Ржавая луна (самиздат) [Алексей Анатольевич Притуляк] (fb2) читать постранично, страница - 3

зловредному верзиле и вернуться к костру.

    Сказитель уже закончил свою песню. Теперь он неторопливо цедит налитое ему в глиняную кружку пиво и прислушивается к разгоревшемуся спору.

    — Да нет, я тебе говорю, — брызгая слюной горячится какой-то мужик со всклокоченной бородой, — я точно знаю, точно знаю. Они у меня брата утащили, ещё мальчишкой. Отец убил одного вилами, погнался за двумя другими, но уж очень они были быстры.

    — Всё ты врёшь, — упрямится другой спорщик. — Нельзя его вилами убить.

    — А я тебе говорю, что так и было, — орёт первый, и кулаки его сжимаются — вот-вот кинется в драку. — Он как саданёт его вилами, так они из спины вышли. Тот задёргался, завизжал да и сдох.

    — Нимху нельзя убить, если только не срубить ему голову с плеч. Да и когда срубишь, всё равно нужно сжечь тело, иначе голова вырастет снова.

    — Враньё, — бросает кто-то. — Не может она вырасти. Этак бы у каждого и росла бы.

    — Откуда только они берутся? — с тоской в голосе спрашивает женщина с бледным бескровным лицом и большим животом, который она поддерживает руками — скоро ей родить.

    Сказитель говорит:

    — Из мёртвых младенцев. Если до восхода следующего солнца успеть натереть умершее дитя соком листьев миравилы, смешанным с желчью единорога, золой ящерицы-ирпы и пеной бешеного пса, да прочитать нужное заклинание, то он останется жить. Но превратится в нимху. В вечно голодного нимху. Только младенец должен быть не старше одной луны.

    — Я тоже вечно голодный, — говорит кто-то из темноты задних рядов. — Так я нимху, что ли?

    — А уж лучше бы мне быть голодным нимху, — отвечает другой голос из мрака. — Первое, что я сделал бы — наведался бы к йомуну и посмотрел, чем там можно перекусить.

    Какое-то движение происходит в той стороне. Наверное, йомунов соглядатай подскочил и пытается высмотреть говорящего.

    — Эй, стража! — кричит чей-то визгливый голос. — Сюда, быстро! Хватай вон тех.

    Топот ног. Слушатели поднимаются, торопятся исчезнуть в темноте. Та беременная баба силится встать, но, видать, отсидела ноги, и тяжёлый живот тянет вниз.

    — Ох, мать, — стонет она. — Не родить бы прям тут. — И следом, разъярившись: — Чтоб ты сдох, проклятучий! Глаза б мои тебя не видели! Вот только вылези наружу, уж я тебе задам, ублюдёныш…

    Возня. Пыхтенье. Вон там началась драка — видать, соглядатай схватился с охальником Килча. Кто-то вскрикнул. Кто-то застонал. Чавкает грязь под ногами бегущих. Пар от вырывающихся из глоток дыханий напоминает болотные дымы. В поднявшемся переполохе я потихоньку отступаю к старику-певцу, поглядывая, чтобы ничья рука не потянулась ко мне, не схватила за шиворот.

    Кривой сказитель бросил кружку с пивом и прижимает к животу единственную свою драгоценность — цитру. Он сидит, раскачивается и что-то напевает гнусаво, на чужом языке, будто молитву. Несколько медяков, что успели бросить ему в шапку, посверкивают в лунном свете. Пока руки старика заняты, я наклоняюсь и тянусь к шапке. Но прежде чем пальцы мои касаются меди, по ним хлёстко бьёт ивовый прут. Жгучая боль поднимается до самого плеча, проносится по шее и ударяет в голову.

    — Куда тянешь руки, сволочёныш? — улыбается беременная баба, снова замахиваясь прутом. Губы её кривятся в злой улыбке, а глаза холодны и ничего не выражают. — А ну, проваливай, пока я тебе зенки не выхлестала, чтоб не зарились на чужое!

    Кто-то, привлечённый её словами, делает шаг в мою сторону. Под распахнувшейся накидкой поблёскивает пряжка перевязи — не иначе как стражник.

    Я бросаюсь бежать.

II

    Затерявшись в северных застройках я долго отсиживаюсь в чёрной тени какого-то сарая, из которого несёт плесенью и гнилой кожей. Если я слишком забрал на север, то мог впопыхах домчаться и до Кожевенной слободы. Я хорошо вижу в темноте, но не очень разбираюсь в направлениях и расстояниях.

    Река совсем рядом — налетевший ветер приносит влажный водянистый холод, пропитанный запахом ила. Снова начинается дождь — мелкий, зябкий, он тихо и заунывно шуршит по крыше сарая, по траве, по лужам. Холодный.

    Я сижу, пока не кончается дождь, и ржавый лунный глаз снова не появляется из-за облаков. Проносящиеся на его фоне летучие мыши кажутся страшными неведомыми звероящерами. Отправляюсь домой.

    В переулке стоит охотник с арбалетом в руках. Я хорошо вижу его в сумерках. Я вообще хорошо вижу в темноте. Охотник в плаще и с арбалетом стоит, прислонясь к забору ближайшего кособокого домишки с пустыми окнами и смотрит на улицу, по которой иду я. Увидев меня, он выпрямляется и берёт арбалет на изготовку. Я не поворачиваю головы, мне хорошо видно его краем