Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера [Сергей Кремлёв] (fb2) читать онлайн

Книга 100165 устарела и заменена на исправленную

- Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера (а.с. Великие противостояния) 1.43 Мб, 429с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Сергей Кремлёв

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

СЕРГЕЙ КРЕМЛЁВ Россия и Германия: вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера

СЕРГЕЙ КРЕМЛЁВ (Сергей Тарасович Брезкун)

Украинец. Родился 7 октября 1951 года в Днепропетровске в семье инженера-железнодорожника. Окончил среднюю школу в г. Керчи и двигателестроительный факультет Харьковского авиационного института им. Н.Е. Жуковского по специальности — двигателист-ракетчик. После службы в береговых частях Черноморского флота, с 1978 года — сотрудник крупнейшего и старейшего центра разработки советского ядерного оружия Всесоюзного НИИ экспериментальной физики в г. Арзамасе-16 (позднее — г. Кремлев, ныне — г. Саров Нижегородской области). Ныне это — Российский Федеральный ядерный центр — ВНИИ экспериментальной физики (РФЯЦ-ВНИИЭФ). Принимал участие в разработке термоядерных зарядов, в 1981 году участвовал в полигонных испытаниях на Семипалатинском полигоне. С 1992 года — сотрудник Отдела проблемного анализа ядерных вооружений РФЯЦ-ВНИИЭФ, а также один из заместителей директора Института стратегической стабильности Минатома России. Автор многочисленных публикаций по широкому спектру общественно-политических тем и по концептуальным проблемам ядерных вооружений. Соавтор книг (с И.И. Никитчуком) «СНВ-2 простым взглядом» и «XXI век. Будет ли у России ядерный оружейный комплекс?» (последняя вышла в свет как официальное издание Государственной Думы РФ) и книги (с В.Н. Михайловым) «Добро или Зло? Философия стабильного мира». Автор выражает глубокую признательность коллегам по Институту стратегической стабильности Минатома России и директору ИСС академику РАН Виктору Никитовичу Михайлову за постоянную и многообразную поддержку работы автора в сфере исторического и военно-политического анализа.

От автора

История этой книги такова… Вначале меня заинтересовали обстоятельства и истоки формирования конфликта «Германия — СССР». Но, подробно рассматривая их, я вынужден был все более опускаться по временной шкале в глубь времен. От начала тридцатых годов — к послеверсальской Веймарской Германии и полутроцкистскому СССР начала двадцатых годов, затем — к Версальскому миру, Первой мировой войне, а затем — и к ее предыстории.

Работая над своими «Версалями», я хотел дать не авантюрную «версию» событий, а восстановить историческую эпоху так, как она и разворачивалась в действительности. Какие силы двигали миром накануне XX века и в его начале? Почему произошла Первая мировая война? Кто и зачем готовит такие войны? Как Германия стала «дойной коровой Версаля»? Хотелось исследовать эти вопросы с логической точностью и аналитической непредвзятостью, но при этом самобытно и увлекательно. Не чураясь порой почти детективности ситуаций и констатации… Надеюсь, такой и увидит эту книгу вдумчивый и любознательный читатель. Чем стал для России ее союз с Францией и Англией? Хотел ли войны германский император Вильгельм II? Кем должна была быть Германия для России — врагом или партнером и союзником? Какова роль Америки и Золотого Интернационала финансистов в подготовке войны? Много ли правды в истории с «пломбированным вагоном» Ленина? И как итоги Первой мировой войны подготавливали условия для Второй мировой? Новый взгляд на начальную пору становления мира XX века, на предысторию, историю и «послеисторию» старой войны — вот суть моего исторического исследования «От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона».

Среди исторических фигур, присутствующих на страницах книги, есть как известные всем Николай II и Вильгельм II, Ллойд Джордж и Клемансо, Бисмарк и президент США Вильсон, так и «закулисные» деятели: «серое преподобие» германской внешней политики барон Гольштейн, международный торговец оружием Бэзил Захаров, «серый кардинал» из США полковник Мандель Хауз, министр иностранных дел Англии сэр Эдуард Грей, а также финансисты Витте и Ротшильды, глава еврейской общины Петербурга — истопник кавалергардских казарм, фельдфебель Ошанский, русский военный агент в Скандинавии и Париже граф Игнатьев и многие другие — известные и неизвестные герои эпохи — герои в кавычках и без них. В двадцатые годы на эту же тему написал свою книгу «Европа в эпоху империализма. 1871–1919 гг.» академик Е. Тарле. Но я не следовал устоявшимся схемам, однако и не игнорировал их, а критически переосмысливал. И при этом старался оставлять то, что позволяло выявлять историческую истину, а не подправлять ее в каком-либо заранее заданном духе. Не стремясь к лаврам чрезмерно беллетризующего историю Валентина Пикуля или поверхностно-залихватски трактующего ее Александра Бушкова, автор хотел добиться легкости, но не легковесности восприятия читателем серьезных фактов и оценок.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Танюшке

Уважаемый читатель! ПОСЛЕ издания книги «Россия и Германия: стравить! (От Версаля Вильгельма к Версалю Вильсона)» все читатели делятся для меня на две, хотя и равно уважаемые, но количественно неравные категории. Первая — те, кому уже знакома рассказанная мной история «двух Версалей». С читателем этой категории можно церемонно раскланяться: «Здравствуйте, уважаемый!», или просто коротко бросить: «Привет, дружище!» и сразу переходить к новой теме. Сложнее со вторыми, то есть с новыми моими знакомыми и, надеюсь, друзьями, которым начало темы не известно и которые держат в руках только эту новую книгу о судьбах России и Германии. И вот им-то автор должен сообщить, что его уже давно влечет к себе история российско-германских и советско-германских отношений последних тридцати лет XIX века и первых сорока лет XX века. Занимаясь ею, я был удивлен тем, как ловко по одной и той же схеме были доведены до жестокой сечи две нации, естественный удел которых — не взаимно истреблять и ослаблять, а взаимно друг друга дополнять. Увы, на деле народы Германии и России два раза, с перерывом в двадцать с небольшим лет, смотрели друг на друга через прорези винтовочных прицелов, панорамы артиллерийских орудий, штурманские прицелы, в перископы подлодок… Почему так произошло, и кто в этом был заинтересован?

В своей первой книге я — как смог — на эти вопросы ответил применительно к эпохе перед Первой мировой войной и во время нее. И сейчас свои выводы лишь кратко повторю, попросив прощения у первой категории читателей за вынужденный повтор. Хотя… Повторение, как ни крути, — мать учения… А уроки истории нам в России давно пора усвоить по-настоящему. И по-настоящему же на них научиться. Итак, с Первой мировой войной, на мой взгляд, все произошло так, как произошло, прежде всего, потому, что Капиталу Америки надо было выходить на первые роли в мире, резко ослабив те две державы, каждая из которых могла стать для США грозным конкурентом. В случае же мирного взаимного сотрудничества эти державы, то есть Германия и Россия, в перспективе почти гарантированно обеспечивали себе главенствующее положение в таком устройстве мира, где ни панамериканизму, ни англосаксонскому господству места быть не могло. Да, в те времена очень уж многим было выгодно стравить Россию и Германию, которые были теснейшим образом связаны экономически и политически… Стравить, чтобы затем ввязать их во взаимную истребительную войну. Для этого их надо было постоянно ссорить, одновременно втягивая Россию в абсолютно невыгодный для нее союз с Францией, а позднее «пристегивая» — к англо-французской Антанте. Доведя со временем Россию и Германию до конфликта и подключив к нему почти всю Европу, Америке можно было выжидать взаимного истощения европейских конкурентов, а потом прямо вмешаться в войну, идущую на полях Старого Света, добить Германию и диктовать ей свою волю. Избитые до полусмерти европейские «союзники» США тоже оказывались бы у Дяди Сэма «на коротком поводке»…

 КАК БЫЛО задумано, так и было сделано. Однако в историографии было принято считать, а многие и поныне считают, что Первую мировую войну программировало англо-германское соперничество — колониальное и морское. Например, Сталин, в политике разбиравшийся более чем, в 1925 году в работе «На путях к Октябрю» тем не менее писал: «Уже в начале XX столетия Германия и Япония скакнули так далеко, что первая успела обогнать Францию и стала теснить Англию на мировом рынке, а вторая — Россию. Из этих противоречий и возникла, как известно, недавняя империалистическая война». Но Англия в XX веке так или иначе становилась аутсайдером, не говоря уже о Франции. На первые роли выходила Германия, которая развивалась мощно и гармонично, добиваясь успехов во всех областях, начиная с образования и повышения благосостояния народа и заканчивая приобретением колоний практически мирным путем. Россия же даже после неудачной Русско-японской войны была по-прежнему непобедима в чисто оборонительной войне. И если бы она прочным союзом с Германией (и только с Германией) обеспечила бы себе мир и нейтралитет на случай любой европейской сшибки и при этом всерьез занялась внутренними проблемами, то могла бы выйти как минимум на третью после Германии и США позицию в мире. Вот чтобы такой — как сейчас говорят — виртуальный мир XX века не стал реальностью, и состоялась в Европе первая мировая бойня. Ход ее я тоже описал в первой книге. Конечно не подробно, а лишь в том ракурсе, который был нужен для верного освещения эпохи в целом.

 После Парижской мирной конференции и заключения Версальского договора в 1919 году Соединенные Штаты — внешне нейтральные, даже не вошедшие в послевоенную Лигу наций — почти полностью контролировали ранее «союзную» им капиталистическую Европу. Германия в это время жила под знаком двух экономических планов двух опытных лоцманов на корабле новой Американской империи — Дауэса и Юнга. Став «дойной коровой» Версаля, Германия, однако, не смирилась с отводимой ей ролью и быстро восстанавливала свой экономический потенциал. После Первой мировой войны у немцев было очень мало золота, зато у них сохранились ум, умение и трудолюбие в сочетании с опытом и развитой германской промышленностью. Вряд ли можно было рассчитывать и на то, что Германия всегда будет оставаться политически второстепенной державой. Версальский договор давил немцев, но он же — после того как выдавил первые слезы — «уплотнял» немецкий национальный характер, делал его тверже и тем самым укреплял традиционный германский национализм. В 1923 году в Мюнхене провалился «пивной путч» Гитлера и Людендорфа. Но идеи Гитлера и других националистов, например, Альфреда Гутенберга, не только не обесценились в глазах германской массы, но с годами их влияние только расширялось. Будущее Веймарской республики было затянуто туманами. Не ясными были и контуры ее будущих отношений с Россией. Однако взаимные экономические интересы у России и Германии были так велики, что обусловили не только нарастание экономического обмена, но даже весьма серьезное сотрудничество в сфере как военной промышленности, так и чисто военных связей между рейхсвером и Рабоче-Крестьянской Красной Армией. НАД РОССИЕЙ, вышедшей полуразрушенной из империалистической и Гражданской войн и с декабря 1922 года называвшейся Союзом Советских Социалистических Республик, развевался красный флаг, и там проводились небывалые социальные преобразования. В стране тогда боролись два основных течения мыслей и настроений. Сторонники первого — р-р-еволюционно-романтического — провозглашали: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!». Выбравшие второе — трезво-практическое, понимали, что мы сильно отстали от передовых стран, и это расстояние надо пробежать за считанные годы. Иначе нас сомнут. Первые рассматривали СССР как базу для будущей мировой революции и были готовы пожертвовать интересами реального Советского Союза во имя интересов будущей мировой пролетарской республики III Коммунистического Интернационала. Вторые мыслили «с точностью до наоборот», рассматривая растущее мировое коммунистическое движение как, прежде всего, средство укрепления внешних позиций Советского Союза. Сторонников первого течения не очень-то заботило будущее России, поскольку они считали невозможным построение социализма в ней без помощи будущих пролетарских республик Запада. Поэтому и заниматься нудной повседневной работой, связанной с развитием экономики России, лидеры и идеологи первого течения не очень-то хотели. Да и не очень-то, как правило, умели.

Те, что составили второе течение, мыслили конкретно: без крупной промышленности Советская Россия долго не протянет, потому что без крупной промышленности нет сильной обороны, а, как говаривал Ленин: «Любая революция лишь тогда чего-нибудь да стоит, если она умеет защищаться». Впрочем, заметим в скобках, что эти же слова справедливы не только для любой революции, но и для любой мало-мальски уважающей себя державы. И лидеры второго течения от задач мировой революции все более переходили к задачам промышленной реконструкции России и имели к решению таких задач не только вкус, но и способности. Первое течение — это Троцкий, Зиновьев и их соратники. Второе течение после смерти Ленина возглавил Сталин. Для первого течения Германия была полем приложения их «революционной энергии», и они спокойно смотрели на то, что Коминтерн из Москвы готовил революцию в Берлине. Точнее, они не смотрели — они ее готовили. Для второго течения Германская советская республика была бы тоже конечно предпочтительным вариантом, но Сталин уже понимал, что он почти нереален. В отличие от Троцкого, Тухачевского и даже Ленина, Сталин скептически смотрел и на перспективы создания советской Польши. Достаточно сдержан он был и в германском вопросе. Поэтому Сталин склонялся к нормальному межгосударственному общению русских и немцев. От того, какие идеи станут главенствующими, то есть государственными, в послеверсальской буржуазной Германии и в пролетарском Советском Союзе, зависели не только судьбы двух стран, но и судьбы мира и войны вообще — так же, как это было во времена Российской империи и Германского рейха… Забегая вперед, скажу, что с приходом к власти в Германии Гитлера эта дилемма не исчезла, а стала еще более острой. То, как развивались советско-германские отношения в 20-30-х годах прошлого века, я решил описать в своем исследовании под названием «Кремлевский визит фюрера». Мною давно двигало желание посмотреть, а что было бы, если бы Сталин пригласил Гитлера в Россию, а тот такое приглашение принял бы. То есть, вначале я хотел написать роман в популярном (и, по моему мнению, в принципе, при определенных подходах, системно состоятельном) жанре «виртуальной» истории… Но очень скоро вместо того, чтобы писать подобный роман, я увлекся мыслью дать вначале картину реальной европейской истории между двумя мировыми войнами. А точнее — рассмотреть те ее фрагменты, которые относятся, прежде всего, к Германии и СССР, к их внутренней послевоенной жизни и к их взаимным связям. Вот из такого стремления и получилась книга «Россия и Германия: вместе или порознь?». События в ней заканчиваются 1933 годом, первым годом власти нацистов в Германии, в начале которого запылал подожженный февральской ночью рейхстаг, а в конце, в декабре, — завершился Лейпцигский процесс по делу о февральском поджоге…

Период с 1934 по 1939 год должен стать темой уже третьей книги под условным названием «Россия и Германия: путь к пакту». Но от виртуального продолжения темы я отказываться не намерен. Поэтому будущий «виртуальный» поворот «романа»-ис-следования я позволил себе анонсировать главой «Форос», которую назвал нулевой. Я также счел полезным в отдельной, первой главе поделиться с читателем своими мыслями об истории реальной, «виртуальной» и «рациональной», а также объяснить свое видение некоторых событий под таким углом зрения. В третьей книге «Россия и Германия: путь к пакту» я надеюсь завершить свой рассказ о реальной истории, дойдя до начала Второй мировой войны — то есть до падения внутренне прогнившего, уродливого детища Версаля — «санационной» Польши. А вот в четвертой книге реальный ход событий должен закончиться в конце осени 1940 года, и дальнейшее повествование будет постепенно все более наполняться «виртуально-рациональными» деталями, чтобы затем перейти уже в период истории «рациональной» (что под этим имеется в виду, читатель узнает, повторяю, из главы первой). При этом все цифры, факты, данные и исторические детали до осени 1940 года, то есть до ПЕРВОГО КРЕМЛЕВСКОГО ВИЗИТА ФЮРЕРА, в основе своей документальны и реально историчны за исключением одного — реальный Чкалов в декабре 1938 года погиб, а «рациональный» выжил и стал наркомом внутренних дел вместо Берии. Впрочем, и это — не совсем вымысел… То, что Сталин упорно «сватал» Чкалова на партийно-государственную работу, известно достаточно хорошо. Но на какую? Вот что прочел я еще в семидесятых годах — во время учебы в Харьковском авиационном институте — в отличной книге воспоминаний летчика-испытателя Игоря Ивановича Шелеста «Лечу за мечтой». Шелест был хорошо знаком со старым испытателем Александром Петровичем Чернавским — другом Валерия Чкалова и еще одного выдающегося испытателя-пилотажника Александра Анисимова. И однажды Чернавский — под настроение — рассказал Шелесту, как Чкалов — тоже под настроение — признался ему и Анисимову, что Сталин только что предложил Чкалову «очень ответственную должность»… Чернавский сделал длинную паузу, и Шелест не выдержал:

— Так и не сказал вам Валерий, что хотели ему поручить?

— Сказал.

— Что же?

— Знаешь что… если я скажу тебе сейчас это, ты не поверишь все равно; поэтому позволь мне больше ничего не говорить. ЧТО ЖЕ это было за предложение? Я думал о рассказе Чернавского не раз, и в конце концов пришел именно к тому выводу, которым позднее воспользовался уже для целей романа. Да, я счел возможным расшифровать его именно так… Шло время, и как-то на глаза мне попалась публикация, где «чкаловская» версия подтверждалась, вроде бы… документально. Потом мне рассказали, что о том же была телевизионная передача. Выходит, уважаемый читатель, что даже не имея документов, я попал в точку! Это было мне не просто приятно — я лишний раз убедился, что метод «психологической подстановки» себя на место участников тех событий дает вполне плодотворные результаты. Подчеркну, что в этой и последующих книгах диалоги исторических фигур — особенно до периода «первого визита» — развернуты на основании документов. И опирался я здесь прежде всего на многотомное, но малотиражное издание МИДа СССР «Документы внешней политики СССР», появившееся на рубеже 60-х-70-х годов. Чтение (и, конечно же, изучение) этих томов официальной дипломатической переписки, докладов послов и прочего увлекло меня не менее, чем романы любимых мной Дюма, Сабатини и Стивенсона. Я разворачивал в диалоги служебные записки и мемуары, и при этом мне иногда приходилось допускать малосущественные и поэтому вполне, надеюсь, простительные перестановки (слова Макдональда вкладывать в уста Галифакса и т. п.). После осени 1940 года реальная история в моем повествовании начнет, как уже было сказано, постепенно вытесняться «рациональной», а многие реальные детали — получать новое освещение… Например, Канарис действительно 1 марта 1941 года представил фюреру меморандум о положении дел в экономике СССР и в РККА. Но судьба меморандума и самого Канариса у меня повернется уже иначе… Как? Что ж, я и так уже сказал больше, чем следовало бы, о том, что существует лишь в предварительных материалах или в замыслах… А пока что мы еще в начале 20-х годов и двинемся от них к годам тридцатым… Ей-богу же, это время само по себе стоит того, чтобы о нем писать и в нем разбираться! Так что — внимательного и, надеюсь, интересного чтения тебе, дорогой и уважаемый мой читатель! Сергей Кремлёв (Сергей Брезкун) 0 часов 55 минут 22 декабря 2002 г., 21 час 25 минут 29 марта 2003 г.

ГЛАВА 0. Форос

21 ИЮНЯ 1941 ГОДА в три часа дня Ева Браун — счастливая и загоревшая — выходила на берег в районе мыса Форос. Отличная спортсменка, она привыкла к холодному мелководью Балтики, и теперь Черное море покорило ее сразу же, как только она впервые вошла в его зеленоватые воды неделю назад. Где-то там, по правую руку, была белокаменная столица русского флота Севастополь. Сегодня утром они видели ее с фюрером лишь с моря, когда лидер «Москва» с ними на борту проходил длинной, глубоко уходящей вглубь берега бухтой. В другую сторону от Фороса начиналась зона ярких, игрушечных с виду курортных поселков. А если поднять голову вверх, то в глаза сразу бросалась белизна старинной церкви Форос. И все здесь было веселым, ослепительно белым под ярким, мирным летним солнцем… Фюрер, одетый в белые рубашку и брюки из тончайшего льна, сидел в шезлонге и улыбаясь смотрел на Еву — эффектную в открытом купальнике. Впрочем, эффектной она была всегда, а вот такой естественной и радостной он видел ее очень редко. Видно было, что и Гитлер расслабился, впервые за долгие годы оказавшись в совершенно непривычном для себя состоянии… Он ощущал себя не изгоем общества, не непризнанным гением архитектуры, не одиноким мечтателем в полутьме фронтового блиндажа, не политическим борцом, всегда готовым лязгнуть зубами как волк-одиночка, и не обожаемым вождем и отцом нации… Сейчас он был просто не очень молодым, но полным сил человеком, вдруг почувствовавшим, что счастье возможно… Фюрер только вчера прилетел сюда самолетом русских ВВС из Москвы после утомительных бесед со Сталиным. Несмотря на привычку к полетам над Германией, полет через Россию ошеломил его. Он оказался событием сам по себе и совершенно не походил на германский, на европейский полет над чересполосицей полей и муравейниками островерхих городков. Серебристый, комфортабельный ПС-84 и два его двигателя были сделаны на русских заводах по американской лицензии Дугласа. Однако американскую конструкцию русские тщательно пересчитали по своим нормам прочности, и она стала немного тяжелее, зато еще надежнее. Русские сумели перевести чужие чертежи на свою технологию, а заодно и все дюймовые размеры — в миллиметры. Об этом перед полетом на неплохом немецком языке рассказывал фюреру красивый русский авиаконструктор с труднопроизносимой фамилией Мясищев. Не хвастливо, однако явно гордясь своей работой, Мясищев заметил:

— Ваш «Фоккер» и японская «Мицубиси» тоже закупили лицензию на этот самолет, но полностью освоить технологию не смогли и всего лишь производят сборку из агрегатов, привезенных из США. Это было удивительно: русский сумел подчеркнуть свое превосходство так, что у Гитлера не возникло чувства раздражения и неприязни. Русский не хотел уязвить и обидеть. Гитлер и рад был бы разозлиться, уйти в привычное высокомерие, но не получалось! В этой странной России все получалось как-то не так. Не так, как в Европе и с европейцами. И фюрер уже начал к этому привыкать. Вот и этот русский… Видно было, что он говорил о надежности самолета не потому, что имел задание продемонстрировать достижения русской авиапромышленности. Он просто хотел, чтобы гость был уверен и не волновался в полете. Гитлер вспомнил, как в ответ произнес небрежно:

— О, герр Мяси…счев! Вы напрасно пытаетесь успокоить меня. Я — старый воздушный волк… Налетал уже сотни часов. Пассажиром, конечно… И удовлетворенно отметил, что русский искренне удивился:

— Сотни часов? — переспросил он и прибавил, — да у нас не всякий авиационный генерал имеет такой налет. Хотя бы пассажиром! Но еще больше удивил Гитлера шеф-пилот его самолета — полковник Голованов. Вначале Гитлер хотел, чтобы и в России он летал со своим личным пилотом, капитаном Гансом Бауром… Однако командующий русскими ВВС генерал Рычагов с двумя Золотыми Звездами на груди, присутствовавший при прощальном разговоре со Сталиным, покачал головой и заявил, что безопасность он гарантирует лишь при советском экипаже. Рычагов — молодой, кряжистый парень, не очень-то владел своими чувствами и смотрел исподлобья. Впрочем, для этого была своя причина. Совсем недавно, в мае, Гитлер отдал приказ чисто в своем стиле. «Роман» с русскими был в самом разгаре, и фюрер искренне колебался — какое продолжение ему надо выбрать. Однако он, как делал уже не раз, рискнул. Майор люфтваффе Отто Кранц поднял свой «Юнкерс-52» с берлинского аэродрома Темпельхоф и, сделав посадку в Польском генерал-губернаторстве, уже с простого полевого аэродрома стартовал оттуда курсом на Москву… Через четыре часа Кранц приземлился там, где ему и приказали фюрер и Геринг — на московском Центральном аэродроме около стадиона «Динамо»… И если бы рядом с ним последние полчаса не летели как привязанные восемь русских истребителей, а представитель германского посольства уже с час не томился в нехорошем ожидании на командно-диспетчерском пункте аэродрома, генералу Рычагову явно не пришлось бы рассматривать фюрера — хотя бы даже и хмуро. Таких «проколов» не прощали ни в одном государстве, а уж тем более в России Сталина. Это понимал Гитлер, понимал и Рычагов, сознававший также, что подобный воздушный вояж мог состояться исключительно с санкции лично фюрера. Так что у молодого русского генерала действительно были причины дуться на него. Тем более, что Кранц, через неделю переданный русскими послу в Москве фон дер Шуленбургу, вернулся в Берлин с сильно попорченной физиономией. Перед тем, как выйти в Москве из самолета, он хлопнул флягу «Мартеля» и спустился на русскую «бетонку» уже сильно навеселе. Затем, строго по инструкции, вначале обратился к окружающим по-свойски и долго «не мог понять», что он не в Берлине. «Легендой-прикрытием полета было виртуозное «воздушное хулиганство»… Мол, крепко подвыпил, решил слетать из Польши в Берлин и потерял ориентировку точно на 180 градусов наоборот. Как потом узнал Кранц от этого самого Рычагова, его «вели» уже от Орши. Вели аккуратно — так, что он обнаружил сопровождение лишь на подступах к Москве, когда его «прижали» вплотную. Рычагов же — от полноты чувств — и съездил Кранцу по морде, сказав при этом:

— А Герингу доложишь, что физию разбил, когда с пьяных глаз о бетонку шваркнулся… Понял? Гитлер и Геринг, слушая Кранца и глядя на его обиженное и заклеенное лицо, не могли удержаться от смеха, а потом Герман отрывисто бросил:

— Ну, Отто, ты должен простить этому русскому. Если бы ты оказался удачливее, его бы уже расстреляли. Кранц получил Рыцарский крест, а фюрер понял, что русские становятся все зубастее и бдительнее, несмотря на обширность «романа». А может быть — как раз именно поэтому… Но и это не раздражало его, а вынуждало к непривычному ходу размышлений. ВЧЕРАШНЯЯ угрюмость Рычагова тоже не раздражала, а скорее забавляла. И Гитлера все более охватывало ощущение близости крупнейшего, решающего поворота в его судьбе. Он уже давно и привычно не отделял себя от судьбы Германии. Значит, к повороту надо было готовиться и Германии? Пакт с русскими, подписанный два года назад в Москве Риббентропом, изменил многое. Фюрер знал, что в Третьем рейхе — еще по наследству от Второго рейха Вилли Первого — осталось немало сторонников концепции Бисмарка. С Россией — не воевать, а уж тем более — не воевать на два фронта. Поэтому пакт далеко не все воспринимали как тактический ход. Были и такие, которые хотели бы его закрепления. Что же выбрать? Все его существо противилось искренней дружбе с Россией. Тем более, с Россией коммунистической. Но чем больше он знакомился с этими русскими в их собственной стране, тем больше понимал, что недочеловеками тут и не пахнет. Но от стандартного европейца русские отличались сильно. Там, в Европе, где бы то ни было — от венского кафе до салона мадам Эрны Ганфштенгль или залов Мюнхенской конференции — театральность поведения окружающих представлялась не только нормальной, но и практически единственно возможной линией поведения для любого, кто занимает хоть сколько-нибудь видное общественное положение. Играли не только звезды театра и кино, не только светские красавицы и совсем уж ослепительные красавицы полусветские. Играли финансисты и политики, играл Муссолини, играли Даладье и Чемберлен… Играли толстый Герман и даже немногословный Борман. А в России он наблюдал за генералами, министрами, странно называвшимися «наркомами», за крупными инженерами, и все они были совершенно лишены какой-либо позы. Все были тем, кем были. Даже те десятки русских попроще, которые попали в сферу его визита. Четкость обслуживания, общение нижестоящих с вышестоящими напоминали лучшие прусские образцы, но в самой этой четкости было не желание угодить, а сознание важности исполняемого дела. Эти люди не пытались изображать фальшивую восторженность. Они были вежливы, но сдержанны. Зато в них — даже в офицерах безопасности — было видно искреннее желание понять: кто же приехал к ним сейчас и ездит по стране? Враг, прикинувшийся другом, или бывший враг, решивший стать если не другом, то партнером? И все чаще внутренние реакции фюрера начинали удивлять его самого. Они становились все более простыми и человеческими. Этот второй за последние восемь месяцев его визит в Москву был неофициальным, как и первый. И он взял с собой лишь небольшой личный штат и техническую группу связи. Это тоже позволяло быть самим собой… Хотя… Гитлер мысленно усмехнулся: как раз тут-то он все менее оставался таким «самим собой», к которому привык и которого хорошо знал. Возможно, этому помогала и мысль о Еве… КОГДА Молотов во время своего очередного приезда в Берлин предложил фюреру этот недельный визит-отпуск, он вначале откровенно, не сдерживаясь, рассмеялся:

— Герр Молотов, вы сами прекрасно понимаете, что ваше предложение для меня настолько же соблазнительно, насколько и не выполнимо. Я все еще под впечатлением моего первого визита в Россию, однако у меня на руках столько дел, что мое постоянное пребывание здесь абсолютно необходимо. Вы — счастливые люди… У вас проблемы мирные, а у нас здесь — война. Ведь вы ее за нас не выиграете… Или?… Гитлер многозначительно помедлил. Однако Молотов молчал, смотрел не мигая и спокойно ждал продолжения. Гитлер вновь — теперь уже с натугой — выдавил из себя смешок и продолжил:

— Или… мы ее можем выиграть вместе? Вопрос был задан прямо, и хотя рейхсканцлер всеми силами постарался придать ему шутливый характер, он явно намекал, что понимать сказанное русский может так, как ему удобнее. Можно — как шутку. Можно — как намек. Можно — как предложение… Гитлер молчал, Молчал и Молотов. Гитлер ждал. Черт побери! Бывает молчание многозначительное, бывает презрительное, бывает тупое. У Молотова молчание было молчаливым, и не более того. Гитлер сам обладал при необходимости большими запасами выдержки. И поэтому не мог не восхищаться собеседником, у которого, похоже, выдержка была просто неиссякаемой. Без какого-то определенного запаса. Непонятно откуда, у Гитлера вдруг появилась неожиданная мысль: «Может, попросить его дать мне пару уроков молчания?» Странно, но она позабавила, хотя более демонстрировать свою веселость фюрер не собирался никаким образом — ни натуральным, ни вымученным. Пауза повисла так, что еще немного — и она могла обрушить весь разговор, но тут Молотов чуть шевельнулся в кресле, как бы стирая молчание этим легким движением, и без прямой связи с вопросом, как всегда невозмутимо, ответил:

— Герр канцлер, мы относимся к вашим проблемам с полным пониманием. Однако, — и тут у монолитного Молотова вдруг зажегся в глазах явно лукавый огонек, — у нас сейчас устанавливаются неплохие и даже доверительные отношения. Объем их растет, может вырастать и глубина… Молотов тоже многозначительно помолчал и продолжал:

— Этим летом стоит отличная, устойчивая погода, и вы могли бы не только провести несколько дней в переговорах, но и немного отдохнуть вдали от привычной обстановки. У меня есть для вас личное письмо товарища Сталина по этому поводу… Вскрыв переданный ему Молотовым пакет, перед тем как приняться за немецкий текст, Гитлер внимательно всмотрелся в рукописный оригинал. Автограф Сталина он держал в руках впервые. Почерк был крупным, явно разборчивым, уверенным и размашистым одновременно. Фюрер невольно задержался на тексте, пытаясь уловить общий тон по зрительному впечатлению. Письмо рождало доверие, и Гитлер перевел взгляд на машинописный перевод: «Во время нашего первого знакомства, — писал Сталин, — мы говорили о том, как полезно было бы более близкое Ваше знакомство с нашей страной. Однако тогда активная фаза военных действий в Европе ограничивала Ваши возможности в этом направлении, господин рейхсканцлер. Текущий период характерен определенным затишьем. В то же время советско-германские отношения за прошедший год приобретали все больший размах, и мы могли бы их существенно разнообразить. Вячеслав Молотов, как и я, считаем, что это подходящее время для того, чтобы Вы могли приехать в Москву для новых личных наших переговоров. Летнее время дает также отличную возможность познакомиться с Подмосковьем и его архитектурными ансамблями — что, как мне кажется, было бы для Вас особенно интересным. Вячеслав Молотов имеет полномочия обговорить все конкретные детали в случае получения Вашего согласия»… Гитлер посмотрел на дату под подписью — «28 мая 1941 года»… И задумался… Похоже, русские приглашали его к новому туру, и то, что это письмо — второе личное послание Сталина — пришло почти сразу после авантюры с полетом Кранца, говорило, что тут может быть что-то серьезное… Да и непривычно обнаруженный Молотовым блеск глаз тоже чего-то да стоил. Сам тонкий психолог и актер, Гитлер умел замечать и оценивать нюансы. И тут он видел, что Молотов не играл, а просто сознательно позволил себе немного расслабиться и приоткрыть забрало непроницаемой сдержанности, которое было ему так к лицу. Молотов точно уловил тот момент, когда можно было прервать новую долгую паузу, и сказал явно заученные слова на плохом, но разборчивом немецком:

— Герр канцлер, я хотел бы сказать вам несколько слов с глазу на глаз. И тут же показал на стоящий у стены небольшой диван. Заинтригованный Гитлер поднялся с места и пригласительно махнул Молотову рукой… Они подошли к дивану, и там Молотов, сидя на краешке и глядя Гитлеру прямо в глаза, негромко произнес на все том же заученном, плохом немецком:

— Мы надеемся быть понятыми правильно… И искренне приглашаем к себе также фройляйн Еву Браун, которая могла бы приехать чуть раньше и отдохнуть несколько дней в Крыму на уединенной правительственной даче. Мы были бы рады в конце визита принять там и вас… Гитлер был ошеломлен, и противоречивые чувства буквально взорвали его, но он сдержался. Однако буря бушевала: эти русские бесцеремонно вторгаются в его личную жизнь?!! Что они себе позволяют? Или это намек на то, как хорошо работает русская разведка? Ведь о Еве и в Германии знают немногие. Но как же можно так неосторожно ставить на карту вообще все отношения с Германией? Или они не понимают, что рейх сегодня — это он, Гитлер?!… Когда-то Людовик XIV в окружении придворных версальских шаркунов хвастался: «Государство — это я!». Похвальба коронованного бездельника! Но ОН, фюрер, действительно обручился с Германией, и поэтому он — хозяин ее по праву сердечного выбора! Мальчики гитлерюгенда смотрят на него горящими глазами, седые генералы (пусть и далеко, далеко не все!) честно признают его превосходство, а этот чугунный «нарком!»… Но одновременно проступало и раздражало любопытство: «Почему и зачем вдруг возникла вроде бы мелкая, незначительная деталь с Евой?». И это был не экспромт, а заранее продуманная — и явно самим Сталиным — акция. В чем же ее смысл? Молотов смотрел вполне дружелюбно и с пониманием, и вдруг Гитлеру пришла в голову простая в своей невероятности мысль. Молотов и Сталин хотят дать понять Гитлеру, что он интересен им не только как лидер новой Германии, но и как человек. Что они готовы идти в своем партнерстве далеко. Он вспомнил восторженную реакцию Риббентропа, вернувшегося из Москвы в конце августа 1939 года после заключения пакта. Риббентроп тогда забыл предостережение Талейрана о том, что надо бояться первого впечатления потому, что оно искреннее. Риббентроп искренне восхищался простотой и сердечностью атмосферы в сталинском окружении. И Гитлер, так же глядя Молотову прямо в глаза, сказал:

— Danke… Я приеду в Россию. И фройляйн Браун — тоже. Несмотря на то, что это было сказано по-немецки, Молотов понял и коротко по-немецки же ответил:

— Gut… ГИТЛЕР вспомнил сейчас все это и удовлетворенно подумал, что не ошибся. Нынешние встречи со Сталиным действительно могут стать поворотными. Что-то наметилось уже в первый раз — когда он решился поехать по приглашению Сталина в Москву почти сразу после Дюнкерка, в ноябре 40-го. Изменения после этого произошли немалые, но свернуть вбок или даже повернуть вспять можно было в любой момент. Повернуть, а потом вновь развернуться лицом к России и… ударить! В оберкомандовермахте как начали работать над «Барбароссой» той же поздней осенью сорокового, так и работают по сей день. Собственно, уже достигнута готовность «+10 суток». Теперь же он оказывался на распутье — как тот русский витязь, изображение которого ему показывали в русской картинной галерее. Но над этим надо подумать внимательно дома. А пока что он был все еще во власти эмоциональных впечатлений — таких важных для него в его последующих рационалистических действиях. Простота и сердечность русских влияли на удивление благотворно, и эти потоки природной простоты, окружавшие не первый день, размывали настороженность всей его жизни. Взамен же приходило ожидание… ВПРОЧЕМ, настороженность не сдавалась так просто. В Москве, накануне полета сюда, он настоял, чтобы самолет, на котором ему предстояло лететь, был проверен в полете лично Бауром. На это Рычагов тут же согласился. Баур облетал самолет вместе с Головановым и остался полностью доволен:

— Прост и приятен, мой фюрер… Не знаю, каждый ли русский экземпляр так хорош, но этот послушен и надежен. Не надо мешать ему лететь, и прилетишь туда, куда и хотел…

— А летчик, Ганс? — поинтересовался Гитлер.

— Мой фюрер, — ответил Баур, — хотя я тоже буду в самолете, с этим пилотом у нас проблем не будет. Вылитый Геринг в молодости! Помялся и все же прибавил:

— Только красивее… Когда полковник Голованов назавтра предстал перед Гитлером, тот понял, почему верный Ганс замялся… Первой же мыслью было: «Вот бы кому быть личным пилотом фюрера германского народа»… Мужественным, вырубленным лицом Голованов действительно напоминал молодого Геринга, но в нем не было ничего от гордого и хищного аса-тевтона. Он являл собой чистый нордический тип древнего викинга, нибелунга. От него веяло Вагнером. Баур был, конечно, виртуозом, но невозможно было сравнивать его — невысокого, мешковатого, полноватого — и этого статного северного красавца гвардейского роста и стати. Невольно вырвалось:

— Вы откуда родом, полковник?

— Из Горького… Это старинный город на Волге… Раньше назывался Нижним Новгородом.

— А по национальности?

— Природный русак, волгарь… Как Чкалов… Имя Чкалова для Гитлера имело особое значение. Он знал, что этот русский, прославившийся беспосадочным перелетом в Америку через Северный полюс, был любимцем Сталина. Потом он попал в тяжелую аварию, был при смерти, но выжил, и Сталин неожиданно для всех сделал его своим наркомом внутренних дел. В рейхе это был пост Гиммлера, и тот уже рассказывал фюреру о своем русском коллеге. Причем — без обычного бесстрастия. Генрих считал, что Чкалов — это серьезная проблема. Тем более, что Чкалов был почему-то заочно симпатичен Герингу — возможно, тут сказывался интерес летчика к летчику. В прошлый приезд Гитлера Чкалова в Москве не было, а на этот раз Гитлер видел Чкалова мельком и счел возможным поинтересоваться:

— Вы хорошо знаете Чкалова?

— Нет, не очень… Но не раз видел, как он летает.

— И как же он летает?

— Умно и бесстрашно… Тридцатисемилетний Голованов, шеф-пилот Гражданского воздушного флота, воевал на Халхин-Голе, летал на финском фронте. Он носил на груди значок за налет миллиона километров и выполнял особо важные полеты. Самолет же пилотировал, как и Баур — то есть совершенно незаметно для пассажиров. С Гитлером летел Гофман. Не взять фотографа в такую важнейшую поездку он не мог. И вот давний знакомый и фюрера, и Евы, сидел неподалеку и время от времени щелкал фотоаппаратом, когда в иллюминаторах самолета возникали живописные пейзажи. Самолет летел низко, всего на километровой высоте, и иногда специально снижался пониже. Русские в штатском, но со знакомой подтянутостью офицеров безопасности, поглядывали на личного фотографа фюрера искоса, однако снимать не мешали. Очевидно, маршрут был проложен так, что Канарису от занятий Гофмана ничего перепасть не могло. Посадка была одна — в Харькове, над которым Голованов по просьбе фюрера сделал пару широких кругов. Но и тут — по тому, как без колебаний, немедленно, Голованов выполнил его просьбу — было ясно, что возможность ее тоже заранее предусматривалась. И за такой осторожной предусмотрительностью, соединенной с предупредительной любезностью, чувствовался стиль Сталина. Летний Харьков даже с воздуха выглядел живописно и ярко — особенно его центр с золотыми куполами сохранившихся старинных церквей и еще одним собором, Благовещенским, — пестрым, выстроенным в псевдо-византийском стиле. Это рассказал фюреру нарком Тевосян. Он долго работал в Германии и по-немецки говорил хорошо. Тевосян был знаком с Круппом и позабавил фюрера рассказами о том, как его, Тевосяна, получившего у Круппа за темные волосы прозвище «Шварц Иван», уговаривали остаться на крупповских заводах и даже сватали роскошную блондинку. Гитлер откровенно смеялся над попытками Круппа задействовать в отношениях с русскими большевиками «фрау-фактор», а Тевосяну язвительно заметил:

— А вы уже были тогда женаты?

— Тогда — еще нет…

— А слово «партия» по-русски какого рода?

— Женского…

— Ну, так и поцеловали бы свою блондинку. В Германии это не запрещено. А потом спокойно бы уехали. Или боялись, что это будет изменой партии? Тевосян комично встопорщил черные усики и шутливо признался:

— Нет, боялся, что сам не замечу, как утону в белокурых волнах… После Харькова Гитлер засмеялся еще раз… Русские стюардессы — обе с соломенными коронами тяжелых волос, с бюстами валькирий и забавным немецким акцентом — вдруг начали очень слегка, но настойчиво интересоваться Гофманом и его фотоаппаратом. Им явно хотелосьполучить фото на память, а Гофману, давно разменявшему шестой десяток, не хотелось упустить возможность легкого флирта. Они были увлечены какими-то взаимными переговорами, а фюрер ухмылялся и поглядывал на Гофмана, тающего перед славянками. Вдруг Тевосян наклонился к Гитлеру, кивнул головой в иллюминатор и почему-то вполголоса произнес:

— Герр канцлер, очевидно, вам будет интересно увидеть хотя бы сверху плотину Днепрогэса… Гитлер быстро посмотрел вниз и увидел, что они летят над землей всего в каких-то двухстах метрах. Голованов снижал машину так плавно, что этого никто не заметил — в том числе и Гофман, всегда первым бросавшийся к иллюминаторам в таких случаях. А внизу, на рейсовой скорости 220 километров в час, уже проплывала плотина, низвергавшая с высоты колоссальные массы воды, и над ней стояли облака сверкающей водяной пыли. Зрелище было редкое и величественное, а ракурс — идеальным для качественного разведснимка. Гофман, наконец, заметил, что фюрер чересчур увлеченно и заинтересованно смотрит на что-то крайне интересное там, внизу, и резко бросился к иллюминатору с возгласом:

— А что это там такое?

— Днепрогэс, — уже громко ответил Тевосян… Стюардессы мило улыбались в сторонке, а у Гофмана был такой растерянный вид, что Гитлер рассмеялся и прибавил:

— Генрих, ты хотя и не Генрих-Птицелов, но ворону только что поймал… Да, русские умели быть гостеприимными, открытыми и скрытными одновременно. И порой обнаруживали при этом тонкое остроумие — как вот в той разыгранной по нотам сценке с Гофманом. ФЮРЕР еще раз улыбнулся, вспомнив ее, и перевел взгляд на Еву, растянувшуюся под солнцем на широком низком деревянном топчане. Она лежала с закрытыми глазами, но почувствовав его взгляд, встрепенулась и вопросительно посмотрела в ответ.

— Ну, ты довольна тем, что оказалась здесь?

— Да, мой фюрер! Это было чудесно, а сейчас я опять вижу вас и это — еще чудеснее… С Евой они расстались неделю назад на Украине, в Киеве. Летать он ей не позволял, и поэтому она пересела в прицепной литерный вагон и через сутки была в Форосе. За это время они два раза разговаривали по радиотелефону — вместе с его личной группой русские обеспечили устойчивую связь со всеми абонентами в Германии и, конечно, здесь. В любой момент из любого места Гитлер мог вызвать тех, с кем хотел поговорить. За эти дни он обзвонил консулов только что восстановленных германских консульств в Киеве, Одессе, Ленинграде, Новосибирске и руководителей технических комиссий, работавших в России. Когда он говорил с Евой, то даже по телефону было слышно, что Ева довольна, и фюрер был благодарен русским за это. Такой оживленной его Ева была далеко не всегда. А Еве действительно было на редкость хорошо. В Бергхофе она жила почти безвыездно — фюрер не хотел, чтобы она мозолила Германии глаза. Тут, у русских в Крыму, она тоже была в уединении. Но ее приняли так тактично, без тени досужего любопытства, что Ева ощутила себя вольной пташкой уже в день приезда. Ее единственной спутницей, с которой познакомили еще в Киеве, была сдобная, темнорусая и круглолицая женщина, отлично говорившая на немецком. Не первой молодости, очень милая и обаятельная, она имела лицо привлекательное, волевое и назвалась Эммой. Они плавали, загорали, бродили по горам, ели крымский виноград и пили сладкие, тягучие старинные вина из подвалов «Массандры». Перед прилетом фюрера Эмма расцеловала Еву, подарила ей симпатичного плюшевого медвежонка и исчезла, когда самолет с фюрером уже заходил на посадку. Самолет зашел со стороны моря и начал снижаться вдоль берега. Еве стало страшно. Горы так близко и плотно прижимались здесь к береговой кромке, что казалось — самолет вот-вот наткнется на них. На самом деле взлетно-посадочная полоса была вписана в скалистый пейзаж трудолюбиво и безопасно. Минута, и самолет уже подруливал к Еве. Вечер прошел восхитительно. Гитлер отдался отдыху с тем большей охотой, что устал в Москве и от впечатлений, и от работы. Он пил «Нарзан» и «Березовскую», понравившиеся ему еще в первый приезд, ел русскую копченую осетрину, окрошку и много шутил с Тевосяном и Гофманом. Ранним утром они с русским наркомом, прихватив Еву и оставив Гофмана сладко спать, вышли на военном корабле в Севастополь. Гитлер редко бывал на море, а тем более — на южном — в такую прекрасную пору И он вполне оценил сдержанную яркость черноморских пейзажей, проплывавших по правому борту. Поросшие густым лесом склоны гор сменялись высокими и обрывистыми берегами. У мыса Феолент в глаза бросался треугольный обрыв темно-зеленого цвета, резко отличавшийся от ближайших скал с красноватой и серой окраской. Лидер шел средним ходом, и только когда командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский — крепыш с наголо бритой головой — пригласил фюрера и Еву на мостик, скорость резко увеличилась. Стало ясно: русские демонстрировали ходовые качества своих боевых кораблей. Матросы щеголяли белоснежной формой с синими отворотами воротников, украшенных тремя белыми полосками. Офицеры — тоже во всем белом, при кортиках и белых перчатках. Даже если рослых краснофлотцев отбирали специально для этого показательного похода, русскому флоту было чем гордиться. Уверенные, загорелые до черноты, атлетически сложенные, с зубами, производившими впечатление выданных в дополнение к форме, русские парни не напоминали молодежь Гитлерюгенда. В них не было утонченности, зато чувствовалось непоколебимое жизнелюбие. Выразительные лица германских юношей были раскованны, крупные же лица русских выражали силу и достоинство. Гитлер поймал себя на мысли: «Да… Если их столкнуть, то как бы мои волчата не разбились об этих медведей. Интересно — а как бы они смотрелись не в противоборстве, а в дополнении друг друга? Неужели Сталин все-таки прав? Но можно ли этого противоборства избежать?» ПЕРЕД Севастополем крейсер ушел мористее, а потом развернулся к берегу, и на них стали надвигаться бухты, срез далеких плоских гор слева и тонкие колонны каких-то античных развалин справа. В этих местах Англия и Франция когда-то обрели победу, но не нашли славы. Слава досталась русским. Гитлер стоял под ветром на палубе, рядом была Ева, а мысль улетала туда — к городу, где славой владели лишь русские. Бухта распахивалась широко. Но приближаясь, она сужалась, и Гитлеру показалось, что это и есть путь в Россию. Войти легко, выйти — непросто. И славы на этом пути много, да вся она — у русских. Вот сбегающие к морю марши белой лестницы и над ней — сдвоенная колоннада дорического ордера. А дальше, прямо в воде, стоит необычного вида памятник, и бритый наголо русский адмирал поясняет, что это — памятник затопленным кораблям. Но почему затопленным? Памятники ставят победителям, оглашающим свои и чужие берега грохотом победных салютов! Фюрер не выдерживает и говорит об этом адмиралу. И тот вдруг хитро улыбается и отвечает:

— В Севастополе, господин рейхсканцлер, есть еще один любимый русскими моряками памятник — капитан-лейтенанту Казарскому, командиру брига «Меркурий». Этот бриг отбился от превосходящего врага, а потом спасся бегством. На памятнике написано: «Потомству в пример»… Октябрьский на мгновение задумался, а потом убежденно сказал:

— Иногда важнее не победить, а не сдаться… И его маловыразительное скуластое лицо в один миг становится скульптурным. Стоявший рядом Тевосян задумчиво, как бы про себя, произнес:

— Наш Аносов считал, что стальная пушка могла бы спасти Севастополь. Но в николаевской России, при Нессельроде и Канкрине, к нему не прислушались… Зато уроки Крымской войны учел ваш Крупп.

— Да, — согласился Гитлер. — И благодаря стальной пушке Круппа мы победили французов под Седаном… Намек был прозрачным: вас французы здесь побили, а мы побили французов. Тевосян возражать не стал и даже подтвердил:

— В отличие от нас под Севастополем. Потом прибавил:

— А царскому правительству пришлось покупать пушки у Круппа.

— Вот как? — удивился фюрер. — Это интересная деталь. Но вы говорите, адмирал, — Нессельроде, Канкрин… Это что — немцы?

— Немцы…

— Вам не кажется немного странным, что ваши, — Гитлер выделил это «ваши», — немцы России повредили, а наш Крупп ей помог? Тевосян улыбнулся:

— Да, господин рейхсканцлер, русские немцы не всегда были полезны России. Была великая Екатерина, был и ничтожный Нессельроде… Я много думал над этим и твердо знаю одно — исторические судьбы Германии и России переплетены давно. Вопрос в том, как завязывать и развязывать эти узлы… И, помолчав, прибавил:

— А делать хорошие стальные пушки мы все же потом научились и сами… Да и броню тоже… На обратном пути время пролетело незаметно, потому что наполовину его провели за обедом в кают-компании, в конце которого адмирал Октябрьский преподнес приятный сюрприз.

— По поручению товарища Сталина разрешите преподнести вам в дар на память о нашем походе и Черном море этот морской пейзаж художника Айвазовского и офицерский кортик. А фройляйн просим принять вот этот скромный подарок. Адмирал взял из рук затянутого в белое лейтенанта белоснежный комплект русской матросской формы с золотыми нашивками на маленьких квадратных погончиках, нарядной бескозыркой и широким кожаным ремнем с горящей золотом бляхой, украшенной якорем. Ева растерялась, но быстро справилась с волнением и вопросительно посмотрела на фюрера. Тот снисходительно кивнул и ответил за Еву:

— Не хотите ли вы, герр адмирал, намекнуть этим на то, что отныне я буду находиться в плену у русских моряков даже в стенах собственного дома?

— Нет, герр рейхсканцлер, скорее это означает, что русские моряки всегда готовы быть рядом с вами! О-о! С этими русскими надо было держать ухо востро! Адмиралы Сталина были точны и остроумны даже в таких деталях. А за быстротой ответа угадывалась все та же сталинская воля. И все-таки игры за этим не чувствовалось. Это был очередной жест, демонстрация доброй воли… Пустяковая иллюстрация к серьезным разговорам, о которых надо было думать, но не сейчас. Сейчас хотелось воспринимать лишь внешнюю, видимую сторону вещей, а анализ отложить на потом. Уже в Форосе Ева, дурачась, начала переодеваться в подаренный костюм, и только тут обнаружила и торжествующе сообщила фюреру, что он сделан из тонкого льна, а воротник — по виду такой же, как и у загорелых краснофлотцев, сплетен из красивого плотного кружева. Последним сюрпризом оказалась бляха. Она не только отливала золотом, но и была сделана из него. * * * ДЕНЬ пролетел незаметно и клонился к закату. Время не чувствовалось. Его не хотелось узнавать, отсчитывать, измерять. И лишь по инерции Гитлер вяло поинтересовался у Евы:

— А какое у нас завтра число?

— Двадцать второе, — немного удивленно ответила Ева. — Как быстро время-то летит… Почти закончился июнь. Не верится, что через день мы будем снова в Бергхофе…

ГЛАВА 1. Об истории реальной, виртуальной, рациональной. О роли личности в истории. И о главной ошибке Сталина

ЧТО В ЧЕСТНОМ историческом исследовании надо считать наиболее существенным? Племянница Ленина — Ольга Дмитриевна Ульянова рассказывала мне, что однажды ее публично спросили:

— Толкуют то о немецких, то о еврейских корнях Ленина со стороны матери… А какой вариант устроил бы лично вас? И Ольга Дмитриевна не растерялась:

— Меня устроила бы истина! А истины прошлого существуют независимо от нашего желания… Да, честно исследованная история — это, не в последнюю очередь, точные сведения, бесспорные документы. Когда запись событий эпохи полна и имеется в распоряжении исследователя, то его реконструкция истории правдива автоматически. Если конечно цель исследователя — правда, а не ее опровержение. А если запись не полна? А если у нас вообще нет достоверных фактов? А если они есть, верно ли мы их истолковали? У Гилберта Кийта Честертона есть рассказ из серии о патере Брауне — «Сломанная шпага». В нем знаменитый криминалист в сутане восстанавливает истину при помощи, прежде всего, психологического анализа, не опровергая давно известные факты. А в результате выясняется, что якобы героически павший в борьбе с врагами генерал Сент-Клер на самом деле был предателем, и его повесили собственные солдаты. К известным фактам патер Браун присоединил искреннее желание отыскать истину и пару неизвестных фактов, и все изменилось принципиально. Но если в нашем распоряжении даже много исторических фактов и сведений, можем ли мы быть уверены в том, что поняли историю так, как она и творилась теми людьми, которые в то время жили? Казалось бы, простой вопрос: «Какой период истории «прозрачнее» для понимания — античность или XX век?»…

— О чем тут думать, — может сразу сказать читатель. — Древние греки жили две-три тысячи лет назад! А наше время — за окном! И потом — много ли достоверных документов осталось от греков? От Рима? На все про все хватит трех-четырех книжных шкафов.

— Ну, есть же еще множество каменных надписей. Их так много, что это для изучения античности — источник важнейший.

— Что ж, пусть еще десяток шкафов с томами, воспроизводящими эти надписи… А уже восемнадцатый век дает историкам холмы архивных бумаг. Девятнадцатый — горы. В двадцатом же архивы образуют горные хребты.

— Значит, разобраться в событиях XX века проще?

— Конечно! ОДНАКО это не совсем так. Древнее общество было вообще-то простодушным. Императоры, цари, тираны, сатрапы, трибуны, консулы, полководцы и сенаторы еще не умели ловко притворяться ни друг перед другом, ни перед народами. Обманывать, хитрить — это да, пожалуйста. Но серьезные многоходовые комбинации были невозможны уже в силу черепашьих (а точнее — лошадиных) скоростей обмена информацией. Дарий шел на Грецию с ясной и понятной целью — покорить и ограбить. Александр Македонский переправлялся через море в Азию за тем же, хотя и прикрывал цели похода словами о мести персам за поруганные святыни Эллады. Глубоко скрытые мотивы? Сложная дипломатическая игра? Кампания дезинформации в печати или по разведывательным каналам? Поиски новых рынков сбыта или источников дешевого сырья? Бог мой, да если что-то подобное в античной политической жизни и было, то в таком зачаточном состоянии, что нашему изощренному уму эти «хитрости» древних представляются уловкой малыша, спрятавшего голову в мамин подол и уверенного, что теперь-то его никто не видит. Нет, документ той эпохи — это, как правило, добротное свидетельство, помогающее суть дела прояснить. Зато наш век — сплошной запутанный клубок из правды и намеренного вранья! Даром, что от каждого события он оставляет горы бумаг! Но бедным будет тот историк XXX века, который начнет изучать, скажем, политическую историю двадцатых-тридцатых годов прошлого века только по записям официальных дипломатических переговоров, выступлениям политических лидеров, материалам мирных конференций и заседаний Лиги Наций. Он ведь просто не поймет, с чего вдруг у таких миролюбивых государств, завтра же поголовно готовых начать всеобщее разоружение, все-таки становились возможными войны, агрессии и «ковровое» бомбометание… А общественная жизнь древних? И она была, конечно же, проста. Свободному римскому простолюдину действительно хватало «хлеба и зрелищ», а несвободный раб нередко был доволен уже тем, что жив и не избит. Так что пружины, двигавшие в прошлом жизнью людей, не отличались особой сложностью и невидимостью. Их и тогда было несложно рассмотреть. А сейчас — и подавно!

— Э-э, — возможно скажет мне просвещенный читатель, — отстал ты, автор, от открытий века. Уже три тысячи лет назад древнеегипетские жрецы использовали для управления миром тайное знание. Да и к ним оно перешло по наследству от еще более древних мудрецов.

— А как эти тайные маги, живя на Ниле, управляли Индией или поближе — Ассирией?

— Через курьеров…

— А с какой скоростью?

— Ну с какой тогда можно было? Со скоростью конского галопа и паруса под ветром…

— А если порвался парус? Или конь от такой скачки пал, или курьер свалился в пропасть на горной тропе? Да и были ли тогда те тропы?

— ??? НЕТ, НЕВИДИМЫМИ нити управления людьми становились позднее — когда они действительно начали протягиваться по всему миру. И чем ближе к нашим дням, тем глубже, повторяю, они исчезают в безбрежном бумажном море, которое все чаще не столько проясняет суть дела, сколько скрывает его. Раньше концы прятали в воду. Теперь — в бумаги… В документы. И все чаще подлинные мотивы и цели не доверяли не то что бумаге, но даже устам. Сколько крупнейших событий в нашем мире произошло, происходит и произойдет (или не произойдет) после всего лишь перемигивания нескольких молчаливых мужчин, где-то сидящих в уютных креслах за чашками настолько отборного чая, что весь необъятный Китай способен обеспечить мировой суперэлите не более десяти тысяч таких чашек в год?! Архивную запись можно найти или рассекретить, разговор — подслушать и записать. А как быть с легким взмахом руки, а то и просто с движением губ, с прищуром глаз? Как разглядеть за событиями их подлинную подоплеку? Как понять: так ли уж неизбежным был тот или иной разворот этих событий? Не могло ли произойти в жизни людей что-то другое — более умное, нужное и важное, чем то, что вышло на деле? И тут нам не обойтись без «психологии»… Психологический анализ, попытка исследователя стать на место реальных исторических лиц так, как это делает хороший романист, — вот что сегодня нередко может перевесить многие, даже формально достовернейшие документы. Хотя это не исключает необходимости знакомства с документами… У французского историка Марка Блока в первой главе его «Апологии истории» есть разделы с хорошими названиями: «Понять настоящее с помощью прошлого» и «Понять прошлое с помощью настоящего». Думаю, если бы мы не имели возможности с помощью истории проделать как первое, так и второе, то история сразу стала бы раз в десять менее интересной даже для профессионалов. Блок, будучи историком-медиевистом, специалистом по достаточно «простодушным» средним векам, документы, безусловно, ценил. Однако это ему принадлежат слова: «Господа робеспьеристы, антиробеспьеристы (то есть историки, оправдывающие политику Робеспьера и обличающие ее. — С.К.) мы просим пощады: скажите нам, Бога ради, попросту, каким был Робеспьер?»… Да, зная человека, можно понять и те его действия, которые в противном случае могут быть истолкованы не то что искаженно, а вообще неверно! И конечно чтобы разбираться в происходившем и происходящем, надо помнить слова Ленина: «Люди всегда будут оставаться глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике до тех пор, пока они не научатся за каждым явлением общественной жизни видеть интересы тех или иных классов и общественных групп». Впрочем, умные люди это понимали давно. «Cui prodest?» («Кому выгодно?») — спрашивали еще древние римляне. Тоже классика, между прочим… И два этих знаменитых слова ставят крест на такой трактовке развития общества, которая лепечет о «случайностях», о «героях», о «хаотичности истории»… Истинно «буржуазный» историк в лучшем случае не понимает истории, в худшем — сознательно ее фальсифицирует. Чем ближе он к пониманию, тем ближе к марксизму, пусть даже сам он того может и не сознавать. Однако и классический марксизм тоже совершает серьезнейшую ошибку. Он, не колеблясь, выставляет всегда и во все эпохи на первое место экономический фактор, а человеческий фактор учитывает лишь во вторую очередь. Но историю-то делают живые люди. У того, кто росчерком пера взламывает судьбы миллионов, «печенка-селезенка» тоже одна — как и у последнего неимущего бессильного бедолаги. Так что мир людей вряд ли поймешь во всей его полноте, если будешь описывать и изучать только «исторический процесс». И как ни странно, чем ближе к нашему веку, тем чаще все большее значение приобретают мысли, чувства и характеры не только народных масс, но и крупных публично зримых исторических фигур. Ход истории стал порой зависеть от них больше, чем от «политэкономии». Да, когда-то по залам только что построенного Версаля разнеслось знаменитое выражение Людовика XIV: «Государство — это я». Но эта броская фраза доказывает лишь спесь и невеликий, говоря честно, ум «короля-солнца». Францией правил, конечно же, не столько он, и даже не столько умница Кольбер, сколько объективные нужды общества — пусть и деформированные королевскими и аристократическими прихотями. Впрочем, и им порой наступал предел. Тому же Людовику как-то пришлось заискивать перед откупщиком Бернаром. Вот-те и абсолютизм! В прошлом мы находим, прежде всего, три впечатляющих примера активного и мощного воздействия личности на эпоху — Александр Великий Македонский, Наполеон Бонапарт и наш Петр Великий. Однако и в XX веке есть примеры, которые позволяют утверждать, что первостепенное (иногда) значение «героев» — это черта и нашего века. По сей день «буржуазный» историк уверен:

— На первом месте — личность, но и экономические отношения нельзя сбрасывать со счета.

— Оно и понятно, — ухмыльнется марксист. — Объяснять развитие мира развитием одной Мировой Идеи нынче невозможно. Но отталкиваться надо от экономики, от базиса. А личность — это важный элемент, однако надстроечный… Итак, один говорит: «И экономика тоже важна», другой: «И личность тоже…». Хотя спор о том, что важнее в наше время — историческая личность или производственные отношения — это спор о том, какое крыло у птицы главное. Разве можно сказать: «И второе крыло тоже важно»? Важны оба крыла, потому что на одном птица не летает. Тем более, что по сравнению с нашим веком история раньше ползла. А вот теперь впервые летит на двух крыльях — «экономическом» и «личностном». Подбей одно крыло — рухнет птица Истории… Можно сказать и иначе… В жизни камень летит по дуге. Но в физике принят принцип суперпозиций, когда кривую разбивают на две прямые — вертикальную и горизонтальную. В учебнике, на бумаге, камень летит по двум этим прямым: по горизонтальной — под действием только силы броска, по вертикальной — под действием только силы тяжести. Но в жизни обе силы действуют одновременно. Вот так и наш век. В нем сильные (или напротив — бессильные, как Горбачев или Ельцин) лидеры воздействуют на историю на равных с экономикой. И порой личность перевешивает… Безусловно, даже самый потенциально выдающийся социальный реформатор может стать им в действительности только в том случае, если его личностный потенциал будет востребован соответственно сложившимися историческими условиями. Но если условия будут в наличии, а личности в наличии не будет, то могут не реализоваться целые пласты важнейших событий. Если же личность есть, то она точно улавливает суть ситуации и совершает то, что необходимо совершить для изменения истории в нужном, то есть в созидательном направлении. И это совершается в нужное время и в нужном месте. НЕДАРОМ ТРОЦКИЙ считал, что хотя у Великой Октябрьской революции было, по его мнению, два главных лидера — он и Ленин, но, если бы в Питере был только Троцкий, Октября бы не было. А если бы только Ленин — был бы все равно! Для псевдо-марксиста это — ересь по сей день. А ведь это — правда… История движется не по прямым из учебника физики. Она гибка, как дуга реального полета. И ее все чаще изгибает именно лидер, а не «историческая необходимость» сама по себе. Следуя «чистому» марксизму, в оценке роли личностных качеств для формирования эпохи мог ошибиться даже такой, например, блестящий знаток наполеоновской эпохи, как академик Евгений Викторович Тарле, который уверенно заявлял, что Наполеон относился к солдатам, как к пушечному мясу. Бездушный, так сказать, ставленник новой буржуазии. Ставленник-то ставленник… Но вряд ли солдаты любили бы своего императора горячо и преданно, вряд ли шли бы за ним за тридевять земель, если бы и Наполеон не любил их. Любил от сердца и искренне. По простоте своей душевной солдат простит много чего, но только не фальшь! Ее-то он распознает быстро, ее-то он не пропустит и не простит. Но может быть, Наполеон слишком уж ловко притворялся целых два десятка лет?! Э-э, нет! Не проходит! И поэтому Наполеона и его влияние на свое время нельзя понять, если не видеть, что император французов — это сложный продукт действия разных, но одинаково важных сил. Он — да, ставленник капитала, но он же — и избранник всесильной и взаимной солдатской любви. Был бы только капитал, или была бы одна любовь — и великий Наполеон вряд ли состоялся бы… Да, марксисты Маркс и Энгельс, марксист Ленин, марксист Сталин были твердо уверены, что в конечном счете экономическая сторона дела — главная, а человеческая — ТОЖЕ имеет важное значение… «Тоже» — одно короткое слово! Но угнездившись в воззрениях именно Иосифа Сталина, оно, пожалуй, стоило человечеству «золотого века», который мог стать реальностью уже к концу двадцатого столетия, но который так и не возник… Что я здесь имею в виду? А вот что… ТО, ЧТО Ленин и Сталин оказались во главе раздираемой смутой России — это удача России. Зная сейчас личностный и государственный масштаб всех их российских политических оппонентов как справа, так и слева, можно уверенно заявлять, что никто иной, кроме них, не смог бы увести Россию от судьбы полуколонии Запада или от вообще цивилизационной катастрофы на необъятных российских просторах. Но так и непонятой по сей день трагедией XX века стало то, что Сталин оказался недостаточно гениальным в одном отношении и не смог практически осознать важнейшее заблуждение своих, безусловно, гениальных, но тоже не во всем дальновидных учителей. Поэтому он и совершил ту свою главную ошибку, о которой я скажу чуть позже. В марте 1921 года X съезд РКП(б) принял резолюцию «О будущей империалистической войне», где было сказано прямо: «Съезд считает необходимым, чтобы пролетариату было указано, что буржуазия вновь готовится к грандиозной попытке обмануть рабочих, разжечь в них национальную ненависть и втянуть в величайшее побоище народы Америки, Азии и Европы»… Прогноз, как мы знаем, был в части фактической верным и в реальной истории сбылся менее чем через двадцать лет. Но для того, чтобы приходить к таким выводам, не обязательно было владеть марксистскими методами анализа. Еще за два года до X съезда об этом же (то есть о том, что политика Запада программирует в будущем новую мировую войну) писал тридцатилетний Уильям Буллит в письме к своему бывшему патрону, президенту США Вильсону. Съезд мыслил категорией «массы», Буллит обвинял конкретного Вильсона — разнобой между буржуазной и марксистской мыслью налицо. Но они обе сходились на том, что война неизбежна. Под знаком этого «предвидения» мир и жил все годы до реальной войны. Однако если Буллиту фатализм можно простить, то марксизм здесь изменял собственному основному правилу: «Марксизм не догма, а руководство к действию»… И застыв на одном тезисе о неизбежном предстоящем «побоище», марксистская мысль не смогла верно оценить уникальную ситуацию, которая сложилась к концу тридцатых годов в одной из крупнейших империалистических держав — Германии. Реальный Сталин тут был, увы, не исключением. Роль массы в истории он понимал отлично. А роль личности — значительно хуже. Но и это полбеды… Беда, что даже Сталин так, похоже, и не задался вопросом: а может ли реальная история его века выстроиться не так, как она выстраивается, если он включит в исторический процесс в новом качестве конкретную личность? Точнее — две личности: себя и… И еще одного политического лидера… Возможно, читатель уже и догадывается, кого автор имеет в виду… Сталин видел невидимые пружины реальной истории и умел их учитывать. Однако он не попытался изменить сам подход к пониманию того, как может «выстраиваться» история. А ведь если бы он на рубеже тридцатых-сороковых годов попытался исходить не из постулата «неизбежной закономерности исторического процесса», а из особенностей вполне определенного человека, в этом процессе участвующего, то… То все могло бы пойти иначе! Хотя и вины Сталина здесь нет — он был пусть и гениальным, но сыном своей эпохи и продуктом своей среды. Однако от понимания этого не становится менее досадно. Ведь именно в эпоху Сталина существовал такой политический лидер, повлияв на которого, Сталин смог бы вместе с ним круто повернуть ход мировой истории только к созиданию, развитию и быстрому счастью для всей Земли. Да, Сталин совершил крупнейшую и роковую ошибку. Роковую и для будущего России, и для будущего всей Земли. Он не попытался выйти за рамки уже устаревающих концепций, чтобы осмыслить роль в современной истории Гитлера. То есть единственного нестандартного, кроме самого Сталина, его выдающегося современника и своего рода партнера по формированию мировой политической жизни. Все остальные лидеры первых десятилетий XX века — клемансо, чемберлены, вильсоны, черчилли, рузвельты, — могли вести мир лишь к бессмысленной для человечества войне. Они мир к ней и вели. И привели… И только Сталин, если бы он сумел подчинить Гитлера не себе, а действительно глобальным и созидательным целям, смог бы вместе с Гитлером вначале отвести мир от бессмысленной войны, а затем — через справедливую войну — привести мир к вечному миру! Да, Сталин мог, но не догадывался об этом. И так и не догадался. А может, догадался, но не успел претворить догадку в действие… Увы… История измеряется эпохами, жизнь человека — днями и годами. Порой — минутами и мгновениями. Но чем ближе к двадцатому веку, тем чаще сравниваются исторический и человеческий счет. Шальное австрийское ядро в Италии — и нет империи Наполеона. Эпоха крупных европейских войн состоялась бы и без генерала Бонапарта, но это была бы, все же, уже иная эпоха. Еще крепче связывается личностное и эпохальное с наступлением двадцатого века… Ломается лед Финского залива под Лениным — и нет Октября. Случайный осколок французского снаряда в висок полкового связного Гитлера — и нет Третьего рейха. Меткая белогвардейская пуля под Царицыном — и нет Сталина, которому предстоит принять Россию нищей, а оставить могущественной. Что ж, мгновения двадцатого (а теперь уже — и двадцать первого) века, действительно, порой летят «как пули у виска»… Но лишь в эпоху Сталина и Гитлера История была готова считать не на века, но и не на мгновения. Три года: 1939, 1940 и 1941-й… Проживи их Сталин и Гитлер иначе, пойди они наличные встречи, и… И эти годы могли бы стать не «звездными» минутами, а «звездными» годами человеческой истории. Не сложилось… Я не удивлюсь, если читатель здесь покачает головой — мол, хватил тут автор, очень уж хватил через край… Но позволю себе заметить, сейчас понятие «виртуальная реальность» более чем модно… Хотя автор отнюдь не склонен следовать здесь за модой. Просто вопрос «Что было бы, если бы…» чаще всего задают люди, способные осмысливать возможную вариантность исторической эпохи на уровне «кухонной» политики. И поэтому ответы и предположения нередко отдают если не профанацией проблемы, то явной легковесностью. Хотя сам по себе вопрос «Что было бы, если бы…» не только интересен, но и корректен… НЕСМОТРЯ на моду на «виртуальность», у большинства профессионалов-историков по сей день считается хорошим тоном утверждать, что история-де «не терпит сослагательного наклонения». «Что было бы, если бы…» — это, мол, не занятие для историка и вообще серьезного человека. Имеет значение только то, что было, то есть — история реальная. Но, как уже сказано, все чаще мы сталкиваемся с понятием «виртуальная реальность». Все чаще появляются романы «виртуальной» истории. Не обходят они и тему Гитлера. Так Роберт Харрис написал бестселлер «Фатерлянд». В нем Берлин 1964 года готовится к празднованию 75-й годовщины фюрера, а двадцать лет назад армия Гитлера выиграла войну. Да, многим заманчиво переписать историю в духе «что было бы, если бы…» именно так… Заманчиво снять на эту тему триллер с Мирандой Ричардсон и Рутгером Хауэром в главных ролях… Вот только историей — даже «виртуальной» — тут и не пахнет. Потому что антиисторичен сам подход. И реальный, и «виртуальный» Гитлер, начав войну против СССР, мог ее только проиграть. Реальный — не забудем, ее и проиграл. Сама же «виртуальная» история — это, в общем-то, особая фантастика. Не всегда безопасная, но почти всегда дешевая. И уже поэтому ей все равно — а был ли хоть один шанс такого развития событий, который описан «новаторами». И «герои» этой «виртуальной» истории действуют так же бездарно и мелко, как и герои истории реальной. Но не только создателям и любителям триллеров, а и вдумчивому ученому не мешало бы посмотреть на прошлое под нетрадиционным углом зрения. Углом не виртуальности, а рациональности. Да, на мой взгляд, уважаемый читатель, можно говорить о трех возможных видах истории общества. Первый вид — это история реальная. Та, что была на самом деле. Увы, и она почти в любой свой реальный момент выглядит до безобразия глупо и бездарно. Второй вид — халтурный. То есть тот, который назвали «виртуальной» историей. Иными словами — это та «история», какой хотел бы ее видеть исторический шарлатан. Ему, как вот Роберту Харрису, нет никакого дела до причин и мотивов, которые действительно могли бы возникнуть, хотя и не возникли. Я же хочу ввести третье понятие истории — рациональной. Для меня это такая, вполне возможная в прошлом история, когда ее главные политические лидеры поступают рациональным образом. То есть не вопреки, а в соответствии со своими и общественными интересами. Реальный Николай II подвел свою страну к краю пропасти, а себя и обожаемую семью — под пулю. Но «рациональный» Николай имел бы шанс не просто сохранить трон — пусть теперь уже и конституционного монарха. Он ведь при этом мог еще и уцелеть — вместе с Алике, Алексеем и великими княжнами. Реальная Польша пилсудчиков рухнула в ту яму, которую вырыла себе сама (впрочем, с помощью Франции и Англии). А «рациональная» Польша могла сохранить и себя, и Варшаву нетронутыми — если бы она позволила летом 1939 года ввести на свою территорию войска СССР. И не было бы никаких освенцимов.

— Зато были бы ГУЛАГи, — возразит читатель.

— Что ж, — отвечу я, — возможно Польша и вошла бы в состав Союза (хотя вряд ли). И наверняка от Польши отошли бы Западная Белоруссия и Западная Украина.

— Вот-вот, — поддакнет читатель…

— Так ведь это земли не польские, а наши! И люди там плакали слезами счастья при виде советских танков не по приказу партийных органов — их тогда в том же Львове просто не было. Конечно, бандеровцы натачивали топоры, так на то они и бандеровцы…

— А депортации все же были бы?

— Да… Бандеровцев, пилсудчиков. Как это и произошло на самом деле. Но «рациональная» Польша не лишилась бы шести миллионов своих граждан. Счет репрессированных (не убитых!) — даже если бы они были — не перевалил бы за двести-триста тысяч. И так — не «виртуально», а «рационально» — можно посмотреть на многое в нашей истории. Особенно интересно и полезно развернуть в жанре «романа»-исследования рациональной истории проблему «Гитлер-Сталин», вначале разобравшись кое с чем, случившимся в истории реальной. СКАЖУ СРАЗУ: реальный исторический Гитлер — один из моих злейших врагов, потому что он — один из злейших врагов моей Родины, Союза ССР. Однако, говоря о Гитлере-созидателе, я имею в виду не реального, не виртуального, а рационального канцлера Германии Гитлера. Гитлера — если не друга, то стратегического партнера Советского Союза. В моей версии истории не будет Красного Знамени Победы над рейхстагом, но зато в ней нет и горящего Киева, развалин Сталинграда, Дрездена, Кёльна. В этой версии Кенигсберг так и остался Кенигсбергом, но зато и Севастополь сохранил свой нахимовско-гриновский аромат, Ленинград не возил умерших на Пискаревку, а Хиросима и Нагасаки не взлетели фиолетовым пеплом под небеса… В этой версии нет героев-панфиловцев, зато нет и растерзанной Зои Космодемьянской, нет затопленных шахт Донбасса и взорванного Днепрогэса. Могла ли история быть такой не в триллере, а в действительности? Был ли у нас пусть упущенный, но реальный шанс на такую историю? Я уверен — да! История такой быть могла!! Шанс — был!!! История действительно могла пойти иначе… Дело реального Гитлера при наличии реального Сталина было заведомо обречено на провал. И тут ему не подмога никакие триллеры и бестселлеры. Война Гитлера с СССР не могла не закончиться для него крахом, а для Германии и России — утратами и развалинами. А вот прочный, ненарушенный и развивающийся союз Германии с Союзом мог иметь и иную — мирную и счастливую судьбу для немцев и русских. И только ли для них?! Тем более, что о вариантах развития отношений, о сближении Германии и СССР немало думали и тогда. Возможность сближения была — это понимали и друзья, и враги… Понимал Сталин. Понимал еще в пору написания «Майн Кампф» (!) даже сам Гитлер. Я об этом позже немного скажу… Однако мыслили-то зачастую верно, а поступали в обеих странах то и дело неверно — вопреки разумной, рациональной исторической логике. Возможно, тут злую шутку с Россией сыграло то, что Сталин и Россия не научились задвигать на второе место идеологию, когда она мешала внешним интересам социалистической Родины. Мы изживали троцкизм, но как показала жизнь, медленнее, чем надо было бы… НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД, такой мой подход может показаться в лучшем случае авантюрным, а в худшем — кощунственным. Но я отметаю подобные обвинения. Я немало думал перед тем, как взяться за перо, и спрашивал себя: «Не впадаю ли я в профанацию? Не оскорбляет ли память реально павших даже мысленное допущение экскурсии «фюрера германского народа» по московскому Кремлю рядом со Сталиным и Молотовым»? Я много думал над этим, читатель, и в конце концов решил — нет! Ведь в книге у Царь-колокола и Царь-пушки стоит не тот Гитлер, который подписал план «Барбаросса» и директивы о тактике выжженной русской земли. Не тот, кто провозгласил отказ от «химеры совести» в войне на Ост-фронте. В рамках моего взгляда на прошлое действует Гитлер, отказавшийся от идеи «Drang nach Osten», и нет того Гитлера, который, начиная с 22 июня 1941 года, любым русским и советским человеком справедливо воспринимался как адский выродок. Напротив, я имею в виду такого «рационального» канцлера Третьего рейха, который обеспечил своей восточной политикой могучую великую Германию, но одновременно и выполнение «рациональных» же третьей, четвертой, пятой пятилеток в СССР. То есть, обеспечил ненарушенное мирное развитие великого Советского Союза в один из двух решающих периодов мирового исторического процесса. А память павших? Ну если бы история пошла «рациональным» путем, то и павших не было бы! Однако и это не все… Спросим себя прямо: разве не оскорбляет действительно память своих павших фронтовых друзей бывший «сталинский сокол» с двумя Золотыми Звездами на груди, жмущийся голодной собачонкой у ног «доморослых» российских приятелей всяких там биллов и дебилов? И разве не оскорбляют память павших (а заодно и оскверняют юную память тех, кто лишь осваивает этот мир) нынешние «российские» курсы «истории», которые недалеко ушли от триллера Роберта Харриса? Немцы нынче ставят своим павшим памятники с хвастливой надписью: «Побежденным непобедившими»… Кто виновен в этом, если не потомки тех, кого в сорок пятом встречали как победителей на той самой земле, что сейчас разорена ренегатами за десяток лет почище реального Гитлера? И какие надписи имеем право делать на памятниках нашим павшим мы? «Победившим от предавших»? Нет, рассмотреть рациональную, несбывшуюся версию прошлой истории Родины надо еще и для того, чтобы у нее была будущая рациональная история. И это — не кощунство, а поиск оптимальных путей к будущему продолжению старой тысячелетней истории. Истории, где подвиг реально павших не только не будет оболган, но и оправдан делами потомков. А ПОКА ЧТО перед нами, уважаемый мой читатель, — главные фигуры нашего повествовавния и то время, когда они обретали силу и власть…. Гитлер и Сталин… Россия и Германия… И небедные событиями двадцатые годы, в которых берут начало не менее бурные тридцатые…

ГЛАВА 2. Сталин, Гитлер и их комментаторы

О ГИТЛЕРЕ И СТАЛИНЕ сказано немало правды и еще больше глупой, лживой чепухи. Причем, по части Гитлера особенно постарались англосаксы, а по части Сталина — нынешние «новорусские» халтурщики. Впрочем, тут они тоже шли по стопам англосаксов. Например, некий Пшимаф Аскорбиевич Шевоцуков в издании, рекомендованном в качестве учебного пособия для преподавателей истории (в том числе и вузовских), пишет: «В краткой биографии Сталина, изданной в 1950 году, говорилось: «Непосредственным вдохновителем и организатором важнейших побед Красной Армии был Сталин. Он был творцом важнейших стратегических планов. С именем Сталина связаны самые славные победы нашей Красной Армии». У современного читателя все это может вызвать лишь улыбку…». Однако улыбку — и злую, и скорбную, может вызвать лишь наглость таких вот беззаботных аскорбиевичей. Во-первых, в 1950 году с именем Сталина связывал самые славные свои победы сам народ. Во-вторых, чем лучше мы узнаем подлинную историю войны, тем масштабнее вырисовывается полководческий гений Сталина — величайшего полководца всех времен и всех народов — уже потому, что он руководил самой крупной войной в мировой истории, и под его руководством эта война была победоносно завершена. Все, кто сотрудничал со Сталиным как с Верховным Главнокомандующим, признают, что Сталин очень быстро и качественно освоил полководческую науку, хотя до войны чисто военные вопросы отдавал на откуп военным профессионалам и стал вникать в них лишь после осечек РККА в финскую войну. Но ведь уже и в Гражданскую войну роль Сталина была исключительной. С мая 1918 года (то есть с самого начала Гражданской войны) он назначается руководителем продовольственного дела на Юге России с диктаторскими полномочиями и 6 июня убывает в Царицын с отрядом особого назначения в 400 человек. Ключевой момент первого военного лета — как раз оборона Царицына. Красные назвали его «красным Верденом», а белые… А белые с этим определением, в общем-то, соглашались (на сей счет достаточно почитать Врангеля). Сдача Царицына в Гражданскую была аналогична сдаче Сталинграда (то есть того же Царицына) в Великую Отечественную… И Царицын — первый крупнейший успех Сталина в возникающей сталинской эпохе. В сентябре 1918 года создан Южный фронт, и Сталин активно борется с Троцким, который хотел насытить его руководство своими ставленниками (в итоге мы имели ряд провалов, и дела наладились только посленового появления на Юге Сталина в качестве члена Военного Совета Южного фронта). А до этого Сталин ликвидирует катастрофические провалы на Восточном фронте. Весной же 1919 года он с мандатом уполномоченного ЦК прибывает в зиновьевский Петроград, организует оборону города от наступающего Юденича. Собственно, во время Гражданской войны Сталин занимался тем, чем позже во время Великой Отечественной войны занимались уже его особо уполномоченные — представители Ставки Верховного Главнокомандования. Возможно, и сам институт представителей Ставки возник как переосмысление личного полководческого опыта Сталина времен Гражданской. Все, мало-мальски интересующиеся историей, слышали «звон» о конфликте Сталина и Тухачевского в польскую войну. Мол, завистник и военный невежда Сталин сорвал блестящие стратегические планы умницы Тухачевского, не дал последнему вовремя Первой Конной и т. д. Эту историю неплохо проанализировал такой, например, самобытный аналитик, как Юрий Игнатьевич Мухин. И не останавливаясь тут на ней подробно, просто скажу, что правоту Сталина в стратегической оценке ситуации на польском фронте и неправоту ЦК позже признал сам Ленин. Но не такова история в изложении шевоцуковых. Зато они превозносят Троцкого и его доверенного любимца Эфраима Склянского. ГИТЛЕРА в СССР традиционно изображали заурядным неврастеником или исчадием ада, но лично ему большого внимания не уделяли. Его фигура так и не стала у нас предметом научных или публицистических исследований. Почти единственное исключение тут — книга Даниила Мельникова и Людмилы Черной «Преступник номер один». И уже название говорит о недобросовестности авторов. Да, реальные результаты политики реального Гитлера оказались, безусловно, преступными. Но если взять даже его собственную эпоху, то есть первую половину XX века, то приоритет среди мировых политических преступников надо бы отдать не Гитлеру и его соратникам, а англосаксонским закулисным организаторам и подстрекателям войн. К тому же и суть преступности Гитлера чаще всего извращалась и извращается так, как это выгодно главным преступникам и их последователям на Западе или примитивным «капээсэсным» идеологам. При этом никто из них не склонен, естественно, задаваться вопросом: «Почему Германия Гитлера и он сам встали на тот путь, который привел их к краху?». Иначе говоря — был ли нацистский рейх преступен по самой своей сути, или же он имел определенную здоровую основу и лишь с какого-то момента сбился на действительно преступный путь? Ни советские, ни западные историки никогда не давали на этот вопрос полного ответа уже потому, что никогда не ставили его во всей его полноте. Однако советские труды об эпохе Гитлера ценны тем, что хорошо дополняют западные источники, а труды «демократического» Запада интересны постольку, поскольку сообщают нам такие данные и факты, которые замалчивал или задвигал на задний план Агитпроп ЦК КПСС. Западный спектр образов Гитлера шире советского. Он колеблется от оценок фюрера как гения и оккультного мессии до все того же изверга, который-де, навязал всем свою волю… Как будто стальные магнаты и «железные» старопрусские генералы были детсадовцами среднего возраста или впечатлительными институтками. А Сталин? Сегодня его облик тоже фальсифицирован донельзя и подается в тех же спектральных линиях: от гения до мрачного тирана. Хотя реальный Сталин поднялся выше любых привычных оценок в большей мере, чем какой-либо другой политик современности. Сталин, безусловно, отвечал всем требованиям политического гения — начиная с незаурядной памяти и способности быстро и точно входить в новые для него вопросы. Компетентный социальный реформатор должен быть еще и своего рода «многоборцем». А тут Сталин оказался силен так, как никто до него, исключая разве что Ленина. Правда и соревноваться в этой категории ему было почти не с кем, потому что выдающиеся реформаторы, движимые исключительно интересами трудящегося большинства, почти неизвестны истории. Маркс, Энгельс, Ленин, ну может быть, Махатма Ганди… И Сталин. Интересно, как описывала его Александра Львовна Толстая. Дочь великого русского писателя уехала из Советской России в 1929 году. По документам она выезжала временно в Японию с циклом лекций, а по душевным склонностям покидала Родину навсегда, прихватив с собой (тоже «временно») коллекционную гитару работы Красощекова 1828 года. Толстая относилась к новой России злобно. В этом смысле можно говорить об «Александре Толстой как зеркале русской интеллигенции». Стоя посреди своей Ясной Поляны, она за поваленными старыми «деревьями» не увидела (и тупо не хотела видеть) молодого подроста нового советского «леса». Она была более лояльна даже к царизму, заявляя, что вот тогда-то, мол, книги ее отца издавались для простого народа в миллионах экземпляров. И как раз в силу ее антисоветизма то, что она написала о своей единственной встрече со Сталиным, ценно психологической подлинностью. А написала она вот что: «По внешности Сталин мне напомнил унтера из бывших гвардейцев или жандармского офицера. Густые, как носили только такого типа военные, усы, правильные черты лица, узкий лоб, упрямый, энергичный подбородок, могучее сложение и совершенно не большевистская любезность. Когда я уходила, он опять встал и проводил меня до двери». В этом наброске виден человек целеустремленный, собранный, но отнюдь не демонический. Да и не способствовала развитию бурных и темных страстей жизнь революционера-профессионала. Личность же Гитлера — также, безусловно, незаурядная — формировалась в условиях жизни даже не богемы, а полулюмпенов. В результате он оказался волевым человеком, человеком стойкой внутренней идеи, но без прочного нравственного стержня. Сталин был могучим утесом, о который разбивались любые бури. Гитлер — бурной рекой, которая может созидать, может крушить, но течение которой определяет не столько она сама, сколько обстоятельства. В любом случае, как ни крути, одного не отнять у обоих! Самоучка-Гитлер в двадцатом веке, в устойчиво иерархической буржуазной стране с развитыми социальными структурами, поднялся от ефрейтора до фюрера. И вполне — при рациональном развитии событий — мог бы стать не преступником, а немцем № 1. Самоучка же Сталин принял Россию лапотной, а оставил атомной. И уже этим зарезервировал себе достойное место среди таких наиболее выдающихся людей России как Ленин и Петр. УДИВИТЕЛЬНО, но даже объемные исследования, посвященные Сталину и Гитлеру, этим крупнейшим фигурам мирового исторического процесса, пронизаны непониманием. Ну, извращение смысла личности Сталина вошло в моду еще с нелегкой руки Льва Троцкого. Вначале оно имело хождение на Западе, сейчас — и у нас. А ведь и Гитлеру тут повезло не намного больше. Скажем, немец Иоахим Фест написал тысячестраничную биографию Гитлера, и в ней есть много интересного. Однако самое верное и глубокое там — это пара фраз из вступительного «Предваряющего размышления». Вот они: «Если бы в конце 1938 года Гитлер оказался жертвой покушения, то лишь немногие усомнились бы в том, что его следует назвать одним из величайших государственных деятелей среди немцев, может быть, даже завершителем их истории. Его агрессивные речи и его планы мирового господства канули бы, вероятно, в забытье как творение фантазии его ранних лет и лишь от случая к случаю вспоминались бы, к негодованию нации, ее критиками». Увы, уже следующая фраза Феста подводит. Почему? Наверное, потому, что он, как и многие другие, не избежал слепоты вялотекущего антикоммунизма. Потому он и попадает пальцем в небо, заявляя: «Шесть с половиной лет отделяли Гитлера от этой славы». Что ж, подсчитаем… Шесть с половиной лет, начиная с конца 1938 года — это как раз весна 1945-го, в которую дым погребального костра реальных Гитлера и Евы Браун смешивался с дымом горящего рейхстага и гарью от выстрелов тяжелых советских танков «Иосиф Сталин-2», громящих этот рейхстаг… Как видим, в арифметике Фест слабоват: шесть с половиной лет отделяли Гитлера не от славы, а от смерти и бесславия. Но мог ли быть для него иной путь — к славе и заслуженному национальному обожествлению? Да! Вот только Фест не смог даже мысленно представить себе этот вполне возможный путь. Его воображения хватило лишь на то, чтобы заявить: «Разумеется, способствовать ему (то есть Гитлеру. — С.К.) в этом (то есть в обретении безупречного величия. — С.К.) мог бы только насильственный конец»… Итак, по Фесту выходит, что Гитлеру не повезло вовремя стать жертвой успешного покушения. То есть, надо было ему, например, чуть задержаться в ноябре 1939 года в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер» на очередной годовщине пивного путча. Еще бы полчаса, и от Гитлера могла остаться лишь окровавленная коричневая рубашка, а покушение столяра Эльснера из почти удавшегося оказалось бы удачным вполне. И фюрер — в соответствии с концепцией Феста — так и остался бы в глазах нации героем повыше Бисмарка. Ну нет, уважаемый читатель! Не так все это просто! Да, Эльснер мог быть и удачливее, мог подготовить свой взрыв на год раньше. Но при гибели Гитлера весь тогдашний рейх просто впал бы в шок, на смену которому пришли бы хаос и гражданская смута. Не могло быть иного результата и у тех коллективных «генеральских» заговоров, которые готовились в 1938 году. Нет, при «насильственном конце» все положительные усилия Гитлера (а они были, о чем позднее будет сказано) пошли бы прахом. А сам он бессмертных лавров себе не обрел бы. Единственно верный путь, делавший Гитлера подлинно величайшим в истории немцем, Фест не мог представить себе по той причине, что отсутствие подлинного историзма — оборотная сторона антикоммунизма. Но что же это за путь? Я отвечу сразу: путь честного сотрудничества с Советским Союзом в интересах двух народов — немецкого и советского. От возможной славы завершителя истории немцев Гитлера в конце тридцать восьмого года отделяли не шесть лет, а два года! Он был обязан разрушить и разрушил систему Версальского договора, он имел право требовать и потребовал Судеты, Польский коридор и Данциг. Он мог начать и начал европейскую войну. И во всех этих действиях он был морально и исторически состоятелен. Он мог даже, блюдя интересы немцев и без особого насилия над логикой истории, войти в Чехию. Но война с СССР не отвечала интересам ни Германии, ни Гитлера. И если бы не ряд чужих провокаций и собственных просчетов Гитлера и Сталина, просчетов народов Германии и СССР, то такой войны (то есть войны между русскими и немцами) могло бы и не быть… Еще и еще раз повторю: у такого поворота событий была-таки реальная база. И на этой базе несбывшаяся рациональная история могла бы состояться, если бы два выдающихся деятеля двух выдающихся наций смогли посмотреть друг другу в глаза. А чтобы ты, мой читатель, лучше представлял себе главных героев этого «романа»-исследования, присмотримся внимательнее к ним и к некоторым их «комментаторам»… * * * ИНТЕРЕС к Гитлеру и Сталину — за редкими исключениями нездоровый — велик и сегодня. Доказательство тому — все еще неизбытая популярность антисталинских инсинуаций не только в России, но и за ее пределами. Хотя и популярность «Генералиссимуса» Владимира Карпова — тоже налицо. Литературы о Гитлере на Западе всегда было в избытке, а после 1991 года она и в России пошла «валом» — в основном переводная. Несмотря на это, по сей день в мире нет ни одной честной и всесторонней биографии Гитлера. Почти то же самое можно сказать и о Сталине. Две, например, защищающие Сталина книги Владимира Жухрая и Алексея Голенкова, пробел заполняют слабо. Не сильно проясняет дело и «сталинский» двухтомник Юрия Емельянова. О Сталине неплохо писал Юрий Мухин и, как это ни странно, такой специфический исследователь как Виктор Суворов (Резун). Несмотря на признаки как минимум социальной шизофрении, Резун иногда поразительно точен в своих оценках эпохи и ее героев. Нашумевший двухтомник «Генералиссимус» достаточно объективен, но не очень-то глубок. Наиболее же точны небольшие работы о Сталине, принадлежащие перу Ричарда Косолапова — очевидно, самого крупного социального мыслителя конца двадцатого века и начала века нынешнего. При всем при том «массовый имидж» Сталина в России все еще и близко не соответствует истине. Что уж говорить о Западе! Там упорно не хотят признать, что реальный Сталин во внешней политике внес решающий личный вклад в пресечение очень весомых поползновений реального Гитлера создать мировой рейх, а во внутренней политике десятилетиями не имел себе ни одной конструктивной альтернативы. Точная фраза Черчилля о том, что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой, положение исправляет мало, как и признание того же Черчилля, что при входе в зал Сталина ему хотелось встать и вытянуть руки по швам. Но Запад хотя бы признавал масштабность фигуры Сталина. В СССР же Гитлеру напрочь отказывали в крупном политическом и человеческом масштабе. Никто из «историков ЦК КПСС» даже не пытался задаться вопросом: «Что же позволило бывшему ефрейтору из народных низов в XX веке, в центре Европы, выдвинуться в бесспорные вожди страны, находившейся до этого под властью аристократической и промышленной элиты?» Если этот вопрос и возникал, то ответ был известен заранее: ставленник! Так ли это? Ведь Гитлер — пример в мировой истории уникальный. Второй выдающийся выходец из самых «низов» — Сталин вырос в вождя страны в условиях пролетарского государства, где принцип «Кто был ничем, тот станет всем» был написан на официальных знаменах. В Германии же до Гитлера классический буржуазный принцип гласил: «Всяк при своем». И не так-то просто было обрести высшую власть в условиях его действия. Для простолюдина — практически невозможно. А ведь Гитлер был простолюдином. Как же он поднялся, если не имел неких выдающихся качеств? Его взлет такие качества предполагал автоматически, не так ли? Ан, нет, у нас в Гитлере видели лишь мелкого злодея, призванного к власти капиталистической и военной элитой Запада для удушения коммунизма в Германии, в Европе, а потом и в СССР. Ах, если бы это было действительно так просто… Любопытнейшая фигура, сотрудник Фрейда и теоретик «сексуальной революции» немец Вилли Райх, не пришелся ко двору ни в рейхе, ни в США, куда перебрался в 1939-м. Он увлекался и марксизмом, шесть лет был членом компартии Германии и поэтому знал, что писал, когда в своем «Фашизме и психологии масс» критиковал псевдо-марксизм. Читать книгу Райха непросто — она написана живо, но касается очень уж серьезных вещей. Однако кое-что по нашей теме привести оттуда полезно. Итак: «Марксизм, подобно многим достижениям великих мыслителей, превратился в пустые формулы, и в руках марксистских политиков утратил свою научную и революционную действенность. Вырождаясь, научный марксизм превратился в «вульгарный марксизм». Мы в первую очередь должны освободиться от концепций вульгарного марксизма, которые лишь преграждают путь к пониманию фашизма. Вульгарный марксизм полностью отделяет экономику от социальной жизни в целом и утверждает, что «идеология» и «сознание» человека определяются исключительно и «непосредственно» его экономической жизнью. Вульгарные марксисты стараются изо всех сил не замечать структуру и динамику идеологии; они отметают ее как «психологию», которая не может быть «марксистской», и оставляют субъективный (то есть личностный, человеческий. — С.К.) фактор, так называемую «психическую жизнь» в истории, на усмотрение политической реакции и розенбергам (имеется в виду нацистский «теоретик». — С.К.), которые, как ни странно, благодаря этому тезису добиваются огромного успеха. Забвение этого аспекта в социологии подвергалось критике самим Марксом. Чем энергичнее вульгарные марксисты отрицают психологию, тем чаще они прибегают на практике к безжизненному лицемерию. Так, например, они пытаются объяснить историческую ситуацию «психозом Гитлера», утешить массы и убедить их не терять веру в марксизм. То, что политическая реакция неизменно находит выход из трудного положения, а острый экономический кризис может привести как к варварству, так и к социальной свободе, остается для вульгарных марксистов книгой за семью печатями»… Хорошо сказано! Конечно, спору нет: знаменитая с 1932 года карикатура-фотомонтаж Хартфильда «Миллионы за мной!», где в откинутую назад в нацистском салюте руку маленького Гитлера толстый громадный капиталист за его спиной вкладывает пачку банкнот, — это образ блестящий и точный. Но вторая-то сторона дела состояла в том, что за Гитлером были и другие миллионы — миллионы и десятки миллионов немцев! Не только милитаристы Гинденбург, Фрич и Бломберг, аристократы фон Папен и фон Браухич, не только промышленники из «Кружка друзей рейхсфюрера СС Гиммлера»… Ветераны Первой мировой, солдаты и рядовые офицеры рейхсвера, женщины, рабочие и крестьяне, молодежь, студенчество тоже шли за Гитлером. И шли они с глазами, горящими, как там ни крути, не психозом, а надеждой. Шли потому, что Гитлер лучше других выражал их думы. Даже лучше, чем немецкие коммунисты и Тельман, пораженные тем самым вульгарным марксизмом, о котором так хорошо писал Райх. Понимал ли это реальный Сталин? Марксизм не вульгарный, а классический, «образца Маркса-Энгельса», хотя и признавал важность человеческого фактора и важность психологического момента в истории, все-таки не ставил его в один ряд с фактором экономическим. Основным критерием для марксизма оставалась экономика, производственные отношения, классовая структура общества. Гитлер же в чисто марксистские рамки если и вписывался, то только как действительно агент имущего класса, потому что сам он был неимущим. Поэтому Сталин долгое время рассматривал итальянский фашизм и германский нацизм (у нас его неверно называли «немецким фашизмом») лишь как типичную-де, крайнюю форму реакции Капитала на усиление революционной активности Труда. Увы, при близком рассмотрении Гитлер явно не втискивался в чисто «классовые» рамки. Он был зримо, принципиально более независим, чем традиционные парламентские политические лидеры Запада после того, как стал во главе страны. Был ли способен реальный Сталин увидеть такую суть своего оппонента и сделать верные для нас выводы? Ну во всяком случае, он был способен это понять. Способен потому, что в отличие от Троцкого, Бухарина, Ра-дека и всяких там Рюминых и Рютиных, был человеком из того же теста, из которого судьба лепила Маркса, Энгельса, Ленина — трех мыслителей, для которых интеллектуальная и поведенческая поза были просто немыслимы. Они и Сталин… Был момент, их так и изображали — коллективным портретом друг за другом. И этот внешне казенный символ неплохо отражал действительную суть: несмотря на ошибки и заблуждения, над этой четверкой больше, чем над кем-либо другим за всю историю людей властвовали не предрассудки или низменные страсти, а точное видение истории и того общества, которое они преобразовывали мыслью или делом. Если реальный, исторический Сталин психологически все-таки сплоховал в ситуации с Гитлером и не попытался круто развернуть ее на пользу Германии с Россией, то дело, пожалуй, не в некоторой сталинской ограниченности, а в беспримерной грандиозности задачи. Вряд ли в те времена с ней вообще кто-либо смог бы справиться, кроме самого Сталина. Да что там справиться! Просто поставить ее было уже задачей почти нерешаемой! НИ ГИТЛЕР, НИ СТАЛИН не были тиранами. Хотя и в разной мере, но не были они лишены и душевной широты и щедрости. Если бы было иначе, то их ближайшее повседневное окружение (охрана, секретари, технический персонал) не любило бы их. Но их любили. Не благоговели, а просто были душевно расположены в ответ на их душевную расположенность. А государственное, политическое окружение? Ведь это были люди сами крупного ранга, люди незаурядных способностей. Однако они тоже искренне уважали: русские — Генерального секретаря партии большевиков Сталина, немцы — рейхсканцлера Германии Гитлера. Уважали потому, что видели в них личностей, их превосходящих, или не уступающих им. Вы не найдете (то есть вообще не найдете!) мемуаров тех, кто долгим, деловым образом сотрудничал со Сталиным (и нередко немало от него претерпел), и кто не отзывался бы о нем с глубочайшим уважением, даже критикуя его. Конечно, речь здесь не о Троцких, а о людях конкретного, практического дела — организаторах промышленности, конструкторах, военачальниках, металлургах, энергетиках. Один из малоизвестных мемуаристов, бывший нарком электростанций Дмитрий Жимерин, в 1931 году закончил Московский энергетический институт. Крестьянский сын науку осваивал неплохо и был зачислен в аспирантуру. Но вскоре пришлось заняться практической энергетикой, и со временем войти в тот круг, который можно назвать «большой командой Сталина» — стать «сталинским наркомом». Первая их встреча была не из самых удачных: из-за перегрузки уральских заводов там наступил кризис электроснабжения, и Жимерина вызвали в Кремль.

— На вас жалуются, что на Урале отключаются заводы, там падает… (со стороны подсказали «частота»), да, падает частота. Что это, кстати, такое? — спросил его Сталин. Читатель! Так может спросить лишь абсолютно естественный, лишенный позы и самомнения человек! Жимерин — почти мальчишка. Сталин — признанный вождь. И вождь, не боясь показаться мальчишке невеждой, спрашивает: а что это за зверь такой — частота… Жимерин объяснил, и Сталин задал второй вопрос:

— Что ты предлагаешь? Жимерин предложил решение, и Сталин тут же уловил суть. Первое впечатление не обмануло молодого наркома. За много лет последующего общения и в личных встречах, и на заседаниях Политбюро, Сталин был так же, как и в первую встречу, внимателен и терпелив. Возразил он Жимерину один раз — в споре по поводу сооружения Кременчугской ГЭС. Встал из-за стола, подошел и поинтересовался:

— Ты долго еще будешь спорить со мной? Это первое… И второе — почему не строишь малые ГЭС на притоках Днепра?

— Берега низменные, там станции строить нельзя, товарищ Сталин.

— А ты там был?

— Не был…

— А я там воевал. Вот поезжай, посмотри, и тогда спорь. ГИТЛЕР, безусловно, уступал Сталину в умении вникнуть в суть конкретной технической проблемы. Правда, здесь со Сталиным не мог тягаться вообще никто из государственных руководителей того времени в любой стране мира. Однако и в этом отношении Гитлер, не имея никакого технического образования, был отнюдь не профаном. Далее я приведу интересное на сей счет свидетельство генерала-танкиста Меллентина. Что касается остального, то интеллекта фюрера вполне хватало для обеспечения делового уважения своего высшего окружения. Кое-кто потом утверждал в мемуарах обратное — как, например, Гальдер и другие генералы. Но это было потом, когда рейх лежал в развалинах, и Гитлера обвиняли и принижали для того, чтобы обелить себя. У Гальдера такой послевоенный подход проявился вполне определенно, но многого ли он стоит? В предвоенном служебном дневнике никакого подспудного недовольства Гитлером Гальдер не обнаруживает. И пусть нас не смущают, читатель, слова «служебный дневник». Гальдер вел его, стенографируя сведения по старой, нестандартной системе скорописи, так что это был, фактически, почти шифр. Если бы Гальдер был нелоялен, это прорвалось бы у него невольно. То есть «послевоенному» Гальдеру можно верить с большой оглядкой. С оглядкой тем более, что даже при катастрофическом для Германии исходе реальной Второй мировой войны далеко не у всех бывших соратников фюрера поднялась рука давать ему очерняющие характеристики. И уж тут-то любому положительному свидетельству можно доверять вполне, ибо лестью ничего не объяснишь. Вот что сказал о фюрере 17 июня 1945 года бывший начальник штаба оперативного управления войсками при ставке Верховного командования немецких вооруженных сил генерал-полковник Альфред Йодль, когда его допрашивали советские чекисты: «Личость Гитлера сможет охарактеризовать только история. Безусловно, он гений, необычайный человек, врожденно приспособленный к труду, вечный труженик, удивлял всех своей памятью, которая была феноменальной. Исключительно много читал и был компетентен во всех областях. В личной жизни жил так, как проповедовал — скромно и просто. Как вождь и военный руководитель исключительно быстро принимал решения. Однако где много света, там много и тени…» Еще лучшая лакмусовая бумажка — дети. Ни Сталин, ни Гитлер сентиментальными не были. И их явная слабость к детям, отвечавшим им полной взаимностью, никак не объяснить склонностью к «крокодиловым слезам»… Да, в твердости и духовной стойкости не Гитлеру было со Сталиным равняться. Так ведь Сталин и псевдоним соответствующий выбирал не зря. Это наркомы у него были «железными», а сам он был стальным! Но не с детьми. И со своими, и с чужими. Да-да, и со своими, хотя с сыновьями отношения у него складывались сложно — особенно с Василием. А Гитлер? Взяв в руки любую фотографию Гитлера или Сталина с детьми, невольно поддаешься ее обаянию. Глядя на Гитлера, склонившегося к двум очаровательным пятилетним дочерям Геббельса — Хельге и Хильде, думаешь только одно: «Эх!!!»… Причем тут уж не спишешь на преклонение детишек, внушенное взрослыми. Для этих девочек (и названных-то в честь Гитлера на «Н» — первую букву фамилии Hitler) фюрер был просто добрым дедушкой. А уж дети чувствуют фальшь разве что чуть хуже собак. Собаки, впрочем, Гитлера тоже любили. А вот письмо Сталина дочери… Я привожу его по фотокопии, помещенной в книге Александра Колесника «Главный телохранитель Сталина», состоящей не из сплетен, а из фрагментов судебного дела генерала Власика. Почерк Сталина при яркой индивидуальности настолько разборчив, что без всякой натуги читаешь: «Моей хозяюшке-Сетанке — привет! Все твои письма получил. Спасибо за письма! Не отвечал на письма потому, что был очень занят. Как проводишь время, как твой английский, хорошо ли себя чувствуешь? Я здоров и весел, как всегда. Скучновато без тебя, но что поделаешь, — терплю. Целую крепко-накрепко. Твой секретаришка Папка-Сталин Целую мою хозяюшку. 22/VII. 39»…


И ЕСЛИ УЖ мы взяли в руки небольшую по объему, но важную и полезную книгу Колесника, то всмотримся в помещенную там сыскную карточку И.В. Джугашвили из архивов царской охранки (фото в профиль, анфас, стоя), где мелкими буквами типографски набрано: «ростъ 1 метръ», и далее перед типографским же «сант.» от руки проставлено «74». Итак, рост средний. А сколько раз приходилось читать и слышать о «карлике» Сталине… Н-да… Белоснежка рядом с «гномом» ростом метр семьдесят четыре крупной не казалась бы… Вот так же нередко приходится читать о «невзрачности» Гитлера, хотя изучение фотографий убеждает в другом. Не невзрачность, а необычность. На Гитлера легко было рисовать карикатуры — он и впрямь на многих (но не на всех!) фотографиях чуть карикатурен. Однако скорее выделяется среди других так, что взгляд сразу выхватывает именно его. Не невзрачность, а непривычно выраженная индивидуальность видна в его внешнем облике. Между прочим, он нравился женщинам еще тогда, когда не был «вождем нации». А в окружении военных или в партийной среде он обретает черты подтянутости, не лишенной порой истинного величия. Вот он спускается по широкой лестнице в Нюрнберге, застегивая у горла разлетающийся на ветру плащ… Невзрачность? Ну говорящий так доказывает лишь свои психологическое и эмоциональное невежество и предвзятость… ГИТЛЕР, КАК И СТАЛИН, был предельно личностей. Правда, в иной манере, чем Сталин. Гитлера можно рассматривать как предельное выражение, как полюс политического индивидуализма. Сталин же — это полюс такого политического коллективизма, когда в коллектив входит вся страна. У магнита — два полюса, не способных существовать в одной точке. Однако на расстоянии между ними создаются мощные силовые линии. Сталину приходилось действовать быстро, не раздумывая — потому что времени для раздумий не давала жизнь. Счет шел на годы. За десять лет надо было создать страну с европейскими экономическими параметрами или погибнуть — под напором то ли англо-французов, то ли немцев. И опасность была не только внешней — троцкизм тоже был не просто реальностью, а смертельной реальностью. И для Сталина, и для страны. Наилучшие комментаторы событий, личностей и идей — это комментаторы беспристрастные. Увы, в политике беспристрастность вряд ли возможна. Впрочем, не менее ценны и положительные мнения недоброжелателей. Уж им-то верить надо волей-неволей. Поэтому за комментарием к проблеме «Сталин-Троцкий» обратимся, читатель, к академику Владимиру Вернадскому. Ему здесь можно доверять практически абсолютно — оценку Сталину Вернадский давал в личном дневнике, для чужих глаз не предназначенном. В дни процессов над троцкистами там помечено: «Политика Сталина-Молотова — русская и нужна для государства. Их партийные враги — враги и русского народа». Академик, хотя и был членом Академии наук СССР, не любил ни Сталина, ни коммунизм. Дневник вел исключительно для души, а не для куратора НКВД. Но Россию он любил. И поэтому понимал, что вести ее вперед может лишь Сталин, а погубить и выдать Западу с головой могут как раз троцкисты. А ведь, скажем, в Разведывательном управлении РККА даже в середине тридцатых годов они составляли чуть ли не костяк. Хватало их и в «родственном» ведомстве — разведке НКВД. Кого-то выявили прямо в Москве. Кто-то сбежал, но его вовремя убрали — как Игнатия Рейсса. Кто-то, как Вальтер Кривицкий, сумел ускользнуть. До того, как этого приверженца Троцкого настигли в Нью-Йорке, он выболтал «Интеллидженс сервис» и ФБР немало. Это Кривицкий чуть не сдал в 37-м нашего выдающегося разведчика Кима Филби. И не сдал только потому, что знал далеко не все. Резидент НКВД в Испании Никольский (Орлов) украл из кассы резидентуры тридцать тысяч фунтов (по тем временам лет десять-пятнадцать спокойной жизни), но увернулся от чекистской пули за счет гарантий своего молчания, данных бывшим коллегам. Гарантии он выполнил и жизнь сохранил. Одних этих (далеко не исчерпывающих) примеров достаточно для того, чтобы понять, насколько непростой была ситуация в СССР с внутренним троцкизмом, как глубоко и высоко он был «персонифицирован». Тот же Орлов имел генеральский ранг. Кривицкий руководил западно-европейским отделом разведки. Это были боевые кадры «мировой революции». А вот уверенности в том, что это и кадры Страны Советов, кадры Сталина, не было. Позднее сама жизнь доказала, что в сомнениях (и соответственно, в репрессиях) Сталина по отношению к этому слою был резон. Вот Леопольд Треппер, знаменитый «Большой шеф Красной капеллы» Разведупра Красной Армии… Его в 37-м не репрессировали, он работал на Разведупр всю войну в Бельгии и Франции, был арестован гестапо, выжил, и… И остался на всю жизнь убежденным троцкистом. Правда, в своей преданности Троцкому (и сионизму в придачу) он печатно признавался в 1975 году. Сталин к тому времени уже многие годы лежал в земле. А Гитлер? И у него политическая судьба была не из тихих. Сталину приходилось до поры терпеть троцкистов даже в близком к нему руководящем кругу. Но и Гитлеру тоже приходилось мириться — и тоже до поры, со многим и многими. Капитан Рем и другие «бонзы» штурмовых отрядов (СА) были гомосексуалистами. Гитлер относился к «нетрадиционно сексуально ориентированным» мужчинам с брезгливостью (позднее в СС за содомский грех по его указанию карали смертью). Но этих «нетрадиционных» в Веймарской Германии было пруд пруди. Зато за Ремом стояли влиятельные силы и круги с сильной потенцией далеко не только в сексуальном отношении. Был Рем и хорошим организатором — почему и считал, что Гитлеру он вполне ровня и сам мог бы стать фюрером. Пришло время — и ремов пришлось убрать. Они уже мешали не только Гитлеру, но и Германии. Так что и у Гитлера тоже хватало своих Троцких, всегда готовых схватиться за «руль», но лишь считающих, что они способны «рулить». СТАЛИНА на Западе ненавидят. Гитлера — недолюбливают. В 1997 году «Нью-Йорк таймс» составила рейтинг ста наиболее выдающихся военных лидеров всех эпох. Адольф Гитлер идет там под номером 14. Во втором десятке присутствует Петр Великий. Есть — «в задах» — Иван Конев и Георгий Жуков. А вот для того, кто пять лет управлял величайшей в мире войной, кто разгромил реального Гитлера и руководил Коневым и Жуковым, места в этом «рейтинге» не нашлось вовсе. Почему? А вот именно потому, что — повторю — убежденный, выдающийся большевик Сталин и есть военный лидер всех времен и народов номер один! Никому другому в реальной истории и близко не доводилось организовывать гигантские военные усилия громадной державы и ее войск, взаимодействовать с союзниками, принимать стратегические решения в условиях постоянного дефицита времени, в быстро меняющейся обстановке, одновременно не упускать из рук политическое и хозяйственное руководство великой страной и думать о ее будущем. Даже у Ленина были задачи скромнее, а уж о Наполеоне и говорить нечего! Однако в рейтинг попал не только Наполеон, но даже его маршал Мармон. Хотя Мармон в масштабах современной войны болтался бы где-то между уровнями командира корпуса и командующего армией. У Сталина же одних фронтов было более десятка, а число армий переваливало за полсотни! Только один человек — его оппонент Гитлер — вынужден был решать задачи равного масштаба и характера, но он их в конечном счете не решил. А Сталин решил! Собственно, и Сталин решал эти задачи не лучшим образом, но другой на его месте просто провалился бы! Черчилль до полудня не вылезал из постели — пил чай, читал письма, принимал клерков и министров. Читатель, подумай! Даже не в халате «работал», а в постели! Да если бы на Черчилля да вдруг в одночасье свалились проблемы Сталина, то как бы с ним в его «рабочей» постели какого, пардон, греха не произошло… Много говорить о таких «биографах» Сталина как Волкогонов и ему подобных, значит, не уважать себя. Их книги если кого и аттестуют, то только их самих. Это — социальный (точнее, впрочем, антисоциальный) заказ в чистом (точнее, впрочем, в грязном) виде. Сложнее с книгами типа «Взлет и падение Сталина» Федора Волкова. В 1970-1980-е годы вышло несколько его трудов по новейшей истории, написанных в типичной «советско-агитпроповской» манере. Однако его же книга о Сталине, подписанная в печать 18 марта 1992 года, уже густо пропитана «угаром перестройки». А рецензентом ее записан, между прочим, академик A.M. Самсонов. Тот самый, который десятилетиями воспевал «мудрость и руководящую роль родной Коммунистической партии», только чуть менее сладкоголосо, чем генерал от КПСС Волкогонов. Впрочем, несмотря на антагонизм фамилий, и Волков, и Волкогонов оказались в одной «стае» — фальсификаторской. Еще в 1989 году доктор исторических наук Волков вместе с другим доктором — Арутюновым сообщили, что знакомы-де с документом, подтверждающим сотрудничество Сталина с царской охранкой, а подлинник, мол, хранится в Центральном государственном архиве Октябрьской революции в фонде департамента полиции Енисейского губернского жандармского управления. Но… такого фонда никогда не существовало. Эти же «доктора» цитируют и еще одну заведомую «охранную» фальшивку. Хотя фальшивок и до этого было не одна и не две. Особенно известно так называемое письмо жандармского полковника Еремина, запущенное в оборот американцем Левиным и сработанное весьма топорно — начиная от формы углового штампа и его орфографии, продолжая ошибками текста и заканчивая явной подделкой подписи Еремина, хорошо известной архивистам по подлинным документам Департамента полиции. Так обстоит дело с одним из наиболее профессионально близких к исторической сфере клеветников на Сталина. Сталин Волкова абсолютно черен, потому что это — взгляд через черные очки. Но через очки, а не черную повязку, потому что Волкову хочется остаться в рамках исторического исследования, а не пасквиля. И в его книге хватает не только злобы, но и фактов, цифр из жизни СССР сталинской эпохи. Вот они-то Волкова и подвели: при вдумчивом чтении результат оказывается противоположным авторскому замыслу. Перед нами предстает не злобная, а великая фигура в многотрудных борениях за мощь и величие страны. ВПРОЧЕМ, что нам доморощенные «аналитики», когда есть написанное уже в наши дни сравнительное жизнеописание Сталина и Гитлера, принадлежащее перу знаменитого английского историка сэра Алана Буллока — «Гитлер и Сталин. Жизнь и власть»… Книга известная, в разных странах мира изданная и переизданная. Два тома могут вместить многое, и сэр Алан многое в них вмещает. Но чего? Казалось бы, такая книга — если это труд историка, написанный для широкой публики, — просто обязана быть не только популярной, но и историчной, то есть точной в фактах и аккуратной в концепциях. Увы, она имеет отношение скорее к рынку квази-исторической литературы, но никак не к истории. Случай сэра Алана весьма свеж и показателен. Вот и остановимся на нем немного, читатель… Ну можно ли всерьез принимать историка, который ссылается на цифровые оценки, касающиеся репрессированных, сделанные физиком Сахаровым? Крупнейший (что подтверждают все мои оружейные коллеги — физики-теоретики) специалист в своей области, Сахаров в истории и политике разбирался (тут уж я и сам могу оценку дать) чуть лучше, чем в палеонтологии. Чтобы в этом убедиться, достаточно познакомиться с печатными «изысканиями» его политической «мысли». Но это так — мелочи. Чтобы понять уровень «историчности» и «основательности» сэра Алана, достаточно открыть наугад почти любую из страниц его «сталинско-гитлеровской» эпопеи и сравнить утверждения, там имеющиеся, не с историческими триллерами, а с историческими данными. Скажем, Буллок может написать так: «Хотя рабский (?!. — С.К.) труд в лагерях был и не очень производителен, все же он составлял часть советской экономики: миллионы трудились в шахтах, полтора миллиона на стройках, прокладывали железнодорожные пути». Это написано не фантастом или бульварным писакой. Это написано историком! Он может не приводить цифр, но он их обязан знать. Только зная их, он может выстраивать свой рассказ. Итак, по Буллоку, в сталинском СССР были миллионы одних лишь рабов-шахтеров. Что ж, сверимся с цифрами… В 1913 году в России имелось 643 745 горнозаводских и горнорудных рабочих. Это всего — не только на шахтах. Число врубовых машин не достигало сотни, а удельный вес механизированной добычи угля не добирался до двух процентов (1,7 %). Практически вручную тогда добывалось 29 117 тысяч тонн угля. Ко временам, описываемым Буллоком, добыча угля в СССР возросла до 64 миллионов тонн в 1932-м и 128 миллионов — в 1937-м году. Однако и одних лишь тяжелых врубовых машин стало 1278. Отбойных молотков — почти семь тысяч! А механизированная выемка угля достигла к 1937 году 89,6 % (в Германии — 84,7 %, в США — 77 %, в Англии сэра Алана — 51 %). Правда, катали добытый уголь еще больше чем наполовину вручную. Так что число шахтеров в стране по сравнению с 1913 годом уменьшилось не так уж и сильно. Но «миллионами», где-то «отысканными» Буллоком (да еще одних лишь рабов-заключенных!), там и не пахло. А о Гитлере лидер английских историков может написать, что он к 1934 году «примирился с тем обстоятельством, что экономическое возрождение и перевооружение Германии невозможно без сотрудничества с элитой традиционных сословий общества: офицерством, чиновничеством и предпринимателями». Зная, как тесно Гитлер был связан с элитой уже на рубеже двадцатых-тридцатых годов (иначе он не поднялся бы при всех своих талантах политика), и зная то, что тайной это давно не является, можно лишь посмеяться над сэром Аланом вволю. Далее, читатель, мы не раз увидим, что Гитлер не просто сотрудничал, а активнейше привлекал на свою сторону элиту с самого начала серьезной политической деятельности. Уже во время неудачного путча 1923 года фюрер шел под руку с генералом Людендорфом, а к началу 1930-х его союз с промышленной и служилой элитой, с фон Папеном и фон Бломбергом, с промышленниками Кирдорфом и Тиссеном был не просто состоявшимся фактом, а фактом решающим! Сэр Алан, следуя, надо полагать, за Плутархом, использовал опыт сравнительного жизнеописания. И поэтому порой соединяет в одной фразе обоих своих героев. Например, вот так: «Если Сталин видел в кулаке главное препятствие для осуществления программы модернизации сельского хозяйства, то Гитлер провозгласил крестьянство «вечно живой основой немецкой нации». Ну кулак и единоличник в СССР действительно стали к концу 1920-х годов главными тормозами для сельского хозяйства. Я — не сэр Алан, и чтобы показать это, обращусь к цифрам. По данным авторитетнейшего эксперта Николая Кондратьева, в 1913 году в России имелся избыток хлебов в 656 022 000 пудов (более 10 миллионов тонн). Это всех хлебов — продовольственных, кормовых и второстепенных. Соответственно высок был и экспорт. Но тот же Кондратьев открывает секрет такого «изобилия»: низкое, недостаточное внутреннее потребление. Средний житель Российской империи довольствовался нормой на два с половиной пуда меньшей, чем француз, на пять с лишним меньшей, чем немец, и на шесть — чем бельгиец. Короче — недоедал… Зато, как сейчас любят хвалиться, «русский рубль стоял высоко»… Позже я скажу об этом более подробно, но можно сразу заявить, что в условиях царской России сравнять русского с немцем в потреблении было невозможно даже при полном отказе от экспорта. Весь экспортируемый «избыток» был бы съеден раньше, чем этого (то есть потребления продуктов питания русской массой, хоть как-то равного европейскому) удалось бы достичь! Есть такой анекдот о генерале, проверявшем некий полк.

— Ну, как вас кормят, ребята? Хватает? — спросил инспектор у стоящих в строю солдат.

— Хорошо кормят, еще и остается! — дружно ответил строй.

— А что вы делаете с остатками?

— Да-а… Доедаем… Для царской России это был не анекдот. И о том, что русский мужик — «вынужденный вегетарианец», говорилось с трибуны дворянских съездов! Пришла революция, и лишь после нее, покончив с гражданской войной и интервенцией, Россия в середине двадцатых годов наконец-то впервые наелась. Хотя бы хлеба! Вывоз его был мал. Раз в десять меньше царского. Но без товарного (то есть на рынок) производства зерна сельского хозяйства нет. Есть лишь первобытное. Кто мог в СССР создать хлебные массы? Кулак? Он что — дурак? Много хлеба — низкие цены. Да создать подлинное хлебное изобилие кулаку было и не под силу. Середняк? Этот, хотя и давал в конце 1920-х годов товарного зерна в шесть раз больше, чем немногочисленные тогда колхозы, кормил прежде всего сам себя. Бедняк (пусть и немногочисленный) некормил, а кормился… Выходило, что дело было не во взглядах Сталина на «модернизацию сельского хозяйства», а в жесткой необходимости этой модернизации для будущего России. Вот почему программа Сталина и ВКП(б) в части села оказалась исторически и экономически состоятельной. Внимательное, с карандашом в руках, изучение таблиц по производству хлебов в России и СССР начиная с XX века и до рубежа 1950-х годов, убедительно доказывает: Сталин был прав! После «перегибов» и «великих переломов» начала 1930-х годов сельскохозяйственное производство всех видов в СССР стало резко и главное — устойчиво возрастать. Если бы история пошла не по тому реальному пути, по которому она пошла, а по рациональному (то есть — без войны с рейхом), то к мирным 1942–1943 годам зерновой проблемы в СССР не было бы. А к 1947-1948-му, смотришь, не было бы и проблемы с мясом… Однако Буллок не только опорочил сельскохозяйственную политику Сталина, но и политике Гитлера выдал неоправданно лестную аттестацию насчет — как там? — «живой основы». Он и тут «забыл» кое-что нам сообщить. В Германии сельское хозяйство давно было товарным. То есть, средний крестьянин работал не на желудок, а на рынок. Ведь Германия по сравнению с Россией и развита была к началу века намного лучше. Тем не менее, с приходом к власти Гитлера число крупных поместий размером свыше 1000 гектаров (как раз приличный колхоз!) возросло на 891 единицу. (А сколько их было и до этого?!) Земельная площадь же крупных хозяйств увеличилась на три миллиона гектаров. Зато около полутора миллионов крестьян разорилось. И вынуждено было переселяться в города. Удивляться нечему — процесс укрупнения сельских хозяйств шел повсеместно, по всему миру, а не только в СССР. А теперь вернемся еще раз к «миллионам рабов» Буллока на шахтах Союза. С «миллионами» мы, правда, вроде бы разобрались. А как быть с «рабским трудом»? Что ж, читатель, и здесь схемы буллоков ломаются легко, потому что они гнилы изначально. Система ГУЛАГа в СССР 1930-х годов — это сложное явление, и настоящий (то есть честный) историк должен подходить к ней особенно тщательно. Чтобы показать всю неоднозначность той эпохи, я немного остановлюсь лишь на одной из трагических гулаговских судеб. Судеб, завершившихся, между прочим, вначале освобождением, а через несколько лет — вторичным арестом и расстрелом. Георгий Иванович Поршнев, весьма крупный книговед… Работал, ездил в Германию. А в начале тридцатых стал заключенным на Беломорканал строе. Его письма к дочери, изданные в 1990 году, показывают, как тогда все было непросто… Вот письмо от 3 апреля 1932 года: «Устремлений никаких… Я разучился размышлять, сознание не озаряется мечтой… Я по-прежнему верю в прогрессивный ход исторического процесса, восхищаюсь соцстроительством и сам по мере сил и разумения участвовал в нем, но меня давит обрушившийся на меня позор и полное игнорирование личности, человека»… Казалось бы — вот он, приговор «рабскому труду» устами самого «раба». Но тон письма от 1 мая уже иной: «Мир хорош! Май — праздник не хуже пасхи. Природа его еще ласковее, а смысла неизмеримо больше. Сегодня меня не смущают даже гримасы истории и превратности судьбы. Я слушаю прибой общественного возбуждения Москвы, Ленинграда, Харькова (у «рабов» Беломорстроя были не только радио, но и свои газеты, журналы. — С.К.), завидую идущим в колоннах и созерцающим их и радуюсь. Да, мир хорош, дочка! Умирать еще рано, тем более, что в наши беспокойные годы и покойникам покоя нет»… А уж письмо от 4 июля вообще рисует очень странный для «сталинского»-де «раба» образ жизни: «Вновь, милая, роюсь в книжной пыли, купаюсь в легендарном Онего и брожу по медвежьим горам. Погода прекрасная, столь же очаровательно озеро (и пляжи, как в Евпатории)». Прошел год. И «рабские» письма приобретают вообще невероятный вид: «От книжной повинности, дорогая, ты совсем освобождаешься. Премного сыт. В очереди стоят Роллан, Гете, Блок, Тынянов («Восковая персона»). Рука тянется к журналам («Кр. новь», «Нов. мир», «Звезда», «Октябрь» и проч.), к Реформатскому («Техническая редакция книги»), Кугелю, Боборыкину… Жду и ищу Белого «Маски». «Поэзия и правда» Гете разочаровала»… Вот так-так! Как это понимать? Это зачем же «рабам» (а речь о рабочей библиотеке для заключенных и вольнонаемных) Тынянов? Ну писал бы «раб» о том, что его разочаровала баланда — тут бы все было на месте. А Гете? Ну искал бы он лишний черный сухарь, так нет — подай ему Белого! Да не хлеба, а поэта… Через три дня новое сообщение — о неком открытии. Что могло обрадовать «раба» на этот раз — дыра в колючей проволоке или в стене продовольственной кладовой? Нет: «Калевалу» открыл!»… Н-да… В «рабскую» концепцию это все втискивается едва ли. Хотя трагедию не отменяет. Да что до наших болей сэру Алану! Ему сподручней довольствоваться полуфальшивками Солженицына. Уж они-то в его «историческую» концепцию вписываются идеально. «ТРУДЫ», подобные книге Буллока, как и ее саму, можно было бы вот так — критически перелистать страницу за страницей. Но в конце-то концов, я пишу собственную книгу, а не рецензию на чужие. И так подробно остановиться на одной из них мне пришлось для того, чтобы ты, читатель, мог в какой-то мере убедиться сам: много ли правды пишется о Сталине и Гитлере даже спустя полвека после того, как закончилась их бурная, непросто понимаемая эпоха. Ведь историческая ценность написанного буллоками и волкогоновыми — совсем не ноль. Тут мы имеем дело с резко отрицательной величиной, активно вычитающей из восприятия общества подлинное понимание истории факт за фактом. Истину за истиной… У реального Сталина, не говоря уже о реальном Гитлере, легко отыскать грубейшие просчеты и не передергивая прошлое. Причем реальный Сталин, за которым его реальные исторические дела и их результаты, и реальный Гитлер, за которым его реальные исторические дела и их результаты, — несравнимы. ГУЛАГ времен Сталина был суровой чертой времени, Освенцим и Бухенвальд — гнусной. Русский солдат Сталина встал посреди Берлина со спасенной под пулями немецкой девочкой, а германские молодые парни таким же русским девочкам подчас разбивали головы о дверной косяк. Реальный Гитлер вознесся черной копотью в дымный воздух столицы рейха, а реальный Сталин прошел в белоснежном кителе по ее улицам на Потсдамскую конференцию победителей. Этого не вырубить из Истории, не выгрызть «волкогоновыми» зубами и не вытянуть из нее никакими волами («Bullock» по-английски «вол»). На прошлое и на его основные политические фигуры надо смотреть не мутным взором, не через черные, розовые или голубые очки. В них надо всматриваться внимательно и непредубежденно, чтобы увидеть их всесторонне. Только тогда прошлые эпохи можно понять верно, то есть увидеть их такими, какими они были, а не оказались представленными позже лукавыми или неумными комментаторами. А тогда можно будет выделить в прошлом главное. И только тогда оно может помочь нам в создании лучшего будущего. У реально сложившихся к лету 1941 года Сталина и Гитлера, СССР и рейха не оказалось ничего общего, кроме общей войны. И тем не менее, у них — реальных же — имелся шанс обрести общее созидание и общий мир. То, что шанс не был использован, не отменяет самого факта: шанс был…

ГЛАВА 3. «Мальчик в штанах» и «мальчик без штанов»…

Первая мировая война очень уж немцев с русскими не рассорила. Хотя особой теплоты между двумя народами не было, не было между ними и традиций вражды. Неприязнь — да, была… Великий наш сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в очерках «За рубежом» привел «Разговор мальчика в штанах и мальчика без штанов»… И я очень рекомендую читателю прочесть его полностью, а сам приведу лишь пару отрывков из его начала и заключительной части. Итак, посреди «шоссированной улицы немецкой деревни» вдруг «вдвинулась обыкновенная русская лужа», из которой выпрыгнул русский «мальчик без штанов» для разговора с немецким «мальчиком в штанах». Хозяин, протягивая руку, приветствовал гостя:

— Здравствуйте, мальчик без штанов! Мальчик без штанов, на руку внимания не обратив, сообщил:

— Однако, брат, у вас здесь чисто! Хозяин был настойчив:

— Здравствуйте, мальчик без штанов!

— Пристал как банный лист… Ну, здравствуй! Дай оглядеться сперва. Ишь ведь как чисто — плюнуть некуда! Вот так и начался этот знаменательный разговор, в котором русский был напорист, а немец — доказателен. В конце же его «мальчик в штанах» сказал:

— Мы, немцы, имеем старинную культуру, у нас есть солидная наука, блестящая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто все это вам не в диковину. У вас ничего подобного нет, даже хлеба у вас нет, — а когда я, от имени немцев, предлагаю вам свои услуги, вы отвечаете мне: выкуси! Берегитесь, русский мальчик! Это с вашей стороны высокоумие, которое положительно ничем не оправдывается! На что «мальчик без штанов» ответствовавал:

— Л надоели вы нам, немцы, — вот что! Взяли в полон, да и держите! Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения…Да вот что худо: кто самый бессердечный притеснитель русского рабочего человека? — немец! кто самый безжалостный педагог? — немец! кто самый тупой администратор? — немец!... Правда была и за тем, и за тем… Мы, русские, прошли до Амура и мыса Дежнева без немцев. И немцы смотрели на русских — не на своих партнеров, а на русскую массу — свысока. Однако ведь и было у нас так много расхлябанности, что немецкая собранность часто воспринималась нами с протестом не по причине немецкого высокомерия, а по причине нашего разгильдяйства, укорачивать которое не желали ни мальчики, ни дяди без штанов. Мы слишком уж часто надеялись на русское «авось». А вот немцы веками вырабатывали в себе ежедневную основательность. Увы, мальчики так друг друга и не поняли, так ни на чем и не сошлись и закончили так.

— Только жадность у вас (у немцев. — С. К.) первого сорта, и так как вы эту жадность произвольно смешали с правом, то и думаете, что вам предстоит слопать мир… Все вас боятся, никто от вас ничего не ждет, кроме подвоха. Есть же какая-нибудь этому причина!

— Разумеется, от необразованности. Необразованный человек — все равно, что низший организм, а чего же ждать от низших организмов!

— Вот видишь, колбаса! тебя еще от земли не видать, а как уж ты поговариваешь!

— «Колбаса»! «выкуси»! — какие несносные выражения! А вы, русские, еще хвалитесь богатством вашего языка!.. Между тем дело совершенно ясное. Вот уже двадцать лет, как вы хвастаетесь, что идете исполинскими шагами вперед…и что же оказывается? — что вы беднее, нежели когда-нибудь…, что никто не доверяет вашей солидности, никто не рассчитывает ни на вашу дружбу, ни на вашу неприязнь… Сколько в этих словах Щедрина, вложенных в уста немецкого «мальчика в штанах» боли и горечи за родной, любимый, но такой удручающе непутевый русский народ, чей изначально активный, деятельный национальный характер был изуродован и изломан веками татарщины, а потом — неумной жадностью русского правящего слоя… А вот другое, фактически документальное свидетельство такого глубоко русского и глубоко знающего Россию человека как Леонид Павлович Сабанеев. В конце семидесятых годов XIX века знаменитый охотовед в монографии «Волк» писал: «Крестьяне наши, вследствие недостатка предприимчивости, к тому же лишенные опытных руководителей, почти беззащитны от волков. Кроме того, наши поселяне отличаются еще чрезвычайной беспечностью: целая деревня, например, поручает свое стадо увечному или юродивому пастуху или мальчишке-подпаску, которые, конечно, не могут служить надежной защитой при нападении хищников. Между тем как в Германии при первом известии о появлении хищника все огромные селения поголовно ополчаются и устраивают на него правильную атаку. У нас подобное преследование составляет дружное редкое исключение». Деталь народного быта… И она же — примета народной судьбы… НЕМЕЦ Георг Вильгельм Рихман учился в университетах в Галле и Йене, а с двадцати четырех лет жил в Петербурге, был ближайшим сотрудником Ломоносова. В сорок два года, 26 июля 1753-го, при проведении опытов с незаземленной «громовой машиной» он погиб от удара молнии — на русской земле, во имя русской науки. Много с той поры отгремело громов и над Петербургом, и над Берлином, и над Европой. Отгремела Первая мировая война. В начале двадцатых годов Германия экономически постепенно восстанавливалась, но в политическом отношении оставалась совершенным изгоем. В схожем положении оказалась и Советская Россия: Гражданская война практически закончилась, последние интервенты — японские — готовились убраться из России и в ноябре 1922 года, наконец, убрались. Но политическая наша изоляция была фактически полной. Впрочем, оторванным от нормальной, официальной политики оказалось государство как таковое, а политическая активность СССР в рамках работы Коммунистического Интернационала была значительной — особенно в Германии. В мае 1921 года с канадским паспортом и партийным псевдонимом «Герта» на подпольную работу в Берлин была направлена Елена Стасова — родственница всех известных в русской истории Стасовых и сама тоже знаменитая. Фиктивно выйдя замуж и получив немецкий паспорт на имя Лидии Вильгельм, она провела в Германии пять лет. Компартия Германии так и не стала решающей силой рабочего класса, но определенное влияние у нее было. Немецкие социал-демократы заявляли, что нельзя-де социализировать нищету. Надо, мол, вначале восстановить работающий капитализм, а потом уж думать о социальных сдвигах. А такие воззрения устраивали далеко не всех рабочих, и часть их предпочитала коммунистов. Коминтерн из Москвы работал над германской революцией, особенно же активны были Зиновьев и Троцкий. Уже в этом обстоятельстве содержалась политика двойного стандарта тогдашнего полутроцкистского СССР по отношению к Германии. С одной стороны, мы там готовили свержение Веймарского режима, а с другой… Вот что было с другой… 10 апреля 1922 года в Италии, в Генуе, открылась международная экономическая и финансовая конференция. Генуя — это первая попытка найти общий язык между Западом и РСФСР на наиболее весомой — материальной, экономической основе. Но Запад не захотел честных расчетов, хотя и лукаво предлагал России займы. Как и во времена незабвенного Витте, займы должны были сыграть роль хомута, который надеть легко, а снять трудно. Англичанин Ллойд Джордж был притворно озабочен будущим России. Америка, по ироничному замечанию члена нашей делегации Рудзутака, «присутствовала в Генуе как сторожевой пес, следящий за тем, чтобы никто не утащил ту кость, которую грызть он считает своим правом». Французский военный министр Барту громил Советы с трибуны конференции. И с нее же на двух языках прозвучала речь советского наркома иностранных дел Георгия Васильевича Чичерина. Собственно, Чичерин руководствовался инструкциями Ленина, а суть их была такой: «Оставаясь на точке зрения принципов коммунизма, Российская делегация признает, что в нынешнюю историческую эпоху, делающую возможным параллельное существование старого и нарождающегося нового социального строя, экономическое сотрудничество между государствами, представляющими эти две системы собственности, является повелительно необходимым для всеобщего экономического восстановления». Казалось бы, предложение разумное, но Запад настаивал на уплате царских долгов и компенсаций за экспроприированную собственность. 14 апреля в 10 утра на вилле Альбертис встретились Ллойд Джордж, Барту, итальянский министр иностранных дел Шанцер, бельгиец Жаспар и наши представители — Чичерин, Красин и Литвинов.

— Господа, — сообщил Ллойд Джордж, — мы решили организовать неофициальную встречу, чтобы прийти к какому-то выводу. Что думает господин Чичерин о программе наших экспертов?

— Только то, что она совершенно неприемлема ни политически, ни экономически. Мы должны платить одних процентов полтора миллиарда золотых рублей — это сумма довоенного экспорта России. А ведь у нас, господа, есть и встречные контрпретензии. Продолжалась беседа в таком вот духе часа полтора. Потом решили сделать перерыв до трех часов, и Ллойд Джордж пригласил всех на завтрак. Но в этот день ему и его коллегам пришлось расстаться с Чичериным несолоно хлебавши: мы объявили, что можем обосновать контрпретензии на 39 миллиардов золотых рублей. Коль так, говорить далее не имело смысла — все претензии Антанты в этом золотом море мгновенно тонули. Препирательства продолжались, но становилось ясно, что Генуэзская конференция закончится ничем. Антанта не хотела понять очевидного: новая свободная Россия отвоевала право распоряжаться собой сама, не признает старых хомутов и не потерпит новых. Желая невозможного, Запад не получил ничего, хотя мы шли на то, чтобы бывшие собственники получали у нас преимущественные права на концессии и аренды. ЗАТО через неделю после начала конференции в местечке Рапалло под Генуей нарком Чичерин и министр иностранных дел Германии Вальтер Ратенау подписали договор между РСФСР и Германией. Впервые этот договор Чичерин предлагал Ратенау 4 апреля, когда наша делегация была в Берлине проездом в Италию. Ратенау же надеялся в Генуе больше выторговать у Запада на антисоветской позиции. Но там его ждал полный крах — союзники не желали рассматривать Германию как серьезного партнера. И вот тогда заведующий восточным отделом МИДа Веймарской республики Мальцан поздней ночью устроил с Ратенау и коллегами историческое «пижамное совещание» в гостинице, результатом которого стало решение о заключении договора, получившего название «Рапалльский». Россия и Германия восстанавливали дипломатические и консульские отношения и режим наибольшего благоприятствования в торговле. Провозглашалось экономическое сотрудничество и взаимный отказ от всех имущественных и финансовых претензий. Немцы отказывались от возмещения за советские меры национализации, русские — от компенсаций, положенных России по Версальскому договору. Статья 116 Версальского ультиматума-договора давала России право на возмещение военных долгов за счет Германии на сумму 16 миллиардов золотых рублей. Кроме того, по статье 177 мы имели право на репарации. Расчет был неглупым: эти не золотые, а на деле — «бумажные» (и никакие иные) — миллиарды, буде их Россия с Германии начала бы востребовать, на долгие годы осложнили бы наши отношения с Германией. Однако Россия на версальские «приманки» не поддалась. Уже в октябре 1920 года Ленин говорил, что версальские условия продиктованы «разбойниками с ножом в руках беззащитной жертве». Советская Россия не признавала Версальского договора с момента подписания и это было единственно мудрым решением. Не отказались мы от своей позиции и в Генуе, в Рапалло. Провокация Антанты не сработала.

— Это потрясет мир! Это сильнейший удар по конференции! — вскричал американский посол в Италии Чайлд, узнав о вестях из Рапалло. А «Обзорная записка о международном положении Советской России», написанная Чичериным еще до окончания Генуэзской конференции, оценивала ситуацию так: «Если в Генуе мы не получили бы ничего, кроме русско-германского договора, то и из-за этого стоило туда прийти». Да уж, что точно, то — точно. ВОТ ТАК и началась новая история новых отношений новых России и Германии. История непростая и неровная, потому что у идеи тесных связей двух стран, как и ранее — до Первой мировой войны — было много влиятельных недругов как вне Германии и России, так и внутри них… Сразу после франко-бельгийской оккупации Рура Народный комиссариат иностранных дел РСФСР направил 17 января 1923 года ноту посольству Германии в Москве, где было сказано: «Российское правительство, выражая глубокое сочувствие русских трудящихся масс германскому народу, с неослабным вниманием следит за ходом событий, полное веры в духовную мощь германского народа, которая даст ему возможность преодолеть тяжелые препятствия, поставленные преступной волей французского и бельгийского правительств на пути его исторического развития». И одними нотами мы не ограничивались. Еще до Рапалло начало развиваться наше взаимное сотрудничество даже в такой тонкой сфере как контакты рейхсвера с Красной Армией. 11 августа 1922 года было заключено первое временное соглашение между ними. А вот что Ленин писал Троцкому в ноябре 1921 года: «К сожалению, немцы чересчур осторожны (в неофициальных экономических переговорах. — С. К.). Надо бы поставить вопрос в упор и точный: чего Вы от нас хотите? договора без Англии? С удовольствием! Давайте скорее проект, и мы подпишем». Да, немцы осторожничали. Лишь 23 марта 1922 года РСФСР — после ряда колебаний с немецкой стороны и наших угроз снизить немцам квоту в советском заказе на паровозы — сдала в концессию компании «Фридрих Крупп в Эссене» 50 тысяч десятин в Сальском округе Донской губернии сроком на 24 года «для ведения рационального сельского хозяйства». «Крупп» обосновывался там со всем инвентарем и сооружениями, а в качестве платы передавал советской стороне пятую часть урожая, но главное — опыт. Эта сельскохозяйственная концессия существовала на Дону до октября 1934 года. В мае 1921 года (тоже до Рапалло) торговый представитель РСФСР Борис Стомоняков и член правления известного нам Гамбургско-Американского акционерного общества торгового пароходства Теодор Риттер подписали протокол о создании Русско-Германского транспортного общества «Дерутра» — первого из ряда таких совместных обществ. Между прочим, дело было таким выгодным, что концерн Уильяма Аверелла Гарримана быстренько оттяпал у «Гамбург-Америка линие» половину ее пая. Мы не возражали — наши голоса сохранялись, зато впервые налаживались прямые связи с американским крупным капиталом. Вещь, ничего не скажешь, — нелишняя. 23 января 1922 года, имея в виду предстоящую Генуэзскую конференцию, Ленин писал: «Для нас было бы бесконечно важно заключить хоть один, а еще лучше несколько договоров на концессии именно с немецкими фирмами». А 26 января он отправляет Смилге (тогда начальнику Главного управления по топливу) в Берлин свирепую шифрограмму: «По соображениям не только экономическим, но и политическим нам абсолютно необходима концессия с немцами в Грозном, а если возможно, и в других топливных центрах. Если Вы будете саботировать, сочту это прямо за преступление». И подстегнутые Смилга и Стомоняков 31 января беседуют с представителями «Deutsche Bank» о нефтяных концессиях по всему Грозному и в Баку. А в это же время… Коминтерн Зиновьева готовил в Германии революцию. Будущий советский разведчик Шандор Радо, направленный из Москвы в Германию, был тогда начальником штаба и руководителем пролетарских сотен в Лейпциге. На руках он имел запечатанный пакет, вскрыть который мог только после прибытия специального партийного курьера. По позднейшим описаниям Радо, план был таков: поднять вооруженные отряды одновременно на севере — в Гамбурге, и в Средней Германии — в Лейпциге и Галле; после захвата этих трех городов наступать на Берлин. В Тюрингских горах намечалось создать оборонительный рубеж против реакционной Баварии. В ночь с 22 на 23 октября Радо ждал курьера. На нелегальных сборных пунктах тысячи рабочих Лейпцига с оружием в руках ждали сигнала Радо. Но в половине первого ночи пришел приказ — не выступать. Всеобщий съезд германских заводских комитетов, который заседал в Хемнице, подать клич не решился. И только в Гамбурге, куда курьер опоздал, 23 октября под руководством Тельмана рабочие и моряки пошли на баррикады, но восстание подавили. К слову, через полмесяца в баварской столице Мюнхене также неудачно выступит в «пивном путче» Адольф Гитлер. К середине 1923 года Ленин был уже тяжело болен. Фактически страной и партией все более руководил Сталин, но влиятельные Троцкий, Зиновьев и близкие к ним круги партийной элиты делали все, чтобы Сталина свалить. Его авторитет уже очень сильно мешал их «перманентно-революционому» авантюризму и все более разворачивал Россию лицом не к Европе, а к самой себе. Перспективы «германской революции 1923 года», как ее называл Троцкий, Сталин оценивал прохладно. В августе 1923-го он писал Зиновьеву и Бухарину: «Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без социал-демократов, созрели ли они уже для этого, — в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у германских коммунистов нет. Конечно, они имеют по соседству Советскую страну, но что мы можем дать им в данный момент?». Один раз — в 1918 году Троцкий и Бухарин уже готовы были пойти «на утрату Советской власти» во имя германской революции, без которой русская революция (по их мнению) теряла смысл. Теперь эта нехорошая история повторялась, втянутым в нее оказался еще и Зиновьев. Тут можно было усмотреть уже систему и намеренную злую волю. Ведь коммунисты в Германии могли поднять лишь смуту. Условий для победы у них не было. Только что образовавшийся СССР еще не отошел от неудач польской войны, и прорваться в Германию через Польшу мы просто не смогли бы. Народ — крестьянский в массе своей — такой «р-революционной войны» не понял бы и не принял. И то, на чем настаивали Троцкий, Зиновьев и Бухарин, относилось к самым сладким мечтаниям самых злобных врагов новой социалистической России. ЛЛОЙД ДЖОРДЖ относился к таким нашим врагам еще до революции — потому что никак иначе относиться к России человек его политической судьбы не мог. Встревоженный фактором Рапалло, он считал: «Величайшая опасность в данный момент заключается в том, что Германия может связать свою судьбу с большевиками и поставить свои материальные и интеллектуальные ресурсы, весь свой огромный организаторский талант на службу революционным фанатикам… Такая опасность — не химера». И так думал не один Ллойд Джордж. Конечно, хитрый англичанин преувеличивал, но не более того. Общую будущую картину он обрисовал точно: именно потенциал Германии и ее экономика сыграли выдающуюся роль в создании мощной советской экономики. Позже — мы это еще увидим — Ллойд Джордж и сам имел достаточно политической опытности, чтобы понимать, что к чему… Но, возможно, он подсознательно тревожился и потому, что его мучили давние тревоги еще довоенной поры. Ведь еще в 1904 году читатели Англии были взбудоражены переводом книги Августа Нимана «Мировая война, немецкая мечта». Имелся и подзаголовок — «Завоевание Англии». Одной из идей книги был континентальный союз Германии и России. А уже после Первой мировой войны, в 1918 году, в Германии была популярна книга немецкого профессора В. Дайа, проповедовавшего «новый тройственный союз XX века» — Германии, России и Японии. Умен был немецкий профессор, что и говорить! Прямой союз Советской России и Веймарской Германии был, конечно, невозможен, и вряд ли это надо подробно доказывать. Но с середины двадцатых годов в наших взаимных отношениях постепенно восстанавливается давно забытая широта. Русские и немцы начинают сотрудничать в такой деликатной области как военная. Вокруг этой темы сейчас существует много спекуляций, однако достаточно познакомиться с совершенно секретным (естественно, тогда) докладом начальника Разведывательного управления Штаба РККА Яна Берзина от 24 декабря 1928 года «О сотрудничестве РККА и рейхсвера», чтобы понять: наши военные контакты были хотя и устойчивыми и взаимно выгодными, но достаточно скромными. И все же они были: совместная танковая школа в Казани, авиационная школа в Липецке, химическая станция «Томка», обмен академическими идеями и взаимное ознакомление с военным строительством. «Крупп» теперь торговал с нами не только паровозами, а еще и военными технологиями. В его конструкторском бюро в Эссене появился «русский отдел», а немецкие конструкторы работали в СССР. Впрочем, в двадцатые годы Россия только собиралась с силами для индустриального рывка, и немцы тогда поставляли нам не столько промышленное оборудование, сколько готовые промышленные товары. И все еще было впереди. Зиновьевская активность в Германии тоже начинала спадать. Она все более приобретала троцкистский характер и все более вредила советско-германским отношениям. В компартии Германии взяла верх группа Рут Фишер и Маслова, которых Троцкий хвалил взахлеб, так что члену Оргбюро ЦК КПГ товарищу «Герте», то есть Елене Стасовой, дремать не приходилось. В декабре 1925 года она через Мехлиса обратила внимание Сталина на ошибки Зиновьева и даже на намеренную дезинформацию, которой он снабжал ЦК ВКП(б). Стасова предложила отозвать ее в Москву для исправления положения, и с февраля 1926 года уже работала в Информбюро ЦК. Общими усилиями большинства членов Политбюро Зиновьева, Троцкого и Коминтерн как-то на время окоротили. Возмущался политикой Зиновьева и наркоминдел Чичерин. Георгий Васильевич был фигурой не просто незаурядной, а цельной и противоречивой одновременно. Вряд ли могло быть иначе у человека, который по воспитанию, по происхождению принадлежал к имущему слою, а с тридцати трех лет всего себя отдал делу освобождения от эксплуатации неимущего люда. Он родился в 1872 году в старинной и знатной семье довольно богатого тамбовского помещика. Отец был отставным дипломатом, и вообще род Чичериных относился к «дипломатическим». Его родоначальник итальянец Чичерини приехал в Москву в 1472 году в свите византийской царевны Зои Палеолог — жены Ивана III царицы Софьи. Дядя будущего пролетарского наркома Борис Чичерин был знаменитым историком и лидером русского либерального дворянства, а сам племянник закончил историко-филологический факультет Петербургского университета и начинал службу в главном архиве российского МИДа. Он был полиглотом и блестящим музыкантом. Уже в двадцатые годы первый посол Германии в СССР граф Брокдорф-Ранцау как-то устроил обед в честь гастролировавшего в Москве знаменитого берлинского пианиста. Маэстро благосклонно сыграл нечто технически сложное. Чичерин, тут же сев за рояль, сорвал аплодисменты погромче, чем профессионал-виртуоз. И гости хлопали ему не из дипломатической вежливости — просто нарком играл лучше. Бывший изящный любитель хорошо одеться начал донашивать порыжевшие крылатки, а после революции надел гимнастерку. Гурман и ценитель дорогих вин стал вегетарианцем и трезвенником. Тонкий исследователь творчества Моцарта сутками распутывал сомнительные дипломатические узлы, навязанные Западом. Но от себя не уйдешь — как Чичерин не воспитывал в себе жесткость, личностью он был мягкой и иногда опасно уступчивой. 20 и 22 января 1922 года он предлагал в письмах Ленину вот что: «Если американцы будут очень приставать с требованием representative institutions (представительных учреждений. — С.К.), не думаете ли, что можно было бы за приличную компенсацию внести в нашу Конституцию маленькое изменение?» Чичерин имел в виду представительство в Советах паразитических элементов (например, нэпманов, священников). Ленин слова «можно было» подчеркнул четыре раза, на полях поставил три вопросительных знака, а потом приписал: «сумасшествие!!». Владимир Ильич хотел «тотчас и насильно» сослать Чичерина в санаторий, но кончилось тем, что фактическим главой делегации поехал-таки нарком, а наша делегация в Генуе обязана была не отходить от подробных инструкций. Ленин (номинальный глава делегации) разработал их так детально и умно, что все возможные ходы Антанты и немцев были им учтены заранее. А вот чего у Чичерина было не отнять — так это широты и глубины внешнеполитического взгляда и обоснованности дипломатических концепций. Он знал дипломатическую историю что называется с пеленок. Он не столько изучал ее, сколько впитывал, играючи, в буквальном смысле этого слова во время детских игр под разговоры взрослых. И поэтому он, с одной стороны, предостерегал от недооценки враждебности к нам Англии, а с другой — говорил о важности для нас хороших отношений с Германией. К Франции он относился так, как это от национально мыслящего русского дипломата и требовалось, то есть — как к Франции. 26 октября 1925 года Чичерин написал письмо французскому премьеру Эдуарду Эррио, который восстановил дипломатические отношения с нами. Я приведу это письмо полностью, читатель, потому что его можно считать образцом — здесь нет ни одной конкретной мысли, обязывающей нас перед Францией, но все безупречно с точки зрения дипломатической лояльности: «Дорогой председатель и друг, через три дня будет годовщина знаменательного события, участником которого вы были, когда рухнула разрушенная вами стена, разделявшая наши страны. То, что вы сделали, войдет в историю отношений между нашими странами. Всякое начало трудно, особенно если препятствия так многочисленны. Первые шаги по открытому вами новому пути были омрачены многочисленными тучами, но иначе и не могло быть. Но уже ощущается сила вдохновлявшей вас идеи, которая скажется целиком в будущем. Незабываемая роль, которую вы сыграли, навечно создала между нами прочные и длительные связи; я твердо рассчитываю на ваше сотрудничество в будущем в деле объединения наших народов и в деле мира. Примите, мой дорогой председатель и друг, чистосердечные и искренние уверения в моей неизменной и глубокой дружбе и моем высоком уважении к вам. Георгий Чичерин».


Чичерин ложился спать в седьмом часу утра и спал до полудня. Потом всю ночь работал — даже аудиенции послам назначались порой ночью. Это устраивало не всех, но граф Брокдорф-Ранцау бывал по ночам часто — они сам любил ночные рабочие часы. Оба — любители науки и философии, знатоки музыки и литературы, советский нарком и немецкий граф засиживались до утра в свободной и приятной беседе после дел официальных. Но политика определялась не чьими-то личными симпатиями, а историческими реальностями — в том, конечно, случае, если государственные деятели умели их увидеть. И Ленин, и Сталин, и Чичерин их видеть умели, и во времена Чичерина общая «германская» линия выдерживалась настолько неплохо, что Германия отказывалась от любых авантюр, которые могли бы ухудшить отношения с СССР. Это хорошо доказала история с Рейнским пактом в Локарно. НАЧИНАЛАСЬ она так. К концу 1924 года Германия немного окрепла, но еще полностью зависела от воли бывшей Антанты. Естественно, немцы хотели как-то изменить свое положение к лучшему. Франция оккупировала приграничную Рейнскую зону Германии и в любой момент могла беспрепятственно войти во внутренние германские области. А Франция тоже опасалась… Германии. 28 января 1925 года Эдуард Эррио под бурные рукоплескания палаты депутатов заявил, что военная оккупация Рейнской области — это единственная-де гарантия Франции, и что разоружение Германии — чистая фикция. Эррио был неправ — Антанта разоружила немцев основательно, хотя и не так глубоко, как ей того хотелось бы. Но ясно было, что и Франция, и Германия были не прочь выработать какие-то новые договорные обязательства, отличные от Версальских. У Англии здесь был свой расчет. И 19 января английский посол в Берлине лорд д'Абернон предложил германскому статс-секретарю Шуберту выступить с инициативой о гарантиях безопасности:

— Думаю, вы поступили бы разумно, если бы взялись за это безотлагательно. Шуберт счел возможным пошутить:

— Что ж, как представитель Германии я ставлю этот вопрос перед вами прямо сейчас.

— Нет, — покачал головой д'Абернон, — Англия считает, что ваши демарши тем более одновременные, в Лондоне и Париже, — нецелесообразны. Обратитесь ко мне с доверительным меморандумом по типу того Рейнского пакта, который Куно уже предлагал в двадцать втором году.

— А какую роль отводит себе Англия?

— Арбитра. Увы, англичане хотели быть не только арбитром, а еще и подстрекателем. Наращивание советско-германских связей — да еще и экономических! — ни Лондону, ни Вашингтону было ни к чему. В ноябре 1924 года премьером Англии стал Болдуин, а 20 февраля 1925 года его министр иностранных дел Остин Чемберлен (брат более известного Невилла) писал в секретной записке: «Россия нависла как грозовая туча над восточным горизонтом Европы, угрожающая, не поддающаяся учету, но прежде всего обособленная»… Чемберлен, очевидно, считал, что только Англия могла иметь постоянные интересы, но не постоянных союзников, только Англия могла быть обособленной, а вот Россия, если она не находилась под англосаксонским контролем, уже этим угрожала Европе. А дальше лицемерие Чемберлена даже бледнело перед его агрессивностью: «Россия не только не является фактором стабильности, она скорее — один из самых опасных моментов, порождающих нашу неуверенность; поэтому необходимо определить политику безопасности вопреки России и даже, пожалуй, именно из-за России». Записка скоро стала достоянием гласности, угроза была прозрачной, и Чичерин имел, конечно, основания заявлять 30 июня 1925 года: «Вся кампания гарантийного пакта была начата Англией в связи с желанием изолировать СССР, оторвать от него Германию, создать против него единый фронт». Чичерин вряд ли думал полностью так, как писал в «Известиях», но обвинял он Англию верно. Франция-то и Германия были заинтересованы в гарантиях объективно, а вот основной целью Англии было действительно оживление активного и агрессивного европейского антисоветизма, во-первых, и разлад между русскими и немцами, во-вторых. Эти цели даже можно было менять местами в порядке приоритетов! Так что публичный чичеринский демарш сразу остерегал Германию от непродуманных шагов. А еще до статьи Чичерина дела шли своим чередом. 9 февраля немцы вручили-таки Эррио свой — пока секретный, меморандум: «Рассматривая разные возможности, представляющиеся сейчас для урегулирования вопроса безопасности, можно было бы исходить из идеи, аналогичной той, которая лежала в основе предложения, сделанного в декабре 1922 года гном Куно, тогдашним рейхсканцлером. Германия могла бы, например, присоединиться к пакту, в котором бы державы, заинтересованные в Рейнской зоне, а именно Англия, Франция, Италия и Германия, дали бы друг другу и правительству Соединенных Штатов торжественное обязательство не воевать друг с другом в течение длительного периода, который будет определен впоследствии. Такой пакт можно было бы дополнить соглашением о расширенном арбитраже между Германией и Францией»… Французы соглашались, и осенью в швейцарском Локарно были парафированы Локарнские соглашения, принятые на конференции, проходившей с 5 по 16 октября. Основные идеи были тут те же, что в германском меморандуме, только к странам, подписавшим Рейнский гарантийный пакт, прибавилась Бельгия. США формально остались в стороне, а державами-гарантами становились Англия и Италия. Кроме этого были подписаны франко-германский, германо-бельгийский, германо-польский и германо-чехословацкий договоры об арбитраже. Впрочем, в нашем повествовании все это — лишь присказка. Для нас важно сейчас то, что Германию в Локарно очень пытались сбить на вражду с СССР и давили на нее крепко, но немцы устояли. Они даже немедленно заключили с нами отдельный договор, чтобы доказать нам, что в Локарно никаких антисоветских обязательств они на себя не взяли. Этот договор, читатель, мы еще вспомним не раз. НАДЕЖНЫЙ способ понять атмосферу эпохи, в том числе и «локарнскую ситуацию», — это обратиться к свидетельству компетентного и активного участника эпохи. В 1926 году в Берлин приехал народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, и нам, уважаемый мой читатель, будет полезно познакомиться с некоторыми его берлинскими впечатлениями. Вот что, например, говорил ему выдающийся немецкий востоковед, тоже министр народного просвещения — только бывший, Фридрих Шмидт-Отт: «Вы говорите, что улицы Берлина демилитаризованы. Но как это печально! На мой взгляд, нет большего вреда, нет большего унижения, какое можно нанести народу, чем лишить его армии. Не подумайте, что я говорю это с точки зрения какого-то восстановления империализма. В эту минуту я имею в виду даже не оборону, а колоссальное воспитательное значение армии. Вас можно поздравить с тем, что вы имеете вашу Красную Армию. Мы прекрасно знаем, как удачно вы пользуетесь ею для воспитания вашей рабочей и особенно крестьянской молодежи. Конечно, воспитание нашей армии во многом было бы совершенно иным, но поднятие физической культуры, общеумственного уровня и сознания своей связи с целым — остается. Потеряв армию, мы потеряли один из методов национального воспитания». Собственно, из всех великих народов в новейшие времена на роль армии так смотрели только два — немецкий и советский. В своих «Письмах из Берлина», которые публиковались в «Красной газете», Луначарский восхищался: «В Берлине работа повсюду кипит… И весь Берлин напоминает усовершенствованную фабрику, где сосредоточенно, организованно и усердно работает почти все население, словно пытаясь перемолоть этой работой свою жестокую судьбу», и прибавлял: «И в отношении культурном немцы работают крепко и интересно». При этом Луначарский писал: «Огромное большинство немцев, особенно интеллигенции, относится к Союзу, во-первых, как к политической опоре, во-вторых, как к стране, где проделывается исключительный и волнующий эксперимент». А вот и его строки, прямо относящиеся к Локарно: «Обсуждение в рейхстаге Локарнского договора глубоко взволновало весь Берлин, деля его на разные лагери и — в разной мере — во всех возбуждая еще более обостренный интерес к России». «Луначарский-Наркомпрос» сообщал, что локарнские разногласия «рассекли Берлин на четыре большие группы». Надеюсь, уважаемый читатель, что тебе будет интересно узнать, что кроме, естественно, коммунистов, наиболее яро против локарнских идей выступали… правые, то есть националисты. Они видели в Локарно окончательную сдачу Германии на милость Англии, и как писал Луначарский, «это заставляло их… даже в самых реакционных кругах как-то судорожно хвататься за Советский Союз, который, благодаря политической ситуации, становился как бы единственной опорой в предстоящих перипетиях вассального существования Германии». Круги, поддерживавшие правительство, — то есть сами «локарнисты», — с правыми были, по сути, согласны. Министр государственного хозяйства Ганс фон Раумер так и сказал гостю из Москвы:

— Вы понимаете, что чем яснее для нас неизбежность локарнского соглашения, тем резче мы должны подчеркнуть неизменность нашей дружбы с Союзом. И действительно, свой публичный доклад о торговом договоре с СССР Раумер тогда построил как намеренную демонстрацию сохранения и развития наилучших отношений междуГерманией и Россией. Остается осведомить читателя, что единственной крупной политической группой, которая, по словам Луначарского, «восхищалась перспективами Локарно и продолжала свою политику злобного брюзжания против Советов», были… германские социал-демократы. Луначарский, возможно сам того не сознавая, а просто за счет склонности к литераторской точности, в двух деталях показал и гнусность будущей расположенности своего коллеги Литвинова к французам, а также необоснованность его холодности к немцам даже в Веймарские времена. Вот эти детали — одна «берлинская», а другая — «парижская», подмеченные Анатолием Васильевичем: «Отмечу… необыкновенную любезность германского и прусского правительства. На приеме, устроенном нашим полпредством по поводу моего приезда, вместе с представителями науки, литературы, театра, прессы были и очень многие члены правительства, начиная с рейхсканцлера Лютера и прусского министра-президента Отто Брауна». Так встречали посланцев России в Берлине. А вот так — в Париже: «Маленький штрих: в Париже тоже имел место прием, притом посвященный не случайному гостю (собственно, Луначарский останавливался в Берлине проездом в Париж. — С.К.), а тов. Чичерину, и отметивший вручение верительных грамот нашим полпредом президенту. Все перечисленные мною выше элементы (т. е. «наука, литература…» и т. д. — С.К.) были представлены и здесь, но не было ни одного министра». К слову — доклад Луначарского о культурном состоянии СССР был сделан в переполненном Большом зале Берлинской консерватории, а председательствовал на вечере президент рейхстага социал-демократ Пауль Лебе (в 1933 году он открыто поддержит Гитлера). В честь советского наркома немецкие ученые устроили специальный завтрак, где из не менее чем ста человек, сидевших за столом, каждый был обладателем громкого имени. Выступали Макс Планк, Шмидт-Отт, великий историк религий Гарнак… Но вот поднялся известный историк и знаток России профессор Отто Гетч и произнес речь, которую закончил так: «В тяжелый час, почти в тот самый час, когда решается судьба локарнского соглашения, мне лично, врагу этого соглашения, хочется от лица собравшихся здесь ученых, разно к нему относящихся, заверить нашего гостя, что для всех нас одинаково ясна глубокая выгодность и даже безусловная необходимость самой серьезной опоры друг на друга наших народов. Разница социального строя никак не может помешать этому… Не вмешиваясь во внутренние дела вашей страны, мы от души желаем ей спокойствия и роста, уверенные, что ее возрождение и растущая мощь могут быть лишь источником блага для немецкого народа». Такие слова были кому-то и костью в горле, и вилами в бок, и камнем преткновения, и… И стимулом к действиям, которые были движимы идеями, прямо противоположными идеям профессора Гетча и его коллег — сотрапезников Луначарского. НАШИ контакты в двадцатые годы и позже были настолько широки, что германский посол в Москве фон Дирксен позднее признавался: «Я не думаю, что какая-либо страна прежде или теперь располагала столь подробным информационным материалом о Советском Союзе, как Германия в эти годы…». А за счет чего же германское посольство на рубеже двадцатых-тридцатых годов и позднее было так хорошо о России осведомлено? Сам же Дирксен на этот вопрос и отвечал: «Инженеры, разбросанные по всей России, представляли для меня ценный источник информации». Кто-то скажет — это же шпионаж! Но немецкие инженеры, во-первых, поддерживали контакты с посольством вполне открыто. А во-вторых (и это было наиболее существенным), они были приглашены к нам официально и активно участвовали в реализации советских пятилетних планов. 4 сентября 1928 года в Берлине был создан Комитет немецкой экономики по России, и в его отчете за 1929/30 хозяйственный год сообщалось: «Особую главу представляет консультация специалистов, желающих поехать в Россию… С лета 1929 года консультацию — письменную и устную — получило около 1100 специалистов, большей частью инженеров…, а также химики, архитекторы, мастера, квалифицированные рабочие, а в отдельных случаях сельские хозяева, лесничие и ученые». Надеюсь, уважаемый мой читатель, что цитата эта достаточно красноречива сама по себе. Обращу лишь твое внимание на то, что 1929 год — это год лишь изготовки к широкой социалистической реконструкции России. И даже в этот — еще не ударный — год Германия направила Советам целый полнокомплектный ударный «инженерный батальон». Так было в 1929 году. А какие настроения были у немцев позднее? Ну вот, скажем, февраль 1931 года. Президент Германского общества по изучению Восточной Европы Шмидт-Отт с 1920 года и член наблюдательного совета «ИГ Фарбен» (знакомый нам по его беседам с Анатолием Васильевичем Луначарским) пишет письмо министру иностранных дел Юлиусу Курциусу (который сменит Шмидт-Отта на посту президента Общества через год): «Я всегда полагал, что имею право рассматривать всю деятельность общества как содействие развитию наших отношений с Россией». Пожалуй, стоит сразу же задаться и следующим вопросом: «А как там было еще позднее — в уже нацистские времена?». Что ж, берем памятную записку Общества за апрель 1933 года и читаем: «По отношению к Советскому Союзу общество — как его ответственные руководители, так и рядовые сотрудники, — занимало позицию, в точности соответствующую линии, сформулированной в речи г-на рейхсканцлера Гитлера, произнесенной в рейхстаге 23 марта 1933 года: культивирование хороших отношений с Россией при одновременной борьбе против коммунизма в Германии. Именно уничтожение коммунизма в Германии расчистило путь к хорошим отношениям с Россией, которым более не мешают препятствия внутриполитического порядка». Впрочем, остановиться на этих годах у нас еще будет повод и возможность в дальнейшем. Пока что на календаре европейской политики была эпоха Германии Веймарской, все более активно сотрудничающей с «допятилеточным» Советским Союзом… В этой Германии далеко не все были рады сотрудничать не просто с русскими, а с советскими русскими. Было немало и таких немцев, которые очень хотели бы дружбы с Россией, но по сердечной склонности стремились поддерживать знакомство с «некоммунистическими» кругами московской общественности. Однако и им приходилось убеждаться в том, что круги-то такие имеются, но перспектив у них (у этих кругов) нет. Особенно — если иметь в виду перспективы экономические. Перспективы же у советско-германских отношений были, очевидно, хорошими, что пугало как наших европейских недоброжелателей, так и, конечно же, могущественных недоброжелателей американских, уже в 1920-е годы подумывавших о новой европейской войне… КАК НИ странно, разрушить наши тогдашние германские связи хотели не только в Лондоне и Вашингтоне, но также в Москве и в коммунистических кругах Берлина. Чичерин все чаще болел, а лечился всегда в Германии и мог наблюдать ситуацию вблизи. 3 июня 1927 года он писал из Франкфурта Сталину и Рыкову: «Компартии относятся самым легкомысленным образом к существованию СССР, как будто он им не нужен. Теперь, когда ради существования СССР надо укреплять положение прежде всего в Берлине, ИККИ (Исполком Коминтерна. — С.К.) не находит ничего лучшего, как срывать нашу работу выпадами против Германии, портящими все окончательно». С этим письмом вышла настолько интересная история, читатель, что хотя бы в скобках на ней надо остановиться. Когда Хрущеву понадобилось оклеветать Сталина, то в «Известиях» от 4 декабря 1962 года появились без указания адресата, извлечения из письма с комментариями насчет того, что Чичерин-де высказывал здесь недовольство… Сталиным. Итак, по хрущевской фальшивке выходило, что Сталину жаловались на него самого. И эту же фальшивку воспроизвел уже послеперестроечный клеветник на Сталина Федор Волков в книге «Взлет и падение Сталина». Хотя Чичерин ясно указывал направление своего негодования: «Хулиганизированный Коминтерн! Проституированный Наркоминдел! Зиновьевцы руководят делами»… Вместо Чичерина оставался теперь Максим Литвинов и он такой «хулиганизированной» политике ИККИ только подыгрывал. Причем Литвинов склонялся к ориентации на Англию, и было это не случайным заблуждением. Максим Максимович Чичерина люто ненавидел и всячески старался дискредитировать. И это тоже не было случайным, но поговорить о Литвинове у нас еще будет времени более чем достаточно, читатель. Вернемся к Чичерину, который в конце 1920-х уже доживал как нарком последние дни. Не Сталин был тому причиной. Прекрасно понимая сложность ситуации с Чичериным, он, тем не менее, внятно заявил, что Георгий Васильевич должен быть наркомом, «даже если будет работать по два часа». Но в конце 20-х сам Сталин был еще далеко не всесилен, а интрига против Чичерина велась мощная, хитрая, чисто троцкистская по методам. Чичерин предлагал назначить на свое место Молотова, однако тайный элитный союз троцкистских и зиновьевских соратников внутри партии выталкивал вперед Литвинова. И будущее покажет, что на то были особые и дальновидные (для врагов России) причины… 18 октября 1929 года Чичерин пишет Молотову: «Меня крайне волнует гибельное руководство Коминтерна, стремление Москвы во что бы то ни стало испортить в угоду Тельману отношения с Германией». А еще раньше он сообщает Сталину: «Я считаю глубоко ложным, когда международное положение СССР подрывается и подвергается опасности только для того, чтобы плохо клеящаяся агитация т. Тельмана могла пойти чуть лучше». Сталин понимал его прекрасно, хотя Литвинов и троцкисты из ГПУ чернили Чичерина перед Сталиным почем зря. Но всерьез отвлекаться на внешние дела у Сталина просто не было возможности. Начиналась ПЕРВАЯ пятилетка. Ее успех или неуспех определял все — и положение СССР, и положение самого Сталина. Поэтому, до крови борясь за свою внутреннюю — единственно спасительную для страны линию, Сталин еще не имел сил на такую же безошибочно верную свою внешнюю линию. От внешней политики он пока мог требовать только обеспечения поставок иностранной техники и оборудования для нужд будущей пятилетки. 19 ноября 1928 года Сталин выступал на пленуме ЦК:

— Вопрос о быстром темпе развития индустрии не стоял бы у нас так остро, как стоит он теперь, если бы мы имели такую же развитую промышленность и такую же развитую технику, как, скажем, в Германии, если бы удельный вес индустрии во всем народном хозяйстве стоял у нас так же высоко, как, например, в Германии. В том-то и дело, что мы стоим в этом отношении позади Германии и мы далеко еще не догнали ее в технико-экономическом отношении. Вопрос о быстром темпе развития индустрии не стоял бы так остро, если бы мы представляли не единственную страну диктатуры пролетариата, а одну из стран пролетарской диктатуры. При этом условии вопрос об экономической самостоятельности нашей страны, естественно, отошел бы на задний план, мы могли бы включиться в систему более развитых пролетарских государств, мы могли бы получать от них машины для оплодотворения нашей промышленности и сельского хозяйства, снабжая их сырьем и продовольственными продуктами. Но вы знаете, что мы не имеем этого условия. Вот почему вопрос о том, чтобы догнать и перегнать экономически передовые страны, Ленин ставил как вопрос жизни и смерти нашего развития. Веймарская Германия не была страной пролетарской диктатуры, но наши экономические взаимоотношения все более напоминали ту схему, о которой говорил на пленуме Сталин. Только вместо готовых машин (а вернее — вместе с ними) мы получали от Германии все больше промышленного оборудования, которое позволило бы нам быстро производить собственные машины. США и Англия на такое идти зачастую не хотели, Франция — не могла по причине своей прогрессирующей отсталости. Построить экономическую основу социализма мы могли лишь с помощью немцев. Но и наши рынки имели тогда для немцев первостепенное значение. Это обстоятельство было настолько очевидным, что укрепляло наши отношения лучше чем какие-то личности, и никакие личности в тот момент не могли советско-германским связям помешать всерьез и сорвать их. Вот почему Сталин не просто успокаивал больного Чичерина, а констатировал факт, когда 31 мая 1929 года писал ему: «Все Ваши письма получаю, и большую часть из них рассылаю для сведения членам инстанции. Ввиду перегрузки в связи со всякими съездами я не мог до сих пор ответить Вам. Прошу извинения. Когда думаете вернуться в Москву на работу? Было бы хорошо вернуться немедля по окончании курса лечения в Висбадене. Что скажете на этот счет? Я думаю, что несмотря на ряд бестактностей, допущенных нашими людьми в отношении немцев (бестактностей немцев по отношению к СССР имеется не меньше), дела с немцами у нас пойдут хорошо. Им до зарезу нужны большие промышленные заказы, между прочим для того, чтобы платить по репарациям. А они, т. е. заказы, на улице не валяются, причем известно, что мы могли бы им дать немаловажные заказы. Дела с немцами должны пойти. С комм, приветом, И. Сталин». СТАЛИН писал уважительно и надеясь на Чичерина, как на активный штык. Но тонкая, нервная натура Георгия Васильевича не выдерживала уже организованной травли, и его гонители своего добились: 21 июля 1930 года Чичерина освободили от должности наркома, а 22 июля наркомом был назначен-таки Литвинов. Советской внешней политике предстояла внешне блестящая, а на деле черная полоса. Предвидя это, Чичерин написал в начале июля огромную служебную записку, судя по ее тону и смыслу — своему преемнику, которым он явно видел Молотова. Узнав о победе литвиновской клики, Чичерин, несомненно, должен был нечто подобное направить Сталину и тому же Молотову, но по причинам неясным к этим адресатам ничего не попало. А был в этом документе Чичерин по-прощальному прозорлив и кое-что нам из его последних записей знать надо — чтобы будущие события представали перед нами не в искаженном, а в подлинном их значении. Начал Чичерин с нелестных слов по адресу своего заместителя — Литвинова, и лестных — по адресу одного из давних советских дипломатов Карахана. С последним Чичерин был очень короток, но сам же как-то писал о нем: «красивая внешность и хорошие сигары». О члене Коллегии НКИДа Стомонякове сказано было так: «т. Стомоняков сухой формалист, без политического чутья, драчливый, неприятный, портящий отношения»… Портрет, надо сказать, типичный для троцкиста. Кстати, литвиновского любимца Юренева Чичерин прямо как троцкиста и определял. Уже скоро Литвинов сделает печать средством вызвать вначале недоумение, потом раздражение, а еще потом и озлобление немцев против все более бездарной и высокомерной литвиновской внешней политики по отношению к Германии. С нашими корреспондентами в Берлине давно было неблагополучно, и Чичерин предупреждал: «Полпред должен проверять посыпаемые в Москву телеграммы представителей ТАСС. Но т. Крестинский (в то время полпред в Берлине. — С. К.) упорно отлынивал: и работа лишняя, и ответственность. И берлинский корреспондент ТАСС, и слишком бойкая Кайт из «Известий» постоянно вредят нашей политике; надо заставить Крестинского (который не хочет) контролировать их. А один из важнейших вопросов — контроль НКИД над прессой. Несколько раз я прямо спасал положение, когда какой-нибудь идиот из братской компартии проталкивал чудовищную нелепость. Например, Реммеле дал в «Правду» статью о том, что по неопровержимым сведениям Германия получила право утроить численность рейхсвера и за это вступила в антисоветский фронт. Эта ребяческая ложь была страшно вредной, чистая провокация. Очевидно невежды из КПГ захотели этой дикой чепухой подкрепить обычное тельмановское лганье. Если бы я не задержал эту гадость, был бы величайший скандал». Георгий Васильевич не случайно особо беспокоился о берлинских корреспондентах — именно там находились наиболее важные наши нити во внешний мир, и именно там их было легко рвать, но непросто связывать вновь. Литвинов как раз и собирался рвать — да и рвал, уже около двух лет фактически подменив Чичерина, который возмущался: «Самым вандальским актом было уничтожение берлинского бюро т. Михальского. Чьи-то мне неизвестные, закулисные интриги к этому привели. Постоянными врагами бюро были тт. Литвинов и Крестинский, а врагом т. Михальского — Уншлихт». Бюро Михальского вполне легально собирало различную политико-экономическую информацию прямо в гуще событий, обрабатывая литературу, налаживая личные контакты во всех кругах. Оно было, по словам Чичерина, образцовым. Но Литвинову, его будущему заму Крестинскому, Уншлихту точная информация о Германии не требовалась — им были нужны тенденциозные антигерманские материалы, а с этим отлично справлялась «бойкая» журналистка Кайт. И не из-за лени Крестинский увиливал от контроля за печатью. Смысл тут был иной: видимость отстраненности НКИДа позволяла московским газетчикам действовать в Берлине более свободно и независимо, то есть провокационно. А полпредство только разводило перед немцами руками: мол, свобода печати… Чичерин считал, что «нарком иностранных дел должен быть всегда на месте» и напоминал, что «80-летнего Горчакова будили ночью из-за спешной телеграммы, а 75-летний Лобанов среди ночи спускался в канцелярию, чтобы отослать спешную телеграмму, посмотреть, что получено». При Чичерине так и было, а Литвинов ввел чисто канцелярский стиль: приходил ровно в девять и уходил ровно в шесть. Еще одна боль была у уходящего Чичерина — Коминтерн. Чичерин писал: «Из наших, по известному шутливому выражению, «внутренних врагов» первый — Коминтерн. До 1929 года неприятностей с ним хоть и было много, но удавалось положение улаживать. С 1929 года положение стало совершенно невыносимым, это смерть внешней политики. Макс Гельц получил Красное Знамя за преступление против дружественного германского правительства (Гельца наградили по приказу Реввоенсовета СССР № 578. — С. К). В 1928 году был поставлен вопрос об удалении иностранных коммунистов из наших полпредств, торгпредств, разных экономических учреждений, банков и представительств ТАСС. В Берлине весь актив партии сидел в наших учреждениях; это была форма финансирования партии. Ужасное безобразие — наше радиовещание. Когда во время германских стачек мощная радиостанция Исполкома Коминтерна в Москве по-немецки призывает стачечников к борьбе, или когда она призывает немецких солдат к неповиновению, это нечто недопустимое. Никакие международные отношения при таких условиях невозможны». Чичерин рассуждал здесь как настоящий русский советский патриот: внешние связи СССР должны укреплять не компартии за рубежом, а позиции СССР. Но Литвинова и тех, кто стоял за ним, вполне устраивали такие условия в Германии, при которых была невозможна нормальная наша политика в Германии же. Коминтерн в Германии и был хорошим инструментом для организации разлада межгосударственных отношений. 26 ИЮЛЯ 1930 года Максим Максимович, демократически расположившись на крылечке НКИДовского особняка на Спиридоновке, давал иностранным корреспондентам первое интервью в ранге наркома. Его сразу же спросили:

— Господин Литвинов, не приведет ли новое назначение к изменениям во внешней политике?

— Нет, у меня был опытный предшественник, и мы с ним активно работали сообща над одним и тем же. Но уже из первой тронной речи Максима Максимовича было видно, что изменения в политике будут. Хотя он уже не первый год был фактическим наркомом, исполнять обязанности и быть полноправным хозяином — вещи, все же, разные. И вот теперь, получив полную волю, Литвинов сразу же показал зубы Германии. Формально он не назвал «поименно» ни одной страны, а сказал так:

— Мы не скрываем, что при осуществлении нашего растущего экономического строительства мы хотели бы рассчитывать на дальнейшее расширение экономических связей с другими государствами. Но здесь мы встречаемся с противоположными стремлениями отдельных враждебных капиталистических групп. Их усилия направлены как будто бы главным образом против нашего экспорта, но на самом деле против всего нашего внешнего товарооборота, ибо. сокращение нашего экспорта неизбежно привело бы и к соответственному сокращению нашего импорта. Сказано было хитро. Германия стала не просто нашим главным торговым партнером, а подавляюще главным. Обширность связей — неизбежные недоразумения. Однажды так уже было в отношениях России и Германии — в прошлом веке. И тогда как раз экспортно-импортные неурядицы помогли врагам российско-германской дружбы развести нас и привязать Россию к Франции, потом — к Антанте, а в конце концов — к губительной и ненужной для России мировой войне. Теперь возникали неясные перспективы того, что все могло повториться. И скрытые литвиновские угрозы уже в первом интервью не могли немцев не настораживать. Тем более, что последние два года Чичерин на дела НКИД уже почти не влиял, вся оперативная работа шла под рукой Литвинова. А чем прочнее сидел в кресле Литвинов, тем хуже становились наши «немецкие» дела. А ведь импорт из Германии был особого рода: мы импортировали оттуда наше независимое будущее, нашу индустриальную мощь. Бороться за наш экспорт, конечно, надо было. Но грозить? Такой подход выходил боком прежде всего нам. Литвинова и новую когорту литвиновцев это не смущало. С конца 1929 года под влиянием Литвинова все суше, официальнее, придирчивей к второстепенным мелочам становится окраска берлинских бесед нашего полпреда Крестинского и его зама Бродовского со статс-секретарем МИДа Шубертом и министром иностранных дел Курциусом. Соответственно возникает нервозность и в московских беседах Литвинова и Стомонякова с послом Германии фон Дирксеном. А их главной темой становятся не экономические связи, а советские претензии к тону немецких газет, ведуших-де «антисоветскую травлю». «Известия» 24 апреля 1930 года в передовой, посвященной четырехлетию Берлинского советско-германского договора, не нашли никаких более добрых слов, кроме вот таких: «Вся тактика германского правительства сводится к нагромождению претензий, имеющих цель задним числом оправдать злопыхательство германской прессы и злобные антисоветские выступления». Эту фразу можно было на долгие годы взять эпиграфом ко всей литвиновской «германской» политике, хотя рыльце троцкистско-зиновьевской Москвы было очень в пуху: многочисленные советские учреждения в Германии действительно использовались как опорные базы германской Компартии. 19 ФЕВРАЛЯ 1930 года полпред в Германии Крестинский после десятинедельного перерыва увиделся со статс-секретарем аусамта (германского министерства иностранных дел) Шубертом. Встретились они внешне тепло, но разговор сразу пошел о процессе по делу фальшивых червонцев. В Германии была раскрыта шайка фальшивомонетчиков, связанных с грузинскими меньшевиками. Судили их мягко, но что с того СССР? Шум в газетах? «Тонкие» намеки на причастность к «делу» Советов? Так на то и «свободная» печать. Тем более, что какие-то акции с фальшивыми долларами СССР, возможно, тогда и проводил. И намеки прессы какое-то основание, надо полагать, имели. Перебежчик из Разведупра Вальтер Кривицкий позже прямо подтверждал слухи как достоверные, и хотя Кривицкому верить надо с очень большой оглядкой, человеком он был информированным — этого у него не отнять. Так или иначе, особого ущерба берлинский процесс нам не принес. Другое дело парижский процесс по делу о фальшивых векселях берлинского торгпредства. Служащий торгпредства Савелий Литвинов с группой сообщников сфабриковал их на 200 тысяч фунтов стерлингов. Это была очень приличная сумма, «тянувшая» на 25 миллионов франков. Векселя скупил за 200 тысяч франков французский делец Люц-Блондель и предъявил их нам к оплате. Берлинское торгпредство возбудило против группы Литвинова дело, но парижский уголовный суд присяжных ее оправдал, а в феврале 1930 года судебный исполнитель гражданского суда департамента Сена наложил арест на имущество нашего парижского торгпредства стоимостью 31 миллион 200 тысяч франков. 2 апреля председатель парижского Коммерческого суда разрешил провести опись обстановки торгпредства в обеспечение претензии Люц-Блонделя. Вот уж тут французская пресса порезвилась вволю. Скажу сразу, что эта невеселая история тянулась три года, пока тот же Коммерческий суд не признал векселя недействительными. И вот Крестинский ставил эти две акции на одну доску и хвалился тем, что советская-де печать на берлинский приговор реагировала гораздо спокойнее, чем на парижский. Еще бы! Шуберт же просто взял в руки вырезку из «Известий» и сказал:

— Господин Крестинский! Здесь написано, что германское правительство и прокурор ответственны за оправдательный приговор. Но мы же все время были в контакте с Бродовским. Вы знаете, что мы сделали все, от нас зависящее, и давали директивы прокурору, а тот настаивал на обвинении и неприменении амнистии. И вот теперь ваша правительственная газета позволяет себе утверждения, противоречащие действительности. Как же можно допускать такое? Появление таких статей не способствует добрым отношениям. Нужно раз и навсегда договориться и положить конец возможности появления таких извращающих действительность статей… Однако для литвиновского НКИДа это было только началом. И приходится повторять: на долгие годы обычной практикой нашего берлинского полпредства станет придирчивое, капризное выискивание всех «блох» в германской прессе и раздувание этих газетных и прочих мелких инцидентов до размера серьезных межгосударственных осложнений. Выражение «газетная травля» окажется в лексиконе советских дипломатов в Берлине наиболее употребительным. А для германских послов в Москве такой же обычной (и безуспешной) практикой станут попытки воззвать к здравому смыслу Литвинова и его заместителей. Казалось бы, прямые дипломатические контакты с нашим основным торговым партнером своей главной темой должны иметь экономику. Тут всегда было много тонких, спорных моментов и не всегда с ними могло справиться непосредственно торгпредство. Казалось бы, контакты с дипломатией великой культурной и научной державы должны были расширять общее сотрудничество и в этих сферах — таких благотворных для дружбы народов. Увы, беседы Крестинского, Бродовского, Бессонова и в меньшей мере Хинчука были уныло похожи одна на другую: «Берлинер Тагеблат» написала, «Франкфуртер Цайтунг» (между прочим, газета, чьим корреспондентом был Рихард Зорге и которая была тесно связана с еврейским капиталом Германии) оклеветала, «Ангриф» и «Фолькишер Беобахтер» исказили, а в Мюнхене кого-то там на целых шесть часов арестовали… Что ж, бывало всякое — в Берлине даже американцев после 1933 года арестовывали и порой допускали рукоприкладство. А ведь они не вмешивались во внутренние дела Германии, поощряя работу компартии, в отличие от наших сотрудников. Американские послы относились к этому «философски», то есть протестовали, а в общем-то плевали. Литвинов же и его НКИД сразу из мухи раздували если не слона, то вполне раздорную черную кошку. Вот и сейчас Крестинский в ответ на справедливейший упрек по адресу «Известий», в ответ на деловое предложение Шуберта стал возмущаться поведением германской прессы и германского правительства, не пресекающего-де «травли» против нас:

— Я считаю, что если в нашей прессе появляются статьи, неприятные для германского правительства, то начинает не наша пресса, и наша пресса помещает гораздо меньше такого рода статей.

— Но, господин Крестинский, у нас большинство газет независимо от правительства, а вы не только не отрицаете своего контроля над всей советской прессой, но даже провозглашаете его как основополагающий принцип. У нас немало врагов германо-советской дружбы, и газет в их руках хватает. Но ведь даже близкая к аусамту «Кельнише Цайтунг» не наш орган, в отличие от «Известий», имеющих высочайший официальный статус. Крестинский признавать нашу вину в чем-либо и за что-либо отказался раз и навсегда и поэтому он просто начал учить Шуберта, как немецкая полиция должна была вести себя с уполномоченным нашего торгпредства, «допустившим маленькое формальное упущение» и чуть ли не из-под полы предлагавшим немецким фирмам взрывчатку.

— Господин Крестинский, полицейские действительно проявили нервозность, а ведь это — результат вашего разжигания немецких коммунистов. Вы провоцируете наших рабочих на заключение договоров о соревновании, а те принимают на себя противоправительственные обязательства. Вы оказываете почести Максу Гельцу… Шуберт покачал головой и продолжал:

— В этих условиях аусамту чрезвычайно трудно бороться с настроениями против вас в различных общественных кругах. Как я могу пытаться, — Шуберт выделил это слово, — влиять на них, если я сам не уверен в вашей лояльности? Я прошу прошения за резкость, но мне хотелось бы откровенно поговорить по всем вопросам наших взаимоотношений, чтобы расчистить политическую атмосферу и создать возможность для далеко идущих хозяйственных разговоров. И я сам, и министр Курциус — друзья германо-советской работы, и мы хотели бы в ближайшем будущем приступить к ней всерьез… Шуберт был искренен. Его связи с промышленностью, в частности, с концерном «Штумма», были тесными, и одно это обеспечивало его интерес к нам. А слова о «германо-советской работе» в устах германского статс-секретаря звенели чистым золотом. Увы… Уж не знаю, читатель, ухмыльнулся ли про себя Крестинский, но его целью было не «расчистить политическую атмосферу», а наоборот — загадить ее до таких пределов возможного, чтобы только не получить по шапке за ощутимый срыв хозяйственных связей. Во всяком случае его ответ был не просто лживым, но и вообще близким к издевательству. Он не подхватил «хозяйственную» тему, не ушел от скользких и неблаговидных моментов, а стал лицемерить:

— Вы, господин Шуберт, смешиваете наши правительственные органы и Коминтерн. Коминтерн есть организация, нашему правительству не подчиненная и под его контролем не находящаяся. Ни за какие действия Коминтерна мы не отвечаем и никаких обязательств за него на себя принимать не хотим и не можем. Шуберт не знал русского языка, а если бы даже и знал, дипломатическая вежливость не позволила бы ему прокомментировать речи Крестинского уместной русской поговоркой: «Я — не я, и лошадь не моя, и я не извозчик». А глядя на бородку полпреда, можно было и прибавить: «Бородка Минина, да совесть глиняна». В те же дни в Париже разгорался еще один грандиозный скандал. Белоэмигрант Герцфельд предъявил претензии к советскому правлению общества «Доброфлот» на 2 миллиона франков. Основание — в декабре 1920 года он заключал соглашение с белогвардейским правлением «Доброфлота», которое уже давно ушло на политическое дно. Однако мертвецы, действительно, хватают живых. В мае 1925 года Верховный суд Великобритании уже присудил Герцфельду по его иску 10 тысяч фунтов стерлингов, и теперь он добивался того же во Франции. И… добился! Литвинов со своим англо-франкофильством сел в лужу и даже признавался наркому торговли Анастасу Микояну в письме от 7 марта 1930 года: «В последнее время приходится делать вывод, что во Франции мы фактически поставлены вне закона». А 24 июля временный поверенный в делах СССР во Франции Рейхель паниковал: «Герцфельд может приступить к описи и продаже нашего имущества. Надо либо идти на уплату Герцфельду двух миллионов, либо быть готовыми к публичной продаже нашего имущества, в том числе мебели торгпредства». Вот так, читатель. Во Франции с молотка готовились продавать не посольские табуретки, а внешнеполитический престиж Советского Союза, наши честь и достоинство. Но тут литвиновцы были на редкость выдержанны и на форменную бешеную травлю французской и британской прессы внимание обращали постольку поскольку, удовлетворяясь ссылками французов на «свободу печати». А Франция даже близко не имела для нас того экономического значения, что Германия! БЕСЕДА Крестинского с фон Шубертом была типичной для устанавливающегося литвиновского стиля в отношениях с Германией. 5 марта 1930 года на квартире министра иностранных дел Германии Курциуса Крестинский вместе с Бродовским два часа разговаривали с Курциусом и Шубертом. Курциус только-только оправился от недомогания, но был бодр и энергичен:

— Господа! Я и правительство полны желания сохранить, развить и углубить наши дружественные отношения. Думаю, надо вначале изжить все накопившиеся конфликты, идя друг другу навстречу. Я предлагаю сегодня о претензиях не говорить, а наметить следующий план. Крестинский слегка поморщился, желая показать, что конкретные претензии важнее каких-то там планов, но сдержался, и Курциус продолжал:

— Я представляю это себе так: в ближайший месяц Дирксен с Литвиновым в Москве, а здесь вы, господин Крестинский, с Шубертом разберете и изживете старые конфликты. Я за это время отдохну. Потом мы встречаемся и обсуждаем вопросы нашей политики под углом общности задач в целом ряде внешнеполитических и хозяйственных областей. На третьей стадии разговоров мы переходим к практическим вопросам в области совместных хозяйственных работ и экономических мероприятий: кредиты и прочее. Ну и как на это реагировал Крестинский? А вот как:

— Против плана, господин министр, я не возражаю. Но считаю недопустимым, если мы сегодня при нашем вводном разговоре совсем не коснемся недоразумений и конфликтов. Я хотел бы, по крайней мере, перечислить наши претензии, чтобы вы имели представление об их размерах и основательности. И Крестинский взял из рук Бродовского толстую папку. Недавно Шуберт показывал полпреду тоже нетонкую немецкую папку, но лишь показывал, а Крестинский с видимым удовольствием ее Курциусу вручил и начал свои речи. Курциус слушал, потом весьма мирно заговорил о Коминтерне и вмешательстве ВКП(б) в германские дела. Крестинский же изображал из себя адмирала Нельсона, разглядывающего неприятный вопрос через подзорную трубу, приложенную к незрячему глазу Таким же «нельсонизмом» увлекался и Литвинов в Москве. 17 марта он пишет Крестинскому инструктивное письмо: «Ваши разговоры с Курциусом приходится признать совершенно безрезультатными. Чего мы должны добиваться от германского правительства? Германская печать начала антисоветскую травлю, но правительство в ответ ссылается на независимость прессы. Германские политические и промышленные деятели выступают с предложениями о разрыве отношений и даже об участии Германии в интервенции. Правительство отвечает, что оно не ответственно за выступления частных лиц. Но мы можем требовать от германского правительства, чтобы оно само публично заняло какую-нибудь позицию». В то время, читатель, во Франции, Англии и США не только «частные лица», а широкие парламентские и правительственные круги, влиятельнейшие газеты призывали к «крестовому походу» против СССР. Враждебные антисоветские провокации в лондонском парламенте стали повседневностью. В 1930 году США ввели дискриминационные условия для советского экспорта. Ввела ограничения на ввоз советских товаров Франция. Требовать от правительств этих стран публичного определения позиции Литвинову не приходилось — она была вполне определенной: антисоветской! А вот дружественный план Курциуса новый нарком иностранных дел СССР оценивал так: «Курциус отказывается ударить палец о палец». И в своем удивительнейшем письме Литвинов просто-таки науськивал берлинского полпреда: «В один из самых критических (по мнению Литвинова, но не Курциуса. — С.К.) моментов советско-германских отношений, когда германская печать, партийные (?. — С.К.) и промышленные круги дали достаточный повод всему миру зачислить Германию в число враждебнейших (ого! — С.К.) Союзу государств, германское правительство, уклоняется от ответа на наш вопрос о его отношении к этой оценке роли Германии. Вам надлежит вести дальнейшие беседы с Шубертом и чиновниками аусамта, давая совершенно ясно понять, что «план Курциуса» нас абсолютно не удовлетворяет и вызвал у нас даже чрезвычайное недовольство». Литвинов настолько зарапортовался, что писал о «партийных» кругах, хотя что-то значащих партий в Германии тогда было около десятка, и среди них — компартия. Но дело было не в этой обмолвке, а в ориентации на враждебный, непримиримый тон с немцами. Литвинов еще не стал наркомом, а уже создавал Германии образ «врага» в те самые дни, когда вновь назначенный торговый представитель СССР Любимов заявлял представителям германской печати: «Мое назначение совпадает с периодом бурного развития советского хозяйства. Пятилетний план, экономическое и социальное содержание которого, вероятно, известно германской общественности, связан с расширением нашей внешней торговли. Чем шире идет процесс реконструкции и технического перевооружения нашей промышленности, тем больше увеличивается необходимость приобретения машин, точных приборов, аппаратов и технических материалов. Германия (враждебная, по оценке Литвинова. — С.К.) занимает первое место в советском экспорте. Это значение Германии объясняется тем, что она сравнительно хорошо знает СССР, сумела проявить заинтересованность в укреплении связи с нашими внешними органами и накопила опыт в совместной работе. Это объясняется также и дружественными отношениями, существующими между Советским Союзом и Германией, которая одной из первых стран завязала с нами широкие хозяйственные отношения. Наличие торгового соглашения с Германией (которого у нас не было с англичанами, французами и Штатами. — С.К.) создает возможность нормального развития деловых взаимоотношений. Наряду с перспективами развития советско-германского товарооборота пятилетний план открывает более широкие возможности в области применения германской техники в самых разнообразных областях нашего хозяйства. Роль иностранной техники в нашем хозяйстве с каждым годом увеличивается, и здесь для германских технических сил открываются широкие возможности». Что можно прибавить к этому, сопоставив писания Литвинова и слова Любимова? Пожалуй, ничего… Ничего? Нет, не удержусь, и познакомлю тебя, уважаемый читатель, с вот такими строками письма заведующего II Западным отделом НКИД СССР Штейна от 17 марта 1930 года все тому же Крестинскому: «Многоуважаемый Николай Николаевич, сегодня М.М. (Литвинов. — С.К.) пишет Вам относительно общей линии поведения по отношению к германскому правительству. От себя могу добавить, что… под прикрытием будущих переговоров по основным политическим и экономическим вопросам германское правительство хочет получить от нас реальные уступки по ряду сравнительно маловажных (ну и уступили бы, если они для нас были не важны! — С.К.), но все же существенных для него спорных вопросов. Дело в том, что между нашими и германскими претензиями друг к другу существует большая разница: в то время как мы имеем к германскому правительству только «жалобы», германское правительство имеет по нашему адресу определенные реальные претензии». И вот к этому уже ничего, пожалуй, добавлять не требуется! А 16 МАЯ Литвинов высокомерно и мелочно выговаривал фон Дирксену в Москве за несуществующие вины германского правительства. А потом он стал действовать по давней схеме Сергея Юльевича Витте, который «разводил» Россию и Германию еще в конце прошлого века:

— Из всех германских претензий наиболее серьезной, — тут Литвинов испугался того, что что-то все-таки признал, и «поправился», — не по своей обоснованности, а по своему внутреннему содержанию, является жалоба на падение германского вывоза в СССР. Этой же жалобе противостоит столь же серьезная претензия с нашей стороны касательно нашего экспорта в Германию… Да, это Россия и Германия уже проходили… Таможенные войны, спровоцированные Витте, очень тогда поспособствовали переориентации царской России на Францию. Но теперь были все же другие времена — технику советской России была готова дать в любых количествах только Германия. Тем не менее Литвинов предложил «изучить причины этого явления». А причины-то как раз и были в исключительно больших объемах торговли. Начав мутить здесь воду, можно было выплеснуть с ней и дитя, и Дирксен был предложением Литвинова неприятно поражен:

— Господин Литвинов, надеюсь, желательное вам успокоение может обеспечить предлагаемая министром Курциусом согласительная комиссия и его параллельное выступление в рейхстаге, на котором вы так настаиваете. Но и нам хотелось бы получить ответ на наши вопросы о вашем влиянии на немецких коммунистов. Министр Курциус затрагивал эту тему в разговоре с Крестинским. Ваше вмешательство в наши внутренние дела, конечно, осложняет дело.

— Я протестую! — тут же взвился Литвинов. — Никакого вмешательства мы себе не позволяли, ничем травли не вызывали, и поэтому оправдания требует эта травля! Дирксен понуро слушал. Он-то знал, что «травля» обоснована. Да и мы, читатель, зная о записке Чичерина, знаем то же, что и Дирксен. В ТАКОЙ манере советские наркомы и германские послы разговаривали не всегда. Еще три года назад, когда Георгий Васильевич Чичерин был в силе и руководил НКИДом СССР по-настоящему, его беседы с Брокдорф-Ранцау были просто-таки образцом того, как могут спокойно сотрудничать пролетарский дипломат и дипломат буржуазный в интересах своих стран, не поступаясь ими, но уважая друг друга. Только за одну неделю конца ноября 1927 года Чичерин и Ранцау встречались дважды — 20 и 25 ноября. Доверительность этих бесед просто поражает: 20 ноября Ранцау начал с того, что передал Георгию Васильевичу немецкий текст шифровки Штреземана — благо Чичерину переводчик не требовался. Это был действительно диалог единомышленников не по политическим и идеологическим, а по государственным убеждениям. Оба были искренне убеждены в том, что государственно и национально оправданной политикой двух стран может быть одна: дружба и широкое сотрудничество. Они обсуждали тонкие проблемы, они указывали друг другу на конфликтные зоны, но не для того, чтобы уязвить, а чтобы их устранять. Это был подход, литвиновскому прямо противоположный. А что же Литвинов? Ведь он в 1927 году был в Наркоминделе второй фигурой и тоже нередко встречался с немцами. О, тогдашний тон его речей хорошо доказывал: при Чичерине и Литвинову приходилось… быть любезным. Приведу, не прибавляя ни слова, часть личной записи его беседы 4 декабря 1927 года в Берлине с германским министром иностранных дел того времени Штреземаном: «Я просидел у Штреземана свыше часа, и беседа наша носила весьма непринужденный дружественный характер. Много говорили на личные темы, оздоровье каждого из нас, о курортах, отпусках и т. д. Я полушутя сказал Штреземану, что пора бы ему проехаться в СССР. Он стал расспрашивать про наши курорты, но я сказал, что они еще недостаточно устроены для иностранных гостей, и предложил ему лучше проехаться по СССР, Крыму или Кавказу для отдыха после лечения. Штреземан сказал, что он не может думать даже о лечении, не то что об отдыхе после него… Я напомнил ему, что в последнее время к нам приезжали авторитетные немцы и подолгу изучали страну (имелись в виду профессор Высшей сельскохозяйственной школы в Берлине Аухаген и банкир Мельхиор. — С. К). Я рекомендовал Штреземану таких людей вызывать к себе и знакомиться с их впечатлениями, если у него нет времени читать литературу, которую мы могли бы доставлять ему на иностранных языках». Вот ведь как… Умные немцы нечто подобное и делали… Только они «вызывали» прямо к себе, в Германию, то русское, что было ценно и для немецкого национального характера. Еще в 1926 году, во время визита в Берлин Луначарского, о встрече с нашим наркомом попросил статс-секретарь по делам искусств Германии Эдвин Редслоб. Сорокалетний Редслоб уговаривал русского гостя познакомить немцев с русским народным искусством, а также с… русской иконописью. Редслоба тревожило то, что немецкое искусство становится все более функциональным, все более прикладным (как обставить квартиру, какую форму придать стулу, как «оживить» цветовыми пятнами стену и т. п.). В русских же Редслоб видел естественных носителей чувства прекрасного и хотел продемонстрирвать это своим соотечественникам. В феврале-мае 1929 года в Берлине, Кёльне, Гамбурге и Франкфурте-на-Майне состоялась выставка русской иконописи XII–XVIII столетий. Каталог вышел с предисловием Луначарского и статьей о старой русской живописи Игоря Грабаря. Однако наступала «эра Литвинова». И теперь пошли другие речи и другие дела. 16 июня 1930 года под председательством Стомонякова в Москве открылась 1-я сессия советско-германской согласительной комиссии. Первым (из двух) германским делегатом был министр фон Раумер, готовивший Рапалльский договор. Появилось совместное советско-германское коммюнике. Министр Курциус выступил в рейхстаге с той самой «политической» речью, на которой так настаивал Литвинов, и подтвердил приверженность Германии духу и букве Рапалльского договора. Но теперь без пяти минут официальный нарком Литвинов уже не считал такое дружественное заявление немцев столь уж важным. 5 июля между ним и Дирксеном вновь возникла перепалка, и вновь из-за поведения Литвинова. Дирксен явился на Спиридоновку озабоченный:

— Я опасаюсь за ход работы согласительной комиссии и вообще за наши перспективы. Вы добивались от нас политического выступления. Курциус произнес в рейхстаге речь. Подарок с германской стороны сделан, но вы взаимностью не ответили. И когда отрицательные результаты переговоров станут известны в Германии, может начаться новая кампания в прессе. Как это предотвратить — не знаю, и пришел посоветоваться… Литвинов доверительного тона не принял:

— Подарок? Это слово тут неуместно, господин посол! Если считать Рапалло немецким подарком, то мы получили его еще в двадцать втором году! Этак вы будете заявлять, что поскольку договор все эти годы не денонсировали, то чуть ли не каждый месяц преподносили нам подарки, господин посол? Если бы не было антисоветской травли в Германии, то нам не приходило бы в голову требовать нового подтверждения Рапалло. Дирксен мог бы возразить, что если бы не было деятельности московского Коминтерна в немецком обществе, то и «травли» не было бы. Но на эту тему немцы говорили все реже, поняв, что единственное, что получат в ответ, это наглое, в глаза, лицемерие литвиновцев и лично Литвинова. И Дирксен просто сказал:

— Я надеялся на иное отношение к поставленным вопросам. После семейных сцен и ссор любовь между супругами часто укрепляется, и мне казалось, что наши отношения от последних событий только выиграли. Вы, господин Литвинов, очевидно извещены, что фон Раумер ставил вопрос о наших кредитах вам?

— Когда ссоры возникают из-за подзуживания соседей, они принимают хронический характер, а ваша пресса играет роль таких соседей. А о кредитах я только слышу, но где они? Литвинов был хитер и ловок, но большого, широкого ума не имел, да и делом был занят неправым. Поэтому он сам не заметил, что своим ответом Дирксену саморазоблачался. Ссоры-то в семьях порой действительно случаются из-за чьего-то подзуживания, но из-за злонамеренного подзуживания ссоры случаются только в глупых семьях. А кроме того, Литвинов, по сути, признался в том, что он-то как раз на эти подзуживания и поддается! Что тут скажешь? Дирксен пожал плечами и в заключение поинтересовался:

— Странно: порой вы в согласительной комиссии отказываетесь подтвердить даже то, с чем перед этим устно соглашались. В чем дело? Литвинов, читатель, родился в еврейском приграничном местечке, и его ответ хорошо характеризовал как воззрения наркома на честь и мораль, так и его деловую квалификацию:

— Неужели вы, господин Дирксен, не видите разницы между устным заявлением, которое я делаю после частного обсуждения с тем или иным наркомом, и соглашением, связывающим правительство? Итак, Литвинов, вместо того, чтобы давать даже устные ответы лишь после тщательной проработки вопросов, занимался с немцами вначале безответственной болтовней, а потом с легкостью от своих же слов отказывался. Да, страна получала «достойную замену» порядочному до щепетильности Чичерину. НА ТОМ, чем можно объяснить такое необъяснимое изменение линии НКИД СССР, нам еще придется останавливаться не раз, с учетом того, что после прихода к власти Гитлера возникли и новые факторы. Но почему так упорно Литвинов не прилагал усилий для обеспечения нормальной обстановки в дипломатических делах даже с Веймарской Германией? Его личные симпатии были отданы Англии по многим причинам. Франция тоже была мила его сердцу, но в дипломатии руководствуются не сердцем, а разумом, государственным расчетом. И именно расчета, во всяком случае, государственного расчета, в поведении Литвинова не было. Мы активнейше сотрудничали с Германией экономически, и все более отдалялись от нее политически. Литвинов охотно поддавался на любое «подзуживание», вместо того, чтобы спокойно отделять существенное от наносного, а потом работать для того, чтобы смягчить эти неблагоприятные для нас существенные обстоятельства внутригерманской жизни. Не мог не знать Литвинов и об опубликованном в английской печати в начале 1930-х годов заявлении лорда Бальфура, председателя правления сталелитейных фирм «Артур Бальфур энд компани лимитед» и «Кэпитл стил уоркс, Шеффилд», директора «Нэшнл провиншл бэнк»: «Будут ли немцы снова воевать? Я твердо уверовал, что в один прекрасный день либо мы позволим немцам вооружиться, либо сами вооружим их. Перед лицом грозной опасности с Востока невооруженная Германия была бы подобна созревшему плоду, который только того и ждет, чтобы русские сорвали его. Если бы немцы не смогли защитить себя, мы должны были бы выступить в их защиту. Одна из наибольших угроз миру — полная безоружность Германии». Такие фигуры как Бальфур, таких провокационных заявлений с бухты-барахты не делают — за его словами стояли воззрения и намерения очень влиятельных кругов. Желание вновь сделать русских и немцев врагами здесь выпирало из каждого слова. Самым эффективным нашим внешнеполитическим противодействием было бы не обострение конфликтных вопросов, а готовность поступаться второстепенным ради главного — взаимного мира и широкой торговли с Германией. Литвинов, по мере сил и возможностей, поступал наоборот. ЗАБЕГАЯ ВПЕРЕД, скажу, что канцлерство Гитлера стало для Литвинова подарком судьбы. Теперь он мог на всех углах размахивать основным трудом фюрера «Mein Kampf» («Майн Кампф» — «Моя борьба») и тыкать всем в нос главу XIV «Восточная ориентация или восточная политика». Ту самую, знаменитую главу, которая начиналась так: «Отношение Германии к России я считаю необходимым подвергнуть особому разбору. Эта проблема имеет решающее значение для вообще всей иностранной политики Германии в целом». В тексте главы было и два абзаца, в основном по которым книга Гитлера широким слоям советской публики и была известна: «Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой иностранной политике довоенного времени. Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определенно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе. Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены». Но чтобы понять отношение Гитлера — причем, еще не государственного деятеля Германии, ее рейхсканцлера, а молодого начинающего политика — двух выдернутых из контекста абзацев мало. Ведь «Майн Кампф» большинство знает лишь по названию, но отнюдь не по содержанию. Собственно, и с самим содержанием туману напускали не раз. Доктор наук Овсяный в своей книге 1975 года «Тайна, в которой война рождалась» заявляет, что вторая-де часть «Майн Кампф», целиком посвященная вопросам внешней политики, стала известна лишь в 1961 году после того, как была опубликована в Нью-Йорке под названием «Секретная книга Гитлера». Во вступительной статье к заокеанскому изданию весьма известный и весьма сомнительный американский юрист и генерал Тэлфорд Тэйлор утверждал, что Гитлер-де продиктовал текст летом 1928 года, и рукопись якобы хранилась в сейфе центрального издания НСДАП со строгим предписанием не публиковать и никому не показывать. Непонятно, правда, было, зачем тогда Гитлер текст диктовал, почему такой «секретный» текст хранился не в его личном сейфе, и почему такая сенсация в падкой на них Америке пролежала без движения полтора десятка лет — с 1945 года. Тэйлор «глубокомысленно» сообщал: «Нигде в другом случае Гитлер не излагал своих внешнеполитических целей столь откровенно и полно. В книге Гитлер обосновывает политику союзов ради подготовки войны. Здесь в полном объеме раскрыт его тезис о том, что «жизненное пространство» Германия должна искать в России, что Франция была и остается смертельным врагом Германии». Овсяный этой чепухи не оспаривал, но позже, видно забывшись, написал: «Агрессивные намерения гитлеровцев в отношении «версальской душительницы» (то есть Франции — С.К.) не были секретом. В пресловутой «Майн Кампф», заявляя, что Франция является смертельным врагом рейха…», и так далее… С чего Тэйлору надо было так глупо передергивать, я не знаю. Разве что — по привычке, на что генерал был-таки горазд. Литвинов об эти «секретные» планы, начиная с 1933 года, весь язык себе обмозолил и всей Европе уши о них прожужжал. А ведь читать-то «Майн Кампф» надо было с умом. Гитлер, например, анализировал возможные направления европейской политики Германии в период перед Первой мировой войной и писал так: «Политику завоевания новых земель в Европе Германия могла вести только в союзе с Англией против России (не забудем, что в то время в состав России входила и русская Польша, не очень-то России и нужная, а скорее вообще ненужная. — С.К.), но и наоборот: политику завоевания колоний и усиления своей мировой торговли Германия могла вести только с Россией против Англии (выделение здесь и ниже мое. — С.К.)». И далее: «В данном случае надо было сделать надлежащие выводы и, прежде всего, — как можно скорей послать к черту Австрию. Благодаря союзу с Австрией Германия теряла все лучшие богатейшие перспективы заключения других союзов. Наоборот, ее отношения с Россией и даже с Италией становились все более напряженными. Раз Германия взяла курс на политику усиленной индустриализации и усиленного развития торговли, то в сущности говоря, уже не оставалось ни малейшего повода для борьбы с Россией. Только худшие враги обеих наций заинтересованы были в том, чтобы такая вражда возникала». Вот вам и «русофоб»! А имея в виду уже возможную новую военную ситуацию, Гитлер рассматривал в XIV главе два варианта: будущая война Германии в союзе с Европой против России и война Германии в союзе с Россией против Европы! Правда, он писал так: «Я не забываю всех наглых угроз, которыми смела систематически осыпать Германию панславистская Россия. Я не забываю пробных мобилизаций, к которым Россия прибегала с целью ущемить Германию. Однако перед самым началом войны (Первой мировой. — С.К.) у нас все-таки была еще вторая дорога: можно было опереться на Россию против Англии». И тут же прибавлял: «Ныне же положение вещей в корне изменилось. Если перед Первой мировой войной мы могли подавить в себе чувство обиды против России и все же пойти с ней против Англии, то теперь об этом не может быть и речи». Сам же будущий фюрер и пояснял, почему теперь союз России с Германией был невозможен. И дело было не в идеологии, а в том, что Советская Россия времен написания «Майн Кампф» была очень слабой, и немногие считали, что она способна защитить хотя бы себя, а не то что поддержать какого-то союзника. Были и другие обстоятельства… Вот ход рассуждений Гитлера: «Между Германией и Россией расположено польское государство, целиком находящееся в руках Франции. В случае войны Германии-России против Западной Европы, Россия, раньше чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт, должна была бы выдержать победоносную борьбу с Польшей (с которой за несколько лет до написания «Майн Кампф» СССР провел неудачную войну. — С.К.)». Рассуждение для 20-х годов и даже для более позднего времени весьма разумное. Прав был Гитлер, увы, и в другом: «С чисто военной точки зрения война Германии — России против Западной Европы (а вернее сказать в этом случае — против всего мира) была бы настоящей катастрофой для нас. Ведь вся борьба разыгралась бы не на русской, а на германской территории, причем Германия не смогла бы даже рассчитывать на серьезную поддержку со стороны России». Да что там спорить, в то время была невеселой правдой такая вот констатация будущего фюрера: «Говорить о России как о серьезном техническом факторе в войне не приходится. Всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль, мы не могли бы противопоставить почти ничего. Сама Германия в этой важной области позорно отстала. Но в случае войны она из своего немногого должна была бы еще содержать Россию, ибо Россия не имеет еще ни одного собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик. Что же это была бы за война? Мы подверглись бы простому избиению. Уже один факт заключения союза между Германией и Россией означал бы неизбежность будущей войны, исход которой заранее предрешен: конец Германии». Вот почему союз с новой Россией представлялся Гитлеру невозможным. Зато Сталин и новая Россия отнюдь не считали, что они так всегда и будут слабым партнером-аутсайдером. Уже в 1931 году около одной трети, а в 1932 году около половины всего мирового (!) экспорта машин и оборудования было направлено в СССР. Но в середине 1920-х годов нам еще лишь предстояло доказать и показать силу и потенциал России. И доказать это всему миру (то есть, в том числе, и Гитлеру) можно было одним способом — построить такую мощную индустриальную и развитую державу, заключить честный союз с которой почло бы за честь и выгоду любое государство — и большое, и малое. Вот как раз этим и были намерены заняться в России те большевики ленинско-сталинской формации, для которых Россия была дорога не менее, чем для фюрера Германия. И именно в силу своего русского патриотизма они не могли сбрасывать со счетов ту же Германию. Я уже писал о сельскохозяйственной концессии Круппа в Донской губернии, о том, что немцы вначале хотели выторговать себе условия повыгоднее, и России пришлось пригрозить, что крупный русский заказ на паровозы может быть размещен и не в Германии. Тем не менее, реально к концу 1921 года из 950 паровозов, закупленных за границей, лишь 200 поставила нам Швеция, а 750 — Германия. И такая тенденция в наших связях с внешним миром сохранялась все двадцатые годы.

ГЛАВА 4. Гитлер

В 1923 ГОДУ было основано русско-германское общество «Культура и техника». По сути, это был русско-германский филиал Союза германских инженеров — в то время самой большой и самой могущественной общественно-технической организации во всем мире. «Могущественная» — именно так определял значение этой организации Председатель Высшего Совета народного хозяйства Валериан Куйбышев в докладной записке Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Сталину от 22 ноября 1928 года. Почетным председателем общества «Культура и техника» состоял, к слову, сам Альберт Эйнштейн. В том же 1923 году в Мюнхене провалился «пивной путч» 34-летнего немецкого политика австрийского происхождения Адольфа Гитлера. Шли годы… Укреплялись и расширялись советско-германские связи, хотя случались здесь и провалы по вине обеих сторон. Укреплялось — хотя тоже не без провалов — и влияние партии Гитлера — Национал-социалистской рабочей партии Германии (НСДАП). И еще никто — и сам Гитлер тоже — не знал тогда, что судьба этого резко выпирающего из числа других политических лидеров человека окажется тесно связанной с историческими судьбами и Германии, и России. Но то, что Германия и Россия связаны тесно и должны быть связаны тесно, было в 20-е годы понятно любому умному русскому и любому умному немцу. Граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, германский посол в России, ставший им в 1922 году после заключения Рапалльского договора, осенью 1928 года умирал. После его смерти Эрнст фон Брокдорф-Ранцау, брат-близнец покойного, писал Чичерину: «Мой брат… призвал меня к своему ложу и просил сообщить Вам, народный комиссар, что… его последняя и твердая надежда — это надежда, что немецкий и русский народы могут совместно достичь желанной для них цели». А 14 января 1929 года Председатель Совета народных комиссаров СССР Алексей Иванович Рыков беседовал с новым послом Германии в СССР Гербертом фон Дирксеном. Дирксен приехал в Москву неделю назад, уже был принят Калининым, а теперь, встретившись с советским премьером, говорил ему:

— Я вижу свою задачу в укреплении советско-германских отношений и прошу в случае особой надобности, по отдельным важнейшим вопросам, обращаться лично к вам, господин председатель…

— Вы можете обращаться ко мне тогда, когда будете считать это необходимым, господин посол, — тут же заверил его Рыков. — Германия для нас страна специфическая уже в силу исторических причин. И поэтому наше сближение неизбежно, особенно в условиях действия Версальской системы… Дирксен понимающе кивнул:

— Да… Не успев обжиться в вашей столице, я уже был вовлечен в мероприятия Германской инженерной недели. И на приеме в нашем посольстве мы с господином Микояном как раз говорили об этом.

— Вот-вот, — подхватил Рыков. — Высокий уровень технической культуры Германии побуждает нас на нынешнем этапе нашего развития относиться с особым интересом к взаимоотношениям с вами. Причем экономика обуславливает и соответствующую политику.

— Что же, господин председатель, я уверен, что возможно дальнейшее и политическое наше сближение. И ПОЛИТИЧЕСКОЕ сближение двух стран — буржуазной Веймарской республики и пролетарского Советского Союза — было, надо сказать, в принципе вполне возможным. По сути, оно тогда означало бы не столько политическое партнерство (это-то как раз было маловероятным, если вообще невероятным), сколько отказ от участия во внешних союзах, направленных против одной из сторон. Германию бывшие победители все еще не желали принимать в некий новый «европейский концерт» как полноправного участника. Но ведь могло быть и так, что стремление англо-французов (а еще более Америки) иметь немцев в качестве дополнительного рычага своей антисоветской политики перевесило бы «версальскую» спесь… В 1925 году в Швейцарии, в Локарно, проходила конференция, которая как раз и обеспечивала Германии некоторое формальное «равноправие» среди других европейских держав, и как раз в силу того, что Англия (а значит и США) хотела обеспечить возможность создания такого блока против СССР, в котором участвовала бы и Веймарская Германия. Немцы тогда сумели вывернуться и на уничтожение «духа Рапалло» не пошли. Хотя объективно Локарно было именно против Рапалло и направлено. Более того, в 1926 году в Берлине был заключен советско-германский договор о ненападении и нейтралитете. Увы, несмотря на это, у идеи политического сближения — на базе твердого мирного сосуществования и невмешательства во внутренние дела друг друга — в обеих странах были не только сторонники, но и враги. 1 мая 1929 года, первого «московского» года Дирксена, перед германским послом, стоявшим на трибуне дипломатического корпуса, на первомайской демонстрации пронесли модель «империалистического» броненосца под германским флагом. Дирксен усмотрел в этом оскорбление Германии (да и был в том прав — если уж кому-то хотелось вывесить на модели чей-то конкретный флаг, то политически верным был тогда один вариант: британский «Юнион Джек»). Сразу после демонстрации Дирксен бросился на прием к заместителю наркома Карахану, но тот его не принял. Получалось странно: недавно сам Рыков выразил готовность принять в случае нужды германского посла без каких-либо проволочек, а тут немцу отказывал всего-то замнаркома. Лишь 3 мая все еще не успокоившегося Дирксена принял член коллегии НКИД Стомоняков.

— Я стыжусь за германо-советские отношения, господин Стомоняков! Зачем было доставлять радость нашим общим врагам?

— Господин посол! Вы сносились с товарищем Караханом, и я не могу предвосхищать его официальный ответ, — важно ответствовал Стомоняков. Потом выдержал паузу и продолжил:

— Могу высказать личное мнение… Я не был на Красной площади, но Первое мая у нас давно стало народным праздником, и шествие носит часто карнавальный характер.

— Такую модель за два часа не сделаешь, — запальчиво возразил Дирксен. — Ее готовили заранее, и можно было…

— Ну-ну, органы власти просто физически не в состоянии контролировать все плакаты, карикатуры и фигуры, которые каждая группа изготовляет по собственной инициативе и носит по городу. Стомоняков был подчеркнуто вежлив и разведя руками сказал:

— Я не вижу никакого издевательства над германским флагом в том факте, что на модели броненосца был маленький германский флаг.

— Но та колонна, которая несла броненосец, возглавляла все первомайское шествие! — опять не согласился Дирксен.

— Совершенно случайно… Без сомнения, совершенно случайно, — «успокоил» посла член коллегии. Дирксену поясняли, что, мол, на какой-то фабрике рабочие решили сделать модель броненосца, чтобы «посмеяться над патриотизмом германских социал-демократов». Уважаемый мой читатель! Я далек от мысли, что эта внешне «булавочная» провокация с «маленьким германским флагом» замышлялась на очень уж высоком уровне. Но и случайностью тут ничего не объяснишь… Первомайская демонстрация в Москве — не шествие в Новохоперске! И в этой мутной «капле воды» вся грязь бесперспективного коминтерновского подзуживания «пролетарской революции» в Германии выявлялась вполне отчетливо… ПРОЙДЕТ четыре года. Московский посол Германии Герберт фон Дирксен приедет весной 1933 года в Берлин для доклада новому рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру. Незадолго до этого — 23 марта — Гитлер выступил со своей знаменитой речью перед рейхстагом о внешней политике Третьего рейха, где тон в части отношений с СССР был вполне позитивным. И теперь Дирксен хотел уже при личной и конфиденциальной встрече с главой государства понять, что это — политическая фраза или реальный курс? Маленькая деталь: когда позднее тот же Дирксен будет назначен послом в Великобританию, Гитлер так и не найдет времени его принять, точнее — просто откажет в приеме. А вот Дирксена, действующего посла в СССР, он принял в точно назначенный день, хотя тот потом сетовал, что просидеть в приемной пришлось «почти час». Войдя в кабинет фюрера, Дирксен сразу же после взаимных приветствий начал докладывать. Гитлер слушал внимательно и благосклонно. Затем задал несколько вопросов. Дирксен ответил и задал вопрос сам:

— Господин рейхсканцлер, насколько мы должны там, в Москве, в своей повседневной работе руководствоваться идеями вашей речи 23 марта?

— Я был тогда вполне искренен, господин посол! И вполне готов поддерживать с Советским Союзом дружественные отношения, при условии, — тут Гитлер поморщился и закончил: — При условии, что русские не будут вмешиваться во внутренние дела Германии… Пройдет еще семь лет, и Гитлер отдаст приказ о подготовке плана превентивного нападения на СССР. Из трезвого сторонника дружественных отношений с Россией он начнет превращаться в безрассудного ее врага. И возможно поэтому мы так и не сделали никогда ни одной серьезной попытки разобраться самостоятельно (без аланов буллоков) — кем же был для Германии и кем мог стать для России этот немец австрийского происхождения? Из тысяч книг о Гитлере лишь считанные десятки можно считать заслуживающими серьезного внимания. А действительно основополагающих и того меньше. Это, во-первых, — единственная аутентичная, то есть полностью достоверная, книга самого Гитлера «Mein Karnpf». Далее книга, текст которой можно считать относительно аутентичным, — знаменитые «Застольные разговоры», чьей основой стали стенографические записи Генриха Гейма и Генри Пикера. Затем… Затем, в общем-то, всё! Если к уже упомянутому прибавить официальные стенографические отчеты о совещаниях с участием Гитлера; документы, им лично подписанные; тексты его речей и служебные записи типа «Военного дневника» генерала Гальдера, то безупречно достоверные источники этим, пожалуй, и исчерпываются. Почему? Да хотя бы потому, что лишь записанному, скажем, тем же Гальдером в текущем масштабе времени можно верить полностью. Но вряд ли так же безоговорочно можно верить написанному позднее уже мемуаристом Гальдером. Вот пример… Граф Клаус Шенк фон Штауффенберг знаменит тем, что в реальной истории именно он испортил новые брюки фюрера взрывом бомбы, принесенной в портфеле на оперативное совещание в растенбургское «Волчье логово» 20 июля 1944 года. Через многие годы престарелый Гальдер рассказывал о своих контактах со Штауффенбергом так: «Мы часами вновь и вновь анализировали возможность устранить этого изверга»… И когда же? Если верить Гальдеру — во второй половине 40-го и первой половине 41-го года… Что здесь правда? Ну, во-первых, то, что Штауффенберг и Гальдер, связанные личным знакомством, тогда действительно не раз встречались. Правда и то, что Гальдер был в конце 30-х недоволен «авантюризмом фюрера», как и почти весь старопрусский генералитет (впрочем, сам Гальдер был баварцем). Но после падения Польши и особенно после падения Парижа брюзжание временно прекратилось. Это — тоже факт. Все остальное конечно — ложь… Оказывается, и педантичным генштабистам хочется в глазах истории выглядеть припомаженными. То, что в своих заметках для доклада на совещании начальников высших штабов 13 декабря 1940 года генерал-полковник Гальдер писал: «Решение вопросов о гегемонии в Европе упирается в борьбу против России» — это факт. Он об этом и в дневнике писал. И этот факт никак не стыкуется с заявлением о том, что тогда же (!) Гальдер якобы величал фюрера «извергом»… Нет, тогда подобные выражения вряд ли употреблял даже горячий Штауффенберг. Тогда, когда рейх получил Европу не благодаря генералитету, а вопреки его сопротивлению замыслам Гитлера, майор и генерал-полковник наверняка обсуждали не более чем тревожащие туманные перспективы развития событий. Гальдера Гитлер в 1942-м отстранил. Штауффенберга под полночь 20 июля 1944 года расстреляли при свете фар военного грузовика. Так что после войны, прошедшей в реальной истории, Гальдер мог беспрепятственно изображать из себя героя-антинациста. И не он один… Даже Вальтер Шелленберг в своих послевоенных мемуарах дал такой литературный портрет своего бывшего фюрера, что хоть в «Правде» публикуй! ПОЭТОМУ, дорогой мой читатель, не мешает нам хоть немного поразмыслить над массивом документальных и псевдодокументальных источников. Относительно достоверная часть их — это немногочисленные мемуары тех, кто действительно хорошо, на протяжении многих лет знал Гитлера в различных ситуациях, разной обстановке и… И немаловажное обстоятельство, не пытается делать из фюрера мелкого неврастеника или исчадие ада. А таких, надо сказать, оказалось очень мало. Почти все приближенные или близко стоявшие «прозрели». Или «вспоминают» такие пикантности, которые могут быть неплохо оплачены (да и были неплохо оплачены) англосаксами. Понять их можно — как-никак, а им-то надо было «денацифицироваться» в обязательном порядке. Но чем лучше мы их поймем, тем меньше у нас будет к ним доверия как к свидетелям. Чисто шкурный (или скажем мягче — меркантильный) интерес мог серьезно влиять даже на таких отдельно стоящих мемуаристов, как Иоахим фон Риббентроп. Свои мемуары он писал уже в Нюрнбергской тюрьме, будучи почти уверенным в смертном приговоре. Что оставалось? С одной стороны, гросс-дипломату фюрера конечно хотелось обеспечить какой-то доход будущей вдове — Аннелиз фон Риббентроп. Обеспечить, пусть даже таким косвенным образом, как написать мемуары, способные стать товаром. Хотелось ему, наверное, и хоть как-то обелить себя перед историей. Не могли не точить и мыслишки: «А вдруг удастся спастись? Но как?»… Расчетливый дипломат понимал, что подольститься к русским невозможно при любых условиях, а вот к союзникам — можно. И антисоветизм — достаточно умеренный, потому что палку перегибать было нельзя, оказывался тут нелишним. Не отсюда ли «свидетельства» Риббентропа о том, что Гитлер сатанел от одного слова «Россия»? Ведь если так, то и вины Риббентропа за, скажем, срыв советско-германского пакта нет — все было запрограммировано позицией фюрера. Не оттуда ли и затушевывание антиеврейских воззрений шефа? И уж наверняка оттуда исключительные славословия в адрес английского Острова, которые Риббентроп вкладывает в уста Гитлера… И тут больше веришь позднейшей пометке вдовы Риббентропа, сообщающей, что опубликование внешнеполитической главы «Майн Кампф» Гитлер считал своей крупнейшей ошибкой. А известна-то эта глава прежде всего своей апологией похода на Восток! Зато ценна своей несомненной точностью высокая общая личностная оценка Гитлера Риббентропом. Во-первых, она сделана в условиях, когда было выгоднее максимально очернить и принизить бывшего шефа. А у Риббентропа мы видим обратное. Во-вторых, ее давал человек на излете жизненного пути, богатого долгими встречами практически со всеми основными лицами тогдашнего мирового политического процесса — кроме разве что Рузвельта… То есть сравнивать было с чем и с кем… И тут перед смертью Риббентроп душой не покривил. На это оказались способными далеко не все. Даже любимец Гитлера Шпеер сумел «денацифицироваться» на славу… И в своих мемуарах он порой просто клевещет на шефа, например, отказывая ему в чувстве юмора. Однако и в воспоминаниях Шпеера то и дело проскальзывает подлинная интонация. И она доказывает, что подлинный Гитлер совсем не походил на плоские, безликие и дурно пахнущие ассенизационные поля орошения. Скорее его можно сравнить с горным массивом, где есть и живописные долины, и опасные осыпи, и мрачные ущелья… Причем таким «массивом», через который было сложно, однако возможно проложить тоннели, ведущие в прямо противоположных направлениях. Так что и Шпееру можно верить часто. Хотя ему тоже выгодно выпятить, скажем, свою роль «спасителя Германии» от якобы обуявшей фюрера страсти к тотальному разрушению экономики рейха… Шпеер настойчиво подчеркивает, что Гитлер, мол, приказывал взорвать всю Германию к черту, а Шпеер, мол, такие директивы саботировал. Хотя тотально разрушали Германию союзники, причем, в основном, города, а не заводы. Только за март 1945 года англоамериканской авиацией на Германию было сброшено более 200 тысяч (!!) тонн бомбового груза. Десять Хиросим! И все это — почему-то — хребет военной экономике рейха не сломало. Есть очень нестандартная книга американца Ричарда Сэсюли с названием «ИГ Фарбен», на которую я еще буду ссылаться. Экономист и журналист, Сэсюли имел после войны редкую возможность знакомства и с архивами рейха, и с его экономикой. Так вот, он писал, что при условии обеспечения топливом, материалами, ремонтом и транспортом, экономика могла бы работать почти на 90 процентов своей максимальной мощности. «Но может, — возразит читатель, — как раз благодаря Шпееру, который сохранял заводы вопреки воле фюрера?»… Как сказать… Ричард Сэсюли в поверженной Германии видел иное: «На лужайке в баварском лесу стоит недостроенное здание со сводчатой крышей в длину около 800 м, в ширину у основания больше 90 м, а в высоту более 30 м. Оно предназначалось для самолетостроительного завода фирмы «Мессершмидт»… Завод заглублялся в землю, толщина купола составляла 6 метров. И это строительство, начатое лишь в августе 44-го, рейх продолжал до середины апреля 45-го, когда в эту зону вошли Штаты. Так что, похоже, слишком многое валил Шпеер со своей больной головы на мертвую голову фюрера, включая рассказы Шпеера о приказах тотального бессмысленного уничтожения. Благо Гитлеру было уже все равно, а Шпееру надо было уходить от петли… Кроме прочего, его утверждения явно расходятся с идеями завещания Гитлера, подлинность которого не оспаривается и в котором Гитлер не проклинает германский народ, а ориентирует его на продолжение «дальнейшей битвы нации» и «продолжение строительства национал-социалистического государства». Не настолько глуп был Гитлер, чтобы не понимать, что без заводов и экономической инфраструктуры не повоюешь, да и не построишь ничего путного. Так что вряд ли он бездумно приказывал все к чертовой матери взрывать, взрывать и взрывать… Бывают случаи и посерьезнее. Скажем, вопрос непростой, как нам относиться к оценке Гитлера знаменитым Германом Раушнингом? Последний назвал фюрера «зверем из бездны»… Но сам Раушнинг своей биографией дает основания для особо пристального расследования его добросовестности и правдивости. Слишком уж противоречива эта биография на разных своих этапах. Однако за внешней ее нелогичностью можно усмотреть и некую занятную логику. Заданную, возможно, отнюдь не только самим Раушнингом. Когда Раушнинг в 1932 году вдруг вступил в НСДАП, ему исполнилось сорок пять лет. За плечами у выходца из старинного юнкерского рода остались учеба в кадетских корпусах, мировая война, лейтенантские погоны, ранение, занятия музыкой и историей. Итак, человек образованный, респектабельный, талантливый и способный к трезвой мысли. Отнюдь не мятущийся по-юношески. Да и куда уж, вроде бы, метаться? Не мальчик. Гитлеру было на два года меньше. Раушнинг быстро становится одним из ближайших (!) советников вождя и в том же году назначается им президентом данцигского сената. Ушедший в политику по уши, он с идеями «Библии партии» — «Майн Кампф» был, конечно, знаком. Значит, знал и то, как вождь партии относится к буржуазному парламентаризму, к еврейству и к остальному прочему. Позднее он заявлял: «То, чего, собственно, хочет Гитлер, в «Майн Кампф» не содержится». А вот Геббельс говорил обратное. Но опровергает Раушнинга не он, а сам текст «Майн Кампф»… (Если что и могло измениться по сравнению с идеями 23-го года, так это взгляды Гитлера на Россию, что и произошло в рациональной версии его эпопеи, которую я намерен рассказать позднее). Данцигский региональный фюрер пошел в ногу с гросс-фюрером, еще когда мордатый зверообразный Рем был кумиром полукриминальных штурмовиков. И шел рядом после поджога рейхстага, после «Ночи длинных ножей», кроваво убравшей из политики Рема и его сторонников. Однако в 36-м году Раушнинг — этот уже очень видный нацист — вдруг резко рвет с нацизмом. И через Швейцарию эмигрирует в Англию. Три года почему-то молчит. Потом спешно пишет одну «разоблачительную» книгу за другой в течение трех лет. Потом вдруг (опять «вдруг»!) уходит в тень, а с 48-го года в штате Орегон занимается почему-то фермерством. Занятие для бывшего главы Германского культурного общества в Польше как раз подходящее. Итак, еще одна странная на первый взгляд фигура, странная судьба. Что интересно… За первые три года своей эмиграции Раушнинг не сделал никаких «разоблачений». Медленно писал? Нет! Начиная с 1939 года, выпускает сразу пять книг. В первой, «Революции нигилизма», пугает Запад перспективой союза Гитлера и Сталина. Намек очевиден — Западу надо поскорее договориться с Гитлером самому. Но Сталин, насмотревшись на третьесортных посланцев Запада — всяких там отставных и полуотставных драксов и думенков, которых Запад, явно издеваясь, отправлял в Москву на переговоры, заведомо обреченные Западом же на провал, — переигрывает англо-французов и действительно заключает пакт с Германией. Начинается мировая война. И начинаются «разоблачения» практически молчавшего до этого Раушнинга. Спрашивается, почему же он молчал так долго? Ведь в его руках были, как уверял он сам, аутентичные записи мыслей фюрера еще с 1933- 34 годов! И они, похоже, действительно-таки были, но… Но что сделали литературные таланты Раушнинга на их основе? Нечто такое, что при внешне негативном описании личности Гитлера могло стать идейной основой для любой политики Запада по отношению к фюреру — как лояльной, так и репрессивной. И выходит, что книги Раушнинга — не столько документальные свидетельства, сколько политические памфлеты, где главное — выполнение социального заказа каких-то влиятельных сил. О природе этих сил сегодня можно лишь гадать, но возможно, ключом к этой загадке может быть то, как Раушинг, прекрасно осведомленный о крайнем антиеврействе Гитлера, однако добровольно вступивший в его партию, оценивает роль еврейства спустя несколько лет после ухода от фюрера: «Еврейский интеллект сыграл огромную роль в процессе освобождения человеческого духа, приложил все усилия, чтобы этот процесс развивался в дальнейшем»… Мог ли быть искренним в подобных мыслях образованный, культурный человек? А какова же тогда, спрашивается, роль Аристотеля и Демокрита, Сократа и Лукреция, Эразма Роттердамского, Томаса Мора, плеяды итальянцев Ренессанса, Лютера, Рабле, Монтеня, Коперника, Яна Гуса, Вольтера? Кого в этот круг могут делегировать евреи на равных? Спинозу? Так ведь и он был духовным детищем Джордано Бруно и Бэкона, а еврейская община Амстердама подвергла его «великому отлучению» и из себя исторгла! Маркса? Но никто не сказал о еврействе как общественном явлении более убийственных слов, чем Карл Маркс. Итак, при положительной (и, безусловно, заслуженной) оценке еврейского вклада в мировую культуру Раушнинг не стеснялся чрезмерного захваливания. При оценке же Гитлера он использовал только черные, адского оттенка тона. Учитывая это, Раушнинга нельзя отвергать как свидетеля, но бездумно доверяться ему тоже не стоит. А ведь он обычно считается чуть ли не основной ударной силой идейного обвинения Гитлера! ВСЕ «биографы» Гитлера опираются на рассказы о его молодости двух бывших приятелей: Густля Кубичека и Райнхольда Ханиша. Из того, что говорит Кубичек, виден застенчивый, но вполне нормальный человек, ощущающий себя, между прочим, нормальным и в сексуальном отношении. Ханиш вызывает доверия значительно меньше… Он то и дело явно сочиняет. А «биографы» почти все как один обнаруживают полную аналитическую беспомощность (или наоборот — виртуозные способности к передергиванию), дружно повторяют друг друга, а — в конечном счете — все тех же Кубичека и Ханиша. За рамки этих полумифических свидетелей никто даже не пытается выйти, но если посмотреть на позднейший путь Гитлера, на его резервы свободного времени в дальнейшем, то становится понятным, что именно в Вене Гитлер много занимался самообразованием, и именно это слово может быть ключевым к годам его юности. Когда началась война, ему было 25 лет. В окопах «универ-ситеты»-то проходят, но очень уж своеобразные. Потом он почти сразу ушел в практическую политику, и опять было не до книг. А знал Гитлер очень много, и именно в стиле классического талантливого самоучки, который отдает самообразованию все силы ума и сердца и все свободное время. При этом разрозненные, не подробные, не «коммерческие» воспоминания, включая воспоминания фронтовых товарищей, не расходятся в общей психологической обрисовке личности: скромный, отзывчивый, уживчивый, смелый, обладающий развитым чувством товарищества и юмора. Но это — оценки беглые, не «нормативные», какими считаются труды Раушнинга… А ВОТ еще один «базисный» мемуарист — громадный «Путци» — «Малыш» («putzig» — по-немецки еще и «забавный, смешной») Ханфштенгль, бывший рядом с Гитлером полтора десятка лет с начала 20-х годов до весны 37-го. Пример Эрнста Франца Зедгвика Ханфштенгля настолько интересен и любопытен, что именно на нем стоит остановиться подробнее и всерьез… Ведь и в судьбе «Путци» — странность на странности. Но нет ли и в его странностях неких заокеанских кавычек? «Путци», действительно, прекрасно знал Гитлера, однако считалось, что в его ближайшем окружении играл роль скорее развеселого светского баловня с разнообразными, вплоть до музыкального и шутовского, талантами. Он был на шесть лет старше Геринга, на семь — Гесса, на десять — Геббельса, на тринадцать — Гиммлера и Бормана, на семнадцать — Гейдриха и пусть лишь на два года, но старше и самого Гитлера. Тем не менее, в этом кругу, где все, кроме фюрера, были людьми гораздо более молодыми, менее образованными и, между прочим, более низкими, чем «Путци» (почти двухметрового роста), Ханфштенгль так и не приобрел ни серьезной репутации, ни по-настоящему серьезного положения. А он был с Гитлером в такие времена, когда тот же Раушнинг — человек помоложе «Путци», в полгода достиг немалых высот (это даже вызвало ворчание «старой гвардии»)! Почему же не задалось у «Путци»? В чем дело? Ведь Ханфштенгль был далеко не так прост, как казался… Родившись в Мюнхене в семье состоятельного антиквара и американки, натурализовавшейся в Германии, он в восемнадцать лет отправился на учебу почему-то в Гарвардский университет.Объясняли это тем, что ему-де предстояло управлять американской ветвью семейного бизнеса на 5-й авеню в Нью-Йорке. Если учесть, что торговать Эрнст собирался не мылом или крахмальными воротничками, а картинами и антиквариатом, то выбор Америки в качестве места учебы выглядел более чем странно. Под боком Мюнхен с его старой Пинакотекой, Италия, Лувр, голландские галереи, Лондон, а молодой гигант едет учиться в страну, где Джоконду отлично знают лишь потому, что ее улыбка удачно способствует рекламе товаров… Впрочем, может как раз для заблаговременного освоения подобного «художественно-коммерческого» опыта наш верзила и выбрал образование в Новом Свете? Если так, то на этом поприще он особо не преуспел. Так или иначе, в 1909 году Гарвардский университет окончен. Но горячий, по его уверениям патриот, рвущийся «служить стране своих предков», на родину не спешит. И обладая пудовыми кулаками и железным здоровьем (доживет до 88 лет), всю Первую мировую войну проводит в Штатах. Гитлер в это время по собственной воле дышит спертым воздухом солдатского блиндажа, сотрясаемого близкими разрывами снарядов. Мировая война закончилась, и в 1921 году с красивой женой и годовалым сыном «блудный сын» вдруг возвращается в ту самую Германию, куда не торопился в годы ее процветания перед войной, но перебрался тогда, когда она лежала в развалинах и нищенствовала. Америка как раз отрыгивалась, поглощая сытнейший пирог баснословных военных доходов. Но может, семье будущего «Путци» от него не досталось даже крошки? Нет, судя по всему, что-то перепало! Во всяком случае деньги у него водились. Хотя и не совсем понятно, откуда они у него были — и немалые! Инфляция разорила отцовскую фирму, дела с разделом остатков состояния запутывались, но у Эрнста — открытый дом в Мюнхене, богатая усадьба в Уффинге и солидные суммы на руках. Далее история будущего пресс-секретаря НСДАП закручивается так, что остается или удивляться, или ухмыляться… Всмотримся, уважаемый читатель, в нее повнимательнее, и может быть, мы тогда поймем, кем был Ханфштенгль на самом деле. Итак, счастливый отец семейства с головой уходит в исследование о баварском короле-меценате Людвиге II (дела чуть ли не полувековой давности). Казалось бы, проблемы современности остаются за стенами уютного особняка. И вдруг (в жизни будущего мемуариста, автора книги «Гитлер: потерянные годы», таких странных «вдруг» и было уже, повторяю, в достатке, и еще больше будет!) голубоглазый брюнет Ханфштенгль увлекается голубоглазым (какое «совпадение»!) шатеном Гитлером. Да не просто там восторженно почитает, а вводит в мюнхенские салоны, дает тысячу долларов на покупку оборудования для партийной газеты «Фолькишер Беобахтер»… Это надо знать, что значила такая сумма в такой валюте в послеверсальской Германии 1922 года! Король Людвиг был прочно отставлен в сторону — если, правда, наш «Путци» вообще когда-либо им занимался в действительности… Теперь он — шеф пресс-службы НСДАП. Для аристократа-шалопая занятие и компания плохо объяснимые. Однако «Путци» полностью погружается в нее. Виртуозное исполнение Листа, затем — (опять «совпадение»!) обожаемого Гитлером Вагнера, и… И под бурную музыку великого автора «Валькирии» «Путци» идет по жизни с фюрером, и только с фюрером… Новый 1933 год на красивой вилле Ханфштенглей… Гитлер записывает в их семейный альбом: «Первый день нового года. Этот год принадлежит нам. Подтверждаю это письменно»… Но не прошло и трех с половиной лет, как любимец фюрера, вроде бы прошедший с ним горнило неудач и нелегкой борьбы, в период первых триумфов рейха вдруг спешно убегает за кордон… Маршрут? По очередному «совпадению» тот же, что и у Раушнинга — через Швейцарию в Лондон. Фантазии у «Путци» хватало, и позже он поведал миру историю своего побега настолько же путаную, насколько и захватывающую… Главной причиной в изображении «Путци» якобы стало желание Геринга (с которым беглец был годами на «ты») выбросить его, не угодившего Геббельсу, с парашютом над территорией испанских республиканцев. А уж проклятые «красные» должны были его почему-то обязательно сразу ликвидировать… После чего удовлетворенный Геббельс немедленно разразился бы потоком слез по поводу «героической смерти» ветерана движения… Далее биографы расходятся — то ли Ханфштенгля интернировали в Англию до войны (хотя Раушнинга вот никто не интернировал, и он строчил в Лондоне свои памфлеты), то ли в США после войны (хотя с чего уж тогда-то?). Достоверно одно. Во время войны Ханфштенгль был экспертом по нацизму в учреждении, главой которого был давний друг «Путци» по клубу и соученик по Гарварду. Учреждение называлось «Белый дом», а приятеля звали Франклин Делано Рузвельт. В возрасте 70 лет бывший «Путци» — «Малыш» вернулся в Мюнхен, получив назад «конфискованное» состояние и ту самую виллу «Хаус Тифланд», где он встречал с фюрером год, сделавший того канцлером. Так почему же жизнь Ханфштенгля напоминает сюжет плохого романа? Думаю, ответ мы может найти у самого героя этого «романа». Ведь если лжец лжет много, лжет увлеченно и много лет, то его самоконтроль неизбежно ослабевает. Если он страница за страницей «нарезает» историю для приготовления «салата» из правды и выдумки, то он иногда проговаривается. И в желании обеспечить видимость правдоподобия и откровенности иногда проговаривается опасно. Поэтому с писаных слов самого Ханфштенгля остается сообщить последнее. В далеком 1921 году его познакомил с нацистами через еще одного приятеля по Гарварду, советника посольства США в Берлине Роббинса, заместитель военного атташе посольства капитан Трумэн Смит. Но зачем надо было знакомить Смита с Ханфштенглем? По уверениям последнего, Смиту понадобилось, чтобы именно Эрнст, приехавший в Мюнхен за три (!) месяца до этого и после шестнадцатилетнего (!) отсутствия, познакомил капитана с военными чинами Баварии. Читатель! В раздавленной (именно благодаря США) Германии начала 20-х годов американские дипломаты чувствовали себя уверенней, чем дома за океаном. В Германии они были тогда не гостями, а хозяевами. И вот представь, читатель, эту картину! Военный дипломат мировой державы номер один в побежденной, бесправной и бессильной стране не находит более подходящей и влиятельной фигуры, и для чего?! А для того, чтобы договориться о встречах с военной элитой Баварии! Оказывается, во всей Германии не нашлось для этого лучшего посредника, чем скромный сын разорившегося антиквара! Человек глубоко штатский, известный лишь ростом, смехом, и говорящий по-английски лучше, чем по-немецки!! И вот этот-то даже не без году неделя, а всего лишь «трехмесячный» мюнхенец вводит капитана Трумэна в круг, где тот встречается с наследником баварского трона Рупрехтом Виттельсбахом, генералом Людендорфом, будущим правителем Баварии Густавом фон Каром, графом Гуго Лерхенфельдом… Удивительно? Необъяснимо?!! Да, пожалуй. Но — не очень… Капитан Трумэн Смит был, как водится, помощником военного атташе для виду, а работал в военной разведке. Вряд ли можно сомневаться с учетом только что сказанного, что не был чужд этого ведомства и Ханфштенгль («Хэнфи» — как его прозвали в Гарварде)… Так что есть все основания полагать, что всё это было блестяще задуманной операцией по внедрению «Хэнфи» в окружение крайних немецких националистов. Она успешно началась и успешно растянулась на долгие бурные годы. Впрочем, и место для «Хэнфи» было выбрано с умом — все время при начальстве, а ответственности — с гулькин нос. Репутация «шута» тут была отличной маской. Но, видно, вилась эта веревочка как раз до марта 37-го, после чего надо было срочно выдумывать истории в стиле «знаменитого сыщика» Ната Пинкертона. Что ж, и так срок был отслужен немалый… Не то что Раушнинг! Тот оказался слабее, и столько лет «при Гитлере» не протянул… В 37-м году Гитлеру совершенно ни к чему было ссориться с джентльменами из-за океана. Да и с чего было гласно признавать, что, похоже, столько лет через плечо фюрера в его секреты заглядывало недреманное око Дяди Сэма? Пока партия шла к власти, это, пожалуй, даже помогало. Но теперь, когда начинались действительно серьезные дела, когда предстояло воплотить в действия деликатные замыслы? Теперь «Путци» — «Хэнфи» становился лишним. Очевидно поэтому и пошли в ход истории о парашютах. «Поймались» на них многие, в том числе и Шпеер, простодушно поведавший казус с «Путци» — «Хэнфи» в своих собственных мемуарах… А ведь это со слов «Путци» тысячи авторов рассказывают о Гитлере, якобы валяющемся в ногах у жены «Путци», о «скандалах» в НСДАП после провала путча 1923 года, об «убийстве» любимой племянницы (и не только, возможно, племянницы) Гитлера Гели Раубаль, якобы санкционированном Гитлером, и о многом-многом другом… Как-никак, Ханфштенгль — многолетний руководитель пресс-службы руководства партии, организатор предвыборных кампаний Гитлера. Фюрер после неудачи с путчем прятался в его доме! И очень часто именно этого бывшего пресс-секретаря берут в основные свидетели… До чего уж, скажем, измусолено «признание» Евы Браун: «Как женщине мне от Гитлера никакого толку». А ведь редакция «признания» принадлежит тоже «Путци»… Между прочим, известный исследователь проблемы Гитлера, поляк Мариан Подковиньский, считает мемуары Ханфштенгля вообще единственным достоверным документом о жизни фюрера того периода… Да, ничего не скажешь — оценка явно «заслуженная»… И РАУШНИНГ, и Ханфштенгль, и еще один бывший пресс-секретарь НСДАП — Отто Дитрих, несомненными литературными талантами обладали, а Гитлера знали близко. Этого у них не отнимешь. И уже поэтому в написанном ими немало достоверных сведений, правдивой реконструкции слов и взглядов Гитлера. Но уже в силу своих биографий и личностных качеств они не могут быть правдивыми в целом. Они обязательно должны лгать. И они лгали, перемешивая Правду с удобными им или их заказчикам ловким вымыслом, прямой клеветой или шулерской подменой фактов, ситуаций, высказываний, идей. Явно не уступал им и Шелленберг и иже с ним, сумевшие поладить с англичанами и янки ценой искажения правды. Что уж тут говорить о «воспоминаниях» обслуги, тех, кто не был приближен, но годами жил рядом? После войны у этих «маленьких» людей оказался в руках только один большой капитал: их былая близость к фюреру. И заранее можно было догадаться, что они будут распоряжаться им именно как капиталом, желая получить на него как можно большие проценты. Так что бульварность этих «мемуаров» была обеспечена с самого начала. И начинаются рассказы о том, что фюрер не разрешал видеть себя в неглиже, поэтому появлялся перед людьми только умытым, чисто выбритым, одетым и «обязательно в галстуке»… Кроме того, он «каждый день мыл голову и полностью омывал свое тело, чистил зубы и полоскал рот после каждого приема пищи, брился два раза в день, был до мелочей опрятен, чистоплотен, бережлив и экономен»… Ясное дело — извращенец! Гуляют из книги в книгу «многозначительные» намеки на то, что Гитлер не любил обнажаться… Ну, на нудистских пляжах его действительно не фиксировали, но есть же фотографии, где он снят в баварском национальном костюме. А это, между прочим, открытая (без галстука!) рубашка, короткие кожаные штаны, чулки до колена и черные полуботинки. Есть и такие вот строки из «Майн Кампф»: «Платье должно служить делу воспитания молодежи. Тот молодой парень, который летом расхаживает в длинных штанах, закутанный до шеи, уже одним этим приносит вред делу своей физической закалки». Причем интересно, как может искажаться через десятилетия восприятие прошлого некоторыми мелкими фигурами большой истории. Траудль Юнге была в бункере реального Гитлера почти до конца… Вот она на снимке военного времени в салоне-ресторане личного спецпоезда фюрера. Покуривая за одним столом с подругой и мужем — слугой Гитлера Гансом Юнге, она рассматривает фотографии. Очаровательная в своей интеллектуальной заурядности девушка, одушевленная «причастностью к элите». Потом она на долгие годы замолчала, но когда настырные газетчики одолевают, приходится быть «на уровне темы».. И звучат «глубокомысленные» откровения о том, что: «проигрыш войны Гитлер осознал уже после Сталинграда. И все-таки он продолжал ее. Это было его преступлением…» Ну и так далее… Откуда такое детальное знакомство со стратегическими оценками ситуации Гитлером у технической секретарши? Обаятельная и в старости Траудль много раз читала о том, о чем говорит. И теперь даже сама уверена, что сказанное ею и есть историческая правда. Хотя таким ее «свидетельствам» даже не грош цена. Правду, причем очень интересную, она сообщает тогда, когда рассказывает о человеке, которого вместе с другими юными секретарями развлекала болтовней за обеденным столом. И виден из этого рассказа не бесноватый самодур или мистик-позер, а вполне нормальный характер… С неплохо, между прочим, развитым чувством юмора пусть и не всегда утонченным. Вот тут у бывшей секретарши фюрера все детали явно верны: зачем лгать маленькому человеку, когда конъюнктура давно позади. Миф о бесноватости был выгоден, и выгоден поныне большим людям, желающим спрятаться за этой выдумкой от личной ответственности за собственные дела. Увы, историки, не говоря уже о литераторах, слишком часто довольствуются непритязательными сказочками вместо трезвой логики, позволяющей помнить, что любой человек — это всегда человек. И если его поведение внешне нелогично, то это, как правило, имеет вполне логичную причину… Реальный Гитлер не мог бы стать тем, кем он стал, если бы он не обладал не просто волей, но крепкой волей и устойчивой психикой при развитой способности к самоконтролю. Хотел бы я видеть психопата, вдумчиво изучающего свои фотографии в различных ораторских позах, сделанные партийным фотографом специально для того, чтобы отшлифовать мастерство речей вождя. Демосфен, произносивший речи перед шумящим морем с камешками во рту, в XX веке явно поступал бы так же. Но Демосфена приводят в пример как образец сосредоточенного упорства, а Гитлера представляют импульсивным неврастеником, произносившим речи по наитию и в мистическом экстазе. Фон Дирксен потом заявлял, что Гитлер не оставил у него сильного впечатления и что фюреру «недоставало самоуверенности и достоинства по-настоящему сильного характера». Что ж, полнейшей внутренней собранности характера, может быть, и не было — для человека эмоционального это не так уж и неожиданно. Но самоуверенности и достоинства у Гитлера было, все же, немало. И чтобы понять это, не надо даже справляться у мемуаристов. Достаточно внимательно смотреть кинодокументы. Впрочем, Гитлер до 1936 года и Гитлер уже времен 1941 года — это в психическом отношении действительно, пожалуй, два разных человека. С 1935 года злым гением реального Гитлера начал становиться доктор Морель. И весьма вероятно, не он сам (или не только он сам) разрабатывал рецепты и схемы своих ежедневных инъекций, безусловно влиявших на психику фюрера… ЭРИХ ФРОММ, никогда в глаза Гитлера-то не видевший, тем не менее утверждал, что тот был некрофилом (то есть любителем сексуальных упражнений с трупами). Сказать такое о человеке, чистоплотном до педантичности, принимавшем ванну по два раза на день и отказывавшемся от бульонов, которые называл «трупным чаем»!? О человеке, написавшем: «Нужно…. чтобы предметом тщеславия было не то, что человек приобрел себе красивое платье, которого не могут купить другие, а то, что человек имеет красивое тело, чего добиться при желании может всякий. Это имеет значение и для дальнейшего. Нам нужно, чтобы наши девушки хорошо знали своих рыцарей»… Н-да-а… Но сознательные бредни Фромма тщательно тиражируются и воспроизводятся. И тоже явно сознательно… Не лучше и Раушнинг, который так, намеком, писал о мальчиках, якобы хвалившихся тем, что они были любовниками Гитлера. То есть того, кто вводил законы против гомосексуалистов, а в СС карал «сексуальных экспериментаторов» смертной казнью. Но знал ли это средний читатель Раушнинга тогда, когда его книги писались на злобу дня, на потребу заказчикам? И знает ли это современный средний читатель все тех же Раушнинга и Фромма? Да что Раушнинг! Никто не подвергает сомнению достоверность «стенограмм», которые Борман якобы вел и потом переправлял чуть ли не жене, якобы сохранившей их в укромном месте. Как же — супруга самого Бормана, а муж и жена — одна сатана. И вот считавшийся коммунистическим супер-экспертом по Третьему рейху Лев Безыменский в 1973 году упоенно цитирует парижскую книгу 1959 года: «6 февраля 1945 года Гитлер сказал Борману:

— Главной задачей Германии, целью моей жизни и смыслом существования национал-социализма являлось уничтожение большевизма…». Так и видится этот номенклатурно-партийный Лев, сидящий в кармане у Бормана и тоже «стенографирующий» для подстраховки. Потому как, что возьмешь с Бормана? Он растаял в тумане Истории и с него теперь взятки гладки. Ни он сам, ни его супруга, ни парижские издатели «стенограмм» не объяснят нам некоторых странных обстоятельств. Во-первых… Это в 1973 году каждый знал, что война закончилась полным крахом рейха 9 мая 1945 года. А в феврале 1945-го было ясно лишь то, что рейх — в тяжелейшем положении, но еще очень силен. Красная Армия даже еще не начинала готовиться к штурму Кенигсберга. Как раз в начале февраля в районе венгерского озера Балатон рейх бросил в бой громобойные массы «тигров» и «фердинандов». Чуть раньше 4-й танковый корпус СС на фронте Оши-Балатон имел до 560 танков, то есть 80–90 танков и штурмовых орудий на каждый километр в центре предполагаемого прорыва. Один «Тигр», а то и «Фердинанд», на 12 метров!! Наш 1-й гвардейский укрепленный район мог на том же километре против этой стальной волны выставить… четыре станковых пулемета, четыре противотанковых ружья и два орудия. По живой силе мы уступали там в десять раз, по артиллерии — в четыре, а по танкам… Герой Советского Союза генерал Николай Бирюков, сообщивший об этом, заканчивает так: «А по танкам даже сравнить нельзя — не с чем»… И это — в феврале 1945 года!… Это ведь война, а на войне все неясно до тех пор, пока она не закончилась. И вот, если верить парижским публикаторам «стенограмм Бормана» и партийному Льву, в эти неверные дни, когда тяжелую сталь на чаши весов бросала то одна, то другая сторона, осмотрительнейший и преданный фюреру Борман ведет тайные стенограммы и тайком же передает их жене или еще кому-то там… Для чего? Ведь будущее еще неясно не только для Бормана, но даже для Сталина. И если бы Борман действительно делал это, он совершал бы тем самым моральную измену фюреру. Но мы знаем точно, что он остался верен ему до конца. Так может это сам Гитлер распорядился складировать стенограммы своих бесед с Борманом для того, чтобы впоследствии их мог цитировать Лев партократического анализа? Но в феврале 1945-го исход борьбы был не ясен до конца не только Сталину, но и Гитлеру… Нет, воля твоя, читатель, но концы с концами у этих «стенограмм» никак не сходятся… И это еще не все. Есть еще и «во-вторых»… Вот самый трагический момент судьбы Гитлера — он диктует свое политическое завещание. Момент, когда не ушам подслушивающего из кармана Бормана Льва, а бумаге поверяются самые заветные в буквальном смысле слова мысли и чувства. И вот в этот момент истины Гитлер о большевизме не упомянул даже намеком. 29 апреля 1945 года в 4.00 утра при свидетелях Йозефе Геббельсе, Мартине Бормане (вот тут-то подлинности автографа Бормана верить можно!), Вильгельме Бургдорфе и Гансе Кребсе Адольф Гитлер скрепил своей подписью политическое завещание: «Неправда, что я или кто-то другой в Германии хотел войны в 1939 году. Она была желаема и спровоцирована теми международными государственными деятелями, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в еврейских интересах. Пройдут столетия, но и тогда из руин наших городов и монументов возродится ненависть к тем, кого мы должны благодарить за все случившееся: международное еврейство и его пособников. Всего за три дня до начала германо-польской войны я предлагал английскому послу в Берлине решение германо-польской проблемы. Оно было отвергнуто лишь потому, что в руководящих кругах Англии хотели войны. Дело в том, что эти круги подпали под влияние пропаганды, распространяемой международным еврейством, и предвкушали усиление деловой активности. Я также не сомневаюсь в том, что если к народам Европы еще раз отнесутся, как к обычным биржевым акциям, то ответственность падет на тех, кто воистину представляет виновную сторону в этой кровавой борьбе: еврейство!»… Последними словами были: «Я поручаю руководителям нации и тем, кто им подчиняется, безжалостно противостоять всемирному отравителю всех народов — международному еврейству». Далее следовала подпись: «Адольф Гитлер». Столицу рейха штурмовали люди, осененные знаменами Ленина. Именно Россия большевиков привела фюрера к этому последнему росчерку пера. Но у него, отринувшего общий с ними путь противостояния силе Капитала, не сдержавшего договора с ними, в свой последний земной час обвиняющих слов для большевиков не нашлось. Их за него дописали послевоенные «стенографы»… Благо дело, послевоенным заказчикам расплачиваться с ними было чем. Упомянутое фюрером «предвкушение усиления деловой активности» пролило над Америкой второй в XX веке золотой дождь, который шел из туч, собиравшихся в Европе из слез, крови и дыма пожарищ. А вот еще один миф… Разговоры Гитлера в близком окружении — это, если верить сотням книг, «бесконечные» «многочасовые монологи». Но если взять в руки «Застольные разговоры», застенографированные Генри Пикером, и прочесть самому вслух самую длинную одноразовую запись, то займет это минут тридцать… Полчаса. Так что хватало, надо полагать, времени для высказываний и у других собеседников. Между прочим, часто сидевшая за одним столом с Гитлером Траудль Юнге вспоминает, что он был не только отличным рассказчиком, но и таким же слушателем. А сколько написано о поверхностности, безграмотности, невежестве Гитлера! Хотя на глубоком экзамене по универсальности знаний (причем таких, которые как раз и необходимы политическому лидеру) многие его «коллеги» по государственному управлению — те же Рузвельт, Трумэн выглядели бы по сравнению с фюрером бледно. Ведь кроме склонности к упорному самообразованию, он еще и обладал абсолютной памятью. Как и Сталин. В этом, то есть в искажении личности до неузнаваемости, судьба Гитлера, надо сказать, с судьбой Сталина схожа. По разным причинам, но до конца не понят ни тот, ни другой. И тот, и другой оболганы. Отличие же в том, что реальный Гитлер не сумел распорядиться своим уникальным гением так, чтобы отдаленная история, где подлинная цена раушнингов и ханфштенглей уже известна, оценила и оправдала этот гений. А реального Сталина та же история рано или поздно поставит на одно из первых (если не первое) мест среди величайших государственных фигур человечества. Хотя и отметит его крупнейшие просчеты и ошибки. Идя порознь с Россией, реальный Гитлер свой шанс на величие упустил полностью. А реальный Сталин, не сумев полноценно сотрудничать с рейхом, упустил его лишь частично. Если бы они пошли вместе дорогой не реальной, а рациональной истории, то они бы использовали эти шансы до конца… Не только во имя своей исключительно доброй славы, но и во имя большего: нового, более человечного мира… ТАК КАК ЖЕ добраться до истинного Гитлера? Как за глубоко обоснованной ненавистью к нему, невольно застилающей глаза каждого русского человека, за замусоленной замочной скважиной, через которую показывают фюрера Западу (а теперь — и России), увидеть сложного и непохожего ни на кого другого, незаурядного человека? Генерал фон Фрич известен и сам по себе как крупный деятель рейхсвера Веймарской республики, а затем — и возрождающегося вермахта Третьего рейха. Но еще более он известен тем, что будучи Главкомом сухопутных войск, стал кое для кого неудобным, был объявлен гомосексуалистом и со службы уволен. Потом его реабилитировали, вернули на командные должности, а потом он погиб в боях под Варшавой осенью 1939 года. Свидетели его гибели считали, что генерал явно искал смерти. Так вот, фон Фрич говорил не публично, демонстрируя «верность», а в строго личной беседе: «Этот человек — судьба Германии как в добром, так и в злом. Если он теперь свалится в пропасть, то увлечет за собой всех нас. Сделать ничего нельзя». Масштаб личности фюрера очерчен здесь вполне определенно. А вот что писал о Гитлере очень неглупый танковый генерал-майор вермахта Фридрих Вильгельм фон Меллентин в 1956 году: «Развитие наших танковых войск, несомненно, многим обязано Адольфу Гитлеру. Предложения Гудериана о механизации армии встретили значительное сопротивление со стороны ряда влиятельных генералов. Гитлер глубоко заинтересовался ими; он не только приобрел глубокие знания в технических вопросах, связанных с моторизацией и с танками, но и показал себя приверженцем стратегических и тактических взглядов Гудериана. Гитлер лично присутствовал на испытаниях новых танков, а его правительство делало все возможное для развития отечественного моторостроения и строительства магистральных дорог»… Меллентин, одно время немало лично наблюдавший Гитлера, а впоследствии — отличный фронтовой офицер, после Второй мировой войны на два с половиной года попал в американский лагерь. Круг его собеседников был пестрым — от имперского министра Шверина до известной летчицы-планеристки Ганны Райх, говорившей с фюрером в апреле 1945-го… За колючую проволоку вместо штабного стола генерала привел Гитлер. И поэтому можно верить в искренность Меллентина, который после долгих, откровенных бесед с людьми, входившими в непосредственное окружение фюрера, после того как все уже было позади, сказал так: «Прославление непогрешимого гения Гитлера так же безответственно и несерьезно, как и объявление его величайшим преступником всех времен. Гитлер, бесспорно, обладал большим умом и замечательной памятью. Он обладал также огромной силой воли и был совершенно безжалостен. В политике и дипломатии он проявлял удивительную способность чувствовать слабые стороны своих противников и полностью использовать их промахи. Вначале это был здоровый человек, вегетарианец, который никогда не курил и не пил, но затем он подорвал свое здоровье употреблением возбуждающих средств. Однако он сохранял поразительную живость ума и энергию до самого конца»… Это «… до самого конца», читатель, на мой взгляд особенно ценно и интересно. Меллентин с Гитлером в конце войны не виделся, но кое-кто из его солагерников имел дело с фюрером как раз в самом конце его жизни. Так что это свидетельство заслуживает и внимания, и доверия… А вот неиспорченная «умничанием» Траудль Юнге: «Атмосфера была довольно раскованной. Все было похоже на фирму с хорошим производственным климатом. Никто не выкрикивал «Хайль!»… Мы составляли компанию Гитлеру за трапезами и чаепитиями… Это были легкие, ничего не значащие разговоры… Болтали (заметь, читатель, болтали, а не внимали фюреру — С.К.) о всякой всячине. Он мог попросить нас рассказать о фильмах, о том, что происходит в моде. Много рассказывал сам. Об увлечениях молодости… Говорил о Еве Браун, о своей собаке. Был склонен шутить. Рассказывал анекдотические истории из своей фронтовой жизни»… Впрочем, и Шпеер, когда с политической точки зрения ложь не требуется, дает картины поразительной поведенческой простоты Гитлера, где манией величия и не пахнет. Шпеер вспоминал, что между 1934 и 1936 годами рейхсканцлер и фюрер мог запросто гулять по лесным дорогам в районе Оберзальцберга в сопровождении гостей и трех-четырех охранников в штатском из лейб-штандарта, выпить кружку пива или стакан молока в горном трактирчике. А толпа многочисленных туристов так и не признавала в человеке в национальном баварском костюме, гуляющем как и прочие, главу рейха. НО НАИБОЛЕЕ, пожалуй, интересна та из характеристик личности Гитлера, которая была дана практически у двери на эшафот Риббентропом. Последнее обстоятельство делает ее, очевидно, и одной из наиболее достоверных. Риббентроп писал: «За все годы сотрудничества я в человеческом плане не сблизился с ним в большей мере, чем в первый день нашего знакомства, хотя мной пережито вместе с ним так много. Во всем его существе было что-то такое, что невольно отстраняло от личного сближения с ним. Еще при первой встрече с Адольфом Гитлером его личность произвела на меня сильное впечатление. Уже тогда у меня появилось чувство, что этот человек — явление, совершенно из ряда вон выходящее. Особенно мне бросилась в глаза его полная обособленность, но отнюдь не замкнутость. У Гитлера имелась совершенно особая, свойственная только ему одному манера высказывать свою точку зрения таким образом, что последнее слово оставалось за ним. Он никоим образом не был человеком компромиссов. Неприступность Адольфа Гитлера была не какой-то заранее заданной, а шла от самого его характера. Как человек он, верно, и сам страдал от этого. Вместе с тем мог быть и подкупающе любезен, сердечен и открыт. Мог захватывающе, с юмором и даже блистая остроумием рассказывать о своей юности, о своей военной службе в Первую мировую войну и о годах своей внутриполитической борьбы. А когда говорил об искусстве и архитектуре, чувствовалось, в какой большой мере он был артистической натурой. Когда он хотел привлечь кого-нибудь на свою сторону или добиться чего-нибудь от собеседника, он делал это с непревзойденным шармом и искусством убеждать. Верность Адольфа Гитлера людям, которые однажды что-либо сделали для него, порой граничила с невероятным. С другой стороны, он мог быть непостижимо доверчивым. Он мог даже сознательно оскорбить человека. В этом проявлялась известная двойственность его натуры, которую я никогда и не смог понять до конца. Принцип «разделяй и властвуй» был доведен им до такой степени, что почти все его сотрудники оказывались вовлеченными в тяжелые внутренние конфликты. Для оценки личности Адольфа Гитлера имеет значение и другой момент: он мог приходить в слепую ярость и не всегда умел владеть собой. После одного такого инцидента уже во время войны, он откровенно сказал мне: «Знаете ли, Риббентроп, иногда я совсем не могу совладать с собой!»… Характер личности Адольфа Гитлера проявлялся как на больших народных митингах, так и в общении с политиками, военными, иностранцами, а также и в более тесном кругу и в личных беседах. Его вера в себя в сочетании с гениальным, понятным и простым способом выражаться ощущались многими людьми, вовлекая их в его русло. Судить о характере такого гениального явления, как Адольф Гитлер, очень трудно. Его нельзя мерить обычной меркой. Он был убежден в своей роли мессии, считал себя предназначенным самим Провидением сделать Германию великой. Он обладал несгибаемой волей и немыслимой энергией в достижении своих целей. Его интеллект был огромен, а способность схватывать все на лету — ошеломляюща. Не может быть никакого сомнения в том, что Адольф Гитлер имел в жизни только одну цель: служить немецкому народу. Он жил совершенно самоотверженно, жертвовал своим здоровьем и до последнего момента не думал ни о чем ином, кроме как о будущем своей нации. Тот факт, что он потерпел поражение, фюрер, говоря со мной, назвал судьбой. Почему именно он потерпел поражение — решит история»… ЧЕСТНЫЙ, трезвый взгляд позволяет понять не только то, почему же Гитлер закончил вместо триумфа крахом, но и большее: мог ли триумф продолжиться в веках. Гитлер верно определил одного врага как своей страны, так и человечества — тот интернациональный Капитал, который был напрочь лишен каких-либо национальных корней. Ротшильды, Варбурги, Дюпоны, Меллоны, Морганы, Валленберги, Рокфеллеры, Куны, Каны, Барухи, Страусы, Лазары, Розенвальды, Сулцбергеры, Шиффы… Не ирония истории, а ее трагизм проявился в том, что Гитлер не мог прийти к власти без помощи этого Капитала. Но финансы Капитала стали для него лишь стартовыми колодками. Оттолкнувшись от них, он выпрыгнул на такую общенациональную высоту, где его талант и способность брать доступные лишь ему высоты стали видны всем. Возможность идти к власти ему дал Капитал. Капитал сделал ставку на него. И когда популярность нацизма к 1933 году медленно пошла на спад, Капитал же покончил с колебаниями и обеспечил ему кресло канцлера как антикоммунисту. Но когда преграда между Гитлером и Германией рухнула, он быстро да и по праву стал кумиром и надеждой масс в ином облике — как националист. Капиталу и Германии он был нужен в разных (и прямо противоположных) целях! Капиталу — для новой войны, в итоге возвышающей Америку. Германии — для новой жизни, сбросившей путы Версальского договора. И вот тут, идя дорогой триумфа, он пошел по ней к краху. Почему? А потому, что ошибся в оценке второго главного фактора Истории — Труда. Ошибся в своем неприятии Советской России как проявления — в его представлении — «еврейского большевизма». Хотя большевизм в России приобретал все более национально-государственную, а не интернационально-революционную ипостась. И не стоявший ли кто-то рядом — тот же Ханфштенгль — внимательно следил, чтобы антикоммунизм не угасал, а разгорался? Антикоммунист Гитлер был обречен. В то время как последовательный националист Гитлер был бы обязан прийти умом к пониманию перспективности для Германии только одного союза — с Россией, антикоммунист Гитлер противился такой перспективе всей своей душой. И душой, прямо скажем, исковерканной тем же Капиталом, не позволявшим незаурядным фигурам типа Гитлера развиваться естественно, гармонично. РАЗМЫШЛЯЮЩИЕ о некой «харизме», о тайной «оккультной» сути фюрера путают себя и других… Конечно, реальный Гитлер как политическое явление — порождение вполне рациональных, а не мистических сил и факторов. И главенствующих моментов тут два. Во-первых, он, как сказано, был бы невозможен без промышленного и политического истеблишмента. Это — не вопрос точки зрения, это — исторический факт. Просто перечислим лишь германскую ветвь могучего глобального Капитала: Кирдорф, фон Шредер, Крупп, фон Рентельн, Шпрингорум, Шахт, Шмиц, Маннесман, Борзиг, Дуисберг. Глядя на знаменитую групповую фотографию «капитанов германской индустрии», продолжим: Корте, Найорке, фон Флотов, Тиссен, Плюмке, Флик, фон Карпф, Борбет, Феглер, Пенгсен… А ведь были еще аристократы фон Папен, фон Шлейхер, Бломберг, Гинденбург, Людендорф. Без этой элиты, без «кружка друзей рейхсфюрера СС Гиммлера», без этого «фона» Гитлера просто не было бы… Но есть здесь и «но»… Первая мировая война поставила на грань нищеты народы лишь двух мировых держав — России и Германии. Советская Россия революционным рывком ушла из-под пресса мировых банкиров. Из Германии же этот версальский пресс более десяти лет выжимал последние соки. Социальная обстановка накалялась, в народной массе были хотя и не решающим, но весьма решительным образом развиты как революционные настроения, так и революционные традиции. Россия вырвалась из тисков Капитала путем его полного низложения. Германия на подобное вряд ли была способна, но и терпеть Версаль все более не хотела. Вырваться ей можно было лишь при сильном общенациональном лидере. Но из какого политического «теста» он мог быть сделан? Социал-демократы Германии были сильны постольку, поскольку они были сильны еще при Бисмарке. В личностном отношении их лидеры той поры представляли собой ничтожества. Коммунист Тельман был, безусловно, не лишен незаурядности. Но не настолько, чтобы переломить настроение массы в пользу коммунистического выбора. Кто оставался? Оставался или представитель традиционной элиты, или… Элита попробовала поставить у власти привычных «своих»: канцлер фон Папен, канцлер фон Шлейхер. Первый был примитивнее, второй — тоньше. Однако не годились оба. Кто оставался? Оставался лишь сильный националист, способный стабилизировать обстановку «по усреднению» между Трудом и Капиталом, и обязательно энергичный антиверсалец. Кто мог тут составить Гитлеру конкуренцию? Геринг — импозантнее, известнее, героичнее… И ораторствовал неплохо… Но толстый Герман — это всего лишь толстый Герман. Штрайхер? Смешно! Штрассер? Не только слишком «красный», но еще и мало способный к руководству как таковому. Рем? У этого хватало лишь бычьего напора. Такого Германия не приняла бы… Кто оставался? Оставался Гитлер… Да, если всмотришься в ту эпоху взглядом, не искаженным знанием того, как все повернулось на деле, не застланным слепым неприятием, то увидишь, что альтернативы Гитлеру, как общенациональному лидеру, способному сплотить немцев и сбросить унижение Версаля, не было! Тельман никогда не победил бы на выборах в рейхстаг, а социал-демократы лишь замутили бы воду еще на год-полгода. Потом Германия все равно пришла бы не к нацизму, в первую очередь, а к выдающемуся националисту Гитлеру. В ежедневно живущем государстве у руля ежедневной, конкретно определенной власти стоят не абстрактные идеи, а конкретные люди. Политические лидеры. Годные или негодные, но обязательно конкретные. Так вот, из всего возможного тогда их набора Гитлер был на голову выше всех остальных, даже взятых вместе. Из ста кроликов не сделаешь одного слона. И поэтому хотя Гитлера привели к власти, укрепил свою личную власть он уже сам, сделав ее базой не Капитал, а Массу. Поэтому к концу 1930-х годов он выработался в такого лидера-индивидуалиста, который на страну частных собственников мог наложить и накладывал отпечаток своей личности в не меньшей мере, чем это смог сделать коллективист Сталин, руководивший страной, где централизация управления была естественным результатом экономической сути строя. К СОЖАЛЕНИЮ, реальный Гитлер этого так и не понял. Но это не отнимает у него чисто человеческого и политического масштаба. Вчитаемся в строки, где авторство его личности бесспорно и где она проявляется ярко и выпукло… Откроем «Майн Кампф» и перелистаем без каких-либо комментариев ее страницы… И будем помнить при этом, что эти мысли принадлежат еще не государственному лидеру, а тридцатитрехлетнему начинающему политику, не имеющему реальной власти. * * * «Я убежден, что, как правило, — не говорю о случаях исключительной одаренности, — человек должен начать принимать участие в политической жизни не раньше 30-летнего возраста. В громадном большинстве случаев только к этому именно времени человек вырабатывает себе, так сказать, общую платформу, с точки зрения которой он может определять свое отношение к той или иной политической проблеме. Только после того, как человек выработал себе основы такого миросозерцания и приобрел твердую почву под ногами, он может более или менее прочно занимать позицию в злободневных вопросах. Лишь тогда этот более или менее созревший человек имеет право принимать участие в политическом управлении обществом. В ином случае существует опасность, что человеку придется либо менять свою точку зрения в очень существенных вопросах, либо остаться при старых взглядах тогда, когда разум и убеждение давно уже говорят против них. Чем менее сам он теперь намерен серьезно защищать свои откровения (человек не склонен умереть за то, во что сам перестал верить), тем более настойчивые и в конце бесстыдные требования начинает он предъявлять своим сторонникам. Наконец дело доходит до того, что он теряет последнее качество вождя и становится просто «политиканом», т. е. примыкает к тому сорту людей, единственным принципом которых является беспринципность, сочетаемая с грубой навязчивостью и зачастую развитым до бесстыдства искусством лжи. Ну а если такой все еще продолжает оставаться руководителем целого общества, то вы можете наперед быть уверены, что для него политика обратилась в «героическую» борьбу за возможно более продолжительное обладание местечком. Уже по одному этому каждый человек, обладающий здоровым политическим инстинктом, будет казаться ему личным врагом. В каждом новом движении он видит возможное начало своего собственного конца. В каждом более крупном человеке — угрозу своему личному существованию. Прежде всего парламентаризм — причина того невероятного наплыва самых ничтожных фигур, которыми отличается современная политическая жизнь. Для сборища таких «народных представителей» всегда является большим утешением видеть во главе человека, умственные качества которого стоят на том же уровне, что их собственные. В самом деле, посмотрите на такого политического воришку, как он в поте лица «работает», чтобы кое-как наскрести большинство и получить возможность в любой момент спастись от ответственности. Но чем меньше становится ответственность отдельного руководителя, тем больше будет расти число таких типов, которые не обладая даже минимальнейшими данными, тем не менее чувствуют себя призванными отдать в распоряжение народа свои «бессмертные таланты». Результатом всего этого становится ужасающе быстрая смена лиц на важнейших государственных должностях. Проходят выборы, и господа теперь целых пять лет рады, что они избавились от надоевшей возни с плебсом. Спустя года четыре господами овладевает неукротимая энергия. Как личинка майского жука в определенный момент не может не превратиться в самого жука, так и они покидают подмостки кукольного театра и все, как на крылышках, летят в разные концы страны — опять к «возлюбленному народу». Л так как известно, что глупость человеческая неизмерима, то не приходится удивляться тому, что господа, несмотря ни на что, опять достигают своей цели. Обманутая прессой, ослепленная соблазнами «новой» программы голосующая скотинка — как «буржуазного», так и «пролетарского» происхождения — вновь возвращается в стойла своих господ и опять отдает голоса старым обманщикам. Нет ничего более тягостного, чем наблюдать этот систематически повторяющийся обман масс»… * * * «То, что мы постоянно обозначаем словами «общественное мнение», только в очень небольшой части покоится на результатах собственного опыта и знания. По большей части так называемое «общественное мнение» — результат так называемой «просветительной» работы. Политическое воспитание, которое хорошо обозначается словом пропаганда, падает на прессу. Она в этом случае представляет собою как бы школу для взрослых. Беда лишь в том, что «преподавание» в данном случае находится не в руках государства, а в руках зачастую очень низменных сил. В течение нескольких дней печать ухитряется из какого-нибудь пустяка сделать величайшее государственное дело; и наоборот, в такой же кратчайший срок она умеет прямо как бы выкрасть из памяти массы такие проблемы, которые длямассы, казалось бы, имеют важнейшее жизненное значение. Глубочайшие интересы народа и государства требуют недопущения того, чтобы народные массы попадали в руки плохих, невежественных и просто бесчестных «воспитателей». Обязанностью государства было бы взять на себя контроль за этим воспитанием и систематически бороться против злоупотреблений печати. Никакие крики относительно так называемой свободы печати не должны были бы останавливать государство, которое просто обязано обеспечить нации столь необходимую ей здоровую умственную пищу. Здоровое государство должно по-настоящему поставить печать на службу своей нации»… * * * — Ага, — вскричит читатель, — что и требовалось доказать! Вот он — образ мыслей будущего тоталитариста-диктатора. Он против свободной мысли!

— Ну что ж, милый мой читатель, — отвечу я, — придется тут отступить от принятого мной же обязательства не комментировать мысли Гитлера и дать некоторые пояснения. Не одни тоталитаристы относились к так называемой «свободе печати» со скепсисом. Но я позову на помощь одного соотечественника:

— Пожалуйте, сударь!

— Благодарю… Итак, вы говорили о печатном слове? Да, писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный из всего населения. И очевидно, что аристокрация самая опасная — есть аристокрация людей, которые на целые поколения накладывают свои страсти, свои предрассудки… Никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографского снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно.

— А как же свободная мысль?

— Мысль?… Великое слово! Что же составляет величие человека, как не мысль! Да будет же она свободна…

— О, о!

— Да, да будет же она свободна, но как должен быть свободен человек: в пределах закона и при полном соблюдении условий, налагаемых обществом…

— Но к чему же предварительная цензура? Не излишня ли она?

— Нет, законы противу злоупотреблений книгопечатания не предупреждают зла, резко его пресекая. Одна цензура может исполнить и то, и другое…

— Что ж, спасибо вам, Александр Сергеевич, за беседу… И Пушкин, раскланявшись, опять садится в карету, чтобы продолжить то путешествие из Москвы в Петербург, когда эти мысли пришли ему в голову впервые… Что ж, тут есть над чем подумать… Ведь Пушкина ни в «нацисты», ни в «сталинисты» не зачислишь! А теперь из «Путешествия из Москвы в Петербург» вернемся к «Майн Кампф»… * * * «Не случайно то, что человек легче справился с чумой, нежели с туберкулезом. Чума проявляется в страшной, чрезвычайно пугающей и отталкивающей человека форме; туберкулез — в гораздо менее отталкивающей, но не менее опасной форме изнурительной болезни. Чума внушает человеку великий ужас, туберкулез же ввергает его в постепенное безразличие. То же можно сказать и относительно заболевания целых народных организмов. Если заболевание не принимает катастрофического характера, человек постепенно привыкает к нему, а общество со временем все-таки погибает. При такой ситуации приходится считать прямо счастьем, когда процесс медленного гниения внезапно сменяется бурным проявлением болезни настолько, что народ, по крайней мере, отдает себе отчет в том, как опасно его положение. Но и в этом последнем случае для того, чтобы приступить к успешному лечению болезни, надо прежде всего правильно понять источник ее». * * * «Наше государство будет исходить из того, что нам нужны не физически слабые люди, хотя бы они были и разносторонне образованы, а нужны физически здоровые люди с твердым характером, решительные и энергичные. Греческий идеал красоты потому и остался бессмертным, что тут мы имели изумительное сочетание физической красоты с благородством души и широким полетом ума. Наше государство должно взять на себя заботу о физическом воспитании не только на официальный школьный период молодежи, но и на период послешкольный. Государство не должно оставлять своих забот о молодежи, пока продолжается период ее физического роста. Было бы совершенно нелепо представлять себе задачу государства так, что как только молодой гражданин кончает школу, государство должно внезапно перестать заботиться о нем и затем вспомнить лишь тогда, когда оно призовет его на военную службу. Нет, государство не только имеет право, но и обязано систематически и неуклонно заботиться о всем физическом воспитании поколения физически здоровых мужчин и женщин. Особенно большое значение придаем мы воспитанию силы воли и решимости, систематическому культивированию чувства ответственности. Наше государство будет воспитывать в юношестве со школьной скамьи чувство ответственности и готовность мужественно отстаивать свое мнение. Это необходимо нам так же, как и систематическое воспитание в молодежи воли и решимости к действию. Вся наша теперешняя (то есть в Веймарской Германии начала 1920-х. — С. К.) общественная жизнь — сплошной рассадник половых соблазнов и раздражений. Присмотритесь только к программе наших кино, варьете и театров, и вы не сможете отрицать, что это далеко не та пища, в которой нуждается наше юношество. Афиши и плакаты прибегают к самым низменным способам возбуждения любопытства толпы. Каждому, кто не потерял способности понимать психологию юношества, ясно, что все это должно причинять громадный моральный ущерб молодежи. Тяжелая атмосфера чувственности, господствующая у нас повсюду и везде, неизбежно вызывает у мальчика такие представления, которые должны быть ему еще совершенно чужды. Результаты такого «воспитания» приходится констатировать теперь, увы, на каждом шагу. Наша молодежь созревает слишком рано и поэтому старится преждевременно. И если мы не вырвем нашу молодежь из болота, окружающего ее сейчас, она неизбежно в нем утонет. Нужно освободить всю нашу общественную жизнь от затхлого удушья современной эротики, нужно очистить атмосферу от всех противоестественных и бесчестных пороков. Руководящей идеей во всей этой работе должна быть систематическая забота о сохранении физического и морального здоровья нашего народа»… ЧТО МОЖНО к этому прибавить, читатель? Мне — нечего. А вот свидетельство американца Уильяма Ширера (записного антинациста, надо сказать), наблюдавшего уже результаты таких воззрений Гитлера, тут будет нелишним: «Практика (трудовых лагерей. — С. К.), объединявшая детей всех классов и сословий, бедняков и богачей, рабочих и крестьян, предпринимателей и аристократов, которые стремились к общей цели, сама по себе была здоровой и полезной. Все, кто в те дни путешествовал по Германии, беседовал с молодежью, наблюдал, как она трудится и веселится в своих лагерях, не мог не заметить, что в стране существовало необычайно активное молодежное движение. Молодое поколение Третьего рейха росло сильным и здоровым, исполненным веры в будущее своей страны и в самих себя, в дружбу и товарищество, способным сокрушить все классовые, экономические и социальные барьеры. Я не раз задумывался об этом позднее, в майские дни 1940 года, когда на дороге между Аахеном и Брюсселем встречал немецких солдат, бронзовых от загара, хорошо сложенных и закаленных благодаря тому, что в юности они много времени проводили на солнце и хорошо питались. Я сравнивал их с первыми английскими военнопленными, сутулыми, бледными, со впалой грудью и плохими зубами — трагический пример того, как правители Англии безответственно пренебрегали молодежью»… НО НЕ МЕНЬШЕЙ безответственностью по отношению к Германии отличалась элита самой Германии и во времена канцлерства Гитлера. Вместо того, чтобы активно воздействовать на Гитлера (что было вполне возможным) в духе абсолютного примата лояльности по отношению к России (уж какой там — монархической, буржуазной, коммунистической — это дело самой России), германская элита — не вся, конечно, — или поддакивала фюреру, или презрительно пожимала по его поводу плечами. После того, как реальный рейх реального фюрера оказался лежащим в развалинах, практически вся бывшая его элита — как «новая», так и «старая» — хором стала рассказывать о «монстре»… Но нравственными уродами выглядят при этом именно они, а не Гитлер, одним из трагических обстоятельств судьбы которого стало то, что элита общества даже не пыталась отстраниться от таких его дел, которые вели к обвалу… Заговорщики 20 июля 44-го года? Нет, и эти, пока были успехи, служили верно… Остальные не могут похвалиться даже запоздалым «сопротивлением». И одиноко возвышается среди жалкой толпы «властителей» высокая и физическим, и нравственным ростом фигура Понтера Тереке. Прусский помещик, он был королевско-прусским советником, министром Веймарской республики, а одно время его даже прочили в рейхсканцлеры. По настоянию Гинденбурга он был включен и в состав первого кабинета министров Гитлера. Но имперский комиссар труда, тогда сорокалетний Тереке, быстро подал в решительную и демонстративную отставку. Его преследовали, но оставили в покое именно потому, что он ушел в частную жизнь. Так кто мешал сделать это всяким там гальдерам и шпеерам? Ведь голодная и холодная смерть в этом случае им не грозила! И кто теперь скажет, сколько из тех, кто впоследствии его осуждал, тогда, в конце тридцатых, заступал ему путь к честному партнерству с Советским Союзом, разжигал и лелеял его антикоммунизм, перемигивался за его спиной с Англией, понимающе кивая головой туда — «nach Osten»? Ведь главу XIV «Майн Кампф» под названием «Восточная ориентация или восточная политика» читали все они… Так же, как все читали Бисмарка. КОГДА Сталину в 1945-м доложили о самоубийстве Гитлера, он сказал одно: «Доигрался, подлец»… Что было в этой короткой фразе? Констатация? Да! Сожаление о несбывшемся? Возможно… А скорее, тоже — да!..

ГЛАВА 5. Сталин

СУТЬ реального Сталина лучше чем в любых его делах при жизни выявилась в первые дни после его смерти: страна плакала. Что значат по сравнению с этим все опусы волкогоновых? Когда умер Брежнев, страна ухмыльнулась. А по Сталину она рыдала. Не по разверстке обкомов и горкомов, а по сердечной боли. Между прочим, реального 5 марта, реального, а не рационального 1953 года величайший богослов XX века Карл Барт говорил, что он годами молился за Сталина… Посреди обыденной жизни порой натыкаешься на неприметного человека, на мелкую деталь, а за ними — серьезная суть. Бывший солдат Иван Сорокин, рассказавший мне эту историю, родом из лесных приволжских мест. Оттуда же и его старинный друг, служивший в охране Сталина. Не «детско-арбатский» офицер НКВД, а фронтовой сержант из полковой разведки, направленный в конце войны через несколько отборочных комиссий в распоряжение начальника охраны Сталина, генерала Власика. Под конец службы часто стоял на внутренних постах. Стоял и около столовой на кунцевской даче. Слышал неспешный разговор за столом и знал, когда обед подходит к концу. Компот выпит, звякнула ложечка о блюдце — значит, через минуту Сталин выходит в коридор. Пришел срок демобилизации, однако Власик домой не отпускал. Мол, это не он решает, а товарищ Сталин. Но сам же и разрешил: «Проси». И вот солдат стоит на посту, волнуется, напряженно вслушивается… Вот и знакомое звяканье, а чуть позже — шаги. Вот Сталин и рядом, а вот уже солдат и шагнул вперед… И Сталин, удивленный непривычным поступком, смотрит на него немного встревоженно, но внимательно. Вот и слова сказаны:

— Товарищ Сталин, срок службы вышел, хочу уволиться. А генерал Власик говорит, что ваш приказ нужен… Молчание, а потом:

— Вам что, плохо здесь?

— Не плохо. Да в деревне родители больные, помочь надо.

— А если мы ваших родителей в Москву выпишем, поможем? И растерялся солдат. Других поводов не заготовил и растерялся. А Сталин улыбнулся и спрашивает:

— Что, ничего больше не придумал? Зачем врать-то? Домой хочется?

— Домой…

— Так бы сразу и сказал. А врать — не надо. Ну раз так, ладно. И пошел по коридору. А солдат? Солдат уехал домой. Правозащитники, правда, возопят: «Вот оно, самодурство! Хочу — окажу барскую милость, а закон ему был не писан». Да что нам, читатель, правозащитники? У них вместо сердца — «права человека». А вот солдату без сердца нельзя, и Сталин до конца занимал в нем место немалое. Не оттого, что домой отпустил, а оттого, что не в тот момент, а задолго до него убедился солдат: этот человек строг, но он — добрый. Правда, только для тех, с кем можно быть добрым, для тех, у кого совесть чиста. Не перед Сталиным, а перед Родиной. Редко рассказывал солдат о своей «сталинской» службе даже близким друзьям, а чаще просто говорил: «Эх, не знаете вы, что это был за человек!»… КАЖЕТСЯ, арабы говорят: «Извинение хуже проступка». Да, бывает, что и страстная защита Сталина порой чуть ли не вреднее самой подлой хулы на него. Доктор исторических наук Жухрай написал книгу «Сталин: правда и ложь». Жухрай за Сталина — горой. Но вот приводит он данные по танкам Германии и СССР к июню 1941 года: у немцев 3712, у нас, мол, 1800. Вывод ясен: немцы имели-де подавляющее преимущество. А ведь чепуху написал Жухрай, и так «подставляясь», он подрывает у внимательного читателя веру в свою правоту вообще. Ведь в действительности у Красной Армии тогда насчитывалось одних KB и Т-34 ни много ни мало 1861 (636 и 1225 соответственно). И это были только новейшие машины. Такие, что поражали основные немецкие танки с полутора тысяч метров в лоб, а те доставали KB и «тридцатьчетверки» лишь с пятисот метров, да и то в борт или корму Вообще же танков у нас было примерно (то ли более, то ли менее) десяти тысяч. Другое дело, что многочисленные, устаревающие (но не так уж и уступающие большей части танков вермахта) наши легкие Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 нуждались в среднем и капитальном ремонте. Да и не лучшим образом эксплуатировались, не лучшим образом осваивались в войсках. Эти танки в начале реальной войны 1941 года очень нам помогли, однако распорядиться ими в полной мере мы тогда не сумели… Но причем здесь Сталин? Его делом перед войной было создать в России такую индустрию, чтобы у Красной Армии были эти танки. Он это вместе с народом и сделал. А то, что танки не лучшим образом использовали — это вина военных. Вина заместителя наркома обороны, начальника вооружений РККА Тухачевского, бездарно проводившего политику государственного оборонного заказа как раз тогда, когда все эти Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 и прочие разрабатывались. Вина руководства Наркомата обороны, Управлений РККА и вина командующих особыми приграничными военными округами. Не забудем и о вине Генерального Штаба РККА и его начальников… Маршала Егорова… Маршала Шапошникова (Борис Михайлович был хорошим теоретиком, но жизни требовались такие концепции, которые стали бы руководством для практических дел по строительству армии, а он их дать не смог)… Генералов Мерецкова и Жукова, не сумевших переломить оторванность Генштаба от потребностей войск… Знаменитого командарма Первой конной армии в гражданскую войну Семена Михайловича Буденного все считают противником танков и приверженцем конницы. А вот что он говорил в декабре 1940 года на совещании высшего руководящего состава РККА: «Дебаты с точки зрения применения подвижных родов войск как в тактике, так и в оперативном искусстве новых и уже массированных родов войск — танков, авиации и мотопехоты — всегда упирались в однобокость. Рассуждали абстрактно»… Маршал Буденный был, конечно, прав… Не Сталин, а великие «военные теоретики» все 1930-е годы выдвигали «блестящие» общие доктрины, но постоянно путались в редком леске из трех сосен конкретного дела… А Буденный-то танки, напротив — защищал. Весьма последовательно и весьма конкретно, заявляя: «Оперативная мысль о применении танков гнездилась в армии в свое время таким образом, что танки могут действовать в оперативном масштабе без всякой поддержки конницы, мотопехоты и вообще пехоты. Потом пришли опять к другому заключению, что танки не могут действовать самостоятельно… И вот последовал Хасан (неудачные бои у дальневосточного озера Хасан с японцами. — С.К.). Мы в танках там понесли лишние потери и поэтому некоторые сделали выводы, что танки сейчас отжили свой век. Танки, конечно, в горах действовать успешно не могут. На финском театре (там, к слову, «ловил» не столько финских снайперов-«кукушек», сколько «ворон» будущий начальник Генштаба Мерецков. — С.К.) так же, не зная условий театра, применяли танки неудачно. После этого вновь раздаются голоса, что танки не оправдали надежд. Так огульно подходить к оценке родов войск и к их использованию было бы неправильно…. Решение сейчас вопросов, связанных с организацией наступательной операции… использование танковых соединений играет исключительно огромную роль для нашей армии»… Вот как оценивал значение танков маршал-«конник». А «теоретики» шарахались то к ним, то как видим, от них. Мог ли тогда Сталин найти время, чтобы разобраться еще и в том, в чем должны были разбираться профессионалы военной науки? Сталин-то был не бог… Для крыльев — хотя бы ангельских — френч у него на спине прорезей не имел. Вернемся еще раз к книге Жухрая, где он пишет о «фальшивках» антисталинистов, расписывающих ужасы чудовищного голода на Украине в начале 1930-х годов. Но голод-то был. Страшный. Тот, в котором чудом уцелела моя бабушка с тремя дочерьми-малолетками, среди которых была и моя мать. Никто из них Сталина потом не винил. Голод пришел вслед за жестокой засухой, а усугубили его предки нынешних «прорабов перестройки». Вот описание с натуры ситуации в Днепропетровске 1935 года, сделанное одним из участников Всесоюзной физико-химической конференции, впоследствии крупнейшим советским физиком Сергеем Фришем: «Неприятное впечатление произвело торжественное общее собрание, на котором выступил секретарь обкома партии Хатаевич. Это был еврей, небольшого роста, широкоплечий, с очень грубыми чертами лица. Местное начальство, рангом пониже, окружало его с подобострастным и угодническим видом. Все, встав, начали аплодировать. Кто-то крикнул: «Наш великий Хатаевич! Ура!». Сцена выглядела совершенно карикатурно. Через год или два я прочел в газете, что его расстреляли». Да, в начале 1930-х эти хатаевичи чувствовали себя хозяевами украинских городов и были жестоки к украинскому селу в силу извечной своей черствости, бездушности и презрения к хлеборобу. Сталин же если и был жёсток (а не жесток), то в силу суровой исторической необходимости. 15 января 1928 года его поезд на три недели отправился в Сибирь. Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Омск… Разговоры выявляли картину невеселую: сельскохозяйственная проблема заходила в тупик. В 1926/27 году СССР вывез 2 миллиона 178 тысяч тонн зерна, а через год — только 344 тысячи, и 248 тысяч даже пришлось ввезти. Причина была не в неурожаях, а в том, что село не хотело отдавать зерно «задешево». Кулаки просто саботировали поставки и выжидали повышения рыночных цен втрое (!). Хлебом было выгоднее спекулировать. Еще пятнадцать лет назад на среднего жителя Российской империи приходилась в день одна чайная ложечка сахара. Одна чайная, читатель! Крестьянин же сахара не видел вовсе — ни на столе, ни в жизни. В докладе Пятому съезду уполномоченных объединенных дворянских обществ 1909 года его автор В. Гурко писал: «Вывоз хлеба происходит не от достатка, а от нужды, происходит за счет питания населения. Наш народ, как известно, вынужденный вегетарианец, то есть мяса почти никогда не видит». Советская власть дала мужику землю и сытость (во второй половине 1920-х годов при восстановлении дореволюционного производства зерна его вывозилось в 4–5 раз меньше, чем раньше). В наследство же от столетий царизма остался у села кругозор не дальше воробьиного носа. Заканчивалась первая треть XX века, а психология крестьянина недалеко ушла от века этак восемнадцатого. В обстановке тех лет такой разрыв между сознанием крестьянской массы и реальностью государственной жизни грозил уже не отсталостью, а гибелью страны. Она просто не смогла бы ни развиваться, ни защищаться. При царе хлеба вывозили много за счет голодного брюха крестьянина, а не за счет крупнотоварного производства. Когда началась Первая мировая война, эта слабость русского сельского хозяйства проявилась очень быстро. И не большевики, а царское правительство 29 ноября 1916 года впервые ввело понятие «принудительная продразверстка», выпустив постановление «О разверстке зерновых хлебов и фуража». Все это вполне определенно показал профессор Кондратьев в своей книге «Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции». В 1922 году ее издали тиражом в две тысячи экземпляров, и один из них был в личной кремлевской библиотеке Ленина. Второе издание 1991 года тоже массовым не назовешь: четыре тысячи экземпляров. И вот из этой-то работы ясно, что хлебный экспорт царя держался на недоедании мужика без всякой пользы для последнего, зато с большой выгодой для первого. Не было бы заплат на заду у Ивана, и любовница царя и великих князей, балерина «Малечка» Кшесинская, не имела бы ни дворца, ни бриллиантовых гарнитуров. К слову, старая, самодержавная царская Россия, даже если уцелела бы, или даже если сумела бы трансформироваться в конституционную монархию или в буржуазную республику после «победоносной» Первой мировой войны, этих заплат на мужицких задах лишь прибавила бы… К концу 1917 года государственные долги царской России составляли 64 миллиарда золотых рублей (более 50 процентов национального достояния!). Внешние долги «тянули» на 16 миллиардов, причем 9 из них были долгами краткосрочными. «Россия, вероятно, была бы заложена иностранным банкам», — писал американец Б. Хоппер уже в 1930-е годы. Советскую Россию ни в какой банк заложить было нельзя, царских долгов она не признала. Но богаче она от этого не стала — страну подорвала уже внешняя политика царизма, пристегнувшая Россию к ненужной ей войне с Германией и тем обессилившая державу. Теперь, в конце 1920-х годов, надо было пойти даже на крайность, на «перелом», на заплаты, для того, чтобы взамен у крестьянина появился трактор, свой, русский, ситец и свои самолеты и танки! Понимала ли необходимость этого деревня? Нет. Что оставалось? А только то, что предлагал и сделал Сталин. Сталин — это коллективизация, а вот хатаевичи — это ее перегибы. Но будем справедливы — извечная темнота крестьянской массы оказалась еще опаснее хатаевичей. В 1929 год — год «великого перелома» — в стране было (между прочим, все сведения взяты из массового календаря-справочника на 1941 год) почти 35 миллионов лошадей, а в 1932 году — всего двадцать. Овец с козами стало меньше на две трети, свиней — наполовину, коров — на треть. Но резал-то их не Сталин, а мужик, сбитый с толку кулацкой пропагандой, местечковой спесью «перегибщиков» и собственным куцым: «не съем, так надкушу». Вдумайся, читатель! Десятки миллионов зарезанных в одночасье, то есть по сути, загубленных голов скота! Вот цена упрямой «единоличности» середняка и классового сопротивления кулака. А вот еще цифры. Частные, но страшные. Несколько лет в селе Новики Рязанского уезда оперировала банда в 35 человек. 38 краж, 28 поджогов, 13 убийств, 11 избиений, 3 вооруженных налета. «Кроме того, — писала «Вечерняя Москва» 17 ноября 1928 года, — бандиты преследовали и избивали комсомольцев, загнав ячейку в подполье. Запуганное население молчало». Увы, у мужицкой серости и кулацкой злобы оказалась и более высокая человеческая цена: четверть миллиона кулацких и середняцких семей отправились в ссылку. Это немало, потому что это — трагедия полутора миллионов человек. Но это и немного, если знать, что ломкой одного процента было оплачено будущее остальных девяноста девяти. Среди воспоминаний современников тех событий можно найти очень показательные свидетельства. Потомок древнего княжеского рода Гедиминовичей Сергей Голицын после революции мальчиком остался с семьей в России, скончался в 1989 году и оставил «Записки уцелевшего». За всю свою долгую жизнь Голицын так и не понял сути происходившего с его Родиной — он и не хотел ее понимать. И поэтому он судил об эпохе как обыватель. Но именно искренней непосредственностью восприятия и ценны его строки. Он писал и так: «Для крестьянства самыми страшными временами были последние три месяца 1929 года и первые три месяца 1930-го, когда, точно под ударами топоров, рушились вековые устои, обычаи, привычки жителей села. Брат Владимир высказывал мысль о группе садистов, захвативших власть, которые довели страну до такого состояния, что казалось, она покатилась в пропасть. И нет таких сил, чтобы ее удержать». Но Голицын же признает и то, что «началось массовое уничтожение скота самими крестьянами». Итак, в восприятии русских дворян князей Голицыных, веками сидевших на мужицкой шее, большевики — это «группа садистов». Их курс ведет в «пропасть». А вот немецкий дворянин, генерал Фридрих фон Меллентин, позже оценивал ту эпоху по ее результатам иначе: «Почти все комиссары являются жителями городов и выходцами из рабочего класса. Их отвага граничит с безрассудством; это люди очень умные и решительные. Им удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в Первую мировую войну — железную дисциплину. Дисциплина — главный козырь коммунизма. Она явилась решающим фактором в достижении огромных политических и военных успехов Сталина. Индустриализация Советского Союза, проводимая настойчиво и беспощадно, дала новую технику и большое число высококвалифицированных специалистов. Умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом. Не может быть сомнений, что у русского все больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растет». Голицыны воспринимали происходящее как гибель, но их опровергает уже статистика быстрого роста валовых сборов хлеба при меньшем количестве занятых на селе. Однако, читатель, нас сейчас должна интересовать больше психологическая сторона дела, и поэтому вернемся к «уцелевшему» Голицыну. В 1929 году он жил в Москве и развлекался со своими сверстниками вечеринками с фокстротом. Молодой, здоровый, достаточно образованный парень. Его арестовали, но вскоре выпустили. А перед этим следователь с искренним, по словам самого Голицына, участием сказал ему:

— Я хочу вам дать совет от себя лично. Сейчас по всей стране началось грандиозное строительство. А вы фокстроты танцуете. Вам следует включиться в общенародный созидательный процесс. Мой вам совет: уезжайте из Москвы на одну из строек, усердным трудом вы докажете свою приверженность Советской власти. Голицыну не хотелось уезжать из Москвы, и он начал отговариваться:

— Но меня не примут, я лишенец, да еще с таким социальным происхождением.

— В избирательных правах вы будете восстановлены, — убежденно ответил следователь. Но разве мог такой честный совет дойти до души Гедиминовича, если он и его приятели на тех вечеринках с фокстротами забавлялись в 1929 году разгадкой таких вот «предметных» шарад: под потолок нагромождали башню из стульев, а потом она рушилась. Отгадывали замысел все: «Это социализм строится». Так забавлялись «бывшие»… Но и «перестроившиеся», «советизированные» старые и новые полуинтеллигенты ушли от них недалеко… Среди рукописей Евгения Петрова есть план книги «Мой друг Ильф». И есть там очень точное, как я понимаю, описание той «идейной» атмосферы, в которой существовала «творческая интеллигенция» Москвы в 1926 году: Петров записал: «Красная Армия. Единственный человек, который прислал мне письмо, был Ильф. Вообще стиль того времени был такой: на все начихать, письма писать глупо, МХАТ — бездарный театр, читайте «Хулио Хуренито» (несколько фантасмагорический по стилю роман Ильи Эренбурга. — С.К.)… Увлечение кинематографом… Мери Пикфорд… Фильмы с погонями… Первые фокстроты. При этом жили бедно»… Обеспечить стране богатую жизнь могли не молодые фокстротчики, а молодые инженеры. Но на этих последних та Москва, которая зачитывалась «Хулио Хуренито», смотрела свысока — как на недалекие существа второго сорта с «примитивными запросами». Еще бы — скучные теормех, сопромат, термодинамика… Никакой экзотики, никаких погонь. Правда, у этих инженеров есть какой-то «пикфордов» шнур (или — бикфордов?), но Мери Пикфорд им явно не пользуется, и новый костюм им не отделаешь… В Москве уже образовывался переизбыток Эллочек-людоедок со словарным запасом не в тридцать слов, а во все тридцать тысяч! Да еще и не на одном языке… И при всей разнице в образованности родство натур было тут почти полным. ЛОМАЛИ не судьбы, а гибельную для страны психологию и спесь князей древнего рода и серость их бывших смердов. Ее сломали, а Россия получила крупную индустрию, надежную базу товарного зерна и новое село. Мужик при Божьей помощи дождями мог порой дать в 1920-е годы рекордный урожай получше колхозного середины 1930-х. Но только колхозник обеспечивал устойчивый прирост производства. Через десять лет после переломного 1929 года Советская Россия уже имела такое сельское хозяйство и сельскохозяйственное машиностроение, что смертный голод ее народам больше не грозил при любой погоде. Впервые за всю историю России. И только колхоз и Советская власть в считанные годы вычищали из села многовековой навоз темноты и выводили крестьянскую молодежь на просторы XX века. В 1917 году шестнадцатилетний Иван Чистяков, будущий генерал-полковник, Герой Советского Союза, приехал в Питер из тверской деревеньки Отрубенево, чтобы помогать дяде мести двор дома 33 по Вознесенскому проспекту. А через десять лет молодой краском уже изучал книгу Шапошникова «Мозг армии». В то время кадровый военный не мог жениться без разрешения командира полка. Товарищ Чистякова Лобачев такое разрешение получил без проблем: его симпатичная избранница Таня была из крестьянок-беднячек. Втроем друзья пошли в загс, где улыбающаяся женщина протянула книгу регистрации браков вначале жениху:

— Распишитесь. Краском Лобачев поставил лихой росчерк и протянул ручку невесте:

— Держи, Танюша… А та лишь молчала и краснела.

— Распишитесь, гражданка, — нетерпеливо поторопила служащая, а Таня расплакалась:

- Я… Я неграмотная… В тот день невеста поставила три креста не только на бумаге, но и на всей своей прошлой жизни. В конце 1930-х Чистяков вновь встретился со старыми друзьями Лобачевыми. «Таня, — вспоминал он, — к тому времени уже имела высшее образование, закончила исторический факультет университета». Ничего подобного в планах Троцкого не было и в помине. И это, читатель, не мнение, а факт. Заверил его сам Троцкий, заявляя в западной прессе: «Оппозиция никогда не бралась «в кратчайший срок догнать и перегнать капиталистический мир». Социалистическую переустройку крестьянских хозяйств мы мыслили не иначе, как в перспективе десятилетий. Это осуществимо лишь в рамках международной революции. Мы никогда не требовали ликвидации классов в рамках пятилетки Сталина-Кржижановского». Крас ком Чистяков пошел за Сталиным и стал советским генералом. Крестьянка Таня пошла за ним же и стала историком. А вот такой их ровесник, как краском Бармин, пошел за Троцким. И кончил тем, что из выпускника военной академии, разведчика и дипломата превратился в «невозвращенца» и очень скоро в открытого агента спецслужб США. Еще один их младший современник, князь Голицын выбрал позицию стороннего наблюдателя, высокомерно посматривающего на то, как его народ ликвидирует последствия господства голицынских же предков. Чистопородный вроде бы русский, он в переломный момент истории Родины оказался ей духовно чуждым. До смертного конца он видел эпоху через ее невзгоды и не принял ее свершений. Но и ему пришлось-таки поработать на стройках пятилеток, пройти по войне инженером-геодезистом, получить ордена и медали, написать неплохие книги для детей… В царской России Голицын прожил бы жизнь припеваючи — бездельником или полубездельником. В России Сталина ему пришлось пусть и без особой охоты стать тружеником. И в этом тоже сказались сила и правота Сталина, как народного вождя и строителя державы. И вот почему он не нуждается в приукрашивании. Его оправдывают точные исторические факты, извлеченные не из сомнительных по нынешним «фальшиво-архивным» временам «фондов хранения», а из зримых дел сталинской эпохи. Правда факта и логики. Этого достаточно для того, чтобы Сталин предстал перед нами тем, кем был в действительности — крупнейшим созидателем во главе миллионов созидателей, самым могущественным патриотом среди миллионов молодых советских патриотов. ЕЩЕ в конце двадцатых годов враги Сталина начали обвинять его в подавлении инакомыслия. И действительно, в стране очень жестко пресекалась такая «свобода мысли», которая не делала различия между насилием в интересах Капитала и насилием в интересах Труда. Инако мыслить в Советском Союзе Сталина было занятием небезопасным. Но это не значило, что не позволялось или не поощрялось стремление мыслить широко и оригинально. И как раз это было стилем Сталина. Он не прощал верхоглядства и недобросовестности, но всегда был готов уважать подлинную самобытность. Хороший пример здесь — его инициатива по отношению к Михаилу Булгакову. В трудную для писателя минуту Сталин позвонил Булгакову сам и потом помог ему как мог. А вот травили Булгакова как раз те московские интеллигенты, которые признавали единственный вид многообразия: мелочные мнения собственного круга. Был среди гонителей Булгакова и Федор Раскольников — будущий посол-«невозвращенец» и автор «Открытого письма к Сталину», а в 1929 году — «начальственно-снисходительный» (выражение жены Булгакова) председатель Худполитсовета при Главреперткоме, претендовавший (по свидетельству опять же Елены Сергеевны Булгаковой) на лавры Шекспира, Мольера и Софокла с Еврипидом вместе взятых. В интеллектуальном и духовном отношении этот слой, в котором процветали раскольниковы, чаще всего был литературным ответвлением троцкизма, в национальном же… Вот критики знаменитого в 1920-е годы литературного журнала «Красная новь»: Лелевич, Авербах, Волин, Гельфанд, Гроссман-Рощин, Гурштейн, Сергиевская, Маца, Нельс, Пикель, Нахамкес, Стецкий, Осип Бецкин, Поляк, Гурвич, Брайнина, Тагер, Чарный, Рамм, Мейлах, Гоффеншефер… В журналах «Печать и революция», «Литература и марксизм» подвизались Азарх, Гельфанд, Нусинов, Коган, Мац, Эйхенбаум, Фохт, Дынник. Редакторами «Молодой гвардии» были Авербах и Киршон. В журнале «На посту» рецензировали стихи критики Г. Перекати-Поле (Г. Кальмансон) и Гербстман. Там же могла появиться статья о Горьком с названием «Бывший Главсокол, ныне Центроуж» или такие вот строки: «Бой беспощаден, патронов не жалко и пленные — излишни». И там же некая Свердлова писала так: «Прилавки книжных магазинов услужливо предлагают дошкольнику книжку, насквозь пропитанную чуждой пролетариату идеологией». Это — о «Цирке» и «Чудесах» Маршака и «Муркиной книжке» с «Мойдодыром» Чуковского. «На литературном посту» (в другом «журнале марксистской критики») стояли Авербах, Волин, Либединский и барственный Раскольников. А литературные разборы писали критики Гальперина, Исбах, Левин, Мессер, Поляк, Серебрянский, Машбиц-Веров, Коган, Запровская, Кор. А вот журналы «РАПП» и «Литература и искусство»: Ральцевич, Гурштейн, Кронман, Аптекарь, Усиевич, Бочачер, Зивельчинская, Мессер, Альтман, Нусинов, Шупак… Журнал «Огонек» начинали Михаил Кольцов-Фридлянд, еще один Фридлянд — фотограф, и фотограф Шайхет. Уже в 1928 году некто Габор дает в журнале «Прожектор» очерк из Берлина с названием «В лагере врага», и в подобном же духе пишут о Германии Иоффе, Юст, Кушнер, Альский. Читатель, ты, несомненно, утомился, но как утомляла многих в те годы эта комариная возня вокруг жизни и литературы, создаваемой талантом Есенина, Маяковского, Шолохова, Твардовского, Тихонова, Пастернака, Булгакова, Федина, Толстого, Гайдара, Ильфа и Петрова, Соболева, Германа. Среди 582 делегатов Первого Всесоюзного Съезда советских писателей было 201 русский, 25 украинцев, 17 белорусов. Евреев — 113. А московская делегация выглядела вообще хоть куда: из 175 делегатов великороссов — 91, белорусов — 1, украинцев — 1, евреев — 57. Белорус Франциск Скорина и великоросс Иван Федоров явно промахнулись, занимаясь первопечатным делом на русском языке. Вернее было бы сразу осваивать идиш… Ибо к 30-м годам XX века нация Пушкина и Шевченко статистически пасовала перед «советскими» литературными наследниками Шолом-Алейхема в десятки раз. Вот кто создавал атмосферу нетерпимости и местечковости, мелкой групповой возни и группового же, фракционного попустительства «своим». Вот тот слой, который мельтешил вокруг дела, а не делал его. В конце двадцатых и начале тридцатых годов так было не только в литературе, но и в политике. Травили не только Булгакова, но и Сталина. Заболевающий нарком иностранных дел Чичерин в 1929 году уже отошел от дел, точнее его от них оттеснили. Даром, что Сталин считал: Чичерина надо оставить, даже если он будет работать по два часа. 22 марта Чичерин пишет Сталину из-за границы: «Когда я сейчас пишу вам, вспоминаю Ройземана (член Президиума ЦКК с 1924 года. — С.К.), Литвинова (будущий преемник Чичерина Меер Баллах. — С.К.), Мифа (деятеля Коминтерна Фортуса. — С.К.), у меня сразу обостряются боли. Если вместо хороших работников нам навяжут учеников Ломинадзе, Шацкина, Семенова (заведующий издательством «Правда». — С.К.), я могу быть лишь за тысячу верст». И весь этот последний перечень относится к молодой гвардии троцкизма. Чичерин же, напомню, выражался в 1927 году и так: «Что же это делается! Проституированный Наркоминдел! Хулиганизированный Коминтерн! Зиновьевцы руководят делами!». Это взгляд на ситуацию изнутри глазами знающего человека. Не Сталин, а Троцкий, Зиновьев и их ярые приверженцы делали невозможными нормальные рабочие дискуссии о том, как лучше строить страну, а не ввергать ее во внешние и внутренние авантюры. НЕ ЖАЖДА власти, не нетерпимость, а законное чувство занятого по горло практической работой человека заставляли Сталина писать Молотову в июле 1929 года: «Статьи Стэна и Шацкина — это либо глупость редакции «Комсомольской правды», либо прямой вызов Центральному Комитету партии. Называть подчинение комсомольцев (а значит и членов партии) генеральной линии партии «службизмом» — значит призывать к пересмотру генеральной линии партии, к расшатке железной дисциплины, к превращению партии в дискуссионный клуб. С этого начал свою «работу» Троцкий. От этой же печки танцевал Зиновьев. Этот же путь избрал себе Бухарин. На этот путь становится и группа Шацкина-Авербаха-Стэна-Ломинадзе. Пора призвать к порядку эту группу, сбивающуюся на путь мелкобуржуазного (троцкистского) радикализма, так как только таким образом можно будет выправить этих молодых товарищей и сохранить их для партии». А вот письмо находящемуся в отпуске Молотову от 5 декабря 1929 года: «Молотштейну привет! Какого черта забрался как медведь в берлогу и молчишь? У нас дела идут пока неплохо. Сегодня решили увеличить неприкосновенный фонд продовольственных до 120 миллионов пудов. Подымаем нормы снабжения в промышленных городах вроде Иванова-Вознесенска, Харькова и т. п. О наших внешних делах должно быть уже известно тебе. Дела с Китаем должны пойти. Видно, здорово их попугали наши ребята из Дальневосточной (речь тут о конфликте на Китайской Восточной железной дороге, КВЖД. — С.К.). Только что получили от Чан Сюеляна телеграмму. Америку и Англию с Францией с их попыткой вмешательства довольно грубо отбрили. Мы не могли иначе поступить. Пусть знают большевиков. Думаю, китайские помещики тоже не забудут наших предметных уроков…». Письмо человека — это его стиль, это сам человек. И видно, что человек, умевший писать такие письма, — это хороший, духовно здоровый, энергичный, но очень занятой человек. Через три недели он пишет Молотову так: «Привет Вячеславу! Я знаю, что в душе ругаешь меня за молчание. Нельзя отрицать, что имеешь на это полное право. Но войди в мое положение: перегружен до безобразия, спать некогда (буквально!)…». И некогда церемониться, если в связи с обесцениванием бумажных денег шустрые дельцы начинают скупать серебряную монету, спекулировать ею и припрятывать. Пятаков предлагает ввезти дополнительное серебро из Англии, но Сталин рекомендует другой метод — «проверочно-мордобойный». Читатель, я не боюсь сообщить тебе эти слова Сталина, потому что применять такой метод к тем, кто ходит «веселыми ногами» (по выражению нашего великого хирурга и педагога Пирогова) в часы народных трудностей — это и есть высший гуманизм настоящего народного политического вождя. Ведь у труженика скупать и припрятывать возможности просто нет. Он деньги постоянно тратит на жизнь. Не так ли? СТАЛИН на XVI съезде ВКП(б) говорил: «Мы отстали от передовых держав на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние за 10 лет или нас сомнут». XVI съезд — это 1930 год, это съезд «развернутого наступления социализма по всему фронту». Подсчитаем… Тысяча девятьсот тридцать минус сто лет — это тысяча восемьсот тридцать, то есть первая треть XIX века. Чуть ли не наполеоновская эпоха… Может, Сталин тут перебрал через край? А пожалуй что и нет, если учесть, что даже в не очень-то индустриализованной Австрии промышленных рабочих было в 40-е годы XIX века больше, чем в Российской империи в ее «пиковом» 1913 году. В начале XX века расходы по народному просвещению на душу населения в России были в 12 раз меньше, чем в Англии, длина железных дорог на ту же душу — почти в 15 раз меньше, чем в США. Причем российские железные дороги в отличие от европейских были сплошь однопутными, а половина паровозов приходилась чуть ли не младшими братьями паровозу братьев Черепановых (два из трех были построены до 1880 года). Уже знакомый нам В. Гурко докладывал уполномоченным объединенных дворянских обществ: «Все без исключения страны опередили нас в несколько десятков раз. Годовая производительность одного жителя составляла в России в 1904 году всего 58 руб., в то время как в Соединенных Штатах она достигла за пятнадцать лет до того 346 рублей». Неглупый (хотя нередко и ограниченный) исследователь советской науки профессор Лорен Грэхэм из США писал: «Революции 1917 года произошли в стране, находившейся в критическом положении. В общем Советский Союз был отсталой и слаборазвитой страной, для которой скорейшее решение основных экономических проблем было жизненно необходимым. Как это часто бывает в слаборазвитых странах, которые все же располагают небольшим слоем высокообразованных специалистов, предыдущая научная традиция России имела преимущественно теоретический характер». Грэхэм попалздесь, что называется, «в точку». В 1913 году российские вузы выпустили 2624 юриста, 236 священнослужителей и всего 65 инженеров связи, 208 инженеров путей сообщения, 166 горных инженеров, сотню строителей вместе с архитекторами. Вот так! На 236 ученых попов — 208 инженеров-путейцев (причем, это всего — как железнодорожных путейцев, так и водников!). И даже инженеров фабрично-заводского производства прибавилось в том году всего на 1277 человек. Среди членов-корреспондентов Императорской академии наук по разряду физических наук (то есть наук «практического» профиля, определявших уровень развития страны вообще) на 10 отечественных приходилось 38 (!) зарубежных. Зато по разряду историко-филологических наук «свои» преобладали: 16 на 14. Такие вот «русские» цифры в дополнение к мнению американца. Однако Грэхэм обнаружил способности не только ученого, а еще и карточного шулера, когда заявил, что такую особенность советской науки, как необычайно большая роль центральной власти, советское правительство унаследовало-де от своего царского предшественника. Э-э, нет… Царская администрация к нуждам отечественной науки относилась более чем сдержанно. В первые годы Советской власти внимание к науке было скорее на словах, потому что на большее не хватало средств. В 1920-е годы наука в СССР находилась хотя и в лучшем положении, чем в царское время, но на ее серьезное развитие сил все еще не было. Однако вот свидетельство крупного советского оптика, потомка обрусевших шведов Сергея Фриша (между прочим, никогда не ущемлявшегося сына и внука сенаторов и внучатого племянника Председателя Государственного Совета Российской империи). Его учитель Бурсиан сразу после революции ворчал: «Наши комиссары — вчерашние полуграмотные рабочие. Они думают, что всякий наш ученый, если он из прежних, перекинется к буржуям. Нет, нас никогда не пустят за границу. Мы обречены на полный отрыв от мировой науки». Но уже с начала 1920-х годов стали посылать в длительные научные командировки за границу. Пример любимца Резерфорда Петра Капицы лишь наиболее известен, но более чем не единичен. Напомню, что в 20-е годы у Резерфорда в Кэмбридже работал и Юлий Борисович Харитон — будущий научный руководитель первого советского центра разработки ядерного оружия в Арзамасе-16. А вот что пишет Фриш: «Во второй половине 20-х годов советская физика быстро продвинулась вперед и во многих направлениях получила мировое признание. Эти успехи были вызваны не только возникновением большого числа щедро финансируемых институтов, но и широким общением советских ученых со всей мировой наукой». Фриш уже 20-е годы оценивает как бурный рост. Но на самом деле качественный скачок пришелся как раз на те годы, которые братья Голицыны воспринимали как гибель России. Если в 1929 году научно-исследовательских институтов и их филиалов было 438, то к концу 1932 года — уже 1028. Но и это был лишь разбег. В 1929 году страна имела 20 тысяч научных работников, а через десять лет — почти 100 тысяч. Еще в 1928 году «отец советских физиков» Абрам Федорович Иоффе (пользовавшийся у Сталина большим авторитетом) организует Первый Всесоюзный съезд физиков. В Москву приехало и много иностранцев, среди которых блистали Дирак, Бриллюэн, Борн и Дебай. После недели московских заседаний съезд переехал по железной дороге в Горький, а оттуда на специально зафрахтованном пароходе до Сталинграда. Заседания продолжались на пароходе и в больших университетских городах — Казани и Саратове. Из Сталинграда поездом перебрались в Орджоникидзе, а оттуда автомобилями в Тбилиси. Там съезд официально закрылся, но большинство еще поехало на море, в Батуми, и уж оттуда стали разъезжаться по домам. А за одиннадцать с половиной лет до этого, в январе 1917 года, профессор Богданович на заседании Комиссии по изучению производительных сил России, созданной при Императорской академии наук стараниями академика Вернадского, делал доклад «О месторождениях вольфрама в Туркестане и на Алтае». Шла война… Вольфрам — это быстрорежущая сталь и значит, возможность удвоенного выпуска шрапнели. Богданович закончил сообщением:

— Итак, господа, для изучения туркестанских руд необходимы 500 рублей.

— А наш запрос в правительство? — поинтересовался профессор Ферсман.

— Недавно получен очередной ответ — денег в казне нет. Собственно, господа, как вы знаете, правительство отказывает нам вот уже два года. Читатель! Богданович не оговорился, и здесь нет описки. У царизма не находилось ПЯТИСОТ РУБЛЕЙ на экспедицию. А по росписи государственного бюджета на 1913 год последний царь России Николай II получал 16 миллионов на нужды Министерства Императорского двора, да еще 4 миллиона 286 тысяч 895 рублей «на известное его императорскому величеству употребление». И это не считая его доходов от личных земель и прочего. И это — только царь, а ведь была еще и свора великих князей и прочих бездельников из «августейшей фамилии». Богданович уныло поблескивал очками, и тогда встал академик Крылов, математик и кораблестроитель. Тоном твердым и раздраженным одновременно он сказал:

— Что касается Туркестана, тут все просто — вот пятьсот рублей. Для спасения армии, погибающей от отсутствия снарядов.

— А Алтай? — не унимался Ферсман.

— С Алтаем сложнее. — Крылов задумался, потом ответил: — Карл Иванович не указал, что рудники находятся на землях великих князей Владимировичей… И вдруг взорвался:

— Это черт-те что! Царская семья захватила в свои руки еще и вольфрамовые месторождения Забайкалья! Вот где уместны реквизиция или экспроприация… Неловко протиснулась в заседание комиссии тишина, но тут же перешли, впрочем, к другому вопросу. Насчет пятисот рублей было занесено в протокол, а насчет династии… Вольно же было после этого американцу Грэхэму обвинять Сталина в «безумных темпах» индустриализации и коллективизации. Темпы определялись простым расчетом. Вот 1929 год с его сохой, крестьянством уровня прошлого века и наукой, уже ушедшей от былой неприкаянности при царе, но еще не ставшей крупной производительной силой. А вон там — год 1939-й. Год, по трезвым оценкам, выводящий мир в эпоху нового серьезного военного противостояния. Разница — всего десять лет. За этот срок надо было пройти путь от сохи до танка Т-34, штурмовика Ил-2 и реактивной артиллерии, более известной как «Катюши». А еще надо было от подола рубахи вместо носового платка прийти к массовому владению этой техникой, к сотням тысяч летчиков, танкистов, авиамехаников, радистов. Так что глупости писал скрупулезный исследователь истории советской науки Грэхэм. Темпы-то были взяты с умом, да вот задачи такими темпами надо было решить безумно сложные. Но надо. И можно лишь удивляться тому, насколько остро Сталин с его всего-то духовной семинарией, прошлым боевика, профессионального ссыльного и бегуна из ссылок понимал необходимость для страны мощной науки. Не вообще понимал, а понимал практически, вот прямо сейчас. Ведь не сами по себе начали расти в СССР научные центры всего спектра знаний, а по постановлениям ЦК партии большевиков. Тот же академик Крылов говорил, надо думать, со знанием дела: «Русская наука в прошлом не пользовалась уважением царского правительства. Тогда ученый-одиночка работал в основном «на свою науку». Сейчас ученый работает на народ: он решает задачи гигантского строительства, он создает новую промышленность, новую технику. Впервые в нашей стране ученый стал подлинно государственным деятелем». Но кому нужны были такие государственные деятели? Троцкому? Зиновьеву? Им были нужны деятели новой революции, как минимум, в европейском масштабе. А наука? В начале 1920-х в Петрограде, где тон задавал Зиновьев, по воспоминаниям Сергея Фриша: «в учебной части университета всеми делами вершили некие Мацулевич и Лейферт — оба большие карьеристы и люди малопорядочные». Остается добавить: и оба троцкисты. И не стараниями троцкистов готовились те постановления ЦК, которые давали начало академическим институтам: энергетическому, геологическому, палеонтологическому, зоологическому, химической физики, ботаническому, генетики, географии, физиологии растений, физическому, обшей и неорганической химии, физических проблем, органической химии, математическому, микробиологии, горючих ископаемых, биохимии, коллоидно-электрохимическому, эволюционной морфологии и палеозоологии. Это только новые институты, только Академии наук СССР, только за пять лет — с 1930 по 1934-й. И за этим блестящим перечнем стоял именно сталинский, лично сталинский взгляд на то, чем должна заниматься страна — дискуссиями о строении партии, или работой под партийным руководством. Петр Капица пробыл в Кэмбридже у Резерфорда 13 лет. В 1934 году ему намекнули из дому: «Пора бы и честь знать». Отдадим Капице должное — он вернулся в СССР и сразу же стал крупной фигурой в теоретической и прикладной физике, директором Института физических проблем Академии наук. Вот как писал он Сталину и Молотову о проблемах с материальной базой института: «Какое же Вы правительство, если не можете заставить построить?». Тираны такой запальчивости не прощают, а вот Сталин против такой критики не возражал. Потому что за ней стояло не мелочное самолюбие позера, не брюзжание завистника и не злорадство скрытого врага, а деловое желание увидеть поскорее построенными новые лаборатории, установки, цеха. Желание делать новую науку новой державы. И во имя этой же цели Сталин умел видеть разницу между, скажем, Львом Давидовичем Троцким и Львом Давидовичем Ландау. Первый показывал кукиши Сталину, а внешний мир видел кукиши в сторону СССР. И это было непрощаемо. Второй держал фигу Сталину и Советской власти в кармане. Однако при этом в Харькове, в Украинском физико-техническом институте, основанном в 1928 году, он был занят хотя и особого рода, но тоже строительством. Строительством нового знания. И этого оказывалось достаточно для того, чтобы враждебный социализму Ландау мог продолжать работать. В 1932 году из Харькова на имя Сталина, Молотова и Орджоникидзе ушла телеграмма директора УФТИ Обреимова: «10 октября научным сотрудникам УФТИ первыми в СССР и вторыми в мире удалось осуществить разрушение ядра лития путем бомбардировки ядрами водорода, ускоренными в разряженной трубке». Да, мы были вторыми, но после кого? В том же 1932-м ускоритель протонов первой построила страна Ньютона, Максвелла, Фарадея, Кельвина, Резерфорда. В Англии умели ценить труд ученого издавна. Однако, ни англосаксы Черчилль и Рузвельт, ни, тем более, череда французских и германских парламентских политиканов не шли ни в какое сравнение со Сталиным в сознании перспектив научного знания и его будущего места в прогрессе общества. Политический лидер, он имел здесь точность взгляда организатора науки, соединенного с расчетом умного промышленного воротилы, знающего, что вложенное в науку всегда окупится с лихвой. Гедиминовичи-Голицыны «строили» в это время пирамиды из стульев. Троцкий строил планы свержения Сталина. СССР Сталина просто строил. Недаром Горький создал журнал с названием «СССР на стройке», где в редакционной статье первого номера заявлялось: «Чтобы лишить наших врагов внутри и вне Советского Союза возможности искажать и порочить показания слов и цифр, мы решили обратиться к работе солнца — к фотографии. Солнце не обвинишь в искажениях, солнце освещает то, что есть, так, как оно есть…». КАК МНОГО было сказано позже о том, что Сталин якобы искоренял дух свободы. Попробуем посмотреть на этот устоявшийся миф с непривычной стороны. Любой специалист по детской психологии скажет, что основы личности закладываются к пяти-шести годам. Не расходится с наукой и народная мудрость: «Воспитывай, пока лежит поперек лавки. Лег вдоль — уже не выправишь». Что ж, верно… И уж во всяком случае, к двадцати-то годам человек в основном «отформован». Не так ли, читатель? И если так, возьмемся за тезис номер два… Символом пытливой ершистости, неприемлющей соглашательство, символом отношения к миру как к дому, где главное — чувство хозяина жизни, стали знаменитые «шестидесятники», которые сами называли себя «детьми» хрущевской «оттепели». «Накройте стол на площади Восстанья», — это ведь стихотворный «заказ» для конкретного состава «сотрапезников»: Вознесенский, Рождественский, Евтушенко, Ахмадулина. Но «шестидесятники» — не группа и даже не слой. Это — действительно поколение. Поколение Московского фестиваля, песен Визбора и Пахмутовой. Поколение Гагаринской весны, Братской ГЭС, молодых стихов тех же Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, фильмов Хуциева, Муратовой, Шепитько, фантастики Стругацких и Ивана Ефремова… В начале шестидесятых этому поколению было лет тридцать. Значит — рождения примерно тридцатого-тридцать третьего года. То есть, если верить лжекомментаторам Сталина, основы личности этих будущих «раскованных носителей нового сознания» закладывались под стоны «узников ГУЛАГа», «стадный рев толпы», приветствующей «московские процессы», и скрип сапог «палачей НКВД», поголовно-де арестовывающих целые кварталы. Причем, ко дню смерти реального Сталина, то есть к 5 марта 1953 года, это были уже двадцатилетние парни и девушки, вся жизнь которых от первого крика до первого поцелуя прошла исключительно в сталинскую эпоху! Так откуда, спрашивается, тогда у них нестандартность мышления и раскованность чувств? И не формировали ли их на самом деле энергия новых песен, не западало ли еще с детского сада: «Нам нет преград на море и на суше», «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», «За правое дело ты гордо и смело иди, не боясь ничего!», «Кто привык за победу бороться, вместе с нами пускай запоет»?.. Это ведь поколение будущих «шестидесятников» одним из первых разучивало «Багаж», «Кем быть?», «Рассеянного с улицы Бассейной», «Дядю Степу» и «Тараканище», «Мистера-Твистера» и «Мойдодыра». Одним из первых зачитывалось оно книгами Бианки, Бажова, Кассиля, Фраермана, Гайдара, Житкова… Это для него работали блестящие мастера книжной графики Лебедев, Сафонова, Конашевич, для них писали академики Обручев и Ферсман. Это их еще несмышленый, но податливый на хорошее умок слушал рапорты Чкалова, Громова, Папанина, Коккинаки. Это они ловили горящими глазенками блеск первых Звезд Героев Труда и Героев Союза. Нет, свобода поведения этих тридцатилетних в реальные 60-е годы — результат не гнилой хрущевской «оттепели», а итог сталинских русских холодов 30-х, которые вымораживали нечисть и закаляли юную душу для умной, деятельной жизни. «Здоровью моему полезен русский холод» — это Пушкин, павший от пули Дантеса в 1837 году. Пушкин — русская радость! Поэтому не приходится удивляться, что в холодный для врагов России 1937 год страна отметила столетний юбилей памяти поэта как государственное событие. Нет, все здоровое в молодых «шестидесятниках» — от эпохи большевика Сталина. А прибившая позже их души гниль — от межеумочных лет нераскрытого троцкиста Хрущева. Я перелистываю затрепанную книгу… Н. Верзилин, «По следам Робинзона», Ленинградское отделение Детгиза, издание второе, исправленное и дополненное. 1953 год. Год смерти реального Сталина. К этому году мироощущение нового человека уже сформировалось. В октябре 1920-го, на Третьем съезде комсомола, Ленин еще только мечтал: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»… Прошло тридцать три года. И книга Верзилина из серии «Школьная библиотека» зримо и убедительно доказывала: слова Ленина из программы превратились в факт повседневной практики. Выросли новые, свободные от нищеты духа люди. Люди, настолько обогатившие свой ум знанием духовных и научных богатств человечества, что они уже были способны писать новые книги для тех, кто может стать еще умнее, свободнее и пытливее их. Всего лишь книга об истории культурных растений и о полезных растениях дикорастущих. Но на ее страницах естественно соседствуют герои Жюля Верна и Дефо, Марка Твена и Купера, Майн Рида и Арсеньева. Стихи Лонгфелло об индейце Гайавате и стихи Майкова, Ивана Сурикова, Всеволода Рождественского, Петра Комарова о русской природе. Цитаты из Саади и Миклухо-Маклая, рассказы о войнах Алой и Белой розы и о приключениях советской летчицы Марины Расковой. История чая, кофе, красок, бумаги… И советы, как эту бумагу, эти краски сделать в походе по русскому лесу, как разложить костер, испечь лепешки и найти верную дорогу в чаще. Узник Шлиссельбурга, народоволец Новорусский, натуралисты Бербанк и Мичурин, отважные капитаны де Клие и Картье, академики Петр Паллас, Тимирязев и Обручев, легионеры Древнего Рима и мумии Египта, Садко и Васька Буслаев… Сотни имен, дат, ситуаций — и все это не распадается, а живет единой жизнью единого в ТВОРЧЕСТВЕ, ПОИСКАХ И ТРУДЕ человечества. Скромная книга. И одновременно — величественный итог эпохи Сталина. Один из ее логических результатов, обращенный вперед, в умное бытие Человека — друга и хозяина Планеты… ВПРОЧЕМ, в начале 1930-х до этого еще было далеко. Собственно, тогда еще была под бо-ольшим вопросом сама возможность такого будущего в СССР Под вопросом и потому, что настоящая работа в стране только начиналась. И потому, что было много желающих охаять ее и сорвать. В сентябре 1930 года Сталин пишет Молотову: «Вячеслав! Уйми, ради бога, печать с ее мышиным визгом о «сплошных прорывах», «нескончаемых провалах», «срывах» и т. п. брехне. Это — истерический троцкистско-правоуклонистский тон, не оправдываемый данными и не идущий большевикам. Особенно визгливо ведут себя «Экономическая жизнь», «Правда», «За индустриализацию», отчасти «Известия»… Ну, пока. Жму руку. И. Сталин». Да-а, не позавидуешь! С одной стороны — бывшие князья, за глаза числящие тебя «садистом». С другой — вчерашние соратники, товарищи по партии, честящие «авантюристом», да и не очень-то лояльные к своему Генеральному секретарю. Отношение тогдашних партийных идеологов к Сталину невольно описал опять же Сергей Голицын. Лето конца 1920-х… Он зубрит политграмоту по толстому учебнику Бердникова и Светлова и тоненьким — «Азбуке коммунизма» Бухарина и «Краткой истории РКП (б)» Зиновьева. Ни в одной о Сталине ни слова. Зато в толстом учебнике, как свидетельствует Голицын, «была доказана невозможность построения социализма в одной стране». Прошло пять лет, и «провалившийся» в глазах князей Голицыных «садист» пишет все тому же Молотову: «Здравствуй, Вячеслав! 1). Письмо получил. Думаем организовать кадетские школы по артиллерии, авиации и морскому флоту. 2). Посылаю директиву СНК и ЦК по составлению контрольных цифр на 36-й год. В случае снижения стоимости капитальных работ на 8 % — а это является обязательной директивой, капитальные работы будут доведены до 27 миллиардов при выдаче со стороны государства 25 миллиардов. Это создает заинтересованность в снижении стоимости. Увеличение по школьному строительству (+ 760 миллионов), по легпрому, лесу, пищепрому и местпрому (всего +900 с лишним миллионов), по обороне — (+ 1 миллиард 100 миллионов), по здравоохранению, Москаналстрою и другим статьям (более 400 миллионов рублей) определили физиономию и размер контрольных цифр на 36-й год. Я не жалею, так как все, что умножает продукцию ширпотреба, — необходимо усиливать из года в год. Без этого — нет возможности двигаться теперь вперед. Ну, привет! И. Сталин». Нужны ли комментарии к этой картине эпохи и к личности, так тесно и так крупно с ней связанной? С 1 октября 1935 года была отменена карточная система на мясные и рыбные продукты, на сахар, жиры и картофель. А с 1 января 1936 года — на промышленные товары. В декабре же 1931 года, когда Сталин беседовал с немецким писателем Эмилем Людвигом, карточки были, но не как принцип, а как необходимость. Что касается принципов, то Сталин говорил Людвигу:

— Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом. Только люди, не знакомые с марксизмом, могут представлять себе дело так примитивно, будто русские большевики хотят собрать воедино все блага и затем разделить их поровну. Такого социализма, при котором все люди получали бы одну и ту же плату, одинаковое количество мяса и хлеба, носили бы одинаковые костюмы — такого социализма марксизм не знает. Совершенно ясно, что разные люди имеют и будут иметь при социализме разные потребности. Социализм никогда не отрицал разницу во вкусах, в количестве и в качестве потребностей. 5 декабря 1936 года VIII Чрезвычайный съезд Советов принял новую — «Сталинскую» Конституцию. Там не было статьи о референдуме, но это лишний раз доказывало, что не все зависело от Сталина. Сам он еще за год до VIII съезда Советов считал, что референдум надо ввести. Мнение для тиранов несвойственное. В КОНЦЕ 1936 года в уютной московской «литературной» квартире принимали Пришвина. Хозяин, фольклорист средней руки Н., недавно вернулся из Праги и был под впечатлением последних статей Чапека.

— Представляете, Михаил Михайлович, как это глубоко! — Н. закрыл глаза, помолчал и продекламировал: «При нынешнем состоянии мира для интеллигенции существуют только три пути: соучастие в преступлении, путь трусливой капитуляции или путь мученичества». Жирноватый Н. умолк, но глаз не открыл и сладко жмурился. Наверное, представлял себя мучеником. Он вздрагивал плечами, морщил лицо, а потом, видно испугавшись, что перемучается, быстро открыл глаза, потянулся к столу, быстро выпил рюмку водки и закусил грибком. Пришвин все это время сидел задумавшись, а потом нехотя произнес:

— Ошибка большевиков в том, что взяли на себя больше, чем вообще может взять на себя человек: разумными средствами искоренить зло… Собрались свои, поэтому никто не поежился, а Н., дожевывая солененькое, подтверждающе замахал головой и руками.

— Позвольте, товарищи, есть же еще один выход, — неизысканный Новиков-Прибой был в этом обществе всегда немного застенчив, однако голос порой подавал. Конечно, для бывшего простого баталера на цусимском броненосце «Орел» компания была лестная, чистая, образованная. Но нельзя же перехлестывать через край. Грибки-то, чай, не сами собирали, бело вино не сами курили, да и семгу, вон, тоже, небось, не сами ловили…

— Какой путь, милейший Алексей Силыч? — расслабленно отозвался хозяин.

— С народом, — твердо ответил баталер.

— А-а… Ну да, ну конечно. Вышли мы все из народа…

— Что вы смеетесь? Времена-то могут наступить грозные. Войной пахнет. То ли «англичанка» опять подгадит, то ли вон Гитлер. Немец — это штука серьезная. А у нас, как я погляжу, очень уж много беспечности и лени, а дела — маловато. Как бы не разорили нам Россию. Пришвин тронул бородку, поправил очки и убежденно возразил:

— Нам-то что! Пусть разорят всю страну — Слово останется. И мы из Слова построим вновь всю страну… Читатель! Открою маленькую свою уловку. Я не выдумал фольклориста Н. и славного писателя-баталера, хотя придумал некоторые их реплики. Но приведенные мной ответные мнения «певца русской природы» — не выдумка. Как не выдумка и сам разговор трех литераторов. Однако состоялся он не в 1936 году, а позже. Запись о нем есть в дневнике Пришвина от 4 апреля не «рационального», а реального тысяча девятьсот сорок второго года, когда мысли, высказанные Пришвиным, выглядели не то чтобы безответственно и кощунственно, а просто предательски. Зачем мне пришлось прибегать к вымыслу в «романе»-исследовании, основа которого — факт? А вот затем, чтобы пригласить читателя к раздумью… Если Пришвин мог так мыслить и чувствовать даже в грозном 1942 году, то не мог ли он и близкие ему по натуре интеллигенты быть так настроенными и в середине 30-х годов? Думаю, и мог, и был настроен. Потому что очень уж многие старые интеллигенты (особенно из литературно-художественных, да и иных кругов) не столько помогали Сталинской эпохе, сколько наблюдали за ней со стороны. И многие из них, будучи по национальности русскими, становились все более чужими русской сути той России, которая становилась все более родной ее народу. К слову, через три месяца, 22 июня 1942-го, в день годовщины начала реальной Великой Отечественной войны, При-швин не нашел в своей душе ничего другого, кроме как записать: «Дождик непрерывный день и ночь, залило землю. Очень бы хорошо для огородов, но холодно, огурцы не растут: несколько дней тому назад показались грибы». Русские, советские люди изнывали от жары в горящем обреченном Севастополе, мечтали о глотке воды в окопах донских степей, и ГИБЛИ, а этот «строитель России» силой словес тревожился об огурчиках к столу! И ведь что обидно — действительно был мастером «целомудренного и чистейшего русского языка». Природу описывал тонко… У СТАЛИНА и Молотова в середине 30-х тоже мог быть примерно такой «литературный» разговор… Вот они — у меня перед глазами, идут по зеленой аллее, и Сталин, тихо подымливая трубкой, размышляет:

— От интеллигентов ясности не добьешься… Никак не могу понять — или у них самих в голове кавардак, или они назло дуболомам-большевикам со своей головы да на людские. Послушай: Все перепуталось, и некому сказать, Что у постепенно холодея, Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея…

— «Лета» — понимаю, а что такое «Лорелея»? — отозвался Молотов.

— Да уж, с Летой чего ж не понять — как говорят, «канула в Лету»… А Лорелея? Есть такой символ губительной, равнодушной красавицы. Сидит на берегах Рейна, зазывает на скалы рыбаков. У Гейне стих есть…

— А этот кто написал?

— Мандельштам… Вот он еще пишет: «Я в сердце века, путь неясен, а время удаляет цель». Молотов вдруг рассмеялся и шутливо предположил:

— Коба! Так это ж он о Троцком!

— Может и о Троцком, — Сталин был серьезен. — Фамилии-то нет. Это тут вот все с фамилиями: «И на земле, что избежит тленья, будет будить разум и жизнь Сталин».

— А это что — тоже он? — Он… Молотов чувствительностью не отличался — биография для ее развития у него была неподходящей. Но думать он умел, и подтекст вроде бы мутных мандельштамовских стихов начал постепенно угадываться. Он помолчал и вдруг спросил:

— Значит, Лорелея… Сидит на берегах Рейна и зазывает на скалы?

— Зазывает, будь она неладна.

— А то смотришь, и на берегах Леты сидит? И тоже зазывает?

— Угу, — Сталин возился с погасшей трубкой и еще раз кивнул головой.

— И кого зазывает? Сталин длинно затянулся, выпустил дым. Зачем-то одернул шинель и, не отвечая, продекламировал: «Россия, Лета, Лорелея»… Молотов поблескивал очками. Что тут скажешь? Если Лорелея — значит, зазывает. Кого? И если на берегах Рейна зовет она на погибель, то что уж говорить о берегах Леты — реки забвения и смерти? Лорелея. Лета. Россия… Обманутая-де большевиками Россия канула в Лету? Да, «художественный» ряд у Мандельштама получался занятный. Но Сталин уже круто повернул разговор:

— Вячеслав, ты помнишь дело Какурина и Троицкого?

— Это из академии Фрунзе? Тридцатый год?

— Да. Тогда они еще показывали на Тухачевского… Что он, мол, готовит почву для переворота и готов даже идти на военную диктатуру, чтобы избавиться от ЦК, колхозов и совхозов и большевистских темпов развития индустрии.

— Да, ты тогда вначале предполагал, что все это шло от Кондратьева, Громана и Бухарина. Правым умам нужен был штык «про запас». Но я хорошо помню, Коба, что тогда ты писал мне в конце октября… Сейчас, вспомню точно: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на сто процентов. Это очень хорошо».

— Память у тебя хорошая, Молотштейн. Да я и сам помню. Сто процентов… Плохо мы нашу литературу читаем, Вячеслав, а то бы знали, что стопроцентную гарантию дает только страховой полис. Так что? Может кооптируем Остапа Бендера в Политбюро, а? ДА, СТОПРОЦЕНТНО к середине 30-х годов можно было быть уверенным лишь в тех, кто никогда и никуда не шарахался; да и то это стопроцентной гарантией от антигосударственных действий не было. А все «шатания» различных «оппозиций» первой половины 20-х годов в первой половине 30-х выглядели юношескими шалостями. Дела закручивались уже серьезнее и круче. В сентябре 1932 года Молотов был в Кузбассе. Возвращались с очередной шахты, машина шла по крутой насыпи. Вдруг она свернула с дороги, покатилась под уклон, перевернулась и остановилась на краю оврага. Из машины сопровождения уже бежали к месту аварии чекисты, но Молотов сам пытался выбраться из салона, а рядом стоял бледный шофер и плакал. Валентина Арнольда, члена местной троцкистской организации, в последний момент подвели нервы и он начал тормозить. Молотова ему было не жаль, но себя он пожалел. В Москве троцкистские боевики следили за перемещениями Клима Ворошилова, однако машина «первого красного офицера» шла всегда так быстро, что покушение пришлось отменить. В мае 1934 года террорист Богдан уже прикидывал дистанцию стрельбы в зале заседаний конференции, где за столом президиума сидел Сталин. До Сталина было далековато. К тому же, нервы у троцкиста Богдана оказались не крепче, чем у троцкиста Арнольда. Стрелять он не решился, зато назавтра его застрелил на собственной квартире Бакаев — бывший председатель ЧК в Ленинграде и один из «ближних» Троцкого. В гражданскую Бакаева однажды по приказу Льва Давидовича чуть не расстреляли, а теперь он сам расстреливал тех, кто колебался в выборе между Сталиным и Троцким. Колеблющихся тогда хватало. Но если для Троцкого любой такой «выбирающий» был потенциальным союзником, то для Сталина он был потенциальным предателем, человеком опасным не для Сталина, а для дела Сталина. Троцкий рассчитывал на перебежчиков. Сталин не смог бы опираться на них ни при каких условиях. Тухачевский тоже решал, кого ему выбрать: Троцкого или Тухачевского? Своей быстрой карьерой Тухачевский был обязан вначале окружению Троцкого, а потом и лично Троцкому, тогда Председателю Ревввоенсовета Республики. В польскую войну именно Тухачевский рвался на Варшаву в полном соответствии с концепциями своего политического «шефа». Однако это были дела прошлые. В 1929 году Троцкого выслали из СССР, а уже в 1930 году в Берлине на немецком языке вышла его книга «Mein leben» («Моя жизнь»). Если учесть, что в Германии тогда была популярна книга «Mein Kampf», то некие ассоциации возникают. Но вообще-то, дело не в этих ассоциациях. Вряд ли Гитлер был по душе Троцкому как потенциальный союзник в борьбе против Сталина. Скорее туг Троцкий просто использовал коммерчески выгодное заглавие. Интересным в этой книге было, в частности, вот что… Троцкий возводил там напраслину на Ленина (на Сталина — это само собой), обвиняя Ленина в стремлении безудержно наступать на поляков. Как и всегда, Троцкий не был бы Троцким, если бы не выгораживал здесь себя. Но польской темы он коснулся скупо, как и всей Гражданской войны. Лев Давидович явно не хотел показывать, к кому из красных полководцев он относится лояльно, а к кому нет. Похвалил он лишь Эфраима Склянского, к тому времени утонувшего во время командировки в США. Промолчал Троцкий и о Тухачевском. Расчет здесь был, конечно, с дальним прицелом. Считается, что конфликт Сталина и Тухачевского возник как раз со времени польской кампании. Может и так. Но до сих пор мало кем понято, что именно Сталин поддерживал тогда верное, реалистическое направление удара — на Львов. Львов — это Украина, это — законная часть западного края русской земли. Это — поддержка населения. А Тухачевский шел через чисто польские земли и уже видел себя воином Троцкого на просторах «революционной Европы». Именно Троцкого, потому что Ленин в конце августа 1920 года подписал такое постановление Политбюро: «Политбюро постановляет выразить самое суровое осуждение поступку тт. Тухачевского и Смилги, которые издали, не имея на то никакого права, свой хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства». Речь здесь идет о приказе Реввоенсовета Западного фронта № 1847 от 20 августа, где заявлялось, что польская мирная делегация сплошь состоит из шпионов и контрразведчиков и что мир может быть заключен только «на развалинах белой Польши». В этом приказе — весь Тухачевский: троцкистские амбиции и спесь, склонность к самостоятельной политической роли, игнорирование директив, своеволие. Вот что группировало вокруг «яркой личности» бывшего Командзапа ряд его давних военных коллег. А подбор их был вполне определенным. Дворянин Михаил Тухачевский в Гражданскую командует 8-й армией. Иона Якир — член ее Роеввенсовета. Двадцатые годы. Якир — лучший друг Гамарника, ставшего политическим руководителем Красной Армии. В этот круг входят активнейший троцкист Смилга — правая рука Тухачевского на польском Западном фронте, активнейшие троцкисты из военных — комкоры Виталий Примаков и Витовт Путна. И здесь же Фельдман, Уборевич, Гарькавый, заместители Якира Блюхер, Дубовой, Каширин и десятки других блестящих или числящих себя таковыми командармов, комкоров, комдивов. К Троцкому примыкают и два бывших начальника Политуправления РККА Антонов-Овсеенко и Бубнов. Старый друг открытого предателя Бармина, который из нашего афинского полпредства уже вот-вот уйдет на хлеба американских спецслужб, — начальник ВВС Алкснис. В конце 1920-х Якир уезжает на учебу в германскую Академию генерального штаба. После ее окончания старый маршал Гинденбург, президент Веймарской Германии, вручает ему основной военный труд Шлиффена «Канны» с надписью «Господину Якиру — одному из талантливых военачальников современности». Среди тех, кто близко контактирует с рейхсвером — Корк, Уборевич, Фишман. Тухачевский же ходит в личных друзьях самого фон Секта и знает многих генералов рейхсвера. А они знают его. Знает Тухачевского и Троцкий. А Тухачевский знает Троцкого. Тому нужен новый революционный пожар, но это — новые походы под водительством заматеревших в потреблении плодов славы Гражданской войны и застоявшихся в «стойлах» командно-штабных учений подчиненных Тухачевского: Якира, Уборевича, Блюхера. И вот уже бывший подполковник Первой мировой, а ныне маршал Егоров и бывший поручик, а ныне маршал Тухачевский доверительно беседуют о том, что Генсек, мол, в военном деле не смыслит. Учтем и такую цифру: за 20-е и первую половину 30-х годов из армии уволено пять тысяч бывших оппозиционеров. Это, читатель, читай — троцкистов. В партийном аппарате, в советских учреждениях, в промышленности троцкистов в середине 30-х было еще больше. Троцкист в то время — это уже автоматически в первую очередь противник политического курса, и лишь во вторую — участник государственной и производственной работы. И уже поэтому троцкизм все более становится средством саботажа и прямого вредительства. Итак, в 30-е годы были налицо, с одной стороны, амбициозность «красных наполеонов», с другой — р-р-революционность красных интернационалистов с местечковым прошлым. Плюс просто карьерные авантюристы. Смесь весьма взрывоопасная. И это не «химера НКВД», а реальность. Так же, как реальность такие вот заграничные публичные заявления Троцкого: «Недовольство военных диктатом Сталина ставит на повестку дня их возможное выступление». И Троцкий же открыто призывает коммунистов в СССР к государственному перевороту. Самоуверенный Тухачевский в эти последние годы даже не очень-то скрывает свое двурушничество. 31 марта 1935 года он пишет в «Правде» так: «Правящие круги Германии основную стрелу своих операций направляют против СССР». Это — официальный тезис для внутреннего употребления (чтобы, не дай Бог, Советский Союз не начал налаживать нормальные и уж тем более дружественные отношения с рейхом Гитлера при Генсеке Сталине, а не при Генсеке Троцком или там диктаторе Тухачевском). Это — как раз та линия, которая совпадает и с политикой активного троцкиста, заместителя наркома иностранных дел Крестинского и самого наркома Литвинова. Проходит год. В апреле 1936 года имперская Англия хоронит короля Георга V. Тухачевский — советский военный представитель на этих похоронах. По пути в Лондон он останавливался в Берлине, где его старые знакомцы по рейхсверу, только-только переименованному в вермахт, устраивают ему сердечный прием. Возвращается маршал через Париж. Прием в советском полпредстве, шампанское и еще невыветрившийся хмель с королевских поминок… Тухачевский теряет самоконтроль и брякает: «Мы должны ориентироваться на новую Германию… Я уверен, что Гитлер означает спасение для нас всех». Сидящие рядом министр иностранных дел Румынии Титулеску и французская журналистка Женевьева Табуи озадачены. Но уж просто был бы ошарашен, если бы это услышал, некто Пьер Фервак… И вот почему… Во Франции у Тухачевского был целый ряд знакомств, завязанных при обстоятельствах более чем необычных — в немецком плену, во время сидения в крепости-тюрьме Ингольштадт. Немцы сажали туда особо строптивых союзнических (фактически русских и французских) офицеров, совершивших по несколько попыток побега из плена. В Ингольштадте четырехкратный «бегун», подпоручик Семеновского гвардейского полка Михаил Тухачевский не раз беседовал с будущим генералом Гойсом де Мейзераком, с будущим не просто генералом, а президентом Франции Шарлем де Голлем (тогда капитаном), но особенно он сошелся с Реми Руром. Они спорили о политике и искусстве, о музыке и христианстве. И обо всем этом, а прежде всего, о самом своем собеседнике, ставшем «красным маршалом», Реми Рур под псевдонимом Пьер Фервак написал книгу, которая была опубликована в 1928 году. Через восемь лет автор и его герой сидели в парижском кафе, и одетый в штатское русский говорил французу (если верить последнему) весьма любопытные вещи… Бывшие товарищи если не по оружию, то по плену, не забыли и о «текущем моменте»…

— С подачи русской эмигрантской прессы вас у нас числят германофилом, дорогой Мишель, — заметил Рур-Фервак.

— Уточним, дорогой Реми, — возразил собеседник. — Разве я был бы здесь, разве ездил бы в Лондон, если бы не считал, что советско-французский пакт, который ваша палата, надеюсь, ратифицирует, — . это наилучшая для нас политическая комбинация.

— То есть…

— То есть, Россия должна договориться с западными демократиями.

— Как это было и раньше, перед Великой войной? — Да. Разговор был с глазу на глаз, и так ли было все, рассказанное Ферваком, знали лишь сами Реми и Мишель… Но что интересно: Тухачевский вполне мог подобное и говорить… И при этом мог быть искренним как в разговоре в советском полпредстве, так и в разговоре за столиком парижского кафе. В ту «Великую» войну поручик Тухачевский не успел даже покомандовать ротой, как был пленен. В новой войне он имел шанс командовать всей армией России, а как минимум, играть в такой войне высшие командные роли и… И мог бы установить свою диктатуру путем прямого военного переворота как в случае военных успехов СССР, так и в случае неуспехов. В первом случае на него работала бы слава «красного Наполеона», а во втором — позор провалов, которые можно было бы списать на Сталина. Как это себе представлял не один лишь Тухачевсий, новая Большая война могла состояться в союзе с «западными демократиями» против Германии. К этому вел Литвинов… Именно так ведь и было с Первой мировой войной. А на то, что и в ту войну, и теперь России воевать с немцами было глупо и преступно по отношению к российским государственным интересам, Тухачевским и Литвиновым было плевать… Но мог ведь «выстроиться» и союз с Германией. А почему бы и нет? Он-то как раз России был и нужен! Так что комбинации могли быть разными — вплоть до противоположных. А какими они могли сложиться реально, Тухачевского, пожалуй, не очень-то и заботило… Он не только в стратегии, но и в политике, и в личной жизни явно исповедовал наполеоновский принцип: надо вовремя ввязаться в бой, а там посмотрим! ЗВАННЫХ, а точнее самозванных претендентов на высшую власть в огромной стране насчитывалось среди тех или иных оппозиционеров три. Тухачевский был тайно не прочь сыграть роль или военного диктатора, или «сабли Троцкого». Троцкий своих вождистских претензий не таил никогда. Зиновьев по привычке был готов играть вторую скрипку, но если бы Троцкий каким-то образом исчез с политического горизонта, то Зиновьев не отказался бы и от первой роли. Хотя этот «вождь» почти не котировался у военных. Оставались Троцкий и Тухачевский. Вот деталь — из показательных… Желчный по отношению к истории собственной же Родины биограф Тухачевского Борис Соколов приводит разведсводку эмигрантской врангелевской разведки от 15 февраля 1922 года, где говорится: «Единственная среда в России, которая могла бы взять на себя активную роль в деле свержения Советской власти, — это командный состав Красной Армии, то есть бывшие русские офицеры…. Тухачевский — человек выдающихся способностей и с большим административным и военным талантами… Сознавая свою силу и авторитет, мнит себя русским Наполеоном»… Соколов эту сводку комментирует с забавным «глубокомыслием» так: «Руководители врангелевской армии, казалось бы, должны были задаться вопросом: почему же служащие красным не использовали для переворота куда более благоприятное время гражданской войны, когда порой думали, что власть большевиков висит на волоске?». Однако тут явно забывается, что масса «бывших поручиков и штабс-капитанов, подполковников и генералов» как раз на полную катушку и использовала время Гражданской войны для активных попыток свержения Советской власти, но не в рядах РККА, а в рядах белой армии. Да и в рядах красных служило немало будущих перебежчиков к белым. Да и перевороты пытались устраивать. Достаточно вспомнить мятеж главнокомандующего Восточным фронтом бывшего подполковника Муравьева в июле 1918 года. Потому-то и доверяли «бывшим» с оглядкой. Потому-то и контролировали их. И в тех жестких условиях успешный заговор был нереален. Иное дело, когда ты облечен высшей властью, можешь спокойно и открыто пригласить «фронтовых товарищей» хоть на охоту, хоть на вечеринку, хоть на партию в шахматы… Советская власть победила, однако не окрепла настолько, чтобы все было окончательно предрешено в ее пользу. Недовольных много, внутри партии намечаются расколы… Политической оппозиции нужны штыки? Что ж — побудем штыками. Наполеон тоже начинал как штык Директории… А меня, Тухачевского, кличут в Наполеоны и справа, и слева… Эти мысли явно бродили в крутой лепки голове бывшего гвардейца… И он еще выше тянул свою шею, и так уже вытянувшуюся то ли от желания увидеть дальние свои перспективы, то ли от прилипшей к маршалу базедовой болезни. Соответственно, многолетний интерес эмиграции к Тухачевскому и его соратникам был вполне обоснован в том смысле, что «жареным» из этой среды действительно попахивало. Ошибались белоэмигранты лишь в том, что рассчитывали на Тухачевских как на собственное орудие. Вот тут уж — дудки! «Красныемаршалы» если бы уж и выступили против Сталина, то под красными же лозунгами не во имя реставрации опереточного «Государя Владимира Кирилловича» или другого «…ича», а во имя собственной неограниченной власти. Троцкий был угрозой лишь как политик. Тухачевский — как военный лидер. Одно стоило другого, и дилемма «Троцкий или Тухачевский» действительно существовала… Любой вариант означал гибель страны, но был ли хоть один из них реален? Страна уже стала такой, что не дала бы себя погубить. В час кризиса она пошла бы за Сталиным, и поэтому троцкистско-тухачевские планы были авантюрой, заранее обреченной на провал. За исключением, правда, одного варианта развития событий — физического устранения Сталина в самом начале. Вот тут крах СССР был бы почти неизбежен. Уже потом возникла легенда еще и о «кировской» альтернативе Сталину, но так могли думать лишь наивные люди, плохо понимающие самые основы механизма возникновения и существования высшего политического лидера. Любитель красивых женщин Киров был такой же типичной фигурой второго ряда, как и Орджоникидзе, Дзержинский, Фрунзе, Рыков, Куйбышев, Бухарин, Каменев, Рудзутак, Пятаков, Томский. Конечно, Киров, как и Молотов, как Лазарь Каганович, не был бы государственным (подчеркиваю — государственным, а не р-революционным) лидером более слабым, чем любой из «троцкой» когорты, включая Льва Давидовича. Но крупный политический масштаб Кирова, Молотова и Кагановича, их кондиционность как политических руководителей трудящейся массы, полностью сказались в том, что они не мыслили себя на первых ролях взамен Сталина. Это было не угодничество, а ясное понимание своих возможностей. Кирова потому и устранили в декабре 1934 года, что он был опорой Сталина в ранее «зиновьевском» (читай — троцкистском) Ленинграде и не считал себя способным вынести с честью — не для себя, а для страны — бремя высшего руководства. Но и Троцкий, Зиновьев, Тухачевский лишь считали себя способными на лидерство в новой России. «Много званных, да мало избранных»… А если и «званных» мало, то сколько же тогда избранных? В России тогда такой был один. В свое время Дан говорил о Ленине, что невозможно противостоять человеку, который двадцать четыре часа в сутки думает об одном — о социалистической революции. Эта же характеристика полностью приложима и к Сталину, с той только разницей, что он двадцать четыре часа в сутки думал о социалистическом строительстве в стране, эту социалистическую революцию уже совершившей. Знаменитый эсер Виктор Чернов в марте 1924 года опубликовал в эмигрантском журнале «Воля России» статью о Ленине, из которой можно было сделать три вывода: об ограниченности самого Чернова, о закономерности политического краха его партии и… о безальтернативности Ленину как единственно возможному для России политику, способному в то бурное время Россию спасти, а не погубить. Теперь уже Сталин оказывался таким безальтернативным политиком, единственно способным не погубить Россию, а укрепить и возвеличить ее. Чернов писал о Ленине, которого хорошо знал. Однако то, что он писал, полностью относилось и к Сталину, которого он не знал: «Счастливая целостность его натуры и сильный жизненный инстинкт делали из него какого-то духовного «Ваньку-встаньку». После всех неудач, ударов судьбы, поражений он умел духовно выпрямляться. Его волевой темперамент был как стальная пружина, которая тем сильнее «отдает», чем сильнее на нее нажимают. Это был сильный и крепкий политический боец, как раз такой, какие и нужны, чтобы создавать и поддерживать подъем духа и чтобы при неудаче предупреждать зарождение паники, ободряя силою личного примера и внушением неограниченной веры в себя, — и чтобы одергивать в моменты удачи, когда так легко и так опасно превратиться в «зазнавшуюся партию», способную почить на лаврах и проглядеть будущие опасности. Он никогда не был блестящим фейерверком слов и образов (чем отличались Троцкий, Зиновьев, Бухарин. — С.К). Он бывал и неуклюж, и грубоват, он часто повторялся. Но в этих повторениях, и в грубоватости, и в простоте была своя система и своя сила. Сквозь разжевывания пробивалась живая, неугомонная, волевая стихия, твердо шедшая к намеченной цели. Его охотно считали честолюбцем и властолюбцем; но он был лишь естественно, органически властен, он не мог не навязывать своей воли, потому что был сам заряжен «двойным зарядом» ее, и потому, что подчинять себе других для него было столь же естественно, как центральному светилу естественно притягивать в свою орбиту и заставлять вращаться вокруг себя меньшие по размеру планеты, — и как им естественно светить не своим светом, а отраженным. Плебей по привычкам и натуре, он оставался прост и натурален в своем быту после октябрьского торжества так же, как и до него». Чернов, правда, ошибся, определяя Ленина как «плебея», хотя он здесь всего лишь хотел сказать, что в Ленине-де не было утонченности. Нет, она была! Ни Ленин, ни Сталин не были простыми натурами. Именно врожденный аристократизм как высшая форма естественности при полном отсутствии позы, сквозит в каждой фотографии Ленина. Сталин же… Маршал авиации Голованов как-то вспоминал об одном необычном обеде у Сталина. За столом сына сапожника сидел Черчилль — прямой потомок герцога Мальборо. Англичанин начал с того, что налил в большую рюмку, стоящую перед Сталиным, армянский коньяк. Сталин ответил ему тем же, и… «Тосты следовали один за другим, — пишет Голованов. — Сталин и Черчилль пили вровень. Я слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет? Черчилль на глазах пьянел, а в поведении Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявил интерес к состоянию двух политических деятелей и очень переживал, чем все это кончится. Встреча подошла к концу. Все встали. Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. А я стоял, как завороженный, и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и сказал: «Не бойся, Россию не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал». И твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты»… Черчилль был по привычкам патрицием, по натуре же — плебеем, слугой «золотого» меньшинства. Сталин был прост по привычкам, но обладал тем величием, которое дается только благородной душе, служащей благородному делу. А Троцкий, Бухарин, Куйбышев, Рыков, Литвинов-Валлах, Ворошилов, Черчилль, Рузвельт, Жуков и десятки других политических фигур — современников Сталина?… У всех них были слабости, мелкие пристрастия, страстишки. Если не из каждого, то из каждого второго абзаца статей Бухарина выпирало: «Ах, какой я умный и остроумный». У Троцкого рефрен был другой: «Ах, какой я главный!» У Черчилля: «Какой я дальновидный и безупречный!». Штампованная улыбка Рузвельта должна была убеждать, какой он «свой парень». Поведение Сталина, выступления Сталина, тексты Сталина говорили: «Вот МЫ. Вот НАШИ задачи, и вот как НАМ надо их решать». Тухачевский делал скрипки. Умилительно? Возможно… Черчилль выкладывал кирпичные стены. У Сталина же, практического социального реформатора с уникальными возможностями, было лишь одно увлечение, одна страсть — укрепление России, во главе которой он стоял. Сталин не терпел ворон. Зато на его даче было множество ручных белок. Задумаемся, читатель: мог ли он выбрать себе лучших друзей из меньших наших собратьев? Собаки, и даже кошки, требуют для себя части души, но политик, живущий для трудящихся, просто не имеет права расходовать душевные силы на что-то иное, кроме самих людей. Лошади? Это или право прирожденного конника, или прихоть аристократа. А вот милая русская зверушка, мгновенно сметающая с души хлам и усталость своим рыжим роскошным хвостом? Какой точный и человечный выбор — белка на руке у Сталина. Сама доверчивость на руке у того, кто мог оценить ее именно потому, что очень хорошо знал цену права на доверие. Вот так же, порой на уровне инстинкта, чутья, доверяли Сталину массы. И партийные, и народные. Троцкий тяготел к партийной элите и вообще к элите. Сталин же вышел из народа, а свой партийный авторитет обретал… Впрочем, об этом пусть лучше расскажет Семен Веращак, бывший эсер, а в двадцатые годы — эмигрант. В парижской газете Керенского «Дни», в номерах за 22 и 24 января 1928-го он опубликовал о Сталине два фельетона. Что мог, казалось бы, написать о Сталине его политический враг? А вот что… «Я был еще совсем молодым, когда в 1908 году бакинское жандармское управление посадило меня в бакинскую Баиловскую тюрьму. Тюрьма, рассчитанная на 400 человек, содержала тогда более 1500 заключенных. Однажды в камере большевиков появился новичок. И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это Коба» (Сталину было тогда тридцать лет. — С.К.). Живя в общих камерах, поневоле сживаешься с людьми и нравами. Тюремная обстановка накладывает свой отпечаток на людей, особенно на молодых, берущих примеры со старших. Бакинская же тюрьма имела огромное влияние на новичков. Редкий молодой рабочий, выйдя из этой тюрьмы, не делался профессионалом-революционером. Это была пропагандистская и боевая революционная школа. Среди руководителей собраний и кружков выделялся и Коба как марксист. В синей косоворотке, с открытым воротом, всегда с книжкой. В личных спорах Коба участия не принимал и всегда вызывал каждого на «организованную дискуссию». Эти «организованные дискуссии» носили перманентный характер. Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая выбила бы его из раз занятого положения. На молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Отсюда его совершенно особая ненависть к меньшевикам. По его мнению, всякий, называющий себя марксистом, но толкующий Маркса не по-большевистски, — прохвост. Он всегда активно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала сквозь строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»… К слову сказать, в Баку Сталин после возвращения с V Лондонского съезда РСДРП 1907 года в газете «Бакинский рабочий» опубликовал «Записки делегата», где писал, что большевики — по преимуществу русские, имеют поддержку развитого промышленного пролетариата России, а меньшевики — по преимуществу евреи, популярны в отсталых губерниях, например, на Кавказе. Коба шутливо замечал тогда: «Не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром». ВИКТОР Чернов признавал, что «в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией». Это так, но в лице Сталина Россия имела второй наиболее крупный характер, стоящий на стороне трудящихся. К началу 1930-х годов стало ясно, что это теперь и единственный такой первостатейно крупный характер, отвечающий требованиям эпохи наиболее полно. К сожалению — наиболее полно, это не абсолютно полноценно. Сталин был почти безошибочен в выборе внутренней политики, но внешнеполитическая линия СССР была далеко не так безупречна. Впрочем, в том была не столько его вина, сколько драма. Государственные интересы СССР требовали прочного союза с Германией, но идеологические причины делали его все менее возможным, по мере того как Германия уходила в сторону Гитлера и нацизма. Это обстоятельство не было непреодолимой помехой само по себе, но идя на сближение с рейхом фюрера во внешнеполитической линии СССР, Сталин рисковал бы своими внутренними позициями. Троцкий и так не раз пытался изобразить Сталина «буржуазным соглашателем». Не хватало только стать еще и «пособником германского фашизма». А «подставляться» под такие обвинения Сталин не мог. ПРИХОДИЛОСЬ работать над внутренним строительством Союза в расчете на то, что его успех развяжет руки и для верной внешней политики в Европе.

ГЛАВА. 6 Треуголка Бонапарта и ермолка Дяди Сэма…

УВАЖАЕМЫЙ мой читатель! Хотя и не до конца, хотя и не всесторонне, мне кажется, я рассказал о Сталине и Гитлере что-то, для тебя новое… Но отнюдь не новым будет сообщение о том, что Сталина и Гитлера многим соблазнительно относить к «тоталитарным» лидерам. Допустим, что это — так. Но что же представляли собой лидеры мира «демократического»? Бывший посланник США в Швеции Морхэд был самодовольным и не очень образованным человеком, зато имел огромное состояние. Он как-то заявил:

— В каждой стране лишь десять процентов населения делают деньги и играют ведущую роль во всех областях жизни, а поэтому они и должны обладать неограниченной властью в общественных делах… Сказано было нагло, откровенно, с претензией на вечное, незыблемое господство своего класса и своего круга. Обычно представители имущего меньшинства предпочитали не обнажаться духовно таким совсем уж бесстыдным образом. Но мысль Морхэда очень верно передавала социальную философию абсолютно всех крупных государственных деятелей абсолютно во всех крупных и не очень крупных державах мира 1930-х годов за исключением… Да, какие же страны и государственные лидеры составляли здесь исключение? Прежде всего надо назвать, конечно, наш Советский Союз. «Лишь мы, работники всемирной великой армии труда, владеть землей имеем право, но паразиты — никогда!», — вот что открыто и гордо пела огромная страна, руководимая Сталиным. И каждое слово этой великой песни опровергало паразитическую спесь морхэдов. Была и еще одна страна, высший лидер которой публично утверждал: «Простой деревенский мальчик зачастую может быть талантливее, чем дети зажиточных родителей, хотя в смысле знаний этот деревенский мальчик будет им сильно уступать. Если дети более зажиточных родителей больше знают, это вовсе не говорит в пользу их большей талантливости. Действительно творческий акт получается только тогда, когда знание и способности заключают брачный союз. Наше народническое государство примет свои меры и в этой области. Мы будем видеть свою задачу не в том, чтобы увековечить влияние одного общественного класса. Мы поставим себе целью отобрать все лучшие головы во всех слоях населения, и именно этим наиболее способным людям дадим возможность оказывать наибольшее влияние на наше общество»… Эти народоправные идеи были менее определенными, чем констатации пролетарского гимна, однако тоже оказывались прямо противоположными человеконенавистничеству Морхэда. А высказывал их… лидер национал-социалистической партии Германии Адольф Гитлер. Говорил Гитлер и так: «Наше государство должно будет добиться принципиального изменения самого отношения к физическому труду и покончить с нынешним недостойным к нему отношением. Наше государство будет судить о человеке не по тому, какую именно работу он делает, а по тому, каково качество его труда». С какой стороны тут ни заходи, одного нельзя отрицать никак: подобным образом не мыслили ни французский империалист Клемансо, ни французский радикал Эррио, ни аристократ Черчилль, ни «демократы» Теодор с Франклином Рузвельты, ни уж тем более Ротшильды, Рокфеллеры, Барухи и Бэзилы Захаровы. Одно это выделяло гитлеровскую Германию второй половины тридцатых годов из общего ряда капиталистических государств и делало ее государством уже не совсем капиталистическим. Недаром же сразу после прихода к власти Гитлер сделал 1 мая официальным государственным праздником «Днем национального труда». Это не лишало промышленных магнатов их поместий, а американцев — их паев в немецких предприятиях, но создавало в обществе новую атмосферу, где на рабочего уже нельзя было официально смотреть как на человека второго сорта. Труду войны не нужны, они нужны Капиталу. И раз в Германии труд был поднят хотя и не на ту моральную высоту, что в СССР, но признаваем серьезной общественной ценностью, его общественная реабилитация при Гитлере позволяла предполагать, что несмотря на все военные приготовления, не война была нужна новой Германии в первую очередь, а военная сила. Итак, на стороне Труда после Первой мировой войны твердо и определенно стояла одна страна — Советская. И подлинно народным вождем был ее руководитель Иосиф Сталин. Германия Гитлера и он сам занимали положение промежуточное между рабоче-крестьянским Советским Союзом и аристократически-капиталистическим Западом. И уж точно по другую сторону от Труда стоял и противостоял ему сам этот Запад, все более подпадающий под власть Золотого Капитала. И коллективный облик этого Капитала, напившегося крови в Первую мировую войну и готового испить ее вновь вволю в новой войне, выглядел уж точно все более тоталитарным. В своей книге «Россия и Германия: стравить!», я писал: «Еще Михайло Ломоносов заметил, что если где-то чего-то убудет, то где-то чего-то и прибавится… Говоря о войнах, всегда почему-то подсчитывают расходы. Хотя расход для одних — доход для других! Не так ли? Однако ДОХОДЫ остаются, как правило, «за кадром»… А ведь за Первую мировую войну было не только израсходовано пятьдесят миллиардов фунтов, но и ПОЛУЧЕНО кем-то примерно столько же… Государства, кроме США, оказались после войны не столько в шелку, сколько в долгу. Так в долгу кому! Ответ тут один: международным финансовым группам и монополиям, где Капитал США играл уже первую, но далеко не единственную скрипку. Об этих доходах, полученных единицами как проценты с крови и слез миллионов, Джавахарлал Неру — в 1930-е годы узник английской колониальной тюрьмы — написал так: «Мы не можем как следует оценить значение таких цифр — они слишком далеко выходят за пределы нашего повседневного опыта. Они напоминают астрономические цифры, как расстояние от Солнца до звезд»… Сказано сильно, но неточно. Не для жителей Солнца или звезд, а для вполне реальных НЕКОТОРЫХ землян эти цифры находились всего лишь на расстоянии руки, протянутой к личному тайному сейфу. И порывшись в этих сейфах, слабые человеческие руки (хотя можно ли их называть «слабыми» и «человеческими», не знаю!) вынимали оттуда ЛИЧНУЮ мощь, равняющую их хозяев с богами и самим Мирозданием. Да, Большие Миллиарды все более претендовали на абсолютное мировое господство и верховенство, как об этом и говорил Морхэд. И для таких претензий имелись мощные реальные предпосылки. ВОТ ВОПРОС для любителей триллер-игры «А если бы…» Итак: «Что, если бы молодого Буонапарте сразила пуля уже в начале его карьеры? Скажем, под Тулоном…». Как тогда быть с целым историческим пластом событий? Генерал «Вандемьер»; переход Суворова через Альпы; Цизальпинская и Транспаданская республики; Розеттский камень с египетскими иероглифами, ждущими расшифровки Шампольона; знаменитое: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с вершин этих пирамид!»; Вена и Аустерлиц; Тильзитский плот посреди Немана с Александром I и Наполеоном на нем; континентальная блокада; осада Сарагосы; Бернадотт на шведском престоле, стыдливо прячущий от врачей наколку на груди «Смерть королям!»; Бородино; крыловско-кутузовское «ты сер, а я, приятель, — сед»? Ведь всего этого не было бы! Не было бы Кодекса Наполеона, алых розеток Почетного легиона, славного нашего партизана Дениса Давыдова, Жозефины, красавца Мюрата и расстрелянного Нея, Второй империи Наполеона Третьего… Не было бы тех же Ватерлоо и острова Святой Елены… А общее течение европейских событий было бы примерно тем же! Вот в чем ведь соль вопроса, уважаемый мой читатель, вот в чем! И темные финансовые воротилы все равно добились бы возможности превращать в груды золота пот и кровь гренадеров, гарь пожарищ, осколки гранат и пороховой дым. Разве что длилось бы это не так долго, как при неугомонном и удачливом Наполеоне… Пожалуй, не нажился бы в пять минут и Ротшильд. Весть о поражении Наполеона при Ватерлоо принес ему почтовый голубь, а уж на бирже ловкий делец сыграл «как надо» сам в привычном стиле стервятника. Суть была не лично в Наполеоне… Французский историк, член Французской академии Альбер Вандаль еще в конце прошлого века вот что написал о тех временах на рубеже XVIII и XIX веков, когда во Франции готовились прижать «спекуляторов капиталами» и заставить их возвратить неправедно нажитое богатство… Итак: «Крупные поставщики, бесстыдные спекуляторы были не такого сорта люди, чтобы позволить ощипать себя без сопротивления. В итоге поддержка капиталистов была обеспечена первому, кто возьмется низвергнуть режим». Банкиры, по словам Вандаля, торговались, давали и придерживали, но на роль избавителя выбрали все же Наполеона. То, что у этого «избавителя» были в придачу к решительности еще и особый вкус и талант к завоеваниям, лишь облегчало выбор. Спекуляторы, специалисты делать деньги из воздуха в карманах бедняков, были очень не прочь временно переквалифицироваться в делателей тех же денег из порохового дыма. Занятие это становилось для Капитала все более выгодным и необходимым, и побочная «профессия» постепенно превращалась в основную. То же можно сказать и о выстреле террориста Гаврилы Принципа, застрелившего в Сараево накануне Первой мировой войны австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда. Был бы этот выстрел, не был, а мировая война была бы все равно… С кровавой окопной жизнью бедняков, которая мгновенно переходила в смерть на дне окопа… С бешеными прибылями имущих «спекуляторов»… И эту войну так же свели бы с тем же итогом в примерно пятьдесят тогдашних, очень весомых миллиардов фунтов. Ну что-то надо было сбросить в недостачу, но все равно на долю вечных «спекуляторов» оставалось достаточно для того, чтобы прибирать мир к рукам все крепче и крепче… Для чего? Ну хотя бы для того, чтобы переплюнуть самонадеянного королишку Людовика XIV, утверждавшего, что государство — это он… Подумаешь, какая-то Франция! Западный фас Европы на все про все… Некоронованные короли нового века могли уже стремиться и к большему, чтобы иметь право сказать: «Планета — это мы»… Да сказать не всяким там придворным льстецам и лизоблюдам, а друг другу, сидя в креслах. И не криком, а легкой, понимающей усмешкой и золотым огоньком в уголках прищуренных глаз… Джон Дэвисон Рокфеллер сделал первый миллион на военных поставках в Гражданскую войну Севера и Юга Соединенных Штатов в 1861 — 1865 годах. Это он, между прочим, изобрел новую форму монополистического объединения — трест. А в начале 30-х годов XX века Рокфеллеры контролировали капитал в 40 миллиардов долларов. Юниус Спенсер Морган нашел свою первую удачу там же, где и первый Рокфеллер — в грязи и дыму войны «южан» с «северянами». Его сыну Джону Пирпонту-старшему, умершему в 1913 году, тогда еще не было тридцати, но он работал самостоятельно, ловко торгуя негодными ружьями. Внук Джон Пир-понт-младший в Первую мировую торговал уже исправными ружьями. Счет шел на миллионы штук, так что хватало и «честной» прибыли… Результат не замедлил сказаться: Морганы контролировали капиталы в 80 миллиардов тогдашних долларов, из них 5 миллиардов за рубежом. И уже тогда Морганы были тесно связаны с японской «Мицуи», хотя было ясно, что империалистическое столкновение США и Японии — дело недалекого будущего. Дюпоны начали с пороха и на облаках порохового же дыма вознеслись в рай финансового всемогущества. Ко времени войны Севера и Юга они уже были крупнейшими производителями пороха в США и продали его тогда федеральному правительству за 4 миллиона фунтов. Основатель семьи, Самуил Дюпон, вначале подвизался во Франции, водил дружбу с Талейраном, обслуживал интересы Наполеона, а в 1799 году переселился в Род-Айленд и в 1802 году открыл пороховое производство в Делавэре. Вскоре «друг свободы» Джефферсон выдал ему первый правительственный заказ, и только за один год с 1804-го по 1805-й объем продаж возрос с 15 до 97 тысяч долларов. А в те давние времена уже сотня долларов была небольшим состоянием. Ротшильды финансировали все европейские войны уже в XVIII веке. Жемчужиной в их истории блистала, конечно, наполеоновская эпоха. Под Наполеона Ротшильды специально создавали «Банк де Франс». В Австрии, Англии и Франции они получили титул баронов. Они финансировали Японию, делали золото на добыче золота в Южной Африке и на разработках медной руды в Испании и Северной Родезии. Скрывать капитал эти «бароны» учились веками, и поэтому в 30-е годы XX века за ними числилось «всего» 18 миллиардов… Нельзя не удивиться, как часто даже опытные историки-аналитики за фигурами на сцене не склонны видеть подлинных творцов спектакля — авторов и режиссеров. Известный писатель Николай Николаевич Яковлев написал о XX веке много интересного. Однако и он говорит о президенте США Вильсоне так: «Почти всю первую половину 1919 года Вильсон провел в Париже, руководя, как ему казалось, мирной конференцией. Но в целом мирное урегулирование пошло вопреки империалистическим замыслам США»… Как же оно могло пойти «вопреки», если именно США эту войну выиграли тогда, когда Антанта ее уже почти проиграла? Да и можно ли вообще говорить о проигрыше тех, кто никак не мог остаться внакладе при любом исходе? Это ИХ воля кривила губы Вудро Вильсона, приехавшего в Париж со «своими» 14 пунктами послевоенного устройства мира. И это ИХ воля заставляла дрожать не на глазах секретарей, а в беседах с глазу на глаз, во время «невинных» прогулок, брови Ллойд Джорджа и усы Клемансо… Из этой «Большой тройки» в подлинную — то есть финансовую — элиту не входил никто, хотя Вильсона относили к низшему слою высшего класса. Его ближайшие предшественники Теодор Рузвельт и Говард Тафт в имущественной табели о рангах стояли выше. Все верно: в острой ситуации начала века контроль над политической ситуацией нельзя было отдавать людям не своего круга. Как-никак, предстояло раскрутить такую немалую карусель, как ПЕРВАЯ мировая война. Уже в ходе ее Вильсон (это бывший-то университетский профессор!) признавался, что за последние 14 лет не прочел до конца ни одной серьезной книги. Еще бы! Сменившие Вильсона Гардинг и Гувер из высшего ряда элиты, пожалуй, тоже выпадали. Зато и времена им выпали весьма спокойные. Большому Капиталу было не до политического мельтешения — настал час осмысления и освоения тех «звездных» сумм, которые даже небедному Неру казались астрономическими. Но когда чрезмерно налившейся кровью Америке пришлось устроить «Пятничное кровопускание» (более известное простакам как биржевая «Черная пятница» 1929 года), когда ошалевший от золотых послевоенных потоков средний капитал невольно нарушил баланс, и Штаты закачались между хаосом и коммунизмом — вот тут-то пришлось срочно подыскивать не приказчика, а опять своего. И Рузвельта — уже Франклина Делано, делегировали на «штурм» Белого дома именно как члена Высшего Клана Капитала. А то, что он катил в президенты на инвалидной коляске, помехой не было. Наоборот! Было больше уверенности, что он не будет отвлекаться сверх меры на «удовольствия» — разве что личную секретаршу Мэри Лихенд лишний раз ущипнет. СВОЕЙ главной резиденцией Золотые Короли выбрали Америку. Но вообще-то местом жительства «своих» был весь мир, потому что весь мир (исключая одну советскую шестую часть) им принадлежал. Национальная география тут значила мало, и «победители» нередко не превосходили «побежденных» влиянием, а то и уступали им. Впрочем, ТУТ такие категории вообще были не в обычае… За полгода до краха кайзер-рейха, 16 мая 1918 года, в сером «Штальхофе» (Стальном дворце) Дюссельдорфа собрались столпы того «рейха», который рухнуть не мог никак. По крайней мере — не мог до тех пор, пока существуют в мире банковские сейфы и золото в них. В угрюмый Дворец съезжались Тиссен, Стиннес, Феглер, Кирдорф, Гугенберг, Клекнер, Пенсген и другие помельче рангом, но не менее доверенные. Обсуждались предложения о том, как бы получше оккупировать коммуникации, связывающие Европу с Севером России, как освоить Россию, Украину и лимитрофы (так уже начинали называть отложившиеся прибалтийские губернии и Финляндию). «Э-э, — улыбнется читатель. — Как размахнулись! Украину им подавай. Лимитрофы! А Парижской конференции через год не хотели? А «вагона позора» в Компьенском лесу? А репарации через год с кого стребовали? Тоже мне «по-о-бедители»… А что — вполне даже победители. И можно не сомневаться — если бы все зависело лишь от англо-французской Антанты и ее старшего патрона, то все дюссельдорфские решения выполнялись бы и в случае военного поражения Германии. Подобным устремлениям гостей «Штальхофа» на Западе не только не препятствовали бы, а наоборот — способствовали бы! Не вина Вильсона и компании, что тут у них с Тиссеном ничего не вышло. Шлагбаум на дороге в Россию выставили не союзники-«победители», а Москва Ленина и Россия Ивана да Марьи. Однако обсуждали будущее в Дюссельдорфе не без ума. Подумаешь — не сложились карты, не выкрутился шарик. За столом-то акционеры одного и того же Мирового Казино… По-настоящему тут может проиграть пришлая случайная мелюзга. А хозяева, спустив мелочишку, побаловавшись за зеленым сукном, «пополировав» друг другу нервы и насладившись сильными ощущениями, отправляются наверх, к директору заведения. За своими законными дивидендами. И только ухмыльнутся, если в пачке вдруг попадется знакомая банкнота, «спущенная» полчаса назад внизу… А если бы этим «игрокам» случайно попались на глаза строки из «идейно выдержанной» «Истории второй мировой войны» под редакцией маршала Гречко, где было написано: «За их (немецких промышленников. — С.К.) мнимой покорностью скрывалась острая ненависть к победителям»? Ну тут уж они откровенно и не сдерживаясь расхохотались бы. Конечно же при «своих»… Эмоции хороши наедине с дамой сердца или посреди лирического пейзажа. Историку и даже историческому романисту приличнее и полезнее иметь трезвый разум. И тогда внешне легковесный Дюма оказывается исторически точным. А скажем, тяжеловесно напыщенный «исторический мыслитель» Арнольд Тойнби попадает прямо пальцем в лужу, разглагольствуя о том, что Цезарь-де вступал в «партнерские (ого! — С.К.) отношения» с освобожденными им рабами, которые входили в состав его «кабинета (? — С.К.) министров»… Ну с Цезарем и его партнерами-рабами — это дело темное… Но «выдающийся исторический философ» Тойнби совсем уж не уважает Золото (которое «не пахнет») и Золотой Интернационал, когда заявляет, что «примерно такую же роль играют в современном управленческом аппарате западного мира постоянные государственные служащие, которые в действительности определяют всю национальную политику и на деле руководят государством». Пример Тойнби я взял не случайно. «Историки» его типа ошибаются тем вернее и выглядят тем беспомощней, чем ближе они подходят к временам, когда государствами начинают руководить уже впрямую исключительно интересы Капитала, то есть к последним двум векам человечества. Впрочем, что взять с Тойнби, для которого история — это лишь «гвоздь», на который он вешает свои дубоватые измышления (в то время как Дюма вешал на тот же «гвоздь» свой искрометный веселый вымысел). Вот серьезный бельгийский профессор Шлепнер из Брюссельского Института социологии имени Сольве. В 1956 году он издает скрупулезное исследование «Век социальной истории Бельгии» и… И тоже, увы, ошибается, утверждая: «Сто лет тому назад Маркс мог писать почти без преувеличения: «Современная государственная власть — это только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии». Теперь подобное утверждение нельзя считать правильным. Современные правительства испытывают давление различных организованных социальных групп. Среди этих групп имеются, конечно, промышленные и финансовые организации, но там также фигурируют профсоюзные организации, организации средних классов и т. д. Чаще всего правительства стараются удовлетворить все группы, что и объясняет неустойчивый, а иногда и противоречивый характер их политики». Конечно, профессор здесь не прав. Когда капитан ведет свой корабль по открытому океану, он прокладывает кратчайший курс. А когда по курсу то и дело возникают мели, когда справа и слева — мелкие, но скалистые острова? Волей-неволей приходится лавировать, отворачивать в сторону, стопорить машину. Но от этого капитан не перестает быть капитаном. Управление в его руках, и судно идет тем курсом, который проложил ОН. И как раз те «промышленные и финансовые организации», которые Шлепнер зачисляет лишь в пассажиры государственного «корабля», на самом-то деле если не стоят у руля, то КУРС-ТО определяют! САМИ. И определяют безжалостно. А лишний раз это хорошо видно в истории с… самим основателем Института Сольве. Эрнест Сольве умер на восемьдесят пятом году жизни в 1922 году. Блестящий химик-инженер и организатор одновременно, он в двадцать пять лет открыл современный технологический процесс получения соды и основал компанию «Сольве». В то время, в 1863 году, в бельгийской промышленности трудились десятки тысяч детей. В 1878 году в парламенте Бельгии обсуждалось предложение о запрещении принимать на работу мальчиков, моложе 12 и девочек, моложе 13 лет. Палата представителей приняла этот проект 53 голосами против 27, но сенат усмотрел тут нарушение свободы личности и «защитил» право детей на угробление себя с младых ногтей. Такая вот «свобода» плюс монополия на патенты быстро сделала детище Сольве международным химическим суперконцерном, а его самого — организатором и главой Картеля по содовым продуктам. К середине 30-х годов XX века или сам концерн «отметился» во всех мало-мальски приличных банках и химических фирмах Старого и Нового Света, или эти фирмы и банки отметились у «Сольве». С семейством Сольве дружили Ротшильды, Морганы и… Ватикан. Дружат с такими семействами и правительства, потому что и через полтора века формула Маркса в основном верна. Разве что сегодня «национальные» государства становятся филиалами единого Мирового Комитета по управлению делами Капитала. Того Капитала, который любит цифры, славящие его могущество, и не любит цифры, напоминающие о его жертвах. Но в любом случае цифры красноречивы, даже если они говорят хотя бы часть правды. Вот такая частичная правда: к началу реальных 90-х годов XX века в мире можно было насчитать примерно 450 личных состояний выше одного миллиарда долларов. Сосчитать — не всегда значит полностью учесть… Однако, самое крупное известное состояние 1990-х годов — это 18 миллиардов долларов Билла Гейтса из США (впрочем, по некоторым данным у него их вдвое больше). В десятке еще два американца, а замыкает ее с семью миллиардами филиппинец Тан Йу… Треть миллиардеров живет в США — 149 Янки-Миллиардов. На втором же месте… — дважды «побежденные» 52 Бундес-Миллиарда Германии. Самурай-Миллиарды, «побежденные» всего раз, на третьем месте — их 41. В Мексике их 15, во Франции — 14, в Швеции — 12, Малайзии — И, Индонезии, Таиланде, на Филиппинах — по 10 и в Канаде — 7. Бывший британский лев в этой «стае» не только не вожак, но и вообще не фигура. Поохотились, ребята, и хватит… Вряд ли эта картина и есть верный групповой портрет Гросс-Капитала. Но в одном «портрет» выдержан точно: Большой Капитал, во-первых, интернационален. Во-вторых, Очень Большой Капитал на люди — в «первые» десятки, лезть, как сказано, не любит. В списке первых нет ни Рокфеллеров, ни Дюпонов. Не один, видно, барон Гольштейн — зловещее «серое преподобие» внешней политики кайзер-рейха — не любил фотографироваться. Да и не зря. Вот же и первая фотография могущественного «Старого Фрица» — немецкого промышленника Флика — появилась в печати лишь в 1945 году. Бывают, правда, и исключения… Босс «Ферейнигте Штальверке» Фриц Тиссен вначале дружил с фюрером, затем рассорился и укатил из Германии. А в 1939 году опубликовал книгу «Я оплачивал Гитлера». И эту заслугу он приписывает себе чуть ли не единолично. Однако Тиссен претендовал на лавры, принадлежавшие конечно же далеко не ему одному. Еще в начале 1930-х годов комиссия сенатора Ная обследовала прибыли банкиров и военных промышленников США во время Первой мировой войны. Президент Рузвельт как раз «проводил» «новый курс», выработанный Умным Капиталом, и надо было создать видимость борьбы государства с жадностью и неразборчивостью монополий. Члены Глупого клана обсуждали тогда, по позднейшему признанию магната Вандербильта, планы похищения Рузвельта и изменения политического курса страны. Надо признать, основания для недовольства у них были. Комиссия Ная не просто раскопала сведения о связях американских и германских трестов, но обнаружила сенсационные данные о выполнении в США военных заказов кайзер-рейха во время войны. Шума было много, но в Германии как было 60 филиалов крупнейших монополий США, так и осталось. Да куда там — число их росло! Только прямые послеверсальские капиталовложения США в экономику рейха составляли 216,5 миллиона долларов. Сегодняшний слух эта давняя цифра не впечатляет. И чтобы ты лучше ее представил, читатель, скажу, что грандиозный ежегодный прием имперского министра иностранных дел Третьего рейха фон Нейрата 1 февраля 1934 года в гостинице «Кайзерхоф» в честь дипкорпуса на семь с лишним сотен гостей, со столами, ломящимися от закусок, пива, вина, с десятками слуг, обошелся рейху в… тысячу долларов. То есть даже в 30-е годы за полтора доллара можно было до отвала напиться и наесться. Да как? Под лакейские поклоны! Да где? В громадном зале, блистающем орденами важных особ, бриллиантами и декольте светских красавиц… БЛИСТАЛА среди них, между прочим, и жена Витторио Черутти, посла дуче у фюрера. По происхождению венгерская еврейка, синьора Черутти вообще пользовалась успехом в любом обществе. Летом того же года дипломатов пригласили провести выходной 10 июля в Прусском государственном зверином заповеднике. Хозяин-устроитель — огромный, веселый, явно рисующийся жизнелюб — встретил гостей в средневековом охотничьем костюме и сразу повез их в лес показывать зубров. Сам он уселся в старинный парный экипаж с возницей на козлах и любезно указал синьоре Черутти на место справа от себя. Та, явно гордясь выпавшей на ее долю честью, уселась, и кортеж тронулся. Время от времени дорогу пересекали олени, среди деревьев можно было заметить орлов. Очаровательная еврейка то и дело весело смеялась шуткам своего импозантного кавалера — имперского лесничего и по совместительству, рейхсмаршала… Германа Геринга. Образец арийца и гм… Хотя… Что там этот занятный эпизод! В истории взаимоотношений официально антисемитской Германии и могучего еврейского отряда Золотого Интернационала есть и еще большие пикантности. «Иудейский Капитал» фюрер страстно разоблачал в «Майн Кампф». Коммунизм он критиковал, обнаруживая плохое знание предмета, а вот о теме еврейства этого не скажешь. Так что относительно взглядов Гитлера на еврейскую проблему всем умевшим читать евреям мира заблуждаться не приходилось… Однако список банков и фирм, помогавших рейху фюрера стать на ноги, выглядит как справочник сионистского капитала США. Банкир Лимен, банкиры Лазары из США и Лазары из Лондона, Макс Варбург из Гамбурга и его брат Феликс Варбург из Нью-Йорка… Многолетний глава Всемирного еврейского конгресса Наум Гольдман в своей книге «Шестьдесят лет жизни еврея» не скрыл, что когда одни еврейские фирмы хотели организовать международный экономический бойкот рейха, другие еврейские фирмы его сорвали. Нельзя же было подводить германских контрагентов. Как еврейских, так и арийских. Был тут нелишним и «испанец» Исаак Перейра, чей отец и дядя поминались еще Марксом. Перейра представлял интересы и ротшильдовских «Банк де Франс», «Креди Мобилье» и берлинского банкирского дома Мендельсонов. О последних, и заодно о Гинцбургах, надо бы сказать подробнее… «Русский» барон Горацио Гинцбург был потомственным бароном (но не потомственным, заметим, дворянином) по воле герцога Гессенского с высочайшего одобрения Александра II. Женился он на своей двоюродной сестре Анеле Розенберг, а дружил с гамбургскими Варбургами, берлинскими Мендельсонами, Блейхредерами, де Габерами из Франкфурта-на — Майне и Госкье и Камондо из Парижа. Сестры жены тоже были «при деле»: Теофила вышла замуж за Сигизмунда Варбурга, Роза — за фон Гирша, Розалия — за будапештского Герцфельда. Сестра самого Горация — Матильда — была женой П. Фульда, племянника министра финансов Наполеона III, а одна из ее дочерей вступила в брак с бароном Эдуардом Ротшильдом. Формула Рокфеллера: «Чего не сделают деньги, то сделают большие деньги», работала тут вовсю… Работал вовсю и этот Интернационал: еще в 1929 году амстердамский банкирский дом «Мендельсон и К0» перевел фюреру солидные суммы. Куда? Ну конечно в берлинский банкирский дом «Мендельсон и К». В 1931 году Мендельсоны совместно с Роттердамским банковским консорциумом и при помощи Римского коммерческого банка прибавили к первому взносу второй, а через пару лет уже рейхсканцлер Гитлер получил по тем же каналам 126 миллионов долларов. Впрочем, «зеленые» текли и прямо со своей прародины… Как мешала всему этому та политика «изоляционизма», «невмешательства в дела Европы», которую со времен президентов Вильсона и Гардинга официальные Штаты не только не отставили в сторону, но и сделали своим ведущим внешнеполитическим лозунгом? Ну эта сказочка в Штатах всегда продавалась в двух упаковках… В примитивной обертке она имела хождение на массовом внутреннем «рынке», дабы рядовой потребитель легального или подпольного виски твердо верил, что его, мол, Америка — это действительно его Америка. Сюда, мол, никто чужой пусть не суется, и нам-де на всех наплевать! На внешний «рынок» поставлялся уже рафинированный продукт, тонко пахнущий ароматами дипломатических салонов. Тут цель была серьезнее: заставить поверить в изоляционизм Америки публику искушенную, «чистую»… А что — и она на такие уловки поддавалась! Под эти сказочки капитал одной только «Дюпон де Немур» за период уже Первой мировой войны увеличился, напомню, с 83 до 308 миллионов долларов. Сорок процентов снарядов союзников долетали до цели благодаря дюпоновским порохам. Чистые прибыли за четыре года всемирного мордобоя достигли 237 миллионов долларов. Из них 141 миллион получили акционеры в виде дивидендов, а за 49 миллионов «Дюпон де Немур» купила вначале часть акций «Дженерал моторс корпорейшн», а потом и весь контрольный пакет. Между прочим, военные дивиденды были исчислены из нормы 458 процентов нарицательной стоимости акционерного капитала… А из-за трехсот, как всегда считали сведущие люди, Капитал был готов на любое преступление. Владелец самой знаменитой треуголки всех времен любил чеканную формулу: «Для ведения войны нужны три вещи: во-первых, деньги, во-вторых — деньги и в-третьих — деньги»… КапиталАмерики эту формулу использовал в «обратном» виде: «Для делания денег нужны лишь три вещи: во-первых — война…», ну — и так далее… Через год после того, как фюрер пришел к власти, экспорт оружейной продукции американской «Эйркрафт корпорейшн» в Германию вырос почти в семь раз… И эта фирма была далеко не исключением. Да и одна ли Германия может служить тут примером? Всего за год до того, как японские бомбы начали крошить американские линкоры в Пёрл-Харборе, доля поставок США в импорте Японии составляла по нефти и нефтепродуктам 66,57 процента, по стали и лому — 90,39 процента, по меди — 90,39, по самолетам и запчастям к ним — 76,92 и по металлическим сплавам — 99,33 процента. А вы говорите — «изоляционизм»… Другое дело, когда надо было изолировать лишних от взаимоотношений деловой Америки и деловой Европы. Тут уж изоляционизм срабатывал без кавычек: всякие там «работники по найму» меж хозяев не суйсь! Вот пример двоякого изоляционизма и в кавычках, и без них в отношениях «рейх-Штаты»… Нефть — кровь войны. Мысль избитая, и я рискнул напомнить ее исключительно из-за того, что очень уж она верна. Каучук же (точнее, резина) является для войны «обувью». Еще в 1929 году американская «Стандард ойл» выделила своему германскому «коллеге» — тресту «ИГ Фарбениндустри» 60 миллионов долларов на работы по синтетическому горючему, то есть бензину не из нефти, а из каменного угля, которого в Германии было хоть завались. Параллельно «ИГ Фарбен» исследовал возможность получения и синтетического каучука для знаменитых резин «буна-N» и «буна-S». Оба поиска привели к успеху: рейх более не зависел катастрофически от импорта сырья. И «кровь», и «обувь» мог дать Рур. «Стандард ойл» попросила немцев поделиться технологией. Они отказали. Но американцы и сами не лыком были шиты, они разработали синтетический бутил-каучук, кое в чем получше «буны». И «Стандард ойл» тут же направила в рейх детальную информацию по процессу производства. А в 1939 году после начала европейской фазы Второй мировой войны лабораторию «Стандард ойл» посетили представители военно-морского инженерного ведомства США, желавшие хотя бы вскользь познакомиться с производством бутил-каучука. И… получили от ворот поворот. Только в 1942 году «Стандард ойл» нехотя открыла патенты лишь после того, как взбеленились две специальные комиссии конгресса, и Рузвельт назначил особого «диктатора по резине»… А ТЕПЕРЬ нам будет полезно обратиться к сложным поворотам отношений рейха и евреев как таковых — не элиты, а массы. Черноглазая фрау Черутти в обнимку с истинным арийцем Герингом — это было, конечно, небезынтересно, но на символ нацистско-еврейской дружбы они не «тянули». Геринг мог заявлять: «Я сам решаю, кто еврей!» и добиваться официальных свидетельств об арийском происхождении бывшим своим сослуживцам-евреям — гонщику Розенштайну и генералу Мильху. Однако настроения в Германии на этот счет были вполне определенные, а Гитлер стал первым в истории государственным лидером, который поставил больной и запутанный вопрос современности в повестку дня руководимого им государства. Слабые давние попытки Наполеона в этом направлении вряд ли можно было расценивать здесь как прецедент. В 20-х числах мая 1934 года личный представитель фюрера пришел в Штатах к хорошо знакомому читателям книги «Россия и Германия: стравить!» постаревшему «полковнику» Эдуарду Манделю Хаузу, чтобы пригласить его в Германию — побеседовать с Гитлером о путях решения еврейского вопроса. Семидесятишестилетнему Хаузу оставалось жить четыре года. Позади были бурная биография и долгие годы, отданные далеко не праведным целям и действиям. От себя не уйдешь, и Хауз, хотя внешне выражал недовольство еврейским окружением президента Франклина Делано Рузвельта, сам-то прожил всю жизнь именно в таком окружении. Не за красивые же седины пришел к нему с предложением агент Гитлера, а пришел потому, что в Германии Хауза рассматривали как удобного посредника, благожелательного к еврейству и являвшегося для него «своим». Но, похоже, что-то в «полковнике» надломилось. Год назад, когда профессор Додд уезжал в Европу на свой берлинский посольский пост, Хауз сказал ему в беседе с глазу на глаз:

— Вам надо попытаться облегчить участь евреев. Они не заслужили такого обращения, это просто бесчеловечно. Но не следует допускать, чтобы они вновь заняли господствующее положение в экономической и культурной жизни Берлина, как это было в течение долгого времени. Такое признание такого осведомленного человека стоило не просто многого — его можно было ценить даже не на вес чистого золота, а на вес чистой правды! Той чистой воды, на которую иногда удается выводить всяких шельмецов… Даром, что вряд ли Хауз был тут искренен до конца. «Полковник» еще с предвоенных времен двухдесятилетней давности отлично знал Европу и тайные нити, ею двигающие. Значит, он не мог не знать и той выдающейся роли, которую сыграл Большой Еврейский Капитал в подготовке и развязывании мировой войны. Если помнить об этой роли, то надо признать, что те евреи, которые «долгое время занимали господствующее положение» в Германии накануне Первой мировой, своей алчной бесчеловечностью (чертой здесь не национальной, а классовой) вполне заслужили самое жесткое отношение к себе масс германского народа. Я констатирую это, уважаемый мой читатель, без злобы и без злорадства — все народы должны жить в мире, уважая друг друга. Но, увы, я именно констатирую это («констатировать — устанавливать факт, несомненность, наличие чего-либо», как сообщает нам словарь). Возможно, Хауз в глубине души это и понимал. По этой ли, или иной причине, но от предложения посредничать он отказался. Визит посланца фюрера был конфиденциальным, но почему-то сразу же за этим визитером последовал другой. На следующий же день один из самых видных, по словам профессора-посла Додда, евреев в США Сэмюэль Унтермайер предложил Хаузу: пусть, мол, этим делом займется Додд и попробует смягчить позицию Гитлера. Кончилось тем, что Хауз написал-таки письмо в Берлин Додду, и тот отправился с ним к министру иностранных дел фон Нейрату. Прочтя письмо, Додд предложил:

— Не могли бы вы попытаться выяснить реакцию Гитлера и узнать, на что мы можем рассчитывать?

— Я попробую, — сразу согласился Нейрат, — причем доктор Шахт и еще кое-кто меня поддержат. Итак, немцам предлагали «смягчать» их позицию. Но в чем? Радикальным решением была бы организация массовой эмиграции. Так считал Верховный комиссар Лиги Наций по делам германских беженцев Джеймс Макдональд, имевший десятилетний план по переселению евреев и всех преследуемых в Германии лиц подальше от рейха. (Собственно, нечто подобное в реальной истории и произошло через десять с небольшим лет и в условиях огромного энтузиазма и поддержки со стороны евреев всего мира. Я имею в вижу образование государства Израиль). Ни Гитлер, ни фон Нейрат не только не возражали, но даже были не прочь поставить этот процесс на практические рельсы. И все было бы хорошо, но по этим «рельсам» надо было куда-то перевезти 600 тысяч человек… Нужны были деньги. Среди английских евреев Макдональд собрал «целых» 500 тысяч фунтов. По фунту на потенциального переселенца. Негусто. Поэтому Макдональд приехал в Берлин из Лозанны для зондажа перспектив и зашел к Додду…

— Профессор, моя деятельность мне кажется весьма важной. Гитлер никогда не откажется от мысли изгнать всех евреев из рейха. Надо упреждать события и взять их под свой контроль.

— А не изгонят ли, между нами говоря, дорогой Макдональд, раньше Гитлера?

— Кто? Евреи или немцы?

— Ну, «или-или», а может «и, и»…

— Уверен, что пока Гитлер будет проводить верную внешнюю политику, его внутреннее положение незыблемо. Он многое может дать немцам. А их 70 миллионов. Евреев в 120 раз меньше.

— Допустим… Чего же вы хотите от меня?

— Английские жертвователи скупы. Они дают деньги неохотно и мало. Они не хотят, чтобы слишком много евреев переехало из Германии в Англию.

— Так что же?

— Мне казалось, что Соединенные Штаты, где хватает и богатых евреев, и просторов, могли бы здесь помочь намного больше. Но и там евреи не очень-то в восторге от моих идей. Нужны деньги… Итак, уважаемый читатель, с одной стороны Макдональд хотел, чтобы Додд нажал на американских евреев, чтобы те раскошелились на перемещение евреев за океан или еще куда-нибудь. А евреи в Штатах хотели, чтобы Додд нажал на Гитлера для того, чтобы тот не изгонял евреев из Германии. Н-да… Положению посла завидовать не приходилось… Однако закваска университетского профессора заставляла посла искать выход:

— Макдональд, но среди немецких евреев очень много состоятельных людей. Они не только могли бы спокойно уехать сами, но еще и в состоянии финансировать отъезд других. Тем более, что, насколько я знаю, у Гитлера действительно есть планы переселения. Значит, он готов выделить на это какие-то средства из имперской казны.

— Да, я говорил с Нейратом, а он — с Гитлером. Речь шла о плане, рассчитанном на десять лет и подкрепленном имперскими субсидиями на вывоз и обеспечение существования переселенцев на первое время… Но казна одного рейха к такой нагрузке не готова…

— А может, все же, общими усилиями…

— Сэр, если уж совсем начистоту, то дело не только в деньгах. Наиболее верный вариант — это Штаты. Но там никто не обнаруживает большого желания принять преследуемых евреев у себя. И кроме того, там иммигрантов надо будет обеспечить работой в конторах, в банках, а с работой везде неважно…

— А почему обязательно в банках?

— Сэр, а куда? Не к станкам же… И даже если иметь в виду заводы и фабрики, то там тоже сложности… Да, кстати… Относительно Вашей убежденности в готовности немецких богатых евреев помочь собратьям… Лично я сомневаюсь в ней, увы…

— Мне приходит в голову удачное соображение, — оживился Додд. — В Англии населения примерно на треть меньше, чем в Германии. Но евреев там в отличие от Германии почти нет. Так, может, хотя бы шестую часть немецких евреев Остров мог бы принять?

— Сэр, повторяю, английские евреи не хотят, чтобы евреев в Англии становилось больше…

— А Франция?

— То же самое…

— А Бельгия, Швейцария, Дания, Голландия, Швеция, Норвегия? Хотя бы по десятку тысяч?

— Сэр, никто не согласен…

— Что же делать? КОЕ-КТО, однако, знал, что делать… По-еврейски напористый, но совершенно не похожий на еврея внешне, голубоглазый раввин Лазарон из Балтимора, друг братьев-банкиров Феликса и Макса Варбургов, курсировал между Берлином и Новым Светом, размахивая кулаками и угрожая чиновникам фон Нейрата. В Штатах к нему присоединился «лучший еврей Америки» Унтермайер из Нью-Йорка, а руководил ими тот самый раввин Уайз, который так точно «предугадал» в свое время избрание Вудро Вильсона вначале губернатором штата Нью-Джерси, а потом и президентом США. «Кадры» Уайза подняли такой крик, что испугался даже гамбургский Макс Варбург и прибежал в посольство к Додду:

— Сэр, эти олухи подводят евреев по обе стороны океана…

— Сожалею вместе с вами, Макс…

— Если бы Лазарон сидел тихо здесь, он мог бы добиться большего!

— Согласен… Хотя Гитлер обещал мне так много, и сделал так мало, что я уж и не знаю… Да и Макдональд…

— Эта скотина Макдональд выпрашивает деньги у жертвователей, а сам требует за свою миссию крупное вознаграждение. Судя по этим словам Макса, брата Феликса, банкирские дома Варбургов и в Старом, и в Новом Свете всю свою историю занимались исключительно бескорыстным устройством чужих дел, довольствуясь корочкой хлеба… И только чудовищной неблагодарностью нееврейского большинства человечества можно было объяснять резкий рост нелюбви к евреям в… самих Штатах. Без всякого Гитлера там кое-где появлялись надписи: «Евреи не допускаются»… Даже популярный Рузвельт, назначив на ряд ключевых постов евреев, то и дело подвергался нападкам. В Нью-Йорке зрел бунт, а Сэм Унтермайер вот-вот мог подвергнуться нападению. В стране было полно китайцев, японцев, пуэрториканцев, итальянцев, славян, а возмущение вызывала одна национальность. С чего бы это? Семидесятипятилетний Чарльз Крейн — миллионер, дипломат, меценат, коллекционер и знаток русского и азиатского искусств, одно время был послом США в Китае, объездил весь свет и… считал, что евреи заслуживают проклятия. «Предоставьте Гитлеру действовать по-своему, и он поставит их на место», — убеждал знакомых Крейн. Крейн пожертвовал миллион долларов на содержание Института текущей мировой политики, возглавляемого Уолтером Роджерсом и готовившего доклады правительству. Так что информации для верных суждений он имел достаточно. А почему даже после резкого усиления антиеврейских акций в Германии, даже в конце декабря 1938 года, шведское правительство правдами и неправдами «ставило, — как писала в своем донесении советский полпред в Стокгольме Коллонтай, — рогатки в деле впуска беженцев-евреев в Швецию»? Более того, беженцев частенько заворачивали обратно в Германию. Но если даже английские и американские евреи не были склонны увеличивать единоплеменную прослойку в странах своего проживания, если от такого «пополнения» отбрыкивались нейтральные шведы, то так ли уж был виновен немец Гитлер, тоже стремившийся правдами и неправдами сократить эту прослойку в собственной стране? Ведь прослойка была и впрямь на особицу… Составляя менее процента населения, она давала 25 процентов нобелевских лауреатов, приходившихся на Германию. Если вдуматься, вот оно блестящее подтверждение расовых доктрин Гитлера и его предшественника Гобино. На другом, правда, расовом материале, но все же… Климатические и цивилизационные условия, вроде бы, одинаковы для всех национальностей рейха, а вот процент гениев-евреев выше в 40 раз! Сверх-раса, да и только… Правда, павших солдат Первой мировой в процентном отношении евреи дали в два раза меньше, чем немцы, но это общего впечатления изменить не могло — вот он, народ сверхлюдей. И его почему-то не хотели принять в золотой фонд Англосаксонского Света даже соплеменники… Они предпочитали вместо конкретной (и вполне посильной) финансовой помощи крикливые кампании с дальним прицелом. Особенно много евреев было в соседней с Германией Польше. Но вот что доносил польский посол в Германии Липский своему министру Беку 20 сентября 1938 года: «Канцлер принял меня сегодня в Оберзальцберге в присутствии Риббентропа в 4 часа дня. Беседа продолжалась свыше двух часов». Со времен безуспешных хлопот Макдональда прошло четыре года, и вдруг Гитлер заявил Липскому, что его «осенила мысль о решении еврейской проблемы путем эмиграции в колонии в согласии с Польшей, Венгрией, а может быть и Румынией». И как же отреагировал Липский? Он ответил — дословно, в точном соответствии с его собственным донесением, так:

— Если это найдет свое разрешение, то мы, поляки, поставим Вам, господин канцлер, прекрасный памятник в Варшаве. Однако и эта идея «не прошла» из-за отсутствия средств. Прошло еще два года, и теперь уже «добродетельные» англосаксы не ухватились за шанс, предоставлявшийся им Гитлером в 1940 году по плану «Мадагаскар». Хотя был у них шанс и раньше. Мы уже знаем, как смотрели в рейхе на плановую эмиграцию евреев в середине тридцатых годов. А 16 декабря 1938 года президент Рейхсбанка доктор Яльмар Шахт беседовал на эту тему в Лондоне с лордом Уинтертоном, главным экономическим советником английского правительства Лейт-Россом и председателем комитета по делам беженцев Рубле. Речь шла о вывозе из Германии 150 000 евреев за счет средств иностранного консорциума в размере полутора миллиардов марок. Германия обязывалась постепенно покрыть этот долг. Однако дальше разговоров дело не пошло и на этот раз. Англичане вели себя вообще странно, а точнее — загадочно. Еще 2 ноября 1917 года британский министр иностранных дел лорд Бальфур гарантировал евреям возможность селиться в Палестине. После получения Британией в 1922 году мандата на управление Палестиной можно было ожидать лишь усиления гарантий Бальфура, но на деле англичане жестко запретили массовое переселение туда немецких евреев. Так же жестко они отсекли и германский план «Мадагаскар». 5 января 1939 года Гитлер встречался в Оберзальцберге с польским министром иностранных дел полковником Беком. Зашел разговор и о еврейской проблеме. Гитлер оживился:

— Еврейская проблема — это общая проблема и для вас, и для нас. Я преисполнен твердой решимости выбросить евреев из Германии. Сейчас им еще будет позволено захватить часть своего имущества.

— Часть? — осмелился перебить его Бек.

— Да, но при этом они наверняка увезут больше, чем имели, когда поселились у нас. Однако чем больше они будут тянуть с эмиграцией, тем меньше имущества смогут взять с собой.

— Насколько я знаю, господин рейхсканцлер, проблема эмиграции сложна и потому, что сложно определить ее пути.

— Ну если бы западные державы были уступчивей в колониальном вопросе, то я бы предоставил одну из территорий в Африке для поселения не только немецких, но и польских евреев. ДАЖЕ война, начавшаяся через восемь месяцев, не лишила этот план привлекательности в глазах фюрера. А может даже усилила ее. Остров Мадагаскар вблизи экватора был колонией Франции. И хотя уже шла война рейха с ней, был предложен замысловатый и тем не менее, вполне осуществимый план. По нему Франция уступала Мадагаскар Германии, и туда переселялись евреи Германии и Польши. Финансирование — за счет экспроприации собственности, принадлежавшей евреям (которая и так уже была во многом отобрана). Об имперских субсидиях, на которые Гитлер был готов пойти в 1934-м, речи не было, но ведь и времена изменились серьезно: немцы уже заняли Париж… Все это было не так уж и фантастично, если вспомнить, что в реальной истории государство Израиль было позднее создано абсолютно искусственным путем и наполнялось «гражданами» за счет массовых переселений. Впрочем, был в реальной истории и до израильской эмиграции прецедент успешной, несмотря на грандиозность, кампании переселения евреев. Правда, об этой массовой акции молчат так прочно, что и забыта она крепко. А ведь еще в 1891 году в Лондоне была образована «Еврейская колонизационная ассоциация». Совет ее находился уже в Париже, а Центральный комитет — в Петербурге. Такой вот «интернационал»… Задачей организации состояло содействие «пособиями и указаниями» переселению евреев из России. Председателем ЦК в России был барон Гораций Гинзбург, вице-председателем — знаменитый железнодорожный магнат (но не барон) Яков Поляков. Если вспомнить, что 80 процентов еврейской общины США составляют потомки выходцев из России, то масштабы «предприятия» и его успех не могут не поражать. «Мадагаскар-ская» затея Гитлера выглядела по сравнению с размахом Гинзбурга, в общем-то, скромно. Затея фюрера была, конечно, не без задней мысли. План предполагал также устройство военно-морских баз флота рейха на Мадагаскаре. Замысел, ничего не скажешь, лакомый. Но зато перспективы европейского Холокоста исключались напрочь. Помешало не только несогласие Франции, а главным образом, нежелание Англии покончить с войной и заключить мирный договор. Евреи оставались в Германии. «Выдавливали» их долго. В 1935 году были приняты Нюрнбергские расовые законы. Тем не менее, «сверх-раса» тотальных нобелевских лауреатов никак не могла оторваться от Германии. Знаменитое в веках «перекати-поле», тут она оказалась поразительной «домоседкой». Впрочем, чуда не было — были очень уж вкусные экономические и финансовые интересы. Есть один почти неизвестный, но поразительный исторический факт. После заключения Мюнхенского соглашения о передаче Судетской области из Чехословакии в состав Германии Риббентроп в телеграфной инструкции статс-секретарю МИДа Вейцзеккеру указывал: «Соответствующими инстанциями должен быть рассмотрен вопрос, возможна ли высылка из Вены 27 000 евреев — чешских подданных». То есть прошло уже полгода после вхождения Австрии в состав рейха, а десятки тысяч чешских евреев вместо того, чтобы бежать из Вены в Прагу, текли из Праги в Вену? Что тут остается, читатель? Пожалуй, лишь почесать в затылке… Резко изменила ситуацию лишь «Хрустальная ночь» с 8 на 9 ноября 1938 года — ночь разбитых еврейских витрин. После того, как Гершель Грюншпан, мстя за дискриминацию евреев в Германии, смертельно ранил в Париже секретаря германского посольства фон Рата, эта ночь открыла собой серию антиеврейских погромов. Хотя известная в Берлине фрау фон Штенгель (урожденная Арон) еще долгие годы спустя свободно держала открытый светский салон. ПРИВЕДЕННЫЕ исторические сюжеты дополняют «портрет» Золотого Интернационала очень своеобразно. Становится понятно, что Капиталу было крайне необходимо наличие в Европе и прежде всего в Германии больших еврейских масс. Идея создания компактного еврейского государства принадлежала не Гитлеру. Ее впервые высказал в 1894 году теоретик сионизма Теодор Герцль в статье, которая так и называлась: «Еврейское государство». Через три года в Базеле прошел Первый сионистский конгресс, а к 1914 году из России эмигрировало два с половиной миллиона евреев, но почему-то не в Палестину, как призывал Герцль, а в США. Два с половиной миллиона — это не 600 «германских» тысяч… В России, правда, евреев оставалось еще более 3-х миллионов, плюс налицо было возникновение американского центра еврейского расселения — третьего после европейского и российского. Причина создания такого центра была вполне очевидной. США становились резиденцией Мирового Золота, где почетное место занимала еврейская элита, а она нуждалась в массовом окружении, в питательной среде, родственной ей по крови и духу. Новая ситуация создавала новые возможности, иногда совершенно неожиданные. Интересные сведения сообщил в своей книге «Мафия» внучатый племянник первого Крестного отца Батисты Бальзамо — Уильям Бальзамо. Уж этот-то автор знал, что писал, а писал он в соавторстве с Джорджем Карпоцци-младшим вот что… К 1935 году крупнейшим руководителем мафии в США стал Чарльз Лаки («Счастливчик») Лучиано, по сравнению с которым знаменитый Аль Капоне выглядел чуть ли не детсадовцем. Лучиано пользовался, к слову, полной поддержкой центра политической коррупции в США — «клуба избирателей» демократической партии (партии Вильсона и Рузвельта) «Таммани-Холл» в Нью-Йорке. Прекрасный и безжалостный организатор, Лаки полностью реорганизовал мафию, а основную поддержку в этом он получил от мощнейшего мафиозного новообразования — «Корпорации убийств», где руководителями были исключительно… евреи. Этот кровавый картель имел и второе название — «Кошер Ностра». Бальзамо и Карпоцци заключали, что этот союз «Козы Ностры» и «Кошер Ностры» покончил с дорогостоящими и трудными конфликтами между отдельными бандами и позволил обеспечить работу крупных преступных механизмов не только на местном уровне, но и в национальном масштабе. Здесь была очень остро ухвачена отточенная веками уникальная способность еврейства к эффективной клановости, к безудержному обеспечению групповых интересов. Этой-то особой способностью и талантом к сплоченности ценна была еврейская масса для Золотого Интернационала. Создав ее американскую базу в Новом Свете, Капитал никак не мог упускать из рук старые возможности, давно обеспеченные этим фактором в Старом Свете. Вот не менее интересное, чем у заокеанских исследователей мафии, свидетельство на этот счет из другого, что называется, лагеря. Советский разведчик Дмитрий Быстролетов в конце 1920-х годов очередной раз оказался в Европе с разведывательным заданием на долгое оседание. Нужны были деньги и «прикрытие»… Быстролетов описывал это так: «Я настоял на открытии торговой фирмы где-нибудь, скажем, в Голландии. Из Лодзи прислали проверенного человека, специалиста-текстильщика Боруха-Давидовича. Большую помощь оказал мне содержатель одной из «работниц» соседнего с моей квартирой борделя банкир и делец Исроэль Поллак. Он дал мне рекомендации в Амстердамский банк и торговую палату. С помощью амстердамских евреев Борух вошел в их религиозную общину и наладил деловые связи. Скоро первые партии тряпья (оптово торговали именно им. — С.К.) были отправлены в Лодзь, а затем в Африку и Южную Америку. Доходы фирмы резко пошли вверх. Из Лодзи приехали помогать дяде племянник Эммануил, два шурина — Абрам и Исай, прибыл какой-то хромой Сеня Бернштейй с братьями, за ними прикатил Изя Рабинович с сестрами, откуда-то вынырнули и приблудились толстая тетя Рива и безрукий дедушка Эфраим. Вся эта компания сытно кормилась около фирмы ГАДА и только дивилась, откуда Бог послал им такого дурака, как я. А я, хотя и видел, что меня нагло обманывают, никогда не спорил: хватало и того, что мне отчисляли». А ведь здесь, читатель, речь была о копеечном, по сути, деле. Можно лишь догадываться, как много таких сил и специфического умения вкладывалось в серьезные, крупные дела Золотого Интернационала. А самым крупным делом для него было одно — новая война. Все остальное для Больших денег вновь становилось маловажной деталью. В воздухе все более пахло Большой Войной и, значит, еще большими деньгами… К КОНЦУ 30-х годов бурного XX века функции главной видимой, то есть политической, фигуры Европы Капитал-Интернационал отдал Невиллу Чемберлену. Потомственный политик, сын министра Джозефа Чемберлена и брат министра Остина Чемберлена, он до 28 лет плантаторствовал на Багамских островах, а потом пошел по традиционной семейной, то есть министерской дорожке. Но разве это было в нем главным? Главным был пост директора бирмингемских заводов стрелкового оружия в сочетании с положением крупного акционера Имперского химического треста (ИХТ же был связан с титаном мировой химической индустрии — германским «ИГФарбениндустри»). О чем мог думать Чемберлен, кроме новой европейской войны? Собственно, дело было даже не в личных пристрастиях и воззрениях сэра Остина. Большую войну опять надо было начинать в Европе, а готовить ее, как и прошлый раз, в Европе было некому, кроме Англии. Советский Союз думал о мире, Франция одряхлела. Чемберлена порой называли «человек с зонтиком». Над Европой собирался бомбовый дождь, и зонтик можно было складывать. Ведь финансовому Интернационалу такой «дождь» вполне подходил: до его сейфов бомбы долетали уже чистым золотом. Что ж — у каждого свой инструмент и своя роль. Чемберлен «сработался», вышел «в тираж». Имел он еще и тот «недостаток», что был чересчур уж англичанином, и космополитизма ему, к досаде Капитала-Космополита, недоставало. Поэтому мирный зонтик Чемберлена сменила воинственно дымящая сигара Черчилля. Чемберлен готовил «предприятие» к работе, Черчиллю предстояло им управлять в деле-в качестве доверенного и проверенного приказчика. Черчилль подходил на эту роль идеально: абсолютно «свой», но не при деньгах. Родился в 1874 году — как раз вовремя для того, чтобы успеть ко всем бурям грядущего века. Прямой потомок знаменитого герцога Мальборо, но очередным герцогом не стал — подвели случайности наследования. Мать — американка. А в целом это был питомец той среды, где Мальборо перемешивались с Вандербильтами, Солсбери — с Ротшильдами, титулы с деньгами и деньги — с властью. Черчилль прошел хорошую школу: носил гусарские шпоры, подавлял восстание патанов в Индии, участвовал в завоевании Судана, писал корреспонденции в «Морнинг пост» с бурского фронта, был взят в плен, бежал, за что был оценен в 25 фунтов. В 26 лет его впервые (еще без активной помощи евреев) направили в парламент. В 32 его в парламент провели уже с участием евреев. В 34 он впервые стал министром. Вначале — торговли, потом — внутренних дел, потом — военно-морским, потом, в 1915-м, казначеем герцогства Ланкастерского. В 1916 году он, сорокадвухлетний, командует шестым батальоном королевских шотландских стрелков во Франции, а через год — опять министр. Теперь — военного снабжения. Авантюрист? Не без того, но главное СВОЙ! За океаном могучий Джон Пирпонт Морган-младший возглавлял синдикат для финансирования союзников и был официальным представителем Англии и Франции по военным заказам в США. Лично он с Черчиллем тогда не видался, и писаная история умалчивает, курил ли бравый экс-гусар и экс-стрелок сигары за счет Джона Пирпонта… Но то, что сигары сэр Уинстон любил, история зафиксировала. Что ж, спасибо и на этом… Потом несостоявшийся герцог служил министром ВВС, военным министром, министром колоний, финансов. Писал книги. В сентябре 1939 года стал военно-морским министром у Чемберлена, а с 10 мая 1940 года — премьером и министром обороны. За океаном исподволь готовил к войне Америку Рузвельт. Точнее, готовили-то другие. За долгие годы до Пёрл-Харбора Бернард Барух советовал Гарри Гопкинсу войти в новый кабинет Рузвельта не министром торговли, а военным министром. Средний американец еще предпочитал в качестве президента «изоляциониста» Рузвельта, а Барух уже ЗНАЛ, что не за горами то время, когда «военное министерство станет наиболее важным органом». Впрочем, и сам Гопкинс был от наивности далек. Члены Глупого клана Капитала планировали похищение якобы «красного», в их представлении, президента Рузвельта. А страницы служебного дневника его «серого кардинала» Гопкинса, слывшего еще более «красным», пестрели именами членов Умного Клана Капитала: Гарримана из железнодорожной «Юнион пасифик», генерала Вуда и Дональда Нельсона из «Сиэрс Робэк», Кларенса Френсиса из «Дженерал фудс», Уильяма Бэтта из шарикоподшипниковой «СКФ», Стеттиниуса из «Юнайтед Стейтс стил корпорейшн», Фолса из «Истмен Кодак», Вайнберга, Гольдмана, Закса из «Континентал Кен»… Что ж, Гопкинс достойно нес эстафету Хауза, Грея, Гольштейна и других «серых преподобий» Капитала. Во время Первой мировой войны Бернард Барух возглавлял Военно-промышленный совет США. И теперь опять он же готовился к исполнению той же роли в уже Втором Мировом Посеве Военных Сверхприбылей. Вся эта компания была способна на одно — подготовить войну и развязать войну. Предотвратить войну, избежать войны могли только два человека, два политических лидера — Гитлер и Сталин. Но они могли это сделать лишь вместе. ЗА НИМИ стояли и народы, верившие им. Правда, Сталин был вождем Востока. Гитлер же формально относился к западноевропейским лидерам. Однако он стоял совершенно отдельно, если иметь в виду источник его личной власти и границы его личных полномочий. Абсолютно все остальные «руководящие» фигуры демократического Запада — Рузвельт, Чемберлен, Черчилль, Даладье, Болдуин, Бенеш, Мосьцицкий, Бек и прочие были приказчиками. В лучшем для них случае — младшими партнерами интернационального Капитала. Даже личное лидерство Рузвельта относилось к области мифов. И Рузвельт был ширмой. А Гитлер нет. К концу 1930-х годов он стал крупнейшей величиной в Германии сам по себе, вне зависимости от того, поддерживали его или нет генералитет, элита и промышленники вместе взятые. Гитлер был в то время химически чистым фюрером, то есть вождем германской нации! И элите приходилось исходить из этого волей-неволей. Сталин в СССР имел еще более надежную поддержку народа. И дело тут не в том, заслуживал ли он ее и оправдывал ли. Только он ее и имел! Так же, как Гитлер в рейхе. Черчилли и Рузвельты то и дело оглядывались на элиту, на Капитал, на манипулируемых Капиталом избирателей, и в своих действиях самостоятельными не были. Только Сталин и Гитлер в конце 1930-х уже не оглядывались ни на кого, а обрели возможность уверенно смотреть вперед и идти вперед, зная, что их страны идут за ними. Если бы они встали рядом, то мир стал бы неузнаваем. Тем, кто управлял любителями треуголок, зонтиков, сигар, могли противостоять лишь кавалер двух Железных крестов и хозяин трубки, набитой табаком из папирос «Герцеговина Флор»… Да, за каждым из них была страна, облик которой формировался при активнейшем влиянии фигуры фюрера немецкого народа и Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Какими были эти страны, читатель? Что собой представляли? Посмотрим же на них, начав с нас, с СССР Сталина…

ГЛАВА 7 СССР Сталина

ВЛАДИМИР Ефимович Грум-Гржимайло был крупнейшим металлургом России. Родился в 1864, умер в 1928 году. К энтузиастам советского строя отнести его нельзя никак. Он сам заявлял в 1924 году ректору Уральского университета Алферову: «В ваши социалистические идеалы я не верю». Но «Грума» иногда не зря называли «черносотенным большевиком» сами большевики. Как же в 1924 году видел жизнь своей Родины честный человек, проживший 53 года своей жизни в благополучии при царях, и семь — в тяжелых испытаниях при Советской власти? В частном письме за границу он писал: «Позвольте познакомить вас с тем, что такое русский народ и Россия сейчас. Люд все еще старается слодырничать, изловчиться и получить средства к жизни не за работу, а за лодырничество. Главы революции, конечно, знали, куда они шли, и теперь медленно, но неуклонно жмут и жмут публику, заставляя лодырей работать. Трудна их задача, так трудна, что надо удивляться их терпению и выдержке. Процесс длительный, мучительный, но необходимый. От благополучного его разрешения зависит, останется ли Россия самодержавным государством или сделается, к восторгу наших «друзей», колонией и цветной расой, навозом для процветания культурных народов. Я потерял во время революции буквально все, что имел. В войсках Колчака я потерял сына и племянника. Тем не менее я ни на минуту не сомневаюсь, что победа красных и провал Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля и проч., и проч. есть благо. Больна была вся нация, от поденщика до министра, от нищего до миллионера — и, пожалуй, интеллигенция была в большей мере заражена, чем простой народ. Она была распространительницей этой заразы лени и лодырничества. Железный закон необходимости заставляет нас учиться работать, и мы выучимся работать. А выучимся работать — тогда будем и богаты, и культурны. Тогда мы благословим революцию и забудем все то горе, которое она принесла нам с собой. Я считаю современный строй исторически необходимым для России. Империя Романовых воспитала в русском народе болезнь, которая кончилась взрывом — революцией. Современное правительство медленно, но неуклонно ведет русский народ к выздоровлению. Лечение всегда мучительно, лекарство всегда горько, но надо его принимать и делать то, что приказывает доктор. Я всегда боялся, боюсь и сейчас, что иностранное вмешательство помешает русскому народу исцелиться от той болезни, которою заболел русский народ под глупым управлением последних Романовых. Как ни горько нам приходится, я вполне уверен в том, что переживаемые нами бедствия сделают нас великим и смелым, культурным народом-тружеником». Писал старый металлург и так: «На нас, интеллигентах, лежит трудная обязанность убеждения «товарищей», что для богатства существует один только путь — труд». Грум-Гржимайло не подозревал, что буквально это говорил и Ленин: «Война дала горькую, мучительную, но серьезную науку русскому народу — организовываться, дисциплинироваться, подчиняться, создавать такую дисциплину, чтобы она была образцом. Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы — погибший народ, и вечно будем лежать в рабстве. Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями. Учиться работать — эту задачу Советская власть должна поставить перед народом во всем ее объеме. У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, — чтобы создать действительно могучую и обильную Русь. Русь станет таковой, если отбросит прочь всякое уныние и всякую фразу, если, стиснув зубы, соберет все свои силы, если напряжет каждый нерв, натянет каждый мускул… Идти вперед, собирать камень за камушком прочный фундамент социалистического общества, работать не покладая рук над созданием дисциплины и самодисциплины, организованности, порядка, деловитости, стройного сотрудничества всенародных сил — таков путь к созданию мощи военной и мощи социалистической. Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата». Да, в этой идеологии уже был зародыш нового общественного сознания и совершенно нового, высшего типа русского патриотизма: патриотизма советского, социалистического. И одновременно, тут не пахло пушкинским русским бунтом Пугачева — бессмысленным и кровавым. Грум-Гржимайло задумывался о временах, когда «в русской душе умрут два национальных героя: Пугачев и Обломов, стоящие друг друга». Однако не одному ему надоели эти две порочные черты русского национального характера — разгульность и бездеятельность. Если бы он взял в руки «Правду» за 5 марта 1922 года, то мог бы прочесть там: «Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел». И это тоже был Ленин, в то время размышлявший не над тем, как разжечь не очень-то разгорающийся мировой пожар, а над тем, «как нам организовать соревнование» и «как нам реорганизовать Рабкрин» — то есть Рабоче-крестьянскую инспекцию. БОЛЬШОЕ действительно лучше видится «на расстояньи». Однако даже на расстоянии надо уметь видеть. Ленин половину сознательной жизни до революции прожил в эмиграции. А лучше многих, не покидавших России ее «радетелей», он сумел рассмотреть в русском человеке не только плохого работника, но и личность, вполне способную отбросить прочь всякое уныние, стиснуть зубы, собрать все свои силы, напрячь каждый нерв, натянуть каждый мускул и идти вперед. Умел видеть большое и Наполеон. Он никогда не носил косовороток и смазных сапог, но тоже верно оценил русского человека: «Нет лучше русского солдата при правильном им руководстве». Увы, русским человеком редко руководили в интересах если не его самого, то хотя бы в интересах его Отечества, а не прихотей барского «ндрава» и брюха. Ярослав Мудрый, Александр Невский, Иван Калита, Димитрий Донской, ну — при всех вывихах натуры — Иван Грозный, потом умница Петр… Эпоха Екатерины Великой была сильна Румянцевым, Потемкиным, Суворовым, да и сама Екатерина чего-то стоила, если умела оценить таких сотрудников и публично заявлять: «Да посрамит небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду истинного блага государства». Конечно, Екатерина слишком часто отклонялась от этого принципа, но это было все же и не людовиково «Государство — это я», и другое людовиково другого Людовика: «После нас хоть потоп»… В первой половине XIX столетия царская Россия сумела поставить в ряды достойных лишь Кутузова и плеяду героев «грозы 12-го года». Но и это были питомцы екатерининского века или их прямые выученики. Еще один всплеск правильного руководства пришелся на Севастопольскую эпопею 1854–1855 годов. Ее флотские руководители оказались вполне достойными того народа, чьим сынам они отдавали приказы. Из 15 тысяч матросов, сошедших на берег защищать Севастополь, осталось в живых 500. Их высшие командиры адмиралы Корнилов, Истомин, Нахимов погибли все. В условиях царской России второй половины XIX века за право на правильное руководство русским человеком надо было платить уже жизнью. Россия худосочно развивалась скорее силою вещей, чем силою государственного разума. Крупнейший деятель времен Александра I и Николая I министр финансов граф Канкрин считал железные дороги «вредной болезнью нашего века». Брат «царя-освободителя» Александра II великий князь Константин через два года после Крымского подвига народа и Крымского позора монархии «изобретательно» отыскивал источник пополнения казны в продаже Русской Америки. В письме канцлеру Горчакову он оправдывал свою идею «стесненным положением государственных финансов». Газета издателя знаменитых «Отечественных записок» Краевского «Голос», сама удивляясь своей «смелости», писала: «Сегодня слухи продают русские американские колонии; кто же поручится, что завтра не начнут те же самые слухи продавать Крым, Закавказье, Остзейские губернии? За охотниками дело не станет… Какой громадной ошибкой и нерасчетливостью была продажа нашей колонии Росс на берегу золотоносной Калифорнии; позволительно ли повторить теперь подобную ошибку? И неужели чувство народного самолюбия так мало заслуживает внимания, чтобы им можно было пожертвовать за какие-нибудь 5–6 миллионов долларов? Неужели трудами Шелихова, Баранова, Хлебникова и других самоотверженных для России людей должны воспользоваться иностранцы и собрать в свою пользу плоды их?». Краевский забыл еще о мечтах Ломоносова, который за 100 лет до резвых великокняжеских и монарших комбинаций был уверен, что «можно завесть поселения, хороший флот с немалым количеством военных людей, россиян и сибирских подданных языческих народов» и что «российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и в Америке». Ломоносов писал и вот что: «Если же толикая слава сердец наших не движет, то подвигнуть должно нарекание от всей Европы, что имея Сибирского океана оба концы и положив на то уже знатные иждивения с добрыми успехами, оставляем все втуне». Увы, даже великий помор не предвидел оборотистости великих князей. Они не оставили дальние русские земли на том конце «Сибирского океана» втуне, а спустили их, как пару неудобных сапог. Впрочем, и современник Александра II Краевский тоже заблуждался насчет сообщений о продаже: Аляску продавали не слухи, а цари. Они отдавали возможную блестящую русскую будущность на Дальнем Востоке не за 5–6, правда, а за 7 миллионов 200 тысяч долларов. Хотя умеющие считать «Биржевые ведомости» и эту цену считали «ничтожной». Что ж, прикинем… Курс доллара тогда составлял один рубль шестьдесят копеек золотом. Итого, Русскую Америку царь продал за 11 миллионов 520 тысяч рублей. А в том году, когда Константин впервые предложил этот выгодный семейный гешефт, то есть в 1857-м, бюджет Министерства Императорского Двора (балы, парады, лакеи, приемы, обеды, выезды и прочая, и прочая) был определен в 11 миллионов 653 тысячи 600 рублей. Через десять лет, когда «недоходные владения» сбыли с рук, — 10 миллионов 933 тысячи 500 рублей. Доходы государственного бюджета России в том же году составили почти 439 миллионов рублей. Выходит, читатель, продажа Аляски увеличила доходы бюджета всего на два с половиной процента в одном единственном году! Ну как тут не согласиться с «Биржевкой»? Думаю, что нелишним будет здесь и мнение русского морского офицераГоловина, который в ответ на уверения, что такая сделка оздоровит, мол, русско-американские связи, сказал: «Что касается до упрочения дружественных отношений России с Соединенными Штатами, то можно сказать положительно, что сочувствие к нам американцев будет проявляться до тех пор, пока оно их ни к чему не обязывает или пока это для них выгодно; жертвовать же своими интересами для простых убеждений американцы никогда не будут». Александр II тоже, впрочем, пожертвовал не своими интересами, а интересами России. По стопам отца пошел и сын — император Александр III. Это ему принадлежит эффектная фраза: «У России только два верных союзника: ея армия и флот». Говорил-то верно, делал худо: армия шла к падению Порт-Артура, к Мукдену, флот — к Цусиме. А в доверие втирался третий «верный союзник» — Франция, вытесняя из русской политики нашего крупнейшего торгового партнера — Германию. И как раз при последнем Александре французские капиталы через банки Ротшильдов начали оккупировать Россию с тем результатом, который через пару десятилетий даже на Съезде дворянских обществ считали для будущего страны плачевным. Ну а управление Россией сыном последнего Александра — последним Николаем, оценил Грум-Гржимайло: «глупое управление». И мне остается с ним лишь согласиться. Но заметить при этом, что ответственность за такое глупое, мелочно-жадное и безжалостное к России управление должны разделить со всеми этими венценосными безголовыми «орлами» и десятки тысяч крупных помещиков-дворян — Рюриковичей, Гедиминовичей и прочих, которые подрезали крылья даже этим коронованным птицам невысокого полета. Ведь «царь-освободитель» перед реформой 1861 года не знал, чего ему бояться больше — крестьянского бунта при сохранении крепостного права или дворцового переворота после его отмены. ТЕПЕРЬ, в 20-е годы XX века, после преждевременного ухода из жизни Ленина, во главе огромной страны стоял человек, которому угрожали и темные бунты «снизу», и амбициозные перевороты «сверху». Единственное, что ему не угрожало точно — так это растерянность. Еще накануне Октября он писал: «Революционный клич, данный нашей партией, понят не всеми одинаково. Рабочие стали вооружаться. Они, рабочие, много прозорливее очень многих «умных» и «просвещенных» интеллигентов. Солдаты от рабочих не отстали. Не то с другими слоями… Буржуазия знает, где раки зимуют. Она взяла да «без лишних слов» выставила пушки у Зимнего дворца. Агенты буржуазии открыли против нашей партии поход. Их подголоски разразились воззванием, призывая «не выступать». А перепуганным неврастеникам невмоготу стало, ибо они «не могут больше молчать» и умоляют нас сказать наконец, когда же выступят большевики. Словом, если не считать рабочих и солдат, то поистине: «окружили мы тельцы мнози тучны», клевеща и донося, угрожая и умоляя, вопрошая и допрашивая»… Весело, с юмором писал эти строки молодой еще Сталин в 1917-м. Прошло 12 лет, и опять окружают его со всех сторон, клевеща, умоляя, вопрошая, проклиная и надеясь. Страна ушла от царизма, но не ушла от себя. Называясь в конце 1920-х Союзом Советских Социалистических Республик, по своей национальной психологии она оставалась преимущественно «Расеей» Пугачева, а еще больше — Обломова. Русский крестьянин набивал мозоли с утра до ночи — так уж он привык. Но обливая потом тело, он был несклонен к душевным усилиям для того, чтобы немного промыть мозги и совместно организоваться к более умной, осмысленной жизни. И эта раздвоенность народной доли уже давно не давала покоя настоящим русским патриотам… Александр Николаевич Энгельгардт до 38 лет был профессором химии Петербургского земледельческого института, а в 1871 году его за народническую пропаганду среди студентов выслали под надзор полиции в собственное имение Батищево Смоленской губернии. Там он создал образцовое хозяйство, но известен стал своей книгой писем «Из деревни». Энгельгардт знал деревню прекрасно и очень точно ее описал. Его охотно цитировал Ленин, который считал, что «Энгельгардт вскрывает поразительный индивидуализм мелкого земледельца с полной беспощадностью. Он подробно показывает, что наши «крестьяне в вопросах о собственности самые крайние собственники», что «у крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации». В письме седьмом «Из деревни» Энгельгард описывает типичный крестьянский двор из нескольких родственных семей так: «Все отлично умеют работать и действительно работают отлично, когда работают не на двор, а на себя. Каждая баба смотрит, чтобы не переработать, не сделать больше, чем другая. Каждая моет свою дольку стола, за которым обедают». Дольку, читатель! Записки Энгельгардта — это последнее двадцатилетие позапрошлого века. А сейчас я опять обращусь к запискам Сергея Фриша. В конце 20-х — начале 30-х годов прошлого века его посылали в Германию и Голландию. Вот два его наблюдения по возвращении… Ленинград… Трамвайная остановка, людей немного. Подходит полупустой трамвай, и начинается толкотня — каждый пытается влезть первым. Берлин… Час «пик». К остановке подходит автобус, и кондуктор с задней площадки показывает ожидающей очереди три пальца — мол, свободных три места. Три первых спокойно, не торопясь, входят в автобус. Ленинград… У керосиновой лавки молодой возчик скатывает с телеги по доске новенькие металлические бочки. Одна случайно вырывается и ударяется о фонарный столб. Вмятина… И теперь остальные скатываются так же: парню понравился грохот, и он направляет бочки в столб нарочно. Голандия, Гронинген… Тоже лавка, и тоже бочки на телеге. Возчик достает из-под козел соломенную подушку и начинает аккуратно снимать груз на нее. Вот в каких социально-психологических условиях Сталин решился пойти на «Великий перелом». Вот какие «вековые устой, обычаи, привычки», милые сердцам Гедиминовичей — князей Голицыных, надо было разрушить, чтобы Россия могла жить. Поколения Голицыных, бобринских, Романовых привили такие «устои» поколениям русских крестьян. После реформы 1861 года, после «освобождения», миллионы бывших крепостных двинулись в города, унося с собой и устои, обычаи, привычки. Хорошие и безобразные. А города Рябушинских, Терещенок, Гужонов и Бродских давили доброе и поощряли темное, придурковатое… И теперь «группе садистов» (по определению «чисто» воспитанного князя Владимира Голицына), то есть Сталину и ВКП(б), пришлось выполнять черную работу расчистки этих уродливых многовековых напластований в русском национальном характере. Само село не понимало необходимости этого для села же… А вот Энгельгардт писал задолго до сталинской коллективизации: «Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого ее развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении». Однако и тут все было непросто. Голландия, скажем, издавна считается классически благополучной страной. Но за счет чего? Трудолюбие и аккуратность народа? Да, конечно. Но не только… В одной лишь голландской колонии Индонезии было в шесть раз больше населения, чем в метрополии. И почти в каждой не то что городской, а даже деревенской голландской семье там — «в Индии», как говорили голландцы, был кто-то, кто служил на хлебных должностях «белых служащих». Эти, постоянно жившие за тридевять земель от Голландии, голландцы распоряжались в колониальной администрации, на плантациях, неплохо зарабатывали сами и… И присылали домой неплохие деньги. Из века в век. Чепцы и передники юных голландок были непорочно чисты, но если посмотреть сквозь них на просвет, то за ними виделись не голубое небо и нежно-розовые облака, а рахитичные коричневые младенцы, плоские, обвисшие груди их молодых матерей, кровь и пот их отцов. То есть даже великое голландское прилежание без капитала значило бы мало. А ведь у нас не было в конце 20-х годов ни капитала, ни прилежания. А что было? А вот что… Шел февраль 1930 года. В Пителинском районе Рязанского округа Московской области начиналась коллективизация. Председатель окружисполкома троцкист Штродах поставил во главе района трех бездарных, но ретивых «начальников» Федя-ева, Субботина и Олькина, и они принялись «коллективизировать» район без всякой предварительной подготовки. Зато к такому повороту дела хорошо подготовилась другая сторона. В селах района появились «странники» и «предсказатели», которые рассказывали о колхозах дикие вещи, пугали обобществлением жен и детей по приказу Сталина. Зрело кулацкое восстание, а штабная его «пятерка» была готова давно: эсер, кулак, поп села Веряево, бывший белый офицер и бывшая уголовница «Алена-богатырь». 2 марта из семи сел и четырех деревень вышла толпа под три тысячи человек — в основном женщин. Кулаки знали, что делали, и об этом задолго до революции и коллективизации хорошо сказал тоже Энгельгардт: «У баб гораздо больше инициативы, чем у мужиков. Бабы как-то мелочно жадны, без всякого расчета на будущее. Кулакам это всегда на руку, и они всегда стремятся зануздать баб, и раз это сделано, деревня в руках деревенского кулака, который тогда уже всем вертит и крутит». Из села Веряево шли на Пителино. Шли с топорами, вилами и берданками, с иконами и хоругвями, с пением «Боже царя храни», под набат колоколов. Толпа росла, а вела ее хмельная Алена с двумя наганами в карманах и фанатами за поясом. Современник этой смуты пишет так: «Навстречу обезумевшей от злобы толпе из Пителина вышли милиционер Горюнов с агрономом, чтобы уговорить разойтись по домам, но не успели они открыть рты, как со всех сторон раздались выкрики: «Бей их! Долой!… Дави!… Дави!». И после этого послышались глухие удары колов, треск черепных коробок и не стало милиционера и агронома. Они были убиты мятежниками, которые двигаясь дальше, продолжали сметать все ненавистное им на своем пути». Пителино окружали. Со стороны Сасово подошел отряд в триста красноармейцев, впереди которого были командир и Штродах с наганом.

— А, ты приехал нас стращать и в колхозы загонять? Не пойдем! Долой колхозы, — ревела толпа, подбираясь к Штродаху, чтобы разорвать его. Крепкая Алена повернулась к Штродаху спиной, взорам красноармейцев открылся громадный голый зад, и его обладательница заорала под улюлюканья:

— Вот тебе колхоз! Погляди! Штродах выстрелил, Алена упала. Новый рев:

— Бей! Смерть коммунистам! И командир отряда приказывает дать первый залп поверх голов, но только после третьего — все так же поверх, толпа начала разбегаться… Тем не менее, в тот же день были убиты три председателя колхоза, коммунисты, комсомольцы и некоторые колхозники. С 5 по 11 мая в Пителине шел суд. За превышение власти разные сроки с последующим запрещением занимать руководящие должности получили председатель райисполкома Субботин, его заместитель Олькин, судья Родин, начальник районного административного отдела Юрков, райуполномоченный по коллективизации Косырев, секретарь райкома партии Васильченко и еще несколько человек. Был снят и Штродах. А пителинцы опомнились. Но никто из них так и не узнал, что о «героических рыцарях борьбы с коммунизмом под Москвой» писали газеты Лондона, Парижа, Нью-Йорка. Писали они в это время и об истории внешне совсем другого рода. Почти тысяча колонистов-шведов из села Старошведское Херсонского округа Украинской ССР решила возвратиться в Швецию под влиянием антисоветской пропаганды. Шведы уехали, но газеты Запада уже не писали о том, что на «исторической родине» у переселенцев сразу возникли сложности с землей, с работой. Приходилось наниматься в батраки. И «херсонские» шведы потянулись обратно. Надо отдать должное шведскому правительству — оно не препятствовало им, как и Советское. В 1931–1932 годах большинство вернулось. Коллективизация проходила по-разному. Уполномоченный по организации колхоза, военный комиссар Павлоградского округа на той же Украине, бывший чапаевец Сидор Ковпак перед тем как созвать собрание селян, две недели жил в селе и ходил по хатам. И уж тут с колхозного пути людей не смогла бы сбить никакая Алена с выпуклостями любого размера. Вот как все было непросто, читатель. И очень непросто было тогда Сталину. Точная информация о положении на селе ложилась ему на стол в виде сводок ОГПУ. И ответом были вначале секретные директивы и телеграммы, рекомендующие снизить темпы коллективизации. Но ожесточение штродахов, нетерпение шолоховских Нагульновых, подстрекательство кулаков и темное исступление крестьянства уже сплелись в один колючий клубок. Телеграммы не помогали. И тогда появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Вздыбленная страна начинала приходить в себя. И много позже елецкий крестьянин Димитрий Егорович Моргачев признавался: «Да, уважаемый читатель, трудно и очень трудно отказаться отличной собственности природному крестьянину». ЗАТО легко отказаться от личной ответственности «природному интеллигенту». Философ Михайлов и экономист Тепцов через 60 лет после переломного 1929-го утверждали, что даже в 1940 году колхозные поля давали лишь 88 процентов зерна, хотя занимали 99,1 процента посевной площади. Выходило, что урожайность на личной делянке превышала колхозную в 15 раз? Конечно, это — глупая и злобная чепуха. Правдой, впрочем, было то, что в конце 1930-х годов личное стадо колхозников превышало колхозное. Однако росло оно намного быстрее, чем в «доколхозные» годы. Количество свиней с 1923 по 1929-й увеличилось на девять миллионов, а с 1932 года по 1938-й — на пятнадцать. И не по щучьему велению… Пленум ЦК ВКП(б) в июне 1934 года постановил «в кратчайший срок ликвидировать бескоровность колхозников». Выражение корявое, но смысл искупал все. А вскоре улучшился и сам словарь коллективизации. В феврале 1935 года VII съезд Советов СССР решил повести дело так, чтобы «к концу второй пятилетки не осталось ни одного колхозника, который не имел бы в личном пользовании коровы и мелкого скота». Но до этого стране пришлось пережить черный 1933 год. Год голода. Тогда в одно трагическое целое смешалось многое… Под ножом провокации недавно полегли миллионы голов скота. Привычка к коллективному труду укреплялась не очень-то. Сыновья и дочери (вдумайся, читатель, — всего лишь сыновья и дочери\) энгельгардтовских «баб» работали ни шатко ни валко, боясь, «как бы не переработать за соседа, даже если работали с утра до вечера». Это не моя выдумка, читатель, а цитата из седьмого номера журнала «Социалистическая реконструкция сельского хозяйства» как раз за 1933 год. И вот тут пришла засуха. Недород. Особенно на Украине стихии помогли хатаевичи — ведь это был удобный повод вызвать недовольство Сталиным. Все, что ослабляло Сталина, было выгодно Троцкому, даже если это ослабляло СССР. А кроме троцкистов были выжидающие своего шанса эсеры, монархисты, белогвардейцы, националисты, просто саботажники и как ни странно, действительно агенты иностранных разведок. Монархическая газета «Возрождение» писала 28 марта 1930 года: «Необходимо подумать, как отомстить этой сволочи, да отомстить так, чтобы не только завыли, но чтобы земной шар лопнул надвое, услышав стоны большевиков. Месть, месть и месть, на истребление! И не здесь, за границей… Там, в самом гнезде этой сволочи». 18 апреля она же повторила: «Нужно что-то делать сейчас, не откладывая, желать хоть конца мира, только чтобы уничтожить большевиков». Такое вот «возрождение» готовила нам эмиграция. А в самой стране тогда еще хватало ее единомышленников и прямых порученцев. Стервятники по натуре, они тут же слетались на поле смерти. Ведь еще во времена голода в Поволжье 1921 года член кадетского «Всероссийского комитета помощи голодающим» (известного еще как «Прокукиш» по имени его руководителей Прокоповича-Кусковой-Кишкина) Булгаков в своем дневнике писал: «И мы, и голод — это средство политической борьбы». Тогда им удавалось действовать открыто. Теперь они действовали тайно. Но действовали. Однако основная причина была, все же, в недороде. Люди пухли, ели лебеду и умирали. Умерли тогда миллионы. И тут опять не обошлось без природной безнравственности «природных интеллигентов». Трагедией спекулировали тогда, спекулируют и поныне. Английский ученый Виткрофт изучил эти годы пристально и пришел к выводу: просчеты коллективизации и голод 1933-го унесли около трех миллионов жизней. Это уже очень много. И это, очевидно, и есть истинная цена, заплаченная напоследок русским народом за былую социальную инертность, за темноту и отсталость. Но «тельцы мнози тучны», помянутые Сталиным, искажают историческую правду, перемалывают ее своими крепкими зубами в труху, и цифры растут, как гора навоза: 9 миллионов, 18 миллионов, 20 миллионов «загубленных и репрессированных». Вначале Стивен Розфилд, потом Роберт Конквест. И черт ли для русского интеллигента в том, что по «статистике» Конквеста получается, что к концу 1937 года в СССР за решеткой (не считая уголовников) был якобы каждый четвертый мужчина, а в городах каждый второй. Так кто же тогда срывал распустившиеся «в парке Чаир» розы для юных и не очень юных подруг? Кто обеспечивал постоянно растущую рождаемость? Бирмингемец Виткрофт назвал свою работу «Еще одна клюква Стивена Розфилда», а «отечественное интеллигентское болото», которое высмеивал молодой русский грузин в серой шинели в 1917-м, жадно набрасывается на эту «клюкву» и заглатывает ее, не морщась. И объявляют раскулаченного (несправедливо ли, справедливо ли раскулаченного) фигурой с «типичной для нашего народа судьбой». Хотя все более типичной для человека из народа становилась судьба уверенная, осмысленная. Большая… Интеллигенция высокомерно объявляла сама себя совестью нации, но на самом деле та ее часть, которая была враждебна новой власти, оказывалась лишь сгустком народного политического невежества. Русский народ — народ крестьянский. А русского крестьянина веками отучали быть хозяином своей судьбы. И вот теперь, когда Сталин и большевики эту привычку ломали, слишком многие держались за нее по привычке к привычному. Хотя за старым стояли невежество, голод, иностранная кабала, гибель и смерть… В грузинской газете «Иверия» в номере за 25 декабря 1895 года было опубликовано стихотворение 16-летнего семинариста из Тифлисской духовной семинарии Coco Джугашвили: «Ходил он от дома к дому, Стучась у чужих дверей, Со старым дубовым пандури, С нехитрою песней своей. А в песне его, а в песне, Как солнечный блеск, чиста, Звучала великая правда, Возвышенная мечта. Сердца, превращенные в камень, Заставить биться сумел, У многих будил он разум, Дремавший в глубокой тьме. Но вместо величья и славы Люди его земли Отверженному отраву В чаше преподнесли. Сказали ему: «Проклятый, Пей, осуши до дна… И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!»… Это стихотворение цитируют все чаще различные авторы, но ведь без него и действительно нельзя рассказывать о Сталине честно. Разве не так, уважаемый мой читатель? «НАПЛЮЙ, батя, на глаз — у нас теперь аршин есть!», — говаривал молодой плотник старому. А что — совет дельный! Мемуарист может ошибиться, историк — соврать, а вот цифры… Хотя и считается, что ложь, большая ложь, метеопрогнозы и статистика стоят в одном ряду, хотя и есть на свете «статистика» розфилдов и конквестов, но лучше всего о том, как жила и чем была занята страна, рассказывают, все же, бесспорные цифры. К ним и обратимся… В том самом 1913 году, от которого давно «пляшет» вся статистика и который считается пиком достижений царской России, жилой фонд страны составлял 180 миллионов квадратных метров. Реальной жилищной нормой в городах для рабочего люда была норма тогдашнего армейского карцера — полторы квадратных сажени или две кубических. Квартиру в Питере имело 28 процентов рабочих семей, комнату — 17 процентов, полкомнаты — 46. Еще пять процентов «имели» «углы». Высококвалифицированный питерский (по тем временам, не забудем, — столичный) рабочий подчас мог позволить себе снимать квартиру, получше некоторых нынешних профессорских. Да, было такое… Однако у половины рабочих семей было по полкомнаты на все про все… Целуй, рожай, гуляй и помирай — все в условиях «широчайшей гласности». Учись? Э-э-э… Учиться простому люду рекомендовали не очень-то… Пришел Октябрь, прошла Гражданская война. Наступило время «жилищного передела» — квартирной реформы 1918–1922 годов. 64 процента семей въехали в квартиры, 46 — в комнаты. Но «жилищный передел» — это еще не жилищное строительство. Оно еще было впереди. Вначале не ахти какое. За одиннадцать лет ДО первой пятилетки Россия «нэповская» построила 43 миллиона «квадратов» жилья… Зато Россия социалистическая за двенадцать лет ПОСЛЕ первой пятилетки — втрое больше: уже 123 миллиона. На карте новой России появилось 523 новых города и 495 новых городских поселков. И это были не просто новые населенные пункты. Каждый город и поселок — это новый завод или фабрика, рудник или шахта. А перед их постройкой надо было провести изыскания, сделать проекты, подготовить кадры. Свои кадры, потому что зависеть от иностранных специалистов уважающая себя страна не может. Правда, в СССР в то время приезжали не только за высоким заработком, но и за новыми идеями или с новыми идеями. Конструктивист Ле Корбюзье именно в Москве в 1934 году реализовал свой первый крупный строительно-архитектурный замысел — тогдашнее здание Центросоюза, а ныне — Центрального статистического управления (я им любуюсь каждый раз, когда оказываюсь рядом). В обиход входило новое слово «реконструкция». Архимеду нужна была одна точка опоры, чтобы перевернуть мир. Реконструкция, то есть индустриализация, коллективизация и культурная революция, стала той точкой опоры, которая позволила Сталину в срок одной, по сути, пятилетки перевернуть Россию. Причем перевернуть с ленивой головы на работящие ноги! Освобождение от дурной крови пошло при этом на пользу и голове. Но могло ли здесь быть все гладко? Что ж, на этот вопрос ответил сам Сталин на Кремлевском приеме в честь металлургов 26 декабря 1934 года: «У нас было слишком мало технически грамотных людей. Перед нами стояла дилемма: либо начать с обучения людей в школах технической грамотности и отложить на десять лет производство и массовую эксплуатацию машин, пока в школах не выработаются технически грамотные кадры, либо приступить немедленно к созданию машин и развить массовую их эксплуатацию в народном хозяйстве, чтобы в самом процессе производства и эксплуатации машин обучать людей технике, выработать кадры. Мы избрали второй путь. Мы пошли открыто и сознательно на неизбежные при этом издержки и перерасходы, связанные с недостатком технически подготовленных людей, умеющих обращаться с машинами. Правда, у нас наломали за это время немало машин. Но зато мы выиграли самое дорогое — время и создали самое ценное в хозяйстве — кадры. За три-четыре года мы создали кадры технически грамотных людей как в области производства машин всякого рода (тракторы, автомобили, танки, самолеты и т. д.), так и в области их массовой эксплуатации. То, что было проделано в Европе в течение десятков лет, мы сумели проделать вчерне и в основном в течение трех-четырех лет. Издержки и перерасходы, поломка машин и другие убытки окупились с лихвой». УЖЕ САМИ такие Кремлевские приемы были деталью нового характера общественного бытия России. Раньше высшая власть, то есть царь, устраивала приемы дипломатов, знати, ну выпускников Академии Генерального штаба. А теперь в Кремлевских залах приветствовал Труд. Можно без преувеличения сказать, что это был свободный труд. Если, конечно, понимать под свободой не возможность делать что тебе вздумается, а осознанную необходимость честного участия в созидательной жизни общества. Ведь подлинная свобода возможна лишь там, где человек лишен права причинять вред другим, решая таким образом свои личные проблемы. Вот как раз такая свобода и начинала формироваться в СССР. Троцкист Исаак Дойчер рассуждал о «принудительнос-ти»-де труда в Советской России, но на самом деле перед страной стояла другая проблема — научиться работать. Просто работать изо дня в день. Далеко не все в рабоче-крестьянском государстве были к этому готовы. И как раз в годы первой пятилетки, то есть тогда, когда работа начиналась «всерьез и надолго», появилось понятие «летун». Нехорошее понятие, но уже одно оно опровергало болтовню о «советском рабстве». Так же, как и другое понятие, возникшее в то же время в противовес первому — «самозакрепление». Что это такое, я поясню чуть позже… В 1930 году крупная промышленность потеряла из-за прогулов 16 миллионов человеко-дней, в 1931-м — 25 миллионов. Обломовы так просто не исчезали. Более того, возник новый их тип — деятельный. Ильфо-петровский инженер Талмудовский в поисках лучшего «оклада жалования» забирался даже на строительство Туркестано-Сибирской магистрали и, отхватив очередные «подъемные», тут же исчезал. Менее известны его сельские «коллеги», описанные прекрасным советским литератором Валентином Овечкиным в очерке «Без роду, без племени». В конце тридцатых годов Овечкин писал: «Непоседливых искателей богатого трудодня называют в станицах «колхозники до первого градобоя». Есть люди, сделавшие переезды с места на место, из колхоза в колхоз своего рода профессией, доходной и не особенно трудной, если не считать дорожных неудобств». Да, тут и впрямь было бы нелишним подумать о принуждении к труду. Вот география «путешествий» только одного «талмудовского от сохи»: Забайкалье, Сибирь, Кубань, Башкирия, Казахстан, Дон… Но не все же были такими. Одновременно возникало и новое отношение к труду, к своей стране. Уже осенью 1930 года только в Ленинграде 200 тысяч инженеров, техников и квалифицированных рабочих обязались… Читатель, я обращаю твое особое внимание на то, что они всего лишь обязались не покидать свои предприятия до конца первой пятилетки! На Украине такие же обязательства по «самозакреплению» принял на себя каждый… третий металлист. Всего лишь один из трех. А что же остальные два? А они предпочитали высматривать и выгадывать, куда отправиться на заработки: то ли в Днепропетровск, то ли в Днепродзержинск, то ли в Запорожье, то ли в Мариуполь. Опытных-то старых металлистов в первые годы индустриализации было меньше, чем новых заводов! Искать «где лучше» человеку, хотя и не всякому, свойственно. Однако прошлая жизнь давала русским людям не очень-то много таких возможностей. И не только русским. Нужда гнала за океан людей из Ирландии, из Италии, с Украины. Тысячелетиями основными стимулами к труду для труженика были плеть, голод, та же нужда… Реже — жажда наживы, которую утолял один из сотни. Теперь впервые за всю историю человека целая огромная страна, растянувшаяся на шестую часть мира, должна была найти новые регуляторы взамен старых. Скажем, совесть… И раньше кадровый рабочий имел рабочую совесть, профессиональную гордость. Но польза от этого была не ему, а его хозяину. Теперь же надо было использовать эту совесть как чуть ли не плановый элемент экономики, улучшающий жизнь миллионов тем больше, чем более «совестливо» они работали. В это время весь Союз исколесил английский промышленник Гартель. Вот его слова: «Энтузиазм никогда не рождался из рабства. Если бы Советская Россия при осуществлении пятилетки зависела от принудительного труда, она распалась бы на следующий же день». Джавахарлал Неру проехать по СССР не мог. Он «путешествовал» тогда по индийским (а точнее — английским, но в Индии) тюрьмам. Однако он, сам отдавший себя делу народа, и так хорошо понимал наши трудности и наши устремления. 9 июля 1933 года он писал дочери: «В Советском Союзе действует принцип: «Кто не работает, тот не ест!». Но вдобавок к этому мотиву большевики привели в движение новый стимул к труду: работать ради общественного благосостояния. В прошлом этот стимул лежал в основе деятельности идеалистов и редких личностей, но общества в целом, усвоившего и реагировавшего на такое побуждение к деятельности, раньше не было. Подлинной основой капитализма является конкуренция и личная выгода, получаемая всегда за счет других. В Советском Союзе этот мотив личной выгоды уступил место социальному стимулу: рабочие в России, как сказал один американский писатель, учатся тому, что «от признания взаимной зависимости рождается независимость от нужды и страха»… Между прочим, читатель, Неру тоже умел видеть на расстоянии «большое», важное. И поэтому даже в стенах тюрьмы рассмотрел такую интересную деталь новой жизни в России: «Избавление от ужасного страха перед нищетой и небезопасностью, повсюду довлеющего над массами, является великим достоянием. Говорят, что ликвидация этой угрозы почти полностью положила конец психическим заболеваниям в Советском Союзе». ЧЕСТНО посмотреть на новую Россию могли не только умный английский капиталист Гартель и борец против владычества Англии в Индии Неру, но и француз Альбер Марке, один из выдающихся художников XX века. Его городские и морские пейзажи редко и мало населены людьми, но почти на каждом из них есть не праздный наблюдатель, а труженик и его работа. Для Марке труд — это необходимая часть природы, населенной человеком. Пожалуй, только один его младший современник Георгий Нисский из Советской России в полной мере обладал таким же умением наполнить пейзаж ощущением созидания даже без присутствия человека на полотне. Марке объездил всю Европу, а в 1934 году приехал в СССР. Вот его маршрут: Ленинград, Москва, Харьков, Тбилиси, Батуми… 23 августа газета «Советское искусство» поместила его статью «Обновленная жизнь. Впечатления художника». Марке разбирался в политике так же слабо, как хорошо он разбирался в живописи. Но жизнь он видеть умел, и поэтому выделил главное в увиденном: «обновленная». Потом он открыто восхищался удивительной страной, где деньги не играют никакой роли, и бескорыстием молодежи этой страны. Георгию Нисскому было в 1934 году 30 лет. Сын фельдшера сбелорусской узловой станции Новобелица, в 18 он был командирован в Москву на учебу во Вхутемас — Всероссийские художественно-театральные мастерские. В старой России было два основных типа художника: признанный состоятельный и талантливый, признаваемый, однако неимущий. Нередки были, впрочем, и талантливые, неимущие и непризнанные. Но разве мог любой из них представить себе жизнь молодого художника такой: «Мастерство волейбола постиг глубже, быстрее и совершеннее, чем мастерство живописи, и признаюсь, что часто писал урывками между состязаниями и матчами. Сетка и летящий мяч увлекали меня больше». В спортивном зале он познакомился с Александром Дейнекой, который был на четыре года старше. Нисский писал: «Встретил и полюбил Дейнеку. Понятно почему. У меня были здоровые, быстрые ноги, крепкие бицепсы. Я был здоров и молод, во мне рос новый человек. А на его рисунках и полотнах я впервые увидел новую жизнь, обстановку и тех людей, с которыми я встречался на улице, вцехах, на спортивном поле». Да, в новой России даже большой художественный талант иногда уступал спортивному азарту, а в старой России ни таланта, ни азарта не хватало даже «чистым» спортсменам. На Олимпийских играх в Стокгольме в 1912 году футбольная сборная России проиграла сборной Германии со счетом 0:16! Это расценивали как «спортивную Цусиму». Так ведь и вся «царская» олимпийская сборная заняла тогда 15-е место из 18. Всего через два десятка лет, в 1932 году, в спортивных клубах СССР занималось в 20 раз больше спортсменов, чем их было в Российской империи в год «футбольной Цусимы». От пятидесятитысячной «белой» клубной публики — к миллиону молодых рабочих парней и девчат. А ведь это, не считая новых, привычных к солнцу и воде миллионов мальчишек и девчонок! Нисский в 1932-м, после двухлетней службы в Красной Армии на Дальнем Востоке, пишет пейзаж «Осень. Семафоры». Низкий горизонт, рыжая полоска земли с железнодорожными путями, стальные нити проводов с ласточками на них, чистое, просторное серое небо с легкими клочками белых облаков. Туда же, ввысь, рвутся клубы белого дыма паровоза, проносящегося под входными семафорами, на одном из которых красное, взлетевшее вверх «крыло» показывает: «Путь открыт». Через год появилось «На путях», где фигурка девушки в белом платье с книгой в руке не теряется на фоне станционного путевого раздолья, а становится приметой жизни, возможной лишь теперь, здесь, в этой стране. Нисский признавался: «У меня с семафором больше интимности, чем с березкой. Паровоз выразительнее и современнее, чем левитановская копна, около него наше сегодняшнее настроение». Но это «сегодняшнее» у Нисского не давило природу, а вписывалось в нее. Чуть позже, в 1937-м, в том самом году, когда московские троцкисты сидели на скамьях «московских процессов», а сам Троцкий публиковал в Лондоне и Нью-Йорке статьи о «мрачной сталинской тирании», друг Нисского Дейнека напишет свое лучшее, быть может, полотно «Севастополь. Будущие летчики». То время дало много картин, точно выражающих время, но вряд ли можно найти другую, так принадлежащую и настоящему новой страны, и ее будущему. Простор моря и неба, гидросамолеты, солнце, три сидящие загорелые фигуры — взрослого и двух мальчишек, смотрящих вдаль… Туда, в завтра. Уралец Порфирий Полосухин до службы на флоте работал в Свердловске. За шесть лет до того, как дейнековские будущие летчики уселись на севастопольской набережной понаблюдать за полетами, краснофлотец Полосухин следил вместе с товарищами с палубы крейсера, как над той же бухтой от набравшего высоту гидроплана отделяется черная точка. Знаменитый парашютист Леонид Минов впервые в истории прыгнул над Черным морем. Пройдет немного времени, и русский рабочий парень с Урала сам станет известным пилотом воздушных шаров и парашютистом-испытателем. В СССР Сталина для этого не требовались титулы или деньги. Достаточно было способностей и желания. Девизом жизни становилось: «Кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется»… В августе 1935 года на Всесоюзном парашютном слете Полосухин познакомится с изобретателем ранцевого парашюта Глебом Евгеньевичем Котельниковым. До революции проект Котельникова рассматривала Комиссия военно-технического управления генерала Кованько. Генерал иронически улыбался:

— Все это прекрасно. Но, собственно, кого вы собираетесь спасать?

— То есть как? — не понял изобретатель.

— Если ваш спасающийся выпрыгнет из самолета, то ему уже незачем будет спасаться!

— Почему?

— Потому, что у него от толчка оторвутся ноги. — ??!

— Да-с, ноги… А ведь Кованько был еще не худшим. Он сам поднимался в воздух на привязных шарах, в 1909 году совершил свободный полет на аэростате, в авиации служил его сын. Эмигранты в Париже издевались над «невежественными московскими комиссарами», взявшимися управлять Россией. Вот документальное мнение «просвещенного» царского начальника Российских воздушных сил великого князя Александра Михайловича: «Парашют в авиации — вещь вообще вредная, так как летчики при малейшей опасности, грозящей со стороны неприятеля, будут спасаться на парашютах, представляя самолеты гибели». По себе, знать, судил августейший «главком» ВВС. Потому, наверное, так оскорбительно и не верил в силу русского духа! А вот Сталин как раз на ней, в том числе, и строил свой расчет на создание мощной и независимой России. 12 июля 1935 года над Тушинским аэродромом накрапывал дождь. Но настроения спортсменов Центрального аэроклуба он не охлаждал. Приехали Сталин и Ворошилов. Начался авиационный показ. Взлетали планеры и самолеты. Инструкторы Полосухин и Щукин с московским рабочим Коскиным прыгали затяжными с трех У-2, а с двух тяжелых ТБ прыгнули 50 парашютистов. Летчик-ас Алексеев веселил публику номером: «Первый самостоятельный вылет пилота-ученика». Самолет в воздухе дергался, заваливался, на посадке давал сильного «козла» — нелепо прыгал… Все весело смеялись, а Алексеев уже набирал высоту для демонстрации мастерской посадки с последнего витка многовиткового штопора. Виток, второй,, пятый… И не выходя из шестого, машина врезается в Москву-реку. Фонтан брызг и полное молчание зрителей. Со старта срывается санитарная машина, через пару минут возвращается к группе во главе со Сталиным. И из нее вылезает… мокрый, с забинтованной головой, сконфуженный Алексеев:

— Товарищ народный комиссар обороны, летчик Алексеев потерпел аварию.

— Причина?

— Дождь, мокро, в последний момент сапог соскользнул с педали. Может, конечно, Алексеев и просто ошибся в увлечении, да как тут ругать его? Ворошилов, однако, деланно хмурится, но тут к неудачнику широко шагает Сталин и пожимает ему руку. Потом молча обнимает. И снова самолеты уходят в воздух… ПУСТЯК? Нет, стиль времени. Невольную ошибку особенно своему простить можно. Халатность даже своему нельзя. И уж тем более, нельзя простить вредительство и саботаж чужим. Но была ли экономическая контрреволюция явлением? Была. И еще каким! Осенью 1918 года видный кадет профессор Карташев говорил в Гельсингфорсе (то есть в Хельсинки): «Мы уже не те кадеты, которые раз выпустили власть. Мы сумеем быть жестокими». Кто же собирался быть жестоким в составе, скажем, кадетского подпольного Национального центра на территории РСФСР? Вполне цивилизованные люди: инженер Штейнингер — совладелец патентной конторы «Фосс и Штейнингер», профессора Котляревский, Муравьев, Устинов, Сергиевский, Муралевич, Каптерев, Фельдштейн, бывший попечитель Петроградского учебного округа Воронцов. Профессора-экономисты Плетнев, Букшпан, Кафенгауз были всего лишь «техническими экспертами» Центра. Это Национальный центр готовил сдачу Петрограда Юденичу. И шанс у него был. В заговоре участвовали крупные военные, служившие в Красной Армии: адмирал Бахирев, начальник сухопутного отдела штаба Балтфлота полковник Медиокритский, начальник штаба 7-й армии полковник Люндеквист, начальник авиаотряда Еремин. В министры-председатели правительства намечался профессор Технологического института Быков. Директора Института экспериментальной биологии Кольцова мы знаем как генетика, «пострадавшего» в конце 30-х годов. А в 1920 году он был казначеем Национального центра, хозяином конспиративной квартиры и явки для курьеров Колчака и Деникина. Инженер Жуков готовил взрывы на железной дороге Пенза-Рузаевка, чтобы не допустить переброски войск с Восточного фронта на Южный. О научных премиях Альфреда Нобеля знает весь мир. Но в 1918 году существовали и еще одни «нобелевские» премии. Их назначил перед отъездом из России член правления акционерного общества нефтяных предприятий «Нобель» Густав Нобель русским служащим фирмы за саботаж указаний Советской власти и экономический шпионаж. Среди этих «нобелевских лауреатов» были профессор Тихвинский, лаборант «Главнефти» Казин, начальник технического управления «Главнефти» в Москве Истомин, председатель «Главнефти» в Петрограде Зиновьев. Финансирование и присуждение премий было прервано лишь с раскрытием в 1921 году заговора «Петроградской боевой организации». Руководил ею, между прочим, профессор Таганцев — бывший член Национального центра. Так что у угольного «Шахтинского дела», рыбной «Астраханщины» и обширной «Промпартии» были глубокие, прочные корни. Не лучше прямого промышленного саботажа оказался и саботаж нравственный. Бывший конногвардейский офицер Георгий Осоргин в нэповские годы занялся перекупкой. Принимал у знакомых — «бывших людей» — драгоценности, золото и перепродавал маклерам-евреям. Знакомые считали его «безупречно честным» человеком: брал «определенный процент» и «не обманывал». Когда его спрашивали, почему он, офицер, дворянин, занимается маклачеством, Осоргин с гордостью отвечал:

— Я присягал государю-императору, и Советской власти служить не хочу. В конце 20-х — начале 30-х годов таких осоргиных хватало. Считали они себя русскими, но вместо того, чтобы помочь новой России стать на ноги, тупо и мелочно предпочитали холуйствовать «на подхвате» у темных дельцов. И у тех, кто эту Россию строил и обязан был думать об ее безопасности, все чаще, читатель, возникала резонная мысль: «А если завтра запахнет порохом? Как поведут себя эти бывшие конногвардейцы? Ведь никаких моральных обязательств перед СССР они за собой не числят, Родиной его не считают». 20 марта 1935 года было опубликовано постановление НКВД: «В Ленинграде арестованы и высылаются в восточные области СССР: бывших князей 41, бывших графов 32, бывших баронов 76, бывших крупных фабрикантов 35, бывших помещиков 68, бывших крупных торговцев 19, бывших царских сановников 142, бывших генералов и офицеров царской и белой армий 547, бывших жандармов 113. Часть их обвинена в шпионаже». Высылали тысячу человек. Кого — в Казахстан, кого — всего лишь в Саратов и Самару. Жестоко? Что ж, по отношению к этим «тысячникам» и тем трем тысячам членов семей, что уезжали вместе с ними, действительно не очень-то милосердно. Но надо ведь ответить, читатель, и на такой вопрос: «А как насчет тех десятков миллионов, с которыми эти тысячи не ощущали себя согражданами?». Высылаемые, их «безупречно честные» родственники и приятели всегда считали само собой разумеющимся наследственный блеск меньшинства и наследственное же прозябание остальных. А ведь на достойную жизнь имели право и эти «остальные», то есть то большинство, которому царская Россия отказывала в таком праве из поколения в поколение. Но может, на восемнадцатом году Советской власти «бывшие» уже не представляли опасности для «остальных» ста семидесяти с лишком миллионов граждан СССР? Увы, очень многие из этих бывших имущих таили глухую злобу и думали о будущем с надеждой на возврат прошлого. А если они даже не стремились к возврату, то все равно были вредны для страны своими претензиями на избранность, на особое понимание жизни. Хотя они так ничего и не поняли по обе стороны границы России. Родственника конногвардейца Осоргина, писателя Михаила Осоргина, выслали из России весной 1922 года с советским паспортом. С ним он и жил, писал книги, переписывался с Горьким, просился обратно. А зачем? В 1936 году, через год после ленинградского «исхода бывших», Горький писал старому (с 1897 года) другу в Париж: «Время сейчас боевое, а на войне как на войне надо занимать место по ту или иную сторону баррикады». Осоргин отвечал: «Против фашизма, положительно захватывающего прямо или косвенно всю Европу, можно бороться только проповедью настоящего гуманизма… Мое место неизменно по ту сторону баррикады, где личная и свободная общественность борется против насилия над ними чем бы это насилие ни прикрывалось, какими бы хорошими словами ни оправдывало себя. Мой гуманизм готов драться за человека. Собой я готов пожертвовать, но жертвовать человеком не хочу. Лучше пускай идет к черту будущее». Вот так, читатель: будущее — к черту. Если это будущее пусть и великое, но советское… Осоргин упрямоне хотел видеть, что его «баррикада» стоит поперек жизни и борьбы за человека. Но было ли это так уж безобидно? Если бы он вернулся в СССР, то вначале путался бы под ногами. А потом? А потом… Нет, не стоило испытывать еще одного интеллигента из тех, о ком писал Грум-Гржимайло, на верность идее реального социалистического строительства. Осоргин ведь и в 1936 году писал надменно: «Вы нашли истину. Ту самую, которую ищут тысячи лет мыслители. Вы ее нашли, записали, выучили наизусть, возвели в догму и воспретили кому-либо в ней сомневаться. Она удобная, тепленькая, годная для мещанского благополучия. Рай с оговорочками, на воротах икона чудотворца с усами». Но может, семидесятилетний парижский «гуманист» был прав? Нет, вряд ли, если он писал и так: «Поражает ваша научная отсталость. Русские ученые — типичные гимназисты. Я просматриваю академические издания, и поражаюсь их малости и наивности». Осоргин, конечно, ошибался, но ошибался так, что выходило — клеветал. Так нужен ли был новой России этот «кадровый» литературный «борец за человека», уверявший Горького, что не менее его «верует в советскую молодежь и многого от нее ждет»? Молодой москвич, авиаконструктор Саша Яковлев, взволнованный одобрением своего первого «настоящего» самолета УТ-2, в это время улыбался и смотрел в объектив фотографа, уткнувшего треногу аппарата в дерн Тушинского аэродрома. А на плече Яковлева лежала рука стоящего сзади… Кого? По мнению Осоргина, «чудотворца с усами». А по мнению Саши, «товарища Сталина»… Старшего его товарища. АМЕРИКАНЕЦ Лорен Грэхэм тоже числил себя в гуманистах, как и Осоргин. Поэтому он печатно возмущался: мол, когда в конце 1920-х годов Сталин начал проводить политику ускоренной индустриализации, он-де совершенно игнорировал при этом вопросы здравоохранения и счел специалистов по общественной гигиене опасными оппонентами. Если Грэхэм тут прав, то можно предположить, что Сталин не укатал Корнея Чуковского за «Мойдодыр» на Колыму лишь по недосмотру, но зато назвал Владимира Маяковского «величайшим поэтом нашей пролетарской эпохи» исключительно в знак благодарности за поэтическую поддержку сталинского неприятия-де общественной гигиены. Ведь в своем рассказе о людях Кузнецкстроя Маяковский прямо сообщал:


«…под старою телегою рабочие лежат… сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут… свела промозглость корчею — неважный мокр уют, сидят впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют».


Какая уж тут гигиена — сплошная антисанитария… Однако, читатель, и здесь осоргины с грэхэмами не видели дальше собственной злобы на Сталина. А вот что увидел в год «московских процессов», в год 1937-й, видный американский историк медицины Генри Зигерист: «В Советском Союзе сегодня начинается новая эпоха в истории медицины. Все, что было достигнуто в медицине за предыдущие пять тысячелетий, составляет лишь первую стадию, стадию лечебной медицины. Новая эра, эра профилактической медицины, берет свое начало в Советском Союзе». Наверное, Зигерист был прав, если в царской России 1913 года было девять женских консультаций и детских поликлиник, а в СССР 1940-го — почти девять тысяч во главе с Государственным институтом охраны материнства и младенчества. В Москве 1913 года каждый год умирало 22 москвича из тысячи, а в 1931 году — менее 13. Вот ради этого и сидели в грязи рабочие Кузнецкстроя, вслед за которыми Маяковский повторил: «Через четыре года здесь будет город-сад!» В НАЧАЛЕ марта 1920 года Ленин выступал на Всероссийском съезде трудовых казаков:

— Эсеры и меньшевики говорят, что большевики залили страну кровью в гражданской войне. Но разве эти господа не имели 8 месяцев для своего опыта? Разве с февраля до октября 1917 года они не были у власти вместе с Керенским, когда им помогали все кадеты, вся Антанта? Тогда их программой было социальное преобразование без гражданской войны… Ленин остановился, окинул взглядом внимательно слушающий зал, а потом озорно улыбнулся и продолжил:

— Сегодня мы вправе сказать этим господам: «Нашелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?». По залу пошел понимающий хохот, а Ленин отмахнул рукой, и во вновь наступившей тишине опять зазвучало:

— Почему же они этого не сделали? Потому что их программа была пустой программой, была вздорным мечтанием. Потому что нельзя сговориться с капиталистами и мирно их себе подчинить, особенно после четырехлетней империалистической войны. Как можно согласиться с этим капитализмом, который 20 миллионов людей перекалечил и 10 миллионов убил?… Ленин ошибся здесь в одном, потому что точной статистики потерь тогда еще не было. Капитализм убил не 10, а 26 миллионов человек, из них 13 миллионов гражданских лиц. Ни в Европе, ни в самом СССР противники нового строя ЭТИХ цифр видеть не хотели. Кто-то, как осоргины московские и парижские, просто показывал фигу в кармане. Кто-то имел более серьезные намерения. «Промпартию» профессора Рамзина не раз объявляли выдумкой ОГПУ, а расстрелянного в 1929 году горного инженера Петра Пальчинского — «невинной жертвой сталинского террора» и всего лишь «идеологом технократии». Именно так о нем пишет профессор Лорен Грэхэм. Однако Пальчинский имел возможность проводить свои идеи в жизнь еще в 1917 году, когда был товарищем министра торговли и промышленности в правительстве Керенского. И еще раньше, когда руководил капиталистическим синдикатом «Продуголь» и был тесно связан с банковскими кругами. Но вот как он «технократствовал» в 1917-м: 5 мая создано коалиционное министерство, в которое входит Пальчинский. Оно обещает контроль и даже организацию производства. 16 мая меньшевистско-эсеровский (!) Петроградский Совет требует немедленного государственного регулирования производства, и тут же министр Коновалов уходит в отставку, а Пальчинский начинает саботировать все меры контроля. В Донбассе создается катастрофическая ситуация. Не большевистская, а проправительственная газета «Новая жизнь» сообщала: «Безвыходный круг — отсутствие угля, отсутствие металла, отсутствие паровозов и подвижного состава, приостановка производства. А тем временем уголь горит, на заводах накопляется металл, когда там, где он нужен, его не получишь». Донецкий комитет через Советы солдатских и рабочих депутатов организует анкету (читатель, — всего лишь анкету!) о количестве металла. Промышленники жалуются, и товарищ министра Пальчинский запрещает «самочинные контрольные комиссии». Правительственных же комисиий этот «технократ» не назначает, зато срывает все попытки учета и регулирования. Возмущение настолько велико, что Пальчинского удаляют из правительства, обеспечив «хлебное местечко» губернатора Петрограда с доходом в 120 тысяч рублей. В качестве такового Пальчинский как раз и организовал оборону Зимнего дворца, выставил те пушки, о которых писал Сталин. Этот-то Пальчинский и стал организатором «профессорского саботажа» и вредительства. В 1926 году это был «Союз инженерных организаций», позднее образовалась «Промышленная партия». Читатель! Простое следование документам может подвести даже честного исследователя, и чтобы не ошибиться, надо не просто сопоставлять, но и постараться поставить себя на место современника той эпохи. Сталин, например, писал в служебных письмах о зарубежных организаторах вредительства и упоминал в 1930 году Петра Рябушинского. Но тот умер в 1924 году. А-а-га! Вот мы Сталина и подловили на информационном подлоге! А с ним — и чекистов-подтасовщиков! Так что это, читатель, — мы действительно имеем дело с неудачной подтасовкой ОГПУ — Объединенного Главного Политического управления, давшего «не те» сведения и «подставившего» Сталина? Но странно, ведь ОГПУ уже провело к тому времени блестящие операции «Трест» и «Синдикат-2» по внедрению своих людей в круги эмиграции. Чекисты были прекрасно осведомлены о положении дел там. Между прочим, «Трест» обеспечил тайную поездку по СССР выдающегося деятеля белого движения Шульгина. Его не арестовали, позволили вернуться в Европу, и в Берлине он издал книгу «Три столицы» о впечатлениях от Москвы, Ленинграда и Киева. Шульгин ожидал увидеть умирающую страну, а увидел «несомненное ее воскресение» и признался, что в Советской России «быстро теряешь отвращение к тамошней жизни, которое так характерно для эмигрантской психологии». Однако как же с Рябушинским? Атак, что фабрикантов Рябушинских, связанных с внешней контрреволюцией, было двое. Был, кстати, и третий эмигрант Рябушинский — ученый-аэродинамик. Так вот, второй Рябушинский (живой) в 1934 году (17 февраля, если точно) вместе с крупнейшими промышленниками-эмигрантами Гукасовым и Лианозовым приветствовал офицерский РОВС на страницах парижского монархического «Возрождения». Фамилия Рябушинских в России стала еще до революции символом бешеного богатства, а после революции — символом бешеного сопротивления Советской власти. И у Сталина явно произошло одно из тех странных смещений восприятия, которые потом так охотно используют «исто-рики»-фальсификаторы. Тут надо знать, что в 1921 году много шума наделала поездка в США деятелей так называемого Торгово-промышленного комитета, «Торгпрома», образовавшегося еще при Временном правительстве, — Рябушинского (Петра), Гукасова, Лианозова, Денисова. И как раз о них же писал Сталин, имея в виду не столько конкретных людей, сколько явление, разбираться с деталями которого у него не было ни времени, ни нужды. Ему доложили об акции Рябушинского-Гукасова-Лианозова, а он, надо полагать, не забыл поездки Рябушинского-Гукасова-Лианозова… Что ж, запутаться в трех Рябушинских и случайно перепутать Петра и Ивана — грех для главы государства невеликий. Тем более, что все три стоили один другого. Значение имело то, что «Торгпром» и другие объединения промышленников действительно существовали и пытались активно влиять на процессы в СССР. Методы при этом избирались, естественно, конспиративные, тайные. Еще в середине 1918 года представители «Торгпрома» внедрились в Московский районный комитет, в учетные комитеты при Госбанке, в Главное управление текстильной промышленности ВСНХ — Центротекстиль. Тогда ВЧК сработала оперативно, однако Рябушинский Петр в мае 1921 года с трибуны торгово-промышленного съезда в Париже заявил:

— Мы смотрим отсюда на наши фабрики, а они нас ждут, они нас зовут. И мы вернемся к ним, старые хозяева, и не допустим никакого контроля… Пальчинский остался в стране в числе тех, кто должен был эту программу подготавливать «на местах». А с кадрами у Пальчинского с Рябушинскими проблем не было. Вот сословный состав студентов российских университетов в 1914 году: детей дворян, чиновников и офицеров — более трети, детей почетных граждан и купцов — треть. Остальные — это дети мещан, цеховых, крестьян, казаков, духовенства (каждый десятый), иностранцев и «прочих». В высших технических учебных заведениях «белоподкладочники» составляли четверть, дети почетных граждан и купцов — половину. Так обстояло дело с теми, кого учили. А кто учил их еще в 1917 году? А вот кто: в университетах профессорско-преподавательский состав из потомственных и личных дворян, из чиновников и обер-офицеров составлял 56 процентов, а если сюда прибавить почетных граждан с купцами, то получится уже 64 процента. Из крестьян и казаков происходило 2,8 процента, а сыновья «врачей, юристов, художников, учителей и инженеров» профессорствовали «в размере» 4,7 процента. В технологических институтах, высших технических училищах и политехникумах выходцев из этой последней («инженерской») категории было среди преподавателей, как ни странно, еще меньше — всего 4 процента. Зато «белых» профессоров насчитывалась примерно половина (еще 15 процентов давало купечество с почетными гражданами, и пятую часть — «мещане и цеховые»). Многие из них не захотели сотрудничать с «быдлом» и вместо того, чтобы остаться в трудный час с Россией, эмигрировали. Хотя удалось это далеко не всем. Своим благополучием их прадеды, деды, отцы и они сами были обязаны народу, его поту и крови. А когда пришло время отдавать долги, они высокомерно увильнули, лишив страну большой части ее образованного слоя. Если до революции в одном лишь Лысьвенском горном округе работало 66 инженеров, то в 1924 году на всем Урале их было 91. Теперь от каждого инженера зависело намного больше, чем раньше. Он мог принести исключительную пользу, а мог и нанести серьезный вред. И здесь уж каждый выбирал свое. Кстати, любителям версий о «мифах» ОГПУ не мешает напомнить мнение знаменитого нашего правоведа Анатолия Федоровича Кони. Кони царская власть терпела лишь постольку, поскольку он был выдающимся юристом. Родившись в 1844 году, к 1917 году он успел стать членом Государственного совета, сенатором и действительным тайным советником (чин II класса), то есть штатским генералом, кавалером орденов Анны и Станислава I степени, Владимира II степени, Белого орла и Александра Невского. Это был высший класс чиновных заслуг, но после революции Кони ни минуты не сомневался, на чьей стороне его симпатии. И он предупреждал большевиков: «Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя. А сколько будет болезненных ошибок. И все же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти». Но не все обладали таким безоговорочным чувством Родины, как Анатолий Федорович. БЫЛИ среди специалистов и просто недалекие, растерявшиеся люди. Горный техник Краснянский весной 1927 года писал в газету «Красный шахтер» Шахтинского округа Северо-Кавказского края: «Мы не догоняем Америку, а наоборот — в противоположную сторону бежим с быстротой американского поезда, занимаемся самообманом». Это была, так сказать, «честная паника». Хотя перед наступлением (а дело шло к первой пятилетке) паникеры — явление не лучше предателей. Были, однако, и просто предатели… В марте 1928 года Северо-Кавказский крайком партии обсуждал «Шахтинское дело» о вредительстве в угольной промышленности. Шахтинский процесс, прошедший парой месяцев позже, сразу же многие недоброжелатели расценили как «очередную штуку большевиков», но председатель краевого исполкома Богданов не ошибался, когда делил старых специалистов на три группы: первый тип — связанные с буржуазией и враждебные Советской власти, второй — связавшие свою судьбу и работу с большевиками, и третий — большинство, промежуточная масса, которая свои убеждения скрывает и работает из-за хлеба. Что ж, оценка трезвая и без истерики. Главное же — верная в том смысле, что первый тип, увы, существовал не только в сводках ОГПУ. Никто на этом заседании крайкома не собирался сваливать на вредительство все грехи. Полномочный представитель ОГПУ по Северному Кавказу Евдокимов сообщил: «За 1926–1927 операционные годы несчастных случаев, происшедших на рудниках Шахтинского округа, — 6213. Неполадок у нас зарегистрировано 1733 и проходит 500 вредительских актов». Итого, вредительством объяснялся лишь каждый двенадцатый случай. И он-то, чаще всего, выдумкой не был… Ильф и Петров хорошо описали настроения «бывших» в то время. Они интервенции ждали с часу на час в уверенности, что «Запад нам поможет». «Двенадцать стульев» и «отец русской демократии» Киса Воробьянинов — это литература. А вот стенограмма со все того же заседания крайкома: «На последнем этапе они настолько обнаглели, настолько уверены, что интервенция на носу, что решили вести себя более активно по подготовке свержения Советской власти». Что ж, и это звучало убедительно. В Донбассе чекисты обнаружили у арестованного инженера Павленко записку хозяина каменноугольного рудника действительного статского советника Парамонова, помеченную «июня 2-го дня 1919 года». Было в записке вот что: «Милостивый государь Василий Петрович! В случае захвата рудника большевиками прошу Вас не оставлять предприятия, всеми мерами заботиться о сохранении шахт, машин и инвентаря»… Задумаемся, с чего бы это надо было хранить инженеру Павленко старую бумажку? Вряд ли тут надо много сомневаться! Статский советник Парамонов рассчитывал на скорое возвращение, но ожидание затянулось. Оказалось, что прежде чем свергать «Советы», надо было их расшатать. И теперь инженеру Павленко приходилось заботиться не о сохранении, а о порче «предприятия». А старая записка играла уже роль своего рода пароля, припрятанного на случай успешной интервенции. Ну действительно, читатель, не для коллекции же держал инженер Павленко этот небезопасный документ где-то в тайнике целых десять лет! Да, по мере усложнения обстановки, а она усложнялась потому, что в стране назревали новые огромные перемены, все активнее действовали не только большевики, но и наши внутренние враги. Тут могли быть частные ошибки, но в общем ошибиться было нельзя. С 25 ноября по 7 декабря 1930 года в Москве прошел открытый судебный процесс «Промышленной партии». Судили людей, в СССР видных. Профессора Калинников и Ларичев были членами президиума Госплана СССР, профессор Рамзин — директором Теплотехнического института. По «торгпромовской» традиции не обошлось без крупных руководителей из Оргтекстиля ВСНХ. Подсудимые не раз бывали в заграничных командировках, и возможностей для контактов со старыми знакомыми из эмиграции у них хватало. Главной на процессе была тема возможной интервенции. Профессор Рамзин говорил:

— Нашей основной ставкой была ставка на интервенцию против Советского Союза, ибо лишь интервенция признавалась верным и быстрым способом совершения контрреволюционного переворота… Да, без интервенции рассчитывать на переворот не приходилось — так же, как без переворота интервенция была обречена еще до ее начала. Имущие классы Антанты, особенно Франции, страстно желали падения Советской власти, но народные массы Франции и Англии в поход на Москву не пошли бы. Оставалось одно: действовать руками Польши, Румынии, прибалтийских лимитрофов и силой белой эмиграции. И вот такой вариант был вполне реален, потому что каждый возможный участник интервенции был у Антанты в кармане. Кроме того, у каждого были и свои планы в СССР. Мировой экономический кризис 1929 года ударил по Польше очень больно, и война могла здесь «спустить пар» (не говоря уже о Киеве — сладкой мечте белополяков). Румыны постоянно опасались утраты оккупированной ими Бессарабии, и тоже поддержали бы интервенцию с охотой. Лимитрофы большого значения не имели, но были бы не лишними. О настроении же офицерской эмиграции можно и не говорить. То есть шанс был. Но обязательно при серьезном внутреннем заговоре. Так что ОГПУ никак не могло выдумать его уже потому, что тут чекистов явно опережали спецслужбы Запада. Рамзин признавался:

— От прямого технического вредительства центр быстро пошел к «плановому» вредительству, которое сводилось к таким способам планирования отдельных отраслей народного хозяйства, которые искусственно замедляли бы темп экономического развития страны, создавали диспропорцию между отдельными участками народного хозяйства… Читатель! Это говорилось в конце 1930 года, всего через год после начала первой пятилетки. Еще не время было подсчитывать ее успехи и просчеты, и у Сталина не было необходимости объяснять неудачи вредительством. Совсем не с руки было Сталину с Молотовым и расхолаживать народ якобы «выдуманными» в ОГПУ показаниями о том, что в пятилетний план, мол, уже при его создании были заложены «мины» планового вредительства. Ведь первой мыслью при этом было бы: «А надо ли выполнять такой план?». Остается один вывод: Рамзин говорил правду. Есть один документ, который комментаторы-фальсификаторы приводят как обвиняющий Сталина: мол, вот как он придумывал «показания», которые следовало получать у арестованных по делу несуществующей-де «Промпартии». Но это письмо Сталина председателю ОГПУ Менжинскому как раз внятно показывает, что «Промпартия» была реальностью, а показания ее руководителей не изобретали в сталинском кабинете. Описание деятельности Рамзина и его коллег (стенограмма процесса плюс материалы, приобщенные к делу) составило приличную книгу и было издано в Москве в 1931 году. Материалы следствия были, естественно, вообще многотомными. И за этой массой показаний и деталей могло легко ускользнуть основное — политический момент. Тянуть с процессом не позволяла обстановка, а следствие разрасталось. Чекистам были важнее конкретные детали внутреннего заговора, но Сталина как политика, как ответственного вождя страны, интересовали, естественно, не столько явки, сколько общий замысел. С мыслью о необходимости такого подхода к следствию Сталин и писал: «Тов. Менжинский! Письмо от 2/Х и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции вообще и, особенно, вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, от группы Рябушинского; Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющих самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и в эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительством. Может показаться, что «Промпартия» представляет главную силу. Но это не верно. Главная сила — Торгпром. «Промпартия» — мальчики на побегушках у Торгпрома. Тем более интересны сведения о сроке интервенции, исходящие от Торгпрома. А вопрос об интервенции вообще, о сроке интервенции, в особенности, представляет, как известно, для нас первостепенный интерес. Отсюда мои предложения: а) сделать одним из важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки «Промпартии», и, особенно Рамзина, вопрос об интервенции и сроке интервенции…; б) привлечь к делу Ларичева и других членов ЦК «Промпартии» и допросить их строжайше о том же. Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых, то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем достоянием рабочих всех стран, проведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки к интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас немаловажно. Понятно? Привет! И. Сталин». ВСЕ В ЭТОМ письме говорит о честной убежденности Сталина в виновности обвиняемых, причем в виновности, подтверждаемой ими самими. Видно и то, что показания не «выбиты», а именно получены следствием. Рамзин рассказывал о том, что действительно было. Заговоры старых специалистов были, потому что существовали внешние силы, прямо заинтересованные в них. Рябушинские, Пальчинские и Рамзины еще со времен «бывшей» жизни сидели за одними столами и дышали одной атмосферой. Некогда все они были единомышленниками. Прошло десять лет, и одни порвали былые связи, а другие их сохранили. Известный книжный график Евгений Кибрик еще молодым парнем в 1936 году проиллюстрировал знаменитого «Кола Брюньона» Ромена Роллана. На Всемирной выставке в Париже в 1937 году эти иллюстрации получили серебряную медаль. Однако в его воспоминаниях есть одна «иллюстрация», сути которой не уловил даже сам автор. Весной 1931 года он приехал с творческой агитационной бригадой ЦК ВЛКСМ на строительство Бобриковского химического комбината на Валдайской возвышенности. Голая серая равнина, ветер, угрюмый пейзаж с недостроенными газгольдерами. Москвичей встретил комсомольский секретарь строительства, маленький веселый черный парень с оторванными кистями рук. Раздвоенные кости предплечья — и для еды, и для письма, и для «рукопожатия». А для борьбы за советскую химию — сердце. Вот этот секретарь и рассказал: проект составлен так, что заводы еще строятся, а электростанция для них уже сдана. Стройплощадку под Соцгородок химиков вырубили подчистую, и до ближайшего деревца — три километра. Это были не просчеты, а метод работы коллег Рамзина. Они закладывали в проекты цехов дорогие мраморные полы, а в ответ на недоумение отвечали, что, мол, новый труженик должен работать во дворцах. Где-то хватало ума заменить мрамор на цемент, а кое-где и проходило. Это был действительно «профессорский» класс работы. Против жизни, против России пошло, правда, меньшинство специалистов — примерно один из дюжины. Но под подозрением оказывались и остальные одиннадцать. Кто-то из них оказался и под арестом. Причину этого хорошо понимал Неру. Заключенному, ему казалось бы, следовало быть на стороне «репрессируемых». А он писал юной Индире Ганди вот что: «Есть старая русская пословица: «У страха глаза велики». Она удивительно верна независимо от того, идет ли речь о младенцах, или же о странах и обществах. Нервы у большевиков всегда напряжены, и глаза у них расширяются при малейшей провокации, ибо империалистические страны всячески стараются уничтожить коммунизм, затевая с этой целью всевозможные маневры и интриги. У большевиков достаточно часто имелись основания для беспокойства, и даже внутри страны им приходилось сталкиваться с многочисленными попытками саботажа». Да, глухая, а то и открытая злоба царских, буржуазных специалистов на Советскую власть родилась в один день с Советской Россией. И сразу же приняла формы прямой гнусности. Чего стоила одна забастовка, провозглашенная Пироговским обществом! Великий хирург в гробу, наверное, переворачивался, глядя как порочат его имя те, кому сама профессия предписывала сострадать. А врачи Москвы и Петрограда забастовали уже 22 ноября 1917 года — через пол-месяца после Октябрьской революции. И врачами саботаж не ограничивался. Поэтому не приходится удивляться, что осенью 1929 года прошла чистка Академии наук СССР. Примерно сотню (из примерно полутора тысяч) сотрудников уволили, некоторых арестовали. Среди уволенных далеко не все были учеными, и эту чистку никак нельзя было сравнить с увольнением более сотни университетских профессоров царским министром просвещения Кассо за семнадцать лет до этого — в 1911 году. Запомним и еще одну деталь. Даже в 1936 году далеко не все академики голосовали за исключение из Академии эмигрировавших химиков Ипатьева и Чичибабина. Эти двое, став выдающимися мастерами своего дела, так и не стали русскими патриотами. Такие как они и представляли остатки того «белоподкладочного» слоя, который всегда помнил о своем дворянстве больше, чем о долге перед народом Родины. Даже выдающийся русский математик Николай Лузин, которому наука в СССР обязана многим, еще в тридцатые годы две трети своих работ публиковал на… французском языке. Кончилось тем, что ему мягко намекнули: мол, ваши идеи, академик, не станут менее привлекательными, если будут становиться известными миру на языке родных осин. Да, каждый выбирал свое, и получал свое. В 1926 году в первом томе первого издания Большой Советской энциклопедии в статье «Академия наук СССР» говорилось: «Если сравнить характер работы А. при ее основании с той, которую делает А. со времен революции, то нас поразит, как велико их сходство. Причина этого понятна: в начале XVIII века Россия начала входить своей культурой и цивилизацией в состав европейских стран, теперь наш Союз вступил в совершенно новую жизнь уже в мировом масштабе, объединяя в себе Запад и Восток» Это написал непременный секретарь Академии наук еще с царских времен Сергей Федорович Ольденбург, крупнейший востоковед. Вот уж кого — если бы заговоры «выдумывали в ЧК», а не организовывали в подполье, — надо было «сватать» ОГПУ на роль главы заговорщиков! До революции — член Государственного Совета Российской империи и один из лидеров кадетов, то есть партии крупной буржуазии. После февраля 1917 года — член Временного правительства. Однако Сергей Федорович спокойно работал, в 1932 году страна отметила пятидесятилетие его научной деятельности. В 1939 году (через пять лет после смерти Ольденбурга) очередной, 43-й том БСЭ посвятил ему доброжелательную статью. Вспомним еще о двух судьбах, которые история соединила интересным образом на рабочем столе Ленина в конце 1918 года. 6 декабря в телеграмме Самарскому губисполкому и Самарской ЧК он предписывает «немедленно освободить Ризенкампфа, ограничиться в случае крайней необходимости домашним арестом». Профессор Ризенкампф был начальником экспедиции по ирригации Туркестанского края, задержанной в Самаре по подозрению в контрреволюционных намерениях. Следствие шло до конца февраля 1919 года, после чего арестованных освободили. Ризенкампф был потом техническим директором управления ирригационных работ ВСНХ, преподавал, работал главным инженером управления Волго-Дона, в 1941 — 1942 годах был членом технического совета Наркомата речного флота СССР и умер в пятьдесят семь лет в 1943 году. А за два дня до телеграммы в Самару Ленин отправляет телеграмму в Питер Зиновьеву, где предлагает амнистировать уже известного нам Пальчинского — мол, просят за него: ученый-де и писатель. Пальчинского выпустили. Чем он кончил, уже говорилось. Судьба же профессора Рамзина оказалась промежуточной. Осужденный на расстрел, он был помилован. Вначале занимался научной работой в заключении, потом его освободили. Рамзин был действительно крупным ученым, получил орден Ленина и Сталинскую премию, но «промпартийные» страницы своей жизни он написал все-таки сам… А СОВЕТСКИЙ СОЮЗ, перелистнув эти страницы, писал уже новые. Тут было еще много ошибок, помарок, перечеркиваний, корявостей и клякс. Но их, эти страницы, где летопись перемежали репортажи, минутное смешивалось с вечным, а наивное с новаторским, читал уже весь мир. Равнодушных или снисходительных к началу 1930-х не осталось. И друзья и враги все лучше понимали, что это, похоже, всерьез. И все чаще и те, и другие тревожились и задумывались, хотя и по разным причинам. Сорокачетырехлетний смуглый индиец, сидящий на жестком табурете в душной тюремной камере, был другом. Шесть лет назад, в 1927 году, вместе с отцом Мотилалом Неру, тоже крупным деятелем индийского освободительного движения, он впервые приехал в Советский Союз, и тогда написал: «Советская революция намного продвинула вперед человеческое общество и зажгла яркое пламя, которое невозможно потушить. Она заложила фундамент той новой цивилизации, к которой может двигаться мир». Теперь, летом 1933 года, он записывал в тетрадь, лежащую перед ним на столе: «Появление нацистского правительства в Германии означает, однако, что у России появился новый и крайне агрессивный враг. Сейчас, правда, этот враг не в состоянии причинить России много прямого зла, но в перспективе он представляет собой великую опасность. В области международных отношений Советская Россия вела себя в очень значительной степени как удовлетворенная держава, избегающая всяких ссор и старающаяся сохранить мир во что бы то ни стало. Это — национальная политика строительства социализма в одной стране и избегания всяких внешних осложнений. Ясно одно: пятилетний план совершенно изменил лицо России». Не юный, но полный желания борьбы, с рано поседевшими висками, узник отложил ручку и задумался. Потом перелистнул тетрадь и начал перечитывать написанное утром: «В прошлом случалось, что страны концентрировали все свои силы на решении какой-то важной задачи, но это бывало только в военное время. Советская Россия впервые в истории сконцентрировала всю энергию народа на мирном созидании, а не на разрушении. Но лишения были велики, и часто казалось, что весь грандиозный план рухнет. Многие видные большевики полагали, что напряжение и лишения должны быть смягчены. Не так думал Сталин. Непреклонно и молчаливо продолжал он проводить намеченную линию. Он казался железным воплощением неотвратимого рока, движущегося вперед к предначертанной цели». Неру сказал красиво, но если бы Сталин прочел эти строки, он улыбнулся бы. На втором году второй пятилетки, в июле 1934 года, английский фантаст Уэллс задал ему вопрос:

— Мистер Сталин, вряд ли кто-то лучше вас знает, что такое революция, и притом на практике. Восстают ли массы сами? Или истина в том, что все революции делаются меньшинством? Сталин отрицающе махнул ладонью и ответил:

— Да, для революции требуется ведущее меньшинство. Но самое талантливое, преданное и энергичное меньшинство будет беспомощно, если не опирается на хотя бы пассивную поддержку миллионов людей. Уэллс явно не ожидал такого трезвого ответа и удивился:

— Хотя бы пассивную, говорите вы? Может быть, подсознательную?

— Частично и на полуинстинктивную, полусознательную, но без поддержки миллионов меньшинство бессильно. Они говорили еще долго, а потом Уэллс сказал:

— Я еще не могу оценить многого, потому что приехал только вчера. Но я видел уже счастливые лица здоровых людей. Контраст по сравнению с 1920 годом поразительный. Сталин поморщился и недовольно буркнул:

— Можно было б сделать и больше, если бы мы, большевики, были поумнее. В ГЕРМАНИИ ко времени этой беседы уже более года во главе страны и народа стоял Адольф Гитлер. Но для того, чтобы это стало фактом социальной и политической жизни Германии, как фюреру, так и самим немцам пришлось проделать непростой путь длиной в десять лет, если считать от провалившегося «Пивного путча» 1923 года — первого действия Гитлера, сделавшего его национально известным. Да, путь от пивного зала «Бюргербрайкелле» к Третьему рейху был хотя и непрост, но интересен. В Германии пусть иначе, чем в России, жизнь тоже начинала набирать новые обороты, закручивая какие-то тоже ранее небывалые процессы…

ГЛАВА 8 Германия: путь к Третьему рейху

СТАЛИН ответил так Уэллсу не рисуясь. Он вообще был чужд рисовки и позы. В СССР действительно можно было сделать и больше. Однако и так уже было сделано немало. Главное же — в нем было покончено с властью Капитала. В Европе и в Германии она сохранилась. И рассчитывать на какие-либо реальные перспективы европейской революции не приходилось, в том числе и в Германии. 29 июня 1929 года уже больной Чичерин писал Сталину: «Ложная информация из Китая повела к нашим колоссальным ошибкам 1927 года… Механически пережевывающие заученные мнимореволюционные формулы тт. Ломинадзе, Фортус, Шацкин (все — троцкисты. — С.К.) и прочие комсомольцы этого факта не изменили. Ложная информация из Германии принесет еще больший вред. Нет хуже несоответствия между тактикой и существующими силами… Генеральная стачка провалилась оглушительно. Выборы в саксонский ландтаг — полный неуспех для коммунистов, уменьшение поданных голосов. В Париже традиционная демонстрация на кладбище была неожиданно бледной. Французские коммунальные выборы — топтанье на месте. В Англии из 22 миллионов поданных голосов оказалось коммунистических 50 тысяч, то есть ничто. Германская компартия сократилась с 500 тысяч до 100 тысяч. И этому надо принести в жертву беспримерно колоссальный факт создания СССР, подрывать его положение, ежедневно портить отношения с Германией и врать об ее переориентировке, чтобы дать немножко больше агитационного материала т. Тельману? Ставка на «нуль» — изумительно»… В паре абзацев Чичерин обрисовал — если вдуматься — суть всей проблематики внешнеполитической деятельности СССР на ближайшее десятилетие. На что делать ставку? На германскую революцию, как этого добивались троцкисты? Или на Германию как таковую, экономическое сотрудничество с которой обеспечивало бы СССР быстрейшую индустриализацию? Так смотрели на дело Сталин и его соратники, поэтому Чичерин именно к Сталину и адресовался… Под «враньем о переориентировке» Чичерин имел в виду те коминтерновско-«известинские» каверзы, которым охотно способствовал Литвинов. Если верить «Известиям», то Германия была похожа на бочку с керосином — поднеси «коминтерновскую» спичку, и запылает. Есть такой анекдот брежневской поры: «В «Правде» нет известий, а в «Известиях» нет правды». В тогдашней «Правде» известий хватало, но вот даже в тогдашних «Известиях» с правдой, во всяком случае о Германии, было туговато… А что касается германских «резервов революционности», уважаемый читатель, то лучше всего нам будет обратиться к цифрам. Выборы в рейхстаг в Веймарской Германии проходили в том же «рваном» темпе, в котором жили немцы в те непростые годы. Вот их хронология: 1919 год; 1920 год; потом май 1924 года и декабрь 1924 года; потом 1928 год, осень 1930 года, июль 1932 года и через три месяца, в ноябре 1932 года, выборы вновь. И наконец, парламентская выборная кампания весны 1933 года — уже при рейхсканцлере Гитлере. ТАК КАК же все эти годы голосовала Германия? В советских послевоенных источниках об этом пишется скупо. Однако весьма внятный (хотя и не полностью) ответ на этот вопрос я нашел в книге Александра Абрамовича Галкина «Германский фашизм», изданной в 1988 году и аттестованной издателями как «главное пособие по истории германского фашизма». Государственной доктриной рейха был не фашизм, а нацизм. Но Бог уж с ним. Важнее то, что цифр в книге Галкина хватает, хотя далеко не всегда они доказывают то, что стремился доказать сам Александр Абрамович. Что ж, это одно из свойств исторической цифры — ее уломать сложнее, чем человека. А обойтись без нее — значит лишиться даже остатков «ученой» тоги. Так что спасибо А.А. Галкину за подробные сведения, частью которых мне хотелось бы поделиться с читателем. Уж очень они, как мне кажется, интересны и даже увлекательны, потому что, вдумавшись в них, вдруг видишь совсем не тот облик Германии, который старательно выписывали для нас хрущевско-брежневские «историки ЦК КПСС»… Так вот… В 1933 году среди более чем тридцати миллионов самодеятельного населения (избирателей было на десяток миллионов больше) рабочих на предприятиях с числом работающих более пяти человек было 6 миллионов. И даже этот наиболее организованный слой трудящихся далеко не полностью голосовал за коммунистов. В Германии были очень сильны социал-демократы. В начальный период Веймарской республики, в 1919 году, они объединились с Демократической партией и партией Центра (католиками) в «Веймарскую коалицию» и одержали полную победу: социал-демократы получили 11,5 миллиона голосов, демократы — 5,7 миллиона, центристы — 6 миллионов. Это составило 76 процентов голосов, да еще 16 процентов получили буржуазные партии правее Центра. Итого — 92 процента. Только что возникшая Коммунистическая партия Германии (КПГ) выборы бойкотировала, а левая НСДПГ набрала 2,3 миллиона голосов, то есть около 8 процентов. В 1920 году социал-демократы голоса резко потеряли и набрали их 6,1 миллиона. НСДПГ прибавила, получив 5 миллионов. И всего 600 тысяч проголосовало за коммунистов. Влияние демократов упало вдвое, центристы потеряли миллион, зато серьезно усилились правые партии. То есть Германия двигалась не «влево», а «вправо». Президентом стал правый социал-демократ Фридрих Эберт. Срок его полномочий истекал 30 июня 1925 года, но 28 февраля того же года Эберт умер 54 лет от роду. 26 апреля 1925 года президентом сроком почти на десять лет стал ультраправый семидесятивосьмилетний фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, набравший на выборах почти 15 миллионов голосов. В 1924 году большая часть НСДПГ объединилась с КПГ. «Остатки» этой левой партии набрали 200 тысяч голосов, а коммунисты — 3,3 миллиона. Вскоре для трудящихся немцев (да и не только немцев) настали тяжелые времена… «Черный четверг» на биржах Европы, кризис, безработица. Акции на фондовой бирже падали, а на политической «бирже», соответственно, поднимались акции левых… И это отразили выборы 1930 года: социал-демократы набрали тогда 8,6 миллиона, коммунисты — 4,6. Партию Центра поддержало столько же избирателей, сколько и коммунистов. Но в этом году второй партией Германии после социал-демократов стала партия Гитлера, национал-социалистическая рабочая партия, НСДАП. Нацисты получили 6,4 миллиона голосов. На июньских выборах 1932 года они одержали уже оглушительную (а как еще сказать?) победу: 13,7 миллиона голосов! 5 миллионов пришлось на долю партии Центра и 2 миллиона — на правых националистов Гугенберга. Коммунисты получили 5 миллионов, социал-демократы — 8. В тот год дела в Германии шли из рук вон плохо: производство упало на 40 процентов по сравнению даже с далеко не лучшим 1929 годом, а безработица достигла 45 процентов. Картина была удручающей (а как еще ее определить?): из восьми тысяч молодых немцев, закончивших в 1932 году средние и высшие технические училища, полторы тысячи работали разносчиками, судомойками, разнорабочими. А четыре тысячи — вообще не имели работы. По специальности работала лишь тысяча новых техников и инженеров. Из 22 тысяч учителей выпуска 32-го года получили место 990 человек. Однако Германия не «левела», а «правела». Причин тут было две. Одна — та, что Германия была социально и экономически развитой страной с сильным средним классом. Прямая рабочая власть многих немцев пугала. К тому же компартия Тельмана еще и вела себя далеко не самым умным образом. Она действовала не менее ожесточенно, чем нацисты, но не так сплоченно, как последние. И хуже их учитывая реальные настроения немцев. Второй причиной была успешная работа НСДАП в массах. В ноябре 1932-го Гитлер немного проиграл самому себе и получил 11,7 миллиона голосов — на 2 миллиона меньше, чем три месяца назад. Зато почти миллион прибавил себе союзник Гитлера Гугенберг. Коммунисты имели 6 миллионов, социал-демократы — 7, но в общем, левые силы никогда не получали в Веймарской Германии поддержки более чем трети избирателей. Замечу, что «историки ЦК КПСС» (и А.А. Галкин — тоже) натерли на языках профессиональные мозоли, доказывая, что если бы не позиция Сталина, не терпевшего германских социал-демократов, если бы Тельман объединился с ними, то Гитлер бы «не прошел». Но можно ли, уважаемый читатель, объединить в нечто единое, скажем, уксус и растительное масло, просто слив их в одну бутылку? Нет, не в Сталине, да и не в Тельмане было дело, а было оно в том, о чем писал Сталину Чичерин: «Германская социал-демократия стала мелкобуржуазной демократической партией. Не кучка лидеров изменила, а целый исторический слой рабочей аристократии перешел на другую сторону»… Ливрейный крепостной лакей в барском доме чужд недоимщику-крепостному из барской деревни еще более, чем сам его барин. А оппоненты Сталина упорно этого не видели — уж очень хотелось укусить Сталина и тут… Но вот спасибо Чичерину — он все разъяснил и фактически, и политически верно. Чичерин же честно писал Сталину и о том, что во время войны английские революционно настроенные металлисты говорили ему: «У нас полный переворот: квалифицированные перешли на положение хорошо оплачиваемых служащих». И тот же Чичерин делал интересный вывод: «Индустриальная революция превратила рабочую демократию в часть среднегокласса. Отсюда контрреволюционность социал-демократии». В этих последних словах Чичерина и была суть — если они были верны. А они были верны! И подлинный резерв революции в Германии составляли лишь те немцы, которые голосовали за компартию, то есть — 6 миллионов человек даже в момент экономического кризиса. Итого не более чем каждый седьмой-восьмой взрослый. Причем этот «седьмой» всего лишь сочувствовал, а не был готов к борьбе. Взять в руки ручку, чтобы поддержать коммунистов на выборах, он мог. Но это отнюдь не означало, что он готов при случае взять в руки и винтовку. В таких условиях поддерживать партию Тельмана ценой ухудшения отношений СССР с германским правительством было не просто глупостью, а преступлением. Вот почему для прочного успеха социалистического строительства в СССР нам надо было всегда и в любом случае опираться в Германии на ее государственное руководство независимо от того, что оно представляло собой в политическом смысле. Важными для нас должны были быть два момента: поддерживает ли это руководство средний немец, и готово ли оно поддерживать с нами широкие экономические связи. Германия не хотела быть коммунистической, но зато охотно откликалась на обращение к ее национальным чувствам и интересам. А наиболее последовательным националистом-патриотом в Германии был, как тут ни крути, Гитлер. ИСТОРИЯ новой России с самого начала ее возникновения была прямо и мощно связана с личной биографией Сталина. Говорить о Российском государстве после 1917 года — значит, говорить и о Сталине. Обратное тоже верно. Другое дело — Германия и Гитлер… Новая Германия, которая стала результатом поражения в Первой мировой войне, формировалась без участия Гитлера. Однако можно сказать, что она формировалась для него. Хотя в первое десятилетие после образования Веймарской республики никто (и даже сам Гитлер) не знал, что она в некотором смысле создавалась для фюрера. Семнадцатый том первой Большой Советской энциклопедии, изданный акционерным обществом «Советская энциклопедия» в 1930 году, сообщал: «Гитлер, Адольф (р. 1889), вождь германского фашизма. В 1912 году в качестве архитектора-чертежника приехал в Мюнхен. В 1914 поступил добровольцем в баварскую армию и пробыл всю империалистическую войну на фронте. Начал политическую карьеру…». Ну далее коротко рассказывалось о неудачном «пивном путче», а заканчивалась энциклопедическая статья о Гитлере так: «Национал-социалистическое движение, утратившее значение для буржуазии после того, как коммунисты осенью 1923 года отступили без боя, с тех пор пошло на убыль. В нем начались раздоры, и Гитлер перестал играть в нем заметную роль». Через три года после выхода этого тома БСЭ в свет Гитлер стал рейхсканцлером Германии. Еще через год — ее официально единоличным фюрером, вождем. А В 1919 ГОДУ тридцатилетний Гитлер пребывал еще в полной безвестности. На фронте его считали неплохим товарищем, но он был как-то сам по себе. Его фронтовые командиры — капитан Фриц Видеман и фельдфебель Макс Аман — позднее стали его подчиненными (Видеман долгое время был личным адъютантом), и их рассказы о Гитлере-фронтовике вряд ли отличались точностью. Однако у нас есть более надежные свидетели — редкие, но достоверные фотографии той поры, где эта отстраненность молодого Гитлера хорошо чувствуется. Наиболее близок он был тогда с белым терьером Фукслем, который тоже попал на одну из фотографий. Фуксль был выдрессирован Гитлером с удивительным искусством и явно без использования насилия. На фронте Гитлер был посыльным при штабе, и можно поверить, что несмотря на старательность, его не повышали потому, что не хотели лишаться отличного связного. Ведь, уважаемый читатель, «при штабе» не означает «в штабе». Фронтовая профессия Гитлера в условиях позиционной, окопной войны была, пожалуй, одной из наиболее опасных, потому что если в ротных блиндажах и были телефоны, то связного высылали на линию тогда, когда связь рвалась. А рвали ее обычно осколки. Так что два Железных креста Гитлера вполне объяснимы и к позднейшим выдумкам их не отнесешь. Кончилась Первая мировая война. В ноябре 1918 года Гитлер вышел из госпиталя, где залечивал последнее ранение и отплевывался от газов, которых нахлебался под Ипром 13 октября того же года «под занавес» военных действий. Еще осенью 1919 года он пребывает в полном болоте безвестности, но начинает первые политические «разминки». Об этой поре его жизни есть много рассказов, но сложно понять, где в них правда, а где россказни. Так, иногда сообщают, что ему, служащему пресс-бюро политического отдела окружного командования поручили присмотреться к небольшой Рабочей партии Германии, куда Гитлер-де вступил аж членом под номером 55. Не знаю как кто, а я сомневаюсь, что в то бурное время военное командование могли интересовать подобные микрогруппы. Да о них и знать-то вряд ли знали — иначе надо было направлять агентов типа Гитлера к каждым двум, которые вопрошали: «Третьим будешь?». Так или иначе, но в феврале 1920 года Гитлер организует первый успешный двухтысячный митинг и тогда же образуется НСДАП. В феврале же 1920 года Гитлер впервые поднимается в воздух (потом он будет летать по делам партии часто и много). Легкий самолет пилотировал бывший ас-истребитель, кавалер (как и Геринг) высшего ордена Pour le Merite Риттер фон Грейм — будущий фельдмаршал. И начинается «полет» к славе и власти, растянувшийся на тринадцать лет… Уже в начале 20-х годов, в «Майн Кампф» Гитлер формулирует свои принципы пропаганды: «Пропаганда вечно должна обращаться только к массе. Наша интеллигенция целиком отдается писательской деятельности. Агитаторская устная речь — не ее профессия. По мере того, как наша интеллигенция отучалась говорить с народом, она неизбежно теряла и в конце концов, совершенно потеряла способность понимать психологию массы… Победа данных идей тем более обеспечена, чем лучше пропаганда сумеет охватить всю массу населения…». В считанные годы эти принципы реализовались на практике. Пропаганда НСДАП была боевой, конкретной, напористой и поэтому доходчивой. БЕЗУСЛОВНО, без крупных средств Гитлер не смог бы вести активную пропаганду и решающих успехов не имел бы. И крупный Капитал сыграл в финансировании НСДАП роль если не решающую, то важнейшую. Нацисты получали немало денег за счет массовых сборов в пользу партии, но взносы Капитала обеспечили первоначальные позиции, а это значило очень многое! И утверждать, как этим занимаются западные историки, что Гитлера не финансировали промышленники, — значит быть таким же жалким импотентом от исторического анализа, как и те, кто талдычил в СССР о «заурядности» платного агента Капитала Гитлера и его полном подчинении этому крупному Капиталу. Подчинения не было, а вот тактическое совпадение интересов было. Я назову только кое-кого из тех, с кем партия Гитлера взаимодействовала часто: Гуго Стиннес, Карл Фридрих фон Симменс, Эрнст фон Борзиг, Артур Феглер, Эмиль Кирдорф, Эмиль Георг фон Штраус… А вот банки: «Дойче банк», «Дисконтгезельшафт», «Дрезднер банк», «Берлинерхандельсгезельшафт», «Миттельдойче кредитбанк»… Есть интересные воспоминания «Без борьбы нет победы» Манфреда фон Браухича — знаменитого автогонщика, племянника главкома сухопутных войск Вальтера фон Браухича. Он сообщает, что после знакомства с генеральным директором заводов «Юнкерс» Коппенбергом «все яснее постигал, каким образом германские промышленники еще в Первую мировую войну наживали несметные состояния. Теперь они финансировали Гитлера, твердо зная, что благодаря крупным военным заказам каждая вложенная марка вернется в их карманы удвоенной или даже утроенной». Здесь все верно, хотя спортсмен Браухич не отдавал себе отчет в том, что резкое увеличение военного производства было тогда для Германии объективной необходимостью — ведь у нее не было ничего похожего на такую современную, мощную, хорошо оснащенную технически армию, без которой сбросить с себя «версальские» путы немцы никогда не смогли бы. Промышленники помогали НСДАП, но лишь 12 января 1933 года, непосредственно накануне того, как элита согласилась на канцлерство Гитлера, Геббельс записал в своем дневнике: «Финансовое положение партии внезапно улучшилось». Значит, не так уж щедры были взносы Капитала на протяжении почти всей гитлеровской эпопеи до 1933 года? Только 5 января 1931 года в доме Геринга Гитлер впервые встретился с Яльмаром Шахтом. Был там и Фриц Тиссен. 10 сентября 1931 года по инициативе Гитлера на квартире майора в отставке фон Эберхардта проходит первая встреча между фюрером и командующим сухопутными силами рейхсвера генералом фон Хаммерштейн-Эквордом. В 1930 году Хаммерштейн заявил: «Рейхсвер не позволит Гитлеру прийти к власти». Теперь, расставшись с гостем, генерал сказал: «Если не считать вопроса о темпах, то Гитлер стремится к тому же, что и рейхсвер». В начале октября 1931 года Гитлер нанес визит генералу фон Шлейхеру из министерства рейхсвера. В итоге им удалось договориться: штурмовые отряды нацистов не конкурируют с военными, а скорее взаимодействуют с ними. А сразу после разговора со Шлейхером, 10 октября, фюрера вместе с Герингом впервые принял президент Гинденбург. Генерал-фельдмаршал был, правда, с «богемским ефрейтором» высокомерен, но дав ему такую оценку, ошибся дважды. Во-первых, в политике Гитлер был не ефрейтором, а маршалом — рангом повыше, чем у хозяина дома. Во-вторых, к Богемии (то есть к Чехии) Гитлер никакого отношения не имел. Он родился в австрийском Браунау на Инне, а Гинденбург знал о существовании лишь местечка Браунау в Центральной Чехии, где бывал в 1866 году во время австро-прусской войны. Через год Гинденбург уже вряд ли пользовался прозвищем «ефрейтор». После ноябрьских выборов 1932 года влияние Гитлера немного пошатнулось (если считать «неуспехом» убедительную победу на выборах, но потерю части голосов по сравнению с прошлыми выборами). И вот тогда на стол германского президента легла петиция ряда крупных «капитанов индустрии». Составил ее член НСДАГТ промышленник Вильгельм Кеплер при участии Шахта, а поддержали ее барон фон Шредер, Фриц Тиссен, граф Калькройт, Эмиль Хефферих из «Дойч-американише петролеумс-гезельшафт», правящий бургомистр Гамбурга Крогманн, граф фон Кейзерлинк-Каммерау, Феглер из «Ферайнигте штальверке», Шпрингорум из концерна «Хеша», Эрвин Мерк из «ИГФарбен» и еще добрый десяток их «коллег» с почти такими же звучными именами. Петиция призывала Гинденбурга немедленно назначить Гитлера рейхсканцлером во главе «президиального кабинета, составленного из наилучших в деловом и личном отношении сил». Гитлер объявлялся единственно возможным спасителем страны. Советская историография обычно видит за этой петицией одну лишь обеспокоенность элиты снижением — пусть и небольшим — популярности Гитлера и ростом — пусть и небольшим — популярности коммунистов. Мол, еще бы немного, и красное Знамя Труда взвилось бы над рейхстагом. Но это все из диссертационных работ, а не из жизни. Опасность для Капитала была не в этом. Реально массы шли за Гитлером. А жили массы плохо. Почти каждый второй немец — безработный. И почти каждый третий немец голосует за Гитлера. Это не шутки, особенно если учесть, что нацистские массы активны, а отряды штурмовиков насчитывают как минимум сотни тысяч решительных бойцов. Если не отдать власть в руки Гитлера, то могла начаться такая каша, что… Короче, элита боялась не столько перспективы «красной» Германии, сколько перспективы Германии, вздыбленной кризисом, дестабилизированной. В прямом конфликте если кто и победил бы, так тот же Гитлер. А если бы даже победил и Капитал в чистом виде, то лишь такой кровавой ценой, что об экономическом росте не приходилось бы и мечтать. Так или иначе, но власть в Германии надо было передавать в руки Гитлера, и если элита тянула бы с этим еще полгода или год, то все равно власть пришлось бы отдавать тому же Гитлеру и НСДАП, но уже в условиях большей поляризации общества и большего общественного ожесточения. 21 ноября Гинденбург принял Гитлера вновь. И предложил ему провести консультации о создании правительства во главе с лидерами НСДАП при опоре на парламентское большинство. 23-го Гитлер вежливо отказался. Канцлером остался фон Папен. Но Папен — отставной подполковник Генштаба, с тридцати лет подвизавшийся в консервативном «Геррен-клубе» («Клубе господ»), уже понимал, что ему не удержаться, потому что ему уже не удержать страну. Не было на это шансов и у нового канцлера генерала фон Шлейхера, сменившего Папена 3 декабря 1932 года. А 16 декабря фон Папен в «Геррен-клубе» беседовал с банкиром из банкирского дома Штейна бароном фон Шредером:

— Господин барон, я считаю разумным ходом провести свою доверительную беседу с Гитлером.

— Хорошо, — сразу согласился Шредер, — я передам это Кепплеру. А где вы считаете удобным провести эту встречу, если Гитлер на нее пойдет?

— Ну, выбор я оставляю за ним. Шредер задумался, потом предложил:

— Думаю, это можно будет устроить в моем особняке в Кельне: Как на это посмотрите вы?

— Я заранее вам благодарен за гостеприимство. 4 января 1933 года Гитлер и Папен встретились. Вначале Папен предложил фюреру место вице-канцлера в кабинете Шлейхера. Но «парламентская» возня была Гитлеру ни к чему. Он шел не к участию во власти, а к власти. 30 января 1933 года он ее получил. ДЕНЬГИ хотя и могут многое, не могут всего. Политика имеет дело с массами, и умение найти к ним путь, уверенность в таком своем умении значили для успеха германского политика тех лет не меньше, чем финансовая поддержка. Вот почему Гитлер не кривил душой, признаваясь: «Движение коричневорубашечников в Германии не смогло бы возникнуть без движения чернорубашечников в Италии. Один тот факт, что дело может удасться, дало нам огромный толчок. Я не уверен, смогли бы мы удержаться, если бы марксистам удалось тогда взять верх над Муссолини». Но вдохновляющий пример — примером, а Гитлер не удержался бы и в том случае, если бы он игнорировал или не оправдал чаяния масс германского народа. Уже после его прихода к власти знакомый нам эмигрантский писатель Михаил Осоргин писал Горькому в Москву: «Муссолини говорит от имени своего, своей страны и пролетариата. Гитлер также говорит от имени пролетариата. Оба твердят о социальной справедливости, о праве на труд, о принадлежности государства трудящимся, о представительстве профессиональных организаций в управлении страной, о строительстве, о мире всех народов, об уничтожении рабства во всех видах, в том числе экономического. У всех вождей идея одна — строить крепкую государственность, подавляя личность гражданина. И над Европой реет знамя так называемого государственного социализма». В социальной жизни Осоргин разбирался хуже некуда. Однако чутьем писателя он кое-что уловил и верно… «Тоталитарные» Гитлер и Муссолини в своих речах говорили о том, о чем «демократические» Болдуин и Чемберлен, Эррио и Поль-Бонкур, Даладье и Рузвельт (даже Рузвельт!) и не заикались! И вот ведь как получалось, уважаемый мой читатель! Осоргин брюзжал по поводу «тоталитаризма», в том числе и советского, живя в «демократическом» Париже. А там в конце 1930-х годов из всех крупнейших европейских столиц рождалось наименьшее число детей — 11 на тысячу жителей. Ненамного обгоняли парижан лондонцы и нью-йоркцы. «Тоталитарный» же Берлин занимал вторую позицию с четырнадцатью новыми маленькими берлинцами на тысячу уже имеющихся. «Тоталитарная» Москва ушла вообще в решительный отрыв, прибавляя к каждой тысяче взрослых по 28 младенцев. Впрочем, для СССР и это был не рекорд: в Баку их прибавляли по 34! «Гуманиста» и «любителя молодежи» Осоргина тут щелкала по носу сама жизнь: «веселый» Париж оказывался не таким уж веселым и любвеобильным для рядового человека труда. А разве не прав был Геббельс, когда говорил о буржуазном искусстве? Вот его слова: «Искусство не видело народа, не видело общности, не чувствовало с ним никакой связи, оно жило рядом с эпохой и позади народа, оно не могло поэтому отразить душевные переживания этой эпохи и волнующие ее проблемы и только удивлялось, когда время шло мимо». В 1940 году на Капри Альберто Моравиа написал сатирическую антифашистскую книгу «Маскарад»… Почти через 20 лет реальной истории он рассказывал корреспонденту газеты:

— Мы вели настоящую войну с фашизмом, с цензурой… Я представляю свою рукопись на контроль в министерство народной культуры. Цензор сомневается и передает ее заместителю начальника управления, тот — начальнику, а тот — министру…

— И?

— А министр — Муссолини!

— И вас вызвали на ковер?

— Ничего подобного!

— ??

— Муссолини приказал опубликовать книгу. — Ну?

— Он был неплохим человеком. Корреспондент был ошарашен:

— Вы понимаете, что данное интервью будет опубликовано за границей? А там отношение к Муссолини — сами знаете какое… И Моравиа пожал плечами:

— Мы-то знаем Муссолини. Думаю, это не делает нас фашистами. Самой большой его ошибкой было дремучее непонимание внешнеполитических проблем. Если бы его внешняя политика была такой же умной, как внутренняя, то думаю, он и сейчас был бы дуче… Уважаемый читатель! Мне кажется, что одна эта последняя мысль (точнее — констатация современника эпохи) стоит томов «цэка-капээсэсных» монографий об «итальянском фашизме»… Да и о «германском фашизме» тоже. Не так все это было, повторяю, просто и однозначно… Да, Гитлер широко сотрудничал с элитой. Прибыли концерна Круппа росли при нем так: 1934 год — 6,65 миллиона рейхсмарок; 1935 — 10,34 миллиона; 1936 — 14,39 миллиона; 1937 — 17,22 миллиона; 1939 — 21,11 миллиона. Примерно так же преуспевали «Ферейнигте штальверке» Феглера, концерн Маннесмана, «Дрезднер банк» и остальные крупные концерны, фирмы и банки. Но уже в первый же год после прихода нацистов к власти «общественные инвестиции» в бюджет увеличились по сравнению с 1932 годом на 22 процента. На следующий год, в 1934-м, они выросли уже в два раза и превысили объем инвестиций докризисного 1928 года. Сюда входили, правда, и военные расходы, но быстро росли и расходы на транспорт, дорожное и жилищное строительство. Соответственно росла и занятость. В 1934 году возникла «программа Рейнхарта». Новый статс-секретарь министерства финансов нацист Фриц Рейнхарт стал инициатором принятия закона об увеличении налога на прибыль. Полученные полмиллиарда марок пошли на дотации работ по восстановлению и ремонту жилого фонда. Частные предприниматели получали кредит из этих сумм, если из собственных средств выкладывали дополнительно сумму, равную кредиту. Кроме того, государство на строительные нужды ассигновывало еще свыше 600 миллионов рейхсмарок. Вскоре новая власть стала все более активно контролировать всю экономическую сферу и для начала административно заморозила как заработную плату, так и уровень цен. Если первое Капиталу было по нраву, то второе его раздражало. Но общее оживление в экономике позволяло проблему не обострять. Однако Гитлер шел дальше, фактически вводя государственный капитализм. Это была еще не социализация, но уже и не чистый капиталистический произвол. В феврале 1934 года появляется Закон о подготовке органического строительства германской экономики. Все государственные, полугосударственные и «общественные» (то есть частные) экономические органы были объединены в Организацию промыслового хозяйства (ОПХ) с шестью имперскими группами: промышленности, торговли, ремесла, банков, страхового дела и энергетического хозяйства. Вот пример иерархии подчинения в рамках ОПХ по нисходящей: имперская группа промышленности — первая главная группа тяжелой промышленности — экономическая группа горной промышленности — отраслевая группа каменноугольной промышленности — окружная группа Рура. И такие «цепочки» тянулись сверху донизу по всем отраслям экономики. В общем-то это было уже практически плановое хозяйство, тем более что членство в ОПХ было обязательным. Она контролировала все без исключения стороны экономического развития страны и позволяла центральной власти управлять им. Возросло влияние и Имперского министерства хозяйства. Известный нам Галкин ничего из социальной политики Гитлера не похвалил, но не рассказать о ней в «научной» монографии тоже не получалось. И вот какая возникала картина, уважаемый читатель… Если частная фирма хотела расширить производство и построить для этого новый цех, то она вначале должна была получить на это разрешение в министерстве хозяйства и пройти тщательную экспертизу. Чтобы ввести построенный цех в строй, требовалось получить согласие биржи труда на обеспечение рабочими, и имперской или отраслевой группы — на получение сырья. Выдачей валюты при необходимости ведал валютный центр. Размеры нового производства, его номенклатура, требования к качеству, условия сбыта и поставок тоже определялись инструкциями и распоряжениями министерства хозяйства, имперских экономических и отраслевых групп, имперского комитета по условиям поставок и имперского куратория по вопросам рационального хозяйствования и экономии. Цены на продукцию утверждались имперским комиссаром по вопросам ценообразования. По сути, это была уже не частная фирма! И у нацистского экономиста Виншу были все основания писать так: «Государственное руководство экономикой наряду с планомерностью обеспечили предпринимателю свободу от экономических кризисов. Наряду с миром на предприятиях это в значительной мере защитило его тылы. Предприниматели желают твердого руководства и указаний сверху, привыкли к ним и не стремятся к большей свободе рук. У них есть только два пожелания. Во-первых, они хотели бы ликвидации дефицита в снабжении, чтобы не ломать голову над тем, где достать кило меди или гвоздей, и можно было бы производить инвестиции и необходимый ремонт. Во-вторых, они хотели бы ограничения потока бумаг». Да, это уже был далеко не рыночный капитализм. Понятие «предприниматель» тоже серьезно изменялось: в Германии подчеркивали, что теперь это не только независимый владелец капитала, но и находящийся на службе руководитель предприятия, пользующийся свободой решений и действий. В 1933–1936 годах выполнялся первый четырехлетний план развития германской экономики, а в сентябре 1936 года на Нюрнбергском съезде НСДАП Гитлер провозгласил вторую немецкую «четырехлетку». Уполномоченным по четырехлетнему плану стал Герман Геринг. В проектах числилось создание новых сортов стали и проката, предприятий по производству синтетического бензина и каучука, расширение автомобилестроения, строительство стратегических автострад, создание стратегических запасов. Это были дела, нужные и для мира, и для войны. И все это происходило на фоне укрепления государственного сектора экономики. Еще в Веймарской Германии были образованы крупные государственные промышленные объединения: «Преаг», «Фиаг», «Пройсаг», «Зексише верке». При Гитлере удельный вес государственной собственности стал быстро расти. В марте 1936 года Имперское статистическое управление сообщало: в стране имеется 1085 общественных предприятий, из них: 61 — собственность империи, 57 — земель, 25 — ганзейских городов, 291 — общин и союзов общин, 142 — совместно империи и земель и 509 — совместно империи и общин. Солидную прибавку к общественной собственности дала «ариизация», то есть конфискация предприятий и капиталов евреев. Конечно, она носила расовый оттенок, но скажем прямо, с точки зрения социальной справедливости это был акт резонный и общественно оправданный. Впрочем, промышленники-немцы, не поладившие с новой властью, тоже лишались собственности. Одновременно в Германии возник ее крупнейший государственный концерн «Рейхсверке АГ фюр Эрцбергбау унд Эй-зенхюттен Герман Геринг». Геринг дал этому акционерному обществу по добыче железной руды и производству чугуна лишь свое имя, а вот капитал — хотя и не по своей воле — дали еврейские финасисты и немецкие промышленники. После того, как из Германии сбежал Тиссен, в «Герман Геринг» вошел и контролировавшийся Тиссеном комплекс предприятий из «Ферейнигте штальверке». Как здесь реагировали магнаты? С огромным недовольством. Появление государственного супер-концерна обеспокоило рурских «королей» больше, чем какие-либо другие меры по регулированию экономики. Частные монополии сопротивлялись так зло, что Геринг заявил:

— Лица и фирмы, мешающие эффективной работе концерна, будут рассматриваться как саботажники. Его помощник, генеральный уполномоченный по черной металлургии генерал-майор Ганекен, пытался защищать магнатов:

— Господин рейхсмаршал, чрезмерная концентрация экономических возможностей в одном месте сокращает возможности для маневрирования…

— Вы хотите сказать — «для мошенничества», Ганекен? — тут же отпарировал Геринг. В НАЦИСТСКОЙ партии существовало понятие «бифштексы». Так называли тех внешне «коричневых», которые в прошлом были «красными», а может «красными» внутри и остались. Это было непростое явление, читатель. Перед провозглашением Гитлера рейхсканцлером в НСДАП было 850 тысяч членов, из них треть — рабочие. К концу 1933 года в нацистскую партию вступило еще около двух миллионов человек. Хотя основу НСДАП составлял средний класс, среди руководителей районных партийных организаций каждый двенадцатый был рабочим, каждый десятый — крестьянином. В руководстве более мелких городских и сельских организаций их процент был еще выше: рабочий — каждый десятый, крестьянин — каждый четвертый. А сама структура НСДАП была во многом заимствована у коммунистов. Официальным обращением членов партии друг к другу было «партайгеноссе», то есть «товарищ по партии». Первого мая, которое Гитлер объявил Днем Труда, по городам Германии проходили торжественные марши рабочих колонн с развевающимися знаменами. В сельской местности устраивались празднества и танцы в национальных костюмах. Было организовано имперское трудовое соревнование во всех сферах жизни — от кустарного производства и конторской службы до тяжелой промышленности и студенческих аудиторий. Победителей чествовали как олимпийских чемпионов, их принимали в Берлине руководитель Германского трудового фронта Роберт Лей и сам Гитлер. Роберт Лей говорил: «Бывшему врагу, который искренне верил пустым фразам о классовой борьбе и фантазиям интернационала, мы протягиваем руку и помогаем ему тем самым подняться». Лей тут, конечно, лукавил. Классовый фактор был отнюдь не «пустой фантазией», а планета, если бы она полностью освободилась от власти Капитала, быстро стала бы общим достоянием сотрудничающих народов. Но тот настрой, который возникал в рейхе усилиями новой власти, был все же очень далек от традиционного буржуазного мировоззрения. В первые два «нацистских» года, в 1933 и 1934 годах, высшие нацистские лидеры ездили по крупнейшим предприятиям и вступали в беседы с рабочими, известными своими связями с социал-демократами и коммунистами, спорили с ними и убеждали в своей готовности забыть прежние разногласия. Это не было проявлением шаткости власти. Когда власть не уверена, она широко использует запугивание и репрессии. Германская компартия была запрещена еще весной 1933 года. При этом в нацистских концлагерях оказались десятки тысяч немцев, то есть репрессированы были далеко не все члены компартии, особенно если учесть, что в лагеря попадали и социал-демократы, и уголовники. Но и до, и уж тем более после этих мер организованного выступления рабочих масс против новой власти опасаться не приходилось. Первые годы были годами общенациональной эйфории. И Геббельс в апреле 1934 года имел основания в своем выступлении по радио говорить: «Рабочий, налаживая наше производство, был вынужден удовлетворяться такой заработной платой, которая ни в коей мере не была достаточна для поддержания жизненного стандарта, соответствующего высокому культурному уровню нашего народа. И он выполнял поставленную перед ним задачу с беспримерным героизмом». Так что визиты на предприятия были не заигрыванием с массами, а объяснялись желанием добиться перелома в сознании людей. Роберт Лей публично признавал: «При помощи насилия можно убить человека, но не изгнать из его ума, из его сердца идеи». 1 мая 1933 года на аэродроме Темпельхоф Гитлер обратился к миллионной массе представителей немецких рабочих: «Новая Германия более не будет знать социальных конфликтов, а станет одной семьей, работающей изо всех сил для реализации общих задач. Она снова станет могущественным и пользующимся уважением народов государством». В эти же дни в Германии работала группа советских военачальников. Наш военный атташе Василий Левичев 12 мая 1933 года сообщал Ворошилову: «На улицах в репертуаре песен, музыкальных номеров марширующих колонн преобладают чисто революционные марши, часто просто недоумеваешь, когда слышишь, как фашистский оркестр наигрывает: «Все выше, выше и выше», «Мы — кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу»… Со стороны рейхсверовцев встречаю самый теплый прием. Не знаю, что они думают, но говорят только о дружбе, о геополитических и исторических основах этой дружбы, а в последнее время уже говорят о том, что, мол, и социально-политические устремления обоих государств в конечном счете все больше будут родниться: «Вы идете к социализму через марксизм и интернационализм, мы тоже к социализму, но через национализм»… Впрочем, Левичев прибавлял, что «главной основой дружбы — включительно до союза, считают все тот же тезис — общий враг — Польша». Что ж, взгляд на наши общие интересы у рейхсверовских знакомых Левичева был верным, ничего не скажешь! В НОЯБРЕ 1933 года Гитлер проводит свой первый плебисцит о доверии правительству. Сам по себе этот шаг был и верным, и смелым, и по-настоящему демократичным. Более того, во всей истории человечества он был вообще беспримерным. Никогда раньше ни в одной стране высшая власть не спрашивала у народа, доверяет ли он ей? Нечто подобное проделывал, правда, Наполеон, но в его времена до всеобщего избирательного права было еще далеко, и наполеоновские плебисциты охватывали лишь часть общества, причем меньшую. И вот теперь Гитлер впервые поступал так по отношению ко всему взрослому населению своей страны. С тех пор как он пришел к власти, истекло уже девять месяцев — срок достаточный для того, чтобы народ разобрался в направлении реформ. Если бы они были «бумажными» или антинародными, то мог произойти большой конфуз… Но плебисцит закончился триумфом. Из сорока пяти с лишним миллионов, имеющих право голоса, на участки не явилось лишь четыре процента. Девяносто процентов взрослых немцев ответило «да» и лишь пять процентов (два миллиона) — «нет». Коммунистическая печать ссылалась на «крайний террор», но по большому счету это было чепухой. И вот почему… Почти миллион семьсот тысяч немцев и немок голосовать вообще не ходили. Противники Гитлера говорили, что это, мол, проявление «гражданского мужества», но с любой точки зрения было все же проще пойти и проголосовать «против»… Если избирателю на участке заглядывают через плечо, где он там ставит «галочку», и при этом наставляют ему в спину дуло автомата или грозят дубинкой, не то что два миллиона, а и две сотни тысяч «против» не проголосуют, — чудес на свете не бывает. Но «против» было все же два миллиона голосов, и «мужественным» гражданам ничто не мешало к ним присоединиться… Тем более что уж если ты на участке не появился, это уж точно станет известно властям. И если каждый двадцать пятый немец остался дома, значит — из-под палки на плебисцит никого не гнали. «Крайнего террора» все же не было… Собственно, даже по данным Коминтерна за первые два (самых, естественно, напряженных) года власти Гитлера в Германии было казнено четыре тысячи человек. Но ведь и компартия, между прочим, отнюдь не скрывала своей готовности к террору в случае прихода к власти. А в Германии как-никак произошло нечто вроде революции (нацисты так и говорили: «национальная революция»), и эти цифры впечатляющих картин насилия не давали. Не сходятся концы с концами у версии о «массовом терроре» и по другой причине… Весной 1934 года на предприятиях Германии проходили выборы в «советы доверенных». Выдвигать можно было только нацистских кандидатов, но кое-где рабочие вписывали в бюллетени даже тех бывших профсоюзных активистов, которые сидели в концлагерях. Рабочая среда была самой неподатливой, и на кабельном заводе «Сименса», например, из 5200 розданных бюллетеней 790 были перечеркнуты, а 1040 — поданы пустыми. Тем не менее 60 процентов рабочих проголосовало за нациста. Почти две трети — не так уж и плохо. И не так уж, выходит, рабочие были и «запуганы»? На металлическом заводе «Гаспар» из 1800 человек от голосования воздержалось 490, а 889 — перечеркнули свои бюллетени. Об этом писал журнал «Коммунистический Интернационал», но… Но, во-первых, уже это доказывало, что случай «Гаспара» был исключительным, то есть нетипичным, и протест массовым не был. А, во-вторых, такие данные доказывали также то, что свобода волеизъявления не была подавлена. В мае 1935 года прошли вторые выборы в советы уполномоченных. Даже по неофициальным данным, из всех рабочих, имевших право голоса, на «Демаге» в Дуйсбурге за кандидата властей голосовало 50 процентов, на «Даймлер-Бенце» — 60, на «Блом унд Фосс» — 66, на «Лойне» — 67. Крупные заводы Сименса в Берлине и Круппа в Эссене дали еще более убедительные цифры: 75 и 83 процента. Причем, уважаемый читатель, речь тут о неофициальных данных, а проценты приведены не от числа голосовавших, а от числа имевших право голосовать. Если учесть, что голосовали не все, а часть бюллетеней оказывалась недействительной, то цифры «за» будут еще выше! Накануне первых «нацистских» выборов в рейхстаг, 4 марта 1933 года, 300 немецких профессоров опубликовали предвыборное обращение в поддержку НСДАП. А 11 ноября 1933 года большая группа немецких ученых с мировым именем — физики, правоведы, хирурги, искусствоведы, антропологи, географы и философы — обратилась «ко всем образованным людям в мире» с призывом «проявить понимание к борьбе Гитлера за равноправие Германии». Нет, Гитлер после прихода к власти побеждал на последующих выборах и плебисцитах не за счет террора, а за счет того, что ему и его власти верило большинство немцев. В августе 1934 года он проводит второй общенациональный плебисцит — на этот раз фактически о доверии себе как вождю, фюреру немецкого народа. 2 августа умер президент Пауль фон Гинденбург. И 19 августа немцы должны были ответить, согласны ли они на то, чтобы Гитлер совмещал оба поста — и президента, и рейхсканцлера. Ответили «да» 84 процента немцев. «Против» было в два раза больше, чем на первом плебисците — около 10 процентов. Но вряд ли это надо было расценивать, как увеличение числа противников Гитлера. Просто в Германии еще были сильны парламентские традиции, и совмещение постов не всем казалось разумным. Эти колебания и сказались на результате, но эти же колебания, опять-таки, доказывали, что единомыслие обеспечивалось не дубинкой. А ЧЕМ ЖЕ? Мы уже знаем, уважаемый читатель, что с 1933 года новая власть энергично взялась за экономику. Она же впервые в истории Германии после Первой мировой войны уважительно обратилась к народу не только на плебисцитах, но и в выступлениях высших государственных лидеров. А разве мало значили их беседы и споры с простыми людьми, да к тому же мыслящими иначе, чем власть? Однако и это было не все… Уже в 1933 году возникли, например, молодежные лагеря отдыха для путешествующих по стране членов организации Гитлерюгенд («Молодежь Гитлера»). К 1934 году в стационарных и палаточных лагерях побывало пять миллионов мальчишек! Практически все немецкие подростки. Впервые воспитание нового поколения, как об этом и говорилось в «Майн Кампф», стало важнейшим государственным делом. С 10 до 14 лет этим занимались «Дойчес Юнгфольк» для мальчиков и «Юнгмедхен» для девочек. С 14 до 18 лет — «Гитлерюгенд» и Союз немецких девушек. Еще более необычным для немецкого рабочего стала организация государством его досуга. И до этого многие немцы вели весьма активный образ жизни. В 1928 году в спортивных и гимнастических обществах состояло примерно 5 миллионов человек — почти каждый 12 немец. Однако это было тогда частным делом каждого. Официальные власти к этой стороне жизни Германии были равнодушны. Но вот в первый же «нацистский» год, в ноябре 1933-го, создается знаменитая «Крафт дурх Фройде» («Сила через радость»). Она сразу получила большие правительственные субсидии, а чем она занималась, видно из названий семи ее имперских управлений: Отпусков; Путешествий и туризма; Эстетики и достоинства труда; Физической культуры и спорта; Обучения и образования; Культуры; Народных обычаев и традиций; По делам молодежи… «Крафт дурх Фройде» (Кд Ф) руководила работой Домов немецкого труда, устраивала походы в музеи, театры, на концерты. Имела Кд Ф и свои любительские театры, многочисленные дома отдыха и пансионаты на побережье Балтийского и Северного морей, на острове Рюген. Для ее нужд были построены первоклассные круизные лайнеры. В 1934 году в поездках, организованных Кд Ф, участвовало 2 миллиона рабочих, в 1935 году — 3, а в 1936 году — уже 6 миллионов. Средний заработок рабочего составлял 140 рейхсмарок, а полумесячная путевка на Женевское озеро с проездом, питанием и обслуживанием стоила 66 марок, на Северное море — 35 марок, круиз вокруг Италии — 155 марок. Билет в театр или на симфонический концерт (для рабочего, не для аристократа) стоил в Кд Ф 70 пфеннигов на любое место. А занятия в самодеятельности, спортивных секциях, участие в танцевальных и развлекательных вечерах были бесплатными. А что должна была чувствовать немецкая работница, если она, выходя замуж и оставляя работу, получала государственный кредит в тысячу марок исключительно на покупку мебели и предметов домашнего обихода? Поэтому не удивительно, что когда весной 1936 года Гитлер с супругой Иоахима фон Риббентропа — Аннелиз, поднимался вверх по Рейну до Бибериха, люди бросали работу, виноградари махали руками, гудели заводские гудки, а на пристанях их приветствовали тысячи людей. Гитлер тогда сказал: «Моя величайшая гордость, что я завоевал сердце немецкого рабочего»… СОЦИАЛЬНЫЕ, да и вообще все реформы и действия Гитлера были конечно весьма непоследовательными и порой противоречивыми… Так Круппы и Борзиги по-прежнему жили во дворцах, а их рабочие имели более чем скромные и тесные квартирки. Контроль над экономикой был не настолько силен, чтобы исключать влияние на нее американского, например, капитала. Знакомый уже нам генеральный директор заводов «Юнкерс» Коппенберг просвещал знакомого нам Манфреда фон Браухича:

— В двадцатые годы к нам потекли большие американские капиталы, сильно укрепившие промышленность. Я получил для своего предприятия миллионный кредит от одного частного американского банка. Огромные суммы получили «Ферайнигте штальверке», «Гельзенкирхенер бергверке АГ», «Рур-хеми», «Тиссен-хютте»… Коппенберг умолк, потом махнул рукой:

— А уж что говорить о Круппе и Гуго Стиннесе… «Я, — признавался Браухич, — с возрастающим изумлением слушал его. Не без труда я переваривал сухую информацию Коппенберга о переплетении международных финансовых интересов. Влиятельные деловые круги различных стран были неразрывно связаны друг с другом»… И эта связь объективно подрывала независимость Германии, а одновременно ограничивала Гитлеру свободу политического маневра. Непоследовательной была и моральная обстановка в немецком обществе… Обращение к лучшим сторонам человеческой натуры — коллективизму, здоровым чувствам, к культу здорового тела совмещалось с декларациями расовой исключительности, а это неизбежно продуцировало и развивало национальные самодовольство и спесь… Но у нацистской социальной политики было одно очевидное сильное качество: она была реальностью. И это полностью исключало перспективы для партии Тельмана. Кроме того, немцев в общей политической, экономической и духовной линии нацизма явно привлекал динамизм и прямое обращение к творческим силам нации. Народ способен на многое в любой стране, если к нему обращаются непосредственно и «без дураков» (или хотя бы с тонким расчетом, но подкрепленным реальными положительными мерами). Наибольшего успеха здесь добивались, конечно, русские большевики ленинско-сталинского образца. Этот «партийный стандарт» в отличие от «троцкистского стандарта» как само собой разумеющееся подразумевал умение не «теоретизировать» и произносить страстные речи о «р-революции» (впрочем, и это надо было уметь), а умение делать конкретное дело и руководить конкретным делом: атакой кавалерийского полка, организацией нового строительства или нового колхоза, работой авиационного завода и исследованиями Арктики. Ленин говаривал, что большевики Россию убедили, они же Россию завоевали, и теперь им надо учиться Россией управлять. Он говорил это открыто, и именно в честности перед массами был секрет успеха ленинско-сталинского ядра ВКП(б). Пример ВКП(Б) был наиболее убедительным и наиболее ярким, однако он был не единичным. Франклин Делано Рузвельт стал президентом Америки в тяжелые для Капитала кризисные времена. Америка была на грани если не пролетарской революции, то каких-то очень принципиальных социальных потрясений… Достаточно привести лишь три детали. Летом 1932 года губернатор (!) штата Миссисипи Т. Билбо признавался: «Я сам стал розовым». А губернатор штата Миннесота Ф. Олсон говорил эмиссару правительства: «Скажите им там, в столице, что Олсон больше не берет в национальную гвардию никого, кто не красный! Миннесота — левый штат». Мультимиллионер Джордж Кеннеди (отец Джона Кеннеди) позже сообщил, что в те дни он был «готов расстаться с половиной состояния, чтобы в условиях закона и порядка удержать вторую половину». При помощи Рузвельта удалось, впрочем, удержать и первую половину (хотя Капиталу США и пришлось «отстегнуть» из нее на социальные нужды суммы в размерах ранее небывалых). Но как действовал Рузвельт? Инвестиции в обширные общественные работы, «продовольственные пакеты» — это само собой… Но ведь это Рузвельт впервые сел перед микрофоном (телекамеры тогда появлялись лишь в исследовательских лабораториях) и начал в прямом эфире вести с народом Америки свои знаменитые субботние «беседы у камелька». Он говорил примерно так: «Ну что ж, друзья! Вот и прошла еще одна неделя… Что же нам удалось сделать и что — не удалось?». Его слушали, затаив дыхание, десятки миллионов американцев, потому что он, если и не говорил им всей правды, то говорил, все же, многое из того, что если бы не было сказано высшей властью страны, то и впрямь клан Кеннеди мог бы лишиться не только первой, но и второй половины состояния… Прямо обращался к массам и Гитлер, да не укамелька, а на открытых стадионах перед сотнями тысяч, а то и, как мы знаем, перед миллионом своих сограждан. Контраст с временами совсем недавними был для немцев явным… Вот что писал об этих «преднацистских» временах Манфред фон Браухич: «13 июля 1931 года экономический кризис со всеми своими опустошительными последствиями ворвался в Германию. Тысячи вкладчиков кинулись спасать свои сбережения. Закрылись двери банков, некоторые из них навсегда. Опустели кино, кафе, театры и увеселительные заведения. Казалось, все остались без денег. Тяжким бременем навалились на людей заботы о хлебе насущном»… Это было всего за четыре года до того, как в круизы вокруг Европы отправилось два миллиона немецких трудящихся. Впрочем, и в разгар кризиса, тем же летом 1931 года, горевали не все. Это также засвидетельствовал Манфред фон Браухич: «Те, кому удалось нажиться на этом гигантском банкротстве, разъехались по фешенебельным курортам. Там богачи развлекались вовсю: посещали состязания по зимним видам спорта, флиртовали с дамами и превращали ночь в день». Надо ли комментировать это свидетельство очевидца, уважаемый мой читатель? Прошел еще год… «Берлин кишел молодчиками из нацистских боевых отрядов, маршировавших под звуки бесчисленных гитлеровских оркестров», — писал о мае 1932 года фон Браухич, но сам же и констатировал: «Серый и безликий режим Веймарской республики тонул на глазах»… ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, уважаемый читатель, а не вернуться ли нам в эту Веймарскую Германию начала двадцатых годов и еще раз окинуть взглядом путь ее и ее будущего фюрера к Третьему рейху? Итак, осенью 1919 года Гитлер пребывал в безвестности и его личные проблемы были исключительно его личными проблемами. Однако уже зимой 1920-го он летит в Берлин и там встречается с героем Первой мировой войны генералом пехоты Людендорфом. Летом и осенью активно выступает публично, знакомится с Розенбергом и с братьями Отто и Грегором Штрассерами. В НСДАП уже три тысячи членов. Зимой 1921 года он выступает в Мюнхенском цирке перед шестью тысячами человек, и тогда же встречается с премьер-министром Баварии Риттером фон Каром. И июля 1921 года Гитлер выдвигает ультиматум с требованием назначить его главой партии с чрезвычайными полномочиями и угрозой в противном случае выйти из партии. В результате он… становится главой НСДАП. А ведь в ее руководстве был, например, такой решительный и волевой человек как капитан Рем! Вот уж кому не откажешь в бычьем облике и в бычьем напоре при явном мужестве и умении подчинять себе людей. Но… Но вождь партии — Гитлер. И одновременно создаются первые штурмовые отряды СА. Причем создаются они Ремом. Но для Гитлера. В апреле 1922 года Вальтер Ратенау подписывает Рапалльский договор с РСФСР Впрочем, не будем считать его по этой причине искренним другом России. Немецкий еврей Ратенау — крупнейший промышленник и сын крупнейшего промышленника — «баловался» также и идеями создания некоего интернационального сверхконсорциума для порабощения и эксплуатации России. Однако делал лучше, чем думал. Рейхсвер фон Секта начинает сотрудничать с РККА. А Ратенау 4 июня 1922 года убит пулей члена правой организации «Консул» (не за Рапалло, а за соглашательскую «проверсальскую» политику). И в тот же день (совпадение, конечно) Гитлер впервые ненадолго попадает в тюрьму. 16 августа он уже главный герой массовой демонстрации на площади в Мюнхене. Играют два духовых оркестра. Гитлер во главе шести колонн членов НСДАП, шествующих с нарукавными повязками со свастикой. Чернорубашечники Муссолини в это время захватывали Равенну и другие итальянские города. И готовились к знаменитому «походу на Рим». Представитель Гитлера Людеке встретился в Милане с дуче, а 28 октября Муссолини вступил в Рим. И Гитлера начинают называть Муссолини Германии. В 1922 году в окружение Гитлера входят новые националисты — ас Первой мировой Герман Геринг и Рудольф Гесс. Гесс начинал войну офицером пехоты в том же полку, где служил Гитлер, а закончил ее, как и Геринг, в воздухе. У Геринга были хорошие офицерские связи, Гесс дружил с генералом-геополитиком Хаусхофером (даром, что последний был женат на еврейке). Гитлером, похоже, интересуются и американцы. Момент это, уважаемый читатель, и тонкий, и темный. Во всяком случае, один из англосаксонских «биографов» Гитлера — Толанд, описывая знакомство Гитлера с «Путци» Ханфштенглем, полностью игнорирует линию «Хенфи» и лживо сообщает, что «Путци» закончил Баварский (а не Гарвардский, как на самом деле) университет. Для умеющих наблюдать и делать выводы, Гитлер — уже фигура, заслуживающая, как минимум, внимания. И появление рядом с ним «Путци» — признак этого внимания уже отнюдь не только баварского масштаба. Но к 1922 году Гитлер становится реальной силой пока еще лишь в Баварии. И тут его позиции сильны — в его партию вступают тысячи новых членов. Три четверти личного состава тайной полиции Мюнхена — его сторонники. Что же касается городской полиции, то такими тогда были уже практически все мюнхенские полицейские. 11 января 1923 года французские и бельгийские войска вступают в Рур. Марка за полмесяца упала чуть ли не в 10 раз. На 27 января, в день основания НСДАП, Гитлер намечает серию митингов. Парад шести тысяч штурмовиков, знамена со свастикой. На тысячу долларов, «занятых» у «Путци», Гитлер купил два печатных станка и превратил «Фолькишер беобахтер» из еженедельника в ежедневную газету. Он часто ездит с «Путци» Ханфштенглем и шофером Эмилем Морицем в пропагандистские поездки, в часы отдыха играет с двухлетним сыном «Путци» и Хелен Ханфштенглей Эгоном и еще… И еще, как пишет Мориц, «мы вместе бегали по бабам». 2 сентября 1923 года в Нюрнберг на празднование «немецкого дня» — годовщины победы под Седаном — съехалось 100 тысяч националистов. И в тот же день там была организована «Германская боевая лига». Месяц спустя Гитлер был объявлен политическим лидером новой организации. Инфляция приобрела обвальный характер. На банкноте в 1000 марок просто ставился краской штамп «миллиард марок», а стоил этот «миллиард» 40 долларов. Для элиты это был трюк, позволявший выплачивать репарации обесцененной маркой хотя бы какое-то время. Для народа это означало крах. Тот, кто скопил деньги (за всю жизнь) на домик, теперь мог на эту сумму купить лишь пару бутылок шнапса, чтобы залить горечь потери. Но тот, у кого этот дом уже был (и уж тем более, у кого был Стальной трест), право собственности на него сохранил. А это означало, что промышленные магнаты фактически не разорялись, а лишь временно сворачивали деловую активность. Обстановка накалялась… С января до середины октября 1923 года в НСДАП вступило 35 тысяч новых членов. В одном Мюнхене их насчитывалось четыре тысячи против двух тысяч шестисот полицейских и солдат гарнизона. Идея вооруженного выступления и захвата власти в Баварии казалась удачной и осуществимой. Из всего этого и родился «пивной путч». Но странного в его истории так много, что можно предполагать: и события, и подоплека событий были отнюдь не совсем такими, как их обычно описывают. Конечно Гитлера мог подвести и недостаток опыта. Одно дело — организовать митинг, и другое дело — переворот. Внешне же все происходило вот как… ВОСЬМОГО НОЯБРЯ 1923 года фактический руководящий триумвират Баварии — фон Карр, фон Лоссов и фон Зайсер проводили массовый митинг в крупнейшей пивной Мюнхена «Бюргербройкеллер», вмещающей три тысячи человек. Смысл его был в том, что эта руководящая троица была не прочь низложить центральное Веймарское правительство, и митинг должен был стать одним из этапов на пути к будущему перевороту. Гитлер рассчитывал выступить 11 ноября с той же, собственно, целью, но как сообщают его «биографы», решил воспользоваться подворачивающимся случаем и с путча в Мюнхене начать свой поход на Берлин. В пивном зале 8 ноября публика собралась всякая, но преобладания наци почему-то не было — иначе гитлеровцам не пришлось бы в какой-то момент грозить собравшейся толпе пулеметом. В восемь вечера к пивной на красном «Мерседесе» подъехал Гитлер с немногочисленной группой штурмовиков. Полицейских было 125, не считая конного отряда и агентов в толпе. Из казарм, находившихся от «Бюргербройкеллер» в 500 метрах, при необходимости можно было легко вызвать подкрепление. Войдя в зал, штурмовики быстро овладели ситуацией. Гитлер с пистолетом в руке вскочил на стул, выстрелил в воздух и закричал: «Началась национальная революция! Зал окружен!». После этого он предложил «триумвирам» пройти в комнату за сцену, но те отказались. Гитлер полез на сцену, и путь ему преградил адьютант начальника баварской полиции. По описаниям, Гитлер якобы стукнул его по голове и тот понял, что «сопротивление бессмысленно». Звучит все это странно, потому что Гитлер на Шварценеггера похож не был, а адьютантов начальники полиции во все времена подбирали себе не из числа хилых безработных ассистентов университетских профессоров. Никто из главных участников этой сцены, то есть все три «фона» и сам Гитлер, впоследствии не отрицали, что фон Карру был предложен пост регента Баварии, фон Лоссову — военного министра всего рейха, а фон Зайсеру — министра внутренних дел. Но все это после того как Гитлер с Людендорфом по примеру дуче пойдут походом на Берлин и возьмут там общенациональную власть. Как там отвечали три «фона» на самом деле, неизвестно, но Гитлер вышел к публике и заявил, что «триумвират» — с ним. А в «Бюргербройкелле» уже появился Людендорф. Казалось, дело в шляпе! Штурмовиков — 4000, полицейских — 2600, да и среди тех большинство наци… — В другой пивной Рем собрал 2000 человек из СА. В девятом часу колонна двинулась к штабу фон Лоссова и заняла его без сопротивления. Оружия хватало и раньше, а теперь тем более. Тем временем к «Бюргербройкелле» подошли курсанты пехотного училища, поддержавшие путч. Но оставшийся сторожить трех «фонов» Людендорф отпустил вначале под честное слово «по делам» фон Лоссова, а там улизнули и Карр с Зайсером. После этого началось странное… Командующий мюнхенским гарнизоном Лоссов связывается с командующим рейхсвером фон Сектом. Занятная все же вещь — история. В мае 1991 года историк Василий Сабинин написал, что «НСДАП и ее фюрер — в некотором роде детище Секта». Может оно и так (хотя и вряд ли так), но детище это было при его рождении для Секта чем-то вроде enfant terrible («ужасное дитя»). Иначе бы он не отдал приказ фон Лоссову решительно… подавить путч. Собственно, у Секта на нацистов тогда был, как говорится, «большой зуб»… В сентябре 1923 года «Фолькишер беобахтер» разгромила генерала (женатого на еврейке), назвав его «врагом народнической идеи, лакеем Веймарской республики и пешкой зловещих еврейско-масонских элементов». И путч был подавлен. По колонне, идущей утром 9 ноября улицами Мюнхена и возглавляемой Гитлером, Герингом, Людендорфом, неожиданно начала стрелять полиция. Кончилось все быстро и как-то… странно… В позднейших описаниях «пивной путч» выглядит как экспромт, как чистая импровизация Гитлера. Но что-то слишком уж многие в эти дни либо оказывались вовремя как раз в нужном месте либо, напротив, не оказывались там и тогда, когда просто обязаны были там быть… Как мне кажется, все объясняется тем, что примерно в одно и то же время планировалось два разных путча, питаемых хотя и родственными, но разными силами и с разными целями. Гитлер рассматривал выступление в Мюнхене как начало своего похода за общенациональной властью. А три «фона» рассчитывали в ходе своего путча провозгласить автономию Баварии. И «пивной путч» Гитлера провалился не потому, что был его авантюрой, а потому, что в ходе путча элита просто предала Гитлера, поняв, что в случае успеха последнего ей придется отойти на второй план и играть второстепенные роли в такой единой Германии, где национальным вождем будет Гитлер. Гитлер, Геринг, Рем как политики только начинали, а Карр и его коллеги если и не съели в ней собаку, то уж баварского пива выпили за время политических баталий немало. И нацистов они тогда переиграли. Гитлер был заключен в тюрьму городка Ландберга. Любая тюрьма — не курорт, но условия жизни там были созданы для Гитлера сносные, он много читал, думал и пришел, между прочим, к выводу о том, что насильственный захват власти — это путь не для германских нацистов. Власти надо добиться легально в ходе парламентской борьбы. Этот вывод и определил всю тактику и стратегию НСДАП на ближайшие почти десять лет до легальной-таки их победы на выборах в рейхстаг. В ФЕВРАЛЕ-МАРТЕ 1924 года состоялся суд, и Гитлер получил 5 лет с зачетом предварительного заключения. Узник камеры № 7 вновь вернулся в нее на «отсидку». Там и была написана первая часть «Майн Кампф». А 19 декабря 1924 года Верховный суд Баварии принимает решение о досрочном освобождении Гитлера. И вскоре наступивший новый 1925 год стал для него годом напряженной организационной работы. Причем уже назревал конфликт с Грегором Штрассером и его младшим братом Отто. Секретарем Штрассера был тогда Геббельс, сменивший на этом посту Гиммлера. Геббельс тогда ориентировался на Штрассера, делавшего ставку на рабочих, в то время как Гитлер рассчитывал на поддержку «среднего класса» и элиты, рабочими тоже, естественно, не пренебрегая. 4 ноября 1925 года Гитлер и Геббельс встретились впервые и вскоре нашли общий язык. А в феврале 1926 года Гитлер ликвидировал наметившийся раскол в партии. И ликвидировал очень просто. Он созвал региональных партийных лидеров — гауляйтеров и не вдаваясь в долгие обсуждения того, куда надо нацистам идти — влево или вправо, заявил, что единственно возможный путь для него самого тот, по которому НСДАП идет с ним, Гитлером. Или он — вождь, фюрер, и все клянутся в верности ему. Или он — не фюрер. Гауляйтеры понимали, на ком держится популярность партии. И поэтому они выбрали путь фюрера. 28 февраля он выступил в «Национальном клубе-1919» Гамбурга. После освобождения из Ландсберга ему было запрещено выступать на официальных митингах, но это был частный клуб. Обращался он к людям солидным, и речь его была сдержанной, что сразу же рассеивало миф о нем как об ораторе «неистовом», «импульсивном». К лету 1926-го был достигнут полный контроль над партией, а к концу этого года в НСДАП состояло 50 тысяч человек. В состав секретариата входили Гесс — секретарь, Шварц — казначей, Боулер — имперский делопроизводитель партии. Штат аппарата насчитывал несколько десятков человек. Были отделы внешней политики, труда, промышленности, сельского хозяйства, экономики, внутренних дел, юстиции, нации и прессы. При НСДАП создавались гитлерюгенд, лиги женщин, учителей, юристов и врачей. Официальной формой партии стали черные галифе, коричневые рубашки и черные галстуки. История иногда шутит знаменательные шутки. Со временем эпитет «коричневые» станет синонимом наци и превратится в имя существительное. Но почему были выбраны коричневые рубашки? Черные рубашки для итальянских фашистов были выбраны Муссолини, конечно, сознательно. Это был символ. А вот коричневые рубашки штурмовики получили в конце 1926 года, что называется, по случаю. По дешевым оптовым ценам небогатой НСДАП удалось закупить крупную партию таких рубашек, которые в те времена, когда Германия еще имела колонии, предназначались для немецких войск в Восточной Африке. Ирония судьбы и истории — своим «фирменным» партийным цветом партия антиверсальца Гитлера была обязана тому Версальскому миру, который лишил рейх его колоний. В 1926 ГОДУ вышел второй том «Майн Кампф» с главой о России. О чем там говорилось, мы уже с тобой, уважаемый читатель, знаем. А в августе 1927 года на собрании в присутствии 20 тысяч нацистов Гитлер назвал три чудовища, лишающих Германию силы: интернационализм, демократия и пацифизм. Оценка, надо сказать, была не лишена правоты. 20 мая 1928 года на выборах в рейхстаг НСДАП получила 12 депутатских мест, включая место для Геббельса. Геббельс тогда говорил: «Между социализмом и национал-социализмом нет противоречий. Они дополняют друг друга. Если они обращены друг против друга, они разрушительны; вместе они революционны и прогрессивны». Что ж, и тут было над чем подумать… К концу 1928 года в НСДАП было уже 100 тысяч членов. Гитлер нередко выступает в столице. И об одном из таких выступлений Альберт Шпеер — тогда ассистент профессора Тессенова в Высшем техническом училище в Берлине-Шарлоттенбурге — вспоминал так: «В приличном костюме он выглядел вполне респектабельно. Все в нем было скромно. Для меня во всем этом было что-то симпатичное и противоречило тому, что пытались изобразить его оппоненты, — истеричный демагог, визжащий и жестикулирующий фанатик в мундире». 1929 год приносит НСДАП блок с Национальной народной партией магната кино и прессы Альфреда Гугенберга (мы с ним еще познакомимся получше) и со «Стальным шлемом» — организацией ветеранов войны. На президентских выборах 1932 года член руководства «Стального шлема» Теодор Дуйстерберг получил 2,5 миллиона голосов, но снял свою кандидатуру в пользу Гитлера. 1929 год был отмечен также борьбой против плана Юнга. И о нем надо сказать подробнее, вернувшись на шесть лет назад. Тогда, 30 ноября 1923 года (Гитлер как раз был под арестом после провала путча) под руководством шестидесятилетнего американского генерала Чарльза Гейтса Дауэса (он же — вице-президент США и директор-основатель крупнейшего чикагского банка «Центральный Трест Иллинойса», связанного с группой Моргана) и английского финансиста Мак-Кенна начала работу комиссия по определению платежеспособности Германии. 1 января 1924 года в Лондоне встретились новый комиссар Германии по национальной валюте Яльмар Шахт (будущий президент Рейхсбанка) и управляющий Английским банком Монтегю Норман для обсуждения условий займа, призванного оживить германскую экономику. А в августе 1924 года на Лондонской конференции был обнародован план Дауэса. 30 августа 1924 года в Германии вышел закон о денежной реформе, и с этого дня план вступил в силу. Суть его была в том, что в ближайшие пять лет Германия выплачивает репарации по полтора миллиарда марок золотом, потом — по два с половиной. Под право контроля немецких железных дорог и банков США выделяли немцам первый кредит в 200 миллионов долларов. Потом последовали и другие кредиты. В июне 1929 года на очередной Парижской конференции вместо плана Дауэса был принят план пятидесятипятилетнего американского финансиста Оуэна Д. Юнга (он же — глава «Дженерал электрик», не считая постов в Федеральном резервном банке и в «Дженерал Моторс» Моргана). По плану Юнга Германия к 1988 году должна была выплатить репараций на 112 «золотых» миллиардов: до 1966 года — по 2 миллиарда в год, после 1966 года — по 1,6–1,7 миллиарда… Вот против таких «веселых» долгосрочных перспектив Гитлер и выступал. Однако план Юнга за счет кредитов до поры до времени стимулировал деловую активность, и в конце 1929 года на плебисците по отношению к этому плану Гитлер (в блоке с Гугенбергом) получил лишь 6 миллионов голосов, в то время как для провала плебисцита требовался минимум 21 миллион. Гитлер порвал с Гугенбергом, а победил канцлер Штреземан с его либеральной политикой (он, правда, скоропостижно скончался еще до окончательного подсчета голосов). В экономике вроде бы наблюдался рост, напряжение в умах и душах подупало, и тогдашний английский посол в Берлине лорд д'Абернон считал, что Гитлер постепенно уходит в политическое небытие. Тем не менее, как раз в 1929 году НСДАП купила для себя в Мюнхене трехэтажный дом, а в сентябре Гитлер переехал в новую девятикомнатную квартиру в дорогом районе Мюнхена. Промышленники тогда хотя и не массово, но уже поддерживали наци, а семидесятилетний директор могущественного «Рурско-Вестфальского угольного синдиката» Эмиль Кирдорф в 1927 году сам вступил в НСДАП (через год он в тактических целях из нее вышел, но помогать партии средствами не прекратил). Непросто, непросто было все с НСДАП и с немцами. Пока партийные верхи НСДАП блокировались с промышленными верхами, рядовые нацисты порой плечом к плечу с коммунистами отбивались от полиции. Благополучие оказалось недолгим — в мир капитализма пришел Кризис. В разных странах его пик пришелся на разные годы. Манфреду фон Браухичу запомнился год 1931-й, но уже к лету 1930 года в Германии было 3 миллиона безработных. Не очень много, но и не очень мало. Канцлером был Брюнинг. Фигура бесцветная и мрачная, он был тесно связан с Ватиканом, провел декреты о снижении заработной платы и о повышении налогов… Народ был недоволен, Гитлер обличал финансовых воротил, а выборная активность немцев возрастала. Если в 1928 году на выборы в рейхстаг пришел 31 миллион человек, то в 1930 — уже 35 миллионов. Ожидая результата подсчета голосов, Гитлер сказал: «Если бы это была сотня»… Но НСДАП получила 107 мест в рейхстаге, набрав 6 371 000 голосов и став второй партией Германии после социал-демократов. Конечно, это был успех, хотя и промежуточный. Однако уже было почти ясно, что Гитлер выходит на финишную прямую с хорошими шансами стать первым. ЧТО ИНТЕРЕСНО — оппозиционный историк Герхард Риттер из Фрайбургского университета считал: нацизм не имел корней в немецкой истории, а исходил из Французской революции. А вот француз Эдуард Эррио расценивал, как глубокий, анализ посла Франции в Германии Франсуа-Понсэ, выводившего нацизм из «протестантского пиетизма против католического центра и в более общем порядке, против духовной анархии в стране». Итак, находились французы, которые однозначно кивали на глубоко немецкую основу нацизма, но находились и немцы, которые усматривали в нем корни французские… Ответ на эти две точки зрения дал сам немецкий народ, приведший нацистов к власти легально, в рамках демократической процедуры парламентских выборов. И это был не некий «выбор сердцем», а результат десятилетней работы как НСДАП и Гитлера, так и размышлений рядового немца над тем, могут ли нацисты и Гитлер стать судьбой Германии и принести ей стабильность и процветание. Поэтому успех Гитлера и нацизма был обусловлен все-таки объективно. И это был факт, из которого «германская» политика Советского Союза должна была исходить в первую очередь! Однако к моменту прихода Гитлера в рейхсканцлеры нарком иностранных дел СССР Литвинов уже неплохо подготовился к бою с ним и с его любыми попытками установить с СССР нормальные отношения, вопреки идеологическим разногласиям…

ГЛАВА 9 Примеси спирта, примеси распри и нарком Меер Литвинов

В СЕНТЯБРЕ 1930 года Сталин писал Молотову: «Лучше будет назначить в Берлин Хинчука. Он хозяйственник и он там пригодится больше, чем Суриц, который в хоз. вопросах не искушен». У этих строк есть предыстория. 10 сентября Политбюро утвердило полпредом в Германии Якова Сурица, тогдашнего полпреда в Турции. Но Лев Хинчук действительно активно работал в хозяйственных органах Советской власти еще с ленинских времен. Несмотря на меньшевистское прошлое и то, что в партию он вступил только в 1920 году, его ценили. Поэтому точка зрения Сталина тогда победила: 15 сентября Политбюро изменило свое решение, и в Берлин поехал Хинчук. Давний соратник наркома иностранных дел СССР Максима Литвинова — Суриц остался пока в Турции. Суть наших тогдашних отношений с Германией определялась тремя фразами из меморандума полпреда Хинчука рейхсканцлеру фон Шлейхеру от 21 декабря 1932 года: «Около 1/3 всей продукции германской машиностроительной промышленности идет на экспорт в СССР, другая треть экспортируется в другие страны и примерно 1/3 остается на внутреннем рынке… В то время как экспорт Германии в СССР играет столь значительную роль во всей ее экономике, платежный баланс СССР в отношении Германии становится все более и более пассивным в ущерб СССР. В 1932 году пассивное сальдо составляло примерно 300 млн германских марок, а это означает, что в текущем году СССР ввез в Германию золото и валюту на названную сумму». В 1932 году мы вывозили из Германии почти все производимые там паровые и газовые турбины, почти все прессы, краны и локомобили, 70 процентов станков, 60 процентов — экскаваторов, динамо-машин и металлических ферм, половину никеля, сортового железа, воздуходувок и вентиляторов… В общем, выходило так, что ни мы без Германии, ни она без нас нормально развивать мирную экономику не могли. Да, трений и недоразумений хватало, но при такой обширности рыночных связей чего-то другого ожидать было трудно. Немцы хотели, чтобы мы платили по долларовым обязательствам «зелеными» или золотом. Мы настаивали на марках или бартере. Хинчук язвительно указывал фон Бюлову, статс-секретарю аусамта (министерства иностранных дел Германии), что почти всю закупленную у нас пушнину Германия перепродает именно за доллары. И тут же упрекал за волокиту со снижением пошлин на икру, в то время как «сезон продажи икры уже наступил». Препирательства с фон Бюловым стали чем-то вроде взаимного спорта. Тем не менее знакомство с документальными записями этих споров наводит на единственную мысль: эх если бы претензии государств друг к другу были только такими, то ничего другого и желать не оставалось бы! Хинчука крайне тревожило «повышение примеси спирта к бензину с 6 % до 10 %»! Действительно, неприятно. Войной — даже таможенной — это, впрочем, не грозило. Однако во взаимных отношениях все чаще появлялись и другие неприятные «примеси» политического свойства. И нередко эти «примеси» пахли троцкизмом самого худшего коминтерновского пошиба… 5 марта 1932 года в московском кабинете германского посла Дирксена раздался звонок… Известие оказалось не из веселых: на советника посольства фон Твардовски совершено покушение, и он госпитализирован с серьезным ранением. Пуля раздробила две кости левой руки… Дирксен сразу же поехал в госпиталь. Твардовски уже сделали операцию, и советник, хотя и бледный от шока, вел себя выдержанно и силился улыбаться. От ран он, к слову, оправился полностью лишь через несколько лет и после нескольких операций… Террорист намеревался убить самого Дирксена, и Твардовски стал жертвой ошибки. Сообщили об этом Дирксену заместитель наркома Крестинский и начальник германского отдела Наркоминдела Штерн, примчавшиеся к послу извиняться… Через заднее стекло машины в Твардовски было выпущено пять пуль. На шестом выстреле револьвер дал осечку. Стрелял в немца студент по фамилии… Штерн. «Штерн», как известно, переводится с немецкого и с идиш («идиш», собственно, и означает «еврейский немецкий») как «звезда»… И как видим, читатель, очень уж много сомнительных «звезд» светило на тогдашнем московском политическом небосклоне, и почти все они отливали троцкистским блеском… «Ищи, кому выгодно» — это правило безотказное. Убийство германского посла было выгодно лишь троцкистам, потому что расчет тут был, во-первых, на разрыв с Германией, и во-вторых, как следствие, — на полный срыв планов пятилетки. А ее срыв — это крах Сталина. Ничто иное Троцкого и его сторонников уже не интересовало… НЕ ОЧЕНЬ-ТО нравились развитые советско-германские связи и части германской элиты. Предшественник фон Шлейхера, рейхсканцлер фон Папен в своем интервью французским «Матэн» и «Пти паризьен» летом 1932-го открыто призывал к франко-германскому сближению и даже настаивал на военном союзе. Летом того же 1932 года в восточно-прусском Кенигсберге произошел полицейский инцидент в советском генконсульстве. В Германии еще было Веймарское, а не нацистское правительство, но инциденты происходили все чаще. И их причиной был не столько антикоммунизм папенов, сколько то, что советские организации в Германии нередко путали дипломатическую и экономическую работу с политической. И на этот раз повод для конфликта был дан с нашей стороны. Тем не менее, 17 августа Хинчук встретился с фон Бюловым в настроении боевом (подогретом инструкциями Литвинова).

— Господин статс-секретарь, я крайне огорчен, но сегодня нам придется говорить не об икре, мехах и турбинах, а…

— Догадываюсь, — перебил Хинчука фон Бюлов. — Вы по поводу этого печального кёнигсбергского инцидента.

— Не только…

— Хотелось бы, господин Хинчук, если вы не возражаете, покончить вначале с этим…

— Ну что ж… Но я сразу напомню: полицейский чиновник не имел права врываться в служебное помещение нашего консульства и требовать проведения обыска. Я все проверял через своего секретаря Гиршфельда. Ваш полицейский фактически арестовал нашего консула Сметанича, его жену и нашего представителя на кёнигсбергской ярмарке Гордона. Консульство экстерриториально, господин Бюлов, не так ли?

— Разумеется, разумеется. Криминаль-ассистент Торклер не имел и не мог иметь таких полномочий. Он должен был провести обыск на квартире коммунистического функционера Фриша, проживающего в том же доме. На звонок в дверь открыл Фриш, и когда Торклер объявил ему о цели визита, Фриш провел его в помещение, которое впоследствии оказалось помещением консула. Торклер не мог предполагать, что помещение Фриша — это и помещение консульства…

— Меня такое объяснение не удовлетворяет. Тем более, что я уполномочен обратить ваше внимание и на недопустимую печатную кампанию по этому поводу в «Ангриф».

— Но «Ангриф» — это печатный орган наци, а не аусамта, господин Хинчук…

— А фон Папен, простите, рейхсканцлер Германии? Бюлов смутился и после неловкой паузы виновато спросил:

— Это вы насчет его интервью французам? — Да…

— Господин Хинчук, фон Папен не склонен отказываться от линии Рапалло. О перемене отношения к СССР не может быть и речи…

— Но в интервью есть несомненные антисоветские выпады. Бюлов опять замолчал, на этот раз что-то спокойно обдумывая, а затем негромко, но решительно произнес:

— Господин посол! Папен — не дипломат старой формации, и это особенно обнаружилось в его интервью. Он отличается и от своих предшественников, как от Брюнинга, так и от Штреземана. Бюлов остановился, а потом закончил:

— Он бросает слова, прежде чем хорошо подумать о том, следовало ли их бросать. И это многое портит ему…

— Только ему?

— Ну, конечно, и Германии… Заметим, читатель, что как в этот раз, так и ранее, и позже, немцы не тыкали нашему полпреду в глаза незаживающей рукой Твардовски… Принципиальность по мелочам (а в то бурное время даже московский суперинцидент был все же мелочью) — это принципиальность мелочных людей. Увы, Наркоминдел СССР образца Литвинова все более скатывался на именно подобную «принципиальную» позицию… ТАКИЕ перепалки вредили и Германии, и СССР. Между тем в Германии наступали сложные и неоднозначные времена. А положение Советского Союза перед лицом немцев становилось все более двусмысленным. В качестве страны социализма СССР поддерживал Тельмана и коммунистов. Большинство же немцев Тельмана не хотело. Напомню, что основных политических сил в Германии тогда было три, и даже четыре: националисты Гугенберга, социал-демократы, коммунисты и Гитлер. Ни одна из этих сил не имела в самом начале 1930-х годов решающего преимущества, но если бы немецкий избиратель был поставлен перед жестким выбором: «только Тельман, или только, скажем, Гитлер», победил бы Гитлер. Правда, механический подсчет суммарных голосов, обычно подаваемых за социал-демократов и коммунистов, обеспечивал, вроде бы, победу «левому блоку». Однако это была лишь арифметика для начальной школы. Не раскол лидеров, а раскол в настроениях массы, раскол в стране не позволяли получить работоспособный рейхстаг на основе коалиционного большинства социал-демократов и коммунистов. Реальную политическую власть могли дать только президентские выборы. В 1932 году за Гитлера, как за возможного президента, голосовало почти четырнадцать миллионов человек. Тельман и «левые» не имели таких цифр и близко. Победил же старый Гинденбург. Победил он потому, что Германия была скорее «правой», чем «левой», и склонной скорее к национализму, чем к интернационализму. В то же время в Германии хватало с избытком безработных и других обездоленных капитализмом. Соотношение политических сил отражало состояние умов и душ. Немец не хотел крайностей, тяготел к «середине», но качнуться был готов не «влево» от нее, а «вправо». Поэтому при парламентской дилемме «нацисты или коммунисты» немалое число голосовавших за социал-демократов не рискнули бы голосовать за компартию. И если даже представить чисто умозрительно, что коммунисты объединились бы с социал-демократами, то часть «коммунистических» избирателей не простила бы Тельману такого соглашательства, а часть «социал-демократических» — испугалась бы чрезмерного «полевения» страны. Нет, «левый» блок, способный стабилизировать общество, в Германии не проходил. Для дипломатии СССР тут было над чем задуматься. Идеологические позиции требовали ориентации в Германии на Тельмана, а экономические и государственные интересы — на… Так на кого же? Тельман не мог дать ни турбин, ни режима наибольшего благоприятствования. А к власти явно шел Гитлер. И еще до его прихода было видно: если СССР не порвет с идеологией в своих отношениях с Германией, то Германия начнет рвать с СССР А ведь она давала СССР почти две трети нашего импорта изделий промышленности. Из Франции мы в 1932 году вывозили машин менее чем на 3 миллиона золотых рублей, из США — на 29, из Англии — на 67. А из Германии — на 251 миллион! Общий же импорт СССР из «демократических» стран выглядел за три года с 1930 по 1932-й так:

— из Англии: 80 миллионов рублей, 73 миллиона, 91 миллион (затем объем импорта из Англии опять упал).

— из Франции: 29 миллионов, 15 миллионов, 4 миллиона.

— из США: 264 миллиона, 229 миллионов, 32 миллиона (и далее — не больше этого низкого уровня). А как там было со странами «тоталитарными»? Из Италии мы вывозили в 1930 году на 11 миллионов, потом на 30, и через год — на 27 (позже эта цифра возросла). Германия же… Германия продала нам своей продукции на 250 миллионов, на 411 миллионов и на 324 миллиона рублей. Почти в два раза больше, чем богатейший промышленный лидер мира — Штаты! И только Германия была готова этот высокий уровень товарообмена поддерживать в перспективе таким же высоким. И даже более высоким. Стоило ли в этих условиях пригревать в своих консульствах коммунистических функционеров фришей? Или раздувать мелкие инциденты и газетные провокации до уровня крупных дипломатических неприятностей? Антисоветчиной была полна пресса всех капиталистических стран, причем, официозы. Антикоммунизма не скрывали ни Англия, ни Франция, а уж тем более США. И это не мешало вести дело, например, к установлению официальных дипломатических отношений со Штатами. И только на германскую печать НКИД Максима Литвинова реагировал сразу же. И всегда до крайности и до странности болезненно. Почему же получалось так? Ведь Германия и только Германия жизненно была необходима для единственно важного для России дела — экономического укрепления социалистического Советского Союза? Кто, спрашивается, вел к нашей ссоре? И зачем? ЛЕТОМ Хинчук выговаривал Бюлову за антисоветское интервью Папена французской «Пти паризьен». А 30 ноября Литвинов спокойно давал интервью корреспонденту этой газеты Люсиани. Читаешь его и диву даешься. Нарком «рабоче-крестьянского правительства», старый большевик-подпольщик «Папаша», агент ленинской «Искры» во всеуслышание заявлял: «Самые враждебные нам люди и группы во Франции не могут с каким-либо основанием утверждать, что политические (выделено мною. — С.К.) или экономические интересы Франции и СССР сталкиваются в какой бы то ни было точке земного шара. Эти лица и группы призывают обыкновенно к враждебным действиям против СССР… во имя отвлеченной (выделено мною. — С.К.) идеи защиты капиталистического строя». Обращаю твое внимание, уважаемый читатель, на вот какой тонкий момент в этих раздутых обстоятельствах… Как государственный деятель, Литвинов говорил в интервью вполне верные слова. То есть, он говорил то, что обязан был говорить, если стремился к укреплению государственных позиций и мощи СССР. Но как выглядел при этом Литвинов, большевик-революционер? Ведь политические интересы буржуазной, капиталистической Франции и пролетарской Советской России в любой точке земного шара были прямо противоположны! Франция стремилась к сохранению капитализма, СССР — к его историческому краху. И борьба против СССР была для французской элиты не отвлеченной идеей, а способом реальной защиты своих привилегий, составляющих суть капитализма. Однако с французами Литвинов мог, оказывается, говорить без революционной запальчивости. Такая линия, повторяю, была с позиций обеспечения государственных интересов верной. Но почему-то в отношениях с немцами государственного деятеля подмывало, как правило, на «р-р-еволюционную пр-р-инципиальность». Почему? Ведь реальности мира были таковы, что идея «мирового пожара» становилась для СССР вот уж и впрямь все более отвлеченной. Она все более начинала прямо угрожать интересам первого государства социализма. Лучшим способом распространения социализма по миру становилось создание в СССР общества подлинного благоденствия трудящихся. Изобильный, развитой СССР был бы самым лучшим аргументом за социализм. Это хорошо понимал Сталин. Для него мировой коммунизм все более становился инструментом укрепления СССР. Троцкий и троцкисты смотрели на СССР иначе — как на базу «мировой революции». А что же Литвинов? ОТ ЛИТВИНОВА, как официального руководителя советской внешней политики, тут зависело немало. В то время Сталин был занят по горло внутренним строительством страны, а в делах внешних полагался на Литвинова, на «Папашу». Старый революционер, агент «Искры», друг знаменитого боевика партии Камо, выходец из брест-литовской еврейской семьи, Меер Баллах (Максим Литвинов) после Октября пошел по дипломатической стезе. Телеграммой первого после революции наркома иностранных дел Троцкого Литвинов назначался первым нашим полпредом в Англии, где он жил тогда с женой. С тех пор Максим Максимович делал для укрепления позиций СССР вроде бы и немало. Однако на свой манер… Сложная это была натура, да и Советский Союз виделся Литвинову во многом как надежда мировой революции. Образ мыслей чисто троцкистский, и уже поэтому душа Литвинова была отдана очень, очень потаенно не Сталину, а Троцкому. Хотя ни в каких оппозициях он никогда не состоял. Тут его всегда выручало чутье дипломата. Не был он лишен и другого чутья — местечкового. Вот его ближние люди в Наркоминделе: историк Ротштейн, главный секретарь НКИД Гершельман, личная стенографистка Ривлина… Впрочем, традиция тут была давняя. Еще во времена первой русской революции его личной связной была Рахиль Розенцвейг, а в 1908 году в Лондоне он пропадал в аристократическом особнячке выходца из России коммерсанта Вольфа Лейбовича Файтельсона. С тех пор Литвинов и тяготел к Франции, Англии, да и вообще к англосаксам. Были тому и глубокие личные причины. В 1916 году, в возрасте сорока лет, еще безвестный, полнеющий рыжеватый «русский нигилист-эмигрант» женился на юной англичанке из «приличной семьи», внучке полковника английской армии, обещающей романистке Айви Лоу, высокой, стройной брюнетке с подвижными чертами лица и влажными темными глазами. Итак, любовь к «английскому» имела у Литвинова воплощение вполне материальное, причем приятно осязаемое. Хотя и тут его тоже не подвело врожденное чутье местечкового «интернационалиста»: молодая жена происходила из семьи венгерских евреев, сражавшихся на стороне Лайоша Кошута и эмигрировавших вместе с ним в Англию. Как практического политика, Литвинова конечно же заботила судьба Советской власти. Тем более, что без фактора СССР оказывались под вопросом судьбы западных «демократий». А они — судьбы Англии, Франции, судьба Европы — волновали Литвинова все больше, потому что с годами в Максиме Литвинове все более выступал Меер Баллах… Революционера-ленинца заслонял счастливый муж англичанки Айви, друг француза Эдуарда Эррио и, как сказано, скрытый троцкист. Не меньшее значение имел тут, пожалуй, и «фактор крови». Немец Гитлер во главе Германии для еврея Валлаха был неприемлем. А к власти шел Гитлер. Конечно, Литвинов уже во времена Чичерина расходился с последним во взглядах на то, что важнее для России — Германия или Франция? Теперь же, сменив Чичерина на посту наркома, Литвинов тем более не колебался… Иметь добрые отношения с Германией Гитлера он не хотел, даже если Германия именно на Гитлере останавливала свой выбор. Отношения с Францией, с Англией и США Литвинов был готов строить (и изо всех сил пытался строить!) на нормальной межгосударственной основе. Хотя первые две страны были явно заинтересованы в нашем сырье, и мы легко имели с ними положительный торговый баланс даже без особых дипломатических усилий. Нашу политическую систему элита «демократического» Запада ненавидела, однако без закупок сырья в СССР Европе пришлось бы несладко. Штаты, крупнейшая держава Капитала, неплохо жили и без нас, не признавали СССР официально, и с ними была более правильной скорее жесткая линия. Американцы — прагматики. Если какие-то их положительные шаги в сторону СССР были им выгодны, они их совершали и без реверансов Наркоминдела. А уж если выгодой не пахло, как говорится: извините! Во всех трех основных странах бывшей Антанты, то есть в США, в Англии и во Франции, был силен антисоветизм, не говоря уже об антикоммунизме. Литвинов закрывал на это глаза, и это становилось политикой его наркомата. Зато наши отношения с Германией, теснейше связанной с нами экономически, Максим Максимович все более и более политизировал. С малозначащей для нас Францией Баллах вел себя как государственный муж, подавляющий эмоции во имя дела. А с жизненно важной для нас Германией — как непримиримый революционер, не желающий никаких компромиссов с «классовым врагом». Причем еще до прихода к власти нацистов Литвинов заранее упреждал ситуацию и заранее закладывал основу непрекращающегося, затяжного взаимного охлаждения. Уже этим он предавал интересы СССР и наше мирное будущее. Германия шла к Гитлеру? Да… Гитлер был полон антисоветских предрассудков? Да! Так что должно было стать долгом советской дипломатии? Конечно попытаться рассеять предрассудки и предубеждения. Удалось, не удалось бы это великое дело — вопрос другой. Но пытаться надо было! Настойчиво, до последней возможности. Иначе нам грозила война. А вместо терпеливого разъяснения заблуждений немцев когорта Литвинова размахивала статьями нацистских «Ангриф» и «Фолькишер Беобахтер», упрямо цитировала одну и ту же главу о России в давно написанной «Майн Кампф». И множила, множила и без того растущие нарывы на теле советско-германских отношений. Литвинов раскланивался перед Францией, обеспечивавшей наши пятилетки машинами на 3 миллиона. И хмурил брови в делах с Германией, которая прибавляла наммощи ежегодно на 250 миллионов! Кто сейчас скажет, сколько в реальной истории потеряли мы из-за того, что политика Литвинова все более стопорила поток германской техники на стройки первых пятилеток? В ЯНВАРЕ 1933-го Гитлер становится рейхсканцлером. Германия давно бурлит под его антисоветские речи, и Кремль это знает. Однако за неделю до уже предрешенного назначения Гитлера Молотов на III сессии ЦИК СССР 6-го созыва говорит спокойно и ясно: «Особое место в наших отношениях с иностранными державами принадлежит Германии. Из всех стран, имеющих с нами дипломатические отношения, с Германией мы имели и имеем наиболее крепкие хозяйственные связи. И это не случайно. Это вытекает из интересов обеих стран». Что же Литвинов? Глава правительства Молотов ясно провозглашает курс на нормальные отношения с Германией независимо от того, какое там у власти руководство. А член правительства Литвинов думает иначе. После одной из поездок в Париж он пишет послу во Франции Розенбергу: «Уважаемый Марсель Израилевич! Беседа с Эррио мною не записана, ибо она была слишком обширна, касалась множества тем и совершенно не носила официального характера». Нарком иностранных дел в служебной командировке неофициально беседует разве что с официантом в ресторане. А хотя бы краткая запись разговоров с иностранными государственными деятелями — его прямая служебная обязанность. Выходит, Литвинов попросту совершил серьезное должностное преступление? Выходит, так… Зато теперь, читатель, можно лишь гадать, кто «неофициально» беседовал с французским политическим деятелем Эррио — Максим Литвинов или Меер Баллах? Советский дипломат или англо-франкофил? Премьер Молотов ориентирует на Германию, а нарком Литвинов сообщает «дорогому Марселю Израилевичу», что он говорил Эррио «о нашем твердом решении и желании идти на дальнейшее сближение с Францией». И действительно, все настойчивее начинала звучать в печати тема франко-советского пакта. В условиях, когда Гитлер шел и пришел к власти, громогласно отрицая Версальский мир, такие «сближения» могли выглядеть только как антигерманская демонстрация. «Сближал» тогда Литвинов и министра авиации Франции Пьера Кота с Михаилом Тухачевским. Хотя к середине 1930-х годов у французов все авиационные достижения были в прошлом — в эпохе Фармана, Вуазена и Блерио. И после трудов по такому «сближению» Литвинов тут же принимается за личную ноту германскому поверенному Твардовски… И о чем! Под вопросом весь комплекс отношений двух стран, сворачивается торговля, а Литвинов раздувает инцидент с двумя журналистами — Лили Кайт и Черняком. Оно, конечно, равноправие наций равноправием, но умно ли дразнить германского имперского орла, направляя в Берлин журналистов-евреев? Особенно если учесть, что занимались они там одним: подливали масла в пока лишь тлеющий костерок разногласий. Нет, для Литвинова умна и верна лишь такая политика. Молотова и Сталина больше волновали турбины. Литвинова — иное. Журналисты Геббельса рвались в СССР, а он, ухмыляясь, их от нас отваживал. Зачем… А вдруг увидят то, что может изменить отношение Гитлера и наци к жизни в СССР? А вдруг нацистская пропаганда напишет о Советском Союзе что-то положительное? Как после этого к месту и не к месту поминать «восточную» главу? НЕ ОТСТАВАЛИ от наркома и его заместители. Через месяц после прихода Гитлера к власти, 27 февраля 1933 года, в кабинет Николая Крестинского с радостным видом ворвался посол Германии в СССР фон Дирксен:

— Я с добрыми вестями, господин Крестинский. По поручению рейхсканцлера Гитлера министр иностранных дел фон Нейрат поручил мне доверительно переговорить с Советским правительством по поводу наших отношений и вообще мировой ситуации… Крестинский молчал, как будто набрал в рот воды. Впрочем, глядя на него, можно было подумать, что во рту замнаркома даже не вода, а невесть как попавший туда таракан, которого он не хочет выплюнуть Исключительно из нежелания нарушить дипломатический протокол. Дирксен немного поостыл, но все еще с улыбкой на лице продолжал:

— Я очень хотел бы еще раз быть принятым господином Молотовым и непосредственно изложить ему позицию германского правительства по отношению к СССР. Крестинский молчал. Но Дирксен не смущался и говорил с такой уверенностью, что было ясно: он точно следует инструкции. Посол словно читал заготовленный текст:

— Германское правительство считает, что заключение пакта СССР с Францией на наших отношениях не скажется.

— А разве может быть иначе? — подал, наконец, голос Крестинский.

— Видите ли, у нас появились некоторые сомнения в последние недели. Создавалось впечатление, что в советской внешней политике наметился уклон в сторону Франции в ущерб Германии…

— Такие сомнения безосновательны.

— Возможно, но судите сами… Конечно, аусамту ясно, что инициатива сближения идет от Франции, и вполне естественно, что СССР ее не отклоняет.

— Вот видите! Замечу в скобках, читатель, что и инициатива-то исходила от Литвинова. Так что Дирксен не просто так сболтнул, тут же возразив Крестинскому:

— Да… Однако аусамту кажется, что известная инициатива была и с советской стороны.

— Доказательства?

— Ну, во-первых, печатная кампания Эррио… Далее, первая речь Литвинова в Женеве базировалась отчасти на «плане Эррио», и вся иностранная печать называла Литвинова единственным сторонником французского плана разоружения.

— Да, потому что это обеспечивает нам спокойствие на Дальнем Востоке.

— Аусамт понимает это, но мы также видим, что ваши подходы к проблеме безопасности изменяются. Собственно, это следует и из интервью Литвинова Люсиани. Как видим, читатель, «неофициальные» и незафиксированные на бумаге парижские «посиделки» Литвинова и Эррио давали вполне официальные и не очень полезные для нас плоды в Берлине. Крестинский поморщился. Встал с дивана, прошелся по кабинету, зачем-то переставил пресс-папье на столе. Дирксен терпеливо ждал… Крестинский, все так же прохаживаясь, раздраженно возразил:

— Господин посол, пресса — слишком больной вопрос, чтобы затрагивать его даже косвенно. У вас тоже много чего пишут и говорят. И тоже не школьные учителя… Дирксен был дипломатом старой школы, хотя сам был не стар — чуть за пятьдесят. В 35 лет он совершил кругосветное путешествие: Африка, Индия, Япония, Китай, Штаты, Бразилия и Аргентина. Лейтенантом на Первой мировой будущий посол заработал Железный крест. Стал дипломатом в 42 года, и на этой стезе преуспел. С Крестинским, своим ровесником, он был знаком неплохо, потому что работал в Москве давно. К Гитлеру и нацизму посол относился сдержанно, однако и после установления нацистского режима работал и вел себя лояльно. Не по отношению к Гитлеру, а по отношению к своей Родине — Германии. Сейчас он устало потер глаза, прищурился и коротко отмахнув рукой, сказал:

— Германское правительство отдает себе отчет в том, что внутреннее развитие Германии за последний год беспокоило Советское правительство. Но, — тут голос посла окреп и стал твердым, — с другой стороны, мое правительство надеется на понимание того, что борьба с коммунизмом внутри рейха может идти рука об руку с сохранением хороших внешнеполитических отношений с СССР.

— Это как же? — ехидно отозвался Крестинский.

— Так, как это у вас имеет место с Турцией, с Италией. Если не ошибаюсь, именно при Муссолини Италия установила с вами дипломатические отношения? Главное — экономика. А наше хозяйственное сотрудничество за последние месяцы продолжалось по-прежнему и имеет хорошие перспективы. Наконец, фон Нейрат, фон Шлейхер и фон Папен не раз говорили то, о чем только что сказал и я.

— Сейчас рейхсканцлер в Германии — Гитлер, — буркнул Крестинский. Дирксен сразу оживился и дружелюбно возразил:

— У министра Нейрата на днях был обстоятельный разговор с рейхсканцлером Гитлером относительно будущей политики по отношению к СССР. Гитлер заявил, что он не хочет вносить никаких изменений во внешнеполитические и хозяйственно-политические отношения с СССР. Между внутриполитическими мерами и внешними сношениями должно проводиться резкое различие. У Крестинского во рту, похоже, появился еще один таракан. Дирксен понял и начал раскланиваться:

— Я понимаю, что уже утомил вас, но хотелось бы хотя бы в следующий раз иметь подробный обмен мнениями.

— Да, — Крестинский выплюнул-таки помеху, но веселее от этого не стал. — Отложим до следующего свидания в ближайшие дни. ВОТ ТАК, читатель… У советской дипломатии не было тогда более важной — жизненно важной — задачи, чем сохранить (а в идеале — и укрепить) межгосударственные отношения Советской России и теперь уже нацистской Германии. Гитлер ведь стал рейхсканцлером в рамках вполне законной ситуации — после победы его партии на парламентских выборах в рейхстаг. Он, конечно, шел к победе, в том числе, и с антисоветскими лозунгами, но тем более было важно и насущно выправлять положение в практическом отношении. Дирксен-то говорил истинную правду: главное — экономика! Однако «ближайшие дни» наступили лишь через… месяц. 3 апреля Крестинский принял Дирксена и военного атташе Германии Гартмана. Внешне заместитель Литвинова был на этот раз любезен, но даже «стелил» он жестко. За время, прошедшее с последней его встречи с Дирксеном, Гитлер успел произнести 23 марта свою знаменитую речь о внешней политике Германии, где та часть, которая касалась России, была только позитивной. Как будто ничего не зная об этом, как будто не помня о предыдущем разговоре с Дирксеном, Крестинский сразу заявил:

— Тесное сотрудничество между рейхсвером и Красной Армией продолжается уже более одиннадцати лет. Я был у колыбели этого сотрудничества, продолжаю ему содействовать и хорошо знаком со всеми моментами улучшения и ухудшения отношений. И я должен сказать, что никогда не было более тяжелой общеполитической атмосферы, чем сегодня. Историю развития военных связей СССР и Германии Крестинский действительно знал. Но говоря о том, что он и теперь, мол, им содействует, лгал. Наоборот, теперь он их срывал. Как срывал и вообще возможность нормального межгосударственного сотрудничества. И поэтому напрасно Дирксен ждал личной встречи с Молотовым. Крестинский не считал такую встречу полезной — не для нормальных отношений с Германией, а для такого развития событий, который нужен был Литвинову (да и Троцкому). Позднее Крестинского судили и за то, что он в интересах троцкистов торпедировал советско-германский диалог. Что ж, официальные записи его бесед с Дирксеном доказывают, что судили заместителя Литвинова не зря. Троцкому не надо было, чтобы с Гитлером договорился СССР, руководимый Сталиным и Молотовым. Если раньше Гитлер был для Троцкого мало удобен, то теперь, когда Гитлер начинал становиться синонимом рейха, все для троцкистов менялось кардинально. Рассчитывая на свержение Сталина изнутри, Троцкий хотел иметь «германскую» карту в своем кармане. Не потому ли вместо Молотова Дирксена принимал Литвинов? Принимал и шпынял его еще за предвыборные речи Гитлера, громившего в них немецких и прочих коммунистов, и СССР в придачу. Речи Гитлера имели одну цель: обеспечить победу нацистов на мартовских выборах в рейхстаг. Конечно, в департаменте Литвинова это прекрасно понимали, и во внутриведомственных обсуждениях НКИД не придавал им серьезного значения. Сам Крестинский в письме Хинчуку признавался: «Я убежден в том, что после выборов Гитлер, его приближенные и его пресса прекратят или, во всяком случае, ослабят свои нападки на СССР». Но разве можно было пропускать удобный повод для деланного возмущения? Его и не пропускали, строча ноту за нотой, чтобы напряженность и после выборов не ослабевала. Крестинский «играл» против Германии нередко весьма открыто и потому, что действовал в интересах своего неофициального политического шефа Троцкого, и потому, что, как фигура второго плана, он мог позволять себе некоторые «вольности». Официальный же его шеф Литвинов был вынужден вести игру более тонкую. Он вроде бы и улыбался немцам, но на самом деле порывал с ними настолько, насколько это было тогда возможно. 3 марта, вскоре после пожара рейхстага, Гитлер произнес одну из таких речей, которые тут же становились притчей во языцех для литвиновской гвардии. А за день до этого, 1 марта, сам Литвинов в берлинском полпредстве спокойно попивал с Нейратом душистый кофе, и благодушествуя, говорил немецкому коллеге:

— Я удивлен комментариями вашей прессы к моей речи в Женеве. Мне приписывают поддержку французского плана, в то время как я…

— Ах, оставьте это, господин Литвинов. Я вас не упрекаю. Эта пресса… Если бы мы обращали на нее внимание… Нейрат сделал паузу и лукаво посмотрел на Литвинова, явно намекая на исключительно злой тон вестей из Германии в советской прессе. Но Литвинова иронией прошибить было трудно, и он тут же перевел разговор на другое:

— Хотите анекдотический случай? Содержатель карусели под Парижем перемалевал бравого царского кавалергарда в красноармейца… И нет отбою от желающих сняться в обнимку с красным русским…

— Я отплачу вам той же монетой, — рассмеялся в тон Нейрат. — Фюрер тоже не отказался бы сняться на фото у этого вашего карусельщика. Речи речами, но он умеет проводить различие между коммунизмом и вашим государством. Такого же мнения, между прочим, и Гинденбург. Литвинов сразу посерьезнел и подобрался:

— Мы этого не видим. Папен предлагал Эррио общую платформу для борьбы с коммунизмом в Германии и на востоке Европы… Эррио сам говорил мне об этом.

— Но это же, между нами, пустая болтовня. Возможно вы упускаете из виду, что есть определенные промышленные группы во Франции и в Германии, которые давно помешались на планах англо-франко-германского союза по производству угля, железа и стали. Это давняя навязчивая идея, например, Арнольда Рехберга еще со времен Версальского диктата.

— Только навязчивая идея?

— Уверен. И дело даже не в грузе прошлой истории. Франция просто малоинтересна для нас как партнер. Ее звезда закатывается, в то время как ваша… Литвинов тяжело помолчал, а Нейрат всплеснул руками, словно о чем-то вспомнив, и наоборот оживился:

— Хочу вас предупредить… Рейхсканцлер, возможно, перед выборами будет в своих речах резок по отношению к вам, но это, увы, реальности предвыборной тактики. Как только будет созван рейхстаг, фюрер сделает декларацию в дружественном для вас духе. Дело в том, читатель, что на 5 марта 1933 года были назначены внеочередные парламентские выборы. Гитлер хотел закрепить свою победу и закрепил ее (получив 288 мест в рейхстаге вместо имевшихся 196). Литвинов все это понимал, но опять отмолчался. Зато вернувшись в Москву, тут же дал указание: «На любой выпад Гитлера реагировать немедленно и официально». И реагировали! «БОЛЬШОЙ друг СССР» Эдуард Эррио был человеком неглупым. Да и неплохим. Он любил свою Францию и естественно, хотел для нее мира и спокойствия. Эррио не любил коммунистов, но мыслил трезво. Он считал, что его милая старая Галлия может спать спокойно только тогда, когда она будет прикрыта щитом советско-французского союза. Да, Эдуард Эррио известен у нас тем, что став премьером и одновременно министром иностранных дел, он в 1924 году установил дипломатические отношения с СССР. Но для Франции этот акт был в перспективе намного нужнее, чем нам. Именно так! Вот что посол Франции в СССР Жан Эрбетт писал своему министру еще 24 октября 1925 года: «Вы открыли дверь, через которую должна пройти Франция, чтобы избежать смертельной опасности для своей целостности и независимости. Наше спасение лишь в том, чтобы установить и поддерживать с возрождающейся сейчас Россией такие отношения, которые исключили бы (вдумайся, читатель! — С.К.) русско-германское сотрудничество против Франции и против друзей Франции». Тогда у руля НКИДа стоял еще Чичерин. Через десять лет, при наркоме иностранных дел Литвинове, друге Эррио, эта программа станет реальностью! Были подписаны советско-польский и советско-французский пакты о ненападении, а с премьером Чехословакии Бенешем — даже договор о взаимной помощи. Кто бы и что там ни говорил, эти документы практически не укрепляли безопасность СССР. Зато реально ослабляли европейские позиции Германии. Эррио и Эрбетт могли быть довольны. Они-то «соль» европейской ситуации понимали великолепно, и Эрбетт не стеснялся откровенно писать Эррио: «Мы являемся континентальной нацией и не можем жить свободными, если на континенте не существует равновесия. Однако равновесие станет невозможным в тот день, когда Германия и Россия, обе возродившиеся, окажутся на одной и той же чаше весов». Для французов-то здесь все сказано, может, и верно. Давний враг галла — пруссак, «бош». Поэтому любой союз России с Францией рано или поздно должен обернуться союзом против Германии. Это понимал Эррио, этого не мог не понимать Литвинов. И к тому же они хорошо понимали друг друга. Эррио пользовался каждым случаем, чтобы посеять взаимные подозрения, еще лучше — взаимное недоверие, и еще лучше — вражду между Германией и СССР. Старый галл понимал, что приход «антиверсальца № 1» Гитлера к власти — дело месяцев. И поэтому Эррио хлопочет о пакте с нами. Но при этом просто шантажирует своего «друга» Литвинова ультиматумом: мол, торгового соглашения без пакта подписывать не будем. Полпред СССР во Франции Розенберг в панике, хотя Эррио всего лишь блефовал. Пакт французы подписали через неделю, а торговое соглашение — через год. Не успел Гитлер обмять канцлерское кресло, а Эррио 9 февраля уже заявляет: «Я придаю большое значение сближению французской и советской демократий для борьбы с фашизмом». И аплодисменты французов сливались с радостной вестью об этом заявлении, сообщаемой Марселем Израилевичем Розенбергом в НКИД СССР. А чему радоваться-то было? Антисоветско-антигерманской провокации Эррио? Провокации в чистом виде. Но радовались потому, что и Литвинов-то не хотел даже самого выгодного для нас союза с Германией. Никакие государственные интересы не могли заслонить от бывшего местечкового еврея Валлаха той непреложной истины, что в Германии пришел к власти режим, органически враждебный еврейству. Нацизм мог быть сколько угодно лояльным к СССР, мог быть исключительно важен для СССР экономически — это не имело для Валлаха никакого значения. Союза с Гитлером, даже если он был жизненно необходим СССР, Баллах допустить, повторяю, не мог. Внутри страны он в таких настроениях был далеко не одинок. На будущий разрыв с Германией, на охлаждение отношений с ней работали тогда в СССР многие по мере сил и уровню власти. Очень характерна в этом смысле провокация Карла Радека, проведенная в типичном для него стиле — иезуитски, блестяще и изящно. Летом 1933-го Радек был с визитом в Польше и посещал новый польский порт Гдыню. Гдыня относилась к приметам версальской системы: ею, построенной впритык к Данцигу, заканчивался «польский коридор» к Балтике. И вот там, расписываясь в книге почетных посетителей, хитрый Карл счел возможным написать: «Море связывает Польшу и СССР»… Безобидная, вроде бы, фраза. И географически точная. Но узнав о ней, немцы тут же взвились. И было отчего! До поражения Германии в Первой мировой войне никакого «моря» у поляков не было уже несколько веков. Появилось оно у Польши только благодаря тому, что Антанта в Версале рассекла тело Германии незаживающим разрезом «польского коридора». Да и сама-то Польша появилась благодаря победе США и Антанты в Первой мировой войне и Версалю. То есть тому фактору, даже косвенное упоминание о котором способно было вывести из себя любого немца. Что уж говорить о Гитлере! Фраза Радека убивала трех зайцев сразу! Во-первых, в устах пусть и полуопального, но крупного советского деятеля тонкий намек на коридор и Версаль автоматически вызывал раздражение у немцев вообще, и у Гитлера в особенности. Во-вторых, это можно было понять так, что в СССР вместо прежнего категорического осуждения Версаля начинают его одобрять. И наконец, в-третьих, «невинную» фразу Радека легко было расценить и как обещание поддержки Польше в отклонении очень возможных будущих шагов Германии для решения проблемы коридора и Данцига. Ничего не скажешь — хоть и был Радек чистейшим сукиным сыном, но голову на плечах имел не зря… И поступал он так несомненно по злому умыслу. У него была ведь одна специализация: факельщик мировой революции. А что же Литвинов? Допустим, он не злоумышлял, а шел за велением инстинкта «крови». Гитлер был действительно очень резок в оценке еврейства, а теперь обретал власть в крупнейшей европейской державе. Наркома Литвинова это должно было волновать постольку, поскольку могло повредить, прежде всего, экономическим связям Германии с СССР. Но пока расовая политика фюрера оставалась чисто внутренним делом немцев, советской экономике от того было ни холодно, ни жарко. Не афишируя такого подхода, Сталин и Молотов его все же придерживались. Но мог ли быть равнодушным Меер Валлах? Наверное, нет. Что ж, тогда можно говорить о трагическом раздвоении личности. Но тогда надо было уходить с поста наркома. Литвинов же оставался и все более заводил нашу внешнюю политику в болото. Впереди были годы настойчивого «развода» СССР и рейха, годы бесплодной возни с мертворожденной идеей «коллективной безопасности» в союзе с Францией, Англией и их ничего не значащими европейскими сателлитами Чехословакией и Польшей. Так и не возникший союз с Антантой результатов не имел. Разве что окончательно прояснился гнусный антисоветизм Европы. Что касается «развода» с немцами, то тут результат мог оказаться серьезнее — ВОЙНА. Эррио неутомимо — устно и печатно — вбивал клин между рейхом и СССР и пытался пришвартовать нас к Франции. Что ж, он поступал не очень-то красиво, зато как патриот. Понятно — патриот Франции. Литвинов же, все более подыгрывая ему, поступал уже как государственный преступник. Но все нити от внешней политики СССР были пока в руках у него. На первый взгляд, Литвинов проводил политику активную. Только что это была за активность?! Сколько было положено сил на заключение ряда одних только франко-советских договоров! А гарантировали они нашу безопасность хотя бы на сантим? Как показало будущее, французы не захотели сражаться даже за собственную милую Францию! Так неужели они стали бы сражаться с немцами за СССР? Конечно же нет. Не было оснований бояться и обратного, то есть такого союза Франции и Германии, когда французы пошли бы войной на нас. Этого «киселя» они уже вволю нахлебались в Одессе в 1919 году во время интервенции. Нет уж, воля твоя, читатель, но Литвиновские пакты с отечеством Эдуарда Эррио я никак не могу отнести к великой нашей удаче. Скорее наоборот, потому что особой радости немцам такой поворот доставить не мог. А ведь в душе они не питали к нам злобы. Все-таки в Зеркальном зале Версаля над ними издевался не Сталин, а Клемансо. Заключил наркомат иностранных дел Литвинова и пакт о ненападении с Польшей. А если бы не заключил? Времена расхристанных конников-первоармейцев Бабеля прошли. Тем более, что и тогда Бабель описывал не боевой состав, а обозников. К первой половине 1930-х годов боевая мощь Красной Армии и войск «шляхетской», «гоноровой» Польши были уже несравнимы. Так что если бы вислоусый Пилсудский рискнул вновь устремить свой взор на Киев, то Западная Украина и Западная Белоруссия воссоединились бы с СССР на пять-шесть лет раньше. Только и всего. Но Литвинову мало было «обеспечить» нашу безопасность с этой стороны. Он еще нанизал на свой дипломатический кукан целую связку «конвенций об определении агрессии» с Эстонией, Латвией, Румынией, Турцией, Персией, Афганистаном, Чехословакией, Югославией и Литвой. Все эти «конвенции» были «учинены, — как сообщалось в их конце, — в Лондоне» в июле 1933 года. В текстах блистали титулы президентов, императорских и королевских величеств. Тут не хватало только владетелей Сиама и Геджаса… Косвенно эти конвенции тоже ссорили нас с Германией, потому что Литва, например, получила от Версаля чисто немецкий Мемель (то, что нынешняя Литва называет Клайпедой). Что же касается Эстонии и Латвии… Может, и впрямь стоило нам гарантировать им (как было определено в конвенциях) «неприкосновенность», нейтрализуя возможность их захвата той же Германией? Нет, и здесь идея не стоила хлопот. Если Гитлер не захотел ссориться с нами из-за этих лимитрофов тогда, когда был уже посильнее, то тем более он не покусился бы на них в середине 1930-х годов. А вот глухое раздражение эти конвенции у немцев вызывали. Увы, активность Литвинова во второстепенных делах прикрывала саботаж им важнейшей проблемы — восстановления и укрепления отношений с новой Германией. А это тогда было необходимо Советскому Союзу даже больше, чем самой Германии. Немцы могли, например, сокращать ввоз к себе нашего сырья и продовольствия, что неприятно отражалось на нашей платежеспособности. Немцы могли это себе позволить: они продавали нам не просто товары, а индустриальную базу нашей экономической самостоятельности в будущем. Иное дело французы. Не говоря уже об англичанах. В конце апреля английский король Георг V издал указ о введении эмбарго на ввоз советских товаров. Это была реакция на осуждение в Москве шести английских служащих фирмы «Метрополитен-Виккерс». А уже 1 июля эмбарго было отменено. Англичане продержались ровно два месяца. Без русского леса они не могли обходиться уже не первый век. И одно это полуанекдотическое «эмбарго» доказывало: особо заботиться об английском (да и французском) расположении нам не приходится. Оно было и так обеспечено экономической заинтересованностью Англии и Франции в торговле с нами. И ВСЕ-ТАКИ Дирксен дождался разговора с Молотовым. Правда, из-за саботажа Крестинского и Литвинова дождался уже «под занавес» своей московской службы. Советский премьер принял посла 4 августа 1933 года, а вскоре немец уехал из Москвы, получив назначение в Токио. Входя в молотовский кабинет, бывалый дипломат волновался настолько заметно, что Молотов даже отметил это в официальной записи беседы. Впрочем, оно и неудивительно! Дирксен пробыл послом в Москве 5 лет. И каких лет! За эти годы Германия и СССР стали неузнаваемыми. Бесславно закончилась Веймарская республика. Ее серость только подчеркивал блеск бриллиантовых колье на персях белокурых подруг влажноглазых нуворишей. А теперь эротика танго для избранных сменялась в Германии походным маршем миллионов. СССР из размякшей, как перепаренное тесто полудержавы-полухутора за 5 лет превратился в индустриального гиганта. Он поглощал сталь, станки, динамо-машины и никель почище, чем раблезианский Гаргантюа телят… Дирксен — путешественник, солдат, дипломат — хорошо понимал, что могло бы дать соединение экономического потенциала новой Германии с возможностями нового СССР. А с нарастающей горечью он видел, как эти головокружительные перспективы упускаются обеими сторонами, но особенно — советской. Сдержанный согласно протоколу, он не мог высказать эту боль Молотову и волновался с первой же фразы:

— Господин Молотов, на днях я уезжаю… И сегодняшнему посещению придаю очень большое значение. Очень…

— Мне искренне жаль, господин Дирксен, что советско-германские отношения лишаются такого хорошего их сторонника. Мы расценивали вашу работу как плодотворную и соответствующую интересам обеих стран.

— Сердечно благодарен за высокую оценку моих усилий, господин Молотов. Могу вас заверить, что такая линия полностью отвечает не только моим мыслям и чувствам, но и инструкциям моего правительства. Молотов испытующе посмотрел на Дирксена, и тот, поняв это по-своему, быстро произнес:

— Если вы сейчас подумали об интервью Геббельса, опубликованном в Англии и воспроизведенном сегодня «Известиями», то я убежден, что Геббельс не делал того заявления о Рапалльском договоре, которое ему приписывается. Понимаете, не давать интервью он не может, а пресса англосаксов считается свободной. И с текстами интервью она обращается действительно вольно. Впрочем, я понимаю ваше беспокойство, особенно если учесть обстановку в Германии в первые месяцы после взятия власти национал-социалистским правительством. Однако с тех пор рейхсканцлер не только сказал, но и сделал много такого, что создало, на мой взгляд, все предпосылки для нормального развития прежних отношений, господин Молотов. Молотов сидел молча, однако Дирксену вдруг показалось, что даже молчал он иначе, чем Литвинов. Нарком всем своим видом выказывал раздражение и нетерпение. Молотов же молчал доброжелательно и заинтересованно. Он просто слушал для того, чтобы понять, а не оборвать в удобный момент. И ободренный этим своим впечатлением, Дирксен продолжал:

— Рейхсканцлер, как вы знаете, в своем программном выступлении 23 марта говорил о необходимости хороших отношений с Россией. После этого в ряде выступлений он подтвердил и усилил эту мысль. За этим последовали уже наши практические инициативы. Дирксен говорил это не зря, и Молотов знал это. Поэтому его легкое движение головой очень походило на одобрительный кивок. Впрочем, это движение было так неуловимо, что Дирксен не был уверен в реакции Председателя Совета Народных Комиссаров и убежденно сказал:

— Предпосылки созданы, но советская общественность чем дальше, тем более отчетливо проявляет иные тенденции. Нет, подписание советских пактов с Францией и Польшей, а также ваши лондонские конвенции мы рассматриваем как успех вашей политики, не наносящий ущерба Германии. Но вся советская пресса полна таких резких выпадов против нас, с которыми не могут идти в сравнение даже самые жесткие статьи в прессе других стран. Дирксен замолк, собрался с духом, и решился. Сам того не замечая, он понемногу горячился и поэтому начал говорить более прямо:

— Я, господин Молотов, живу в Москве не первый год. И даже не третий… Ваши газеты постоянно лежат у меня на столе с утра, потому что пресса — это термометр. Она показывает, насколько здорово само тело. И я вижу, что в последнее время тело советского общества лихорадит антигерманская лихорадка. Во внешней политике Советского Союза произошел резкий поворот. Мне трудно судить, каковы его причины. Возможно, вы возлагаете особые надежды на сближение с Францией и Польшей? Молотов вновь неожиданно и на этот раз неодобряюще шевельнулся, по его лицу пробежала почти неуловимая тень, которую Дирксен все же уловил. Но возражений не послышалось, и Дирксен, набрав побольше воздуху в легкие, выдохнул:

— С другой стороны, возникает впечатление, что внутриполитическая, — Дирксен четко подчеркнул голосом и жестом это слово, — борьба против коммунизма в Германии определяет внешнеполитическую линию Советского Союза. В то время как внешнеполитическая, — Дирксен опять повысил голос, — линия рейха не следует за его внутренней политикой. Есть основания предполагать, что особые отношения СССР с компартией Германии, то есть партийные моменты, довлеют во внешней политике СССР. Я был бы крайне признателен вам, господин Председатель Совета Народных Комиссаров, если бы вы высказали свою точку зрения и объяснили причины вашей намечающейся неприязни к нам. Молотов выглядел по-прежнему спокойным, сосредоточенным и внимательным. И начал он так же спокойно:

— Советское правительство руководствуется одним основным принципом: сохранение и укрепление дружественных отношений со всеми странами. Что касается внутренней политики германского правительства, то Советский Союз твердо проводил и проводит линию невмешательства во внутренние дела других стран.

— Но господин Молотов, вряд ли для вас одинаково важны коммунисты Тельмана и коммунисты, скажем, Турции? Молотов видимо смутился, но быстро нашелся:

— Но в Турции наших граждан не арестовывают, не обыскивают и не подвергают насилиям. Дирксен понимающе кивнул:

— Да, однако эксцессы имели место и в отношении граждан Польши, Чехословакии. Все объясняется общими сдвигами. Это — прискорбные издержки. И мы не только приносим извинения. После инцидента в советском клубе в Гамбурге, господин Молотов, мы выплатили вам крупную компенсацию. В глазах Молотова мелькнуло удивление — Литвинов о таком исходе не сообщал. Поэтому Молотов просто пожал плечами и весьма примирительным тоном возразил:

— Что ж, слышать это утешительно, но полностью не успокаивает. Один меморандум Гугенберга… Тут я воспользуюсь правом автора и отвлеку твое внимание, читатель, от этого разговора… Ссылка на Гугенберга была результатом тенденциозной информации Литвинова. Максим Максимович быстро докладывал «наверх» об инцидентах в Германии и далеко не так оперативно сообщал об их улаживании (почему Молотов и не знал ничего о «гамбургских» компенсациях). Дальнейший же разговор о Гугенберге, читатель, может показаться тебе не очень понятным. Потерпи, однако, до следующей главы, где мы остановимся кое на чем и кое на ком, в том числе и на Гугенберге, подробнее. А пока возвратимся в кабинет Молотова. Ведь там Дирксен уже рвется объясниться с его хозяином:

— Господин Молотов, этому меморандуму придается чрезмерное значение. Тем более, что рейхсканцлер тут же полностью дезавуировал Гугенберга.

— А мировая пресса уделила ему огромное внимание!

— Да, антигерманская. Она и к СССР относится не лучшим образом. Это же, как вы всегда подчеркиваете, буржуазная печать. К тому же меморандум воспроизведен в ней с рядом явно злонамеренных искажений.

— Да, я читал и газетный текст, и аутентичный. Вы правы, но лучше бы вообще не иметь поводов для таких анализов.

— Согласен… Однако поводы возникают не только по нашей вине. Скажем, еще недавно советская общественность категорически осуждала Версальский договор. А теперь наш курс на его ревизию расценивается вашей печатью как военная угроза.

— Наша позиция в этом вопросе не изменилась…

— Возможно, но Радек в Гдыне сделал запись, что «море связывает Польшу и СССР»!

— Впервые слышу это от вас, но что же тут одиозного? Дирксен промолчал. Молотов удивился так искренне… Было похоже на то, что он действительно не знал о каверзе Ра-дека. И пока посол раздумывал, Молотов вел дальше:

— Зато можно ли пройти мимо такого факта, как интервью Геббельса, где он ставит на одну доску Рапалло и Версаль? Дирксен горячо перебил премьера:

— Я уверен, что это, как и в случае с Гугенбергом, газетная фальшивка! В конце мая я говорил в Берлине с рейхсканцлером, с министрами Герингом, Фриком и другими. С Геббельсом тоже. Все самым положительным образом относятся к развитию германо-советских отношений. Надеюсь, эта беседа и поможет ликвидировать все трения и недоразумения. Я очень благодарен за то, что вы нашли время для личной встречи. Молотов встал, прощаясь. Встал и Дирксен, взволнованный разговором еще больше, чем до его начала. Протягивая руку Молотову, он все-таки не выдержал:

— Вряд ли мы скоро увидимся, господин Молотов, если увидимся вообще. Так позвольте мне сказать на прощание неофициально и от чистого сердца: дружить со всеми в нашем жестоком мире нельзя. Друзей легко терять, а приобретать не только тяжелее. Взамен утраченных их можно так и не найти. ПОСЛЕ ухода Дирксена Молотов еще долго стоял, глядя на закрывшуюся дверь. Потом опять сел в кресло и задумался… Оставим его наедине с самим собой, читатель, и попробуем разобраться кое в чем сами. Вячеславу Молотову было тогда сорок три года. Родился он в вятской слободе Кукарка в семье приказчика, в 1890 году. В тот год юный Герберт фон Дирксен переступил порог берлинской гимназии императора Вильгельма. Молотов (тогда еще, впрочем, Скрябин) в двенадцать лет начал учиться в Первом Казанском реальном училище. А в девятнадцать его арестовали и выслали на два года в Вологду. Дирксен в это время путешествовал вокруг света. После ссылки молодой вятич поступил в Петербургский политех, но курс обучения закончил по другому «факультету»: партработа, аресты, партработа, легальная «Звезда», полулегальная «Правда», аресты, думская избирательная кампания большевиков, аресты. «Диплом» за этот «университетский курс» он писал «на практике» в сибирском селе Манзурка Иркутской губернии — в ссылке. После побега оттуда в мае 1916 года «молодой специалист» Молотов получил по рекомендации Ленина и «распределение» — в Русское бюро Центрального Комитета партии. Событий Октября семнадцатого года Молотов, пожалуй, толком и не рассмотрел. Он их готовил. Члену Военно-революционного комитета и впрямь было не до исторических наблюдений — по горло хватало ежедневной работы. Собственно, год за годом ее было потом выше горла: уполномоченный ЦК на Волге в Гражданскую, позже — Нижний Новгород, Донбасс, Харьков. Плюс оппозиция «справа», оппозиция «слева»… В тридцать один он — секретарь ЦК, в тридцать шесть — член Политбюро, в сорок — Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Совета Труда и Обороны. За двадцать лет такой кутерьмы он, конечно, кое-какого дипломатического опыта поднабрался. Но где ему тут было до Чичерина, срывавшего овации на Генуэзской конференции после блестящих речей на французском и английском языках, и писавшего литературные этюды о Моцарте. Максим Литвинов лингвистом был послабее Чичерина, но с женой англичанкой и «другом» Эррио объяснялся тоже без переводчика. Знал он и немецкий — как и всякий еврей с западной российской окраины. Знал Литвинов и Европу — не понаслышке, не по официальным визитам, а по эмиграции. Причем в «чичеринском», а потом и в «литвиновском» НКИДе Литвинов в этом отношении исключением не был. Там собралась компания партийных интеллигентов, под стать обоим наркомам. Это были революционные космополиты. Не просто «граждане мира», а граждане нового мира, для которого они и работали. СССР первых лет был для них не столько центром, сколько лишь частью этого грядущего мира. А если даже и центром, то лишь как главная база, как ударная сила. Европа, однако, после революционного всплеска хотя и бурлила, но не закипала. «Дипломатам революции» пришлось заняться рутинной работой внешнеполитического обеспечения государственного строительства. Справлялись они вначале с этим делом неплохо и заработали на этом авторитет как за кордоном, так и дома. Да, собственно, и задачи тогда были какие? Прорвать политическую изоляцию, добиться дипломатического признания СССР… С «примесями спирта» и с изменением процентных ставок кредитов в первые годы существования Наркомата иностранных дел особенно разбираться не приходилось. Кочуя из одной европейской (а то и азиатской) столицы в другую, они счастливо избегали участия во внутренней партийной борьбе. Формальных оппозиционеров и троцкистов среди них было не так уж и много. Крупное исключение являл собой Христиан Раковский, но это был дипломатический кадр «первого призыва». Короче, НКИДу доверяли, не очень вмешиваясь в его работу, потому что дипломатия — дело лишь чуть менее тонкое, чем разведка. Недаром они и идут всегда рука об руку… Отношения с разными странами были разными, но в основе своей однотипными. Фашистская Италия Муссолини тут из общего ряда не выпадала, в том числе и по характеру отношения государства к «еврейскому» вопросу. Новая ситуация возникла лишь тогда, когда Германия резко и быстро отбросила Веймарский парламентаризм и вручила свою судьбу ярко выраженной авторитарной личности — Гитлеру. И он с самого начала своей политической карьеры не только не скрывал, но подчеркивал как свой принципиальный авторитаризм, так и антиеврейство. Не хочу оправдываться — факт есть факт, и не буду также утомлять тебя, читатель, перечислением фамилий евреев в руководстве НКИДа СССР и нашей внешней разведки к 1930-м годам. Просто скажу, что этот список был удручающе велик и высокопоставлен. Но хочу, кстати, и опровергнуть недалеких горластых антисемитов, страстно обличающих «еврейское засилье» в «большевистском Совдепе». Высокому проценту евреев во «внешних» — дипломатических и разведывательных — органах Советского Союза есть вполне рациональное и объективное объяснение. Евреи издавна жили в России в приграничных районах, и среди евреев-большевиков было, естественно, больше таких, которые знали и европейские порядки, и европейские языки. Проще было им обеспечивать себе и разведывательную «крышу», в том числе за счет родственных связей (вспомним рассказ Дмитрия Быстролетова)… И не было бы, может быть, в таком большом «удельном весе» одной национальности большой беды, если бы, во-первых, не… Гитлер, ставший во главе Германии. Для народов СССР, для Сталина и Молотова, как их руководителей, нацистская Германия Гитлера могла бы по-прежнему оставаться партнером. Прежде всего, экономическим. Но для руководящих и пишущих «революционно-космополитических» евреев в СССР это было невозможно никак. Крупное исключение тут являл собой Лазарь Каганович. И это лишь подтверждало общий принцип. Во-вторых… Опять-таки: не в симпатиях и антипатиях дело, а дело в факте. И фактом было то, что среди троцкистов, которым также нельзя было допустить прочного советско-германского союза при вожде СССР Сталине, евреи были тоже в проценте повышенном… Вот, пожалуй, почему Разведупр Генштаба РККА уже в начале 1930-х «прозорливо» определил главным потенциальным противником Германию, а НКИД СССР с ним в оценке не расходился. Имела, очевидно, свое значение и мощная еврейская прослойка в Коминтерне. Однако на самом-то деле «прозорливость» объяснялась тем, что еще до прихода Гитлера к власти очень влиятельные круги в СССР настойчиво и последовательно делали из Германии потенциального противника. На это работали статьи журналистов, стихи поэтов, донесения разведчиков и дипломатов, речи крупной партийно-государственной элиты. То, что Троцкий, а помимо него и еще кое-кто в Москве, были не прочь завести тайное знакомство с нацистской Германией, ничего из только что сказанного не опровергало. В этих кругах считали, во-первых, что свет клином на Гитлере не сошелся. В Германии ситуация находилась еще в о-очень большом движении. Пользовались большим влиянием старые генералы рейхсвера, а многие из них были неплохо знакомы с рядом генералов Красной Армии, группировавшихся вокруг Тухачевского. Во-вторых, договориться можно было на определенных условиях и с Гитлером. Ведь его связи с еврейскими банковскими кругами были фактом. Главное же — нельзя было допустить нормальных отношений Германии и СССР до тех пор, пока это был СССР Сталина. И вот этого нового момента Молотов тогда не видел, да и вряд ли мог тогда увидеть. В то время очень уж много сил и внимания отвлекала внутренняя ситуация. Она заполняла рабочие дни и ночиМолотова, как и дни и ночи Сталина. А если Молотов что-то и видел, то не давал таким мыслям хода, потому что противодействие могло бы не только осложнить основные усилия, но и вовсе смести… даже Молотова… Ярлык открытого доброжелателя нацистской Германии и недоброжелателя идей «мировой революции» — это в Москве первой половины 1930-х годов было делом серьезным. Но что касается тонких намеков Радека, то догадка Дирксена была верной: Молотов и впрямь простодушно не придал значения иезуитской гдыньской записи. Он в таких играх был просто не искушен. Зато были искушены другие. Та же пресса, например… Ведь и она вплоть до конца 1930-х годов была в своей элитной части, фактически, троцкистской. Преобладание в ней тех же евреев только дополняло общий характер московских газетчиков, рвущихся душой на Варшаву, как призывал когда-то Тухачевский, и на Бомбей через Лондон, как это делал Лев Давидович. Интернационалист Михаил Кольцов-Фридлянд здесь оказывался всего лишь одним из наиболее ярких проявлений. Любой ценой не дать развиться связям с Германией Гитлера было для них еще более важно и естественно, чем для Литвинова. Тому волей-неволей приходилось как-то учитывать и государственный интерес: химическая колонна не будет работать хуже, если концерн, ее поставивший, поддерживает Гитлера, а не Ротшильда. А вот берлинская журналистка «Известий» Кайт, или представители «Правды» в имперской столице рейха Коган, Гартман и Черняк? Что сдерживало их, кроме редакторов, которые отличались от них лишь тем, что сидели в Москве, а не в Берлине? Формально советские дипломатия и пресса постепенно и незаметно приобретали все более антигосударственное значение. А ЧТО ЖЕ Сталин? А у Сталина все так же была на руках страна. Своя… Единственно для него важная и возможная. Вот жизнь Сталина и страны в 1933 году: Первый Всесоюзный съезд колхозников, ввод в эксплуатацию Беломорканала, Челябинского тракторного, Уралмаша, первой домны Азовстали, Московского и Ленинградского мясокомбинатов, Бобриковского химкомбината. Первый ток дали Свирь ГЭС, Рион ГЭС, Дубровская ГРЭС… Заканчивалась первая пятилетка и надо было готовить вторую. Сталин и раньше не очень-то увлекался идеями «мирового пожара». В революцию он пришел не как интеллигент-интеллектуал, а как гений-самородок из числа униженных и оскорбленных. То есть, как гений, не просто сочувствующий народу, но угнетенный духовно и физически вместе с ним. Став вождем этого народа на своей собственной Родине, он все более увлекался устройством практической жизни на ней же. Троцкий и вся его ближайшая когорта были идеологами, писавшими «концепции» крупными мазками. Разбираться в причине незадач с разработкой какого-то авиамотора? Простите, госпо…, ах, товарищи, но это же дело спецов. Тем более, что среди части технических специалистов Троцкий был более популярен, чем Сталин. Многие инженеры старой выучки остались — кто немного, а кто и значительно — «барами» и невольно тянулись к «барину» Троцкому. К тому же, по причине технической неграмотности, именно Троцким и Зиновьевым было бы легко управлять, если бы Троцкий стал во главе страны. Сталин же не стеснялся штудировать учебники слесаря и монтера. Сам-то он никогда не слесарил, а страна из «ситцевой» становилась «стальной». И не в последнюю очередь — благодаря ему. Училась страна, учился Сталин. И потом оказывалось, что во многих технических проблемах Сталин разбирался так, что артиллеристы удивлялись его артиллерийским знаниям, авиастроители — авиационным, танкисты — танковым. Идеи революции где-то там, в других местах планеты, блекли в его душе. До них ли было, когда намечались пути великих внутренних революций: промышленной, сельскохозяйственной, научно-технической, культурной!? Накануне нового, 1934 года Сталин беседовал с корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Дюранти. На вопрос:

— Что является для вас наиболее важной проблемой? Сталин ответил:

— Товарооборот между городом и деревней. И транспорт — особенно железнодорожный. Решить эти вопросы нелегко, но проще чем те, что мы уже решили. Проблема промышленности решена. Колхозно-крестьянскую — самую трудную — тоже можно считать решенной. Теперь — товарооборот и транспорт. Я уверен, что мы справимся и с этим. Справляться удавалось, но за счет перегрузок. 12 сентября 1933 года Сталин пишет Молотову: «Мне несколько неловко, что я послужил причиной твоего досрочного возвращения из отпуска. Но если отвлечься от этой неловкости, то ясно, что оставить центральную работу на одного Кагановича (Куйбышев может запить) на долгий срок, имея к тому же в виду, что Каганович должен разрываться между местной и центральной работой, — значит поступить опрометчиво. Я окончательно укрепился в том, что тебе не стоит ехать в Турцию. Пусть едут Ворошилов и Литвинов». Большевик «Коба» все еще доверял большевику «Папаше» и все еще отдавал внешние дела на откуп ему. Ведь «Папаша» неплохо поработал для того, чтобы нас признали во внешнем мире и начали воспринимать всерьез. Но Литвинов уже не заслуживал доверия Кремля. Внутренняя политика Сталина работала на экономическое укрепление СССР. Значит, она была ориентирована на мир. Внешняя политика Литвинова все более препятствовала нашему скорейшему внутреннему развитию. И значит, работала на будущую войну.

ГЛАВА 10. Нефть Детердинга поджигает рейхстаг, Кайт из «Известий» тушит пожар керосином

1933 ГОД — год прихода Гитлера к власти — заслуживает того, чтобы всмотреться в него повнимательнее, и поэтому вернемся к этим дням еще раз… Все знают, что вскоре после того, как рейхспрезидент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером, 27 февраля запылало здание рейхстага. Но вот кто поджег его и зачем? Казалось бы, классически точный ответ дает телеграмма полпреда Хинчука в НКИД СССР от 28 февраля: «Поджог рейхстага несомненно произведен «наци» в целях разгрома компартии и для своего успеха на выборах». Между прочим, тогда же Хинчук сообщал об обыске в квартире корреспондентки «Известий» Кайт. О ней еще будет сказано… Хинчук, вроде бы, не ошибался: сразу после поджога было арестовано 4 тысячи коммунистов и либералов, а 3 марта, за два дня до выборов, за решеткой оказался и сам Тельман. Но 1 марта в том же Берлине вначале германский коллега Литвинова фон Нейрат мирно беседовал с советским наркомом у себя в кабинете, а потом уже Литвинов угощал Нейрата в советском полпредстве чашкой кофе. Кофейную гущу при этом друг другу в лицо никто не выплескивал. Так что дело с поджогом выглядело чисто внутренним германским делом и СССР непосредственно не касалось. Однако 3 марта тот же Хинчук отправил другую телеграмму. Какую? Сейчас мы об этом узнаем… Но еще до ее цитирования замечу, что остается только руками разводить — как она не заняла достойное место в исторических монографиях! Я отнюдь не исключаю, дорогой мой читатель, что об этой шифровке советского полпреда предпочитают не упоминать даже как о версии, потому что, если сообщение Хинчука и соответствовало действительности, то такая правда не устраивала никого. «Демократический» Запад не хотел, чтобы она выплыла на свет по причине ее неприглядности. Литвинову и Коминтерну она ломала удобную для них схему событий. «Историки ЦК КПСС» пренебрегли ей позднее, возможно, потому, что выглядела эта правда идеологически недостаточно солидной. Нацистскому премьер-министру Пруссии Герингу было выгодно свалить вину на коммунистов. Литвинову, Коминтерну и «историкам ЦК» — на Геринга и антикоммунистов. А дело-то было, читатель, судя по всему, в нефти! Нет, «иллюминация» перед выборами в рейхстаг оказалась для нацистов, может быть, нелишней в их предвыборной борьбе с коммунистами, но… Но вот как начиналась телеграмма берлинского полпреда в Москву от 3 марта: «Получены сведения об инспирации поджога рейхстага Детердингом, надеющимся в результате обострения борьбы с коммунизмом и СССР в Германии добиться изгнания «Дероп» и осуществления нефтяной монополии. Предполагаются участниками его агенты. Детердинг действовал совместно с Герингом. Это сообщение, по нашим сведениям, появится во французской и американской прессе». Увы, сенсацию замяли… А жаль. Потому что вторая телеграмма Хинчука отражала действительные мотивы происходившего явно более полно. Поджог рейхстага нацистам был, может, и выгоден, но Детердингу он был выгоден еще более. ДАЖЕ в нефтяном бизнесе, и так не бедном биографиями блестящих авантюристов и организаторов, англо-голландец Детердинг выдавался деловыми качествами, шальными нравами и бессовестностью. Это и обеспечило ему высшую владетельную корону не из лавровых и дубовых листьев, а из листков чековой книжки. Познакомиться с его личностью нам будет полезно, да и — думаю, интересно… Генри Вильгельм Август Детердинг родился в 1866 году, умер в 1939-м, в 73 года. В декабре 1915 года принял английское подданство (сохранив голландское). В 1920 году получил титул сэра. О нем интересно написал Илья Эренбург: «Детердинг был голландцем. Он уехал на Яву искать счастье и прозябал в банке как мелкий клерк. Пять лет спустя он стал директором «Ройял-Датча», десять лет спустя — королем нефти. Он проник в Мексику, в Венесуэлу, в Канаду, в Румынию (можно еще прибавить — в царскую Россию, в Китай, Египет, Сиам, Индонезию, Аргентину, Ирак, Индонезию. — С.К.) Англичане пожаловали ему титул баронета и он превратился в сэра Генри… Это был крепкий, энергичный человек, чуть ли не до смерти он катался на коньках, курил в трубке дешевый матросский табак… Он содействовал переворотам в Мексике, в Венесуэле, в Албании… Наверное, он считал себя нефтяным Наполеоном… Однажды журналист спросил его, что самое важное в жизни. Сэр Генри ответил коротко: «Нефть». Портрет живой, но это — портрет, написанный рукой художника. Так ведь и академические издания писали о Детердинге в явно эмоциональной манере! В достаточно подробной статье в томе 21-м первого издания Большой Советской Энциклопедии за 1931 год о Детердинге говорилось так: «…руководитель мирового нефтяного концерна Роял Деч Шелл, финансист и международный авантюрист… Быстро выдвинулся своими коммерческими и организаторскими способностями. Англ. адмирал Фишер представил Д. британскому правительству как человека, способного взять на себя осуществление британской нефтяной политики. Фишер охарактеризовал Д. как «Наполеона по смелости и Кромвеля по тщательности в проведении задуманных им планов»… Столь же активный, сколь и неразборчивый в средствах, Д. однако стремится держаться в тени, ничего не сообщает о себе в печать и даже в обычные справочные издания. Д. вызывает к себе жестокую ненависть со стороны своих америк. конкурентов, видящих в нем главного противника, англ. «нефтяного Наполеона». Детердинг был действительно знаменит, могуществен, безжалостен и коварен. Присутствовали и остальные «королевские» атрибуты: уникальные автомобили, загородные дома, специальные поезда и роскошные красавицы в «рубенсовско-кустодиевском» пышнотелом стиле. Детердинг не боялся ни конкурентов, ни морозов русского образца — до конца жизни он зимой взламывал лед, принимая холодные ванны. Любил нефтяной магнат и русских красавиц. Одной из них, жене белогвардейского генерала Лидии Павловне Багратуни, он подарил в Париже изумрудную диадему от Картье ценой в 300 тысяч тогдашних фунтов. Это было не то что состояние, а целый десяток приличных состояний. Даже у Детердинга не оказалось в наличии полной суммы, и ювелиры согласились подождать. Детердинг же ждать не пожелал. И еще до выплаты долга «кустодиевская» русская красавица стала его женой, украсив свою жизнь не только зеленью изумрудов, но и не менее привлекательной зеленью фунтов и долларов. Детердинг возглавлял англо-голландскую «Ройял Датч-Шелл», соединив в 1907 году свою «Ройял Датч» с «Шелл» Маркуса Самуэля. Англосакс Генри начинал банковским клерком в Амстердаме, братья Самуэли — как торговцы ракушками (откуда, кстати, и эмблема «Шелл» — раковина-гребешок, и само ее название: «shell» по-английски — раковина). Сотрудничать представители двух избранных народов начали в 1902 году — как раз тогда, когда один из Самюэлей стал первым в истории Англии евреем-лордом — мэром Лондона. Не обошлось в этом союзе и без Ротшильдов. Через нефтяного дельца Гюльбекяна наладились связи с «Дойче банк», а позднее через братьев Лазаров — и с нацистами. Живя душа в душу с бывшей русской аристократкой, Россию новую, Советскую Детердинг ненавидел не меньше, чем его жена. Да и за что было любить? Русская революция экспроприировала промыслы «Шелл» на Кавказе, а советская нефть на мировых рынках мешала бизнесу Детердинга. В конце 1927 года он даже начал войну цен со «Стандард ойл оф Нью-Йорк», перепродававшей нашу нефть в Индию. За пять лет до этого Детердинг сорвал Гаагскую международную конференцию 1922 года как раз тогда, когда ее участники начали соглашаться с советскими предложениями, а вот Советская Россия никак не соглашалась с ультимативными требованиями хозяина «Ройял Датч-Шелл», который добивался от Советского правительства передачи ему наших нефтяных промыслов в монопольную концессию. Забавно, что в 1923 году он же первым закупил партию… советской нефти, прорвав таким образом общую линию ее бойкота на мировых рынках. Вот уж воистину — чудны дела твои, Господи, но дела Капитала — еще чуднее… Эта невольная заслуга сэра Генри перед Советской властью оказалась единственной, зато его антисоветский послужной список был первостатейным как по объему, так и по содержанию. Он финансировал интервенцию, принимал активное участие в организации бандитского налета на советскую компанию «Аркос» в Лондоне и в мае 1927 года инициировал разрыв советско-английских дипломатических отношений (на этом мы ниже еще остановимся)… Раскрытая в 1927 году в Берлине грузинская мастерская фальшивых советских червонцев тоже существовала благодаря Детердингу. А в 1930 году он подталкивал к разрыву отношений с СССР уже французского премьера Тардье. Детердинг же достаточно щедро финансировал и НСДАП Гитлера до ее прихода к власти. И даже незадолго до смерти субсидировал прогерманские организации в Англии и поддерживал идеи совместной англогерманской агрессии против ненавистной ему России. Эренбург писал: «На северном призрачном море угрюмо дымит гигантский дредноут. Он правит пятью частями света… Этот дредноут зовут Великобританией… На капитанском мостике рядом с греческим профилем Базиля Захарова (международного торговца оружием, с которым знакомы читатели моих «Двух Версалей». — С.К.) можно увидеть голландскую трубку Детердинга. Сэр Генри объявил войну шестой части света»… Во времена, описываемые Эренбургом, английский дредноут если еще и управлялся лондонскими капитанами, то курс ему прокладывали уже по вашингтонским картам. Однако насчет отношения сэра Генри к СССР все было подмечено верно. Для лучшего понимания событий, освещенных пожаром в рейхстаге, уважаемый мой читатель, нам не мешает более подробно остановиться на деле торговой компании «Аркос» (АН Russian Cooperative Sosiety Limited), учрежденной в Лондоне в июне 1920 года советской кооперативной делегацией во главе с Леонидом Красиным. По уставу «Аркос» был «частным» английским акционерным обществом, акционерами которого, однако, являлись главным образом советские государственные организации. «Аркос» полностью представлял наши интересы в сделках с английскими фирмами, имел конторы и отделения в ряде стран и пользовался в Англии статусом юридического лица. Были у «Аркоса» также самостоятельные дочерние общества и агентства по торговле хлебом, лесом, пушниной, щетиной и… нефтью. Сэру Генри любая торговля с «Советами» была хуже горькой редьки — ведь его-то «Советы» проигнорировали. А уж русская нефть на мировых рынках была для него просто-таки непереносима. И вот… И вот 12 мая 1927 года 150 сотрудников английской полиции совершили налет на офис и склады «Аркоса». Второе издание Большой Советской Энциклопедии сообщает нам, что налет был совершен «по распоряжению министра внутренних дел Джойнсон-Хикса». Но кто дал указание министру? Сам Хикс ссылался на Болдуина и Чемберлена (друга Детердинга, к слову). Но даже английские историки к его свидетельству относятся осторожно. Американцы Норман Полмар и Томас Аллен в своей «Энциклопедии шпионажа» пишут, что полиция действовала по «просьбе» английской контрразведки МИ-5, якобы установившей «шпионский» характер деятельности «Аркоса», и что после изучения 250 тысяч (!) конфискованных документов британские власти объявили об обнаружении «шпионских» улик. Выло это, надо полагать, чепухой. «Аркос» по тем временам стал самым широким нашим торговым «окном в Европу» (общий оборот — более 55 миллионов фунтов стерлингов, из которых примерно две трети составлял импорт в СССР). И если бы «Аркос» использовался Иностранным отделом ОГПУ как «подстава», то уже за одно это погорело бы не только все руководство ИНО, но и вообще вся чекистская верхушка. А ничего подобного не произошло. Тем не менее, в Англии все вдруг встали на дыбы… В результате 27 мая 1927 года дипломатические (и что для многих важнее — торговые) отношения с СССР были разорваны. Разорваны к убытку не только СССР, но и самой Англии (вскоре деятельность «Аркоса» восстановили, и он существовал до 1929 года). Так от чего же и от кого же надо бы, уважаемый читатель, «плясать», чтобы разобраться как в налете на «Аркос», так и (может быть) в поджоге рейхстага? Возможно, нам здесь поможет знакомство с одной давней историей… Значительно позднее налета на «Аркос» и значительно ранее поджога рейхстага в лондонском зуде происходило событие почти невероятное — слушалось дело детердинговской компании «Астра-Романа». В ходе расследования одному из ее шефов Мак-Догону был задан щекотливый вопрос:

— Вы получали ежегодно четыре тысячи фунтов. Между тем вы отнюдь не специалист по нефтяному делу. Может быть, вы объясните, в чем именно состояла ваша служба? Мак-Догон лишь ухмыльнулся:

— Простите, но мои функции чрезвычайно трудно определить. Илья Эренбург аттестовал этого «специалиста широкого профиля» как «бывшего заведующего великобританской контрразведкой», но Мак-Догон был в МИ-5 «всего лишь» одним из ее высоких чинов. Цепочка тут, похоже, выстраивалась вполне определенная: Детердинг — «Астра-Романа» — Мак-Догон — МИ-5 — Мак-Догон — министр Хикс — 150 полицейских в офисе «Аркоса» — МИ-5 — министр Хикс — премьер Болдуин и Чемберлен… Но поскольку определить функции служащего у Детердинга Мак-Догона не удалось даже «высокому» лондонскому суду, то как видим, даже в энциклопедических изданиях все начинается (или все обрывается) подставными фигурами типа Хикса… Итак, сэр Генри не без успеха воевал с «советской опасностью» на английском фронте-рынке уже в конце 1920-х годов. Теперь же, в 1933-м, интересам Детердинга грозила «советская опасность» еще на одном потенциально крупнейшем рынке — германском… ПРИХОД к власти Гитлера однозначно программировал, как минимум, резкое наращивание военной мощи Германии, потому что в 1933 году немцы серьезной армии в общем-то не имели. Тельман был не совсем прав, говоря, что Гитлер — это, мол, война. Но вот в том, что Гитлер — это крупнейшие военные расходы, сомневаться не приходилось. Без сильных вооруженных сил ликвидация версальской системы оказывалась невозможной. А современная армия — это бензин. Уже после Первой мировой войны лорд Керзон заметил, что «союзники приплыли к победе на волне нефти», и для будущих войн эта фраза была справедлива тем более. Значит, в рейхе фюрера предвиделись колоссальные закупки нефти и нефтепродуктов. Но закупки у кого — у Запада или у России? Борьба с Версалем — это борьба с Западом, а не с Россией. Помогать Германии в этой борьбе Запад, естественно, не стал бы… Советский Союз тут мог наоборот стать естественным союзником Германии. Да он и был всегда последовательным противником антигерманских идей Версаля. Проблема сырья и особенно, говоря языком современным, проблема энергоносителей были для рейха острыми. Концерн «ИГ Фарбениндустри» шел, правда, к успешному завершению работ по получению синтетического бензина из германского угля. А вот природную нефть и бензин рейху было проще всего получить из Советского Союза в обмен на кредиты и расширение поставок промышленного оборудования. Запасы золота и валюты сдерживали наш импорт, и «черное золото» стало бы отличной заменой «презренному» металлу. Объективно интересы СССР и рейха тут совпадали настолько, что от одной мысли о том, что из-за этого могут уплыть блестящие перспективы на выгодные гешефты, нефть в голову Детердингу ударяла почище, пардон, мочи. Во-первых, русские могли в считанные годы не только выправить свой платежный дисбаланс с Германией, но и иметь тут положительное сальдо. Другими словами: ведя верную «германскую» нефтяную политику, «Советы» неимоверно укреплялись, а при этом получали возможность влиять на фюрера. Во-вторых, при таком развитии событий экономика рейха еще более тесно переплеталась с русской экономикой. А их связь и так была уже очень велика. От экономического альянса до политического — если и не один шаг, то и не десять. Все это пахло таким «мировым пожаром», что перед ним бледнели и смелые замыслы Троцкого. Россия в стратегическом союзе с Германией фактически исключала вариант господства над миром англосаксов, естественным лидером которых уже стала Америка (естественным лидером которой стал, в свою очередь, тот интернациональный Капитал, плотью от плоти которого и был Детердинг). Самое время было разжигать упреждающие нефтяные факелы. Тем более что нефтяной советско-германский союз уже был реальностью. ПОМЯНУТЫЙ в телеграмме Хинчука «Дероп» (название можно расшифровать как «Немецко-российский керосин», от «petroleum» — керосин) — это как раз и есть советско-германское акционерное общество торговли нефтяными продуктами. Имелось также смешанное общество «Дерунафт». Оно специализировалось на нефти, а «Дероп» занимался поставкой и сбытом наших бензина и керосина. Продукты эти были для Германии дефицитными всегда и, во всяком случае, никогда не были там лишними. Были, к слову, и транспортные совместные общества: «Дерутра», «Дерулюфт»… Долгое время «Дероп» процветал, но сейчас его все чаще в Германии травили, а сообщения советских корреспондентов (точнее — корреспонденток Кайт и Анненковой) эти раны еще и растравливали. Дело представлялось темным: «Дероп» попадал в положение бойкотируемой фирмы даже при официальном распоряжении министерства экономики и внутренних дел рейха о содействии закупкам у него. Что тут могло быть причиной помех, если не козни конкурентов? И кто из конкурентов действовал беззастенчивее и решительнее Детердинга? «Дероп» был тем более удобной целью, что одно обстоятельство делало именно это советско-германское общество очень уязвимым и для провокаций Детердинга, и для обоснованных претензий самих немцев. Бензоколонки «Деропа» покрывали всю страну. Это была целая скоординированная общегерманская сеть, элементы которой находились даже там, где советскими консульствами и не пахло. Поэтому «Дероп» оказывался идеальным инструментом для прикрытия работы Коминтерна и компартии Германии. И первый, и вторая действительно пользовались им вовсю, что давало повод для налетов штурмовиков, обысков, бойкота и газетных статей. Детердинг на это не просто поглядывал, потирая руки. Он, естественно, еще и способствовал накалу страстей. Прямые контакты агентов Детердинга с определенными нацистскими кругами при этом конечно же не только не исключались, но были просто-таки неизбежными. Итак, на «Деропе» скрестились интересы самые разные, начиная с черной политической цели рассорить СССР и рейх, продолжая «красными» нуждами Коминтерна и заканчивая «зелеными» аппетитами Детердинга. Позднее Детердинг в Германии своего добился — даже в части «Деропа». Поднаторев на организации налета на «Аркос», его «специалисты широкого профиля» организовали в 1933 году серию налетов и на отделения «Деропа» в ряде немецких городов. И «Дероп» сгорел, хотя и не физически, как рейхстаг, а фигурально. Однако это произошло чуть позже, когда Детердинг провел немалую подготовительную работу по всем необходимым направлениям. «Поджечь» же «Дероп» в одночасье — сразу после прихода нацистов к власти — было даже для сэра Генри делом сложным… Поэтому очень похоже, что Детердинг и детердинги решили: «Придется ограничиться рейхстагом»… Не отрицаю, уважаемый читатель, что это — лишь версия, но версия, высказанная все же не с бухты-барахты… И то, что при всей ее привлекательности — хотя бы как версии — она очень уж прочно оказалась в исторической тени, должно нас только настораживать. Между прочим, есть немало противоречивых деталей, позволяющих предположить, что вообще-то детердинги обошлись здесь даже без Геринга, а уж потом Гитлер и Геринг просто ухватились за представившийся повод. Генерал Гальдер, правда, рассказывал потом, что Геринг, мол, как-то хвалился при нем, что знает рейхстаг лучше всех, потому что он-де его сжег. Но Геринг, как председатель рейхстага, мог знать его здание уже в силу своего положения, а прихвастнуть ради красного словца рейхсмаршал, да еще в подпитии любил. Еще более сомнительны подобные «откровения» на сей счет известного нам Раушнинга. И тут больше веришь самому Герингу, позднее заявлявшему, что рейхстаг он не поджигал по той простой причине, что в этом не было проку. Списки на превентивные аресты коммунистов были готовы давно, и произошедшее лишь насторожило компартию и несколько помешало намеченному плану нейтрализации тельмановцев. А что — не так уж это все неправдоподобно и выглядит, уважаемый читатель! Если бы поджог рейхстага действительно планировался нацистами как инсценировка начала коммунистического восстания, то уж на пару-тройку дополнительных провокаций в Берлине у них сил и ума хватило бы… Такая вот деталь… Когда Гитлер после пожара в одиннадцатом часу ночи появился в редакции «Фолькишер Беобахтер» — поинтересоваться, как там собираются освещать поджог, то обнаружил лишь полусонных наборщиков, и лишь позже пришел заместитель главного редактора. Тогда Гитлер лично вместе с Геббельсом засел за подготовку материалов. Так что пожалуй, не столько Гитлеру и Герингу, сколько жадности и дальновидности Детердинга был обязан Георгий Димитров своей громкой славой на начавшемся осенью Лейпцигском процессе по делу о поджоге. Причастность к нему одного из обвиняемых голландца Маринуса Ван дер Люббе была вне сомнений. Его-то и задержали в горящем здании полицейские. Но вскоре в Германии арестовали приехавшего туда нелегально Председателя Исполкома Коминтерна Димитрова и присоединили к нему его товарищей — болгар Попова и Танева, а также руководителя фракции компартии Германии в рейхстаге Торглера. Началось следствие, и процесс в Лейпциге должен был доказать подстрекательскую роль Коминтерна и партии Тельмана. Левые утверждали обратное, проклиная нацистов. В прессе бушевали бури. ЧТЕНИЕ стенограмм — занятие не только полезное, но и порой увлекательное. Стенограммы Лейпцигского «судебного процесса против поджигателей рейхстага Ван дер Люббе и его сообщников», начавшегося 21 сентября 1933 года, исключением не являются. Димитрову дали возможность активно участвовать в процессе и он, будучи обвиняемым, вел себя частенько как прокурор, а то и как политический агитатор. Поэтому обрывать его (а то и лишать слова) основания у судей были. Димитрова не очень-то интересовало выяснение того, кто поджег рейхстаг. Он-то точно знал, что коммунисты к этому непричастны. Ему было более важно показать, что нацисты проводят политику широкого подавления коммунистического движения внутри страны. Но этого не скрывали ни премьер-министр Пруссии Геринг, ни Геббельс, вызванные на суд как свидетели. Диалоги Димитрова с Герингом 4 ноября и с Геббельсом 8 ноября были, конечно, чисто политическими. К слову, о диалоге Димитрова и Геринга в свое время знали даже школьники. А вот о дискуссии Геббельса и Димитрова — я не уверен, что знает и иной историк… Опытный пропагандист Геббельс сам напрашивался на такую дискуссию и выглядел в ней, пожалуй, убедительнее оппонента. Геринг же горячился, и вывести его из себя Димитрову большого труда не составило. Обвиняемый ставил вопросы свидетелю так, что Геринг заявил после одного из них:

— Я иногда слышал, что вы — большой хитрец. Поэтому я предполагаю, что вопрос, который вы задали, давно ясен для вас… Димитров отреагировал тут же:

— Господин премьер-министр Геринг… если бы я мог свободно говорить… Но говорил он, надо сказать, весьма свободно, хотя формально имел право лишь задавать вопросы, относящиеся непосредственно к работе процесса. Вот как это выглядело:

— Господин премьер-министр и министр внутренних дел Пруссии, после того, как вы официально заявили Германии и всему миру, что поджигателями рейхстага являются коммунисты…

— Да! — гордо вставил Геринг, а Димитров продолжал:

— Что это совершила коммунистическая партия… Геринг упер обе руки в бока и охотно согласился: — Да!

— Что Коммунистическая партия Германии связалась с Ван дер Люббе, иностранным коммунистом, и другими подобными субъектами, не направило ли это ваше заявление полицейское и судебное расследование в определенном направлении, и не исключило ли оно возможности идти по другим следам в поисках истинных поджигателей?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — начал Геринг. — Здесь и так все ясно. Закон предписывает полиции, чтобы расследование велось по всем направлениям. Но я не чиновник уголовной полиции, а ответственный министр. Для меня было важно установить не столь личность отдельного мелкого преступника, а ту партию, мировоззрение, которые за это ответственны. Это было политическое преступление, и мне стало ясно и ясно по сей день, что ваша партия — это партия преступников. Димитров настаивал, и Геринг раздраженно сказал:

— Господин Димитров, добавлю следующее: если и было оказано влияние в этом направлении, то оно было направлено по верным следам.

— Это ваше мнение, господин премьер-министр, я придерживаюсь другого мнения.

— Но мое — решающее.

— Я подсудимый, разумеется. Тут вмешался председатель суда Бюнгер:

— Вы должны только задавать вопросы. Димитров согласился:

— Продолжаю, господин председатель. Известно ли господину премьер-министру Герингу, что эта партия с «преступным мировоззрением», как он выражается, является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе… Димитров тут, что называется, валял, во-первых, ваньку. Геринг обвинял компартию Германии, а правящей на одной шестой части планеты была другая партия — ВКП(б). Во-вторых, Димитров тут прямо действовал против государственных интересов СССР, без нужды приплетая его к делу. Ну а в-третьих, он своего добился, и Геринг-таки сорвался и бросил:

— К сожалению! Эта реплика ему еще икнется, потому что московская и желающая ссорить русских и немцев западная пресса выжали из нее все. Да и литвиновский НКИД ее без внимания не оставил. Мол, Геринг этими двумя запальчивыми словами «грубо вмешался во внутренние дела СССР». И это, уважаемый читатель, при том, что Димитров тайно приехал в рейх все-таки не из Тибета, а из Москвы. А Димитров развивал «советскую» тему дальше:

— И что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его хозяйственные заказы давали и дают работу сотням тысяч германских рабочих? Известно ли это? В зале раздался смех, а Геринг насупился:

— Это мне известно.

— Хорошо! — «одобрил» болгарин. А немец еще больше набычился и продолжил:

— Мне это известно, но я бы предпочел, чтобы мне было также известно, что так называемые русские векселя уже оплачены. Это способствовало бы действительной занятости рабочих, выполняющих эти заказы… На самом деле, читатель, мы платили исправно. Так что Геринг ляпнул это, тоже не подумав. Однако подвел его к такому «ляпу» сам Димитров. Причем глава Коминтерна был лишь крупным политическим деятелем в интернациональной организации, а Геринг — одним из высших официальных, государственных руководителей державы, имевшей с СССР нормальные дипломатические отношения. Так что безответственная провокация Димитрова вредила советско-германским отношениям и тут. Болгарин, конечно, в дискуссии немца переиграл. Но эта игра на горячности натуры бывшего аса Первой мировой войны вбивала клин между двумя странами. Западные газеты эту стычку тут же раздули, а советское посольство произвело демарш… Но немцы не были склонны ссориться, и через два дня, 7 ноября, официозное агентство печати Вольфа известило во «Франкфуртер Цайтунг»: «В связи с неверной передачей и тенденциозной интерпретацией некоторыми органами зарубежной прессы показаний г-на министра-президента Геринга на процессе о поджоге рейхстага, сообщается, что до сих пор Советский Союз всегда пунктуально осуществлял свои платежи Германии». Вернемся, однако, в зал суда, где начатая пикировка «успешно» продолжалась… Геринг раздражался все более, но пока еще был в состоянии от логики не отклоняться. Сплоховав с обвинениями СССР в неаккуратности платежей, на попытки Димитрова объединить в нечто единое компартию Германии и Советское государство, он резонно заметил:

— Здесь речь идет об иностранной державе. Что делается в России, мне все равно. Я имею дело только с коммунистической партией в Германии… Судебное заседание все менее походило на таковое и все более превращалось в перепалку двух политических врагов. И тут «подставился» уже Димитров. Как частное лицо, он мог заявлять что угодно, но как руководитель Коминтерна со штаб-квартирой в Москве, он просто не имел права говорить то, что он сказал Герингу:

— Конечно, вести борьбу против Коммунистической партии Германии — ваше право. Мое право — способствовать тому, чтобы коммунистическая партия боролась с правительством, действовала в Германии в нелегальных условиях, а как мы будем бороться — это уже вопрос соотношения сил, это не дело… Хорошо, что Бюнгер вмешался и прервал не в меру разоткровенничавшегося главу Коминтерна: «Димитров, я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду»… Ведь Димитров явно давал в руки всем врагам СССР мощнейший козырь. Мы на всех углах заявляли о том, что СССР-де не вмешивается во внутренние дела иностранных государств. За полгода до лейпцигского заявления Димитрова наш полпред Хинчук уверял в этом лично Гитлера. И вдруг выдающийся коммунист-интернационалист признает обратное! Открыто, сам, по доброй воле признает, что «рука Москвы» — не выдумка Геббельса, а повседневная деталь работы Коминтерна. Да-а, дела-а… А Димитров уже закусил удила, и в ответ на реплику председателя запальчиво возразил:

— Господин Геринг ведет здесь национал-социалистскую пропаганду! Бюнгер тоже уже вскипал:

— Я категорически запрещаю вам… Здесь, в этом зале, не должно быть коммунистической пропаганды, а вы как раз этим занимаетесь!

— Господин председатель, — не унимался Димитров, — господин премьер-министр Геринг объяснил, что такая власть за рубежом, как Советский Союз и связанная с этой властью страна, может делать все, что захочет. Но в Германии ведется борьба против коммунистической партии. Это мировоззрение, это большевистское мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира. Это известно? И Геринг взбеленился:

— Я вам скажу, что известно германскому народу! Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете… Но я здесь не для того, чтобы позволить вам обвинять себя.

— Вы свидетель, — въедливо напомнил Димитров.

— А вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить!

— Очень хорошо, я доволен, — ухмыльнулся Димитров, и сразу же вмешался Бюнгер:

— Димитров, если вы сейчас скажете хоть слово, вас выдворят, чтобы вы не занимались коммунистической пропагандой. Если вы хотите задать вопросы, то лишь относящиеся к делу. Димитров улыбался:

— Я очень доволен ответом господина Геринга…

— Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет, — окончательно разозлился Бюнгер.

— Очень доволен!

— После этих высказываний я лишаю вас слова! Димитров был безмятежен:

— Но у меня есть вопросы…

— Я лишаю вас слова! Сядьте!

— У меня есть вопросы, относящиеся к делу.

— Я лишаю вас слова! Как ни печально это признавать, читатель, но председатель IV уголовного сената Имперского суда Бюнгер был прав. Обвиняемому на суде можно, конечно, не уважать суд, но молча, про себя… А Димитров не угомонился и тут. Игнорируя запрет Бюнгера, он издевательски обратился к Герингу:

— Вы что, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

— Это вы будете бояться, как только после суда попадете ко мне в руки, подлец! И сразу вслед за этим Бюнгер исключил Димитрова из заседаний на три дня. МЕЖДУ прочим, советские историки часто цитируют последнюю реплику Димитрова как утвердительную, хотя она была, как видим, вопросительной, что далеко не одно и то же. Утверждают они и то, что Геринг обрушился с нападками на СССР. Хотя, как мы видели, он как раз на нас не «обрушивался» — тем более по собственной инициативе. А вот как «историки» Мельников и Черная описывают поведение Ван дер Люббе: «На протяжении всех трех месяцев на все вопросы он отвечал «да» и «нет» и только дважды, как бы просыпаясь, поднял голову и пролепетал: «Другие… другие». Это, читатель, — просто ложь. Молодой голландец действительно вел себя странновато и часто отвечал путанно, однако ответы Ван дер Люббе на вопросы, заданные ему на одном лишь заседании 23 ноября в основном самим Димитровым, заняли несколько страниц стенографического отчета. Но так или иначе, атмосфера на процессе была такой, что затрагивать тему возможной причастности к поджогу Детердинга или ему подобных было не с руки ни Димитрову, ни организаторам Лондонского общественного контрпроцесса (в поддержку Димитрова и его товарищей). Да, очень уж многим и «справа», и «слева» хотелось раздуть именно политический момент, а не чей-то своекорыстный. На мелкой афере Детердинга с крупными последствиями «процесса века» не получишь. Очевидно поэтому Детердинг так и остался за кадром писаной «истории». Он, впрочем, в кадр и не рвался. Главное — была сорвана перспектива широкого нефтяного союза России и рейха. Советский экспорт нефти и нефтепродуктов в Германию из года в год снижался, хотя потребление их в рейхе из года в год росло. В 1938 году немцы импортировали около 41 миллиона баррелей нефти через «Стандард ойл оф Нью-Джерси», «Шелл» и «Англо-иранскую компанию». Во всех них Детердинг имел свои интересы. Германия тогда производила 4 миллиона баррелей природной нефти плюс 36 миллионов за счет синтетического горючего. 41 миллион баррелей — это примерно 6 миллионов тонн. Весь Иран добывал тогда 10 миллионов тонн, Мексика — менее шести, Румыния — чуть более шести. СССР же добывал около 30 миллионов тонн. То есть, по крайней мере половину германского импорта нефти могла бы составить наша доля. Уж десятью-то процентами добычи мы могли бы с фюрером и поделиться к взаимной выгоде. ДА, РЕЗУЛЬТАТОМ Лейпцигского процесса мог бы стать не триумф оправданного Димитрова, а вещь более скромная, зато и более полезная для СССР — разоблачение попыток вытеснения Советского Союза с внутреннего рынка Германии. Однако для этого требовалась не только иная линия поведения на руде самого Димитрова, но и совсем иная внешняя политика СССР. Успешно противодействовать «нефтяным» махинациям детердингов мы могли бы только тогда, когда основной задачей считали бы разоблачение и срыв планов сделать рейх и Союз смертельными врагами. Ведь Хинчук телеграммой, где поминались Детердинг и «Дероп», давал, может и сам того не понимая, ключ к таким залежам политических и экономических возможностей, что все клондайки, голконды и копи царя Соломона по сравнению с ними выглядели бы провинциальным чулком старушки-скопидомки. Средний-то немец относился более лояльно к России (как бы она ни называлась), чем к Англии и Франции. Даже если бы роль Детердинга была лишь версией, именно ее было выгодно и умно поддерживать советской внешней политике и в этом именно направлении ориентировать Димитрова, коль уж он попался германской полиции. И если бы голова Димитрова не была забита идеями мировой революции (хоть он Троцкого и не поддерживал), то на процессе можно было бы упирать как раз на антисоветские козни врагов сотрудничества СССР и рейха, а не на «антикоммунистические козни нацистов». Но кому был нужен такой «ключ» к ситуации? Димитрову? Как сказано — «не тот коленкор». Мелко… Литвинову? Но это же значило — вместо лишней шпильки в Гитлера бросить прямой вызов Англии, да и международному Капиталу, включая США. Литвинов же как раз отправлялся за океан устанавливать дипломатические отношения со Штатами. Может быть, это надо было — хотя бы как сенсация — журналистке Кайт и ее коллегам? Но как же тогда быть с разоблачениями «проклятого фашистского средневековья»? Что касается «Деропа», то он все более становился лишь удобным поводом к обострению отношений. Способствовали этому и постоянные недоразумения с пишущими «совдамами» из «Известий», ТАСС и их коллегами «сильного» пола. Особенно громким стал так называемый «журналистский инцидент» между правительствами СССР и Германии перед началом Лейпцигского процесса. К тому времени объединенными усилиями литвиновской и коминтерновской ратей первые межгосударственные «трещины» уже появились. И когда временный поверенный в делах СССР Бессонов сообщил статс-секретарю германского МИДа (аусамта) фон Бюлову, что мы хотим послать в Лейпциг представителя ТАСС Беспалова и журналистку «Известий» Кайт, эту просьбу с санкции Гитлера отклонили. 20 сентября наше полпредство об этом уже знало, потому что направило в аусамт ноту протеста. Впрочем, энергичной мадам Кайт на запреты было плевать, и она вместе с Беспаловым уехала в Лейпциг самовольно. 22 сентября в 7 часов утра их арестовали в гостинице и после вмешательства полпредства в тот же день выпустили. Конечно, это была дискриминация, но враждебность немцев возникала не на пустом месте. Враждебными были статьи Кайт — благо Германия 1933 года давала к тому много возможностей. Кайт сеяла бурю и получила бурю. Мог ли упустить момент Литвинов и «борцы против фашизма»? 26 сентября после настояний Литвинова уже было принято постановление правительства об отзывевсех наших журналистов из Германии и выдворении в трехдневный срок из СССР немецких. Кончилось тем, что с 4 ноября Кайт и представитель ТАСС получили корреспондентские билеты на процесс и вновь уехали в Лейпциг. Уехали, естественно, с чувством победителей и желанием отплатить побольнее. Лейпцигский процесс с его страстными речами Димитрова и журналистская кампания в советской прессе сразу задавали тон взаимоотношений нацизма, становившегося с 1933 года государственной доктриной Германии, и социализма — государственной доктрины СССР. И тон это был крайне политизированным, враждебным, непримиримым. Кому он был выгоден? Ну во-первых, всем ненавистникам СССР в Германии, в Европе и в мире. Но и компартию Германии он тоже устраивал, потому что обеспечивал ей поддержку со стороны СССР. Коминтерн и интернациональные, то есть троцкистско-зиновьевские антисталинские силы внутри страны тоже считали этот курс верным, потому что так приближалась, по их мнению, европейская революция. Если учесть, что по национальному составу эти антисталинские силы были преимущественно еврейскими, то антигерманизм советской внешней политики в антинацистской упаковке был им особенно желателен. Невыгоден раздор между Германией и Советским Союзом был немецкому и советскому народам. А Гитлеру и Сталину? Гитлер, как политик, опирался на две силы: широкие массы и Капитал. Массы не хотели вражды просто потому, что сам по себе народ никогда не хочет войны. Но и германский Капитал был отнюдь не монолитно враждебен советскому строю. Поэтому объективно и для Гитлера был отчасти невыгоден и нежелателен враждебный ему СССР. «Отчасти», потому что двойственность политической базы, двойственность и непоследовательность мировоззрения фюрера (трезвость государственника и слепота антибольшевика) определяли и двойственность политики. Политика Сталина опиралась исключительно на народ, и поэтому вражда с Германией была Сталину невыгодна абсолютно. Однако возвысить свой голос в защиту государственного интереса в ущерб идеологии для Сталина в той обстановке было бы равносильно политическому самоубийству. И выходило, что сказать: «Надо ли раздувать такой уж шум вокруг провокаций, способных еще больше рассорить СССР и Германию?» — было пока некому. Хотя интересы СССР как государства, а не оплота мировой революции, обеспечивались бы как раз в этом случае. Приведу факт малоизвестный, но показательный. 4 января 1934 года в Имперском министерстве внутренних дел состоялось совещание. Состав участников был ограничен — решался деликатный вопрос о высылке Димитрова. Разговоры были, соответственно, деловыми, откровенными — не на публику, не на прессу. Представитель аусамта препятствий к высылке не видел. Представитель же прусского премьер-министра Геринга, имперский советник (и один из руководителей гестапо) Дильс сомневался, поскольку крупного функционера Димитрова Герингу было соблазнительно изолировать, а не высылать в СССР. Напомню: Дильс говорил не для прессы, и поэтому его заявления были искренними, ваньку или там «ганса» валять тут было не перед кем и незачем. Так вот что говорил Дильс: «Господин премьер-министр и все Имперское правительство действовали бы непоследовательно, если бы в случае с Димитровым отказались от принципа, о котором неоднократно публично заявляли: действительном их желании поддерживать дружественные отношения с Россией. Однако они решительно выступают против коммунистического мировоззрения, не принимая во внимание то обстоятельство, что это мировоззрение исходит из России». Итак, уважаемый читатель, нацисты действительно были готовы «отделять котлеты от мух»… Борясь с коммунистами внутри рейха и за его пределами, они не были склонны делать своим врагом могучее государство — Россию. Вот что для нас было важным прежде всего, и вот что игнорировали ЛИТВИНОВЫ… ЗА ПОЛГОДА до начала Лейпцигского процесса, 8 апреля 1933-го года, Максим Максимович Литвинов принимал посла Германии фон Дирксена, который сообщил ему:

— Господин нарком, мы расследовали все инциденты с вашими гражданами, и беспрепятственная работа советских хозяйственных организаций в Германии будет обеспечена.

— А «Дероп»?

— Что касается «Деропа», то расследования показали: 85 процентов его немецких служащих — это активно действующие коммунисты.

— Ну и что, — безразлично возразил Литвинов.

— Однако германское правительство надеется, что впредь служащие ваших хозяйственных органов не будут заниматься политикой. Одновременно я уполномочен сообщить, что Германия готова провести в ближайшее время ратификацию Берлинского договора… Сейчас для нашего уха, читатель, эта новость ничего особенного не значит. Но тогда она звучала примерно так же неожиданно, как если бы Дирксен сообщил о включении Тельмана в состав имперского правительства. Ведь что такое был Берлинский договор между СССР и Германией? Краткая история его такова. В октябре 1925 года на швейцарском курорте Локарно открылась Международная конференция. В третьей главе я о ней уже рассказывал, а сейчас кое-что лишь напомню и дополню. Германию в Локарно готовили к вступлению в Лигу Наций. И как водится, писаные и истинные цели различались диаметрально противоположно. Основным документом из числа Локарнских соглашений официально считался Рейнский гарантийный пакт, подтверждавший «версальские» границы в Европе. Об этом пакте, о Рейнской демилитаризованной зоне, стоило бы поговорить отдельно, и надеюсь, что у нас с тобой, уважаемый читатель, в свое время такой разговор еще будет. Кроме миролюбивых официальных целей, организаторы Локарнской конференции имели в виду и нечто иное. Вот что предлагалось немцам… Первое… Германия должна быть готова к прямому участию в войне Антанты с СССР. Второе… Германия в случае такой войны пропускает через свою территорию войска западных держав. И третье… Германия участвует в экономических санкциях против СССР (другими словами, разрывает те торговые и экономические отношения, которые нужны были ей, как воздух и которые с каждым годом расширялись). Канцлер Веймарской Германии Штреземан был антикоммунистом, но дураком он не был. Мало того, что эта «простенькая» комбинация Антанты (США формально не участвовали, но подразумевались) ставила крест на политике Рапалльского договора с СССР. Из Германии хотели сделать ударный антисоветский таран (которому всегда достается больше всего). Плюс эта идея Антанты оказывалась для Германии убийственной экономически. Даже Штреземан заупрямился. В Москве же были тем более обеспокоены и напряженно ожидали реакции Берлина. Наркомом иностранных дел был Чичерин, а с его воззрениями на советско-германские связи мы уже знакомы. Немцы все прекрасно понимали, и еще до окончания Локарнской конференции 12 октября 1926 года, в Берлине был подписан вначале советско-германский экономический договор, а 24 апреля 1926 года — и Берлинский договор о ненападении и нейтралитете. 24 июня 1931 года Московский протокол продлил действие договора 1926 года. Но все «демократические» канцлеры до Гитлера — Брюнинг, фон Папен, фон Шлейхер — тянули с его ратификацией. Рейхсканцлер Гитлер начал свое правление с крутых антикоммунистических речей и действий по отношению к коммунистам Германии. Доставалось в речах и СССР. Правда, фон Нейрат уговаривал Литвинова относиться к этому спокойно, туманно обещая какие-то важные инициативы Гитлера. И вот сейчас «тоталитарный» нацист Гитлер устами Дирксена уведомлял Москву, что он готов отказаться от тупого антисоветского политического курса своих «демократических» предшественников в пользу дружественности и сотрудничества. После своего сообщения о предстоящей ратификации Дирксен стоял перед Литвиновым чуть ли не по стойке смирно. Он был радостен и торжественно безмолвен в уверенности, что участвует в историческом событии. Еще бы! Ведь он принес руководителю советской внешней политики известие для СССР важнейшее! Пожалуй, самое важное из всех возможных. Оно означало, что Гитлер действительно готов различать коммунизм и Советский Союз, что оставаясь антикоммунистом, он отнюдь не намерен быть антисоветчиком. По сути, это было первым и сразу крупнейшим признаком того, что устранить будущую угрозу войны СССР с Германией — дело при Гитлере, как это ни странно, еще более реальное, чем раньше, при «веймарцах». И КАК ЖЕ, читатель, отреагировал на такую весть Литвинов-Баллах? Может, в радостном волнении начал интересоваться сроками и деталями? А может, выразил удовлетворение? Или… Впрочем, можно и не гадать. История тут ни о чем не умалчивает, поскольку эту беседу — в отличие от беседы с Эррио — Литвинов записать изволил. Услышав о готовности к ратификации, Литвинов не смог удержать себя в руках полностью. Новость действительно была для него и неожиданной, и неприятной. Выходило, что в своей «славянской» политике этот чертов Гитлер начал действовать совсем не в духе собственной «Майн Кампф»? Что ж, пока приходилось смириться, но это не значило, что надо изображать радость. И не снимая с лица раздражения, Литвинов сказал в ответ:

— Итак, все что германское правительство может сделать, так это дать совет Советскому правительству следить за тем, чтобы иностранные служащие наших хозяйственных органов не занимались политикой? Дирксен даже подался вперед, как будто не поняв Литвинова, — настолько слова советского наркома не соответствовали тому, что ожидал услышать посол. А Литвинов уже полностью обрел привычный апломб:

— Я ожидал другого, господин посол… Я ожидал прежде всего выражения сожаления по поводу всего случившегося. Я не знаю точного процента германских коммунистов в «Деропе», но я все-таки не вижу, почему это обстоятельство могло дать повод для обысков в помещениях «Дероп». — Литвинов на мгновение умолк, а затем явно издевательски закончил: — Если служащие занимались политикой, то они это делали как частные граждане.

— Однако вы буквально месяц назад не только арестовали, но даже осудили английских граждан из «Метрополитен-Виккерс»! И наших граждан вы тоже арестовывали и высылали. Дирксен говорил правду, а арест, следствие и суд над английскими специалистами, работавшими у нас, наделали много шуму и в СССР, и в Англии. Причем, не все арестованные оказались виноваты. Но Литвинов отметал такие параллели:

— Это — наше внутреннее дело.

— Так ведь тоже самое говорю и я, — возразил обескураженный Дирксен. Всего за три месяца, прошедших после прихода к власти в Германии национал-социалистов, накопилось столько взаимных завалов, что перед перспективой их разборки все остальное могло отойти на задний план! Дирксен не верил своим ушам и разуму… Разве же так можно?! 23 марта фюрер с трибуны рейхстага впервые протянул СССР руку примирения! Его речь в Германии расценили как крутой поворот. Русские отреагировали с запозданием, нехотя. А до этого сами же требовали «доброжелательного к СССР» выступления рейхсканцлера. И вот даже теперь, не после речей, а после крупнейшей германской инициативы, сводить проблему к нескольким арестам!

— Но господин Литвинов, — Дирксен выглядел все более растерянным против своей воли, — вы должны понимать, что в Германии создался новый порядок, и вам следовало бы приспособляться к нему так же, как постепенно приспособляется к вам новая Германия. Литвинов был непробиваемо сух и надменен:

— Мы не собираемся приспособляться к провокациям против наших граждан и наших организаций.

— Простите, господин нарком, а как можно расценивать поведение вашей прессы? Она сознательно игнорирует любые положительные наши шаги. «Известия» после речи рейхсканцлера назвала его лицемерным! Но за этой речью — продолжение реальных поставок товаров в обе стороны.

— А обращение с Ишлонским? (Ишлонского, врача из представительства «Деропа», незадолго до этого тоже арестовали, но быстро выпустили).

— Это печальный инцидент, и мы уже выразили свое сожаление. Однако вы не находите, господин нарком, что к разным странам вы подходите с разной меркой? Упаси Бог вмешиваться в ваши дела… — Дирксен замялся, потом продолжил: — Но по поводу «Метрополитен-Виккерс» вы сами недавно заявляли британскому послу Овию, что не следует позволять единичным случаям ущемления частных граждан влиять на политические и экономические отношения. Не так ли?

— Верно.

— А в отношении Германии поступаете иначе…

— Я не могу с вами согласиться, господин посол. Что же касается «Известий»? Что бы ни писали за последние дни «Известия» и «Правда», они являются образцом корректности и приличия по сравнению с нынешней германской печатью… Дирксен молчал и стоял задумавшись, с видом отсутствующим. Похоже, думы уносили его в будущее, и он мрачнел на глазах. А Литвинов все так же неприязненно закончил:

— Короче, я заявляю вам официальный протест по поводу бесчинств, творимых в Германии по отношению к советским гражданам. Товарищ Гершельман, вручите текст ноты господину послу… Дирксен откланялся, и уже в дверях его еще раз обожгло сожаление: «А о ратификации ни слова»… Ратификация Берлинского договора могла стать той полной надежды запятой, после которой легко следует продолжение диалога. Но Литвинов с самого начала утопил потенциал предстоящей ратификации в намеренных мелких придирках. В свою очередь, активисты троцкистского «мирового пожара» тоже усердно сыпали песок в буксы советско-германского состава. Да, «пролетарский интернационализм» в киршоновско-авербаховском варианте заслонял все — как, впрочем, все заслонял и своеобразный интернационализм непролетарский! В англо-французской печати Литвинов и его дипломаты не замечали постоянных «булыжников», швыряемых в конкретный СССР, зато немцам не прощали ругани даже насчет безымянного «коммунизма». А когда тут намечался просвет к лучшему, фюрера сразу же подшпынивали всякие там кайты…. С «Деропом» же, как и с общей ситуацией, становилось все хуже. По всей Германии слышалось: «Русский бензин — рассадник пропаганды». Да так ведь и было. Но Литвинова больше волновали наскоки на сотрудников «Деропа» Ривкину, Когана, Ишлонского, а не судьба самого «Деропа». Советские евреи заполняли служебные помещения обреченного акционерного общества как будто специально для того, чтобы дать повод для погромов штурмовиков. Скандал был удобен. А не хватало немецких подзуживалыциков — под рукой всегда были свои. Вот как, читатель, это выглядело «в лицах»… НОВЫЙ, уже прочно нацистский рейхстаг был избран 5 марта. Но его привычная резиденция сейчас лежала в развалинах и поэтому он разместился в гарнизонной церкви в Потсдаме. 21 марта в Потсдаме должен был состояться Штаатс-акт с обширной программой: богослужение, речь Гинденбурга, правительственная декларация Гитлера, парад рейхсвера, парад штурмовиков и СС, концерт, шествия, манифестации и гуляния. Советские корреспондентки Кайт из «Известий» и Анненкова из ТАСС приглашений не получили. Корреспондент «Правды» Гартман за приглашением не обращался. Накануне заместитель Хинчука Александровский пришел жаловаться заведующему IV отделом германского МИДа Мейеру. Быка за рога Александровский взял сразу:

— Мы протестуем против дискриминации представителей советской прессы, исключенных из участия в потсдамских торжествах. Другие иностранные корреспонденты необходимые приглашения получили. Мейер третьего дня вернулся из Женевы и был не в курсе, но Кайт и Анненкову вспомнил сразу:

— Так это же те, что пишут о Германии только плохое и не видят у нас ничего хорошего. И занимаются этим не со вчерашнего дня, а уже очень долгое время.

— Господин Мейер, это представители правительственного органа и официального телеграфного агентства!

— Ну, я попытаюсь связаться с отделом печати и что-то сделать, но…

— Что еще?

— Дело ваше, но ведь эти милые дамы так осветят Штаатс-акт, что этим только повредят советско-германским отношениям.

— А тут уж мы разберемся сами.

— Хорошо, я позвоню, а ваш пресс-атташе пусть позже зайдет в отдел печати. Разрешение было дано, и яростная Кайт могла теперь на законном основании писать очередную статью о «попрании демократии» и «сборище мясников». А впереди, как ты знаешь, читатель, ее еще ждали лейпцигские приключения… СО ВРЕМЕНИ беседы Литвинова и Дирксена прошло три недели. 28 апреля Лев Хинчук входил в кабинет Гитлера. Фон Нейрат остановился в дверях кабинета рейхсканцлера, пропуская полпреда, и войдя следом, провел его к стоящему у стола хозяину.

— Мой фюрер, позвольте представить вам не только хорошего посла хорошей страны, но и посла, хорошо говорящего по-немецки, — начал, улыбаясь, Нейрат. Гитлер протянул руку и сказал:

— Я тем более рад видеть вас, господин посол, что еще не истекли мои первые Сто дней. Как видите, едва-едва разобравшись с внутренними проблемами, мы тут же принялись выводить на широкую дорогу наши отношения с Россией. Гитлер был любезен, улыбался и реагировал быстро и точно. Хинчук невольно наблюдал его и отмечал про себя, что рейхсканцлер явно умеет владеть собой, и при том обладает ярко выраженной индивидуальностью.

— Да, господин рейхсканцлер, Правительство СССР с удовлетворением восприняло ваше выступление 23 марта в рейхстаге. Однако вера моего правительства в будущее наших взаимоотношений за последнее время часто подвергалась суровым испытаниям.

— Суровым? Что вы понимаете, господин посол, под этим суровым словом?

— Неуважение к нашим гражданам, незаконные обыски…

— Возможно, возможно… — В голосе Гитлера возникли раздраженные и одновременно усталые интонации. — Видите ли, в Германии произошла революция. И хотя она не была кровавой, но как во всякой революции без эксцессов тут не обойтись. Вряд ли ваша страна уже забыла об этом, не так ли? Гитлер умолк, собираясь с мыслями, взмахнул рукой, убирая челку, тут же спавшую опять на лоб. Словно смахнув что-то еще невидимое, вновь поднял руку уже предостерегающе, и начал:

— Господин Хин-чук, — он выговорил трудную фамилию раздельно, но тщательно. — Мы действительно только становимся на ноги. Однако уже теперь стоим твердо и устойчиво. Время перемен проходит, и наступает время работы. Это нужно констатировать как факт. Оба наших государства должны признать непоколебимость фактов взаимного существования на долгое время и исходить из этого в своих действиях. Наши страны — полноправные хозяйки каждая у себя. А хорошие хозяйки не вмешиваются во внутреннюю жизнь друг друга… Гитлер на мгновение остановился, и Хинчук тут же вставил:

— Такое невмешательство всегда было нашим руководящим принципом и строго осуществлялось… Гитлер испытывающе посмотрел на Хинчука, потом на Нейрата, потом опять на Хинчука. Потрогал себя за нос, опять посмотрел на Хинчука, теперь уже подольше и продолжал:

— Власть национал-социализма установлена раз и навсегда! Наши внутренние враги оказались крайне слабы. Честно говоря, я сильно переоценил силу и социал-демократов, и Тельмана. Партийная масса у коммунистов была неплохой, да и социал-демократы… Гитлер прервал сам себя, засмеялся и с вызовом в голосе сказал:

— Вот если бы во главе их партий стоял я, то дело могло выглядеть совершенно иначе! Для рядового человека в коммунизме есть немало привлекательного… Но независимо от разности миросозерцаний, нас связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер. Причем я имею в виду и экономическую область, и политическую. Трудности и враги у нас одни… Вы должны заботиться о своей западной границе, мы — о восточной. Напомню тебе, уважаемый читатель, что на запад от России была панская Польша. И она же была на восток от Германии. Хинчук повел бровями то ли соглашаясь, то ли нет, но Гитлер как бы не заметил этого и продолжал:

— У Германии нелегкое экономическое положение, но и у Советов оно нелегкое. Думаю, нам надо всегда помнить, что обе страны могут дополнять друг друга и оказывать взаимные услуги. Наша эпоха трудна, господин посол… Чем явилось бы для Германии падение национал-социалистского правительства? Катастрофой! А падение Советской власти для России? Тем же! В этом случае оба государства не сумели бы сохранить свою независимость. И что бы из этого вышло?… Хинчук увлекся слушанием, сам не замечая того. Гитлер был совершенно не похож на лощеного фон Папена, скользкого фон Шлейхера. Он был прост, естественен, а главное — за его словами была мысль, а не протокол. А Гитлер, довольный вниманием этого «большевика», повторил свой же вопрос:

— Да, что бы из этого вышло?… И сам же ответил:

— Это привело бы ни к чему другому, как к посылке в Россию нового царя из Парижа. А Германия в подобном случае погибла бы как государство. Фюрер помолчал, а затем уже деловым тоном закончил:

— Что касается конкретных вопросов… Нейрат, вы разбирались с ними?

— Да, мой фюрер! И говоря откровенно, считаю претензии господина Хинчука справедливыми.

— Разберитесь… Конечно, нам надо все это уладить. Что еще?

— Я уж не знаю, к кому с этим и обращаться, господин рейхсканцлер, — развел руками Хинчук. — Мы уже много раз обращали внимание германского правительства на гибельность его мероприятий для нашего экспорта. Мы много покупаем — особенно у вас. Значит — должны много платить. А основное средство платежа для нас — экспорт.

— Нейрат! — Гитлер повернулся к министру, — надо серьезно заняться этим. Сесть и поговорить, как быть дальше. Затем он вновь посмотрел на Хинчука:

— Я поручу Гугенбергу связаться с вами и искать пути для согласования наших интересов. Рад был знакомству с вами, господин Хинчук. Если возникнут трудности, вы всегда можете обратиться ко мне лично. Лучший посредник — крепкое рукопожатие. И я буду к вашим услугам… ЧИТАТЕЛЬ! Я не придумал этих монологов Гитлера. Они почти точно повторяют официальную запись об этой беседе Хинчука. И в этой речи Гитлер был несомненно искренен. Со времени установления его канцлерства не прошло и трех месяцев. После того, как на волне дестабилизации он получил личную власть, фюрер крайне нуждался в стабилизации. И внутренней, и внешней. Тем более, что формально высшая власть все еще была у Гинденбурга — до его смерти 2 августа 1934 года оставалось еще больше года. Только после нее Гитлер провозгласил себя руководителем Германского государства, а Вооруженные силы принесли ему присягу на верность. Положение Гитлера тогда еще не было абсолютным, хотя он уже стал единственно мыслимым фактором стабилизации Германии. Укрепить свои позиции ему надо было быстро, причем так, чтобы не накренить страну ни влево, ни чрезмерно вправо. Хотя пришел он к власти в процессе сдвига Германии вправо, а его политическую борьбу финансировал антикоммунистический Капитал, нередко враждебный по отношению к СССР. И вот в своей первой беседе с полпредом Страны социализма Гитлер мыслил и говорил не как салонный политик прогнившей парламентской закваски, не как убежденный антикоммунист, вежливостью прикрывающий ненависть, а как вождь своей страны, сознающий ее интерес в том, в чем он и состоит на самом деле. Противников курса на сближение с СССР, а не на вражду с ним, было много как внутри Германии — во всех слоях элиты, так и вне ее. Власти и возможностей у них было более чем достаточно. Провокации в такой ситуации становились не просто возможными. Они были неизбежны! Но Гитлер искал путей не к провокации в качестве основного инструмента отношений с нами, а к такой прочной базе, на которой можно было бы спокойно заняться делами — каждый своими. За несколько лет до этого солидная французская «Тан» писала: «Республике нужна, наконец, своя антикоммунистическая политика. Государственные власти должны пойти до конца в осуществлении столь часто провозглашаемых ими принципов и нацелить удары в голову и сердце коммунизма. Сохранять дипломатические отношения с Москвой и в то же время действовать во Франции против коммунизма — это все равно, что решать квадратуру круга». И вот Гитлер, похоже, был готов решать эту квадратуру в условиях Германии. Если бы Литвинов хотел, он бы понял сам и объяснил бы Сталину и Молотову, что случай с Германией и Гитлером принципиально отличается от остальных европейских «буржуазных» демократий. Германия искала нечто среднее между разъединяющим людей капитализмом и коллективистским социализмом. Гитлер в среде карьерных парламентских лидеров Европы был инородным телом не только из-за происхождения, но и по всей своей натуре — политической и человеческой. «Друг СССР» Эдуард Эррио думал не об СССР, а о Франции и отводил СССР всего лишь роль затычки в прорехах французской политики. И был при этом чистокровным во всех отношениях буржуа. А Гитлер был социальным реформатором — то и дело непоследовательным и неустойчивым, однако — реформатором. И уже этим он мог быть ближе к нам, чем к буржуазной Европе… Все эти болдуины, штреземаны, бенеши, коты и эррио боялись личной ответственности, как черт ладана. Даже не боялись — просто были на нее неспособны. Гитлер же открыто шел к личной власти вождя, цементирующего усилия нации самим собой. Уже тогда рождался миф о том, что Гитлер — это исключительно «продукт Версаля», что он вознесся на чувствах унижения немцев и на жажде реванша. Чепухой такой взгляд назвать нельзя, но не в Версале было дело в первую голову… Гитлера привела к власти надежда немцев на лучшее общество. Понять все это в силу служебного положения могли тогда именно люди из внешнеполитической сферы жизни советского общества. Понять и переступить через идеологию так, как это готов был сделать Гитлер, было прямым служебным и гражданским долгом Литвинова и его сотрудников. Именно так! Тем более, что именно они вступали с руководством Германии в прямой контакт. Сталин в Берлин не ездил. Туда ездил (точнее, как правило, — останавливался проездом из «парижей» и обратно) Литвинов. И как же Литвинов и литвиновцы исполняли этот долг? А вот так — мелочно и неумно. Да они им попросту пренебрегали! И поступали прямо вопреки ему! Устраивали, скажем, свары из-за того, что почта рейха задерживала толстенные бандероли с десятками (!) экземпляров «Правды» и «Известий» в адрес полпредства. Немцы в Москве получали свою прессу в диппакетах, но берлинское полпредство отвергало для себя такой же вариант. И во имя чего? Чтобы вызвать дополнительные трения ради трений? Чтобы передать через «Дероп» компартии Германии пару лишних десятков «Известий»? ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, 5 мая Дирксен и Литвинов обменялись в Москве ратификационными грамотами о вступлении в силу Московского протокола от 24 июня 1931 года. «Фолькишер Беобахтер» откликнулась на это громадной редакционной статьей в двух номерах. Геббельс писал: «Этим актом национальное правительство Германии продемонстрировало, что оно намерено сохранять и развивать в дружественном духе политические и экономические отношения с Советским правительством». Иначе реагировали «Известия», родное детище Стеклова-Нахамкеса, которые уже вот-вот начнет редактировать Бухарин (последнего 1936 году сменит Таль). Ничего, кроме скепсиса и брюзжания немцы там не нашли бы… «Дружественные отношения вызывают дружественный ответ, враждебные действия вызывают соответствующий отпор», — так заканчивалась передовая «Известий» от 6 мая. Что ж, недаром Семенов-Ляндрес вложил в уста своего Штирлица мысль о том, что запоминается последнее слово. Впрочем, ситуация тогда еще не была упущена. 10 мая в Москву приехали пять немецких генералов во главе с начальником вооружений рейхсвера фон Боккельбергом. Немцев познакомили с Центральным аэрогидродинамическим институтом (ЦАГИ), с полигоном в Луге, с заводами в Голутвине, Ленинграде, Харькове, Запорожье, Москве. Формально приглашал их Тухачевский в ответ на свою поездку 1932 года по германским военным предприятиям. Но конечно же поездка и суть контактов были санкционированы Сталиным в Москве и Гитлером в Берлине. Информацию о визите Сталин получал на этот раз из первых и надежных рук — от Ворошилова. 13 мая, на приеме у Дирксена, щеголеватый Клим говорил о стремлении поддерживать и дальше связи между «дружественными армиями». Настроение было приподнятым, обстановка — вполне искренней. Дирксен сиял и был особенно радушен. Но веселье весельем, а посольский прием — это не забава, а работа. И слово здесь — не воробей, потому что каждое серьезное слово тут же ловят и фиксируют обе стороны. А как же — отчеты о «застольных» беседах потом изучают очень тщательно. И так же тщательно взвешивают то, что говорят. Так что отнюдь не после лишней рюмки (тут не Париж, расслабляться нельзя) Тухачевский заявил немцам:

— Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия миру, если будем вместе. Если бы сказанное шло вразрез с мнением Сталина, то оно бы просто не было сказано вслух, публично. Ан нет… Тухачевский выступал сейчас в официальном качестве и «работал» тут «на Сталина», потому что говорил вещи, нужные и выгодные СССР. Пикантность же заключалась в том, что такая линия Тухачевского была выгодна неофициально и ему самому. В Германии умирал фон Сект. Как и французы Эррио, Эрбетт, он был патриотом. Но патриотом Германии. И поэтому не мог, задумываясь о Германии, не задумываться также о Франции и России. В своей книге «Германия между Западом и Востоком» Сект писал: «Франция, носительница судеб Германии!». Залогом же уверенной германской судьбы Сект считал Россию, но понимал: «Россия опасается, что Германия в один прекрасный день предаст свои дружеские отношения с Востоком в обмен на подарок на Западе». В день похорон Секта фельдмаршал Бломберг отдал Гитлеру текст завещания покойного, где тот заклинал Гитлера не относиться с предубеждением к русским вопросам и прийти к соглашению с Советским Союзом. Вскоре VII отдел Главного управления госбезопасности НКВД положил изложение этого завещания на стол Ворошилову… «Очень интересный и почти правдивый документ. Умные немцы, даже фашисты, иначе и не могут рассуждать. KB», — написал в углу документа Клим Ворошилов. Да, многое зависело от многого, но пока общая внешняя политика Союза зависела все же от того, как вел дело Литвинов. А ТУТ, как назло (впрочем, для многих в Москве наоборот — как раз кстати), в июне подоспел и скандал с меморандумом Гутенберга на Международной экономической конференции в Лондоне, начавшейся 12 июня. Свое логическое завершение история с этим меморандумом получила в августовской беседе (помнишь, читатель?) Дирксена и Молотова. Но шума она наделала много именно в июне. И еще больше принесла вреда. Альфред Гугенберг — тогда ему было уже под семьдесят — имел яркий темперамент. Он дожил почти до девяноста лет, но как политик кончился тем же летом 1933-го. Гугенберг относился не просто к убежденным пангерманистам. Он-то Пангерманский союз в свое время и основал. До пятидесяти он успешно возглавлял совет директоров Круппа, а потом, в 1916 году, завел свое дело и вскоре стал одним из самых могущественных промышленников Германии. Кроме того, в его руках были многие газеты, телеграфные агентства и издательства. Крупнейшая киностудия УФА тоже была его собственностью. Гугенберг блокировался с Гитлером, ссорился с Гитлером, но помогал ему в начале тридцатых годов немало. В первом кабинете нового рейхсканцлера Гугенберг получил пост министра хозяйства, и 17 июня 1933 года он представил Лондонской конференции свой путаный и эмоциональный меморандум. Речь там шла об утраченных рейхом колониях, о необходимости новых земель «для энергичной немецкой расы», и много еще о чем. Поминалась не лучшим словом и Россия. Враждебная и Германии, и Советскому Союзу лондонская «Дейли геральд» тут же начала выдергивать из меморандума фразы и толковать их вкось и вкривь, но с одним генеральным смыслом: вот, мол, здорово, вот здорово — немцы уже завтра пойдут войной на «Советы» за «жизненным пространством». С пространством в Германии и впрямь было туговато: на квадратный километр приходилось 145 человек. У нас — 8, и даже в Европейской части — 23. А глава четырнадцатая знаменитого раннего труда Гитлера «Майн Кампф» толковала как раз о «лебенсраум», то есть об этом самом «жизненном пространстве» на Востоке. Но что касается речей Гугенберга, то налицо была отсебятина кино-и газетного магната. Тем более, что идеи относительно «лебенсраума» Гутенбергу ни у кого занимать не приходилось. Наоборот — занимали у него. Восточные земли были для бодрого пангерманиста таким «пунктиком», что он в тридцать лет, в 1894 году, пытался выкупать польские земли для расселения там немецких переселенцев. Ни отсутствием решительности, ни наличием тонкости бравый старый Фред никогда не страдал. Для Литвинова выходка Гутенберга стала подарком судьбы: он мог теперь тыкать этим меморандумом в нос на всех углах, начиная с его любимых «Известий», где спешно опубликовали его интервью, и заканчивая заседаниями Политбюро. Потом-то сам Молотов сравнил газетную фальшивку с подлинным текстом и понял, что дело не стоило выеденного яйца. Но это было потом. А сейчас Хинчука срочно командировали к фон Бюлову Выслушав очередные протесты, Бюлов устало и безразлично сказал:

— Я уезжаю в отпуск, так что официально вам все равно будет отвечать Нейрат. А неофициально скажу, что ответ будет острым. Очень уж вы чувствительны и придирчивы, господа… Газетчики переврали, а вы тут же рады строчить ноты. Я сам связывался с Лондоном и проверял аутентичность текста «Дейли геральд» и той части выступления Гугенберга, где идет речь об СССР. Говоря о новых поселениях, Гугенберг имел в виду Канаду, Чили и вообще Южную Америку. Говоря о колониях — Африку. А вас он попрекал низкой покупательной способностью. Да и тут больше досталось Китаю, чем вам.

— Кроме Гугенберга есть еще и Альфред Розенберг, рассуждающий об экспансии за счет СССР, — не сдавался Хинчук.

— Ах, Розенберг!… Рассуждать — это его хобби. Розенберг не имеет государственного статуса. Позвольте начистоту, господин Хинчук. Что бы вы сказали, если бы мы начали цитировать вам рассуждения основателя СССР Ленина о мировой революции? Или статьи из журнала Коминтерна? Ведь если бы мы исходили в своей практической политике из буквального их анализа, то нам бы уже давно следовало сойтись с Россией в смертельной схватке. А мы покупаем у вас рожь и продаем вам краны «Демага», трубы «Маннесмана» и турбины «Симменса»… Германия в отношении СССР стоит на точке зрения традиционных дружественных отношений и никогда не примет того участия в интервенции Антанты против вас, к которой нас кое-кто подталкивает. Хинчук молчал, да и что тут можно было возразить? А Бюлов примирительно закончил:

— Я вчера весь день искал Гугенберга по телефону, но не мог доискаться. Вы же знаете, он полностью провалился со своей Национальной партией и занят делами по ее ликвидации. Гутенберг был лидером крайне правой Национальной партии, нередко выступавшей совместно с гитлеровской НСДАП, но к лету 1933 года из партии Гутенберга начался массовый выход. И оставалось лишь юридически этот крах оформить, что сейчас Гугенберг и делал. Потерпел эксцентричный политик и еще одно фиаско. Гитлер отозвал его из Лондона и немедленно отправил в отставку. Отправил демонстративно, чтобы всем было ясно: причина в меморандуме, вызвавшем раздражение (пусть и малообоснованное) в России. Гитлер явно не хотел, чтобы продление Берлинского договора повисало в воздухе, и лишний раз намекал, что готов к совместным поискам надежной почвы для отношений двух стран. Через неделю Хинчука пригласил Нейрат:

— Дорогой господин Хинчук! Я передаю ответ на ваш протест…

— Благодарю, я передам его моему правительству.

— Господин Хинчук, я был удивлен и раздосадован, увидев интервью Литвинова в «Известиях». Зачем же так — на основании искажений «Дейли геральд»?

— А Розенберг?

— Ах, Розенберг… Вам не кажется, что отставка Гугенберга должна бы убеждать вас в дружественности наших намерений больше? Повторяю, тут явное недоразумение, но ваша острая реакция стала главной причиной его ухода. Фюрер не желает омрачать наши отношения даже недоразумениями. Он огорчен, что за последнее время со стороны СССР не замечается серьезных дружественных усилий. Напротив, тон советской прессы становится все более резким. К чему нам конфликты? Хинчук, не отвечая на вопрос, упрямо продолжил:

— Меморандум понят нами верно. Там есть призыв к войне с нами…

— Ну вот, вы опять за свое…

— Союз заграничных немцев размахивает провокационными письмами о голоде немцев в СССР, а белогвардейцы из РОНДа участвовали в государственной демонстрации 1 мая.

— Дорогой господин Хинчук, за всем не уследишь. Эти «голодные» письма — это же психопаты. А РОНД мы закрываем. Надо ли вам объяснять, как многим выгодно поссорить нас?

— И все же, вам надо избавиться от теневых сторон, задевающих СССР. ХИНЧУК с «подачи» Литвинова добросовестно «отработал» в разговоре с Нейратом и дежурную тему «Деропа». Не забыл он и об очередных арестах. Что ж, в Париже и Лондоне советских граждан задерживали крайне редко. Но значит ли это, что Франция и Англия были более дружественны СССР, чем рейх? Да, они тоже торговали с нами. Но получали от нас в основном сырье, и не очень-то делились промышленным оборудованием. И это доказывало далеко не мирные настроения англо-французов. Сырье проще брать из колонии, полуколонии или войной. А Германия поставляла нам индустрию. Товар, для колоний неподходящий. Однако Литвинов гнул свое: «Германия агрессивна»… Напомню, читатель, что тут речь о 1933 годе. В тот год Германия была еще очень слаба и практически не имела боеспособной армии, запрещенной Версалем. Только через год будет утверждена программа строительства люфтваффе с расчетом выхода к 1935 году на скромную цифру в четыре тысячи самолетов. Еще только начиналась серьезная подготовка боевых летчиков, способных сесть на эти самолеты. Только через два года в Германии будет введена всеобщая воинская обязанность, а численность только-только образованного вермахта будет еще лишь планироваться на уровне 500 тысяч. Массового производства танков в Германии не было и в помине. Артиллерия слаба и стара. Мы же осенью 1935-го провели знаменитые Киевские маневры, где на голову ошеломленных военных атташе и наблюдателей из Европы за десять минут свалилось две с половиной тысячи десантников. А Ворошилов при этом посмеивался: «Не видели вы, господа, десанта в шесть тысяч!». В составе РККА было около миллиона человек. Германия была слаба настолько, что когда весной 1936 года батальоны вермахта вошли в демилитаризованную Рейнскую зону, Франция, если бы захотела, могла прихлопнуть эти «войска», как муху! А Литвинов в своих докладах рисовал Германию, готовую завоевывать СССР чуть ли не через неделю. Да, Гитлер сразу же жестко подавил своих внутренних политических врагов — коммунистов и заодно социал-демократов. Но быть практическим антикоммунистом у себя в стране — еще не значит быть практическим антисоветчиком в отношениях с СССР. Да, Геринг в ответ на заявление Димитрова о том, что коммунисты правят на одной шестой земного шара бросил в запале: «К сожалению!». Но мы же знаем уже, читатель, что перед этим Димитров его спровоцировал, по собственной инициативе заведя речь об СССР. Коминтерновская печать писала потом, что Геринг обрушился-де «с нападками на Советский Союз». Но это было заведомой ложью. Геринг наоборот, даже взвинченный Димитровым, говорил, что ему нет дела до России. Даже плохо владея собой, он весьма ясно дал понять, что руководители рейха готовы делать различие между коммунистами в Германии и коммунистическим руководством великой державы. А если присмотреться к шуму вокруг «Деропа»? Кроме того, что он был бельмом в глазу детердингов, он же в 1933 году не сходил и с языков литвиновского «воинства». Но почему только «Дероп»? Почему только он был объектом «провокаций», обысков, бойкотов? Ведь были еще «Дерулюфт» — Русско-германское общество воздушных сообщений, «Дерунафт» — Общество торговли нефтью, «Дерутра» — Складочное и транспортное товарищество. И там почему-то обходилось без бойкотов. Почему же? Наверное потому, что в этих обществах, не имевших всегерманской сети, подобной «дероповским» бензоколонкам, обходились без «совмещения» обязанностей по части заданий Коминтерна… ГОДОВОЙ отчет полпредства СССР в Германии за 1933 год, составленный секретарем Хинчука Гиршфельдом в соавторстве с Бессоновым, Виноградовым, Иоффе, Троянкером, Изансоном, Левитиным, Гасюком, был на самом деле крупной диверсией. Написали его ловко: «1933 год был переломным годом в развитии советско-германских отношений. Приход фашистов к власти в Германии поставил в порядок дня германской внешней политики осуществление давнишних антисоветских планов Гитлера и Розенберга. Конечная цель этих планов состояла в создании антисоветского блока стран Западной Европы под руководством Германии для похода на СССР». Да, картина получалась «внушительная», «грозная» и «правдоподобная»: обязанная Франции Версалем, на деле расчлененная версальским «польским коридором», лишенная авиации, танков и флота Германия с парой десятков дивизий образца 1933 года, «руководит» новым крестовым походом Европы на СССР. Что должно беспокоить дипломата? В чем его долг перед страной? Безусловно, в первую очередь — обеспечить ей мирные и дружные отношения со страной пребывания. Во вторую — обеспечить отношения выгодные. Дипломат призван мирить и соединять, а не ссорить и разъединять народы и государства. Но в гиршфельдовском отчете не было места размышлениям о том, что и почему не удалось сделать в Германии для укрепления связей с ней, для создания атмосферы дружбы, или хотя бы отсутствия вражды. Этого в отчете не было. Зато там было другое: «Советская общественность и Советское правительство с чрезвычайной настороженностью и скепсисом отнеслись к «миролюбивым» заверениям Гитлера от 23 марта и 17 мая, к ратификации Берлинского договора и к выступлению Нейрата от 16 сентября 1933 г., считая эти выступления и акты лишь маневром». И далее «козни фашистской Германии» опять расписывались в «лучшем виде»… Германия была не «фашистской», а нацистской, но эта неточность всего лишь показывала демонстративное неумение и нежелание полпредства разбираться в идеологических тонкостях нового государственного порядка. И это было бы еще полбеды. Хуже было то, что вину за двухлетние проволочки с ратификацией Берлинского договора литвиновские соратники перекладывали с настоящих виновников —Брюнинга, фон Папена, фон Шлейхера и веймарского режима — на Гитлера. То есть на того, кто придя к власти в январе, добившись с использованием антикоммунистических и антисоветских карт победы на выборах в начале марта, уже в конце марта фактически дезавуировал свой прошлый курс, в начале апреля заявил о готовности к ратификации, а в начале мая ее уже ПРОВЕЛ… Хорош «маневр»! Что он давал в то время фюреру, кроме очевидного недовольства поддерживавших его промышленников и — вот уж действительно — настороженности того капиталистического Запада, с которым ему еще предстояло сыграть непростую и многотуровую игру… Да, собственно, игра уже и началась. И Запад сразу шел в ней с антисоветских карт в расчете на то, что Гитлер начнет тут же их принимать. Одновременно Запад провоцировал и нас. Того же 5 мая, когда Дирксен и Литвинов обменивались ратификационными грамотами, английская «Дейли телеграф» опубликовала интервью Гитлера, где фюрер якобы говорил, что Германия будет целиком занята поисками жизненного пространства на востоке Европы. НКИД Литвинова тут же ухватился за это перевранное заявление и подсунул дополнительно перевранные переводы Молотову. И теперь уже не сам «демократический» Запад, а Литвинов в угоду этому Западу растравлял желчь советского премьера. Молотов по русской привычке газетам верил. Представить себе, что англичане способны на такое наглое передергивание, он не мог. Тем более, что текст на его стол укладывало собственное внешнеполитическое ведомство. И за литвиновскими «негодованиями» у Молотова как-то не возникала простая, достаточно очевидная мысль: «Ну не круглый же дурак Гитлер! Можно, конечно, вести двойную игру, но вести ее открыто может только сумасшедший. В политическом уме и ловкости фюреру, вроде бы, не откажешь. А тут он, что — выходит, дал маху?». Основания для таких рассуждений были, что называется, «на слуху»… Суди сам, читатель, на что это похоже: 28 апреля лояльно вести себя с Хинчуком, 5 мая официально подтвердить верность советско-германскому договору 1926 года и в тот же день — если верить английской газете, заявлять «по секрету всему свету», что Германия, мол, ни о чем другом не думает, кроме как о том, как бы захватить СССР. Пожалуй, за таким «интервью» не надо было ездить в Берлин — хватило бы похода в лондонский Бедлам, где всегда хватало разных «наполеонов» в смирительных рубашках. А Гитлер был умным политиком. Еще со времен Гражданской войны, Генуэзской конференции и Локарно у Антанты было одно желание в отношении Германии и СССР: стравить. Стравить в расчете на то, что сапог германского солдата раздавит новую жизнь России. Ради этого затевались конференции, встречи, намеренные «утечки информации» и газетные статьи. В чем тут загвоздка, Гитлер знал прекрасно и умел этим пользоваться. Под дымовой антисоветской завесой он входил в Рейнскую зону, перевооружался, получал кредиты и усыплял бдительность Запада. Но палка без двух концов не бывает. И вот одним-то концом она раз за разом ударяла по отношениям с Россией. Больно? Если честно — не очень… За весь 1933 бурный, решающий, переломный — «туда» или «сюда» — год в Германии было проведено всего 39 кратковременных арестов советских граждан и 69 обысков на их квартирах, причем иногда аресты и обыски совмещались. А помня о «коминтерновском» оттенке «Деропа». надо признать, что не всегда обыски были необоснованными. Для такого года как германский 1933-й, число поводов для нашего недовольства, в общем-то, было невелико. А вот одних письменных нот германскому МИДу наркомат Литвинова подал аж 217 (!), не считая «бесчисленных устных заявлений». Эпитет «бесчисленных» — не плод моего творчества. Это выражение из отчета полпредства в Германии за 1933 год. Да уж, с такими талантами да на одесский бы Привоз. Все торговки разбежались бы, видя, как из мухи делают слона. А стоило ли поднимать из-за, по сути, мелочей, такой уж всеевропейский крик? Конечно, журналистка Кайт страху натерпелась. Так ей же это было только полезно — описание «зверств» выглядело натуральнее. Хотя на деле доходило только до грубости. Конечно, и грубость немцев не красила, но… Но какой могла бы оказаться цена нашей предельной сдержанности? Цена нашей выдержки? А вот какой: стабильность отношений с Германией. Разве этого было мало? На одну чашу весов враги Германии и России бросали единичные эксцессы. А что могло быть положено на другую чашу весов? На другой могли оказаться рядом, как писал посол Эрбетт министру Эррио в 25-м году, «Германия и Россия, обе возродившиеся»… С «ДЕЙЛ И ТЕЛЕГРАФ» и «Дейли геральд» взятки гладки… Ну «не совсем верно поняли мысль господина рейхсканцлера», «включили в текст интервью старые высказывания», «неудачно цитировали» и т. п. Что касается утечек информации о планах Гитлера и Геринга из французских и английских источников (о чем тоже докладывал Литвинов), то такие «утечки» были слишком выгодны именно этим источникам, чтобы относиться к подобным «сведениям» с особым доверием. Они стоили еще меньше, чем перевранные интервью. Другое дело — конфиденциальная официальная беседа фактического главы германского государства с советским послом. Разве прямые слова, сказанные Гитлером Хинчуку, весили меньше, чем «утки» лондонских «Дейли»? И уж тем более другое дело — ратификация нацистской властью в кратчайшие сроки, в ДВА МЕСЯЦА, той договоренности, которой старая, Веймарская власть демонстративно пренебрегала ДВА ГОДА! Да, Гитлера старались дезавуировать в наших глазах со всех сторон. Однако неужели сложно было задуматься: с чего это подливают «керосина» англичане, Эррио, детердинги? С чего вдруг так «дружественен» к большевикам Ллойд Джордж в беседах с нашим лондонским послом Майским? Даже агент американского Херста — Виганд уверял Литвинова в Берлине 28 октября 1933 года, что Гитлер-де готов бороться со всем миром, а с «Советами» — в особенности. Это, мол, ему только что сказал Гитлер в доверительной беседе не для печати. Но с чего это вдруг Виганд откровенничал с дипломатом номер один тех большевиков, которых его шеф рад был бы смолоть в типографскую пыль? От неожиданно пробудившейся любви к СССР? Брать в расчет эти очевидные соображения в упор не желали ни Кайт из «Известий», ни Гиршфельд, ни заместители Литвинова — Крестинский с Караханом, ни сам Литвинов.


ВОТ УЖ ВОИСТИНУ: ПО ДЕЛАМ ИХ УЗНАЕТЕ ВЫ ИХ… ПОСЛЕСЛОВИЕ


ИТАК, уважаемый мой читатель, заканчивался 1933 год реальной истории… Заканчивается и моя книга. Мы оставляем Россию и Германию на втором большом распутье их исторических отношений в бурные новейшие времена. Мир и сотрудничество или война и взаимное уничтожение, взаимное ослабление? Первый раз Россия и Германия, русский и немецкий народы стояли перед таким выбором накануне XX века. Имея все для того, чтобы укрепить друг друга стратегическим союзом, верхи Российской империи и Германского рейха не сумели преодолеть полосу недоразумений и далеко идущих провокаций Франции, Англии, Соединенных Штатов, а по сути, интернационального Капитала… И вместо союза, прочно программирующего европейский мир, эти верхи привели свои страны к обоюдному истреблению российской и германской мощи в Первой мировой войне. Конец этой войны застал две державы в положении изгоев. Германия оказалась побежденной и распятой на кресте версальского мира, Россия оказалась «вне закона» по причине того, что действительно поставила себя вне законов мира капитализма. Рапалльский договор 1922 года между Веймарской Германией и Российской Советской Социалистической Федеративной Республикой не только пробил стену отчуждения между нами, но и способствовал разрушению режима политического бойкота и третирования России и Германии третьими странами. Германия нуждалась в России по одним причинам, Россия в Германии по… Да, собственно, по тем же… Немцам надо было раскручивать обороты своей мощной, но разболтанной войной индустрии, и тут Советская Россия с ее планами индустриализации была практически идеальным торговым партнером. России не менее важно было получить возможность крупных закупок машин и промышленного оборудования, на которые внешний мир, кроме Германии, был для пролетарской республики скуп. России был нужен доступ к передовым техническим знаниям и технологиям, а у Германии оказывались не у дел высококвалифицированные носители таких знаний, и они с удовольствием отправлялись в Россию на заработки, а это и означало, что русские могут учиться у немцев тому, что им было необходимо жизненно. Германскому рейхсверу было запрещено иметь авиацию, танковые войска, проводить серьезные научно-исследовательские и опытно-экспериментальные работы в области вооружений. И получил он такую возможность на полигонах новой России. Именно здесь учились немецкие летчики, немецкие танкисты… Но одновременно опыт блестящей германской армии воспринимали и русские. А мы всегда славились не только быстрой переимчивостью, но и умением неузнаваемо улучшать перенятое. Россия выступала против версальского диктата, а Германия фактом официальных дипломатических отношений с Россией доказывала, что большевики — отнюдь не черти с рогами, и с ними вполне можно иметь дело. Наконец, и для Германии, и для России было выгодным, чтобы новодельная панская Польша, детище «Версаля», чувствовала себя зажатой между немцами и русскими. Были, были общие точки соприкосновения интересов, и даже не точки, а вообще возможность общей линии по многим вопросам. Но было у этой возможной общей линии и много недругов как по одну ее сторону, так и по другую… И мы это с тобой, дорогой читатель, видели. КОНЕЦ Веймарской республики стал началом Третьего рейха. И первый год этого рейха (который рассчитывал на тысячелетнюю историю!) мог определить и определял многое… Второй раз за короткий исторический период немцам и русским надо было решать — вместе или порознь? Куда идти — к дружественности или к враждебности, к раздорам или к согласию, к миру или к новой войне… Нацистские «арийские» оркестры еще играли советское «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», не обращая внимания на то, что слова и музыка «Авиамарша» принадлежали двум толковым советским евреям — Герману и Хайту. А в этом марше были, между прочим, такие слова: «Мы сознаем, как крепнет флот воздушный, наш первый в мире пролетарский флот!»… Пелось там и так: «И верьте нам: на всякий ультиматум воздушный флот сумеет дать ответ»… Но уже звучала в Берлине — как и в Москве — отнюдь не только бравурная музыка. Кое-кому и там, и там хотелось бы бодрые марши заменить маршем похоронным. В этот, 33-й год XX века Гитлер публично заявил о желательности дружественных отношений с Советским Союзом и ратифицировал Берлинский договор, чего не сделал до него целый ряд «веймарских» канцлеров. И он же дал негласное указание отсрочить выплату долга СССР по долгосрочному кредиту, предоставленному еще до его прихода к власти. Однако он же 3 сентября 1933 года выступил с заявлением о том, что отказывается от войны как от инструмента политики, прибавив: «Ведя войну с большевизмом, Германия выполняет европейскую миссию»… Впрочем, почти одновременно с этим, 14 октября, Гитлер официально объявил, что Германия выходит из состава участников Конференции по разоружению и из Лиги Наций и объяснил, почему: «Быть в такой организации, где нет равноправия для имеющей чувство чести страны с 65-миллионным населением и уважающим себя правительством, является нетерпимым унижением». Да, Гитлеру предстояла очень сложная дипломатическая игра с Западом, и он не мог балансировать на европейском политическом канате, не имея в руках балансира, на одном конце которого был укреплен тезис борьбы с «большевизмом внутри рейха», а на другом — тезис борьбы с тем же большевизмом, но уже вне рейха… Антисоветская риторика предназначалась при этом Западу. Реальные дружественные жесты — Советской России. Но не Максим Максимович Литвинов был способен и склонен оценивать ситуацию именно так. В 1933 году он отправляется за океан, готовить почву для установления дипломатических отношений между СССР и США. Плохого в том, конечно, ничего не было. Плохо было то, что одновременно он намеренно ухудшал и осложнял дипломатические отношения с Германией. 2 сентября 1933 года был заключен Договор о дружбе, ненападении и нейтралитете между СССР и фашистской Италией. Так что прецедент серьезных официальных дружественных отношений с настоящими — итальянскими — фашистами был создан. Но продвигаться к чему-то подобному в отношениях с «фашистами» германскими, с нацистами Литвинов и «литвиновцы» даже помыслить не желали. Хотя мирная перспектива по отношению к рейху была для СССР не то что более важной, чем по отношению к Италии, а жизненно более важной с любой точки зрения — экономической, военно-политической, научно-технической и даже культурной… 12 ноября 1933 года на выборах в рейхстаг 93 процента избирателей проголосовали за НСДАП (только она, правда, в бюллетене и была, но…). 16 ноября СССР и США установили дипломатические отношения. В Лейпциге в это время был в разгаре процесс по делу о поджоге рейхстага. И того же 16 ноября Георгий Димитров обратился к IV уголовному сенату с ходатайством о допросе Тельмана как свидетеля. Там Димитров писал: «Верно ли, что в начале 1933 года и ко времени поджога рейхстага вся деятельность КПГ, в соответствии с решениями Коммунистического Интернационала, ориентировалась на политическую мобилизацию масс, на установление единого фронта борьбы пролетариата и на защиту рабочего движения и его авангарда — КПГ, но ни в коем случае не на непосредственно вооруженную борьбу за власть?». То есть Димитров хотел сказать, что ни Коминтерн, ни партия Тельмана ни о каком силовом свержении капитализма в Германии не думали. Что ж, может и так. Но в тот же день 16 ноября в чехословацком Тржинце 1400 металлистов, рабочих заводов «Баньске а хутни сполечность» приняли резолюцию протеста с требованием освобождения Димитрова, Попова, Танева, Тельмана и Торглера в таких вот выражениях: «Мы убеждены в невиновности арестованных и твердо верим, что действительным поджигателем является кровавое правительство Гитлера, которому самому следовало бы сидеть на скамье подсудимых»… Что тут было сказано, уважаемый читатель? Ну во-первых, еще до окончания процесса был указан виновный. Как-то некорректно… Во-вторых, «кровавым» было названо правительство, а преступником — глава того сопредельного суверенного государства, в котором это правительство и его лидер только что получили почти стопроцентную народную поддержку Тоже как-то некорректно… В-третьих же… В третьих, резолюция заканчивалась так: «Предостерегаем каждого, кто хотел бы осудить невиновных, и заявляем, что рабочий класс готов своим революционным, боевым наступлением свергнуть фашистское чудище не в одной только Германии, но и в остальных фашистских государствах и установить диктатуру пролетариата как единственное реальное средство освобождения пролетариата из рук палача рабочего класса — фашизма». Вот так-так… Чехи — в отличие от немцев — особой революционности в эпоху русского Октября не проявили. И вот тут даже чехи были готовы, оказывается, «боевым наступлением свергнуть фашистское чудище» аж в самой Германии. А немцы в это время, если верить Димитрову, ни о какой «непосредственно вооруженной борьбе за власть» не помышляли… Да, уважаемый читатель! Не очень-то все это вязалось с утверждениями Димитрова о том, что КПГ, мол. — не КПГ (то есть не боевой отряд Коминтерна, а чуть ли не просветительская организация), что Тельман — это не боевой вождь пролетариата, ориентированный на установление в Германии пролетарской диктатуры, а лишь организатор «политической мобилизации масс»… А ведь кампания протеста пролетарских масс проводилась во всех странах под руководством как раз Коминтерна… Странно, да к тому же еще и фанфаронски выглядели и угрозы чешских металлистов в адрес «фашистских» государств, которых, кроме нацистской (если быть точным) Германии было всего-то одно — Италия, да и та только что заключила дружественный договор с пролетарской Советской Россией. НЕТ, НЕ ВСЕ в Москве, в Берлине, в Лейпциге и в Тржинце хотели такого развития событий в Европе, когда бы прочный европейский мир стал залогом мирного индустриального развития и укрепления единственной реальной социалистической страны. Кому-то виделся европейский пожар, раздутый Коминтерном против «фашизма и капитализма», кому-то — «крестовый поход против «Советов». Но как и накануне Первой мировой войны, это новое европейское столкновение мыслилось любителями «пожаров» по обе стороны баррикад как противоборство между СССР и Третьим рейхом. Мы оставляем эти два государства и их народы на перепутье… Вместе или порознь — этот вопрос перед немцами и русскими История тогда поставила во второй раз… И предстоящие годы должны были принести новые события, новые обстоятельства и новые решения… Какие? Об этом, уважаемый мой читатель, как я уже обещал в предисловии, я намерен рассказать в новой своей книге о 30-х годах XX столетия. Так что до новой встречи!

Сергей Кремлёв (Сергей Брезкун)

12 января 2003 года 13 часов 50 минут



Оглавление

  • СЕРГЕЙ КРЕМЛЁВ Россия и Германия: вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера
  •   СЕРГЕЙ КРЕМЛЁВ (Сергей Тарасович Брезкун)
  •   От автора
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ
  •   ГЛАВА 0. Форос
  •   ГЛАВА 1. Об истории реальной, виртуальной, рациональной. О роли личности в истории. И о главной ошибке Сталина
  •   ГЛАВА 2. Сталин, Гитлер и их комментаторы
  •   ГЛАВА 3. «Мальчик в штанах» и «мальчик без штанов»…
  •   ГЛАВА 4. Гитлер
  •   ГЛАВА 5. Сталин
  •   ГЛАВА. 6 Треуголка Бонапарта и ермолка Дяди Сэма…
  •   ГЛАВА 7 СССР Сталина
  •   ГЛАВА 8 Германия: путь к Третьему рейху
  •   ГЛАВА 9 Примеси спирта, примеси распри и нарком Меер Литвинов
  •   ГЛАВА 10. Нефть Детердинга поджигает рейхстаг, Кайт из «Известий» тушит пожар керосином