Литературный архипелаг [Аарон Захарович Штейнберг] (fb2) читать постранично, страница - 3

как музыка, читаю, читаю, читаю без конца в утешение. Несчастный мой Фридрих [Ницше]! С каким восторгом я принял бы теперь Бонапарта! Первый я бросился бы к нему навстречу, чтобы бороться с ним, бороться… Вот, думаю, они — победители…» (15.II.1910). Стать «победителем» для философа-неокантианца — значит доказать всесилие разума, «перекричать мощный голос природы», отказаться от любой идентичности («Я не принадлежу ни одному народу, ни одной семье, ни одному поколению или возрасту. У меня нет родины. Будь я проклят» (20.VI. 1910). Программа самоотречения требовала отказа от земной («пошлой») любви и, стало быть, семьи. Примеров монашеского поведения философа было предостаточно, например, Ницше: «Ницше писал в „Jenseits von Gut und Bose“ [„По ту сторону добра и зла“], — читаем мы в дневнике запись, помеченную 2 мая 1909 г.: — „Ein verheirateter Philosoph gehört in die Komödie: alle Grosse waren es nicht…“ (цитирую по памяти) — и это верно. Только надо „verheiratet“ понимать не в „гражданском“ и не в физиологическом смысле, а в смысле „хорошо европейском“. Когда брак есть сумма мужчины и женщины, деленная надвое. Только в последнем случае его еще можно оставить предметом дифирамбов и хвалебных песен… Но кто „великий“ согласится какую бы то ни было женщину или человека вообще считать равным себе?»^[14]. «Меня называют декадентом», — записывает Штейнберг в дневнике (10.VII.1910).

Но для монашеского самоотречения Штейнберг обладал слишком большим воображением, в чем он признавался себе: «Вместе с тем, как и самое первое мое соприкосновение с событиями исторического порядка, даже когда они угрожали мне физической гибелью, неизменно оборачивались ко мне своей живописной красочной стороной, и эта их окраска нередко отвлекала внимание от их более теоретического смысла»^[15]. Не только вещи, события, но и идеи он переживал эмоционально: «Читаю Schelling’a и чувствую себя в родной стихии: так, вероятно, наследственные алкоголики чувствуют себя в тумане опьянения» (21.VI.1910). Потому самоотречение «во имя» сосуществовало с сомнением. В 1910 г. в его блокноте «Опыты 1909–1910 гг.» появилась сказка-притча «Как на мудреца-журавля оказалось довольно простоты». Журавль Длинноносый был философом по призванию: «Отныне остаюсь я здесь вечным отшельником: философ так философ!». Журавль ежился от холода и ни звука не отвечал на приветствия. «— Я философ, я — философ, — твердил он уныло про себя. — Но в конце концов не выдержал осеннего холода. „Primum vivere, deinde philosophari“^[16] — вот золотое правило, — сказал он и поместился в хвосте треугольника».

Работа над собой, скрытая от окружающих, шла параллельно с ранней профессиональной реализацией. Уже в 1910 г. были сделаны знаменательные шаги: дебют в качестве литературного критика в идишистском еженедельнике «Dos naye Lebn» со статьей о еврейском писателе, журналисте и политическом деятеле Херше Давиде Номберге (1910. № 5), встреча с Львом Шестовым, чтение реферата «Искусство и критика» 12 октября 1910 г. в Пироговской библиотеке (на котором присутствовал О. Мандельштам)^[17]. Особенно знаменательна была встреча с философом, которую он организовал сам. Весной 1910 г., следуя примеру группы выпускников университета, решивших объединить западноевропейских и восточноевропейских философов и для этого издавать международный философский журнал «Логос», Штейнберг проявил инициативу, отправив Льву Шестову, сочинения которого воспринимались им как новый шаг к свободному мышлению, письмо с предложением перевести его сочинения на немецкий язык. Как только Европа узнает «поближе стихию мысли, одушевляющую» русского философа, думал он, в ней наступит «заря духовного обновления» (см. далее с. 231). Ответом был приезд Шестова в Гейдельберг; эту памятную встречу Штейнберг потом подробно описал в мемуарах. Штейнберг предложил нескольким немецким издательствам выпустить перевод «Апофеоза беспочвенности», но положительного ответа не получил.

Штейнберг много писал — пьесы, эссе, особенно стихи. Но «Прекрасная Дама Философия» требовала отказа от всех других увлечений, ибо «поэтические достижения враждебны философским исканиям», и в сентябре того же 1910 г. он обратился к В. Брюсову за отзывом на свои стихи. Брюсов оценил их скорее отрицательно, но, заметив «искреннюю серьезность» юноши, порекомендовал его редактору «Русской мысли» П. Струве. Так появилась возможность не только попасть на IV Философский конгресс в Болонье в качестве корреспондента журнала, но и развить идеи упомянутого реферата в «Русской мысли». В репортаже с конгресса он писал о расколе философского содружества Европы (на конгресс не прибыли вожди неокантианства Г. Коген и В. Виндельбанд, отсутствовали представители ряда других философских школ и течений), о том, что главное настроение в философии — тоска по «живому воплощению» «современных настроений в философии»^[18]. В «Логосе» он поместил заметку, в которой на