Искушение ночи [Лидия Джойс] (fb2) читать постранично, страница - 77

и подол его длинного серого плаща. Ноги у него стыли от холода, вода затекала внутрь низких мягких ботинок, не предназначенных для верховой езды.

Уэдерли – он почти не заметил поворота и бледного испуганного парнишку, который отскочил от лошадиных копыт, когда Рейберн промчался мимо. Теперь он не чувствовал своих кистей, потому что лайковые перчатки промокли насквозь, не ощущал и лица – хороший знак, если бы он мог обратить на это внимание, но все его внимание было сосредоточено на дороге.

Он не знал, сколько проехал миль, и не хотел думать о неудаче. Секунды сливались в минуты, казалось, время остановилось.

Подвешенный в этом бесконечном мгновении, Рейберн едва не свалился с седла, когда Аполлония внезапно отпрянула в сторону. Одной рукой он вцепился в луку седла, а другой натянул узду. Лошадь гарцевала, описывая узкий круг, закидывая голову и раздувая ноздри; поскакав дальше, он заметил черную карету, остановившуюся у дороги, дверца кареты распахнулась, а он снова устремил взгляд на дорогу. Но вдруг заметил кучера и лакея и, выругавшись, повернул лошадь вспять.

– Где мы? – спросил он, расстегивая плащ окоченевшими от холода пальцами и вынимая карманные часы. – И как давно оставили леди Викторию?

Он готов был поклясться, что не мог нагнать карету раньше чем через полчаса, не здесь, а гораздо дальше. И тут он услышал голос:

– Они не оставляли меня.

Сердце у Рейберна замерло. Страх, радость, гнев охватили его. Не может быть, подумал Рейберн, но тут увидел мертвенно-бледное лицо Виктории, выглянувшей из дверцы.

– Вам не стоило ехать за мной. В любой момент дождь может прекратиться, а ваши ожоги еще не прошли. – Виктория нахмурилась.

– Вы уехали. Что мне оставалось делать, по-вашему? Сидеть сложа руки? Ведь вы забрались в мою голову, под мою шкуру, а потом как ни в чем не бывало сбежали! – Байрон спрыгнул с седла и сердито смотрел на Викторию, стоя в дверцах кареты.

Красные пятна появились на скулах молодой женщины, но сразу же исчезли.

– Вы дурак… Вы проклятый слепой дурак. – Она говорила тихо, качая головой, и Байрон внезапно почувствовал себя нашкодившим мальчишкой. – Все должно быть не так. – Она посмотрела на него, ее серые глаза были мокрые, но ясные. – Я люблю вас. Уверена, вы это знаете. Но я не могла уехать, не сделав вам признания.

– Вы вообще не можете уехать, – резко ответил он. – Я вас не отпущу. Вы должны быть рядом со мной, а не в скандальном Лондоне. Скакать по верещатникам каждый день; обожать маленьких мерзких собачонок; заниматься реформированием одежды и открывать двери дома перед каждым агитатором-чартистом – не важно, что вы будете делать. Только не оставляйте меня. Видит Бог, я не вправе требовать этого, – голос его сел, – но ничего не могу с собой поделать.

– Что вы говорите? – Голос у Виктории дрожал, но она взяла себя в руки и вздернула подбородок. – Моя мать больна. Я должна ехать к ней.

Он сжал кулаки.

– Я говорю не о поездке к матери, черт побери. Могу ли я выразиться яснее? Я не могу без вас жить. Не знаю, как это называется, но если это не любовь, то, что тогда? Перестаньте смотреть на меня, задрав ваш аккуратный носик, и скажите, что выйдете за меня замуж, иначе я покончу с собой.

Виктория покачала головой, изумленно глядя на него. С ее мерзкой шляпчонки стекала вода. Его яростный натиск стих перед этим безмолвным ответом, сердце у него упало. Но тут Виктория поднялась и со сдавленным криком бросилась к нему.

Рейберн привлек ее к себе, чтобы она не поскользнулась и не упала. Виктория обвила его шею руками, сдвинула на нем шляпу, пригнула его голову, губами нашла его губы и поцеловала. Порывисто, требовательно, страстно. Голова у него пошла кругом, губы его раскрылись под давлением ее языка, а она вкушала его, дразнила, любила и обжигала своей страстью. Наконец она отстранилась от него, запрокинула голову и рассмеялась. Даже в своих траурных тряпках она выглядела моложе и была прекрасна, как ни одна женщина в мире.

– Означает ли это согласие? – осведомился он.

– Да, да, да! – воскликнула Виктория, обратив к нему лицо. – То, что я собираюсь сделать, непростительная глупость с моей стороны, но вряд ли я когда-нибудь в ней раскаюсь.

Его охватил восторг, но в восторг вклинился здравый смысл.

– Вы знаете, что моя болезнь неизлечима. – Его голос звучал хрипло. – Я позволю Меррику терзать меня тысячей его бесполезных лекарств ради вас, но надежда слабая, очень слабая. Вы обрекаете себя на жизнь в темноте.

– Нет, – сказала она, приложив ладонь к его щеке, а другой продолжая обнимать за шею. – Толстые занавеси можно раздвинуть и задвинуть. Но даже если то, что вы сказали, правда, мне все равно. Вы – мое солнце. И другого мне не нужно.

Тогда в нем разорвалось нечто темное и ужасное, что-то так глубоко укоренившееся в собственной старой твердой горечи, что он не ощущал этого отдельной частью себя до того момента, когда это нечто