Stop-кадр! [Иэн Макьюэн] (fb2) читать онлайн

- Stop-кадр! (пер. Виктор Ильич Коган) 284 Кб, 118с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Иэн Макьюэн

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Иэн Макьюэн Stop-кадр!

Как жилимы в двух мирах – дочери и матери в царстве сынов.

Адриенна Рич
Путешествие – штука жестокая. Оно вынуждает вас доверять незнакомцам и напрочь лишает того привычного утешения, что приносят домашний уют и общение с друзьями. Душевный покой вам неведом. У вас остается лишь самое необходимое – воздух, сон, сновидения, море, небо – все, что тяготеет к вечному или к нашему представлению о таковом.

Чезаре Павезе

1

Днем, когда весь город за темно-зелеными ставнями их номера начинал просыпаться, Колина и Мэри всякий раз будил методичный стук стальных инструментов по железным баржам, пришвартованным у понтона – гостиничного плавучего кафе. По утрам эти изъеденные ржавчиной, неповоротливые громадины, на первый взгляд лишенные груза и средств буксировки, куда-то исчезали; ближе к вечеру они появлялись вновь, и члены команды принимались орудовать своими зубилами и молотками. Именно в этот час, в конце облачного жаркого дня, на понтоне начинали собираться посетители, чтобы полакомиться мороженым за оловянными столиками, и голоса этих людей тоже доносились до погруженного в темноту гостиничного номера, то усиливаясь, то затихая волнами смеха и разноголосицы, заполнявшими мимолетные паузы между оглушительными ударами молотков.

Проснувшись, как показалось им, одновременно, они неподвижно лежали на своих кроватях. По причинам, которые были уже не вполне ясны им самим, они не разговаривали друг с другом. Под потолком лениво кружили вокруг плафона две мухи, где-то в коридоре в замке повернулся ключ, и послышались приближающиеся, потом удаляющиеся шаги. Наконец Колин встал, приоткрыл ставни и пошел в ванную принимать душ. Когда он проходил мимо, Мэри, еще не опомнившаяся после своих сновидений, повернулась на бок и уставилась в стену. Непрерывная тонкая струйка воды за дверью издавала убаюкивающий звук, и Мэри снова закрыла глаза.

Каждый вечер, прежде чем отправиться на поиски подходящего ресторана, они выходили на балкон, где, соблюдая ритуал, целый час рассказывали друг другу свои сны – слушатель проявлял терпение, предвкушая удовольствие, которое получит от собственного рассказа. Сны Колина были из разряда тех, что рекомендованы психоаналитиками, – по его словам, ему снились полеты, и крошащиеся зубы, появление обнаженным перед сидящим незнакомцем. Что до Мэри, то жесткий матрас, непривычная жара и еще не узнанный, в сущности, город вызывали у нее целую мешанину неотвязных, ярких сновидений, которые, как она жаловалась, повергали ее в оцепенение не только во сне; все эти прекрасные старые церкви с алтарями, каменные мосты через каналы тускло проецировались на ее сетчатку, словно на далекий экран. Чаще всего она видела во сне своих детей – им грозила опасность, а ей не хватало ни умения, ни ясности мысли, чтобы помочь. Их детство смешивалось с ее собственным. Сын и дочь, становясь ее сверстниками, пугали Мэри настойчивыми вопросами: почему ты уехала без нас? Когда ты вернешься? Ты встретишь нас на вокзале? Нет-нет, пыталась уверять их она, это вы должны меня встретить. Мэри рассказала Колину, что ей снилось, будто дети с двух сторон забрались к ней в постель и, лежа там, всю ночь, пока она спала, ссорились из-за нее. Нет, я. Нет, не ты. Можешь мне поверить. Не верю… И в конце концов она проснулась в изнеможении, все еще крепко зажимая уши руками. А бывший муж, мол, затащил ее в угол и принялся терпеливо, так же, как некогда наяву, объяснять, как пользоваться дорогим японским фотоаппаратом, поминутно проверяя, хорошо ли она уяснила себе всю сложность этого устройства. Много часов спустя она застонала и заохала, умоляя его замолчать, но ничто не могло прервать объяснений, звучавших неослабным монотонным гулом.

Окошко ванной выходило во внутренний двор – в этот час и он оглашался звуками из соседних номеров и гостиничной кухни. Едва Колин закрыл кран душа, как постоялец, живущий напротив, запел у себя под душем свою ежевечернюю арию из «Волшебной флейты». Перекрикивая шум струящейся воды и звонкие шлепки по обильно намыленной коже, постоялец пел с чувством, самозабвенно, как человек, полагающий, что у него нет слушателей, – пуская петуха на высоких нотах, вставляя «тра-ля-ля» вместо позабытых слов, громким мычанием воспроизводя оркестровые партии «Mann und Weib, und Weib und Mann – двоим хомут священный дан». Когда вода в душе перестала литься, пение перешло в свист.

Колин, продолжая слушать, встал перед зеркалом и без особой причины принялся бриться второй раз за день. После приезда у них сложился упорядоченный ритуал сна, коему лишь однажды предшествовал секс, а в дальнейшем стал ежедневно наступать период затишья и самоуглубленности, когда они тщательно приводили себя в порядок, готовясь к предобеденной прогулке по городу. И тогда они начинали двигаться в замедленном темпе и редко переговаривались друг с другом. Перебирали флаконы с дорогой туалетной водой, купленной в магазине беспошлинной торговли, а одежду, не советуясь друг с другом, подбирали с таким вниманием, словно в толпе, куда им вскоре предстояло влиться, ждал человек, всерьез озабоченный их внешним видом. Пока Мэри занималась своей йогой на полу спальни, Колин скручивал косячок марихуаны, который они выкуривали на балконе и который делал еще более восхитительным тот миг, когда они выходили из гостиничного вестибюля на вязкий вечерний воздух.

В их отсутствие, причем не только по утрам, приходила горничная и застилала постели, а когда считала нужным, то и уносила простыни. Не привыкших к гостиничной жизни, их коробила подобная интимная связь с незнакомкой, редко попадавшейся им на глаза. Горничная убирала использованные бумажные салфетки, ставила в ряд, мысок к мыску, обувь в стенном шкафу, аккуратно складывала в стопку на стуле грязное белье и в маленькие столбики валявшуюся на ночном столике мелочь. Вскоре, однако, они, во всем положившись на нее, стали с ленцой относиться к своим вещам. Они уже были не в состоянии позаботиться друг о друге, не в состоянии – в такую-то жару – ни взбить собственные подушки, ни наклониться, чтобы подобрать упавшее полотенце. В то же время они стали менее терпимо относиться к беспорядку. Как-то раз, вернувшись около полудня, они нашли свой номер в таком же состоянии, в каком его покинули. Оставаться в номере было попросту невозможно, и они вынуждены были дожидаться, когда там наведут порядок.

И время перед послеполуденным сном они проводили вполне определенным, хотя и не столь предсказуемым образом. Лето было в разгаре, и город кишел приезжими. Каждое утро, после завтрака, Колин с Мэри, взяв деньги, очки от солнца и карту города, выходили из гостиницы и смешивались с толпами, заполнявшими мосты через каналы и все узкие улочки. Они покорно исполняли те многочисленные задачи, которые ставил перед туристами древний город: посещали его самые большие соборы и церкви поменьше, его музеи и дворцы, полные сокровищ. На торговых улицах они подолгу стояли перед витринами, рассуждая о том, какие бы подарки купить. Правда, ни в один магазин пока еще не заходили. Даже с картой они частенько умудрялись заплутать и порой целый час блуждали, пытаясь найти дорогу по солнцу (фокус Колина) и то и дело приближаясь к знакомому ориентиру с неожиданной стороны, что лишь еще больше сбивало их с толку. Когда положение ухудшалось донельзя, а жара становилась более томительной, чем обычно, они язвительно напоминали друг другу, что приехали отдыхать. Долгие часы проводили они в поисках «идеальных» ресторанов или в попытках вновь обнаружить местонахождение того заведения, где ели третьего дня. Нередко «идеальные» рестораны бывали переполнены, а после девяти часов вечера и вовсе закрыты. Иной раз, наткнувшись на ресторан, который еще не закрылся, они обедали задолго до того, как успевали нагулять аппетит.

Вероятно, поодиночке каждый из них мог бы изучать город с удовольствием – потакать собственным прихотям, бродить без всякой цели и потому ничуть не огорчаться, а то и радоваться, сбившись с пути. В городе имелось множество поразительных вещей, нужно было лишь глядеть в оба, не ослабляя внимания. Но Колин с Мэри знали друг друга не хуже, чем самих себя, и их тесная связь, почти как чересчур громоздкий багаж, была предметом неустанной заботы. Вдвоем они двигались медленно, неуклюже, идя на прискорбные компромиссы, следя за малейшими переменами в настроении, заделывая бреши. Порознь они были не особенно обидчивыми людьми, но вместе ухитрялись неожиданно обижать друг друга самым удивительным образом. Потом обидчика – после приезда было уже два таких случая – начинала раздражать чрезмерная ранимость спутника, и они, замолчав, продолжали изучать кривые переулки и внезапно возникающие площади, с каждым шагом все острее чувствуя близость друг друга и теряя интерес к городу.

Мэри покончила со своей йогой, встала и, тщательно выбрав нижнее белье, начала одеваться. За приоткрытой балконной дверью она увидела Колина. Одетый во все белое, он сидел развалясь на пляжном стуле из пластика и алюминия, свесив руку почти до самого пола. Он сделал затяжку, задержал дыхание и выпустил дым на горшки с геранью, стоявшие вдоль балконной стенки. Мэри любила его, но только не в такие минуты. Она надела шелковую блузку с белой хлопчатобумажной юбкой и, присев на край кровати, чтобы застегнуть сандалии, взяла с ночного столика путеводитель. В других частях страны, судя по фотографиям, были горы, луга, пустынные пляжи, извилистые лесные тропинки, ведущие к озеру. Здесь же, при том, что у нее выдался единственный за год свободный месяц, не было ничего, кроме музеев и ресторанов. Услышав, как скрипнул стул Колина, она подошла к туалетному столику и начала причесываться, энергично проводя щеткой по волосам.

Колин принес косячок в комнату и предложил Мэри, а она отказалась – пробурчала: «Спасибо, не надо», не встав и не обернувшись. Он задержался у нее за спиной и тоже уставился в зеркало, пытаясь перехватить ее взгляд. Однако она смотрела прямо вперед, на свое отражение, и продолжала причесываться. Он обвел пальцем контур ее плеча. Рано или поздно молчание все равно пришлось бы нарушить. Колин собрался было отойти, но передумал. Он откашлялся и решительно положил руку на плечо Мэри. На улице уже можно было полюбоваться закатом, а в комнате настала пора приступать к переговорам. Неуверенность Колина, вызванная только марихуаной, была типичной для любого волокиты: если теперь, прикоснувшись к Мэри, он уйдет, она того и гляди – нельзя исключать такую возможность – обидится… Но с другой стороны, она продолжает приглаживать волосы, причем гораздо дольше, чем нужно, и, видимо, ждет, когда Колин удалится… а почему?.. Потому что почувствовала его нежелание остаться и уже обиделась?.. Но разве он проявляет подобное нежелание? Приуныв, он провел пальцем по спине Мэри, вдоль линии позвоночника. Держа щетку за ручку и опустив ее на свободную ладонь, она по-прежнему смотрела прямо перед собой. Колин наклонился вперед и поцеловал Мэри в затылок, а потом, так и не дождавшись ответных знаков внимания, громко вздохнул, пересек комнату и снова вышел на балкон.

Колин уселся на свой стул. Над головой у него простирался огромный ясный небосвод, и он снова вздохнул, на сей раз удовлетворенно. Работяги на баржах уже отложили свои инструменты и теперь, собравшись кучкой и повернувшись в сторону заходящего солнца, стояли и курили сигареты. На понтоне, в гостиничном кафе, завсегдатаи уже перешли к аперитиву, и голоса людей, беседовавших за столиками, стали спокойными и приглушенными. Позвякивал лед в стаканах, механически постукивали по дощатому полу кафе каблуки расторопных официантов. Колин встал и посмотрел вниз, на прохожих. Туристы, большей частью пожилые, в нарядных летних костюмах и платьях, двигались по тротуару замедленным черепашьим темпом. Время от времени какая-нибудь пара останавливалась и принималась одобрительно разглядывать посетителей понтона, пьющих на фоне своего гигантского театрального задника – заката и окрасившейся в красный цвет воды. Некий пожилой господин поставил на авансцену жену и, не в силах унять дрожь в тощих бедрах, опустился на одно колено, чтобы сделать снимок. Люди, пившие за столиком прямо за спиной у женщины, доброжелательно подняли перед объективом свои стаканы. Однако фотограф, полный решимости добиться непринужденности, выпрямился и, выразительно замахав свободной рукой, попытался убедить их вернуться к естественному поведению. Лишь после того, как выпивохи, сплошь молодые люди, утратили к нему интерес, старик поднял фотоаппарат к глазам и вновь согнул в коленях свои непослушные ноги. Но жена уже отошла на пару шагов в сторону и теперь с любопытством разглядывала то, что держала в руке. Она как раз поворачивалась спиной к объективу, чтобы помочь последним солнечным лучам осветить содержимое ее сумочки. Муж резко окликнул ее, и она, поспешно встав на место, приняла прежнюю позу. Щелчок замка закрывшейся сумочки вновь расшевелил молодых людей. Они поудобнее уселись на стульях, опять подняли стаканы и широко, простодушно заулыбались. Негромко застонав от раздражения, старик схватил жену за руку и увел, а молодые люди, едва ли заметившие, что супруги уходят, переадресовали свои тосты и улыбки друг другу.

Мэри, набросив на плечи кардиган, вышла на балкон. Позабыв от волнения об игре в молчанку, Колин тут же принялся расписывать маленькую драму, разыгравшуюся внизу, на улице. Пока он говорил, Мэри стояла у балконной стенки и любовалась закатом. Когда он жестом показал на молодых людей, сидящих за своим столиком, она даже не взглянула на них, а лишь едва заметно кивнула. Колин не сумел обрисовать те мелкие недоразумения, в которых, по его словам, заключалась вся соль рассказа. Вместо этого он неожиданно для себя – возможно, в попытке полностью завладеть вниманием Мэри – стал излагать эту историю с такой преувеличенно страстной силой, что она превратилась в целый водевиль. Пожилого господина он изобразил «невероятно немощным стариком», его жену – «вконец сбрендившей бабой», людей за столиком – «безмозглыми идиотами» и заставил мужа испустить «невероятно яростный вопль». При этом слово «невероятно» то и дело приходило ему в голову – быть может, он либо попросту боялся, что Мэри не поверит, либо сам не верил себе. Когда он закончил, Мэри слабо улыбнулась и хмыкнула.

Они стояли в паре шагов друг от друга и по-прежнему молча смотрели вдаль, на другой берег. От большой церкви за широким каналом, в которой они не раз собирались побывать, остался лишь силуэт, а неподалеку человек, сидевший в лодке, убрал в футляр свой бинокль и встал на колени, чтобы снова завести подвесной мотор. Над ними, чуть левее, с резким, энергичным треском, перешедшим в негромкое жужжание, загорелась зеленая неоновая вывеска гостиницы. Мэри напомнила Колину, что уже поздно и им пора собираться, чтобы успеть до закрытия ресторанов. Колин согласился, но ни он, ни она не пошевелились. Потом Колин уселся на один из стульев и вслед за ним села и Мэри. Вновь наступило непродолжительное молчание, и руки их потянулись друг к другу. Ответом на слабое пожатие было слабое пожатие. Они сдвинули стулья и прошептали извинения. Колин коснулся груди Мэри, она повернулась и поцеловала его сперва в губы, а потом – нежно, по-матерински – в нос. Пошептавшись и поцеловавшись, они встали, чтобы обняться, и вернулись в спальню, где разделись в полутьме.

Безумной страсти во всем этом больше не было. Удовольствие они теперь находили в неспешных проявлениях дружелюбия, в хорошем знакомстве с ритуалами и приемами, в тесном сплетении тел, идеально подходящих друг другу, в том ощущении уюта, которое могла бы испытывать возвращенная в форму отливка. Великодушные и медлительные, они не отличались особыми запросами, предаваясь любви почти бесшумно. В сущности, их любовные утехи не имели ни начала, ни конца и нередко завершались или бывали прерваны сном. Предположение, что им все это наскучило, они отвергли бы с возмущением. По их словам, они зачастую с трудом вспоминали, что являются двумя разными людьми. Глядя друг на друга, они смотрелись в затуманившееся зеркало. Говоря о политике или о сексе, что иногда случалось, они говорили не о себе. Именно благодаря этому тайному сговору они сделались ранимыми и чувствительными друг к другу и стали легко обижаться, обнаруживая, что у них разные потребности и интересы. Ссорились они в полном молчании, а мирились, как в этом случае, в минуты высочайшего напряжения, за которые бывали безмерно благодарны друг другу.

Они немного вздремнули, потом торопливо оделись. Колин направился в ванную, а Мэри в ожидании снова вышла на балкон. Гостиничная вывеска уже погасла. Улица внизу была безлюдна, а на понтоне двое официантов убирали со столов чашки и стаканы. Немногочисленные оставшиеся посетители больше не пили. Колин с Мэри еще никогда не выходили из гостиницы так поздно, и именно этим обстоятельством Мэри объясняла потом многое из того, что случилось. Она в нетерпении ходила взад и вперед по балкону, вдыхая резкий запах герани. Все рестораны уже закрылись, но на другом конце города – оставалось лишь найти это место – был ночной бар, у входа в который иногда торговали с лотка хот-догами. В тринадцать лет, когда она еще была добросовестной, пунктуальной школьницей, забивавшей себе голову мыслями о самосовершенствовании, Мэри завела тетрадь, где каждый воскресный вечер излагала свои задачи на будущую неделю. Это были ограниченные, реальные цели, и она находила утешение в том, чтобы всю неделю отмечать галочками их достижение: упражняться в игре на виолончели, быть повнимательнее к маме, ходить в школу пешком, чтобы не платить за проезд на автобусе. Теперь она вновь жаждала подобного утешения, страстно желая, чтобы время и события были подвластны ей хотя бы частично. Словно сомнамбула, жила она от мгновения до мгновения, и месяц за месяцем проходили, не сохраняясь в памяти, не неся на себе никаких следов ее осознанных желаний.

– Готова? – крикнул Колин.

Мэри вошла в комнату, закрыв за собой балконную дверь. Она взяла с ночного столика ключ, заперла дверь номера и вслед за Колином стала спускаться по неосвещенной лестнице.

2

По всему городу, в местах слияния главных улиц и на самой оживленной площади, стояли небольшие, сооруженные со знанием дела киоски, днем заваленные газетами и журналами на разных языках и рядами открыток со знаменитыми видами, с изображениями детей, животных и женщин, которые улыбались, стоило открытку повернуть.

В киоске, фактически в полной темноте, сидел продавец, едва различимый за крошечным окошком. Здесь можно было купить сигареты, так и не узнав, кто их продал – мужчина или женщина. Покупатель видел только темно-карие, как у всех уроженцев этих мест, глаза и бледную руку, слышал невнятные слова благодарности. Киоски были средоточием интриг и сплетен местного значения; тут оставляли записки и посылки. Однако ответом на просьбы туристов показать дорогу неизменно был лишь неуверенный жест в сторону лежавших на прилавке карт, почти незаметных среди множества ярких журнальных обложек.

Карты продавались разнообразные.

Наименее подробные, изданные явно в коммерческих целях, помимо обозначений самых известных достопримечательностей, были снабжены информацией о некоторых магазинах и ресторанах. На этих картах были отмечены только главные улицы. Листая одну карту в дешевой бумажной обложке, Мэри и Колин пришли к выводу, что, пользуясь ею, немудрено и заблудиться. На другой, дорогой, утвержденной официально, были все улицы города, вплоть до самого маленького проулка. Напечатанная на тончайшей папиросной бумаге и имевшая размеры четыре на три фута, на улице, без подходящего столика и специальных скрепок, она была попросту бесполезна. Наконец, имелся комплект карт, примечательных своими полосатыми бело-голубыми обложками. В этом комплекте город был разделен на пять четко обозначенных районов, ни один из которых, к сожалению, никак не был привязан к другому. Гостиница находилась в верхней четверти второй карты, а один дорогой ресторан с посредственным обслуживанием – в нижней части третьей. Бар, куда они направлялись, находился в центре четвертой карты, и лишь миновав киоск с наглухо закрытыми на ночь ставнями, Колин подумал о том, что карты надо было взять с собой. Без карт они наверняка заплутают.

Тем не менее он промолчал. Мэри шла в нескольких шагах впереди, медленно и размеренно – как бы отмеряя некое расстояние. Руки она скрестила на груди, а голову опустила, демонстративно погрузившись в раздумья. Узкий проход вывел их на большую, ровно освещенную площадь, посреди которой стоял памятник жертвам войны – громадный куб из массивных, грубо обтесанных гранитных глыб, увенчанный статуей солдата, бросающего свою винтовку. Место было знакомое, оно являлось отправной точкой почти всех их походов. Если не считать мужчины, ставившего стулья на столики у входа в охраняемое собакой кафе, и еще одного человека, подальше, площадь была безлюдна.

Они пересекли площадь по диагонали и вышли на широкую улицу с магазинами, где продавались телевизоры, посудомоечные машины и мебель. У входа в каждый магазин бросалась в глаза система охранной сигнализации. Из-за полнейшего отсутствия в городе уличного движения приезжим легко было заблудиться. Люди переходили улицы, не глядя по сторонам, и, поддавшись внезапному порыву, углублялись в узкие проулки, потому что те вели в манящую тьму или туда, где соблазнительно пахло жареной рыбой. Табличек с указателями там не было. Путешествуя по городу без какой-либо определенной цели, туристы выбирали маршруты так, как могли бы выбирать цвет, и даже та педантичность, с которой они ухитрялись заблудиться, символизировала их совместный выбор, их волю. А если выбирать приходилось обоим? Колин уставился в спину Мэри. Уличное освещение обесцветило ее блузку, и на фоне старых почерневших стен Мэри светилась серебром и сепией, как приведение. Ее острые лопатки, поднимавшиеся и опускавшиеся при каждом медленном шаге, покрывали шелковую блузку веерообразной рябью складок, а волосы, сколотые на затылке заколкой-бабочкой, раскачивались из стороны в сторону.

Мэри остановилась у витрины большого магазина и принялась разглядывать огромную кровать. Поравнявшись с ней, Колин немного помедлил, а потом пошел дальше. На картинно смятых простынях лежали два манекена, один – в пижаме из бледно-голубого шелка, другой – в коротенькой, до бедер, ночной рубашке, отделанной розовым кружевом. Витрину еще не оформили до конца. Манекены были совершенно одинаковые, оба лысые, с ангельскими улыбками на лицах. Оба лежали на спине, но, судя по положению конечностей – каждый неестественно вывернул руку, подняв ее к подбородку, – предполагалось, что они должны лежать на боку и с нежностью смотреть друг на друга. Однако остановилась Мэри потому, что ее заинтересовало изголовье. Отделанное черным пластиком, оно выступало с обеих сторон кровати примерно на фут. Оно было выполнено – по крайней мере с той стороны, где лежал манекен в пижаме, – в виде панели управления электростанцией, а может, и приборного щитка легкого самолета. В изголовье были вмонтированы электронные часы, телефон, выключатели с реостатами, кассетная магнитола, маленький холодильный шкафчик для напитков и, ближе к середине, словно глаза, округлившиеся от изумления, – два вольтметра. На половине, принадлежавшей манекену в ночной рубашке, где господствовало овальное зеркало с розоватым стеклом, было сравнительно пусто, если не считать встроенной косметички, полочки для журналов и динамика внутренней связи с детской комнатой. На холодильничек кто-то аккуратно положил заполненный чек на огромную сумму, датированный будущим месяцем, с названием универмага и размашистой подписью. В руке у манекена в пижаме Мэри заметила авторучку. Она отошла на пару шагов в сторону, и из-за дефекта в зеркальном стекле витрины фигуры, казалось, шевельнулись. Потом снова застыли, беспомощно подняв руки и ноги, словно насекомые, вдруг застигнутые рассыпанным дустом. Мэри отвернулась от этой живой картины. Колин стоял в пятидесяти футах впереди, на другой стороне улицы. Ссутулившись, сунув руки в карманы, он разглядывал альбом с образцами ковров и время от времени его перелистывал. Мэри догнала его, и они молча пошли дальше, а дойдя до развилки в конце улицы, остановились.

– А знаешь, – сочувственно произнес Колин, – на днях я тоже на ту кровать загляделся.

Там, где улица расходилась в стороны, стояло здание, которое когда-то, вероятно, было величественной резиденцией, настоящим дворцом. Из-под покрытого ржавчиной балкона второго этажа смотрели вниз сидящие в ряд каменные львы. Высокие арочные окна, расположенные между обшарпанными колоннами с тонкими каннелюрами, были заслонены рифленой жестью, всюду, даже на третьем этаже, обклеенной листовками. Большей частью это были объявления и заявления феминисток и левых радикалов, а некоторые принадлежали местным группировкам, выступающим против реконструкции здания. Наверху, над окнами третьего этажа, алело на деревянном щите название купившей этот участок фирмы, которой принадлежала сеть магазинов, а чуть ниже – по-английски, в кавычках: «Магазин, который превыше всего ценит вас!» У великолепной парадной двери, словно очередь пришедших раньше времени покупателей, стояли полиэтиленовые мешки с мусором. Подбоченясь, Колин устремил взгляд на одну улицу, потом перешел на противоположную сторону и посмотрел на другую.

– Надо было взять с собой карту.

Мэри, поднявшись на несколько ступенек по лестнице, читала листовки.

– Женщины здесь настроены более радикально, – сказала она, не оборачиваясь, – и лучше организованы.

Колин, отступив назад, сравнивал обе улицы. Они долго тянулись параллельно, а где-то вдалеке расходились в разные стороны.

– У них больше причин бороться за свои права, – сказал он. – Однажды мы уже здесь проходили. Ты не помнишь, по какой улице?

Мэри пыталась перевести непомерно длинную листовку.

– По какой улице? – повторил Колин чуть громче.

Нахмурившись, Мэри провела указательным пальцем по строчкам жирного шрифта, а дочитав, торжествующе вскрикнула, обернулась и улыбнулась Колину:

– Они требуют кастрировать виновных в изнасиловании!

Колин перешел на то место, откуда была лучше видна улица, расположенная справа.

– А руки за воровство отрубать? Слушай, я уверен, что в прошлый раз по дороге в бар мы проходили мимо вон того питьевого фонтанчика.

Мэри снова повернулась к листовке.

– Нет. Это просто тактика. Способ заставить людей более серьезно относиться к такому преступлению, как изнасилование.

Колин вновь переместился и встал, широко расставив ноги, лицом к улице, расположенной слева. Там тоже был питьевой фонтанчик.

– Это способ, – раздраженно сказал он, – заставить людей менее серьезно относиться к феминисткам.

Мэри скрестила руки на груди и после минутного колебания медленно направилась дальше по правому ответвлению. Походка ее вновь сделалась размеренной и неторопливой.

– К смертной казни люди относятся довольно серьезно, – сказала она. – Жизнь за жизнь.

Колин с тревогой смотрел, как она удаляется.

– Мэри, постой! – крикнул он ей вслед. – Ты уверена, что нам туда?

Мэри, не оглядываясь, кивнула. Вдалеке уличный фонарь на миг выхватил из темноты идущего по направлению к ним человека. Это почему-то успокоило Колина, и он догнал Мэри.

На этой улице тоже процветала торговля, но каждый из теснившихся здесь роскошных магазинов был, казалось, предназначен для продажи единственного предмета: в одном имелся написанный маслом пейзаж в золоченой раме, уже потрескавшийся и помутневший; в другом – туфля ручной работы, еще дальше – объектив для фотоаппарата на бархатном возвышении. Питьевой фонтанчик, в отличие от большинства других в городе, работал. За много веков темный камень, окружающий его приступки, и край большой чаши были истерты до блеска. Мэри склонила голову к потускневшему медному крану и стала пить.

– Вода здесь, – сказала она между глотками, – отдает рыбой.

Колин внимательно смотрел вперед, выжидая, когда приближающаяся фигура окажется под другим фонарным столбом. Но никто не появился, лишь какая-то тень мелькнула возле дальней двери, но это могла быть и кошка.

С тех пор, как они ели в последний раз – разделили на двоих порцию мелкой жареной рыбы, – прошло уже двенадцать часов. Колин дотронулся до руки Мэри.

– Ты не помнишь, там, кроме хот-догов, что-нибудь продается?

– Шоколад? Орехи?

Они пошли быстрее, и их гулкие шаги зазвучали так, словно булыжную мостовую топтала только одна пара обуви.

– Вот тебе и гастрономическая столица мира, – сказал Колин, – даже за хот-догами надо две мили тащиться.

– Мы приехали отдыхать, – напомнила ему Мэри. – Не забывай.

Он поднес свободную руку ко лбу.

– Ну конечно! Зря я забиваю себе голову такими пустяками, как голод и жажда. Мы же приехали отдыхать.

Они разняли руки, и Колин на ходу замурлыкал что-то себе под нос. Улица становилась все уже, а магазины с обеих сторон сменились высокими темными стенами с глубокими дверными проемами на разном расстоянии друг от друга и зарешеченными квадратными окошками наверху.

– Это стекольный завод, – удовлетворенно сказала Мэри. – Мы еще в первый день пытались сюда попасть.

Они замедлили шаг, но не остановились.

– Наверно, мы тогда подошли с другой стороны, – сказал Колин, – потому что здесь я еще ни разу не был.

– Мы стояли в очереди у одной из этих дверей.

Колин резко повернулся и недоверчиво, раздраженно посмотрел на нее.

– Это было не в первый день, – громко сказал он. – Ты все перепутала. Мы увидели очередь и решили пойти на пляж, а сюда только на третий день выбрались.

Все это Колин выпалил, стоя на месте, но Мэри продолжала идти. Он вприпрыжку догнал ее.

– Может, и на третий день, – произнесла она так, словно говорила сама с собой, – но мы были именно здесь.

Она показала на дверной проем, расположенный в нескольких шагах впереди, и, будто вызванная из тьмы, в пятно света уличного фонаря вышел коренастый мужчина и остановился, преградив им путь.

– Ну смотри, что ты натворила! – пошутил Колин, и Мэри рассмеялась.

Мужчина тоже засмеялся и протянул руку.

– Вы туристы? – смущенно спросил он на правильном английском и тут же, просияв, сам и ответил: – Ну конечно, туристы!

Мэри остановилась прямо перед ним.

– Мы ищем место, где можно купить что-нибудь поесть, – сказала она.

Колин тем временем двинулся дальше, пытаясь обойти незнакомца.

– Между прочим, мы не обязаны объясняться, – буркнул он, обращаясь к Мэри.

Как раз когда он это говорил, мужчина дружески схватил его за запястье и попытался взять за руку Мэри. Та скрестила руки на груди и улыбнулась.

– Уже очень поздно, – сказал мужчина. – В этой стороне ничего нет, но вон там я могу показать вам одно заведение, очень хорошее.

Он ухмыльнулся и кивком показал туда, откуда они пришли.

Мужчина был ниже ростом Колина, но обладал необычайно длинными, сильными руками. Кисти рук тоже были большие, покрытые с тыльных сторон спутанными волосами. На нем была приталенная черная рубашка из тонкой искусственной ткани, расстегнутая почти до пояса. На шее висело на цепочке золотое украшение в виде бритвенного лезвия, которое чуть заметно приподнималось на густых зарослях волос, покрывавших грудь. На плече висел фотоаппарат. Узкая улочка наполнилась терпким до одури ароматом лосьона после бритья.

– Послушайте, – сказал Колин, пытаясь высвободить руку и не показаться при этом несдержанным, – мы знаем, что здесь есть одно заведение.

Хватка не ослабевала, хотя отнюдь не была железной – запястье Колина находилось в петле, образованной всего двумя пальцами.

Мужчина набрал в легкие воздуха и, казалось, на пару дюймов подрос.

– Все закрыто, – заявил он. – Даже хот-догами не торгуют.

Потом, подмигнув, обратился к Мэри:

– Меня зовут Роберт.

Мэри пожала ему руку, и Роберт потащил их по улице в обратную сторону.

– Прошу вас, – продолжал настаивать он. – Я знаю как раз подходящее место.

Пройдя несколько шагов, Колин и Мэри с большим трудом остановили Роберта, и все встали рядышком, шумно дыша.

– Роберт, – заговорила Мэри, обращаясь к нему, как к ребенку, – перестаньте держать меня за руку.

Он тотчас же отпустил ее с легким поклоном.

– Хорошо бы вы и меня отпустили, – сказал Колин.

Но Роберт уже принялся оправдываться перед Мэри:

– Мне хотелось бы вам помочь. Я могу показать вам одно очень хорошее местечко.

Они пошли дальше.

– Туда, где можно вкусно поесть, нас не надо тащить силком, – сказала Мэри, и Роберт кивнул. Он постучал себя по лбу:

– Мне, мне…

– Обождите минутку! – перебил Колин.

– … всегда не терпится поупражняться в английском. Наверное, чересчур не терпится. Когда-то я говорил превосходно. Сюда, пожалуйста.

Мэри уже шла впереди. Роберт с Колином – следом.

– Мэри! – позвал Колин.

– Английский, – сказал Роберт, – прекрасный язык, полный недомолвок.

Мэри улыбнулась, оглянувшись через плечо. Они опять подошли к огромному зданию у развилки дорог. Колин рывком остановил Роберта и резко высвободил руку.

– Простите, – сказал Роберт.

Мэри тоже остановилась и вновь принялась изучать листовки. Роберт, проследив за ее взглядом, посмотрел на грубо намалеванный красной краской по трафарету сжатый кулак, окаймленный символом, которым орнитологи обозначают самок определенного вида. Он снова заговорил извиняющимся тоном, словно брал на себя ответственность за все, что они могли прочесть:

– Это женщины, которые не могут найти себе мужчину. Они хотят уничтожить все хорошее, что связывает мужчин и женщин, – потом сухо добавил: – Они слишком уродливы.

Мэри посмотрела на него так, словно вдруг увидела знакомую физиономию на экране телевизора.

– Ну вот, – сказал Колин, – готовьтесь встретить сопротивление.

Мэри ласково улыбнулась обоим.

– Идемте туда, где вкусно кормят, – сказала она как раз в тот момент, когда Роберт, показывая на другую листовку, намеревался добавить что-то еще.

Они пошли по левому отростку улицы, и в течение следующих десяти минут все лихорадочные попытки Роберта завязать разговор наталкивались на молчание, самоуглубленное со стороны Мэри – она вновь шагала со скрещенными руками, – и слегка неприязненное со стороны Колина, державшегося от Роберта на почтительном расстоянии. Затем они свернули в проулок и по истертым ступеням спустились к маленькой, всего футов тридцать в ширину, площади, на которой сходились с полдюжины узких проходов.

– Здесь, внизу, я и живу, – сказал Роберт. – Но ко мне так поздно нельзя. Жена наверняка уже спит.

Сворачивая то налево, то направо, они шли между покосившимися пятиэтажными домами и закрытыми на ночь лавками, возле которых штабелями стояли деревянные ящики с овощами и фруктами. Появился лавочник в фартуке с нагруженной ящиками тележкой. Он окликнул Роберта, а тот рассмеялся и, подняв руку, покачал головой. Когда они добрались до ярко освещенного входа в заведение, Роберт раздвинул перед Мэри занавеску из пожелтевших пластмассовых полосок. Во время спуска по крутой лестнице в тесный, переполненный бар он держал руку на плече Колина.

У стойки сидели на высоких табуретах молодые люди, одетые так же, как Роберт, а еще несколько человек расположились в одинаковых позах – перенеся весь свой вес на одну ногу – вокруг большого музыкального автомата с пышными выпуклыми формами и завитками из хрома. Из глубины автомата исходил темно-синий свет, проникавший во все уголки и придававший второй компании отталкивающий вид. Казалось, все либо курят, либо резко, решительно гасят сигареты в пепельницах, либо вытягивают шеи и губы, чтобы прикурить у соседа. Все были в такой тесной одежде, что приходилось, взяв сигарету в одну руку, зажигалку и пачку держать в другой. Громкая, жизнерадостно-сентиментальная песня, которую слушали все, ибо никто не разговаривал, исполнялась под аккомпанемент полного оркестра, и в часто повторяющемся припеве звучал сардонический смех, а певец как-то по-особому всхлипывал – именно в этот момент некоторые из молодых людей подносили ко рту свои сигареты и, стараясь не смотреть друг на друга, с хмурым видом и собственным всхлипыванием принимались подпевать.

– Слава богу, я не мужчина, – сказала Мэри и попыталась взять Колина за руку.

Роберт, проводив их до столика, направился к стойке. Колин сунул руки в карманы, наклонился вместе со стулом назад и уставился на музыкальный автомат.

– Перестань дуться, – сказала Мэри, ткнув его в локоть, – я просто пошутила.

Песня закончилась, достигнув торжественной симфонической кульминации, и тотчас же началась снова. На полу за стойкой разбилось стекло, и раздались непродолжительные, но бурные аплодисменты.

Наконец вернулся Роберт с большой бутылкой красного вина без этикетки, тремя стаканами и двумя длинными батонами, от одного из которых кто-то уже успел отломить больше половины.

– Сегодня, – гордо объявил он, перекричав назойливый шум, – повар заболел.

Подмигнув Калину, он сел и наполнил стаканы.

Роберт принялся задавать вопросы, и сперва они отвечали неохотно. Они представились, сказали, что не состоят в браке – по крайней мере пока. Мэри сообщила, сколько лет ее сыну и дочери. Оба назвали свои профессии. Потом, несмотря на отсутствие еды, они, приободрившись под действием вина, начали испытывать удовольствие, неведомое почти никому из туристов, – удовольствие от того, что оказались в заведении, где туристов нет, что совершили открытие, набрели на некое реально существующее место. Они стали держаться менее церемонно, притерпелись к шуму и дыму и принялись, в свою очередь, настойчиво задавать глубокомысленные вопросы, типичные для туристов, довольных тем, что им наконец-то довелось пообщаться с настоящим местным жителем. Бутылку они осушили меньше чем за двадцать минут. Роберт сообщил им, что имеет долю в нескольких коммерческих предприятиях, что вырос в Лондоне, что жена у него канадка. Когда Мэри спросила, как он познакомился с женой, Роберт ответил, что это невозможно объяснить, не рассказав сперва о его сестрах и матери, а их, в свою очередь, можно описать только в сравнении с его отцом. Было очевидно, что он готовит почву для рассказа о своей жизни. Сардонический смех уже переходил в очередное крещендо, и кудрявый парень за столиком возле музыкального автомата опустил голову, закрыв лицо руками. Роберт, громко крикнув через весь бар, потребовал еще одну бутылку вина. Колин разломил батон и протянул одну половинку Мэри.

3

Песня кончилась, и по всему бару зазвучали голоса – поначалу негромко, приятным нестройным шумом и легким шелестом гласных и согласных чуждого языка; отрывистые замечания вызвали в ответ отдельные слова или одобрительные возгласы; затем – паузы, нерегулярные и контрапунктные, вслед за ними – более многословные замечания на повышенных тонах и, в свою очередь, более замысловатые ответы. Не прошло и минуты, как уже были в разгаре многочисленные, явно напряженные дискуссии – казалось, кто-то распределил разнообразные спорные вопросы и составил группы из достойных друг друга противников. Включи кто-нибудь в тот момент музыкальный автомат, его не услышал бы ни один человек.

Роберт, не сводивший глаз со стакана на столе, который он сжимал обеими руками, казалось, сдерживает дыхание, отчего Колину и Мэри, внимательно наблюдавшим за ним, стало трудно дышать. В баре он выглядел старше, чем на улице. При неровном электрическом освещении стали видны морщины, покрывавшие его лицо почти геометрическим сетчатым узором. Две, протянувшиеся от носа к уголкам рта, образовывали почти правильный треугольник. Лоб избороздили параллельные морщины, а чуть ниже, у переносицы, точно под прямым углом к ним располагалась одна глубокая складка. Роберт медленно кивнул самому себе, выдохнул, и его могучие плечи ссутулились. Мэри с Колином подались вперед, чтобы уловить первые слова его рассказа.

– Мой отец всю жизнь прослужил дипломатом, и много-много лет мы жили в Лондоне, в Найтсбридже. Но я был ленивым мальчиком… – Роберт улыбнулся… – и мой английский до сих пор далек от совершенства.

Он помолчал, как бы ожидая возражений.

– Отец был высоким мужчиной. Я был его младшим ребенком и единственным сыном. Когда отец садился, он сидел вот так. – Роберт выпрямился, приняв прежнюю напряженную позу, и ровно, как по линейке, положил руки на колени. – Всю жизнь отец носил усы, вот такие… – Указательным и большим пальцами Роберт отмерил у себя под носом около дюйма в ширину. – И когда они начали седеть, он стал маленькой щеткой красить их черной краской, какой дамы подводят ресницы. Тушью. Все его боялись. Мать, мои четыре сестры, даже посол – и тот боялся моего отца. Когда он хмурился, никто не смел заговорить. За обеденным столом нельзя было даже слова сказать, позволялось лишь отвечать, если к тебе обратился отец.

Роберт начал повышать голос, пытаясь перекричать назойливый шум, поднявшийся вокруг.

– Каждый вечер, даже если предстоял прием и маме надо было переодеваться, нам приходилось тихо сидеть, выпрямив спины, и слушать, как отец читает вслух. Каждое утро он вставал в шесть часов и шел в ванную бриться. Пока он не заканчивал, никому не разрешалось подниматься с постели. В детстве я всегда вставал вторым и спешил в ванную, чтобы почувствовать запах отца. Прошу прощения, пахло от него ужасно, но аромат мыла для бритья и одеколона перешибал этот запах. И теперь запах одеколона всегда напоминает мне об отце.

Я был его любимцем, предметом его страсти. Помню – возможно, такое случалось много раз, – моим старшим сестрам, Еве и Марии, было четырнадцать и пятнадцать лет. Все обедали, и они о чем-то его просили: «Пожалуйста, папа. Ну пожалуйста!» А у него был один ответ на все: нет! Им нельзя поехать на школьную экскурсию, потому что там будут мальчики. Им не разрешается перестать носить белые носки. Нельзя пойти в театр на дневной спектакль, если с ними не пойдет мама. Нельзя пригласить подругу погостить, потому что она плохо на них влияет и не ходит в церковь. Потом отец встал вдруг позади моего стула – там, где я сидел, рядом с мамой, – и очень громко засмеялся. Он взял салфетку у меня с колен и повесил ее мне на грудь, сунув краешек под рубашку. «Смотрите! – сказал он. – Вот будущий глава семьи. Выне должны забывать, что надо заслужить благосклонность Роберта!» Потом отец заставил меня уладить споры, а его рука все времялежала у меня вот здесь, и он сжимал мне шею пальцами. Отец говорил: «Роберт, можно девочкам носить такие шелковые чулки, как у их мамы?» А я, десятилетний мальчик, очень громко отвечал: «Нет, папа». – «Можно ли пойти в театр без мамы?» – «Конечно, нельзя, папа». – «Роберт, можно им пригласить подругу погостить?» – «Ни в коем случае, папа!»

Я отвечал с гордостью, не понимая, что отец использует меня в своих интересах. Возможно, это было лишь однажды. Но мне кажется, такое могло происходить каждый вечер моего детства. Потом отец возвращался на свое место во главе стола и делал вид, будто очень огорчен: «Простите, Ева, Мария, я уже хотел было пересмотреть свое решение, но вот Роберт говорит, что ничего подобного допускать нельзя». При этом он смеялся, да и я обычно тоже начинал смеяться. Я верил всему, каждому слову. Я смеялся до тех пор, пока мама, положив мне руку на плечо, не говорила: «Уймись сейчас же, Роберт!»

Вот так-то! Ненавидели меня сестры? Мне вспоминается один случай, который больше не повторялся. Однажды, в выходной день, до вечера никого не было дома. Мы с теми же двумя сестрами, Евой и Марией, вошли в родительскую спальню. Я сел на кровать, а они подошли к маминому туалетному столику и достали всю ее косметику. Первым делом они накрасили ногти и высушили их, помахав растопыренными пальцами. Натерли лица кремом, напудрились, накрасили губы помадой, выщипали брови и накрасили ресницы тушью. Велев мне закрыть глаза, они сняли свои белые носки и надели чулки из маминого комода. Потом встали – две очень красивые женщины – и посмотрели одна на другую. И целый час они расхаживали по всему дому, смотрелись мимоходом в зеркала и оконные стекла, то и дело кружились посреди гостиной или очень осторожно садились на краешек стула и приводили в порядок волосы. Я всюду шел за ними следом и смотрел на них, просто смотрел. «Ну разве мы не красавицы, Роберт?» – спрашивали они. Я был потрясен, потому что эти девочки перестали быть моими сестрами и превратились в американских кинозвезд. Довольные собой, они смеялись и целовали друг дружку, ибо стали уже настоящими женщинами.

Ближе к вечеру они пошли в ванную и все смыли. В спальне они убрали на место все баночки и флакончики и открыли окна, чтобы мама не почувствовала запаха собственных духов. Аккуратно сложили шелковые чулки и пояса с подвязками – точно так же, как при них это делала мама. Потом закрыли окна, и мы спустились вниз дожидаться маминого прихода, а я все это время был очень взволнован. Внезапно красивые женщины опять превратились в моих сестер, рослых школьниц.

Потом начался обед, а я по-прежнему был взбудоражен. Сестры вели себя как ни в чем не бывало. Я ощущал на себе пристальный взгляд отца. Когда я на миг поднял голову, он заглянул мне прямо в глаза и прочел все мои мысли. Очень медленно он отложил вилку и нож, разжевал и проглотил то, что было во рту, и сказал: «Расскажи-ка, Роберт, чем вы сегодня занимались?» Я считал, что он знает все, как бог. Он испытывает меня, хочет выяснить, достаточно ли я честен, чтобы выложить всю правду. Поэтому лгать не было смысла. Я рассказал ему обо всем – о помаде, пудре, кремах и духах, о чулках из маминого комода, рассказал и о том – словно это могло послужить оправданием, – как аккуратно все было убрано на место. Упомянул даже об окнах. Сначала сестры смеялись и утверждали, что это неправда. Но я все продолжал говорить, и тогда они замолчали. Когда я закончил, отец просто сказал: «Спасибо, Роберт», – и снова принялся за еду. До конца обеда никто больше не проронил ни слова. Я не смел взглянуть в сторону сестер.

После обеда, когда мне уже пора было готовиться ко сну, я был приглашен в отцовский кабинет. Входить туда не разрешалось никому, там хранились все государственные тайны. Это была самая большая комната в доме, ведь иногда отец принимал там других дипломатов. Окна с темно-красными бархатными занавесками были высотой до самого потолка, а потолок был украшен позолотой и огромными кольцеобразными узорами. Там висела люстра. Повсюду стояли застекленные шкафы с книгами, а пол был устлан коврами со всего света, некоторые даже висели на стенах. Отец коллекционировал ковры.

Отец сидел за своим громадным рабочим столом, сплошь заваленным документами, а перед ним стояли две мои сестры. Он велел мне сесть на другой половине комнаты в огромное кожаное кресло, принадлежавшее когда-то моему деду, тоже дипломату. Все хранили молчание. Это была сцена из немого фильма. Отец достал из ящика стола кожаный ремень и выпорол моих сестер – три очень сильных удара каждой по заду, – а Ева с Марией не издали ни звука. Вдруг я оказался за пределами кабинета. Дверь была закрыла. Сестры разошлись по своим комнатам плакать, я поднялся по лестнице к себе в спальню, и на этом все кончилось. Об этом случае отец никогда больше не упоминал.

Мои сестры! Они меня возненавидели. Они должны были отомстить. Наверное, несколько недель они ни о чем другом и не говорили. Это произошло через месяц, а то и больше, после того, как выпороли сестер, когда дома тоже не было никого – ни родителей, ни кухарки. Надо сказать, что, хотя я и был любимцем, мне много запрещалось. Особенно есть и пить все сладкое – шоколад, лимонад. Мой дед никогда не давал сладкого моему отцу – разве что фрукты. Сладкое вредно для желудка. Но важнее всего было то, что сладости, особенно шоколад, считались неподходящей пищей для мальчиков. От сладостей мальчики становятся слабохарактерными, как девчонки. Возможно, в этом есть доля истины – правда известна только ученым. Кроме того, отец заботился о моих зубах, он хотел, чтобы у меня были такие же зубы, как у него, – безукоризненные. В школе и на улице я лакомился сладостями других мальчишек, но дома не было ничего.

Так вот, в тот день Алиса, самая младшая сестренка, подошла ко мне в саду и сказала: «Роберт, Роберт, идем быстрей на кухню! Там есть угощение для тебя. Ева и Мария приготовили тебе угощение!» Сначала я отказался идти, решив, что это какой-то розыгрыш. Но Алиса все твердила: «Идем быстрей, Роберт», – поэтому в конце концов я пошел, а там, на кухне, были Ева, Мария и Лиза, еще одна моя сестра. А на столе – две большие бутылки лимонада, торт с кремом, две плитки шоколада для выпечки и большая коробка зефира. Мария сказала: «Это все тебе». Я сразу заподозрил неладное и спросил: «С чего это?» Ева сказала: «Мы хотим, чтобы в будущем ты лучше к нам относился. Когда ты все это съешь, ты запомнишь, как мы были к тебе внимательны». Это казалось разумным, да и еда с виду была очень вкусной, поэтому я сел и потянулся за лимонадом. Но Мария накрыла мою руку ладонью. «Сначала, – сказала она, – ты должен выпить одно лекарство». – «Зачем?» – «Тебе же известно, что сладкое вредно для твоего желудка. Если заболеешь, папа узнает, что ты тут делал, и мы все попадем в беду. А выпьешь лекарство – и все будет в порядке». Тогда я открыл рот, и Мария влила мне туда четыре полные столовые ложки какого-то масла. Оно было противным на вкус, но это не имело значения, потом что я тотчас же принялся уплетать шоколад, торт с кремом и пить лимонад. Сестры стояли вокруг стола и наблюдали за мной. «Вкусно?» – спрашивали они, но я ел так торопливо, что насилу мог говорить. Я считал, что они проявляют ко мне такую доброту, поскольку знают: когда-нибудь я получу в наследство дом своего деда. После того, как я допил первую бутылку лимонада, Ева взяла со стола вторую и сказала: «Не думаю, что он сможет выпить и эту. Я ее уберу». И Мария согласилась: «Да, убери. Две бутылки лимонада способен выпить только взрослый мужчина». Я выхватил у Евы бутылку и сказал: «Нет, я смогу ее выпить!» А девочки в один голос возразили: «Роберт, это же невозможно!» Тогда я ее, конечно, выпил, а также съел три плитки шоколада, зефир и весь торт с кремом, и мои четыре сестры ритмично захлопали в ладоши: «Браво, Роберт!»

Я попытался встать. Кухня закружилась вокруг меня, и мне очень захотелось в уборную. Но тут Ева с Марией вдруг сбили меня с ног и прижали к полу. Я слишком ослаб, чтобы драться, к тому же сестры были гораздо взрослее. У них был приготовлен длинный кусок веревки, и они связали мне руки за спиной. Алиса и Лиза все время подпрыгивали и напевали: «Браво, Роберт!» Потом Ева с Марией с трудом подняли меня на ноги, вытолкнули из кухни, провели, подталкивая, по коридору, через большую прихожую и затолкнули в отцовский кабинет. Они вынули ключ из замка, с внутренней стороны захлопнули и заперли дверь. «Пока, Роберт!» – крикнули они в замочную скважину. – Теперь ты большой папа, хозяин кабинета!»

Я стоял посреди этой огромной комнаты, под самой люстрой, и сначала не мог взять в толк, почему я здесь оказался, но потом все понял. Тогда я попытался освободиться от веревки, но узлы были завязаны слишком крепко. Я закричал, стал стучать ногами в дверь и биться об нее головой, но в доме было тихо. Потом принялся носиться по всей комнате в поисках укромного уголка, но всюду были дорогие ковры. Больше терпеть я не мог. Из меня хлынул лимонад, анемного погодя и шоколад с тортом, в жидком виде. На мне были короткие штанишки, как у английского школьника. И вместо того чтобы остановиться и испортить только один ковер, я продолжал с воплями и плачем бегать повсюду так, словно за мной уже гнался отец.

Повернулся ключ в замке, дверь распахнулась, и в комнату вбежали Ева с Марией. «Фу! – закричали они. – Быстрей, быстрей! Папа идет!» Они развязали меня, снова вставили ключ в замок с внутренней стороны двери и убежали, смеясь, словно обезумевшие женщины. Я услышал, как на подъездной аллее останавливается отцовская машина.

Сперва я был не в силах пошевелиться. Потом сунул руку в карман, достал носовой платок, подошел к стене – да, все это было на стенах, даже на столе – и осторожно, вот так, попытался очистить старинный персидский ковер. И тут я обратил внимание на свои ноги – они были почти черные. Платок оказался бесполезным, слишком маленьким. Я подбежал к столу и взял несколько листов бумаги. И вот какую картину застал отец: я чищу коленки документами государственной важности, а пол у меня за спиной напоминает двор какой-нибудь фермы. Я сделал два шага по направлению к нему, упал на колени, и меня вырвало почти на его туфли. Рвало меня очень долго. Когда меня перестало тошнить, отец все так же стоял в дверях. Он по-прежнему держал в руке свой «дипломат», и лицо его ничего не выражало. Взглянув вниз, туда, куда меня вырвало, он сказал: «Роберт, ты что, ел шоколад?!» А я ответил: «Да, папа, но…» И этого ему было достаточно. Позже в спальню ко мне зашла мама, а утром пришел психиатр и сказал, что все дело в какой-то травме. Но отцу было достаточно того, что я ел шоколад. Три дня он порол меня каждый вечер и много месяцев не говорил со мной ласково. Много-много лет мне не разрешалось входить в кабинет – до тех пор, пока я не привел туда будущую жену. И по сей день я вообще не ем шоколада, а сестер так и не простил.

Все то время, что я был наказан, со мной не общался никто, кроме мамы. Она позаботилась о том, чтобы отец порол меня не очень сильно и только три дня. Это была высокая и очень красивая женщина. Она почти всегда носила белую одежду: белые блузки, белые шарфы, а на дипломатические приемы – белые платья. Чаще всего она вспоминается мне в белом. По-английски она говорила очень медленно, но все хвалили ее за безупречный, изысканный слог.

В детстве мне часто снились страшные сны, очень страшные. К тому же я страдал лунатизмом, да и сейчас иногда хожу во сне. Из-за этих своих снов я нередко просыпался среди ночи и сразу принимался громко звать ее – «мамулю», как говорят английские мальчики. Казалось, она лежит, не смыкая глаз, и ждет, ибо из другого конца коридора, где находилась родительская спальня, до меня тотчас доносились скрип кровати, щелчок выключателя, похрустывание косточек в ее ногах. И всякий раз, когда она приходила ко мне в спальню и спрашивала: «Что случилось, Роберт?» – я отвечал: «Хочу пить». Я никогда не говорил: «Мне приснился страшный сон» или «Я испугался». Всякий раз – только пить. Мама приносила из ванной стакан воды и смотрела, как я пью. Потом она целовала меня в лоб, вот сюда, и я сразу засыпал. Порой это происходило каждую ночь в течение многих месяцев, но мама никогда не оставляла воду возле моей кровати. Она знала, что, если я зову ее среди ночи, мне нужен какой-то предлог. Но оправдываться было ни к чему. Мы были очень близки. Даже после женитьбы и до самой смерти мамы я каждую неделю относил ей стирать свои рубашки.

Пока мне не исполнилось десять лет, каждый раз, когда отец бывал в отъезде, я спал в маминой постели. Потом это внезапно прекратилось. Однажды днем была приглашена на чашку чая супруга канадского посла. Приготовления к визиту начались с утра. Мама убедилась в том, что мы с сестрами умеем правильно держать чашку с блюдцем. Мне было поручено ходить по комнате с тарелкой пирожных и маленьких бутербродиков. Меня отправили в парикмахерскую и заставили надеть красный галстук-бабочку, который я ненавидел больше всего на свете. У жены посла были голубые волосы – таких я раньше никогда не видел, – и она привела с собой двенадцатилетнюю дочь, Каролину. Как я узнал впоследствии, отец сказал, что наши семьи должны подружиться из соображений дипломатии и коммерции. Мы сидели очень тихо и слушали двух матерей, а когда канадская леди задавала нам вопросы, выпрямлялись и вежливо отвечали. Нынешних детей таким вещам не учат. Потом мама увела жену посла, чтобы показать ей дом и сад, и дети остались одни. Все мои четыре сестры, в нарядных платьях, сидели рядышком на большом канапе, так тесно, что казались одной-единственной девчонкой, одним спутанным клубком лент, кружев и вьющихся волос. Когда сестры собирались вместе, они были ужасны. Каролина сидела на одном деревянном стуле, я – на другом. Несколько минут никто не произносил ни слова.

У Каролины были голубые глаза и маленькое личико, похожее на обезьянью мордочку. Нос был покрыт веснушками, а волосы она в тот день заплела сзади в одну длинную косу. Никто не разговаривал, но с канапе доносилось шушуканье и негромкий смех, и я уголком глаза видел, как они там то и дело слегка подталкивают друг дружку локтем. Над головами у нас слышались шаги нашей мамы и матери Каролины, ходивших из комнаты в комнату. Вдруг Ева спросила: «Мисс Каролина, вы спите со своей мамой?» И Каролина сказала: «Нет, а вы?» А Ева: «Нет, но Роберт спит».

Я густо-густо покраснел и был уже готов выбежать из комнаты, но тут Каролина повернулась ко мне и с улыбкой сказала: «По-моему, это очень даже мило», – и в ту самую минуту я в нее влюбился, а в маминой постели больше никогда не спал. Шесть лет спустя я снова встретил Каролину, а еще через два года мы поженились.


Бар уже начинал пустеть. Зажегся верхний свет, и уборщик подметал пол. Под конец рассказа Колин задремал и навалился на стол, положив голову на руку. Роберт взял со столика пустые винные бутылки и отнес их к стойке, где, по-видимому, дал какие-то указания. Подошел второй уборщик, чтобы высыпать в ведро окурки из пепельницы и вытереть стол.

Когда Роберт вернулся, Мэри сказала:

– Вы почти ничего не рассказали о своей жене.

Он вложил ей в руку коробок спичек, на котором были напечатаны название и адрес бара.

– Я здесь почти каждый вечер.

Он сомкнул ее пальцы вокруг коробка и сжал. Проходя мимо стула, на котором сидел Колин, Роберт протянул руку и взъерошил ему волосы. Мэри посмотрела, как он уходит, посидела несколько минут, зевая, потом растолкала Калина и молча показала в сторону лестницы. Они ушли последними.

4

Один конец улицы скрывался в кромешной темноте; в другом направлении в рассеянном голубовато-сером свете виднелся ряд невысоких зданий – похожие на глыбы, высеченные из гранита, удаляясь, они делались все ниже и пропадали во тьме, там, где улица резко поворачивала в сторону. Далеко в вышине, краснея, рыхлое облако своим слабеющим перстом указывало за линию поворота. Свежий соленый ветер катал по ступеньке, где сидел Колин и Мэри, целлофановую обертку. Из-за плотно закрытого ставнями окна прямо над ними доносился приглушенный храп и резкий скрип кроватных пружин. Мэри приникла головой к плечу Колина, а он прислонился затылком к стене между двумя водосточными трубами. По улице, с той стороны, где было посветлее, к ним, гулко стуча когтями по истертому булыжнику, быстро приближалась собака. Дойдя до них, она не остановилась и даже не взглянула в их сторону, и когда собака уже растворилась в темноте, они еще слышали звук ее причудливой трусцы.

– Надо было карты взять, – сказал Колин. Мэри теснее прижалась к нему.

– Вряд ли это имеет значение, – прошептала она. – Мы же приехали отдыхать.

Час спустя их разбудили голоса и смех. Где-то раздавался высокий, однотонный звон колокольчика. Утренний свет уже сделался ровным, а ветерок – теплым и влажным, как дыхание зверя. Мимо Колина и Мэри толпой хлынули маленькие дети в ярко-синих блузах с черными воротничками и манжетами. У каждого была за спиной аккуратно перевязанная пачка книг. Колин встал и, держась обеими руками за голову, пошатываясь, вышел на середину узкой улочки, и толпа детей начала обтекать его. Одна девочка бросила ему в живот теннисный мячик и ловко поймала его на отскоке. Ребятня отметила этот успех радостным визгом. Потом звон колокольчика затих, а оставшиеся дети замолчали и умолкли, посерьезнев, бросились бежать со всех ног. Улица внезапно опустела, Мэри низко нагнулась и энергично зачесала обеими руками ногу. Колин, слегка покачиваясь, стоял посреди улицы и смотрел в сторону невысоких домов.

– Меня какая-то дрянь искусала! – крикнула ему Мэри.

Колин подошел, встал у нее за спиной и посмотрел, как она чешет ногу. Несколько маленьких красных пятнышек увеличивались до размера монеты и быстро окрашивались в малиновый цвет.

– Лучше не расчесывать, – сказал Колин.

Он взял ее за руку и потащил на середину улицы. Слышно было, как далеко позади дети голосами, искаженными акустикой помещения явно внушительных размеров, монотонно повторяют то ли религиозный догмат, то ли арифметическую таблицу.

Мэри подпрыгивала на одной ноге.

– О господи! – вскричала она, сама посмеиваясь над своими мучениями. – Я умру, если не буду расчесывать эти укусы. Да и пить так хочется!

С похмелья у Колина появились сдержанно-грубоватые, властные манеры, совершенно для него не характерные. Встав за спиной у Мэри и прижав ей руки к бокам, он показал в конец улицы.

– Если спустимся туда, – сказал он ей на ушко, – кажется, попадем к морю. Там наверняка открыто какое-нибудь кафе.

Мэри не сопротивлялась, когда Колин подтолкнул ее вперед.

– Ты не побрился.

– Не забывай, – сказал Колин, когда они, прибавляя шагу, стали спускаться под гору, – мы приехали отдыхать.

Море раскинулось сразу за поворотом улицы. Прибрежный участок земли, узкий и пустынный, с обеих сторон упирался в сплошной ряд поврежденных бурями домов. Из спокойной желтоватой воды беспорядочно, под разными углами, торчали высокие столбы, но ни катера, ни лодок не было пришвартовано к ним. Справа от Колина и Мэри изъеденная ржавчиной жестяная стрелка указывала дорогу – по набережной – к больнице. По той же улице, что и они, на берег вышел маленький мальчик, сопровождаемый с обеих сторон двумя женщинами с набитыми до отказа хозяйственными сумками. Все трое остановились возле указателя, и женщины, нагнувшись, принялись рыться в сумках с таким видом, словно искали нечто забытое. Когда они пошли дальше, малыш пискляво заныл, но его быстро уняли.

Колин с Мэри сели у края причала на деревянные ящики, провонявшие дохлой рыбой. Приятно было смотреть в морскую даль, оставив позади узкие улочки и переулки города. В поле зрения господствовал расположенный в полумиле от берега невысокий остров, обнесенный стеной и целиком отведенный под кладбище. На одной его оконечности находились часовня и маленькая каменная пристань. Перспективу нарушал голубоватый утренний туман, и издали поблескивающие склепы и надгробия казались сооружениями тесно застроенного города будущего. Солнце за низкой пеленой смога превратилось в диск грязно-серебряного цвета, маленький и резко очерченный.

Мэри снова прислонилась к плечу Колина.

– Сегодня тебе придется заботиться обо мне, – проговорила она, зевая.

Он погладил ее по затылку:

– Значит, вчера ты обо мне заботилась? Она кивнула и закрыла глаза. Потребность в заботе вошла у них в привычку, и они считали своим долгом поочередно присматривать друг за другом. Колин принялся убаюкивать Мэри в своих объятиях и несколько раз рассеянно поцеловал ее в ухо. Показавшийся из-за кладбищенского острова речной трамвай уже причаливал к каменной пристани. Даже с такого расстояния можно было разглядеть цветы в руках у крошечных фигурок в черном, спускавшихся по траву. Вдали, над водой, послышался тонкий пронзительный крик – то ли чайки, то ли ребенка, – и судно медленно отошло от острова.

Оно направлялось к больничному причалу, расположенному за изгибом береговой линии и недоступному взору с того места, где они сидели. Сама больница, однако, возвышалась над соседними зданиями – цитадель, выкрашенная уже наполовину облупившейся горчично-желтой матовой краской, с крутыми черепичными крышами бледно-красного цвета, подпирающими беспорядочное, неустойчивое нагромождение телевизионных антенн. В некоторых палатах были высокие зарешеченные окна, выходившие на балконы величиной с небольшие корабли, где стояли и сидели, вглядываясь в морскую даль, то ли пациенты, то ли сестры, одетые во все белое.

Берег и улицы позади Колина и Мэри заполнялись людьми. Мимо устало тащились с пустыми хозяйственными сумками погруженные в молчание старухи в черных платках. От ближайшего дома доносился резкий аромат крепкого кофе и сигарного дыма, который смешивался с запахом дохлой рыбы, делая его почти неуловимым. Рядом с ящиками, чуть ли не под ноги Колину и Мэри, бросил связку сетей худой и морщинистый рыбак в рваном сером костюме и некогда белой рубашке без пуговиц – впечатление было такое, будто он много лет назад оставил службу в конторе. Колин отреагировал неуверенным примирительным жестом, но рыбак, уже шагавший прочь, четко произнес: «Туристы!» – и взмахом руки подтвердил свое право на отступление от правил.

Колин разбудил задремавшую Мэри и уговорил ее прогуляться до больничного причала. Если там нет кафе, речной трамвай довезет их по каналам до центра города, а там недалеко и до гостиницы.

Когда они подошли к внушительной сторожке у ворот, служившей больничной проходной, речной трамвай уже отчаливал. Судном правили двое молодых людей с одинаковыми тонкими усиками, в синих пиджаках и темных очках в серебряной оправе. Один в ожидании стоял у штурвала, а другой, ловко, небрежно вращая запястьем, разматывал швартов с кнехта; в самый последний момент он шагнул на палубу над расширяющейся полоской маслянистой воды, одновременно отцепил стальной барьер, за которым толпились пассажиры, и одной рукой закрепил его, равнодушно глядя на удаляющийся причал и громко болтая с напарником.

Не сговариваясь, Колин с Мэри удалились от моря и влились в людской поток, который двигался через проходную и, поднимаясь по крутой подъездной аллее с цветущими по обеими сторонам кустами, направлялся к больнице. Сидевшие на скамеечках пожилые женщины продавали журналы, цветы, распятия и статуэтки, но никто не задерживался возле них хотя бы для того, чтобы бросить беглый взгляд.

– Если здесь есть амбулаторное отделение, – сказал Колин, крепче сжав руку Мэри, – значит, возможно, есть и буфет.

Мэри вдруг пришла в раздражение.

– Мне просто необходимо выпить стакан воды. Вода-то у них наверняка найдется. – Нижняя губа у нее потрескалась, а под глазами появились темные круги.

– Непременно, – сказал Колин. – Это как-никак больница.

У входа – ряда стеклянных дверей, увенчанных огромным полукруглым витражом, – уже образовалась очередь. Поднявшись на цыпочки, Колин с Мэри сквозь отражения людей и кустов различили человека в форме привратника или полицейского, стоящего в темноте между первым и вторым рядами дверей и проверяющего документы у каждого посетителя. Все вокруг доставали из карманов и сумочек свои ярко-желтые пропуска. Несомненно, начались часы посещения: никто из ожидавших в очереди не казался больным. Люди постепенно сгрудились у дверей. На стоящей на подпорках у двери доске было прикреплено красиво написанное от руки объявление, состоявшее из одного длинного, сложного предложения, в котором дважды встречалось слово, похожее на «безопасность». Слишком уставшие, чтобы сразу выбраться из очереди или, переступив порог и оказавшись перед охранником, объяснить, что им необходимо подкрепиться, Колин с Мэри побрели обратно, вниз по аллее, а вдогонку им участливо понеслись советы толпившихся у входа людей, судя по всему, в районе было несколько кафе, но рядом с больницей – ни одного. Мэри сказала, что ей хочется сесть где-нибудь и поплакать, и как раз когда они подыскали подходящее место, послышался громкий крик, а потом – приглушенный шум судового двигателя, которому дали обратный ход; у причала швартовался еще один речной трамвай.


Для того чтобы добраться до гостиницы, нужно было перейти через одну из самых известных мировых достопримечательностей – огромную площадь, которую с трех сторон обступали величественные здания с аркадами. На широкой ее оконечности возвышалась красная кирпичная башня с часами, а за ней – знаменитый собор с белыми куполами и роскошным фасадом, великолепное сочетание – как его часто описывали – стилей многовековой цивилизации. Сосредоточенные на двух длинных сторонах площади, словно разделенные брусчаткой противостоящие армии, стояли друг перед другом плотные ряды стульев и круглых столиков, принадлежащих издавна существующим кафе. Расположившиеся по соседству оркестры под управлением дирижеров в смокингах, не замечая утренней жары, исполняли одновременно марши и романтические произведения, вальсы и отрывки из популярных опер с громоподобными кульминациями. Повсюду толклись, расхаживали с важным видом и гадили голуби, а оркестр у каждого кафе умолкал в нерешительности после восторженных, но жидких аплодисментов посетителей. Туристы либо сновали группами по залитому ярким солнцем открытому пространству, либо отделялись поодиночке от общей массы и исчезали среди черно-белого переплетения света и тени, за изящными колоннами аркад. Большинство мужчин имели при себе фотоаппараты.

Колин и Мэри с трудом сошли с судна и теперь, еще не перейдя площадь, стояли в укорачивающейся тени башни с часами. Мэри несколько раз глубоко вздохнула и предположила, что здесь найдется глоток воды. Стараясь не отставать друг от друга, они начали обходить площадь по краю, но свободных столиков не было, не было даже свободных стульев, и стало очевидно, что большинство людей, движущихся взад и вперед по площади, ищут место, где можно присесть, и что те, кто удаляется в лабиринт узких улочек, поступают так от досады.

Наконец, лишь постояв несколько минут возле столика пожилых супругов, которые ерзали на стульях, размахивая своим счетом, они смогли сесть, и тут выяснилось, что столик находится на дальнем фланге территории их официанта и что многие другие посетители, вытягивающие шеи и неслышно щелкающие пальцами, будут удостоены внимания раньше их. Мэри уставилась на Колина, прищурив воспаленные глаза, и что-то пробормотала, с трудом шевеля потрескавшимися, начинающими распухать губами; и когда он в шутку предложил ей помои из стоящей перед ним маленькой кофейной чашечки, она закрыла лицо руками.

Колин, обходя столики, поспешно направился к аркаде. Но группа официантов, которая прохлаждалась в глубокой тени у входа в бар, с криками прогнала его прочь. «Нет воды», – сказал один и показал на яркое, светлое море выгодных клиентов, окаймленных темными изгибами арок. Вернувшись за столик, Колин взял Мэри за руку. Они сидели приблизительно на равном расстоянии от двух оркестров, и хотя музыка звучала не очень громко, диссонансы и несовместимые ритмы затрудняли принятие решения.

– Думаю, сейчас что-нибудь принесут, – смущенно сказал Колин.

Они разняли руки и откинулись на спинки стульев. Колин проследил за пристальным взглядом Мэри и увидел неподалеку семейство, чей самый маленький ребенок, поддерживаемый отцом и покачиваясь, стоял на столике среди пепельниц и пустых чашек. На нем были белая широкополая шляпа от солнца, кофточка в зеленую и белую полоску, широкие штанишки, украшенные розовыми кружевами и белой лентой, короткие желтые носки и ярко-красные кожаные ботиночки. Губ не было видно из-за крепко прижатого к ним маленького кругляша соски-пустышки, отчего на лице застыло уморительное изумленное выражение. Слюна из уголка рта тонкой, как след улитки, струйкой стекала на подбородок в впадинку под нижней губой и образовывала блестящую капельку. Ручонки малыша то сжимались в кулачки, то разжимались, голова комично покачивалась, слабые пухлые ножки изогнулись колесом по обе стороны большого, неприлично выпирающего подгузника. Взгляд круглых, ясных глаз быстро скользнул по залитой солнцем площади и, казалось, с удивлением и гневом был теперь устремлен на крыши собора, где, как было однажды написано, гребни сводов, словно в экстазе, бросаются в мраморную пену и вздымаются высоко в голубое небо в сверкающих кольцах застывших в камне брызг – как будто буруны были скованы морозом на берегу, прежде чем утихло волнение. Малыш издал тонкий, гортанный звук, и его ручонки дернулись в сторону здания.

По направлению к ним, лавируя между столиками, мчался официант с подносом, уставленным пустыми бутылками, и Колин на всякий случай поднял руку, но не успел он ею помахать, как тот, промчавшись мимо, отбежал на несколько футов от них. Семейство собиралось уходить, и младенца передавали с рук на руки, пока он не добрался до матери, которая вытерла ему губы тыльной стороной ладони, осторожно положила его на спину в отделанную металлом коляску и принялась с усилием, рывками, затягивать у него на руках и груди кожаные ремни с множеством пряжек. Когда малыша увозили, он откинулся на подушечку и устремил свой разъяренный взгляд в небеса.

– Интересно, – сказала Мэри, провожая взглядом коляску, – как там дети?

Двое детей Мэри гостили у своего отца, который жил в сельской коммуне. Все три открытки, написанные Мэри в первый день детям, по-прежнему лежали на ночном столике в гостиничном номере. Мэри даже не наклеила на них марки.

– Думаю, отлично, разве что скучают по футболу, сосискам, комиксам и шипучке, – сказал Колин.

На мгновение толпа прижала к их столику двух мужчин, которые, держась за руки, искали свободные места.

– Все эти горы и огромные открытые пространства, – сказала Мэри. – А знаешь, в этом городе бывает ужасно душно.

Она пристально посмотрела на Колина. Он взял ее за руку:

– Надо бы отправить открытки.

Мэри отдернула руку и обвела взглядом опоры бесчисленных арок и колонн.

Колин тоже посмотрел вокруг. Официантов поблизости не было видно, но стаканы у всех оказались полны.

– Здесь как в тюрьме, – сказала Мэри.

Колин, скрестив руки на груди, долго, не моргая, смотрел на нее. Идея приехать сюда принадлежала ему. Наконец он сказал:

– Билеты на самолет куплены, а наш рейс через десять дней.

– Можно поехать поездом. Колин смотрел вдаль, мимо Мэри.

Оба оркестра одновременно перестали играть, и музыканты направились к аркадам, в бары своих кафе. Без музыки площадь казалась еще более просторной, лишь частично оглашаемой звуками шагов – резким стуком каблучков модных туфель, шлепками сандалий; и голосами – благоговейным шепотом, детскими криками, строгими родительскими приказаниями. Мэри скрестила руки на груди и опустила голову.

Колин встал и обеими руками помахал официанту, который кивнул и начал продвигаться по направлению к ним, собирая по дороге заказы и пустые бутылки.

– Не может быть! – торжествующе вскричал Колин.

– Надо было взять их с собой, – сказала Мэри, уставившись на свои колени.

Колин по-прежнему стоял.

– Официант и вправду идет! – Он сел и дернул Мэри за руку. – Чего бы тебе хотелось?

– Было подло с нашей стороны оставить их там.

– А по-моему, мы поступили вполне тактично.

Официант, крупный, солидный с виду мужчина в очках в золотой оправе и с густой седеющей бородой, возник вдруг возле их столика и наклонился к ним, слегка подняв брови.

– Чего ты хочешь, Мэри? – торопливо прошептал Колин.

Мэри сложила руки на коленях и сказала:

– Стакан воды, безо льда.

– Да, два стакана, – нетерпеливо добавил Колин, – и…

Официант выпрямился, и из его ноздрей вырвалось отрывистое шипение.

– Воды? – сухо переспросил он. Окинув двух взъерошенных клиентов оценивающим взглядом, он отступил на шаг и кивком показал в сторону угла площади. – Есть пивная.

Когда он двинулся прочь, Колин резко повернул на стуле и схватил его за рукав.

– Нет, подождите, официант, – произнес он с мольбой в голосе. – Мы еще хотели кофе и…

Официант рывком высвободил руку.

– Кофе! – повторил он с издевкой, и ноздри его раздулись. – Два кофе?

– Да, да!

Мужчина кивнул и удалился.

Колин уселся поудобнее, закрыл глаза и медленно покачал головой; Мэри старалась усесться попрямее.

Она осторожно тронула ногу Колина под столиком.

– Идем отсюда. До гостиницы всего десять минут ходьбы.

Колин кивнул, но глаза не открыл.

– Мы сможем принять душ, посидеть на нашем балконе и заказать в номер все, что захотим.

Пока подбородок Колина опускался на грудь, Мэри делалась все оживленнее.

– Мы сможем лечь в постель. Ах, эти чистые белые простыни! Мы закроем ставни. Только представь себе – что может быть лучше? Мы сможем…

– Ладно, – вяло произнес Колин. – Идем в гостиницу.

Но никто из них не пошевелился. Мэри поджала губы, а потом сказала:

– Наверно, он в любом случае принесет кофе. Когда люди здесь качают головой, это может означать все что угодно.

Утренняя жара усилилась, и толпа значительно поредела. Появилось довольно много свободных столиков, а по площади ходили уже либо только завзятые любители достопримечательностей, либо горожане, спешившие по своим делам, – лишь редкие фигурки, казавшиеся совсем крошечными в огромном пустом пространстве и поблескивавшие в мареве знойного воздуха. На противоположной стороне площади оркестр снова собрался и уже начинал играть «Венский вальс»; на той стороне, где сидели Колин и Мэри, Дирижер листал партитуру, а музыканты рассаживались по местам и раскладывали ноты на пюпитрах.

Одним из следствий столь близких отношений было то, что Мэри с Колином зачастую неожиданно для себя, не сговариваясь, начинали смотреть на одно и то же; на сей раз – на человека, стоявшего к ним спиной более чем в двухстах ярдах от них. В ярком солнечном свете его белый костюм бросался в глаза. Он остановился, чтобы послушать вальс. В одной руке он держал фотоаппарат, в другой – сигарету. Он стоял в ленивой позе, перенеся свой вес на одну ногу, и шевелил головой, повинуясь несложному ритму. Потом он вдруг повернулся так, словно ему надоело слушать – вальс еще звучал, – и не спеша направился в их сторону, бросив на ходу сигарету и растоптав ее – не глядя. Не сбиваясь с широкого шага, он достал из нагрудного кармана темные очки, наскоро протер их белым платком и надел. Каждое его движение казалось сколь экономным, столь же и обдуманным. Несмотря на черные очки, хорошо скроенный костюм и светло-серый шелковый галстук, они сразу узнали этого человека и, как зачарованные, следили за его приближением. Невозможно было определить, увидел ли он Колина с Мэри, но шел он уже прямо по направлению к их столику.

Колин тяжело вздохнул:

– Надо было пойти в гостиницу.

– Давай отвернемся, – сказала Мэри, но они продолжали смотреть, как он подходит все ближе, завороженные новым ощущением узнавания человека в незнакомом городе, возможностью наблюдать, оставаясь незамеченными.

– Он нас не заметил, – прошептал Колин, но тут, словно по подсказке суфлера, Роберт остановился, снял очки, воскликнул:

– Друзья мои! – и с распростертыми объятьями поспешил к ним. – Друзья мои! – Он пожал руку Колину, а руку Мэри поднес к губам.

Они откинулись на спинки стульев и слабо улыбнулись ему. Найдя свободный стул и усевшись между ними, он улыбался так широко, словно с того момента, как они расстались, прошло не несколько часов, а по меньшей мере несколько лет. Он сидел, развалясь и положив одну ногу на колено другой так, что хорошо были видны мягкие кожаные ботинки светло-кремового цвета. Вокруг столика распространялся слабый запах его одеколона, разительно отличавшийся от того благоухания, которое он источал минувшей ночью. Мэри принялась чесать ногу. Когда они объяснили, что еще не возвращались в гостиницу и ночевали на улице, Роберт в ужасе раскрыл рот и выпрямился. На другой стороне площади первый вальс незаметно перешел в следующий; неподалеку второй оркестр вдохновенно заиграл чопорное танго, «Приют Эрнандо».

– Это я виноват! – воскликнул Роберт. – Из-за вина и моих дурацких историй вы засиделись допоздна.

– Перестань чесать, – сказал Колин Мэри, а Роберту: – Вовсе нет. Нам следовало взять с собой карту города.

Но Роберт уже вскочил на ноги, положив одну руку на локоть Колина, а другой потянувшись к ладони Мэри.

– Нет, это моя вина. Я обязан ее загладить. Вы воспользуетесь моим гостеприимством.

– Но это невозможно, – неуверенно сказал Колин. – Мы живем в гостинице.

– При такой усталости гостиница – не самое лучшее место для отдыха. Я устрою вас так удобно, что вы позабудете об этой ужасной ночи.

Роберт задвинул свой стул под столик, чтобы дать Мэри пройти. Колин дернул ее за юбку:

– Обожди-ка минутку… – Короткое танго резко подошло к своему финалу и при помощи искусной модуляции превратилось в увертюру Россини; вальс перешел в галоп. – Постой…

Но Роберт уже вел Мэри за руку между столиками. Ее движения отличались замедленным автоматизмом сомнамбулы. Роберт обернулся и нетерпеливо крикнул Колину:

– Мы возьмем такси!

Они прошли мимо оркестра, мимо башни с часами, чья тень была уже не больше пенька, и направились к оживленному порту, центру населенной лагуны, где лодочники, казалось, сразу узнали Роберта и принялись наперебой предлагать ему свои услуги.

5

Заходящее солнце, светившее сквозь полуоткрытые ставни, отбрасывало на стену спальни ромбовидный узор из оранжевых полос. Полосы делались то блеклыми и расплывчатыми, то яркими и четкими – вероятно, из-за движения клочковатых облаков. Целых полминуты Мэри смотрела на эти полосы, прежде чем проснуться окончательно. В комнате с высоким потолком и белыми стенами почти не было мебели; между кроватями Мэри и Колина стоял хрупкий бамбуковый столик с глиняным кувшином и двумя стаканами; у соседней стены – украшенный резьбой сундук, а на нем – керамическая ваза, в которой, как ни странно, была веточка лунника. Серебристые сухие листья шевелились и шуршали в потоках теплого воздуха, струившегося в комнату через полуоткрытое окно. Настил на полу представлял собой, казалось, одну цельную мраморную плиту с зелеными и коричневыми прожилками. Мэри без труда приподнялась и опустила босые ноги на ледяной пол. За приоткрытой дверью с жалюзи находилась ванная, отделанная белым кафелем. Другая дверь, та, в которую они вошли, была закрыта. На медном крючке висел белый пеньюар. Мэри налила себе стакан воды – несколько стаканов было выпито еще перед сном. На сей раз она пила не торопясь, маленькими глотками, а напившись, села очень прямо, до предела растянув позвоночник, и посмотрела на Колина.

Как и она, он спал обнаженным, не укрывшись простыней, и лежал в немного неудобной позе – ничком, но вывернув торс в сторону Мэри. Руки были скрещены на груди, как у эмбриона, стройные безволосые ноги – слегка раздвинуты, а непропорционально маленькие, детские ступни – повернуты внутрь. Ряд тонких позвонков кончался в углублении на пояснице, а вдоль этой линии, едва заметный в слабом свете из окна, рос нежный пушок. На гладкой белой коже вокруг узкой Колиновой талии виднелись небольшие, похожие на следы зубов, отпечатки резинки его трусов. Ягодицы у него были маленькие и упругие, как у ребенка. Мэри наклонилась было вперед, чтобы его погладить, но передумала. Вместо этого она поставила стакан с водой на столик, подвинулась поближе и стала рассматривать его лицо – так, словно перед ней была статуя.

Оно было высечено искусно и оригинально, без оглядки на общепринятые пропорции. Ухо – видно было лишь одно – большое и слегка оттопыренное; кожа – бледная, тонкая и нежная, едва ли не полупрозрачная, а под ней – немыслимые узоры, образованные гораздо большим, чем обычно, количеством складок; ушные мочки – вытянутые, пухлые и сужающиеся книзу. Брови Колина жирными карандашными линиями спускались к переносице и почти сходились в одной точке. Глубоко посаженные темные глаза в тот миг были закрыты колючими сизыми ресницами. Во сне хмурый лоб, придававший Колину недоуменный вид даже тогда, когда он смеялся, почти разгладился, и осталась лишь едва различимая филигрань. Нос, как и уши, был длинный, но в профиль не выдавался, а, наоборот, был слегка приплюснутый, а в основании были вырезаны похожие на запятые ноздри, необычайно маленькие. Прямой, упрямый рот Колина был полуоткрыт, и между губами виднелась полоска зубов. Черные и неестественно тонкие, как у младенца, волосы спускались кольцами на точеную, похожую на женскую, шею.

Мэри подошла к окну и распахнула ставни. Прямо напротив садилось солнце. Комната, по-видимому, находилась на четвертом или пятом этаже, выше большинства соседних зданий. Яркое солнце, светившее в глаза, мешало как следует разглядеть рисунок, образованный улицами внизу, и определить их местонахождение относительно гостиницы. Снизу доносились разнородные звуки шагов, музыки, телевизоров, дребезжание ножей и посуды, лай собак и бесчисленные голоса – казалось, на улицах выступает гигантский оркестр с хором. Мэри бесшумно закрыла ставни, вернув на стену полосы. Прельщенная размерами комнаты, блестящим, не заставленным мебелью мраморным полом, она принялась за гимнастику йогов. С трудом переведя дух после прикосновения ягодиц к холодному полу, она села, вытянула ноги вперед и распрямила спину. Потом медленно, делая долгий выдох, наклонилась вперед, дотянулась до ступней и ухватилась за них обеими руками, опустив туловище на ноги так, чтоголова оказалась на голенях. В таком положении – с закрытыми глазами, размеренно дыша – она оставалась несколько минут. Когда она выпрямилась, Колин уже приподнялся в постели.

Все еще пребывая в оцепенении, он переводил взгляд с пустой соседней кровати на стену, потом на Мэри, сидящую на полу.

– Где это мы?

Мэри легла на спину.

– Я толком не знаю.

– А где Роберт?

– Понятия не имею. – Она закинула ноги за голову так, что они коснулись пола за ее спиной.

Колин встал и почти сразу же сел снова. – Ну, а который час? – Вечер. – Голос Мэри звучал глухо.

– Как твои укусы?

– Прошли, спасибо.

Колин снова встал, на сей раз осторожно, и огляделся. Скрестил руки на груди.

– Куда подевалась наша одежда?

– Не знаю, – сказала Мэри и, подняв ноги над головой, сделала стойку.

Колин нетвердой походкой подошел к двери ванной и сунул голову внутрь:

– Здесь ее нет.

Потом снял с сундука вазу с лунником и поднял крышку:

– Здесь тоже.

– Да, – сказала Мэри.

Он сел на кровать и посмотрел на нее:

– Тебе не кажется, что надо бы ее найти? Или тебя это не волнует?

– Мне и так хорошо, – сказала Мэри. Колин вздохнул:

– Ну, а я намерен выяснить, что происходит.

Мэри опустила ноги и сказала, обращаясь к потолку:

– На двери висит пеньюар.

Она легла поудобнее, повернула руки ладонями кверху, закрыла глаза и начала глубоко дышать носом.

Несколько минут спустя она услышала, как Колин голосом, приглушенным акустикой ванной комнаты, раздраженно воскликнул:

– Это я носить не могу!

Когда он вышел из ванной, она открыла глаза.

– Вот это да! – изумленно сказала Мэри, направляясь к нему. – Ты просто очарователен.

Она расправила вьющиеся волосы Колина, зацепившиеся за оборки на воротнике, и погладила его тело.

– Ты похож на бога. Кажется, придется затащить тебя в постель. – Она дернула его за руку, но Колин отпрянул.

– Да и никакой это не пеньюар, – сказал он, – это женская ночная рубашка.

Он показал на букетик цветов, вышитый на груди.

Мэри отступила на шаг.

– Ты даже не представляешь, как она тебе идет!

Колин начал снимать ночную рубашку.

– Не могу же я, – сказал он из-под рубашки, – разгуливать в таком виде по дому незнакомого человека.

– К тому же с эрекцией, – сказала Мэри, возвращаясь к своей йоге. Она встала, сдвинув ноги вместе и, положив руки на бедра, наклонилась вперед, потом коснулась руками носков, а потом, нагнувшись ниже, уперлась в пах ладонями к полу.

Колин стоял и смотрел на нее, перебросив ночную рубашку через руку.

– Хорошо, что у тебя укусы прошли, – сказал он через некоторое время.

Мэри хмыкнула. Когда она выпрямилась, Колин приблизился к ней.

– Придется тебе ее надеть, – сказал он. – Пойди посмотри, что происходит.

Мэри высоко подпрыгнула и опустилась, широко расставив ноги. Потом наклонилась в сторону и обхватила левой рукой левую лодыжку. Правую руку она вытянула вверх и, скользнув по ней взглядом, посмотрела на потолок Колин бросил рубашку на пол и растянулся на кровати. Только через пятнадцать минут Мэри подобрала и надела рубашку, привела в порядок волосы перед зеркалом в ванной и, улыбнувшись Колину, вышла из комнаты.

Она медленно, осторожно шла по длинной галерее, полной сокровищ, фамильных ценностей, – по семейному музею, в котором был наскоро приспособлен для жилья лишь минимум полезной площади вокруг экспонатов, сплошь чрезмерно, тяжеловесно украшенных, не находящихся в употреблении и заботливо оберегаемых предметов из темного красного дерева, резных и полированных, с гнутыми ножками и бархатными подушками. В нише слева от Мэри стояли, как стражи, и тикали вразнобой двое высоких старинных часов. Даже сравнительно небольшие предметы – чучела птиц под куполообразным стеклом, чаши, вазы для фруктов, торшеры, изделия непонятного назначения из меди и граненого стекла – и те казались такими тяжелыми, что не поднять, накрепко прижатыми к своему месту грузом времени и давних событий. Три окна в обращенной на запад стене отбрасывали такие же оранжевые полосы, но здесь композицию нарушали потертые ковры с узорами. В центре галереи стоял большой полированный обеденный стол с подобранными в тон и расставленными вокруг стульями с высокими спинками. На краю стола стоял телефон и лежал блокнот с карандашом. На стенах висело более дюжины написанных маслом картин – в основном портреты да несколько пожелтевших пейзажей. Портреты были одинаково мрачными: темная одежда, грязно-серый фон, на котором лица изображенных людей светились, как луны. На двух пейзажах были запечатлены едва различимые, лишенные листвы деревья над темными озерами, смутные танцующие фигуры на берегу.

В конце галереи были две двери, через одну из них утром вошли Мэри с Колином; непропорционально маленькие, не обшитые панелями, выкрашенные в белый цвет, они вызывали в воображении большой особняк, разделенный на несколько квартир. Мэри остановилась перед комодом, стоявшим у стены, в промежутке между двумя окнами, – настоящим чудовищем с блестящими поверхностями, на каждом из ящиков которого имелась медная ручка в форме женской головы. Все ящики, что она попробовала выдвинуть, оказались запертыми. На комоде были аккуратно расположены вещи, предназначенные для сугубо личного пользования и тем не менее выставленные напоказ: поднос с отделанными серебром мужскими массажными и платяными щетками, украшенный росписью фарфоровый тазик для бритья, несколько опасных бритв, разложенных веером, ряд трубок на подставке из черного дерева, жокейское кнутовище, мухобойка, золотая трутница, часы на цепочке. На стене, над комодом, за этой небольшой вставкой висели гравюры на спортивные сюжеты, главным образом с изображением скачек – лошадей с вывернутыми передними и задними ногами, наездников в цилиндрах.

Лишь исходив всю галерею из конца в конец – делая крюки вокруг наиболее крупных предметов, останавливаясь, чтобы посмотреться в зеркало в золоченой раме, – Мэри осознала, что не заметила самого интересного. Стеклянные раздвижные двери в восточной стене выходили на длинный балкон. Из-за света люстр оттуда, где она стояла, было трудно разглядеть, что творится в полутьме за дверями, там лишь едва виднелись буйно цветущие растения, ползучие побеги, деревца в кадках и – Мэри затаила дыхание – маленькое бледное лицо, смотревшее на нее из глубокой тени, лицо, существовавшее, казалось, само по себе, ибо на фоне ночного неба, сквозь отражение комнаты в стекле не видно было ни одежды, ни волос. Не мигая, это безукоризненно овальное лицо продолжало пристально смотреть на Мэри. Потом оно переместилось назад и в сторону, скрывшись в полумраке. Мэри шумно выдохнула. Отражение комнаты задрожало, и стеклянная дверь открылась. В комнату немного неуклюже вошла молодая женщина с собранными в строгий пучок на затылке волосами. Она протянула руку:

– Идемте на балкон. Там приятнее.

Сквозь густую пастель неба уже проглядывали первые звезды, и все же еще можно было без особого труда различить море, причальные столбы и даже темный силуэт кладбищенского острова. Прямо под балконом был пустынный внутренний двор. Множество цветов в горшках источали терпкий, почти тошнотворный аромат. Женщина, вдруг негромко застонав – видимо, от боли, – опустилась на стул с парусиновым сиденьем.

– Тут красиво, – сказала она так, словно Мэри уже начала разговор. – Я стараюсь проводить здесь как можно больше времени.

Мэри кивнула. Балкон тянулся почти на половину длины комнаты.

– Меня зовут Каролина. Я жена Роберта. Мэри пожала ей руку, представилась и села на стул напротив нее. Их разделял маленький белый столик, а на нем стояла тарелка с одной галетой. В зарослях цветущего плюща, которым была увита стена позади них, пел сверчок. И вновь Каролина уставилась на Мэри так, словно сама она была невидима. Она неторопливо перевела взгляд с волос Мэри на ее глаза, на губы, а потом еще ниже, на то, что было скрыто от нее столиком.

– Это ваша? – спросила Мэри, коснувшись пальцами рукава ночной рубашки.

Вопрос, казалось, пробудил Каролину от сна.

Она выпрямилась на стуле, сложила руки на коленях и скрестила ноги, как бы приняв позу, специально предназначенную для беседы. На сей раз она заговорила напряженно, чуть более высоким голосом, чем раньше:

– Да, я сшила ее сама, сидя вот на этом самом месте. Люблю рукоделие.

Мэри похвалила ее за прекрасную вышивку, и наступила тишина, в которой Каролина, по-видимому, силилась найти какие-то слова. Заметив, что Мэри бросила мимолетный взгляд на галету, она нервно вздрогнула и тотчас протянула ей тарелку.

– Берите, прошу вас.

– Спасибо. – Мэри попыталась съесть галету без спешки.

Каролина с тревогой смотрела на нее.

– Должно быть, вы проголодались? Не хотите чего-нибудь поесть?

– Да, если можно.

Но Каролина встала не сразу. Сначала она сказала:

– Жаль, Роберта нет дома. Он просил меня извиниться. Он ушел в свой бар. По делу, разумеется. Сегодня приступает к работе новый управляющий.

Мэри подняла глаза от пустой тарелки:

– В свой бар?

С большим трудом, явно превозмогая боль, но продолжая говорить, Каролина начала подниматься. Когда Мэри предложила помочь, она покачала головой.

– У него есть бар. Это нечто вроде хобби. То самое заведение, куда он вас водил.

– Он не сказал о том, что это его бар, – сказала Мэри.

Каролина взяла со столика тарелку и направилась к двери. Она уже приблизилась к двери, и ей пришлось повернуться всем телом, чтобы взглянуть на Мэри.

– Вы знаете об этом больше моего. Я там ни разу не была.

Минут через пятнадцать она вернулась с плетеной корзиночкой, полной бутербродов, и двумя стаканами апельсинового сока. Медленно, осторожно выйдя на балкон, она позволила Мэри взять у нее поднос. Пока Каролина усаживалась на свой стул, Мэри продолжала стоять.

– У вас болит спина?

Каролина не ответила, а лишь любезно предложила:

– Ешьте. И оставьте немного своему другу. – И тут же спросила: – Вы любите своего друга?

– То есть Колина, – уточнила Мэри. Каролина говорила, тщательно подбирая слова, а на лице ее отражалось такое напряжение, словно она с минуты на минуту ждала оглушительного взрыва.

– Если позволите, я должна вам кое-что сказать. Это будет только справедливо. Видите ли, я заходила и смотрела на вас, пока вы спали. Почти полчаса сидела на сундуке. Надеюсь, вы не сердитесь.

Мэри сдержалась и неуверенно сказала:

– Нет.

Казалось, Каролина вдруг помолодела. Она принялась ломать пальцы, точно смущенная девушка.

– Я так и знала, что лучше об этом рассказать. Не хочу, чтобы вы считали, будто я за вами шпионила. Вы же так не думаете, правда?

Мэри покачала головой. Каролина понизила голос почти до шепота:

– Колин очень красив. И Роберт об этом говорил. Вы тоже красивы, разумеется.

Мэри продолжала есть бутерброды, один за другим, не сводя глаз с рук Каролины. Каролина откашлялась:

– Наверно, вы считаете меня сумасшедшей и к тому же невоспитанной. Вы влюблены?

Мэри съела уже больше половины бутербродов.

– В общем-то да, я действительно его люблю, но, может быть, под словом «влюблены» вы подразумеваете нечто иное. – Она подняла глаза. Каролина ждала, когда она продолжит. – Я не одержима мыслями о нем, если вы имеете в виду это, о его теле, как это было, когда мы только познакомились. Но я ему верю. Он мой самый близкий друг.

Каролина заговорила взволнованно, скорее как маленькая девочка, чем девушка-подросток.

– Под словом «влюблены» я подразумеваю, что вы бы все что угодно сделали ради другого человека и… – Она замялась. В глазах у нее появился странный блеск. – И позволили бы ему все, что угодно, сделать с вами.

Мэри села поудобнее и поставила пустой стакан на поднос.

– «Все, что угодно» – это, пожалуй, слишком громко сказано.

Каролина заговорила вызывающим тоном, сжав свои маленькие ручки в кулаки:

– Если вы в кого-то влюблены, надо быть готовой даже позволить этому человеку вас убить – конечно, если это будет необходимо.

Мэри взяла еще один бутерброд.

– Необходимо?

Каролина ее не слышала.

– Вот что я подразумеваю под словом «влюблены»! – торжествующе завершила она.

Мэри отодвинула бутерброды:

– А также, вероятно, быть готовой убить человека, в которого вы влюблены.

– Ну конечно! На месте мужчины я была бы готова.

– Мужчины?

Но тут Каролина театральным жестом подняла указательный палец и насторожилась.

– Я кое-что слышала, – прошептала она и начала с трудом подниматься со стула.

Дверь распахнулась, и на балкон, передвигаясь с осторожностью и придерживая на бедрах маленькое белое полотенце для рук, вышел Колин.

– Это Каролина, жена Роберта, – сказала Мэри. – Это Колин.

Они обменялись рукопожатием, и Каролина устремила на него такой же взгляд, как до этого на Мэри. Колин же неотрывно смотрел на оставшиеся бутерброды.

– Возьмите стул, – сказала Каролина, показав на складной парусиновый стул, стоявший на балконе.

Колин уселся между ними спиной к морю, придерживая одной рукой полотенце. Под пристальным взглядом Каролины он съел бутерброды. Мэри развернула свой стул так, чтобы было видно небо. Некоторое время никто не произносил ни слова. Колин допил свой апельсиновый сок и попытался перехватить взгляд Мэри. Потом Каролина, вновь смущенно настроившись на беседу, спросила, нравится ли ему город?

– Да, – ответил он и улыбнулся Мэри, – только мы постоянно ухитряемся заблудиться.

Снова ненадолго воцарилась тишина. Потом Каролина напутала их, громко воскликнув:

– Ну конечно! Ваша одежда! Совсем забыла. Я ее постирала и высушила. Она в стенном шкафу, в вашей ванной.

Мэри не сводила глаз с появляющихся на небе одна за другой звезд.

– Это очень мило с вашей стороны. Каролина улыбнулась Колину:

– А знаете, я предполагала, что вы окажетесь скромным человеком.

Колин попытался расправить полотенце.

– Выходит, вы обо мне уже слышали?

– Каролина заходила и смотрела на нас, пока мы спали, – объяснила Мэри, стараясь говорить ровным голосом.

– Вы американка? – вежливо поинтересовался Колин.

– Канадка, с вашего позволения.

Колин закивал так оживленно, как будто разница была существенной.

Каролина сдержала смешок и показала маленький КЛЮЧИК:

– Роберту очень хочется, чтобы вы остались пообедать с нами. Он не велел отдавать вам одежду, пока вы не согласитесь.

Колин вежливо засмеялся, а Мэри уставилась на ключ, которым помахивала Каролина, держа его двумя пальцами.

– Вообще-то я очень голоден, – сказал Колин, посмотрев на Мэри, а та обратилась к Каролине:

– Я бы предпочла сначала получить одежду, а уж потом решать.

– Я ничего не имею против, но Роберт настаивал. – Вдруг став серьезной, Каролина наклонилась вперед и положила руку на локоть Мэри. – Прошу вас, пообещайте, что останетесь. У нас так редко бывают гости! – Она молила их, перевода взгляд с Колина на Мэри. – Если вы согласитесь, я буду просто счастлива. Поверьте, мы едим очень сытно. – А потом добавила: – Если вы не останетесь, Роберт будет меня винить. Прошу вас, соглашайтесь!

– Да ладно тебе, Мэри! – сказал Колин. – Давай останемся.

– Прошу вас! – В голосе Каролины послышались свирепые нотки.

Мэри ошеломленно подняла глаза, и две женщины уставились друг на друга через столик. Мэри кивнула, и Каролина, вскрикнув от радости, бросила ей ключ.

6

Виднелись уже самые дальние звезды Млечного Пути, представлявшиеся не горсткой едва различимой пыли, а отдельными светящимися точками, отчего более яркие созвездия казались угрожающе близкими. Даже темнота стала осязаемой – теплой и до отвращения густой. Мэри, сомкнув пальцы на затылке, смотрела на небо, а Каролина сидела, напряженно подавшись вперед, и с такой гордостью переводила взгляд с лица Мэри на небеса, словно своим великолепием те были обязаны лично ей.

– Я сижу здесь целыми днями. – Казалось, она напрашивается на похвалу, но Мэри даже не взглянула в ее сторону.

Колин взял со столика ключи и встал.

– Я почувствую себя лучше, – сказал он, – если оденусь поприличнее.

Он подтянул короткое полотенце на оголившемся бедре.

Когда он ушел, Каролина сказала:

– Как все-таки приятно, когда мужчины стесняются!

Мэри заговорила о красоте звезд, о том, как редко человек видит в городе ночное небо. Голос ее звучал неторопливо и монотонно.

Каролина сидела неподвижно, видимо, дожидаясь, когда затихнут последние отголоски пустячного разговора, после чего спросила:

– Вы давно знакомы с Колином?

– Семь лет, – сказала Мэри и, не поворачиваясь к Каролине, продолжила рассказ о том, что ее дети – чьи имена, пол и возраст она упомянула вскользь – увлечены звездами, что оба могут перечислить названия более дюжины созвездий, а она в состоянии назвать только одно – созвездие Ориона, чья исполинская фигура оседлала сейчас небо над ними и чей вложенный в ножны меч блестит так же ярко, как и широко раскинутые руки и ноги.

Каролина на секунду подняла глаза, положила руку за запястье Мэри и сказала:

– С вашего позволения должна заметить, что вы просто поразительная пара. Оба превосходно сложены, словно близнецы. Роберт говорит, вы не женаты. Ну, а живете-то вы вместе?

Мэри скрестила руки на груди и наконец-то посмотрела на Каролину:

– Нет.

Каролина отдернула руку и положила на колени, воззрившись на нее с таким изумлением, словно рука ей больше не принадлежала. Ее маленькое личико, из-за темноты вокруг и гладкой прически производившее впечатление геометрически правильного овала, было невзрачным в своей правильности, невыразительным, лишенным признаков возраста. Глаза, нос, рот, кожа – все казалось рассчитанным на то, чтобы отвечать лишь самым необходимым требованиям. Рот, к примеру, представлял собой не более того, что означает само это слово: подвижную, снабженную губами щель под носом. Она подняла наконец взгляд от своих коленей и неожиданно для себя посмотрела прямо в глаза Мэри; мгновенно потупившись, она уставилась в пол и вновь принялась задавать вопросы:

– А чем вы занимаетесь? То есть чем зарабатываете на жизнь?

– Раньше я работала в театре.

– Актриса! – Мысль об этом взволновала Каролину. Она неловко согнулась на стуле – казалось, ей больно и держать спину прямо, и расслаблять.

Мэри покачала головой:

– Я работала в женской труппе. Три года дела у нас шли неплохо, но недавно мы расстались. Слишком много споров.

Каролина нахмурилась:

– Женский театр?.. Только актрисы?

– Кое-кто предполагал приглашать мужчин, хотя бы время от времени. Но остальные не желали ничего менять, предпочитая оставить все, как есть. Из-за этого мы в конце концов и разошлись.

– Пьеса, в которой все персонажи – женщины? Не представляю, что из этого может выйти. Точнее – что в ней может происходить?

Мэри рассмеялась.

– Происходить? – повторила она. – Происходить?

Каролина ждала объяснений. Мэри понизила голос и заговорила, слегка прикрыв рот рукой – так, словно хотела стереть с лица улыбку.

– Ну, можно, например, поставить пьесу о двух женщинах, которые только что познакомились, а теперь сидят на балконе и разговаривают.

Каролина просияла:

– Ну конечно! Но при этом они, вероятно, ждут мужчину. – Она взглянула на свои наручные часы. – Когда он придет, они перестанут разговаривать и войдут в комнату. Что-то произойдет…

Каролина судорожно захихикала; хихиканье могло бы перейти в смех, не сдерживай она его так упорно: прислонясь плотнее к спинке стула, она пыталась не открывать рот. Мэри серьезно кивнула и отвела взгляд. Потом, глубоко вздохнув, Каролина снова притихла.

– Как бы то ни было, – сказала Мэри, – я осталась без работы.

Каролина вся извертелась. Казалось, любая поза причиняет ей боль. Мэри спросила, не принести ли подушку, но Каролина быстро, энергично покачала головой и сказала:

– Мне больно смеяться.

Когда Мэри спросила, в чем причина недуга, Каролина покачала головой и закрыла глаза.

Мэри, приняв прежнюю позу, посмотрела на звезды и на огоньки рыболовных судов. Каролина шумно, часто вдыхала воздух носом. Потом, через несколько минут, когда ее дыхание сделалось ровным, Мэри сказала:

– Конечно, в известном смысле вы правы. Почти все лучшие роли написаны для мужчин – и на сцене, и в жизни. Если нужно было, мы играли мужские роли. Лучше всего это получалось в легком стиле, когда мы подсмеивались над мужчинами. Однажды мы даже поставили «Гамлета». Спектакль имел большой успех.

– «Гамлета»? – Каролина произнесла это слово так, точно впервые его услышала. – Пьесу я не читала. А постановку в последний раз смотрела еще тогда, когда в школе училась.

Пока она говорила, в галерее позади них зажглось еще несколько ламп, внезапно осветивших балкон сквозь стеклянные двери и разделивших его на части длинными густыми тенями.

– Это не там появляется призрак?

Мэри кивнула. Она вслушивалась в шаги, которые звучали в галерее и, приблизившись к двери, внезапно стихли. Оборачиваться она не стала. Каролина наблюдала за ней.

– И еще в монастырь кого-то упрятали? Мэри покачала головой. Шаги послышались вновь и сразу затихли. Скрипнул стул, и один за другим послышались металлические звуки, похожие на позвякивание столовых ножей.

– Призрак там есть, – рассеянно сказала она. – И монастырь тоже, но он там не показан.

Каролина силилась встать со стула. Едва она поднялась, как перед ними неслышно, с легким поклоном, возник Роберт. Каролина взяла со стола поднос и бочком протиснулась мимо него. Они не поздоровались, и Роберт не посторонился, чтобы дать ей пройти. Он улыбался Мэри, и оба вслушивались в нестройные звуки шагов, удаляющихся по галерее. Открылась и закрылась дверь, и воцарилась тишина.

Роберт был одет так же, как прошлой ночью, и источал тот же резкий аромат лосьона. Из-за игры света и тени он казался еще более коренастым. Он убрал руки за спину и, сделав пару шагов по направлению к Мэри, вежливо поинтересовался, хорошо ли они с Колином спали. Завязался оживленный разговор. Мэри выразила восхищение квартирой и видом с балкона; Роберт объяснил, что когда-то весь дом принадлежал его деду и что, получив дом в наследство, он разделил его на пять роскошных квартир и теперь живет с ренты. Он показал на кладбищенский остров и сказал, что там, рядом друг с другом, похоронены его дед и отец. Потом Мэри обратила его внимание на свою хлопчатобумажную ночную рубашку, поднялась и сказала, что ей, вероятно, следует одеться. Роберт за руку повел ее в комнату к большому обеденному столу, настаивая на том, чтобы сначала она выпила с ним по бокалу шампанского. На серебряном подносе, вокруг бутылки шампанского, были расставлены четыре высоких бокала на длинных розоватых ножках. И тут из спальни, дверь которой находилась в дальнем конце галереи, вышел Колин и направился к ним.

Стоя у стола, они наблюдали за его приближением.

Колин выглядел совсем другим человеком. Он вымыл голову и побрился. Одежда была почищена и отутюжена. Безукоризненно белая рубашка удостоилась особого внимания и сидела на нем теперь лучше, чем когда-либо прежде. Черные джинсы обтягивали ноги, словно трико. Он шел к ним медленно, со смущенной улыбкой, понимая, что привлек их внимание. Его темные вьющиеся волосы блестели в свете люстр.

– Вы хорошо выглядите, – сказал Роберт, когда Колин был еще в нескольких шагах от них, и искренне добавил: – Похожи на ангела.

Мэри усмехнулась. Их кухни донесся звон посуды. Мэри тихо повторила фразу Роберта, делая ударение на каждом слове:

– Вы… хорошо… выглядите, – и взяла Колина за руку.

Колин засмеялся.

Роберт откупорил бутылку, а когда из узкого горлышка хлынула пена, повернул голову и раздраженно позвал Каролину. Тотчас же открылась одна из белых дверей, Каролина вошла и встала рядом с Робертом, лицом к гостям. Когда все подняли бокалы, она негромко сказала:

– За Колина и Мэри, – быстро большими глотками осушила свой бокал и вновь ушла на кухню.

Мэри попросила разрешения удалиться, а Роберт, как только закрылись двери в обоих концах галереи, снова наполнил бокал Колина и, осторожно обходя мебель, повел его под локоть туда, где можно было беспрепятственно прогуливаться из конца в конец. По-прежнему слегка поддерживая Колина под локоть, Роберт принялся подробно рассказывать историю отцовского и дедовского имущества: этот бесценный прямоугольный стол с уникальной инкрустацией – они остановились перед столом, и Роберт провел рукой по его поверхности – один знаменитый краснодеревщик изготовил для деда в оплату за юридическую помощь, благодаря которой было спасено доброе имя дочери искусного мастера; была установлена связь мрачных картин на стене – коллекцию начал составлять еще дед – с некими прославленными школами живописи, и отец доказал, что некоторые мазки, несомненно, принадлежат кисти одного великого художника, явно придававшего законченный вид полотну ученика. Вот это, мол, – Роберт взял в руки маленькую серую копию известного собора – изготовлено из свинца, добытого в Швейцарии на уникальном руднике. Колину пришлось подержать вещицу двумя руками. Дед Роберта, как узнал Колин, приобрел несколько акций рудника, который был вскоре отработан, но нигде в мире больше не добывали подобного свинца. Фигурка, отлитая из одного из последних кусков, найденных на руднике, была сделана по заказу отца. Они шли дальше, и Роберт по-прежнему слегка поддерживал Колина под локоть, но руку не сжимал. Вот дедовская печать, вот его театральный бинокль – отец им тоже пользовался, – при помощи которого оба становились очевидцами премьер и незабываемых выступлений неких исполнителей, и тут Роберт перечислил несколько опер, сопрано и теноров. Колин кивал и по крайней мере поначалу – подзадоривал его пытливыми вопросами. Но в этом не было необходимости. Роберт вел его к небольшому, украшенному резьбой книжному шкафу красного дерева. В нем хранились любимые романы отца и деда. Все это были первые издания, и на каждой книге стоял экслибрис одного известного букиниста. Знает ли Колин этот магазин? Колин сказал, что слышал о нем. Роберт подвел его к комоду у стены, между двумя окнами. Поставив свой бокал, Роберт подбоченился. Он стоял молча, наклонив голову, как во время молитвы. Колин почтительно остановился в нескольких шагах от него и принялся разглядывать предметы, наводившие на мысль об игре в фанты на детских утренниках.

Роберт откашлялся и сказал:

– Это вещи, которыми ежедневно пользовался мой отец. – Он замялся: Колин с волнением наблюдал за ним. – Мелкие вещи.

И вновь молчание: Колин причесался пятерней, а Роберт пристально смотрел на щетки, трубки и бритвы.

Когда они наконец пошли дальше, Колин, не задумываясь, сказал:

– Отец для вас очень много значит.

Они снова подошли к обеденному столу, к бутылке шампанского, остатки которого Роберт разлил по бокалам. Потом он подвел Колина к одному из кожаных кресел, но сам остался стоять, причем так, что видеть его Колин мог, лишь неловко повернувшись лицом к свету люстры.

Роберт заговорил тоном человека, объясняющего заведомо очевидные вещи ребенку:

– Мой отец и его отец ясно понимали, кто они такие. Они были мужчинами и гордились этим. И женщины их тоже понимали. – Роберт осушил свой бокал и добавил: – Недоразумений не возникало.

– Женщины поступали так, как им велели, – сказал Колин, щурясь от яркого света.

Роберт сделал едва заметное движение рукой в сторону Колина:

– Нынче мужчины не уверены в себе, они ненавидят себя даже сильнее, чем друг друга. Женщины обращаются с мужчинами, как с детьми, потому что не могут относиться к ним серьезно. – Роберт сел на подлокотник кресла и положил руку Колину на плечо. Голос его зазвучал тише: – Но женщины любят в мужчинах агрессивность, силу и властность. Такой уж у них склад ума. Посмотрите, скольких женщин пленяет обычно преуспевающий мужчина. Не будь мои слова чистой правдой, женщины протестовали бы против каждой войны. Но вместо этого они с удовольствием отправляют своих мужчин воевать. Пацифисты, противники воинской повинности, – все это главным образом мужчины. А женщины, хоть они и ненавидят себя за это, страстно желают, чтобы мужчины ими правили. Такой уж у них склад ума. Они себя обманывают. Болтают о свободе, а мечтают о жизни в неволе. – Роберт, продолжая говорить, осторожно массировал Колину плечо, а Колин потягивал шампанское и смотрел прямо перед собой. В голосе у Роберта появились нотки, характерные для декламации, как у ребенка, повторяющего таблицу умножения. – Человеческий интеллект развивается под влиянием окружающего мира. Окружающий мир развивается под влиянием мужчин. Значит, под влиянием мужчин развивается и женский интеллект. С самого раннего детства женщины видят мир, созданный мужчинами. Нынче женщины обманывают сами себя, и оттого повсюду беспорядки и несчастья. При жизни моего деда ничего подобного не было. Об этом мне напоминают немногочисленные вещи, принадлежащие ему.

Колин откашлялся:

– При жизни вашего деда были суфражистки. Впрочем, я не понимаю, что вас беспокоит. Миром по-прежнему правят мужчины.

Роберт снисходительно рассмеялся:

– Только очень плохо. Они нелестного мнения о себе как о мужчинах.

В комнате все сильнее пахло чесноком и жареным мясом. В животе у Колина раздалось негромкое протяжное урчание, похожее на голос в телефонной трубке. Он слегка подался вперед, выбравшись из-под Робертовой руки.

– Выходит, – сказал он, вставая, – это музей, посвященный добрым старым временам.

Роберт тоже встал. Его геометрические правильные морщины стали глубже, на лице застыла тусклая улыбка. Колин на мгновение отвернулся, чтобы поставить свой пустой бокал на подлокотник кресла, а когда выпрямился, Роберт ударил его кулаком в живот – несильно, мягко, и, не вышиби он из легких Колина воздух, это вполне могло бы сойти за шутку. Колин скрючился на полу у ног Роберта и начал корчиться, издавая странные гортанные звуки и судорожно хватая воздух ртом. Роберт отнес пустые бокалы на стол. Вернувшись, он помог Колину подняться и заставил его несколько раз согнуться и выпрямиться. В конце концов Колин отделался от него и сделал несколько шагов по комнате, глубоко дыша. Потом достал платок, пару раз приложил его к слезящимся глазам и затуманенным взором свирепо посмотрел на Роберта, который, закуривая на ходу сигарету, направлялся на кухню. У самой двери он оглянулся и подмигнул Колину.


Колин сидел в углу комнаты и смотрел, как Мэри помогает Каролине накрывать на стол. Время от времени Мэри озабоченно поглядывала на него. Один раз она подошла через всю комнату и крепко сжала ему руку. Роберт появился лишь тогда, когда на стол подали первое блюдо. Он переоделся в светло-кремовый костюм и повязал тонкий черный атласный галстук. Ели они бульон, бифштекс, салат из свежих овощей и хлеб. На столе стояли две бутылки красного вина. Все расположились на одном краю обеденного стола, Каролина и Колин с одной стороны, Роберт и Мэри – с другой. В ответ на вопросы Роберта Мэри рассказывала о своих детях. Ее десятилетнюю дочь наконец-то приняли в школьную футбольную команду, и в первых двух мачтах мальчишки играли против нее так грубо, что она на неделю слегла. Перед следующим матчем она подстриглась, чтобы избежать преследований, и в результате даже забила гол. Сын Мэри, на два с половиной года младше, сумел пробежать круг на местном стадионе меньше чем за полторы минуты. Когда она окончила свой обстоятельный рассказ, Роберт со скучающим видом кивнул сам себе и сосредоточился на еде.

В самый разгар обеда надолго наступила тишина, нарушавшаяся лишь звяканьем ножей и вилок о тарелки. Потом Каролина робко задала замысловатый вопрос о школе, где учатся дети, и Мэри пришлось пуститься в пространные объяснения по поводу недавно принятых законов и провала движения за реформу образования. Когда она обратилась к Колину за подтверждением, тот отделался парой слов; а когда Роберт перегнулся через стол, коснулся руки Колина и показал на его почти опустевший бокал, он отвернулся и посмотрел поверх плеча Каролины в сторону книжного шкафа, битком набитого газетами и журналами. Мэри внезапно осеклась и извинилась за то, что слишком много болтает, но в голосе ее прозвучало раздражение. Роберт улыбнулся ей и взял ее за руку. Одновременно он отправил Каролину на кухню варить кофе.

По-прежнему держа Мэри за руку, он улыбнулся уже не только ей, но и Колину.

– Сегодня в моем баре приступает к работе новый управляющий. – Он поднял свой бокал. – За моего нового управляющего!

– За вашего нового управляющего! – сказала Мэри. – А со старым что случилось?

Колин взял свой бокал, но поднимать не стал. Роберт пристально посмотрел на него, и, когда Колин наконец выпил, Роберт, словно приучая простака к хорошим манерам, сказал:

– За нового управляющего баром Роберта! Он наполнил бокал Колина и повернулся к Мэри:

– Старый управляющий был стар, и к тому же сейчас у него неприятности с полицией. А новый управляющий… – Роберт поджал губы и, бросив быстрый взгляд на Колина, соединил кольцом большой и указательный пальцы. – Он умеет избегать неприятностей. Знает, когда надо действовать. Он никому не даст себя перехитрить.

– Похоже, это как раз такой человек, который вам нужен, – вежливо сказала Мэри.

Роберт кивнул и торжествующе улыбнулся ей.

– Именно такой! – сказал он и отпустил ее руку.

Вернувшись с кофе, Каролина обнаружила, что Колин развалился в шезлонге, а Роберт с Мэри негромко беседуют за обеденным столом. Она принесла Колину его чашку и опустилась рядом, поморщившись при этом от боли и опершись о его колено. Бросив быстрый взгляд через плечо на Роберта, она принялась расспрашивать Колина о его работе и родителях, но, судя по тому, как ее взор скользил по его лицу, пока он говорил, судя по той быстроте, с которой она задавала все новые вопросы, было очевидно, что слушает она невнимательно. Казалось, ей доставляет наслаждение сам факт беседы, а отнюдь не ее содержание; она наклонила голову к Колину, как бы омывая лицо в потоке его слов. Несмотря на это, а быть может, и из-за этого, Колин говорил охотно, сначала о неудачных попытках стать певцом, о первой роли в театре, затем о своей семье.

– Потом отец умер, – закончил он, – а мать снова вышла замуж.

Каролина уже формулировала новый вопрос, но на сей раз – запинаясь. За спиной у нее Мэри, зевая, вставала из-за стола.

– А вы… – Каролина замялась и начала заново: – Вы, наверно, скоро уедете?

– На будущей неделе.

– Непременно приходите еще. – Она коснулась его руки. – Обещайте, что придете.

Колин был учтив и нерешителен:

– Да, конечно.

Но Каролина была настойчива:

– Нет, серьезно, это очень важно.

Мэри уже подходила к ним, и Роберт тоже вставал. Каролина понизила голос:

– Я не могу спуститься по лестнице.

Мэри остановилась было перед ними, но, услышав, что Каролина говорит шепотом, отошла к книжному шкафу и взяла один из журналов.

– Наверно, нам пора! – громко сказала она. Колин благодарно кивнул и уже собрался встать, как вдруг Каролина взяла его за руку и едва слышно произнесла:

– Я не могу выйти из дома.

Роберт подошел к Мэри, и они принялись разглядывать большую фотографию. Мэри взяла ее в руки. На балконе стоял человек и курил сигарету. Сделанный с приличного расстояния, многократно увеличенный снимок получился зернистым и расплывчатым. Роберт позволил Мэри несколько секунд подержать его в руках, потом взял и вернул на место.

Колин и Каролина встали, а Роберт открыл дверь и зажег свет на лестнице. Колин с Мэри поблагодарили Роберта и Каролину за гостеприимство. Роберт объяснил Мэри, как добраться до гостиницы.

– Не забудьте… – сказала Каролина Колину, но Роберт не дал ей договорить, закрыв дверь. Спустившись на несколько ступенек, они услышали резкий звук, который, как потом сказала Мэри, был в равной степени похож на звук упавшего предмета и на звук пощечины. Они добрались до нижней площадки лестницы, пересекли внутренний дворик и вышли на неосвещенную улицу.

– Ну, – сказал Колин, – в какую сторону?

7

В течение следующих четырех дней Колин и Мэри покидали гостиницу только для того, чтобы, перейдя оживленную улицу, занять столик в кафе на понтоне, который на два часа раньше, чем их балкон, начинало освещать утреннее солнце. Обедали они только в гостинице, в тесном обеденном зале, где свет сквозь цветные стекла отбрасывал зеленые блики на крахмальные белые скатерти и даже на тарелки с едой. Постояльцы гостиницы были приветливы и любопытны. Учтиво наклоняясь к соседним столикам, они обменивались впечатлениями о малоизвестных храмах, об алтарных росписях, созданных весьма своенравным представителем уважаемой школы, о ресторане, куда ходят лишь местные жители.

Всю обратную дорогу от дома Роберта до гостиницы они прошли, взявшись за руки. В ту ночь они спали вместе, в одной постели, а проснувшись, с удивлением обнаружили, что лежат обнявшись. Удивительными были и мгновения физической близости, ибо то же самое, огромное, всепоглощающее наслаждение, тот же жгучий, почти мучительный трепет они. испытывали – о чем вспомнили в тот вечер на балконе – семь лет назад, когда познакомились. Как могли они с такой легкостью об этом забыть? Все продолжалось меньше десяти минут. Потом они долго лежали, повернувшись друг к другу, потрясенные и немного растроганные. В ванную они пошли вместе. Они стояли под душем и, хихикая, намыливали друг друга. Тщательно вымывшись и надушившись, они вернулись в постель и до полудня занимались любовью. Голод заставил их спуститься в обеденный зал, где, услышав серьезный разговор остальных постояльцев, они, как школьники, прыснули со смеху. Они съели на двоих три главных блюда и выпили три литра вина. Взявшись за руки под столом, они, словно только что познакомились, болтали о детстве и о родителях. Пары за соседними столиками одобрительно поглядывали на них. После более чем трехчасового отсутствия они вернулись в свою постель, уже застеленную свежим бельем. Лаская друг друга, они уснули, а проснувшись ближе к вечеру, вновь пережили потрясающее мимолетное ощущение, изведанное ими утром. Потом снова вместе они стояли под душем, слушая, точно завороженные, как жилец в номере напротив, тоже стоящий под душем, поет свою арию: «Mann und Weib, und Weib und Mann». Принесли на подносе аперитив; на серебряном блюде были аккуратно разложены тонкие кусочки лимона, серебряное ведерко было наполнено кубиками льда. Спиртное они прихватили с собой на балкон, где, облокотившись о стенку, вдоль которой стояли горшки с геранью, закурили «косячок» и стали любоваться закатом и глазеть на прохожих.

Вот таким образом – с незначительными изменениями – были прожиты три дня. Колин и Мэри разглядывали церковь на другом берегу, время от времени упоминали название ресторана, рекомендованного им друзьями на родине, а в полуденную жару невольно вспоминали тенистую прохладу одной улочки, протянувшейся вдоль заброшенного канала, однако серьезных попыток выйти из гостиницы не предпринимали. На второй день, после полудня, они облачились по-походному, но тут же повалились на кровать, срывая друг с друга одежду и смеясь над своей неисправимостью. До поздней ночи они сидели с несколькими бутылками вина на балконе, под неоновой вывеской, в свете которой бесследно исчезали звезды, и вновь говорили о детстве, подчас впервые вспоминая какие-то события, формулируя теории о прошлом и даже о самой памяти; они не перебивали друг друга, даже если кто-то из них говорил целый час. Они пили за взаимопонимание и за то, что, несмотря на давнее близкое знакомство, еще способны вновь и вновь испытывать такую страсть. Они поздравляли друг друга. Удивлялись этой страсти и пытались ее описать; она значила больше, чем могла бы значить семь лет назад. Они перечисляли своих друзей – семейные и несемейные пары; казалось, никто так не счастлив в любви, как они. О своем пребывании у Роберта с Каролиной они не говорили. Разве что упоминали вскользь: «На обратном пути от Роберта я подумал…» или «С того балкона я смотрела на звезды…».

Они заговорили об оргазме и о том, какие ощущения испытывают мужчины и женщины – сходные или абсолютно различные; мнение совпали: абсолютно различные – но обусловлено ли это различие уровнем культуры? Колин сказал, что уже давно завидует оргазму женщин и что бывают моменты, когда у него в промежности возникает ощущение пустоты, похожее на вожделение; он предположил, что это ощущение приблизительно соответствует желанию, которое испытывает женщина. Мэри описала – и оба высмеяли – эксперимент, о котором сообщалось в одной газете и целью которого было найти ответ на тот же самый вопрос: испытывают ли мужчины и женщины одинаковые ощущения? Добровольцам обоего пола вручили список из двухсот слов – прилагательных и наречий – и предложили обвести кружком те десять, которые лучше всего подходят для описания их ощущений во время оргазма. Участников второй группы попросили взглянуть на результаты и попытаться определить пол каждого добровольца – и, так как точных ответов оказалось столько же, сколько и ошибочных, был сделан вывод, что мужчины и женщины чувствуют одно и то же. Колин с Мэри перешли, как обычно, к иным аспектам секса и заговорили – отнюдь не впервые – о патриархате, который, по словам Мэри, является самым незыблемым из всех принципов государственного устройства, оказывающих влияние и на общественные объединения, и на жизнь отдельных людей. Колин, как всегда, принялся доказывать, что более существенную роль играет господство одних классов над другими. Мэри покачала головой, однако их жаркий спор был вызван стремлением найти общий язык.

Они вновь заговорили о родителях, о том, какие черты характера достались им от матерей, а какие – от отцов; как отношения между матерью и отцом повлияли на их собственную жизнь, на их личные отношения. Слово «отношения» было у них на устах так часто, что в конце концов набило оскомину. Они согласились в том, что приемлемого синонима не существует. Мэри говорила о себе как о родительнице, Колин говорил о себе как о псевдородителе детей Мэри. Все предположения, все страхи и воспоминания составляли для каждого из них основу теоретизирования по поводу своего характера и характера собеседника – словно, пережив вдруг второе рождение благодаря нежданной страсти, они должны были заново выдумать самих себя, назвать себя подобно тому, как называют новорожденного ребенка или новый персонаж, внезапно вторгающийся в сюжет романа. Они неоднократно возвращались к разговору о старении, о неожиданном (а может, оно было сделано постепенно?) открытии:они больше не самые молодые взрослые люди среди своих знакомых, и тела их перестали быть легкими, саморегулирующими механизмами, на которые можно не обращать внимания, – наоборот, теперь их придется старательно беречь и сознательно тренировать. Они согласились в том, что, хотя эта идиллия придала им сил, заблуждаться на сей счет не стоит; признали, что они становятся старше и когда-нибудь умрут, и эти зрелые мысли, по их обоюдному мнению, придают их страсти еще большую глубину.

В сущности, именно взаимное согласие позволяло им так терпеливо обсуждать столь многочисленные вопросы, побуждало их и в четыре утра по-прежнему беседовать вполголоса на балконе, с полиэтиленовым мешочком марихуаны, пачками папиросной бумаги «Ризла» и пустыми винными бутылками под ногами; согласие – не просто как следствие душевного состояния каждого из двух собеседников, а как риторический прием, манера поведения. В предыдущих разговорах на важные темы (а таковых с годами, разумеется, поубавилось) они исходили из того невысказанного предположения, что любой вопрос лучше всего изучать, высказывая противоположную точку зрения, даже если это не совсем та точка зрения, которой придерживаешься сам; не так важно продуманное мнение, как сам факт противодействия. Идея – если это была идея, а не склад ума – состояла в том, что противники, опасаясь возражений, будут более строги в аргументации, подобно ученым, предлагающим коллегам некое новшество. Обычно же выходило – по крайней мере у Мэри с Колином – так, что вопросы не столько изучались, сколько без конца пережевывались или обрастали многословными, не относящимися к делу рассуждениями, обильно сдобренными раздражением. Ныне же, раскрепостившись благодаря взаимной поддержке, они легко и свободно, словно дети, бегающие по камням на морском берегу, перескакивали с темы на тему.

Если бы не вся эта дискуссия, не тот анализ, которому подвергался даже способ ведения самой дискуссии, они не смогли бы заговорить о причине своего обновления. Их беседа, по существу, доставляла им не меньшую радость, чем физическая близость: в обоих случаях они жили единым счастливым мгновением. В разговорах они оставались так же верны друг другу, как в сексе. Под душем они в шутку решили сковать себя одними наручниками и выбросить ключ. От этой мысли они пришли в возбуждение. Не теряя времени на то, чтобы вытереться и выключить воду, они бегом вернулись в постель, чтобы всесторонне обсудить задуманное. Они взяли себе в привычку, предаваясь любви, нашептывать друг другу на ушко разные небылицы, рождавшиеся сами собой, нежданно-негаданно, – небылицы, которые вызывали стоны и хихиканье самозабвенного восторга и заставляли очарованного слушателя соглашаться до конца дней своих терпеть зависимость и унижения. Мэри шепотом поведала о своем намерении нанять хирурга, чтобы тот ампутировал Колину руки и ноги. Она, мол, отведет ему комнату в своем доме и будет держать его исключительно ради секса, иногда предоставляя во временное пользование подругам. Колин изобрел для Мэри хитроумную большую машину, сделанную из стали, выкрашенную в ярко-красный цвет и приводимую в действие электричеством; снабженная поршнями и рычагами управления, ремнями и циферблатами, при включении она начнет издавать негромкое жужжание. Колин зажужжал Мэри в ухо. Как только Мэри пристегнут ремнями и подведут к ее телу трубки для питания и очищения организма, машина будет ее трахать – причем не часами и не неделями, а долгие годы, без остановки, всю жизнь, до самой смерти, а то и после, пока Колин – или его поверенный – ее не выключит.

Потом, когда, приняв душ и побрызгавшись духами, они сидели на балконе, потягивали свою выпивку и глазели поверх горшков с геранью на туристов, прогуливающихся внизу по улице, рассказанные шепотом небылицы казались дурацкими, довольно безвкусными, и Колин с Мэри почти не упоминали о них в разговоре.

Теплыми ночами, на узкой односпальной кровати, они обнимали друг друга во сне – Мэри чаще всего обвивала руками шею Колина, а Колин обхватывал Мэри за талию, и ноги их сплетались. Днем, даже в те редкие мгновения, когда бывали исчерпаны все темы и иссякало вожделение, они оставались рядом друг с другом – порой задыхаясь от тепла чужого тела, но не в силах отойти ни на минуту, – словно опасались, как бы одиночество, тайные мысли не уничтожили все, что так тесно их связывает.


Опасение это не было напрасным. Утром четвертого дня Мэри проснулась раньше Колина и потихоньку встала с кровати. Она быстро умылась и оделась, и хотя движения ее не были осторожными, не были они и небрежными. Дверь номера она открыла не привычным резким поворотом руки, а плавным, координированным движением всего тела. На улице было прохладнее, чем обычно в половине одиннадцатого, а воздух стал необычайно прозрачен. Казалось, солнце, изваяв предметы во всех подробностях, выгодно подчеркивает их силуэты темными тенями. Мэри перешла мостик, ведущий на понтон, и заняла столик на самом дальнем краю – ближайший к воде и ярко освещенный солнцем. Однако сидеть с обнаженными руками было холодно, и она слегка дрожала, надевая темные очки и озираясь в поисках официанта. Она была единственным посетителем кафе – возможно, первым в тот день.

Занавеску из бусин, заменявшую дверь по ту сторону мостика, раздвинул официант, давший понять, что он заметил Мэри. Он скрылся из виду, а немного погодя появился вновь и направился к ней с подносом, на котором стояла большая дымящаяся кружка. Поставив ее на столик, он пояснил, что это за счет заведения, и хотя Мэри предпочла бы выпить кофе, а не горячий шоколад, она с благодарностью приняла угощение. Официант улыбнулся, круто повернулся и удалился. Мэри, немного подвинув стул, села лицом к берегу, чтобы видеть балкон и закрытые ставнями окна их номера. Рядом, почти под ногами, вода мягко ударялась об автомобильные покрышки, которые защищали понтон от железных барж, когда те швартовались. Не прошло и десяти минут, как, словно воодушевленные присутствием Мэри, посетители заняли еще несколько столиков, а к ее официанту уже присоединился другой, и оба трудились без передышки.

Она выпила свой шоколад и посмотрела на огромную церковь на другом берегу канала, на теснившиеся вокруг дома. Изредка проезжавшие по набережной машины ловили ветровым стеклом лучи утреннего солнца и передавали на противоположный берег ответные световые сигналы. Людей с такого большого расстояния не было видно. Потом, поставив пустую кружку на столик, Мэри оглянулась вокруг и увидела на балконе Колина – полностью одетый, он улыбался ей с расстояния примерно шестидесяти футов. Она тепло улыбнулась в ответ, но когда Колин немного переместился, словно обойдя какой-то предмет, лежащий под ногами, улыбка застыла у нее на лице, а потом исчезла. Она в недоумении потупила взор и опять взглянула через плечо на другой берег. Мимо плыли две гребные шлюпки, и люди, сидевшие в них, возбужденно кричали друг на друга. Мэри посмотрела в сторону балкона и вновь выдавила улыбку, но Колин уже ушел в комнату, и в течение тех нескольких секунд, что были в ее распоряжении до его прихода, она смотрела отсутствующим взглядом на далекую набережную, склонив голову набок так, словно мучительно пыталась что-то вспомнить. Когда Колин пришел, они поцеловались, сели рядом – и просидели там два часа.

В дальнейшем этот день ничем не отличался от трех предыдущих: они вышли из кафе и вернулись к себе в номер, который как раз закончила прибирать горничная. Они встретили ее, когда она выходила: под мышкой – узел грязных простыней и наволочек, в другой руке – мусорная корзина, наполовину заполненная использованными бумажными салфетками и обрезками ногтей с Колиновых пальцев ног. Чтобы дать ей пройти, им пришлось прижаться к стене, и на ее вежливое приветствие они ответили немного смущенно. Меньше часа они провели в постели, два часа завтракали, вернулись в постель – на сей раз чтобы поспать, а проснувшись, занялись любовью, потом немного повалялись, приняли душ, оделись и остаток вечера, до и после обеда, просидели на балконе. При этом Мэри выглядела встревоженной, и Колин несколько раз сказал ей об этом. Мэри ответила, что и вправду обеспокоена, но причина этого беспокойства, как она объяснила, кроется в подсознании, неглубоко, почти в пределах досягаемости, подобно яркому сну, который никак не удается вспомнить. Вечером они решили, что слишком мало двигаются, и задумали на следующий день поспеть на пароход, курсирующий через лагуну до узкой полоски суши, где общедоступные пляжи обращены к открытому морю. Это решение повлекло за собой обстоятельный, исполненный эйфории – ибо они как раз выкурили очередной «косячок», – разговор о купании и любимых стилях плавания, о достоинствах и недостатках рек, озер, плавательных бассейнов и морей, а также о природе той притягательности, которой обладает для людей вода: возможно, все дело в глубоко запрятанной памяти о далеких предках, обитавших в морях? Разговор о памяти заставил Мэри вновь нахмуриться. После этого нить беседы была утрачена, и они легли спать раньше обычного, незадолго до полуночи.

Наутро, в половине шестого, Мэри проснулась с криком, быть может, далеко не первым, и села, выпрямившись, в постели. Сквозь ставни в комнату уже проникал первый утренний свет, в котором можно было различить очертания нескольких предметов. Из соседнего номера донесся чей-то приглушенный голос, потом щелчок выключателя. Мэри обхватила руками колени и задрожала.

Колин уже совершенно очнулся от сна. Он протянул руку и погладил Мэри по спине.

– Страшный сон? – спросил он.

От его прикосновения Мэри передернуло, и спина ее напряглась. Когда он снова дотронулся до нее, на сей раз положив руку на плечо, словно желая заставить ее опять лечь рядом с ним, она вырвалась и встала с кровати.

Колин приподнялся. Мэри стояла у изголовья кровати и смотрела на отпечатки головы на подушке Колина. В соседнем номере прозвучали шаги, открылась дверь, шаги зазвучали в коридоре и внезапно затихли – так, точно человек к чему-то прислушивался.

– В чем дело, Мэри? – спросил Колин, потянувшись к ее руке.

Она отпрянула, но устремила на него такой испуганный и одновременно рассеянный взгляд, словно увидела катастрофу с вершины холма. Колин, в отличие от Мэри спавший голым, трясся от холода, пока ощупью искал свою рубашку и поднимался с кровати. Они встали друг против друга по разные стороны опустевшей постели.

– Ты очень испугалась, – сказал Колин и начал приближаться к ней, обходя кровать.

Мэри кивнула и направилась к балконной двери. Шаги в коридоре удалились, закрылась дверь, заскрипели пружины кровати, и раздался щелчок выключателя. Мэри открыла дверь и вышла на балкон.

Колин поспешно оделся и вышел следом за ней. Когда он принялся успокаивать ее и задавать вопросы, она приложила палец к губам. Отодвинув в сторону низкий столик, она жестом велела Колину подойти и встать на освободившееся место. По-прежнему задавая вопросы, Колин покорно принял указанную позу. Мэри повернула его лицом к противоположному берегу канала, к той части неба, что все еще оставалась темной, и подняла его левую руку так, чтобы она лежала на балконной перегородке; правую она поднесла к лицу Колина и попросила его не убирать руки. Потом отступила на несколько шагов.

– Ты очень красив, Колин, – прошептала она. Вдруг им, по-видимому, завладела некая мысль, и он резко обернулся:

– Ты ведь уже проснулась, правда, Мэри?

Он сделал шаг по направлению к ней, и на сей раз, вместо того чтобы попятиться, она бросилась вперед, обвила руками его шею и принялась страстно, торопливо осыпать поцелуями лицо.

– Я так боюсь! Я люблю тебя, и я очень боюсь! – воскликнула она.

Ее тело, ставшее вдруг упругим, пробирала такая дрожь, что она начала стучать зубами. Говорить она больше не могла.

– В чем дело, Мэри? – быстро спросил Колин и крепко обнял ее. Она дергала его за рукав рубашки, пытаясь опустить его руку. – Ты еще не совсем проснулась, да? Тебе приснился страшный сон.

– Дотронься до меня, – сказала Мэри наконец. – Просто дотронься.

Колин высвободил руку и осторожно потряс Мэри за плечи. Он заговорил охрипшим голосом:

– Ты должна рассказать мне, что случилось. Мэри вдруг успокоилась и позволила увести себя в комнату. Пока Колин приводил в порядок постель, она стояла и смотрела. Когда они легли, она сказала:

– Прости, что напугала тебя, – и поцеловала Колина, направив его руку себе между ног.

– Не сейчас, – сказал Колин. – Расскажи, что случилось.

Она кивнула и легла так, чтобы его рука служила ей подушкой.

– Прости, – повторила она несколько минут спустя.

– Ну, так что же случилось? – Он говорил, пытаясь сдержать зевоту, и Мэри ответила не сразу.

Вверх по течению канала, по направлению к докам, с успокаивающим тарахтением проплыло какое-то судно. Когда оно удалилось, Мэри сказала:

– Я проснулась и кое-что поняла. Если бы это дошло до меня в дневное время, я бы так не испугалась.

– А-а! – произнес Колин. Мэри помедлила.

– Ты что, не хочешь узнать, в чем дело? – Колин пробормотал, что хочет. Мэри вновь помолчала. – Ты не спишь?

– Нет.

– На той фотографии, у Роберта, был ты.

– На какой фотографии?

– У Роберта дома я видела одну фотографию, и на ней был ты.

– Я?

– Снимок, наверно, сделан с лодки, которая находилась чуть дальше кафе.

У Колина резко дернулась нога.

– Я этого не помню, – сказал он после паузы.

– Ты уже засыпаешь, – сказала Мэри. – Постарайся еще минуту не спать.

– Я не сплю.

– Сегодня утром, когда сидела в кафе, я увидела тебя на балконе. Сначала я никак не могла понять, в чем дело. Потом, когда проснулась, вспомнила, Роберт показывал мне эту фотографию. Колин! Колин!

Он лежал совершенно неподвижно, и его дыхания было почти не слышно.

8

День выдался самым жарким со времени их приезда, и небо прямо над ними было скорее черным, чем синим, однако море, когда они наконец дошли до него по широкой оживленной улице с кафе на открытом воздухе и магазинами сувениров, оказалось маслянисто-серым, с грязновато-белыми пятнами барашков, которые гонял и разбрасывал по поверхности легчайший из бризов. У уреза воды, где набегали на бледно-желтый песок мелкие волны прибоя, с криками резвились дети. На некотором расстоянии от берега попеременно взмахивали руками, сосредоточенно совершая гребки, редкие пловцы, но большая часть огромной толпы, которая растянулась далеко влево и вправо в мареве зноя, пришла загорать. Большие семьи, рассевшись вокруг складных столиков, готовили на завтрак ярко-зеленые салаты и открывали темные бутылки вина. Бессемейные мужчины и женщины лежали, вытянувшись на полотенцах, и тела их блестели от масла для загара. Звучали транзисторные приемники, и сквозь шум голосов играющих детей то и дело слышался постепенно затихающий крик родителя, зовущего ребенка.

Колин с Мэри прошли двести ярдов по вязкому горячему песку – мимо одиноких мужчин с сигаретами и дешевыми книжками, мимо влюбленных парочек и сквозь семейства с бабушками, дедушками и младенцами, изнывающими от жары в колясках, – в поисках идеального места: у воды, но не возле плескающихся детей, подальше от ближайшего приемника и семьи с двумя бойкими овчарками, не около намазавшейся маслом парочки на розовом полотенце, дабы не нарушить ее уединения, и не рядом с большой бетонной урной, над которой вилась густая туча иссиня-черных мух. Каждое из обследованных мест было забраковано по меньшей мере по одной причине. Одно, свободное, было бы вполне подходящим, кабы не набросанный посередине мусор. Пять минут спустя они вернулись туда и начали было перетаскивать пустые бутылки, консервные банки и недоеденные куски хлеба в бетонную урну, но тут из моря выбежали отец и сын, оба с прилизанными назад водой черными волосами, и настоятельно потребовали, чтобы им не мешали устраивать пикник. Колин с Мэри направились дальше, согласившись – это был их первый разговор после того, как они сошли с парохода, – что на самом-то деле им нужен такой пляж, где можно уединиться едва ли не так же, как в гостиничном номере.

В конце концов они устроились неподалеку от двух молоденьких девчонок, на которых пыталась произвести впечатление кучка парней, неуклюже ходивших колесом и бросавших друг другу в глаза песок. Колин с Мэри расстелили рядышком свои полотенца, разделись и сели лицом к морю. В их поле зрения появлялись то летящие чайки, то моторка с мужчиной на водных лыжах на буксире, то мальчишка – продавец мороженого с жестяным ящиком на ремне. Двое из компании молодых людей так сильно били своего приятеля по плечу, что девушки принялись громко протестовать. Все парни тут же полукругом уселись перед девушками на корточки и представились. Колин с Мэри крепко держались за руки, шевеля пальцами, дабы еще раз убедиться в том, что, несмотря на молчание, они ни на секунду не забывают друг о друге.

Утром, за завтраком, Мэри еще раз рассказала о фотографии. Не строя никаких догадок, она попросту изложила факты в том порядке, в котором они стали ей известны. Колин все время кивал, подтверждая, что теперь припоминает их последний разговор, просил уточнить некоторые подробности (есть ли на снимке горшки с геранью? – Да; в какую сторону падают тени? – Она не запомнила), но выводов тоже не делал. Он кивал и устало протирал глаза. Мэри хотела положить ладонь ему на руку и опрокинула локтем молочник. Наверху, когда они переодевались, собираясь на пляж, она усадила его на кровать и крепко обняла. Целуя Колина и прижимая его голову к своей груди, она без конца твердила, что любит его и восторгается его телом. Она положила руку на его тугие голые ягодицы и сжала. Колин стал сосать ее грудь, как ребенок, и глубоко погрузил в нее указательный палец. Подтянув повыше колени, он сосал и проникал все глубже, а Мэри раскачивалась взад-вперед, то и дело повторяя его имя; потом, рассмеявшись сквозь слезы, она сказала: «Почему так страшно очень сильно любить человека? Почему это так страшно?» Однако на кровати они не остались. Она напомнили друг другу о своем обещании поехать на пляж и, прервав объятия, начали укладывать полотенца.

Колин лежал на животе, а Мэри сидела верхом у него на ягодицах и натирала ему спину маслом. Закрыв глаза и обхватив ладонями щеки, он рассказал Мэри о том, как Роберт ударил его в живот. Рассказал без прикрас, не упоминая о своих переживаниях – ни о тогдашних, ни о теперешних; просто передал суть разговора так, как ее запомнил, описал физическое состояние, скрупулезно изложил ход событий. Пока он говорил, Мэри массировала ему спину вверх по позвоночнику, разминая его упругие мышцы сходящимися движениями больших пальцев до тех пор, пока не добралась до неподатливых сухожилий на шее.

– Так больно, – сказал Колин. А Мэри попросила:

– Продолжай. Расскажи, чем все это кончилось.

В тот момент он рассказывал, что прошептала Каролина, когда они уходили. Шум голосов молодых людей позади них делался все громче, пока не перешел во взрыв общего смеха, нервного, но добродушного; потом молодые женщины тихо и быстро заговорили между собой, и вновь раздался общий смех, уже не такой нервный и громкий. Чуть дальше убаюкивающе шумели волны прибоя, набегавшие на берег с почти равномерными промежутками, но вовсе усыпляюще действовали те, что время от времени быстро разбивались одна за другой, наводя на мысль о непостижимо сложных законах движения. От слепящего света солнца звенело в ушах, как от громкой музыки. Речь Колина сделалась не совсем внятной, движения Мэри стали менее порывистыми, более ритмичными.

– Я слышала ее слова, – сказала она, когда Колин договорил.

– Она похожа на пленницу, – сказал Колин. Потом, более уверенно: – Она и есть пленница.

– Я знаю, – сказала Мэри. Не убирая рук, которыми обхватила шею Колина нетугой петлей, она передала свой разговор с Каролиной на балконе.

– Почему ты мне раньше об этом не рассказывала? – спросил в конце концов Колин.

Мэри помедлила с ответом:

– А почему ты мне ничего не рассказал? Она слезла с Колина, и оба опять сели лицом к морю на свои полотенца.

После долгого молчания Колин сказал:

– Наверное, он ее бьет. Мэри кивнула.

– И все же… – Он зачерпнул пригоршню песка и тонкой струйкой высыпал его себе на пальцы ног. – … И все же мне кажется, что она вполне…

Он умолк, не решаясь продолжить.

– Вполне довольна? – раздраженно спросила Мэри. – Ну конечно, всем известно, как женщины любят, когда их зверски избивают.

– Не будь, черт возьми, так уверена в своей правоте! – Горячность Колина удивила обоих. – Я всего лишь хотел сказать, что… Ну, в общем, похоже, что-то во всем этом ей нравится.

– Ну да, – сказала Мэри. – Боль. Колин вздохнул и снова лег на живот.

Мэри поджала губы и стала наблюдать за детьми, резвящимися на мелководье.

– Ох, уж эти открытки, – пробормотала она.

Еще полчаса они сидели, то и дело слегка хмуря брови в молчаливом споре, суть которого было бы трудно облечь в слова. Им мешало ощущение, что эти несколько дней просто-напросто свелись к особой форме паразитизма, к тайному заговору молчания, завуалированному сплошной болтовней. Мэри порылась в своей сумке и достала резинку, при помощи которой собрала волосы в «конский хвост». Потом резко встала и направилась к воде. Когда она прошла мимо шумной компании, двое парней негромко присвистнули ей вслед. Мэри оглянулась и вопросительно посмотрела, но парни сконфуженно улыбнулись и отвели глаза, а один закашлялся. Колин, так и не сдвинувшийся с места, смотрел, как она стоит по щиколотку в воде, среди детей, которые, смеясь и возбужденно визжа, прыгают через волны. Мэри, в свою очередь, казалось, смотрела на группу ребят постарше, дальше от берега, которые, то и дело сваливаясь в воде, пытались взобраться на спущенную черную камеру от тракторной шины. Она вошла в воду и в конце концов поравнялась с ними. Дети что-то закричали, наверняка уговаривая ее окунуться как следует, а Мэри повернулась к ним и кивнула. Метнув через плечо едва заметный, мимолетный взгляд в сторону Колина, она оттолкнулась от дна, нырнула и медленно, спокойно поплыла брассом – стилем, которым могла без особых усилий двадцать раз проплыть из конца в конец бассейна, в который она ходила плавать. Колин откинулся назад на локтях, наслаждаясь теплом и относительным одиночеством. Один из парней достал ярко-красный резиновый мяч, и разгорелась бурная дискуссия по поводу того, для какой игры он больше всего подходит, а также по более сложному вопросу формирования команд. В споре участвовала и одна из девушке. Она с притворной укоризной тыкала пальцем в грудь самому здоровенному парню. Ее подруга, высокая и худая, с длинными, журавлиными ногами, стояла в сторонке и с застывшей на лице вежливой, покорной улыбкой нервно теребила прядь волос. Она вглядывалась в лицо коренастого, как орангутан, типа, который, видимо, был полон решимости ее развлечь. Рассказав очередную историю, он поднял руки и дружески двинул ей кулаком в плечо. Немного погодя он рванулся вперед, ущипнул ее за ногу, отбежал на несколько шагов, обернулся и велел ей его догонять. Словно новорожденный теленок, девушка сделала пару неуверенных шагов и споткнулась от смущения. Она провела по волосам пальцами и повернулась к подруге. Орангутан снова набросился нанее и на сей раз шлепнул ее по попке – молниеносно, со знанием дела и на удивление громко. Все остальные, в том числе и та девушка, что пониже ростом, рассмеялись, а «орангутан» на радостях стремительно прошелся колесом. По-прежнему храбро улыбаясь, длинноногая девушка попятилась, чтобы дать ему дорогу. В песок, на расстоянии нескольких футов друг от друга, были врыты два столба от пляжных зонтов, соединенные сверху веревкой. Все собрались играть в волейбол. «Орангутан», убедившись, что длинноногая девушка играет в его команде, отвел ее в сторону и принялся знакомить с правилами. Он схватил мяч и, показав ей сжатый кулак, ударил по мячу, запустив его высоко в воздух. Девушка кивнула и улыбнулась. От своей попытки она отказалась, но «орангутан» не отставал, и тогда она в виде одолжения слабым ударом подбросила мяч на несколько футов вверх. «Орангутан», аплодируя, побежал за мячом.

Колин подошел к кромке воды и наклонился, чтобы рассмотреть пятно пены, которое прибили к берегу волны. На тончайшей пленке каждого крошечного пузырька солнечные лучи, преломляясь, образовывали идеальную радугу. Пятно высыхало прямо у него на глазах, множество радуг исчезало ежесекундно, и все же отнюдь не одновременно. Когда он выпрямился, там оставался лишь грязный кружок неправильной формы. Мэри была уже примерно в двухстах ярдах от берега, и на фоне бескрайней серой глади ее голова казалась маленьким черным пятнышком. Чтобы лучше видеть ее, Колин заслонил глаза от солнца рукой. Она больше не плыла в сторону открытого моря; казалось даже, что она повернулась лицом к берегу, но трудно было понять, плывет она по направлению к Колину или отдыхает, опустив ноги. Словно в ответ, она подняла руку и торопливо подала какой-то знак. Но была ли это рука или волна у нее за спиной? На мгновение он потерял ее из виду. Голова погрузилась в воду и появилась вновь – и опять над ней что-то шевельнулось. Ну конечно, рука. Колин глубоко вздохнул и помахал в ответ. Сам того не заметив, он уже сделал несколько шагов вперед и стоял в воде. Казалось, голова Мэри повернулась и, на сей раз не исчезая, задергалась из стороны в сторону. Колин позвал Мэри, но произнес ее имя не громко, а паническим шепотом. Стоя по грудь в воде, он в последний раз взглянул на нее. Голова ее снова исчезла, и было по-прежнему трудно понять, то ли Мэри погрузилась под волны, то ли скрылась за ними.

Он поплыл по направлению к ней. Дома, в том же бассейне, Колин яростно и элегантно бороздил поверхность кролем, один раз проплывая из конца в конец, в удачные дни – дважды. На более длинные дистанции у него не хватало сил, и он ссылался на то, что ему скучно долго плавать взад и вперед. Теперь же, поступившись принципами, он ритмично работал руками и шумно выдыхал воздух, словно в пародии на тяжкие вздохи по поводу цепи прискорбных событий. Проплыв двадцать пять ярдов, он вынужден был остановиться и перевести дух. Несколько секунд он полежал на спине, а потом стал перебирать ногами на месте. Сколько он ни вглядывался, Мэри нигде не было видно. Он поплыл дальше, на сей раз еще медленнее, то своим кролем, то на боку – так было легче дышать и беречь лицо от волн, уже более высоких, с гладкими подошвами, преодолевать которые стало довольно утомительно. Перед следующей передышкой Колин мельком увидел Мэри. Он закричал, но слабым голосом, казалось, разом выпустив из легких так много воздуха, он лишился сил. На таком расстоянии от берега вода была теплой только у самой поверхности; когда он работал одними руками, у него окоченели ноги. Едва он собрался плыть дальше, как прямо в лицо ему ударила волна, и он наглотался воды. Он не захлебнулся, но вынужден был перевернуться на спину, чтобы отдышаться. О боже, без конца твердил – или думал – он, о боже! Он снова перешел на кроль, взмахнул несколько раз руками – и остановился; руки отяжелели, их стало трудно поднимать над водой. Теперь он плыл только на боку, из последних сил, едва заметно продвигаясь вперед. Когда он вновь остановился и, судорожно глотая воздух, вытянул шею, чтобы бросить взгляд поверх волн, Мэри плыла ярдах в десяти от него. Лица ее он не разглядел. Она что-то кричала ему, но из-за плеска воды возле его ушей слов было не разобрать. На эти последние несколько ярдов потребовалось очень много времени. Стиль плавания Колина превратился в неуклюжее барахтанье, и когда он, собравшись с силами, поднял голову, Мэри, казалось, отплыла еще дальше. Наконец он ее догнал. Протянув руку, он коснулся ее плеча, и под тяжестью его пальцев она опустилась под воду.

– Мэри! – крикнул Колин, и опять наглотался воды.

Мэри снова появилась на поверхности и высморкалась двумя пальцами. Глаза у нее сузились и покраснели.

– Разве это не прекрасно! – воскликнула она. Колин, задыхаясь, вновь устремился к ее плечу.

– Осторожно, – сказала она. – Ляг на спину, иначе ты утопишь нас обоих.

Он попытался заговорить, но набрал полный рот воды, едва успев его открыть.

– Здесь так чудесно после всех этих узких улочек! – сказала Мэри.

Колин лег на спину, раскинув в стороны руки и ноги, точно морская звезда.

– Да, – с трудом вымолвил он наконец. – Это потрясающе.


Когда они вернулись на пляж, народу там уже поубавилось, но волейболисты еще не разошлись. Игра только что закончилась. Высокая девушка понуро покидала площадку в одиночестве. Остальные участники игры смотрели, как орангутан вприпрыжку несется следом, а потом, обогнав, пятясь перед ней, умоляюще совершает нелепые круговые движения руками. Мэри с Колином перетащили свои вещи под сень освободившегося зонта и полчасика поспали. Когда они проснулись, пляж уже почти опустел. Волейболисты со своей сеткой ушли, и остались лишь все те же большие компании, выехавшие на семейные пикники, – люди либо дремали, либо тихонько переговаривались за столиками, заваленными объедками и мусором. Колин с Мэри – по предложению Колина – оделись и в поисках еды и питья направились к оживленной улице. В кои-то веки они – меньше чем через пятнадцать минут – нашли ресторан, который их устроил. Они сели на террасе, в густой зеленой тени сучковатой глицинии, чьи вьющиеся ветки многократно проникали сквозь большую решетчатую конструкцию. Их столик стоял вдали от посторонних глаз и был в два слоя накрыт крахмальными розовыми скатертями. Массивные ножи и вилки были витиевато украшены узорами и хорошо начищены. В центре столика стояла миниатюрная светло-голубая керамическая вазочка с красной гвоздикой. Двое официантов, которые их обслуживали, были любезны, но одновременно и подкупающе сдержанны, а краткость меню наводила на мысль о сосредоточенном внимании к приготовлению каждого блюда. Еда, правда, оказалась вполне заурядной, зато вино подали охлажденным, и они выпили полторы бутылки. Они не просто разговаривали, а скорее вели беседу – корректно, непринужденно, как старые знакомые. Упоминаний о себе и своем отпуске они избегали. Зато вспоминали общих друзей и интересовались, как они поживают, обсуждали кое-какие приготовления к отъезду на родину, говорили о загаре и сравнивали достоинства брасса и кроля. Колин то и дело зевал.

И лишь тогда, когда они вышли из ресторана и, испытывая неловкость под взглядами двух официантов, стоявших сзади, на ступеньках террасы, направились вперед по теневой стороне прямой широкой улицы, которая вела от пляжа и открытого моря к пристани и лагуне, – лишь тогда Колин согнул указательный палец кольцом вокруг пальца Мэри – было слишком жарко, чтобы держаться за руки, – и упомянул о той фотографии. Неужели Роберт повсюду следовал за ними с фотоаппаратом? Может, он и сейчас за ними следит? Мэри пожала плечами и бросила быстрый взгляд назад. Колин тоже оглянулся. Повсюду были фотоаппараты, застывшие в воздухе, точно аквариумные рыбки в воде, на размытом фоне одежды, рук и ног, но Роберта, разумеется, нигде не было.

– Наверно, – сказала Мэри, – он считает тебя фотогеничным.

Колин пожал плечом и, отняв руку, дотронулся до него пальцами.

– Я обгорел на солнце, – объяснил он.

Они шли к пристани. Толпы людей, уже выходившие из ресторанов и баров, вновь направлялись на пляж. Чтобы продвигаться дальше, Колину и Мэри пришлось сойти с тротуара на мостовую. Когда они пришли, у причала стоял только один пароход, да и тот уже был готов к отплытию. Он был меньше обычных пароходов, которые плавали через лагуну. Выкрашенная в черный цвет рулевая рубка и труба, похожая по форме на продавленный цилиндр, придавали судну вид неопрятного гробовщика. Колин уже направился к пароходу, а Мэри все еще изучала расписание у кассы.

– Сначала он огибает остров с другой стороны, – сказала она, догнав Колина, – потом плывет напрямик мимо порта и поворачивает на нашу сторону.

Едва они оказались на судне, как рулевой вошел в рубку, и двигатель зашумел на более высокой ноте. Помощник – неизменный усатый молодой человек – отдал швартовы и со стуком опустил металлический барьер. Пассажиров в кои-то веки было очень мало, Колин с Мэри стояли в нескольких футах друг от друга, по разные стороны от рулевой рубки, и смотрели вперед, а судно, разворачиваясь, указывало носом то на далекие знаменитые шпили и купола, то на высокую башню с часами, пока вдали не показался кладбищенский остров – всего лишь туманное пятно, слегка выступающее над линией горизонта.

Как только судно взяло нужный курс, двигатель приятно, ритмично загудел на двух чередующихся нотах, которые различались менее, чем на полутон. До следующей пристани Колин с Мэри ни разу не заговорили и даже не взглянули друг на друга. Сев на соседние скамейки, они продолжали смотреть вперед. Между ними, в полуоткрытой двери рубки, ссутулившись, стоял помощник, который время от времени перебрасывался словами с рулевым. Мэри опустила подбородок на согнутую руку. Колин закрыл глаза.

Когда пароходик сбавлял скорость при подходе к пристани возле больницы, Колин перешел на ту сторону, где сидела Мэри, чтобы посмотреть на пассажиров, ожидавших посадки, большей частью стариков и старух, которые, несмотря на жару, стояли почти вплотную друг к другу. Мэри, тоже встав, смотрела в сторону следующей пристани, ясно видимой над гладкой водой на расстоянии четверти мили. Пожилым пассажирам помогли подняться на судно, рулевой с помощником быстро обменялись громкими криками, и пароходик поплыл дальше, параллельно тому тротуару, по которому однажды утром, пять дней назад, шли Колин с Мэри.

Колин встал у Мэри за спиной и сказал ей на ухо:

– Наверно, лучше сойти на следующей остановке и пойти пешком напрямик. Так будет быстрее, чем плыть вокруг, мимо порта.

Мэри пожала плечами и сказала:

– Наверно.

Она не оглянулась, чтобы посмотреть на него. Но когда пароходик медленно причаливал к следующей пристани, а помощник уже наматывал трос на кнехт, она резко обернулась и нежно поцеловала его в губы. Металлический барьер был поднят, и на берег сошла пара пассажиров. На мгновение наступила пауза – все вокруг, казалось, замерли в нерешительности, словно дети, играющие в «бабушкины шаги». Рулевой, положив руку на штурвал, издали смотрел на своего помощника. Тот уже взял в руки конец троса и собирался разматывать его с кнехта. Новые пассажиры уже сели на свои места, но обычный разговор о пустяках еще не начался. Колин с Мэри сделали три шага от покрытой потускневшим лаком палубы до потрескавшихся, почерневших досок пристани, и в тот же миг рулевой раздраженно крикнул что-то помощнику, который кивнул и полностью размотал трос. С парохода, из душного крытого отделения для пассажиров, внезапно донесся смех, и разом заговорили несколько человек. Колин с Мэри медленно, молча шли по причалу. Время от времени они посматривали налево, где вид загораживали расположенные почти вплотную дома, стены, деревья, однако где-нибудь непременно должен был отыскаться просвет, и вдруг они обнаружили, что оба уже остановились, чтобы устремить взгляд мимо угла высокой электроподстанции, между двумя ветками большого платана, на знакомый балкон, откуда смотрела – а потом замахала рукой – маленькая фигурка в белом. На фоне тихого, ритмичного стука отплывающего пароходика они услышали, как Каролина им что-то кричит. По-прежнему стараясь не встречаться взглядами, они направились к узкому проходу, который должен был привести их к дому. За руки они не держались.

9

Быстрый взгляд снизу в лестничный проем, мелькнувшая наверху голова – сразу стало ясно, что на верхней площадке их дожидается Роберт. Поднимались они молча, Колин – на несколько ступенек впереди Мэри. Было слышно, как Роберт наверху откашливается и что-то говорит. Каролина ждала там же. Перед последним пролетом лестницы Колин замедлил шаг и попытался нащупать у себя за спиной руку Мэри, но Роберт уже спустился им навстречу и с покорной улыбкой гостеприимного хозяина, явно не вязавшейся с присущими ему бесцеремонными манерами, обнял Колина за плечи как бы для того, чтобы помочь ему подняться по оставшимся ступенькам, и при этом демонстративно повернулся спиной к Мэри. Впереди, неловко прислонясь к косяку входной двери, в белом платье с вместительными квадратными карманами, стояла Каролина, и горизонтальная линия ее улыбки свидетельствовала о скрытом удовлетворении. Поздоровались они сердечно и в то же время сдержанно, соблюдая приличия; Колин послушно подошел к Каролине, которая подставила ему щеку для поцелуя и одновременно на мгновение нежно взяла его за руку. Все это время Роберт, одетый в темный костюм с жилетом, белую рубашку – правда, без галстука – и обутый в черные ботинки на высоких конусообразных каблуках, держал руку на плече у Колина, отпустив его лишь для того, чтобы наконец с легким, едва заметным поклоном повернуться к Мэри и, иронически взглянув на нее, взять ее за руку, которую она тут же отдернула и, обойдя вокруг него, обменялась поцелуями – всего лишь беглыми прикосновениями губ к щекам – с Каролиной. Все уже теснились на пороге, но первого шага в квартиру никто не делал.

– Мы плыли на пароходе с пляжа и сошли в этом районе, – объяснила Мэри, – вот и решили заглянуть ненадолго.

– Мы ждали вас раньше, – сказал Роберт. Он положил ладонь на руку Мэри и заговорил с ней так, словно они были одни. – Колин дал моей жене обещание, о котором, похоже, забыл. Сегодня утром я оставил в вашей гостинице записку.

Каролина также обратилась исключительно к Мэри:

– Видите ли, мы тоже уезжаем. Мы боялись, что вы нас не застанете.

– Почему? – неожиданно вымолвил Колин.

Роберт с Каролиной улыбнулись, а Мэри, стремясь сгладить некоторую неловкость, вежливо спросила:

– Куда вы едете?

Каролина посмотрела на Роберта, который отошел на шаг назад и оперся рукой о стену.

– О, это долгое путешествие! Каролина уже много лет не виделась со своими родителями. Но об этом мы вам еще расскажем. – Он достал из кармана платок и приложил его ко лбу. – Сначала я должен покончить с одним пустяковым делом в своем баре. – Он обратился к Каролине: – Пригласи Мэри в квартиру и чем-нибудь угости. Колин пойдет со мной.

Каролина вошла и, остановившись, жестом позвала Мэри за собой.

Мэри, в свою очередь, протянула руку, чтобы взять у Колина пляжную сумку, и собралась было заговорить с ним, но тут между ними встал Роберт.

– Заходите, – сказал он. – Мы ненадолго. Колин тоже хотел что-то сказать Мэри и, вытянув шею, пыталсявзглянуть на нее из-за Роберта, но дверь уже закрывалась, и Роберт мягко поворачивал его лицом к лестнице.

У местных мужчин было принято разгуливать на людях, взявшись за руки или под ручку. Роберт крепко держал Колина за руку, постоянно сжимая его пальцы с такой силой, что малейшая попытка освободиться потребовала бы сознательных действий – возможно, оскорбительных и, безусловно, нелепых. Они шли еще одним незнакомым путем, по улицам, где почти не было ни туристов, ни лавок с сувенирами, по району, куда, казалось, и женщин не пускали, ибо повсюду – в многочисленных барах и уличных кафе, на стратегически важных углах, у мостов через каналы и в нескольких пассажах с игровыми автоматами, мимо которых они прошли, – непринужденно беседовали, собравшись маленькими группами, мужчины всех возрастов, большей частью без пиджаков, хотя нет-нет да и попадались одиночки, дремавшие с газетами на коленях. В отдалении с важным видом, скрестив руки на груди, как их отцы и братья, стояли маленькие мальчишки.

Роберта, казалось, знали все, а он, по-видимому, выбирая маршрут таким образом, чтобы встретить по дороге как можно больше народу, повел Колина на другой берег канала, перебросился с кем-то парой слов у входа в бар, привел тем же путем обратно, на маленькую площадь, где вокруг заброшенного питьевого фонтана, чья чаша была до краев заполнена смятыми сигаретными пачками, собралась компания немолодых мужчин. Смысла разговоров Колин не улавливал, однако казалось, будто люди на все лады склоняют его имя. Когда они собирались покинуть одну шумную компанию у входа в пассаж с игровыми автоматами, кто-то больно ущипнул его за ягодицу, и он в ярости обернулся. Но Роберт потащил его дальше, и до самого конца улицы вслед им звучал громкий смех.

Несмотря на появление нового управляющего, широкоплечего мужчины с татуировками на руках, который поднялся, чтобы поздороваться, когда они вошли, в Робертовом баре ничего не изменилось: тот же синий свет, льющийся из музыкального автомата, на сей раз бездействующего, тот же ряд высоких табуретов с красными пластиковыми сиденьями и черными ножками, неизменно статичная атмосфера подвала с искусственным освещением, не подверженная влиянию смены дня и ночи снаружи. Было всего четыре часа, и в баре находилось не более полудюжины посетителей – все стояли у стойки. Непривычным – или более заметным – было разве что количество больших черных мух, бесшумно, точно хищные рыбы, курсировавших между столика ми. Колин пожал руку управляющему, попросил стакан минеральной воды и сел за тот столик, за которым он сидели в прошлый раз.

Извинившись, Роберт удалился за стойку, где вместе с управляющим принялся изучать разложенные на ней бумаги. Двое мужчин, по-видимому, подписывали некий договор. Официант поставил перед Колином охлажденную бутылку минеральной воды, стакан и вазочку с фисташками. Увидев, что Роберт выпрямился, стоя над бумагами, и взглянул в его сторону, Колин в знак благодарности поднял свой стакан, однако на лице Роберта, хоть и продолжавшего смотреть, ничего не отразилось, и он лишь медленно кивнул, видимо, в ответ на пришедшую ему в голову мысль и вновь склонился над лежавшими перед ним документами. То один, то другой из немногочисленных посетителей, выпивавших у стойки, тоже оборачивался и бросал взгляд на Колина, а потом возвращался к своей выпивке и негромкой беседе. Колин не спеша пил воду, очищал и ел фисташки, засовывал руки в карманы, наклонял стул назад и качался на двух ножках. Когда очередной посетитель посмотрел через плечо на Колина, а потом повернулся к своему соседу, который, в свою очередь, переменил позу, чтобы перехватить его взгляд, Колин встал и целеустремленно направился к музыкальному автомату.

Он стоял, скрестив руки на груди, и, словно не решаясь сделать выбор, глазел на ряды незнакомых имен и непонятных названий. Люди, выпивавшие у стойки, уже наблюдали за ним с нескрываемым любопытством. Он опустил в автомат монету. Конфигурация подсвеченныхуказателей радикально изменилась, и, торопя Колина с выбором, замигал прямоугольник красного индикатора. Позади Колина, у стойки, кто-то громко произнес короткую фразу – вполне возможно, что название песни. Колин изучил столбцы с напечатанными на машинке названиями, не сразу обратив внимание на единственную пластинку, чье название имело хоть какой-то смысл: «Ха-ха-ха» – и лишь когда он набрал нужный номер, а огромный аппарат завибрировал под его пальцами, до него дошло, что это та самая жизнерадостно-сентиментальная песня, которую они слушали в прошлый раз. Когда Колин возвращался на свое место, то новый управляющий поднял голову и улыбнулся. Посетители потребовали прибавить громкость, и, когда по всему бару разнесся первый оглушительный припев, человек, громко стучавший ладонями по стойке в строгом, почти маршевом ритме песни, заказал всем еще по стаканчику.

Роберт подошел, сел рядом с Колином и, пока пластинка приближалась к своей кульминации, продолжил изучение документов. Когда проигрыватель, щелкнув, отключился, он широко улыбнулся и показал на пустую бутылку из-под минеральной воды. Колин покачал головой. Роберт предложил сигарету и, нахмурившись в ответ на категорический отказ, закурил сам, после чего спросил:

– Вы поняли, что я говорил людям по дороге сюда? – Колин покачал головой.

– Ни единого слова?

– Нет.

Роберт, явно довольный, снова улыбнулся.

– Всем, кого мы встречали, я говорил, что вы мой любовник, что Каролина страшно ревнует и что мы идем сюда, чтобы выпить и позабыть о ней.

Колин в этот момент заправлял свою футболку в джинсы. Он провел рукой по волосам и поднял глаза, моргая:

– Зачем?

Роберт рассмеялся и метко спародировал наигранное замешательство Колина:

– Зачем? Зачем? – Потом наклонился вперед и коснулся Колиновой руки. – Мы знали, что вы вернетесь. Ждали, готовились. Думали, вы придете раньше.

– Готовились? – переспросил Колин, отдернув руку.

Роберт убрал документы в карман и уставился на него с нежностью собственника.

Колин начал было говорить, запнулся, а потом быстро спросил:

– Зачем вы меня сфотографировали? Роберт вновь расплылся в улыбке. Сияя от самодовольства, он откинулся назад и свесил руку за спинку стула.

– А я-то думал, что дал ей слишком мало времени. Мэри весьма сообразительна.

– С какой целью? – не унимался Колин, но к музыкальному автомату уже подошел новый посетитель бара, и опять, еще громче, зазвучала песня «Ха-ха-ха». Колин скрестил руки на груди, а Роберт встал, чтобы поздороваться с компанией друзей, которые проходили мимо их столика.

Когда они шли обратно, на сей раз под гору, по менее людной улице, протянувшейся на некоторое расстояние вдоль приморской части города, Колин вновь принялся настойчиво расспрашивать Роберта о фотографии и о том, что он имел в виду под приготовлениями, но Роберт весело уклонялся от ответов, показав парикмахерскую, куда ходили его дед, отец и он сам, объяснив – так обстоятельно и многоречиво, что это объяснение можно было принять за пародию, – как город загрязняет окружающую среду и влияет тем самым на заработки рыбаков, вынуждая их устраиваться официантами. Слегка раздраженный, Колин внезапно остановился, но Роберт, хоть и замедлив свой энергичный шаг и удивленно оглянувшись, не спеша двинулся дальше, словно тоже остановиться ему не позволяла гордость. Колин стоял неподалеку от того места, где они с Мэри сидели на ящиках и смотрели на восходящее солнце. Ныне же, в конце дня, хотя солнце было еще высоко, небо на востоке уже лишилось своего яркого багрянца и, постепенно тускнея – из светло-голубого становясь водянисто-молочным, – заключало за ясно видимой линией горизонта в высшей степени деликатную сделку со светло-серым морем. Остров-кладбище – его низкая каменная стена, расположенные почти вплотную друг к другу поблескивающие надгробия – четко вырисовывался в лучах солнца, светившего у Колина за спиной. Он бросил взгляд через левое плечо назад, вдоль причала. Роберт, находившийся ярдах в пятидесяти от него, неторопливо приближался. Колин повернулся и стал смотреть в обратную сторону. Ряд поврежденных бурями домов разделяла надвое узкая, шириной с подворотню, торговая улочка. Она вилась под тентами магазинов и под бельем, вывешенным, точно флаги, на крошечных балкончиках из кованого железа, и заманчиво скрывалась в полумраке. Ее хотелось изучить, но изучить в одиночку, не советуясь с попутчиком и не имея по отношению к нему никаких обязательств. Направиться туда в тот же миг, словно став совершенно свободным, избавиться от пут надуманного душевного состояния, получить возможность быть непредубежденным и внимательным к собственным ощущениям, к миру, чей захватывающий, непрерывный каскад воздействия на разум и чувства так легко и привычно игнорируется, отрицается ради сомнительных идеалов личной ответственности, успеха, гражданственности, – направиться туда в тот же миг, взять да и уйти, бесследно исчезнуть было бы проще простого.

Роберт негромко откашлялся. Он стоял в двух шагах, слева от Колина. Колин отвернулся, чтобы еще раз взглянуть на море, и беззаботным, дружеским тоном сказал:

– Главная особенность удачно проведенного отпуска в том, что после него очень тянет домой.

Целую минуту Роберт молчал, а когда наконец заговорил, в голосе его послышались нотки сожаления.

– Пора идти, – сказал он.


Когда Мэри вошла, а Каролина крепко закрыла за ней дверь, ей показалось, что галерея стала вдвое просторнее. Почти вся мебель, а также все картины, ковры, люстры и драпировки исчезли. Там, где раньше стоял огромный полированный стол, теперь лежал на трех ящиках толстый лист клееной фанеры, на котором были разбросаны остатки трапезы. Вокруг этого временного сооружения стояли четыре стула. Пол представлял собой открытую равнину из мрамора, и пока Мэри делала несколько шагов вперед, в глубь комнаты, ее босоножки издавали громкие шлепки, которым вторило эхо. Из всех ценных предметов остался лишь Робертов комод, его святыня. У Мэри за спиной, у самой двери, стояли два чемодана. На балконе по-прежнему было множество растений, но мебель исчезла и оттуда.

Каролина, все еще стоявшая у входа, одернула и разгладила ладонями платье.

– Я редко одеваюсь, как медсестра, – сказала она, – но когда бывает так много дел, в белом я чувствую себя более расторопной.

Мэри улыбнулась:

– Я нерасторопна в вещах любого цвета.

В другой обстановке Каролину было бы трудно узнать. Волосы, в прошлый раз столь строго зачесанные назад, слегка растрепались; выбивавшиеся пряди смягчали черты ее лица, которое за прошедшие дни перестало походить на безымянную маску. В частности, губы, еще недавно тонкие и бескровные, стали полными, почти чувственными. Длинная прямая линия носа, казавшаяся прежде просто-напросто наименее приемлемым решением проблемы композиционных недостатков, ныне придавала лицу благородное выражение. Глаза лишились своего неприятного безумного блеска, и взгляд казался более дружеским, сочувственным. Лишь кожа осталась прежней – не землистой, даже не мертвенно-бледной, а просто бесцветной.

– Вы хорошо выглядите, – сказала Мэри.

Каролина приблизилась – все той же грузной, неуклюжей походкой – и взяла руки Мэри в свои.

– Я рада, что вы пришли, – сказала она, выдавив гостеприимную улыбку и крепко сжав руки Мэри при словах «рада» и «пришли». – Мы знали, что Колин сдержит обещание.

Она хотела было отнять руки, но Мэри не позволила ей этого сделать. – Вообще-то мы к вам не собирались, но и зашли не совсем случайно. Я хотела с вами поговорить. – Продолжая улыбаться, Каролина пыталась высвободить руки, которые Мэри по-прежнему держала в своих. Слушая Мэри, она кивала, уставившись в пол. – Я много думала о вас. Мне нужно вас кое о чем спросить.

– Ну что ж, – сказала Каролина после некоторого колебания, – идемте на кухню. Я заварю настой из трав.

Она наконец высвободила руки, на сей раз решительным рывком, и, вновь сосредоточившись на обязанностях гостеприимной хозяйки, ласково улыбнулась Мэри, после чего резко повернулась и, прихрамывая, удалилась.

Кухня находилась в том же конце галереи, что и вход в квартиру. Она оказалась небольшой, зато чистой и уютной, с множеством шкафчиков, выдвижных ящиков и досок, покрытых белым пластиком. Там горели лампы дневного света, и нигде не было видно еды. Из шкафчика под раковиной Каролина достала табуретку из стальных трубок и предложила Мэри сесть. Плита, покоившаяся на видавшем виде ломберном столе, была из тех, что встречаются в домах-фургонах, – с двумя конфорками, без духовки и с резиновым шлангом, протянутым к стоявшему на полу газовому баллону. Каролина поставила на плиту чайник с водой и с огромным трудом – но решительно отказавшись от помощи – потянулась в глубину одного из шкафчиков за чайником для заварки. Потом она с минуту стояла неподвижно, положив одну руку на холодильник и подбоченясь другой, словно дожидаясь, когда пройдет боль. Прямо у нее за спиной была еще одна дверь, чуть приоткрытая, за которой Мэри разглядела угол кровати. Пока Каролина, придя в себя, ложкой пересыпала из банки в чайник маленькие сушеные цветочки, Мэри, не задумываясь, спросила:

– Что у вас со спиной?

И вновь не заставила себя ждать мимолетная улыбка – всего-навсего оскал при выдвинутом на миг подбородке, – улыбка из разряда тех, которыми одаривают разве что зеркало, и тем более неуместная здесь, в этом ярко освещенном ограниченном пространстве.

– Она уже давно болит, – сказала Каролина и принялась возиться с чашками и блюдцами. Потом поделилась с Мэри планами, связанными с путешествием: они с Робертом летят в Канаду, а там три месяца поживут у ее родителей. Вернувшись, они купят другую квартиру, на нижнем этаже – возможно, в доме без лестницы. Уже наполнив обе чашки, она резала лимон.

Мэри согласилась с тем, что путешествие наверняка предстоит увлекательное, а планы кажутся разумными.

– Но как же быть с болью? – спросила она. – У вас позвоночник поврежден или бедро? Вы обращались к врачу?

Каролина, повернувшись к Мэри спиной, клала в настой кусочки лимона. Звякнула чайная ложка, Мэри обронила:

– Мне без сахара.

Каролина обернулась и дала ей чашку.

– Только лимончик добавила, – сказала она, – для вкуса.

Взяв чашки, они вышли из кухни.

– Я расскажу вам о своей спине, – сказала Каролина, первой направляясь на балкон, – как только вы скажете, понравился ли вам настой. Это цветы апельсинового дерева.

Мэри поставила свою чашку на выступ в балконной стене и принесла из комнаты два стула. Они сели так же, как в прошлый раз – хотя и без того комфорта, без столика между ними, – лицом к морю и расположенному неподалеку острову. Поскольку эти стулья были выше, в поле зрения Мэри появилась та часть причала, откуда они с Колином увидели Каролину, которая сейчас поднимала свою чашку так, словно хотела провозгласить тост. Мэри сделала глоток и – хотя настой оказался таким кислым, что она поморщилась, – сказала, что напиток освежает. Они пили молча, Мэри – не сводя с Каролины выжидающего взгляда, а Каролина – уставившись на свои колени и время от времени поднимая глаза, чтобы робко улыбнуться Мэри. Когда обе чашки опустели, Каролина внезапно заговорила:

– Роберт рассказал вам о своем детстве, насколько я знаю. Он многое преувеличивает, сочиняет небылицы о своем прошлом и рассказывает их в баре, и тем не менее жизнь у него действительно была весьма необычная. А у меня детство было и счастливым, и унылым. Я была единственным ребенком, и отец, очень добрый человек, души во мне не чаял, а я во всем его слушалась. Мы с мамой были очень близки, почти как сестры, и совместными усилиями заботились о папе, «оказывали поддержку послу», как часто говорила мама. За Роберта я вышла в двадцать лет, еще ничего не смысля в сексе. До той поры, насколько я помню, никаких сексуальных желаний у меня не возникало. У Роберта кое-какой опыт имелся, и после не совсем удачного начала я стала испытывать сильное вожделение. Все шло прекрасно. Я старалась забеременеть. Роберту очень хотелось стать отцом, хотелось иметь сыновей, но ничего не вышло. Врачи долго считали, что дело во мне, но в конце концов оказалось, что в Роберте – что-то неладно со спермой. Он очень болезненно на это реагирует. Врачи говорили, что мы не должны прекращать попыток. Но зато стало происходить кое-что другое. Вы первая, кому я об этом рассказываю. Сейчас даже не помню, как это случилось впервые и что мы тогда об этом подумали. Вероятно, мы это обсуждали, а может, и нет. Не помню. Во время физической близости Роберт начал причинять мне боль. Не сильную, но достаточно ощутимую, чтобы заставить меня кричать. Помнится, я очень старалась удерживать его от этого. Однажды ночью я страшно разозлилась на него, но мы не перестали этим заниматься, и должна признать, мне это начало нравиться, хотя и далеко не сразу. Наверно, вам трудно это понять. Дело не в боли как таковой, а в самом факте причинения боли, в бессилии перед ней, в том, как она превращает тебя в ничто. Дело в боли, которую ты испытываешь в особой ситуации: раз тебя наказывают, значит, ты виновата. Нам обоим нравилось то, что происходит. Мне было стыдно за себя, и не успела я опомниться, как мой стыд тоже превратился в источник наслаждения. Я словно открывала для себя нечто такое, что было присуще мне всю жизнь. Мне хотелось еще и еще. Я в этом нуждалась. Роберт стал причинять мне боль по-настоящему. Он хлестал меня плетью. Бил кулаками, занимаясь со мной любовью. Я была перепугана, но этот страх невозможно было отличить от наслаждения. Вместо того чтобы шептать мне на ухо ласковые слова, Роберт шипел от жгучей ненависти, и хотя такое унижение раздражало, я трепетала так, что едва не теряла сознание. В том, что Роберт меня ненавидит, сомнений не было. Роберт не ломал комедию. Он занимался со мной любовью из глубокой ненависти, а я была не в силах сопротивляться. В наказании находила удовольствие.

Так продолжалось некоторое время. Все тело мое покрылось синяками, ссадинами, рубцами. У меня были трещины в трех ребрах. Роберт выбил мне зуб. Сломал мне палец. Я не смела показаться на глаза своим родителям, и как только умер дед Роберта, мы переехали сюда. Для Робертовых друзей я была всего лишь одной из многих жен, которых бьют мужья, – что, строго говоря, соответствовало истине. Никто ничего не замечал. В заведениях, где Роберт пил, это создало ему известное положение. Когда я надолго оставалась одна или общалась с самыми обычными людьми, занимающимися обычными делами, наши безрассудные поступки – как и мое собственное молчаливое согласие во всем этом участвовать – вселяли в меня ужас. Я то и дело твердила себе, что должна сбежать. А потом, как только мы опять оказывались вместе, то, что казалось раньше безрассудством, вновь становилось неизбежным, даже логичным. Оба мы были не в силах устоять против искушения. Нередко я сама проявляла инициативу, и всякий раз это не составляло труда. Роберт всегда горел желанием избить меня до полусмерти. Мы достигли той цели, к которой стремились все это время. Однажды ночью Роберт признался, что теперь у него, в сущности, осталось лишь одно желание. Желание убить меня – во время физической близости. Он говорил совершенно серьезно. Помню, на другой день мы пошли в ресторан и попытались превратить все это в шутку. Но мысль об этом все равно не давала нам покоя. Из-за нависшей над нами угрозы мы стали предаваться любви с такой страстью, какой не знали никогда.

Однажды Роберт пропьянствовал где-то весь вечер и пришел ночью, как раз когда я засыпала. Он забрался в постель и овладел мною сзади. Потом прошептал, что сейчас убьет меня, но это он много раз говорил и раньше. Он обхватил меня рукой за шею и начал сильно давить мне на поясницу. Одновременно он запрокинул мне голову. От боли я потеряла сознание, но еще до этого, помню, успела подумать: будь что будет, уже поздно идти на попятный. Безусловно, я хотела, чтобы меня убили.

Спина у меня была сломана, и я очень долго пролежала в больнице. Я уже никогда не буду нормально ходить – отчасти по вине неумелого хирурга, хотя все остальные специалисты утверждают, что он сотворил чудо. У них там круговая порука. Я не могу нагнуться – сразу появляются боли в ногах и в пояснице. Мне очень трудно спускаться по лестнице, а о том, чтобы подниматься, нечего и помышлять. По иронии судьбы, мне бывает удобно только в одной позе – когда я лежу на спине. К тому времени, как я вышла из больницы, Роберт уже купил на деньги деда бар, и заведение процветало. На этой неделе Роберт продает его управляющему. Когда я вышла, предполагалось, что мы будем вести себя разумно. Мы были шокированы случившимся. Роберт, не жалея сил, трудился в баре, ко мне домой ежедневно на несколько часов приходил физиотерапевт. Но мы, разумеется, не смогли ни забыть того, что пережили, ни перестать в этом нуждаться. В конце концов, мы не сделались другими людьми, и эта мысль – я имею в виду мысль о смерти – не перестала преследовать нас только потому, что мы решили выбросить ее из головы. Вслух мы об этом не говорили – говорить об этом было невыносимо, – но мысль эта так или иначе обнаруживала себя. Когда физиотерапевт сказал, что я достаточно окрепла, я без посторонней помощи вышла из дома – просто для того чтобы прогуляться по улицам и вновь почувствовать себя такой же, как все обыкновенные люди. Вернувшись, я обнаружила, что не могу подняться по лестнице. Перенося весь свой вес на одну ногу и отталкиваясь, я испытывала адскую боль, как от удара током. Я вышла во двор и стала дожидаться возвращения Роберта. Придя с работы, он сказал, что я сама виновата – не надо было выходить из квартиры без его разрешения. Он говорил со мной, как с маленьким ребенком. Он не только отказался помочь мне подняться по лестнице, но и ни на шаг не подпустил ко мне никого из соседей. Вы не поверите, но мне пришлось всю ночь провести внизу. Я сидела на пороге, пытаясь уснуть, и до самого утра мне казалось, будто я слышу, как люди храпят в своих спальнях. Наутро Роберт отнес меня наверх на руках, и впервые с тех пор, как я вышла из больницы, мы занялись сексом.

Физически я сделалась пленницей. Я в любое время могла выйти из квартиры, но никогда не была уверена, что мне удастся вернуться, и в конце концов покорилась судьбе. Роберт платит соседке, которая делает все покупки, а я уже почти четыре года никуда не выхожу. Я присматриваю за фамильными ценностями, за маленьким музеем Роберта. Он одержим воспоминаниями об отце и деде. А здесь я устроила вот этот цветущий уголок. Я много времени провожу в одиночестве. Это не так уж плохо.

Каролина вдруг прервала рассказ и внимательно посмотрела на Мэри.

– Вы понимаете, о чем я говорю? – Мэри кивнула, и Каролина смягчилась: – Хорошо. Для меня очень важно, чтобы вы как следует поняли все, о чем я рассказываю.

Она ощупывала большие блестящие листья растения в горшке, стоящем на балконе. Оторвав засохший лист, она бросила его вниз, во двор.

– Ну вот… – объявила она, но не закончила фразу.

Солнце уже скрылось сзади, за крышей. Мэри вздрогнула и сдержала зевоту.

– Вам не скучно меня слушать, – сказала Каролина. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

Мэри сказала, что ей не скучно, и объяснила, что долгое купание, сон на солнце и тяжелая ресторанная еда нагоняют дремоту. Потом, поскольку Каролина по-прежнему пристально, выжидающе смотрела на нее, она спросила:

– Ну и что дальше? Поездка домой поможет вам стать более самостоятельной?

Каролина покачала головой:

– Об этом мы расскажем вам, когда придут Роберт и Колин.

Она принялась расспрашивать Мэри о Колине, иногда повторяя вопросы, которые задавала в прошлый раз. Любят ли его дети Мэри? Проявляет ли он к ним особый интерес? Знаком ли Колин с ее бывшим мужем? Выслушивая краткие и сдержанные ответы Мэри, Каролина кивала, словно отмечая галочкой пункты списка.

Когда она совершенно неожиданно спросила, занимаются ли они с Колином «чем-нибудь необычным», Мэри добродушно ей улыбнулась:

– Извините. Мы самые обыкновенные люди. Придется вам принять это на веру.

Каролина замолчала, уставилась в пол. Мэри наклонилась вперед и коснулась ее руки:

– Простите мою резкость. Мы ведь не настолько хорошо знакомы. Вы хотели кое о чем мне рассказать, вот и рассказали – и в этом нет ничего плохого. Ведь я вас не заставляла.

Мэри слегка сжала свою руку, уже несколько секунд лежавшую на руке Каролины.

Каролина закрыла глаза. Потом схватила Мэри за руку и поднялась так быстро, как только смогла.

– Я хочу вам кое-что показать, – с трудом произнесла она.

Мэри тоже встала, отчасти для того, чтобы помочь Каролине подняться.

– Это случайно не Колин, вон там, вдалеке? – спросила она и показала на одинокую фигуру на причале, едва различимую за самыми верхними ветками дерева.

Каролина посмотрела и пожала плечами:

– Без очков я так далеко не вижу.

По-прежнему держа Мэри за руку, она уже двинулась к двери.

Они прошли через кухню в спальню, погруженную в полутьму – ставни были закрыты.

Несмотря на рассказ Каролины о том, что здесь произошло, эта почти пустая комната казалась ничем не примечательной. Как и в комнате для гостей на другом конце галереи, за дверью с жалюзи находилась отделанная кафелем ванная. Кровать – широкая, без изголовья и подушек – была накрыта легким светло-зеленым покрывалом, гладким на ощупь.

Мэри села на край кровати.

– У меня ноги ноют, – сказала она Каролине, которая открывала ставни. Когда комната была залита предзакатным светом, до Мэри вдруг дошло, что сбоку от окна, у нее за спиной, к стене, вдоль которой стоит кровать, прислонена широкая, покрытая сукном доска, увешанная множеством фотографий, налезающих одна на другую, как на коллаже, главным образом черно-белых, частью цветных, сделанных «Полароидом», и на каждой – Колин. Мэри подвинулась на кровати, так, чтобы было лучше видно, а Каролина подошла и села рядом.

– Он очень красив, – тихо сказала она. – Роберт увидел вас обоих совершенно случайно, в день вашего приезда. – Она показала на фотографию Колина, стоящего около чемодана с картой города в руке. Обернувшись, он разговаривал с кем-то – возможно, с Мэри, – оставшимся за кадром. – Мы оба считаем его очень красивым. – Каролина обняла Мэри за плечи. – В тот день Роберт сделал много снимков, но этот – первый, который я увидела. Этот я никогда не забуду. Только что изучал карту и вот отвлекся. Роберт пришел домой такой возбужденный! Потом, по мере того как он приносил новые снимки… – Каролина обвела рукой всю доску, – наши отношения снова становились все более близкими. Это я предложила повесить их здесь, где мы могли бы видеть все сразу. Мы не раз лежали здесь без сна до раннего утра и строили планы. Вы не поверите, как много нужно было всего спланировать!

Пока Каролина говорила, Мэри потирала ноги, то массируя их, то почесывая, и изучала представшую перед ней мозаику минувшей недели. Были снимки, при взгляде на которые она сразу вспоминала, в какой ситуации они сделаны. На некоторых Колин был запечатлен на балконе более отчетливо, чем на том зернистом отпечатке. Были фотографии Колина, входящего в гостиницу, одна – где он сидит в одиночестве в кафе на понтоне, на другой – Колин, стоящий в толпе, у его ног – голуби, на заднем плане – высокая башня с часами. На одной он лежал голый на кровати. На других снимках фон был не так просто узнать. На одном, сделанном ночью, при очень слабом освещении, Колин с Мэри переходили пустынную площадь. На переднем плане – собака. На некоторые фотографиях Колин был совсем один, на многих, ввиду изменения композиции при увеличении, была видна лишь ладонь Мэри или рука до локтя, а то и ничего не выражающая часть лица. Собранные все вместе, снимки, казалось, заставили застыть каждое знакомое выражение – хмурый, озадаченный вид, скривившиеся уста, готовые нарушить молчание, взгляд, так легко становящийся нежным в ответ на ласку, а на каждом снимке в отдельности была запечатлена – и, по-видимому, воспета – особая черта этого тонкого лица: сходящиеся в одной точке брови, глубоко посаженные глаза, прямой рот, губы, разделенные лишь слабым проблеском зубов.

– Зачем? – произнесла наконец Мэри. Язык ее, ставший толстым и тяжелым, мешал выговорить слово. – Зачем? – повторила она более решительно, но вопрос – ибо она вдруг все поняла – прозвучал еле слышно.

Каролина крепче прижала Мэри к себе и продолжила:

– Потом Роберт привел вас домой. Казалось, сам бог участвует в осуществлении нашего плана. Я входила в спальню. Впрочем, этого я от вас никогда не скрывала. Я знала, что игра воображения перерастает в реальность. Это все равно что войти в Зазеркалье.

Глаза у Мэри слипались. Голос Каролины слабел и удалялся. Она с трудом открыла глаза и попыталась встать, но объятие Каролины было крепким. Глаза Мэри опять закрылись, и она невнятно выговорила имя Колина. Язык стал слишком тяжелым, и поднять его, чтобы произнести звук «л», не удалось – для этого потребовалась бы помощь нескольких человек, причем тех, в чьих именах звук «л» отсутствует. Слова Каролины окружали Мэри – тяжелые, бессмысленные, хаотично движущиеся предметы, вызывающие онемение в ногах. Потом Каролина хлестала ее по щекам, и она просыпалась, словно перемещаясь в другую историческую эпоху.

– Вы спали, – твердила Каролина, – вы спали. Спали. Роберт с Колином уже вернулись. Они будут ждать нас. Идемте быстрее.

Она с трудом подняла Мэри с кровати, перебросила ее бессильную руку через свое плечо и, поддерживая, вывела ее из комнаты.

10

Все три окна были открыты настежь, и заходящее солнце заливало галерею ярким светом. Роберт стоял спиной к окну и, держа в руке бутылку шампанского, терпеливо снимал с горлышка проволочную оплетку. Под ногами у него валялась смятая золотая фольга, а рядом, с двумя бокалами наготове, стоял Колин, все еще в изумлении оглядывающий пустую, как пещера, комнату. Когда две женщины вышли из кухни, мужчины повернулись и кивнули. Мэри, уже более твердо державшаяся на ногах, шла мелкими, неуклюжими шагами, положив руку на плечо Каролины.

Одна – прихрамывая от боли, другая – шаркающей походкой сомнамбулы, они медленно продвигались по направлению к импровизированному столу, а Колин, сделав пару шагов в их сторону, крикнул:

– В чем дело, Мэри?

В тот же миг с громким хлопком вылетела пробка, и Роберт резко потребовал бокалы. Колин подошел и протянул их, то и дело беспокойно оглядываясь. Каролина усаживала Мэри на один из двух оставшихся деревянных стульев, поставив его так, чтобы она сидела лицом к мужчинам.

Мэри приоткрыла рот и уставилась на Колина. Словно при замедленном движении на экране, он шел к ней с полным бокалом в руке. В растрепанных волосах пламенели лучи светившего сзади солнца, а на лице, более знакомом, чем ее собственное, застыло озабоченное выражение. Роберт поставил бутылку на свой комод и вслед за Колином через всю комнату направился к ним. Каролина вытянулась возле стула Мэри, как заботливая сиделка.

Все встали в тесный кружок. Каролина прижала ладонь ко лбу Мэри.

– Легкий солнечный удар, – негромко сказала она. – Волноваться не стоит. Она объяснила, что вы долго купались и лежали на солнце.

Мэри шевельнула губами. Колин взял ее за руку.

– Жара у нее нет, – сказал он.

Роберт встал позади стула и обнял Каролину за плечи. Колин сжал руку Мэри и вгляделся в ее лицо. Расширенными от страстного желания – или от отчаяния – глазами она неотрывно смотрела на него. По щеке катилась внезапно набежавшая слеза. Колин вытер ее пальцем.

– Ты не заболела? – прошептал он. – Это правда солнечный удар?

Она на мгновение закрыла глаза, и голова ее всего один раз качнулась из стороны в сторону. С уст ее слетел очень слабый звук, не громче вздоха. Колин наклонился поближе и приник ухом к ее губам.

– Скажи, в чем дело, – взволнованно попросил он. – Постарайся сказать.

Она резко вдохнула воздух и на несколько секунд задержала дыхание, потом сдавленным горловым голосом отчетливо произнесла твердый звук К.

– Ты хочешь выговорить мое имя?

Мэри открыла рот шире. Она дышала часто, тяжело, едва не задыхаясь, и изо всех сил сжимала руку Колина. Вновь резкий вдох, задержка дыхания – и вновь слабый твердый К. Она повторила звук, смягчив его: «х»…«х». Колин прильнул ухом вплотную к ее губам. Роберт тоже наклонился.

Сделав еще одно громадное усилие, она сумела выговорить: «Хо…хо», – а потом прошептала:

– Уходи.

– Холодно, – сказал Роберт. – Ей холодно. Каролина решительно толкнула Колина в плечо:

– Мы не должны толкаться около нее. Легче ей от этого не станет.

Роберт, уже сходивший за своим белым пиджаком, набрасывал его на плечи Мэри. Она по-прежнему крепко держала Колина за руку, запрокинув голову и вглядываясь в его лицо в надежде на понимание.

– Она хочет уйти, – сказал Колин упавшим голосом. – Ей нужен врач.

Он рывком высвободил руку и погладил Мэри по запястью. Она смотрела, как он принимается бесцельно бродить по галерее.

– Где у вас телефон? У вас же наверняка есть телефон!

В голосе его звучали панические нотки. Роберт с Каролиной, по-прежнему державшиеся рядом, ходили за ним по пятам, заслоняя его от взгляда Мэри. Она еще раз попыталась издать какой-то звук; горло ее стало слабым и непослушным, язык распластался во рту недвижимым грузом.

– Мы уезжаем, – ласково сказала Каролина. – Телефон уже отключили.

Колин, покружив по комнате, подошел к среднему окну и встал спиной к комоду.

– Тогда сходите за врачом! Ей очень плохо!

– Кричать не обязательно, – тихо сказал Роберт.

Они с Каролиной неумолимо приближались к Колину. Мэри увидела, как они держатся за руки, как крепко сцеплены их пальцы – и как пальцы эти шевелятся, подрагивая в мимолетной ласке.

– У Мэри все пройдет, – сказала Каролина. – В ее настой было кое-что подмешано, но все пройдет.

– Настой? – тупо повторил Колин. Отступая при их приближении, он задел локтем комод и опрокинул бутылку шампанского.

– Какая жалость! – сказал Роберт, а Колин поспешно повернулся и поставил бутылку.

Роберт с Каролиной обошли лужу на полу, и Роберт протянул к Колину руку так, словно собирался взять его двумя пальцами за подбородок. Колин откинул голову назад и отступил еще на шаг. Прямо у него за спиной было большое открытое окно. Мэри видела, как смягчаются небесные краски на западе и очертания высоких облаков принимают форму длинных, тонких пальцев, указывающих, казалось, на то место, где должно садиться солнце.

Супруги, уже разойдясь, прижались к Колину с двух сторон. Он смотрел прямо на Мэри, а у нее в тот момент хватило сил только на то, чтобы приоткрыть рот. Каролина, положив руку Колину на грудь, гладила его и говорила:

– Мэри понимает. Я ей все объяснила. Скажу по секрету, я думаю, ты тоже понимаешь.

Она начала вытаскивать его футболку из джинсов. Роберт оперся вытянутой рукой о стену за спиной у Колина, отрезав ему путь к отступлению. Каролина поглаживала его по животу, нежно сдавливая кожу пальцами. И хотя солнце светило Мэри в глаза, а три фигуры у окна неясно вырисовывались на фоне неба, ей была совершенно отчетливо видна непристойная точность каждого жеста, каждого нюанса тайной игры воображения. Острота зрения словно лишила ее способности говорить и двигаться. Роберт свободной рукой ощупывал лицо Колина: раздвигал пальцами губы, следовал вниз по линиям носа и подбородка. Не меньше минуты Колин стоял неподвижно, не сопротивляясь, парализованный непониманием. Менялось лишь его лицо: отражавшиеся на нем изумление и страх свелись к замешательству и напряжению памяти. Он по-прежнему неотрывно смотрел Мэри в глаза.

Снизу, с многолюдной улицы, доносился обычный для конца дня шум – голоса, стук кухонной утвари, звуки телевизоров, – который не только не нарушал, а скорее даже усугублял гнетущую тишину в галерее. Тело Колина начало напружиниваться. Мэри увидела, как задрожали его ноги, как напряглись мышцы живота. Каролина успокаивающе зашипела, и ее рука замерла у него под сердцем. В тот же миг Колин рванулся вперед, вытянув руки перед собой, как ныряльщик, ударом предплечья по лицу убрал с дороги Каролину и случайно двинул Роберта в плечо, отчего тот отступил на шаг. Растолкав их, Колин устремился к Мэри, по-прежнему протягивая руки так, словно мог поднять ее со стула, стиснуть в объятиях и спастись вместе с нею бегством. Роберт, придя в себя, успел стремглав броситься вперед, схватить Колина за лодыжку и повалить его на пол в нескольких футах от стула Мэри. Колин уже пытался встать, когда Роберт приподнял его за руку и за ногу и почти волоком оттащил назад – туда, где стояла, закрыв лицо руками, Каролина. Там он поставил Колина на ноги, сильным ударом отбросил его к стене и удержал там, крепко схватив за горло своей огромной пятерней.

Потом все трое снова расположились перед Мэри приблизительно так же, как и раньше. Резкий хрип тяжелого дыхания постепенно затих, и вновь стали слышны приятные близкие звуки, обрамляющие тишину в комнате.

Наконец Роберт негромко сказал:

– Это было совершенно излишне, правда? – Он еще крепче сжал горло Колина. – Правда?

Колин кивнул, и Роберт убрал руку.

– Смотри, – сказала Каролина, – ты разбил мне губу.

Она пальцем собрала кровь со своей нижней губы и размазала по губам Колина. Он не сопротивлялся. Рука Роберта по-прежнему лежала у него на груди, у самого горла. Каролина тщательно переносила свою кровь на кончике пальца до тех пор, пока полностью не закрасила Колину губы. Потом Роберт, надавив предплечьем на грудь Колина, взасос поцеловал его в губы, а Каролина в это время медленно провела рукой по Робертовой спине.

Когда Роберт выпрямился, Колин несколько раз громко сплюнул. Каролина тыльной стороны ладони вытерла с его подбородка розоватые струйки слюны.

– Глупенький, – прошептала она.

– Что вы подмешали Мэри? – ровным голосом произнес Колин. – Чего вы хотите?

– Хотим? – переспросил Роберт. Он уже взял что-то с комода, но держал в сжатой руке, и Мэри не было видно, что это такое. – «Хотим» – не совсем подходящее слово.

Каролина радостно рассмеялась:

– Как и «нуждаемся».

Она отступила на шаг от Колина и через плечо бросила взгляд на Мэри.

– Еще не спишь? – крикнула она. – Ты помнишь все, о чем я тебе рассказывала?

Мэри смотрела на предмет, который сжимал в руке Роберт. Внезапно предмет удлинился вдвое, и она ясно его увидела. – И хотя все ее мускулы напряглись, ей не удалось даже как следует сжать в кулак правую руку. Мэри закричала, потом закричала еще раз, но единственным звуком, который она сумела издать, был еле слышный выдох.

– Я сделаю все, что захотите, – сказал Колин, чей голос, перестав быть ровным, при этом звуке в панике едва не сорвался на крик. – Но прошу вас, приведите Мэри врача.

– Отлично, – сказал Роберт и, взяв Колина за руку, повернул ее ладонью кверху. – Смотри, как это легко, – сказал он, быть может, самому себе и без нажима, словно в шутку, провел бритвой поперек Колинова запястья, вскрыв артерию. Рука Колина дернулась вперед, и тягучая нить, которую он стряхнул, оранжевая при этом освещении, упала, не долетев нескольких дюймов до колен Мэри.

Глаза Мэри закрылись. Когда она открыла их, Колин сидел на полу, прислонившись к стене и широко раздвинув вытянутые ноги. Его парусиновые пляжные туфли намокли и покрылись ярко-красными пятнами. Голова его покачивалась на плечах, но глаза сверкали, и их ясный, немигающий взгляд был через всю комнату в изумлении устремлен на Мэри.

– Мэри! – произнес он беспокойно, так, словно звал ее в темной комнате. – Мэри! Мэри!

– Иду, – сказала Мэри. – Я здесь.

Когда она снова проснулась – после беспробудного сна, – он сидел, съежившись и откинув голову на стену. Глаза его, по-прежнему открытые, по-прежнему неотрывно смотревшие на нее, были усталыми и пустыми. Она видела его издалека, хотя все прочее находилось вне ее поля зрения, – видела, как он сидит перед маленьким прудом, который окрасился в красный цвет, как и полосы, отбрасываемые ставнями, теперь наполовину закрытыми.


Всю наступившую ночь ей снились стоны, всхлипы и внезапные крики, фигуры, которые сплетались и вертелись у нее под ногами, барахтались в маленьком пруду, вскрикивали от удовольствия. Разбудило ее солнце, поднявшееся над балконом у нее за спиной и напекшее ей шею сквозь стеклянные двери. Прошло уже очень много времени: бесчисленные следы на полу стали блеклыми, а багаж у двери исчез.


Прежде чем подняться по посыпанной гравием аллее к больнице, Мэри остановилась передохнуть в тени сторожки у ворот. Изнывающий от скуки молодой чиновник, стоявший рядом, был терпелив. Он поставил свой портфель на землю, снял темные очки и протер их платком из нагрудного кармана. Женщины расставляли свои лотки, готовясь встретить первых утренних посетителей. Разбитый фургон с боками из рифленого железа доставлял торговкам цветы, а неподалеку женщина доставал из дорожной сумки с эмблемой авиакомпании распятия, статуэтки, молитвенники и располагала их на складном столике. Вдалеке, перед входом в больницу, садовник поливал аллею, прибивая пыль. Чиновник негромко откашлялся. Мэри кивнула, и они пошли дальше.

Как выяснилось, в хаосе густонаселенного города скрывалась процветающая, запутанная бюрократия, тайное общество государственных органов с разделенными, но частично совпадающими функциями, с несхожими методами административной работы и разными иерархиями; неприметные двери – на улицах, по которым Мэри раньше ходила не раз, – вели не в частные дома, а в пустые приемные с казенными круглыми часами и неумолчным стуком пишущих машинок, а далее – в тесные кабинеты с коричневыми линолеумными полами. Ее подвергали простым и перекрестным допросам, фотографировали, она диктовала показания, подписывала документы и разглядывала фотоснимки. Она носила из отдела в отдел запечатанный конверт и вновь подвергалась допросам. Усталые, довольно молодые мужчины в блейзерах – то ли полицейские, то ли государственные служащие – относились к ней учтиво, как, впрочем, и их начальники. Как только выяснилось ее семейное положение – и то обстоятельство, что ее дети находятся в нескольких сотнях миль от нее, – а особенно после того, как в ответ на многократно заданный вопрос она принялась настаивать, что никогда не собиралась замуж за Колина, к ней стали относиться учтиво и с подозрением. Стало очевидно, что она сделалась для них скорее источником информации, чем объектом забавы.

Но жалости она бы не вынесла. А пока она находилась в затянувшемся состоянии шока и попросту понятия не имела о собственных чувствах. Не выражая недовольства, она в точности выполняла все указания и отвечала на все вопросы. Полное отсутствие аффекта вызывало еще большие подозрения. В кабинете помощника комиссара ей говорили комплименты по поводу четкости и логической последовательности ее показаний, по поводу способности избегать искажающих картину эмоций. Чиновник сухо сказал: «Совсем не женские показания», – и за спиной у нее послышался сдавленный смех. Хотя они явно считали, что никакого преступления она не совершила, обращались с ней, как с опороченной тем, что помощник комиссара назвал, а потом ради нее перевел, «этими непристойными эксцессами». За их вопросами крылось предположение – или ей это лишь казалось? – что такую особу, как она, можно запросто застать на месте подобного преступления, словно поджигателя на чужом пожаре.

Тем не менее они все же были настолько любезны, что в ответ на ее примерное поведение отозвались об этом преступлении, как о довольно обыденном, относящемся к категории широко распространенных. За последние десять лет только этот отдел расследовал несколько подобных преступлений. Офицер полиции, который принес Мэри в приемную чашку кофе, сел рядом с ней и разъяснил некоторые типичные черты такого рода преступлений. Например, жертва, всюду выставляемая напоказ будущим преступником – и явно с ним отождествляемая. Кроме того, двойственный характер приготовлений: с одной стороны, тщательных, загибая толстые пальцы, офицер назвал фотографирование, приобретение наркотика, продажу всей обстановки квартиры, заблаговременно уложенные чемоданы; с другой стороны, преднамеренно грубых, неуклюжих, и вновь он стал перечислять на пальцах, как-то: бритва, оставленная на месте преступления, взятые заранее билеты на самолет, путешествие с подлинными паспортами.

Перечень полицейского был длиннее, но Мэри перестала его слушать. Закончив, он похлопал ее по коленке и сказал, что поимка и наказание для этих людей, похоже, не менее важны, чем само преступление. Мэри пожала плечами. Слова «жертва», «преступник», «само преступление» ничего не значили, не вызывали абсолютно никаких ассоциаций.

В гостинице она сложила одежду и упаковала их чемоданы. Поскольку в чемодане Колина оказалось чуть больше места, свои туфли и хлопчатобумажный жакет она уложила вместе с его вещами – так же, как перед отъездом из дома. Она отдала горничной валявшуюся на столике мелочь и сунула открытки между последними страницами своего паспорта. Потом раскрошила оставшуюся марихуану и спустила ее в умывальник. Вечером она поговорила по телефону с детьми. Они были рады ее звонку, но слушали невнимательно и несколько раз попросили Мэри повторить ее слова. Она слышала орущий у них телевизор и собственный голос в трубке, вкрадчивый, тоскующий по их любви. Ее бывший муж взял трубку и сказал, что готовит блюдо, приправленное карри. Она приедет за детьми в четверг днем? А нельзя ли поточнее? После телефонного разговора она долго сидела на краешке своей кровати и вчитывалась в мелкие буковки на своем авиабилете. Снаружи доносился непрерывный стук стальных инструментов.

У входа в больницу одетый в форму охранник, не обращая внимания на Мэри, едва заметно кивнул чиновнику. Они спустились на два пролета вниз и пошли по холодному, безлюдному коридору. На стенах, на одинаковом расстоянии друг от друга, висели красные ящики со шлангами, а под ними – ведра с песком. Они остановились у двери с круглым окошком. Чиновник попросил Мэри подождать и вошел. Полминуты спустя он открыл дверь и пригласил ее. В руке он держал пачку бумаг. Помещение было небольшое, без окон, сильно пропахшее дезодорантом. Горела длинная лампа дневного света. За двустворчатой дверью, также с круглыми окошками, находилось помещение побольше, и там виднелись ряды таких же светильников, но сдвоенных, закрытых. Высокий, узкий стол, на котором покоился Колин, был выдвинут на середину. Колин лежал на спине, накрытый простыней. Чиновник ловко откинул ее и бросил взгляд в сторону Мэри.Официальное опознание при наличии тела и в присутствии должностного лица было произведено. Мэри поставила подпись, чиновник поставил подпись и предусмотрительно удалился.

Через некоторое время Мэри села на табуретку и вложила свою руку в руку Колина. Она была расположена объясниться, собиралась поговорить с Колином. Собиралась изложить рассказ Каролины так подробно, как смогла его запомнить, а потом все объяснить Колину, растолковать ему свою теорию, на данном этапе, разумеется, гипотетическую, проливающую свет на то, как воображение, сексуальное воображение – давние мечты мужчин о том, чтобы причинять боль, и женщин – о том, чтобы боль испытывать, – воплощает в себе и декларирует непреложный, всеобщий принцип, который извращает все отношения, всю истину. Но она ничего не объяснила, ибо некий незнакомец неправильно причесал Колина. Мэри пригладила рукой волосы Колина и ни слова не сказала. Она взяла его за руку и потеребила его пальцы. Потом несколько раз беззвучно произнесла его имя – так, точно, повторяя, могла вернуть ему смысл и воскресить того, кому оно принадлежало. В круглом окошке время от времени возникал обеспокоенный чиновник. Час спустя он вошел с медсестрой. Он встал за табуреткой, а сестра, заговорив вполголоса, словно обращаясь к ребенку, разогнула пальцы Мэри, сжимавшей руку Колина, и проводила ее до двери.

Мэри шла вслед за чиновником по коридору. Когда они поднимались по лестнице, она заметила, что у него неровно стерся каблук на одном ботинке. На мгновение восторжествовала заурядность, и Мэри получила мимолетное представление о том горе, которое ее подстерегает. Она громко откашлялась и, услышав собственный голос, отогнала от себя эту мысль.

Молодой человек первым вышел на яркий солнечный свет и дождался Мэри. Он поставил портфель на землю, поправил манжеты своей накрахмаленной белой рубашки и любезно, с легчайшим из поклонов, предложил проводить ее обратно до гостиницы.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10