Миграции [Шарлотта Макконахи] (fb2) читать постранично, страница - 4

воду, я не могу согреться. Кожа воспаленно-красная, обожженная, но я ничего не чувствую. Только два пальца на правой ноге щиплет — в них возвращается тепло; странно, ведь несколько лет назад мне их отрезали. Но я часто ощущаю эти фантомные пальцы, а сейчас меня больше тревожит другое: с какой легкостью разум мой устремился обратно в камеру. Меня пугает, с какой готовностью я кинулась в воду вместо того, чтобы позвать на помощь.

Это мое стремление утонуть.

Надев всю, какая у меня есть, одежду, я отыскиваю листок бумаги и ручку, сажусь за колченогий стол и пишу своему мужу нелепое письмо.

Ну вот, случилось. Я так страшно опозорилась, что теперь не отмыться. Целая деревня видела, как чокнутая иностранка бросилась в ледяной фьорд, чтобы наброситься на мужчину, который спокойно занимался своим делом. Ну, хотя бы сюжет симпатичный.

И даже не пытайся использовать это в качестве очередного предлога заманить меня обратно домой.

Утром я окольцевала третью птицу и уехала с гнездовий. Лишилась палатки, почти лишилась рассудка. Но трекеры работают, а еще я присмотрела капитана — судно у него достаточно большое для намеченного плавания, так что останусь в Тасилаке, пока не уговорю его взять меня с собой. Вряд ли подвернется другая возможность, а я не знаю, как придать миру сносную для меня форму. Все поступают не так, как мне надо. Здесь особенно остро ощущаешь свою беспомощность. Я всегда была беспомощна перед тобой, я чертовски беспомощна перед птицами, а ноги у меня сейчас и вовсе беспомощные.

Зачем ты не здесь. Ты кого угодно на что угодно способен уговорить.

Я останавливаюсь, разглядываю каракули. Там, на странице, они выглядят глупо. За двенадцать лет я стала хуже выражать свои чувства, а так быть не должно — по крайней мере, с человеком, которого я люблю больше всех.

Вода, Найл, оказалась ужасно холодной. Думала, погибну. И на миг мне этого захотелось.

Как мы до такого дошли?

Скучаю по тебе. Это я знаю точно. Завтра напишу.

Ф

Я засовываю письмо в конверт, надписываю адрес, кладу рядом с другими, которые пока не отправила. К ногам-рукам возвращается чувствительность, в жилах беспорядочно пульсирует кровь — я опознаю в этом бракосочетание возбуждения и отчаяния. Жаль, что для этого чувства нет отдельного слова. Оно мне так хорошо знакомо — надо, наверное, такое слово придумать.

В любом случае, ночь еще только началась, а у меня есть дело.

Не знаю, когда во мне зародилась мечта об этом путешествии, когда оно стало такой же неотъемлемой частью меня, как дыхание. Уже давно — или мне так кажется. Я не сама выпестовала эту мечту, это она поглотила меня целиком. Началось все с неосуществимой дурацкой фантазии: наймусь-ка я на рыболовное судно и уговорю капитана отвезти меня как можно дальше на юг; суть была в том, чтобы пройти путь миграции одной птицы — самый длинный путь миграции живого существа. Но воля — вещь могучая, а мою всегда называли железной.

2

При рождении меня назвали Фрэнни Стоун. Мама-ирландка произвела меня на свет в маленьком австралийском городке, где ее бросили без денег и помощи. При родах она едва не умерла: до ближайшей больницы было слишком далеко. Но она выжила, потому что вообще была борцом. Не знаю, где она раздобыла денег, но через некоторое время мы вернулись в Голуэй, и там я провела первые десять лет жизни в бревенчатом домишке у самого моря — я даже выучилась подстраивать свой шустрый детский пульс под «шшш-шшш» отливов и весенних приливов. Я считала, что наша фамилия Стоун происходит от слова «камень»: мы жили в городке, обнесенном низкой каменной стеной, которая серебристой змейкой тянулась по желтым холмистым полям. Едва выучившись ходить, я начала гулять по этим извилистым стенам, водить пальцами по их шершавой кромке и знала: они ведут в то место, откуда я родом на самом деле.

Потому что одно мне стало ясно с самого начала: я не отсюда.

Я гуляла. По мощенным булыжником улицам, по пастбищам, где высокие травы шептали: «шурк», когда я проходила меж ними. Соседи обнаруживали меня у себя в саду, где я рассматривала цветы, или на дальних холмах, где я карабкалась на дерево, одно из тех, которые так согнул ветер, что их шершавые пальцы дотягивались до самой земли. Они говорили: «За ней глаз да глаз, Ирис, ножонки непоседливые, недалеко до беды». Мама бесилась, когда меня критиковали, при этом честно рассказала, что мой отец ее бросил. Рану она носила на груди, точно знак доблести. С ней такое было всю жизнь: ее бросали, и снести подобное человек способен лишь одним способом — с гордостью. И все же мне она почти каждое утро повторяла, что, если и я ее брошу, тогда все, это станет последним проклятием, она сдастся.

Так что я оставалась там и оставалась, но настал день, когда больше оставаться не смогла. Не таким я была существом.

Денег у нас было в обрез, однако мы часто ходили в библиотеку. По маминым словам,