Волшебное слово (Сказки) [Лев Николаевич Толстой] (fb2) читать постранично, страница - 3

Смотри, Яков, что гренешь, то и хлебнешь. Полно шавить (баловать): на огонь да на пропой казны не наполнишь. Нет, уж видно, с пьяным, с упрямым пива не сваришь, а сваришь, так не выпьешь: лапой гладит, а другой в щеку ладит; нет разума под кожей, не будет на коже. Вот уж торговала я в лавочке, да вышла с палочкой; за добрым мужем, как за городом, за худым мужем и огородбища нет; есть за кем реке брести да мешок нести. Из чину в чин, а домой ни с чим“».

Это, повторяю, запись самого обыкновенного бытового разговора, более того — семейной ругани. Сказочники же были подлинными художниками слова, их мастерство как раз и заключалось в том, что они не просто пересказывали известные сказочные сюжеты, а каждый раз создавали новые необыкновенные узоры, плели словесную вязь.

Сказки казака Луганского внесли в русскую литературу новый стилевой прием, с них начинается так называемая сказовая проза, которая в дальнейшем найдет блестящее воплощение в сказах Н. С. Лескова и П. П. Бажова. Владимир Даль был первым, кто привнес в литературу эту живую стихию народного языка, его «русское раздолье».

Такого рода демократизация языка неизменно влекла за собой демократизацию самой литературы — в ней появились новые фольклорные темы, сюжеты, образы героев. Немалой популярностью пользовались у читателей всевозможные переводные и отечественные «романы ужасов», среди которых был, например, «Вампир», приписываемый Байрону (он вышел в 1828 году в Москве в переводе и с комментариями П. В. Киреевского), «Искуситель» Загоскина, «Черная женщина» Греча и другие произведения так называемой «неистовой» школы европейского и русского романтизма, широко использовавшей фантастику и демонологию народных сказок, поверий, легенд. В «Русалке», «Женихе» Пушкина, в «Страшной мести» Гоголя, в «Оборотне» и «Сказке о Никите Вдовиниче» Ореста Сомова, в «Аленьком цветочке» С. Т. Аксакова нетрудно узнать черты народных «страшилок».

Литература «ужасов» довольно быстро насытила воображение. Гораздо серьезнее оказалось обращение к народной сатире. Сказки писателей приобретали порой столь острое социальное звучание, что публикация их становилась небезопасной для автора. Так произошло в 1832 году с «пятком первым» сказок казака Луганского, запрещенных и изъятых цензурой. Последовал высочайший указ «арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения». И Владимир Даль был арестован, его рукописи изъяты «для рассмотрения».

Впрочем, многие сказки, в том числе пушкинская «Сказка о попе и о работнике его Балде», так и не опубликованная при жизни поэта, казались недопустимыми, кощунственными не только власть имущим, но и литературным эстетам, охранявшим устои «изящной» словесности. «Признаюсь откровенно, — писал в 1834 году о Владимире Дале и Александре Вельтмане О. Сеньковский (он же — Барон Брамбеус), — я не признаю изящности этой кабачной литературы, на которую наши Вальтер-Скотты так падки… Нет сомнения, что можно иногда вводить в повесть просторечие; но всему мерою должны быть разборчивый вкус и верное чувство изящного: а в этом грубом, сыромятном каляканье я не вижу даже искусства!»

Но ни Владимир Даль, ни Александр Вельтман не прислушались к советам одного из самых влиятельных литературных магнатов своего времени, они упорно продолжали вводить в свои произведения «сыромятное каляканье». В сказках-романах Александра Вельтмана «Кощей бессмертный. Былина старого времени» (1833), «Светославич, вражий питомец. Диво времен Красного Солнца Владимира» (1835) причудливо переплетались литературные и внелитературные стили, историческая действительность — с фантастикой, сказочные герои — с реальными. Александр Вельтман тоже пытался «выучиться говорить по-русски и не в сказке», расширить жанровые и стилевые возможности литературы.

Пройдут десятилетия, и те же самые «вечные» проблемы будет заново решать Лев Толстой. Уже создав «Войну и мир» и «Анну Каренину», великий писатель придет к отрицанию литературного языка. «К другому языку и приемам (он же и случился народным) влекут мечты невольные», — признается он. Н. Н. Страхов сообщит в письме к Н. Я. Данилевскому от 23 сентября 1879 года о «занятиях» Толстого в этот период духовного кризиса и исканий: «Однажды он повел меня и показал, что он делает между прочим. Он выходит на шоссе (четверть версты от дома) и сейчас же находит в нем богомолок и богомольцев. С ними начинаются разговоры и, если попадаются хорошие экземпляры и сам он в духе, он выслушивает удивительные рассказы». А заканчивается это письмо знаменательными словами: «Он стал удивительно чувствовать красоту народного языка и каждый день делает открытия новых слов и оборотов, каждый день все больше бранит наш литературный язык, называя его не русским, а испанским. Все это, уверен, даст богатые плоды».

В Записных книжках Толстого 1879 года — десятки, сотни услышанных им слов, фраз, «языковых заготовок», которые войдут потом в его произведения.