Груди простого советского человека [Владимир Исаевич Круковер] (fb2) читать постранично, страница - 2

замшелый пенек, достал сигарету, стал разминать пересохший табак, и он высыпался на перегной. Он размял вторую, затем третью, и табак просыпался ему на джинсы. Интеллигент зашел слишком далеко, и люди появлялись здесь довольно редко. От этого ему было спокойно, и думать о случившемся не хотелось. Несмотря на то, что об этом ему постоянно напоминал тугой захват бинтовой удавки на груди. «Ничего страшного! — махнул рукой интеллигент. — В Москве сделаю пластическую или, как ее там? — косметическую операцию. Ничего страшного! Ведь отрезали же себе правые сиськи амазонки, а чем я хуже? А нынешним женщинам за рак молочной железы тоже ведь грудь, а не что-нибудь отрезают. И мне эти чертовы сиськи хирурги снесут заподлицо. Ну, чуть-чуть посмакует этот случай пресса — так ведь это же без всякого упоминания имени. Врачебная тайна. Вот и выход из тупика — простейший, как сквозное дупло!»

За этими мыслями он как-то даже и забыл, что ехать в Москву ему не на что, а ведь кроме дороги в оба конца ему придется платить и за саму операцию. Впрочем, не в деньгах дело. Деньги он, конечно, достанет, а вот… Что стоит за этим «вот», он не знал еще, но уже близок был к разгадке. Всю жизнь он добровольно сторонился общества, стремился к уединению, а вот теперь… «А вот теперь судьба действительно забросила меня в самый далекий и глухой угол. Действительно в одиночество, да такое кошмарное, что и предположить было трудно!» Ему хотелось ненавидеть всех и вся, бороться… Бороться было не с кем! И не за что! Он оказался в психологическом тупике, и мысли его лихорадочно заметались в помутившемся разуме в поисках выхода.

И вдруг одна из этих мыслей тормознула в его воспаленном мозгу, пасплылась мутно, затем оформилась и приняла окончательный вид: «А что если эту нелепость положена сделать своим преимуществом?!»

Он подумал, хочется ли ему женщину? И все соответствующие рефлексы тут же отозвались на эту мысль. Однако! Вот воспряло в нем какое-то побочное ощущение, и интеллигент не сразу понял, что это отвращение к его однополым собратьям, вызванное собственным воображением. А он вообразил, как ладони его гладят нежные девичьи припухлости, и тут же вспомнил про свои груди. Вспомнил и почти наяву увидел, как к его чужеродной, но все же женской груди, тянутся чьи-то грязные и волосатые пальцы… Бр-р-р! В какой-то мере ему даже показалось, что он сейчас в состоянии понять чувства или, вернее, ощущения насилуемой женщины, ее боль, ужас и рвотное отвращение к жестокой похоти самца. Но он не знал, что такую горькую чашу испивает до дна только женщина не покорившаяся, не сдавшаяся насильнику. Смирившиеся же могут даже получить от насилия относительное удовольствие.

«Как бы там ни было, но я воспринимаю мир, как настоящий мужик», — подумал интеллигент. Это, по его мнению, было в настоящий момент главным и вернуло его к мысли о том, чтобы бросить встречный вызов нелепой ситуации, в которой по воле судьбы он оказался. Он внутренне ожесточился, сам того еще не сознавая, и тогда из самых отдаленных тайников его тела и души поднялись на поверхность и задействовали силы человеческих резервов. Тех самых, которые из мальчиков делают вундеркиндов, а из юношей — гениев, которые укрепляют дух и ускоряют рывок солдата на линии решающей атаки, которые вдруг подстегивают писательское воображение и мысль в самый пиковый момент прокуренной усталости и душевной пустоты.

В этот день, перый из тридцати, вместо вялого интеллигента домой вернулся новый, какой-то упругий, что ли, человек. И жена недоуменно косилась на него, заметив, но не поняв эту в нем перемену. И даже не удивилась, что он лег спать отдельно от нее. Интуиция подсказала ей: сперницей тут и не пахнет.

2

Капитан Баранов вошел в дежурку. Он был толст, и эта объемность не нравилась ему, заставляла раздраженно пыхтеть и сопеть. По пути к своему столу капитан смахнул пухлой лапой шапку с задержанного бомжа, строго глянул на пьяненького мужичка в косо застегнутом плащишке, сделал замечание слишком замечтавшемуся помощнику дежурного за расстегнутый китель и, наконец, утвердился на своем стуле, внимательно оглядев собственные руки, а после всего этого уставился на Трева:

— Сачкуешь?

— Сачкую, — согласился Трев, испытывавший самые теплые чувства к этому чудному капитану, в тучном теле которого каким-то образом кипел, не утихая, холерический темперамент непоседы.

В глазах Трева Баранов был каким-то странным милиционером. Его поступки были непредсказуемы, мысли не всегда логичны, манеры — актерские, но вместе со всем этим капитан слыл и был отличным оперативником.

— Ты сачкуешь, а у нас «гастролеры» всех пассажиров на уши ставят. Особенно вот таких. — Баранов указал на мужичишку в плаще. Задержанный или сам явившийся при этом жесте капитана встрепенулся было, пробежал пальцами по пуговицам плаща, но снова вдруг скис.

— Мое дело — собаки, — равнодушно отозвался Трев. — И вообще я из управы, а не из «линейки», —