Том 5. Проза 1916-1963 [Николай Николаевич Асеев] (fb2) читать постранично, страница - 2

существ. Вглядитесь внимательно в лица малознакомых вам людей. Вон человек, похожий на тапира со смущенным, мирно опущенным хоботком. Вот человек – черепаха, а вот стадо маленьких обезьян. И это вовсе не образы для сатирического изображения людей. Образы такие давно уже использованы литературой. Нет, они в самом деле похожи на своих пращуров, эти люди с обликами, напоминающими какие-то другие, не человеческие черты.

Вот старый, в подседах, волк, чья осторожность и хладнокровие завоевали ему место впереди стаи. Он никогда не нападал, если не был уверен, что за ним не следуют остальные. Он рассчитывал каждый шаг, расценивал каждую примету, учитывал каждый шанс в борьбе. Его заунывно-сентиментальная, торжествующая песнь победы раздавалась далеко окрест, привлекая к нему внимание отдаленных уголков джунгли. Шакалы шли за ним следом, готовые изменить и при случае наброситься на него же, если он ослабеет. Но он умно вел стаю. Его чутье было велико. Он никогда не делал ложных шагов. А если и делал, то, чуя опасность, сворачивал сейчас же с пути, отыскивая другую обходную тропку. Он стал знаменит между своими и чужими. И на старости его шерсть так же раздраженно приподнимается при малейшем шорохе, кажущемся ему опасным, при малейшей тени, кажущейся ему враждебной. Он занимает место передового и теперь, когда уже многие обогнали его и в силе, и в быстроте бега. Он занимает его по праву установившейся за ним известности, по праву уже съеденных клыков. Это похоже на шапку, перед которой не захотел склониться Вильгельм Телль. Это похоже на призрак, который пугает и покоряет суеверные поколения. Но не о нем теперь речь.

Они проходят передо мною разнообразные, разномастные, пестрые в светотенях падающего на них различного освещения; иногда они сверкают, как барсы, ослепительно пятнистой расцветкой своей шкуры, отливающей лаком и маслом передвигающихся мускулов; иногда они крадутся стороной, стараясь слиться с отбрасываемой предметом тенью, чтобы не выделялась могильно-пепельная окраска их шерсти, гиен-гробокопательниц. Тогда они горбятся зябко, осторожно и уныло, являя собою скромность, униженность, смятение. Но это только игра в неприспособленность, в беспомощность.

Лишь заглядись неопытный прохожий – и щелком сомкнутых челюстей раздробит ему кости, отхватит на ходу кусок живого мяса, раздерет полу пальто, а тень гиены, воровато облизнувшись, скользнет мимо, той же смиренной, мягкой, безобидной с виду походкой. Так что и не заподозрит ее простодушный зевака в том убытке, какой он только что понес, в той порче, какую она ему, проходя, причинила. Правда, прямое нападение не в правилах этого рода хищников. Звук смыкаемых челюстей часто остается пустым, робость и неуверенность в последнюю минуту толкают на промах. Гарантия безопасности, страховка от всякого риска – их главная тактика. Обычно они действуют в пределах дозволенного, стоя лишь на грани преступления, почти никогда не переходя за предел этой грани. Только голод, страх или безысходная опасность заставляют их ощерить пасть. Но из этого вовсе не следует, что они безвредны. Стоит им только убедиться в безопасности, стоит только понять, что беспомощность ослабленного случайно противника не может рассчитывать ни на чью поддержку, и они одним прыжком очутятся у его горла. Трусость, предательство, бесстыжая лесть, извивающаяся, гипнотизирующая вкрадчивость – это их средство к усыплению внимания добычи. Весь мир для них съедобен. Они не брезгуют ничем: их аппетиты простираются от трепещущего мозжечка до экскрементов. Иногда они глотают камни, чтобы обмануть мучительные спазмы трусливого брюха. Тогда их жалеют и им благотворят. Но камни они извергают непереваренными, разжалобив свидетелей, а выброшенные им объедки пожирают, жирея и лоснясь сально-грязной шерстью.

Желудок – их главный орган, ему они подчиняют все желания и стремления. Однако в удовлетворении его требований они вовсе не мирятся на простой пище. Их требования велики, и в душе они считают себя князьями мира, обойденными славой и властью лишь по воле несправедливой судьбы. Камни они глотают, повторяю, лишь для того, чтобы показать свою нужду, но при случае они не прочь и от ананасов. Их желудок разнежен и сладострастен, как скрипка, хотя в то же время приспособлен и к самой грубой еде. Но венцом их вкусовых ощущений остается все-таки падаль, тронутая тлением. Это и утверждает их в необычайности их вкуса в отличие его от простых аппетитов. Они считают это отличием, оставленным на них забывшей их судьбой. И они льстят этой судьбе, глотая придорожную пыль, ища горькое сладострастие в собственном унижении, пресмыкаясь так судорожно, что в самом пресмыкательстве этом видна вся острота их самовлюбленности, их высокой оценки самих себя, безудержного обожания каждого своего движения, которое они доводят до эпилептической напряженности, до сведенности одержимого.

Они проходят среди обычных людских фигур почти что серыми тенями, стараясь не