Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность [Ростислав Иванович Сементковский] (fb2) читать постранично, страница - 40

столетий”, и “Историю английских финансов” Пербера, и исследование Небениуса о “Понижении процента”. Относительно каждой прочитанной книги он делает остроумные и подчас глубокие заметки в своем дневнике. Не довольствуясь этим, он сам пишет, возвращаясь к беллетристическим работам или подводя итог своей финансовой деятельности. Какая у него была деятельная натура и как быстро он работал, видно из того факта, что он начал писать свою “Экономию человеческого общества” уже после того, как с ним случился удар, 13 октября 1844 года, а окончил ее 9 февраля следующего года, то есть не проработал над ней и четырех месяцев. Это было уже после его отставки, последовавшей 1 мая 1844 года. Именно в начале этого года с ним сделался удар, сопровождавшийся злокачественною перемежающейся лихорадкою, и императору доложили, что жизнь Канкрина в опасности. Как только он несколько оправился, император посетил его два раза и между ними с глазу на глаз произошел последний разговор. После этой беседы государь согласился на его отставку, а летом того же года Канкрин отправился снова за границу.

Нам остается досказать уже немного. Отметим еще один отрадный день в жизни Канкрина. Будучи за границей, он постоянно искал общения с учеными, а в Париже посещал заседания Академии наук. Так и в год своей смерти он, по обыкновению весьма просто одетый, вошел в залу академии и занял место в числе слушателей. Араго, случайно заметив его, объявил во всеуслышание о его присутствии и торжественно поблагодарил его от имени ученого собрания за благородное содействие научным трудам, расширившим границы человеческого знания. Все члены Академии почтительно встали и пригласили Канкрина занять место между ними: они приняли его в свою среду как человека заслуженного перед наукой. В ответ на это Канкрин заявил, что неожиданная почесть, оказанная ему людьми науки, составляет “высшую и сладчайшую для него награду”. В его устах это не было фразою.

По возвращении летом 1845 года в Россию (ему за границею не жилось и, несмотря на настоятельные советы врачей, требовавших, чтобы он оставался в теплом климате, в самый год своей смерти он вернулся в Петербург) его ожидала трогательная овация. Бывшие его подчиненные наняли отдельный пароход, выехали ему навстречу в Кронштадт и с музыкою проводили его в Петербург. Он всегда был их любимым начальником, обращался с ними просто и дружественно, отвергал всякую официальщину. “Не люблю, батюшка, я этой официалыцины, – говаривал он, – дело заслоняет и проволочку делает; где только можно, надо ее избегать”. Помнили они, как он приходил им на помощь во всех невзгодах, как он помогал их вдовам и сиротам, как он, когда по закону нельзя было им помочь из казенных сумм, потрясенный видом человеческого горя, нервно бросался к своей конторке, говоря: “Закон надо уважать”, – и давал пособие или безвозвратную ссуду из собственных средств.

Он поселился в Павловске. Истощенный летами и непомерным трудом организм его не выдержал первой простуды: Канкрин заболел и умер в Павловске 9 сентября 1845 года. В последний день его жизни верная его подруга и жена читала ему исследование Коха по политической экономии, и почти до самого момента смерти он внимательно слушал. А незадолго перед тем он писал:

“В течение всей моей жизни, в веселые и горестные дни, я стремился лишь к одной цели: делать людям добро, содействовать успехам, заимствовать полезное, распространять знания и цивилизацию. Те, кто меня знает, могут сказать, достигли я чего-нибудь и в какой мере”.

Всякий, знакомый с его деятельностью, согласится, что он достиг многого и во всяком случае всего, чего мог достигнуть отдельный человек в эпоху, которую Пушкин назвал “веком железным”.

Он желал умереть, как он сам выражался, в “нашей дорогой России”. Прах его покоится на Смоленском кладбище.

Теперь прошло почти пятьдесят лет со дня смерти этого замечательного человека. Тем не менее не настало еще время для полной оценки его деятельности. Но кое-что окончательно выяснилось. Нам нечего здесь упоминать о личных качествах Канкрина, о его почти гениальной даровитости, доброте его сердца, честности, доходившей до ригоризма (когда в его присутствии кто-нибудь похвалялся своей честностью, он замечал: “Это производит на меня такое впечатление, будто он хвастается тем, что он – не женщина”), о его правдивости (на предложение составить свою автобиографию он отвечал: “Я слишком правдив, чтобы наслаждаться чувством своей правдивости”), о его железной энергии. Все эти качества в достаточной мере выяснились даже из этого краткого его жизнеописания. Мы хотели бы здесь только сопоставить его с другими деятелями его времени, чтобы окончательно выяснить его значение для нашей государственной жизни. Превосходил ли он своих сверстников, своих товарищей, тех государственных людей, которые трудились вместе с ним и, как он, заслужили общую благодарность, или же он им уступал? С кем можем мы его сопоставить? Нам кажется, – только с