аудитории, а на другом конце света.
Поднятый преподавателем с места, заумно развивает какую-то мысль кудрявый, приземистый, кривоногий Заказкин, лихой разведчик в недавнем прошлом. На заднем столе дуются в «балду» Зимин и Крутовертов. Будь в их группе поменьше демобилизованных, возможно, и не было бы этой тоски, было бы на ком, кроме девчонок, взгляду остановиться. А эти — не мальчишки, а дяди уже — так старательны, что, кажется, надень на них юбки, и не заметят, не обратят внимания. Она их уважает, почитает, но совершенно невероятно в них влюбиться. Лучше бы она попала в группу, где больше сверстников.
В школе Ксении казалось, что школьная жизнь — несущественная, неглавная, подготовительная, что поступит она в институт — и начнется наконец жизнь подлинная, приносящая каждый день открытия. И вот Ксения уже второй год студентка, прошел первый страх вылететь из института, завалить стипендию, но вместе с этим страхом прошла и надежда — не сегодня так завтра узнать что-то главное, чего нигде, кроме института, узнать невозможно. Прошла надежда встретить каких-то особенных людей. Жизнь течет еще более призрачная, еще более ненастоящая, чем в школе. И если что-то Ксения и узнает, то только вопреки тому, чем должна заниматься, только урывая время у занятий, только читая то одни, то другие книги. Когда бы не статистика и не история политучений, мозги ее совершенно заплесневели бы в институте. И, не понукай ее самолюбие, давно бы уже, наверное, ходила в двоечницах.
Как надоело все это! И больше всего надоела себе она сама! Хоть бы письмо от Таньки, что ли! Светлая душа, и вокруг нее тоже какие-то такие люди, что, читая Танькины письма о них, и то уже проникаешься верой во что-то лучшее. Ах, если бы Ким догадался сделать один, всего только один шаг навстречу!
* * *
Настежь открыта дверь в коридор, чтобы тепло от кухонных газовых горелок шло в комнату. В узком пакете оседает от сырости сахар. В банке с солью только что не вода.
— Как дела, студентка? — о чем бы ни спрашивала Марфа Петровна, тон ее неизменно насмешлив.
— Нормально.
Скоро уже полгода как снимает у Марфы угол Ксения; ничего, жить можно.
На лекции Добронравова о законе больших чисел парень сзади прислал Милке записку: «То, что я встретил Вас, случайность или закономерность?». Каждый раз, как Милке посылают такие записочки, Ксения испытывает укол ревности. Вместо ответа парню Милка черкнула на его записке Ксении: «Если бы Добронравов принял меня у Метрополя за … — ты знаешь, за кого, я бы не возражала».
— В одном, в малом всё случайно, — говорил между тем Добронравов. — В большом числе проступает закономерность.
Бедное «одно», бедная «малость», противная закономерность!
— От скольких причин ни зависит конец человеческой жизни, — продолжал Добронравов, — порядок вымирания закономерен.
Ничего себе порядочек — вымирания! Ах, как мал, как жалок человек рядом с безликими громадами Вселенной. Космогония! Косма́гония! Космоо́гоние́! Космоа́гония! Человек с красными пятками. Машина «Скорой помощи» ушла. Посреди двора стоит женщина в домашних тапках, с одеялом в руках. А тьмы во Вселенной так много, что величайшие катастрофы вырастают медленно, словно цветы. Среди этих безмерных цветов человечка на носилках попросту нет. И боль его ничтожна, но так остра, что это, пожалуй, единственный звук во Вселенной. Вот он, «кровавый бюджет», по которому исправно платит человечество — статистика человеческого муравейника. Тоска! И смыкается это с книгой о Вселенной, которую она читает последнее время. Закономерная туманность — туманный смысл бытия!
Взяв чайник, сковородку и кастрюлю с макаронами, Ксения направляется на кухню. «Закономерная туманность…». Она делает попытку приостановиться в коридоре, чтобы додумать, но ее уже настигает игривый голос Люси Андреевны:
— Опять макароны, студентка?
А из кухни оборачивается навстречу простоватое лицо Фадеевны, ничуть не похожей ни на одну из своих «заковыристых» дочерей. Некоторое время Фадеевна словно ожидает, не разовьется ли из вопроса Люси Андреевны какого-нибудь разговора, затем возвращается к прерванной работе, но охотная, общительная улыбка на ее лице не пропадает.
Между тем, во Вселенной разгорается мрачный огонь. Бесшумно распадаются миры, бесшумно рушатся громады. Бесшумно и замедленно скользят глыбы.
Во вселенной ни звука —
до звона, до боли в ушах.
Только свет и тьма.
И ожог ледяной.
И знобящий жар приближенья.
Может, это и не о Вселенной вовсе, а о любви?
Раскрываются цветы безмерных пожаров. Бесшумное пламя. Зола миров. Съеживающиеся улитки вселенных. А на носилках лежит неподвижный человечек с красными пятками, красными ступнями…
— …Сейчас молодежь неинтересно живет, — щебечет Люся Андреевна. — Мы и на парашютах прыгали, и в самодеятельность бегали…
Фадеевна поддакивает, хотя
Последние комментарии
15 часов 27 минут назад
15 часов 45 минут назад
15 часов 54 минут назад
15 часов 55 минут назад
15 часов 58 минут назад
16 часов 16 минут назад