем, я сказал, что позвоню туда, закажу столик и сразу же перезвоню. Таким образом, я мог бы обойтись простым извинением: сказать, что сегодня там нет мест, например.

Возле входа в мой дом стояла девушка восточного типа. Подойдя ближе, я заметил, что она очень миленькая, но, поскольку она была азиаткой, возраст не определить. Она спросила, не живет ли в этом доме некто Хосе Кортес? В моем доме есть разные квартиры: от роскошных апартаментов с террасами за восемь тысяч долларов в месяц до комнат для прислуги за пятьсот шестьдесят долларов, но я никогда не видел у нас латиноамериканцев. Я посочувствовал девушке, спросил, не ошиблась ли она адресом. Незнакомка вытащила клочок бумаги из кармана куртки с меховым воротником и показала мне его. Она, очевидно, сама написала адрес, который этот Хосе Кортес дал ей, потому что в двух местах были орфографические ошибки; к тому же дом находился не на Манхэттене, а в Квинсе. Такое часто случается: в Квинсе и Нью-Джерси полно улиц с такими же названиями, что на Манхэттене.

— No, Baby, — сказал я ей, — твой адрес в Квинсе. Видишь букву К? Ты китаянка?

— Japanes, — ответила она мне, — а это далеко, Квинс?

— Это зависит от того, куда именно ты направляешься, но на метро тебе понадобится час-полтора.

— Спасибо, — сказала она и стала спускаться по лестнице.

— Эй, погоди, — окликнул я, не переставая думать о Джоан, лимузинах и ресторане…

Тотчас перед моим внутренним взором возникли цветные картинки: японочка едет к Хосе Кортесу на лимузине, а я ем телячьи ребрышки в «SPQR» с Джоан, запивая их кроваво-красным итальянским вином «брюнеро», или «бринеро», или как там правильно? Это были сцены из самого оптимистического на свете фильма.

Неожиданно для себя я заметил, что бегу за ней, бормоча: «Японка». Я догнал девушку, обогнал и преградил ей путь, чтобы предложить сделку.

— Постой, послушай, я шофер. — Я очень старался говорить медленно и разборчиво, без жаргонных словечек или чего позабористей. Не помню, чтобы я говорил на таком правильном английском последние лет десять.

— Эй, мисс, если тебе нужно в Квинс, то почему бы тебе не воспользоваться моими услугами? У меня есть автомобиль.

— Такси? — спросила она.

— Нет! — воскликнул я патетичным тоном мексиканского торговца, расхваливающего свой третьесортный товар. — Лимузин! Ты ездила когда-нибудь на большом черном лимузине?

Я был уверен, что нет. Она совсем не была похожа на этих кретинок, которые разъезжают в лимузинах. Я всегда говорил: кто меньше всего уважает раскатывающих в лимузинах, так это их шоферы! Бывают, конечно, исключения, но в большинстве своем клиенты нас полностью игнорируют. Не то чтобы они обращаются с нами как с собаками или роботами, нет, они нас просто не замечают, совершенно упускают из виду, что перед ними человек, со своим характером. Заметьте, точно так же они относятся к официантам, грумам или горничным.

Не могу сказать, в этом ли единственная причина, но в любом случае типы, которых я вожу в своем лимузине, никогда не казались мне симпатичными. У них есть одна общая черта— их внешний вид, они носят роскошные шмотки. Иногда, конечно, бывает, сядет в машину клиент в джинсах с протертыми коленками, но даже у него обязательно найдется в одежде какая-нибудь шикарная деталь: туфли, галстук или же колье, пояс, часы.

Стиль незнакомки, понятно, отличался от всего этого, и, если приглядеться, можно было заметить, что она впервые в Америке и даже впервые выехала за пределы Японии, но, как бы это выразить, она вписывалась в обстановку Манхэттена. У девчонки был такой вид, словно она говорила: «Я? Да я уже третий год живу в Челси, хожу на курсы современного балета, работаю в магазине экологически чистых продуктов». Такие девушки не ездят в шикарных лимузинах.

— Сколько это будет стоить? — спросила она.

Сложный вопрос: я хотел заработать достаточно денег, чтобы пригласить Джоан на обед, поэтому вынужден был соврать.

— Обычно это стоит двести долларов, но тебя я отвезу за сто восемьдесят. — Задним числом я подумал, что надо бы было сказать это более естественным тоном, но было слишком поздно.

— Что? Какая глупость! — воскликнула она от удивления, а затем повторила, чтобы проверить, не ослышалась ли: — Сто восемьдесят долларов?

Я утвердительно закивал, и тогда она сказала:

— Сожалею, у меня нет таких денег.

Японочка скользнула в сторону и стала удаляться. Я набрал в легкие воздуха. Не может быть и речи, чтобы упустить ее, подумал я и кинулся вдогонку, стараясь быть похожим на Эдди Мерфи и повторяя про себя: «Господи, дай мне силы!» Я обогнал девушку, преградил ей дорогу и затараторил:

— Погоди! Погоди минутку, ты ведь хочешь поехать в Квинс, так ведь? И как ты думаешь туда добраться? На метро? И речи быть не может! Ездить в метро опасно, особенно таким хорошеньким девушкам, как ты. На автобусе? Невозможно! Тебе придется сделать пересадок пять, пока найдешь нужный адрес. На такси? Это тоже не подходит: yellow cabs[5] не покидают Манхэттен, поняла? Я пытаюсь тебе сказать, что за то, чтобы уехать отсюда, разыскать твоего друга и снова сюда вернуться, сто восемьдесят долларов — это не так много, как может показаться. Лимузин я подгоню прямо сюда, тебе не нужно будет и шага сделать! И тебе не придется платить больше ни цента, никаких сборов или чаевых, ничего. Сто восемьдесят долларов, включая все, это неплохая сделка, поверь мне!

Кроме того, что в метро ездить опасно, все, что я говорил, было правдой. Еще недавно любой бы вам сказал, что в нью-йоркской подземке опаснее, чем в Бейруте или Никарагуа, но теперь в метро вы в большей безопасности, чем где-либо. У моих друзей есть свои теории на этот счет, но я лично считаю, что основная причина — это СПИД. С тех пор как люди стали дохнуть от СПИДа как мухи, принимающих сильные наркотики поубавилось. Я не говорю, что количество наркоманов уменьшилось потому только, что все узнали: один-единственный укол может стать причиной смерти. Одновременно девушки стали меньше заниматься уличной проституцией, благодаря чему снизилась и преступность. Это тот же принцип, о котором я как-то читал в газете: если количество машин на дороге уменьшится всего лишь на одну пятую, большинство пробок рассосется.

Девушка задумалась. Лишь позже она призналась, что остановилась в отеле на окраине города, а сюда приехала на автобусе. Когда ты впервые в Нью-Йорке, это не так-то просто. Она пропустила остановку, на которой нужно было сойти, и ей пришлось немало прошагать пешком. Она молода, это правда, и, когда приезжаешь куда-то в качестве туриста, не так уж страшно ошибиться на пару остановок и немного пройтись пешком, направляясь, скажем, в музей. Но у незнакомки была серьезная цель: если она и приехала в Нью-Йорк, так только для того, чтобы найти этого типа по имени Хосе Кортес.

— Правда не больше ста восьмидесяти долларов? — спросила она меня, минутку подумав.

Я кивнул. Дело сделано, договор был заключен с легкостью, которой могли бы позавидовать автомобильные магнаты на переговорах между США и Японией. Вот как я с ней познакомился, с Киоко. Мне нужно было срочно заработать сто восемьдесят долларов, а ей — поехать в Квинс и разыскать Хосе Кортеса, вот и все. И она вынуждена была признать, что сто восемьдесят долларов — это, в сущности, не так уж и дорого. Но, похоже, в нашей встрече была некая предопределенность, ибо в конечном итоге наши отношения стали намного более глубокими, чем мы могли предположить вначале. Но даже сегодня я не стал бы утверждать, что это было для нее благом.

Киоко пришла в восторг от моего лимузина. Я сказал, что могу показать, как все это работает: отопление, верхний люк, мини-бар, телевизор, телефон и все остальное, и был изрядно удивлен, когда девушка меня спросила, дисковые ли у меня тормоза и каков объем выхлопа. Она объяснила, что работала дальнобойщицей. Я сказал, что по виду я бы скорее принял ее за танцовщицу, и она ответила, что и танцовщица тоже. Я спрашивал себя, а японка ли она на самом деле. Я думал, что японцы все в очках, носят темные костюмы, заискивающе улыбаются, чтобы скрыть свои мысли, и постоянно кланяются. Дальнобойщица и танцовщица в одном лице — это классно. И тут я совершил серьезную ошибку, потому что, вместо того чтобы пересечь мост и ехать через жилые кварталы (хотя это сложнее, и мне не хотелось пробираться на своем «суперстрейч» по узким изогнутым улочкам), я поехал через тоннель в центре города, где немедленно попал в чудовищную пробку. Возле стоек дорожной пошлины было особенно ужасно: три минуты сорок секунд — столько уходило на то, чтобы продвинуться на один метр. Меня это злило, но я держал себя в руках. Приятно было поболтать с Киоко. Она подробно рассказала, как водители грузовиков в Японии ухитряются избежать пробок. Я не знал ни одного из тех названий городов и улиц, что произносила Киоко, ну да что там… Когда мы наконец часа через полтора приехали в Квинс, я спросил ее:

— А кто такой этот Хосе Фернандо Кортес?

— Танцор, — ответила Киоко,

Не знаю почему, но мне подумалось: что-то тут неладно. Сочетание испанского имени и профессии танцора показалось мне зловещим. В конечном итоге мои предчувствия оказались верными. Плохие предчувствия всегда оказываются верными.

Дом находился на углу, несколько в стороне от невзрачного жилого квартала в Квинсе.

Он выглядел чуть лучше, чем исправительный дом или благотворительное учреждение вроде

«Редхук» в Бруклине. Хотя трущобой его не назовешь. В Нью-Йорке и трущоб-то уже не осталось. Часть Бронкса — вот практически и все.

Во всяком случае, мало кто по своей воле стал бы жить в том месте, где я припарковал свой лимузин. Обычно средний класс как чумы боится этих кварталов, где на каждом углу находится пиццерия, обслуживающая по талонам социальной помощи безработных. Детей вокруг было мало, и это меня успокоило. В таких бедных кварталах большой черный лимузин — прекрасный объект для ненависти и мелкого хулиганства детворы. Я сам в детстве был таким же. Киоко, похоже, удивилась, что ее Хосе мог жить в таком месте. Я испытывал легкое беспокойство: обстановка не навевала мечты о счастливой встрече после долгой разлуки.

Мы вышли из машины и уже направились ко входу, когда одно из окон распахнулось и в проеме показался истощенный, странно одетый субъект. Увидев нас, он закричал: «Заходите скорее, я вас ждал». У него был зловещий вид, к тому же он оказался больным СПИДом.

— Он, должно быть, знает, в какой квартире живет Хосе, — сказала Киоко и поспешила войти в дом.

Я не хотел вмешиваться в то, что меня не касается, но все-таки предупредил Киоко. Я отлично знаю, что ВИЧ-инфекция не передается просто так, но все же сказал ей:

— Не вздумай подавать ему руку, слышишь?

На входной двери висела табличка, извещавшая о том, что в этом доме администрация Нью-Йорка по низким ценам сдает квартиры молодым творческим работникам. Дешевая акриловая табличка, покрытая флуоресцентной краской. В шелесте ветра, казалось, был слышен шепот обитателей дома: мы все творческие люди…

Худого субъекта, одетого в странное подобие японского кимоно, звали Дэвид, и он оказался художником. Комната, в которой он жил, была завалена картинами. Ни о чем нас не спросив, он сразу принялся объяснять, что прижимает бумагу к надгробным надписям на памятниках знаменитым людям; Энди Уорхолу[6], Дженис Джоплин[7], Джимми Хендриксу[8]. Потом натирает ее красками, чтобы надпись проступила. Затем раскрашивает, и получаются такие вот картины. Все стены его комнаты были густо завешаны полотнами с именами ушедших знаменитостей. Ни мне, ни Киоко совершенно не были интересны эти работы. Какая-то неоформленная, хаотичная энергия исходила от этих картин, и, в довершение всего, Дэвид безостановочно кашлял, что усиливало во мне тревожное чувство. Каждый его вдох прерывался кашлем, и между этими приступами кашля он торопливо говорил. Я знал, что вирус не передается ни по воздуху, ни через слюну, но все равно чувствовал дискомфорт от присутствия истощенного СПИДом больного, который беспрестанно кашлял в полуметре от моего лица.

Дэвид продолжал свой монолог. Он принял нас, меня и Киоко, за торговцев, пришедших купить его работы. Я не знаю, как выглядят скупщики картин, но, да мой взгляд, вряд ли они похожи на нас. Они наверняка не носят курток, купленных за семьдесят девять долларов.

Было очевидно, что Дэвид слегка не в себе. По одному его виду можно было понять, что вирус уже начал разрушать его мозг. Он так долго ждал появления скупщиков, что, увидев, как к дому подъезжает шикарный лимузин, он вообразил себе, что это торговцы картинами могут ездить в таких автомобилях. В конце концов, он понял, что ошибся, и его лицо приняло выражение такой грусти, что мы содрогнулись.

— Дело в том, что я болен, и если скупщики картин не появятся, то мне не на что будет покупать лекарства. Представители социального здравоохранения предлагают мне переехать в их учреждение, но если я соглашусь, то больше не смогу свободно писать, как сейчас, — объяснил он нам между двумя приступами кашля.

— Здесь должен проживать танцор по имени Хосе Фернандо Кортес, вы знакомы с ним? — спросил я его. Мне приходилось говорить очень громко, чтобы его кашель не заглушил звука моего голоса.

— В доме живут пять танцоров, — ответил он, но ни одного из них не зовут Хосе.

Четверо из них девушки, а пятый хотя и мужчина, но по национальности финн, а ни одного финна не могут звать Хосе.

— Может быть, он жил тут раньше и недавно переехал? — спросил я, но Дэвид покачал головой.

— Я уже четыре года живу здесь, и ничего не слышал ни о каком Хосе.

Когда он произносил эти слова, у него начался ужасный приступ кашля. К моему огромному удивлению, Киоко вытащила из сумки коробочку с пастилками от кашля, подошла к Дэвиду и предложила ему одну. Я чуть не остановил ее! Пастилка не может унять кашель, если легкие у человека все в дырках, однако, как это ни странно, кашель на какое-то время затих.

До сих пор не могу забыть выражение лица Киоко, с каким она подошла к Дэвиду, протягивая коробочку с пастилками. Совершенно естественное выражение для человека, который, видя страдающее существо, спешит дать ему лекарство. С тех пор я не раз вспоминал ее лицо. Я не знаю, свойственно ли это всем японцам или только Киоко, но я был поражен. Я думал, она будет разочарована, ведь Дэвид только что сказал ей, что никакого Хосе в доме нет.

Она специально приехала из самой Японии, чтобы увидеться с ним, и, если вспомнить ее собственные слова, «Хосе и его танцы спасли ее». Однако, я не знаю, как это выразить, в лице ее не было и тени печали. Ни следа того, что девушка только что пережила тяжелый удар. И не похоже было, что она собрала всю свою волю, или что она играла «на публику», или поступала так, чтобы исполнить последнюю волю своей бабушки, — нет, ничего такого. Она напоминала красивый горный ручей, который, безмятежно журча, течет с вершины в долину. Я впервые в жизни видел у человека подобное выражение лица. И до сих пор не могу его забыть, так оно меня растрогало.

— Эй, погодите минутку, я знаю, в какую студию ходят все танцоры нашего дома, вы, возможно, сумеете там узнать что-нибудь о вашем Хосе, если он танцор и жил здесь до меня.

Говоря это, Дэвид писал что-то на листочке из блокнота. Его пальцы были такие тонкие, что, казалось, сожми их немного сильнее, и они сломаются. Шариковая ручка — и та толще.

Место, о котором шла речь, находилось совсем рядом с домом Джоан, менее чем в двух кварталах от нее. Наша сделка предполагала, что за сто восемьдесят долларов я отвезу Киоко в Квинс и обратно на Манхэттен, но мне захотелось закончить путешествие у дверей танцевальной студии. Как только мы вышли от Дэвида, Киоко без единого слова устроилась на заднем сиденье и молча наблюдала пустынный пейзаж Квинса, разворачивающийся за окном.

На нее было больно смотреть. Не то чтобы девушка сильно переживала, но, как бы это сказать, у нее была сила воздействия на людей. Коллеги часто говорили, что, глядя на японцев, совершенно невозможно понять, о чем они думают, но это неправда. Во всяком случае, Киоко была совершенно другой. Мне, например, было достаточно, чтобы она взглянула на меня с веселой улыбкой, и я уже чувствовал себя невероятно счастливым, и, напротив, если казалось, что она сердится, пусть лишь одно мгновение (это случилось всего раз), у меня возникало ощущение, что я совершил по отношению к ней что-то ужасно неправильное. А когда у Киоко был грустный вид, то для окружающих это было подобно концу света.

Вдруг в той танцевальной студии, куда мы направлялись, никто никогда не слышал о Хосе, что тогда? У меня лично не было никакого желания видеть выражение лица Киоко в тот момент. Вот почему я хотел высадить ее у дверей студии и сразу же отправиться к Джоан.

Я не хотел бросать девушку, но мы договорились о поездке в оба конца. И, хотя я ее немного надул (обычный тариф — шестьдесят долларов в час), но мы попали в пробку в тоннеле, и на всю поездку ушло почти три часа. Поэтому, утешал я себя. Господь не будет слишком на меня гневаться. Как же я ошибался…

Джоан отменила нашу встречу. У ее матери случился приступ. Я не настаивал, против таких аргументов не пойдешь, но можно представить, как я был разочарован. Забавная сцена: в лимузине «суперстрейч» тридцатидвухлетний, начинающий лысеть чернокожий шофер и миниатюрная японочка двадцати одного года от роду, только что приехавшая в Нью-Йорк. Оба молчат, настолько придавленные судьбой, что потеряли всякое желание говорить о чем-либо.

Была уже ночь, когда мы наконец вернулись на Манхэттен. Мне было тяжело сделать это, но перед отелем «Челси» я сказал Киоко:

— Сожалею, но могу отвезти тебя только до студии, мне нужно поставить лимузин в гараж.

— Я понимаю, — ответила Киоко.

Она выглядела совсем маленькой, когда сидела вот так, плотно прижав друг к другу коленки и съежившись на заднем сиденье автомобиля.

Дальше все пошло еще хуже. Перед танцевальной студией был установлен пожарный гидрант, поэтому я припарковался немного в стороне. Дом Джоан был как раз напротив, и у меня возникло какое-то неприятное предчувствие. Я подумал, что не хотел бы сейчас с ней встретиться, увидеть, как она бежит в траурном одеянии и рыдает, как безумная, нет уж, благодарю. Киоко вышла из лимузина, сказала «спасибо», думая, что тут мы и расстанемся. Я сказал:

— Постой, я провожу тебя.

И она улыбнулась, обрадовавшись. Тронутый ее радостью, я почувствовал, как мои плотно сомкнутые челюсть разжимаются, и как раз в этот момент я заметил Джоан, совсем рядом. Мое дурное предчувствие, собственной персоной, стояло на противоположной стороне тротуара. Приступ эмболии у матери оказался наглой ложью. Джоан была в мини-юбке, и у нее было свидание с другим, вот так-то. С белым, естественно. Я испытал не столько досаду, сколько полное бессилие: я попался, как юнец, если бы она меня увидела, если б наши взгляды встретились, я был бы совсем раздавлен, поэтому скрылся с Киоко в тень автомобиля. Я сказал

Киоко:

— Та девушка — это Джоан.

Когда тебе очень плохо, полезно поговорить с кем-нибудь. А весело, если получится, — еще полезнее. Это одна из истин, которую я постиг еще мальчишкой.

— У меня было назначено свидание с ней на сегодняшний вечер, она соврала мне, что у ее матери приступ, и вот она с другим. Подумай, какая дрянь!

— Это твоя подружка? — спросила Киоко.

— У меня раз было с ней свидание, и знаешь, что на ней тогда было? Джинсы и кепка с надписью «Нью-Йорк», а сегодня, посмотри-ка, как она разоделась! А этот тип, нет. ты видела его машину? Фиолетовая «тойота»! В жизни не видел, чтобы у человека был такой дурной вкус.

Однако всегда нужно вовремя остановиться, когда кого-то ругаешь. Если с этим перестараться, потом чувствуешь себя подавленным. Джоан в своей мини-юбке села в фиолетовую «тойоту» и уехала вместе с дружком. Они даже поцеловались, садясь в машину. В губы. Я был опустошен. Я заметил, что снял фуражку. Снял машинально, когда прятался за машину. Форменная фуражка шофера привлекает внимание. Она похожа на головной убор летчика, полицейского или военного, но на самом деле — жалкая их копия. Я, конечно, снял фуражку бессознательно, чтобы Джоан не узнала меня, но мне самому стало от этого противно.

— Какая все-таки дрянь эта Джоан, — повторил я, повернувшись к Киоко. — Как можно так врать? В любом случае, мне такая девица не нужна, это ведь значит прямиком отправиться в ад: соврать, что у твоей матери приступ, нет, не стоит так безобразно лгать.

Направившись в сторону танцевальных курсов, Киоко сказала:

— Я бы так не смогла. Мои родители умерли, когда я была маленькой, поэтому я не смогла бы сказать такого.

Я замер. Невероятно, подумал я. Господь рассердился на меня за то, что я пытался выманить сто восемьдесят долларов у этой девочки, и он использовал Джоан, чтобы меня наказать.

— У вас есть на курсах танцор по имени Хосе Фернандо Кортес? Кортес, К. О. Р. Т. Е.С.

Девушка в приемной набрала имя на клавиатуре компьютера, а затем ответила:

— Нет. У меня в списках нет ни ученика, ни преподавателя с таким именем.

Я впервые находился в приемной танцевальных курсов, там была странная атмосфера, которая отлично подходила для Киоко. Она гораздо гармоничнее вписывалась в окружающую обстановку, чем я, родившийся и выросший в этом городе. На стенах висели афиши классических балетов, постановок Боба Фосса и фотографии известных танцоров; рассеянное, неяркое, холодное освещение немного напоминало больничное. Естественно, там не было больных, но здоровьем обстановка не дышала. Запах пота витал в воздухе. Не тот сильный запах потеющих тел, которым пропитаны залы в баскетбольных клубах или зал для занятий боксом в школе, и даже не запах здорового мужского пота на стройке, нет, это был буржуазный, утонченный запах. Естественно, что со мной это не сочеталось. Киоко, казалось, чувствовала себя абсолютно непринужденно в атмосфере школы танцев. Это не значит, что у нее был буржуазный вид, но она была танцовщицей, и ее пот явно должен был пахнуть элегантно, этот пот не должен был носить следов классовой борьбы.

Я вновь задал вопрос, но по-иному:

— Я думаю, что Хосе посещал вашу студию несколько лет назад, не сохранилось ли его имя в списках предыдущих лет?

Секретарша с длинными заостренными ногтями, покрытыми зеленым лаком, покачала головой:

— Может быть, вам обратиться к Би Джею? — предложила она, указав вглубь коридора.

— Он преподает здесь больше десяти лет и должен знать всех, кто здесь обучался. Он сейчас дает урок в студии «С», осталось всего пять минут.

Похоже, молодежь со всего света съезжается в Нью-Йорк, чтобы брать уроки танцев.

Мы с Киоко, прислонившись спинами к распахнутой двери студии «С», наблюдали окончание занятия под руководством Би Джея. Семь или восемь учеников всех цветов кожи тянулись и подпрыгивали, пот лился с них градом. Я собирался спросить Киоко, что это был за танец, но при взгляде на нее вопрос застрял у меня в горле. Она смотрела на танцоров рассеянным взором, лицо ее выражало грусть и такую усталость, которую нельзя было объяснить просто разницей во времени или тем, что девушка часов десять провела в самолете, чтобы добраться сюда. Она выглядела серьезной и настолько измотанной, что сил у нее хватало только на то, чтобы ждать, когда же закончится этот урок.

— Хосе Кортес? Я очень хорошо его помню, — сказал Би Джей, посматривая то на меня, то на Киоко и вытирая огромным полотенцем пот, проступавший по всему телу на его белой, как у восковой куклы, коже. Но вот уже пять или шесть лет, как он сюда больше не ходит. В свое время ходили слухи, будто он повредил спину, но я наверняка этого не знаю.

У Би Джея был голос исполнителя баллад.

— Значит, вы не знаете, где он может теперь находиться?

На этот вопрос он покачал головой с опечаленным видом.

— Би Джей! Би Джей! К телефону! Иди скорее! — раздался в этот момент голос с другого конца коридора, и восковая кукла — исполнитель баллад удалилась, оставив нас с Киоко одних в зале с зеркальными стенами и огромной буквой «С», нарисованной на полу.

Единственная ниточка только что резко оборвалась. Глаза Киоко наполнились слезами, и для меня это было невыносимо. Она не плакала. Именно в этот момент я понял секрет Киоко, то, что скрывалось, как тень, за очарованием ее улыбки. Даже не будучи сиротой, каждый испытывает порой печаль и одиночество. Есть люди, которые, когда у них слезы подступают к глазам, дают им вылиться, не задавая себе лишних вопросов, а есть другие, которые себе этого не позволяют. Киоко однажды поняла, что слезы ничего не меняют. Или, лучше сказать, она вынуждена была это понять. Никто на этом свете не сильнее печали и одиночества. Но, без сомнения, есть такие, кто не сдается. Они не кричат на каждом перекрестке: «Я сильнее, я не сдамся!» Нет, просто они молча сдерживают слезы. В обычное время лицо у Киоко было серьезное, в нем можно различить оттенок застывшей печали, но никогда прежде я не встречал настолько красивой азиатки.

Я окликнул ее:

— Киоко!

Она не ответила мне, просто вынула из кармана бумажник и протянула мне сто восемьдесят долларов. Три банкноты по пятьдесят, одну двадцатку и одну десятку Вот уж нашла место, чтобы расплатиться, подумал я, но девушке было все равно. Она сделала первое, что пришло на ум, чтобы сдержать слезы, чтобы они отступили.

И я вдруг сказал нечто совершенно идиотское:

— Эй, Киоко, я приглашаю тебя в итальянский ресторан, если ты не против.

Даже если бы она согласилась, то мне пришлось бы расплачиваться ее собственными деньгами, так что это была абсолютно дурацкая затея, но Киоко, уже поворачиваясь в сторону выхода, вежливо мне улыбнулась и ответила:

— No, thank you, это очень любезно с вашей стороны, но я не голодна.

Пожалуй, не много найдется людей, у которых возникнет желание пообедать в тот момент, когда погасла их последняя надежда повидаться с другом детства, с другом настолько важным, что ради этого стоит приехать сюда аж из Японии. Но, когда я смотрел на Киоко, молчать было выше моих сил, и тут я сморозил глупость не хуже первой.

— Что ты собираешься теперь делать? — спросил я ее.

— Не знаю, — ответила она, шагнув на край огромной буквы «С», нарисованной красным на полу.

Час возврата лимузина в гараж наступил четыре минуты назад, но я решил довезти ее в отель. Бесплатно, конечно же.

— Это вы ищете Хосе? — У дверей возник длинноволосый молодой человек с большой, как у женщины, грудью. — Меня зовут Марк, очень рад познакомиться. Би Джей сказал мне о вас. — Марк не был женщиной, это был парень с очень накачанной мускулатурой. И он мигом воскресил нашу надежду. Есть один человек, которого зовут Хорхе Диас, он работает гардеробщиком в отеле «Конкорд Тауэр». Он уже два года не ходит сюда заниматься, но именно от него я слышал о Хосе. Похоже, он был одним из его близких друзей, я уверен, что он вам чем-нибудь да поможет.

— Родители погибли в автомобильной катастрофе, меня воспитали дядя и тетя, у них не было детей, и они были очень добры ко мне. Я ни в чем не нуждалась, но, как бы это сказать, была одинока, вернее, думала, что одинока. Хосе танцевал со мной всего пять месяцев, а потом, возможно, забыл меня, но он мне помог, он спас меня. Это может показаться преувеличением, потому что Хосе просто учил меня танцевать, но это правда, ибо он научил меня тому, что и является самым важным в моей жизни. Хосе спас меня, потому что научил меня главному, тому, что дает силы жить дальше, что бы ни случилось, именно поэтому я всегда хотела увидеть его еще раз. Я всегда думаю об этом, о том, что я еще не поблагодарила его. — Киоко говорила по-английски не очень хорошо, путала формы прошедшего времени, но ее легко было понять, потому что она шпарила уверенно, не робея, и это было странно.

Я решил проводить ее до «Конкорд Тауэр». Гараж находился на окраине, не очень далеко от отеля. Я пропустил поворот и решил проехать по Мэдисон-сквер, чтобы показать Киоко старый дом в глубине парка. Возле входа в дом, бывший некогда гостиницей, расположилась дюжина ребятишек, от детсадовцев до подростков.

— Киоко, взгляни на этот дом. — сказал я, когда мы проезжали мимо него. Был конец апреля, с наступлением ночи на улицах Нью-Йорка становилось прохладно. Странное это было зрелище, эта кучка детей, собравшихся у входа в здание. Они ничего не делали. Некоторые из них курили сигареты, но большинство просто сидели или слонялись неподалеку от дверей. —

Это тоже своего рода сирота, — сказал я Киоко. как только дети скрылись из виду, а мы свернули за поворот. — Когда-то это была гостиница, которая почти прогорела, и город выделил деньги на приют для бездомных детишек. Многих родители просто оставляли у дверей этого дома, и я тоже жил в нем до шестнадцати лет.

— Правда? — спросила Киоко, вглядываясь в мое лицо.

Я не пытался показать, что мы с ней в одинаковом положении. Просто мне казалось, что я понимаю, о чем девушка говорила, утверждая, что Хосе помог ей, спас ее, вот что я хотел ей сказать.

— Меня спас не Хосе, меня спас Али. Мохаммед Али, слышала? Самый великий боксер, которого знала история.

Киоко не знала, кто такой Мохаммед Али. Она наклонилась ко мне, чтобы спросить: —

Это твой друг?

Мне было немного неловко оттого, что я признался ей, что был сиротой, и я врал самому себе, что якобы пытался рассмешить ее, изобразив быстрый, как молния, знаменитый прямой удар левой Мохаммеда Али. Я просто хотел скрыть свое смущение. По правде говоря, я чуть не плакал. Я представлял себе сироту Киоко, танцующую с латиноамериканцем по имени Хосе, и себя двадцать лет назад, смотрящего, не отрывая глаз, матч Али против Формана в Заире[9]. Я не хочу сказать, что люди, которые воспитывались в нормальной семье своими родителями, не могут понять таких детей, как мы, но знаю наверняка, что, взрослея, люди забывают, до какой степени они были слабы и беспомощны в детстве. В Америке невероятное количество детей брошено своими родителями, и я думаю, что если в этой благополучной стране, представляющей собой образец развитого общества, существует подобное явление, то в странах бедных или испытывающих трудности сирот должно быть еще больше. Каждый в детстве испытал это чувство чудовищной тоски, от которой сходишь с ума, просто оттого, что ты на миг потерял из виду своих родителей. Ребенок ужасно переживает, если родители заболели, тоскуют, испытывают страх, плачут или даже если они просто не в форме. И есть дети, которые в какой-то момент вынуждены понять, что их родители и вовсе исчезли, что они их никогда больше не увидят и что те никогда больше не возьмут их на руки. Даже если дети совсем малы, им приходится с этим смириться. Я очень хорошо помню момент, как это было со мной. Вывод, к которому я пришел в возрасте восьми лет, был таким: я совершенно бессилен, никто меня не любит. Я должен был принять эту мысль как отправную точку, чтобы выжить.

«Однажды мама придет за мной, это точно». Такого рода сказки — это не надежда, а иллюзия, и она становится помехой для ребенка, которому придется устраиваться самостоятельно. Дети, которые остаются жить в этой иллюзии, становятся совершенно пассивными и в самых страшных случаях впадают в слабоумие или даже умирают. Но тем из них, кто смирился с правдой жизни, становится трудно любить себя. Я не хочу сказать, что Мохаммед Али научил меня этому. Когда Али уложил Формана на ринге, специально построенном для этого случая в Киншасе, я задрожал всем телом, все мысли испарились из головы, и все, что меня до сих пор мучило, стало неважным. Это и значит быть спасенным. Спасает не тот, кто предлагает вам

Евангелие от Луки или находит работу. Танцуя с Хосе, Киоко наверняка тоже освободилась от мучивших ее мыслей. Интересно: что он делал в Японии, этот Хосе? Может, открыл там танцевальные курсы? Когда я задал этот вопрос Киоко, то она мне ответила, что Хосе там служил. Я был удивлен.

— Он был солдат? — повторил я машинально.

Кстати, в городе, где я воспитывался, тоже была американская военная база. Надо же. Я не из партии демократов, но все-таки, что касается американских солдат, я представлял их себе скорее убийцами. Их работа — убивать людей, разве нет? Во всяком случае, не обучать же маленьких девочек танцам. Это пробудило во мне интерес к этому типу, и я спрашивал себя:

какой он, этот Хосе? Однако момент расставания с Киоко приближался.

Это было нелегко. Она сказала мне: «Ральф, спасибо тебе за все, большое» — и исчезла в глубине отеля.

II

Хорхе Диас

— Хосе — американец кубинского происхождения, ты разве не знала?

Ну и странная со мной приключилась история. До начала праздника в бальном зале на первом этаже оставалось еще два часа, и, так как мне больше нечего было делать, я надел смокинг, подготовил плечики, билеты, оперся, как обычно, о гардеробную стойку и принялся рисовать в альбоме. Дома у меня не возникает желания рисовать. Это случается со мной только на работе. Я не в восторге от работы гардеробщика. Какое-то время я лениво продолжал искать что-нибудь другое, и вот результат: я работаю здесь уже три года. В моей работе существуют две крайности: есть моменты, когда ты вертишься как белка в колесе, в другое время тебе решительно нечего делать. Вначале я раскрашивал детские «книжки-раскраски», а потом стал набрасывать ручкой в блокноте служащего отеля, теперь я хожу на работу с альбомом и цветными карандашами. Рисую людей. Ничего особенного. Когда я показал свои работыСэмюэлю, парню, который делит со мной комнату и жизнь, он сказал мне: «Неплохо».

Одним словом, в тот вечер я тоже рисовал, когда вдруг услышал женский голос, произнесший с неизвестным мне дотоле акцентом: «Execuse mе». На меня это произвело впечатление внезапно раздавшейся в глубине леса птичьей трели. Я поднял голову и увидел перед собой красивую азиатку, девушку с великолепным телом, которая интересовалась Хосе Фернандо.

Нет, правда, это было очень странно. Имя Хосе Фернандо и голос этой азиатки, подобный щебетанью птички, вызвали у меня что-то вроде головокружения, как будто меня внезапно унесло бог весть куда.

Девушка была танцовщицей. Я не знаю, какие именно танцы она танцевала, но она была танцовщицей. Это было очевидно, не нужно даже было видеть ее ноги, а только линию ее щеки и манеру шевелить пальцами рук. Возможно, я бы не обратил на это внимания, если бы сам когда-то не занимался танцами. У танцоров инстинктивная боязнь потерять равновесие. Она проявляется в их манере держаться и шевелить кончиками пальцев. И до тех пор, пока они не оставят это занятие, у них всегда впалые щеки.

— Хосе Фернандо! Сколько воспоминаний навевает это имя, у меня ощущение, будто я вернулся в прошлое, — пробормотал я, обращаясь не к этой азиатской девушке, а к автопортрету, который рисовал.

Мне показалось, что все мое тело прониклось ностальгией. Я почувствовал, что меня приятно покачивает на облаке, и как раз в этот момент пришла первая посетительница. Старуха лет шестидесяти, одинокая, с ногтями, покрытыми серебристым лаком. Я спрятал альбом с рисунками под стол. Это была одна из тех старух, которым больше нечего делать, кроме как преспокойно сесть в метро и приехать за два часа до начала праздника. У них обычно наигранно естественный и высокомерный вид, словно они хотят сказать: «Я хожу на эти праздники в четырехзвездочные гостиницы по несколько раз в неделю» (тогда как на самом деле — едва ли раз в год). По такому случаю они надевают все свои кольца и, экономя на маникюре, проводят часа два, полируя ногти и покрывая их серебристым лаком, а чаевые у них — один доллар, на все случаи жизни. По-настоящему богатые люди, которые хотят, чтобы об их мехах и кашемирах позаботились, никогда не выглядят высокомерно и никогда не дают вам доллар на чай.

— Я хотела бы узнать, как найти Хосе. — У девушки был очень серьезный вид, когда она это говорила. Ослепительный для того, кто бросил танцы. Прямаяпротивоположность той старухе. Дешевые кроссовки, старенькие, удобные на вид джинсы, легкая курточка с воротником, отороченным мехом, сумка, небрежно висящая на плече, простенькая прическа, миниатюрное колье, украшенное монеткой. Понятно, что у танцоров нет униформы, но я сразу вижу, если передо мной танцор. У нее был свой стиль. Не тот звездный стиль классических танцоров, присущий Сильви Гийем, Барышникову или Пьетрагала. Нет, скорее девушка выглядела как те, что ежедневно ходят на занятия, отказываются от пирожных, пива и бараньих котлет и жадно набрасываются на объявления о пробах, которые печатаются в специальных газетах. Такие люди живут в неизвестности, но у них есть особая аура, которую может почувствовать лишь тот, кто отказался от подобной жизни.

— Я уже года два или три не видел Хосе, а может, и все четыре. Мы больше не контачим, но лет семь — восемь назад мы вместе ходили на пробы почти каждый день.

Я не сказал этой азиатской девушке о том, что мы с ним ни разу не прошли ни одну из этих проб. В то время я считал нашу жизнь ужасной, мы ссорились с Хосе по десять раз на дню, у меня были другие дружки, но он был выходец с Кубы, а я — из Доминиканской республики, и ругались мы с ним на испанском. Мы с Хосе оба были геи, но никогда не вступали в любовные отношения. Однажды он заметил, что я принимаю кокаин перед пробой, и дал мне разгон. Ничего нет хуже кокаина для танцора, он разрушает сердце и поражает мышечные клетки. Хосе меня сильно отругал тогда, даже ударил. В этом городе, должно быть, десятки тысяч таких, как мы с Хосе, танцоров: бесталанных, неспособных пробиться к славе. Я знал, что становлюсь сентиментальным, но, в конце концов, почему бы и нет? Эта азиатка, возникшая неизвестно откуда, напомнила мне про старинного друга, и, если я от этого расчувствовался, это же не привело к катастрофе или новой мировой войне, верно ведь? Есть вещи, которые может понять только тот, кто в свое время отказался от страстно любимого дела.

Правда, эти люди не имеют права говорить о своей боли. У девушки, что стояла передо мной, была аура, о которой она даже не подозревала, а вот у меня ее не было. У Хорхе Диаса имелось лишь три ряда плечиков для одежды. Девушка пристально на меня смотрела. Я сказал ей, что давно не виделся с Хосе, но не похоже было, что она собирается уходить.

— Интересно бы узнать, где теперь Хосе Фернандо, — пробормотал я, стараясь не смотреть ей в глаза. Я отказался от профессии танцора, ну и что? Мне все равно, зато теперь я могу есть столько donuts[11], сколько захочу, и у меня не ломит тело по утрам, какое счастье! Однако вряд ли девушке это было интересно.

— Ты обращалась в Cuban Society[12]?

Когда я произнес это, она слегка вопросительно наклонила ко мне голову: что?

— Ну да, Хосе — американец кубинского происхождения, ты разве не знала? Если ты обратишься в Cuban Society, я думаю, они сумеют тебе дать его координаты. Попробуй позвонить им. Она сказала thank you, повернулась и ушла. Я услышал, как незнакомка пробормотала: «Американец кубинского происхождения». Наблюдая, как она направляется к телефонной кабинке, я задумался на минутку: кто она такая, эта девушка? Но лишь на минутку.

А затем повесил на плечики шубу из дешевого меха, оставленную старухой. Все свободные плечики при этом задрожали, не издавая ни звука. А я вынул свой альбом и стал раскрашивать автопортрет.

III

Пабло Кортес Альфонсо

— Хосе умер! Вы не слышите? УМЕР! А вы из полиции?

Девушка зашла в наш бар в самом начале двенадцатого. Ее сопровождал странного вида негр. Когда я говорю «странного вида», то просто имею в виду, что он не наш. Мое заведение называется «На Карибах», это значит, на юге Карибского моря; оно находится на западе Бауэри, и мои клиенты — испано-говорящие рабочие с Кубы, из Доминиканской республики, Пуэрто-Рико, Венесуэлы, Колумбии, Панамы, street kids[12] и проститутки, которые приходят сюда выпить гаванский дайкири. Мексиканцы почти не заходят. Основная причина этого — я их не очень жалую. Они неискренние, эти мексиканцы. К счастью, в Нью-Йорке их не так много.

Наш бар оживает к глубокой ночи. Это латиноамериканская традиция, но это также связано с расписанием автобусов. Бар работает с семи вечера до трех ночи, однако клиенты никогда не приходят к семи, за исключением праздничных дней или какого-то особого события. «На Карибах» — место, где встречаются сыны Центральной Америки и стран Карибского бассейна. Место, куда рабочие с муниципальных строек, закончившие вечернюю смену, официанты, кухонные работники, проститутки приходят провести время в ожидании первого автобуса. Они пьют пиво за доллар пятьдесят или дайкири за два доллара и слушают латиноамериканскую музыку.

Я уже знал, что эта девушка придет в бар. Мигелито из Кубинского землячества позвонил мне. чтобы предупредить. Мигелито сказал:

— Послушай, я думаю, к тебе придет девушка, явно не американка. Она приходила к нам справиться о Хосе Фернандо, она не говорит по-испански, и по-английски тоже не ахти. Я ей ничего не сказал о Хосе и отослал к тебе. Это тебя не побеспокоит?

— Конечно, побеспокоит, — ответил я и положил трубку.

Я почувствовал, как мною овладевает меланхолия. Так бывает всегда, когда я думаю о Хосе. Для меня Хосе и есть сама меланхолия. Девушка оказалась азиаткой. Негр, сопровождавший ее, был в дешевой куртке и на первый взгляд производил плохое впечатление.

Полицейские в штатском часто носят дешевые куртки. Я полицию не жалую. Мои клиенты тоже посмотрели на них подозрительно, как на чужаков.

Негр представился, хотя никто его не просил, сказал, что его зовут Ральф. Официантка Фатима спросила у них сухим тоном, чего они пожелают.

Я предупредил Фатиму, как только увидел их у входа, еще до того, как они дошли до стойки, чтобы она встретила их как можно прохладнее. К сожалению, в этот час завсегдатаев здесь еще совсем мало. У входа сидел молодой доминиканский гангстер Аль Лопес со своей girlfriend, за центральным столиком — трое пуэрториканских рабочих из фирмы «Мосты и дороги», за столиком в глубине зала расположился старый алкоголик, а за стойкой бара — колумбийская проститутка с клиентом, и это все. Через часок число клиентов удвоилось бы, и звуки сальсы стали бы громче: подходящая обстановка, чтобы отбить желание рискнуть зайти сюда у тех, кто не говорит по-испански.

Но даже та атмосфера, что в этот ранний час царила в баре, заставляла нервничать негра, назвавшегося Ральфом. Он заказал «Сэвен ап», и, когда Фатима сказала ему, что есть только имбирный эль, он ответил с любезной улыбкой на дрожащих губах, что это его любимый напиток. Девушка была намного спокойнее. Она выглядела совсем невинно, но меня смутила ее невозмутимость. Именно ее спокойствие вызвало мои подозрения. Я подумал: а не работает ли она в какой-нибудь общественной организации, иммиграционном бюро, на таможне, в полиции или в Министерстве здравоохранения? Сейчас-то я понимаю, что мысль была идиотской. Девушка была слишком молода, одета примерно так же, как и все мы, но я не понимал, зачем она задавала все эти вопросы о Хосе в Кубинском землячестве и пришла теперь ко мне. Мой бар не развлекательное заведение в стиле «тропикано», с соусом сальса в американском исполнении, предназначенное для воскресных вылазок туристов или яппи. Я прошу клиентов воздержаться от купли-продажи наркотиков и поножовщины, но, за исключением этого, здесь случается многое: члены картеля проводят свои встречи, нелегальные иммигранты назначают свидания с родственниками, порой можно увидеть группы оппозиции из Доминиканской республики, главарей никарагуанской «Контры» или проституток без виз, которые до середины ночи рассказывают друг другу о своих злоключениях. Мое заведение бесценно для всех этих людей, и существует одно негласное правило, которое предписывает: не создавать мне неприятностей. Если бы у меня отняли лицензию и бар закрылся, больше всего пострадали бы они сами. Во всем испанском Гарлеме только здесь они могут обсудить свои дела, не заботясь о посторонних взглядах. Понятно, что мне тоже не очень хотелось, чтобы полицейские совали сюда свой нос. До сих пор ни один чиновник не набрался еще храбрости прийти сюда. Девушка, хотя я смотрел на нее очень пристально, даже не пыталась отвести взгляда, она все улыбалась мне, похоже, она была очень вежливой. Без сомнения, вероятность того, что она и сопровождающий ее черный простофиля были офицерами полиции, практически равнялась нулю. Но я человек осторожный. Чтобы выжить в этом городе, латиноамериканцы должны быть прежде всего осторожными.

Фатима поставила перед посетителями апельсиновый сок и имбирный эль. Девушка даже не притронулась к своему стакану. Ее взгляд был глубоким и серьезным. Такой же сосредоточенный, как у маленькой девочки, ожидающей своей очереди на корабль беженцев с моей родины. Отчего может стать таким серьезным взгляд столь молоденькой и красивой азиатской девушки? Я приготовил дайкири без льда. Коктейль этот изобрели в одном из гаванских баров, но обычно его готовят со льдом. Я не пользуюсь миксером. Шум миксера напоминает мне суматоху Гаваны. Большинство клиентов обожают мой дайкири. Один из руководителей колумбийского картеля даже спросил однажды рецепт, но его просто не существует. Чтобы сделать хороший коктейль, рецепт не нужен. Если возможно, нужно взять самый лучший ром — кубинского производства, «Карибский клуб», но его здесь не найти.

Торговля с Кубой запрещена. Что является решающим фактором для приготовления хорошего коктейля, так это сохранение пространства между жидкостью и стаканом. С точки зрения физики это невозможно. Для хорошего смешивания и одновременно создания пространства между спиртовой жидкостью и стаканом нужна своего рода злость. Если ты пребываешь в расслабленном состоянии, то можешь сделать только водянистые коктейли. Секрет приготовления крепкого дайкири в том, чтобы собрать всю свою жестокость, родившуюся от безысходности. Именно поэтому лучшие бармены в основном гангстеры или беженцы.

— Мы ищем Хосе, — произнес наконец этот кретин Ральф. — Вы Пабло, не так ли? —

Я кивнул, покачивая шейкер. — Вы дядя Хосе, так ведь?

Фатима взглянула на меня. Вид у нее был одновременно обеспокоенный и заинтригованный. Эта особенность присуща всем кубинским женщинам.

— Хосе больше нет, — сказал я этому мистеру Ральфу.

— Нет — что вы этим хотите сказать?

Я взглянул на девушку, криво улыбнувшись. Она продолжала смотреть на меня не мигая. Хосе, должно быть, насолил им чем-то, наверняка насолил. Этот парнишка с самого раннего детства не мог даже задницу себе подтереть как следует. А все Алисия, моя старшая сестра, слишком она его избаловала. Алисия умудрилась вывезти с Кубы свои драгоценности, поэтому у мальчишки было золотое детство. Хосе никогда не приходилось пухнуть с голоду.

Однако это сделало его слабаком, гомосексуалистом, жалким типом, позволяющим измываться над собой своим армейским товарищам.

— Хосе умер, — сказал я мистеру Ральфу.

— Как это? — переспросил он своим глуповатым тоном, который очень подходил к его лицу.

— Вы что, не слышите? Он УМЕР! А вы из полиции?

Слово «полиция» привлекло внимание всего зала, и все уставились на Ральфа. Даже старый перуанец с затуманенным алкоголем рассудком среагировал на «полицию» и поднял голову.

— Эй, не шутите так! — Глуповатое лицо Ральфа посерьезнело. Но он мог сердиться сколько угодно, я его не боялся. Проблема была в девушке. В тот момент, когда она услышала от меня, что Хосе мертв, у нее на лице появилось странное выражение. Я никогда еще ни у кого не видел такого.

— Эй, не шутите так! Двенадцать лет назад Хосе обучал эту девушку танцевать.

Двенадцать лет назад она была еще совсем маленькой, вы понимаете, о чем я говорю? Она пролетела тысячи километров, примчалась сюда с другого края света, чтобы встретиться со старым другом, очень много значащим для нее, и что она здесь находит, а? Нет, так не годится, — говоря это, Ральф положил руку на плечо девушки.

Фатима смотрела на меня не отрываясь. У меня слегка задрожали руки, и я чуть не опрокинул дайкири, когда наливал его в стакан. Хосе учил эту девушку танцевать в Японии?

Должно быть, это было во время его службы в армии. Он никогда не рассказывал нам об этом. Все, что племянник говорил, это то, что армия — худшее из всего существующего на свете. Вряд ли парочка это все выдумала. Фатима все смотрела на меня своими черными глазами. Я знаком велел ей отнести дайкири клиенту. У японки был вид, в котором соединились смирение и отчаяние. Казалось, она вот-вот расплачется, но ее плотно сжатые губы говорили об отчаянной решимости не плакать. Невероятно, но эта девушка умудрялась себя контролировать, даже когда была абсолютно растеряна. Именно это придавало ей такое неуловимое выражение. Я понял, что сочувствую ей. Незнакомка заинтриговала меня.

— Когда это случилось? — спросила она. Впервые прозвучал ее чистый голосок, от которого у меня забилось сердце. В зале раздавалось легкое эхо, и я слышал звук ускоренного ритма собственного сердца.

— Три года назад. — Мой язык слегка заплетался, когда я отвечал. Я попросил ее не задавать мне больше вопросов. У девушки был грустный и усталый вид, но глаза по-прежнему блестели.

Когда она спросила: «Это был несчастный случай?» — я долго водил языком по нёбу, не в силах раскрыть рот. Я никак не мог взять себя в руки, до такой степени растерялся.

— У Хосе было больное сердце.

Услышав это, девушка протяжно вздохнула. Фатима начала танцевать на площадке с одним из пуэрториканских рабочих: джаз-фанк в латиноамериканской аранжировке. Для кубинки Фатима танцует неважно.

— Эй, ты, пойдем потанцуем, — крикнула она японке своим странным голосом с вязким акцентом, и девушка повернулась в сторону площадки для танцев. Фатима несколько раз пригласила ее жестом, но та отрицательно покачала головой. Я наблюдал ее благородный и грустный профиль, и во мне проснулся сильнейший интерес: у меня было желание посмотреть, как Хосе научил ее танцевать.

Я приготовил еще один дайкири. Не для того, чтобы напоить девочку и заставить танцевать, нет. К тому же кто станет вдруг танцевать после известия о смерти дорогого друга?

Она смотрела, как танцуют Фатима и пуэрториканец. Может, это напоминало ей Хосе или она старалась забыться? Чему, интересно, Хосе мог ее научить?

Девушка была для меня загадкой по двум причинам. Она была одета в немного вульгарном стиле, вполне подходящем для бара, где собиралось латиноамериканское хулиганье, однако в ней чувствовалось достоинство, благодаря загадочному, с печатью грусти, взгляду. И я ощущал еще большую ее загадочность оттого, что гостья олицетворяла неизвестную мне сторону жизни Хосе. Для меня Хосе был ранимым и наивным мальчишкой, старшим сыном моей сестры Алисии. Алисия со своей семьей убежала с Кубы через шесть лет после революции, а четыре года спустя и я проделал путь до Майами на рыболовном судне.

Единственным местом в Майами, на которое я мог рассчитывать, был дом Алисии, где мне часто случалось играть с маленьким Хосе. Я уехал в Нью-Йорк несколькими годами раньше Хосе. Чтобы заработать денег на этот бар, я работал порой по семнадцать часов в сутки: в газетных киосках, у цветочника, потом в Cuban sandwich bar[13]. Когда Хосе, всегда любивший танцевать, написал мне, что сразу по окончании лицея приедет в Нью-Йорк, я был против. Я считал его слишком нежным, неспособным адаптироваться здесь. Он был наивным, это правда, но и упрямым, не из тех, что прислушиваются к каждому твоему совету. Чтобы добыть для всей своей семьи вид на жительство, он пошел в армию. Этот период, похоже, оставил в нем ужасные воспоминания, и, после того как племянник демобилизовался, мы виделись нечасто.

Если подумать, никогда не знаешь всей жизни наших близких: так происходит и в семьях, и между хорошими друзьями, любовниками, супругами. У нас всех есть какие-то отношения, о которых другие порой просто не подозревают в силу различного уклада жизни. И Хосе в такие моменты становился кем-то другим, не тем, которого я знал. Японка, потерянным взглядом наблюдавшая за танцующей Фатимой, олицетворяла неизвестного мне Хосе.

— Возьмите, пожалуйста, я угощаю. — Я поставил два дайкири перед ней и Ральфом.

Ральф посмотрел на меня подозрительным взглядом, не притронувшись к своему стакану, как будто опасался, что я подсыпал в напиток яд. — Дайкири хорош, когда его пьешь свежим, — сказал я. Девушка протянула руку к стакану и сказала «спасибо» своим чистым голоском.

Голосом канарейки в шелковом мешке. Ральф состроил такую физиономию! Как будто хотел сказать: «Эй, не пей ни в коем случае, будь осторожней». Но она взяла стакан и поднесла его к красиво очерченным губам. Я подумал: хорошо, это дает мне еще несколько минут. Ральф предложил ей уйти, сказав, что им больше нечего тут делать. Японочка кивнула, соглашаясь, и у меня не осталось никакой возможности удержать их. Неразбавленный дайкири—довольно крепкий напиток, и я подумал, что это задержит их хотя бы на несколько минут, но она опустошила свой стакан залпом. — Вам понравилось? — торопливо спросил я, и она ответила, что очень.

— Еще стаканчик?

— С удовольствием.

Я пододвинул к ней стакан Ральфа, к которому тот даже не притронулся. Мистер Ральф был не слишком доволен, что его игнорируют, но какое мне было дело до настроения негра, причем даже не латиноамериканского. В тот самый момент, когда меня стал охватывать гнев, я придумал, как смогу заставить ее танцевать. Это было не слишком красиво, но я не преминул реализовать свою идею.

— Так, значит, Хосе научил вас танцевать? — Она кивнула утвердительно, наполовину опустошив второй стакан. — Каким танцам он вас учил? Классическому балету?

Девушка отрицательно качнула головой и ответила:

— No, ча-ча-ча, мамбе, колумбийской румбе.

Колумбийская румба отлично подходила для осуществления моей идеи. Отметив про себя, что не хотел бы видеть свое отражение в зеркале в тот момент, я наклонился к ней сантиметров на тридцать и сказал самым мерзким тоном, на какой только был способен:

— Колумбийская румба? Вы хотите меня разыграть, да? Колумбийская румба — это танец для настоящих мужчин, а Хосе был настолько женоподобен, что смотреть на него было жалко, он мог привести в отчаяние любую женщину. Я таким сказкам не поверю, можете дурачить вашей трепотней кого-нибудь другого, но не меня.

Японочка рассердилась. Мгновение она смотрела на меня ненавидящим взглядом, а потом отвернулась, отступила на пару шагов, кусая губы, и, не обращая внимания на Фатиму, жестами зазывавшую ее потанцевать сальсу, начала медленно двигать плечами. Это было что-то среднее между разминочным движением и типичным для афро-кубинских танцев вращением плечами. Звучала мелодия в стиле латиноамериканского джаз-фанка. Я осторожно прибавил громкость. Когда девушка закончила разогревать плечевой пояс, она притопнула каблуком правой ноги, не сгибая коленей, изогнула верхнюю часть корпуса в одну, потом — в противоположную сторону, как бы собирая телом звук от удара каблука, и начала основное движение румбы. Салонная румба не имеет ничего общего с настоящей кубинской. Шаги этого популярного кубинского танца под названием son были адаптированы американцами, и им дали созвучное с румбой экзотическое название, но это все неважно. Кубинский танец и музыка — это гордость кубинцев.

— Как зовут девушку? — спросил я Ральфа.

— Киоко, — ответил он весьма неприветливо.

Я несколько раз вполголоса повторил имя. Движения Киоко стали быстрее. Она поочередно переносила центр тяжести с носка левой ноги на носок правой, как будто плыла в невесомости, и на каждую задержку синкопированного ритма продвигалась на полшага вперед, меняя направление движения через каждые четыре шага. Из-за этих изменений ритма создавалось впечатление, будто смотришь на вращающуюся куклу. Стержень ее корпуса никогда не отклонялся от вертикального положения. Аль Лопес прошептал на ухо своей подружке, высокой, стройной девушке: «Посмотри, как она прекрасно двигается, потрясающе.

Никогда не видел, чтобы кто-то так здорово танцевал». Соединив вместе ноги, Киоко слегка согнула их в коленях и отступила назад мелкими прыжками, а потом резко остановилась, расставила ноги на ширину плеч и, делая волнообразные движения всем телом, подняла правую руку, как дикая кошка, готовая прыгнуть на добычу. Вытянутая кверху ладонь описывала круги вокруг запястья. Это движение называют «тореро», ибо оно напоминает элегантное движение плащом, которое делает матадор, увертываясь от нападений быка. «Красота», — прошептала колумбийская проститутка на ухо своему клиенту и покачала головой. После «тореро» Киоко дважды медленно повернулась вправо вокруг своей оси, после чего продемонстрировала нам танец Буду, называемый abakua. Во всем Нью-Йорке не найдется танцора, который сумел бы воспроизвести подобное, увидев всего один или два раза. Кубинские ударники умеют играть необычайно сложные композиции, одновременно выстукивая четыре разных ритма двумя руками и двумя ногами. Движения, которые показывала нам Киоко, танцуя abakua, были практически тем же самым. Правая и левая стороны тела на первый взгляд выполняли противоречащие друг другу па, как будто они не были связаны друг с другом, но ось, соединяющая их, оставалась неподвижной и сохраняла гармонию с полифонией аккомпанемента.

Про себя я несколько раз выкрикнул ее имя, потом налил себе стакан белого рома и выпил его залпом. Ром прошел незаметно через мою глотку, согрел изнутри желудок, и после этого великолепный танец Киоко стал настоящим мучением. Без сомнения, она продолжала заниматься и после отъезда Хосе, повторяя все, чему он ее обучил. Для меня было непостижимо, что японка способна испытывать радость, танцуя кубинские танцы. «Очень дорогой старинный друг», — сказал Ральф, чтобы объяснить, кем был для нее Хосе. И теперь она танцевала, чтобы защитить честь Хосе, которого я унизил. Может, сказать ей правду?

Но правда не сделает счастливой эту девушку, специально прилетевшую из такой далекой страны, как Япония. В любом случае ничего хорошего ее тут не ждет. Выбивая дробь каблучками, то правой, то левой ногой, она приближалась шагом фламенко, а затем начала делать самые яростные движения из всех существующих в афро-кубинских танцах — соngа.

Киоко поднимала и опускала правую руку и правую ногу, а затем левую руку и левую ногу попеременно, но в одном ритме, внимательно следя при этом за тем, чтобы ось тела не двигалась ни в сторону, ни вверх или вниз. Только ее плечи и торс свободно двигались вокруг неподвижной оси. В танце нельзя напрягать плечи. Напротив, следует полностью сконцентрироваться на движениях нижней части тела, бедер и коленей, полностью расслабив плечи. Этот агрессивный танец по происхождению ритуальный. Он прост, но, говорят, дает сильную нагрузку на сердце и легкие. Это танец воинов, свирепая церемония с запахом крови, витающим в воздухе, но в исполнении Киоко он производил совершенно иное впечатление.

Танец становился элегантным и сексуальным. В этот момент звучало соло на альт-саксофоне, сопровождавшееся стоном электроперкуссий. Исполнял его саксофонист Роландо Перес, руководитель гениального оркестра из Карденаса, что на Кубе, и вслед за своим соло он вел духовые, звучавшие вдохновенно и тонко, как в заключительной части симфонии. Киоко почти совсем не вспотела, но ее кожа в голубом свете танцевальной площадки казалась мертвенно-бледной. Один раз девушка бросила на меня взгляд, полный грусти. Я затаил дыхание, в горле у меня пересохло, я забыл, что у меня в руках стакан с ромом. Никто из клиентов не мог оторвать взгляда от Киоко. Было отчетливо видно, как черное тело Ральфа покрылось гусиной кожей. Она решила танцевать до полного изнеможения. На фоне бурного соло альт-саксофона было слышно прерывистое дыхание Киоко. Ее ритмичные эротические вздохи медленно, но верно становились все глубже и глубже. Словно грудь ее готова была разорваться. Я прошептал: — Хватит, Киоко, я понял.

Ее летящие черные волосы, казалось, оставляли за собой след в воздухе. И не один я понимал, что означали эти следы, все присутствующие понимали это. Все встали и смотрели на Киоко, застыв на своих местах. «Танец, которому Хосе научил меня, это не пустое развлечение и не салонный дивертисмент» — вот что она нам говорила пылом всего своего тела.

Я подумал, что должен сказать Киоко все. Мне было стыдно за то, что я скрыл от нее правду во имя такого призрачного понятия, как счастье.

IV

Ральф Биггс II

— Ты была великолепна, Киоко. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь так танцевал.

Я проводил взглядом Киоко, скрывшуюся в глубине отеля «Конкорд Тауэр», вернулся в агентство и терпеливо выслушал выговор от менеджера за то, что вернул лимузин на четверть часа позже положенного времени, после обзвонил всех друзей, у которых были автомобили.

Все они жили либо в Квинсе, либо в Нью-Джерси или Бруклине. На Манхэттене машины есть только у тех, кто помешан на тачках или у кого денег куры не клюют. Я хочу сказать, что остров Манхэттен очень узок, здесь практически нет парковок, а цены на гаражи огромные.

«Привет, я хотел бы попросить у тебя твою тачку, я в агентстве, но могу подъехать прямо сейчас, она мне срочно нужна» — я повторил это нескольким своим дружкам, но все мне отказали. Я раздумывал: если я поеду в Нью-Джерси на метро, то, пока вернусь, Киоко уже уедет в свой отель или еще куда-нибудь. А такси мне брать не хотелось. В зависимости от того, куда едешь, цены колеблются от обычной до двойной, и потом, я хотел персонально сопровождать Киоко.

«Ну и дурак же ты!» — воскликнул я, стукнув себя по лбу ладонью, и понесся в Гарлем.

Я совсем забыл о Франко, который держит пиццерию напротив «Аполио»[14]. Из всех моих приятелей по приюту Франко больше всех преуспел в жизни. У него есть «файерберд»[15], модель 1956 года, с повышенной мощностью двигателя, full tuned up[16]. Но я не собирался просить у него «файерберд». Его Франко никому не дает. Я хотел взять мотоцикл для доставки пиццы. Говорят, что его пицца «пепперони» считается лучшей во всем Гарлеме, а самого Франко, сфотографированного со своим мотоциклом в стиле поп, можно порой увидеть на страницах таких журналов, как «Нью-Йоркер». Франко пришла в голову идея развозить пиццу на мотоцикле с коляской марки «Триумф». Вдобавок ко всему он выкрасил его в розовый цвет.

Даже каска была розовой, чего я немного стыдился, но она должна понравиться Киоко.

Единственным неудобством было то, что в коляске ветер бил в лицо; приходится закрывать глаза, когда едешь.

Прислонившись к огромной каменной стене отеля «Конкорд Тауэр», я ждал Киоко и, когда увидел, что она выходит, подъехал к ней на чудовищно громко рычащем «триумфе». Я сказал ей по-японски «добрый вечер» (специально заранее справился у своего коллеги, который часто возит японцев). Так я хотел скрыть свое смущение. Мне было неловко: что буду делать, если мое появление не понравится Киоко?

— А, Ральф! Как ты здесь очутился?

К счастью, увидев меня, она обрадовалась, как ребенок. В конечном счете затея с розовым мотоциклом для доставки пиццы оказалась удачной.

— Э-э, милая барышня, Нью-Йорк, знаете ли, опасен по ночам, не желаете ли нанять гида? Десять долларов в час. Я позаимствовал этот мотоцикл у своего друга Франко, он делает лучшую в квартале пиццу «пепперони», развозит ее по всему городу, и я тоже могу свозить тебя, куда ты захочешь, давай, садись!

Пока я говорил ей это, портье с любопытством рассматривал мотоцикл. Я, без сомнения, был первым и последним человеком, припарковавшим мотоцикл для доставки пиццы рядом с главным входом величественного отеля «Конкорд Тауэр».

— Сесть? Вот так запрыгнуть? Смотри, я ведь не пицца, — улыбнулась Киоко и села в коляску мотоцикла.

Киоко только что переговорила с Хорхе Диасом, узнала от него о Кубинском землячестве и теперь искала дядю Хосе. Его звали Пабло Кортес и он владел кубинским баром в квартале Бауэри.

Каждые тридцать метров мы проезжали мимо очередного drag queen[17] с толстым, как штукатурка, слоем макияжа на лице, поджидавшего клиентов, но кроме них на улице никого не было. Тесные переулки между домами, казалось, скрывали страшные тайны, и как раз на одной из таких узких улочек мы обнаружили неоновую вывеску «На Карибах». За покрытой ржавчиной железной дверью лестница круто уходила наверх, откуда раздавалась латиноамериканская музыка. Обстановка вызывала во мне нервную дрожь, я хорошо помнил совет, полученный еще в детстве: никогда не совать носа в испанский Гарлем. Поднявшись по скрипучим ступенькам наверх, мы обнаружили там позолоченные пальмы и бамбуковые деревья, обвитые электрическими гирляндами. Я едва взглянул на девицу с головокружительно длинными ногами, как стоявший рядом гангстер уставился на меня долгим ненавидящим взглядом. Я тут же, разумеется, отвел глаза.

Собрав все свое мужество, я вошел в бар. Будь я один, это действительно могло бы плохо кончиться. Но когда видят, что чужак, чья физиономия не внушает доверия, пришел с женщиной, его меньше подозревают в злых намерениях. Заведение оказалось гораздо приятнее, чем я ожидал увидеть. Работяги в форменных робах, опустошив к тому времени пару дюжин бутылок пива «Корона», громко хохотали, перемежая испанскую речь американской руганью;

за столиком в глубине зала сидел старый алкоголик, настолько утративший человеческий облик, что мог бы без грима сыграть в «Звездных войнах» какого-нибудь инопланетянина. Еще была проститутка, этакая Годзилла, готовая, казалось, плюнуть в тебя вирусом герпеса, если ее рассердить. Когда я подходил к стойке, за которой священнодействовал седой тип (видимо, это и был Пабло), во рту у меня совершенно пересохло, и, казалось, я слышу собственное свистящее дыхание. У Пабло был более достойный, чем у его клиентов, вид, но выглядел он не слишком приветливо, этакий типчик в рубашке с надписью «Упрямец» и галстуком-бабочкой на шее. Официантка, похожая на колдунью и видом, и голосом, с тонкими, ниточкой, губами, достойный персонаж самого кошмарного сна, принесла мне чуть теплый имбирный эль, и я спросил о Хосе Фернандо. Пабло ответил, что Хосе умер, таким высокомерным тоном, что захотелось стукнуть его по башке.

— Умер? — переспросил я озадаченно. И тогда он отчетливо и зло произнес:

— Да, умер. УМЕР!

Я тут же посмотрел на Киоко, стоявшую разинув рот. Без сомнения, она все еще не могла осознать реальности происходящего. Еще в лимузине я сказал ей:

— Ты, должно быть, ужасно разочарована, что не нашла своего друга, ради которого приехала из такой дали, и тем не менее ты продолжаешь улыбаться. Знаешь, а ты крепкий орешек.

На это она мне ответила:

— Прошло уже двенадцать лет. Мы ни разу не написали друг другу, к тому же я впервые в Нью-Йорке и, естественно, очень хочу с ним увидеться, но, если мне скажут, что Хосе нет, это мне покажется почти нормальным. Я хорошо помню того Хосе, которого знала маленькой, но ничего не знаю о Хосе сегодняшнем, так-то вот.

Неприятная история, не правда ли? А тут еще этот Пабло поворачивается ко мне и спрашивает:

— Вы из полиции?

Я даже не рассердился, мне стало грустно. Киоко не сделала ничего дурного. Просто приехала, чтобы увидеться с другом детства, а на нее вдруг посыпались неприятности одна хуже другой. В довершение всех бед ей объявляют: Хосе умер. Я решил, что это уж слишком, и, движимый этим чувством, стал объяснять Пабло, что мы не из полиции и почему Киоко так хочет разыскать Хосе.

Она была сильная, не стала плакать, не рухнула на стул, ее плечи лишь слегка опустились, и она закусила губу, но я был не в силах на это смотреть. Мне казалось, стоит слегка задеть ее, и Киоко упадет. Как треснувшее ветровое стекло. На первый взгляд оно совершенно целое, но достаточно его коснуться, и оно разлетится на мелкие кусочки.

— Когда? Это был несчастный случай?

Вот два вопроса, которые она задала Пабло. Тот ответил, что Хосе умер три года назад, от сердечного приступа, и она больше ни о чем не спросила. Я не знаю, что он там замышлял, но Пабло приготовил нам по коктейлю, приговаривая, что пить их надо свежими. Киоко выпила свой залпом, и, честно говоря, ей не стоило этого делать. Я опасался, что ей станет дурно, но Пабло заявил, что он угощает, и она только сказала ему «спасибо». Такая она была, Киоко, это напомнило мне, как она предложила пастилку от кашля Дэвиду. И потом, пока я размышлял над кучей вопросов (танцы ли Хосе сделали ее такой милой или, наоборот, Хосе стал учить Киоко, потому что проникся к ней симпатией, или это все японцы такие любезные),

Пабло начал говорить о мамбе и ча-ча-ча, и вдруг Киоко вся напряглась. Пабло оскорбил Хосе.

Когда я уже был готов плюнуть на все и схватить Пабло за грудки, я увидел, что Киоко отходит от стойки. Я решил, что она идет в туалет. Но ошибся. Пабло сделал мне подбородком знак: мол, смотри, и в этот самый момент Киоко начала танцевать под звуки странной музыки, что-то в стиле Ли Конитса[18] в сопровождении африканских барабанов.

Сначала это не было похоже на танец. Мне трудно объяснить, на что это вообще было похоже. Для меня танец — это что-нибудь в стиле соул трейн или брейк-данс, но тут не было ничего подобного. А поскольку я никогда не видел, чтобы кто-то так танцевал, то не смогу объяснить, чем танец Киоко отличался от обычного. Музыка напоминала джазовую, но размер был не четыре четверти, а среди ударных были такие барабаны, каких я никогда не слышал.

Посмотрев подольше, я понял, что ритм все время менялся. Так, например, даже когда ребенок играет в серсо, создается впечатление, что он делает это ритмично, но у Киоко все было по-другому. Казалось, ее ноги следовали неслышному ритму, начинавшемуся сразу за громким «бум» басов. И еще, она была пластичной, словно сделанной из резины, особенно на уровне плеч, она двигала руками и ногами, не прикладывая никаких усилий. Не будучи в данном вопросе специалистом, я мог бы сказать, что это походило скорее не на танец, а на движения дикого животного из семейства кошачьих, когда оно тихонько крадется за своей добычей.

Альт-саксофон отошел от стиля Ли Конитса и отчаянно заиграл что-то очень грустное и совершенно не похожее на американский джаз. Фигура с оригинальным элементом, исполняемым духовыми инструментами, отличная от музыки Дюка Эллингтона, Каунта Бейси[19] или Стэна Кентона[20], повторялась, сопровождая основную тему, каждый раз все громче и громче, и Киоко начала отступать, попеременно резко поднимая и безвольно опуская руки. Оказавшись у бильярдного стола в углу зала, она стала повторять серию странных, сильных движений, от которых все ее тело сотрясалось, но голова при этом оставалась неподвижной. Я подумал, что Киоко танцует что-то африканское, и в этот момент почувствовал, как мои руки покрываются гусиной кожей. Этот танец одновременно давал ощущение освобождения, будто она собиралась взмыть до небес, и напряжения, которое, казалось, в конце концов ее раздавит. Необычная атмосфера царила в зале. Гангстер, старый алкоголик, проститутки — все затаили дыхание и не отрываясь глядели на Киоко. Я парил в состоянии ирреальности, словно накурился гашиша. Было такое чувство, словно бы что-то неизведанное охватило меня и собиралось унести бог весть куда. Киоко продолжала танцевать, пока не закончилась музыка. Внезапно я заметил, что Пабло стал мертвенно-бледным.

— Я соврал не со злым умыслом, — сознался этот комик через полчаса. Когда танец закончился, все бешено зааплодировали, но вид у Киоко был такой изможденный, что Пабло предложил ей стаканчик крепкого сладкого доминиканского ликера. Выпив его, она какое-то время молчала с отсутствующим видом. Потом Пабло усадил нас обоих за столик в углу бара и начал свои признания. Было приятно узнать правду, но не знаю, стоило ли радоваться, потому что его исповедь оказалась не очень веселой.

— Я не хотел, чтобы вы виделись с Хосе. Он жив, но это все равно, как если бы он был мертв, у него СПИД, последняя стадия. Хосе находится в лечебнице для больных СПИДом, созданной добровольцами в Квинсе.

Киоко помолчала, не поднимая глаз. Думаю, в тот момент она вспомнила художника Дэвида и пыталась представить себе, как выглядит Хосе. Я знал ее едва ли полдня, но понял: Киоко встретится с ним, даже если Хосе стал совершенно немощным. Не по глупости, не из желания во что бы то ни стало сделать по-своему, а просто потому, что она, должно быть, рассуждала следующим образом: «У Хосе СПИД? Ну и что, это не помешает мне с ним встретиться и поблагодарить его». Киоко не боялась смотреть в лицо горю. Я знавал людей, выросших в ужасающих условиях, окончательно погрязших в несчастьях и при этом не имевших смелости взглянуть беде в лицо. Мне кажется, что никто не вправе бросить в них за это камень или заставить их смотреть на то, чего несчастные видеть не хотят.

Киоко не боялась взглянуть в лицо горю, потому что знала, что было для нее самым важным. Я, к сожалению, не такой, как она. Будь я на ее месте, я бы, скорее всего, постарался забыть Хосе. Впрочем, если бы я был на ее месте, я бы, может, никогда его и не встретил.

Потому что интересные встречи выпадают лишь тем, кто не перестает искать. Впервые в жизни я испытывал уважение к девушке, которая была младше меня.

— Ральф, ты не хочешь поехать со мной завтра в Квинс? — спросила меня Киоко, направляясь к мотоциклу и наступив по дороге на тень переодетого в женское платье жиголо.

— Завтра в десять утра, пойдет? Я повезу тебя на лимузине.

Услышав это, она облегченно вздохнула:

— Я заплачу тебе, не беспокойся, ладно? Должно быть, я был единственным человеком, которого Киоко знала в этом городе. Я корил себя за то, что соврал ей насчет стоимости предыдущей поездки, но для покаяния момент был неудачным. Сейчас было важнее сказать ей что-нибудь ободряющее.

— Ты была великолепна, Киоко. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь так танцевал, — вот что в конечном счете я ей сказал, забираясь на мотоцикл, и девушка слабо улыбнулась мне в ответ.

ИНТЕРМЕДИЯ

Киоко

«В стране, откуда я родом, все танцуют — худые и толстые, богатые и бедные, дети и старики, мужчины и женщины — абсолютно все. В праздничные дни мы выходим на улицу и веселимся, а вместе с нами танцуют умершие, привидения и духи», — кажется, что-то в этом роде рассказывал мне Хосе, но я сомневаюсь, что в свои восемь лет я могла понять так много по-английски, поэтому я смутно помню его слова.

В тот первый день в Нью-Йорке я вернулась в гостиницу вконец измотанной, но проснулась на следующий день до рассвета. Мне снились трое мужчин, одетых в белое, которые танцевали в каком-то неизвестном мне месте.

Он хороший, этот Ральф.

У меня не хватило бы духу поехать к Хосе одной.

Однако я не подозревала, что поддерживать разговор на английском языке так утомительно.

Это может показаться очевидным, но, чтобы понимать собеседника, нужно постоянно прислушиваться, а когда устаешь, то это получается с трудом.

Я много раз ловила себя на мысли, что, знай я английский получше, можно было бы поговорить с Ральфом о многом. Ральф так внимательно меня слушает.

Понятно, время от времени я теряю терпение и тогда ощущаю колючую проволоку. Это напоминает мне то время, когда я ходила вдоль ограждения из колючей проволоки.

Чувство, что тебе не дают приблизиться к чему-то важному.

Я проснулась рано и не смогла больше заснуть, долго смотрела на балетные туфли, подаренные мне Хосе.

«Киоко, это тебе!»

Маленькие детские балетные туфли, которые давно уже мне малы, настолько заношенные, что буквы моего имени начали стираться.

Колючая проволока и балетные туфли — вот символы всей моей жизни.

V

Серхио Бустаманте

— Странно, но Хосе очень хорошо помнит свое детство в Майами, свою семью и особенно мать, часто говорит о них. Ему уже недолго осталось жить, представляю, как он хотел бы с ними увидеться.

В день, когда я встретил эту японку, я вывел Хосе погулять. По правилам выводить пациента в последней стадии СПИДа на прогулку запрещено.

Но я никогда не следую инструкциям бездумно. Безусловно, прогулка по улицам Квинса ранней весной, когда еще прохладно, подвергает пациента повышенному риску подцепить фатальный вирус. Но в палате ты тоже не застрахован от цитомегало-вируса, а в чем больные СПИДом нуждаются более всего, так это в надежде. Если пациент просит, я обычно вывожу его на прогулку. А как же моя совесть, я ведь волонтер, вдруг эта небольшая прогулка ускорит смерть пациента? Явно найдутся моралисты и снобы, которые зададут подобный вопрос.

Нет, я не беру на себя никакой ответственности. И тут ни при чем теология, нет, мое мнение основано на чистой практике: я уже проводил в последний путь с дюжину человек.

Хосе Фернандо Кортес — двадцать второй пациент, доверенный мне за все время. Я начал работать семь лет назад, в обществе волонтеров латиноамериканского происхождения, тогда же и созданном. Мы принимаем всех латиноамериканцев, больных СПИДом. Поступить в лечебницу может только тот, кто уже миновал начальные стадии заболевания, но, естественно, в помощи или совете здесь никому не откажут.

Хосе пришел к нам впервые два года назад. Он жил тогда в доме, предназначенном под снос в Бруклине, страдая от неприязни окружающих, узнавших о его болезни. Основными симптомами у него были саркома Калоши и сильнейший зуд в спине, осложненный САД[21], или, иначе говоря, синдромом слабоумия, вызванным СПИДом. Говорят, САД проявляется, когда вирус ВИЧ начинает поражать центральную нервную систему. У больных тогда случаются сильнейшие приступы тревоги и страха. У некоторых пациентов боязнь лишиться рассудка бывает сильнее страха смерти.

В обществе, где я работаю, мы делим САД на стадии развития, пронумерованные от О до 5, и Хосе находился на стадии 1 в момент поступления в лечебницу. В настоящее время симптомы усилились, и он находится между 2 и 3 стадиями. Это проявляется в колоссальном падении концентрации внимания, потере памяти и параноидальной боязни того, что окружающие хотят упрятать его в психиатрическую больницу (по правде говоря, когда бедняга жил в Бруклине, это было недалеко от истины). Приходится помогать ему в любых повседневных делах. Он еще способен самостоятельно отправлять естественные нужды, но кто-то должен сопровождать его до туалета.

Прогулка в тот день свелась к тому, что мы просто обошли кругом здание перед лечебницей. Хосе хотел погулять еще, но, поскольку дул прохладный ветерок, я решил на этом закончить. Как обычно, во время прогулкиХосе рассказывал мне о своем детстве в Майами, о родителях, матери, друзьях детства. Уже месяцев шесть, как он говорит только об этом. Его семья в Майами не знает, что у него СПИД. Хосе хочет оставить их в неведении, а мы всегда руководствуемся желанием пациента. Если наше общество потеряет доверие пациентов, оно не сможет более существовать.

При ходьбе Хосе опирается о трость причудливой формы. Это палка с прямоугольной ручкой и резиновым покрытием на обоих концах, очень удобная, чтобы вставать, если упал или присел на корточки. Я подарил ее ему, когда стал его сиделкой. Я купил двадцать таких палок, они продавались на борту самолета американской авиакомпании. Четырнадцать уже отслужили свое и находятся сейчас в гробах вместе с почившими хозяевами.

Нельзя сказать, что окрестности лечебницы в Квинсе очень уж располагают к прогулкам. Здесь не найдешь ни былиночки, нет никакой зелени и поэтому никогда не услышишь птичьей трели. Только голоса негритянских детей, играющих в мяч на растрескавшемся бетонном тротуаре. Когда лечебница только открылась в этом не очень-то спокойном и безопасном квартале, у латиноамериканских добровольцев, учредивших ее, похоже, возникали постоянные споры с жителями соседних домов. Переговоры велись с большим терпением, и теперь молодежь, играющая на улице в баскетбол, порой пасует мяч прогуливающимся пациентам и иногда подходит, чтобы пожать им руку. При этом предрассудки, естественно, не исчезают. Терпение и беседы — вот две вещи, которые помогут с ними справиться.

Мой «ягуар» был припаркован прямо перед дверьми лечебницы. Спортивный автомобиль серого цвета не очень гармонирует со скромным старым зданием, но лично для меня эта картина символична. Я купил эту аэродинамическую тачку зимой, четыре года назад, иными словами тогда, когда обнаружил, что являюсь вирусоносителем. Купил ее, повинуясь импульсу, у меня тогда и прав еще не было. С момента своего приезда в Нью-Йорк из родного Буэнос-Айреса, то есть с семнадцатилетнего возраста, я все время работал как проклятый, всем пожертвовал ради успеха и в конце концов стал управляющим одиннадцати цветочных магазинов и двух ресторанов churrasco[22]. Единственным моим развлечением было раз в месяц сходить на премьеру музыкальной комедии или новой танцевальной постановки. У меня даже появились знакомые среди молодых танцоров. Мои отношения с одним из них, молоденьким перуанцем с бронзовой кожей и черными как смоль волосами, изменили мою жизнь. Он умер через пару месяцев после того, как узнал о болезни. Я заранее был уверен в результате, но все-таки пошел сдать анализы на СПИД и тогда же истратил все свои сбережения на «ягуар». Этот автомобиль еще долго дремал на стоянке у ресторана. Поддавшись уговорам одного из своих друзей, я заглянул в общество волонтеров. Я не люблю ходить в места, где собираются мои соотечественники, общественная деятельность тоже была мне чужда, и, честно говоря, я совершенно ничего не ожидал от визита в подобное заведение.

«Надежда — вещь чрезвычайно важная для любого человека, не только для вирусоносителя или больного СПИДом. Но ее трудно сохранить, и люди, не сумевшие это сделать, становятся настолько подавленными, что уже и не ищут выхода из сложившейся ситуации», — вот что сказал мне консультант.

«Ну и что делать?» — спросил я его.

«По моему личному опыту, — ответил консультант деловым тоном, — надежда обычно рождается в отношениях с другими людьми».

Я оставил свои цветочные магазины и рестораны на попечение заместителя, получил права и стал все чаще наведываться на своем «ягуаре» в общество волонтеров. Я уже не помню, как и когда стал заниматься одним из пациентов, Гийермо, из Венесуэлы. У него был трудный характер, и он все молчал. Я помогал ему каждый день, а два месяца спустя он умер от Pneumocystis carinii[23]. Перед самой смертью он сказал мне вполне отчетливо: «Спасибо, Серхио».

Охваченный печалью и чувством ужасного бессилия, я бросился вон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Гийермо был мертв, и он сказал мне спасибо, а я, которого он поблагодарил, я был еще жив и свободно дышал. И все эти факты, вроде бы такие простые, привели к тому, что я рыдал и не мог остановиться.

По-испански надежда «esperanza», и так же называется любимая песня Хосе, сочиненная на Кубе. Хорошо ли, плохо ли чувствует себя Хосе Фернандо Кортес, но он всегда либо тихонько напевает эту песенку, либо слушает ее на кассете. Кажется, когда он жил на Кубе, он все время танцевал ча-ча-ча под эту мелодию.

В день, когда Хосе вновь встретился с этой японкой, возвращаясь с прогулки, он всю дорогу мурлыкал любимую песенку. Теперь он уже не может танцевать, как когда-то, — с этим покончено.

Перед входом в лечебницу, рядом с моим «ягуаром», стоял шикарный лимузин.

Молоденькая брюнетка и негр (по всей видимости, шофер) пытались разыскать на двери звонок. Они не обратили внимания на нас с Хосе. Мы подходили сзади, и они просто нас не заметили.

Я спросил их, чем могу помочь. Брюнетка обернулась, и я понял, что она азиатка. Когда девушка увидела Хосе, лицо ее застыло, и она крикнула: «Хосе!» Это длилось секунду, но выражение ее лица запечатлелось в моей памяти. Болезненное выражение удивления; сила, смешанная с нежностью, и огромная доброта.

Но Хосе испугал ее громкий голос и то, что девушка окликнула его по имени. Он все время боится, что социальные работники придут за ними упрячут в психбольницу. Я вмешался, чтобы защитить его, и спросил:

— Вы знакомы с Хосе?

Девушка, дрожа от напряжения, продолжала смотреть на Хосе пронзительным взглядом.

— Меня зовут Ральф, я шофер и гид. Вчера мы встречались с дядей Хосе, это он дал нам ваш адрес.

У этого Ральфа был чудовищный негритянский акцент. Я уважаю Спайка Ли[24] за то, что он режиссер и поддерживает национальные меньшинства, но не хожу на его фильмы.

— Пабло? — переспросил я.

— Да, — ответил Ральф.

Пабло — старый упрямец, какими часто бывают бедные иммигранты, но он хороший человек, время от времени он навещает Хосе. Я подумал: «Если Пабло дал им адрес, то эти двое не слишком опасны».

— Хосе, ты их знаешь?

Когда я задал ему этот вопрос, Хосе отрицательно замотал головой, весь напрягся и вцепился в мою руку. Казалось, он хотел отстраниться как можно дальше от этих посетителей.

В этот момент девушка сказала пронзительным голосом:

— Хосе, это я, Киоко.

У нее был очень жалкий вид, и говорила она так, словно сейчас разрыдается. Но японочка не заплакала. Киоко не знала, что Хосе потерял память. Чем дальше развивалась СПИД-деменция, тем меньше мог вспомнить Хосе.

Ральф обеспокоенно смотрел на Киоко. Она словно застыла на холодном воздухе ранней весны. Я сказал:

— Зайдемте, я думаю, нам стоит поговорить.

В холле был только Си Юнг, он смотрел по телевизору мексиканские мультфильмы.

Этот старик, тезка гиганта — нападающего Лиги чемпионов бейсбола, был болен СПИДом уже четвертый год, но по-прежнему жил. Ясно, что один лишь вид Си Юнга (кожа да кости, не толще алюминиевых трубок на каркасе стула, где он сидел) вызвал видимое отвращение у Ральфа. Киоко ничего вокруг не замечала. Ее взгляд был прикован к Хосе.

— Серхио, кто эти люди? — спросил Хосе по-испански.

— Они говорят, что знают тебя.

— Да нет, я впервые их вижу. Они не могут быть из бюро социальной помощи?

— Нет, уверяю тебя, Хосе, я тебе сто раз уже говорил: мы тебя не сдадим в психиатрическую больницу, ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь.

— Кто же тогда они такие?

— Если тебя это интересует, ты сам можешь спросить их об этом.

— А, знаю! — воскликнул Хосе с внезапно просветлевшим лицом, — Они, наверное, мои фанаты, а, Серхио?

Хосе забыл свою реальную жизнь, живет в мире иллюзий и считает себя звездой балета.

Нельзя винить его за уход от действительности, ему в этом помогают САД и жизнь в невообразимо трудных физических и моральных муках.

— Скажите, вы из числа моих поклонников?

Хосе сначала задал этот вопрос по-испански. Ральф отвернулся с отвращением, но, на удивление, горестное выражение лица Киоко стало мягче, просто оттого, что Хосе впервые обратился к ней лично.

— Вы из числа моих поклонников?

Он снова задал им свой вопрос, на сей раз по-английски. К моему огромному удивлению, Киоко после секундного колебания утвердительно кивнула.

— Меня зовут Киоко, ты не помнишь меня?

В страшно узкой комнате Хосе, где при любой попытке шевельнуться задеваешь локтем соседа, в спертом воздухе, пропитанном запахом физиологического раствора, лекарств, хлорки и специфического пота больных, Киоко сказала на своем неуверенном английском:

— Когда я была маленькой, ты учил меня танцевать, это было в Японии.

Я взглянул на нее, у меня сжалось сердце и перехватило дыхание. Эта молоденькая девушка, которой самое большее — лет двадцать, приехала в Нью-Йорк только из-за того, что Хосе учил ее танцевать, когда она была маленькой. Ее серьезный взгляд погрузил меня в пучину воспоминаний, воскресив в памяти день моего отъезда из Буэнос-Айреса. Из иллюминатора маленького самолета я видел бескрайние пампасы. Равнины Аргентины напоминают океан травы, этому меня учили в школе, но я впервые смотрел на это с высоты. Я задремал и, очнувшись от короткого сна, увидел, что океан травы исчез. Нежную зелень пампасов сменили виднеющиеся между облаками золотистые горы. Я впервые летел на самолете, и внезапно меня охватила тоска: я понял, что символизировала резкая смена пейзажа.

Не означало ли это, что все мои надежды, связанные с Нью-Йорком, в один прекрасный день тоже исчезнут как дым, столкнувшись с реальностью. Моя тоска была резкой и нежной одновременно. Только в моменты, когда совершаешь важное путешествие, можно испытать это чувство. Серьезность взгляда Киоко унесла меня на тридцать лет назад. Никогда в жизни я не встречал такой необычной женщины. Стоило лишь слегка изменить угол зрения, и она становилась Святой Марией, всезнающим ангелом невинности.

— В Японии? — спросил Хосе.

— Да, когда ты там служил…

Услыхав слово «служил», Хосе изменился в лице. Он ненавидит армию. Девушка говорила правду, он действительно служил одно время. Его дядя Пабло рассказывал мне об этом. Думаю, Хосе пошел в армию, чтобы получить американское гражданство. Представляю себе, что мог думать об армии гей с замкнутым характером, к тому же кубинский иммигрант.

Он никогда не говорит об этом периоде своей жизни. Точнее, Хосе стер его из памяти вместе с другими неприятными воспоминаниями. А такие воспоминания составляли почти всю его жизнь.

— Стоп! — Хосе прервал Киоко на полуслове. — Вы не путаете меня, случайно, с кем-нибудь другим? Во время службы? Не смешите меня! Согласен, теперь я уже не выступаю, поскольку ослабел, но я всю свою жизнь занимался классическим балетом.

Говоря это, Хосе указывал на вырезки из журналов с фотографиями и статьями, которые покрывали всю стену рядом с его кроватью. Это был гротескный монтаж, ясно свидетельствовавший о душевном нездоровье Хосе, мечта психиатра — легкий для диагностики клинический случай. Он вырезал свои изображения разного формата из любительских фотографий и старательно приклеил их к вырезкам из журналов. Технически коллажи были выполнены крайне примитивно, и если бы на стене висела лишь парочка таких вырезок, можно было бы принять это за хорошую шутку. Но здесь красовалось не меньше сотни фотографий, тщательно вырезанных по контуру И они были просто наклеены поверх журнального изображения, безо всякого учета перспективы, на изображения Хорхе Донна, Барьгшникова и Плисецкой. Этот микромир напоминал мне каждый раз картины ада Иеронима Босха или восточные гобелены на религиозные темы.

— Правда, я играл еще и в бродвейских мюзиклах, но никогда не служил. Я ненавижу армию.

Хосе почти выкрикнул последнюю фразу. Ральф покачал головой, изобразив типичный для черного американца жест, означающий: он псих, этот парень; толку от него не будет, он явный псих.

До сих пор не могу забыть ту встречу. Конечно, Киоко не стоило упоминать об армейском прошлом Хосе, потому что при слове «армия» он, подобно улитке, окончательно спрятался в свою раковину. Возможно, был какой-то способ слегка пробудить его память, например начав говорить о кубинских танцах. Но у Киоко не было возможности поразмышлять об этом. Она не знала, что у Хосе сохранились об армии самые ужасные воспоминания. Он наверняка никогда не говорил об этом ей, восьмилетней девочке. Он учил малышку танцевать, ей этого было вполне достаточно, большего она от него не ждала.

— Я ненавижу армию!

Даже после того, как Хосе отчеканил эту фразу Киоко не отвела от него взгляда. Именно тогда я все понял. Понял впервые, насколько важно было для девушки то, что Хосе научил ее танцевать. Даже самый бесчувственный человек понял бы это. Было достаточно заглянуть в ее глаза, увидеть застывшее в них напряжение.

— Э, ты танцовщица? — спросил Хосе уже почти нормальным голосом. Киоко кивнула, и он смягчился: — Танцуешь классику?

— Да, сначала я занималась классическим танцем, а потом…

Хосе прервал ее с важным видом:.

— Как сейчас помню, в 1984 году английский Королевский балет приехал на гастроли в Нью-Йорк.

«Ну вот, завел волынку», — подумал я. Я уже не раз слышал, как он рассказывал эту историю Пабло и другим.

— Нуреев и Фонтейн должны были танцевать в «Жизели», но Нуреев поскользнулся в ванной отеля «Плаза», упал и повредил себе лодыжку…

Так как Хосе рассказывал эту историю себе самому и слушателям десятки, сотни, а то и тысячи раз, она дошла до нужной кондиции. Этакий Лоренс Оливье в роли Отелло — Хосе не испытывал ни тени смущения. Он совершенно не осознавал, что рассказывает ложь, чистую выдумку.

— К счастью, хореограф Фредерик Эштон привлек меня в спектакль на маленькую, ну просто крохотную роль сопровождающего герцога Курляндского, у меня там было коротенькое соло. И вот так за один вечер я стал звездой, таким был мой дебют, именно тогда я и стал известным: посмотрите-ка, вот я с Нуреевым и Марго Фонтейн.

Он показывал фото Нуреева и Фонтейн среди своих гротескных снимков. Это точно были они, на странице, выдранной из журнала. Но Хосе там не было. Не знаю, был он счастлив или не был, черпая в сплошном вранье надежду, позволявшую ему выжить; не берусь судить, попадет ли он в ад после смерти или Бог простит его, учитывая особые обстоятельства. Меня, во всяком случае, очень огорчало, когда он вот так радостно показывал фото Нуреева.

— А ты? Ты добилась признания в танцевальном мире? Ты уже дебютировала, конечно?

Киоко покачала головой.

— Никогда не стоит отчаиваться, поверь мне. Я вот не знал, что со мной произойдет такое. Это и есть удача: однажды кто-то поскользнется в ванной, и слава у тебя в кармане.

Внезапно гримаса исказила его лицо. Гримаса боли. Она атаковала его, как хищное животное, до поры спавшее, а теперь проснувшееся и показавшее клыки. Хосе рассказывал, что ему будто втыкают в спину острый свинцовый штырь, который пронзает его насквозь; причина боли оставалась неизвестной. Среди тех пациентов, которыми я занимался, мало кто так сильно страдал. Саркома Калоши очень болезненна, но здесь речь шла об острой боли, ни с чем не сравнимой. Короткий приступ длился секунд сорок, но это могло продолжаться и несколько минут. Так как причину никто не знал, лекарства не было. Поначалу Хосе кололи сильные обезболивающие, но, так как они почти не помогали, а побочные явления давали о себе знать, от уколов быстро отказались. Единственное, что ему слегка помогало, — это легкое поглаживание спины во время приступа. Понятно, что простое поглаживание спины не могло снять приступ, но никакого другого способа облегчить страдания Хосе не было.

— Серхио, Серхио, Серхио, включи музыку!

Хосе осел на кровати, стеная, с искаженным болью лицом. Тихонько потирая ему спину, я обернулся к Киоко и Ральфу. Первая стояла с растерянным видом, а второй — с брезгливой миной. Я сказал им:

— Подождите, пожалуйста, в холле. Я присоединюсь к вам, как приступ пройдет.

— Что это с ним было? — спросил меня Ральф, когда я спустился в холл.

Си Юнг по-прежнему смотрел мексиканские мультики с ничего не выражающим видом.

Приступ у Хосе длился пару минут, я поставил ему кубинскую музыку и ушел, пообещав скоро вернуться. Я вложил ему в руки звонок вызова врача и коммутатора экстренной связи. Если с Хосе что-либо случится, то на двух табло, у входа и в офисе, тут же замигает номер его комнаты и зазвенит звонок вызова.

— САД, СПИД-ассоциированная деменция, это один из симптомов СПИДа, он начинает развиваться, когда вирус поражает мозг.

Киоко сидела со мной рядом, Ральф слушал стоя. Было очевидно, что он боялся сесть на стул в этом логове больных СПИДом.

Киоко внимательно смотрела на меня, ловя каждое слово.

— Однако в случае с Хосе дело не только в этом. Он приукрашивает свое прошлое, он стер из памяти все дурные воспоминания и теперь пребывает в уверенности, что был великим танцором, живет в выдуманном мире былой славы. Вы же знаете, он эмигрировал вместе с семьей с Кубы в пятилетнем возрасте; я тоже эмигрант из Аргентины, жизнь не очень ласкова к изгнанникам и беженцам. Так или иначе, пусть это останется между нами, ему не так долго осталось жить. Господь, конечно, простит Хосе стремление приукрасить свое прошлое.

Я говорил медленно, стараясь выбирать выражения попроще, чтобы быть уверенным, что Киоко меня понимает, и она внимательно слушала, время от времени кивая головой.

Девушка казалась очень озабоченной состоянием Хосе. Она слегка опустила голову, когда узнала, что Хосе недолго протянет.

Я испытал странное облегчение. Когда Киоко на меня так пристально смотрела, я, несмотря на свой возраст, чувствовал, что мое сердце бьется сильнее. Еще мне хотелось, чтобы девушка поскорее смирилась с обстоятельствами и ушла. Из ее краткого объяснения я понял, что Хосе с полгода обучал ее танцам, когда ей было восемь, и это все. Но тот факт, что она приехала к нему из такой дали, и то, как она смотрела на него, показывало, насколько это было для нее важно.

Однако, когда человек теряет память, он становится другим. Удивительно, но она ни разу не спросила, сможет ли Хосе ее вспомнить. Она забыла о себе и заботилась только о состоянии Хосе в настоящий момент. Другими словами, она думала не о том, что Хосе может сделать для нее, а о том, что она может для него сделать.

— Странно, но он отлично помнит свое детство. Десятки раз Хосе рассказывал мне о своем якобы звездном прошлом и выдуманных подвигах прославленного танцора и прекрасно знает, что меня это коробит. Но он также рассказывает о Майами во время наших прогулок, о своей доброй матери и все такое. Кажется, его семья по-прежнему живет в Майами, думаю, ему хотелось бы с ними увидеться.

Ральф прервал меня:

— Почему же вы не отвезете его туда?

— Общество не может этим заниматься. Здесь находится столько больных, желающих вернуться к родным. Вы представляете, во сколько обойдется отвезти их всех в родные места?

Здесь есть больные из Перу, Колумбии, Венесуэлы, Аргентины, Пуэрто-Рико…

Я был так поглощен разговором, что не услышал звонка. Си Юнг оторвался от своих мультиков и показал мне на номер комнаты Хосе, высветившийся на табло, а затем стал повторять, словно заезженная пластинка:

— Numero cinco, numero cinco, numero cinco[25]…

Я вернулся в комнату: у Хосе, похоже, был очередной приступ боли, он скорчился на кровати и испускал стоны, подобные военному кличу индейцев. Я стал осторожно поглаживать ему спину, приговаривая тихонько: «Сейчас пройдет, Хосе, я уже здесь, сейчас все будет хорошо, я вернулся».

Киоко, прислонившись к стене, смотрела на нас обеспокоенным взглядом. Она подошла к окну: что-то привлекло ее внимание. Девушка услышала звук. Негромкий металлический звон беспрестанно примешивался к стонам Хосе. Звук, напоминавший позвякивание вилки о край стеклянной посуды. Нет, пожалуй, он длился дольше, чем звук от удара вилкой.

Киоко приоткрыла штору: между шторой и окном были подвешены металлические колокольчики в форме церковного колокола. Они подрагивали на ветру и звенели. Киоко поймала пальцами свисавший бумажный кончик и долго на него смотрела, это была фотография: Хосе в детстве со своей совсем еще молоденькой матерью.

— Майами далеко отсюда? — спросила Киоко, выпустив колокольчики из рук.

Я ответил:

— Восемьсот или девятьсот миль.

И тут, за возобновившимся звоном колокольчиков, услышал внятный голос Киоко:

— Я отвезу его туда.

Ральф совсем рассердился. Холл постепенно заполнился людьми: Си Юнг выключил телевизор и теперь читал колонку биржевых новостей в латиноамериканской газете. Два пациента и два волонтера играли за столиком в шахматы. За другим столиком крупная женщина, врач по имени Кари, не переставая курить, заносила в журнал данные с десятков снимков легких. Ральф начал быстро выговаривать Киоко с сердитыми нотками в голосе, хорошо различимыми, несмотря на то что он старался говорить тихо, чтобы кроме спутницы его никто не услышал.

— Браво, Киоко, гениальная мысль! Ты повезешь больного СПИДом за сотни миль отсюда, далеко на юг, к этим консерваторам. В жизни не слышал ничего лучше, браво!

— Ты забыл? Я дальнобойщица, — ответила Киоко, не очень понимая причину такой реакции Ральфа. — В Японии я проезжаю не меньше трехсот миль в день. Это ерунда, через три дня я буду в Майами.

Ральф пожал плечами и красноречиво покачал головой: мол, зря стараюсь. Потом посмотрел на меня. «Эй, скажи что-нибудь, ведь ты заварил эту кашу» — говорил его взгляд.

— Дело не только в расстоянии, Хосе нуждается в постоянном уходе. К тому же, как это ни печально, в провинции дискриминация и предрассудки против больных СПИДом очень сильны.

Ральф водил пальцем, показывая поочередно то на меня, то на Киоко, будто хотел сказать: вот видишь, слушай внимательно, что тебе говорят. Этот жест, похоже, вызвал у Киоко раздражение. Таким образом, я понял, что есть по крайней мере одна вещь, которую Киоко не любила: когда вмешиваются в ее дела.

— И потом, это большие расходы.

— Деньги? Это не проблема. Лучше объясните, какой уход нужен Хосе.

Сначала я, как и Ральф, почувствовал некоторое раздражение из-за легкомыслия этой японки, ничего не знающей о Соединенных Штатах. Проехать девятьсот миль от Нью-Йорка до Майами с больным СПИДом в последней стадии заболевания было, конечно же, непростой задачей. Но решимость Киоко оказалась непоколебимой. Достаточно было заглянуть девушке в глаза, чтобы понять: она не отступится. Она всегда так жила. Киоко была не из тех, что идут за большинством; нет, она самостоятельно оценивала ситуацию и принимала решения во всех случаях жизни.

— Киоко, об этом не может быть и речи.

Ральф наклонился к ней:

— Послушай, ты милая девушка, но ты не знаешь всей правды об этой стране. Здесь полно насилия и преступлений, и это не игрушки. Я не прощу себе, если такую хорошую девушку сожрут с потрохами.

Не помню точно, как он сказал: съедят с потрохами или сожрут. Ральф — человек искренний, и, естественно, он сказал это безо всякого злого умысла. Я ясно видел, что парень о ней беспокоится. Это не были слова шофера, обращенные к клиенту. Ральф говорил с ней, как говорят с другом, когда хотят его в чем-то убедить. Он действительно заботился о девушке. Но при этом относился к Киоко как к маленькой. Она и правда выглядела совсем молодо и производила впечатление девушки неискушенной и неуверенной в себе. Но Ральф не понял одну вещь. В этом хрупком теле, готовом, казалось, сломаться, было столько же воли, сколько молодой крови и свежих клеток.

Киоко рассердилась:

— Ральф, если ты боишься СПИДа, то можешь ехать домой, я сама доберусь до Манхэттена.

Она вытащила из кармана пачку банкнот и сунула Ральфу долларов триста. Когда клиент велит шоферу ехать, тому ничего не остается, как повиноваться. Негр яростно швырнул деньги в фуражку и сказал, выходя из холла:

— Я не боюсь, но мне грустно, вот и все.

В тот же вечер мы начали готовиться к транспортировке Хосе. Киоко сказала, что она оплатит все дорожные расходы, и многие волонтеры оказали ей посильную помощь.

Но больше всего мы с Киоко были благодарны Каридад Диас и Марку Адальберту.

Каридад — тридцатитрехлетняя американская докторша доминиканского происхождения, женщина весьма дородная. Сначала она прочитала Киоко лекцию о бесчисленных лекарствах, которые Хосе должен принимать ежедневно. Киоко записала дозировку для каждого: «Одну таблетку перед завтраком, одну после завтрака, одну перед обедом…» и так далее. Потом она все это как следует упаковала.

Затем Кари объяснила, как пользоваться капельницей. Хосе почти ничего не ел, кроме мороженого и бананов, поэтому его надо было подпитывать внутривенно, а также вводить антибиотики. Капельницы легко ставить, когда привыкнешь к этому делу, но нужно быть очень осторожным с иглами, их надо складывать в специальную упаковку и немедленно выбрасывать.

Марк, сын чиновника эквадорской армии, раздобыл микроавтобус, вмещавший до пятнадцати человек, в котором было удобно везти Хосе до Майами. Он не только выторговал его за минимальную цену, но и переделал внутри, заменив задние сиденья на деревянную лежанку, обитую матрацем, чтобы Хосе мог ехать лежа.

Микроавтобус ярко-красного цвета.

ИНТЕРМЕДИЯ

Киоко II

Я вернулась в гостиницу одна среди ночи.

Совершенно обессиленная, однако не усталость вызывает во мне желание зарыться под одеяло.

Я встретила множество людей, размышляла над кучей вопросов, но теперь меня занимает только Хосе. И я не желаю думать ни о чем другом, пока не привезу его в Майами.

Правда, меня огорчает, что так вышло с Ральфом.

Он был так добр, столько со мной возился, и вот мы расстались, поссорившись.

Такое со мной часто случалось с самого детства.

Я решала, что для меня важнее всего, и не думала больше ни о чем, кроме этого.

С самого раннего детства любая проблема, пусть самая маленькая, приводит меня в такое тревожное состояние, что я почти все забываю, как если бы окружающий мир вдруг обрушился.

Должно быть, это связано с преждевременной смертью моих родителей.

Где-то в моем сердце, в потайном уголке моего существа живет эта мысль: мир может рухнуть в одночасье.

Если я не буду знать, что является для меня самым важным в каждый конкретный момент, то не сумею противостоять своей тревоге.

Если постоянно не следить за своими страхами, они начнут множиться и в мгновение ока разрушат мой мир.

И если бы Хосе не научил меня танцевать, я бы всего этого так и не поняла.

Танец помогает мне забыть обо всем неприятном, я поняла это еще в восемь лет.

Однако, как только я решаю, что для меня самое важное, это плохо сказывается на всем остальном.

Например, эта история с Ральфом.

Не знаю, сколько раз мне повторяли еще в начальной школе: «Из-за своего свинского характера ты растеряешь всех друзей».

А друзья — это важно.

Но есть вещи поважнее друзей.

Я развернула карту восточного побережья Соединенных Штатов на столе гостиничного номера.

Нью-Йорк, Нью-Джерси. Пенсильвания, Мэриленд, Вирджиния, Северная Каролина, Южная Каролина, Джорджия, Флорида. Вот штаты, которые я буду проезжать, следуя в Майами.

Я сказала себе: «Ничего, я ведь к этому привыкла на работе».

Если внимательно смотреть на дорогу и крепко держать руль, то благополучно доедешь до любого места, будь оно в Японии или в Америке.

VI

Пабло Кортес Альфонсо II

— Держись, Хосе, не вздумай умереть, прежде чем доберешься до Майами, хорошо?

Была уже глубокая ночь, когда раздался телефонный звонок. Звонил этот аргентинец, гомик Серхио, он сказал, что на следующий день Хосе уезжает в Майами, и предложил прийти попрощаться с ним. Мне все не нравится в этом типе, Серхио: его маленькая головка с правильными чертами лица, странно гладкая кожа, женственные руки, дорогие костюмы, воняющее лекарствами дыхание — все.

— Эй, Пабло, мы должны быть благодарны Японии. Знаешь, ведь это японка везет Хосе на машине в Майами.

«Что это за история, — подумал я, — не пойму, радоваться мне или огорчаться». Это та девчонка, уж точно. А мать Хосе, моя сестра Алисия, она же ничего не знает! Она воображает, что ее сын все еще преподает танцы в Нью-Йорке. А у Хосе в голове каша вместо мозгов. Он считает себя прославленным танцором и думает, что мать примет его с распростертыми объятиями. Алисия — гордая женщина, кубинка с каталонской кровью, и при этом ужасно консервативная. Что может подумать о СПИДе женщина, которая за всю свою жизнь не выучила больше двух английских слов и сердится, когда таксисты не понимают ее испанского?

Женщина, не склонившая головы ни перед Фиделем, ни перед Батистой.

Все это ужасно меня расстраивало, я закрыл бар раньше обычного и пошел в одну из тех лавок, что открыты круглосуточно, где купил самую большую банку с ветчиной. Алисия всегда обожала ветчину, с самого раннего детства, и почему-то она особенно любила ветчину в банках. На такси я добрался до автовокзала и, со стаканчиком безвкусного кофе в одеревеневших от холода руках, стал ждать автобуса. По дороге в Квинс я пришел к выводу, типичному для моей жизненной философии: раньше или позже сестра все равно узнала бы правду, это лишь вопрос времени. В важные моменты жизни я имею обыкновение сформулировать какое-нибудь заключение, подходящее к ситуации. Наверное, это мудрость изгнанника: я отказываюсь сгибаться под тяжестью несчастий и мучиться двойственными чувствами. Удастся Киоко довезти Хосе до Майами или не удастся, но в день, когда Хосе не станет, Алисия будет ужасно горевать, и она все равно узнает, что он умер от СПИДа. Может, она уже знает. Женщины, особенно матери, все знают заранее. Хосе хочется увидеться с матерью. Значит, что бы Киоко ни пыталась сделать, хуже уже не будет.

Я приехал еще затемно. Киоко, Серхио и другие волонтеры выносили вещи Хосе и складывали их в микроавтобус. Было морозно, изо рта у них шел пар. Увидев Киоко, я хотел что-нибудь сказать, но не смог найти слов. Наши взгляды встретились, она мне широко улыбнулась, и странным образом я почувствовал себя совершенно счастливым. Мужчина всегда чувствует себя счастливым, когда ему улыбается молодая и красивая девушка, неважно, какой национальности, но в случае с Киоко это было нечто другое. Мне кажется, тут дело было не в правильности черт ее лица и не в пронзительном блеске глаз. Нечто большее двигало девушкой, заставляло ее размышлять и действовать. Не что-то туманное, не судьба. В языческой религии кубинцев, сантерии, есть бог-громовержец по имени Чанго. Ему посвящен танец, состоящий из повторяющихся движений, когда танцор ловит в воздухе могучую энергию Чанго и собирает ее в низу живота. Через Чанго танцор пытается поймать космические силы и войти в поток Вселенной, и, мне кажется, Киоко следовала именно этому потоку. Она чувствовала, думала и действовала, повинуясь сильному и естественному течению. И передавала эту энергию окружающим. Именно поэтому если она вас не замечала, то казалось, что сама Вселенная забыла о вас. Но если она улыбалась, вас охватывала необычайная радость.

Личные вещи Хосе представляли собой кучу диковинного хлама. Кипы журналов; картины, неумело написанные маслом бог весть кем; запачканные, воняющие лекарствами тряпки; вентилятор; чайник; кофейные чашки; старая одежда.

Пятнадцатиместный микроавтобус, заполненный этим хламом и несметным количеством медикаментов. стал похож на mobile home[26] для больного. У окошка висели колокольчики с прикрепленной внизу фотографией совсем еще молоденькой Алисии и маленького Хосе. Это были металлические колокольчики с таким приятным звоном, который редко услышишь. Когда закончили с вещами, Хосе забрался в машину и вытянулся на специально установленном ложе. Наконец можно было отправляться; Киоко посмотрела долгим взглядом на колокольчики.

— Держи, это ветчина для Алисии, она ее очень любит.

— Спасибо, Пабло, мама будет довольна, это верно, она обожает ветчину.

— Хосе, скажи мне правду, ты действительно не помнишь эту японку?

— Никогда в жизни ноги моей не было в Японии, поверь мне. В любом случае, говорят, японцы любезны, да? Только представь, предпринять такое путешествие, до самого Майами, специально ради меня!

Не думаю, что он мне врал, говоря так. Даже в детстве Хосе никогда не был лгуном, а какой ему сейчас прок от вранья? Однако девочки очень меняются, вырастая. Киоко было восемь, когда она танцевала с Хосе. Если бы родной отец покинул дочь в восьмилетнем возрасте и увиделся с ней вновь, когда ей стукнул двадцать один год, я не уверен, что он бы ее узнал.

— Держись, Хосе, не вздумай умереть, прежде чем доберешься до Майами, хорошо? — сказал я, взяв его за руку, перед тем как захлопнуть дверцу автомобиля.

Его руки, раньше почти черные, теперь были белыми, как мыло.

— Нет-нет, я продержусь, — ответил он, пытаясь пожать мне руку, но у него не было на это сил.

«Возможно, Хосе не протянет до конца путешествия», — подумал я и быстро закрыл дверцу, потому что почувствовал, как слезы закипают у меня в глазах.

Я отвернулся и посмотрел, что происходит у переднего сиденья: у этого гомика Серхио был растерянный вид. Киоко только что спросила, как выехать на трассу Интерстейт 95, и никто не мог ей ответить. Мне казалось, что выезд находится со стороны Нью-Джерси, но я не был уверен и остался стоять молча в стороне. В этот момент мы увидели Ральфа, подъехавшего на розовом мотоцикле с коляской. На корпусе мотоцикла была нарисована пицца. Понятно, этот тип работал продавцом пиццы. Похоже, у него самого была пицца рерреroni sausage[27] вместо головы.

— Эй, Киоко, следуй за мной, я вывезу тебя к началу трассы! — вот что он бросил ей на ходу, полностью проигнорировав меня и Серхио, после чего его мотоцикл, издавая страшный рев, удалился по улицам Квинса навстречу занимающейся заре, а за ним следом поехал ярко-красный микроавтобус Киоко.

У этого педика Серхио был грустный вид. оттого что девушка уехала, даже не обняв его на прощанье. Я тоже почувствовал себя одиноким.

VII

Ральф Биггс III

— Ты хорошая девушка; знаешь, мне кажется несправедливым, что ты специально приехала сюда из Японии, а с тобой тут случаются одни неприятности. Но послушай, в Америке есть и поразительно интересные вещи, которых ты еще не видела, даже в Нью-Йорке.

В тот день мы назначили встречу на десять, но уже в девять сорок пять мой лимузин стоял у дверей ее гостиницы. Накануне, когда после своего потрясающего танца Киоко спросила, смогу ли я отвезти ее в Квинс, я почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Потому что мне показалось, что она рассчитывала на меня.

Гостиница находилась на 57-й улице, две с половиной звезды максимум, что-то вроде тех мест, где останавливаются туристические группы со Среднего Запада и перед которыми лимузины «суперстрейч» не рискуют парковаться. Когда портье в помятом галстуке-бабочке увидел, как я вылезаю из своей тачки, он остолбенел, вращая глазами, с видом, вопрошающим: что происходит?

Ровно в десять Киоко вышла из гостиницы и села в автомобиль; вид у нее был довольно усталый. В своих джинсах, пуловере, блузоне и кроссовках она не была похожа на тех, кто каждый день разъезжает в лимузинах, так что портье даже спросил у меня, кто она такая. Я ответил, что это японская рок-звезда.

— Good morning, — поздоровалась Киоко, остаток дороги она молчала, сидя в глубине автомобиля. Неудивительно: если едешь на свидание с человеком, с которым не виделся двенадцать лет, и к тому же знаешь, что у него СПИД, то, естественно, нет желания поболтать.

Здание совершенно не было похоже на лечебницу. Скорее, оно походило на место, где собирается какая-нибудь новоявленная религиозная секта, состоящая из бывших хиппи. Мы нажали на кнопку звонка, но нам никто не открыл. Я уже засомневался, туда ли мы явились, когда к нам сзади подошли два голубых и спросили, чего мы хотим. И оказывается, один из них был Хосе. Вылитые латиноамериканцы, но что мне особенно не понравилось, так это то, как они подошли, держа друг друга под руку, хотя, по сути дела, это абсолютно нормально для двух больных людей. Я не то чтобы испытываю неприязнь к латиносам, голубым, больным СПИДом или к кому-нибудь еще, но я ведь имею право на антипатии, правда?

— Хосе!

От возгласа Киоко мое недовольство вмиг испарилось. Я-то по наивности ожидал, что сейчас они бросятся друг к другу в объятия, восклицая: «Ах, мы так долго не виделись!» Но когда Хосе услыхал, что его окликают по имени, он немедленно попытался скрыться за спиной мужчины лет сорока, который его сопровождал. Ну? Что же тут происходило?

Сорокалетнего типа, гея на все двести процентов (если хотите знать мое мнение), звали Серхио. Как мы узнали с его слов, он был волонтером, опекавшим Хосе, однако его костюм стоил целое состояние. Волонтеры, насколько я знаю, обычно в деньгах не купаются, да и в любом случае, этот тип был мне глубоко неприятен.

— Хосе, это я, Киоко.

Картина была ужасной. Я спрашивал себя, что мне предпринять. Так называемый Хосе, бледный, как восковая фигура из Музея мадам Тюссо, в ботинках, которые и босяк из испанского Гарлема надеть постесняется, в брюках в обтяжку и дешевой кожаной куртке, казалось наскоро сшитой тут же из кожи дохлой свиньи, испуганно смотрел на Киоко. К тому же от этих двоих на пару километров вокруг несло мужеложством и СПИДом, так что, если бы не Киоко, я бы смылся оттуда за сотую долю секунды.

На Киоко было больно смотреть. Она находилась в таком состоянии, что, если бы в тот момент внутри нее что-то с громким треском надломилось, меня бы это ничуть не удивило. Но, похоже, она была не из тех, кто ломается.

Итак, движимый беспокойством за нее, я набрался храбрости дойти до крохотной палаты, которую занимал Хосе.

— Вы мои фанаты, да? — вот что нам выдал этот Хосе, когда мы вошли в холл. Киоко со свойственной ей вежливостью, согласилась, чтобы упростить ситуацию, а меня чуть не вырвало.

— Меня зовут Киоко, ты не помнишь меня? Ты учил меня танцам в Японии, двенадцать лет назад, когда там служил…

Мне тошно было смотреть, как она изо всех сил тщетно старается пробудить его память.

Мне было просто худо. «Что же происходит в этой стране, — думал я, — что же тут неладно до такой степени, что эта молоденькая девочка, специально приехавшая из Японии, подвергается таким испытаниям?» Малышка приехала сюда из ужасной дали, она работала шофером на трейлерах, чтобы заработать на билет в эконом-классе, а потом летела сюда на самолете больше десяти часов. Что же это такое? Сначала шофер лимузина обманывает ее и берет с нее больше денег; она едет к другу, который очень много для нее значит, и вместо него находит там ненормального художника, потом бедняга попадает на старого упрямого вруна, а когда наконец находит своего друга, то выясняется, что у него СПИД и он совсем развалился, даже мозги уже не работают! При этом Киоко вовсе не разведчица, которую заслали в страну, не обозначенную на картах; нет, эта красивая и милая девушка, танцующая, как богиня, приехала к нам в гости.

Нельзя же так разочаровывать людей, которые специально приехали вас навестить.

Этот Хосе, конечно, совсем чокнутый. Едва мы вошли в его комнату, я сразу понял, что мы имеем дело с сумасшедшим. Стена была обклеена мрачными фотографиями танцоров и его собственными, и он, бледный, обильно потея, упоенно заливал нам, что был звездой балета, никогда не служил в армии и никогда не бывал в Японии. У меня от этого начался озноб, и казалось, что от противного запаха пота, лекарств и дешевого одеколона меня вырвет.

Но каким бы мерзким все это ни было, я бы все-таки не стал блевать перед Киоко, не хотелось подвергать ее таким испытаниям. Я чувствовал себя как в кошмарном сне.

Серхио объяснил нам, что вирус поразил мозг Хосе, его воспоминания путаются и он приукрашивает свое прошлое, как ему нравится. Я задался вопросом: а какой интеллект мог скрываться за внешностью Киоко? Если бы разум можно было отделить от человека, я хотел бы знать, как он у нее может выглядеть. Я представлял его себе белым, как ее кожа, гладким и красивой формы. Но не обязательно спокойным и не имеющим представления о грязном и неприятном в жизни.

Сильным… Да, сильный — это единственное слово, которое приходило на ум. Видимо, та самая мало понятная мне сила толкнула девушку на это, но вдруг она произнесла такое, что я едва поверил своим ушам. Серхио объяснил ей, что Хосе хотел бы вернуться в места своего детства, в Майами, и увидеться со своей матерью, и тогда Киоко заявила, что отвезет его туда на машине!

В тот момент в маленькой комнатке со спертым и вонючим воздухом крики Хосе, руками стискивавшего спину, смешались со звоном подвесных колокольчиков. Звук этих металлических колокольчиков вызвал у меня тревожное ощущение: он был полон бездонной печали и словно уносил вас в незнакомую даль.

Я не мог отделаться от этого ощущения и вдруг услышал заявление Киоко, что она повезет Хосе в Майами. Я только что всерьез подумал предложить ей вернуться на Манхэттен и сходить на мюзикл, я хотел сказать ей: «Послушай, я понимаю, что ты чувствуешь, но оставаться здесь ни к чему. На свете много несправедливых вещей, с которыми ничего не поделаешь, Хосе все равно потерял память, и ему недолго осталось жить. Даже если ты останешься с ним до его смерти, он все равно тебя не вспомнит, он даже с тобой не потанцует».

Я представлял, как повезу Киоко на Манхэттен в своем лимузине, утешая по дороге. Она будет рыдать, сидя сзади, обессиленная, ну, вы представляете себе, как это бывает. Хотя, если подумать, она была не из тех, кто мог разрыдаться, даже если совсем нет выхода. Иными словами, я совершенно не понимал, что это была за девушка.

— Браво, какая гениальная идея, — сказал я, пытаясь ее остановить. Конечно, я сказал это иронично, ибо действительно считал, что она придумала ерунду. Я не считал Киоко идиоткой. Я просто не хотел, чтобы она влипла в историю.

— В Японии я проезжаю триста миль в день, через трое суток мы будем в Майами.

Вот как она ответила на мое замечание. Киоко поджала губы и впервые показалась мне неприятной. Она меня раздражала. Не знаю почему, но Киоко такая: когда она любезна, то действительно очень мила, но когда она в дурном расположении духа, ее начинаешь ненавидеть, я понял это впервые и сам удивился. Но понял немного поздно.

Серхио сначала встал на мою сторону и попытался отговорить Киоко, объяснив, что трудно ухаживать за больным СПИДом, что на юге народ консервативный,полон предрассудков и заражен расизмом, что поездка стоит денег, но, как я теперь понимаю, говорить ей все это было все равно что тушить пожар бензиновым насосом. Серхио, должно быть, отлично все понимал, ведь он латиноамериканец и многое на своем веку повидал. Но я впервые встретил такую девушку, как Киоко. В первый раз увидев вблизи больного СПИДом, она должна была почувствовать страх и отвращение, однако она, не колеблясь, протянула ему пастилку от кашля. Когда ей соврали, что ее драгоценный друг умер, Киоко не разгневалась и не расплакалась, а выпила коктейль, которым ее угостили, и сказала thank you. Таких девушек, поверьте, у нас не так уж много.

Лаура из «Маленького Домика в прериях»[28] была, похоже, последней. Внезапно я задался вопросом: не жениться ли мне на японке? Поразительно, но ее любезность вовсе не была показной. Хосе потерял память и совершенно не понимает, что происходит. Просто потому, что он хочет увидеться с семьей, она спокойненько объявляет, как о чем-то само собой разумеющемся, что отвезет его в Майами, так как она в отпуске, у нее есть время и она водитель по специальности. И делает она все это, ведомая своей силой, доброй и непостижимой.

Однако юг — это не север. Даже если предположить, что там чуть лучше, чем в Алабаме и Луизиане, что, как вы думаете, произойдет, когда на трассе ее остановит полиция Джорджии, например, а? Японка и больной СПИДом — представьте картину! Легавые всегда найдут, к чему придраться, если захотят с вами повздорить. Я не хотел бы, чтобы Киоко возненавидела Америку. Это может показаться странным, но я судил с точки зрения представителя американского народа.

— Послушай, ты не знаешь всей правды о США. Это страна, в которой полно насилия и преступников, и это не игрушки. Я не прощу себе, если такую хорошую девушку, как ты, сожрут с потрохами.

Конечно, можно было и по-другому сказать, но что бы это изменило?

Киоко встала и бросила мне:

— Я думаю, ты просто боишься СПИДа!

В холле лечебницы, где витал запах смерти, больные и волонтеры одновременно посмотрели на нас с Киоко.

— Ты можешь уехать, я сама доберусь до Манхэттена.

«Уж не думаешь ли ты, что я оставлю тебя в подобном месте?» — подумал я, но Киоко сунула мне в руку плату за два часа аренды лимузина. Меня выставляли.

— Я не боюсь, мне грустно, вот и все.

Пока я шагал к выходу мимо типов с саркомой Калоши, похожих на призраков, я вспомнил, что все еще не сказал Киоко про тариф, она опять переплатила, но обстановка была не такой, чтобы я мог сказать: «Знаешь, на самом деле тариф за аренду лимузина…» Так что на Манхэттен я вернулся один в довольно мрачном настроении.

Обычно, когда у меня неприятности или нет настроения, я курю травку или выпиваю ликерчику, но в тот вечер я не стал ничего такого делать, а только думал и думал о Киоко. Мне не нравилось, что мы так нехорошо расстались, и больше всего я мучился оттого, что обманул ее с оплатой; от этого мне было особенно тяжело.

«Мрачная находка в лесу возле трассы в Джорджии: трупы молодой японки и больного СПИДом латиноамериканца…» Огромные заголовки подобного рода ежедневно можно увидеть в прессе, плюс к этому я чувствовал: случись что с Киоко, тот факт, что я надул ее с деньгами, многократно усилит мое горе. В любом случае нужно вернуть ей разницу. Так как я отогнал лимузин в гараж, нужно было опять попросить у Франко мотоцикл. Однако главное другое: как вести себя дальше с Киоко.

Я по-прежнему был против ее поездки с Хосе в Майами. Речь тут шла не о том, хорошо это или плохо: это было совершенно неблагоразумно. Однако Киоко решила это сделать, и у меня не было никакого права мешать ей, но все же одна мысль не давала мне покоя.

Киоко была сильной девушкой и жила, следуя своим принципам. Со стороны решение везти больного в Майами казалось неразумной затеей, но для нее самой это было в порядке вещей. Например, сегодня Киоко совершенно не поняла, почему я так воспротивился, это было видно по ее лицу. Должно быть, я упустил из внимания или забыл что-то, о чем она мне до сих пор рассказывала. Других понять трудно. Потому что мы судим о чужих поступках, исходя из собственного понимания фактов, из своей системы ценностей, из своих чувств.

Но Киоко не так уж сложно понять.

Я постарался вспомнить все, что девушка говорила, начиная с нашей первой встречи.

Устроившись на самом удобном из трех стульев в своей маленькой неубранной квартирке, я опустил голову как при молитве, обхватил лоб руками и постарался вспомнить все. Это явно не показуха и не легкомыслие, но должна же быть какая-то убедительная причина для такого поступка.

Минут через двадцать я вспомнил одну вещь, которую она мне сказала. И сразу почувствовал, как что-то прохладное полилось из моих глаз и упало на колени с тихим «плюх».

— Хосе помог мне, он спас меня, это может показаться преувеличением, потому что он просто учил меня танцевать, но это правда, ибо Хосе научил меня самому важному. Он спас меня, потому что научил главному, тому, что дает силы жить дальше, что бы ни случилось.

Именно поэтому я всегда хотела его увидеть еще раз, я всегда думаю о том, что я еще не поблагодарила Хосе…

К полуночи я позвонил в общество волонтеров и спросил, в котором часу Хосе завтра уезжает. Я приехал туда немного раньше положенного времени и подождал момента отъезда Киоко, спрятавшись в тени соседнего с лечебницей здания. Я испытывал все ту же антипатию к Серхио, Пабло и Хосе, и мне трудно было решить, в какой момент лучше обнаружить свое присутствие. Дрожа в своем укрытии, я ждал, когда Киоко тронется в путь, чтобы поехать за ней потихоньку и перед въездом на автостраду обогнать и крикнуть: «Эй, Киоко!», но счастливый случай представился раньше. Вся компания вдруг чем-то озаботилась, я прислушался и понял, что они не знали, как выехать на трассу 95. Отлично! Я завел «триумф».

Мост Джорджа Вашингтона.

Вставало солнце, золотистый туман над водами Гудзона поднялся выше, тени от стальных опор моста вытянулись в сторону Нью-Джерси.

— Переехав через мост, ты попадешь прямо на автостраду 95, потом рули все время на юг и приедешь в Майами.

— Понятно!

Когда Киоко увидела мой мотоцикл с коляской, она просияла от удовольствия.

— Знаешь, я хотел сказать насчет тарифов на прокат лимузина, на самом деле это стоит шестьдесят долларов в час. Ты мне переплатила двести долларов, вот они.

Широко улыбнувшись, Киоко взяла деньги и сказала, что я честный.

— Ну да, время от времени я становлюсь честным.

И потом я сказал ей то, что давно собирался:

— Ты хорошая девушка! Знаешь, мне кажется несправедливым, что ты специально приехала сюда из Японии, а с тобой тут случаются одни неприятности. Но послушай, в Америке есть и поразительно интересные вещи, которых ты еще не видела, даже в Нью-Йорке.

Она посмотрела мне в глаза, ответила: «Я знаю» — и улыбнулась. Потом потянулась ко мне, и я подумал: «Черт возьми, не может такого быть!» Но оказалось, может: Киоко меня поцеловала. Я оцепенел, ее губы были ледяными и такими мягкими.

— Удачи тебе, девочка! Все будет хорошо, езжай, с тобою Бог.

Я и сам искренне в это верил.

Она уехала, помахав на прощанье рукой.

Мост Джорджа Вашингтона поглотил красный микроавтобус. Он уже несколько минут как исчез из вида, а я все стоял, устремив взгляд вдаль, созерцая серебристый мост, парящий в утреннем тумане.

VIII

Хосе Фернандо Кортес

— Наша семья приехала сюда с Кубы, когда мне было пять лет. В Майами мне не удавалось ни с кем подружиться, я все время был один, и в школе Елена оказалась единственной, кто хорошо ко мне относился. Ты смотрела фильм про Форреста Гампа?

Когда постоянно живешь в страхе смерти и приступов умопомешательства, к этому привыкаешь и в конце концов начинаешь считать это нормой. Но нужно быть осторожным.

Особенно когда боль постоянно вытягивает все силы, сводя на нет всю физическую энергию.

Мне случается почувствовать страх как нечто отдельное от меня.

Я замечаю, что могу наблюдать, как за чем-то посторонним, за своей тоской при мысли о предстоящем — когда я вдруг перестану дышать. Возможно, смерть — это похожее состояние.

Наша врач, ну, эта женщина, как же ее зовут, Серхио еще все время говорит, что она нимфоманка… Черт, пять секунд назад я помнил ее имя, а теперь забыл. Так вот, она сказала мне: «Лучше не думать абстрактно о смерти и о страхе. Когда постоянно думаешь о чем-то, чего постичь не можешь, иммунитет падает до нуля».

Я делаю так, как меня научила эта докторша: когда я понимаю, что нахожусь во власти страха, то начинаю считать от ста до нуля, вычитая каждый раз по семь. Заодно я тренирую свои серые клетки: 100, 93, 86, 79, 72, 65, 58, 51, 44, 37, 30, 23, 16, 9, 2… Только вот за последние два месяца мне ни разу не удалось досчитать до конца. Я путаюсь где-то посередине и начинаю считать с начала или засыпаю в районе пятидесяти.

Когда я проснулся, я лежал в задней части микроавтобуса, и меня то и дело подбрасывало. А, понятно, я еду в Майами. Это та любезная японка, появившаяся вчера.

Интересно, где мы сейчас находимся и сколько времени уже едем? Не имею представления.

Может, мы выехали минуту назад, а может, едем уже часов двадцать.

Я привстал. Неплохо себя чувствую. Нет этого озноба, мучающего меня иногда, от которого кровь стынет в жилах; нет холодного пота и, главное, нет боли. Я посмотрел в окошко: шел дождь, и я почти не увидел зелени. Деревья вдоль автострады голые, совсем черные. Увидел знак, извещавший: «Нью-Джерси». Значит, мы только выехали из Нью-Йорка.

Японка смотрит на меня в зеркало заднего вида. Она ведет машину довольно медленно, делает все возможное, чтобы меня не слишком трясло.

— Можно с тобой поговорить?

Это я ее спросил. Мы в первый раз остались с ней наедине.

— Конечно. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо. Ты говоришь по-испански?

— Ни слова не знаю, к сожалению.

У нее приятный голос. Впервые я могу рассмотреть ее с близкого расстояния и замечаю, что у нее правильные черты лица. Разговаривая с ней, чувствую стыд за свое уродство.

— Как, говоришь, тебя зовут?

— Киоко.

— Ки, Ки…

— КИ-О-КО.

Произнося по слогам свое имя, девушка пристально на меня посмотрела. Похоже, она меня знает, должно быть, путает с кем-то.

— Я больше не владею своим языком, как мне хочется, вот, посмотри-ка.

Я высунул язык. Мне было стыдно, но раз уж нам предстоит вместе ехать до Майами, лучше, чтобы она знала, с кем имеет дело. Мой язык покрыт местами чем-то вроде белой плесени. Эти участки лишены чувствительности. Когда я говорю, это доставляет мне очень неприятные ощущения. Мне трудно выговорить «Киоко». Когда я любой ценой пытаюсь произнести слова, которые мне трудно даются, я начинаю нервничать. С начала моего заболевания я со страшной скоростью терял разные способности, но более всего пострадали внимание, способность концентрироваться и терпение; они упали до нуля.

— Посмотри, у меня на языке белые пятна в виде карты, они мешают мне говорить. —

Я задумываюсь, не могу ли я называть девушку другим именем. Без сомнения, это очень невежливо с моей стороны. Если она рассердится, я почувствую себя совсем беспомощным.

— Э, если можно, я хотел бы… Нет, это невозможно, это будет невежливо.

— Что?

— Да нет, ничего.

— Ну скажи.

— Э, я не знал, что японцы такие любезные.

— Ты это хотел сказать?

— Нет, послушай, можно называть тебя Еленой?

— Еленой?!

Она слегка повысила голос, я вздрогнул.

— Извини, забудь, что я сказал, нет, я слишком невежлив! Ты везешь меня в Майами, а я выгляжу таким грубияном, извини, забудь.

Говоря это, я смотрел на нее умоляюще. Я и правда думал, что это грубо с моей стороны, но все равно хотел бы называть ее Еленой. Приказать я не мог, а кубинцы, когда не могут приказывать, умоляют. Кубинец всегда или приказывает, или умоляет, но никогда не отступается.

— Почему именно Еленой?

— Наша семья приехал сюда с Кубы, когда мне было пять лет. В Майами мне не удавалось ни с кем подружиться, я все время был один. Елена оказалась единственной, кто хорошо ко мне относился, ты смотрела фильм про Форреста Гампа?

— Елена была как Дженни?

— Да, это была моя Дженни. Я теряю память, но вот забавно: я очень хорошо помню свое детство, а все остальное — расплывчато, как в старом фильме; но я отчетливо вижу лицо Елены. Я помню его как очень яркое изображение в цвете, я вижу ее во сне, странно, но в своих снах я такой, какой я сейчас, а она все еще ребенок. Это была очень милая девочка, и она хорошо танцевала, она лучше всех в нашей школе танцевала ча-ча-ча.

Я продолжал в том же жалобном тоне.

— Хорошо, можешь называть меня Еленой.

Когда она согласилась, я был счастлив, я почувствовал себя так хорошо, что у меня хватило сил лечь без посторонней помощи. Я вытянулся на лежанке и закрыл глаза, шепча

«Елена, Елена», вместо того чтобы считать «100, 93, 86, 79…».

Мы остановились на площадке для отдыха. Накрапывал мелкий холодный дождик.

Елена подождала с зонтом, когда я выйду из туалета. Я беспокоился, что она может уйти, не дождавшись меня, но нет, она была на месте со своим зонтом. С площадки, расположенной на небольшом холме, открывался приятный вид на стелющуюся влажной лентой дорогу и ряды аккуратных домов Нью-Джерси, окутанных туманом дождя. Я бываю счастлив, когда вижу что-то красивое. Я как раз думал о том, как хорошо было бы все время оставаться в таком состоянии, когда боль грубо атаковала мою спину, словно хотела посмеяться надо мной. Я схватил Елену за руку. Боль настолько лишает меня сил, что это приводит в бешенство.

Человеческое тело полно всяких проводов. Кровеносные сосуды, например, или нервы. Боль, словно секатором, обрезает эти провода.

Клак, клак, клак.

Тело забывает свою ярость, сдается, начинает цепенеть, отмирать участками.

— Извини, Елена.

— Все нормально.

— СПИД не передается через прикосновение, ты знаешь?

— Я знаю об этом.

— Хм, все знают, но ни у кого нет желания до меня дотронуться.

— Ты очень страдаешь?

— Бывает хуже. Мы с Серхио назвали разные по силе приступы боли именами боксеров, самый сильный — это Майк Тайсон.

— А самый слабый?

— Микки Рурк.

Она засмеялась, и мне показалось, что ее веселый смех частично растопил боль, металлом вонзившуюся мне в спину.

100, 93, 86, 79, 72, 65, 100, 93, 86… Временами боль просыпается, как молния или шторм, а потом стихает. Трудно не думать, когда она вернется. Потому что именно боль держит меня. Она не распространяется на все тело. Атакует местами, от плеч до талии. Это не похоже на нож или скальпель. Больше напоминает стержень шариковой ручки, который втыкают изнутри и медленно двигают справа налево и спереди назад, пока головка стержня не сломается и не застрянет в моем теле. Если демон, который меня так мучает, находится внутри, его можно принять за ребенка, из-за его по-детски неловких движений. Именно поэтому я не могу долго переносить эту боль. Я не считаю ее своей внутренней, но и не могу сказать, что она нападает извне. Что-то изощренное разрушает мое тело, что-то такое, что невозможно перенести, просто сжав зубы. Слезы невольно фонтаном бьют из моих глаз, слизь и слюни текут из носа и рта, я плачу, как ребенок, и ничего не могу с этим поделать. При этом мне кажется, что меня окружает толпа людей, которые насмехаются и издеваются надо мной.

Елена продолжала вести машину, она приоткрыла окно. Дождь прекратился, как только мы покинули Нью-Джерси, солнце проглянуло сквозь тучи. Ветерок, проникающий через приоткрытое окошко, доносил до меня легкий запах Елены. Это не был запах туалетной воды, но легкое благоуханье от макияжа, мыла и утреннего шампуня.

Мне казалось, что этот чистый и мягкий аромат защищает меня. Эта мысль немного освободила меня от страха новых страданий и чувства беспомощности, от ощущения, что я — объект всеобщих насмешек.

100, 93, 86… 100, 93, 86… 100, 93, 86… В конце концов я уснул, считая. Ужасно беспокойным сном, но даже так я уже давно не засыпал днем. В последние месяцы в лечебнице мне никак не удавалась сиеста. Возможно, мягкое покачивание микроавтобуса усыпило меня.

Когда я увидел огромное панно с изображением лежащей женщины с сигаретой в зубах, извещавшее, что мы в Вирджинии, меня охватил ледяной озноб. Я совсем перестал чувствовать свои ноги и руки, и мое сердце словно превратилось в камень. Неприятно пахнущий холодный пот покатился с висков, по груди и низу живота.

— Елена, Елена, мне очень плохо!

— Понятно, — сказала Елена, — сейчас остановимся, я поищу гостиницу.

Солнце клонилось к западу, Елена то и дело подносила к губам бутылку с минеральной водой. Она тоже устала.

Вирджиния-Бич. Гряда гостиниц на берегу моря.

Нам отказали в трех. Если бы даже у нас был забронирован номер, они все равно не пустили бы нас переночевать. Нам объяснили, что таковы правила.

«Добро пожаловать на Вирджиния-Бич, всемирный курорт».

Портье распахивает перед Еленой дверь и расплывается в улыбке.

— Мой друг серьезно болен, ему нужно помочь выйти из машины, — говорит Елена бесцветным голосом.

— Никаких проблем, мисс, не беспокойтесь. Вы в Вирджинии, в краю улыбок и друзей.

Портье раскатисто хохочет наигранным смехом, от которого дрожат пальмовые ветви.

Елена подгоняет машину ближе ко входу. Портье и грум отодвигают заднюю дверцу микроавтобуса и одновременно бормочут:

— Что с ним?

В это время дежурный администратор объясняет Елене:

— Это не дискриминация по отношению к больным СПИДом, поверьте мне, но ваш спутник, похоже, находится в очень серьезном состоянии. Если бы вы заранее забронировали номер, мы бы предприняли необходимые меры, но, согласно правилам гостиницы, если мы считаем, что состояние клиента может нанести ущерб заведению или нашим клиентам, мы вправе отказать.

Елена не в силах ответить что-либо.

— Хотите взглянуть на правила гостиницы? Елена качает головой и выходит из гостиницы. В конце концов мы оба выходим из машины и идем к дешевой гостинице, стоящей немного в стороне от прибрежных отелей. На неоновой вывеске «Отель» буква «О» не горит. Мы делаем несколько шагов в сторону тучного администратора, показывая, что я в порядке. Все понимают, что нельзя подвергать дискриминации больных СПИДом, это записано в законе каждого штата. Однако очень часто сталкиваешься с дискриминацией, особенно в тех штатах, где такие больные встречаются редко. СПИД — это такое же заболевание, как любое другое, как рак или больное сердце, например. Разве человеку с сердечным заболеванием отказали бы в комнате под предлогом, что он может «нанести ущерб клиентам»? Больному раком отказали бы в приюте? «Я не расист, но…»— именно так расисты обычно и говорят.

— Поймите правильно, это не дискриминация, — сказал жирный администратор, встав передо мной и Еленой. — У нас даже есть служащий вирусоноситель, вот видите? Но господин в таком серьезном состоянии, клиенты могут отменить бронь, у нас такое уже бывало. Мне правда очень жаль, но, послушайте, сделайте милость, поищите другую гостиницу, — продолжал он, разглядывая саркому Калоши у меня на лице и шее. Он, без сомнения, был убежден, что больные в последней стадии распространяют вокруг себя выделения, кишащие вирусами. Взрыв СПИДа во многом связан с дискриминацией. СПИД распространяется из-за того, что вирусоносители не знают, что являются таковыми, а это происходит потому, что многие отказываются даже провериться из простой боязни дискриминации.

— Но… — начала Елена. Она не очень хорошо говорит по-английски, и она устала, но все-таки хотела хоть как-то выразить свой протест.

— Послушайте, это моя гостиница, и здесь не клиенты принимают решения.

Когда с вами так разговаривают, отвечать бесполезно. Я мог бы, конечно, обругать его по-испански, но вместо этого стоял молча, дрожа от холода.

Несколько клиентов наблюдали наши пререкания. Некоторые останавливались, чтобы послушать, о чем речь, но, услышав слова «СПИД, вирусоноситель», тотчас удалялись.

— Мне жаль, но вы напрасно обижаетесь.

Среди наблюдавших сцену людей старик с красным лицом, в галстуке-бабочке, вдруг возвысил голос:

— Согласно статье 51.5 закона штата Вирджиния запрещается отказывать в номере в гостинице, на постоялом дворе и в любом заведении подобного типа под тем предлогом, что человек может нанести ущерб заведению или другим клиентам. Эта статья касается также и больных СПИДом.

— Да кто вы такой? — бросил администратор, тряхнув сигарой и поворачиваясь к краснолицему старику, чтобы смерить его рассерженным взглядом.

— Ваш клиент, адвокат на пенсии. Стоящая рядом со стариком одетая в дешевое платье женщина, по всей видимости его жена, обеспокоенно наблюдала за говорящими.

У нее был сдержанный и немного грустный вид. Среди адвокатов тоже встречаются всякие.

«До пенсии я выполнял работу мелкой сошки, разыскивая, систематизируя и ксерокопируя материалы для дел более крупных адвокатов», казалось, говорило его налитое кровью лицо.

— Не стоит вмешиваться, я делаю это для вашего же блага.

— Я понимаю ваши чувства. Мне тоже вряд ли понравилось бы подобное. Но закон есть закон.

— Легко вам говорить.

Следующая фраза адвоката убедила владельца гостиницы:

— Знаете, если дело дойдет до суда, вы проиграете и будете вынуждены заплатить кучу денег.

Нас с Еленой проводили в наши комнаты, расположенные в находящейся на реконструкции части гостиницы, в самой глубине первого этажа. Коридор ремонтировали, а в обеих комнатах обои и напольное ковровое покрытие были изодраны в клочья. Я лег на кровать, а Елена сначала приоткрыла окно сантиметров на десять, но потом захлопнула его и начала готовить капельницу. Окна моей комнаты выходили на стоянку, в углу которой находился до смешного маленький бассейн, обсаженный ивами. Бассейн тоже был на ремонте, плиты по краям и на дне были разворочены, между ними застоялась вода, и в этих лужицах гнили опавшие листья, распространяя зловоние. Именно поэтому Елена и закрыла окно.

Она ввела иглу в вену. Я очень люблю, когда мне ставят капельницу, потому что это приносит мне облегчение, но, оттого что мне делают ее ежедневно, мне стало казаться, что капельница является составной частью моего тела. Металлическая стойка стала моими костями, полиэтиленовый карман с раствором — желудком, печенью и внутренностями, трубка и игла— кровеносными сосудами. Когда жидкость проникает в мои жилы, тело медленно расслабляется, и я начинаю дремать. Тело усваивает жидкие питательные вещества, они стимулируют мое кровообращение, временно восстанавливают силы и успокаивают. Как и все на свете, до болезни я не подозревал, что даже для спокойного сна человеку необходимы силы.

Я пользуюсь дремотным состоянием, чтобы увидеть сон. Я в балетном классе, со мною рядом госпожа Марго Фонтейн тренируется у станка. На лице — ни капельки косметики, у глаз — «гусиные лапки». Но она очень красивая, морщины ее ничуть не портят. После тренировки, складывая станки, мы разговариваем. Будучи замужем за крупным чиновником из Панамы, она разговаривает по-испански. Какой-то голос зовет меня: «Хосе, Хосе!» Я чувствую, что сейчас проснусь, это не голос Марго Фонтейн, мой сон вот-вот прервется. В жизни я должен был сотни раз разговаривать с этой женщиной, однако мне не удается вспомнить ее настоящий голос. «Хосе, Хосе!» Кто-то снова меня зовет извне, я пытаюсь понять, закрыты или открыты у меня глаза. Маленькая девочка бежит по белому песку за желтым мячом по бесконечному пляжу, край которого упирается в горизонт. Ветер относит мяч от моря в сторону мангровой рощи. На темноволосой девочке розовый воздушный купальник. Чей-то голос предупреждает ее: «Елена, Елена, ты можешь пораниться, если будешь так бегать! Ты упадешь, на Майами-Бич полно острых камушков!» Испанские слова смешиваются с шумом ветра и прибоя. На мяче нарисовано эскимо, я купил его у продавца мороженого. Кучка мальчишек на пляже стала ко мне приставать и отняла его. Я заревел, а Елена побежала за мячом, у нее такие длинные ноги, какие бывают только у кубинцев, с сильными мышцами под нежной кожей, я протянул руку и крикнул: «Елена!» И тут я увидел перед глазами лицо азиатки. Это она окликала меня. Не понимаю, продолжается ли это мой сон, или я уже проснулся. Не имею ни малейшего представления о том, кто такая эта девушка.

— Хосе, я видела бар рядом с гостиницей, я пойду поужинать и сразу вернусь, — сказала она.

Я находился между сном и явью и не смог даже кивнуть.

IX

Делавэр

— Теперь будущее уже в твоих руках!

Делавэр — меня всегда так звали, сколько себя помню. Я не слишком задумываюсь о своем имени. Я даже никогда не пыталась узнать, произошла ли я из племени делавэр, живущего на маленьких наделах земли в бассейне Белой реки.

В те времена, когда нас называли не native атеrican[29] a Indian[30], мое имя было Ярвуд, потому что так звали моего мужа. После смерти Ярвуда я отказалась от этого имени и приехала сюда, в Вирджинию.

В Северной Каролине я тоже жила в хижине на берегу реки. Я приехала в Вирджинию на автобусе, увидела красивую реку, пошла вдоль нее и нашла это место, где теперь живу. Я попросила владельца земли разрешить мне построить здесь хижину размером не больше курятника, чтобы жить в ней. И добавила, что, если он согласится, я буду молиться за счастье его семьи. У владельца были проблемы с травой на участке.

— Взгляните, что происходит, я специально засеял травой лужайку вдоль дорожки, ведущей к дому. Если дать ей вырасти, не подстригая, до высоты примерно в шесть дюймов, получится очень красивая дорожка, трава вокруг нее будет стелиться и колыхаться от ветра. Но у меня ничего не получается, я даже собаку выпускал, чтобы никто не топтал траву, она все равно безжизненно падает на землю. Мне хотелось бы сделать красивую зеленую дорожку ко дню свадьбы моей дочери в мае. Но в прошлом году у меня ничего не получилось, и я уже не знаю, с какой стороны теперь за это взяться, хоть волосы на голове рви! Я так мечтаю об этой дорожке, по которой поведу свою дочь, когда та будет покидать отчий дом.

К счастью, я смогла объяснить ему, что нужно делать.

— За два месяца до свадьбы на дорожку никто не должен ступать: ни человек, ни собака. С сегодняшнего дня до 10 мая трава успеет вырасти до нужной высоты, но следи, чтобы после 3 марта ни одно живое существо не ступало на дорожку.

Он получил великолепную зеленую дорожку, а я— разрешение построить хижину на берегу реки.

Вот уже восемь лет я живу в этой хижине. Я ее постепенно благоустроила, собирая подержанные вещи. На реке я ловлю форель и catfish[31], в лесу собираю ягоды, sugar potato[32], а с полнолуния до последней четверти луны я предсказываю будущее всем, кто ко мне приходит, и на эти деньги покупаю хлеб, молоко и табак. Два года назад я раздобыла самую простенькую модель компьютера «Макинтош», чтобы связываться со старейшими шаманами, еще живущими то тут, то там на Аляске. Старейшины владеют сетью, отличной от Интернета и электронной почты, но способной связаться с любым компьютером. Тот способ, который они используют для связи, позволяет сети простираться в бесконечность и ловить сигналы из будущего. Сигналы из будущего — это не послания умерших душ животных или людей. Как объясняют старейшины, речь идет о направляющей той информации, которую испускают сети, установленные на Земле.

У всех людей, которые приходят ко мне задавать вопросы о будущем, одна и та же забота. Они хотят знать, не станут ли со временем река и лес настолько загрязненными, что они их потеряют, иначе говоря, не сумеют там собирать ягоды и ловить рыбу. С такими людьми трудно говорить о будущем. Будущее означает потерю того, что у тебя есть в настоящий момент, и рождение того, чего у тебя еще нет.

В баре «У Томсона» я встретила удивительную девушку, которой я смогла помочь ощутить будущее. Звучала одна из тех монотонных песен, которые слушают белые, в воздухе сильно пахло табаком. Некоторые из присутствующих были поглощены игрой, состоящей в том. чтобы концом длинной палки толкать твердый шарик, другие пили пиво, с ностальгией воскрешая в памяти прошлое. Короче говоря, обстановка, царившая в баре, похоже, не менялась со времен охоты на бизонов в прериях. В этот момент появилась она.

Подобно бабочке с легкими крыльями, что позволяют ей лететь, куда она пожелает, подобно фее, наделенной даром появляться в тех местах, где ей понравится: где угодно и когда угодно, подобно очарованной душе, вот как она появилась.

— У вас можно поесть? — спросила девушка бармена.

Он покачал головой и ответил:

— Только чипсы.

— Есть здесь ресторан поблизости? Бармен посмотрел на часы и снова покачал головой.

— В конце улицы есть закусочная, но в этот час она закрыта.

Я обратилась к маленькой фее:

— Execuse mе, young lady, я живу совсем рядом и могу приготовить для вас бутерброд и тарелку горячего супа, и все это будет стоить гораздо дешевле, чем в любом ресторане.

Я назвала ей ту же цену, что и всем: пять долларов за еду и пять долларов за предсказание будущего.

— Очень вкусно, — сказала девушка, съев до крошки бутерброд и выхлебав до капли весь суп.

Бледный свет луны проникал через окно моей хижины. Было слышно, как от налетевшего с реки ветра шатались верхушки деревьев и шелестела листва. Похоже, другие этого не замечают, но свет, струящийся с экрана компьютера, похож на свет луны, а стук пальцев по клавиатуре напоминает шелест листьев и поскрипывание веток на ветру.

— Скажи мне свое имя.

— Киоко. КИ-О-КО.

— Дата рождения?

— 1 декабря 1974 года.

— Ты родилась в Японии?

— Да, в Иокогаме… Что это? — добавила маленькая фея, глядя на экран компьютера. На экране появились знаки, которые она не могла расшифровать.

— Старейшина племени инуитов с Аляски разговаривает со мной.

— Что он сообщает?

— Он говорит, что теперь будущее уже находится у тебя в руках.

— Это точно?

— Да.

Девушка счастливо улыбнулась. Однако она еще не знала, что идет к будущему.

Она не знала, что будущее означает потерю того, что имеешь, рождение того, чего у тебя еще нет.

X

Эйнджел Стивенс

— Так или иначе, ты не белая, а того латиноамериканца там, сзади, СПИД здорово разукрасил, и, когда я подумаю, что будет, если полиция Джорджии нас прихватит, у меня волосы встают дыбом. Ой, смотри, сзади, все, слишком поздно!

Сначала я призадумался: откуда она взялась? Дело в том, что эта девушка везла типа, больного СПИДом, в довольно тяжелом состоянии. К тому же это был голубой латинос, каких не часто увидишь здесь, на юге, и потом, он называл ее Еленой, а я, я сроду не видел японок! В моем родном Ватерсборо не было ни суши-бара, ни ресторана терияки. В Атланте, может быть, все по-другому, но для черного паренька из провинциальной Джорджии японец — это зверь еще более экзотичный, чем панда или коала. Именно поэтому я спрашивал себя: из какой страны она приехала? Так или иначе, девушка была миленькая, а когда сердилась, мне становилось страшно. Может, именно потому, что она была красивая, и становилось так страшно.

Это случилось во время моего путешествия. Ну, честно говоря, какое может быть путешествие у черного парнишки двенадцати лет? Я собирался доехать автостопом до лагеря в Северной Каролине, где тренировались военные. Это был центр обучения сухопутных войск и, среди официально известных в Соединенных Штатах, единственное место, где можно было в достаточно юном возрасте обучиться обращению с М16 и автоматом Калашникова. Туда можно было поступить уже в шестнадцать лет, значит, мне оставалось ждать еще четыре года, но, так как в Ватерсборо нет других развлечений, кроме как покурить травку, попить пива или послушать последние записи рэпа где-нибудь в закоулке или дешевом мотеле, и так как, по сути, я все время свободен, я подумал, что хорошо бы поехать туда и просто посмотреть, на что похожи полигоны и казармы.

Не знаю, потому ли, что мне дали такое нежное имя, Эйнджел, но я слегка маловат ростом для своего возраста. Шакил О'Нил вымахал метр восемьдесят два уже в тринадцатилетнем возрасте. Ну ладно, О'Нил — это особый случай, но ведь и все мои товарищи выше ростом. Джуд, Морган, Гриффит — все выше меня: кто на десять, а кто и на тридцать сантиметров. К тому же у меня круглое лицо, длинные ресницы и большие глаза, из-за чего я выгляжу еще моложе. Иногда мне это помогает, но минус моей внешности в том, что мои сверстники, те, кто меня не знает, часто смотрят на меня свысока. И потом, когда ты не можешь отличиться в драках, то это серьезное препятствие, если ты выбрал карьеру военного.

Но зато я умный. Мой отец, работающий на станции техобслуживания, мать, уборщица в мотеле, три старших брата, две младшие сестры — все кретины, странно, что один я в семье получился умным, но я всегда был смышленым, с самого раннего детства. «Все, чем я тебя кормила, шло прямиком в твои мозги», — говорит моя мать. Конечно, Джуд, например, очень высокий, но он уже дважды побывал в исправительной колонии, Моргана и Гриффита арестовывали за ограбление и изнасилование, ну а я тоже немало глупостей наделал, но я чист, моя карточка учета незапятнана. Другими словами, имя Эйнджела Стивенса не фигурирует в полицейских компьютерах. А это что-нибудь да значит. Это обеспечивает совсем другое отношение, когда записываешься в армию, и когда служишь, тоже.

Ватерсборо — настоящая дыра, какую трудно представить. Если хотите сами убедиться в этом, зайдите в любой музыкальный магазин. Девяносто процентов дисков, которые там продаются, — country music[33]. Все полки завалены дисками никому неизвестных певцов country and western[34]. Практически нет негритянской музыки. Можно найти «спиричуэле» или что-нибудь в этом роде, но что касается рэпа — ноль. Я уверен, что негры, живущие в Нью-Йорке, не смогут в это поверить, но здесь нет записей даже таких групп, как «Паблик Энеми» или «Трайб коллд Квэст».

Ну и скажите мне, о чем может мечтать несовершеннолетний преступник, выросший в подобном месте? Только об армии, ни о чем больше. Там вас научат обращаться с ружьем и револьвером, не говоря уже о боевых искусствах, каратэ, вы выучитесь водить джип, грузовик и, если повезет, даже танк. Вас сделают отличным бойцом, и все бесплатно, да еще будут кормить и одевать. И сколько я в последнее время ни читал газет, со времен Кувейта не было ни одной войны, куда послали бы пехотинцев.

В общем, я пытался доехать автостопом до Северной Каролины, но на полдороге голубой водила грузовика попытался совратить меня, и с этого момента удача мне изменила. Я добрался до последнего перед тренировочным лагерем города, но там, на центральной улице, заметил, что в городе нет ни одного черного, и почувствовал какую-то опасность, поэтому был вынужден повернуть обратно.

«Вот увидите, я стащу автомат и привезу его вам», — сказал я Моргану и Гриффиту перед отъездом и, не желая возвращаться с пустыми руками, принялся искать на стоянке при автостраде машину, транспортирующую больного. Думаю, внимательно понаблюдав, все признают, что в Соединенных Штатах действительно много больных. И они любят лекарства. Я сто раз смотрел фильмы про наркоманов, и старшая из моих сестер сама работала в аптеке, поэтому я отлично знаю, какие лекарства содержат марихуану или морфин. Богатые больные ездят на Гавайи на автомобилях и берут лекарства с собой. Таблетки «Маринор» с экстрактом марихуаны сейчас очень модно назначать при лечении СПИДа, рака, нервных заболеваний, болезни Альцгеймера и вообще всех старческих болезней. Я мог бы их довольно дорого продать, даже не доезжая до дома, и потом, у этих дебилов белых огромным спросом пользуются метадон, меберидин, кодеин, эндорфин, реборфанол и, если я найду, морфин или дигидроморфин. Мне нужно будет только разбить ветровое стекло, поэтому я рассудил, что игра стоит свеч.

Площадка, где я решил действовать, ничем не отличалась от стандартных rest stop[35] вдоль автострады: широкое пространство, отлично просматривающееся со всех сторон, далеко не идеальное место для грабежа. Но вор, отступающий из-за того, что место неподходящее, — не вор. Наверное, на войне так же: если обстоятельства против тебя, надо хорошо осмотреться вокруг. Когда речь идет о паре, нужно проверить, женщина или мужчина сидит в инвалидном кресле, следует также убедиться, что регистрационные номера получены в достаточно отдаленном штате, но, понятно, таких путешественников не так много. Красный микроавтобус с нью-йоркскими номерами въехал на стоянку, за рулем сидела черноволосая девушка. Я принял ее за китаянку. Потому что китайцы часто ездят на микроавтобусах. Только они обычно перевозят кур или белье, а эта девушка везла какого-то типа.

Латиноамериканца. Даже издали было видно, что его дело дрянь. Когда микроавтобус припарковался, девушка помогла ему выйти из машины и проводила в туалет, и на обратном пути она тоже вела его под руку. Если они ехали из Нью-Йорка, это длинное путешествие, и был шанс, что у них с собой есть запас лекарств. Я пошел в сторону микроавтобуса с простодушным видом, типа «негритянский мальчик решил сорвать цветочек». Между стоянкой и зданием, в котором находились туалеты и магазин сувениров, был зеленый уголок со столиками: выложенная камнем дорожка со скамейками и цветником. Я хотел понаблюдать за противником, делая вид, что забавляюсь в траве, но, так как там было полно насекомых, немедленно ретировался. Туча слепней вылетела из травы, они облепили мне лицо и шею, и я больше ничего не видел. Я хороший вор, но ненавижу насекомых. Меньше чем в две секунды я получил с дюжину укусов, и тут девушка оставила типа одного и удалилась от машины.

К тому же больной остался лежать в автобусе с закрытыми глазами, с отрешенным видом, и раздвижная дверь была открыта.

Я слышал, как он сказал ей что-то идиотское, типа: «Оставь дверь открытой, ветер такой приятный». Какой кретин! С таким же успехом он мог сказать во всеуслышанье для всех воров округи: «Эй, парни, подходи за наркотой!» Убедившись, что девчонка вошла в здание, я, насвистывая, направился к автобусу. Чем ближе я подходил, тем большим придурком казался мне этот тип. Парень был голубой, и в своем дешевом костюме из тонкой материи он с успехом мог бы фигурировать в рубрике «Их разыскивает полиция». Однако у него был странно отупевший вид, тогда как в кино у гангстеров из Латинской Америки обычно топорные лица и свирепый взгляд. Он, скорее, выглядел королем дураков, этаким слабоумным принцем.

Внутри красного микроавтобуса была устроена кровать и имелось все необходимое: капельница, связки журналов, даже чайник и вентилятор, ну прямо корабль беженцев. Идиот вытянулся и задышал размеренно, должно быть, уснул. Я еще приблизился и понял, что кретин умирает от СПИДа. В негритянском квартале Ватерсборо полно больных СПИДом. От тех, кто должен умереть дня через два-три, идет специфический запах. Он похож на спертый запах метро.

Я увидел то, что искал: невообразимое количество лекарств, упакованных, словно сокровища, в герметично закрытые контейнеры, к моему большому удивлению, в беспорядке сваленные в картонную коробку без крышки. План нападения родился мгновенно, но и действовать надо было быстро, до возвращения девушки. Все оказалось невероятно просто:

сначала через ветровое стекло внимательно рассмотреть содержимое картонной коробки, чтобы определить, какие контейнеры забрать, потом подойти к раздвижной двери, поставить ногу на подножку, схватить нужные контейнеры и тикать во весь дух. Мне придется перегнуться через идиота, но, насколько я мог судить по тому, как он недавно ходил в туалет, парень может передвигаться лишь очень медленно, поэтому все будет нормально. Однако я совершил ошибку: я не учел в своих расчетах странную палку, на которую тот опирался, когда ходил.

Следуя намеченному плану, я поставил левую ногу на подножку, потянулся за герметичной упаковкой с лекарствами, содержащими морфин, в полсекунды схватил ее, не обращая внимания на идиота, у которого, когда я появился, глаза на лоб вылезли от удивления, после чего попытался дать деру. Но в тот момент, когда я собирался выпрыгнуть из автобуса, палка со скоростью ветра пронеслась перед моими глазами и перехватила меня за шею, как лассо. Эта причудливо изогнутая палка преградила мне путь, когда я собирался выскочить наружу, я налетел на нее горлом, задохнулся и чуть не растянулся во весь рост. Но, так как трость удерживала меня, я просто шлепнулся задницей на подножку, и сильнейшая боль в копчике привела меня в сознание. Я выпустил из рук упаковку с лекарствами и стал барахтаться, думая, что все кончено, нужно удирать. Однако дебил, задыхаясь, приподнялся и твердо схватил палку с двух сторон, прижимая ее к моей шее и стараясь придушить. У него сил было не больше, чем у ребенка, но с огромными руками и такой палкой этого было вполне достаточно.

«Негодяй, я убью тебя, негодяй, я убью тебя», — бормотал этот дебил, дыша зловонием, и тогда я действительно струсил. Я все-таки решил позвать на помощь, хотя, учитывая обстоятельства, считал это довольно опасным для себя. Однако я не мог издать ни звука: палка давила мне на горло. Напрягшись, я просунул палец между палкой и горлом, чтобы мне не раздавили кадык. Я почти наложил в штаны, говоря себе, что все кончено, я пропал, все, если только кто-нибудь, проходящий мимо, случайно не подумает, что пораженный СПИДом злобный псих напал на славного черного малыша. И как раз в этот момент появилась девушка.

Она несла в руках две ковбойские шляпы. Это была абсолютно сюрреалистическая картина: китаянка с купленными в магазине сувениров ковбойскими шляпами и готовый отдать концы латинос, больной СПИДом, истекающий слюной и бормочущий: «Я убью тебя!» Но момент не особо располагал к размышлениям. Больше никого вокруг не было.

— Хосе, что происходит? — закричала девушка.

— Он пытался утащить мои лекарства, маленький грязный мерзавец, — ответил дебил по имени Хосе и разразился потоком брани на испанском, причем я не понял ни единого слова.

— Отпусти его, Хосе, ты разве не видишь, что это ребенок? — снова крикнула девушка.

Судя по ее английскому, она очень давно не была в Америке.

— Ребенок? Ты шутишь! Да он пользуется невинным видом, чтобы проворачивать свои грязные делишки!

«Точно подмечено», — подумал я. Латиноамериканец, по крайней мере, хорошо знал Штаты, это было видно и по его английскому. Я знаю по меньшей мере троих пацанов одиннадцати лет, арестованных за убийство. Правда, они не родились убийцами, но это другая история.

— Хосе!

Девушка пробралась между мной и дебилом и отняла у него палку. Это оказалось не слишкомтрудно: сил у него было меньше, чем у ребенка. Я был свободен и мог бежать, но, когда девушка дернула палку, ее изогнутая рукоятка угодила мне в висок, и я опрокинулся на землю. У меня болело горло, а теперь еще и висок.

— Хосе, все хорошо? — спросила девушка, и кретин ответил, словно капризный ребенок:

— Нет, все очень даже плохо.

Я лежал на земле и не видел его лица, но голос у него был слезливый, будто он и впрямь плакал. Девушка помогла ему лечь, приговаривая: «Все закончилось, вот так, теперь уже все в порядке». Потом она начала собирать лекарства, разбросанные по земле. «Кто эти двое чокнутых?» — спрашивал я себя. Точнее, меня заинтересовала девушка. Я никогда не видел таких девушек ни в Ватерсборо, ни в других городах Джорджии, ни даже по телевизору или в кино. Независимо от расовой принадлежности американских девушек можно разделить на две категории: здоровые дуры и утомленные интеллектуалки. Эта девушка, которую кретин называл Еленой, не попадала ни в один из этих классов. К тому же красные джинсы очень шли ей. Хоть она и была азиаткой, но ноги у нее были такие же длинные, как у негритянки.

— Эй, куда вы едете? — спросил я незнакомку, поднимаясь с земли. Я вознамерился поехать с ними.

— В Майами, — ответила она рассерженным голосом, читай: ты еще здесь, грязный негодник? Она продолжала складывать лекарства в коробку.

— Не возьмете меня с собой? Я еду в Ватерсборо. От этой площадки для отдыха до моего городка было около трехсот миль, и по дороге мне мог бы представиться другой случай стащить морфин. Елена была хорошенькой, и, по крайней мере, она не была опасной. На дорогах попадается все больше и больше водителей-гомосексуалистов, а это опасно для черного малыша с ладно скроенной задницей.

— Нет, мы спешим.

Именно такой ответ я и ожидал услышать. Тогда я сказал:

— Где вы собираетесь ночевать сегодня? Вас ни в одной гостинице не примут с таким типом.

Это было небольшим преувеличением, но то, что гостиницу найти будет трудно, это точно. Елена поморщилась, словно вспомнила о чем-то неприятном. Она не так глупа, эта девочка. Не знает Америку, это точно, но неглупа.

— Довезите меня до Ватерсборо, я знаю там хороший мотель, где любой может переночевать; старушка, которая занимается там размещением, слабоумная.

Естественно, я не стал объяснять, что там работает моя мать.

— Ты врешь, чтобы мы взяли тебя с собой, да?

— Я не вру, клянусь, этот мотель действительно существует.

— Как он называется?

Осторожно! Смышленая девочка. Она спрашивает слащаво, с незаинтересованным видом, еще чуть-чуть, и я бы выпустил добычу из рук!

— Э, нет, так не пойдет, если скажу, вы меня не возьмете с собой!

— Clever boy![36] — сказала она, хлопнув дверцей. Я подумал: «Ты тоже не промах», но промолчал.

Елена вела машину молча, опустив левую ступню на пол. Она произнесла лишь одну фразу, велев мне пристегнуть ремень. Мне это не понравилось, но я не стал спорить.

Мы пересекли границу штата. Теперь мы находились на территории Джорджии. Елена не знала, что обочины кишат бело-голубыми полицейскими машинами, прячущимися, как тараканы. Азиатская девушка, латиноамериканец и негр, при этом первая красавица, второй болен СПИДом, а третий — подросток. Да мы словно специально напрашивались на неприятности. В довершение картины она поставила на полную громкость кассету с дурацкой латиноамериканской музыкой. Трудно себе представить более удачное сочетание компонентов, способных вызвать ненависть местной полиции. Не выдержав, я сказал ей:

— Эй, не гони.

— Что?

— Езжай помедленнее, говорю. Полиция Джорджии — это, мать их…

— Мать? Чья?

Бесполезно. Эта девчонка даже не знает выражения «мать твою!».

— Ты китаянка?

— Японка.

— Ну, одна холера, так или иначе, ты не белая, а того латиноамериканца там, сзади, СПИД здорово разукрасил, и когда я подумаю, что будет, если полиция Джорджии нас прихватит, у меня волосы встают дыбом. Ой, смотри, сзади, все, слишком поздно!

Было действительно слишком поздно. Я едва успел заметить в заднее окно микроавтобуса бело-голубую патрульную машину, припаркованную на повороте с трассы. Она уже неслась к нам на всех парах, поднимая клубы пыли, с включенным сигнальным фонарем.

— Ой! — тихонько вскрикнула Елена и посмотрела на меня неуверенно. У меня появилось желание вмазать ей кулаком по хорошенькой мордашке со словами: «Кретинка, предупреждал же тебя!» — но момент был неподходящий. Я начал с того, что выключил латинскую музыку и врубил программу country music. Так как все равно все радиостанции передавали здесь кантри, мне достаточно было повернуть ручку на миллиметр, чтобы тут же услышать тошнотворно гнусавый голос певца. Потом я схватил с заднего сиденья купленные Еленой ковбойские шляпы и напялил их на наши головы.

— Что ты делаешь?

— Послушай, заткнись и предоставь мне делать то, что я считаю нужным.

Этот дебил Хосе лежал с закрытыми глазами, потея и натужно дыша, не отдавая себе отчета в происходящем. В зеркале заднего вида было видно, как полицейская машина подъехала совсем близко и посигналила нам фарами, чтобы мы остановились.

Елена припарковала микроавтобус на обочине перед полицейской машиной, и двое полицейских стали приближаться к нам сзади. Потому что, подходи они спереди, их можно было бы пристрелить, как кроликов.

Они постучали в окошко.

— Права. Хм, японка? Паспорт. — Молодой полицейский занимался Еленой, а тот, что постарше, осматривал кретина, лежащего сзади. Я хотел взглянуть, как он реагирует на то, что видит, но не осмелился повернуть голову. Сейчас многое зависит от нашего поведения.

Ужасная музыка, от которой разжижались мозги и кишки, раздавалась на весь автобус, а на головах у нас были ковбойские шляпы. При малейшей ошибке эта мизансцена могла сыграть против нас. До сих пор я врал бесчисленное количество раз в своей жизни. Даже в детстве свои первые слова я, должно быть, произнес, чтобы обмануть маму. Когда врешь, главное — это не актерское мастерство. Главное — концентрация. Нужно использовать все свои резервы для той лжи, которую произносишь. Я перепробовал разные манеры поведения, когда вру, но единственная, которая действует безотказно на родителей, учителей и полицейских — иначе говоря, на представителей власти, это угодливость. Есть много способов лизать чьи-то ботинки, но совсем низкие, типа бесконечных, раболепных извинений, совершенно неэффективны.

Лизать ботинки начальству следует в манере благородной, нужно, чтобы твой собеседник подумал: «У малыша Эйнджела есть своя гордость, он так старается, мне жаль его». Нужно, чтобы говорящий с тобой думал: «Как жаль этого славного черного малыша, он так несчастен, по сравнению с ним мне просто чертовски повезло». Не поворачивая головы, я искоса бросил взгляд на старшего из двоих легавых, чтобы оценить выражение его лица. Тот закончил осматривать дебила и приближался к переднему сиденью. Сконцентрируйся, велел я себе и сделал глубокий вдох.

— С вами едет больной пассажир.

Ну, давай, начинай! Я по-военному отдал честь и застрочил без остановок, вызвав в своем воображении армию и сухопутные войска, о которых я так мечтал.

— Yes Sir Officer, меня зовут Эйнджел Стивене, я все вам сейчас объясню. Мы с этой японской барышней члены Международного молодежного благотворительного фонда, мы волонтеры и везем больного СПИДом из Нью-Йорка в Майами, откуда он родом.

— СПИДом?

— Yes Sir!

Полицейские переглянулись. После моих слов они больше не могли к нам придираться.

Си-эн-эн обожает брать под свою защиту благотворительные общества. И главное — полиция терпеть не может осложнений с телевидением.

«Отлично!» — сказал я про себя.

Музыка, которую Елена слушала в автобусе, не была обыкновенной сальсой. После нашего блестящего выступления перед полицией Джорджии она поставила кассету на автореверс и прогнала ее как минимум раз десять подряд, но странно, музыка мне не надоедала.

Это было похоже на блюз и в то же время принципиально от него отличалось. Чуть-чуть напоминало наши негритянские песни. Блюзы и спиричуэле уводят слушателей в землю обетованную, а эта музыка, казалось, уносилась прямо в небо. Ее было очень приятно слушать.

Точно у мелодии были крылья.

До Ватерсборо оставалось миль пятьдесят, когда у этого кретина Хосе случился приступ. Он начал стонать, как девчонка, держась за талию и зовя на помощь. «Елена, Елена!» — кричал он. На парня было страшно смотреть. Между стонами он говорил о Майке Тайсоне или бог знает о чем. «Тайсон останется одним из самых великих негров в истории, так по какому праву такой полудохлый замухрышка, как ты, осмелился произнести его имя?» — подумал я, но в этот момент Елена приказала:

— Потри ему спину.

— Я?

— Поторопись! Не нажимай слишком сильно, потихоньку, давай.

— Черт, ты хочешь, чтобы я потер спину этому типу?!

Я много знаю о СПИДе. Я отлично знаю, что он не передается через прикосновение к больному. Я внимательно осмотрел свои руки. А вдруг у меня царапина или ссадина на пальце, или вдруг я прикоснусь к урине Хосе? Ба, даже при этом риск заразиться остается минимальным, но нет уж, спасибо, я предпочитаю не рисковать подцепить СПИД из-за этого несчастного кретина. Его лицо было сильно искажено болью. Странно, но мне его совсем не жалко. Не потому, что мы принадлежим к разным расам. Просто этот тип действительно ничего не стоит. Один взгляд на него приводит меня в бешенство. Это написано на его лице: за всю свою жизнь он ни в чем не преуспел. Написано глубоко, отпечатано в каждой морщинке его искаженного лица, смешано с каждой капелькой пота, падающей со лба: неудачник. Хотел бы я знать, зачем Елена тащит это ничтожество в Майами. Удерживая рвоту, я потер ему спину и в этот момент заметил, что картонка с лекарствами стоит прямо у меня под носом.

— Ты хорошо справился, спасибо.

Елена поблагодарила меня, как только я пересел на переднее кресло, закончив свой маленький массаж, исполненный любви.

— Он задремал. Знаешь, у меня рука отваливается, так я его тер.

— Хорошо, а теперь отдай мне лекарства, которые ты украл.

— Я взял совсем немного, тебе что, жалко? Я массировал его минимум минут пятнадцать.

— Даже не надейся. И кстати, не пятнадцать минут, а от силы шесть.

— Не будь жадиной!

— Ты знаешь, что украл наркотики?

— Естественно, ведь их можно дорого продать. Не знаю почему, и мне это кажется странным, но я испытывал к Елене симпатию. Конечно, это еще и потому, что мы вместе избежали полиции, такие вещи сближают, но дело не только в этом. Не знаю, как объяснить. Мне очень нравился ее стиль, и в ее лице было что-то серьезное и одновременно спокойное. Я такой же — серьезный и спокойный. Я заговорил с девушкой, как обычно разговариваю со своими дружками, когда мне что-нибудь от них нужно, но это не сработало.

— Елена, объясни мне одну вещь: этот тип, он уже пропал, я еще пацан, но уже видел многих, больных СПИДом, и он ведь тоже скоро умрет, разве нет?

— Да, ну и что?

— А то, что как только мы приедем в Ватерсборо, я сбываю товар, и мы делим навар. Я не буду их сам употреблять, это для продажи, я редко это делаю, и потом, если я продам чуть-чуть, что это изменит? Я оставил ему достаточно, чтобы продержаться до смерти, так ведь?

Елена рассердилась. Она включила правый поворотник и свернула на обочину.

— Выходи немедленно!

Ну и дела! Она даже не знает, что на обочине автомагистрали можно останавливаться только в экстренных случаях.

— Погоди, Елена.

Я умолял ее, как это может делать двенадцатилетний ребенок.

— Здесь нельзя останавливаться, полиция может снова появиться, а у меня, если я выйду сейчас, могут быть большие неприятности.

— Выходи.

Странно, но в этот момент, глядя в ее горящие гневом глаза, я понял, почему Елена мне так сильно нравилась. Я — двенадцатилетний мальчишка, и она, по всей видимости, понимает это. Она выгоняет меня не для того, чтобы досадить мне или повоспитывать. Обычно, когда речь идет о взрослых, они действуют по одной из этих причин. Потому что большинство взрослых совершенно забыли, насколько они были беспомощны в детстве. А некоторые и вовсе обращаются с детьми, как со щенками. Елена велела мне выходить. Говоря это, она видела во мне не взрослого и не ребенка. Она видела во мне человека. И потом, и это главное, только у тех детей, которые выросли, сами решая собственные проблемы, без помощи взрослых, связь между взрослым и детским состоянием не прерывается. Елена не была бойцом. Но она явно никогда не зависела от взрослых. Я сказал:

— Сдаюсь, я проиграл. Прости!

До Ватерсборо оставалось не больше десяти миль.

Елена обучила меня нескольким японским словам. Только ругательствам. Сволочь.

Тебе плевать на меня? Шлюха, смерть.

Это было забавной игрой, но выражение лица девушки при этом беспокоило меня. Мы ехали уже минут тридцать после того, как я вернул ей лекарства. Солнце садилось, оранжевый свет падал на ее красивый профиль. Девушка молчала, и тогда я спросил ее:

— Эй, Елена, ты все еще сердишься? Мгновение помолчав, она с грустным видом сказала мне нечто совершенно неожиданное:

— Елена — это не настоящее мое имя. — Да?

Я не сразу понял, что происходит, но у меня сложилось впечатление, что я прикоснулся к какой-то тайне. Это, должно быть, грустная тайна, которую двенадцатилетний мальчишка понять еще не способен.

Морган и Гриффит ждали меня в мотеле. Они знают, что каждый раз, возвращаясь из поездки, я захожу в мотель, где работает наша старушка.

Пока я шутил с ними. Елена сходила к регистрационной стойке и вернулась к микроавтобусу, с радостным видом помахав связкой ключей.

— Все в порядке?

— В полном!

— Меня зовут Эйнджел, а тебя?

— Киоко.

— Киоко, понятно! Ну ладно, Киоко, всего тебе доброго.

— Bye, Эйнджел.

Расставаясь, мы пожали друг другу руки. Я задумался над тем, почему больной называет ее Еленой, если ее настоящее имя Киоко, но не успел спросить, и потом, лучше поменьше знать чужих тайн. Гриффит и Морган засыпали меня вопросами:

— Эйнджел, ну как съездил?

— Тебе понравилась армия?

— Правда, что в учебном лагере есть зал видеоигр?

— Да, все хорошо, — ответил я немного невпопад, повторяя про себя: «Киоко, Киоко».

Ее имя звучало странно. После урока японских ругательств девушка сказала мне название своей кассеты: «Оркэста Арагон». Завтра схожу в магазин, где продаются диски, посмотрю, есть ли у них такой. Хотя, если я вдруг найду его в нашем захолустье, это будет просто удивительно!

ИНТЕРМЕДИЯ

Киоко III

Благодаря этому черному малышу по имени Эйнджел мы смогли переночевать в мотеле, на сей раз без проблем.

Но меня беспокоит Хосе. Сегодняшние крики и драка с Эйнджелом явно не пошли ему на пользу.

Хосе долго спал. Или временами он терял сознание? Не знаю.

Даже когда он начинает считать от ста до нуля, он все чаще останавливается на 93. «100,

93, 100, 93» — он просто повторяет эти две цифры.

Хосе лежал под капельницей, а я готовила ему лекарства на завтра, и вдруг он позвал меня. Он попросил посидеть с ним и подержать его за руку, пока он не уснет.

— Я боюсь больше не проснуться.

— Все хорошо, я рядом.

— Где мы?

— В Джорджии, завтра мы приедем в Майами.

— Завтра?!

— Да, завтра вечером или ночью.

Хосе снова пробормотал «завтра?» и вдруг изменился в лице.

— Я забыл одну очень важную вещь.

— Что ты забыл?

— Я должен был кое-что купить маме.

— Подарок?

— Да, абажур.

— Абажур?

— Да, у мамы был абажур, который она очень любила, но ей пришлось оставить его на Кубе. Ты же понимаешь, беженцы не могут брать с собой громоздкие вещи, даже если они их обожают. Когда я был маленьким, если речь заходила о Кубе, мама всегда плакала, вспоминая о своем абажуре. Она его обожала, этот абажур.

Хосе заплакал.

— В детстве я все время говорил ей: «Мама, когда я вырасту, я куплю тебе абажур, обещаю». И тогда мама прижимала меня к себе с таким счастливым видом, но я так и не купил его, понимаешь, Елена?

— Да, понимаю.

— Елена, у тебя много денег?

— Что?

— Думаю, это стоит очень дорого, нужен абажур в испанском стиле, понимаешь, а у меня нет денег.

— Понимаю, мы найдем красивый абажур, договорились.

Эти слова успокоили Хосе, он закрыл глаза и сразу заснул.

А я призадумалась. Абажур? Где его можно найти? В мебельном магазине или в электротоварах, может быть. Или где-нибудь в антикварной лавке?

XI

Джессика Силберман

— Не знала, что японцы танцуют мамбу, я думала, они только машины производят да плееры или скупают землю и недвижимость.

Эта молодая японочка возникла на дорожке, окруженной азалиями, ведущей к моей резиденции. Осанка, походка, жесты — все в ней было легким и воздушным, она была похожа на бабочку в человеческом облике, порхающую среди нераспустившихся азалий. Мы репетировали танцевальную постановку для предстоящего праздника. Присутствовали мой муж Энди (этот, увы, всегда останется плохим танцором), Сэнди, Энн, Пэтти, Крис — все со своими мужьями, обычные участники группы, одним словом. Было тепло, мы вышли в патио. Party планировалась на следующую субботу, и на сей раз речь шла не об обычном празднике кантри-клуба. Одновременно должна была состояться очередная генеральная ассамблея Ассоциации хирургов Джорджии, и, главное, вице-президент Соединенных Штатов собственной персоной собирался почтить нас своим присутствием. Понятно, что вся наша группа принадлежала к Республиканской партии, но муж Крис с вице-президентом вместе учились в университете, и вице-президент пожелал нанести частный визит в мою резиденцию.

Дело в том, что мое поместье знаменито: это самая старинная плантация в окрестностях Саванны[37], дедушка моего дедушки приобрел ее в бытность префектом. Пятнадцать лет назад имение признали историческим памятником, принадлежащим народу, но до той поры содержание сада и ремонтные работы требовали значительных затрат. Некоторые сцены «Унесенных ветром» снимались, между прочим, на моей плантации. Ее размеры, кажется, приближаются к двум тысячам двумстам акров, большей частью это болота, кишащие крокодилами, и леса, где обитают лани, поэтому я не могу более точно судить о протяженности своих земель. С самого рождения у меня никогда не было случая объездить всю плантацию, я даже крокодила никогда не видела.

Мой муж Энди — хирург, известный своим мастерством, но, с тех пор как он вышел на пенсию, я стала замечать, что ему немного не хватает характера. Он мал ростом и закончил в свое время безвестный медицинский факультет в Бостоне. Энди пробился в жизни благодаря собственным усилиям, у него приземленный ум и нет никакого хобби. Он не занимается спортом и не интересуется ни охотой, ни рыболовством. Жаль, потому что, будь у него вкус к охоте, он мог бы круглый год забавляться на своих собственных землях.

Но именно эта сторона его натуры и отсутствие патриархального отношения к женщине понравились мне в Энди. Мои отец и дед были типичными персонажами с голливудских экранов пятнадцатилетней давности. Они вкладывали средства в беспроигрышные коммерческие сделки (я в этом не очень разбираюсь, но мой дед всегда говорил, что если ты богат, то ничего никогда не потеряешь), держали штук пятнадцать охотничьих собак, кутили ночи напролет, стреляли из ружья с прикладом, инкрустированным слоновой костью, порой попадали в истории с ярко накрашенными девицами из баров и время от времени кричали на прислугу — вот какие они были. Я, естественно, обожала отца и деда, но для замужества предпочла выбрать мужчину другого типа.

Мне никогда не приходится жаловаться на Энди, ибо именно его мягкость привлекла меня к нему в свое время. Однако теперь его неопределенная манера поведения вкупе с тем, что муж оказался дрянным танцором, начинают нервировать меня все больше и больше. Одним словом, каждый раз, когда я злюсь и кричу на него, я об этом впоследствии сожалею.

В тот день Энди опять стал раздражать меня во время репетиции, и я почти начала сердиться.

— Энди, ты просто не хочешь танцевать! Если ты не можешь даже сконцентрироваться, как ты собираешься научиться? Я уже минимум тридцать раз повторила, чтобы ты не двигал одновременно правой ногой и правой рукой.

В тот день дул свежий бриз, но весеннее солнце в Джорджии сильно припекает, и у бедного Энди нос и череп изрядно покраснели, а пот струился по лбу и шее. На лицах остальных появилось досадливое выражение, обозначающее: ну вот, началось. Энди опустил глаза и ждал, когда я закончу. Когда он так себя ведет, я злюсь еще больше.

— Ты что, издеваешься надо мной? Это ведь ты предложил станцевать на празднике мамбу. Ну же, Энди, вспомни, ведь это была твоя идея!

Дело принимало скверный оборот. Наедине с собой я всегда задаюсь вопросом: как я могу с ним так обращаться? Но стоит мне завестись, и мне уже не остановиться. Я отдаю себе отчет в том, что унаследовала характер от деда и отца. В подобные моменты Энди никогда не пытается со мной спорить, он понимает, что это только подольет масла в огонь и буря будет в тысячу раз сильнее. Но в этот день все было по-другому. Возможно, у Энди сработала интуиция. Он предчувствовал появление спасительницы в лице этой славной японочки.

— Ты не права, Джессика, — сказал он тихим голосом земляного червя.

Я знаю, что я ужасная женщина, и меня раздражает, когда муж молчит. Хуже того, кровь бросается в голову, стоит ему ответить хоть слово, но я уже ничего не могу с собой поделать.

— Я не права? Как это я не права?!

Я еще сильнее повысила голос, спугнув маленьких птичек, свивших гнезда в кустарнике, и целая их стая взлетела, хлопая крыльями.

— Послушай, я просто не создан, чтобы танцевать мамбу, вот и все.

Ах, какой смелый, подумала я, набирая воздуха в легкие и готовясь взорваться. Просто настоящий герой. В тот момент, когда я почувствовала, что мои голосовые связки завибрировали, Энди отвел взгляд и посмотрел в сторону — туда, где появилась она.

— Что вам угодно? — спросил Энди, и девушка ответила, стараясь перекричать динамик, установленный в патио, из которого во всю мощь неслась мелодия мамбы:

— Простите за беспокойство, не могли бы вы подсказать, как выехать на трассу 95?

Дело в том, что грунтовая дорога, ведущая к поместью, пролегает вблизи от выезда на автостраду, и время от времени случается, что заблудившийся водитель, следующий из Саванны или Ватерсборо, оказывается на моей территории. На девушке была рубашка в клетку неброских тонов и джинсовые шорты. На талии вместо пояса была повязана бандана, а ее длинные белые ноги заставили меня завистливо вздохнуть. Да уж, белизна не чета нашей. Наша кожа (в молодости, понятное дело) была хлопчатобумажная, а ее — шелковая. Сама любезность, Энди объяснил незнакомке, что если она проедет по грунтовой дороге до конца, то увидит церковь, свернув от которой налево найдет знак, указывающий дорогу. При взгляде на такие ноги любой мужчина станет любезным. В то время, когда я задавалась вопросом, почему называют «желтой расой» народ с такой белой кожей, девушка повторила:

— Налево от церкви, да, спасибо.

Видимо, в благодарность за то, что мы указали ей дорогу, она протанцевала основной шаг мамбы, перед тем как уйти. Словно говоря: «На самом деле мамбу танцуют вот так».

Руководительница нашей маленькой группы, Пэтти, которая, естественно, никогда в жизни не видела, чтобы кто-то так танцевал мамбу, обронила «Вот это да!» и осталась стоять с разинутым ртом. Я много раз смотрела «Королей мамбы» в качестве руководства, но ни в одной танцевальной сцене фильма не видела шага, который она нам показала. Он был совсем несложный. Девушка выбрасывала вперед попеременно правую руку и левую ногу, а потом — левую руку и правую ногу, как при ходьбе. Она повторила это движение дважды, придерживаясь ритма, вот и все. Но в то же время японочка качала бедрами спереди назад. И улыбалась, танцуя. Мило, и в то же время сексуально, сексуально и мило, ах, если бы я была семидесятилетним мужчиной, думаю, во мне немедленно проснулся бы зверь.

— Останови ее, — сказала мне Пэтти, шлепнув меня по плечу.

Я и сама собиралась это сделать, поэтому окликнула:

— Подождите! Пожалуйста!

Моя злость на Энди улетучилась куда-то в голубое небо Джорджии.

— Что это было? Мамба?

Девушка остановилась и кивнула. Даже простой кивок был полон грации, просто невероятно.

— Я не знакома с таким шагом. Скажите, вы не могли бы нас поучить? Мы вас,

естественно, отблагодарим, уделите нам ровно полчаса.

Если мы станцуем так на празднике, то всех удивим. Наше поколение знавало послевоенное опьянение латиноамериканскими танцами. Мамба, ча-ча-ча, кубинская румба, Перес Прадо. Ксавье Куга, Стенли Блэк[38] — со всеми этими именами связаны сентиментальные воспоминания. Вот почему идея Энди получила у всех поддержку. Вице-президент (а он из партии либералов) будет явно счастлив. В конце концов, это музыка той эпохи, когда Америка была на вершине своего могущества.

— Извините, но я спешу.

Такой ответ не мог меня обескуражить. Я намеревалась задержать незнакомку, даже если бы для этого пришлось мобилизовать всю прислугу в поместье. Когда девушка увидит, как пятьдесят негров, работающих здесь, одетых практически так же, как во времена эпохи «Унесенных ветром», выстроятся в ряд, она наверняка найдет это забавным и изменит свое решение.

— Подождите! Всего полчаса! Скажите, что вы хотите взамен, вы получите все, что пожелаете.

Но она покачала головой.

— Я везу своего друга в Майами, он серьезно болен, — сказала она и направилась в сторону цветника с азалиями. Странное дело, я полностью признала свое поражение. Не потому, что японка упомянула больного друга. И не потому, что моя настойчивость расстроила ее, а я об этом пожалела. Нет, она все время продолжала улыбаться. Так что же это было? Не аура же. (Я вообще-то далека от мистики.) На самом деле, я думаю, причина в том, что в этом «нет», произнесенном на неуверенном английском, я уловила всю силу ее воли. После смерти моего отца одиннадцать лет назад (он умер от цирроза, и моя мать ненадолго пережила его) я успела позабыть, что значит почувствовать чью-то волю. Все уступают мне: Энди, само собой разумеется, но и мои друзья тоже. О черных слугах не стоит и говорить, у них, без сомнения, есть воля, но они ее никогда не демонстрируют в моем присутствии.

Девушка же продемонстрировала мне свою волю открыто: не отводя глаз и продолжая улыбаться. Это привело меня в шок, но мой рассудок мгновенно перевел: «Мадам, даже если вы предложите мне пачку стодолларовых банкнот, я не буду подчиняться вашим приказам». И, что еще более странно, мне понравилось, что она такая. Впервые мне понравилась азиатка.

Китайцы, живущие в южных деревнях, все потомки рабов, как мне говорили, а японцы, которых я знаю, постоянно ходят со склоненными головами, словно личинки, укрывшиеся в палой листве. Никогда я не чувствовала в них воли. Как говорится в южной пословице, «Воля — это гордость, а гордость проявляется лишь в воле».

Не знаю, почувствовала ли девушка мои мысли или что еще, но она вдруг остановилась.

А потом произнесла нечто, показавшееся мне поначалу непонятным:

— У вас есть абажуры?

Я собрала все абажуры с первого этажа, и мы все вместе понесли их к микроавтобусу.

Ее другу был нужен абажур. Процессия из несущих — семнадцать человек, у каждого по абажуру в руках—протянулась вдоль всей тропинки с азалиями, ведущей к стоянке. Обычно подобные вещи делает прислуга, но в этот раз мы привлекли только троих слуг, ибо наших рук не хватило. Мы хотели выразить незнакомке свое уважение. Она, весело подпрыгивая, бежала по тропинке, торопясь к микроавтобусу, в котором ждал ее друг, и вид у нее был счастливый.

Думаю, это замечание излишне, но до чего же ее подпрыгивающая фигурка была прелестна.

Это начинало меня раздражать.

Вид «серьезно больного друга» вызвал шумок среди несущих абажуры. Это оказался латиноамериканец, больной СПИДом в последней стадии, в самом плачевном состоянии. Двое слуг и управляющий Олли дрожали от отвращения. Никто из нас, включая меня, не мог понять, как у такой девушки может быть такой друг. Девушка смотрела, как он выбирал абажур и потом, плача, прижимал его к себе, словно мать, подарившая своему сыну, помешанному на бейсболе, его первые перчатки и биту.

— Хосе, подожди меня ровно полчаса, я должна кое-что сделать, скоро вернусь.

Японочку звали Киоко. Ее урок оказался на редкость приятным. Повторяя шаги, мы забыли о больном в микроавтобусе.

— Существует множество шагов мамбы. Есть такие, от которых через десять секунд даже у меня перехватывает дыхание. Выполняя другие, очень легко сбиться, споткнуться и оказаться на полу. Поэтому я выбрала четыре шага, которые вы сможете выучить за полчаса и которые не очень утомительны для тела.

Mambo walk[39], kick and swing[40], willow walk[41], cha-cha-cha ole[42] — вот как наша группа назвала эти шаги впоследствии. Mambo walk — это шаг, который Киоко изобразила рядом с цветником с азалиями, собираясь уходить. Оказалось очень трудно качать бедрами, как это делала она, для нас почти невозможно, но это был своего рода образчик спокойного шага в ритме марша, всего на два счета. Такой шаг является основой для всех остальных шагов.

Kick and swing состоял в том, чтобы слегка согнуть опорную ногу, а другую повернуть внутрь, затем выбросить ее в воздух и повилять бедрами, словно танцуя твист. Willow walk представляет собой продвижение вперед шагом, скользящим спереди назад и справа налево, и помахивание перед собой руками, подобно ивовым веткам, раскачиваемым ветром. Это скольжение ногами во всех направлениях стало для нас трудной задачей, так что Киоко адаптировала шаг специально для нас: нам достаточно было скользить вперед, как в обычном танце. Что касается cha-cha-cha ole, он танцуется в паре. Держишь друг друга за плечи одной рукой, смотря партнеру прямо в глаза, и выбрасываешь в воздух свободную руку, подобно тореро. Выкрикнув «Оле!», каждый поворачивает партнера на полоборота, чтобы сменить направление, затем все сначала. Пол-оборота делается шагом ча-ча-ча, три переступа на два счета, и, поднимая руку для «Оле!», нужно, не сгибая ноги, выбросить ее вперед: правую, если поднимаешь левую руку, и левую, если поднимаешь правую.

Киоко оказалась превосходным преподавателем. Ни один из этих шагов не был слишком сложным, но, чтобы движение смотрелось красиво, нужно было следить за направлением взгляда, посадкой головы, даже за углом поворота пальцев ноги, когда выбрасываешь ее вперед. Никогда, никогда не следует (Киоко повторила многократно: never) напрягать плечи, потому что в результате напрягается все тело, и, кстати, сказала она, вы не найдете ни одного танца в мире, в котором нужно было бы напрягать плечи. Также нужно следить за движениями рук и ног и малейшими отклонениями корпуса. Ничего не оставлять без внимания. Если ты старательно выполняешь па и танцуешь, осознавая, что делает каждая часть твоего тела, это становится действительно приятным процессом, а когда тебе приятно, ты танцуешь естественно и красиво. Выражение лица тоже очень важно. Если будешь танцевать кое-как, это станет обычной физкультурой, ты просто будешь потеть. Но на нас смотрят люди, поэтому на лице должно быть выражение глубокой радости, которую нам доставляет танец.

Нельзя сдерживать себя. Удивительно, но стоит расслабить мышцы лица, как плечи расслабляются сами собой и движения становятся мягче.

Урок получился немного длиннее, чем обещанные полчаса, но, несмотря на то что Киоко следила за временем, не было похоже, чтобы она сердилась. Мы были на вершине счастья. Правда, одна из служанок, Паулина, прибежала с мертвенно-бледным лицом (эпитет может показаться странным, если учесть, что она негритянка), чтобы доложить: «Мадам, там мужчина, больной СПИДом, вышел из машины и направляется сюда, прячась за кустами». Но я знаком велела ей уйти. Энн и Сэнди заволновались было оттого, что этот больной будет из укрытия наблюдать за уроком, но я шепнула им, чтобы они не обращали внимания. К счастью, Киоко, похоже, не заметила его присутствия. У меня было желание пристрелить этого латиноамериканца из ружья с прикладом из слоновой кости, которое завещал мне отец. Киоко давала нам урок оттого лишь, что ей хотелось подарить ему абажур. Ни один из нас не мог вынести вида этого типа, и, приковыляв сюда с единственной целью подсмотреть потихоньку урок, он побеспокоил бы прежде всего Киоко. На свете нет ничего более жалкого, чем человек, которого все презирают, а он даже не понимает этого. Я сама происхожу из семьи евреев — беженцев из Венгрии. Мой прапрапрадед сколотил состояние, вкладывая средства в строительство железных дорог, пройдя до этого множество испытаний. Он помог многим венгерским евреям-беженцам во время Второй мировой войны и даже после нее. Я помню, как однажды, еще в колледже, разговорилась с одним беженцем, бухгалтером из отцовской компании, о «Дневнике Анны Франк». Я обожала это произведение, но, когда я ему призналась, что ни одна книга до сих пор не растрогала меня так, как эта, он ответил, покачав головой, что как ни грустно, но я не права.

— Понимаешь, Джессика, я тоже однажды прочитал «Дневник Анны Франк», но мне это было неприятно, и я не стал читать его второй раз. Отец Анны должен был вовремя понять, до какой непостижимой степени нацисты ненавидели евреев. У него были средства, и, заметь он раньше, что происходит, он бы успел бежать в Соединенные Штаты, Анна не погибла бы такой молодой, возможно, она стала бы выдающейся писательницей. Все это очень грустно, но я говорю об этом не для того, чтобы тебя расстроить. Пойми, в этом мире нет ничего хуже ненависти, причем те, кого ненавидят, не смогут выжить, если не осознают этого: они не смогут ни бежать, ни бороться, ни даже надеяться на Бога.

Думаю, что Киоко прекрасно понимала, какое отвращение у нас вызывал ее спутник. Но она продолжала урок, не проявляя ни малейшего неудовольствия. Потом девушка ела пирожные, изготовленные Паулиной, пила чай со льдом, какой пьют южане, с лепестками мяты, плавающими на поверхности, и при этом весело болтала с нами, как будто в этом мире начисто отсутствовали какие бы то ни было проблемы.

— Вы японка, Киоко?

— Верно.

— Так, значит, японцы тоже танцуют?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я не знала, что японцы танцуют мамбу, я думала, они только машины производят да плееры или скупают землю и недвижимость.

Энди вынес портативную видеокамеру «Сони», которой так гордился, и обратился к ней с просьбой дерзкой, но, на мой взгляд, гениальной: не станцует ли она нам прямо здесь, на лужайке?

No problem, — тотчас ответила Киоко. Она станцевала мамбу на лужайке перед домом.

Пэтти, которая, кстати, является президентом местного танцевального клуба, сказала нам, блестя глазами, что никогда не видела, чтобы кто-то так прекрасно танцевал. По ее мнению, танец Киоко был близок к классическому.

— Она никогда не теряет равновесия. Эта ее манера быстро и гибко переносить центр тяжести напоминает балет и создает впечатление исключительной элегантности, но, в отличие от балета, в мышцах спины нет никакого напряжения. И где она только этому научилась? Это же уличный танец, а не классический балет, просто невероятно!..

Когда наша гостья закончила, мы с Энди проводили ее до машины, чтобы попрощаться.

Шагая по тропинке, обсаженной азалиями, Киоко поведала нам, что везла этого больного СПИДом в Майами, и, когда я заметила, что никто и ничем уже не может помочь человеку в таком состоянии, она кивнула и сказала:

— Но он хочет увидеться со своей семьей.

Я не ответила. Я все еще махала вслед отъезжавшему микроавтобусу, когда Энди пробормотал:

— Эта девушка подобна зефиру: она прилетела, как ветерок, потанцевала и улетела.

XII

Хосе Фернандо Кортес II

— Киоко, как ты выросла!

Я все чаще и чаще теряю сознание, когда лежу в автобусе или на гостиничной постели.

Мое тело остывает, сначала я перестаю видеть, потом слышать, потом теряю сознание, словно меня засасывает густая грязная жижа. Это похоже на неглубокий сон, и, должно быть, это и есть кома.

Когда я в сознании, все мои эмоции атрофированы, кроме страха смерти. Недавно мне пришлось приложить отчаянные усилия, чтобы наконец вспомнить имя Серхио. Даже совсем недавние воспоминания становятся расплывчатыми, например этот маленький наглый негритенок, гнев, который я чувствовал по отношению к нему, я ведь действительно хотел его убить. Эти картины и чувства совсем недавнего прошлого теряют свои очертания и формы; подобно сигаретному дыму в закрытой комнате, они распространяются по ней легкими бесформенными слоями, чтобы затем окончательно растаять.

Но что меня удивляет более всего, так это то, что, проводя дни напролет в микроавтобусе, я еще не сошел с ума.

— Бананы кончились!

— Я куплю их на ближайшей rest stop.

— И у меня больше нет воды.

— Я и воду куплю. Кстати, у меня в сумке есть маленькая бутылка, если хочешь пить, возьми ее.

— Где мы сейчас?

— Через пять минут будем во Флориде. Вот какого рода разговоры я веду с

Еленой.

Я еще могу поддерживать разговор. Нет, я неправильно выразился. На самом деле, только когда я разговариваю с Еленой, во время этих диалогов, я немного выхожу из коматозного состояния и мое спутанное сознание слегка возвращается ко мне.

Тот, кто сказал, что человек — это машина, был прав. Ни разу в жизни я не пользовался компьютером, но мне кажется, что сейчас я действительно похож на компьютер. Меня оставили включенным. Но никто не пользуется мной и не вводит в меня новых данных.

Функция памяти еще не полностью утрачена, однако никто не пользуется клавиатурой, и она не действует. Елена — единственный человек, который может ударить по клавишам. И меня скоро выключат; тут уж нет никаких сомнений.

Когда Елены нет рядом, я даже не могу проверить, существую я или нет. Она окликает меня: «Хосе», и я понимаю, что я человек, которого зовут Хосе. Вот почему, даже когда мне нечего ей сказать, я все-таки стараюсь с чем-нибудь к ней обратиться. Лежа, я плохо ее слышу, поэтому я опираюсь на подушки, наваленные за ее сиденьем, и мы разговариваем вот так, сидя спиной к спине. Когда я так сижу, поле моего зрения становится символичным. Пейзаж удаляется. Лента автострады, разделительная полоса, полоса встречного движения, вереница автомобилей, грузовики с прицепами, mobile homes, зеленая полоса обочины, высокие деревья и за ними сельскохозяйственные угодья, луга, где пасутся коровы, поля, пруды, реки, болота — все это удаляется, пока окончательно не исчезнет из вида. Я необыкновенно остро чувствую, как все удаляется от меня, — так паразиты покидают мертвое тело.

Перед моими глазами мерно покачиваются колокольчики. Мне всегда нравился их звон.

Когда мы уезжали из Нью-Йорка, или, возможно, Вирджинии, или Нью-Джерси, уж не помню, это было совсем недавно, но я уже забыл, где это было, Елена спросила меня:

— Хосе, где ты взял эти колокольчики? Такие продают только в Японии, и похожие я подарила тебе, когда была маленькой.

Я ответил, что никогда не бывал в Японии.

— Думаю, мне подарила их одна поклонница, ты ошибаешься, Елена. Ты так полагаешь, потому что ты из Японии, но, знаешь, мои поклонники абсолютно crazy, они дарят мне что угодно, ты не представляешь. Ну, цветы, шампанское — это нормально, но однажды, открыв коробку, я обнаружил там щенка. Они также дарят мне всякие безделушки, и однажды я даже получил шелковое белье.

Елена промолчала. Больше она не говорила о колокольчиках.

С тех пор как я все чаще стал погружаться в коматозное состояние, я много раз думал о нашем разговоре про колокольчики.

Как пейзажи, тонущие за горизонтом, так и мои мысли становятся расплывчатыми, когда сознание начинает путаться. И единственная вещь, которая может спасти меня от ужасного чувства страха, это, представьте, какое-нибудь конкретное, отчетливое воспоминание.

Например, воспоминание о Елене, бегущей вместо меня за желтым мячом. Ощущение горячего песка, сыплющегося между ладонями на пустынном пляже Майами-Бич в самый разгар лета, причудливо изогнутая линия берега в Гаване, мужчины на Манхэттене, пот без запаха, струящийся по моему телу в Skyline Dance Studio[43].

Каждый раз, когда я чувствую приближение комы, меня охватывает непреодолимое желание, почти необходимость, уточнить, оживить еще больше эти воспоминания; так драгоценный камень нужно отполировать, чтобы он заиграл еще больше всеми гранями.

Именно так, полируя свои воспоминания, я вспомнил, что шелковое белье получил в подарок не я, а Мик Джаггер[44], а история со щенком случилась с Джином Келли[45].

Чтобы выжить, иллюзии и ложь необходимы, это понятно. Но вот нужны ли они, чтобы умереть?

Никто не знает ответа на этот вопрос. Те, кто знал, уже умерли.

Елена замолчала, а я, когда мое сознание начинает путаться еще больше, я разговариваю с Серхио. Я представляю себе его призрак и разговариваю с ним: «Серхио, что это было, только что? Знаешь, этот городок странно напоминает испанский, эти белые дома, словно грезишь наяву». Я бы очень хотел попросить Серхио рассказать мне о Мануэле Пюиге[46], который бежал из Аргентины, нахлебался горя во многих городах мира, хлебнул одиночества даже в Мексике. Да, так вот, он вспоминает дом в маленьком городке, стоящем посреди пампасов, словно одинокий остров в самом центре земли: это город, где он родился.

Он прислушивается: кто-то разговаривает у фонтана в патио:

это мать и тетя, воспитавшие его, они болтают, сидя на железной скамеечке в тени деревьев. Пюиг в точности помнит этот разговор, тщательно отмечает все подробности: «Ты отлично знаешь, Серхио, что это был момент рождения романиста Мануэля Пюига, о котором ты мне рассказывал. Я бессчетное количество раз просил тебя пересказать эту историю, я и сам не понимал, почему мне так нравился этот пассаж, но теперь я знаю, Серхио: это связано со смертью; я теперь гораздо ближе к смерти, чем когда я был рядом с тобой. Я хотел бы верить в воскресение, Серхио. Думаю, ты можешь понять, это никак не связано с потусторонним миром и теорией реинкарнации, нет. это что-то вроде всплывшего в памяти разговора двух женщин в патио на родине Пюига, да это и не может быть ничем другим. Мне немного грустно, но, видишь ли, теперь у меня не возникает даже мысли о сексе. Помнишь, я часто разговаривал с тобой о юношах с загорелой кожей, а теперь у меня не осталось ни малейшего интереса к их гибким мускулам. Но как же назывался этот город? Ну, так вот, это случилось близ оченьстаринного городка, именуемого Саванна, там были невозможно высокие деревья, выше мангровых деревьев в Гаване, меня окружила толпа людей, как будто меня им демонстрировали, это были суровые нарядные старики и толстые чернокожие служанки. Они встали вокруг меня, и в их руках было множество абажуров, чтобы сделать подарок маме. Это было как во сне, но, когда я проснулся, карнавал абажуров оставался на месте. И это еще не все, Серхио, на самом деле это только начало. Все участники карнавала ушли, а я долго сидел, прижав к себе абажур. Потом я услышал музыку, доносившуюся из большого белого дома, это была мелодия мамбы. В Гаване, да и Майами тоже, мама любила устраивать грандиозные праздники, все собирались, пахло жареным мясом, рисом и фасолью, я видел смеющиеся лица, с хлопком вылетали пробки из бутылок с ромом, и потом каждый раз звучала музыка: ча-ча-ча, румба; это вызвало во мне такую ностальгию, что я вышел из микроавтобуса. Там был громадный дом с огромным садом, усаженным цветами. К дому вела тропинка, окруженная цветниками и кустами, я слышал, как над моей головой щебечут птицы, это был нежный звук, словно посвистывание в ушах. Вокруг стояло невообразимое количество столетних, а то и тысячелетних деревьев, вдали виднелись бескрайние леса и болота.

Видимо, из-за жары и влажности пейзаж был подернут блеклой зеленоватой дымкой. Я вспотел, но мне не было неприятно, у меня создалось впечатление, что я вернулся в родные края, сознание было нечетким, и мне казалось, что там, откуда доносилось эхо мамбы, меня ждет мама. Подойдя поближе, я понял, что это не мама танцует мамбу, а те старики американцы, которые приносили мне абажуры. Я чувствовал, что если они меня обнаружат, то у меня будут неприятности. Поэтому я спрятался в кустах и стал наблюдать их ужасный танец, они так плохо танцевали мамбу, просто отвратительно, до дрожи. Звучала мелодия в исполнении Бенни Морелл, гордости кубинцев, но их танец был тошнотворным. Когда ряд чудовищно страшных стариков расступился, я чуть не вскрикнул. Серхио, Серхио, слышишь?

Там была эта японка, сначала я ее не увидел, старики ее заслоняли. Я не мог глазам своим поверить, она танцевала мамбу, как настоящая кубинка, ее плечи двигались мягко, а руки образовали грациозную изогнутую линию, бедра красиво покачивались, ноги ступали уверенно, в нужном ритме, тело передвигалось легко, как ветерок, свободный от земного притяжения. Я невольно заулыбался и сказал: „Да, вот так, немного сгибаешь колени, с задержкой в ритме, поворачиваешься, ноги наперекрест, так, и подпрыгиваешь, как мячик, ты не должна чувствовать тяжести, а должна представить себя подпрыгивающим мячиком, вот так, очень хорошо…" В то время, как я бормотал это про себя, я сначала не обратил на это внимания, но потом моя улыбка испарилась, и другие слова всплыли в голове, и. когда я произнес их вслух, мое тело покрылось гусиной кожей.

Да кто же эта девушка?

Кто эта девушка?

Кто эта девушка?

Кто эта девушка?

Кто эта девушка?

Какое-то воспоминание медленно поднималось от ног к голове, проходя через все мои внутренности, и я немного отошел от того места, где стоял, стараясь убежать. Некая сила во мне противилась тому, чтобы воспоминание всплыло на поверхность, оно уже почти проявилось, почти, и если оно осталось до сих пор запрятанным где-то, значит, это не так важно для меня. Но разве оно не из той же оперы, что разговор женщин в патио, подслушанный Пюигом? Серхио, разве это не что-то подобное, не надежда на воскресение?»

— Это наша последняя остановка, — сказала Елена.

Солнце садилось над Флоридой. Елена ввела мне в вену иглу.

— Через четыре часа мы будем в Майами!

Ее зовут не Елена. Настоящая Елена всплыла в моей памяти совершенно четко, после того как я отполировал свои воспоминания. Эта японка — не Елена. У них, однако, есть нечто общее: обе хорошо танцуют.

— Пойду куплю воды и бананов. Если захочешь попить, можешь взять маленькую бутылку из моей сумки.

— Да, я знаю, ты мне это уже говорила.

Я повторяю вопрос, как заклинание: кто эта девушка?

— Никуда не уходи отсюда!

Куда, интересно, я могу уйти, я же под капельницей.

Девушка, как обычно, улыбнулась мне и пошла к магазину. Он находился на другой стороне небольшого лесопарка.

Я опять погрузился в состояние мнимой смерти. Когда я открыл глаза, призрак Серхио стоял передо мной.

Его лицо, руки, ноги, одежда были полупрозрачными, он был отчетливо виден в тусклом свете фонаря, но не отбрасывал тени. Невообразимое количество насекомых, больших и малых, кружилось вокруг него. Когда-то, на такой же остановке для отдыха при автомагистрали, мама рассказывала нам ужасные вещи о насекомых. Тогда тоже площадка была очень большой, почти пустой, на стоянке было совсем мало машин, лужайка со столиками для пикников; дорожка для прогулки, на которой я чувствовал себя гномом, пересекала небольшую рощицу, напоминающую доисторический пралес. Кажется, это было сразу после нашего приезда с Кубы, у меня и у мамы на коже еще сохранились красные пятна от сильнейших солнечных ожогов, полученных на корабле, доставившем нас на Ки Вест[47]. На палубе невозможно было скрыться от солнца. Когда мама через кого-то узнала о смерти папы в тюрьме после ареста, она начала готовить побег. Мы покинули Гавану днем, объявив, что едем в путешествие, укрылись у маминых родственников на побережье Пинар-дель-Рио, в деревне, на маленькой ферме со свиньями, утками и огромным манговым деревом. Мама выкопала кожаный кошелек, зарытый под этим деревом, зашила его в подкладку моей одежды, а потом, посреди ночи, за нами приехал грузовик. Мама отдала шоферу грузовика перстень с императорским топазом, который она загодя приготовила. Кузов грузовика был переполнен людьми. Звезды без счета светили в небе. Я сказал: «Какие красивые звезды!», но мама сурово меня отчитала, предупредив, чтоб я не смел и рта раскрывать. Дальше было совершенно черное под какой-то новой луной море. Я так никогда и не узнал названия этого порта. Вода казалась черным металлом. Как только мы вышли в открытое море, нашим взорам открылись огни Гаваны, и, пока мы смотрели, как они медленно удаляются от нас, плечи у мамы все время вздрагивали. Вот так мы оказались в Майами. «Послушай, Хосе, здесь есть ужасные черви, маленькие красные червячки, которые не водились в Гаване, они проникают через поры под кожу и проделывают ходы внутри твоего тела, от них невозможно избавиться. Если они проникнут в твою кожу, то останутся в тебе до самой смерти».

Полупрозрачный призрак Серхио все еще стоял передо мной. Сквозь кожу просвечивали внутренности, вены, я различал крайне слабое биение его сердца. Подняв взгляд выше, я едва не закричал: это оказался не Серхио, у призрака было мое лицо. Мне показалось необычайно странным увидеть свой собственный призрак. Было жутко страшно, и одновременно я испытывал какую-то ностальгию. Я прикоснулся к своей собственной руке, но она оказалась совсем непрозрачной, напротив, плотной, материальной. Я не мертв, я просто во власти иллюзии. И тем не менее передо мной стоял не Серхио, а я сам, и я не мог сам к себе обращаться, как же это возможно разговаривать со своим собственным призраком? В горле у меня пересохло. Я изогнулся, чтобы достать сумку Елены. Красивую сумку из темно-красной ткани и кожи цвета морской волны, с кремовым ремешком, так ей идущую и так на нее похожую. Когда я ощупью искал внутри бутылочку с водой, мои руки наткнулись на что-то другое. Нащупав этот мягкий предмет, я ощутил, как на меня накатила волна ностальгии и тут же отступила. Они были такие маленькие.

Я вытащил из сумки две детские балетные туфельки и прочел на их подошве полустершееся имя: Киоко

Это имя написал я. Я писал его медленно, старательно, несмываемыми чернилами, стараясь не сделать ошибки, спрятавшись под одеялом на своей армейской кровати, чтобы никто меня не увидел. Маленькие ножки, которым эти туфельки были точно впору, проплыли перед моим внутренним взором. Маленькие ножки, танцующие ча-ча-ча.

Длинные волосы, убранные в конский хвост, раскачивались в такт. В лагере все меня ненавидели. Если бы мною только пренебрегали или даже били, я бы мог это вытерпеть. Но мои сослуживцы смеялись, когда я танцевал. Кубинский танец вызывал у них смех. Тогда я стал забирать свой магнитофон и уходил танцевать на стоянки, в парки, туда, где не было сослуживцев. Так я встретил ее. Она ждала меня каждый раз и, едва увидев, радостно мчалась навстречу. Воспоминание об этой девочке наложилось на недавнее воспоминание о девушке, танцующей мамбу перед группой стариков. Неудивительно, что она так хорошо танцует мамбу!

Потому что я научил ее этому.

Проведя пальцем по надписи на туфельках, я прошептал:

— Киоко, как ты выросла!

В это мгновение мне послышался тихий стон. Это был голос Киоко. Тропинка через лесопарк, окруженная деревьями, казалась пустынной.

Я собирался броситься ей на помощь, когда что-то дернуло мою руку и я чуть не упал. Я подумал, что это призрак, но это оказалась всего лишь игла капельницы, торчащая из моей вены. Я сдернул повязку и попытался вытащить иглу, но у меня практически не было чувствительности в кончиках пальцев левой руки.

— Никуда не уходи отсюда, — сказал призрак. — Ты скоро умрешь, ты знаешь это?

Я ответил, что знаю. Не обращая более внимания на капельницу, я сделал два или три шага, и игла вырвалась из моей руки с неприятным звуком, металлическая стойка капельницы свалилась. Пошатываясь, я направился к лесу. Голос призрака раздался за спиной:

— Я уж лучше подожду тебя здесь.

Кровь струилась по моей руке. Я услышал один-единственный стон. Возможно, на Киоко никто не напал. Как бы мне хотелось, чтобы ее просто напугала змея или страшное насекомое.

К сожалению, мои дурные предчувствия почти всегда оказываются верными. С тех самых пор, когда в армейских туалетах, воняющих хлоркой, меня, абсолютно голого, нещадно избивали и проделывали со мной все эти ужасные вещи, мои предчувствия всегда оказываются верными. Этот маленький лесок навевал мысли о фильме «Парк юрского периода». Между огромными листьями деревьев виднелся бледный лунный свет, словно бы я затерялся среди декораций фильма. Никакого ощущения реальности. Земля покрыта влажными листьями, от каждого шага туча насекомых взмывает в воздух. Я спотыкаюсь о корни деревьев, несколько раз падаю. Падаю, стукаюсь коленкой, две пиявки присосались к моей ладони. Но я не чувствую ни малейшей боли. Пиявки сосут мою кровь, наполняются ею в мгновение ока. Даже если они подцепят вирус, сомневаюсь, что у них разовьется СПИД. Не хотел бы я, однако, в следующей жизни родиться пиявкой. Пиявки не танцуют ча-ча-ча. Да. Если мне удастся спасти

Киоко, я хочу перед смертью еще раз станцевать с ней ча-ча-ча. Ча-ча-ча — мой любимый танец из всех существующих на Кубе. Из народных парных танцев это, совершенно точно, самый приятный. Не знаю, кого винить, но в мире распространилась ложная версия ча-ча-ча.

На пару, танцующую ча-ча-ча в ритме «раз, два, ча-ча-ча», смотреть еще противнее, чем на пиявку. Нужно хорошо слушать музыку, внимательно слушать басы и тему и на первую синкопу сделать шаг вперед: ча-ча-ча. Вот Киоко танцует его правильно. Она никогда не ошибается. Она танцует не как пиявка. Потому что научилась чувствовать себя свободно в танце. Я научил ее этому. Ветер пробегает по деревьям, насекомые жужжат, огромные листья шелестят. «А, так вот это что такое. Серхио, это та самая возможность воскресения. Я поступил так же, как вирус: я привез мой танец с Кубы, приехал с ним в Америку и в Японию, заразил им маленькую девочку; то, что я сделал, действительно сродни заражению вирусом, возможно, это все, с чем я родился, но мне кажется, это и есть моя возможность воскресения. Я не могу писать романы, как Мануэль Пюиг, но, подобно тому как его романы увековечат своего создателя, я и мой танец останемся жить в теле этой девушки. Романы, книги — в конечном счете это бумага,

Серхио; бумагу могут сожрать черви, а я, я останусь в великолепном теле этой девушки. Что ты об этом думаешь, должно быть, завидуешь мне, да?»

Если бы у Киоко на шортах был обычный пояс вместо банданы, очень возможно, что с ней случилось бы то же самое, что происходило со мной в армейских туалетах. Насильников было двое. Первый держал ее за голову и плечи, в то время как второй пытался стянуть с нее шорты, но ему не удавалось развязать бандану. Они разговаривали друг с другом по-испански.

К счастью, без кубинского акцента.

— Давай быстрее, болван.

— Да у нее тут бандана.

— Резани ножом.

— Заткнись, именно это я и собираюсь сделать.

Очевидно, Киоко ударили, кровь стекала из уголка губ, и она была без сознания. Может, я уже стал прозрачным, как и мой призрак? Двое насильников заметили мое присутствие, только когда я подошел к ним совсем близко. Я увидел, как один из них вытащил финку, чтобы разрезать бандану Киоко, и в тот момент, когда лезвие с лязгом выскочило наружу, я закричал по-испански: «Остановитесь!» Тип с редкими волосами застыл на месте, с ножом в руке, а потом пошел на меня с искаженным от страха и возбуждения лицом. Сообщники были одеты на один манер: брюки и грязная рубашка непонятного цвета с длинными рукавами, черные кожаные ботинки, им бы ведра и половые тряпки в руки, и получился бы портрет уборщика из муниципальной больницы. Не знаю, откуда они могли приехать. Из Доминиканской республики, Пуэрто-Рико, Никарагуа, Колумбии, Боливии или Перу, неважно, откуда ты приехал, но здесь ты сможешь найти лишь работу уборщика, если только ты не из очень богатой семьи. Они оба чувствовали себя одинокими в этой стране, абсолютно им незнакомой, у них был инстинктивный страх перед всем, что их окружало, и, накачавшись пивом, они становились злыми.

— А это что за подонок? Давай, вали отсюда! Лысеющий тип брызгал слюной и дышал мне в лицо пивными парами. Он положил руку мне на плечо и поднял ногу, чтобы пнуть меня в живот. К счастью, он не пырнул меня ножом. Мои ослабевшие внутренности не вынесли бы и легкой раны, думаю, мое сердце остановилось бы сразу и я не сумел бы спасти Киоко. Нужно было ее спасти. Я не почувствовал боли, но от удара в живот мой желудок, казалось, подпрыгнул до горла, у меня перехватило дыхание, и я рухнул на землю. А этот гад схватил меня за шкирку и затряс ножом перед моим лицом.

— Давай, поднимайся, иди сюда, вот увидишь, я тебя зарежу! Клянусь, я убью тебя!

Я чувствовал на своем лице его зловонное дыхание. Дыхание метиса, вынужденного бежать из своей страны. Возможно, если бы передо мной стоял белый громила с багровым лицом, говоривший по-английски с южным акцентом, я не сумел бы противостоять ему. Когда коренной американец докучает мне, я не могу дать ему отпор, я как будто слышу, как он говорит: «Никто не просил тебя приезжать в нашу страну!» Я глубоко вздохнул. Этот тип такой же, как я. Невежественный, беспомощный, он просто умирает от страха и испытывает гнев. Вот только не знаю, хватит ли у меня сил, чтобы говорить. Господи, дай мне твердый голос! Если

Ты дашь мне достаточно силы в голосе, после этого я готов умереть, когда скажешь.

— У меня СПИД. Посмотри на меня повнимательней. Если Ты хочешь убить меня, давай, но обещаю: моя кровь забрызгает тебя.

Я крикнул это по-испански со своим кубинским акцентом. Вид у насильника стал удивленный, и он выпустил мой воротник, после чего несколько секунд пристально смотрел на свою руку. Этот невежда думает, что СПИД передается таким путем, что вирус переползает с одного тела на другое, видимый, как колонна муравьев.

— Ну же, поторопись, придурок, бей, чего же ты ждешь? Я обниму тебя, прижмусь к тебе, укушу тебя за шею, вот увидишь.

Я поднялся, опершись на трость, и, шатаясь, направился к насильнику. Холодный и липкий, как бриллиантин, пот струился по моему телу, у меня было ощущение, что что-то в моих внутренностях порвалось, я сконцентрировал все свои силы на мышцах лица, чтобы изобразить улыбку. Не знаю, получилось ли это у меня. Я думал, что если и получится, то он разразится смехом, увидев мою физиономию, но все-таки я приблизился к нему, говоря:

«Давай, бей, бей!»

Насильник бросил взгляд на своего соучастника, который все еще держал Киоко за плечи. Она пришла в сознание, открыла глаза и наблюдала сцену с оторопевшим видом. В тот момент, когда я еще на шаг приблизился к человеку с ножом, второй резко отстранился от Киоко и пустился бежать. Увидев это, тип с ножом припустил вдогонку. Я услышал, как он, удаляясь, сказал своему помощнику: «Черт, я до него дотронулся!»

Я подошел к Киоко. Обнял ее, внимательно следя, чтобы не задеть окровавленной рукой. Когда она, маленькая, бросалась ко мне навстречу, я всегда обнимал ее.

— Ничего, это пройдет, не беспокойся, все хорошо, все закончилось, — шептал я, гладя ее по голове, чтобы успокоить. И потом назвал ее настоящим именем: — Киоко.

Сначала она вздрогнула, потом посмотрела мне в глаза и сразу все поняла. Выражение удивления на ее лице медленно сменилось улыбкой. Мне показалось, что это длилось вечность.

Ее улыбке, казалось, понадобились минуты и часы, долгие часы, чтобы родиться.

Мы вернулись к микроавтобусу, поддерживая друг друга, Киоко включила на стерео мою любимую «Эсперансу», и я попросил ее станцевать для меня ча-ча-ча.

— Пожалуйста, потанцуй со мной разок ча-ча-ча, ведь я видел в твоем исполнении только мамбу.

Должно быть, у меня действительно что-то разорвалось внутри. Мне больше не удается собрать мысли. Я пытаюсь встать и потанцевать с Киоко, но не могу даже сделать один шаг ча-ча-ча. Кроссовки Киоко ударяют по земле, поднимая легкие облачка пыли, так же красиво, как в детстве. Эсперанса — это песня с концерта, это имя девушки, и еще это слово по-испански означает надежду.

Эсперанса, О Эсперанса,

Ты думаешь только о том, чтобы танцевать ча-ча-ча.

Ты ничего другого не знаешь, а как же я?

О Эсперанса,

Я от тебя без ума,

О Эсперанса,

Я люблю лишь тебя.

— Эй, послушай, час настает — сказал мне мой двойник, призрак, спрятавшийся в тени автобуса. Кровь из внутренностей потекла из носа и изо рта, и я заговорил, обращаясь к вирусу:

— Я тебя всегда ненавидел, с самого начала, но только что ты впервые пришел мне на помощь.

Земля стремительно надвинулась на меня, потом я увидел лицо Киоко крупным планом, на нем застыли удивление и ужас. Мне захотелось сказать ей: «Поезжай на Кубу». Но, увы, я больше не мог говорить. Призрак метнулся к моему телу, распростертому на земле, как будто собирался напасть, Он лег на меня, и через мгновение мы слились воедино.

XIII

Алисия Фернандо Мартинес

— Хосе всегда обожал танцевать, с самого нежного возраста. Он все время танцевал, посещал разные танцевальные школы, но его любимым танцем был ча-ча-ча.

Вначале я ее возненавидела, эту японку.

На рассвете раздался телефонный звонок, звонили из полиции штата, они сообщили мне монотонным голосом, словно читая депешу: «Ваш сын, Хосе Фернандо Кортес, скончался вчера на площадке для отдыха при автомагистрали 95. Мы доставим останки.

Сопровождающий тело агент сообщит все подробности об обстоятельствах кончины». После чего они положили трубку.

Я даже плакать не могла. Я молилась, чтобы это оказалось дурной шуткой, но все-таки позвонила двум остальным своим детям и всем родственникам, чтобы они собрались у меня.

Я также долго звонила Пабло в Нью-Йорк, на пятый раз он наконец ответил и жутким голосом, просто нельзя представить голоса более мрачного, объяснил мне целую кучу вещей о моем Хосе, вещей, о которых я никогда не подозревала.

— Послушай, сестра, все, что я могу сделать, — это молиться, чтобы Всевышний облегчил твои страдания. Но ты не должна обижаться на эту японку: если бы не она, Хосе умер бы в печали и одиночестве в благотворительной лечебнице в Квинсе.

Поздним утром красный микроавтобус, сопровождаемый полицейским автомобилем, привез тело Хосе. Он был в чехле из непрозрачного полиэтилена, какие часто видишь по телевизору. Я немедленно позвонила в похоронное бюро, которое уже загодя предупредила, и попросила их тщательно обмыть тело, очистить его от крови, испражнений и прочего и поместить в гроб. Потом мы похоронили Хосе с цветами.

Мои родственники в траурных одеждах задавали вместо меня вопросы этой японке и полицейским, я не очень хорошо говорю по-английски. Японка была вся худющая, уставшая, просто смотреть было страшно. Полицейский объяснил, что, после того как она сделала заявление в полицию, она всю ночь просидела с умершим. Она тоже была жертвой нападения, при котором скончался Хосе.

У этой японки глаза были цвета шоколадного масла, а на губе виднелись следы удара.

Все собравшиеся родственники, по-видимому, жалели ее. Но я не могла ей простить. Не надо было обижаться на Киоко, если бы не она, Хосе бы умер в печали и одиночестве в благотворительной лечебнице в Квинсе, Пабло, конечно, был прав.

«Мама, я еще ненадолго останусь в Нью-Йорке. Конечно, в Майами жить легче, там больше кубинцев, но жизнь в Нью-Йорке мне нравится. Игра стоит свеч, знаешь, здесь танцевальные школы гораздо лучше, чем в Майами. Если я еще чуть-чуть постараюсь, то, возможно, буду преподавать в Caribbean Culture Center, в Greenwich Village[48]».

Это был его последний телефонный звонок, год и восемь месяцев тому назад.

Я теперь все хорошо понимаю. Это было настолько неожиданно, я отказывалась поверить в смерть сына. Мой гнев и моя печаль не знали, на кого обрушиться, и сфокусировались на этой японке. Если бы не эта девушка, может, мой Хосе прожил бы на неделю, или на два дня, или на несколько часов подольше. И может, у него было бы время позвонить мне и сказать: «Мама, я люблю тебя». А теперь я никогда больше не услышу его голоса.

Звучит жестоко, но для меня было утешением видеть, как девушка измождена, казалось, она вот-вот упадет. И еще меня радовало, что она сама себе не могла простить смерть Хосе.

Она еще ни разу не посмотрела мне в глаза. Японка стояла с опущенной головой, кусая губы до крови, отказываясь сесть на стул, который ей предлагали родственники, и молча терпела обращенные на нее взгляды.

Множество мыслей роилось в моей голове, но мне не удавалось успокоить эмоции, переполнявшие меня. Полицейский, мои дети, родственники и, по всей видимости, японка тоже — все ждали, что я приму реальность и смирюсь со своим горем.

«Мама, какая же ты глупая, зачем ты все оставила в Гаване? У нас было столько вещей, а ты приехала безо всего. Как жаль, что ты оставила там все мои игрушки». Когда мы приехали в Майами, Хосе надоедал мне, без конца повторяя это.

«Знаешь, мама думала только о том, чтобы благополучно довезти вас сюда, тебя, твою старшую сестру и братика Мигеля. Мама была слишком занята этим, чтобы думать о чем-то еще, когда ты вырастешь, то поймешь». Я всегда ему так отвечала. Интересно: понял ли он это,

Хосе Фернандо?

В отличие от остальных кубинцев, живущих в Майами, я никогда не испытывала ненависти к Фиделю Кастро. Я с детьми бежала с Кубы, но даже на судне, везшем нас на Ки Вест, я повторяла про себя: «Это и есть революция». Это как операция. Когда вырезаешь злокачественную опухоль, смертельно опасную для организма, если от нее не избавиться, то одновременно теряешь часть крови и здоровых клеток. За последние два года некоторых моих друзей простили за бегство и позволили им вернуться на родину. Я смотрела видеопленку, на которой они, вернувшись, танцевали румбу, ча-ча-ча и сальсу. И я подумала: кубинцы не потеряли своей гордости. Если бы Фидель продал душу России или Китаю, больше не было бы слышно музыки и видно людей, танцующих на улицах, об этом можно было бы узнать только в музеях. А Хосе Фернандо? Сумел ли он, умирая, сохранить кубинскую гордость?

— Мой сын…

Все повернулись в мою сторону, потому что впервые с тех пор, как все случилось, я открыла рот.

— Мой сын сказал что-нибудь перед смертью? Моя племянница перевела. Японка продолжала кусать губы, она лишь молча покачала головой.

Девушка стояла возле окна, выходящего в сад, и лучи заходящего над Майами солнца, рассеянные кружевными занавесками, освещали ее профиль. Ее чувственное лицо сохраняло болезненное выражение, у нее был измученный от слез вид, ведь она без остановок везла Хосе Фернандо от самого Нью-Йорка, а в результате получилось вон что.

— Почему он ничего не сказал?

Подобный вопрос могла задать только я. Японка все смотрела в пол и молчала. Без сомнения, она думала, что ее ответ усугубит мое горе, это беспокоило ее. И все-таки она ответила:

— Не was dancing[49].

Это был английский, который даже я могла понять. Танцевал? Хосе Фернандо,

истощенный СПИДом, в таком состоянии, что еле передвигался, танцевал?

— Dancing with you?[50] — спросила я, на этот раз по-английски. Она кивнула,

словно извиняясь.

— Какой это был танец?

Почти неслышным голосом японка ответила:

— Ча-ча-ча. — Этот голос говорил: «То, что я сделала, непростительно, я должна была немедленно отвезти его в больницу». Конечно, кто угодно возмутился бы или с усмешкой пожал плечами: какое безумие — позволить танцевать умирающему!

Но только не кубинец.

Для кубинца танец — это не изысканное развлечение для воскресного вечера. Для раба или изгнанника танец — это способ выжить. Кубинский танец начинается тогда, когда кубинец возвращается в свой скромный дом после изнурительного труда, изматывающего его, как тряпку. Он танцует, чтобы забыть свою честную усталость и чтобы возродить свои гордость и надежду. Именно поэтому шаги танца должны быть естественными и красивыми. Хосе Фернандо был настоящим кубинцем. Он был тщедушным и робким ребенком, над ним издевались в школе, и когда мой сын возвращался домой, то всегда танцевал в одиночестве. Я никогда не говорила Хосе, чтобы он перестал танцевать, я не имела на это права.

— Ча-ча-ча? — пробормотала я.

Хосе Фернандо умер, занимаясь тем, что любил больше всего на свете. И к тому же с девушкой, которую он двенадцать лет назад учил танцевать, девушкой, приехавшей из далекой страны. Он умер, танцуя с ней…

— Хосе всегда обожал танцевать, с самого нежного возраста. Он все время танцевал, посещал разные танцевальные школы, но его любимым танцем был ча-ча-ча

Я поднялась и подошла к японке. Я взяла ее за плечи и сказала:

— Спасибо, спасибо тебе от всего сердца.

Эпилог

Киоко

Когда мать Хосе поблагодарила меня, я наконец сумела себя простить.

Это как если бы сам Хосе сказал мне спасибо.

Я подарила ей абажур, объяснив, что это от Хосе.

Когда я с помощью переводчика рассказала матери, как мы его раздобыли, это ее очень позабавило, она была довольна. Она сказала:

— Если ты так любишь мамбу, ча-ча-ча и румбу, тебе нужно съездить на Кубу.

Мать Хосе проводила меня до пристани, попрощалась со мной, а я села на судно, идущее на Кубу.

Куба — страна музыки и танцев.

Люди медленно идут, любуясь морем, таким прекрасным; влюбленные парочки, семейные пары или целые семьи — все они любят свою музыку, и ритм их жизни беспечен.

На дискотеке я смотрела как зачарованная на двух кубинок, танцующих необычный танец. И тут молодой негр обратился ко мне:

— Потанцуй со мной.

Пока я танцевала с ним па, которым меня обучил Хосе, я вспомнила слова старой индианки, живущей в хижине на Вирджиния-Бич: «Теперь будущее уже у тебя в руках».

Я поняла, что она хотела сказать.

Я нахожусь в пути к чему-то.

Это верно сейчас, но это было справедливо и до того, как я приехала в Нью-Йорк.

Я нахожусь в пути к чему-то.

Когда-то меня это утомляло, я испытывала нетерпение, теперь — нет.

Я поняла, что будущее — это когда ты к чему-то идешь.

Мне нравится Куба, но я уверена, что это не конечная цель моего путешествия.

В тот момент, когда говоришь себе: «Я у цели», будущее исчезает.

Когда я в дороге и умею наслаждаться путешествием, я могу держать будущее в своих руках.

Даже смерть не является конечной целью (это, скорее, неожиданное осложнение), и, в сущности, ничего не изменилось с времен моего детства, когда я шагала вдоль ограды из колючей проволоки.

Но теперь ограда из колючей проволоки, которую я постоянно носила в себе, исчезла.

У меня пропало ощущение изолированности, оторванности от того, что для меня важнее всего.

Это чувство исчезло после того, как я разыскала Хосе и проделала с ним путешествие.

Оно стерлось не только благодаря Хосе, но и благодаря всем тем людям, с которыми я встречалась, разговаривала, с кем грустила и смеялась.

Я ни слова не знаю по-испански, да и по-английски говорю не блестяще, поэтому я даже не уверена, что мы всегда правильно понимали друг друга. Мы встретились, пересеклись, и все.

У меня была своя цель, и мой путь просто пересекся с их дорогами.

Мне интересно, всегда ли я буду отныне в пути к чему-то.

Вечная дорога приносит чувство нестабильности, потому что ты постоянно живешь на чемоданах, но мне хочется верить, что в конце концов она приведет меня куда-нибудь.

Потому что танец, которому меня обучил Хосе, находится во мне, живет в моем теле.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Работая над этой книгой, я постоянно думал о том, что занимало мой ум два десятка лет назад. Ровно двадцать лет назад, осенью, я заканчивал свой первый роман, и сейчас я вспомнил свое тогдашнее настроение, которое давно уже позабыл.

В этом романе нет ни секса, ни садомазохизма, ни наркотиков, ни войны. С самых первых своих произведений я многократно эксплуатировал эти темы, чтобы выразить себя, но здесь в этом не было необходимости.

Киоко, молодая девушка, выросшая вблизи американской военной базы, едет в Нью-Йорк, а потом совершает путешествие вдоль побережья Соединенных Штатов и в конце концов садится на судно, направляющееся на Кубу. Она появляется и исчезает, как легкий бриз, среди беженцев, изгнанников, больных СПИДом и гомосексуалистов.

В фильме роль Киоко исполнила Саки Такаока. Та Киоко, которую сыграла эта актриса, превзошла в своей искренности созданный мною персонаж. На мой взгляд, Такаока наделена огромными способностями плюс скрытым шармом молодых японок конца XX века.

Я написал роман с намерением честно показать все скрытые возможности, которыми обладает Киоко, сохранив неприкосновенным шарм киноперсонажа.

История Киоко — это история о надежде и возрождении.

Я надеюсь, что всякий, кто переживает трудный, переломный момент в своей жизни и отказывается замкнуться в горе, продолжая искать способ его преодолеть, будет тронут этим произведением и станет черпать из него силу.

Рю Мураками

4 октября 1995 года

Примечания

1. Подвесные колокольчики, звенящие от дуновения ветра;

2. Лимузин «стрейч» (англ.) — вид лимузина (7–8 метров в длину);

3. «Суперстрейч» (англ.) — вид лимузина (9-10 метров в длину);

4. «Ультрасуперстрейч» (англ.) — вид лимузина (11 метров в длину);

5. Букв. желтые такси (англ.). В Нью-Йорке все такси желтого цвета;

6. Энди Уорхол (1931–1987) — американский художник, один из лидеров поп-арта;

7. Дженис Джоплин (1943–1970) — американская рок-звезда 1960-х годов;

8. Джимми Хендрикс (1942–1970) — американский гитарист и композитор, мастер импровизации;

9. Один из самых известных боксерских поединков XX века. Матч, состоявшийся в октябре 1974 г., получил название «Драка в джунглях». Экс-чемпион мира Мохаммед Али нокаутировал считавшегося непобедимым действующего чемпиона Джорджа Формана и вернул себе утраченный титул;

10. Пончики (англ.);

11. Кубинское землячество (англ.);

12. Дети улицы (англ.);

13. Кубинский сэндвич-бар, бутербродная (англ.);

14. Знаменитый негритянский театр;

15. Автомобиль с газотурбинным реактивным двигателем и ракетным силуэтом, выпускавшийся компанией «Дженерал Моторс» в 1954–1956 годы.;

16. Упакованный под завязку (англ.);

17. Переодетый в женское платье гомосексуалист (англ.);

18. Ли Конитс (р. 1927) — американский альт-саксофонист, композитор джазовой музыки;

19. Каунт Бейси (1904–1984) — негритянский джазовый музыкант, пианист. В

середине 1930-х годов создал в США свой собственный джаз-оркестр;

20. Стэн Кентон (1911–1979) — американский джазовый музыкант, пианист и аранжировщик, руководитель известного голливудского джаз-оркестра, родоначальник «прогрессива»;

21. САД (СПИД-ассоциированная деменция) — один из видов СПИД-

ассоциированной энцефалопатии;

22. Чурраско — мясо, поджаренное на углях (исп.);

23. Пневмоцистоз (лат.), распространенное осложнение при СПИДе;

24. Известный американский режиссер, сценарист, продюсер негритянского происхождения;

25. Номер пять (ucn.);

26. Передвижной дом, дом на колесах, жилой фургончик (англ.);

27. Пицца со сладким перцем и сосисками (англ.);

28. Популярный телесериал о временах «Дикого Запада», демонстрировавшийся в США в начале 1980-х годов;

29. Коренной американец (англ.);

30. Индеец (англ.);

31. Сом (англ.);

32. Сладкий картофель (англ.);

33. Музыка в стиле кантри (англ.);

34. Кантри и вестерн (англ.);

35. Остановка, площадка для отдыха при автостраде (англ.);

36. Умный мальчик! (англ.);

37. Небольшой городок в штате Джорджия;

38. Популярные в США музыканты 1940-1950-х годов;

39. Проходка мамбо (англ.);

40. Кик и свинг (англ.);

41. Ивовая проходка (англ.);

42. Ча-ча-ча оле (англ.);

43. Танцевальная студия «Скайлайн» (англ.);

44. Мик Джаггер (р.1943) — английский рок-музыкант, певец, один из основателей и участников группы «Роллинг Стоунз»;

45. Джин Келли (1912–1996) — американский киноактер и режиссер («Американец в Париже», «Поющие под дождем» и др.). Выдающийся танцор. Удостоен премии Американской киноакадемии;

46. Мануэль Пюиг (1932–1990) — аргентинский писатель;

47. Остров у южного побережья Флориды, самая южная точка США;

48. Карибский культурный центр в Гринвич-Виллидже (англ.);

49. Он танцевал (англ.);

50. Танцевал с тобой? (англ.).

Оглавление

                                                                                                                             Рю Мураками        Киоко