Первый рассказ [Зоя Егоровна Прокопьева] (fb2) читать постранично, страница - 5

мелькнула озорная мысль, и торопливо — цветок к цветку — он выложил из ромашек метровые буквы: «П + М».

Притаившись за кустами, Павлик вслушивался в тишину. В роще куковала кукушка. Около уха пищал комар. Наконец, послышались шаги. Шаги Марины он отличит от тысячи других. Между березок мелькнуло платье. Павлик сжался в комок. Сейчас Марина подойдет и прочтет то, о чем в другое время он не сказал бы ни за что на свете. Она прочтет «Пэ плюс эм» и скажет: «Какой все-таки молодчага этот Павлик!»

Марина шла не спеша, по-мальчишечьи перекинув авоську за плечо. Она не могла не увидеть их, этих букв. Остановилась, прочитала вслух: «Пэ плюс эм» и сказала:

— Этого еще не хватало! Дурак! Абсолютный Дурак!

Между ними было не больше десяти шагов, и Павлик отчетливо видел, как Марина наискось прошлась по буквам, разметая их, и как в стороны искорками взвивались лепестки ромашек. Чтобы не закричать, он до боли в скулах стиснул зубы.

Сгущались сумерки. Павлик не мог видеть, как над озером вспыхнула первая звезда. День кончился. До следующего экзамена оставалось три дня.

СЫН В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ

Из больницы Максим выписался в тихий солнечный день. Вышел на крыльцо и — обомлел: все-то вокруг в цвету! За два месяца Максим до тошноты насмотрелся в окно палаты на скучный двор и серую унылую изгородь. Теперь перед ним распахнулась целая бездна синевы и света. От обилия красок зарябило в глазах. Сорок пять весен прожил Максим, а такой буйной не припомнит. Может, и были не хуже этой, да не замечал. А побыл под ножом у хирурга — по-иному на мир посмотрел. И травку увидел, что щетинилась вокруг стволов лип, и запах разомлевшей на солнце земли уловил. Заулыбался Максим, не переставая радоваться и весне, и тому, что жив. Сошел с крыльца, вдохнул пьяного, настоянного на черемуховом цвете воздуха, и — померк свет в глазах. Захолонуло сердце, закружилась голова, и если бы не Анна, жена, не устоять бы ему на ногах.

— Ослаб я, мать, — прошептал, — отдохнем…

Долго сидели в скверике. Анна пряталась в тень, а Максим, вытягивая шею и щурясь, подставлял бледное, без кровинки, лицо солнечным лучам. Широко раздувая ноздри, жадно вдыхал исходящее от земли тепло.

Анна тайком поглядывала на мужа, и ей хотелось плакать. «Господи! На кого ты у меня стал похож!» Словно угадав ее мысли, Максим сказал:

— Ничего, мать! Под ножом не помер, значит, поживу… Я жилистый. Не смотри, что кожа да кости. Доктор, Петр Иванович, так и сказал: «Ты, говорит, Егоров, не переживай, что мы у тебя шестьдесят процентов желудка оттяпали. Ты, говорит, если пить и курить бросишь да резкую пищу употреблять не станешь — до ста лет проживешь!» Поняла? Я и раньше — ты знаешь — вином не баловался, а теперь… золотого не надо! И курить не стану… Мне помирать нельзя. Вот женим Николая, дождусь внука, тогда уж…

— Полно, полно тебе! — Анна всхлипнула. — Чего ты? Даст бог, мы еще на свадьбе у внуков погуляем.

— Домой пойдем, мать. Сил нет — по дому скучаю.

Максим встал, запахнул пиджак. Усмехнулся. До операции пуговицы еле застегивались, а теперь пиджак как на колу висит. Вот ведь болезнь-то скрутила, окаянная! Вот когда они отрыгнулись, концлагери! Двадцать с лишним лет прошло, — а поди же ты! — аукнулось… Петр Иванович так и сказал: «Это, Егоров, последствия сильнейшего истощения! Как это тебя угораздило?» Хотел объяснить Максим, да раздумал: всем, что ли, рассказывать! Промолчал, хотя душа кричала: «В девятнадцать лет в плен попал! Вот и угораздило!»

Когда шли по белой, усыпанной опавшими лепестками улице, вспомнилось: так же вот, как теперь, во время боя черемухой пахло! Только земля была черной…

Максиму назначили пенсию.

Целыми днями он сидел около ворот на торчавшем из земли пне, грелся. Силы возвращались к нему медленно, трудно. Максим страдал и от вынужденного безделья, и от постоянного, тупого, как зубная боль, ощущения голода. Ему хотелось жареного мяса, селедки с луком. Он готов был заложить душу за тарелку горячих жирных щей из квашеной капусты и кусок пахучего ржаного хлеба. А вместо этого нужно было есть манную кашу, яички всмятку, безвкусные, как трава, сухарики. И он терпел, зная, что иначе нельзя.

Вечером приходила с работы Анна. Она заставляла Максима выпить стакан дурно пахнувшего настоя из диких трав и кореньев, изготовленного по рецепту какой-то старухи.

Максим безропотно исполнял все. Он даже радовался, когда Анна советовала что-то новое: вдруг это окажется именно тем средством, которое вернет ему здоровье? За жизнь Максим цеплялся с яростью, хотя чувствовал, что срок ему отведен небольшой: может, год проживет, а может, завтра ноги протянет.

Когда спадала духота и под вязами собирались перекинуться в картишки мужики, Максим надевал шерстяной свитер и тоже шел к вязам. Он определял, в какую сторону тянет ветерок, и садился так, чтобы табачный дым относило мимо.